«Проклятие виселицы»

Проклятие виселицы (fb2) - Проклятие виселицы [The Gallows Curse-ru] (пер. «Исторический роман» Группа) 1798K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карен Мейтленд Мандрагора [1], также известна как яблоко Сатаны. Корень холоден и опасен, ибо холод его четвертой степени [2].

Николас Калпепер, английский фармацевт, ботаник и врач (1616-1654)

"Полный травник"

Nous appelons notre avenir I'ombre de lui-méme que notre passeprojette devant nous. То, что мы называем будущим, это тень, отбрасываемая нашим прошлым.

Марсель Пруст (1871-1922)

Французский писатель, автор романа "В поисках утраченного времени"

Прости своих врагов, но запомни их имена.

Норфолкская пословица

Реквизиты переводчика

Переведено группой «Исторический роман» в 2017 году.

Книги, фильмы и сериалы.

Домашняя страница группы В Контакте: 

Над переводом работали: nvs1408, vasso79, gojungle, mrs_owl и olesya_fedechkin.

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

PayPal, VISA, MASTERCARD и др.: -76316199

Действующие лица

Рассказчик

Ядва — мандрагора

Город Линкольн, Англия:

Гунильда — лекарь

Уоррен — нормандский дворянин

Деревня Гастмир, Норфолк:

Рафаэль/Раф — слуга и друг Джерарда

Джерард Гастмирский — лорд поместья

Леди Анна — вдовая мать Джерарда

Хильда — горничная леди Анны, злющая старая вдова

Уолтер — привратник

Элена — пятнадцатилетняя крестьянка, работает на полях поместья

Сесили — мать Элены

Атен — семнадцатилетний возлюбленный Элены

Джоан — мать Атена

Марион — старшая полевых работниц

Гита — знахарка

Мадрон — слепая мать Гиты

Осборн из Роксхема — бывший военачальник Джерарда

Хью — младший брат Осборна

Рауль — один из членов дружины Осборна

Город Норвич, Англия

Матушка Марго — хозяйка дома

Тальбот — привратник

Люс — проститутка

Финч — маленький мальчик

Город Ярмут, Англия

Мартин — приезжий из Франции

Город Акра, Святая земля

Аяз — сарацинский купец

Пролог

Год 1160 от Рождества Христова

— Мне нужен яд... сейчас... этой ночью. Такой, что убивает наверняка, но не слишком быстро — нельзя, чтобы меня застали рядом, когда он умрёт. — Незнакомец поколебался. — Это должно выглядеть как естественная смерть... чтобы когда обнаружат тело, никто ничего не заподозрил.

— Но почему ты пришёл ко мне? — возразила Гунильда.

— Мне сказали, что если есть в Линкольне, а то и во всём королевстве кто-то, способный наколдовать такое — так только ты, — он потянулся, и как заискивающий ребёнок, ухватил край её юбки. — Я больше ни к кому не могу обратиться за... сжалься, помоги мне... умоляю.

В тусклом горчичном свете мерцающей сальной свечи Гунильда с трудом различала его лицо, но в голосе ясно слышалось отчаяние. Если в глухой ночной час незнакомец стучится в дверь — он наверняка ищет не лекарство от бородавок.

Человек наклонился к ней, заговорил ещё тише.

— Без сомнения, твои знания стоят денег, и ингредиенты зелья дороги, — он развёл руками. — Как видишь, я небогат и не смогу заплатить монетой. Но у меня найдётся кое-что, способное заинтересовать женщину вроде тебя. Такое редкое и дорогое, что просто бесценно.

Он полез в кожаную суму на поясе, и извлёк свёрток размером с ладонь, замотанный в тряпки. Незнакомец принялся разворачивать их, но Гунильда остановила его, схватив за руку.

— Ты хоть понимаешь, о чём просишь? Я не собираюсь помогать тебе убить человека. Не знаю, каких ты наслушался сплетен, но я целительница, а не убийца. Если тебе надо уладить какую-то ссору — зайди в любой трактир или постоялый двор на пристани. Там слоняется много людей, что с радостью перережут человеку горло или проломят голову дубинкой, и обойдётся это не дороже бутылки эля.

Незнакомец покачал головой.

— Не думай, что я не рассматривал такую возможность. Но этот человек — нормандский рыцарь с хорошей охраной. Он не бродит по улицам в одиночку.

— И ты решил, что это убедит меня тебе помочь? — фыркнула Гунильда. Хочешь, чтобы я убила не просто старого бродягу или корабельную крысу. Нет, тебе надо прикончить нормандца, да ещё и дворянина. Ты не просто не в себе, совсем ума лишился. Думаю, лучше тебе уйти прямо сейчас, пока не довёл нас обоих до виселицы одними разговорами об этом.

Но посетитель даже не привстал. Он подался вперед, но лицо осталось скрыто тенью пучков трав, висевших над его головой.

— Ты не понимаешь. Я хочу убить человека, изнасиловавшего мою дочь. Ей нет еще и двенадцати. Он сделал ей больно, и теперь она в ужасе от того, что он вернется. Я не могу обвинить его, не опорочив ее, да и кто станет слушать бедняка? Если я выступлю против благородного, он просто станет все отрицать, и шериф ему поверит. Да если бы и нет, что он может сделать? Оштрафовать его? А потом он отомстит мне, или ей, что еще хуже. Мое дитя не сможет спать спокойно, пока он жив, и он заслуживает смерти.

Гунильда взглянула на собственную дочь, спавшую под кучей тряпья. Ей было столько же лет. И если бы мужчина дотронулся до нее, она разорвала бы ему глотку зубами. Любой, кто сделал такое с ребенком, заслуживает большего, чем просто яд.

Человек проследил за ее взглядом.

— За мою дочь, — взмолился он и продолжил разворачивать сверток.

Гунильда не остановила его. Увидев, что внутри, она ахнула.

— Это... Она настоящая?

Ему не нужно было отвечать: в ее руках существо тут же начало оживать. Черный скрюченный корень в форме человеческого тела, две руки, две ноги, лицо, морщинистое, как само время. Мандрагора! Настоящая мандрагора. Действительно бесценное создание.

— Откуда она у тебя?

— Я... приобрел ее на Святой земле, в Крестовом походе.

Гунильда понимала, что за осторожным словом "приобрел" скрывается некая кровавая история, но ничего не спросила. Есть вещи, которые никто не хочет слышать.

Незнакомец настойчиво смотрел на нее:

— Так ты дашь мне яд... за мандрагору?

Гунильда поколебалась. Она не впервые помогала человеку умереть, но в основном это были несчастные, страдавшие от невыносимой боли и молившие ускорить их уход. Все те, кто не мог платить заоблачные гонорары лекарей и аптекарей, шли к ней. Ее любили за лечение и боялись ее проклятий. Но хотя лекари злословили на её счёт, невинным она делала только добро, но вредила злодеям, и потому обычно её оставляли в покое.

Наконец, она встала.

— Что сотворил с твоей дочерью, он будет делать и с другими. Ради них — чтобы предотвратить большее зло — я дам тебе то, о чем просишь.

Прежде чем в монастыре отзвонил колокол к полуночнице [3], незнакомец выскользнул из дома Гунильды и растаял в глубине тёмной вонючей улицы. В его суме, где раньше покоилась мандрагора, лежал теперь пузырёк с ядом.

Гунильда сидела у очага с крошечным созданием в руках. Она чувствовала под пальцами его трепет, пульсирующую силу.

— Что он тебе дал? — из-за её плеча выглянуло сонное личико.

Гунильда крепко прижала дочку к себе, думая о том, другом ребёнке. Она подняла мандрагору.

— Я могла только мечтать о ней. Если правильно использовать, в ней есть сила излечить любую болезнь и даже повернуть проклятие против того, кто его наслал.

— Можно мне подержать её? — спросила девочка.

Гунильда покачала головой.

— Это слишком опасно. Сначала ты должна научиться правильно с ней обращаться. Если ошибиться, мандрагора может принести смерть или что похуже. Когда-нибудь я научу тебя всем её секретам, но на это нужно много времени. А теперь иди спать.

Гунильда старательно завернула мандрагору и спрятала в самом тёмном уголке дома, в яме под камнями пола, где они хранили монеты в тех редких случаях, когда ей платили деньгами. Она легла рядом с дочерью, погладила ее по волосам и тихо напевала, пока не почувствовала ровное сонное дыхание. Тогда Гунильда тоже закрыла глаза. Она спокойно спала, не волнуясь о том аристократе, которому подписала смертный приговор. Одним тираном в мире меньше — просто благословение.

Почти две недели спустя Гунильда снова проснулась на рассвете от стука в дверь, но на этот раз гости не стали ждать, пока им откроют. Прежде чем она успела подняться, дверь выбили и в дом ввалились солдаты. Дочь кричала, цепляясь за тащивших Гунильду, но солдаты швырнули ребёнка на землю и пинали ногами, пока она не осталась лежать всхлипывающим клубком. Запястья Гунильды привязали к хвосту лошади и повели на большой холм, к собору. Она слышала, как избитая рыдающая девочка зовёт её и плачет, взбираясь вслед за матерью по крутому подъёму.

В толпе, что ждала у двери собора, Гунильда узнала лишь одного — незнакомца, приходившего ночью в их дом. Но теперь он больше не был одет как бедняк. Оказалось, у него есть громкое имя, которое ей предстояло помнить до могилы и за её чертой — сэр Уоррен. Он дрожащей рукой указывал на Гунильду и притворно рыдал, выдавая её.

Она не сразу смогла понять, в чём её обвиняют. Наконец ей сказали, что жена сэра Уоррена умерла. Сначала эта смерть не вызвала подозрений. Покойную положили в гроб и отправили гонцов за безутешным мужем в Лондон и ее братом в Винчестер, дабы они присутствовали на похоронах, которые, учитывая ее богатство, были весьма пышные. Но когда Уоррен, едва гроб опустили в могилу, притащил в дом свою хорошенькую беременную любовницу, его шурин заподозрил неладное. Он настоял, чтобы могилу вскрыли в присутствии свидетелей. Невзирая на гневные протесты Уоррена и приходского священника, он повелел служанкам задрать одежду покойницы и осмотрел тело в поисках следов насилия. Он искал раны от кинжала, синяки от удушения, ушибы, но ничего не нашел.

Он уже был готов с неохотой признать, что ошибся, когда писец указал на кучу червей, упавшую на дно гроба, когда потревожили одежду. Женщина умерла уже несколько дней назад, и никто не видел ничего необычного в том, что на теле пируют черви. Однако, как указал писец, черви-то больше не пируют, они мертвы, как их обед. А потом и неудачливая свинья, съевшая кусочек печени покойной, от которой отказались псы, тоже заболела и умерла на следующий день. Жену Уоррена, без сомнения, отравили.

Хотя шурин теперь имел доказательства убийства сестры, подтвердить вину его зятя оказалось не так-то просто. Когда умерла его жена, Уоррен был в Лондоне по какому-то срочному делу, и клялся, что перед отъездом жена говорила, будто собирается позвать Гунильду лечить ее от какой-то женской хвори. Ни одному мужу сроду не описать в точности женские проблемы, так что никто не задал ему дополнительных вопросов. Трясущийся слуга поклялся в свою очередь, что видел Гунильду у своей хозяйки в тот самый день, когда она умерла. Конечно, Гунильда все отрицала, но кого она могла призвать в свидетели того, что Уоррен к ней приходил? Благородный нормандец, крадущийся в ее лачугу среди ночи — ну что за нелепая выдумка.

Гунильду испытали огнем, заставили десять шагов нести раскаленный железный прут. Затем руку перевязали и наложили на бинты печать, после чего Гунильду бросили в темницу епископа на три дня. Дочери позволили остаться с ней, и, несмотря на агонию матери, они шептались, разговаривали и почти не спали. Гунильда должна была передать дочери знания, а времени оставалось так мало. Всего лишь несколько часов назад она верила, что у нее есть годы на то, чтобы обучить своего ребенка, теперь осталось лишь три дня и ночи.

Гунильда была уверена в том, что обнаружат под бинтами на третий день, не стоило надеяться на чудо. Если бы у нее было время перед испытанием, она сумела бы это предотвратить. За годы она многих спасла от виселицы своей почти невидимой мазью, которая защищала руку от серьезных ожогов и помогала коже быстро заживать. Но у нее не было времени намазаться самой. Когда печать сломали и священник снял бинты, мокрая гниющая рана объявила ее виновной. Приговором стало сожжение со снисхождением в виде удушения до того, как ее коснется пламя, если она признается. Она призналась. Ложь не имела теперь значения, она не могла спастись, так зачем умирать в муках? Она не боялась уйти в загробную жизнь с отягощающей бессмертную душу ложью: ни она сама, ни ее рыдающая дочь не верили в милосердного Бога, во имя которого эти люди ее убивают.

Гунильда доверяла старым обычаям, древним богиням земли и воды, огня и крови, их именами она и прокляла на последнем дыхании Уоррена и нерожденного ребенка, что носила его любовница, и каждого ребенка, которого он мог зачать.

Ее осиротевшая дочь, совсем одна, смотрела, как тело матери превращается в пепел, и вдыхала запах горящей плоти. Она больше не плакала, лишь пылала ненавистью, когда ветер поднял белый пепел матери и мягко, как снежинки, опустил на ее темные волосы.

Год 1210 от Рождества Христова 

Барвинок.

Это растение смертные также называют "глаз дьявола" и "колдовская фиалка", ибо оно часто используется для чар и заклинаний. Преступников по пути на виселицу коронуют венком из него, ибо оно означает смерть. Если смертный вынет его из могилы, дух покойного будет преследовать его до самой смерти.

Листья, приложенные к нарыву, вытянут из него гной. Стебли, обвязанные вокруг ноги, снимут судороги, а если пожевать его, можно унять зубную боль или кровотечение из носа.

Кроме того, растение используют и в приворотных зельях. Если мужчина и женщина вместе поедят барвинок, молодило и порошок из червей, между ними вспыхнет любовь.

Травник Мандрагоры [4]

Рассказ Мандрагоры 

Без сомнения, вам говорили, что мандрагоры кричат, когда их выкапывают из земли. Это не совсем так. Определенно, раздается крик, долгий, мучительный, порой заставляющий человека совершить самоубийство, только чтобы больше его не слышать. Но это кричим не мы, мандрагоры, а наша мать, земля. Каждая женщина, рожая, кричит и стонет, когда дитя вырывают из ее чрева, так почему наша мать не должна кричать от боли, когда нас выдергивают из тепла и темноты ее живота на свет?

В родах смертные женщины проклинают мужчин, сделавших им ребенка, но проклятие нашей матери хуже любого из них, оно длится сто поколений. Наши отцы не видят нашего рождения, их глаза давно выклеваны воронами. Наши отцы — лихой народ: убийцы, предатели, фальшивомонетчики, чернокнижники, богатые, бедные, нищие, воры. Все они станцевали на виселице в уплату за удовольствия, что испытали в этом мире.

Вы, конечно, скажете, что невинных тоже вешают. Но я спрошу вас — а есть ли хоть один человек, живой или мертвый, без какой-нибудь постыдной тайны? А те, что приговаривают человека к виселице, не худшие ли они из всех? Но это вам судить вину и невинность, грех и грешника. Мы, мандрагоры, не судим, ибо те, кого вы осудили, все-таки наши покойные отцы.

Когда мужчину вешают, виновного или невинного, его семя, это соленое белое молоко, проливается на землю, и так появляемся мы, белые и черные, женщины и мужчины, жуткие потомки покойников, образы их темных душ. Да, если бы вы видели эти сморщенные и скрюченные души, то сразу бы поняли, что я — дочь своего отца.

Почему мужчины извергают семя в смертных муках — тайна даже для меня. Может от того, что смерть и вправду есть высший момент всей жизни, или это последняя отчаянная попытка дать жизнь потомству, когда его собственная уже на исходе. Но я предпочитаю думать, что это последний жест презрения к палачам — как поднятый палец — единственно возможный непристойный жест, когда руки крепко связаны за спиной. Какой бы ни была причина — преступники на последнем издыхании оплодотворяют нашу мать и так зачинают нас, мандрагор.

Полулюди, полубоги — так нас называют. Полубоги? Полу-, отчасти, почти — всё это, по-моему, почти оскорбления. Мы боги, целиком и полностью. Да и как же иначе, если нас порождают в извечном грехе и наша мать-земля стара, как само время? Мы вечны, а смертные, вырывающие нас, просто повитухи, ускоряющие роды.

Без сомнения, вы слышали о наших силах — как мы можем даровать ребенка бездетным и заставить мужчину влюбиться в девушку. Спросите ту еврейку, Лию, как мы привели Иакова в ее постель и в ту же ночь она забеременела.

Но помните, мы также можем сделать женщину бесплодной и разделить самых верных возлюбленных. Мы можем умерить самую жестокую боль. Можем вызвать демонов из ада. Можем сделать женщину богатой и превратить богача в нищего. Можем продлить агонию того, кто молит о смерти, и остановить дыхание того, кто хочет жить. Мы можем сделать все это для вас. Вы думаете, будто можете использовать нас, чтобы получить желаемое, и это правда. Мы не судим, добра вы желаете или зла.Но не забывайте, что мы боги. Будьте осторожны со своими желаниями — мы можем их исполнить.

Однако есть одно, чего просят у нас все люди — узнать собственную судьбу. И мужчины и женщины так отчаянно хотят заглянуть в своё будущее, что готовы отдать за это знание королевство. "Чем я стану, и что меня ждёт?" — в нашей власти дать им ответ. Но у знаний всегда есть цена, знания меняют вас, а возможно, и я тоже могу изменить ваш жребий.

Не верите? Позвольте мне доказать. У меня есть для вас история, которая тесно касается и меня. Выслушайте её прежде, чем судить, ибо как я сказала, мы, мандрагоры, никогда не судим.

Я родилась — как вы сказали бы, вырвана из земли — в жаркой, политой кровью сарацинской стране. Кем были мои повитухи и зачем они рисковали жизнями и рассудком, чтобы извлечь меня — это другая история, и возможно, однажды я поведаю её вам. Но та повесть, которой я хочу поделиться, началась спустя много лет после моего рождения.

Это произошло в холодных краях, далеко на севере — в Англии, если быть точной, в убогой деревеньке Гастмир, в Норфолке, во времена правления короля Иоанна.

Король получил при рождении множество титулов, один из них — титул герцога Нормандского, хоть он и уступил его впоследствии королю Филиппу Французскому. Но у Иоанна оставались другие титулы, и придворные льстецы называли его подлинным королём Англии.

Его племянник Артур [5], доживи он до такой возможности, без сомнения, окрестил бы его предателем, вором и цареубийцей. Папа провозгласил его вероотступником, худшим из отродий дьявола. Иоанн плевал на всех них, ибо у него уже был титул — Иоанн Безземельный. Этим насмешливым эпитетом наградил его отец, король Генрих II. У самого Генриха земель было в избытке — от Англии до северной Испании. Но когда родился Иоанн, его младший сын, Генрих не дал ему ничего, даже вонючей деревеньки. Младший из пяти алчных сыновей, он оказался лишним, все земли отца уже были обещаны старшим братьям.

И что прикажете делать с ребенком, не имеющим наследства? Что ж, вы отдаете его церкви, упекаете в аббатство и поручаете молиться за души царственного отца и благородных братьев. Но мальчик без будущего решил сам добыть его для себя, украв чужой жребий, раз нет другого пути. Он жаждал получить земли брата Ричарда, огромные владения в Нормандии, Аквитании и Англии. По мнению многих, преждевременная кончина Ричарда Львиное Сердце стала несчастьем, но для его любящего брата Иоанна она означала, что звёзды ему улыбнулись. Фортуна, подкреплённая хорошей дозой хитрости и сдобренная толикой убийства, благословила Иоанна. Его желание править Англией наконец-то сбылось. Желание народа Англии тоже сбылось: наконец у них появился король, готовый оставаться на родной земле и править их славным королевством. Можно бы подумать, все прекрасно, история со счастливым концом. Но нет, вовсе нет. Не надо быть мандрагорой, чтобы понять — нынче и король, и люди раскаялись в своих желаниях

1210 стал не лучшим годом для Англии. Страна оказалась под отлучением, церкви стоят запертыми. Тела усопших опускают в неосвящённую землю, в колыбельках спят некрещёные младенцы. Причина — проблема, вечно беспокоившая английский трон. Король считал, что имеет право назначать епископа Кентерберийского, и был твердо намерен увидеть пухлый зад своего секретаря Джона де Грея на самом могущественном церковном троне в государстве. Однако Папа Иннокентий III думал иначе. Он посмел написать Иоанну, что на пост уже назначен его любимый кардинал Стефан Лэнгтон. Король послал в ответ сердечные поздравления и просил передать Его Святейшеству, что коли кардинал Лэнгтон посмеет вновь ступить на английскую землю, он с радостью его вздернет на самой высокой из имеющихся виселиц.

В ответ папа приказывает епископам Лондона, Или и Вустера наложить на Англию интердикт [6]. Для мирян больше не могут совершаться никакие церковные службы. Людям отказывают во всех ритуалах кроме крещения младенцев и отпевания покойников, дабы спасти их души от ада. Однако, когда Иоанн в ярости отобрал у церкви её имущество, у народа Англии отняли и эти ритуалы. Епископы и священники покинули страну или скрывались, не смея показаться на свет даже ради спасения душ своих прихожан от вечного проклятия.

Такова уж счастливая Англия. Народ живёт в страхе умереть во грехе, церковь грозит вечными муками, феодалы строят планы восстания, а король Филипп Французский с благословения Папы готовится к вторжению. Но несмотря на потоки просьб и угроз, ежедневно льющихся в уши короля Иоанна, он упрямо отказывается подчиниться. И за одно это вам следует им восхищаться.

Но наш рассказ не о нем, хотя можно сказать, что он во многом стал причиной событий, если вообще один человек может отвечать за преступления других. Нет, наш рассказ о двух его нижайших подданых, Рафаэле и Элене, о которых король и не ведал.

По правде говоря, если имя Элены ничего не значило для короля, то и его имя также не имело значения для нее: крестьянам все равно, кто восседает на троне Англии. Это лорд поместья мог превратить ее жизнь в рай или ад, как ныне, так и в следующей жизни.

Но мужчина, мастер Рафаэль, или Раф, как называют его друзья, знал имя короля слишком хорошо. Он бился за него в Аквитании. И сейчас Раф шагает через двор поместья Гастмир, кляня своего сюзерена последними словами, ибо Раф винит Иоанна, Папу и всех трусливых попов в том, что собирается совершить.

Первый день убывающей луны, август 1210 года 

Сонная одурь.

Некоторые называют ее беладонной или бешеной ягодой. Это растение дурманит и приносит смерть, недаром ее так зовут. Из-за своего яда это священное растение богини Гекаты, обучавшей дочерей знаниям о растениях.

Смертные плетут из нее венки для исцеления лошадей, на которых наслали порчу, и чтобы оградить себя от заклинаний. Но дьявол ревностно стережет растение, ведь оно исполняет его приказы. И потому смертные, желающие его собирать, первым делом должны выпустить черную курицу, дабы дьявол погнался за ней, и тогда растение можно быстро собрать, пока он не вернулся.

Ибо человек, желающий кому-нибудь смерти, сначала должен обмануть.

Травник Мандрагоры

Избранница  

Элена не сразу заметила мастера Рафаэля. Она обратила на него внимание, только увидев, как другие девушки оборачиваются в его сторону. Он стоял в дверном проёме амбара, пронизанный ярким светом, так что контуры фигуры, выбеленной до призрачной бледности, казалось, мерцают на солнце.

Двери длинного амбара широко открыли, меж деревянных стен продувал лёгкий ветерок. Внутри амбара женщины собрались вокруг огромной кучи снопов. Марион запевала ритмичную песню и молотильные цепи свистели в воздухе в такт хору голосов. Женщины замедлили шаг, как усталый ослик в сонную послеобеденную жару, но едва заметив снаружи мастера Рафаэля, Марион завела темп поживее, чтобы подогнать молотильщиц. Она хорошо знала — если управляющий решит, что женщины лодырничают, его гнев обрушится на неё.

Я слышала, красавица стенала,

Как крепкого зерна она желала...

Женщины привычными точными движениями взмахивали цепами, и те, описывая круги над их головами, тяжело падали вниз, на снопы, выбивая зерно из колосьев. После каждого удара женщины делали маленький шажок в сторону, в такт. Потом цепы поднимались снова — взмах, удар, шаг, взмах, удар, шаг — повинуясь ритму песни. Пропустишь удар, пропустишь шаг — и под цепом хрустнет не колос, полный зерна, а череп.

...Милейший сэр, ведь вам не в тягость,

Зерно мне подарить и вашу благость...

Зерно подпрыгивало и падало на пол молотильни золотым дождём, густым облаком поднималась пыль, и казалось, женщины танцуют в тумане. Девушки завязывали тряпками рты и носы, чтобы не задыхаться, но всё же кашляли.

...И вот посеял я, настало время,

И втайне проросло в земле то семя...

Кое-кто из девчонок начал хихикать. Марион сердито покачала головой, но Элена видела — хотя рот и нос старшей прикрыты от пыли, глаза сияют весельем. Должно быть, она не случайно выбрала эту песню, зная, что ее слышит мастер Рафаэль.

Елена взглянула на высокую неподвижную фигуру, освещённую жарким солнцем. Выражение его лица не изменилось. Если он и понял, что его поддразнивают — вида не показал. Она ощутила сочувствие к этому человеку, однако не без дрожи отвращения.

Мастер Рафаэль зашагал к амбару. Марион, наблюдавшая за ним краем глаза, выкрикнула:

— Кончай молотить!

Женщины немедленно опустили цепы — как собаки, исполняющие команду по свистку. Они не могли не подчиниться такому приказу. Если в амбар по неосторожности забежит ребёнок или женщина споткнётся и упадёт, эти слова могли спасти жизнь. Все обернулись в сторону мастера Рафаэля, пыль взвивалась под его ногами. Марион сделала шаг вперёд, ожидая, что управляющий заговорит с ней, отдаст приказ или сделает замечание, но он не обращал на неё внимания. Его взгляд скользил по кругу женщин. Они неловко переминались с ноги на ногу. Почему этот человек ничего не говорит? У кого-то из них проблемы, это ясно по его мрачному взгляду. Вечно эта старая сволочь заставляет их ждать, когда упадёт топор.

Элена пристально смотрела на потрёпанные снопы под ногами, молясь о том, чтобы остаться незамеченной. Она видела, башмаки из толстой кожи направляются к ней, но не поднимала взгляд. Лицо под маской из тряпки раскраснелось от смущения — она вспомнила, что вчера на кухне поместья разбила полную бутыль вина. Она разметала по полу камыши, чтобы скрыть пролитое, тайком вынесла разбитую бутыль и спрятала осколки под кучей мусора во дворе.

Неужто он узнал? Что, если её увидел кто-то из слуг и доложил управляющему? Ведь всегда найдутся те, кто старается снискать расположение хозяев или отвлечь внимание от собственных проступков, сообщая о чужих. Элена увидела, что коричневые башмаки повернулись, словно их владелец собирался уйти. Она с облечением ослабила руку, судорожно сжимавшую цеп, он выскользнул из потных пальцев и с грохотом свалился на пол. Башмаки повернули назад.

— Эй ты, подойди ко мне.

Должно быть, он обращался к кому-то другому, не к ней. Элена не смела поднять глаза.

— Ты слышала, что я сказал?

Голос, высокий и пронзительный, как у маленькой девочки, раскатисто гудел из его огромной, как бочонок, груди и эхом отражался от стен амбара. Она почувствовала, как рука стоящей рядом женщины толкнула её в спину.

— Делай, как он говорит, Элена, — прошептала она. — Не искушай его. Он сегодня злой как собака.

Полевые работники и слуги, случалось, передразнивали управляющего у него за спиной, но мало кто посмел бы делать это перед ним. Люди по горькому опыту знали — если он поймает хотя бы с ухмылкой, повезёт, если не размажет в кашу лицо. Может, голос мастера Рафаэля и звучал как у маленького мальчика, но он имел нрав разъярённого быка, а также достойные быка габариты и силу.

Управляющий подождал и, убедившись, что Элена идёт за ним, зашагал из амбара. Она поплелась следом. Ей казалось, что ноги словно цепью прикованы к полу, но она заставляла себя идти. Все женщины в молотильном кругу смотрели ей вслед — одни с тревогой, другие подмигивали друг другу, думая, будто управляющий вызвал её потому, что проявляет к ней интерес.

Конечно, если его намерения таковы, он не увёл бы её вот так, при всех. Старый Уолтер, привратник в поместье, время от времени пытался затащить кого-нибудь из девушек на конюшню, в основном после ночи в таверне, когда напивался как свинья. Пинка коленом в пах и угрозы закричать всегда хватало, чтобы он отстал и, пошатываясь, потащился искать другую компанию. Но она уверена — чтобы справиться с мастером Рафаэлем, этого будет недостаточно.

Солнце нещадно палило опущенную голову Элены, обжигало кожу несмотря на платок, которым она покрыла волосы, чтобы защитить от пыли. Мастер Рафаэль неуклюже шёл через двор впереди неё. Даже для человека необыкновенно высокого роста руки и ноги у него были непропорционально огромные и длинные.

Сесили, мать Элены, говорила, что когда Рафаэль вернулся с сэром Джерардом из Святой земли, он, без сомнения, был самым красивым мужчиной графства. В Гастмире не было ни одной женщины, молодой или старой, не мечтавшей оказаться в его постели. Лицо в форме сердца, нежный, лишённый растительности подбородок, прекрасные иссиня-черные кудри — он выглядел прямо как архангел Гавриил, сошедший с фрески на церковной стене, облечённый в плоть и благоухающий как невинная девушка.

— Кто ж не захочет ощутить всё это меж своих ног? — мечтательно вздыхала мать Элены.

Мастер Рафаэль казался даже лучше любого небесного посланника, поскольку, как всем известно, в отличие от архангела Гавриила, он был кастратом, а потому можно не бояться, что он наградит тебя бастардом. Ничего необычного, если мужчины теряют яички при ранении на охоте на кабана или же отрезают их, чтобы избавиться от грыжи, а о том, как мастер Рафаэль лишился своих, ходило множество слухов. Тем не менее, все женщины сходились в одном: в их графстве не было другого кастрата с таким привлекательным телом, как у мастера Рафаэля.

Но молодые даже представить не могли, как он мог быть объектом желаний старшего поколения. По слухам, возраст мастера Рафаэля теперь приближался к сорока, он годился Элене в отцы, хотя, конечно, не мог породить ни одного ребёнка. Мать Элены и сама уже не верила, что когда-то желала его: ангельская красота давно поблекла. Нежная кожа задубела от солнца и ветра и покрылась боевыми шрамами. Волосы, хотя и до сих пор густые, стали цвета свинца. На животе, спине и бедрах висели складки жира, отчего его руки и ноги казались еще тоньше, длиннее и неуклюжее. Элене он напоминал раздутого паука.

Она содрогнулась, представив, как ее хватают эти длинные пальцы. Нет, он не станет, конечно не станет. Никто даже не говорил, что он покушался на женщин. И даже напротив, хозяйки пивных шептались — если он на что и способен, в чём большинство из них сильно сомневалось, то уж точно хочет быка, а не тёлку. А как иначе объяснить те часы, которые они с сэром Джерардом проводили вдвоём? И чего ещё ожидать от взрослого мужчины с голосом маленького мальчика?

Они подошли к конюшне, и у Элены внутри всё сжалось, но мастер Рафаэль прошагал мимо, в пыльный внутренний дворик, ведущий к большому дому. Элена следовала за ним так близко, что когда он остановился и обернулся, чуть не упала в его руки. Он поглядел сверху вниз, потом протянул ручищу к ней. Элена отшатнулась, но управляющий лишь сдернул с её лица тряпичную маску.

— Отряхни с платья пыль, девочка. Тебя желает видеть леди Анна.

Элена в ужасе смотрела на него.

— Мастер Рафаэль... то вино... я не хотела, это вышло случайно... клянусь.

Он нахмурился, словно она лепетала на непонятном ему языке.

— Вино? Оно здесь совершенно не при чём.

Суровое выражение его карих глаз внезапно смягчилось. Он сжал её плечи, и Элена съёжилась под его руками. Управляющий заговорил мягче.

— Тебе нечего бояться. Госпожа довольна тем, что о тебе слышала — ты хорошая девушка, скромная и воспитанная. Она решила взять тебя в дом вместо одной из надоевших горничных.

Элена изумлённо смотрела на него, не в силах поверить, что леди Анна даже знает о её существовании. Элена видела её раньше, но леди Анна никогда с ней не говорила. Так в чём же дело? Все указания крестьяне должны получать через управляющего, рива или бейлифа. А Элена в основном работала в поле, как и мать, а прежде — и бабка. Элена не подходила к хозяйскому дому дальше кухни, расположенной снаружи, во внутреннем дворе, куда её посылали принести поварам овощи или травы. Она ненавидела это место, огромное и шумное, со сверкающими ножами и людьми, носящимися взад-вперёд, выполняя приказы. А хуже всего — удушливый жар печей, дым, пар и висящая в воздухе вонь горелого жира, от которых глаза Элены начинало жечь, и слёзы текли ещё до того, как она переступала через порог. Ей всегда казалось, что муки ада должны быть похожи на кухни в поместье. Пресвятая Дева, неужто ей придётся там работать?

Она глядела на маргаритки, пробивавшиеся через пыль между булыжниками.

— А как она... как леди Анна обо мне узнала?

— Мне известно, что она искала новую горничную с тех пор как обрюхатили ту глупую девчонку, — ухмыльнулся смотритель. — Вот я и положил на тебя глаз. Думаю, ты прекрасно справишься.

Леди Анна стояла у окна, седеющие волосы мягкими складками покрывала льняная шаль. Безжалостно льющееся вечернее солнце освещало её тусклую шелушащуюся кожу, острые выступающие скулы. Леди Анне ещё не исполнилось и шестидесяти, но в глазах Элены она выглядела древней старухой, даже старее её бабки. А возможно, так оно и было. Глаза и рот окружали глубокие морщины, следы многих лет опасений и тревоги. Мать Элены говорила, что эта несчастная вот уже двадцать лет проводит ночи как вдова. А уж кому, как не Сесили, знать о скорбях вдовства, ведь её собственный муж скончался от болотной лихорадки ещё до того, как Элену отняли от груди.

Элена лишь кратко взглянула на леди Анну и присела в неуклюжем реверансе — комната восхищала её гораздо больше, чем её обитательница. В сравнении с деревенскими домами помещение казалось огромным, с высокими потолками и тяжёлыми гобеленами. Массивные кресла резного дерева и ещё более внушительных размеров сундуки стояли вдоль стен. Деревянный пол устилали не камыши, а ковры, поблёскивающие как вода на солнце. Элена никогда прежде не видела шёлка. Ей страшно хотелось прикоснуться к ковру, провести рукой по замысловатым узорам из синих, алых и жёлтых цветов, сплетённых так, что непонятно, где заканчивается один и начинается другой. Такие цветы не растут на лугах Гастмира. В дальнем углу разместилась широкая кровать под высоким балдахином, спадающим изящными петлями на богато расшитое покрывало. Элена догадалась — здесь спит сэр Джерард, сын леди Анны, когда бывает дома. Неужто такая великолепная постель может принадлежать кому-то кроме лорда поместья? Кровать казалась шириной с целую комнату вроде той, где Элена с матерью жили, спали и готовили еду. В Гастмире ходили слухи, что сэра Джерарда недавно сразила лихорадка. В сознании Элены появилась грешная мысль — если бы она могла целый день отдыхать в такой постели, тоже объявила бы себя больной. Она поспешно перекрестилась, отгоняя дьявольское искушение.

Подобно своему отцу, сэр Джерард отсутствовал годами, сражаясь сначала в войске короля Ричарда в Святой земле, а позже — с королём Иоанном в Аквитании. Сесили говорила — стыд и позор единственному сыну покидать свою бедную мать, заставляя нести бремя управления поместьем и деревней. Но все деревенские женщины и немало мужчин были вынуждены признать, что в отсутствие сына леди Анна управляла поместьем не хуже мужа, а кое-кто шёпотом утверждал, что на самом деле даже лучше. В ней живёт дух и упорство барсучихи — по секрету говорила Марион мать Элены, а Сесили славилась как женщина, не рассыпающая комплименты понапрасну.

Из распахнутых окон доносился далёкий шум голосов, грохот и удары десятков цепов в руках работников, но внутри комнаты тишину нарушало лишь гудение залетевшей сквозь открытые створки навозной мухи. Элена беспокойно переступила, внезапно осознав, что леди Анна не отводит от неё взгляда с тех пор, как она вошла.

— Миледи? — поклонился мастер Рафаэль.

Анна подняла взгляд, словно вдруг поняла, что ей следует говорить.

— Мастер Рафаэль сказал мне, что ты хорошая девушка. Ты каждый день читаешь молитвы?

— Элена покосилась на мастера Рафаэля, засомневавшись, вопрос это или утверждение. Но леди Анна не ждала ответа.

— Сколько тебе лет, дитя?

— Пятнадцать, миледи.

— Так молода, — вздохнула леди Анна. — И ты не замужем? Ты ещё девственница?

— Да, миледи, — ответила Элена, едва успев понять, что солгала, ну, почти солгала. После их с Атеном последней ночи она вряд ли вправе называться девственницей, но эта ложь не имела значения ни для кого, кроме нее самой. Она покраснела от этого воспоминания. Это была её первая ночь любви, её первый раз. И мог ли кто-то любить так страстно, как она обожала Атена? Она и не знала, что собственное тело могло доставлять ей такое удовольствие, и даже более, чем сам момент страсти — тепло и ласка, когда потом она лежала в его объятиях под звёздами, желая, чтобы он никогда её не отпускал. Теперь она стала женой Атена, настоящей женой.

— Но я надеюсь вскоре выйти замуж, как только... когда вернутся священники и церкви снова откроют.

— Конечно выйдешь, дитя. Каждая женщина надеется выйти замуж, почему бы и нет? Ты юная и хорошенькая, с такими прекрасными рыжими волосами. Уверена, в своё время для тебя найдётся супруг. Однако сейчас мастер Рафаэль утверждает, что ты хочешь работать в доме, на меня. Очень хорошо.

В улыбке леди Анны было нечто странное, она словно заставляла себя проявлять жизнерадостность, которой не чувствовала.

— Твои обязанности будут необременительными. Уверена, после работ в поле ты и за труд их не посчитаешь. И, конечно, нужно подобрать тебе хорошенькое платье, более подходящее для твоего нового положения. Осмелюсь сказать, тебе понравится. Но для этого нам ещё хватит времени, после молотьбы ты, должно быть, голодна и хочешь пить. Ступай, поешь, а когда освежишься, мы обсудим твои обязанности.

Элена оглянулась. На большом столе не было ничего кроме длинной неоконченной ленты, вышитой золотом, и пары маленьких серебряных ножниц, видимо, для обрезания нитей.

Леди Анна указала на большой сундук в дальнем углу. Он был покрыт белой скатертью, на ней стояли кувшин, маленькое деревянное блюдце с солью и деревянная тарелка, прикрытая от жужжащих мух плетёной крышкой из лозы. Рядом с сундуком разместилась низенькая скамейка.

Элена сомневалась. Она ужасно проголодалась, но не могла понять, почему ей предлагают еду. Может, ради проверки застольных манер? Она никогда не ела в таком зале, но от тех, кто прислуживал за столом, знала, что при этом полагалось выучить целую кучу правил — не чесать голову во время еды, не допускать отрыжки и не запускать пальцы в общее блюдо слишком глубоко. Те, с кем она делила полуденный перекус или ужин, не соблюдали подобных правил. А что если она совершит какую-то непростительную ошибку — её с позором вышвырнут вон?

Элена почувствовала, как чья-то рука берёт её за локоть — мастер Рафаэль спокойно, но твёрдо провёл девушку через комнату и усадил на скамью. Взмахнув рукой, чтобы прогнать мух, он поднял плетёную крышку. Под ней оказался кусок хлеба и ломтики баранины. Мастер налил в кубок хорошую меру эля и поставил рядом с хлебом. Элена глядела на него, готовая сказать, что вовсе не голодна. Однако он покачал головой, будто понял её без слов, и понизил голос:

— Тебе следует хотя бы попробовать каждое блюдо, иначе леди Анна сочтёт это страшным оскорблением.

— Но вдруг я сделаю это неправильно... — прошептала Элена.

— Преломи хлеб, обмакни в соль и откуси кусочек. Потом возьми ломтик-другой баранины, а когда проглотишь и твой рот опустеет — отпей из кубка. — Он ободряюще улыбнулся. — Совсем не сложно, верно?

Медленно и старательно, Элена сделала всё в точности как он приказал, изо всех сил стараясь есть изящно, не уронить ни крошки и не пролить ни капли. Это оказалось непросто — едва попробовав еду, она почувствовала себя ещё более голодной, ей хотелось набить рот мягким пшеничным хлебом и приправленной травами сладкой бараниной, которые так мало походили на тот грубый и чёрствый крошащийся хлеб [7] и жёсткое солёное мясо, к которым она привыкла. И хотя Элена пообещала себе съесть лишь один кусочек, она уничтожила всё до крошки, словно неделю не ела. Она осушила кубок и поднялась, сделала неуклюжий реверанс.

— Благодарю вас, миледи.

У леди Анны словно перехватило дыхание. Она ответила с глубоким вздохом, откинувшись на спинку кресла, и так крепко вцепилась в подлокотники, что костяшки пальцев побелели.

— Всё хорошо... но я устала. Эта невыносимая жара... Иди домой и возвращайся завтра, к заутрене. Моя горничная, Хильда, покажет тебе, что делать.

Мастер Рафаэль поклонился, вывел Элену из комнаты и провёл по лестнице вниз, во внутренний двор. Она встревоженно смотрела на него, пытаясь понять, не является ли то, что её отправили домой так внезапно, признаком недовольства.

— Ты всё сделала как надо, — отозвался он. Но когда Элена повернулась, чтобы уйти, управляющий схватил её за плечо, снова развернув лицом к себе.

— Если я когда-нибудь буду тебе нужен... — Он колебался. — Я... ты мне нравишься, Элена. Если потребуется, я стану защищать тебя как собственную сестру или дочь.

Увидев голод в его глазах, Элена испуганно вздрогнула. Юные девушки всегда чувствуют желание немолодых мужчин, гораздо более явно, чем мальчиков своего возраста. И не отвечая на любовь — это случается редко, девчонка жестоко высмеивает несчастного. Однако жестокость была Элене не свойственна, и она сделала единственное, что могла — убедила себя, что всё это не так. Опустив взгляд, она выскользнула из-под его руки, едва прошептав "спасибо", и быстро сбежала по каменным ступеням, не оглядываясь назад, хотя была уверена, что он смотрит ей вслед.

Как только Элена скрылась из вида, страх превратился в гнев на себя за этот испуг. Как они смели проверять, достаточно ли хороши её застольные манеры для того, чтобы им прислуживать? Они думают, деревенские едят с пола, из корыта, как свора собак? Можно подумать, ей когда-нибудь понадобится мастер Рафаэль как отец или брат! Да она годами без них обходилась. А если понадобится помощь — теперь у неё есть Атен. Атен! Надо найти его и рассказать новость! Негодование тут же обратилось в волнение, и она восторженно обхватила себя руками. Её избрали, чтобы прислуживать хозяйке поместья! Это наверняка означает деньги и подарки — леди Анна уже упоминала про новое платье.

Она слышала, что богатые хозяйки делают горничным подарки — разные деликатесы, перчатки, безделушки, а когда выходишь замуж — даже кошельки с деньгами. Конечно, Атен женится на ней и без всего этого, с чего бы деревенскому парню надеяться на приданое невесты? Но если дадут приданое — только подумать, что они смогли бы купить. Случившееся между ними прошлой ночью уже казалось ей божьим благословением. Все мысли и тревоги исчезли, и Элена, как маленькая девочка, бросилась бежать через двор и дальше по дороге, переполненная счастьем и возбуждением этого дня.

Раф, оставшийся наверху лестницы, смотрел, как Элена пронеслась за ворота, высоко, как девчонка, подбирая юбки. На тоненькой талии подпрыгивали длинные толстые косы, красным золотом пламенеющие на солнце. Без сомнения, она самая красивая женщина из всех, каких видел Раф. Большинство мужчин сочло бы её неуклюжей и невзрачной в сравнении с черноволосыми дьяволицами, совратившими множество благочестивых рыцарей в Святой земле. Но Элена обладала чем-то, чего в тех женщинах не было никогда, даже в детстве. В ней чувствовалось дыхание чистой невинности, её голубые, как барвинок, глаза смотрели так простодушно и наивно, будто клялись бессмертной душой — эта девушка неспособна никого предать.

Раф поставил на маленький столик перед леди Анной кубок горячего молочного поссета [8], щедро сдобренного крепким вином. Она сидела в кресле с высокой спинкой, устало сгорбившись, прикрыв глаза, подперев голову рукой. Но Раф знал — хозяйка не спит. Сегодня вечером она не позволит себе уснуть.

— Вам нужно выпить, миледи.

От кубка шёл пар, разнося смешанный аромат гвоздики, корицы, имбиря и мускатного ореха. В животе у Рафа заурчало, однако с едой придётся подождать. Он подошёл к сундуку, за которым ела Элена, и аккуратно убрал ещё остававшиеся на нём бутыль, блюдо и кубок. Потом снял покрывавшую сундук белую скатерть, собираясь с духом, чтобы открыть его. Тяжёлая крышка со скрипом откинулась назад.

Раф замер, глядя внутрь, на скрюченное тело. Труп лежал на боку, подогнув ноги, руки скрещены на груди. Вонь разложения уже начинала ощущаться, хотя сэр Джерард был мёртв меньше суток. К счастью, запах пока не настолько силён,чтобы проникнуть сквозь толстые дубовые стенки сундука, но при такой жаре нельзя больше медлить с похоронами. Словно в подтверждение, со стропил, как стая крошечных голубей, спустился рой жужжащих мух. Они ползали по лицу трупа, и теперь их уже не удавалось отогнать взмахом руки.

— Сегодня вечером, в большом зале, вам следует объявить о смерти сына, миледи. Сообщите, что мы уже обмыли и подготовили тело, так что незачем его осматривать.

— Нет! — вскрикнула Анна. — Мне нужно больше времени.

Раф отвернулся, не в силах вынести страдания на её лице, но он не мог позволить себе щадить её чувства.

— Его нужно похоронить завтра, миледи. Если оставить ещё на день, тело начнёт раздуваться от жары. Я прикажу, чтобы за ночь подготовили гроб и могилу.

Анна подняла голову.

— Где? — зло спросила она. — Где мне хоронить сына? Церковь заперта, значит, его нельзя положить в фамильном склепе. Чего ты от меня хочешь — чтобы я закопала его под мусорной кучей?

— В камере для заключённых, под фундаментом [9]. Я спускался проверить её этим утром.

— В кладовой! — возмутилась Анна. Думаешь, я хочу бросить своего сына среди вонючих связок сушёной рыбы и бочек маринованной свинины?

Раф в сердцах хлопнул кулаком по стене.

— Господи, женщина, ты думаешь, я... — взревел он, но тут же, сделав усилие, умолк, не закончив фразы.

Война научила его — те, кого бросили в наспех вырытую общую могилу, просто счастливцы. По крайней мере, унижение для них закончилось. Отрезанные головы, глядящие пустыми глазницами с крепостных валов, и гниющие обезображенные тела, свисающие со стен, быстро дают понять, что самые убогие похороны — честь, которой нет цены.

Раф глубоко вздохнул, пытаясь говорить спокойно.

— После того как установят гроб, эта часть тюремного подземелья должна быть замурована. Я сделаю это сам. Там сэр Джерард будет спать спокойно до тех пор, пока не снимут интердикт и гроб не будет погребён в церкви.

Леди Анна снова опустила голову на руки.

— Почему... почему он ушёл именно сейчас? — прошептала она.

Раф смотрел в сторону. Разве он не выкрикивал тот же вопрос всю ночь напролёт, обращаясь к чёрным, как ад, небесам, и не получил такой же ответ?

— Все долгие месяцы и годы, пока мой сын был вдали, сражаясь в Святой земле и Аквитании, я десяток раз за день преклоняла колени в молитве за него. Я чувствовала вину, если смеялась или спала, представляя, как смертельно раненный Джерард лежит на поле боя или его пытают варвары-сарацины, или как его корабль разбивается о скалы у побережья Франции и он тонет в бушующем море. И когда вы с Джерардом наконец вернулись и он на коленях поклялся мне, что больше не уйдёт на войну — можешь представить, какую я чувствовала радость и облегчение. Мой сын будет жить и похоронит меня, как и должно быть. Что же я сделала не так? Выказывала недостаточно благодарности за его счастливое возвращение? Пренебрегала молитвой? Или Бог наказывает меня за чрезмерную самоуверенность, за то, что посмела поверить, будто мой сын в безопасности? Почему же теперь Он забрал его?

— По крайней мере, вам известно, как умер ваш сын и где его похоронят. — Раф с трудом выдавливал слова из сжимающегося горла. — Многие матери в Англии всё бы отдали, чтобы знать так много.

— Думаешь, мне надо напоминать об этом? — с горечью сказала Анна. — Мой муж гниёт в общей могиле где-то в Акре. Знаю, мне следует быть благодарной за возможность оплакивать сына над его телом. Но это не утешение. Муж умер в священном крестовом походе, получив прощение всех своих грехов, но Джерард...

Раф повернулся к открытому сундуку и, низко нагнувшись, взвалил тело на плечи, нетвердым шагом пересек комнату и положил его на стол, бережно придержав голову. Он скрестил руки мертвеца на груди и вложил в восковые пальцы большое распятие. Теперь, когда окоченение прошло, лицо Джерарда выглядело умиротворённым, как будто он сбросил с себя тяжёлое бремя. Это несомненно доказывало, что их план сработал.

Сэр Джерард слёг с лихорадкой больше недели назад. Несколько дней его мучили понос и рвота. Он корчился, страдая от страшной боли в кишечнике, а живот его так раздулся, что казалось, кожа готова лопнуть, как гнилой плод, от неосторожного прикосновения. Леди Анна все дни напролёт сидела у его постели, не смея отойти, поскольку лекарь предупредил, что сын может покинуть её в любую минуту. И самое худшее — сэр Джерард знал, что умирает. Каждый раз, едва приходя в сознание, он хватал руку матери, умоляя привести священника.

— Я должен получить... отпущение... должен исповедаться.

Раф отошёл, в бессильной досаде стукнул кулаком по каменной стене. Как далеко отсюда ближайший священник — несколько дней пути или, может, недель? Людей разослали на поиски во все стороны. Но все вернувшиеся слуги повторяли одно — церкви заперты, наглухо забиты. Священники изгнаны или бежали прежде, чем их успели схватить люди короля.

Боже, ну почему Джерард не умер на поле боя вместе с тысячами других, чьи кости до сих пор белеют под жарким солнцем пустыни? Там священники были ни к чему. Папа поклялся, что каждый, сложивший голову в крестовом походе, получил полное отпущение всех грехов. Однако, несмотря на это, каждый солдат того войска на рассвете молился о том, чтобы уцелеть и дожить до заката под небом Акры, и каждый раз на заходе солнца они просили Бога о том, чтобы пережить ночь и увидеть новый день. Будь осторожен с тем, чего просишь в молитве, однажды сказал ему Джерард. Им обоим следовало бы хорошенько усвоить этот урок.

***

Джерарда вырвало, из рта полилась кровь, живот сводило мучительными судорогами. Он бессильно откинулся в постели, дрожащий, вспотевший от усилий.

— Священник... не придёт? — стискивая зубы выдохнул он. Боль поднималась снова. — Раф... ты не можешь дать мне умереть во грехе. Мы поклялись друг другу...

Анна прижала к лицу руку сына, омочив её слезами.

— Сын мой, на свете нет никого достойнее тебя. Нет ни одного, кем мать гордилась сильнее, чем тобой. Ты прожил чистую жизнь, сражался в Священных войнах. И это, конечно, перевесит небольшое количество мелких грехов, совершённых тобой. Я обещаю день и ночь молиться за твою душу, а когда интердикт снимут, что, должно быть, случится скоро, мы будем служить мессы о...

Джерард схватил её за руку.

— Молитв недостаточно... Я должен исповедаться... Мы совершили ужасное дело... Раф знает... Я не могу умереть, оставив это на совести. Тогда я отправлюсь прямо в ад.

Глаза закатились, казалось он уже больше не владел ни единой частью своего тела.

Раф неуклюже приблизился к постели друга, тяжело опустился на колени рядом, сжал другую руку умирающего.

— Открой глаза, друг! Тебе ещё нельзя засыпать. — Он встряхнул Джерарда, пытаясь заставить его остаться в этом мире, как будто старался привести в сознание пьяного. Рафу хотелось крикнуть: "Если ты умрёшь, мне придётся нести эту ношу одному. Ты не можешь оставить меня вот так". Однако, хотя эти слова читались в его глазах, он не посмел произнести их вслух.

Он словно удерживал руку человека, висящего на краю обрыва. Раф чувствовал, как утекает жизнь, как будто эти пальцы неумолимо выскальзывают из его хватки. Джерард был для него самым близким другом, спасшим его от унижений и позора жизни калеки, хозяином, возвысившим до компаньона и управляющего. Они так часто защищали друг друга в бою, что давно сбились со счёта, кто у кого в долгу. А та ночь, которая теперь всегда преследовала обоих, связала их цепью страха крепче, чем близость или кровное родство.

Переживает ли всё это тот ублюдок, Осборн, ночь за ночью в кошмарах? Раф знал, что нет. Даже отдавая приказы, которые приходилось исполнять другим, лорд Осборн беспокоился о них меньше, чем мальчишка, ломающий шею пойманной птичке. Он знал, что исполнять его команды придётся Джерарду. Осборн был сюзереном Джерарда, которого связывала с ним клятва верности. Отказ подчиниться приказу на поле боя был немыслим. Любого воина, совершившего такое, заклеймят как труса и предателя.

Той ночью, когда всё было кончено, Раф видел, как Осборн и его младший брат Хью, распив бутыль сладкого кипрского вина, строят планы на следующий день, они явно уже забыли о случившемся. Однако легко забыть, если тебе пришлось лишь произнести слова. Ты не видишь искажённых ужасом лиц, не слышишь вновь и вновь этих криков длинными тёмными ночами.

Раф сжимал ледяную руку друга, так что чувствовал кости под кожей. Веки Джерарда ещё трепетали, сопротивляясь боли. Его руку до сих пор украшало отцовское кольцо, тяжёлый золотой обруч с замысловатым филигранным узором, обрамляющим единственную яркую жемчужину. Кольцо было самой дорогой вещью для Джерарда. Стоя на коленях у кровати, Раф склонил голову и поцеловал кольцо.

— Я клянусь на кольце твоего отца, перед всеми святыми на небе. Клянусь своей бессмертной душой, Джерард, я не дам тебе унести это зло с собой в могилу. Я не позволю утащить тебя в ад.

Джерард поднял голову, не мигая глядя в тёмные глаза Рафа, словно пытался пронзить его. И Раф, никогда в своей жизни не боявшийся ничьих взглядов, внезапно вздрогнул, испугавшись вырвавшихся слов. Из груди Джерарда вырвался последний хриплый вздох, и замер а горле. Раф ощутил, как ослабла его рука. Ему незачем было подносить к губам Джерарда перо, чтобы понять — его жизнь кончена.

***

Раф снова смотрел на лежащее на столе тело своего друга и хозяина. Он протянул руку и погладил взъерошенные волосы.

— Я сдержал своё слово, Джерард. Теперь ты можешь уйти в могилу безгрешным, как будто тебя исповедал сам Папа. Я исполнил свою клятву.

Он повернулся, чтобы принести полотно и накрыть тело, но кто-то крепко схватил его за рукав. Леди Анна стояла рядом, заглядывая в лицо налитыми кровью глазами.

— Что мы сделали, Рафаэль? Какую ужасную ношу передали этой бедной девочке, Элене? Я требую, скажи, что сотворил мой сын. Я имею право знать.

Раф молча смотрел на Анну. За последние дни её тело словно усохло, сжалось, будто пытаясь уйти из этого мира. Эта женщина, так старавшаяся сохранить поместье для сына, смело бросавшая вызов каждой новой опасности или угрозе, женщина с острым, как меч, умом, не смогла выдержать смерти сына. Как он мог сказать ей то, что она хотела узнать? Это её уничтожит. Если Анна узнает правду, ей тоже придётся нести эту ношу до самой могилы. Знание о грехе пожирает душу так же безжалостно, как и сам грех. Он не смог бы смотреть, как её любовь и уважение к Джерарду рухнут в одно мгновение. Мать должна продолжать верить, что он был хорошим, достойным человеком, каким на самом деле был и останется навсегда.

Раф отвернулся и почувствовал, как ослабла её хватка. Анна знала его достаточно давно, чтобы понять — некоторыми вещами не могла распоряжаться даже она.

Она нежно подняла холодную и безвольную руку сына, сняла с пальца кольцо с жемчужиной, ощупью нашла руку Рафа и, прежде чем он успел понять, что она делает, надела на его палец золотой обруч.

— Нет, нет, миледи, я не могу... — запротестовал Раф, пытаясь снять кольцо.

Но Анна сжала его пальцы.

— Оно принадлежало отцу Джерарда, а когда он умер, перешло к Джерарду, но он не оставил сына, который носил бы кольцо в память о нём. Ты стал Джерарду больше чем братом. Теперь ты мне как сын. Прими это кольцо. Носи его в память о них обоих. Они хотели бы, чтобы оно было твоим.

Рафу казалось, что золотое кольцо сжимает его палец, сжигает, как раскалённая медная маска, надетая на лицо предателя. Ничто не могло бы заставить его почувствовать себя более виноватым и несчастным, однако он знал — она сделала это бесхитростно, только из любви и благодарности

Леди Анна нежно погладила щёку покойного сына, как будто он снова стал младенцем, спящим в колыбели.

— Скажи мне, Рафаэль, — прошептала она. — Ты уверен, ты совершенно уверен, что эта девушка может принять на себя грехи моего сына без вреда для неё или её семьи?

— Она и не знает о том, что несёт, — угрюмо сказал Рафаэль. — Это не станет для неё тяжёлым бременем. Она девственница. И как при испытании огнём, когда под бинтами рука невиновного оказывается невредимой, так и пожирателя грехов не может запятнать грех, если только этот человек чист.

— А что, если Элена не девственница? — продолжила Анна.

— Она девственница! — Раф произнёс это более категорично, чем намеревался. Вы слышали, как она сама это сказала, миледи. Кроме того, мы сделали это ради спасения души вашего сына и моего друга. Разве это не стоит дороже, чем жизнь и душа крестьянки?

Леди Анна глядела в осунувшееся лицо сына. Когда она снова подняла взгляд на Рафа, в её глазах он увидел ту же свирепую страсть, что когда-то горела в глазах её сына.

— Клянусь, Рафаэль, нет ничего ни в этом мире ни в мире ином, что я не отдала бы или не сделала ради спасения сына от адского пламени, даже если это погубит мою собственную душу.

Раф подумал о медноволосой девушке, бегущей от него по ступенькам. Теперь Элена связана с ним, хоть она этого и не знает. Ни освящённое церковью супружество, ни брачная постель не сделали бы их ближе. Ведь брак длится только до смерти, а этот грех им обоим придётся нести до могилы и дальше, в иную жизнь за её пределами.

Первая четверть растущей луны, декабрь 1210 года 

Омела.

Некоторые называют ее всеисцеляющей, а также Ведьминым гнездом и Веткой поцелуев. Весь год она висит в домах и приносит мир и плодовитость, хранит от грома и молнии, злых духов, демонов и лесных фей. Если повесить ее над входом или над очагом, гость поймет, что хозяева не таят зла, и он может войти, вверив им свою жизнь. Если смертельные враги окажутся под деревом с омелой, в этот день они уже не могут драться.

В канун Рождества омелу срезают и на Рождество вешают за место прошлогодней, которую сжигают. Но если срезать до срока, то она принесет неудачу, а если повесить в доме до Рождества, то кто-то из домочадцев умрет еще до следующего Рождества. Ее можно также срезать в канун Самайна или Дня Всех Святых, тогда побег обвивают вокруг шеи, чтобы отгонять ведьм. Но прежде смертный должен трижды обойти вокруг дуба и срезать омелу новым ножом, никогда не использованным.

Кое-кто называет ее двойные ягоды яичками Урана, их отсекли и выбросили в море, где они превратились в кровь и пену, из которой родилась Афродита. С тех пор мужчины целуют девушек под омелой и отрывают одну ягоду за каждый украденный поцелуй, пока не останется ягод, тогда должны закончиться и поцелуи.

Но осторожней! Если срубить дуб с омелой, семья, владеющая землей, где он стоит, иссохнет и зачахнет, а ее дом рухнет и превратится в руины.

Травник Мандрагоры

Проводник 

После яркого солнечного света в маленькой комнате темно, полно горшков, корзин, а с потолка свисает множество разноцветных полосок ткани. Элене и шагу не сделать, не наткнувшись на ящик или не цепляя тряпьё головой. Это какая-то кладовка, думает она, но рассуждать сейчас нет времени. Она оборачивается и, пригнувшись, ныряет в низкий дверной проём, откуда слышится крик, тоненький приглушённый плач младенца. Он доносится из дальнего угла комнаты. Элена нетерпеливо срывает тряпки, отпихивает в сторону ящики. Она ищет колыбель и не находит. А плач слышен всё громче. Он где-то совсем близко, но ей никак не увидеть младенца — кругом только груды корзин, укрытых тряпками, вроде тех, что свисают с потолка. Она всматривается и замечает, как подрагивает она из корзин. Элена срывает с неё покров.

В корзине на куче лохмотьев лежит ребёнок. Личико красное от крика, глаза зажмурены. Беззубый алый рот широко открыт, словно желая поглотить весь мир. Крошечные крепко сжатые кулаки сердито бьют о борта корзинки — нет ответа на этот настойчивый зов. Уродливый голый крысёныш. Теперь, открытый свету и прохладному воздуху, он кричит с удвоенной силой, яростно и нахально требуя, чтобы ему служили.

— Тише, — приказывает Элена.

Но ребёнок обращает на неё не больше внимания, чем если бы она была мухой на куче мусора. Вытянув руку, она хватает за лодыжки молотящие воздух ноги младенца и рывком поднимает вверх. Он болтается вниз головой, но не прекращает кричать.

— Замолчи! Заткнись...

Внезапно Элена проснулась. Хильда с силой трясла её, опираясь локтем на низкую кровать.

— Тихо! Хочешь опять разбудить госпожу?

В её голосе Элена услышала досаду и лёгкое удивление — она будит Хильду криками вот уже третью ночь подряд. Она испуганно посмотрела вверх, на огромную кровать, где спала теперь леди Анна. В комнате ещё стояла темнота. Но в неярком свете тлеющего очага Элена могла разглядеть лишь тяжёлые занавеси, окружающие постель госпожи. Она услышала тихое посапывание крепко спящей леди Анны. Элена перекрестилась в безмолвной благодарственной молитве.

Хильда с тяжёлым вздохом отвернулась, сдёрнув с Элены одеяло, и укуталась поплотнее. Элена не возражала — несмотря на то, что из трубы камина тянуло ледяным холодом, она насквозь промокла от пота. Она сжалась в кровати, как можно дальше отодвинувшись от Хильды, изо всех сил стараясь не засыпать. Нельзя разбудить Хильду ещё раз.

Старая вдова сразу невзлюбила Элену, жалуясь всем кроме, конечно, леди Анны, о том, что она понятия не имеет, с чего вдруг хозяйка наняла в горничные полевую работницу. В следующий раз, чего доброго, нарядят свинью в мантию и усадят на почётное место за стол. С самого первого утра, когда её заставили объяснять Элене обязанности горничной, вечно недовольная Хильда следила за девушкой как коршун, ожидая какой-нибудь ошибки, чтобы наброситься. А нынче вечером, сняв платье горничной, Элена встревожилась от того, что Хильда с подозрением глядит на её живот, словно догадывается, что скрывают складки белья.

Элена забеременела после первой же ночи любви. На самом деле, оказалось, что эта их единственная ночь. Элена могла бы ускользнуть из дому во время послеобеденного отдыха леди Анны, пока Хильда храпела над своей вышивкой. Только что в этом толку — Атен должен от рассвета до заката трудиться в поле или в лесу, как работал все прошлые десять лет, с тех пор как ему исполнилось семь. А когда по вечерам он наконец освобождался, Элена прислуживала леди Анне и могла лишь на короткое время, которого хватит, только чтобы принести блюдо из кухни, украдкой выбраться из зала.

Эти драгоценные минуты они с Атеном проводили вместе, урывками, в амбарах и коровниках или в тёмных углах позади поместья. Жадно вцепившись друг в друга, они вдыхали запах кожи, ощущали жар тел, чередуя жадные поцелуи и шёпот. Но они постоянно были настороже, прислушиваясь к звукам приближающихся шагов и ожидая непристойных шуточек других слуг, которые могли увидеть их вместе. Встречаясь украдкой, они больше всего говорили о ребёнке. Послушать Атена — так ни одному мужчине до сих пор не удавалось совершить такое чудо. И Элена изо всех сил старалась не дать ему растрезвонить о своих подвигах на всю деревню.

— Всего четыре месяца. Подожди ещё несколько недель, — упрашивала она, — пока мы не соберем ещё немного денег.

Ту горничную, которую она заменила, прогнали как только леди Анна узнала, о её беременности. Элена не надеялась, что после подобной новости с ней не поступят так же, а в её состоянии не очень хотелось возвращаться на работу в поле, да ещё и в зимний холод.

— Кроме того, надо подумать о твоей матери, — напомнила она Атену.

Он до корней волос залился краской.

— Она всегда хотела внука... Когда он родится, она будет счастлива, как кот рыбника, — добавил он, хотя звучало это скорее как отчаянная мольба, чем уверенность.

— Ну да, может, внука она и захочет, — отвечала Элена, — но не меня ему в матери.

Вся деревня знала, что Джоан на любую женщину младше семидесяти, посмевшую хоть взглянуть на её сына, смотрела как на развратницу и грешницу, намеревающуюся отнять её мальчика, и любая девушка, которой удастся его соблазнить, станет вечным врагом Джоан.

Атен скривился.

— Знаю, что у матери острый язык, но она вовсе не такая, а как увидит тебя с нашим ребёнком на руках... — он запнулся, даже сыну было трудно выговорить эту ложь. — Да ладно, какая разница, чего хочет мама? — Он крепче прижал к себе Элену. — Ты нужна мне, только это имеет значение.

Худенькое тело Элены припало к его груди, по спине пробежала знакомая дрожь, как всегда, когда он держал её в объятиях. От работы в поле мускулы на плечах и руках Атена стали мощными, как у быка, но она чувствовала только их нежность. Кое-кто из девчонок посмеивался над его жёсткими соломенными волосами, вечно торчавшими как воробьиные перья после драки, а некоторые считали, что нос у Атена чересчур короткий и курносый, а потому красавцем его не назовёшь. Элена не замечала этих недостатков. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ребёнок, которого она носит, был миниатюрной копией Атена.

В конце концов Атен согласился до последнего скрывать её беременность, но не раз был готов выболтать всё другим парням. Элена не сомневалась — как только приблизятся Рождественские Святки и Атен вместе с другими ряжеными пустится обходить деревенские дома, угощаясь под каждой крышей сидром, подогретым вином и пуншем — тайна тут же будет раскрыта. Кроме того — как долго ещё она сможет прятать свой растущий живот? Она снова видела во сне ребёнка, младенца, не желающего молчать. Внезапно Элена вздрогнула, ощутив ужасный холод.

***

День уже заканчивался, но уголки двора всё ещё окаймляли клочья ночной изморози, а вода в лошадином корыте снова начала замерзать. Маленький поварёнок спешил к пекарне, таща за собой корзину торфа. Внезапно он остановился, испуганный донёсшимся от дверей рёвом.

— Сейчас же подними, ленивый паршивец, не смей тащить по земле. Если прорвёшь дно корзины, я точно так же с твоей задницы шкуру сдеру.

Испуганный мальчишка попытался сделать почтительный поклон и одновременно поднять на плечи корзину, однако вместо этого только опрокинул, рассыпав половину торфа. Раф неуклюже двинулся к нему, и поварёнок съёжился от страха, но великан нагнулся, подобрал торф, поднял корзину на плечи мальчика, предварительно отвесив ему лёгкий подзатыльник, и насмешливо покачал головой.

Раф обернулся, почувствовав движение за спиной. По скользкому от мороза булыжнику через двор торопливо шла Элена, укутанная в толстый плащ.

— Далеко собралась, Элена? — Он поднял взгляд на тусклое солнце, уже опускающееся на вершины деревьев. — Скоро стемнеет.

Её щёки вспыхнули жаром в морозном воздухе. Всякий раз, когда Раф окликал её, он видел этот взгляд — блеск невинных голубых глаз, нежный полуоткрытый рот, руки, протянутые вперёд, как у ребёнка, ждущего, что его обнимут. Ему страшно хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Но оно прошло, девушка потупилась, глядя под ноги, как всегда. Однако это не вызвало у него недовольства. Именно так и должна вести себя скромная юная девушка с мужчиной, который ей в отцы годится.

— Мне нужно бежать по поручению.

— Леди Анны? Наверняка один из мальчиков мог бы...

Он умолк, увидев, как девушка встревоженно оглянулась на окно большого зала. Нет, леди Анна её не посылала...

— Ты идёшь повидаться с матерью.

Поколебавшись мгновение, девушка кивнула.

Раф снисходительно улыбнулся. Несмотря на все удобства жизни в поместье, деревенские девушки предпочитали жизнь в тесноте, в своих убогих маленьких домишках, словно куры, связанные в корзине для рынка. Девушки скучали по своим семьям и всякий раз, как удавалось выскользнуть, бежали повидаться с ними.

— Жди здесь, — приказал он, и зашагал к кухне. Раф вернулся со связкой нанизанных на верёвку сушёных абрикосов, благоухающих, как розовые лепестки. — Нельзя же идти к матери с пустыми руками.

Она не сразу посмела поднять голову, встретить его взгляд и пробормотать слова благодарности. И в её глазах Раф увидел что-то ещё, не только смущение и признательность. Но что? Вину? Страх?

Элена опустила голову, но он взял её за подбородок и поднял лицо, заставляя смотреть в глаза. Его взгляд стал жёстким.

— Девочка, ты можешь поклясться, что идёшь повидаться с матерью, а не на свидание с мужчиной?

— Да... Клянусь, я не... не с мужчиной.

Раф ещё несколько секунд удерживал её лицо, потом, удовлетворившись ответом, ослабил хватку. Он отпустил подбородок Элены, нежно коснувшись её горла.

— Не задерживайся надолго. Не забудь вернуться до темноты —молоденьким девушкам опасно ходить этой дорогой в одиночку. Кроме того, ты должна прийти назад, прежде чем тебя хватится леди Анна. Не надо её сердить.

Она кивнула и поспешила в калитке в огромных воротах. Он смотрел вслед. Может, стоило предложить проводить её, просто ради безопасности. Он покачал головой, напоминая себе, что девушка всю жизнь бегает по этим дорожкам. К сожалению, она знает, как о себе позаботиться. А он отдал бы всё, чтобы увидеть в этих голубых глазах обращённую к нему мольбу о защите. Раф ощутил знакомую боль в горле. Глупо мечтать о ней, это только причинит ему боль, однако, как бы твёрдо он не решал выбросить её из своей головы, стоило лишь увидеть Элену, как вся решимость испарялась, словно капля воды, упавшая в ревущий огонь.

Раф уже прошёл полпути вверх по каменной лестнице, ведущей к Большому залу, когда за стеной послышался грохот. Не шум катящейся по камням повозки или плетущегося стада овец — топот быстро скачущих вооружённых всадников. Этот звук всегда означал неприятности. Раф уже слышал цоканье железных подков по камням, ржание резко осаживаемых лошадей. Он начал спускаться по ступеням. В высокую деревянную дверь оглушительно застучали, и все собаки поместья дружно принялись лаять и выть.

Привратник Уолтер, услыхавший стук, открыл маленькое зарешеченное окошко в обитой железом двери — узнать, в чём дело. Полученный ответ заставил его помчаться отпирать ворота. Едва он успел их распахнуть, как во двор рысью въехали пять всадников. Уолтер крикнул конюхам и побежал вперёд, чтобы взять поводья, которые главный бросил ему, выпрыгнув из седла.

Лошади вращали глазами, нервно били копытами. Раф тут же увидел причину их беспокойства. Позади одного из животных было привязано что-то, тащившееся по земле. На мгновение ему показалось, что это пара жердей с каким-то тюком, прикреплённым меж ними, так могли перевозить связку вяленой рыбы или сноп сена. Но когда лошадь дёрнулась в сторону, протащив за собой бесформенный тюк, Раф увидел на выбеленных морозом камнях смазанный след алой крови.

Это была не связка вяленой рыбы. К лошадиному хвосту длинной верёвкой, обвивавшей запястья, был привязан человек, или вернее то, что осталось от человека после того, как его протащили лицом вниз по промёрзшей булыжной дороге. Остатки изодранной в клочья одежды несчастного налипли на на израненные руки и ноги. Каждый дюйм кожи разбит и разодран так, что плоть напоминала кусок свежего сырого мяса на разделочном столе мясника.

Старый Уолтер молча таращился на безжизненное тело, в ужасе раскрыв беззубый рот. Потом перевёл растерянный взгляд на Рафа, молча спрашивая, что теперь делать. Раф жестом приказал ему отойти. Пока они не узнают, что произошло с этим человеком, благоразумнее не вмешиваться. Скорее всего, он волчья голова [10], разбойник или убийца, схваченный этими людьми, и они тащат его тело к шерифу, чтобы получить награду. Кем бы этот человек ни был, ему уже не помочь.

Незнакомец, спешившийся первым, уже шагал к лестнице, ведущей к Большому залу, стряхивая с тёмно-синего плаща пыль долгой дороги. Он остановился на площадке перед ступенями, глядя прямо вверх, на Рафа.

Раф осторожно преодолел последние несколько ступенек, его взгляд, как у любого бывалого солдата, оценивал не лицо чужака, а положение рук относительно висящего на поясе меча. Но пальцы незнакомца не подбирались ни к клинку, ни к кинжалу, свисающему с ремня. Вместо этого он не спеша, небрежно снял кожаные, отделанные золотом перчатки — словно стоял в своём доме, у очага.

Он был не столь высоким, как Раф — таких найдётся немного — но недостаток роста восполнялся шириной костяка, бычьей шеей, жилистой и толстой, и мощными квадратными плечами — результат многих лет обращения с тяжёлым массивным мечом и боевым копьём.

Воспоминания не всегда успевают за взглядом, но ещё до того, как в памяти всплыло имя стоящего перед ним, Раф почувствовал дрожь омерзения. С тех пор, как они в последний раз виделись, этот человек набрал вес и растерял последние остатки волос, но невозможно было забыть выражение злой усмешки в этих серых глазах на обожжённом солнцем лице, почти бесцветных, как след от слизняка.

— Осборн из Роксхема. Милорд.

Эти слова надлежало сопроводить поклоном или хотя бы склонить голову — любезность, подобающая любому высокому гостю — но спина Рафа внезапно стала негнущейся.

— Что привело вас к нашему дому, милорд? Если вы явились навестить моего хозяина, боюсь, уже слишком поздно. Разве вы не слышали...

— Что Джерард мёртв. Разумеется, слышал. Помню, он был неплох в бою.

Непочтительность Рафа, которая привела бы в бешенство кого угодно другого, похоже, только позабавила Осборна. Борода подёргивалась, как будто скрывая ухмылку. Через двор к нему направлялись ещё два человека, помоложе. Осборн обернулся к ним.

— Рафаэль, вы, должно быть, помните моего младшего брата Хью. А это Рауль, он присоединился к нашей компании недавно.

Раф так крепко сжал зубы, что они только чудом не раскрошились. Он едва взглянул на Рауля, всё внимание сосредоточилось на брате Осборна.

Хью небрежно кивнул Рафу, каким-то образом ему удалось вложить в этот жест глубокое презрение. Но спина Рафа упрямо не желала гнуться.

Хью отличался более хрупким телосложением и более короткими руками, лицо чисто выбрито. В отличие от Осборна, он мог похвастаться гривой чёрных, как вороново крыло, волос. Он, без сомнения, нравился женщинам. Черты его лица были изящнее, чем у брата, и казались старательно вырезанными искусным ремесленником, а лицо Осборна словно грубо вырубил неумелый подмастерье. Увидев их порознь, трудно заметить фамильное сходство, но когда братья стояли рядом, братские узы проявлялись безошибочно. Казалось, Хью научился замашкам у брата, но исполнял их смущаясь и неловко, как маленький мальчик, идущий в поношенных ботинках старшего. Сейчас на лице Хью повисла та же с трудом скрываемая ухмылка.

— Похоже, мерин остался без седока. Придётся нам принять меры, чтобы это исправить.

Раф изо всех сил старался сдержаться. Он с детства усвоил, что высокомерие и оскорбления высокородных не стоят кровавой драки и унижений.

Осборн потеребил бороду.

— Полагаю, братишка, ты не ждёшь, что я стану на нём ездить. К вожжам я его, конечно, приучу, но верхом никогда не сяду.

Хью и Рауль расхохотались, но рот Осборна лишь изогнулся в усмешке.

До сих пор Раф лишь однажды слышал смех старшего Осборна, но этот звук навсегда врезался в его душу, обжёг сильнее, чем раскалённое клеймо палача. Раф навсегда запомнил все подробности той ночи в Акре. Закрывая глаза, он по-прежнему слышал их, ощущал вкус и запах.

***

После изнуряюще знойного дня темнота принесла немного облегчения, хотя от раскалённых солнцем камней всё ещё поднимался жар. В душном воздухе стояла вонь козьего мяса, жарящегося на вертелах над кострами из сухого навоза. Усталые пехотинцы растянулись на земле с открытыми ртами, пытаясь вдохнуть побольше воздуха. У них уже не было сил топтать ползающих тараканов или отмахиваться от туч комаров, облепивших скользкие от пота тела. Некоторые провалились в сон во время еды, сжимая в руке кусок лепёшки.

Но сильнее всего Рафу помнилась тишина. В тот раз в лагере не слышно было жужжания сплетен и шуток, криков радости или ругани солдат, делящих добычу. Даже лошади слишком измучились от жары, чтобы отгонять насекомых, дёргая головами. Серебряные звёзды, похожие на стайку рыб в тёмном глубоком море, неподвижно висели в высоком небе.

Раф видел через открытый полог шатра — Осборн сидит за низким столом, напротив него Хью склонился над бутылкой вина. Джерард держал доклад, глядя обоим в лицо. Три тысячи мёртвых. Джерард пытался спокойно сидеть в кресле, пытался справиться с дрожью в руках, сжимающих кубок. Не допустить, чтобы снова вырвало, хотя с тех пор, как он вернулся в лагерь, его выворачивало уже столько раз, что в животе вряд ли что-то осталось. Внутри шатра мерцающим красным светом горел факел, шатёр зловеще светился в темноте, словно адская яма, а языки пламени связывали тени людей как верёвки. Джерард говорил так тихо, что Осборну и Хью приходилось наклоняться к нему, чтобы расслышать. Вопрос, ответ, ещё вопрос, ещё один усталый ответ. Раф не мог разобрать слова, да и незачем, он их знал. Он там был.

Допрос продолжался, потом Осборн внезапно разразился смехом, глубоким, утробно рокочущим весельем, так сильно хлопая рукой по шаткому столу, что тот чуть не сложился под ударами. Джерард вскочил на ноги, рука метнулась к кинжалу. В свете факела мелькнул клинок. Осборн резко пригнулся, выбросив вперёд руку для защиты, но Хью спас брату жизнь — схватил запястье Джерарда и выкручивал, пока по столу не звякнул выпавший нож. На мгновение все трое замерли. Джерард в ужасе смотрел на нож, не в силах поверить, как близко он оказался от убийства. Потом, пробормотав бессвязные извинения, поднялся, пошатываясь вышел из шатра и исчез в ночи.

И как по команде, в лагере тут же поднялся вой — сначала задрала голову одна голодная собака, потом ещё и ещё, и вскоре вся долина огласилась скорбным, полным горя завыванием, словно каждая жалкая тварь в этом мире оплакивала случившееся в тот день.

***

Сейчас, стоя на лестнице в английском поместье в сотнях миль от того места и тысяче часов от той ночи, Раф впервые понял, что не может простить не только отданный приказ и даже не то, что им пришлось совершить. Он не в силах забыть рёв того смеха. Раф никогда не простит этого Осборну.

Кожаные перчатки Осборна с силой хлопнули по груди управляющего.

— Ну же, мастер Рафаэль, неужто мне так скоро придётся дать трёпку своему новому мулу? Не стой здесь, свесив язык до колен, и не заставляй нас ждать. Покажи мне Большой зал и принеси нам вина, да побыстрее. Только смотри, хорошего вина.

Осборн уже поднимался по ступеням, когда страдальческий вопль старого привратника Уолтера заставил его обернуться.

— Сэр, Сэр! Прошу вас, милорд, я знаю этого человека...

Лошадей уже отвели в конюшню — всех, кроме той, на которой ехал Осборн. Испуганный мальчишка-конюший схватил поводья, пытаясь удержать животное, не дать протащить через двор привязанное тело. Уолтер опустился на колени, поднял окровавленную голову, перевернул лежащего, и тот содрогнулся и застонал, глядя в бледно-розовое закатное небо. Раф подошёл к нему. Уолтер поднял полные слёз глаза.

— Это парнишка фермера, с дальнего конца Гастмира. Он совсем плох.

Раф обернулся к Осборну.

— Это не преступник. Вы схватили не того. Любой в здешних местах в этом поклянётся.

Глаза Осборна сузились.

— Ты достаточно давно знаешь меня, мастер Рафаэль, чтобы понимать — я не делаю ошибок. Этого вора я поймал с силком для кроликов на землях поместья. Он браконьерствовал и даже не потрудился отпираться.

Высокий и тощий как хлыст человек Осборна, которого назвали Раулем, лениво махнул рукой в сторону раненого.

— Поразительная выносливость у этих деревенских. Бежал за лошадью дольше, чем любой другой, пока не свалился и его не потащило. Хью стоит заменить им одного из охотничьих псов — если, конечно, нюх у мерзавца так же хорош, как скорость.

Раф больше не мог сдерживаться. Не обращая внимания на Рауля, он резко обратился к Осборну:

— Кто дал вам право наказывать крестьян в этом поместье? Если... если этот человек крадёт кроликов из здешнего садка, это не касается никого, кроме хозяина поместья. Следует ли наказывать вора — решать здешнему лорду или его управляющему.

Осборн с братом переглянулись, обменялись довольными улыбками.

— Именно так, мастер Рафаэль, спокойно сказал Осборн. — Но кажется, я так был рад нашей встрече, что просто забыл упомянуть — король Иоанн счёл нужным передать это поместье под моё попечение. Теперь я здесь хозяин. И с этого момента я стану вершить здесь правосудие.

Каждый мускул в теле Рафа словно парализовало. Даже его лёгкие внезапно разучились дышать.

В тускло-серых глазах Осборна светился триумф.

— Ну что, мастер Рафаэль, поклонишься своему новому хозяину? Придётся нам поработать над твоими манерами. — Он повысил голос, чтобы услышали все во дворе. — Обрежьте этот кусок дерьма, но пусть остаётся лежать во дворе на всю ночь, в назидание другим. И чтоб никто о нём не заботился.

Нахмурившись, Хью тронул брата за рукав.

— К рассвету будет сильный мороз. Если этого человека оставить здесь, он точно умрёт. Не слишком хорошее начало для твоего управления поместьем, Осборн. Возможно, чтобы завоевать преданность слуг...

Глаза Осборна сделались холодными как Северное море.

— Я не намерен завоёвывать их преданность, братец. Страх — вот что управляет преданностью и покорностью. И потому этот человек останется здесь, как я приказал. — Осборн похлопал брата по щеке. — Держись за меня, брат, и я покажу тебе, как управлять людьми. Разве не я всему тебя научил?

Хью улыбнулся и почтительно склонил голову.

— Я такой, каким ты меня сделал, брат.

Осборн гордо улыбнулся в ответ. Потом, обняв за плечи Хью и Рауля, повёл их к лестнице.

— Идём, давайте поедим. После этой поездки аппетит у меня как у десятерых.

Раф, дрожа от ярости, смотрел, как они втроём поднимаются по ступенькам. Хотелось догнать их и сбросить с лестницы. Но ничего нельзя сделать. Он спустился вниз, к старому Уолтеру, всё ещё держащему на руках парнишку фермера.

— Не важно, что сказал Осборн. Иди за носилками, отнесём его в дом.

Уолтер покачал головой.

— Поздно, мастер Рафаэль, парень мёртв. И я так думаю, ему ещё повезло — если эти ублюдки и вправду станут здесь хозяевами — спаси Господи всех нас, особенно бедную леди Анну.

***

Домик знахарки стоял в самом конце Гастмира, укрываясь среди деревьев, совсем рядом с огромным дубом. Можно сказать, на самом деле старое дерево и было домом — огромные живые ветки прорастали сквозь тростник, образуя балки, державшие крышу. Дом наполовину принадлежал деревне, наполовину лесу, как и сама Гита. Отсюда неблизкий путь до любого из фермеров — хоть земли и недоставало, никто не хотел строить дом рядом с ней. Может, она и целительница, говорили деревенские, но кто знает, что случится, если перейти ей дорогу. Что если куры забредут в её тофт [11] и разроют рассаду или дети разобьют её горшок, гоняя мяч? Простой человек, конечно, разозлится и потребует компенсации, а может, в ответ тоже разобьёт горшок — из мести. Но как знать, на что способны чёрная магия и дурной глаз рассерженной знахарки.

Гиту остерегались, но это не мешало деревенским спешить к её двери, когда заболевали они сами или их скот, или когда они когда хотели получить защиту своих посевов. За прошлые годы Элена несколько раз приходила в дом Гиты. Ребёнком мать водила её к знахарке, когда болело горло, и после, с лихорадкой и жаром. Однажды её, беспомощную как ребёнок, привёз сюда сосед — Элена упала на острые зубья грабель для разгребания навоза [12] и сильно поранила бедро. Если бы эта рана загноилась, она могла потерять ногу или даже жизнь, как это случалось со многими крепкими мужчинами.

Но Гита обложила порез травами, а потом взяла румяное яблоко и воткнула в него двенадцать шипов, чтобы вытянуть из раны яд. И это сработало — глубокая рана зажила, не загноившись, хотя на бедре Элены до сих пор остался серебристо-белый шрам в виде бутона розы — как все говорили, знак надежды и обещания. Разве могла юная девушка получить лучшее благословение, примету грядущей любви и счастья?

Сейчас Гита сидела напротив Элены на низенькой скамейке у открытой двери, пытаясь воспользоваться последними лучами угасающего зимнего солнца, чтобы закончить работу — она выбирала в миску бобы. Гита была высокой и гибкой, с чёрными как вороново крыло волосами и синевато-серыми глазами, холоднее, чем замёрзшая сталь. Её мать поместилась на единственной в доме кровати, стоявшей в углу и заваленной одеялами и старыми изношенными плащами — для тепла. Старуха, когда-то великая целительница, сидела в постели, слепые синие глаза стали теперь молочно-белыми. Она постоянно что-то бормотала, кривые пальцы судорожно рылись в кучке выцветших белых костей, лежащей на её коленях — в основном позвонков кошек, лис и овец, хотя деревенские шептались, что в этой куче были и кости маленьких детей. В то же время, они жалели старуху за её слабость. У Гиты и её матери находились лекарства от любой болезни, какая только могла приключиться с человеком, но, как говорили деревенские, даже у них не было лекарства от старости.

Гита бросила горсть бобов в котелок, бурлящий на огне, разожжённом посреди дома, на земляном полу.

— Ну и чем закончился этот сон?

— Я подняла ребёнка... — Элена запнулась, теребя край толстой красновато-коричневой юбки.

Гита бросила на неё проницательный взгляд.

— А потом?

— Это всё. Потом я проснулась.

Элена смотрела на оранжевое пламя, бегущее по сухим веткам. Она чувствовала на себе взгляд Гиты и боялась встретиться с ней взглядом, боялась, что в её лице знахарка прочтёт то, о чём Элена не хотела говорить.

— Значит, во сне ты услышала плач ребёнка и взяла его на руки. — Гита недоверчиво вздохнула. — Если бы и вправду всё было так, детка, ты не пришла бы ко мне.

Гила сняла с огня горшок с бобами, подошла к сидящей девушке, подняла её на ноги и нажала на живот прежде, чем Элена успела ей помешать.

— Так я и думала. Должно быть, уже три или четыре луны. Подходящее время. Детишки зелёного тумана [13] рождаются мелкими, но растут лучше других. А твой парень знает, что его семя дало всходы?

Элена кивнула, закусив губу.

— Но больше никто не знает, чтобы слух не дошёл до поместья. Не хочу уходить раньше времени. Когда родится ребёнок, деньги нам очень пригодятся.

Гита, прищурившись, смотрела на неё.

— Значит, ты пришла ко мне не для того, чтобы избавиться от детёныша?

— Нет! — Элена в ужасе отшатнулась. — Нет, я никогда не захотела бы избавиться от ребёнка Атена. Я люблю его. Он так гордится, что станет отцом. Говорит, что станет любить меня ещё больше, когда я подарю ему ребёнка, и я хочу, чтобы он был счастлив со мной. Я хочу этого ребенка больше всего на свете, вот почему... — она боязливо оглянулась, словно слова, которых она старалась избегать, прятались где-то здесь, среди горшков и пучков трав, — ... вот почему меня пугают эти сны. Одно и то же каждую ночь — должно быть, это знак. Может, что-то не так... ребёнок в опасности.

Гита взяла с кровати матери заляпанный, весь в заплатах старый плащ и постелила на пол.

— Ложись, посмотрим, что я смогу увидеть.

Она взяла с полки неглубокую миску из тиса, налила воды и жестом приказала Элене лечь, задрать юбку и поставить миску на голый живот. Пальцы Гиты легко коснулись серебряной розы — шрама на бедре Элены.

— У тебя ещё остался шрам от той раны, что я лечила, когда ты была ребёнком, много лун назад. Время пронеслось, как взмах крыльев совы. — Она оглянулась на мать, и пальцы старухи быстрее стали перебирать белые кости. — Держи миску ровно, девочка.

Гита разбила в миску яйцо, потом спустила платье с плеча, взяла нож и сделала маленький надрез на левой груди так, что несколько капель крови упали в воду. Она размешала смесь ясеневой веткой и стала пристально глядеть в миску. Элена увидела, как углубились морщины меж глаз знахарки.

— Нет, этого не может быть... наверное, духи ошибаются, — тихо пробормотала Гита. Она поднялась, достала с полки другую ветку. Потом снова склонилась над миской, сжала порез на груди, и из него упали ещё несколько капель крови. Знахарка перемешала смесь новой веткой. Наконец она встала, взяла миску из рук Элены и вылила содержимое — воду, яйцо и кровь — в горшок с ужином, в котором над огнём кипели бобы и лесная дичь.

— Ты видела что-нибудь? — со страхом спросила Элена, поправляя юбку.

— Ты благополучно разрешишься от бремени, и для себя и для ребёнка. Об этом можно не волноваться. Можешь сказать своему Атену, что у него будет прекрасный сын, — ответила Гита, всё ещё стоя спиной к Элене.

Она обернулась и энергично отряхнула руками грубую домотканую юбку, словно пытаясь избавиться от пятна грязи.

— Я возьму сушёные абрикосы в оплату, а тебе сейчас лучше вернуться в поместье, пока не стало совсем темно и ещё можно разобрать дорогу.

— Нет... ты видела что-то ещё, я знаю, что видела. Я поняла по твоему лицу. Скажи мне, я должна знать.

Гита оглянулась на сидящую на постели мать. Та обратила к ним незрячие глаза, и, казалось, впервые за всё время обратила внимание на их присутствие.

— Мадрон, с тобой говорили духи? — спросила Гита.

Старая карга протянула к ним трясущуюся руку. На ладони лежала выцветшая белая кость, позвонок. Элена приняла бы кость за остатки старухиного ужина, если бы не винно-красная отметка, похожая на одиночную букву. Но девушка не могла узнать её потому, что не умела читать.

Гита застонала, трижды плюнула на кончики двух пальцев.

— Три раза — ясень, рябина, кость — и каждый раз то же. Решено, скреплено печатью. Во всём мире нет силы, способной это изменить.

— Но что решено? — спросила Элена.

— Тень идёт по пятам за ребёнком.

— Тень есть у каждого.

— Не такая. Не тень человека, тень лисы. Это предзнаменование обмана... то, чего стоит бояться. Лиса — это знак дьявола.

Элена испуганно вскрикнула и перекрестилась.

— Мой малыш... что... что с ним случится?

Гита покачала головой.

— Предостережение касается не ребёнка, а того, что идёт за ним по пятам. Тот сон, о котором ты рассказала — он повторяется каждую ночь и всегда один и тот же?

Элена молча кивнула.

— Тогда тебе нужно досмотреть его до конца — увидишь, что происходит с ребёнком во сне, и тогда всё узнаешь.

Элена закрыла лицо руками, раскачиваясь взад-вперёд.

— Но я не могу досмотреть этот сон, я всегда просыпаюсь, когда поднимаю ребёнка. Ты же можешь видеть будущее. Ты должна опять заглянуть в эту миску, пожалуйста...

— Ничего хорошего из этого не выйдет, духи не скажут больше. Это твой сон, только ты можешь увидеть, как он закончится. — Гита вернулась к очагу, помешала варево в железном горшке, подняв облачко густого пара, запахло варёной дичью и тимьяном. — Но я могу помочь тебе оставаться подольше в мире ночного кошмара, чтобы ты смогла яснее увидеть то, что должна.

Она снова посмотрела на мать, как будто молча о чём-то спрашивая. Старуха наклонилась вперёд в своей постели, облизнула губы, как голодное животное. На иссохшем лице проступило выражение такой жадности, что будь она помоложе, его можно было бы назвать похотью. Гита подошла к изножью материнской кровати, потянулась к узкой щели между ним и плетёной стеной, как будто нащупывая что-то, и наконец достала маленький деревянный ящик. Открыв его, она извлекла сморщенный чёрный корень. В его грубой форме можно было разглядеть две ноги, две руки и тело с головой в виде иссохшего узла там, где когда-то росли листья.

— Ядва. Некоторые зовут их мандрагорами. Те, что мужского пола, белые, но эта — женщина, чёрная и драгоценная как соболь. Из далёкой жаркой страны за морем.

По крайней мере насчет этого Гита не соврала. Мандрагора была настоящей. Немало есть болтунов, продавцов подделок, которые по незнанию или от жадности пытаются выдать за мандрагору корень переступня. Любой глупец, взяв эти корни, ощутит, что они безжизненны, как утопленные котята, почти так же они и полезны. Но эта знахарка была неглупа и слишком уважала наши способности, и потому звала нас, мандрагор, настоящим именем — ведь всякий бессмертный заслуживает величественного названия.

Гита бережно, как ребёнка, держала мандрагору в руках.

— Возьми каплю своей крови с языка и каплю белого молока мужчины, смажь голову этого существа, а после спрячь её под тем местом, где спишь. Она продлит твои сны, и ты сможешь услышать, что говорят тебе духи, сможешь яснее увидеть тень.

Элена потянулась за мандрагорой, но Гита отодвинула её подальше.

— Я тебе сказала, она растёт только в жарких землях. Люди рискуют рассудком и жизнью, добывая её — когда мандрагору вырывают из земли, она кричит так ужасно, что люди сходят с ума. Ядва стоит дорого, гораздо больше, чем несколько сушёных абрикосов.

— Но я хочу только взять её взаймы на ночь, чтобы она показала мне...

Гита рассмеялась.

— Её нельзя взять в аренду или одолжить. Проводник может дать видение лишь тому, кто им владеет. Ты можешь купить её у меня, и как только купишь — избавиться сможешь, только когда точно так же продашь, и за ту же цену.

— У меня есть деньги. Леди Анна даёт мне монеты и одежду, ту, что ей больше не нужна, и ещё красивые серебряные заколки.

Гита покачала головой.

— Думаешь, я заплатила за Ядву деньгами или драгоценностями? Да где бы я их взяла? Нет, ты можешь взять её сейчас, но однажды, когда придёт время — спустя месяцы или, может быть, годы — я попрошу тебя оказать мне какую-нибудь небольшую услуг. Это и будет платой. Согласна?

Элена колебалась, и неспроста. Ведь глупо заключать сделку, не зная цены. Всем известно — нельзя не платить знахарке, если ещё жить не надоело. Это так же опасно, как плавать у мельницы или убивать королевскую дичь. Даже медленное повешение быстрее и не так болезненно, как та смерть, которую может наслать знахарка. Но ведь от оплаты Гита отказалась.

— Поклянись на этих костях, — донёсся хриплый пронзительный голос с кровати.

Элена подпрыгнула от неожиданности. Она не могла припомнить, чтобы старуха когда-нибудь говорила. Старуха потянулась вперёд, незрячие глаза неотрывно глядели на Элену, словно пытаясь проникнуть в душу.

— Пока не увидишь, где скрывается тень дьявольской лисы, тебе не защитить ни себя, ни ребёнка. Тебе нужна Ядва. Поклянись, что сделаешь, как говорит моя дочь.

Обе женщины внимательно смотрели на Элену, и та вдруг поняла, что кивает. Старуха откинулась назад в постели, как будто это почуяла. Гита взяла девушку за руку и подвела к материнской кровати. Старуха нашарила свободную руку Элены и потянула вниз, на груду костей, с такой силой, будто хотела вдавить их в кожу. Элена дёрнулась, но старуха держала ее железной хваткой.

— Говори.

— Я... я клянусь.

Её отпустили. Гита завернула мандрагору в тряпку и сунула в Элене в руки.

— И помни, сначала ты должна накормить её — капля его семени, капля твоей крови.

Когда Элена уже уходила, Гита окликнула её:

— У Ядвы есть и иные, огромные силы, и она может обратить их против того, кто с ней не расплачивается. Предупреждаю — не предавай её.

Прислонившись к дверному косяку хибары, Гита смотрела, как в угасающих сумерках исчезает в тени лёгкая фигурка Элены. Потом знахарка вернулась к огню очага, протянула к пламени замёрзшие руки.

— Я сделала правильный выбор, Мадрон?

— Выбор никогда не был за тобой, что ты там себе возомнила? — огрызнулась старуха. — Ядва пометила ее в тот день, когда исцелила.

Мадрон с трудом выпрямилась в своей кровати, вытащила из-под грязных одеял маленькое сморщенное яблоко, высушенное над огнём и лёгкое как пёрышко, обвязанное окровавленными обрывками детской рубашки. Сухой плод пронизывали одиннадцать чёрных шипов. Двенадцатая колючка теперь стала пеплом, который куда-то уже унёс ветер.

— Её яблоко, — Мадрон держала сухой плод на сморщенной ладони. — Она пришла, когда ты жгла шипы. Из всех девушек, для которых ты делала яблоки, лишь она явилась на твой зов, и в тот самый день, как и сказали духи. Ядва выбрала её.

Гита взяла яблоко, покатала в ладонях, всё глубже вжимая шипы в сухую увядшую мякоть.

— Я могу призвать к себе любое живое создание, будь то человек или зверь, но заставить их действовать против своей природы не так-то просто.

— Сделай так, чтобы это стало её природой. Теперь у неё есть Ядва. Поэтому ты можешь заставить её сделать то, что нам нужно. Пока этого не случится, Ядва не оставит нас в покое, ни в этом мире, ни в будущем. Как тебе хорошо известно, безумными люди становятся не только от крика Ядвы.

— Но как я могу повлиять на неё, Мадрон? Она не...

— В этом твоя проблема, девочка, вечно ты хочешь знать как, зачем и когда. Слишком нетерпелива, ничему не даёшь завариться в полную силу. Что я всегда тебе говорила? Нужно построить скелет, по одной косточке за раз, прежде чем сможешь заставить его плясать. Мы много лет ждали, но теперь наконец знаем, что духи зашевелились. У нас уже есть первая кость, ты должна вызвать к жизни следующую. Доверься духам, они подскажут, как это сделать.

Нахмурившись, Гита бросила сухое дурманное яблоко [14] вместе с клочком пропитанной кровью ткани в висевшую на поясе старую сумку. Мадрон до сих пор обращалась с ней как с ребёнком, хотя ведь это Гите теперь приходится нянчиться с матерью. Мать и дочь по-своему любили друг друга — ради кого ещё им цепляться за жизнь? Но кроме того, их соединяли и иные узы. Такие, что сильнее даже любви или смерти. Мертвые завещают живым не только слова. Мадрон вскормила Гиту молоком, насыщенным ненавистью, и теперь она, как яд, бежала по жилам обеих.

Старуха повернула голову, пытаясь понять, что делает дочь.

— Мой ужин? Несёшь мой ужин? Что-то долго ты возишься.

— Потерпи, Мадрон, подожди, пока как следует не сварится. Разве не этому ты меня всегда учила?

Мать рассерженно плюнула на камышовый пол. Гита улыбнулась и медленно помешала варево в горшке, чтобы голодная старуха почуяла аромат дичи. Гита знала, как помучить свою Мадрон.

Три дня до полнолуния, декабрь 1210 года 

Соль.

Когда человек съест соль другого человека, их души навеки связаны и они клянутся защищать друг друга. Когда клятву произносят на соли, ее нарушитель умрет. Молитва, сказанная рядом с солью, наверняка будет услышана.

Если смертный переезжает на другое место, он должен оставить в доме немного хлеба с солью, иначе его, как и новых жильцов дома, будут преследовать неудачи. Если соль просыпали, ее нельзя собирать, а тот, кто ее просыпал, должен трижды бросить щепотку через плечо. Но нельзя бросать так, чтобы соль упала между ним и другим смертным, иначе они серьезно повздорят.

Солью окропляют колыбель некрещеного младенца, чтобы хранить его от фей и лесного народца, и кладут на тело умершего, чтобы им не завладел демон, а душу усопшего не украл дьявол до церемонии похорон.

Соль трижды помешивают в воде и окропляют предмет, чтобы снять с него сглаз, но если смертный хочет проклясть землю, дерево или животное, приносящие плоды, и сделать их бесплодными, ему следует бросить соль через плечо, когда он произносит заклинание.

Соль может принести удачу и проклятие, ибо соль остается солью, пока не попадет в руки смертных.

Травник Мандрагоры

Шёпот 

— Просто назови мне имя одного из этих людей! — потребовал Хью. — И обещаю, всё это закончится.

— Не могу... хозяин. Жизнью клянусь... Я рассказал вам всё. Он назывался... "Святая Катарина", это всё, что я знаю, — всхлипнул мужчина.

— Этого мало! — рявкнул Хью. — Я уже начинаю думать, что ты всё выдумал, чтобы спасти свою жалкую шею.

Хью поежился на ледяном ветру, задувающему над болотами. Его уже начало всё это утомлять. Быстро темнело, а в животе бурлило от голода.

Пленник упал на четвереньки.

— Это правда, каждое слово до единого... Французский корабль... всё...

Кнут конюха снова опустился на окровавленную израненную спину, человек закричал. Лошадь Хью испуганно фыркала и вставала на дыбы, натягивая привязанные к дереву поводья. Хью подошёл к ней, что-то тихо зашептал, ласково погладил шею, и животное наконец успокоилось. Молодые лошади всегда нервничают от запаха крови — пока не закалятся в бою.

Уже несколько дней они с Осборном наслаждались гостеприимством соседей. Вернее, наслаждался Осборн, а Хью изнывал от скуки, общаясь с этими льстивыми и мелкими людишками и с их ещё более тупыми жёнами, которые в своём гостеприимстве старались продемонстрировать новым соседям каждого борова и каждый хлев в своих убогих поместьях. Хью, которому удалось сбежать на несколько часов под предлогом дрессировки новой лошади, увидел человека с мешком на плечах, бегущего тропинкой по краю болота. Хью поскакал за ним и сбил с ног — больше ради игры, чем из подозрительности. Однако в немедленно открытом мешке обнаружились два больших оловянных блюда, которые вряд ли могли принадлежать обитателю здешних болот. Хью пригрозил оттащить беглеца к шерифу, но тот принялся молить о пощаде, сказав, что у него есть сведения, стоящие побольше, чем две тарелки. Хью позволил ему говорить, но негодяй принялся запинаться как раз в тот момент, когда его история начала становиться интересной.

Хью с отвращением рассматривал его. Человек лежал на сырой земле, и быстро, по-собачьи, дышал. Нос и рот уже так распухли, что он глотал ртом воздух. Конюх поднял взгляд на Хью, в явном сомнении, стоит ли продолжать. Хью нетерпеливо взмахнул рукой.

— Не стой без дела, идиот. Заставь его говорить.

Конюх снова пустил в ход кнут, использовав на этот раз тяжёлую деревянную рукоять. Он снова и снова бил лежащего по голове, а Хью не слишком обращал на это внимание, задумавшись об услышанном, — пока не понял, что человек с болота больше не кричит и не стонет, да и вообще больше ничего не делает.

Хью пнул ногой тело. Оно не шевелилось. Он обернулся к конюху.

— Ну и как теперь его допрашивать, никчёмный дурак? Ясно, что больше ничего от него не добиться.

— Может, он и не знал больше того, что сказал, — боязливо предположил конюх.

Хью хмурился. Стоить ли верить тому немногому, что сказал человек с болота? Если он говорил правду — это может дать Хью возможность, которую он уже давно искал. Однако, если так — придётся вступить в смертельно опасную игру. Нужно было узнать больше. Он кивнул конюху, а когда тот приблизился, схватил за горло и прижал к дереву.

— Я сам разберусь с этим делом. Если хоть словом проболтаешься о том, что говорил этот человек, если кто узнает — я своими руками вырву у тебя язык и скормлю собакам. Понял?

Конюх энергично закивал — насколько это возможно со сжатым рукой Хью горлом. Хозяин отпустил его. Конюх глотал воздух, потирая шею.

— А что... что мне с ним делать, милорд?

Хью отвязал поводья и вскочил в седло.

— Выбрось в одно из болотных окон, для того они и существуют.

Полнолуние, декабрь 1210 года 

Цикорий.

Смертные, имеющие при себе это растение, считают, что оно сделает их невидимым для врагов и злых духов, а воры клянутся, будто оно открывает любые замки, двери и сундуки. В основном его используют как афродизиак, чтобы пробудить усталого любовника. Но не следует думать, что его может вырвать из земли рука смертного. Выкопать цикорий можно лишь рогом оленя или золотым диском, напоминающим о тепле и плодородии солнца.

Чтобы использовать его силу, растение нужно собирать в День святого Петра или святого Иакова, но смертным следует знать - если тот, кто срежет цикорий, произнесет в это время хотя бы одно слово, он в тот же миг упадет замертво. Нужно научиться молчать, есть хочешь сохранить жизнь.

Травник Мандрагоры

Белое молоко 

Свечи оплывали на сквозняке, в пустой комнате на верхнем этаже дома плясали длинные тени. Элена спешила в дальний конец солара [15], к двери спальни леди Анны, молясь, чтобы Атен получил её сообщение. У них будет не слишком много времени, но она надеялась, что этого хватит. Только сначала ей надо достать мандрагору — она была спрятана под бельём в маленьком сундучке Элены. Возможно, это единственный шанс ей воспользоваться. Элена собиралась сделать это вечером. Ей нужно досмотреть сон. Она не в силах ещё одну ночь слушать жалобный крик младенца во сне, испытывать ужасный страх, от которого к горлу подкатывает тошнота и бешено колотится сердце. Безликий и безымянный страх, в тысячу раз хуже чудищ и демонов, злобно глядящих с церковной башни. Если удастся увидеть конец этого кошмара — может, он перестанет её мучить.

Элена схватилась за железное кольцо на двери в спальню, уже собралась повернуть — и замерла. За деревянной перегородкой, отделявшей спальню леди Анны от солара, слышались голоса. На Элену нахлынуло разочарование, почти паника. Она была так уверена, что маленькая комната окажется пустой. Леди Анна и Хильда находились в Большом зале. Лорд Осборн вместе с братом и дюжиной своих людей возвратился после визита в соседнее поместье. Однако Элена не видела никого из них.

Как только в поместье прискакал гонец с предупреждением готовиться к немедленному прибытию Осборна, леди Анна отправила молоденьких девушек на кухню или с поручениями в деревню — чтобы уберечь от людей Осборна. Cудя по крикам и взрывам хохота, доносившимся снизу — оно и к лучшему. Люди Осборна веселились так, что их голоса заглушали звон посуды, звяканье шпор, стук мечей и даже лай и свары их любимых псов, шныряющих под ногами хозяев. Мужчины готовились к ночлегу, ели и напивались у горящего огня.

Так кто же оказался в спальне в такое время? Элена знала — Хильда никогда не оставит хозяйку одну в Большом зале. Несмотря на собственный страх перед этими буйными людьми, она хлопотала над леди Анной как мать-куропатка, защищающая выводок. Кроме того, за перегородкой звучали мужские голоса. Может, там слуги, пытавшиеся избежать Осборна и его людей? Элена прижала ухо к двери.

— И этот Фарамонд будет на борту?

— Да, — отвечал второй. — Говорят, он лучше всех. На службе у Франции нет никого более умелого и опытного. Он может взять город одними переговорами, не обнажая мечей.

Элена не узнала голоса, но поняла, что это не слуги. Никто в Гастмире так не разговаривал.

— И ты уверен, что они сойдут на берег именно там?

— На берег? Нет, — сказал второй голос. — Но тебе будет несложно договориться о встрече с Фарамондом. Как только "Святая Катарина" выйдет из Северного моря в пролив, обогнёт полуостров у Ярмута и войдёт в воды Брейдона, на её пути вдоль болот будет много маленьких бухт, укрытых так хорошо, что не разглядишь даже в нескольких футах. Обитатели болот знают их как свои пять пальцев. Когда эти французы спустятся с корабля в рыбачьи лодки, они смогут скрыться и высадиться на берег где угодно. Нет, — продолжал он, — единственная опасность для наших друзей — в переходе пролива между Ярмутом и Горлстоном, но идёт весна, эти воды будут полны судов с грузами и людьми. Какая разница, что среди них будет ещё один? Если хочешь спрятать кость — положи её в склеп.

— Почему бы им не высадиться в Ярмуте? Теперь это свободный порт, король Иоанн больше не держит там войско.

— Но в Ярмуте у короля есть шпионы, особенно теперь, когда город ему не подчиняется. Он и самой Пресвятой Деве не поверит, если она придёт из Ярмута, — говоривший невесело усмехнулся. — В конце концов, корабль причалит в Ярмуте, заплатит пошлину и позволит осмотреть груз, но их настоящий груз будет спущен на берег задолго до того, как корабль войдёт в гавань.

— А ты уверен, можно доверять твоему источнику? — встревоженно спросил первый.

— Он сражался вместе с нами в Святой земле. Мне он больше чем брат, у нас общая цель, и достойная, как тебе известно. Он ещё больше, чем ты, ненавидит дьявольский выводок Плантагенетов и не успокоится, пока не увидит голову этого ублюдка Иоанна на пике. Кроме того, невозможно быть много лет знакомым с кем-то и не узнать некоторых его личных секретов, о которых он не хотел бы распространяться. Никогда не вредно напомнить об этом другу, верно?

— Ты мне угрожаешь? Если так, я вырву твой подлый язык!

Послышался грохот, как будто человек в ярости опрокинул стул на деревянный пол. Элена испуганно отскочила, задев локтем железное кольцо на двери, и не сдержавшись, вскрикнула от боли. Услышав звук торопливо приближающихся к двери шагов, она бросилась назад через освещённый свечами солар. Она едва успела добежать до скрывающего вход гобелена, когда услышала, как распахнулась дверь спальни.

Голос позади проревел:

— А ну стой! Поди сюда! Ты кто такая?

Но Элена не остановилась и не обернулась на зов. Она скользнула за гобелен и побежала вниз по винтовой лестнице, так быстро, будто за ней гнался сам дьявол. Элена пронеслась через тёмный двор к кухням, едва не выбив из рук поварёнка полное блюдо, однако не избежав его проклятий.

Кухня напоминала разворошённое осиное гнездо. Слуги носились взад-вперед, вопили и кричали друг на друга, добавляли жир, помешивали, разливали и нарезали. Пот градом лился с лиц мальчиков, поворачивавших над огнём огромные вертелы, на которые были насажены целые тушки птиц и дичи, кожица на жарком лопалась с брызгами и шипением.

Элена пробралась в заднюю часть кухни и притворилась, что занята разделыванием миног для пирога, боязливо поглядывая на открытую дверь. Однако тот, кто окликнул её в верхнем зале, похоже, не погнался за ней или отстал раньше, чем она добралась до кухни — никто, кроме спешащих слуг, не входил и не выходил. Элена боялась столкнуться с ним во дворе, однако прятаться больше не могла. Если Атен не найдёт её — решит, что она не сумела вырваться, и может уйти, а ей обязательно надо встретиться с ним сегодня вечером. Что-то... что-то неясное настойчиво, как крик младенца, твердило ей — это должно случиться сегодня.

Стараясь держаться в тени, Элена метнулась через двор, к амбару. В пылающем свете факела на стене она на мгновение заметила торопливо пробирающегося к воротам человека, однако тот исчез, лишь взглянув в её сторону. Одеждой незнакомец походил на монаха, вроде тех, что бродят от деревни к деревне, собирая подаяние. Элена подумала — какое подаяние мог получить этот монах у пьяных людей Осборна? Должно быть, его вышвырнули, дав пинка вместо монеты. Монах заговорил с привратником Уолтером, а она добралась до амбара и скользнула внутрь.

— Элена?

Атен высоко поднял фонарь, освещая амбар маслянистым жёлтым светом. Элена бросилась к нему.

— Опусти его ниже, Атен. Ты что, хочешь, чтобы нас увидело всё поместье? Не стоило зажигать огонь.

— Ничего страшного, если увидят, мы не делаем ничего плохого, — пробормотал Атен, но фонарь всё же опустил.

Элена взяла его за руку и повела к тюкам шерсти, сваленным в дальнем углу. Работники нарочно складывали тюки так, чтобы между ними и стеной оставалось пространство, тайное укрытие, где мог улечься человек, а если для него находилась пара — то и двое, и обычно там кто-то всегда наслаждался подобными играми. Однако сейчас из-за тюков не доносилось ни звука — все слуги были заняты ужином для Большого зала — ели, готовили или подавали — и Элена молилась, чтобы их с Атеном не беспокоили хотя бы час. Оказавшись в безопасности между тюков, Элена обвила руками талию Атена, протянула к нему губы для поцелуя, и он ответил ей с такой жадностью, словно они год не виделись. Элена чувствовала ту же дрожь наслаждения, как почти год назад, на ярмарке в Михайлов день, когда они поцеловались впервые.

Атен нежно тронул пальцами огненно-рыжие завитки волос Элены.

— Мать знает про ребёнка.

Элена замерла от неожиданности.

Атен поспешно добавил:

— Но тебе не о чем беспокоиться. Она не станет болтать, чтобы слух не дошёл до поместья.

— А она... довольна?

Он слабо улыбнулся в ответ.

— Довольна, довольна. Почему бы и нет? Гордится, как майская королева. Это ж её внук здесь, — он ласково погладил широкой ладонью округлившийся живот Элены. — Или внучка.

Элене хотелось поверить, но ведь Атен — безнадёжный врун. И ей это в нём нравилось, как и многое другое. Снаружи, со двора, послышался звук удара и грохот, а за ним — поток ругани. Видимо, один из поварят уронил блюдо на каменной лестнице. Ради его же шкуры Элена надеялась, что пустое. Но это напомнило ей, что времени у них немного. Она прижалась к груди Атена, наслаждаясь резким запахом его кожи. Если ей удастся вернуться наверх сразу после близости, она сможет накормить мандрагору. Пожалуй, так гораздо лучше, чем приносить ее в амбар. Атен мог удивиться при виде свёртка с мандрагорой, а ей не хотелось говорить ему про сон, пока не узнает, что он значит.

Атен взял в ладони её лицо и поцеловал так нежно и долго, что казалось, его губы не желают отстраняться от неё. Но его руки не скользнули вниз, к её ягодицам, он не прижимал её к себе, не пытался тронуть грудь, как делал всегда с их первой ночи. Он как будто внезапно стал бояться трогать её тело.

Элена не знала, что делать. Всё шло не так, как она планировала. Она думала, это получится просто. Во время их встреч это ей приходилось отталкивать его руки, забиравшиеся слишком далеко. И когда они, наконец, стали близки, она лишь отвечала на его ласки. До сих пор ей не приходилось возбуждать Атена и она понятия не имела, как это сделать — он был её первым и единственным любовником. Элена теснее прижалась к нему, ощущая свой живот между ними. Он тоже это почувствовал и отстранился. Девушка дрожала от волнения.

— Атен, что случилось? Я думала, ты будешь рад побыть со мной, нам давно не выпадало такой возможности.

— Я старался повидать тебя, ты же знаешь.

— Тогда почему ты обнимаешь меня не так, как всегда?

Он посмотрел на её живот, осторожно тронул его пальцами, как пилигрим, касающийся драгоценной реликвии.

— Мать предупредила, чтобы у нас с тобой ничего не было, пока ты в положении. Она говорит, когда кровь женщины становится горячей, это вредно для ребёнка в её утробе.

— Ерунда, — сказала Элена. — Если бы это было правдой, в этой стране не родилось бы ни единого живого младенца. Думаешь, другие мужчины обходятся без этого по девять месяцев? Уж конечно нет, а их детям от этого никакого вреда.

— Мать ведь хочет как лучше, — возразил Атен. — В конце концов, это её внук, и если с ним что-то будет не так, у неё сердце разобьётся.

— Твоя мать всего лишь хочет, чтобы ты держался от меня подальше, — огрызнулась Элена. — В Гастмире все знают, что она ненавидела твоего отца. Наверняка говорила ему, что спать с беременной вредно для ребёнка, только для того, чтобы муж её не касался.

Атен неловко переступил с ноги на ногу. Он не стал отрицать, что хотя мать вечно проклинала отца и обзывала его при соседях и любом проходящем мимо незнакомце потаскуном и бесполезным сыном шлюхи, она не скрывала своего облегчения, когда он отсутствовал всю ночь, а не являлся домой пьяным.

Элена сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь и успокоиться. Им нельзя ссориться. Нельзя отталкивать от себя Атена. Она отчаянно хотела его, хотела почувствовать его сильные руки и горячую плоть. Элена не понимала, как сильно нужна ей их близость, пока он не поцеловал её. Но поцелуев недостаточно. Если Атен не станет любить её — где ей взять семя? Гита сказала, прежде чем мандрагора заговорит, её нужно накормить — кровь Элены и белое молоко — иначе она ничего не покажет. На глазах девушки выступили слёзы отчаяния.

Атена охватила паника, как часто бывает с молодыми людьми при виде плачущей женщины. Он схватил Элену за плечи и крепко сжал, словно боялся, что она причинит вред себе или ему.

— Элена, прошу, не плачь. Я не вынесу твоего горя. Господи, если бы ты только знала, как я тебя хочу! Думаешь, мне легко? Ты и понятия не имеешь, как трудно сопротивляться. Я только об этом и думаю, когда работаю в поле, или ночью в постели. Я не слышу половину того, что говорят мне другие парни — мои мысли заняты только тобой. Знала бы ты, сколько раз я собирался пойти в поместье и унести тебя прямо у них из-под носа. И унёс бы — если бы не боялся напугать нашего ребёнка. Мать говорит... — он прервался, видимо, понял, и как раз вовремя, что сейчас не лучшее время для новых высказываний его матери.

Элена вытерла рукавом глаза, вздохнула поглубже и попыталась улыбнуться. Она взяла огрубевшую от работы руку Атена, поднесла к губам, поцеловала тёплую ладонь, положила в рот кончики пальцев, лаская кончиком горячего языка грубую кожу, и почувствовала, как расслабились напряжённые мышцы его руки.

— Но ты нужен мне, Атен. Мы так долго не виделись. Каждую ночь, лежа в постели, я мечтаю оказаться в твоих объятиях. Если ты будешь нежен, и я полежу тихо, это не причинит никакого вреда. Я знаю. И... — она не смогла удержаться и добавила: — я не хочу, чтобы ты бегал к моей кузине Изабель за тем, чего не можешь получить от меня.

Он открыл было рот, чтобы возмутиться оскорбительным намёком, но она поспешно закрыла его рот своей маленькой рукой.

— Если ты не будешь любить меня — я расстроюсь и стану думать, что ты делаешь это с другой, а ведь так ребёнку только хуже, верно?

Наклонив голову, Элена попыталась игриво взглянуть на него — как делают другие девушки, заигрывая с парнями, но поскольку она не была в этом искушённой, то стала лишь ещё больше похожа на ребёнка. Атен рассмеялся, глядя на неё. Он подхватил Элену на руки, осторожно положил на сено и принялся развязывать шнурки на своих штанах.

— Ты где была? — Из темноты двора появилась старая вдова Хильда и схватила Элену за руку, вонзая в плоть острые ногти.

Нет, нет! Только не сейчас, мысленно взмолилась Элена. Что здесь делает эта старая ведьма? Почему не прислуживает леди Анне? Сердце стучало — она чувствовала, что пока стоит здесь, липкая влага на её бёдрах высыхает. Она должна вернуться в спальню прямо сейчас, пока ещё не поздно. Но Хильда держала крепко, и хотя Элене отчаянно хотелось столкнуть её с дороги, она не посмела поднять руку на свободную женщину.

— Отвечай, девчонка! — Хильда встряхнула Элену, словно хотела вытрясти из неё ответ на свой вопрос.

— Уборная... Я была в уборной. Куда ещё я могла пойти в такое время?

— Не говори со мной таким тоном, девчонка. Я видела, как ты выбиралась из амбара. И не воображай, будто мне не известно, что там творится — грязная бесстыдная похоть, девушки прелюбодействуют с мужчинами, парни совершают противоестественные действия друг с другом. Ну и кто тот мужчина, что пролез туда для встречи с тобой? Должно быть, один из конюхов? Они ненамного лучше тех тварей, за которыми присматривают, захотят и свинью, если на неё юбку надеть.

Хильда выпятила челюсть, демонстрируя отвращение. Тусклый факел на стене освещал все морщины и вмятины огрубевшего старого лица — можно подумать, каменотёс, украшавший церковь, использовал эту старую вдову как образ злобной горгульи.

Элена беспомощно глядела на Хильду, перекрывшую путь к сундуку, где спрятан драгоценный чёрный корень. Если она сейчас же не достанет мандрагору и не смажет белым молоком — все усилия были напрасны. Ей было так трудно уговорить Атена заняться любовью сегодня вечером, и даже после, когда он уходил, на его лице Элена видела чувство вины и растерянность, словно он уже пожалел, что поддался на уговоры. Может, теперь, не доверяя себе, Атен больше не захочет оставаться наедине с ней, пока не родится их сын, спасибо этой старой мегере, его матери.

— Дай мне пройти, ты не имеешь права... — Элена пыталась отцепить пальцы старухи от своей руки, но Хильда только усилила хватку.

— Я в полном праве не дать паршивым кошкам вроде тебя обманывать мою бедную хозяйку. Она добрая и благочестивая женщина и не позволяет шлюхам оставаться в услужении. Давай посмотрим, что она на это скажет.

Продолжая кричать, Хильда потащила Элену к каменным ступеням. Элена пыталась сопротивляться, споткнулась о нижнюю ступеньку и чуть не упала, но её неожиданно подхватили чьи-то сильные руки.

— Что случилось, госпожа Хильда? — строго спросил Рафаэль. — Тебе так не терпится притащить девушку к леди Анне, что ты ей чуть мозги о камни не вышибла. Должно быть, дело очень важное.

Глаза Хильды в колеблющемся жёлтом свете факела сверкали яростью.

— Я видела, как она вышла из амбара. Что за дело может быть в том амбаре у горничной, да ещё в такое время, среди ночи? Думаю, только одно. Я предупреждала леди Анну — зря она берёт в горничные незаконнорожденную крестьянку. Чего же и ждать от такой? Они и ведут себя как бродячие собаки — если не дерутся и не рычат друг на друга, так хватают, что плохо лежит, или прелюбодействуют. Я их не виню, такая уж кровь, но за ними нужен глаз, как за сворой собак. А это ваша работа, мастер Рафаэль. Считается, что вся прислуга у вас в подчинении. Однако вы не обращаете внимания на бесстыдный разврат, что творится тут ночь за ночью, прямо под окном госпожи. Вам известно, что они потешаются над вами за вашей спиной, и ничего удивительного...

Рафаэль резко выбросил вперёд огромную руку, ухватил Хильду за сморщенную шею и прижал к стене, сжимая горло.

— Подлая старая карга! Завидуешь, что люди наслаждаются друг другом, а тебя даже твой несчастный муж в постели не хотел? Ничего удивительного, что несчастный мерзавец помер так рано, небось подкупил смерть с косой, чтоб пришла пораньше и забрала от тебя. Сомневаюсь, что ты ему за всю жизнь хоть одно доброе слово сказала. Сердце у тебя ссохлось, как сушёный горох, ещё до того, как ты сама высохла ему под стать.

Хильда выпучила глаза от страха и только издавала странные булькающие звуки, тщетно пытаясь оторвать от своего горла руки Рафаэля, но её движения всё больше слабели. Элена изо всех сил потянула Рафаэля за руку, боясь, что он задушит старуху.

— Стойте, прошу, остановитесь. Она же задохнётся.

Звук её голоса привёл Рафаэля в чувство, и он ослабил хватку. Хильда наклонилась вперёд, цепляясь за стену, чтобы не упасть, жадно хватая воздух и потирая передавленное горло. Рафаэль, тяжело дыша, старался взять себя в руки. Кулаки сжимались и разжимались, но обращённые к Элене слова прозвучали мягко:

— Можешь идти в дом, девочка, госпожа тебя позовёт.

Элена благодарно кивнула, но когда она уже пробежала полпути вверх по лестнице, Хильда подняла голову:

— Вы думаете, она невинна, мастер Рафаэль, чиста как белая голубка? Ну так посмотрите повнимательнее на её живот. Тогда и скажите мне, так ли безгрешна это сучка, как вы думаете. Она же вас дураком считает, мастер Рафаэль. Во всём поместье только вы одурманены этой кошкой и не видите, что творится прямо под носом.

Ночь полнолуния, декабрь 1210 года 

Сверчки.

Вино, настоянное на двадцати свечках, излечивает хрипы в дыхании, а если их съесть, облегчает колики и боли мочевого пузыря.

Если сверчка бросить в огонь, он не сгорит. Если сверчки поселились в доме, их нельзя убивать или прогонять, они приносят удачу, а их стрекот около очага предупредит о надвигающейся буре. Сверчок может даже сообщить смертной, что к ее дому приближается возлюбленный. Но если сверчок неожиданно покинет дом, это принесет несчастье.

Но осторожней, если вдруг у очага появится белый сверчок, тот, кто греет руки у огня, вскоре умрет.

Травник Мандрагоры

Поворот 

Привратник Уолтер никогда не любил покидать после ужина своё теплое местечко у очага, даже в жаркий летний день, и когда его подняли в поздний час и жуткий холод, не скрывал возмущения. Он тяжело тащился к воротам, дул на замёрзшие руки и ворчал, что калитка в воротах, скорее всего, накрепко примёрзла, так что после того, как откроет, ему уже на удастся затворить её весь остаток ночи.

— Можно подумать, у людей не хватает ума делать свои дела при свете дня, — ворчал он, — и не шляться по двору, когда надо быть в постели. Второй раз за ночь выдёргивают из кровати. Все эти хождения туда-сюда кого угодно замучат до смерти [16].

Раф был в отвратительном настроении и почти не обращал внимания на болтовню Уолтера, а бормотание о примёрзшей щеколде разозлило его ещё сильнее. Он с такой силой оттолкнул Уолтера с дороги, что тот покатился по обледеневшему булыжнику и тяжело свалился наземь. Раф даже не потрудился извиниться. Элена нагнулась чтобы помочь старику, но Раф схватил её за руку, вытолкнул за калитку и, пригнувшись в низком дверном проёме, выбрался вслед на ней. Элена стояла на дороге, дрожа от холода, прижимая к себе маленькую охапку своих пожитков и обречённо глядя на высокие стены поместья.

Раф мрачно посмотрел на полную луну — этой ночью она выглядела ближе и тяжелее, будто дразнила его плодородием своего круглого живота. Он поднял вверх горящий факел и зашагал в сторону деревни, безжалостно быстро — Раф знал, что Элене придётся почти бежать, чтобы не отставать от него. Как она могла так поступить? Как могла предать после всего, что он для неё сделал? Подумать только, какой бесполезной она оказалась для работы в доме, какой неуклюжей, сколько разбила горшков и бутылей — да другой управляющий давно отделал бы её палкой. А он покрывал её, закрывал глаза на то, что она удирает из поместья, когда пожелает, он даже давал ей подарки для матери. Господи, если бы сейчас у него в руках была палка, эта мелкая дрянь за всё поплатилась бы. А если бы на его поясе висел кнут — он отмечал бы им каждый её шаг по дороге из поместья в деревню. От мыслей о том, что всё это его вина и он сам взялся доставить Элену в руки другого мужчины, ярость Рафа становилась ещё сильнее.

Леди Анна охотно позволила бы Элене остаться в поместье до утра, а потом отправиться на телеге домой, но Раф настоял на том, чтобы девушка немедленно покинула поместье. И хотя управляющий с радостью утопил бы её в ближайшей канаве, он понял, что не может отпустить её ночью одну, без защиты. Раф чувствовал боязливые взгляды Элены, пытавшейся не отставать, но не оборачивался. Он не мог заставить себя говорить. Когда он вместе со старой мегерой Хильдой, триумфально замыкающей шествие, притащил Элену к леди Анне, девушка разрыдалась.

Раф не знал, что было причиной слёз — боязнь гнева леди Анны или боль от того, что он грубо сжимал её руки. В тот момент ему это было все равно, и он не ослабил хватку. Но леди Анна не разозлилась. Раф знал, что так и будет, несмотря на все надежды Хильды. Анна огорчённо покачала головой, но сказала лишь, что этого следовало ожидать. Элена поступила так же, как любая девушка, особенно теперь, когда брак невозможен из-за интердикта. Потом она надолго умолкла, глядя в огонь очага, и никто не смел прерывать молчание.

Наконец, не поднимая взгляд от огня, леди Анна сказала:

— Я не осуждаю тебя за то, что ты сделала, милая. Юная любовь — не преступление, за которое стоит наказывать. Но ты должна понимать, я не потерплю здесь младенцев. Для меня это слишком больно. Даже беременная женщина напоминает мне... о том, что я потеряла. Мне больно видеть, что жизнь продолжается, как будто моего сына никогда не было. Ты не можешь здесь оставаться.

Хильда заботливо склонилась над креслом хозяйки, злобно глядя на Рафа.

— Вам нужен покой, миледи. Я постоянно напоминаю об этом всем, а они даже внимания не обращают.

Леди Анна рассеянно отмахнулась от неё и снова взглянула на Элену.

— Возможно, это и к лучшему. Меня беспокоит, что молодым девушкам приходится ночевать в доме, когда здесь Осборн и его люди. Они думают, что могут утащить для развлечения любую хорошенькую девушку, словно голубя из голубятни, как бы она ни сопротивлялась. А я не могу постоянно прятать тебя на кухне. Теперь тебе лучше уйти отсюда, Элена, ради твоей же безопасности.

Хильда перекрестилась.

— Клянусь, я и глаз сомкнуть не смогу, пока эти скоты здесь.

Раф фыркнул.

— Можешь спать спокойно, госпожа. Любой мужчина скорее ляжет в постель с собственной лошадью, чем покусится на твою добродетель.

Хильда покраснела от злости.

— Да что ты знаешь о мужчинах, ты...

— Довольно! — Леди Анна встала. — Ступайте, говорить тут больше не о чем. Оставьте меня. Разве вам неизвестно — у меня достаточно более важных проблем, чем беременная девушка? Я потеряла мужа и сына, а теперь и своё имение. У меня больше нет сил! Но когда Раф уводил Элену, Анна добавила, уже спокойнее:

— Бог да хранит тебя своей милостью, Элена, тебя и твоего ребёнка.

Леди Анна — добрая женщина, думал Раф, просто святая, и не заслужила того, что король навязал ей этого негодяя Осборна в её собственном доме, где она всю жизнь прожила под защитой сына. Раф яростно пнул ногой камень на дороге и услышал, как он ударился о лёд в канаве.

Позади послышался визг, и Раф оглянулся. Элена скрючилась на обледеневшей дороге, потирая колено. Он тут же оказался рядом с ней.

— Ты ушиблась?

Девушка покачала головой, и Раф поднял её на ноги. Она покачнулась, на мгновение замерла, и он увидел, что она дрожит. В окружавшей их непроглядной темноте маленькая фигурка казалась ещё более хрупкой. Элена испуганно взглянула на него, круглые, как луна, испуганные глаза блеснули в свете факела. Раф на минуту передал ей факел, расстегнул плащ и накинул Элене на плечи. Забирая факел, он сжал замёрзшую маленькую руку. Девушка напряглась, пытаясь отстраниться, и его снова захлестнул гнев.

— Хватит изображать скромность! Ты такая же, как эта старая карга Хильда, думаешь, все мужчины тебя хотят. Скользко, ты уже один раз упала, в следующий может быть и хуже. Но если ты готова рисковать — в твоём-то положении — пожалуйста.

Он отвернулся и снова направился вперёд, но не пройдя и пары шагов ощутил, как под его руку скользнула маленькая рука. Гнев постепенно рассеивался. Он придвинул Элену к себе, и они пошли дальше, на этот раз помедленнее.

Неожиданно Раф почувствовал радость от того, что она рядом, впервые ощутив тепло прижавшегося к нему маленького тела, движение тонких рёбер — кости казались такими хрупкими, что могут сломаться под пальцами. В ледяном воздухе он видел её дыхание, как облачко белого тумана. Во всём мире сейчас не спали только они, единственный крошечный огонёк, плывущий в океане темноты. Слабый ветер колыхал ветви ив и берёз, шевелил высокий сухой камыш на обочине, и тот тихо пел, как бьющиеся о песчаный берег волны. Где-то вдали послышалось тявканье лисы, Элена вздрогнула и теснее прижалась к спутнику.

Глядя на покрытую капюшоном голову Элены, Раф, словно отец или любовник, испытывал непреодолимое желание защитить её, такую маленькую и невинную. Но он ей не любовник и не отец, а она далеко не безгрешна. Он не навязывался ей, как сделал бы на его месте любой другой. Он хранил её безупречную чистоту, хотя ему нелегко было контролировать себя, когда она постоянно, день и ночь, находилась с ним под одной крышей. Он не коснулся Элены, но она запятнала себя сама. Раф говорил себе, что глупо воображать, будто она никогда не была с мужчиной, однако чувствовал себя как ребёнок, который собирался насладиться сбережёнными засахаренными фруктами, и тут кто-то другой выхватил их из его руки и сожрал.

— Когда? — Он произнёс вопрос с такой яростью, что Элена подпрыгнула от неожиданности и чуть не упала снова.

Раф поймал её и продолжил, стараясь контролировать голос.

— Когда ты забеременела?

— Я... я не знаю.

— Не лги мне! Ты же была девственницей, когда пришла к леди Анне, ты сама так сказала. Значит, это случилось после того, как ты стала работать в поместье и начала удирать в амбар. Сколько же ты ждала — несколько дней или, может, недель? Ты была только с Атеном или с целой оравой потных крестьян?

Он сам заставил Элену назвать леди Анне имя возлюбленного, но сейчас чуть не задохнулся от злости, произнося его.

Она остановилась и удивлением посмотрела на Рафа, словно не могла поверить, что кто-то мог так о ней думать.

— Только с Атеном... Я никогда не была с другим и никогда не буду... даже если Атен меня больше не захочет. Я люблю его больше всего на свете и рада носить его сына, что бы ни думали Хильда или леди Анна. Я хочу этого ребёнка, слышите, хочу! Потому что это его ребёнок!

Элена отвернулась, но Раф слышал слёзы в её голосе — слёзы негодования и злости, но не раскаяния. Дальше они шли молча. Элена изо всех сил старалась успевать за мастером Рафаэлем, но не просила замедлить шаг. Она так устала от событий этой ночи, что толком не понимала, что чувствует, покидая поместье, горечь или облегчение. Теперь она каждый день будет с Атеном, каждую ночь засыпать в его объятиях — как она мечтала. Элена на собиралась возвращаться в материнский дом. Теперь, когда она носит ребёнка Атена, она его жена — по крайней мере, в глазах соседей. Жена должна быть в доме мужа, заботиться о нём и его родне. Элене стало не по себе при мысли оказаться на побегушках у Джоан, матери Атена, которая вечно всем недовольна, так что Хильда по сравнению с ней просто добрая фея. Но может, теперь, когда Элена носит её внука, Джоан будет к ней добрее?

Она взглянула на мастера Рафаэля. Отвернувшись от девушки, он пристально смотрел вперёд, на тёмную дорогу. Элена ясно ощущала его гнев и не могла понять, отчего он так зол на неё. Не в силах этого постичь, она попыталась убедить себя, что его плохое настроение не имеет отношения к ней. Как сказала леди Анна, после того как поместье захватил Осборн, у них хватает других забот помимо судьбы какой-то деревенской девушки.

Она так беспокоилась из-за Атена и потом, когда её поймала Хильда, что вечернее происшествие в спальне леди Анны совсем вылетело у неё из головы. Теперь, с лёгким чувством вины, Элена поняла — следовало сказать леди Анне о том, что она слышала. Она мало что поняла в этом разговоре, за исключением того, что те люди, кем бы они ни были, помогали врагам короля.

Жители Гастмира безжалостно высмеивали своих лордов и правителей за их спиной. Они всегда старались обойти закон повсюду, где только могли — прятали поросёнка, а то и пару, или несколько кур, чтобы не платить с них десятину, крали овечью шерсть при стрижке, пока она не попала в амбар поместья. Одурачить хозяев, да так, чтобы не поймали — что-то вроде игры. Но измена — это совсем не игра. Она влекла за собой пытки и верную смерть в этом мире и вечное проклятие в мире ином, ведь даже Христос не простит тех, кто восстаёт против короля, назначенного самим Богом.

Элене казалось заслуженным такое суровое наказание — хотя она, как и все жители Англии, не понимала причины раздоров между Англией и Францией, но слышала разговоры о готовящемся вторжении ненавистных французов, которые станут жечь деревни, насиловать женщин и убивать детей. А каждый англичанин, помогающий французам, такой же негодяй, как и они.

Элена взглянула на каменный профиль Рафаэля и с трудом проглотила комок в горле.

— Мастер Рафаэль, — прошептала она.

Он не подал вида, что слышал, и она немного повысила голос.

— Этим вечером в спальне леди Анны я услышала разговор двух мужчин. Её там не было, а я пошла, чтобы взять... Я думала, комната пуста. И услышала голоса внутри. Я не собиралась подслушивать.

Обернувшись, Раф хмуро взглянул на девушку.

— В спальне леди Анны? Они хотели что-то оттуда украсть? Если в поместье появились чужие, надо было сразу мне сказать.

— Нет, — заторопилась Элена. — Это были не воры. По крайней мере, я так подумала. Они просто разговаривали. Но... он говорили про корабль, французский корабль... он идёт сюда и доставит людей...

Мастер Рафаэль резко остановился и обернулся к ней.

— Ты уверена? Расскажи мне всё. В точности всё, что слышала.

Элена рассказала всё, что смогла припомнить из услышанного разговора. Она знала, её свидетельство неточно, и Рафаэлю пришлось не раз подсказывать ей, чтобы услышать всю историю, но всё же ей удалось вспомнить все имена, которые называли те люди. На это у Элены всегда была хорошая память.

Наконец, Рафаэль спросил:

— А ты смогла бы узнать тех людей?

Элена покачала головой.

— Я только слышала голоса. Но они говорили не так, как жители Гастмира. Думаю... наверное, они пришли с лордом Осборном.

— Ты уверена, они не догадались, что их подслушали?

Несмотря на ужасный холод, Элена почувствовала, как горят щёки.

— Я не знаю... Я споткнулась о дверь перед тем, как убежать. Они, должно быть, услышали удар, один из них открыл дверь и окликнул меня. Но я не посмела оглянуться и посмотреть, кто это.

Рафаэль схватил её за плечи, чуть не оторвав от земли. Лицо исказила тревога.

— Говоришь, эти люди видели тебя?

Элена вздрогнула, пытаясь вырваться.

— Он не разглядел моего лица, но мог видеть спину. Он может... вы думаете, он придёт за мной?

До сих пор эта мысль не приходила ей в голову. Она испуганно оглянулась в сторону поместья. Когда тот человек не стал преследовать её во дворе, она подумала — он решил, беспокоиться не стоит. Но теперь, увидев страх на лице мастера Рафаэля, Элена поняла, что подслушанное может навлечь на неё смертельную опасность.

Ослабив хватку, Рафаэль неуклюже попытался погладить её по руке, как ребёнка.

— Они не видели твоего лица, и это хорошо, как и то, что ты сегодня ушла из поместья. Иначе они рано или поздно столкнулись бы с тобой. Они могут узнать твоё платье или твои... — Он осторожно коснулся локона её рыжих волос.

Теперь Элена дрожала не только от холода.

— Идём, — сказал Рафаэль, гораздо мягче, чем говорил весь вечер. — Надо отвести тебя домой, пока не замёрзла насмерть.

Больше он не позволил себе сказать ни слова, до самого дома Атена. Гастмир погрузился в сон, даже собаки спали слишком глубоко или слишком замёрзли, чтобы лаять, только замёрзшая грязь похрустывала под ногами в тишине да кое-где в просветах ставень или щелях дверей мерцали огоньки камышовых свечей.

Элена остановилась у двери.

— Не хотите ли зайти погреться, прежде чем отправиться обратно, мастер Рафаэль?

Он сделал шаг назад, поднял руки к лицу, словно защищаясь. Видеть, как этот сильный парень обнимает Элену, кровать, на которой сегодня ночью они... Это казалось выше его сил.

— Помни, я всё ещё твой друг, Элена. Если понадобится помощь, приходи ко мне.

Слова вырвались сами собой, прежде чем он успел их остановить. Управляющий торопливо зашагал прочь, даже не обернувшись посмотреть, вошла ли она в дом. В висках гулко стучала кровь. В голове Рафа смешалась сотня мыслей — Осборн, ребёнок Элены, а теперь ещё и французы. Если она права, то сейчас в поместье спят по меньшей мере двое предателей английского трона, старающихся переправить в страну шпионов и подготовить почву для вторжения армии Филиппа.

В Англии у многих имелись причины ненавидеть Иоанна, многие рады были бы видеть вместо него на троне французского короля, особенно если им самим это поможет выдвинуться. Видит Бог, Раф не любил Иоанна. Но отдать Англию, родину Джерарда, армии захватчиков — такого предательства он вынести не мог. Кроме того, у слуг из поместья не хватило бы ни ума, ни страстного желания устроить заговор против трона, а значит, в этом замешан по меньшей мере один человек из свиты Осборна — как иначе он проник бы в дом и узнал, что спальня пуста?

Элена сказала, что они говорили о сражениях в Святой земле. Раф пытался припомнить — кто из людей Осборна был там вместе с хозяином?

Они с Джерардом отправлялись туда не с ним, хотя отец Джерарда плыл с Осборном на корабле за море, с армией короля Ричарда. Но когда к ним присоединились Раф и Джерард, уже шла осада Акры. Армия христиан осадила опоясанный стенами город, пытаясь очистить его от сарацин. Армия Саладина, их предводителя, атаковала христиан с тыла, чтобы снять блокаду.

Крестоносцы Ричарда метали в бастион камни с помощью боевых катапульт и пращей. Защитники лили вниз известь и кидали горшки с греческим огнем. На воинах невозможно было разобрать эмблем или шевронов — их покрывал толстый слой пыли. Это был сплошной хаос, когда людей, сражавшихся рядом, не разглядеть из-за дыма и песка, поднятого ветром. Любой из тех, кто приехал с Осборном, мог драться рядом с Рафом в том аду — в Святой земле.

Даже если он вычислит этого человека — что сделаешь без доказательств? Всё, что он имел — слово крестьянки, а если этот неизвестный изменник узнает, что Элена его подслушала, он может найти её и убить, не сомневаясь ни минуты.

Нет, он должен действовать только одним способом — поймать предателя в деле, при встрече с французами. Тогда Раф будет свидетелем сам, и незачем упоминать Элену. В этом ему мог помочь только один человек. Он обязан Рафу жизнью, а Тальбот [17] не забывал долгов, особенно долгов крови. Однако сегодня ночью ничего сделать нельзя, и Раф попытался отвлечься от этой проблемы. Корабль не появится до весны. Надо набраться терпения и ждать. А Элена тем временем будет в безопасности, только это имело значение. Если предатель и станет искать её, то среди слуг, а не в деревне и, как надеялся Раф, со временем решит, что кем бы ни была эта девушка, она мало что слышала и не представляет опасности.

Глотнув ледяного, раздирающего лёгкие воздуха, Раф внезапно понял, что в бешеном темпе шагает из деревни, и остановился перевести дух. Болотная топь у края дороги подёрнулась кромкой льда, бурый обледеневший камыш согнулся в поклоне, касаясь головками мёрзлой воды. Лёд поблёскивал в пламени факела. Раф взглянул вниз, на своё отражение — толстые обвисшие щёки, нелепое тело. Он с юности стал стариком, не насладившись плотскими радостями даже в начале жизни. С течением дней его тело становилось всё отвратительнее.

А Элена, девушка с рыжими как огонь волосами, сейчас в объятиях крепкого парня, юнца, у которого вся жизнь впереди, подарившего ей ребёнка. Жизнь свободной женщины, деньги и даже сама любовь, всё то, что мог предложить Элене Раф — вонючая навозная куча в сравнении с тем, чего он никогда бы ей не дал.

Мать как-то сказала ему, что именно этого каждая женщина хочет больше всего на свете — держать на руках своего ребёнка. Иначе её жизнь не полна. Но когда появляется новый младенец, а первый уже слишком большой, чтобы сидеть на руках — что к нему чувствует мать?

Раф почему-то никогда не винил отца за то, что с ним сделали. Отец заплатил, Раф никогда не знал сколько, но, должно быть, немалую сумму — мать постоянно напоминала сыну, что он должен быть благодарен за то, чем они ради него пожертвовали. Отец день и ночь работал на ферме, однако заплатил не раздумывая. Как понял Раф, это было вложение денег не только в ребёнка, но во всю семью. Они возлагали на Рафа надежды на будущее, а он их не оправдал. И только один отец не бросал ему в лицо этих слов, хотя Раф читал их в его глазах всякий раз, когда тот смотрел на никчёмного сына.

Мужчинам нередко приходилось видеть страдания сыновей. Их мальчиков отправляли умерщвлять плоть в холодных монастырских кельях или терпеть побои на кораблях, снова и снова рискуя и подвергаясь опасностям. Молодые люди гибли в сражениях, срывались со стен церковных башен, по-прежнему крепко сжимая в руках долото каменотёса. Мужчины и мальчики, отцы и сыновья страдали и умирали бок о бок, но разве не долг матерей просить и молиться, всеми силами стараясь облегчить удары судьбы?

Его мать этого не делала. Когда сыну исполнилось восемь, она сама отвела его к палачу. Он помнил, словно всё это случилось вчера — жгучая жара того вечера, клубы пыли вокруг босых ног на белом песке дороги. Мать тащила его за руку, оторвав от игры в мяч с друзьями. Они шли через сонную деревню, мать торопила Рафа, и когда он хныкал и спрашивал, куда они направляются, только подносила к губам палец. У его потного лица роились мухи, после игры в мяч и долгого пути по жаре ужасно хотелось пить. Он живо помнил ту жажду, и как потом, при виде корыта с холодной водой, хотелось опустить в него голову и пить.

Наконец, ему дали какое-то питьё, не воду. Оно оказалось горьким, но Раф проглотил его прежде, чем успел разобрать вкус, и выплёвывать было поздно. Мать помогла ему раздеться, хотя уже много лет этого не делала. Его это оскорбило. Он путался в шнурках штанов, и мать, сердито ворча, шлёпнула его по рукам и сама развязала узлы со словами, что он заставляет почтенного господина ждать. Но он не мог поторопиться — руки словно отделились от тела и порхали, как бабочки.

Он пошатываясь двинулся вперёд. Пол под ногами опрокидывался. Землетрясение! Нужно бежать на улицу, так всегда учил отец, но ноги не слушались, и кажется, больше никто не замечал, что комната кружится.

Раф не помнил, осталась ли мать посмотреть, что тот человек станет с ним делать, хотя тысячу раз переживал это заново. Кто-то поднял его и бросил в ледяную воду, от внезапного шока застучали зубы. Он слишком поздно увидел нож, почувствовал боль от пореза в паху. Пальцы, ощупывая, проникли в кровоточащую рану, и потом — невообразимый огонь, когда что-то вырывали изнутри, один раз... потом второй.

В комнате были люди, но хотя от ужаса Раф смутно осознавал происходящее, он точно помнил — когда очнулся там, в темноте, один, привязанный к незнакомой кровати с растянутыми ногами так, что не мог двинуться — матери с ним не было. Его запястья тоже связали, он не мог коснуться себя, понять, что с ним сделали, что вырвали из него, как он изуродован. Он лежал там один, в темноте, испытывая самую страшную в своей короткой жизни боль, кричал и плакал и не мог даже вытереть нос.

И отчего-то самым худшим из всего, самым страшным предательством казалось то, что матери тогда не было с ним, чтобы утешить и вытереть слёзы. А Элена бросила бы своего плачущего ребёнка? Может, в конце концов, так поступают все матери?

Луна, висевшая внизу, подо льдом замёрзшего болотца, раздувалась на глазах, словно собираясь разбиться на тысячу маленьких звёздочек-младенцев, а они маленькими рыбками разлетятся в чёрной воде.

Что, если Атен сейчас с Эленой, там, темноте? Его пот сбегает по её бледной коже, руки трогают её грудь, он заставляет её смеяться и стонать, и молить о пощаде. Лицо Элены плыло перед глазами Рафа. Казалось, он видел, как прижимается к Атену её обнаженное тело.

Он в ярости швырнул факел в болотную воду, вдребезги разбив луну. Лёд раскололся, на ноги и лицо брызнула грязная вода. Пламя погасло, теперь Раф дрожал в холодном серебряном свете звёзд. Но холодная вода сделала своё дело — привела его в чувство, как хорошая пощёчина. Элена ушла, и это к лучшему. Он сможет иногда, мельком, видеться с ней в деревне, но она больше не будет жить у него под носом, вечно напоминая о том, чем он не мог обладать. А через несколько лет Элена нарожает ещё детишек, растолстеет, муж и дети добавят морщин на её лицо. Что ж, может, тогда он не то что не захочет её, а даже и не узнает при встрече.

Тщетно убеждая себя, что ему теперь всё равно, Раф решительно шагал в сторону поместья. Луна упрямо плыла вслед за ним, освещая путь и насмехаясь над попыткой её разбить.

С каждым шагом всё больше отдаляясь от Элены, Раф старался представить её толстой, старой, непривлекательной. Он изобразил седыми рыжие волосы. Он наделил её обвисшей грудью и огромным родимым пятном, потом мысленно убрал даже седину, сделав её лысой, как яйцо — но по-прежнему не мог прогнать эту девушку из своих мыслей.

Смертные глупы, все до единого — они верят, что если смогут убедить себя в чём-то, значит, так оно и будет. Но им никогда не удаётся в должной мере себя убедить.

Новолуние, апрель 1211 года 

Тис.

Смертные не должны сидеть в его тени и ставить рядом ульи, иначе пчелы изготовят отравленный мед. Пить из тисового кубка тоже нельзя.

Те же, кто использует тисовые ветви для колдовства, не должны владеть ими, покупать или одалживать, а только выкрасть с кладбища. Если девица хочет, чтобы ей приснился суженый, она должна положить краденую ветку тиса под подушку.

Если смертный потеряет нечто дорогое, он должен ходить, держа ветку тиса перед собой, и тис приведет его к потере. Стоит смертному приблизиться к потерянному предмету, как тисовая ветвь начнет извиваться в руке как змея.

Ибо в тисовом дереве заключены духи земли, как злые, так и добрые, они связаны крепкими узами на многие века.

Травник Мандрагоры

Пробуждение 

Маленькая комната заставлена горшками и корзинами, с потолка свисают цветные тряпки. Элена нетерпеливо разрывает ткань, отпихивает в сторону коробки. Она ищет колыбель, но её нигде нет. Ей нужно найти ребёнка. Как они смеют его прятать?

Крик становится громче. Он где-то рядом, но Элена по-прежнему не видит ничего, кроме кучи корзин и висящего повсюду тряпья. Присмотревшись, она замечает, что одна из корзин подрагивает. Думали, спрятать от неё ребёнка так легко? Элена срывает с корзины тряпку. Ребёнок щурится от внезапного света, но не умолкает. Он весь измазан в собственных вонючих экскрементах, корчится и продолжает орать. Он даже и на человека не похож — мерзкое животное, зловонный демон в адской грязи.

Элена хватает его за лодыжки, рывком поднимает из корзины. Теперь он, выворачиваясь и извиваясь, как вытащенная из воды рыба, висит в её кулаке. Спустя мгновение она яростно размахивается и, как рыбу, ударяет его головой о каменную стену. И сразу становится тихо. Элена спокойно смотрит на огромное пятно алой крови, стекающее по белой стене. Ребёнок с открытыми застывшими глазами безвольно висит в её руках, и она впервые замечает, что глаза у него синие, глубокие и бездонные, как вода в океане, — глаза ангела.

***

Элена выгибает спину, пытаясь облегчить боль, но из-за слишком тяжёлого живота едва не опрокидывается с бочонка, на котором сидит. Пришлось опереться рукой о стену маслобойни, чтобы не упасть.

После целой недели затяжного дождя земля стала слишком сырой для работы в поле, и потому Марион собрала женщин для работы на маслобойне. Большую часть времени там справлялись три молочницы — доили коров, кормили телят и поросят, делали масло и сыр. Но сейчас, когда все телята отлучены от полных молока коров, очень нужны лишние руки.

Живот у Элены слишком большой, она не может даже держать маслобойку под нужным углом, а лодыжки слишком распухли, чтобы целый день стоять. Поэтому ей позволили сидеть, наполняя желудки только что забитых телят водой с отваром терновника и трав, чтобы получать из них фермент, необходимый для производства сыра. Это противная и грязная работа, платье Элены уже совсем промокло, но она не жалуется.

Послышался душераздирающий вопль и в маслобойню вошла Джоан, мать Атена, стараясь удержать в руках чёрную кошку. Кошка по опыту знала, что её ждёт, и потому изо всех сил царапалась, пытаясь вырваться, но Джоан крепко держала её за шкирку. Одна из молочниц схватила несчастное животное за хвост и поворошила, выискивая в чёрной шерсти белые волоски, нашла и с силой выдрала клок. Кошка взвыла, дико изогнулась, выпрыгнула из рук Джоан и бросилась вон из маслобойни, как будто за ней гнались все собаки ада.

Молочница обошла маслобойню, бросая по три белых волоска из хвоста чёрной кошки в каждое из больших каменных корыт, где молоко должно отстаиваться перед взбиванием. Все женщины знали, что кошачья шерсть поможет подняться сливкам и помешает проискам злобных духов. Это было нужное дело, ведь Гастмир изобиловал злопыхателями, и людьми и духами, которые только и ждали, чем бы повредить.

— А огонь уже посолен? — спросила молочница у Джоан, подмигивая остальным женщинам. Они переглянулись, хитро ухмыляясь. Вопрос был задан, лишь чтобы поддразнить Джоан, они уже знали ответ.

Джоан гордо вздёрнула подбородок.

— Разумеется. Я всегда это делаю прежде всего, до начала работы, иначе всё пойдёт не так. Можете ни о чём не беспокоиться, пока я здесь.

Джоан считала, что никто, даже молочницы, не знают лучше неё, как защититься от ведьм, которые могут испортить сыр или помешать сбиться маслу. И никто больше нее не заботился о том, чтобы принять все меры предосторожности.

Прожив четыре месяца под одной крышей со свекровью, Элена поняла, что у Джоан есть все основания бояться сглаза — в Гастмире не осталось ни единого мужчины, женщины или даже ребёнка, не пострадавшего от её злого языка и втайне не посылавшего ей проклятий.

Увидев, что острые маленькие глазки свекрови шарят по маслобойне, Элена попыталась скрыться из вида. Но сделаться невидимкой с таким животом невозможно — Джоан заметила невестку и, сжав губы, направилась к ней. Боясь язвительных замечаний, которые уже приготовила ей Джоан, Элена вздрогнула, жирный телячий желудок выскользнул из опухших пальцев и шлёпнулся на пол, жидкость из него хлынула девушке на ноги. Элена с трудом удержала бочонок и попыталась вернуть желудок на место, но Джоан уже подхватила его.

— Какая бессовестная небрежность! Желудок можно наполнять только шесть раз, потом жидкость слишком слаба и никуда уже не годится. А ты из-за своей неуклюжести потеряла первый, самый крепкий сок.

Марион забрала желудок из рук Джоан и проворно долила в него тернового настоя.

— Брось донимать бедную девочку, Джоан. Ничего страшного, желудок ещё даже и не намок. — Она подмигнула Элене, и та благодарно улыбнулась.

Джоан покраснела от возмущения. Но Марион не обращала на неё внимания.

— Как дела, детка? Справляешься? Думаю, осталось недолго. Последние недели всегда самые тяжёлые, но когда держишь на руках своего ребёнка, понимаешь, что оно того стоит. От боли ты будешь вовсю клясть своего Атена, но тебе на грудь положат твоё дитя — и забудешь про боль в спине и страдания родов. Верно, девушки?

Женщины заулыбались, бормоча слова согласия.

— Пользуйся этими последними неделями, детка, — продолжала Марион. — Когда появится ребёнок — настанет конец ночному сну, на долгие годы. Даже когда уже отнимешь от груди, всё равно не сможешь спать, беспокоясь о нём.

— С тех пор как к нам пришла эта девица, мой бедный сын лишился спокойного сна, — резко сказала Джоан, всё ещё разозлённая вмешательством Марион.

Марион насмешливо подняла брови.

— Правда? Держишь его в хорошей форме, детка? Ну и правильно.

— Ничего подобного! — яростно выпалила Джоан. — В её состоянии я этого ни за что не позволила бы. Уж я-то знаю, что должна защищать своего внука, даже от его матери. Нет, это из-за её снов мы все не спим. Стонет во сне каждую ночь. Я за последние месяцы почти глаз не сомкнула. Просто чудо, если меня это в могилу не сведёт.

— Кошмары снятся, детка? — сочувственно спросила Марион. — Такое с каждой случается, особенно с первенцем.

— Не так, как с ней, — вставила Джоан. — Один и тот же сон каждую ночь, по крайней мере, она так говорит. Слышит, как плачет её ребёнок, и идёт к нему, только он не умолкает, и она вышибает ему мозги.

Женщина заохали, некоторые трижды поплевали на указательные пальцы чтобы защититься от зла, которое может случиться после таких слов. И даже Марион забеспокоилась.

На минуту все умолкли, потом Марион сказала с притворным весельем:

— Мне как-то снилось, будто я уложила ребёнка в поле, а когда вернулась, он превратился в гриб с глазами, орущий во всю глотку. Вылитая копия отца, насколько я его помню.

Кое-кто захихикал. У всего выводка Марион отцы были разные, и не один не задержался даже настолько, чтобы узнать о своём потомстве.

— А мне снилось, что я бросила своего в пруд, где стирала, — сказала одна из женщин. — Иногда так хочется вправить мозги этому мелкому паршивцу.

Женщины забормотали, выражая искреннее согласие. Её сын замучил всю деревню, и у матери уже не осталось сил бранить его. Но если кто-то приходил в её дом пожаловаться на сына, она вставала на защиту своего детёныша яростнее барсучихи.

Марион подтолкнула Джоан локтем.

— Помню, ты мне рассказывала, что тебе тоже всякое снилось, когда ты носила своего Атена. Разве ты не видела во сне, как запекла своего младенца в пирог, спутав его с зайцем?

Женщины ухмылялись, посматривая друг на друга, а Джоан залилась краской.

— Может и так, только я моему сыночку никогда вреда не причиняла, даже волоска на голове не тронула.

Весь Гастмир знал, что это не совсем так. Атен до сих пор припоминал жгучие удары материнского кнута, которым та нередко орудовала, когда ей казалось, что сын становится похожим на своего никчёмного отца.

— Вот видишь, — Марион ободряюще похлопала Элену по плечу, — у каждой женщины бывают странные фантазии, когда она носит ребёнка, и ничего от этого не случается.

Элена устало улыбнулась, стараясь сделать вид, что поверила, но очень обрадовалась, когда одна из женщин крикнула, что молоко готово к сбиванию. Все тут же взялись за работу, и вскоре маленькую маслобойню наполнило ритмичное хлопанье сбивалок.

Когда Элена поделилась с Атеном своими страхами, он тоже сказал, что сон ничего не значит, но после, когда они остались наедине, прошептал, что возможно мать права, им не следовало заниматься любовью, пока Элена в положении. Наверняка её ночные кошмары из-за этого. Но Элену не убедили рассказанные женщинами истории. Она никогда в жизни не видела более реальных снов.

После той ночи, когда с помощью мандрагоры она увидела конец сна, она много раз пыталась сделать это снова, каждый раз молясь, чтобы всё кончилось иначе. Она постоянно думала про этот сон. Она и при свете дня не могла больше ни о чём думать. День медленно тянулся, а Элена с нетерпением ждала наступления ночи. Она боялась сна, не забывая о нём ни на минуту, как о зубной боли, но убеждала себя, что нужно пытаться увидеть его снова, и на этот раз, этой ночью, всё может случиться по-другому. Ещё раз, только один раз, и всё обязательно изменится, должно измениться.

Даже и не будучи беременной, Элена не смогла бы заниматься любовью с Атеном, когда его мать рядом, в той же комнате. А после того как рассказала о кошмаре, она и не смогла бы убедить его уйти для этого в амбар или в поле. Однако вскоре Элена узнала, что как бы ни был мужчина добродетелен днём, он беспомощен, когда спит. Похотливая соблазнительница, ночная ведьма Лилит часто приходила к Атену и обольщала во сне, так что Элена могла получить белое молоко, уже пролитое им. Она научилась незаметно красть несколько капель, едва коснувшись пальцами и не разбудив его, а потом выскальзывала из постели, пока Атен и его мать продолжали дружно храпеть.

День за днём Элена кормила мандрагору и ночь за ночью получала в награду один и тот же сон, пока окончательно не уверилась, что убьёт ребёнка, которого носит, хотя и не понимала почему. Возможно, она сделает это под влиянием минутного безумия, ненависти или отвращения — всё это Элена испытывала во сне. Одно она знала наверняка — что бы ни говорили Марион, Атен или Джоан, она не сможет остановиться. Ничего не поделаешь. Она убьёт своего сына потому, что уже увидела это.

***

Рауль заметно беспокоился. Осборн удалился в солар с Хью, отослав всех своих людей кроме Рауля. Кажется, они собирались говорить о поместье. По крайней мере, так начался разговор, но Рауль провёл в свите Осборна достаточно времени, чтобы понимать — как гадюка способна спрятаться в корзине с розами, так и в самом невинном замечании может скрываться смертельно опасная ловушка.

Осборн развалился в резном кресле, и оно протестующе хрустнуло под его весом.

— Ты и впрямь решил, что я намерен бессмысленно проводить время на этой помойке? Как думаешь, почему Иоанн отдал мне Гастмир? Уж точно не для развлечения. Он знает, что половина здешних баронов замышляют мятеж, и хочет отдать эти земли в руки верных людей, которым может доверять, и достаточно сильных, чтобы задушить малейшее недовольство.

Рауль до сих пор не понимал, к чему ведёт этот разговор. Скрывая смущение, он поднялся, долил в кубок вина из бутыли на краю стола и оглянулся в сторону окна на Хью, угрюмо глядевшего на усиливающийся дождь. Хотя Хью стоял к Раулю спиной, по сгорбленным плечам было ясно, что он в отвратительном настроении. День без псовой или соколиной охоты Хью считал потерянным. Рауль знал обоих братьев не так уж давно, но провёл рядом с Хью достаточно времени и понимал — бодрствует тот или спит, в голове у него только охота.

Осборн нахмурился.

— Иоанн отдал мне это поместье потому, что я один из немногих, кому он доверяет. Но вот в чём вопрос, Рауль, чего хотел добиться Иоанн, посылая сюда тебя?

Рауль вздрогнул. Вот оно что. Осборн далеко не глуп и очень давно состоит на службе у короля, а потому знает — если король присылает к тебе одного из своих придворных, так не для того, чтобы поучить застольному этикету. Врать Осборну не стоило. Не то чтобы Рауль не умел притворяться — в королевские фавориты не прорвёшься, не научившись кое-каким полезным навыкам. Но, должно быть, Осборн уже почти угадал правду, а Раулю нельзя его отталкивать, заставляя думать, что с ним обошлись как с дураком.

Рауль прошёл вдоль длинного стола и опустился на скамью напротив Осборна.

— Вам известно, что после провозглашения интердикта Папа не скрывает того, что оказывает поддержку Филиппу Французскому против Иоанна?

— Папа не имел никакого права навязывать своего кардинала английской церкви! — рявкнул Осборн. — А теперь он строит заговор вместе с врагами Англии.

— Да, да, — Рауль взмахнул длинной изящной ладонью. — Но Папа утверждает, что Иоанн — вассал Филиппа, а Иоанн вёл войну против Филиппа в Аквитании.

— Аквитания принадлежит Иоанну, это земля его матери. Мы сражались, чтобы вернуть украденное у Англии, — Осборн наклонился вперёд, пристально глядя на Рауля.

Но Раулю случалось встречаться со вспышками гнева посильнее, чем у Осборна.

— Никто не сомневается в вашей преданности, милорд, — спокойно ответил он. — Но каждый день Иоанну докладывают, что Англия кишит шпионами Филиппа, доносящими, где и как ему лучше вести свою армию. Недавно Иоанн узнал, что Филипп намерен заслать провокаторов и подбить народ драться вместе с ним, когда он высадится, а также и посланников, которые попытаются убедить мятежных английских баронов выступить на стороне французов.

— Неужто после всего, что я сделал для него в Аквитании, Иоанн думает, что я примкну к французам? — взорвался Осборн. Он вскочил с кресла и заходил взад-вперёд по комнате. — Это мои умение и опыт помогли ему захватить замок Монтобан. Это я приказал перебить повстанцев прежде, чем им удалось присоединиться к людям Филиппа.

— Я могу в этом поклясться, — оборачиваясь от окна сказал Хью, который наконец-то отвлёкся от дождя. — Я служил вместе с братом и могу уверить — после нас в живых не осталось ни одного мятежника. Мы выкурили даже тех, кто укрылся в монастыре, а после и сам монастырь сожгли дотла, в назидание всем в Аквитании. Пусть знают, что случается с теми, кто смеет восставать против лорда. Мой брат сам отдавал приказы, научил подданных Иоанна подчиняться своему королю. Нет более преданного Иоанну человека, чем Осборн.

— Именно поэтому Иоанн и отдал в его руки это поместье, — ответил Рауль, стараясь, чтобы в голосе не слышалось раздражение. Хью восхвалял брата чаще, чем деревенская девчонка своего кавалера. С другой стороны, в голове Хью нет ни единой мысли, не внушённой Осборном.

Рауль снова повернулся к Осборну.

— За эту часть Англии он боится больше всего. Морской путь из Франции в Норфолк длиннее и опаснее, чем через южные порты, и поэтому большинство советников Иоанна считают, что Филипп попытается высадиться именно на юге. Однако некоторые полагают, что шпионы прибывают не через южные порты — они слишком хорошо охраняются. В здешних местах любой высадившийся может моментально исчезнуть в болотном тумане, но им необходим тут свой человек. Ни один чужак не сможет пройти через болота в одиночку, и кто-то должен помочь им встретиться с нужными людьми... — Рауль поколебался, но решил, что можно рассказать. — Иоанн считает, что в здешних местах есть предатель, может, даже в этом самом поместье. Он послал меня избавиться от него.

Хью яростно взмахнул рукой, опрокинув кубок Рауля на шёлковый ковёр. Он даже не глянул на растекающуюся лужу красного вина.

— Этот мерин! Я так и знал. Никогда не доверял ему. Рафаэль — чужак, он наверняка на стороне врагов Англии. Чего ещё ждать от мужчины, который на самом деле и не мужчина вовсе, кроме подлого предательства? Ты должен немедленно выгнать его, брат.

Рауль покачал головой.

— Нет, если это он, нужно держать его поблизости, пока не получим доказательств. Рано или поздно они себя выдадут, а уж тогда — пусть Бог смилостивится над их душами, поскольку Иоанн не проявит милости к их жалким телам.

Но только Бог знает, когда это случится, с горечью подумал Рауль — поскольку, хотя он заверил Иоанна, что обнаружит предателя, о том, как это сделать, он имел не больше понятия, чем как испечь пирог или постирать рубаху. До сих пор он ровным счётом ничего не обнаружил. Даже если предатель — мастер Рафаэль, как, скажите на милость, действовать, чтобы заставить его — или кого-то другого — выдать себя? Вряд ли можно подойти к нему и спросить прямо. У Рауля оставалась одна надежда — теперь, когда Осборн всё знает, он сделает эту работу за него... ну и, конечно, предоставит Раулю возможность приписать заслугу себе.

День полнолуния, май 1211 года

Бобы.

Простушка, выпившая бобовую настойку, станет красавицей. Бородавки следует потереть бобовой шелухой, а потом закопать ее. Когда шелуха сгниет, бородавки исчезнут.

Но от запаха бобовых цветов возникают дурные сны, и если кто заснет на бобовом поле, то будет страдать от кошмарных видений и сойдет с ума. А если один боб в стручке окажется белым, то в семье, посеявшей эти бобы, кто-то умрет.

Бобы едят на похоронах, чтобы призраки не проникли в мир живых. А сушеными стручками стучат, чтобы отогнать злых духов.

В древние времена, когда приносили человеческие жертвы, тянули жребий, и того, кто вытянет черный боб из горшка с белыми, обрекали на смерть. Так задумайтесь: своей ли рукой он выбирал смерть или его пальцы тянулись к ней, потому что им приказывали свыше?

Травник Мандрагоры

Рождение и смерть

— Нет, нет, убери. Я его не возьму. — Элена отвернулась от протянутого Гитой свёртка и пристально смотрела на шершавую плетёную стену.

— Господи, ребёнок-то не там, — усмехнулась Гита. — У тебя мальчик, красивый и здоровый, как я и говорила. Он, конечно, тощенький, дети зелёного тумана всегда такие, но на твоём молоке живо растолстеет, особенно если будешь есть хорошее свежее мясо.

Джоан, свекровь Элены, пренебрежительно фыркнула.

— Всем известно, май — неудачный месяц для рождения. Моя мать всегда говорила, что майского младенца не откормишь — слишком они болезненные. Если бы Атен меня слушался...

— Тише! Не говори такого бедной девочке, — проворчала Марион, но по обеспокоенному выражению её лица Элена понимала, что та согласна с каждым словом.

Крошечный домик свекрови наполнился людьми. Мать Элены, Джоан, Марион, Гита и две кудахчущие соседки — все столпились в единственной комнате вокруг лежащей Элены. Она снова чувствовала себя маленькой девочкой, потерявшейся в толпе на ярмарочной площади среди чужих ног и колёс.

Элена лежала на утоптанном земляном полу, руки и ноги у неё слишком отяжелели, чтобы двигаться. Над ней, поддерживая, промокая тряпкой потный лоб, склонилась мать. Она что-то тихонько ворковала, будто это её дочь была новорожденным младенцем. Спина Элены затекла и онемела от холода жёсткого пола. Когда боли усилились, женщины сняли её с высокой кровати, разгребли камыши, задрали юбку и уложили голыми бёдрами на сырую холодную землю — чтобы она смогла взять силу у матери-земли, породившей всех людей.

Так рожали много поколений женщин Гастмира, и Элена знала, что даже возражать против этого не стоит. Теперь ей отчаянно хотелось вернуться в кровать, свернуться клубочком от боли и отчаяния и никого не слышать, но она слишком измучена, чтобы подняться.

— Ну же, милая, — уговаривала Гита. — Знаю, ты очень устала. Но просто позволь ребёнку сосать, потом он уснёт. Ему нужно материнское молоко. А если ты боишься уронить малыша, я помогу его подержать.

Гита попыталась подтолкнуть хнычущего младенца к Элене, но та подняла руку, как будто защищаясь от палки.

— Уберите его, — всхлипнула Элена. — Мне он не нужен. Я не хочу его видеть.

Женщины заохали и принялись плевать на пальцы, чтобы защититься от зла, которое непременно придёт вслед за такими словами.

— Просто стыд такое говорить, — проворчала мать и больно ущипнула Элену за руку, как делала, когда дочь была маленькой и плохо себя вела, заставляя стыдиться перед соседями.

Она бросила взгляд на пустую колыбель, куда Гита уже положила веточку омелы и посыпала соль — чтобы ребёнка не забрали духи.

— Я знаю, знаю. Хочу, чтобы его забрали, — расплакалась Элена.

Мать испуганно перекрестилась и застонала:

— Пресвятая Богородица и все святые, спасите нас. Она не понимает, что говорит.

Гита трижды легонько ударила Элену по губам.

— Не говори так, они услышат и заберут ребёнка.

Джоан поджала губы.

— А я знала! Знала, что она никогда не станет хорошей матерью. Я предупреждала Атена, да разве он послушает? Вы же слышали, какие ужасные вещи она говорила ещё до того, как бедный ягнёночек родился. Одного этого достаточно, чтобы напугать младенца. Просто удивительно, что он не родился с двумя головами и хвостом.

— Она станет чувствовать себя иначе, когда ребёнок потянет её соски, — успокаивающе сказала соседка. Она похлопала Джоан по плечу, словно желая утешить в горе, причинённом такой бессердечной невесткой.

Женщины вытерли ребёнка, но Элена всё равно чувствовала от него вонь родильной слизи и собственной крови. Ребёнка не мыли водой. Детям не положено мыть руки, пока им не исполнится год, иначе им никогда не скопить богатства. Среди сотни других заповедей Джоан не раз напоминала Элене об этом за последние месяцы — как будто это могло хоть как-то ослабить её страх за ребёнка. Ничто не могло ей помочь. Мандрагора сделала всё, что обещала Гита. Она показала Элене конец сна, и теперь она уже точно была уверена, что обречена убить собственного ребёнка.

Элена лежала на холодном полу, пока Гита клочком соломы очищала кровь и слизь с её бёдер. В дом вернулась Джоан с маленькой ступкой в руках.

— Я только что рассказала своим пчёлам, что у нас в семье прибавление. Теперь нужно помазать ей соски мёдом и маслом. Пусть бедный малыш почувствует вкус, а пчёлы дадут ему силу и сделают характер лучше.

Элена почувствовала, как распахивают её промокшее платье. Она попыталась оттолкнуть, но мать крепко сжала ей руки, а свекровь грубо намазала воспалённую грудь липкой смесью мёда и масла.

— Масло даст ему доброе здоровье. А мёд защитит бедного малыша от духов. — Джоан мрачно покачала головой, как будто считала излишними все эти предосторожности, ведь Элена безо всякой причины искушает дьявола.

Они крепко держали Элену, и та не смогла оттолкнуть ребёнка. Она чувствовала, как крошечное личико прижимается к её груди, тепло щеки, движение. Мягкие маленькие губы сжали сосок, вызывая в её теле сначала волны боли, потом удовольствия — как Атен в их первую ночь. Её тело расслабилось от тепла крошечного свёртка, прижимающегося к голому животу. Элена высвободила руки, баюкая сына, и вся решимость не прикасаться к младенцу растаяла, как масло на солнце.

Но даже в этот момент, когда она навсегда полюбила своего драгоценного малыша, Элена словно слышала крик изнутри:

— Нет, нет, я не могу. Мне нельзя брать его на руки. Я причиню ему боль. Я знаю, так и случится. Я убью своего маленького сына.

***

Раф искоса глянул на холодное серое небо, проглядывающее сквозь едва покрывшиеся молодой листвой ветки деревьев. Над равниной собирались тяжёлые облака, и свет дня уже начинал угасать. С невысокого холма он хорошо видел покачивающиеся на якоре корабли — когги [18] — в гавани залива Брендона. Подавшись вперёд, он пристально всматривался в сторону болот, окаймлявших твёрдую землю, но не мог разглядеть никакого движения среди зарослей камыша. На самом деле он и не надеялся ничего увидеть — в глубоких болотных озёрах могла скрываться дюжина маленьких лодок, и никто не заметит их, пока они не выйдут в открытые воды залива.

— Они не тронутся с места, покуда как следует не стемнеет, — проворчал голос сзади.

Испуганный Раф резко обернулся — и услышал смех. Он не заметил, как подкрался Тальбот. Ноги у старого солдата стали кривые, как обручи на бочке, однако он до сих пор умел двигаться бесшумно, словно наёмный убийца.

Тальбот в низко надвинутом на грубое лицо капюшоне протиснулся в укрытие между деревьями, где лежал Раф, и в знак приветствия слегка ударил кулачищем по его руке.

— Помню, бывали времена, когда ты приставил бы мне к горлу нож прежде, чем я подобрался бы к тебе на расстояние удара копья.

— Я заметил тебя, горилла, — соврал Раф. — Ты такой шум поднимаешь, что топот и на "Святой Катарине" услышат.

Они знали друг друга двадцать лет, но старый бродяга нисколько не изменился с их первой встречи в Акре. Тальбот тогда был сапёром [19] — одна из худших должностей а армии крестоносцев. Сапёры прорывались под стены города и поджигали их, чтобы ослабить и обрушить, а защитники в это время сбрасывали им на голову снаряды. Сарацины рыли встречные туннели изнутри города. Если подземные ходы встречались, враги сражались в кромешной темноте узких подземелий. Чтобы выжить там, нужно было обладать выносливостью и бесстрашием горного льва — как Тальбот.

Раф приветливо улыбнулся другу.

— Но я не ожидал увидеть тебя здесь. Твоим парням не терпится получить деньги?

— Я пришёл прикрывать твою спину, Бычок, — возмутился Тальбот. — Если люди с болот увидят, что ты шпионишь за ними и их грузом — твоя жалкая тушка окажется на дне самой глубокой трясины, и выругаться не успеешь. Ну, а я могу им сказать, что ты просто бедный дурень, который не позаботится о своей заднице, если её не пнуть. Достаточно только глянуть на тебя — и понятно, что так и есть.

Скажи такое кто-то другой — Раф не раздумывая уложил бы его на лопатки, но сейчас он просто усмехнулся. Там, где Тальбот не мог уладить дело кулаками, он умел справляться при помощи слов, по крайней мере, с простыми людьми. Однако он не слишком хорошо умел вести такие беседы со знатью, не навлекая на себя проблем. Если бы не Раф — качаться бы Тальботу на виселице, повешенным собственным командиром. Этот долг перерос в прочную и постоянную дружбу между двумя столь разными людьми.

Раф знал, что может довериться другу и с его помощью получить сообщение о появлении на побережье "Святой Катарины". В распоряжении Тальбота имелась целая сеть уличных мальчишек и лодочников, знавших каждый дюйм реки от Норвича до Ярмута. В Ярмуте даже собака не могла бы тявкнуть, чтобы об этом не стало известно Тальботу. С помощью своей сети подонков он мог получить что угодно — лишь бы кто-то за это заплатил — но если заказчик хотел, чтобы его кишки оставались в брюхе, разумнее было не спрашивать, каким образом.

— И никаких следов того человека? — спросил Тальбот.

— Пока никаких, но он появится здесь. Как только я узнаю, кто предатель, я дам под присягой показания шерифу в Норвиче о том, что я слышал тот разговор, и через день предатель окажется в цепях. А если нам повезёт этой ночью, может, и от Осборна избавимся. Когда предателя арестуют, Иоанн должен будет отобрать у него поместье. В конце концов, лорд, у которого не хватает ума обнаружить, что его собственные люди планируют измену, вряд ли достаточно компетентен для контроля над королевскими землями. А Иоанну очень не понравится, что Осборн позволил бунту зреть под его крышей.

— Сдаётся мне, ты с самого начала хотел избавиться от этого ублюдка Осборна, — прищурился Тальбот. — Так почему бы сразу не выложить всё, что тебе известно? Если ты ясно слышал того человека, разве по голосу не узнал? Даже если и нет — так узнай, ты наверняка с тех пор не раз его слышал.

Раф сомневался. Если бы речь шла о деньгах — он не доверил бы Тальботу и обрезанного фартинга, но готов был, рискуя жизнью, положиться на его умение хранить тайну.

— Если хочешь правды, я сам их не слышал. В поместье работала девушка, крестьянка, она мне и сказала. Но она думает, один из тех людей мог её видеть, по крайней мере мельком. Если, узнав, что его подслушали, он ещё будет свободен — её жизнь не стоит грязи на его сапогах. Вот почему мне нужно получить доказательства прежде, чем действовать. Тогда я скажу шерифу, что сам это слышал, и незачем упоминать её.

— Значит, готов лгать ради той девчонки, — ухмыльнулся Тальбот. — Хорошенькая?

— Я стану лгать ради спасения жизни, — огрызнулся Раф. — И нам обоим известно, что не в первый раз, верно?

***

Странные существа эти смертные. Цепляются за жизнь, даже если вся она — только боль и страдание, но готовы отдать эту жизнь за одно только слово, за идею или даже за флаг. Волки мочатся, помечая свою территорию. Учуяв вонь чужой стаи, они тут же убираются прочь. Зачем рисковать в бою, где тебя могут искалечить или убить? Но люди станут резать и убивать тысячи себе подобных, чтобы водрузить на холме или вывесить на бойницах стены жалкий кусочек тряпки. Мы, мандрагоры, можем дать им победу, но кого стоит ей награждать?

У каждой стороны свой резон. И кто же храбрец, кто предатель? Решайте сами, мы, мандрагоры, никогда не делаем выбора. Мы просто даём и тем и другим то, чего так страстно жаждут сердца — иллюзию славной смерти, которую эти несчастные глупцы считают бессмертием.

Не верите? Позвольте я покажу. Два старых солдата бок о бок лежат на холме и видят, как в бухте качается на волнах маленький корабль. Моряки с корабля смотрят не берег. И все они ждут, когда благословенная темнота укроет своим плащом их жалкие маленькие делишки. Но солнце не станет спешить ради прихоти людей.

***

Когг покачивался на якоре в волнах начинающегося прилива. Сгорбившись под зубчатой надстройкой на юте, Фарамонд дрожал на холодном ветру. Свет дня над болотами Норфолка угасал, а ветер усиливался. Хотя песчаный остров у Ярмута укрывал корабль от огромных океанских волн, на якоре качка казалась ещё сильнее. Три реки несли свои воды в этот залив, а морской прилив противостоял им, создавая водовороты, которые ощущались куда тяжелей, чем морские. Фарамонд пытался подвинуться, отвернуться от ветра, несущего прямо в лицо дым древесного угля и вонь маринованной свинины. Но он не мог покинуть убежище в тени корабельной кормы, и потому лишь натягивал плащ, прикрывая им нос и рот для защиты от тошнотворного запаха.

Как только "Святая Катарина" вошла в зону видимости с английского берега, пятерым французам пришлось проводить дневные часы, скрючившись под башней корабельной надстройки на корме, скрываясь от взглядов. Хотя французы и были одеты в тонкие залатанные рубахи моряков, но двигались по кренящейся палубе шатаясь, как новорожденные телята. Любой случайный наблюдатель мог догадаться, что они непривычны к жизни на море.

Капитан с руганью проталкивался через сбившихся в кучу людей, чтобы вынуть моток верёвки.

— Сколько нам ещё здесь сидеть? — возмущённо проворчал один.

Капитан схватил его за плечо.

— Я тебе говорил — держи рот на замке. Звук разносится по воде. — Он прищурился, глядя на горизонт, где бледное солнце уже погружалось в волны. — Знак подадут не скоро, они не рискнут пересекать открытую воду до темноты. Так что лучше ложитесь спать — потом глаз не сомкнете. Когда выдвинетесь, голова решит, что вам веки отрезали.

Другой человек схватил его за рубашку и прошептал:

— Они сегодня появятся, ты уверен?

— Да уж лучше бы этим мерзавцам появиться. Я не стану тут долго торчать со всеми вами на борту.

Глаза человека тревожно сузились:

— Но если им что-то помешает...

— Они будут здесь, — твердо, будто успокаивая ребенка, сказал капитан. — У них везде наблюдатели, и они не рискнут держать нас здесь дольше, чем нужно.

Он выбрался и быстро зашагал к носу, словно старался держаться как можно дальше от своих нежеланных пассажиров.

Французы закрыли глаза, но Фарамонд знал — они не смогут уснуть, как и он сам. И причина не в скованности их онемевших тел, не в жёстких досках и холоде — видит Бог, эти люди привычны к худшему. Нет, им не давала покоя боязнь того, что могло случиться в ближайшие несколько часов, дней и недель. Во время плавания у них было достаточно времени об этом подумать и как следует представить — что может стать с тем, кого схватят враги в чужой земле. Подойдёшь не к тому человеку или выдашь себя неосторожным словом — и смерть покажется тебе благом.

Недаром король Иоанн Анжуйский стал повсюду известен как худший из всего их дьявольского отродья. Во Франции распространился слух, будто Иоанн приказал Хьюберту де Бургу кастрировать своего шестнадцатилетнего племянника Артура, законного наследника анжуйского трона, выколоть ему глаза, заковать в кандалы в подземелье замка Фалез и заморить голодом. А когда Хьюберт отказался, Иоанн забрал мальчика в свой замок в Руане и держал в заключении. Ночью на Пасху, опьянев после ужина, он своими руками убил племянника и, привязав к телу тяжёлый камень, бросил его в Сену.

Человек, который мог так жестоко убить собственного родственника, способен придумать для французского шпиона столь изысканную пытку, прежде чем смерть милосердно не освободит его жертву, что это просто за гранью человеческого воображения. И разве жизни самого Фарамонда и его спутников не зависели теперь от этих чужаков, чья верность очень сомнительна, ведь они изменяли своему королю? Вчера человек на твоей стороне, а завтра может с лёгкостью предать. Некоторым людям так же легко сменить убеждения, как птице направление полёта.

Однако, как говорил сам Фарамонд, изо всех сил стараясь успокоить рыдающую жену, это просто война, дворянство намерено свергнуть злобного тирана, которого осудил даже Папа. Человек, избавивший мир от врага Господа и святой матери-церкви, короля Иоанна, получит папское благословение. Конечно, понтифик высказался далеко не так определённо, но всем было понятно его мнение — любого, кто поможет свергнуть злодея, благословит сам Бог.

Лёжа без сна на качающемся корабле и борясь с постоянно подступающими рвотными позывами, Фарамонд повторял эти слова. Бог на их стороне. Теперь, страдая от страха перед тем, что принесут ближайшие часы, он снова пытался напоминать себе об этом, но понимал — это всего лишь слова. Не в силах убедить себя, что выполнить богоугодное дело так просто, как говорил другим, дрожа от холода, он мог думать лишь о том, как их схватят, станут издеваться, подвергнут пыткам, а потом...

Святой Юлиан, все святые, молю защитить меня. Фарамонд тронул ладонью куртку на груди, маленький серебряный ковчежец с крошечным фрагментом кости святого Юлиана из Бриуда под кристаллом прозрачного кварца. Жена продала все свои драгоценности, чтобы купить эту реликвию — так отчаянно она хотела, чтобы муж был в безопасности.

Один из матросов, несущий вахту на палубе, внезапно замахал капитану, и тот в одно мгновение оказался рядом с ним, пристально вглядываясь в берег. Уже совсем стемнело, лишь на холмах над болотами крошечными рубинами светились огоньки деревень. Матрос указал на что-то там, в стороне болот, и капитан кивнул. Он поднял фонарь, освещая поручни, и быстро опустил, повторив сигнал трижды. Потом, шмыгнув в укрытие, где сидели французы, потряс ближайшего за плечо, чтобы разбудить.

— Лодки уже в пути. Будьте готовы, как можно быстрее. И не звука до тех пор, пока они не скажут, что вы в безопасности. На болотах много ушей.

Фарамонд и его товарищи быстро оделись, запахнули плащи, в сотый раз проверили, что их баулы и сумки надёжно связаны. Они ехали налегке, никаких писем, только пара сменной одежды и немного еды. Ничего, что могло помешать им, если придётся бежать, кроме плоских круглых серебряных слитков, привязанных на груди у каждого, под рубахой. Громоздкие диски уже натирали кожу, но без них обойтись нельзя — ведь людям придётся платить, и немало.

Капитан жестом приказал им пригнуться и кивнул в сторону борта, где между поручнями уже развернули верёвочный трап. Фарамонд так окоченел от холода, что с трудом сумел даже подняться, не то что устоять на качающейся палубе. Он упал на колени и пополз, а добравшись до поручней глянул вниз, на чёрную воду. Как только глаза привыкли к темноте, он разглядел внизу три контура, движущиеся по воде к кораблю. За шумом ветра, поющего в снастях корабля, и ровного хлопанья волн по борту с маленьких лодок не слышно было плеска опускаемых в воду вёсел. Но лодочники явно знали своё дело, и это немного успокоило Фарамонда.

Внутри него всё до боли сжималось. Он заглянул через поручни. Корабль качался на волнах, и с каждым рывком верёвочный трап с силой бился о борт. Он казался очень длинным, уходящим далеко вниз. Корабль в темноте словно скользил по огромной куче чёрных червей, пожиравших какого-то огромного зверя там, внизу. Фарамонд дрожал. И не только от холода.

К борту приблизилась первая лодка. Стоявший на корме человек грёб единственным веслом, раскачиваясь из стороны в сторону, пытаясь поставить маленькую лодку так, чтобы человек на носу смог поймать брошенную с корабля верёвку.

Матрос уже собрался бросить её вниз, как вдруг из задней лодки раздался резкий писк, похожий на крик чибиса. Испуганный Фарамонд увидел, что лодка тут же развернулась и исчезла в темноте так же быстро, как приблизилась.

— Стойте, куда же вы? — выкрикнул Фарамонд, начисто позабыв капитанское предупреждение молчать.

Но капитан неподвижно застыл, вглядываясь в небо над проливом между островом Ярмута и материком. Потом он стал отдавать команды. Не успев ещё толком понять, что случилось, Фарамонд почувствовал, как чьи-то сильные руки хватают его и толкают назад, к открытому люку.

— Лезь сюда, прячься, прячься!

Его с такой силой толкнули по шаткому деревянному трапу, что на полпути вниз он потерял равновесие и свалился в вязкую грязную воду. Там было не больше фута глубины, но доски внизу оказались скользкими, и он не мог устоять. На секунду ему показалось, что от падения он ослеп, настолько полной была темнота, но он слышал ругань своих спутников, шлепавших по грязи. От жуткой вони сперло дыхание, воздух жег грудь — он будто свалился в озеро тухлых яиц. Затем он услышал, как над головой ставят на место решетку люка.

Голос капитана крикнул:

— Если хотите жить, сидите тихо, как покойники. Там корабль короля Иоанна, направляется прямо к нам...

Если капитан и сказал что-то ещё — Фарамонд не слышал. Поверх решётки люк захлопнули деревянной крышкой, и французы услышали, как забивают болты.

В трюме они, как велено, совершенно прекратили барахтаться в попытках встать, несмотря на то, что сидеть в ледяной воде ужасно тяжело. Корабль качало, и вода то и дело заливала их спины, а тяжёлые удары волн о деревянный корпус эхом отдавались в темноте. Сверху доносились крики, рёв команд, но толстое дерево заглушало звуки. Фарамонд слышал, как люди рядом с ним тяжело дышали, пытаясь ухватить хоть глоток воздуха — от вонючей воды поднимался ядовитый газ. Потом что-то тяжёлое со скрежетом прошло по шпангоутам судна. Значит ли это, что корабль захвачен, и они тоже? И на борт уже прыгают солдаты короля, чтобы обыскать каждый фут "Святой Катарины"?

Несмотря на предупреждение капитана, Фарамонд стал осторожно пробираться по вонючей воде в сторону люка, стараясь не оказаться на свету, если люк откроют. Насколько он мог слышать, остальные тоже потихоньку двигались, ругаясь под нос, когда задевали руками или ногами шершавые балки. Они прислушивались, пытаясь разобрать тяжёлый топот ног над головой, грохот бьющихся ящиков и крики споров, но не слышали ничего кроме плеска воды, ни единого голоса.

Возможно, капитану удалось убедить людей короля, что весь груз судна составляют бочки с вином и другие припасы, лежащие на палубе. В трюме стояла такая темнота, что у Фарамонда, напряжённо вглядывавшегося во мрак, начали болеть глаза — он отчаянно пытался разглядеть хоть маленький проблеск света, знак того, что люк открывают.

Наконец он увидел просвет, оранжевую линию, такую тонкую и яркую, что на мгновение решил — его подводят глаза, уставшие глядеть в темноту. Он увидел вторую полоску света и попятился. Если нырнуть с головой под воду — как долго ему удастся не дышать? Но свет шёл не оттуда, где, как он считал, находился люк, хотя в темноте это трудно припомнить.

Потом он почувствовал запах, скорее даже тень запаха. Вонь от воды перебивала всё, так что трудно быть уверенным, однако теперь к ней примешивалось что-то новое...

— Огонь! — раздался крик из темноты. — Они подожгли корабль!

Все бросились к трапу. Они шарили в чёрной воде, цепляясь за балки и друг за друга, пока кто-то не крикнул, что нашёл. Мгновением позже и сам Фарамонт схватился за трап и тут же ощутил рядом другие руки, холодные как лёд. Он попытался встать на ступеньки, но первый уже взобрался наверх. Люди услышали, как он с воплями принялся колотить по решётке. По трапу взобрался ещё один пленник и столкнул первого в воду. Тот тяжело упал, вскрикнул лишь раз и затих.

— Решётку не сдвинуть, она заперта! Нас здесь заперли!

— Давай я попробую! — выкрикивали остальные, но Фарамонд не присоединился к ним.

Он прошлепал назад к борту, нащупал нож и принялся отчаянно кромсать деревянную обшивку судна, стараясь проделать дыру. Он понимал, что это бесполезно. Даже если он сможет пробить дерево маленьким ножом, каков шанс, что удастся сделать дыру достаточно большой, чтобы выбраться прежде, чем хлынет вода и всех их затащит на дно? Но он всё резал, отчаянно стараясь расколоть просоленное дерево.

Люди вокруг него кричали или молились. Теперь над ними, сильнее, чем плеск волн, слышался рёв огня, пожирающего пропитанные маслом и просмолённые доски. Дым проникал в трюм, смешивался с донным газом. Фарамонд задыхался. Балки над их головами вспыхнули, и люди ощутили жар, как будто были заперты в огромной печи.

Фарамонд схватил ковчежец с реликвией, висевший под рубашкой.

— Благословенный святой Юлиан, спаси меня, помоги мне!

Раздался громкий треск — в воду свалилась мачта, потом ещё раз, когда на палубу рухнула башня надстройки, и вслед за ней брёвна провалились в трюм. Последнее, что видел Фарамонд — слепящее оранжевое пламя, лижущее огромный обломок дерева, который нёсся прямо ему в лицо. Его ударило с силой, которую можно счесть милосердием — бедняга мгновенно отправился в темноту, из которой уже нет возврата.

***

Как только острые глаза Тальбота заметили, как три маленьких лодки выбрались из болот и заскользили в сторону корабля, он осторожно спустился с холма, чтобы получше разглядеть, где они собираются высадиться. А Раф сосредоточил всё внимание на берегу, пытаясь рассмотреть, не наблюдает ли за высадкой и предатель. Поэтому, только снова глянув на воду, чтобы проследить продвижение маленьких лодок, он увидел королевский корабль. Он направлялся к "Святой Катарине".

Капитан и матросы на "Святой Катарине" его тоже заметили. Они тут же спустили шлюпку и принялись грести прочь от своего корабля, но перед этим кто-то из них отрезал якорь и швырнул горящий факел в канаты и бочки смолы, сваленные на палубе.

Шлюпка уходила вверх по реке Бер и растворялась в темноте, а корабль всё сильнее охватывало пламя, освещая море вокруг. Потом капитан и его экипаж потребуют убежища и помощи как моряки, пострадавшие при кораблекрушении — кто сможет свидетельствовать против них, ведь все доказательства исчезли как дым?

Но и моряки, и солдаты на королевском корабле были заняты гораздо более неотложными проблемами, чем уходящая шлюпка. Все на борту бросились опускать парус и отводить корабль от столкновения с дрейфующим горящим судном. Им удалось уклониться от столкновения с "Катариной", но в самый последний момент. Наконец, они бросили якорь на безопасном расстоянии, там, где прилив и ветер уже не могли направить на них пылающий корабль.

Теперь людям короля было незачем подниматься на борт "Катарины". Огонь охватил её корпус от носа до кормы, в чёрное, как дёготь, небо вырывалось пламя и дым. Такой огонь погасить могло только море, что и случилось довольно быстро. Корабль огромным пылающим шаром опустился в волны, унося с собой все свои тайны.

На этот раз, когда Тальбот пробирался через заросли кустарника, Раф услышал за спиной треск веток.

— Слишком поздно. Команда с корабля удрала, но скеги [20] — нет.

Тальбот, как и многие англичане, родился с ненавистью к французам. Он назвал французских солдат "Жёлтыми скегами", насмехаясь над их эмблемой, геральдической лилией. Но несмотря на это, в голосе слышалась необычная для него нотка жалости.

Раф застонал.

— Королевский корабль должен был стоять в засаде, чтобы схватить всех участников. Но как, чёрт возьми, люди Иоанна узнали?

— Я тут ни при чём! Должно быть, предупредил кто-то из болотных людей, — сказал Тальбот. — Они всегда рады получить деньги с обеих сторон, если смогут удрать. Нельзя доверять болотным людям, они преданны только собственному карману.

Со словами Тальбота согласились бы многие, но не Раф. Во всяком случае, пока.

Тальбот кивнул в сторону пылающего в темноте корабля.

— Думаю, ублюдок капитан перерезал глотки тем несчастным людишкам, как только увидел, что затевается. Не хотелось быть схваченным с поличным на перевозке в Англию скегов, а оставить в живых не рискнул, чтобы не проболтались после того, как он сбежит. Насколько я мог разглядеть — за борт никто не прыгал. Если бы они были живы — прыгали бы, неважно, умеют плавать или нет. Любой человек скорее утонет, чем сгорит.

Оба минуту помолчали. Им прежде случалось быть свидетелями страданий сжигаемых, слышать крики и видеть, как лопается плоть. Им до сих пор это снилось в кошмарах. Сарацины в Акре обладали ужасным оружием. Его называли "греческий огонь". Они бросали глиняные горшки в деревянные осадные башни и в атакующих людей. Горшки вспыхивали огнём, свирепым, как в горне кузнеца, поражая дерево, кожу, металл, плоть — всё вокруг. Вода не гасила этот огонь, только уксус, а где его взять посреди боя?

Они видели кружащих от боли людей, ослеплённых, с охваченными огнём лицами, заживо поджаривающихся в своих доспехах, падающих под милосердным ударом меча или копья. Они оба слишком хорошо знали, как положить конец агонии.

Тальбот настойчиво потянул Рафа за руку.

— Смотри, вон там, между теми деревьями.

Раф взглянул на холм. Высокий всадник наблюдал за горящим кораблём. Раф дал знак Тальботу следовать за ним и крадучись двинулся вперёд. Даже в темноте по длинному и тяжелому плащу, он мог видеть, что это не житель болот.

Лошадь нетерпеливо переступала на месте. Всадник подхватил поводья и развернул её, собираясь уехать. Он бросил последний взгляд на корабль, и отблески пламени высветили профиль. Такой знакомый, что Раф мог бы нарисовать его по памяти.

— Чтоб тебя! — выдохнул он. — Ты видел? Это же Хью, брат Осборна!

Тальбот обхватил Рафа рукой, с силой прижал голову к земле — как раз в тот момент, когда Хью вонзил шпоры в бока лошади и проскакал прямо рядом с укрывавшими их зарослями. Как только топот копыт затих вдали, Раф сел, отряхнул с лица сухие листья и выплюнул кусочки веток.

Тальбот присвистнул сквозь зубы.

— Так вот кто твой предатель. Я всегда ненавидел этого мерзавца.

Раф недоуменно покачал головой.

— Если бы я не видел своими глазами — ни за что бы не поверил. Я знал, что это кто-то из людей Осборна, но его брат! Чёрт возьми, он ведь дрался за Иоанна в Аквитании!

— Как и я, — напомнил Тальбот. — И это не заставило меня полюбить ублюдка.

— Мне отвратителен Иоанн, но я ни за что не стал бы помогать врагам Англии, даже ради спасения собственной жизни.

— Легко говорить, когда на кону не твоя жизнь, — проворчал Тальбот. — Вопрос в том, что ты собираешься теперь делать? Похоже, так и остаётся — твоё слово против слова Хью, или, вернее, слово той девчонки. И...

Раф стукнул кулаком по своей ладони.

— И я ни черта не могу доказать. Если бы я видел его с Фарамондом, или люди короля захватили бы живьём хоть одного француза и допросили — может, он назвал бы имя Хью. Но Осборн и слова против брата слышать не захочет. Если он хоть к кому-то в этом мире что-то чувствует, так только к этому мелкому отродью.

Раф в сердцах выдрал из земли пучок травы. Надежда доказать, что в поместье — шайка изменников, выскользнула из рук, и он не знал, как её вернуть.

— Дело в том, — сказал Тальбот, что Хью рано или поздно заинтересуется, кто сообщил людям короля и, полагаю, решит, что девчонка подслушала разговор и кому-то рассказала. Если у тебя к ней какие-то чувства — лучше проследи, чтобы она спряталась и не попадалась ему на глаза.

Раф провёл пальцами по волосам. Господи, могло ли быть хуже? Но по крайней мере, Элена в деревне, а Хью вряд ли станет пачкать обувь и водить знакомство с крестьянами из Гастмира. Только бы у Элены хватило ума оставаться подальше от поместья.

Они в молчании смотрели на темнеющий залив. Языки пламени плясали вокруг гибнущего корабля, отражаясь в зеркально-чёрной поверхности воды, как черти на ведьминском шабаше. Наконец, корабль с громким треском опрокинулся на бок. Волны ударили о палубу, огонь выше взметнулся в небо, словно отчаянно пытался спастись от моря. Но лишь на мгновение — его тут же захлестнула вода. "Святая Катарина" со всем своим грузом всё глубже и глубже погружалась в холодную чёрную воду.

Седьмой день после новолуния, июнь 1211 года

Рябина.

С древности известна как могущественное оружие против ведьм и сглаза.

Ягода-рябина и красная нить, от ведьм нас сохрани.

Друиды жгли ягоды рябины, чтобы вызвать духов на поединок или принудить их отвечать на вопросы. Смертные часто сажают дерево у порога, чтобы зло не могло войти в дом. На растущей луне, когда злые духи сильнее всего, смертные кладут ветку рябины на притолоку и подоконник, чтобы зло не могло войти.

Некоторые смертные носят бусы из древесины рябины и вешают их в коровниках или на рога животных, чтобы их не сглазили.

А если корову все-таки сглазили и ее молоко не сбивается в масло, нужно делать его в маслобойке из рябины. Если лошадь заколдуют, и она сбросит седока, ее нужно стегать рябиновым прутом. Но тем, кто и впрямь боится злых духов, следует найти летающую рябину - дерево, чьи корни не касаются земли, а растут в расселине скал или на другом дереве, ибо такая древесина самая могущественная.

Но остерегайтесь, смертные, рябина защитит вас от зла человеческого, но не сохранит от силы мандрагоры, ибо мы не ведьмы и не духи, чтобы нами повелевать. Мы - сами боги.

Травник Мандрагоры

Разрыв

— Никогда не заворачивай так ребёнка, — заявила мать Атена, выхватывая младенца у Элены из рук и энергично похлопывая его по спине.

Ребёнок перестал хныкать, только удивлённо смотрел на неё.

— Когда закончишь здесь, пойдёшь в амбар, к остальным, — сказала Джоан. Это прозвучало как приказ, а не вопрос. — Они помогут тебе с малышом.

На самом деле это значит "я не доверяю тебе присматривать за ним", подумала Элена, но придержала язык и только кивнула в ответ. С тех пор как родился ребёнок, это будет первый день не рядом со свекровью.

Когда вот-вот должна начаться стрижка овец и всё ещё продолжалась пахота, а на дальних лугах уже начинался сенокос, к работе привлекали всех — мужчин, женщин и детей, не обращая внимания на возраст или немощь.

Атен ушёл в поле затемно, ещё до того, как солнце показалось над тёмным краем болот. Надо было воспользоваться каждым драгоценным часом дневного света, пока держится хорошая погода. Но его мать всё продолжала медлить у двери, следила за Эленой, как лиса за кроликом, ожидающая, когда тот подойдёт ближе, чтобы напасть.

Ну иди уже, думала Элена.

— Не забудь взять чистую тряпку, ему понадобится смена.

Элена кивнула в сторону заранее приготовленного узла.

— Я взяла. Может, тебе лучше поторопиться? Марион не понравится, если опоздаешь.

Джоан фыркнула.

— То, что эта шлюха греет постель бейлифам, не даёт ей права...

Её окликнула Марион, идущая мимо открытой двери их дома вместе с другими женщинами, и Джоан прервалась на полуслове. Она ещё немного задержалась — только для того, чтобы огласить остальной список указаний, как заботиться о её внуке — и рьяно помчалась догонять работниц, спеша поделиться с ними последними промахами Элены в роли жены и матери.

После ухода Джоан в открытую дверь дома словно вошли мир и покой. Элена взяла сына на руки, нежно поцеловала. Глаза у него были сонные, но сквозь почти прозрачные веки просвечивала их яркая синева, как драгоценные камни сквозь туман.

Элена пригладила мягкий светлый пух на его голове, тронула пальцем крошечный кулак и ощутила крепко сжимающие крошечные пальчики, как будто он и не глядя знал, что это рука матери.

Они так и звали его — ребёнок. Атен сказал, что уже выбрал имя, но Джоан заявила — нельзя называть его вслух до крещения, чтобы чужаки или духи не узнали и не смогли околдовать младенца, пока его имя не освящено церковью. При крещении Атен шёпотом скажет имя священнику возле купели, но Элена узнает, как они решили назвать её сына, только когда священник провозгласит это имя перед всей паствой.

В душе у неё уже было имя для сына, хотя ей никогда не позволят так его называть. Иногда Элена произносила его шёпотом, когда была уверена, что никто не услышит, тайное имя для обожаемого ребёнка. Но Элена знала — какое бы имя она ни дала сыну, оно его не защитит, на это способна лишь церковь, только крещение. Вот только когда же он будет крещён?

Пока действует интердикт, церкви закрыты, а половина священников в бегах или в заключении, не будет окрещён ни единый младенец. Сколько ещё месяцев придётся звать его просто ребёнком? И всё это время он будет не защищён от сглаза ведьм, от лесного народца, который может его украсть, или от чудовищ, способных пожрать его душу. А если младенец умрёт прежде, чем станет христианином, душа его вечно останется заблудившейся и потерянной. Его зароют за границей кладбища, на перекрёстке дорог, где хоронят самоубийц, душегубов и нищих.

Когда-то, много лет назад, Джоан рассказывала о девушке из их деревни, которая родила и скрыла это от всех потому, что до смерти боялась мужа. Ребенок был зачат, после того как муж ушел на Священную войну, и он сразу бы понял, что младенец не от него. Вскоре несчастный малыш умер. Церковный сторож обнаружил мать, пытавшуюся похоронить на погосте крошечное тело, вырвал его из её рук и зарыл на перекрёстке дорог, за границей деревни. Он знал — если труп не убрать из Гастмира, душа некрещённого ребёнка станет каждую ночь бродить по деревне, стуча в двери с ставни — искать мать, чтобы та его впустила.

Путники, что имели несчастье оказаться ночью на том перекрёстке, слышали жалобный детский плач. Если же глупец подходил поближе и искал ребёнка, он видел выбирающегося из земли младенца, бледного, как кость, с огромными пустыми глазницами. Он полз вперёд, цепляясь одной рукой и одной ногой, и кричал так пронзительно, что и лошади, и люди сходили с ума. Местные старались не ходить туда после наступления темноты, а уж если им приходилось идти тем путём — всегда брали с собой ветку рябины и подкову, чтобы защититься от этого создания. Но многие не знавшие о нём путешественники падали с лошади, испуганной криком.

Элена смотрела на нежные круглые щёчки, крошечный нос и пухлые губы, сморщенные, будто он и во сне продолжал сосать. Она никогда не позволит хоронить своего сына на каком-то пустынном перекрёстке, в безымянной могиле. Она не хотела бы, чтобы над ним топали лошади или тащились телеги. Она не позволит проклинать своего прекрасного ангела и не желала смотреть, как его истлевший труп выползает из земли. Но если она убьёт его — всё так и случится. У неё отберут его маленькое тельце, зароют там, в холодной мёрзлой земле, и могилу не отметят даже веткой.

С каждым днём Элена всё сильнее любила сына и понимала, что от этого лишь труднее сделать то, что придётся. Это должно случиться сегодня, она не могла больше ждать. Ей нужно решиться, иначе будет поздно. Она должна спасти его — от них, и больше всего от самой себе, его матери.

Элена выскользнула из дома, прижимая к груди закутанного в шаль ребёнка. Дорога была пуста, все, кто мог ходить, уже на работе, в поле или в амбаре. Но Элена шла не к амбару, а в сторону леса, спеша изо всех сил.

С восходом солнца поднялся лёгкий ветерок. Он шевелил листья на кустах смородины, ворошил яркие зелёные побеги лука на грядках. Элена осторожно вытащила из висевшей на яблоне плетёной корзинки одного из двух молодых голубей и понесла в дом.

Она уселась на скамью у грубого деревянного стола. Голубь яростно хлопал крыльями, стараясь вырваться, но она прижала крылья, и птица безвольно затихла в её руках, только глядела чёрными блестящими глазками. Элена чувствовала, как под мягкими тёплыми перьями колотится маленькое сердце.

— Ну, тише, — прошептала она, — я не сделаю тебе больно.

Снаружи второй голубь ворковал в корзинке на жарком солнечном свете. Элена нежно гладила птицу, и та почти успокоилась и уснула в тепле очага. Рука потянулась к шее птицы, скрутила и оторвала одним резким движением. Голубь шлёпнулся ей на колени. Она тут же принялась его ощипывать — это легче сделать, пока тело ещё тёплое. Элена выдёргивала перья, и они мягким холмиком сыпались на заранее постеленную под ноги тряпку. Когда птица была очищена, девушка выпотрошила её и бросила тушку в железный горшок, уже булькавший на огне.

Потом она вышла из дома к плетёной корзинке, где всё ещё ворковала вторая птица, с неослабевающей надеждой зовущая подругу. Осторожно поглаживая, Элена извлекла её и понесла в дом — на ту же скамью и в кипящий горшок.

Она готовила пищу с тех пор, как научилась ходить — как и все остальные девушки Гастмира. Элену научила мать, а ту — её мать. Она делала это привычно, не думая, и пока руки работали, мысли уносились далеко.

Но сейчас она вдруг вспомнила, как ребёнком смотрела на мать, разделывающую птицу. Картинка виделась так ясно, будто Элена снова была в материнском доме, хота прежде она никогда не вспоминала об этом. Маленькая Элена поднималась на ноги, цепляясь за юбку матери, и заворожённо, как могут лишь дети, смотрела, как кружат лёгкие серые перья, опускаясь и слова поднимаясь на ветру, будто стайка крошечных птиц. Она вспомнила, как протягивала маленькую руку, чтобы поймать их, теряла равновесие и падала на покрытый камышом пол. Мать, смеясь, наклонялась и снова поднимала Элену на ноги. Её большие, грубые и красные руки пахли перьями, луком и кровью.

По лицу Элены потекли слёзы — она вдруг поняла, что никогда не почувствует, как сын хватается маленькой рукой за её юбку, чтобы встать на ноги, никогда не услышит, как он смеётся, когда от её дуновения плывут в солнечном луче пушинки одуванчика, никогда не сделает лодочку из коры, чтобы он запустил её в луже. И ещё множество мелочей, которых она никогда не сделает для него, совсем обыденных, не таких, как пища или тепло. Но сейчас эти мелочи значили для неё больше всего на свете.

Снаружи донеслись голоса, и когда открылась дверь, Элена успела смахнуть слёзы с глаз. Она старалась выглядеть спокойной, сжимала руки, чтобы унять дрожь. Но беспокоиться было незачем — Джоан на невестку даже не взглянула.

— Ты с чего это дверь закрыла? — проворчала старуха, устало опускаясь на скамью. — Этак мы все от очага заживо поджаримся.

Джоан выглядела на все свои сорок пять, а то и старше. На лице запеклись пыль и пот, седые волосы растрепались и прилипли к влажному лбу.

Элена, всё ещё дрожа, протянула ей кружку эля. Свекровь схватила её, обмахиваясь свободной рукой, и чуть заметно кивнула, что Элена готова была понять как "спасибо".

Осушив кружку жадными глотками, Джоан заговорила.

— Ты должна радоваться, девочка, что работать придётся в тени, в амбаре. В поле жара, как в печке, и весь день ни ветерка.

Джоан глянула в распахнутую дверь. Дневной свет уже почти угас, в доме напротив уже зажгли тусклые свечи.

— Сегодня закончили стрижку. Я думала, мой сын к этому времени уже вернётся.

— Наверное, задержался в пивной с друзьями, — робко предположила Элена.

— Тебе жалко, если он выпьет глоток, чтобы утолить жажду? — тут же возмутилась Джоан. — Радоваться надо, что тебе не достался муж вроде моего. Засыпал в трактире, а мне приходилось искать его и тащить оттуда. Мой сынок для тебя просто сокровище, помни об этом, цени своё счастье. Надеюсь, ужин готов, а то бедный парень придёт таким голодным, что готов будет лошадь с телегой съесть.

Элена чувствовала себя слишком опустошённой, чтобы отвечать. Её тошнило от мыслей о том, как сказать им, что она сделала, и она пыталась не думать, выкладывая в миску Джоан голубя и похлёбку из бобов. Свекровь подозрительно понюхала, зачерпнула роговой ложкой, отхлебнула и недовольно поморщила нос.

— Слишком много соли. Мы не должны столько тратить, девочка, с такими ценами, как эти воры на рынке ломят. — Она вытащила нож, отрезала кусок голубиной грудки и сунула в рот.

Элена молча опустила голову, но всё же заметила, что несмотря на ворчание Джоан, похлёбка быстро исчезала в её глотке.

Джоан протянула опустевшую миску за добавкой.

— Ну, ты хотя бы уложила спать моего внука до возвращения Атена. — Она кивнула в дальний угол дома, в сторону деревянной колыбели с пологом. — Видишь, ты вполне можешь управляться с ребёнком, если постараешься. Ты уж слишком легко сдаёшься, девочка, вот в чём твоя проблема.

Обе женщины подняли взгляд — дверной проём заполнила тяжёлая фигура Атена. Он прошагал к очагу, потирая уставшие плечи, остановился, чтобы поцеловать сначала мать, потом жену.

Джоан нетерпеливо похлопала Элену.

— Ну, хватит его лапать. Моему сыночку нужна еда, а не твои поцелуи. Побыстрее, пока бедный мальчик не упал в обморок от голода.

Элена наполнила миску из дымящегося котелка, и Атен принялся есть, урча от удовольствия. Как и предполагала Джоан, он ужасно проголодался. Мать ласково улыбалась, нежно поглаживала его волосы, как будто он всё ещё был маленьким мальчиком — хотя она с трудом до него дотягивалась.

Элена тоже смотрела на Атена, и сердце у неё сжималось от любви к нему. Даже теперь, когда ушла юношеская жажда и они фактически стали уже старой супружеской парой, она не могла смотреть на него без восторга. Ей нравились в нём даже нелепые мелочи — как его песочные волосы слиплись от жира после стрижки овец и поблёскивали в свете очага, или как он, словно ребёнок, проводил пальце по краю деревянной миски, подбирая последние капли.

Должно быть, Атен почувствовал её взгляд — он улыбнулся в ответ, голубые глаза смотрели беззаботно, как у собаки, думающей только о сочной косточке. Во рту у Элены пересохло. Как же начать? Он поймёт, конечно, поймёт. Он её любит. Если бы она могла поговорить с Атеном наедине, он потом сам объяснил бы всё матери. Атен защитит её. Она знала, он за неё заступится... когда дело будет по настоящему серьезное.

Джоан, уставшая после долгого дня в поле, уже клевала носом — голова откинулась к стене, рот открыт. Элена схватила Атена за руку и, прижав палец к губам в знак молчания, потянула к двери. Он оглянулся на спящую мать, широко улыбнулся и вышел вслед за Эленой.

Ветер, дремавший на дневной жаре, наконец-то задул всерьёз, разгоняя облака вокруг луны. Прежде чем Элена успела заговорить, Атен обхватил её, увлекая в тёмный простенок между домами, она чувствовала на шее его горячее дыхание.

— Я весь день скучал по тебе, мой ангел, — прошептал он.

— Атен, я... — Элена собиралась объяснить, что ей срочно нужно поговорить с ним, но он закрыл её рот долгим и жадным поцелуем.

Она ничего не могла поделать с собой, отвечая на поцелуй. Её тело жаждало его. С тех пор как Элена пришла жить в их дом, они ни разу не были близки, и сейчас она отчаянно хотела его прикосновений, как и он. Сегодня она больше чем когда-либо хотела утешения, чтобы он поддержал её, сказал, что всё в порядке. Ей нужны его крепкие объятия, нужно прогнать прочь страдание и боль. Они бросились друг к другу, и даже если бы у Элены ещё оставались силы говорить — в голову сейчас не приходило ничего кроме слов любви к Атену.

Должно быть, в очаге зашипело вспыхнувшее полено, а может, материнский инстинкт подсказал Джоан, что с сыном что-то не так. Она проснулась — и сразу же до Элены и Атена донёсся из-за двери пронзительный голос.

Атен страдальчески скривился, пытаясь не обращать внимания, но это было бессмысленно — голос матери действовал как ушат ледяной воды. Они тут же отстранились друг от друга, не глядя поправили одежду и вернулись в дом. Джоан встретила их недоуменным взглядом.

— А где ребёнок? Вы ведь не оставили его на улице? И вообще, незачем было тащить его с собой. Ночной воздух вреден для детей.

Атен покачал головой.

— Он спит в колыбели.

— Его нет, — заявила Джоан. — Посмотри сам, в колыбели пусто. Поэтому я и решила, что вы взяли его с собой.

Атен бросился к колыбели, отдёрнул полог. Потом поднял колыбель, перевернул и потряс, как будто ребёнок, как потерявшаяся монетка, мог закатиться на дно. Атен яростно обвёл взглядом дом — единственную крошечную комнату.

— Кто-то его забрал. Бродячий торговец!

— Только не пока я была дома, — сказала Джоан. — Думаешь, мимо меня пройдёт какой-то разносчик?

— Но ты видела ребёнка, когда вернулась?

— Нет... Джоан задумалась, глаза у неё сузились. — Я не видела. Элена сказала, что он спит в колыбели, но сама я не видела.

Оба обернулись к Элене, застывшей в дверном проёме. Атен бросился к ней и схватил за плечи.

— Ты не видела, никто не входил в дом после того, как ты уложила ребёнка? Ты уходила в туалет, оставляла его одного?

Но Элена стояла молча, обхватив себя руками. Атен легонько встряхнул её, чтобы привести в чувство, и она безвольно, как тряпичная кукла, качнулась в его руках.

— Подумай, мой ангел, вспомни! Когда ты в последний раз заглядывала в колыбель?

Но Элена не отвечала и не смотрела на него. Только теперь, когда он обнаружил, что колыбель пуста, она окончательно поверила, что ребёнка нет. До этого ей почти удавалось убедить себя, что сын спокойно спит в своём уголке. Но теперь, когда Атен перевернул колыбель и вытряхнул на пол, притворяться больше невозможно. Даже её любовь не вызовет тень ребёнка в этот пустой деревянный ящик.

Атен крепко обнял Элену.

— Всё в порядке, мой ангел, не волнуйся, мы его найдём. Кто бы его ни взял, он не мог уйти далеко. Мы его поймаем, и я обещаю, сын вернётся в твои руки ещё до рассвета. — Он обернулся к матери. — Позаботься об Элене. А я пойду подниму тревогу. Созову на поиски всю деревню.

Он был уже у двери, когда Элена наконец заговорила.

— Ребёнка не забрали. Я хотела сказать тебе. Я пыталась... но ты не слушал. Тот сон... он предупреждал меня. Так что мне пришлось, понимаешь, Атен? Мне пришлось это сделать. Прошу, скажи, что ты понял.

Но Атен недоуменно смотрел на неё.

— Понял — что?

— Она убила его, вот что! — глаза Джоан вспыхнули ненавистью.

Атен открыл рот.

— Ма, как ты могла даже подумать такую дикую глупость? Да Элена обожает нашего сына, она бы и волоска на его голове не тронула. Ты же видишь, как она расстроена. — Он привлёк Элену к себе. — Я знаю, мам, Элена тебе никогда особенно не нравилась, но на этот раз ты зашла слишком далеко. Понимаю, ты моя мать, но она — моя жена, и я не желаю, чтобы ты так о ней говорила.

Джоан вызывающе вздёрнула подбородок.

— Тогда давай, сынок, спроси её. Спроси, что она сделала с моим внуком.

Восьмой день после полнолуния, июнь 1211 года

Бузина.

Смертные любят этот кустарник, ибо верят, что он излечивает много недугов, от укуса бешеной собаки до зубной боли, от ячменя на глазу до меланхолии. Побеги бузины - прекрасная приправа к супам, из веток делают дудки для веселых мелодий, бутоны маринуют, цветы придают вкус пирогам, а из ягод получается превосходное вино.

Но берегитесь, смертные, если вы срежете древесину, не попросив разрешения у Бузины-матери, чей дух обитает в кусте. Ибо если потом сделать стул или стол, он непременно треснет и сломается. Так следует обратиться к бузине: "Бузина-матушка, дай мне свои ветви, и я дам тебе свои, когда превращусь в дерево". Но знайте: ведьма часто может принимать обличье бузины. Если на деревню наслали чары, на Иванов день нужно устроить праздник и срезать ветку бузины. Если из среза потечет кровь, то это ведьмина бузина, и если после этого вы заметите женщину с порезом на руках или ногах, то это ведьма.

Младенца нельзя класть в колыбель из бузины, иначе феи будут щипать его до синяков. Дрова из бузины нельзя ворошить в очаге, иначе можно заманить в дом дьявола.

Древесину бузины не используют для кораблей, ибо ведьма может оседлать ветку бузины, как лошадь, и заведет корабль в шторм, что переломит его надвое. Но если посадить бузину у могилы, она защитит тело от тех, кто хочет его выкопать с нечистыми помыслами.

Ибо бузина может нести на одной ветви как ягоды исцеления, так и погибели, но не многие смертные могут их отличить.

Травник Мандрагоры

Суд 

— Подведите её ближе, — лорд Осборн нетерпеливо пошевелил затянутыми в перчатку пальцами.

Он погладил грудку сокола, сидевшего на левой руке. Птица перевела пристальный взгляд круглых жёлтых глаз на Элену, которую подтащили к помосту в дальнем углу Большого зала. Она испуганно оглядывалась и дрожала, как загнанная охотниками лань.

В зале собрались чуть ли не все женщины Гастмира. Они сбились в тесную кучку, что-то мрачно бормотали друг другу и бросали на Элену злобные взгляды. Как всем им удалось так быстро собраться — оставалось тайной, но как говорят, слухи разносятся быстро — за час по всей деревне. Обеденный стол Осборна убрали, сейчас он восседал в центре помоста, в глубоком резном кресле. Рядом с ним, за наклонным письменным столиком, на скамейке устроился писарь. Луч яркого послеполуденного солнца скользил по полированному дереву помоста, в нём кружились и плясали крошечные частички пыли. В любой другой час Элена подумала бы, как это красиво. Сейчас она не видела ничего кроме холодных, серых, как море, глаз человека, взиравшего на неё сверху вниз.

— Надеюсь, это достаточно важно, чтобы отвлекать меня от охоты, а не то вам достанется, — недовольно сказал Осборн.

Обернувшись к соколу, он натянул на его голову кожаный клобук и дал знак слуге унести птицу.

— Не корми его, пусть захочет поохотиться. И держи моих лошадей осёдланными, мы выедем, как только закончим с этим делом. Ну? —обернулся он к Рафаэлю, не делая паузы. — Вы что, не можете сами разобраться с деревенской склокой?

Покраснев от гнева, Рафаэль сделал шаг вперёд.

— Эту девушку обвиняют в убийстве собственного ребёнка. Поскольку вы её господин...

— Убийство? Интересно. И кто же предъявляет такое обвинение?

— Свекровь этой девушки, Джоан. Она пришла ко мне с первыми лучами солнца и заявила, что Элена убила её внука.

— Эта женщина здесь? — Осборн оглядывал столпившихся в дальнем конце зала женщин, пытаясь понять, кто из них эта свекровь.

Рафаэль кивнул, и Джоан поспешно подошла к помосту, по пути бросив на Элену ненавидящий взгляд.

— Я вернулась с поля домой вчера вечером, милорд... — она замялась, сообразив, что в спешке забыла сделать реверанс прежде, чем выкладывать свою историю. Джоан неуклюже присела, изобразив полуреверанс и полупоклон, едва не приложившись головой о помост.

— Ты пьяна? — возмутился Осборн. — Нет? Тогда прекрати шататься, женщина. Ты вернулась с поля, и что дальше? Нашла внука мёртвым?

Джоан неистово замотала головой, потом внезапно остановилась, испугавшись, что опять решат, будто она шатается.

— Она сказала, мой внучок спит в колыбели. А я не посмотрела, побоялась его разбудить. Моя мать всегда говорила — пусть детишки тихо спят. И я так измучилась — сенокос, да ещё приходится вставать к ребёнку по десять раз за ночь. Это ведь я о нём заботилась. А эта злобная девка даже кормить его не хотела. Если б меня там не было — оставила бы бедняжку помирать с голоду. А я ей говорила...

Осборн нетерпеливо забарабанил пальцами.

— Значит, ты говоришь, ребёнок умер от плохого обращения и голода?

— Нет, милорд, она его убила, хладнокровно убила. Вышибла ему мозги, бедненькому крошке. Она всё грозилась этим с тех пор, как он родился. Говорила, ей это снилось. Вот, а теперь она взяла да и сделала, убила моего бедного невинного внука. Злобная убийца, вот кто она такая. А я предупреждала сына. Я говорила, что она принесет беду, — Джоан шумно всхлипнула.

Пару мгновений Осборн с отвращением разглядывал продолжающую стенать и вопить Джоан. Несколько женщин из толпы тоже зарыдали, как будто у них отняли собственных детей.

Наконец, Осборн махнул Рафаэлю.

— Принесите тело, мастер Рафаэль. Я повидал достаточно убитых на войне, и детей тоже, чтобы понять, правду ли она говорит.

— Но тела нет, милорд, — сказал Рафаэль. — Видимо, Джоан просто обнаружила, что колыбель пуста. Она утверждает, что Элена созналась в убийстве ребёнка, как и угрожала, но у нас есть только слова Джоан. Мы обыскали и дом, и тофт. Нет никаких признаков ни тела, ни крови.

— Значит, всё, что у нас есть — слова этой крестьянки, что совершено преступление, — сказал Осборн, сжимая пальцы. — Она не первая свекровь, воюющая с женой сына. — Он наклонился, хмуро глядя на Джоан.

— Но если ты, женщина, зря тратишь моё время и обвиняешь невестку назло — я заставлю тебя пожалеть, что на свет родилась. Засеку до костей и...

Джоан в ужасе повалилась на колени.

— Нет, нет, милорд, это правда. Клянусь покровом Пресвятой Девы. Мой... мой сын, он вам скажет. Он много раз слышал, как она угрожала ребёнку, даже ещё до рождения. А прошлой ночью он слышал, как она созналась в убийстве.

Не вставая с колен, Джоан обернулась и ткнула пальцем в Элену.

— А если она не извела моего внука, так где же он? Велите ей, пусть приведёт его сюда и докажет, что невиновна.

Осборн кивнул.

— Может, она и болтливая дура, но говорит правильно. — Он пристально посмотрел на Элену. — Так где же твой ребёнок? Ты убила его, как говорит эта женщина?

Элена плакала и умоляла половину ночи. Теперь горло у неё так опухло, что она не была уверена, сможет ли говорить.

— Я... я не убивала его, клянусь, — прошептала она.

— Скажи громко, девушка! — рявкнул Осборн. — Если ты говоришь правду, позволь нам её услышать.

Элена ужасно хотела хоть глоток воды, но не смела просить. Она попыталась говорить громче, но голос не подчинялся ей. Осборн нетерпеливо наклонился вперёд, стараясь расслышать её слова.

— Я боялась, что убью своего ребёнка... Мне это снились, тут Джоан права. Но я не причиняла ему вреда. Я пыталась защитить его, хотела, чтобы он был в безопасности.

— Тогда, девушка, я снова тебя спрошу — где ребёнок? Совершенно простой вопрос, любой дурак поймёт. Где твой ребёнок? — спросил он, громко и ясно, словно она глухая или тупая, иди даже и то и другое. — Просто скажи нам, где его искать. Тогда всё закончится, и ты сможешь вернуться к своим овцам или к прялке, или чем ты там занимаешься.

Элена попыталась облизнуть пересохшие губы.

— Милорд, я не причиняла ребёнку вреда, но так боялась этого, что отнесла его в дом к знахаркам, у леса — к Гите и её матери. Гита обещала найти для моего сына кормилицу в другой деревне и позаботиться о нём, пока он не станет старше. А когда опасность, которую я видела во сне, пройдёт, она вернет его обратно.

Толпа деревенских за спиной Элены разразилась яростным бормотанием, разрывая на части новый лакомый кусок.

Осборн поднял руку в знак молчания.

— В какой деревне? Куда она отнесла ребёнка?

— Я не знаю, — зарыдала Элена. — Она не сказала, чтобы я не могла туда добраться и найти его, чтобы сон не сбылся. Она говорила, так случается, и единственный способ предотвратить это — чтобы я не знала, где его искать.

Деревенские азартно принялись обсуждать правдивость её слов, но на этот раз шёпотом, боясь гнева Осборна.

Осборн сердито взглянул на Рафаэля.

— Похоже, в этом поместье только у меня остался разум? Почему ты не пошёл к этой женщине, Гилл, или как там её чёртово имя, и не выяснил, где искать ребёнка? По моему, тут всё просто: либо она может предъявить младенца, и тогда эта девушка невиновна, либо нет, тогда можно с уверенностью предположить, что ребёнок мёртв. Это очень легко проверить, даже для тебя.

По лицу Рафа было видно, что он изо всех сил старается сдержаться.

— Как только я услышал историю Элены, немедленно отправился к знахарке. Но Гита и её мать исчезли и забрали с собой все пожитки, во всяком случае, то немногое, что имели.

— И куда они отправились?

— Они жили у леса, далеко от самых последних домов деревни, и, кажется, их уже неделю никто не видел. Но это ничего не значит, деревенские ходят к знахаркам, только когда им что-то нужно. Гита могла уйти вчера или даже сегодня утром, прежде чем мы приехали.

Некоторые из деревенских закивали.

— Я отдала им своего ребёнка вчера утром, — вмешалась Элена. — Должно быть, они ушли искать для него кормилицу. Когда вернутся, они всё вам расскажут, я уверена.

Джоан поднялась на ноги и подошла ближе к помосту. Она увидела, что дело поворачивается, как ей хотелось, и страх на её лице сменился радостью победы.

— Это точно доказывает, что она врёт, милорд. Мать Гиты слепая, даже с кровати слезть не может, и не ходит много лет. С чего бы Гите тащить старуху с собой, если она собиралась только отдать ребёнка кормилице и вернуться в деревню? И зачем брать все свои горшки и припасы? Нет, они переехали, ушли навсегда, ещё неделю назад, и это ведьме Элене хорошо известно. Она бессердечная мать. В Гастмире много женщин подтвердят, что нам пришлось держать её и заставлять кормить собственного ребёнка, когда тот родился. Это вам даже мать Элены скажет. Что это за мать, которая не желает кормить своё дитя? Какая женщина станет просить фей забрать её ребёнка?

Женщины в толпе принялись креститься и шёпотом проклинать такую безнравственность. Мать Элены в голос рыдала на руках у соседок, сообщая всем, что она не понимает, как такое произошло с её дочерью, она-то старалась воспитывать её хорошей девочкой. Соседки огорчённо качали головами — такой позор наверняка раньше времени сведёт бедную женщину в могилу.

Джоан, поощряемая одобрением толпы, принялась выкрикивать, как священник на проповеди:

— Элена назло мне убила моего дорогого внука и притворилась, что отнесла его к Гите, потому что хорошо знала — Гита с матерью уже давно ушли из деревни, они не придут сюда обличать её ложь.

Рафаэль открыл было рот, чтобы возразить, но не смог ничего сказать и только мрачно глядел в пол.

Откинувшись в кресле, Осборн обратился ко всем собравшимся:

— Итак, если больше никто не свидетельствует в её защиту, значит, эта девушка без сомнения виновна.

Элена задрожала от ужаса. Она смотрела на собравшихся в зале, надеясь, что хоть кто-то встанет на её защиту, но ответом ей были лишь холодные взгляды и гримасы отвращения.

— Мама, — взмолилась она, — скажи им, что я не могла так поступить. Скажи, что я никогда не причинила бы вреда своему ребёнку.

Но Сесили только разрыдалась ещё сильнее на руках утешающих подруг и отвернулась от дочери.

Элена сделала несколько шагов вперёд. Люди, как один, шарахнулись от неё, словно боялись, что она набросится на них.

— Я не убивала его. Вы должны мне верить. Я только унесла его, чтобы спасти. Атен, прошу, скажи им! Ты ведь знаешь, я ни за что не причинила бы вреда нашему сыну. Ты же говорил Джоан, я не могла такое сделать. Скажи им, Атен, скажи им!

Элена увидела, как отхлынула кровь от обожжённого солнцем лица Атена.

Осборн резко кивнул в сторону Атена.

— Так это ты отец младенца, парень?

Атен скорее дёрнулся, чем кивнул, его лицо исказилось от боли. Но Осборн принял это как знак согласия.

— Можешь сказать что-нибудь в защиту этой девушки? Ты давал ей разрешение отнести вашего сына к знахаркам?

Атен переводил взгляд с матери на Элену, рот судорожно дёргался, по щекам лились слёзы. В отчаянии он протянул к Элене руки.

— Мне так жаль, так жаль, — прошептал он. — Я люблю тебя... даже если... я никогда не перестану тебя любить.

Расталкивая столпившихся слуг, он бросился к двери и выбежал на улицу, на солнечный свет.

Осборн поднял брови.

— Думаю, это следует рассматривать как "нет". Поэтому нам пора приступить к вынесению приговора.

— Но разве у Элены не будет возможности доказать свою невиновность? — возразил Раф.

— А как, по-твоему, она это сделает, мастер Рафаэль? Она не может предъявить ни живого ребёнка, ни женщины, которой, как она утверждает, его отдала.

— Мы могли бы подождать и спросить Гиту, когда та вернётся.

Элена почувствовала, как в ней снова оживает надежда. Она остановила взгляд на лице Осборна, молясь, чтобы он согласился.

Осборн фыркнул.

— Обратите лучше внимание на ваши собственные веские доводы, мастер Рафаэль. Разве не вы сказали, что знахарка забрала с собой дряхлую мать и всё своё имущество? Ясно, что в Гастмир она возвращаться не собирается, поэтому нам следует решить, что делать с девушкой. Если бы не интердикт, наложенный Папой на эту землю, её следовало бы подвергнуть испытанию водой или огнём, а мне тогда бы не пришлось тратить хороший день на это разбирательство вместо охоты. Но поскольку, благодаря Папе, здесь нет священника, чтобы привести человека к присяге, я вынужден сам решать, виновна она или нет. По приказу нашего возлюбленного монарха, короля Иоанна, я поставлен охранять закон в этом поместье, а также следить, чтобы нарушитель был наказан. Завтра на рассвете эта девушка будет повешена.

Он произнёс приговор таким обыденным тоном, словно приказывал присмотреть за лошадью, и Элена толком не поняла, что он сказал.

— Стойте! — раздался голос с галереи менестрелей в дальнем конце зала.

Все обернулись. Леди Анна стояла наверху, держась за перила.

— Закон церкви гласит, что дитя, умершее некрещёным, не считается человеческим существом, поскольку не имеет души, так? Следовательно, женщина, покончившая с новорожденным до крещения, невиновна в убийстве.

Осборн ухмыльнулся как палач, наслаждающийся своей работой.

— Как любезно с вашей стороны это проявление интереса, леди Анна. Однако, как я только что объяснил своему управляющему, который, очевидно, как и вы несведущ в подобных вопросах, все мы находимся под интердиктом. Кто знает, как долго это продлится, прежде чем снова возможно станет крестить детей? А когда эти дети станут взрослыми — значит ли это, что если их убьют, убийцы должны оставаться безнаказанными? И прошу, госпожа, не тратьте понапрасну моё время, доказывая, что эта девица действовала в приступе меланхолии или не понимала, что делает. По её собственному свидетельству, она многие месяцы мечтала совершить это преступление и даже мучила угрозами свекровь. Но я наказываю её не только за убийство.

Едва заметно усмехнувшись, Осборн обернулся к Рафаэлю. Похоже, он получал огромное удовольствие, бросая вызов леди Анне.

Рафаэль удручённо кивнул.

— Итак, умерший ребёнок также являлся крестьянином, а значит принадлежал поместью. Эта девушка не только умышленно убила собственного ребёнка, но причинила ущерб собственности поместья. Моей собственности, госпожа. Смерть паршивого младенца меня не особенно волнует, а вот потеря будущего работника — да, не говоря уж о поколениях крестьян, которых он мог бы породить. Я с полным основанием должен повесить её дважды — один раз за убийство и второй за воровство. И довольно на этом. Заберите эту девушку и заприте до утра.

Кто-то закричал. Элена не понимала, слышит ли она собственный вопль или крик матери. Ноги подкосились, и она без чувств свалилась на пол.

Девятый день новолуния, июнь 1211 года

Колокольчики.

Кое-кто называет их "колоколами покойника", ибо если смертный услышит звон колокольчика, он слышит собственный похоронный звон.

Лес с колокольчиками — это самое зачарованное место на земле, и смертные не должны входить в него в одиночестве, ведь в нем колдуют лесные феи. Ребенок, в одиночку собирающий колокольчики, исчезнет, и никто его больше не увидит. Взрослого заведут в чащу лесные жители, и он будет ходить кругами, не в силах выбраться из леса, пока не умрет от истощения, разве что кто-нибудь отыщет его и доведет до дома.

Есть одна невинная детская забава, ребятишки смеются и водят хороводы. Они поют: "Войди и выйди вон из колокольчика... Я твой хозяин". Им не следует играть в такие опасные игры настолько беспечно, ибо хозяин, которого они призывают, не кто иной, как сам король лесного народца, и он поведет их в веселом танце — туда, откуда нет возврата обратно в жизнь.

Травник Мандрагоры

Наказание 

Рафаэль крепко сжимал руку Элены, ей показалось, что хрустнула кость. Он тащил её к открытой железной решётке в полу подвала под Большим залом.

— Сюда, — он указал на шаткую деревянную лестницу, уходившую в глубину тёмной ямы. Он поднял повыше фонарь, освещая первые ступеньки.

Хотя солнце ещё не село, в дальнем углу подвала за бочками было уже совсем темно. Элена заглянула вниз. На дне ямы в два человеческих роста глубиной стоял бейлиф с короткой железной цепью в руках. Один конец цепи был прикреплён к стене, с другого свисал разомкнутый железный ошейник. Огонь фонаря осветил утоптанный земляной пол, покрытый грязной соломой, и стены, позеленевшие и осклизлые от сырости. В холодном влажном воздухе воняло гнилью, как из разрытой могилы. Элена задрожала и попыталась отодвинуться от ямы.

— Нет, пожалуйста, не отправляйте меня туда, прошу. — Она в отчаянии обернулась к Рафаэлю. — Вы же можете приковать меня здесь, в подвале.

— Чтобы ты сбежала? —ответил он. — Выбирай — либо ты сама спускаешься по этой лестнице, либо я сброшу тебя вниз. И уверяю тебя, лежать там с переломанными костями намного хуже.

Рафаэль удерживал её совсем близко к краю и легко мог сбросить вниз одним движением руки. Он тащил Элену сюда из Большого зала с такой яростью, что у неё не осталось сомнений — он так зол на неё, что готов столкнуть в яму. А в Зале ей казалось, что он на её стороне, и только он один ей ещё верит. Она не могла понять, почему и он теперь против неё. Поверил словам Джоан?

Шатаясь, Элена спустилась по лестнице и не стала сопротивляться, когда бейлиф толкнул её к стене и закрепил вокруг шеи железный ошейник.

— Ты остаёшься в хорошей компании, — бейлиф кивнул в сторону грубой каменной стены в глубине подвала. — За ней гниёт сэр Джерард. Можешь поболтать с его трупом — скоро и сама такой станешь.

Он с силой подёргал цепь, проверяя прочность, рванул ошейник так, что тот врезался в горло и Элена чуть не задохнулась.

— Только тебе не покоиться в свинцовом гробу. Осборн оставит твоё тело висеть в клетке, пока ты не сгниёшь до костей, а после их раздробят на куски и вышвырнут в болото. А я вот что скажу — туда тебе и дорога. На земле нет твари хуже, чем женщина, убивающая своё невинное дитя. Это против человеческой природы.

Удовлетворённый состоянием цепи, он взял фонарь и начал подниматься по лестнице.

— Умоляю, ради Бога, оставьте мне свет! — закричала Элена, вокруг которой сгущалась тень.

Бейлиф остановился наверху лестницы и засмеялся.

— Для чего тебе свет, девчонка? Тут и глядеть-то не на что, только крысы да призрак старичка Джерарда. Увидишь, когда он придёт за тобой.

Кулак Рафаэля мгновенно метнулся вперёд, как атакующая гадюка. Он схватил бейлифа за шиворот и чуть не зашвырнул обратно в яму.

— Для тебя — сэр Джерард, сукин ты сын. И чтобы я ни слова не слышал о призраке в присутствии её светлости.

Но через миг Раф протянул руку и вытащил бейлифа из подвала, как близкого друга.

— Идём, приятель, в Зале нас ждёт бутылка вина. Оставим эту убийцу с крысами. Может, нам повезёт, и они её прикончат, тогда не придётся завтра вешать.

Вдвоём они вытащили из люка лестницу. Железная решётка с грохотом захлопнулась, и Элена увидела, что они уходят и угасает свет их фонарей. Но, по крайней мере, они не захлопнули деревянную крышку люка, она бы не вынесла, если бы оказалась замурованной, как... как в гробу.

Элена понимала, что должна умереть, но всё же это казалось невозможным. Она не могла поверить в реальность происходящего. Пройдёт всего несколько часов, и она будет мертва, отправится в иной мир. И что её там ожидает? Мучения и пытки, как на картине с церковной стены, где беспомощных людей бросают в огонь, варят в котлах, отрывают руки и ноги или пронзают ножами. Элену мутило от ужаса. Нет, нет, она не станет думать об этом, не надо об этом думать.

Она свернулась на сгнившей сырой соломе в уголке крошечной кельи. Даже если бы не была прикована к стене, она всё равно прижималась бы к ней, твёрдой и надёжной, боясь неизвестности и темноты. Элена никогда не видела такого густого мрака, совершенно непроницаемого, как будто она ослепла. Она напряжённо прислушивалась к каждому шороху соломы, но не слышала ничего, кроме биения собственного сердца. Девушка изо всех сил старалась не думать о теле, лежавшем всего в каком-то футе от неё, за непрочными камнями. Услышит ли она скрип открывающейся крышки гроба?

Только вчера она готовила дома ужин для Атена, а теперь она здесь, и её собираются повесить. Нет, этого просто не может быть, она же невиновна. Как они не понимают, что она отдала ребёнка, только чтобы спасти? Они должны поверить. Гита вернётся ещё до утра, она скажет, что ребёнок жив. Она должна вернуться и всё рассказать, должна.

Элена подтянула коленки к подбородку, крепко обхватив руками, и откинула голову на стену за спиной. В груди, разрываемой молоком, которое больше никогда не будет пить её сын, пульсировала боль, такая сильная, что Элена едва терпела её. Она так устала. Она не спала всю прошлую ночь и сейчас хотела бы погрузиться в забвение сна. Но если уснуть — последние часы её жизни пройдут, как одно мгновение, и утро настанет раньше, чем она успеет к нему подготовиться. Если Элена сможет не спать, ей как-нибудь удастся растянуть эти часы, дать Гите время вернуться.

Нужно молиться. Она должна найти слова, которые спасут от адского пламени. Но Элена не помнила, что следует произносить перед смертью. А может, и никогда не знала. С тех пор как закрыты церкви, прошло уже три года, и она не могла припомнить ни слова из того, что проповедовали священники. Конечно, она всегда молилась как умела, о том, чего никогда не просят священники — пусть Атен меня любит. Но это были её собственные, неправильные слова, не латынь. Элена знала — только магические заклинания священников имеют силу спасать от ада.

Пресвятая Дева, Матерь Божия, спаси меня. Но Мария была доброй матерью, она не видела снов, где убивает сына. Может, Элена отвратительна ей, как и собственной матери? И Пресвятая Дева не станет её слушать, потому что в душе она — убийца? Как говорил ей когда-то деревенский священник , думать о том, как что-то делаешь, такой же грех, как и на самом деле это совершить. Она убила своего ребёнка, потому что снова и снова представляла, как убивает. Она виновна. Она держала ребёнка, болтающегося в руках как мёртвый кролик. Алая кровь капала с рук на белую ткань. Крупные капли расплывались, сливаясь друг с другом, пока белый цвет совсем не исчез. Теперь ткань стала красной, словно боярышник, как будто всегда была такой. Её гнев утекал вместе с каплями крови, и глядя на крошечное тело, она уже была не в силах поверить, что сделала это. Она не верит, что сделала. Знает, что должна была, что хотела. Была охвачена ненавистью, горела желанием сломать, разбить, уничтожить. Но не помнит, как убивала. Она знает только то, что держит мёртвого младенца и совсем одна. Ноги подкашиваются, и Элена падает на колени, ребёнок выпадает из рук на окровавленную ткань.

Её стошнило. Элена вытерла рот тыльной стороной дрожащей ладони, а когда обернулась — увидела, что лежащий ребёнок не мигая глядит на неё огромными голубыми глазами. Нежные губы полуоткрыты, но с них уже не срывается дыхания. Она не собиралась причинять ему вред. Сейчас Элена могла думать только об этом — она не хотела убивать. Внезапно она услышала скрип открывающейся двери и обернулась.

Она дёрнулась, железное кольцо больно врезалось в горло, и Элена проснулась, вскрикнув от боли. Что-то со скрипом открывалось, над головой проскрежетало железо. Она услышала тяжёлое дыхание, почувствовала какое-то движение за спиной. Может, раздвигается каменная стена? И тело Джерарда... Элена закричала.

— Тише, девочка, ты же не хочешь разбудить всё поместье? — прошептал из темноты мальчишеский голос.

Элена увидала тусклый свет прикрытого плащом фонаря и поняла, что сверху опускается деревянная лестница, а минутой позже услышала скрип дерева под тяжестью осторожно спускающегося в яму мужчины.

Рафаэль опустил фонарь, потянулся к ней, и Элена решила — он пришёл что-то сделать с ней, может, изнасиловать. Она пинала его, отталкивала длинные пальцы, задыхаясь в железном ошейнике. Она снова попыталась закричать, но рука Рафаэля крепко зажала ей рот.

— Перестань вырываться, дурочка, — прошептал он. — Зачем ты меня пинаешь? Не видишь, что я пришёл помочь? Но времени мало. За тобой придут на рассвете, и к тому времени мы должны уже быть далеко. Надо торопиться. Ну, теперь обещаешь не шуметь?

Элена кивнула, и он медленно убрал руку от её рта, потянулся в суму за ключом и неуклюже попытался разомкнуть ошейник. Выругавшись, сунул фонарь ей в руки.

— Держи так, чтобы я видел, и стой спокойно.

Она молча подчинилась, и через минуту он уже карабкался по лестнице, приказав ей идти следом. Рафаэль помог Элене перебраться через край ямы, потом схватил за руку и потащил через полутёмный подвал, пробираясь между телегами и бочками. Возле арки, ведущей во внутренний двор, он остановился, вглядываясь в темноту.

До рассвета оставалось уже недолго, и факелы, освещавшие двор, почти догорели. Рафаэль правильно выбрал время. Он быстро провёл Элену вдоль стены по краю двора, прикрывая собственным телом, пока они не добрались до огромных ворот, укреплённых железом. Створка окошка калитки была открыта, изнутри доносился громкий храп.

Рафаэль склонился к Элене.

— Вот, держи свою суму и плащ, они тебе понадобятся. Как только открою дверь — беги. Беги к канаве на другой стороне дороги. Спрячься и жди меня там. Не шевелись, поняла?

Он отпихнул её в сторону, чтобы отворить маленькую калитку, встроенную в тяжёлые ворота поместья. Со всей возможной осторожностью он отодвинул засов и тихонько потянул на себя дверь. Яростно рванулась и залаяла цепная собака, послышалось ворчание — в надвратной башне слезал с постели старый Уолтер. Как только лай сторожевой собаки подхватили все псы поместья, Рафаэль вытолкнул девушку в калитку и захлопнул дверь.

Элена подобрала юбки и, спотыкаясь и путаясь в траве, бросилась через разбитую телегами дорогу к канаве. Из-за стены доносились крики и собачий лай. Она отчаянно искала укрытие, но канаву отделяла от поместья лишь полоска тощих берёз и кустарника. Там и кролику не спрятаться, не то что женщине. Она скрючилась за ними, молясь, чтобы темнота скрыла то, что не могут спрятать деревья. Внутри неё всё кричало — беги, но ей было велено ждать. Надо ждать, но как долго? А если он не придёт? Скоро рассвет, и как только сумрак над болотами начнёт проясняться, у неё не останется надежды спастись. Нужно уходить, пока не поздно.

Элена собрала все силы и выглянула из-за деревьев, но тут же спряталась обратно — огромные ворота поместья со скрипом отворились. Показался Рафаэль, но не один. За ним выскочили четверо, ещё потирая заспанные глаза, а вслед за ними — ещё двое, у каждого по паре псов на поводке. Собаки неслись вперёд, обнюхивая землю и едва не задыхались, вырываясь из ошейников. Они шли по её следу.

Элену мутило от ужаса. Она обернула вокруг шеи кожаный ремень сумы, подползла к канаве и упала, пытаясь сдержать крик — холодная вода доходила ей до бёдер. Она присела, погрузившись по шею в вонючую воду, прижимаясь к зарослям камышей.

— Сюда! — крикнул привратник.

Элена слышала, как над головой сопели и лаяли собаки. В нескольких ярдах от неё из канавы вспорхнула, хлопая крыльями, испуганная утка.

— Держите чёртовых собак на привязи! — крикнул Рафаэль.

— Но они что-то чуют, — возмутился Уолтер.

— Водяная крыса, только и всего. Я же сказал — я видел, как вор побежал в сторону деревни. Так что берите этих паршивых собак и выслеживайте его. А если вернётесь без вора, Богом клянусь, я сам с вас шкуру спущу за то, что оставили ворота незапертыми.

— Они были закрыты. Я сам проверял, как всегда, — возразил бедняга Уолтер. Клянусь своей правой рукой, я не оставил бы засов открытым.

— Так найди вора! — взревел Рафаэль. — А не то я заставлю тебя сдержать клятву и оторву руку. Это и вас касается, ленивые ублюдки.

Ему не понадобилось повторять дважды — люди оттащили упирающихся собак от канавы и поспешили в деревню, а Рафаэль подгонял их проклятьями и угрозами, пока они не скрылись из вида.

Когда собачий лай затих вдали, он подошёл к краю канавы и тихо окликнул Элену.

Она протянула руку, чтобы Рафаэль помог ей выбраться из канавы, но вместо этого он снял сапоги, связал верёвкой и накинул на шею, а потом тоже спустился в канаву. Он привлёк Элену к себе, но она так окоченела от холода и страха, что едва держалась на ногах.

— Мои друзья ждут нас там, где канава впадает в реку, но они уйдут с первыми лучами солнца. Нам надо поспешить, — добавил он, тревожно оглядывая болота. — И лучше держаться канавы. Они думают, ворота открыл вор, но если догадаются проверить яму для пленников и увидят, что там пусто — натравят собак. Если повезёт, вода перебьёт твой запах. Идём. Прежде чем поймут, что ты сбежала, мы должны быть уже далеко.

Элена, дрожа от холода, пыталась идти вброд, но её ноги глубоко погружались в толстый слой ила на дне канавы, а длинные юбки тащили назад.

— Я не могу, — простонала она.

— Предпочитаешь встретиться с петлёй палача? Тебе придётся долго плясать на верёвке — сомневаюсь, что даже твоя собственная мать пожелает потянуть тебя за ноги, чтобы прекратить страдания. — Он обхватил Элену и потянул вперёд, продолжая говорить уже более мягко. — Только до конца канавы — и ты будешь в безопасности.

Они брели по чёрной как дёготь воде, ноги на каждом шагу увязали в грязи. Из камышей, хлопая крыльями, с шумом и брызгами вылетали вспугнутые птицы. Что-то большое, мягкое и склизкое скользнуло по ногам Элены, и она крепче уцепилась за Рафаэля, пытаясь утешиться тем, что, по крайней мере, эта тварь не двигалась. Внезапно Рафаэль остановился и потянул её вниз, они пригнулись за зарослями камышей. Ветер донес далекий собачий лай.

— Чёрт бы их побрал! — выругался Рафаэль. — Должно быть, они вернулись, или Осборн выслал в погоню ещё собак.

Они боялись дышать. Собаки приближались, или, может, это лишь шутки ветра? Элена взвизгнула — что-то метнулось из камышей на её голову, острые когти царапнули по лицу. Она яростно взмахнула руками, и существо шлёпнулось в воду. Она слышала, как колотится сердце, и не понимала — её или Рафаэля. Он бросил взгляд на светлеющее небо.

— Нам нельзя ждать. Если лодочник уйдёт, не дождавшись, мы оба мертвы.

Отбросив осторожность, он изо всех сил зашлёпал вперёд по вязкой грязи, таща за собой Элену.

Над болотами занимался бледный, как разбавленное молоко, свет. Они уже слышали впереди шум бегущей по камням реки. И вода в канаве, словно стремясь скорее соединиться со своей старшей сестрой, внезапно тоже ускорила течение и принялась бить их по ногам.

Рафаэль с силой толкнул Элену к берегу.

— Выбирайся скорее. Если опрокинешься в реку, тебя может унести.

Окоченевшими от холода руками она с трудом вытянула из воды промокшие юбки и выбралась на сушу. Ноги дрожали, она опустилась на берег, пытаясь отдышаться, но Рафаэль не дал ей отдохнуть. Он поднял Элену на ноги и потащил через кусты и деревья в сторону реки. Они выбежали на берег, отчаянно оглядываясь. Дальнего края реки уже коснулся утренний свет, в бледном небе показался оранжевый круг солнца. Река была пуста, лишь три лебедя безмятежно покачивались на поблёскивающей воде прямо перед ними.

— Чёрт возьми, где эта проклятая лодка? Я же сказал ждать меня здесь.

Элена схватила Рафаэля за руку, указывая на изгиб реки впереди, где едва виднелся контур длинного плоского судна, медленно удаляющегося от них. Рафаэль рванулся вперёд, сунул в рот пальцы и трижды громко свистнул, но лодка уже исчезла за поворотом реки. Он застонал.

— Если они когда-нибудь попадутся мне в руки — убью. Они клялись...

Рассветную тишину опять нарушил звонкий лай собак, похоже, они подобрались ближе. Элена испуганно оглядывалась, дрожа от холода в мокрой одежде.

— Тебе нужно вернуться. Если заметят, что тебя нет — поймут, что это ты меня освободил. А я могу бежать.

— Осборн уже приказал привести тебя на казнь, и они обнаружили твоё исчезновение, — Рафаэль в отчаянии взъерошил волосы. — Он выслал в погоню всадников. Тебе от них не сбежать. Мы должны...

Он прервался, услышав негромкий свист. Лодка возвращалась за ними, лица обоих гребцов скрывали капюшоны.

— Благодарение Пресвятой Деве, — перекрестился Рафаэль.

Как только лодка приблизилась к берегу, он перенёс Элену на борт и бросил маленький кожаный кошелёк старшему из гребцов, смуглому и морщинистому, как дубовая кора.

— Половина денег, как обещал. Доставите её невредимой куда велено, и как только я узнаю, что она в безопасности, получите остальное.

Человек сплюнул в воду и ухмыльнулся беззубым ртом.

— Там ей будет тепло и уютно, не сомневайся.

В его насмешливом тоне Элене слышалось что-то пугающее. За всеми тревогами побега, она не подумала спросить Рафаэля, куда он её отправляет.

Она попыталась выбраться из лодки.

— Куда они меня забирают?

Мужчины в лодке обменялись улыбками, но Рафаэль, не обращая на них внимания, подтолкнул её обратно.

— К моему другу, в Норвич. К матушке Марго. Она примет тебя в своём доме. Там никто и не подумает тебя искать.

Элена с облегчением перевела дыхание. Матушка Марго, должно быть, настоятельница монастыря. Лодочник прав, там она будет в безопасности. Ведь никто не посмеет обыскивать монастырь? Элена всегда немного побаивалась монахинь, их строгих одежд и мрачного выражения лиц, но если они могут спасти её от Осборна и от петли... она вздрогнула, взглянув на поднимающееся солнце.

Если бы Рафаэль не спас её, сейчас она бы уже задыхалась на верёвке. Элена тронула пальцами горло.

— Мастер Рафаэль, я буду работать, делать что-нибудь. Я найду способ вернуть вам деньги, — она с благодарной улыбкой коснулась его руки.

Далеко не радостное выражение лица Рафаэля внезапно сменилось на гнев.

— Я не волнуюсь о деньгах, но, как я говорил в тот первый день, когда привёл тебя к леди Анне, если тебе был нужен друг, ты могла бы обратиться ко мне. Следовало сказать о ребёнке, и я помог бы тебе. Незачем было доводить до этого. Мы связаны друг с другом, ты и я. Ты должна доверять мне, Элена.

— Но вы помогли мне больше, чем я смела просить. Я...

Лодочник внезапно вскочил на ноги.

— Сюда скачут лошади, быстро.

Прежде чем Элена успела понять, что случилось, он толкнул её на дно лодки, а сверху свалил тяжёлый и адски вонючий парус.

— Я к тебе скоро приеду, Элена, — шепнул Рафаэль.

Мужчины с ворчанием погрузили в воду вёсла. Элена почувствовала, как лодка медленно двинулась к центру реки, на пару мгновений застыла, а потом, набирая темп, заскользила вперёд, на восток.

Когда Раф прошлёпал во внутренний двор, старого Уолтера на посту не оказалось, а бросив взгляд на людей, столпившихся у подвала, он понял, почему. Он колебался, решая, какую позицию занять. Гнев? Удивление? Но Рафаэль не успел принять решение, поскольку в этот момент его заметил Осборн.

— А, вот и мастер Рафаэль, наконец-то. Может, он сумеет пролить хоть какой-то свет на это дело. — Он посмотрел на вымокшую и грязную одежду Рафаэля. — Вы принимали ванну, мастер Рафаэль? В городе обычно снимают одежду и используют чистую воду, но, возможно, вам в Гастмире привычнее барахтаться вместе со свиньями. Или вы не просто валяетесь с этими несчастными свиноматками?

Ясно было, что все собравшиеся во внутреннем дворе напряжены до предела — никто не засмеялся.

Раф не стал обращать внимания на этот укол.

— Я искал вора в канавах, он мог там спрятаться от собак. Значит, вы схватили этого мерзавца?

Осборн подался вперёд, пепельно-серые глаза сузились, внимательно изучая лицо Рафа, но тот не дрогнул и не отвёл взгляд.

— Девушка, которую должны быль повесить, — с угрожающим спокойствием заговорил Осборн. — Похоже, она исчезла. Бейлиф клянётся, что застегнул на её шее железный ошейник, убрал лестницу из ямы и запер решётку. Он утверждает, что ты можешь это подтвердить.

Раф бросил взгляд на испуганное лицо бейлифа.

— Так и есть. А после мы вместе пошли на кухню, выпить по кружке эля.

— Если это правда, — сказал Осборн, — значит ночью кто-то пришёл и освободил её. Она не могла выбраться из оков и ямы без посторонней помощи. Но если это случилось ночью — как ей удалось выйти со двора так, что её не услышал наш добросовестный страж?

Теперь настала очередь Уолтера замереть от ужаса. Сторожу, который позволил пленнику беспрепятственно пройти через его ворота, вряд ли стоит надеяться избежать строгой кары.

Уолтер нервно мял в руках шапку.

— Должно быть, девушка выскользнула, когда я открывал ворота людям, погнавшимся за вором. Клянусь, до этого не могла пробежать даже блоха, потому что моя собака...

— Ах да, тот таинственно исчезнувший вор, который явился украсть... что именно? Ровным счётом ничего. Разве это не ты поднял тревогу, мастер Рафаэль? Так что же ты видел?

Раф ответил без колебаний. По крайней мере, это он уже продумал.

— Я видел, как кто-то обходил кухню. Но его лицо было в тени. Сначала я решил, что это слуга, но как только он заметил меня — побежал к воротам, и я понял, что он не работает в поместье. Но это была не девушка, тут я уверен — фигура слишком высокая и крепкая.

— А с чего ты решил... — начал Осборн, но прервался из-за визга и воплей, донёсшихся снаружи, с дороги.

В открытые ворота поместья ввалились несколько крепких служителей, тащивших мужчину и женщину. Мужчина извивался как угорь, и им с трудом удавалось его удержать. Сердце Рафаэля болезненно сжалось. Пресвятая Дева, только бы это не были Элена или лодочник. Но когда человека с силой вытолкнули вперёд, Рафаэль увидел, что пленник — Атен, который отчаянно сопротивлялся, несмотря на связанные за спиной руки.

Двум служителям, идущим сзади, приходилось полегче — их пленница не оказывала никакого сопротивления. Сесили, мать Элены, безвольно плелась, свесив голову так низко, что казалось, если стражники её отпустят, она тут же зароется в землю и спрячется от стыда. Но ни Атен, ни Сесили не способны были произвести такой шум.

Вопли, визг и вой издавала третья фигура — мать Атена, Джоан, которая неслась вслед за слугами, используя каждую возможность ударить, укусить или пнуть тех, кто держал её сына.

Осборн указал на землю, и двоих пленников заставили опуститься на колени в грязь двора. Это произвело немедленный эффект — умолкли все, даже Джоан, она остановилась позади этой группы, вытаращив глаза на Осборна и зажимая рот руками. Он выжидал, прохаживаясь перед Атеном и Сесили взад-вперёд и сурово вглядываясь в лица, пока оба не задрожали от страха. Наконец, Осборн заговорил.

— Элена сбежала из поместья. Я полагаю, вам, как крепостным, не надо напоминать, насколько это само по себе серьёзное нарушение. Но мало того, она признана виновной в убийстве и приговорена к смерти. — Осборн продолжал шагать перед пленниками. — Как вам хорошо известно, любой, кто помогает сбежать осуждённому, сам становится преступником, обвиняемым, и подлежит такому же наказанию, как и тот, кому он пытался помочь. Тем не менее, прошлой ночью кто-то безрассудно помог убийце уйти от правосудия. — Осборн внезапно оборвал речь и остановился перед стоящим на коленях Атеном, как в игре в считалку, без предупреждения ухватил в горсть его волосы и дёрнул вверх. — Ты, как любовник девчонки, главный подозреваемый.

Лицо Атена, обычно румяное, стало мертвенно-бледным.

— Ох, клянусь жизнью, это не я, милорд. Помните... помните, это же мы, я и мать, сказали вам, что Элена сделала с моим сыном. Зачем я стал бы ее спасать?

Осборн дёрнул голову Атена назад, так резко, что Раф подумал — он может сломать парню шею.

— Не указывай мне, что припомнить, как будто я выжил из ума, мальчишка. Я прекрасно помню, что ты мне вообще ничего не сказал. Это твоя мать вчера всё говорила. А ты был одурманен этой девушкой. Разве ты не клялся, что будешь любить её вечно...

Джоан больше не могла сдерживаться.

— Мой мальчик считает её грязной шлюхой, как и я. Эта дьяволица убила его ребёнка. Бедняга не в себе от горя. Ясно как белый день, он и пальцем не пошевелил бы, чтобы помочь этой убийце-потаскухе. Кроме того, — гневно добавила она, вздёргивая подбородок, — он всю ночь был дома, со мной, и не выходил до рассвета.

Осборн фыркнул.

— Ты в самом деле воображаешь, что я приму свидетельство любящей мамаши как подтверждение невиновности сына? Не сомневаюсь, ты поклянёшься, что твой сын может превращать солому в золото, если решишь, что это ему поможет.

Однако, несмотря на эти слова, Осборн отпустил голову Атена. Он шагнул к Сесили и оказался так близко, что лицо женщины уткнулось в его пах.

— По-моему, ты мать девчонки. Разве не ты вопила в голос вчера, когда был произнесён приговор, единственная из деревенских что-то возражала против повешения? Мать сделает всё, чтобы спасти дочь, так?

Сесили подняла заплаканное лицо.

— Я не могла поверить, что моё дитя... моя плоть и кровь, могла совершить такое ужасное дело. Я... я слышала, как она говорила про это... про сны, то же, что и Джоан. Но все знают, демоны часто терзают беременных женщин во сне, завидуют, что те носят детей. Я никогда бы не подумала, что она и вправду...

— Значит, ты помогла ей сбежать, — спокойно сказал Осборн. — Это глупо, очень глупо, но с другой стороны, все женщины без ума от своих детей.

— Нет, милорд, нет! Клянусь, я ей не помогала! — взвыла Сесили. — Ни одна женщина не хочет, чтобы повесили её ребёнка, но как же я могла её спасти? И даже если бы посмела — где я взяла бы ключ, чтобы отпереть подвал или её оковы?

Слуги вполголоса переговаривались, и Осборн поднял руку, приказывая всем умолкнуть.

— Твоя дочь призналась, что частенько советовалась со знахарками. Наверняка и ты тоже, и дочь освободила с помощью колдовства.

— Нет, нет! — Сесили застонала и пошатнулась, словно вот-вот упадёт в обморок.

С тошнотворным ужасом Раф понял, к чему ведет этот допрос, и вмешался.

— Милорд, знахарки ушли из деревни. Разве не их отсутствие стало главным подтверждением виновности девушки? Так где же Сесили могла получить помощь, такое могущественное колдовство, что заставило запоры открыться без ключа?

Осборн на шаг отступил от рыдающей женщины, на его грубом лице отразилось приближение триумфа.

— Значит, ты, мастер Рафаэль, решил, что умнее меня? Если ты так уверен, что это не колдовство, тогда нам следует возобновить поиск рук смертного. Скажи мне тогда — кто добыл ключ и освободил девчонку? Хорошенько подумай, что ответить, мастер Рафаэль, поскольку я тебе обещаю — повешение сегодня состоится, если не самой девушки, то её сообщника.

Раф проглотил комок, слишком поздно понимая, что сказал. Он смотрел в насмешливые серые глаза, пытаясь определить — может, Осборн уже знает правду, и всё это действо — просто игра, предназначенная для того, чтобы показать свою силу и его унижение.

Раф никогда в жизни не лгал, чтобы избежать наказания, но позволить Осборну повесить его как вора-карманника, чтобы смех Осборна стал последним, что он услышит в жизни — такого он не допустит. И что станет с Эленой? Осборн наверняка попытается выпытать у него, где она, прежде чем повесить. Раф лучше многих умел переносить боль — с годами он узнал, что мозг может заставить тело справиться почти с чем угодно. Однако Осборн способен причинить такую боль, которую обычному человеку даже представить трудно.

Понимая, что Осборн ждёт, Раф открыл рот, не имея ни малейшего понятия, что скажет. Но прежде чем он успел произнести хоть слово, позади раздался голос:

— Я освободила эту девушку, лорд Осборн.

Обернувшись, Раф увидел леди Анну, спокойную, но мертвенно бледную, со скрещенными руками.

— Я сочла ваш приговор несправедливым. Я знаю все семьи в этом поместье — они много лет находились под моим попечением и заботой. Элена некоторое время была моей горничной, и я не могла бы стоять и смотреть, как её наказывают за то, чего, я уверена, она не совершала.

Осборн изумлённо смотрел на неё, к лицу прилила краска.

— Вашей горничной? — В три стремительных шага он подскочил к леди Анне, едва не ткнув бородой ей в лицо. — Ваш сын здесь больше не хозяин. Я тут главный, и, видит Бог, я покажу вам, что это значит.

Анна спокойно рассматривала его.

— Даже вы не посмеете повесить знатную леди по своей прихоти, лорд Осборн.

— Нет. Но могу заставить её захотеть этого. Вы ведь были очень близки с вашим сыном, миледи? Как насчёт того, чтобы стать ещё ближе? Посмотрим, не укротит ли вас месяц в яме на цепи, рядом с его гниющим телом. Когда выйдете оттуда, вы будете не слишком похожи на аристократку, это я вам обещаю.

Леди Анна отшатнулась, заметно бледнея.

— Вы не посмеете, — вспыхнула она, но дрожь в её голосе выдавала испуг.

Рот Осборна изогнулся в насмешливой ухмылке.

— Вы думаете? — он обернулся к слугам. — Бросьте её в яму.

Но никто не двинулся. Слуги застыли, ошеломлённо глядя на него.

— Нет, — Раф поспешно встал между леди Анной и Осборном. — Она не отпускала девушку. Я...

— Он прав, милорд, — перебил его робкий голос.

Рядом с леди Анной появилась Хильда. Она протягивала руки, прикрывая хозяйку, словно готовясь отбросить прочь всякого, кто у ней приблизится.

— Моя госпожа всю ночь крепко спала в своей постели.

— Нет, Хильда, — попыталась возразить леди Анна, но преданная служанка на этот раз не стала обращать внимания на её слова.

— Леди Анна так расстроилась из-за этой девушки. Я знала, что она не сможет уснуть, и потому добавила несколько капель макового сока в её поссет. Она и пошевелиться не могла, не то что помочь той мерзавке. Я всегда знала, что от этой девчонки будут неприятности, она была настоящее зло, просто воспользовалась доверчивостью леди Анны.

Анна прерывисто вздохнула.

— Хильда что-то путает... — начала она, но слова как будто ускользали от неё. Она заметно пошатнулась и вынуждена была ухватиться за руку Хильды, чтобы не упасть.

Осборн обернулся к Рафу, глаза горели яростью.

— Итак, похоже, мы прошли полный круг! —взревел он. — Кто освободил эту девчонку? Как управляющий, ты несёшь ответ за порядок в моём поместье, а потому ты и будешь решать. Кого мы повесим вместо девчонки — любовника или мать? Выбирай.

Сесили, Атен и Джоан в ужасе завопили. Испуганные лица обратились к Рафу, слишком ошеломлённому, чтобы говорить.

— Нет! Вы не должны просить меня выбирать. У вас нет доказательств, что кто-то из них это сделал.

— В таком случае, у меня нет другого выбора, кроме как возложить ответственность на леди Анну. В конце концов, она призналась, а её горничная, без сомнения, соврала из ложного чувства преданности. Возможно, мне следует наградить её, позволив присоединиться к своей госпоже в яме.

Хильда захныкала, протестуя, но Осборн не обращал на неё внимания.

— Ну же, мастер Рафаэль, ты и в самом деле думаешь, что такая хрупкая женщина, как леди Анна, выживет месяц в темноте, на цепи, в холоде и сырости, на одном только хлебе и воде? Я видел, как мужчины сходили с ума и за половину этого срока, а о темноте и говорить нечего. Да ещё рядом с телом её несчастного сына. Какой мукой это станет для любящей матери!

Взгляд Рафа скользнул по лицу леди Анны. Она вызывающе высоко держала голову, но он видел дрожащие губы, морщинки вокруг усталых глаз. Если придётся, она с гордостью пойдёт в эту яму, но оба знали — ей не выйти оттуда живой.

— Итак, мастер Рафаэль, повторяю — выбор за тобой. Кого мне повесить — любовника или мать?

Никто из собравшихся во дворе слуг не двигался, только ветер трепал их одежду, как тряпки на каменных статуях.

Лицо Атена позеленело, казалось, его вот-вот стошнит. Глаза были открыты, губы отчаянно шевелились — он бормотал что-то, похожее на молитву. Сесили скрючилась на земле, охватив голову руками и раскачиваясь взад-вперёд.

Джоан теребила свои юбки и яростно бормотала, взывая к милосердию. Но при этом так всхлипывала, что было невозможно разобрать, кого она умоляет спасти её драгоценного сына — Рафа, Осборна или самого Всевышнего.

Глаза всех слуг обратились к Рафу, но он поднял взгляд вверх, не в силах ни на кого смотреть. В тускло-голубом небе над болотами, как столб дыма, кружила стая скворцов. Раф знал, что сделал бы Джерард на его месте — немедленно сознался бы. Он никогда не позволил бы кому-то умереть за него. Но с другой стороны — в жилах Джерарда текла благородная кровь, он никогда не оказался бы на виселице. Раф не мог лишиться жизни от рук Осборна, умереть осмеянным и лишённым чести.

Он прожил всю жизнь в унижениях, пока его не нашёл Джерард, и не желал умирать с позором, после всего, через что довелось пройти. А кто тогда заступится за леди Анну и Элену? Он не мог бросить их беззащитными на милость Осборна. Ради них он должен остаться в живых.

Если бы этот бесхребетный болван Атен встал перед матерью на защиту Элены, как ему следовало — никто из них не оказался бы в таком положении. Элена была бы в безопасности, и всё оставалось бы в порядке. Этот мерзавец соблазнил её, сделал ребёнка, а защитить мать собственного сына от виселицы у него оказалась кишка тонка. Атен не стал спасать Элену, но, чёрт возьми, должен был! Элена обожала его, а он стоял бы рядом с этой ведьмой, своей мамашей, и смотрел, как вешают женщину, которую клялся любить. Такой ублюдок заслуживает смерти.

Раф резко обернулся к Осборну.

— Атен! Вешайте его.

— Нет, только не моего сына! — закричала Джоан. — Вы не можете. Возьмите её. Возьмите Сесили. Это её дочь — убийца. Она виновна, она мать Элены, это она плохо воспитала дочь. Не моего мальчика! Не моё невинное дитя! — Она бросилась к сыну, пытаясь защитить.

Осборн смотрел на них с довольным лицом.

— Мудрый выбор, мастер Рафаэль, мы тебя ещё приучим к узде.

Он обернулся к людям, державшим Атена.

— Вздёрните его немедленно, и чтобы безо всяких фокусов и попыток спасти.

Атена потащили к толстому железному крюку, прикреплённому над дугообразным сводом подвала под Большим залом. С крюка уже свисала крепкая верёвка с петлёй на конце. Атен скулил и упирался. Джоан со страдальческим воем кинулась под ноги Осборна, цепляясь за него, моля и причитая. Осборн поглядел на неё, как на бродячую собаку, вздумавшую мочиться ему на ноги, и пинком отбросил в сторону.

— Ты ведь радовалась вчера, глядя как собираются повесить чужого ребёнка, так что это справедливо, разве нет? Возможно, теперь ты и остальные деревенские поймёте, что разумнее улаживать свои мелкие склоки между собой и не тратить понапрасну время достойных людей.

Под петлёй поставили скамью, но Атен повалился на землю, его тошнило от страха. Его попытались заставить взобраться на скамью, но он не мог или не хотел встать. Наконец, двое стражей подняли его силой и удерживали с обеих сторон, не давая упасть, а третий приладил на шею петлю и крепко затянул верёвку. Лицо Атена исказил ужас. Казалось, он что-то бормочет, но никто не мог понять, мольба это или молитва. Все взгляды обратились к Осборну.

— Чего вы ждёте? — рявкнул он. — Я сказал, повесить его немедленно!

Двое, удерживавшие Атена, спрыгнули вниз, а третий выбил из под него скамью. Атен забился в агонии, он судорожно извивался, глаза закатились, лицо сделалось багровым.

— Помогите ему! — вопила Джоан. — Помогите моему мальчику! Она рвалась, пытаясь дотянуться до него, но двое слуг крепко её держали.

— Оставьте его, — приказал Осборн. — Пусть попляшет. Для остальных это будет хороший урок. И чтобы до ночи никто к нему не прикасался.

Раф бросил на Осборна яростный взгляд, подбежал к висящему Атену, сжал железной хваткой его ноги и резко дернул вниз. Судороги прекратились, голова в петле свесилась набок, глаза остекленели. Молчание нарушали только рыдания Джоан.

Раф, не глядя ни на кого, медленно прошёл через толпу притихших слуг. Когда он поравнялся с Осборном, тот ухватил его за руку и дёрнул так, что они оказались лицом к лицу.

— Ты дорого за это заплатишь, — зарычал Осборн. — А если когда-нибудь выяснится, что это ты приложил руку к исчезновению девчонки, богом клянусь, я заставлю тебя пожалеть, что сегодня повесили его, а не тебя.

Выражение лица Рафа не изменилось. Он молча вырвался из хватки Осборна и пошёл дальше, к воротам. За спиной он слышал крик Осборна:

— И не думай, что эта смерть избавит девчонку от наказания. Я не успокоюсь, пока её не притащат сюда привязанной к конском хвосту. Я найду её, мастер Рафаэль, найду рано или поздно, не сомневайся.

Десятый день после новолуния, июнь 1211 года

Зверобой.

Смертные используют это растение как приворотный талисман и чтобы увеличить плодовитость. Самую большую силу он имеет, если собрать в канун Иванова дня, пока еще лежит роса. Если девица соберет его попостившись, он принесет ей мужа, не пройдет и года, а если она положит зверобой под подушку, то ей приснится суженый.

Говорят также, что если бесплодная жена желает зачать, она должна раздеться донага и собрать цветы зверобоя в канун Иванова дня, тогда еще до следующего лета она будет на сносях.

Но остерегайтесь наступать на зверобой, ибо из-под земли встанет лошадь и унесет вас. Она будет вставать на дыбы и брыкаться, но пронесет вас через колючие изгороди и сточные канавы, и пока вы не набьете синяков и шишек, вы не сможете с нее слезть. Вам придется скакать на ней до пения петухов, тогда лошадь-призрак исчезнет и вам придется брести домой много миль.

Травник Мандрагоры

Матушка Марго  

Держа Элену с обеих сторон под руки, лодочники торопливо тащили её по тёмной улице. До Норвича они добрались до темноты, но пришвартовались в укромном месте, на болотах у реки Уэнсум, недалеко от города. Лодочники предложили Элене хлеб, лук и полоски сушёного угря, но она не чувствовала голода, хотя не ела уже больше суток, её мутило даже от пары кусочков грубого хлеба. Грудь, переполнившаяся молоком, горела так, что Элена едва могла выносить прикосновение ткани платья.

Как только стемнело, лодочники взялись за вёсла, направили лодку к окраине города и остановились возле прогнивших деревянных мостков, покосившихся и утопающих в липкой грязи.

Теперь они торопливо пробирались через лабиринт задворков и улочек, избегая главных улиц, где плясало яркое пламя оплывающих факелов, укреплённых на стенах домов. Узкие переулки укрывала темнота, лишь между ставен или из-под дверей пробивались узкие, как кинжал, полоски жёлтого света. Большинство жителей Гастмира обитало в крошечных однокомнатных домишках, отделённых от соседей широким тофтом, где росли овощи, фрукты и травы, а куры, гуси и свиньи бродили на свободе. Элене и не снилось, что где-то может быть столько улиц, так много домов, тесно прижатых друг к другу.

Наконец, провожатые остановились перед большим деревянным домом. Элена предположила, что, сделав круг, они опять оказались где-то у реки — она ощущала на лице дуновение сырого прохладного ветра, хотя и не видела воду.

Такой большой дом мог бы принадлежать какому-нибудь торговцу, но располагался на улице, которую человек с деньгами никогда не выбрал бы для жены и детей. Мостовую по щиколотку усыпали кости, овощные очистки и мусор, выброшенный из ближайших трактиров и таверн. Из домов гремела музыка колёсных лир [21] и дудок, сквозь оконные переплёты доносились непристойные звуки и хриплый смех.

Один из лодочников потянул шнурок, и где-то в глубине дома звякнул колокол. Почти сразу же, как будто за дверью ждали, в ней открылось маленькое зарешеченное окошко, из него выглянул человек, держа повыше фонарь, чтобы осветить лица гостей.

Лодочник подался ближе к решётке.

— Бычок велел доставить эту посылку Матушке Марго.

— Сейчас? Тогда придётся рассмотреть её получше.

За дверью долго копошились, потом она распахнулась и лодочник втолкнул Элену внутрь.

— Ждите меня этой ночью у "Адама и Евы", там и рассчитаемся, — сказал привратник. Оба лодочника молча кивнули и, быстро оглядев пустую улицу, исчезли в темноте.

Положив руку Элене на плечо, привратник провёл её в узкую длинную комнату. В яме посередине жарко горел очаг, дым, извиваясь, поднимался ввысь, к закопчённым балкам крыши. По верху стены украшали резные зловещие маски — какие-то ухмыляющиеся лица, вроде тех, что Элена видела на церкви в Гастмире.

В дальнем конце комнаты стоял длинный стол со скамьями с каждой стороны. Он был завален бутылями, кожаными стаканами, тарелками с недоеденным мясом, жареной птицей, пирогами, хлебом и ломтями жёлтого сыра. Похоже, там ужинала большая компания, которой подали больше еды, чем она могла съесть. При виде мяса к горлу Элены подступила новая волна голода и тошноты. Она проглотила слюну и попыталась отвлечься.

Коренастый привратник, переваливающийся на толстых кривых ногах, разглядывал Элену с нескрываемым любопытством. Сломанный криво сросшийся нос и торчащие из седеющих волос толстые уши свидетельствовали о том, что их владелец участвовал в многочисленных драках. Однако привратник имел задиристый и самодовольный вид — он явно всегда выходил из сражений победителем, неважно, какой ценой.

— Хотел бы я знать... скажи, девушка, ты работала в поместье с мастером Рафаэлем?

— Совсем недолго... горничной.

По морщинистому лицу скользнула странная довольная ухмылка.

— Значит, это тебя он с таким рвением защищает. Видать, умеешь ты создавать проблемы, девочка.

Он кивнул сам себе. Потом бросил взгляд в дальний конец зала, словно что-то привлекло его внимание, хотя Элена не замечала ничего, кроме резных уродцев.

— Жди здесь, — приказал он.

Привратник скрылся в узком дверном проёме на противоположной стороне длинной комнаты. Элена услышала скрип ступенек, наступила тишина, и наконец, ступеньки заскрипели снова. Остановившись у двери, привратник поманил её к себе.

— Давай-ка, иди за мной, девочка. Матушка Марго не любит ждать.

Элена поплелась за ним, крепко прижимая к груди суму, словно для защиты. Хотя она никогда в жизни не видела монахинь, войдя в дом, поняла сразу — это не монастырь. Однако в глубине души она ещё цеплялась за остатки надежды. Ведь если не монастырь, то что это?

Привратник поднимался по лестнице, опустив фонарь так, чтобы Элена могла видеть ступеньки. У тяжёлой двери лестница закончилась. Он постучал, взял Элену за руку и ввёл внутрь.

Верхняя комната оказалась меньше той, что внизу, окна выходили куда-то за дом. Но ставни были плотно закрыты. В углу поместилась огромная кровать с тяжёлыми портьерами, а большую часть оставшегося пространства занимал стол, заваленный кучей книг, перьями и остатками ужина — судя по недопитому вину и гусиным костям, очень неплохого.

Позади стола Элена увидела высокое резное кресло, задвинутое глубоко в тень, так что можно было разглядеть лишь неясную фигуру, да что-то, поблескивающее зелёным. В тусклом свете единственной восковой свечи комната казалась пустой.

— К тебе тут новенькая малышка, Матушка.

— А, девушка Бычка. — Казалось, голос шёл из-под толстой шерстяной ткани, отгораживающей угол. — Так что привело тебя сюда, милочка?

Элена замялась, смущённая необходимостью обращаться к невидимому собеседнику.

— Мастер... мастер Рафаэль сказал, что вы примете меня, и что я буду здесь в безопасности... Я постараюсь, Матушка, я могу делать любую работу...

— Рада это слышать. Очень рада, но почему ты должна быть в безопасности? Что угрожало тебе там, откуда ты явилась? Говори правду, дорогая. Я всегда вижу, когда мне лгут, и не люблю лжецов, верно, Тальбот?

Привратник неуклюже дёрнул головой в знак согласия.

Элена смотрела под ноги, отчаянно надеясь, что намерена поступить правильно. Но Рафаэль сказал, что Мать Марго — его друг, и отправил Элену сюда не для того, чтобы её прогнали.

— У меня был ребёнок, мальчик. Я боялась за него, и потому отдала, а они сказали... сказали, что я его убила. Но я не убивала... клянусь. Вы должны мне верить, — добавила она в отчаянии.

— Я не должна верить никому, дорогая моя, и редко верю. Значит, или сюда, или на виселицу, так? Это должно увеличить твоё желание работать. Ну, посмотрим, что прислал нам мастер Рафаэль.

Завеса шевельнулась, и кто-то из-за неё вышел.

Элене случалось бывать наивной, но не глупой. Она больше не ожидала, что появившаяся фигура будет одета в монашеское платье, но оказалась совершенно не готовой к тому, что увидела. Женщина оказалась карлицей, не больше трёх футов ростом, с огромной головой. Казалось, будто голову великана приставили к телу младенца. Длинное и широкое алое платье на ней, хоть и заляпанное и слегка поношенное, должно быть, когда-то стоило так же дорого, как и любой из нарядов леди Анны. Выпуклые мышцы рук Матушки Марго сжимали тяжёлые золотые браслеты. Сальные чёрные волосы, извивавшиеся как змеи вокруг головы, скреплялись длинными золотыми шпильками с драгоценными камнями, кроваво красными в свете свечей. Жёлто-зелёные, выпученные как у лягушки глаза Матушки оценивающе разглядывали Элену.

— Ну, значит, за девственницу нам её не выдать, слишком растянута после этого ребёнка. Тебе сколько лет, девушка?

Элена таращилась на Матушку Марго в таком изумлении и растерянности, что даже не сразу поняла вопрос и, тем более, не могла ответить. Наконец, она с трудом прошептала:

— Шестнадцать.

Матушка Марго бросила взгляд на застывшего в дверях Тальбота.

— Она выглядит гораздо моложе. Кое-кому нравятся такие, невинные с виду — хотя бы в начале ночи.

Тальбот пристально посмотрел на Элену — так, словно оценивал лошадь.

— По мне, Матушка, так она малость тощая. Большинство любит, чтоб было за что ухватиться, хотя некоторым нравятся и такие, как мальчишка. Хочешь, чтобы я приставил её к делу?

Матушка Марго переваливаясь приблизилась к Элене, обошла вокруг и неожиданно ущипнула её воспалённую грудь. Элена вскрикнула от боли, платье намокло от выступившего молока.

— Нет, пока нет. Сначала она может отрабатывать своё содержание как служанка, пока не придут вести от Рафа. Возможно, у него на эту девчонку особые планы. — Она посмотрела на Элену снизу вверх. — Я дам тебе кое-что, и молоко уйдет. Наши клиенты не желают, чтобы им напоминали о последствиях грехов. Им больше нравится думать, что милостивый Бог создал груди ради их удовольствия. А если бы они хотели молока — спали бы с коровой или с собственной мамашей. Верно, Тальбот?

Он фыркнул.

— Я полагаю, некоторые так и поступают.

Лицо Элены горело. Она пыталась притвориться, отгородиться от действительности, но даже такая наивная девушка не могла не понимать, куда попала. Мастер Рафаэль, единственный, кому она доверяла, отправил её сюда, в этот... она даже в мыслях не могла произнести это слово, но ясно понимала, где она. Как он мог ее предать? Как она могла быть такой глупой, поверить, что он станет её защищать? Он так злился в ту ночь, когда её прогнали из поместья, так яростно угрожал, отправляя её в яму. Элене следовало понять, что мастер Рафаэль ненавидит её. Он поверил, что она убила сына, и это его способ ее наказать. Но почему? Зачем? Разве не проще было бросить её, позволить повесить.

Элена бросилась к двери, Но Тальбот преградил ей путь.

— Выпустите меня! Вы не можете держать меня здесь!

У неё не было ничего, похожего на план, лишь одна мысль — бежать отсюда, и как можно скорее. Она попыталась оттолкнуть Тальбота, но тот, хотя и не старался её удержать, не сдвинулся с места. Матушка Марго тут же ухватила её запястье, вывернула так, что девушка, не в силах сопротивляться, упала на колени, а потом потянула руку Элены ей за спину с силой, не оставляющей сомнений, что эта крошечная женщина переломит кость как сухую ветку — если сочтёт нужным.

— И куда именно ты собралась бежать? — поинтересовалась Матушка, не обращая внимания на плач Элены. — Думаешь, я не знала, что тебя ищет Осборн, задолго до того, как ты ступила на мой порог? Да я в этом городе узнаю, когда последний нищий пускает газы, прежде чем он сам почует вонь. Тебя разыскивают за убийство, и больше того, ты — беглая холопка. Уже завтра на улицах каждого городка или деревни на милю вокруг появятся глашатаи, предлагающие награду любому, кто доставит тебя живой или мёртвой. И скажу тебе, Осборн дело знает — за такую награду многие продали бы и собственных детей. А если и этого недостаточно — он угрожает тем, кто станет покрывать тебя, страшными карами. Так что, дорогая, тебе надо радоваться, что я готова так рисковать из-за тебя, потому что, повторяю, если Осборн намерен искать тебя, ни одна душа в этом городе или в каком другом не согласится тебя принять.

От травяной настойки, которую дала ей Матушка Марго, чтобы избавить от молока, во рту у Элены ещё горчило. Она снова спустилась по узкой лестнице, но на этот раз Тальбот повёл её в левую дверь, выходившую во внутренний двор.

Элена задрожала в прохладном ночном воздухе. Внутренний двор и сад в его дальнем конце со всех сторон укрывали массивные стены зданий. Полдюжины дверей вели, должно быть, в задние комнаты. А вместо пылающих факелов на ветру раскачивался фонарь. Свет фонаря, падавший сквозь роговые пластинки, был слишком тусклым, чтобы отчетливо рассмотреть что-либо, но его хватало, чтобы пересечь двор и не провалиться в колодец или не набить шишек, спотыкаясь о стоящие в беспорядке массивные лавки. Дверь побольше, расположенная сбоку в стене, видимо, вела со двора во внешний мир.

Заметив взгляд Элены, Тальбот кивнул.

— За той дверью конюшни. Ведь некоторые наши гости прибывают верхом, и даже не думай, что тебе удастся сбежать через ту дверь. Для вас, девочек, отсюда только один выход — такой же, каким вы вошли сюда, через гостиную. Лучше не пытаться ускользнуть, если конечно, Матушка сама не позволит уйти. Ты и не заметишь, что она за тобой наблюдает, а если Матушка застукает девочку за каким-нибудь непозволительным по ее мнению занятием, поверь мне, очень скоро эта особа сильно пожалеет.

Тальбот провел Элену мимо нескольких комнат. Изнутри сквозь щели пробивался свет, доносились звуки смеха, хрюканье и визг. Элена содрогнулась.

Тальбот ухмыльнулся.

— Шумные ублюдки, да? Всегда напоминают мне свиней, толпящихся у корыта с пойлом. — Он остановился напротив последней двери в дальней части двора. — Здесь спят девочки. Сюда не водят клиентов, поняла?

И он затолкал ее внутрь.

В тусклом свете фонаря было трудно что-либо разглядеть. Вдоль стен под разными углами друг к другу стояли невысокие деревянные помосты, покрытые соломой. Элена заметила между ними небольшие сундуки и свернутое тряпье, скромное имущество их хозяек. Еще больше одежды лежало на соломенных тюфяках. Она мысленно пожалела женщин, владевших этими скудными пожитками — и тут же поняла, что у неё самой нет ничего, кроме сырых и вонючих лохмотьев, что сейчас на ней, и сумы. Элена прижимала к себе мокрую кожу, но знала — сума пуста, там нет ничего, кроме сморщенной мандрагоры, а какой в ней сейчас толк?

Она вспомнила о небольшом сундуке, набитом безделушками и платьями, подаренными леди Анной, но он остался в доме свекрови. Что сделает с ними старая ведьма? Станет носить или продаст? Ее переполнял гнев. Джоан никогда не считала Элену подходящей для своего сына и изо всех сил старалась сделать так, чтобы невестку повесили — и как женщина может быть такой злобной? Она вздрогнула от мысли, что если бы Джоан добилась своего, она бы уже болталась на виселице в компании ворон, выклёвывающих её невидящие глаза. Элена попыталась внушить себе — важно лишь то, что она жива, она должна радоваться этому, но вспомнила, где оказалась, и её снова наполнили страх и отвращение.

Несколько женщин уже спали. Одни лежали вытянувшись, руки и ноги выглядывали из-под покрывал, другие свернулись в клубок, щурясь во сне, когда свет от фонаря Тальбота касался их лиц. Осторожно ступая, Тальбот прошёл между ними к уже догоревшему очагу в середине комнаты. В дальнем углу на помостах спали четверо или пятеро молоденьких мальчиков, лежавшие тесно в ряд, как селёдки на прилавке торговца рыбой, перетягивая друг у друга одеяло, будто дрались во сне. Тальбот остановился возле двух женщин, которые шептались, лёжа бок о бок.

— Вот, — хриплым шёпотом произнёс он. — Матушка прислала новенькую. Ты уж найди для неё уголок, Люс. А завтра займёшься ею, расскажешь, что к чему. Она пока что только для уборки, больше ничего. И имей в виду, Люс, обращайся с ней как с собственной сестрой. Она — девчонка Бычка.

Темноволосая девушка с большими выразительными глазами приподнялась, опираясь на локоть.

— Так ты принадлежишь мастеру Рафу? Вот счастливая-то! Ну и как он, Бычок? Говорят, умеет такое, чего даже корабельные шлюхи не знают. — Она потянула Элену за грязный и мокрый подол юбки. — Раз мы с тобой сёстры, ты должна рассказать мне, что он делает в постели. Во всех подробностях, я всё хочу знать.

Элена выдернула юбку из её рук.

— Я не... Я никогда не позволяла ему к себе прикасаться. Он же старик.

Люс рассмеялась.

— Погоди, когда увидишь, каких сморщенных старых петухов мы тут иногда принимаем — поймёшь, что мастер Раф по сравнению с ними просто цыплёнок. Тебя как звать, киска?

— Эл...

Элена запнулась на полуслове от крепкого подзатыльника Тальбота.

— Вот дура! Никогда и никому здесь не называй настоящее имя. Слушай, Люс, — добавил он, качая головой, словно поражённый безнадёжной глупостью Элены, — придумай сама ей имя.

Девушка тихонько хихикнула.

— Мелкая колючка, да ещё рыжая, как ягоды падуба. Назовём её Холли. Ну, я скажу, с таким пламенем на голове её не спрятать ни под кустом, ни даже в чаще.

Тальбот рассмеялся.

Оглядев комнату, Люс указала Элене на лежанку рядом со своей.

— Бери эту, рядом с Абрикоской. Просто скинь её узел вон на тот сундук, вечно она всё разбрасывает.

Элена пробралась к свободной лежанке, стянула промокшие башмаки и улеглась не раздеваясь, прижимая к груди суму. Она уже начинала дрожать от холода так, что зубы стучали.

— Нечем укрыться, Холли? — Элену шлёпнуло по лицу брошенное грубое одеяло. — Снимай мокрое, не то простудишься до смерти.

Элена с удовольствием укрылась одеялом, но даже не попыталась снять мокрую одежду, хотя ей хотелось обсохнуть и согреться. Оказаться голой в этом месте означало признать себя одной из них, а она не была таковой, и не позволила бы себе стать как они.

Люс взглянула на Тальбота и пожала плечами. Тальбот, покачав головой, будто никогда не мог понять женщин, вышел из комнаты.

***

Матушка наполнила кубок вином и толкнула бутыль через стол к Тальботу, но тот, как всегда, отказался. Он мог выхлебать за вечер столько эля, сколько весит сам, и даже после этого вспомнил бы каждое слово из тех сплетен, что услышал в таверне "Адам и Ева", но пить вино не умел. Тальбот беспокойно застыл перед столом Матушки. Он знал, что это значит — и молчание, и то, как сосредоточенно она очищала яблоко острым, как бритва, ножом. Матушка недовольна, а если она недовольна — можно не сомневаться, она чертовски постарается, чтобы и он не слишком радовался.

— Итак, дорогой мой, - произнесла Матушка, — Почему бы тебе не объяснить, зачем я рискую собственной шеей, укрывая эту девчонку? Только не говори мне, что просто делаешь одолжение Бычку.

Тальбот усмехнулся.

— Красивая девка, и вид у нее невинный — многим захочется испортить, да не по разу. Она принесёт тебе хорошие деньги.

— Я никогда не беру девочек, которые не приносят денег. Что еще? — Матушка царапнула длинными ногтями по оловянному кубку, рубины на коротеньких пальцах блеснули в свете свечей.

Ухмылка Тальбота мигом исчезла. Он понимал, терпение Матушки вот-вот закончится.

— Ну ладно, раз ты хочешь знать — ещё весной Раф рассказал мне, что служанка в поместье подслушала чей-то разговор о том, как доставить французских шпионов в Англию. Она не поняла, кто именно говорил, но оказалось, что крыса — не кто иной, как Хью Роксхем, младший брат Осборна. Раф не донес об этом из опасения, что Хью доберется до неё первым. Полагаю, рыжая малышка внизу — та самая девчонка, которую Раф пытался защитить. А теперь у нее, похоже, возникли проблемы и cо вторым братом.

Матушка вытаращила желто-зеленые глаза, казалось они вот-вот лопнут.

— Как! И ты уговорил меня взять ее сюда! Я поджарю твои яйца — пока они у тебя еще есть.

Тальбот отступил, подняв руки в знак возражения.

— Матушка, постой, ты разве не видишь? Это может обернуться для нас выгодой. Шериф всегда пытается наполнить свою тощую казну налогами и штрафами. А с этим ублюдком Иоанном, который требует на военные нужды все больше и больше денег из Норвича и других городов, совсем скоро в округе вновь появятся шерифы и найдут предлог, чтобы нас оштрафовать. У Осборна сейчас большая власть в округе, и он любимчик Иоанна. Если кто-то и мог бы убедить шерифа оставить нас в покое, так только Осборн. Нам просто нужно дать ему повод. Девушка всего лишь убила своего ребёнка, а это не то же самое, что убить лорда, поэтому мы могли бы сказать, что король Иоанн простит ее, если она выдаст предателя. Он, скорее всего, все равно бы её повесил, но какое это имеет значение? Дело в том, что Осборн потеряет слишком много и не станет рисковать братом, которого обвинят в измене. Если ему намекнуть, что эта рыжая что-то знает, он мог бы убедить шерифа оставить нас в покое и даже внести щедрую сумму в нашу скромную обитель — просто за то, чтобы мы держали девчонку взаперти.

Матушка крепко сжала кубок.

— Шантаж - опасная игра, особенно когда речь идет о таких, как Осборн. Это может привести нас на виселицу. — Она уставилась на Тальбота немигающим взглядом. — А теперь послушай меня, дорогой, и слушай внимательно. Эта девочка пока останется здесь, в безопасности, мы же посмотрим, куда дует ветер. Как только придет время, мы сыграем в твою игру, но если она покажется мне слишком рискованной, я сама выдам ее Осборну. Я решу сама. А до тех пор держи рот на замке, понял?

Тальбот кивнул. На большее он и не надеялся.

Он был почти в дверях, когда Матушка тихо сказала:

— А того лорда, который ещё там, в Святой земле, хотел вздёрнуть тебя за воровство — я припоминаю, ты кажется говорил, его звали Хью. Это случайно не тот ли самый Хью, дорогой мой?

Тальбот нахмурился.

— Все, кто там был, набивали карманы, а жаднее всех —знать. Я всего лишь подбирал крохи. А этот изворотливый ублюдок Хью обыскал меня и нагло отобрал всё. Затем он приказал своим людям вздёрнуть меня за мародёрство. Он и был самым настоящим чёртовым вором. И это его стоило повесить. Это были мои трофеи, я их нашёл. Для людей вроде него это просто жалкие крохи, а мне этого серебра и золота хватило бы на всю жизнь. Я мог бы купить себе небольшое заведение, приносящее доход, и быть там хозяином, если бы не эта мразь.

— Вот мы и докопались до настоящей причины. — Матушка улыбалась, показывая острые белые зубки. — Бычок был для нас верным другом, и я оставлю эту девчонку ради него, но если мне покажется, что ты подвергаешь меня или этот дом опасности, чтобы отомстить этому твоему Хью, клянусь Богом, я превращу твою жизнь в ад, и ты проклянешь Рафа за то, что он спас тебя от петли.

***

Элена неподвижно лежала на жёсткой постели, прислушиваясь к стонам, храпу и бормотанию спящих рядом с ней. Она слышала, как последние пьяные клиенты плетутся через внутренний двор, кто-то орал песни, кто-то прощался хриплым шёпотом, так громко, что мог бы поднять и святых из благоуханных гробов. Время от времени дверь отворялась, женщина или мальчик проскальзывали в комнату, пробирались между телами спящих к своей лежанке, сбрасывали одежду, ныряли голыми под одеяло и сразу же засыпали.

Всего несколько часов назад Элена молилась об избавлении от петли, а сейчас... она даже не знала, о чем молиться. Сколько времени пройдет до того момента, когда ей придется присоединиться к остальным в тех комнатах, и что с ней там станут делать? Все шуточки и женские разговоры, которые она невольно слышала от Марион и других женщин, снова звучали эхом в голове. Они хихикали над тем, что вытворяли с мужчинами — Элена не могла представить, что женщина захочет по своей воле сделать такое. Сначала она считала, что они все выдумывали, чтобы вогнать молодых девушек в краску, но теперь засомневалась. До этого она спала лишь с Атеном, и мысль о том, что другой мужчина может оказаться сверху, прикоснуться к ней, лапать её, заставила Элену стиснуть зубы, а ведь она даже не думала о том, чего ещё могут от неё потребовать.

Она повернулась и вздрогнула, когда нежные, опухшие груди кольнула жёсткая солома, которой была покрыта грубая лежанка. Она отчаянно хотела снова почувствовать, как крохотный ротик прижимается к ней, хотела ещё хоть один, последний раз подержать своё дитя. Глаза Элены жгло от слез, она плакала от усталости, голода и страха, но главным образом от отчаяния, ведь рядом не было Атена и ее сына. Она так любила Атена. Но лицо, которое возникало перед глазами, когда она пыталась представить его, было искажено сомнениями, теми же, что она видела в его глазах, когда он в последний раз посмотрел на нее.

Неужели он правда поверил, что она могла сделать это? Почему не заступился за неё перед Осборном? И почему прошлой ночью он даже не попытался проникнуть к темнице и поговорить с ней? Атен сказал, что будет всегда ее любить. Это были его последние слова, обращённые к ней, и Элена отчаянно цеплялась за них. Но можно ли по-настоящему любить женщину, если веришь, что она способна убить свою крошку?

Слезы покатились из глаз Элены, но она сердито смахнула их. В конце концов, Рафаэль оказался единственным, кто ей помог, и она должна верить, что он и дальше станет её защищать. Кому ещё она могла теперь доверять? Если Элена позволит себе поверить, что осталась совсем одна, она просто не сможет жить дальше. В тот день, когда Рафаэль впервые привел её к леди Анне, он обещал заменить ей отца, а отец не захочет, чтобы дочь стала шлюхой. Он отправил Элену сюда только ради её безопасности, и это наверняка хорошая мысль, ведь люди Осборна никогда не догадаются искать её здесь.

А когда Гита вернётся в Гастмир и подтвердит невиновность Элены, она сможет вернуться домой к Атену, и он нежно посмотрит на неё, как и в ту ночь, когда они зачали сына. И всё будет хорошо, обязательно будет. Ей нужно только ждать. Цепляясь за эту единственную ниточку надежды, Элена наконец провалилась в тяжелый сон.

Одиннадцатый день после новолуния, июнь 1211 года

Муравьи.

Говорят, что от них воняет мочой.

Если у смертного вздутия или бородавки, нужно собрать муравьев, завернуть их в тряпицу вместе с улиткой и сжечь, а пепел смешать с уксусом. Потом оторвать муравью голову, а тело раздавить пальцами и смазать этой жидкостью вздутия, тогда они опадут.

Некоторые считают, что муравьи - часть лесного народца, просто они прошли через много превращений, становились всё мельче и мельче и стали муравьями, прежде чем исчезнуть насовсем.

Другие говорят, что они души некрещёных детей, что не могут попасть ни в рай, ни в ад, и потому нельзя разрушать муравейник. А если в нужный момент в новолуние на муравейник положить кусочек олова, то он превратится в серебро.

Муравьиными яйцами можно разрушить любовь мужчины к женщине или девушки к парню, если смертный сам желает заполучить этих людей. Ибо смертные во всем непостоянны, кроме одного - больше всего они пылают страстью, когда эта страсть безответна.

Травник Мандрагоры

Притон  

Облачко лилового дыма просочилось сквозь ярко-зелёную листву огромного бука и растаяло, не успев коснуться бледного рассветного неба. Внизу, под ветвями, Гита вертела в руках высохшее яблоко, считая воткнутые в мякоть шипы: иена, дина, дийна, дас, катлер, вина, вийна, вас, иена, дина [22]. Гита и так знала, сколько использовала шипов: один — чтобы привести девушку к ней, один для ребёнка, один — чтобы запустить дело. Подсчёт должен только усилить колдовство. Она вытащила третий шип и бросила на тлеющие угольки очага, и спустя мгновение он вспыхнул маленьким языком пламени. Гита успела лишь перевести дыхание, и огонёк погас, осталась только крошечная кучка пепла в форме серой лисицы. Гита молча улыбнулась и сдула пепел. Она добавила в огонь несколько поленьев и снова уселась на пол, глядя на зелёный купол над головой. Солнце, проникавшее сквозь ветки, освещало паутинку крошечных жилок в каждом нежном новом листке. Хорошее время, чтобы пожить вне дома. Ей этого не хватало.

Она чуяла движение за спиной, но не трудилась оборачиваться. Гита знала — это всего лишь парнишка, что с самого утра болтается по лесу, не показываясь ей на глаза. Пытается набраться храбрости и выйти на поляну.

Мальчик наконец кашлянул.

— Есть одна девушка...

Он не добавил никаких объяснений, должно быть, думал, что тому, кто его ждёт, этих трёх слов достаточно. Гита поворошила огонь, а паренек продолжал глядеть на неё во все глаза, словно в том, как она подбрасывает в костёр ветки или дует на угольки, тоже есть своя чёрная магия.

— Можешь это сделать? — наконец выпалил он.

— Ну конечно, она может, — ответила Мадрон.

Мальчишка резко обернулся на голос, как будто в него попала стрела.

— Кто это сказал? — он испуганно озирался. — Это дух?

— Злобный старый дух, — пробормотала Гита.

Но взглянув на испуганное лицо мальчика, знахарка смягчилась. Она показала на полускрытый за деревьями маленький шалаш, сплетённый из ветвей и прошлогоднего папоротника

— Там одна старая карга. Она слепая. Она не причинит тебе вреда.

Совсем не убеждённый её словами, мальчик отступил на несколько шагов.

Он был одним из сыновей угольщика, живущего большую часть года в глубине леса, день и ночь поддерживая огонь. Каждый дюйм его кожи загрязняла копоть, а одежда представляла собой множество слоёв грязного разноцветного тряпья. Высокий и угловатый, мальчик походил на слишком быстро выросшее молодое деревце. Светлые спутанные волосы торчали из-под шапки, спадая на плечи. Он постоянно двигался, как ребёнок, однако редкая поросль над верхней губой и на подбородке наводила на мысль, что, возможно, он старше, чем кажется.

Гита вздохнула.

— Ну, и когда ты последний раз видел эту девушку, в которую влюбился?

Парень ещё раз испуганно посмотрел на шалаш и снова сосредоточил внимание на Гите.

— В Михайлов день, на селёдочной ярмарке, в Ярмуте.Отец взял нас с собой продавать уголь на корабли. В первый день отец и братья послали меня купить что-нибудь на ужин, и там, на отмели, я её встретил. Она продавала устрицы из большой корзины на спине. На следующий день я опять пришёл, и ещё на следующий, иногда и дважды покупал, пока братья не сказали, что их уже тошнит от одного вида устриц. А тогда я просто приходил постоять и поглядеть на неё. Она такая... как королева. И волосы у неё... так блестят, будто она носит драгоценности. А когда я это ей сказал, она ответила, что это ветер нанёс в волосы рыбьей чешуи, и она смеялась, а на щеках у неё ямочки...

— Ты говорил ей, что влюбился? — перебила Гита, по опыту зная, что страдающий от неразделённой любви юнец способен весь день говорить о своей возлюбленной, если его поощрять.

Мальчик повесил голову, жалостно шаркнул босой ногой по высохшим прошлогодним листьям.

— Не говорил, — сказала Гита.

— Но когда в этом году мы туда вернёмся, я скажу. В этот раз я скажу, только... а если она полюбит другого прежде, чем я ей скажу...

— Тогда тебе понадобится что-нибудь, чтобы она разлюбила его и полюбила тебя.

— Можешь дать мне чего-нибудь чтобы её добиться? — горячо спросил парень.

— Для приворота мне понадобится что-то от неё. У тебя есть что-нибудь, чего она касалась или носила? Может, прядь её чудных волос? Или обрывок ленты?

Поколебавшись, парень вытащил из-за пазухи половинку устричной раковины, которую носил на обрывке шнурка на шее.

— Она сама её открыла, вылила устрицу в рот и выбросила раковину. А я подобрал и сохранил, — он благоговейно, как святую реликвию, тронул слоящуюся раковину.

Гита не сомневалась, что под слоем грязи он покраснел. Она крепко сжала губы, стараясь удержаться от улыбки. Мужчины, как собаки, ненавидят, когда над ними смеются. Она протянула руку.

— Если она из неё ела, меня это устроит. Приходи за амулетом на закате.

Гита знала, что эта затея обречена на неудачу, как если бы влюбились лосось и ласточка. Парнишка был лесным жителем, девушка принадлежала морю, и где бы они свили гнёздышко? Но молодые наивно верят, что любовь преодолеет все препятствия.

— Ты не потеряешь эту раковину? - с тревогой спросил парень.

— Я буду беречь ее как жемчуг.

Паренёк осторожно положил раковину на ее ладонь и быстро отскочил в сторону.

Гита повернула раковину в ладони и провела пальцем по внутренней гладкой переливающейся поверхности. Она наклонила ракушку к солнечным лучам, наблюдая, как серебристые, голубые и розовые искорки вспыхивают на освещенной солнцем поверхности, словно песчинки в ручейке.

— Ты собираешься использовать те же чары, что и тогда, на сэра Джерарда? — подала голос Мадрон. — Они длятся недолго. Я говорила тебе использовать Ядву, но ты меня не послушала.

Гита сердито поднялась и, подойдя к шалашу, уставилась на лежащую внутри старуху, которая чуть приподнялась на постели из сухого папоротника.

— Я тебе говорила, я не применяла к нему чары. Он хотел меня. И взял бы меня в жены, если бы не его мать.

Старуха хрипло рассмеялась. Слепые глаза обратились в сторону Гиты — Мадрон точно чувствовала, где стоит дочь.

— Ему нравилось спать с тобой детка, но мужчина знатного происхождения никогда не возьмет в жены знахарку, даже рожденную свободной, если конечно, его не околдовать. Я предупреждала тебя, просто раздвинуть ноги — недостаточно, чтобы поймать самца вроде него, нужны силки покрепче.

— А ты всегда была против, чтобы он взял меня в жены, — резко ответила ей Гита. — Боялась, что я оставлю тебя гнить в одиночестве в твоей халупе, чтобы ты померла от голода и все про тебя позабыли бы.

— Ты была уже слишком стара, чтобы шляться как влюблённая девчонка. Кроме того, когда леди Анна запретила ему даже подходить к тебе, ты довольно быстро расквиталась за обиду.

Гита вздернула голову.

— Я всего лишь сказала правду.

— Это уж точно, но нужно ли было говорить правду?

Гита отвернулась, шагая между деревьями, не особо задумываясь, куда идёт, наверное, хотела уйти от Мадрон и ее слов. Но она знала, что никогда не сможет этого сделать. Двадцать лет назад Мадрон произнесла те же самые слова, они засели внутри Гиты, словно ленточный червь, и не давали покоя.

Когда-то Джерард любил ее. Она в этом уверена. Она была его первой любовью, и хотя он был младше на шесть лет, но что значила эта разница в возрасте — говорили они друг другу. Она привела его к первым робким прикосновениям, их тела впервые соединились в теплой влажной траве жарким летним вечером. Однако уже после нескольких встреч, когда она помогла ему открыть все тайны наслаждения своим и его телом, он брал её с бешеным исступлением.

Отстранившись друг от друга, обессиленные и счастливые, они лежали, глядя сквозь ветви деревьев вверх, на звёзды. Он называл ей незнакомые и странные имена созвездий, которые знал из книг — Дева, Лев, Скорпион. Она учила его называть звёзды именами, которые передавали из поколения в поколение — добрые знакомые имена: Путь мёртвых, Плуг, Лебедь. Они слушали уханье сов, зовущих подруг, крик козодоев и лай лисиц. А потом он снова обнимал её, и тогда они больше не видели и не слышали ничего, кроме жара своих сердец.

После того, как о них узнала его мать, Джерард не приходил много недель. Когда же он наконец появился, Гита была безумно рада — за то, что ослушался мать, она обожала его ещё больше. Она бросилась к нему, обхватила руками, поцеловала. Но Джерард взял её за плечи и отодвинул от себя.

— Я не могу. Я пришёл только сказать, что скоро женюсь — как только отец вернется со Святой войны. Я подумал, тебе следует знать. Я был обручён с ней ещё ребёнком.

— Обручён? — ошеломлённо повторила она. — И всё это время, шепча мне, что любишь, ты был обещан другой?

Он потупил глаза.

— Я едва знаком с этой девушкой, мы не встречались с самого детства. Я думал, ты понимаешь — все мужчины в моём положении... Кроме того, ты ведь знала, у нас с тобой не было будущего, мы просто приятно проводили время.

— Приятно! — вскрикнула она.

Джерард пытался остановить яростный поток гневных слов, зажимая ей рот, но она укусила его до крови. Он выругался, зажимая под мышкой руку. Он стал говорить другие слова, утешать, успокаивать, но Гита ничего не слышала. Она больше не хотела ничего слышать. Она бесновалась и кричала, и когда он ушёл, она думала о заклинаниях и ядах, в равной мере желая приворожить его и отравить, но в итоге так ничего и не сделала.

Мадрон права, ей следовало привязать Джерарда к себе с помощью Ядвы. Она могла так приворожить его, что он женился бы на Гите, несмотря на целую армию матерей. Но что толку привязывать к себе мужчину с помощью магии? Какая радость лежать в его объятьях, зная, что это не его выбор и он не понимает, что делает? Какое удовольствие просыпаться каждое утро, боясь, что сегодня чары рассеются, и когда он откроет глаза, в обращённом на тебя взгляде ты увидишь лишь отвращение?

Нет, Гита не желала так усмирять свою боль. Встречая холодный серый рассвет после многих бессонных ночей, она смогла придумать только одно, что отомстит за ее боль. Месть не вернёт ей Джерарда, но она накажет его страшнее, чем это способна сделать любая земная сила. Ведь так всегда учила дочку Мадрон — вкус мести слаще, чем вкус любви.

***

Люс провела Элену к первой из гостевых комнат, как их здесь называли. Она распахнула дверь и принялась распахивать ставни, чтобы впустить в комнату свежий воздух раннего утра.

— Тебе лучше начать отсюда. Расправь постели, проверь, что лампы наполнены маслом, а фитили подрезаны. Потом повороши камыш на полу, подсыпь немного свежей травы. Матушка любит порядок. Масло для ламп и мешки с травами для пола найдёшь во дворе, в кладовой.

Комната, прошлой ночью наполненная довольным хрюканьем, утром была пустой и тихой, только в дальнем конце ещё храпела какая-то пара. Они спали, сцепившись друг с другом, совсем голые, наброшенный плащ едва прикрывал зад девушки, положившей ногу поверх паха клиента. В отличие от комнаты, где Элена провела ночь, здесь имелись невысокие перегородки, отделявшие лежанки друг от друга — не ради уединения, поскольку отсеки были открыты со стороны узкого прохода, а чтобы хоть немного защититься от зимних сквозняков, а также чтобы клиенты случайно не задевали друг друга и не скатывались друг на друга в порывах страсти.

Люс опустилась на ближайшую кровать и, зевнув, свернулась поудобнее.

— Начинай, Холли.

Неуклюже двигаясь в одолженной Люс слишком большой юбке, Элена принялась разглаживать покрывала в первом отсеке.

Она почти наслаждалась работой — той, что она делала каждый день, обычной женской работой по дому. Но это не её дом — нагнувшись, она почувствовала сладко-солёный запах от пятен на покрывалах, резкую вонь пота, заглушённую мускусным ароматическим маслом. Элена отшатнулась, руки задрожали. Неужто чужак продержит её здесь, среди этих пятен и запахов, до тех пор, пока её волосы не провоняют ими, как у Люс?

Элена огляделась, стараясь успокоиться, пытаясь найти хоть что-то, не кричащее о том, что происходило в этой комнате. Она заметила приколоченную к стене у двери длинную доску, разделённую на квадраты, и в каждом было что-то вроде картинки. Любопытство заставило её подойти ближе. Она застыла на минуту, не в силах постичь то, что видит, потом отвернулась, залившись краской. Элена услышала хихиканье Люс. Девушка соскользнула с кровати и, обняв Элену за плечи, заставила снова обернуться к доске.

— Смотри, это то, что мы предлагаем.

В каждом из маленьких квадратов была грубо нарисованная фигурка, иногда две, а иногда и три, изображавшие людей в различных странных позах. Элена была неопытна в сексе, но всё же выросла в естественном окружении, среди плодовитой природы. Ещё не выучив названий животных, она уже видела петухов, вспархивающих на спины кур, баранов, спаривающихся с овцами, жеребцов, покрывающих кобыл или даже других жеребцов. Она смеялась над парнями и девчонками, кувыркающимися на пастбище. Все эти ежедневно повторяющиеся хрипы, стоны и крики казались естественным проявлением жизни.

Соития людей в крестьянских домах или даже в Большом доме не слишком отличались от случек животных — поспешные, спрятанные под одеялами. Звуки приглушались из страха побеспокоить детей, родителей или какого-нибудь вспыльчивого соседа по кровати. Воображения там не требовалось, достаточно лишь естественного стремления, жажды и похоти. Однако Элене предстояло узнать, что праздный человеческий ум способен создавать очень странные фантазии, которые никогда не придут в голову петуху или собаке.

Люс кивнула, указывая на доску.

— Мы принимаем здесь много иностранцев — моряков, торговцев и тому подобных. Мы не всегда понимаем, чего они хотят, так что они могут просто показать здесь. И знаешь, с некоторыми местными парнями мы тоже используем эту доску. Стоит им прийти сюда, как из их убогих голов исчезают все слова, и они начинают лепетать как младенцы. — Она ласково улыбнулась. — У меня тут на днях один парень даже не мог припомнить, кого он заказывал, женщину или мальчика.

— Мальчика?

Люс махнула рукой.

— Мальчики работают в другой комнате, за следующей дверью. Здесь некоторым клиентам не нравится видеть мужчин с мальчиками. Смешно, — добавила она, словно про себя, — то, что вызывает у одного мужчины восторг, у другого вызывает рвоту.

— Я думала, те мальчики — сыновья здешних женщин.

— Все они чьи-то сыновья, — фыркнула Люс. — Немало отцов и матерей продают сыновей сюда, на работу. Но они не наши, хотя некоторые женщины для них больше матери, чем те, что у них были.

Элена прикрыла глаза от стиснувшей голову внезапной боли. Что стало с её собственным сыном? Что с ним сделала Гита? Он сейчас в безопасности, или знахарка продала его? И не окажется ли он в конце концов в таком вот месте? Она была почти рада, что оказалась здесь, как будто этого достаточно, чтобы ублажить небеса и защитить от этого сына. Элене хотелось верить — раз это произошло с ней, значит такого не случится с её сыном. Но в глубине души она понимала, что это не так. И женщину, и её ребёнка легко убить вместе, так часто случалось, однако она упорно цеплялась за ту же мысль — я делаю это, чтобы защитить его.

И почему смертные считают страдание платой, способной купить справедливость или спасение? Мы, мандрагоры, усвоили мудрость наших отцов — жизнь даётся тебе почти даром, если умеешь украсть, если же нет — можешь страдать сколько угодно, но этим не приобретёшь для себя ничего, кроме боли.

Взглянув ещё раз на доску с картинками, Элена не смогла скрыть отвращения. Теперь, глядя на Люс, она пыталась представить, что из этого делает она.

Люс помрачнела, увидев выражение лица Элены.

— Не стоит тебе насмехаться над нами. Ты и сама ведь тоже здесь, верно?

— Но я не стану этого делать! — сказала Элена.

— Ты удивишься тому, что сможешь сделать, когда заставят. А если прогнёшься немного, киска, можешь даже получить от этого удовольствие.

Элена почувствовала, что краснеет — Люс точно угадала её мысли. Но она всё ещё не могла вообразить, как можно проделывать такое с незнакомцами. Она не смогла бы и не станет. Она ведь на самом деле замужем. Она никогда не будет такой, как Люс. Да ей и не понадобится. Совсем скоро, может даже сегодня, появится Рафаэль и заберёт её отсюда куда-нибудь в безопасное место. Она не останется, не будет жить здесь, как другие девушки. Сегодня, или, может быть, завтра, за ней придёт Рафаэль.

Пытаясь не смотреть на доску с завораживающими картинками, Элена занялась чисткой и уборкой, изо всех сил стараясь сосредоточиться на разглаживании, встряхивании, рассыпании, выравнивании — на повседневной работе, от которой дома, в Гастмире, ей хотелось побыстрее избавиться. Теперь Элена вцепилась в неё с яростью нищего, сжимающего свою единственную монетку.

Люс улыбалась про себя — она прекрасно понимала страх Элены. Ей довелось увидеть немало девушек, входящих в Матушкин дом, и Люс знала — на всё нужно только время. Пусть Элена привыкает понемногу, думала она. И потому Люс не стала говорить, что эти простые и безликие комнаты — всего лишь общие помещения, предназначенные для самых бедных — нищих ремесленников и прыщавых девственников-подмастерьев, моряков и бродячих торговцев, которые хотят эля, мяса и женщин — именно в таком порядке. Сюда приходили и мелкие клирики, у которых после долгих часов мрачной службы на латыни разыгрывались такие нечестивые фантазии, что они не смели исповедовать их никому, кроме шлюх.

Однако были здесь и другие, тайные комнаты, они пока неизвестны Элене, но ей предстоит их узнать. О да, в своё время, как приходится узнавать любому смертному, что в каждой душе есть свои тёмные и потаённые уголки.

Седьмой день после новолуния, июль 1211 года

Вербена.

Это древнее магическое растение, друиды почитали его не меньше омелы. Христиане говорят, что ее прикладывали к ранам Христа на кресте, и тогда из нее потекла святая вода. Считают, что она оберегает от зла и останавливает кровотечение. Тем не менее, ведьмы и колдуны часто используют ее в заклинаниях как приворотное зелье, а если вор приложит ее к надрезу на руке, то сможет открыть любой замок.

Если смертный страдает от опухоли, ему следует разрезать корень вербены пополам и повесить одну часть на шею, а другую высушить у очага. Когда корень сморщится у огня, скукожится и опухоль. Но смертный должен хранить высушенный корень в безопасном месте, иначе враг или злой дух, желающий ему худого, украдет корень, бросит его в воду, и тогда корень снова раздуется, как и опухоль.

Смертные верят, что если бросить вербену в воду для купания, они познают будущее и получат всё, чего желает сердце.

Но осторожней! Срывать вербену нужно только в определенные фазы луны. Нужно читать заклинания и оставить на том месте пчелиные соты в качестве компенсации за вред, причиненный земле, когда из нее выдрали такое священное растение. За всё, вырванное из земли, нужно платить, ибо если этого не сделать, плата будет взята силой.

Травник Мандрагоры

Маленькая птичка  

Еще до того как Рафа провели в комнату Матушки, голова у него закружилась от усыпляющего тепла и тяжёлого запаха мускусного масла, которое Матушка Марго втирала в свои блестящие чёрные волосы. И хотя снаружи ярко светило солнце, ставни на окнах, как обычно, были плотно закрыты.

Комнату освещали насаженные на острия толстые свечи на стенах. Под острия слоями стекал, капая на пол, расплавленный воск, а стены, обрастая желтоватой плесенью потёков, как гниющее дерево грибами, с каждым днем всё больше покрывались жиром и становились неровными. На столе уже стояли бутыль вина и два кубка, а рядом с ними — подносы с холодным мясом, зажаренной птицей, сыром и фигами.

Раф догадывался, что Матушке стало известно о его появлении задолго до того, как он спрыгнул из седла на её конюшенном дворе. Щелчком унизанных кольцами пальцев она указала гостю свободное кресло на противоположном конце узкого стола, и Раф послушно опустился в него, оказавшись лицом к лицу с хозяйкой. Кресло Матушки, более высокое, чем у Рафа, было снабжено деревянными ступеньками спереди, чтобы крошечная женщина могла в него забраться. Хотя Раф знал — она всегда усаживалась до того, как Тальбот проведёт к ней гостя.

По правде говоря, слово "кресло" казалось для этого предмета слишком скромным, он гораздо больше походил на трон — спинку и подлокотники украшали резные фигуры, напоминавшие змей, раскрашенные жёлтым и чёрным с вкраплениями золота. Алые языки гадюк, свисавшие на проволочках, трепетали при малейшем движении обитателя кресла. Глаза змей были инкрустированы кусочками изумрудного стекла. По крайней мере, Раф предполагал, что это стекло — ведь даже Матушка вряд ли могла позволить себе настоящие изумруды. Зелёные змеиные глаза поблескивали в дрожащем свете свечей, словно следили за жертвой, сидящей в кресле напротив, вызывая у Рафа ощущение тревоги — казалось, змеи готовы в любую минуту броситься вперёд и укусить.

Мать Марго подвинула к нему бутыль, и Раф налил в свой кубок тёмно-рубиновой жидкости.

— Явился повидать свою голубку?

Раф вздрогнул от неожиданности, расплескав вино, и губы Матушки изогнулись в улыбке.

— Она... в добром здравии? — спросил Раф.

Матушка пожала плечами.

— В первую неделю была лёгкая молочная лихорадка, но уже прошла. Сильная девушка, эти полевые работницы всегда такие. И довольно неплохо работает, делает, что поручено. Нет! Не волнуйся, — Матушка подняла коротенькую руку, предупреждая вопрос, который он уже готов был задать. — Только уборка и тому подобное, никаких клиентов — до тех пор, пока мы не узнаем, какие у тебя на неё планы.

Матушка лукаво взглянула на него, вытащила из собранных чёрных волос украшенную камнем булавку и принялась выцарапывать грязь из-под острых ногтей.

— Дело в том, что я не могу вечно держать здесь девушку, которая годится только для уборки. У меня хватает женщин не первой свежести, клиентов у таких уже немного, так что они рады прибраться здесь вместо того, чтобы бродить по улицам. Они верно служили мне много лет, и я не могу выгонять их ради новенькой. Этой твоей девушке придётся начать зарабатывать деньги, причём немалые. Я очень рискую, укрывая здесь беглянку, когда Осборн назначил жирный куш за её голову. — Матушка Марго подвинула к себе деревянный поднос, воткнула свою булавку в крошечную тушку жареной певчей птички, изящно поднесла мясо к губам и целиком сунула в рот. Тонкие косточки хрустнули под острыми зубами. — Если её узнает кто-то из моих клиентов...

— С какой стати? — возмутился Раф. — До сих пор она ни разу не выбиралась из своей деревни, а деревенским, что приезжают на рынок, твои цены не по карману.

Матушка безмятежно улыбнулась в ответ, показывая на накрытый стол.

— Мы даём клиентам то, чего они хотят, а они за это платят. В Норвиче полно лакомых кусочков, шлюху здесь можно купить не дороже, чем кубок эля. Но при этом легко столкнуться с такими сюрпризами, за которые ты вовсе не платил.

Раф знал — так и есть. Что бы не говорили о Матери Марго, её клиентам не случалось, проснувшись, обнаружить, что украден кошелёк, или очнуться проданным в рабство на пиратском корабле.

Откинувшись назад в своём змеином гнезде, Матушка пристально наблюдала за гостем.

— Так что же ты собираешься с ней делать, мастер Раф? О ней уже спрашивали многие клиенты — с такими рыжими волосами она довольно заметна. Знаешь, как говорят мужчины — пламя сверху означает жаркий огонь внутри, и многие уже готовы платить хорошие деньги, чтобы утолить жажду.

Раф тут же вскочил на ноги.

— Сейчас же закрой свою грязную пасть!

Он выбросил вперёд руку, чтобы схватить её горло, но забыл о длинной золотой булавке. Раф вскрикнул — острие с безошибочной точностью вонзилось в его ладонь.

— Держи себя в руках, мастер Раф, — с довольным видом сказала Матушка, глядя, как он слизывает выступившую кровь. — Сядь. Налей ещё вина, съешь мяса. Голодные мужчины всегда действуют слишком поспешно.

Морщась от боли и гнева, Раф неохотно вернулся на место, оторвал кусок жареной утки и сунул в рот. Он продолжил есть в гробовом молчании, пока, наконец насытившись, не оттолкнул поднос.

— А теперь, — сказала Матушка, — давай говорить о деле.

Она говорила так спокойно, что если бы не ноющая от укола булавкой рука, Раф решил бы, что ему привиделась эта дикая вспышка ярости.

— Ты отправил сюда эту девушку, мастер Раф, зная, чем я занимаюсь. Что ж, должно быть, у тебя были на это причины. Ведь если бы тебя волновала только её безопасность, она сейчас могла бы уже быть во Фландрии. Но тогда тебе её не достать, верно?

— Не совсем так. Я думал только о безопасности девушки, именно поэтому и не пытался отправить её за границу. Пришлось бы ждать несколько дней, пока найдётся корабль, чтобы забрать её с побережья, а Осборн уже через несколько часов поставил в гавани свой дозор.

Матушка откинула голову, заходясь от смеха.

— Не пытайся меня надуть. Мы оба знаем — если бы ты заплатил, Тальбот мог провести на корабль хоть целый бордель, и никто бы не заметил.

Раф покраснел от гнева.

— Как может крестьянка, никогда прежде не бывавшая дальше полей поместья, позаботиться о себе в чужой стране? Умрёт через месяц — окажется нищей на улице, а то и чего хуже.

— Доят коров и работают в поле повсюду одинаково. Мы оба знаем — она легко нашла бы работу. Так что давай не будем зря тратить слова. — Матушка больше не улыбалась, глаза зло заблестели. — Ты хочешь, чтобы здесь она была у тебя под рукой. Но если остаётся у нас — пусть отрабатывает своё содержание. Я десять раз могла взять на место Элены кучу девушек, которые рады делать, что я им велю, за крышу над головой и еду.

— Ты мне должна, — рявкнул Раф. Да если бы не я — твоего брата повесили бы в Святой земле и ты никогда бы его не узнала. Я поклялся тебе, что никогда не скажу ему, кто ты, и до сих пор держал слово. Ведь мы оба знаем — как только Тальботу станет известно, что вы с ним родня, он сейчас же решит, будто он здесь хозяин. Он потребует долю от прибыли, и гораздо больше, чем просто долю.

Матушка улыбнулась, хотя её глаза оставались холодными и жёсткими.

— Не стану отрицать, эта старая обезьяна мне полезна. Но мы оба знаем, за прошедшие двадцать лет я сполна с тобой расплатилась. Я отдала жизнь за жизнь, и больше ничего не должна. Поэтому если твоя девчонка не принесёт мне хорошей прибыли, я её вышвырну. — Матушка наклонилась вперед и взяла с подноса фигу, не сводя немигающих глаз с Рафа, словно хотела убедиться, что он понял каждое её слово. — Наши родители умерли, когда я была ещё младенцем, а Тальботу не исполнилось и десяти. Как он и говорил тебе, отец успел отдать его капитану корабля в оплату долга. Меня взяли к себе дядя с женой, рассчитывая сделать служанкой, как только я подрасту достаточно, чтобы держать метлу. Но когда они поняли, что я никогда не вырасту, меня продали первому же человеку, согласному заплатить круглую сумму, чтобы спать с уродцем. Знаешь, некоторые мужчины хотят попробовать все типы женщин, прямо как те, кто, оказавшись на пиру, не успокоятся, пока не попробуют все блюда. Им по вкусу всё, что чересчур необычно или причудливо, — карлицы вроде меня, женщины без рук или ног, великанши, еврейки, мавританки или альбиносы. Некоторые мужчины думают, что если женщина выглядит столь необычно, то между ног у неё тоже что-то особое. — Матушка сжала фигу в кулачке так сильно, что по руке побежал сок. — Мне повезло, если можно так сказать. У человека, который меня купил, были деньги, и у его друзей тоже. А я не была дурой. Я поняла, что есть только два пути: сопротивляться, зная, что меня всё равно возьмут силой, или делать всё добровольно с улыбкой. Вытягивать из них каждый пенни, исполняя то, чего они хотели, и даже такое, о чем и мечтать не могли. С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я выживала и богатела, предоставляя мужчинам то, что они желали, и порой это были такие желания, о которых у них не хватило бы духу рассказать на исповеди. Я узнала мужчин лучше, чем они сами себя знают, так что поверь мне, мужчина не станет прятать свою драгоценную цыпочку в лисьем логове, если не думает, что его курочка на самом деле - лиса. Так что, осознаешь ли ты или нет, мастер Раф, но раз ты привел эту девочку сюда, в публичный дом, значит веришь, что она может стать одной из нас.

Раф наклонился к столу, обхватив руками голову, пытаясь справиться с кипящей внутри яростью. Он чувствовал себя словно в ловушке между двумя готовыми к бою армиями. Он всей душой хотел сохранить Элену в безопасности, чистой и незапятнанной, такой, как увидел в тот день, когда привёл её к телу Джерарда. Но она изменила ему с Атеном. Раф мог представить каждую деталь. Он представлял это много раз, — какое-то поспешное потное лапание в вонючем хлеву или конюшне. И если она раздвигала ноги перед этим безмозглым юнцом, кто знает, не было ли у неё других?

Даже если и так, убеждал себя Раф, он простил бы Элену, если бы только она доверяла ему. Почему она не могла принести дитя к нему, если хотела избавиться от ребёнка? Ведь он предлагал ей, глупой девчонке, деревенской простушке, свою любовь и защиту, а она даже не снизошла до его предложения. Он знал, стоило только бросить Матушке несколько монет, и Элена была бы его, и он мог бы делать с ней всё, что угодно, и сколько угодно. Старой фурии нужны лишь деньги. Но даже сейчас, после всего, чем он рискнул ради Элены, он не мог этого сделать. Он не смог бы видеть на её лице гримасу отвращения, если бы она увидела его обнажённым, насмешку в её глазах, издёвку на этих пухлых губах. Он не мог заставить себя взять её силой, зная, что потом она его возненавидит.

Довольная улыбочка тронула губы Матушки. Она подвинула бутыль с вином поближе к гостю.

— А сейчас, мастер Раф, позволь мне поделиться с тобой своими планами на девчонку.

***

Немногие джентльмены посещали заведение Матушки сразу после полудня, большинство из них были заняты собственными делами. Женщины пользовались этим затишьем, некоторые спали, другие стирали или чинили белье, или прихорашивались, готовясь к вечеру, к приходу ранних посетителей. Но Элена, закончив убираться в комнатах, всегда проводила послеобеденное время в дворовом садике. Чаще всего она бродила среди вербены и дубровника, лаванды и бергамота, прикасаясь юбками к кустам, чтобы избавиться от запахов. Частенько она выдёргивала сорняки или обрывала засохший цвет, помогая растениям. Это не было частью ее обязанностей, но она очень скучала по полям и лесам своей деревни, в которую, как она думала, ей уже не вернуться.

Когда Элена работала в поле, ещё до того, как мастер Раф забрал её из молотильни, она позволяла себе жаловаться на непосильную работу — рыхление и посадку, жатву и сбор урожая. Но тогда она не понимала, насколько свободна — она могла любоваться широким голубым небом, белыми кораблями облаков, неторопливо плывущими по небесному морю, смотреть, как беспокойные стайки грачей кружатся вокруг раскачивающихся на ветру деревьев. Куда не брось взгляд, во все стороны раскинулась земля, окрашенная всеми оттенками коричневого и зеленого, чем дальше, тем цвета становились все бледнее, пока не сливались с небесным океаном. Но здесь она не видела ничего, кроме высоких стен внутреннего двора, которые ограничивали небо над головой синим квадратом, похожим на раскроенный лоскут ткани, который вот-вот обметают, сошьют и свернут.

Там, в Гастмире, она могла уйти одна собирать ежевику или хворост, отыскать тихое местечко и послушать трели чёрного дрозда или свист ветра в камышах. Но здесь её днём и ночью окружали женщины, которые вечно болтали, смеялись или храпели. Из-за всего этого она тосковала по деревенским просторам, но было ещё кое-что, чего она желала больше всего: встречи с Атеном. Какими же драгоценными были те минуты, когда они гуляли вместе, взявшись за руки, под огромным звездным куполом ночного неба, и тогда ей казалось, что они одни во всем мире. С кем теперь он гуляет под звёздами? Слезы навернулись на её глаза. Почему Атен не попытался отыскать ее? Или ему уже все равно, что с ней случилось?

Должно быть, она пробормотала это вслух — из-за обложенной дёрном скамейки, на которой цвели ароматный фиолетовый чабрец и дикая душица, показалось испуганное личико. И тут же исчезло.

Элена на цыпочках обошла её и увидела мальчика, сидящего в траве за скамейкой, он прижал колени к подбородку, крепко обхватив их руками.

Он беспокойно взглянул на нее, а затем снова опустил голову, наверное подумав, что если не смотреть на девушку, то она его и не заметит.

— Прячешься? — С улыбкой спросила Элена, но мальчишка молчал.

Не обращая внимания на жару, остальные мальчишки неистово гоняли на усыпанной гравием дорожке мяч, сплетённый из ивовых прутьев. А когда одна сторона брала верх над другой, тишину оглашали крики радости и недовольства. Элена присела на дерновую скамью, наслаждаясь мгновенно окутавшим её облачком сладких ароматов смятого чабреца и душицы. Но мальчик даже не пошевелился. Чуть наклонившись, она нежно прикоснулась к непослушной копне светло-пепельных волос. Они были шелковистыми и мягкими, как у младенца, как у ее сына. Мальчик отдернул голову.

— Разве ты не хочешь погонять мяч, или тебя не принимают в игру?

Он не подал вида, что слышал. Элена смотрела на розовые щёчки — всё, что удалось рассмотреть в его лице.

— Я... я Холли. — Она ещё не привыкла к этому имени, и другим девушкам нередко приходилось кричать три, а то и четыре раза прежде, чем она понимала, что обращаются к ней.

Мальчик медленно поднял голову, и при взгляде на ребёнка Элену пронзила боль. Она увидела синие, как васильки, глаза, длинные золотистые ресницы. Нежное лицо портил только маленький серебристый шрам над бровью. Её огорчило не само это лицо, а застывшие, мёртвые глаза, словно полностью отрешённые от мира. Ребёнок походил на ангела, но напомнил Элене старые сказки о вставших из гроба мёртвецах, что бродят по свету, не узнавая никого и ничего.

— А у тебя есть имя? — ласково спросила она.

Несколько мгновений мальчик смотрел сквозь неё, словно она была призраком сада. Затем разжал руку и внимательно посмотрел в ладонь, будто там мог быть написан ответ.

— Ф.. ин...ч - произнес он, хлопая в ладоши при каждом слоге, будто бы имя было вбито в него, звук за звуком.

— Финч, зяблик — хорошее имя, - ободряюще улыбнулась Элена. — Ты давно здесь, Финч?

Его лицо ничего не выражало, казалось, он не понял вопроса о времени.

Элена не видела этого ребенка раньше, но возможно, он просто прятался. Интересно, сколько ему лет, семь, восемь? Трудно сказать — он казался очень маленьким, но пальцы длинные и тонкие, почти как у юноши. А как выглядел бы её сын в этом возрасте? Она тихонько запела, как будто укачивала собственное дитя.

Зелен и синь

      Дили ди

      Лаванды склон

Тебя я люблю

      Дили ди

      В меня ты влюблен

Она почувствовала как что-то коснулось ног, и, взглянув вниз, увидела, что мальчик осторожно склонил к ней голову, словно настоящая птица, готовая вспорхнуть при малейшем движении. Элена не шевелилась и продолжала петь.

Помощь зови

      Дили ди

      Работа не ждет

Кто сено гребет

      Дили ди

      Кто в гору идет

Финч подался ближе, уткнувшись лицом в ее ноги.

Птицы поют

      Дили ди

      Ягнята шалят

Наш здесь приют

      Дили ди

      В сене – мир и уют

Она перестала петь и какое-то время они сидели неподвижно, Элена на скамейке, покрытой тимьяном, а маленький Финч — на земле. Оба погрузились в свои мысли, не слыша ни криков играющих детей, ни жужжащих над розами пчел.

Элена вздрогнула, когда белое облако закрыло солнце, бросив тень на сад.

— Хочешь, покажу секрет? — внезапно спросил Финч и выпрямился.

— Конечно, — ответила Элена, ласково улыбнувшись. — Это твоё сокровище?

Ещё с детства она знала, что у всех детей есть секретные сокровища — скорлупа яйца дрозда, речной камешек, галька, сияющая как рубин, острый черный зуб дракона, — и все это тщательно спрятано от глаз взрослых.

Финч помотал головой.

— Это не мой секрет. Пошли, я покажу. Только никому не говори. — Он взял ее за руку маленькой теплой ладошкой и потянул за собой.

— Ах вот ты где, киска. Я тебя везде искала, у меня кое-что для тебя есть.

Как только Элена обернулась к направлявшейся к ней через сад Люс, маленькая ладошка тут же отпустила её руку. Она глянула вниз, чтобы сказать что-нибудь Финчу, но мальчик уже исчез.

— Матушка послала меня передать, что к тебе посетитель, ты будешь рада его увидеть.

Радость наполнила Элену, на лице засияла восторженная улыбка.

— Атен, это Атен? Где он?

***

Раф нетерпеливо расхаживал по комнатушке и наконец неуклюже устроился на стуле с высокой спинкой. В комнате было не много мебели. Один угол занимала широкая кровать, но к счастью, её закрывали тяжёлые, кое-где потертые шторы. В другом углу расположилась длинная низкая скамья, а в третьем стояла высокая деревянная рама, с которой свисали кожаные ремни. Раф с отвращением взглянул на нее. Он догадывался, какие орудия могли скрываться за пологом кровати, достаточно насмотрелся на обнаженные мужские спины с рассеченной до костей кожей, чтобы считать порку приятной забавой.

Он безрадостно оглядел комнату. В тот день, когда он выбрал Элену из круга молотящих женщин, чтобы она съела кусочек хлеба с солью, мог ли он предвидеть, что это приведёт её сюда? А если бы Раф выбрал другую девушку, результат был бы тот же? Его с самого детства мучил вопрос - можешь ли ты выбирать что-то по-настоящему или за тебя уже всё предрешено.

Когда Рафу было шесть лет, отец косил, и коса наскочила на лежавший в траве камень. Вот и все. Этого оказалось достаточно, чтобы изменить весь ход жизни Рафа, просто обычный камень оказался в неудачном месте. Лезвие косы отскочило от камня и глубоко порезало ногу отца, рана загноилась, и мать Рафа испугалась, что муж умрёт.

Соседка божилась, что Святой Георгий обязательно поможет бедняге, стоит лишь матери Рафа попросить его о помощи. И тогда мать решила совершить паломничество в аббатство, где хранилась фаланга пальца святого, и пожертвовать янтарное ожерелье, которое получила в день свадьбы, чтобы заручиться помощью святого. Она настояла, чтобы Раф отправился с ней и помолился за здоровье отца.

Раф с матерью вышли из дома, прежде чем солнце взошло над холмами. Они достигли аббатства в вечерней прохладе, как раз к началу вечерней службы, и вместе с толпой прихожан поднялись по высоким белым ступеням в храм. Как только Раф вошел в это огромное здание, он сразу же позабыл о жажде и голоде. Он как вкопанный застыл в дверях с открытым ртом, не в силах оторвать взгляд от грандиозного зрелища.

Деревенская церквушка, где он пел в маленьком хоре, была расписана яркими красками — изображениями ангелов и святых, которые брели по знакомым полям и парили над такими же домишками, как и их собственный. Но здесь стены и колонны, устремившиеся ввысь, украшала роспись со сценами рая и ада, сотворения мира и Страшного суда. С огромного купола на него глядели ангелы, и сам Господь, воседающий на золотом троне, казалось, оглядывал всю церковь. Его темные миндалевые глаза пристально смотрели прямо в глаза Рафа.

Раф, слишком занятый осмотром храма, и не заметил, как хор начал петь псалмы, пока певчие не затянули магнификат [23]. Он никогда не слышал таких голосов в деревенском хоре, они звучали гораздо мелодичнее, выше и звонче, чем у любого мальчика. Не обращая внимания на мать, которая яростно шипела, призывая его вернуться, Раф стал протискиваться сквозь толпу прихожан, пока не оказался в первом ряду. Но всё равно не смог ничего разглядеть из-за резной ширмы. Пригнувшись, он стал пробираться вперёд, огибая её, пока не увидел тех, кто издавал эти прекрасные звуки. Раф увидел монахов и послушников, преклонивших колени в молитве, но неземная музыка исходила не от этих простых созданий. Он покрутил головой и увидел собравшихся вместе певчих. Некоторые из них — юноши, другие — мужчины, должно быть, такого же возраста, как и его отец, с чисто выбритыми лицами.

Звуки, которые они издавали, вызывали дрожь благоговения и восторга, мурашки пробежали по спине Рафа. Он замер, устроившись на корточках в тени, и слушал. Наконец, когда служба закончилась, монахи ушли, а небольшая группа безбородых певчих, смеясь и болтая, начала быстро расходиться через свою собственную узкую дверь. Раф во все глаза глядел на них, мотая головой, как собака с больными ушами — он не мог поверить, что эти девичьи голоса могли принадлежать мужчинам. Женоподобные мужчины покидали церковь. Последний из них оглянулся и посмотрел прямо в тот тёмный угол, где прятался Раф, а потом улыбнулся и подмигнул. Только демон мог бы разглядеть мальчика в тёмном углу. Испуганный Раф вскочил на ноги и с криком побежал обратно к матери, не обращая внимания на удивлённо оглядывающихся прихожан.

Мать, поглощённая беседой с одним из священников, пришла в ужас и устыдилась за сына, устроившего святотатство в таком священном месте. Священник нахмурился, пристально глядя на Рафа.

— Это и есть тот мальчик?

— Да, святой отец, но клянусь, обычно он ведет себя хорошо. Просто никогда раньше...

Но священник взмахом руки заставил ее умолкнуть. Он схватил мальчика за подбородок и повернул его лицо к огню свечей. Казалось, увиденное его удовлетворило. Он провел пальцами по горлу Рафа, по груди, животу и паху.

Священник крепко сжал у него между ног. Раф извивался, пытался вырваться, но мать крепко его держала.

Наконец, священник выпрямился.

— Многообещающе, весьма многообещающе, — сказал он матери Рафа, и та радостно улыбнулась в ответ.

Священник снова взглянул на Рафа.

— А теперь, мальчик, встань на колени и помолись о выздоровлении твоего отца. Молись искренне, ведь Господь узнает, если ты был рассеян и не молился от всего сердца. Мальчики, огорчающие Бога, попадают в ад, ты же знаешь об этом? Но Святой Георгий услышит молитвы чистых и безгрешных детей.

Мать Рафа заставила его встать на колени перед множеством тоненьких зажжённых свечей. От них исходил такой сильный жар, что Рафу казалось, будто его лицо тает, оплывая как воск.

— Ты слышал, сынок, молись за своего отца. Он надеется на тебя.

Если они чисты и без греха. Казалось, тяжкий груз отцовской болезни навалился на худые плечи Рафа. Все совершенные им грехи закружились вокруг в отблеске свечей, огненные бесенята словно насмехались и подшучивали над ним. Украденные персики; ложь о том что он работал, а сам в это время лазал по деревьям; порванная рубашка, которую он попытался утаить; бесчисленные вечера, когда он клялся, что молился, а на самом деле не делал этого. Он стоял на коленях, а все его страшные злодеяния скакали вокруг, вращали глазами и не обращали внимания на его молитвы.

Когда на следующий день они вернулись домой, малыш Раф был уверен, что отец уже мертв. Драгоценное янтарное ожерелье матери, которое теперь украшало реликварий святого, принесено в жертву напрасно. Святой Георгий отказался слушать, потому что Раф согрешил. Господь, должно быть, убьет его отца в назидание Рафу. Мать разрыдается. Семья умрёт от голода. И всё это, все страдания в мире — его вина.

Но его отец не умер. В конце концов он полностью выздоровел, и маленький Раф чуть не кричал от радости, что никто в деревне не узнает, какой он грешник. Он думал, что избежал божьей кары, но оказалось, что это не так. Спустя два года вся семья вернулась в церковь того аббатства. И только в тот день, когда родители отдали его священнику, Раф понял, что он, как и янтарное ожерелье матери, стал частью её сделки с Богом — сын в обмен на жизнь мужа.

Лишь тогда ему рассказали, откуда у смертных мужчин такие высокие ангельские голоса. И только тем утром в аббатстве он наконец понял, зачем его искалечили.

***

Дверь распахнулась, в потоке солнечного света в комнату ворвалась Элена. Медные волосы сверкали на солнце, а на лице сияла такая пылкая радость, что Раф чуть не вскочил и не бросился к ней. Но едва взглянув на него, девушка отпрянула, блеск в глазах тут же угас. После короткого замешательства, она попыталась улыбнуться, но Раф знал — это просто вежливая улыбка, которая причинила ему больше боли, чем он мог представить.

Элена выглядела намного лучше, чем в последний раз, когда он посадил ее, дрожащую, в мокрой одежде, в лодку. Она казалась опрятнее, и даже слегка поправилась — в доме Матушки Марго девушки питались гораздо сытнее и разнообразнее, чем на деревенской диете из грубого хлеба, бобов и трав, к которой привыкла Элена. Страх и страдание, отражавшиеся на ее лице в ту ночь, когда он спас её, исчезли, теперь она снова выглядела моложе своих шестнадцати лет. Рыжие волосы больше не заплетены в косы, а свёрнуты в узел и заколоты на затылке, хотя, как и остальные здешние девушки, Элена не прикрыла их сеткой или вуалью. И одежда на ней другая. Простое серое домотканое платье сменило другое, зелёное, спадающее до середины икр, поношенное, но из хорошей ткани, из-под него виднелась белая льняная оборка. Низкий V-образный вырез надёжно сколот дешёвой оловянной булавкой. Откуда Элена всё это взяла? Уж точно не у Матушки Марго — если бы Матушка добилась своего, булавка была бы расстёгнута, соблазнительно открывая выпуклую грудь, как фрукты на лотке торговца.

Кого Элена надеялась увидеть в этой комнате? Кому предназначался этот восторженный взгляд? На этот вопрос Раф получил ответ, едва девушка заговорила.

— Ты видел Атена? Он здоров? Он знает, где я? Он пытался разыскать меня, когда узнал, что я сбежала? — Она лепетала, как возбуждённый ребёнок, не дожидаясь ответов. — Это только Джоан думала, что я убила своё дитя. Знаю, в глубине души Атен в это не верил, он просто тоже слишком испугался и не стал с ней спорить. Он отказался свидетельствовать против меня на суде, а значит, знал, что я сказала правду. Он знает, я никогда ему не лгала.

При имени Атена лицо Элены светилось. В её глазах Раф видел не только надежду — нечто большее, отчего сжималось сердце. Перед ним явно была влюблённая женщина. Рафу случалось и раньше видеть такое, но нежный и полный желания взгляд никогда не обращался к нему. Элена всё ещё любила никчёмного Атена, даже теперь, после того как этот бесхребетный олух позволил своей мамаше обвинить её перед мерзавцем Осборном. Даже предательство Атена не привело Элену в чувство.

Рафу на мгновение захотелось изменить своё решение, сказав Элене правду — твой драгоценный Атен мёртв, повешен вместо тебя. Раф представил, как сморщится это возбуждённое личико, на глазах выступят слёзы, и она, рыдая, бросится за утешением в его объятья. Но взглянув опять на лицо девушки, он понял, что даже знание о смерти Арена не избавит её от любви к этому мальчишке. Знание принесёт ей лишь отчаяние и чувство вины, этого самому Рафу пришлось вынести слишком много, он не мог позволить ей так страдать.

Он поднялся, и, отвернувшись от Элены, перевёл взгляд на освещённый солнцем сад за открытой дверью.

— Я пришёл сказать, что тебе пора самой начинать зарабатывать на жизнь. Матушка Марго — добрая женщина, но она не может держать тебя здесь, если ты не работаешь.

— А я думала, ты пришёл забрать меня отсюда, — в её голосе послышалось недоумение.

Раф резко захлопнул дверь, обернулся к ней и раздражённо заговорил:

— Ты в самом деле вообразила, что я пришёл забрать тебя? Ты — беглая крестьянка, признанная виновной в убийстве. Да, знаю, ты утверждаешь, что невиновна, но в глазах закона ты — осуждённая женщина. Ты ведь не собираешься рассказать мне, что нашла ту знахарку, она может вернуть ребёнка и очистить твоё имя?

Элена горестно повесила голову.

— Похоже, нет, — сказал Раф. — Осборн назначил за тебя награду. Объявил сбежавшей от правосудия, волчьей головой. Любой англичанин имеет право убить тебя на месте и потребовать денег за твою голову. Поверь, Осборн предложил столько, что никто и минуты сомневаться не станет. И как думаешь, кто возьмёт тебя к себе и спрячет?

— Я думала... монастырь... — бессильно пробормотала Элена.

— Ты что, забыла, что на всю Англию наложен интердикт? Где ты найдёшь священника, чтобы скрепить клятву? Где возьмёшь приданое, чтобы стать монахиней? А если тебя не допустят к монашескому сану, ты станешь там только служанкой, и монастырь не сможет тебя защитить. Они отдадут тебя Осборну.

Раф увидел, что Элена дрожит, и лишь тогда понял, как она напугана. Он глубоко вздохнул и постарался говорить помягче.

— Тебе нужно пробыть здесь год и ещё один день. Если до тех пор тебя не найдут, ты будешь считаться не крепостной крестьянкой, а свободной женщиной... — Он смущённо умолк. Что он может ей сказать? Нужно ли говорить правду — быть объявленной свободной само по себе мало что значит. И если она не докажет свою невиновность, возможно, никогда не уйдёт отсюда. Раф подошёл к девушке, остановился, глядя на неё сверху вниз, и нежно погладил щёку — как отец, успокаивающий дочь. — Нужно смириться с тем, что ты останешься здесь по меньшей мере на год. Но за год многое может измениться. Кто знает, может, эта твоя знахарка вернётся обратно с ребёнком. Однако, — твёрдо добавил он, — тебе придётся отрабатывать своё содержание.

— Я работаю, — сказала Элена. — Чищу и убираю, делаю всё, что скажут.

Раф снова опустился в кресло напротив, остановив на девушке мрачный взгляд.

— Это не то, что Матушка называет работой. Это плата только за еду, но не за риск, который она принимает, держа тебя здесь. Ей нужно, чтобы ты начала зарабатывать.

Он смотрел на руки Элены, не решаясь взглянуть в её широко распахнутые синие глаза. Когда-то в Святой земле он видел, как сарацины привязали руки и ноги человека к четырём диким арабским жеребцам. Кони, одновременно пущенные всадниками в галоп в разные стороны, разорвали вопящую жертву на куски. Сейчас Раф чувствовал, что с ним происходит то же самое. Часть его хотела заставить Элену страдать за то, что предала его с Атеном, что отказалась доверять, за отвращение, которое он видел в её глазах, когда бы она ни взглянула на него.

Он хотел сделать её шлюхой, какой она и была — грязной и униженной. Хотел, чтобы мужчины смотрели на Элену с презрением — так же, как она на него. Однако мысль о том, что другой мужчина станет ее лапать, о чужом потном теле рядом с этой нежной плотью, казалась Рафу невыносимой. Даже теперь ему больше всего на свете хотелось защищать её, чтобы только к нему она обращалась за любовью и утешением. Он хотел сохранить её чистой и неприкосновенной — теперь, когда Атен мёртв, он снова мог представить, что это так. Они с Эленой связаны чем-то более прочным, чем брачные обеты — почему же она этого не чувствует? Он проглотил застрявший в горле комок и попытался говорить сухо и по делу.

— От тебя не ждут работы с простыми клиентами — это самое большее, чего я смог добиться от Матушки Марго. Но когда время от времени к ней заходят особый посетитель, ты будешь уделять ему внимание.

— Уделять внимание? Что... что это значит? Что я должна буду делать? — голос Элены задрожал.

— Без сомнения, Матушка Марго и этот джентльмен будут каждый раз объяснять тебе, что делать. У всех мужчин разные аппетиты.

— Аппетиты... — растерянно повторила Элена.

Она что, нарочно притворяется глупой? И он должен это повторять?

— Не изображай невинность, девчонка, рявкнул Раф. — У тебя был ребёнок, так что нечего притворяться, будто не знаешь, что происходит между мужчиной и женщиной. Или теперь ты скажешь, что это было непорочное зачатие и твой ублюдок чудесным образом вознёсся на небо? И поэтому ты не можешь его найти?

Прежде чем Раф успел понять её намерения, щёки Элены вспыхнули от ярости, и она влепила ему пощечину. Раф изумлённо замер, глядя на неё. Уже во второй раз за этот вечер он позволил женщине застать себя врасплох и напасть. Неужто он растерял своё воинское чутьё? Матушку Марго Раф знал уже давно и мог ожидать, что она станет защищаться. Но ни один крепостной никогда прежде не позволял себе ударить его, тем более женщина. Рафу потребовалась пара мгновений, чтобы понять — Элена кричит на него, сжимая кулаки от ярости.

— Может, я и не свободнорождённая, но и не шлюха. Я не стану спать ни с кем, кроме Атена. Он мой муж. Он знает, что я не убивала его сына, и будет ждать меня, пока я не смогу доказать всему миру свою невиновность. И я не предам его! Нет!

Раф схватил запястье девушки, притянул её к себе, крепко сжал другой рукой её лицо, наклонившись так, что его рот оказался у её губ. Элена изворачивалась и пыталась вырваться, скривившись, как будто думала, что он пытался ее поцеловать.

Раф сжал её крепче и медленно, чтобы заставить её услышать, и произнёс:

— Ты будешь в точности исполнять то, что велит Матушка Марго, всё, о чём она попросит. И ты станешь делать это с улыбкой на хорошеньком личике, потому что если Матушка не получит своих денег так, то добудет их иначе. Откажешься — она сдаст тебя Осборну и получит свою награду. Осборн тебя повесит, и на этот раз побега не будет. И я давно знаею Осборна — прежде чем повесить, он заставит тебя страдать так, что ты и представить себе не можешь. А то, что ты помолвлена с Атеном, не помешает ему попользоваться тобой для собственного удовольствия, вообще-то, это даже добавит ему радости.

— Но Атен... — чуть слышно простонала Элена.

— Атен уже в других объятиях! Поверь мне, Атен тебя не ждёт!

Он почувствовал, как обмякла девушка в его руках, и опустил её на скамью. Элена дрожала, но не разрыдалась, как ожидал Раф, так что он невольно восхитился ею за это.

— Это моя кузина Изабель? Атен с Изабель, да? — спросила Элена, пристально глядя на него.

Раф не ответил, и девушка, похоже, сочла это подтверждением. Лжёт ли молчание? Возможно, оно — самый худший обман, и видит Бог, за свою жизнь Раф не раз в таком провинился.

Элена не сводила взгляд с бесцельно блуждающей по стене мухи.

— Изабель не долго уживётся с Джоан, та всегда звала её шлюхой. Джоан её живо выставит вон.

— Ты меня не слушаешь, — выкрикнул Раф. — Он не станет больше тебя ждать. Прекрати разыгрывать из себя дурочку и решись наконец делать то, что тебе говорят. И поверь, ты всё равно это сделаешь, а по доброй воле это будет значительно легче.

Элена дрожала так, что Раф боялся, как бы она не развалилась на куски. Он опустился перед девушкой на колени, ласково взял её холодные руки.

— Послушай, всё, чего Матушка хочет от тебя — только чтобы ты время от времени была любезной с богатым купцом или капитаном корабля. Неужели это так уж трудно? Разве лучше, чтобы тебя насиловал или мучил этот ублюдок Осборн? По крайней мере, так ты останешься жива. Поверь, ничто на этом свете не стоит так дорого, как жизнь — ни твоя невинность, ни честь, ни даже твоя любовь к Атену. Если ты умрёшь непрощённой, задыхаясь на конце верёвки — для тебя не будет больше ничего, кроме бесконечного страдания и мук, на целую вечность. Что бы ни случилось, ты должна крепко, обеими руками держаться за жизнь, и не важно, чего это стоит. Ты должна оставаться живой для меня, Элена. Мне нужно, чтобы ты жила.

Ночь полнолуния, август 1211 года

Розы.

Если смертному приснится красная роза, он получит любовь, к коей стремится его сердце, но если ему приснится белая роза, это дурной знак, несущий только печали в любви. Если девушка хочет вернуть неверного возлюбленного, она должна срезать три розы в канун Иванова дня. Первую ей нужно закопать под тисовым деревом, вторую - в свежей могиле, а третью положить под голову во время сна. Через три ночи ей следует сжечь эту розу, пока от нее не останется лишь пепел. Ее возлюбленного будут мучить мысли о ней, и он не будет знать покоя, пока к ней не вернется.

Если девушка желает найти свою настоящую любовь, в Иванов день она должна срезать бутон розы и спрятать его до Рождества, а тогда, если он по-прежнему яркий и ароматный, носить его с собой, и бутон вырвет из ее рук ее суженый. Но если бутон скукожится и побуреет, ей следует опасаться за свою жизнь, ибо это дурное предзнаменование.

Белые розы - знак молчания, ибо Купидон дал священную розу Гарпократу, богу молчания, чтобы он не открыл любовные тайны Венеры, матери Купидона. А потому люди благородного сословия вырезают или рисуют розу на потолке над обеденным столом или вешают белую розу на потолочную балку, когда проводят встречу, в знак того, что ни одно слово не должно покинуть это место.

Смертные говорят "под розой", когда хотят сохранить разговор в тайне. Но остерегайтесь, смертные! Мы, мандрагоры, всё видим и всё откроем, когда придет время, ибо роза не имеет силы закрыть нам уши или рты. В конце дней мы сломаем молчание богов и смертных, ибо разве не рождены мы в крике?

Травник Мандрагоры

Вызов  

— Пора, — сказала Мадрон.

Её молочно-белые глаза обращались в сторону Гиты, как будто старуха могла видеть дочь в темноте, читая все её мысли.

Гита ворочалась в жёсткой постели из папоротника, пытаясь не обращать на мать внимания. Как только дело сделано, им надо двигаться вперёд, а Гите было так хорошо здесь. Ей совсем не хотелось тащиться в город. Она его ненавидела. Люди там глядят с подозрением, словно ты собираешься их обокрасть — если, конечно, не пытаются ограбить сами. Дышать там нечем, а люди кричат и толкаются. Из-за глупого гомона их голосов не слыхать ничего, даже собственных мыслей.

— Вынеси меня наружу, — голос Мадрон звучал жалобней, чем обычно.

Гита со вздохом поднялась на ноги. Стояла тёплая ночь, и ей не понадобилось накидывать шаль поверх грубого поношенного платья. Она склонилась над матерью, и старуха обхватила руками её шею. Гита подхватила её на руки и, низко склонившись, вынесла из хижины. Мадрон была легкой, словно мешок с рыбными костями, но её худая рука держала шею Гиты хваткой такой же крепкой, как зимний лед. Гита осторожно поместила ее в центр поляны. Старуха подняла голову и повернула лицо к яркой луне, будто чувствовала её холодный свет.

Она ущипнула Гиту за руку.

— Принеси мне кости и терновый прутик.

Гита вернулась в хижину, принесла всё это и положила на колени матери. Теперь потребуется более сильная магия, чем яблоко с колючками, потому что у них не было принадлежащих ему вещей, которые они могли бы использовать против него.

Воздух в лесу был неподвижным и тяжелым. Из-за листвы деревья казались лохматыми. Они окружали поляну, как огромные немые тролли, молча наблюдая за мерцающими в вышине звездами: Медведица и Лебедь, огромный изогнутый мост звезд, по которому уходят души мертвых. Джерард когда-то говорил, что нужно называть его Млечный Путь, но теперь он, должно быть, узнал настоящее имя, ведь его душа идёт сейчас тем путём. Гита это видела.

Мадрон сидела на корточках на поляне. Распущенные волосы отливали серебром в лунном свете, кожа - жемчугом. Терновым прутом она обвела себя кругом на покрытой ковром из листьев земле. Затем сделала на круге четыре пометки. Посторонний мог бы не разобрать грубо начертанные символы, но Гита хорошо их знала, ведь мать научила её этим символам еще в младенчестве: змей обозначал землю, рыба - воду, птица - воздух, а саламандра - огонь. Лунный свет разливался по очерченным линиям на земле, наполняя их серебром. Мадрон этого не видела, но Гита знала, что мать могла чувствовать их так же хорошо, как и руками.

Мадрон пошарила в сумке и вытащила тонкую косточку, длиной не больше женской ладони. Она поместила её перед собой, потом вынула из рукава маленький пучок трав, связанный алой нитью, - барвинок, заячья капуста, вербена, аконит и смертоносная беладонна. Мадрон положила пучок поверх косточки, так что получился наклонный крест. Наконец она обратила незрячие глаза на Гиту, протягивая ей руку.

— Подойди, нужно встать внутри круга, иначе ты не в безопасности.

Гита осторожно перешагнула через начертанные на лесной земле знаки, стараясь не нарушить круг. Затем присела за спиной матери в ожидании.

Старуха запрокинула лицо к луне. Она начала бормотать древние, давно забытые миром слова, которым женщины обучали своих дочерей с тех пор как летает сова, а волк охотится. По коже Гиты побежали мурашки.

Бормотание Мадрон стихло, и в залитую лунным светом рощу вернулась тишина, твердая и прозрачная, словно стекло. Облако заслонило луну, погружая поляну во тьму. Лес затаил дыхание.

Земля вокруг них задрожала, затряслась, словно по ней мчалась тысяча лошадей. Когда облако вновь обнажило луну, Гита увидела нечто, поднимающееся перед ними, у самой границы круга. Из-под земли появилось облачко тумана, выталкивая вокруг себя землю, как первый росток травы. Потом столб тумана вырвался из чёрной земли с тонким воплем, похожим на крик новорожденного. Столб вращался, кружил, и по лесу шёл низкий стон, словно по веткам блуждал ледяной зимний ветер, но деревья не шевелились. Стон перерос в вопль, который становился все выше и выше, пока тьма не завибрировала болью. Затем вопль внезапно оборвался. Перед ними стоял голый младенец, настолько худой, что ребра торчали как шпангоуты разбившегося судна. Губы ввалились, обнажая беззубые десны, а пустые глазницы чернели тёмным огнем. Мадрон обратила к дочери незрячие глаза.

— Он пришел? Ты его видишь?

Гита не могла отвести взгляд от стоящего перед ней крошечного тельца.

— Он здесь, Мадрон, младенец здесь, — прошептала она.

Старуха подняла сложенные вместе кость и пучок трав и направила на стоящую фигуру.

— Дух, я приказываю тебе привести Хью из Роксхема. Приведи его к нам.

Тельце бросилось к ней, скрюченные пальцы левой руки напрасно царапали воздух, будто ребёнок пытался что-то схватить. Правая нога отсутствовала.

— Приказываю тебе, — повторила Мадрон. — Приведи Хью из Роксхема. Ты должен доставить его сюда. Ты должен его привести!

Существо сделало ещё шаг к ней, подбираясь к протянутой кости, но отпрянуло, словно обожглось, как будто воздух внутри круга горел.

— Дай мне, дай мне! Это моё. Моё!

Мадрон подняла голову, повторяя слова в третий раз.

— Приказываю тебе костью твоего тела, приведи нам Хью из Роксхема. Ступай, иди сейчас же. Ка![24]

Как только она произнесла последнее слово, тельце задрожало и упало наземь. На мгновение Гита решила, что оно собирается скрыться обратно в землю. Но на её глазах пепельно-восковая кожа младенца начала покрываться волдырями, как будто из неё вылезали личинки, покрывая тело от черепа до ступней. На коже проступили мягкие белые перья. Младенец поднял голову, и в тёмных пустых глазницах блеснули две черные жемчужины. Пара длинных крыльев развернулись по бокам, захлопала, бледное существо безмолвно взмыло в воздух. Над ними пронеслась амбарная сова, на мгновение заслонив раскинутыми крыльями луну, потом развернулась и поплыла прочь над тёмной кущей деревьев.

Опустошенная Мадрон откинулась назад, обернулась к Гите.

— Готово. Отнеси меня обратно в хижину. Ты знаешь что делать, когда он придет.

Гита наклонилась чтобы поднять мать.

— Ты уверена, что он придет, Мадрон?

— Он придёт. Рано или поздно его потянет к нам.

Гита уложила мать в хижине, вернулась, прошла под деревьями, посеребренными лунным светом. Она достала из-под сорочки спрятанное на груди сморщенное яблоко и вытащила еще один шип. Может, это впустую? Должна ли она терпеливо ждать, пока подействуют чары Мадрон? Шестое чувство подсказывало Гите, что нужен ещё один маленький трюк с яблоком. Что-то от неё самой. Она бережно положила шип на угли вечернего костра. Крошечный огонёк пламени вспыхнул и заплясал во тьме, и по спине Гиты пробежала дрожь наслаждения. Она наблюдала, как он горит — она любила смотреть, как они горят.

***

Зевая и пытаясь расправить ноющие плечи, Рауль плёлся через внутренний двор к лестнице, ведущей в Большой зал. Свет факелов, закреплённых на стенах, мерцал и поблёскивал на неровном булыжнике, так что и не поймёшь, куда ступить. Господи, как он устал и измучился! Зад весь в синяках, плечи болят после целого дня в седле. Рауль ещё и проголодался, однако не был уверен, что не заснет, прежде чем успеет поесть.

Услыхав топот ног по ступенькам, он поднял голову — как раз вовремя, чтобы увидеть спускающегося вниз Осборна. Рауль мысленно застонал. Он знал, что обязан повидать Осборна этой ночью, чтобы вручить послание, но надеялся выпить хоть кубок-другой вина прежде, чем придётся вести разговор. От дорожной пыли горло пересохло как старая кожа.

Осборн столкнулся в ним на нижних ступенях.

— Ну, и как поживает король?

Рауль потёр пересохшее горло.

— В добром здравии. Его величество выглядит вдвое моложе своих лет, и настолько же энергичнее. В дурном настроении... — Рауля передёрнуло от воспоминаний.

О королевских вспышках ярости ходили легенды, и Рауль в полной мере ощутил немилость Иоанна, когда пришлось признаться, что до сих пор не удалось установить личность ни одного из пособников врагов Англии. И ему ни за что не хотелось бы повторить этот опыт. Король чуть умерил гнев, лишь когда его самая последняя любовница, милая и добросердечная девушка, жеманно улыбаясь Раулю, напомнила его величеству, что "Святой Катарине" не удалось высадить своих пассажиров на берег исключительно благодаря храбрости и преданности Рауля.

Это произошло совершенно без его участия. Рауль даже не слышал об этом корабле и его французском грузе, пока не вернулся ко двору, так что он понятия не имел, кто предупредил людей короля, однако противоречить слухам не собирался. И только это спасло его голову от полной меры королевского гнева. Рауль вздохнул. Он не годился для этой работы — шнырять повсюду, разоблачать шпионов и предателей. Всё, чего он желал — достичь достойного положения при дворе, а единственное, что ему хотелось разоблачать — грудь какой-нибудь привлекательной юной девушки вроде этой любовницы короля, чье тело просто молило о насилии.

Осборн выдернул его из мечтаний.

— Давай же, приятель, расскажи, что сказал король?

Рауль извлёк из сумы свиток пергамента, скреплённый тяжёлой восковой печатью.

— Его величество поручил передать тебе это, но мне известно, о чём там говорится — такие сообщения разосланы по всей Англии. Иоанн созывает на совет преданных ему лордов. Он намеревается выработать планы на случай, если Филипп попытается высадиться на берег. Вам с братом и другим испытанным в боях военачальникам велено присутствовать. Король ждёт вас к себе в трёхдневный срок.

— Чёрт возьми! — Осборн яростно сжал кулаки.

Но должно быть, он увидел испуг на лице Рауля, поскольку тут же добавил:

— Разумеется, я сочту за честь послужить королю в таком деле. Но я только сегодня кое-что узнал и надеялся лично принять в этом участие.

Осборн на мгновение прикусил губу, потом его лицо прояснилось.

— Иоанн не приказывал тебе явиться?

Рауль попытался скрыть дрожь. Он не спешил показываться на глаза королю в его нынешнем настроении.

— В отличие от тебя, я никогда не участвовал в битвах. Его величеству от меня было бы мало толку.

— Значит, вместо этого ты можешь оказать мне услугу.

Осборн окинул взглядом темнеющий двор. В канделябрах ещё горело совсем немного свечей — большинство обитателей поместья уже отошли ко сну. Однако он всё равно оттащил Рауля от лестницы в угол двора, подальше от всех дверей или окон.

— Сегодня вечером я получил весть от шерифа из Норвича. Один из его людей слышал, будто после того, как моя беглая крестьянка удрала отсюда, её отвезли на лодке в Норвич, и она до сих пор где-то в городе. Я хочу, чтобы завтра ты первым делом отправился туда, может, удастся её отыскать.

При мысли об ещё одном дне в седле, каждая ноющая мышца и каждая кость в теле Рауля протестующе вопила.

— Милорд, неужто шериф не может приказать своим людям найти её?

— Этот тип — ленивый никчёмный болван, который только и думает, как наполнить свой кошелёк. Он говорит, рыжих девчонок в Норвиче полно, как птичьего дерьма, а людей, чтобы стучаться в каждую дверь в городе, у него не хватит. Так что придётся тебе этим заняться. Я бы отправился сам, но король...

— Но я в глаза не видел этой девчонки, — возмутился Рауль. — Как я найду её, если даже люди шерифа не могут?

— Человек, который принёс мне весть, сказал, что слышал разговор в таверне. Он назвал её "Адам и Ева". В то местечко частенько заходят все пройдохи, жулики и воры Норвича — ну, так он сказал. Найми там жильё. Выпей с ними. Заигрывай с местными шлюхами. Покупай завсегдатаям их мерзкое пойло, чтобы залили свои чёртовы глотки и болтали свободнее. Мне всё равно, что ты станешь делать, просто найди ту девчонку. Я не позволю крестьянам в этом поместье считать, что можно меня оскорбить и остаться в живых.

Лицо Рауля слегка прояснилось. Что ж, пить и таскаться со шлюхами — это он неплохо умеет. В конце концов, две недели в Норвиче могут оказаться совсем не плохими. А если он не сумеет найти ту девчонку — всегда можно сказать Осборну, будто видели, как она удрала из города на телеге или в лодке.

Взбираясь по ступеням в свою кровать, Рауль всё ещё улыбался. Он представлял стройное, гибкое тело любовницы короля, такой восхитительно юной и беспомощной. Да, он заслуживает небольшой передышки, и если в Норвиче девки хоть вполовину соблазнительны, как та королевская шлюха, подобная работа уж точно доставит ему удовольствие.

Первый день после полнолуния, август 1211 года

Лиса.

Некоторые смертные ведут свой род от лисиц, и если кто-то в семье при смерти, множество лис собирается вокруг дома. Укушенный лисой смертный проживет только семь лет.

Тот, кто хочет обрести мужество, должен носить лисий язык, он наделит храбростью. Тот, кто хочет излечить опухшую ногу, должен носить лисий зуб.

Промытая в вине и высушенная лисья печень облегчит кашель. Если в смертного вонзился шип, нужно на ночь приложить к занозе лисий язык, и тогда на заре заноза выйдет.

Настойка пепла лисицы на вине исцеляет смертных от печеночных колик. Купание в воде, где сварили лису, облегчает подагру, а если лысый протрет плешь лисьим жиром, у него снова отрастут волосы.

Ведьмы могут принимать обличье лис, и часто во время охоты лиса вдруг исчезает, и охотник обнаруживает на ее месте лишь старуху.

Ибо хотя ее плоть исцеляет, смертным следует опасаться лису, ведь она - символ дьявола, и ежели лиса перебежит дорогу, это дурное предзнаменование, за ним последует беда.

Травник Мандрагоры

Клетка  

За огромным деревянным столом, вытащенным на середину внутреннего двора поместья, маленький тощий писец Осборна походил на беспомощного неоперившегося птенца. Болезненно-бледный человечек нервно передвигал книги счетов и пергаменты с одного конца стола на другой, потом начинал подсчитывать свеженаточенные перья в своём горшке, как будто точное количество имело жизненно важное значение.

Осборн раздражённо постучал по столу рукоятью кнута, чтобы привлечь внимание писца.

— Я хочу, чтобы чтобы вся арендная плата была выплачена сегодня, полностью и без отговорок. Те, кто не может платить, в тот же день покинут дома или мастерские. Это же касается и земельных наделов — кто не может заплатить ренту за землю, тот её лишается.

Писец открыл было рот, чтобы возразить, но при виде угрожающе сдвинутых бровей Осборна хорошенько подумал и энергично закивал в знак того, что и не собирался возражать. Раф тоже молчал. Несколькими неделями ранее он пытался спорить, но понял, что от этого Осборн действует ещё более беспощадно. Так что лучше молчать, игнорируя его приказы. Некоторые просрочки платежей удалось бы скрыть, если бы можно было надеяться, что этот мелкий писака станет держать рот на замке и не настучит своему хозяину. Но Раф был уверен — писца удастся уговорить, когда Осборн отправится в путь.

Осборн обернулся к Рафу — словно прочёл его мысли.

— Не забудь послать людей пройти по деревне, напомнить всем, что сегодня Ламмас [25].

— Сомневаюсь, что в деревне найдётся хоть новорожденный младенец, не знающий, какой сегодня день. Все деревенские считают дни до того, как смогут вывести свой скот на луга, на общие пастбища — от многих животных уже остались кожа да кости, а трава так вытоптана, что и пасти негде.

— Значит, им следует научиться заготавливать корм скотине, — сказал Осборн. — Но проследи, чтобы рвение выводить скот на пастбище не заслоняло для них главного долга — мне. Этим утром мы с братом отправляемся с визитом по воле короля, а ты в моё отсутствие обеспечишь, чтобы собрали всё, до последнего пенни. За все потери я спрошу с тебя. Так что тебе лучше проследить, чтобы каждый явился с тем, что должен, а если кто слишком болен или слаб,чтобы явиться лично — надеюсь, ты пройдёшь по их домам и принесёшь плату.

Осборн рассматривал Рафа, пытаясь разглядеть хоть искру возмущения, но тот постарался остаться невозмутимым.

— Ты слышал, что я сказал, мастер Рафаэль?

Раф позволил себе выдержать вызывающую паузу, потом спокойно ответил:

— Да, милорд, я вас слышал.

Хлыст дрогнул в руке Осборна. Раф понял предупреждение, но в отличие от писаря, не отступил. Он был рад, что леди Анна отправилась с визитом к заболевшей кузине, иначе она непременно попыталась бы выступить в защиту крестьян, а Осборн ещё не забыл, как она бросила ему вызов в деле Элены и Атена. Ей нельзя больше его злить.

Осборн ещё раз злобно взглянул на Рафа, потом проревел привратнику:

— Хватит таращиться как идиот, бездельник. Пошевеливайся, открывай ворота.

Уолтер, уже целый час стоявший наготове, положив руку на засов в ожидании приказа своего господина, бросился действовать — поднял из скобок огромную балку и широко распахнул ворота.

Если Осборн надеялся увидеть толпу селян, жаждущих уплатить подать — его ждало жестокое разочарование. Пара стариков проковыляла к столу и ужасающе медленно принялась рыться в потрёпанных кошельках и отсчитывать пенни корявыми опухшими руками. Осборн с нарастающим раздражением наблюдал, как его писарь так же неспешно пересчитывает стариковские гроши, боясь ошибиться на глазах хозяина. Наконец, Осборн развернулся и зашагал обратно, к лестнице, ведущей в Большой зал. Взбираясь наверх, он хлестал по каждой ступеньке кнутом.

Хотя селяне, очевидно, отсутствовали, во дворе хватало суеты. Люди Осборна и слуги носились туда-сюда, таскали маленькие дорожные сундуки, готовили к поездке любимых соколов Осборна и собак Хью — ведь кто знает, как долго король продержит лордов при дворе?

Раф нехотя двинулся к Большому залу. Одна их его многих обязанностей — проверить, что ничего не забыто, и подстегнуть медлительных или неловких слуг. Теперь, когда в поместье находились братья, он всё сильнее ненавидел эту работу. Ему с трудом удалось скрыть радость от вести, что Осборн и Хью уезжают. Раф молился, чтобы король продержал их при себе хотя бы несколько недель, а то и месяцев, но, пожалуй, это было бы слишком большой удачей.

Раф остановился, увидев возле лестницы незнакомого парня, выделяющегося среди мальчишек из поместья.

— Эй ты, поди-ка сюда, — приказал Раф.

Парнишка обернулся, послушно сделал несколько шагов. Он был босой, одет в заплесневелые кожаные штаны и странную шапку из кожи угря, сидевшую на голове так плотно, что походила на чёрную лысину.

— Болотный житель? — спросил Раф. — И чего тебе тут надо?

— Пришёл повидать её светлость.

— Леди Анну? А с чего ты взял, что можешь просто явиться сюда и надеяться, что знатная леди тебя примет?

Мальчишка насупился, выпятив нижнюю губу.

— Я не сам пришёл, — сказал он. — Я принёс ей сообщение.

Раф схватил парня за руку и затащил в тень под высоким фундаментом.

— Ну, и кто тебя прислал? И что за сообщение?

Мальчишка упрямо вздёрнул подбородок.

— Он сказал, никому не говорить, окромя неё.

— Леди Анна уехала из поместья навестить больную кузину. Не вернётся дня три-четыре. — Раф быстро оглянулся на Большой зал. — Слушай меня, парень. Тут главный - лорд Осборн, он человек опасный и с леди Анной не в ладах. Если узнает, что она от него что-то скрывает — ей не жить. А теперь говори, что тебе поручили ей передать, я постараюсь, чтобы она узнала об этом, как только вернётся.

На лице мальчика отразилась тревога. Он переводил взгляд с Рафа на лестницу и обратно, явно прикидывая, кому доверять.

— Тогда будет уже слишком поздно. Он сказал, что должен получить от неё ответ сегодня ночью.

— Кто, парень, кто тебе это сказал? — спросил Раф.

Мальчик склонил голову на бок, как ворон, и хитро поглядел на Рафа.

— Он сказал, она даст мне серебряный пенни за это послание.

Раф схватил куртку парня и хорошенько его встряхнул.

— Если сейчас же не скажешь, я дам тебе подзатыльник, и это ещё пустяк по сравнению с тем, что с тобой сделает лорд Осборн, если увидит. Он с тебя шкуру до костей сдерёт, чтобы узнать правду.

Глаза мальчика округлились от испуга. Он попытался выдернуть из хватки Рафа руку, но не особенно успешно.

— Я скажу тебе, хозяин.

Он окинул взглядом двор, боясь, что их подслушивают.

— Там, на болотах, прячется человек. Говорит, ему нужно попасть на корабль во Францию, пока его не обнаружили. И ему сказали, что леди Анна поможет.

— Что за человек?

— Он не называл своё имя. — Выражение лица мальчика внезапно изменилось. — Чуть не забыл, — добавил он, — я должен отдать ей вот это.

Он пошарил под курткой и вложил что-то в руку Рафа. Это оказался маленький знак в форме колеса, символ святой Катарины. Сердце Рафа забилось сильнее. Может, этот человек на болоте и есть французский шпион? Спасся ли хоть кто-то из них при пожаре? Но откуда он знает Леди Анну и почему так уверен, что она станет ему помогать? Ведь и её муж, и сын воевали за Англию. Нет, она не предаст свою страну ради французов, только не она, Раф готов был поклясться в этом собственной жизнью. Тогда как же она во всём этом замешана?

Мальчишка протянул руку, напуганный, но твёрдо решивший получить обещанный пенни.

Раф выудил монетку из маленького кожаного кошелька на поясе. Глаза мальчика радостно сверкнули при виде серебряного пенни.

— Ты приплыл на лодке?

— В коракле [26], — ответил мальчик, не отводя глаз от монетки.

Раф закусил губу. Коракл парня не выдержит двоих, тем более когда один таких габаритов, как Раф.

— Есть одно место вверх по реке, где ее делит надвое островок. Знаешь, где это?

Мальчишка кивнул.

— Если встретишь меня там, у займища, на закате — этот серебряный пенни твой. Жди на дальней стороне острова, там кусты скроют тебя от дороги. Если проведёшь меня к тому человеку и обратно — получишь ещё один пенни.

Мальчик неохотно кивнул, провожая жадным взглядом скрывшуюся в кошельке Рафа монетку. Раф видел, что он разочарован и колеблется.

Станет ли он ждать? Мальчишке трудно набраться терпения на несколько часов. Вполне возможно, что он устанет и уйдёт, несмотря на обещанные деньги. С другой стороны, если дать ему пенни сейчас, мальчик может просто исчезнуть.

— Оставайся здесь, — приказал Раф.

Раф поспешил к кухне. К счастью, все там были слишком заняты, мешая что-то в котлах и изнывая от жара, так что никто не обратил на него внимания. Он схватил немного хлеба, лука и пару жирных бараньих котлет, поспешно завернул в кусок мешковины и вернулся к мальчику.

Раф сунул ему свёрток.

— Это чтобы ты не голодал, пока будешь ждать.

Мальчик заглянул в свёрток, и его рот широко растянулся в улыбке.

— Спасибо, хозяин!

И он всё ещё улыбался, выбегая за ворота.

***

Утро почти закончилось, а Элена всё сидела на покрытой дёрном садовой скамье. Она один за другим обрывала лепестки чабреца и душицы, стараясь надышаться их запахом, но аромат исчезал, едва она успевала его ощутить. Как будто пытаешься удержать в горсти туман. Элена знала — пора возвращаться, заканчивать уборку комнат. И не могла. К горлу подступали запахи пота и липких пятен, картины происходящего за этими перегородками душили Элену, приходилось выбегать из дома, и её тошнило в углу двора. Она не сможет лежать в тех стойлах. Она не станет там лежать, не может позволить взбираться на неё, касаться влажными губами её губ, трогать тело. Каждое утро, едва через ставни проглядывало солнце, её первая мысль была — вдруг это случится сегодня? Не сегодня, молю тебя, Пресвятая Дева, не дай им заставить меня делать это сегодня.

Все последние ночи после визита Рафа Элена почти не спала — стоило только закрыть глаза, и в её голове начинали роиться картинки. Атен в объятьях другой, мужчины, лапающие её тело, Осборн, шагающий к ней с петлёй в руках. Она снова и снова слышала барабанный бой слов: год и ещё один день, год и ещё один день!

Элена судорожно вздохнула и сорвала с сидения ещё одну травинку.

— Тебя обидел мужчина, — прошептал чей-то голос.

Она подпрыгнула от неожиданности. Сзади к ней подкрался Финч, да так, что она даже не заметила. Она покачала головой — горло сжимала судорога. Финч выдернул несколько острых травинок.

— Мальчиков они иногда обижают.

— И тебя? Они тебя обижают?

Жалость Элены к себе тут же растворилась в беспокойстве о нём.

Финч не ответил, продолжая рвать травинки. Потом поднял взгляд.

— Я могу показать тебе тот секрет.

Она попыталась улыбнуться.

— Не сейчас. Может, в другой раз.

Мальчик осторожно коснулся грязным пальцем её руки.

— Пожалуйста. Тогда ты не будешь грустить.

Элена уже была готова отказаться, но видела мольбу в его ярко-голубых глазах. А она слишком устала, чтобы придумывать причину отказа. Кроме того, это хоть немного отодвинет её возвращение к уборке. И она позволила малышу потащить себя — как ломовая лошадь позволяет вести себя слабому человеку.

Финч направился через двор, к комнатам, где мальчики развлекали клиентов. Элена вздрогнула, входя туда, и постаралась отводить глаза от отсеков. но комната пустовала — ещё слишком рано для клиентов. Финч остановился у одного из отсеков, отодвинул покрытую соломой лежанку и вытащил палочку. Сначала Элена решила, что это и есть его тайный клад, хотя что бы мальчик ни выдумал, в ней не было ничего особенного для игры. Но Финч двинулся дальше.

— Идём, подгонял он Элену. — Это там.

Она покорно последовала за его взъерошенной светлой головой до конца комнаты, к большой деревянной подпорке у стены. Финч подвёл её к нише за опорой. Элена уже убирала эту комнату раньше, но никогда не замечала, что там есть низенькая дверца, которую не видно из комнаты.

Мальчик оглянулся, проверяя, что они одни. Потом провёл пальцами по двери, нащупывая маленькое отверстие сбоку. Теперь Элена поняла, зачем понадобилась палка — Финч сунул её в щель, и с другой стороны звякнула упавшая щеколда. Дверь приоткрылась, мальчик скользнул внутрь и потащил за собой Элену — она едва успела пригнуться, чтобы не удариться головой о низкий дверной проём.

Она оказалась наверху широкой винтовой лестницы, уходящей вниз. Оттуда неслась ужасная вонь, от которой глаза начинали гореть и слезиться — запахи дерьма, мочи, гниющего мяса и ещё чего-то непонятного. На полпути вниз, на стене горел единственный факел.

— Идём, — прошептал Финч.

Он увидел, что Элена колеблется, и взял её за руку.

— Не бойся. Я за тобой присмотрю.

Элене ужасно хотелось бежать отсюда, и чем скорее, тем лучше, но она решила — если маленький мальчик не боится спускаться по этой лестнице, значит, там, внизу, нет ничего страшного. Опираясь рукой о стену, чтобы не упасть, Элена спускалась вниз. На шершавом камне каплями оседала сырость. Они прошли вниз мимо горящего факела, и она наконец ощутила под ногами твёрдую землю. Они оказались в длинном и узком пространстве, которое изгибаясь вело куда-то влево. Огонь факела на лестнице едва освещал первые несколько ярдов. Выложенный плитами пол немного наклонялся в направлении ямы возле лестницы, такой большой, что туда вполне мог провалиться человек. Вода со стен, собираясь в маленькие ручейки, сбегала вниз, громкий звук капель эхом отдавался в глубине чёрной пасти.

Но внимание Элены привлёк не шум капель. Она услышала за поворотом стены какое-то движение, словно кто-то шуршал соломой.

— Там кто-то есть? — прошептала она Финчу.

В ответ где-то впереди раздалось низкое, гортанное рычание. Элена бросилась назад, но Финч оказался проворнее. Он промчался мимо неё вверх по ступенькам, и на мгновение Элена испугалась, что это ловушка, он заманил её вниз, чтобы запереть, но спустя минуту мальчик вернулся с горящей камышовой свечой в руке, старательно прикрывая слабый огонёк от сквозняка. Он прошёл несколько шагов за поворот стены и поднял тускло горящую свечу.

— Посмотри сюда.

Свет проникал не слишком далеко, но что-то блеснуло в темноте — там вспыхнули два огромных светящихся пятна. Охваченная ледяным ужасом, Элена поняла, что это пара глаз. Глубокий утробный рык повторился и эхом разнёсся по комнате, как будто кто-то рычал в ответ из темноты.

Элена испуганно ахнула, бросилась бежать к лестнице, но поскользнулась на мокрых каменных плитах, споткнулась и шлёпнулась на пол. Она вскочила на ноги, попыталась схватить мальчика за руку и увести наверх, но Финч воспротивился.

— Ты ведь их и не разглядела как следует. Ничего, они не причинят тебе вреда. Они же в клетке. Видишь?

Он направился вперёд, Элена на дрожащих ногах — за ним, крепко ухватившись рукой за плечо мальчика, чтобы отдёрнуть его назад в случае опасности.

Финч отвёл влево огонёк свечи. У покрытой влагой стены стояла железная клетка, внутри, в тесноте, метался взад и вперёд огромный зверь. Пол клетки был усыпан большими обглоданными костями и, судя по смраду, огромным количеством навоза. Елена подошла ближе, стараясь получше разглядеть эту серую тень в свете чадящей камышовой свечи. Животное повернуло к ней голову и зарычало, обнажая острые белые зубы.

Элена только раз в жизни видела такого зверя, и тогда он безжизненно болтался на охотничьем шесте. Она тогда разочаровалась как ребёнок — то мёртвое создание выглядело не страшнее большой собаки. Но теперь, увидав зверя живьём, глядя как ходят по шкурой мускулы, ощущая жаркое дыхание и чувствуя остановившийся на ней взгляд горящих янтарных глаз, она впервые поняла, отчего люди вздрагивают, упоминая о волке.

Внезапно волк бросился к прутьям железной решётки. Элена отступила назад, на что-то наткнувшись. Она почувствовала, как что-то схватило её юбку, обернулась — и чуть не свалилась с ног при виде второй клетки.

Она никогда раньше не видела ничего подобного. Существо с рёвом вскочило на ноги, громадные лапы проскрежетали по решётке в дюйме от её лица. Огромную голову окружала грива желтовато-коричневой шерсти. Длинный хвост с чёрным кончиком бил по полу, выдавая злость. Элена выскочила из узкого пространства между клетками и бессильно прислонилась к стене подвала, слыша, как колотится сердце.

— Что это за зверь?

— Лев, — ответил чей-то голос. И это не был голос Финча.

У подножия лестницы стояла крошечная фигурка Матушки Марго. В руке она держала фонарь. Лицо, подсвеченное снизу, походило на ухмыляющийся череп. Финч с криком бросил камышовую свечу на пол и попытался спрятаться за Элену, цепляясь за её юбку.

— Правильно делаешь, что прячешься от меня, Финч, — угрожающе сказала Матушка. — Тебе не позволяли сюда ходить.

Мальчик негромко всхлипнул. Элена взяла его за руку.

— Ребёнок тут не при чём. Это моя вина. Я заставила его привести меня сюда. — Она пыталась говорить решительно, но до сих пор не могла отдышаться от испуга при виде этих тварей.

Матушка улыбнулась, явно не поверив ни слову.

— Здесь надо быть поосторожнее.

Она указала на огромную чёрную дыру в покатом полу подвала.

— Это — бездонный колодец. Говорят, купец, построивший этот дом, решил, что его юная невеста слишком много времени проводит со своим духовником. Он считал, что не так уж много у неё должно быть грехов для исповеди, а значит она совершает новые, и он точно знал, что не с ним. Поэтому он схватил молодого священника и бросил сюда, чтобы и он немного исповедался. Он опустил его в эту дыру, чтобы развязать язык, а когда через несколько часов вернулся и вытянул верёвку, обнаружил, что она оборвана. Жена торговца обезумела, услыхав, что священника утопили, и бросилась вниз вслед за ним. По крайней мере, так говорил всем купец — по его словам, это доказывало их вину. И кто знает, может, их кости до сих пор там, внизу.

Элену бросило в дрожь, а Финч крепче прижался к её юбке. Матушка глядела на них, по её губам скользнула довольная улыбка.

— Я не позволяю никому ходить сюда, ненавижу, когда моих бедных тварей раздражают и дразнят. Но раз вы уже здесь, можете посмотреть на них.

Она подняла фонарь, и Элена увидела, что в другой руке Матушка держит корзину. Она подошла к клетке волка, рычание сменилось радостным визгом. Матушка передала Элене корзину. Глядя, как легко, без усилий карлица её держит, Элена думала, что корзина совсем лёгкая — и неожиданно пошатнулась от её веса.

Матушка вытащила из корзины окровавленную сырую баранью голень и перекинула через прутья. Волк схватил мясо, утащил в дальний угол маленькой клетки и принялся глодать кость. Матушка обернулась к льву, тот возбуждённо заходил по клетке. Лев потёрся лохматой головой о прутья решётки, и прежде чем бросить мясо, она погладила грубую гриву. Огромная кошка улеглась на пол, зажав кусок в лапах и облизывая его шершавым языком.

— Значит, это лев? — прошептала Элена. — Но я видела львов на знамёнах, они совсем не такие.

— Наверняка золотого льва — флаг короля Ричарда, — усмехнулась Матушка. — Люди имеют привычку обожествлять тех тварей, которых боятся. Они помещают их на колонны, покрывают позолотой, поклоняются им и считают, что приручили. Но твари не становятся ручными. Звери и чудища, Бог или дьявол — всё едино, моя дорогая, все жаждут лишь одного — убить и разрушить. Не забывай об этом.

Матушка прошла дальше за поворот. Там стояли другие клетки. В одной бессильно хлопал крыльями орёл, в другой на корточках сидел бурый медведь, глядя на них злобными поросячьими глазками. Некоторые звери скрывались в тени в глубине своих клеток. Мех казался чёрным как сажа, и Элена почти ничего не могла разглядеть, только маленькие горящие в темноте глаза. А Матушка давала каждому порцию сырого мяса.

— Зачем вы их держите? — спросила Элена.

— Они мои стражи, мои питомцы. Но у них есть и другое предназначение. Они отрабатывают своё пропитание, как все мы здесь. И я люблю их, а они любят меня. Должны любить, ведь я для них бог. Я приношу им еду и воду, они это помнят. Кто знает, — усмехнулась она, — быть может, когда я опаздываю, они молятся мне. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie — хлеб наш насущный дай нам на сей день.

В корзине оставался ещё один кусок мяса, и Матушка пошла дальше, подняв фонарь. Тварь в последней клетке не ходила нетерпеливо взад-вперёд, как другие звери, а сжалась в дальнем углу. Даже в свете матушкиного фонаря Элена не могла разобрать, кто это — голову как у льва закрывала масса спутанных тёмных волос, а лежащее тело наполовину зарылось в солому.

— Твой ужин, моя зверушка, — окликнула Матушка, бросая в клетку последний кусок окровавленного мяса.

Существо медленно подняло голову, и Элена прижала руку к губам — с почти совершенно чёрного от грязи лица на неё смотрели голубые глаза, без сомнения человеческие. Он был голый, но Элена почти не обратила на это внимания — тело словно покрывала одежда из грязи. Человек подался вперёд и пополз к куску мяса. Когда он приблизился, Элена внезапно поняла, почему он движется таким странным образом — у него были обрублены ступни и кисти рук. Кожа была сморщена и покрыта шрамами — кровоточащие обрубки рук и ног погружали в кипящую смолу, чтобы закрыть раны и не дать до смерти истечь кровью.

Элене случалось видеть увечья — отрезанные за воровство или другие преступления руку, нос или ухо, но она никогда не видела прежде так жестоко изуродованного человека. Несчастный сел, обрубками рук подтянул мясо к груди и, придерживая зубами, оттащил подальше от решётки.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила Матушка, и Элена удивилась мягкости, с которой был задан вопрос.

Человек не ответил. Его взгляд метался между Матушкой и Эленой. Он глядел на Элену с таким ужасом, что ей хотелось отвернуться, но она не могла отвести глаз. Потом, словно внезапно осознав свою наготу, он отвернулся, сгрёб обрубками рук несколько клочьев соломы и подтянул к паху.

— Кто... кто это? — выдохнула Элена.

— Ты так ничему и не научилась, дорогая? Ни у кого из нас здесь нет имён. Его знают как моего питомца — и только. Да и зачем ему имя? Но идём, я недавно послала Люс тебя искать. У меня есть для тебя работа на сегодняшний вечер, дорогая, очень важная работа, и тебя нужно к ней как следует подготовить. Этот джентльмен точно знает, чего он хочет.

Вечер первого дня после полнолуния, август 1211 года

Угорь.

Угри - порождения воды и грома, ибо они сгущаются из рыбьей слизи, когда неистовствует гроза. Многие смертные боятся купаться там, где водятся угри, чтобы те не высосали их кровь.

Если втереть жир угря в глаза, смертный обретает дар видеть лесной народец и чужие секреты. Печень угря облегчает роды, а их кровь исцеляет бородавки.

Если угря высушить на солнце, размягчить в жире, а потом набить тимьяном и лавандой, его можно носить вместо подвязки, чтобы облегчить боль в суставах, что приходит с возрастом, или болотную лихорадку.

Но если жена желает излечить мужа от пьянства, она должна бросить живого угря в эль или вино и подождать, чтобы он там издох, а потом предложить эту выпивку мужу. Он никогда больше не захочет выпить.

Травник Мандрагоры

Болотные травы 

Люс осторожно опустила венок из белых роз на распущенные рыжие волосы Элены.

— Ну вот, — успокаивающе пробормотала она, — Они отлично подходят к той маленькой отметине в виде бутона белой розы на твоём бедре. Если у него такая страсть к розам, ему понравится. Джентльмены любят находить скрытые от глаз родинки и шрамы, им кажется, что они открывают тайну.

Она поправила венок, и Элена взвизгнула — шип уколол ей голову. Люс закусила губу и оглянулась на Матушку, а та пожала плечами.

— Ты слышала его слова, он хочет, чтобы шипы остались.

Люс огорчённо посмотрела на свои руки, исцарапанные в кровь от плетения этой короны.

— А это он не хочет увидеть?

— Он может смотреть на всё, что пожелает, если платит за это, — резко ответила Матушка. — Ну-ка, дай взглянуть на тебя, дорогая.

Элена с трудом дышала через маленькое отверстие в деревянной маске, плотно прилегающей к лицу. Она выглядывала сквозь узкие прорези для глаз и уже ощущала нарастающую панику. Элена не понимала, зачем этот человек потребовал, чтобы она надела маску. Маска была просто выкрашена в белый цвет. Ни черт лица, ни контуров — гладкая поверхность, как будто лицо не имело значения, не существовало. Важна была только плоть, только тело.

Элена искоса взглянула вниз, на прекрасное белое платье — простое и гладкое, спадающее до пола, повязанное алым шёлковым поясом. Мучительно было сознавать, что под платьем нет ни сорочки, ни чулок, ни ботинок, и Элена чувствовала себя голой.

Матушка удовлетворённо кивнула.

— Ну, ступай. Он хочет, чтобы ты была готова к его приходу.

— Но, Матушка, прошу, скажите, чего он от меня хочет, что мне делать? — жалобно спросила Элена.

— Полагаю, совсем немного, по крайней мере, для начала. Сперва он всё сделает, а после выполняй то, что он скажет. — Она открыла дверь, ведущую во вторую приёмную, и махнула Элене унизанной украшениями рукой. — Входи, дорогая. Сюда.

Элена смотрела на распахнутую дверь, как заключённый на раскалённые клещи палача, и не двигалась. Люс взяла её под руку и повела вперёд.

— Вот увидишь, это и вполовину не так страшно, как кажется, — прошептала она, подбадривая Элену. — Некоторые джентльмены бывают очень даже приятными. Знают, как доставить девушке удовольствие.

Элена поплелась вперёд. Вторая комната оказалась просторнее, чем та, где её одевали. Там были беспорядочно расставлены маленькие столики с бутылями, кубками, подносами с мясом, медовым печеньем и фруктами. В стороне возвышался деревянный помост, покрытый толстым тюфяком, который выглядел так, словно набит перьями, а не соломой. Элена вздрогнула при виде этого ложа. Так вот где он это сделает? С другой стороны стояла неглубокая мраморная чаша в форме створки гигантской раковины, такая большая, что в ней могли поместиться два человека. В центре раковины был укреплён резной шест, разрисованный резвящимися дельфинами, увешанный странными фруктами и цветами, которые никогда не росли у моря. Наверху красовалась гигантская рыба, раскрашенная в красный и золотой цвета. Она нависала над чашей, широко разинув позолоченный рот.

Подойдя к раковине, Люс нажала плавник на рыбьем хвосте. Изо рта рыбы изящно изогнутой струёй на шест извергся поток воды и потёк вниз. Люс рассмеялась.

— Хвалит, Люс, не трать воду, а то придётся снова наполнять, — сказала Матушка, однако довольно улыбнулась. — А теперь поспеши, дорогая. Он скоро будет.

— Ты должна войти в эту ванну. — Люс помогла Элене переступить через край, потов сама влезла за ней. — Повернись, прислонись спиной к столбу.

Матушка полезла за чем-то под стол и вернулась к Люс с длинной верёвкой в руках. Элена внезапно сообразила, что они собираются делать, оттолкнула Люс, подобрала длинную юбку и попыталась выбраться из чаши.

— Держи её! — рявкнула Матушка.

Матушка с трудом перебралась через низкий край раковины, схватила руки Элены и снова прижала её к столбу, так крепко, что та на мгновение задохнулась. Прежде чем Элена успела понять, что происходит, Матушка отвела её руки назад, за столб, а Люс крепко связала запястья. Элена вопила и вырывалась, но верёвка уже обвила её плечи и туго перетянула грудь, так что она оказалась крепко привязанной к столбу.

Запыхавшиеся от усилий, Люс с матушкой выбрались из раковины и тщательно осмотрели свою работу. В суматохе шипы кое-где расцарапали кожу Элены, и по белой маске со лба стекали тонкие струйки алой крови. Она рыдала, всхлипывая и задыхаясь под маской, умоляя отпустить её, но по их лицам видела — они этого не сделают.

— Ну, хватит вырываться, Холли, прошу тебя — состроила гримаску Люс. — Ты только себе хуже делаешь. Это же просто игра. Некоторым мужчинам нравится изображать героев. Надо полагать, он всего-то и хочет — притвориться, что спасает тебя. Если подыграешь, тебе понравится, вот увидишь.

— Я не хочу, не буду, — выкрикнула в ответ Элена, но голос заглушало дерево. — Если хочешь получить удовольствие, сама это делай. А я не хочу играть. Я не стану делать, что он хочет. Я буду сопротивляться. И как только он меня отпустит — раздеру ему лицо.

Матушка кивнула Люс.

— Тебе лучше бы пойти взглянуть, не готов ли джентльмен, а потом возвращайся и последи за воротами. У Тальбота какие-то дела, и он до сих пор не вернулся.

Едва за Люс захлопнулась дверь, Матушка шагнула вперёд, приложила к губам руку, глядя на Элену снизу вверх.

— А теперь послушай меня, дорогая. Я всё это уже видела, мольбы и слёзы меня не тронут. Если не угодишь тому джентльмену — окажешься в общем зале, будешь удовлетворять матросов и золотарей, пьяных и вонючих как помойка. Полдюжины в день — и быстро научишься проглатывать свою гордость, да тебе и не только её придётся проглатывать. И можешь просить и умолять сколько пожелаешь — джентльменам такое нравится. Это разжигает им кровь. Но предупреждаю — чем больше упрашиваешь, тем он больше распаляется.

Матушка быстро оглянулась, заслышав снаружи приближающиеся шаги. Едва она успела предупреждающе махнуть рукой и скрыться в гардеробной, дверь в комнату открылась. В проёме появилась высокая запахнутая в плащ фигура, обрамлённая темнотой коридора. Элена подавила крик, увидев в мерцающем сиянии свечей лицо — не человеческое, а маску демона.

***

— Хочешь, чтобы я шёл с тобой? — спросил у Рафа ловец угрей. — Могу показать тебе лучшие места для рыбной ловли. Но не скажу, где расставлены мои ловушки, этим секретом я поделюсь только на смертном одре.

Он сморщил в беззубой ухмылке потрёпанное непогодой лицо и постучал пальцем по носу [27], большая часть которого отсутствовала. Он, как и все старики, любил рассказывать с кровавыми подробностями, как это случилось — когда-то, много лет назад огромный угорь вцепился в кончик его носа и откусил почти начисто. Рыбак был так стар, что никто уже не мог припомнить, правда ли это, но с годами тот чудовищный угорь в рассказе становился всё больше и толще, так что каждое новое поколение детей изумлялось, что этот зверюга откусил только нос, не сожрав всего человека.

— Я хочу пойти на рыбалку один. Хоть на ночь уйти подальше от Осборна и шума поместья, — объяснил Раф.

Старик сочувственно кивнул.

— Что ж, могу это понять. Я не смог бы возиться с людьми день и ночь. На реке, в компании собственных мыслей — полный покой.

Раф сунул монету в загорелую сморщенную руку. Это было больше, чем старик заработал бы за ночь ловлей угрей, и оба они это знали. Рыбак взял монету, без сомнения чувствуя благодарность за возможность провести вечер у очага вместо того, чтобы таскать свои старые кости по стылой реке.

Раф воткнул в ил конец длинного шеста, чтобы не потерять равновесие, и шагнул в плоскодонную лодку, длинную и узкую. Её слишком легко по неосторожности опрокинуть, но для такого большого человека, как Раф, она всё же лучше, чем маленький круглый коракл. Лодка угрожающе закачалась под ним. Раф уже давно не пользовался такой, да и прежде плавал в ней только с Джерардом.

Ловец угрей скептически смотрел на него, потом сунул в лодку короткое тупое весло.

— Может, с ним выйдет лучше. Балансировать проще, если сидишь.

Уйдя подальше от домика рыбака, Раф нашёл подходящее место и спустил в воду пару крепких шнуров с плетёными силками из овечьей шерсти на конце и с червями для наживки. Шнуры он прикрепил к склонившимся над водой ивам.

Раф целый день думал, как удрать, чтоб его не поймали. Войны научили его, что безрассудная храбрость не заменит тщательно продуманного плана. Но судьба не всегда прислушивается к людским планам.

Когда Раф подошёл на лодке к задней части острова на середине реки, солнце уже спускалось над горизонтом. Берег у заливного луга был пуст, только потревоженная серая цапля, бросив свою рыбалку, тяжело поднялась в небо. Раф проклинал себя за глупость, за то, что дал пареньку слишком много еды. Мальчик попросту подумал, что это достаточное вознаграждение за доставку сообщения, и не стал ждать. Но когда лодка Рафа плавно скользила мимо нависшей над водой ивы, он заметил небольшой, обтянутый кожей коракл, скрытый под ветвями, лодочка так хорошо сливалась с темной растительностью, что Раф наверняка пропустил бы ее, если бы не выискивал намеренно.

Мальчик спал, свернувшись внутри, но, услышав всплеск весла Рафа, мгновенно проснулся.

— Ты готов, малец?

Паренек кивнул, обшаривая взглядом лодку в поисках обещанного запаса еды, и широко улыбнулся, заметив на дне закрытую корзину.

— Тогда веди. Я следом за тобой, но помни, я должен тебя видеть, и я не такой юркий на воде, как ты.

Мальчик направился вперёд, в сгущающуюся темноту. Раф не ошибся — коракл оказался продолжением тела мальчишки. Его весло беззвучно опускалось и поднималось, а двигался он так быстро, что почти сразу же исчез из вида. Раф греб изо всех сил и чуть не врезался в маленький коракл, когда миновал следующий поворот, за которым его ждал парнишка.

— Постой, — сказал Раф. — Лучше давай свяжем лодки, иначе ты потеряешь меня в темноте или я врежусь в тебя и потоплю.

На дне плоскодонки ловца угрей валялись куски старой веревки. Раф привязал коракл к своей лодке и помог мальчику перебраться в неё.

— А теперь устраивайся на носу и говори, куда править.

Мальчик послушался и примерно через час гребли указал на просвет в зарослях впереди, который Раф никогда бы не заметил в темноте. С помощью паренька, который подталкивал и тянул лодку под склонившейся берёзой, Рафу удалось провести неуклюжую посудину в заводь, теперь они плыли в тысяче кружащих протоков, ведущих через болота. Камыш высокой каймой раскачивался и шуршал над их головами, кое где заросли осоки и болотный мирт образовывали островки на густой, липкой грязи.

Внезапно, где-то в камышах невидимая выпь издала хриплый, пронзительный вопль, словно у самого уха. Раф подпрыгнул от неожиданности, а мальчик захихикал. Маслянистая черная вода плескалась между темными грязными берегами, но только паренёк мог отличить воду от суши. Резкий запах грязи, застоявшейся воды и гниющей растительности хлынул в ноздри Рафа, и он утонул в этой вони. Одно неверное движение, неловкий поворот, и они завязнут в чавкающей топи. А вокруг, в темноте, болото что-то шептало, повизгивало и покачивалось, словно знало, что в его королевство вторгся чужак, и било тревогу.

Каждый сам отмеряет свои часы — когда Рафу казалось, что, должно быть, скоро рассвет, а для мальчика времени прошло совсем немного, он обернулся к Рафу и прошептал, чтобы тот остановился. На чёрном небе наконец показалась луна, и в её свете Раф заметил обрубок палки, которая могла быть швартовым столбиком или обломком болотного дуба, торчащим из грязи. Он накинул на него лодочный конец и обвязал вокруг палки.

Мальчик спрыгнул во что-то, что похожее на ещё один островок тростника. Раф пошатываясь перебрался на нос плоскодонки, болезненно ощущая свой огромный размер, и потыкал шестом почву. Она оказалась топкой, но конец шеста в ней не утонул. Раф подхватил корзину с едой и осторожно сошёл с лодки, молясь, чтобы почва выдержала его вес.

Пробившись сквозь заросли, Раф обнаружил, что поднимается по узенькой тропе, выложенной сухим тростником и камнями, чтобы немного приподнять дорожку над уровнем болота. Он поднялся по пологому склону и почти уткнулся в хижину, небольшую, но занимавшую большую часть поляны. Из-за дома показалась рука мальчика, подзывая Рафа обойти вокруг. Там обнаружился вход, закрытый кожаной занавесью, Раф сдвинул её и пригнулся как можно ниже — человек его роста не смог бы выпрямиться под этой тростниковой кровлей.

В яме посреди хижины горел костёрок, клубящийся дым заполнял всё вокруг, пытаясь пробиться сквозь покрытую тростником крышу. Кроме того, в доме воняло рыбой. Вскоре Раф увидел почему. На деревянный кол, воткнутый прямо в землю, была насажена чайка, в клюве горел фитиль из ободранного камыша, а жир для огня сочился из птичьей тушки.

Из дымной завесы раздался резкий голос:

— Кто это? — В голосе сквозила тревога. — Ты предал меня, мальчик?

— Нет, отче, — обиженно ответил мальчик. — Он сказал, леди Анна далеко от поместья, сказал, что поможет заместо неё.

— Я не обещал этого, парень, — возразил Раф. — Он пристально смотрел на укрытую тенью фигуру, пытаясь разглядеть лицо, но глубоко надвинутый капюшон надёжно скрывал голову незнакомца. — Я пришел узнать, что за дело у тебя к леди Анне, ведь если бы твое сообщение попало не в те руки, это могло привести к её гибели, если не хуже. Тебе повезло, что мальчишка наткнулся на меня, а не прямо на лорда Осборна. Парень назвал тебя отцом? Ты ему родня или священник?

Незнакомец колебался.

— Не знаю, могу ли я доверять тебе, но поскольку ты должно быть догадался, что я беглец, вряд ли будет хуже, если я признаюсь — я еще и священник.

Пока Раф стоял скрючившись в низкой хижине, его спина с каждой минутой затекала. Он сел, скрестив ноги, на покрытый тростником пол, и священник осторожно последовал его примеру.

— Ты пытаешься добраться до Франции?

Священник кивнул.

— А почему обратился к леди Анне?

— Она благочестивая женщина. Я слышал, она помогала другим божьим людям. Переправляла еду и деньги, передавала сообщения тем, кто мог им помочь. Я подумал, вдруг она знает кого-то, кто сумеет помочь мне найти безопасный путь.

— У него есть еда, — нетерпеливо перебил болотный парнишка, указывая на корзину.

— Есть, — произнес Раф. — Но пусть сперва священник досыта поест. Готов поспорить, он давно не набивал свой живот, в отличие от тебя, парень.

Мальчишка сразу поник, но покорно передал корзину священнику и был вознагражден, когда тот разломил пирог и отдал ему половину. Прервавшись, только чтобы кратко вознести благодарение на латыни, священник, не переводя дух, разделался со второй. Прежде чем он успел проглотить последний кусочек, его рука уже опять пошарила в корзине.

Пока священник ел, Раф размышлял, что делать. Он никогда не думал, что леди Анна играет в такую опасную игру. Хотя он был уверен, что она не встречалась со священниками лично, но даже передача сообщений грозила леди Анне потерей не только свободы, но и жизни, если такое послание перехватят или преданность доверенного человека будет куплена толстым кошельком. Оказание любой помощи врагу короля считается изменой. То, что она знатная женщина, не спасло бы её, ведь в таких преступлениях для короля не имеет значения благородное происхождение преступника. Знал ли Джерард, чем занимается его мать? Сам он не прочь был рискнуть, но никогда не позволил бы этого матери, и кроме того, Джерард доверял Рафу. Более вероятно, что скорбь об умершем без покаяния сыне вовлекла леди Анну в эту опасную сеть.

Но было в безрассудном поведении этого человека и что-то ещё, заставившее Рафа насторожиться.

— Ответь мне, отче, — сказал Раф.

Священник жадно глотал вино из бутыли, найденной в корзинке Рафа, но всё же неохотно отставил её и обернулся.

— Скажи, отчего ты так рвёшься во Францию? Иоанн не чинит зла простым приходским священникам. Он лишает свободы тех, кто противостоит ему, но многие просто оставили свой образ жизни, спрятались или нашли приют в монастырях.

Священник минуту помолчал, и Раф понял — он прикидывает, насколько можно ему доверять.

— До сих пор я скрывался в убежище. Но... я не простой приходской священник. Я был капелланом Ильского епископа.

Раф присвистнул сквозь зубы. Теперь он понимал, почему этот человек так встревожен. Именно епископ Ильский вместе с епископами Лондона и Вустера по указанию Папы вынесли приговор наложить на Англию интердикт, когда Иоанн отказался принять назначении Стефана Лэнгтона архиепископом Кентерберийским. Иоанн упивался возможностью отомстить любому из окружения епископа, кто попадет к нему в руки. А капеллан наверняка знал, есть ли у епископа какие-нибудь маленькие тёмные тайны, которые Иоанн мог использовать против него, чтобы одержать верх. Может, в глазах церкви капеллан и был ничтожным человечком, но для Иоанна он мог бы стать ценной добычей. А методы Иоанна, побуждающие говорить упрямых пленников, уже стали легендарными в своей изощренной жестокости, даже для сына Анжу.

— И почему же ты не остался в своём безопасном укрытии? — спросил его Раф.

Священник вздрогнул.

— Мою экономку арестовали. Она на сносях, а семья не смогла выплатить штраф за её освобождение. Она опасалась за свою жизнь и жизнь нерождённого ребенка, поэтому рассказала людям Иоанна, где меня искать.

Раф с трудом подавил улыбку. Несомненно, ребенок был от священника. Все знали, что экономка священника в большинстве случаев еще и его любовница, поэтому Иоанн арестовывал множество таких женщин, зная, что для священников это даже более ощутимая утрата, чем конфискация их имущества. Обычно их освобождали, но лишь после уплаты немалого штрафа, который попадал в сундуки Иоанна, и без того раздутые от сокровищ. Но в этом случае люди короля, должно быть, с радостью обнаружили, что поймали в ловушку лебедя вместо воробья.

Священник подался вперед.

— Ты мне поможешь? У меня есть деньги, чтобы заплатить за проезд.

Значит, не всё пропавшее церковное серебро попало в сундуки Иоанна, подумал Раф. Священники, несомненно, постарались удрать не с пустыми руками.

— Мне понадобятся деньги вперед — заплатить речному лодочнику, что отвезет тебя на корабль, а также парням, которые доставят на тот корабль весточку. — Заметив, что священник собрался возразить, Раф добавил: — На жалование управляющего не смажешь все жадные ладони.

— Откуда мне знать, что ты просто не сбежишь с деньгами? — подозрительно произнес священник.

— Тебе придется довериться кому-то или прозябать здесь, ожидая месяцы или даже годы, пока не снимут интердикт, поскольку Иоанн не намерен уступать Папе.

Священник задумался, а затем пожал плечами, угрюмо соглашаясь.

— Означает ли это, что ты мне поможешь?

Раф пристально разглядывал священника, поглаживая лишённый растительности подбородок.

— Клянешься ли ты кровью Христа, что весь твой рассказ — правда? И у тебя нет иных причин, чтобы отправиться во Францию?

Священник перекрестился.

— Клянусь священной кровью и телом нашего Господа. Какая же еще причина может у меня быть?

Раф фыркнул.

— Помочь врагам Англии?

— Да никогда в жизни! — возмутился тот. — Я священник, а не предатель.

— Много таких, и священников и предателей одновременно, — произнес Раф. — Но я помогу тебе уйти. Нет, не так быстро, постой. — Он поднял руку, чтобы остановить его благодарности. - Сначала ты должен сделать кое-что для меня.

— Я не смогу отслужить тайную мессу, у меня нет святых даров или других...

— Достойный, храбрый человек, сын леди Анны, лежит непогребенным в поместье. Он скончался без необходимых обрядов, поскольку в этих краях не нашлось ни одного священника, кто пришел бы к смертному ложу. Прежде чем ты отправишься во Францию, ты придешь, благословишь место его погребения и помажешь его.

— Но если он умер во грехе, — возразил священник, — я не могу его соборовать. Церковь не дозволяет...

— Я сказал, что он умер не исповедавшись, но не во грехе.

Священник нетерпеливо взмахнул рукой, показывая, что это одно и то же.

— Можешь быть уверен, я стану молиться за него, и если ты поможешь мне безопасно добраться до Франции, я закажу ежедневную мессу за упокой его души, чтобы воздать тебе по заслугам. Достаточно ли за проезд служить мессы три месяца?

Раф неожиданно схватил его за за грудки, и священник вскрикнул от страха.

— Ты придешь в поместье и помажешь его, иначе обещаю —ты никогда не ступишь на французскую землю.

Священник попытался освободиться из кулачища Рафа, но безуспешно.

— Не дури, сын мой, это слишком опасно. Ты сам сказал, что мальчик чуть не попался лорду Осборну - а что будет, когда он поймает меня? Я не могу просто войти в оживлённое поместье, где меня увидит сотня пар глаз. К тому же Господь услышит мои молитвы за душу Джерарда из Франции точно так же, как если бы я возносил бы их у гроба умершего.

— Но я не услышу, — возразил Раф.

Он выпустил священника, и тот забился в угол тесной хижины, так далеко, как только сумел.

— А теперь, – твёрдо сказал Раф, — я уйду и договорюсь насчет твоего побега во Францию. Когда все будет готово, я отправлю тебе весточку с мальчиком, чтобы он привел тебя в усадьбу после наступления темноты. Как только ты исполнишь свой долг над телом Джерарда, тебя посадят на лодку. Если же ты не придешь в усадьбу, когда я пошлю за тобой, лодка отчалит без тебя. У тебя есть выбор, святой отец — свобода и безопасность или голодать на болотах, пока мне не надоест ждать и я не расскажу людям короля, где тебя искать.

— Ты предашь меня? — глаза священника округлились от ужаса.

— Я не бы стал предавать священника. Но если ты не поступаешь, как подобает священнику, если твоя жалкая шкура для тебя дороже, чем бессметная душа другого человека — тогда ты отказался от своих обетов и больше не священник.

***

Элена лежала без сна, свернувшись в клубок, на покрытой дёрном скамье в потемневшем саду. Она так измучилась, что казалось, ей никогда больше не хватит сил даже поднять голову. Но она не могла уснуть. Невозможно даже закрыть глаза — вдруг он снова придёт к ней во сне. Зелёная чешуя, поблёскивающая в мерцании свечей, длинные чёрные рога и острые клыки, торчащие из ярко-красного рта. Двигались только сверкающие из-под деревянной маски глаза. Элена снова и снова видела, как он молча, с непроницаемым видом приближается к ней. Холодные зелёные глаза, горящие над её телом. Она опять чувствовала верёвки, которыми привязана к столбу, беспомощная, как насекомое в паутине, ожидающее, когда паук запустит в него свои ядовитые зубы. Элена до боли придавила кулаками глаза, чтобы больше не видеть то, что их жгло.

Вода, холодная вода из огромного рта толстой рыбы стекает по её маске, затекает под неё, ей начинает казаться, что она тонет, лёгкие рвутся и трудно дышать.

Высоко в небе, в маленьком чёрном квадрате между стен внутреннего двора мерцали колючие звёзды. Элена прижималась щекой к жёстким веточкам тимьяна, не обращая внимания на царапины. Такой пустяк рядом с болью, охватившей всё тело, пылающей между ног.

Большинство женщин уже разбрелись по комнатам или спали в объятьях заплативших за ночь клиентов. Давно стихли визги и смех, а Элена всё не могла пошевелиться. Она дрожала, но не могла заставить себя вернуться в дом, быть рядом с человеческой плотью, чувствовать вонь пота и семени от женских тел. Она безуспешно пыталась втянуть очищающий запах тимьяна, чтобы избавиться от этой вони, возвращающейся снова и снова, как бесконечное эхо.

Рафаэль говорил, ей нужно пробыть здесь год и ещё один день. Год и день, чтобы обрести свободу, но если она не сумеет доказать невиновность — кто знает, сколько ещё? И сколько раз за год опять придёт этот человек или другие вроде него? Знать бы, сколько ещё придётся терпеть это место — может, она сумела бы его вытерпеть. Но вдруг она будет ждать, надеяться и никогда отсюда не выйдет? Никогда не почувствует объятья Атена, не увидит лицо своего сына. Она должна знать, будет ли этому конец.

Казалось, двигаться нет больше сил, но всё же Элена заставила себя подняться и на дрожащих ногах побрела в сторону общей спальни. Она осторожно, чтобы никого не разбудить, прошла между спящими женщинами к своей лежанке и, подняв край, пошарила внизу, пока пальцы не нащупали холодную кожу сумы. Элена тихонько вытащила её и осторожно прокралась назад, в залитый лунным светом сад, на покрытую дёрном скамейку.

Она похолодела от страха, услышав, как открылась и захлопнулась дверь в коридоре. Но в сад никто не вошёл — должно быть, кто-то покинул бордель. За стеной послышался вой собаки, но внутри, во дворе, было тихо. Посеребренные деревья тихонько шуршали на тёплом ночном ветерке, тёмные тени ветвей грациозно, как в танце, скользили по чёрной траве.

Чтобы выполнить то, что собралась, Элене не нужен был свет — она много раз делала это в доме у Атена, пока он спал. Она вытащила из сумы узелок и осторожно развернула. Потом взяла нож и, собравшись с силами, провела острым лезвием по языку. Семя того человека налипло на её бёдра. Она подняла юбку, и кровь, капавшая с языка, смешалось с подсыхающей белой коркой. Потом Элена осторожно помазала мандрагору кровавым солёным молоком.

Прошли уже месяцы с тех пор, как Элена меня кормила. Я не пила с рождения ребёнка и была голодна, ужасно голодна. Это красное молоко у меня во рту — словно сладость вина для мужчин. От него так легко опьянеть, а от запаха, тяжёлого как железо, кружится голова. Но в отличие от пьянеющих от вина смертных, мозг наш от этого становится лишь острее, а силы растут с каждой новой каплей густого красного молока. Я трепетала под её пальцами, и она чувствовала мою дрожь.

Я знала, чего она хочет, куда лучше, чем сама Элена. Но она должна была это сказать, всё, что ей нужно сделать — это лишь сказать. Таков наш закон, наш обет — проси, и дано тебе будет. Это было нашей клятвой задолго до того, как ее присвоил другой — ведь виселицы и кресты стояли столетиями, прежде чем Он впервые заплакал в хлеву. Мы стары, как само убийство, и лишь ангел смерти может назвать себя нашим старшим братом.

Элена поднесла меня к самым губам и прошептала:

— Покажи мне сон. Покажи мне то, что случится. Человек, тот что был здесь сегодня, покажи, придёт ли он снова. Расскажи, как мне стать свободной.

Но я знала, о чём она просит на самом деле. Я слишком хорошо это знала.

Второй день после полнолуния, август 1211 года

Тимьян.

Эта трава придает мужество малодушным и веселье при меланхолии. Растертые листья облегчают боль от пчелиных укусов, излечивают головную боль, убивают глистов и предотвращают дурные сны. Глупые женщины дают веточки тимьяна уезжающим на Священные войны любовникам, в тщетной надежде на то, что те их не забудут.

В тимьяне укрываются души умерших. Когда умирает смертный, в его дом приносят тимьян и хранят до похорон, но из него не плетут похоронные венки, ибо душе незачем надолго задерживаться в этом мире.

Но если мужчину или девушку подло убили, на том, месте, где они пали, будет вечно витать сладкий аромат тимьяна, даже если он не растет поблизости. Ибо время не смывает греха убийства, ведь жертвы больше нет среди смертных и она не имеет ни языка, ни рук, чтобы даровать прощение супостату.

Травник Мандрагоры

Безумное преступление  

В темноте она видела — он стоит спиной к ней, неотрывно глядя в огонь маленького очага. Он чуть-чуть опускает голову. Он устал, изнурён, заворожён пляшущими оранжевыми языками пламени. Она подходит ближе с ножом в руке, но не собирается убивать. Только не это, нет. Цель у неё другая. Бесшумно и быстро, как атакующая кошка, она бросается сзади, хлещет ножом его бёдра. Он падает ничком с криком ужаса, едва не задев огонь. Откатывается в сторону, корчится на земле, вцепившись в собственные ноги.

Элена уверена — они кровоточат, но слишком темно, чтобы видеть. Она поднимает вверх рукоять ножа и с силой опускает на голову этого человека. Но удар недостаточно сильный. Он всё ещё шевелится, всё ещё верещит. Нужно заставить его утихнуть. Если она не справится, кто-нибудь может прийти. Она заносит нож, как дубинку, чтобы снова ударить, но тот человек уже понял, что происходит, и когда она наносит удар, он вырывает нож и отшвыривает в темноту.

Он старается встать на колени, нащупывая на поясе меч, но слишком потрясён, чтобы действовать быстро, да и трудно стоящему на коленях извлекать из ножен длинный клинок. Однако со временем он сумеет вытащить меч, и тогда Элена окажется в его власти, ведь у неё больше нет оружия. Она не может разглядеть свой нож и не станет тратить время на поиски — а он всё кричит, зовет на помощь. Скоро кто-нибудь его услышит.

Элена стягивает с талии верёвку, которой хотела его связать, но понимает, что ничего не выйдет. Уже слишком поздно. Она накидывает её петлей на голову стоящего на коленях человека и крепко затягивает на шее. Он вырывается, старается схватить Элену за руки, но верёвка всё туже перетягивает горло. Если бы он сумел достать Элену, то перекинул бы через голову. Она это знает, она видела, как мужчины так делали. Элена борется с ним, что-то прокатилось у неё под ногами. Хворостина для растопки, слишком маленькая, чтобы ею ударить, но Элена подхватывает палку, сует сквозь верёвочную петлю и с её помощью туже закручивает верёвку.

Она слышит судорожные хрипы, видит, как он яростно и безуспешно машет руками, и закручивает веревку всё туже и туже. Наконец она понимает, что лишь веревка удерживает его в вертикальном положении, а руки безвольно повисли. Его голова поникла. Он уже не кричит. И не хрипит. Она отпускает веревку, тело падает, и на этот раз он не поднимается.

***

Раф держался от усадьбы подальше, пока не увидел, как рано утром кухонные трубы закурились дымком, а через ворота прогромыхала первая телега. Если бы он принялся колотить в ворота среди ночи, чтобы Уолтер впустил его, то слух об этом облетел бы всё поместье быстрее молнии. Но если он зайдёт утром, в толчее слуг, возможно, удастся остаться незамеченным. Раф благодарил Бога за то, что Осборн и Хью уехали.

Он не зря провёл эту ночь. Маленькая лодка, нагруженная мешками с зерном, уже плыла вверх по течению, к Норвичу, с теми же лодочниками, которые увезли Элену в безопасное место. Они везли сообщение Тальботу — требуется посадить на корабль джентльмена, которому срочно надо ускользнуть из здешних мест. Тальбот знал, где найти капитана, не задающего вопросов.

Несколько часов сна на дне лодки перед рассветом Раф провел беспокойно. Возможно, из-за мыслей о встрече со священником впервые за много лет ему приснилась не война, а то аббатство, где он жил в детстве.

Те годы в хоре аббатства стали самыми счастливыми в его жизни. Маленький Раф, отданный церкви в уплату за жизнь отца, оправившись от первого шока разлуки с родителями, неожиданно оказался среди друзей, мужчин и мальчиков - таких же, как и он, искалеченных во славу Божью. Он научился читать и писать, петь на латыни и разбирать ноты. Миряне, съезжавшиеся в церковь аббатства, относились к кастратам как к принцам. Солидные матроны боролись друг с другом за право печь для них самые вкусные угощения, девушки дарили цветы, а богатые мужчины покупали дорогие безделушки. В сравнении с простыми хористами с обычными, пусть и совершенными голосами, эти редкие и ценные мальчики и мужчины считались элитой.

Мальчики-кастраты восхищались прекрасными молодыми людьми чуть за двадцать, чьи внешность и голоса напоминали ангелов. Однако над старшими кастратами с обрюзгшими телами посмеивались и шептались у них за спиной, хотя их пение из-за ширмы заставляло людей плакать. Им не приходило в голову, что придёт время, и их тела тоже постареют и станут нелепыми.

Рафу нравились товарищеские отношения в этой маленькой группе избранных братьев. Но самой большой его радостью стало пение — стоять в хоре, слышать голоса, взмывающие вверх, к престолу самого Бога. Он каждый день мечтал, что однажды вся церковь затаит дыхание при звуках его голоса, льющегося как расплавленное лунное серебро.

Но хотя Раф молился каждую ночь и убеждал себя, что он один из них, он знал — с самого начала с ним что-то было не так. Даже если бы Раф не видел, как учителя пения качают головами, а хористы отводят глаза всякий раз, когда ему приходится петь одному, он понимал — его голос не похож на другие. Он идеально чувствовал музыку. Он точно знал, как должна звучать каждая нота. Он понимал, чего от него требуют, но когда открывал рот — даже сам морщился от досады.

Когда Рафу исполнилось одиннадцать, за ним послали, и у ворот аббатства уже ждала телега, чтобы отвезти его обратно в деревню. Иногда после упражнений голос улучшается, сказали ему, но его — лишь становится хуже. Так случается с некоторыми кастратами. В отличие от обычных мальчиков, голоса у них не ломаются, но с возрастом могут стать надтреснутыми, как колокол с трещиной, из которого не извлечь чистой ноты.

Раф умолял позволить ему стать монахом или принять сан священника, чтобы он мог остаться среди них и слушать их голоса, пусть сам он и не станет одним из них. Но ему в ответ только грустно качали головами.

Разве не знал он, не выучил на уроках, что сказано в Святой Библии — У кого раздавлены ятра, тот не может войти в общество Господне. Евнухи неестественны. Они мерзки и нечисты. Он был искалечен для Бога, и за это теперь его выбрасывали вон с Его глаз.

Когда Раф вернулся домой, отец ничего не сказал. Мать, напротив, постоянно твердила о напрасно потраченных деньгах и разбитых надеждах, которые вся семья на него возлагала. Он разрушил все их мечты тем, что не старался учиться и не был достаточно хорош. А кровать, где раньше спал Раф, занял его младший брат. Его работу на ферме взяли себе другие. Его возвращения никто не ждал. Как над брошенным в пруд камнем, вода сомкнулась над ним, не оставив следа. Но всё это Раф мог бы вынести — ничто не ранило его сильнее, чем отцовское молчание.

***

Лебедь опустился на воду с громким всплеском, едва не столкнувшись с лодкой. Рябь пробежала по воде, и плоскодонка чуть закачалась. Раф прищурился, глядя на небо — солнце поднялось высоко, Уолтер, должно быть, уже открыл ворота, а слуги приступили к утренним работам. Он с трудом поднялся, яростно расчесывая распухшие укусы болотных мошек на руках.

Вернув лодку старому рыбаку, Раф направился в усадьбу. Ему не удалось подавить зевоту, когда он пересекал внутренний двор, лавируя между суетящимися слугами.

— В такой ранний час, и уже утомился, мерин?

Раф обернулся и увидел Хью, младшего брата Осборна, стоящего перед конюшней. Святые угодники, когда он вернулся? Только вчера он отправился верхом вместе с Осборном и остальными его людьми ко двору короля. Что он здесь делает?

Хью осмотрел управляющего с ног до головы с презрительной усмешкой.

— Во имя Крови Христовой, ты еле стоишь на ногах, и будь на твоем месте кто-то другой, я мог бы поклясться, что он провел ночь в объятиях шлюхи, но мы то знаем, что ты не спал совсем не из-за этого, не так ли?

Раф знал, что остальные слуги едва скрывают улыбки, и отвернулся, с трудом сдерживая гнев. Это было нелегко, кулак так и чесался приложиться о нос Хью.

— Вижу, ты так и не научился хорошим манерам. Ты должен как пес по свисту бежать со всех ног, когда к тебе обращаются хозяева.

Раф развернулся и стремительно зашагал к Хью, сжав кулаки. Он остановился так близко, что Хью, который был на голову ниже, пришлось задрать голову, чтобы взглянуть в лицо Рафа.

— Вы чего-то хотели? — холодно спросил Раф.

Хью усмехнулся.

— Знаешь, я много раз слышал твою речь, но до сих пор не могу привыкнуть к голосу девчонки из тела мужчины. Ну, я сказал "мужчины", но мы оба знаем, что это не совсем верно, да? — Его тон внезапно изменился. — Да, я кое-чего хочу, мерин. Хочу знать, где ты вчера шлялся. Прошлой ночью, вернувшись, я горел в жару, а служанки не принесли мне ничего, чтобы мне полегчало. Я прождал несколько часов хоть какой-нибудь еды, а когда эти никчемные дурёхи наконец соизволили принести съестного, оно оказалось на вкус как собачье дерьмо. Я послал за тобой, чтобы потолковать об их нерадивости, но, видимо ни один из тупиц, которых ты смеха ради зовёшь слугами, не смог тебя найти. И откуда же ты так крался?

— Я не крестьянин, — холодно произнес Раф. — И могу приходить и уходить, когда мне заблагорассудится. Поскольку я выполнил свои обязанности, то решил провести эту ночь на свежем воздухе, в компании более приятной, чем та, которую приходилось терпеть в последние недели. Так что я ночевал на реке, в обществе рыб.

— Тогда давай поглядим? — взгляд тёмно-серых глаз Хью метнулся к корзинке Рафа, в которой он прошлой ночью нёс еду для священника. — Открой её!

Раф пожал плечами и поднял крышку. В гнезде из влажных водорослей извивался клубок из трёх жирных чёрных угрей. Как и надеялся Раф, они забрались за червями в ловушки, оставленные им на реке перед встречей с мальчиком, их зубы застряли в спутанной овечьей шерсти. Этих угрей он извлёк из воды на рассвете всего за несколько минут, но кто теперь может проверить, как долго пришлось их ловить?

Хью нахмурился.

— Значит, ты развлекался, вместо того чтобы следить за слугами. Хорошо, что я вернулся взглянуть, как поместье моего бедного брата остаётся без надзора, стоило ему отвернуться.

— Слуги знают своё дело.

— Ты так думаешь? Эй, ты! Поди сюда, мальчик.

Из темноты появился мальчишка-конюший, тощий и со впалой грудью. Он опустил голову, съёжившись и отворачиваясь от Хью, и Раф сразу понял, почему. Окровавленный нос мальчика так раздулся, что трудно было сказать, сломан он или нет. Глаза заплыли лиловым, один распух так, что едва открывался. Изодранные руки покрывали синяки. Мальчик хромал, и Раф понял, что под одеждой скрываются и другие повреждения.

Хью схватил конюшего за шиворот и подтолкнул к Рафу.

— Этому мерзавцу было велено ухаживать за моей лошадью, а когда я пришёл посмотреть, всё ли в порядке с бедным животным, то увидел, что его копыта до сих пор в грязи.

— И вы его избили? — возмутился Раф.

Если бы кто-то из мальчишек оказался настолько ленив, что пренебрёг уходом за ценной лошадью, Раф и сам бы его отхлестал, но никогда не стал бы наказывать так. Кроме того, все хорошо знали, что оставленная на копытах грязь может вызвать нагноение. А этот мальчик обожал лошадей, души в них не чаял, как будто все они были его любимцами. Раф понимал — Хью избил конюшего, только чтобы наказать управляющего за отсутствие, а не за то, что бедняга пренебрегал своими обязанностями. Господи, не будет Рафу покоя, пока он не найдёт доказательств, что Хью изменник, а когда это случится — ничто не доставит ему большей радости, чем медленная и мучительная смерть этого ублюдка.

Мальчик стоял перед ними. Раф положил руку ему на плечо и был потрясён тем, как он съёжился от страха. Раф окликнул поварёнка, пробегавшего через двор с охапкой свежесрезанных трав.

— Отведи этого парня на кухню и скажи кухарке, пусть подогреет для него немного эля. Скажи, я велел. И попроси кого-нибудь помочь ему, да поосторожнее. А я скоро буду.

Поварёнок по-братски обнял мальчика и поскорее повёл прочь, испуганно оглянувшись на Хью.

— Ты защищаешь ленивого грязного щенка вместо того, чтобы задать ему трёпку, — загремел Хью. — Не удивительно, что ты не можешь уследить за порядком в поместье.

Терпение Рафа наконец иссякло.

— Ты в этом поместье не хозяин, а если ещё когда-нибудь поднимешь руку на моих подопечных, я в ней все кости переломаю, одну за другой.

Хью побелел от гнева, на бледных щеках вспыхнули два красных пятна.

— Берегись, мерин. Я ещё увижу, как тебя кнутом отхлестают, Богом клянусь.

Он бросился в конюшню, выхватил у мальчика поводья, прыгнул в седло и поскакал через двор в открытые ворота, напуганные куры и служанки брызнули в разные стороны.

Чуть поостыв, Раф уже ругал себя за эту вспышку. Теперь Хью станет следить за ним и караулить как коршун. Как он теперь протащит сюда священника мимо Хью? Раф тронул жемчужное кольцо Джерарда, висевшее под рубашкой на кожаном шнурке. Он обязан сделать это, несмотря на опасность. Если есть хоть малейший шанс, что миропомазание даст упокоение душе Джерарда, Раф должен попытаться, даже если это будет стоить ему жизни.

***

Тяжело переваливаясь служанка плелась через двор за таверной "Адам и Ева", стараясь не расплескать на юбку содержимое помойного ведра. Окна постоялого двора затворены ставнями — постояльцы не начнут шевелиться ещё час, а то и больше. Да и тогда, если вспомнить, сколько вина и эля выпито прошлой ночью — хорошо, если у них хватит сил сползти с лежанок. Служанка оглянулась на ставни, за которыми до сих пор храпели хозяин таверны и его сварливая жена. Им-то хорошо, могут спать сколько хотят, но эта старая мегера будет целый день ворчать, если к тому времени, как она изволит проснуться, домашняя работа ещё не сделана.

Она зашла за деревянный домик, где в большой печи готовили еду, и не глядя выплеснула помои из ведра в выгребную яму. Смотреть было незачем — последние пять лет она выносила сюда помои по меньшей мере дважды в день. Раздался визг, и под ногами, шипя от возмущения, пронёсся кот с мокрым хвостом. Его внезапное появление заставило служанку глянуть вниз. Она на минуту замерла, пока, наконец, её разум не понял что видели глаза. Потом она закричала и уже не могла остановиться.

Служанка продолжала вопить, пока из-за домика не выбежал трактирщик, полуголый, в короткой рубахе, едва прикрывающей костлявые бёдра. Хозяина сопровождала жена, вооружённая тяжёлой дубинкой. За ними плелись несколько ворчащих побеспокоенных постояльцев. Служанка трясущейся рукой указала на землю у мусорной кучи.

В грязи на животе лежал человек с раскинутыми в стороны руками. Мухи роились над тёмной запёкшейся кровью в волосах, ползали по распухшему лиловому лицу, сидели на чёрных кровоподтёках, охватывающих шею. Мёртвую тишину во дворе нарушало лишь гудение мух.

Трактирщик наконец пришёл в себя, схватил служанку за плечо и закричал, приказывая поднять тревогу и послать кого-нибудь за бейлифом. Её незачем было особо уговаривать. Когда вскоре явился бейлиф, во дворе трактира уже собралась половина улицы - поглядеть, что случилось. Бейлиф посмотрел с разных сторон на лежащее тело, даже не пытаясь его коснуться.

— Всё ясно, как свиное ухо, — заключил он, обращаясь к толпе. — Ему врезали по затылку чем-то тяжёлым, возможно, когда он, пьяный, пошёл помочиться. Это его и свалило. А после его придушили, чтобы он уж наверняка помер. Он, похоже, особо и не сопротивлялся, поскольку уже был полумёртвый от удара по голове, а если сразу отключился, так и совсем. Чтобы так убить, много сил не нужно. Это мог сделать любой мальчишка, равно как и взрослый мужчина... или женщина, если уж на то пошло.

Бейлиф многозначительно глянул на дубинку в руках жены трактирщика.

— Должна сказать, у меня нет привычки убивать посетителей, — возмутилась она. — Что в этом толку?

— А он ваш клиент? — сказал бейлиф, как будто это всё объясняло. — Тогда подозреваемых будет достаточно. К вашим дверям сходятся все мерзавцы, и здешние, и из Ярмута. Уверен, это просто разборка между ворами.

Хозяйка гостиницы собралась было дать достойный ответ на эту злостную клевету на её респектабельное заведение, как вдруг что-то привлекло её внимание.

— Что это там такое?

Предмет, наполовину скрытый в руке трупа, всё ещё ярко выделялся на черной грязи и навозе.

Бейлиф наклонился, не скрывая отвращения, и извлек его из холодных пальцев. Измятый, порванный, но всё ещё хорошо узнаваемый. Одинокая белая роза.

Все замерли, разглядывая цветок, а тем временем жужжание становилось всё громче. Казалось, вокруг трупа роились уже все мухи Норвича.

***

Свечи на стенах таяли, капля за каплей стекая наплывами воска. Матушка Марго, как на троне, восседала в своём змеином кресле, на столе перед ней стоял нетронутый кубок вина. Матушка пристально смотрела на Элену, выпученные жёлто-зелёные глаза не мигали в свете свечей. Элена чувствовала себя больной, ей ужасно хотелось опуститься в кресло перед столом Матушки, но она не смела сесть без приглашения. Она схватилась за спинку кресла, стараясь удержаться на ногах. После того, как Тальбот сказал, что Матушка желает её видеть, внутри у неё все сжималось от страха. Только бы не ещё один джентльмен, не так скоро, думала Элена.

— Прошу, Матушка, я не могу! Не могу...

— Жди, когда тебе позволят говорить, девчонка, — проворчал Тальбот.

Элена подпрыгнула, она не ожидала, что он всё ещё стоит позади. Но Матушка всё продолжала разглядывать её, не произнося ни слова.

У Элены стучало в висках. Когда-то в поместье она выпила слишком много сидра на празднике урожая и помнила такое же головокружение и тошноту, которые чувствовала сейчас.

Но прошлой ночью она почти совсем не пила, только пару глотков вина, когда тот человек настоял. Может, в вине были какие-то травы или яд?

Пальцы Матушки гладили голову змеи, вырезанную на подлокотнике.

— Где ты была прошлой ночью?

Элена изумлённо смотрела на неё, не уверенная, что правильно поняла вопрос.

— С тем джентльменом... вы сами меня одевали, вы и Люс.

— А после его ухода? — Голос Матушки был тихим, но острым как кинжал.

— Я была здесь, спала.

— Врёшь. Люс клянётся, что когда она пошла спать, тебя в спальне не было, а она уходила не раньше, чем пробило полночь. К тому времени твой джентльмен давно ушёл. И Тальбот сказал, ты не лежала в постели во время его обхода. Итак, я опять тебя спрашиваю, дорогая, где ты была?

— Я... я уснула в саду, на скамейке. Я не могла быть в доме после... после того, что он сделал.

— Не важно, что он сделал, — резко сказала Матушка. — Вопрос в том, что сделала ты.

Она кивнула Тальботу, тяжёлый кроваво-красный рубин на пальце блеснул в свете свечей, словно знак опасности. Тальбот обошёл стол и встал рядом с Матушкой. Его сломанный нос в тени казался ещё сильнее искривлённым.

— Расскажи ей, — приказала Матушка.

Тальбот сложил толстые волосатые руки и бросил взгляд на Элену.

— Этим утром во дворе за "Адамом и Евой" нашли тело. Убийство.

— Ты знаешь, кто тот человек? — спросила Матушка.

Элена покачала головой. Оба так пристально смотрели, что щёки у неё вспыхнули, непонятно почему.

— Того человека звали Рауль. Он служил лорду Осборну, — сказала Матушка.

Сердце Элены забилось сильнее.

— Он приехал в Норвич искать меня?

Тальбот и Матушка переглянулись.

— Он задавал в таверне вопросы о беглой с рыжими волосами, — сказала Матушка. — И не особо осторожничал. Но в последнюю ночь, похоже, просто развлекался.

У Элены перехватило дыхание.

— И, оказывается, развлекался именно с тобой, — с наслаждением добавила Мать Марго. — Он был тем джентльменом, которого ты принимала прошлой ночью.

— Но он не называл мне своё имя, — испугалась Элена. — Я не знала. Я не знала, кто это был. Он был в маске, вы же видели.

— Должен сказать, — начал Тальбот, — здесь никто не называет настоящих имён. И теперь ты знаешь почему. Если бы он прошлой ночью услыхал твоё настоящее имя...

У Элены закружилась голова, она схватилась за край стола. Ей пришлось развлекать одного из людей лорда Осборна. Знала ли Матушка, кто он? Но этого не может быть. Она ведь старалась спрятать Элену.

— А теперь Рауль мёртв, — продолжала Матушка. — Так что же случилось, дорогая? Ты случайно произнесла своё имя? Ты испугалась, что он узнал тебя, или он сам сказал, что из людей Осборна? И потому ты пошла за ним отсюда? Потому ты и убила его — чтобы не проговорился?

Ногу больше не держали Элену. Она опустилась в кресло и уронила голову на руки.

— Я не... Я не смогла бы это сделать! Мне снилось, что я его убиваю, но я этого не делала. Это был только сон, предупреждение... о будущем. Не на самом деле.

— Что за сон? — резко спросила Матушка. — Когда ты его видела?

— Прошлой ночью, когда уснула на садовой скамейке... Мне снилось, что я кого-то убила. Я не хотела, но он кричал, и я должна была его остановить. Но это был только сон. Я и раньше видела сны. Мне снилось, что я убиваю моего ребёнка, поэтому я его и отдала.

— Это ты так говоришь, — медленно проговорила Матушка. — Но многие считают, что ты на самом деле убила своего ребёнка, иначе ты бы сейчас здесь не была. А если убила один раз — потом уже легче убить снова. В том твоём сне — как умер этот человек?

— Я... он был... задушен, — Элена отчаянно посмотрела на хозяйку. — Рауль ведь не так умер, правда? Скажите, прошу вас!

Тальбот и Матушка снова переглянулись.

— Именно задушен, — с удовлетворённой ухмылкой ответил Тальбот.

Элена застонала.

— Но это не могла быть я. Я не помню такого. Я спала на скамейке и проснулась тоже там.

— Только никто тебя там не видел, — напомнила Матушка. Потянувшись, она извлекла что-то из-за спинки своего змеиного кресла и бросила на стол. Это оказалась белая льняная рубаха, которая была на Элене прошлой ночью, смятая и испачканная подсохшей кровью. Матушка ткнула пальцем, показывая пятна, и насмешливо подняла бровь.

— Но это моя кровь, — возразила Элена, — из-за шипов... это не его. Она не может быть его.

— А тот алый пояс, что был у тебя на талии прошлой ночью, дорогая, куда он делся? Его не нашли вместе с платьем. Люс повсюду искала, но он словно исчез.

— Им удобно задушить человека, — сказал Тальбот.

Матушка подалась вперёд, склонив голову набок. На украшенных рубинами булавках в её чёрных кудрях блеснул свет.

— Понимаю, дорогая, убийство - ужасная вещь, переворачивающая душу.

— Да уж, —ухмыльнулся Тальбот. — Ужасная для бедного задушенного ублюдка.

Матушка бросила на него сердитый взгляд.

— Мне говорили, что тот, кто во сне творит такие ужасные вещи, ничего не помнит, когда просыпается, ему всё кажется смутным сном. Страх придаёт нам смелости, дорогая. Ты обнаружила, что Рауль — человек Осборна, и запаниковала. Я понимаю. — Она изобразила что-то вроде сочувственной улыбки, но для испуганной Элены эти острые белые зубы выглядели как волчий оскал. — Надо было тебе прийти ко мне или Тальботу, рассказать, чего ты боишься. С такими делами можно управляться иначе, не разбрасывая трупы по всему городу для любопытных глаз.

— Но я не знала, кто он, клянусь, — в отчаянии сказала Элена.

Матушка не обратила внимания на эти слова.

— Ты подвергла всех нас смертельной опасности.

— Столкнула всех в помойную яму, — проворчал Тальбот.

— Если Рауль сказал кому-то, куда ходил прошлой ночью... — речь Матушки перебил громкий настойчивый звон дверного колокольчика.

— Судя по звуку, они уже узнали, — сказал Тальбот.

Чёрные брови Матушки угрожающе нахмурились.

— Тальбот, открой дверь. Но прежде чем вести сюда, задержи их как можно дольше.

Несмотря на искривлённые ноги, когда надо, Тальбот умел двигаться быстро, как нападающий бык. Он оказался у двери и затопал вниз по лестнице раньше, чем Матушка успела выбраться из своего кресла.

— Сюда, дорогая.

Но Элена застыла от страха и недоумения. Матушка вцепилась в её запястье и потащила к закрывавшему угол комнаты занавесу, из-за которого появилась в ту ночь, когда Элена впервые её увидела. Угол был погружён в темноту, и Элена ничего не могла разглядеть за шторой, но Матушка явно не нуждалась в свете, чтобы отыскать нужное. Она нащупала что-то на полу. Элена услышала, как открывается потайной люк, и Матушка подтащила её к этой дыре.

— Опустись на край и нащупай ногами ступеньки, — приказала Матушка.

Элена содрогнулась, вспомнив яму для заключённых в подвале поместья, и изо всех сил попыталась вырваться из хватки Матушки. Но та была так же сильна, как и Тальбот. Разгневанная, она резко вывернула руку Элены, чтобы привести её в чувство.

— Лезь вниз, не то тебя заберут за убийство. Просто подумай — если за убийство младенца-крепостного тебя хотели повесить, только представь, что сделают с крестьянкой, убившей дворянина!

— Но я этого не делала, Матушка, клянусь, — всхлипнула Элена.

— Можешь клясться в чём угодно, тебе и в этот раз поверят не больше, чем в предыдущий. А теперь лезь вниз и помни — сиди тихо как в могиле.

— Дайте мне хотя бы свет, — умоляла Элена. — Я даже лестницу разглядеть не смогу.

— Времени нет, — сердито прошипела Матушка. — Всего семь ступенек, и окажешься на твёрдой земле. Торопись, я уже слышу, Тальбот поднимается по лестнице!

Как только голова Элены оказалась ниже уровня пола, Матушка захлопнула люк, оставив Элену в полной темноте. Она стояла на лестнице, боясь даже ступить вниз. А когда пошевелилась — деревянные ступени затрещали под её весом. Боясь свалиться, Элена нащупала ступеньку вниз, потом ещё одну, пока, как и обещала Матушка, ноги не оказались на твёрдой земле. Она обернулась, коснулась рукой чего-то мохнатого, отпрянула с криком, вспомнив клетки со зверями, и снова прижалась к деревянной лестнице. Но что бы там ни было, оно не двигалось. Элена нерешительно потянулась, потрогала густую шелковистую шерсть, мягкую, как растопленное масло. Но шерсть казалась холодной, и Элена поняла, что под этой шкурой нет зверя.

Глаза немного привыкли, и Элена увидела, что под полом не совсем темно. Сквозь щели в противоположной стене пробивались лучи дневного света. В их смутном свете Элена разглядела треугольную комнату. Она стояла рядом с лежанкой, толстый матрас покрывала куча шкур. Некоторые были белыми, как снег в лунном свете, другие чёрные как ночь. Она погладила мех пальцами, удивляясь его мягкости.

По деревянным перекрытиям над головой прошлёпали чьи-то шаги, слышался скрип ножек кресел и гул голосов. Но как Элена ни прислушивалась, не смогла разобрать ни слова.

Боязливо взглянув на потолок, Элена внезапно увидела глядящие прямо на неё из темноты дьявольские перекошенные лица. Она съёжилась от ужаса. Что там — летучие мыши или демоны? Элена разглядывала их, затаив дыхание. Они не двигались. Выставив вперёд руку для защиты, она подкралась поближе, и тогда поняла, что это. Под потолком были вырезаны уродливые маски, как в церкви. Человеческие лица со свиными рылами, женщины с отвислой грудью и спутанными бородами, мужчины с перекошенными, как у прокажённых, лицами, совы с человеческими головами и люди с головами собак.

Элена опустилась на кровать, стараясь не смотреть на таращащиеся на неё издевательские маски. А над головой всё ещё слышался гул голосов.

Что им сказала Матушка? Не выдаст ли она им Элену? Тело покрылось холодным потом. Раф предупреждал, если Матушка не получит от Элены дохода, она может сдать её, соблазнившись наградой.

Она отчаянно старалась вспомнить, что происходило той ночью. Она не могла убить этого человека. Она хотела этого, всё время, что была рядом с ним, каждая частичка её тела кричала, требуя его смерти. Если бы Элена могла тогда высвободить руки, если бы у неё был нож или палка, хоть что-нибудь для защиты, она бросилась бы на него, несмотря на страх, в этом она была совершенно уверена. Но она даже не знала, где "Адам и Ева", а если бы и нашла, проследив за ним — как попала бы туда, а потом выбралась, ничего об этом не помня? Однако она смогла живо припомнить, как стояла позади него, боясь, что он закричит, и руки, тянувшиеся к ней, пока она всё туже закручивала верёвку. Она припоминала тяжесть мёртвого тела, обвисшего в её руках, когда он качнулся вперёд.

Элена с болезненной ясностью видела эти картины, словно тело лежало прямо перед ней, в этой комнате. Образы казались такими же ясными, как когда она видела убийство своего ребёнка. Но ведь она этого не делала? Элена прижала к глазам руки. Она больше не была ни в чём уверена. Ясно только одно — Рауль мёртв. Человек, который её насиловал, умер. Если она убила его и не помнила, как это случилось, тогда, возможно, Джоан права, она убила своего ребёнка. Может, она только вообразила, что отдала его Гите. Элена больше не знала, где реальность, а где сон.

Над головой опять послышались шаги, она забилась в угол кровати, но люк не открылся. Затем она услышала голоса, словно говорили рядом. Элена соскользнула с кровати и на цыпочках подкралась к противоположной стене. Одно из изображений в углу было вырезано ниже остальных, размещённых чуть выше головы Элены. Оно напоминало маску, но повернутую лицом к стене, так что в комнату смотрело углубление оборотной стороны. Тусклый бледный свет проникал в комнату сквозь зрачки глаз и открытый рот. С одной стороны от маски располагалась деревянная заслонка, к самой маске вели несколько ступенек, таких же как те, по которым Матушка поднималась в своё кресло.

Элена встала на первую ступеньку и приложила лицо к каменной маске. Сквозь прорези для глаз она увидела соседнюю комнату, тот гостевой зал, куда Тальбот привел её в первую ночь. Трое мужчин допивали последние глотки эля из кубков и один за другим передавали их Тальботу, вытирая рты тыльными сторонами ладоней в знак одобрения.

— Ты будешь держать ухо востро и сразу же сообщишь нам, если услышишь сплетни, которые могут дать намёк.

— Да, ты узнаешь первым, если я что-нибудь услышу, — ответил Тальбот. — Как думаешь, что Рауль делал в "Адаме и Еве"? Это не место для джентльмена.

Главный пожал плечами.

— Возможно, твои девочки были для него лишь деликатесным блюдом и разожгли аппетит к мясцу покрепче. Захотелось вонзить зубы в сочную толстую ляжку уличной шлюхи.

Второй хлопнул главного по спине.

— Если думаешь, что здешние девочки — деликатес, значит пышка Алиса никогда не садилась на твоё лицо. Гарантирую, мясца в её бёдрах достаточно для любого мужчины.

Все четверо рассмеялись.

— Кроме того, - продолжил тот, — такой благородный человек вызвал бы шлюху в съёмную комнату. Он же не прыщавый подмастерье, который, опасаясь своего мастера, берет девушку прямо на улице, прижав её к стене.

Главный кивнул.

— В этом что-то есть, но это просто предположение, пока мы не найдём убийцу. Во имя Господа, жаль, что это оказался не кто иной, как человек из окружения лорда Осборна. Будь на его месте любой другой, мы схватили бы первого попавшегося разбойника и назвали бы это правосудием. Это и положило бы делу конец. Но Осборн уже обвинял нас что мы не нашли ту беглую преступницу-крестьянку. Он, конечно же, захочет пощекотать каленым железом любого убийцу, которого мы поймаем. Осборн спит и видит, как вышвырнет меня с должности, если я не принесу ему чью-нибудь голову на острие копья.

Тальбот проводил посетителей к двери.

— Будьте покойны, я стану держать ухо востро, хотя на вашем месте поспрашивал бы ростовщиков или устроителей собачьих боев. Как я слышал, Рауль любил делать ставки на бойцовских псов или петухов, а некоторые люди не способны любезно относиться к человеку, который не хочет или не может платить долги, — он постучал по носу.

Мужчины с серьёзным видом закивали, как будто Тальбот только что выдал им те сведения, которые они искали, а затем поспешили прочь.

— Благодари звезду, под которой тебя родила мать, за то, что Тальбот хороший лжец, — тихо прозвучал голос позади.

Обернувшись, Элена увидела стоящую за спиной Матушку. Матушка оттолкнула её от маски и пихнула на кровать. Она стояла прямо перед Эленой, скрестив руки на обвисшей груди.

— Надеюсь, ты благодарна, моя дорогая. Тальбот только что спас твою шею. Если они станут расспрашивать завсегдатаев петушиных боёв, их отправят по кругу, да так, что в итоге они уткнутся в собственные задницы и будут второй раз жрать собственный уже съеденный обед. Но для тебя этим дело не закончится, дорогая. Они знают, что сюда приходил Рауль. Если не найдут, на кого повесить убийство, рано или поздно один из них захочет поговорить с девочкой, развлекавшей Рауля, и лучше бы тебе помолиться, чтобы вопросы задавал не сам Осборн.

— Но я не убивала его, Матушка, — монотонно повторяла Элена, хотя сама она уже больше себе не верила.

Карлица посмотрела на неё и пожала плечами.

— Думаешь, это что-нибудь изменит, хоть на крошку размером с блошиное дерьмо?

Она схватила Элену за плечи, и та съёжилась — пальцы Матушки впивались в плоть как железные оковы.

— А теперь послушай меня, дорогая. Если хочешь, чтобы мы продолжали защищать тебя, то следи за собой, а в особенности делай то, что я говорю. В следующий раз, когда будешь принимать посетителя, работай как следует и делай вид, что тебе тоже нравится. Предоставь клиенту все что он хочет, и даже больше. У мужчин с воображением туго, но у нас с этим все хорошо. Мы показываем им то, о чём они даже мечтать не могли, и за это они готовы продать собственных матерей. Но в то же время, если ещё веруешь — молись на коленях, чтобы не объявился кто-нибудь, видевший тебя прошлой ночью возле "Адама и Евы".

Седьмой день после полнолуния, август 1211 года

Аронник.

Его еще называют Дьяволов член, Кровавые пальчики, Ангелы и демоны, Разбуди Робина, дикий арум и Зеленый Джек.

Это растение вызывает у нас отвращение своим нахальством. В отличие от мандрагор, растущих у подножия виселицы, этот сорняк заявляет, будто вылез на свет у подножия Святого креста, вот так. Его темные листья, как утверждают смертные, забрызганы кровью Христа, в то время как мы можем претендовать лишь на семя бесчестного человека.

Более того, смертные считают, будто он может служить противоядием. Они также говорят, что он возвращает женщине месячные, и она может зачать, даже когда ее детородные годы позади, а также, что это сильное приворотное зелье.

И многие глупые юнцы поют перед праздником или веселым танцем: "Положил тебя я в башмаки, ты девиц мне завлеки".

Но не обманывайтесь, Дьяволов член - это лишь слабая тень того, на что способна мандрагора.

Травник Мандрагоры

Мертвец  

Раф затащил Тальбота под укрытие ивовых ветвей на берегу реки.

— У меня мало времени, я должен вернуться, пока меня не хватятся, — Раф оглянулся через плечо в сторону усадьбы. — Хью должен был отправиться ко двору вместе с братом, но покинул его посреди дороги и вернулся сюда, якобы из-за лихорадки, хотя я никогда в жизни не видел более крепкого и здорового человека.

— Чёрт возьми! — Тальбот сплюнул в реку. — Вот некстати. Я ведь пришёл сказать тебе, что в Ярмуте есть корабль, отплывающий послезавтра, так что нужно отправить груз вниз по реке сегодня ночью. Сможешь провернуть это дело, когда за тобой рыскает Хью?

— Я это сделаю, — мрачно заявил Раф. — Чем раньше тот человек уйдет, тем безопаснее для нас.

Раф подумал о леди Анне, но не упомянул о её участии в этом деле. Тальбот ненавидел и презирал всех дворян, а также и женщин — просто по праву рождения. Незачем сообщать ему сведения, которые он с удовольствием продаст.

Чуть ниже по течению, согнувшись в своей посудине, сидел лодочник, жевал полоску сушёного угря и строгал ножом маленький кусок дерева. Время от времени он бросал взгляды на беседующих, но понимал, что безопаснее не проявлять интереса ни к каким делам, в которых замешан Тальбот.

— Лодочники будут ждать рядом с пристанью, у рыбацкой таверны, около полуночи. Они отвезут его вверх по реке, до Ярмута. Покажи им этот знак. Иначе они могут и горло тебе перерезать. В наши дни никто никому не доверяет. Смотри, приведи пассажира к таверне сегодня вечером, иначе корабль уйдёт без него. Люди Иоанна сторожат все порты, так что пройдут недели, а то и месяцы, прежде чем мы отыщем другого капитана, согласного рисковать своей шеей.

— Он там будет, — сказал Раф и собрался уходить, но Тальбот ухватил его за рукав.

— Погоди, есть ещё кое-что. Ты знаешь человека по имени Рауль?

— Он один из людей Осборна, — нахмурился Раф. — Но теперь мне кажется, я уже несколько дней не видел его в поместье. Однако уверен, он не поехал ко двору вместе с Осборном. Почему ты спрашиваешь? Что тебе о нём известно?

— Что он мёртв, вернее убит. Его труп нашли во дворе таверны "Адам и Ева".

— В Норвиче? Но что он там делал?

— Задавал вопросы о твоей девчонке. Похоже, он думал, что она в городе.

Раф ощутил, как от лица отхлынула кровь. Встревожившись, он схватил Тальбота за плечо.

— Рауль узнал, где она?

— Трудно сказать, но одно известно точно — она узнала, где он. Это твоя девчонка его убила.

— Нет! — вырвалось у Рафа так громко, что лодочник вскинул голову и поглядел на них, прежде чем вспомнил, что не должен слушать.

— Твоя девчонка всё равно что призналась. Да и доказательства есть.

— Это безумие... — Раф чувствовал себя, как будто его ударили под дых. — Он не могла. Как... зачем она?

— Этот Рауль пришёл к Матушке в ту ночь, перед смертью. И твоя девушка его развлекала. Наверное, потом пошла вслед за ним, поскольку, закончив с ней, он ненадолго остался выпить в гостевом зале, и никто не видел, как он уходил.

Раф не мог поверить услышанному.

— Как тебе в голову взбрело позволить ему её увидеть, не говоря уж о том, чтобы развлекать, если ты знал, что он её ищет? — яростно сверкая глазами, Раф ухватил Тальбота за рубаху. — Ты же клялся, что сохранишь её в безопасности, мерзавец.

Тальбот не двигался. Хотя Раф и был намного выше, Тальбот, без сомнения, оказался бы лучше в любой схватке.

— Меня тогда не было. Я старался подыскать корабль для твоего друга, — твёрдо сказал Тальбот. — У ворот оставалась Люс, она и впустила Рауля. Но она и не знала, кто он, Рауль не назвал настоящего имени, а кто называет? Даже если бы он это сделал — для Люс оно пустой звук, его имя. Дело в том, что твоя девчонка исчезала из дома той ночью и точно знала, как умер Рауль ещё до того, как ей рассказали.

— Может, слышала чей-то разговор или догадалась... — слабо возразил Раф. — Но она не могла никого убить, она просто молоденькая девушка, такая слабая, что не убила бы даже птичку.

— А разве она не убила собственного ребёнка? — хрипло произнёс Тальбот. — Мы оба с тобой повидали немало женщин, дравшихся насмерть под знаменем крестоносцев в Святой земле. Помнишь ту деваху, которая уложила из длинного лука более сорока воинов, пока ее не сразили сарацины? Даже Саладин ею восхищался, хотя она и христианка. Когда у женщины кипит кровь, она беспощаднее любого мужчины.

— Элена не такая.

Рафу показалось что земля уходит у него из-под ног. С того самого дня, как её обвинили, он пытался убедить себя, что она не убивала своё дитя, но разве в нем никогда не закрадывалось крошечное семя сомнения? Бывало, что матери причиняли вред своим детям...Но не Элена. Он представил её широко открытые, невинные глаза, пристально смотрящие на него. Это не глаза убийцы.

Затем его осенила мысль.

— А как насчет тебя, Тальбот? Где ты был, когда погиб Рауль? Ты всегда торчишь в "Адаме и Еве", и если бы увидел, что это один из людей Осборна, то, недолго думая, убил бы его при первой же возможности.

— Я могу спросить тебя то же самое. Мужчина, охваченный страстью к женщине, способен на всё, чтобы защитить её, и если бы ты понял, что этот Рауль ее выискивает...

И Тальбот проницательно взглянул на него. Раф промолчал. Ему в голову пришла ещё более тревожная мысль.

— Люди шерифа подозревают в этом Элену? Они разыскивают её?

Тальбот коротко взглянул на него.

— Говорят, что Рауль задолжал денег завсегдатаям собачьих боев.

— А это правда?

Тальбот усмехнулся.

— Кто же знает? Стоило нашептать в нужное ухо, и не успеешь пересчитать когти у кота, весь городок будет уже уверен в этом, хотя никто и не припомнит, кто пустил слух. Понадобится некоторое время, чтобы разобраться. Но если Рауль — один из людей Осборна, то Осборн наверняка знает, что его беглянка в Норвиче. Но ещё не знает где именно, иначе его человек не задавал бы вопросов. И когда Осборн вернётся и узнает, что его человек убит, он будет в ярости. А его самого не так просто надуть, как его карманного шерифа с лягушачьими мозгами.

***

Гита, вытаскивавшая из родника ведро с водой, услышала за спиной яростный хрип и треск ломающихся веток. Она оглянулась. В нескольких шагах от неё стоял огромный кабан, бока вздымались от тяжёлого дыхания. Зверь открыл красную пасть, показывая жёлтые, закрученные вверх клыки, острые как кинжалы, и принюхивался, подняв чёрную косматую голову. Гита осталась совершенно спокойной. Она знала — одно быстрое движение этой огромной головы, и клыки разорвут ей живот. Говорят, когда на кабана охотятся, его клыки становятся такими горячими, что могут прожечь шерсть охотничьей собаки.

Гита испытывала уважение к огромному зверю, но не боялась. Она медленно подняла руку с открытой ладонью и тихо начала читать заклинание, призывая древних Фрейра и Фрею [28], чей священный вепрь с золотой горящей щетиной освещает самый мрачный шторм. Зверь не сводил с неё красных глазок.

— Тише, тише, — ласково произнесла Гита.

Кабан повернулся, и она увидела, что из глубокой раны на задней ноге в траву капает кровь. Этим утром Гита слышала отдалённый зов охотничьего рога и отчаянный собачий лай. Должно быть, этот зверь и стал их добычей. Он ранен, похоже, копьём. Теперь Гита поняла — он страдает от жажды. Несчастный кабан хотел только воды, учуял её. Гита медленно и осторожно вылила перед ним воду из ведра. Большая часть ушла в землю прежде, чем зверь успел до неё дотянуться, но он наклонил тяжёлую голову к грязному ручейку.

Он отвлёкся, и Гита воспользовалась этим, чтобы отойти от родника, освобождая животному путь. Влекомый жаждой, кабан проковылял вперёд и опустил рыло в холодную чистую воду. У вепрей плохое зрение, но Гита знала — он может почувствовать любое движение и напасть. Поэтому она стояла, затаив дыхание, надеясь, что зверь утолит жажду и уйдёт.

Послышался хруст веток, неуклюжие шаги, и оба — женщина и кабан — встревоженно подняли головы. Кто-то ломился к ним сквозь кусты. Кабан обернулся на звук с ловкостью, неожиданной для такой огромной туши, и фыркая опустил голову, готовясь к нападению. Кто бы там ни шёл, он не успеет понять, кто на него набросился, как его ноги разорвут клыки.

Выкрикнув предупреждение, Гита схватила камень и бросила на скалу за ручьём. Он упал, отозвавшись эхом, а после шлёпнулся в воду. Кабан обернулся на звук. Человеку в кустах хватило ума затихнуть. Зверь рванулся в сторону озера, потом замер, покрутил головой, нюхая воздух.

Гита снова подняла руку, твердя заклинание. Потом издалека донеслись звуки охотничьего рога и приглушённое тявканье гончих. Кабан зарычал, развернулся и бросился прочь сквозь подлесок, подальше от лающих псов. А Гита наконец опустила руку.

Из-за раздвинувшихся кустов показался человек, и Гита сразу поняла — это не угольщик. Прекрасные перчатки и сапоги из красной кожи шил скорняк не из здешних краёв. И охотился незнакомец явно не ради того, чтобы накормить голодное семейство — блеск золотых нитей отделки его камзола отпугнул бы зверей на мили вокруг. Он прихрамывал, и Гита решила, что он упал с лошади, ведь вряд ли такой человек пошёл в лес пешком, а из длинной глубокой царапины на щеке ещё сочились капельки крови.

Мужчина кивнул, но в холодных, серых как сталь глазах Гита не увидела ни капли почтения.

— Полагаю, мне следует поблагодарить тебя за столь своевременное предупреждение, госпожа?

— Вы охотились на этого кабана?

— Мои люди пытались загнать его, но упустили, идиоты.

— А ваша лошадь? — спросила Гита.

Лицо незнакомца вспыхнуло гневом от унижения. Ни один мужчина, а особенно высокородный вроде него, не желает признать, что не справился в глупым животным.

— Прямо в лицо мне бросилась амбарная сова, средь белого дня. Готов поклясться, целилась мне в глаза, — затянутые в перчатку пальцы коснулись царапины на щеке.

По телу Гиты пробежала дрожь, но она постаралась скрыть возбуждение. Тон её голоса сделался серьезным.

— Сова среди дня. Это плохая примета. Предзнаменование смерти.

Он вызывающе вздёрнул подбородок.

— Если решила напугать меня, женщина — не на того напала. Я участвовал в битвах, где людские кишки превращали в кашу. Я не стану дрожать из-за какой-то птицы, как старая деревенская баба.

Но Гита по-прежнему видела неуверенность в его взгляде.

— Есть вещи, с которыми не справиться при помощи меча, Хью из Роксхема.

На этот раз в серых глазах Хью мелькнуло что-то, похожее на страх.

— Откуда ты меня знаешь?

— Каждый в здешних краях слыхал о тебе и о твоём брате. Говорят, в вашей паре Хью самый красивый.

Хью рассмеялся.

— Тебе сказали правду, госпожа.

— А ещё говорят, у Осборна больше власти.

— Так говорят? — недовольно проворчал Хью.

Гита знала — искушать такого, как Хью, не разумнее, чем дразнить раненого вепря, но ей нужно было заманить зверя, чтобы он попался в ловушку.

— Осборн родился раньше меня, разве не в этом причина? Старший сын получает и титул, и собственность, а объедки бросают младшему. — Лицо Хью запылало от ярости. — Мой глупый брат обращается со мной, как со слабоумным ребёнком. Вся власть и богатство — в его руках, а он не знает, что с этим делать. Он слепо повинуется тому, кто сидит на троне, даже если это ведёт к погибели. Его заставили дать взаймы целое состояние, оплачивать участие Ричарда и его людей в Святых войнах, а вернул он трофеями едва половину. А теперь Иоанн требует ещё денег на новые войны.

— Но что ты можешь тут поделать, — невинно сказала Гита. — Такова жизнь, естественный порядок вещей, когда младший повинуется старшему, а тот — королю.

— Иоанн не сидел, ожидая, когда по праву помазанника унаследует трон, — сказал Хью, и в его глазах сверкнула злость. — А иначе сейчас его королевский зад не покоился бы на троне. Но клянусь, мой брат не станет... — Хью внезапно понял, что сказал, схватил Гиту за запястье и дёрнул её к себе. — Тебе-то что до этого? Чего ты хочешь?

Гита постаралась не показать, что он причинил ей боль — это искусство она освоила ещё в детстве. Пришлось, ведь к детям знахарок ровесники нечасто хорошо относятся.

— Несправедливо, когда глупец верховодит мудрыми, — спокойно сказала она. — Я могла бы помочь получить то, чего заслуживает человек вроде тебя.

Хью презрительно фыркнул, бросив взгляд на заляпанну домотканую юбку Гиты.

— И что может нищенка предложить человеку вроде меня — деньги, людей, власть? Чем ты способна помочь?

— Сегодня я уже спасла тебя от смерти, — ответила Гита. Её рука скользнула в суму и извлекла длинную узкую полоску чёрного меха с кожаными завязками на концах. — Это защитит тебя от проклятия совы и поможет получить власть, которой ты жаждешь.

Растерявшийся Хью как будто против своей воли протянул руку и тронул пальцем мех. Потом, словно придя в себя, покачал головой и грубо оттолкнул его.

— Не смей принимать меня за дурака. Решила, что я куплю у тебя этот паршивый обрывок меха? Зарабатываешь на жизнь, дурача простофиль поддельными амулетами? Я могу как следует высечь тебя за это.

Гита пожала плечами и сунула мех обратно в суму.

— А как, по-твоему, мне удалось стоять рядом с раненым кабаном и остаться невредимой?

Она повернулась к ручью и медленно погрузила в него ведро. Минуту оба молчали, потом Хью подозрительно спросил:

— А что ты попросишь за это? Предупреждаю, не пытайся меня надуть, я знаю, чего стоят такие штуки.

Гита положила на голову плотно скрученное кольцо ткани и подняла полное ведро, чтобы поставить сверху.

— Ничего. Сейчас ничего не попрошу. А когда ты добьёшься власти, к которой стремишься, возможно, и вспомнишь меня.

Хью хрипло рассмеялся.

— Значит, думаешь, когда получу состояние брата, я не скупясь тебя награжу?

Гита совсем так не думала. Но она хорошо знала — люди с подозрением относятся ко всему, что получают задаром, и к любому, кто даром даёт. Она улыбнулась и опустила ведро на землю.

— Покажи мне руку.

Поколебавшись мгновение, Хью стянул перчатку. Гита провела пальцами по его ладони, поворачивая руку и так, и этак к солнечному свету, как будто внимательно её изучала. Но на самом деле это было не так. Ей ничего не расскажут линии этой ладони. Гита уже решила, что ему говорить.

— Ты влиятельный человек, Хью из Роксхема. Такие, как ты, сильней самого монарха.

Он удивлённо распахнул глаза.

— Ты знаешь... ты... ты можешь это увидеть? — Хью смотрел на собственную ладонь, как будто никогда раньше не замечал, что рука заканчивается такой странной штукой.

Гита отпустила его руку, и та безвольно упала. Потом знахарка снова извлекла из сумы полоску меха и подняла вверх перед жадными глазами Хью.

— Ты должен носить это на талии, как пояс, только на голой коже. Он будет вести тебя. Выполняй все, к чему он тебя приведёт. Доверяйся желаниям, которые он пробудит в тебе — удовлетворяя их, ты будешь увеличивать свою власть. Как только наденешь его, ты сразу почувствуешь голод, ощутишь, как в тебе растёт сила.

Хью хотел было что-то сказать, но она остановила его, подняв руку.

— Слушай, сюда идут твои друзья.

Он оглянулся на звук. Гита не ошиблась, лай собак и стук лошадиных копыт становились всё громче, приближаясь к ним. Хью повернулся, чтобы что-то ей сказать, но женщина уже исчезла. Он озадаченно опустил взгляд и вздрогнул, обнаружив, что держит в руках меховой пояс.

Гита не сомневалась, Хью станет носить этот пояс. Он не способен устоять перед искушением, тем более, если решил, что перед ним лёгкий путь получить желаемое. А когда Хью наденет пояс, будет вынужден подчиниться желаниям, которые он пробудит. Ему придётся действовать, и пояс поведёт его за собой. Это был лишь маленький шажок, но шаги следуют один за другим. Прежде чем заставить скелет плясать, нужно поднять хоть одну его кость.

***

Время растягивается в темноте, как мокрая шерстяная ткань. Одинокий человек, ждущий под звёздами, ощущает, как медленно тянется каждый час, и уже не верит песочным часам, отмеряющим время, а у Рафа не было даже песочных часов.

Он сидел, укрывшись среди деревьев, пристально глядя на колышущуюся тёмную речную воду, стараясь расслышать всплеск весла. Руки и ноги у него затекли, он уже боялся, что когда придёт лодка, не сумеет подняться навстречу. Голова Рафа отяжелела ещё сильнее, чем ноги. Хотя весь день он почти не думал ни о чём другом, но до сих пор не смог примириться с мыслью, что Элена убила Рауля. Невозможно представить, как такое хрупкое невинное создание могло убить человека. Однако Тальбот говорил, она фактически в этом призналась. Если Элена узнала Рауля, если он угрожал увезти её обратно в Гастмир — должно быть, она пришла в ужас. Если он причинял ей боль, давил на неё, в панике она могла на него наброситься, как загнанный в угол зверь, не желая убить, просто несчастный случай. Но Тальбот сказал, тело нашли в таверне, а она исчезала ночью. Это значит, Элена пошла за ним и... нет, Раф не мог допустить таких мыслей. Он не позволит себе так думать.

Когда Осборн узнает, что Рауль мёртв — перероет весь город. Сердце Рафа громко стучало. Ему нельзя сейчас думать об этом, так легко довести себя до безумия. Он не может позволить себе расслабляться, только не этой ночью, когда на карту поставлено слишком много.

Раф должен сосредоточиться на священнике. Если его поймают и он начнёт говорить, и Раф, и леди Анна лишатся жизни. И есть ещё тело Джерарда. Может, это единственный шанс соборовать Джерарда. Раф не подведёт друга. Нет, прежде чем думать об Элене, он обязан разобраться со священником. Пока Осборн ещё при дворе короля, Элена в безопасности там, где она сейчас. Пресвятая Дева, пусть Иоанн отправит Осборна во Францию, Фландрию, куда угодно, лишь бы подальше от нас.

С болот налетел холодный ветер, и Раф плотней завернулся в плащ. Боже, ну почему в Англии вечно чертовски холодно по ночам? Даже посреди лета — едва спускается ночь, тебя обступает холод, словно ты похоронен в пещере.

Ребёнком, дома, в горной Италии, Раф мог летними ночами лежать, глядя на огромные сияющие звёзды, а воздух вокруг был нежным и тёплым, как благоухающая ванна. Такой ночью он впервые увидел Джерарда.

Джерард лихо прискакал на их ферму вечером, на закате, со всей бравадой восемнадцатилетнего юнца, распугав бросившихся врассыпную кур. Вслед за ним во двор на взмыленных конях въехали четыре других рыцаря. На вспотевшие лица налипло столько белой дорожной пыли, что одна из маленьких сестрёнок Рафа при виде их закричала, что на дом нападают мертвецы.

Все мужчины и мальчики в усадьбе, схватившись за вилы и крепкие палки, бросились защищать ферму, если понадобится, ценой жизни, но Джерард легко спрыгнул из седла и направился к ним, подняв руки в знак мирных намерений. Он сказал, одна лошадь потеряла подкову, и если продолжить путь до ближайшего города, этой лошади они лишатся. И потому объявил — этой ферме выпало счастье насладиться их обществом на ночь.

Мать Рафа и тётка зашептали отцу — надо бы гнать этих рыцарей прочь. У них мало запасов еды, да и где укладывать спать господ, ведь им не предложишь постель в хлеву?

Отец Рафа с мрачным видом приказал умолкнуть бранящимся женщинам.

— То, что вы им не отдадите, они всё равно заберут, и не только это. Разве не видели вы их знак?

И отец показал на одного из рыцарей, который держал копьё, украшенное подвеской — алый крест на белом фоне. Крестоносцы! Женщины принялись креститься, бормотали молитвы и плевали на пальцы, чтобы отогнать зло. Ведь если верить слухам, а они всегда верили, крестоносцы — настоящие демоны, дьяволы во плоти. Если они въезжали в деревню, то, как правило, оставляли после себя горящие дома, а их сумы распирала награбленная в деревне и церкви добыча.

Мать Рафа схватила его младшего брата.

— Возьми сестёр и кузин, полезайте в подвал, а оттуда в пещеры. Предупредите наших соседей.

Подвалы каждого дома и церкви на этой стороне горы соединялись с лабиринтом пещер, в которых когда-то давно жили их предки, сейчас же пещеры использовали как хранилища и способ скрыться, убежать для тех, кто не хотел показываться на виду. Человек мог войти в один дом, и пока преследователи наблюдали за дверью, выскользнуть из другого дома, расположенного в миле или даже дальше.

Брат Рафа знал, что делать. Он собрал и повёл в подвал пятерых незамужних девушек и беременную сестру, потому что большой живот не станет помехой для разгорячённого солдата. А старухам оставалось лишь молиться Пресвятой Деве, чтобы крестоносцы оказались не настолько отчаянными и не тронули их, ведь должен же им кто-то готовить.

Мужчины стаскивали во двор грубые столы и лавки и крикнули Рафу принести вино, а женщины тем временем раскладывали лук и заправленные оливковым маслом оливки в деревянные миски, чтобы немного утолить голод гостей, выиграть время и добавить побольше овощей и бобов к скудной похлёбке, приготовленной для семьи. Крестоносцы подозрительно вертели миски в руках. Один зачерпнул пригоршню оливок и яростно запустил их прямо в голову Рафа.

— Божья задница, это что, овечий помёт? Вы пытаетесь нас отравить?

Раф вытер с лица капли масла.

— Это плоды с дерева, очень вкусные.

Воин пристально посмотрел на него, потом рассмеялся.

— Так ты девушка или парень? Готов поклясться, никогда не слышал, чтобы мужчина говорил девчачьим голосом. Или, может, твоя мать додумалась нарядить дочерей в одежду братьев, чтобы защитить от насилия?

Остальные тоже рассмеялись, на время забыв о голоде. Даже братья Рафа хихикали. Один лишь Джерард не смеялся, он смотрел сапфирово-синими глазами в тёмные глаза Рафа. Лицо исказила гримаса боли, как будто насмехались над ним.

— Значит, это дочка, а, матушка? — спросил рыцарь. — Скажи-ка мне, кого ты тут наплодила. Это самая симпатичная девица, что я вижу в твоём семействе, и думаю, она могла бы отлично согреть мне постель, если, конечно, тебе некого больше предложить взамен.

Мать Рафа с отвращением взглянула на сына.

— Делай с ним всё, что вздумается, он ни мужчина, ни женщина и не принес нам ничего кроме стыда.

— В таком случае, госпожа, я от него откажусь. Однажды в детстве я выудил из реки рыбу, покрытую белой шерстью. "Что это? — удивился я. — Баранина, которую можно есть в рыбный день, не иначе как чудо". Но когда я её отведал, это оказалась птица, а я всю ночь болел, словно набравшийся пьяница.

Остальные зафыркали и засмеялись, но это только напомнило им о голоде, и они снова заревели, требуя еды, стуча рукоятями ножей по деревянному столу. Даже похлёбка не удовлетворила гостей, они потребовали мяса. Когда отец Рафа заверил, что мяса у них нет, двое воинов отправились в хлев, где сидели на насесте куры, и вернулись, сжимая в кулаках пять тушек со свёрнутыми шеями. Мать Рафа ощипывала их и рыдала.

Семья провела ночь, сгрудившись в хлеву, а крестоносцы заняли кровати в доме. Рафа не было ни в хлеву, ни в доме, ему не спалось, он бродил в одиночестве в оливковом саду под звёздным небом.

Слова того крестоносца лишь скользнули по нему, как не попавшее в цель копьё, оставив неглубокую царапину. Раф глотал такие насмешки с тех пор, как вернулся в деревню. Он уже почти не различал боль от каждого такого замечания, они сливались в одно целое, как синяки. И не смех крестоносца заставлял его снова и снова бить кулаком по стволу оливы, а жгучая боль от слов матери, разрывавшая на части изнутри.

— Ты можешь бить человека с такой же силой, как колотишь по этому дереву?

Внезапно прозвучавший голос испугал Рафа, он обернулся, пытаясь найти источник, и наконец увидел во тьме человека, растянувшегося на земле под миндальным деревом.

— Могу избить до полусмерти любого, — стиснув зубы похвастался Раф.

— Тогда не изводи кулаки на врага, до которого не можешь добраться. Едем с нами, попробуешь силу на людях, которых можно избить.

Лицо Рафа пылало от гнева. Он шагнул ближе.

— Ты дерёшься так же хорошо, как и смеёшься? Встань, сразимся лицом к лицу.

— Я не хочу с тобой драться, — человек протянул ему руку. — Я Джерард из Гастмира, и я не насмехаюсь над тобой, друг мой. Я серьёзно. У меня нет оруженосца, который бы меня сопровождал. — Он пожал плечами. — Вернее был, но мне не удалось его вырвать из объятий красотки с глазами лани, которую он нашёл в первую же ночь, когда мы высадились на этот берег. Я мог бы, конечно, заставить его поехать со мной, но мне не нужно, чтобы рядом скакал бок о бок или пил в таверне тот, кто не желает этого от всего сердца. Поэтому я позволил оруженосцу остаться, пока она ему не надоест, или наоборот.

Он рассмеялся снова, открыто и искренне, и Рафа, против его собственной воли, потянуло к этому человеку.

— Так что же ты скажешь, парень? Останешься здесь и проведешь всю жизнь мальчиком для битья у своей семьи или поскачешь со мной и заставишь мужчин уважать себя за храбрость и кулаки? Конечно, не буду тебя обманывать, куда бы ты ни поехал, ты услышишь достаточно шуток на свой счёт. Мои спутники станут издеваться над тобой так, что ты захочешь разбить им головы. Но если будешь бить сильнее, скакать быстрее и сражаться храбрее, чем они, тогда эти рыцари назовут тебя братом и своими мечами прогонят любого, кто скажет хоть слово в насмешку.

Но Рафа и не требовалось больше убеждать.

Это двое сидели под огромным звёздным куполом. Джерард рассказывал о поместье Гастмир и о своих любимых родителях. Его отец покинул поместье и оставил Джерарда за главного, когда отправился с королём Ричардом на Священную войну. Джерард отчаянно пытался поехать вместе с отцом, но тот и слышать об этом не хотел. Долг сына - остаться, присматривать за матерью и поместьем. А когда они оказались одни, отец добавил:

— Я не хотел бы, чтобы твоя бедная мать потеряла сына и мужа в одной битве. А так, скорее всего, и будет, ведь мне придётся отвлекаться от боя, наблюдать, как сражаешься ты, и я вряд ли смогу защищаться.

— Тогда почему ты теперь едешь в Святую землю? — спросил Раф. — Твоя мать что, умерла?

Джерард покачал головой, затем запинаясь заговорил.

— В нашей деревне живёт одна женщина, и я ... я когда-то любил её. У неё есть дар ясновидения. Она рассказала мне, что отец скоро окажется в смертельной опасности. Его мысли обращаются ко мне, он отчаянно нуждается в моей помощи.

— А ты доверяешь той женщине? — спросил Раф.

Джерард долго молчал, пристально глядя на звёздное небо.

— Знаешь ли ты, что люди называют звёзды разными именами? Кто-то ведь смотрит на то же самое небо, но видит в нём совершенно иные очертания, других существ? Раньше я думал, что знаю истинные названия звёзд, но если все люди называют одни и те же предметы разными именами, откуда мы знаем, какое из них настоящее? Думаешь, есть у звёзд имена, известные только им? — Он обернулся и яростно схватил Рафа за руку. — Мой отец нуждается во мне, и я должен идти к нему. Я никогда не прощу себя, если узнаю, что мог бы спасти его, но не спас. Если есть хоть малейшая возможность ему помочь, я должен это сделать, понимаешь?

Раф кивнул, хотя на самом деле он этого не понимал. В свои семнадцать лет он не мог представить подобную любовь или привязанность к какому-либо человеку, и уж конечно, не к своему отцу. Но сейчас, спустя годы, он наконец-то понял, на что способен мужчина ради любви.

Но в итоге все оказалось напрасно. Джерард прибыл в Акру слишком поздно, чтобы спасти отца, но той ночью, той славной звёздной ночью, этим двум молодым людям казалось, что невозможно потерпеть неудачу. Они с Джерардом сидели рядом в оливковом саду. Темнота трепетала стрекотом цикад. Тёплый воздух поднимался от земли вокруг них, окутывая летними ароматами дикого чабреца. А они сидели и говорили, и говорили, обо всём и ни о чём, пока их не свалила усталость и они заснули как младенцы в колыбели на посеребрённой луной земле.

Наутро крестоносцы ушли. Раф ехал верхом на муле, пока для него не удалось купить лошадь.

Отец Рафа сумел пробормотать что-то похожее на благословение: "Береги себя, мальчик". Они поскакали прочь, и Раф не оглядывался, ему не на что было смотреть.

Мать немедленно вернулась в дом, пытаясь навести там порядок после того, что учинили буйные рыцари. Когда она кратко прощалась с Рафом, глаза у неё оставались такими же сухими и безжизненными, как выжженная солнцем трава. Она уже не оплакивала своих кур. Они теперь только груда костей в котле. Так о чём ещё плакать?

Раздумья Рафа прервал пронзительный свист, и он увидел тёмный силуэт плоскодонки, подгребающей прямо к нему по реке. Он поднялся и чуть не упал, ноги свела судорога. Раф пошевелил ногами, пытаясь вернуть им чувствительность. Будь проклята эта английская погода.

Паренёк с болота на этот раз прибыл на более длинной посудине, чем лёгкий коракл, и когда он передавал Рафу верёвку, руки у него были потные, несмотря на холодную ночь. Судя по всему, пассажир нисколько не помогал ему грести. Но когда Раф схватился за холодную ладонь священника, чтобы помочь выбраться на берег, он понял, что тот скорее был бы помехой мальчику, чем помощью — такие нежные и изящные маленькие руки покрылись бы волдырями после нескольких взмахов вёслами.

— Мальчик сказал, ты посадишь меня на корабль. Где же он? — Священник дрожа озирался вокруг, словно в самом деле думал, что большое морское судно может пришвартоваться где-то здесь, на реке.

Не обращая внимания на этот вопрос, Раф обратился к мальчику:

— Спрячь лодку на другой стороне острова. Когда священник закончит, я приведу его назад и крикну совой. Как только услышишь крик, веди лодку сюда.

Он передал мальчику корзину с едой, на которую тот жадно глядел с тех пор, как причалил.

— Постарайся не слопать всё, священнику тоже понадобится немного еды в дорогу.

Парнишка кивнул, однако Раф сомневался, что к их возвращению в корзине останется что-либо кроме крошек. Он улыбнулся и похлопал мальчика по плечу. Раф помнил, каково это — быть вечно голодным мальчишкой, и не жалел для него еды. Но священник наверняка огорчится.

— Сюда, святой отец. И накинь капюшон; я думаю волосы у тебя уже отросли достаточно, но всё же имеющий глаза заметит твою тонзуру.

Он помог священнику выбраться на берег и указал на тропу, ведущую к поместью.

— Но где же корабль? — повторил священник, боязливо всматриваясь в каждое дерево и куст, словно ожидал, что из-за них вот-вот выскочат солдаты.

— Когда закончим здесь, мы вернёмся на лодку и отвезём тебя на корабль.

Священник застыл.

— Но нам нужно идти сейчас же, немедленно, иначе корабль уйдёт.

— Я сказал, ты никуда не пойдешь, пока не проведешь обряд над телом Джерарда.

Заметив, что священник собирается возразить, он схватил его за руку и потащил за собой, рыча ему на ухо:

— Послушай, без меня ты не сможешь добраться до корабля, поэтому если не хочешь провести зиму, скрываясь на замерзающих болотах, или лежать закованным в цепи в какой-нибудь сырой и вонючей темнице — лучше следуй за мной и помалкивай.

Он торопил священника и чувствовал, что тот сопротивляется каждому шагу, но Раф тянул его легко, как ребёнок тряпичную куклу. Он остановился перед воротами поместья, отворил их так тихо, как только мог и, заглянув в них, убедиться, что двор пуст. Никого. Он затащил священника внутрь и быстро повёл к сводчатым аркам под Большим залом.

Раф принял меры предосторожности — нашёл женщину, которая бы отвлекла привратника, и пообещал постоять на воротах вместо Уолтера в обмен на некое выдуманное одолжение, о котором его попросил. Та женщина давным-давно отцвела, её всклокоченные волосы уже поседели, лицо обезобразила оспа, но Уолтера не интересовало её лицо. Привратник отправился в деревню с такой широкой улыбкой, которая буквально поделила его старое морщинистое лицо пополам.

Уолтер в ответ заверил Рафа, что тот может спокойно спать в надвратной башне, а если кто-то приблизится к воротам, пара собак лаем поднимет его хоть из могилы. Собаки непременно так бы и сделали, если бы Раф не угостил каждую сочным куском баранины, щедро смазанной маковой пастой. Теперь эти псы испускали единственный звук — глубокий и громкий храп.

Раф подвёл священника к заднему ходу в подвал и открыл люк, а затем решётку, закрывающую яму для заключённых. Как только он поднял деревянную крышку, из отверстия хлынуло зловоние, от которого даже опытного, побывавшего в битвах воина вывернуло бы наизнанку. Священник стянул капюшон и закрыл им рот и нос.

— Я подготовился к твоему приходу, взломал стену и открыл гроб, — сообщил ему Раф.

Священник содрогнулся от отвращения.

— Я чувствую. Но делать это было необязательно.

Священник беспокойно оглядывал безмолвный и тёмный двор, дёргая носом, словно испуганная мышь, которая отовсюду ждёт опасности.

— Я прочту заупокойные молитвы, но мы должны спешить, — произнёс он, торопливо перекрестился и встал на колени.

Но едва мозолистые колени священника коснулись каменных плит, как Раф схватил его за руку и опять поднял на ноги.

— Как ты думаешь, для чего я открыл гроб? — прошептал Раф. — Ступай вниз, соверши над ним святое соборование.

У священника отвалилась челюсть, как у повешенного.

— Нет! Нет! Соборование требуется, если человек болен. Если он умер совсем недавно и его дух витает где-то рядом с телом, это тоже разрешено. Но этот человек мёртв уже несколько месяцев, как ты сам сказал, а если бы не говорил — мой нос засвидетельствовал бы это. К тому же соборование разрешено проводить, лишь когда совершается исповедь и таинство покаяния, или, если умирающий слишком болен, чтобы исповедаться, то когда священник, по крайней мере, уверен, что тот скорбел о своих грехах.

— Джерард жил в постоянном ужасе из-за своих грехов. Ни один человек не испытывал такой скорби о том, что сделал.

— Всё это хорошо на словах, — возразил священник, — но как мне это проверить? - И раздражённо добавил: — Всё равно, слишком поздно соборовать тело, так давно мёртвое, и... и кроме того, у меня не осталось елея.

Раф разозлился так, что ему с трудом удалось сдержаться и не вырвать эту тощую лживую глотку.

— Дай мне твою суму, — приказал он.

Человечек инстинктивно покрепче сжал маленькую кожаную сумку, висевшую на поясе, но взглянув на разъярённое лицо Рафа, испугался так, что как только Раф протянул к нему огромную руку, священник дрожащими пальцами отстегнул пояс — смиренно, как невеста, разоблачающаяся по приказу мужа.

Раф полез в суму, извлёк крошечную фляжку с изображением распятия, изящно отделанную серебром, открыл и понюхал, не выпуская из рук.

— А это что, отче, чудо? Должно быть, Бог наполнил твою флягу маслом, пока ты спал.

— Но это всё, что у меня есть, — взмолился священник. — И если мне придётся идти к больному и умирающему — чем я его помажу? Для твоего друга уже слишком поздно, но ведь ты не хочешь осуждать на вечные муки другие души? Представь, что это твоя жена или ребёнок... — он запнулся, с опозданием сообразив, что говорить такому, как Раф, о жене и ребёнке — всё равно, что тыкать палкой в разъярённого медведя.

— Не морочь мне голову, — рявкнул Раф. — Ты заботишься о чужих душах не больше, чем собака о блохах. Хочешь — проверим, хватит ли тут елея, чтобы помазать тебя после смерти? А что для тебя страшнее — путешествовать через море или сгорать от лихорадки в гнилых подземельях короля Иоанна? — Держа в руке флягу, Раф сделал шаг к яме для заключённых. — Помажь его как подобает, и можешь оставить себе несколько капель. Иначе мне придётся самому вылить всё на гроб.

— Нет, прошу тебя! — в отчаянии прошептал священник. — Боже мой, нет! Я сам это сделаю!

Раф закрыл сосуд и вложил в трясущиеся руки священника, а тот схватил её и поцеловал прижимая к губам.

— Тогда тебе лучше с этим не медлить, — поторопил его Раф. - Корабль отойдёт с приливом, и ждать никого не станут.

Маленький человечек безнадёжно сунул флакон обратно в суму, пристегнул её к поясу и поставил ногу на лестничную ступеньку. Он помедлил, бросив на Рафа ещё один умоляющий взгляд, но тот оставался неумолимым, как гранит. И священник стал медленно спускаться в вонючую яму. Раф нагнулся над краем люка, опустив вниз фонарь. Священник уже стоял на сыром полу, глядя на отверстие в стене, за которой лежал гроб. Тело конвульсивно содрогалось от рвотных позывов, он поскуливал, как раненая собака. Он поднял к Рафу бледное лицо.

— Там... нечего помазывать. Только кости и куски разложившейся плоти, и... и большая часть уже расплылась в жижу. Я не могу к нему прикоснуться, — по лицу побежали слёзы. — Прошу вас, прошу, не заставляйте меня это делать.

— Если у него есть кости, значит, ты можешь понять, где были губы, гениталии и руки, — сказал Раф, с уверенностью, которой совсем не чувствовал.

Ему потребовались все силы и каждая капля воли, чтобы не взорваться от крика, не разрыдаться при виде отвратительной вонючей слякоти, в которую превратилось лицо его самого близкого друга.

— Делай это, отче. Делай, или Богом клянусь, я закрою эту решётку и оставлю тебя гнить внизу, рядом с ним.

Священник повесил голову. Потом, шатаясь как паралитик, протянул трясущуюся руку в темноту гроба. Смоченными в драгоценном елее пальцами он трижды сделал по пять крестов — трижды в знак Троицы, пять означало чувства — помазание глаз, ушей, ноздрей, губ, рук, ног и гениталий — или хотя бы тех мест в гнилой плоти, где когда-то были все эти органы, источник людских грехов.

— Я помазываю... я помазываю трижды... святым елеем во имя Троицы, во спасение души во веки веков.

Раф склонил голову и перекрестился. Он молился так пылко, что чуть не пропустил звук шагов во дворе. Но человек, который провёл в ожидании много долгих ночей, стараясь услышать короткий вздох убийцы прежде, чем тот вонзит нож ему в спину или полоснёт кинжалом по горлу, никогда не позволит себе молиться или уснуть, или даже заниматься любовью без того, чтобы его шестое чувство оставалось настороже.

Быстрей, чем выпущенная из лука стрела, Раф вынул фонарь и закрыл люк над ямой для заключённых, услышав, как священник внизу вскрикнул от ужаса. Раф наступил на деревянную крышку, надеясь, что внизу его голос слышен так же хорошо, как и во дворе.

— Кто здесь? — спросил он, стараясь говорить как можно громче.

Раф молился, чтобы у священника хватило ума сидеть тихо, не потерять с перепугу рассудок и не закричать.

— Что это ты здесь шляешься в темноте, мерин?

Чёрт возьми! Это Хью! Последний, с кем Раф хотел бы встретиться этой ночью.

Раф поспешил во двор, чтобы увести Хью подальше от звуков, которые может издать священник, оставшийся там, внизу, в темноте, рядом с разложившимся трупом.

— Как и проложено управляющему, я совершаю обход, проверяю, чтобы никто не попытался подобраться к припасам. А что не даёт спать тебе в такой поздний час — не можешь найти себе женщину, чтобы согреть постель?

Хью нахмурился, и Раф понял, что угадал.

— А тебе только и пользы от женщины, что постель согревать, так, мерин?

С некоторым удовлетворением Раф заметил, что Хью хромает. Слуги, посмеиваясь, болтали, что днём на охоте его сбросила лошадь. Это падение, а также то, что охотнику не удалось убить ни одного кабана, привело Хью в ещё более отвратительное настроение, чем обычно.

Хью кивнул в сторону сторожки у ворот.

— Один из людей брата, Рауль, не вернулся из Норвича. Я собрался разбудить этого лентяя-привратника, узнать, не присылал ли Рауль весть, что задерживается.

Значит, они ещё не знают о Рауле. Раф вознёс короткую благодарственную молитву. Но надо помешать Хью пойти к воротам. Если он обнаружит, что привратника нет, пострадает не только Уолтер. Рано или поздно Хью узнает, кто отослал привратника, и его подозрения усилятся. Однако Раф очень старался не выдать тревоги.

— Если бы пришло сообщение, тебе бы его сразу же передали.

— Уолтер отправил бы слугу с сообщением, но поскольку ты не слишком старался их вышколить, чтобы знали свой долг, тупица мог на полпути позабыть, что ему велено. У всей оравы слуг в этом поместье мозгов не больше, чем у слизняка.

Хью развернулся к надвратной башне, но Раф преградил ему путь.

— На твоём месте я туда не ходил бы. Уолтер лежит в горячке. Возможно, это просто болотная лихорадка, но если она заразна, может распространиться. До утра нам не узнать, насколько это серьёзно. Лучше иди в постель, а я присмотрю за воротами.

Уолтер и его женщина сейчас, должно быть, пьяны как свиньи, и если повезёт, к утру у него будет тяжёлое похмелье. Он будет выглядеть настолько больным, что кого угодно убедит, будто ночь пролежал в горячке.

Хью потоптался на месте. Отчасти он всё ещё был настроен пойти посмотреть самому, но из соображений безопасности не слишком хотел приближаться к больному. Наконец, осторожность победила.

— Если будет весть от Рауля, сообщи мне немедля, не важно, в котором часу. Надеюсь, хоть это ты сможешь. — Хью ткнул рукой в сторону ворот. — Ну, ступай, мерин. Если караулишь — так делай это. Сиди и сторожи ворота вместе с другими собаками. По крайней мере, ты хоть тут знаешь, где твоё место. Я всегда говорил — оно среди дворняжек.

Раф с трудом заставил себя промолчать, хотя ему это чуть не стоило зуба, так крепко сжимались челюсти. Но он смиренно пошёл к воротам и сел у жаровни, согревая руки. Хью посмотрел ему вслед, потом, очевидно, вполне удовлетворившись, стал подниматься по лестнице к Большому залу. В тёмном дворе поместья воцарилось тревожное молчание — стало так тихо, что Раф слышал шелест листьев на деревьях за стеной. Но он по-прежнему не смел освободить священника из его гробницы. За окном наверху промелькнула тень, значит, Хью ещё наблюдает за ним. Раф молился, чтобы священник не решил, будто его бросили, и не начал вопить и стучать чтобы выйти наружу. Раф поплотнее запахнул плащ и потихоньку склонил голову на грудь, словно клевал носом. Так он сидел, пока наконец не решился бросить взгляд в сторону окон, не поднимая головы. Раф никого не увидел. Господи, хоть бы Хью уже устал наблюдать за ним и отправился бы в постель. Раф притворно зевнул, потянулся, встал, и не спеша побрёл по двору, словно проверяя, всё ли в порядке.

Подойдя к своду под Большим залом, где его уже не могли увидеть, он поспешил к подвалу и открыл крышку люка над ямой. Оттуда, как густое облако тумана, вырвалась вонь.

— Отче, — шёпотом позвал Раф, — я пришёл забрать тебя на корабль.

Ответа не было. Раф лёг на живот и опустил фонарь пониже в яму. В тусклом свете он разглядел лежащее на полу тело. Глаза священника были закрыты, и он не двигался. Пресвятая Дева, неужто он задохнулся насмерть? Раф поспешно спустился по лестнице. Места внизу оказалось так мало, что он едва не наступил на лежащего ничком священника. Раф прикусил губу, чтобы сдержать рвотные позывы, стараясь не заглядывать в чёрную дыру, где стоял открытый гроб.

Он неуклюже наклонился и потряс священника, но тот не отзывался. Раф сунул ладонь под его рубаху и с огромным облегчением нащупал слабое сердцебиение, хотя кожа на ощупь была холодна как рыба. Раф подтянул обмякшее тело вверх и, пригнувшись, вскинул его на плечи.

Непросто карабкаться по лестнице в таком тесном пространстве, да еще и с полумертвым человеком на плечах, и он несколько раз чувствовал, как голова священника ударяется о каменную стену. Они почти поднялись наверх, когда ступенька под ногой сломалась, не выдержав тяжести, и Раф почувствовал,что скатывается набок. Лестница наклонилась, Раф заскользил вместе с ней и едва не свалился, однако на этот раз его спасло узкое пространство. Плечо Рафа с силой ударилось о стену, но остановило лестницу от дальнейшего падения. Раф с трудом сохранял равновесие, пытаясь перевести дух, но зловещий скрип дерева напомнил ему, что опоры лестницы не смогут долго удерживать их вес.

С огромным трудом ему удалось протолкнуть тело священника через отверстие люка, чтобы ослабить давление на опору. Оттолкнувшись от лестницы, он наконец поднялся наверх, оказавшись рядом с лежащим телом. Руки и ноги Рафа дрожали от напряжения, но он боялся, что шум мог разбудить слуг, поэтому выбора не оставалось — он опять взвалил священника на плечи и, пошатываясь, поспешил к воротам.

Стараясь идти быстрее, он уже не соблюдал осторожность. Если Хью сейчас наблюдал за ним, на этот раз ему не выкрутиться. Единственная надежда - попасть на лодку прежде, чем Хью поднимет своих людей и доберется до ворот.

На берегу Раф с облегчением опустился на колени и уложил тело на землю. Он поухал совой, чтобы вызвать мальчика. Ответа не последовало, и он позвал снова, в ответ прозвучал крик чибиса. Почти сразу же он увидел, как у дальней стороны островка показался тёмный контур лодки.

— Что случилось? — испуганно спросил мальчик, увидев лежащее на траве тело. — Он что, умер?

— Он жив, просто упал в обморок, — заверил его Раф.

— Упал в обморок? — мальчик осторожно подтолкнул тело пальцами босой ноги. Раньше он никогда о таком не слышал — болотные жители выносливы и не теряют сознания как хилые священники.

Раф бесцеремонно закинул священника в лодку. Пытаясь привести его в чувство, он нашарил корзину с едой, которую дал мальчику. Все что там оставалось — бутыль с вином, и то только потому, что паренёк не привык к вину и ему не понравился вкус, как он сказал Рафу, сморщив нос.

Общими усилиями им удалось влить немного вина в глотку священника, отчего он наконец открыл глаза, хотя и чуть не захлебнулся.

Раф оглянулся в сторону поместья. Всё было тихо, никаких звуков погони, только шум бегущей реки. Однако Хью мог обнаружить, что его нет у ворот, и Раф не хотел рисковать.

— Я не могу ехать с тобой, парень. Ты должен сам отвезти его к месту встречи. Ниже по течению, возле рыбацкой таверны, есть старая пристань.

Там будет ждать лодка с двумя людьми. Дай им это, как знак. — Раф вложил в грязную ладонь мальчика жетон, который вручил ему Тальбот. — И ещё это, — он сунул мальчику небольшой кошелёк, — плата тем двоим, что ждут тебя ниже по течению. Они знают, что делать дальше. Ты сможешь сам его отвезти? Это недалеко.

— Конечно, могу, — пренебрежительно ответил мальчик, — но что это с ним? Он, похоже, рехнулся.

Священник лежал на дне лодки, свернувшись калачиком, уставившись немигающим взором в небо, стуча зубами от шока и холода. Он снова и снова бормотал: "Sed libera nos — избавь нас от лукавого!" Казалось, он не мог припомнить остальных слов молитвы.

Мальчик с опаской смотрел на него.

— Что если он нападет на меня или попытается выпрыгнуть за борт? У нас на острове жил человек, которого как-то одолели призраки, и он попал прямо в трясину, хотя прожил на болотах всю жизнь и знал, что там его засосёт.

— Просто отвези его к тем людям. Если он станет копошиться, напои остатками вина, это его успокоит.

Казалось, мальчик ещё сомневался, но всё же кивнул и крепко сжал весло, словно приготовился огреть священника по голове при первых признаках беспокойства. Он направил лодку на середину реки, всего несколько взмахов весла, и лодка скользнула в темноту, исчезнув из вида.

Три дня до новолуния, август 1211 года

Орляк.

Если орляк срезать у основания, когда он дорастет до полной высоты, на стебле видны отметины. Некоторые смертные полагают, что это буквы, означающие Христа, а другие - что это след дьяволова копыта, а кое-кто находит в них имена суженых.

На Иванов день орляк выкапывают, вырезают из корня подобие ладони и запекают, пока он не засохнет. Смертные называют это рукой мертвеца и используют как оберег от ведьм и демонов.

Семена орляка наделяют собравшего их способностью вызывать любое живое существо, зверя или человека, из земли, воздуха или воды. Семена также делают смертного невидимым, если он проглотит их или положит в башмак.

Узелок с семенами, вплетенный в лошадиную гриву, делает и лошадь, и седока невидимыми для злых духов на дороге или для воров, поджидающих путешественника.

Но семена не так-то легко собрать. Это можно сделать только до полуночи в канун Иванова дня. Сборщик должен положить под вайю папоротника белую льняную ткань или оловянное блюдо. В этот час опасно прикасаться к вайям голой рукой, ее нужно наклонить раздвоенной веткой орешника, чтобы семена упали на ткань или блюдо.

Но орляк стерегут духи и демоны, не желающие, чтобы смертные приобрели такую силу. Они будут мучить того, кто собирает семена, колоть его и щипать, и являться пред ним в таких чудовищных обличьях, что некоторые смертные могут умереть от испуга. А многие возвращаются домой и видят, что собранные на ткань семена исчезли.

Травник Мандрагоры

Кошка  

Гита брела назад, к хижине, плетёная корзина была полна крапивы, дикого лука и щавеля. Укрытые прохладной травой, в корзине лежали две жирные форели. Она выудила их из ручья, используя вместо крючка пальцы и хитрость вместо наживки. Она могла бы поймать больше, но знала, что если взять больше, чем нужно на этот день, река не позволит взять снова в другой. Гита так же аккуратно ела рыбу, всегда от хвоста до головы, чтобы та не обиделась. Она старательно собирала все крохотные косточки и возвращала их в реку, чтобы рыба могла переродиться.

Так устроена жизнь. Выучи законы леса, болот и ручья, узнай повадки зверей, птиц и рыб, и тогда у тебя всегда будет пища.

Гита шаркала босыми ногами по тёплой опавшей листве, вдыхала горячий летний воздух, насыщенный ароматом фруктов и гниющих листьев, с горьковатым привкусом сныти и дудника. Бук, дуб и вяз простирали длинные руки ветвей над её головой, осыпая каплями зелёного света сквозь залитый солнцем купол. Ей будет жаль оставлять этот лес, когда придёт время тронуться в путь, но всё же им скоро придётся уходить. До зимы нужно найти убежище потеплее и запастись едой. Гита по опыту знала, как быстро тёплые солнечные деньки сменятся дождями и убийственным холодом. Однако, возможно, до тех пор им удастся вернуться назад, в свой дом.

Мадрон, похоже, надеялась, что Ядва закончит свою работу еще до конца года. Гита не была в этом уверена. Она родилась в этом ожидании, не знала ничего другого в жизни и не представляла, что могло бы его сменить. Мадрон сидела у шалаша, там, где Гита её оставила, удобно устроившись между корявых корней древнего дуба, как старая ободранная ворона в гнезде. Скрюченные руки рылись в лежащей на коленях куче жёлтых костей, но невидящие глаза обратились к дочери, едва та показалась из-за деревьев.

— Ядва накормлена, — торжественно объявила она, когда Гита вышла на поляну. Старуха облизнула сморщенные губы, как будто сама попробовала красное молоко.

— И что с того? — спросила Гита.

Она ни на мгновение не усомнилась, что старуха сказала правду. Мадрон и Ядву всегда соединяла крепкая связь, прочнее, чем между матерью и ребёнком. Даже теперь, когда мандрагора была далеко, во многих милях от них, Мадрон всегда знала, когда та пробуждалась к жизни — возможно, из-за того, как она её получила. Но по волнению в голосе старухи Гита поняла, что на этот раз произошло нечто большее. Мадрон медленно выговаривала слова, как будто не желала расстаться с ними слишком быстро.

— Я бросила кости, и когда духи указали мне, какую выбрать, я увидела, что на ней сидит бабочка и не улетает.

— Бабочка... на высохшей кости? Значит, там побывала смерть.

Старуха удовлетворённо кивнула.

Гита отложила корзину и поспешила вперёд. Она опустилась на колени перед матерью, рассматривая кости у неё на коленях.

— Какая... ты помнишь, что это была за кость?

— Я слепая, а не слабоумная, — фыркнула старуха. — Я знаю свои кости.

Она плотно сжала губы и отвернулась. Гита давно знала это выражение — оно означало, что Гита больше ничего не скажет ей до тех пор, пока не успокоится. Вредная и упрямая старая карга. Гита вернулась к своей корзинке, и не говоря ни слова принялась чистить рыбу. Они обе умеют играть в эту игру.

— Рыба на ужин? — фыркнула Мадрон.

— Мне на ужин.

Старуха склонила голову на бок.

— Но ты же не допустишь, чтобы я умерла от голода?

— Разве?

— Я могу наложить на тебя заклятье, от которого ты никогда не избавишься, — рассердилась старуха. — Могу оживить приготовленную рыбу у тебя в горле, когда будешь глотать, и ты задохнёшься насмерть. Ты пока не знаешь и половины того, что умею я, девчонка, и никогда не узнаешь. У тебя нет ни сноровки, ни терпения овладеть этой силой. Не пришлось учиться этому, чтобы выжить, как мне, вот в чём всё дело.

— Твори своё зло! — Гита в ярости проткнула кончиком ножа брюшко форели и вскрыла её. — Только подумай вот о чём: если меня не станет, кто выловит для тебя ещё одну рыбу или кролика, или хоть принесёт немного крапивы?

Обе надолго умолкли. Потом Мадрон неохотно проворчала:

— Это была собачья кость.

У Гиты с языка едва не сорвался вопрос, уверена ли старуха, но она знала — Мадрон не ошибается, только не с костями. Она разочарованно вздохнула.

— Нечего хныкать, девочка, — сказала Мадрон. — Нужно дать им время. Тень лисы бежит, прямо как ты говорила, след в след за совой. У нашей малышки Элены всё хорошо. Она призывает их к себе одного за другим, хоть и не знает об этом. Они потянутся к ней, словно мухи, слетающиеся к мёртвому телу. Наберись терпения. Нельзя торопиться натягивать новый лук, не то он лопнет, и пропадёт вся работа. Этой ночью ты должна вынуть из яблока ещё один шип. Подождём и посмотрим, что будет.

Гита налила немного воды в деревянную миску, бросила туда окровавленные рыбьи кишки и глядела, как они извиваются в воде, словно угри, пока не осели на дно.

Когда-то давно Джерард сидел напротив неё, скрестив ноги, и так пристально глядел в миску, что всякий при виде него решил бы, что он умеет читать, о чём говорят кишки. Но он не умел. Он полагался на Гиту и доверял ей. И она никогда не предавала Джерарда. Она просто сказала ему всю правду. Дала ему то, что просил.

— Твой отец подвергается смертельной опасности. Он хочет, чтобы ты пришёл на помощь. Ты ему нужен.

Она дала любовнику то, чего хотят все мужчины — открыла для него будущее, зная, что он станет действовать в соответствии с увиденным и не сможет сопротивляться. А потом проклянёт себя за это. С мужчинами так всегда, они ничего не могут с этим поделать. Ни на земле, ни на небе нет сил, способных так наказать Джерарда за причинённую ей боль, как этот единственный дар. Поведай человеку о его будущем — и он сам разрушит собственную душу. Для Гиты это стало завершением, кульминацией, совершенной местью.

***

Она останавливается у подножия узкой винтовой лестницы. Темно, так темно, что она не видит даже собственную руку, не говоря уж о руке того, кто возможно крадётся следом. Удары мечей, железо, бьющееся о камень, крики и стоны умирающих отзываются эхом под сводчатым потолком и разносятся по длинным узким проходам, звуки путаются и искажаются. Возможно, они над ней или внизу, а может, раздаются в её голове.

Она вытягивает шею, пытаясь взглянуть на звёзды. Где-то вверху, над ней, мерцает тусклый жёлтый свет, слабый как крыло мотылька, но она не может понять, что это. Свеча на стене? Фонарь в руках человека? Лестницы строят так для того, чтобы защищаться.

Воин с мечом в правой руке может сверху ударить того, кто взбирается по ступенькам, а противникам помешает замахнуться стена. Тот, кто хочет выжить, должен научиться сражаться обеими руками.

Она выжидает, прислушиваясь. Что, если кто-то невидимый тоже ждёт, ловит звуки её шагов? Ей слышно чьё-то дыхание, но за этими толстыми стенами так холодно, что это может быть и её собственный хрип. Неужто ей суждено умереть здесь, упасть в темноте, проливая кровь на ледяные ступени? Она старается побороть страх. Ждать больше нельзя. Она перехватывает клинок в левую руку и начинает медленно подниматься по лестнице, прижимаясь к стене на случай, если кто-то бросится на неё сверху.

Она приближается, и свет набирает силу, но всё же по-прежнему непонятно, откуда он. Она осторожно взбирается выше и выше, и наконец свет льётся прямо на неё. Она видит крошечную, чуть больше ниши в стене, открытую келью. Спиной к ней стоит на коленях человек в монашеской рясе. Перед монахом стол, на нём — резная раскрашенная статуэтка Пресвятой Девы с младенцем Иисусом на руках. Младенец вытянул руки в мольбе, словно просит, чтобы его забрали из материнских объятий. У подножия скульптуры горят три тонких свечи. Алый рисованный рот Пресвятой Девы, подсвеченный трепещущими огоньками, улыбается, как будто она знает о том, что случится, и это её забавляет.

Монах поднимает голову — как собака, которая что-то учуяла. Похоже, он понимает, что не один. Он с трудом понимается на ноги, оборачивается к ней, на его лице — ужас. Она прикладывает палец к губам, предупреждая, чтобы не вздумал кричать.

Она снова спускается по ступенькам. Она не хочет причинять ему вред, не хочет ранить монаха. Но тот, испугавшись, хватает обеими руками тяжёлую деревянную статую, поднимает над головой и с криком бросается к ней. Рукава его одеяния спадают вниз, она видит, как на руках вздуваются мускулы, собирая силы для удара.

Она понимает — придётся защищаться. Знает, что нужно ударить первой, но ведь он же монах. Она не может причинять вред человеку в священном сане.

Ухмыляющееся лицо статуи нависает над ней. И тогда срабатывает инстинкт. Она выставляет навстречу монаху клинок — только чтобы заставить его придержать руки. И видит, как за спиной монаха поднимается тень. Руки монаха замирают, не успев нанести удар. Он с ужасающим криком изгибается назад, грудь разрывает острие меча, и монах падает на колени, прямо на её клинок. Пресвятая дева с младенцем вылетает из его рук и вдребезги разбивается о холодную каменную стену. Взмах рясы в падении мгновенно гасит огоньки трёх свечей, как будто их задул сам дьявол.

Она остаётся в полной темноте. Она ничего не видит. Но чувствует, как что-то течёт по рукам, и знает, что с её пальцев на эти священные камни капает кровь благочестивого монаха.

***

Элена с криком проснулась и вскочила в постели, задыхаясь как после бега. В висках колотилась кровь. Тело промокло от пота, а покрывало на тонком соломенном матрасе отсырело, как будто пролили воду. Несколько минут Элена старалась успокоиться, выбросить эти картины из головы.

В общей спальне стояла не остывающая весь день удушливая жара. Даже сейчас, когда солнце уже начало опускаться за дома и тени удлинились, в саду гораздо прохладнее, но теперь Элена вряд ли рискнёт уйти из спальни. Она боялась, что бейлиф и его люди могут вернуться, когда она будет сидеть снаружи, и найдут её прежде, чем она успеет подготовиться. Элена знала — если бейлиф начнёт задавать вопросы, она тут же выдаст себя.

Люс окрасила ей волосы и брови в тёмный цвет пастой из сока грецкого ореха. Приказ Матушки. "Очень жаль, — сказала она со вздохом, — мужчинам нравятся медноволосые, за них платят больше". Элена никак не могла привыкнуть к собственному виду. Из-за тёмных волос лицо казалось бледнее, и бросая взгляды в общее серебряное зеркало, она словно видела незнакомку. Она сомневалась не только в том, что понравилась бы Атену такой — вряд ли он даже узнал бы её теперь.

Люс сунула голову в приоткрывшуюся дверь, оглядывая кровати.

— А, вот ты где, Холли. Ты мне нужна.

— Мужчина? — у Элены свело живот.

— Нечего пугаться, как телёнок при виде мясницкого ножа. Он пришёл не за тобой, этот хочет мальчика. Идем, побыстрее. Матушка убьёт меня, если мальчишка не будет готов.

Элена едва успела натянуть башмаки, как Люс потащила её за дверь, к комнатам наверху.

— Этот Финч не хочет одеваться, — жаловалась она. — И не позволяет мне одеть его. Упирается и начинает орать, как только я до него дотронусь. Если привести Матушку или Тальбота, они с ним, конечно, разберутся, но мальчик доверяет тебе. Думаю, ты сумеешь его уговорить.

— Ты наряжаешь Финча для того мужчины? — Элены схватила её за руку. — Ох, Люс, пожалуйста, не надо. Ты не должна его заставлять. Пошли какого-нибудь другого мальчика.

— Распоряжение Матушки. Она выбрала Финча, — Люс печально улыбнулась. — Ты же знаешь, как это, Холли. Он должен работать, как и все остальные.

Люс быстро шагала по коридору, и Элена едва поспевала за ней. Открыв тяжёлую деревянную дверь, она втолкнула Элену в комнату.

Посередине стояла высокая деревянная кровать с изогнутыми спинками. К одной стене прислонился колченогий комод, рядом с другой разместился длинный стол с бутылкой, стаканами, тарелкой с жареной уткой, зайчатиной, цаплей и блестящей от жира свиной ногой. Стол украшала жареная кабанья голова со страшными клыками, морда почернела от сала и сажи, похожих на шерсть, которой была покрыта при жизни. На стенах комнаты красовались сцены охоты. Быков убивали пиками. Медведи в агонии прижимали лапами вонзённые стрелы, одетые в шкуры люди пытались уклониться от занесённых над ними мечей. Все торжествующие охотники были голыми, мышцы напряжены в броске на жертву, красные рты разинуты в боевом крике.

Элена с порога почувствовала наполняющую комнату звериную вонь, перекрывавшую запах жареного мяса. Она с содроганием вспомнила о животных в подвале. Вонь казалась не такой едкой и сильной, но в этой комнате или есть, или были какие-то звери. Едва Элена подумала об этом, и тут же раздалось тихое рычание. Прежде чем она поняла, откуда доносится звук, что-то метнулось в её сторону из-за кровати. Элена прижалась к стене, зверь прыгнул, но цепь на шее рванула его назад. Он тяжело шлёпнулся на пол и, задыхаясь, опять поднялся на лапы.

Существо было чёрным как из преисподней, с короткой плотной шерстью и круглыми жёлтыми глазами. Оно в точности походило на кота, но нереального, размером с волкодава. На спине под шерстью играли мускулы. Спустя пару минут зверь опять ускользнул за кровать.

— Что это? — прошептала Элена, её сердце ещё колотилось от испуга.

Люс поморщила нос.

— Матушка называет его "ведьмин кот". Но если это кот, то мыши, на которых такая скотина охотится, должны быть размером с чёртова барсука. Не бойся, этого зверя на свободу не пускают. Такая цепь удержит даже нападающего вепря, как я всё пытаюсь ему объяснить.

Она показала в самый дальний от кота угол, и Элена впервые заметила, что в комнате есть кто-то ещё. В дальнем углу, прижав к подбородку колени и закрыв руками лицо, сидел Финч.

— Он должен одеться вот в это. Приказ Матушки.

На полу лежала длинное скомканное одеяние из густого, короткого и тёмного меха, похоже, сшитое из множества крысиных шкурок.

Держась у стены, Элена пробралась через комнату к мальчику, присела рядом и погладила по голове. Она опасливо оглядывалась в сторону кровати, но животное не появлялось, хотя Элена слышала его хриплое дыхание.

— Боишься, Финч? — спросила Элена, хотя её собственный голос звучал не особенно уверенно. — И поэтому не хочешь одеваться?

Финч кивнул, но не поднял голову.

Люс подбоченилась.

— Я всё говорю ему, что если не будет готов до прихода Матушки, она, скорее всего, сама скормит его этому зверю.

Элена сердито взглянула на неё.

— Это бесполезно. Конечно, он боится этой твари, как и все. — Она опять обернулась в Финчу, ласково уговаривая. — Но Люс права, кошка на такой крепкой цепи, что и дракон не разорвёт. И кроме того — посмотри на всю эту еду на столе. Тот мужчина всё это не съест, значит, это для кота. Это мясо он чует, а не тебя.

Как будто поняв слово "мясо", огромный кот зарычал из-за кровати, и мальчик ещё дальше забился в угол. Он поднял к Элене залитое слезами лицо.

— Но что тот мужчина собирается делать с этим... котом? Может, спустит с цепи?

— Нет, — мягко сказала Элена. — Он побоится, что зверь может и на него наброситься. Да и Матушка ему не позволит, она же не хочет, чтобы эта тварь бродила повсюду и распугала всех её клиентов.

— Но тогда зачем этот кот здесь? — не успокаивался Финч.

Элена взглянула на Люс, та пожала плечами.

— Некоторые от этого возбуждаются.

Элена не была уверена, что понимает, о чём речь, хотя теперь, слушая смешки и болтовню других девушек, она многое узнала. Мало что из этого имело для неё смысл, но всё же гигантская кошка — без сомнения, самое странное. Элена вытерла слёзы с круглых щёчек Финча.

— Эта большая кошка до тебя не доберётся. Она не опасна, как и те, что у Матушки в клетках. А тех зверей ты ведь не боишься? Помнишь, ты говорил мне, что к ним подходить не страшно? Прошу тебя, Финч, делай то, что велела Матушка. Как все мы. Позволь, я помогу тебе одеться, и всё будет хорошо, обещаю.

Финча пришлось ещё долго просить и уговаривать прежде, чем он позволил Элене снять одежду с его маленького тельца и натянуть через голову меховое одеяние, свисающее как короткая туника. Теперь ребёнок стоял смирно, руки ослабли, как у тряпичной куклы, голова опущена — как будто он понимал, что больше нет смысла сопротивляться. Элена видела неживое усталое выражение его лица и знала, что сейчас он ушёл в себя, закрылся от всех. Она понимала Финча — той ночью, в яме, в подвале поместья, когда её собирались повесить, с ней происходило то же самое. Иногда, если тело сковано цепью и выхода нет, единственный способ спастись — позволить мыслям унести тебя прочь.

Она едва успела закончить с одеждой, когда огромный кот громко и хрипло зарычал, а спустя мгновение снаружи послышались приближающиеся тяжёлые шаги. Дверь отворилась, но на этот раз кот не прыгнул. Он вышел из-за кровати насколько позволила короткая цепь и остановился, насторожив уши и высоко задрав хвост. В комнату вошла Матушка в сопровождении темноволосого мужчины.

— Мальчик готов?.. — заговорила она, но запнулась при виде Элены, стоящей на коленях рядом с ребёнком. В глазах вспыхнула тревога. — Люс, я ведь велела тебе его приготовить.

— Я не могла, Матушка. Он только с ней согласился одеться.

— Не слушается, паршивец? — мужчина шагнул вперёд — Тем лучше, Матушка Марго. Я с удовольствием его поучу.

— Его незачем учить, — резко сказала Элена. — Он просто боялся. Эта зверюга кого угодно испугает.

— Ну, довольно, — торопливо прервала её Матушка. — Теперь ты можешь идти.

Элена повернула к двери, но мужчина встал перед ней, преграждая путь. Он казался странно знакомым — правильные черты лица, волосы чёрные, почти как шерсть огромного кота, но Элене вспомнились его глаза, серые и холодные, как ноябрьское небо.

Похоже, он её тоже узнал. Он смотрел, словно старался вспомнить.

— Как тебя зовут, девочка?

— Холли, — тихо пробормотала Элена и внезапно поняла, кто он.

Прежде чем ей удалось справиться с чувствами, на лице отразился ужас. Она постаралась взять себя в руки, но его взгляд стал ещё пристальнее.

— Уверен, мы с тобой...

Матушка Марго энергично захлопала в ладоши.

— Марш отсюда, девушки, и поживее. Молодому человеку наверняка не терпится поразвлечься, нечего портить ему вечер вашей болтовнёй.

И она выставила Элену и Люс за дверь.

— Ну, сэр, в комоде вы найдёте всё, что потребуется. А на случай, если пожелаете чего-нибудь ещё — я велю Люс остаться в конце коридора, крикните, и она всё подаст. — Матушка погрозила Финчу толстым пальцем. — А ты в точности исполняй всё, что прикажет этот джентльмен, иначе ты у меня попляшешь.

Последнее, что успела увидеть Элена — испуганное лицо мальчика, глядящего на направившегося к кровати клиента.

Дойдя до конца коридора, Матушка схватила Люс и притиснула к стене с такой силой, что девушка вскрикнула.

— Оставайся здесь всю ночь, на случай если он что-то захочет — это научит тебя подчиняться моим приказам. Когда соберётся уходить, проводи его до самой двери. Не позволяй ему никуда соваться. А если спросит про Холли, скажи, что прежде чем пришла к нам, она работала на рынке в Норвиче. Поняла?

— Да, Матушка, — покорно кивнула Люс, потирая ушибленное плечо.

Матушка потащила Элену вниз по лестнице, во двор, и остановилась подальше от комнат.

— Тебе не следовало туда ходить. Я не смогла бы отказать такому как он, иначе он может решить, что нам есть что скрывать. Но если бы вы с Люс слушались меня, он никогда бы тебя не увидел. Полагаю, ты знаешь, кто он?

Элена дрожала от страха.

— Я думаю, он... возможно, он брат лорда Осборна.

— Да. Хью из Роксхема. Тальбот сразу его признал. Что ж, теперь он понял, что видел тебя раньше, но явно не уверен, где именно. Ты с ним часто встречалась?

— Я... я видела его в Большом зале, в тот вечер, когда Осборн впервые приехал в поместье, но только издали, и он никогда не говорил со мной. Не думаю, что он обращал на меня внимание, там была целая толпа слуг. — Элена прикусила кулак. — Думаете, он пришёл сюда искать меня?

— Он не расспрашивал о беглой. Даже если он как-то выяснит, что Рауль приходил сюда в ночь перед смертью, он никак не сможет узнать, что именно ты его развлекала... или убила, — хмуро добавила Матушка. — Нет никаких причин думать, что он искал что-то кроме удовольствия, а куда ещё идти за этим джентльмену, как не к нам? Всем известно, заведение Матушки Марго самое лучшее. Так что, если все мы будем говорить одно и то же, сумеем заставить его поверить, что он встречал тебя на улицах Норвича, потому-то лицо и показалось знакомым. Очень кстати мы покрасили тебе волосы. Ты ведь ничего не рассказывала Финчу о себе, например, откуда ты? — длинные ногти Матушки впились в руку Элены. — Если так, лучше скажи мне сейчас.

Элена сжалась от боли, но покачала головой. Матушка долгим взглядом посмотрела ей в лицо, потом отпустила руку.

— Иди, ложись в постель, и смотри, не показывайся пока Люс не скажет, что он ушёл.

Но Элена не сдвинулась с места.

— Матушка, что Хью собирается делать с маленьким Финчем?

— Что он делает — тебя не касается, — проворчала Матушка. — Лучше молись, чтобы ему это так понравилось, что он о тебе и думать забыл.

— Но он не будет мучить Финча? Он такой маленький.

Карлица нахмурилась, и Элена отступила назад, ожидая пощёчины. Однако, когда Матушка заговорила, голос звучал неожиданно мягко.

— Немного будет, ничего не поделаешь. Но я предупреждала, чтобы не заходил слишком далеко.

Она смотрела на Элену снизу вверх, и в жёлто-зелёных глазах девушка видела боль и ярость.

— Всё проходит, моя дорогая, помни об этом. Всего через несколько лет Финч станет юношей. Тогда он сможет делать что пожелает с мужчинами постарше, да и с женщинами тоже. Найдутся те, кто будет рад позволять себя дурачить, и за улыбку или ласки красавчика станут лизать землю под его ногами. Тогда придёт их черёд страдать. И поверь, придёт день, когда тебе станет их жалко.

— Но это не сотрёт того, что творилось с ним, — сказала Элена. — Он будет помнить.

— О да, — мрачно улыбнулась Матушка. — Он всегда будет это помнить. — Я об этом позабочусь, и когда-нибудь он заставит их дорого заплатить за то, что с ним делали. А когда он поймёт, что справился со всеми — могу тебе обещать, этот момент доставит ему больше радости, чем самый лучший королевский пир. Выжить, моя дорогая, это всё, что требуется, только выжить. И если сумеешь — время поможет тебе отомстить.

***

Раф нетерпеливо выглядывал из-за створки окна в комнате леди Анны. Наконец, она вышла из конюшни и пересекла внутренний двор. Леди Анна выглядела усталой — неудивительно после такой долгой поездки. В гостях у кузины она пробыла почти две недели, и тревога Рафа, ожидавшего её возвращения, росла с каждым днём. Он бросил взгляд в сторону ворот. Осборн выслал вперед посланника с донесением, что уже этим вечером он возвращается от короля. Раф горячо молился, чтобы Осборн не явился прежде, чем удастся поговорить с леди Анной.

Он смотрел, как медленно и устало она идёт через двор, снисходительно кивая в ответ на торопливые поклоны и подскоки слуг, спешащих мимо с травами и фруктами на кухню или с охапками белья в прачечную. Потом отворилась дверь Большого зала, и Хильда, угрюмая старая горничная леди Анны, поспешила вниз по ступенькам, лихорадочно размахивая руками, как гусыня с подрезанными крыльями.

Должно быть, у Хильды накопилось множество жалоб к леди Анне, которой наверняка хотелось пару недель пожить спокойно. Она не могла путешествовать с горничной, бегающей в уборную по нескольку раз за час. Поэтому Хильде пришлось остаться дома, рыдать и стенать в комнате хозяйки. Раф знал — сейчас она перечисляет все оскорбления, реальные и мнимые, нанесённые ей в отсутствие её светлости. Но леди Анна только рассеянно кивала в ответ на болтовню Хильды, явно не слыша ни слова.

Раф мерил шагами деревянный пол, молясь, чтобы леди Анна сразу направилась к себе, а не осталась обедать в Зале. Ему нужно было поговорить с ней наедине. После мучительного ожидания наконец послышалось визгливое блеяние приближающейся к комнате Хильды, он знал, что леди Анна скорее всего идёт вместе с ней.

— ... а эти слуги лорда Осборна не проявляют ко мне уважения. Вот, на днях один, тот что без пальца, посмел сказать мне — мне — что я должна принести...

Дверь открылась, женщины вошли и удивлённо воззрились на Рафа, не ожидая его здесь увидеть. Раф сдержанно поклонился.

— Добро пожаловать домой, миледи.

— И ты называешь это домом? — поморщилась леди Анна. — Боюсь, каждый раз, возвращаясь сюда, я всё меньше чувствую себя как дома.

Она тяжело опустилась в кресло. Лицо леди Анны было серым от усталости, и даже усилие от стягивания дорожных перчаткок, похоже, истощило её силы. Раф поспешно наполнил вином кубок и протянул ей.

— Миледи, я должен поговорить с вами... наедине, — добавил он, указав глазами на Хильду.

Анна пренебрежительно отмахнулась.

— Если это очередные жалобы на свиту Осборна, можно подождать. Кроме того, ты же знаешь, я ничего не могу сделать, чтобы обуздать слуг Осборна. Теперь, по приказу короля Иоанна, Осборн здесь хозяин. Лучше обратись к нему, если считаешь, что от этого будет какой-то толк.

Раф склонил голову.

— Прошу прощения, миледи, но это не может ждать. Вопрос не касается Осборна. Вообще-то, мне необходимо поговорить с вами, пока он не вернулся.

Глаза Хильды загорелись любопытством, она нагнулась, расшнуровывая ботинки леди Анны, и нетерпеливо подняла взгляд к Рафу, словно говоря "слушаю".

— Тогда лучше говори сейчас, — устало сказала леди Анна.

Раф поспешно опустился на колени, отодвинув в сторону Хильду, и принялся сам развязывать шнуровку.

— Это деликатный вопрос, миледи... может, вы будете так любезны и отпустите горничную?

Хильда обернулась к нему и зашипела как кошка, которой наступили на хвост.

— Её светлость только что вернулась, я должна помочь ей снять грязную одежду и переодеться. Ты предлагаешь сам это сделать? Как бы то ни было, сейчас леди Анна слишком устала, чтобы беседовать. А я не хочу, чтобы она из-за тебя расхворалась. Что бы ты ни хотел сказать, придётся подождать. Уверена, не так уж это важно.

Леди Анна прикрыла глаза и вздохнула.

— Хильда, будь так любезна, скажи на кухне, чтобы принесли в мою комнату тёплый поссет. Когда Осборн вернётся, передай, что я простыла по дороге и сегодня вечером не присоединюсь к нему в Большом зале.

— Но миледи... — запротестовала Хильда.

— Пожалуйста, Хильда, поторапливайся, боюсь, я заболею, если немедленно не поем.

Обеспокоенная нездоровьем леди Анны, Хильда тут же отбросила своё возмущение тем, что её прогоняют. Теперь она думала только о том, что тёплый поссет убережёт её дорогую хозяйку от неминуемой смерти. Не говоря больше ни слова, Хильда умчалась из комнаты.

Наклонившись, леди Анна схватила за плечо стоящего перед ней на коленях Рафа.

— Поторопись Рафаэль, если это и в самом деле важно.

Раф взглянул на тяжёлую дубовую дверь, проверяя, закрыта ли она, потом обернулся к леди Анне.

— В ваше отсутствие, миледи, к вам явился мальчик с посланием. Он принёс знак — колесо святой Катарины, эмблему паломников.

Глаза леди Анны широко распахнулись.

— А он... он говорил обо мне? — встревоженно спросила она.

— Он сказал, послание предназначено лично вам, но если бы Осборн схватил его...

— Но не схватил? — встревоженно спросила леди Анна. — Мальчик в безопасности?

— C ним всё в порядке.

— Нужно передать ему, что я вернулась, — леди Анна приподнялась в кресле, словно собираясь тут же броситься за ворота.

Раф тяжело вздохнул. Он понятия не имел, как леди Анна собиралась отвечать, ведь её личные сообщения перехватывают.

— Я убедил мальчика передать послание мне.

— Ему настрого приказывали не говорить ни с кем, кроме меня, — вспыхнула леди Анна. Несмотря на усталость, ее глаза заблестели прежним огнём, которого побаивался даже её муж. — А ты не имел права перехватывать почту, предназначенную только мне. И то, что ты был другом моего сына, не даёт тебе...

— И очень хорошо сделал, — вспылил Раф. — Иначе тот несчастный священник до сих пор дрожал бы на болотах. Или пусть бы он помирал от голода, пока вы не вернётесь?

— Священник? — теперь леди Анна забеспокоилась. — Что с ним случилось? Кто он?

— Капеллан епископа Ильского. Он скрывался на болотах, боясь за свою жизнь. Я помог ему уехать во Францию. Он наверняка уже благополучно сошёл на французский берег. Но вот в чём вопрос, миледи — почему он обратился именно к вам? В какую безумную игру вы играете? Разве вам не понятно, что помощь тем, кто бежит от короля, многие сочтут изменой? Осборн — один из самых преданных Иоанну людей. Если у него появится хоть малейшее подозрение, что вы в таком замешаны, он отдаст вас в руки короля, не сомневаясь ни минуты. И у меня есть основания считать, что здесь уже подозревают измену.

Леди Анна вздрогнула. Несколько минут она не отвечала. Потом, наконец, потянулась к Рафу и взяла его руку в свои.

— Я не изменница, Рафаэль, но я должна это делать, понимаешь? Люди Иоанна преследуют священников, ни в чём не повинных людей. Если я сумею помочь им спастись, помочь верным слугам Господа избежать опасности — может, тогда Христос и Пресвятая Дева смилуются над душой моего сына. Это моё искупление, ради Джерарда, понимаешь? Единственное, что я могу для него сделать. Я не сумела помочь сыну при жизни. И не могу оставить его после смерти.

На лице леди Анны Рафаэль видел мольбу, как у маленькой девочки, которая обращается к отцу. Если бы она не была столь знатной, он мог бы обнять её, чтобы успокоить, такой она казалась потерянной и отчаявшейся, но он не смел прикоснуться к леди Анне.

— Миледи, — мягко сказал он, — прежде чем священник отбыл во Францию, он приходил сюда, в поместье, соборовал тело вашего сына.

В глазах леди Анны показались слёзы радости, она крепко сжала пальцы Рафа.

— Скажи мне, что это правда. Поклянись. Ты ведь не станешь меня обманывать?

— Я клянусь вам, что это правда, — торжественно подтвердил Раф, попытался прямо взглянуть ей в глаза, но не сумел.

Он чувствовал, как леди Анна сверлит его взглядом, стараясь прочесть ответ по лицу. Рафаэль знал — ему легче устоять перед ножом палача, чем справиться с болью в её глазах. Но, в самом деле, что мог он ей сказать? Священник начинал соборовать её сына, но благословит ли Бог такое таинство, угрозами вырванное у Его слуги? Раф даже не был уверен, что это чрезвычайное соборование выполнено до конца, ведь вряд ли можно надеяться, что священник продолжал его после того, как Раф захлопнул над его головой крышку люка. Даже если священник сразу же не потерял сознание, он скорее проклинал Джерарда, чем благословлял его.

Раф молча проклинал себя. И о чём только он думал? Тот священник был прав — что толку соборовать так сильно разложившееся тело? Но ведь кости святых и поныне имеют силу исцелять? Они высохли, рассыпаются в прах, но несмотря на это, люди целуют их и молят о благословении. Но Джерард не был святым. Не аромат нетленных останков исходил из его гробницы. Должно быть, священник не сомневался, такое неестественно быстрое разложение свидетельствует, что он скончался в смертном грехе. А гниющие останки в гробу, отвратительная жидкость и ужасная вонь — это не Джерард, не тот, кого Раф любил и называл другом.

Как будто прочтя его мысли, леди Анна прошептала:

— Мой сын, как он выглядел? Он покоится в мире?

Раф нахмурился, стараясь выбрать слова так, чтобы не ранить её ещё сильнее. Он кивнул, не глядя в глаза.

— Благодарю, — прошептала она, но Раф не был уверен, что она не благодарит его лишь за попытку утешить, за эту спасительную ложь.

— А та девушка, что понесла грех моего сына, Элена... ты ничего о ней не слышал?

— Надеюсь, она в безопасности... сейчас... — ответил Раф. Он чуть не добавил — пока Осборн не вернулся и не нашёл её.

Леди Анна слабо улыбнулась.

— Я рада это слышать. Знаю, мы сделали это ради спасения души моего сына от вечных мук, но меня до сих пор не оставляет чувство вины за то, что пришлось обмануть невинную девушку. Я не хотела причинить ей вред.

Раф поморщился. Что сказала бы леди Анна, если бы знала — Элена, ради которой оба они рисковали свободой, защищая от Осборна, в конце концов может оказаться хладнокровной убийцей?

Снизу, со двора, послышались крики и рёв, а вслед за тем — стук копыт и собачий лай. Осборн вернулся. Раф поднялся на ноги.

— Они не должны видеть, как мы разговариваем наедине. Осборн может заподозрить, что затевается заговор против него. Но, миледи, пообещайте — вы больше не должны помогать врагам короля. Это слишком опасно, особенно когда Осборн здесь. Ни ваше происхождение, ни пол не помогут, если вас обвинят в измене. Иоанн не щадит даже своих родственников, и на самом деле кажется, что чем они более благородны, тем более жестоко с ними обходятся. Обещайте мне, что больше не будете.

Но Раф так и не услышал ответа, если она, конечно, что-то произнесла — Осборн поднимавшийся по лестнице в Большой зал, выкрикивал его имя. Несколькими шагами Раф пересёк комнату и оказался за дверью. Как только она захлопнулась, леди Анна прижала ладонь к губам и заплакала.

***

Элена долго лежала без сна той долгой ночью, никак не могла забыть о Финче. Прежде она не задумывалась, что делает посетитель с кем-нибудь из мальчиков или девушек. Наоборот, с тех пор, как оказалась здесь, она молила только об одном, — пусть они делают это с другими, но не со мной. Пресвятая Дева, не позволяй им делать это со мной. И когда уходил последний посетитель, Элена чувствовала огромное облегчение — этой ночью за ней уже не пошлют.

Она уже начинала привыкать к повторяющимся ночным звукам. Сначала женские голоса зазывали гостей пройти через двор в комнаты, раздавался дикий хохот и визг — уже подвыпившие мужчины забавы ради пытались ущипнуть задницу или сорвать поцелуй. Затем следовали несколько часов приглушённого смеха, криков и стонов из комнат, снова сменяющихся звуком голосов и шагами через двор. Теперь, из-за выпивки или усталости, речь мужчин становилась невнятной, а хихиканье девушек — более натянутым, слышались прощальные шлепки и поцелуи. А потом, когда все женщины прощались со своим последними ночными посетителями, дверь общей спальни много раз открывалась и закрывалась, девушки и мальчики проскальзывали внутрь и, зевая, засыпали почти сразу же, как только ложились на соломенные тюфяки.

Наконец, на бордель опускался огромный мягкий покров тьмы, и пытка ожиданием заканчивалась до следующей ночи. Обычно Элена с облегчением вздыхала и, свернувшись калачиком, засыпала, кратко помолившись, чтобы Господь сберёг её сынишку и любимого Атена, и чтобы она поскорее их увидела. Завтра, пусть Атен придёт ко мне завтра, горячо шептала она.

Но этой ночью Элена не спала, она лежала среди удушающей духоты, слушая сопение, храпы и постанывания спящих, а время от времени где-то далеко, в городе лаяла собака. Финч так и не вернулся. Его маленькое, хрупкое личико стояло у неё перед глазами. Элену преследовал полный ужаса потерянный взгляд мальчика, брошенный на неё, когда она выходила из той комнаты, оставляя его с Хью и чудовищной кошкой.

Но не только мысли о Финче не давали ей уснуть. Люс тоже не было. Если она всё еще на посту, значит Хью до сих пор где-то здесь, в борделе. Может быть, сейчас он тоже лежит без сна, потягивая вино и пытаясь вспомнить, где он в последний раз видел ту шлюху, что повстречал в комнате.

Подобные мысли обычно изводят людей. Такие воспоминания приходят посреди ночи.

Пусть её волосы окрашены, но Хью мог запомнить лицо, выражение, жесты. А что если он уже ушёл и сейчас придёт сюда вместе с шерифом? Элена лежала неподвижно, живот сводило от ужаса. Несмотря на жару, она не осмеливалась раздеться. В одежде она чувствовала себя менее уязвимой, и если за ней придут, так будет проще убежать и спрятаться, или даже вырваться из их рук у самой двери.

Элена поймала себя на мысли, что планирует побег. Если они придут ночью, можно сбежать в подземелье - туда, где дикие звери. Наверняка никто из других девушек не знает, где вход, иначе она бы обязательно услышала сплетни о том изувеченном человеке в клетке. А если за ней придут днём, что тогда? Сумеет ли Матушка спрятать её, прежде чем они начнут поиски? Захочет ли её укрывать? Она ведь уже грозилась выдать беглянку, если та не начнёт отрабатывать своё содержание, а Элена понимала, что это вряд ли так.

Элена уловила какое-то движение во тьме. Медленно и бесшумно дверь в общую спальню отворилась. Элена поднялась и села, напряжённо замерев в темноте. Пожалуйста, пусть это будет Финч, молила она.

Невысокая фигура с фонарем походила на Финча, но это оказался не он. Фонарь держала Матушка, мягкий свет лился на спящих, большинство даже не шелохнулись. Когда жёлтое пятно от фонаря осветило Элену, сидящую на тюфяке, Матушка поманила её пальцем с длинным острым ногтем, в рубиновом кольце сверкнуло пламя.

Панический страх сковал горло Элены. Что это значит? Неужели Матушка собирается ее выдать? На трясущихся ногах она пробиралась между спящих женщин, а мысли убегали вперёд. Если она толкнёт Матушку, то сможет убежать, но куда? Матушка знала о подземелье. Единственная надежда — броситься бежать, как только она окажется за стенами борделя.

Элена спотыкаясь добралась до двери. Матушка схватила её за руку и потащила наружу.

— Ты дрожишь, дорогая, я чувствую. У тебя лихорадка? — Она подняла фонарь и подозрительно осмотрела лицо Элены.

Элена прищурилась от яркого света, испуганно оглядела двор.

— За мной пришли?

Матушка тихонько рассмеялась.

— Ах, вот оно что. Нет, не пришли... пока нет. Но мне нужна твоя помощь с Финчем. Сюда.

Она направилась к верхним комнатам, но Элена не решалась последовать за ней.

— Идём, дорогая. Если ты боишься столкнуться с мастером Хью, он уже давно ушёл.

Матушка сунула фонарь в руки Элены, пока та поднималась по лестнице, держась за натянутую сбоку верёвку. Хотя ступеньки, приспособленные к коротким шагам Матушки, были ниже обычных, подъём всё же оказался тяжёлым.

Люс не было видно. Матушка толчком открыла дверь в комнату. Она повесила фонарь на крюк внутри, и кивком головы велела Элене войти. Элена осторожно перешагнула порог, держась поближе к стене, ожидая, что дикая кошка бросится в любой момент, но рычания не последовало.

— Зверя благополучно отвели вниз, в клетку, — сказала Матушка.

В тусклом жёлтом свете фонаря трудно было что-либо отчётливо разглядеть, но Элена увидела, что матрас на кровати наполовину сдвинут, а на нём видны тёмные пятна, хотя она не могла сказать, что это.

— Хорошо, дорогая. Я отправила Тальбота за водой и тряпками. Приведи Финча в порядок и успокой. Ему лучше остаться здесь на ночь, и тебе тоже, за компанию. Я велела Тальботу прихватить немного вина с маковым соком. Заставь мальчика выпить, если получится, это поможет ему заснуть.

Матушка подняла угол матраса. Финч словно в крошечной пещере, образованной свисающим матрасом и боковиной кровати. Он прижал колени к подбородку и раскачивался взад и вперёд. Как только свет коснулся мальчика, он зажмурился и дрожащим голосом запел — зелен и синь, дили-ди, лаванды склон. Он повторял эту строчку снова и снова, будто молитву.

Элена подошла ближе и наклонилась. Но ребёнок так плотно сжал веки, что казалось, ни один луч света не способен проникнуть сквозь них. Мальчик сидел наполовину обнажённым. Длинное серое одеяние, похожее на крысиную шкурку, было разорвано, а под ним Элена увидела длинные лиловые рубцы, сочившиеся кровью и обнажавшие вздувшуюся плоть. Руки и ноги тоже покрывали рубцы, и хотя она не видела его спину, но догадывалась, что там то же самое.

Его избивали кнутом? Она внезапно поняла, что тёмные следы на матрасе — это кровавые пятна, кровь Финча. Возмущённая увиденным Элена резко выпрямилась и обернулась к Матушке.

— Вы обещали! Вы сказали, что он побьёт Финча совсем немного. И это, по-вашему, немного? Вы же знали, что он так сделает? Сколько он заплатил, чтобы поиздеваться над Финчем? Сколько, я спрашиваю?

Не раздумывая, что делает, Элена попыталась схватить Матушку и хорошенько встряхнуть, но крошечная женщина оказалась гораздо сильнее и проворнее. Она тут же вцепилась мёртвой хваткой в запястья Элены.

— Ты просто идиотка! Неужто ты думаешь, я этого хотела? Помимо всего прочего, мальчик теперь много недель не сможет работать, а мне придётся кормить и лечить его всё это время.

Пальцы Матушки больно впивались в руки, но Элена не успокаивалась.

— Вы только думаете только об этом — монеты, деньги, драгоценности? Он же просто ребёнок, весь изранен и напуган до полусмерти. Ему больно. И вы ничего к нему не испытываете?

— Да что ты знаешь о боли и страданиях? — рассердилась Матушка. Я видела больше ран и знала больше боли, чем любой солдат на поле боя. Ты ещё даже и не начинала понимать, как жестоко люди способны наносить удары, моя дорогая, и женщины тоже. Иногда они ещё хуже. Ты и в самом деле думаешь, если я буду сидеть рядом с ребёнком и рыдать — это ему поможет? И он справится с этим в следующий раз, и потом?

— Вы ведь больше не позволите Хью к нему приблизиться? Прошу вас, Матушка, на надо, — жалобно сказала Элена.

Карлица отпустила её руку и печально покачала головой, в свете свечей в лоснящихся чёрных волосах сверкнули украшенные драгоценными камнями шпильки.

— Неужто ты считаешь, дорогая, если я скажу этому человеку, что мне не нравится, как он обошёлся с мальчиком, это его остановит и он не станет повторять такого с кем-то ещё, с другим ребёнком, которого некому защищать?

— И вы называете это защитой? — Элена ещё потирала ушибленные запястья, но в резком тоне слышались вызов и ярость.

— Случись всё это вне нашего дома — возможно, он не ушёл бы, пока не убил мальчика, — она похлопала Элену по бедру и устало добавила: — Позаботься о Финче. В тебе есть материнские чувства, ты сумеешь его успокоить. — Матушка остановилась у двери. — Помни, что я тебе сказала, дорогая. Если удастся выжить — отомстить ты сможешь всегда. Поверь мне, сделавший это дорого заплатит, я обещаю. Заплатит.

Матушка ушла, в комнату тяжело ввалился Тальбот с миской горячего отвара чабреца и шалфея, тряпками, миндальным маслом и мёдом, чтобы смазать раны, а также с бутылкой вина. Увидав дюжего привратника, Финч глубже забился под матрас.

— Хочешь, чтобы я его вытащил? — проворчал Тальбот.

Элена раскинула руки, защищая мальчика.

— Нет, нет, оставь его мне. Он сам выйдет, когда сможет, — добавила она, больше для того, чтобы успокоить Финча, чем для Тальбота.

Привратник только фыркнул в ответ и, покачиваясь из стороны в сторону на искривлённых ногах, направился к двери.

— Если этому малявке понадобится что-то ещё, скажи мне, поняла? — хрипло сказал он. — Еда, эль, всё, что он захочет. Только попроси.

Элена, поражённая неожиданной мягкостью сурового стража, подняла взгляд.

— Ты добрый человек, Тальбот.

Тальбот оглянулся.

— Да уж, не всякому парнишке достаётся так, как этому. Я тебе прямо скажу — мне бы с тем ублюдком встретиться один на один в тёмном переулке, я бы ему живо объяснил, что такое страх. Он бы у меня начал визжать и звать свою мамашу быстрее, чем священник прочтёт "Отче наш". - Тальбот сжал огромные кулаки, как будто Хью уже стоял перед ним. — А к тому времени, как я с ним закончу, он про такие игры навсегда забудет. Когда-нибудь негодяй получит по заслугам, уж я об этом позабочусь.

Дверь за Тальботом захлопнулась, и Элена услышала, как на лестнице затихли тяжёлые шаги.

— Ну вот, Финч, все ушли, — ласково сказала она. — Вылезай, позволь мне обмыть раны и приложить что-нибудь для облегчения боли.

Но ребёнок не пошевелился. Элена пыталась снова и снова, уговаривала его, предлагая вино и обещая, что не причинит вреда, но он по-прежнему не двигался. Она отказалась от мысли вытащить его. Финч и без этого испытал достаточно насилия. В конце концов, Элена отошла в дальнюю часть комнаты и устало уселась, прислонившись к стене, в недоумении, что же делать дальше.

Что именно Хью сделал с мальчиком? Она достаточно долго пробыла в борделе, чтобы узнать, чего обычно хотят некоторые мужчины от маленьких мальчиков, но эти раны — как он нанёс их и что ещё сделал?

Из-под матраса снова послышалось тихое тоненькое пение.

Зелен и синь

      Дили-ди

      Лаванды склон.

Зелен и синь

      Дили-ди

      Лаванды склон.

Это был тонкий, необычно слабый голосок, не похожий на голос Финча или другого знакомого ей ребёнка, он больше напоминал мяуканье животного, попавшего в беду. Элена начала тихонько подпевать.

Тебя я люблю

      Дили-ди,

      В меня ты влюблен.

Помощь зови

      Дили-ди,

      Работа не ждет.

Кто сено гребет

      Дили-ди,

      Кто в гору идет.

Птицы поют

      Дили-ди,

      Ягнята шалят.

Наш здесь приют

      Дили-ди,

      В сене – мир и уют.

Внезапно ребёнок выскочил из-под матраса, пронёсся через всю комнату прямо к ней, он кричал и колотил её по груди маленькими кулачками. Атака была столь неожиданной, что Элена инстинктивно отвернулась к стене, пряча лицо, а мальчик тем временем в исступлении колотил и пинал её.

— Ты обещала, — кричал он. — Ты сказала, если я переоденусь в эту одежду, то всё будет хорошо. Ты сказала, что кошка не тронет меня, ты сказала... ты сказала, что она до меня не дотянется. Ты лгала, как и все остальные. Ненавижу тебя! Ненавижу!

Обессиленный, он опустился на пол и лежал, всхлипывая.

Элена помедлила, ожидая нового нападения, потом протянула руку, ласково погладила кудри Финча. Он вздрогнул и плотнее свернулся в клубок, отстраняясь от неё.

— Уйди. Оставь меня. Я тебя ненавижу.

Глаза Элены наполнились слезами.

— Я не знала, что он причинит тебе вред, клянусь, не знала. Мне жаль, очень жаль.

Но то, что сказал мальчик, звучало невероятно. Она не могла представить, чтобы дикая кошка послушалась незнакомого человека. И разумеется, никто, даже такой самонадеянный человек как Хью, не сделает такой глупости — не спустит с цепи опасного зверя, который легко мог наброситься и на него.

— Финч, я не понимаю. Он что, спустил кошку с цепи?

Мальчик, всё еще лежащий на полу, помотал головой.

Элена снова стала рассматривать свежие длинные порезы на его руках. Её не раз царапала полосатая кошка матери, когда она играла с ней ещё ребёнком, и она узнавала эти параллельные царапины, хотя раны на теле мальчика выглядели гораздо страшнее. Плоть разорвана, но это только порезы, хотя и довольно глубокие. Такое большое животное вполне могло оторвать ему руку, а не просто поцарапать кожу. И лицо Финча осталось невредимым.

Она опять протянула руку и вновь погладила маленькую голову.

— Финч, пожалуйста, скажи мне, что он сделал. Ты говоришь, он не спускал дикую кошку с цепи, тогда как же он тебя ранил?

Он поднял голову и пристально взглянул на Элену. Лицо мальчика покрылось пятнами от слёз, из носа текло, он прерывисто всхлипывал.

— Тот человек, он и был котом... снял рубашку и повязал на талии шкуру. Он что-то бормотал. "Ты почувствуешь силу", снова и снова. И глаза у него стали странными... словно он смотрел на что-то, чего здесь не было. А потом... он начал меняться, превращаться в зверя, только не в обычного, как эти, — Финч указал на картины на стенах. — Он стал... стал котолаком [29]. Он мог стоять на ногах, как человек, но это был не человек, а огромный кот с острыми длинными когтями. И он не был прикован цепью и набросился на меня. Его руки были покрыты густой шерстью, а глаза — глубокие и безумные, как у демона. Он... поймал меня, и я не мог вырваться. Не мог вырваться... — Финч застонал, содрогаясь от ужаса.

Элена, дрожащая, как и мальчик, привлекла его к себе, укрыла руками, прижимая маленькое лицо к своему плечу. Он не сопротивлялся, но вцепился в неё, дрожа и всхлипывая. Они долго сидели вместе, пока дыхание ребёнка наконец не стало ровным.

В конце концов, Финч позволил ей промыть раны, вздрагивая от боли, когда тряпка касалась порезов, но не издал при этом ни звука. Элена втёрла в порезы миндальное масло с мёдом, чтобы боль утихла и раны поскорее зажили, а потом уговорила мальчика выпить вина с маковым сиропом. Она стащила матрас с кровати, перенесла в дальний угол, оба устроились там, и Элена обняла ребёнка всем телом, крепко прижимая к себе, защищая и успокаивая. Она чувствовала, что вино и маковый сироп действуют и мальчик постепенно расслабляется. Когда она уже решила, что мальчик уснул, он пробормотал:

— Котолак спрашивал про тебя.

Элена отпрянула, словно от удара.

— Что... что он спрашивал? — спросила она, стараясь не показывать страха в голосе.

— Твоё имя, — сонно пробормотал Финч. — Я сказал — Холли. Мне пришлось сказать ему, он заставил.

Мальчик снова задрожал, и Элена погладила его по голове.

— Конечно же, тебе пришлось, это ничего. Но он говорил что-нибудь ещё? Про меня?

Она почувствовала, как ребёнок обмяк в её руках, но ей хотелось, чтобы он не засыпал и ответил.

— Подумай Финч, я знаю, тебе нелегко, но пожалуйста, это очень важно. Что ещё он про меня говорил?

Финч долго молчал, и Элена уже решила, что он спит, когда он, наконец, пробормотал:

— Сказал, что в следующий раз... он возьмёт тебя.

Третий день после новолуния, сентябрь 1211 года

Ноготки.

Их также называют выскочкой-наездником, золотым цветом или солнцеворотом, ибо их цветы преданно следуют за солнцем. По этой причине девушки вплетают их в свадебные венки, чтобы мужья хранили им верность. Если девушка хочет, чтобы возлюбленный был ей верен, ей следует собрать землю из его следа, насыпать ее в горшок и посеять ноготки.

Цветы используют в поссетах и пудингах. Цветочные головки, растертые на пчелином укусе, облегчают боль. Настоянные на вине семена излечивают и защищают от болотной лихорадки и подобных хворей. А смешанные со свиным салом и живицей, снимают сердечные боли, если втереть в грудь.

Если смертный посмотрит на цветок на заре, это на весь день защитит его от недугов, а если понюхает, то это отгонит всякое зло. Съеденные перед другой пищей, цветы исцелят меланхолию и утешат печали.

Смертные считают ноготки символом жестокой любви и страданий. Но смертным необходимы страдания, как рыбам вода. Ибо смертным недостаточно тех страданий, что причиняют им другие, они причиняют их себе сами.

Травник Мандрагоры

Недобрый ветер из Франции  

— Ради всего святого, Хью, прекрати дразнить этих животных, — рассерженно рявкнул Осборн. — Не то я выгоню их на псарню, к остальным собакам.

Он подтянул ближе стеклянный шар, усиливающий свет свечи, и склонился ниже над свитками пергамента и приходными книгами, разложенными на столе перед ним.

Хью развалился на сиденье под окном солара, скармливая двум своим любимым псам кусочки жареного мяса. Он высоко поднимал сочное лакомство, а собаки истекали слюной и тявкали, не в силах дотянуться. Когда он в конце концов кидал кусок мяса, псы наперебой бросались за подачкой, поскальзываясь на шёлковых коврах и подпрыгивая, чтобы поймать мясо ещё налету. Проигравший возвращался назад, стуча лапами по деревянному полу, и усаживался рядом, выжидательно глядя на хозяина.

Хью на мгновение решил не подчиняться брату, но только взглянув в лицо Осборна, сразу понял, что тот в отвратительном настроении, и если ему перечить — пожалуй, прикажет забить собак Хью и скормить остальной своре. Хью опустил на пол оловянное блюдо с мясом, хлебом и подливкой, и стал смотреть, как псы вылизывают его начисто.

Он обошёл вокруг стола и выбрал баранью отбивную пожирнее. Господи, как ему хотелось мяса. Все эти дни Хью никак не мог им наесться. Слава небесам за то, что церкви закрыты. Хотя всё ещё полагалось воздерживаться от мяса по пятницам и в десятки Святых дней в году, без грозящих пальцем священников Хью даже не притворялся, что соблюдает это правило. Он облизал жир с пальцев. Когда священники вернутся — хватит времени покаяться, только всему собору придётся целый месяц выслушивать его исповедь. Он начнёт с того, что сделал с тем мальчишкой в борделе. Воспоминание об этом было отвратительно Хью, но в то же время возбуждало. Он никогда не чувствовал себя таким живым, таким сильным. Ему никогда прежде не хотелось мальчика, и сама мысль об этом казалась отвратительной, но теперь он жаждал всё повторить.

Даже охота, которая когда-то так волновала, теперь казалась бессмысленной и пресной, как молочная сыворотка после хорошего вина. Хью стиснул зубы, стараясь подавить возбуждение, которое появлялось от одного воспоминания о той ночи. Усиленно стараясь отвлечься, он подошёл к Осборну, щёлкнул по одному из свитков пергамента.

— Это от короля Иоанна? Я видел, что прибыл посланник. Насчёт убийства Рауля?

Брат раздражённо покачал головой.

— Иоанн хочет денег, взаймы, как он говорит — на формирование и экипировку войска. Он просит всех преданных ему лордов финансировать постройку новых кораблей, чтобы увеличить флот. Но где мне взять такие деньги? Половина торговцев Европы перестала ездить в Англию за шерстью из-за интердикта. Церковь объявила, что добрым христианам негоже торговать с теми, кто предан анафеме. Кроме того, они боятся оказаться на вражеской Филиппу стороне. Цены на шерсть так сильно упали, что я вряд ли могу дать эти деньги.

— Так откажи Иоанну, — небрежно сказал Хью, накалывая очередную отбивную.

Осборн стукнул кулаком по столу.

— Как я могу отказывать королю после того, как он даровал мне это поместье? — он сердито посмотрел на Хью. — Ты в таких делах всегда был полным болваном. Хорошо, что я родился первым. Если бы ты отвечал за земли и собственность нашего отца — растерял бы всё за год, а возможно, и головы бы лишился, — он провёл рукой по своей бороде. — Придется мне занять у евреев. Наверняка они потребуют грабительские проценты.

— Но ведь евреи являются собственностью короля, — напомнил Хью. — Это он решает, какие проценты им требовать. Сомневаюсь, что ты в этих краях найдёшь кусок пирога, в который Иоанн ещё не сунул свою лапу.

Осборн прищурил глаза.

— Следи за языком, братишка. Если король услышит такие слова — ты его лишишься.

Хью взмахнул костью от отбивной.

— Здесь нас никто не слышит, а я не такой болван, брат, чтобы говорить такое снаружи. Кстати, какое поручительство предлагает король за этот заём?

— Он обещает даровать мне и другим, кто поддержит его, богатые поместья, отобранные у мятежных баронов, когда победит Филиппа, — угрюмо ответил Осборн.

— Если победит Филиппа! С такими же надеждами ты преследовал мятежников после того, как Иоанн захватил замок Монтобан, а всё, что тебе удалось выпросить у него за хлопоты — вот это убогое поместье. Надо было потребовать больше. Наш отец так и сделал бы.

Осборн вскочил, отшвырнув кресло, и без предупреждения влепил Хью крепкую пощёчину. Хью отшатнулся, всхлипнув от боли. Прежде чем он успел понять, что делает, рука потянулась за кинжалом, и он с трудом смог удержаться и не выхватить оружие. Он отвернулся от брата, задыхаясь от ярости. Мгновение спустя Хью ощутил, как рука опустилась на его плечо.

— Прости меня, братец. Я устал. Мне не следовало...

— Чего не следовало, брат? — подумал рассерженный Хью. Бить меня? Годами обращаться со мной как с ребёнком, как с идиотом? Держать без гроша, как низкородного крестьянина?

Он изобразил улыбку на лице и повернулся к Осборну с почтительным поклоном.

— Это я должен просить у тебя прощения, брат. Я говорил глупости. Я болван, как ты и сказал.

Ему понадобилось всё возможное терпение, чтобы произнести эти слова хоть сколько-нибудь доброжелательным тоном. Но Осборн не услышал скрежет льда в голосе брата, и лишь кивнул, решив, что между ними всё улажено.

Боясь взорваться от ярости, Хью постарался побыстрее сменить тему.

— Я удивлён, что Иоанн не упомянул о Рауле.

Осборн снова уселся за стол, не глядя на брата.

— Я ему пока не сказал, — он поднял руку, словно хотел прекратить возражения. — Думаю, лучше не говорить, пока убийца Рауля не пойман. Иоанн послал Рауля сюда найти изменника, и его величеству может не понравиться, что его человеку причинили вред, когда он был под моей защитой. Кроме того, сейчас у Иоанна слишком много забот, не стоит нагружать его ещё одной. Успеем сказать, как только я выслежу убийцу Рауля. Я сам поеду в Норвич и заставлю этого никчёмного шерифа действовать.

Хью почувствовал, как на него снизошла благодать Бога и всех святых с небес. Меховая повязка на его талии словно стала туже и пульсировала на коже, он даже ощутил между ног растущую дрожь наслаждения.

— Нет, брат, нет, у тебя и так достаточно дел с этим сбором денег для Иоанна. Позволь мне отправиться в Норвич. Ты верно сказал, в имущественных делах от меня никакого толка. Но я могу быть тебе полезен в Норвиче. Позволь, я поеду, — он смотрел в лицо Осборна, страстно желая, чтобы тот согласился.

Осборн колебался.

— Тебе следует кое-что узнать. Рауль был в Норвиче не по поручению короля, это я его послал. Я слышал, что моя беглая крестьянка нашла там убежище, и послал Рауля посмотреть, нельзя ли её найти. Возможно, этот неведомый изменник воспользовался возможностью — последовал за ним и убил, боясь быть обнаруженным, или его убили, чтобы помешать искать девчонку. Но в любом случае, братишка, предупреждаю — будь очень осторожен.

— За меня не бойся, — улыбнулся Хью. — В отличие от Рауля, я могу постоять за себя, и клянусь — я возвращусь не только с его убийцей, но и с твоей беглянкой заодно. Я не успокоюсь, пока не выслежу ту суку и не притащу её сюда привязанной к лошадиному хвосту, тебе в подарок.

Хью заключил старшего брата в объятья, словно ссора между ними теперь забыта, но под его улыбкой бушевали гнев и ярость. Пощёчина не забыта и не прощена. Он заставит брата пожалеть об этом оскорблении, последнем в длинной череде унижений, причинённых его рукой. Еще до конца года Хью заставит Осборна вспомнить о каждом из них.

***

Рыбацкую таверну окружали захудалые полуразрушенные домишки. Ветхие деревянные строения ютились на узкой полоске суши, зажатой между тёмной рекой и чёрными топкими болотами. Дохода от обитателей домишек не хватило бы даже на приличное содержание трактирщице, не говоря уж о преуспевании бизнеса. Но таверна процветала, несмотря на изолированное расположение — хотя казалось бы, кроме пиявок и комаров в этом заброшенном месте процветать ничего не могло. Именно уединённость таверны и привлекала сюда клиентов определённого типа. Заблудившиеся странники, ловцы угрей, птицеловы и лодочники, сборщики камыша и осоки — все были рады зайти в таверну при свете дня, когда занимались своим ремеслом в сырости и одиночестве где-то неподалёку.

Однако ночью, когда тёмные углы и потайные закоулки дают радушный приют тем, кто не желает показать своё лицо, в таверну сходились совсем иные гости. В дневное время таверна была хорошо заметна, но Раф всегда удивлялся — по ночам она словно растворялась в темноте. Контуры дома скрывали камыши, свет внутри горел так тускло и слабо, что несмотря на потрескавшиеся и побитые непогодой ставни, через тёмные заросли не мелькали даже проблески.

Раф поднял щеколду тяжелой двери и скользнул внутрь. Как обычно, сделав первый вдох, он поперхнулся приторной рыбной вонью дыма, курившегося над горящими морскими птицами, насаженными на штыри в стенах вместо свечей. В туманном маслянистом свете он видел смутные контуры людей, сидевших по двое или трое за столами, слышал их тихое бормотание, но лиц разглядеть не мог, как не видел и собственных ног, тонувших в тени.

Крупная, крепко сложенная женщина поставила на стол бутыль и два кожаных стакана, переваливаясь подошла к Рафу и, притянув его голову к себе, от души поцеловала гладкую щёку.

— Думала, ты совсем нас забыл, — упрекнула она. — Надоел мой пирог с угрём?

— Как может надоесть такой божественный вкус? — Раф крепко обнял её пухлые плечи.

Обвисшая грудь женщины заколыхалась от глубокого искреннего смеха. Рафу нравилось, как она смеётся.

— Вон он, твой друг, — тихонько сказала она. — Уже довольно долго ждёт.

Раф благодарно кивнул, направился к столу, стоявшему в тёмной нише, и сел на узкую скамью. Даже в грязно-жёлтом тусклом свете он узнал сломанный нос и толстые уши Тальбота.

Тальбот поднял взгляд от своего стакана и фыркнул. Вместо приветствия он подтолкнул к Рафу полупустую бутыль эля. Раф подождал, пока служанка поставит перед ним большую порцию пирога с угрём и отойдет подальше. Он не заказывал еду, как и все остальные. В Рыбацкой таверне ели и пили то, что ставят перед ними на стол, и платили за это.

Река и болото были слишком близко для споров, а хозяин таверны, здоровяк, по слухам, в четырнадцать лет до смерти забивший собственного отца за то, что тот слишком часто замахивался на сына плетью. Относительно того, чего заслуживали отец и сын, пострадавшие от рук друг друга, мнения разделились, но в этих краях никто даже не думал доносить об убийстве. А поскольку сам отец владельца таверны гнил где-то в болотной трясине, он был не в том положении, чтобы жаловаться.

Раф наклонился к Тальботу через стол.

— Ты прислал весть, что это важно. Что случилось? Элену не арестовали?

— Нет, она пока в безопасности. Твоё присутствие потребовалось из-за другого дела.

Он не спеша отхлебнул из своего стакана. Судорожно стучавшее сердце Рафа начало успокаиваться. Всю дорогу сюда он так боялся, что Тальбот принесёт ужасные вести о Элене, но она в безопасности, ничего важнее быть не может. Вернувшийся Осборн не отправился сразу же на поиски в Норвич, как боялся Раф. По-правде говоря, Осборн, поглощённый своими проблемами, казался удивительно равнодушным к убийству Рауля. И с каждым днём казалось всё менее вероятным, что люди шерифа вообще найдут убийцу.

Тальбот поставил стакан, вытер рот обратной стороной ладони.

— Я получил весть, что груз, который ты отправлял на корабле, благополучно прибыл на место.

— Это хорошо, — рассеянно сказал Раф, по-прежнему занятый мыслями об Элене и Рауле.

— Хотя, если бы я знал, кто он — взял бы двойную цену.

Раф ухмыльнулся. Следовало догадаться — Тальбот разнюхал, что тот человек — священник. Честно говоря, если бы речь шла только о жизни священника, Рафа мало волновало бы, добрался тот до Франции или нет, однако оставалась опасность — если схватят, он может начать говорить. Раф знал — этому коротышке достаточно показать раскалённое железо, и священник назовёт все известные ему имена. Он объявит заговорщицей даже Пресвятую Деву, если решит, что это спасёт его от боли.

— Возможно, всё не так хорошо, как ты думаешь, — сказал Тальбот. — Мне кажется, этот неблагодарный ублюдок по какой-то причине затаил на тебя обиду. Дело в том, — Тальбот придвинулся ближе и понизил голос, — что есть ещё один груз, который нужно переправить, и наш друг настаивает, чтобы ты лично позаботился об этом.

— Говори яснее, приятель, — нахмурился Раф.

Тальбот окинул взглядом полутёмную комнату. Все вокруг, казалось, были полностью погружены в собственные приглушённые разговоры, однако он не стал рисковать. Тальбот похлопал Рафа по руке и кивнул на дверь, Раф поднялся, оставил более чем щедрую плату служанке за пирог с угрём, к которому едва прикоснулся, вышел из таверны и направился за дома, к деревянному сарайчику, где птицеловы хранили сети и плетёнки для ловли уток.

После душной таверны воздух казался свежим, и даже гниющие водоросли и грязь пахли приятно в сравнении с рыбной вонью горящих морских птиц. Раф сидел в темноте на перевёрнутой бочке, слушая журчание тёмной воды и шелест камыша. Наконец, за его спиной раздались шаги. Тальбот скользнул в сарай и присел на корточки рядом с Рафом, повернувшись в противоположном направлении, так что он мог наблюдать за дверью таверны.

— Ты хотел, чтобы я говорил яснее, — произнёс он так тихо, что Рафу пришлось наклониться, чтобы расслышать. — Священник передал, что посланцу из Франции нужно безопасно попасть на встречу в Норвич.

— С кем? — спросил Раф.

Тальбот пожал плечами.

— Вряд ли нам назовут имена, верно? Но если этот посланец служит Франции — можно смело ставить на то, что он будет встречаться не со сторонниками Иоанна.

— Я не стану этого делать! — Раф взорвался от гнева.

Тальбот схватил его за руку.

— Говори тише, — прошептал он.

Он встревоженно озирался, но Раф был слишком рассержен, чтобы промолчать, хотя и понизил голос.

— Как бы я ни был рад видеть чёртова Иоанна болтающимся на самой высокой виселице, я не стану предавать свою страну ради Франции. Думаешь, я хочу, чтобы на троне сидел Филипп? Я не больше хочу, чтобы Англия оказалась под французским каблуком, чем попасть в плен к сарацинам.

— Но это же не твоя страна, — тихо сказал Тальбот. — Мать родила тебя не на английской земле, и никто из твоих предков не здешний. С чего быть так преданным какой-то земле — кроме той, на которую мать прилила свою кровь, рожая тебя?

Высказанная Тальботом истина сразила Рафа как нежданный удар кулака. Столько лет, ещё до того, как ступил на английскую землю, он считал её родиной. Здесь был дом Джерарда, которому Раф был обязан всей жизнью и таким образом связан с землёй и родом своего лорда. Все те годы, что они странствовали, сражаясь за короля Ричарда, а после за Иоанна, воины по вечерам, устроившись вокруг костра, говорили о доме — вспоминали любимые трактиры и служанок, знакомые охотничьи угодья, поместья из серого камня, деревья, на которые взбирались, и луга, где играли детьми. И Раф почти поверил, что всё это — его собственные воспоминания. Он, как и его товарищи, с тоской говорил о домашнем уюте. Своим домом Раф считал Англию. Он полюбил её - единственное место в мире, которое ему позволено любить.

Даже мысль о том, что кто-то всё ещё может считать его иностранцем, уже давно не приходила ему в голову. Вызов, брошенный Тальботом, уязвил его, как загнанная под ноготь заноза.

— Я дал Джерарду клятву, и всё ещё связан ею. Он никогда бы не предал свою страну, а я не могу предавать его.

— Понятно, но тогда возникает проблема, понимаешь? — проворчал Тальбот.

— Не понимаю, — холодно ответил Раф.

— В той весточке сказано, что если посланник благополучно не выполнит свою миссию, из Франции пошлют другое письмо — Осборну или даже самому королю — с объяснением, как ты и другие, чьи имена священник готов назвать, помогают сбегать от Иоанна, — зло произнёс Тальбот, глядя в темноту. — Я всегда знал, что священники — хитрые ублюдки, но не думал, что они могут обратиться против тех, кто им помогает.

Раф ощутил, как от лица отлила кровь. Он точно знал, почему священник рад был бы видеть его повешенным, а то и похуже. Этот мелкий проныра явно не забыл, и тем более не простил, как оказался запертым рядом с телом Джерарда. Раф не сомневался, священник исполнит свою угрозу. Да и что могло ему помешать?

Однако Раф не собирался сидеть и ждать, пока за ним явятся люди Иоанна. Тальбот ведь договорился, чтобы священника вывезли на корабле — так почему бы ему не сделать того же для Рафа? Конечно, не во Францию и не в те земли, куда ещё простирается власть Иоанна — есть и другие страны. Раф может уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Что его здесь держит?

Тальбот внезапно сжал плечо Рафа.

— Священник сказал о других, кто ему помогал. Что он имел в виду? О ком вы с ним говорили?

В темноте Раф не мог видеть выражение лица охранника, но чувствовал силу впившихся в плечо пальцев и отлично понял вопрос.

— Клянусь жизнью, он ничего о тебе не знает.

— Тогда о ком? — не отступал Тальбот.

Раф постарался припомнить.

— Полагаю, он имел в виду мальчика с болот, доставившего его к лодочнику, и самого лодочника... но вряд ли знает их имена.

— Ты уверен, никого больше? — проворчал Тальбот. — Он сказал, что мог бы назвать других.

С внезапной отвратительной ясностью Раф понял, о ком говорил священник. Сидя в укрытии на болоте, он отправлял мальчика не к нему, Рафу, а к леди Анне. Должно быть, священник знаком с ней лично, потому и был так уверен, что угроза сработает. Если Раф сбежит, леди Анна останется, и на неё обрушится ярость Осборна и Иоанна.

Раф не мог найти выхода. Он не сумел бы тайно вывезти леди Анну из страны. Такое бегство возможно лишь ночью, придётся пробираться к кораблю в темноте, вероятно, даже прятаться в трюме, пока они не достигнут побережья Франции. Молодая женщина с этим, может, и справилась бы, но не леди Анна, даже если она на это согласится. Раф видел, как измучила её поездка домой от кузины — путешествия в роли беглянки ей не пережить. И даже если удастся — что с ней станет в чужой стране? Раф согласился бы на любую ничтожную работу, чтобы прокормиться, если понадобится — жил бы на улице, ему случалось это и раньше. Но он не мог представить женщину знатного рода и преклонных лет в какой-нибудь крестьянской хижине на чужом поле.

Он чувствовал, что Тальбот прислушивается, ожидая ответа, но Раф не собирался называть ему имя.

— Даже если я сделаю то, о чём просят — что помешает священнику выдать нас... по крайней мере, меня?

Тальбот переступил с ноги на ногу.

— Ничего, — отрывисто сказала он. — Но у тебя появится информация взамен, ты узнаешь, кто придёт на встречу с посланником. Если это тот ублюдок Хью, ты получишь свои доказательства и сможешь выдать его, не вовлекая в это Элену. Поторговавшись, в обмен на имя предателя ты сумеешь купить и своё спасение, и возможно, помилование для этой девчонки. Да, мы знаем, это игра, но мне кажется, тебе просто надо сделать выбор — бросить кости или принять неизбежное, верную смерть.

Раф знал, Тальбот готов отдать что угодно, лишь бы увидеть, что Хью обвинён в измене. Он всегда хотел поквитаться с ним с тех пор, как тот пытался повесить его в Акре. Но тем не менее, в словах Тальбота был смысл. Если Раф сумеет доказать, что Хью изменник, не заставляя Элену повторять подслушанный разговор, он не только спасёт её жизнь — возможно, ей даже удастся вернуться в Гастмир.

Дверь трактира отворилась, и Тальбот снова нырнул в тень.

— Пожалуй, мне пора. Ходят слухи, что корабль должен бросить якорь близ острова Ярмут, со стороны моря. Они усвоили урок со "Святой Катариной" и больше не станут рисковать, приводя корабль в Брейдон. Там слишком легко оказаться в ловушке. Но Ярмут — свободный порт, поэтому там не должно быть людей Иоанна, по крайней мере официально. А когда корабль появится, я пришлю тебе весточку.

— Но что... — начал Раф и обнаружил, что разговаривает с пустотой. Тальбот уже исчез.

Раф сидел на бочке, не сводя взгляда с шепчущихся чёрных болот. Казалось, трясина поглощает весь свет от луны и звёзд. Вонючая бездонная грязь непрерывно булькала, как желудок огромного зверя, переваривающего добычу. То тут, то там из высокого тростника доносились странные звуки, но он знал, там нет ни единой живой души, лишь бестелесные неупокоенные духи, блуждающие по болотам.

"Но это же не твоя страна", сказал Тальбот. И какая разница, предаст ли Раф Англию? Разве это имеет значение? Он не обязан хранить верность этой стране. Это дом Джерарда, а не его собственный. Тальбот сказал, у него есть выбор, простой выбор, и он таков: предать любимую страну Джерарда ради Франции или позволить схватить и казнить мать Джерарда за измену.

Когда-то, ещё в детстве, Раф стоял на коленях в огромной церкви аббатства перед жаркими, ярко горящими свечами и горячо молился за жизнь отца. Сейчас, в темноте, среди вонючих рыболовных сетей, он снова опустился на колени и взмолился от всей души:

"Джерард, прости меня. Прости за то, что я собираюсь сделать".

Десятый день после новолуния, сентябрь 1211 года

Мыши.

Жареные, тушеные или запеченные весьма способствуют укреплению слабых детей, излечивают их от простуд, падучей, оспы и лихорадки, а также отучают мочиться в постель.

Если смертный страдает непроходящим кашлем, пусть повесит мешочек с живыми мышами на шею, и кашель перейдет к мышам. Когда они издохнут, пациент излечится.

Мышиные зубы часто носят как амулеты. В воду для больной скотины следует положить мышиные зубы или кости. Когда у ребенка выпадает молочный зуб, нужно засунуть его в мышиную нору, тогда новый зуб у ребенка вырастет таким же маленьким, белым и острым, как у мыши.

Если мышь пищит в комнате больного, этот человек умрет. А если мышь перебежит дорогу смертному, он тоже обречен, ибо дух человеческий часто принимает обличье мыши. Если мышь будет рыжей, то дух чист, а если черной - он погряз во грехе.

Если смертный видит во сне, как мышь выбегает из его открытого рта, это его дух покидает тело, чтобы отправиться в путешествие по миру грез.

Но осторожней! Если потревожить этого человека во сне или разбудить его до того, как мышь-дух вернется, человек пробудится, но все равно что мертвым, и не сможет говорить ни с одной живой душой. Он будет бессмысленно бродить, словно труп, и через несколько дней или месяцев умрет.

Травник Мандрагоры

Свобода жаворонка  

Ухватив Рафа за руку, Тальбот провёл его через дверь, к лестнице Матушки, но вместо того, чтобы подниматься по ступеням, открыл маленькую потайную дверцу за ними. За все годы, что он ходил сюда, Раф ни разу не замечал её — в темноте за лестничным пролётом дверь оставалась почти невидимой. Тальбот ввёл его в маленькую каморку. В луче утреннего света, проникавшего сквозь в щель высоко в каменной стене, он увидел низенькую узкую кровать и обитый железом деревянный сундук, занимающие почти всю узкую комнатку. По разбросанной на кровати одежде Раф догадался, что здесь, видимо, спит сам Тальбот — близко к входной двери, так что можно быстро отозваться на ночной стук.

Тальбот обернулся к гостю.

— Хорошо, что ты пришёл, это избавляет меня от необходимости ехать. Корабль с твоим грузом появился у побережья. Называется "Дух дракона". Говорят, придёт в Ярмут завтра, с вечерним приливом. Команде не позволят сойти на берег, пока не будет проверен груз и уплачена пошлина. Тогда тебе и нужно встречаться с ними.

— Но если груз проверят... — возразил Раф.

Тальбот пренебрежительно отмахнулся.

— В Ярмуте народ не интересуется людьми, только товарами, за которые можно получить пошлину. На пассажиров они во второй раз и не глянут — конечно, если люди Иоанна ничего не пронюхают.

При упоминании короля Рафа опять охватил страх.

— Я не стану этого делать. Не буду встречаться с этим человеком. Я не могу помогать врагам Англии.

Тальбот резко выбросил вперёд кулак и вцепился в плащ на груди Рафа.

— Чёрт бы взял твои желания, старый вол. Тот священник сказал, что выдаст всех. Он ничего не теряет, только приобретает благосклонность и кучу денег. Может, ты и не говорил ему о моей роли, но никому не известно, что он мог узнать на борту корабля. Кроме того, я хочу голову Хью на пике, а эта французская крыса может дать нам доказательства, чтобы его казнили как изменника. А если нет... — он поднял взгляд к балкам над головой и понизил голос до шёпота, — не важно, что она там, наверху, на это скажет, я воспользуюсь твоей девчонкой, чтобы подловить его, даже если её в результате повесят за убийство Рауля.

Тальбот не имел привычки разбрасываться пустыми угрозами. С Рафом его связывала глубокая дружба, но была ли она так же глубока, как ненависть Тальбота к Хью? Кроме того, предупреждение Тальбота напомнило Рафу о том, что ещё окажется на кону, если священник заговорит. Единственное имя, которое священнику наверняка известно, кроме имени самого Рафа — леди Анна, и нельзя допустить, чтобы оно было названо. Раф едва заметно кивнул.

Тальбот отпустил его плащ и дружески хлопнул по руке.

— Совсем другое дело. Вот, отдашь это лодочнику.

Он сгрёб руку Рафа и сунул в ладонь маленькую жестяную эмблему Святой Катарины, точно такую же, как та, что священник прислал леди Анне.

— Он спросит тебя, откуда груз. Скажешь, от Спинолари в Брюгге. Он ждёт такого ответа и поймет, что ты нужный ему человек, а не шпион Иоанна.

Раф знал, что Брюгге стремится сохранить прибыльную торговлю с Францией, поэтому у тех, кто подслушает разговор, не должно возникнуть подозрений.

— У тебя есть деньги? — спросил Тальбот. — Тому человеку уже заплатили, но он будет ждать большего. Эти жадные ублюдки всегда так.

— А ты, полагаю, делаешь это из любви, — мрачно вставил Раф.

Тальбот ухмыльнулся, но тут же снова стал серьёзен.

— Сделай это, Раф, ради всех нас, особенно этой твоей девочки. Мне будет очень неприятно видеть, как на её хорошенькой шейке затянется верёвка.

***

Элена осторожно открыла дверь и вошла в маленькую комнату. Мастер Рафаэль стоял у окна, глядя на плывущие по небу над садом борделя белые облака. Луч яркого утреннего света, на мгновение упавший на его лицо, безжалостно высветил глубокие морщины и жир, свисающий вокруг подбородка. Бросив взгляд на его профиль, Элена уловила отблеск той красоты, которая когда-то заставляла её мать видеть в нём ангела, но видение так же быстро исчезло, осталась лишь увядшая плоть, нелепые пропорции слишком длинных рук и ног и тяжёлых ягодиц.

Элена едва заметно вздрогнула.

— Мастер Рафаэль...

Она смущённо топталась на месте, не зная, услышал ли он. Может, он наконец решил забрать её? Почему же он на неё не смотрит? Она хотела дождаться, когда он заговорит, очень хотела, но тишина в комнате была невыносимой.

— Мой Атен, с ним всё хорошо? Вы его видели? А моя мать...

— Мне сказали насчёт Рауля, — отрезал Раф.

— Я не делала этого, клянусь, — на лбу Элены выступил пот. — Я не могла...

— Но Тальбот говорит, ты знала, как он умер, ещё до того, как тебе рассказали. Это нелегко объяснить. Элена, скажи мне правду. Хоть раз в жизни доверься мне. Если Рауль сделал тебе больно, если он... если он распускал руки, я не стану осуждать тебя за убийство. Естественно, ты могла желать его смерти, это даже справедливо, но я должен знать правду.

Элена стиснула руки так сильно, что ей стало больно. Она не хотела говорить об этом, особенно с ним, но знала, что Рафаэль продолжит выспрашивать, пока она не расскажет.

— Я ненавидела его за то, что он сделал. Ненавидела за то, что он прикасался ко мне. Он был отвратителен. Мне было плохо. И если бы тогда я могла убить его, чтобы остановить, я бы это сделала, поверьте, и с радостью. Но я не могла. Он был слишком силён. — Она сглотнула твёрдый комок, что поднялся в горле, пытаясь придумать, как объяснить Рафу, чтобы он понял. — После того как... позже, когда он ушёл, я уснула. Мне снилось, что я убиваю его, но это был только сон, всего лишь сон. Я не могла этого сделать. Я много раз думала об этом. Я не помню, как шла по улицам. Это наверняка был сон.

— Такой же, как о твоём сыне? — резко сказал Рафаэль. — Разве не странно, что за твоими снами всегда следует смерть? Можно сказать, что это хуже убийства — это похоже на колдовство.

Элена удивлённо смотрела на его спину. Он не мог так сказать.

— Но мой сын жив. Я говорила вам... говорила, что его забрала Гита. Я думала, вы мне поверили. Ведь вы помогали мне потому, что я невиновна, разве не так?

— Я больше не знаю, во что верить!

Рафаэль с такой силой ухватился за край оконной створки, что Элене показалось, он оторвёт её голыми руками. Несколько мгновений он стоял неподвижно, опустив голову, сжимая побелевшие пальцы. Потом снова взял себя в руки.

— Ты не должна больше никому говорить о своих снах, — тихо произнёс он. — Если Матушка или другие женщины узнают — подумают, что укрывают ведьму, и тогда не позволят тебе оставаться здесь.

— Но я не хочу, чтобы меня здесь держали, — сказала Элена. — Это небезопасно.

Впервые с того момента, как она вошла в комнату, Раф обернулся, пристально, как незнакомку, разглядывая её. Элена поняла, что он только теперь заметил её окрашенные волосы. Она подняла руку, натягивая чепец поглубже на завитые локоны, но не могла скрыть брови. Люс настояла на том, чтобы окрасить и их, утверждая, что её светло-рыжие слишком уж отличаются от чёрных волос.

— Твои волосы, что случилось с твоими прекрасными волосами? — спросил ошеломлённый Рафаэль.

— Люс их покрасила. Матушка настаивала, на случай если вернутся люди шерифа.

Раф продолжал изумлённо смотреть на неё, потом как будто вспомнил, где находится.

— Тальбот сказал, что сюда никто не возвращался и не расспрашивал об убийстве. Это хорошо. Значит, они не связывают смерть Рауля с тобой.

— Но как же Хью? — спросила Элена. — Он видел меня. Кажется, не смог меня вспомнить, но сказал, что я показалась ему знакомой. И он расспрашивал обо мне Финча. Я больше не могу оставаться здесь. Что если он вернётся?

Лицо Рафа исказилось от потрясения и ужаса. Он схватил Элену за плечи, так яростно глядя в глаза, что ей пришлось опустить взгляд.

— Что это ещё за дела с Хью? Он был здесь? Когда... когда он был здесь?

— Больше недели назад...может, две.

— Он искал тебя?

— Не думаю, — сказала Элена. — Он был здесь, чтобы... попользоваться маленьким мальчиком. И случайно увидел меня. Но что если он вспомнит, где видел меня раньше? Вы должны забрать меня отсюда.

Рафаэль отступил от неё на шаг, рассеянно провёл ладонью по густым седеющим волосам.

— Заберу... заберу, обещаю, но не сейчас. Я должен кое-что сделать, и пока не закончу, я не могу быть рядом и присматривать за тобой. Это единственное безопасное место, где я могу тебя оставить.

— Но здесь совсем не безопасно! — вскрикнула Элена. — Что если он вернётся?

Рафаэль мерял шагами пол и грыз ноготь большого пальца.

— В поместье Хью видел тебя лишь мельком, среди десятков слуг. Его не было там, когда тебя обвинили. В поместье каждому известно, что крестьянка сбежала от виселицы. В окружении Осборна не найдется человека, который не знал бы, что тот заплатит целое состояние, лишь бы схватить тебя. Но всё-таки Хью не свяжет лицо с именем. Даже если он и был тем человеком, чей разговор о "Святой Катарине" ты подслушала, ты сама говорила, он не видел твоё лицо.

Элена внезапно пошатнулась и ухватилась за край стола, стараясь удержаться от падения.

— Хью! Вы думаете, я слышала в комнате леди Анны именно Хью? Но... но я не понимаю. Той ночью, когда я рассказала вам об этом, вы сказали, что это был кто-то из слуг Осборна.

Рафаэль нетерпеливо потряс головой.

— Да, помню. Я сказал так потому, что не понимал кто это мог быть. Ты говорила, тот, кого ты подслушала, сражался на Святой земле, но даже тогда мне не пришло в голову, что это может быть Хью. Он — хладнокровный негодяй, но я не мог поверить, что Хью мог опуститься так низко, предать своего короля и страну. И не поверил бы, если бы собственными глазами не видел, как он, скрываясь в лесу, наблюдал за "Святой Катариной". Он ждал тот корабль. Должно быть, он именно тот, кого ты услышала в комнате, иначе откуда ему знать? И почему он пытался скрываться, если не боялся, что его схватят люди короля?

— Значит, вы должны забрать меня отсюда прежде, чем он вернётся, вы должны... если Хью узнает, что это я его подслушала, он меня убьёт!

— Я не могу! — отрезал Рафаэль. Он глубоко вздохнул, в голосе послышалась усталость. — Хью не может знать наверняка, что ты что-то услышала. Вообще-то, он наверняка считает, что ты не слышала ничего. Я никому не рассказывал о своих подозрениях, чтобы он не понял, что ты подслушала. Хью наверняка слышал, что беглая крестьянка Осборна — рыжая, и если он мельком видел той ночью у комнаты твои рыжие кудри, вполне мог связать всё вместе. Но... — Рафаэль предупреждающе поднял руку, увидев, что она снова собирается возразить, — но разве тебе не понятно, это значит, он ищет рыжую? Это всё, что ему о тебе известно, а ведь ты теперь не такая.

Рафаэль подошёл к ней, стянул чепец, вынул из косы шпильки, и волосы упали. Потом с любопытством, почти как ребёнок, провёл по косе пальцами, расплетая её, и длинные тёмные волосы мягкими кольцами скользнули через его ладонь. Элена, всё ещё поглощённая мыслями о Хью, была слишком смущена, чтобы двигаться. Рафаэль нежно погладил пальцами завиток волос, скользнул взглядом по лицу девушки, потом приблизил к ней лицо, и Элена ощутила на губах его горячее дыхание. Она замерла, отшатнувшись. Рафаэль тут же выпрямился, отпустил её волосы и резко отвернулся назад, к окну, но Элена успела заметить, что его щёки залила краска.

— Твои глаза, — произнёс он странным прерывистым голосом и откашлялся. — Люс хорошо постаралась над твоими волосами, и цвет бровей меняет форму лица, но всё же кто-нибудь может узнать тебя по глазам. Хотя насчёт Хью не стоит из-за этого беспокоиться, сомневаюсь, что он хоть когда-нибудь обращал внимание на женские глаза.

Элена, потрясённая резкой переменой его тона, только молча смотрела на него.

Рафаэль подошёл к двери и отворил её.

— Если Хью вернётся, просто не попадайся ему на глаза, — сказал он, не оглянувшись.

Увидев, как он зашагал прочь, Элена пришла в себя. Она побежала за ним и схватила за руку.

— Пожалуйста, мастер Рафаэль, пожалуйста, возьмите меня с собой. Я могла бы остаться в таверне или найти работу служанки в городе. Вы же сказали, никто меня не узнает.

Он опустил взгляд на пальчики, стиснувшие рукав, на миг ей показалось, что он готов согласиться, но Раф схватил Элену за запястье и грубо оттолкнул назад, в комнату.

— Я сказал, ты останешься здесь! Думаешь, я — Атен или какой-нибудь деревенский пахарь с лягушачьими мозгами, которому больше делать нечего, только заискивать перед тобой и исполнять твои прихоти? Я спас тебя от верёвки, чего ещё тебе от меня нужно? И больше ни слова о снах, поняла? Лучше признаться, что ты собственной рукой вонзила нож в спину человека, чем в том, то что убила его колдовством. Это опасно, неужели ты не понимаешь, дурочка? В следующий раз меня может не оказаться рядом, чтобы спасать твою жалкую шею.

Дверь за ним захлопнулась, а Элена осталась стоять, потирая запястье. На глаза навернулись слёзы — от страха, ярости и гнева, но больше от горя. Она внезапно поняла, что единственный человек в мире, которому она по-настоящему доверяла, единственный, кто верил в её невиновность, только что покинул её. До этого момента она никогда по-настоящему не представляла, как можно чувствовать себя такой одинокой и покинутой в окружении стольких людей.

***

Шагая через две ступеньки, Раф поднялся по лестнице в комнату Матушки Марго. Он постучал в тяжёлую дубовую дверь и, не дожидаясь ответа, ворвался внутрь. Комната оказалась пустой. Ставни как всегда плотно затворены, а на стене, за креслом со змеями, горела единственная свеча. На столе, на деревянном бруске, сидел накрытый клобуком ястреб-перепелятник. Сквозняк из открытой двери взъерошил перья на груди, и птица недовольно захлопала крыльями. Раф инстинктивно потянулся погладить её, пробормотав что-то успокаивающее, но яростный удар крючковатого клюва заставил его отдёрнуть палец и сунуть в рот, чтобы остановить кровь.

Раф вздрогнул и обернулся, услышав тихий смешок. Перед портьерой стояла Матушка.

— Он обучен защищаться, даже когда на нем клобук. А ты разве нет, ангел мой?

Гнев Рафа пульсировал вместе с болью в пальце.

— Что я слышу — сюда приходил Хью? И Тальбот мне не сказал.

Матушка предостерегающе покачала головой, потом отдёрнула занавеску. За ней стояла Люс, сжимавшая в руках рубашку, но голая как в день, когда появилась на свет. Она чуть запыхалась, лицо заливал румянец, а в глазах плясали огоньки света от свечи. Матушка улыбнулась ей и кивнула головой на дверь. Люс подмигнула Рафу и шустро, как выдра, выскользнула из комнаты. Матушка поднялась по ступенькам на своё украшенное змеями кресло.

— Садись, мастер Раф, ты раздражаешь птицу. В чём дело, ты ведь знаешь, мы никогда не обсуждаем посетителей. Конечно, если они не отправляются на тот свет от рук твоей подружки.

— Элена не убивала Рауля!

Но Раф чувствовал — слова звучат неуверенно, и злился от неопределённости. Он даже себя не мог в этом убедить. Элену обвиняют в убийстве второй раз за несколько месяцев. Простое невезение? В обоих случаях ему отчаянно хотелось верить в её невиновность, но когда-то он считал её девственницей — а она в это время за его спиной тайком бегала к этому деревенщине Атену, да ещё клялась Рафу, что не встречается ни с каким мужчиной.

В глубине души он боялся снова увидеть Элену, и всё же не сумел удержаться. Сначала Раф не мог заставить себя взглянуть на неё, потому что знал — с ней развлекался Рауль. Он хотел наказать её, сделать шлюхой, но теперь, когда это случилось, пришёл в ужас от её жёсткого взгляда, от утраты невинности, что оставалась с Эленой даже после того, как она переспала с Атеном.

Рафу хотелось сжать её и хорошенько потрясти, пока она не расскажет каждую мелочь, все грязные подробности того, чем они занимались с Раулем. Он хотел знать каждую мельчайшую деталь — как она выглядела, когда Рауль коснулся её, что говорила, о чём думала и что чувствовала. Но Раф знал — если бы Элена принялась это рассказывать, он бы зажал уши и с криком выбежал прочь. Он старался убедить себя — всё, что она делала с Раулем, происходило против её воли. Но Рафа неотступно грыз червь ревности и сомнения, заставляющий снова и снова возвращаться к мысли, что она могла отдаваться Раулю так же охотно, как когда-то Атену. Даже самый лёгкий стон удовольствия, малейшее влечение к телу Рауля было бы вероломством. И да, Элена могла полностью отдаваться Раулю, а потом убить.

Он знал женщин в Святой земле, хрупких, нежных красавиц, которые могли шептать слова вечной любви, прижимаясь мягкими губами к губам мужчины. А потом, одной рукой лаская мужское естество, другой вонзали клинок меж рёбер, невозмутимо, словно бывалый солдат. Задумав убийство, женщины могут быть гораздо более безжалостны, чем мужчины.

Лицо Рафа горело, внезапно он понял, что Матушка наблюдает за ним с обычной ухмылкой. Его охватило желание свернуть её мерзкую шею, но вместо этого он просто постарался задеть её гордость.

— Мне кажется, ты всегда утверждала, что даже клещ с собаки не сможет прокрасться сюда или выйти без твоего или Тальбота ведома. И ты говоришь, что простой девчонке удалось покинуть бордель, убить кого-то и вернуться так, что ты этого не заметила? Похоже ты стареешь, Матушка, теряешь хватку. Может, зрение уже не то? Или задремала у окна?

Но если он надеялся уязвить Матушку, ему следовало быть осмотрительнее. Она только вздёрнула широкие чёрные брови, как наставник, поучающий нерадивого ученика.

— Мы с Тальботом были заняты другими делами. А девчонка могла легко выскользнуть через дверь. Есть и другие способы выйти отсюда, — сказала Матушка. — Однажды я обнаружила её в подвале вместе с мальчишкой, Финчем. Кто знает, что она и этот мелкий паршивец могли ещё отыскать. Эта парочка чересчур любопытна, и это не доведёт до добра. Кроме того, есть люди, способные посылать свой дух творить зло, пока тело спит, даже когда заключены в тюрьме.

Но Раф не слушал её.

— Подвал, где ты ее нашла, что она там увидела?

Призрак улыбки скользнул по губам Матушки.

— Моих домашних животных, всех моих питомцев.

Озноб пробежал по телу Рафа.

— И ты рассказала ей о том человеке?

Матушка вытащила рубиновую заколку из волос и лениво вертела пальцами так, что казалось, из рубина, разлетаясь по комнате, брызжет кровь.

— Рассказала? И что же я могла ей рассказать, мастер Раф?

Раф старался не смотреть на кружащиеся рубиновые огоньки. Он изо всех сил пытался собраться с мыслями. Думай! Хью, вот что теперь важно.

— Зачем сюда приходил Хью?

Матушка вновь рассмеялась.

— А зачем сюда вообще приходят? У него есть потребности, желания, которые он не сможет нигде насытить, без лишних вопросов, конечно же. Смею предположить, что даже он не может поступать как ему заблагорассудится со своими слугами, чтобы у тех не возникло возражений. А как ты знаешь, мужчины всегда опасаются, что все узнают глубину тех вонючих болот, в которых резвятся их желания.

— Хью знал, что Рауль тоже сюда приходил?

— Если верить информаторам Тальбота в "Адаме и Еве", Рауль не знал об этом месте, пока не прибыл в Норвич, поэтому он не мог сообщить никому в усадьбе, куда направляется, а Тальбот позаботился, чтобы бейлиф не сообщил об этом шерифу.

Раф нахмурился. Он чувствовал, что Матушка знает еще что-то и не собирается ему рассказывать. Той ночью, когда Хью чуть не поймал священника, соборующего тело Джерарда, Хью утверждал, что ждал возвращения Рауля из Норвича.

Раф был так озабочен, что до сих пор даже не подумал, почему Хью ждал с таким нетерпением. Если Хью опасался, что Рауль раскроет его измену или что-то вроде того, может, он сам подослал кого-то выследить Рауля и заставить его умолкнуть? Неужели он на самом деле ждал не возвращения Рауля, а новости о том, что дело сделано? А теперь Хью явился сюда. Матушка сказала, он приходил за удовольствиями, но, возможно, он понял, что именно Элена подслушала тот разговор в поместье? Избавившись от Рауля, он, конечно же, не остановится и убьёт её, чтобы сохранить свою тайну.

Раф облизал языком сухие губы.

— Я должен спрятать Элену в более безопасном месте. Если Хью побывал здесь однажды, очень вероятно, что он вернётся и наверняка вспомнит её, пусть даже и с окрашенными волосами.

Матушка вздёрнула брови, во второй раз за вечер.

— А если её поймают, и она расскажет, где пряталась и где встретила Рауля? Я так не думаю, дорогой. Я хочу, чтобы она находилась здесь, где я могу быть уверена, что у неё не будет возможности открыть рот. Кроме того, она далеко не покрыла расходы за своё содержание и моё беспокойство. Подумай о тех усилиях, что мы приложили ради её защиты.

— Верь, она не проболтается, клянусь, и я уплачу долг за её содержание.

Матушка скривила губы в злой усмешке.

— Любого можно заставить говорить. И если ты, дорогой, внезапно не разбогатеешь — не представляю, как ты найдёшь денег на оплату мне и тем, кого потом попросишь приютить эту девчонку, не влезая в долги, которые вряд ли сумеешь вернуть. А когда попросишь подождать с оплатой — никто не будет так терпелив, как я. Когда пустеют миски, языки легче развязываются, а монеты за голову девчонки — двойной убийцы — будут весить тяжелей короны. Есть такие бессовестные негодяи, мастер Раф, для которых это станет серьезным искушением, а ведь мы совсем не хотим искушать их, верно?

Раф только собрался открыть рот и ответить, как Матушка остановила его взмахом руки.

— Прежде чем ты примешь решение, давай спросим моего ангела, согласен?

Она потянулась за маленькой деревянной коробочкой на столе. Обычно Матушку привлекали вещи искусной работы, украшенные драгоценными камнями, но эта шкатулка была совсем простой, не считая резьбы в центре — глаза, обрамлённого треугольником. Глаз был инкрустирован слоновой костью, со сверкающим зрачком из чёрного агата.

Матушка осторожно сняла клобук с головы ястреба, птица встряхнула перьями и оглядела комнату. Блестящие жёлтые глазки словно искали что-то. Палец у Рафа ещё болел, и когда загнутый клюв оказался в дюйме от его лица, он не удержался и чуть отодвинул кресло. Матушка рассмеялась.

— Если ты его не тронешь, он не причинит тебе вреда.

Матушка со щелчком открыла шкатулку и извлекла горсть пергаментов, сложив их веером. Потом протянула другую руку, тяжёлые кольца сверкнули совсем рядом с птицей.

— Скажи, мастер Раф, что чувствуют все, но никто не может удержать? Что так сильно, что способно одним ударом разрушить лес, и при этом настолько мало, что может проникнуть сквозь самую узкую щель?

— Конечно, ветер, — ответил Раф чуть более резко, чем следовало. Он не мог понять, что собралась делать Матушка. — Эту загадку знает каждый ребёнок.

— Но как легко мы забываем то, что знали в детстве, дорогой. Как ты и сказал — это ветер, и это ветер уносит в небо птиц. Ветер знает всякое слово — исполненное правды или лжи, мудрости или невежества, но различить разницу могут лишь создания ветра.

Матушка протянула к птице веер пергаментных свитков, и та, резко подавшись вперёд, принялась выдёргивать их и бросать на стол — как перья из своей жертвы. Матушка разложила полоски пергамента в ровный ряд, потом потянулась за чем-то в тени. Это оказалась маленькая плетёная клетка, и Матушка широко открыла её дверцу. Если бы жаворонок остался в клетке, в безопасности, он бы уцелел. Может, глупая птичка не видела ястреба или просто рванулась к свободе, думая — если, конечно, способна думать — что сумеет спастись, взмыв вверх — кто знает?

Но жаворонок не долетел даже до потолочной балки. Раф ощутил на лице взмах крыла пронёсшегося мимо ястреба и услыхал, как тот с глухим стуком опустился на пол, сжимая в когтях крошечную мёртвую птичку.

Матушка даже не оглянулась — она пристально разглядывала значки на трёх полосках пергамента, которые птица выдернула из её руки.

— Ветер принёс весть о предательстве, мастер Рафаэль. Но предатель ты сам или жертва измены — известно только тебе одному.

Раф вскочил, отшвырнув назад кресло, быстро вышел из комнаты и зашагал вниз по лестнице. Он и сам не знал, чего надеялся там добиться, что думал узнать. Он собирался сказать Матушке, чтобы больше не принимала Хью, но понимал — даже если он станет умолять её на коленях, она всё равно поступит, как хочется ей. Как давно она знает о том послании из Франции? А это представление с птицей — угроза, чтобы не забрал Элену, или что-то иное?

Не раздумывая, что делает, Раф торопливо пересёк двор и вошёл в зал, где принимали мальчики. Как он и ожидал, комната пустовала — колокол городской церкви ещё даже не пробил полдень. Раф направился к маленькой дверце в дальнем конце комнаты. Он внимательно посмотрел, разыскивая щеколду, но толстое дерево было гладким. Прошло уже не меньше пяти лет с тех пор, как он в последний раз заставил себя войти туда. Но как же тогда Матушка открывала эту дверь? Ведь есть же тут где-то защёлка?

Раф попытался представить стоящую перед дверцей Матушку. Она становилась на цыпочки, дотягиваясь до чего-то. Так он помнил. Может, там спрятан ключ?

Раф ощупывал дверцу вдоль и поперёк, пока не обнаружил маленькое отверстие. Теперь он вспомнил. Матушка использовала нож. Он снял нож с пояса и просунул внутрь, пока не коснулся металла. Осторожно поворачивая лезвие, он сумел просунуть его под металлическую пластину и ощутил, как откинулась защёлка. Раф толкнул дверь, и та наконец отворилась.

Ему пришлось согнуться пополам и почти ползком протиснуться через дверной проём, а иначе он вполне мог разбить голову о каменную арку с внутренней стороны. Но выбравшись из неё, он оказался возле уходящей вниз лестницы и смог выпрямиться в полный рост. Вонь звериных испражнений, гниющего мяса и сырости ударила его с силой осадной машины, вызывая резь и слёзы на глазах. Кажется, раньше не было так ужасно? Раф стал наощупь спускаться по ступеням, касаясь рукой сочащихся влагой стен. На полпути вниз он дотянулся до горящего на стене факела и вытащил его из кронштейна.

Он прошёл мимо клеток, звери беспокойно рычали, некоторые пытались укрыться в глубине клетки от горящего факела, другие бросались на прутья решётки, сверкая острыми зубами. Сколько раз они бились об эти прутья за долгие дни и ночи, сливающиеся в бесконечные годы? И всё же звери так и не смирились с тем, что железо им не поддастся. Может, их заставляла сопротивляться бессильная ярость, может, несгибаемая надежда, размышлял Раф. Либо им просто нравится пугать людей.

Он проходил мимо животных, стараясь держаться посреди прохода и не касаться клеток. Он знал, на что способны эти твари. Он чувствовал за спиной отрывистое, горячее и зловонное дыхание и слышал клацанье острых когтей по железу, когда звери беспокойно рыскали туда-сюда по соломе. Тяжёлый дух от животных, шерсти и помёта наполнял ноздри, в горле першило. Раф закрыл глаза и задумался, сколько времени нужно человеку, чтобы привыкнуть к таким запахам и звукам, чтобы считать это место своим домом.

Снова открыв глаза, Раф зашагал вперёд, пока свет факела не осветил последнюю клетку. Её обитатель проснулся и сидел, без сомнения разбуженный беспокойным поведением животных и приближающимся факелом. Он пристально смотрел на Рафа, моргая от внезапного света. В выражении лица пленника не было признаков узнавания, одно только удивление. Он поднял обрубок руки и откинул с глаз свалявшиеся волосы, открывая лицо навстречу гостю. Потом на коленях пополз вперёд, подтягивая искривлённые обрубки ног, сложив изуродованные руки как для молитвы. Но Раф заметил — не протянул рук к решётке, словно боясь удара. Эти прутья, как и клетка, были его защитой.

Раф присел на корточки и оказался на одном уровне с человеком в клетке.

— Узнаёшь меня? — тихо спросил он.

Пленник только моргал ярко-голубыми глазами. Он снова вытянул руки, на этот раз более настойчиво, но ничем не показывая, что узнал гостя. Раф выругал себя за то, что не принёс еды. Потом вспомнил о кожаной фляге, которую всегда носил на поясе. Раф нащупал флягу. Большую часть её содержимого он выпил по дороге сюда, но немного вина в ней ещё оставалось. Он выдернул деревянную пробку и протянул горлышко фляги сквозь прутья. Некоторое время человек в клетке просто смотрел на неё, словно забыл, что это такое.

— Выпей, — предложил ему Раф.

Тот медленно подполз ближе и приник губами к горлышку. Раф наклонил флягу, вино потекло вниз, и человек закашлялся, но когда Раф попытался уменьшить наклон, узник схватил флягу обрубками рук, притянул к себе и принялся жадно всасывать жидкость, пока не убедился, что внутри не осталось ни капли, и только тогда отпустил.

Раф сидел на корточках на сырых каменных плитах рядом с клеткой. Долгое время эти двое смотрели друг на друга.

— Помнишь меня? — спросил Раф, пытаясь разглядеть хотя бы малейший признак того, что человек его узнал, но лицо узника оставалось непроницаемым и ничего не выражало.

Такой взгляд, обращённый на него, Раф видел давно, еще в детстве. Он даже сейчас это помнил — отец стоял в огромном дверном проёме церкви аббатства, а за ним так неистово сияло солнце, что в солнечном свете холмы за его спиной казались белыми от света.

Раф оглянулся, когда священник уводил его по длинному коридору церкви. Отец с загорелым до черноты лицом и пустыми глазами просто стоял неподвижно, с широкополой шляпой в руках. Никакого выражения. Он наблюдал, как уводят сына, и стоял неподвижно, словно старая олива на их ферме. Может, отец успокаивал себя тем, что сыну теперь не придётся так тяжко работать, а может, и гордился, что сын чего-нибудь достигнет? Кто знает? Точно не Раф – отец никогда не видел особой нужды в словах.

Раф отвернулся от человека в клетке, опустившись на колени на холодные каменные плиты.

— Тальбот сказал, это не моя страна. Так почему меня должно волновать, кто сидит на троне Англии? Иоанн — не мой король. Я ничем ему не обязан и никого не предаю. Важно только одно, то, что должен делать любой — защищать тех, кого любишь. Я обязан спасти их.

Раф поднялся и принялся беспокойно расхаживать взад и вперёд, словно зверь в клетке.

— И Анна и Элена тесно связаны с Джерардом. И пока Элена всё ещё носит в душе то, что он совершил, у Джерарда остаётся надежда на вечную жизнь. Но я не знаю, как их защитить. Если я заберу отсюда Элену, она может подвергнуться смертельной опасности. Здесь ей ничто не угрожает. Она жива. — Он обернулся к узнику в клетке, чьи голубые глаза на почерневшем от грязи лице пристально смотрели на него. — Когда-то мне уже приходилось делать такой выбор, и мне так нужно знать, не ошибся ли я. Может, я пришел к тебе в последний раз. То, что я сделал и что собираюсь — всё только ради любви. Нельзя заставлять человека причинять вред тому, кого он готов защищать все душой.

Раф ухватился за прутья решётки клетки и яростно встряхнул, словно хотел вырвать ответ у скрючившегося в соломе человека.

— Ты должен простить меня. Должен отпустить мне грехи. Больше никого не осталось, кто может... поговорить со мной, да будь ты проклят, просто поговори со мной! Скажи хоть слово, дай знак, это всё что я прошу, сделай что-нибудь!

Но человек в клетке не пошевелился. Мерцание факела отражалось двойным огоньком в его огромных чёрных зрачках, и он не отрывал взгляда от лица Рафа.

Неподалёку в клетках беспокойно рыскали животные, лапы шуршали по соломе, когти скреблись по железным прутьям, где-то далеко гулко капала вода, словно в бездонной чёрной дыре в полу билось огромное сердце.

Раф поднял факел и стал пробираться между клетками к выходу. Звери не спускали с него глаз, когда пламя проплывало мимо них, и продолжали следить из сомкнувшейся тьмы. Раф хребтом чуял их горящие взгляды, но не обернулся. Он поднимался по ступеням, и темнота скрывала все следы его присутствия здесь, как волна смывает следы на песке.

Но когда в подземелье погас последний отблеск света, человек в клетке наконец прошептал:

— Я прощаю тебя, Рафаэль, потому что знаю, ты никогда не простишь себя.

Но его тихий голос слышал только большой чёрный кот.

День полнолуния, сентябрь 1211 года

Чайки.

Убить чайку - всё равно что убить человека, ибо чайки, беспрестанно реющие над волнами, это души утопленников. Чайка, летящая строго по прямой, следует за телом, что плывет под волнами. Это неприкаянная душа смертного, что не может покинуть тело, когда-то служившее ей домом.

Умершие моряки и рыбаки превращаются в чаек, ибо ветер и волны навсегда завладели их душами, и они не могут покинуть море. Смертные забирали у моря, пока были живы, а после смерти должны заплатить за это. Такова сделка с дьяволом.

Если чайка бьется в окно, тот член семьи, живущей в этом доме, что сейчас в море, находится в смертельной опасности.

Когда чайки летят вглубь суши, это значит, что на море собирается шторм. Но если они летят к морю или сидят на песчаном берегу, погода будет ясной.

Смертные боятся заглянуть чайке в глаза, ибо тогда чайка может их узнать и запомнить. А если этот смертный когда-либо отважится плавать в море или упадет в воду с борта корабля, он окажется на милости той чайки. Она выклюет ему глаза и оставит слепого и беспомощного на волю судьбы.

Ибо, как и само море, чайки не питают жалости к глупым смертным, что отваживаются вступить в их царство.

Травник Мандрагоры

Море наступает  

Раф шагнул из лодки на сушу, остров Ярмут. Он вложил монету в ладонь лодочника, и тот тщательно изучил её, прежде чем спрятать в одежде. Дрожа от озноба в тусклых лучах рассвета, Раф прошёл по скользкой деревянной пристани, ведущей в Брейдонский залив, где три большие реки вливались в солёное море. Галька под ногами поблёскивала серебряными рыбьими чешуйками. Они были повсюду, высушенную чешую разносил ветер, образуя возле домов бесцветные сугробики, похожие на снег.

С обеих сторон от него простирались Ряды [30], сотня или около того узких улиц, идущих параллельно друг другу до самого моря. Он свернул в первый попавшийся проулок. Местами проход был таким узким, что Раф мог коснуться руками стен с обеих сторон. Посередине, словно вена по спине креветки, шла открытая сточная канава, но свежий солёный ветерок, проникающий сюда, милосердно уносил прочь большую часть вони от экскрементов и гниющих объедков, оставляя только перебивающий всё запах рыбы, что прилип к просмолённым деревянным постройкам словно вторая кожа. Многие дома служили также лавками или мастерскими, товары выкладывались прямо на узенькую улочку, чтобы освободить в крохотных комнатушках место для работы. Между домишками располагались небольшие дворики, где Раф мельком видел женщин. Одни готовили пищу на открытом огне, другие ткали либо отжимали бельё в корытах. Работа в руках женщин не останавливалась ни на миг, а языки не переставали болтать с соседками, но их острые взгляды не пропускали ничего. Пробиваясь в толчее, Раф крепко сжимал в кулаке кошелёк — он хорошо знал, как порты привлекают воришек.

Он вздохнул с облегчением, когда наконец достиг конца Рядов и оказался на морском берегу. Здесь было не так многолюдно. Везде, куда ни брось взгляд, люди на песке занимались постройкой или починкой лодок, шагали мимо с корзинами, полными рыбы, или разгружали тюки, бочонки или ящики на неустойчивых деревянных причалах, на которые накатывали волны. Дальше, в сером море, на волнах покачивались большие парусные суда, стоящие на якоре, а мелкие лодки сновали между ними, как косяки сардин между китами.

Раф прошёл половину пляжа в поисках "Духа дракона", но невозможно было опознать корабль среди остальных. Он поинтересовался у нескольких местных на берегу, но все они качали головами, слишком много кораблей приходит и уходит.

— Таможня, — кивнул один рыбак в сторону дальнего края берега. — Они учитывают все корабли, потому что собирают с них пошлины.

Раф довольно легко нашёл деревянный домик, но вот найти, с кем поговорить, оказалось не так просто. Он поднялся по наружным ступенькам в квадратную комнату, уставленную маленькими столиками, полную торговцев и капитанов кораблей, кричащих и размахивающих свитками пергамента с тяжёлыми восковыми печатями. В конце концов Рафу удалось пробраться сквозь толпу, бесцеремонно расталкивая людей, и привлечь к себе внимание.

— Не могли бы вы сказать, стоит ли здесь на якоре корабль "Дух дракона"?

Измученный клерк визгливо усмехнулся при звуке голоса Рафа, однако тут же сделал серьёзное лицо и, закатив глаза, усталым жестом показал на огромную стопку пергаментов на своём столе. Раф сунул в его ладонь серебряную монету.

— Пришёл вчера, — пробормотал клерк. — Я сам с ним разбирался. В основном — вино и специи, немного древесины, не слишком хорошего качества. Слоновая кость, пять тюков меха — волчьего и медвежьего, не соболя, и...

— А где его береговая шлюпка? — нетерпеливо перебил Раф.

Клерк засопел, явно обиженный тем, что его выдающаяся память не удостоилась должного восхищения. Его рука снова скользнула через стол, но Раф не собирался расставаться ещё с одной монетой. Он не забыл и не простил ту усмешку.

Раф наклонился через стол, приблизив лицо к лицу клерка.

— Я спросил — где она?

Клерк сердито смотрел на него, но поняв, что Раф не отступит, указал туда, откуда он пришёл.

— Команда будет в "Серебряной сокровищнице", в начале Визгливого Ряда.

Чтобы найти нужный ряд по имени, известному только местным, Рафу потребовалось время. Наконец, какая-то старая рыбачка нехотя указала ему на Визгливый Ряд, а очутившись там, Раф быстро нашёл "Серебряную сокровищницу" по вырезанной над дверью селёдке, которая вкупе с несколькими сухими веточками означала, что здесь пивная.

Время было ещё раннее, и большинство людей заняты работой, но те, у кого не имелось неотложных дел, сидели в маленьком дворике у дома и заливали в глотки эль из почерневших кожаных кружек, будто долгими неделями не утоляли жажды.

По исходившей от посетителей вони Раф понял, что это рыбаки. Не обращая на них внимания, он заглянул в крошечное помещение в глубине двора. Там за узким столом на скамьях сидели трое и тихо разговаривали, явно торгуясь из-за какой-то сделки. Больше там не было ничего — кроме шаткой лестницы, ведущей на чердак через люк в потолке.

Когда Раф появился в дверном проёме, закрывая свет, все трое, быстро взглянув на него, прикрыли руками от взгляда что-то, лежавшее на столе, однако Раф всё же успел заметить винно-красный блеск рубинов.

— Я ищу команду "Духа дракона".

— У тебя есть к ним дело? — с заметным испанским акцентом спросил один.

— Пришёл забрать кое-какой груз.

Человек дернул ртом, будто говоря, что ему нужна причина посерьезнее, чтобы начать выдавать какие-то сведения.

В комнату со двора зашла хозяйка пивной, тощая, с впалыми щеками, вытирая руки о грязный обрывок старого корабельного паруса, повязанный вокруг талии, чтобы сберечь юбку.

— Ещё эля, господа?

Все три головы гостей обернулись в сторону Рафа. Он понял, что от него требуется.

— Принеси большую бутыль и ещё одну кружку.

— Сию минуту, — без тени улыбки ответила женщина.

Должно быть, на этом бледном лице никогда не отражаются чувства, подумал Раф. Вся её жизнь, все краски глаз словно выжжены солнцем и морем, остался лишь слабый, как разбавленное водой молоко, оттенок тускло-голубого цвета.

Один из троих сдвинулся на несколько дюймов, освобождая место на скамье, и Раф воспринял это как приглашение присоединиться к ним за грубым столом, сколоченным из старых корабельных балок, почерневших от старой смолы.

Хозяйка пивной принесла полную бутыль, поставила на стол между ними и удалилась. Раф разлил эль в кружки и попытался снова.

— Груз, что я должен забрать — живой.

Трое молча глядели на него, их обожжённые солнцем почти до цвета кожаных кружек лица оставались невозмутимыми. Раф порылся в суме и положил на грязный стол перед ними маленькое жестяное колёсико, знак святой Катарины.

Все трое какое-то время разглядывали значок, не говоря ни слова, потом главарь поднял его и вернул Рафу.

— Откуда пришёл этот груз?

— Спинолари, Брюгге, — так велел отвечать Тальбот, хотя Раф сомневался, что их гости когда-либо ступали на эту пристань.

Моряк кивнул.

— Проведёте меня к нему? — спросил Раф, расценив этот жест как согласие.

— Нет, нет! — с неожиданной горячностью ответил моряк. Потом, кажется, понял, что тут нужно некоторое объяснение. — Капитан не желает видеть на корабле иностранцев. Но я приведу его. У тебя есть деньги?

Раф вынул кожаный кошель, развязал шнурок и высыпал в руку его содержимое.

Моряк презрительно сплюнул на пол.

— Этого недостаточно. Нам нужно платить и другим. Много расходов. Мне нужно больше.

Раф этого и ожидал, но тем не менее, делал вид, что спорит и не желает платить больше, пока наконец не понял, что моряк не уступит. Раф полез под рубаху и достал золотое кольцо, висевшее у него на шее на кожаном шнурке. Не снимая шнурка, он наклонился вперёд, чтобы моряк мог как следует рассмотреть замысловатое золотое плетение, обрамляющее единственную сверкающую жемчужину. Кольцо принадлежало Джерарду, а прежде — его отцу. В час, когда умирал Джерард, на этом кольце Раф поклялся, что не позволит другу унести в могилу грехи. В тот день, когда леди Анна сняла кольцо с руки своего мёртвого сына и отдала Рафу, он верил, что никогда с ним не расстанется, но теперь... теперь он не мог хранить кольцо. Он знал, какое оно: гнилое и кровавое, словно высохшая рука вора. И если оно окупит защиту для леди Анны и не позволит священнику оговорить её, то отдать кольцо будет актом очищения, отпущения грехов, за то, что он совершил. Он почти смог убедить себя, что кольцо было дано ему только для этой цели.

Моряк глазел на тонкий изящный узор. Потом кивнул, показывая, что Раф должен отдать кольцо.

— Нет-нет, дружище. Я не такой болван. Доставь мне груз, тогда я заплачу.

Моряк сердито посмотрел на него, потом наклонился к своим товарищам и тихо заговорил. Но даже если бы они говорили вслух, на всю комнату, вряд ли что-то изменилось бы, ведь Раф их не понял бы. Наконец главарь выпрямился.

— Мы забираем кольцо сейчас. А когда доставим груз, ты отдашь нам кошелёк.

Раф колебался. Он видел, эти люди не из тех, что готовы уйти ни с чем, а если его попытаются обмануть, кольцо отыскать легче, чем монеты. Он снял с шеи кожаный шнурок. Моряк ещё раз внимательно изучил кольцо, он явно не привык никому доверять. Потом накинул шнурок на шею, спрятал кольцо под рубахой и тут же направился к двери.

— Ночью я приведу его сюда. Но ждать не стану. Будешь здесь, — хорошо. Если нет — твой груз пойдёт на дно, понял? — он вернулся на несколько шагов к Рафу, пристально глядя в лицо. — Ночью отдашь мне кошель, без разговоров. Попробуешь обмануть меня, и крабы отлично позавтракают.

Моряк плюнул на ладонь и протянул её Рафу. Тот сделал то же самое, они с равной силой пожали друг другу руки. Сделка заключена, и обратной дороги нет.

***

Она осторожно отворяет дверь во двор, опасаясь внезапного нападения. Нещадно палит солнце, камни кажутся ослепительно белыми, солнечный свет на минуту слепит ей глаза, и она ничего не видит. Потом слышит звук быстрого учащённого дыхания.

Три девушки сидят на корточках в углу двора, забившись в тень, обнимая друг друга, головы прижаты к груди, со стороны они кажутся единым клубком рук и ног. Везде ползают мухи, густыми чёрными волнами покрывают сухую как пергамент траву, пыльные кувшины, спины девушек. Они слышат звуки шагов за спиной, одна из них захныкала, но они не двигаются.

Элене хочется пить, она взмокла от пота и до изнеможения устала. Элена лишь хочет прекратить это, чтобы всё закончилось. Она шагает в угол и хватает первую попавшуюся руку, пытаясь разомкнуть сцепившиеся тела. Но остальные вцепились в сестру с неимоверной силой, несмотря на их поразительную худобу. Элена даже боится, что если она нажмёт слишком сильно, кость этой слабой руки сломается прямо в её кулаке. Но она должна тянуть. Она хватает девушку за талию и вытаскивает. Две оставшихся сестры цепляются друг за друга еще сильнее, чем прежде. Девушка сопротивляется, но вскоре её руки обхватывают Элену. Она стоит, беспомощно всхлипывая. Она что-то бормочет. Что это — призыв к милосердию или пылкая молитва? Элена не знает. Но что бы девушка не говорила, её речь постоянно перебивают какие-то крики, доносящиеся снаружи, с улицы. Одни похожи на завывания ветра, они всё длятся и длятся. Другие, резкие и короткие, обрываются на полузвуке. И хотя Элена безумно хочет их прекратить, её сердце замирает от боли каждый раз, как они умолкают.

Элена вытянула из тёмного угла вторую сестру и связывает ей запястья. Эта не пытается сопротивляться. Она оцепенела, безжизненные глаза застыли, как будто она уже мертва. Но когда Элена связывает двух сестёр вместе одну за другой, из угла неожиданно выпрыгивает третья. Она мчится к каменной лестнице, ведущей со двора на улицу, и Элена не успевает её остановить. Она пытается ухватить подол платья беглянки, но ткань выскальзывает из пальцев. Девушка босиком поднимается по ступенькам. На самом верху она оборачивается, поднимает лицо к золотистому солнечному свету. А потом закрывает глаза и прыгает вниз.

Она разбивается о каменные плиты двора и остаётся лежать с гротескно вывернутыми ногами. Струйки алой крови бегут с головы, медленно извиваясь по белым камням. И по ней уже ползают мухи. Но лестница не слишком высока, и девушка ещё жива, она ещё шевелится. Кости сломаны, в широко открытых тёмных глазах безумная боль.

Две другие сестры в ужасе смотрят, потом поднимают крик. А она только смотрит на них, безмолвно открывая рот, лишь глаза отчаянно молят о помощи. Сёстры пытаются вырваться, подойти ближе, но они связаны и не могут до неё дотянуться.

Элена смотрит на слёзы, бегущие по их лицам. Не важно. Её они не волнуют. Сегодня она видела слёзы на сотнях лиц, молодых и старых. Судьба этих сестёр будет той же, что и у других. Минуты или часы — какая разница перед концом? Сегодня, к тому времени как сядет солнце, они больше ничего не будут видеть и чувствовать. Элена, кажется, целую вечность смотрит на мух, роящихся над стекающей кровью.

Потом она подходит к девушке на земле, закрывает левой рукой молящие тёмные глаза. А правой вынимает кинжал и вонзает девушке в горло.

***

Тучи выстраивались весь день, и теперь огромная фиолетовая стена возвышалась над свинцово-серым морем. Завывал ветер, и белые волны яростно мчались к суше, вздымаясь и обрушиваясь на берег, засасывая огромные массы песка, чтобы выплюнуть его снова, накатывая всё дальше и дальше на берег. Чайки давно покинули остров Ярмут и улетели вглубь суши, пророча криками гибель, как небесные ведьмы.

Люди вытягивали из воды мелкие судёнышки и тащили как можно дальше от берега. Большие корабли, которые не вытянуть на сушу, уводили подальше от берега, туда, где поглубже. Как только корабли были надёжно закреплены якорями и верёвками к берегу, чтобы не поворачивались бортом к ветру, люди бросились в воду, выбираясь с помощью швартовных канатов на берег.

Ветер как в трубе завывал в Рядах, словно проклятый а аду, поднимал в воздух и кружил сухие серебряные чешуйки, колющие лица людей, спешащих поскорее вернуться по домам. На верхних этажах замерцали масляные лампы на рыбьем жире, деревянные домишки затаились и приготовились к тому, что может принести ночь.

Раф вернулся в "Серебряную сокровищницу". Ветер был слишком порывистым, во дворике никого, жаровня потушена. Крохотная пивная тоже пустовала, за исключением одинокого старика с красными веками, который сидел в углу, склонившись над кожаной кружкой.

Он поднял водянистые глаза на Рафа, который боролся с ветром, пытаясь закрыть дверь.

— Мертвецы идут, — мрачно произнёс старик.

Раф непонимающе кивнул. Открылась другая дверь, и вошла хозяйка пивной с небольшим кувшином эля и кружкой. Она поставила выпивку перед Рафом и подбоченилась в ожидании монеты. Её лицо было таким же пустым, как и прежде. Затем она подошла к старику, чтобы наполнить его кружку.

— Это последняя, и ступай домой. Твоя дочь ждёт тебя, чтобы запереть дверь, пока ее не сорвал ветер.

— Куда он собрался? — спросил старик.

Оба повернули головы, чтобы посмотреть на Рафа выцветшими от моря глазами.

Женщина пожала плечами.

— Он просто ждёт, — сказала она, как будто знала о деле Рафа.

Снаружи потемнело, ветер гнал щепки и куски тростника с крыш — всё, что мог унести, словно непослушный ребёнок, проверяющий, можно ли стащить что-нибудь.

Раф подошёл к двери и чуть приоткрыл, крепко удерживая её под напором ветра. Ряды опустели. Тут и там в тусклых лужах жёлтого света масляных ламп, укрытых за оконными створками, ветер швырял мелкую гальку вдоль по переулку, а далеко, в самом конце Рядов, Раф мельком заметил белые гребни на чёрных как смоль волнах.

Его разрывали сомнения. Может, они не придут этой ночью. Ну разве захочет кто-то вверять свою жизнь утлому судёнышку на таких волнах? Однако Раф не решался уйти — ведь они, без сомнения, способны осуществить свою угрозу, если явятся, а его не застанут.

Он с трудом закрыл дверь и снова плюхнулся на скамью. Старик осушил остатки эля и поковылял к двери, тяжело опираясь на палку.

— Не забудь, отдай морю его оброк, пока оно само за ним не явилось, — пробормотал он.

Едва дверь за ним захлопнулась, как тут же с грохотом распахнулась снова. Но пороге стоял моряк с "Духа дракона", вытирая рукавом забрызганное водой лицо и всматриваясь в тускло освещённую комнату. Увидев Рафа, он проворчал что-то и втолкнул в дверь человека.

— Твой груз, — не здороваясь произнёс он. — Мой кошелёк.

Он протянул к Рафу руку. Ладонь была грубее подошвы и от холода и соли покрыта глубокими трещинами, которые не заживут, пока он не осядет на суше. И непохоже было, что это случится в ближайшем будущем, ведь если солёная вода проникла в кровь мужчины, а морской ветер — в его дыхание, тогда ни жена, ни дом не удержат его на суше.

Не обращая внимания на протянутую руку, Раф рассматривал незнакомца. Хрупкий и низенький, он казался ещё меньше рядом с мускулистым моряком. Плащ по прежнему плотно запахнут, болезненное зеленовато-бледное лицо, как будто его вот-вот стошнит. Он стоял, чуть пошатываясь. Потом спотыкаясь подошёл к скамье и опустился на неё.

Моряк всё тянул к руку, но Раф отмахнулся от него, жестом приказывая подождать. Француз наклонился над столом, обхватив руками голову, как будто боялся, что она скатится с шеи. Его руки походили на ладони писца, которому долго пришлось работать на холоде — тонкие пальцы, опухшие суставы, но левая рука скрючена и покрыта сморщенной кожей, как птичья лапа, немного неповоротлива, однако он явно мог ею пользоваться.

— Откуда мне знать, что это тот самый человек? — спросил Раф, не сводя глаз с француза.

Тот, не поднимая головы, распахнул рубаху. Внутри был приколот знак святой Катарины.

Моряк хлопнул тяжёлой рукой Рафа по плечу, заставив обернуться.

— А теперь давай мой кошелёк! Шторм надвигается.

Словно в подтверждение его слов, ветер снаружи яростно взвыл и швырнул в стену пивной горсть мелкого гравия. Раф протянул моряку кошелёк. Тот открыл его, пересчитал монеты и сунул под рубаху. У двери он ухмыльнулся, показывая широкую щель между передними зубами, и ткнул в сторону сгорбившегося у стола человека.

— Он думает, что спасся от моря. Оно ему не по нраву. Но море, оно ещё хочет с ним поиграть. Прямо как женщины, верно? Вечно пристают со своей любовью, как раз когда до смерти надоели.

Моряк уже собирался захлопнуть дверь, когда под его рукой прошмыгнула хозяйка пивной с маленьким узелком из мешковины в руках. Она развернула ткань на столе — там оказалось немного грубого хлеба и две маленьких варёных селёдки.

— Мы не можем остаться поесть, — объяснил Раф. Чтобы попасть на материк, нужно идти прямо сейчас. Меня уже ждёт лодка.

Не обращая на него внимания, женщина вернулась к двери, подняла тяжёлую деревянную задвижку и сунула в железные скобы засова, чтобы дверь оставалась закрытой..

Раф кинулся к ней.

— Нет, ты не поняла, мы должны уйти.

Женщина, подбоченившись, обернулась, перекрывая выход.

— Этой ночью никто не захочет везти вас на сушу. Прилив гонит воду против течения рек, но реки отступят ненадолго, а после ринутся обратно. Сегодня вам лучше остаться здесь, если не хотите поиграть с морем, как сказал тот моряк.

Она вскарабкалась по шаткой лестнице в верхнюю комнату, а через минуту из люка в потолке вывалились два толстых матраса и кучей шлёпнулись на пол. Женщина наклонилась, глядя на Рафа через люк.

— И помни, до рассвета дверь не открывать, кто бы ни просился войти. Тут такие чужаки бродят, что перережут вам горло за пару селёдочных голов.

Она сердито посмотрела на обоих, как будто подозревала в сговоре с бандой убийц. Потом втянула в люк лестницу и громко хлопнула крышкой. Раф услышал, как поверх дверцы протащили деревянную балку, чтобы закрыть понадёжнее.

Раф тихо выругался. Ему нужно было только доставить этого француза в Норвич и поскорее сбыть с рук. Он нашёл для него жильё на севере города, у кожевников, где всё решал их собственный совет — они так же сильно ненавидели шерифа, как тот их презирал. А то, что эта часть города для других была самой неприятной и вредной для жизни, для Рафа являлось преимуществом. Но он понимал — этой ночью и с таким ветром с острова не выбраться. А уж раз пришлось проводить ночь рядом с этим шпионом, то остров Ярмут — лучшее убежище, если они хотят избежать встречи с людьми Иоанна.

Пару лет назад король Иоанн сделал Ярмут свободным торговым городом, конечно, не в порыве внезапной щедрости, а чтобы получить больше золота для своей казны, поскольку горожане за эту привилегию должны платить пятьдесят пять фунтов в год, гораздо больше, чем удавалось вытрясти из них в виде налогов. Но это означало, что теперь они сами вершили королевское правосудие и собирали пошлину, и официально здесь не было ни одного чиновника Иоанна. Разумеется, у Иоанна в городе есть люди, которым он платит за регулярные доносы. Раф был в этом уверен, и потому в Ярмуте, куда заходят иностранные торговые суда, никому не доверял. Но если люди Иоанна и пронюхали про француза, этой ночью возможностей отправить с острова сообщение у них не больше, чем у самого Рафа. Так что, пока бушует шторм, они со шпионом в безопасности. В конце концов, оставалось только молиться.

Раф разложил матрасы с обеих сторон от угасающего очага и не раздеваясь улёгся. Ложе хрустнуло и сдвинулось под его весом — матросский тюфяк, сшитый из обрывков старых парусов и набитый перьями. Полотно было пропитано воском и жиром для защиты от влаги. Шнур, привязанный к уголкам, образовывал что-то вроде поручней, чтобы удержаться на поверхности, если корабль начнёт тонуть.

Сидящий на скамье француз, уже не такой бледный, обернулся к Рафу.

— Что ты делаешь? Почему мы не уходим?

— Ты слышал трактирщицу — этой ночью ни одна лодка не выйдет в море. А другого пути покинуть остров нет. Нам придётся остаться здесь до утра.

Лицо иностранца снова побледнело.

— Я не могу оставаться здесь. Мне нужно в Норвич. Если меня обнаружат ваши солдаты...

Раф приподнялся на локте, кипя от возмущения на этого мелкого хнычущего негодяя. Его тщедушное телосложение могло быть следствием монашеской жизни, но суетливость говорила о том, что он никогда не жил в монастыре. Глаза постоянно метались по комнате, ни разу надолго не задержавшись на Рафе. Он осматривал каждый дюйм как падальщики, снующие рядом с великими людьми, тощие, голодные, бездомные коты, ждущие возможности наброситься и вырвать кусок богатства и славы.

— Будь благодарен шторму, — сердито сказал Раф. — По крайней мере, сегодняшней ночью тебе не придётся оглядываться через плечо. Ни люди Иоанна, ни кто-то ещё не станут рыскать по острову в такую ночь. Когда доберёшься до Норвича, всё станет иначе, придётся спать с ножом в руке, если ты вообще рискнёшь заснуть.

Раф не собирался успокаивать незнакомца. Если бы он мог ещё усилить его неудобства, так и поступил бы.

— Если доберёмся до Норвича, — сказал тот. — Французам на "Святой Катарине", кажется, не удалось.

Раф вздёрнул голову.

— Что тебе известно о том корабле?

Француз пожал плечами.

— Они попали в засаду. Ходят слухи, на борту был некто по имени Фарамонд. Его хорошо знали во Франции по службе Филиппу. Ты что-нибудь знаешь о нём? —незнакомец сбавив тон и взглянул на люк в потолке.

— Нет, не знаю, за исключением того, что никто из пассажиров не выжил, — сказал Раф.

Но Раф прекрасно знал имя Фарамонда. Элена повторяла его, когда рассказывала о разговоре, подслушанном в усадьбе. Тот самый Фарамонд, с которым пришёл встретиться Хью в ночь, когда сгорела "Святая Катарина". Эта гнида Хью когда-то сражался за Иоанна, был им сполна вознаграждён, однако не остановился перед тем, чтобы предать своего короля ради французов.

Они помолчали некоторое время, потом француз продолжил:

— Ты уверен, что Фарамонд не добрался до суши?

— Расскажи мне о нём, — сказал Раф. — Он твой друг, да?

— Я не имел удовольствия встречаться с ним лично, но слышал о нем. Но если его предали, откуда мне знать, что и со мной не случится так же? Те лодочники, которых ты нанял, ты им доверяешь? Они верны нашему делу?

— Да плевать мне на ваше дело! — вспыхнул Раф. — Я делаю это потому, что должен. А что касается лодочников, они верны золоту. Это единственное, на что ты можешь рассчитывать, чему могут быть преданы люди в наши дни.

— А те люди, с которыми я должен встретиться? — тихо спросил француз.

— Говорю же тебе, я никого не знаю, — сказал Раф.

Он с трудом удержался, чтобы не добавить — если бы знал этих людей, они уже были бы в цепях. Но он должен был помочь этому мелкому куску французского дерьма. Жизнь леди Анны, да и его собственная жизнь зависела от доставки этого человека целым и невредимым в Норвич. Рафу придётся скрывать отвращение по меньшей мере ещё несколько часов.

Раф взглянул на тщедушного француза.

— Я даже имени твоего не знаю. Как прикажешь к тебе обращаться — просто шпион?

Несмотря на всю свою решимость, Раф не мог побороть отвращение, произнося это слово.

Француз подвинулся, и скамья скрипнула.

— Мартин,— сказал он, ничем не показывая обиды.

Раф колебался. Может, прямо спросить у француза, прибыл ли он на встречу с Хью? Если он подтвердит, это и станет тем необходимым Рафу доказательством, что Хью и есть изменник. Но если Хью обнаружит, что Раф спрашивал о нём, прежде чем тот успеет что-либо предпринять, они запросто могут поменяться ролями. Ведь слово человека вроде Рафа никогда не перевесит слово дворянина. Кроме того, Хью уже приходил в бордель Матушки. А вдруг он вспомнит, где видел Элену раньше, и догадается, что это она подслушивала за дверью, когда он говорил о Фарамонде? Единственное слово о подозрении — и Хью решит, что Элена для него опасна и следует заставить её молчать. Раф не мог так рисковать.

Взгляд француза опять заметался по комнате. Он как будто пытался запомнить расположение всех дверей и окон на случай нападения. Наконец, не обращая внимания на постель, он вытянул ноги на скамье и облокотился на угол, явно собираясь провести сидя всю ночь. Он не стал гасить масляный светильник, и Рафу в конце концов пришлось опять подняться и задуть его. Теперь комнатушка освещалась только слабым рубиново-красным огнём угасающего очага.

Шум моря за стенами маленькой пивной на острове Ярмут становился всё громче. Звуки с берега неслись по узким Рядам, казалось, волны бьют прямо в стены. Ветер швырял в деревянный домишко песок и камни, тряс ставни, как истеричный ребёнок, пытающийся попасть внутрь. Мартин, сгорбившийся в углу на скамье, по-прежнему не шевелился. Раф поплотнее завернулся в плащ и наконец провалился в тревожный сон.

Он не знал, сколько проспал, и резко очнулся от громкого удара в деревянную стену дома. Рев ветра и волн, казалось, усилился, однако Раф мог поклясться, что слышал снаружи что-то ещё, высокий и тонкий звук, похожий на крики чаек. Но чайки не летают ночью. Комната была погружена в темноту, исчез даже отсвет огня. Раф протянул руку, поправляя укрывающий его плащ, и подавил крик, почувствовав под пальцами ледяную влагу. Он попытался вскочить с матраса, и тут же с плеском соскользнул вбок. Пол покрывала вода, не больше, чем на два-три дюйма, но она стекла в яму очага и залила угли. Раф ощутил запах сырого едкого дыма. Он прошлёпал по ледяной воде, яростно выругался, когда наткнулся на стол и оцарапал голень о скамью. Раф стал на ощупь продвигаться вдоль стены, нашёл край маленького квадратного окна и распахнул ставни.

Ветер чуть не вырвал из его рук толстую деревянную створку. Сначала Раф не мог понять, что видит. Земля за окном шевелилась, как будто рушится мир. Потом что-то чёрное взвилось совсем рядом, ударив в лицо белой пеной. Ряды погрузились в воду, по улице между домов неслись волны. За окном билось море. Раф, почти ослепший от жгучих брызг, попытался закрыть ставни, но, сражаясь с ветром, заметил кое-что ещё.

Вдоль Ряда по чёрной воде двигались какие-то фигуры. В такой темноте рассмотреть трудно, но он видел руку, бледную на фоне маслянистой воды, и лицо, обращённое к нему, расплывающееся в слезящихся глазах. Раф не знал, кто они — рыбаки, пробирающиеся домой, или моряки, спасающие севшую на мель лодку, но просто безумие оказаться на улице в такой шторм. Как можно сопротивляться такой стихии — это было выше его понимания.

Наконец, Раф сумел захлопнуть ставню на ветру. Он нащупал в темноте одну из скамеек и шлёпнулся на неё, подняв ноги, как это сделал француз. Промокшие ступни онемели от холода. Кажется, вода поднималась не слишком быстро. Тяжелая просмолённая дверь сослужила хорошую службу, но вода всё же как-то затекала внутрь, может, через пол или сочилась сквозь трещины между пропитанными смолой досками стен.

Брусья дома трещали и стонали под напором поднимающихся волн, и Раф гадал, сколько они ещё выдержат. Если дом станет рушиться, всё может случиться очень быстро. И тогда их раздавят брёвна. Может, безопаснее находиться снаружи, как те люди? Возможно, и они спасаются из разрушенных домов? Стены дрожали, ветер бился о них и визжал так яростно, как будто в дом ломились демоны ада.

А потом Раф услышал первый удар в деревянную дверь. Он звучал глухо, но снаружи явно кто-то стучал.

— Впустите меня. Ради всего святого, дайте войти!

В голосе слышалась такая мольба, что Раф уже опустил было ноги, но вспомнил слова трактирщицы — никому не открывать. И он снова поднял ноги на скамью.

Стук раздался опять.

— Впустите меня! Боже милостивый, я тону! Я тону!

Раф старался не слушать. Снаружи в завывании ветра зазвучали другие голоса, молили и упрашивали. Он понимал, как трудно стоять в ледяной воде, как отчаянно эти люди цепляются за всё, только чтобы волны не унесли их в бушующее мере.

— Дайте войти. Меня предали. Вы должны впустить меня. Меня хотят убить.

Раф глянул на потолок. Должно быть, трактирщицу разбудили крики, она лежит там и слушает. Но слышно ли ей из-за ветра?

Голос снаружи перешёл в отчаянный визг, человек хотел, чтобы его услышали.

— Сжальтесь, я замёрз, так замёрз. Я не могу больше этого выносить. Умоляю, не оставляйте меня здесь, в темноте.

Кулак яростно заколотил по двери. Человек снаружи кричал и всхлипывал. Раф больше не мог этого выносить. Он поднялся на ноги, прошлёпал по воде через комнату и онемевшими пальцами принялся нащупывать засов на двери.

Он уже почти открыл его, когда руку схватили ледяные пальцы.

— Нет, нет! — выкрикивал Мартин. — Что ты делаешь? Нельзя ему открывать.

Раф отшвырнул его руку.

— А ты можешь это слушать? Тот человек в беде. Мы не можем оставить его умирать.

— Кто? Кто станет бродить здесь в такую ночь? Я не слышу ничего, кроме шума воды и ветра. Если ты отопрёшь эту дверь, в дом ворвётся вода и мы все утонем, а может, и дом обвалится.

Голос снаружи опять перешёл в пронзительный вопль о помощи, он молил так душераздирающе, что у Рафа сводило кишки.

— Разве ты это не слышишь? — он оттолкнул Мартина и опять принялся возиться с засовом.

— Это просто шум шторма, — сказал ему Мартин. — Там что-то стучит на ветру.

Раф не мог поверить, что Мартин не слышит человека, умоляющего о помощи там, снаружи. Этот мелкий хнычущий негодяй настолько труслив, что готов позволить человеку, находящемуся совсем рядом, утонуть, а сам будет стоять сложа руки. Раф изо всех сил пытался справиться с засовом и почти сделал это, когда кулак с силой ударил его в грудину, так что он задыхаясь, перегнулся пополам, изо всех сил пытаясь вдохнуть. Он упал на колени в воду, сжимая и разжимая кулаки, отчаянно пытаясь втянуть хоть немного воздуха в лёгкие, а затем, наконец, с большим усилием, словно внутри что-то вспыхнуло, ему удалось сделать вдох.

Стоя на коленях в ледяной воде, задыхаясь от боли, Раф слышал, как Мартин возвращает на место перекладину засова. Раф стоял на четвереньках в воде, пытаясь отдышаться. Внезапно он ощутил у бедра ноги Мартина, холодное острое лезвие кинжала укололо спину.

— Медленно вытащи и отдай свой нож, — приказал Мартин.

Раф неохотно подчинился. В молодые годы он мог бы разоружить человека одним махом, но чувствовал, что Мартин, несмотря на его тщедушность, умел защищаться получше остальных.

— А теперь садись на ту лавку. И если снова приблизишься к двери, я тебя убью.

Тон Мартина стал неожиданно холодным и твёрдым. В нём ощущалась спокойная решимость, и Раф нисколько не сомневался, что это не пустая угроза. Они сидели на лавках друг напротив друга до самого рассвета, слушая, как снаружи бушует шторм. Оба молчали. Голос снаружи наконец затих, только ветер глухо выл в пустоте, как будто всё живое в мире исчезло.

К рассвету буря утихла, и, несмотря на холод и мокрую одежду, Раф умудрился провалиться в какое-то подобие сна. Он проснулся от скрипа лестницы, по которой спускалась трактирщица. Комнату заливал бледный утренний свет. Ставни были открыты, Мартин вглядывался в Ряды через окно.

— Вода ушла, — сказал он, оборачиваясь к хозяйке таверны.

— Да, точно. Море и правда возвращается в берега, как только стихает ветер.

Она сняла балку засова и распахнула дверь. Даже не выглянув наружу, хозяйка взяла берёзовый веник и энергично размахивая, принялась выгонять в дверной проём воду с пола вперемешку с чёрной грязью.

— Значит, вы уходите, — это прозвучало скорее как утверждение, нежели вопрос.

Трактирщица напомнила Рафу мать. Каждое утро она никак не могла дождаться, когда мужчины уйдут из дома. Она относилась к мужчинам и детям так, будто их можно вытряхнуть на улицу вместе с пылью, вышвырнуть, если понадобится.

Скрюченной рукой Мартин протянул Рафу нож, рукоятью вперёд. Он не смущался и не приносил извинений, просто небрежно возвращал его, как случайно оброненную вещь.

Раф взял нож и тут же притянул француза к себе, ухватив рукой за локоть.

— Только попробуй ещё раз, — прорычал Раф, — и мой нож окажется меж твоих рёбер, а не в руке.

— Надеюсь, — твёрдо ответил Мартин, — больше мне это не понадобится.

Трактирщица демонстративно шуршала веником вокруг их ног, подталкивая к двери, а потом погнала прямо на них волну грязной воды, заставив поскорее выскочить наружу.

Маленький двор был разрушен. Хотя большая часть воды уже ушла по отлогим Рядам назад, в море, в каждом даже самом небольшом углублении ещё стояли лужи. Столы и скамьи разбились, снова превратившись в куски плавника, из которого были сколочены, и теперь кучей валялись у дальней стены, засыпанные мокрым песком. Ярко-зелёные водоросли плотно облепили перевёрнутые и поваленные бочки. Мёртвые рыбы на мокром песке пялились остекленевшими глазами, ещё живые отчаянно бились в солёных лужицах. Морская звезда подёргивала кончиком луча среди кусков смолы, обрывков верёвки, разбитых кувшинов и одинокого румяного яблока.

Внимание Рафа привлекло движение — крупный краб боком выскользнул из-под спутанного куска рыболовной сети и засеменил в укрытие, к куче деревянных обломков, сжимая в поднятой клешне что-то белое. Теперь, заметив краба, Раф увидел под старой сетью что-то ещё, большое и бледное. Он не мог разобрать, что это, и, больше из любопытства наклонился и попытался распутать сеть, которая так долго была в море, что вся покрылась слизью и раковинами морских уточек. Но сеть держала крепко. Раф потянул, и что-то выскользнуло из спутанного узла на мокрый песок. Это оказался рваный рукав, выбеленный морем, но не он заставил Рафа поспешно отпустить сеть. Из обрывка рукава торчали острые костяшки пальцев.

Раф не сразу понял, что смотрит на тело человека, или вернее, на его верхнюю половину. Кем бы ни был этот несчастный бедолага, он долго пробыл в море. Большая часть лица объедена, а то немногое, что осталось от рук и груди, изорвано в клочья, обнажая кости. Гроздь чёрных ракушек прилипла к одному из рёбер, а вокруг шеи запуталась пурпурная ламинария.

За спиной Рафа раздался вопль, он обернулся и увидел в дверном проеме хозяйку таверны, её берёзовый веник упал на землю, обеими ладонями она зажимала рот. Соседка, проходящая мимо по улице, услышала крик и бросилась к ней.

— Что такое? — спросила она, успокаивая, но потом ахнула, последовав за безумным взглядом трактирщицы.

Соседка несколько раз перекрестилась, обняла хозяйку таверны и попыталась увести внутрь, но поражённая женщина не сдвинулась с места.

— Это мой муж, мой Питер.

Соседка прижала ладонь к губам трактирщицы.

— Ну-ка замолчи, что это ты сама топишь мужа? Нет никаких вестей о несчастье с его кораблём. Вот увидишь, он скоро войдёт в эту дверь. И не успеет снять сапоги, как ты начнёшь его пилить.

Но трактирщица покачала головой.

— Я поняла, что его не стало, в тот день, когда баклан просидел на крыше нашего дома от зари до заката. Они всегда прилетают сказать, что корабль затонул. Он знал, что Питер погиб, знал и прилетел рассказать мне.

Соседка опять попыталась впихнуть её внутрь.

— Утром нашли ещё одно тело. Я его видела, и это не твой Питер. Море всегда возвращает мертвецов, когда придёт время. Но не твоего Питера, милая. Твой Питер жив.

Трактирщица опять покачала головой.

— Я знаю, это он ко мне вернулся. Я слышала ночью, во время шторма, он умолял впустить в дом. Говорил, что замёрз, так замёрз. Вы ведь тоже слышали, господин, слышали, как мой мёртвый муж стучал в дверь?

Она подняла голову и взглянула на Рафа, её блёклые глаза не видели его, в них плескались бесконечные морские волны.

Второй день после новолуния, сентябрь 1211 года

Яблоки.

Если на одной ветке появятся и плоды, и цветы, это предвестник смерти. Ибо кельты считают, что райские холмы покрыты яблонями, несущими одновременно и плоды, и цветы.

При сборе яблок нужно оставить немного на дереве для фей и лесного народца.

На Богоявление вся деревня должна собраться в сумерках с железными котелками и инструментами, выбрать яблоню и встать перед ней. И все должны выпить сидра за ее здоровье и полить сидром корни и ветви. Нижние ветки окунают в сидр, и мужчины должны трижды поклониться и встать пошатываясь, как будто взвалили на плечи тяжелый мешок с яблоками. Потом все жители деревни должны стучать железными инструментами как можно громче, чтобы пробудить дух дерева, а он вдохнет в дерево жизнь и принесет хороший урожай.

Яблоки исцеляют меланхолию, а если съесть яблоко в полночь в канун Дня всех святых, это на весь год защитит от простуды. Во время Самайна все неженатые и незамужние смертные, стоящие вокруг костра, крутят яблоко на веревке.

У кого яблоко упадет первым, тот в этом году женится или выйдет замуж, а тот, чье яблоко упадет последним, умрет холостым. Если девушка хочет узнать, верен ли ей возлюбленный, ей следует разложить вокруг костра яблоневые зернышки, если они лопнут с хлопком, то возлюбленный ей верен, а если съежатся и тихо сгорят, он ее обманывает.

Травник Мандрагоры

Михайлов день 

Весь сад борделя увесили фонарями, хотя ночь ещё не настала. Гирлянды поздних цветов каждый час обрызгивали холодной водой из колодца, чтобы сохранить свежесть, но их запах проигрывал битву ароматам специй и трав от выпечки, глазированных мёдом фруктов, жарящихся гусей, запечённого мяса и взбитых сливок — всего, что перемешивали, поливали жиром и украшали на кухне.

У дерновых скамей и сидений расставили низенькие столы, а чуть позже, с наступлением темноты, они уже ломились под тяжестью яств и вина. Матушка наняла для этого дня дополнительных поваров — старшие женщины рассыпали свежие травы на камышовые полы, искусно драпировали тёмные углы для создания иллюзии уединения там, где оно отсутствовало, а кроме того, помогали одевать девушек.

В праздник Михайлова дня Матушка решила устроить непревзойдённое торжество. Теперь она, подбоченившись, удовлетворённо разглядывала центральный объект торжества, установленный в саду. Деревянная статуя в полный рост изображала обнажённую женщину с крыльями. Одной рукой она соблазнительно прикрывала пухлую раскрашенную грудь, другую кокетливо прижимала к раздвинутым ногам.

Даже Элене не удалось устоять, не втянуться в общее веселье. Всё утро она развешивала фрукты на деревьях и кустах, где любой гость мог бы их сорвать. Красные вишенки гроздьями красовались на берёзах, абрикосы росли на розовых кустах, а на ивах в самом центре сада созрели десятки румяных яблок — как и должно быть в саду наслаждений.

Люс, пробегавшая мимо с охапкой свежепроветренной одежды, лучезарно улыбнулась Элене. Кроваво-красное предназначалось демонам, а прозрачные белые платья с крылышками из настоящих лебединых перьев походили на одеяния ангелов.

— Ты выбрала, что надеть этим вечером, Холли?

Внутри у Элены всё сжалось. Солнце закрыло тёмное облако.

— Но я... не буду развлекать гостей.

Люс смотрела на неё с ласковым недоумением, как взрослый на ребёнка, сказавшего что-то неуместное.

— Будешь, не сомневайся. Все женщины и мальчики участвуют в празднике, присоединятся даже старшие. Вот погоди, сегодня вечером мужчин здесь будет больше, чем долгоносиков в мешке зерна, соберутся со всей округи. Некоторых девушек заберут в постель, но большинству придётся только заигрывать с мужчинами, танцевать и напиваться, как всегда на днях святых. Матушка рассчитывает, что это привлечёт новых клиентов, особенно молодых, слишком робких, чтобы постучать в эту дверь. Покажет им, что бояться здесь нечего. Они смогут выбрать девушку, какая приглянется, дать волю рукам, сорвать пару поцелуев. Это возбудит в них аппетит, и не только, если ты понимаешь. — Люс хихикнула. — Они вернутся домой с единственной мыслью — скорей бы прийти к нам снова и всё сделать как надо. Матушка знает своё дело.

— Но Матушка говорила, я буду обслуживать только особых клиентов.

— Этой ночью каждый особенный, а кроме того, я же сказала — ничего не придётся делать, только флирт. А это ты можешь, так ведь? А если кто-то из них попробует зайти подальше и тебе это не понравится — просто дашь ему лёгкую пощёчину, или скажешь, что пошла принести вина, а сама заговоришь с другим. Имей в виду, надо проявлять к ним внимание, некоторых это привлекает сильнее, чем когда позволяешь распускать руки. — Глядя в растерянное лицо Элены, Люс добавила: — Слушай, просто подливай им сидр и вино. Несколько стаканов — и их уже ничего не возбуждает, не говоря уж о том, чтобы чего-нибудь сделать. Ты когда-нибудь видела, как пьяный пытается попасть пальцем в отверстие дверной защёлки? Ладно, не волнуйся, выбирай поскорее платье, не то разберут все, что получше.

Люс убежала в сторону спален, и, судя по донёсшемуся оттуда смеху, девушки уже ждали свою одежду.

Элена взяла гроздь винограда, прикидывая, куда её повесить, и пошла к покрытой дёрном скамье. Может, не так уж всё плохо — если, конечно, Люс права? В конце концов, то же самое — танцы и лёгкий флирт — происходило бы на любом деревенском празднике. Разве не на таком празднике она впервые увидела, как прекрасен Атен, стоявший в группе парней, и заметила, что всякий раз, как бросает на него взгляд, он смотрит на неё?

Люс сказала, явятся гости со всей округи. Что если — а вдруг — и Атен придёт сюда этим вечером? Это вполне вероятно, если мастер Рафаэль сказал ему, где Элена. Ведь это была бы возможность увидеть её без риска выдать место, где она прячется. Элена обрадованно обхватила себя руками.

Потом внезапно её охватил страх от другой пришедшей в голову мысли. Если Атен узнал, где она — значит понял, что она в борделе. Она уже так привыкла к этому месту, что упустила из вида, как это будет выглядеть для Атена и его матери, Джоан, даже для её собственной матери. Атен решит, что она стала обычной шлюхой, отдавалась другим мужчинам. Ему станет противно. А если он придёт и скажет, что презирает её, что не хочет больше её видеть? Элене этого не вынести. Нет, нельзя допустить, чтобы он нашёл её здесь.

— А он придёт сегодня вечером? — прошептал тоненький голосок за спиной.

Она оглянулась — за покрытой дёрном скамейкой согнулся Финч. На мгновение она подумала, что он говорит об Атене, но тут же увидела боль на его лице.

Мальчик дёрнул её за юбку.

— Котолак. Холли, он придёт за мной?

Спеша успокоить ребёнка, она чуть не сказала "нет", но остановилась. В прошлый раз она сказала ему, что всё будет хорошо, но всё случилось далеко не так, и она знала, её лживое обещание ранило Финча сильнее, чем то, что с ним сделал Хью. Порезы на руках ребёнка почти зажили, но шрамы останутся навсегда.

Она погладила золотистые локоны.

— Не знаю, Финч, не знаю, придёт ли он, но здесь соберётся много людей. И все будут вместе, в саду. Ты не останешься с ним наедине.

— Но он может забрать меня в комнату, — помертвевшим голосом сказал Финч.

Элена знала, что это правда. Какие бы планы ни строила Матушка, если кто-то из посетителей даст ей хорошие деньги, он сможет купить всё, чего пожелает — в этом Элена уверена.

Финч с беспокойно оглянулся, проверяя, что их не подслушивают, потом подобрался к Элене поближе, в его взгляде читалась яростная решимость.

— Сегодня я сбегу.

Элена покачала головой.

— Не выйдет, Финч, тебе не удастся проскользнуть мимо Тальбота.

— Я знаю другой выход. Я его нашёл. В подвале есть ход, ведущий к воротам. Это и есть выход отсюда. Тальбот за ним не приглядывает. Он думает, никто не знает об этом тоннеле, потому что он тайный. Но... я не могу открыть его сам. Я знаю как, видел, как это делает Тальбот, но не справлюсь один. Ты могла бы мне помочь. Вместе мы сумеем открыть и сбежим. Ты ведь тоже хочешь уйти, правда?

Элена присела и взглянула в детское личико.

— Мы не можем, Финч, это слишком опасно. Ты не понимаешь, есть люди, которые меня ищут. Я не могу отсюда уйти. Кроме того, куда мы пойдём? Как будем жить?

— Я сильный, я могу работать. Смотри! — Финч поднял тоненькую руку и сжал кулачок, стараясь показать мускулы. — Я смогу зарабатывать деньги для нас обоих, а спать мы можем в сарае. Помнишь, Холли:

      "Наш здесь приют

      Дили-ди,

      В сене – мир и уют".

Он улыбнулся с детской непоколебимой уверенностью, глаза сияли от волнения, как в самый первый раз, когда Элена с ним познакомилась.

Сердце забилось чаще. А почему бы нет? Почему они не могут просто уйти? И не придется ждать мастера Рафаэля, зачем ей ждать? Он ясно дал понять — у него есть дела поважнее, чем возиться с ней. Кто знает, когда он вернётся, да и вернётся ли? Скорее всего, он и не собирался забирать её отсюда. Он не защитил её от Рауля. Он позволил, чтобы Матушка сделала её шлюхой. Может быть, Матушка даже заплатила за неё Рафаэлю. Конечно, он и не собирался защищать её от Хью.

Держись от него подальше — вот единственные слова утешения, которые он ей сказал. Теперь лишь она сама может себя спасти.

Никто не узнает её с окрашенными волосами, и возможно, все давно позабыли о беглой крестьянке. Никто не станет подозревать скитающуюся женщину с мальчиком. Есть другие местечки, другие города, они могут отправиться куда угодно.

Элена стиснула ладони мальчика.

— Финч, ты уверен в этом? Ты уверен, что ворота ведут наружу, а не в другой подвал?

Финч сверкнул глазами.

— Я видел. Я посмотрел сквозь решётку и увидел снаружи большую реку. Я мог... я почти дотронулся до неё.

Слабая, но горящая нетерпением улыбка делала Финча ещё ещё меньше и беззащитнее. Сможет ли она позаботиться о них обоих? Элена работала с тех пор, как научилась ходить, но никогда раньше ей не приходилось искать работу. Элена была крестьянкой и просто выполняла приказания. Она даже не знала, как найти господина или госпожу. А если они начнут задавать вопросы и потребуют пергамент в доказательство того, что она свободна? Понимает ли мальчик, с чем может столкнуться во внешнем мире? Скоро наступит зима, и если они не найдут прибежище, то умрут от голода или замёрзнут в каком-нибудь вонючем переулке, как другие нищие. Но, по крайней мере, если они сбегут, у Финча будет надежда. Элена слишком хорошо знала, каково это — каждый день испытывать страх. Будь Финч её сыном, она бы не сомневалась.

Элена взглянула на мальчика.

— Если мы убежим, нам нельзя оставаться в Норвиче. Нас станут искать. Понимаешь? Придётся идти, очень долго, целыми днями, а может быть, даже неделями.

Она поняла что не представляет, что находится за пределами Норвича и даже в какую сторону нужно идти. Понятно, что не обратно в Гастмир, там ей не помогут даже окрашенные волосы. Гастмир стоит ниже Норвича по течению, значит, нужно направиться вверх. Но что там — ещё один город, болото, озеро — Элена не знала.

Элена закусила губу.

— Возможно, нам не удастся раздобыть еду несколько дней. Придётся голодать и мёрзнуть, и нужно будет идти дальше, не обращая внимания на усталость и мозоли на ногах. Ты уверен, что это вынесешь?

Блеск в глазах Финча не угас ни на миг.

— Я смогу, смогу, обещаю! Прежде чем дядя отдал меня Тальботу, я всегда голодал и мёрз, и спал вместе с собаками. Но я никогда не плакал. Обещаю, что не заплачу, даже умирая от голода. Прошу Холли, пожалуйста, идём сейчас, пока не пришёл кот-оборотень, — умолял он, дёргая Элену за руку.

— Нет, мы не можем уйти сейчас. Тальбот или Матушка начнут нас искать или спустятся в подвал покормить зверей. Нужно дождаться вечера, когда все будут заняты и нас никто не хватится. Мы сможем идти всю ночь, в темноте нас вряд ли кто-то увидит.

— А вдруг котолак придёт раньше, чем мы убежим?

— Этим вечером Матушка не впустит сюда никого, пока не стемнеет. — Элена увидела, какФинч поморщился, и поспешно добавила: — Найди одежду и еду, всё, что сумеешь, заверни и спрячь где-нибудь возле двери в подвал. Но будь осторожен, чтобы никто тебя не заметил. А вечером, как только начнётся праздник, я жду тебя... — Элена окинула взглядом сад, выбирая подходящее место. — Прямо здесь, — она указала на большой куст у стены. — Будь где-нибудь рядом и поглядывай на этот куст. Я подойду к кусту, когда увижу, что нам ничего не грозит. Тогда я тебе кивну. Когда заметишь мой знак, пробирайся в комнату мальчиков, проверь, что там никого. Если так, спрячься там и жди меня. Сможешь?

Финч нетерпеливо кивнул и внезапно, в порыве радости, обнял её так крепко, что Элена думала, он никогда её не отпустит.

Луна поднималась, яркая и круглая, укутанная только мелкими клочьями облачков. Тёмно-синее небо пронзили вечерние звёзды, но мало кто поднимал на них взгляд, и в саду борделя один за другим зажигались фонари, заливая деревья лужицами бледно-жёлтого света.

Теперь, если кто-нибудь сжимал восхитительно округлую грудь деревянной ангелицы, между её ног изящной аркой изливался фонтан вина. Старшие женщины бегали из кухни, столы заполнялись блюдами с едой, однако этот пир обходился без изящной посуды и оловянных кубков.

На маленьких столах красовались бутыли медовухи, вина и сидра, в окружении всевозможных сосудов, из каких только можно желать выпить — полированный козий рог, кожаный кубок в виде женской туфли или кувшин в форме груди, из которого гость мог потягивать выпивку через отверстие в розовом соске. Имелись там и другие пухлые круглые груди — ватрушки с сосками из вишен, прижатые к пирогам с гусятиной в форме членов, брызжущим в рты едоков густой и жирной подливой. Заварной крем был выложен в форме задниц, между их толстых ягодиц сочились сироп и желе из шиповника. Из хлеба выпекли соблазнительные торсы, свинина превратилась в стройные руки и ноги, а из розового пудинга отлили сладкие красные губы. Щуке в галантине [31] придали форму женского живота со жгутами зелёных водорослей, вымоченных в расплавленном масле, мастерски изображающими лобковые волосы. В общем, была воссоздана каждая часть человеческого тела, способная вызывать желание — сладкой, солёной или кислой, чтобы разжечь аппетит.

Как только собралась приличная толпа, под громкий рокот барабанов появилось главное украшение праздника, и музыканты тут же грянули весёлую мелодию. Жареная утка, искусно замаскированная под живого павлина — не для этих джентльменов. Нет, мужчина должен ясно видеть, что за мясо ему здесь предлагают.

Огромный пенис состоял из жаворонков, набитых в очищенных от костей кур, куры помещены в гуся, а гусь в цаплю. На одном конце этой длинной и толстой мясной колбасы располагались два овечьих желудка, нафаршированных бараниной, говядиной и свининой так, что стали упругими и круглыми, как восходящая луна. А в честь Архангела Михаила, чей праздник сегодня отмечали, по обеим сторонам были прицеплены два гусиных крыла, и всё произведение как будто летело. Четыре женщины, вихляя и приплясывая в гротескном танце, несли эти летучие гениталии на огромном деревянном подносе мимо девушек под выкрики вроде "Думаешь, ты с ним справишься, Энни?" или "Эй, девочка, у нас есть для тебя кое-что". Мужчины радостно ревели.

По всему саду компаниями по двое-трое развалились мужчины и юнцы. Распластавшись на коленях, девушки руками кормили их мясом и выпечкой, поливая еду соусом или соком, и гости сосали их, как младенцы на руках матери. Некоторые плясали под вульгарные песни в исполнении музыкантов, другие подпевали, ревели как быки рядом с коровой в течке, с большим энтузиазмом и не особенно мелодично. Несколько пар уже удалились за полупрозрачные завесы, явно желая уединения. При этом клиенты, в отличие от девушек из борделя, не обращали внимания на то, что искусно размещённые фонари отбрасывают на стены гигантские тени от каждого изгиба и любого движения, выдавая все шалости — к пущей радости тех, кто наблюдает за игрой.

Элена старалась как можно дольше держаться в уголке сада. Всякий раз, как мужчина пытался к ней приставать, она выскальзывала под каким-нибудь предлогом, как научила Люс — принести гостю выпивку или угощение — и больше не возвращалась. Она тревожно оглядывалась в поисках Финча. Другие мальчики явно наслаждались праздником — запихивали в рот еду или сидели на коленях у гостей и позволяли ласкать себя, потягивая вино из их кубков. Но Финча среди них не было.

Озабоченная поисками, Элена не замечала, что к ней направляется Люс — пока не оказалось слишком поздно. Люс вела за руку молодого человека, которому на вид было вряд ли больше тринадцати-четырнадцати. Элене, взрослой шестнадцатилетней женщине, он казался просто мальчишкой.

— А вот и мы, — материнским тоном произнесла Люс, подталкивая краснеющего юношу к Элене. — Это Холли, она о тебе позаботится.

Видя, что Элена готова придумать какую-нибудь отговорку, Люс склонилась к ней и зашептала:

— Тебе лучше взять его. Матушка за тобой следит, если не возьмёшь, она может свести тебя с кем-нибудь сама. Кроме того, он разве что смотреть станет, бедный ягнёночек, не более того. Он понятия не имеет, для чего ему эта штука, разве что мочиться, и то сомневаюсь, что уже научился это делать как следует.

Должно быть, упомянутый ягнёночек услышал её слова — он ещё сильнее залился краской и сжал кулаки. Елена оглянулась на сад. Возле одной из стен в высоком позолоченном кресле расположилась Матушка и бдительно, как ястреб, наблюдала за происходящим вокруг. Щелчком унизанных кольцами пальцев она направляла девушек к робким, немолодым или уродливым гостям, угрюмо глазевшим на более успешных мужчин и их хихикающих подружек. В чёрных волосах Матушки поблескивала дюжина золотых шпилек с изумрудно-зелёными стёклышками на концах. Они сверкали в свете свечей, и казалось, что из чёрного гнезда выглядывает дюжина глаз. Змеино-зелёный плащ был оторочен соболем, правда, грязным и слегка потрёпанным, но всё ещё блестящим в льстивом свете ночных фонарей. Когда-то плащ сшили для дамы нормального роста, а Матушка куталась в него так, что он покрывал ноги и падал на пол, образуя что-то вроде трона. Не зная её, можно было подумать, что она нормального роста, как любая женщина.

Голова Матушки была повёрнута к Элене. С такого расстояния нельзя сказать наверняка, наблюдала ли она именно за ней, но Элена не могла рисковать. Она изобразила улыбку и поинтересовалась у юнца, впервые ли он здесь.

Он кивнул, на спуская глаз с её груди, однако Элена не могла понять — из похоти или он слишком робок, чтобы смотреть в лицо.

— Меня привёл брат. По правде говоря, я... у брата были сотни девушек, — запинаясь закончил он, кивая в сторону, где три неуклюжих молодых человека почти утонули под пышными девушками, сидящими у них на коленях.

— Уверена, далеко не так много, как он хвастает, — сказала Элена. Она повела юнца к лежанке под деревьями, которую сама украшала фруктами, и сорвала с кисти несколько виноградин.

Элена усадила мальчишку рядом с собой и попыталась по одной ягодке кормить виноградом, как делали другие женщины. Однако, если другие мужчины расслаблялись и принимали это как чувственную игру, парнишка, наоборот, наклонился вперёд и позволял ей засовывать виноградины к нему в рот, выказывая при этом не больше удовольствия, чем капризный ребёнок, позволяющий матери кормить его с ложечки кашей.

— Ты можешь... потрогать меня, если хочешь, — сказала Элена, нехотя, но понимая, что должна.

Она озиралась, стараясь увидеть в саду Финча. Где же он? Скоро надо идти. Им понадобится много часов темноты, чтобы уйти подальше от Норвича. А если они не найдут выход из города? Элена знала, в городах есть ворота. Она попала сюда, минуя их, но это потому, что они приплыли на лодке. Можно ли беспрепятственно выйти из города? Она понятия не имела, где в Норвиче ворота, и смутно помнила лишь путь по запутанным улочкам. Финч сказал, что туннель в подвале выходит прямо к реке. Если они пойдут вдоль берега, река может привести их...

— Где?

Она вздрогнула от звука голоса.

— Что где?

— Ты же говорила, мне можно тебя потрогать, — сказал юнец. Я спросил, где...

Элена недоуменно смотрела на него. Потом, отчаявшись, проговорила:

— Может, лучше ты меня поцелуешь?

Мальчишка бросился к ней, крепко прижал губы к её рту, и принялся двигать ими, как будто что-то жевал. Горячие потные руки охватили шею Элены, он неуклюже пытался привлечь её поближе.

Внезапно Элена замерла, взглянув за его плечо. Через сад, в сторону Матушки Марго, неспешно шёл мужчина, и она определённо знала эту походку. Гость миновал дерево, свет фонаря упал на его лицо. Это был Хью.

Юнец бросил попытки целоваться и неуверенно провёл руками по её платью, касаясь груди, но Элена была слишком испугана, чтобы обращать на это внимание.

Она с ужасом наблюдала, как Хью подошёл к "трону" Матушки, поклонился, как будто она и впрямь королева, поднёс к губам её руку. Если это и было насмешкой, Матушка явно так не считала — она наградила его улыбкой и отправила девушку за бокалом вина и тарелкой пирогов. Очевидно, что бы Матушка не имела в виду, говоря, что Хью дорого заплатит за увечья Финча, она не намеревалась позволять этому мешать делу. Глядя, как, склонившись к Хью, она собственными когтистыми пальцами кормит его пирогом в форме члена, можно было подумать, что он никогда не поднимал руку на Финча.

Должно быть, с горечью думала Элена, Матушка имела в виду, что просто будет брать с него двойную или тройную цену за порчу товара — и по-прежнему позволит ему делать с мальчиками, что пожелает.

Финч! Хью в любой момент мог потребовать его. Элена оттолкнула руки назойливого юнца.

— Побудь здесь, — она старалась говорить как можно более небрежно. — Я принесу хорошего вина, оно поможет тебе расслабиться, и тогда... мы будем делать такое, что твой брат обзавидуется и никогда больше не станет над тобой смеяться.

Мальчишка радостно улыбнулся ей и попытался небрежно расположиться на лежанке, но не особенно успешно. А Элена поспешила к кусту, на который указала Финчу днём. Она отчаянно высматривала его, кивая - на случай, если он её видит. Но Финча нигде не было. Оставалось только молиться в надежде, что он заметил её и уже ушёл в комнату мальчиков.

Она подождала сколько могла, потом, когда Матушка наклонилась сказать что-то Хью, Элена выскользнула из за куста, выбежала через ворота, отделявшие сад от внутреннего двора, и, продвигаясь вдоль стены, направилась к комнате мальчиков.

Во дворе было пусто. Звуки музыки вперемешку со смехом и болтовнёй, казалось, только подчёркивали тишину. Фонари с верхних веток в саду отбрасывали лужицы мягкого света на каменную плитку. Элена обходила освещённые участки, как опасные топи на болоте. Уже почти добравшись до двери, она увидела, как кто-то вошёл в ворота. По двору разнеслись шаги.

Элена замерла, внезапно сообразив, не сможет объяснить, почему оказалась возле комнаты мальчиков. Она бегом кинулась назад, к воротам, и столкнулась с идущей в её сторону Люс.

— Эй, потише, — она ухватилась за руку Элены, поскользнувшись на камнях. — Ты не видела Финча? Его зовёт Матушка, а мальчишка, похоже, где-то спрятался и не хочет, чтобы его нашли.

Элена покачала головой, не смея заговорить.

Люс застонала.

— Если я его не найду, будут большие неприятности. Матушка не хочет, чтобы сегодня кто-то из гостей остался недоволен, особенно он. Этот тип не из тех, кто промолчит, если не получит чего хочет, а Матушке ни к чему его медвежий рёв, тем более этой ночью. Надо посмотреть, может, Финч в комнате мальчиков.

Теперь уже Элена схватила её за руку.

— Не трать время. Его там нет. Я тоже искала Финча и проверила комнату. Почему бы тебе не проверить кухню? Может, он болтается у поваров. А я посмотрю в спальнях.

— Да, ты права, кухня. С такой хорошенькой мордочкой, как у него, можно выманить еду и с тарелки самого короля. Повара, должно быть, откармливают его, как каплуна.

Уже уходя, Люс обернулась к Элене.

— Знаю, Холли, ты жалеешь мальчишку, но если найдёшь его — лучше отведи прямо к Матушке, как бы он ни умолял. В конце концов, если Финч станет её дурачить — ему же хуже. Она этого очень не любит. Ты пока не видела Матушку в гневе, и молись всем святым на небе и дьяволу заодно, чтобы никогда не увидеть.

Элена подождала, пока Люс скроется из вида, потом бросилась к комнате мальчиков и прошмыгнула внутрь. Там оказалось темно, как в могиле, — этой ночью мальчики не рассчитывали принимать здесь гостей, поэтому даже огонь в яме не горел. Она пробиралась наощупь, ориентируясь по перегородкам между отсеками. Решив, что прошла уже почти всю комнату, они тихонько позвала:

— Финч, ты здесь? Это я, Эл... Холли.

И почти сразу почувствовала, как в её руку скользнула маленькая холодная рука.

— Где ты была? Я уже сто лет жду. Думал, ты не придёшь.

— Ну, вот я и пришла, — она мягко сжала маленькие пальчики. — Можешь найти дверь в темноте?

— Конечно, могу.

Финч говорил увереннее, чем когда-либо, как нахальный деревенский мальчишка. Элена чувствовала, как он напряжён, но по тону голоса и по тому, как настойчиво он тащил её за собой, понимала, что это возбуждение, а не страх. Она поняла, что Финч не видел Хью. Он ещё не знал, что его ищут.

Она проглотила комок в горле.

— Нам нужно спешить, Финч, времени мало.

На полпути по ступенькам вниз, в подвал, они, как и в прошлый раз, обнаружили горящий факел, и Элена вытащила его из крепления.

На этот раз она знала, чего ожидать, однако желудок сжался от ужасной звериной вони. Она миновала клетки, дрожа от страха. Сможет ли Финч пройти мимо того огромного кота после случившегося? Но мальчик даже не обернулся к клеткам. Он упорно тащил её вперёд, к ступеням и открытой дыре в полу, где в пустоту стекала и капала вода.

— Осторожнее, — предупредил Финч.

Он прижимался спиной к липкой сырой стене, оба медленно двигались вперёд. Скользкая плитка под ногами Элены опасно кренилась в сторону огромной чёрной дыры. Наконец, они добрались до конца лестницы. Финч метнулся вперёд и что-то схватил. Элена подняла повыше горящий факел — на стене висел кусок плотной мешковины. Финч поднял его, и с потоком ледяного воздуха на них хлынули новые запахи — грязи и гнилой рыбы. Перед ними открылся туннель, идущий из подвала вниз и поворачивающий где-то впереди, так что Элена не видела, где он кончается.

— Теперь вниз, там река и ворота, — прошептал Финч.

Внезапно Элена вспомнила про горящий факел в руке. Как только они выйдут из тоннеля, кто-нибудь с берега или с реки может увидеть огонь на расстоянии многих миль.

— Финч, придётся вернуть факел на место. Если Тальбот обнаружит, что его нет — догадается, что кто-то спустился.

Элена понимала, что это ей следовало бы поставить факел в кронштейн, но не могла пойти туда, ведь возвращаться придётся в темноте. Она боялась — один неверный шаг, и она свалится в ту дыру. А как без света узнать, где колодец?

Финч колебался лишь минуту.

— Оставайся здесь. Я найду дорогу в темноте. Делал это сотню раз, — но голос дрогнул.

Элене хотелось остановить его. Она знала, что должна — и не могла. И позволила Финчу забрать факел из своих рук.

— Ты ведь останешься здесь, Холли, правда? — попросил он. — Обещаешь не уходить без меня? Подождёшь?

Как только мальчик проскользнул под холстиной, Элена замерла темноте, густой и как будто высасывающей весь воздух изо рта. Девушка прижалась спиной к влажной стене. Она снова оказалась в том каменном мешке рядом с гробом Джерарда, прикованная за шею. Элена всё кричала и кричала, понимая, что на самом деле не издаёт ни звука. Она снова услышала звук открывающегося люка и зовущий голос, это рука Рафаэля принесла ей свет и свободу. Что скажет Раф, узнав о побеге? Он не раз убеждал Элену верить ему, и всё в её жизни пошло наперекосяк потому, что она не обратилась за помощью, не доверилась ему.

Элена пыталась совладать с воспоминаниями, заставить умолкнуть голос Рафаэля, звучащий в голове. Где-то над ней прямо сейчас Финча искала Люс, а возможно, и Тальбот, и остальные. Должно быть, Хью уже теряет терпение. Рано или поздно Матушка отправит Тальбота обыскать подвал. Элена вздрогнула. Как же здесь холодно. Где Финч? А если он свалился в ту дыру или стоит в кромешной тьме, слишком напуганный, чтобы идти дальше? Что если он не сможет найти вход в тоннель? Ей придётся вернуться. Она должна найти мальчика.

Занавес пошевелился, и Элена кожей ощутила холодную волну воздуха.

— Холли, Холли, где ты? — раздался испуганный голос Финча.

— Здесь, я здесь.

Она вытянула руку, ощупывая всё вокруг, пока не наткнулась на что-то тёплое. Финч вцепился в её руку, а затем уткнулся лицом в живот, неистово обняв её.

— Кто-то звал меня снаружи, я слышал, — прошептал он. — Меня ищут?

— Идём. Быстрее! — поторопила Элена.

Они двинулись вниз по коридору, ощупывая руками влажную стену. Иногда ноги разъезжались на скользких мокрых камнях пола, но они держались друг за друга, и никто не упал.

Наконец они миновали изгиб тоннеля, Элена почувствовала на лице свежий ветерок и увидела перед собой толстые прутья решётки, тускло поблёскивающие в лунном свете. По другую сторону железной решётки в трёх шагах от неё протекала широкая река, в лунном свете вода казалась чёрной и масляной, закручивалась водоворотами в стремительном течении. У причалов по обоим берегам тёмными горбами возвышались лодки. Кое-где красные отблески крохотных жаровен или жёлтые пятна фонарей, закреплённых на мачте или на носу, говорили о том, что хозяева ночуют прямо на лодках. Но большая часть судёнышек покачивалась у пристаней, оставаясь тёмными и безмолвными. На другом берегу широкой реки, где прижимались друг к другу несколько деревянных лачуг, горело больше огней, но за ними было темно.

Финч указал на верёвку, свисающую с потолка тоннеля.

— Видишь, надо потянуть за неё, и решётка поднимется, но снова пойдёт вниз, как только перестанешь тянуть.

Элена схватилась за толстую верёвку и потянула. Ей понадобились все силы, чтобы решётка поднялась всего на высоту ладони, но как только она ослабила хватку, решётка упала вниз, и грохот эхом разнёсся по тоннелю. Они с Финчем замерли, затаив дыхание, но не услышали ничего, кроме капающей воды.

Элена оглядялась, сердце громко стучало. Время шло. Должен же быть способ удержать решётку открытой. Она пошарила по сторонам. Высоко в стене торчал железный штырь. Когда решётка поднята полностью, видимо, можно намотать верёвку на штырь и таким образом ход будет открыт, но они не смогут опустить за собой решётку. Остаётся лишь молиться, чтобы в ближайшие часы сюда никто не пришёл.

— Финч, послушай меня. Как только я приподниму решётку, полезай под ней и взбирайся по берегу рядом с лестницей.

— Но ты же пойдёшь со мной. Ты обещала.

— Конечно, конечно, но ты должен идти первым. Как только я скажу. Готов?

Финч кивнул. Элена пошире расставила ноги, схватилась обеими руками за верёвку и потянула. Тяжёлая железная решётка поднялась на несколько дюймов. Она потянула сильнее, грубые волокна верёвки впились в ладони. Решётка приподнялась чуть выше.

Элена услышала едва различимый, но безошибочно мужской голос, звучащий откуда-то сзади.

— Финч! Отзовись, мелкий паршивец! Финч!

Финч тоже услышал и обернулся. В лунном свете Элена увидела его полные ужаса глаза.

Она тянула верёвку изо всех сил, и решётка приподнялась ещё на несколько дюймов.

— Давай, Финч, лезь под неё! Быстрее! Я не смогу держать долго.

Финч колебался, но голос над ними раздался снова, и он бросился на колени и прополз в щель. Элена из последних сил медленно опустила решётку, не давая ей упасть, однако всё равно железо опустилось на камни с ужасным скрежетом.

Финч с криком кинулся к закрытому проходу.

— Холли, Холли, открой! Открой! Ты же можешь.

За спиной Элены, на этот раз гораздо ближе, опять раздался голос Тальбота.

— Финч, лучше выходи, не то Матушка сдерёт с тебя шкуру. Иди сюда, парень, прятаться бесполезно. Ты же знаешь, я всё равно тебя найду.

Финч отпрянул, но продолжал тянуть руки сквозь прутья, пытаясь коснуться Элены.

— Прошу, Холли, пожалуйста, — молил он, — открой решётку. Дай мне вернуться. Мне страшно. Я не хочу оставаться здесь. Впусти меня обратно, пожалуйста.

Элена прижалась к решётке, взяла в ладони холодные маленькие руки.

— Я не могу, Финч. Не могу. Тот человек, котолак, он вернулся. Тебе нужно уходить. Теперь для тебя здесь опасно. — Она потянулась через решётку, погладила спутанные кудри.

— Слушай, Финч. Ты должен быть смелым. Нужно добраться до берега и идти вдоль реки. Не останавливайся, иди всю ночь, а когда рассветёт, найди место, где спрятаться и поспать. А потом, когда стемнеет, опять ступай вперёд. Иди, пока не окажешься далеко отсюда. Доберёшься до другой деревни или города и можешь поискать работу. Но что бы ни случилось, не доверяйся лодочникам. Старайся не попадаться им на глаза. Слишком много их побывало здесь. Тебя могут узнать, или Матушка попросит разыскать тебя.

— Но, Холли, а как же ты выберешься?

— Не беспокойся обо мне. Я найду выход, вот увидишь, найду.

Тальбот взревел снова, в голосе слышалась ярость. Звери в клетках , испуганные его криком, зарычали и стали кидаться на прутья решёток.

Элена убрала руку.

— Беги, Финч, беги скорее! Сюда идёт Тальбот.

Но мальчик не двигался, вцепившись руками в решётку. В лунном свете его лицо казалось мертвенно-бледным, а по щекам бежали серебристые слезинки.

Элена тихонько запела.

Зелен и синь

      Дили-ди

      Лаванды склон.

Тебя я люблю

      Дили-ди,

      В меня ты влюблен.

— Помни, Финч, всегда помни.

Она решительно отвернулась, в горле стояли слёзы. А за спиной как будто прозвучало слабое эхо, дрожащий тоненький голосок, похожий на плеск реки.

Птицы поют

      Дили-ди,

      Ягнята шалят,

Наш здесь приют

      Дили-ди,

      В сене – мир и уют.

Но Элена не оборачивалась.

Она наощупь двинулась по склону обратно, стараясь идти как можно быстрее. Элена отчаянно старалась дойти до подвала прежде, чем Тальбот войдёт в тоннель. Нужно задержать его подольше, чтобы Финч успел удрать. Она молилась лишь о том, чтобы у мальчика хватило ума бежать, а не стоять у решётки.

— Пресвятая Дева, позаботься о нём, спаси его.

Спуск по тоннелю вниз показался ей длиннее подъёма. Элена уже начала бояться, что выбрала не тот поворот, но поворота и не было. Она просто шла вдоль стены, держась за неё рукой и вытянув другую вперёд, чтобы нащупать завесу из мешковины.

Она всё ещё слышала Тальбота. Теперь он не звал, а ворчал и бранился, пробираясь среди клеток. Звери рычали и бросались на прутья, чтобы отогнать пугающий свет факела и защитить свою крохотную территорию.

Что-то легко коснулось ладони Элены, она чуть не закричала, но поняла, что это кусок холстины. Она проскользнула за занавес и стала пробираться в полной темноте, прижимаясь спиной к стене. Если Тальбот не бросил поиски, он, наверное, в дальнем конце другого прохода — света от факела не было видно.

Внезапно башмак Элены скользнул по грязи на полу тоннеля, она потеряла равновесие, ударилась спиной о стену и попыталась нащупать опору, но под ногой не оказалось ничего, только пустота. Она скользила вниз по наклонному полу, падала в яму. Девушка отчаянно забилась, пытаясь за что-то ухватиться, но замёрзшие руки натыкались лишь на гладкие мокрые плиты. Она закричала, ноги уже проваливались в чёрную пустоту.

Элену неожиданно ослепил яркий свет, она заморгала и тут же ощутила, как грубая рука схватила запястье и дёрнула вверх так сильно, что она вскрикнула снова, на этот раз от боли. Другой рукой ей удалось ухватиться за чей-то сапог, Элена подтянулась и села. Она вцепилась в толстые, крепкие ноги, дрожа от ужаса.

Тальбот поднял её.

— Ещё дюйм, и ты уже была бы мертва, девка, — хрипло сказал Тальбот. Лицо с перебитым носом приблизилось к ней. — И зачем ты здесь прячешься?

Она ощущала его горячее, кислое дыхание, но старалась не отворачиваться.

— Я... Я скрывалась. Я не хотела... развлекать мужчин.

— В самом деле?

Он держал зажжённый факел близко к голове Элены, и она боялась, что Тальбот обожжёт её. Девушка ещё стояла спиной к дыре, не смея пошевелиться, чтобы не свалиться снова. Он взглянул на лестницу за её спиной.

— Похоже, Матушка права, ты нашла выход.

Слова отрицания были готовы сорваться с кончика языка, но Элена поняла, что это бесполезно.

— Я нашла решётку, но не смогла поднять. Очень тяжелая.

Тальбот прищурился, несколько мгновений пристально разглядывал её, потом опустил факел.

— Ты видела того мальчишку, Финча?

Элена сглотнула.

— В последний раз я видела, как он направлялся к кухне.

Она знала, что Люс уже там проверила, но по крайней мере, кухня располагалась в противоположной стороне от подвала.

— Да уж, теперь его там нет, — проворчал Тальбот. — Этот ублюдок Хью не станет ждать долго. А Матушка скормит нас зверям, если быстро не отыщем паршивца.

Элена оставила Тальбота обшаривать подвал дальше. Она понимала, что он проверит решётку, и молилась изо всех сил, чтобы у Финча хватило смелости убежать, прежде чем Тальбот спустится по коридору.

Элена помчалась обратно в спальню. Она думала лишь об одном — выиграть время, чтобы Финч успел убежать подальше. Если они обнаружат, что мальчика нет, а Тальбот обмолвится, что нашел Элену в подвале, Матушка в мгновение ока поймёт, что случилось, и отправит Тальбота к реке на поиски Финча. Значит, Элена должна их отвлечь.

Она стащила с себя грязную юбку, плеснула холодной воду на лицо и руки, бездумно окинула взглядом комнату. На одной лежанке до сих пор валялось брошенное ангельское одеяние, старое и немного порванное, должно быть, поэтому его и не взяли. Элена натянула платье. Оно оказалось сшитым для женщины вдвое крупнее и выше неё. Спереди платье болталось мешком, открывая большую часть груди.

Элена не рискнула задерживаться дольше. Она бросилась вон из комнаты и дальше, через сад, и ещё больше встревожилась, увидев, как с другой стороны к Матушке направляется Тальбот. Ей нужно попасть туда первой. Она пробежала уже полпути, когда неожиданно перед ней появился оставленный ею мальчишка. Он разглядывал её новое одеяние, во взгляде Элена видела смесь неприкрытого желания и острого смущения, как будто мать застала его запустившим руку под женскую юбку.

— Ты... ты принесла вино? — запинаясь произнёс он, видимо, не оставляя надежды, что даже после всего прошедшего времени она исполнит обещание.

— Я вернусь, — сказала Элена, отталкивая его с дороги.

Она слышала насмешки и издёвки брата мальчика и его друзей, но ничего не могла сделать. Оставалось только надеяться, что его утешит кто-то из девушек.

Она едва успела добраться до Матушки раньше Тальбота. Хью сидел в резном кресле рядом с ней. Похоже, Матушка пыталась занимать его разговорами, но он давно бросил притворяться, что вежливо слушает. Хью решительно сжал челюсти и, казалось, выдыхал ярость из-за ожидания. Жёлто-зелёные глаза Матушки встревоженно расширились при виде Элены, которая схватила с ближайшего стола бутыль вина и сделала глубокий реверанс.

— Могу я наполнить ваш кубок, сэр?

Не дожидаясь разрешения, она нарочно наклонилась так, что вырез свободного платья оказался в нескольких дюймах от его лица. Элена понятия не имела, понравится ли это Хью, но часто видела, как это делают другие девушки, и знала, что такое зрелище возбуждает большинство мужчин.

Элена выпрямилась. Она сразу поняла, что Хью очаровать не так легко, как деревенских парней, но всё же ей удалось привлечь внимание. Он смотрел на неё с тем же недоуменным любопытством, как в ту ночь, когда Элена одевала Финча. Должно быть, Матушка тоже заметила этот взгляд и незаметно подала подошедшему Тальботу знак не приближаться.

— Ну и ну. Не та ли это маленькая злобная темноволосая служанка... Холли — так назвал тебя тот парень? Я хорошо помню, ты посмела перечить мне. Сказала, что я напугал мальчишку.

Элена с трудом сглотнула.

— Он и вправду боялся, сэр.

— А ты? Ты боишься? Сдаётся, что нет, иначе не смела бы вышагивать передо мной, выставляя себя напоказ.

Он провёл рукой по её груди, Элена невольно вздрогнула и отшатнулась. Она тут же взяла себя в руки, но знала — Хью почуял её испуг.

Его губы медленно изогнулись в улыбку.

— Или, может быть, ты наслаждаешься лёгким страхом? Получаешь удовольствие, тыча палкой в клетку со львом, чтобы позлить его, посмотреть, так ли это опасно, как говорят. — Он поднялся так резко, Элена чуть не расплескала на них обоих вино из бутыли. Хью склонился к Матушке Марго. — Я передумал, госпожа. Забудь про мальчишку. Какая радость в охоте, когда загнанный зверь забился в угол, ожидая удара копьём? Другое дело — медведица, которая сопротивляется и дерётся. Завалить её — неплохая забава.

— Эй ты, — окликнул он Тальбота, ещё стоявшего в углу. Хью бросил ему мешочек с монетами. — Отведи-ка нас в комнату и позаботься, чтобы никто не побеспокоил.

Ещё до того, как Хью швырнул её в комнату, Элена инстинктивно поняла, что все соблазняющие мужчин уловки, о которых рассказывали Люс и остальные женщины, его только злят. Ни игривые слова, ни дразнящее медленное раздевание, ни нежные ласки у него на коленях — ничто не подействует. Элену объял ужас, но она знала — главное, не показывать страха. Она должна задержать Хью подольше, чтобы Финч успел скрыться. Ей придётся дать Хью отпор — он этого и хотел, а если она хочет выйти отсюда живой, то придётся дать ему всё, чего он пожелает. Разве не так её учила Матушка — дай им то, чего они хотят, и останься в живых? Остальное не важно, только бы выжить.

Хью стоял у противоположной стены, сложа руки, и наблюдал за ней. Между ними разместилась кровать, занимавшая почти всё пространство. Она была вырезана так, что напоминала корабль, с высоким увенчанным драконьей головой носом. По бокам кровати висели верёвки, а на ней кучей лежали мешки с необработанной шерстью, так много, что можно без всякого вреда с головой нырнуть в их глубину. Комнату заполнял запах овечьего жира и влажной шерсти, так всегда пахло от Атена, когда он возвращался со стрижки овец из Гастмира. Элена попыталась сглотнуть подступивший к горлу комок.

Хью принялся расхаживать вокруг, разглядывая девушку со всех сторон.

— Знаешь, кажется, я видел тебя раньше. Я был уверен в этом той ночью, но не припомню место...

— Раньше я работала на рынке в Норвиче, — выпалила Элена, ухватившись за ложь, что выдумала для неё Матушка.

— Так говорили и другие девки, но у меня нет привычки покупать рыбу или женщин на рынке. У меня есть слуги, чтобы принести первое, и даже в мыслях нет опускаться до второго.

Он снял рубашку. На поясе повязана полоска гладкого чёрного меха. Он погладил мех, и на мгновение лицо остекленело, словно он прислушивался к чему-то вдалеке. Зрачки расширились так, что глаза стали казаться огромными чёрными дырами в черепе. Хью вынул из-за пояса длинный нож и провёл пальцем по лезвию.

— Полагаю, теперь ты скажешь мне правду? Или нам устроить из этого игру? Думаю, мне такая игра доставит удовольствие, а вот тебе — нет, обещаю.

Раннее утро после второй ночи полнолуния, сентябрь 1211 года

Жемчуг.

Это символ слез. Он для печали и траура, а потому на свадьбу нельзя дарить кольцо с жемчужиной. Но прежде всего, это символ женской красоты, целомудрия, луны и рожденных в море богинь.

Если смертная носит жемчуг на коже, он станет еще красивей, ибо он становится ярче от ее сердечных страстей.

Смертные верят, что в назначенный час устрица раскрываются небу, и оно роняет в нее свою росу, оплодотворяя девственную устрицу, а из этого союза между земным и небесным рождается жемчуг. Так и Дева Мария зачала Святого младенца. А потому жемчуг приносит плодовитость, ведь он плод союза воды и луны и растет в лоне раковины.

Но если бушует гроза, устрицы закрывают створки и удирают в страхе, и тогда жемчужина выпадает и тонет.

Травник Мандрагоры

Мост сна  

Она оказалась в огромном пустом зале. Стояла ночь, и комната погрузилась в глубокую темноту, как будто в ней нет стен. Пол под ногами — холодный и гладкий, очень гладкий, как будто идёшь по стеклу. Она держит в руке что-то тяжёлое. Ей трудно дышать. В висках стучит кровь, как капли в глубоком колодце. Она дрожит от злости, от ослепляющей ярости. Она не знает, на кого направлен гнев. Она знает только, что хочет разбить, разорвать, уничтожить. Она уже это сделала, но недостаточно, мало, почти ничего.

Она чувствует движение впереди. К ней кто-то идёт. Она вытягивает руку, чтобы защититься. Она слышит крик.

— Умоляю, не здесь. Не оскверняй это святое место моей кровью. Я недостоин.

Луч лунного света падает на лишённую тела голову старика. Макушка блестит в луче, борода серебряным каскадом спадает со впалых щёк.

Ахнув, она отступает, осеняет себя крестом, голова плывёт к ней сквозь темноту. Старик приближается, и она видит контуры тела в простых чёрных одеждах.

Монах поднимает вверх руки, как будто сдаётся.

— Я выйду с тобой наружу. Там можешь сделать со мной, что захочешь. Я не стану сопротивляться. Но молю тебя, не проливай мою кровь здесь, только не здесь. Я всю жизнь хранил это место, я не вынесу мысли, что моя смерть разрушит святыню, которую я так берёг.

Над луной проплывает облако, и свет постепенно меркнет. Старик приближается к ней, потом обходит, как будто выводит наружу. Он шаркает впереди по гладкому мраморному полу. Потом вдруг спотыкается обо что-то, распластавшееся на пути, и падает. Он с трудом поднимается на колени, наклоняется. Тихо стонет, снова и снова крестясь.

— Господи, помилуй. Я грешен, грешен...

Она идёт вперёд, к старику, шаги отдаются эхом. Он смотрит вверх, поднимает руки защищая голову, словно ожидает удара. А когда она останавливается, глядя на тюк, валяющийся на земле, старик обращается к ней, возвышает голос, полный гнева и горя.

— Как ты смеешь? Да простит тебя Бог, как можно совершать такое кощунство в этом священном месте?

Она опускается на колени рядом со старым монахом. На холодном и жёстком полу лежит тело. Она почти ничего не может различить в темноте, только видит, что тело не движется. Она наклоняется чтобы рассмотреть поближе, луна снова выплывает из-за облаков и луч холодного серебристого света освещает лежащего.

Человек лежит на спине, рядом с ним на светлом полу чернеет лужица крови. Но на теле не видно ран. Она скользит взглядом по шее, поднимаясь к лицу. Две чёрных дыры отмечают место, где когда-то были его глаза. С уголков пустых глазниц тонкой струйкой сочатся кровавые слёзы, чёрные в свете луны. Лицо перерублено поперёк, не раз и не два — не меньше десятка раз, как будто рассерженный ребёнок зачёркивал то, что хочется уничтожить.

Старый монах, по-прежнему стоя позади неё, поднимает лицо к небу, крепко прижимает к груди скрещенные руки и раскачивается взад-вперёд в безумном гневе и горе, причитая и бормоча что-то на латыни.

Она протягивает правую руку, чтобы осенить крестом бездыханное тело. И только тогда видит, что так крепко сжимали её пальцы. Это нож, с клинка капает кровь.

***

Ноздри обожгла едкая вонь, Элена пошевелилась. Что-то мокрое и холодное стекало по лбу. Она дёрнулась наугад, раздался бранящийся женский голос и громкий стук об пол.

— По крайней мере, она не умерла.

Элена с трудом открыл глаза, щурясь от света висящего над ней фонаря. Рядом на кровати-лодке на коленях стояла Матушка и прикладывала к голове Элены смоченную уксусом тряпку. Элена попробовала сфокусировать взгляд, но зелёные изумрудные огоньки в чёрных волосах Матушки метались, как рассерженные пчёлы. Язык болел и, казалось, распух, челюсти ныли.

— Хью!

Элена рванулась, пытаясь сесть, но Матушка толкнула её назад.

— Он ушёл, детка. Дай я посмотрю на тебя. Больно?

Ушибы на виске и челюсти пульсировали болью. Первый оставил кулак Хью, а второй — результат удара головой о деревянный каркас кровати-лодки.

Рука Матушки скользнула под овчину, покрывавшую живот Элены, пальцы пробежали по телу, ощупывая кости. Внезапно Элена осознала, что она совсем голая.

— Несколько синяков и порезов, девочка, но ничего необратимого. Повезло, что он тебя ударил.

— Повезло? — всхлипнула Элена.

— Он решил, что убил тебя. Не то чтобы он об этом сильно беспокоился. "Кого волнует, если в мире станет одной шлюхой меньше?" Так он сказал. "Их кругом полно". А раз ты мертва, продолжать ему никакого смысла не было. Никакого удовольствия.

Элена мало что помнила. Большую часть случившегося вытеснили из сознания ужас и боль.

— Скажи-ка, девочка, он вспомнил, кто ты? — неожиданно раздался голос Тальбота, и Элена поняла, что он стоит вне круга света. Морщась от боли, она дёрнулась, пытаясь прикрыть грудь.

— Я не могу... не знаю...

Она вдруг увидела, как Хью с ножом в руке схватил её за горло и прижимает к стене. А она, ожидая удара, вырывалась, как пойманная крыса. Смертоносное лезвие приближалось к лицу, и она поплотнее закрыла глаза. Потом нож скользнул вниз, к вороту платья, прорезая ткань, как торговец взрезает живот рыбы. Острие клинка прошло по коже под одеждой, оставляя тонкий алый след на груди и животе до паха, платье скользнуло вниз. Из пореза сочились бусинки красной крови.

Хью презрительно ухмылялся, глядя на голое тело.

— Ну, что у нас здесь, малышка Холли? Кажется, ты всё же не жгучая брюнетка. Этот куст никогда не лжёт. — Он разразился смехом. — Hollybush — остролист! Мне нравится! Но зачем ты прячешь такой огонь? Разве что...

— Ну? — нетерпеливо спросила Матушка. — Тальбот задал тебе вопрос, дорогая. Вспомнил ли Хью, кто ты? Ты ему сказала?

Они оба смотрели на Элену, ожидая ответа.

— Думаю, мог... он не сказал, но... он видел мои волосы там... внизу — она провела рукой по животу.

Матушка подняла уголок овчины, посмотрела.

— Чёрт возьми, я же приказала Люс выкрасить всё. Как можно быть такой идиоткой? Я выдеру эту девчонку.

Элена попыталась приподняться на локте.

— Нет, нет, Люс здесь не при чём. Она хотела покрасить, а я не позволила. Я стеснялась, не думала, что кто-то может увидеть.

— Уж лучше стыд, чем виселица, моя дорогая, — ответила Матушка. — И как тебя угораздило столкнуться с ним этим вечером? Именно с ним! Почему ты не держалась от него подальше?

— Чтобы дать Финчу время сбежать, — проворчал Тальбот. — Я повсюду искал, а парня и след простыл. А перед тем, как вот эта кинулась к Хью, я обнаружил её в подвале. Должно быть, подняла для мальчишки решётку, а потом постаралась его прикрыть.

— Вовсе нет, — выкрикнула Элена. — Я не знаю, где Финч. Может, просто прячется в какой-то комнате. Вы же знаете — если он не захочет чего-то делать, то и не станет.

Матушка быстро замахнулась и ударила Элену по лицу так сильно, что та чуть было опять не потеряла сознание. Там, где по коже шаркнули пальцы, щека горела огнём.

— От тебя нам одни проблемы. С того самого дня, как Бычок тебя притащил. Ты, видимо, считаешь, что сделала для мальчика доброе дело? Разве тебе не понятно, что Финч сумеет позаботиться о себе не лучше слепого котёнка? Он вырос на острове Или. Мать умерла в родах, а его воспитала одна из тех кормилиц, что берут полдюжины детей за раз, и ни одному молока не хватает. Большинство умирает до года. Один Бог знает, как этот паршивец выжил. И как думаешь, где такое никчёмное создание найдёт работу? Ни навыков подмастерья, ни мускулов — кто его наймёт? А если его и возьмут — не на честное дело, поверь. Если мальчишка не умрёт от голода в канаве, то попадёт на виселицу за воровство, это единственная работа, на какую его кто-то может взять.

По щекам Элены текли слёзы. Не только из-за Финча, болели синяки и раны на теле. Она больше не могла всё это терпеть. Она торопливо вытерла слёзы, но Матушка успела их увидеть.

— Теперь уже поздно хныкать, дорогая. С таким же успехом ты могла бы собственными руками задушить мальчишку, избавила бы от мучений.

— Я не помогала ему сбежать, — жалобно возразила Элена, но она понимала — никто ей не верит.

— Давай, иди в постель. До рассвета ещё несколько часов. А мы с Тальботом тем временем прикинем, как выбраться из этой передряги.

Элена завернулась в овечью шкуру, и, прихрамывая, побрела из комнаты. Теперь сад опустел, а все фонари погасли. Когда она осторожно открыла дверь спальни и скользнула к своей лежанке, никто не пошевелился. Она лежала без сна в темноте. Каждый дюйм тела ныл и горел. Ей так хотелось уснуть, но сон не шёл. Она ненавидела Хью, испытывала к нему отвращение, какого не знала раньше. Злость бушевала в ней как яростный белый огонь. Если бы не он, Финч не захотел бы бежать. А теперь Хью узнал и о ней. Он пока не всё понял, в этом она уверена, но станет думать о её рыжих волосах и о том, почему она пыталась их скрыть. И в конце концов догадается, кто она. И если Хью на самом деле не поверил, что убил её этой ночью — он вернётся, как только узнает правду.

А где сейчас бедный маленький Финч? Матушка сказала, они с Тальботом во всём разберутся. Значит ли это, что они пойдут его искать? Смог ли он избежать опасности? Она должна знать, что с ним. Что если Матушка права, и Элена послала Финча на смерть? Она этого не вынесет. Он должен спастись, должен.

Она не раздумывая сунула руку под матрас и нащупала маленький твёрдый свёрток. Элена развернула его, провела пальцами по иссохшим рукам и ногам, голове, телу. Она плюнула на палец.

Этот грязный скот заставил Элену раскрыть рот и удерживал челюсти рукоятью ножа, проталкиваясь между губами. Её опять чуть не стошнило от жгучей волны нахлынувших воспоминаний. Когда он закончил, её рвало, пока желудок не опустел. Поэтому Хью и ударил её, разбил голову о деревянную кровать. Но она до сих пор чувствовала и его вкус, и собственную кровь там, где рукоять кинжала впивалась в рот.

Она смазала мандрагору окровавленной слюной, снова завернула крошечное тельце и спрятала обратно под тюфяк, потом свернулась калачиком и стала думать о Финче.

***

Хью склонился над парапетом моста, глядя на реку. Бледный отсвет рассвета только крался по краю неба, на грязной воде внизу отсвечивали блики золота. В слабом свете умирающего фонаря виднелись очертания двух стражников, сгорбившихся у ограды на дальнем конце моста. Днём Епископский мост служил одним из входов в Норвич, но по ночам был закрыт, и считалось, что охранялся. Однако не этой ночью — оба охранника храпели, как свиньи в грязи. Хью разрывался между желанием разбудить их пинками или втиснуться между ними и уснуть. Он чувствовал себя выжатым, словно из него высосали всё до последней капельки крови, но разум оставался ясным.

Хью ощутил под рубашкой меховой пояс и улыбнулся. Та знахарка одарила правильного человека. Он собирался заполучить всё, чего хотел и заслуживал. И в отличие от брата, знал, как воспользоваться властью.

Как легко оказалось найти ту беглянку Осборна. Она практически сама влезла на колени Хью, как будто её влекло к нему. И не её первую. Некоторые женщины просто не могут не играть с огнём, они желают сгореть. Жаль, если девчонка померла. Было бы приятно наблюдать что с ней сделает Осборн. Но Хью ещё вернётся в публичный дом позже, выведает, жива ли она. Если да, он сумеет найти в городе какое-нибудь местечко и подержит её взаперти, пока не соберется обратно в Гастмир.

В любом случае, он пока не собирался покидать Норвич. Он намеревался заняться собственными неотложными делами.

Хью был поражен, узнав, что Рауль ездил в Норвич по поручению Осборна, искать девчонку. Он считал, Рауль приехал сюда потому, что разузнал о предателе, и Хью собирался этим воспользоваться. Он всё ещё был уверен, что в измену каким-то образом вовлечён Рафаэль, и намеревался найти доказательства — ради одного только удовольствия полюбоваться, как этот мерин станет упрашивать палачей смилостивиться. Ну, а если Хью сумеет поймать Рафаэля вместе с другими, кто помогал французам, тогда ему будет что предложить Иоанну. Уж он-то не повторит ошибки Осборна, не станет ждать обещания новых владений. Он потребует свою награду сейчас — головы предателей в обмен на богатое поместье. Это честная сделка.

Когда от пойманного на краже болотного жителя Хью узнал о "Святой Катарине", награда оказалась почти у него в руках. Но даже после основательного избиения несчастный сказал только, что корабль привезёт контрабандой французов, а имени того, кто им помогает, он назвать не смог или не хотел. И как Хью ни старался, больше ничего узнать не удалось. Поэтому в конце концов пришлось послать анонимное предупреждение в гарнизон. Так, думал Хью, он сумеет приписать заслугу себе, если французов схватят, и не выглядеть дураком, если вся эта история окажется ложной.

Он ожидал, что солдаты Иоанна появятся и схватят французов при высадке на берег. Он даже отправился в бухту, посмотреть, как будут разворачиваться события, уверенный, что тот, кто помогал французам, кем бы он ни был, придёт встречать корабль и он, Хью, сможет натравить на него солдат. Но неуклюжей попыткой захватить сам корабль люди Иоанна сломали все его планы. Корабль охватило пламя, не осталось даже доказательств, что французы вообще были на борту. И Хью решил — тот дрожащий мелкий воришка просто выдумал басню, чтобы спасти свою шкуру.

Вся та история оказалась для Хью бесполезной, однако теперь, если он выяснит, кто убил этого идиота Рауля, это может вывести его на гнездо изменников — лучший подарок для короля. А то, что нашлась беглая крестьянка — хороший знак. Неужто, как и напророчила знахарка, для Хью взошла звезда?

Он найдёт изменников там, где не смог этот дурень Рауль. Заслужит признательность короля и получит от него земли, а может, и все земли братца тоже — почему бы и нет — это станет венцом победы. Да, загорелся Хью, он непременно настоит в своей сделке на этой небольшой детали.

Боже, но он так устал. Та паршивая девка забрала все его силы, да и Матушка чересчур старалась угощать его крепким вином всё время, пока ждали мальчишку. Теперь выпивка рвалась наружу, а голова была мутной и тяжёлой. Хью ещё сильнее навалился на ограду моста и положил голову на руки, пытаясь набраться сил, чтобы добрести до гостиницы, в которой остановился.

Он уже собирался выпрямиться, когда его внимание привлекло какое-то движение внизу, на берегу реки. По узкой дорожке бежал светловолосый мальчик. Хью и не глянул бы на него второй раз, но мальчишка пригнулся, испуганно глядя на лодки, стоящие у причалов вдоль берега — он явно старался проскользнуть мимо них незамеченным. Что-то в этом ребёнке показалось ему знакомым. Прищурившись, Хью всмотрелся в маленькую фигурку.

— Финч, это ты, малыш? А я тебя ищу. И не думай, что сумеешь удрать.

Финч вздрогнул, обернулся и увидел на мосту человека, которого боялся больше всех на свете. Ребёнок оцепенел от ужаса. Его трясло так, что он замер, не в силах бежать. Он беспомощно всхлипывал. Но глядя на Хью снизу вверх, он вдруг увидел, как лицо Хью исказила ужасная судорога боли и шока. Руки крепко сжали края парапета, он со стоном выгнулся назад.

Хью упал на колени, голова ударилась о каменную стену. Испуганный ребёнок не стал ждать продолжения — развернулся и бросился прочь, как будто за ним гнались все коты ада. Хью остался лежать в расплывающейся луже крови. Его убил первый же удар в спину, и потому он уже не ощущал, как нож вонзался снова и снова, как будто для того, чтобы он уже точно никогда больше не вернулся в этот мир. Впрочем, кое-кто пожалел бы об этом — Хью заслуживал чувствовать эти удары. Нападавший наверняка так и думал.

Его обнаружили наконец пробудившиеся стражники, когда лёгкий утренний свет наконец потревожил их младенческий сон. Они в ужасе воззрились на тело, дрожа при мысли, как близки сами были к тому, чтобы проснуться с перерезанным горлом. Конечно, сделать такое мог только безумец. Стражники быстро прикинули, не сбросить ли тело с моста. Пусть его найдут подальше, в реке, а не там, где они должны были быть начеку. Но один взгляд на лодочников, готовящих завтрак на своих утлых судёнышках, убедил стражу, что даже самый тупой человек с реки никак не сможет не заметить окровавленный труп, пролетающий вниз и с шумным всплеском шлёпающийся в воду. Несчастные стражники переглянулись. Делать нечего, придётся поднять шум и крик и молиться о чуде, что спасёт их от неминуемого наказания. И чтобы предвидеть, что впереди не ожидает хороший день, могущество мандрагоры им не требовалось.

***

Ухмыляющийся демон со свиным рылом и ушами летучей мыши, перевернутый вниз головой, таращился на Элену. Щеки коснулось что-то пушистое, а когда она дёрнулась, к ней бросился волк с оскаленными зубами. Она вскрикнула, попыталась поднять руки, защищая лицо, но они стали тяжёлыми, как мрамор, и не подчинялись. Где-то сзади раздались медленные шаги, потом прямо перед ней неспешно моргнули два выпученных лягушачьих глаза. Мелькнул длинный красный язык, Элена услышала звук отдалённого голоса, но слов было не разобрать. Она извивалась, старалась вывернуться, но не могла. Казалось, она попала в паучью сеть. Лягушка заговорила снова.

— Лежи спокойно, дорогая. Когда Тальбот принёс тебя домой, ты бредила.

Туман в голове постепенно рассеивался, и Элена начала понимать, где оказалась. Она лежала на покрытой мехом постели. Она уже бывала прежде в этом зале со странными фигурами. Это комната Матушки Марго, и одна из масок предназначена чтобы подсматривать в коридор.

Элена не понимала, день сейчас или ночь — окон в комнате не было, свет одинокой свечи мерцал на резных изображениях монстров, смотрящих на неё. И только теперь она поняла, почему не может пошевелить руками. Запястья и лодыжки были привязаны к углам кровати мягким кожаным шнурком. Что-то смутное выплывало из тумана в её голове.

— Принёс меня домой, — повторила она. Слова прозвучали невнятно — язык пересох и распух.

Домой, Матушка сказала — домой, но ведь это не дом. Где же дом? Элена казалась себе безумной старухой, бредущей по городским улицам — она знает, надо найти свой дом, вот только где искать? Матушка вытащила низенькую скамейку. В голове Элены мелькнула картинка — доярка, сидящая рядом с коровой, только доярки определённо не сидят на стуле, установленном на спине резного коленопреклонённого ангела.

Матушка принялась медленно, по одной, вытаскивать из волос украшенные камешками шпильки и складывать на покрытую мехом кровать. Элена сжалась, пытаясь отстраниться, увернуться, насколько позволяла привязь, но Матушка не обращала на неё внимания. Избавленные от шпилек, чёрные и блестящие волосы Матушки как толстый канат скользнули по плечам и свернулись кольцом на коленях.

Матушка вылила на ладонь несколько капель пахнущего мускусом масла из крошечной серебряной фляжки, висящей на поясе, и принялась втирать его в волосы по всей длине. Потом извлекла гребень, сделанный из старой пожелтевшей кости.

— Знаешь, что это? — Матушка не ждала ответа на свой вопрос. — Этот гребень использовали при помазании на царство древних королей и королев. Помни, если у тебя нет власти — золото и серебро стоят не больше птичьего помёта

Матушка распустила по плечам густые волосы, как огромные чёрные крылья, и принялась расчёсывать их и втирать масло. Только тогда Элена заметила, что макушка у неё совсем лысая, как тонзура.

Матушка добавила, не меняя тон:

— Тальбот нашёл тебя возле церкви святой Елены. Повезло, что он обнаружил тебя прежде, чем начал поиски шериф. Заметь, всего за минуту — когда мы тащили тебя домой, солдаты уже бежали по дороге к мосту.

Матушка начала скручивать волосы — круг за кругом, всё туже и туже.

— Говорят, он умер мгновенно, удар со спины между рёбрами пришёлся в самое сердце. Довольно метко, дорогая.

— Кто... кто умер?

Масляно поблескивающие волосы были снова плотно уложены. и Матушка медленно, по одной, стала втыкать в них шпильки — так умело, что зеркало ей и не требовалось.

— Хью, дорогая. Да ты и так знаешь. Это ведь твоя рука держала тот нож.

Элена рванулась вскочить, но кожаные завязки её удержали.

— Нет-нет, это не я, клянусь. Я не могла...

— Ты желала ему смерти, — невозмутимо произнесла Матушка.

— Но я не могла этого сделать. Как бы я выбралась наружу?

— Однако ты там оказалась. И Тальбот тебя нашёл. А решётка в подвале была открыта.

— Но я её не открывала. Она слишком тяжёлая. Я смогла только чуть приподнять её, когда Финч...

Она запнулась, увидев, как по лицу Матушки расползается холодная мрачная улыбка.

— Значит, ты врала. Ты помогла Финчу сбежать, а теперь хочешь убедить меня, что не убивала Хью.

— Ну да... я помогла Финчу. Но не смогла поднять решётку так, чтобы набросить верёвку на крюк. Если бы мне это удалось, я ушла бы с ним. Я здесь и на лишний час не осталась бы. Может там, снаружи, мне пришлось бы голодать, как ты сказала, придётся Финчу. Но мне всё равно, что угодно... что угодно лучше, чем быть грязной шлюхой!

Рука Матушки взвилась так быстро, что перед глазами Элены только мелькнул камешек булавки, пронзившей мочку уха, пригвоздив её к постели. Девушка взвизгнула от боли, отчаянно пытаясь освободиться от верёвок.

Матушка с интересом наблюдала за ней — как маленький мальчик за пронзённым шипом жуком.

— Один священник как-то сказал мне, дорогая — да, в своё время я развлекала множество священников — что во времена древних израильтян рабу, который предпочёл остаться рабом, когда ему предлагали свободу, прокалывали ухо, как знак. Ни одна девушка в этом борделе не шлюха, дорогая, если только сама не сделала такой выбор. Здесь каждая продаёт таланты, какие имеет, она художница и торговка. Она работает, как любой переписчик, музыкант или продавец святых реликвий. Только женщина, которая отдаётся мужчине потому, что боится его или чтобы проложить себе путь в этом мире, становится рабыней и шлюхой. В брачных постелях благородных домов Европы красуется куда больше шлюх, чем работает в борделях.

Элена стонала от боли, но со связанными руками булавку не вытащить.Матушка подобрала с постели последнюю шпильку и легонько провела острием по лицу Элены. Девушка крепко зажмурилась от страха, но не могла даже отвернуться — булавка крепко впилась в её ухо.

— Значит, ты вышла из дома прошлой ночью, — тихо сказала Матушка. — Что же ты помнишь? Расскажи.

— Я... мне снился сон, и больше ничего, просто сон.

— Ах да, ещё один сон, дорогая. И в том сне ты убила Хью.

— Нет-нет, — возразила Элена. — В том сне был мертвец. Но я не знаю, кто он... его лицо, оно... Я держала нож, но я его не ударила. Ты должна мне поверить.

— Ещё в первую ночь, когда ты пришла сюда, я сказала тебе, дорогая, что никому не доверяю. То, что Хью мёртв — неоспоримый факт. Ты хотела его смерти. Тебя нашли там, на улице. Ты помнишь, что видела его мёртвым, и помнишь, что держала нож.

— Но Матушка, я не могла выбраться. Не могла поднять решётку. Она слишком тяжёлая. — Элена почти рыдала. Ухо у неё горело, в висках стучало. И она почти ничего не помнила и не понимала.

Матушка дотянулась и медленно вытащила булавку из уха Элены. Девушка стиснула зубы от боли, она ощутила влагу, тёплая струйка крови потекла на шею. Матушка вытерла о платье алую кровь с булавки и воткнула её на место, в кольца чёрных волос.

— Знавала я одну женщину. Лошади, запряжённые в повозку, испугались и понесли галопом, повозка опрокинулась, упала и придавила ноги её сынишки. Ребёнок закричал, и прежде чем кто-то успел прийти на помощь, мать приподняла повозку и освободила сына. Ни один мужчина не смог бы сделать это в одиночку. Страх и ненависть могут придать женщине силу большую, чем у кузнеца. У тебя достаточно причин ненавидеть. Я видела это на твоём лице той ночью, когда он расправился с Финчем, и в этот раз, когда взял тебя. Я не осуждаю женщину, поднявшую нож на мужчину, который этого заслуживает. На самом деле, я восхищаюсь её духом. Но то, что ты сделала, — очень серьёзно, дорогая. Осборн перевернёт этот город вверх дном в поисках убийцы брата. Слишком много людей видели Хью в борделе за несколько часов до смерти. Конечно, кое-кто промолчит, стыдясь признаться, где был, но остальным всё равно, узнают ли, куда они ходили, особенно если у них перед глазами набитый кошелёк. Мы с Тальботом можем с этим разобраться, но нельзя допускать, чтобы Осборн тебя допрашивал. Одна из моих шлюх, уже бежавшая от правосудия, убила двух дворян. Если вдруг обнаружат, что это сделала ты, меня и Тальбота обвинят в том, что мы заманили их сюда, а возможно даже и заплатили тебе. Мы все повязаны, и я не хочу, чтобы моя шея оказалась в петле. Я не могу рисковать, что тебя поймают и допросят. Ты останешься здесь, тайно. Девочки уже знают, что ты сбежала, они так и скажут, если их спросят, но тебе придётся остаться здесь и сидеть тихо. Тальбот принёс твои пожитки.

Она кивнула в угол, и Элена едва разглядела там свой небольшой узелок.

Элена кивнула.

— Клянусь, я буду сидеть тихо. Но пожалуйста, не оставляйте меня так. Прошу, развяжите, и обещаю, я не издам ни звука и не попытаюсь сбежать.

Матушка колебалась. Она взглянула на маску в стене, что была её глазами в гостевой зал, пересекла комнату, поднялась по ступеням к маске, и мельком глянув наружу, закрыла маску деревянной ставней и заперла. Потом вернулась к кровати, остановилась у края, скрестила короткие толстые руки на массивной груди и нахмурилась, глядя на Элену.

— Я освобожу тебя, но ты должна сидеть тихо и держаться подальше от этого, — она указала на ставню. — А если издашь хоть звук или откроешь ту заслонку, или попробуешь выбраться из комнаты, я посажу тебя в клетку, рядом с другими зверями. Ты окажешься в хорошей компании, они ведь тоже убийцы.

Четвертый день после полнолуния, октябрь 1211 года

Заяц.

Если заяц перебежит дорогу смертному, это к несчастью, и если смертный отправляется в плавание, то должен вернуться и в этот день оставаться дома. Если женщина на сносях увидит зайца, ее ребенок родится с заячьей губой. Если мужчине приснится заяц, это верный признак, что против него злоумышляют враги.

Это создание никогда не упоминают на корабле из опасения попасть в шторм, а если недруг хочет наложить на корабль заклятие, он прячет на борту заячью лапку, и тогда корабль наверняка пойдет ко дну.

Но если носить правую заячью лапку, это отгонит старческие хвори в ногах и судороги.

Если девушку покинул возлюбленный и она умирает от горя, она превращается в зайца-беляка. Ведьмы тоже могут превращаться в зайцев, и в таком обличье они запрыгивают на спину коровы и доят ее досуха, то же они проделывают и с овцами и творят на подворьях много бед.

Ведьму-зайца можно убить только серебряным ножом или серебряной стрелой, а если раненый заяц сбежит, смертный должен найти в деревне женщину с похожей раной, это и будет ведьма.

Когда-то давным-давно, когда на земле правили старые боги, зайца почитали и ни один смертный не мог ранить его или съесть, ибо зайцы предвещали возвращение весны и были священными животными богини Остары.

Мы, мандрагоры, считаем, что мужчины изображают ведьмами и демонами женщин, обладающих даром, который мужчинам неподвластен, они таких женщин боятся.

Травник Мандрагоры

Сделка с дьяволом 

Внизу, в потайной комнате Матушки, Элена услышала из гостевого зала звон колокольчика и подошла поближе к вырезанной в стене маске. Она не осмелилась отворить задвижку, закрывавшую маску, полагая, что свет горящей свечи может блеснуть в отверстиях глаз и выдать её. И слишком боялась оказаться в темноте, погасив свечу.

С тех пор как Матушка спрятала её здесь, Элене не разрешалось покидать комнату. Она могла вести счёт времени лишь по звону колокольчика в гостевом зале. Колокольчик начинал трезвонить, когда приходили посетители, так она узнавала, что наступил вечер, а потом слушала, как раз за разом отворялась и закрывалась большая дверь и гости уходили. Но ей казалось, что сейчас утро, слишком рано для посетителей. Может, это люди шерифа? Её сердце забилось чаще.

Она прижалась ухом к деревянной заслонке, но не расслышала почти ничего, кроме глухого ворчания Тальбота. Посетитель не произнёс ни слова, а это значит, он там один, думала Элена. Если бы в гостиной было несколько человек, она бы их обязательно услышала. Шериф не пришёл бы один.

Над головой Элены раздался скрежет люка. Она стремглав бросилась к кровати, стараясь успеть до того, как Матушка спустится по лестнице, споткнулась и чуть не упала. Но лестница не заскрипела. Вместо этого Матушка сунула голову в отверстие.

— Поди сюда, дорогая.

Элена осторожно подошла к подножию лестницы. Матушка пристально смотрела на неё сверху, искажённое лицо напоминало одну из гротескных масок на стене.

— Поторопись, дорогая, к тебе посетитель.

Медленно, ещё дрожа, Элена поднялась по ступеням и оказалась в комнате Матушки. В дверном проёме стоял Тальбот.

— Пусть лучше посетитель увидит её здесь, — сказала Матушка. — Не можем же мы показывать Холли внизу.

Тальбот хмыкнул и стал спускаться по лестнице.

— Это мастер Рафаэль? — спросила Элена.

Должно быть, Матушка сообщила ему, что здесь ей угрожает опасность. На этот раз он, конечно, заберёт её отсюда. Должен забрать, неважно, что он говорил раньше. Её сердце заколотилось от волнения и страха.

— Это не мастер Рафаэль, а кое-кто из твоей деревни. — Матушка с интересом взглянула на неё. — Кого ты давно не видела.

Бессонница и постоянный страх обвели тёмными кругами глаза Элены, но несмотря на это, они внезапно так ярко вспыхнули, что можно было поклясться — кто-то зажег свечу в их глубине.

— Атен! Это Атен, мой муж. Я знала, он непременно придёт за мной. Должно быть, Рафаэль сказал ему, где я.

Однако восторг Элены внезапно окрасился страхом. Радуясь возможной встрече, она совсем забыла, как боялась, что он обнаружит её в таком месте. Но ведь если Атен пришёл сюда, к ней — значит, хочет вернуть обратно?

Элена услышала шаги на лестнице и изо всех старалась сдержаться, не побежать навстречу.

Первым в зал вошёл Тальбот и посторонился. Из-за его спины появилась высокая тонкая фигура — и радостная улыбка мгновенно сбежала с лица Элены. Женщина отбросила капюшон с лица. Да, Матушка не ошиблась, этого человека Элена очень давно не видела и не надеялась увидеть снова.

Знахарка Гита вошла в покои Матушки и теперь с изумлением оглядывала маленькую комнатку с закрытыми ставнями. От застывшего воскового леса восторженный взгляд метнулся к украшенному змеями трону. Она легко тронула пальцами резное сплетение змей, и казалось, они изогнулись и замурлыкали от прикосновения.

— Значит, духи говорят и с карликами.

Тальбот с отвисшей челюстью, как прыщавый юнец, таращился на темноволосую женщину. Гита будто прочла его мысли — она быстро обернулась, немигающий взгляд холодных серо-голубых глаз встретился с взглядом охранника. Тальбот поспешно отвёл глаза, отступил назад из комнаты и, как старуха, боящаяся сглаза, потихоньку плюнул на свои указательные пальцы.

Элена онемела от неожиданности. Она оглянулась в надежде увидеть Матушку, но та куда-то исчезла.

Гита смотрела на волосы Элены.

— Хорошая маскировка, девочка, хотя я всё равно тебя узнала.

Потрясение сменилось яростью, и Элена резко вернулась к жизни. Не заботясь о том, кто может её услышать, она закричала:

— Где мой ребёнок? Что ты сделала с моим сыном?

Гита добродушно смотрела на неё.

— Не беспокойся так. С ним всё хорошо, он в безопасности... во всяком случае, пока. Я же тебе обещала.

— Где он? — опять закричала Элена. — Куда ты его увезла? Почему так исчезла? Меня обвинили в убийстве сына. Я говорила, что отдала ребёнка тебе, чтобы уберечь, но тебя не нашли и потому не поверили мне. Меня собирались повесить.

— Как по мне, ты выглядишь вполне живой, — спокойно ответила Гита.

— Только потому... — Элена остановилась, и как раз вовремя.

Ей неизвестно, как много знает Гита об участии Рафаэля в побеге. Но ведь только он мог сказать Гите, где скрывается Элена. Кто ещё знал об этом?

— Как ты меня нашла? Кто сказал тебе, где я?

Пальцы Гиты коснулись ящичка с вырезанным глазом на столе Матушки. Она замерла, рука застыла над ним, как парящий охотничий сокол.

— Духи сказали нам. Мы с Мадрон следим за тобой, девочка. Она — по своим костям, а я вижу ясней в моей миске, но это неважно, духи сказали нам обеим одно и то же. Мы сделали для тебя сильные чары, и вот, — она тронула щёку Элены, — ты расцветаешь, как корова на свежем лугу.

Элена отшатнулась.

— Так значит, ты знала! Ты знала, что меня обвинили, но не вернулась, не заступилась за меня.

— Это было не нужно, девочка. Опасность миновала.

До этого момента Элена, слишком смущённая и рассерженная внезапным визитом Гиты, не понимала, что он для неё значит. Она ожидала, что Рафаэль заберёт её отсюда, но теперь оказывается, это незачем. Если Гита просто отдаст ей сына, Элена сможет вернуться домой, доказать, что она ни в чём не виновата. Правда, она всё же беглая крестьянка, но если поймут, что её обвинили напрасно, всё наверняка будет хорошо. Только Матушка и Тальбот знают, что это она убила Рауля и Хью, а они никому не проболтаются. Как говорила Матушка, это опасно для них самих. Атен будет вне себя от радости, увидев её и сына, и станет раскаиваться, что не поверил ей. Она уже чувствовала объятие его рук, знакомый успокаивающе тёплый запах сена, слышала, как он говорит, что готов на всё, лишь бы загладить вину.

Это яркое, полное красок видение прогнало из головы Элены все остальные мысли. Сейчас она вела себя как пьяница, смеющийся над весёлыми пляшущими языками пламени, не понимая, что горит его дом. Она радостно улыбнулась Гите.

— Значит, теперь ты пришла, и я могу забрать сына домой, к Атену. Мне больше не нужно здесь прятаться.

— Но Атен... — нахмурилась Гита. По её лицу промелькнуло удивление. — Значит, — тихо пробормотала она, — Мадрон права, и это будет нетрудно.

— Что такое? — спросила Элена, и не дожидаясь ответа, добавила: — Ну, когда же я смогу увидеть сына? Он здесь, в Норвиче? Он вырос? Мне так не терпится снова взять его на руки.

Гита окинула взглядом все имевшиеся в комнате кресла, потом подтащила ближе низенькую скамейку и уселась на неё как у себя дома. Она жестом предложила Элене сесть, и та, не раздумывая, опустилась на деревянный пол. Рядом с Гитой это казалось естественным.

— Не беспокойся за своего ребёнка, девочка, совсем скоро ты его увидишь. Но ты дала обещание, помнишь? Долг. Ты должна расплатиться, прежде чем увидишься с сыном.

— Ты говоришь про деньги на содержание ребёнка? — спросила Элена. Сколько же хочет кормилица?

Она была уверена, что Рафаэль даст ей эти деньги.

Гита усмехнулась.

— Долг не за ребёнка. За Ядву. Помнишь, ты купила её у меня, чтобы узнать то, что покажет тебе ночная ведьма? Я тогда говорила, что Ядву нельзя отдавать за деньги или драгоценности, только за ту же плату, за какую её приобрели. И предупреждала — придёт день, и я попрошу тебя о небольшой услуге. А ты поклялась, что исполнишь. — Гита подалась вперёд, теперь её холодный жесткий взгляд впился в Элену так, что закололо кожу. — Этот день настал, девочка. Пора платить за то, чем владеешь.

Элена испуганно сжалась, хотя и не понимала, чего боится.

— И чего же ты... что я должна сделать?

Гита сложила ладони чашей и опустила взгляд. Элена не понимала, что видит — может, всё дело в угле зрения или в свете свечей, или ещё в чём-то, но ей показалось, что в пустых руках Гиты мерцает холодный ледяной свет, как будто там заключён крошечный бес.

— Позволь рассказать тебе, девочка, какой ценой была куплена Ядва. И тогда ты поймёшь, что должна сделать.

Взгляд Гиты скользнул по лицу Элены и снова вернулся к пляшущему в её ладонях пламени.

— Много лет назад, задолго до того, как я родилась на свет, один бедняк по имени Уоррен глухой ночью пришёл к знахарке в городе Линкольне. Ту женщину звали Гунильда. Уоррен сказал ей, что его маленькую дочь жестоко изнасиловал нормандский рыцарь. А поскольку Уоррен беден, он не мог обратиться к правосудию, и его дочь жила теперь в постоянном страхе, что насильник может вернуться и напасть на неё. Он умолял Гунильду дать ему яд, чтобы убить того рыцаря, тогда к его дочери, быть может, вернётся рассудок. И Гунильда пожалела его, ведь у неё тоже была дочь, и того же возраста. Она видела, в каком он отчаянии, и согласилась дать ему яд, а в обмен он отдал ей бесценное сокровище — мандрагору. Но Уоррен солгал. У него не было дочери, не было тогда ни единого ребёнка, носившего его имя. А сам он был богатым и знатным рыцарем, и яд понадобился ему, чтобы отравить свою ни в чём неповинную жену, тогда он смог бы жениться на беременной любовнице. Но когда его жена уже лежала в гробу, злодейство раскрылось. Уоррен поклялся, что Гунильда явилась к его жене и отравила её, пока сам он был далеко от дома. Гунильду пытали и признали виновной. Её повесили, а тело сожгли на глазах её маленькой дочери. И перед смертью Гунильда прокляла Уоррена и всех его потомков.

Элена изумлённо смотрела на Гиту. История её потрясла и огорчила. После собственного суда она очень хорошо узнала отчаяние женщины, которой не верят, страдание и несправедливость. Но Элена не понимала, зачем Гита ей это рассказывает.

Гита развернула ладони. Яркое бело-голубое пламя метнулось вверх и исчезло, оставив только изогнутый в форме бегущей лисы язык серебристого дыма. Наклонив набок голову, Гита наблюдала за Эленой.

— Хочешь знать, какое это имеет отношение к тебе, да, девочка? Пока ты не купила Ядву, эта история тебя не касалась. Но теперь это твоя история. Прежде чем Гунильду казнили, она отдала мандрагору своей дочери. А теперь ты владеешь этой мандрагорой. Понимаешь, дочь Гунильды — моя мать, Мадрон. Ей пришлось стоять одной на площади перед огромным собором и смотреть, как её мать превращается в пепел. Священники хотели убедиться, что Гунильда полностью уничтожена, и в этом мире, и в мире грядущем. Ведь без тела, как говорят, она не может воскреснуть, когда придёт конец света. Священники хотели стереть все следы её жизни, любую память о ней. Для них Гунильда была ничем, и они хотели, чтобы ничего от неё не осталось. А любовница Уоррена, теперь уже новая жена, в должное время родила ему мальчика, драгоценного сына. Тот младенец давно стал мужчиной. И ты его знаешь, девочка, даже слишком хорошо. Это он приказал тебя повесить. Сын Уоррена — Осборн из Роксхема.

— Осборн! — глаза Элены широко распахнулись. На мгновение она забыла весь мир. Потом прошептала: — Да, такой жестокий человек, как Осборн, и должен быть сыном дьявольского отца. Бедная твоя бабка, и твоя мать тоже. Она должна ненавидеть эту семью.

Рот Гиты изогнулся в подобии улыбки.

— Больше, чем ты можешь представить. Но причины ненавидеть Осборна есть у многих, и особенно у тебя.

Элена почувствовала внезапный холод. Она касалась мандрагоры, которую держала в руках та мёртвая женщина, может, даже уже заточённая в подземелье перед казнью, как Элена здесь. Как будто мёртвые руки схватили её и не отпускают, тянут под землю.

Элена судорожно вздохнула.

— Ты сказала, что хочешь от меня чего-то, но до сих пор не сказала чего. Когда я вернусь в деревню, я могла бы...

— Это не может ждать, когда ты вернёшься в деревню, девочка, — сказала Гита. — Ядва была куплена ценой крови моей бабки, жизнь забрали ради убийства. Я предупреждала тебя, мандрагора должна быть оплачена той же ценой, как и куплена. Сын Уоррена, первенец, едет в Норвич, охотиться за убийцей брата. И ты должна его убить. Так ты рассчитаешься за Ядву. Она была куплена кровью, только кровью ты можешь за неё заплатить.

Элена вскочила на ноги, глаза широко распахнулись от ужаса.

— Нет, я не могу! Я не могу убить Осборна! Я сейчас же принесу мандрагору, забирай её. Мне она не нужна.

Она попыталась оттолкнуть Гиту и пробраться к занавесу, скрывавшему дверцу люка, но длинная костлявая рука знахарки преградила ей путь.

— Я не могу её забрать, девочка. Она принадлежит тебе. Она это доказала, это твоя добыча. Не будь мандрагора твоей, она не показывала бы тебе эти сны. На костях духов ты клялась заплатить её цену. Ты дала обет.

— Но я не знала, что это значит, — взмолилась Элена. — Я не могу никого убивать. Я даже не знаю как. Осборн — мужчина, рыцарь, ну как я сумею убить такого, как он?

— Однако, та карлица мне сказала, что ты уже убила Рауля и Хью, — улыбнулась Гита. — Ты уже забыла, что Осборн направляется сюда разыскивать убийцу брата? То есть тебя!

— Но я не убивала. Я только видела сны...

— Ядва не лжёт. Ты видела, как это делала, и тому есть доказательство — оба мертвы. Ты их убила и знаешь это, как и то, что убила бы и собственного сына, если бы не упросила меня его спасти. Если Осборн узнает, что его беглая крестьянка убила его брата, человека дворянской крови, он не просто повесит тебя, он казнит тебя за измену. Тебя сожгут живьём, ты узнаешь такие страдания, какие и представить не можешь. Ты будешь кричать, умоляя о смерти, но тебе не дадут умереть. Либо ты, либо Осборн. Всё равно он узнает правду, дело только во времени.

Элена безумно заметалась по комнате, чуть не бросаясь на стены.

— Нет, нет, это неправда! Я не убивала Хью и Рауля. Найдут настоящего убийцу. Господь не даст мне умереть за то, чего я не совершала. Он защищает невиновных. Потому мне и удалось сбежать из поместья — Господь знал, что я невиновна.

— Моя бабка была ни в чём не виновата, а Господь её не защитил, — безжалостно возразила Гита. — Как только Осборн обнаружит, что ты здесь, ему не понадобятся доказательства. — Она встала, нависнув над Эленой. — Послушай. Можешь отрицать это с другими, но в душе ты сама знаешь — ты уже дважды убивала. По сравнению с Хью Осборн — старик. Ты легко сумеешь с ним справиться. Ты же сильная. Подумай о том, что он собирался тебя повесить и ни минуты не сомневался.

— Но меня же не повесили. Он рассердился. Может... может, утром от помиловал бы меня. Может, просто хотел запугать, проверить, говорю ли я правду. А если я покажу ему моего сына, докажу, что я его не убивала, тогда он поверит, что про Рауля и Хью я тоже не лгу.

Гита сжала ладонями лицо Элены, заставляя смотреть в глаза.

— Думаешь, девочка, Осборн помиловал бы тебя? Так же, как помиловал Атена после того, как ты исчезла?

Холодная дрожь ужаса пробежала по спине Элены.

— Что... что он сделал с Атеном?

Лицо Гиты оставалось непроницаемым.

— Что? — в отчаянии повторила Элена. Теперь уже она пыталась заставить Гиту смотреть на неё. — Скажи, что он сделал? Избил? Заставил платить деньги? Что?

— Осборн его повесил, — спокойно сказала Гита.

— Нет, — ноги Элены подкосились, и она рухнула на пол. — Нет, не может быть. Атен дома, он ждёт меня. Я знаю, он дома. Рафаэль сказал бы мне... сказал бы. Не может быть, чтобы Атен... умер. Не может...

Гита опустилась рядом с ней.

— Осборн повесил его вместо тебя, решил, что это Атен помог тебе сбежать. В конце концов, он ведь был твоим любовником. Атен всё отрицал, но Осборн не слушал. И ты всё ещё думаешь, девочка, он станет слушать тебя? Осборн убил Атена, ни в чём неповинного человека. Скажи мне, неужто тебе не хочется убить этого дьявола за то, что он сделал?

Зубы Элены стучали, она была слишком потрясена, чтобы плакать, и всё еще не могла осознать случившееся. Она так давно не видела Атена. Всё время, находясь здесь, Элена представляла, что он сейчас делает, с кем он. Каждое утро она смотрела на маленький прямоугольник солнечного света, дождя или туч над внутренним двориком и думала, что скоро это облачко проплывёт и над Атеном, на него упадёт этот дождь.Так она словно касалась его. Элена видела, как он вытирает с лица пот пучком сена или, сидя у горящего очага, чинит протёкшие башмаки клочками овечьей шерсти, или уплетает похлёбку с таким аппетитом, будто неделями голодал. Элена видела, как он со смущённой улыбкой оборачивается, когда она окликает его по имени. Всё это до сих пор жило в её памяти, и от слов, что он мёртв, она не перестала видеть его живым.

Она даже не заметила, что Гита прошла через комнату и теперь остановилась у двери.

— Убей его, девочка, и долг будет уплачен. Ты получишь назад своего сына, живым и здоровым. Ну, а если не справишься — помни, что сказала Мадрон в день, когда ты пришла ко мне. У Ядвы есть и другие силы, она обратит их против того, кто не уплатит за неё цену. Исполни проклятие моей бабки, уничтожь сына Уоррена, иначе силами Ядвы это проклятие падёт на твоего сына. Я в этом клянусь. Ка!

Элена не знала, сколько времени провела, скрючившись на полу в комнате Матушки. Время от времени в её голове мелькали образы, так быстро, что она не успевала их осознать. Потом они поплыли вокруг неё, как летучие семена одуванчика на ветру, ускользающие, когда пытаешься их ухватить.

Атен мёртв... нет, невозможно, он всё еще ждёт её. Она молилась за него все эти месяцы, мечтала о нём... нет, он не мог умереть. Он лежит в холодной земле, он гниёт, его плоть распадается, и черви съели его васильково-синие глаза... Она бежала к нему и видела, как он улыбается ей. Элене было легче представлять умершим ребёнка, ведь она видела его смерть, но не Атена. Она видела и других мертвецов, а теперь Гита хочет, чтобы Элена убила Осборна. Элена хорошо его помнила — скучающий, раздражённый, равнодушно приказывающий повесить её, как повар, сворачивающий голову цыплёнку. Высокий и сильный мужчина, способный сбить с ног одним взглядом.

— Ну, решилась, дорогая?

На Элену сверху вниз смотрела Матушка, восседающая на змеином троне. Из чёрных как вороново крыло волос выглядывал с десяток немигающих рубиновых глазок.

— А она дело говорит, эта твоя подруга. Осборна не убедить, что его братца убили любители собачьих боёв. Так что либо он, либо ты, дорогая.

Элена с трудом поднялась на ноги, так онемевшие от сидения на полу, что она едва не свалилась Матушке на руки.

— Но я не могу. Не могу убить человека. Я не смогла бы никого убить.

— Можешь. Меня тебе не обмануть. Когда ты в своём уме, то мягкая, как кроличий мех. А если кого ненавидишь — убиваешь безжалостно, как солдат. Вспомни, как ты возненавидела Хью за то, что он сделал с Финчем. Ты испытывала отвращение, ты решила, что он заслужил смерть, и постаралась, чтобы это случилось. Ты позаботилась, чтобы Хью никогда не сотворил такого с другим ребёнком, а ведь Финч не твоя плоть и кровь.

— Но я не помню, как это сделала, — Элена снова упала на колени и прижалась к ногам Матушки.

Матушка ласково погладила её волосы.

— Это хорошо, дорогая, так лучше всего, — тихо заговорила она. — Когда кровь закипает в жилах — ты не в себе, и твои силы десятикратно умножаются. Если ты так легко справилась с одним братом, почему не убить и второго? Ты хочешь позволить Осборну жить после того, что он сделал с твоим Атеном? Собираешься сидеть здесь и ждать, пока он не сделает того же с тобой? А что станет с твоим малышом, кто о нём позаботится, когда Осборн тебя казнит? Хочешь, чтобы он рос, как Финч, и попал в место вроде этого, где другой Хью им воспользуется? И могу поклясться своим борделем, дорогая — эта твоя подруга ни за что не скажет, где спрятан твой сын, пока не узнает о смерти Осборна.

Стена защиты внутри Элены, крепко державшаяся много месяцев, окончательно рухнула, и девушка взвыла в голос от горя и ужаса.

***

Элена проснулась от звуков тихого голоса. Сначала она решила, что она опять в спальне девушек, но потом поняла, что лежит в меховой постели. Она внизу, в комнате за дверцей люка. Из-за тяжёлой завесы сочился тусклый свет — должно быть, она за шторой в нижнем покое Матушки. Последнее, что Элена помнила — как Матушка дала ей кубок с крепким вином, и несмотря на сладость, у напитка был странный горчащий привкус.

Она облизнула пересохшие губы — на них ещё оставался тот вкус. В голове билась боль, и она поняла — в вино добавили маковый сироп. Должно быть, она наконец уснула.

Элена лежала, как её оставила Матушка, не в силах пошевелиться. Она чувствовала себя разбитой, руки и ноги бессильно свисали, как будто больше не соединялись с телом. Мысли безостановочно кружились и уплывали. Здесь была Гита. Атен мёртв. Её ребёнок жив. Осборн... что там про Осборна?

Из-за завесы послышался голос, присоединяясь к мечущемуся потоку слов в её голове. О половицы шаркнули ножки кресла.

— Она не сумеет, только не Осборна, — сказал мужской голос. — Она слишком его боится.

— Сделает, если достаточно боится и понимает, какими будут последствия отказа, — отвечал голос Матушки. — Не забывай про её ребёнка. Знахарка грозилась проклясть мальчишку. И это точно не пустая угроза. Я видела мандрагору, что у девушки в узелке. Трогала. Поверь мне, она настоящая, не адамов корень. В своё время я знала кое-какие сильные чары, но мандрагора могущественнее всех их вместе взятых. Большинство заклинаний имеет силу лишь в этой жизни, но мандрагоры рождаются в тот самый миг, когда человек умирает. Это значит, их проклятие может последовать за тобой через ворота смерти, дальше, в загробную жизнь. Я не пойду против этого даже ради целого королевства или всех его крепких мужчин.

— Тебе стоит вышвырнуть вон эту девку, — проворчал Тальбот. — Проклятие уйдёт вместе с ней, и так мы с этим покончим. Это только её злой рок.

— Может, это тебя мне стоит вышвырнуть вон, — огрызнулась Матушка. — Из тебя, видать, в драках мозги начисто вышибли, если они, конечно, когда-то там были. Хью мёртв. Ты рассчитался с ним за то, что он пытался тебя повесить, вот и думаешь теперь, что девчонка больше нам ни к чему. Ты не понимаешь, как нам нужно, чтобы она убила Осборна? Та знахарка права, любого простолюдина, схваченного за убийство Хью, вероятнее всего обвинят в измене. Ты хоть чуть-чуть понимаешь, что это значит для нас? Если Осборн решит, что брата убила одна из моих девушек, думаешь, он не свалит вину на меня? А если он явится за мной, то повесит и тебя, дорогой мой. Это уж точно.

Стул снова громко проскрежетал по полу — как будто кто-то в ярости вскочил на ноги.

— Хочешь меня уничтожить, старая ведьма? Я вырву тебе глаза задолго до того, как палач накинет петлю на твою тощую куриную шею.

Если Матушка и впечатлилась угрозой, она ничем этого не выдала. Голос у неё остался таким же невозмутимым как всегда.

— Если Осборн умрет, Раф, как его управляющий, и шериф должны будут доложить королю. Ни один из них по Осборну и слезинки не прольёт, верно? И Бычок чертовски постарается, чтобы девчонку не заподозрили. Если понадобится подыскать жертву для палача — как раз подойдёт тот француз, которого Раф притащил в Норвич. Его можно будет обвинить в чём угодно, особенно в убийствах. Короля Иоанна не придётся долго убеждать, что тут замешан француз. Как я слышала, даже если у него живот пучит от гороха, он за это клянёт французов.

— Ну, а если девчонка не справится? — возразил Тальбот.

— Справится. У неё есть мандрагора. По правде говоря, девчонка уже с десяток раз должна бы умереть, но она же заговорённая. Нужно только убедить её, что она уже убивала раньше. А тебе придётся ей помочь. — Матушка умолкла, потом продолжила: — И незачем так хмуриться, дорогой. Я не прошу тебя его убивать. Ты при этом наделаешь столько шума, что с таким же успехом мы можем поставить шатер и брать с народа пенни за просмотр. Хитрость никогда не была твоей сильной стороной, а тут надо справиться тихо. Но нам нужно облегчить девчонке задачу. Ты со своей бандой уличных оборванцев станешь следить за Осборном, когда он явится сюда. Уверена, знахарка права, он едет в Норвич. А когда он будет здесь, нужно найти способ сделать так, чтобы он оказался один на достаточное время и девчонка смогла выполнить свою работу.

— Если спросишь меня, — проворчал Тальбот, — так проще запихнуть обоих, и девчонку и Осборна, в ту дыру в подвале, меньше мороки. Зря я её оттуда вытащил, но такой уж я, слишком добрый, себе в убыток.

Шестой день после полнолуния, октябрь 1211 года

Капуста.

Улучшит зрение тем, чьи глаза слабы, и облегчит боль от подагры. Капустный сок в вине поможет от укуса гадюки. Если листья сварить в меду и съесть, они помогут от першения в горле и от чахотки.

Смертные, желающие узнать будущее, должны в полночь вырвать весь кочан левой рукой. Количество налипшей на корни почвы покажет, какое состояние наживет смертный.

Когда убирают капусту, на оставшейся в земле кочерыжке нужно вырезать крест, он убережет от дьявола и даст новые побеги. Крест нужно вырезать на кочерыжке и перед тем, как готовить капусту, чтобы злые духи не спрятались в листьях, иначе едок может их проглотить и станет одержимым.

Ибо в природе зла прятаться там, где смертные меньше всего ожидают его найти.

Травник Мандрагоры

Кольцо  

Из Большого зала опять раздались рёв и грохот, и слуги во внутреннем дворе испуганно переглянулись. Все спешили по делам, не смея остановиться, чтобы перекинуться словечком, и только на ходу шёпотом обменивались новостями о последней вспышке гнева Осборна. Мало кто смел задерживаться во дворе или тем более в Большом зале, если не заставляли дела. Поварята и служки тащили соломинки, чтобы жребием определить того бедолагу, кому придётся следующим явиться туда с вином или мясом — повезёт, если отделаешься разбитой о голову миской или получишь бутылкой по черепу. Даже вояки Осборна искали повод оставаться при лошадях или соколах.

Накануне вечером Осборн узнал об убийстве Хью и с тех пор так и кипел от ярости. Но если он и пролил хоть слезинку о брате — никто этого не увидел.

Посланник из Норвича прискакал на заходе солнца. Он спешил обогнать запряжённую волами повозку со свинцовым гробом, подготовить Осборна и поместье к тому, что вскоре прибудет печальная ноша. Несмотря на молодость, посланник привык доставлять нежеланные вести, и потому сообщал свою новость самым подходящим по его мнению тоном — торжественным и прочувствованным. По опыту посланник знал — сначала родня не в силах поверить. Потом женщины в доме начинают вопить, рыдать или даже падают в обморок, а скорбящий отец или брат обычно склоняет в печали голову или бормочет молитвы, или просто сидит в молчаливом потрясении.

Однако Осборн ничего такого делать не стал. Вместо этого он с яростным рёвом вскочил, опрокинув тяжёлый дубовый стол, так что тот слетел с помоста и раскололся. Посланник ловко отпрыгнул, и только это спасло от обломков стола его ноги. Осборн шагнул к посланнику, схватил за рубаху и потребовал объяснить как, когда и прежде всего — кем было совершено это злодейство. Трясущийся от страха посланник смог довольно легко ответить на первые два вопроса, но относительно третьего, по его словам, никто не имел ни малейшего представления, хотя шериф прямо сейчас разыскивает преступника и не успокоится, пока...

Но Осборн не стал дожидаться объяснения, когда успокоится шериф. Он отшвырнул посланника, потребовал лошадь и поскакал навстречу повозке, медленно тащившейся в сторону поместья. Посланник бросился догонять Осборна. Ему были даны твёрдые указания потребовать с него стоимость перевозки тела и гроба, ибо свинцовые гробы нынче недёшевы, а шериф не намеревался опустошать собственную казну.

Но даже несчастный посланник сообразил, что ярость Осборна куда опаснее гнева шерифа. В конце концов Раф сжалился над юношей и заплатил ему из казны поместья, хотя и не добавил к оплате щедрого подношения, а ведь шериф так рассчитывал на него, желая подсластить долгие часы, которые придётся потратить на поиски убийцы.

Теперь гроб, всё ещё запечатанный, стоял в подвале поместья. Придёт время, дороги затвердеют от мороза, и его отправят на родину Хью, на юг Англии, но сейчас дороги раскисли в грязи и пропитались водой после шторма, и впредь станут только хуже, ведь наступала осень. Не время везти столь тяжёлый груз, да и мысли Осборна сейчас занимало только одно — схватить убийцу Хью и лично проследить, чтобы негодяй испытал все мучения ада ещё до того, как отправится туда навеки.

Осборн собрался уехать в Норвич, как только будет готов. Он не слишком обольщался насчёт шерифа, неспособного даже кролика в садке отыскать, не говоря уже об убийце. Поэтому в поиске Осборн мог рассчитывать лишь на себя.

Конюхам он приказал проследить, чтобы лошади были как следует подкованы, а копыта крепкие. Повара и служанки навьючивали лошадей мешками с вином и провизией, неуклюже возились с ремнями, торопясь сделать свою работу и скрыться из вида до появления Осборна.

Люди испуганно смотрели на Рафа, поднимавшегося по ступеням в Большой зал, но тот махнул им, чтобы вернулись к работе, стараясь их успокоить. Он понимал — все в поместье вздохнут с облегчением, как только затихнет стук копыт и Осборн со свитой исчезнут, но с его собственным облегчением ничто не сравнится.

Он сделал глубокий вздох, толкнул тяжёлую дверь — и в живот ему едва не уткнулась выбегающая из зала молоденькая служанка. В глазах девушки стояли слёзы, а на бледной щеке горели тёмно-красные отметины пальцев. В голову девушки полетел оловянный кубок, но Раф перехватил его, прежде чем кубок достиг цели. Один из людей Осборна, должно быть, тот, кто швырнул кубок, сердито взглянул на Рафа.

Осборн выплёскивал гнев на свою свиту, а те вымещали унижение на слугах. Слуги орали на младших помощников, злость переходила по цепи вниз, до самого младшего поварёнка, которому для облегчения страданий оставалось только пнуть какое-нибудь дерево. Внезапно Раф снова вспомнил ту ночь, когда Джерард нашёл его бьющего кулаком оливу, и улыбнулся.

— Думаешь, это весело? — сказал человек Осборна. — Ну, так тебе недолго осталось смеяться. Он зовёт тебя, — он ткнул пальцем в сторону покоев.

Стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, Раф отодвинул портьеру, прикрывающую вход. Осборн расхаживал по комнате взад-вперёд, между открытыми маленькими дорожными сундуками метался слуга, укладывая бельё, любимый кубок Осборна и даже свёртки трав и бутыли со спиртным. Осборн явно не доверял никому и, боясь яда, брал с собой даже собственного повара и его помощника.

Осборн обернулся к Рафу.

— Ты не спешил. Слушай внимательно, мастер Рафаэль. Проследи, чтобы у гроба моего брата день и ночь стояла охрана. Я слыхал о ворах, что уносят свинцовые гробы, не зарытые в землю, и продают, а тела выбрасывают в канаву.

— Только те гробы, что из-за интердикта остались у запечатанных церковных дверей, — ответил Раф. — Никто не посмеет...

— Его посмели убить — его, дворянина, — перебил Осборн. — Так почему не посмеют осквернить тело? Ты сделаешь, как я сказал. И если, вернувшись, я увижу малейший признак, что его пытались коснуться — лично отмечу твою шкуру так, что ты не забудешь об этом до самой могилы, понятно?

— Его будут стеречь, — мрачно сказал Раф.

— Если я не вернусь до следующего дня платежей — проследишь за сбором долгов и ренты, а как соберёшь, доставь всё мне, в Норвич. Там потребуется платить. Чтобы развязался язык, кое-кому нужны веские доводы, и к сожалению, чаще всего в виде золота. Кроме того, я знаком с их шерифом. Даже если над его задом окажется мой сапог, он не побеспокоится выполнить свой долг, пока хорошенько не подмажешь лапу.

Помня о замечаниях посланника, высказанных накануне, Раф не мог отделаться от мысли, что для жадных ладоней шерифа понадобится целая бочка жира.

— Сколько времени вас не будет, милорд?

Раф задавал вопрос с необычной почтительностью, поскольку он знал, всё поместье бросится спрашивать об этом, как только Осборн уедет. Все молились, чтобы это длилось недели, даже месяцы, хотя подобные чудеса редко даруются людям.

— Ровно столько, сколько потребуется, чтобы найти убийцу брата, так что будь начеку, мастер Рафаэль, я могу вернуться, когда ты меньше всего этого ждёшь. — Он сжал плечо Рафа, холодные серые глаза буравили управляющего. — И если я обнаружу хоть малейший намёк, что кто-то из усадьбы приложил руку у смерти Хью, этот человек будет долго кричать, умоляя о смерти, очень долго, пока я её не дарую.

Раф спокойно встретил его взгляд.

— У вашего брата был талант наживать врагов. В Норвиче не будет недостатка в подозреваемых. У любого, кто имел неосторожность хотя бы словом перекинуться с Хью, были веские основания его прикончить.

Раф услышал испуганный возглас слуги Осборна, но не ожидал нападения. Хью немедленно набросился бы на него с кулаками, но Осборн всегда тщательно продумывал месть и любил её смаковать.

Осборн смотрел в глаза Рафа твёрдым, как гранитный булыжник, взглядом.

— Насколько мне известно, брат следил за тобой. Он в чём-то тебя подозревал и собирался доказать. И когда я узнаю, что это — даю клятву, мастер Рафаэль, ты пожалеешь, что твоя голова не осталась гнить на сарацинской пике, что ты выжил и перешёл мне дорогу.

— Возможно, — невозмутимо сказал Раф,— вам следовало бы приглядывать за своим братом.

— Что ты хочешь этим сказать? — возмутился Осборн.

Раф смутился.

— Я просто хотел сказать, милорд, что если бы вашего брата получше охраняли, то, может, его и не убили бы.

По мнению Рафа, предателем был как раз Хью. Но это не доказать, не выдав Элену, которая подслушала разговор. И даже если бы он попытался, Осборн всё равно не стал бы ничего слушать, сейчас он не в том настроении. Осборн должен сам обнаружить измену брата.

Двое продолжали смотреть друг другу в глаза, никто не желал первым отводить взгляд, но слуга больше не мог терпеть напряжение. Он поспешил к своему господину, заверяя, что сундуки для поездки собраны. Осборн тут же включился в сборы и заорал на свою свиту, требуя немедленно приготовиться к отъезду, неважно, готовы они или нет.

***

Раф стоял в воротах и наблюдал, как лошади, уже по колено заляпанные грязью, с грохотом исчезают из вида за поворотом дороги. Старый привратник Уолтер дождался, пока копыто последней лошади не скроется из виду, и смачно плюнул на дорогу.

— Они так скачут по этакой грязи. Какая-нибудь лошадь непременно сломает ногу, а заодно и шею всадника.

— Будем надеяться, что это окажется шея лорда Осборна, — пробормотал мальчишеский голос за спиной Рафа, но он не стал оборачиваться, чтобы пожурить парнишку. Он был уверен, что каждый слуга в усадьбе желал господину того же, как и он сам.

Он хлопнул Уолтера по спине.

— Что скажешь насчёт подогретого эля? Думаю, теперь все мы сможем дышать спокойно по крайней мере неделю, но было бы не лишним привязать к гробу Хью одного из твоих псов, просто чтобы никто не посмел приблизиться. Не думаю, что кому-то придёт в голову заявиться сюда и украсть свинцовый гроб, но я не уверен, что не заберут тело. Труп с таким злобным сердцем станет желанной добычей для любителей чёрной магии.

— Ага, знал бы я, кто убил ублюдка, обнял бы его и назвал своим cыном. Только пусть Господь будет милостив к всадившему этот кинжал — если Осборн найдёт бедолагу, он уж точно над ним не сжалится.

Уолтер вздрогнул, бросил последний взгляд на дорогу - удостовериться, что Осборн и впрямь уехал, и поковылял к кухне, намереваясь раздобыть эля.

Раф уже было собирался отправиться вслед за ним, когда услышал длинный, низкий свист. Он обернулся и увидел знакомый кривоногий силуэт Тальбота - тот стоял у берёзовой рощи на другой стороне дороги. Раф поспешил навстречу и, не сбавляя шаг, повёл Тальбота за деревья, к краю глубокой канавы. Несколько мёртвых листьев, ещё цеплявшихся за ветки, плохо их прикрывали, но по крайней мере, там никто не подслушает.

— Что ты здесь делаешь? — возмутился Раф. — Почему не отправить весточку и встретиться после наступления темноты?

— Нет времени ждать, — проворчал Тальбот. — Значит, он отправился в Норвич?

— Осборн? Да, хочет найти убийцу брата. — Раф прищурился. — Тебе об этом что-нибудь известно?

— Да побольше, чем что-нибудь. Это Холли, твоя девчонка... Элена. Она это сделала... прикончила Хью, — добавил он, увидев недоуменный взгляд Рафа.

— Элена? Нет! Как ты можешь так говорить? — закричал Раф. — Безумие даже думать, что она убила Рауля, но Хью — никогда!

— Давай-ка потише. — Тальбот беспокойно взглянул на ворота усадьбы, но слуги были слишком заняты празднованием отъезда Осборна, чтобы торчать у ворот. — Ты прекрасно знаешь, что она убила Рауля. Она сама сказала тебе, что помнит, как перерезала ему глотку. А если она смогла прикончить его, почему и не Хью? Он узнал Элену. Поэтому она это и сделала. Матушка спрятала её в своих покоях. Остальные девушки думают, что Элена сбежала. Дело в том, — продолжал Тальбот, — что Хью явился на праздник, который Матушка устроила в Михайлов день. Все его там видели, видели, что он уходит в спальню с Холли. Наши девочки не проболтаются, они знают, что лучше помалкивать, но той ночью там была орава мужчин из города. Очень скоро один из них явится к Осборну и расскажет, где его брат провёл свои последние часы.

Рафа это настолько ошеломило, что он едва мог дышать. Несомненно, Хью заслуживал смерти. Раф охотно и сам прикончил бы мерзавца, если бы мог, но думать о том, что Элена хладнокровно совершает убийство, и не в первый раз — во второй, может, даже и в третий... Раф до сих пор помнил Элену, как она стояла на ступенях в усадьбе, глядя на него широко открытыми невинными глазами. Он разрывался между ужасом от того, в кого она теперь превратилась и отчаянным желанием защитить её, даже сейчас.

Он ухватил Тальбота за рукав, в голосе сквозила паника.

— Нужно сейчас же забрать её оттуда, пока Осборн не взялся за поиски.

— Как я сказал, Матушка хорошо её спрятала, и все девочки поклянутся, положа руку на святое распятие, что она просто исчезла, они и сами в это верят. Безопаснее оставить её там. Попытаешься перевезти её, пока Осборн переворачивает весь город вверх тормашками — и вас обоих схватят. Но я пришёл не из-за девчонки. Нет смысла волноваться, что лиса в овчарне, когда волк на пороге. А это волк из свирепых.

Тальбот порылся в недрах плаща и извлёк кожаный мешочек. Он неуклюже попытался залезть в него своей лапищей, но после продолжительного царапания и ворчания наконец вынул и протянул Рафу что-то маленькое, на порванном кожаном шнурке, поблёскивающее в водянистом солнечном свете.

— Узнаёшь?

Раф, поглощённый мыслями об Элене, едва взглянул на него.

— Посмотри сюда, Бычок!

Раф взглянул вниз. Он не ошибся, второго такого нет во всём свете. Перед ним лежало золотое кольцо с жемчужиной. То самое, что он отдал моряку, доставившему французского шпиона.

Тальбот внимательно наблюдал за ним.

— Оно твоё, так ведь?

Раф кивнул. Даже в темноте он узнал бы каждый изгиб этого золотого плетения.

— Как ты его получил?

— Хозяйка таверны, где ты провёл ночь в Ярмуте. Она его узнала.

— Тот моряк возвратился? — спросил Раф.

Ничего удивительного. Возможно, он пытался продать кольцо в той таверне. Это как раз подходящее место для таких нелегальных сделок, однако вряд ли хозяйка настолько богата, чтобы его купить, а если купила — зачем бы ей возвращать кольцо?

Тальбот бросил кольцо в ладонь Рафа.

— Той ночью, после шторма, там нашли тело.

— Я там был, — сказал ему Раф. — Несчастная женщина была уверена, что это её мёртвый муж, но труп так разложился, что никто не смог бы точно его опознать.

Раф пожал плечами. Голос за дверью, который просил и умолял впустить внутрь, до сих пор звенел в ушах. Может, это и в самом деле был призрак покойного мужа хозяйки, неупокоенный выходец с того света?

Тальбот фыркнул.

— То тело вовсе не её мужа. Когда его подняли, нашли серебряный амулет на цепочке, ещё висевший на шее. Косточка в серебре. И кто-то узнал этот знак. Святой Иуда, или святой Юлиан, как-то так. Но всё дело в том, что он слишком дорог для таких, как хозяйкин муж. Той же ночью на берег вынесло ещё одно тело. Только он не успело разложиться, было свеженькое, как устрица. Услышав об этом, хозяйка таверны настояла на том, чтобы на него посмотреть — вдруг узнает, хотя все говорили ей, что он не из Ярмута. Вот на том теле и нашли твоё кольцо.

Раф взглянул вниз, на кружок золота на ладони.

— Должно быть, это и был тот моряк. Должно быть, пытался на лодке в шторм вернуться на свой корабль и утонул.

Тальбот покачал головой.

— Тот покойник был не моряк, и он вовсе не утонул. Его зарезали. Трактирщица заметила, что кольцо он сжимал в руке, как будто схватил его в драке и верёвка порвалась.

— Может, после того, как доставил француза ко мне, тот моряк ушёл в другую таверну и ввязался там в драку?

— Может быть, — задумчиво сказал Тальбот. — Но на его теле нашли ещё кое-что — знак, эмблему святой Катарины.

Рафа внезапно прошибла холодная дрожь.

Тальбот прищурился, пристально глядя на Рафа.

— Как выглядел тот человек, которого ты привёл?

— Маленький, тощий... Я бы принял его за монаха, будь у него тонзура. Силён. Умеет сражаться, — уныло добавил Раф, вспоминая сильный и меткий удар. — Ещё у него сухая рука. Вполне живая, и хватка крепкая, но я бы сказал, что когда-то давно кости были сломаны и плохо срослись.

Тальбот мрачно покачал головой.

— Я отыскал одного парня из команды "Духа дракона". Загулял в Ярмуте. Не захотел возвращаться, по крайней мере, на этот корабль. Он сказал, что у них был единственный пассажир. Но не с сухой рукой — парень сказал бы об этом, а пухлый и толстопузый. Моряки всё шутили насчёт его китового брюха, говорили, что если корабль пойдёт ко дну, вскарабкаются на его живот и доберутся до берега. Человек, чьё тело нашли в Ярмуте был точно такой, как описал тот парнишка.

Раф побледнел.

— Кого же я тогда притащил в Норвич?

— Думаю, одного из людей Иоанна. Может, кто-то другой ждал француза, либо тот моряк понял, что происходит, и решил выбить деньжат с обеих сторон. И сообщил о своих подозрениях, когда корабль бросил якорь. Мы знаем, что люди Иоанна шпионят в Ярмуте, хоть это и свободный порт. Тот, кому он сообщил, скорее всего заплатил моряку, чтобы тот прикончил француза вечером, во время шторма, как только тот сойдёт с корабля, а человек Иоанна занял его место.

— Боже! — Раф прижал кулаки к голове. — Чёрт бы меня побрал, какой же я дурак. Вот почему тот моряк вернулся один, без товарищей. Почему я не был внимательнее? Я должен был удостовериться, задать побольше вопросов. Если Мартин — человек Иоанна, то ему лишь нужно пройти по цепочке, пока не выявит всех вовлечённых, чтобы поймать их в сеть.

— Если его не заставить умолкнуть, — сказал Тальбот. — Ты его знаешь. Найди мерзавца. И лучше бы побыстрее, пока он не передал весточку королю. Если он обнаружит, что ты из поместья, скорее всего, предупредит Осборна при первой же возможности. Тебе лучше позаботиться, чтобы у него такой возможности не появилось.

***

Хильда встала прямо в дверном проёме комнаты леди Анны, перекрывая проход.

— Она отдыхает, бедняжка. Всю ночь почти не смыкала глаз, тот тип до рассвета кричал и бесился из-за убийства брата. Она так измучилась после возвращения от кузины. Никогда не видала её такой изнурённой. Знаю, здоровье кузины слабое, но не стоило ей вынуждать леди Анну отправляться в такую поездку и сидеть рядом с ней. У кузины, небось, достаточно горничных, ей хватило бы и их компании. Это убьёт мою бедную хозяйку, вот увидите.

Леди Анна вернулась от больной кузины всего за пару часов до того, как явился посланник из Норвича, и тут же ушла в свою комнату. Но когда Осборн вернулся с телом, он впал в такую ярость, что не мог ни отдыхать, ни уснуть, и постарался не дать покоя ни единой душе в поместье. Он не стал, как следовало бы, молча бдеть над телом умершего брата. Вместо этого, он до поздней ночи бушевал, проклиная и Бога, и дьявола, и убийцу Хью, яростно глотал вино кубок за кубком, пока, наконец, воздействие вина не пересилило даже ярость и он не свалился в постель.

На этот раз Раф почти сочувствовал Хильде — глаза у неё покраснели, как и у других слуг, и выглядела она так, будто вот-вот свалится с ног. Поэтому он подавил желание оттолкнуть Хильду в сторону и попробовал договориться с ней.

— Мне известно, что леди Анна устала. Но я должен с ней поговорить. Я не стал бы её беспокоить, если бы это не было срочно. Поверь мне, Хильда, ей следует узнать это прямо сейчас, и хозяйка не скажет тебе спасибо, если ты меня не пропустишь. — Увидев, что губы Хильды сжались туже, чем завязка на кошельке скряги, он добавил: — Леди Анне может грозить опасность.

Хильда испуганно прижала ладонь к губам. Раф понял, что нашёл единственный аргумент, способный убедить эту вечно недовольную старуху. Несмотря на все её недостатки, Хильда позволила бы продать себя кровожадным сарацинам, если бы решила, что это спасёт её госпожу.

Она кивнула и поспешила в комнату. Раф слышал, как она что-то бормотала леди Анне, потом Хильда вернулась и кивнула ему, приглашая войти. Леди Анна сидела в кресле с высокой спинкой, запахнувшись в халат из кроличьего меха и утомлённо подпирая рукой голову.

— Хильда, не могла бы ты подождать снаружи, последить, чтобы никто на слонялся там, откуда нас могут услышать? — попросил Раф.

Хильда вопросительно взглянула на леди Анну, та кивнула в ответ, и Хильда неохотно поплелась прочь. Леди Анна выглядела очень усталой, и на фоне чёрного дерева резной спинки кресла казалась ещё более бледной и слабой. Рафу хотелось поднять её, снова уложить в постель и дать отдохнуть, но он понимал, что нельзя. Он оглянулся на дверь.

Хильда лучше сторожевой собаки умела заставить слуг держаться подальше, но могла постараться подслушать сама. Раф знал, что она скорее отрежет себе язык, чем по доброй воле предаст госпожу, однако она слыла сплетницей, а сейчас нервничала, как пойманная певчая птичка. Раф не мог быть уверен, что Хильда не проболтается в приступе паники.

— Прошу вас, миледи, не могли бы мы сесть у окна...

Это кресло располагалось дальше других от двери. Раф предложил Леди Анне руку, и она тяжело оперлась на неё — на сей раз ей действительно требовалась поддержка. Натянутая пожелтевшая кожа, тёмные сухие мешки под глазами говорили о том, что она провела немало бессонных ночей, ухаживая за больной кузиной. Теперь Раф понимал, почему Хильда так волновалась.

Леди Анна разместилась на сиденье и нетерпеливым жестом указала Рафу сесть рядом. Она выглянула из окна во двор, где несколько слуг, сбившись по двое и трое, без умолку болтали о ночных событиях, не проявляя усердия к работе.

Должно быть, слух об убийстве Хью уже дошёл до деревни — Раф видел, как несколько деревенских жителей пробирались через ворота усадьбы, чтобы выяснить, правда ли это.

— В чём дело, Рафаэль? — устало спросила леди Анна, не поворачивая головы. — Ещё один священник оказался в беде?

Раф прокашлялся.

— Боюсь, дело хуже. Священник, что просил вашей помощи, которому я помог перебраться во Францию, прислал сообщение. Он требовал, чтобы я помог одному французу попасть в Норвич, а иначе, он грозил выдать нас обоих.

Леди Анна резко обернулась.

— Но я уверена, он не сделал бы этого, он ведь служит Богу. Он хотел только припугнуть тебя, чтобы заручиться твоей помощью.

— Возможно, но я не мог рисковать. Не мог подвергать риску вашу безопасность.

На самом деле Раф хорошо понимал, что священник исполнил бы угрозу, но не хотел причинять леди Анне боль, рассказывая, что случилось той ночью в подвале для заключённых.

Губы леди Анны задрожали, она порывисто сжала руку Рафа.

— Мой сын хорошо умел выбирать друзей.

— Видимо, всё же не так хорошо. Я сделал то, о чём меня попросили, доставил, как мне казалось, посланника в Норвич, но только что узнал, что ошибся. Настоящий посланник погиб, а тот, кого я привёл в Норвич, оказался самозванцем, человеком Иоанна. Думаю, он намерен выявить всех, с кем был связан посланник, а потом выдать их Иоанну. Если он обнаружит, что я служу управляющим в этой усадьбе, сможет раскопать, что вы оказывали помощь священникам. А возможно, он уже знал о нас обоих ещё до того, как я его встретил. Если так, он наверняка сообщит это Осборну, ему ведь известно, что Осборн — вассал короля.

Раф ожидал, что леди Анна выкажет какие-то признаки тревоги от этой новости, но её лицо оставалось таким же непроницаемым. Нужно внушить ей, что она подвергается опасности.

— Сейчас, когда мы говорим, Осборн уже скачет в Норвич. В ближайший час я намерен уехать, попытаюсь найти этого шпиона Иоанна, прежде чем он разузнает, что Осборн в городе и встретится с ним. Но я должен был вас предупредить. Думаю, вам стоит снова отправиться к кузине. Если всё сложится хорошо и можно будет безопасно вернуться в поместье, я пришлю весточку. Если нет — возможно, придётся попробовать увезти вас из Англии.

Леди Анна опять посмотрела в окно, словно Раф обсуждал с ней цены на пшеницу. Может, она и понимала, о чем он говорит, но на её лице ничего не отразилось.

— Ведь ему всё равно, верно? — она не отводила взгляд от двора за окном. — Я думала, в мире был один человек, о котором Осборн мог горевать — его брат. Я думала, от этой потери он почувствует что-то хотя бы напоминающее боль, но его волнует лишь унижение и оскорбление, нанесённое роду и имени.

— Я... я полагаю, это горе и проявляется в гневе, — сказал Раф, совершенно ошеломлённый тем, как равнодушно отнеслась леди Анна к встревожившей его новости. — Осборн — рыцарь. Он сражался во множестве битв на Святой земле и во Франции, видел много смертей. Такой человек проявляет чувства не в слезах, а в действии.

— И отдавал много приказов убить, — леди Анна крепко стиснула руки.

— Это тоже. Но миледи, вы поняли, что я сказал? Ваши жизнь и свобода в опасности, вам следует...

— Я знаю, что мне следует делать! — Она обернулась к Рафу. Глаза, по-прежнему утомлённые, ярко блестели от гнева, на запавших щеках проступили два красных пятна.

— Ты считаешь, Осборн что-нибудь чувствует? Думаешь, его волнует, что брат перед смертью не получил ни минуты, чтобы вознести молитву или сказать слова покаяния? Из этой жизни он ушёл со всеми своими грехами на шее, прямо в ад, где ему и место.

Раф был потрясён горечью, звучавшей в голосе леди Анны, яростью, пылающей на лице. Он знал, как не нравились ей Осборн и Хью, эти варвары, занявшие её дом и угрожающие ей, но никогда не слышал, чтобы хозяйка говорила о ком-то с подобной ненавистью. Раф не думал, что она на такое способна.

Леди Анна встретилась с ним взглядом.

— Мне известно, что сделал Осборн, Раф.

— Миледи?

— Он сказал мне в тот день, когда угрожал запереть в подвале. В тот день сбежала Элена. А ночью я говорила с ним о смерти несчастного Атена. Я сказала ему тогда — пусть грозит мне и делает всё, что хочет, но я не допущу убийства ни в чём неповинных людей. Я сказала — мне известно, что Иоанн даровал ему это поместье, но я лично обращусь к королю, расскажу, что Осборн творит, и попрошу правосудия. Он рассмеялся в ответ.

Раф поморщился. Он слишком хорошо знал, как Осборн реагирует на подобные вызовы, и был поражён тем, что тот лишь рассмеялся. Раф ожидал, что Осборн жестоко накажет её за то, что осмелилась угрожать. Он отомстил бы сполна, даже если бы ему угрожал мужчина, не говоря уж о женщине.

Леди Анна помассировала пальцами виски. Раф видел, что ей больно, но должен был убедиться, что она покинет усадьбу, прежде чем он отправится в Норвич, и каждое уходящее мгновение только усиливало опасность.

— Миледи, вам нужно готовиться к отъезду. Я прикажу Хильде собрать ваши вещи.

Он встал и пошёл прочь, однако его остановил голос леди Анны.

— Осборн засмеялся, а потом сказал: "Думаешь, твой драгоценный сын был так благороден и чист? Думаешь, он не убивал невиновных? Твой сын был насквозь пропитан кровью, кровью невинных, праведной кровью. Что значит в сравнении с этим смерть одного крестьянина? Можешь искупать грехи сына тысячу лет, госпожа, ты и на день не уменьшишь кару. Сейчас он кричит в аду, и ты ничем не можешь облегчить его страдания. Взгляни на свой дом, госпожа, прежде чем посмеешь осуждать мой".

Раф в ужасе уставился на неё. Но леди Анна смотрела прямо перед собой, словно всё ещё видела говорящего с ней Осборна.

— И тогда он рассказал мне, Раф. Он рассказал, что ты и мой сын натворили четыре года назад в Гаскони. Про это злодейство мой сын говорил на смертном одре? Ты боялся, что этот грех Джерард понесёт с собой в иной мир?

Леди Анна обернулась к Рафу, взглянула в глаза.

— Говори, — приказала она.

Лицо Рафа застыло от горя.

— Нет, нет, пожалуйста, не просите меня об этом. Я не могу. Я не... Джерард не хотел, чтобы вы узнали. Я не хочу, чтобы вы помнили его таким. Он был добрым, замечательным человеком.

— Я уже слышала это от Осборна. А теперь я должна услышать правду от тебя. Мне нужно знать. Он был моим сыном.

Раф опустился на пол, прислонился спиной к стене и плотно закрыл глаза. Теперь придётся ей рассказать. Что бы она ни услышала от Осборна, всё это подлая ложь. Он не мог позволить ей в это поверить. Прошло несколько минут, прежде чем Рафу удалось заставить себя говорить.

— Мы дважды служили под началом Осборна. Первый раз при осаде Акры, где погиб отец Джерарда.

— Я знаю, что оба — мой муж и сын — убивали много неверных, — сказала леди Анна, — но сам Папа провозгласил — прощено будет всё, совершённое теми, кто сражается под знамёнами Святого Креста, даже то, что сделано прежде. Расскажи о втором походе с Осборном, расскажи мне о Монтобане.

— Прошу вас, миледи, — с несчастным видом начал Раф.

Глаза леди Анны вспыхнули на бледном лице.

— Рассказывай!

***

— Во второй раз... это произошло, когда король Иоанн попытался вернуть Аквитанию. Мы высадились в Ла-Рошели, и Иоанн повёл нас маршем на замок Монтобан, близ двух рек — Гаронны и Дордони. Иоанн поклялся отбить замок у мятежников, но не мог допустить, чтобы осада затянулась. Он поставил все осадные машины пробивать стены замка и наконец взял его. Но некоторым мятежникам удалось ускользнуть во время штурма. Иоанн приказал схватить их любой ценой. Знать брали в плен ради выкупа, а простолюдинов калечили и вешали. Осборн решил заслужить благосклонность Иоанна, изловив тех мятежников. Он обнаружил, что некоторые из них попросили убежища в близлежащем Клюнийском монастыре.

Осборн приказал Джерарду возглавить отряд и найти мятежников. Джерард воспротивился, заявил, что закон о неприкосновенности храмов нарушать нельзя, это против всех правил ведения войны и против Святой Церкви. Но Осборн сказал — если Джерард не уговорит мятежников сдаться, он предаст это место огню вместе с монахами.

Вам следует знать — Джерард часами беседовал с монахами, пытаясь уговорить их выдать мятежников, но монахи поклялись, что среди нет предателей. Он сообщил это Осборну, но тот не поверил. Он велел Джерарду взять своих людей и обыскать то место, святое или нет, а иначе он не оставит там камня на камне и сожжет всех монахов заживо.

Джерард понимал, что монахи просто так не распахнут перед ним двери и не позволят войти, поэтому дождался темноты. У них был лишь один стражник. Полагаю, монахи думали, что никто не посмеет посягнуть на монастырь. В конце концов, это было строго запрещено. Джерард попытался разоружить стражника и взять в плен. Но переживая из-за того, что его поступок — зло в глазах Господа, Джерард был нерасторопен, и страж поднял крик. Джерарду пришлось убить его, просто не было иного выбора.

Как только мы оказались внутри, все рассыпались в поисках мятежников, но в том лабиринте зданий было такое множество комнат, лестниц и переходов, что мы могли бы искать целыми днями, а монахи за нашими спинами просто перемещали беглецов с одного места на другое. Некоторые люди Осборна, опасаясь, что мы так и не найдём их, стали грабить монастырские сокровища, ничуть не сомневаясь, что если вернутся с золотом и серебром, Осборн смягчится. Джерард пытался призвать их к порядку, но его не слушали. Монахи старались помешать грабителям забирать их святые реликвии, завязалась потасовка, и Джерард... в общем, люди словно сорвались с цепи.

Мы обнаружили, что несколько мятежников укрылись в склепе под часовней, облачившись в монашеские одеяния, но они отказались сдаваться, понимая, что с ними сделает Иоанн. Поэтому там началось сражение — и в часовне, и в галереях. Там было темно... всё смешалось. В свете немногих ещё горевших свечей нельзя было разглядеть почти ничего, кроме мечущихся и тут и там тёмных фигур. Среди всех тех криков и лязга клинков невозможно было отличить мятежника от монаха.

Потом вопли наконец прекратились. Все мятежники были мертвы, и многие монахи тоже. Люди Осборна отступили со всеми награбленными сокровищами, что могли унести, в качестве компенсации за потерю выкупа, который могли бы взять за живых пленников. А я никак не мог найти Джерарда, не мог отыскать его среди мёртвых и раненых. Я уже начал подозревать самое худшее, но в итоге всё же нашёл его. Он сидел на полу монастырской церкви и держал на руках старого умирающего монаха. У их ног лежал убитый. Руки Джерарда были в крови. Он снова и снова умолял пожилого монаха простить его, но монах... я не знаю... может, он был уже при смерти и не слышал. Но он ничего не сказал.

А потом сквозь открытую дверь я увидел красные отблески и почувствовал запах дыма. Люди Осборна подожгли монастырь, может, чтобы скрыть следы бойни и грабежа, а может, и просто для развлечения. Не знаю. Я пытался вытащить Джерарда из церкви, но он отказывался оставлять старого монаха. Он продолжал молить о прощении, как будто не мог сойти с места, пока монах не даст какого-либо знака, благословения. Крыша уже занялась пламенем, и как скоро она обрушится — был лишь вопрос времени. В конце концов я подхватил старого монаха на руки и понёс. Мы с трудом пробирались через боковой неф, сквозь дым и падающие балки, спотыкались о перевёрнутые алтари и разбитые статуи в поисках двери.

Она оказалась открытой, но строй воинов Осборна ждал там с мечами наготове, чтобы убить любого, кто попытается спастись. Узнав нас, они опустили мечи — все, кроме одного. Кроме Хью. Он приказал мне бросить монаха назад, в горящую церковь. Я попытался пробиться мимо него, я пытался... но мои руки были заняты. Хью поднял меч. И как будто почувствовав, что происходит, старый монах открыл глаза и посмотрел на него. Он проклял нас, проклял каждого, осквернившего дом Божий, а потом стал молиться. Но Хью не дал ему закончить. Джерард закричал, но слишком поздно. Голова старика свисала с моей руки, Хью опустил меч на его шею и отрубил голову. Кровь плеснула мне в лицо, как раскалённый металл, я почти ослеп и упал на колени, всё ещё сжимая уже мёртвое тело монаха. Я слышал, как отрубленная голова подпрыгивает по каменным ступеням, а люди Осборна смеялись, глядя, как она катится к ним. Позади раздался оглушительный грохот, и крыша монастырской церкви обрушилась, охваченная потрескивающим пламенем.

***

Рафа трясло. Он прижал ладони к ушам, пытаясь не слышать воплей умирающих, ударов мечей, крушащих кости, яростного хохота и треска пламени. Он заставил себя опустить ладони, засунув их между сжатыми коленями, чтобы унять дрожь.

Леди Анна закрыла руками лицо. Плечи вздымались, но она не издала ни звука. Долгое время оба молчали. Потом леди Анна тихо сказала:

— И мой сын так в этом и не исповедался.

— Джерард не мог заставить себя даже заговорить об этом. Насколько я знаю, его мучили кошмары. Много ночей я слышал, как он кричит, видел, как просыпается в поту. Иногда он был слишком испуган, чтобы уснуть, и тогда пил, гораздо больше любого, но едва проваливался в сон, как кошмары опять возвращались. Кто стал бы его исповедовать? Кто выслушает любого из нас? Какой священник в Англии смог бы понять нас и освободить от греха убийства благочестивых монахов в том Божьем доме? Даже король Генрих не получил отпущения грехов за убийство Томаса Бекета в Кентербери, а ведь был убит лишь один человек и король не держал в руке меч.

— Да, — горячо ответила леди Анна. — Но ведь это король отдавал приказ, и Господь сочтёт его более виноватым, чем рыцарей, наносивших удары. — Леди Анна резко обернулась, её лицо пылало.

— Я рада, что ты рассказал мне об участии Хью в том деле. Я хотела заставить Осборна страдать, забрать близких ему людей и отправить в ад прежде, чем они исповедаются в грехах, но теперь я вижу — в убийстве Хью была своя справедливость.

Рафа всё еще слишком беспокоили собственные воспоминания, но наконец ему удалось собраться, он поднялся на ноги.

— Вы должны покинуть усадьбу сегодня же днём, миледи. Я намерен поехать в Норвич и найти шпиона Иоанна, прежде чем станет слишком поздно и погибнут невиновные. Пообещайте мне, что вы уедете ещё до заката.

Леди Анна кивнула.

— Я слышала, что ты сказал, и сделаю это. У меня есть друзья, которые меня приютят. Ты хороший человек, Рафаэль, верный друг моего сына и мой тоже. Если хочешь оказать мне последнюю услугу, дай мне ещё немного времени на сборы, и я всегда буду у тебя в долгу.

— Я сделаю всё, что в моих силах, госпожа, и если будет угодно Господу, я найду того человека вовремя, прежде чем он доберётся до Осборна или короля, и тогда вы очень скоро вернётесь. Я отправлю вам весточку, где бы вы ни находились.

Он церемонно поклонился, чего долгое время не делал, и уже пересёк половину комнаты, как вдруг ему в голову пришла мысль, от которой он замер на полушаге. Раф обернулся к леди Анне. Она неподвижно сидела там, где он её оставил.

— Вы сказали, что хотели заставить Оборна страдать?

Она посмотрела на него. Гнев, оживлявший её лицо, прошёл, и оно снова стало безжизненным, как деревянная маска.

— Да, конечно... — она глубоко вздохнула. — Ты признался мне, и поэтому будет справедливо, если я признаюсь тебе. Кроме того, я могу не прожить достаточно долго, чтобы найти священника и исповедаться. Понимаешь, моя кузина... она не больна, по крайней мере, надеюсь, что милостью Божьей это так, ведь я много месяцев её не видела. Я была не у неё, а в Норвиче, там я отправила на суд Божий сначала Рауля, а после и Хью. Рауля — потому что знала, он шпионит для Иоанна, и лишь вопрос времени, когда он обнаружил бы, что я помогала священникам. Но ты можешь спросить меня, почему я выбрала следующим Хью, а не Осборна. Смерть избавила бы Осборна от наказания, которого он заслуживал. Я хочу, чтобы он страдал в этой жизни, прежде чем будет страдать в иной. И не хочу, чтобы он этого избежал. Пусть поймёт, каково жить дальше, когда люди, любимые тобой всей душой, терпят вечные муки в адском пламени, а ты ничем не можешь помочь, даже каплей холодной воды на горящие языки. Я хотела, чтобы он жил с этим. Хотела, чтобы он познал, перед тем как умрёт, это единственное наказание, которое даже ад не может наслать на проклятых грешников.

Теперь её глаза блестели от слёз, но она не позволила упасть ни одной слезинке.

— Признаться, я думала, что нелегко убить человека. Мужчины всегда твердят, сколько нужно для этого силы и храбрости. Но потом вспомнила, что Осборн сделал с моим любимым сыном, как разрушил и погубил душу Джерарда. И что даже сейчас... даже сейчас не раскаивается, он смеётся, как будто это одна из великих побед. Поверь, Рафаэль, когда так ненавидишь, убить человека совсем не трудно.

Седьмой день после полнолуния, октябрь 1211 года

Ясень.

Его древесина так тверда, что смертные делают из нее древки для копий. Ясень сажают у домов, чтобы уберечь от сглаза. Если заболел скот, хозяин должен замуровать мышей или землероек в дуплах живых ясеней, такие деревья смертные называют Мышиными ясенями, и когда мышь ослабнет и умрет, умрет и болезнь скота.

Если смертный страдает от язв в ухе, он должен сварить ясеневые щепки в собственной моче, намочить черную шерсть и приложить ее к уху. Ребенок, пролезший через разлом в ясене, излечится от кривоногости и вздутия мошонки.

Ясени часто украшают детскими локонами, это подношение дереву, чтобы оно исцелило ребенка от кашля. В качестве оберега новорожденным мажут губы ясеневым медом или дают им сок, вытекающий из горящей ясеневой ветки.

Матери баюкают младенцев в ясеневом лесу, чтобы уберечь их от злых духов. Ведьмы используют ясень для заклинания, чтобы они никогда не могли упасть в воду и утонуть. Ясеневая древесина в лодке убережет ее от затопления.

Женское дерево ясеня отведет заклятья колдунов, а мужское защитит от ведьм и колдуний. Ибо ясень — это священное дерево, его орошают три сестры судьбы — прошлое, настоящее и будущее, чтобы он никогда не погиб. А в корнях ясеня находятся три источника — память, возрождение и разрушение. И самый глубокий из них — разрушение.

Травник Мандрагоры

Осборн, сын Уоррена  

— Я приготовила для тебя одежду, — сказала Матушка. — Поспеши, уже скоро, Осборн не станет скучать, ковыряя в носу

Она нетерпеливо потянула Элену за рубашку, указывая на платье и плащ с капюшоном, лежащие на столе.

— Я не могу, Матушка, не могу, — взмолилась Элена. — Пожалуйста, не заставляйте меня.

В последние три дня она не могла думать ни о чём, кроме Осборна. Даже когда, измучившись, Элена проваливалась в сон, перед ней всплывало жестокое и холодное лицо Осборна, равнодушно глядящего на неё, как будто она просто свинья или овца на рынке и ничего не стоит. Она всё ещё слышала раздражение в голосе, произносящем приговор — ему не терпелось заняться своими делами, уехать охотиться с соколом. Он небрежно бросал слова, как богач швыряет монетки нищему, чтобы тот не скулил. Хотя Осборн скорее отшвырнул бы попрошайку с дороги, чем оказал ему милость.

Каждый день, каждый час она пыталась вообразить лицо Осборна, приказывающего повесить Атена. Было ли у него тогда то же самое безразличное выражение или злость оттого, что она бросила ему вызов и не стала покорно дожидаться верёвки? Звучала ли в голосе злость или только ледяная жестокость? И как шёл на виселицу Атен — слабым и испуганным? Она представляла, как он отважно стоит, опустив голову, словно бросая вызов петле. Что он тогда думал о ней? Испытывал горечь, страдая вместо неё, или был рад за неё умереть? В глубине души она знала — скорее первое. По ночам её преследовало его лицо — ужас и отвращение, которые она видела в его глазах той ночью, когда он подумал, что она убила их сына.

А теперь... она до сих пор не могла поверить, что Атен и в самом деле мёртв. Для неё он до сих пор там, идёт знакомой дорогой на поле. Если Атена нет, вся её жизнь до того, как она попала сюда, начинает казаться ненастоящей. Деревня, поместье, детство и Атен существовали теперь только в снах.

Матушка грубо толкнула её на низкую скамейку, натянула через голову платье. Потом застегнула на плечах старую шерстяную накидку, пахнущую корицей.

— Ступай, дорогая, времени не так много. А теперь слушай внимательно. Тальбот отведёт тебя в часть города, называемую Манкрофт. Там, на Бриггс-стрит, между Овечьим и Лошадиным рынками, есть гостиница. В номере на верхнем этаже есть отдельный вход по внешней лестнице. Осборн будет ждать там. Он знает, что придёт одна женщина, и потому будет без охраны. Он думает, у тебя есть информация о его брате.

Матушка открыла стоявшую на столе деревянную коробочку и вытащила маленький серебряный амулет в форме руки. На ладони были выгравированы четыре странных символа. Элена подумала, что это, наверное, буквы, хотя на её взгляд, необычные. Но поскольку она могла прочесть только собственное имя, буквы для неё не имели смысла. Матушка повязала кожаный шнурок вокруг её шеи.

— Вот, дорогая. Постарайся, чтобы те, кто увидит тебя возле гостиницы, те, кто входит и выходит, это заметили.

Элена озадаченно взглянула на амулет.

— Зачем?

— Это принадлежало иудеям. Большинство городских евреев живёт в Манкрофте. Увидев это, они решат, что ты одна из них, и не будут обращать на тебя внимания, а если уже после того, как обнаружат тело, кто-нибудь вспомнит, что видел тебя, они станут разыскивать иудейку.

Элена задрожала.

— Матушка, прошу вас, послушайте. Я не могу его убить. Знаю, что не могу.

Матушка недовольно фыркнула.

— Можешь и убьёшь. Ты уже дважды это делала. Вспомни, как сказала та знахарка — если не сделаешь, как она велит, проклятье падёт на голову твоего сына. А когда это случится, всё, что ты делала, чтобы защитить его — и то, что отдала, и смерть твоего любовника, и то, что ты здесь прячешься — всё это будет напрасно.

Матушка опять вернулась к своей коробке, и на этот раз извлекла длинный и острый кинжал. Она пересекла комнату и положила оружие на колени Элены. Матушка взяла её правую руку и сжала пальцы Элены вокруг рукояти.

— Когда он окажется перед тобой — подходи поближе. Вытаскивай из-под плаща кинжал и быстро бей сюда и вверх, — она коснулась рёбер Элены. — Лезвие такое тонкое и острое, что войдёт легко, как в заливную свинину. А если он повернётся к тебе спиной, будет ещё проще. Так ты убила его брата, значит, сама знаешь, что делать.

Матушка сунула кинжал в карман, заранее пришитый к подкладке плаща так, чтобы легче выхватить. Элена мимолётно удивилась, зачем такой карман на женском плаще, но эта мысль потонула в приступе тошноты, подступившем, едва она представила, как клинок пронзает живую плоть и из неё вываливается заливное. Матушка подняла её на ноги, и Элена пошатнулась, стараясь справиться с тошнотой.

Матушка крепко сжала её руку.

— Не забывай, дорогая, Осборн убил твоего мужа. Сидел и наблюдал, как тот пляшет на верёвке, задыхается, сражаясь за каждый вдох, и дёргается, пока язык не распухнет и лицо не почернеет. Это сделал Осборн. Осборн заслуживает смерти. Последняя молитва Атена — о мести убийце. Атен погиб за тебя, дорогая, а значит, твой долг — позаботиться, чтобы убийца был наказан. Когда убивают невинных, их души бродят по земле, не зная покоя, пока не умрёт убийца. Если ты не убьёшь Осборна, твой бедный муж никогда не упокоится в своей могиле. Если ты когда-нибудь любила Атена, то должна оказать ему эту последнюю милость, чтобы он мог уйти с миром.

Взгляд жёлто-зелёных глаз Матушки впился в глаза Элены. Рубиновые булавки мерцали в свете свечей, языки змей, подрагивая, лизали воздух. Элене казалось, что глаза всего мира обратились к ней и ждут, когда она сделает это для Атена и их сына. Она им нужна. Их нельзя подвести.

Матушка ухватила Элену за руку и поспешно повела вниз по лестнице, где уже ждал Тальбот. Не успев ничего понять, Элена оказалась на улице и пришла в себя, глотнув холодного ночного воздуха. Резкий ветер с реки трепал её юбки, прижимая к бедру холодную сталь кинжала. Она попыталась повернуть назад, к двери, но Тальбот взял её под руку и быстрым шагом повёл прочь, в сторону центра города. Из за переваливающейся походки непросто было идти с ним в ногу, но хватка у Тальбота была крепкая. Он так сжимал руку, что Элена боялась сломать её, если рискнёт вырваться.

По улице сновали люди. Некоторые освещали себе путь роговыми фонарями, но некоторые держали горящие факелы, огонь мерцал на ветру, заставляя людей держаться подальше от закрытых деревянными ставнями витрин, чтобы не устроить пожар. Большинство спешили по своим делам, не обращая никакого внимания на Элену и Тальбота. Ночь слишком холодная, чтобы долго задерживаться на улице. Но Элена не понимала, почему все не останавливаются поглазеть на неё. Казалось, каждый в городе должен догадываться, что она собирается сделать, и клинок, на каждом шаге ударявшийся о ногу, стучал как громкий звон похоронного колокола.

В воздухе висел тяжёлый торфяной дым от горящих очагов. В домах булькали десятки горшков с ужином, наполняя ночь ароматами бобов, варёной баранины, солёной свинины, горящего зверобоя, горечью щавеля и кислотой эля. Аппетитные запахи смешивались с вонью испражнений людей, собак, гусей и свиней, гниющих растений и плавающих в канавах потрохов. Элена уже так свыклась с духом борделя — потом, мускусным маслом и запахами тел, что городская вонь была для неё чужой, как лес для комнатной собачки. Тальбот говорил, что в ночь убийства Хью нашёл Элену снаружи, на улице, но она ничего про это не помнила.

Они торопливо шли через улицы дубильщиков кож, и через некоторое время сквозь вонь стали пробиваться запахи свежевыделанной кожи, пеньки и воска. Элена, непривычная к ходьбе по городским мостовым, постоянно поскальзывалась на выброшенных из окон гнилых камышах и ощущала под ногами хруст устричных раковин. Наконец, они вышли на прямую улицу, такую широкую, что по ней могли проехать телеги и повозки.

— Мы в Манкрофте, — объявил Тальбот, втаскивая Элену в тень за какой-то лестницей. — Распахни плащ, детка, чтобы все увидели твою серебряную руку. Но капюшон надвинь поглубже, и проходя мимо людей, опускай голову. Понимаешь, так свет фонаря выхватит лишь серебро, это они и запомнят. Теперь иди по этой улице дальше, на первом перекрёстке сверни направо, и попадёшь куда нужно. Таверна в дальнем конце, но ты её не пропустишь. Увидишь вырезанную русалку с привязанными к хвосту сухими ветками — она и есть. Заходи сзади во внутренний двор, увидишь деревянную лестницу. Комнаты наверху.

— А ты разве не со мной? — испуганно спросила Элена.

Тальбот почесал подбородок, Элена услышала скрежет щетины о грубую кожу.

— Ты же должна сойти за еврейку. Их женщины не ходят с христианскими мужчинами, а меня уж точно за еврея никто не примет. Хотя бы потому, что их мужчины не бреют бороды. Ну, иди. Сделай всё сразу, как войдёшь, как только будет шанс, пока окончательно не лишилась мужества.

Краткий момент решимости, охватившей Элену в комнате Матушки, давно остался позади.

— Я не могу, Тальбот. Я не справлюсь, знаю, что не справлюсь. Я недостаточно сильная. Ты ведь можешь это сделать... пожалуйста. Ты и раньше убивал.

— Ага, как и ты. — Тальбот положил руку ей на плечо. — Ты должна сама справиться. Знахарка говорила, это за мандрагору. Если убью я, это не снимет проклятия. — Тальбот наклонил к ней голову. Его горячее дыхание воняло сырым луком. Он ущипнул Элену за щёку, в голосе зазвучало что-то вроде сочувствия. — Ты же видела, как другие девушки подбираются к мужчине, кладут руки ему на плечи. Потом приоткрывают губы для поцелуя. Девушка проделывает такое с мужчиной, и он теряет всю бдительность. Вот как тебе надо вести себя с Осборном. А после, когда он наклонится поцеловать тебя, втыкай кинжал и беги прямо к двери. Ну, иди. Чем скорее сделаешь, тем скорее всё кончится, и все мы окажемся в безопасности. Помни, девочка, если он узнает, что это ты убила его брата — пощады тебе не будет. Ты даже представить не можешь тот ужас и жестокости, что он с тобой сделает. Если хочешь жить — значит, он должен умереть этой ночью, пока сам не пришёл за тобой.

Тальбот вытолкнул её на улицу. Оглянувшись, Элена смогла разглядеть только его тёмный силуэт под лестницей, да и то лишь потому, что знала — он там. Дрожа от страха, она медленно пошла по улице.

Лит Манкрофт [32], казалось, не отличался от остального города. Ставни магазинов были заперты на ночь, а на пустых рыночных площадях не было никого, кроме собак и котов, роющихся в канавах, среди костей и отбросов. Мимо Элены прошли несколько человек, и она не забывала опускать голову, натягивая капюшон. Большинство мужчин были чисто выбриты, но она не могла удержаться от любопытных взглядов на тех, кого длинные бороды отличали от христиан. Евреи отводили от неё взгляд.

Элена свернула направо, как велел Тальбот. Улица здесь заметно сужалась. Двери и ставни домов накрепко заперты, лишь кое-где сквозь щели и дыры от сучков пробивались лучики света. Казалось, улица была даже темнее узкой ленты иссиня-чёрного неба над головой. Элена чувствовала себя пойманной, загнанным в нору зверем.

Тёмная тень как огромная волна скользила по улице вслед за ней, стирая последние искры света. Элена пустилась бежать, не понимая зачем, зная лишь, что должна добраться до конца улицы прежде, чем ее коснётся тень. Из узкого пространства между домами она выбежала на широкую рыночную площадь, и лишь тогда сумела остановиться. Элена нагнулась, задыхаясь и держась за бок, лёгкие охватил резкий спазм. К ней тут же подошёл какой-то старик, редкая седая борода взлетала и опускалась на ветру, как дыхание. Старик бросил взгляд на её шею, и девушка поняла, что он заметил серебрянный амулет.

— Тебя кто-то обидел, дочка? — В его голосе была тревога, а в глазах — усталость, как будто ему много раз приходилось задавать этот вопрос.

Она покачала головой.

Старик вздохнул.

— Позволь, я отведу тебя домой. Молодой девушке не стоит ходить одной по ночам. Мы больше не можем спокойно ходить по улицам в нашем собственном городе. — Он посмотрел внимательнее. — Может, я знаю твою семью? Как зовут твоего отца?

Элена повернулась и бросилась назад по улице.

— Твой амулет, дочка, — крикнул ей вслед старик, — нужно прикрывать его на улице. Могут увидеть гои.

Вернувшись опять на улицу, Элена услышала музыку. Должно быть, она звучала, и когда девушка в первый раз пробегала мимо, но расслышала она только сейчас, вместе с с гомоном и смехом. Она взглянула наверх.

Над ней на ветру раскачивалась вырезанная из дерева фигура. Фонарь висел так, чтобы освещать русалку, но тень, которую он отбрасывал, делала это создание ещё страшнее. Хвост и всё тело, даже ужасные отвислые груди, покрывала зелёная чешуя. Пряди длинных спутанных волос заканчивались головами извивающихся морских змей. Но самым отвратительным в ней было лицо — чёрные выдолбленные дыры глаз, как у оставленного на растерзание воронам трупа, и губы, растянутые в устрашающей улыбке, обнажая ряды острых, как иглы, зубов.

Элена с трудом смогла отвести от чудовища взгляд и, отойдя от русалки, свернула во внутренний двор. Узкий пролёт деревянной лестницы среди беспорядка пристроек и навесов вёл вверх. Элена подняла взгляд на узкий проход. Сквозь ставни единственной комнаты пробивался тонкий лучик света. Осборн уже там, ждёт её.

Из таверны вышла девушка, и Элена отступила назад. Служанка пронесла через двор две пустых бутыли и исчезла в одном из деревянных сараев. Несколько минут спустя она опять появилась, прижимая наполненные бутыли к бокам, как детей, и снова вошла в таверну.

Как только служанка исчезла, Элена бросилась по ступеням вверх. Она понимала — обслужив заказчиков, девушка сейчас же вернётся за новой порцией эля. Элена осторожно взбиралась вверх, стараясь не дать ступенькам скрипнуть. Стук сердца отдавался в висках, ноги дрожали так сильно, что ей приходилось цепляться за перила, чтобы не упасть.

Ей следовало бы использовать мандрагору. Если бы она сначала это увидела — знала бы, что делать. Но она слишком боялась. Она не ожидала увидеть себя убивающей Рауля и Хью. Но зная, что ей предстоит увидеть убийство, а потом совершить его, она не смогла себя заставить воспользоваться мандрагорой. Кроме того, она пыталась убедить себя, что этот момент никогда не наступит, что она проснётся и обнаружит, что всё это снова окажется сном.

Перед низенькой дверью она остановилась и прислушалась. Снизу, из таверны, доносились приглушённая музыка и хриплый смех, но за этой дверью стояла леденящая тишина. Элена нащупала кинжал и крепко сжала рукоять.

Ты убила двоих. Ты убила брата Осборна, и это было несложно. Ты сможешь это сделать. Ты ведь уже убийца, так что значит ещё одна смерть? Подумай о сыне. Об Атене, болтающемся на верёвке. Подумай о том, что Осборн с тобой сделает. Элена подняла левую руку и постучала.

***

По пути через шаткий деревянный мост Раф ненадолго остановился, глядя на плещущую об опоры чёрную воду. За рекой виднелась кучка домов и разбросанные между ними рубиновые огоньки десятка костров. Дома и мастерские кожевников строили подальше от замка, чтобы более обеспеченным обитателям Норвича не приходилось страдать от тошнотворной вони. Лачуги кожевников без проблем нашёл бы даже слепой и глухой — нужно только идти на запах ферментированного собачьего помёта и протухшего жира.

Именно поэтому Раф и поселил там Мартина, или как там его звали на самом деле — мало кто кроме самих кожевников отваживался забрести сюда без неотложных дел. Люди Иоанна в поисках шпиона французов станут рыскать по гостиницам в центре города, следить за теми, кто задает слишком много вопросов или не знает улиц. Но кто догадается обыскивать лачуги кожевников?

Каждый из крошечных однокомнатных домиков окружал большой открытый двор. В тёмноте мерцали огни костров в ямах. Женщины, склонившись над кипящими горшками, помешивали готовящийся ужин и отмахивались от вонючего дыма. Полуголые дети играли в опасные игры — прятки меж огромных чанов с известью и замоченными кожами.

Раф считал по дороге дворы — один, два, три, потом свернуть налево, ещё два... Он остановился так резко, что едва не уткнулся спиной в деревянный дом позади. На мгновение он решил, что свернул не там, но потом узнал одинокую яблоню во дворе. Со ствола, где была привязана огромная хозяйская собака, ещё свисала длинная верёвка.

Но очаг в этом дворе не горел. В окнах дома не дымили пропитанные салом камыши. Распахнутая дверь покосилась, одна из кожаных петель оторвана. Чаны опрокинуты, ядовитое варево из жира и извести выжгло огромные белые пятна в грязи двора. Кожи с каркасов содраны и втоптаны в грязь, рамы растяжек разбиты в щепки. Не осталось ни единого целого горшка, ни одного устоявшего на ногах предмета мебели — всё, что возможно, было разбито и разломано.

Раф увидел огонь очага в ближайшем дворе и поспешил туда. Женщина наливала водянистую похлёбку в деревянную посудину. Заметив Рафа, она уронила половник и с визгом кинулась в дом. В узком дверном проёме тут же появились два крепких юнца и одновременно протиснулись наружу.

Оба двинулись к Рафу, один держал длинный железный прут, другой — тяжёлое деревянное весло. Раф поднял руки, показывая, что не достаёт оружия, но остался на месте.

— Чего надо? — проревел тот, что с железным прутом.

По-прежнему держа руки так, чтобы они могли видеть, Раф кивнул на разорённый двор.

— Я пришёл к знакомым, а дом пуст.

— К знакомым? К кому это?

Раф решил рискнуть.

— Жена этого кожевника. Она мне родня...

Он перебирал в уме виды некровного родства, но парень не дал ему закончить.

— У неё внезапно объявилось много родни.

— Что здесь произошло? — спросил Раф. — Несчастный случай?

Парень сделал ещё один угрожающий шаг в его сторону.

— Никакого несчастного случая. Перед рассветом заявились солдаты из замка. Мы сперва услыхали, что собака лает, а после — как они ломились в дверь. Джайлс орал, а Марджери визжала так, что камни можно резать.

Сердце в груди Рафа застучало так громко, что он испугался, как бы эти двое не услышали.

— Солдаты их арестовали?

— Конечно, чёрт возьми. Зачем же ещё они приходили?

— Старый Джайлс, он так просто не сдался, — добавил второй брат. — Те гады убили его пса — просто чтоб не лаял. Когда старый Джайлс увидел это — прям взбесился. Устроил им пару кровавых носов и чёрных глаз, пока один из тех ублюдков не дал ему по голове и не оттащил. Тогда Марджери двинулась на солдат с железной сковородкой, как старая королева воинов, но ничего хорошего из этого не вышло. В конце концов им удалось повалить её на землю и крепко связать руки, но она всё равно пыталась пинать их, когда её уводили. — Глаза парня утратили подозрительный блеск и теперь светились волнением — рассказ о хорошей драке ничего не теряет и спустя годы. — Конечно, сбежались все кожевники, хотели помочь, но мы даже приблизиться не могли — они окружили двор и наставили на нас пики. Мы легко с ними справились бы и голыми руками, но они сказали, что арестуют любого, кто посмеет вмешаться, за... за измену, — на этом слове голос понизился до благоговейного шёпота.

Рафу очень нужно было задать им вопрос, но он понятия не имел, как это сделать, не возбуждая подозрений. Эти кожевники скорей умрут, чем осудят одного из своих, но не раздумывая донесут на Рафа шерифу, особенно, если решат, что это поможет Джайлсу и его жене. Раф ещё раздумывал, как сформулировать вопрос, когда получил на него ответ.

Тот из братьев, что держал железку, так и не опустил её, а теперь поднял немного повыше.

— Солдаты пришли не одни. В дальнем конце улицы стоял коротышка, я видел. Думаю, он и привёл солдат, указал на дом Джайлса — они шли прямо туда. Никто в замке не нашёл бы этот двор, если бы не показали. Больше того, он не убегал, увидав, что случилось. Стоял там, наглый, как олень в гоне, и смотрел, словно наслаждался. Похоже, точно знал, что его-то не схватят. — Глаза парня сузились. — Тот человек, он пришёл несколько дней назад, остановился у Джайлса. Никто из нас прежде его в глаза не видел, но Марджери сказала, он ей родня. А теперь вот ты объявился, ещё один родственник. Можно подумать, она богатая наследница.

— Тот человек, — осторожно спросил Раф, — была у него сухая рука?

Оба брата кивнули и сделали ещё шаг в сторону Рафа.

— Я пришёл предупредить Марджери, что они в опасности. Тот человек... он только притворялся родственником... Марджери не знала прежде своей настоящей родни, вот и поверила.

— Жаль, что ты не пришёл пораньше, — с сожалением сказал младший.

Но старший брат вздёрнул подбородок.

— Ага, только непонятно, зачем он пытался выдавать себя за родственника. У них ведь и пенни за душой не было. И для чего бы тому человеку желать, чтобы бедного старого Джайлса забрали? Он и не изменник вовсе, просто пытался честно зарабатывать на жизнь, как и все. Почему его? Вот ты мне скажи!

Он ткнул Рафа своей железякой, не настолько сильно, чтобы ранить, просто чтобы у гостя не осталось сомнений в серьёзности его намерений, если не предоставит удовлетворительного ответа.

Раф мгновенно прикинул свои возможности. Если вытащить нож, он, пожалуй, справится с ним или даже с обоими — парни хоть и были мускулистыми, наверняка в драке медлительны и неумелы. Но он не мог позволить себе встревать в драку. Нужно побыстрее убираться отсюда. Он сглотнул и постарался убедительно изобразить что-то похожее на правду.

— Есть у Марджери один родственник, настоящий. Он священник. И он исчез. Этот, с сухой рукой, представляется беглым священником, а потом доносит на тех, кто давал ему приют.

Братья опять переглянулись, как будто были одним человеком, разделившимся надвое, и не могли ни думать, ни действовать друг без друга.

Брови старшего нахмурились так, что слились в одну линию.

— Я всю жизнь жил рядом с Марджери и никогда не слышал упоминания о священнике в её семье. И вообще, откуда тебе так много известно об этом человеке? Что у тебя с ним за дела?

— Некогда мне стоять тут и отвечать на ваши вопросы, — рявкнул Раф в надежде, что его гнев отвлечёт юнцов. — Возможно, и другие люди в опасности. Я должен предупредить их, пока не арестовали.

Он не стал ждать реакции братьев, просто повернулся и стремительно зашагал прочь, молясь, чтобы они не погнались за ним. Свернув за угол, он бросился бежать, потом прошмыгнул в тёмный двор, спрятался за вонючим чаном и прислушался. Он услышал шаги, кто-то бежал следом. Больше, чем двое братьев - видимо, они позвали других на подмогу. Раф сжался в темноте, сердце колотилось. Не только из-за кожевников.

Мартин действовал гораздо быстрее, чем ожидал Раф. Арест Джайлса и его жены означал, что шериф осведомлён о настоящей личности Мартина и его задаче. Должно быть, гонец уже в пути к королю Иоанну, и тот пришлет еще людей на поиск изменников. У Рафа не оставалось ни малейших сомнений, что Мартин, а возможно и шериф, уже разыскивают его. Теперь в Англии для него нет безопасного места. Нужно немедленно оставить страну, бежать за границу, пока Иоанн до него не добрался.

Он ничего больше не мог сделать для леди Анны. Божьей милостью, ей помогут друзья, но он не посмел бы возвращаться к ней, даже если бы знал, где она. Кроме того, если его схватят рядом с леди Анной, он подвергнет её ещё большей опасности. Однако ещё оставалась надежда, что её участие в этом деле останется нераскрытым. Что касается убийств Рауля и Хью — можно лишь молиться, чтобы не объявился кто-то, видевший леди Анну возле "Адама и Евы".

Но был ещё один человек, которого Раф не мог бросить в Англии.

Он поклялся, что вернётся за ней. Бедное глупое дитя до сих пор верит, что это она убила Рауля и Хью. Ему следовало понимать, что она на такое не способна. А она до сих пор верит, что вопреки всему сможет когда-нибудь попасть домой, в свою деревню, к Атену. Она не знает, что Атен мёртв, и что ещё хуже — Раф стоял рядом и позволил повесить Атена, хотя висеть там должен был он сам.

Он загладит свою вину перед ней. Он увезёт её в Италию и всю оставшуюся жизнь станет работать, чтобы снова сделать её счастливой, помочь забыть все страдания и потери. Между ними есть связь, которая соединяет их крепче, чем мужа с женой. Ведь в ней был Джерард, через неё Раф до сих пор связан с единственным дорогим ему человеком. Ничто и никогда не осквернит её чистоту и невинность, и он отдаст жизнь за то, чтобы этого не случилось.

***

Если бы Осборн сам подошёл к двери и открыл, как ждала Элена, всё могло бы закончиться одним махом. Но он не открыл. Потом она не могла понять, почему ожидала этого. В отличие от неё, человек его звания не привык сам отворять двери.

Она постучала и услышала его окрик:

— Входи!

Этот глубокий хриплый голос разорвал последние ниточки уверенности, за которые ещё цеплялась Элена. Она уже готова была сбежать, но Осборн окликнул снова.

— Входи же, чёрт возьми. Я не могу ждать всю ночь.

В голосе звучал приказ. Инстинкт подчинения, внушённый поколениями лордов и крестьян, заставил её подчиниться. Правая рука Элены отпустила рукоять кинжала и нащупала защёлку на двери. Она открыла дверь, не в силах сопротивляться.

Осборн сидел на скамье в дальней стороне маленькой комнаты, прислонившись к глинобитной стене. На коленях лежал обнажённый клинок. Он был один, но явно подстраховался.

— Закрой дверь, женщина.

Элена с трепетом подчинилась приказу и обернулась к Осборну. Узкую комнату с огромной кучей сена в глубине освещал единственный фонарь, висевший у двери. С другой стороны у стены были кучей свалены несколько соломенных лежанок с кучей грязных одеял и вытертых от многократного использования овечьих шкур. Однако позади скамьи, занятой Осборном, другой мебели не было.

— Что пялишься? — сказал Осборн. — Мне говорили, у тебя есть сведения, касающиеся моего брата. Давай, выкладывай.

Элена открыла рот, но слов не было. Она представляла всё совсем не так. Тальбот сказал ей, что Осборн ждёт информации, но ей даже в голову не пришло подумать, о чём говорить. Все мысли были сосредоточены на ударе ножом.

— Я... я... может, раз мы будем говорить, мне принести вам вина, господин?

— Я не желаю вина, девчонка. Мне нужна информация. Говори, что ты знаешь.

Она не ответила, и Осборн нетерпеливо вздохнул.

— Знаю, что развяжет тебе язык. — Он достал со скамьи за своей спиной небольшой кожаный мешочек, порылся в нём и выудил маленькую золотую монету. — Все вы, евреи, одного хотите — золота. Дай вашему народцу что-нибудь блестящее, сразу всё вспомните. Просто чудо, да?

Элена не сразу поняла, о чём он. Потом вспомнила про амулет, который Матушка повязала ей на шею. Возможно, Осборн узнал его, или ему сказали ждать еврейку.

Должно быть, он неправильно понял выражение её лица, поскольку тут же добавил:

— Не волнуйся, ты получишь своё золото, и ещё больше — если поможешь мне найти убийцу брата. Держи!

Он бросил деньги Элене, но её рука как раз опять потянулась к рукояти кинжала под плащом. Она не пыталась поймать монету, и та со звоном покатилась по дощатому полу.

— Подними её, девчонка. Давай, лезь за ней.

Не отводя глаз от Осборна, Элена нагнулась, пытаясь нащупать монету, но та откатилась куда-то в сторону, и её не удалось найти.

Осборн с интересом наблюдал за девушкой.

— Не встречались ли мы с тобой раньше? Не могу припомнить, чтобы говорил с кем-то из твоих единоверцев в Норвиче, однако мой меч познакомился со множеством таких в Святой земле.

Элена старалась скрывать лицо, отворачиваясь от Осборна под предлогом поиска монеты.

— Прекрати, — нетерпеливо приказал он. — Можешь отыскать её позже. Говори, чего ради вытащила меня от моего очага в эту нищую лачугу. И предупреждаю тебя, девчонка, если ты заставила меня зря потратить время, ты за это дорого заплатишь.

Элена не поднималась, всё ещё пытаясь держать в тени прикрытое капюшоном лицо.

— Я... я боюсь, что если скажу, этот убийца...

— Я позабочусь, чтобы с тобой ничего не случилось, — в нетерпении перебил Осборн. — Просто назови мне его имя, и обещаю, ещё до рассвета он окажется в подземельях замка.

— Но...

— Говори, девушка! Поверь, меня стоит бояться больше, чем любого убийцу. Если не скажешь мне, что ты знаешь, я сейчас же отправлю тебя в замок. И уверяю, там есть люди, которые и камень заставят заговорить.

Голос гремел у Элены в ушах. "Сделай это! Сделай, пока не поздно. Ты уже убила двоих, на этот раз будет ещё проще... как проколоть дыру в заливной свинине".

Но Осборн продолжал сидеть на скамье, гладя на неё, на коленях у него лежал меч.

Я уже убила двоих. Я смогу. Смогу!

Сумятицу в её голове перекрывал голос Тальбота: "Ты же видела, как другие девушки подбираются к мужчине, кладут руки ему на плечи и целуют".

Если бы здесь была Люс — она бы прошла прямо к Осборну, села к нему на колени и отвлекла обещаниями. Люс бы не сомневалась. Элена видела, как она это делала. И ни один мужчина не отстранился от неё. Это казалось так просто — миленькая улыбка, рука, ласкающая лицо и волосы — и мужчина таял, как сало в огне.

Элена не стала тратить время не раздумья, поднялась и прошла через комнату ближе к Осборну, так, что могла коснуться его ног. Наклонившись над ним, она пробежалась пальцами по жёстким седым волосам.

— Ты очень привлекательный мужчина, — она попыталась имитировать игривый соблазнительный тон Люс.

Осборн изумлённо вытаращился на неё. Она поспешно нагнулась прижала губы к его лбу, осторожно провела ладонью по затылку. Он резко отдёрнул голову.

— Чёрт возьми, что ты творишь, девчонка? Я пришёл сюда не за шлюхой. Я пришёл узнать про убийцу брата.

— Но... но я не могу устоять перед тобой, — запинаясь сказала Элена, и попыталась опять поцеловать его лицо. Он оттолкнул её, потом пристально посмотрел в лицо.

— Да я же тебя знаю! Все эти твои наглые выходки. Ты — моя беглая крестьянка, девчонка, что подслушивала под дверью. Как только леди Анна сказала мне, что ты была её горничной, я сразу понял, что именно тебя видел, когда ты удирала. А теперь, значит, ты явилась шантажировать меня, так? Думаешь, я стану тебе платить, покупать молчание о том, что ты услышала. Ты и впрямь вообразила, что король поверит слову беглой крестьянки, убийцы ребёнка, против слова верного и преданного английского лорда? Я заставлю тебя пожалеть, что ты уже не болтаешься на виселице, прежде чем закончу...

Он попытался подняться, но Элена стояла слишком близко. Меч с его колен со стуком соскользнул на пол. Осборн нагнулся за ним, и в этот момент Элена вытащила кинжал из кармана плаща и изо всех сил воткнула в его спину. Осборн завопил от неожиданной боли и повалился на колени на деревянный пол. Она протянула руку, пытаясь нащупать рукоять кинжала, торчащего в спине. Он схватил её юбки.

Элена пыталась вырваться, но он держал слишком крепко. Вцепившись в волосы, она что есть силы дёрнула его голову назад. Этого хватило, чтобы он на мгновение ослабил хватку. Она выдернула юбки из его рук и бросилась к двери. Она отчаянно возилась с защёлкой, но окровавленные руки скользили.

Осборну наконец удалось ухватить рукоять кинжала. С рёвом боли, он выдернул клинок и с трудом поднялся на ноги, сжимая кинжал в руке. Пошатываясь, он стал спускаться по ступенькам, зовя помощь.

Элена уже бежала через двор. Навстречу ей по двору шла служанка с двумя бутылями в руках. Она замерла, испуганно глядя на Осборна, который всё ещё сжимал в руках окровавленный нож. Элена наткнулась на служанку, девушка отшатнулась, бутыли выпали и разбились о камни. Рёв Осборна, приказывающего Элене остановиться, перекрывал музыку и смех, доносившиеся из гостиницы. Но она скрылась в темноте ночи, не остановившись взглянуть, добрался ли он до конца лестницы.

***

Раф дёргал шнур колокольчика и яростно колотил в дверь борделя. Маленькое окошко открылось, из-за крепкой железной решётки кто-то выглянул. Лицо принадлежало не Тальботу, а женщине по имени Люс.

— Ну точно, у кого-то ночью в штанах горит, — заворчала она — Боишься не успеть? — Потом лицо расплылось в обычной приветливой улыбке. — Ой, так это ж Бы... мастер Рафаэль, — поспешно поправилась она.

Рафу никогда не приходило в голову воспользоваться фальшивым именем. Какой в этом смысл? Когда так сильно выделяешься из толпы, любая попытка маскировки бессмысленна.

Люс отперла дверь, распахнула пошире и снова закрыла за гостем.

Он прошёл вслед за ней в гостиную, где, как обычно, в ожидании посетителей стояли блюда с мясом, бутылки с вином и элем. Как любит говорить Матушка "чтобы продержаться подольше, мужчине нужно хорошее красное мясо".

Люс обернулась и подмигнула, изгибая спину и выставляя вперёд пышную грудь — такие манеры уже стали для неё привычны.

— Чего желаете на этот вечер, мастер Раф? Назовите имя девушки, а я посмотрю, свободна ли она, чтобы обслужить вас, — она медленно облизнула клубнично-красным язычком верхнюю губу. Этот жесть был ей привычен, как реверанс для горничной.

— Мне нужно повидать Тальбота, срочно.

Она рассмеялась.

— Он будет польщён. Не многие посетители просят его услуг.

Но взглянув на напряжённое лицо Рафа, Люс поняла, что дело нешуточное. Она отбросила свои обольстительные манеры и в одно мгновение стала серьёзной.

— Тальбота здесь нет, мастер Раф. Поэтому Матушка и поставила меня следить за дверью. Но она сказала, он скоро придёт.

Не успела она договорить, как послышался настойчивый стук в дверь.

— Вот и Тальбот, — сказала Люс. — Я знаю его стук, никогда он не пользуется колокольчиком.

Она побежала на зов, а Раф нетерпеливо расхаживал взад-вперёд по длинной комнате. Тальбот вздрогнул при виде него. Люс недоуменно сморщила лоб и переводила взгляд с одного на другого.

— Будь умницей, Люс, ступай к себе, — приказал Тальбот, по-прежнему не поднимая глаз на Рафа.

— Как всегда, — беспечно сказала Люс. — Сделай, что мужчина просит, и... — голос обиженно дрогнул.

Тальбот взял половину пирога и первую попавшуюся бутыль с вином и протянул Люс.

— Вот, возьми.

Люс радостно улыбнулась, принимая неожиданное угощение.

— Но чтобы никто не знал, что мастер Рафаэль здесь, поняла?

— Конечно. Как всегда говорит Матушка — поступай как роза: благоухай сладко, открывай лепестки и оставайся немой. Ах да, и царапай до крови тех, кто хочет сорвать тебя, не заплатив.

— Ступай! — Тальбот кивнул на дверь, и Люс не стала дожидаться, когда он повторит приказ.

Как только за ней закрылась дверь, Раф обернулся к Тальботу.

— Шпион Иоанна... мы опоздали. Ту пару, у которой он остановился, арестовали и забрали в замок. Ублюдок привёл солдат прямо к ним, значит, скоро Иоанн всё узнает.

Тальбот резко обернулся, схватил со стола блюдо и швырнул об пол.

— Чёрт тебя подери, зачем ты явился сюда? Если за тобой хвост...

— За мной не следили, — сказал Раф с уверенностью, которой не чувствовал. — Я несколько раз оглядывался, проверял, не идут ли за мной. Кроме того, Мартин не знает, что я вернулся в Норвич. Если он уже выяснил, кто я, он будет караулить меня в поместье. Туда отправят людей арестовать меня, и надеюсь, к тому времени, как они обнаружат, что пошли по ложному следу, я буду уже далеко. Я уезжаю сегодня ночью и забираю с собой Элену. Если Осборн услышит, что Хью приходил сюда тем вечером, перед смертью, он лично обыщет это место сверху донизу. Элену он сразу узнает, даже с крашеными волосами. Хью не снисходил до того, чтобы замечать тех, кто ниже него, но Осборн ничего не упускает из вида. Я должен увести её до того, как он явится. Так где она? В комнате Матушки?

Тальбот поморщился.

— Девчонки здесь нет.

— Не ври мне, Тальбот. Знаю, Матушка хочет за неё денег, но даже она должна понимать, что сейчас Элена для неё не годится. Она не может рисковать, позволяя ей жить здесь. Если Осборн узнает, что вы прятали беглую, он арестует Матушку, и тебя тоже.

— Сомневаюсь, что он будет в состоянии это сделать, дорогой.

Обернувшись, Раф увидел Матушку, стоящую в дверном проёме за его спиной. Она сделала несколько шагов вперёд, в комнату.

— Осборн нас не арестует, потому что, пока мы с вами говорим, Элена об этом позаботится.

Раф переводил взгляд с Матушки на Тальбота и обратно.

— Я... я не понимаю. Как это — позаботится?

— Она отправилась убивать его, — спокойно ответила Матушка, как будто сообщала, что Элена пошла принести ведро воды.

Рафа как будто ударили в живот. Может быть, он ослышался?

— Знахарка из вашей деревни приходила сюда повидаться с Эленой, — сказала Матушка.

— Гита?

— Она самая. Видимо, несколько месяцев назад, в деревне, Гита дала Элене мандрагору, а теперь пришла получить плату. Похоже, между её семьёй и родом Осборна давнишняя вражда. Отец Осборна ложно обвинил бабку Гиты в отравлении своей жены, а потом казнил её. Ничего удивительного, что она прокляла и его, и его потомков. Теперь Гита хочет, чтобы Элена убила Осборна, чтобы отомстить за её бабку, — Матушка улыбнулась. — Тебе не из-за чего так ужасаться, дорогой. Элена справится. В конце концов, она уже убила двоих. Когда в ней кипит кровь, сил и решительности у неё хватит на десяток мужчин.

— Но она никого не убивала! — Раф уронил голову на руки и застонал — Я точно знаю, что не она убила Рауля и Хью. Она может справиться с мужчиной не лучше, чем воробей с ястребом. Ты послала девушку... ребёнка... против закалённого в боях рыцаря. Самое меньшее, что случится — он её узнает. Что ты наделала, злобная старая ведьма?

Он бросился на Матушку, но Тальбот встал между ними. Огромный кулак ударил Рафа в челюсть, тот отшатнулся, споткнулся о скамью и упал. Голова кружилась от удара, он лишь смутно различал звуки голосов. Матушка поспешно прошла через комнату.

— Тальбот, оттащи его наверх, ко мне, и заставь молчать. Можешь вырубить, если понадобится.

Она прошла чуть дальше, туда, где могла выглядывать из-за решётки в двери, Тальбот поднял Рафа на ноги. Ощущая, как качается под ногами пол, Раф позволил сторожу увести себя к лестнице в комнату Матушки.

***

Элена бросила верёвку колокольчика и постучала в дверь. Она, казалось, прождала целую жизнь, прежде чем заслонка наконец отворилась и показалось лицо Матушки.

— Матушка, прошу вас, впустите меня, — жалобно попросила Элена.

— Сейчас, — в твёрдом голосе Матушки звучало необычное участие.

Мучаясь ожиданием, Элена прижалась к двери и слушала, как Матушка отодвигает засов и спускается со ступенек. Когда дверь наконец открылась, Элена поспешно бросилась внутрь, чуть не сбив с ног карлицу. Зубы Элены стучали, ноги вдруг перестали слушаться, она чувствовала, что упадёт, если сделает хоть один шаг. Она стояла, крепко сжимая на груди руки и пошатываясь.

Матушка взяла её за руку. В сравнении с ледяной кожей Элены, пальцы были обжигающе горячими.

Задыхаясь, Элена судорожно глотала воздух.

— Почему я не сумела убить его, Матушка? Почему? Я же убила Рауля и Хью. А он не умер. Я думала... если я просто воткну в него клинок, всё сразу закончится. Было много крови, но... но он вытащил кинжал и пошёл вслед за мной... Почему же я его не убила, Матушка? Почему так просто вышло с другими? Они умерли, как и должны были, а он — нет... он всё шёл...

— Значит, он ранен? — Матушка прикусила губу. — Он узнал тебя?

Элена дёрнула головой в неком подобии кивка.

Матушка глубоко вздохнула.

— Раф прав, вас обоих нужно убрать отсюда этой же ночью.

— Мастер Рафаэль? Он...

— Он здесь, дорогая, явился чтобы увезти тебя. Ну, теперь ступай, посиди немного с ним, отдышись, тебе нужно. А нам с Тальботом надо кое-что сделать.

Элена сидела в комнате Матушки, сжимая в дрожащих пальцах стакан с вином. Она даже не помнила, как туда добралась. На скамейке рядом с ней Рафаэль осторожно смывал в миску с водой кровь с её рук. Она непонимающе смотрела, как вода становится розовой, потом алой. Плясало пламя свечей, и ей казалось, что она снова в хижине, в Гастмире, смотрит, как капля за каплей падает кровь Гиты. Элена дрожала, она никак но могла согреться.

Рафаэль осторожно, по-отцовски, тронул синяк — след от удара Хью. Глаза смотрели на Элену с такой добротой и нежностью, как будто он мог видеть её мысли и не осуждал её.

Она и не заметила, что говорит вслух — каким-то образом из неё, как из треснувшего горшка, выливалось всё, что случилось этим вечером, и она ничего не могла с этим поделать. Почему я не убила его? Почему он не умер? Она тонула в тысяче кошмаров — что Осборн явится за ней, что она не выполнила условие Гиты, что ей больше никогда не найти сына, а Атен никогда не упокоится в могиле. И всё же сознание цеплялось за единственный вопрос — почему я его не убила? Почему? Почему?

Рафаэль взял её замёрзшие руки, потёр их, чтобы согреть.

— Ты не смогла бы убить его, Элена, ты ведь не знаешь как. Ты никогда никого не убивала.

— Но Хью и Рауль... я убила их. Они оба мертвы.

Рафаэль открыто взглянул ей в лицо.

— Только ты их не убивала. Я теперь знаю, кто это, и поверь мне, это не ты. Ты только видела смерть во сне, как всем и говорила.

— Но мандрагора... Я использовала мандрагору, чтобы прояснить сны. И ясно видела. Я была в церкви. Там, на полу, лежал человек с раной на лице и вырезанными глазами. А ещё там был монах... он умолял меня не осквернять то святое место.

Рафаэль нахмурился.

— Но Хью убили не в церкви.

— Тогда кто это был? — спросила Элена. — Кто-то был там. Я видела.

Ужас медленно наполнил глаза Рафа, он отдёрнул руки, закрыл лицо и застонал. На мгновение Элене показалось, что он плачет. Она легонько коснулась его склонённой головы.

— Рафаэль, этот человек, которого я видела во сне. Я и его убила? Ты ведь знаешь, правда? Ты знаешь, кто он.

Несколько минут он не отвечал, потом заговорил, глядя на её руки, а не в лицо.

— Я думаю, ты видела не то, что должно случиться, а то, что случилось четыре года назад. Джерард и я... понимаешь, у нас не было выбора... а возможно, мы его сделали. Может ли человек порицать другого за то, что считает преступлением против Господа? Тебе снилось не то, что ты сделаешь, а то, что мы уже совершили.

— Но я видела, как сама это делала, — возразила Элена. Я там была. Я видела нож в своих руках.

Рафаэль смотрел на неё снизу вверх, лицо искажала мука.

— Ты помнишь тот первый день, когда я привёл тебя к леди Анне? Она предложила тебе поесть и выпить на сундуке. Ты это помнишь?

Элена кивнула.

— За день до того, как умер её сын.

— Когда ты туда пришла, Джерард был уже мёртв. Я положил его тело в сундук. А сверху поставили еду для тебя, и ты её ела. Хлеб и соль, как я попросил.

Глаза Элены распахнулись в испуге. Горло сжало так крепко, словно его сдавили чьи-то холодные пальцы.

— Но... съесть хлеб и соль, что лежали над телом, означает взять на себя грехи мертвеца! Ты обманул меня... сделал пожирательницей грехов!

Она отшвырнула кресло и в ярости заходила по комнате, вытирая руки о платье, как будто они опять оказались в крови.

Рафаэль тоже вскочил.

— Прости меня. Мне так жаль, но я не мог допустить, чтобы Джерард умер в смертном грехе. Я поклялся ему. Я обязан ему своей свободой, своей жизнью, всем. Он был мне как брат, больше, чем брат.

Элена обернулась к нему, пылая гневом.

— Но ты допустил, чтобы на меня пал его грех. Как ты мог? Если грех был так страшен, как ты мог заставить меня нести его?

— Клянусь жизнью, я искренне верил, что это не причинит тебе вреда. Ты была девственницей, невинной и чистой. Тебя не должно было это коснуться.

Руки Рафаэля бессильно упали, как у беспомощного ребёнка.

Элена пристально смотрела на воск, капающий со свечи.

— Девственницей... но... я не была. Предыдущей ночью я впервые переспала с Атеном. Той ночью... он сделал мне ребёнка. Что ты натворил, Рафаэль? — она перешла на крик. — Что ты сделал со мной, и с моим ребёнком, и с Атеном!

— Я не знал. Клянусь, я не знал. Меньше всего на свете я желал причинить тебе зло. Если бы я мог хотя бы подумать...

— Но ты не подумал. Нет. Ты позволил мне понести это. Ты заставил меня. Сделал меня убийцей. — Голос сорвался, и она перевела на него взгляд. — Сны о моём ребёнке, о том, как я его убиваю — это тоже сделал Джерард?

Рафаэль поднял голову, недоумение на его лице смешивалось с болью.

— Но в монастыре Монтобан не было младенцев. Я не понимаю... скажи мне, скажи, что ты видела.

— Я была в комнате, повсюду висела одежда и стояли корзины. Кладовая, но круглая, а не квадратная. Я слышала детский плач. Я была зла, так зла, что его от меня спрятали. Когда я нашла его, я хотела лишь одного — убить. Я ударила его о стену. Ночь за ночью мне снилось, как я убиваю младенца. Я подумала... я на самом деле поверила, что сделаю это с сыном. Вот почему я отдала его Гите — чтобы спасти. Чтобы я не смогла причинить ему вред.

Рафаэль откинулся на спинку кресла. Он бормотал что-то, но так тихо, что Элена едва различала слова.

— Не может этого быть. Церковь ведь обещала снять с нас все грехи, и совершённые до Крестовых походов, и пока мы сражались — всё должно быть прощено, стёрто, будто и не было. Нам обещали. Он был неверный. Язычник. Это было священное убийство, праведное дело. И церковь клялась, что мы прощены.

— Что? — спросила Элена. — Значит, был и ребёнок? Джерард убил младенца? Скажи мне, я должна знать. Должна знать, что это был не мой сын.

Рафаэль обхватил голову руками, потом бессильно опустил их.

***

— Да, там был ребёнок, много детей. Но этот, он был не такой, как другие. Ты должна понять... это война. Люди на войне делают такое... чего никогда бы не... хорошие люди... — Лицо судорожно исказилось, он старался не плакать, и прошло несколько минут, прежде чем он смог продолжить.

— Спустя несколько месяцев после того, как отец Джерарда отправился в море, чтобы сражаться в войске Ричарда на Святой земле, к Джерарду пришла Гита. Сказала, что духи предупредили её — отец Джерарда в опасности и сын должен ему помочь. Леди Анна молила его не уезжать, но Джерард был непреклонен, говорил, что не может бросить отца.

Как только он прибыл, Джерард разыскал Осборна, чьи вассалом был его отец — он думал найти его, сражающимся под началом Осборна. Но тот сказал Джерарду, что уже поздно. Его отец погиб. Сапёры копали тоннель под стенами города, чтобы обрушить их — среди них был и Тальбот — но сарацины прорыли другой ход, используя тоннели для атаки под прикрытием греческого огня, который защитники города сбрасывали с бастионов. Отец Джерарда был рядом со стеной, когда под прикрытием дыма из тоннелей вырвался отряд сарацин. Последний раз его видели сражающимся с ними, а потом он исчез. Той ночью его тело искали, но надежды найти было мало. Множество тел так обгорели или были изрублены, что невозможно отличить одного от другого. Даже эмблемы и шевроны, отличавшие рыцаря от пешего солдата, сгорели или сорваны. Они смогли лишь похоронить останки убитых в общей могиле, но по крайней мере, хватало священников, чтобы отслужить мессу за их души.

Джерард был убит горем. Он ругал себя, что не прибыл раньше, но поклялся закончить начатое отцом, и мы с ним присоединились к армии Ричарда.

Через несколько дней после нашего приезда Акра сдалась. Ричард выставил жёсткие условия. Он поклялся сохранить жизнь всем жителям города, если Саладин принесёт ему две сотни тысяч золотых монет и освободит пятнадцать тысяч захваченных им пленников-христиан. Чтобы подкрепить обещание, Ричард отпустил множество простых горожан вместе с жёнами и детьми, однако две тысячи знатных жителей города и их семьи оставил в заложниках, пока Саладин не удовлетворит его требования.

Но в назначенный день Саладин отказался передать и людей, и золото. Одни говорили, что к тому времени он уже убил пленников-христиан, другие — будто прислал весть, что не может пока собрать столько денег и просит больше времени. Кто знает, какова была правда? Мне известно лишь, что два великих правителя не смогли прийти к соглашению. Ричард отдал приказ — все заложники в городе должны быть убиты.

Слава Богу, нас с Джерардом избавили от забивания жертв. Вместо этого нас отправили вывести их из города, чтобы можно было уничтожить заложников на виду лагеря Саладина. Нам приказали переходить от дома к дому и сгонять людей к городским воротам. Мужчин связывали и выводили как рабов, женщинам и детям оставалось либо идти за ними, или, если они отказывались, их связывали и тащили следом. Из-за стен, где пленников сгоняли в кучу люди Ричарда, неслись крики и вой. Мужчин бросали на колени и рубили головы, женщин и детей пронзали мечами и пиками.

Уже поздним вечером мы подошли к дому на окраине города. Мы были измучены, взмокли от пота, нас доводили до бешенства мухи, облепившие каждый камень этого города. Один человек выбежал из дома и упал перед Джерардом на колени. Кажется, он называл своё имя — Аяз. Он развернул перед Джерардом кусок ткани, который держал в руках. Видимо, в этот узел он связал всё, чем владел — украшения жены, маленькие серебряные чашки, монеты и прочие безделушки. Он умолял Джерарда взять их в обмен на их жизни. Джерард отказывался, но Аяз продолжал молить. Он положил ткань у ног Джерарда и поднимал пригоршни золота и серебра, пытаясь совать их в руки Джерарда. Тот устало отталкивал его. Потом неожиданно замер, глядя на одну из вещичек в руке Аяза.

— Отцовское кольцо! — крикнул он, поднимая сверкающий ободок с одинокой жемчужиной в золотой оплетке. — Это кольцо моего отца! Откуда оно у тебя? Но Аяз его не понимал. Джерард ткнул кольцом ему в лицо. — Как? Откуда! — вопил он. Ничего не понимая, Аяз продолжал качать головой, потом пожал плечами и провёл пальцем по горлу, показывая, что взял кольцо у мёртвого, у убитого.

Я услышал, как ахнул Джерард. Я обернулся — его лицо заливала ярость и жажда мести. Джерард понял, что именно этот пресмыкающийся перед ним сарацин убил его обожаемого отца, отца, к которому он слишком поздно пришёл на помощь. С криком горя и ярости, от которого, казалось, разрывалось небо, Джерард поднял меч и пронзил сердце того сарацина. Аяз повалился туда, где только что стоял на коленях, на лице у него застыло недоумение.

Джерард помедлил, только чтобы вытащить меч, и бросился в дом. Я следовал за ним. Жена Аяза лежала мёртвой, сжимая в руках окровавленный нож. Она предпочла зарезать себя, но не сдаться живой. Джерард был вне себя от ярости. Он обходил одну комнату за другой, обыскивал дом. Он был уверен, что женщина спрятала детей, и был намерен не оставить в живых ни единого потомка отцовского убийцы, носящих его безбожное имя. Но обыскав все доступные комнаты и углы, он не больше никого не нашел.

Потом он услышал детский плач. Он шёл на звук и наконец обнаружил младенца, спрятанного в корзине под кучей белья. Я увидел, как он выдернул ребёнка из корзины за ноги. Я кричал, чтобы он остановился, и он обернулся ко мне, ребёнок висел у него в руках.

— И позволить ему вырасти и убивать других христиан?

Голос звучал сурово и резко. Никогда я не слышал, чтобы Джерард так говорил, как будто другой человек. Это был не он, я знаю, не он. Потом, словно убивая рыбину, он изо всей силы ударил ребёнка головой о белую стену.

Я был в ужасе и не понимал, почему. Мы оба знали, что солдаты Ричарда всё равно убили бы младенца за стеной. Джерард, можно сказать, оказал ему милость, ведь ребёнок умер мгновенно. Если бы его бросили в кучу людей за стеной, он оказался бы под телами напуганных людей или его зарубили бы измученные этой дикой казнью люди Ричарда, и тогда ребёнок умирал бы долго и в страданиях.

Но я был потрясен, увидев Джерарда, порядочного, благородного и храброго, совершающим такое деяние, это потрясло основы всего, что я в нём знал и любил. Этот поступок стал неизгладимым пятном и, кажется, преследовал его с того мгновения, когда всё было кончено.

К ночи все сарацины в городе, кроме проституток, были мертвы. Говорят, за день погибло около трёх тысяч. Джерард доложил Осборну, что город очищен. Он рассказал ему о множестве найденных нами тел — мужчины травили собственных детей, предпочитая не оставлять их на милость солдат Ричарда, девушки прыгали с высоты, чтобы покончить с собой, женщины бросались в колодцы с детьми на руках, чтобы их не взяли живыми.

Всё это он рассказывал Осборну, и Осборн смеялся... он просто смеялся... Я никогда не прощу ему этого. Именно тогда я понял, каким порядочным человеком был Джерард. Он страдал из-за того, что сделал. Он об этом помнил. Он себя осуждал. Но Осборн, на чьих руках сотни смертей, только смеялся. Он не сожалел ни об одном мгновении причинённой им боли, ни о единой капле пролитой крови.

Той ночью священники, ехавшие с армией Ричарда, обходили лагерь, благословляя солдат, и старались их успокоить, уверяя, что в этот день смыты все их грехи, что они сделали это во славу Бога, а скоты-язычники обречены гореть в аду. Они стояли на всех возвышенностях, какие могли найти, выкрикивая в душную ночь слова святого Бернарда из Клерво: "Смерть язычника — победа для христианина, ибо тем прославляется сам Христос".

***

Рафаэль смотрел на стену матушкиной комнаты. Он, казалось, забыл и о том, где находится, и о том, что Элена всё ещё здесь. Ей было плохо.

Она там была. Она видела девушку, бросившуюся вниз, во двор. Она видела Джерарда, убивающего невинного младенца, так же, как видел и Рафаэль, вот только руки Джерарда стали её руками. Это с её пальцев капала алая кровь ребёнка.

Элена вздрогнула, когда Рафаэль неожиданно заговорил снова, сдержанно, как будто больше себе, чем ей.

***

— Но я так и не смог заставить себя сказать правду о том, что ещё обнаружил я в доме Аяза. Это его уничтожило бы. А я не мог добавлять ему боли.

Понимаешь, после убийства ребёнка Джерард выбежал из дома. Ему было плохо, и он не хотел, чтобы кто-то увидел, как его тошнит, ведь его могли счесть трусом. Я тоже чуть было не ушёл, когда заметил низенькую дверь, которую мы перед тем пропустили. Я обнаружил, что она ведёт к чему-то вроде камеры в форме гигантского горшка, туда вел канал с плоской крыши. Думаю, это было что-то вроде цистерны. Видимо, во время зимних дождей она наполнялась водой, но тогда было лето, и осада шла уже долго. Последнюю каплю воды истратили.

Но цистерна не пустовала. Внутри неё был человек. Он лежал, свернувшись на дне под одеялом. Когда я вошёл, он начал кричать, и с его слов я понял, что он — христианин-пленник. В его лице было что-то знакомое, я решил, что он — один из солдат, которых я встречал, когда мы только прибыли, хотя и не мог припомнить имени.

Я залез в цистерну, чтобы помочь ему выбраться, говорил, что заберу его. Но к моему удивлению, вместо того, чтобы радоваться, он принялся умолять убить его. Я был поражён. Я сказал ему, что осада окончена. Ричард победил, он в безопасности. Но он продолжал упрашивать меня прекратить его жизнь. Я не мог этого понять. Он отбросил одеяло, и тогда я понял, почему он хотел, чтобы я убил его из милости. У него были обрублены руки и ноги. Ни один человек в Божьем мире ни желал бы доживать так свой век.

Он сказал мне, что дома у него остались любимые сын и жена. Он не вынесет возвращения домой в состоянии, когда не может сделать для себя совсем ничего — ни самостоятельно поесть, ни даже убрать за собой. Пусть уж лучше его сын верит, что отец умер достойной смертью на поле боя, чем узнает, что он живёт бесполезной пародией на человека. Какой теперь я отец для сына или муж для жены, спрашивал он меня, и по его лицу бежали слёзы. Его унижало то, что он плачет передо мной и не может даже вытереть слёз.

Он заговорил о доме, и я задохнулся — я сразу понял, где видел прежде это лицо, а точнее, его более юную копию. Я сказал ему, что Джерард, его сын, здесь, в городе. Что минуту назад он был в этом доме.

Но он умолял меня не говорить Джерарду, что жив. А потом... потом он стал просить меня сделать всё, что в моих силах, чтобы защитить Аяза и его семью.

Он сказал, что был взят в плен отрядом из города во время набега, и через тоннель его притащили в Акру. Хозяева города калечили пленников и оставляли умирать. Но той ночью Аяз нашёл отца Джерарда, ползущего среди мёртвых и умирающих пленников. Он тайно принёс его в свой дом, ухаживал за его ранами, кормил его тем немногим, что имел, и прятал.

Видишь ли, как и многие в этом городе, отец Аяза сражался в прошлой Святой войне, не как сарацин, а против них, как христианин. Отца Аяза взяли в плен и силой заставили принять мусульманскую веру в обмен на жизнь. Он женился на местной женщине, и теперь их сын Аяз, как и остальные жители города, сражался против собственных братьев-христиан. Аяз хотел сохранить жизнь Джерарда в память о своём отце, который когда-то был христианином.

***

Элена затаила дыхание, боясь прервать рассказ Рафаэля, но тут не смогла удержаться от вопроса.

— Ты сделал, что просил тот несчастный? Ты убил отца Джерарда?

— Я не смог.

Слова звучали так горько, что несмотря на свой гнев, Элене захотелось обнять его и утешить.

— Я оказался трусом. Я не мог убить его, зная, кто он. Я договорился увезти его в Англию... Я думал... я надеялся, когда он научится жить таким, каким стал, то, может быть, снова захочет увидеть сына. Но чем больше я узнавал Джерарда, тем более понимал, что это знание сделает с ним... с ними обоими. Джерард убил человека, спасшего жизнь отцу, хуже того, он убил единственного сына Аяза, беспомощное дитя. Джерард не вынес бы этого знания. И если бы я помог им встретиться, тогда и отец узнал бы, что сделал Джерард во имя него. Как я мог им добавить и эту боль? Разве мало они страдали?

Элена зажала ладонями рот, чтобы удержать готовый вырваться крик.

— Тот человек... тот несчастный в клетке в подвале Матушки, это отец Джерарда!

Рафаэль поднял голову и взглянул на неё, лицо искажало страдание. Ему было незачем отвечать.

— Как же ты мог оставить его вот так, в клетке?

— Что же мне было делать? — Рафаэль опустил голову на руки. — Мне нужно было безопасно спрятать его. А денег, чтобы заплатить за жильё и присмотр за ним на те годы, что он мог прожить, у меня не было. Как бы он выжил, побираясь на улицах? Матушка взяла его, когда я уже не знал, куда его поместить. Она была обязана мне спасением жизни её брата Та... брата, которого она не видела с детства. Она согласилась его принять. "Жизнь за жизнь", — сказала она. По крайней мере, здесь ему не приходится выносить людское презрение или жалость, ведь Матушка никого не жалеет.

Элена не могла смотреть на него. Прикрыв глаза, она пыталась собрать воедино все обломки своих рассыпанных мыслей. Те сны были совсем не о ней. Она никогда не причинила бы зла своему ребёнку. А всё, что случилось — её арест, и смерть Атена, и то, что с ней делали Хью и Рауль, и сегодняшнее нападение на Осборна — ничего этого не было бы, если бы не единственный сон. И это не её собственный сон, он был навязан ей Рафаэлем.

— Почему? — закричала она Рафаэлю. — Почему ты выбрал меня? Ты мог взять в пожиратели грехов любого — нищего, вора, бродягу, кого угодно. Почему я? За что? Какое зло я тебе причинила?

Он уставился на Элену.

— Как ты не понимаешь? Это не было наказанием. Я не мог вынести это один. Пока жив был Джерард, мы несли эту ношу вдвоём. Наше бремя, но и связь между нами, которая делала нас ближе кровных братьев.

И когда он ушёл, я не мог передать этот груз чужаку. Он — часть меня, моя память, это я весь, и я хотел разделить его только с тобой. Во всём мире одной тебе я мог это отдать, потому... потому что люблю тебя.

Элена замерла, с ужасом глядя перед собой, на этого жалкого и несчастного человека. Слёзы ручьём лились по его впалым щекам. Он протянул к ней огромные руки безнадёжным жестом ребёнка, жаждущего утешения, а потом бессильно уронил их, словно понял, что ничего не получит.

Дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвалась Матушка. Рафаэль поспешно отвернулся, стирая влагу с лица. Элена не могла пошевелиться. Она всё так же смотрела на него, не в силах поверить.

Матушка переводила взгляд с одного на другого, ощутив то, что носится в воздухе, но времени церемониться не было. Она нетерпеливо фыркнула.

— Живо поднимайтесь оба. Ниже по реке вас ждёт лодка. Лодочник не рискнул приблизиться к городу, могут остановить и проверить. Я сама отведу вас туда. Тальбот останется здесь, на случай если придут солдаты. Торопитесь, скоро рассвет, а мы хотим, чтобы до тех пор вы убрались из Норвича. Вот твой узелок, дорогая. А теперь отдай мне тот плащ и амулет, вдруг их кто-то узнает. — Она сунула в руки Элены другой плащ, потемнее и старый, подбитый серым кроличьим мехом. — В нём тебе будет тепло на воде.

— Вода? — непонимающе переспросила Элена.

— Ты что, до сих пор ей не сказал? — возмутилась Матушка. — О чем вы тут болтали, черт возьми? Мастер Рафаэль пришёл, чтобы забрать тебя.

Элена отшвырнула плащ, глаза вспыхнули яростью.

— Идти с ним? Я не могу с ним идти! Я не хочу! Ты не знаешь, что он сделал.

Матушка так же решительно опять набросила плащ на неё.

— Значит, ты собираешься оставаться здесь? Ты только что напала на самого могущественного человека в этих краях, ранила его, позволила ему узнать себя, а теперь будешь сидеть и ждать, когда он придёт за тобой? Но только не здесь. Может, тебе и не дорога твоя голова, но я намерена ещё долгие годы носить на плечах свою, если дьявол меня не достанет.

— Тебе не о чем волноваться, я не подвергну тебя опасности, — Элена вызывающе вздёрнула подбородок. — Я покину твой дом, но одна. Не вместе с ним, ни за что.

— Смело сказано, дорогая. И что же ты станешь делать одна? Даже если допустить, что ты сумеешь не попасться, когда полстраны тебя ищет и за тебя назначена плата, как же ты собираешься жить? Просить подаяние или торговать собой в переулках какого-нибудь грязного городка? Ты думаешь, здесь с девушками обходятся несправедливо, но подожди, тебе ещё придётся обслуживать вонючих пьяниц и мерзких жуликов, которые не могут себе позволить девушку из борделя. Когда тебя трахнут под забором и дадут пинок вместо монеты, когда остаток ночи ты будешь спать голодной на кладбище — вот тогда ты поймёшь, каково это, быть одной.

Слова Матушки были жестокими, но сделали то, для чего предназначались — вернули Элену к реальности. На мгновение она погрузилась в отчаяние, но потом вспомнила то, что скрывалось где-то в глубинах сознания. И она отчаянно ухватилась за это.

— Мы должны рассказать. Рассказать, что сделал Осборн. Тогда арестуют его, а не меня.

Рафаэль и Матушка переглянулись, как будто она заговаривается.

Элена обернулась к Рафаэлю.

— Помнишь, я рассказывала, как подслушала в поместье разговор о корабле и французах? Я знаю, кто это был, знаю, кто говорил в той спальне.

— Я уже знаю, — устало сказал Рафаэль. — Это был Хью, но...

— Нет, нет, не он. Это Осборн. Я должна была узнать его голос на суде, когда сын... но я была слишком расстроена, чтобы подумать об этом.

Рафаэль изумлённо смотрел на неё.

— Ты ошибаешься. Осборн — человек короля. Предателем был Хью. Спустя столько месяцев ты вряд ли могла бы припомнить тот голос.

— Я не помню голос, — сказала Элена. — Но сегодня вечером, когда Осборн узнал во мне свою беглую крестьянку, он сказал, что знает — я та девушка, которую он видел убегавшей от двери. Он решил, что я пришла просить денег за молчание о том, что услышала.

Рафаэль быо ошеломлён.

— Всё это время я думал... но это был не тот брат.

Матушка фыркнула.

— Это объясняет, почему Осборн так старался вернуть Элену, — она обернулась к девушке. — Но, дорогая, боюсь, тебе это не поможет. Только увеличит опасность. У тебя нет никаких доказательств, только то, что Осборн сказал тебе, а он будет всё отрицать. И теперь он еще настойчивее будет пытаться заставить тебя замолчать навсегда.

В свете свечей лицо Рафаэля было бледным и измождённым.

— Элена, прошу, поедем со мной. Дай мне попытаться искупить вину перед тобой. Я буду тебя оберегать, обеспечивать и поддерживать, чтобы ты ни в чём не нуждалась, сделаю всё, что смогу. Знаю, моё тело тебе отвратительно. Я всегда это знал, и поверь, понимаю лучше, чем ты можешь себе представить, ведь оно противно и мне самому. Но клянусь душой Джерарда, я и пальцем до тебя не дотронусь. А если со временем ты найдёшь мужчину, которого полюбишь и который полюбит тебя, клянусь, я отпущу тебя со спокойным сердцем. Раньше я просил тебя довериться мне, но доверия не заслуживал. Клянусь, я его заслужу.

Тальбот сунул голову в дверь.

— Матушка, если они сейчас не уйдут, можно и вообще не ходить.

Матушка кивнула. Не дожидаясь ответа Элены, она сунула ей в руки узелок и решительно вытолкнула за дверь. Через минуту Элена уже торопливо спускалась по лестнице за Рафаэлем, даже не понимая, согласилась она или нет.

За дверью Матушка схватила обоих за руки и быстро повела через спящие улицы. Она шла между ними, и случайному наблюдателю показалась бы похожей на ребёнка, идущего с родителями.

В этот час улицы были безлюдны. Таверны и пивные опустели. Свечи погашены либо давно догорели, и в слепых окнах не видно ни лучика света. Моросящий дождь покрывал лица крошечными каплями влаги, пропитывая одежду. Элена дрожала. Раф низко держал фонарь, чтобы они могли безопасно миновать открытые сточные канавы и пройти по узким переулкам. Свет фонаря скользнул по глазам нищего, свернувшегося у ворот, и тот заворчал во сне, отвернулся и крепче обхватил себя руками, укрываясь от холода и дождя. Морщинистое желтоватое тело влажно поблёскивало сквозь дыры в его тряпье, грязные пальцы босых ног скрючились от холода.

Три странные фигуры поддерживали друг друга на скользкой брусчатке, фонарь подсвечивал ноги таинственным жёлтым ореолом, но лица оставались в темноте. Через голову Матушки Элена бросила взгляд на длинную фигуру, плетущуюся рядом с ней. Голова и плечи сгорблены, как у пленника, направляющегося на виселицу.

Элена до сих пор не имела понятия, что собирается делать. Она не могла простить того, что он сделал с ней. Однако, хотя она говорила себе, что ненавидит его, она понимала желание разделить с кем-то самые страшные тайны. Кому можно позволить видеть тёмных чудовищ, живущих внутри тебя? Только тому, кого по-настоящему любишь. Элена знала, что Рафаэль ее любит. В глубине души она всегда это понимала. Но он же её использовал. Совершил насилие, куда худшее, чем Рауль или Хью — они касались лишь тела, а не души. Он сделал её виновной в преступлениях, которых она не совершала и никогда не смогла бы совершить. И всё же кровь того младенца и монаха теперь на её руках, и ей придётся целую вечность нести за них наказание, как и ему... им обоим. Страх так велик, что она не могла даже думать, что это значит. Если хоть на мгновение позволить себе сосредоточиться на том кошмаре, она просто сойдёт с ума.

Элена знала одно — ей хотелось бы оказаться за сто морей от Рафаэля. Однако, она понимала, почему он так страдал от потери Джерарда — больше никто не разделял страданий Рафаэля, и никто не мог понять ужаса, который он видел. Кроме Джерарда, а теперь и неё. Даже если искать всю жизнь, ей ни с кем это не разделить — как сможет даже самый верный любовник понять образы, навсегда оставшиеся в её памяти, ужас и отвращение в её сердце? На такое способен лишь тот, кто сам несёт всё это внутри себя.

Элена могла ненавидеть Рафаэля каждой частичкой души, но они стали одной плотью. Она не сможет жить с этим одна, как и он. Их связь прочнее, чем брак, и крепче любви — ведь грех будет соединять их и после смерти. И потому Элена вдруг поняла — у неё нет другого выбора, только идти с Рафаэлем, без него, одной, ей не вынести этот ночной кошмар, и это станет самым страшным приговором.

Тесные улочки остались позади, перед ними открылась окаймлённая рекой болотистая равнина. Ветер здесь дул сильнее, ветер хлестал замёрзшую кожу. Толстые узловатые стволы обрубленных ив торчали из болотистой почвы как гигантские дубины. Тут и там среди берёзовой поросли виднелись тёмные пятна лачуг и хибарок.

Матушка взяла у Рафа фонарь и осветила вымокшую траву, что-то выискивая. Она указала на вертикально торчащую из земли ветку, очищенную от коры. Прижав палец к губам, она двинулась по следу. Элена осторожно шагала за ней, Раф замыкал шествие. Она слышала чавканье его ног по болоту, но не оборачивалась. Теперь они были уже рядом с рекой.

Матушка вцепилась в руку Элены и тащила вперёд, к зарослям низкого кустарника. За ней, пригнувшись, шёл Рафаэль. Перед ними в темноте скользила огромная чёрная река. Элена ощущала идущий от воды холод, ещё холоднее, чем дождь. Она подняла взгляд вверх, жмурясь от падающих капель. Город ещё окутывала темнота, но вдоль горизонта уже виднелся алый свет. Занимался рассвет.

Матушка прикрыла фонарь плащом, потом пошевелила ткань, чтобы свет несколько раз подряд мигнул в сторону реки. Они ждали в тишине, только капли дождя стучали по головам, да плескалась вода в реке. Потом из темноты мелькнула ответная вспышка. Над рекой, медленно приближаясь, поплыл крошечный огонёк.

Матушка обернулась, понизила голос до шёпота.

— Как только лодка пристанет к берегу, бегите к ней, залезайте внутрь и держитесь пониже, пока не отплывёте подальше от города. Те люди знают, куда вас везти. Можете им доверять. Они — мои хорошие клиенты.

Они увидели, как из темноты проступил контур маленькой лодки, как будто она возникла из тени.

— Прошу, Элена, — прошептал Рафаэль, — идём со мной.

Он протянул руку, белую, блестящую от влаги в свете фонаря, похожую на руку утопленника. Элена колебалась, потом медленно, очень медленно её пальцы коснулись его, и она схватила руку, ощутив не холод кожи, а ответное пожатие пальцев, нежно, но прочно сомкнувшихся вокруг её руки.

Внезапно тишину разорвал пронзительный свист потревоженного кулика. Элена обернулась — через болото, низко склоняясь на фоне подсвеченного горизонта, к ним быстро приближался рассыпавшийся отряд преследователей. Металл в их руках поблёскивал в первых лучах тусклого солнца.

— Чёрт возьми! Это же люди короля! — прошипела Матушка.

Рафаэль отпустил руку Элены и с силой толкнул её, так что она растянулась на земле за кустами.

— Держи её, Матушка! Делай что хочешь, только спаси её.

Он, как краб, быстро пополз на четвереньках и, оказавшись достаточно далеко от Матушки и Элены, вскочил на ноги и, не скрываясь, побежал вдоль берега, отвлекая людей Иоанна от женщин и лодки. Раздался крик — солдаты его заметили. Они тут же сменили направление и теперь гнались за ним, огибая кусты и деревья, так быстро, как только позволяла заболоченная почва. Солдаты продвигались медленно, постоянно спотыкались, ноги вязли в размокшей земле, но они поднимали друг друга и продолжали преследовать добычу. Вскоре всех их поглотила темнота.

Когда крики начали затихать вдали, Матушка сжала руку Элены.

— Шевелись, дорогая, и поживее. Нет, не вставай. Они могли оставить людей наблюдать. Ползи!

Элена подняла голову, чтобы взглянуть на маленькую лодку на реке, но лодочники потушили фонарь, едва завидев солдат, то же самое сделала и Матушка. Они подползли на четвереньках к берегу, Матушка тихонько окликнула лодочников, но никто не ответил. Элена прижимала руки к тёмной земле, вздрогнула, когда в ладонь глубоко вонзалась колючка, но не останавливалась. Они были уже почти у края воды. Жёсткая трава под ногами сменилась на вязкую грязь. Элена окинула реку взглядом.

На горизонте уже начало рассветать, показались чёрные контуры далёких кораблей, но лодки поблизости не было. Издалека ветер доносил голоса солдат, выкрикивавших приказы друг другу. Элена зажмурилась. Благословенная Пресвятая Дева, Матерь Божья, милостью своей позаботься о Рафаэле. Спаси его. Не дай им его поймать. Прошу, не дай им схватить его.

Матушка тихо выругалась. Потом крепко вцепилась в руку Элены и потащила её назад.

— Эти лодочники — куски тухлого сала! Никчёмное блошиное дерьмо. Ну погодите, пусть они только посмеют ещё раз показать свои морды в моём доме. Я их яйца крабам скормлю, — Матушка вздохнула. — Но всё же не могу сказать, что осуждаю их. Говорят, рисковать жизнью стоит только ради родни, а я для своей и не стала бы. — Она с тревогой глянула вверх по реке, откуда доносились крики солдат. — Нам нужно убраться отсюда, и как можно скорее. Рафаэль изо всех сил старается их увести. Мы должны идти в противоположную сторону.

— Но мы же не можем бросить Рафаэля.

Едва Элена произнесла эти слова, над болотами эхом разнёсся звон мечей.

— Похоже, Бычок сильно занят... нет, нет! — Матушка вцепилась в Элену, бросившуюся на звук. — Мы ничем не можем ему помочь. Только сделаем хуже. Когда Рафу удастся сбежать, он найдёт способ вернуться к тебе. И тогда мы найдём вам обоим другой корабль. Но сейчас самое лучшее — увести тебя из Норвича, и побыстрее. Осборн будет дом за домом прочёсывать город, искать тебя. Идём, дорогая. Я провожу тебя, пока не выведу на правильную дорогу.

Элена в последний раз обернулась. Кажется, она смогла разглядеть вдалеке людей и блеск оружия в первых лучах рассвета. Но она была не уверена, может, это просто вода. Она отвернулась и покорно поплелась за Матушкой.

***

Раф понимал — ему не сбежать от солдат. Рано или поздно они его схватят, и он лишь хотел увести их подальше от Элены и Матушки, чтобы дать им возможность спастись. Усилия, с которыми приходилось выдёргивать ноги, вязнущие в сырой заболоченной почве, разрывали мышцы ног, в боку у него уже болело, но он не остановится, пока не заставят. Он оглянулся через плечо — трое солдат были уже близко. Они подавали друг другу знаки растянуться, видимо, хотели отрезать ему путь.

Раф прибавил шагу. Теперь, глядя на реку, он думал — не прыгнуть ли в воду. Он довольно хорошо умел плавать, однако река полноводная и быстрая. На другой берег не переплыть, но можно попробовать спрятаться и под этим берегом, если найдётся за что зацепиться.

Ему нужно выбрать место, где берег навис над водой... он вскрикнул, ощутив под ногой пустоту. Он барахтался на спине в жидкой грязи, от всплеска ледяной воды перехватило дыхание. Он свалился в одну из глубоких узких канав, которые шли по болоту, впадая в реку. Даже при свете дня эти овраги не заметить, пока не окажешься прямо над ними. Раф извивался в неглубокой воде, безуспешно пытаясь подняться на ноги в скользкой грязи.

Крики раздавались уже совсем рядом, и Раф затих, молясь, чтобы его скрыли остатки ночной темноты. Казалось, голоса начали отдаляться. Медленно и осторожно он попытался выпрямиться, но всё было бесполезно. Мягкая шелковистая грязь по бокам канавы просто уплывала из под рук. Он оставил попытки выбраться и стал, извиваясь, продвигаться вперёд, в сторону реки. Если удастся выскользнуть в воду и укрыться под берегом, то с Божьей помощью он сможет переждать там, пока они не бросят поиски.

Узкий овраг шёл наклонно, и, прилагая немного усилий, Раф заскользил к реке. Пальцы рук и ног онемели от холода, тело сводила судорога. Он не мог понять, где находится — слишком темно, но ещё пара ярдов, и наверняка окажется в воде, в безопасности.

Он подавил крик — голова задела что-то твердое, и ощутил, что его выдёргивают за шиворот из воды, так что он оказался в сидячем положении.

— Думал, сможешь удрать от нас, изменник?

За его спиной в канаве стоял солдат. Раф попытался вцепиться в ноги врагу и повалить под себя, но его тут же схватили за руки сверху, с земли. Двое солдат вытащили Рафа наверх через край канавы и бросили в колючую болотную траву лицом вниз. Раф поднял глаза. Его окружали шесть или семь солдат. Они расступились, пропуская вперёд маленькую тощую фигурку. Раф узнал лицо Мартина, широко ухмыляющегося, словно приветствовал старого друга.

— Ты похож на тот труп, что мы видели в Ярмуте. Вернее, скоро станешь таким, мастер Рафаэль. Уверен, для тебя уготована особая смерть. Полагаю, обвинение в государственной измене. Осборну не терпится лично тебя допросить. Он настаивает на том, что сделает это сам, и как он мне сказал, ждёт с большим нетерпением. К несчастью, Осборн может немного подзадержаться, прежде чем навестит тебя. Так что пока развлечёшься, слушая крики дружков-изменников в подземельях замка. К сожалению, Осборн ранен, тебе это известно? Но благодарение Богу, удар скользнул по ребру, лекари говорят, что он поправляется. Наверное, сможет посетить тебя где-то через неделю, хотя боюсь, во время допроса ещё будет ощущать боль. А как я слышал от тех, кто его знает, от этого его нрав не улучшится.

Рафу было незачем объяснять, на что способен Осборн. Как и всякий нормальный человек, он боялся пыток и боли, но не это сейчас наполняло ужасом его душу. Понятно, что Осборн станет наслаждаться каждым движением его мышц, изучать каждую судорогу агонии на лице, наблюдать, как он умирает, с тем же холодным интересом, как смотрел, когда вешали Атена. Кроме того, Раф понимал — смех Осборна, последнее, что он услышит при жизни, будет преследовать его даже в аду. Он прошёл через всё это не для того, чтобы теперь оказаться в лапах этого человека.

Мартин обернулся к солдатам.

— Берите его, и смотрите, чтобы он от вас не сбежал. Но обращайтесь с ним осторожно. Лорд Осборн желает, чтобы пленник попал к нему невредимым, и в состоянии, пригодном для разговора.

Раф заставил себя расслабиться. Два солдата подняли его и поставили на колени, он не сопротивлялся, как будто уже смирился с поражением. Потом, когда ноги уже твёрдо стояли на земле, Раф размахнулся, ударил огромным кулаком в лицо ближайшего, а другой рукой схватил его руку с мечом. Солдат отшатнулся, наткнувшись на стоявших позади товарищей. Этой минутной растерянности Рафу хватило, чтобы вырвать оружие. Раф выставил меч перед собой, вращая лезвие и направив его на солдат.

Мартин быстро, как хорёк, скользнул за спины солдат.

— Разоружите его, идиоты, но не убивайте. Осборн хочет его живым.

Раф давно не держал в руках меч, а этот был не из лучших. Баланс неправильный, и лезвие короче, чем у любого из тех, какими он владел прежде, но длинные руки Рафа компенсировали недостатки. Он быстро развернулся, ткнул мечом одного из солдат в кругу. Застигнутый врасплох противник попятился, споткнулся, но быстро восстановил равновесие.

Раф дрался стойко и яростно. Он был привычен к ближнему бою, и хотя ещё едва рассвело, отблесков восходящего солнца на кружащих клинках было достаточно, чтобы вовремя заметить и отразить атаку. Он пробивался сквозь круг с безумной яростью, порождённой отчаянием. Один солдат отшатнулся с залитым кровью лицом, другой с криком бросил клинок — меч Рафа прошёл через его руку.

Раф проталкивался вперёд, пока в кругу солдат не появился проход, открыв реку, вспыхивающую на солнце золотыми огоньками. Он с криком рванулся из круга к воде. Он был уже в трёх шагах от реки, когда спину пронзила острая боль. Раф упал на колени, попытался ползти вперёд, но руки не слушались, и он повалил наземь. Его схватили и опрокинули вверх лицом, он едва не кричал от боли. Спина, казалось, горела. Мгновение он наслаждался внезапным теплом, хотя и не знал, откуда оно, пока не понял, что под ним разливается его собственная кровь.

— Я же велел вам, кретины, не ранить его. Да вы понимаете, что натворили? Знаете, что сделает с вами Осборн, когда это обнаружит?

Мартин опустился перед Рафом на колени, хлопая по лицу, чтобы заставить открыть глаза. Но Раф внезапно почувствовал себя безумно уставшим. Ему хотелось только уснуть. Дышать становилось всё тяжелее, как будто кто-то прижимал к лицу мокрую ткань. Он не чувствовал ног. Он понимал, что умирает, и был этому рад. Не многим людям даровано выбрать час собственной смерти. Осборн не получит удовольствия, глядя, как он умирает.

Раф закричал от боли, прижимая руку к груди. Казалось, чья-то рука сжимала изнутри его сердце. Он крепко зажмурился, изо всех сил пытаясь справиться с болью. Но было что-то ещё, он должен ещё кое-что сделать. Нужно как можно дольше оставаться в сознании. Теперь у него оставалась единственная возможность получить искупление, единственный способ защитить тех, кому причинил зло. Важны лишь живые, не мёртвые. Живущие не должны страдать из-за тех, кто уже за гранью этого мира.

Раф открыл глаза, взглянул в лицо Мартина.

— Исповедь. Я хочу... исповедаться, — прошептал он.

Мартин склонился ниже, лицо загорелось азартом.

— Да, это так, тебе следует исповедаться для спасения твоей души. Ты умираешь, и потому сейчас должен говорить только правду. Это твой последний шанс спастись от проклятия и вечного пламени ада.

— Нет времени...

— Назови имена, — потребовал Мартин. — Лишь имена, это всё, что ты должен сказать. Я сделаю остальное. Говори же.

— Confiteor Deo omnipotenti... исповедаю... перед тобой и всемогущим Богом, что я...

Раф смотрел в небо. Оно становилось темнее. Это неправильно. Сейчас ведь утро, разве он не видел рассвет? Он вспоминал длинную и алую, как кровь, полосу света, тонкий кровавый след, пересекающий мир.

Мартин встряхнул его.

— Что ты сделал? В чём каешься? Говори!

— Исповедуюсь, что убил... Рауля и Хью. Но ты скажи Иоанну вот что... предатель — это Осборн из Роксхема. Он служил... Филиппу Французскому... Это Осборн... собирался встречать ваших французских шпионов. Перед лицом смерти я клянусь крестом крестоносцев, что это правда. Передай Иоанну... и Осборну на эшафоте... что он знает убийцу брата. Скажи, что я сделал это за Джерарда, за того монаха, за сарацинского младенца. Скажи Осборну перед казнью, и пусть это станет последним, что он услышит... Я на последнем дыхании клянусь, что убил его брата Хью... клянусь своей бессмертной душой.

Новолуние, октябрь 1211 года

Хлеб.

Смертные осеняют крестом тесто, прежде чем оно начнет подниматься, чтобы вырвать его из рук сатаны и уберечь от сглаза.

Нельзя разрезать буханку ножом, если другая еще в печи, иначе новая буханка будет испорчена. Если буханку перевернуть на столе вверх тормашками, то пойдет ко дну корабль или кормилец семьи умрет. Кроме того, резать хлеб нужно всегда с одной стороны, иначе в дом проберется дьявол.

Если кусок хлеба завернуть в тряпицу и закопать в землю на три дня, а потом съесть, можно вылечить коклюш.

Хлеб, испеченный в Страстную пятницу, нужно сохранить, он защитит дом от пожара и насекомых, а всех его обитателей - от злых духов.

Если испеченный в Страстную пятницу хлеб или крестовую булочку [33] высушить и покрошить в воду, она излечит понос.

Если без спросу взять последний кусок хлеба с тарелки, это принесет несчастье, но если съесть предложенный последний ломоть, он принесет богатство или супруга.

Во время сбора урожая дух зерна обитает в последнем срезанном снопе. Из него пекут хлеб в форме человеческой фигуры или снопа пшеницы и со всем почтением приносят на праздник урожая. Все, кто собирал урожай, вместе преломят и съедят эту буханку, ведь она не что иное, как тело духа зерна, и тем самым дух не потеряется и вернется, чтобы принести хороший урожай на следующий год.

Ибо духи всегда должны найти дом, где поселиться, а если их не привечать, они могут войти без приглашения и вселиться в любое существо по своему выбору.

Травник Мандрагоры

Ядва  

Элена внезапно проснулась от громкого гомона стаи диких гусей, и не сразу поняла, где она. Клочья соломы, на которой она лежала, прилипли к рукам и лицу. Спине неприятно сыро и холодно. Она спала на маленьком бревенчатом чердаке, над единственной комнатой дома. Вокруг были сложены рыбацкие и птицеловные сети, деревянные инструменты, мешки с бобами, орехами и корнями аира. На полу оставалось совсем немного места для сна. Холодный и бледный солнечный свет шёл из распахнутой двери под ней, а запах торфяного дыма и варёной рыбы говорил о том, что кто-то снаружи уже готовит еду.

Повернув голову, Элена увидела светловолосого мальчика лет трёх, он спал возле неё, засунув в рот большой палец, бледные веки подрагивали во сне. Она коснулась пальцами сырости рядом с собой, потом понюхала их. Похоже, ночью этот малыш помочился на неё. Элена только ласково улыбнулась и осторожно отодвинулась, стараясь не разбудить ребёнка.

Она натянула юбку поверх влажной рубашки и, выбирая из волос солому, спустилась на несколько ступеней вниз по деревянной лестнице и выглянула наружу. Река сверкала в бледном утреннем свете, бормотала что-то сама себе, как старая дева, вычёсывая тёмно-зелёные водоросли в волнах волос.

Сидя на корточках, женщина резала жирную чёрную тушку угря и бросала кусочки в бурлящий на углях горшок. Она кивнула Элене, но не улыбнулась. Двое старших детей, сидевших поблизости на земле, рассматривали Элену зелёными широко распахнутыми глазами, но лица, как и у матери, ничего не выражали.

Утро было холодное. Голубой дым очага поднимался столбом в бледно-жёлтом утреннем свете, над изгибом реки клубился белый туман.

Женщина протянула Элене деревянную миску с дымящейся похлёбкой и кусок плоского грубого хлеба, испечённого прямо на углях. И то, и другое было предложено без комментариев. Не найдя, куда сесть, Элена опустилась на колени на влажную землю.

Хозяйка и её дети ели молча. Они пили жидкость из мисок и пальцами черпали в рот кусочки угря и травы. Элена улыбнулась, увидев, как маленькая девочка тайком выбрасывает горькие травы, а в рот кладёт только куски угря. Мальчик, напротив, сгребал в рот всё подряд с волчьим аппетитом. Элена подумала о том, как кормят её сына. Сыт ли он этим утром или плачет от голода? Теперь в этом мире имеет значение только одно — отыскать его. Даже если бы Элена знала, где живёт знахарка, спрашивать Гиту бессмысленно. Ведь если только Осборн каким-то чудом не помер от своей раны, она не сумела его убить, и Гита никогда не скажет ей, где спрятан сын. Но Элена должна найти его.

Древняя сила Гунильды жила в её внучке Гите. Убить потомков Уоррена или терпеть крик мандрагоры в этом мире и в следующем. Может, если Элена заберёт сына и увезёт далеко, проклятие его не настигнет. Все знают, если знахарка отправила свой дух причинить кому-то вред, он до рассвета должен вернуться в тело, или ведьма умрёт. Как далеко может дух забраться за одну ночь?

Но как Элене разыскивать сына, зная, что она несёт в своей душе? Её злая напасть, смертельная лихорадка, могла передаться ребёнку даже с одним невинным поцелуем.

Когда они шли из города на рассвете, Элена рассказала Матушке всё, в чём признался ей Рафаэль. Теперь больше некому говорить. Матушка слушала, склонив набок голову, как востроглазая птичка, и ни в чём не осуждала Рафаэля.

— Любовь — это худшее безумие, чем ненависть, — сказала она, качая головой.

Потом, прищурясь, посмотрела на Элену.

— Я нечасто ошибаюсь в людях, но насчёт тебя была неправа, дорогая. Я думала, ты из тех женщин, что неспособны жить, если кто-то о них не заботится. Но ты не такая. Мы с тобой похожи сильнее, чем ты думаешь. Когда-то давно я говорила тебе, что женщина, которая отдаётся мужчине, боясь его или окружающего мира — рабыня. А ты не рабыня. Ты не нуждаешься в Рафаэле, тебе не нужен никто, чтобы вести по этому миру. Найди своего сына, дорогая, и живи своей собственной жизнью.

— Но как же грех Джерарда? — возразила Элена. — Я не могу выносить это одна. Я не выдержу, и не знаю, как от него избавиться. Я отыщу священника, когда закончится интердикт, но кто знает, когда это случится, и не будет ли уже слишком поздно? Я должна найти сына, прежде чем Гита ему навредит.

Матушка закусила губу, и некоторое время они шли в молчании. Потом её лицо прояснилось.

— Регулярно, один раз в неделю, пока не вышел закон, запрещающий христианам спать с евреями, посещал нас один еврейский мужчина. Теперь тот бедняга к нам не приходит. Лекарь он был, и пузо имел, как у беременной свиноматки, хотя евреи, конечно, мясо свиней не едят. Девочки его обожали. Говорили, он всегда старался доставить удовольствие им прежде, чем себе. Не много мужчин ведут себя так даже в брачной постели, а уж когда платят за удовольствие, и говорить нечего. Любезный и нежный, как они говорили, и заставлял их смеяться. Девушки всегда любят мужчин, которые могут их рассмешить. В общем, приходил он к нам в один и тот же день несколько месяцев подряд, а потом пропустил неделю. Когда явился в следующий раз, я спросила, не болел ли он, но он ответил, что нет. Он рассказал, что раз в году евреи выделяют восемь дней, называемые "Дни покаяния", когда размышляют о грехах и обещают больше не грешить. Потому он и не мог прийти — думал о своих грехах. "А как вы избавляетесь от грехов?" — спросила я у него. Я знаю, что они не признают смерти Христа во искупление. "Вечером первого дня Нового года, — ответил он, — мы идем к реке с сумой, полной крошек. Перечисляем над ними грехи и высыпаем в воду. Приплывают рыбы и поедают крошки, а потом уплывают в море, унося наши грехи". — Матушка улыбнулась Элене. — Может быть, и тебе стоит сделать рыб пожирателями грехов, дорогая.

Матушка рассталась с ней на пустой дороге, ведущей через лес. К своему удивлению, Элена обняла маленькую женщину и разрыдалась. Матушка, как всегда, нетерпеливо оттолкнула её.

— Проваливай отсюда, дорогая, и помни — держись подальше от больших дорог и портов, Осборн поставит там соглядатаев. — На краткий миг Матушка задержала руку Элены, мягко сжимая своей. — Запомни одну вещь, дорогая, — сказала Матушка. — Заглядывая в будущее, ты ничего не узнаешь. Если хочешь найти дорогу домой, если хочешь найти себя — ты должна смотреть в прошлое. Ведь как найти путь назад, если не знаешь, по какой дороге пришла?

Потом она развернулась и переваливаясь пошла по дороге в сторону Норвича. Элена смотрела ей вслед, рубиновые булавки в тёмных лоснящихся волосах подмигивали на утреннем солнце. На повороте Матушка обернулась и помахала рукой.

— Хватит стоять как дурочка, раззявив рот. Думаешь, я столько старалась ради того, чтобы тебя поймали? Давай, шевелись! Чёртова задница, клянусь, с того момента, как я тебя в первый раз увидела, от тебя были одни неприятности.

Но Элена могла поклясться, что выпученные жёлто-зелёные глаза Матушки блестят от слёз.

***

Двое детей закончили завтрак и побрели прочь. Женщина выскоблила остатки из собственной миски обратно в железный горшок и забросала торфом огонь, чтобы сохранить тлеющие угли, пока они опять не понадобятся. Элена вытерла свою миску пучком травы и вернула хозяйке. Она собралась уходить — подобрала свой узел и вложила в руку женщины монетку из кошелька, что дала ей Матушка. Женщина степенно кивнула, но не выказала ни разочарования, ни радости. Что даёт тебе жизнь, то и даёт. Иногда рыба клюёт на удочку, иногда нет. Не много смысла в том, чтобы горевать или радоваться, это ничего не меняет. Элена всё же поблагодарила её за ночлег.

Уходя, она увидела двоих детей, лежащих на берегу реки. Мальчик бросал камешки, целясь во что-то в воде, похоже, просто из ленивого любопытства. Элена подошла ближе, посмотреть, что там.

В камышах, куда мальчику не дотянуться, застряла грубая игрушечная лодочка. Должно быть, он старался сбить её камнем, чтобы поплыла, или потопить. В любом случае, он её потеряет. Лодочка была чуть больше, чем просто длинный изогнутый кусок коры с поваленного дерева. Кто-то воткнул в неё прутик с обрывком тряпки — парусом. Теперь она подпрыгивала на воде вверх-вниз, как будто ей не терпелось освободиться и уплыть прочь.

— Можно мне взять эту лодку? — спросила Элена.

Двое детей обернулись и не мигая смотрели на неё.

— Можно я возьму её себе если достану? — повторила Элена.

— Она моя! — прищурившись сказал мальчик.

— Но ведь ты собираешься пустить её вниз по реке, и она всё равно уплывёт.

Элена увидела, как мальчик закусил губу — понял, что она хочет получить лодку, и твёрдо решил не отдавать. Ей очень не хотелось расставаться с ещё одной драгоценной монеткой из кошелька, который Матушка сунула ей на прощание. Кроме того, это грубая лодка ничего не стоила. Но порывшись в суме, она отыскала кусок вяленой баранины, который Матушка положила туда вместе с хлебом и сыром. Элена извлекла длинную полоску мяса и протянула мальчику.

— Возьмёшь за лодку?

Он выхватил мясо и бросился бежать, запихивая в рот жёсткий сухой кусок, стараясь опередить сестру, которая погналась за ним, требуя свою долю.

Элена сняла башмаки и чулки и побрела в камыши. Вода у берега была неглубокой, заросшей илом и водорослями, и она легко смогла взять маленько судёнышко. Она наскоро вытерла ноги о юбку, поспешно влезла в чулки и башмаки и пошла прочь. Позади затихали крики ссорящихся детей.

Отойдя подальше от дома, где её не могли видеть, Элена остановилась, развязала свой узел и бережно развернула мандрагору. Она лежала на тряпке, сморщенная и чёрная, похожая на высохшую руку святого, которую когда-то принесли в их деревню монахи, собиравшие подаяние. Сначала Элена боялась дотрагиваться до мандрагоры голыми руками — вдруг она снова что-то увидит — ещё один труп, новый ночной кошмар, смерть своего ребёнка. Но она знала, что должна взять её в самый последний раз. Коснуться её и вернуть ей все сны Джерарда.

На этот раз белого молока не найти, только красное. Элена полоснула ножом по пальцу, три капли крови упали на голову мандрагоры. Элена не помнила слов, которые полагается говорить священнику, когда тот спрашивает о грехах, принимая исповедь. Слишком давно она их произносила. Но если кровь может смывать грехи, её кровь сейчас должна это сделать.

Она положила в лодочку кусок хлеба. Это ведь нужно, да? То, что очищает от всех грехов — тело и кровь, хлеб и вино, кровь вместо вина — это даже лучше. Страхи жили в её крови, пролитая кровь унесёт грехи прочь.

Элена взяла мандрагору, ощущая под пальцами трепет сердцебиения, как у воробышка, но дрожь перешла в громкий стук, сердце забилось сильнее и чаще, чёрная кровь мандрагоры бежала по венам.

— Съешь их. Выпей. Забери их обратно! — выкрикнула Элена. — Забери от меня все сны. Унеси их подальше в море, утопи в волнах. Пусть они навсегда остаются на дне океана.

Она положила мандрагору на дно маленькой лодочки, рядом с хлебом. Потом опустила лодку на воду и подталкивала веткой, пока её не подхватило течение. Лодка трижды обернулась вокруг себя, потом выровнялась, и река стремительно повлекла её вниз по течению. Мандрагора лежала на дне лодки, как мёртвое тело, позади развевался маленький парус из мешковины, похожий на рыцарское знамя.

Наконец-то всё кончилось. Мандрагора ушла, уплыла в далёкое море, где не сможет вредить никому. Элена избавилась от неё навсегда. Её как будто выпустили из подземелья — хотелось бегать и прыгать, и танцевать как ребёнок.

Воздух свежий и чистый, как только что выстиранное бельё, благоухал чудными запахами влажной земли и смятой травы. Река журчала, как довольный младенец, и Элена впервые заметила на деревьях осенние листья, горящие алым и вишнёвым, янтарём и топазом, корицей и золотом. Ветерок подхватывал ветки, они подрагивали от удовольствия, и разноцветные листья осыпались, кувыркаясь в солнечном свете. Это было как любить в первый раз. Элена закинула на плечо свой узел и пошла вперёд. Она понятия не имела, с чего начинать, но была уверена, что её поведёт за собой материнский инстинкт. Она решила отыскать сына, и на этот раз, если не найдётся священника, чтобы благословить его, сама возьмёт сына на руки и даст ему имя. Может быть, назовёт Рафаэлем, ведь это хорошее имя.

Элену так увлекли её планы, что она даже не заметила маленькую рыжую лису, стоящую неподалёку, среди деревьев. Лисья шерсть так сливалась с осенним папоротником, что глазам смертного не разглядеть. Но лиса видела девушку. Она насторожила уши и с минуту пристально разглядывала её тёмными, как у мандрагоры, глазами. Потом лиса развернулась так же бесшумно, как и пришла, и исчезла в подлеске.

***

Уже поздно, солнце садится, с реки дует холодный ветер. Из дома выходит женщина с накрытой кастрюлькой, идёт к соседскому крофту. Старуха, её соседка, неудачно поскользнулась в деревне и повредила ногу. Она была слабой и до падения, а теперь, в её возрасте, сломанная кость никогда не срастётся. Зиму она не протянет. Но всё же соседи делают, что можно — приносят немного похлёбки от ужина, немного торфа из собственных скудных запасов, чтобы разжечь у неё очаг.

Соседи не могут её излечить, не могут избавить от боли, но могут оберегать от голода и стужи до тех пор, пока милосердная смерть не придёт за ней. Они знают, что когда-нибудь, если Бог позволит дожить до старости, будут рады, что кто-то сделает то же для них. "Что посеешь, то и пожнёшь, поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой" — по этим заповедям живут в их деревне.

Проходя через сад, женщина останавливается, подзывает девочку, которая строит крошечные, размером с мышку, домики из гальки и грязи, сидя на корточках на берегу.

— Мэри, сколько раз я тебе говорила не играть так близко к реке? Не забывай, что случилось с бедным маленьким Алланом. Он играл слишком близко к воде, и ужасная русалка схватила его, утащила на дно реки и сожрала длинными острыми зубами. Хочешь, чтобы тебя забрала русалка? Сейчас же марш в дом, следи за младенцем. Смотри, чтобы он опять не залез в ларь с мукой.

Мэри нехотя поднимается, смотрит вслед матери, идущей к соседскому дому. Малышке совсем неохота домой, но она не смеет ослушаться. Мать отворачивается и скрывается за дверью. Мэри уже готова уйти, как велено, когда в последних лучах заходящего солнца что-то привлекает её взгляд. Оно плывёт вниз по реке. Похоже на маленькую лодку.

Девочка быстро озирается, ищет, чем зацепить лодочку, пока река не унесла её дальше. Находит палку, растягивается на берегу, и ей удаётся зацепить кончиком палки изогнутый край коры. Лодочка поддаётся. Она идёт к ребёнку легко, можно сказать, охотно.

Боясь, что вернётся мать, Мэри бегом мчится в дом, ставит мокрую лодочку на утоптанный земляной пол. Улыбаясь от радости так, что маленькое личико чуть не разделяется пополам, она вынимает крошечную высохшую фигурку.

— Кукла! — кричит она, танцуя по комнате. — Я могу с ней играть в дочки-матери!

Вещица маленькая и уродливая. Но девочке это не важно. Это самая лучшая игрушка, какая у неё когда-либо была, её собственная маленькая кукла. Она уже воображает, как станет наряжать её в обрывки тряпья, сделает колыбельку, накормит краденым молоком.

Неожиданный визг заставляет её глянуть вниз. К лодочке подбирается мальчик. Мэри опускается на колени и показывает ему своё новое сокровище.

— Смотри, смотри, это куколка.

Хотя временами, когда заставляют нянчить его, Мэри становится нетерпеливой, как все маленькие девочки, она любит ребёнка, пусть он ей и не настоящий брат. Знахарка Гита принесла его матери, чтобы та о нём позаботилась. До этого у них уже были питомцы, и Мэри полагала, что и после него будут другие. Однажды кто-то придёт за ним и заберёт, как забирали других малышей, когда те подрастали и могли говорить и ходить. Но пока не придут. Он ещё слишком мал.

Малыш улыбается, глядя, как она танцует перед ним с куклой. Он протягивает толстенькую липкую лапку, но Мэри отдёргивает куклу.

— Нет, это не для тебя. Это моё!

Ребёнок морщится, собираясь заплакать. Нельзя, чтобы мать застала его плачущим, не то она велит Мэри отдать куклу, чтобы его успокоить. Она скажет Мэри, что та уже слишком большая для игр, а если хочет кого-то понянчить — пусть ухаживает за ребёнком. Мать не поймет, как сильно Мэри уже полюбила куклу.

Мэри возит лодку по полу перед ребёнком. Он тут же увлёкся, забыл про слёзы. Он подползает к игрушке на маленьких круглых коленках и пухлых ручонках. Тычет пухлыми пальцами в лодку, потом видит хлеб.

Он пока не умеет произнести это слово, но уже знает, что это. И размер как раз подходящий для маленького ротика. Он хватает кусок хлеба маленькой пухлой ладошкой, запихивает краешек в рот. Малыш жадно сосёт хлеб и урчит от удовольствия, как река, бегущая дальше и дальше снаружи, в ночной темноте.

Скоро мальчик станет видеть странные сны, они будут волновать его и вселять страх. Сны о крови, пролитой в далёкой земле, он не сможет понять, но узнает их ужас. Он научится использовать силу, бегущую сквозь его пальцы, почувствует, как она бьётся в его крови — способность причинять боль, желание ранить, жажда убийства.

Правду говорила знахарка Гита — нельзя избавиться от мандрагоры, просто выбросив её. Когда Элена снова отыщет сына, я, мандрагора, буду здесь её ждать. Цена мандрагоры измерена кровью, и Элена должна за неё расплатиться, если не собственной жизнью — значит, жизнью своего сына. В маленьком высохшем яблоке ещё остались шипы, и Гита использует их как должно. Она умеет ждать, ей привычно ожидать своего часа. Она и родилась в ожидании.

Ибо, как мудро сказала Мадрон — Ядва не даст тебе покоя ни в этом мире, ни в мире грядущем, пока не заплатишь цену сполна.

Понравилась книга? Поблагодарите переводчиков:

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

PayPal, VISA, MASTERCARD и др.: -76316199

Группа переводчиков «Исторический роман»

Книги, фильмы и сериалы

Историческая справка

Интердикт, наложенный на Англию 23 марта 1208 года, был официально снят шесть лет спустя, 29 июня 1214 года, после того как король Иоанн согласился на требования Папы Иннокентия III, чтобы избежать поддержанного Папой вторжения французов.

Тогда же Иоанн согласился и с кандидатурой Стефана Лэнгтона на пост архиепископа Кентерберийского и разрешил вернуться всем ранее изгнанным епископам, священникам и мирянам. Иоанн также отдал церквям в Англии сто тысяч марок в качестве компенсации за конфискацию церковной собственности. Папа одобрил эту сумму, но английские епископы ворчали, что этого и близко не хватит, чтобы компенсировать все отобранные и уничтоженные ценности или потерянную прибыль за то время, пока церкви были закрыты.

И летописцы тех времен, и современные историки спорят о том, как интердикт повлиял на простых людей. Некоторые свидетельствовали о его опустошительном воздействии на жизнь в Англии, другие говорили, что он мало повлиял на жизнь обывателей. Естественно, в интересах сторонников Иоанна заявлять, будто интердикт не сыграл никакой роли. Тем не менее, церковь и критики Иоанна утверждают, что народ находился на грани отчаяния, настолько людей выбило из колеи закрытие церквей и невозможность получить утешение.

Даже в наши дни, когда новости распространяются мгновенно, мы слышим очень разные сообщения о результатах забастовок - в зависимости от того, исходят ли они от профсоюзов или руководства предприятия. А заявления одной стороны в войне относительно военных действий могут не иметь ничего общего с уверениями ее противников.

Что касается интердикта, то его эффект, вероятно, сильно зависел от местности, насколько тщательно священники этой епархии выполняли указания и имел ли Иоанн личную неприязнь к конкретному епископу.

***

Аналогично, мы, вероятно, никогда не узнаем правду об убийстве пленных сарацинов, устроенном Ричардом Львиное Сердце в Акре.

За несколько дней до этого Ричарда покинул прежний союзник, Филипп II Французский, и ему пришлось снабжать оставшиеся войска и платить им. Он жаждал отправиться в Иерусалим и не имел возможности кормить и охранять тысячу пленников. Вероятно, он решил, что Салах ад-Дин намеренно пытается затянуть обмен пленными, чтобы выиграть время и получить подкрепления, прежде чем Ричард доберется до Иерусалима. К тому же Ричард мог поверить слухам о том, что Салах ад-Дин уже убил пленных христиан и не собирался платить выкуп, назначенный Ричардом за заложников-мусульман.

В конце концов, условия капитуляции Акры обсуждались с городскими старейшинами, а не лично с Салах ад-Дином, которого разгневало поражение. Какой бы ни была причина, но когда позже мусульмане снова заняли Акру, всех христиан в городе перерезали, возможно, в качестве возмездия за действия Ричарда.

Некоторые говорят, что нам следует рассматривать эти события в контексте того жестокого времени. Но всё же поступок Ричарда явно шокировал и возмутил Салах ад-Дина и многих современных летописцев, так что его можно считать из ряда вон выходящим даже для тех времен.

Как романист, я твердо уверена, что нужно попытаться смотреть на средневековые события через призму средневековой морали и верований, но всё же меня беспокоит, что будущие поколения, оглядываясь на двадцатый век, могут попытаться оправдать Холокост или резню в Руанде и Боснии, а также многие другие, как совершенные "в контексте того жестокого века".

Возможно, печальная правда в том, что человеческое поведение со времен Средних веков не сильно изменилось.

***

В раннем христианстве некоторые монахи и отшельники практиковали собственноручную кастрацию в качестве набожного акта усмирения плоти и похоти, но в Средние века католическая церковь запретила кастрацию монахов, потому что во Второзаконии (23:1) запрещается служить в церкви тем, "у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член".

Евнухи и кастраты были глубоко презираемы в народе, даже несмотря на то, что кастрация считалась способом "лечения" грыжи.

Кастрация широко использовалась в качестве наказания за так называемые сексуальные "преступления", в особенности за гомосексуализм. Мужья благородного происхождения могли отомстить любовникам жен или дочерей, кастрировав их, как, например, говорится в средневековом эпосе "Парцифаль", написанном около 1200 года, послужившем основой для оперы "Персифаль".

Многие века кастрацию использовали, чтобы унизить пленных, захваченных в сражении. В 1282 году в Палермо после войны Сицилийской вечерни две тысячи французских пленников сначала оскопили, а потом убили. Эта практика продолжалась веками, и даже после сражения при Каллодене в 1746 году сообщалось, что англичане отрезали гениталии павших шотландцев.

Но в этом есть и скрытая сторона. С давних времен кастратов нанимали в хоры византийских церквей. Поскольку в этих хорах не использовали музыкальные инструменты, а женщинам петь запрещалось, нужен был широчайший диапазон и мощный вокал, чтобы достичь эффекта, задуманного композитором. Для этого мальчикам в возрасте от восьми до двенадцати лет отрезали яички, чтобы сохранить голос и превратить его в ангельский вокал, требуемый в этой музыке. Взрослея, они могли в полной мере исполнять сексуальную функцию, но, естественно, оставались стерильными. Кастрация до полового созревания приводила к определенным искажениям во время роста, например, к необычно длинным конечностям, а с возрастом кастраты обычно толстели.

В 1100-х годах практику использования кастратов в хоре переняли армянская и грузинская церкви.

В Италии и на Сицилии кастраты в церквях пели начиная с третьего века, а епископ Амвросий Миланский (340-397 гг.) ввел восточную манеру пения в своих церквях. В четвертом и пятом веках были основаны хоровые школы для мальчиков и кастратов, одна из самых знаменитых schola cantorum до сих пор существует и обучает мальчиков-хористов. Позже в Италии основали несколько центров для кастратов, и даже монастырь в Монте-Кассино имел инструменты для кастрации, чтобы обеспечивать себя хористами.

К пятнадцатому столетию кастраты обосновались во всех лучших церковных хорах католических церквей Европы, но из-за запрета во Второзаконии певцов официально называли "сопрано", "фальцеты" или даже spagnoletti - "испанские голоса".

В восемнадцатом веке кастратов стали привлекать и в опере, многие известные оперные арии, которые сегодня поют женщины, изначально писались для кастратов. Прославленные кастраты выступали во всех крупных оперных театрах Европы, включая лондонский, их встречали как нынешних поп-звезд. Последним кастратом в Ватикане был Алессандро Морески. Предположительно его кастрировали в 1865 или 1866 году. Его голос записывали на грампластинки между 1902 и 1904 годом, он умер в 1922 году.

***

Гастмир - вымышленная деревня, похожая на средневековые деревни в болотистой местности между Нориджем и Ярмутом. Gast на староанглийском означает "дух", а на среднеанглийском (с 11 по 15 века) - привидение. Mere, конечно же, означает "болото".

Прекрасный средневековый город Норвич (ныне Норидж), конечно же, реален, вы и сейчас можете пройтись по улицам Манкрофта, где бродила Элена, как и выпить в пабе "Адам и Ева", одной из старейших таверн Англии с завораживающей историей контрабанды, тянущейся на несколько веков, хотя сейчас это заведение совершенно респектабельное и законопослушное.

Город Грейт-Ярмут на побережье Норфолка был заложен на песчаном берегу в устье реки. В Средние века он стоял на острове, и обычно его населяли рыбаки, прибывавшие из Пяти портов [34] за косяками сельди, в те времена это был один из основных пищевых продуктов. Осенью у побережья водилось много рыбы. В 13 веке Грейт-Ярмут стал важным местом международной торговли, в нем устраивали ярмарку сельди, длившуюся сорок дней, от Михайлова дня до Дня святого Мартина, а сельдь из Ярмута продавалась по всей Европе и даже на Ближний Восток.

Но в отличие от многих других средневековых городов, поскольку он возник на берегу моря, то принадлежал не местному лорду, а самому королю. Поэтому его жители не были свободными, им приходилось платить большие подати, чтобы жениться или унаследовать землю. Торговле мешали высокие пошлины, которые платили ярмутские торговцы, чтобы вести дела с соседними городами. И потому, узнав, что король Иоанн отчаянно нуждается в деньгах для войны с Францией, в 1209 году группа жителей Ярмута убедила короля объявить город свободным портом, за что они выплачивали пятьдесят пять фунтов в год - куда больше, чем Иоанн получал от них в виде налогов. Эта грамота позволяла жителям Ярмута беспошлинно торговать по всей Англии кроме Лондона, но в то же время собирать пошлины с любых иностранных купцов, желающих торговать в Ярмуте.

Для всех, желающих узнать больше о завораживающей и уникальной истории Ярмута, в городе есть несколько прекрасных музеев, устроенных в старинных рыбных коптильнях.

Примечания

1

Мандрагора – травянистое растение семейства пасленовых. Его корни иногда напоминают человеческую фигуру, в связи с этим в древности мандрагоре приписывали магическую силу.

(обратно)

2

По мнению средневекового врача и фармацевта Калпепера, травы подразделяются на следующие виды в зависимости от своего действия на человека: холодные, горячие, мокрые, сухие и нейтральные. Каждая из этих характеристик имеет четыре степени по силе воздействия. Таким образом, холодное растение четвертой степени может "заморозить" все чувства человека, такие растения используют только в крайних случаях, когда жизнь пациента находится под угрозой.

(обратно)

3

Ночная церковная служба, полуночница или Nocturns — одно из ежедневных богослужений католической церкви. Nocturns — средневековое название утрени, которая вплоть до одиннадцатого столетия носила название vigiliae, или бдение. Службу Nocturns начинали в полночь, кроме монахов-бенедиктинцев, которые служили её в восьмом часу ночи, то есть в два пополуночи. Название Nocturns происходит от понятия "отдельная часть" (ноктюрн), составляющих эту службу. Каждая её часть (nocturn) состояла из трёх псалмов: молитвы "Отче наш", молитвы, известной, как Absolutio, или отпущение грехов, затем чтения трёх отрывков из Библии и благословения. Количество таких частей, или ноктюрнов, варьировалось в каждой службе в соответствии с религиозным значением каждого дня. В воскресенья и праздничные дни последовательно читались три ноктюрна вкупе с другими молитвами и гимнами.

(обратно)

4

Некоторых читателей может удивить, что в травник Мандрагоры включены насекомые, животные и минералы. Но в Средние века и даже в более поздний травник Калпепера (1616-1654) включались средства и снадобья, сделанные из любого сырья, в том числе зверей, птиц, змей, насекомых, камней и драгоценных камней, а также экскрементов животных, помимо трав и растений, как в современных травниках.

(обратно)

5

Артур I (1187-1203) — герцог Бретани с 1196 года, граф Ричмонд с 1187 года из династии Плантагенетов. Сын Жоффруа II, герцога Бретани, и Констанции де Пентьевр, графини Ричмонд. Считается, что его убили по приказу короля Иоанна Безземельного.

(обратно)

6

Интердикт (лат. interdictum — запрещение) — в римско-католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди,

(обратно)

7

В те времена лучшим считался wheaten bread - пшеничный хлеб, доступный в основном только богатым. Следом шёл cheat bread, сделанный из второсортной пшеницы, обычно разбавленной другой мукой. Cheat bread нередко подавали нуждающимся как милостыню. Ravel bread, которым обычно питалась Элена, был самым плохим, его пекли из муки наихудшего качества, смешанной с тем, что было под рукой, вроде отрубей, бобов, гороха, овса, ржи, ячменя или корней аира.Такое тесто часто выпекали в форме плоских хлебов на углях очага или маленьких круглых лепёшек, которые жарили на свином сале в глубокой сковородке.

(обратно)

8

Поссет — традиционный британский горячий напиток из молока, створоженного вином или элем, часто с пряностями. Был популярен на протяжении столетий вплоть до XIX века. Горячий поссет пили при простуде и гриппе. Поссет считался лекарством для лечения простуды и других заболеваний, средством от бессонницы.

(обратно)

9

Фундамент или подвал под усадьбой или домом, называемый undercroft, обычно использовался для хранения припасов. Нередко undercroft устраивали прямо на земляном полу, а не под землёй, хотя в сохранившихся сегодня средневековых постройках он располагается ниже уровня земли, поскольку поднялся уровень улиц. Undercroft мог быть полностью закрыт стенами, но нередко в нём оставляли открытой одну или более сторон — чтобы телеги и повозки могли въезжать внутрь для загрузки и разгрузки. Большой зал в доме часто строился над undercroft верхним этажом, поддерживаемым колоннами и арками.

(обратно)

10

Разбойника, человека, объявленного вне закона и скрывающегося от правосудия, называли волчьей головой (wolf's head). Как только человек объявлялся волчьей головой, любой гражданин имел право охотиться на него, поймать или убить. На самом деле, обнаружив скрывающегося преступника, граждане даже обязаны были это делать. И если гражданин мог доказать, что преступник мёртв — обычно, доставив тело местному шерифу — он мог получить вознаграждение, как за настоящего волка.

(обратно)

11

Маленький участок земли, часто вокруг фермы или дома, где семья выращивала для себя овощи, фрукты и травы, назывался тофт — староанглийское слово, происходящее от древнескандинавского Topt. В тофте держали также и животных, включая пчёл, домашнюю птицу и в определённое время года — свиней и молочных коз или коров, когда те находились не на пастбище. В хорошие годы излишек отвозили на рынок для продажи или обмена на то, в чём нуждалась семья.

(обратно)

12

Трёхзубые грабли с железными когтями или зубьями, закреплённые под определённым углом на длинной деревянной рукоятке, назывались dung drag. Компост — смесь навоза и гниющей соломы — вывозили на телегах в поля. Человек, которого называли "сэр Хвост", шёл за телегой, сбрасывая удобрение на поле. Длинная рукоять позволяла ему не вымазаться, разбрасывая вонючее удобрение.

(обратно)

13

Простонародное выражение Green Mist Babies — дети зелёного тумана — означает младенцев, родившихся весной, когда поля и деревья начинают покрываться яркой зеленью, прорастают семена и распускаются бутоны. Дети, которых вынашивали зимой и родили весной, нередко имели низкий вес — из-за нехватки свежего мяса, яиц и овощей в рационе матери. Многие рождались мёртвыми или умирали в течении нескольких часов, но выживших впереди ждали хорошие тёплые дни весны и лета, а материнское молоко давало детям больше сил в преддверии зимы. В отличие от Green Mist Babies, осенние младенцы часто рождались более крупными, но чаще болели и умирали в первую же зиму.

(обратно)

14

Не стоит путать дурманное яблоко (Thorn apple) с растением Datura stramonium, или дурман, являющимся сильным наркотиком. Использование для заговора яблока с воткнутыми в него двенадцатью шипами или булавками было широко распространено среди тех, кто имел "дар". Совсем недавно, в 1929 году, в Уорикшире был зарегистрирован случай, когда женщина продемонстрировала свои "силы", вызвав при помощи такого яблока сестру, живущую на расстоянии десяти миль. Несмотря на снежную погоду, сестра прибыла, заявив, что её влекли некие силы, которым она не могла сопротивляться.

(обратно)

15

Первоначально слово солар (solar) означало любую комнату, расположенную выше уровня земли. Название происходит от французского sol, что значит "пол", и solive — "луч". В средние века солар стало общим наименованием большой комнаты. Солар служил общей гостиной и спальней для семьи, владевшей домом. Прислуга спала этажом ниже, в Большом зале. Нередко солар имел отдельные от Большого зала лестницу и вход, и деревянную перегородку, отделявшую дальний конец комнаты, образуя спальню. Такая перегородка была необходима, если в соларе жили несколько поколений семьи.

(обратно)

16

На староанглийском диалекте daul означает утомление, усталость, изнурение, а dauled — измученный, усталый, ослабевший.

(обратно)

17

Тальбот — христианское имя, но этим словом называли также "нормандскую охотничью" — породу собак, завезённую в Англию нормандцами. Они были крупнее нынешних грейхаундов и больше походили на бладхаунда. Этих собак называли также "борзыми гончими" за то, что они могли взять след по запаху и без устали, не сдаваясь, преследовать кабана или оленя с рассвета до заката.

(обратно)

18

В средневековой Европе грузовые корабли, ходившие через Балтику и Северное море до самой Норвегии, называли коггами. Эти корабли постоянно можно было видеть в Ла-Манше и во всех портах вдоль побережья северной Европы. Название "когг" происходит от конструкции судна, которое имело деревянные прямоугольные балки, выступающие по бокам по всей длине корпуса, что увеличивало его прочность. На когг устанавливалась единственная мачта с квадратным парусом площадью около 200 кв. метров, или 2050 кв. футов. Характерной чертой коггов была высокая зубчатая надстройка на баке или юте, напоминающая башню замка и предназначенная для размещения вооружённой команды, пращников и стрелков из луков и арбалетов. От застойной воды в трюме поднимались ядовитые газы, и экипажу вне вахты было слишком опасно спать под палубой. Поэтому они укрывались под надстройкой, которая хоть как-то защищала от дождя и ветра. Судя по сохранившимся в иле затонувшим судам, обычная длина когга составляла около двадцать четыре метр, или шестьдесят футов, а мачта была примерно двадцать пять метров, или восемьдесят футов высотой.

(обратно)

19

При осаде замка минёры или сапёры прорывали тоннель под крепостную стену (как поперёк стены, так и вдоль), в тоннеле сразу же устанавливались подпорки, чтобы потолок не обрушился раньше времени. Перед штурмом нужный участок тоннеля наполнялся горючим материалом, который затем поджигали. Подпорки выгорали и ломались, стена в этом месте обрушивалась под собственной тяжестью, и уже на земле в брешь устремлялись атакующие. Осаждённые всячески препятствовали этому, под землёй протекала своя война - рылись противоминные галереи, там находились воины, готовые в любой момент напасть на вражеских сапёров, и слухачи, которые определяли, в каком направлении копает враг. Вместе с ударами огромных камней, которые наносили по верхней части стен осадные машины, работа сапёров помогала ослабить и разрушить стены. Это было чрезвычайно опасно не только из-за риска обрушения тоннеля, когда люди находились внутри. Нередко защитники замка прорывали ходы наружу для нападения на сапёров, и в темноте узких подземных тоннелей происходили яростные рукопашные схватки.

(обратно)

20

Жёлтый ирис (Iris pseudacorus) — Yellow Skeggs — известный также как геральдическая лилия, эмблема французского королевского дома. Слово skeggs имеет англо-саксонское происхождение, от segg, что значит "маленький меч", формой напоминающий лист лилии. В шестом веке король франков Хлодвиг I Французский сумел спастись от готов, заметив посередине реки Рейн дорожку из растущих жёлтых ирисов, отмечавшую неглубокую воду. В знак благодарности он выбрал геральдическую лилию в качестве эмблемы. В двенадцатом веке Людовик VII Французский сделал её эмблемой Крестовых походов. Англичане звали французских солдат "цветочками", унизительная кличка, напоминание о французской эмблеме — геральдической лилии, отсюда и прозвище "жёлтые скеги — Yellow Skeggs".

(обратно)

21

Колёсная лира, внешне напоминающая лютню, считается относительно современным музыкальным инструментом, однако на самом деле она была известна уже в Средние века. Её помещали на колени и играли, поворачивая колесо. Клавишами прижимали, струны чтобы извлекать звуки разной высоты. До двенадцатого столетия для игры на колёсной лире требовалось два человека, но устройство более поздних инструментов таково, что можно играть и в одиночку.

(обратно)

22

Вплоть до прошлого века для подсчёта скота или товаров многие деревенские жители использовали систему исчисления, кратную четырём или восьми. Некоторые считают, что это от того, что у нас четыре пальца, другие предполагали, что именно четырёх овец можно сразу, не подсчитывая, окинуть взглядом. Для того, чтобы контролировать, сколько насчитали четвёрок, использовались камешки, бобы или зарубки на дереве. Существует много теорий относительно происхождения названий цифр — иена, дина и так далее — которые в разных местностях сильно отличаются. Возможно, это остатки древних племенных языков, прожившие намного дольше, чем сами эти языки, давно вышедшие из употребления.

(обратно)

23

Магнификат - в богослужении католической церкви одна из основных библейских песней, кульминация вечерни, текст - гимн Девы Марии (Лк. 1: 46-55).

(обратно)

24

Ка — крик подтверждения, означающий «да будет так». Традиционно использовался в Норфолке и Суффолке, чтобы завершить заклинание.

(обратно)

25

Ламмас, или Лугнасад - летний праздник урожая, кельтское языческое празднование начала осени. Название переводится как «сборище Луга» или «свадьба Луга». По легенде, его установил бог Луг в честь своей приёмной матери, богини Тайльтиу, после её смерти. Отмечается 1 августа.

(обратно)

26

Коракл — небольшая традиционная лодка, используемая в основном на реках Уэльса, в западной и юго-западной Англии, Ирландии и Шотландии. Слово «коракл» происходит от валлийского cwrwgl, родственно ирландскому и гэльскому curach, и регистрируется в английском языке с XVI века. По форме коракл напоминает половинку скорлупы грецкого ореха. Несущая конструкция — каркас из ивовых прутьев, переплетённых между собой и скреплённых жгутами из ивовой коры. Изначально каркас обтягивался шкурой или кожей животных, например, бычьей или лошадиной, которая покрывалась небольшим слоем смолы для большей водонепроницаемости.

(обратно)

27

Постучать по носу — жест, означающий необходимость сохранить что-то в тайне.

(обратно)

28

Фрейр (др.-сканд. Freyr) — в германо-скандинавской мифологии бог плодородия и лета. Происходит из рода ванов, сын вана Ньёрда и великанши Скади. Отец Фрейра Ньёрд, в свою очередь, — приёмный сын Одина, оставленный ванами в Асгарде заложником после заключения мира между асами и ванами. Сестра-близнец Фрейра — Фрейя.

Фрейру подвластен солнечный свет, он посылает людям богатые урожаи. Фрейр мало уступает в красоте самому Бальдру и так же добр, как его отец Ньёрд. Он не любит войн и ссор и покровительствует миру на земле, как между отдельными людьми, так и между целыми народами. Кабан — священное животное Фрейра. В легендах упоминается, что Фрейр получил от Двалина корабль "Скидбладнир", а от Синдри — вепря Гуллинбурсти («золотая щетинка»), или Слидругтанни. Вепрь может бежать по водам и воздуху, ночью и днем, быстрее любого коня, и ночью, и в самой Стране Тьмы будет ему светло, поскольку его щетина светится. Фрейр часто запрягал вепря в свою колесницу.

(обратно)

29

Котолак. В Средние Века верили, что люди способны превращаться в зверей-оборотней, наполовину людей, наполовину животных — волков, котов, лис, крокодилов и тигров. Оборотни бывали двух типов — вынужденные и обращавшиеся сознательно. Если человек жил в грехе или был проклят, он мог обратиться в таких животных. Но люди также могли и сами делать такой выбор. Для этого существовало много способов — мази и заклинания, вызывание демонов, использование мандрагор. Можно было выпить воды из следа животного, которым хочешь стать, или носить его шкуру на талии, как пояс. Таким образом человек обретал силу стать наполовину зверем, свирепым и жаждущим убивать.

(обратно)

30

Ряды. Ярмут изначально строился на песчаной отмели в устье трёх рек, формирующих залив Брейдон — Бера, Яра и Уйэвени. Сначала там селились рыбаки, ставившие жилища узкими параллельными рядами чтобы каждая полоска домов на возвышенности имела доступ к морю. Это также позволяло уменьшить вероятность затопления. В Средние века там размещалось сто сорок пять рядов, которые были плотно населены до тех пор, пока их по большей части не разрушили при бомбардировках во время Второй мировой войны. В более позднее время дома в этих рядах состояли из одной нижней комнаты и одной верхней. Ряды стояли так тесно, что между ними мог пройти только один человек, касаясь при этом обеих стен вытянутыми руками.

(обратно)

31

Щука в галантине — щуку и миног варили в эле или в уксусе со специями, включая перец, имбирь и гвоздику. Эль или уксус способствовали разрушению мелких костей. Мясо снимали с остова и придавали ему форму рыбы. Щука подавалась либо холодной с горячей подливой, либо горячей под холодным соусом, таким как зеленый соус. Горячий соус галантин был густым и очень ароматным и более походил на приправу, чем современные соусы. Типичный галантин состоял из ржаных сухарей, подслащённого белого вина, уксуса, масла, лука, корицы и — как ни странно — сандалового дерева.

(обратно)

32

Лит Манкрофт.　Первоначально Норвич был разделён на четыре административных района, называемые литами,что отражало англо-саксонскую структуру города. Большая часть собственности принадлежала евреям, которые были приписаны к району Манкрофт, западнее крепости, куда они бежали в поисках защиты. Кроме того, этот район включал в себя рынки, где происходила большая часть их торговли. В Манкрофте имелась синагога, однако этот район не был гетто, некоторые евреи жили снаружи него, а христиане — в Манкрофте, снимая дома у евреев.

(обратно)

33

Булочка с крестом - традиционный пасхальный хлеб, употребляемый в Страстную пятницу в Англии.

(обратно)

34

Пять портов - группа портовых городов в юго-восточной Англии, пользовавшихся особыми привилегиями; первоначально включала Дувр, Сандвич, Ромни, Гастингс, Хайт, затем также Уинчелси и Рай.

(обратно)

Оглавление

Реквизиты переводчика

Действующие лица

Пролог

Год 1210 от Рождества Христова 

  Рассказ Мандрагоры 

Первый день убывающей луны, август 1210 года 

  Избранница  

Первая четверть растущей луны, декабрь 1210 года 

  Проводник 

Три дня до полнолуния, декабрь 1210 года 

  Шёпот 

Полнолуние, декабрь 1210 года 

  Белое молоко 

Ночь полнолуния, декабрь 1210 года 

  Поворот 

Новолуние, апрель 1211 года 

  Пробуждение 

День полнолуния, май 1211 года

  Рождение и смерть

Седьмой день после новолуния, июнь 1211 года

  Разрыв

Восьмой день после полнолуния, июнь 1211 года

  Суд 

Девятый день новолуния, июнь 1211 года

  Наказание 

Десятый день после новолуния, июнь 1211 года

  Матушка Марго  

Одиннадцатый день после новолуния, июнь 1211 года

  Притон  

Седьмой день после новолуния, июль 1211 года

  Маленькая птичка  

Ночь полнолуния, август 1211 года

  Вызов  

Первый день после полнолуния, август 1211 года

  Клетка  

Вечер первого дня после полнолуния, август 1211 года

  Болотные травы 

Второй день после полнолуния, август 1211 года

  Безумное преступление  

Седьмой день после полнолуния, август 1211 года

  Мертвец  

Три дня до новолуния, август 1211 года

  Кошка  

Третий день после новолуния, сентябрь 1211 года

  Недобрый ветер из Франции  

Десятый день после новолуния, сентябрь 1211 года

  Свобода жаворонка  

День полнолуния, сентябрь 1211 года

  Море наступает  

Второй день после новолуния, сентябрь 1211 года

  Михайлов день 

Раннее утро после второй ночи полнолуния, сентябрь 1211 года

  Мост сна  

Четвертый день после полнолуния, октябрь 1211 года

  Сделка с дьяволом 

Шестой день после полнолуния, октябрь 1211 года

  Кольцо  

Седьмой день после полнолуния, октябрь 1211 года

  Осборн, сын Уоррена  

Новолуние, октябрь 1211 года

  Ядва  

Историческая справка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg