«Бомба для графини»

Бомба для графини (fb2) - Бомба для графини [= Сизые зрачки зла] (Галантный детектив - 1) 1344K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марта Таро

Марта Таро Бомба для графини

© Таро М., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Глава первая. У Цепного моста

Санкт-Петербург

15 февраля 1826 года

Снег пополам с дождём. Низкие чёрные тучи вдруг словно прорвало, и мерзкая белесая взвесь опустилась на город. Заметалась под порывами ветра, забарабанила в окна, растеклась грязной кашей по брусчатке мостовой. Ну и погодка! Хуже не бывает.

На набережной Фонтанки подле Цепного моста (в месте модном и обычно бойком) сейчас не осталось вообще никого. Лишь у крыльца длинного серого дома с узким мраморным балконом ожидал хозяев парный экипаж, и чуть правее, ближе к реке, жалась к парапету извозчичья пролётка.

Холод не в радость, да и стояли давно, так что кучер с лакеем на козлах экипажа успели изрядно переругаться. Сцепились из-за какой-то ерунды, но теперь каждый стоял на своём, и спор становился всё жарче.

– Давай, Ванька, проваливай!.. Иди к себе на запятки! – взбесился наконец кучер и дал молодому лакею хорошего тумака.

Парнишка в ответ лишь презрительно сплюнул. Что, мол, возьмёшь со старого дурака? Драться Ваньке не хотелось совсем. Он спрыгнул на мостовую. Прошёлся вокруг. Разглядел в жидкой вечерней тьме закутанного в попону извозчика и возликовал! Вот он – недостающий аргумент! Лакей сразу же позабыл о своих мирных планах и с видом победителя изрёк:

– Вон глянь! Извозчик – а человек справный. Попоной запасся, а у тебя, дурака, и этого нет!

– Так барыня уже скоро выйдет, – отозвался кучер. Он и сам знал, что сплоховал, но выслушивать нотации, да к тому же от «глупых щенков», явно не собирался. Впрочем, лакею стало не до него: заметив, что тяжёлая входная дверь качнулась, отчего бронзовая львиная голова на её створке медленно поплыла вперёд, Ванька бросился к крыльцу – встречать хозяек.

Первой вышла хрупкая дама средних лет, за ней появилась высокая девушка в собольей шубке. Лакей распахнул дверцу экипажа и откинул подножку. Радуясь, что всё наконец-то благополучно закончилось, он помог хозяйкам разместиться, а сам легко вскарабкался на козлы. Состроив умильную рожицу, Ванька подмигнул кучеру, и тот расплылся в улыбке. Предвкушая возвращение домой, оба уже не вспоминали ни о ссоре, ни о тумаках, ни о пресловутой чужой попоне.

Никто так и не заметил, как запасливый извозчик скинул попону, и оказалось, что прикрывает она не только человека, но и закутанный в мешковину увесистый сверток. Размером с мужскую голову, часто переплетенный бечевкой, свёрток до смешного напоминал огромного головастика, ведь из его серого бока торчал наружу длинный хвост. Извозчик наклонился и откуда-то снизу, из-под ног, выдернул зажжённый фонарь. Звякнуло стекло в чугунной дверце, ещё мгновение – и торчащий из свертка «хвост» вспыхнул, запалённый от фонарной свечи. Пламя под ветром угрожающе затрещало.

Извозчик кинулся к экипажу. Разглядев в окне силуэты двух шляпок, он явственно крякнул и бросил горящий свёрток в давно облюбованное место – в узкую щель между кузовом и платформой.

Сверток застрял. Но как? Вопреки ожиданиям, он еле держался… Впрочем, исправлять оплошность было уже поздно: экипаж тронулся, а от горящего запала осталась лишь малая часть.

Злоумышленник сплюнул от злости, но тут же взял себя в руки. Нечего локти кусать! Никуда его жертвы не денутся. И так повезло, что лакей с запяток ушёл – убивать не пришлось. Проверяя, нет ли свидетелей, преступник оглянулся по сторонам, но набережная казалась вымершей. В ожидании, он замер. Страшный, немыслимый грохот разнёс тишину в клочья. У Цепного моста ржали обезумевшие лошади и кричали люди. Извозчик развернул пролётку. К месту взрыва он ехать не собирался – незачем рисковать. Да и на что там смотреть, коли и так всё ясно?

Дело сделано! Он свободен…

Как же всё-таки хорошо, когда дела сделаны и можно никуда не спешить, но сегодня подобным даже и не пахло. День у генерала Бенкендорфа выдался тяжелым, ну а вечер обещал быть ещё хуже. Александр Христофорович с раннего утра заседал в Петропавловской крепости – разбирал протоколы допросов участников декабрьского восстания. Спешили очень – государь торопил с докладом, и Бенкендорф к вечеру изрядно устал. Он уже собирался домой, когда в крепости появился нарочный с письмом от генерал-губернатора. Тот сообщал, что нынче вечером на набережной Фонтанки случилось доселе невиданное злодейство: какие-то супостаты взорвали экипаж графини Чернышёвой. В завершение письма граф Голенищев-Кутузов нижайше просил Бенкендорфа выехать к Цепному мосту и возглавить дознание по столь возмутительному происшествию.

Каков слог! Прямо-таки пиит, а не генерал-губернатор… Как будто после окаянного прошлогоднего декабря Петербург можно было хоть чем-нибудь удивить. Генеральское раздражение перехлестнуло через край. Поужинал, называется! Александр Христофорович чертыхнулся. Припечатал своё невезение крепким русским словцом. Как ни странно, это помогло: раздражение пошло на убыль. Однако выбора всё равно не было. Пришлось ехать к Цепному мосту.

Жандармская команда уже оцепила место взрыва. Старший у них – щеголеватый молодой капитан, произносивший свою самую русскую из всех фамилий Иванов с ударением посередине, – поднял повыше фонарь и проводил начальство к полуобгоревшему экипажу. От задних колёс остались лишь бесформенные обломки, днище кузова лежало на мостовой, но передняя часть кареты уцелела. Оглобля сиротливо валялась на брусчатке – кони исчезли. Генерал оглянулся по сторонам. Куда дели-то?.. Уловив начальственный взгляд, жандарм подсказал:

– От графа Кочубея дворовых прислали, они и увели лошадей. Пострадавшие дамы как раз от его дома только отъехали, когда рвануло… Сейчас они туда же и вернулись, а у нас вот что…

Иванов указал на тёмный силуэт возле переднего колеса экипажа. Оттуда доносился странный глухой скулёж. Бенкендорф подошёл ближе. Силуэт обрел плоть и превратился в коренастого немолодого кучера. Об этом занятии говорил заткнутый за его кушак длинный ременный кнут. Зажав рот шапкой, кучер рыдал над лежащим на брусчатке телом. Александр Христофорович склонился над трупом. Уведенное поразило генерала: молодой смазливый парнишка, с виду лакей, уставился в беззвездное зимнее небо мёртвыми карими глазами, а ровно посередине его лба торчал здоровенный железный штырь.

– Н-да… – Бенкендорф покосился на жандармского капитана: хотел, чтобы тот поднял фонарь повыше. Но сказать ничего не успел – Иванов заговорил первым:

– Лакей сидел на козлах вместе с кучером. Взрыв прогремел сзади. Парень обернулся, а тут шкворень выбило – и прямо ему в лоб. Мгновенно умер…

Бенкендорфа жандарм раздражал: слишком уж болтлив, да и лезет во все дыры. Отчитать его, что ли? Но сил на это уже не осталось, и Александр Христофорович промолчал. Он лишь похлопал кучера по плечу. Старик вытер слёзы и с испугом уставился на генерала.

– Ты кого видел? Может, мимо кто проходил или проезжал? – спросил Бенкендорф.

– Не видели они никого, – встрял надоедный Иванов, но, понимая субординацию, всё-таки ткнул кучера локтем в бок. – Отвечай его высокопревосходительству.

– Нет, ваше высоко… пре… благородие, – совсем запутался кучер, – не было никого. Не шли и не ехали.

Дело поворачивалось к Бенкендорфу непробиваемым чугунным задом. Радости это не прибавляло. Размышляя, о чём бы ещё спросить, он молча разглядывал кучера. Тот вдруг всхлипнул:

– Ванька попону просил… Справный человек, грит, запасся, а у тебя нет…

– Какой такой справный? Ты что ж это молчал, дубина стоеросовая?! – взревел Иванов. Он схватил кучера за грудки и теперь тряс его, как грушу.

Бенкендорф не стал вмешиваться – пусть сами разбираются.

– Так я не видал ничего, – оправдывался перепуганный кучер. – Сзади нас тот извозчик стоял. Ванька слез и увидел его. Про попону мне сказал, а тут барыня вышла.

– Да как же он мог подъехать, а ты не слыхал?! – бесновался жандарм.

– Так снег ведь, ветрище опять же. Кто ж его услышит…

Александр Христофорович прошёлся вокруг экипажа, поглядел. Колёса – всмятку, от запяток ничего не осталось, и даже в густой лиловой тьме было заметно, что брусчатка рядом с каретой выбита. Генерал всмотрелся. Так и есть: прямо у въезда на Цепной мост зияла приличная яма.

– Так что же пытались взорвать? – подумал он вслух.

– Нет ясности, ваше высокопревосходительство, – отозвался Иванов.

Генерал аж вздрогнул. Что это, прости господи, за человек такой? Крадётся, словно тать в ночи! Бенкендорф не собирался отвечать наглецу, но тому и не требовалось. Капитан упивался собственным красноречием:

– Не похоже, чтобы мост взрывали. Зачем на брусчатку заряд класть, если его можно снизу, к балкам прикрепить? Нет-с, бомбу с моста под карету кинули!

– Или раньше положили, но она в этом месте скатилась на мостовую, а экипаж уже снизу взрывом задело.

– Ну-с, тогда это либо извозчик, либо кто-то из того дома, где карета стояла.

Вот что значит: из молодых да ранних! Ну и апломб… Прямо хоть сейчас в Государственный совет! Терпение у Александра Христофоровича лопнуло:

– Помнится, граф Кочубей ещё пару лет назад возглавлял Министерство внутренних дел. Я надеюсь, что вы не подозреваете столь уважаемого человека в подобном злодеянии? – генеральский тон был подчеркнуто ровным.

Жандарм переменился в лице. Он злобно пнул ногой выбитые куски брусчатки, вытянулся по стойке «смирно» и объявил:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Я неточно выразился. Хотел сказать, что злоумышленник мог спрятаться в доме графа.

– А почему не в каком-нибудь другом? Вон их тут сколько…

– Да, вы совершенно правы!

Амбициозный дурак сдувался на глазах – так превращается в грязный лоскут тряпичная кукла с выпавшими опилками. Ну что ж, с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Позабавились – и ладно. Впрочем, дело было не в злорадстве, а в принципе: таких молодцов надобно всегда на место ставить. Щёлкать по носу. А то что это за мода такая пошла – без пиетета к сильным мира сего относиться? Если ты Иванов, так и бегай со своими жандармами по улицам, а начальству советы давать – не твоё собачье дело.

Больше на месте взрыва смотреть было нечего, и генерал зашагал к дому Кочубеев. Жандарм пошёл было за ним, но Бенкендорф приказал ему остаться. Чего-чего, а уж лишних ушей при разговоре с графиней Чернышёвой ему совсем не требовалось. Александр Христофорович не сомневался, что мишенью злоумышленников была именно эта дама. Даже более того, он знал человека, ради которого и устроили нынешний взрыв.

Неужто крыса попалась? Вот забавно… Новый агент уже предупреждал Бенкендорфа о такой возможности. Но так скоро?.. Даже не верилось, что соперник мог настолько потерять осторожность. Если фортуна не отвернётся, а пойманная за хвост ниточка не оборвется, интригану конец… Господи, помоги! Не оставь милостью… Ну и агент – просто находка! Всего месяц – и дело в шляпе… Не сглазить бы только…

Бенкедорф вдруг рассердился. Разозлился на себя самого. С чего это он так разволновался? Разошёлся нервами… Ему-то чего опасаться? Ведь всё сто раз уже думано-передумано и подготовлено вплоть до мелочей.

Александр Христофорович на мгновение прикрыл глаза, перекрестился, а потом взбежал на крыльцо дома Кочубеев. Ох, удача, не подведи!

Глава вторая. Морозный январь

Москва

Месяцем ранее

Ох, мороз-мороз!.. Целую неделю в Первопрестольной лютовали холода, загоняли москвичей по домам – в тепло, к печкам и каминам. Улицы опустели. Пешеходов – раз-два и обчёлся, ну а выездов и в помине нет. Все коней берегут: жалеют рысистых… Всё так, да только не на Тверской. Вот где жизнь бьёт ключом! Никогда не спит Тверская, вечно спешит по своим делам. Торгует, молится, а то и красуется – распускает павлиний хвост: гляньте, мол, православные, на красу неописуемую. Так что и нынешним январским утром птицы на лету мерзли, а на Тверской народу хватало. Бойким шагом передвигались вдоль стен домов укутанные до бровей пешеходы, а по накатанной колее среди заснеженной брусчатки даже катили одинокие сани.

Чёрный, как ночь, крупный рысак звонко бил дробь на обледенелой мостовой, сани с высокой лакированной спинкой радовали глаз изящными обводами, но главным украшением этой зимней картины были не они, а закутанная в меха пассажирка. Алые от мороза щеки, угольные ресницы и крупный коралловый рот яркими мазками оживляли мраморную красоту правильных черт. В санях сидела безупречная, редкостная красавица, вот только казалась она на удивление грустной.

– Краля сахарная!.. – Юный приказчик с огромным – в половину его роста – лубяным коробом в руках аж на ходу запнулся. Замер с открытым ртом. Прикипел к чаровнице взглядом, а потом и вовсе шагнул назад – побежал вслед за санями. И с разбегу на кого-то налетел. – Чёрт!.. – распетушился он, но язык тут же присох к гортани: конопатый парнишкин нос упёрся в серое сукно офицерской шинели. Приказчик поднял глаза и наткнулся на острый взгляд прищуренных карих глаз. Офицер глядел строго, но без злобы.

– Звиняйте, ваше благородие!..

Что делать дальше, парнишка не знал. Может, надо было сразу в ноги? Не дай бог, в сердцах по уху съездит… Но офицер лишь кивнул. Обогнул приказчика вместе с его коробом, словно афишную тумбу, и чётким строевым шагом двинулся дальше – к Страстной площади.

Парнишка остался сзади и не видел его улыбки. Да и можно ли было так назвать сомнительную кривоватую ухмылку? Ведь один угол рта у офицера поднимался выше и дальше другого. Впрочем, никакой другой улыбки у капитана Щеглова всё равно не было. Уж какая есть. А сейчас он и впрямь искренне забавлялся: мальчишка-приказчик, остолбеневший при виде красавицы аристократки. В том, что девушка в санях – дворянка из богатых, а может, и вовсе из титулованных, капитан не сомневался. В отличие от юного приказчика, он отметил и грустный, будто б устремленный внутрь себя, взгляд девичьих глаз. Да, видно, не очень проста жизнь у этой закутанной в соболя незнакомки. Муж небось ревностью изводит. Ну а как же иначе с такой красотой? Впрочем, самого Щеглова это совершенно не касалось. Он вообще-то был в Москве проездом и никого из здешних жителей не знал. Вот дойдет капитан до Страстного монастыря, поставит свечки за упокой души, поминовение своим закажет и вновь отправится на почтовую станцию. И хотя Щеглову до смерти не хотелось ехать в Петербург, выбора у него всё равно не было. Ничего не поделаешь. Служба.

Ничего не поделаешь. Придется ей пойти на хитрость. Графиня Вера Чернышёва отлично понимала, что выбора у неё нет. Надо докопаться до истины, пока не стало слишком поздно… А может, она уже и так опоздала?..

Поводов для тревоги было предостаточно. В доме что-то не ладилось, но в чём дело – так до сих пор и осталось загадкой. Правду знали лишь мать и брат, но две недели назад Боб вдруг прервал долгожданный отпуск и среди ночи ускакал в столицу, а Софья Алексеевна с тех пор казалась непривычно задумчивой и от вопросов дочери старательно уходила. Пришлось Вере сбавить напор – она боялась насторожить родных, а это в её планы совершенно не входило.

Как-то так само собой вышло, что за последние годы к ней отошли все многочисленные обязанности по ведению семейных дел. Вере это не просто нравилось, сказать по чести, она этим жила. Начиная, она даже не подозревала, насколько увлечётся этим, казалось бы, неженским делом. Но пришёл первый успех, а планы воплотились в жизнь, и Вера вдруг осознала, что это и есть её истинное призвание. С тех пор всё у неё великолепно получалось, но медаль имела и оборотную сторону: Вера уж слишком явно отличалась от своих томных и легкомысленных ровесниц. Пока мать и брат не придавали этому особого значения, можно было и не волноваться. Главное, чтобы они вдруг не опомнились и не озаботились бы поисками «подходящего» жениха. А вот этого Вера боялась панически. И было с чего.

Никто этого не знал, но Верино сердце давно было занято. Плохо было лишь то, что избранник почему-то смотрел на неё как на друга, и что делать в этой печальной и где-то даже унизительной ситуации, Вера не знала. Внутри собольей муфты она привычно погладила крохотную миниатюру, написанную на овальной пластинке слоновой кости, – это было всё проявление чувств, которое могла себе позволить приличная девушка.

Утренняя поездка по морозной Москве принесла столь редкие минуты полного уединения. Сейчас Вера принадлежала лишь самой себе и, дав волю сердцу, привычно ушла в печальные размышления.

С Джоном они давно сделались лучшими друзьями. Она понимает его с полуслова, а он поёт только для неё… Но это – всё! Почему же Джон так никак и не решится на следующий шаг?

Ответа Вера не знала. Она была красива, умна, богата и… совершенно не нужна своему любимому. Наверное, в ней что-то оказалось не так, если она вызывала в красивом, полном сил мужчине лишь товарищеское участие. Джон хотел с ней только дружить. Да, именно это слово. Дружить – и не более… Впрочем, она сама виновата – по-мужски увлеклась делами. Кто ж сможет полюбить конторщика?..

Вера прекрасно понимала, что губит собственное счастье, но ничего не могла с этим поделать. Так сложилась жизнь, что её отец – граф Александр Чернышёв – погиб в двенадцатом году, оставив после себя вдову с четырьмя детьми на руках. Вера его помнила смутно. В глубине её души теплилось воспоминание о больших ласковых руках, любви и защищённости, и теперь, четырнадцать лет спустя, образ отца сделался для неё идеальным, почти святым видением, а служение его памяти – потребностью души. Она изо всех сил старалась хоть в чём-то заменить родным покойного главу семьи и ликовала, когда это удавалось. Вера часто видела отца во сне. В этих прекрасных снах они держались за руки и гуляли, а она рассказывала, как старается быть опорой семье, и отец хвалил её, называя «моя девочка». Утром Вера просыпалась счастливой, а мягкий, глубокий голос отца ещё долго звучал в её ушах.

Именно голос и сыграл с ней странную шутку. Два года назад мать взяла Веру в гости в одно из подмосковных имений. Хозяйка его, бывшая до замужества известной оперной дивой, получила от любящего мужа царский подарок: собственный театр. Назвать его домашним можно было лишь с очень большой натяжкой. Вере тогда показалось, что он ничем не отличается от Большого: так же несколько ярусов блистающих золотом лож окружали широкий партер с морем бархатных кресел. Но и великолепие зала и очарование музыки сразу забылись, когда на сцене появился красивый голубоглазый блондин. Как же он пел! Вера услышала голос из своих снов. Так к ней пришла любовь.

После спектакля Вере представили красавца баритона. Маркиз Харкгроу – так именовался этот молодой англичанин вне сцены – оказался умным, воспитанным и невероятно обаятельным. Младшая дочь Чернышёвых, Любочка, – обладательница не слишком сильного, но красивого голоса и идеального слуха – уговорила мать пригласить маркиза к ним в дом. Ей очень хотелось спеть для оперной знаменитости. Лорд Джон послушал и предложил Софье Алексеевне заниматься с её дочкой вокалом в то время, пока он будет в Москве. Дальше всё оказалось лишь делом времени – обаятельный англичанин сразу расположил к себе и саму графиню, и её дочерей, да и наследник Чернышёвых быстро с ним подружился. Лорд Джон был знатен, богат, им восхищались в лучших домах Москвы, и Софья Алексеевна со всей щедростью русского сердца приняла его в собственную семью. Графиня так и не догадалась, как страдает по голубоглазому баритону её такая сильная и разумная старшая дочь.

Все в доме уже считали Джона чуть ли не роднёй. «Когда все свои, то никто ни в кого не влюблен, а все дружат», – размышляла Вера. Ну и как ей теперь поступить? Набраться храбрости и сделать решающий шаг?.. Но ведь это неслыханно! Если мама узнает, она ужасно расстроится.

Вера слишком дорожила своими отношениями с матерью и ни за что на свете не хотела бы разочаровать Софью Алексеевну. Нет, решиться на объяснение просто невозможно! Оставалось поступать так же, как и прежде: терзаться, но молчать. Вера вновь провела мизинцем по портрету своего кумира. Руки она прятала в муфте, чтобы никто не увидел ни миниатюру, ни пальцы. Подобных уловок за два года своей тайной любви Вера выдумала немало, но ближе к заветному предложению руки и сердца они её так и не привели.

Впереди показалась трехэтажная светло-желтая громада дома Чернышёвых, а на морозном солнце засверкал белый мрамор его колонн. Вот прогулка и закончилась. Пора спрятать собственные тайны и заняться делами семьи. Не хотелось пугать мать, но надо же всё-таки узнать, что та скрывает. Как говорится, «кто предупрежден, тот вооружён». Проще всего мягко навести Софью Алексеевну на нужные темы и нащупать в её ответах крупицы правды…

Сани остановились у крыльца.

– Пожалуйте, барышня, – торжественно объявил кучер.

Вера привычно переложила портрет Джона из муфты в карман шубы и откинула полость. Кучер помог ей переступить из саней на мраморные ступени. Лакей распахнул дверь, и Вера прошла внутрь. Вестибюль согрел теплом. Даже жарко… Или это с мороза так кажется? Вроде, когда уезжала, этого не было…

Вера отдала слуге муфту и перчатки, расстегнула шубу и потянула её одной рукой с плеча, а другой попыталась нащупать в кармане драгоценную миниатюру. Но маленького овала в золотой рамке не было. Карман был пуст. Господи! Да что же это?..

Она порылась в другом кармане – бесполезно. Портрет исчез. Вера в растерянности уставилась на свои руки, потом на тёмно-синий бархат шубки, затем на пол. Миниатюры нигде не было. Скорее всего, та выпала на улице или в санях. В надежде увидеть свою драгоценность на ступенях Вера выскочила на крыльцо и опять ничего не нашла. Значит, портрет выкатился на Тверской, осознала она.

На ходу запахнув шубу, Вера слетела с крыльца и вдруг застыла. Увиденное потрясло её. Крепко вдавленная в колею, на снегу валялась миниатюра, вернее, то, что от неё осталось: расплющенная золотая рамка ещё держала несколько осколков слоновой кости, но лица у красавца баритона уже не было. Вере на мгновение показалось, что невидимая рука вбила ей в сердце огромный толстый гвоздь – дыхание перехватило, а глубоко внутри полыхнула и растеклась по жилам невыносимая, острая боль.

Это – знак, поняла она. Не нужно питать иллюзий. Но душа не хотела с этим мириться. Нет, нет и снова нет! Это просто совпадение – не более. Суеверия в доме Чернышёвых не приветствовались, да и сама Софья Алексеевна не уставала повторять дочерям, что не бывает ни дурных знаков, ни плохих примет. Вера, хоть сама и думала иначе, предпочитала с матерью не спорить. Вот и сейчас она точно знала, что это – предупреждение. Но сердце не принимало его. Вера подняла остатки миниатюры, сунула их в карман и вернулась в дом.

В вестибюле, презрительно щурясь на лакея, цаплей вышагивала по паркету гувернантка младшей сестры. Англичанка явно искала Веру.

– Ваше сиятельство, графиня ждёт вас в своём кабинете, – торжественно провозгласила она, – ваши сестры уже там.

– Благодарю вас, мисс, сообщите матушке, что я сейчас буду, – отозвалась Вера в надежде, что гувернантка пойдет вперёд, а она сможет незаметно избавиться от остатков миниатюры.

Так оно и получилось: англичанка затопала по ступеням и быстро скрылась за поворотом лестницы. Передав шубу лакею, Вера крепко зажала в руке осколки слоновой кости и гнутую рамку. Оставшись одна, она подошла к простенку меж окон. Там красовалась огромная – в половину человеческого роста – яшмовая ваза. Остатки миниатюры полетели внутрь. Ну, вот и всё… Можно даже сделать вид, что никаких предупреждений и не было. И вообще, пора подумать о семье…

Гадая, не решилась ли Софья Алексеевна открыть наконец-то правду, Вера поспешила наверх.

Софья Алексеевна смотрела в окно. Ждала свою старшую дочь… Внизу промелькнула чёрная спина жеребца, а следом сани. Ну, наконец-то! Графиня тихо вздохнула и отошла к своему креслу. Уселась за письменный стол – утонула в нише, вроде бы спряталась. Вот только от чего?.. Разве от беды спрячешься?..

У противоположной стены на высоком резном диване устроились её младшие. Девочки склонили друг к другу кудрявые головы и о чём-то тихо шептались. Юные и прекрасные. Нежные, как бабочки… Графиня не стала окликать дочерей, просто не могла – цеплялась за последние минуты прежней жизни. Ещё можно было помолчать, ведь, когда дети услышат правду, всё закончится. Сама она узнала о несчастье ещё две недели назад, когда её сыну, уже с месяц гостившему в родительском доме, кто-то из приятелей рассказал о подавлении в Петербурге восстания гвардейских полков.

Владимир тогда вернулся домой непривычно растерянным, а уже через час заказал почтовых и ускакал в полк. Перед отъездом он успел сказать матери то, что скрывал от неё последние три года. С ужасом узнала Софья Алексеевна, что её ребёнок давно состоит членом тайного общества, задумавшего переменить порядки и власть в России.

– Поймите, мама, я должен ехать. Я не стоял с моими друзьями под пулями, но хочу быть с ними теперь. Вдруг кто-нибудь попросит моей помощи: им ведь придётся бежать. Потребуются деньги, а не у всех они есть.

– Но как же ты? Наверно, тебе самому нужно уехать, – робко предположила графиня, отчаянно пытаясь оценить тяжесть свалившегося на семью несчастья.

– Я не участвовал в восстании, меня не тронут. А вот мои друзья пострадают. Я не могу поступить иначе… Не нужно плакать, всё образуется, и я вернусь домой через пару месяцев.

Но прискакавший сегодня из Петербурга лакей сообщил, что обещания своего молодой граф уже не сдержит, поскольку его арестовали сразу же по приезде. Виновато отводя глаза, слуга докладывал о происшедшем:

– В ту же ночь, как его сиятельство приехали, за ним жандармы и пришли. Барину только одеться и дали, а больше ничего не позволили, даже вам, матушка, письмо написать не разрешили. Все бумаги, что в кабинете имелись, перерыли, а потом, когда барина уводили, с собой их забрали.

Удар оказался так силён, что Софья Алексеевна надолго замолчала. Она ощутила страшное биение сердца, морозную дорожку нервной судороги в углах губ и огромный вязкий ком в горле, который она никак не могла проглотить. Пронзительное чувство непоправимого несчастья придавило её. Наконец, когда слуга уже решил, что пора звать на помощь графиню Веру, хозяйка тихо спросила:

– Куда увезли моего сына?

– Говорят, что всех офицеров в Петропавловскую крепость свозят. Мне слуги Лавалей шепнули. У тех ведь хозяйского зятя арестовали – князя Трубецкого.

Софья Алексеевна вспомнила хохотушку Катрин – старшую дочь своих соседей по Английской набережной, графов Лавалей, но сейчас горе другой женщины её даже не взволновало. Своя рубашка – ближе к телу.

«Но за что?.. За какие прегрешения? Сколько раз можно забирать самое дорогое?.. Сначала муж. А теперь ещё и сын?.. Боб в восстании не участвовал, а его арестовали. Как же так? Где справедливость? Да нету её! Нет и никогда не было», – убивалась графиня.

Мысли о сыне отрезвила Софью Алексеевну. Надо же что-то делать, выручать своего ребёнка! По крайней мере, ехать в Петербург. Из всей близкой родни у неё осталась только незамужняя тётка – сестра отца, бывшая фрейлина покойной императрицы Екатерины. Зато по мужниной линии в Северной столице имелся очень даже влиятельный родственник. Александр Иванович Чернышёв хоть и относился к нетитулованной ветви рода, но зато смог выбиться в любимцы недавно умершего императора Александра. В своё время покойный муж Софьи Алексеевны много помогал молодому кузену, долг – платежом красен, пришел черед Александра Ивановича помочь сыну умершего благодетеля.

Но до отъезда в Петербург следовало объясниться с дочерьми. Софья Алексеевна до боли стиснула руки, лишь бы не застонать. Её ненаглядные девочки! Бриллианты в короне матери. Как она их обожала и как ими гордилась! Когда-то она захотела назвать малышек в честь дочерей своей небесной покровительницы, и тогда муж – не слишком набожный сам, но уважавший глубокую веру своей Софи – отнесся к желанью супруги с пониманием. Поэтому родившиеся вслед за первым сыном маленькие графини Чернышёвы получили имена Вера, Надежда и Любовь. Возможно, материнское чутье подсказало Софье Алексеевне эту мысль, или она видела лишь то, что хотела видеть, но ей почему-то казалось, что озвученные в именах христианские добродетели ярко проявились и в натурах дочек. Старшая, Вера, или Велл, как её обычно звали дома, – умная, сильная, хваткая – к девятнадцати годам сделалась матери незаменимой опорой. Средней – жизнерадостной и волевой Надин – Бог послал редкий оптимизм и несгибаемую силу духа. Ну а о младшей и говорить было нечего. Любочка и впрямь оказалась нежным и трепетным сердцем семьи.

Как же ей рассказать дочерям об этом кошмаре? Девочки уже потеряли отца. А теперь что? Ещё и брата лишатся?.. Даже если всё обойдётся и Боба оправдают в суде, ему всё равно придётся уезжать, ведь в армии его не оставят, да и в свете он сделается изгоем. Неизвестно теперь, как встретят в столице юных графинь Чернышёвых.

Софья Алексеевна еле сдержала слёзы. Как теперь жить? Где взять силы?.. Больно кольнуло сердце – это напомнила о себе совесть: нечего рыдать по благополучным детям, обделяя несчастного. Мать называется! Как бы ни отнеслось теперь светское общество к её дочерям, они всё-таки были свободны и жили в родном доме. При таком приданом девочки обязательно найдут женихов если не в столицах, так в деревне, значит, устроят свою жизнь. А вот Боб…

Дочки в своём уголке сначала дружно фыркнули, а потом и вовсе расхохотались. Звонко, заливисто, неудержимо. А графиня даже не смогла им улыбнуться. Ей вдруг показалось, что этот кошмар послан из-за её гордыни. Слишком уж она восхищалась собственными детьми. Слишком уж их превозносила… Но разве же она не права? Вся Москва ценила яркую, даже броскую красоту её дочерей. Черноволосые, как их отец, девочки взяли от матери белую кожу блондинок. Тонкие черты их лиц почти повторяли друг друга, и лишь глаза отличались оттенками: светлые у самой старшей и младшей, у Надин – они получились яркими и густо-синими. В прозрачной глубине Вериных глаз вокруг зрачка плавало множество темных точек, отчего их голубизна отливала необычным лиловатым оттенком, ну а у Любочки похожие точки оказались зелеными, и её глаза напоминали цветом спокойное теплое море. Так что не ошибалась мать, когда гордилась своими дочерьми. Всё было справедливо. Даже самые злобные критики в Москве давным-давно признали тот факт, что юные графини Чернышёвы хороши собой необычайно.

Софья Алексеевна вздохнула. Господи, как же всё у девочек прекрасно начиналось! А что же теперь?..

Любочка окликнула её, отвлекла от раздумий:

– Мамочка, а правда ли, что Зинаида Александровна вернулась, и теперь у соседей каждый вечер будут петь итальянскую оперу? – спросила она.

Вопрос оказался из прошлой жизни. В нынешней развлечениям места не оставалось. Но как объяснить это дочерям?.. Софья Алексеевна лишь развела руками:

– Мы с вами не узнаем, чем станет развлекать своих гостей княгиня Зизи, поскольку на приём к ней не попадём. Я должна вам кое-что рассказать, но давайте подождём Велл, она скоро будет.

Странное это оказалось чувство – наблюдать, как последние секунды прежней жизни улетают в вечность. В коридоре послышались шаги, и в гостиную вошла Вера. Мать даже не успела ей ничего сказать. Хватило лишь взгляда. Глаза Веры расширились, она побледнела и, поразив всех, тихо спросила:

– Что произошло? Это Боб? Он идёт на войну?

– Нет, Велл, дело гораздо хуже. Твой брат перед отъездом признался мне, что состоял в тайном обществе, – объяснила графиня, а потом собралась с духом и рассказала главное: – Они не захотели присягать новому императору и вышли на Сенатскую площадь, требуя перемен. К сожалению, государь счёл их бунтовщиками. Теперь всех, кто состоял в этом тайном обществе, арестовывают. Вашего брата тоже схватили. Нам нужно ехать в Петербург. Я хочу повидать своего сына. Мне в этом праве не должны отказать.

Девушки молчали. У них просто не укладывалось в головах, что красавчик Боб – брат, душка, мечта всех московских красоток – и вдруг сидит в тюрьме. Этого просто не могло быть! Но посеревшее лицо Софьи Алексеевны, её полные муки глаза не оставляли места иллюзиям.

Первой опомнилась Вера. Она кинулась к матери. Обняла хрупкие плечи.

– Всё будет хорошо, – прошептала она, – и Боб обязательно вернётся.

Пытаясь удержать слёзы, Софья Алексеевна молчала. Дочка выросла такой стойкой! Так и подмывало довериться ей. Пусть сама принимает решения – Вера ведь никогда не ошибается! Поймав себя на этой мысли, графиня устыдилась. Кто, кроме матери, должен заниматься делами сына? Вот то-то и оно…

Она вгляделась в бледные лица своих дочерей.

– Вы поедете со мной? Я могу оставить вас здесь с кузиной Алиной. Попросим её переехать к нам в дом…

– Нет, мы, как всегда, должны быть вместе, – отозвалась Вера, а младшие за её плечом закивали.

– Я тоже не хочу с вами расставаться, мне спокойнее, когда вы рядом, – призналась Софья Алексеевна и уже тверже повторила: – Значит, решено. Едем!

Так вот и началась у Чернышёвых новая жизнь. С внезапного переезда в Северную столицу.

Глава третья. Суровый Петербург

Столица! Не зря капитану Щеглову так не хотелось сюда ехать. Как чувствовал, что толку не будет. Перед отъездом он так и сказал губернатору Ромодановскому:

– Зря вы, ваше высокопревосходительство, меня выбрали. Вот увидите, ничего из этой затеи не получится.

Добрейший Данила Михайлович тогда сильно расстроился. Вспыхнул до корней седых волос и с неподдельной обидою спросил:

– Так ты предлагаешь мне обмануть высочайшее доверие? В циркуляре ясно сказано, что государь потребовал выбрать во всех губерниях достойнейших из достойных. Вот их-то и откомандировать на службу в Петербург. Столичной полиции нужны честные и опытные люди. Ты уже десять лет капитан-исправником ходишь. Дело знаешь, как никто другой. Кого же мне ещё было выбирать, если не тебя?

Губернатора своего Щеглов любил. Шутка ли – с одиннадцатого года вместе! Всю войну бок о бок прошли, а когда обрушилась на Щеглова беда – да такая, что в пору руки на себя наложить, – прежний командир его спас: забрал из родных мест в далёкую губернию, доверил целый уезд. Глядя на поджатые в скобку губы Данилы Михайловича, Щеглов очень скорбел, что обидел старика, но и смолчать не мог. Неужто он для командира ничего не значит? Решил его в столицу отправить? Надоел, что ли?..

Губернатор его, как видно, понял. Потрепал по плечу, сказал виновато:

– Ты, Петруша, не серчай. Прежде чем лютовать, головой немного подумай. Вспомни, что скоро срок подходит тебе переизбираться. А ты за десять лет много недоброжелателей нажил. Вот возьмут тебя уездные дворяне и прокатят, и тогда даже я помочь не смогу. А тут столица всё-таки. Жалованье хорошее, в чинах подрастешь. Квартиру тебе предоставят. Это не здешняя дыра, где тебе денщик кашу в котелке варит. В столице хозяйка нужна. И там есть из кого выбрать. Женишься. Даст Бог, детишки пойдут…

Динила Михайлович стыдливо потупился. Тема эта была меж ними запретная. Десять лет ни слова сказано не было, а тут – на тебе, командир свахой заделался. Щеглов тогда промолчал. А что говорить? Стыдить человека, которого любишь, как отца родного? Язык не поворачивался… Пришлось ехать.

О том, что император Александр скончался в Таганроге, Щеглов узнал уже в пути. Как и все в империи, он искренне считал, что власть примет великий князь Константин Павлович. Вышло же иначе: наследник престола сидел в Варшаве и короноваться не собирался. Страна присягнула сначала Константину, а потом (во второй раз) – его младшему брату, Николаю. Тут уж вышло совсем худо: часть столичных гвардейцев на новую присягу не пошла, а двинулась прямиком на площадь. Новый государь бунт подавил, заговорщиков посадил в крепость, и теперь в Петербурге дым стоял коромыслом: летели с насиженных мест герои прежнего царствования.

«Никто сейчас не станет заниматься судьбой уездного исправника, – размышлял Щеглов. – Нужно было ещё из Москвы повернуть обратно. Зачем тащиться в Петербург, если здесь такая свистопляска. Хотя, с другой стороны, возвращаться всё равно некуда». Понятно, что на его место замену быстро не найти. Уезд сложный, а главное – немаленький. Но сам-то капитан Щеглов уже написал прошение об отставке в связи с переводом в столичный департамент Министерства внутренних дел. Так что ни должности, ни квартиры, ни жалованья у Щеглова уже не было. Думай – не думай, ничего уже не изменишь. Нужно брать предписание и идти в департамент. Места искать.

Часов в маленьком номере, снятом капитаном в Демутовом трактире, не было, а карманных у него отродясь не водилось, пришлось определяться по солнцу. Слава богу, небо было ясным, и Щеглов легко справился. Но и определившись, идти он никуда не спешил: все тянул и тянул время, пока не дождался трёх пополудни. Ещё чуть-чуть – и день кончится. Пришлось надевать мундир, брать предписание и двигать на Большую Морскую. Благо идти было недалеко.

При резиденции обер-полицмейстера оказалась и съезжая часть. Так что народу в двухэтажном здании набилось предостаточно. Чуть ли не час ушёл у Щеглова на поиски нужного столоначальника. В трех местах его предписание внимательно изучили, но результат оказался один: посылали ещё куда-то. Может, конечно, эта беготня и напоминала обычную столичную неразбериху (Щеглов в столицах прежде не живал), но подозрение, что это неспроста, не покидало капитана с самого начала.

За окнами почти стемнело, когда очередной служивый – на сей раз кругломордый толстяк с рыжими усами – отправил Щеглова в последний из имеющихся на этаже кабинетов.

– Панкратий Иванович у нас этим занимается. Он вас направит, куда нужно, – сообщил рыжий и демонстративно захлопнул дверь перед носом надоедливого провинциала.

«Последняя попытка, – сказал себе Щеглов. – Не возьмут – значит, домой. Пусть командир вновь на службу принимает, хоть ординарцем, хоть писарем».

В кабинете, сплошь заставленном шкафами, стоял один-единственный стол. Горы конторских книг стопками лежали на подоконниках и на стульях. На столе же незанятым оставался лишь центральный маленький пятачок. На нём и расположился костистый немолодой чиновник в круглых проволочных очках. Строго оглядев посетителя, он осведомился:

– Чего вам?

– Капитан Щеглов. Прибыл к новому месту службы…

Предписание легло на зелёное сукно прямо перед носом чиновника, но тот даже не посмотрел на бумагу.

– Какой губернии? – спросил он со вздохом.

Щеглов объяснил. Панкратий Иванович поднялся и засеменил к дальнему из шкафов. Вынул толстый гроссбух, открыл его и долго листал страницы. Наконец объявил:

– Капитан Щеглов, Пётр Петрович. Местом службы определена съезжая часть на Охте.

– Можно приступать?

Старичок захлопнул свой гроссбух и развел руками.

– Списки сии утверждены самим Аракчеевым, – объяснил он и посмотрел на Щеглова со значением.

Что бы это значило, капитан не понял. Ясно, что утверждено Аракчеевым. Кем же ещё?.. Весь последний год, пока покойный государь изволил проживать в Таганроге, от его имени правил всесильный временщик.

Панкратий Иванович всё глядел на Щеглова. Верно, ждал, что тот сам догадается. Потом вздохнул и объяснил тугодуму:

– Аракчеев от дел отставлен. Все его последние распоряжения силы более не имеют. Ваш перевод тоже. Теперь нужно ждать, пока дело заново рассмотрят и списки вновь по инстанциям пройдут. Вы не один такой – всем от ворот поворот даём.

– В каком смысле? – опешил Щеглов. – Получается, что я у себя в уезде места лишился, а здесь не получил? Ничего себе перевод!

– Не лишился! – Чиновник наставительно помахал скрюченным коротким пальцем. – В том-то всё и дело. Перевод на то и перевод, что до заступа на новое место службы старое за дворянином сохраняется. Так что езжайте себе спокойно домой. Жалованье за время отсутствия вам выдадут, как положено, ну и, само собой, квартирные. Ничего не потеряете. Служите пока, а там, глядишь, новый вызов придёт. Сразу предупреждаю, быстро не получится. До коронации никаких назначений не будет. Может, и министр у нас сменится али ещё что…

Старичок опасливо прикрыл рот костистой рукой, закатил глаза за стеклами очков (мол, сказал по простоте душевной, не выдавайте начальству). Увидел довольную улыбку Щеглова и заулыбался сам.

– Значит, я могу отправляться? – уточнил капитан. – Мне что, никакой бумаги не положено?

– Да кто же сейчас на подпись решится?.. – намекнул Панкратий Иванович и, выразительно поглядев на дверь, стал собирать бумаги.

Щеглов счёл за благо откланяться. Теперь он спешил домой. Через час почтовая тройка забрала его из Демутова трактира. Щеглов попросил ямщика провезти его напоследок вдоль Невы. Кто знает, может, в другой раз побывать в Петербурге и не доведётся. Ну как не посмотреть столичные красоты?

Выехали на Невский. Мимо промелькнули фасады домов, потом арка Адмиралтейства. Вот и Нева. Тройка свернула на Английскую набережную, и чуть не столкнулась с красивым лаковым экипажем, запряжённым четвернёй. Кибитка Щеглова оказалась так близко от его блестящего бока, что капитан даже испугался: вдруг осями сцепятся? К стеклу в окне чужой кареты прижалось испуганное девичье лицо. Красивое. Где-то Щеглов уже видел эти большие светлые глаза. Но где?..

Память у капитана всегда была отменной, и он вдруг с изумлением узнал грустную красавицу с Тверской. Чудеса, да и только!.. Но как же она попала в Северную столицу, да ещё и на Английскую набережную?

В свой дом на Английской набережной Чернышёвы приехали к вечеру. Измотанные дорогой, дочки сразу же отправились спать, а Софья Алексеевна пришла в комнату сына. Открыла дверь и застыла – не смогла шагнуть дальше. Заколотилось сердце, окатило тоской. Плохо стало – хоть волком вой. Даже стоять там не смогла – пришлось уйти.

Как назло, на глаза попадались слуги. Те хоть и молчали, но видно же – жалеют. От этого становилось только хуже, и графиня заперлась в своей спальне. Ходила из угла в угол, старалась успокоиться, но не смогла. Где-то у горла стонала натянутая что есть мочи струна, а в глазах закипали слёзы. Промучившись с час, Софья Алексеевна поняла, что уже не сможет взять себя в руки, а тем более уснуть.

Может, поехать к тётке? Графиня Румянцева всегда помогала единственной племяннице, не откажет в поддержке и на сей раз. Не откладывая в долгий ящик, Софья Алексеевна велела запрягать.

Лошади споро бежали по набережной, потом экипаж свернул на Невский. В Москве ходило много слухов о том, как похорошел Петербург в правление генерал-губернатора Милорадовича, и теперь графиня смогла убедиться, что это – истинная правда. Вспомнив покойного Милорадовича, Софья Алексеевна перекрестилась. Как же его было жалко! И особенно ужасным казалось то, что этот храбрый и благородный воин погиб не в бою, а от выстрела в спину из рядов восставших. Отчаяние вновь кольнуло сердце. Неужели и сын к этому причастен?..

Нет, только не Боб! Невозможно, чтобы он сочувствовал убийству. Боб вообще ничего не знал, а все его друзья – офицеры-кавалергарды. Они не могли стрелять в спину боевому генералу…

Думы изводили, тоска разъедала душу, и Софья Алексеевна тихо застонала. Она порадовалась, что дочери её не слышат. Наконец эта мучительная поездка закончилась: карета остановилась у мрачного трёхэтажного дома, давно, чуть ли не полвека назад, выкрашенного в светло-зелёный цвет. Построенный углом, тёткин особняк одним фасадом выходил на набережную Мойки, а вторым – в переулок. Графине он всегда напоминал саму Марию Григорьевну – дом так же, как и его хозяйка, остался в царствовании Екатерины Великой и принимать сегодняшние реалии явно отказывался.

Карета остановилась, лакей открыл перед графиней дверцу и помог ей сойти с подножки. Старый швейцар, подслеповато щурясь, уставился в лицо Софьи Алексеевны.

– Ваше сиятельство! – восхитился он, наконец-то узнав гостью. – Вот уж барыня обрадуется!

Вокруг забегали, засуетились слуги. Кто-то помчался с докладом, и уже скоро по лестнице с завидной быстротой спустилась и сама хозяйка дома – невысокая, располневшая, всё ещё красивая пожилая дама с яркими голубыми глазами в сеточке тонких морщин.

– Сонюшка, вот ведь счастье! – воскликнула она.

– Какое же счастье, тётя? – шепнула ей на ухо удивлённая Софья Алексеевна. – Боба арестовали. Разве вы не знаете?

По растерянному лицу старушки стало понятно, что та действительно ничего не знала. Мария Григорьевна покачнулась, племянница ухватила её руку.

– Тише, тише! Пойдёмте в гостиную, там и поговорим.

Обняв тётку, Софья Алексеевна повела её в соседнюю комнату и там усадила на диван. Сама закрыла двери: не хотела лишних ушей.

– Значит, и наш мальчик попал в эти жернова… – Мария Григорьевна наконец-то обрела дар речи. – Но ведь, когда случилось это происшествие, он находился в Москве!

– Да, он был дома, но, как только узнал о выступлении, тут же выехал в Петербург. Его арестовали в ночь приезда. По слухам, он сидит в Петропавловской крепости. Я должна добиться свидания и помочь сыну всем, чем смогу.

– Но за что арестовывать человека, который ничего не совершил?

Графиня вздохнула, она уже тысячу раз задавала себе тот же вопрос и так и не нашла ответа, но тётка с испугом глядела ей в глаза. Пришлось отвечать:

– Он был членом тайного общества, наверно, его арестовали за это.

– Опомнись, Софи, да ведь в Петербурге каждый второй – масон! Разве это не тайное общество? Это всё игра – взрослые мужчины всегда немного, но остаются детьми, вот они и играют в тайны. Разберутся – и отпустят Боба. Ну а как же иначе?..

– Ах, тётя, дай-то Бог, чтобы это так и было, – перекрестилась Софья Алексеевна, хотя и понимала, что «просто» уже ничего не получится. – Нам нужно подумать, кто сможет помочь мне в хлопотах об освобождении. Я хочу съездить к Александру Ивановичу Чернышёву, он нам – хоть и дальняя, но родня, и покойный Алекс в своё время многое сделал для его карьеры. Теперь его черед помогать нам…

На лице старушки проступил такой скепсис, что племянница насторожилась. Что-то не так? Спросить она не успела – старая графиня призналась сама:

– Ох, Софи, не люблю я этого молодца, слишком уж он холодный какой-то, и глаза у него – чистые куски льда.

Софья Алексеевна лишь пожала плечами.

– Мне выбирать не приходится. После смерти мужа его друзья как-то отошли от нас. Может, я сама виновата – слишком ушла в горе, никого не хотела видеть, но теперь об этом жалеть поздно. Я не знаю, к кому мне ещё обратиться.

Румянцева призадумалась. Потом сказала:

– Теперь из страха, что их тоже примут за заговорщиков, все кинулись восхвалять нового царя. Славословят сверх меры. Только сдаётся мне, что сам он пока ничего не решает, и сейчас главным человеком в стране стала императрица-мать. Она всегда имела влияние на младших детей. Нам бы до неё добраться!

– Как? Я давно не бывала при дворе, да и в Москве выезжала лишь к хорошим знакомым. Меня все здесь забыли. – Голос Софьи Алексеевны звенел от слёз.

– Не отчаивайся раньше времени, – посоветовала ей тётка. – Завтра с утра я напишу Загряжской. Натали до сих пор ещё очень влиятельна. Надеюсь, не оставит нас в трудный час. Поможет.

– Дай-то Бог! Вот встретимся с ней, а потом я поеду к кузену. Он должен помнить, чем обязан моему мужу. Я не хочу верить, что он мог это забыть.

Тётка спросила, что можно сказать генералу Чернышёву, а о чём лучше промолчать, и Софья Алексеевна задумалась. Она даже прикрыла глаза – старалась сосредоточиться, а открыв их, вздрогнула. Испугалась… Мужчина в этом доме? Ну не бред ли?..

В дверях, картинно уперев руку в бок, стоял какой-то незнакомец. Гренадерской стати темноглазый брюнет с приятным и открытым лицом. Наверное, ровесник Софьи Алексеевны, а может, и моложе: разодет-то в пух и прах. Фрак – наимоднейший, муаровый жилет переливается всеми оттенками рубина, а чёрный шёлковый галстук щегольски (по последней английской моде) тонок. Старая графиня сидела к вошедшему спиной, поэтому его не видала. Поняв это, мужчина предупредительно кашлянул.

– Что там? – вскинулась Мария Григорьевна, но, узнав вошедшего, заулыбалась и пригласила: – Проходи, дружок, познакомься с моей Софи.

Гость поспешил на зов. Отрекомендовался:

– Лев Давыдович Бунич – сосед нашей драгоценнейшей хозяйки. В Полесье наши имения граничат друг с другом. – Он поклонился Софье Алексеевне, с гусарским шиком прищёлкнул каблуками блестящих туфель, и заявил: – Сердечно рад, сударыня! Премного наслышан от Марии Григорьевны о вас и ваших детках. Я ведь уже с неделю, как пользуюсь её любезнейшим гостеприимством, и не было ни дня, чтобы она не вспоминала о вашем семействе. Так что вы понимаете, насколько я заинтригован и рад наконец-то познакомиться лично.

Софья Алексеевна мысленно спросила себя, что же тётка успела рассказать этому нежданному постояльцу. Огласка им сейчас была бы некстати. Но, вспомнив, что Мария Григорьевна до сегодняшнего дня не знала об аресте Боба, графиня вздохнула свободней. Ничего страшного! Подумаешь, тётка в кои-то веки кого-то приютила. Наверняка ненадолго.

Завязался общий разговор. Бунич оказался обаятельным и любезным, душка, а не собеседник! Не вдаваясь в подробности, он коротко объяснил, что в столице у него разбирается тяжба о наследстве, а потом принялся развлекать дам: в лицах изображал героев прослушанной им сегодня итальянской оперы.

Это оказалось так забавно, что повеселела даже Софья Алексеевна. Бунич поймал благодарный взгляд хозяйки дома и расцвел, словно мак под солнцем. Жесты его стали ещё артистичней, а шутки ещё остроумней. Скоро уже обе дамы откровенно смеялись. Правда, графиня Чернышёва быстро засобиралась домой, а оставшаяся наедине с гостем хозяйка сразу забыла о развлечениях, но настроения Буничу это не испортило – он свою долю признания уже получил и не обижался.

– Скажи-ка мне, дружок, что за обстановка сейчас в нашем уезде? – спросила его Мария Григорьевна.

Ну и ну, что это за вопрос?! Бунич с изумлением воззрился на старую графиню и поинтересовался:

– В каком смысле?

– Я про безопасность. Можно туда, например, женщине переехать на жительство?

– Отчего же нельзя? – удивился Бунич. – Наш капитан-исправник Щеглов давно всю голытьбу в бараний рог скрутил. Порядок навёл, просто тишь да гладь: ни разбоя, ни воровства, даже пить и то меньше стали. Мы все просто не нарадуемся. А вы никак в Солиту засобирались? Вот и славно…

– Может, и поеду, а коли не сама, так племянницу с внучками пришлю. Ты же знаешь, что я назначила Софи единственной наследницей. Рано или поздно Солита всё равно ей достанется.

Бунич молниеносно скрестил пальцы и суеверно поплевал через левое плечо. Взгляд его стал укоризненным.

– Да что уж вы, голубушка, от страшном-то думаете? Нельзя так! Сглазите. Вам о жизни нужно думать и говорить. Какие ваши годы?

– И то правда, – признала старая графиня и вдруг заулыбалась: – Спасибо, дружок, за совет: Нечего смерть приваживать – о наследстве рассуждать. Добро при жизни нужно делать…

Больше она ничего не сказала, а гость допытываться не стал. Постеснялся. Вскоре Мария Григорьевна отправилась спать, а Бунич ещё долго сидел у комелька. В компании он не нуждался – её заменял круглый запотевший графин. Анисовая у графини Румянцевой славилась своей изумительной мягкостью на весь Петербург.

Тёткин дом ещё не исчез за поворотом, а Софья Алексеевна тихо, словно бедная уставшая мышка, забилась в угол экипажа. Прикрыла глаза. Как же хорошо, что она догадалась сюда приехать! По крайней мере, ей стало легче. К тому же тётка со своей идеей обратиться за помощью к Загряжской посулила ей надежду, и измученной отчаянием и неизвестностью Софье Алексеевне вдруг почудилось, что всё обойдется и она сможет отвести беду от своего ребёнка. Если бы можно было обменять жизнь сына на свою!..

– Господи, если так нужно, забери всё, но только спаси Боба, – попросила она. Тихо прочитала «Отче наш» и «Богородицу». Посидела молча, прикрыв глаза. Но прячься – не прячься, надо брать себя в руки и действовать.

Хорошо, хоть на завтра всё уже решено: надо встретиться с Загряжской. Софья Алексеевна так надеялась, что старая фрейлина поможет и устроит аудиенцию у вдовствующей императрицы. Государыня – мать, она обязательно поймёт и простит… И тогда всё наладится, а Боб наконец-то вернется домой… Очень уж не хотелось графине ехать к пресловутому «кузену Алексу», а иначе говоря, к генерал-лейтенанту Чернышёву.

Глава четвёртая. Генерал-лейтенант Чернышёв

Чернышёв ещё даже не открыл глаз, как в мозгу уже проснулась тревога. Это чувство не подводило его никогда. Раз тревога, значит, и впрямь всё плохо. Но почему? Что же всё-таки случилось?.. И тут он вдруг вспомнил: двадцать тысяч! Чёрт бы побрал эти карты! Вчера опять бес попутал: проиграл приятелю, а с недавних пор и родственнику Чичерину. И ведь не какую-нибудь ерунду – малость незаметную. Двадцать тысяч, и притом в золоте!

Денег было до отвращения жалко. Нельзя сказать, чтобы это стало для него вопросом жизни и смерти. Отнюдь! Генерал-лейтенант вовсе не бедствовал. Находясь в фаворе у покойного императора Александра, он давно купался в монарших милостях. Ордена, золотое оружие и портреты августейшей четы имелись у Чернышёва в завидном избытке. Но государь и о деньгах позаботился: жаловал своего верного слугу и прозаическими, но зато очень полезными наградами. Теперь Александр Иванович так разбогател, что мог не моргнув глазом проиграть и сто тысяч. К тому же приданое его последней супруги оказалось поистине колоссальным. Хоть и с третьей попытки, но он не прогадал!..

Мысль о жене окончательно добила и прежде неважное настроение. Может, Чернышёв и придирался, может, хотел невозможного, но со столичным обществом во мнениях не сходился. В свете все единодушно признали его Елизавету Николаевну дамой умной и великолепно образованной. А уж о её моральных принципах и говорить не приходилось – были они выше всяческих похвал. Но прав он или нет, Александр Иванович имел собственные взгляды на семейную жизнь. Сейчас, когда супруга носила их первого ребёнка, она могла бы притихнуть, стать простой и домашней – хранительницей теплого очага. Но, видать, не судьба! Жена рвалась к славе – в столпы великосветского общества.

«Куракинская спесь… Гедиминовичи чёртовы! Возвышенные натуры, все – в искусстве», – привычно костерил генерал женину родню. Супруга, так же как и ее мать – тёща Чернышёва, сочиняла музыку, и обе дамы считали себя настоящими композиторами. Но Александр Иванович тёщу переносил с трудом. А уж её почтенного батюшку – князя Куракина – и вовсе ненавидел: старикашка, несмотря на свой преклонный возраст, оказался настолько властным, что беспрестанно, а главное, беспардонно вмешивался в жизнь своих дочерей и внуков.

Мысль о тёще вывернулась лихой идеей. Надо бы устроить Куракиным каверзу: заплатить карточный долг из приданого, а потом донести эту новость до ушей тёщи и её папаши. Чернышёв даже повеселел: вот уж будет смеху, когда драгоценный дедушка узнает, что его денежки попали в карман ненавистного зятя.

Младшая сестра его тёщи, будучи замужем, влюбилась в красавца Чичерина и сбежала с ним из дома. Не получив развода, она обвенчалась с любовником, чем наделала тогда много шуму. Бедняжку больше нигде не принимали, а собственный отец запретил упоминать о ней в своём присутствии. Но Чичерину это не помешало сделать блестящую карьеру, и Александр Иванович считал его «нужным» знакомством, поэтому старался держать в приятелях.

Однако шутки шутками, а двадцать тысяч – сумма немалая. Так можно пробросаться и всем имуществом. Генерал-лейтенант задумался. Всё его состояние было нажито милостями покойного Александра I. Он оставался с императором до самой его кончины, правда, не стал тогда дожидаться отправки тела в столицу. Его миссия была важнее: нужно было так арестовать руководителя заговорщиков полковника Пестеля, чтобы его соучастники не смогли поднять бунт.

Вот где Александр Иванович проявил себя настоящим «разведчиком». Может, кто-то в свете и воротил нос, но Чернышёв считал, что он имеет полное право так называться ещё со времен своей парижской молодости. Тогда он ловко добывал важнейшие секреты императора Наполеона в постели его сестрицы – Полины Бонапарт.

Вспомнив о поездке во вторую армию, Александр Иванович с гордостью расправил плечи. Тогда, в Тульчине, он был просто неподражаем. Исхитрился выманить осторожного Пестеля в штаб и там арестовал его, а в столицу уже повёз в кандалах. Он рассчитал правильно: вид главаря заговорщиков, волочившего за собой цепи, утешил нового императора. Генерал-лейтенанта Чернышёва тут же включили в комиссию по расследованию дел бунтовщиков, и он на удивление быстро сделался одним из самых близких к Николаю Павловичу людей.

– Я надеюсь на вашу преданность престолу. Наша семья высоко ценит ту верность, с какой вы служили моему покойному брату, – уже не раз повторял молодой государь.

По всему выходило, что новое царствование могло бы стать для Александра Ивановича ещё более удачным, чем было предыдущее. Император ждал его докладов. Пусть речь пока шла только о комиссии. Это ли не шанс? И Чернышёв не терялся: рассказывал подробно, не брезговал сгущать краски. А почему бы и нет? Чем опаснее будут казаться заговорщики, тем сильнее будет нужда в таких верных слугах, как он сам. Раз за разом подпитывал Александр Иванович убеждённость молодого императора в былой правоте. Внушал, что, подавив бунт на Сенатской площади, тот спас жизни своих жены и детей.

– Ваше императорское величество, страшно подумать, что могло бы случиться, если бы бунтовщики напали на Зимний дворец, как собирались первоначально. Императрица с цесаревичем и великими княжнами на руках оставалась совсем беззащитной, пока вы и ваш августейший брат старались образумить восставших, – с дрожью в голосе говорил Чернышёв.

В больших, навыкате, светло-серых глазах Николая проступал ужас, ведь государь обожал свою красавицу жену. Склонив печальное лицо, Александр Иванович в душе забавлялся. Новый царь и близко не походил на своего старшего брата. Покойный император был знатоком интриг, да к тому же обладал редкостной интуицией. Вот кого сложно было подцепить на крючок. Николай же вполне мог сделаться марионеткой в опытных руках. Вопрос был лишь в том, кто станет его кукловодом, и здесь Чернышёв никому уступать не собирался. Ни за что и никогда! Он лучше умрёт, чем уступит это место. Только так он сможет осуществить свою заветную мечту!

Никто вокруг даже и не догадывался, что у всесильного Александра Ивановича Чернышёва имеется в душе слабое место. А ведь оно было и очень осложняло генерал-лейтенанту его богатую и успешную жизнь. Могущественный царедворец, он стыдился своего нетитулованного статуса. Просто Чернышёв – обычный помещик, представитель беднейшей ветви этого старинного рода. Зато в двух старших ветвях всё многочисленное потомство считалось графами.

«Никчемные людишки, моты и пьяницы – графы, а герой войны и опора трона – никто», – сетовал Чернышёв наедине с собой. Покойный государь не дал ему титула, и, хотя Александр Иванович трижды женился на очень знатных особах, это ничего не давало: у всех его невест имелись братья – наследники отцов, а муж получал лишь приданое. Понятно, что деньги – это хорошо, но душа жаждала титула, и теперь вдруг, нежданно-негаданно, замаячила такая возможность. Среди заговорщиков оказались графы Захар и Владимир Чернышёвы.

Титул Захара был почётнее, ведь тот происходил из старшей ветви рода. Имелся и второй плюс: все имения этого преступника были собраны в передающийся по мужской линии майорат, и граф Захар был единственным наследником старика-отца. Если сына осудят, отец долго не проживёт, и майорат отойдёт в казну, а там уже всё в руках государя. Почему-то Александр Иванович не сомневался, что император будет милостив к такому преданному слуге, как он.

Впрочем, ждать всё-таки не хотелось, и с этой точки зрения титул и состояние графа Владимира становились особенно заманчивыми. Александр Иванович помнил Боба ещё мальчиком, да и о содержании завещания его отца был осведомлён во всех подробностях. Боб давно унаследовал всю собственность этого богатого семейства, а трём его младшим сестрам досталось приданое в золоте. Как только Боба осудят, титул и земли отойдут казне. Все юные графини Чернышёвы не замужем и не смогут просить государя о передаче титула по женской линии.

Александр Иванович мешкать не стал и уже отправил на высочайшее имя смиреннейшее прошение. Умолял пожаловать ему право наследования майората государственного преступника Захара Чернышёва. Как ни смешно, но через брак дяди он действительно мог на это претендовать, вот только кроме него среди ближней и дальней родни оказалось немало таких же желающих, но тут уж – дудки, пусть кто-нибудь только попробует пролезть впереди генерал-лейтенанта Чернышёва. Этот наглец сразу же пожалеет, что на свет родился! Что же до семейства бедолаги Боба, то Александр Иванович уже наложил арест на всё их имущество. Сегодня приехавшей в столицу матери бунтовщика должны были вручить предписание об освобождении принадлежащих её сыну домов и имений.

«Нужно растоптать дамочку, сломить её волю, чтобы она с готовностью согласилась на опеку», – рассуждал Чернышёв. Ему даже стало интересно, удастся ли запугать «кузину Софи»? Та лет десять прожила в деревне, ну, в крайнем случае, в Москве. В Петербурге у неё не осталось никаких связей. К тому же Софья Алексеевна всегда походила на обычную деревенскую простушку, а значит, должна была искренне считать генерал-лейтенанта Чернышёва старым должником своей семьи. Так что у неё одна дорога – прямиком в этот дом.

Александр Иванович вновь поразмыслил об этом дельце, перебрал в уме все свои аргументы и понял, что ему не нравится. Всё выглядело слишком простым. Чёрное и белое – раз и два. Слишком уж всё незамысловато, а раз так, значит, жди подвоха. Например, «кузина» упрётся. Чем это ему грозит?.. Да ничем! При самом плохом раскладе каждый просто останется при своих, зато, если дело сладится, его долгожданный сын может родиться графом.

– Вместе с нисходящим потомством… – прошептал Чернышёв, представив на мгновение текст вожделенного указа, и тут же прикусил язык.

Мечты!.. Опять мечты. Как бы теперь не сглазить…

Александр Иванович сердито фыркнул, провел щёткой по волосам, посмотрел, как сидит мундир, и отправился завтракать. Было ещё очень рано. Даст Бог, жена спит, и он сможет уехать из дома, не повстречавшись с ней. Но громкие звуки фортепьяно не оставили ему надежд. Елизавета Николаевна встала и сейчас репетировала свой очередной шедевр.

– Не повезло, – пробормотал Чернышёв.

Собственно, оставалась ещё одна возможность: можно было незаметно прошмыгнуть в столовую. Александр Иванович так и сделал. Однако хитрость не удалась: не успел он выпить чашку кофе, как в дверях возникла фигура супруги (ту, похоже, кто-то предупредил). Чернышёв в раздражении хмыкнул.

Елизавету Николаевну трудно было назвать красивой: лицо её, хотя и приятное, часто казалось простоватым. В нём не хватало изюминки, в глазах – блеска, а плотно сжатые губы как будто намекали на недовольство супругом. Впрочем, о чём речь? Какие ещё нужны изюминки при таком приданом?

Сделав над собой усилие, Чернышёв вступил в разговор:

– Что это ты, Лиза, так рано встала? Тебе же доктор советует больше спать.

В ответ супруга рассказала, что за здоровьем следит, ни есть, ни спать не хочет, но сейчас желала бы выпить с ним чаю. При виде крепчайшего кофе, который Чернышёв по старой парижской привычке пил без молока и сахара, она скривилась и, менторски качнув головой (Боже милосердный! Что это вы только с собой делаете?!), заявила:

– Алекс, вам нужно отказаться от вредных пристрастий. Табак и кофе подорвут ваше здоровье.

Чернышёв поморщился.

– Я потом как-нибудь откажусь. Сейчас у меня слишком много дел, кофе и трубка мне необходимы. Вот выйду в отставку, уедем в Лыткарино, там и будешь приучать меня к праведной жизни.

Губы жены сложились в куриную гузку, и Александр Иванович понял, что попал в точку. Отъезд в деревню, да и его отставка в планы супруги не входили. Это обнадёживало. Пряча усмешку, он скроил на лице скорбную мину.

– Лиза, ты всё равно узнаешь, да и матушка тебе непременно доложит. Лучше признаюсь сам. Я проиграл вчера Петру Александровичу Чичерину. Проиграл много – двадцать тысяч. И уже отправил ему эти деньги.

Елизавета Николаевна изменилась в лице. Она сразу поняла, что к чему в этом игривом разговоре. Муж, все свои деньги предпочитавший отдавать в рост, заплатил карточный долг из её приданого. Это означало, что мать и дед, не связываясь с самим Чернышёвым, сотрут в порошок её.

– Вы заплатили моими деньгами? – тихо уточнила она.

– У меня сейчас других нет – все вложены.

Слёзки блеснули в карих глазах Елизаветы Николаевны, а кончик носа-уточки явно покраснел, и Чернышёв засовестился. Экий он дуболом! Не стоило так с беременной… Отвлекая жену от печальных мыслей, он весело сообщил:

– У меня есть и приятная новость: я подал ходатайство о передаче мне права наследования майората вместо государственного преступника Захара Чернышёва. Так что скоро ты, Лиза, станешь графиней.

Но вместо радости супруга ужаснулась:

– Да как же так? Граф Захар жив. Или вы станете добиваться его казни?

Александр Иванович поморщился. Эта дурочка по простоте душевной ляпнула то, что шептали о нём в столичных гостиных. Чернышёв не мигая уставился в глаза жены и отчеканил:

– Лиза, не говори ерунды. Мне не нужно добиваться казни графа Захара. Он – государственный преступник, а значит, должен быть лишен всех чинов, титулов, званий и имущества. Майорат закреплён на имениях ещё его дедом. Как только сына осудят, его отец долго не проживёт, и земли вместе с титулом отойдут казне. Всё совершенно законно.

– Да? Я не знала… – протянула жена, но по её тону Александр Иванович понял, что она ни в чём не уверена.

– Значит, спроси у того, кто знает – у своего мужа, – раздражённо буркнул он и, скомкав салфетку, поднялся.

Карета уже ждала его, и по дороге во дворец Чернышёв успокоился. По большому счету, всё развивалось прекрасно. Александр Иванович чувствовал, как напуганный пролитой кровью молодой император всё сильнее увязает в путах его умелого влияния. Царь не принимал без него никаких решений и не подписывал никаких бумаг.

Открывалась перспектива не просто блестящей, а даже фантастической карьеры. Аракчеева уже отослали. Олимп был свободен. При особом уме и известной ловкости можно было его занять. Сделаться наконец-то первым из первых.

Глава пятая. Тайные соперники

Первое лицо!.. С чем можно сравнить этот эфемерный налёт «особенного» почтения окружающих? С тенью? Или с эхом? Вроде бы и нет никаких оснований, но народец-то уже слухами напитался, заметку себе сделал: «ожидается назначение». Вот уже и головы склоняются ниже, и взгляды подобострастны. В бесконечных анфиладах Зимнего дворца сегодня эта тень или эхо присутствовали особенно явно. У Чернышёва потеплело на сердце: скоро, по всему видать, скоро… Он вошёл в приемную и кивнул дежурному флигель-адъютанту. Тот мгновенно вскочил, вытянулся по стойке «смирно» и сообщил:

– Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, его императорское величество ждёт вас.

Отлично, он приехал на полчаса раньше, а его уже ждут! Чернышёв прошёл в кабинет и прямо у двери почтительно склонил голову. Завидев его, государь поднялся из-за стола.

– Здравствуйте, Александр Иванович, – четко, по-военному выговаривая слова, сказал он. – Проходите, докладывайте.

Государь вернулся на своё место и указал визитёру на парное кресло с противоположной стороны широкой, крытой зеленым сукном столешницы. Генерал-лейтенант про себя усмехнулся: Николай Павлович сидел так, чтобы, подняв глаза от бумаг, упираться взглядом в портрет жены. Все слабости нового государя лежали на поверхности, но упаси бог было подать вид, что замечаешь их.

– Вы привезли показания Трубецкого? – нетерпеливо поинтересовался царь.

– Да, ваше императорское величество. Вот, пожалуйста, собственноручно изложено Трубецким, – сообщил Чернышёв, выкладывая на стол несколько исписанных листов. – Вопросы перед арестантом были поставлены так, как вы изволили приказать.

Николай Павлович взял верхний лист и углубился в чтение. Чернышёв ждал, а пока его мысли опять вернулись к главной проблеме: Александру Ивановичу очень не нравилось, что в его комиссии стал усиливаться генерал Бенкендорф. Они были почти ровесниками, с одинаковыми заслугами за прошедшие войны. Бенкендорф считался умным человеком и так же не стеснялся в выборе средств, как и сам Чернышёв. Но у соперника вдобавок ко всему прочему имелись очень весомые связи: его сестрица Дарья Христофоровна Ливен – жена русского посланника в Лондоне – славилась огромным влиянием в Министерстве иностранных дел. Бенкендорф становился опасным. Вот и нужных показаний от арестованного Трубецкого добился именно этот хитроумный немец. Чернышёву пришлось вступить с наглецом в конфликт, чтобы самому передать эти бумаги государю. Бенкендорф рвался представить их лично.

Теперь, когда нет Аракчеева и появился шанс сделаться первым министром, начинает лезть вперёд всякая шушера. Не успеешь оглянуться, как тебя уже обставят! «Неужели Бенкендорф целит на то же место? Это просто неслыханная наглость», – размышлял Чернышёв.

За своими мыслями он чуть было не пропустил момент, когда император закончил читать. Николай Павлович поднял голову, и по его растерянному лицу стало понятно, как он оскорблён.

– И чем же я так плох? – сердито осведомился царь. – Ну, эти бедные отставные корнеты и прапорщики мне понятны. Никто даже не подозревает об их существовании – а тут вдруг они до небес взлетают: судьбой России играют, лавры Наполеона примеряют. Но Трубецкой – он же Рюрикович!.. Блестящая карьера, богатство, престижное родство – всё брошено в грязь. Ради чего такой человек соглашается быть диктатором в богомерзком деле? Я ещё ничего не успел, а он меня уже приговорил к смерти как неподходящего правителя!

– Всё от распущенности, – вкрадчиво подсказал Чернышёв, – вседозволенность в армии за последние годы сделалась чудовищной. Офицеры мнят себя вольными стрелками. Повсеместно на караул во фраках являются. Силы не чувствуют, укорота нет.

Император согласился с ним сразу:

– В армии пора наводить порядок, как, впрочем, и во всех остальных сферах нашей жизни. Беритесь за армию. Через месяц я хочу получить подробный доклад о положении дел во флоте, в строевых частях и военных поселениях. Я хочу, чтобы вы устроили тщательную проверку всей работы этого ведомства.

– Рад стараться, ваше императорское величество! – отчеканил Чернышёв. В душе он ликовал. Всё-таки военное министерство отойдет ему! Теперь, накопав побольше грязи, он раскритикует своего предшественника и предложит действенные меры. Ну а это уже полдела. Хорошо говорить и писать отменные доклады он научился ещё в Париже, не зря даже император Наполеон считал любовника своей сестры очень способным человеком.

Вот дело и сдвинулось с мертвой точки, мысленно поздравил себя Чернышёв. Судьба наконец-то снизошла: одно из его заветных желаний исполнилось. Теперь второе! Титул. Сейчас, когда удача сама шла в руки, оставалось только не оплошать, крутиться порасторопнее…

Впрочем, не всё было так однозначно. Полз упорный слушок, что императрица-мать со своим немецким скопидомством всячески противится раздачам из казны. Честно сказать, причины у Марии Фёдоровны на это были. Забрав из покоренной Франции большую часть сокровищ Наполеона, покойный император Александр перестал ценить российские богатства и щедрой рукой раздавал из казны имения, крестьян и деньги. Мария Фёдоровна рвалась прекратить этот золотой дождь, но на старшего сына влияния не имела. Зато теперь она собиралась отыграться за всё и сразу. Вдруг не отдаст майорат графа Захара? Что тогда?.. Остаётся титул и собственность Боба…

Что ж, майорат из казны никуда не денется. Значит, сейчас нужно добиваться опеки над девчонками. Кому ещё жаловать титул, если не благородному опекуну юных девиц?.. Всю дорогу до Петропавловской крепости Чернышёв размышлял, прикидывал и взвешивал, пока наконец не успокоился: пока все было в порядке – он ничего не упустил.

Вернувшись домой из Петропавловской крепости, генерал Бенкедорф обнаружил на столе письмо от своей младшей сестры. Жена предупредила Александра Христофоровича, что конверт принес матрос с прибывшего из Лондона корабля. Тот отдал письмо лично ей в руки, предварительно удостоверившись, что она – хозяйка дома и супруга адресата. Генерала это совсем не удивило, значит, его премудрая сестрица не захотела рисковать и отказалась от услуг дипломатической почты. Как видно, в письме имелось нечто, не предназначенное для чужих глаз.

Бенкендорф вскрыл конверт и углубился в чтение. Долли, не церемонясь, с первых же строк писала о деле, но в письме не оказалось никаких секретов, а нотаций было – хоть отбавляй. Младшая сестра поучала его, как следует жить!

– Ну и ну! Кем же она себя возомнила, чёрт возьми?! – в крайнем раздражении воскликнул Александр Христофорович и отбросил письмо. – Да где ж это видано, чтобы баба генерала учила?!

Впрочем, Долли не баба… Её всегда считали в семье самой умной. Эта женщина могла обвести вокруг пальца любого, а уж родных и подавно, но и не было случая, чтобы она не помогла ему делом или советом. Раз Долли соизволила написать это конфиденциальное письмо, значит, считала вопрос достаточно важным.

Бенкендорф опять взял листы. Перечитать, что ли?.. Летящий почерк Долли уместил все нравоучения в три абзаца:

«Дорогой брат! До меня доходят очень тревожные слухи о твоих делах и твоём поведении. Прошу тебя, не повторяй прежних ошибок. Если ты не смог извлечь уроков из былых провалов, разреши это сделать мне.

Прежний государь тебя откровенно не любил, мы понимаем это оба, но я, в отличие от тебя, знаю и причину его неприязни. Мой дорогой, ты – отчаянный храбрец, но утонченность ума и привычка к интригам тебе не свойственны. Не нужно опять лезть с предложениями, не нужно картинных прыжков с балкона, не нужно выпячиваться и суетиться! Это не твоя стихия, ты проиграешь каждому более-менее искусному интригану.

Твой конек – порядок, основательность, дисциплина. Держись солиднее и скромнее. Новый император во многом похож на тебя, и теперь наконец-то появился шанс сделать достойную карьеру. Никаких инициатив, лишь рвение в исполнении поручений, и, самое главное, научись внимательно смотреть по сторонам».

В очередной раз признав, что его сестрица – дьявол в юбке, Бенкендорф попытался разгадать, что же такое услышала Долли в своём Лондоне, раз написала ему это письмо. Он не лез ни с какими прожектами – тут уж госпожа посланница перегнула палку, он тоже умеет делать выводы из былых промахов. Он просто служит там, куда его определил император. И эта комиссия по делам бунтовщиков теперь стала наиважнейшим делом в стране. По крайней мере, Николай Павлович заслушивает доклады Чернышёва ежедневно.

Чернышёв… Вот она – причина всех бед! Этот напыщенный болван до сих пор имеет влияние в Министерстве иностранных дел, говорят, к Нессельроде запросто ходит. Этот подлец что-нибудь наплёл у дипломатов, а те наболтали Долли и её муженьку.

Сестра даже не подписала письмо и нигде в тексте не упомянула никаких имен. Осмотрительная Долли надеялась, что он сам всё поймет, и Бенкендорф бросил письмо в огненное нутро голландской печки. Постоял. Поглядел, как горят, превращаясь в ничто Доллины советы. Почему-то вдруг вспомнилось темноглазое, пока ещё смазливое лицо Чернышёва. Экая, однако, скотина! Если его россказни дошли до Лондона, что же Чернышёв мелет во дворце? Небось чернит с сочувствующим видом. Как бы это, интересно, узнать?..

Расклад казался неутешительным: лично Бенкендорфа государь уже давно не принимал. Он только намекнул при последней встрече, что скоро понадобятся преданные и знающие люди, а в Министерстве внутренних дел нужно наводить порядок. Но никаких конкретных обещаний не последовало, а новую казенную квартиру Александру Христофоровичу пожаловали за работу в комиссии. Квартира оказалась как нельзя кстати. Бенкендорфы никогда не считались богатыми, а последняя романтическая эскапада Александра Христофоровича – женитьба на очень красивой, но бедной вдове подорвала финансовое благополучие семьи на долгие годы. Теперь на шее Бенкендорфа висели три дочери, две падчерицы и жена. Эта очаровательная компания стоила бешеных денег, и никак нельзя было упустить открывавшиеся возможности. Чернышёв стал поперек дороги? Что ж… Значит, пора уже нащупать подходы к сопернику, а ещё лучше – завести шпиона в его окружении.

Что бы сделала в этом случае Долли? Она подружилась бы с женой своего врага и получала бы нужные сведения из первых рук. Но Александр Христофорович не женщина, к тому же Чернышёв его к себе не подпустит. Нет! Следует придумать что-нибудь поумнее.

Бенкендорф задумался. В голову не приходило ничего путного. Почти час провёл он в раздумьях, прежде чем блестящая по своей простоте идея пришла в его голову. Он сыграет на ревности! Чернышёв внимательно следит за каждым его шагом. Значит, придётся завести приметного человечка и сделать вид, что тот необычайно полезен в делах. Тогда соперник позавидует и сманит деятельного подчиненного к себе. Надо только успеть сделать из перебежчика агента.

Идея выглядела настолько изящной, что явно улучшила, казалось, уже безнадёжно испорченное настроение. Конечно, пока нужная кандидатура не просматривалась, но въедливый и деловитый остзейский немец не сомневался, что такой человек обязательно найдётся. Впрочем, отступать Александру Христофоровичу всё равно было некуда, оставалось одно – победить. Как там когда-то говорила няня? Глаза боятся, а руки делают?

Глава шестая. Троянский конь

С глаз долой – из сердца вон?! А ведь когда-то считали всеобщим любимцем!.. Как это ни обидно, но столица Российской империи встретила своего былого кумира на удивление холодно и сухо. Пока ещё числившийся министром иностранных дел граф Иоанн Каподистрия был не просто разочарован, сказать по правде, это открытие его изрядно уязвило. Иоанн Антонович вдруг осознал, что здесь он больше никому не нужен. Можно было и не суетиться, не тащиться из Швейцарии в Петербург, а так и сидеть в Женеве, как делал это последние три года. Со дня его приезда прошла всего неделя, но граф уже засобирался обратно. Как всё разительно изменилось после его негласной отставки в двадцать втором году! Не стало Александра I, и сразу же исчезла умная и виртуозная политика. Теперь страной правили жестко, примитивно и тупо. К чести нового царствования было только одно – проклятый временщик оказался не у дел.

«Даже не верится, что всё закончилось, – часто размышлял Иоанн Антонович. – Ну почему же князья Ипсиланти не захотели подождать каких-то четыре года? Сейчас уже нет Аракчеева, теперь всё получилось бы по-другому».

Это, конечно, было догадкой, но ведь жизнь опытного политика научила Каподистрию мудрости и терпению, что, впрочем, на самом деле – одно и то же. Но братья Ипсиланти были другими, они умели только воевать. Храбрые и благородные греческие князья наивно верили, что если с оружием в руках выступят против турок, то русский царь повернёт всю свою огромную армию на помощь маленькой горстке православных храбрецов. Но этого не случилось. Александр I – победитель Наполеона – не мог спуститься со своего Олимпа и унизиться до рядовой войны с турками. Поднятое греками восстание стоило Каподистрии должности: император, давно подозревавший своего министра-грека в вольнодумстве, охладел к нему окончательно, и, хотя в отставку не отправил, но от дел удалил, предложив отправиться на лечение.

Остаётся утешаться тем, что жалованье платили исправно, и оно всегда шло на помощь греческим героям, часто размышлял дипломат. Стрелявшие в турок ружья были закуплены на русские деньги. Жаль только, что в жизни всё повторяется с завидным постоянством, а наивные князья Ипсиланти слишком походили на офицеров с Сенатской площади. Русские герои так же верили, что страна примет их благородные идеалы, так же надеялись, что власть падёт перед ними ниц, и конец у них один, только русские идеалисты сидят в Петропавловской крепости, а Ипсиланти – в Терезине у австрияков.

Думать о потерях и поражениях не стоило. Какой смысл рвать душу из-за того, что невозможно изменить? Граф Иоанн посмотрел на часы – пора уже собирать на стол. Скоро он встретится с гостем. Вот уж чего ему совершенно не хотелось. Не ужин, а прямо-таки беда!

Каподистрия позвал своего камердинера-француза и спросил, принесли ли из ресторана заказанные блюда.

– Да, ваше высокопревосходительство, – доложил тот, – прикажете накрывать?

– Пожалуй… Оставьте бутылки на буфете, а когда гость прибудет, можете идти отдыхать.

Отвыкший от российских морозов Каподистрия пододвинул кресло поближе к камину и протянул руки к огню. Настроения у графа не было, а нынешний ужин представлялся ему пыткой. Сегодня он ждал человека, которого совершенно не желал видеть, однако почитал за честь принять и, если надо, то и помочь. Неприятный осадок от их последней встречи так и не рассосался, и лучше бы им было вовсе не встречаться, но Каподистрию припёрли к стенке. Это был вопрос чести.

«Мы все в долгу перед этим человеком», – в очередной раз постарался убедить себя Иоанн Антонович. Почему-то эта мысль не принесла ему ни благородного воодушевления, ни тёплого чувства благодарности. Воспоминания об Иване Печерском – Вано, как тот называл себя сам, – несли лишь горечь разочарования.

Но почему? В чем секрет? Что вызывает это тяжкое, больное чувство?

Каподистрия легонько прикрыл глаза – захотелось подумать, но вместо этого пришли воспоминания. Всё началось на охоте. Вано ему очень помог. Ну а раз так – долг платежом красен, и министр взял молодого провинциала под своё крыло. Учил, опекал, возомнил себя старшим братом, почти отцом. Вот только ученик оказался паршивым: глупым, заносчивым и категоричным, а главное, совершенно необучаемым. Наплевав на советы и запреты, на приёме в Министерстве иностранных дел Вано распустил язык и умудрился оскорбить всех своих собеседников. Все двери в столице перед ним закрылись.

«Так вот в чём дело! – осенило вдруг дипломата. – Страшно, что гость снова попросит покровительства. Но теперь всё стало просто – граф Каподистрия отошёл от дел. Пусть поищет других… Хотя, с другой стороны, можно же предложить визитёру денег или попробовать найти для него место…»

Большие каминные часы с пляшущими бронзовыми нимфами пробили девять, и Каподистрия пошёл в столовую. Вот-вот должен был появиться гость, и граф Иоанн хотел сразу же пригласить его за стол, чтобы скорее покончить с неприятным визитом.

В дверь неуютной казённой квартиры постучали, и по коридору простучали каблуки: француз-камердинер отправился открывать. Иоанн Антонович услышал невнятный диалог двух голосов, потом приближающиеся шаги, затем дверь распахнулась, и камердинер провозгласил:

– Ваше высокопревосходительство, прибыл граф Печерский.

Француз отступил в сторону, давая гостю дорогу, но тот не спешил. Замер в дверях – внимательно разглядывал хозяина дома. Этот человек показался Каподистрии незнакомым: высокий, с жирноватой фигурой и тяжелым замкнутым лицом. В нём не осталось и следа от прежнего изящного юноши – тот был черноглазым красавцем, а нынешний Вано даже пугал своей грубой простонародной внешностью.

«Господи, да что же это с ним стало? Он выглядит как трактирщик», – поразился Каподистрия. Привычка дипломата всегда сохранять невозмутимость выручила и на сей раз – грек улыбнулся и двинулся навстречу гостю.

– Рад вас видеть, Иван Петрович, – гостеприимно провозгласил он. – Мы не встречались лет десять?

– Почти десять, ваше высокопревосходительство, – кивнул гость, пожимая его руку. – Но вы совсем не изменились.

В голосе визитера проскользнули льстивые нотки, и Иоанн Антонович удивился – раньше Вано был чужд всякого подхалимажа, наоборот, он мнил себя пупом Земли и не считал нужным заискивать перед сильными мира сего… Да, по всему видать, жизнь крепко потрепала старого знакомца!

Они прошли к столу. Камердинер ловко разложил по тарелкам подогретые ресторанные блюда, разлил шампанское и исчез. Каподистрия поднял свой бокал и предложил:

– Выпьем за нашу встречу, я только через три года после вашего отъезда узнал, что Александр Ипсиланти отправил вас с секретной миссией в Константинополь.

Губы гостя непроизвольно поджались, и Каподистрии на мгновение показалось, что он видит оскал цепной собаки, но Печерский тут же заулыбался. Хохотнул:

– Наш общий друг не слишком хорошо умел просчитывать свои шаги, поэтому и сидит сейчас в австрийской тюрьме, хотя мог бы уже получить корону Греции.

Опять начинался самый неприятный для Каподистрии разговор, и граф тут же сменил тему:

– Расскажите, как сложилась ваша судьба… Вы были с Ипсиланти в Дунайских княжествах?

– Да, был. После боя у Драгошан, когда мы всё потеряли, а наши вожди кинулись бежать к австрийской границе, я вернулся обратно. Мне пришлось скрываться. Вы же знаете, как отнеслась православная Россия к нашему с вами общему делу.

Упрёки гостя раздражали, и Каподистрия перебил его:

– Вы собираетесь остаться в Петербурге?

– Хотел бы, да как? Не думаю, что без денег и связей меня примут в обществе, а моё участие в греческом походе вряд ли станет хорошей рекомендацией для принятия на службу.

– Наверно, не стоит афишировать ваше участие в греческой борьбе, – предложил Каподистрия, отметив про себя, что при госте не решился назвать борьбу «нашей».

– Да уж, лучше помалкивать, – согласился Печерский. – Надеюсь, что это нигде не всплывёт.

– А что бы вы хотели делать?

Гость надменно вскинул бровь (нет, ничему-то его все-таки жизнь не научила!) и заявил с интонациями избалованного ребёнка:

– Я умею лишь воевать! Но в регулярной армии не служил, а корнетом в тридцать лет не пойдёшь.

Иоанн Антонович вздохнул:

– Да, это осложняет дело. Если только в жандармский корпус, там корнетов нет.

– Похоже, что мне выбирать не приходится. По статской линии я служить не могу, вы же знаете, как хромает моё образование, – уже с раздражением отозвался гость.

Каподистрия опустил глаза. Он не понимал своего гостя. В молодости Вано тщательно скрывал своё невежество, а сейчас, казалось, даже бравировал им. И графу захотелось поскорее завершить этот неприятный визит.

– Я могу поговорить с Бенкендорфом. Ходят слухи, что затевается реформа Министерства внутренних дел, похоже, что он в этом деле станет одним из главных действующих лиц. Я попрошу его, – пообещал Каподистрия.

Он был рад сделать хоть что-нибудь для человека, рисковавшего жизнью ради свободы Греции. Впрочем, найденное решение подвернулось вовремя, и теперь Иоанну Антоновичу оставалось только перетерпеть формальную застольную беседу…

Когда за полчаса до полуночи за гостем наконец-то захлопнулась дверь, Каподистрия вздохнул с облегчением.

Письмо от графа Каподистрии принесли так рано, что Бенкендорф ещё не успел уехать на службу. Он вскрыл конверт и прочёл краткую просьбу о встрече, изложенную в элегантной манере прежних времен. Александр Христофорович ответил сразу. Написал, что, ждёт гостя в три часа пополудни, и отдал записку посыльному.

Бенкендорф еле успел вернуться к назначенному часу: напольные часы – единственное украшение скудной обстановки его кабинета – как раз начали бить три, когда в глубине квартиры звякнул дверной колокольчик. Генерал сам вышел к гостю и с лёгкой завистью отметил, что хитрый грек – всё такой же прямой и стройный – совершенно не постарел.

– Милости прошу! Рад снова вас видеть, Иоанн Антонович. Смотрю, вы по-прежнему молодцом, годы вас не берут, – заулыбался Бенкендорф.

– Спасибо, Александр Христофорович, – поблагодарил Каподистрия, просиял такой же широкой улыбкой и вернул комплимент: – Вы тоже почти не изменились.

Бенкендорф проводил графа к двум парным креслам у маленького круглого стола и предложил:

– Не желаете ли выпить? Может, водочки? Супруга сама её готовит. Или вина?..

Гость отказался:

– Спасибо, нет. Я не хотел бы отнимать у вашего высокопревосходительства много времени. Позвольте мне сразу перейти к делу, из-за которого я вас побеспокоил.

– Слушаю…

– Александр Христофорович, вы знаете, что скоро новый государь подпишет моё прошение об отставке, но даже если этого и не случится, к министерским делам я больше не вернусь. Сейчас я заканчиваю свои дела в Петербурге и раздаю долги. Один из них является для меня долгом чести. Однажды, когда я упал с лошади и сильно покалечился, меня спас благородный молодой человек. Я хотел бы помочь ему устроиться в жизни, но теперь уезжаю из России и не смогу больше ничего сделать. Я ищу для своего протеже скромное, но достойное место службы. Он не слишком образован, так что по статской линии ему ходу нет, но вот по жандармской стезе или порученцем он вполне мог бы преуспеть. Я слышал, что вы после коронации получите назначение на особую должность, связанную с охраной государства, и взял на себя смелость заранее попросить за своего друга.

У Бенкендорфа похолодели руки. Мысли его заметались, как ласточки перед грозой. Для него не было секретом, что озвученный графом Иоанном слух уже циркулирует в столице, но, если сам многоопытный Каподистрия говорит о назначении как о деле решённом, это что-то да значило. Только бы сохранить невозмутимость – не подтвердить, но и не опровергнуть предположения гостя! Александр Христофорович заулыбался. Полюбопытствовал:

– А имя у вашего протеже имеется?

– Граф Иван Печерский.

– Это тот самый молодой человек, что устроил скандал на вашем приёме? – тут же вспомнил Бенкендорф. – Вы уж не обессудьте, на такие вещи у меня память хорошая – служба требует.

Каподистрия подтвердил:

– Да! Он был безрассудным юношей. Но сейчас вырос и поумнел…

– Возможно, – согласился Бенкендорф, – но дело-то в другом. Я так понимаю, что вы сначала благоволили к нему, а после скандала удалили. Почему сейчас вы вдруг изменили своё мнение?

Он внимательно вглядывался в лицо Каподистрии. Что могло связывать рафинированного дипломата с примитивным, как куча песка, юнцом, чуть не устроившим драку на глазах всего света? Печерский, несмотря на свой графский титул, показался тогда Бенкендорфу настоящим дуболомом. Неужели это интимное?.. Очень может быть, ведь граф Иоанн так и не женился. Впрочем, по лицу этого грека ничего не поймешь – спокоен, как гранит.

– Я уже несколько лет живу за границей, вот и потерял графа Печерского из виду, а в этот приезд он сам разыскал меня и попросил о помощи, – объяснил Каподистрия и с изрядной долей сарказма добавил: – Я ни в коем случае не хотел бы обременять вас неудобной просьбой. Возможно, мой молодой друг найдет себя на военном поприще, я побеспокою Александра Ивановича Чернышёва – он после коронации получит военное министерство. Прошу, ваше высокопревосходительство, простить меня за назойливость.

Вот оно, озарение! Как любил повторять великий корсиканец, удача всегда следует за героями. Стоило лишь задумать толковую интригу, как судьба тут же послала орудие. Бенкендорф просиял улыбкой:

– О чём вы говорите?! Я рад оказать покровительство графу Печерскому. Пусть он завтра утром, часам к одиннадцати, придёт сюда, и мы побеседуем.

– Благодарю, – кивнул гость, – буду премного обязан.

Он тут же откланялся, а Александр Христофорович вновь вспомнил о письме сестры. Видела б его сейчас Долли, сразу бы взяла все свои упреки обратно! Как он только что убил двух зайцев: оказал услугу влиятельному греку и, похоже, нашёл-таки подходящего человека для собственных дел.

Забавно, что именно грек привёл ему Троянского коня, оценил генерал. Как видно, со времен Гомера ничего в этом мире не изменилось.

Бенкендорф налил себе стопку. Выпил. Анисовая пошла мягко – как приласкала. Не принято пить одному… А если праздник? Если обмываешь удачу и такую интригу, о которой приходится молчать?.. Александр Христофорович потянулся за графином. За удачу!.. Сегодня это всё-таки случилось. Немного ума, немного ловкости, терпения и выдержки, и он получит наконец то, что давно заслужил. А там, глядишь, и на невозможное замахнётся.

Глава седьмая. Конфискация имущества

Это невозможно!.. Это просто немыслимо!.. Софья Алексеевна не верила собственным глазам. Как можно наложить арест на имущество, когда есть ещё и девочки?

Графиня так и стояла в вестибюле, куда её вызвал дворецкий, сообщив, что прибыл нарочный с бумагами. Она приняла у засыпанного снегом курьера пакет и, поскольку тот сказал, что ответа не требуется, отпустила его. Софья Алексеевна вскрыла круглую печать с грозным самодержавным орлом. Начала читать. Она сначала даже не поняла, чего требуют от неё в официальной бумаге с красиво выведенным заголовком «Предписание». Наконец, прочитав от начала и до конца, убедилась, что это не шутка. Какая-то комиссия предлагала всем родственникам государственного преступника Владимира Чернышёва освободить занимаемые помещения, а ключи передать чиновникам Собственной Его императорского величества канцелярии.

Софье Алексеевне казалось, что это происходит не с ней. Нельзя же быть такой спокойной, если ты свалилась в пропасть… Наверно, нельзя. Так, может, это и не пропасть?.. А что тогда?..

Графиня вновь посмотрела на письмо. Нет, всё-таки пропасть. В одно мгновение из богатой и уважаемой дамы она превратилась в бездомную нищенку, а что хуже всего – её участь должны были разделить дочки. Она попыталась сообразить, что же из имущества семьи, хотя бы формально, не принадлежит сыну и может быть выведено из-под ареста. Теперь главное – не спешить, разложить всё по полочкам, тогда и решение найдётся. Софья Алексеевна прикрыла глаза и попыталась рассуждать здраво.

Все свои поместья она принесла в приданое мужу, а после его смерти они вместе с остальным имуществом Чернышёвых отошли Бобу как единственному наследнику. Дочкам отец оставил приданое в золоте. Его как опекун сестёр должен был выделить Владимир. Пару лет назад Софья Алексеевна надумала купить каждой из дочерей по имению. Однако до замужества сестёр купчие опять-таки были оформлены на имя Боба. Припомнила графиня, сын как-то вскользь заметил, что оставшуюся часть приданого он пока отдал в рост, но куда и кому, не уточнил.

Боже милостивый, как теперь жить?! Не осталось ни крыши над головой, ни денег! Сердце заколотилось. Грудь обдало жаром, а спина покрылась липким потом. Софья Алексеевна так надеялась, что эта трагическая история не затронет хотя бы дочек, но неразумность Боба ударила по всем членам семьи.

– Ну и что мне теперь делать?.. – прошептала она.

Ответа не было… Такое же ощущение полной опустошённости испытала графиня после смерти мужа, и в тот раз ей понадобилось десять лет, чтобы прийти в себя. Но тогда с ней оставались малые дети, и она могла скрыться от всего света в любом из многочисленных поместий. Сейчас дети выросли и сами могли бы помочь матери, зато не стало убежища и средств. Софья Алексеевна так погрузилась в свои безрадостные мысли, что не услышала шагов за спиной.

– Вы здесь, мама?.. Что-то случилось? – прозвучал озабоченный голос Веры.

Расстроенная графиня молча протянула ей предписание. Вера прочла. Нахмурилась. Потом спросила:

– Они забирают всё? Вообще ничего не остается?

– Похоже, что так, – подтвердила мать. – Я пытаюсь сообразить, что же нам делать, и ничего не могу придумать.

– А наше приданое? Оно же было в деньгах. Мы могли бы на них жить.

– Ваш брат отдал часть денег в рост надёжному человеку, а на остальное мы купили каждой из вас по имению.

Софья Алексеевна вздохнула: она хотела осчастливить дочерей, а на самом деле обездолила их.

– Не нужно расстраиваться прежде времени, – заметила дочь, и мать удивилась: лицо её девочки вновь сделалось безмятежным.

Вера поймала на себе взгляд матери и порадовалась: маска спокойной уверенности выручила её (как, впрочем, и всегда в труднейшие моменты жизни). Может, кто-то и питал иллюзии насчёт денег, но Вера слишком хорошо понимала, сколько стоит их привычная жизнь в российских столицах. Если сейчас быстро не найти хоть какой-нибудь выход, семья потеряет всё.

– Вы говорите, часть денег отдана в рост? Мы заберём их с процентами. Вот и выход из положения. Боб сказал вам, кому из ростовщиков он отдал свои деньги?

– Нет, дорогая, я не знаю. Он не вдавался в подробности. Может, мы найдём расписки в его бумагах? – ответила Софья Алексеевна.

– Но ведь кабинет обыскали, а документы изъяли, боюсь, что там уже ничего нет, – напомнила Вера.

– Да, я совсем забыла… Но мы обязательно спросим у него, когда увидим. Ведь нам не могут отказать в свидании!

Прочитав письмо, где одним росчерком пера их сделали нищими бродягами, Вера не слишком на это надеялась, но ободряюще кивнула и согласилась:

– Конечно, мы у него спросим.

Мать слабо, но улыбнулась. Даже за одну-единственную её улыбку Вера была готова на всё… В детстве они с сёстрами часто спорили, кому мама улыбнулась первой. Почему-то вспомнилась их детская в московском доме… Дом!.. Дом?.. Сердце вдруг заколотилось часто-часто. Боясь вспугнуть удачу, Вера спросила:

– Кстати, вы когда-то говорили, что московский дом дедушка подарил вам уже после замужества.

– Да, а какое это теперь имеет значение?

– Значит, он писал дарственную?

– Так оно и было.

– Вот и замечательно – получается, что дом не входит в приданое и принадлежит лично вам, хоть это у нас осталось, – объяснила Вера.

Графиня в недоумении смолкла, а осознав, просияла:

– Боже мой, Велл, какая же ты умница! Я даже не подумала об этом. Значит, у нас есть крыша над головой?

– И есть деньги, просто нужно отыскать человека, которому они отданы. Давайте всё же посмотрим в кабинете Боба, вдруг мелькнёт хоть какая-то зацепка? Деньги обязательно оставляют след, значит, мы их найдём. Может, я пойду и посмотрю, что творится с бумагами, а вы с девочками поедете к бабушке? Она ведь уже заждалась.

– Так и сделаем, – согласилась графиня и слабо улыбнулась. – Что бы я без тебя делала?

– Но ведь я есть. Зачем ещё нужны дочери?

Мать сжала руку Веры и проводила её до дверей кабинета. Дочка права: им давным-давно пора ехать к тётке. Из-за этой кошмарной бумаги всё просто вылетело из головы. Старая графиня наверняка сердится… Впрочем, это-то как раз можно и пережить – главное, чтобы Вера нашла следы денег.

Отправив мать собираться, Вера осталась одна. Разорённый кабинет выглядел сиротливо. После обыска слуги кое-как собрали с пола разбросанные вещи, но бумаг на виду не оказалось. Это – плохой знак! Похоже, жандармы их унесли. Вера открыла ящики и поняла, что права. Надежда выправить положение таяла на глазах.

«Вот и не стало приданого», – поняла Вера. За себя она не волновалась. Наоборот, когда её многочисленные кавалеры устремятся на поиски других невест, она почувствует облегчение, но вот сестры… За них она с радостью отдала бы жизнь. В памяти всплыли милые лица Надин и Любочки и исхудавшее – матери. Кто им, кроме неё, поможет? Чувство тревоги всё разрасталось. Захлестнула волна отчаяния. Что с ними теперь будет?! Вера сжала кулаки так, что ногти впились ей в ладони. Она не даст этой чёрной волне опрокинуть себя. Нет! Только не это! Она – опора семьи. Единственная опора!

– Я справлюсь, – поклялась себе Вера и вдруг поняла, что тьма в её душе начинает таять.

Человек смотрел из темноты. Так было даже лучше, ведь девушка двигалась в круге света – словно на сцене. Он различал мельчайшие складки на платье, тонкую оборку кружевного воротника, каждую прядку в тугих локонах, и, конечно же, он видел её лицо. Как можно осязать, не прикасаясь? А он мог! Он видел белоснежную, как молоко, кожу, и кончики его пальцев начинали дрожать только от одного предвкушения. Он знал, что под пальцами заструится бархатистое тепло, а чёрные локоны окажутся, наоборот, холодными и шелковистыми. А какой изумительный рот! Нижняя губа – как будто слегка припухшая – очерчена идеальной дугой, а верхняя изогнута четко прорисованным луком. Бесконечное наслаждение – рахат-лукум.

Девушка ходила рядом, она не видела его и не боялась темноты. Похоже, что она вообще ничего ещё в жизни не боялась, но это – беспечность молодости. Никто не показал ей, что значит власть мужчины, не дал знать, где её место. Кровь вскипает в жилах наблюдателя. Пора выйти из темноты и поразить свою жертву. В этом была великая справедливость, ведь на свете всегда существуют лишь двое – охотник и жертва. Если ты не стал охотником, то непременно сделаешься жертвой. Впрочем, того, кто родился великим, этому учить не нужно, он просто не может жить иначе. Ну, а жертва должна соответствовать чаяниям охотника. Она такой и оказалась – изысканной и великолепной.

Человек делает шаг. Он выходит из темноты. Жертва кидается прочь. За ней!.. Куда она бежит? К дверям?.. Неужто они не закрыты?.. Ну ничего, он бегает быстрее. Дверь распахивается, и жертва вылетает из дома. В два шага добегает охотник до двери и вновь толкает её. Зимняя ночь кидает ему в лицо пригоршню снега. Хорошо, что идёт снег, красотка сразу же сбавит темп. Но где же она? Чёрный бок экипажа закрывает обзор. Надо просто обогнуть карету… Впрочем, даже этого не нужно: экипаж трогается с места и отъезжает. Но улица пуста, и беглянки больше нет. Где же она? Уехала?.. Охотник кидается вслед экипажу, но серая пара летит вперёд. Она увозит жертву.

Скорее, её ещё можно догнать! Человек несётся так, что от боли разрывается сердце, уже нечем дышать. В бессилии валится он в киснущий на мостовой снег… и просыпается.

Экипаж! Это слово стучит в мозгу. Экипаж! Экипаж! Экипаж!

Человек морщится. Нужно успокоиться и все забыть. Он закрывает глаза и дышит глубже. Постепенно дыхание выравнивается, стук в ушах умолкает. Вот ведь приснилась же такая гадость, а всё потому, что завалился спать днем. Больше он ни за что не станет так поступать – надо же поберечь здоровье.

Глава восьмая. В гостях у Загряжской

«Надобно поберечь детей, хотя бы младшую, – размышляла Софья Алексеевна. – Зачем ещё и Любочку тащить с собой? Пусть остается дома – поиграет на фортепиано в своё удовольствие. А для визита хватит одной Надин».

Графиня переоделась в элегантное платье из лилового шёлка, водрузила на голову французскую шляпку, на плечи накинула соболью ротонду. Она придирчиво оглядела наряд – теперь нужно выглядеть даже лучше, чем всегда. Софья Алексеевна не хотела, чтобы её жалели. Впрочем, по-другому и не поступишь: свет жесток – беднякам и изгоям никто не помогает.

Графиня заглянула к Надин. Та уже собралась. В ярко-голубом бархатном платье и такого же цвета шляпке дочка была чудо как хороша. Горничная помогла ей надеть шубку. Надин застегнула крючки и завязала под пушистым воротником бант шёлкового шарфа.

– Я готова! – сообщила она.

– Тогда поехали, – решила Софья Алексеевна. – Тётя уже давно ждёт.

На улице хозяйничал мороз: сразу же защипал лица. Серьги через пару минут превратились в ледышки и неприятно холодили уши. Надин прижалась к матери и спрятала руки в её большой пушистой муфте.

– Мама, Велл успела ко мне заглянуть. Так что я всё знаю, – прошептала она. – Но прошу, не надо расстраиваться, мы обязательно что-нибудь придумаем. Вот увидите, мы справимся: и Бобу поможем, и мужей выберем самых лучших безо всякого приданого!

Графиня чуть не заплакала. До чего же прекрасны её храбрые дочери и как же они наивны!

– Ох, милая, жизнь – штука сложная, – голос Софьи Алексеевны задрожал. – Боюсь, что без приданого вам будет трудно рассчитывать на хорошие партии, а тем более после того, что случилось с вашим братом. По крайней мере, не в ближайшее время.

Надин фыркнула:

– Ну, уж нет! Обещаю, что сделаю блестящую партию, причем в этом сезоне. Самый богатый и знатный жених достанется именно мне.

– Я буду только рада, – вздохнула графиня.

Ей не хотелось раньше времени разочаровывать дочку. Зачем, коли жизнь разберётся сама? Вздохнув, она замолчала. Надин тоже затихла.

«Интересно, кто в этом сезоне самый богатый и знатный жених? Наверное, какой-нибудь высокомерный болван, – размышляла она. – Немного ловкости – и его можно будет поймать на крючок, вот и все дела!» На какие крючки ловятся выгодные женихи, Надин представляла смутно, но это казалось ей слишком незначительным фактом, чтобы принимать его во внимание. Она увлеклась своими мечтами и даже удивилась, обнаружив, что они прибыли к бабушкиному дому. Софья Алексеевна поднялась на крыльцо, Надин поспешила за ней. Дверь тотчас же отворилась, и в вестибюле они узрели возмущённую Марию Григорьевну. Сгибаясь под тяжестью длиннополой ротонды, та раздражённо бегала из угла в угол, покачивая в такт шагам огромным синим беретом с тремя перьями.

– Где это вы провалились, голубушки? – осведомилась она вместо приветствия. – Нас пригласили к Наталье Кирилловне, а вас всё нет и нет… Экипаж во дворе, садитесь скорее, а то совсем опоздаем.

– Извините, тётя, просто случилось непредвиденное событие, – отозвалась Софья Алексеевна.

– По дороге расскажешь, поехали, – заторопилась старая графиня и пошла впереди племянницы и внучки к выходу во двор.

Там их ожидал запряжённый парой большой экипаж. Привезённый когда-то из Франции, он прослужил, наверное, уже лет тридцать, но по-прежнему смотрелся блестящим и ухоженным. Сейчас его поставили на полозья, а кучер и лакей по-зимнему приоделись в толстые шинели.

Женщины уселись в карету и отправились с визитом к законодательнице столичных мнений Наталье Кирилловне Загряжской. По дороге графиня успела сообщить тётке о полученном документе и о том, что они с Верой надумали.

Румянцева как будто и не удивилась. Сказала, как о давно решённом:

– Переезжайте ко мне. Ты и так моя наследница, а девчонкам я кое-что приготовила к свадьбе.

– Спасибо, тётя. Но как же мы повиснем на вашей шее?.. Хотя… Вы даёте мне надежду выдать девочек замуж…

– Да что вы говорите, мама?! – вмешалась оскорблённая Надин. – Мужчины должны сами добиваться нашей руки. Без всяких денег. Я выйду замуж без приданого. Бабушка может потратить свои деньги на что-нибудь другое.

Долго копившееся раздражение старой графини наконец-то вырвалось наружу:

– Не нужно меня учить, – отрезала она. – Ты подрасти сначала, а потом станешь советы давать! …Кстати, мы уже приехали. Не болтайте лишнего в присутствии слуг…

Софья Алексеевна и Надин лишь покорно кивнули.

Мария Григорьевна Румянцева дружила с Натальей Кирилловной Загряжской ровно с тех пор, как обе они стали фрейлинами у императрицы Екатерины Великой. Эту дружбу не разрушили ни смена царствований и веяний при дворе, ни ревность, возникавшая иногда между лучшими подругами, ни взбалмошный характер Натальи Кирилловны. Может, так вышло потому, что Румянцева всё подруге прощала. Кто знает… Дружба – штука не из простых. Как бы там ни было, красавица Мария Григорьевна так и осталась в девицах, а некрасивая Наталья Кирилловна вышла замуж, удочерила племянницу, вырастила её, выдала замуж за графа Кочубея и теперь доживала свой век в этом богатом семействе. В доме зятя она имела отдельные покои, и все в столице знали, что именно в её гостиной играют по-крупному.

Софья Алексеевна, бывавшая в этом доме ещё во времена своей юности, отлично знала дорогу, поэтому отпустила лакея и осторожно повела тётку по лестнице к кабинету Загряжской. Постучав, они вошли в просторную квадратную комнату, плотно заставленную массивной старинной мебелью. Тут Загряжская принимала личных гостей. Сейчас Наталья Кирилловна сидела в кресле у окна – раскладывала пасьянс на инкрустированном перламутром столике.

– Мари, Софи! – с радостью вскричала она, поднимаясь навстречу вошедшим, и Софья Алексеевна с грустью осознала, что старушка совсем исхудала и согнулась. – Наконец-то вы ко мне приехали. А это кто? Верочка?

– Тётя Натали, позвольте представить вам мою дочь Надежду, – поправила её графиня, назвав Загряжскую так, как и тридцать лет назад.

– Надин! Бог мой, как ты выросла. Стала настоящей красавицей!

Девушка сделала изящный реверанс и лучезарно улыбнулась.

– Сонюшка, моя Мари желала посмотреть на твоих дочек, думала, ты всех привезешь, – сообщила Загряжская.

Она позвонила в серебряный колокольчик и приказала мгновенно появившейся горничной, чтобы та отвела барышню к хозяйке дома. Выждав, пока за Надин закроется дверь, Загряжская приказала:

– Ну а теперь, Софи, расскажи всё как есть. Ничего не пропускай, сейчас любая мелочь может оказаться важной.

Софья Алексеевна собралась с мыслями и начала свой рассказ с того ужасного дня, когда сын узнал о восстании, и закончила сегодняшними событиями.

– Вот так обстоят дела. У нас остался только московский дом, ну и, возможно, деньги, отданные неизвестно кому, – грустно признала она. – О сыне я ничего не знаю и даже не понимаю, к кому обратиться. Моя надежда только на вас да на Александра Чернышёва, он при покойном императоре был в большой чести.

Услышав последнюю фразу, Загряжская чуть не подпрыгнула от возмущения:

– Ну, ты даёшь, мать моя! Ты с кем меня равняешь? Да этот Чернышёв – настоящий подлец! Я вчера ему от дома отказала – написала письмо, что больше его не принимаю, посмотрим, где он теперь играть будет. Ни у кого больше таких ставок нет, как у меня.

– Но почему, Натали? – поразилась Румянцева, – ты что, поймала его на шулерстве?

– Бери выше! Вы знаете, что моя дочка – статс-дама, да к тому же в большом фаворе у императрицы-матери. Так вот, Мари вчера вернулась из Павловска вне себя от изумления. Государыня сама ей сказала, что Чернышёв подал императору прошение. Умолял пожаловать ему право наследования майората и графский титул Захара Чернышёва, арестованного за участие в восстании. Императрица дала понять, что она посоветовала сыну не принимать такого решения второпях, ну а я раздумывать не стала и тут же сообщила этому наглецу, что ноги его у меня больше не будет!

– А что, графа Захара уже осудили? – обомлела Софья Алексеевна, сразу подумав и о собственном сыне.

Загряжская проворчала:

– Никого пока не осудили, иначе я бы знала. Такой слух мимо меня не прошёл бы. Создана комиссия, где первую скрипку играет как раз этот самый Чернышёв. Ещё там заседает Бенкендорф – брат жены посланника в Лондоне, Долли Ливен, но я его почти не знаю. Туда же включили и Мишеля Сперанского. Ходит слух, что заговорщики хотели привлечь его на свою сторону, назначить в правительство, когда победят. Вот новый император и проверяет его лояльность, заставляя судить тех, кто его так высоко ценил.

– Да ведь это же настоящее иезуитство! – всплеснула руками Мария Григорьевна. – Как так можно? Какая жестокость!

– Это жизнь, со всеми своими неприглядными сторонами, – возразила Загряжская.

– И что? Вы думаете, что он сможет осудить таких, как мой сын, тех, кого даже не было в столице во время восстания? – испугалась Софья Алексеевна.

– Я не знаю, дорогая, – вздохнула Загряжская, – но помочь тебе встретиться со Сперанским не могу – он нигде не бывает. А вот с командиром сына ты поговоришь. Я знаю, что он сегодня должен был приехать к Кочубею, и попросила зятя привести этого Горчакова ко мне. Пусть командир тоже замолвит словечко за своего офицера.

Радость окрасила румянцем бледные щеки Софьи Алексеевны.

– Ах, тётя Натали, а я и не догадалась. Какая прекрасная идея!

– Погоди радоваться, будешь меня хвалить, когда что-нибудь получится, – отозвалась Загряжская.

Громкий стук прервал их разговор. В дверях сначала появился сам Виктор Павлович Кочубей – высокий, всё ещё стройный, с красиво седеющей головой, а за ним вошёл очень рослый шатен в белом мундире кавалергарда.

– Маман, выполняю вашу просьбу и представляю вам князя Платона Сергеевича Горчакова, командира лейб-гвардии Кавалергардского полка, – объявил Кочубей. Заметив, что тёща в комнате не одна, и узнав приехавших дам, воскликнул: – Софи, Мария Григорьевна, добро пожаловать! Позвольте мне и вас познакомить с Платоном Сергеевичем.

Он назвал гостю имена обеих женщин и вопросительно глянул на Загряжскую, ожидая подсказки, что делать дальше. Старушка поднялась с кресла. Уцепилась за руку зятя и попросила:

– Отведи меня, голубчик, в гостиную, там, наверно, уже новые колоды разложили. Мою подругу тоже не забудь, предложи ей другую руку, а то как бы мы с ней не попадали – года наши уж больно сильно нас к земле тянут.

Она бросила острый взгляд на Румянцеву, и та с готовностью поднялась. Хозяин дома вывел старушек из комнаты, и Софья Алексеевна осталась наедине с гостем. Тот, казалось, слегка растерялся. Огляделся по сторонам. Предложил:

– Позвольте, сударыня, проводить и вас. Я, правда, не знаю, куда идти, но надеюсь, что это недалеко.

– Прошу, уделите мне пару минут. Я не задержу вас надолго, а потом покажу, где находится гостиная.

– Охотно…

Кавалергард выглядел удивлённым. Графиня собралась с духом и призналась:

– Вы, наверное, не поняли, но я – мать Владимира Чернышёва. Мой сын служит под вашим началом. Я приехала в столицу, чтобы помочь своему ребёнку. Когда произошли эти печальные события, Владимир был в Москве. Он не участвовал в восстании. Помогите мне донести эту простую истину до тех, кто занимается делом арестованных, тогда мой сын выйдет на свободу и вернётся домой.

Горчаков молчал. По мере того как Софья Алексеевна говорила, он всё сильнее мрачнел, и графине даже показалось, что лицо её визави превратилось в маску скорби. Впрочем, его ответ не заставил себя ждать:

– К сожалению, я не тот человек, слова которого будут полезными. Единственное, могу подсказать, что всем в комиссии заправляет ваш дальний родственник – Чернышёв. По крайней мере, свидание с арестованными нужно просить у него. Надеюсь, что вам он не откажет. Ну а теперь позвольте откланяться. Передайте мои извинения мадам Загряжской, а с Виктором Павловичем я свои дела уже завершил.

Горчаков поклонился остолбеневшей Софье Алексеевне и вышел.

«Вот и началось, – поняла графиня. – Теперь так будут поступать все без исключения. Никто помогать не станет». Она добрела до гостиной, где в двух словах сообщила тётке и Загряжской, что ничего не получилось, а командир кавалергардов отказался хлопотать за своего подчинённого.

– Надо же! Горчаков кажется приличным человеком, а сам – обычный трус, – с горечью заметила Румянцева.

– Я не могу осуждать его, тётя. Боюсь, что в столице найдётся мало желающих помочь бедным офицерам, виновным лишь в том, что они были по-юношески наивны.

Сил у Софьи Алексеевны больше не осталось. Она хотела одного – уехать домой. В гостиную вернули Надин, и расстроенные женщины тут же уехали. В молчании добрались они до особняка Марии Григорьевны. Старая графиня сошла, а остальные уехали к себе – на Английскую набережную. Румянцева специально отпустила их. Хотела побыть одна. Подумать. Почему-то ей казалось, что князь Платон не сам так решил, а действует по указке Чернышёва. Вроде бы Горчаков выглядел достойно. Чем же его так зацепили, если князь Платон забыл о порядочности и чести? Да если рассказать о таком поступке в свете, все перестанут его принимать!.. Или не перестанут? Вдруг сочтут его поведение разумным?.. Старая графиня огорчённо вздохнула, и Бунич, развлекавший её рассказом о последнем маскараде, замолчал, а потом и вовсе развёл руками:

– Сдаюсь, драгоценнейшая Мария Григорьевна. Сегодня моё остроумие не находит отклика в вашей душе. Не стану надоедать. Вижу, что вы сильно озабочены. Иди я вдруг могу чем-нибудь помочь?

– А ты знаешь, дружок, ведь и впрямь можешь. Напомни мне, наша с тобой соседка Катя Обольянинова не за князя ли Горчакова замуж вышла?

– Да, за него. С чего это вы про неё вспомнили?

– Да, похоже, я с её сынком нынче познакомилась, – поморщилась Румянцева. – Редкостным поганцем оказался этот князь Платон.

– Ну а чему же вы удивляетесь? Какова семья – таков и сын. Если в этом семействе не было ни чести, ни совести, какими могли вырасти дети? Припомните, чем кончилось замужество нашей соседки!

– А-а-а! Действительно… – протянула старая графиня, вспомнив уже подзабытую историю, некогда всколыхнувшую обе столицы. – И как же я об этом запамятовала? Если бы знала, не стала бы совсем с Горчаковым дела иметь. Спасибо, что раскрыл мне глаза. Надо же, и впрямь яблоко от яблони… Впрочем, может, я и ошибаюсь. Чужая душа – потёмки…

Глава девятая. Платон Горчаков

Душа изнывала от боли. Жить не хотелось… Платон закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Тихо кашлянул – попробовал голос. Вроде получается. Можно говорить.

Он запахнул полость в санях и велел трогать. Как выбросить всё из головы? Как всё забыть?.. Милая дама – мать его подчинённого Владимира Чернышёва – не поверила ни одному его слову. Наоборот, посчитала командира кавалергардов обычным трусом. А ведь Платон сказал ей истинную правду. Его заступничество не помогло бы её сыну. Князь Горчаков уже обошёл всех влиятельных людей столицы и знал, какими будут ответы. Он уже просил за арестованного – собственного младшего брата. Борис оказался в одной лодке и с сыном этой дамы, и со всеми остальными вольными или невольными участниками декабрьского восстания. Платон уже говорил со Сперанским, с Бенкендорфом и с Чернышёвым, за этим же он приезжал и к Кочубею – ходили упорные слухи, что новый царь уже предложил Виктору Павловичу вернуться к делам.

Только Кочубей и обнадёжил сегодня Платона, пообещав сделать всё, что в его силах, дабы облегчить участь Бориса Горчакова. Остальные ответили отказом. Самый тягостный разговор получился со Сперанским, тот заглядывал в лицо собеседника безнадёжными слезящимися глазами и тихо объяснял:

– Голубчик, ведь умышление на цареубийство карается по закону четвертованием, а все члены тайного общества, по крайней мере, обсуждали этот вопрос. Они поголовно сей факт подтвердили.

– Но ведь это лишь разговоры! Мой брат не участвовал в восстании, он находился в своём полку и виновен лишь в том, что, будучи проездом в столице, обсуждал с приятелями возможность реформ, – стоял на своём Платон. – Если бы это было серьёзно, Борис поделился бы со мной. Все молодые – идеалисты, моему брату всего двадцать три, он ещё не видел жизни и свято верит в благородные идеалы. Пять-шесть лет – он остепенится и растеряет иллюзии.

Сперанский лишь вздохнул:

– По-человечески – всё так, а по закону, не менявшемуся двести лет, выходит иначе. Честно вам скажу, что формально избежать наказания невозможно, я надеюсь лишь на милосердие государя.

Горчаков не стал с ним спорить. Зачем, коли и так всё ясно? Он поспешил откланяться. Бенкендорф отказал Платону сухо – попросил не обращаться к нему с подобными вопросами. Чернышёв же долго и с наслаждением расспрашивал о взглядах и поступках Горчакова-младшего. Наконец он понял, что Платон не скажет про арестованных ничего порочащего, и высокомерно сообщил:

– Следствие ещё не закончено, и об участи преступников можно будет говорить после того, как объективно определят вину каждого.

Так вот и получилось, что ничего-то Платон не добился, кроме разрешения на свидание с братом.

Вспомнилось полупрозрачное лицо графини Чернышёвой. Её голубые глаза с блестящими в них слезинками смотрели с надеждой, а когда он отказал, в глубине этих глаз мелькнуло отчаяние, а потом всплыла безнадёжность. Платон словно читал по лицу все её чувства, и вспоминать об этом было ужасно стыдно.

Нужно уходить в отставку! Какой он командир своим офицерам, если не может их защитить? Они не простят, что он своё влияние и связи направил на помощь собственному брату, а не подчинённому. Платон чуть не застонал.

Но как он мог выбирать? Борис – единственный родной человек, Малыш, последний из четверых сыновей когда-то счастливой семьи. Платон всегда обожал его, а после того как на войне сложили головы погодки Сергей и Иван Горчаковы, относился к Борису с отчаянной, почти отцовской нежностью.

– Я не уберег всех троих, – прошептал он.

Жизнь уже наказала Платона за былую категоричность. Надо было отпустить братьев с матерью, а не полагаться только на свои силы. Умом он понимал, что спасти жизни средних сыновей в беспощадной рубке двенадцатого года мать не смогла бы, но, может, она повлияла бы на их выбор, отговорив поступать в гвардию.

«Братья никогда не говорили с ним о матери, – вдруг отчего-то вспомнил Платон. – Боялись? Или стеснялись? А теперь уже ничего не исправишь». Может, и Борис промолчал об участии в тайном обществе, потому что не верил старшему брату? Считал сухарём? Но этого не может быть! Платон чуть ли не душил Малыша заботой, досаждал нежностями. По крайней мере, в его любви Борис не сомневался.

Совесть подсказала Платону, что не всё так просто. Может, брат и несильно ошибался на его счёт. Слишком уж властным и нетерпимым к критике стал в последнее время командир лучшего гвардейского полка России. Никто его не одергивал, а наоборот, все заискивали перед ним. Но неужели это такой непростительный грех – самую малость упиться величием, если полк ты получил не за красивые глаза, а за легендарную храбрость? Должно же прощать слабости тех, кого любишь! Так почему же Борис промолчал? Не доверял?..

Сани остановились на Невском, у построенного перед самой войной красивого доходного дома. Платон снимал здесь третий этаж. Квартира из восьми комнат была для него велика, но он выделил три смежные брату, и когда Борис приезжал в столицу, в их холостяцком жилище расцветал дух настоящего семейного дома.

Платон поднялся к себе, скинул шинель на руки денщика и прошёл в кабинет. Тихо гудела изразцовая печка, на столе горела лампа под зеленым абажуром. Эту большую, самую любимую братом комнату обволакивали тепло и уют, но Платона не оставляла мысль, что Борис мучается в холодном, словно подземный ледник, полутёмном каземате.

Как он там выживает? Мерзнет небось… Вновь подкатило отчаяние, потащило в чёрную бездонную яму. А сомнения в очередной раз дернули чашу весов в самом мучительном споре. Этот спор не прекращался в душе Платона уже семнадцать лет. Наверное, пора написать матери. Она вправе узнать о том, что случилось с её младшим сыном.

Платон прижался спиной к тёплому боку печки, закрыл глаза и вспомнил их последнюю встречу. Вся в чёрном, бледная, княгиня Екатерина Сергеевна казалась невероятно красивой. Чёрный шёлк её наряда оттенял белую, как молоко, кожу, а синие глаза так же блистали слезами, как сегодня у графини Чернышёвой. Какие разные женщины! Одна – олицетворение любви к своему ребёнку и преданности семье, а другая, погубив собственного мужа и осиротив четверых сыновей, устроила свою жизнь вдали от дома и, по слухам, не бедствовала.

«Ну зачем мать связалась с этим немцем? Как будто ей не хватало семьи», – с привычным раздражением думал Платон. Каждый раз воспоминания о прошлом приносили чувство унижения. Он – боевой офицер, генерал-майор – так и не смог позабыть обиду опозоренного и осиротевшего юноши. И время не принесло облегчения – рана не заживала. Теперь-то Платон понимал, что ошибался, считая родителей счастливой парой. Отец – обер-гофмейстер двора императрицы-матери, благородный и добрый человек – обожал свою красавицу жену. Та же относилась к мужу с почтением и нежностью, а своих сыновей, казалось, искренне любила. Все иллюзии Платона умерли в тот самый день, когда его отец погиб на дуэли. Самым отвратительным было то, что князя Сергея Горчакова застрелил не кто-нибудь, а любовник его жены.

Платон долго отказывался в это верить. Отец, уже пожилой, не слишком здоровый человек, не мог участвовать в поединке! Платон кинулся в Павловск, где жили родители и младшие братья. Вбежав в распахнутые настежь двери родительского дома, он понял, что всё – правда. Отец уже лежал в гробу в зеркальном бальном зале, а мать пребывала в своих комнатах наверху в полном отчаянии.

Платон сразу же направился к ней, но лучше бы он этого не делал. Увидев сына, Екатерина Сергеевна рухнула на колени и стала умолять о прощении. Её душа жаждала покаяния, и княгиня вывалила на Платона все свои грешные тайны. Она просила у сына прощения за то, что не была верна его отцу, чем сломала тому жизнь, и за то, что её последний роман переполнил чашу терпения супруга. Он вызвал любовника жены на дуэль. Барон фон Остен – в отличие от своего противника, военный и отличный стрелок – убил князя Горчакова, а сам в тот же день написал рапорт об отставке и выехал в родную Курляндию.

– Почему вдруг, мама?.. – в ужасе спросил Платон. – Отец так любил вас, мы были счастливы.

– Дело во мне, я – порочная женщина, – рыдала княгиня, ударяя себя кулаками в грудь. – Твой отец был святым! Я – недостойная грешница. Я тяготилась нашей жизнью, она казалась мне пресной и скучной. Я заслужила смерть! Пусть она придёт и возьмёт меня!

Ненависть, вскипевшая в тот миг в душе Платона, породила жестокость:

– Что это изменит? Это не вернёт отца! – отрезал он.

Платон больше не хотел видеть мать, а говорить с ней – тем более. С этой минуты он избегал её, что, впрочем, оказалось несложным, поскольку княгиня не выходила из спальни.

Отца похоронили торжественно, при большом стечении народа. Панихиду удостоила своим присутствием сама вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. С сыновьями погибшего обер-гофмейстера она повела себя подчёркнуто нежно, а его вдову не удостоила ни единым взглядом. На следующий день в дом принесли высочайшее повеление княгине Горчаковой покинуть столицу. Мать тогда впервые после своей ужасной исповеди обратилась к Платону. Она робко сказала:

– Я могу забрать мальчиков и уехать в Москву, а ещё лучше – за границу. У Малыша слабые легкие, мы могли бы переехать в Италию.

Платона это взбесило. Она лишила его отца, покрыла семью позором, а теперь хотела отнять у него последнее. Собрав всю свою выдержку (очень хотелось казаться взрослым и сильным), он проронил:

– Я не думаю, что стоит распространять вашу опалу и на моих братьев. В будущем это может плохо сказаться на их репутации и карьере. Я стану им опекуном, а вы уезжайте.

Глаза матери налились слезами, лицо исказила жалкая гримаса. Она с отчаянием смотрела в окаменевшее лицо сына. Платон всё понимал, но не мог одолеть собственную боль. Княгиня повернулась и вышла из комнаты, а на заре простилась со старшими сыновьями, поцеловала спящего Бориса и уехала в Петербург. В тот же день она отплыла в Неаполь. Через год мать прислала из Рима письмо, где сообщала адрес, куда просила отсылать ей весточки о жизни и здоровье её детей. В качестве получателя писем в адресе значилась графиня ди Сан-Романо. Так молодые князья Горчаковы узнали, что их мать недолго оплакивала своё вдовство.

Платон писал ей крайне редко. Письма, отправленные им за прошедшие семнадцать лет, можно было пересчитать по пальцам. Екатерина Сергеевна этого как будто не замечала, её послания приходили регулярно и были полны нежности. Замолчала она только однажды, но почти на год, после известия о гибели средних сыновей. Потом мать вновь стала писать, правда, имён погибших детей не упомянула больше ни разу. А теперь в тюрьму попал Малыш!

«Что же делать? Сообщать ей или нет? Если написать, мать изведётся, а помочь ничем не сможет. Наверное, пока нет ясности, лучше погодить», – решил он наконец.

Понятно, что это – всего лишь отговорка, но Платон не мог переступить через гордыню и признаться матери, что не уберёг и младшего. Почему так вышло? Может, дело в большой разнице лет? Ведь, когда Малыш родился, его старшему брату уже исполнилось двенадцать. Неужели это так много, и они принадлежат к разным поколениям? Похоже, что так, ведь Платон лучше понимал несчастную мать своего подчинённого, чем собственного младшего брата.

Сегодняшний разговор с графиней Чернышёвой оказался последней каплей, и, как лавина с гор, на Платона обрушилась мучительная и безнадёжная тоска. Ну почему он не нашёл правильных слов? Побоялся сказать правду? Душа рвалась всё немедленно исправить. Объясниться. Рассказать, как сам впустую обивал чужие пороги, и предостеречь от того же Софью Алексеевну. Если он это сделает, чёрная тоска отступит, и он вновь сможет глядеть в глаза своим кавалергардам.

Нетерпение гнало из дома. Платон вспомнил, что мать его подчинённого была у Кочубеев вместе с графиней Румянцевой. По крайней мере, старушка могла сообщить, где в столице остановилась Чернышёва. Приняв решение, он велел запрягать. Через четверть часа денщик доложил, что сани ждут у крыльца. Можно отправляться! Он спустился вниз и велел ехать на набережную Мойки. Искать дом графини Румянцевой.

Глава десятая. Кошмарное объяснение

Дом старой графини Платон нашёл быстро. Вот только выглядел особняк неважно. Старый и облезлый, дом сильно напоминал заброшенную крепость – ни огонька в окне, ни фонаря у дверей. Но как только сани Платона приблизились к крыльцу, от дома отъехал нарядный лаковый экипаж, запряжённый парой. Выпрыгнув из саней, Платон предупредил кучера, что вернётся быстро, и взбежал на крыльцо. Постучал. Дверь сразу открылась, и в дверях возник молодой лакей.

– Я ищу графиню Чернышёву, – сообщил Платон.

– А какую? – поинтересовался слуга.

К этому вопросу Платон оказался не готов. Имя его сегодняшней визави вылетело из памяти. Он молчал, вспоминая…

– Да вы спросите у хозяйки, – предложил лакей и посторонился, пропуская Горчакова внутрь.

Платон вошёл. В вестибюле оказалось полутемно – всё высокое двусветное пространство освещал единственный канделябр. Кроме лакея, стоящего у него за спиной, других слуг не было, а по широкой, ведущей на верхние этажи лестнице поднимались две дамы. Стройная девушка в тёмно-синем платье поддерживала под локоть тяжело шагавшую старушку, закутанную в цветастую шаль. Женщины уже добрались до конца лестничного марша, и, если бы они ушли, Платон остался бы в глупейшем положении – в чужом доме, не зная имени дамы, которую ищет. Оставалось одно – окликнуть хозяйку дома и ее спутницу. Так он и сделал:

– Прошу простить, сударыни!.. Могу я увидеть графиню Чернышёву?

Женщины дружно обернулись, и Платон обомлел. С площадки лестницы чужого дома на него смотрела мать, такая же, как в его старых детских снах: высокая, с тонким станом, блестящими чёрными кудрями и очень яркими на белоснежном лице голубыми глазами. Ему вдруг померещилось, что ничего не случилось, и не было ужасного разрыва и всех этих пустых, мучительных лет, и что он вновь – мамин любимчик…

Его отрезвил грубый и резкий возглас:

– Зачем вам нужна моя племянница? Вы уже достаточно её сегодня расстроили.

Чтобы отогнать наваждение, Платону пришлось тряхнуть головой. В рассерженной старушке он узнал графиню Румянцеву и, собравшись с мыслями, объяснил:

– Я хотел бы побеседовать с ней по поводу нынешнего тет-а-тет.

– Вы что изменили мнение и решили помочь матери вашего подчинённого?

– Я не могу это сделать, но хотел бы объяснить, почему.

– Какое дело моей племяннице до причин вашего отказа? Что так, что эдак – результат окажется тем же. – Старая графиня повысила голос, и её неприкрытая враждебность покоробила Платона. – Оставьте при себе ваши объяснения, а если вам требуется отпущение грехов – так это не к нам, это вам, сударь, в церковь надо.

От такого явного оскорбления Платон остолбенел. Он ещё даже не сообразил, что ответить, когда старуха распорядилась:

– Велл, проводи его светлость, а Пашка пусть двери закроет, мы сегодня больше никого не ждём.

Девушка спустилась по ступеням и с непроницаемым видом миновала Платона. Указав на дверь, она жёстко сказала:

– Прошу вас уйти.

Лакей с готовностью надавил на массивную бронзовую ручку, приоткрыв дверную створку, и стал за спиной у молодой хозяйки.

Взгляд красавицы горел презреньем, можно было не сомневаться, что она, как и прежде старуха, не примет никаких оправданий. Платон молча поклонился старой графине, а для её молодой компаньонки даже пробормотал:

– Извините за беспокойство…

Ответа не последовало. Горчаков на мгновение задержался в дверях, вглядываясь в лицо девушки, так похожей на его мать. Та надменно вздёрнула подбородок, пухлый рот сложился в брезгливую гримасу, а взгляд её глаз стал ледяным. Но чары рассеялись, и Платон вдруг осознал, что эта высокомерная барышня ему никто. Чужая. Незнакомая и неприятная женщина. Всего лишь похожая на мать, да и то не слишком. У матери глаза были ярко-синими, а у незнакомки они отливали необычным лавандовым блеском. К тому же княгиня Горчакова, как бы она в жизни ни ошибалась, всегда оставалась живой и страстной, а эта безупречная мадемуазель выглядела холодной, как ледышка. Не приведи бог оказаться рядом с такой моралисткой!

«Попробовал жить по совести – и получил промеж глаз», – констатировал Платон, усаживаясь в сани. Что ж, по крайней мере, он попытался, не хотят – не нужно.

Кучер тронул. Пока Горчаков пребывал в доме старой графини, пошёл снег, и теперь крошечные белые блестки переливались в отсветах фонарей. За гранью световых пятен тьма казалась совсем непроглядной, плотной, морозно-опасной. Шагни чуть в сторону из золотистого круга, и поглотит тебя чёрная мгла, будто и не жил ты вовсе. Именно это Платон теперь и чувствовал: свет в его жизни погас, а морозная чернота беспощадно выжгла ему душу. Так, может, это и хорошо, что у него не осталось надежд? Зачем вообще оправдываться? Кому нужны его покаяния и объяснения? Одни иллюзии!.. Да пропади оно пропадом – людское мнение!

Мороз прихватил щёки. Платон растёр их, жестко, до боли давя на кожу. Вроде бы помогло: он вновь почувствовал себя офицером, командиром полка, мужчиной, наконец. Посещение обернулось ушатом холодной воды, но, как видно, это ему и требовалось. Воля его проснулась, а слабость исчезла. Горчаков подумал о собственных делах и больше уже не колебался. Всё просто, как дважды два: завтра он пойдет на свидание с братом, а сегодня, не откладывая ни на минуту, напишет матери. Когда-то он обещал, что станет опекуном своим младшим братьям, пришло время держать ответ.

Впрочем, принять решение оказалось легче, чем его выполнить. Почти час просидел Платон над чистым листом, не зная, что и как писать. Это не стало для него новостью. Письмо всегда рождалось мучительно, и те несколько строк, что в итоге выходили из-под его пера, оказывались язвительно-любезными. Прошло семнадцать лет, а рана кровоточила, и лишь сегодняшняя встреча в доме старой графини что-то сместила в душе Платона. Эта надменная молодая девица так походила на его мать и в то же время была её полной противоположностью. Ледяное презрение во взгляде и то невозмутимое спокойствие, с каким она выгнала его, взбесили Платона.

«Ничего не знает, а берётся судить, – распаляясь гневом, обвинял он незнакомку. – Какая наглость! Как можно выносить приговор только на основании чужих суждений, не дав человеку оправдаться?.. Даже не выслушав?!»

Впечатления оказались на удивление мерзкими. Сначала его посчитали трусом, потом подлецом, да ещё и слизняком, жаждущим отпущения грехов. Хотя, если уж быть до конца честным, он действительно хотел, чтобы Софья Алексеевна его простила. Зная о неизбежности отказа, Платон просто не мог второй раз пройти через напрасные унижения и хотел, чтобы графиня Чернышёва поняла это.

«Могли бы и выслушать, было бы полезнее, – упрекал он своих несостоявшихся собеседниц. – Теперь их бедная мать впустую пройдёт через все круги ада».

Вспомнилось лицо надменной Велл. Если присмотреться получше, чертами она всё-таки отличалась от княгини Горчаковой. У его матери нос был чуть вздёрнутым, а у сегодняшней незнакомки – классически соразмерным и прямым, но дело было не в этом, а в общем выражении лица. В глазах матери плясали огоньки, а в уголках губ солнечным зайчиком цвела улыбка. Незнакомка же напоминала снеговика, и только лиловый блеск прозрачных глаз говорил о том, что девушка живая, из плоти и крови. Такие безупречные ходячие идеалы никогда не нравились Платону. Если они и вызывали у него какие-либо чувства, так лишь безмерное раздражение. Кому они интересны – высокомерные ханжи? Уж точно не кавалергардам…

Платон хмыкнул. «Да и чёрт с ними!.. Пусть теперь это семейство хлебает свои неприятности полной ложкой. По крайней мере, могли бы поступить справедливо и выслушать человека, желающего им добра».

Он перевёл взгляд с чистого листа на перо в своей руке и ужаснулся. А как поступил он сам? Не дал оправдаться собственной матери, не захотел поговорить с ней, не допускал даже мысли, что она могла полюбить чужого… Ревность! В этом причина многолетних болезненных отношений?.. Так просто и так мелко! Да что он за человек такой, если даже кресты на родных могилах не пробудили в нём совесть?!

Платону вдруг показалось, что у его ног разверзлась бездна. Получалось, что он, потакая собственной детской слабости, лишил братьев материнской любви. А мать? Что пережила она вдали от своих детей?!

– Господи, прости меня! – борясь с отчаянием, пробормотал он. – Почему только сейчас, почему не раньше? Семнадцать лет, две смерти…

Ощущение краха опалило нутро, горло намертво перемкнуло.

Что же делать теперь?.. Как жить? Разве можно все это исправить?..

Платон метался по комнате. Вновь и вновь налетал он на мебель, пересчитывал боками углы. Наконец сдался и опустился на стул. И сразу же пришло озарение: надо поехать в Рим, разыскать мать и привезти её обратно.

Остатки здравомыслия напомнили ему об аресте брата. Как можно уехать до суда? А если Борису понадобится помощь?.. Нет, это не выход! Но мать могла бы вернуться сама, надо только написать ей правду.

«Хотя она теперь замужем, значит, в своих поступках несвободна, – вдруг понял Платон. – Граф ди Сан-Романо может и не отпустить жену».

Платон постарался вспомнить отрывочные разговоры возвратившихся из Рима знакомых. Именно из них черпал он скудные сведения о жизни своей матери. Семье ди Сан-Романо принадлежал старинный банк, и богатство их рода считалось баснословным. Говорили, что граф боготворит свою русскую жену, во всём ей потакает и даже согласился на то, чтобы в центре католической Италии его супруга оставалась православной. На самом деле Платон ничего толком не знал. Он питался слухами.

– Господи всемогущий, прости меня за гордыню и помоги нам воссоединиться! – прошептал он.

Платон взял перо и впервые за семнадцать лет вывел на листе слово «мама». Как только это случилось, тяжкие цепи долгих обид треснули. Строки ложились на лист сами, и через несколько минут письмо было готово. Платон перечитал его и запечатал. Он умолял о прощении. Вот только не запоздала ли эта просьба? Вдруг мать его тоже не поймёт? Ведь ему так не везёт с объяснениями.

С чего это князь Горчаков решил объясняться? Зачем он вообще приезжал?..

Вера помогла бабушке устроиться в кресле у огня, пододвинула ей под ноги подушку, а сама присела рядом – на низкую парчовую козетку. Нежданный визит князя Веру расстроил, но она старалась «держать лицо». И так день выдался тяжелым, нечего ещё и вечер портить.

Мария Григорьевна вызвала Веру внезапно – уже ближе к ночи. Прислала на Английскую набережную лакея с запиской, что ждёт к себе старшую внучку. Предлог был выбран привычный – лёгкое недомогание. Но сейчас на лице старой графини не наблюдалось даже намёка на болезнь. По всему выходило, что бабушка просто захотела поговорить.

«Старушка уже давно перешла бы к делу, если бы не этот незваный гость», – поняла Вера. Вспомнились детали мерзкой сцены, и уже приутихший было гнев заполыхал с новой силой. Нельзя сказать, чтобы Вера возненавидела командира своего брата. Нет, скорее это стало для неё сильнейшим разочарованьем. Ведь князь Горчаков даже близко не походил на типичных светских бонвиванов, он казался совсем другим. Высокий, плечистый, с шапкой тёмно-русых кудрей, с упрямым квадратным подбородком он мог бы считаться эталоном офицера. И вот это олицетворение героя-мужчины на поверку оказалось жалким трусом. Он побоялся замараться и не стал помогать «бунтовщику». А то, что этот бедолага служил под его началом, для красавца кавалергарда ничего не значило.

Вера злилась на себя саму. Что с ней такое случилось, почему она дала слабину? Поначалу даже восхитилась рослым красавцем в белоснежном мундире. Пока бабушка не начала разговор, Вера успела даже залюбоваться прекрасным волевым лицом. Такого с ней ещё не бывало! Для неё всегда существовал только Джон, а остальных мужчин она, в общем-то, особо и не замечала. И тут вдруг повела себя не просто глупо, но даже и подло.

«Вот дурочка, ей-богу! Только что рот не открыла, – терзалась она. – Попасть под чары такого ничтожества – это уж нужно совсем себя не уважать!»

Её душевные терзания прервала старая графиня:

– Ты догадываешься, зачем я тебя позвала?

– По крайней мере, я поняла, что вы не больны, – отшутилась Вера.

– Да, конечно… Это был просто предлог. Я хочу обсудить положение семьи. Сонюшку тревожить не стоит, она – мать, её мысли и сердце с тем ребёнком, кому сейчас плохо. Надин – девушка с характером, но она слишком молода, да и темперамент такой, что бьет через край, а нам теперь надобны трезвость и спокойствие. Поэтому я и говорю с тобой.

– Я слушаю, – пробормотала польщённая Вера.

– Сегодня всё окончательно прояснилось. Никто помогать нам не станет – все будут беречь свою шкуру, – начала старая графиня. Потом замолчала. Задумалась. Наконец заговорила вновь: – Нам нужно обсудить, как выживать станем. Ты нашла в записях брата хоть что-нибудь о деньгах?

– Ничего. Бумаг просто нет.

– Значит, и вашего приданого тоже, – вздохнула Мария Григорьевна, – плохо…

– Да уж! Мы смогли бы жить на эти деньги. У нас остался только московский дом. Видно, придётся его продавать.

– Надеюсь, что до этого не дойдёт, – перебила её старушка. – У меня есть два поместья во Владимирской губернии. Они приносят не слишком много, но позволяют содержать этот дом, а также кое-что откладывать. Из этих денег я дам по пятнадцати тысяч приданого твоим сестрам. Это – достойная сумма, не слишком большая, но вполне приличная, а нам с твоей матерью ещё останется на что жить. Ну а тебе я отпишу Солиту.

Речь шла о полесском имении, и Вера ахнула:

– Да что вы говорите?! Я не могу принять такой щедрый дар. Мы не в праве обирать вас из-за собственных невзгод.

Графиня сердито фыркнула:

– Перестань возражать. Это ты окажешь мне услугу! В двенадцатом году Наполеон дважды прошёл через Солиту, там всё сожгли. У меня был очень толковый управляющий – Сорин, честный и знающий человек. Я разрешила ему не присылать мне денег, а любые доходы с поместья пускать на его восстановление. Прошло уже четырнадцать лет, я знаю, что деревни давно отстроены – три года назад Сорин писал, будто приступил к восстановлению главного дома. А теперь мой управляющий болен, и за него работает дочь.

– Я могу съездить туда и посмотреть, что к чему, – предложила Вера.

– Я и хочу, чтобы ты туда отправилась, но не для меня, а как хозяйка имения, – отозвалась графиня. – Я хорошо знаю твои таланты, представляю, как ты помогала матери в делах, и даже подозреваю, что все они в последние годы лежали на тебе. Поезжай, Велл, бери имение в свои руки и добывай средства на жизнь. До войны Солита приносила очень много. Я надеюсь, ты сможешь вернуть доходы.

Вера не знала, что и сказать. Разве может она злоупотребить душевным порывом бабушки и присвоить имение? Но ведь с другой стороны – это шанс! Мама, сестры, Боб, наконец. Она бы день и ночь работала для них…

Старая графиня молча смотрела внучке в глаза, не торопила. А весы в Вериной душе всё качались – выбирали, что же важнее: честь или любовь. Наконец Вера выбрала. Она поцеловала бабушке руку и сказала:

– Наверное, вы правы. Спасибо за столь щедрый подарок! Я согласна.

Мария Григорьевна с облегчением улыбнулась:

– Ты храбрая девочка. Вытянешь и эту ношу! – Она поднялась с кресла, взяла свою трость. – Уже поздно, помоги мне дойти до постели, да и сама ложись в голубой комнате, день выдался не из легких.

Внучка проводила старую графиню до спальни, уложила, а потом прошла в следующую по коридору комнату, носящую название голубой. Раздевшись, Вера легла и зажмурилась, но быстро поняла, что не заснёт: слишком уж волнующим оказался разговор с бабушкой. Мысли её крутились вокруг Солиты. Что там сейчас с полями? Климат в Полесье мягкий, значит, и травы отменные. Может, следует держать коров? Или лучше сделать ставку на что-нибудь другое? Пшеница хорошо растёт южнее, а здесь, наверное, сеют рожь и овес.

«Впрочем, зачем гадать? Нужно поехать туда и во всём разобраться на месте», – наконец-то решила она. Вера глубоко вздохнула и расслабилась. Под веками заскользила теплая тьма, но вместо сна пришли мысли о Джоне. Неужели ей придётся выбирать между чувством и долгом?.. А что, если и так?.. Ради семьи можно и любовью пожертвовать!

Сердце ужалила боль, из-под закрытых век поползли слёзы. Как же горько, когда тебя не любят! По большому счету, выбирать было не из чего. Вера всплакнула, и ей стало легче, а потом она незаметно уснула.

И когда же ему наконец полегчает? Человеку хотелось выть, а ещё больше ему хотелось драться. Бить и крушить всё вокруг! Может, хоть тогда уйдет эта злоба, выдавится из души чернейшая зависть. Сколько можно оставаться изгоем? Сколько можно быть здесь чужаком? Он ненавидел этот проклятый город. Ледяная имперская столица уважала лишь сильных, богатых и успешных. Здесь врало всё: колоннады дворцов, шумные центральные проспекты, купола храмов. Говорили, будто они построены для каждого. Нет! Нет! И ещё раз нет! Это наглая ложь. Всё здесь только для избранных.

Его здесь просто не замечали. Издевались: ты сначала взлети, достигни высот! Вот тогда и приходи. А пока ничего, кроме оскорблений и пинков, тебе не положено. Как же всё это было унизительно! И как это вообще можно было вынести?..

Неужели здесь не найдётся крохотного свободного пятачка – места для его раненой гордости?.. Дайте! Дайте же наконец передышку! Дайте немного отдыха!..

Человек заскрежетал зубами. Плохо!.. Как же ему было плохо!

Где можно спрятаться? Где отлежаться?..

На природе!.. Природа… Вот оно – спасение… Летний сад. Что может быть лучше?.. Хотя какой же он летний, если засыпан снегом? Но всё равно там, среди ледяных аллей, можно найти покой…

Вот кружевное чудо – кованая решётка, а вот и ворота. Они открыты и зовут в заснеженную тишину. Человек ступает на девственно-белый снег: ни одна нога ещё не топтала этот сияющий зимний пух. Покой снисходит в душу. Тишина. Только снежок скрипит под ногами.

Статуи убраны до весны в большие аккуратные ящики, на их свежеструганных досках лежит снег. Человек обходит ящик и сворачивает на соседнюю аллею. Тонкая женская фигура в синей бархатной шубке маячит впереди.

«Ага, вон это кто!.. Да это подарок судьбы», – радуется человек.

Он кидается вперёд. Летит по аллее. Почему топот ног так отдаётся среди деревьев? Жертва же услышит!

Женщина оглядывается, и его пронзает восторг: чёрные локоны струятся из-под собольей шапочки, на высоких скулах цветёт румянец. Это она – его жертва, обречённая, но пока ещё ускользающая… Она бежит. Бог послал охотнику настоящую, горячащую кровь погоню. Ату!.. Держи её!

Человек бежит всё быстрее, расстояние до жертвы всё сокращается, ещё немного – и ей конец. Рука хватает соболий воротник, но пальцы скользят по блестящему меху. Ещё разок! Но он не успевает: жертва пролетает сквозь открытые ворота, и… ажурные створки с лязгом захлопываются.

Удар – и резкая боль. Ворота бьют по человека по рукам. Низкий звериный рык разрывает его грудь… и человек просыпается. Этот проклятый город сведёт с ума кого угодно. Но он-то знает, что тоже не лыком шит. Не может быть, чтобы он не победил эту ледяную столицу. Ничего! Цыплят по осени считают… Рано или поздно, но этот город ляжет к его ногам.

Глава одиннадцатая. Кузен Алекс

Так рано? Вера с бабушкой ещё даже не успели спуститься к завтраку, а Софья Алексеевна уже привезла к ним младших дочерей.

– Доброе утро, мои дорогие, – поздоровалась она с прибежавшими на зов дочерью и тёткой. – Я не дала девочкам поесть, очень спешила, но надеюсь, что вы их покормите. – Голос графини дрогнул, и она тихо призналась: – Мне нужно поехать к кузену Алексу, но я боюсь оставлять девочек одних. Вдруг без меня приедут изымать дом и выгонят их на улицу…

Вера присмотрелась к матери и совсем расстроилась: со вчерашнего дня графиня похудела ещё больше, лицо её сделалось тонким, а потухшие глаза с красными отечными веками выдавали не проходящее отчаяние. Но держалась Софья Алексеевна бодро. Она даже смогла улыбнуться, прежде чем попрощалась с родными. Дочери поглядели ей вслед и горестно переглянулись. Страдания матери рвали им сердце, но как они могли ей помочь?

Графиня приказала кучеру ехать на Малую Морскую. На самом деле она боялась, что Чернышёв откажется ей помогать. Всю ночь размышляла Софья Алексеевна. Сравнивала то, что узнала от командира сына, и то, что сказала Загряжская, и наконец подозрение переросло у неё в уверенность. За вчерашним предписанием и челобитной о передаче титула и майората несчастного графа Захара стоял один и тот же человек – кузен Алекс.

Он уже наложил лапу на состояние Чернышёвых. Далее предложит своё опекунство юным родственницам, а потом захочет большего: станет вершить их судьбы. И к тому времени, когда прояснится участь Боба, все они будут связаны по рукам и ногам. Графиня почти убедила себя в этом, но ей так хотелось обмануться. К тому же избежать встречи с Александром Ивановичем уже не представлялось возможным – свидание с арестованным сыном можно было получить только через него.

Пока экипаж пробирался по заснеженным улицам столицы, Софья Алексеевна окончательно скисла. Её мужество утекало на глазах, будто вода сквозь сито, и когда лакей открыл перед ней двери нарядного, в мраморе и лепнине, дома, графиню обуял ужас.

Она вышла из экипажа и проследовала за лакеем в вестибюль. Утренние косые лучи играли на зелёной обивке стен, сером мраморе ступеней, рассыпались бликами на позолоте рам. Александр Иванович явно не пожалел денег на отделку нового семейного гнёздышка. Графиня отдала слуге шубу и, представившись, заявила, что хотела бы видеть хозяина дома.

– Сейчас доложу, – пообещал лакей.

Софья Алексеевна специально приехала так рано, чтобы уж точно застать Чернышёва дома, теперь тот не смог бы уехать, не приняв её или не отказав. Ждать пришлось долго. Наконец на лестнице раздались шаги, и показался Александр Иванович. Графиня не видела кузена лет двадцать, в последний раз тот приезжал в Москву накануне отъезда в Париж. Тогда он поразил Софью Алексеевну своей яркой смуглой красотой, а теперь как будто бы облинял. Его фигура ещё сохраняла молодцеватость, но лицо уже начало оплывать, буйные чёрные кудри подёрнула седина, и лишь усы казались по-прежнему щегольскими, да темные глаза смотрели так же остро, как и прежде.

– Рад вас видеть, дорогая кузина, – заулыбался Чернышёв. – Добро пожаловать. Мой дом всегда открыт для вас.

Он сжал руку Софьи Алексеевны жесткими холодными пальцами, провел её в гостиную и усадил на диван, а сам опустился в кресло, напротив. Александр Иванович по-прежнему улыбался, но глаза его оставались строгими. Не было сомнений, что на самом деле хозяин дома не слишком-то рад гостье. Но графине терять было нечего. Пару раз кашлянув, чтобы голос звучал твёрже, она перешла к делу:

– Благодарю за радушие, Александр Иванович, но позвольте мне обратиться к вам с другой просьбой. Вы знаете, что мой сын Владимир арестован по делу о восстании на Сенатской площади. Я этого не понимаю: он в столичном противостоянии не участвовал – был со мной в Москве. Тем не менее, когда Боб захотел вернуться в полк и выехал в Петербург, по приезде его арестовали. Где он сейчас, мне неведомо. Вы – член комиссии по этому делу, объясните, пожалуйста, как такое могло случиться.

Чернышёв посуровел. Лицо его, и прежде не слишком радушное, стало подчеркнуто-строгим.

– Не всё так просто, как кажется на первый взгляд, дорогая кузина, – отчеканил он. – Среди арестованных нет ни одного человека, не принадлежавшего к тайному обществу, а его организовали с целью свержения Божьей милостью данной власти. Заговорщики планировали цареубийство, а это ужасающее преступление!

– Мой сын не мог помышлять о таких вещах. Это для него исключено, даю вам слово! – сжав руки так, что побелели костяшки пальцев, воскликнула Софья Алексеевна.

– Дорогая моя, вы – мать. Беспокоясь о вас, сын мог и не сообщить о своём вступлении в это преступное сообщество. Его могли втянуть обманом, поэтому вы ничего и не знали. Как говорят, самые близкие всегда узнают последними.

Разговор складывался из рук вон плохо. Надо было хоть как-то его исправить, и графиня уступила:

– Возможно, в том, что касается меня, вы и правы, но Владимир – другое дело. Он – благородный человек, гвардейский офицер, и я уверена, что, разобравшись, комиссия оправдает его. Однако сейчас я прошу только об одном: помогите мне увидеть сына.

Чернышёв возвел очи к небу, что, видимо, означало: «В моей ли это власти?»

– Я не всесилен, но постараюсь помочь. Надеюсь выхлопотать для вас свидание, – тоном страдальца сообщил он. – Я напишу, если это станет возможным. Куда мне прислать письмо?

Софья Алексеевна вдруг заметила, что в тёмных глазах кузена мелькнули смешинки. Он показался ей большим жирным котом, играющим с полузадушенной птичкой, и этой ощипанной бедняжкой была она сама. Похоже, что все её подозрения оправдались. С деланым равнодушием, чтобы собеседник не прочитал ее мысли по лицу, графиня объяснила:

– На имущество моего сына наложен арест. Мы с дочками переезжаем к моей тёте, графине Румянцевой. У неё есть собственный дом на набережной Мойки.

– Арест имущества? Я и не знал!.. Наверное, канцелярия подготовила предписания, минуя нашу комиссию, – удивился Чернышёв и сочувственно вздохнул: – Как жаль, кузина. Возможно, что в доме тёти вам с девочками будет не очень удобно. Вы можете переехать сюда. Мы с женой пока одни, а места у нас много. Я думаю, вам здесь понравится.

Может, со стороны это и выглядело неучтивым, но графиня так испугалась, что отказала сразу.

– Благодарю за заботу, но мне не хотелось бы стеснять вас, – быстро сказала она и уже спокойнее добавила: – Тётушка живёт одна, а особняк у неё огромный. Я – её наследница, поэтому мы с дочерьми будем у себя дома.

– Что ж, неволить не стану, – вздохнул Чернышёв, – но помните, что вы и ваши девочки мне не чужие, эти двери для вас открыты в любой час дня и ночи, а я целиком нахожусь в вашем распоряжении.

Софья Алексеевна всё поняла. Засобиралась. Чернышёв лично проводил её до кареты. Только в экипаже графиня вздохнула свободней. Задумалась. Подтвердились ли её подозрения? Теперь она уже не могла ответить на этот вопрос однозначно. Пригласив их свой дом, Александр Иванович продемонстрировал несвойственное ему радушие. Но если бы она согласилась, он выступал бы покровителем её дочерей, а там и до опекунства недалеко. Имущество Чернышёвых из-под ареста никуда не убежит, а подготовить мнение света не помешает, и кто это сделает лучше, чем сами барышни, встречающие гостей своего дальнего родственника в гостиной его дома.

«Да, похоже, что именно дорогой кузен и арестовал собственность Чернышёвых, – признала наконец графиня. – И что же теперь со всем этим делать? Не ошибиться бы, не наломать бы дров…» Решив попросить совета у Марии Григорьевны и Загряжской, графиня велела кучеру возвращаться обратно в дом тётки.

Тётка и дочери ждали графиню в гостиной. Комнату эту (вернее сказать, небольшой зал) обустроили ещё в те времена, когда на престол только-только взошла императрица Екатерина Алексеевна. С тех пор в доме ничего не обновлялось, и сейчас всё здесь рассыпалось от ветхости. Софье Алексеевне вдруг показалось, что присутствие юных и прекрасных существ среди этих руин совершенно неуместно.

«Зачем девочкам жить среди этой разрухи? Это несправедливо, – сказала она себе, но тут же устыдилась. – Тётя дала им кров – нечего теперь нос воротить».

Дочери окружили её.

– Ну так что там, мама? – выскочила вперёд Надин. – Чернышёв согласился помочь?

– Он пообещал устроить мне свидание с Бобом. А ещё он пригласил нас жить в свой дом.

– С какой стати? – удивилась Вера. – Мы не нуждаемся ни в чьей милостыне.

– Я сказала ему об этом, только не столь грубо, как ты. Мы сейчас не в том положении, чтобы настраивать против себя людей.

Вера заметно смутилась.

– Вы правы, мама, – повинилась она, – нужно выбирать выражения, но я не сдержалась, ведь пока вас не было, мы тут пришли к выводу, что именно этот душка-родственник и наложил арест на наше имущество, а теперь выжидает момент, чтобы его присвоить.

– Я тоже так думаю, но мне интересно, почему вы пришли к такому выводу?

К удивлению матери, заговорила Надин:

– Я передала всем слова графини Кочубей. Вчера Мари рассказала, что слышала, как императрица Александра Федоровна плакала. Оказывается, она попросила у государя милосердия к арестованным, а тот разгневался. Он накричал на жену. Сказал, что она, как видно, забыла, чьих детей хотели убить, раз просит за злоумышленников.

– Бедняжка, – посочувствовала Софья Алексеевна. – Но я не пойму, при чём тут Чернышёв.

– Вы не дослушали! Мари сказала, что при дворе все уже сходятся во мнении о поведении Николая Павловича. Тот разительно переменился. Императрица-мать намекнула невестке, что дело отнюдь не в потрясении из-за восстания, а в чужеродном влиянии. В окружении государя усилились два человека: Чернышёв и Бенкендорф.

– Надин хочет сказать, что только эти двое могли добиться приказа об аресте нашего имущества, – подсказала Вера. – Бенкендорфу нет от этого никакой выгоды, а вот Чернышёву есть. Он уже просил у государя титул и право наследования майората графа Захара. То, что он приглашает нас в свой дом, это не просто так. Сначала он прикинется нашим благодетелем, потом станет опекуном, а там и хозяином!..

Старая графиня восторженно охнула и воззрилась на внучку с нескрываемым восхищением, а потом и вовсе – простодушно, будто о давно решенном – сообщила:

– Девочка необычайно умна! Я не сомневаюсь, что с такими способностями она быстро поправит семейные дела.

– Как поправит? – поразилась Софья Алексеевна. – Тётя, о чём вы?

– Я подарила Верочке Солиту. Пусть она туда съездит, разберётся. Поглядит, как идут дела. Имение станет её приданым, а младшие получат деньги.

Софья Алексеевна рухнула в кресло. Она так привыкла к поддержке своей старшей дочери, что даже не представляла, как сможет её отпустить. Но если бы имение стало приносить доход – они слезли бы с тёткиной шеи, а значит, смогли бы сохранить московский дом, где были так счастливы… Но как они будут жить без Веры?.. Софья Алексеевна глотала слёзы. Молчание затягивалось и стало наконец убийственным. Никто не решался прервать его.

– Спасибо вам, тётя, за великодушие и любовь, – почти прошептала наконец Софья Алексеевна. – Наверное, нам придётся отпустить Велл. Быстро теперь ничего делаться не будет, пока мы здесь станем обивать пороги, она успеет съездить в Солиту и вернуться. – Графиня явственно всхлипнула, но всё-таки смогла договорить: – Только, пожалуйста, дорогая, подожди до свидания с Бобом…

На большее её не хватило: слёзы брызнули из глаз, и Софья Алексеевна выбежала из гостиной. За ней поспешили дочери. В комнате осталась одна Мария Григорьевна.

Сказать по правде, одиночество было кстати – слишком уж тяжело дались Марии Григорьевне последние дни. Вчера – объяснение с Горчаковым, нынче – драматический разговор с близкими. Если бы не Вера, сердце у старой графини, наверное, сдало бы, а так – ничего, всё-таки обошлось. Молодец, девочка! Вот ведь повезло семье! Бог послал опору. И с Солитой Вера обязательно справится. Мария Григорьевна раскладывала пасьянс на столике под окном, но мыслями была далеко.

«Надо бы помочь внучке. Найти ей защитников и покровителей», – размышляла она.

Старая графиня переложила «даму» на новое место и протянула руку за «десяткой червей», когда благословенную тишину разрушил стук каблуков. Кто это так некстати? Раздражение полыхнуло огнем – сейчас Мария Григорьевна никого не хотела видеть. В дверях возникла широкоплечая фигура Бунича.

– Гадаете, драгоценнейшая? – осведомился он. – Поглядите, не видно ли там моей «дальней дороги»? Я ведь свою тяжбу в пух и прах проиграл, так что возвращаюсь домой не солоно хлебавши.

– Жаль… – отозвалась Румянцева. К своему стыду, она даже не сочувствовала гостю. Уж больно много собственных бед накопилось. Но Буничу – что с гуся вода. Заулыбался, махнул рукой.

– Да, ерунда! Здесь убыло – в другом месте прибудет. Не печальтесь из-за меня, у вас своих забот хватает. А я пойду собираться, да на зорьке – домой.

Стараясь не выдать своих чувств, старая графиня в душе обрадовалась: после переезда Сони и девочек Бунич в доме откровенно мешал. Чужой мужчина среди юных барышень. Не к месту это… Зато в Полесье он сможет быть Вере опорой. Хотя бы на первых порах. Мария Григорьевна прощупала почву:

– А ведь я, дружок, Солиту внучке подарила. Так что теперь у тебя – новая соседка, – сообщила она Буничу и попросила: – Ты же не откажешься помочь Верочке? Познакомить с кем надо, да и в делах…

– Вот это новость! – присвистнул гость. – Вы переписали имение на Веру Александровну? Щедро!..

– Так поможешь? – уже строже переспросила графиня.

– Конечно! Всё что нужно сделаю.

– Спасибо, – обрадовалась Мария Григорьевна. – Кстати, ты мне про капитана-исправника уездного рассказывал, хвалил его за службу. А что он за человек?

– Хвалил! Не отрицаю. За цепкость и настойчивость. Порядок Щеглов навел отменный. Голытьба его боится, в уезде перед ним по струнке ходят… Ну а так что сказать? Не голубых кровей – из мелкопоместных. Понятное дело, что ни тона, ни образования. Лично я его особо не привечаю, он и так себя уездным хозяином возомнил.

– В каком смысле?

– Причина простая – он же в любимчиках у губернатора ходит, вроде как они – боевые друзья.

Старая графиня в задумчивости потёрла лоб. Что-то прикинула, а потом объявила:

– Я напишу Щеглову письмо. В конце концов, надо же сообщить властям, что у Солиты появилась новая хозяйка. И заодно попрошу исправника приглядывать за Верой. Такая опека лишней не будет. У тебя своих дел по горло, ты не наездишься, а так ещё один защитник появится. Ты передашь моё письмо Щеглову?

Бунича её решение, как видно, задело. Он скептически хмыкнул и демонстративно пожал плечами, прежде чем ответил:

– Да ради бога!

Мария Григорьевна его услышала, но сделала вид, что не поняла. Кого волнует мужской гонор, когда на кону стоят жизнь и благополучие собственной внучки?

Хорошо, что Бунич уезжает сейчас. Вера останется здесь самое меньшее на две недели, а то и на месяц. Как-то не верилось, что кузен Алекс быстро расстарается для собственной родни. Наоборот… Возьмётся изображать «неимоверные трудности» в этом деле. Доведет бедную Соню до отчаяния, глядишь, та посговорчивей станет.

Старая графиня принялась загибать пальцы – считала, когда истечет поставленный ею срок. Выходило – в конце февраля. Этак дороги раскиснут. Засядет экипаж где-нибудь под Москвой. И что тогда?..

«Нужно взять на недельку поменьше», – решила она и пересчитала всё заново. Получилось уже лучше. Но затягивать с отъездом было рискованно. Пятнадцатое февраля казалось Марии Григорьевне сроком совершенно критическим.

Глава двенадцатая. Взрыв у Цепного моста

15 февраля 1826 г.

Генерал Бенкендорф уже забыл о том, как он устал, и о том, что не успел пообедать. Будто гончая собака по следу, взлетел он на крыльцо дома Кочубеев. Дверь была приоткрыта – видать, из-за суматохи. Очень даже кстати…

В дом отставного министра внутренних дел генерал попал впервые. Его намётанный глаз сразу же отметил главное: те любопытные мелочи, по которым можно судить о вкусе и достатке хозяев. Великолепной работы дверной молоток в виде львиной головы, итальянский мрамор на полу, ну и, конечно же, мебель – чудо наполеоновского ампира. Всё вокруг прямо-таки кричало о ничем не ограниченных возможностях. Дело вытанцовывалось непростым, но зато в случае выигрыша обещало стать для Александра Христофоровича переломным.

Неужели Чернышёв потерял голову? Это ведь нужно сойти с ума, чтобы покушаться на собственных родственников на глазах всего света. Хотя почему бы и нет? Чернышёв – по натуре авантюрист. Рискнул… Коли это так, то соперник сделал Бенкендорфу настоящий подарок: задел графа Кочубея, а значит, подарил Александру Христофоровичу нежданного влиятельного союзника. Но опять-таки странно. Зачем устраивать взрыв рядом с домом такого могущественного вельможи?

Новый агент Бенкендорфа в каждом донесении подчеркивал, как недоволен Чернышёв дружбой своих родственниц с семейством Кочубеев. Генерал-лейтенанта так раздражал этот факт, что он не стеснялся перемывать кости и самому Виктору Павловичу, и его супруге, и его тёще – Загряжской. Чернышёва бесило, что «кузина» не соглашалась считать его опекуном своих дочерей. Делала вид, что ничего не понимает. Сами барышни уже пару раз приезжали в музыкальный салон супруги Чернышёва, но их всегда сопровождала бабка, а мать как будто избегала этого дома. Александр Иванович после таких визитов бесновался – и, понятное дело, выражений не выбирал. Не знал же, что подслушивают.

Впрочем, это-то как раз было неудивительно: Чернышёв оказался в положении, когда близок локоть, да не укусишь. Но как же он не побоялся задеть столь могучую фигуру как Кочубей? Или его совсем припёрло? Неужели это из-за слухов?.. При дворе вовсю обсуждали последнюю встречу императора с верным соратником его покойного брата. Государь обласкал Кочубея и позвал вернуться к делам. Не углядел ли Чернышёв здесь нового соперника? А что?.. Вполне возможно… Перепугался и решил убить одним выстрелом двух зайцев: графиню с дочкой на тот свет, а Кочубея в подозреваемые… Лихо закручено! Надо бы держать ухо востро – не ровен час, интрижка и срикошетить может…

Сверху по лестнице спустился лакей и сразу же припустил к дверям. «Небось запирать собрался. Поздно спохватились, голубчики! Уже можно было полдома вынести». Увидев незнакомца, лакей опешил. Замер с открытым ртом.

– Граф дома? – строжайше осведомился Бенкендоф.

Скосив взгляд на шинель с бобровым воротником и на шитьё генеральского мундира за её отворотами, слуга понял, с кем имеет дело. Подтянулся. Ответил четко:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Барин вместе с супругой в Павловск отбыли.

– Я ищу Софью Алексеевну Чернышёву и её дочь.

– Так они у старой хозяйки. Графиня в гостиной сидит, а дочку её сиятельства в соседней спальне уложили.

Поистине везение не оставляло нынче Александра Христофоровича: старуха Загряжская слыла дамой не только умной, но и справедливой, а раз так, то должна была понять все выгоды своих подопечных. Велев слуге доложить о его приезде, Александр Христофорович остался в вестибюле.

Ждать пришлось недолго – лакей быстренько прибежал обратно и попросил его высокопревосходительство проследовать наверх. В большой гостиной второго этажа Бенкендорфа ожидали три дамы. Прячась за спиной лакея, генерал оценил обстановку. Загряжская – маленькая, невесомая, с тонкими паучьими лапками и узким беличьим личиком – утопала в подушках массивного кресла. Незнакомая Бенкендорфу миловидная пожилая дама с острым взглядом ярких голубых глаз сидела рядом с ней на узком тонконогом диванчике, а заплаканная блондинка средних лет нервно металась по комнате. Она первой увидела генерала и бросилась ему навстречу:

– Наконец-то вы приехали! Объясните мне, ради бога, что всё это значит?!

Мгновенно определив, что это и есть пострадавшая графиня-мать и она полностью выбита из колеи, Бенкендорф обрадовался. Только эта женщина могла заявить на Чернышёва. Без её слова вся сегодняшняя интрига была бы бесполезна. Но сначала графиню придётся запугать, заставить выбирать между смертью детей и понятиями о чести. Ведь доказательств вины Чернышёва нет и не будет, есть лишь одни подозрения. Софья Алексеевна боится за сына, значит, если её припугнуть новой крамолой, она должна будет скиснуть и подписаться под любыми заявлениями.

Бенкендорф взял было охотничью стойку и открыл рот, чтобы ответить Софье Алексеевне, но скрипучий голос хозяйки дома спутал ему карты:

– Милости прошу, Александр Христофорович. Не обессудьте, не до любезностей нам нынче, мы тут все безмерно расстроены случившимся злодейством.

Бенкендорф виновато поглядел на сразу же покрасневшую графиню Чернышёву и, обойдя её, подошёл к креслу Загряжской. Старушка ловко сунула ему крохотную сухую ручку, потом представила гостя своей подруге, графине Румянцевой, и её племяннице, сообщила, что Софья Алексеевна при взрыве не пострадала, а вот её дочь, графиня Вера, контужена. И только после этого задала Бенкендорфу главный вопрос:

– Так что же случилось с каретой?

– Её взорвали, – недвусмысленно ответил генерал и обвел взглядом лица всех трёх дам. Графиня Чернышёва не просто побледнела, она стала откровенно серой, у её тётки задрожали губы, но вот Загряжская и бровью не повела. Да, ничего не скажешь, старуха – крепкий орешек. Азарт подстегнул генерала, и тот пошёл ва-банк:

– Сударыни, я прибыл сюда исключительно из уважения к этому дому. Ну и для того, чтобы не ранить душу ни Софье Алексеевне, ни юной графине Вере доставкой на съезжую. Но в расследовании это ничего не меняет. Взрыв экипажа в центре столицы – событие поистине неслыханное. Это можно счесть за подрыв устоев, вызов существующему порядку.

– И к чему это вы клоните? – встряла Загряжская, и поскольку в её голосе сразу же прибавилось железного скрипа, генерал понял, что попал в цель. Старуха взбесилась, да и обе её гостьи казались оскорблёнными.

– Мой долг – пресекать любые попытки подрыва государственного строя.

– Так что же это?.. По-вашему, выходит, что моя племянница и внучка покусились на монархию? – вмешалась в разговор графиня Румянцева. Сейчас, со сверкающими от злости глазами, она больше не казалась приятной старой дамой. Перед Бенкендорфом предстал боец.

– Если они не сами, по одним им известным причинам, устроили взрыв, им нечего опасаться, – с деланым дружелюбием откликнулся генерал. Он внимательно ловил мгновенную смену выражений на лице графини Чернышёвой. Та сначала оскорбилась, а потом явно испугалась. Этого Бенкендорф и добивался. Теперь он заговорил вкрадчиво: – Софья Алексеевна, вы уж не обессудьте, но и меня поймите. В экипаже, кроме вас и графини Веры, никого не было, слуг я в расчёт не беру – уж они мелки для такого покушения. Ну а раз так, то вы должны мне рассказать, кому мешаете. В чём дело?.. Это месть?.. А может, корысть?.. Вдруг вы чем-нибудь обидели опасных людей или графиня Вера кому дорогу перешла? Или дело куда серьёзней и с вашим сыном связано?

На Чернышёву было жалко смотреть: её и до этого заплаканное лицо покраснело ещё сильнее, из глаз хлынул настоящий поток, она громко всхлипнула и, рухнув в кресло, закрыла лицо руками.

– Полегче, сударь! – злобно пробурчала Загряжская, а старая графиня подошла к своей племяннице и заслонила её собой.

– Не могу ничего поделать, служба, знаете ли, – развел руками Бенкендорф. – Беседы этой нам с вами не избежать, ведь нынешнее происшествие неминуемо станет известно государю. Он с меня спросит, да и вы должны быть заинтересованы в аресте злоумышленников.

Наталья Кирилловна разразилась было возмущённой тирадой, но Румянцева перебила подругу:

– Погоди-ка, Натали, пусть генерал лучше задает нам вопросы, тогда и дело сдвинется и поводов для обид меньше будет. – Она повернулась к Бенкендорфу и предложила: – Вы спрашивайте.

– Как угодно, – невозмутимо согласился тот. Пока всё шло как по маслу, он вел этих дам в нужном для себя направлении, а они даже не подозревали об этом. – Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы кого-нибудь из товарищей вашего сына по преступному сообществу, из тех, кто обижен на вашего Владимира?

Почти овладевшая собой Софья Алексеевна вышла из-за спины тётки и тихо пояснила:

– Друзья Боба служат с ним в одном полку. Они находятся в Петербурге, а я с дочерьми живу в Москве. Я не знаю даже имён этих молодых людей.

– Вы хотите сказать, что никто из них не мог выбрать вас в качестве мишени для своего удара?

– Повторяю: я с ними не знакома. Откуда мне знать о мыслях и намерениях этих людей? – уже твёрдо сказала Чернышёва. Она гордо выпрямилась и теперь даже казалась выше.

– Они же все у вас в крепости сидят, – каркнула со своего места Загряжская. – Вот у них и спросите.

– Спросим, обязательно спросим, а пока давайте побеседуем о, так сказать, прозаических предметах. Кто наследует Софье Алексеевне и её дочери? Вот если бы сейчас случилась кончина обеих, кто стал бы наследником?

– Это даже смешно, – вмешалась Румянцева, она ухватила вновь побледневшую племянницу за локоть, прижала её к себе и, вперив суровый взгляд в генерала, заявила: – Всё имущество семьи принадлежало Владимиру Чернышёву и сейчас арестовано. Ни моей племяннице, ни внучке нечего оставлять. У девочки даже приданого нет. Всё забрали!

О!.. Как же все удачно складывалось!.. Вот и пошёл разговор на скользкие темы. Вот-вот должно было прозвучать заветное имя, и Бенкендорф надавил ещё чуть-чуть:

– Помилуйте, сударыня, нет такого закона, чтобы девиц без приданого оставлять! Я сам недавно занимался восстановлением прав малолетнего сына князя Волконского. Достояние отца реквизировано, но ребёнку выделили его часть. Всё по закону! Не может быть, чтобы ваших дочерей обездолили только потому, что их приданое хранил брат-опекун. Нужно подать прошение – и, что положено, вам вернут.

Взгляд Софьи Алексеевны заметался: она колебалась, стоит ли говорить с тюремщиком своего сына об интересах дочерей? Бенкендорф поднажал. Немного, совсем чуть-чуть:

– Я думаю, что вы поступите по закону, истребовав из казны приданое.

– Мы всегда поступаем по закону, – подсказала ответ Загряжская, и Софья Алексеевна молча кивнула.

– Значит, средства у вашей семьи уже есть. Раньше или позже, но они будут возвращены. Кто тогда наследует вам и графине Вере? Младшие дочери?

– Естественно, – чуть слышно подтвердила Чернышёва.

Отлично! Главное почти сказано… Агент подробно расписал в своих донесениях разговоры генерал-лейтенанта с супругой о необходимости поддержать семью «кузины Софи». Бенкендорф прекрасно знал о сделанном, но пока не принятом предложении юным графиням и их матери перебраться в дом Чернышёва. Теперь не хватало только одного: чтобы пострадавшая женщина сама рассказала о претензиях своего родственника на опекунство.

– Ваши дочери пока очень молоды. Кто будет опекать их и распоряжаться средствами семьи в случае кончины матери? – подсказал Александр Христофорович.

Не понять, к чему он клонит, было невозможно. Бенкендорф твёрдо смотрел в глаза откровенно перепуганной Софьи Алексеевны. Та опять повисла на тётке. В её зрачках пылало отчаяние. Чернышёва уже сложила два и два и осознала, что их пытался убить «кузен Алекс». Ожидая заветного имени, генерал затаил дыхание, но Софья Алексеевна молчала. Тяжелое, будто грозовая туча, молчание становилось невыносимым, казалось, что ещё чуть-чуть, и всё вокруг расколется – разлетится от неминуемого взрыва, а весь мир вместе с этой комнатой рассыплется на множество кусков. Но Бенкендорф не сдавался – сверлил женщину взглядом… Ответ прозвучал, откуда не ждали:

– По желанию их матери опекуном юных графинь Чернышёвых будет мой зять – граф Кочубей. Надеюсь, что вы не подозреваете столь почтенного человека в сегодняшнем злодействе? – язвительно поинтересовалась из своего кресла Загряжская.

«Вот и всё! Победа ускользнула – утекла сквозь пальцы», – понял Бенкендорф и вдруг вспомнил, что точно такой же ехидный вопрос задал совсем недавно выскочке-жандарму. Ответ на него подразумевался лишь один, и генерал с насмешкой повторил слова бедняги Иванова:

– Никак нет, сударыня, я, видно, неудачно выразился.

– Да-да, опекуном девочек в случае моей смерти будет Виктор Павлович Кочубей, – подтвердила и Чернышёва.

– Ну, тогда и этот мотив отпадает, – сообщил Бенкендорф и с изрядной долей чёрного юмора послал в цель парфянскую стрелу: – Поскольку графа Кочубея в Петербурге не было, то он не считается причастным к сегодняшнему преступлению.

Генерал поклонился и вышел. Сбегая вниз по лестнице, он, конечно, жалел, что в последний момент рыба сорвалась с крючка, но это, как ни странно, его не очень огорчало. Лица его собеседниц не лгали, он читал по ним, как по открытой книге. Так что агент не ошибся, а раз так, то соперник обязательно вновь потеряет бдительность. Вот тогда Бенкендорф и захлопнет свою мышеловку – уже навсегда. Вспомнились лица потрясённых его наглостью дам. Александр Христофорович тихо засмеялся: то-то сейчас в гостиной разговоров будет!

Глава тринадцатая. Страх и контузия

Женщины в гостиной потрясённо молчали. Наконец Наталья Кирилловна обрела дар речи.

– Объясните мне кто-нибудь, что этот хлыщ сказал о моём зяте? Что Виктор мог взорвать Сонину карету? – спросила она.

– Ну, не так явно… Он ведь хотел, чтобы мы подтвердили справедливость его намёков на Чернышёва, а когда услышал фамилию Кочубея, просто взбесился, – откликнулась графиня Румянцева и признала: – Но ты, Натали, нас просто спасла. Как же ты нашлась?! И я тоже хороша: прилетела сюда всех спасать, а как пришло время действовать, растерялась, будто институтка.

Загряжская от её похвалы расцвела, но ответила почти скромно:

– Да чего уж там! Я сразу поняла, к чему он клонит. Соня должна была обвинить генерала Чернышёва во всех смертных грехах, а тот в ответ – отыграться на Владимире и объявить войну остальным членам вашей семьи. Вот тогда Бенкендорф и устроил бы всё так, как выгодно ему. Вы в этом деле для него – разменная монета.

Бледная, как смерть, Софья Алексеевна перебила её:

– Тётя Натали, как вы думаете? Это Чернышёв нас?..

– Кто знает, дорогая, может, и он. Только сдается мне, что нынче вас не убить, а крепко напугать хотели, чтобы вы приняли «помощь» своего всесильного родственника.

Софья Алексеевна аж вспыхнула. Всплеснула руками от возмущения:

– Ну уж нет. Я и раньше не собиралась этого делать, а теперь костьми лягу, чтобы этого не случилось. Но в одном вы правы, мне нужно написать завещание и назначить опекуном своих дочерей графа Кочубея. Надеюсь, он не откажет мне в этой просьбе?

– С чего бы ему отказывать? – удивилась Загряжская. – Конечно, он согласится.

Софья Алексеевна рухнула в кресло. Сегодняшний вечер, как кошмар из дурного сна, не отпускал её. Сначала экипаж взорвали, потом саму её обвинили в том, что она причастна к взрыву, а напоследок чуть было не втравили в войну, способную истребить всю семью Чернышёвых. Сама она прошла по лезвию ножа, но зато дочь сейчас лежала контуженная. С этим-то что делать? За себя графиня не боялась, но Вера – совсем другое дело. Софье Алексеевне ясно показали, насколько уязвимы её дети. Так как же теперь поступить? Не скрывая тяжелых сомнений, она задала этот вопрос обеим старушкам.

– Переезжайте сюда, – сразу же потребовала Наталья Кирилловна.

Но Румянцева возразила:

– Ну уж нет, Натали! Хватит с графа Кочубея одной тёщи. У меня есть другое соображение: нужно разделить девочек. Если следовать логике нашего бравого визитёра, то младшие графини Чернышёвы являются источником обогащения для человека, ставшего их опекуном, а раз так, то их будут беречь. А вот Верочке, которой до совершеннолетия остался всего год с небольшим, может угрожать опасность. Кто знает, случайно ли карету взорвали именно с ней… Давайте-ка спрячем Велл сами. Поездка в Солиту подготовлена, вот пусть туда и отправляется. А дальше видно будет.

– Но ведь она контужена, – перепугалась Софья Алексеевна.

– Никто же не говорит про завтра, но и откладывать не стоит…

– Пусть будет так, – сдалась наконец Софья Алексеевна. – Похоже, что другого выхода у нас всё равно нет.

Выхода не было. Невыносимо пахло гарью. Яркий костер, получившийся из нового экипажа Чернышёвых, бросал алые отсветы на брусчатку, на опоры фонарей, на дома и решётки, на Верину шубу. Одна-одинёшенька стояла она на освещённом пятачке.

«Зачем тебе это? Иди к маме! Иди, пока не поздно», – толкал её внутренний голос. Страх гнал под защиту, но Вера не собиралась сдаваться. Только здесь можно было узнать правду. Нужно лишь перестать бояться и сделать шаг вперёд. Вера никогда в жизни не трусила, и сейчас не собиралась этого делать. Она обогнула пылающий экипаж. Жар от его огненных боков казался адским, но отойти в сторону было невозможно, ведь за алым световым кругом начинался мрак – та самая непроглядная тьма, где прятался зверь. Почему он их преследовал? В кого метил?

«Он охотится за мной», – вдруг поняла Вера.

Тьма сгущалась, наступала на последние отблески догорающего экипажа, а вместе с ней надвигался ужас. Веру назначили жертвой, а в чёрной тьме её поджидал охотник.

– Врешь! Не бывать этому! – крикнула она в угольную вату мрак. – Я не боюсь тебя. Я знаю, что ты слаб, иначе не прятался бы в темноте. Если ты не трус, то покажись!

Вера знала, что услышана, даже чувствовала, откуда придёт ответ, ведь она читала мысли своего врага. Тот ненавидел этот город со всеми его дворцами и храмами, и эта ненависть сжигала его изнутри. Чувства сплетались в его душе в отвратительный змеиный клубок и сейчас яростно рвались наружу.

«Одним ударом: жертве – смерть, а городу – пощечина», – догадалась Вера.

– Ничего-то у тебя не вышло! – крикнула она в темноту. – Я жива, а город вообще тебя не заметил. Ты – ничто, пустое место. Ты проиграл и никогда уже не победишь.

Она знала, что стрела попала в цель, ведь ярость врага сделалась почти осязаемой. Чернота сгустилась и из неё соткалась фигура рослого человека. Он двигался прямо на Веру, ещё мгновение – и она узнает правду. Враг ступил на свет, она уставилась на него и охнула: человеческого лица у монстра не было. Вместо него белело смазанное пятно с выкаченными от бешенства незрячими глазами. Ошибиться было невозможно, огромные и сизые, как бельма, зрачки уставились на Веру, не видя её. Они не различали вообще ничего. Вера была лишь песчинкой на пути этого сгустка ярости – зверя, летевшего из тьмы. Ужас стилетом пробил ей сердце… и Вера проснулась.

Вокруг царила тьма, лишь где-то вдали мерцал огонёк, подсвечивая рядом с Верой два женских силуэта. Снова кольнул страх, но шёпот родных голосов тут же принёс успокоенье. Вера лежала в одной из спален дома Кочубеев, рядом с постелью сидели мать и бабушка, а свет потушили по настоянию доктора: тот объявил, что Вера контужена. Родные, похоже, считали, что она спит, раз тихо обсуждали случившееся. Она не слышала начала их разговора, но то, что сказала бабушка, Веру потрясло:

– Мы, Сонюшка, может, правды никогда и не узнаем. Конечно, все указывает на твоего пресловутого родственника, на это недвусмысленно намекал и Бенкендорф. А вдруг мы ошибаемся и на самом деле имеем дело с мстителем? Мне Загряжская кое-что по секрету шепнула, а ей зять рассказал. Арестованные офицеры все друг на друга показывают. Не от подлости, а от благородства своего, честь ронять не хотят. Их спросят, так они ложью брезгуют, и всё как есть излагают. Может, наш Боб тоже на кого-нибудь показал, а у того друзья или близкие обиду затаили. Мало ли безумцев на свете? Сколько я за свою жизнь таких гордецов – вершителей чужих судеб – перевидала. И не сосчитать.

Вера уже собралась было вмешаться, но её опередила мать:

– Я не могу поверить, что по вине моего сына кто-нибудь мог попасть в тюрьму!

– А сам-то Боб как туда попал, если его в столице во время выступления не было? С кого-то допрос сняли, вот он про Боба и рассказал. Ты про это, Соня, не думай, у тебя и так есть о чём голову ломать. Я считаю, что Вера в опасности, этим и озаботься.

В комнату вошла присланная Загряжской горничная и сменила родных у постели больной. Вера так и не открыла глаз. Долго лежала. Вспоминала свой сон. Каждое слово и каждый жест. Мельчайшие подробности.

От отвращения поднялась тошнота, и Вере стало совсем плохо. Да что же это такое? Её хотели убить – не просто убить, а разорвать в клочья. Один миг – и по желанию злой воли Вера перестанет существовать? Исчезнет с лица земли?.. А её планы, мечты, желания? Развеются, как дым, словно их и не было?

Нет! Кем бы он ни был, этот враг, не будет у него такой радости. Не получит он такого подарка! Гнев придал Вере сил, и она села, а потом и поднялась с постели.

Горничная заохала, запричитала, кинулась звать хозяйку, но Вера лишь отмахнулась от неё. Хватит разлёживаться! Пора подниматься и браться за дело. Скоро снег сойдёт, дороги раскиснут, надо выехать как можно быстрей. Ведь у Веры теперь так много обязанностей!

Глава четырнадцатая. Двойной агент

Обязанности помощника генерал-лейтенанта Чернышёва оказались в общем-то необременительными. Просто нужно было следовать за патроном и умильно заглядывать ему в глаза. У Вано Печерского даже появилось подозрение, что Чернышёв пока не знает, что ему делать с новым порученцем, но самого Вано такое положение вещей устраивало. Не знает, что делать? Да и бог с ним, лишь бы платил исправно!

Подобрал его Чернышёв в Петропавловской крепости – увёл из-под носа у самого Бенкендорфа. Хотя это как сказать. Доказательств у Вано, конечно, не было, но он не сомневался, что хитроумный немец специально подсунул его пред завидущие очи Александра Ивановича. Из тех же соображений восхвалял при каждом удобном случае. Бенкендорф поставил на зависть и не прогадал. Обманул-таки соперника. Так что теперь у Вано было два хозяина, и второй отличался от первого тем, что об этом факте даже и не подозревал.

Сегодня, в воскресенье – свой законный выходной день, Печерский провалялся в постели аж до полудня. Глаз он не открывал – не хотел видеть окружающее убожество. Крошечный холодный мезонин, снятый им у старушки-вдовы на Охте, безмерно раздражал Вано. Это было временное убежище, найденное им «до лучших времен». К счастью, они всё-таки наступили – пресловутые «лучшие времена». Значит, пора съезжать… А может, не стоит торопиться? Поднакопить денег… Да и квартирку сначала подыскать тоже не лишним будет. И всё равно оставаться здесь не хотелось. Слишком уж это было унизительно.

Может, вернуться в Демутов трактир? Это самое простое. Но только ехать туда не хотелось, такими неприятными были связанные с трактиром воспоминания. А какими ещё они могли быть в это время? Вроде и прошло-то всего ничего, а как будто бы год пролетел. Вано тогда ненавидел весь мир. Казалось, что из этой тьмы выхода не будет уже никогда.

Мерзко заныло сердце, по хребту скользнул холодок. Зря Вано начал вспоминать – как будто бы сглазил. Откуда-то изнутри полезли уже забытые боль и ненависть, а за ними вернулись и прежние мысли. Опять показалось, что воздух вокруг пронзен невидимыми клинками. Одно неосторожное движение – и напорешься на беспощадную сталь. Вано вновь очутился в номере Демутова трактира. Без денег, без надежд, без будущего. Воспоминания будто подстерегали его – и дождались: накинулись закрутили, затянули в недавнее прошлое.

Тогда Печерский жил только ненавистью, ну и жаждой мести, конечно. Он и сам не заметил, как скатился к этаким мыслям, а ведь десять лет назад даже и не подозревал, что на свете бывает такая чёрная беспощадная ненависть. Он жил в ладу с окружающим миром, и чувств сильнее раздражения для него не существовало.

Раздражала обычно мать. Та, как глупая курица, вечно лезла с советами, указаниями и нравоучениями. Но с нею Вано никогда не переходил той грани, что отделяет раздражение от злобы, пока не узнал то, что не было секретом ни для кого в доме, кроме него самого. Его мир треснул в тот миг, когда душеприказчик Печерского-старшего объявил, что покойный граф ничего не оставил ни супруге, ни Вано. Причина была проста: граф точно знал, что его жена Саломея родила младшего сына от любовника.

С тех пор Вано возненавидел собственную мать. Та стала первой в длинной череде ненавистных ему людей, а следующим там оказался её проклятый любовник – абрек Коста. Этот неотесанный дикарь был настоящим отцом Вано. Разве такое можно простить?

– Будьте вы оба прокляты, – часто повторял Вано, вспоминая мать и уже покойного Косту.

Его крах, случившийся десять лет назад, целиком лежал на их совести, а вся его дальнейшая неудачная жизнь стала следствием того ужасного скандала. К тому же Вано сглупил – развесил уши и повёлся на вдохновенные речи греческих патриотов. Размечтался о невозможном – решил стать героем их освободительной борьбы. С тех пор Вано ненавидел даже название этой страны, и сейчас, когда князья Ипсиланти заживо гнили в австрийской тюрьме, он не мог без ярости слышать их имена. Эти аристократы были настолько горды, что приняли как должное глупый порыв озлобившегося юнца. Они искренне считали, что служить им и их стране – честь для каждого. А те, к кому его послали? В Константинополе любой член тайного греческого общества «Филики этерия» считал главным себя, и приехавший от князей Ипсиланти подозрительный русский нигде не пришёлся ко двору. Сколько раз Вано давали понять, что не доверяют ему, сколько раз отказывали в крыше над головой и в деньгах, предлагая выпутываться самому. Он даже хотел вернуться в Одессу, и только случившийся как раз в это время поход Александра Ипсиланти с отрядом молодых этеристов на Яссы вновь возвёл Ивана Печерского в ранг борца за свободу Греции.

– Ваша светлость, я исполнил ваше поручение, – догнав отряд Ипсиланти, объявил Вано. – Я готов жизнь отдать за наше великое дело!

Однорукий князь обнял молодого русского, отправленного пять лет назад с секретным поручением в сердце вражеской империи. Он принял Вано, как родного брата, и целых четыре месяца граф Печерский проходил в советниках у нового властителя Придунайских княжеств. Но Ипсиланти оказались так неосторожны, что всё потеряли, а вместе с ними рухнуло и будущее Вано. Этого он им так и не простил, и не было за эти годы ни дня, чтобы он не пожелал греческим князьям самой мучительной смерти в тюрьме.

Тогда у Вано появилась сладостная привычка перебирать в памяти имена своих врагов и представлять, как они страдают, корчатся, гниют. Абрек Коста уже получил своё – его зарезала графиня Саломея. Мать всегда была отчаянной и эгоистичной. Что уж там она не поделила с любовником? Кто знает… Но, вонзив кинжал в сердце Косты, мать отомстила за унижения Вано. После убийства Саломея сбежала на Кавказ и теперь там пряталась. Вано даже иногда думал, что мать уже можно и простить – она искупила свой грех. Или не искупила? Разве можно забыть то, что она сделала с родным сыном? Двадцать лет воспитывала в богатстве, рассказывала Вано, что он – русский граф, а потом выставила на посмешище! Да разве он полез бы в столицу и вёл бы себя так нагло, если бы знал, кто на самом деле его отец? Нет, простить мать было невозможно!

Только мечты о мести и грели душу. Настоящее казалось таким же беспросветным, как свинцовые, истекающие мокрым снегом тучи над Невой. Петербург, как и десять лет назад, не принимал Вано. Как же хотелось ему вскарабкаться повыше, и хоть мизинцем зацепиться за прежнюю жизнь! Но связей не наросло, деньги растаяли, из Демутова трактира приходилось съезжать на Охту. А делать это не хотелось до тошноты: с набережной Мойки на Охту – уж очень это напоминало ему предыдущий крах.

Печерский собрал вещи, но так и не смог заставить себя сразу уехать в новое жилище. Чем сидеть там одному, да к тому же впроголодь, лучше уж в последний раз погулять по Невскому. Вано так и сделал. Он разглядывал витрины модных лавок, и черная зависть в очередной раз мутила душу. Почему кому-то – всё, а ему – ничего?

За золотыми узорами на витринном стекле мелькнули искусно сделанные муляжи пирожных, и сразу же напомнил о себе голод. Вано стоял у порога кондитерской. Может, согреться горячим чаем? Да и булка пришлась бы кстати. Печерский толкнул дверь и вошёл в маленький зал с длинной витриной и парой круглых столиков. Рядом с продавцом стояли три барышни. Они, как видно, пришли вместе и теперь делали общие покупки.

Девицы не обратили на Вано никакого внимания, зато он их отлично разглядел и сразу понял, что они – сестры. Все три оказались красивыми брюнетками, а их одинаковые модные шубки намекали, что барышни – из богатеньких. Приказчик набирал для них конфеты и раскладывал по нарядным бонбоньеркам, не забывая предлагать новые сладости:

– Ваши сиятельства, то дамские были, а не желаете ли ещё и мужских взять? Вот, извольте глянуть, ромовые бутылочки.

– И впрямь, Велл, может, для Виктора Павловича купим? – спросила одна из сестёр, обращаясь к старшей.

– Нет, его сегодня дома не будет, – прозвучало в ответ. – Наталья Кирилловна предупредила, что он должен встречаться с Каподистрией, а потом отправится в Английский клуб. Не будем зря деньги тратить.

Сестры вновь стали выбирать конфеты, но Вано их уже не слушал. Прозвучавшая фамилия не оставила его равнодушным. Каподистрия!.. Значит, его должник вернулся в Россию… Вот и мелькнул долгожданный шанс! Воротившись в трактир, Печерский написал письмо и отправил посыльного по адресу, который до сих пор помнил наизусть. Через час он получил ответ, что его ждут к ужину.

Похоже, три красивые барышни наворожили Вано новую судьбу. Каподистрия встретился с ним и, хотя не слишком обрадовался, обещал помочь. Через день Вано принял генерал Бенкендорф и сразу же предложил место своего помощника.

«Когда же немец решил подсунуть меня Чернышёву? Сразу или уже в крепости? Наверное, сразу… а может, и во время допросов», – размышлял Вано, не открывая глаз.

Об этом думать было уже приятней. Пронизанный мечами воздух исчез. Можно и глаза открыть… Вано потянулся, сладко зевнул. По сторонам он по-прежнему не смотрел. Зачем глазеть на ободранные стены, если ты каждый день любуешься шёлковой обивкой, французскими гобеленами и карельской березой? Почему-то вспомнился кабинет Бенкендорфа. Тот самый полупустой кабинет в генеральской квартире, с которого всё и началось. В тот день Вано явился ровно к назначенному времени. Молчаливый слуга провёл его до нужных дверей.

– Ваше высокопревосходительство, прибыл граф Печерский, – доложил лакей и посторонился, пропуская гостя.

Вано шагнул в кабинет. У окна, словно утёс посреди моря, возвышался большой письменный стол, за ним восседал худощавый генерал с рыжеватыми, уже поредевшими на макушке волосами. Его бритое лицо с крупными прозрачными глазами и длинным подбородком казалось замкнутым и строгим.

«Старается, изображает, какой он важный», – догадался Вано и поспешил изогнуться в нижайшем поклоне. Похоже, его подобострастный вид одобрили. Генерал милостиво кивнул и изрёк:

– Присаживайтесь, сударь. Граф Каподистрия просил у меня места для вас. Я рад помочь Иоанну Антоновичу. Только что я могу вам предложить? Что вы сможете делать?

– Я буду со всевозможным усердием выполнять все поручения вашего высокопревосходительства!

– Все? – выгнув бровь, переспросил Бенкендорф.

– Все! – твердо повторил Вано.

Генерал не стесняясь рассматривал его, приходилось опускать глаза и изображать дрожь пальцев, как будто от безмерного волнения. Пока вроде всё получалось как надо, по крайней мере, Бенкендорф гостя не гнал, а, наоборот, даже снизошёл до разговора:

– Ну что ж, сударь, теперь времена другие. Про метлу, что по-новому метет, небось слышали, – здесь генерал соизволил хихикнуть (пошутил, мол). – Нынешняя цель – впредь не допускать крамолы нигде, а прежде всего – в войсках. Ставка будет делаться на тайных агентов. Везде теперь появятся эти верные государю люди, чтобы крамолу и злоупотребления выявлять в зародыше. Исключений нет! Надзор охватит все персоны, даже высоких званий. Сможете ли вы стать таким агентом? Разоблачать влиятельных людей непросто. Тут храбрость нужна.

– Я смогу, ваше высокопревосходительство! Извольте послать меня в любое место, я день и ночь стану трудиться, выполняя ваши указания, – поклялся Вано и прижал дрожащую ладонь к сердцу.

Усмехнувшись каким-то своим мыслям, генерал согласился:

– Ну-с, можно и попробовать. Сейчас и начнём – поедем на допросы в комиссию. Понимаете, что за комиссия? Ну и прекрасно… Работать станете только со мной. Даю вам неделю, чтобы показать, на что вы годны.

– Я оправдаю доверие. Стану служить верой и правдой, землю есть буду!

– Поживём – увидим, – философски заметил Бенкендорф и снова чему-то улыбнулся.

Обязанности у Вано оказались необычными. Каждый день с утра Бенкендорф выдавал ему список арестантов, подлежащих допросам, и «вопросные пункты», которые будут озвучены. Потом члены комиссии вели допросы, а Вано молча сидел рядом с писарем и внимательно следил за арестованными, выискивая у них слабые места и скрытые мотивы, подмечая странные проявления в их поведении. Все наблюдения потом ложились в строчки «особых» протоколов, которые Вано лично относил по вечерам Бенкендорфу.

Печерский так старался, что нацарапанные им строчки даже стали сниться ему по ночам. Допрос следовал за допросом, и надо признать, что занятие это оказалось упоительным. Как же нравилось Вано его тайное могущество – ведь арестанты не знали, чьи подсказки обнажали перед следствием всю их подноготную, не понимали, кто загоняет их на каторгу. Удовольствие от осознания своей власти оказалось даже сильнее, чем от водки или шлюх!

Вечером, на третий день пребывания в крепости, Вано жался у дверей кабинета Бенкендорфа, привычно изображая ничтожного раба, – ожидал, что скажет начальство. Генерал через строчку пробежал взглядом его «особые» протоколы, кинул их на стол и осведомился:

– Расскажите подробнее, откуда вас такие соображения по заключенным. У кого и какие слабые места? Где ниточки, за которые следует дернуть?

Вано с готовностью изложил свои наблюдения.

– Понятно, – генерал кивнул ему и вышел из кабинета.

Печерский двинулся было за ним, но замер, услышав, что Бенкендорф в коридоре с кем-то заговорил:

– Александр Иванович, позвольте изложить вам последние соображения по «северянам».

С изумлением слушал Печерский, как генерал пересказывает невидимому собеседнику то, что минуту назад узнал от него самого, и, что уж совсем чудно, Бенкендорф добавлял какие-то обобщения, делал выводы. С чего он это взял, Вано даже не понимал. Наконец генерал замолчал, и Печерский уже собрался выйти из кабинета, когда низкий баритон произнес:

– Когда вы только все успеваете? Неужто всё сами?..

– Я нашёл толкового помощника – графа Печерского. Он очень помог мне с допросами. Надеюсь, что, служа под моим руководством, он хорошо себя здесь покажет, а там и другая должность для него подоспеет.

Разговор прервался. Решив ковать железо, пока горячо, Вано толкнул дверь и вышел в коридор. Рядом с Бенкендорфом у решётчатого окна стоял высокий, все ещё красивый генерал с тронутыми сединой чёрными кудрями.

Приняв отрепетированную холуйскую позу (ведь он уже догадался, что имеет честь лицезреть всемогущего Чернышёва), Вано замер в почтительном поклоне.

– Вот, Александр Иванович, разрешите представить – мой новый помощник Иван Петрович Печерский, – гордо улыбаясь, сообщил Бенкендорф.

– Вас Александр Христофорович только что очень хвалил, – милостиво кивнул Чернышёв и, как будто потеряв к Вано интерес, продолжил разговор с Бенкендорфом: – Так, получается, вы завершаете допрос северян?

– Да, я думаю, ещё неделька – и закончим.

Генералы двинулись к выходу, а Печерский остался в дверях.

Приотстав ради приличия, Вано тоже решил выйти. Экипаж Бенкендорфа уже отъехал, а Чернышёв пока стоял у крыльца, проверяя, как затянута подпруга у высокого темно-рыжего английского жеребца. Вано поклонился и бочком прошмыгнул вдоль стены корпуса. Он уже подходил к воротам крепости, когда услышал за спиной стук копыт. Чернышёв остановил коня и, глядя на Вано сверху вниз, сообщил:

– Я на всякий случай держу здесь своих лошадей: люблю, чтобы всегда под рукой были свежие. Сейчас я распорядился оседлать одну лошадь для вас, идите обратно, вам её приведут. Если она вас устроит, передайте по команде, что я разрешил закрепить её за вами.

Начальник кивнул и поскакал дальше, а Вано повернул обратно. Обзавестись лошадью, пусть даже плохонькой, было бы очень даже кстати. Но чёрный жеребец оказался выше всяческих похвал: высокий и сильный, с антрацитовой шкурой, лоснящейся на сытых боках. Печерский вскочил в седло и поскакал на Охту. Следующим утром он приехал к дому Бенкендорфа уже верхом. Генерал оглядел коня и холодно заметил:

– Чернышёв на удивление добр к вам.

С тех пор Бенкендорф как будто отдалился от своего нового помощника, зато Чернышёв стал заходить на те допросы, где присутствовал Печерский. Через пару дней, увидев Вано в коридоре, Чернышёв попросил кратко доложить о наблюдениях, а с завтрашнего дня делать второй экземпляр «особого» протокола. Вано тут же согласился. На следующий вечер он нёс в руках две одинаковые бумаги и гадал, кого из двух начальников встретит первым.

Он уже свернул в коридор, ведущий к кабинетам, когда увидел у окна монументальную фигуру Чернышёва. Тот молча ждал. Печерский подошёл и, демонстративно держа второй протокол в руках, отдал генералу первый.

Чернышёв кивнул, свернул бумагу в трубку и засунул её меж пуговиц мундира.

– По военной линии служить не хотите? – осведомился он.

– Я бы рад, ваше высокопревосходительство, да в мои года корнетом идти стыдно.

– Было бы желание, я могу забрать вас к себе поручиком.

Вано аж задохнулся от свалившейся на него удачи:

– Благодарю покорно!.. А в какой полк?

– Подберём что-нибудь, но вы всё равно останетесь при мне порученцем. Согласны?

– Так точно!..

– Завтра в семь я приеду в Главный штаб, жду вас там, – заключил Чернышёв и направился к выходу.

Это предложение свалилось на Вано, будто снег на голову, и он не знал, как же сообщить о нём Бенкендорфу.

«Так и надо крохобору-немцу – нечего было испытания придумывать и сроки устанавливать, надо было ценить то, что само шло в руки», – ликовал Вано, и ему грело душу приятное ощущение своего превосходства. Осмелев, Вано направился к кабинету Бенкендорфа. Генерал сидел за столом, листал протоколы допросов.

– А, вот и вы, – равнодушно заметил он. – Что там сегодня?

Вано шагнул к столу, положил перед начальником «особый» протокол и, стараясь не выдать своего торжества, доложил:

– Ваше высокопревосходительство! Позвольте сообщить, что генерал-лейтенант Чернышёв сделал мне очень заманчивое предложение: стать его порученцем. Благодарю вас за участие в моей судьбе, но теперь вы можете обо мне уже не беспокоиться.

Он пристально всматривался в лицо Бенкендорфа, надеясь увидеть оскорбленное или хотя бы разочарованное выражение, но ничего подобного не наблюдалось. Генерал усмехнулся:

– Ну что же, я не возражаю. Только вы ведь не думаете, что я бросаю слова на ветер? Я говорил вам, что теперь все персоны, невзирая на чины и звания, окажутся под надзором. Чернышёв не исключение: либо моим оком станете вы, либо им будет кто-нибудь другой. Только боюсь, что этот другой сочтет вас соперником и вытащит наружу всё ваше грязное бельишко. Я надеюсь, вы не забыли о прошлых скандалах?

Если бы Вано получил пулю в сердце, наверное, это было бы легче, но никто не стрелял – в комнате находились лишь он и безжалостный человек, как видно, разыгравший и его, и Чернышёва. Печерский почему-то сразу в это поверил – наверное, так легче было перенести унижение.

«Когда делаешь карьеру – все средства хороши», – утешил он себя. Вано даже нашёл в себе силы улыбнуться.

– Конечно, ваше высокопревосходительство, я согласен, но вы же не хотите сказать, что не станете поощрять мою работу достойной оплатой? – спросил он.

– Естественно, бесплатно никто из вас работать не будет.

У Вано отлегло от сердца. Он даже развеселился.

– Благодарю покорно! Я должен завтра в семь утра появиться в Главном штабе, а какие будут указания от вас? – с прежней услужливостью осведомился он.

Бенкендорф подробно и четко рассказал своему новому агенту о том, чего от него ждёт. Вано пообещал все исполнить в точности и откланялся. Через неделю он прислал свой первый рапорт и получил за это такие деньги, что от счастья аж напился.

С тех пор прошёл месяц. Деньги понемногу пребывали, и жизнь становилась гораздо приятнее. Вспомнились барышни из кондитерской, с которых началось его везение. Потом Вано встречал их в доме Чернышёва. Молодые графини всегда приезжали с бабкой – никогда с матерью. Красотки, ничего не скажешь. Особенно старшая – она-то уж точно созрела. Кожа на её груди отливала перламутром. Вано представил себе Веру голой и аж застонал. Тело потребовало своё.

«Надо сходить к шлюхам», – понял он… А почему бы и нет? Деньги – в кармане. Бордель тоже недалеко. Он все узнал: здесь же на Охте, всего через пару улиц, имеется «швейная мастерская», где «белошвейки» не столько кроят мужчинам рубашки, сколько ублажают их другим способом. Вано вылез из-под одеяла и принялся собираться. Скоро он уже шагал по улице в ту сторону, где, судя по рассказам соседей, обитали эти вожделенные «белошвейки».

Глава пятнадцатая. Весёлое заведение

Хозяйка охтинского борделя мадам Аза закончила обход своего заведения. Что ж, очень даже неплохо! Всё было пусть и не роскошно, но чистенько и прилично: бельё на постелях сменили ещё утром, умывальники отдраили и в каждый из номеров занесли горячую воду, ну а на столик у окна выложили пяльцы с яркой вышивкой – чтобы мужчины не забывали, что они пришли к «белошвейкам». Впрочем, этим напоминание о швейной мастерской и ограничивалось. Хозяйка считала, что нет смысла пышно рядить девушек, раз они всё время раздеваются, и вышла из положения, обеспечив своих работниц муслиновыми сорочками и стегаными капотами – в сочетании с ярко-розовыми чулками и кружевными подвязками это одеяние производило на мужчин самое нужное для дела впечатление.

Чему-чему, а как ублажать мужчин, Азу учить не приходилось. С младых ногтей, можно сказать, постигала она эту науку. И ведь, что интересно, не по нужде какой. У отца с матерью в горном селе жила – как сыр в масле каталась. Осиротела – опять же повезло: землячка Саломея, ставшая в России графиней, забрала Азу в своё поместье. Там, понятное дело, было сытно. Да и наряды с барского плеча перепадали. Вот тогда-то Аза и возжелала хозяйкиного любовника. Уж очень ей хотелось отбить абрека у Саломеи. Да и сам Коста до денег не жадный был, за каждую ласку платил, и немало. А там и графский сынок подрос… Впрочем, зачем бередить душу воспоминаниями?.. Кончилось всё уж больно плохо…

Аза одёрнула себя. Почему плохо? Очень даже хорошо! Что бы с ней было, останься она в приживалках? Так бы и состарилась без гроша в кармане. Но тут уж её хозяйка просчиталась: Аза знала, что нужно делать. Пока все в доме лили слёзы над телом зарезанного абрека, она украла его золото и сбежала. Понятно, что Саломея ей этого не спустила. Догнала непокорную, отобрала украденное, а саму оставила замерзать посреди заснеженного поля. Но ведь Аза выжила, к тому же отдала не всё: кое-что припрятала под одеждой. Так что ей было с чего начинать. На крестьянской телеге въехала Аза в Ярославль, а десять лет спустя отбыла в столицу на почтовых, как барыня. Украденное золото она отдала француженке – владелице портового борделя, вроде в долю вступила. Азе повезло. Мадам Мари оказалась по-своему честной – обучила свою новую товарку всему: и деньги считать, и девиц муштровать, и с полицией дружить. Доходами она тоже делилась поровну, и к тому времени, когда в Ярославле вдруг появился Алан Гедоев, денежки у Азы уже водились.

Алан промышлял гашишем, торговал не от себя и по мелочи, был беден, некрасив и зол, но он оказался земляком Азы и единственным человеком, ещё помнившим о том, что она была в родстве с княжеской семьёй. Алан так и назвал её при встрече: «княжна». Это решило судьбу Азы. Она исполнила мечту Алана – купила ему лошадей и две кибитки, чтобы он мог возить товары на Кавказ, а взамен получила мужа. Вложение оказалось удачным, торговля у Алана пошла в гору, и их семейство даже перебралось из Ярославля в Петербург. Забрав у француженки свою долю, Аза больше не собиралась ни с кем делиться. Новое заведение она открыла сама и пока преуспевала, благо полиции на Охте почти не было, а съезжую часть здесь ещё только собирались строить.

Аза прошлась по своему крохотному кабинету с круглым чердачным окном, разложила на столе гроссбух (надо же деньги считать, а то можно и в трубу вылететь!), но для начала решила попить чаю. Только поднесла к губам чашку, как её отвлек стук в дверь.

– Мадам, там внизу ругань, как бы не подрались! – пропищала из коридора одна из девиц.

Аза кинулась к дверям.

– Из-за чего спор? – на ходу спросила она.

– Неонилу не поделили, – коротко, как о деле привычном, отрапортовала девица. – Новенький господин пришёл, когда откупщик за Неонилу уже заплатил. А новенький тоже её захотел.

– Чёрт бы побрал эту рыжую, – пробормотала Аза сквозь зубы. Неонила – огромная, неохватная рыжая бабища с грудями наподобие астраханских дынь, пользовалась на Охте ужасной популярностью. Если и случались скандалы между гостями, так только из-за неё.

Аза вбежала в главную «залу», где девицы коротали вечера в ожидании мужчин. Она было открыла рот, чтобы разразиться бранью, но онемела. С перекошенным от злобы лицом посреди «залы» стоял крупный, уже оплывший мужчина с жесткими бараньими кудрями над узким лбом. Аза сразу поняла, кто это, хотя от прежнего красавчика – сыночка графини Саломеи – не осталось и следа. Но скандалист настолько походил на абрека Косту, что ошибиться было невозможно.

Гость тоже перестал ругаться и с изумлением уставился на хозяйку борделя.

– Пройдемте в мой кабинет. Там мы уладим это недоразумение, – нашлась Аза.

Чувствуя, что краснеет, она быстро развернулась и поспешила к лестнице. От испуга заколотилось сердце. А вдруг не пойдёт? Зачем графу Печерскому постаревшая Аза?.. Но нет! За спиной раздались шаги – гость шёл за ней.

В своей комнатушке под крышей Аза прошла к столу. Встала против света (чтобы скрыть морщины), поглядела на гостя.

Тот прислонился к стене рядом с дверью. Разглядывал Азу. Злобный блеск его глаз не сулил ей ничего хорошего. Навидавшаяся в своей жизни всяких мужчин, Аза давно усвоила, что им можно говорить лишь то, что они хотят услышать, и сейчас она широко улыбнулась. Воскликнула:

– Вано, дорогой мой, как я рада тебя видеть! Столько лет прошло – а ты тот же, годы тебя не берут, не то что меня.

Ожидая ответной любезности, она кокетливо, по-девичьи покрутила головой, но визитёр ехидно согласился:

– Ну, тебе-то всё равно, раз бордель содержишь.

– Я замужем! – обиделась Аза. – Заведение – лишь для денег.

Гость презрительно процедил:

– Да ну?.. Замужем… И что, дети есть?

– Двое!

– Мальчики?

– Дочери, – накаляясь от раздражения, ответила Аза, уже зная, какой последует ответ. Она не ошиблась.

– Что же твой супруг не может тебе нормального ребёнка сделать? Ты уже скоро рожать не сможешь, а сына до сих пор нет.

– Я с мужем не сплю, он мне не ровня, – огрызнулась Аза. Она уже не понимала, куда её несёт. Хотелось одного – чтобы чёртов сынок графини-убийцы признал в ней равную.

Вано издевательски захохотал:

– Бордель содержишь, а всё никак не забудешь, что была в родстве с дворянами? – подколол он и, наслаждаясь её унижением, добавил: – Раз подлым делом занимаешься, пора и гордость поумерить. Как там твоего муженька зовут?

– Алан Гедоев.

– Он что, разве не князь? – продолжал издеваться Вано.

– У него своя повозка и лошади, он ходит с обозами на Кавказ. Сейчас отправился в последний раз по зимнику, но через месяц вернётся. Могу тебя с ним познакомить.

– Отчего же, познакомь. Может, он и мне на что-нибудь сгодится, – согласился Вано и вновь съехидничал: – Так ты без ласки маешься? Может, тебе помочь нужно?

Аза, не раздумывая, согласилась:

– Помоги, если не шутишь. Ты знаешь, как я тебя всегда хотела!

– Хотела, да только спала с Костой, а не со мной!

– Я любила лишь тебя, но боялась твоей матери, потому и молчала. А с Костой я ни-ни! Тебя обманули…

Ожидая его решения, Аза затаила дыхание, но гость окинул скептическим взглядом её лицо, грудь и, скривившись, кивнул на широкие бедра.

– У тебя сызмальства зад был, как у крестьянки, а ноги – как у вола. А теперь ты совсем разбабела, давай мне кого-нибудь из молодых. Ту рыжую, что с другим ушла, верни.

Аза ужаснулась. Господи, только не это! Неужели она упустит свой шанс?.. Впрочем, она ещё не забыла, за какую ниточку дернуть: Вано всегда был брезгливым. Нежно, тоном юной шалуньи, она залепетала:

– Я чистая, со мной ты никакой болячки не подцепишь, а мамзели после других мужиков… Зачем тебе рисковать?

Она не ошиблась, стрела попала в цель. Гость снизошёл:

– Ну, коли так, раздевайся. Посмотрим, не забыла ли ты старые штучки. Помнишь, как Косту ублажала? Можешь сколько угодно врать… Он сам мне хвастался и советовал тебя со всех сторон попробовать.

Решив не спорить, Аза стала медленно раздеваться. Старалась привлечь его взгляд к своей по-девичьи острой груди и тонким плечам. Бедра её после родов и впрямь расползлись, а живот собрался в складки. Аза незаметно придержала на боку рубашку и шагнула к Вано.

– Давай, я тебя раздену, дорогой! – протянула она с привычной интонацией шлюхи.

Печерский молчал. Не помогал, но и не мешал ей. Аза быстро стянула с него длинный сюртук и расстегнула рубашку. Она очень спешила: боялась, что Вано передумает и оттолкнёт ее. Наконец его панталоны соскользнули вниз. К величайшему разочарованию Азы, её кавалер совсем не возбудился. Испугавшись, что всё закончится, так и не начавшись, она опустилась на колени и накинулась на вялую плоть. Руки, губы, язык – всё пошло в ход, и, к своему облегчению, Аза добилась результата. Тяжело дыша, Вано дёрнул её вверх за уши. Резкая боль отдалась в голове, но Аза проглотила готовый вырваться крик. Сцепив зубы, она прижалась сосками к груди мужчины и даже нашла в себе силы проворковать:

– Пойдём на кушетку, дорогой.

– Нет, давай на стол! – рявкнул Вано. Он подсадил Азу на столешницу и, грубо надавив ей на грудь, распластал. Она послушно согнула ноги и раскрылась. Вано устроился меж её бедер и резко вонзился в податливое тело. Несколько движений – и всё закончилось. Он повалился на грудь Азы. Та закрыла глаза и принялась низко стонать.

Вышло у него или нет? Ублюдок чёртов! Аза никак не могла понять, случилось ли вожделенное совокупление. Вано сполз с неё и принялся натягивать спущенные панталоны. Острый запах мужских соков резанул ноздри, и Аза повеселела – получилось-таки. Впрочем, одного раза явно мало…

– Ты ещё придёшь ко мне? – осторожно спросила она. – Муж не скоро вернется.

– А надо?..

Аза поняла, что кавалер не в восторге.

– Пожалуйста, приходи! – взмолилась она. – Я столько лет ждала и ведь любила тебя с юности.

– Ладно, приду, – буркнул Вано и вышел.

Вдоволь отыгравшись на Азе, он даже развеселился. По дороге домой Печерский вспоминал свои обидные словечки, от которых его старая подружка дергалась, как от ударов. Здорово он её подцепил! Ну наконец-то выдался удачный день…

И всё-таки Аза – настоящая старуха. Вот если бы на её месте оказалась графиня Вера, а ещё лучше – все три сестрицы Чернышёвы сразу. Вот это было бы дело! Жаль только, что графини не служат в борделях.

Четвертый бордель за день! Хорошо, что хоть последний. Щеглов сегодня весь день крутился по Смоленску: обходил трактиры «с нумерами» и «веселые» заведения. А что было делать, если Смоленск оставался для капитана последней зацепкой в новом деле?

Пока Пётр Петрович без толку катался в столицу, в его заброшенном на произвол судьбы уезде случилось прискорбнейшее происшествие: исчез человек. Не просто так, а среди бела дня. И не какой-нибудь смутьян-выпивоха, а единственный в уездном городке шорник. Человек богобоязненный и небедный, глава большой семьи. Подобного у Щеглова не бывало за десять лет службы. Чтобы вышел человек из своей шорницкой и отправился в церковь, и чтобы с тех пор его никто больше не видел. Деньги – на месте, вещи тоже, а человек как сквозь землю провалился. Пётр Петрович объехал уже все деревни уезда, побывал во всех поместьях, разослал гонцов во все стороны, но результат был тот же.

Капитанов уезд считался самой северной окраиной Полесья, до губернской столицы было далеко, до других полесских губерний – ещё дальше, и ближайшим к уезду ярмарочным городом оказался Смоленск. У Щеглова оставалась еще слабая надежда, что шорник решил подзаработать и уехал на попутных на ярмарку.

Саму ярмарку исправник уже прочесал вдоль и поперек, побывал в трактирах, на постоялых дворах, теперь проверял дома терпимости. Чем чёрт не шутит! Как говорят, седина в бороду – бес в ребро. Вдруг приглянулась шорнику какая-нибудь бабёнка, а он и голову потерял. Тогда понятно, почему ничего никому не сказал – стыдно домашним в глаза смотреть. Идея на первый взгляд казалась хорошей, но ни в одном из трех уже проверенных публичных домов никто и слыхом не слыхивал о пропавшем шорнике. Даже похожего на него человека не видели.

«Может, врут, собаки? Не хотят неприятностей», – рассуждал Щеглов. Вообще, это было возможно, хоть и с большой натяжкой. Тогда пришлось бы признать, что глупые и тёмные провинциальные «мамзели» лгут дружно и слаженно, а неведение изображают с мастерством столичных актрис: чрезвычайно искренне и убеждённо. В подобные метаморфозы Щеглов верить отказывался, значит, оставалось одно – признать, что бедолага-шорник в этих борделях не появлялся.

Последний дом терпимости был из дорогих, и его капитан оставил напоследок. Навряд ли шорник с его деньгами мог сойти за своего. Но порядок есть порядок: начал опрос, так заканчивай его как положено.

Щеглов толкнул дверь просторного двухэтажного особняка. Этот дорогой бордель расположился совсем рядом с ярмарочной площадью, и капитан мысленно чертыхнулся. У себя в уезде он блуда не допускал, а тут, пожалуйста, чуть ли не в торговых рядах живой товар предлагают. Ну что за непотребство?

В большом полутёмном зале медленно слонялись две полуодетые девицы, а в дальнем углу обнималась в дым пьяная, расхристанная парочка. У Щеглова осталось впечатление, что эти двое только что совокуплялись на том же самом диване, где сейчас сидели в обнимку. Женщина – молодая брюнетка – ещё как-то держалась: старательно выпрямляла спину, задирала голову, даже пыталась что-то говорить, зато мужчина висел на ней, словно бельё на верёвке.

– Чего желаете, сударь? – прозвучал над ухом капитана игривый голос.

Обе полуодетые девицы теперь стояли рядом с ним и зазывно улыбались. Они явно приняли Щеглова за очередного «гостя», поскольку дружно потянули вниз корсажи, обнажив пухлые белые груди.

– Отставить! – гаркнул Щеглов.

Девицы быстро прикрылись и теперь взирали на капитана с явным испугом.

– Кто у вас тут главный? – спросил исправник.

– Мадам Роза… Вам позвать? – пролепетала одна из девиц и, не дожидаясь ответа, кинулась прочь из комнаты.

Другая попятилась и исчезла за бархатной гардиной. И только парочка на диване продолжала обниматься как ни в чём не бывало.

– Катенька, любовь моя! – проблеял вдруг горе-кавалер и потянулся к своей подружке с поцелуями, но она увернулась, а он не смог удержать равновесие и рухнул на пол.

«Ну, этот уже больше сегодня не встанет», – определил Щеглов и вдруг понял, что узнал звавшего «Катеньку». На полу смоленского борделя в совершенно непотребном виде лежал уездный любимец Лев Давыдович Бунич.

Капитан не видел его с прошлого года. Бунич уехал в столицу получать наследство. Сначала его управляющий Поляков говорил, что дело у хозяина верное: дядька его законных детей не имел, а сына прижил от дворовой девки. Потом оказалось, что парнишку своего умерший усыновил по всем правилам, да ещё и завещание на него оставил, и Поляков прикусил язык. Когда же Щеглов позавчера посетил имение Бунича, то управляющего и вовсе не застал. Тот отправился погостить к родне. Ничего необычного в этом не было. Когда ещё по гостям разъезжать, если не зимой? Работы нет, отдыхай себе на здоровье. Но Пётр Петрович отчего-то решил, что Поляков уехал не спроста, а чтобы переждать дурное настроение своего проигравшего тяжбу хозяина. Здоровяк и силач Поляков почему-то по-детски боялся потерять место. С Буничем он никогда не спорил, а в скандальных ситуациях и вовсе считал за благо не попадаться ему на глаза.

– Вы меня спрашивали? – пророкотал за спиной Щеглова низкий женский голос.

Он обернулся. Смуглая усатая дама объёмом эдак со слона, закутанная в пурпурные шелка, смотрела на него с опаской, но при этом улыбалась.

– А вы кто? – уточнил Щеглов.

– Хозяйка. Мадам Роза…

– А по паспорту? – разозлился исправник. Что за шутки такие? Тоже мне розанчик!..

– Мещанка соседнего уезда Параскева Осинкина. – Мадам Роза окончательно сникла. То, что визитёр из полиции, не вызывало у неё никаких сомнений.

– Вот что, Осинкина, поможете мне, тогда закрою глаза на то, что вы с благородными людьми делаете. – Щеглов кивнул на лежащего в углу Бунича.

– Да что надо-то? – уже с надрывом спросила мадам Роза.

Исправник рассказал ей о пропавшем шорнике, описал его внешность и одежду. Женщина с видимым облегчением заявила, что такой человек в её заведении никогда не появлялся, и предложила (если господин ей не верит) порасспросить девиц. Щеглов так и сделал. Девицы подтвердили слова хозяйки, причем сделали это явно искренне.

Последней, бросив спящего Бунича, подошла «Катенька». Она оказалась хорошенькой молодкой с голубыми глазами и белой кожей. При чёрных волосах это выглядело эффектно. Щеглову даже показалось, что она ему кого-то напоминает. Капитан рассказал ей об уездном шорнике, но и эта красотка ничего о нём не слышала, да и людей с похожей внешностью тоже не знала.

Дело зашло в тупик. Настроение у Щеглова окончательно испортилось. Да к тому же на полу валялся Бунич! Экая туша, прости господи! Но не бросать же его в таком состоянии…

– Катя, в какой гостинице живёт господин Бунич? – спросил он брюнетку.

– Так здесь у нас и живёт. Скоро уж вторая неделя минует, как заселился, – пожала плечами девица. Потом догадалась что к чему. Успокоила: – Вы не волнуйтесь. Мы его все вместе наверх оттащим. Он каждый день так. Уже привыкли…

Щеглов хмыкнул. Значит, руки у него развязаны. Хоть какая-то хорошая новость!

Он кивнул девице и повернулся, чтобы уйти, когда услышал игривый голосок:

– Меня Василёк зовут. За глазки. А по правде я Агаша. – Девица кокетливо улыбалась, играя ямочками на щеках. – Не знаю, чего этому господину примерещилось. Он как напьется, так меня Катенькой кличет. А вы, коли придете, так Агашу спросите или Василёк…

Щеглов неопределенно махнул рукой и направился к выходу. Уж на него-то Агаше-Васильку лучше было не рассчитывать. Он точно не станет уподобляться Буничу. Понятно, что они оба вдовцы – а значит, люди свободные, но напиваться в борделях до поросячьего визга – это уже чересчур.

Щеглов вышел на крыльцо. Пока его не было, разбушевался ветер и пошёл снег. Упряжь его каурой лошадки и сиденье двуколки уже покрыл тончайший белоснежный покров. Всё вокруг посветлело – как будто умылось. Пётр Петрович отряхнул сиденья, отчистил двуколку и двинулся в путь. Заметно похолодало.

«Это хорошо, что подморозило, – размышлял он. – Дорога крепче будет. По снегу-то оно всегда сподручней ездить. Да и вообще снег – это всегда хорошо!»

Глава шестнадцатая. Снежная дорога

Снег, снег и ещё раз снег… Поставленная на полозья старинная карета графини Румянцевой мягко катила по застуженным дорогам России. Длинные и белые, абсолютно бесконечные, они несли Веру в Полесье.

Вытертые сиденья бабушкиного экипажа оказались довольно удобными, но остановок в пути было так мало, что к вечеру ноги у Веры обязательно затекали. Вот и сейчас правую закололо, а потом по ней пробежали мурашки. Сменив позу, Вера поёрзала под тёплым покрывалом и подняла ноги, стараясь не задеть горничную Дуняшу, задремавшую на соседней скамейке.

Мать настояла, чтобы в путешествие взяли и Осипа – крепкого дворового мужика средних лет, тот слыл отличным стрелком. В пути он сидел на козлах рядом с кучером, а на постоялых дворах караулил двери хозяйкиной комнаты. Вера сначала посчитала это излишним, но, понаблюдав за проезжающими, согласилась с матерью, и теперь, благодаря мудрости Софьи Алексеевны, путешествие её дочери благополучно приближалось к концу. Ещё утром миновали поворот на Смоленск, значит, осталось пути что-то около суток.

Как ни старалась Вера не думать о случившемся у Цепного моста, это получалось у неё плохо. Неужели всё так просто? Приглянулось кому-то чужое имущество, значит, нужно отправить на тот свет законных хозяев? И больше всего пугало, что этот злоумышленник не был разбойником с большой дороги – звероподобным мужиком с кистенём и ножиком – он оказался таким же аристократом, как и они сами, и дальней, но опять-таки родней. А как же кодекс дворянской чести? Кому ж теперь после этого верить?..

А если они ошибаются и Александр Иванович здесь ни при чём? Но тогда кто? Мифические оскорблённые родственники друзей брата, как говорила бабушка? Теперь, по прошествии времени, Вера относилась к таким предположениям совсем скептически.

Воспоминания разбудили страх. В момент взрыва (может, от неожиданности) Вера она совершенно не боялась – наоборот, действовала решительно и точно. Она выпрыгнула из кареты и вытащила мать, а потом заставила кучера обрубить постромки и оттащить обезумевших лошадей от горящего экипажа. Зато, войдя в дом Кочубеев, Вера рухнула, как подкошенная. А потом начался кошмар: всё внутри звенело от боли, голова, казалось, вот-вот расколется. Она даже ненадолго, но поверила, что ещё чуть-чуть – и умрет. Даже сейчас Вере было страшно.

«Не думать», – приказала она себе. – Не было ничего, это просто случайность!»

Вера постаралась отогнать тяжкие мысли и захотела представить, что сейчас делают мать и сестры. Вспомнилось оживлённое лицо Надин… Вот кто в семье умница! И настоящая опора. Как же лихо повела сестра разговор с ростовщиком!

Через три дня после взрыва от Чернышёва принесли разрешение на свидание с Бобом.

– Мама, а это пропуск на всех? – спросила тогда Вера. – Вы сможете взять нас с собой?

– Нет, дорогая, здесь написано лишь моё имя, – со вздохом ответила мать.

Графиня собрала для сына тёплую одежду, взяла кульки с пирожками и отбивными котлетами, а за вырез корсажа спрятала аккуратно завернутые в тонкую бумагу столбики золотых монет. Дочери проводили её и остались ждать. Вернулась Софья Алексеевна постаревшей сразу на десяток лет, и, хотя она старалась убедить дочерей, что с Бобом всё хорошо, верилось в это с трудом.

– Мама, не пытайтесь ради нас приукрашивать действительность, – заявила ей нетерпеливая Надин, – у вас же всё на лице написано!

Вера бросила сестре укоризненный взгляд и постаралась смягчить её грубость:

– Боб хотя бы здоров?

– Да, как будто… Еду и тёплую одежду ему тоже разрешили взять с собой.

– Ну, хоть что-то хорошее, остальное тоже постепенно наладится. – Вера старалась говорить твердо, с убеждением, хотя и подозревала самое плохое.

– Дай-то бог, – слабо улыбнулась графиня. Она хотела быть для своих детей сильной и волевой матерью, а получалось наоборот – дочери поддерживали её.

– Мама, а что Боб сказал о деньгах? – вновь вмешалась Надин. – Он назвал вам имя процентщика?

– Да, он несколько раз повторил, что того зовут Иосиф Барусь, и живёт этот человек на Охте. Наш кучер Савелий возил к нему Боба и сможет найти дорогу.

Вера чуть заметно подмигнула сестре: предложила оставить мать в покое. Бледная, как полотно, Софья Алексеевна казалась такой измученной, её следовало поберечь. Если захочет, то потом сама всё расскажет. Надин прикусила язычок, а простодушная Любочка произнесла как раз то, что нужно:

– Мама, проводить вас в спальню? Вы отдохнёте, а я могу посидеть рядом.

– Не нужно, дорогая, я побуду здесь, а ты лучше спой что-нибудь.

Любочка села за фортепьяно и стала наигрывать новый романс, а потом запела. Вера вгляделась в бледное лицо матери. Зрелище было печальным: ещё чуть-чуть – и слёзы сами покатятся из глаз Софьи Алексеевны. Поймав её взгляд, мать прошептала:

– Боб страшно исхудал, а безнадёжность в его глазах не исчезает ни на миг. Он сразу сказал, чтобы мы не надеялись на освобождение, предупредил, что их всех признают государственными преступниками.

Вера присела рядом с матерью и погладила ей руку. Обе молчали. Глядя на них, Надин крутилась на месте, но заговорить не решалась. Наконец терпение её лопнуло и, мятежно «не заметив» сведенные брови старшей сестры, Надин объявила:

– Я думаю, что нам с Велл нужно съездить к этому процентщику. Если мы будем вдвоём, с нами ничего плохого не случится. Возьмём пару дворовых с ружьями, и нам – охрана, и он испугается. Расписок ведь у нас нет, только слово брата.

– Да, правильно, вдвоём лучше, – заметив растерянность на лице матери, поддержала сестру Вера. – Мы теперь должны всё решать сами, иначе скоро попадём в лапы нашего дорогого родственника, а тот не успокоится, пока не обдерёт нас как липку.

Упоминание о «кузене» сразу же взбодрило графиню: глаза её высохли, и на лице даже проступила жёсткость.

– Нет уж, я поеду сама, – заявила она. – Не хватало ещё вам к ростовщикам на Охту ездить. Вдруг об этом станет известно – вы испортите репутацию.

Надин скептически фыркнула, а Вера вздохнула: сестру опять понесло. Когда бешеный темперамент Надин вот так, как сейчас, бил через край, лучше было не попадаться ей ни на язык, ни под ноги. Но это никогда не касалось их матери, а нынче сестра перешла все границы:

– Мама, он вас обманет, – заявила Надин, – нужно просто посмотреть на ваше лицо, чтобы понять, как вы добры и благородны. Мы с Велл припугнём его, а вы не сможете.

– Да что ты говоришь? Откуда такие выражения? – поразилась Софья Алексеевна.

– Жеманство и светские манеры нам не помогут, ростовщики их точно не оценят.

– Надеюсь, что они держат данное слово, ведь репутация для них так же важна, как и для барышень в свете, – поспешила вмешаться Вера. – Но я тоже считаю, что нам лучше поехать вдвоем. Я надеюсь, что мы договоримся, ну а если вдруг не получится, тогда и будем решать, что делать дальше.

После длительных колебаний графиня их всё-таки отпустила, и сёстры, посадив на запятки двух вооружённых лакеев, отправились на Охту. Экипаж долго петлял по узким улочкам, пока не остановился у аккуратного оштукатуренного жёлтого дома, полускрытого высоким забором.

– Здесь, барышни, – доложил Савелий, открывая перед сёстрами дверцу экипажа, – сюда я барина возил.

Вера пару раз дёрнула за цепь дверного колокольчика, и им сразу же открыли: в дверях стоял рыжий, конопатый парнишка в полотняной косоворотке.

– Чего изволите? – подозрительно оглядев барышень и их грозную свиту, осведомился он.

– Мы приехали к господину Барусю, – объяснила Вера.

Конопатый слуга понятливо кивнул и сообщил:

– Пожалте, барин вас сейчас примет.

Он пропустил девушек в полутёмный коридор, закрыл дверной засов и направился в глубь дома. Сёстры двинулись за ним и шли, пока не оказались перед гладкой дубовой дверью. Их провожатый постучал и, услышав приглашение войти, распахнул створку.

Даже в такой ясный солнечный день в комнате стоял полумрак. Здесь было не протолкнуться из-за скученной вдоль стен разномастной мебели, и лишь огромный письменный стол, явно прибывший сюда за долги из очень богатого дома, возвышался посреди комнаты. За столом, с любопытством уставившись на прибывших, сидел уже немолодой черноглазый шатен. Мгновение – и он поднялся, а потом поспешил навстречу гостьям.

– Чем могу быть полезен, сударыни?

– Мы приехали забрать наши деньги, – жёстко заявила Надин. – Наш брат, граф Владимир Чернышёв, отдал вам в работу наше приданое, теперь мы приехали изъять его.

Непроницаемое выражение легло на лицо ростовщика, и Вере показалось, что тот станет отрицать сам факт получения денег. Но Барусь пригласил их садиться, сам же вернулся на прежнее место и спросил:

– Ваши сиятельства, вы представляете, какую сумму граф Владимир вложил в нашу общую коммерцию?

– Брат сказал, что вы в курсе всего и объясните нам, что нужно делать, – быстро нашлась Вера.

Их собеседника такой ответ как будто и не удивил.

– Владимир Александрович вложил в дело двести тысяч рублей золотом, – сообщил он. – Изъять такую сумму из оборота сразу я не могу – деньги розданы на займы, а реализовать залоги я не имею права, их время ещё не вышло. Я могу выплатить вам только проценты за последнее полугодие, его сиятельство не успел их получить.

– И сколько это? – осторожно поинтересовалась Вера.

– Доля вашего брата – двадцать пять тысяч, я могу отдать их серебром или ассигнациями.

– Так вы платите своим партнерам сам-четверть? – подсчитала Надин, – а сколько берёте себе?

– Мой гонорар гораздо скромнее. Я получаю в пять раз меньше вашего брата, – приняв её вопрос как должное, ответил ростовщик.

– Значит, вы даете деньги в рост под тридцать процентов годовых, а что берёте в залог? – упорствовала Надин, старательно избегая возмущённых взглядов старшей сестры.

– По-разному беру. Землю, имения, дома и лавки, драгоценностями тоже не брезгую, – сообщил ростовщик. – Ваше сиятельство интересуется моей работой?

– Это не важно, – перебила их Вера, – мы заберем проценты, но нам хотелось бы знать, как скоро вы вернёте сам капитал.

Ножка сестры в крепком меховом ботинке ощутимо надавила на пальцы Веры, и та удивлённо замолчала. Надин же, как ни в чём не бывало, лучезарно улыбнулась ростовщику и сообщила:

– Иосиф Игнатьевич, моя сестра в ближайшие дни уедет, но я остаюсь в столице и буду работать с вами вместо брата. Нам приданое пока не нужно, и наша семья не собирается разрушать так удачно налаженную коммерцию. Вы будете работать со мной на тех же условиях, что и с братом. Такой вариант вас устраивает?

– Конечно, ваше сиятельство, – невозмутимо согласился ростовщик.

– Вот и отлично, значит, договорились. Если вы сейчас отдадите нам проценты, мы сможем уехать.

– Они давно приготовлены. Изволите посчитать? – осведомился Барусь.

– Я думаю, вы не обманываете партнёров?

– Помилуйте, ваше сиятельство, как можно? Тогда никто не станет иметь со мной дела, а в моём ремесле слово – золото, – степенно объяснил ростовщик и добавил: – На документики взглянуть позволите?

Сёстры переглянулись. Как же хорошо, что паспорт, с которым Боб в прошлом году ездил в Париж, остался в Москве. Сейчас Вера вытащила бумагу из ридикюля и протянула процентщику. Барусь прочитал, отдал паспорт обратно и, подойдя к одному из шкафов, достал большой кожаный мешок.

– Позволите отнести в ваш экипаж? – спросил он.

Девушки вновь вышли в полутёмный коридор. Появившийся, как из-под земли, конопатый лакей взял ношу из рук хозяина и направился впереди всех к входной двери.

– Ваше сиятельство, вы не подумайте, что я обману хоть на грош, – придержав локоть идущей рядом Веры, вдруг прошептал Барусь. – И за сестру не беспокойтесь – ни один волос с её головы не упадёт.

Они остановились в дверях, ожидая, пока мешок с деньгами уложат в экипаж.

– Спасибо, вам, Иосиф Игнатьевич, – с облегчением отозвалась Вера.

Блестя глазами и играя улыбкой, в разговор вмешалась Надин:

– Когда мне теперь приезжать?

– Если всё остается по-прежнему, то в июле получите проценты за первое полугодие, а если что-то непредвиденное случится – милости прошу в любой день. Я завсегда на месте.

– Договорились!

Надин кивнула Барусю и вслед за сестрой забралась в экипаж. Она шутливо чмокнула Веру в щёку и заявила:

– Вот видишь, мы раздобыли деньги и не станем больше сидеть на шее у бабушки. Теперь дело за тобой. Хочешь, я тоже поеду в Солиту?

Но Вера отказалась:

– Нет, дорогая! Ты береги маму и бабушку. Я постараюсь справиться одна.

Она сказала сестре правду, вернее, почти всю правду. Но кое о чём Вера просто не решалась говорить. Тот сон, пришедший в ночь после взрыва, больше не повторялся, но зато ей снились другие. В них всегда случалось одно и то же: Вера стояла в круге света, а зверь охотился на неё. Понятно, что эти кошмары были отголосками взрыва, следами контузии, но Вера боялась худшего. Вдруг она вообще свалится, что тогда станется с матерью и сестрами?

На следующий день после визита к ростовщику Вера уехала, но недели, проведенные ею в пути, ничего не изменили: ночью её по-прежнему одолевали кошмары, а днём не покидала тревога. Ведь процентов Баруся просто не могло хватить для достойной жизни в столицах, требовалось, по крайней мере, столько же. Вера поежилась, тонкая дрожь неуверенности зародилась в груди и разбежалась по телу, замерла в предательски дрогнувших кончиках пальцев.

– Всё будет хорошо! Я смогу, я обязательно справлюсь, – прошептала Вера.

Она запрещала себе всякие сомнения. Она просто не имела на них права.

Карета вдруг резко свернула, и в окне мелькнули фонари постоялого двора. Осип отворил дверцу, опустил подножку и сообщил:

– Ну, барышня, приехали. На ночлег становимся. Как пить дать, завтра в полдень в Солите будем.

Глава семнадцатая. Марфа Сорина

Где же ты, Солита? Куда пропала?.. Подсвечивая червонным золотом макушки елей, солнце уже клонилось к закату, а узкая лесная дорога всё ещё никуда не привела. Казалось, она так и будет петлять среди ноздреватых мартовских сугробов. Вера давно не выглядывала в окно, а сидела, забившись в угол кареты. Она не спала, но и мысли о взрыве и семейных проблемах впервые за долгое время оставили её. Она как будто сбросила с плеч тяжкую ношу и ушла в воспоминания о своей тайной любви. Вера чувствовала себя виноватой, ведь о лорде Джоне она почти что не вспоминала.

Неужели с любовью всегда так? Раз – и сломается под гнётом разлук и обстоятельств. Или это только неразделённая любовь? А со счастливой всё наоборот? Но найти ответы на эти философские вопросы Вера не успела, потому что экипаж резко накренился на повороте, и она съехала в противоположный угол сиденья, а бедная Дуняша свалилась на пол и истошно заверещала.

– Не вопи ты так! Ничего страшного не случилось, наверное, полоз в яму попал, – предположила Вера, помогая горничной подняться.

Карета не двигалась. Снаружи послышалась ругань Осипа, ему раздражённо отвечал ямщик. Из их перепалки Вера поняла, что экипаж угодил в широкую проталину, и теперь лошадям никак не вытащить его без посторонней помощи. Осип открыл дверцу кареты и крикнул:

– Барышня, мы надолго застряли, а усадьба рядом – за перелеском. Подождите, я за помощью схожу. Я мигом.

– Я с тобой, – решила Вера и протянула руку к дверце.

– Тогда уж обе руки давайте, так я вас не вытащу, – объяснил Осип и почти по пояс перегнулся в глубь кареты. Вера последовала его совету, и слуга, медленно разгибаясь, вытянул её за собой, а потом осторожно поставил на дорогу.

Одернув юбки и шубу, Вера прикрикнула на до сих пор верещавшую горничную:

– Дуняша, закутайся в одеяло и жди! Мы скоро вернёмся.

Горничная смолкла. С облегчением вздохнув, её хозяйка обогнула лошадей и зашагала по дороге.

– Осип, откуда ты знаешь, что до усадьбы недалеко? – спросила Вера.

– Так я помню – годов двадцать прошло, как мы с барыней сюда приезжали, но не забылось. Сейчас дойдем до поворота, а за ним – большая поляна, на ней три дуба растут, под ними летом пастухи всегда от жары прячутся, а там уж и усадьбу видно.

Они пробрались вдоль обочины до поворота, и Вера поняла, что слуга прав: дорога заметно расширилась, а лес поредел. Они прибавили шагу и вскоре вышли на большую поляну с тремя дубами в центре. Накатанная колея бежала через неё наискосок и рассекала надвое редкий и прозрачный бесснежный перелесок, а за ним и впрямь виднелась высокая и круглая, как церковный купол, крыша.

– Вот, барышня, большой дом уже виден. Только раньше крыша голубая была, а теперь стала зелёная.

Они уже выбрались на поляну и шли к перелеску, когда из-за деревьев показались розвальни. Их тянул рослый гнедой конь. Удержав слугу (мало ли кто мог спешить им навстречу!), Вера застыла на месте. Сани остановились рядом через пару минут. Из розвальней выпрыгнул высокий молодой человек, скорее даже юноша, в широком дублёном тулупе и мягкой лисьей шапке.

– Добрый день, вы что-то ищете? – полюбопытствовал он, глядя на незнакомцев прищуренными серо-голубыми глазами.

– Наша карета завязла вон там за поворотом, – объяснила Вера. – Мы шли в усадьбу за помощью.

– Сейчас это сплошь и рядом случается: ночью ледок прихватит, а под ним всё уже подтаяло. Нужно слег нарубить и вытащить по ним полозья, – объяснил юноша. Он нагнулся, достал из-под сена топор, а потом глянул на носки Вериных кожаных ботинок и предложил: – Да вы залезайте в сани, чего вам по снегу ходить, быстрее доедем.

Вера поблагодарила и уселась на сено. Осип примостился сзади на краю розвальней, а юноша устроился на передней стойке и щёлкнул вожжами. Конь тронул, и через несколько минут сани оказались у цели. Не доезжая до застрявшей кареты, юноша остановил коня и отправился смотреть на провалившийся полоз. Ямщик догнал его и стал что-то втолковывать, но паренёк отмахнулся и с топором наперевес двинулся через сугробы в лес. Пройдя несколько шагов, он облюбовал молодую осину и в несколько ударов срубил её. Сбивая с кустов иней, дерево рухнуло, а юноша, подойдя к его вершине, принялся обрубать ветви. Не прошло и получаса, как под полозья застрявшего экипажа насовали ветвей, а с просевшей стороны ещё и разрубленный на три части ствол дерева. Ямщик уселся на козлы, а новый помощник и Осип стали выталкивать карету. Кони тянули вперёд, люди толкали сзади, и в конце концов экипаж выкатился на ровную дорогу. Внутри ойкнула Дуняша, и Вера только тут поняла, что совсем забыла о своей горничной.

– Как ты там? – спросила она, распахнув дверцу.

– Ой! Слава богу, обошлось.

К Вере подошёл их спаситель и, оттирая снегом испачканные руки, уточнил:

– Вы куда следуете?

– В Солиту.

– Да? – удивился паренек. – У вас там дело или как?

– Я новая хозяйка усадьбы, Вера Александровна Чернышёва. Но я так и не спросила, кто вы…

Юноша растерянно замолчал, а потом его щёки вдруг залились багрянцем. Но он всё-таки собрался с мужеством и сказал:

– Меня зовут Марфа Сорина. Я сейчас управляю Солитой.

Вера остолбенела. Она даже не подозревала, что перед ней девушка. Вера сама была высокой, но дочка управляющего оказалась выше её более чем на полголовы. Длинный и широкий дублёный тулуп не скрывал мужского костюма Марфы – тёмные штаны были заправлены в валенки. Эта девушка была оригиналкой. При этом она явно не ожидала увидеть здесь новую хозяйку, а ведь её обещал предупредить Бунич.

– Разве Лев Давыдович не передал вам, что я скоро приеду? – спросила Вера.

– Так ведь он как уехал в прошлом году, так и не возвращался.

Расспрашивать девушку-управляющего посреди леса было глупо, и Вера предложила поговорить в Солите. Она забралась в экипаж и тихонько перекрестилась: наконец-то путь заканчивался, ещё чуть-чуть – и она войдет в свой новый дом. По дороге Вера думала о Марфе. Дочка управляющего отвечала и за полевые работы, и за восстановление усадьбы, и за благополучие крестьян. Не каждый мужчина за такое возьмётся, а тут – девушка. Интересно, а сама Вера справилась бы?..

Она так глубоко задумалась, что даже не заметила, что экипаж остановился, и опомнилась, только когда Осип распахнул дверцу. Вера вышла из кареты и огляделась.

Зрелище оказалось поистине грандиозным. Овальный заснеженный двор замыкался с двух сторон длинными колоннадами. В центре этой огромной подковы высился трехэтажный дом. Зелёный купол венчал его, как гордая корона самодержца. К концам исполинских дуг-колоннад примыкали два одинаковых двухэтажных флигеля. У одного из них и стоял экипаж. К Вере подошла дочь управляющего. Сообразив, что новая хозяйка любуется домом, Марфа, с чуть заметной ноткой гордости, объяснила:

– Французы тут всё сожгли. Перекрытий, крыши и оконных рам не было, но кирпичная кладка уцелела. Сначала перекрытия восстановили, крышу покрыли, на следующий год рамы новые вставили, а в этом году изнутри и снаружи оштукатурили и чёрные полы настелили.

– Так в доме нельзя жить? – уточнила Вера.

– Пока нет, но левый флигель, где господин Бунич с супругой после войны временно жили, сейчас свободен. Там чисто, женщины из деревни убирали три дня назад. Я отправлю кухарку застелить белье, а пока покушать и отдохнуть с дороги можно у нас. Прошу, ваше сиятельство, проходите.

Вера пошла за ней во флигель управляющего. Весь его первый этаж занимала одна большая комната с пузатым буфетом, парой одинаковых деревянных диванов и широким овальным столом под малиновой скатертью. Крутая лесенка вела на второй этаж, а прямо под ней убегал в глубь дома узкий коридор. По доносящимся оттуда вкусным запахам стало понятно, где находится кухня.

– Второй флигель такой же?

– Да, ваше сиятельство, всё точно так же.

– А сколько комнат наверху?

– Две спальни: одна большая, а другая маленькая.

– Вот и хорошо. Мы с Дуняшей поместимся наверху, а в кухне будет спать Осип.

Марфа засуетилась с сервировкой.

– Я накрою на стол, а обед скоро подадут, – сообщила она.

– А ваш батюшка пообедает с нами? Как его здоровье? – спросила Вера.

Марфа опустила глаза. Голос её дрогнул:

– Он умер. Месяц, как похоронили. – Марфа проглотила готовый вырваться всхлип и быстро переменила тему: – Не угодно ли вам шубу снять – здесь тепло.

Бело-синюю изразцовую голландку натопили от души. Вера сняла шубу и шляпку, отдала их Дуняше, а сама прижалась к теплому печному боку. Марфа тоже скинула тулуп и валенки, и теперь ходила по комнате в тёмном мужском костюме и коротких мягких сапогах для верховой езды. Широкие мужские панталоны и чёрный, в талию сюртук смотрелись не слишком изящно, но были почти новыми. Так одевались купцы средней руки или приказчики, и то, что Марфа по-мужски стриглась под скобку, делало её сходство с молодым купчиком ещё сильнее.

«Такой вот солидностью она старается впечатлить мужиков», – догадалась Вера. Впрочем, дело могло быть и в работе: в юбке и туфлях дерево не срубишь, а Марфа это сделала запросто… Но сейчас дочка управляющего так же ловко накрывала на стол, исполняя чисто женскую работу. Заметив взгляд новой хозяйки, она застенчиво улыбнулась и призналась:

– Как хорошо, что вы наконец-то приехали.

– Я вас больше не брошу, – пообещала Вера.

Она ещё не понимала, что случилось, но для неё самой всё совершенно изменилось. Она почему-то знала, что именно здесь теперь её место. Да, именно так! Здесь – её место. Может, это и вышло странно, но всего за пару часов новое дело полностью и безоглядно захватило Веру вместе со всеми её мыслями и чувствами.

Глава восемнадцатая. Встреча с капитаном Щегловым

Дело прежде всего! Вера очень торопилась. Пальцы её скользили по пуговицам чёрного сюртука, и наконец-то застегнули последнюю. Мужской наряд оказался таким удобным, что Вере уже не хотелось надевать платья. Да и куда их здесь было носить, если они с Марфой целыми днями ездили по работам? Понятно, что этот наряд смотрелся не слишком красиво, но в нём Вера чувствовала себя свободно и на строительных лесах, и в поле.

То, что Солита – большое поместье, она знала с самого начала, но то, что поля его окажутся необъятны, а крестьян в нём наберётся почти тысяча душ, стало для Веры настоящим сюрпризом. Почему бабушка промолчала об этом? Скорее всего, та давно смирилась, что имение разорено и пройдут десятилетия, прежде чем оно будет восстановлено. Но всё оказалось не так уж и плохо. Сорин был прекрасным управляющим, он успешно воспользовался свободой, предоставленной ему хозяйкой, и все большие и малые деревни, как венком окружавшие центральную усадьбу, давно оправились от последствий войны. Дома, церкви и школу отстроили, да и все крестьяне давно восстановили свои хозяйства. Прошлый год, когда в имении хозяйничала Марфа, стал на редкость урожайным, и, хотя стройка ещё требовала немалых средств, в денежном железном ящике, переданном новой хозяйке сразу по приезде, лежало почти четыре тысячи рублей серебром. Так что теперь Вере было где и с чем развернуться. Два месяца пролетели, как один день. Теперь хозяйку Солиты волновал сев, и сегодня они с Марфой задумали поехать на дальние поля – в низину за перелеском.

Вера уже собралась было выйти из своего флигеля и присоединиться к помощнице за завтраком, когда мимо окон проскакал Бунич. Ну и хитрец! Вера даже рассмеялась. Её душка-сосед подгадал верно – теперь его придётся звать к столу.

Бунич появился в Солите вскоре после Вериного приезда. Он так искренне каялся, что, застряв в Смоленске, не выполнил её поручение, так смешно закатывал глаза и заламывал руки, что Вера совершенно растаяла и пригласила соседа на кофе. С тех пор Бунич приезжал в гости чуть ли не ежедневно. Он развлекал и забавлял Веру, и всё бы ничего, но Лев Давыдович вдруг принялся за ней бурно ухаживать. Делал он это очаровательно: каламбурил, шутил, осыпал Веру комплиментами и удивлялся, что та сердится.

– О чём вы? Лесть любят все, – хохотал он.

Как ни старалась Вера быть суровой, но обижаться на этого уездного казанову не было никакой возможности.

«Посмотрим, что Бунич выдумает на сей раз», – размышляла она по пути во флигель управляющего.

Вера толкнула дверь и вошла. Бунич уже топтался рядом с накрытым столом. Услышав её шаги, он обернулся и расцвел улыбкой:

– Вера Александровна, вам и мужской костюм к лицу – но в платье вы просто неотразимы!

Вера пропустила его тираду мимо ушей и, поздоровавшись, осведомилась:

– Что привело вас сегодня так рано?

Это был явный намёк на настырность визитёра, но Бунич, не моргнув глазом, сообщил:

– Вы же знаете, что я держу большую солеварню. Мне каждый день нужны дрова, а дорога до моего леса совсем раскисла, позвольте привезти пару возов из вашей рощи, на несколько дней мне хватит, а там, глядишь, и грязь подсохнет.

Вера поморщилась. Она не хотела без нужды рубить свои леса, их и так проредили для стройки, поэтому отказала:

– К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу: я и сама больше рубить не стану, и другим не позволю.

– Да? Жаль… – легкомысленно отозвался Бунич, и стало понятно, что сегодняшняя просьба оказалась обычным предлогом, а отказ визитёра не расстроил.

Бунич по-прежнему мялся у накрытого стола. Пришлось его приглашать. Гость не отказался ни от каши, ни от киселя, ел за обе щеки и болтал без умолку. Хвастался огромными доходами от своей солеварни, а напоследок и вовсе сообщил:

– Я сейчас – самый богатый жених в уезде, многие семейства хотели бы отдать за меня своих дочерей.

Ситуация получилась – курам на смех, и Вера не удержалась. Сострила:

– Напомните, ваша покойная супруга приходилась троюродной сестрой моей бабушке?

Марфа прыснула в тарелку, а Бунич побагровел. Впрочем, с возмущением он справился достойно. Парировал ровно, без обиды:

– Моя жена была намного моложе своей кузины Румянцевой. Мне всего лишь пятьдесят.

Грех – обижать людей, тем более таких, как Бунич! Вера перевела разговор на тему, которая должна была заинтересовать соседа.

– Позвольте полюбопытствовать, как может ваша солеварня быть такой доходной, если вам требуется много дров? Я покупаю соль по пять копеек за пуд, вы, конечно же, отдаёте её перекупщикам дешевле – думаю, копейки по три, сколько же в этой цене забирают дрова?

– Я так никогда не считал, – удивился Бунич, – но я продаю соль возами и знаю, сколько за это платят. Я от соли получаю больше, чем от продажи зерна!

Разговор с соседом нынче не клеился. Пора заканчивать эти посиделки… Вера отодвинула чашку, но стук в дверь предупредил о новом визитёре. В комнату вошёл остроглазый шатен в офицерском мундире. Среднего роста, лет за сорок. Он внимательно оглядел присутствующих и, поклонившись Вере, сообщил:

– Сударыня, позвольте представиться: я Щеглов, капитан-исправник этого уезда. К сожалению, пока не имел чести познакомиться с вами.

Так вот он каков, хваленый здешний исправник! Бабушка всерьёз рассчитывала, что тот станет опекать Веру, но, слава богу, этого не случилось. Жизнь в Солите и так была не сахар, а если бы ещё кто-нибудь постоянно лез с советами и указаниями, Вера просто не выдержала бы. Впрочем, ради справедливости приходилось признать, что Щеглов ей понравился: говорил он уверенно, но не жёстко, улыбался искренне, отчего его карие глаза утопали в лучиках смешливых морщин.

Вера ответила сердечно:

– Рада знакомству, капитан! Меня зовут Вера Александровна, остальных, как я понимаю, вы знаете. Вы присаживайтесь к столу. Может, хотите позавтракать или выпьете чаю? Есть и кофе…

– От кофе не откажусь, – обрадовался исправник, – здесь он – большая редкость, а я, грешным делом, люблю себя потешить.

Марфа поставила перед Щегловым чашку и налила в неё кофе.

– Не холодный ли, Пётр Петрович? – шепнула она, не поднимая глаз.

– В самый раз! Благодарю, Марфа Васильевна, – отозвался исправник, но чашку не взял, сперва заговорил о деле: – Хорошо, что и Лев Давыдович здесь, сразу всем хозяевам имений и расскажу о наших загадках. Дело в том, что в овраге, отделяющем Солиту от Хвастовичей, нашли застреленного человека. Его опознали, это – пропавший в уездном городке шорник. И хотя пропал он уже давно, застрелили беднягу несколько часов назад. Я веду опросы людей в окрестных деревнях, но пока безрезультатно. Вам бы, Вера Александровна, не мешало охрану к дому приставить.

Вера давно привыкла к тому, что в Москве разбойный люд шалит, вовсе не считая нужным скрываться. Так что её рассказ исправника особо не впечатлил.

– Спасибо за заботу, но в моём флигеле уже есть охранник, а для Марфы мы что-нибудь придумаем, – отказалась она.

– Ну, воля ваша, как хотите, – отозвался Щеглов. Он не настаивал, не требовал исполнения своих указаний, что Вере тоже понравилось. Исправник выпил кофе, поблагодарил хозяек, а напоследок сообщил: – Я отправляюсь в Хвастовичи. Сам владелец имения пока не приехал. Предупрежу управляющего и начну опрос дворовых.

– А что, разве в Хвастовичи приедут хозяева? – вмешался в разговор до сих пор молчавший Бунич. – Там уже больше двадцати лет никого не было!

– Управляющий письмо получил, что хозяин собирается выйти в отставку и перебраться сюда на постоянное житьё, – объяснил исправник.

Бунич вдруг отчего-то покраснел, но от капитана не отстал: продолжал засыпать вопросами.

– С чего же это Горчаков в отставку собрался? В таких чинах ходил!.. Может, из-за младшего брата? Тот ведь, как говорят, в бунте участвовал. Теперь и старшего заодно из армии погонят… Да и то правда – разве ж можно кавалергардами управлять, если ты сам ненадёжен?

Услыхав название полка, Вера насторожилась – неужели Бунич говорит о том командире, что отказался просить за Боба? А при чём тут младший брат? Или у того высокомерного красавца брат так же арестован, как и у неё самой?.. Неужто дело в этом?!

Её размышления прервал исправник:

– Вера Александровна, вы уж об охране не забудьте. Я на днях заеду, проверю, как у вас дела, – сказал он.

Не так-то прост оказался капитан Щеглов, и уж совсем зря Вера сочла его покладистым. Похоже, что он был как раз из тех, кто мягко стелет, да жестко спать.

Исправник попрощался и вышел. Следом заторопился Бунич, и барышни остались за столом одни.

– Марфа, что это наш Лев Давыдович так разволновался из-за несчастий соседа? Он, конечно, человек добрый и приятный, но для такого смятения чувств должен быть и личный повод, – заинтересовалась Вера.

Но помощница лишь развела руками:

– Не знаю, Вера Александровна. В Хвастовичах на моей памяти никогда хозяева не жили. Отец рассказывал, что это имение граф Обольянинов в приданое единственной внучке отдал. Но при чём тут Бунич, не скажу…

– Ну да бог с ним, – отмахнулась Вера и вернулась к их собственным делам.

Они с Марфой теперь понимали друг друга с полуслова и так же слаженно работали. Тёплое, пронизанное золотистым апрельским туманом утро звало их на поля. Кони уже заждались своих хозяек, и уже через четверть часа барышни выехали со двора Солиты.

Глава девятнадцатая. Лев Давыдович Бунич

Выехав со двора Солиты, Бунич свернул на дорогу, ведущую к солеварне, но потом передумал и решил всё-таки догнать исправника. Зачем ему это понадобилось, он и сам толком не понимал. Выяснить подробности случившегося в уезде тревожного события? Любопытно, но не более того – не стоит затраченных усилий. Посетить Хвастовичи? Вот это было уже «теплее». Лев Давыдович погонял коня, а разворошённая память, как нарочно, подкидывала одно за другим болезненные воспоминания.

С Катенькой Обольяниновой они родились в один год, да и росли, можно сказать, вместе. Лёвин отец чуть ли не каждый день возил сына в дом старого графа, где с рождения воспитывалась Катенька. Девочка росла сиротой: отец её погиб в какой-то очередной войне, а мать снова вышла замуж и уехала, оставив годовалую дочку на воспитание свёкру. Дети очень дружили. К шестнадцати годам Катенька превратилась в настоящую красавицу – экзотический цветок, принцессу из волшебной сказки. Бунич любил эту яркую, как крылья бабочки, юную графиню со всей нежностью первой любви и почему-то был уверен, что и она, немного повзрослев, обязательно разделит его чувства. Но этим мечтам не суждено было сбыться: в положенный срок старый граф устроил брак своей внучки с сыном верного друга. Две знатные семьи соединили свои богатства, и синеглазая Катенька стала княгиней Горчаковой. Но даже не это оказалось самым кошмарным. Тогда, перед отъездом в столицу, Катенька нежно поцеловала Лёву на прощание, и он увидел в её глазах лишь радостное предвкушение. Лёвина первая любовь сама рвалась замуж, но не за него. Оказывается, он был слеп, Катенька никогда его не любила. Что же до кокетства – так оно было пустым бахвальством: юная женщина оттачивала на Лёве своё умение очаровывать. Он смотрел вслед отъезжающей карете, а в мозгу стучало: «Всё ложь! Я никогда не был ей нужен».

Это разочарование излечило Бунича от всяческих иллюзий. Впрочем, он удачно женился на милой и богатой барышне, но всегда хотел, чтобы Катеньке в столице было очень плохо, чтобы она наконец-то поняла, как в своё время ошиблась. Какую приятную новость привёз сегодня Щеглов: старшего сына Катеньки выкинули из армии. Учитывая, что младший – в крепости, а двое средних – на кладбище, список несчастий княгини Горчаковой наконец-то стал полным.

«Эти сыновья должны были родиться Буничами, а раз их мать предпочла другую судьбу – так пусть они теперь хлебают горе полной ложкой», – злорадствовал Лев Давыдович.

Впереди он заметил Щеглова, тот уже повернул на липовую аллею, ведущую к большому светло-жёлтому барскому дому в Хвастовичах. Это был единственный на всю округу уцелевший во время войны дом. За изысканную красоту его выбрал под свой штаб любимец Наполеона, маршал Мюрат. Тот дважды останавливался в этой усадьбе и, уходя, распорядился ничего не жечь.

Вслед за исправником Бунич свернул на подсохшую под апрельским солнцем аллею и догнал капитана уже у крыльца.

– Я с вами, Пётр Петрович, огляжусь, послушаю, что люди говорят, а то уж больно странные дела у нас в уезде творятся.

– Вот и славно, вдруг что-нибудь важное заметите, – обрадовался Щеглов, и они вместе прошли в вестибюль.

Хвастовичи просто сразили Бунича: здесь ничего не изменилось, дом как будто заснул в ожидании своей синеглазой хозяйки. Так же сверкал паркет, тёмный бархат штор обрамлял проёмы высоких окон, и картины висели на прежних местах. Как это было несправедливо – ведь у Бунича дом сгорел, не сохранилось ничего от детства и юности, а здесь через распахнутые двери гостиной виднелся большой портрет юной Катеньки в первом «взрослом» платье! Лев Давыдович не удержался. Подошёл ближе. Художник, как видно, и сам пребывал в полном восторге от своей модели, Катенька получилась, как в жизни, – яркой и полной огня. И на этом портрете она очень походила на девушку, занимавшую теперь все мысли Льва Давыдовича, – на графиню Веру Чернышёву. Наконец-то жизнь сделала настоящий подарок: замкнула круг и вернула то, что отняла в юности.

По ступеням крыльца легко взбежал управляющий поместьем Татаринов – умный и оборотистый мещанский сын из Смоленска. Увидев гостей, он дружелюбно поздоровался, а потом спросил:

– Чем обязан, господа?

Исправник вновь рассказал о найденном в овраге теле, затем по очереди опросил всех дворовых, но здесь никто и слыхом не слыхивал о шорнике из уездного городка.

– Вы их уже опрашивали зимой. Как раз об этом шорнике и говорили, – напомнил капитану Татаринов. – С тех пор у нас ничего не изменилось.

Показалось ли Буничу, что исправник посуровел? Вроде бы глаза его стали жёстче. Но больше проявлений гнева не было. Выражение лица не изменилось, да и в тон остался прежним. По крайней мере, ставить на место зарвавшегося управляющего Щеглов не стал, только вскользь заметил:

– Да, незадача, никто ничего не видел и не слышал.

Как будто бы потеряв интерес к Татаринову, он обратился к Буничу:

– Теперь только ваши Дыховичи и остались. Поедемте, Лев Давыдович!

Мысль искать убийц среди своих мужиков показалась Буничу забавной, но спорить он не стал, а лишь предупредил:

– Да бога ради! Милости прошу. Только если бы в Дыховичах хоть один человек что-нибудь да знал, мне об этом сразу же доложили бы. Мой Поляков – лучший управляющий во всей губернии: мужиков в кулаке держит, они только подумают – а он уже в всё знает. Бесполезно это…

Попрощавшись с Татариновым, они отправились в Дыховичи. Бунич оказался прав: толку от этой поездки было столько же, сколько и от предыдущей. Четыре часа спустя Лев Давыдович утешал расстроенного исправника:

– Ну что вы, право слово, так всё близко к сердцу принимаете? Подумаешь, не сразу убийство разгадали. Ещё поймаете душегуба…

– Такие вещи раскрывают по горячим следам, – отозвался мрачный Щеглов, – а здесь – за что ни возьмись, всё глухо. Пропал – глухо, нашли труп – глухо. Какой из меня блюститель закона после этого?

Бунич в изумлении развел руками.

– Ну, Пётр Петрович, это уж вы загнули. Вон у меня в Смоленске кофр с вещами украли. В чём был, в том и остался. Хорошо, хоть деньги в кармане сюртука лежали, а то и ямщика не на что было бы нанять. Так смоленская полиция палец о палец не ударила. Меня самого виноватым сделали – пьян, мол, был. А кто нынче не пьет? Так что же, теперь последнее отбирать, коли человек выпил?

Щеглов лишь пожал плечами. За чужие грехи ему отвечать не хотелось – своих хватало. Вроде бы забавный рассказ Бунича не развеселил его. Настроение у капитана сделалось хуже некуда. Что называется, полный мрак.

Полный мрак, и лишь в круге света – обольстительная нагая красавица. Вот она вытащила из волос последнюю шпильку, и волна чёрных как смоль кудрей хлынула ей на плечи. Пряди скользят по белой коже, закрывают упоительно гибкую спину. С этим невозможно смириться! Закрыть такую красоту!

Кокетка прекрасно знает, какой пытке подвергает человека, жадно взирающего на неё из темноты. Она шаловливо качает головой и грозит ему пальцем:

– Не сразу!

Человек глотает слюну, ведь обольстительница повернулась к нему лицом. Колышется море чёрных кудрей, мелькает круглая грудь с острым соском. Нежная пытка продолжается. Он до безумия, до боли хочет эту дивную женщину, но, замерев в темноте, не делает ни шагу.

– Нельзя! – говорит она.

Длинные белые пальцы сжимают костяную щётку, и тонкая рука взлетает к макушке. На безымянном пальце этой руки нет кольца – нет пресловутого знака, что у женщины есть хозяин. Щётка скользит по чёрному покрывалу волос, а мужчина следит за рукою кокетки. Это так интригующе! Белоснежная рука свободна. Кто возьмет её, кто станет хозяином этой красоты?

Низкий горловой смешок и томный вздох – это становится последней каплей. Человек рвётся из тьмы. Он тянет руку, хватает белые пальцы. Вот она, награда! Но женщина выдергивает руку и с криком бросается прочь:

– Нет, не твоё!.. Ты недостоин!

Как это так «недостоин»?! С чего она решила, что может оскорблять его?! Человек несётся вслед. Вот уже совсем рядом блестящая, как будто лакированная, масса чёрных волос. Или это колышется множество змей? Вон они раскрыли крохотные алые пасти… Но ярость мстителя так сильна, что ему уже не до змей: он должен рассчитаться с обидчицей. Ещё мгновение, и кулак раскроит ей затылок. Человек размахивается, но встречный удар сбивает его с ног. Он падает, а где же земля? Человек летит в чёрную пропасть! Ужас разрывает ему сердце, он пытается ухватиться за шершавые каменные стены… и просыпается.

Это был лишь сон! Человек вдруг замечает, что его руки мелко дрожат. Он пугается: никогда такого с ним раньше не случалось. Он что болен? Вскочив с постели, он подходит к окну и рывком распахивает его створки. Нежная прохлада апрельской ночи врывается в комнату. Человек глубоко дышит и наконец-то перестает дрожать, руки его ровно и неподвижно лежат на подоконнике. Ужас отступает. Человек подходит к зеркалу и сквозь предрассветный сумрак вглядывается в своё лицо. Никаких признаков болезни. Ух!.. Пронесло!

– Потом разберёмся, кто и чего достоин, – тихо говорит человек своему отражению.

Нужно больше отдыхать, беречь себя. Взгляд человека скользит по скомканной подушке. Снова лечь? Во рту сразу же появляется горький привкус тревоги. Нет, не сейчас! Это просто выше его сил. И когда же эти кошмары наконец-то закончатся?

Глава двадцатая. Волк в перелеске

И когда же закончатся дожди?.. Высокий гнедой жеребец Марфы скользил на раскисшей тропе, а Верина кобыла Ночка еле плелась сзади. Поездка оказалась напрасной: земля не просохла, и сев пришлось отложить. Выехав на поле, девушки уже не смогли повернуть обратно и медленно перебирались по тропе на другую сторону раскисшей пашни.

– Здесь гораздо тверже… Чуток осталось! – обернувшись, крикнула Марфа.

И впрямь конь её пошёл быстрее, а за ним и Ночка выбралась на твёрдый участок тропинки. Вскоре обе всадницы оказались на опушке перелеска, узкой полосой разделявшего равнину на две части.

– Куда дальше? – спросила Вера.

– Налево вдоль деревьев, потом через второе поле, а там уже и дом совсем рядом.

– Ну поезжай, а я за тобой.

Марфа поскакала вперёд. На краю леса прошлогодняя трава крепко оплела корнями влажную землю, и копыта лошадей не проваливались. Держа дистанцию, Вера прикидывала, что же теперь делать с севом. Она не ожидала, что Марфа так резко остановится. Чтобы не налететь на гнедого, Ночка резко шарахнулась вправо, и всадница еле успела натянуть поводья. Кобыла замерла на обочине, и Вера увидела то, что послужило причиной заминки: в кустах у тропы скалил клыки волк. То ли он ослаб от голода, то ли обнаглел, не встречая отпора, но волк никуда бежать не собирался, а, наоборот, тихо рычал.

Марфа потянулась за ножом, но тут впавшая в животный ужас Ночка, не разбирая дороги, кинулась в лес. Волк рванул следом. И хоть серый разбойник сам уносил ноги, а за Ночкой бежать не собирался, это ещё сильнее напугало лошадь, и она добавила прыти. Вера изо всех сил тянула поводья, но лошадь как будто взбесилась. Что же теперь делать?.. Кричать?.. И Вера что есть мочи завопила:

– Стоять! Стоять!

Бедная Ночка, похоже, вспомнила о своей хозяйке и остановилась так резко, что Вера, не удержав равновесия, вылетела из седла. Наверное, она все-таки потеряла сознание, поскольку, открыв глаза, очень удивилась. Она лежала на холодной земле, а прямо перед её глазами высилась приплюснутая пирамида из покрытых пожелтевшей травой валунов. Это походило на крохотный языческий курган. Вера встала на четвереньки и потрясла головой. Пирамида не исчезла. Вера поднялась на ноги и огляделась. Похоже, Ночка сбросила её где-то в середине перелеска, а сама убежала. Откуда-то слева донёсся еле слышный голос Марфы. Вера откликнулась. Оставалось только дождаться помощницу и попробовать выбраться из леса на её коне. Вера добрела до пирамиды и присела на прохладные валуны. Всё тело болело: как видно, она при падении сильно ушиблась. Вера бессильно склонила голову и вдруг поняла, что смотрит на дерево. Между носками её заляпанных грязью сапог чернела потемневшая от времени доска. Господи помилуй, что это?

Вера отгребла в сторону дёрн и поняла, что под ним – тоже дерево. Войдя в азарт, она принялась сбрасывать землю обеими ногами и откопала вторую доску, лежащую параллельно первой. Это уже походило на крышку погреба, над которой сложили каменную пирамиду. Но кто и когда это сделал, и что спрятали в этом лесном схроне?

– Слава богу, вы не пострадали! – раздался из-за кустов голос Марфы, та протискивалась к Вере и вела в поводу виновницу катастрофы – Ночку. Увидев странные движения хозяйки, Марфа онемела.

– Я нашла здесь что-то необычное! – крикнула ей Вера и сбросила верхний камень пирамиды. – Пожалуйста, оставь коней и помоги мне.

Заинтригованная, Марфа подошла ближе. Вера уже расчистила площадку перед пирамидой, а теперь сбрасывала камни, стараясь кидать их как можно дальше. Марфа встала рядом. В две руки они откидывали валуны, пока последний из них наконец-то не шлёпнулся в кусты. Под камнями земли не было, они скрывали толстые потемневшие доски, сбитые в квадратную то ли дверцу, то ли крышку. С одной стороны к ней были прибиты чёрные железные петли, а с другой – заржавевшая от времени скоба.

– Что там? – Марфа произнесла вслух то, о чём подумали обе.

– Может, пастухи здесь погреб сделали? – предположила Вера.

– Так здесь же всегда хлеб сеяли, а скот никогда не пасли.

– Это при твоём отце, а до него?

– До него – я не знаю, – чистосердечно призналась Марфа и предложила: – Ну что, может, откроем?

– Давай вместе, – согласилась Вера. Они одновременно дернули за скобу. Крышка поднялась, обнажив уходящий в темноту глубокий лаз. На локоть ниже поверхности земли маячила первая ступень лестницы. Смотреть в эту чёрную глубину было страшно, а уж лезть вниз – тем более. Вера почувствовала, как затряслись руки: проклятая контузия вновь дала себя знать.

– Нужно бы факел сделать, – прикинула Марфа.

Она достала из кармана клубок пеньковой бечёвки, отмотала большой кусок и накрутила его на выломанную из орехового куста палку, потом высекла огонь. Бечёвка на самодельном факеле не сразу, но занялась.

– Ну, я пошла, а вы уж здесь пока оставайтесь, – заявила Марфа и шагнула к лазу. – В случае чего за помощью съездите.

– Но как же ты одна туда полезешь? А если там ужас какой-нибудь?

– Так всё равно кто-то наверху должен остаться…

Марфа осторожно поставила ногу на ступеньку. Дерево оказалось крепким, и она осмелела – встала на следующую ступеньку, потом ещё на одну. Вера ждала. Наконец Марфа крикнула:

– Я стою на дне, только это не погреб, здесь как будто комната и коридоры в разные стороны.

– Жди! Иду к тебе.

Если сейчас не обуздать свой страх, то потом сгоришь от стыда! Вера поставила ногу на первую ступень, потом на вторую. Доски лестницы оказались крепкими и сухими, и ужас постепенно растаял, как туман под весенним солнцем. Вера одолела спуск и встала на твёрдый пол ряд с Марфой. Огляделась. Её помощница не ошиблась: пещера походила на вестибюль, откуда расходятся три коридора.

– Марфа, так это же шахта! В таких добывают уголь или руду.

– А здесь что?

– Если бы здесь что-то добывали, твой отец и ты наверняка знали бы об этом. Скорее всего, здесь вели добычу раньше. Но чего? Моему прадеду это имение пожаловали из казны за его геройство в войне с турками. Бабушка как-то обмолвилась, что Солита отошла короне после смерти последнего в княжеском роду. Получается, что эту шахту забросили лет пятьдесят назад или даже более того.

– Не похоже, чтобы лестница могла так сохраниться: за пятьдесят лет во влажной земле она давно должна была сгнить, – не поверила Марфа.

– В любом случае мы с тобой будем просто гадать, давай лучше пройдем по коридору. Можно двинуться направо или налево, выбирай.

– Лучше направо, – решила Марфа, подняла повыше факел и зашагала вперёд. Вера двинулась за ней.

Коридор оказался широким и на удивление сухим, да и воздух в нём был не затхлый, а лёгкий, чуть горьковатый. Девушки прошли уже шагов двести, а коридор не кончался. И хотя боковых ответвлений им не попалось, и заблудиться они не могли, идти становилось всё страшнее. Наконец Вера не выдержала и предложила:

– Давай-ка лучше вернёмся обратно.

Они повернули назад. Когда добрались до лестницы, Вера с облегчением вздохнула. Она вгляделась в такой далёкий светло-голубой квадратик неба – с ним было как-то надёжней. Марфа освещала факелом одну из стен.

– Ну что там, есть следы?

– Да тут всё в следах, это помещение просто вырубили.

– Странно, я думала, что когда прорубают штольни, то их укрепляют досками, а здесь ничего нет. И следов того, что породу выбрасывали на поверхность, снаружи не видно. А ведь сколько её нужно было вытащить, чтобы отрыть такие коридоры!

– Эту породу никто не стал бы выбрасывать, – отозвалась Марфа, она рассматривала какой-то сероватый маленький камешек.

– Почему?

– Потому что это – соль!

Впервые в жизни Вера не знала, что и сказать.

Глава двадцать первая. Растаявшие надежды

Что же им теперь сказать? Как успокоить? Загряжская откровенно измучилась. Она ожидала свою самую близкую подругу и её единственную племянницу, но обрадовать их было нечем. Императрица-мать отказалась принять графиню Чернышёву. Как теперь уже поняла Наталья Кирилловна, царская семья отказала всем просившим за восставших.

Гостьи не заставили себя ждать, и четверти часа не прошло, как лакей доложил о прибытии графинь Румянцевой и Чернышёвой. Наталья Кирилловна вздохнула и приготовилась к тяжёлому разговору.

– Ну что, Натали, получилось? – вместо приветствия спросила её подруга.

– И тебе здравствуй, Маша, и тебе, Сонюшка, – отозвалась хозяйка дома.

– Добрый вечер, тётя. Надеюсь, что добрый, – вступила в разговор Софья Алексеевна.

– Ну, так что? – повторила свой вопрос Румянцева.

– Отказала!

– Это была моя последняя надежда, – вырвалось у Софьи Алексеевны.

– Зачем ты так говоришь?! – прикрикнула на неё тётка.

– А что мне остаётся делать? Я испробовала всё, что мы смогли с вами придумать, но меня никто не хочет слушать! Более того, моё вчерашнее свидание с сыном оказалось последним: когда я уходила, надзиратель предупредил меня об этом. С восставшими уже всё решено, их жены начали собираться в Сибирь.

– Безумие какое! – охнула Загряжская. – Аристократки, совсем молоденькие, выросшие в заботе и богатстве, изнеженные – и вдруг поедут в Сибирь!..

– Ну а я уже немолода, в жизни многое повидала, поэтому могу сделать то же самое, никого не удивив.

Наталья Кирилловна испугалась:

– Опомнись, Софи, что ты говоришь! Ты там погибнешь. Разве твоему сыну от этого станет легче?

– И правда, Сонюшка, что ты задумала, а девочки как же?! – вскричала Румянцева.

– Вере я не нужна – она умнее и сильнее меня, а Надин я оставлю на вас, её давно пора вывозить. Любочку заберу в Москву и поручу кузине Алине – та одинока и бедна, она будет рада пожить в нашем московском доме. Я оставлю денег, чтобы они спокойно провели год, а там видно будет – или я вернусь, или вы с Верой решите, что делать дальше.

– Значит, ты всё продумала! – возмутилась Загряжская. – И когда же ты это решила?

– Как только узнала о такой возможности. Если жены едут за мужьями, то мать за сыном поедет всегда.

– Жену, может, и пустят в Сибирь, а вот мать – нет, – вмешалась Мария Григорьевна. – Опомнись, Соня, ты же не можешь взять и поехать туда на прогулку. Нужны какие-то разрешительные бумаги.

– Не забывайте, что у нас есть очень влиятельный родственник – будущий военный министр, – брезгливо напомнила Софья Алексеевна. – Он спит и видит прибрать наш титул и наше состояние – Александр Иванович с радостью отправит меня в Сибирь.

Загряжская лихо выругалась.

– Этот не только отправит, но и уморит тебя в этой глухомани, чтобы девочек осиротить, – признала она. – Правильно я ему от дома отказала. У этого человека ни стыда, ни совести. Мне зять шепнул, что этот наглец бедолаге Горчакову условие поставил: князь Платон уходит в отставку – освобождает место командира кавалергардов, а за это Чернышёв отправляет его младшего брата на Кавказ рядовым.

– О чём это вы? – не поняла Софья Алексеевна.

– О том, что младший брат Горчакова арестован. Князь Платон так же, как и ты, мыкался, ища помощи, а теперь ваш распрекрасный «кузен» припёр его к стенке. Чернышёв хочет посадить на место командира кавалергардов своего человека, вот и вынуждает Горчакова подать рапорт об отставке. Сразу после коронации у полка будет другой командир.

– Понятно, что он пытался мне объяснить, когда отказался хлопотать за Боба. Горчаков тогда сказал, что его вмешательство точно не поможет, – наконец-то догадалась Софья Алексеевна.

– А я его из дома выгнала, – призналась ей тётка.

– Когда?

– Он приехал в тот же вечер – тебя искал, сказал, что хотел бы объясниться. А я велела ему убираться.

Старая графиня окончательно смутилась, и Загряжская пожалела её:

– Ну и нечего раскисать, что сделано – то сделано. Надо смотреть вперёд. – Она вновь обратилась к Софье Алексеевне: – Я прошу тебя, Соня, пока решения суда нет, не строй никаких планов!

С видимой неохотой графиня согласилась:

– Ну хорошо. Но раз я не могу теперь видеться с сыном и помощи мне больше ждать неоткуда, я хотела бы уехать в Москву. Если вы возьмёте на себя заботу о Надин, я завтра же уеду.

– Моя Мари сама предложила вывозить твою дочку, да мы и с твоей тёткой ещё не померли, поможем, – пообещала Загряжская.

Софья Алексеевна пыталась удержать слёзы (те блестели в её глазах, грозя вот-вот пролиться).

– Спасибо вам обеим, – сказала она старушкам. – Вы сделали для меня всё возможное и невозможное, но быть рядом с сыном и не видеть его – просто невыносимо. Я боюсь, что не выдержу.

– Езжай, дорогая, – сдалась Мария Григорьевна, – за девочек не беспокойся. Вера уже написала, что остаётся в Солите самое малое до конца июня, а Надин будет под нашим присмотром.

Загряжская поддержала её…

…Ещё даже не рассвело, когда графиня в последний раз обняла Надин и тётку, усадила в карету сонную Любочку и покинула дом, где провела самые тяжёлые дни своей жизни.

Глава двадцать вторая. Новая кровь

Как же это всё-таки тяжело! Мучаясь от бессонницы, Платон еле дождался того предрассветного часа, когда солнце ещё не проснулось, а ночная мгла уже отступает. Он быстро натянул мундир и, растолкав денщика, велел оседлать своего любимца – белого, как сметана, Цезаря.

На улице Горчаков с облегчением вдохнул сырой и прохладный воздух. Невский спал. Ни экипажей, ни прохожих. Мрачное настроение Платона очень подходило влажной серой полутьме столичного утра. Он уже знал, что его брат не попадёт в Сибирь, правда, за эту уверенность пришлось дорого заплатить: Чернышёв отбирал то, что с семнадцати лет было смыслом жизни Платона Горчакова. По большому счету, кроме армейской, другой жизни у него и не было, а теперь он терял всё.

«Был бы это пехотный полк, Чернышёв не проявил бы к нему интереса, – растравливая свои раны, терзался Платон. – Но что тогда стало бы с Малышом?..» Он знал, что поступил правильно, но тяжкая, убийственная тоска не отступала. Чем можно заменить радость любимого дела? А как он расстанется с друзьями-кавалергардами, если в его жизни просто не останется других близких людей? Впереди маячила жизнь одиночки, да к тому же неудачника.

«Сам виноват, – подсказал ему внутренний голос, – тридцать пять лет, давно мог бы жениться, сейчас уже имел бы дюжину ребятишек».

Но что теперь жалеть о прошлом? Его не изменить. Впрочем, Платон всё равно не женился бы. Ему казалось, что брак неминуемо затянет его на место отца. Воспоминания о семейной драме закрыли перед Платоном двери к счастливой жизни. Тоска обожгла сердце. Если так пойдёт, он может и не дождаться отставки: пистолет к виску, вот и всё – долгожданное освобождение от земных бед.

Если он сдастся и выкинет такой фокус, что будет с Малышом? Дальняя родня поделит имения, а что потом?.. Нет, так не пойдёт… Поумирал и хватит! Надо подниматься и жить дальше.

Мерный стук копыт Цезаря вдруг сбился с ритма – умный конь увидел то, что не заметил ушедший в свои мысли всадник: с набережной Мойки наперерез им свернула запряженная четверней карета. Тихое очарование безлюдного утра рассеялось – иллюзия уступила место жестокой реальности. Платон придержал коня. Разворачиваясь, карета, почти задела его, и он увидел в окне бледное лицо матери своего арестованного подчинённого Чернышёва. Дама нежно обнимала спящую на её плече девушку. У той были броские чёрные волосы и изящные черты тонкого лица. Девушка в карете походила на высокомерную Велл, но была явно моложе. Графиня сидела, смежив ресницы, и не заметила Платона, а он мгновенно вспомнил то острое чувство унижения, когда барышня с ледяным взглядом фиалковых глаза выставила его за дверь.

Интересно, где теперь эта красотка?.. А ведь подумал Платон об этом не впервые. Все четыре месяца, прошедшие с той скандальной встречи, ему хотелось объяснить семье Чернышёвых, а если быть совсем честным – то именно надменной Велл, что он не трус и не подлец, а просто такой же угодивший в переплёт родственник, как и они сами. Поэтому и снились Платону фиалковые глаза под чёрными стрелами прямых бровей. Впрочем, они часто вспоминались и при свете дня. Но что он мог сделать? Его уже один раз выставили из дома. Встретить графиню Чернышёву и её дочерей в обществе было невозможно – они нигде не бывали. Стать под окнами и кричать: «Вы меня не так поняли!» – но тогда его точно заберут в сумасшедший дом. Нет, возможности наладить отношения так и не представилось, а теперь графиня Чернышёва уезжала из столицы.

«Ей дали на подпись бумагу, что свиданий больше не будет…» – догадался Платон. Помочь бедной женщине не мог никто, кроме всесильного Чернышёва. Может, этот человек так же выставил ей счет, как и Горчаковым? Интересно, что он потребовал со своей родни? Зная Чернышёва, можно было не сомневаться – ставку тот не снизит ни для кого.

Миновав Конюшенную, Платон повернул в сторону Летнего сада. Город просыпался: открывались ставни лавок, у дворянских особняков мели улицу дворовые, посвистывали лошадям извозчики. Горчаков пришпорил коня и полетел к чёрной узорной решётке.

Публики в Летнем саду пока не было, Платон один скакал по пустым аллеям. Было в этом что-то фантастическое. Ему даже почудилось, что если он что-нибудь крикнет в тишину прекрасного парка, то его слова упадут в Реку Бытия. И он закричал:

– Господи, помоги мне всё исправить!

Он и сам не понял, о чём просил. Вернуть доверие младшего брата? Или не потерять полк? А может, ему хотелось избавиться от одиночества? Однако слова вырвались, и значит, так было нужно. Необъяснимое предчувствие, что его жизнь вот-вот изменится, родилось в душе Платона. Он больше не жалел о том, что отдавал, и смотрел вперёд без горечи и грусти. Как это ни странно, но именно Летний сад и быстроногий Цезарь вернули его к жизни. Дальше он уже хотел двигаться сам.

Прогулка закончилась, и к тому времени, когда Горчаков добрался до своего дома, улицы уже шумели, прохожие бежали по делам, а по мостовой спешили экипажи, даже у Платонова крыльца стояла ямская карета. Князь поднялся к себе и отворил дверь. Денщик выбежал ему навстречу, но выглядел тот как-то странно.

– Ваше светлость, – пробормотал он, – тут такое дело…

– Что случилось? Известие о Борисе?

– Нет, про Бориса Сергеевича ничего не сообщали.

– Да? Тогда что же? – уже спокойнее осведомился Платон.

– Там в гостиной две барышни сидят. Они сказали, будто вам – сестры.

– Кто?.. – изумился Горчаков.

– Они так сказали, – замялся ординарец и тихо добавил: – Дамы ведь, не выгонять же их.

– Я с ними поговорю, – пообещал Платон и направился в гостиную.

На диване, держась за руки, сидели две юные барышни, скорее всего, лет пятнадцати – шестнадцати. Схожие чертами овальных лиц, они разительно отличались в красках: одна гостья была рыжей, с яркими зелёными глазами, а вот вторая – синеглазой брюнеткой. Сестры? Но в их роду рождались только мальчики. И вдруг Платон понял, что денщик сказал правду. Юная брюнетка казалась знакомой – она очень напоминала его мать. В холостяцкой квартире Платона действительно появились сестры – дочери его матери от второго брака.

При его появлении девушки замерли, лица у обеих вытянулись. Пальцы их сжались до белизны суставов, а спины выпрямились. Гостьи опасались дурного приёма и старались держаться независимо. Платон подошёл к ним. Поклонился.

– Я князь Горчаков. Вы хотели меня видеть?

Барышни, как по команде, поднялись и, всё так же держась за руки, молча стали перед ним. Платон не торопил – пусть справятся с волнением. Наконец рыжеволосая (она была чуть выше брюнетки и выглядела постарше) выступила вперёд, как будто закрывая собой сестру, и объявила:

– Мы приехали сюда по решению мамы. Она велела нам разыскать вас.

– Я очень рад, – подбодрил её Платон. – Можно мне узнать ваше имя?

– Меня зовут Полина, а мою сестру – Вероника ди Сан-Романо.

Девушка говорила по-русски чисто, и только чуть заметный певучий акцент выдавал в ней чужестранку. Её сестра добавила:

– Нас крестили в православной церкви как Прасковью и Веру, можно называть нас и так.

– Ещё чего! – возмутилась рыжая. – Лучше уж как мама звала.

Но Платона их перепалка больше не интересовала, он зацепился за сказанное Полиной слово.

– Вы сказали «звала», почему? – тихо спросил он, уже зная, что всё кончено.

– Потому что мама умерла… – со слезами в голосе объяснила Полина, а Вероника заплакала вслед за ней. – Теперь, по её завещанию, вы – наш опекун.

Опекун – это не укладывалось в его голове… Платон налил себе полстакана анисовой. Выпил залпом. Появление в доме сестёр перевернуло его жизнь с ног на голову. Щемящая боль из-за смерти матери переплеталась в душе с просыпающейся нежностью к юным родным существам. Но и ревность не дремала – ведь именно сестрам, а не им с Борисом досталась последняя любовь матери. Полина передала ему мягкий сафьяновый портфель с документами. Там лежали метрики и паспорта юных графинь ди Сан-Романо, завещания их родителей и письмо, адресованное Платону. Он до сих пор так и не решился открыть его. Что написала ему мать? Судя по тому, что рассказали сестры, она получила известие о Борисе. Платон вспомнил подробности этого разговора.

Дочери-погодки были единственными детьми графа Теодоро и княгини Горчаковой, ставшей в Италии графиней Катариной. Новая семья матери оказалась очень состоятельной: банк Сан-Романо процветал на протяжении уже нескольких веков. Граф очень любил свою красавицу жену, а дочек боготворил. Сестры искренне считали, что их маленький рай будет существовать вечно, но во дворец Сан-Романо заглянула та гостья, которой не рад никто. В Риме началась эпидемия холеры. Граф распорядился паковать вещи, чтобы уехать на виллу в горах. Отъезд удалось подготовить за несколько часов, только вот утром половина слуг уже лежала пластом, а к вечеру слег и хозяин. Тогда мать посадила дочерей в карету и отправила их вместе с английской гувернанткой на виллу.

До лежавшей высоко в горах маленькой деревушки и десятка вилл, разбросанных вокруг неё на склонах, болезнь не добралась, люди здесь были здоровы. Девушки успокоились и стали ждать приезда родителей. Тем страшнее оказался полученный удар. В присланном из дома письме мать сообщила, что отец их скончался, а сама она больна. В том случае, если она не выживет, графиня Катарина приказывала дочерям немедленно выехать в Россию к старшему брату. Слуга, доставивший письмо, сообщил, что хозяйка так и не смогла победить болезнь и скончалась на следующий день после того, как написала дочерям. Он передал юным графиням сундук, куда их мать сложила все драгоценности и деньги, имевшиеся в доме. Там же лежал и портфель с документами.

– Здесь всё, ваши сиятельства, – виновато сказал слуга, – кругом карантины стоят, не разрешают ничего из Рима вывозить, еле-еле один сундук провёз.

Оглушенные горем сестры даже не пришли в себя, когда к ним на виллу прибыл кузен отца – римский епископ. Тот сразу заявил сиротам, что видит своей единственной целью приобщение племянниц к благам католической веры. Первым делом епископ собирался отправить их в монастырь. За ужином сёстры напоили «опекуна» таким количеством прекрасного местного вина, что епископ так и не услышала ни шума сборов, ни топота лошадей, уносивших карету в Неаполь. Через три дня сестры и их английская гувернантка устроились в каюте бригантины, отплывавшей в Петербург, и вот теперь юные графини обживали комнаты в квартире сводного брата, а мисс Бекхем помогала денщику готовить на кухне ужин.

«Интересная вещь – семья», – размышлял Платон. До сегодняшнего дня он и не подозревал о существовании сестёр, но уже готов их принять, и даже, наверное, полюбить…

Взгляд упал на сафьяновый портфель. Письмо матери! Дольше оттягивать неизбежное было глупо и стыдно. Он взял конверт, повертел его в руках, но снова отложил. Не так-то это просто – узнать правду. Платон вновь задумался о том, что же ему теперь делать с сёстрами. В воспитании юных девиц он ничего не понимал. На этот счёт он знал лишь самые общие правила приличия. Одно из них гласило, что в доме старшего брата вместе с его незамужними сёстрами должна проживать либо его жена, либо старшая родственница. Жены у Платона не было, да и старшую родственницу ему взять было неоткуда.

Что же теперь – жениться на первой встречной? Но быстро найти приличную партию казалось делом невозможным, к тому же слух об его отставке уже пошёл гулять по столице, теперь князь Горчаков не считался таким выгодным женихом, как прежде. Нет, спешить явно не стоило. Можно просто укрыть сестёр в деревне, подальше от строгого внимания света. Гувернантка у них уже есть, может, посадить всех троих в карету и отправить их в Хвастовичи? Мадам Бунич – почтенная дама, к тому же весьма добросердечная, она не откажется присмотреть за девочками до его приезда. А жену можно поискать и после отставки…

Оставалось лишь одно «но»: надо решиться и все-таки прочесть письмо. Платон в очередной раз взял со стола белый конверт и наконец-то рискнул… Мать писала:

«Дорогой мой Платон, болезнь забирает меня, как забрала уже моего мужа. Но я не ропщу, я прожила свою жизнь так, как позволила мне судьба. Бог послал мне шестерых прекрасных детей, а мой старший, самый любимый, сын простил меня. Спасибо тебе за письмо, оно сняло с моей души тяжкий камень. Прошу тебя, помни, что я любила всех вас каждую минуту своей жизни.

Я назначаю тебя опекуном моих дочерей. Теперь ты – их единственная опора. Родня второго мужа так и не приняла меня. Пока он был жив, это не имело значения, но, когда нас обоих не станет, родственники слетятся на наследство Сан-Романо, и девочки станут разменной монетой в интригах из-за банка и денег. Я знаю, что около тебя они будут счастливы. Прощай, мой дорогой. Благослови тебя Бог. Мама».

Платон закрыл глаза. Слёзы побежали из-под его век. Наконец-то он осознал, что матери больше нет, она ушла насовсем. Её так давно не было рядом, что она перестала быть для него человеком из плоти и крови, а стала образом, существом, живущим где-то вдали, а теперь не было и этого утешения. Не было больше ни отца, ни братьев, а теперь и матери, он стоял один на краю холодной чёрной пустыни, откуда не возвращаются. В душе ожил предательский страх. Теперь он стал первым, позади него были лишь младшие.

Господи, да что ж это? Платон ужаснулся: он и на войне никогда не боялся смерти, а теперь струсил. Где его разум? Какой стыд…

Он допил свой стакан и пошёл объясняться с сестрами. Хоть и неохотно, девушки согласились с его планом, и уже через три дня мисс Бекхем и две её воспитанницы отправились в Хвастовичи. Горчаков им пообещал, что и сам вырвется в Полесье ещё до конца мая.

Глава двадцать третья. Незваные гости

Ясный майский день наконец-то принёс тепло. Весна в этом году не спешила – листва пока не пробилась, и лишь вербы радовали глаз заячьими хвостиками серебристых почек. Обыватели наслаждались теплом, волокли на солнце перины с подушками, им хотелось поскорее забыть о надоевшей, бесконечной зиме. Тёплый ветерок тормошил занавески, уносил из комнат затхлость. У одного из окон, по-птичьи закрыв глаза до половины, стоял человек. Он тоже радовался весне, но об истинных причинах этой радости никто вокруг даже и не догадывался, в курсе дел был лишь его самый доверенный помощник. Его-то человек и ждал. Уличный шум заглушил шаги, и человек не сразу услышал, как его окликнули. Он повернулся на зов и по довольному виду помощника сразу всё понял. Не желая знать лишнее, человек опередил вошедшего и задал вопрос сам:

– Ну что?..

– Всё так, как вы сказали!

Человек не стал развивать тему, он лишь кивнул, отпуская помощника, и вновь подставил лицо теплому майскому ветру. Вроде бы всё складывалось неплохо, в делах осталась одна-единственная загвоздка, и у этой загвоздки были чёрные, как ночь, волосы и необычные лиловатые глаза. Он уже с месяц думал, как поступить, но жизнь сама толкала его принять окончательное решение, и человек понял, что время вышло. Загвоздка должна исчезнуть. Не позже конца мая.

Тёплые майские сумерки баюкали Солиту. В темнеющей вышине небес не скользило ни облачка, ни тучки. Огромная золотая луна уже поднялась над лесом, а следом проступили алмазные капли звёзд. Млечный Путь сиял над Полесьем, обещая весну и надежду – надо было лишь посмотреть в небо… Жаль только, смотреть было некому – все в имении оказались ужасно заняты.

Сменив свой мужской костюм на светлое бомбазиновое платье, Марфа спешила в хозяйский флигель. Еда на столе почти остыла, а увлеченная своими опытами графиня Вера так и не появилась.

Вот уже почти месяц, как Марфа ездила по полям одна, а хозяйка имения с головой ушла в дела найденной шахты. В Смоленске нашёлся отставной поручик, прежде служивший на казенных рудниках. Он согласился приехать в Солиту. Марфа сняла с работ три десятка крепких мужиков, и теперь они руководством Шапкина (так звали поручика) проверяли своды штреков и камер, сооружали лестницы и подъёмники. Весь день проводила графиня Вера на своей шахте, а по вечерам пыталась докопаться до истины – старалась понять, как же крупные соляные глыбы превращаются в тонкую белую соль с обеденного стола.

«А ведь Бунич мог бы мне многое объяснить», – часто размышляла Марфа. Поведение соседа ей откровенно не нравилось. Тот не захотел помогать, не пригласил Веру Александровну в свою солеварню и лишь посмеивался, шутливо намекая, что соль – дело неженское. Ну и графинюшка тоже хороша – как говорится, закусила удила. Могла бы и настоять, не секрет ведь, что Бунич её обхаживает, но та – гордячка, до всего сама дойти хочет.

Хозяйка выселила из кухни Осипа, а сама заставила плиту сковородками и плошками, где промывала и выпаривала соль. Сейчас из трубы её флигеля валил густой чёрный дым. Марфа постучала и толкнула дверь. Ей навстречу вышла горничная Дуняша и, привычно кивнув в сторону кухни, сообщила:

– Я барышне уже напоминала про ужин, а она только отмахивается.

– Ничего, еда ещё не остыла, – успокоила её Марфа и прошла в кухню.

Вера с большой тетрадью и пером в руках склонилась над плитой, рассматривая одну из сковородок. Услышав шаги, она подняла голову и улыбнулась Марфе.

– Лучше всего березовые дрова проложить сухой соломой, – объяснила она, как будто продолжая начатый разговор. – Тогда рассол быстро выпаривается. Но, чтобы получить солидный доход, нужно, чтобы одновременно горели с десяток печей. Значит, надо строить большой дом. Или сначала сложить печи, а потом вокруг них построить стены?.. Интересно, а как Бунич сделал?

Марфа пожала плечами. Она на соседской солеварне тоже не бывала. Вера напомнила:

– Он, кстати, никогда не говорил, что на его земле есть шахта. Одно имение нашей семьи находилось в районе большой солеварни под Петербургом. Мы с братом ездили смотреть, как получают соль, так там растворы черпали из колодцев и водой выгоняли по трубам из земли. Я считала, что и Бунич делает так же. Но если у него такая же шахта, как у нас, то он, наверное, получает соль по-другому.

– Но что же ещё можно здесь придумать? Как всегда поступали, так и он делает. Столовая соль белая и мелкая, а в шахте она отламывается от стен каменными глыбами. Всё равно её нужно растворять, промывать и выпаривать.

Вера подняла со стола кусок соляного камня размером с хороший мужской кулак.

– Не скажи! – возразила она. – Вот посмотри, я легко поскребла этот камень ножом. Ты видишь, что он сразу стал белым. А если я его залью водой, он растворится, но серого налёта на поверхности рассола не будет. Нашу соль не нужно промывать, она и так чистая. Вот если бы эти крупные куски можно было размалывать на мельнице, чтобы получать мелкую соль – нам не понадобились бы ни дрова, ни печи. Ты представляешь, какую бы это принесло прибыль?

– Но жернова не справятся с такими камнями.

– А если камни сначала размельчить, и пропускать на помол не на одной паре жерновов, а на двух или трех?

– Ну, измельчать можно и вручную, – согласилась Марфа, – а про жернова надо подумать. Наверное, сделать сначала между ними большой просвет, а на второй паре – обычный, как для муки.

– Вот видишь, ты уже со мной согласна. Надо бы это всё попробовать. Завтра нарубим побольше соли и повезём её на мельницу. Если получится, то у нас будет самая дешёвая соль, тогда мы чуть-чуть скинем цену против других и сможем продавать сколько захотим.

– Ну, так ведь это будет завтра, – усмехнулась Марфа, – а сегодня ужинать давно пора. Как бы подогревать не пришлось.

Вера засмеялась:

– Прости! Я совсем забыла. Не могу ни о чём больше думать. Коли выйдет, тогда мои испытания с разными дровами станут ненужными. Кстати, помнишь, Бунич просил у меня дрова для своей солеварни? Значит, он до такого не додумался.

– Или у него нет соляной шахты, и он выкачивает рассол из земли, как и все остальные, – парировала Марфа. Она взяла хозяйку под руку, вывела из кухни, и они наконец-то отправились ужинать.

Вот только сделать это спокойно девушкам не удалось. У флигеля управляющего их ждал сюрприз: возле крыльца топтался высокий тучный военный в уланском мундире. Завидев Веру, незваный гость расплылся в улыбке и устремился ей навстречу.

– Ваше сиятельство, – начал он, – я послан вашим дядюшкой, чтобы узнать, как обстоят здесь дела. Позвольте представиться – граф Иван Петрович Печерский, личный порученец генерал-лейтенанта Чернышёва.

От этих слов Вера окаменела. Липкий, всепоглощающий страх, как это уже было в ночь после взрыва, накрыл её с головой. В глазах замелькали чёрные круги, а мир вокруг стал ярко-алым, будто бы в отблесках пожара. Чтобы не упасть, пришлось вцепиться в руку Марфы. Тишина вокруг стала звенящей, а молчание неприлично долгим. Жутким усилием воли Вера заставила себя открыть рот:

– Да что вы, сударь?.. Зачем?.. С чего бы это? – пробормотала она.

Улан растерялся, он явно не ожидал такой встречи. И Вере сделалось стыдно. Чего уж этого-то пинать? В их противостоянии с «дядюшкой» улан – человек подневольный – был совсем ни при чём. Вера виновато вздохнула и… пригласила гостя на ужин.

– Благодарю! Почту за честь, – обрадовался визитёр. В его словах слышалось облегчение.

В столовой Марфа поставила третий прибор, а кухарка быстро принесла уже подогретые блюда. Вера даже не представляла, о чём ей говорить с посланцем генерала Чернышёва, но надеялась, что улан сообщит ей о цели своего визита сам. Так оно и получилось. Печерский доложил:

– Ваш дядюшка очень обеспокоен тем, что вам приходится содержать семью и заниматься делами в бабушкином имении. Он поручил мне узнать, как долго вы намерены здесь оставаться, и велел помочь в чём только потребуется.

Вере показалось, что этот толстяк ударил её под дых. Да после того, что Чернышёв сделал, как он смеет лезть в её дела, а тем более заявлять, что они теперь – нищие?! А этот его порученец, он что, ничего не понимает? Или нарочно пытается уесть побольнее?.. Ну и ну, гость называется… Вера выпрямилась и гордо вскинула голову. Она хотела лишь одного – стереть в порошок и жирного порученца, и самого «дядюшку». Холодные лиловатые глаза с нескрываемой брезгливостью уставились на улана.

– Вы что-то не так поняли, сударь, – чётко выговаривая слова, сообщила она. – Я живу в своём собственном поместье и никуда уезжать не собираюсь. Согласитесь, такое большое хозяйство требует постоянного внимания, но я отлично справляюсь, и помощь мне не требуется. Жаль, что генерал Чернышёв погнал вас в такую даль, не разобравшись в сути дела.

Печерский был явно шокирован. Пару раз он как будто порывался ответить, но так ничего и не сказал, а Вера не отводила глаз – испепеляла его взглядом. Сполна насладившись унижением визитёра, она закончила:

– Впрочем, одна сложность у меня всё-таки есть. Дом пока не отстроен, в нём жить нельзя, мне негде вас разместить на ночлег.

– Я понимаю, – смутился улан. – Но что мне теперь делать? Уже стемнело. Может, я смогу переночевать в деревне? Я видел церковь, наверное, батюшка живёт рядом.

– Отец Марк, конечно же, пригласит вас, но боюсь, там вам будет неуютно: у него семь или восемь детишек… Сколько у них детей, Марфа?

– Восемь, и младшим близнецам нет и года. У батюшки тесно, если только на сеновале его сиятельство уложить. Ночи уже тёплые, одну можно и перетерпеть.

– Хорошо, я неприхотлив, обойдусь и сеновалом, – покорно согласился Печерский, но Марфа подметила недобрый взгляд его чёрных глаз.

Повеселевшая Вера позвала кухарку, велела той убирать тарелки, а сама принялась разливать чай. Стук в дверь возвестил о приезде очередного гостя, и на сей раз на пороге возник Щеглов.

– Извините за поздний визит, – сразу пройдя в комнату, сказал он, – только дело не терпит отлагательства.

– Да о чём вы говорите, Пётр Петрович? – радушно откликнулась Вера. – Вы же знаете, что вам здесь всегда рады. Проходите к столу. Знакомьтесь с нашим гостем: Иван Петрович Печерский.

Щеглов мгновенно сообразил, что атмосфера за столом – грозовая. Вера просто излучала холод, а улан явно злобился. Впрочем, гость и без того не производил приятного впечатления. Исправник скроил наилюбезнейшую улыбку:

– Очень приятно, сударь.

Марфа уже поставила перед Щегловым чашку и положила на его тарелку пирог с вареньем.

– Спасибо, Марфа Васильевна, – кивнул капитан и тут же перешел к делу: – Опять у нас странные дела творятся. Снова человек в уезде пропал – приказчик из скобяной лавки. С службы отбыл, а дома не появился. Вы никого постороннего не видели?

– Не было никого, – отозвалась Марфа.

– Жаль! Вы оставались моей последней надеждой: во всех имениях сегодня побывал, но приказчика никто не видел.

– Так, может, он просто куда-нибудь уехал? – сочувственно предположила Марфа. – У него родные здесь есть?

– В том-то и дело, что у него тут жена и трое маленьких детей, – объяснил Щеглов, – не мог он их бросить.

Девушки в замешательстве переглянулись, но тут в разговор вмешался Печерский:

– Это уж вы слишком благородные принципы мещанам приписываете, от дворянина ещё можно ожидать, что он будет о своём долге помнить, а мещане – народ подлый. Устал лямку тянуть, вот и сбежал ваш приказчик.

«Да уж, первое впечатление никогда не обманывает», – признал Щеглов. Столичный гость и впрямь оказался гнусным типом – из тех, кому сразу хочется въехать по зубам. Жаль, что нельзя! Пришлось ограничиться словами:

– Я говорю о том, в чём хорошо разбираюсь. Иллюзий насчёт людей я давно не питаю, но этого приказчика знаю лично. Он никогда бы не покинул семью. Я грешу на болота, ведь они настолько коварны, что местные туда даже не суются, а городской житель мог этого и не знать.

– Ну, вам виднее, – поспешил согласиться Печерский, он даже счёл за благо сменить тему: – Вы не знаете, где здесь можно переночевать? Я ехал с поручением к её сиятельству, но уже выполнил его и могу отправляться обратно, а здесь мне нет места.

– Я сегодня ночую в Хвастовичах. Поедемте со мной, управляющий отведет комнату и вам.

– Благодарю, вы очень меня обяжете!

От исправника не укрылось и облегчение, мелькнувшее в глазах молодой графини. Та призналась:

– Ну, Пётр Петрович, вы и меня очень выручите, мне, право, неудобно, что я не могу разместить гостя на ночлег.

Чутье капитана не подвело: отношения между хозяйкой и гостем явно не заладились. Ну что ж, придётся выручать барышню. Не зря же судьба дважды показала Щеглову графиню Веру (и в Москве, и в Петербурге), прежде чем столкнула их нос к носу в Полесье. Что это было, если не знак? Пётр Петрович даже себе хотел признавался в том, что уверовал: провидение выбрало его в защитники этой прекрасной и храброй девушке. Сейчас он должен был помочь Вере – увезти из её дома непрошеного гостя. Исправник распрощался с хозяйками и обратился к улану:

– Мы можем ехать.

– Я готов, – отозвался Печерский.

Девушки проводили их до крыльца и, убедившись, что гости свернули на подъездную аллею, возвратились в дом.

– Ну и как тебе понравился этот граф? – спросила Вера.

– Вовсе не понравился – злой он и, похоже, опасный, – откликнулась Марфа.

– Вот и мне так показалось. Я даже и не поняла, зачем он приезжал – смешно думать, что «дядюшка» озаботился моей здешней жизнью.

Марфа отмахнулась:

– Ну и бог с ним, с этим Печерским. Забудьте. Надеюсь, мы о нем больше не услышим.

– Хорошо бы, – вздохнула Вера. – Завтра у нас решающий день. Если всё, что задумано, получится, я одна смогу прокормить семью. Давай-ка скрестим пальцы за наш успех! – Она подняла вверх обе руки со скрещенными указательным и средним пальцами, а потом скомандовала: – Ну а теперь пошли спать…

Глава двадцать четвёртая. Сны и явь

Спать… спать пора. Девочка-паинька готовится ко сну: чёрные локоны струятся меж зубьями щётки, игривые глазки прикрыты ресницами. Ах, как целомудренна тонкая сорочка с высоким воротом, да только острые соски четко проглядывают сквозь тонкий муслин. Так даже лучше: вот она – девственность, зажми её в кулаке, сомни и… размажь. Пусть пресмыкается, вымаливает снисхождение. Пусть лижет хозяйские сапоги!

Сладострастное предвкушение разлилось по жилам, опалило огнём, поманило, и человек шагнул из тьмы. Красавица замерла. Блеск кокетства из её глаз исчез, лицо закаменело. Кого она из себя корчит? Императрицу?.. Бешенство вскипело в крови, и вожделение стало непереносимым. Он потянулся к горлу непокорной, но рука схватила холодный камень – он душил мраморную статую! Ужас, смешанный с гадливостью, покрыл его спину липким потом и… человек проснулся.

За окном ещё переливалась жемчужным блеском полная луна, но в саду уже загомонили птицы – ночь уходила. «Вот ведь приснится же такое», – с отвращением подумал человек и натянул одеяло на глаза. Он попытался вновь заснуть, но ничего не вышло. Проворочавшись с боку на бок целый час, он поднялся. Хватит дурака валять, пора и за дело приниматься.

Пора на шахту – дело не ждёт… Ночь прошла кувырком, и Вера так и не заснула. Ей так хотелось, чтобы с солью всё получилось. Вновь и вновь представляла она, как работники зачистят соляные глыбы, потом разобьют их чугунными кувалдами, а следом они с Марфой запустят соляные кусочки между жерновами. Закрыв глаза, Вера мечтала, как из-под огромного гранитного жернова покажется мелкая белая соль. Жернов в её воображении всё крутился, а мелкая, как речной песок, белая соль всё бежала.

Вера еле-еле совладала с собой и наконец-то успокоилась. Легкая дрёма уже закрутила её в тёплый кокон, когда из этого полусна вышел лорд Джон. Он ласково улыбнулся и покачал головой.

– Вы забыли меня, дорогая леди, – пожурил Джон с притворной укоризной, но было ясно, что он вовсе не сердится, ведь его улыбка осталась такой же нежной.

– Я не забыла, – начала оправдываться Вера, – просто была очень занята, мне так важно, чтобы задуманное получилось.

– Значит, для вас это важнее, чем я. Успешное дело нужнее вашей душе, чем любовные переживания. Вы так устроены, примите эту правду и живите в мире с самой собой, – посоветовал Джон, махнул на прощание рукой и растаял.

Вера открыла глаза. Сон её как рукой сняло, она была озадачена и даже уязвлена. Неужели Джон прав? Но это значит, что она – «синий чулок»! Конечно, Вере всегда нравилось заниматься делом, так что же она – ошибка природы? И впрямь, всю последнюю неделю Вера только и думала, как подобрать дрова и выпарить соль на своей кухне, а о любимом даже и не вспоминала.

«Нет, этого не может быть», – в отчаянии уговаривала себя Вера. Не подлежит сомнению, что она любит Джона, просто то, что нашлась эта соль, стало для неё необыкновенным шансом. Можно вытащить семью из нищеты, а это сейчас важнее всего на свете.

Но сомнения остались. Может ли хоть что-то быть важнее любви? Но тот упоительный восторг, когда вдруг оказывается, что планы воплощены, а ты победила, – его-то с чем сравнить?! Это ведь ни на что не похоже – какая-то смесь счастья, веселья и ощущения собственной силы. Как это можно сравнить с нежным обожанием? Эти чувства нельзя даже ставить рядом. Красное и розовое! Что из них лучше?.. И то, и другое. Красное – огонь, вихрь, победа, а розовое – мечты, нежность, тепло… Что же ей ближе? Если положить на чаши весов, то красное важнее. Только зачем взвешивать? Вера хотела всё и сразу.

Яркое майское утро застало её врасплох. Вера вскочила с постели и кинулась умываться. Почти сразу в комнате появилась Дуняша. Она помогла хозяйке надеть мужской костюм, и Вера побежала через двор во флигель управляющего.

Марфа уже разложила приборы, а кухарка поставила на стол блинчики и вареные яйца.

– Кофе сразу наливать? – уточнила Марфа, приподняв крышку кофейника, – пока очень горячий.

– То, что нужно – наливай сразу.

Вера уселась за стол и принялась обсуждать работы:

– Ты мне на сегодня ещё десять человек добавила? – спросила она.

– Конечно, они уже на месте.

– Тогда мы к обеду пару телег набьём. Ты успеешь с жерновами?

Марфа кивнула, подтверждая. Потом спросила:

– А где измельчать будем? Наверное, нужно рядом с мельницей куски разбивать, иначе в дороге всю соль пылью испортим.

– Мы глыбы зачистим, в мешковину обернем и на подводы погрузим, а на мельничном дворе можно их раздолбить. Я сама с первой телегой приеду, посмотрю, что выйдет, – решила Вера.

– Вот и хорошо, тогда я – сразу на мельницу, а вы – в шахту.

К Вериному приезду работа на шахте уже кипела. Воротами доставали из-под земли огромные бадьи с глыбами соли, трое подростков с большими ножами зачищали поверхность соляных камней до белого цвета, а потом грузили их в застеленные мешковиной телеги.

– Ну что, Василий Иванович, как дела у вас? – спросила Вера у появившегося из шахты Шапкина.

– Ближайшие штреки мы укрепили, дальше пока не пойдем. Так что я всех мужиков поставил отбивать соль. Две подводы уже приготовили, скоро и третья полна будет.

– Тогда отправляйте их на мельницу, а я вперёд поскачу, – распорядилась Вера.

Она понеслась через лес к реке. Там в излучине, рядом с плотиной, высился бревенчатый терем мельницы. Во дворе стояли наскоро сколоченные из обструганных досок столы. Марфа как раз застилала их чистой мешковиной. Увидев Веру, она радостно сообщила:

– Всё готово, уже выставили вторую пару жерновов с большим зазором. Думаю, что у нас получится.

– Дай-то бог, – перекрестилась Вера. – Пока ничего не говори…

– Да вы никак суеверная? – удивилась Марфа. – Боитесь, что сглажу? Так у меня глаза голубые, и вообще, я не глазливая.

– Я теперь всего боюсь. Ты только не смейся, слишком уж всё это для меня важно. Видать, я родилась, чтоб деньги зарабатывать, а замуж никогда не выйду.

Марфа расхохоталась:

– Ещё как выйдете! С вашей красотой и приданого не нужно, а у вас вон какое поместье, в нашей губернии только Хвастовичи такие же большие.

– Ты что, считаешь, что я отдам Солиту мужчине? – искренне удивилась Вера. Эта перспектива её просто ужаснула, но помощница даже не поняла сути вопроса.

– Ну а как же? Ведь он – муж!

Вот тебе и пожалуйста!.. А ведь точно так же думают и все остальные…

– Вот представь: у тебя ничего не было, а потом ты получила в подарок такое имение, к тому же нашла на своей земле соляную шахту, – сказала Вера. – Ты бы отдала это хоть кому-нибудь?

– Нет, наверное, – задумчиво протянула Марфа, и уже увереннее добавила: – Нет, я бы лучше замуж не вышла, чтобы всё моим осталось.

– Вот и я так думаю, – призналась Вера. Её ночные сомнения исчезли вместе с отблесками луны. Одно лишь предположение, что она может потерять Солиту, испугало её до холодного пота. Значит, это судьба, и нечего с ней спорить.

Скрип колес дал знать, что телеги уже на подходе, и вскоре работники уже перекладывали куски соли на застеленные мешковиной столы. Потом в ход пошли кувалды. Глыбы раскалывались легко, рассыпались на осколки покрупнее и множество кристаллов. Через полчаса все столы покрыл толстый слой кристаллической соли с небольшой примесью мелких комков.

– Да она уже сейчас хороша, – удивилась Марфа, – зачем её ещё и молоть?

– Такая только в сёлах в дело пойдёт, а в городе ты её не продашь, там народ привередливый. Я хочу, чтобы наша соль была самой лучшей – белой и мелкой, как речной песок: тогда за неё можно взять самую высокую цену, – объяснила Вера и предложила: – Давай пересыпать то, что получилось, и отправлять на помол.

Марфа распорядилась, и работники принялись грузить соль в глубокие бадьи.

– Пойдем глянем, как пойдёт, – предложила Вера.

Марфа пошла вперёд, указывая дорогу.

– Мне кажется, что нам одних жерновов хватит – тех, что для тонкого помола, – прикинула она, – зря вторые расставляли.

– Ты не спеши их убирать, может, в других местах соль потверже будет.

– Как скажете! Можно и подождать.

Они пришли к жерновам, там работники уже приготовили несколько бадей с солью. Мельник ожидал приказа.

– Давай, Никитич, отправляй прямиком в мелкий помол, – распорядилась Марфа.

– Да я тоже так подумал, – степенно пробасил мельник, – сразу должно получиться.

Соль полетела в отверстие верхнего жернова, тот сдвинулся, а потом закрутился, набирая обороты. Все, затаив дыхание, ждали. Наконец из-под грубого гранитного края показались тоненькие светлые струйки, они всё разрастались, полнели, и вот уже широкое кольцо белоснежной тончайшей соли окружило жернов.

– Получилось! – обрадовалась Марфа и, глянув на Веру, удивилась: – Да что с вами? Вы даже не рады!

Она ошибалась. Вера была совершенно счастлива, только вот за острой вспышкой ослепительного восторга сразу же навалилось странное опустошение, как будто из неё выкачали все силы. Хотелось сесть, прислониться к стене и заплакать. Вера вдруг осознала, что так долго лежавший на её плечах непомерный груз упал и рассыпался мелкой белоснежной солью.

– Я рада, как никогда в жизни! Просто не могу до конца поверить в то, что чудо все-таки случилось! – сквозь слёзы призналась Вера.

Глава двадцать пятая. Соляной обоз

Кто теперь верит в чудеса? Никто. Разве что дети… Капитан Щеглов отпустил вожжи, прикрыл глаза и дал лошади волю. В майском прогретом лесу зеленела молодая трава, деревья опушились нежной клейкой листвой и сейчас утопали в лёгкой золотистой дымке. Розово-лиловые медуницы затопили поляны. Птицы заливались в макушках деревьев, ведь в Полесье пришел май – хозяин весны. В этом волшебном лесу исчезали заботы. Май дарил надежду и обещание, что мечты сбудутся, жизнь наладится, и все вокруг будут счастливы, даже замшелый, как трухлявый пень, уездный исправник.

Пётр Петрович в свои сорок два ничуть не сомневался, что весне доверять нельзя – та обещаний не сдержит, но ему так хотелось поддаться на майские посулы! А почему бы и нет? Вдруг повезёт, и ему тоже достанется кусочек счастья?

Прошло уже десять лет, как Щеглов оплакал жену и сына. Сразу после их смерти было так тяжко, что капитан попросил Небеса забрать и его тоже. Но Господь оставил его здесь, и теперь Щеглов считал, что это неспроста – значит, он ещё не всё сделал, что должен. Он и сам понимал, что теория его спорная, ведь если судьба забирает тех, кто уже переделал все дела на этом свете, то почему жестокая болезнь унесла его маленького сына и молодую жену? Мишенька даже не успел вырасти, а нежная и хрупкая жена Щеглова зачахла от горя и ушла вслед за своим единственным ребёнком.

Капитан вспомнил старые липы и деревянный дом с двумя толстыми белёными колоннами под широким балконом. После смерти жены он не смог больше оставаться в Щегловке и, вызвав из города младшего брата, отписал имение ему, а сам уехал к бывшему командиру, ставшему к тому времени губернатором. Теперь, десять лет спустя, капитан-исправник Щеглов знал в своём уезде всех поголовно. Его боялись, но и уважали. Здесь не стало краж, даже пьяные потасовки случались редко, тем более странными и необъяснимыми казались случаи пропажи людей, да ещё и найденный труп.

Пришлось Щеглову признать, что зря он успокоился, посчитав, что вышколил свой уезд, навел в нём полный порядок. Вот судьба и подкинула ребус: нечего, мол, зазнаваться и почивать на лаврах!

«Разберёмся», – пообещал себе Пётр Петрович. Как ни крути, оставалась одна последняя версия – болота.

В уезде болота занимали без малого треть. Они начинались с узкой полосы между самыми крупными имениями – Солитой и Хвастовичами – и, постепенно расширяясь, тянулись на многие версты. Болота слыли такими коварными, что местные крестьяне запрещали женщинам и детям подходить даже к их краям, да и сами мужики, если и решались податься в трясину, то ходили всегда по двое и вглубь не совались. Зато от болот оказалось много пользы местным помещикам: на осушенных участках выкапывали торф, а у Бунича в его Дыховичах прямо на границе с болотом стояла солеварня.

«Надо бы её проверить», – вспомнил Щеглов. Он не был на солеварне с тех самых пор, как Бунич переехал обратно в свой восстановленный после войны дом.

Впрочем, если уж быть честным, то ездить в Дыховичи исправник не любил. Его всегда поражало, что балагур и душка Бунич дома ведёт себя как капризная девица, а рослый и суровый управляющий Поляков заискивает перед ним и прыгает, как собачка на задних лапках. Конечно, в этой маленькой слабости не было ничего преступного, и по сравнению с дуболомством других помещиков капризы Бунича казались вполне невинными. Причина была в самом Щеглове: он не любил мужчин с бабьими повадками, а посему визитов в Дыховичи избегал. То ли дело – съездить в Хвастовичи или в Солиту. Пётр Петрович вспомнил свой последний визит к двум милым барышням и улыбнулся. С приездом в дом графини Веры дочка управляющего просто расцвела. Видать, боязнь лишиться места и крыши над головой изводила бедняжку, а когда новая хозяйка по достоинству оценила её успехи, Марфа успокоилась, стала веселой, любезной и, понятное дело, очень красивой.

«Марфа такая высокая и сильная, наверное, она смогла бы родить с десяток здоровых детишек», – задумался Щеглов… Хотя о чём тут было думать? Он Марфе не муж!.. Впрочем, мужа у Марфы всё равно не было. За кого в этом уезде могла выйти замуж дочка управляющего Сорина? Помещик не женился бы на ней: хоть и дворянка, да бедна. Купцы в уезде были по большей части староверами и жен сыновьям выбирали среди своих. Так что не было у Марфы Васильевны никакой возможности выйти здесь замуж, если только не приедет кто-нибудь из женихов-богатеев в пустующее имение. Может, он и не посмотрит на отсутствие приданого, а обратит внимание на бойкие серо-голубые глаза, румянец во всю щёку и пышные каштановые кудри настоящей русской красавицы.

«Дай ей Бог», – пожелал Щеглов. Он ещё за Марфу порадуется… Может, Горчаков захочет взять её в жены? Он вроде бы пока не женат. Хотя навряд ли, тот, поди, на графиню Веру смотреть будет.

Вспомнив о хозяйке Солиты, капитан подумал и о её неприятном госте.

Печерский ему откровенно не понравился – говорил тот всё вроде бы складно, вот только выглядел неубедительно: в глаза не смотрел, покашливал между фразами и нервно перебирал пальцами тёмные деревянные чётки. Щеглов впервые в жизни видел человека в военной форме с чётками в руках. Это смотрелось так странно, как-то не по-русски! Хотя, если приглядеться, граф Печерский и сам напоминал перса или турка, какими исправник их запомнил по кампании девятого года. Пленные турки так же косо поглядывали на русских из-под тяжёлых век и так же перебирали чётки с кисточками на концах.

– Стоп! Кисточка!.. – поразился Щеглов: на православных чётках висит крест. Неужели Печерский – мусульманин?..

У приезжего улана были русская фамилия и графский титул. Может, его мать – мусульманка? Тогда это объясняет его восточную внешность. Но вообще это как-то странно, обычно ребёнка определяют по вере отца. Щеглов знал, что сейчас в столице вошло в моду переходить в католичество, но не в мусульманство же. Пожалуй, ему следовало доехать до Солиты и побеседовать с графиней о её неприятном визитере, а потом уже отправляться к Буничу.

– Сначала приятное… Верно? – поинтересовался Щеглов, то ли у себя самого, то ли у тихо бредущей по лесной дороге лошадки.

Теперь посещение Дыховичей можно было отложить по вполне уважительной причине. Исправник с облегчением вздохнул, подобрал вожжи и свернул на дорогу, ведущую к Солите. Через полчаса он выехал из леса. Теперь дорога вилась вдоль зарослей черемухи и ольхи, за ними прятались мелкие, похожие на ямы озерца, а с другой стороны подступали бесконечные поля.

«Да уж, ничего не скажешь – хороший подарок получила графиня Вера, – оценил Щеглов. – Никто от такого не отказался бы. Земли много, ну и дом почти восстановлен».

Исправник щёлкнул вожжами, лошадь побежала быстрее, и вскоре за поворотом показался купол барского дома. Двуколка поднялась на косогор, и перед Щегловым, как на ладони, открылись блистающий свежей побелкой главный дом, колоннада и оба флигеля. Как ни странно, во дворе сгрудилось чуть ли не три десятка подвод, а у хозяйского крыльца стоял запряжённый парой экипаж.

– И куда же это они собрались? – пробурчал заинтригованный Щеглов и, погоняя лошадь, поспешил в усадьбу. Скоро он оказался во дворе и с любопытством осмотрел телеги. Все они были доверху нагружены плотными мешками.

«Похоже, что барышни излишки муки продают, – сообразил он. – Значит, им одна дорога – на ярмарку в Смоленск… И что же это получается – девицы одни поедут?.. Да как же они покажутся на ярмарке? Тогда разговоров не оберешься. Графиня – девушка богатая, а вот Марфе в уезде все кости перемоют».

На крыльце хозяйского флигеля появились наряженные в светлые платья и шёлковые шляпки Вера с Марфой. Капитан поспешил им навстречу. Поздоровался, а потом спросил:

– Я смотрю, вы уезжаете?

– Мы едем в Смоленск, дня на три, – объяснила Вера.

– Вы считаете, что за три дня сможете продать столько муки? Богатые купцы вас сразу к себе не подпустят, будут присматриваться, потом торговаться, а лавочники много не возьмут.

– Мы не муку везем, это соль!

– Да бросьте… Когда же вы успели солеварню поставить?

– Нам не нужна солеварня, у нас – шахта, – объяснила Вера. – Вот вернёмся из Смоленска, приезжайте к нам, мы всё вам расскажем. Кстати, если хотите, можете сейчас пообедать и отдохнуть.

Какой при таких делах может быть отдых?.. Щеглов не собирался допускать в своём уезде малейшего непорядка, что уж говорить о поездке одиноких девиц на ярмарку, но объясняться с молодой графиней тоже не хотел (не дай бог, обидит). Пришлось ему выкручиваться:

– Я ведь тоже в Смоленск собирался. Вот я с вами и отправлюсь. Вы с обозом поедете медленно. Я успею заехать домой, вещи взять, а потом буду ждать вас на повороте у старых вязов.

Вера обернулась к своей помощнице. Та молча кивнула: дала понять, что знает место, о котором говорит капитан. Забавно, но Марфа в присутствии Щеглова предпочитала объясняться жестами. Пора с ней наконец разобраться, дело-то, похоже, серьёзное. Вера посмотрела вслед двуколке Щеглова и повернулась к своему экипажу. Марфа задумчиво покусывала кончик синей шляпной завязки.

– Смотри, эдак все ленты изжуешь, придётся новую шляпку покупать, – засмеялась Вера.

– Да уж, – смутилась её помощница, – и купить будет негде: такая одна у Алана была.

Бродячий торговец Алан в запряженной буланой лошадкой кибитке появился в имении с неделю назад. Товар его – шляпки да шали и бусы с тесьмой – оказался никчемным: и самых дешёвых тканей, и скроен кое-как, но непритязательной Марфе понравилась темно-синяя шляпка-капор. Сегодня она её обновила.

Вера начала разговор издалека:

– Что, у Алана вообще одна шляпка была?

– Шёлковая – одна, и хорошо, что она оказалась синей, – подтвердила Марфа, любовно разглаживая смятую ленту.

– Синий тебе очень к лицу, глаза сразу засияли, – плела свои сети Вера. – И знаешь, не только я это заметила. По-моему, Щеглов тоже оценил твою шляпку.

– Вы всё шутите! Какое ему дело до меня и моей шляпки?

Марфа запылала, как факел, и Вера опустила глаза, чтобы не смущать помощницу, но всё-таки продолжала настаивать:

– А тебе до Щеглова?

– Да я что… Кому есть дело до моих чувств?

– Почему ты так думаешь? Чем же ты, хуже других, если так считаешь?

– Я бесприданница, очень высокая, хожу в штанах и занимаюсь неженской работой – вот и все причины, чтобы ни один мужчина не посмотрел в мою сторону.

– Мы будем много работать и соберём тебе денег на приданое, – не сдавалась Вера, – а остальное, по-моему, не имеет значения. Я тоже ношу мужской костюм, ведь это удобно, и вместе с тобой занимаюсь делами. В свете не принято, чтобы женщины трудились, а мне это нравится.

– И где же ваш жених? – уточнила Марфа. – Пока вы снова платье не наденете и в гостиной с пяльцами не сядете, вряд ли кто-нибудь из мужчин решится к вам посвататься.

Помощница произнесла вслух то, о чём Вера и сама не раз думала. Пришлось ей сознаваться:

– В этом ты, наверное, права, но я и не собираюсь замуж. Моё сердце занято, а я выйду лишь за того, кого люблю, и других женихов мне не нужно.

– Ну и мне не нужно, – тихо сказала Марфа.

Вот и прозвучало признание! Вера улыбнулась и потянула за найденную ниточку:

– Значит, я права, ты влюблена в Щеглова? И давно это с тобой?

Марфа опустила глаза. Она явно сомневалась, стоит ли откровенничать, но все-таки созналась:

– С тех пор как он здесь появился. Я ещё девочкой была. Только он никогда меня не замечал. Все знают, что он жену и сына похоронил, а теперь на женщин не глядит.

– Правда? Что, так никого рядом с ним и не видели?

– Никого не было…

– Видишь, какой благородный человек, не зря он мне сразу понравился, – призналась Вера, но, заметив, как вздрогнула Марфа, уточнила: – Я имею в виду, что он – прекрасный человек, я не говорю о Щеглове как о мужчине. Успокойся и не ревнуй, я же сказала, что моё сердце занято.

Помощница робко улыбнулась, и Вера поняла, что сказанный ею комплимент – чистая правда. Большие глаза Марфы под синими шёлковыми полями мягко сияли, а уже отросшие до середины шеи каштановые кудри выбивались пушистыми завитками на щеках и надо лбом.

– А почему ты не хочешь его завоевать? – осторожно поинтересовалась Вера. – Шляпка и платье у тебя есть, можно и пяльцы раздобыть.

Лицо Марфы стало не просто задумчивым, а даже отрешённым.

«Думай, думай, – мысленно посоветовала своей помощнице Вера. – Может, Марфа и есть та женщина, которая возродит Щеглова к жизни». Вслух Вера говорить этого не стала – побоялась оказаться слишком навязчивой.

Лес остался позади, и экипаж повернул с просёлочной дороги на столбовую. Чуть в стороне росли старые вязы, там уже стояла двуколка Щеглова. Сам исправник приветственно помахал им рукой и выехал на дорогу. Впереди Веру ждал главный экзамен – ярмарка.

Глава двадцать шестая. Смоленская ярмарка

Ярмарка на рыночной площади Смоленска оказалась на удивление многолюдной. Телеги стояли впритык, и Вере пришлось выставить на продажу лишь один воз, а все остальные спрятать пока в сараях постоялого двора на окраине города.

Как же удачно получилось, что Щеглов поехал с ними! Исправника здесь знали и уважали так же, как и в уезде, а благодаря его опеке и к барышням отнеслись почтительно. Пётр Петрович познакомил Веру со всеми богатыми перекупщиками. Суровые бородачи в жёстких суконных поддёвках низко кланялись графине Чернышёвой, но товар её брать не спешили – ссылались на уже существующие большие запасы. Постепенно Вера заподозрила, что эти хитрецы сговорились за её спиной. Дело было не в соли и даже не в цене, причина оказалась в ней самой – никто не хотел связываться с барышней-аристократкой. Её выстраданному делу грозил полный крах, и, выйдя из очередной лавки, где ей отказали, Вера шепнула исправнику:

– По-моему, мы с вами стучимся в глухую стену. Вы видите, что со мной здесь не хотят иметь дела. Я так понимаю, что эти купцы в сговоре. Только первый, когда меня увидел, удивился, а остальные казались совершенно невозмутимыми, значит, их предупредили.

– В этом вы правы, – согласился Щеглов. – Но я хотел поглядеть на всех перекупщиков, чтобы уж не было никаких сомнений. Теперь картина ясна – налицо сговор.

– Неужели в таком большом городе все купцы повязаны круговой порукой? Думайте, Пётр Петрович! Нет ли у этой шайки бородачей злостных конкурентов? Нам нужен их самый беспощадный враг.

Капитан усмехнулся. Веру его кривая улыбочка обычно забавляла, но сейчас она даже заподозрила Щеглова в издевательстве. Как он может смеяться, когда она в отчаянии?! Но исправник развеял её сомнения:

– Есть тут один откупщик, Горбунов. Местные его очень не любят, да у него связи в самой Москве. Горбунов богаче, чем наши несостоявшиеся покупатели, вместе взятые. Только он по мелочи не торгует, его интерес – хлебное вино.

– А вы можете с ним поговорить? Сначала без меня, ведь надо подготовить почву для встречи. Скажите ему, что я на полкопейки с пуда цену снижу, если он возьмет всё и сделает заказ на следующий обоз. Сейчас цена для меня не так важна, я оборотом возьму.

– Ну, Вера Александровна, никогда такого от дамы не слыхивал, – хмыкнул исправник. – Уж насколько ваша Марфа Васильевна деловая барышня, но ей до вас далеко.

– Деловитость – хорошее качество, особенно если у хозяйки семья большая, – невозмутимо заметила Вера. От её взгляда не укрылась тень, скользнувшая по лицу Щеглова.

– Мне трудно судить, у меня семьи нет, – напомнил капитан, и длительная пауза перед его ответом подсказала Вере, что она перестаралась.

«Оказывается, Щеглов-то не из тех, кто любит получать советы», – сообразила она и быстренько перевела разговор:

– Как мы поступим с Горбуновым? Он согласится поговорить с вами?

– Обижаете, Вера Александровна, – хмыкнул Щеглов. – Нет в этом городе человека, который откажется поговорить с исправником при исполнении обязанностей.

– Так вы же занимаетесь моими делами. При чём тут ваши обязанности?

– Ни при чём! Да остальные этого не знают, а вот форма всегда при мне.

Вера расхохоталась:

– Я до этого как-то не додумалась. Неизвестно ещё, кто из нас лучший коммерсант.

Щеглов молча улыбнулся, и смешливые лучики побежали от его карих глаз. Сейчас кривая улыбка выглядела очень даже мило. Однако шутки шутками, но пора заниматься делом, и Вера предложила:

– Проводите меня, пожалуйста, к Марфе, а сами уж поищите этого Горбунова.

– Сделаем по-другому: заберём Марфу Васильевну с ярмарки, и я отведу вас обеих в гостиницу, а потом пойду искать нашего откупщика, – решил Щеглов.

– Ну, вам виднее…

Они добрались до рыночной площади и стали пробиваться к тому месту, где оставили подводу с солью. Марфу они увидели издали: яркая синяя шляпка возвышалась над толпой почти в центре площади.

– Замечательный рост у Марфы Васильевны, – тихо сказал Щеглов, – её всегда видно.

Вера сочла за благо промолчать…

Наконец они пробились сквозь толпу. По расстроенному лицу своей помощницы молодая графиня поняла, что ничего не продано. Телега и впрямь прогибалась под грузом мешков.

– Ничего не берут, – чуть не плача, сообщила Марфа, – наваждение какое-то!

– Может, наваждение, а может, и сговор, – пытаясь скрыть досаду, заметила Вера. – Пойдём в гостиницу. Осип покараулит здесь, а мы немного отдохнём.

– Да уж, Марфа Васильевна, отдохните чуток! Вон ведь какая сегодня жарища, а вы полдня на солнцепёке простояли, – поддакнул Щеглов.

Марфа молча кивнула, взяла хозяйку под руку и стала протискиваться сквозь толпу. У неё это получалось даже лучше, чем у их единственного кавалера, и спустя четверть часа вся компания оказалась в гостинице. Исправник проводил девушек до их номеров на втором этаже и ушёл искать Горбунова. Вера сняла шляпку, потом тальму и подошла к окну. Она распахнула створки и впустила в комнату прогретый за день воздух. А потом высунулась в окно и подставила лицо к солнцу.

– Не обгорите? – поинтересовалась Марфа. – Солнышко в мае коварное, не успеете оглянуться, как кожа потемнеет.

– Да и пусть темнеет, мне на балы не ездить, а в шахте мужикам безразлично, какого цвета у хозяйки кожа. Это не у меня под носом жених неприкаянный ходит.

– А у кого?

– У тебя, у кого же ещё, – не открывая глаз, сообщила Вера. – Он и ростом твоим восхищается, и тем, что ты очень деловая.

– Не может быть! Кому нравятся «синие чулки»?

– Не считает он тебя никаким «чулком», так что всё от тебя самой зависит. Хоть раз открой в его присутствии рот. Я-то знаю, что ты умная девушка, а он об этом не подозревает, ведь ты при нём молчишь, как рыба.

– Я не молчу, – слабо оправдывалась Марфа, – я просто не знаю, о чём с ним говорить.

– А ты слушай его и отвечай, – посоветовала Вера.

Солнце спряталось за тучи, и с улицы сразу же потянуло прохладой. Захотелось согреться, и Вера предложила: – Давай чайку закажем.

– Лучше я сама принесу поднос из буфетной, коридорного никогда не докличешься, – заявила Марфа. – Вы, как мои шаги услышите, дверь откройте, а то руки у меня будут заняты.

Её не было так долго, что Вера забеспокоилась. Наконец за стенкой раздались шаги. Графиня распахнула дверь, но помощницы в коридоре не оказалось, зато у соседнего номера возился с ключом высокий мужчина в синем сюртуке. Вера успела заметить тёмно-русые волосы и обтянутые тонким сукном широкие плечи. Щёлкнул замок, и мужчина толкнул дверь. Прежде чем войти в номер, он обернулся, и Вера увидела знакомое лицо с раздвоенным квадратным подбородком. В полутёмном коридоре провинциальной гостиницы стоял князь Платон Горчаков.

Глава двадцать седьмая. Трактирное чаепитие

Вот когда Платон осознал, что значит «онеметь». Он смотрел на замершую в дверях соседнего номера девушку – и не знал, что сказать. Самым интересным было то, что во время долгого пути из столицы он постоянно вспоминал о графине Чернышёвой, а когда наконец-то её встретил, замер столбом. Слов не было.

Вера тоже его узнала – взгляд её заметался, щеки вспыхнули. Она отступила в глубину комнаты и потянула за собой дверь. Это привело Горчакова в чувство: он метнулся вперёд и успел перехватить створку прежде, чем та захлопнулась.

– Вера Александровна, погодите минутку, у меня для вас есть письмо. Оно от вашей сестры. – Платон выпалил первое, что пришло в голову.

Это помогло. Дверь приоткрылась, и в щели вновь появились пылающие Верины щеки. Губы её подрагивали, но она гордо вскинула голову и осведомилась:

– Разве вы знакомы с моей сестрой? Кстати, с которой? У меня их две.

– Я имел честь быть представленным Надежде Александровне. Перед отъездом из столицы я посетил Кочубеев, а ваша сестра и бабушка тоже были там. У нас получился очень хороший разговор. А я и не знал, что мы с вами теперь соседи. Мария Григорьевна сообщила мне, что подарила вам Солиту, а когда дамы узнали, что я собираюсь в Полесье, то попросили захватить письмо для вас.

Похоже, речь получилась убедительной. Вера полностью открыла дверь, мгновенье помедлила: решала – пригласить ли его войти, но потом сама шагнула коридор.

– Очень любезно с вашей стороны захватить для меня весточку из дома, – заметила она. В её голосе вновь зазвучали привычные интонации светской дамы. Стало жаль – смущенная и растерянная Вера Чернышёва нравилась Платону гораздо больше, чем прекрасная графиня из дома на Мойке.

– Конверт лежит в саквояже, разрешите мне его достать. Подождите минутку.

– Да, конечно, я побуду здесь.

Платон зашёл в свой номер и, не разбирая, вывалил содержимое саквояжа на кровать. Кожаный мешок с документами, где хранилось и драгоценное письмо, лежал на самом дне и сейчас выпал последним. Платон развязал шнурок и достал маленький конверт с ярко-алой сургучной печатью. На нём четким почерком, без единой помарки были выведены титул и имя адресата. Надин Чернышёва оказалась умной и деловитой (в чём князь успел убедиться лично), но своими повадками сильно напоминала боевой таран.

«Ну и сестрицы! И как с ними только обращаться? Впросак бы не попасть», – успел подумать Платон.

Он вернулся в полутёмный коридор. Вера по-прежнему ждала у своей двери. Она уже взяла себя в руки, лицо её сделалось невозмутимо-спокойным, а взгляд фиалковых глаз – холодновато-любезным. Она протянула руку за письмом:

– Нашли? Благодарю.

– Да, вот оно. Только, пожалуйста, не уходите. Ваши бабушка и сестра сказали, что я могу обратиться к вам с просьбой, – поспешил заявить Платон.

Он замолчал, ожидая ответа. Его собеседница застыла – похоже, испугалась подвоха, но потом откликнулась:

– Слушаю вас…

– Дело в том, что в Хвастовичах меня ждут сестры. Они должны были приехать туда ещё две недели назад. Я отправил их в имение вместе с гувернанткой – понадеялся, что мадам Бунич не откажется присмотреть за ними до моего приезда. Но при встрече ваша бабушка сообщила, что наша общая соседка скончалась, вот мне и пришлось срочно выехать в поместье, чтобы устроить девочек самому. Вы разрешите привезти их в Солиту и представить вам?

– Конечно, привозите, – согласилась Вера, – мы пробудем здесь два-три дня и вернёмся в имение. Я буду рада видеть ваших сестёр.

«Только сестёр», – отметил Платон. Стараясь не выдать досады, он уточнил:

– Вы здесь с родными?

– Я приехала с исправником нашего уезда и своей помощницей. Родных у меня здесь нет.

Подтверждая её слова, в конце коридора показались высокая девушка с чайным подносом в руках и несущий самовар мужчина в мундире. Кавалер едва доставал спутнице до уха.

– Вот и они, – сообщила Вера. – Приходите к нам на чай, я вас познакомлю.

– Благодарю, – только и успел сказать Горчаков, как его собеседница исчезла в своём номере.

Колоритная парочка с любопытством оглядела князя и прошествовала вслед за Верой, а Платону пришлось идти к себе.

Подождав для приличия четверть часа, Платон постучал в соседнюю дверь. Ему открыл давешний офицер, только теперь он уже был без самовара.

– Проходите, ваша светлость, – пригласил офицер и улыбнулся. Получилось это у него забавно – косо, на один бок – но зато темноглазое лицо сразу стало молодым и приятным. – Меня зовут Пётр Петрович Щеглов. Я – капитан-исправник нашего уезда, – представился офицер, а потом обернулся к дамам. – Её сиятельство вы знаете, а это – Марфа Васильевна Сорина.

Высокая девушка с короткими каштановыми кудрями поднялась из-за стола и сделала что-то вроде книксена, а графиня Вера просто кивнула, указав Платону на свободный стул. Горчаков пожал руку капитану, поклонился Сориной и сел.

– Вы надолго к себе в имение? – спросила Вера и подала Платону чашку с чаем.

– Нет, мне нужно вернуться в столицу, у меня там осталось незаконченное дело, – дипломатично ответил он: он надеялся, что его поймут правильно.

Платон не ошибся, молодая графиня запнулась, но обсуждать при посторонних их общую беду не захотела и заговорила о другом:

– Вы сказали, что сейчас в Хвастовичах живут ваши сестры…

– Да. Они – погодки. Сестры очень похожи друг на друга, только цвет волос и глаз у них разный: Полина – рыжая с зелёными глазами, а Вероника – голубоглазая брюнетка, как вы.

Вера явно смутилась, и Горчаков сообразил, что не следовало так подчеркивать своё явное внимание к её внешности. Пытаясь сгладить неловкость, он заговорил о сестрах:

– Их отец был вторым мужем моей матери. Девушки не так давно потеряли сразу обоих родителей, и теперь их опекуном стал я. В моих ближайших планах отставка и переезд в Хвастовичи.

– Это замечательно! – воскликнул Щеглов. – Пока хозяева имений не вернутся в уезд, довоенного благосостояния здесь всё равно не достичь.

– Почему? У меня в имении отличный управляющий.

– Да будь ваш управляющей хоть семи пядей во лбу, нашему уезду от этого ни жарко, ни холодно, потому что доход с имения вы забираете в столицу. А если вы сами станете здесь жить, вы и денежки будете вкладывать на месте. Так же будут делать и остальные. Жизнь в усадьбах оживится, праздники станут устраивать, в гости друг к другу ездить – вот и воспрянет наше общество.

– На это и возразить нечего, – улыбнулся Платон, – вы совершенно правы.

– Пётр Петрович за наш уезд всею душой радеет, – опустив глаза, сказала Сорина.

– Да, это точно подмечено, – поддержала её молодая графиня, – капитан Щеглов – истинный патриот нашего уезда.

– Ну, вы уж слишком сильно меня хвалите, – отмахнулся исправник.

Платону капитан очень нравился: Щеглов казался основательным, по-настоящему надёжным и при этом молниеносно соображал, вот и сейчас он сразу же нашёл предлог, чтобы отвлечь разговор от собственной персоны:

– А когда коронация, ваша светлость, не скажете?

Платон и сам хотел бы это знать, но увы… Так что ответил как есть:

– Теперь этого никто не знает. Когда я по дороге сюда останавливался в Москве, пришло известие, что по пути из Таганрога в столицу скончалась императрица Елизавета Алексеевна. Она умерла в Белёве. Уже объявили траур.

– Да что вы говорите? Какая жалость! – расстроился Щеглов. – В армии её очень уважали, знали, как она вдовам и сиротам помогает. Чистый ангел!

Осмелев, разговорилась и Марфа:

– А правду говорят, что покойная государыня была очень красивой? – поинтересовалась она.

Горчаков подтвердил, но Марфе этого показалось мало. Она подробно расспросила гостя и о новой императрице Александре Фёдоровне, и о её детях. Выслушав, мечтательно вздохнула:

– Как хорошо, четверо деток…

Не зная, что на это можно ответить, Платон улыбнулся, но в разговор вмешался Щеглов:

– Ваша светлость, так это получается, что ваши сестры сейчас одни в имении? Я так понял, что они еще не взрослые?

– Полине – шестнадцать, Вероника на год моложе. К сожалению, у нас очень маленькая семья, мне некого было с ними отправить. Я очень надеялся на мадам Бунич.

– Ну, что поделать… Хотя её очень жаль, светлой души была женщина. Но вы не беспокойтесь – пока вас не будет, я стану наведываться в имение, следить за порядком.

– Спасибо! – обрадовался Горчаков. – Вы меня очень обяжете.

– Надеюсь, что мы завтра закончим все дела, и я сразу же к вам заеду.

– Вы так уверены? – тихо спросила Вера.

Платон заметил на её лице тень недовольства. Он не знал, чем оно вызвано, ведь сама графиня участия в разговоре не принимала, а остальные не сказали ничего такого, что хоть как-то её касалось.

– Я уверен, что Горбунов купит партию, да и дальнейшие поставки его заинтересуют, – заявил Щеглов. Он по-мальчишечьи подмигнул озадаченному гостю и пояснил: – Наши дамы привезли на ярмарку соль, а местные перекупщики им обструкцию устроили. Так Вера Александровна придумала договориться с их соперником. Я уже с ним повидался, всё, как её сиятельство велела, ему пересказал, и тот клюнул.

– Я восхищен, сударыня! Ваша бабушка говорила мне, что вы сами ведёте дела в имении, но она не упоминала, что в нём есть и солеварня, – обратился к Вере Платон.

– У нас – шахта! – выпалила Марфа. – Вера Александровна сама придумала, как соль измельчать без выпаривания! Теперь можно хоть каждую неделю обозы в город отправлять.

– Можно, конечно, – с явным раздражением заметила Вера, – только нужно, чтобы товар покупали.

– Так уже почти договорились! – удивился Щеглов.

– Дело сладится лишь тогда, когда я отправлю деньги матери, а раньше – это только разговоры.

«Значит, Чернышёв не пощадил и своих родных, – понял Платон. – Этого следовало ожидать. С него – полк, а с них что? Титул или имущество? Или и то и другое… Да, Александр Иванович – противник беспощадный!»

Исправник засобирался.

– Ну, спасибо хозяйкам за хлеб-соль, – сказал он, поднимаясь, и напомнил: – Дамы, буду ждать вас внизу в восемь. Успеете?

– Успеем, – подтвердила Марфа, а потом вопросительно глянула на Веру.

– Да, конечно, мы будем готовы, – согласилась графиня.

Платону оставалось лишь попрощаться. Он вернулся в свой номер. Вещи на его кровати так и валялась бесформенной грудой. Не разбирая, он засунул их обратно в саквояж, разделся и лёг. Эта нежданная встреча выбила Платона из колеи. Он так готовился к свиданию с Верой, подбирал слова, собирался объясняться за прошлое, но этого даже не потребовалось – молодая графиня держалась с ним ровно и дружелюбно. Наверное, она уже и сама знала о причинах, по которым он отказался помогать её матери, и простила его так же, как её бабушка в Петербурге.

Тогда, у Кочубеев, графиня Румянцева сама подошла к Платону.

– Вы уж извините меня, голубчик, за ту выходку, сами понимаете – горе у нас. Всё от отчаяния. Теперь-то я знаю, что никому навстречу не идут, а тогда не знала, – сказала она. – Вы, наверное, приезжали, чтобы объяснить нам это?

– Да. Я надеялся уберечь Софью Алексеевну от напрасных унижений.

– Она и так через них прошла бы, мать ведь! – вздохнула графиня. – А у вас что, кроме брата, никого нет?

Платон рассказал ей о сестрах и о том, как отправил их в Хвастовичи. Когда же Румянцева сообщила ему, что Солита теперь принадлежит Вере и молодая графиня уже уехала в имение, Платон тут же вызвался передать ей весточку. Предложение приняли с благодарностью. На следующее утро он заехал в дом на набережной Мойки и из рук прекрасной Надин получил послание для её сестры. Красавица обворожительно улыбнулась и тут же с четкостью штабного генерала изложила, что Горчаков должен не только передать письмо, но и внимательно присмотреться, не терпит ли графиня Вера какой-нибудь нужды, а потом, вернувшись в столицу, конфиденциально доложить всё Надин, не беспокоя её бабушку.

Лежа без сна, Платон гадал, какое же впечатление он произвел на Веру. Всю дорогу до Смоленска он бесконечно возвращался к одной и той же мысли: раз ему нужно жениться, то лучшей невесты, чем связанная с ним общей бедой графиня Чернышёва не найти. И эта перспектива казалась ему ужасно заманчивой. Платон подозревал, что в нём заговорила кровь, ведь Вера так походила на его мать. Считать, что причиной его интереса к этой девушке стало уязвлённое самолюбие, он просто отказывался.

«Как ни крути, но всё сходится на Вере Чернышёвой, – наконец-то признал он. – Наверное, это – судьба…» Решив не навязываться пока своей суженой, а встретиться с ней уже в имении, Платон наконец задремал. Три часа он проснулся и сразу же велел закладывать лошадей. Выходя из номера, Горчаков думал только об одном: как бы хоть одним глазком посмотреть на спящую за соседней дверью девушку.

Вера слышала, как хлопнула соседняя дверь, как застучали, а потом стихли у лестницы каблуки кавалерийских сапог. Горчаков уехал в своё имение, и ей наконец-то стало поспокойнее. Она так и не смогла разобраться в мешанине своих чувств. Совсем недавно всё в её душе было чисто и правильно: она любила Джона и, раз тот оказался для неё недоступен, собиралась посвятить свою жизнь матери и сестрам. Встреча с пресловутым кавалергардом всё запутала. Почему её так задел вчерашний разговор? Она в нём даже не участвовала. Говорили другие. Почему ей не хотелось, чтобы Щеглов посвящал князя в её дела? Вера не только не стыдилась своей деловой хватки, наоборот, раньше она ею гордилась. Почему же вчера ей так хотелось вырвать капитану болтливый язык?.. Да и Марфа отличилась! Зачем было рассказывать первому встречному о шахте?!.

Вера зажмурилась, но это не помогло. Только серая предрассветная дымка крутилась под веками. И на этом дымчатом фоне проступила вчерашняя сцена: красивое лицо Марфы, обращённое к Горчакову. От злости захотелось плакать. Дочка управляющего из полесского захолустья вела себя точно так же, как пустоголовые московские барышни. По крайней мере, охотничью стойку на богатого холостяка она делала ничуть не хуже.

Разочарование оказалось ужасным. Вера так и не смогла с ним смириться, а больше всего её оскорбляло, что Марфа откровенно заигрывала с новым знакомым, будто и не она только что умирала по Щеглову.

На горизонте появился другой – и верная любовь кончилась. Правда, князь был моложе, красивее и богаче, чем исправник, но Марфа могла бы хоть для приличия не менять так быстро своих пристрастий. Вере стало до тошноты противно. Хотя какое ей до всего этого дело? Пусть Марфа творит всё, что захочет. В конце концов, та не связана со Щегловым ни словом, ни обещанием. Может, он никогда и не посмотрит на дочку управляющего, а так и будет хранить верность покойной жене. Такое поведение Вера понимала и очень даже ценила, она сама точно так же относилась к лорду Джону.

«Пётр Петрович вел себя искренне и благородно, – наконец признала она. – А вот Горчаков на фоне капитана-исправника выглядел не слишком достойно. Князь, похоже, не пропускал мимо себя ни одной юбки».

Самым обидным было то, что Вере в первый миг показалось, будто бы князь обрадовался их встрече. В его глазах пылал такой огонь, что она даже смутилась и не знала, куда спрятаться от этого неприкрытого восхищения. Но когда Горчаков вернулся к ней с письмом, он уже был невозмутимым. К счастью, она тоже взяла себя в руки и выглядела равнодушно-спокойной. Не стоило ей звать князя на чай, нужно было просто забрать письмо. Тогда Горчаков не познакомился бы с Марфой и не узнал бы от исправника так много лишнего.

Вспомнилось, какой красивой была вчера дочка управляющего, как шёл ей румянец, как светились серо-голубые глаза. Оставалось признать очевидное: Марфа – красавица, умная и работящая девушка. Она имеет полное право на счастье, и, раз Марфа понравилась Горчакову, значит, нужно пожелать им всего самого хорошего.

Решение было честным, только вот душа к нему никак не лежала. Почему же так горько осознавать, что князь потянулся к Марфе? Неужели из-за того, что у дочки управляющего появилась надежда стать женой, а у хозяйки имения её не было? Но ведь Вере не нужен никто, кроме Джона. Тогда почему она не хочет, чтобы Марфа соединилась с Горчаковым? Поджав колени, Вера уселась на кровати и смахнула навернувшиеся слёзы. Как же всё-таки больно! И как ужасно стыдно. Больно – потому что не хотелось отдавать мужчину сопернице, а стыдно – за себя. Ведь как ни подбирай слова, объяснение её поведению было простым: Вера ревновала и завидовала.

– Докатилась до того, что ревнуешь чужого поклонника и завидуешь бедной девушке, не сделавшей тебе ничего, кроме добра, – укорила саму себя Вера.

Тупой болью под сердцем откликнулась совесть. Это оказалось так унизительно… Рассердившись, Вера заставила себя думать о том, что действительно важно – о своей семье. Она достала из-под подушки письмо сестры и, накинув шаль, подошла к окну. Заря уже окрасила небо первой ярко-алой полосой, и на улице рассвело. Вера развернула лист и в очередной раз пробежала глазами письмо Надин. Сестра писала:

«Дорогая Велл, всё пока идёт неплохо, если, конечно, такое слово можно применить к нашей жизни. Суда над Бобом ещё не было, и мы от неизвестности все извелись. Мама ждёт коронации в Москве, надеется, что в этот торжественный момент царская семья не сможет отказать ей в просьбе – и разрешит отправиться вслед за сыном.

Мы с бабушкой по-прежнему живём в столице. Я начала выезжать. В свете меня принимают без восторга, но вежливо, и этого пока достаточно, чтобы я смогла претворить свою задумку в жизнь. Правда, я пока не знаю, кто из холостяков сможет стать для меня достойным мужем, а для нашей семьи – защитой. Надеюсь, что к лету, когда ты вернёшься, я уже выберу свою жертву, а может, и начну охоту.

Не только наша семья стала мишенью для любезного “дядюшки”. Наталья Кирилловна узнала, что с князя Горчакова за лёгкое наказание для его младшего брата Александр Иванович вообще потребовал отдать полк. Так что наш “дядюшка” действует с размахом.

Здесь говорят, что суд над восставшими пройдёт до коронации, и князь Горчаков обещал вернуться к этому времени в столицу. Передай с ним письмо о том, как складываются твои дела. Помни, что в крайнем случае мы сможем забрать у Баруся все наши деньги. Прошу тебя, не жертвуй своей жизнью и, если там станет тяжко, немедленно возвращайся домой. Я уже по тебе соскучилась. Целую и жду. Твоя Надин».

Вера сложила письмо. На сердце у неё потеплело. Сестра, как и всегда, искренне верила в свои силы и собственную правоту, заражая этой уверенностью остальных.

– Спасибо тебе, умница, я тоже не стану колебаться, а буду делать то, что должна, – прошептала Вера в распахнутую оконную створку. На мгновение ей показалось, что утренний ветерок отнесёт эти слова Надин. Вот было бы здорово!

Вера умылась из фаянсового кувшина, взяла со столика щётку и принялась расчёсывать волосы. В окно ворвался тёплый весенний ветер, а вместе с ним в комнату вплыл густой аромат черемухи. Медовый запах потянул к окну, и Вера выглянула наружу. Тяжкие переживания оставили её – ушли вместе с чернотой ночи. Она замерла, глядя на край показавшегося из-за туч алого диска. Шаль соскользнула с плеча Веры, а щётка запуталась в её волосах, но девушка этого не замечала, она следила за нарисованной природой великолепной картиной – рождением нового дня. Не видела Вера и застывшего у экипажа Горчакова. Зато Платон не мог оторвать глаз от молодой графини: белая кожа её груди отливала жемчугом, водопад чёрных кудрей сбегал по плечам, теряясь за рамой окна, а прозрачные лиловатые глаза широко раскрылись, глядя в небо. Вера Чернышёва оказалась так упоительно-хороша, что от неё просто невозможно было отказаться, и оставалось одно – завоевать. Платон себе это клятвенно пообещал.

Глава двадцать восьмая. Деревянные чётки

Обещание – дело святое, и Щеглов не собирался опаздывать на встречу с откупщиком, но до этого он хотел разобраться, что же всё-таки происходит на ярмарке с их солью. Поэтому он поднялся почти за два часа до назначенного времени, быстро перекусил и вышел на залитую косыми утренними лучами улицу. Судя по времени, торговцы уже должны были занять свои места. Похоже, что так оно и было, ведь по булыжной мостовой катила лишь одна-единственная крытая парусиной кибитка.

– Опаздываешь, братец, – добродушно заметил Щеглов, обращаясь к щуплому, очень смуглому вознице то ли кавказской, то ли азиатской наружности, – небось места-то уже заняты, придётся тебе с краю стоять.

– Ничего, барин, я постою, – отозвался возница и ударил вожжами свою лошадёнку. Та рванулась вперёд и, быстро обогнав капитана, выскочила на рыночную площадь.

Здесь и впрямь было полно торговцев, да и покупателей уже хватало. На Щеглова обрушился гомон толпы, ругань застрявших в заторах кучеров и крики зазывал. Исправник пробился к телеге с солью. Осип по-прежнему сидел на мешках, как и предполагал Щеглов, меньше их не стало.

– Ну что, Осип, не берут соль? – спросил капитан.

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Холера их забери совсем, чего им ещё нужно? У нас ведь дешёвая, так ни одного мешка не взяли.

– Ничего, возьмут!

От внимательного взгляда Щеглова не укрылось, что несколько праздных молодых людей – все рослые и плечистые, в длинных поддёвках и скрипучих сапогах – без видимой цели гуляли вокруг бедняги Осипа. Получалось, что именно эти подозрительные типы и отпугивают покупателей. Шугануть их?.. Пожалуй, ещё не время. Надо бы дождаться встречи с Горбуновым. И Щеглов решил вернуться в гостиницу.

– Ты не волнуйся, Осип, смотри за товаром, мы скоро будем, – распорядился он и зашагал в ту сторону, откуда пришёл.

Как и предвидел Щеглов, встреченная им давеча кибитка стояла на самом краю рыночной площади. Горе-торговец загнал свою лавку на колёсах к глухой стене дровяного сарая. Покупателей здесь не было вовсе, а плюгавый продавец как будто и не беспокоился по этому поводу. Он бойко развешивал на выцветшей парусине кибитки свой нехитрый товар.

– Кто дураком родился, тот дураком и помрёт, – пробубнил себе под нос исправник.

Бестолковый кибиточник товар развесил абы как: шали висели косо, закрывая одна другую, шляпки помялись и теперь походили на вороньи гнёзда. Казалось, что всё сделано для того, чтобы никто не польстился на выставленные вещи. У себя в уезде Щеглов не спускал даже малейшего беспорядка. Ну и сейчас (привычка ведь – вторая натура) он двинулся в сторону кибитки с намерением объяснить «бестолочи», как нужно продавать товар, но его уже кто-то опередил. Плюгавый торговец почтительно слушал высокого плотного человека в длинном тёмно-сером сюртуке и цилиндре. Мужчина стоял к Щеглову спиной, и что-то странно знакомое почудилось капитану его в полных плечах и грузной фигуре. Щеглов уже двинулся вперёд, но он был ещё слишком далеко от кибитки, когда мужчина кивнул торговцу и отошёл. Он удалялся, так ни разу и не оглянувшись, но Щеглов уже понял, откуда знает этого господина. Совсем недавно он видел человека, вот так же старательно распрямлявшего при ходьбе плечи, тот совершенно так же размахивал правой рукой, как будто в ней что-то зажато.

«Так он же уехал в Петербург неделю назад! Почему же застрял в Смоленске? Странно. Можно даже сказать, подозрительно», – насторожился Щеглов.

Капитан рванулся вперёд, чтобы догнать человека в сером, но тот уже свернул на одну из боковых улиц. Теперь беги – не беги, всё равно следов не найдешь. Оставался единственный вариант – расспросить торговца. Щеглов протиснулся мимо двух десятков возов и добрался наконец до парусиновой кибитки.

– Чего хотел от вас граф Печерский? – властно спросил он торговца.

Худое горбоносое лицо побледнело и сделалось землисто-серым. Выкатив чёрные глаза, кибиточник замер и лишь после нетерпеливого капитанского «ну!» заговорил:

– Ваше высокопревосходительство, я не понимаю, о чём вы.

– Я говорю о человеке, только что стоявшем здесь! – уже раздражаясь, пророкотал Щеглов. – Я его сразу узнал. Чего он хотел от вас?

– А, тот господин!.. Так он спрашивал, нет ли у меня мужской одежды, а у меня только женские наряды, вот, извольте поглядеть – шали и всё, что дамам надо. Самое лучшее.

Торговец указал на развешанные шляпки, линялые квадраты шалей и кивнул на большой плоский ящик с множеством отделений, где, свернутые в мотки, лежали ленты и тесьма, и в аккуратные горки были собраны бусы. Поняв, что от щуплого торговца толку больше не будет, Щеглов уже повернулся, чтобы отправиться в гостиницу, когда краем глаза заметил в одном из отделений ящика чёрную шёлковую кисточку, замыкавшую ряд деревянных бус.

– Что это у вас? Чётки? – спросил он, вынимая бусы из короба.

– Кому как нравится. Иногда немолодые дамы их на шее носят, а иногда и как чётки берут, – отозвался торговец.

Щеглов повертел в руках тёмные отполированные бусины, точно такие же чётки он видел в руке у графа Печерского. Странное получалось совпадение. Какая связь могла образоваться между бедным торговцем с грошовым товаром и офицером, помощником самого генерал-лейтенанта Чернышёва? К тому же этот кибиточник вообще отрицал, что знает Печерского.

На углу ведущей к гостинице улочки появились две дамы. Пётр Петрович сразу распознал высокую фигуру в ярко-синей шляпке. Он помахал рукой и закричал:

– Марфа Васильевна, Вера Александровна, я здесь!

Капитан быстро полез в карман за деньгами и, достав пятачок, протянул его торговцу.

– Я беру чётки. Этого хватит? – осведомился он.

Кибиточник неуверенно покрутил в руках монету, будто не решаясь продать товар, но раздраженный Щеглов так глянул ему в глаза, что горе-торговец сразу одумался:

– Благодарю покорно, господин!.. Наше почтение вашему благородию!

– Пётр Петрович, а мы вас потеряли, – громко сообщила подошедшая Марфа. – Вот и решили прямо на площадь идти. Ну, как? Продал Осип хоть что-нибудь?

– Ничего у него не взяли, – отозвался Щеглов и заторопился: – Пойдемте. Нам нужно перейти через мост, дом Горбунова на другой стороне реки.

Он предложил руку Вере и нерешительно повернулся к Марфе, но та, как оказалось, уже копалась в лентах. Она весело и дружелюбно, как у хорошего знакомого, спросила у худосочного торговца:

– Ну что, Алан, больше синих лент у тебя нет?

– Нет, барышня, только голубые остались, – объяснил тот.

– Голубые не подойдут, – возразила Марфа. – Ну да ладно, нам пора. Прощай, Алан.

Торговец низко поклонился, забрал у неё ленты, и тут же вместе с ящиком залез внутрь кибитки.

– Так вы его знаете, Марфа Васильевна? – удивился исправник. – Что же я его в уезде не видел?

– Он уже с неделю по соседним с нами деревням кочует. В Солиту первую приезжал, – объяснила девушка. – Я у него эту шляпку купила, хотела ещё лент в запас взять. А у него нет.

– А по имени вы его зачем зовёте?

– А как же мне его называть? – удивилась Марфа. – Фамилии его я не спросила, его все наши Аланом кликали.

– Что-то случилось? Вы чем-то озабочены? – удивилась графиня Вера.

– Всё в порядке, – успокоил её Щеглов, – пойдемте к Горбунову. Нужно сегодня же наше дело сладить, иначе мы можем вообще ничего не продать.

Откупщик Горбунов оказался рослым и широкоплечим, с длинным белобрысым лицом, возраст его Вера определила как «где-то под тридцать». Светло-серые глаза Горбунова смотрели пристально и цепко, что совсем не вязалось с его приветливой улыбкой, но Вера решила, что ей выбирать не приходится, и после церемонии взаимного представления сразу же перешла к делу:

– Денис Маркелович, вам уже передали от моего имени предложение о покупке больших партий соли. Я сброшу цену на полкопейки с каждого пуда, если вы возьмёте сразу весь обоз.

Откупщик развёл длинными и широкими, как грабли, ручищами и виновато вздохнул:

– Ваше сиятельство, предложение довольно заманчивое, только я ведь другим делом занимаюсь, соль никогда не брал.

– Так возьмите! – надавила Вера. – Я ищу покупателя с большим размахом. У вас будет преимущество – я и цену сброшу, и оборот большой дам.

– Интересно, конечно, да только сложно сразу большую сумму из дела вынуть, – с сомнением покачал головой Горбунов.

Мгновенно почуяв, что её водят за нос, Вера прибегла к проверенному средству – лести:

– Не может быть, сударь! Я же вижу, что вы – крупный негоциант, а значит, понимаете, что деньги – инструмент у хорошего мастера. Зачем на них сидеть, если они в работе сами вернутся, да ещё столько же, если не больше, принесут?

В глазах Горбунова мелькнуло удивление, но он тут же опустил тяжелые веки с белесыми ресницами, а когда вновь посмотрел на молодую графиню, выражение его лица изменилось: больше не было простоватой улыбки – перед Верой сидел сильный и даже опасный человек.

– Я польщён, ваше сиятельство, что вы так обо мне думаете, – спокойно, как равный, сказал он. – Деньги я и впрямь могу найти, только не это главное. Слух ползёт по городу, что не стоит у вас соль покупать, проку не будет.

– Как это не будет? Как прикажете вас понимать?!

– А так: кумушки по дворам разнесли и своим мужьям передали, что ежели кто купит у вас товар, так к тому беда придёт. Всё, мол, может случиться: дом ли сгорит или родные сгинут где-нибудь в лесу.

– Это кто же такую наглость имеет её сиятельству угрожать?! – взревел Щеглов.

– Этого я пока не знаю, – признался откупщик. – Но кто-то ведь не поленился самых отпетых городских бездельников нанять, чтобы те к вашим телегам никого не пускали.

– Это так, Пётр Петрович? – спросила побледневшая Вера.

– Да, к сожалению. Я хотел сначала с господином Горбуновым встретиться, а потом разобраться с этими негодяями.

– Но зачем это нужно? Я никому не мешаю, я просто хочу продать своё! Я вообще, кроме нашей, не видела на ярмарке подвод с солью. – Вера старалась сохранить невозмутимую мину, но удар оказался так силён, что это плохо получалось, и голос её дрожал.

– Так бывает, ваше сиятельство, это коммерция, – философски заметил Горбунов, и Вера вновь услышала в его голосе нотки отчуждения. Только что возникший между ними мостик разрушился, а вместе с ним растаяли и её надежды на успех дела.

Это была отчаянная минута, и, как всегда в такие моменты своей жизни, Вера почувствовала, как внутри у неё появился несгибаемый железный стержень. Она гордо вскинула голову и холодно, с явным высокомерием заметила:

– Коммерция – это когда сильные и умные люди могут договориться к обоюдной выгоде, а когда кто-то из партнеров не может разглядеть истинный размах дела, тогда это называется иначе – мелкие делишки. Капитан Щеглов сообщил мне, что вы один стоите больше, чем все перекупщики этого города, только поэтому я и захотела встретиться с вами лично. Жаль, что чужие разговоры и провинциальные хитрости соперников так влияют на ваше мнение. Наверное, мне стоит поискать партнёров в Москве или Петербурге.

Она поднялась и выразительно посмотрела на исправника. Тот с готовностью выступил вперёд и предложил ей руку, а Марфа шагнула к двери, собираясь распахнуть её.

– Подождите минутку, ваше сиятельство, – попросил Горбунов и заступил гостям дорогу. Он всмотрелся в их лица и, как будто решившись, предложил:

– Я могу покупать у вас всю соль, хоть по сорок возов в неделю, только вы уж сбросьте копеечку с пуда. Вы ведь сами сказали, что оборотом возьмём, а я за эту вашу любезность сам с местными проходимцами разберусь. Да и не будет ни у кого из наших соперников в них больше нужды – я ведь товар в Москву гонять буду, здесь продавать не стану.

– В Москву? – заинтересовалась Вера. – А вы лично поедете с обозом?

– В первый раз, само собой, лично, а как договорюсь со старыми приятелями, так смогу и приказчиков посылать.

– Мне нужно передать деньги матери, а она сейчас живёт в Москве. Вы не сможете помочь мне в этом деле?

– Да ради бога! Давайте адрес, и я отвезу всё, что хотите.

Вера быстро прикинула, что если согласится на условия откупщика, то за эту партию соли получит чуть больше семисот рублей. Столько же, сколько и в этот раз, она может отправлять Горбунову каждую неделю. Получалось совсем неплохо. Скрывая радость, Вера предложила:

– Денис Маркелович, я передам вам товар и через неделю пришлю столько же, а вы уж, пожалуйста, отвезите эти деньги моей матери, адрес я сейчас напишу.

Она подошла к конторке и написала адрес московского дома графини Чернышёвой, протянула записку Горбунову и попросила:

– Возможно, вы даже согласитесь поверить мне на слово и передать матушке деньги за месячную поставку. Я была бы вам очень признательна.

– Разумеется, ваше сиятельство, – не моргнув глазом, согласился откупщик. – Я подожду неделю и потом поеду с обозом, а деньги передам за четыре партии.

Вера так обрадовалась, что ей захотелось броситься Горбунову на шею, но дело, о котором они только что договорились, требовало от неё солидности. Вера степенно кивнула и, хотя улыбку и сияние глаз спрятать так и не смогла, серьёзно пожала откупщику руку. Марфа спросила о том, куда перегонять подводы, и вызвалась поехать на постоялый двор за солью. Щеглов предложил сопровождать её.

– Давайте я сначала ваше сиятельство в гостиницу отведу, а оттуда мы с Марфой Васильевной поедем на постоялый двор, – предложил он.

– Я могу распорядиться насчёт экипажей, – вмешался Горбунов, – её сиятельство в коляске отвезут в гостиницу, а вы можете взять двуколку.

– Пожалуй! Так и впрямь будет быстрее, – согласился капитан. – Тогда мы до вечера сможем управиться и уже завтра отбыть домой.

Вера согласилась, и откупщик отдал распоряжение закладывать экипажи. Первыми уехали Щеглов и Марфа, потом и Вера уселась в новёхонькую, крытую вишнёвым лаком коляску, вполне уместную в богатом столичном доме.

– До встречи, Денис Маркелович, – попрощалась она. – Я рада нашему знакомству. Уверена, что мы оба выиграем от наших нынешних договорённостей.

– Не сомневаюсь, ваше сиятельство, – согласился откупщик. – Насчёт матушки не переживайте, всё сделаю. Через месяц деньги будут у неё.

Горбунов дал сигнал трогать, и коляска выехала со двора. Откупщик поглядел ей вслед. «В добрый час, ваше сиятельство», – пожелал он.

Насчёт коммерции эта востроглазая барышня попала в точку. Размах дела Горбунов оценил сразу, а вот какие деньги он собирался заработать на этой красотке графинюшке, ей лучше было не знать.

Откупщик сам захлопнул за экипажем ворота и в предчувствии удачи потёр руки.

Глава двадцать девятая. Отъезд в Солиту

В экипаже Веру разморило. Так с ней случалось всегда. Сначала железный стержень воли помогал выстоять и победить, а потом он бесследно исчезал, и на Веру наваливались опустошённость и безмерная усталость. Вот и сейчас хотелось лишь одного – добраться до своего номера и рухнуть в постель. Вера еле-еле поднялась по лестнице и только достала из ридикюля ключ, когда услышала за спиной знакомый голос:

– Добрый день, Вера Александровна!

Она повернулась и увидела Горчакова. От неожиданности Вера, даже не поздоровавшись, выпалила:

– Так вы же уехали…

Как же это было глупо!.. Она мгновенно покраснела. С упорством, достойным лучшего применения, Вера старалась выглядеть в глазах князя гордой и невозмутимой, но получалось наоборот: она постоянно смущалась. Мелькнула догадка, что он наверняка изрядно потешается над её пылающими щеками, но Вера ошибалась. Платон был тронут. Эта смущённая барышня была куда милее величественной графини с холодными фиалковыми глазами. А потом пришла трепетная, как к ребёнку, нежность. Потрясённый, Горчаков так и стоял, глядя в лицо Веры. Молчание затягивалось, и, опомнившись, он сказал первое, что пришло в голову:

– Мой экипаж сломался. Но теперь его уже починили, и, если вы закончили свои дела в Смоленске, – я буду рад сопровождать вас.

– Да, мы сделали всё, что хотели, и собираемся на заре выехать домой. Тогда можно без остановки на ночлег добраться до Солиты.

– Замечательно! Я поеду с вами.

Они стояли в коридоре, мимо пробежал нагруженный самоваром половой, и, поймав его любопытный взгляд, Платон осознал, что нужно отпустить Веру. Он уже собрался попрощаться, но девушка предложила:

– Пойдёмте ко мне, и вы расскажете, что известно о предстоящем суде. Я знаю, как вас вынудили подать из-за брата в отставку.

– Кто вам сказал? – удивился Платон. Он шагнул за Верой в её номер и, опасаясь чужих ушей, закрыл дверь.

– Загряжская знает всё. Простите, если вам неприятно это обсуждать. Просто вас шантажировал тот же человек, что пытается заполучить и наш титул, и наше состояние.

– Не беспокойтесь, я сам сказал об этом Кочубею. Вы правы относительно того, что на меня охотится тот, кто называет себя вашим родственником. Я имею в виду Александра Ивановича Чернышёва.

– Он, скорее, однофамилец. Мой отец много сделал для этого человека в начале его карьеры, вот мама и надеялась на него, а получилось наоборот. Вместо помощи «любезный дядюшка» лишил нас последнего. Скажите, почему люди так неблагодарны?

Лицо Веры стало грустным, и из-за маски безупречной мраморной статуи выглянула нежная девочка. Как же хотелось Платону обнять её, приласкать и утешить! Но он не имел права.

– Вы задали сложный вопрос, – мягко заметил он. – Чтобы испытывать благодарность, нужно иметь благородство и мощь натуры, а люди в основном слабы, они охотно принимают помощь и благодеяния, но тяготятся этим. Все хотят считать, что сами добились успеха, вот и забывают, кому и чем обязаны.

– Хорошо, если просто забывают, гораздо чаще благодетелю делают гадости и радуются, а иногда даже начинают его травить.

– Это тоже бывает. В таких случаях есть только один рецепт: не иметь с подобными людьми никакого дела.

– Вы правы, – согласилась Вера и предложила: – Расскажите мне о своём брате.

Платон не мог ошибиться – фиалковые глаза глядели на него с сочувствием, и он рассказал ей всё, даже то, как брат не захотел довериться ему и скрыл своё участие в тайном обществе.

– Он надеялся оградить вас от опасности, так же поступил и наш Боб, – объяснила Вера.

Как же ему хотелось в это верить! Душа Платона уже не могла удержать излияния. Не открывая глаз от нежного лица собеседницы, он на одном дыхании рассказал ей печальную историю своих отношений с матерью и только потом с ужасом подумал о том, что наделал.

Но Вера погладила его по плечу.

– Всё пройдёт, – сказала она. – Вы простили друг друга, и мама поручила вам самое дорогое – своих дочерей, а вы в память о ней вырастите сестёр.

Ни с кем и никогда у Платона не возникало такого душевного единения, а уж тем более с женщиной. Раньше он даже не представлял, что такое бывает. Он готов был говорить с ней до скончания века, но Вера устало вздохнула, и Платон тут же вскочил:

– Я расстроил вас, простите великодушно. Отдыхайте. Завтра я буду ждать вас внизу.

Он направился к двери и уже из коридора, в последний раз оглянувшись, увидел, как Вера опустилась на постель. Она больше не бодрилась, и выражение крайней усталости исказило тонкое лицо.

Он замучил её. У Веры полно собственных невзгод, а он вывалил на неё свои. Платону стало совестно, но он сразу же честно признал, что, если бы пришлось начинать сначала, он точно так же открыл бы Вере душу. Платон восхищался каждым её словом, каждым взглядом, даже дышать с ней одним воздухом стало для него наслаждением.

Каким же это оказалось наслаждением! Злоумышленник от радости потёр руки. Он был хозяином положения, и это грело его самолюбие.

Жертва даже не подозревала, что у неё больше не осталось надежд. Что ж, тем лучше: ожидание придаст погоне остроты. Наконец-то это случится! Как же злоумышленник хотел её, с ума можно сойти! Хотел всю, до кончиков ногтей, до потрохов – в собственность, в рабство. Чтобы никого не было рядом – полное одиночество и единственная, вечная, неизбывная мысль: «Я принадлежу хозяину».

Кучера во дворе гостиницы запрягали лошадей, слуги тащили немногочисленные пожитки. Всё шло по плану – графиня Чернышёва возвращалась в Солиту.

Злоумышленник больше не жалел, что столичная бомба не убила Веру. Сегодня он уже думал, что это даже к лучшему. В другой раз он всё сделает не спеша, точно и с толком. Больше не будет недочётов, он сыграет свою игру безупречно. Каким же удовольствием оказалась та комедия, которую он ломал перед доверчивыми простаками. Они не стоили его мизинца, ногтя были недостойны, ни один из них даже не подозревал, с каким великим человеком свела их судьба!

Зачем убивать Веру? Это даже вредно, её нужно использовать. Забрать у неё всё: девственность, свободу, красоту. Только делать это медленно-медленно, смакуя каждое мгновение. Растянуть удовольствие. Хотя нет, это слабо сказано, «восторг» – вот подходящее слово! Да, именно так! Злоумышленник упьется Верой Чернышёвой, опустошит до дна, а потом заберёт её жизнь! И когда это наконец-то случится, он сядет рядом с остывающим телом и будет любоваться бликами закатного солнца в стекленеющих фиалковых глазах.

Глава тридцатая. Лесная засада

Солнце уже склонялось к закату, а маленькая кавалькада так и не добралась до границ родного уезда. Хоть путешественники и собирались ехать без остановок, но на деле это оказалось тяжеловато. Исправник уже дважды выбирал у дороги тенистые полянки и устраивал маленькие привалы. Чрезвычайно довольная Вера гуляла по яркой майской траве, разминала ноги, а Марфа быстро накрывала походный стол.

Вера уже поняла, насколько она ошиблась. Бедная Марфа и в мыслях не держала никакого предательства, наоборот, всю дорогу только и говорила о Щеглове. Переборов свою робость, Марфа, как в омут с головой, кинулась в другую крайность – в безоглядное восхваление своего кумира. Выслушав очередную горячую тираду о том, что Щеглов – лучший мужчина на свете, а Марфа – несчастное и недостойное такого героя существо, уставшая Вера посоветовала:

– Делай что должно и наберись терпения, тогда всё получится. Я сама в это верю, в конце концов, моё имя – Вера.

Марфа сначала не поняла игры слов, но, оценив, засмеялась:

– Да, с таким именем не пропадёшь. Отчего мне родители такое не дали?

– А вот наша мама позаботилась о благополучии семьи – все добродетели живут в нашем доме. Моих сестёр зовут Надежда и Любовь.

Двуколка Щеглова свернула с дороги на маленькую полянку меж цветущих кустов черёмухи. Исправник остановил лошадь и крикнул:

– Последний привал, дамы! Больше остановок до самой Солиты не будет.

– Скорей бы! Домой хочется, – откликнулась Вера и с удивлением поняла, что сказала чистую правду – Солита стала ей домом. Это заметила не только она – за её плечом раздался звучный низкий голос, и самые простые слова прозвучали чрезвычайно интимно:

– Вы, оказывается, любите деревню, ведь как иначе можно считать её своим домом?

– Люблю, – согласилась Вера, оборачиваясь к Горчакову. – Я готова остаться здесь навсегда.

– А как же ваши родные? Вы не будете по ним скучать?

– Они смогут приезжать ко мне, а я буду навещать их, но моим домом уже стала Солита.

Горчаков как будто смутился. Замолчал. Вера тоже не знала, что сказать.

Марфа вовсю хлопотала, расстилая на траве покрывало, а Щеглов доставал из большой плетёной корзины остатки провизии. Вера двинулась к ним. Горчаков шёл рядом. Может быть, магия цветущего леса сделала своё дело, или причина оказалась в соседстве с красивым мужчиной, но Верино сердце дрогнуло. Застигнутая врасплох, она вдруг вспыхнула. К счастью, спутники не обращали на неё внимания – все они весело переговаривались друг с другом – обсуждали дорогу. А потом Марфа обратилась к Вере:

– Я рассказала Петру Петровичу о том, как ваша матушка назвала дочерей, а он говорит, что его имя тоже наследственное, а вот меня назвали по святцам. Так у вас и сестёр день рождения и именины, выходит, празднуют в разное время?

– У нас троих и у мамы тоже – именины в сентябре, а дни рождения, конечно же, разные. У меня – шестнадцатого мая, у обеих сестрёнок – осенью.

– Позвольте, так ведь сегодня – шестнадцатое число, – поразился Платон, – у вас день рождения, а мы даже не догадались поздравить!

– Да я и сама забыла, – удивилась Вера и поняла, почему так случилось – она впервые оказалась в этот день вдали от семьи.

Боль одиночества ударила в сердце, стало так горько, что слёзы сами брызнули из глаз. Вера вскочила и, прошептав извинение, побежала прочь. Она не выбирала дороги и с разбегу налетела на толстую берёзу, клонящуюся над краем оврага.

«Только сломанных ног и не хватает для полного счастья, – с горечью признала она, прислонившись к шершавому стволу. – Совсем одна, да ещё и калека…»

Слеза капнула на отставшую от ствола бересту под Вериной щекой, и тут же раздался шорох шагов – к ней спешил Горчаков.

– Можно мне побыть с вами? – спросил он.

Как хорошо, что князь не полез с утешениями, не стал расспрашивать о причинах слёз! Он говорил буднично, не замечая Вериного смущения, так, как говорят друг с другом близкие люди, и она с готовностью кивнула:

– Да…

– Сколько вам лет исполнилось? Девятнадцать?

– Двадцать, – улыбнулась Вера, – вы слишком лестного обо мне мнения. Я старше, чем кажусь.

– Отличный возраст, – не согласился Горчаков, – ваша красота будет цвести ещё очень долго, а разум уже пришёл в эту прелестную головку. Отсюда и успехи в делах.

– Я давно занимаюсь хозяйством. Последние два года я помогала маме, вела семейные дела. Мне это нравится, а ей – помощь. Ну а теперь выбирать не приходится. Александр Иванович отнял всё.

– А вы с сёстрами не думали выйти замуж? Это, возможно, облегчило бы положение семьи, – осторожно спросил Горчаков, и Вере послышалось, что его голос в середине фразы странно треснул.

– Надин ищет себе жениха, а Любочка слишком маленькая, – дипломатично сообщила Вера, надеясь, что собеседник не станет уточнять относительно её персоны. Так и получилось. Горчаков помолчал и извинился:

– У вас день рождения, а у меня нет подарка. Может, вы окажете мне честь и примете это кольцо? – Он снял с мизинца перстень с большим изумрудом и протянул Вере. – Оно принадлежало моей матери, я долго не хотел на него даже смотреть и достал из шкатулки совсем недавно. Вы так напоминаете её внешне…

– Я не могу, простите. Это слишком дорого. Тем более память о маме. Носите его сами.

Горчаков явно расстроился:

– Извините мою бестактность, я не подумал об этом. Но что же тогда вам подарить? У меня остались лишь экипаж и пистолеты. Выбирайте.

– Пистолеты – отличный подарок, мне хватит даже одного, – засмеялась Вера, – но только вам придется научить меня стрелять.

– Можно это сделать прямо сейчас, – предложил Платон.

Он достал из кармана небольшой пистолет с вензелем на рукоятке и протянул ей. – Пожалуйста, берите.

Металл скользнул в ладонь, и девичья рука качнулась под непривычной тяжестью.

– Ого, – пробормотала Вера и, ухватив пистолет покрепче, вытянула руку.

– Нужно взвезти курок. Давайте я помогу, – предложил Горчаков и, встав за спиной молодой графини, вытянул вперёд руки, сомкнув их на её кисти.

Какое искушение!.. Когда тело мужчины прижалось к Вериной спине, а её плечи оказались в плену сильных рук, девушка вздрогнула. Она прекрасно понимала, что Горчаков уже перешёл границу приличий, а она не должна была допускать подобной вольности, но сделала вид, что ничего не случилось. Платон взвёл курок пистолета и, согревая губами её ухо, шепнул:

– На конце дула есть маленький выступ, это – мушка, а смотрите вы через прицел. Нужно, чтобы мушка встала ровно посередине прицела, тогда и нажимайте на спусковой крючок.

Вера пыталась увидеть сквозь прицел мушку, но от волнения не понимала, где та находится. Тёплые губы вновь коснулись её уха:

– Готовы? Стреляем…

Вера, сама не понимая как, выстрелила. Грохот вернул её с небес на землю, она передернула плечами, и Горчаков, разомкнув объятия, отступил. Он как-то выжидающе посмотрел на Веру, но потом забрал из её руки оружие и заметил:

– У вас отлично получилось. Я вновь заряжу пистолет и верну его, ну, а сейчас нам пора. Думаю, что остальные услышали выстрел и станут беспокоиться.

Он не ошибся. Они не успели сделать и десятка шагов, как им навстречу выбежали Щеглов и Марфа. Увидев князя с пистолетом в руках, они забросали его вопросами:

– Что случилось?.. Почему вы стреляли?..

– Я подарил Вере Александровне пистолет, и она попробовала выстрелить.

– Странный подарок для дамы, – усомнился Щеглов.

– Я сама попросила именно такой, – призналась Вера, – мне давно хотелось иметь пистолеты.

Успокоившись Щеглов, потребовал общего внимания и достал из кармана тёмные деревянные чётки с шёлковой кисточкой на конце. Он протянул их Вере и провозгласил:

– Разрешите и мне преподнести вам скромный подарок.

– Спасибо, Пётр Петрович, – растрогалась Вера – вы очень внимательны.

Она пропустила бусины между пальцами, деревянные шарики были приятно гладкими, а черная пушистая кисточка щекотала ладонь.

– Надеюсь, что чётки вам пригодятся, – отозвался капитан и тут же напомнил: – Пора ехать, скоро уже стемнеет, а у нас ещё часа три пути.

Щеглов подхватил под локоть Марфу и двинулся вперёд, а Вера пошла рядом с Горчаковым. Она так и не решилась взять князя под руку. Тот, как видно, почувствовал её настроение и молча шёл рядом. Они выбрались на поляну, где оставили лошадей. Все следы от их привала уже исчезли, экипажи стояли на дороге, а кучеры сидели на козлах. Горчаков помог Вере подняться в экипаж и напомнил:

– Я заряжу ваш пистолет и отдам его, когда мы приедем.

– Хорошо, – согласилась Вера и впервые после выстрела решилась посмотреть в глаза князю. Тот казался очень серьёзным и глядел как-то вопросительно. Поймав её удивленный взгляд, Горчаков поклонился и, коротко попрощавшись, отправился к своему экипажу. Первой тронулась двуколка Щеглова, а за ней покатили остальные. Вера поудобнее устроилась на подушках сиденья, рядом с ней сразу же прикрыла глаза уставшая Марфа.

«Хватит на сегодня волнений, можно всё отложить до дома», – решила Вера. Своим домом она уже считала Солиту.

Время близилось к полуночи, когда экипажи наконец свернули к Солите. Вере страшно хотелось, чтобы Горчаков проводил их до имения, а потом остался ночевать (нельзя же выгнать человека посреди ночи!). Она уже размечталась, как поместит князя и Щеглова в своём флигеле, а сама уйдет спать к Марфе. Почему-то ей очень хотелось встретиться с Платоном за завтраком, в этом ей виделось что-то интригующе-интимное. Только вот исправник даже не подозревал о её грешных мыслях. На развилке дорог между Солитой и Хвастовичами Щеглов остановил свою двуколку и направился к карете Горчакова.

– Всё, ваша светлость, здесь вам сворачивать: за оврагом дорога выведет на липовую аллею, а там и дом увидите. А мы через полчаса в Солите будем, – заявил он.

– Спасибо, я понял, – чуть поколебавшись, ответил Платон и выбрался из экипажа. Он подошёл к коляске и протянул Вере пистолет. – Я зарядил его, а порох и пули в запас привезу завтра, если вы, конечно, позволите мне навестить вас.

– Приезжайте, мы будем рады, – отозвалась Вера. Разочарование оказалось таким острым, что голос её дрогнул.

Горчаков попрощался и вернулся к своему экипажу. Исправник забрался в двуколку и поехал впереди. Коляска покатила следом. Вера не хотела оборачиваться, но не смогла справиться с искушением, и поглядела вслед свернувшему в лес экипажу. Двумя светлячками улетали в ночь огни в фонарях кареты, и Вере стало так грустно, как будто закончилось что-то хорошее. Она вздохнула и повернулась к Марфе.

– Как ты думаешь, куда пистолет положить? Не держать же мне его в руках.

– Можно в карман на дверце сунуть… Давайте, я уберу.

Вера отдала пистолет и вновь пропустила между пальцами деревянные четки. Полированные бусины согрелись в руках и приятно скользили, успокаивая и навевая дрёму. Подумав, что вот так, сидя, она и уснёт, Вера прикрыла глаза, но вдруг впереди раздалась ругань Щеглова, а потом его крик:

– Стойте! Тут дерево рухнуло, не проедем!

Осип натянул вожжи, и коляска остановилась. Марфа выбралась из экипажа и поспешила на помощь своему кумиру. Решив, что они и без неё разберутся, Вера осталась в коляске. Полная луна заливала округу молочным светом. Вера чётко видела двуколку и застывшую рядом с ней высокую фигуру Марфы. Пытаясь разглядеть препятствие, молодая графиня поднялась, но грохот выстрелов оглушил её. Вера рухнула на дно экипажа. Было безумно страшно и невозможно понять, откуда стреляют.

– Господи, да что же это?! – крикнула Вера Осипу.

– Не знаю, барышня, – отозвался тот, спрыгнул с козел, и нырнул под коляску.

Выстрелы стихли, но наступившая тишина оказалась даже страшнее. Как понять, где враг? Да и кто он, в конце концов?

«Господи, помоги! Только бы не спасовать», – взмолилась Вера.

Она услышала, как шевельнулся под экипажем Осип. Хорошо! Значит, хоть этот жив. Понять бы ещё теперь, что случилось с Марфой и Щегловым! Вера вытащила из дверного кармана подаренный Платоном пистолет, как он учил, взвела курок и вывалилась на дорогу. Она чётко видела двуколку исправника, седока в ней не было, Марфа тоже исчезла.

«Они наверняка прячутся где-то рядом», – предположила Вера.

За двуколкой мелькнуло, а потом исчезло светлое пятно шали. Марфа! Она там… Вера поползла. Она спешила под защиту Щеглова. Сейчас исправник казался ей спасителем – рыцарем на белом коне.

С того места, где прятались Марфа и капитан, раздался выстрел, и из леса, справа от дороги, прозвучал крик, а потом мучительный стон. Шум веток с той стороны подтвердил, что к раненому злоумышленнику поспешили на подмогу его товарищи.

Сколько же их здесь, может, целая банда? Вера ужаснулась, и пот холодной струйкой побежал по её спине. Хотелось только одного – добраться домой живой. Теперь она считала Солиту самым надёжным убежищем в мире, но дорога туда была перекрыта упавшим деревом. На лошадях не проехать, но ещё оставался путь пешком через лес. В темноте они вполне могли ускользнуть, нужно только собраться всем вместе. Марфа знала в окрестностях Солиты каждую тропку, она смогла бы провести их домой. Вера обогнула своих лошадей – те стояли на удивление смирно. Нужно было преодолеть освещенный луной участок дороги. Вере почудилось, что засевшие в лесу преступники целятся прямо в неё. Ужас сковал члены, она не могла себя заставить выползти на свет, но и около лошадей оставаться было опасно.

«Да разве можно так трусить? Размазня какая-то», – разозлилась на себя Вера, и, как всегда в минуту опасности, проступивший в душе несгибаемый стержень собрал в кулак её измученную страхом душу и вернул силы.

Вера поползла. В одной руке она зажала пистолет, и ей приходилось опираться на локоть, а на запястье другой запутались шнурок от ридикюля и подаренные Щегловым четки, они тоже мешали, но избавиться от них Вера не сумела. Она продолжала неуклюже ползти, переваливаясь с локтя на руку. Когда до двуколки оставалась всего пять-шесть саженей, Вера увидела, как слева от неё мелькнула тень. Шорох шагов подтвердил наихудшие подозрения. Вытянув руку с пистолетом, Вера повернулась в сторону опасности и тут же получила сильнейший удар по голове. Смерть подхватила её и понесла в глубокую непроглядную тьму, но в самый последний миг между сознанием и тьмой Вера успела выстрелить.

Глава тридцать первая. Хозяин Хвастовичей

– Вера, Вера! – её имя доносилось издалека, как будто кто-то заблудился в лесу, а теперь просил помощи.

– Я здесь, – откликнулась она и удивилась тому, как слабо прозвучал её голос.

– Слава тебе господи! – обрадовался мужчина, ему вторила женщина.

«Марфа тут, – поняла Вера. – Горчаков тоже здесь, но ведь он должен был приехать завтра. Оно что уже наступило?»

Вера открыла глаза и в бледных отсветах луны увидела силуэт склонившейся над ней Марфы, князя Платона видно не было, но под её щекой бугрилось твердое плечо, а сильные руки сжимали её плечи. Вера полулежала на коленях у Горчакова, а он бережно поддерживал её. Она твердо знала, что должна немедленно подняться, но сил совсем не было, в голове что-то стучало, а во рту горчило.

– Пошевелите руками и ногами, – попросила Марфа.

Вера послушно выполнила её просьбу и по голосу помощницы догадалась, как та обрадовалась:

– Слава богу, вы несильно пострадали! Шишка на голове большая, но полежите, и всё пройдет.

– Что же случилось? – прошептала Вера, а потом вспомнила об исправнике. – А где Щеглов?

– Пётр Петрович впереди едет, – ответил ей Горчаков. – Я услышал выстрелы и воротился обратно, но к тому времени, бандиты, похоже, разбежались. Щеглов застрелил двоих, да и вы, как видно, одного ранили. Если утром не найдём тело в лесу, значит, подельники его унесли.

– Ранили! Точно ранили… – подтвердила Марфа. – Мы со Щегловым видели, как этот негодяй к вам подкрался, но Пётр Петрович не успел ещё пистолет перезарядить. Бандит вас ударил, а вы, падая, выстрелили в него. Он вскрикнул и бросился в лес, но ногу уже приволакивал.

– Чего они хотели? Убить нас?

– Скорее, ограбить, – подсказал Платон. – Тот, кого вы ранили, сорвал у вас с руки сумку. Там много денег было?

– Да нет, рублей пять, я ведь не взяла у Горбунова плату за соль. Он обязался передать её моей матери, когда поедет в Москву.

– Похоже, что те, кто вас поджидал, не подозревали об этом, зато знали, что вы в Смоленске продали товар.

– Но кто мог это знать?

– Да кто угодно! Вас видели несколько сот человек, кто-то из них дождался ночи, чтобы устроить засаду и завладеть деньгами. Однако не будем говорить о грустном, вам нельзя волноваться. Мы скоро приедем в мой дом и сразу же пошлем за доктором.

Вера и впрямь не могла больше говорить. Голова её кружилась так, что она уже не понимала, где верх, а где низ. Хватаясь за Горчакова, как за опору, она прижалась щекой к его груди и закрыла глаза. Руки Платона на мгновение разжались, а потом сомкнулись плотнее, устроив её поудобнее. Вере сразу стало спокойно, теперь, под его защитой, она уже не боялась, даже боль в голове как будто притупилась. Вера тихонько повела щекой по гладкому лацкану сюртука, и… провалилась в забытье.

Экипаж остановился перед крыльцом в Хвастовичах, Платон поднял Веру на руки и отнёс в свободную спальню второго этажа. Марфа осталась дежурить около хозяйки, а Горчаков спустился в гостиную, где его уже ждали управляющий и исправник.

– Нужно послать за доктором, – распорядился Платон, обращаясь к Татаринову, но его перебил капитан:

– Сейчас нельзя выходить из дома. Дождёмся зари, тогда и отправим вооружённую дворню за доктором.

– Я сам с ними поеду, но до рассвета ещё часа четыре, не было бы поздно, – с сомнением заметил Татаринов.

– Да, графиня хоть и пришла в себя, но мы не знаем, что у неё повреждено, – поддержал его Горчаков.

– Всё равно ехать опасно, – не сдавался исправник. – Давайте сами осмотрим рану. Мы с вами люди военные, навидались всякого, сможем понять, где что-то серьёзное, а где только ушиб.

– Ох, боязно, одно дело – солдаты, а другое – молодая девушка, – возразил Платон и расстроенно замолчал.

Выручил их управляющий:

– Я знаю, кто нам сможет помочь, – заявил он. – Когда прибыли ваши сестры, я взял на себя смелость пригласить в дом вдову нашего настоятеля, Анну Ивановну. Она вместе с младшей дочерью уже переехала сюда. Я думаю, что нужно разбудить её и попросить осмотреть вашу гостью. Анна Ивановна справится – она много лет в деревне роды принимала.

– Ну и славно! – обрадовался Горчаков. – Пригласите её сюда, пожалуйста.

Татаринов отправился за попадьей, а Платон остался наедине с исправником и, конечно же, задал ему главный вопрос:

– Ну и что вы об этом думаете?

Щеглов не спешил с ответом. Вроде бы всё было понятно: грабители предполагали, что графиня поедет с ярмарки с большими деньгами, за этим и охотились, но что-то в нынешней мизансцене фальшивило. Ощущение было смутным, как будто бы за плечом мелькнула тень – только насторожила, но разгадки не дала. Вроде бы и не было особых оснований, но чувствовалось в этом происшествии что-то странное. Так что пришлось Щеглову отвечать с осторожностью:

– Я думаю, что ждали именно нас. Подозреваю, что целью нападавших было ограбление, ведь бандит ударил графиню по голове рукоятью пистолета, а не застрелил. Ридикюль он отнял. Никто же не мог предположить, что Вера Александровна не станет забирать вырученные деньги.

– Вы думаете, что бандиты следовали за нами из Смоленска? – уточнил Платон.

– Я пока не знаю. Нас никто не обгонял, значит, злоумышленники ехали впереди, или ждали на месте. В любом случае они знали, где находится имение графини.

– Вы хотите сказать, что у них имелись сообщники в окружения Веры Александровны?

– Не исключено, а может, сведения идут от Горбунова или тех перекупщиков, с кем мы пытались договориться, – отозвался исправник. – Утром повезу тела в Смоленск, попытаюсь опознание сделать.

В гостиную вошёл Татаринов, а за ним – одетая в скромное чёрное платье и пышный накрахмаленный чепец худенькая старушка. Князь и исправник поспешили ей навстречу. Платон сразу узнал попадью.

– Здравствуйте, матушка! – улыбнувшись, сказал он. – Вы меня помните?

– Да как же не помнить, ваша светлость, хотя, надо признать, вы сильно выросли, – отозвалась старушка.

– Вырос, это вы точно заметили, – согласился Платон и сразу заговорил о деле: – Не откажите в любезности, помогите. На нашу соседку, графиню Чернышёву, напали грабители. Она жива, но в стычке пострадала. Осмотрите её, пожалуйста, и скажите нам, что повреждено. За доктором мы пошлём только утром, и пока тот доедет, пройдет слишком много времени.

– Извольте, – согласилась попадья. – Куда её сиятельство положили?

– В угловой спальне. Я провожу, – отозвался Татаринов и направился к двери. Старушка поспешила за ним, и мужчины вновь остались наедине.

– Были до этого в уезде случаи такого разбоя? – Платон вновь вернулся к прежнему разговору. Случившееся настолько выбило его из колеи, что он не мог собраться с мыслями. Одно дело – война. Там всё ясно, противник играет в открытую, но сегодня враг скрыл своё лицо, да и цель его оставалась тайной. Ограбление выглядело самым простым объяснением, но если дело не в нём?

– Таких случаев на моей памяти не было, хотя я служу здесь более десяти лет, – признал Щеглов. – Зато было другое. Случились два непонятных происшествия: пропали двое мужчин, а труп одного из них нашли спустя три месяца после исчезновения в том же овраге, который мы нынче так и не смогли пересечь.

– Что, прямо на том же самом месте?

– Да, ровнёхонько там, – подтвердил капитан.

– Это совпадение или нет?

– На этот вопрос у меня пока нет ответа. Нужно разбираться, искать улики.

Платон наконец-то заметил, как Щеглов раздражён. Наверное, им всем лучше выпить. Он предложил это исправнику.

– Не откажусь! – отозвался тот.

Вернувшийся Татаринов послал лакея за водкой и предложил перекусить холодным мясом.

– Нет, не нужно, – отказался Платон.

После пережитого ужаса, когда он увидел под Вериной головой тёмное пятно уже впитавшейся в пыль крови, он не представлял, как сможет хоть что-нибудь проглотить. Платон поднялся и с нетерпением выглянул в коридор в надежде услышать шаги Анны Ивановны, но та спустилась к ним лишь через полчаса.

– Ну, что там? – выпалил Горчаков.

– В общем-то неплохо. На голове рассечена кожа, но кость не пробита. Удар был сильный, поэтому её сиятельство беспокоит головная боль. Я дала ей настойку валерьяны, сейчас графиня спит. Больше повреждений нет, если, конечно, не считать ободранной кожи на запястье, как будто с руки что-то сдернули, например, браслет.

– На графине не было браслетов, – возразил Щеглов, и Платон кивнул, соглашаясь, он помнил, как, стреляя, обнимал руки Веры. На ней не было ни перчаток, ни браслетов.

– Может быть, чётки? – предположила старушка. – Хотя графиня – барышня, а молодежь теперь чёток не носит.

– Были чётки! – встрепенулся исправник. – Деревянные, с чёрной шёлковой кистью на конце! Их, как видно, сдернули вместе с ридикюлем. Шнурок мог врезаться в руку, чётки запутались, а бандит сорвал всё вместе.

– Так что же искали? Ридикюль или чётки? – спросил Платон.

– Может быть, и то и другое, – отозвался Щеглов. Его раздражение росло, как на дрожжах. Он стукнул кулаком по колену и чуть слышно выругался, а потом бросил: – Я предлагаю поспать, а с рассветом выехать на место происшествия.

– Так и сделаем, – согласился Горчаков.

Анна Ивановна вернулась к больной, а мужчины разошлись по спальням. Платон, не раздеваясь, повалился на кровать. Он знал, что всё равно не уснёт. Какой сон, если вокруг черт-те что творится?! Опять вспомнился сегодняшний ужас: безжизненное тело Веры и собственное чувство полной, парализующей беспомощности перед лицом смерти. Такого с ним не случалось даже на войне. Впрочем, причину этого он уже знал: Платон так отчаянно боялся за Веру… потому что любил её.

Он так и не сомкнул глаз и, понадеявшись, что Щеглов тоже встанет пораньше, еще впотьмах собрался и поспешил в столовую.

Глава тридцать вторая. На месте происшествия

Платон ожидал исправника в столовой. Небо на востоке посветлело, и в саду запел соловей. Ещё немного – и встанет солнце. Где же Щеглов, чёрт побери? Наконец в коридоре раздались четкие шаги, и в дверях появился исправник.

– Поедем верхом или в моей двуколке поместимся? – спросил он у Платона вместо приветствия.

– Верхом как-то сподручнее, – решил Платон и велел седлать лошадей.

Миновав липовую аллею, они свернули на просёлочную дорогу. Не доезжая до поваленного дерева, Щеглов остановил коня и распорядился:

– Здесь привязываем лошадей. Дальше, чтобы не затоптать следы на дороге, идем по траве. Становитесь на правую обочину и внимательно смотрите под ноги. Ничто не должно ускользнуть от вашего внимания. Я не говорю о таких одиозных уликах, как оружие или пули, а уж тем более вещи злоумышленников – с этим и так всё ясно. Речь идёт о крошках табака или нитках с одежды, ну и, конечно, о следах.

Они медленно двинулись вперёд. Оба тщательно осматривали только что пробившуюся траву и саму дорогу. На взгляд Горчакова, вокруг не было ничего особенного: в пыли отпечатались колеи от двуколки исправника и коляски молодой графини, дважды – туда и обратно – пропетлял экипаж самого Платона. Других отпечатков не просматривалось.

– Я ничего особенного не вижу, а у вас что? – нетерпеливо крикнул он.

– Пока ничего… По всему видать, бандиты приехали верхом. Экипажей, кроме наших, не было.

Они дошли до поваленного дерева. На светлом бархате прибитой дорожной пыли четко бурело пятно от запекшейся крови. Мертвящий ужас вновь скрутил Платона. Только сейчас всё казалось даже страшнее: Вера была вчера на волосок от гибели. Пальцы Горчакова дрогнули и мелко затряслись. Он сжал кулаки и вогнал ногти в ладони – вроде бы помогло, и дрожь постепенно прошла.

Привлекая его внимание, с противоположной обочины закричал Щеглов:

– Гляньте, ваша светлость, вот с того места графиня ползла, а злоумышленник появился вон из тех кустов.

Широкая полоса, оставленная в пыли Верой, явно бросалась в глаза, но никаких других следов на дороге не было, и Платон удивился:

– Откуда вы знаете про нападавшего?

– Я видел его из своего укрытия: мы с Марфой лежали между колёс двуколки. Разбойник крался, легко ступая, – был либо совсем без обуви, либо в очень мягкой.

Щеглов перепрыгнул на Платонову обочину дороги. Он склонился к земле и указал на чуть заметную продолговатую отметину.

– Вот, видите след, а каблука нет – это либо плотные чулки, либо чувяки. Я такой обувки на Кавказе навидался, там её предостаточно, да и персы тоже её жалуют. Но те двое, что лежат сейчас в вашем сарае, носили обычные грубые сапоги с подбитыми каблуками. Таких сапог по окрестным базарам полным-полно.

– Может, бандит разулся? – предположил Горчаков.

– Возможно… Хотя зачем? – Щеглов в задумчивости потёр бровь и принялся рассуждать: – Преступник догнал ползущую графиню в несколько шагов, мы с Марфой это ясно видели. К чему ещё предосторожности?

– Увидел в её руке пистолет, вот и испугался.

– Ну-у… – с сомнением протянул исправник и предложил: – Пойдемте-ка по его следам и посмотрим.

Пристально разглядывая траву и придорожные кусты, они двинулся вперёд.

– Вот здесь наш злоумышленник протиснулся в чащу. – Щеглов указал на заросли невысокого, но густого орешника. Полураспустившиеся нежные листочки на краях веток были смяты и, как будто тряпочки, свисали на черенках, а некоторые и вовсе валялись на земле.

Щеглов прошелся вдоль кустов, осторожно тронул ветви и довольно хмыкнул, а потом подсказал Платону:

– Он пробирался здесь дважды, туда и обратно, только второй раз перепутал в темноте место и протискивался сквозь более густой куст.

Исправник разглядывал ветки, явно надеясь отыскать клочки одежды или просто нитки, однако его постигло разочарование.

– Жаль, – буркнул он себе под нос и стал продираться сквозь поросль.

Горчаков последовал за ним. Ветки изрядно поцарапали ему лицо и руки, но он всё-таки выбрался на свободное пространство и оказался на крошечной полянке, окружённой подлеском. В сторонке, чуть левее, разглядывал примятую траву Щеглов. Похоже, его что-то заинтересовало. Капитан стал на одно колено и, к удивлению Платона, принялся по-собачьи обнюхивать траву.

«Ну и ну», – изумился Горчаков, созерцая оттопыренный зад в форменных штанах. Но тут Щеглов поднялся, отряхнул сначала руки, а потом колени и сообщил:

– Вот здесь он нас ждал, причем довольно долго, а потом занимался своей раной.

Горчаков подошёл ближе и увидел следы лежбища: мягкая трава казалась укатанной, а у корней кустов, там, где ветки давали легкую тень, виднелась горка выбитой из трубки золы. Бандит курил, ожидая экипаж графини, но никаких признаков того, что он перевязывал раны, не наблюдалось.

– Почему вы решили, что он ранен? Здесь нет крови.

– Вот, подойдите сюда. Видите, деревце сломано? У нашего бандита не оказалось ножа, и ему пришлось выламывать себе костыль, а вон туда, под кусты, он вылил изрядную порцию водки – трава даже чуть припахивает, а земля влажная. Похоже, он рану промывал. Но раз он смог идти с костылем, значит, пуля не задела кость.

Исправник добрался до края полянки и проломился сквозь очередной частокол молодой поросли. Князь последовал за ним.

– Смотрите, Платон Сергеевич, как преступник ногу волочил. Кстати, он не переобувался, так и шёл в своих чувяках. Не было у него сапог. Неспроста это!

Щеглов указал на чуть заметные продолговатые следы здоровой ноги и широкую борозду от простреленной. К тому же ямки от палки чётко, как пунктиром, отмечали путь раненого. Они привели исправника и Платона к одинокому старому дубу. Кряжистый и неохватный, он всё ещё чернел голыми ветвями среди нежной зелени остального леса.

– Вот и дошли! Здесь бандит привязал коня, – в азарте потирая руки, указал на следы Щеглов, – отсюда он и ускакал. Похоже, что с правой стороны дороги злоумышленник был один. Никто не пришёл ему на помощь, он выбирался сам.

– Да, наверное, вы правы, – согласился Платон. – Кстати, примите моё восхищение: просто удивляюсь, как вы смогли в темноте подстрелить тех двоих!

– У меня есть очень полезная особенность, на войне она меня часто выручала: я вижу ночью так же хорошо, как и днём. Луна была полной, мне этого оказалось достаточно. А злоумышленники не скрываясь передвигались в кустах, считая, что их не видно. Я бы и третьего убил, да пистолет ещё не успел перезарядить. Я уже ничего не мог сделать, но тут уж Вера Александровна – молодец, сама справилась.

– Да, конечно, – неуверенно согласился Платон. Верина отчаянная храбрость его не столько восхищала, сколько пугала.

Исправник, ничего не ведавший о душевных терзаниях князя, двинулся обратно к месту нападения. От поваленного дерева он отправился туда, откуда ночью забрал трупы убитых бандитов, и предложил Горчакову пройтись по их следам. Найти отпечатки подкованных сапог оказалось проще простого. Следопыты углубились в чащу леса, и вскоре на поляне среди цветущей черёмухи обнаружили двух стреноженных коней. Те неспешно пощипывали траву.

– Значит, с этой стороны в нас стреляли двое. Если бы у них были ещё сообщники, те забрали бы лошадей. Раненый с противоположной стороны дороги не мог их взять, ему было не до хождений по лесу. Похоже, что наша шайка состояла из трех человек. Двоих мы убили, а одного ранили. Неплохой результат…

– Да уж, вы оказались на высоте! Но кто эти люди? Они сами решили напасть на графиню, или их кто-то надоумил? Пока мы этого не поймём, Вере Александровне нельзя находиться в своём имении.

– Ну, в имении, положим, и можно, но вот солью торговать уж точно не следует. А она уже договорилась со смоленским откупщиком, что тот передаст её матери деньги за четыре партии товара. Сдается мне, что графиня и работы не остановит, и на ярмарку ездить не перестанет. Не тот характер!

– Значит, будем её сопровождать.

– Придётся не только сопровождать, но и охранять, – уточнил капитан. – Здесь мы всё осмотрели. Давайте-ка заберём коней и вернёмся в Хвастовичи, а потом я поеду в Смоленск.

Так они и сделали. Отказавшись от завтрака, исправник запряг свою двуколку и, привязав сзади найденных лошадей, двинулся в путь. Следом на крестьянской телеге везли оба тела. Проводив капитана, Платон вернулся в свой дом.

Глава тридцать третья. Два предложения

Платон сразу догадался, что его сёстры уже поднялись: из столовой доносились громкие «ахи» и «охи», недовольные фырканья и обрывки девичьих разговоров. Оставаясь в полутьме коридора, он с любопытством наблюдал, как завтракают его домашние.

Посередине длинного обеденного стола двумя парами друг против друга сидели его сёстры, незнакомая русоволосая девушка лет семнадцати и английская гувернантка. Примечательным было то, что сёстры уселись с противоположной от мисс Бекхем стороны стола: демонстрировали свою независимость.

Из подслушанного разговора Платон понял главное. Всем в доме уже было известно о нападении на графиню Чернышёву. Русоволосая незнакомка в подробностях рассказывала о том, как она заглянула в спальню графини и что там увидела:

– Матушка меняет ей компрессы, а её сиятельство то спит, то бодрствует. Лицо у неё ужасно бледное, но очень-очень красивое.

– Дуня, а куда она ранена? Её красота не пострадает? – полюбопытствовала Полина.

– Да она и не ранена вовсе. Графиню ударили по голове, когда отбирали сумку с деньгами. Ничего её красоте не сделается, – объяснила та, кого назвали Дуней.

– Доброе утро, дамы, – войдя в комнату, сказал Горчаков.

Женщины вскочили с мест, а Полина кинулась к брату и повисла у него на шее:

– Платон, ты приехал!

Горчаков расцеловал её в обе щёки и повернулся к Веронике. Более застенчивая, чем сестра, та пока стеснялась брата. Она издали улыбнулась, тихо поздоровалась и, осмелев, заговорила тоном светской дамы:

– Познакомься, пожалуйста, с Дуней! Она и Анна Ивановна теперь будут жить здесь, с нами.

– Я уже с ней знакомился, правда, она тогда ещё не умела говорить, – пошутил Горчаков – Давайте знакомиться заново, Евдокия Макаровна. Меня зовут Платон Сергеевич.

– Очень приятно, – прошептала заалевшая Дуня.

Платон поздоровался с гувернанткой и сел за стол с намерением позавтракать. Он взял с блюда кусок пирога и протянул руку к чашке. Но поесть ему не дали – сёстры накинулись на него с вопросами:

– Платон, а графиня Чернышёва долго у нас пробудет? – поинтересовалась Вероника.

– Мы хотим с ней познакомиться, – добавила Полина.

– Боюсь, что это сейчас не самая хорошая идея: графиня очень слаба, возможно, что она долго будет не в состоянии принимать гостей.

Не привыкшая к отказам, рыжая красотка аж подпрыгнула от возмущения:

– Платон, уговори графиню! Она – наша ближайшая соседка, к тому же имением у неё тоже управляет девушка. Мы с этой Марфой уже познакомилась. Она уехала домой, не стала дожидаться твоего возвращения, сказала, что нужно управляться с работами, а о хозяйке позаботятся Анна Ивановна и доктор.

Услышанное неприятно поразило Горчакова: он почему-то считал, что Марфа более предана своей хозяйке.

– Наверное, она знает, что делает, – промямлил он.

– Графиня сама её отправила, – поделилась сплетнями осмелевшая Дуня, – сейчас ведь сев, а ещё её сиятельство велела проследить за солью. Хотя никто раньше не слыхал, чтобы в Солите ею занимались, только у Бунича солеварня есть, а больше ни у кого в округе нету.

Неуёмная Полина демонстративно пожала плечами и изрекла:

– Я, конечно, в Россию приехала недавно, только мне кажется, что название «Солита» происходит от слова «соль». Или я плохо знаю русский язык?

– Ты хорошо его знаешь, – примирительно заметил Платон, – не спорьте, пожалуйста, хотя бы теперь, когда в доме лежит больной человек. Я навещу графиню Веру, а потом сообщу, сможет ли она в ближайшее время познакомиться с вами.

Мысленно признав, что его сёстры могут свести с ума кого угодно, Платон пожелал дамам хорошего дня и отправился на второй этаж, где лежала девушка, занимавшая теперь все его мысли. Он тихо стукнул в дверь, ожидая, что ответит Анна Ивановна, но изнутри раздался ещё слабый, но уже четкий голос Веры:

– Войдите.

Платон шагнул в темноту. После пронизанного солнцем пространства гостиной тьма показалась ему особенно плотной, и он пошёл на голос Веры. Сделав несколько шагов, он наконец-то разглядел чёрные кудри на белой подушке и безупречное мраморное лицо. Только распахнутые лиловатые глаза казались на нём живыми. В этих глазах металась боль, но страха в них не было. Вера Чернышёва осталась верна себе: гордая и самоуверенная, она не боялась жизни и уж точно не нуждалась ни в какой защите.

«Дурацкие мечты и сплошные иллюзии», – вспомнив о своих прежних мыслях, признал Платон. На помощь пришло чувство долга: Веру вчера пытались убить, и грозившая девушке опасность казалась почти осязаемо реальной. А раз так, то у Платона просто не осталось выбора: он должен был защитить Веру.

Проснувшись, Вера испугалась: вокруг царил мрак. Сначала она не поняла, где находится, а потом вспомнила о вчерашнем кошмаре, и её сразу же накрыло чувство отчаянной безысходности. Голова кружилась, резкая, кинжальная боль пульсировала в затылке, но видела она чётко, не так, как после взрыва. На сей раз контузии у неё, похоже, не случилось, голова работала чётко. От тяжких мыслей её отвлекла Марфа. Та проскользнула в спальню и, увидев, что хозяйка проснулась, перекрестила Веру.

– Ну, Бог отвёл, вы живы!

– Да, хвала Всевышнему, опять пронесло, – согласилась с ней Вера и призналась: – Ведь это уже во второй раз. Три месяца назад кто-то взорвал нашу карету. Тогда погиб лакей Ваня, а мы с матерью чудом уцелели. Жандармский капитан так и сказал, чудо, мол. Бомбу на запятки кареты бросили, а она от тряски скатилась и взорвалась уже на земле. Меня тогда сильно контузило.

– Да как же?! – ахнула Марфа. – Получается, что лиходеи за вами от самой столицы шли?

– Может, и так! Хотя кто знает… Здесь тоже не всё гладко: люди пропадают, одного убитым нашли. Щеглов ведь так ничего и не выяснил.

Ох, напрасно Вера задела исправника! Вот уж чего Марфа не могла стерпеть. Понятно, что она сразу бросилась на защиту своего кумира:

– Пётр Петрович на купцов грешит, говорит, напали из-за денег. Он ведь двоих застрелил, а третий, которого вы ранили, ушел. Так вот, у убитых ридикюля вашего не нашли, значит, другие злоумышленники увезли эту сумку.

Вера задумалась. По большому счёту, предположение исправника выглядело логичным. Если напали из-за денег, то можно успокоиться: алчность и обида местных купцов подвигли их на месть, больше они не рискнут устроить что-нибудь подобное. Коли так, всё просто – Вера попросит капитана Щеглова помочь ей с охраной соляных обозов и продолжит начатое… А вдруг всё иначе? Не докатилось ли сюда эхо столичного взрыва?.. Но тогда получается, что бомба и в прошлый раз предназначалась именно ей. Дело не в матери и не в брате, и уж тем более не в бедняге Ване… От волнения боль в затылке усилилась и так жестко прострелила голову, что Вера схватилась за виски и ахнула. Господи, только бы не вернулись прежние кошмары!..

– Болит? – перепугалась Марфа и запричитала: – Да что же это доктора до сих пор нет?! Только утром за ним послали, пока привезут…

– Тихо, тихо, не вопи…

Крики отдавалась в Вериных ушах бесовским завыванием, в голове стучало, как молотом по наковальне. Как тут соберёшься с мыслями?

«Соль, – мелькнуло в измученной болью голове. – Нельзя останавливать работы! Нужно поскорее ехать домой».

Вера попробовала встать, но огненные круги замелькали перед глазами, а тошнота мгновенно подступила к горлу. Никуда-то она пока не годилась… Пришлось сдаться.

«День ничего не решит», – успокоила она себя. Пытаясь справиться с тошнотой, Вера поглубже вздохнула и, поманив к себе помощницу, прошептала:

– Езжай домой и присмотри за солью. Главное, чтобы работы не остановились. Живая или мертвая, но я должна в субботу отправить следующий обоз.

– Да куда же вам обозы-то гонять! – возмутилась Марфа. – Да вам ещё неизвестно сколько лежать придётся. Здоровье дороже!

– Не пререкайся, а делай то, что я говорю, – тихо, но твёрдо заявила Вера. Сил на выяснение отношений у неё не осталось.

Марфа долго отнекивалась, но потом сдалась:

– И то правда, сеять нужно, соль молоть… Да только как же я вас оставлю тут одну-одинёшеньку?

– Не беспокойся, я дождусь доктора и попрошу князя отправить меня домой.

– Ну, коли так, я поехала? Дома вас ждать буду?

– Поезжай, – устало отозвалась Вера и прикрыла глаза.

По крайней мере, хоть дела с места сдвинутся. Если бы ещё Щеглов смог разобраться во всём остальном! Вера и так и сяк перебирала разные предположения. Что это было? Рука окаянного «дядюшки» или те, кому она перешла дорогу со своей солью? Или, что ещё хуже, её преследует мститель? Ответа не было…

В дверь постучали, и Вера отозвалась, пригласив войти. Во тьме комнаты она не видела гостя, но сердце дрогнуло – подсказало имя. Она не ошиблась, в изножье кровати появилась высокая фигура Горчакова.

– Доброе утро, Вера Александровна! Как вы себя чувствуете?

Тон князя был таким обыденным, что Веру даже покоробило. А как же объятия? Сейчас в речах Горчакова звучали лишь интонации гостеприимного хозяина. Стараясь скрыть обиду, она ответила:

– Спасибо. Похоже, что мне уже лучше.

– Я очень рад. Прошу, располагайте мной и всем, что я имею, – подтверждая её наихудшие опасения, продолжил Горчаков. – Скоро прибудет доктор, и, надеюсь, всё постепенно образуется.

– Благодарю. Вы очень любезны, – опустив ресницы, отозвалась Вера. Разочарование давило сердце, и она просто не могла сейчас взглянуть в глаза Горчакова. Этот разговор всё поставил на свои места: они – лишь соседи.

Платон рассказал ей о найденных в лесу лошадях, о следах раненого, напомнил о ридикюле и чётках. Всё это было важно, но она так и не дождалась ответа на главный вопрос. В итоге Вера спросила сама:

– Как вы думаете, кто эти бандиты?

– Мы пока не знаем. Щеглов повёз тела на опознание в Смоленск, но нападение было неслучайным, ждали именно вас. Дерево свалили уже в темноте, до этого по дороге ходили и ездили мужики, никто ничего подозрительного не заметил. Скорее всего, бандиты рассчитывали захватить выручку от продажи соли.

– Кто ж их навёл? Где предатель? – заволновалась Вера.

Ужас, как и прежде, после взрыва, залил ледяным потом её спину, свёл судорогой нутро, но князь, к счастью, об этом не догадался. По крайней мере, утешать не стал, а, напротив, пустился в рассуждения:

– Наводчиком мог оказаться любой, видевший подводы с солью, бандитов могли нанять и прогадавшие в сделке купцы. Я подозреваю, что они просто хотели сбить цену, а вы поладили с их соперником. Возможно, они пожелали отомстить и поправить дела с упущенной выгодой, отобрав у вас деньги Горбунова.

– Либо сам откупщик задумал получить товар бесплатно, – отозвалась Вера.

– Это не исключено, хотя для человека со связями и размахом Горбунова подобное поведение кажется слишком нелогичным, ведь он собрался на вас зарабатывать. Я его, конечно, не видел, мне судить трудно, но я повторяю слова нашего исправника, тот на Горбунова не думает.

Вера почему-то сразу с этим согласилась. К тому же у неё был способ проверить откупщика.

– Если Горбунов передаст деньги моей матери, значит, он не виновен, – сказала она.

– Вот видите! – обрадовался Горчаков. – Давайте, я заеду к Софье Алексеевне и проверю, как откупщик выполнил свои обязательства.

Ну вот, хотя бы здесь, но выход нашёлся. Вера вздохнула с облегчением, ведь из-за маски гостеприимного хозяина вновь выглянул мужчина, защитивший её сегодня ночью. Ей захотелось поблагодарить Платона, но она не успела – в комнате появилась Анна Ивановна, а за ней шагал крупный старик с потёртым коричневым саквояжем в руках.

– Ваше сиятельство, доктор Каютов прибыли. Вы позволите ему сейчас вас осмотреть? – спросила попадья.

Вера согласилась, и Горчаков поспешил покинуть спальню.

Доктор начал осмотр. Он долго изучал уже подсохшую рану на голове, потом попросил зажечь свечку и через лупу вглядывался в Верины глаза. Руки и ноги он ощупал быстро и сообщил, что они целы и даже не ушиблены, не счёл он серьёзной раной и ободранное запястье.

– Совсем неплохо! Можно считать, что вы легко отделались, – заявил доктор в конце осмотра. – Голова не пробита, а рассечённая кожа уже затягивается, даже волосы обрезать не придётся. Последствия удара будут ощущаться ещё долго, но здесь одно лекарство – сон. Полежите денёк-другой, а потом можете встать. Ездить в экипаже я вам не советую – тряска, знаете ли, голове от этого нездорово будет.

Вера забеспокоилась. Ей не хотелось оставаться в чужом доме, она рвалась в Солиту – туда, где была сама себе хозяйкой.

– Вы думаете, что меня нельзя пока перевозить? – уточнила она.

– По меньшей мере два дня, да и то, если головная боль к тому времени совсем пройдет, – наставительно изрек Каютов. Он стал убирать трубку в саквояж и вдруг, досадливо крякнув, вытащил оттуда квадратный конверт с тёмной сургучной печатью. – Простите великодушно, ваше сиятельство, совсем запамятовал. Господин Бунич встретил меня на дороге и умолил передать вам письмо, сказал, что это очень важно, а я, старый дурак, чуть было с ним обратно не уехал.

Вера не ожидала вестей от Бунича, но не взять письмо не могла: она поставила бы доктора в неловкое положение. Поблагодарив, она забрала конверт.

Врач простился и вместе с попадьёй отправился на встречу с хозяином дома, а Вера пододвинула к себе свечу и развернула письмо. Почерк у Бунича оказался красивым и четким. Она читала – и не верила собственным глазам. Сосед не только не скрывал более своих чувств, но писал предельно откровенно:

«Дорогая Вера Александровна!

То, о чём я узнал сегодня, доказало мне, как смешны были наши мелкие разногласия. Если бы я потерял Вас, мне незачем было бы жить. Я больше не могу скрывать своё отношение к Вам. Я полюбил Вас с первого взгляда!

Умоляю, не отвергайте столь искреннюю любовь и станьте моей женой! Я обещаю быть Вам опорой во всех Ваших делах, служить Вам верой и правдой до последнего вздоха. Не спешите с ответом, я готов ждать сколь угодно долго.

Преданный Вам Лев Бунич».

Вера сложила письмо. Бунич был таким славным, и его стало ужасно жаль. Бедняга – она разобьёт ему сердце! Слёзы навернулись на глаза. Ну почему в жизни всё так несправедливо? Почему нас любят не те?..

«Нужно убираться отсюда», – подсказал внутренний голос. Вера вытерла слёзы и попробовала встать, но не успела. В дверь постучали, и в комнате вновь появился Горчаков. Теперь он выглядел смущённым. Это было так странно, что Вера даже забыла о собственных невзгодах. Красавец кавалергард мялся, как лопоухий подросток, а голос его вибрировал от волнения.

– Вера Александровна, простите за назойливость, ведь доктор настаивает на вашем покое, но мне хотелось бы кое-что обсудить.

– Я сама хотела побеседовать с вами, – перебила князя Вера.

– А что вы хотели мне сказать?

– Я надеялась, что вы поможете мне сегодня же перебраться в Солиту.

Горчаков совсем растерялся.

– Но врач твёрдо заявил, что вам не менее двух дней нужно лежать, вы не перенесёте тряски в экипаже…

– Я крепче, чем кажусь. Ничего со мной не случится. Я не могу здесь больше оставаться. У меня – две незамужние сестры. Нельзя допустить ни малейших сомнений в моем поведении, чтобы не навредить их шансам на хорошие партии.

Её слова, похоже, встряхнули князя, и он заговорил уверенней:

– Я понимаю, вы беспокоитесь о приличиях. Я тоже хотел поговорить именно об этом. Но здесь есть и простое решение: вы можете оказать мне честь и стать моей женой. Я богат и пока ещё достаточно влиятелен, чтобы потребовать возврата принадлежащих вам и сестрам средств. Если вы выйдете за меня замуж, Чернышёв уже не решится навязывать вашей семье опеку. Я обещаю стать верным и преданным мужем. Я буду опекать ваших сестёр, а вы поможете мне вырастить моих. У нас окажется много общих интересов. Я уверен, что мы станем хорошей парой.

«Ну и ну! Второе предложение руки и сердца за полчаса! Ничего не скажешь, блистательный результат», – мысленно оценила Вера. Только почему же ей так тошно? Даже острослов Бунич и тот романтично писал о любви, а у Платона – один расчёт. Безупречная логика, не придерёшься. Всё прикинул, оценил риски и прибыли, а потом сделал предложение. Ждёт, что и «невеста» поступит так же. Выгоды налицо. Нужно просто дать согласие. Всё предельно честно: общие дела, уважение…

Горчаков вглядывался в её лицо, сверлил взглядом, а Вера не знала, что ему ответить, поэтому сказала первое, что пришло на ум:

– Мне нужно время, чтобы подумать, но я должна сегодня же уехать в Солиту.

Глава тридцать четвёртая. Встреча с соперником

Солита! Медом она, что ли, намазана? По крайней мере, для Платоновых сестёр это было справедливо. Все уши ему прожужжали о предстоящем визите. И чего им дома не сиделось? Бог весть…

Сам Платон уже трижды навещал молодую графиню. Каждый раз с надеждой и тревогой он ожидал, что услышит ответ на сделанное предложение, но Вера молчала, вела себя, как ни в чем не бывало, развлекала гостя светской беседой, а вчера неожиданно объявила, что уже совсем здорова и ждёт его сестёр на ужин. Полина с Вероникой, успевшие оценить эффектную внешность соседки, теперь мечтали лишь об одном: затмить графиню Чернышёву своим итальянским великолепием. Они потратили целый день, но желаемого обворожительного результата все-таки добились и сейчас обе нетерпеливо ерзали на сиденьях коляски.

– Платон, долго ещё?.. – капризно протянула Полина.

– Сейчас будет поворот, и ты увидишь крышу главного дома, – пообещал ей брат, и действительно, скоро коляска свернула к выезду из леса, и из-за деревьев показался большой круглый купол.

– Боже, как в Риме! – схватив сестру за плечо, завопила Полина, и Вероника согласно закивала.

– Точно, а я и не подозревал об этом, – поддакнул Платон, – ты права, очень похоже на итальянские дворцы.

Миновав лес, коляска покатила в долину, и восхищенные гостьи увидели весь ансамбль с распростёртой вокруг двора колоннадой. Полина даже вскочила:

– Я же сказала, что как в Риме! Посмотрите, это чем-то похоже на собор Святого Петра.

– Да, – согласилась с ней сестра, – только у нас колоннада круглая, а здесь – подковой, и, конечно же, всё очень маленькое. Разве можно сравнивать?!

– Ну и пусть! Все равно похоже на Рим, – упёрлась Полина. – Я уже сейчас люблю графиню Веру за то, что она живёт в таком доме.

Под восхищенные «ахи» Платоновых сестриц коляска спустилась с косогора и теперь катила по двору, гостьи разглядывали цветники и уже зазеленевший газон, когда Полина вдруг обратила внимание на появившихся в дверях флигеля людей:

– Вон графиня, с нею – Марфа. А кто этот мужчина?

– Её сосед Бунич, – отозвался Платон.

Его настроение испортилось окончательно. Сестрицы уже насплетничали ему о письме, переданном Вере через доктора. Бунич оказался соперником Платона – пусть и не слишком молодым, но благородным и добрым человеком. Вот и выходило, что видеть милейшего Льва Давыдовича на ужине в доме той, кого он надеялся назвать своей женой, князю Горчакову хотелось менее всего на свете.

Коляска остановилась, раздались приветствия и взаимные комплементы. Вера с изысканными повадками «столичной дамы», так бесившими теперь Платона, представила гостям своего соседа.

Пришлось Горчакову пожать сопернику руку.

– Очень рад, – произнёс он, улыбаясь, хоть это была самая циничная ложь.

Ревнивый взгляд князя уже отметил, что Бунич сохранил приятную наружность, а уж обаяния тому было явно не занимать. Поздоровавшись с Горчаковым, Лев Давыдович тут же обратил своё внимание на его сестёр. Он сыпал изящными остротами и тонкими комплиментами, и ко второй перемене блюд юные графини и даже чопорная английская гувернантка с восторгом внимали речам Бунича. Из всех женщин невозмутимой осталась только Вера, да Марфа хоть и улыбалась шуткам соседа, но как-то не слишком весело.

– Позвольте мне на правах друга детства вашей матушки сказать, что её замечательная красота вновь расцвела в дочерях, – став вдруг очень серьёзным, заявил Бунич, – княгиня Екатерина была первой красавицей в нашей губернии.

Глаза его сверкнули, и Платон вдруг с изумлением заметил, как взгляд соперника скользнул по лицу его сестры, Вероники. Сведенные брови на какой-то миг сделали Бунича суровым, но тот сразу же заулыбался, а потом и вовсе перевёл разговор: стал полушутливо хвастаться восстановленным после войны домом. Платон его уже не слушал, а пристально наблюдал за взглядами весельчака-соседа. Картина получалась странной: Бунич глядел лишь на хозяйку дома или на Веронику.

«Боже милосердный, да это просто мистика! Они похожи, даже имена у них одинаковые, ведь сестру тоже крестили Верой», – вдруг догадался Платон, уловив то, что заметил соперник. Но кто же из двух девушек интересует душку-солевара? Горчаков вдруг осознал, что готов костьми лечь, чтобы Бунич никогда не получил ни ту ни другую. Вспомнились брошенные как-то ненароком слова попадьи о юном «Левочке», влюбленном в «милую Катеньку», и Горчакова передёрнуло от отвращения: в нынешних ухаживаниях соседа сквозило что-то противоестественное. В душе Платона разгоралось бешенство. Хватит! Он и так дал этому ловеласу слишком много времени, позволил захватить всеобщее внимание, пора вмешаться в разговор!

– Как дела на вашей шахте, Вера Александровна? – начал он. – Помощь не требуется? Я бы с радостью…

Хозяйка предсказуемо отказалась:

– Благодарю, но мы с Марфой пока справляемся. Через три-четыре дня новый обоз соберём и в Смоленск отправим.

– Пожалуйста, не ездите больше сами, пошлите кого-нибудь, – попросил Платон.

– Мне некого послать. Марфа целыми днями занята на работах: сейчас сев, она не может уехать. Теперь солью занимаюсь я одна, так что и продавать сама поеду.

Сразу же вмешался Бунич:

– Я свою соль повезу на ярмарку недели через три, могу захватить и ваш товар. Зачем самой-то утруждаться, драгоценнейшая?

– Благодарю. Но я уже наладила определенные связи и не хотела бы перепоручать свои дела другим, – отказалась Вера, и жесткие нотки в её голосе подсказали обоим претендентам, что разговор на эту тему окончен.

Горчаков гадал, действительно ли Бунич сделал в письме предложение, или послание касалось каких-нибудь дел. Лев Давыдович глядел на Веру нежно и заискивающе, а она была с ним любезна, но не более того. И это вселяло надежду.

«Может, Вера отказала Буничу?.. Скорее всего, пока нет, иначе солевар не позволял бы себе таких нежных взглядов, а держался бы скромнее, – рассуждал Платон. – Неужели Вера сейчас выбирает между мной и Буничем?» Ощущение оказалось на редкость мерзким.

Впрочем, пока было очевидно, что Платон сопернику проигрывает. Бунич привык быть «душою общества». Вот и сейчас он захватил общее внимание: трещал без умолку, острил, что-то изображал в лицах. Как такое вообще может хоть кому-то нравиться? Однако на лицах женщин читалось прямо противоположное мнение. Их Бунич просто восхищал.

Лишь изредка вставляя фразы в общий разговор, Платон еле досидел до конца ужина. Когда гости вслед за Верой наконец-то поднялись из-за стола, он откровенно порадовался: этот неудачный визит скоро закончится, и он увезёт сестёр домой. Однако вездесущая Полина спутала все планы брата – она, как банный лист, пристала к хозяйке:

– Вера Александровна, а можно посмотреть ваш дом?

Радушная хозяйка не могла отказать и, само собой разумеется, пригласила всю компанию:

– Конечно, пойдёмте! Там ещё много работы, но главное уже проступило.

Вера накинула на плечи шаль и пошла к дверям, гостьи поспешили за ней. Платон и Бунич замыкали шествие. В тёплом мареве обнявших Солиту весенних сумерек грациозная фигурка хозяйки имения казалась видением из волшебной сказки.

– Что, хороша? – услышал Платон голос соперника. – Я сделал графине предложение, скоро она станет моей невестой.

– Вы уже получили согласие Веры Александровны?

– Это только вопрос времени, – отрезал Бунич.

– С дамами не всё решается по часам, – огрызнулся Платон, но на душе у него стало легче.

Они вошли в широкие двери главного дома. Посреди высокого овального вестибюля что-то рассказывала своим гостьям Вера. Пол здесь уже вымостили плитками из белого и чёрного мрамора, а от стены широкой спиралью взлетала на три этажа мраморная лестница.

– Пока всё освещается окнами в куполе, – объясняла Вера, – а со временем мы восстановим и висевшую здесь люстру. Она упала при пожаре, но, как ни странно, сохранилась. Нужно только найти хороших медников, чтобы выправить покорёженные детали.

– Что же вы раньше не сказали, Вера Александровна? – удивился Бунич. – Я привезу вам мастеров, есть хорошая артель в Смоленске, они там храмы после Наполеона восстанавливали.

Соперник вновь воспользовался моментом: он встал рядом с Верой и, слушая её рассказ о планировке дома, с умилением и восторгом ловил каждое слово.

Вера слишком умна, чтобы поддаться на дешёвую лесть, успокоил себя Платон. Однако спокойствие так и не пришло к нему, наоборот, раздражение всё возрастало. Вступать в противоборство с Буничем было унизительно, и Платон еле дождался той минуты, когда смог попрощаться и, усадив сестёр в коляску, отправиться домой. Старательно избегая любых вопросов, князь ехал впереди, а по приезде хотел сразу же отправиться спать. Однако отдохнуть ему не пришлось: в Хвастовичах его ждал измотанный и злой Щеглов.

Глава тридцать пятая. Третий бандит

Раздражение не отпускало Щеглова. «А ведь всё начиналось так удачно», – с горечью размышлял он. В Смоленске капитан быстро установил личности убитых – ими оказались двое отпетых бездельников, промышлявших на подхвате у местных купцов. За пару монет эти пройдохи запугивали неугодных, не брезговали они и вымогательством. С этими типами ясность была полная, да и заказчик просматривался – кто-то из отказавшихся покупать соль купцов или все они, вместе взятые. Но как только пришла ясность по сути дела, так жизнь опять смешала исправнику карты, перевернув всё с ног на голову. Факты недвусмысленно доказывали, что сбежавший с места нападения третий бандит целую неделю жил у Щеглова под носом, и самое главное, по всему выходило, что ниточка от этого злоумышленника тянется в столицу.

Положение сложилось – хуже некуда, и, не откладывая в долгий ящик, исправник помчался в Хвастовичи. По большому счету, выбирать не приходилось: только Горчаков мог пролить свет на хитросплетения столичных интриг. В надежде, что хозяин дома ещё не спит, капитан уже затемно подъехал к крыльцу, но Горчаков отсутствовал – отбыл в гости. Лакей проводил Щеглова в кабинет и попросил подождать. Через полчаса вернулся и сам князь. Поздоровавшись, спросил:

– Заждались, Пётр Петрович?

В его голосе сквозила горечь, похоже, Горчакову в гостях не понравилось. Следующий вопрос подтвердил догадку исправника:

– Не желаете ли выпить? – осведомился князь и, не дожидаясь ответа гостя, послал лакея за анисовой и «тем самым» хлебом.

– Анисовая сейчас в самый раз, – дипломатично заметил Щеглов.

Забрав у лакея поднос, Горчаков сам налил две стопки водки, пододвинул к капитану маленькую тарелочку с очень чёрным и плотным хлебом, предложил:

– Закусывайте. Этот хлеб мне присылают из монастыря на Бородинском поле. Его жена командира моих братьев, Маргарита Тучкова, построила на месте гибели мужа. Она там игуменьей стала. Я монастырю деньги жертвую, а она мне в благодарность – хлеб.

Щеглов выпил и откусил кусочек хлеба.

– Необычайный вкус! Никогда подобного не ел, да и под водку очень хорошо, – похвалил он и тут же заговорил о деле: – Спасибо за угощение, только я хотел бы кое о чём поговорить.

– Слушаю… Какие у нас новости?

– Очень странные. Я бы даже сказал, противоречивые, – признался Щеглов и рассказал о своей поездке. – Сначала всё шло вполне предсказуемо. Молодцов наших в Смоленске сразу опознали как двух прохвостов, шустривших на ярмарке. Там, в жандармской команде, никого не удивило, что эти бандиты пытались нас ограбить. Тамошний полицмейстер всегда считал, что рано или поздно они чем-то подобным и закончат. Впрочем, может, мы и не первые их жертвы.

– Так в чём же странность? Вы поняли, кто их нанял? Кто-то из перекупщиков, соперник Горбунова?

– Этого я не выяснил. Да и как это сделать? Покойники не скажут, а заказчики отопрутся. Однако я не всё вам рассказал. Я лишь успел добраться до дома, когда на соседней улице пальба началась. Есть у меня один постоянный дебошир – отставной корнет Силантьев. Сам он из Брянска, да пару лет назад наследство в нашем уезде получил, и немалое. Тётка его когда-то за богатого купца вышла. Детей этой семье Бог не дал, так и достались после тётки Силантьеву двухэтажный дом и мучной лабаз. Вот теперь он всё это добро сдаёт внаём, а деньги пропивает, ну и как напьется, так во дворе палит из ружья почём зря. Соседи пугаются и за мной посылают.

– И как этот Силантьев связан с нападением? Это он был третьим? – насторожился Платон. – Как вы это выяснили?

– Не был корнет третьим, наоборот, это бандит у него в доме целую неделю прожил, комнату снимал и кибитку свою с товаром во дворе держал. Этот нападавший – бродячий торговец, катавшийся со своими шляпками по здешним поместьям. Кстати, Марфа Васильевна у него одну приобрела – из синего шёлка. Потом я этого торговца самолично на ярмарке видел и как раз у него те злосчастные чётки, что вместе с сумкой пропали, купил.

Горчаков вдруг осознал, что капитана не понимает. Переспросил:

– Как же вы догадались, что нападавшим был именно торговец шляпками? Вы что, увидели его простреленную ногу?

– К сожалению, не ногу, а лишь тот самый простреленный сапог. В спешке, покидая наш город, бандит его выбросил. Я подозревал, что он был в чувяках, а на самом деле разбойник ходил в высоких сапогах-ичигах. На Кавказе они в большом ходу. А этот самый Алан рассказывал пьянице Силантьеву, будто как раз туда с обозами и ходит. Вчера торговец уехал. Я лично на ярмарке видел, что его кибитка забита шляпками и шалями, значит, путь ему лежит на Кавказ. Только это еще не все. Есть в этом деле одно неприятное совпадение. Незадолго до вашего приезда наведался в Солиту один господин. Представился он графом Иваном Печерским, при этом объявил, что прислан дядей Веры Александровны. Но графиня приезжего выставила. Я сам его увёз, мы даже в вашем доме заночевали. Так вот этого неприятного молодца я видел в Смоленске беседующим с торговцем Аланом.

– А что ваш отставной корнет говорит о своём постояльце? – спросил Платон.

– Силантьев гуляет по двору в простреленных ичигах и палит из ружья. Он ничего не соображает, смог только сказать, что Алан уехал, и клянется, что тот – турок, якобы он их за версту чует.

– Откуда в нашем уезде турки? – засомневался Горчаков. – Возможно, что торговец с Кавказа… Да и то – зачем его сюда занесло? Ведь наш уезд совсем не по дороге.

– Давайте рассматривать факты, – предложил исправник. – Торговца зовут Алан, я его видел, внешность у него явно южная: маленький, плюгавый, весь чёрный. Он может оказаться кем угодно: и кавказцем, и татарином, а может, персом или турком. Он приезжал в Солиту, даже продал свой товар Марфе Васильевне. Печерский тоже посетил это имение. Что ему на самом деле было нужно, мы не знаем, но на обратном пути он расспрашивал меня вовсе не о графине, а о дочке управляющего. И что меня особенно заинтриговало – Печерский крутил в руках точно такие же чётки, как те, что я потом купил в Смоленске у Алана.

– Так, может, Печерский их ему и продал? Или забыл у него, а торговец решил подзаработать.

– Это не исключено. Я видел, как эти двое разговаривали, но был слишком далеко, мог и не заметить, как передали четки. Да только не похоже, чтобы аристократ продавал подобную безделушку. Ей – грош цена, какой с этого доход? Вот если он четки забыл или обронил – другое дело. Только какая связь между помощником генерал-лейтенанта Чернышёва и жалким бродячим торговцем? И почему они оба приезжали в Солиту незадолго до нападения?

Горчаков задумался. Дело совсем запуталось. Двух убитых проходимцев могли нанять перекупщики с ярмарки, но как связан с ними плюгавый кибиточник? Неужели за всем этим стоит Чернышёв?

– В столице я мельком видел довольно молодого человека – нового порученца генерал-лейтенанта Чернышёва. По-моему, его фамилия и впрямь была такой, как вы назвали, – вспомнил Платон. – Этот Печерский – достаточно высокий, обрюзгший, лицо расплывшееся и мрачное, да и вообще он производит неприятное впечатление. Глаза и волосы у него вроде чёрные. Подходит это описание человеку, приезжавшему в Солиту?

– В точности! – подтвердил Щеглов. – Именно обрюзгший – это вы хорошо подметили. Значит, мы действительно видели посланника генерала Чернышёва. Но что связывает его с бродячим торговцем?

– А вы сами не спросили Алана, чего хотел от него этот человек?

– Как же-с, спросил! Тот мне ответил, что графа Печерского он не знает, а подходивший господин хотел купить мужские вещи, – доложил капитан и, помявшись, задал главный вопрос: – Я со слов графини Веры понял, что её отношение к дяде оставляет желать лучшего – а он-то что от неё хочет?

Застигнутый врасплох, Горчаков молчал. Скорее всего, Вера никому не говорила ни об аресте брата, ни о потере состояния. Мог ли он раскрыть постороннему человеку её тайну? Конечно, не мог, но на девушку напали, она вполне могла лишиться жизни. Вдруг это связано с желанием её родственника наложить лапу на имущество и титул семьи, и за этим покушением стоит Чернышёв? Не зная, как поступить, Платон колебался, но исправник не собирался ждать.

– Платон Сергеевич, я расследую нападение на вашу соседку. В деле уже есть два трупа и один раненый. Вы должны рассказать всё, что знаете! – заявил он. – Обещаю, что, если это не будет связано с опасностью для жизни графини Веры, разговор останется между нами, в противном случае – всё и так откроется. Только будет ли жива ваша соседка к тому времени?

Платона от таких слов аж передёрнуло, но и Веру подвести он не мог, поэтому исправнику отказал:

– Я вас понимаю, но это не моя тайна, и нам лучше поехать к самой графине, чтобы обсудить всё в её присутствии.

– Но уже поздно, – засомневался капитан, – а дело не терпит отлагательства.

– Несколько часов уже ничего не изменят, – возразил Платон и предложил: – Вы устали, ложитесь спать, а завтра утром поедем в Солиту.

Кривая ухмылка Щеглова получилась грустной.

– Устал! Это вы точно подметили, у меня такое впечатление, что я проехал половину страны, – признал он, но тут же со своей обычной настырностью попытался «дожать» собеседника: – Скажите мне только одно. Чернышёв может хотеть смерти племянницы?

Взвесив все «за» и «против», Платон подтвердил:

– Это возможно.

На том они и расстались. Щеглов провалился в сон, только коснувшись головой подушки, а Горчаков все маялся – не мог заснуть. Тяжкие мысли одолевали князя: дела его складывались на удивление скверно, и даже тишина в спальне казалась ему теперь зловещей.

В Солите царила тишина. Во флигеле управляющего гости обнаружили лишь кухарку да горничную: те распивали на кухне чай.

– Её сиятельство куда поехала? – прервав их приятный тет-а-тет, строго осведомился Щеглов.

Женщины вскочили и затараторили:

– Барышня на шахту отправилась, а Марфа Васильевна в поля ускакала. Она теперь, как солнце встанет, так сразу и уезжает, а барышня совсем недавно ещё дома была.

– Понятно… – протянул исправник и распорядился: – Быстро найдите мне конюха или ещё кого-нибудь, кто проводит нас с князем к шахте.

– Я сейчас приведу Осипа, он сегодня как раз на конюшне остался, – пообещала горничная и пулей вылетела за дверь.

Мужчины тоже вышли на крыльцо. Капитан оглянулся по сторонам, сразу отметил нововведения и указал на них Горчакову:

– Гляньте-ка, Вера Александровна цветники и газон восстановила. Попомните моё слово, через месяц мы Солиту не узнаем.

– Меня здесь уже не будет, я уеду в Петербург, – отозвался Платон.

– А как же ваше желание выйти в отставку и жить здесь?

– Так я и еду полк сдавать, – объяснил Горчаков. О второй причине отъезда – предстоящем суде над братом – он предпочёл умолчать.

К крыльцу на рослом орловце подлетел Осип и, обращаясь к Щеглову, отрапортовал:

– Ваше высокородие, я готов… К шахте изволите?

– Нам нужна графиня, а уж где её искать, тебе виднее.

– Да на шахте она. Барышня нигде больше не бывает – либо на шахте, либо на мельнице.

– Ну, веди к шахте, – распорядился Щеглов, забираясь в седло.

Платон тоже вскочил на коня и поскакал следом. Они долго петляли вокруг необъятных полей Солиты, а потом свернули на явно свежую просеку в редком перелеске.

– Надо же, сколько раз я здесь проезжал, но даже и не подозревал, что тут есть соляная шахта, – удивился Щеглов.

– Так её сама барышня и нашла, – с гордостью объяснил Осип. – Лошадь у Веры Александровны понесла и в аккурат на этом месте сбросила. Вот её сиятельство и увидела вход эту старую шахту.

Всадники выехали на утоптанную площадку. В её центре истекал смолою еловый сруб, на его крыше крутился большой ворот, а рядом с широкой платформы сбегали вниз несколько желобов. Под одним из них стояла застеленная мешковиной телега, её наполовину заполняла соль. На платформе рядом с крутящими ворот мужиками наблюдала за погрузкой хозяйка шахты. На взгляд Платона, в мужском сюртуке и широких, заправленных в сапоги панталонах, молодая графиня выглядела чудаковато, к тому же на голове у Веры красовался цилиндр. Грубоватый сюртук скорее подходил молодому купчику, а шляпа наводила на мысли о столичном франте, но всё вместе это смотрелось забавно и очаровательно.

Услышав стук копыт, Вера обернулась и слегка нахмурилась.

Похоже, что гостей здесь не ждали. Почему графиня так разволновалась, даже стала покусывать губу? Но порассуждать об этом Платон не успел – Вера не дала ему такой возможности. Через мгновение перед ним уже стояла невозмутимая деловая дама. Оставалось только признать, что ни силой характера, ни выдержкой Бог юную графиню Чернышёву не обидел.

Вера спустилась с платформы и теперь внимательно слушала Щеглова. Исправник повторял ей то, что уже рассказал Платону накануне ночью.

– Я попросил князя сказать мне правду о том, может ли ваш дядя быть причастным к этому нападению, но Платон Сергеевич посоветовал мне расспросить вас самому, – завершил свой рассказ Щеглов.

Молодая графиня молчала, и Горчаков проникся к ней сочувствием. Не так-то легко говорить с посторонними о бедах, свалившихся на твою семью. Наконец она решилась и поведала капитану об аресте брата, о конфискации имущества и даже о том, чего Платон не знал – о взрыве у Цепного моста, о смерти лакея, о контузии. Закончив, она мягко улыбнулась и предложила Щеглову:

– Выводы можете сделать сами.

Исправник так и поступил:

– Значит, назойливый помощник вашего дядюшки вполне мог приложить руку к преступлению. – Поймав недоверчивый взгляд Платона, Щеглов пожал плечами. – А что? Такое предположение вполне имеет право на жизнь… С чего это графу Печерскому беседовать с преступником в Смоленске, когда сам он в это время уже должен был подъезжать к Москве? – сказал Щеглов и, помолчав, добавил: – Но нам с вами этого никогда не доказать.

Вера побледнела. Она-то понимала, что Щеглов прав. Вновь, как тогда, после взрыва, чёрная лавина отчаяния захлестнула её с головой. Господи, да когда же закончится этот кошмар?! Сначала Ваню убили, теперь под пули попали Щеглов и Марфа. Из-за неё одной страдают ни в чём не повинные люди…

– Это я принесла сюда беду, – прошептала Вера. – Это на меня охотились в столице, а теперь и здесь. Поехав со мной на ярмарку, вы оба и Марфа оказались в заложниках. Простите!

Щеглов аж побагровел от возмущения:

– Ну, Вера Александровна, это даже несерьёзно обсуждать! – возмутился он. – Я поставлен здесь законом блюсти права жителей нашего уезда, и мой долг – найти тех, кто покушался на вашу жизнь. Другое дело, что вы сами можете мне кое в чём помочь. Хорошо бы вам больше не дразнить проходимцев, считающих одинокую барышню лёгкой добычей, а найти защиту в лице родственников-мужчин. Например, выбрать достойного супруга.

Капитан дул в ту же дуду, что и остальные, – нужно выбрать мужа. Вера и так знала, что совет Щеглова мудр, только ей-то как поступить? Буничу она отказала ещё накануне. Она старалась быть очень мягкой, тщательно подбирала слова и с облегчением вздохнула, осознав, что сосед хоть и разочарован, но не оскорблён.

Если бы Платон хоть намекнул, что сможет потом полюбить её. Пусть не полюбить, но хоть что-то к Вере почувствовать… Они смогли бы стать друзьями, и у них было бы много общих дел. Но разве этого достаточно? Правда, она сама любит Джона, зато из остальных мужчин выбрала бы Горчакова…

Приняв Верино смущение за капитуляцию, настырный Щеглов захотел всё и сразу.

– Вы не станете больше ездить с обозами в Смоленск? – хмурясь спросил он.

– У меня ведь обязательства! Вы же знаете…

– Но как мне обеспечить вашу защиту? Вы же понимаете, что стали мишенью?!

Суровый взгляд Щеглова грозил испепелить Веру, а она всей кожей чувствовала присутствие за спиной Платона. Тот не вмешивался в разговор, но этого и не требовалось. Он уже всё сказал. Как его жена, Вера будет недоступна для происков «дядюшки», а её сёстры получат влиятельного опекуна, и, быть может, Вера даже спасёт их и свою жизни. Она повернулась к мужчине, предложившему так много и так мало. Платон смотрел на неё серьёзно, потом вдруг нежно улыбнулся и чуть слышно шепнул:

– Смелей!..

– Хорошо, – решилась Вера и уже увереннее закончила: – Пётр Петрович, я последую вашему совету. Вы пока не знаете, что князь Горчаков сделал мне предложение. Я принимаю его. Мы поженимся до конца мая.

Глава тридцать шестая. Сиреневое счастье

Май благоухал сиренью. Вера гуляла по тропинкам своего заросшего сада – среди немыслимой красы пышных лиловых гроздей – и пыталась хоть как-то собраться с мыслями. Она дала слово и собиралась выйти замуж, только вот радостных предвкушений у неё не было, зато в избытке имелись грусть, сомнения и даже чувство неудобства за вынужденную сделку. Да и как ещё можно было назвать соглашение, на которое пошли они с Горчаковым? Выгода для обеих семей, забота о судьбах сестёр, имущественные отношения – всё учли, кроме того вопроса, как же станет жить семейная пара, руководствуясь подобным прагматизмом и трезвостью.

Цветущая ветка скользнула по её лицу, подразнила нежным ароматом. Может, это не просто так? Вдруг это знак? Вера потянула к себе гроздь, стала перебирать мелкие лиловые звёздочки – суеверно искала цветочек с пятью лепестками. Но, к сожалению, все цветы оказались симметричными. Значит, не судьба ей найти своё счастье. Дело в самой Вере: она железная и приземлённая, таких нельзя жалеть, а значит, и любить.

Ей остаётся лишь добывать соль, а любить будут её сестёр. Но ведь это тоже неплохо. Милые сестрички достойны самого преданного обожания, и если кто-то в семье должен пожертвовать собой для счастья других – то пусть это будет Вера. Она устранит все препятствия на пути Надин и Любочки, и сестры проживут счастливую жизнь.

Наконец-то Вера почувствовала почву под ногами. Сама она считала ум и практичность двумя своими лучшими качествами. В делах она чувствовала себя как рыба в воде. Верино место там, где царствует логика, и, повинуясь привычке, молодая графиня решила до приезда жениха продумать условия, которые ему выдвинет.

«Сохранить Солиту – это обязательно, – рассуждала Вера. – К тому же коммерция с солью должна остаться неприкосновенной, муж не должен вмешиваться в неё. Горчаков обязан помочь вернуть сестрам приданое. Вот, наверное, и всё».

Теперь бы ещё угадать, чего потребуют от неё самой. Самым забавным было то, что Вере не хотелось давать никаких обещаний.

– Похоже, что я – безнадёжная эгоистка, – шепнула она ветке сирени и самокритично добавила: – Поэтому и недостойна счастья.

Словно в награду за такое смирение, на кончике грозди шевельнулась крошечная розетка из пяти лепестков. Как видно, не всё было так плохо. Вера сорвала лиловую звёздочку и положила её на язык.

– Вот вы и нашли своё счастье, – прозвучало за её спиной, – а для меня не найдёте?

Вера повернулась к жениху и обомлела – он приехал к ней при полном параде: в белом мундире с множеством наград на груди… Сколько же можно отрицать очевидное? Не пора ли сказать правду?.. А всё было очень просто: князь Горчаков оказался мечтой любой здравомыслящей девушки, да и не здравомыслящей тоже. За такого жениха надо благодарить судьбу, а не ломаться, как печатный пряник. Но вопреки здравому смыслу и собственному сердцу Вера пожала плечами и фыркнула:

– Попытайтесь найти сами. Человек сам должен искать своё счастье.

– Мысль потрясающей философской глубины, и я полностью с вами согласен, – совершенно серьёзно заявил Платон, но веселые чёртики, мелькнувшие в его глазах, подсказали, как он забавляется.

Его ирония оскорбила Веру. Жених её высмеивал! А не много ли он на себя берёт? Ну, коли так, то и она не станет стесняться:

– Счастье – пока ещё не самое первостепенное среди наших дел, – заметила она с явным сарказмом. – Я хотела бы обсудить условия предстоящего брака. У меня есть некоторые требования к этому союзу. А у вас?

– Я хотел бы сначала услышать ваши, – отозвался Горчаков.

– Хорошо, давайте я начну. Моё самое главное условие: я оставляю себе Солиту, сама управляю имением и распоряжаюсь полученными доходами.

– Я не возражаю при условии, что вы не продадите поместье, а оставите его в наследство одному из наших детей.

Вера поперхнулась. Вот главное и сказано. Князь Горчаков собрался жениться и рассчитывал иметь в этом браке детей. Никакого двусмысленного толкования его поступков не просматривалось. Вера проглотила шершавый ком в горле, собралась с духом и заявила:

– Я принимаю это условие. Имение по моему завещанию получит второй ребёнок после наследника.

– Согласен, – улыбнулся Платон, и его взгляд потеплел.

Он поднял было руку, как будто хотел коснуться лица невесты, но передумал и просто молча смотрел на неё. Вера попыталась вспомнить условия, придуманные совсем недавно, но всё вылетело у неё из головы. Наконец мелькнуло слово «приданое», и она заговорила:

– Вы станете опекуном моих сестёр и постараетесь вернуть наше приданое.

– Согласен, – ответ прозвучал с такой интимной интонацией, что Вера растерялась. Похоже, Горчаков занимался тривиальным обольщением. Она отвернулась к сиреневому кусту и, прячась за цветущими ветками, поинтересовалась:

– Какие условия есть у вас?

– Найдите мне цветок с пятью лепестками.

– Вы шутите?!

Поведение Горчакова выглядело каким-то детским. Куда делся здравомыслящий человек, который рассуждал о выгодах их союза? Тот казался сильным, серьёзным и мудрым, а этот походил на озорного шалопая. И где же искать правду? Даже не пытаясь скрыть удивление, Вера смотрела на Горчакова, но тот молчал. Может, ей следовало оценить шутку и рассмеяться? Но мягкая улыбка Платона никак не подходила остроумцу, решившему поразить собеседника шуткой. Он выглядел серьёзным. Но эта просьба! Как её вообще можно понять?.. Вера переспросила:

– Простите, что?

– Найдите и мне цветок с пятью лепестками. Вы же себе нашли.

– Да, конечно, – засуетилась Вера и кинулась перебирать одну за другой пышные лиловые грозди.

Как назло, все цветочки состояли из четырех лепестков. Она рассматривала одну гроздь за другой, но заветная звёздочка так и не попадалась. Платон стоял рядом, наблюдал, и это ужасно волновало. Когда Вера уже решила, что ей придётся расписаться в своём невезении, среди сотен других вдруг мелькнул крохотный пятилепестковый цветок.

– Вот, нашла, – обрадовалась она, наклоняя цветочную гроздь в сторону жениха, – берите.

– Я не вижу, где он. Сорвите, пожалуйста, сами.

– Да вот, – засмеялась Вера и аккуратно отделила звёздочку с пятью лепестками от остальных.

Теперь крошечный цветочек лиловел на кончике её указательного пальца. Она протянула руку Платону, он взял её ладонь и слизнул заветную звёздочку языком. Его губы охватили Верин палец тёплым кольцом, а язык погладил подушечку. По Вериной руке жидким золотом растекался жар. Всё выглядело почти пристойно, но это «почти» оказалось мостиком в запретную страну, и почему-то вдруг страшно захотелось броситься с головой в опасный омут. Но Вера отняла руку, а её жених отступил и серьёзно поблагодарил:

– Спасибо, Вера Александровна, вы подарили мне счастье!

Эта фраза прозвучала так двусмысленно, что Вера растерялась. Что за игру затеял с ней этот ловелас? Как можно толковать его слова? Нельзя же всерьёз относиться к тому, что единственным условием вступления в брак для него был съеденный цветочек сирени. Вера терпеть не могла положений, когда чего-то не понимала, поэтому сразу вскипела:

– Я уверена, что вы сейчас пошутили, – отчеканила она. – Но я собиралась обсудить важные вопросы и услышать ваши требования к нашему союзу.

– У меня нет требований, есть только просьбы, – успокоил её Платон.

– Ну хорошо. Какие?

– Их немного. Я просил бы вас обвенчаться как можно скорее и переехать в Хвастовичи, так будет безопаснее. И вторая просьба – никуда не выезжать без охраны.

– И это всё? Я думала, что мы будем обсуждать наши взаимоотношения после свадьбы.

– Неужто? И о чём же вы собирались поговорить? – полюбопытствовал Платон.

Беседа скатилась на весьма сомнительную дорожку, но Вера настроилась победить во что бы то ни стало и мгновенно вывернулась:

– Не знаю. Я думала, вы что-нибудь потребуете…

– Я уже всё сказал. Может, мы обсудим теперь дату и место свадьбы?

Вот это да! Вера одержала победу, да к тому же без видимых усилий: её условия приняты, а у неё самой попросили лишь вполне разумных уступок. Теперь можно было и в великодушие поиграть…

– Предлагайте вы, – разрешила она.

– В ближайшее воскресенье в домовой церкви Хвастовичей.

Не слишком ли быстро? Но отступить теперь стало бы проявлением трусости, и Вера с достоинством кивнула:

– Я согласна. В три пополудни, в воскресенье. А теперь пойдёмте в дом, Марфа уже, наверное, бегает между флигелями, пытаясь пригласить меня на ужин.

– Вы уверены, что она не испугается, найдя сразу двоих? – уточнил Горчаков.

– Будет только рада. После нападения она сама не своя: всё твердит, что в доме должен быть мужчина.

– Ваша помощница мудра не по годам, – констатировал Платон. Он вдруг увидел себя со стороны – идущим в тёплых и благоуханных майских сумерках под руку со своей судьбой, и почему-то вдруг наивно поверил, что обязательно будет счастлив.

Юные графини ди Сан-Романо прибыли в Солиту за два часа до венчания. Расцеловав Веру, они сразу же забросали её вопросами:

– Какая будет фата?.. Где платье?.. А украшения?..

Но невесте даже не пришлось отвечать – всем командовала Марфа. Она подвела сестричек к кровати, где на покрывале лежали кружевной шарф и великолепное шёлковое платье цвета лаванды. Его тайком засунула на дно баула старшей сестры упрямица Надин. Поначалу Вера рассердилась на неё за такое самоуправство, но теперь была сестре очень благодарна.

– Ух ты, английское! – восхитилась Полина. – Я знаю такие платья, мама купила себе целых три. Но это ещё красивее, оно сплошь вышито гладью!

Однако Марфа не допустила лишних разговоров, а наоборот, поторопила:

– Пора уже одеваться, вдруг прическу помнём, нужно иметь запас времени, чтобы всё поправить.

Вера просунула кисти в рукава, Платоновы сестрички помогли ей натянуть лиф и расправить юбку, а Марфа застегнула на спине ряд мелких, обтянутых атласом пуговиц. Сегодня Вера причесалась по-московски: локоны до плеч и скрученная в пучок коса на затылке. Платье надели так удачно, что причёска не помялась, и довольная Марфа накинула на невесту шарф, оставив локоны открытыми.

– Вот так! Гляньте-ка…

Вера повернулась к зеркалу. Она себе понравилась. Платье сидело великолепно, да к тому же подчёркивало необычный оттенок её глаз. Тонкий кружевной шарф казался ещё белее на фоне чёрных волос, а непокрытые локоны чётко обрамляли её спокойное лицо. Вера любовалась своим привычным образом – безупречной столичной аристократки. Всё получилось вполне достойно.

– Я готова, можно ехать, – сообщила она.

– Как это? – удивилась Полина. – А украшения?

– У меня их нет, только жемчужные серёжки. Я приехала сюда, чтобы заниматься хозяйством. Драгоценности мне были не нужны, я их оставила в столице.

Вера изрядно покривила душой: причина, по которой она отдала свои украшения матери, была самой банальной – в случае нужды их следовало обратить в деньги, но рассказывать об этом она не собиралась. Ещё не хватало, чтобы её начали жалеть! Как всегда, положение спасла Марфа: она вручила невесте букетик фиалок и предложила:

– Приколем несколько штук на груди, а остальные в руки возьмёте.

Вера отделила несколько цветочков и приложила их к вырезу, не зная, как закрепить. Сразу же вмешалась неугомонная Полина:

– Цветы должны лежать на коже, чтобы их запах смешивался с ароматом женщины, – объяснила она и сунула цветочки за вырез корсажа лавандового платья, оставив на оборке только головки.

– Откуда ты всё это знаешь? – развеселилась Вера. – По-моему, тебе только шестнадцать.

– Итальянки в шестнадцать лет уже троих детей имеют, – парировала рыжая красотка. – Если не понимать таких простых вещей, то останешься в старых девах! Все наши подруги это знают, да и не только это.

– И что же ещё?

– Как намертво привязать к себе мужчину!

– Как? – в один голос спросили Вера и Марфа.

– Нужно отдаваться ему по нескольку раз на дню, тогда у него не будет ни сил, ни желания смотреть на других.

Марфа и Вера переглянулись и закатились от хохота. Контраст между юным личиком Полины и её циничными словами оказался таким комичным, что они никак не могли остановиться. Полина сразу же надулась. Пришлось Вере извиняться:

– Пожалуйста, не сердись, мы просто не ожидали от тебя такого заявления и смеялись от неожиданности.

– Очень жаль, что вам такие простые вещи кажутся неожиданными, – огрызнулась Полина и ехидно добавила: – Это наводит на мысль, что с мужьями вы не справитесь.

Девушки промолчали, а Вера в душе признала, что её будущая золовка, наверное, права.

– Благодарю за совет, – примирительно сказала она, – может, я им когда-нибудь и воспользуюсь.

– И чего же ты будешь ждать? – уже весело отозвалась Полина. – Когда твой муж состарится и нужда в моём совете пропадет?

Марфа в изумлении всплеснула руками, Вероника расхохоталась, а Вера решила проявить строгость и пристыдила мятежницу:

– Вообще-то речь идёт о твоём брате. Нужно выбирать выражения.

– Ты права, – опустив глаза, смиренно согласилась рыжая озорница.

«Вот это и есть семейная жизнь – по поводу и без повода воевать с мужниной роднёй», – поняла Вера. Но отступать всё равно было некуда.

Марфа напомнила, что пора ехать в церковь. Сестры ди Сан-Романо подхватили сзади импровизированную фату из кружевного шарфа, и Вера, уже, как видно, навсегда, покинула флигель, где всего три месяца назад начала свою новую жизнь.

Спасибо тебе, Солита! Спасибо за все!..

Глава тридцать седьмая. Княгиня Горчакова

Будь она неладна, эта Солита! Провалилась она, что ли? Лесная дорога всё никак не кончалась, петляла, как заколдованная. Бесила новыми поворотами.

Граф Печерский уже изнемог. Вся эта навязанная шефом поездка с самого начала была надуманной и глупой, а значит, обречённой на провал. Вано это понимал, но отказать Чернышёву не мог, и это озлобляло его ещё сильнее. Что делать, если визит в Полесье стал его первым заданием на службе у будущего военного министра? Сейчас решалось всё: победишь – карьера взлетит вверх, провалишься – пинком вышибут на улицу. В этом деле у почтеннейшего Александра Ивановича имелся личный интерес, и был тот интерес самым нутряным, а от этого ещё более важным. До чего ведь докатилась держава: надежда престола генерал-лейтенант Чернышёв на чужое позарился, да не просто так, а жизнями людскими играл! Вано, конечно же, сглупил: надо было сразу записать для памяти свой разговор с начальником – вдруг когда-нибудь пригодится? Впрочем, он и так всё помнил.

Печерского тогда срочно вызвали в дом Чернышёва. Приехав, Вано прошёл в кабинет и сразу же почувствовал, что дело не чисто: Александр Иванович не спешил его замечать, сидел, не поднимая глаз от бумаг, надувался спесью – изображал небожителя. Печерский уже заждался у двери, когда шеф наконец-то соизволил его пригласить:

– Проходите. Садитесь…

Поедая Чернышёва преданным взглядом, Вано устроился на краешке стула и с благоговением выдохнул:

– Добрый день, ваше высокопревосходительство.

Генерал-лейтенант молча кивнул. Осведомился:

– Надеюсь, вы не женаты?

– Никак нет…

– Ну что ж, я присмотрел для вас выгодную партию и хочу, чтобы этот брак состоялся на определённых условиях. Вас это интересует? – спросил Чернышёв.

Как же, однако, шутит судьба! Девушки из кондитерской на Невском оказались племянницами нового начальника. Печерский уже встречал их в музыкальном салоне Елизаветы Николаевны, да и разговоры супругов Чернышёвых о судьбе этих девиц подслушивал неоднократно. Для него не было секретом, на что рассчитывает «дядюшка Алекс». Вот только пока ничего у Чернышёва не получалось: мать этих девиц упёрлась и даже слышать не хотела об опекунстве генерал-лейтенанта над своими дочерьми. Неужто Александр Иванович решил сменить тактику и выдать одну из племянниц замуж за своего человека? Похоже на то… Теперь бы ещё узнать, которую из девиц ему предлагают. Вано, на свой вкус, предпочёл бы старшую, но начальник ждал ответа и никаких встречных условий не принял бы, и Вано угодливо пообещал:

– Я с сыновним почтением приму любое ваше решение и выполню все ваши указания.

Чернышёв не отводил от него пристального взгляда и молчал. Вано, трепеща, замер. Насторожить сейчас шефа было смерти подобно, и он подсластил свой холуйский облик заискивающей улыбкой. Генерал-лейтенант, как видно, успокоился, поскольку заговорил:

– Я поручаю вам наиважнейшее задание. Надеюсь, что вы выполните его успешно. Кстати, коли нет, то других возможностей вам более не представится. Вы должны жениться на старшей из девиц Чернышёвых и стать опекуном младших. Перед свадьбой напишите мне обязательство, что никогда не будете претендовать на титул графа Чернышёва. Согласны?

– Да, ваше высокопревосходительство, – не моргнув глазом отозвался Печерский, – я всё выполню. Но если вдруг мои подопечные захотят выйти замуж… Как тогда поступить?

– Не допускайте этого, – огрызнулся Чернышёв. – Думайте головой!..

Вано вздохнул с облегчением. По крайней мере, он получит старшую из сестёр. А там, глядишь, и по деньгам с шефом сторгуется. Печерский уже мысленно представил себя под ручку с невестой на столичных балах, но тут начальник огорошил его:

– Поезжайте в Полесье. Разыщите это чёртово имение, подаренное Вере бабкой, и войдите к барышне в доверие. Очаруйте её, в конце концов.

Вано чуть не выругался. Просто бред собачий! Что можно сделать в деревне? В столице легко устроить неловкую ситуацию, и тогда родственники сами будут рады сбыть с рук опороченную барышню. А как действовать в поместье, где девица сидит хозяйкой положения? Там небось ни сговорчивых свидетелей не найдешь, ни скандала не устроишь. Внутренний голос твердил Вано, что лучше отказаться, но Чернышёв уже надулся и любые сомнения своего помощника принял бы за капитуляцию. Выхода не было, и Печерский лишь спросил:

– А что мне сообщить графине при встрече?

– Скажите, что дядюшка беспокоится за её благополучие.

Чернышёв заметно волновался, он и так, похоже, сболтнул лишнее и теперь сам этого испугался. Раздраженно кивнув на дверь, Александр Иванович отчеканил:

– Подорожную выпишите себе сами. Казённые суммы возьмёте у Костикова, он предупрежден. Идите! Вы свободны!

Шеф демонстративно уставился в бумаги, и Вано оставалось лишь откланяться, а через час выехать в Полесье.

Внутренний голос не обманул: дело с графиней Верой сразу же не заладилось, а потом она и вовсе намекнула незваному гостю, чтобы тот убирался. По всему выходило, что Печерский съездил в этот болотный край без толку. Возвращаться в столицу смысла не было: Чернышёв сразу бы выгнал неудачливого помощника. Понадеявшись на авось, Вано решил пересидеть бурю в Смоленске.

К праздной жизни на казённый кошт он привык как-то сразу и теперь находил в ней немало приятного. Раз в три дня Вано потчевал своего начальника письмами-отчётами, где, не вдаваясь в подробности, врал о том, как ухаживает за графиней Верой. Всё было хорошо, пока хозяин трактира не разболтался за обедом, сообщив постояльцам последние новости: два самых крупных имения в округе объединяются, поскольку их хозяева вступают в законный брак. Для Вано это оказалось катастрофой! Он кинулся в Солиту. Печерский был готов застрелить жениха и похитить невесту. На кону стояла его карьера, и теперь все средства были хороши. Нетерпение сжигало Вано, но проклятое имение как будто провалилось…

Наконец-то дорога свернула на знакомый косогор. Солита лежала рядом. Вано пришпорил коня и рванулся к флигелю графини. Бросив поводья, он взбежал на крыльцо. Дверь оказалась незапертой, но комнаты были пусты. Печерский вернулся во двор – опять никого, усадьба как будто вымерла. Вано вскочил на коня и поскакал к хозяйственным службам. По крайней мере, в конюшне явно теплилась жизнь: дверь её была распахнута, и оттуда слышались мужские голоса. Внутри сидели три конюха в компании початой четверти мутного деревенского самогона. При виде барина мужики попытались встать, но вышло это у них не сразу.

– Где Вера Александровна? – гаркнул Вано.

– Так известно где, в церкви, – комкая в кулаке шапку, сообщил самый трезвый из выпивох.

– Но заутреня давно кончилась, может, она куда поехала? – напирал Печерский.

Мужики расплылись в блаженно-хмельных улыбках и, как глиняные коты, затрясли головами.

– Не, не, барин, – заблеяли они, а потом, перебивая друг друга, донесли до Вано ужасную весть: его несостоявшаяся невеста уже обвенчалась с князем Горчаковым.

Удар оказался силен… Впрочем, Иван Печерский получал и не такие. Не вышло с первого раза? Получится со второго! Придётся, конечно, постараться, но ничего не попишешь – теперь к одной мишени добавилась вторая.

Рыбная перемена блюд уже была, зачем же ещё и вторая? Да и вообще, сколько можно есть?.. Искушая желудки и взоры, свадебный стол ломился от угощений, но блюда так и оставались полными. Гости не могли столько съесть. Их оказалось слишком мало – только члены семьи и домочадцы. Из посторонних позвали лишь Бунича да Щеглова.

Лев Давыдович тихо вздохнул. Исправник раздражал его своими «хозяйскими» повадками, но в чужой монастырь со своим уставом не лезут, а жених неизвестно с чего воспылал к Щеглову безмерным восхищением. «Видать, своего ума не хватает, раз приходится за чужой цепляться», – философствовал по этому поводу Бунич.

Впрочем, даже неприятное соседство не могло испортить Льву Давыдовичу настроения. А было оно великолепным! Бунича позабавило изумление на лице новобрачной, когда та увидела его в церкви. Наивная Вера искренне считала, что своим отказом разбила ему сердце. Милая девочка! Слава богу, что она отказала – удержала Бунича от ужасной ошибки, освободила от безрассудно сделанного предложения руки и сердца. Вот что значит, Господь отвел: пожалели на Небесах многострадального Лёвушку! И теперь он воплотит в жизнь свою мечту: завоюет подлинное сокровище, счастье всей своей жизни – Веронику.

На сегодняшнем празднике Лев Давыдович сам назначил себя распорядителем. Он был в ударе: остроты его сыпались, как из рога изобилия, комплименты выходили один цветистее другого. Но, по правде сказать, Бунич старался только для одного человека – ангелочка Вероники. Судьба вернула ему первую любовь, как будто и не было всех этих бесплодных холодных лет. Только бы ничего не испортить! Только бы не наделать ошибок.

Бунич бросил взгляд на Веронику. Запрокинув голову, та звонко смеялась, а он не мог оторвать взгляд от её белоснежного горла. Сладкой мукой было смотреть на эту чаровницу. Нужно немного потерпеть. Придет час, и тогда он зацелует Веронику с ног до головы, ни кусочка её атласной кожи не пропустит.

Чей-то взгляд кольнул Льва Давыдовича, и он насторожился – его пристально разглядывала новоявленная княгиня Горчакова. Вот уж чего ему точно не надо, так это лишнего внимания Вероникиных родственников. Всё должно остаться в тайне, пока он не увезёт свою юную избранницу, ну а после венчания Горчаковы уже никуда не денутся. Бунич улыбнулся княгине и любезно поклонился, та смутилась и отвела глаза.

«О чём только думает новобрачный? Другой бы ещё час назад увел жену в спальню, – рассердился Бунич. – Чего ждать-то?!»

Хозяин дома как будто услышал его подсказку: князь наклонился к уху жены, и та заалела, как маков цвет. «Идите же», – мысленно поторопил их Лев Давыдович.

Но его терпение чуть ли не полчаса подвергалось испытанию: невеста кидала букет. Обычай этот, привезенный из завоеванного Парижа, в другой раз позабавил бы его, но сейчас Бунич суеверно замер – надеялся, что букет поймает его суженая. Чуда не произошло: пучок фиалок в кружевной оборке достался «коломенской версте» Марфе, и единственным утешением Льву Давыдовичу послужил уход новобрачных. Как только за молодожёнами закрылась дверь, он поспешил к своей синеглазой мечте. Вероника вместе с другими девушками шутливо поздравляла Марфу с победой. Бунич присоединился к этому цветнику, сообщил о своём безмерном восхищении удачей Сориной, а потом провозгласил:

– Мадемуазель Вероника, вы необычайно похожи на свою маменьку – одно лицо и, как я вижу, одна душа.

Стрела попала в цель: глаза девушки засияли восторгом. Немного усердия, чуть-чуть везения – и такая же тёплая звёздная ночь станет брачной для Льва Бунича.

Глава тридцать восьмая. Ночь и утро

Звёздная ночь царила над Полесьем. Жемчужный свет убывающей луны терялся в пышных кронах цветущих яблонь. В огромном барском саду висела звенящая тишина – ни шороха, ни дуновения ветерка, ни шелеста листвы. Взявшись за руки, по тропинке спешили двое.

– Это здесь, – шепнул жене Платон.

Впереди показался небольшой двухэтажный дом, лунный луч посеребрил его стены, в окошках слабо мерцал свет – похоже, от одиноких свечей – не домик, а сказочное убежище! Молодожёны поднялись на крыльцо, и Платон сказал:

– Я перенесу тебя через порог.

Он толкнул входную дверь и внёс жену в дом. Вера даже не успела осмотреться, как муж взбежал по лесенке на второй этаж и вошёл в большую полутёмную комнату. Она оказалась спальней. Платон усадил жену на кровать, а сам потянул с плеч форменный колет. Он остался в белой рубашке, и когда вновь обнял Веру, прохладный шёлк его рукава скользнул по её открытой коже.

– Я всегда любил бабушкин дом, – тихо заметил Платон. – Братья этого не понимали – они предпочитали конюшню и сеновал, а я убегал сюда. Читал на балконе книги, а летними ночами стелил там одеяло и долго лежал, глядя в звёздное небо. Мне казалось, что самая большая на свете луна висит именно над этим балконом. Ты будешь смеяться, но в других местах я никогда не видел такого огромного сияющего диска.

Горчаков поцеловал ниточку пробора в блестящих волосах жены и спросил:

– Хочешь посмотреть на звёзды?

– Конечно!

Перекинув через плечо лежавшее в ногах кровати покрывало, Платон повёл Веру в распахнутые стеклянные двери. Он кинул покрывало на почерневшие от времени дубовые доски и, потянув жену за собой, лег навзничь. Луна висела над макушками яблонь, в тёмной глубине ясного неба алмазными сколками мерцали звёзды. Муж прижал Веру к себе, заботливо прикрыл её плечи уголком покрывала и спросил:

– У тебя не возникало такого чувства, будто лишь то, что связано с детством, кажется эталоном красоты, любви и нежности?

– Я и сейчас так думаю, – отозвалась Вера и сама себе удивилась: её душа рвалась поделиться с Платоном самым сокровенным. Даже с сёстрами такого не было. Молчать она просто не могла и, отбросив сомнения, продолжила: – Знаете, я была полностью, совершенно счастлива, пока был жив папа. Он до сих пор снится мне, я уже не вижу его лица, но слышу родной голос, он говорит о том, как любит меня и гордится мной, и я просыпаюсь счастливой…

– Я его понимаю, – признался Платон, – ты – красавица и умница, надежда и любовь всей семьи.

– Нет, надежда семьи – моя средняя сестра, – мягко поправила его Вера. – Наша мама совершенно уверена, что имена её дочерей полностью соответствуют их духовной сути. Надежда – самая красивая из нас троих. Её оптимизм и жизненная хватка как раз и дают семье надежду, что она отыщет выход из любого немыслимого положения и добьётся успеха. Любовь – моя младшая сестрёнка, на самом деле – сердце всей семьи. Она просто любит нас, ничего не требуя взамен. Меня же зовут Вера.

– Что же это значит?

– Я добытчица, верная и преданная. Опора матери и сестёр. Рабочая лошадка.

– Ну, только не рабочая! Если уж ты так хочешь, то самая породистая и красивая. Но, по-моему, ты – всё сразу: и надежда, и любовь, и вера. Ты – совершенство, поэтому не можешь быть чем-то одним.

Как же с ней случилось это чудо? Вера лежала в объятиях мужчины, которому сегодня в храме доверила свою жизнь, и смотрела в бесконечное небо. Она слушала полные восхищения слова, и ей чудилось, будто и сердце её уже тоже отдано Платону и теперь она принадлежит ему полностью, без остатка. Муж теснее прижал её к себе и повернулся на бок, теперь их лица оказались рядом, и когда губы Платона накрыли её губы, Вера растаяла. В этом поцелуе не было напора – только нежность. Вера затерялась во времени. Сколько длился поцелуй? Несколько мгновений или часы?.. Не было ничего «до» и ничего «после», не было даже мира вокруг, остались только тёплые губы мужа…

Луна серебрила русые волосы Платона, а его глаза сделались тёмными, почти чёрными. Горчаков нагнулся к лицу жены, как видно, стараясь понять, что же она чувствует, и тихо спросил:

– Можно мне посмотреть на тебя?

Вера кивнула, слова казались ей лишними. Всё исчезло – страхи, принципы, обязательства, даже её мучительная любовь к Джону. Больше ничего не осталось, кроме объятий этого мужчины. Платон потянул за оборку платья, и ночной ветерок коснулся Вериных плеч и груди, а ещё через мгновение твёрдые губы мужа заскользили по её телу. Они жгли, как уголья, а от них загоралась жаром Верина кожа. Платон целовал жене плечи, надолго припал к ямочке под горлом – погладил её языком, потом соскользнул вниз и по очереди поцеловал соски. Платон целовал левый, а правый гладил, а следом – наоборот. Вера пылала, как факел. Такой она себя ещё не знала. Кожа её откликалась на легчайшие прикосновения, сердце стучало, а дыхание сбивалось.

Но и поцелуи мужа тоже изменились: теперь в них пылала страсть. Вера стала отвечать. Не отрываясь от её губ, Платон потянул вверх подол лавандового платья. Он гладил жене бедра, распаляя в ней томный жар, и когда его ладонь скользнула выше, Вера выгнулась ему навстречу. Теперь за неё решало тело, а оно жаждало единения.

– Да? – спросил Платон, целуя маленькое розовое ухо.

– Да, – просто ответила его жена.

Рванув на себе рубашку так, что отлетели пуговицы, и одним движением стянув остальное, Горчаков упал на белеющее в свете луны тело Веры. Мучительно медленно прокладывал он цепочку поцелуев по её животу, а когда прижался губами к лону, жена закричала и забилась. Платон приподнялся и сильным толчком вошёл в трепещущую глубину. Жгучие волны экстаза пробегали по телу Веры, удесятеряя его страсть. Их единение оказалось упоительно-ярким и мощным, как вспышка молнии…

…Вера не открывала глаз, опасаясь разрушить эту близость. Всей кожей чувствовала она мужа, он грел её, закрывая собой от ночной прохлады. Вере показалось, что Платон заснул, и она удивилась, услышав его шёпот:

– Спасибо, дорогая, за царский подарок. Обещаю, что ты никогда не пожалеешь, что вышла за меня.

– Я и не жалею, – отозвалась она, – я рада всему.

Платон помедлил мгновение, всматриваясь в разрумянившееся от страсти лицо своей жены, а потом поцеловал её. Это вновь был полный тихой ласки бесконечный поцелуй, он обещал долгие годы нежности и счастья, и Вера отвечала мужу. Она опять потеряла счёт времени и удивилась, когда Платон подхватил её вместе с покрывалом и понёс в спальню:

– Ты там простудишься, – заметил он. – Ветерок подует на разгоряченную кожу, и можешь заболеть.

– Я никогда не болею, – успела пробормотать Вера и поняла, что уже скользит по краю сна. Самый важный день в её жизни закончился упоительным восторгом, силы её иссякли. Вера вздохнула, повернулась на бок и мгновенно заснула.

Утро нагрянуло к Вере слишком рано. Солнце пробило оконные переплёты, расчертило на квадраты паркет, а потом добралось до постели и теперь било ей в глаза. Вера зажмурилась, повернулась к солнцу спиной и… упёрлась лбом в твердое плечо Платона.

– Ты проснулась? – прошептал ей муж, не открывая глаз.

– Да, а как ты догадался? – засмеялась Вера и тут же поняла, что впервые сказала Платону «ты».

Это заметила не только она. Супруг тут же открыл глаза, и по их радостному блеску стало ясно, что порыв оценен по достоинству.

– Спасибо, – просто сказал он и поцеловал Веру, а потом, смеясь, потянул с кровати: – Поспешим, ведь внизу нас ждёт завтрак и твой свадебный подарок. Я думаю, нам лучше поторопиться, если мы, конечно, не хотим, чтобы подарок съел завтрак.

– Как такое может быть? В первый раз слышу такую загадку!

– Хочешь узнать отгадку – собирайся. Твоя амазонка в шкафу, а я помогу тебе одеться.

Вера давно уже не носила амазонку, как, впрочем, и не ездила в дамском седле, но представить себя сегодня в мужском сюртуке рядом с Платоном не смогла. Хотелось быть очень красивой, поэтому она потянула из шкафа чёрную суконную юбку и голубой жакет. Платон помог ей одеться, сам расчесал её кудри и непочтительно связал их французским шарфом, вчера изображавшим фату. Последними он натянул на ноги жены сапожки для верховой езды, но прежде чем надеть каждый из них – так долго целовал её пальчики, что Вера уже подумала, что сегодня они кататься точно не поедут. Но она ошиблась: муж отпустил её.

Они спустились на первый этаж. Прямо напротив лестницы невидимый волшебник уже накрыл стол на двоих, а около камина, смешно поджав лапы и выставив на обозрение круглый живот, спал светло-коричневый легавый щенок.

– Вот и ответ на твою загадку, – засмеялся Платон, – твой подарок был так любезен, что всё проспал и оставил завтрак нетронутым.

Услышав его голос, щенок проснулся, тут же вскочил и громко залаял.

– Совсем невоспитанный, – с притворным сожалением признал Платон, – придётся тебе серьёзно им заняться. Такое поведение никуда не годится, опозорит ещё нашу семью.

– Он просто маленький. Вырастет – и станет очень воспитанной собакой, – пообещала Вера, наклонилась к щенку и протянула ему руку. Малыш понюхал раскрытую ладонь, мгновенье подумал и лизнул её шершавым языком.

– Как его зовут? – спросила Вера, поглаживая бархатистую спинку.

– Придумай сама! Ты – хозяйка, тебе и называть.

– Пусть будет Ричи.

– Почему Ричи? – полюбопытствовал Платон.

– Не знаю, просто захотелось.

Вера наклонилась к щенку и несколько раз позвала его, привыкая к новому имени. Озорник как будто понял её, поскольку с готовностью подбежал к хозяйке, понюхал её амазонку и потянул подол зубами.

– Фу, Ричи! Нельзя! – прикрикнула Вера и подхватила щенка на руки. – Его нужно покормить. Только что мы такому маленькому дадим?

– Меня уверили, что он ест мясо, – объяснил Платон и, подойдя к столу, откинул с блюд крышки. – Здесь есть оленина, сейчас я ему накрошу.

Он отрезал большой ломоть от запечённого окорока и начал рубить мясо на кубики. Щенок на руках у Веры повёл носом и заскулил.

– Есть хочешь? Ну, иди, – предложила она, опустив малыша на пол, тот подбежал к ногам Платона и стал тыкаться в его сапог лобастой головой.

Горчаков поставил на пол тарелку с кусочками мяса и предложил:

– Ешь, Ричи!

Щенок набросился на еду, а Платон обнял жену и кивнул на стол:

– А ты что будешь?

– Наверное, всё, – решила Вера. Она вдруг осознала, что страшно голодна.

Это был их первый завтрак, и Вера просто купалась в разлитой вокруг нежности. Они стали так близки, как будто были половинками одного яблока. Вера не хотела разбираться в своих чувствах, просто радовалась. Может, это и называется счастьем? Она оказалась желанной для великолепного мужчины, он научил её нежности и страсти, а ещё он подарил ей щенка и сказал: «Наша семья». Вера улыбнулась мужу и спросила:

– Куда мы поедем?

– Давай поскачем через сад к оврагу, а оттуда можем заехать в Солиту, и ты отдашь распоряжения – скажешь, что нужно упаковывать для переезда.

– Мне нечего оттуда забирать, все мои платья поместились в один сундук, и тот давно прибыл, – отмахнулась Вера. – Давай лучше объедем Хвастовичи, я ведь пока не видела этого имения полностью.

– Отличная мысль! Посмотришь на своё новое хозяйство, я – человек эгоистичный и хочу, чтобы ты приложила к нему свою практическую хватку. Работать я тебя не заставляю, но советам был бы рад.

Они спустились с крыльца, в тени деревьев их уже ждали лошади: Платона – высокий английский жеребец, а Веру – её Ночка.

Они скакали рядом. Тёплый ветерок развевал волосы жены, и Платону почудилось, что этот напоенный запахами трав и цветов летний ветер уносит из его жизни ошибки и печали, а впереди его ждёт только незамутнённое счастье.

Они миновали сад и уже неслись по широкой дороге через рощу. Скоро показалась развилка, и Платон свернул налево, к ручью. Он остановился на маленькой полянке, бросил поводья, позволив коню свободно бродить, и снял жену с седла.

– Нравится тебе здесь?

– Очень! Тут не просто красиво, а даже как-то уютно.

– Потому что это – владения нашей семьи, – отозвался Платон. Жена была такой родной и близкой, что он решился и задал наконец вопрос, мучивший его уже несколько месяцев: – Скажи, почему при такой красоте ты не вышла замуж ещё лет в семнадцать? Не сомневаюсь, что у тебя было множество поклонников!

– Я старалась не доводить знакомства до предложения руки и сердца, – честно призналась Вера, – а так как я не хотела выходить замуж, то остужала кавалеров холодным обращением. Это помогало.

– Неужели ты ждала меня?

Вера на мгновение запнулась, но муж казался таким всё понимающим, что она не захотела ничего скрывать и призналась:

– Я тогда не знала тебя, просто мне казалось, что я люблю одного человека.

Она смутилась и не решилась посмотреть на Платона, поэтому не увидела тени, мелькнувшей на его лице, не услышала она и дребезжащей ноты, проскользнувшей в его голосе, когда муж спросил:

– И кто же это?

– Лорд Джон, маркиз Харкгроу, он пел в оперном театре в Москве и занимался вокалом с моей сестрой.

Веселый смех стал ей ответом. Она подняла глаза и с изумлением узрела широкую улыбку мужа. Это казалось таким странным и даже оскорбительным, что Вера обиделась. Стараясь не выдать своих чувств, она спросила:

– Почему ты смеёшься?

– Потому что рад – ведь лорд Джон мне не страшен. Он никогда не стал бы моим соперником.

– Почему? – всё больше обижаясь, повторила Вера.

– Дорогая моя, маркиз остался равнодушным к твоим прелестям, потому что предпочитает мужчин.

Солнечный день померк в глазах Веры. Сказка растаяла, как сон, прекрасный принц оказался обычным мелким человеком, ничуть не лучше остальных мужчин… Он, даже не смущаясь, извалял в грязи её многолетнюю искреннюю любовь. Мимоходом затоптал её чувства, лишь бы не беспокоиться о сопернике. Тот, кого Вера считала благородным рыцарем, лгал ей в лицо. Платон оказался слабым и неразборчивым в средствах. Чуда не получилось. Размечтавшаяся о счастье рабочая лошадка вновь оказалась в оглоблях своего тяжёлого воза.

«Вот и конец, всё вернулось на круги своя», – с отчаянием поняла Вера. Она вскинула голову и надменно выпалила:

– Я хочу вернуться в Солиту. Не нужно меня провожать. Я думаю, что наш брак оказался ошибкой, и теперь мне надо решить, что делать дальше.

Она подошла к Ночке, с удачно подвернувшегося пенька взобралась в седло и, не глядя на мужа, послала лошадь вперёд. Топота копыт за своей спиной она так и не услышала. Вера беспрепятственно доехала до своего поместья, а там отправилась разыскивать Марфу. Помощницу она нашла на мельнице.

– Господи, да что случилось? – изумилась Марфа, увидев расстроенную хозяйку.

– Да я и сама толком не пойму, – вздохнув, ответила Вера. – Поживу пока дома.

– Ну и ну, – развела руками её помощница, но расспрашивать новоявленную княгиню Горчакову не решилась.

Они проработали весь день, а потом вернулись домой. В Верином флигеле стоял сундук с вещами, а на крыльце новую хозяйку ждал Ричи. Не было ни самого Платона, ни даже записки от него. Вера вздохнула: стало понятно, что её брак окончательно рухнул.

– Не нужно ни о чём вспоминать, – попросила она Марфу.

Та пообещала и слово своё сдержала.

Жизнь потекла своим чередом, как будто и не было никакой свадьбы, и Вера по-прежнему остаётся графиней Чернышёвой. Уйдя в дела с головой, она постепенно успокоилась и через неделю после возвращения в Солиту поехала с очередным обозом в Смоленск. Она остановилась всё в той же гостинице, даже из суеверия попросила тот же номер. Ей повезло – постояльцев оказалось мало, и номер пустовал. Половой втащил по лестнице саквояж и открыл дверь комнаты. Получив «за труды», он ушёл, а Вера принялась разбирать вещи. Стук в дверь озадачил её. Кто это? Встреча с Горбуновым назначена только на завтра, сегодня она никого не ждала. Странный привкус вдруг появился во рту. Что это? Страх?.. И что же теперь делать – открывать или нет?..

– Вера Александровна, откройте! У меня к вам срочное дело! – крикнули из-за двери.

Княгиня Горчакова вздрогнула: она узнала голос – в дверь её номера стучал капитан Щеглов.

Глава тридцать девятая. Под опекой Щеглова

Щеглов топтался перед закрытыми дверями. Просто горе с этими Горчаковыми – оба, видать, свою фамилию оправдывают. Вчера князь Платон слёзно умолял его взять под опеку княгиню Веру, а сегодня эта взбалмошная дама не собирается пускать защитника на порог. И как теперь поступить? Послать Горчаковых к чёрту и заняться собственными делами? Если бы… Но куда от этой парочки денешься?

– Вера Александровна! – вновь закричал исправник. – Это я – капитан Щеглов.

В замке щёлкнул ключ, дверь распахнулась и появилась княгиня Горчакова. Бледная, глаза строгие, губы скобкой, но ничего – спокойная.

– Здравствуйте, Пётр Петрович! Какими судьбами? – осведомилась она.

– Может быть, мы с вами поговорим без лишних ушей? – Щеглов еле сдерживал раздражение.

Княгиня молча отступила в сторону, пропустив его в комнату.

– Слушаю вас, – всё так же холодно сказала она.

Ох уж эти молодожены! Они ссорятся-мирятся, а дело страдает. Чего стоил один вчерашний разговор с князем Платоном! Трудно придумать более прискорбное зрелище, чем боевой офицер, трясущий на людях семейным бельем. Вот и на Горчакова, когда тот признался в ссоре с женой, было жалко смотреть.

– Вера уехала в Солиту и, похоже, решила там остаться. Но я не могу более откладывать свой отъезд в Петербург – судьба брата сейчас зависит от моих действий. Вся моя надежда только на вас, Пётр Петрович. Уговорите Веру вернуться в Хвастовичи. А сами, уж сделайте божескую милость, тоже поживите в нашем имении, – сказал Горчаков и со вздохом признался: – Из меня защитник получился никудышный. Одна надежда, что после замужества Вера перестанет интересовать своего «дядюшку». Я заеду в Москву к тёще. Хочу предложить Софье Алексеевне опекунство над её младшими дочерьми. Как только она подпишет бумаги, у Чернышёва не остается ни малейшей возможности подобраться к титулу и состоянию Веры и её сестёр.

– Вы хотите сказать, что у него исчезнет мотив? – уточнил Щеглов.

– По крайней мере, надеюсь…

– Дай-то Бог! Но тогда нужно как можно скорее донести до столицы весть о вашей женитьбе.

– Это я и собираюсь сделать, но не могу уехать, пока не буду спокоен за жизнь и здоровье жены.

Пришлось Щеглову перебираться в Хвастовичи. Сразу же после его приезда князь Платон отбыл в столицу, а исправник отправился с визитом в Солиту. Однако там его ждало разочарование: хозяйки в имении не оказалось. Княгиня ещё накануне отбыла вместе с соляным обозом в Смоленск. Ну, что ты с ней будешь делать? Опять снова-здорово! И ведь на сей раз она даже Марфу с собой не взяла. Совсем страх потеряла! Вера не оставила исправнику выбора – пришлось ему отправляться вдогонку. Хоть Щеглов и гнал лошадей, но обоз имел фору почти на сутки, так что свою «подопечную» исправник нашёл уже в гостинице. Только вот княгиня даже не собиралась скрывать, насколько раздражена его визитом. И как же теперь уговорить её вернуться в имение мужа?

– Простите за поздний визит, – церемонно начал Щеглов, но тут же передумал деликатничать и сразу же открыл карты: – Мне поручено охранять вас. Так что я теперь всегда буду рядом – и к Горбунову схожу, и на ярмарке постою, и ваш экипаж обратно в Солиту отконвоирую.

– Вы шутите? – оскорбилась Вера. – Я что, дитя малое и не могу сама за себя постоять? Я, к сожалению, не знала, что бабушка собирается написать вам, а когда узнала, Бунич уже увез её письмо, но согласитесь, опека и тотальный надзор – вещи разные. Бабушка никогда не имела этого в виду.

Щеглов даже не сразу сообразил, что ответить, но, совладав с раздражением, твердо сказал:

– Как хотите, сударыня, но я – при исполнении обязанностей. Дело о разбойном нападении не завершено. В нем есть только подозреваемые, а доказательств – ни одного.

– Вы же сами говорили, что убитых бандитов в Смоленске опознали…

– Двоих опознали, не спорю, – согласился Щеглов, – а третий? Что нужно было от вас бродячему торговцу? И что нужно было от него помощнику вашего «дядюшки»?

Княгиня сморщила нос, да и её недовольный тон сильно напоминал разнос, учиняемый строгой учительницей нерадивому ученику:

– Какая теперь разница, что было нужно Печерскому в нашей губернии? Я вышла замуж, у его начальника больше не осталось возможности стать моим опекуном, а также опекуном сестёр. Всё, Пётр Петрович, дело закончено!

– С чего это вы взяли? – Щеглова так и подмывало дать этой «умнице» крепкий подзатыльник. – Чернышёв ещё даже не подозревает о вашей свадьбе. Пока он получит известие, пока отзовёт Печерского…

– Всё они уже знают, – перебила исправника Вера.

– Откуда?

– Печерский приезжал в Солиту как раз в день венчания. Конюхов моих перепугал. Те говорят, очень злой был.

Во все глаза смотрел Щеглов на эту женщину и не мог понять, издевается она, что ли? Как можно было не сказать о таком визите?

– Вы, верно, шутите, Вера Александровна, – процедил он. – Один из подозреваемых приезжал в Солиту в отсутствие хозяев, о чём-то расспрашивал дворовых, а вы не поставили меня об этом в известность?

Похоже, до княгини что-то стало доходить, поскольку «строгая учительница» исчезла, а вместо неё появилась прежняя Вера. Она виновато улыбнулась и развела руками.

– Простите великодушно, Пётр Петрович! Я как-то об этом не подумала. Хлопот уж очень много было – закрутилась. Да и не придала я этому особого значения: ну приехал Печерский, узнал о моём замужестве и уехал. Что с того? Даже если это он стоит за обоими покушением – столичным и здешним – после свадьбы ему уже нет смысла устраивать новое.

Вера так тепло улыбалась, так виновато поглядывала на исправника, что тот не нашёл в себе сил ругаться. Дама – что с неё возьмёшь? Эфемерное создание, никакой логики. Впрочем, новые факты Щеглова насторожили. Как там она сказала: приехал, уехал? Ничего себе концы – из Петербурга в Полесье на почтовых мотаться. Нет, тут дело нечисто. Надо бы в этом «приехал-уехал» разобраться.

– Вера Александровна, вы сегодня выходить будете? – спросил Щеглов и напомнил: – Вообще-то ночь на дворе.

– Нет, я никуда не собиралась, даже ужинать не хочу – спать лягу.

– Ну и славно, – обрадовался Щеглов. – Я тогда отлучусь ненадолго, а завтра утром встретимся. Вы из номера никуда не уходите, пока я не постучу.

Княгиня пообещала ему всё, что угодно, и при этом выглядела такой послушной, что на душе у исправника полегчало. Услышав, как она заперлась на два оборота, Щеглов отправился с обходом по местным гостиницам. Чутьё его не подвело: в трактире «с нумерами» у рыночной площади на его вопрос о грузном брюнете, который может появляться то в уланском мундире, то в штатском платье, буфетчик ответил утвердительно:

– Как же-с, ваше благородие, есть такой постоялец. Графом Печерским записался. Восьмой нумер-с…

Опять Печерский! Значит, этот мерзавец так и остался в Полесье… Платон в раздражении отбросил письмо Щеглова. Факты, сообщенные исправником, не слишком удивили, но и настроения не прибавили, особенно огорчало то, что окончательных выводов об истинных виновниках нападения автор послания так и не сделал. Ну, когда же в этом деле появится ясность?! Сколько можно жить под дамокловым мечом? Платон задумался. Может, он чего-то недопонял? Недоглядел между строк?.. Надо бы перечитать письмо заново. Пропустив обращение и краткий отчёт о благополучии Веры и юных графинь ди Сан-Романо, Платон сразу же перешёл к делу. Вот наконец-то и нужный абзац:

«К сожалению, я слишком поздно узнал, что в день венчания в Солиту приезжал Печерский. Он расспрашивал дворовых о том, где находится Вера Александровна, а узнав, что та – на собственной свадьбе, в ярости уехал. На мой взгляд, это является косвенным, но подтверждением, что этот улан сам рассчитывал на брак с графиней Чернышёвой.

Впрочем, оставим в стороне предположения и перейдём к фактам. Узнав от Веры Александровны об этом визите, я засомневался, что Печерский прибыл к нам издалека. Скорее, это напоминало желание помешать свадьбе, о которой он где-то услышал. С момента вашей помолвки до венчания прошло слишком мало времени, поэтому я предположил, что Печерский никуда не уезжал, а всё это время прятался поблизости. В окрестных имениях и в уездном городке его не было, иначе я бы знал, оставался один-единственный вариант: ближайший большой город Смоленск.

Как только я это понял, разыскать Печерского не составило труда. Я быстро выяснил, что наш подозреваемый с середины мая так и сидит в трактире у рыночной площади. Живёт Печерский тихо, почти не выходит, лишь раз в три дня отправляет письма своему начальнику. Слежку за ним установили – да всё без толку. Он ни с кем не встречается, обедает в своём же трактире, а после в номере запрется и не выходит.

Пришлось мне действовать на свой страх и риск: я дождался, когда Печерский выбрался на почту, и проник в его номер. Ну а там уже всё тайное стало явным: запашок в его жилище витал своеобразный. Для наших краев он непривычный, а за Тереком – явление повседневное. Гашишем наш граф балуется, я и трубочку у него нашёл, и запас зелья.

Если коротко – у меня складывается впечатление, что Печерский провалил задание своего начальника жениться на Вере Александровне, а теперь просто боится возвращаться обратно, вот и тянет время».

Платон свернул письмо и задумался. Значит, за покушениями всё-таки стоит пресловутый «дядюшка». Но как это доказать? Пойти в дом Чернышёва и потребовать объяснений? Этот циничный хитрец отопрётся от любых обвинений, зато Борис угодит на каторгу… От отчаяния Платону хотелось выть.

Сразу по приезде в столицу он отправил Чернышёву записку, попросив о встрече. Платон собирался передать своё прошение об отставке, а взамен получить хоть какие-нибудь гарантии для брата. Но теперь стало очевидным, что Чернышёв посягнул на жизнь Веры. Да с таким человеком должен быть один разговор – стреляться с десяти шагов! Вышибить его подлую душонку, а там была не была… Однако Бориса при этом можно было считать обречённым. Как ни крути – выход даже не просматривался.

Размышления Горчакова прервал денщик.

– Ваша светлость, к вам чиновник из военного министерства прибыл, – доложил он.

Неужто Чернышёв отказал даже в аудиенции? Решил просто забрать рапорт и всё? Платон вышел из кабинета и убедился, что так оно и есть: в его гостиной смущённо мялся до измождения худой, лысый чиновник в зелёном вицмундире, никакого конверта в его руках не было.

– Вы привезли мне приглашение на аудиенцию? – спросил Платон.

– Нет, ваша светлость, – отводя глаза, сообщил порученец, – я приехал за документом, который ожидает его высокопревосходительство…

К этому Платон оказался не готов. У него забирали любимое детище, даже не соизволив сказать пары благодарственных слов. Его жизнь, отданная лучшему в стране гвардейскому полку, почти двадцать лет безупречной – не за страх, а за совесть – службы, все его боевые заслуги превратились в ничто. А теперь неизвестный худосочный чиновник – мелкая сошка, можно сказать, пустое место – приехал требовать от князя Горчакова рапорт об отставке. Гнев резанул по сердцу. Боясь не совладать с ним, Платон на мгновение прикрыл глаза, но этого оказалось достаточно, чтобы на него обрушилась отчаянная, смертельная тоска. На раскалённой изнанке закрытых век всплыло лицо брата. Ради Бориса он должен проглотить и это. Собрав волю в кулак, Горчаков с ледяной вежливостью обратился к порученцу:

– Извольте представиться, я должен убедиться, что мой рапорт попадёт по назначению.

– Костиков, – с готовность отозвался чиновник и добавил: – Вы уж простите, что побеспокоил.

Получив бумагу, чиновник уехал, а Платон вернулся в свой кабинет и рухнул в кресло. Вот и наступил час истины: он остался один на один со своей сломанной жизнью. Старой больше не было, а новую Платон уже умудрился безнадёжно испортить. Зачем он пошёл на поводу у собственного упрямства? Мало ли что его обидело. Они с Верой поссорились из-за какой-то ерунды, теперь это казалось просто недоразумением. Какой он глава семьи, если не смог понять собственную жену? А теперь что? Вместо семейной жизни – мрачный тупик.

Впрочем, не всё было так плохо. Зато Платону повезло с тёщей. Софья Алексеевна приняла его сразу, наверное, поняла, что Горчаков любит её Веру. Графиня с готовностью подписала бумаги, вручив Платону опеку над младшими дочерьми, и теперь он хотя бы занимался делом – возвращал приданое своих юных подопечных.

Впрочем, «занимался» – это уж чересчур сильно сказано. Дела там особого не было: стряпчие сняли для Платона копии с тёщиных бумаг, они же составили и прошение об истребовании приданого. Окончательное решение оставалось за государем, и в канцелярии князю Горчакову ясно дали понять, что до коронации Николай Павлович бумаг подписывать не станет.

Душа Платона рвалась к жене, но суд над Борисом всё откладывался. Одно радовало: граф Кочубей обнадёжил – шепнул, что император хочет своим указом смягчить наказание для всех заговорщиков.

– Государь сам мне об этом сказал, – объяснил Виктор Павлович. – Откровенно вам скажу: я попытался влезть в его шкуру. Чтобы я чувствовал, если бы группа подданных подписала мне и моей семье смертный приговор и рвалась выбить страну из рук самодержца? Ответа у меня нет, одно я знаю точно: за попытку убить моих близких я бы отомстил. Если молодой император окажется милосерднее, честь ему и хвала…

Горчаков промолчал. Он-то как раз находился в той самой ситуации: знал человека, который пытался убить его жену, и при этом был связан по рукам и ногам. Даже отомстить не мог.

С тех пор Платон заперся в своём кабинете. В груди у него болело так, что казалось, кто-то всадил между рёбер нож. В памяти постоянно всплывало ненавистное лицо его врага. Сможет ли он хоть когда-нибудь отомстить Чернышёву? А если нет, то как с этим жить?..

И вот теперь письмо исправника. Почему Щеглов ни разу не назвал имени настоящего преступника? Боится связываться с могущественным Чернышёвым? Навряд ли. На труса Щеглов точно не похож. Тогда в чём дело? Не хочет ошибиться? Но это значит, что Вера всё ещё находится под ударом!

От одного лишь предположения, что он может потерять жену, нутро скрутил животный ужас. Почему-то возникло безумное видение: убийца держит у горла Веры нож, а лица у него нет – лишь размытое блёклое пятно с сизыми бельмами вместо глаз. Отгоняя кошмар, Платон затряс головой. Это же надо, такое привиделось!

Большая квартира на Невском теперь страшила своей гулкой пустотой. Горчаков не мог в ней спать и стал даже бояться ночи. Сон не шёл, а мучительные часы бесконечно тянулись, подсовывали тяжкие воспоминания. К концу недели Платону стало казаться, что ещё чуть-чуть – и он сойдет с ума, и лишь память о жене, как якорь, держала князя на краю разума. Он должен был защитить Веру, и ещё он очень хотел её вернуть.

В день, когда Горчаков понял, что дальше – край: либо пулю в лоб, либо встреча с женой, от графа Кочубея принесли записочку. Опасаясь чужих глаз, тот написал лишь:

«Б.Г. – К-з, В.Ч. – 3 г.к.».

«Борис Горчаков – Кавказ, Владимир Чернышёв – три года каторги», – понял Платон и перекрестился.

Уже не играло никакой роли, что его младшему брату придётся служить рядовым, это был лишь вопрос времени. В войсках с сочувствием относились к восставшим. Бориса скоро произведут в офицеры, об этом позаботятся его былые товарищи. Платон вдруг осознал, что в записке есть и второе имя. Его бывший подчинённый, а теперь и ближайший родственник пойдёт по этапу в Сибирь. Он представил горе своей Веры, всех её близких и ужаснулся. Вот кого нужно поддержать. Платон поспешил в дом на Мойке. Здесь он застал сборы: Надин и старая графиня отправлялись в Москву.

– Всего три года, – сказала Горчакову заплаканная Надин, – Боб молодой и сильный, он перенесёт это, а мама поселится поблизости и станет ему помогать.

Графиня Румянцева горько вздохнула, но промолчала, да и Платон не стал обсуждать болезненную тему. Зачем усугублять боль? Он помог женщинам со сборами, а потом остался у них ночевать – занял Верину комнату. Платон лежал в её постели и, казалось, слышал запах фиалок. Эта мука стала уже непереносимой. Он должен вернуться к жене. Рядом с ней он вновь соберёт из осколков свою уничтоженную жизнь, а может, просто начнет всё заново, с чистого листа. Он опять обретёт веру в себя, ведь его грустная волшебница однажды сказала: «Меня зовут Вера».

Утром Платон проводил своих новых родственниц в Москву, а сам отправился к Кочубею. Он поблагодарил графа за помощь и поддержку, а Виктор Павлович, в свою очередь, пообещал, что они с супругой помогут в деле с приданым.

В это трудно было поверить, но Платон наконец-то освободился – долг и обязательства больше не держали его. На сборы у него ушло не более получаса. Когда ямская тройка остановилась у подъезда, он уже давно стоял на улице. Платон сел в кибитку и, измотанный бессонницей, мгновенно заснул. Во сне он видел дорогу, над нею мигала лиловым светом путеводная звезда, а в воздухе пахло фиалками.

Глава сороковая. Новая ловушка

Почему здесь пахнет фиалками? Вера замерла на крохотном освещенном пятачке среди кромешной тьмы. Она стояла в своей шахте, а в руках держала маленький кованый фонарь в одну свечу. Там – в черноте за кругом света – прятался враг. Он больше не вожделел! Нет, он люто ненавидел хозяйку Солиты и хотел только одного – её смерти, но, что ужаснее всего, враг хотел и смерти её ребёнка.

Бежать! Вера схватила фонарь – так свет останется вместе с ней – и ринулась вперёд. Она не разбирала дороги, не понимала, куда неслась. Она вскинула фонарь над головой, лишь бы остаться в спасительном конусе света, а шаги за её спиной всё приближались, нагоняли, и она уже слышала тяжкое дыхание врага. Скорее! Ещё чуть-чуть… Вон замаячила камера с лестницей! Свеча в её фонаре мигнула, и Вера с ужасом поняла, что та гаснет. Победный рёв возвестил, что враг тоже увидел это. Кто быстрее? Вера влетела в камеру и уже поставила ногу на первую ступеньку лестницы, когда свеча погасла.

«Конец! Это – смерть», – пронеслась последняя мысль, и огромная неподъемная туша рухнула на плечи Веры.

Нет!.. Никакого зверя нет! Это – всего лишь сон… Вера уговаривала себя как могла, но пока это получалось плохо. Она свернулась клубочком, накрылась одеялом с головой и старалась унять дрожь. Неужели в её жизнь снова вернулись кошмары? И ночь опять станет невыносимой? А ведь Вера уже считала, что они ушли навсегда. Теперь в её снах царил Платон. Она так понимала его тоску и отчаяние, знала, как он убивается из-за их глупой ссоры, а самое главное, Вера теперь не сомневалась в любви мужа. В её снах он сам признался в этом:

– Я так люблю тебя, что уже и не знаю, как стану жить, если ты не ответишь мне взаимностью, – каждую ночь повторял ей Платон, и Вера просыпалась счастливой.

Наяву мужа рядом не было, но она верила, что он обязательно вернётся, а потом… Что же случится «потом», Вера не представляла, но главное она знала точно: сама наломала дров – самой и разгребать. Она давно поняла, что муж сказал ей правду. Надо было поблагодарить Платона, ведь тот объяснил, почему герой её девичьих грез отверг Верину любовь. Да и было ли это любовью? Скорее восхищением, преклонением перед талантом, но не более…

Солнечное утро заглянуло в окно спальни, пробежалось косыми лучами сначала по квадратам паркета, проползло по лаврам и розам и обюссонского ковра и скользнуло по подушкам, а следом за солнцем на постель забрался Верин лопоухий любимец. В отличие от солнца он церемониться не собирался и потянул одеяло зубами.

– Фу, Ричи, фу! – крикнула Вера и улыбнулась, уж больно комично выглядел щенок.

За прошедшие три месяца он заметно вырос, особенно вытянулись его лапы, теперь они казались непропорционально длинными. Ричи был нескладным, смешным и очень милым, но самое главное – он просто у неё был. Вера с нежностью погладила лобастую голову своего свадебного подарка, а теперь и тонкой ниточки, соединявшей её с мужем. Они с Платоном обязательно помирятся, ведь судьба уже послала им общее сокровище – их ребёнка.

Малыш! Мысли о нём грели Верину душу. Вот бы он родился мальчиком! Тогда бы она назвала его в честь деда, и рос бы у неё маленький Сашенька и любил бы мать так же, как она любит его. Теперь Вера была готова работать за десятерых, ведь кроме матери и сестёр она добывала бы средства и для своего сына.

«А может, и не нужно так рваться в работе? Платона, наверно, обрадует просто жена и мать его сына», – подсказал ей внутренний голос.

Пусть так, но прежде им нужно всё уладить. Слишком уж грубо повела себя Вера. Хотя и Платон хорош: не поехал за ней, не подал ни одного знака, что готов простить. Муж любил её только во сне, а наяву даже не соизволил написать. Князь Горчаков переписывался лишь с уездным исправником. При этом Щеглов не сомневался, что Платон пишет и жене, а Вера не могла заставить себя признаться в обратном. Кроме исправника в доме имелись ещё и две золовки, вот и приходилось княгине Горчаковой вертеться, как ужу на сковородке, чтобы сохранить перед окружающими видимость семейного благополучия. Это с каждым днём становилось всё сложнее, и жизнь Веры стала напоминать ей самой настоящий цирк, где она была то канатоходцем, то фокусником.

Впрочем, ей грех было жаловаться. Щеглов помог вернуться в Хвастовичи: молча, не рассуждая, просто привез Веру из Смоленска прямиком в дом мужа. Да и члены её новой семьи повели себя очень деликатно. Таким же оказался и управляющий Татаринов. Он взял за правило встречаться с хозяйкой по утрам и обсуждать с ней предстоящие на день работы. Оценив удобство таких отношений, Вера попросила и Марфу тоже приезжать к завтраку. Ту уговаривать не пришлось: за возможность лишний раз поглядеть на поселившегося в Хвастовичах Щеглова Марфа была готова на всё.

Вспомнив о своих управляющих, Вера заторопилась. Она позвала собаку и поспешила в столовую. Марфа и Татаринов сидели за столом – обсуждали виды на урожай в каждом из имений. Стоящие перед ними пустые чашки красноречиво говорили, что ждут они уже давно, а теперь теряют драгоценное утреннее время.

– Простите за опоздание, – извинилась Вера и, получив от обоих заверения, что они ничуть не заждались, сразу же перешла к делу: – Я понимаю, что началась жатва и что у вас обоих каждый человек на счету, но мы вышли на боковой штрек, где пласты оказались очень рыхлыми. Соль осыпается от легчайших ударов целыми слоями, и добыча сразу выросла вдвое. Теперь у меня не хватает людей: на шахте – для подъема и погрузки, а на мельнице – для фасовки. Помогайте!

Как и ожидалось, выражение лиц у обоих управляющих стало одинаково кислым. Они переглянулись, и Татаринов высказался за двоих:

– Мы с Марфой Васильевной обсуждали, что вот-вот пойдут дожди. Их уже три недели не было, жарища несусветная – обязательно грозы будут. Прибьёт ниву к земле, половину урожая потеряем. Сейчас, наоборот, нужно полю помогать.

– Да уж, не дай бог дождей, – поддакнула Марфа и потупилась, – сейчас бы мужиков с мельницы и шахты на уборку отправить.

Вера задумалась. Добыча соли шла всё лучше, продажи тоже радовали: Горбунов оказался надёжным покупателем, и Вера уже передала матери больше десяти тысяч серебром. Остановка работ грозила только тем, что откупщик не получит очередную недельную поставку, но, если учесть, что в последнем обозе груженых телег оказалось вдвое больше, чем неделей ранее, Вера могла позволить себе небольшую передышку.

– Сколько дней до конца жатвы? – спросила она.

– В Хвастовичах за неделю управимся, – с гордостью доложил Татаринов.

– В Солите с теми силами, что есть сейчас, – дней пятнадцать, – сообщила Марфа, – но если вы мне подмогу дадите, то я раньше справлюсь.

– Если я всех тебе отдам, сколько нужно дней?

– Всех?! – изумилась Марфа и тут же расцвела улыбкой. – Тогда и я за неделю справлюсь, ну, может, ещё денёк прихвачу.

– Бери, – решила Вера.

– А можно мне зерно на молотилку в Хвастовичи возить? – мгновенно осмелела Марфа.

– Дадите водички попить, а то очень кушать хочется? – лукаво переспросила её княгиня и обратилась к Татаринову: – Ну как, Гаврила Миронович, пустите женщин в своё образцовое хозяйство?

По лицу управляющего стало заметно, что делать ему это никак не хочется, но, посмотрев в умоляющие глаза Марфы, он сдался:

– Куда же я денусь, ваша светлость…

Вера засмеялась и поднялась из-за стола. Она прикинула, что, если сегодня выбрать как можно больше соли и переправить её на мельницу, где потом постепенно смолоть, вполне можно закрыть шахту до окончания жатвы. Объявив своим управляющим, что ждёт их вечером по окончании работ, Вера отправилась на конюшню за Ночкой.

Однако не тут-то было – во дворе её окликнули. Голос был не просто знакомым, а уже откровенно надоевшим.

– На шахту собрались, Вера Александровна? – спросил Щеглов.

Как же он изводил Веру своим постоянным контролем: куда она – туда и исправник. Сделал из неё настоящую пленницу!

Капитан догнал Веру и пошёл рядом. Их противостояние продолжалось так долго, что оба уже понимали друг друга без слов. Тем не менее Щеглову вдруг приспичило вести с княгиней светскую беседу:

– Вы вчера обратили внимание, как Бунич расстроился после беседы с вашими золовками? Даже на ужин не остался, сразу уехал.

– Я попросила Веронику охладить его пыл, – объяснила Вера. – Надо и честь знать. Девушке всего пятнадцать, а он взялся за ней ухаживать.

Щеглов тихо хмыкнул. И Вера вдруг поняла, как это выглядит со стороны: ревность к более молодой и удачливой сопернице. Нет! Не может быть, чтобы Щеглов так думал! Он для этого слишком умен…

– Он за вами-то сразу начал ухаживать? – спросил Щеглов.

Вера фыркнула. Правильно бабушка говорила, что никогда не надо судить по себе. С чего это вдруг Вера сочла Щеглова умным? Только потому, что тот всегда разделял её взгляды и мнения? Оказывается, для умного человека этого мало. Княгиня гордо вскинула голову.

– Вовсе нет! – ответила она Щеглову. – Бунич стал проявлять излишнее внимание ко мне только здесь, а в Петербурге, когда жил в бабушкином доме, он не выделял меня среди сестёр.

Обида душила всё сильнее, пока наконец не стала уж вовсе непереносимой. И Вера не сдержалась:

– Пётр Петрович! Неужели вы считаете, что я из мелкого самолюбия чиню препоны счастью золовки? Что я поступаю с Вероникой как собака на сене?

– Ну что вы, ваша светлость! – церемонно ответил Щеглов. – И в мыслях такого не держал…

«Врет небось, – с раздражением подумала Вера. – И когда же это наконец закончится? Как только Платон смог додуматься пригласить исправника в Хвастовичи?»

Платон уже не сомневался, что тройку ему дали заморенную. А как же иначе, если ямская кибитка просто ползёт? Вроде бы и дорога сухая, но Хвастовичи почему-то не становятся ближе. В ожидании встречи с женой Горчаков извёлся, а неопредёленность в их отношениях просто убивала.

Вера должна была понять, что он не хотел её обидеть. Он, как всякий заботливый муж, радовался тому, что первая любовь жены оказалась наивной мечтой, а не сильным чувством. Всё было так, да только утешало мало. Платон уже не хотел довольствоваться страстью, он желал, чтобы Вера любила его. Просто, не думая и не рассуждая. Нежно и преданно. Навсегда.

Изнывая от неизвестности, он торопил коней, но что ждало его в конце пути? Новая жизнь или очередное разочарование?..

Тройка резко свернула, и Горчаков выглянул в окно. Это оказался тот самый поворот, где в ночь нападения он простился с Верой. До дома было рукой подать.

– Вот и приехали, – пробормотал Платон и ощутил, как предательски задрожало веко. Князь волновался, даже боялся, но ни за что на свете не повернул бы обратно. Он – боевой офицер, пусть и отставной. И хотя вместо мундира кавалергарда его плечи теперь облегал сюртук от французского портного, сердце под чёрным сукном билось прежнее. Платон пойдёт и победит! И это окажется самой главной победой в его жизни.

Кони стали у крыльца. Тут же подлетел дворовый мальчишка и распахнул для барина дверцу. Платон вышел и спросил:

– Княгиня где?

– Она на шахте, пока не возвращалась, а барышни в Солиту поехали, смотреть на новый дом, – обстоятельно объяснил паренёк.

– Скажи на конюшне, чтобы мне Гермеса оседлали!

Расплатившись с ямщиком, Платон отправился в свою комнату. Узкая дверца в смежную спальню оказалась приоткрытой. Прежде она стояла пустой. Горчаков толкнул дверь и вошёл. Комната изменилась, теперь она была жилой: на туалетном столике лежали гребни и щётки с малахитовыми ручками, а у самого зеркала стояла малахитовая же круглая шкатулка. Затаив дыхание, Платон приподнял украшенную золотой бабочкой крышку и сразу уловил нежный запах. Внутри лиловым пухом рассыпались засушенные головки фиалок.

– Господи, спасибо! – обрадовался он.

Быстро разыскав в шкафу охотничий сюртук, он натянул высокие сапоги и спустился вниз. Гермес уже горячился у крыльца – считал ниже своего достоинства подчиняться какому-то мальчишке. Увидев хозяина, конь тихо заржал.

– Вези меня к жене, старина, – попросил Платон и вскочил в седло.

Проскакав по широкой дуге, Гермес, вылетел со двора и свернул на липовую аллею. Миновав овраг, они взяли левее и, объезжая сжатые поля, направились к темнеющему на горизонте перелеску. Платон не погонял коня, но тот (видно, чувствовал) сам рвался изо всех сил. Наконец они свернули на просеку и вскоре остановились у шахты. Здесь оказалось на удивление тихо. У коновязи ожидали седоков три лошади, а у платформы, где обычно выгружали соль, беседовали Марфа и Татаринов. Услышав стук копыт, оба управляющих обернулись. Татаринов приветственно помахал князю рукой, а Марфа даже сделала что-то вроде книксена.

– Добрый вечер! – крикнул Платон, он спрыгнул с коня и подошёл к управляющим. – А где княгиня?

– Она, ваша светлость, за щенком спустилась, – объяснил Татаринов. – Мальчишка, который за ним смотрит, вновь упустил собаку, вот Ричи и прибежал за хозяйкой. Он её по запаху всегда находит. Я предлагал поймать щенка, да Вера Александровна говорит, что он мне в руки не дастся.

– Понятно, – кивнул Горчаков и, посмотрев на большое чугунное кольцо с ключами в руках у Марфы, уточнил: – Это от здешних дверей?

– Да, но нужно только замкнуть спуск в шахту. Кладовки и сараи уже заперты, завтра здесь никого не будет, все работают в поле.

– Оставьте мне ключи, а сами езжайте отдыхать, – предложил Платон. – Я спущусь за Верой и помогу ей, а потом мы вместе вернёмся в Хвастовичи. Когда своих коней забирать будете, Гермеса привяжите, пожалуйста, рядом с Ночкой.

– Хорошо, – метнув выразительный взгляд на Татаринова, с готовностью согласилась Марфа. Управляющий тоже сообразил, что к чему. Он тут же забрал из рук князя повод и повёл Гермеса к коновязи. Платон уточнил у Марфы:

– Фонарь там есть?

– Даже два: большой – на шесть свечей – внизу в первой камере у лестницы стоит, а ручной Вера Александровна с собой взяла.

Платон подошёл к жерлу шахты. Теперь вход в неё был защищён высоким навесом, всю землю вокруг забрали дощатым настилом, а в тёмную глубину убегала крепкая лестница с перилами из тонкого бруса.

– Умница моя, – пробормотал Платон. Деловой хваткой жены он откровенно гордился.

Горчаков спустился вниз. Тяжелый кованый фонарь у подножья лестницы освещал большую камеру с сероватыми стенами. Три туннеля, как чёрные кляксы, распахнули свои зевы в разных её концах. Платон вгляделся во тьму – искал огонек фонаря, однако не преуспел.

– Велл!.. – закричал он. – Ты где?

Из левого туннеля донесся лай собаки. Ну, хоть что-то…

Вынув из большого фонаря одну свечу, Платон шагнул к левому туннелю и вдруг почувствовал под ногой что-то мягкое. Он пригляделся. У стены лежал кусок жареного цыпленка. Две толстенькие ножки и остаток хребта расплющились под его сапогом, а верхней части у цыплёнка не было.

«Ричи откусил», – определил Платон и улыбнулся. Хотя, если честно, это было странно. Кто же в шахте жареными цыплятами разбрасывается? Явно не мужики!

Горчаков уже хотел свернуть в туннель, когда над его головой что-то зашипело, а потом затрещало. Платон поднял голову и ужаснулся: выскочив из туннеля и огибая камеру с двух сторон, вдоль потолка змеились струи огня. Пламя искрило и плевалось. Такое Платон видел не раз, да только это всегда было на войне. Так по запалу к пороховым зарядам бежал огонь.

– Кто здесь? – раздался голос жены, она оказалась совсем рядом.

– Велл, беги! – закричал Платон и кинулся в туннель.

Свеча в фонаре подсвечивала силуэт идущей ему навстречу женщины. Та вела на поводке голенастую собаку. Платону показалось, что он в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние. Он вырвал поводок из рук жены и, крепко сжав её ладонь, кинулся бежать.

– Ричи, за мной! – крикнул он на ходу, очень надеясь на сообразительность собаки.

Платон так и не понял, сколько времени они неслись в темноту – может, мгновение, а может быть, минуту. Одно он знал точно, что ещё никогда его не сковывал такой ужас. Когда за их спинами раздался страшный грохот, а с потолка посыпались куски соли, он толкнул жену на пол и, упав сверху, закрыл её своим телом. Последним, что он увидел, был выпавший из руки Веры маленький фонарь. Потом что-то ударило Платона по голове, и на него рухнула безмолвная тьма.

Глава сорок первая. Тайна старой шахты

Платону не нравилось это полотенце. Он вытирал лицо, а полотенце оказалось мокрым.

«Что за ерунда?» – рассердился он, пытаясь выбросить мерзкую тряпку, но та вновь оказалась на его лбу.

Платон открыл глаза и поразился – кругом была черно. Он не успел понять, где находится, как мокрая тряпка вновь скользнула по его лицу, но теперь он уловил и частое дыхание. Собака! Ричи! Горчаков мгновенно вспомнил всё, что случилось, и ужаснулся. Он лежал на теле жены, и оно было до странности вялым. Платон попытался встать, не потревожив Веру, и, когда поднялся, понял, что темнота уже не так непроглядна. Рядом на полу лежал почти засыпанный фонарь, но свеча за его стеклом ещё горела. Платон поднял фонарь, склонился над женой. Вера лежала на боку, как-то странно подвернув под себя одну ногу. Неужели сломала? Платон быстро ощупал шею, руки и ноги жены. Всё оказалось целым. Он осторожно положил Веру на спину и с надеждой вгляделся в её лицо.

– Велл, очнись! Ну пожалуйста! – взмолился он.

Перемазанный пылью Ричи высунулся из-под его руки и лизнул свою хозяйку в лицо.

– Фу, – прошептала Вера, отворачиваясь от собачьей ласки.

Платон приподнял жену за плечи и попросил:

– Посмотри на меня, милая.

Вера послушно открыла глаза и прошептала:

– Платон?

– Да, это я… Попробуй встать. Я помогу тебе.

Вера покрутила головой, а потом с помощью мужа поднялась.

– Кажется, всё хорошо. А что случилось?

Платон не знал, как отнесётся жена к неприглядной правде, но выбирать не приходилось, и он сказал:

– Кто-то взорвал шахту. Сначала заманил вниз щенка, подбросив в штольню жареного цыпленка. Когда ты спустилась, преступник поджёг запалы.

Вера потрясённо молчала. Платон прижал её к себе и нежно погладил по голове.

– Ничего, милая. Марфа и Татаринов не успели далеко уехать. Они быстро вернутся и начнут работы по расчистке.

– Ты думаешь, шахту можно расчистить?

– Конечно! Как без этого? Соль – порода рыхлая, её выберут, и мы поднимемся на поверхность.

– Когда выберут? – уточнила Вера, и муж услышал в её голосе отчаяние. – Через три дня, через месяц, через год?..

– Будем надеяться на лучшее, пока мы можем только ждать.

– Ты не понимаешь! – вскричала Вера. – Я не могу сидеть и ничего не делать. Я должна спасти своего малыша!

– Какого малыша? – не понял Платон. Они находились здесь вдвоём. Нельзя же считать ребёнком собаку!

– Я забеременела в нашу брачную ночь, а теперь я должна выносить и родить малыша.

Платона будто ударили под дых. Его жена ждала ребёнка, а он бросил её и теперь пожинал плоды своей глупости. Чья-то злонамеренная воля хотела их уничтожить… Ну, уж это – через его труп! Платон притянул Веру к себе. Обнял.

– Всё будет хорошо, я обещаю, – твёрдо сказал он. – Ты доносишь и родишь нашего малыша, а я буду счастливейшим отцом на свете.

Тихий вздох у его груди стал Платону ответом. Успокаивая Веру, он постоял ещё чуть-чуть, а потом предложил:

– Свеча пока горит. Давай попробуем дойти до лестницы и посмотрим, что там творится.

Платон поднял фонарь повыше и повёл жену обратно. Ричи метался у их ног.

Весь пол был усыпан глыбами рухнувшей с потолка соли, но Горчаковы, хоть и медленно, продвигались в нужном направлении. Увидев наконец арку туннеля, Платон понял, что лучше было бы вовсе не приводить сюда жену. Вместо полузасыпанного, но выхода они увидели сплошную серо-коричневую стену. Выходившая на поверхность камера обрушилась полностью.

Услышав за спиной стон, Платон осознал, что Вера всё поняла. Она покачнулась и неосознанным жестом прикрыла живот. Отчаяние опалило Платона: его жена и ребёнок были обречены. Их всех сочтут погибшими, а даже если и станут искать, откопать камеру смогут лишь через пару месяцев. Он не раз смотрел смерти в лицо, но сейчас рядом с ним стояла его беременная жена. Горчакову вдруг показалось, что он вновь попал на войну и опять решается вопрос жизни и смерти. Нужно найти выход, и Платон его обязательно найдет!..

Почему-то вспомнилось, как горели запалы. В шахте кто-то заложил порох, а потом поджёг его. Мужики не смогли бы это устроить, взрывное дело – штука сложная, чтобы так точно обрушить камеру, надо быть настоящим мастером.

Мастер?.. Этот Шапкин появился в Солите недавно. Прежде ни Вера, ни Марфа его не знали. Может, Шапкина подкупили враги или, вообще, прислали специально…

– Велл, вспомни, кто сегодня спускался в шахту? – спросил Платон.

– Как обычно, мои работники, – не поняла вопроса Вера.

– Я имею в виду достаточно образованного человека.

– Не было никого такого. Если только меня и Щеглова можно отнести к таким людям. Но Пётр Петрович в шахту не лазил – он на платформе стоял. Татаринов и Марфа приехали, когда уже работы закончились. Да и они и не спускались вниз.

– А твой мастер?

– Но он ещё вчера уехал домой. Все близлежащие штреки мы укрепили, да и шахту хотели закрыть дней на десять, вот Шапкин и отпросился – с семьёй повидаться. А почему ты спрашиваешь? Подозреваешь его?

– Возможно, – отозвался Платон. Совпадение или нет, что этот Шапкин уехал накануне покушения? Мастер мог заявить об отъезде, а на самом деле спрятаться в шахте и подготовить взрыв. Но пока это были лишь домыслы. Теперь следовало найти факты. – Милая, где сейчас Щеглов? – спросил Платон у жены.

– Он сегодня дождался Татаринова, поздоровался с ним и сразу же уехал.

Платон вздохнул: значит, на исправника надежды нет. Пока Щеглов узнает о взрыве, пока приедет к шахте – пройдёт несколько часов. О-хо-хо… Приходилось надеяться лишь на себя.

– Мимо тебя хоть кто-то мог спуститься в шахту и выйти оттуда незамеченным? – спросил он жену.

– Никто, я всё время сновала между погрузочной платформой и лестницей, никуда не отходила. Я хотела побольше соли запасти, ведь завтра Марфа забирает мужиков на жатву.

– Значит, наш враг пришёл и ушёл под землёй, – объявил Платон. – Есть другой путь, о котором кто-то знает, а ты – нет. Твой мастер, если он опытный человек, должен был всё это выяснить. Говорил тебе Шапкин, куда идут подземные коридоры?

– Нет, не говорил. Но он с самого начала потребовал, чтобы никто не отходил от рабочих штреков, пока не укреплены своды остальных коридоров. Мы и не отходили. Зачем рисковать жизнью?

Странная получалась картина. На кого работал столь осторожный мастер, на Веру или на её врагов? Однако пугать жену раньше времени Платон не хотел, поэтому просто сказал:

– Нам нужно найти выход.

– Как? Вдруг он не в этом туннеле? – откликнулась Вера.

– Это возможно. Но давай рассуждать: злоумышленник бросил цыплёнка именно здесь, огонь по запалам тоже бежал отсюда. Будем надеяться на лучшее. Пойдем, пока свеча не догорела.

Платон подозвал щенка и велел:

– Ищи, Ричи!

А Вера добавила:

– Домой, Ричи, домой!

Щенок наклонил лобастую голову, как бы пытаясь понять, чего от него хотят люди.

Платон подхватил болтавшийся на собачьей шее поводок и протянул Вере фонарь.

– Держись за мою руку и подсвечивай нам дорогу.

Ричи рванулся вперёд, и, сжав руку жены, Платон пошёл следом. Щенок что-то чуял, по крайней мере, вёл своих хозяев уверенно. Скоро пол в туннеле очистился, и идти стало легче. Платон уже несколько раз менял в фонаре импровизированные фитили, поджигая в расплавленном воске то куски своего шейного платка, то обрывки нижней юбки жены. По его подсчётам, они шли уже больше часа, а Ричи всё так же уверенно тащил их в темноту.

– Ты ещё можешь идти? – с сомнением спросил Платон. – Или остановимся?

– Нет, пойдем, – отказалась Вера, – мне кажется, что воздух стал свежее.

А ведь она не ошиблась: дышалось и впрямь как-то легче. Платон обнял жену, как будто хотел передать ей свою силу, и, прижавшись друг к другу, они двинулись дальше. Преграда возникла внезапно. Ричи заскулил и заметался. Дальше дороги не было. Платон с разбегу ткнулся в преграду, та чуть дернулась, но не поддалась, зато с одной из её сторон появилась рассечённая на две части тончайшая полоска дневного света.

– Дверь, – тихо сказала Вера, – и закрыта она снаружи.

– Значит, нужно её открыть, – твёрдо сказал Платон. – У тебя есть шпильки?

– Есть, – удивилась его жена и вытянула из волос длинную шпильку с маленькой жемчужиной на дужке.

– Сейчас попробуем разобраться, как тут быть. Может, нам повезёт, и это окажется не задвижка, а обычный крюк, – пробормотал Горчаков и просунул концы шпильки в щель.

Он повёл шпильку вверх, и скоро та упёрлась в засов. Платон пару раз ударил по запору, пытаясь раскачать его. Шпилька стала гнуться, тогда он сплющил дужку, соединив оба конца, и возобновил свои попытки. Он уже стал терять надежду, когда вдруг услышал лязг железа, и тёмная полоска посредине щели исчезла. Платон толкнул дверь, она распахнулась, и закатные лучи солнца хлынули внутрь туннеля. Вокруг, словно пьяные, кривились стволы чахлых берез, а за ними виднелась поросль желтеющего кустарника.

– Мы на болоте, – определил Платон.

Он протянул Вере руку и помог ей спуститься по земляным ступеням на маленькую поляну, этот зелёный пятачок был, словно рвом, окружён множеством затянутых в ряску крохотных озёр. Вера оглянулась и поняла, что они вышли из невысокого рукотворного кургана, запечатанного посеревшей от времени дверью. Похоже, им удалось спастись, но сейчас, посреди жутких непроходимых болот, стало даже страшнее, чем в шахте.

– И как мы теперь отсюда выберемся? – только и смогла спросить Вера.

– Везде есть тропинки, видишь, одна как раз начинается прямо у твоих ног, – объяснил Платон и нагнулся, чтобы взять поводок щенка.

– Домой, Ричи, – велел он, и собака рванулась вперёд. Горчаков не успел зажать кожаный ремешок, и тот проскользнул между пальцами. Ощутив свободу, щенок добавил прыти и скрылся в кустах.

– Ричи, ко мне! – закричал Платон, но щенок даже не повернул головы.

– Бесполезно – он теперь пока не нагуляется, не вернётся, – объяснила Вера. – Придётся нам с тобой одним выбираться. Справимся?

– Не сомневаюсь! – улыбнулся Платон. Он взял жену за руку. – Пойдём!

Вера думала, что они станут пробираться, нащупывая кочки длинными палками, но, к её удивлению, этого не потребовалась. От входа в туннель начиналась тропинка. Пропетляв между ямами с водой, она вывела Горчаковых на ровный участок с вполне здоровой зелёной травой. Кустарник здесь стал гуще, и березы, хотя и тонкие, уже не казались такими болезненно-кривыми.

– Похоже, что мы идём по моей земле, это – болотистая часть Хвастовичей. Признаюсь, здесь я ещё не бывал, – заметил Платон. – Но посмотри: вон, правее – макушки сосен, это – граница бора. Там я уже дорогу знаю.

– Хорошо, – отозвалась Вера и вдруг почувствовала, что смертельно устала. – Скорее бы дойти.

– Потерпи немного, родная. А хочешь, посидим и отдохнём?

– Нельзя, тогда уже совсем стемнеет, и придется ночевать в лесу.

За поворотом тропинки их ждал сюрприз – узкая, но хорошо укатанная дорога убегала в глубь чахлого леса.

– Интересно знать, куда это по трясине ездят на телегах, но выясним мы это с тобой в другой раз. Не будем отклоняться от выбранного пути, – решил Платон.

Они двинулись по дороге в сторону бора. Ног Вера уже не чувствовала, но старалась держаться бодро, чтобы муж ничего не заметил. В хорошо утрамбованной глине явно выделялись глубокие колеи. Платон мысленно проклинал себя: почему не взял из дома оружие? Но жалеть об этом было поздно, и, готовый к самому худшему, он вел по дороге свою уставшую жену. Деревья расступились, и они вышли на большую поляну. Ровно на её середине, словно большая серая заплата, распласталось похожее на коровник низкое строение. Его каменные стены поросли мхом, а кое-где и древесной порослью. Маленькие решётчатые окошки под самой крышей были частично открыты, а в других местах забиты потемневшими от времени плотными деревянными щитами.

– Что это? – поразилась Вера.

– Пока не знаю, но схожу посмотрю. Ты останешься здесь и спрячешься в кустах, пока я не вернусь.

– Я с тобой! – взмолилась Вера, но по взгляду мужа поняла, что это даже не обсуждается. Она покорно кивнула и села на траву. Ноги её больше не держали.

– Я скоро вернусь, – пообещал Платон и быстро пересёк поляну.

Ему пришлось полностью обойти здание, прежде чем он нашёл дверь. Двустворчатая и очень широкая, плотно сбитая из потемневших от времени толстых досок, она была закрыта на широкий засов, но замка не было. Платон отодвинул задвижку и толкнул створки. Дверь без скрипа распахнулась, и в слабых лучах заходящего солнца он увидел длинное пустое помещение. В центре его торчал заложенный деревянными щитами широкий колодец. На земляном полу выделялись следы телег и отпечатки конских копыт. В противоположной от входа стене темнела обитая железными полосами дверь, там кроме засова имелся и массивный замок. Платон поспешил к двери. Что-то, похожее на стон, донеслось изнутри, а следом невнятно забормотал тихий голос.

– Эй, вы кто? – крикнул Платон. – Я князь Горчаков! Скажите мне, что с вами случилось, и я постараюсь помочь.

Ответом ему оказалась гробовая тишина, но через мгновение зазвучали сразу несколько голосов, все они называли свои имена и умоляли выпустить их, освободить Христа ради. Платон огляделся, пытаясь найти хоть что-нибудь, чем можно сбить замок, и вдруг услышал хриплое:

– Отойди от двери – или я перережу твоей жене глотку.

Глава сорок вторая. Между смертью и жизнью

Платон развернулся. В дверном проеме, странно изогнувшись, застыла его жена. Голова её, неестественно скошенная, клонилась к левому плечу. Рослый мужчина прижимался к спине Веры, а у её горла держал нож. Солнце светило им в спину, и лицо преступника казалось размытым белесым пятном. Кошмар, померещившийся Платону в Петербурге, стал явью, а испытанный тогда страх оказался ничем по сравнению с нынешним всепоглощающим ужасом.

– Не трогайте её! Я сделаю всё, что вы хотите! – крикнул Платон. Он отошёл от двери и поднял обе руки. – Я очень богат и выкуплю у вас жизнь моей жены.

Он по-прежнему не мог различить лица преступника, и Вера как будто догадалась об этом. Она уставилась в глаза Платона и крикнула:

– Бунич! Я отдам вам полученные за соль деньги. У меня есть двадцать пять тысяч серебром, а ещё очень дорогие фамильные драгоценности!

– Да, наши бриллианты стоят самое малое тысяч двести, – поддержал её Платон. – Я привезу украшения сюда, вы уедете богатым человеком. Клянусь, что я даже не стану обращаться к властям.

– Смешно! Просто детский лепет какой-то, – отозвался преступник. – Чтобы я выпустил вас отсюда, а вы тут же вернулись со всеми своими дворовыми и затравили меня, как собаку? Тогда уж легче убить вас обоих, а трупы утопить в болоте, все же подумают, что вас завалило в шахте. Оба имения унаследует Вероника – а я получу и её, и соль.

– Соль? Дело в соли?! – догадался Платон.

– А в чём же? – огрызнулся Бунич. – Я чуть ли не сорок лет живу тем, что продаю соль, ещё мой отец вместе с прежним управляющим Солиты добывал её, а потом всё перешло ко мне.

– Но у вас же есть большая солеварня, вы же говорили, что она очень доходная, – всё ещё надеясь на чудо, уговаривала преступника Вера.

– Ну, правду говорят, что бабы – дуры, – хихикнул Бунич. – Умной слыла, а так и не поняла, что в колодцах моей солеварни – обычная вода. Соль я брал только из шахты, а водой размачивал, чтобы получить мелкую и чистую, годную к продаже. Все запасы соли лежат на землях Солиты и Хвастовичей, а у меня ничего нет! Если бы Катенька вышла за меня, это решило бы дело, а теперь её сыну и невестке придётся умереть, чтобы справедливость восторжествовала.

Осознав вдруг, что Горчаков чуть заметно продвигается к нему, Бунич взревел и надавил ножом на горло Веры. Струйка крови потекла по коже, и Платон понял, что у него осталось лишь мгновение. Он внутренне собрался, но… прыгнуть не успел: его опередил выстрел. Один, потом второй… Бунич дёрнулся и стал валиться на бок, подминая под себя Веру. Платон подхватил жену, а в дверях появился Щеглов с парой дымящихся пистолетов в руках.

– Как вы? – озабоченно бросил он.

– Вроде бы живы, – отозвался Платон.

Щеглов подобрал нож, выпавший из простреленной руки Бунича. Завывая от боли, преступник извивался на земляном полу. Правая рука его распласталась безжизненной плетью, а из раны на левой ноге сочилась кровь. Бунич был жив, но обездвижен.

Исправник обернулся к Горчаковым.

– Простите, что задержался! От солеварни за этим негодяем гнался, да заплутал, – вздохнул он.

Платон лишь кивнул. Ему было не до разговоров: он с ужасом смотрел на жену. Белая, как снег Вера, часто дышала и вдруг, низко застонав, схватилась за живот.

– Ребёнок, – прошептала она.

– Господи, да скачите же домой, по дороге кого-нибудь за доктором пошлёте! – крикнул Щеглов и поддержал Веру за свободный локоть. – Скорее!

Платон подхватил жену на руки и бросился к выходу. Конь Бунича смирно щипал траву на поляне. Исправник помог поднять Веру в седло. Моля Всевышнего сохранить его жене жизнь, Платон рванулся к дому. Он по наитию сворачивал в нужную сторону, и одна из троп наконец-то привела его в знакомый овраг. Платон решил сократить путь и погнал коня через сад. За деревьями мелькнули стены маленького дома, где они с Верой были так счастливы, и Горчаков, не раздумывая, свернул к его крыльцу. Ватага крестьянских ребятишек расселась под ближайшей яблоней и делила меж собой краснобокую добычу. Платон остановил коня. Крикнул мальчишкам:

– Один – в большой дом за попадьёй, второй – за доктором в уезд! Возьмите мою лошадь.

Он спрыгнул с седла и, подхватив жену на руки, взбежал с ней на второй этаж. Уложив Веру в постель, Платон стал растирать ей руки.

Бог помиловал князя: его жена открыла глаза и даже попыталась улыбнуться…

… Прибежавшая Анна Ивановна раздела Веру и, пощупав живот, с облегчением вздохнула:

– Слава богу, обошлось! Ну, теперь всё будет хорошо, только долго лежать придётся.

– Этого я не боюсь, – утешила мужа Вера, – но только если ты больше не уедешь.

– Никуда! Я без тебя теперь с места не сдвинусь.

Попадья ушла в большой дом готовить для молодой хозяйки травяные настои, а Платон прилёг на постель рядом с женой и обнял её. Вера тихо вздохнула и призналась:

– Я же видела всё это сегодня во сне, а не поверила, полезла в шахту.

– Как так? Расскажи…

– Тогда нужно начинать с первого покушения. Кошмары мне стали сниться после того взрыва, а это – долгая история.

– Но мы ведь с тобой никуда не спешим, нам же велено лежать. Вот и будем разговаривать.

Вера прижалась к плечу мужа и начала свой рассказ. Она вспоминала один кошмарный сон за другим и как будто очищала от них свою жизнь. Оставалось рассказать лишь о том, что случилось с ней на поляне:

– Ты уже был внутри, когда я услышала топот копыт, я бросилась за тобой в надежде предупредить, но Бунич оказался проворней. Он скакал прямо на меня, и я видела лишь его безумные, как будто затянутые бельмами, сизые глаза. Я запнулась, и в этот миг он прыгнул с седла прямо мне на плечи. Ну а дальше ты знаешь…

Заметив, что жена опять задрожала, Платон крепко прижал её к себе и сказал:

– Всё прошло. Мы вместе, у нас будет ребёнок, и я обещаю, что больше с тобой никогда ничего подобного не случится.

Вера даже не усомнилась, что так оно и будет.

Прибывший доктор осмотрел Веру и подтвердил, что угроза выкидыша миновала, но велел не вставать с постели – лежать не меньше месяца. Платон как раз приглашал доктора заночевать в Хвастовичах, когда под окном зазвенел колокольчик.

– Щеглов прибыл, – выглянув в окно, объяснил Платон доктору, – боюсь, что у него на сегодня для вас есть ещё один пациент.

– Кто?

– Преступник.

Доктор даже рот открыл от изумления…

Платон подошёл к постели жены. Убедившись, что Вера задремала, он знаком позвал за собой врача и стал спускаться вниз. На первом этаже их ожидал Щеглов.

– Как княгиня? – спросил он.

– Обошлось, – коротко отозвался Платон и задал вопрос сам:

– Что с преступником?

– Не только он, но и вся его банда заперта сейчас под охраной в вашем флигеле. Вы уж не обессудьте, что я сам распорядился, но так надёжнее будет.

– Поступайте, как считаете нужным. Здесь всё к вашим услугам.

– Благодарю… Я бы хотел попросить доктора осмотреть Бунича.

– Бунича?! – поразился врач.

– К сожалению, – подтвердил исправник. – Я и сам до последнего сомневался. Каков артист! Дамский любимец, весельчак – а вон ведь что на самом деле! Но вы уж, доктор, поспешите. Моя двуколка у крыльца, в ней городовой ждёт, он вас доставит куда нужно и проведёт к арестованному, а я через четверть часа к вам присоединюсь.

– Да, конечно же, я поеду, – заторопился врач.

Он вышел, и Платон остался наедине со Щегловым.

– Что вы выяснили, Пётр Петрович?

– Лишь одно – что был слеп, как крот. Столько лет под носом такие дела творились, а я проморгал!

Щеглов выругался и в раздражении хлопнул себя кулаком по колену. Горчаков ждал. Наконец исправник собрался с мыслями и рассказал Платону о том, чего тот пока не знал.

– Я ведь как рассуждал? Есть два покушения – в Петербурге и здесь. Если это не совпадение и первая бомба тоже предназначалась Вере Александровне, значит, преступник может попытаться завершить начатое. Так что мне оставалось только одно: караулить вашу супругу и внимательно смотреть по сторонам.

– Я не успел вас поблагодарить, – перебил его Платон. – Я так вам обязан!

– Пустое. Мне самому так было спокойнее. Вера Александровна всё время на глазах у меня находилась, а если я отлучался, то оставлял рядом с ней Татаринова – он человек умный и надёжный. Так я и приглядывал за теми, кто бывал в доме. Но новых лиц не появилось, а и из старых постоянно ездил лишь Бунич. Вот он-то и стал главным объектом моего внимания, а насторожил меня с виду пустяшный факт. Вера Александровна между делом обмолвилась, что ещё до её приезда сюда графиня Румянцева написала мне письмо, а переслала его через Бунича. Но ведь я-то ничего не получал. Понятно, что Бунич по дороге из столицы надолго застрял в смоленском борделе. У него там вроде бы даже вещи украли. Но он должен был хотя бы сказать мне, что такое письмо существовало, кто мне написал и зачем, тем более что для самого Бунича это не было секретом. Понятно, что это не преступление, а самое большее – необязательность, ведь ни денег, ни ценностей в письме не было. Как бы там ни было, но неприятная зарубка у меня осталась.

– А для меня случившееся стало полной неожиданностью. Я Бунича не люблю, но и в мыслях не держал, что нападение может быть делом его рук, – признался Платон.

Исправник сочувственно кивнул и продолжил свой рассказ:

– Ну а вчера случилось кое-что необычное. Бунич ведь в компанию к девицам нашим всё набивался: развлекал, байки забавные рассказывал. В доме к этому уже привыкли. Как ни глянешь в его сторону, всегда одна и та же картина: улыбка до ушей, глазки масляные, шутки шутит. Вдруг вижу, что наш забавник побледнел, как смерть, а потом засобирался и уехал. Я – к вашим сестрицам, в оборот их взял. Чем, мол, соседа так напугали? Они сперва жались, а после признались, что доверили Буничу секрет про ожидаемого наследника, а тот даже положенного в таких случаях восторга не выказал, промычал что-то нечленораздельное и уехал.

– Ревность! Он же сам делал Вере предложение.

– Больно легко он пережил её отказ, чтобы это оказалось ревностью. Зато известие о наследнике Бунича сразило. И тогда я понял, что здесь ключевое слово именно «наследник», а значит, дело в имениях. Не забывайте, что Бунич когда-то хотел жениться на вашей матушке. Наша добрейшая попадья до сих пор с умилением вспоминает эту историю.

– Он нам с Верой сам сказал, что всё это – из-за соли.

– Конечно же, из-за соли. Он, можно сказать, сидел на деньгах: соли на продажу возил немного – цену держал высокую, а потом Вера Александровна нашла шахту, и его доходы сразу же похудели. Ваша супруга могла хоть всех своих мужиков в шахту отправить, а Буничу втайне от округи приходилось действовать. Ещё его покойный отец с нечестным управляющим Солиты завели этот порядок – на ломке соли использовать лишь труд чужаков. Это помогло скрыть от местных сам факт наличия шахты. Никто из уездных крестьян даже не подозревал об этом, поэтому и слухов не было. Мы из болотной тюрьмы шестнадцать человек освободили. Все избитые, голодные. Всех их похитили, предварительно опоив.

– И кто же похищениями занимался?

– Правая рука и доверенное лицо нашего любимца общества – управляющий Поляков. А уж тот себе троих подручных из губернии привёз, чтобы за рабами следить. Он из опаски даже в Смоленске людей не брал, дальше ездил. Лишь дважды дал слабину – взял местных. Первый раз – шорника. Тот смог из шахты сбежать, но до Хвастовичей не дошёл – Поляков пристрелил беднягу в овраге. На том удача от преступников отвернулась: труп они убрать не успели, мужики его раньше нашли. У Бунича каждый раб на счету был. Соли не хватало, вот они и рискнули – похитили приказчика из скобяной лавки.

– А он-то живой? – спросил Платон.

– Слава богу, живой! – отозвался Щеглов и вернулся к главному: – Рабы в шахте соль ломали, а потом доверенные люди Полякова вывозили её через болото в солеварню и заливали водой. Дальше всё у них выглядело совершенно легально. И что самое печальное, я ведь мог в этом деле разобраться гораздо раньше. За десять лет я трижды бывал на солеварне Бунича, но ничто меня там не насторожило.

Подвижное лицо исправника выражало крайнюю досаду. Тот явно винил себя в чужих грехах. Но это уж было совсем несправедливо!

– Ну что вы, Пётр Петрович! Когда вы сюда приехали, их предприятие десятилетиями процветало, все концы давно были спрятаны, – заметил Платон.

– Всё придумал ещё отец Бунича, – подтвердил исправник, – тот очень хотел женить своего сына на вашей матушке, но ваш дед рассудил иначе. Потом в Солите и Хвастовичах хозяева долго отсутствовали, а управляющие были людьми приезжими и ничего о старой шахте не знали. Ну а, чтобы окончательно обезопасить себя, преступники много лет пугали местный народ болотами. Сначала нескольких мужиков утопили, а потом уже только слухи поддерживали. Я и сам верил в эти россказни и, признаюсь, даже не поверил своим глазам, когда увидел, как смело Бунич скачет прямо на болота.

– Вы следили за ним?

– После его внезапного и подозрительного отъезда из Хвастовичей, я решил установить слежку за Буничем, а пока начать с солеварни. Дождался приезда Татаринова, передал ему с рук на руки княгиню, а сам отправился с обыском. Как я и рассчитывал, работники к вечеру разошлись по домам. На воротах висел замок, ну да мне не впервой. Я коня бросил и стал с замком возиться, а тут вдруг меня будто что-то толкнуло, ведь я своего Терека не привязал. Не дай бог, конь испугается чего да убежит. Смотрю, мой Терек из корыта возле колодца воду пьет. Меня аж испарина пробила: вода-то ведь солёная, заморю коня. Кинулся я к нему, хочу оттащить, а он к воде тянется – жарко. Тут я эту воду сам зачерпнул и попробовал, а она вкусная и совсем не соленая. Обычная колодезная вода! Честно сказать, я сразу-то и не сообразил что к чему. Стал вспоминать, может, у Бунича колодец с рассолом внутри есть? Но, насколько я помнил, там ничего подобного не наблюдалось. Кинулся я замок вскрывать. Зашёл внутрь, смотрю: никаких колодцев, лишь печи ещё тёплые, да готовая соль в сусеки засыпана.

– Тогда-то вы и поняли?

Щеглов в раздражении хлопнул себя по колену.

– Понял, конечно! Сложил два факта: в чьём имении расположена соляная шахта и перспективу рождения «наследника». Да что толку – ничего сделать я уже не успел. С болота послышался топот копыт, я выглянул в окошко – смотрю, Бунич мчится, а у меня дверь открыта, и конь во дворе остался. Вот, думаю, сейчас скандал разразится. Однако Бунич по-другому решил – развернулся и поскакал обратно. Я пока до коня добежал, негодяй уже далеко был. Остальное вы знаете.

Щеглов замолчал, и Платон вдруг с ужасом осознал, что Вера более полугода почти ежедневно принимала в собственном доме убийцу. Да тот мог в любой момент с ней расправиться!

– Получается, что мы с женой с самого начала были обречены? – спросил он

– Бунич ещё в столице лично от графини Румянцевой узнал, что старая дама подарила Солиту внучке. Вот тогда он и запаниковал, решил отделаться от соперницы, пока та не появилась в имении. Во взрывном деле Бунич поднаторел – сам в шахте заряды закладывал – соляные слои вскрывал. Так что бомбу он изготовил со знанием дела, потом купил у пропойцы-извозчика лошадь с пролеткой и подкараулил свою жертву. Ну, о результате вы знаете…

– Значит, это всё-таки был он!..

– Да. Но когда покушение не удалось, Бунич решил больше не рисковать, а просто жениться на Вере Александровне. Для этого он надумал её очень сильно напугать. Вот и устроил нападение в лесу. Отправились они с Поляковым вслед за нами в Смоленск. Там управляющий нанял на рынке двух прохвостов. Я, к сожалению, слишком долго за кибиточника Алана цеплялся, связь его с графом Печерским устанавливал. Ведь княгиня Вера только сегодня утром сказала мне, что Бунич, оказывается, будучи в Петербурге, проживал в доме графини Румянцевой, и, соответственно, знал, где бывают Вера Александровна и её мать.

Платон задумался. Что-то не сходилось в этих предположениях.

– Пётр Петрович, но мы ведь с вами установили, что нападавших было трое. Потом вы видели в уезде простреленный сапог, принадлежавший этому Алану!

Капитан кивнул, соглашаясь, он и сам все время думал об этой нестыковке.

– Верно говорите! Только, похоже, Алан этот сам с местными налётчиками договорился или просто следил за ними. Поляков нанял именно тех двоих, кого я застрелил. Причем об убийстве Веры Александровны речь не шла, её должны были просто испугать. Но Бунич неудачно рассчитал, его интрига привела к тому, что вы спасли графиню, а потом быстро на ней женились. Вот и пришлось этому негодяю избавляться уже от целого семейства.

– Я ещё на свадьбе понял, что он положил глаз на мою сестру Веронику, но я и предположить не мог, что Бунич надеялся получить вместе с ней Хвастовичи, да и Солиту в придачу, – признался Платон.

– Я думаю, что Бунич уже не смог бы остановиться, так и убивал бы, пока не получил любое из двух имений, а может, и оба. Он и сегодняшний взрыв придумал лишь для княгини, вас он собирался убрать потом и, как обычно, свалить всё на болота.

– Он что, во всём признался? – удивился Платон.

– Он – нет. Молчит пока, зато подручные его поют соловьями. Поляков сдал хозяина с потрохами: всё до мельчайших деталей излагает. Вы разве не замечали, что самые страшные предатели получаются из бывших верноподданных холуев? Так что сейчас «правая рука» с наслаждением топчется на могиле своего хозяина.

– Но вы же сказали, что в Петербурге Бунич сам кинул бомбу. Полякова там не было.

Кривая улыбка Щеглова на сей раз получилась лукавой. Он даже весело хмыкнул, прежде чем объяснил:

– Дело все в мании величия. Бунича прямо-таки распирало от сознания своей гениальности. Ему восторг публики требовался, вот он и трепал языком – все подручному рассказывал. Теперь Поляков все эти подробности мне излагает – про бомбы, фитили и запалы. Сегодня, например, он уже сообщил, что порох в шахте заложил сам, но запалы поджег Бунич. Тот заманил вниз щенка, убедился, что Вера Александровна спустилась вслед за собакой, и запалил шнуры, а сам ушёл через боковой штрек. Там, оказывается, есть короткая дорога, – подвёл итог капитан и поднялся. – И всё-таки мне кажется, что, будь я повнимательней, давно бы зачерпнул водички из колодца на солеварне.

Платон напомнил:

– Слишком уж явно всё на этого кибиточника с Печерским указывало: у генерала Чернышёва был мотив, граф считался его помощником, а бродячий торговец водил знакомство с Печерским. Чётки опять же… Я, честно сказать, в этой версии даже не сомневался, а вот вы молодцом: так до конца и не поверили. Я по вашему письму это понял.

– Служба у меня такая – все версии проверять. Но я вам слово даю, что не отступлюсь, рано или поздно, но докопаюсь, что этого Алана с графом Печерским связывает.

– Можете рассчитывать и на меня. Да только как мы с вами это сделаем? Торговца уже след простыл, а Печерский в конце концов вернётся в столицу…

Щеглов вдруг смутился. Таким Платон его видел впервые. Хозяин уезда мялся, словно подросток… Князь с удивлением глядел на него.

– Тут такое дело… В Петербург меня переводят, вызов пришёл, – признался Щеглов.

– Поздравляю! – улыбнулся Платон. – Где служить будете?

– По Министерству внутренних дел, а участок – на Охте.

Исправник пожал Платону руку и шагнул было к дверям, но потом, как будто решившись, вдруг остановился и сказал:

– Я хочу Марфе Васильевне предложение сделать. Её светлость разрешит своей помощнице уехать?

– Если получите согласие Марфы, я уговорю жену, – пообещал Платон.

Просиявшее лицо исправника сказало о многом.

Щеглов простился и сбежал с крыльца, а Платон поднялся на второй этаж.

В спальне стояла тишина. Вера по-прежнему спала, её дыхание было чуть слышным, но ровным. Платон прошел на балкон. Внизу растворялись во тьме пышные силуэты яблонь. Слава богу, этот трагический день закончился благополучно. Вот и Щеглов встретил свою судьбу. Пусть удача не покинет его, и пусть Марфа сделает этого замечательного человека счастливым!

Из сада потянуло ветерком, Платон испугался, что жена замёрзнет, и шагнул в комнату, прикрыв за собой балконную дверь.

– Не нужно, – услышал он тихий голос.

– Тебе не дует?

– Наоборот, я хочу на воздух, – призналась Вера.

Муж закутал её в одеяло и вынес на балкон. Он аккуратно опустился на пол и, бережно прижав к себе Веру, прислонился к стене.

– Я никогда больше не отойду от тебя дальше чем на полшага, – пообещал Платон, – это я во всем виноват.

– Ни в чём ты не виноват! Кто же знал, что Бунич десятилетиями ворует у нас соль, а тут мы приехали – и стали ему мешать.

Вера опять вспомнила сизые от бешенства зрачки своего врага и содрогнулась.

– Как ты думаешь, Бунич безумен? – спросила она мужа.

– Нет, навряд ли. Скорее, мы имеем дело с полностью развращённой натурой. Его крайняя наглость – результат многолетней безнаказанности. Он всегда отдавал себе отчёт в преступности своих действий, поэтому и заботился о каждой мелочи: рабов в шахту привозил издалека, подручных держал железной хваткой, а сам при этом старался выглядеть весельчаком – душой общества.

– Значит, та бомба у Цепного моста, всё-таки предназначалась мне, – тихо сказала Вера, и её голос дрогнул.

Платон испугался, что она расплачется, но его жена никогда не сдавалась, наоборот, Вера хмыкнула и гордо заявила:

– А ведь я его обставила: Бунич за столько лет так и не смог догадаться, что соль можно размалывать, а я придумала это почти сразу.

Бледной ночною бабочкой скользнула по её губам улыбка. Вера казалась такой близкой, такой родной, и Платон решился:

– Я очень горжусь тобой, – сказал он, – и ещё я очень люблю тебя и не знаю, как смогу дальше жить, если ты не ответишь мне взаимностью…

Вот и свершилось это чудо. Маленькая рабочая лошадка – верная опора семьи – превратилась в счастливую принцессу из самой волшебной сказки. Её любили! Нежно и преданно. На всю жизнь. Вере вдруг показалось, что её сердце коснулось сердца Платона, и она наконец-то отважилась на главные слова в своей жизни:

– Я тоже очень тебя люблю…

Муж прижал её к себе и поцеловал, а Млечный Путь над их головами выгнулся звёздной дугой, соединив прошлое с будущим мерцающей дорогой счастья.

Глава сорок третья. Из письма Н. К. Загряжской графине М. Г. Румянцевой

«…Ты, верно, станешь меня ругать, да и кругом права будешь. Но теперь уже ничего не исправить. Так что признаюсь тебе сама. Бес меня попутал, Машенька! Ты только Соне ничего не говори, она ведь у тебя – святая, ровно монашка, таких вещей не признает, а мне, старухе, из-за её осуждения стыдно будет. Впрочем, изложу всё по порядку.

Сама знаешь, какие слухи в последнее время насчёт Виктора ходят, а он сам молчит, ни мне, ни жене не признаётся. Вот я и не выдержала, потихоньку собралась да поехала к Пяти углам – на квартиру к гадалке Кирхгоф. Пускай, думаю, карты раскинет на зятеву карьеру. Пока доехала, чуть от страха не зашлась – сердце, словно птичка в клетке билось. Но, слава богу, обошлось. И с Виктором тоже благополучно. Больше не стану тебе этим голову забивать, одно скажу, что всё у него сладится.

Как только я это от гадалки услышала, так сразу и про ваше семейство подумала. О вас ведь тоже сердце болит. Вот и приказала я Кирхгофше на вас гадать: сняла с пальца кольцо – твой подарок, на стол положила и говорю: “Что ждет моих друзей?”

Сия великая гадалка, как карты раскинула, так в лице и переменилась. Я – сразу носом в расклад, а там башня валится, да мечи с монетами вперемешку. Кирхгофша всё молчит – то ли размышляет, то ли соврать готовится, но тут уж я в неё вцепилась мёртвой хваткой. Тогда она и рассказала, что в вашем семействе случилась беда, всё благополучие рухнуло, а сейчас дом держится только силами одной молодой дамы. Гадалка называла её “Императрица”. Понятное дело, что это о Верочке. Кирхгоф пообещала, что трудности “Императрицы” позади. Только на этом хорошие новости кончаются. Уже в ближайшем будущем ждут ваше семейство новые неприятности: скандал, тёмные дела, опасность и гнев августейшего семейства, а всё из-за девицы. Гадалка мне и карту показала – “Звезду”. Вот, говорит, ваша девица. Звезда – значит, надежда. Меня аж в жар бросило. Не могла она знать имени Надин, ведь я ни словом, ни намёком не дала понять, о каком семействе гадаем.

Так что пишу тебе, Машенька, всё как было. Прости, христа ради, что без позволения в ваши дела полезла. Да коли б хорошо было, я уж промолчала бы, а так – не могу, совесть замучает. Не спускайте глаз с вашей “Звезды”. По картам выходит, что Надин кашу-то уже заварила, только от вас скрывает…»

Оглавление

Глава первая. У Цепного моста

Глава вторая. Морозный январь

Глава третья. Суровый Петербург

Глава четвёртая. Генерал-лейтенант Чернышёв

Глава пятая. Тайные соперники

Глава шестая. Троянский конь

Глава седьмая. Конфискация имущества

Глава восьмая. В гостях у Загряжской

Глава девятая. Платон Горчаков

Глава десятая. Кошмарное объяснение

Глава одиннадцатая. Кузен Алекс

Глава двенадцатая. Взрыв у Цепного моста

Глава тринадцатая. Страх и контузия

Глава четырнадцатая. Двойной агент

Глава пятнадцатая. Весёлое заведение

Глава шестнадцатая. Снежная дорога

Глава семнадцатая. Марфа Сорина

Глава восемнадцатая. Встреча с капитаном Щегловым

Глава девятнадцатая. Лев Давыдович Бунич

Глава двадцатая. Волк в перелеске

Глава двадцать первая. Растаявшие надежды

Глава двадцать вторая. Новая кровь

Глава двадцать третья. Незваные гости

Глава двадцать четвёртая. Сны и явь

Глава двадцать пятая. Соляной обоз

Глава двадцать шестая. Смоленская ярмарка

Глава двадцать седьмая. Трактирное чаепитие

Глава двадцать восьмая. Деревянные чётки

Глава двадцать девятая. Отъезд в Солиту

Глава тридцатая. Лесная засада

Глава тридцать первая. Хозяин Хвастовичей

Глава тридцать вторая. На месте происшествия

Глава тридцать третья. Два предложения

Глава тридцать четвёртая. Встреча с соперником

Глава тридцать пятая. Третий бандит

Глава тридцать шестая. Сиреневое счастье

Глава тридцать седьмая. Княгиня Горчакова

Глава тридцать восьмая. Ночь и утро

Глава тридцать девятая. Под опекой Щеглова

Глава сороковая. Новая ловушка

Глава сорок первая. Тайна старой шахты

Глава сорок вторая. Между смертью и жизнью

Глава сорок третья. Из письма Н. К. Загряжской графине М. Г. Румянцевой Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg