«Приключения Ричарда Шарпа. Том 2»

Приключения Ричарда Шарпа. Том 2 (fb2) - Приключения Ричарда Шарпа. Том 2 (Приключения Ричарда Шарпа) 10998K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бернард Корнуэлл

Бернард КОРНУЭЛЛ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РИЧАРДА ШАРПА

12. Битва Шарпа (пер. Валерий Исхаков)

«Битва Шарпа» посвящается Шону Бину

Часть первая

Глава 1

Шарп выругался. Потом в отчаянии перевернул карту вверх ногами.

— Мы могли бы вообще не иметь этой чертовой карты, — сказал он, — потому что толку от нее ни черта!

— Может пригодиться, чтобы развести костер, — предложил сержант Харпер. — На этих холмах трудно найти хорошую растопку.

— Больше она ни на что не годится, черт побери!

Нарисованная от руки карта изображала россыпь деревушек, несколько небрежных линий обозначали дороги, реки или ручьи, а нечеткая штриховка — холмы, тогда как все, что мог видеть Шарп, были горы. Никаких дорог или деревень — только серые, холодные, покрытые осыпью камней горы, пики, прячущиеся в тумане, и долины, разрезанными горными ручьями — пенящимися и полноводными после весенних дождей. Шарп привел свою роту на высокогорье на границе между Испанией и Португалией и здесь заблудился. Роту — сорок солдат, нагруженных подсумками, ранцами и оружием, — это, похоже, не беспокоило. Солдаты были только благодарны за отдых: одни сидели, другие лежали на траве возле тропинки. Некоторые курили трубки, другие спали, в то время как капитан Ричард Шарп схватил карту и в гневе смял ее в комок.

— Мы, черт побери, заблудились! — воскликнул он, но затем справедливости ради поправил себя: — Я, черт побери, заблудился.

— Мой дед заблудился однажды, — сказал Харпер сочувственно. — Он купил вола у одного парня в округе Клоганелли и решил срезать дорогу домой через горы Дерриво. Но тут все затянуло туманом, и дед не мог отличить где право, где лево. Потерялся как новорожденный ягненок, а вол оборвал веревку и рванул в туман, и свалился, ясное дело, с утеса в долину Барры. Дед говорил, что было слышно, как чертова скотина мычит всю дорогу, пока летит вниз, потом шлеп! — точь-в-точь как если бы волынку сбросить с колокольни, только громче, сказал он, потому что звук удара, должно быть, слышали в Баллибофи. Позже мы смеялись, вспоминая эту историю, но не в то время. Боже правый, нет, тогда это была настоящая трагедия! Мы не могли позволить себе потерять хорошего вола.

— Клянусь слезами Иисуса! — перебил его Шарп. — Я могу позволить себе потерять проклятого сержанта, которому нечего делать, кроме как трепаться о проклятом воле!

— Это было ценное животное! — возмутился Харпер. — Кроме того, мы заблудились. И нам нечего делать, кроме как стараться приятно провести время, сэр.

Лейтенант Прайс замыкал колонну, но теперь он присоединился к командиру.

— Мы заблудились, сэр?

— Нет, Гарри, я нарочно завел вас на край света. Знать бы еще на какой край… — Шарп хмуро разглядывал сырую, холодную долину. Он гордился своим чувством направления и умением ориентироваться в чужой стране, но теперь он совершенно, окончательно заблудился, а тяжелые тучи так надежно укрывали солнце, что он не мог даже сказать, в какой стороне север. — Нам нужен компас.

— Или карта, — предположил лейтенант Прайс.

— У нас есть проклятая карта. Вот. — Шарп швырнул скомканную карту лейтенанту. — Майор Хоган нарисовал ее для меня, а я не вижу на ней ни уха ни рыла!

— Я никогда не разбирался в картах, — признался Прайс. — Я как-то заблудился, когда вел рекрутов из Челмсфорда в наши казармы, а там прямая дорога. И притом у меня была карта. Я думаю, что у меня настоящий талант по части терять направление.

— Мой дед был точь-в-точь такой же, — гордо сказал Харпер. — Он мог заблудиться между двумя створками ворот. Я рассказывал тут капитану, как дед вел вола вверх по Слив Снат. Погода был мерзкая, грязь, вот он и решил срезать путь…

— Заткнись! — злобно приказал Шарп.

— Мы двинулись не туда после этой разрушенной деревни, — сказал Прайс, хмурясь над скомканной картой. — Я думаю, что мы должны были остаться на том берегу ручья, сэр. — Прайс показал Шарпу на карте. — Если, конечно, это деревня. Трудно сказать, что это на самом деле. Но я уверен, что мы не должны были пересекать ручей, сэр.

Шарп подозревал, что лейтенант прав, но не хотел признавать это. Они пересекли ручей два часа назад, так что бог его знает, где они были теперь. Шарп даже не знал, в Португалии они или Испании, хотя и пейзаж, и погода больше напоминали Шотландию. Предполагалось, что Шарп движется к Вилар Формозо, где его рота, рота легкой пехоты Южного Эссекского полка, будет придана коменданту городу для несения караульной службы — перспектива, которая не прельщала Шарпа. Служить в городском гарнизоне была немногим лучше, чем быть жандармом, а уж презреннее жандармов в армии никого не было, но Южный Эссекс понес большие потери, а потому полк был отозван из боевых порядков и назначен на административную службу. Большая часть полка сопровождала запряженные волами телеги со снаряжением, доставляемым баржами вверх по Тахо из Лиссабона, или охраняла французских военнопленных на пути к судам, которые доставят их в Великобританию, но рота легкой пехоты заблудилась, и все потому, что Шарп услышал отдаленную канонаду, напоминающую гром, и приказал двигаться в сторону канонады, но вскоре обнаружил, что уши его подвели. Грохот канонады, если это действительно была канонада, а не настоящий гром, затих, и Шарп заблудился.

— Вы уверены, что это — разрушенная деревня? — спросил он, указывая на заштрихованное пятно на карте, отмеченное Прайсом.

— Я не мог бы поклясться в этом, сэр, поскольку не умею читать карты. Это может быть любая из этих пометок, сэр, или, возможно, ни одна из них.

— Тогда, какого черта вы показываете это мне?

— В надежде на вдохновение, сэр, — сказал Прайс виновато. — Я пытаюсь помочь, сэр. Попытка поднять наш дух. — Он посмотрел на карту снова. — Возможно это не очень хорошая карта? — предположил он.

— Может сгодиться на растопку, — повторил Харпер.

— В одном хотя бы можно быть уверенным, — сказал Шарп, забирая карту у Прайса, — мы не пересекли водораздел, значит эти ручьи должны течь на запад. — Он сделал паузу. — Или они, возможно, текут на запад. Или весь этот чертов мир перевернулся вверх тормашками. Но поскольку у нас есть чертов шанс, что этого не произошло, мы будем двигаться вдоль этих чертовых ручьев. А это, — он швырнул карту Харперу — на растопку.

— Вот так поступал мой дед, — ворчал Харпер, сворачивая смятую карту и засовывая ее в карман потертой и рваной зеленой куртки. — Он следовал за водой…

— Заткнись, — сказал Шарп, но на сей раз не сердито. Он говорил тише, в то же самое время указывая рукой товарищам, чтобы пригнулись. — Чертова жаба, — сказал он негромко, — или не знаю кто. Никогда не видел такой формы.

— Твою мать! — пробормотал Прайс и лег на землю.

Причиной тому был всадник, показавшийся на расстоянии в двести ярдов. Всадник не видел британских пехотинцев и, похоже, не пытался обнаружить противника. Его лошадь свободно бродила по долине из стороны в сторону, покуда всадник не натянул поводья; затем он устало сполз с седла, намотал поводья на руку, расстегнул мешковатые брюки и стал мочиться у обочины. Дым от его трубки плыл в сыром воздухе.

Раздался щелчок — это Харпер взвел курок винтовки. Солдаты Шарпа, даже те, кто прежде спал, теперь лежали в траве, готовые к бою, и даже если бы всадник обернулся, он вряд ли заметил бы пехоту. В роте Шарпа служили ветераны-застрельщики, закаленные двумя годами войны в Португалии и Испании, обученные не хуже любых других солдат в Европе.

— Узнаете форму? — тихо спросил Прайса Шарп.

— Никогда не видел такой прежде, сэр.

— Пат? — Шарп обернулся к Харперу.

— Похож на клятого русского, — сказал Харпер.

Харпер никогда не видел русского солдата, но почему-то воображал, что русские носят серые мундиры, а этот таинственный всадник был во всем сером. На нем была короткая серая куртка драгуна, серые брюки и серый плюмаж из конского волоса на сером стальном шлеме. Или, возможно, подумал Шарп, это серый чехол из ткани — чтобы металл шлема не отражал свет.

— Испанец? — предположил Шарп.

— Доны всегда разряжены как петухи, сэр, — возразил Харпер. — Донам не понравилось бы умирать в сером тряпье.

— Может, он партизан, — сказал Шарп.

— У него оружие как у лягушатника, — сказал Прайс, — и штаны тоже.

Справлявший нужду всадник был действительно вооружен как французский драгун. Он носил прямой кавалерийский палаш, короткоствольный карабин в седельной кобуре, из-за пояса торчала рукоятка пистолета. На нем были те самые мешковатые штаны, saroual, которые предпочитают французские драгуны, но Шарп никогда не видел, чтобы французский драгун носил серые штаны и тем более серую куртку. Драгуны противника носили зеленые мундиры. Не охотничьи темно-зеленые, как куртки британских стрелков, но светлее и ярче.

— Может, у педиков кончилась зеленая краска? — предположил Харпер и замолчал, поскольку всадник застегнул мятые штаны и вскочил в седло. Он тщательно осмотрел долину, не увидел ничего, что бы могло его встревожить, и повернул коня в обратную сторону. — Разведчик, — негромко сказал Харпер. — Его послали посмотреть, нет ли кого-нибудь здесь.

— Он чертовски плохо выполнил задание, — отметил Шарп.

— Тем лучше для нас! — воскликнул Прайс. — К счастью, мы движемся в другую сторону.

— Нет, Гарри, — возразил Шарп. — Мы должны посмотреть, кто эти ублюдки и что они там делают. — Он указал на гору. — Сначала вы, Гарри. Возьмите своих людей и на полпути ждите нас.

Лейтенант Прайс повел красномундирников в вверх по склону. Половина роты Шарпа носила красные мундиры британской линейной пехоты, в то время как другая половина, как и сам Шарп, — зеленые куртки элитных стрелковых полков. Превратности войны привели стрелков Шарпа в батальон красных мундиров, а бюрократическая инерция удерживала их там, к тому же теперь было трудно сказать, где стрелки, а где красные мундиры, настолько потертой и выцветшей была форма на тех и на других. На расстояния они все казались одетыми в коричневое — из-за дешевой домотканой португальской ткани, которую солдаты были вынуждены использовать для ремонта.

— Вы думаете, что мы пересекли границу? — спросил Харпер у Шарпа.

— Похоже на то, — ответил Шарп сердито, все еще недовольный собой. — Хотя никто не знает, где эта чертова граница, — добавил он, оправдываясь.

Отчасти, он был прав. Французы отступали из Португалии. В течение зимы 1810 года противник оставался перед линиями Торрес Ведрас, на расстоянии полдневного марша от Лиссабона, предпочитая мерзнуть и голодать, но не отступать к базам снабжения в Испании. Маршал Массена[1] знал, что отступление означает отдать всю Португалию британцам, в то время как атаковать линии Торрес Ведрас было бы чистым самоубийством, и таким образом он просто стоял, не наступая и не отступая, стоял и голодал всю эту бесконечную зиму, глядя на огромные земляные сооружения, протянувшиеся от ряда холмов через узкий полуостров к северу от Лиссабона. Долины между холмами были заблокированы массивными дамбами или баррикадами, переплетенными колючими кустарниками, в то время как на вершинах холмов и их склонах, изрытых траншеями и амбразурами, были установлены артиллерийские батареи. Эти линии, голодная зима и неустанные нападения партизан наконец пересилили желание французов захватить Лиссабон, и в марте они начали отступать. Теперь стоял апрель, и отступление замедлялось на холмах испанской границы, поскольку именно здесь маршал Массена решил оказать сопротивление. Он полагал, что сможет бороться и победить британцев на рассеченных реками холмах, к тому же за спиной Массена стояли крепости-близнецы Бадахос и Сьюдад Родриго. Эти две испанских цитадели превращали границу в непроходимый барьер — однако в данный момент Шарпа беспокоило не тяжелая битва на границе, что предстояла впереди, а скорее таинственный серый всадник.

Лейтенант Прайс достиг мертвого пространства на полпути к вершине холма, где его красные мундиры и затаились, в то время как Шарп жестом приказал стрелкам двигаться вперед. Склон был крут, но зеленые куртки поднимались быстро: как все опытные пехотинцы, они испытывали здоровый страх перед кавалерией противника и знали, что крутой склон — самый надежный барьер между ними и всадникам, так что чем выше стрелки заберутся, тем безопаснее и счастливее они будут чувствовать себя.

Шарп миновал отдыхающих пехотинцев и продолжил путь к гребню хребта, разделявшего две долины. Приблизившись к гребню, он махнул стрелками, которые улеглись в невысокой траве, а сам пополз вперед, к линии горизонта, чтобы посмотреть вниз, в меньшую долину, где исчез серый всадник.

И в двухстах футах ниже себя видел французов.

Все они носили странную серую форму, но Шарп теперь знал, что они были французами, потому что один из кавалеристов нес на копье флажок. Маленький, с раздвоенным краем флажок, нужный для того, чтобы в хаосе битвы отличать своего от чужого, и этот потертый и помятый флажок был красно-бело-синим триколором врага. Знаменосец сидел на лошади в центре маленького заброшенного поселения, в то время как его спешенные компаньоны обыскивали полудюжину хижин из камней и соломы, похожих более на временные летние пристанища пастухов, которые на лето пригоняют свои стада на горные пастбища.

В поселении было только с полдюжины всадников, но с ними была и горстка французских пехотинцев, также одетых в простые серые мундиры вместо обычных синих. Шарп насчитал восемнадцать пехотинцев.

Харпер, извиваясь, подполз к Шарпу.

— Иисус, Мария и Иосиф, — прошептал он, увидев пехоту. — Серые мундиры?

— Возможно, ты прав, — сказал Шарп, — может, у педерастов действительно кончилась краска.

— Жаль, что у них не кончились патроны для мушкетов, — сказал Харпер. — И что мы будем делать?

— Уберемся прочь, — сказал Шарп. — Нет никакого смысла сражаться за эту дыру.

— Аминь, сэр. — Харпер начал сползать обратно в долину. — Так мы уходим?

— Дай мне еще минуту.

Шарп нащупал подзорную трубу, спрятанную в мешочке в его французском ранце из воловьей шкуры. Выдвинув телескопическую трубку и прикрыв ладонью внешнюю линзу, чтобы даже тусклый свет не дал опасного отблеска, он направил трубу на убогие домишки. Шарп был совсем не богатым человеком, и все же его подзорная труба была прекрасным и дорогим произведением лондонского мастера Мэтью Берга, с медным окуляром и медными выдвижными трубками, в то время как на оправе большой трубы из дерева грецкого ореха была привинчена табличка: «С благодарностью от А.У. 23 сентября 1803». А.У. означало Артур Уэлсли, ныне виконт Веллингтон, генерал-лейтенант и командующий британскими и португальскими армиями, которые преследовали маршала Массена до границы Испании, но 23 сентября 1803 года, генерал-майор, достопочтенный Артур Уэлсли скакал на лошади, которой пикой пробили грудь, так что она сбросила своего всадника прямо к ногам наступающего противника. Шарп до сих пор помнил пронзительные крики торжествующих индийцев, когда красномундирный генерал пал к их ногам, хотя не мог точно вспомнить о тех считанных секундах, которые последовали потом. А между тем именно эти несколько секунд вырвали Шарпа из солдатских рядов и превратили его, рожденного в трущобах, в офицера британской армии.

Теперь он сфокусировал дар Веллингтона на французах и наблюдал, как спешившийся кавалерист тащит брезентовое ведро с водой из ручья. Сперва Шарп предположил, что француз хочет напоить привязанную к забору лошадь, но вместо этого драгун остановился между двумя хижинами и начал лить воду на землю.

— Они фуражиры, — пробормотал Шарп, — и используют старый трюк с водой.

— Голодные ублюдки, — согласился Харпер.

Французов гнал из Португалии больее голод, чем сила оружия. Когда Веллингтон отступал к Торрес Ведрас, он оставил позади себя выжженную землю — с пустыми амбарами, отравленными колодцами и сломанными мельницами. Французы пять месяцев утоляли голод, обыскивая каждую разоренную деревню и каждый заброшенный хутор в поисках спрятанной пищи, и один из способов найти закопанные в землю фляги с зерном заключался в том, чтобы лить воду на землю, поскольку там, где почву копали, вода впитывалась быстрее, выдавая тайные захоронения.

— Никто не прячет зерно в этих горах, — презрительно сказал Харпер. — Какой дурак потащит его на себе сюда?

И тут закричала женщина.

Секунду или две Шарп и Харпер полагали, что кричит какое-то животное. Крик был приглушен и искажен расстоянием, и не было никакого намека на то, что кто-то из жителей остался в крошечном селении, но к тому времени, когда ужасный звук эхом отразился от дальнего склона, происхождение звука было понятно обоим.

— Ублюдки, — прошептал Харпер.

Шарп сложил позорную трубу.

— Она в одной из этих хижин, — сказал он. — С нею там двое, может быть, трое. Что означает, что всего их не больше тридцати.

— А нас сорок, — сказал Харпер задумчиво. Не то что бы он боялся столкновения, однако преимущество не было столь подавляющим, чтобы гарантировать бескровную победу.

Женщина закричала снова.

— Приведи лейтенанта Прайса, — приказал Шарп Харперу. — Скажи всем, чтобы зарядили ружья и ждали позади гребня. — Он обернулся: — Дэн! Томпсон! Купер! Харрис! Ко мне! — Эти четверо были его лучшими стрелками. — Не высовывайтесь! — предупредил он стрелков, и когда они добрались до гребня, сказал: — Через минуту я поведу остальных стрелков вниз. Я хочу, чтобы вы четверо оставались здесь и убрали любого ублюдка, который покажется опасным.

— Ублюдки уже уходят, — сказал Дэниел Хагман. Хагман был самым старым в роте и самым лучшим стрелком. Бывший браконьер из Чешира, который предпочел поступить на военную службу, вместо того, чтобы отправиться на каторгу за связку фазанов, подстреленных в лесах лендлорда.

Шарп обернулся. Французы уходили — по крайней мере, большинство из них, поскольку некоторые из пехотинцев в последних рядах оборачивались и что-то кричали товарищам, оставшимся, надо полагать, в той хижине, откуда доносился женский крик. Ведомые группой кавалеристов, пехотинцы брели вдоль ручья вниз, в сторону соседней долины.

— Они стали неосторожными, — сказал Томпсон.

Шарп кивнул. Оставить несколько человек в селении было рискованно, и не в обычае у французов было так рисковать в этой дикой стране. Испания и Португалия кишели guerrilleros, партизанами, которые вели guerrilla — «маленькую войну», и эта маленькая война была намного более беспощадной и жестокой, чем правильные сражения между французами и британцами. Шарп знал, насколько жестокой была эта партизанская война, так как в прошлом году ему пришлось отправиться в дикую северную провинцию, чтобы найти испанское золото, и его компаньонами были партизаны, жестокость которых могла напугать любого. Одна из них, Тереза Морено, стала возлюбленной Шарпа, только теперь она называла себя La Aguja — Игла, и каждый француз, которого она убивала длинным тонким лезвием стилета, утолял лишь крохотную долю той жажды мести, которую она испытывала по отношению к солдатам, которые изнасиловали ее.

Тереза была теперь далеко, сражалась где-то в окрестностях Бадахоса, в то время как здесь, в двух шагах от Шарпа, другая женщина страдала по вине французов, и снова Шарп задался вопросом: почему эти солдаты, одетые серую в форму, думают, что оставить несколько насильников в безлюдной деревушке безопасно? Почему они настолько уверены, что в горах не скрываются партизаны?

Харпер вернулся, тяжело дыша, после того, как привел красномундирников к вершине холма.

— Боже спаси Ирландию, — сказал он, опустившись на землю возле Шарпа, — но ублюдки уже уходят.

— Я думаю, что они оставили несколько человек. Ты готов?

— Конечно. — Харпер взвел курок винтовки.

— Ранцы снять, — приказал Шарп стрелкам, снимая собственный ранец, потом перевел взгляд на лейтенанта Прайса. — Ждите здесь, Гарри, пока не услышите свист. Два свистка означают открыть огонь отсюда, а три — спускаться к деревне. — Он посмотрел на Хагмана. — Не открывай огонь, Дэн, пока они не увидят нас. Если мы сможем добраться незаметно для ублюдков, нам будет легче. — Он повысил голос, чтобы все стрелки могли слышать. — Спускаемся быстро. Все готовы? Все зарядили винтовки? Тогда пошли! Вперед!

Стрелки перелезли через гребень и побежали вниз по склону холма вслед за Шарпом. Шарп смотрел влево, где маленькая французская колонка отступила вдоль ручья, но никто в колонне не оборачивался, и стук лошадиных копыт и подбитых гвоздями ботинок пехотинцев, должно быть, заглушал топот бегущих под гору стрелков. Только когда Шарп был в нескольких ярдах от ближнего дома, один француз оглянулся и поднял тревогу. Хагман тут же выстрелил, и звук винтовки Бейкера двойным эхом отозвался сначала от дальнего склона маленькой долины, затем — от склонов большей долины. Эхо повторялось раз за разом, все слабее и слабее, пока его не заглушили выстрелы других стрелков с вершины холма.

Шарп прыгнул с высоты нескольких футов. Он упал, вскочил и побежал мимо навозной кучи, наваленной возле хижины. Единственная лошадь была привязана к стальному колышку, воткнутому в землю у входа в хижину, в дверном проеме которой внезапно появился французский солдат. На нем была рубашка и серый китель, но ничего ниже пояса. Он направил мушкет на Шарпа, но когда увидел бегущих за Шарпом стрелков, бросил мушкет и поднял руки.

Подбегая к двери, Шарп выхватил палаш. Плечом он оттолкнул сдающегося в сторону и ворвался в лачугу с голыми каменными стенами и крышей из деревянных балок, засыпанных сверху камнями и землей. В доме было темно, но не настолько темно, чтобы Шарп не мог видеть голая девочку в углу на земляном полу. На ногах у нее была кровь. Второй француз, этот со спущенными до лодыжек кавалерийскими штанами, пытался встать и вытащить саблю из ножен, но Шарп пнул его по яйцам. Он пнул так сильно, что француз вскрикнул, а потом уже не мог вздохнуть, чтобы закричать снова, и рухнул на залитый кровью пол, где и лежал, всхлипывая и подтягивая коленки к груди. Еще два человека лежали на утоптанном земляном полу, но когда Шарп оглянулся на них, держа палаш наготове, он увидел, что оба они местные жители и оба мертвы. Им перерезали горло.

Разрозненная стрельба продолжалась в долине. Шарп возвратился к двери, где голоногий французский пехотинец сидел на корточках, заложив руки за голову.

— Пат! — позвал Шарп.

Харпер командовал стрелками.

— Мы удерживаем педиков, сэр, — ответил сержант, не дожидаясь вопроса. Стрелки прятались возле хижин, стреляли, перезаряжали и стреляли снова. Винтовки Бейкера выбрасывали клубы белого дыма, пахнущего гнилыми яйцами. Французы стреляли в ответ, мушкетные пули рикошетили от каменных стен, и Шарп, пригнувшись, нырнул в дверь лачуги. Он поднял оружие пленных французов и вышвырнул за дверь.

— Перкинс! — крикнул он.

Стрелок Перкинс подбежал к двери. Он был самым молодым среди людей Шарпа, или, по крайней мере, считался самым молодым, поскольку, хотя сам Перкинс не знал ни дня, ни года своего рождения, он еще не начинал бриться.

— Сэр?

— Если один из этих ублюдков шевельнется, стреляй в него.

Перкинс был молод, но выражение его лица испугало невредимого француза, который протянул рука, как бы умоляя молодого стрелка не стрелять.

— Я позабочусь об ублюдках, сэр, — сказал Перкинс и примкнул штык-нож с медной рукояткой к стволу винтовки.

Шарп заметил одежду девочки, сваленную под грубо сколоченным столом. Он поднял грязное тряпье и отдал ей. Она была бледна, испугана и плакала совсем по-детски.

— Ублюдки! — крикнул Шарп пленным и выбежал на залитую тусклым светом улицу. Мушкетная пуля просвистела возле головы, и он спрятался в укрытие возле Харпера.

— Ублюдки хороши, сэр, — сказал ирландец огорченно.

— Я думал, что вы с ними справились.

— Похоже, у них другое мнение насчет этого, — сказал Харпер, выглянул из укрытия, прицелился, выстрелил и нырнул назад. — Ублюдки хороши, — повторил он, перезаряжая винтовку.

И французы были действительно хороши. Шарп ожидал, что небольшой отряд французов бросится бежать от винтовочного огня, но вместо этого они развернулись в стрелковую цепь, и теперь легкая мишень, которую представляла колонна на марше, превратилась во множество отдельных движущихся мишеней. Тем временем примерно с полдюжины драгун, сопровождающих пехоту, спешились и начали наступать в пешем строю, покуда один из кавалеристов гнал лошадей галопом за пределы досягаемости винтовочного огня, и теперь карабины драгун и мушкеты пехоты угрожали подавить стрелков Шарпа. Винтовки Бейкера стреляли намного точнее, чем мушкеты и карабины французов, они могли убивать на дистанции в четыре раза больше, но заряжались отчаянно медленно. Пулю, обернутую в кожаный лоскут, который создавал уплотнение между пулей и нарезами, приходилось с силой прогонять сквозь выступы и канавки нарезов, тогда как пулю мушкета можно было быстро загнать в гладкий, не имеющий нарезов, ствол. Стрелки Шарпа уже не использовали кожаных лоскутов, что позволяло заряжать быстрее, но без кожаных лоскутов нарезы не захватывали пулю и не заставляли ее вращаться, и таким образом у винтовки отнималось ее главное преимущество: ее смертельная точность. Хагман и его три товарища все еще стреляли вниз с горного хребта, но их было слишком мало, чтобы повлиять на ход сражения, и все, что спасало стрелков Шарпа от больших потерь, это защита каменных стен хижин.

Шарп достал свисток из маленького кармашка на портупее. Он свистнул дважды, снял с плеча винтовку, завернул за угол дома и прицелился в клуб дыма внизу. Он выстрелил. Приклад сильно ударил в плечо, и в тот же момент пуля из французского мушкета расплющилась о стену возле его головы. Осколок камня царапнул по его щеке со шрамом на полдюйма ниже глаза; потекла кровь.

— Ублюдки чертовски хороши! — недовольно повторил Шарп слова Харпера, затем оглушительный залп мушкетов возвестил, что Гарри Прайс выстроил красномундирников на вершине холма и стреляет вниз во французов.

Первый залп Прайса решил исход битвы. Шарп услышал голос, отдающий приказы по-французски, и секунду спустя линия стрелков противника начала редеть и исчезать. У Гарри Прайса хватило времени еще на один залп, прежде чем одетые в серое враги оказались вне досягаемости.

— Грин! Хоррел! Мак-Дональд! Кресакр! Смит! Сержант Латимер! — приказал Шарп своим стрелкам. — Пятьдесят шагов вниз в долину, организовать линию пикетов, но если ублюдки начнут наступать снова, возвращайтесь сюда. Вперед! Остальные на месте.

— Иисус, сэр! Вы должны увидеть это! — Харпер распахнул дверь ближайшей хижины своим семиствольным ружьем. Это ружье, разработанное для стрельбы с марсов британских военно-морских кораблей, состояло из семи полудюймовых стволов, стреляющих одновременно от одного кремневого замка. Оно походило на небольшую пушку, и только самые здоровые, самые сильные солдаты могли стрелять из него, не рискуя повредить плечо. Харпер был одним из самых сильных мужчин, каких Шарп когда-либо знал, но также и одним из самых сентиментальных, и теперь здоровенный ирландец чуть не плакал.

— О, Христос наш, безмерно страдающий! — перекрестился Харпер. — Вот уж поистине ублюдки.

Шарп уже чувствовал запах крови, и когда он глянул через плечо сержанта, тошнота комом подступила к горлу.

— Бог ты мой! — сказал он тихо.

Убогая хижина вся была пропитана кровью, кровью были забрызганы стены и залит пол, на котором были свалены в кучу безжизненные тела детей. Шарп попытался подсчитать тела, но мог даже определить, где кончается один окровавленный труп и начинается другой. Дети были очевидно раздеты донага и затем каждому перерезали горло. Маленькая собачонка тоже была убита, и ее трупик с окровавленной перепутанной шерстью был брошен на трупы детей, кожа которых казалась противоестественно белой на фоне лаково-блестящих луж крови.

— О, Иисус милосердный, — сказал Шарп, когда выбрался из пропахшей кровью полутьмы на свежий воздух. Никогда прежде не видел он такого ужаса. Шлюха из богадельни родила его в лондонской сточной канаве, под грохот британских барабанов прошагал он от Фландрии до Мадраса, через индийские войны, от берегов Португалии до границы Испании, но никогда, даже в пыточных застенках Султана Типу в Серингапатаме, не видел он детей, сваленных мертвой грудой, словно скот на бойне.

— Здесь еще, сэр, — доложил капрал Джексон. Джексона только что стошнило в дверном проеме лачуги, в которой были брошены тела двух стариков. Их пытали, и следы пытки были совершенно очевидны.

Шарп подумал о Терезе, которая боролась с такими же подонками, как те, кто потрошил и пытал этих несчастных, потом, не в силах больше смотреть на эту картину, от которой у него мутилось в голове, сложил рупором ладони и крикнул, обернувшись к холму:

— Харрис! Сюда!

Стрелок Харрис был самым образованным человеком в роте. Он когда-то был учителем, и даже хорошим учителем, но от скуки жизни начал пить, и пьянство погубило его — или по крайней мере вынудило его вступить к армию, где он все еще любил демонстрировать свою эрудицию.

— Сэр? — сказал Харрис, спустившись с холма в селение.

— Ты говоришь по-французски?

— Да, сэр.

— В той хижине двое лягушатников. Узнай, какой они части и что эти ублюдки делали здесь. И, Харрис!

— Сэр? — Печальный, рыжеволосый Харрис оглянулся.

— Ты не должен церемониться с ублюдками.

Даже Харрис, который хорошо изучил Шарпа, казалось, был потрясен тоном, каким это было сказано.

— Нет, сэр.

Шарп пошел обратно через крошечную площадь. Его люди обыскали два дома на другой стороне ручья, но не нашли там тел. Резня, очевидно, ограничилась этими тремя хижинами на ближнем берегу, где стоял сержант Харпер с выражением холодного отчаяния на лице. Патрик Харпер вырос в Ольстере, в местечке Донегол, и в британскую армию его загнали голод и нищета. Он был поистине огромен — на четыре дюйма выше Шарпа, в котором самом было добрых шесть футов. В сражении Харпер был неподражаем, что не мешало ему оставаться добрым, спокойным, не лишенным чувства юмора, человеком, чье благодушие скрывало главное противоречие его жизни: в нем не было и следа любви к королю, ради которого он сражался, и немногим больше к стране флаг которой он защищал, — и все же немного было таких солдат в армии короля Георга и ни одного, кто был более предан своим друзьям. И именно за друзей Харпер сражался, и самым близким из его друзей, несмотря на их неравенство в звании, был Шарп.

— Это ведь просто маленькие дети, — сказал Харпер. — Кто же сделал с ними такое?

— Они. — Шарп кивнул в сторону долины, где ручей вливался в другой, более мощный поток. Французы в сером остановились там: слишком далеко, чтобы им угрожал огонь винтовок, но все же достаточно близко, чтобы наблюдать, что происходит в селении, где они грабили и убивали.

— Некоторые малышки были изнасилованы, — сказал Харпер.

— Я видел, — холодно сказал Шарп.

— Как они могли сделать это?

— На это нельзя ответить, Пат. Бог знает….

Шарп чувствовал себя больным, так же как Харпер, но сколько ни вникай в корни злодеяния, это не поможет ни отомстить за мертвых детей, ни оживить изнасилованную девочку, ни похоронить залитых кровью мертвецов. И не поможет найти дорогу назад, к британским линиям их малочисленной роте легкой пехоты, которая, как понимал теперь Шарп, оказалась в опасной близости к рубежам обороны французов.

— Спроси об этом у чертова священника, если найдешь хотя бы одного ближе, чем в лиссабонском борделе, — грубо сказал Шарп, затем обернулся, посмотрел на дома мертвецов. — Как, черт возьми, мы сможем похоронить их всех?

— Мы не сможем, сэр. Мы просто обрушим на них стены домов, — ответил Харпер. Он пристально глядел вниз в долину. — Я мог бы убить этих ублюдков. Что мы будем делать с двумя, которых мы захватили?

— Убьем их, — коротко сказал Шарп. — Но сначала узнаем ответы на пару вопросов, — добавил он, увидев, как Харрис выбирается из хижины. Харрис нес один из стальных серых шлемов драгун, который, как теперь увидел Шарп, не был обтянут тканью, но выкован из серого металла и украшен плюмажем из длинного пучка серого конского волоса.

Харрис на ходу перебирал плюмаж правой рукой.

— Я узнал, кто они, сэр, сказал он, приблизившись. — Они принадлежат Brigade Loup — бригаде Волка. Так ее называют в честь их командира, сэр. Этого типа зовут Луп, бригадный генерал Ги Луп. По-французски loup означает «волк», сэр. Они считают себя элитной частью. Этой зимой им было поручено сделать безопасной дорогу через горы, и они сделали это, терроризируя местных жителей. За каждого убитого солдата Луп в отместку приказывает убить пятьдесят гражданских. Этим они здесь и занимались, сэр. Пару его человек заманили в ловушку и убили, и это — расплата. — Харрис указал на хижины с мертвецами. — И Луп где-то поблизости, сэр, — предупредил он. — Если, конечно, эти парни не врут, в чем я сомневаюсь. Он оставил здесь одно отделение и отправился с эскадроном выслеживать беглецов в следующей долине.

Шарп глянул на лошадь кавалериста, которая была все еще привязана в центре местечка, и вспомнил о пехотинце, которого они захватили.

— Эта бригада Лупа, — спросил он, — она кавалерийская или пехотная?

— И то и другое, сэр, — ответил Харрис. — Это — специальная бригада, сэр, сформированная, чтобы бороться с партизанами, у Лупа два батальона пехоты и один полк драгун.

— И все они носят серое?

— Как волки, сэр, — подсказал Харрис.

— Мы знаем, что делать с волками, — сказал Шарп, затем обернулся, поскольку услышал предупреждение сержанта Латимера. Латимер командовал крошечной линией пикетов, расставленных между Шарпом и французами, но не новое нападение заставило Латимера подать сигнал, а лишь приближение четырех французских всадников. Один из них держал пику с трехцветным флажком, наполовину скрытым грязной белой рубашкой, наколотой на острие копья.

— Ублюдки хотят поговорить с нами, — сказал Шарп.

— Я с ними поговорю! — злобно сказал Харпер и взвел курок семизарядного ружья.

— Нет! — приказал Шарп. — И обойди всю роту, и скажи каждому: не открывать огня. Это — приказ.

— Да, сэр.

Харпер вернул кремень в безопасное положение, затем, мрачно глянул на приближающихся французов и пошел к зеленым курткам: предупредить их, чтобы держали себя в руках и убрали пальцы со спусковых крючков.

Шарп с винтовкой на плече и палашом в ножнах двинулся навстречу французам. Двое из всадников были офицерами, в то время как по обе стороны от них ехали знаменосцы, и знаменосцы с таким почтением смотрели на офицеров, словно те были какие-то высшие существа, а не такие же смертные, как все. Трехцветный флажок на пике имел достаточно привычный вид, но зато второй штандарт был из ряда вон. Это был императорский орел с позолоченными крыльями, распростертыми над шестом, к которому была прибита поперечина на уровне когтей орала. Обычно с поперечины свисал шелковый триколор, но этот орел был украшен шестью волчьими хвостами, прибитыми к поперечине. В штандарте было что-то варварское, напоминающее о далеком прошлом, когда орды конных варваров наводняли степи, насилуя и разрушая христианский мир.

И хотя при виде штандарта с волчьими хвостами кровь застыла у Шарпа в жилах, это было ничто по сравнению с человеком, лошадь которого вырвалась вперед. Серыми не были только его сапоги. Он был в сером мундире, на серой лошади, серый шлем украшен пышным серым плюмажем, и серый ментик оторочен серым волчьим мехом. Голенища сапог обшиты волчьей шерстью, вальтрап из серой кожи, длинные прямые ножны палаша и седельная кобура обтянуты кожей волка, и на уздечке спереди нашита полоска серого меха. Даже борода — и та серая. Короткая борода, очень аккуратно подстриженная, но лицо — дикое и беспощадно изуродованное, словно видение из кошмара. Один налитый кровью глаз и один — слепой, с молочно-белым бельмом, глянули с обветренного и ожесточенного в сражениях лица, когда человек остановил коня перед Шарпом.

— Меня зовут Луп, — сказал он. — Бригадный генерал Ги Луп армии Его Императорского величества. — Его голос был на удивление спокоен, обращение — учтиво, а в его английском сквозил легкий шотландский акцент.

— Шарп, — сказал стрелок. — Капитан Шарп. Британская армия.

Три других француза остановились ярдах в десяти позади. Они наблюдали, как их бригадир высвободил ногу из стремени и легко спрыгнул на землю. Он не был столь высок, как Шарп, но хорошо сложен, мускулист и проворен. Шарп предположил, что французскому бригадиру приблизительно сорок: на шесть лет старше, чем он сам. Луп достал пару сигар из отороченной мехом ташки и предложил одну Шарпу.

— Я не принимаю подарков от убийц, — сказал Шарп.

Лупа рассмешило негодование Шарпа.

— Тем хуже для вас, капитан. Так ведь у вас говорят? Тем хуже для вас… Я был военнопленным, видите ли, в Шотландии. В Эдинбурге. Очень холодный город, но женщины красивые, очень красивые. Некоторые из них учили меня английскому языку, и я учил их, как лгать их серым кальвинистским мужьям. Мы, освобожденные под честное слово офицеры, жили возле Свечного ряда. Вы знаете эти места? Нет? Вы должны посетить Эдинбург, капитан. Несмотря на кальвинистов и кулинарию это — прекрасный город, очень просвещенный и гостеприимный. Когда Амьенский мир был подписан, я чуть не остался там. — Луп сделал паузу, чтобы ударить кремнем по стали, раздул тлеющий льняной трут и от его пламени прикурил сигару. — Я чуть было не остался, но вы сами знаете, как это бывает. Она замужем за другим человеком, а я слишком люблю Францию, так что я здесь, она там, и, несомненно, я снюсь ей намного чаще, чем она мне. — Он вздохнул. — Но эта погода напомнила мне о ней. Мы так часто лежали в постели и смотрели на дождь, на туман за окнами Свечного ряда. Холодно сегодня, а?

— Вы одеты по погоде, генерал, — сказал Шарп. — Весь в мехах, прямо как шлюха на Рождество.

Луп улыбнулся. Это была не слишком приятная улыбка. У него не хватало двух зубов, а те, что остались, были покрыты желтым налетом. Речь его могла показаться приятной, даже очаровательной, но это было мягкое очарование кота, скрадывающего добычу. Он раскуривал сигару, отчего кончик ее наливался жаром, а тем временем его единственный налитый кровью глаз в упор смотрел на Шарп из-под серого козырька шлема.

Луп видел перед собой высокого человека с ухоженной винтовкой на плече и тяжелым, с уродливым клинком, палашом на бедре. Форма рваная, в пятнах и заплатах. На поношенной зеленой куртке, обшитой черным шнуром, осталось лишь несколько серебряных пуговиц, из-под куртки видны французские кавалерийские рейтузы, обшитые кожей. Остатки красного офицерского пояса стягивали талию Шарпа, тугой черный воротник расстегнут. Форма человека, который пренебрег атрибутами военной службы мирного времени в обмен на удобства бойца. К тому же жесткий человек, решил Луп, о чем свидетельствует не только шрам на щеке, но и манеры стрелка, неуклюжие и прямолинейные манеры человека, которые предпочитает драться а не разговаривать. Луп пожал плечами, оставил шутки и приступил к делу.

— Я приехал, чтобы забрать двух моих людей, — сказал он.

— Забудьте их, генерал, — ответил Шарп. Он твердо решил не говорить этому французу ни «сэр», ни «господин».

Луп поднял брови.

— Они мертвы?

— Будут.

Луп отмахнулся от назойливой мухи. Бронированные ремни его шлема свисали свободно вдоль лица, напоминая cadenettes — косички из длинных волос, которые французские гусары отращивали на висках. Он снова затянулся сигарой и улыбнулся.

— Я мог бы напомнить вам, капитан, правила войны.

Шарп употребил по адресу Лупа словечко, которое француз вряд ли мог услышать в просвещенном обществе Эдинбурга.

— Я не нуждаюсь в уроках убийцы, — продолжил Шарп, — и уж точно не о правилах войны. То, что ваши люди сделали в этой деревне, это не война. Это бойня.

— Конечно, это была война, — произнес Луп размеренно, — и я не нуждаюсь в лекциях от вас, капитан.

— Вы можете не нуждаться в лекции, генерал, но вы, черт побери, должны получить урок.

Луп рассмеялся. Он отвернулся и пошел к ручью, наклонился, набрал в сложенные ладони воды и поднес ко рту. Потом он вернулся к Шарпу.

— Позвольте мне объяснить вам, в чем заключается моя работа, капитан, и попробуйте поставить себя на мое место. Таким образом, возможно, вы прекратите свои утомительные английские моральные сентенции. Моя работа, капитан, — патрулировать дороги через эти горы и обеспечить безопасный проход фургонов для доставки боеприпасов и пищи, с которой мы планируем разбить вас, британцев, и отбросить назад к морю. Мои враги — не солдаты, одетые в форму, со знаменем и кодексом чести, но толпы гражданских, которых возмущает мое присутствие. Ладно! Позволим им негодовать и возмущаться, это их право, но если они нападут на меня, капитан, я буду защищаться, и я сделаю это так жестоко, так безжалостно, так всесторонне, что они тысячу раз подумают, прежде чем нападут на моих людей снова. Вы знаете, какое главное оружие guerrilla? Это — ужас, капитан, чистый ужас, значит, я должен быть ужаснее, чем мой враг, а мой враг в этой провинции поистине ужасен. Вы услышали обElCastrador?

— Кастратор? — предположил Шарп.

— Именно. Его называют так из-за того, что он делает с французскими солдатами, причем он делает это, пока они живы, а затем оставляет их истекать кровью и умирать. ElCastrador, к моему глубочайшему сожалению, все еще жив, но уверяю вас, что ни один из моих людей не кастрирован за три месяца, и вы знаете почему? Потому что люди ElCastrador боятся меня больше, чем они боятся его. Я победил его, капитан, я сделал горы безопасными. Во всей Испании, капитан, это единственные горы, где французы могут передвигаться безопасно, а почему? Потому что я использовал оружие guerrillero против них. Я кастрирую их так же, как они кастрировали бы меня, только я использую более тупой нож. — Бригадир Луп мрачно улыбнулся. — Теперь скажите мне, капитан, если бы вы были на моем месте, и если бы ваших людей кастрировали, ослепляли, потрошили и обдирали заживо, а потом оставляли умирать, разве вы не делали то же, что делаю я?

— С детьми? — Шарп ткнул большим пальцем в сторону деревни.

Единственный зрячий глаз Лупа расширился от удивления, как если бы он нашел возражение Шарпа странным для солдате.

— Вы пощадили бы крысу, потому что она молода? Паразиты — это паразиты, капитан, безотносительно их возраста.

— Мне послышалось, вы сказали, что горы безопасны, — сказал Шарп. — Зачем же убивать?

— Затем, что на прошлой неделе двоих моих солдат заманили в ловушку и убили в деревне неподалеку отсюда. Семьи убийц ушли сюда в поисках убежища, думали, что я не найду их. А я нашел, и теперь, я уверяю вас, капитан, ни один мой человек не попадет в засаду возле Фуэнтес-де-Оньоро.

— Попадут, если я найду их там.

Луп печально покачал головой.

— Вы слишком щедры на угрозы, капитан. Но если мы встретимся в бою, вы будете осторожнее. Но что теперь? Отдайте мне моих людей, и мы уйдем отсюда.

Шарп помолчал, размышляя, потом пожал плечами и обернулся.

— Сержант Харпер!

— Сэр?

— Выведите лягушатников!

Харпер замешкался, как если бы он хотел знать, что собирается предпринять Шарп, прежде чем повиноваться приказу, но все же направился неохотно к хижинам. Мгновение спустя он появился с двумя французскими военнопленными, на обоих ничего не было ниже пояса, и один из них все еще сгибался от боли.

— Он ранен? — спросил Луп.

— Я пнул его по яйцам, — сказал Шарп. — Он насиловал девочку.

Луп, казалось, был удивлен ответом.

— Вы так щепетильны к насилию, капитан Шарп?

— Забавное качество для мужчины, не так ли? Да, я такой.

— У нас встречаются офицеры вроде вас, — сказал Луп, — но несколько месяцев в Испании излечивают подобную деликатность. Женщины здесь борются как мужчины, и если женщина предполагает, что юбки защитят ее, она не права. Изнасилование — составная часть ужаса, но его можно использовать и в других целях. Позвольте солдату насиловать, и он забудет, что хочет есть или что ему целый год не платили жалованье. Насилие — оружие как любое другое, капитан.

— Я вспомню это, генерал, когда войду во Францию, — сказал Шарп и обернулся к хижинам. — Остановитесь там, сержант! — Военнопленные были сопровождены до выезда из деревни. — И еще, сержант!

— Сэр?

— Принесите их штаны. Пусть будут одеты по форме.

Луп, довольный тем, как свершается его миссия, улыбнулся Шарпу.

— Вы поступаете разумно, это хорошо. Я не хотел бы бить вас так, как я бью испанцев.

Шарп смотрел на варварскую форму Лупа. Это костюм, думал он, чтобы напугать ребенка, костюм оборотня из ночного кошмара, но меч оборотня не длиннее, чем у Шарпа, а его карабин намного менее точен, чем винтовка Шарпа.

— Я не думаю, что вы могли бы побить нас, генерал, — сказал Шарп, — мы — регулярная армия, видите ли, а не кучка невооруженных женщин и детей.

Луп нахмурился.

— Вы скоро узнаете, капитан Шарп, что бригадир Луп может побить любого человека, в любом месте и в любое время. Я не проигрываю, капитан, никогда и никому.

— Но если вы никогда не проигрываете, генерал, как вы попали в плен? — с издевкой спросил Шарп. — Крепко спали, не так ли?

— Я был пассажиром на пути в Египет, капитан, когда наше судно было захвачено королевским флотом. Это едва ли считается моим поражением. — Луп наблюдал, как двое его людей натягивают штаны. — Где лошадь кавалериста Година?

— Кавалеристу Годину не понадобится лошадь там, куда он идет, — сказал Шарп.

— Он пойдет пешком? Согласен, пусть идет так. Очень хорошо, я дарю вам лошадь, — сказал Луп высокопарно.

— Он идет к черту, генерал, — сказал Шарп. — Я одеваю их, потому что они — все еще солдаты, и даже ваши паршивые солдаты имеют право умирать в штанах. — Он обернулся. — Сержант! Поставьте их к стенке! И постройте расстрельную команду, четыре человека на каждого военнопленного. Заряжайте!

— Капитан! — Луп напрягся, его рука легла на рукоятку палаша.

— Вы не испугаете меня, Луп. Ни вы, ни ваш маскарадный костюм, — сказал Шарп. — Вытащите саблю, и мы окропим вашей кровью ваш белый флаг. У меня есть стрелки на том горном хребте, которые могут прострелить ваш последний глаз с двухсот ярдов, и один из этих стрелков смотрит на вас прямо сейчас.

Луп поднял взгляд на вершину холма. Он мог видеть красные мундиры Прайса и одного стрелка в зеленой куртке, но он не мог точно сказать, сколько человек у Шарпа. Он снова посмотрел на Шарпа.

— Вы — капитан, всего лишь капитан. Это означает, что у вас по началом — что? Одна рота? Может быть, две. Британцы не дадут больше чем две роты простому капитану, но у меня на расстоянии полумили стоит вся моя бригада. Если вы убьете моих людей, вас будут гнать как бешеных псов, и вы умрете как псы. Я буду считать себя вправе не соблюдать правил войны, капитан, так же как вы не соблюдаете их относительно моих людей, и вы умрете, уверяю вас, как умирают мои испанские враги. Под ножом для обдирания шкур, капитан.

Шарп игнорировал угрозу, он смотрел в другую сторону.

— Расстрельная команда готова, сержант?

— Они готовы, сэр. И ждут не дождутся, сэр!

Шарп посмотрел на француза.

— Ваша бригада далеко, генерал. Если бы она была рядом, вы не говорили бы со мной, а нападали бы. Теперь, если вы простите меня, я должен свершить правосудие.

— Нет! — закричал Луп так громко, что Шарп обернулся. — У меня договор с моими людьми. Вы понимаете это, капитан? Вы — командир, и я — командир, и я обещал своим солдатам никогда не бросать их. Не заставляйте меня нарушить свое обещание.

— Я черта лысого не дам за ваше обещание! — сказал Шарп.

Луп ожидал услышать такого рода ответ и только пожал плечами.

— Тогда, может быть, вы дадите черты лысого за другое, капитан Шарп. Я знаю, кто вы, и если вы не возвратите моих людей, то я назначу цену за вашу голову. Я дам каждому человеку в Португалии и Испании повод выследить вас. Убейте этих двоих, и вы подпишете собственный смертный приговор.

Шарп улыбнулся:

— Вы не умеете проигрывать, генерал.

— А вы умеете?

Шарп отвернулся и пошел.

— Я никогда не проигрывал, — бросил он через плечо, — так что не знаю.

— Ваш смертный приговор, Шарп! — крикнул Луп.

Шарп показал ему два пальца. Он слышал, что английские лучники при Азенкуре[2], которым французы обещали отрубить пальцы, натягивающие тетиву, сначала выиграли сражение, а затем изобрели этот презрительный жест, чтобы показать зазнавшимся ублюдкам, кто самые лучшие солдаты. И теперь Шарп воспользовался этим жестом снова.

А потом пошел убивать людей оборотня.

***

Майор Майкл Хоган нашел Веллингтона на мосту через реку Тюронь, где французы силами трех батальонов попыталась удержать наступающих британцев. Решающее сражение было быстрым и жестоким, и теперь, глядя на трупы французов и британцев, можно было нарисовать картину состоявшей перестрелки. Лежащие в ряд тела обозначали линию, где два войска столкнулись лицом к лицу; пропитанная кровью почва указывала, что здесь два британских орудия били кинжальным огнем, а затем валявшиеся в беспорядке трупы отмечали путь отступления французов через мост, который их саперы не успели взорвать.

— Флетчер считает, что мост — римской постройки, Хоган, — приветствовал Веллингтон ирландского майора.

— Я иногда задаюсь вопросом, милорд, есть ли хоть один мост в Португалии или Испании, к которому не приложили руки римляне. — День был холодный и сырой, и Хоган кутался в плащ. Он дружески кивнул трем адъютантам его Светлости, затем вручил генералу запечатанное письмо. Печать с оттиском испанского королевского герба, была взломана. — Я взял на себя смелость ознакомиться с письмом, милорд, — объяснил Хоган.

— Неприятности?

— Иначе я не стал бы вас обеспокоить, милорд, — ответил Хоган уныло.

Читая письмо, Веллингтон хмурился. Генерал был красивым мужчиной сорока двух лет, но столь же крепкий физически, как любой в его армии. И при этом, думал Хоган, мудрее, чем большинство. В британской армии существовал странная система: найти наименее компетентного человека и поручить ему верховное командование, но так или иначе эта система дала сбой, и сэру Артуру Уэлсли, ныне виконту Веллингтону, дали под команду армию Его Величества в Португалии — и таким образом армия получила лучшего из всех возможных командующих. По крайней мере, Хоган так полагал, но Майкл Хоган допускал, что в этом случае его мнение может быть необъективным. В конце концов, это Веллингтону Хоган обязан карьерой: тот сделал проницательного ирландца главой своего отдела разведки, и в результате между ними установились отношения настолько близкие, насколько это шло на пользу делу.

Генерал перечитал письмо, на сей раз сверяясь с переводом Хогана, который тот предусмотрительно подготовил. Хоган тем временем осматривал поле брани, где рабочие команды убирали то, что осталось после перестрелки. К востоку от моста, где дорога, извиваясь, спускалась вдоль склона горы, рабочие команды искали в кустах тела и брошенное снаряжение. Мертвых французов раздевали донага и складывали штабелями возле длинной неглубокой траншеи, которую группа землекопов пыталась расширить. Другие рабочие укладывали французские мушкеты, фляжки, подсумки, сапоги и одеяла в телеги. Некоторые трофеи были весьма необычны, поскольку отступающие французы по пути ограбили тысячи португальских деревень, и солдаты Веллингтона теперь обнаруживали церковные одеяния, подсвечники и серебряные блюда.

— Удивительно, что только солдаты не тащат при отступлении, — заметил генерал Хогану. — Мы нашли у одного мертвеца табуретку для дойки коров. Самую обыкновенную табуретку для дойки! О чем он думал? Собирался тащить ее во Францию? — Он протянул письмо Хогану. — Проклятье, — сказал он мягко, потом повторил с большим чувством: — Черт бы их побрал! — Он кивком отослал адъютантов, чтобы остаться наедине с Хоганом. — Чем больше я узнаю о Его Католическом Величестве короле Фердинанде VII, Хоган, тем больше я утверждаюсь во мнении, что его следовало утопить при рождении.

Хоган улыбнулся:

— Самый надежный метод, милорд, это удушение.

— В самом деле?

— В самом деле, милорд, и нет ничего разумнее. Матери достаточно объяснить, что она повернулась во сне и придавила прекрасную любимую кроху тяжестью своего тела — и как нас учит святая церковь, таким образом появляется еще один непорочный ангел.

— В моей семье, — хмыкнул генерал, — нежеланных детей отдают в армию.

— Это дает почти такой же эффект, милорд, кроме производства ангелов.

Веллингтон хохотнул, затем помахал письмом.

— И как оно попало к нам?

— Обычным путем, милорд. Слуги Фердинанда вывезли контрабандой из Валенса[3], отослали на юг к Пиренеям, где его отдали партизанам, а те уже доставили нам.

— И копию в Лондон, а? Есть хоть какой-то шанс перехватить лондонскую копию?

— Увы, сэр, ушла две недели назад. Вероятно уже там.

— Черт, проклятье и чертов ад! Проклятье! — Веллингтон уныло смотрел на мост, где, обхватив петлей, грузили в телегу ствол демонтированного французского орудия. — Так что делать, а, Хоган? Что делать?

Проблема была достаточно проста. Письмо, копия которого отправлена принцу-регенту в Лондон, прибыло от сосланного короля Испании Фердинанда, который был теперь военнопленным Наполеона во французском замке в Валенсе. В письме уведомлялось, что Его Католическое Величество в духе сотрудничества с его кузеном в Англии и в своем огромном стремлении изгнать французского захватчика со священной земли его королевства направляет Real Companпa Irlandesa дворцовой гвардии Его Католического Величества, дабы та присоединилась к силам Его Британского Величества под командой виконта Веллингтон. Этот жест, при всей его несомненной щедрости, пришелся не по вкусу виконту Веллингтону. Он не нуждался в беспризорной роте королевской дворцовой стражи. Батальон обученной пехоты с полным боевым снаряжением, возможно, был бы немного полезен, но от роты церемониальных войск было столько же пользы, сколько от хора распевающих псалмы евнухов.

— И они уже прибыли, — мягко уточнил Хоган.

— Они уже — что?! — Вопрос Веллингтона можно было услышать на расстоянии в сто ярдов, где бродячий пес, сочтя, что его прогоняют, кинулся прочь от засиженных мухами кишок, вывалившихся из распоротого живота французского артиллерийского офицера. — Где они? — простонал Веллингтон.

— Где-то на Тахо, милорд, на барже плывут к нам.

— Как, черт возьми, они добирались сюда?

— Согласно моему корреспонденту, милорд, на судне. На нашем судне. — Хоган насыпал понюшку на тыльную сторону левой ладони и втянул табак каждой ноздрей. Несколько секунд он ждал, из глаз его текли слезы, потом оглушительно чихнул. Его лошадь дернулась, прядая ушами. — Командир Real Companпa Irlandesa утверждает, что он совершил марш к восточному побережью Испании, милорд, где нашел судно, идущее к Менорке, а там наш королевский флот подобрал их.

Веллингтон фыркнул насмешливо:

— И французы так просто им позволили? Король Жозеф просто наблюдал, как половина королевской гвардии марширует неизвестно куда?

Жозеф — брат Бонапарта, посаженный на трон Испании, хотя требовалось триста тысяч французских штыков, чтобы удерживать его там.

— Одна пятая королевской охраны, милорд, — вежливо поправил генерала Хоган. — И так оно и было, как утверждает лорд Кили. Кили, разумеется, их comandante.

— Кили?

— Ирландский пэр, милорд.

— Черт побери, Хоган, я знаю ирландских пэров. Кили. Граф Кили. В изгнании, правильно? И его мать, помнится, давала деньги Тону в девяностых. Томас Вольф Тон был ирландским патриотом, который попытался собрать деньги и людей в Европе и Америке, чтобы поднять восстание против британцев в его родной Ирландии. Восстание переросло в открытую войну в 1798 году, когда Тон вторгся в Донегол с небольшой французской армией, которая была безжалостно истреблена, и сам Тон предпочел покончить с собой в Дублинской тюрьме, нежели быть повешенным на британской веревке. — Я не надеюсь, что Кили намного лучше его матери, — сказал Веллингтон мрачно, — а она — ведьма, которую следовало придушить при рождении. Его светлости можно доверять, Хоган?

— Насколько я слышал, милорд, он — пьяница и бабник, — ответил Хоган. — Ему дали командоватьReal Companпa Irlandesa, потому что он — единственный ирландский аристократ в Мадриде и потому что его мать имела влияние на короля. Она мертва теперь, упокой Господи ее душу.

Он смотрел, как солдат пытается намотать кишки французского офицера на штык. Кишки соскальзывали с лезвия, и в конце концов сержант обругал солдата и приказал ему или вытащить требуху голыми руками, или оставить ее воронам.

— Что делала эта ирландская гвардия с тех пор, как Фердинанд уехал из Мадрида? — спросил Веллингтон.

— Были предоставлены сами себе, милорд. Охраняли Эскориал, чистили сапоги, держались подальше неприятностей, размножались, блудили, пьянствовали и козыряли французам.

— Но не сражались с французами.

— Разумеется, нет. — Хоган помолчал. — Это слишком просто, милорд. Real Companпa Irlandesa разрешают уехать из Мадрида, разрешают погрузиться на судно и разрешают прибыть к нам, и одновременно контрабандой вывозят письмо из Франции, утверждая, что рота — подарок вам от Его заключенного в тюрьму Величества. Я чувствую, как от всего этого попахивает лягушатниками, милорд.

— Следовательно, мы предложим этим проклятым гвардейцам убираться?

— Сомневаюсь, что мы можем. В Лондоне принцу-регенту несомненно польстит этот жест, и министерство иностранных дел, можете быть уверенны, сочтет отказ принять Real Companпa Irlandesa за оскорбление наших испанских союзников, что означает, милорд, что мы обречены иметь дело с этими ублюдками.

— Они годятся хоть на что-нибудь?

— Я уверен, что они украсят наш быт, — высказался Хоган с долей сомнения.

— И это украшение стоит денег, — сказал Веллингтон. — Я предполагаю, что король Испании не догадался вместе с гвардией прислать их кассу?

— Нет, милорд.

— Что означает, что плачу им я? — грозно вопросил Веллингтон, и единственным ответом Хогана была ангельская улыбка. Генерал выругался: — Чтоб у них глаза лопнули! Я должен платить ублюдкам? В то время как они предают меня? Они ведь для этого здесь, Хоган?

— Не знаю, милорд. Но подозреваю, что так.

Взрыв смеха донесся со стороны рабочей команды, которая только что обнаружила некоторые пикантные рисунки в фалдах мундира мертвого француза. Веллингтон вздрогнул и погнал коня прочь от хохочущих работяг. Несколько ворон дрались за груду отбросов, которая когда-то была французским стрелком. Генерал уставился на неприятную картину и поморщился.

— Так, что вы знаете об этой ирландской гвардии, Хоган?

— Они по большей части испанцы в наши дни, милорд, хотя даже рожденные в Испании гвардейцы должны происходить от ирландских изгнанников. Большинство гвардейцев набраны из трех ирландских полков, состоявших на испанской службе, но какая-то часть, подозреваю, дезертиры из нашей собственной армии. Полагаю, что в большинстве они испанские патриоты и хотели бы сражаться с французами, но, несомненно, какая-то часть из них afrancesados — хотя в этом отношении я подозревал бы скорее офицеров, чем рядовых.

Аfrancesado называли испанцев, которые поддерживали французов, и почти все предатели происходили из привилегированных классов. Хоган прихлопнул слепня, который присосался к шее его лошади.

— Ничего страшного, Джеремия, просто голодная муха, — объяснил он испуганной лошади, затем вернулся к разговору с Веллингтоном: — Я не знаю, почему их послали сюда, милорд, но я уверен в двух вещах. Во-первых, с точки зрения дипломатии, невозможно избавиться от них, и, во-вторых, мы должны предположить, что это французы хотят видеть их здесь. Король Фердинанд, я не сомневаюсь, был вынужден написать письма. Я слышал, что он не очень умен, милорд.

— В отличие от вас, Хоган. Поэтому я вас и терплю. Так что мы сделаем? Отправим их чистить солдатские сортиры?

Хоган покачал головой.

— Если вы отправите королевскую дворцовую гвардию на хозяйственные работы, милорд, это будет рассматриваться как оскорбление наших испанских союзников, так же как Его Католического Величества.

— Будь проклято Его Католическое Величество! — зарычал Веллингтон, затем сердито отвернулся в сторону траншеи, где в ряд белели голые тела французов. — А хунта? — спросил он. — Как насчет хунты?

Хунта в Кадисе была регентским советом, который управлял незанятой территорией Испании в отсутствии короля. В патриотизме хунты можно было не сомневаться, но то же самое нельзя было сказать относительно ее эффективности. Хунта была печально известна бесконечными внутренними раздорами на почве оскорбленной гордости, и немногое так задевало эту гордость, как осторожное предложение назначить Артура Уэлсли, виконта Веллингтона, Generalisimo всех армий, воюющих в Испании. Веллингтон уже был главным маршалом армии Португалии и командующим британских сил в Португалии, и ни один разумный человек не стал бы отрицать, что он — лучший генерал на союзнической стороне, не в последнюю очередь потому, что он единственный выигрывает все сражения подряд, и никто не отрицал, что было бы разумно всем армиям, выступающим против французов в Испании и Португалии, быть под объединенной командой, но, однако, несмотря на общепризнанный смысл предложения, хунта отказывалась предоставить Веллингтону такие полномочия. Армии Испании, возражали они, должен вести в бой испанец, и не имеет значения, что пока что ни один испанец не доказал, что способен выиграть кампанию против французов; лучше побежденный испанец чем победивший иностранец.

— Хунта, милорд, — ответил Хоган, тщательно подбирая слова, — будут думать, что это — маленькие уши большой лжи. Они будут думать, что это — британский заговор с целью развалить испанскую армию, и они будут как ястребы, милорд, следить за тем, как вы обращаетесь с Real Companпa Irlandesa.

— И главным ястребом, — кисло ухмыльнулся Веллингтон, — будет дон Луис.

— Точно, милорд!

Генерал дон Луис Вальверде был официальным наблюдателем хунты в британской и португальской армиях и человеком, рекомендация которого была необходима, если испанцы решаться когда-нибудь назначить Веллингтона Generalisimo. Вряд ли рекомендация будет получена, поскольку в генерале Вальверде были сконцентрированы вся воспаленная гордость хунты и ее полное отсутствие здравого смысла.

— Черт побери! — сказал Веллингтон, думая о Вальверде. — Ладно, Хоган? Вам платят за ваши советы мне, так отрабатывайте свое проклятое жалованье.

Хоган помолчал, собираясь с мыслями.

— Боюсь, нам придется принять лорда Кили и его людей, — сказал он, после нескольких секунд молчания, — хотя мы не можем им доверять. И в связи с этим, полагаю, милорд, мы должны приложить все усилия, чтобы сделать их существование здесь неприятным. Настолько неприятным, чтобы они или вернулись в Мадрид, или отправились к югу до самого Кадиса.

— Мы выживаем их? — спросил Веллингтон. — Но как?

— В первую очередь, милорд, мы отведем им расположение как можно ближе к французам, чтобы те гвардейцы, которые пожелают нас оставить, могли сделать это легко. В то же самое время, милорд, мы будем утверждать, что поместили их в столь опасное место из уважения к их репутации настоящих бойцов, но при этом надо дать им понять, милорд, что мы уверены, что Real Companпa Irlandesa блестяще подготовлена для охраны ворот дворца, и несколько хуже — к прозаической борьбе с французами. Мы должны поэтому настоять, чтобы они прошли определенный период боевой подготовки под наблюдением надежного человека, который превратит их жизнь в невыносимую муку.

Веллингтон мрачно улыбнулся.

— Опустим этих игрушечных солдатиков, а? Заставим их грызть солдатский сухарь, пока не подавятся?

— Точно, милорд. Я не сомневаюсь, что они ждут уважительного отношения и даже определенных привилегий, так что нам придется разочаровать их. Мы должны будем дать им офицера связи, кого-то повыше званием, чтобы пригладить перья лорду Кили и смягчить подозрения генерала Вальверде, но почему бы не дать им также инструктора по строевой подготовке? Тирана, но достаточно проницательного, чтобы вывести их на чистую воду.

Веллингтон улыбнулся, затем направил коня туда, где ждали его адъютанты. Он знал точно, кого имеет в виду Хоган.

— Сомневаюсь, что нашему лорду Кили очень понравится мистер Шарп, — сказал генерал.

— Не могу представить, как они уживутся друг с другом, милорд.

— Где сейчас Шарп?

— Он должен быть на пути к Вилар Формозо, милорд. Ему не повезло: направили в распоряжение начальника гарнизона города.

— Значит, он будет доволен, если вместо этого ему придется давить на Кили, не так ли? А кого мы назначим офицером связи?

— Любой хорошо воспитанный дурак подойдет на этот пост, милорд.

— Очень хорошо, Хоган, я найду дурака, а вы организуете все остальное.

Генерал коснулся каблуками боков коня. Адъютанты, видя, что генерал готов тронуться в путь, натянули поводья, но Веллингтон задержался еще на мгновение.

— Зачем солдату табурет для дойки, Хоганом?

— Чтобы держать задницу сухой дождливой ночью на часах, милорд.

— Умная мысль, Хоган. Не знаю, почему я сам не додумался. Хорошо придумано.

Веллингтон повернул коня и поскакал на запад, прочь от свалки на месте недавнего сражения.

Хоган подождал, пока генерал отъедет подальше, и довольно ухмыльнулся. Он был уверен, что французы желали доставить ему неприятности, но теперь с божьей помощью он сам подстроит им козни. Он встретит Real Companпa Irlandesa ласковыми словами и щедрыми обещаниями, затем даст ублюдкам Ричарда Шарпа.

***

Девочка цеплялась за стрелка Перкинса. Внутри у нее все болело, она была вся в крови и хромала, но она настояла на том, чтобы выйти из лачуги и смотреть как два француза умрут. Она насмехалась над ними, плевала в их сторону и ругалась, а потом засмеялась, потому один из двух военнопленных упал на колени и протянул связанные руки к Шарпу.

— Он говорит, что не насиловал девочку, сэр, — перевел Харрис.

— Тогда почему мы застали ублюдка без штанов? — спросил Шарп, затем посмотрел на расстрельную команду из восьми человек. Обычно бывает трудно найти добровольцев в расстрельную команду, но не на этот раз. — Целься!

— Non, Monsieur, je vous prie! Monsieur! — крикнул стоящий на коленях француз. Слезы бежали у него по лицу.

Восемь стрелков навели винтовки на двух французов. Второй военнопленный плюнул презрительно и держал голову высоко. Это был красивый мужчина, хотя лицо у него было в синяках после допроса Харриса. Первый пленный, поняв, что его просьбы останутся без ответа, повесил голову и рыдал неудержимо.

— Maman! — жалобно вскрикивал он. — Maman!

Бригадный генерал, сидя в отороченном мехом седле, наблюдал за казнью с пятидесяти ярдов.

Шарп знал, что он не имеет никакого юридического права расстреливать военнопленных. Он знал, что может даже разрушить свою карьеру этим актом, но он думал о маленьких, черных от засохшей крови телах изнасилованных и убитых детей.

— Огонь! — выкрикнул он.

Восемь винтовок выстрелили. Густой дым образовал зловонное облако, скрывшее кровь, щедро плеснувшую на каменную стену лачуги, когда два тела были отброшены назад, затем согнулись и упали наземь. Один из солдат еще дергался в течение нескольких секунд, затем застыл.

— Вы — мертвец, Шарп! — крикнул Луп.

Шарп показал бригадиру два пальца, но не потрудился обернуться.

— Проклятые лягушатники могут похоронить этих двоих, — сказал он, — но нам придется обрушить стены хижин на мертвых испанцев. Они ведь испанцы, не так ли? — спросил он Харриса.

Харрис кивнул.

— Мы в Испании, сэр. Возможно, миля или две от границы. Так говорит девочка.

Шарп посмотрел на девочку. Она была не старше Перкинса, лет шестнадцати, наверное, ее длинные черные волосы были мокрыми и грязными, но отмой ее, и получится вполне симпатичная штучка, подумал Шарп — и тотчас устыдился своей мысли. Девочка страдает. Она видела, как убивают ее семью, затем ее имели Бог знает сколько мужчин. Теперь, в своих лохмотьях, обтягивающих худое тело, она смотрела пристально на двух мертвых солдат. Она плюнула на них, затем уткнулась лицом в плечо Перкинса.

— Ей придется идти с нами, Перкинс, — сказал Шарп. — Если она останется здесь, ублюдки прикончат ее.

— Да, сэр.

— Так заботься о ней, парень. Знаешь, как ее зовут?

— Миранда, сэр.

— Значит, заботься о Миранде, — сказал Шарп, потом пошел туда, где Харпер собрал людей, чтобы обрушить здания на горы трупов. Запах крови был невыносим, массы мух жужжали внутри ставших склепами хижин.

— Ублюдки будут охотиться на нас, — кивнул Шарп в сторону затаившихся вдали французов.

— Будут, сэр, — согласился сержант.

— Значит, мы будем держаться ближе к вершинам холмов, — сказал Шарп. Кавалерия не сможет добраться до вершин крутых холмов, по крайней мере не в боевом порядке и, конечно, не прежде, чем пули лучших стрелков Шарпа прикончат их офицеров.

Харпер поглядел на двух мертвых французов.

— Вы имели право сделать это, сэр?

— Ты имеешь ввиду, разрешает ли казнить военнопленных Закон Его Величества? Нет, конечно же, нет. Так что не говори никому.

— Ни слова, сэр. Ничего такого я не видел, сэр, и будьте уверены, я прослежу, чтобы все парни сказали то же самое.

— И однажды, — сказал Шарп, глядя на державшегося в отдалении бригадного генерала Лупа, — я поставлю его к стенке и расстреляю.

— Аминь, — сказал Харпер, — аминь. — Он обернулся и посмотрел на французскую лошадь, все еще привязанную посреди селения. — Что мы сделаем со скотиной?

— Мы не можем взять ее с нами, — сказал Шарп. Холмы были слишком круты, и он планировал идти по скалистым вершинам, где конные драгуны не смогут и преследовать. — Но будь я проклят, если я отдам пригодную к кавалерийской службе лошадь противнику. — Он взвел курок винтовки. — Меня тошнит от того, что приходится делать это.

— Хотите, чтобы я сделал это, сэр?

— Нет, — сказал Шарп, хотя он подразумевал «да», потому что действительно не хотел стрелять в лошадь. Но он все же сделал это. Звук выстрела несколько раз отразился от холмов, все тише и глуше, в то время как лошадь издыхала в кровавых муках.

Стрелки укрыли мертвых испанцев камнями и соломой, но оставили французам хоронить своих мертвецов. После этого они поднялись к туманным вершинами, чтобы завершить свой путь на запад. В сумерках они спускались в долину Тюрони, не видя никаких признаков преследования. Ни вони от натертых седлами до крови лошадиных спин, ни отблесков света на серой стали, — совершенно никаких признаков, ни намека на преследование за весь день, и лишь однажды, когда день угас и желтые огоньки свечей затеплились в окнах домов вдоль реки, внезапно печальный волчий вой раздался в сгущающейся на холмах тьме.

Волк выл долго и одиноко, и лишь эхо вторило ему.

И Шарп вздрогнул. 

Глава 2

 Окна замка Сьюдад Родриго смотрели на холмы за рекой Агведой, где концентрировались британские силы, однако ночь была настолько темной и дождливой, что ничего не было видно кроме отблесков двух факелов, горящих под аркой туннеля, проложенного в глубине огромных крепостных валов. Пламя подсвечивало красным серебристые струи дождя, заливающие булыжник. Каждые несколько секунд у входа в туннель появлялся часовой, и пламя вспыхивало на лезвии примкнутого штыка, но кроме этого не было никаких признаков жизни. Французский триколор развевался над воротами, но не хватало света, чтобы разглядеть полотнище, отсыревшее под дождем, заливающим стены замка и иногда даже захлестывавшим глубокую амбразуру окна, из которого человек разглядывал арку. Мерцающий свет факелов отражался в толстых хрустальных линзах его очков в проволочной оправе.

— Возможно, он не приедет, — сказала женщина, сидевшая у камина.

— Если Луп говорит, что он будет здесь, — ответил человек, не оборачиваясь, — значит он будет здесь.

У человека был замечательно глубокий голос, который не соответствовал его внешности: он был худ, почти хрупок, с узким интеллигентным лицом, близорукими глазами и щеками, рябыми от перенесенной в детстве ветрянки. Он носил простой темно-синий мундир без знаков различия, но Пьер Дюко не нуждался ни в каких безвкусных цепях или звездах, эполетах или аксельбантах, чтобы доказать свою значимость. Майор Дюко был личным представителем Наполеона в Испании, и все власть предержащие, от короля Жозефа и ниже, знали это.

— Луп, — спросила женщина, — это означает «волк», не так ли?

На сей раз Дюко обернулся.

— Ваши соотечественники называют его El Lobo, — сказал он, — и они боятся его.

— Суеверных людей легко запугать, — презрительно отозвалась женщина.

Она была высокой и худой, и ее лицо можно было назвать скорее запоминающимся, чем красивым. Твердое, умное лицо незаурядной женщины, которое, увидев раз, уже не забудешь; полные губы, глубоко посаженные глаза, презрительный взгляд. Ей было, пожалуй, около тридцати, точнее не скажешь — главным образом, потому, что кожа ее загорела на солнце, как у последней крестьянки. Знатные дамы делали все, чтобы их кожа была белой как мел и нежной как шелк, но эта женщина не старалась выглядеть ухоженной и нарядной. Охота была ее страстью, и когда она скакала за своими гончими, она и сидела верхом по-мужски, и одевалась по-мужски: бриджи, сапоги и шпоры. Этой ночью она выбрала форму французского гусара: облегающие лазурные бриджи, украшенные спереди по бедрам плетением из шнура на венгерский манер, доломан цвета сливы с синими манжетами и галунами из белого шелка и алый ментик, отороченный черным мехом. Ходили слухи, что донья Хуанита де Элиа коллекционирует полковые мундиры всех мужчин, с которым когда-либо спала, и что ее платяной шкаф размером со средней величины комнату. В глазах майора Дюко донья Хуанита де Элиа была всего лишь оригинальной шлюхой, солдатской подстилкой, а в сфере тайной войны, которой принадлежал Дюко, оригинальность была смертельно опасной, сама же Хуанита считала себя авантюристкой и afrancesada, а любой испанец, согласный примкнуть к Франции в этой войне, был полезен Пьеру Дюко. И, неохотно признавал он, эта любящая войну авантюристка готова на величайший риск ради Франции, поэтому Дюко должен относиться к ней с уважением, какого он обычно не испытывал к женщинам.

— Расскажите мне об El Lobo, — потребовала донья Хуанита.

— Он — бригадир драгун, — начал Дюко, — который в начале армейской карьеры был конюхом в кавалерии. Он храбр, он требователен, он добивается успеха и, прежде всего — он безжалостен. — В целом Дюко мало уделял внимания солдатам, которых считал романтичными дураками, обожающими красивые позы и жесты, но Лупа он ценил. Луп была целеустремлен, жесток и напрочь лишен иллюзий — этими же качествами отличался и сам Дюко, и Дюко нравилось думать, что если бы он был настоящим солдатом, он походил бы на Лупа. Очевидно, что Луп, как и Хуанита де Элиа, отличался определенной оригинальностью, но Дюко прощал бригадиру претенциозные украшения из волчьего меха — просто потому, что он был лучшим солдатом, какого Дюко обнаружил в Испании, и майор полагал, что Луп должна быть подобающим образом вознагражден. — Луп однажды будет маршалом Франции, — сказал Дюко, — и чем скорее, тем лучше.

— Но не будет, если маршал Массена не захочет этого?

Дюко хмыкнул. Он собирал сплетни усерднее, чем кто-либо иной, но не любил подтверждать их, однако неприязнь Массена к Лупу была настолько известна в армии, что у Дюко не было надобности это скрывать.

— Солдаты как олени-самцы, мадам, — сказал Дюко. — Они дерутся, чтобы доказать, что они самые лучшие в своем стаде, и они ненавидят самых жестоких соперников куда больше, чем тех, кто не бросает им вызов. Таким образом, я готов утверждать, мадам, что неприязнь маршала к бригадиру Лупу — лучшее доказательство выдающихся способностей Лупа.

И еще, полагал Дюко, типичное проявление пристрастия к живописным позам. Неудивительно, что война в Испании тянется так долго и сопряжена с такими трудностями, если маршал Франции тратит впустую свой воинственный пыл на лучшего бригадира в армии.

Он обернулся к окну, услышав звук копыт, отдающийся эхом во входном туннеле крепости. Дюко услышал, как был назван пароль, затем визг петель открывающихся ворот, и секунду спустя он увидел, что группа серых всадников появилась в тускло освещенном сводчатом проходе.

Донья Хуанита де Элиа подошла и встала рядом с Дюко. Она стояла так близко, что он чувствовал запах духов, исходящий от ее безвкусной формы.

— Который из них? — спросила она.

— Тот, что впереди.

— Хорошо держится в седле, — сказала Хуанита де Элиа со сдержанным уважением.

— Прирожденный наездник, — сказал Дюко. — Не позер. Он не учит свою лошадь танцевать, он заставляет ее драться.

Он отошел от женщины. Он не любил запах духов так же, как не любил самоуверенных шлюх.

Двое ждали в неловком молчании. Хуанита де Элиа уже давно догадалась, что ее оружие не действует на Дюко. Она полагала, что он не любит женщин, но правда была в том, что Пьер Дюко просто забывал о них. Время от времени он посещал солдатский бордель, но только после того, как врач назовет ему имя здоровой девушки. Большую часть времени он обходился без подобных развлечений, предпочитая монашеское служение делу Императора. И теперь он сидел за своим столом и листал бумаги, делая вид, что не замечает присутствия женщины. Где-то в городе церковные часы пробили девять, затем голос сержанта эхом отразился от стен внутреннего дворика, и взвод солдат промаршировал к крепостным валам. Дождь лил беспрестанно. И вот наконец застучали сапоги, зазвенели шпоры на лестнице, ведущей к апартаментам Дюко, и донья Хуанита оглянулась в ожидании.

Бригадир Луп не потрудился постучать в дверь Дюко. Он ворвался, кипя от гнева.

— Я потерял двух человек! Пропади оно пропадом! Двух отличных солдат! Убиты стрелками, Дюко, британскими стрелками. Казнены! Их поставили к стенке и расстреляли как бандитов! — Он подошел к столу Дюко и налил себе бренди. — Я хочу назначить цену за голову их капитана, Дюко. Я хочу сварить яйца этого типа.

Он внезапно остановился, заметив экзотического вида женщину в мундире, стоящую около огня. Поначалу Луп решил, что фигура в кавалерийском мундире — чересчур женоподобный молодой человек, один из разряженных парижан, что тратят больше денег на портного, чем на лошадей и оружие, но потом увидел, что парижский денди — на самом деле женщина, и что ниспадающий каскадом черный плюмаж — ее волосы, а не украшение шлема. — Это что — ваша, Дюко? — злобно спросил Луп.

— Месье, — официальным тоном сказал Дюко, — разрешите представить: донья Хуанита де Элиа. Мадам? Это — бригадный генерал Ги Луп.

Бригадир Луп уставился на женщину у огня, и то, что он увидел, ему понравилось, и донья Хуанита де Элиа ответила бригадному генералу взглядом, и то, что она увидела, ей также понравилось. Она увидела не очень высокого, одноглазого человека с грубым, иссеченным непогодой лицом, у него были седеющие волосы и короткая борода, а серый, отороченный мехом мундир сидел на нем как костюм палача. От меха, усыпанного блестящими каплями дождевой воды, пахло звериной шкурой и смесью крепких ароматов седельной кожи, табака, пушечного масла, пороха и конского пота.

— Бригадир, — сказала она вежливо.

— Мадам, — ответил Луп, затем нахально осмотрел с ног до головы все ее тело в облегающей форме, — или я должен говорить «полковник»?

— По крайней мере бригадир, — ответила Хуанита, — если не маршал.

— Двух человек? — прервал Дюко начавшийся флирт. — Как вы потеряли двух человек?

Луп поведал им историю этого дня. Рассказывая, он расхаживал по комнате и грыз яблоко, взятое со стола Дюко. Он рассказал, как взял небольшой отряд в горы, чтобы найти там беглецов из деревни Фуэнтес-де-Оньоро, и как, свершив возмездие над испанцами, был удивлен появлением зеленых курток.

— Ими командовал капитан по имени Шарп, — сказал он.

— Шарп, — повторил Дюко, затем пролистал огромную бухгалтерскую книгу, в которую заносил каждую крупицу информации о врагах Императора. Это была работа Дюко — знать все о противнике и рекомендовать, как его можно уничтожить, и его информация была столь же всеобъемлюща, как его власть. — Шарп, — повторил он, найдя то, что искал. — Стрелок, вы говорите? Я подозреваю, что это может быть тот же самый Шарп, который захватил Орла при Талавере. С ним были только зеленые куртки? Или у него были и красные мундиры?

— У него были красные мундиры.

— Тогда это — тот самый человек. По причине, которую мы никак не можем установить, он служит в красномундирном батальоне. — Дюко добавил новую запись в книгу, которая содержала подобные записи о более чем пятистах офицерах противника. Некоторые из записей были перечеркнуты черной чертой, обозначающей, что эти люди мертвы, и Дюко иногда представлял себе тот великолепный день, когда все герои противника — британцы, португальцы и испанцы — будут перечеркнуты неудержимой французской армией. — Капитан Шарп, — отметил Дюко, — довольно известный человек в войсках Веллингтона. Он произведен в офицеры из рядовых, бригадир, — редкий случай в Великобритании.

— Меня не волнует, произведен ли он из лакеев или нет, Дюко, я хочу его скальп и его яйца!

Дюко неодобрительно относился к личной мести, боясь, что она может помешать исполнению служебных обязанностей. Он закрыл бухгалтерскую книгу.

— Разве не лучше будет, — предложил он холодно, — если вы позволите мне подать формальную жалобу о казни? Веллингтон едва ли ее одобрит.

— Нет, — сказал Луп. — Я не нуждаюсь в адвокатах, чтобы отомстить за себя. — Гнев Лупа был вызван не смертью его солдат, поскольку смерть — это риск, который всякий солдат должен допускать, а скорее тем, как они умерли. Солдат должен умирать в бою или в собственной постели, но не у стенки как уголовный преступник. Луп был также задет тем, что другой солдат одержал над ним верх. — Но если я не смогу убить его за следующие несколько недель, Дюко, вы можете написать свое проклятое письмо. — Разрешение было дано неохотно. — Солдат убивать труднее, чем гражданских, — продолжал Луп, — и мы боролись с гражданскими слишком долго. Теперь моя бригада должна узнать, как правильно убивать врага, тоже одетого в форму.

— Я думал, что большинство французских солдат сражается скорее с другими солдатами, чем с guerrilleros, — сказала донья.

Луп кивнул.

— Большинство да, но не мои, мадам. Мы специализируемся на борьбе с партизанами.

— Расскажите мне как, — попросила она.

Луп поглядел на Дюко, как будто спрашивая разрешения, и Дюко кивал. Дюко раздражало взаимное влечение, которое он ощущал между этими двумя. Это было влечение, столь же примитивное, как кошачья похоть, похоть настолько ощутимая, что Дюко чуть ли не морщил нос от ее зловония. Оставьте этих двоих наедине на полминуты, и их мундиры будут валяться на полу в общей куче. Его оскорбляло не столько их влечение, сколько то, что это отвлекало их от надлежащего исполнения дела.

— Рассказывайте, — предложил он Лупу.

Луп пожал плечами, как если бы в том, чем он занимается, не было никакого особенного секрета.

— У меня самые хорошо обученные солдаты в армии. Лучше, чем императорская гвардия. Они хорошо сражаются, хорошо убивают, и им хорошо платят. Я держу их отдельно. Они не расквартированы с другими войсками, они не смешиваются с другими войсками, и поэтому никто не знает, куда они идут и что будут делать. Если вы пошлете шестьсот человек отсюда в Мадрид, я гарантирую вам, что каждый guerrillero отсюда до Севильи будет знать об этом прежде, чем они выйдут. Но не с моими людьми. Мы не говорим никому, что мы делаем или куда идем, мы просто идем туда и делаем то, что хотим. И мы везде находим свое собственное место, чтобы жить. Я освобождаю деревню от жителей и делаю ее своим опорным пунктом, но мы не остаемся там. Мы идем дальше, мы спим, где придется, и если guerrilleros нападают на нас, они умирают, и не только они, но и их матери, их дети, их священники и их внуки умирают с ними. Мы наводим ужас на них, мадам, так же, как они пытаются навести ужас на нас, и сейчас наша волчья стая наводит ужас почище чем партизаны.

— Хорошо, — сказала Хуанита просто.

— Область, где патрулирует бригадир Луп, на удивление очищена от партизан, — великодушно признал Дюко.

— Но не полностью очищена, — добавил мрачно Луп. — El Castrador пока жив, но я еще использую его собственный нож против него. Возможно, прибытие британцев воодушевит его и он покажет нам свое лицо снова.

— Именно ради этого мы здесь собрались, — сказал Дюко, беря руководство на себя. — Наша работа состоит в том, чтобы удостовериться, что британцы не остаются здесь, но собираются и пакуют свои вещи. — И затем глубоким, почти гипнотизирующим, голосом он описал боевую обстановку так, как он представлял ее. Бригадный генерал Луп, который провел весь прошлый год в борьбе за то, чтобы сделать дороги через пограничные холмы свободными от партизан и таким образом снизить ущерб, наносимый армии маршала Массена в Португалии, слушал увлечено, поскольку Дюко рассказывал реальную историю а не патриотическую ложь, которой торговали вразнос в колонках «Монитора». — Веллингтон умен, — признал Дюко. — Он не блистает, но он умен, и мы недооценили его.

Существование линий Торрес Ведрас было неизвестно французам, пока они не подошли к ним на расстояние пушечного выстрела, и там они и стояли, голодные и холодные более чем когда-либо, в течение долгой зимы. Теперь армия вернулась к испанской границе и ждала наступления Веллингтона.

Это наступление будет тяжелым и кровавым из-за двух массивных крепостей, которые перекрывали единственные проходимые дороги через пограничные горы. Сьюдад Родриго был северной крепостью и Бадахос — южной. Бадахос был в руках испанцев еще месяц назад, и саперы Массена отчаялись когда-либо пробиться сквозь его толстые стены, но Дюко дал огромную взятку, и испанский командующий отдал ключи от крепости. Теперь оба ключа к Испании, Бадахос и Сьюдад Родриго, крепко держала рука Императора.

Но была еще третья крепость на границе, тоже в руках французов. Алмейда была в Португалии, и хотя она не была столь важна, как Сьюдад Родриго или Бадахос, и хотя ее огромный замок был разрушен вместе с собором в результате страшного взрыва пороха в прошлом году, толстые звездообразные стены города и его сильный французский гарнизон все еще создавали огромное препятствие. Любая британская армия, осаждающая Сьюдад Родриго, должна будет выделить несколько тысяч человек, чтобы предотвратить угрозу нападения гарнизона Алмейды с целью перерезать пути снабжения, и Дюко считал, что Веллингтон не потерпит такую угрозу в тылу своей армии.

— Первейшей задачей Веллингтона будет захватить Алмейду, — сказал Дюко, — и маршал Массена приложит все усилия, чтобы уменьшить риск британской осады. Другими словами, бригадир, — Дюко обращался скорее к Лупу, чем к донье Хуаните, — будет битва при Алмейде. Немногое бесспорно на войне, но я думаю, что мы можем считать это бесспорным.

Луп посмотрел на карту и кивнул, соглашаясь.

— Если маршал Массена не отзовет гарнизон, — сказал он презрительно, как если бы предполагал, что Массена, его противник, способен на любую глупость.

— Он не отзовет, — возразил Дюко с уверенностью человека, обладающего властью диктовать стратегию маршалам Франции. — И причина того, что он не сделает этого, здесь, — показал Дюко на карте. — Смотрите, — сказал он, и Луп послушно склонился над картой. Крепость Алмейда была изображена в виде звезды, напоминающей об очертаниях ее укреплений. Вокруг крепости были обозначены холмы, но позади них, между Алмейдой и остальной частью Португалии текла глубокая река. Коа. — Река течет сквозь ущелье, бригадир, — пояснил Дюко, — и единственный мост пересекает ее у Гастелло Бом.

— Я знаю это прекрасно.

— Так вот, если мы победим генерала Веллингтона на этой стороне реки, — показал Дюко, — тогда его бегущая армия будут вынуждены отступать через единственный мост — всего трех метров шириной. Именно поэтому мы держим гарнизон в Алмейде — потому что его присутствие вынудит лорда Веллингтон сражаться на этом берегу Кoa, и если он будет сражаться, мы уничтожим его. И как только британцы уйдут, бригадир, мы будем использовать вашу тактику наведения ужаса, чтобы покончить со всем сопротивлением в Португалии и Испании.

Луп выпрямился. Он был впечатлен анализом Дюко, но и сомневался в нем. Ему было нужно время, чтобы сформулировать свои возражения, и он выдержал паузу, раскуривая длинную, темную сигару. Он выпустил струю дыма, затем решил, что нет никакого вежливого способа высказать свои сомнения, а потому решил идти напролом.

— Я не сражался с британцами на поле боя, майор, но я слышал, что они — упорны как черти в обороне. — Луп смотрел на карту. — Я знаю эти места хорошо. Тут сплошные холмы и долины рек. Дайте Веллингтону холм, и вы можете умереть от старости, прежде чем собьете с него этого педераста. Так я слышал, по крайней мере. — Луп пожал плечами, как бы сомневаясь в собственном высказывании.

Дюко улыбнулся:

— Предположим, бригадир, что армия Веллингтона загниет изнутри?

Луп обдумал вопрос и кивнул.

— Тогда он сломается.

— Отлично! Потому что это именно то, ради чего я хотел, чтобы вы встретили донью Хуаниту, — сказал Дюко, и леди улыбнулась драгуну. — Донья Хуанита пересечет линию и будет жить в стане нашего противника. Время от времени, бригадир, она будет приезжать к вам за тем, чем я буду ее снабжать. Я хочу, чтобы вы поняли, что обеспечить это снабжение — ваша самая главная обязанность.

— Снабжение? — спросил Луп. — Вы подразумеваете пушки? Боеприпасы?

Донья Хуанита ответила за Дюко:

— Ничего, бригадир, что нельзя перевезти в корзинах вьючной лошади.

Луп посмотрел на Дюко:

— Вы думаете, что это легко — проехать от одной армии к другой? Черт, Дюко, у британцев есть кавалерийские заслоны, есть партизаны и наши собственные пикеты, и Бог знает сколько других британских часовых. Это не походит на прогулку в Булонском лесу.

Дюко выглядел беззаботным:

— Донья Хуанита сделает собственные приготовления, и я полагаюсь на нее. То, что вы должны сделать, бригадир, это ознакомить леди с вашим логовищем. Она должна знать, где найти вас и как. Вы можете устроить это?

Луп кивнул и посмотрел на женщину.

— Вы можете отправиться со мной завтра?

— Хоть на весь день, бригадир.

— Тогда мы едем завтра, — сказал Луп, — и, возможно, послезавтра тоже?

— Возможно, генерал, все возможно…

Дюко снова прервал их флирт. Было уже поздно, его ждал ужин, и у него еще оставалась бумажная работа на несколько часов, которую необходимо закончить.

— Ваши люди, — сказал он Лупу, — теперь находятся на линии пикетов армии. Поэтому я хочу, чтобы вы были проследили за прибытием новой части британской армии.

Луп, подозревая, что новое задание не стоит выеденного яйца, нахмурился:

— Мы всегда следим за такими вещами, майор. Мы — солдаты, помните?

— Особенно внимательно следите, бригадир. — Дюко был нечувствителен к выпадам Лупа. — Испанская часть, Real Compania Irlandesa, как ожидают, скоро присоединится к британцам, и я хочу знать, когда они прибывают и где они размещены. Это важно, бригадир.

Луп поглядел на Хуаниту, подозревая, что Real Compania Irlandesa была так или иначе связана с ее миссией, но ее лицо ничего не выражало. Неважно, решил Луп, женщина скажет ему все, прежде чем пройдут следующие две ночи. Он обернулся к Дюко.

— Если собака пернет в британском расположении, майор, вы будете знать об этом.

— Хорошо! — сказал Дюко, заканчивая беседу. — Не буду задерживать вас, бригадир. Я уверен, что у вас есть планы на вечер.

Луп, готовый откланяться, взял свой шлем с влажным серым плюмажем.

— Dona, — спросил он, — прежде чем открыть дверь на лестницу, — так ведь называют замужнюю женщину?

— Мой муж, генерал, похоронен в Южной Америке. — Хуанита пожала плечами. — Желтая лихорадка, увы.

— И моя жена, мадам, — сказал Луп, — похоронена в ее кухне в Безансоне. Увы.

Он придержал ручку двери, предлагая сопроводить донью Хуаниту по винтовой лестнице, но Дюко задержал испанку.

— Вы готовы отправиться? — спросил Дюко, когда Луп был вне пределов слышимости.

— Так скоро?

Дюко пожал плечами:

— Я подозреваю, что Real Compania Irlandesa достигнет британских линий в ближайшее время. Наверняка — к концу месяца.

Хуанита кивнула:

— Я готова. — Она сделала паузу: — И британцы, Дюко, будут, конечно, подозревать зачем им прислали королевских ирландцев?

— Конечно, будут. Они были бы дураками, если бы не подозревали. И я хочу, чтобы они были подозрительны. Наша задача, мадам, состоит в том, чтобы ослабить нашего противника, так что позволим им опасаться Real Compania Irlandesa, и, возможно, они пропустят реальную угрозу… — Дюко снял очки и протер линзы полой сюртука. — А лорд Кили? Вы уверены в его привязанности?

— Он — пьяный дурак, майор, — ответила Хуанита. — Он сделает то, что я скажу ему.

— Не заставляйте его ревновать, — предупредил Дюко.

Хуанита улыбнулась:

— Вы можете читать мне лекции мне по многих предметам, Дюко, но когда дело доходит до мужчин и их капризов, верьте мне, я знаю все, что можно о них знать. Не волнуйтесь о моем лорде Кили. Он будет всегда милым и послушным. Это — все?

Дюко надел очки.

— Это — все. Я могу пожелать вам хорошо отдохнуть ночью, мадам?

— Я уверен, что это будет роскошная ночь, Дюко.

Донья Хуанита улыбнулся и вышла из комнаты. Дюко слышал, как ее шпоры бренчали на ступеньках, затем донесся ее смех, когда она столкнулась с Лупом, поджидавшим ее у подножья лестницы. Дюко закрыл дверь, когда они засмеялись вместе, и медленно подошел к окну. Дождь в ночи хлестал по-прежнему, но Дюко не обращал внимания, его мысли были заняты видением грядущей славы. Слава зависела не столько от Хуаниты и Лупа, исполняющих свой долг, сколько от хитроумного плана человека, которого даже Дюко признавал равным себе, человека, чье страстное желание победить британцев не уступало желанию Дюко увидеть торжествующую Францию, и этот человек уже был позади британских линий, где он посеет семена зла, от которого британская армия начнет гнить изнутри, а затем попадет в западню возле узкого оврага. Худое тело Дюко, сотрясала дрожь, когда видение развернулось в его воображении во всем своем великолепии. Он видел наглую британскую армию, разрушенную изнутри, затем загнанную в ловушку и разбитую. Он видел триумф Франции. Он видел долину реки, забитую до самых скалистых краев окровавленными трупами. Он видел Императора, правящего всей Европой, а затем, кто знает, и всем миром. Александр сделал это — почему не сделать это же Бонопарту?

И все это начнется с небольшой хитрости Дюко и его самого секретного агента на берегу Коа, около крепости Алмейда.

***

— Это — шанс, Шарп, душу могу заложить, это — шанс. Истинный шанс. Не так много шансов встречаются в жизни, и человек должен хвататься за них. Мой отец учил меня этому. Он был епископом, и ты понимаешь, что человек не поднимается с должности викария до епископа, не хватаясь за каждый шанс. Ты понимаешь меня?

— Да, сэр.

Массивные ягодицы полковника Клода Рансимена надежно располагались на скамье постоялого двора, а перед ним на простом дощатом столе грудились во множестве объедки. Тут были и куриные кости, и голые остовы гроздей винограда, кожура апельсинов, обглоданный скелет кролика, куски неопознаваемого хряща и опустошенный бурдюк. Обильная жратва вынудила полковника Рансимена расстегнуть мундир, жилет и рубашку, чтобы ослабить завязки корсета и выпустить на свободу живот, так что часовая цепочка с печатками пересекала полосу бледной, тугой как барабан плоти. Время от времени полковник звучно рыгал.

— Тут где-то есть горбатая девчонка, которая подает пищу, Шарп, — сказал Рансимен. — Если увидишь девчонку, скажи ей, что я съел бы кусок пирога. И немного сыра, пожалуй. Но не козьего. Не выношу козьего сыра: он вызывает во мне раздражительность, понимаешь?

У красного мундира Рансимена были желтые отвороты и серебряное плетение 37-го, хорошего линейного полка из Гэмпшира, где не видели даже и тени полковника уже много лет. Еще недавно Рансимен как Генеральный управляющий фургонами отвечал за кучеров и грузчиков королевского корпуса фургонов и вспомогательного подразделения португальских погонщиков мулов, но теперь он был назначен офицером связи в Real Compania Irlandesa.

— Это — честь, конечно, — говорил он Шарпу, — но ни неожиданная, ни незаслуженная. Я сказал Веллингтону, когда он назначил меня Генеральным управляющим фургонами, что я буду делать эту работу в виде одолжения ему, но что я ожидаю награду за это. Порядочный человек не станет тратить годы своей жизни, вбивая правила поведения в тупые головы кучеров фургонов, клянусь Богом, нет. Вижу горбунью, Шарп! Вон она! Останови ее, Шарп, будь добрым товарищем! Скажи ей, что я хочу пирог и настоящий сыр!

Пирог и сыр были доставлены, и еще бурдюк с вином и тарелка вишен, дабы удовлетворить последний приступ аппетита Рансимен. Компания кавалерийских офицеров, расположившихся за столом в дальнем углу двора, заключала пари на то, сколько жратвы Рансимен сможет поглотить, но Рансимен был глух к насмешкам.

— Это — шанс, — повторил он снова, хорошенько заправившись пирогом. — Я не могу сказать, чем это обернется для тебя, конечно, потому что парень вроде тебя вряд ли может ждать многого от жизни в любом случае, но я считаю, что у меня есть шанс на Золотое Руно. — Он посмотрел на Шарпа. — Ты ведь понимаешь, что значит real, не так ли?

— «Королевский», сэр.

— Выходит, ты не совсем необразованный, а? Именно «королевский», Шарп. Королевская гвардия! Эти ирландские парни — королевские! А не банда кучеров и погонщиков мулов. У них есть связи при дворе, Шарп, а это означает королевские награды! Я даже что-то слышал, будто испанский двор дает пенсию с указом о Золотом Руне. К ордену полагается красивая звезда и золотая нагрудная цепь, но пенсия тоже не помешает. Награда за хорошо сделанную работу, разве ты не понимаешь? И это только от испанцев! Один только Господь знает, на что может разориться Лондон. Рыцарство? Принц-регент захочет узнать, как мы справляемся с этим делом, Шарп, он будет интересоваться нами, разве не ясно? Он ждет, что мы примем этих ребят должным образом, как приличествует королевской гвардии. Орден Бани по крайней мере, я думаю. Возможно, даже виконтство? А почему нет? Есть только одна проблема. — Полковник Рансимен снова рыгнул снова, затем приподнял ягодицы на нескольких секунд. — Бог мой, так-то лучше, — сказал он. — Освобождайтесь от газов — так говорит мой доктор. Нет хуже для здоровья, чем держать вредные газы внутри, говорит он мне, потому что тело будет гнить изнутри. Теперь, Шарп, капля дегтя в нашей бочке меда: эти королевские гвардейцы — ирландцы. Ты когда-нибудь командовал ирландцами?

— Немного, сэр.

— Понятно. А я командовал множеством жуликов с тех пор, как они объединили наш корпус с ирландским корпусом фургонов. И нет такой вещи об ирландцах, которой я не знаю. Был когда-либо в Ирландии, Шарп?

— Нет, сэр.

— Я был там однажды. Гарнизонная служба в Дублинском замке. Шесть месяцев страдания, Шарп, без единого кусочка должным образом приготовленной еды. Бог видит, Шарп, я стремлюсь быть хорошим христианином и любить моих собратьев, но ирландцы действительно иногда достают. Не то чтобы некоторые из них не были самыми хорошими товарищами, которых только можно найти, но они могут быть такими тупыми! В самом деле, Шарп, я иногда задавался вопросом: уж не морочат ли они мне голову? Притворяются, что не понимают самых простых приказов. Понимаешь это? И есть кое что еще, Шарп. Мы должны будем быть благоразумными, ты и я. Ирландцы, — тут Рансимен с трудом наклонился вперед, как если бы доверял что-то очень важное Шарпу, — они в большинстве своем римские католики, Шарп. Паписты! Нам придется придерживать свои религиозные взгляды, чтобы не вызвать их возмущение! Ты и я можем знать про себя, что Папа Римский — перевоплощение Блудницы Вавилонской, но делу не поможет, если мы скажем об этом вслух. Знаешь, что я подразумеваю?

— Вы подразумеваете, что не будет никакого Золотого Руна, сэр?

— Добрый малый! Я знал, что ты поймешь. Точно. Мы должны быть дипломатичными, Шарп. Мы должны понимать. Мы должны принимать этих парней так, будто они англичане. — Рансимен обдумал свое утверждение и нахмурился: — Или почти англичане, так или иначе. Ты ведь из рядовых, не так ли? Следовательно, эти соображения могут быть не вполне очевидны для тебя, но если ты только не забудешь помалкивать о Папе Римском, ты не наделаешь непоправимых ошибок. И скажи твоим парням то же самое, — добавил он торопливо.

— Многие из моих людей — сами католики, сэр, — уточнил Шарп. — И к тому же ирландцы.

— Так и должно быть, так и должно быть. Каждый третий в этой армии — ирландец! Если когда-нибудь будет мятеж, Шарп… — Полковник Рансимен вздрогнул, представив бунтующих папистов в красных мундирах. — Ладно, нет смысла забивать себе головы этим, не так ли? Просто игнорируйте их позорную ересь, Шарп, просто игнорируйте ее. Игнорировать — единственно правильное отношение к папистам, всегда говорил мой дорогой отец, а сжигать их у столба — единственное известное лекарство. Он был епископом, так что разбирался в этих делах. О, и еще одно, Шарп: я был бы обязан, если бы ты не называл меня «полковником Рансимен». Они еще не заменили меня, таким образом я — все еще Генеральный управляющий фургонами, так что следует говорить «генерал Рансимен».

— Конечно, генерал, — сказал Шарп, скрывая улыбку. После девятнадцати лет в армии он хорошо изучил таких, как полковник Рансимен. Человек покупал себе каждое повышение вплоть до подполковника, и на этом застрял, потому что получить звание выше этого можно только по старшинству и за заслуги, но если Рансиен хочет называться генералом, что ж, Шарп может и подыграть ему. Он уже понял, что от Рансимена вряд ли можно ждать неприятностей, поэтому не стоит противоречить ему в такой мелочи.

— Добрый малый! Ах! Ты видишь этого тощего парня, который уходит? — Рансимен указал на человека, направляющегося к арке на выходе из постоялого двора. — Клянусь, что он оставил на столе почти полный бурдюк вина. Видишь? Пойди и прихвати его, Шарп, будь добрым товарищем, прежде чем горбатая девчонка наложит на него свою лапу. Я сам бы пошел, но проклятая подагра как-то особенно грызет меня сегодня. Иди же, иди, я хочу пить!

Шарп был спасен от унизительной обязанности обшаривать чужие столы, словно нищий, появлением майора Майкла Хогана, что позволило Шарпу вернуться к столу, заваленному остатками завтрака Рансимена.

— Добрый день, полковник, — сказал Хоган, — и это — великий день, не так ли?

Шарп заметил, что Хоган преднамеренно подчеркивает свой ирландский акцент.

— Жаркий, — отозвался Рансимен, промакивая салфеткой пот, который стекал по пухлым щекам, и затем, внезапно осознав, что сидит с голым животом, безуспешно попытался стянуть края корсета. — Ужасно жаркий, — сказал он.

— Это — солнце, полковник, — сказал Хоган очень искренне. — Я заметил, что на солнце обычно бывает жарко. Вы заметили это?

— Ну, конечно, это — солнце! — сказал Рансимен, сконфуженный.

— Значит, я прав! Не правда ли удивительно? А что относительно зимы, полковник?

Рансимен перевел измученный взгляд на оставленный бурдюк. Он собирался приказать, чтобы Шарп принес его, когда служанка унесла его.

— Проклятье! — печально пробормотал Рансимен.

— Вы что-то сказали, полковник? — Хоган позаимствовал у Рансимена пригоршню вишен.

— Ничего, Хоган, просто приступ подагры. Мне нужно побольше Хьюссоновой воды, но ее здесь чертовски трудно найти. Может быть, вы могли бы послать запрос в Конную гвардию в Лондоне? Они должны понимать, что мы здесь нуждаемся в лечении? И еще кое-что, Хоган.

— Говорите, полковник. Я всецело к вашим услугам.

Рансимен покраснел. Он понимал, что его дразнят, но хотя он был выше ирландца по званию, его пугала близость Хогана к Веллингтону.

— Я все еще, как вы знаете, Генеральный управляющий фургонами, — с трудом выговорил Рансимен.

— Именно так, полковник, именно так. И чертовски замечательный, должен сказать. Пэр говорил мне буквально на днях. Хоган, говорит он, вы за всю свою жизнь видели, чтобы фургонами распоряжались так мастерски?

— Веллингтон так сказал? — спросил Рансимен удивленно.

— Сказал, полковник, сказал.

— Что ж, я вовсе не удивлен, — сказал Рансимен. — Моя дорогая мать всегда говорила, что у меня талант к организации, Хоган. Но суть в том, майор, — продолжал Рансимен, — что пока замены не найдено, я — все еще Генеральный управляющий фургонами, — он подчеркнул слово «генеральный», — и я был бы весьма обязан, если бы вы обращались ко мне как…

— Мой дорогой Управляющий фургонами, — прервал Хоган осторожную сентенцию Рансимена, — почему вы не сказали сразу? Конечно я буду обращаться к вам как к Управляющему фургонами, и прошу прощения, что не додумался до этой простой любезности самостоятельно. Но теперь, дорогой управляющий, вы должны извинить меня: Real Compania Irlandesa достигла окраин города, и мы должны встретить их. Вы готовы? — Хоган указал на выход с постоялого двора.

Рансимен был напуган перспективой немедленного действия.

— Прямо сейчас, Хоган? Сию минуту? Но я не могу. Указание доктора. Человек моей конституции должен отдохнуть после… — Он сделал паузу, подбирая правильное слово. — После… — Он попытался снова и снова потерпел неудачу.

— Отдых после трудов? — вкрадчиво подсказал Хоган. — Очень хорошо, Управляющий фургонами, я скажу лорду Кили, что вы встретите его и его офицеров на приеме у генерала Вальверде сегодня вечером, в то время как Шарп отведет солдат в Сан Исирдо.

— Сегодня вечером у Вальверде, Хоган, — согласился Рансимен. — Очень хорошо. И еще, Хоган. О том, что я был Генеральным управляющим фургонами…

— Нет необходимости благодарить меня, Управляющий фургонами. Вы только смутили бы меня вашей благодарностью, честное слово! Я уважаю ваши пожелания и прикажу всем остальным делать то же самое. Теперь идите, Ричард! Где ваши зеленые друзья?

— В пивной возле постоялого двора, сэр, — сказал Шарп. Его стрелки должны были присоединиться к Шарпу в форде Сан Исирдо — заброшенной цитадели на португальской границе, чтобы помогать ему обучать Real Compania Irlandesa стрелять из мушкетов и наступать в линии застрельщиков.

— Бог ты мой, Ричард, ну Рансимен и дурак! — довольно сказал Хоган, когда они вышли за ворота постоялого двора. — Он — добродушный дурак, но он, наверное, был худшим Генеральным управляющий фургонов за всю историю. Собака Мак-Джиллигана лучше справилась бы с работой, а собака Мак-Джиллигана была совершенно слепой, припадочной и часто пьяной. Вы никогда не знали Мак-Джиллигана, не так ли? Хороший инженер, но он свалился со Старого мола в Гибралтаре и утонул после того, как выпил две кварты хереса, упокой Господи его душу. Бедная собака была безутешна и ее пришлось пристрелить. Горцы 73-го проделали это с полной расстрельной командой и последующими воинскими почестями. Рансимен нужен для того, чтобы польстить ирландцам и заставить их думать, будто мы относимся к ним серьезно, но это не ваша работа. Вы понимаете меня?

— Нет, сэр, — сказал Шарп, — совершенно не понимаю вас, сэр.

— Вы плохо соображаете, Ричард, — сказал Хоган, затем остановился и взялся за серебряную пуговицу на куртке Шарп, чтобы привлечь внимание к его следующим словам. — Цель всего, что мы теперь делаем, состоит в том, чтобы расстроить лорда Кили. Ваша работа состоит в том, чтобы стать занозой в заднице лорда Кили. Мы не хотим его здесь, и мы не хотим его проклятую королевскую роту, но мы не можем сказать им, чтобы убирались прочь, потому что это было бы недипломатично, таким образом, ваша работа состоит в том, чтобы заставить их уйти добровольно. О! Простите меня, — смутился он, потому что пуговица осталась у него в руке. — Эти педерасты не внушают доверия, Ричард, и мы должны найти дипломатический способ избавиться от них, поэтому сделайте все, что сможете, чтобы обидеть их, сделайте это, и предоставьте Рансимену Пузатому быть вежливым, чтобы они не думали, что мы преднамеренно грубы. — Хоган улыбнулся. — Самое большее они обвинят вас в том, что вы не джентльмен.

— А я не джентльмен, так ведь?

— Так уж получилось, что нет, это одна из ваших ошибок, но давайте не волноваться об этом теперь. Помогите мне избавьтесь от Кили, Ричард, со всеми его игрушечными солдатиками. Заставьте их бояться вас! Заставьте их страдать! Но прежде всего, Ричард, пожалуйста, пожалуйста заставьте ублюдков уйти.

***

Real Compania Irlandesa означает Ирландская королевская рота, но фактически это был небольшой батальон, один из пяти, которые составляли дворцовую гвардию королевского двора Испании. Триста четыре гвардейца были вписаны в книги роты, когда она несла службу во Дворце Эскориал в пригороде Мадрида, но пленение короля Испании и нарочитое невнимание со стороны французов подсократило списочный состав, а поездка морем вокруг Испании, чтобы присоединиться к британской армии, проредила ряды еще больше, так что сейчас в предместье Вилар Формозо в строю стояли оставшиеся сто шестьдесят три человека. Этих сто шестьдесят трех гвардейцев сопровождали тринадцать офицеров, священник, восемьдесят девять жен, семьдесят четыре ребенка, шестнадцать слуг, двадцать две лошади, дюжина мулов, «и одна любовница», сказал Шарпу Хоган.

— Одна любовница? — недоверчиво спросил Шарп.

— Есть, вероятно, дюжина шлюх, — сказал Хоган, — или две дюжины! Может быть, целый бродячий бордель, но его светлость предупредил меня, что ждет особого отношения к нему и его подруге. Ее еще нет здесь, имейте ввиду, но его светлость сказал мне, что она приезжает. Донья Хуанита де Элиа, как предполагается, используя свое очарование, прокладывает себе путь через линии противника, чтобы согреть постель его светлости, и если она — та самая Хуанита де Элиа, о которой я наслышан, тогда она хорошо подготовлена по части согревания постели. Вы знаете, что говорят о ней? То, что она коллекционирует форму полка каждого, с кем спит! — хихикнул Хоган.

— Если она собирается пересекать линии здесь, — сказал Шарп, — ей чертовски повезет, если она избежит бригаду Лупа.

— Откуда, черт возьми, вы знаете о Лупе? — резко спросил Хоган. Большую часть времени ирландец держался приветливым и остроумным приятелем, но Шарп знал, что дружелюбие маскирует бритвенно острый ум, и в тоне вопроса внезапно сверкнула острая сталь.

Все же Хоган был в первую очередь другом, и долю секунды Шарп испытывал искушение признаться в том, что он встретил бригадира и незаконно казнил двух его солдат, одетых в серую форму, но решил, что подобного рода дела лучше предать забвению.

— Все знают о Лупе в этих краях здесь, — ответил он вместо этого. — Вы не проведете дня на этой границе, не услышав о Лупе.

— Это действительно так, — согласился Хоган, его подозрения развеялись. — Но не пытайтесь познакомиться с ним поближе, Ричард. Он — плохой мальчик. Позвольте мне заботиться о Лупе, в то время как вы заботьтесь об этом позорище. — Хоган и Шарп, сопровождаемые стрелками, завернули за угол и увидели Real Compania Irlandesa, выстроенную для смотра на пустыре напротив недостроенной церкви. — Наши новые союзники, — сказал Хоган неприязненно, — хотите верьте, хотите нет, одеты в повседневную форму.

Повседневная форма солдата предназначена для того, чтобы он носил ее каждый день, исполняя свои солдатские обязанности, но повседневная форма Real Compania Irlandesa была намного более безвкусной и роскошной, чем полная парадная форма большинства британских линейных батальонов. Гвардейцы носили короткие красные куртки с раздвоенными, обшитыми черным шнуром с позолоченной бахромой, фалдами. Тем же самым черным с золотом шнуром были обшиты петлицы и воротники, в то время как отвороты, обшлага, задники фалд были изумрудно-зеленого цвета. Их бриджи и жилеты когда-то были белыми; высокие ботинки, ремни и портупеи — из черной кожи, шелковые пояса — зеленые, и того же зеленого цвета — высокие перья, приколотые у каждого на боку черной двурогой шляпы. Позолоченные кокарды на шляпах изображали башню и льва на задних лапах, и те же самые символы были изображены на великолепных, зеленых с золотом, перевязях, которые носили мальчишки-барабанщики и сержанты. Когда Шарп подошел ближе, он увидел, что роскошные мундиры поношены, заштопаны и выцвели, но все же они все еще выглядели нарядно в ярком свете весеннего дня. Сами солдаты казались не столь бравыми — скорее удрученными, утомленными и недовольными.

— Где их офицеры? — спросил Шарп у Хогана.

— Ушли в таверну завтракать.

— Они не едят со своими людьми?

— Очевидно, нет. — Неодобрение Хогана было не столь явным, как у Шарпа. — Теперь не время для сочувствия, Ричард, — предупредил Хоган. — Вы не должны любить этих парней, помните?

— Они говорят по-английски?

— Так же, как вы или я. Приблизительно половина из них родились в Ирландии, другая половина происходит от ирландских эмигрантов, и многие, я должен сказать, прежде носили красные мундиры, — сказал Хоган, имея ввиду, что они были дезертирами из британской армии.

Шарп повернулся и подозвал Харпера.

— Давай-ка взглянем на эту дворцовую гвардию, сержант, — сказал он. — Прикажи им разомкнуть ряды.

— Как мне их называть? спросил Харпер.

— Батальон, наверное, — предположил Шарп.

Харпер набрал полную грудь воздуха.

— Ба-та-льо-о-он… Смиррр-на!! — Голос его был так громок, что ближние в строю вздрогнули и едва не подпрыгнули на месте, но лишь немногие исполнили команду. — Для осмотра-а-а… Ря-ды-ы-ы … Разом… кнуть!! — проревел Харпер, и снова очень немногие гвардейцев двинулись с места. Некоторые просто таращились на Харпера, в то время как большинство ждали указаний от собственных сержантов. Один из этих великолепно разукрашенных сержантов направился к Шарпу, очевидно, чтобы спросить, какими полномочиями наделены стрелки, но Харпер не ждал объяснений: — Шевелитесь, вы ублюдки! — проревел он со своим донеголским акцентом. — Вы теперь на войне, а не королевские горшки охраняете. Будьте порядочными шлюхами, как все мы, и размокните ряды, немедленно!

— А я еще помню времена, когда ты не хотел быть сержантом, — вполголоса сказал Шарп Харперу, когда пораженные гвардейцы наконец повиновались команде зеленого мундира. — Вы с нами, майор? — спросил Шарп Хогана.

— Я буду ждать здесь, Ричард.

— Тогда пошли, сержант, — сказал Шарп, и стрелки начали осматривать первую шеренгу роты. Неизбежная в любом городе банда уличных мальчишек следовала за ними в двух шагах, изображая из себя офицеров, но ирландец ударом кулака в ухо далеко отбросил самого наглого из мальчишек, и другие разбежались, дабы избежать наказания.

Шарп осматривал в первую очередь мушкеты, а не солдат, однако каждому он посмотрел в глаза, чтобы удостоверился, насколько тот уверен в себе и готов сражаться. Солдаты воспринимали его осмотр с обидой, и неудивительно, думал Шарп, ведь многие из этих гвардейцев ирландцы, которым явно не по себе от того, что их придали британской армии. Они добровольно вступили в Real Compania Irlandesa, чтобы защищать Его Католическое Величество Короля, а здесь над ними измываются вояки из армии протестантского монарха. Хуже того: многие из них были ярыми ирландскими патриотами, преданными своей стране, как только изгнанники могут быть преданны, а теперь их просят сражаться в одном строю с чужеземными поработителями их отчизны. Однако Шарп, который сам был прежде рядовым, ощущал в них больше страха, чем гнева, и он задавался вопросом: может быть, гвардейцы просто боятся, что от них потребуют надлежащего исполнения военной службы? Потому что если судить по виду их мушкетов, Real Compania Irlandesa давно забыла, что такое военная службу. Их мушкеты выглядели просто позорно. Гвардейцы были вооружены довольно новыми мушкетами испанского производства с прямой собачкой курка; однако эти мушкеты они сделали совершенно непригодными к эксплуатации — замки проржавели, а стволы забиты пороховой гарью. У некоторых из них не было даже кремней, у других — кожаной прокладки под кремень, а у одного мушкета даже не было винта собачки, которым крепится кремень.

— Ты когда-нибудь стрелял из этого мушкета, сынок? — спросил солдата Шарп.

— Нет, сэр.

— А вообще ты когда-нибудь стрелял из мушкета, сынок?

Парнишка испуганно оглянулся на собственного сержанта.

— Отвечать офицеру, парень! — рыкнул Харпер.

— Один раз, сэр. Однажды, — сказал солдат. — Только однажды.

— Если ты захочешь убить кого-нибудь этим ружьем, сынок, тебе придется бить его по голове прикладом. Уверяю тебя. — Шарп вернул мушкет солдату. — Ты выглядишь достаточно большим для этого.

— Как тебя зовут, солдат? — спросил парня Харпер.

— Рурк, сэр.

— Не называй меня «сэр». Я — сержант. Откуда ты?

— Мой отец из Голуэя, сержант.

— И я из Тангавина в графстве Донегол, и я стыжусь, малыш, стыжусь, что такой же ирландец, как я, не может держать ружье хотя бы немного в приличном виде. Иисус, парень, ты и француза не подстрелишь из этой штуки, уже не говоря уж об англичанине. — Харпер снял с плеча собственную винтовку и сунул ее под нос Рурку. — Смотри сюда, парень! Чистая настолько, что ей можно сопли выбивать из носа короля Георга. Вот так должно выглядеть оружие!.. Направо посмотрите, сэр… — добавил Харпер вполголоса.

Шарп повернулся и увидел двух всадников, скачущих через пустырь к нему. Копыта лошадей вздымали струи пыли. Первым, на прекрасном черном жеребце, скакал офицер в великолепном мундире Real Compania Irlandesa — его сюртук, вальтрап, шляпа и упряжь были богато украшены золотыми кисточками, выпушками и петличками. Второй всадник был столь же роскошно одет и на великолепной лошади, а позади этих двоих маленькая группа других наездников была вынуждена придержать скакунов, перехваченная Хоганом. Ирландский майор, все еще пешком, поспешал за двумя всадниками, но был слишком далеко, чтобы помешать им добраться до Шарпа.

— Что, черт возьми, вы делаете? — спросил первый офицер, остановив коня в шаге от Шарпа. У него было тонкое, загорелое лицо с тщательно подстриженными и напомаженными усиками. Шарп предположил, что ему нет еще и тридцати, но несмотря на юность, на его угрюмом и потасканном лице читалось выражение превосходства, как у существа, рожденного, чтобы повелевать.

— Я провожу смотр, — ответил Шарп холодно.

Второй всадник остановил коня по другую сторону от Шарпа. Этот был старше, чем его компаньон, и носил ярко-желтый сюртук и бриджи испанского драгуна, но его мундир был настолько изукрашен золотыми цепями, кисточками и аксельбантами, что Шарп предположил, что перед ним по меньшей мере генерал. Его узкое, усатое лицо имело то же властное выражение, что у первого офицера.

— Разве вас не учили спрашивать разрешение командира, прежде чем осматривать его солдат? — спросил старший с явным испанским акцентом, затем отдал приказ на испанском языке его младшему товарищу.

— Старший сержанта Нунан! — выкрикнул младший офицер, очевидно, передавая команду старшего. — Сомкнуть строй немедленно!

Старший сержант Real Compania Irlandesa послушно перестроил людей в сомкнутый строй, и тут как раз Хоган добрался до Шарпа.

— Вы уже здесь, милорды, — обратился Хоган к обоим всадникам. — И как Ваши Светлости отзавтракали?

— Это было дерьмо, Хоган. Я не накормил бы этим собаку, — сказал младший из двоих, надо полагать — лорд Кили, ломающимся голосом, в котором слышалась неприязнь, но кроме того — влияние паров алкоголя. Его Светлость, решил Шарп, хорошо принял за ланчем — достаточно хорошо, чтобы ослабить узду, в которой он вынужден был себя держать. — Вы знаете это существо, Хоган? — Его Светлость кивнул, указывая на Шарпа.

— Разумеется, знаю, милорд. Позвольте мне представить: капитан Ричард Шарп, Южный Эссекс, — тот самый человек, которого Веллингтон хотел видеть вашим советником по боевой подготовке. И, Ричард: имею честь представить графа Кили, полковника Real Compania Irlandesa.

Кили мрачно посмотрел на лохмотья стрелка.

— Значит, вы будете нашим инструктором по строевой подготовке?

В его словах звучало сомнение.

— Я также даю уроки убийства, милорд, — ответил Шарп.

Старший испанец в желтой униформе усмехнулся в ответ на претензии Шарпа.

— Эти люди не нуждаются в уроках убийства, — сказал он на своем английском с испанским акцентом. — Они — солдаты Испании, и они знают, как убивать. Их надо научить как умирать.

Хоган прервал.

— Позвольте мне представить: Его Превосходительство дон Луис Вальверде, — сказал он Шарпу. — Генерал — главный доверенный представитель Испании в нашей армии. — И Хоган подмигнул Шарпу так, чтобы это не мог видеть ни один из всадников.

— Уроки умирать, милорд? — спросил генерала Шарп, озадаченный его высказыванием и задающийся вопросом, нет ли тут недоразумения, вызванного нетвердым владением английским языком.

Вместо ответа генерал в желтом мундире тронул бока лошади шпорами, чтобы направить животное вдоль первой шеренги Real Compania Irlandesa, и, высокомерно не заботясь о том, следует ли Шарп за ним или нет, с высоты седла прочел стрелку лекцию:

— Эти люди идут на войну, капитан Шарп, — говорил генерал Вальверде достаточно громко, чтобы большая часть гвардейцев слышала его. — Они собираются воевать за Испанию, за короля Фердинанда и Сантьяго, а воевать — означает стоять твердо и прямо перед вашим противником. Воевать — означает смотреть вашему противнику в глаза, в то время как он стреляет в вас, и победит та сторона, капитан Шарп, которая выстоит прямо и твердо дольше, чем другая. Таким образом, вы не должны учить этих солдат, как убивать или как сражаться, а скорее как стоять смирно, в то время как весь ад обрушивается на них. Это — то, чему вы учите их, капитан Шарп. Занимайтесь с ними строевой подготовкой. Учите их повиновению. Учите их стоять дольше чем, французы. Учите их, — генерал, наконец повернулся в седле и свысока посмотрел на стрелка — учите их умирать.

— Я лучше научу их стрелять, — сказал Шарп.

Генерал усмехнулся в ответ.

— Разумеется, они умеют стрелять, — сказал он. — Они — солдаты!

— Они могут стрелять из этих мушкетов? — спросил Шарп насмешливо.

Вальверде посмотрел на Шарпа с жалостью.

— В течение последних двух лет, капитан Шарп, эти солдаты исполняли свои почетные обязанности при попустительстве французов. — Вальверде говорил таким тоном, словно обращался к маленькому и невежественному ребенку. — Вы действительно думаете, что им позволили бы остаться там, если бы они представляли угрозу для Бонапарта? Чем хуже выглядело их оружие, тем больше французы доверяли им, но теперь они здесь, и вы можете предоставить им новое оружие.

— Для чего? Чтобы стоять и умирать как волы?

— А как вы хотели, чтобы они воевали? — Лорд Кили следовал за ними, и это он задал вопрос Шарпу.

— Как мои люди, милорд, — умело. И когда вы воюете умело, вы для начала убиваете вражеских офицеров. — Шарп повысил голос, чтобы вся Real Compania Irlandesa могла услышать его. — Вы не идете в битву, чтобы стоять и умирать как волы на бойне, вы идете, чтобы победить, и вы начинаете побеждать, когда офицеры противника мертвы. — Шарп отошел от Кили и Вальверде и теперь в полную силу использовал свой голос, который он выработал будучи сержантом, — голос, способный перекрывать продуваемое всеми ветрами пространство плац-парада и смертельные громы поля битвы. — Вы начинаете с того, что высматриваете офицеров противника. Их легко узнать, потому что они — хорошо оплачиваемые, разодетые ублюдки с саблями, и вы ищете их прежде всего. Убейте их любым способом, каким сможете. Застрелите их, забейте их, заколите их штыком, задушите их, если понадобится, но убейте ублюдков, а после этого — убивайте сержантов, и уж затем можете начать убивать остальную часть несчастных, оставшихся без командиров, ублюдков. Разве не правильно, сержант Харпер?

— Совершенно правильно, — откликнулся Харпер.

— И сколько офицеров вы убили в сражении, сержант? — спросил Шарп, не оглядываясь на сержанта-стрелка.

— Больше, чем я могу сосчитать, сэр.

— И они все были офицеры-лягушатники, сержант Харпер? — спросил Шарп, и Харпер, удивленный вопросом, не отвечал, поэтому Шарп сам ответил на свой вопрос. — Конечно нет. Мы убивали офицеров в синих мундирах, офицеров в белых мундирах и даже офицеров в красных мундирах, потому что я не забочусь, за какую армию офицер сражается, или какого цвета носит мундир, или какому королю он служит: плохой офицер должен быть мертвым офицером, и хороший солдат должен научиться, как убить его. Не правда ли, сержант Харпер?

— Правда как в Писании, сэр.

— Меня зовут капитан Шарп. — Шарп стоял прямо перед Real Compania Irlandesa. На лицах людей, смотревших на него, была написана смесь удивления недоверия, но также и внимание, и ни Кили, ни Вальверде не смели вмешиваться. — Меня зовут капитан Шарп, — повторил он, — и я начинал, как и вы, рядовым. И я собираюсь закончить, как он, — в седле. — Он указал на лорда Кили. — Но пока что моя работа состоит в том, чтобы учить вам быть солдатами. Я готов утверждать, что среди вас найдутся отличные убийцы и прекрасные бойцы, но скоро вы станете также и хорошими солдатами. Но сегодня вечером нам еще предстоит много пройти до темноты, и как только мы дойдем, вы получите пищу, ночлег, и мы узнаем, когда вам последний раз платили жалованье. Сержант Харпер! Мы закончим смотр позже. Ведите их!

— Сэр! — Харпер крикнул: — Ба-та-льо-о-он… На-пра… во! Левой… Марш!!

Шарп даже не смотрел на лорда Кили, уж не говоря о том, чтобы спросить разрешение Его Светлости отправить в дальний путь Real Compania Irlandesa. Вместо этого он просто наблюдал, как Харпер ведет гвардию через пустырь к главной дороге. Он услышал шаги позади, но не обернулся.

— Ей Богу, Шарп, но вы испытываете свою удачу.

Это был майор Хоган.

— Это — все, что мне остается делать, сэр, — сказал Шарп горько. — Я не родился с правом на офицерский чин, сэр, у меня нет кошелька, чтобы купить его, и у меня нет привилегий получить его даром, так что я должен рассчитывать на те крохи удачи, что я имею.

— Давая лекции как убивать офицеров? — В голосе Хогана слышалось холодное неодобрение. — Пэру это не понравится, Ричард. Это попахивает республикой.

— К дьяволу республику! Но вы сами сказали мне, что Real Compania Irlandesa нельзя доверять. А я говорю вам, сэр, что если там есть предатели, то не среди рядовых. Французам не нужны заговорщики среди солдат. У них нет достаточной власти. Эти парни такие же, как все солдаты, — жертвы своих офицеров, и если вы хотите найти, где французы посеяли семена смуты, сэр, тогда ищите среди проклятых, богатеньких, разодевшихся, перекормленных чертовых офицеров. — И Шарп бросил презрительный взгляд на офицеров Real Compania Irlandesa, которые, казалось, пребывали в неуверенности, следовать им за своими солдатами к северу или нет. — Там ваши гнилые яблоки, сэр, — продолжал Шарп, — не в солдатском строю. Я с удовольствием буду драться заодно с этими гвардейцами, как с любыми другими солдатами в мире, но я не доверю свою жизнь этому сброду надушенных дураков.

Хоган сделал успокаивающийся жест, как будто он боялся, что голос Шарпа будет услышан и без того взволнованными офицерами.

— Я понимаю вашу точку зрения, Ричард.

— Моя точка зрения, сэр, в том, что вы приказали мне сделать их несчастными. И это именно то, чем я занимаюсь.

— Я только не уверен, что хочу, чтобы вы заодно начали революцию, Ричард. И, конечно, не перед Вальверде. Вы должны быть добрым с Вальверде. Однажды, если повезет, вы сможете убить его для меня, но до того, как наступит счастливый день, вы должны грубо льстить этому ублюдку. Если мы хотим, чтобы испанские армии имели надлежащее командование, Ричард, ублюдков вроде дона Луиса Вальверде следует хорошенько подмазывать, так что, пожалуйста, не проповедуйте революционные идеи перед ним. Он — всего лишь безмозглый аристократ, который не способен размышлять о чем-то большем, чем хорошая еда и добрая хозяйка, но если мы собираемся разбить французов, мы нуждаемся в его поддержке. И он ждет, что мы примем Real Compania Irlandesa хорошо, так что когда он отирается по соседству, будь дипломатичным, ладно?

Хоган обернулся: группа офицеров Real Compania Irlandesa во главе с лордом Кили и генералом Вальверде приближалась к ним. Между двумя аристократами на костистой чалой кобыле ехал высокий, полный седовласый священник.

— Это — отец Сарсфилд, — представил седовласого Хогану Кили, заметно игнорируя Шарпа, — наш священник. Отец Сарсфилд и капитан Донахью отправятся с ротой сегодня вечером, остальные офицеры роты посетят прием у генерала Вальверде.

— Где вы встретите полковника Рансимена, — пообещал Хоган. — Я думаю, что он придется по вкусу Вашей Светлости.

— Вы подразумеваете, что он знает, как следует обращаться с гвардией короля? — спросил генерал Вальверде, пристально глядя при этом на Шарпа.

— Я знаю, как обращаться с королевской гвардией, сэр, — вмешался Шарп. — Это не первые королевские телохранители, которых я встретил.

Кили и Вальверде смотрели на Шарпа чуть ли не с открытой ненавистью, но Кили не мог удержаться от соблазна высмеять комментарий Шарпа.

— Вы говорите, как я полагаю, о ганноверских лакеях? — спросил он голосом полупьяного человека.

— Нет, милорд, — сказал Шарп. — Это было в Индии. Они были королевскими охранниками, защищающими толстенького маленького педика, называющего себя султаном Типу.

— И вы обучали их, разумеется? — спросил Вальверде.

— Я убил их, — сказал Шарп, — и толстого маленького педика тоже.

Его слова стерли надменность с лиц обоих испанцев, в то время как сам Шарп был внезапно поражен тем, как отчетливо припомнился ему сточный туннель Типу, заполненный кричащими телохранителями, вооруженными украшенными драгоценными камнями мушкетами и саблями с широкими клинками. Шарп, стоя по бедра в пенящейся воде, дрался в темноте, приканчивая телохранителей одного за другим, чтобы добраться до этого толстого, с маслянистой кожей и блестящими глазами, ублюдка, который замучил нескольких товарищей Шарпа до смерти. Он помнил отдающиеся эхом крики, вспышки мушкетов, отражающиеся в мутной воде, и вспышки драгоценных камней, украшающих шелковые одеяния Типу. Он помнил смерть Типу — одно из немногих убийств, которые Шарп вспоминал с чувством удовлетворения.

— Этот король был настоящим ублюдком, — сказал Шарп прочувственно, — но он умер как человек.

— У капитана Шарпа, — вставил Хоган торопливо, — есть определенная репутация в нашей армии. Разумеется, вы и сами слышали о нем, милорд? Именно капитан Шарп захватил Орла при Талавере.

— Вместе с сержантом Харпером, — уточнил Шарп, и офицеры лорда Кили уставились на Шарпа с еще большим любопытством. Любой солдат, который взял штандарт противника, становится знаменит, и лица большинства офицеров гвардии выразили уважение, но не они, а священник, отец Сарсфилд, отреагировал наиболее живо.

— Боже мой, еще бы я не помнил! — воскликнул он с энтузиазмом. — И разве это не взволновало всех испанских патриотов в Мадриде?! — Он неуклюже соскочил с лошади и протянул пухлую ладонь Шарпу. — Это — честь для меня, капитан, честь! Даже при том, что вы — языческий протестант! — Последнее было сказано с широкой и дружественной усмешкой. — Ведь вы язычник, Шарп? — спросил священник серьезнее.

— Я — ничто, отец.

— Мы все нечто в глазах Бога, сын мое, и любимы Им за это. Мы с вами поговорим, Шарп. Я расскажу вам о Боге, а вы должны рассказать мне, как лишить проклятых французов их Орлов. — Священник с улыбкой посмотрел на Хогану. — Ей Богу, майор, вы оказываете нам честь, давая такого человека, как Шарп!

После того, как священник одобрил стрелка, офицеры Real Compania Irlandesa примирились с Шарпом, и только лицо Кили было по-прежнему темным от отвращения.

— Вы закончили, отец? — спросил Кили с сарказмом.

— Я следую своим путем с капитаном Шарпом, милорд, и мы увидимся с вами утром.

Кили кивнул и погнал своего коня прочь. Его офицеры последовали за ним, предоставив Шарпу, священнику и капитану Донахью следовать за растянутой колонной, образованной багажом Real Compania Irlandesa, слугами и солдатскими женами.

***

В сумерках Real Compania Irlandesa дошла до отдаленного форта Сан Исирдо, отведенного по воле Веллингтона им под казармы. Это был древний форт, устаревший и давно заброшенный португальцами, так что усталым после долгого пути солдатам пришлось сначала вычистить грязные каменные бараки, которые должны были стать их новым домом. Башня привратного укрепления была предназначена для офицеров, и отец Сарсфилд и Донахью устроились там со всеми удобствами, в то время как Шарп и его стрелки приспособили под жилье склад боеприпасов. Сарсфилд провез в багаже королевское знамя Испании, которое был гордо поднято на крепостных валах старого форта рядом со знаменем Великобритании.

— Мне шестьдесят лет, — сказал священник Шарпу, стоя под британским флагом, — и я никогда не думал, что наступит день, когда я буду служить под этим знаменем.

Шарп поднял взгляд на знамя.

— Это беспокоит вас, отец?

— Наполеон беспокоит меня больше, сын мой. Победим Наполеона, тогда можно будет искать противника послабее, вроде вас! — Это было сказано дружеским тоном. — И еще меня беспокоит, сын мой, — продолжал отец Сарсфилд, — что у меня есть восемь бутылок приличного красного вина и дюжина хороших сигар и только капитан Донахью, чтобы разделить их со мной. Вы окажете мне честь присоединиться к нам за ужином? И скажите мне, вы играете на каком-нибудь инструменте? Нет? Печально. У меня была скрипка, но потерялась где-то, однако сержант Коннор прекрасно играет на флейте, и солдаты в его отделении поют очень красиво. Они поют о доме, капитан.

— О Мадриде? — спросил Шарп ехидно.

Сарсфилд улыбнулся.

— Об Ирландии, капитан, — нашем доме за морями, где немногие из нас когда-либо бывали и где большинству из нас никогда не суждено побывать. Ну, давайте ужинать.

Отец Сарсфилд дружелюбно приобнял Шарпа за плечи и повел его к башне у ворот. Холодный ветер дул на голыми вершинами гор, наступала ночь, и над кухонными очагами синеватые дымки поднимались, завиваясь, в небо. Волки выли на холмах. Много было волков в Испании и Португалии, и зимой они иногда забегали прямо на линию пикетов в надежде стащить пищу у зазевавшегося солдата, но этой ночью волки напомнили Шарпу французов, одетых в серую форму бригады Лупа. Шарп поужинал со священником, а потом вместе с Харпером обошел под ярким звездным небом крепостные валы. Внизу, в бараках солдаты Real Compania Irlandesa ворчали на превратности судьбы, забросившей их на эту неприветливую границу между Испанией и Португалией, но Шарп, у которого был приказ сделать их несчастными, задавался вопросом: сможет ли он вместо этого превратить их в настоящих солдат, с которыми он мог бы отправиться через холмы далеко в Испанию — туда, где водится волк, которого нужно обложить, загнать в западню и зарезать.

***

Пьер Дюко с нетерпением ждал новостей о прибытии Real Compania Irlandesa в армию Веллингтона. Самый большой страх француза состоял в том, что часть будет расположена далеко позади линии фронта, поскольку тогда она была бы бесполезна для осуществления его планов, но это был риск, на который Дюко был вынужден пойти. С тех пор, как французская разведка перехватила письмо лорда Кили, просившего разрешения короля Фердинанда отправиться с Real Compania Irlandesa вовевать на стороне союзников, Дюко знал, что успех его схемы зависит от невольного сотрудничества союзников столько же, сколько от его собственного ума. Однако со всем своим умом Дюко ничего не мог бы поделать, если бы ирландцы не прибыли, и поэтому он ждал их с растущим нетерпением.

Новости редко доходили из-за британских линий. Было время, когда солдаты Лупа могли безнаказанно хозяйничать по обе стороны фронта, но теперь британские и португальские армии надежно перекрыли границу, и разведка Лупа зависела от ненадежной горстки гражданских, согласных продавать информацию ненавистным французам, от допросов дезертиров и от умозрительных соображений, сделанных на основании докладов его собственных солдат, которые в подзорные трубы рассматривали горные долины по ту сторону границы.

И один из этих источников однажды принес Лупу известие о Real Compania Irlandesa. Отряд серых драгун был отправлен на одинокую горную вершину, откуда можно было видеть достаточно далеко вглубь Португалии, и откуда при некотором везении патруль мог бы увидеть скопление британских войск, что могло сигнализировать о новом наступлении. Наблюдательный пост доминировал над широкой, бесплодной долиной, где ручей блестел у подножья скалистого горного хребта, на котором высился давно заброшенный форт Сан Исирдо. Военная ценность форта была невелика, поскольку дорога, которую он охранял, давно вышла из употребления, и столетие пренебрежения разрушило крепостные валы и рвы, превратив их в пародию прежней силы, так что теперь Сан Исидро стал прибежищем воронов, лис, летучих мышей, блуждающих пастухов, бандитов, и случайного патруля серых драгун Лупа, которые однажды провели ночь в убогом бараке, чтобы укрыться от дождя.

Однако теперь в форте были солдаты, и командир патруля принес эту новость Лупу. Новый гарнизон — это не полный батальон, сказал он, всего пара сотен солдат. Форт, как было хорошо известно Лупу, нуждался по крайней мере в тысяче человек, чтобы обеспечить оборону его осыпающихся валов, таким образом двести едва ли могли составить гарнизон — и странно было слышать, что вновь прибывшие привели с собой жен и детей. Командир драгунского патруля капитан Бродель полагал, что солдаты были британцами.

— Они носят красные мундиры, — сказал он, — но не печные трубы вместо шляп. — Он подразумевал кивера. — У них двурогие шляпы.

— Пехота, говоришь?

— Да, сэр.

— Никакой кавалерии? Какая-нибудь артиллерия?

— Не видел никого.

Луп пожевал зубочистку.

— И что они делают?

— Занимаются строевой подготовкой, — сказал Бродель. Луп недовольно хмыкнул. Его совершенно не заинтересовала группа странных солдат, поселившаяся в Сан Исирдо. Форт не угрожал ему, и если вновь прибывшие будут сидеть тихо и заниматься своими делами, Луп не станет лишать их сна. Но тут капитан Бродель сказал нечто, способное лишить сна самого Лупа. — Но некоторые из них охраняют крепостные валы. Только они не в красных мундирах. Они носят зеленые.

Луп уставился на него.

— Темно-зеленые?

— Да, сэр.

Стрелки. Проклятые стрелки. Луп вспомнил наглое лицо человека, который оскорбил его, человека, который когда-то оскорбил всю Францию, захватив Орла, которого касался сам Император. Возможно, Шарп был в Сан Исидро? Дюко упрекал Лупа за его жажду мести, называя месть недостойной великого солдата, но Луп верил, что репутация солдата зависит от того, с кем он дерется и насколько убедительно он побеждает. Шарп бросил вызов Лупу — первый человек, который открыто бросил ему вызов за многие месяцы, и Шарп был чемпионом среди врагов Франции, таким образом месть Лупа — не только его личное дело, слух о ней пройдет по всем армиям, ожидающим битвы, которая решит, сможет ли Великобритания пробиться в Испанию или побежит, отбиваясь, назад в Португалию.

Поэтому Луп в тот же день забрался на вершину горы, выбрал самую лучшую подзорную трубу и направил ее на старый форт с его заросшими сорняком валами и полузасыпанным сухим рвом. Два флага свисали с флагштоков в неподвижном воздухе. Один флаг был британцами, но Луп не мог сказать, чьим был второй. Под этими флагами солдаты в красных мундирах отрабатывали приемы стрельбы из мушкетов, но Луп недолго смотрел на них, вместо этого он не спеша повел подзорную трубу в южном направлении и наконец видел двух человек в зеленых мундирах, прогуливающихся вдоль пустынных крепостных валов. Он не мог видеть их лица на таком расстоянии, но он мог сказать, что один из них носит длинный прямой палаш, а Луп знал, что британские офицеры легкой пехоты носят изогнутые сабли. «Шарп», — сказал он вслух, складывая подзорную трубу.

Шум позади заставил его обернуться. Четверо из его серых как волки солдат конвоировали пару пленных. Один пленник был в кричаще расшитом красном мундире, второй была женщина — по-видимому, жена солдата или его любовница.

— Они прятались в скалах, вот там, — сказал сержант, который держал солдата за одну руку.

— Говорит, что он дезертир, сэр, — добавил капитан Бродель, — а это его жена.

Бродель выплюнул табачную жвачку на скалу.

Луп спустился вниз с горного хребта. Мундир солдата, как он теперь видел, не был британским. Жилет и пояс, туфли и двурогая шляпа с плюмажем были слишком причудливы для британского вкуса, настолько причудливы, что Луп поначалу подумал, что пленный — офицер, но решил, что Бродель никогда не стал бы так презрительно обращаться с захваченным офицером. Броделю явно понравилась женщина, которая теперь подняла испуганные глаза и уставилась на Лупа. Темноволосая, привлекательная и, предположил Луп, лет пятнадцати-шестнадцати. Луп слышал, что испанские и португальские крестьяне продают дочерей в жены союзническим солдатам по сто франков за штуку — стоимость хорошего обеда в Париже. Французская армия, с другой стороны, брала их девчонок задаром.

— Как тебя зовут? — спросил Луп дезертира на испанском языке.

— Гроган, сэр. Шон Гроган.

— Из какой ты части, Гроган?

— Real Compania Irlandesa, сеньор. — Гвардеец Гроган явно желал сотрудничать с его захватчиками, поэтому Луп дал знак сержанта, чтобы тот отпустил его.

Луп допрашивал Грогана десять минут и узнал о том, как Real Compania Irlandesa добиралась морским путем из Валенса, и как солдаты радовались возможности присоединиться к остальной части испанской армии в Кадисе, но как они негодовали на то, что их отправляют служить с британцами. Многие из них, заявил дезертир, бежали от британского рабства и они не для того поступали на службу к королю Испании, чтобы возвратиться к тирании короля Георга.

Луп остановил поток возмущения.

— Когда вы бежали?

— Вчера вечером, сэр. Полдюжина из нас сбежали. И еще многие предыдущей ночью.

— В форте есть англичанин, офицер стрелков. Ты знаешь его?

Гроган нахмурился, как если бы он нашел вопрос странным, но кивнул.

— Капитан Шарп, сэр. Он, как предполагается, должен научить нас.

— Научить чему?

— Воевать, сэр, — сказал Гроган нервно. Этот одноглазый, говоривший так спокойно француз, казался ему очень страшным. — Но мы и так знаем, как воевать, — добавил он вызывающе.

— Я уверен, что вы знаете, — сказала Луп сочувственно. Он поковырялся в зубах несколько секунд, затем выплюнул самодельную зубочистку. — Значит, ты убежал, солдат, потому что не хочешь служить королю Георгу — это так?

— Да, сэр.

— Но ты, конечно, будешь сражаться за Его Величество Императора?

Гроган заколебался.

— Буду, сэр, — сказал он наконец, но без особого рвения.

— Поэтому ты дезертировал? Чтобы драться за Императора? Или ты надеялся возвратиться в ваши удобные казармы в Эскориале?

Гроган пожал плечами.

— Мы шли к ней домой, в Мадрид, сэр. — Он кивнул в сторону жены. — Ее отец сапожник, а я не так плохо управляюсь с иглой и дратвой. Я думал, что освою ремесло.

— Это всегда хорошо — иметь ремесло, солдат, — сказал Луп с улыбкой. Он вынул пистолет из-за пояса и поиграл с ним немного, прежде чем взвести тугой курок. — Мое ремесло — убивать, — добавил он тем же ласковым тоном голосом и затем, не выказывая и следа эмоций, поднял пистолет, нацелил его в лоб Грогана и нажал на спуск.

Женщина закричала, когда кровь мужа плеснула ей в лицо. Грогана с силой отбросило назад, кровь била струей и красным туманом оседала в воздухе, потом тело упало и покатилось вниз по склону холма.

— На самом деле он вовсе не хотел воевать за нас, — сказал Луп. — Был бы лишний рот, который надо кормить.

— А женщина, сэр? — спросил Бродель.

Она склонялась над своим мертвым мужем и кричала на французов.

— Она твоя, Поль, — сказал Луп. — Но только после того, как ты передашь донесение мадам Хуаните де Элиа. Передай мадам мое глубочайшее почтение и скажи ей, что ее игрушечные ирландские солдатики прибыли и расположились совсем близко к нам, и что завтра утром мы поставим небольшую драму для их развлечения. Скажи ей также, чтобы она поспешила, чтобы провести ночь с нами.

Бродель ухмыльнулся.

— Она будет довольна, сэр.

— Больше, чем твоя женщина, — сказал Луп, глядя на воющую испанскую девочку. — Скажи этой вдове, Поль, что, если она не заткнется, я вырву ей язык и скормлю собакам доньи Хуаниты. Теперь отправляйся.

Он повел своих солдат вниз к подножью холма, где были привязаны лошади. Сегодня вечером донья Хуанита де Элиа приедет в логово волка, а завтра она отправится к противнику — как чумная крыса чумы, посланная, чтобы разрушить его изнутри.

И когда-нибудь, до того, как будет одержана окончательная победа, Шарп узнает месть Франции за двух мертвецов. Потому что Луп — солдат, и он не забывает, он не прощает и никогда не проигрывает. 

Глава 3

 Одиннадцать человек покинули Real Compania Irlandesa в первую ночь пребывания в форте Сан-Исидро, и еще восемь, включая и все четыре пикета, выставленные, чтобы пресечь дезертирство, бежали на вторую ночь. Гвардейцы сами несли караульную службу, и полковник Рансимен предложил, чтобы стрелки Шарпа заняли их место. Шарп возражал против такого изменения. Его стрелки, как и предполагалось, занимались обучением Real Compania Irlandesa, и они не могли работать весь день и стоять на страже всю ночь.

— Я уверен, что вы правы, генерал, — сказал Шарп тактично, — но если штаб не пришлет нам больше людей, мы не сможем работать круглые сутки.

Полковник Рансимен, постиг Шарп, был покорен, покуда к нему обращались «генерал». Он хотел только, чтобы его оставили в покое и позволили спать, есть и жаловаться на объем работы, которого от него ждут.

— Даже генерал в конце концов только человек, — любил он сообщать Шарпу, когда тот спрашивал, как ему удается совмещать тягостные обязанности офицера по связи с Real Compania Irlandesa с ответственностью за Королевский корпус фургонов. По правде говоря, заместитель полковника все еще управлял корпусом фургонов с той же эффективностью, какую он всегда выказывал, но пока новый Генеральный управляющий фургонами был формально не назначен, подпись полковника Рансимена и его печать должны были стоять на административных документах.

— Вы могли бы сдать печати вашему заместителю, генерал, — предложил Шарп.

— Никогда! Никогда не смейте говорить, Шарп, что Рансимен уклоняется от своих обязанностей. Никогда! — Полковник с тревогой выглянул из окна, чтобы проследить, как его повар распорядится зайцем, застреленным Дэниелом Хагманом. Апатия Рансимена означала, что полковник предпочел бы, чтобы Шарп сам управлялся с Real Compania Irlandesa, но даже для бездельника вроде Рансимена девятнадцать дезертиров за две ночи было причиной для волнения.

— Черт побери, парень! — Он обернулся, удовлетворенный тем, как продвигается дело у повара. — Это заставляет задуматься о нашей эффективности, разве ты не видишь? Мы должны сделать что-нибудь, Шарп! Еще две недели, и у нас не останется ни души!

А это, подумал Шарп, было именно то, чего хотел Хоган. Real Compania Irlandesa, как и предполагалось, самоликвидируется. Однако Ричард Шарп отвечал за их обучение, и был некий островок сопротивления в душе Шарпа, который не давал ему позволить части, за которую он был ответственен, скользить к окончательному развалу. Черт побери, он превратит гвардейцев в солдат, хочет этого Хоган или нет.

Шарп сомневался, что он получит большую помощь от лорда Кили. Каждое утро его Светлость просыпался в дурном расположении духа, которое длилось до тех пор, пока упорное потребление алкоголя не заставляло его дух взмыть к небесам, что обычно продолжалось до вечера, когда полет сменялся угрюмой мрачностью, вызванной проигрышем в карты. После чего он спал до полудня, и весь цикл повторялся снова.

— Как, черт побери, — спросил Шарп заместителя Кили капитана Донахью, — он получал роту гвардии?

— Происхождение, — ответил Донахью. Это был бледный, худой человек с вечно обиженным выражением лица, который походил больше на обедневшего студента, чем на солдата, но из всех офицеров Real Compania Irlandesa он казался самым многообещающим. — Командовать королевской гвардией не может простой человек, Шарп, — сказал Донахью с легким сарказмом. — И когда Кили трезв, он может быть весьма внушительным. — Последнее предложение не содержало сарказма вообще.

— Внушительным? — спросил Шарп недоверчиво.

— Он — хороший фехтовальщик, — ответил Донахью. — Он терпеть не может французов, и в глубине сердца он хотел бы быть хорошим человеком.

— Кили терпеть не может французов? — спросил Шарп, не потрудившись замаскировать свой скепсис.

— Французы, Шарп, разрушили привилегированный мир Кили, — объяснил Донахью. — Он принадлежит старому режиму, поэтому, конечно, ненавидит их. У него нет денег, но при старом режиме это не имело значения, потому что происхождения и титула было достаточно, чтобы получить должность при дворе и освобождение от налогов. Но французы проповедуют равенство и продвижение по заслугам, и это угрожает миру Кили, и чтобы забыть об этой угрозе, он пьет, распутничает и играет в карты. Плоть слаба, Шарп, и она особенно слаба, если вам скучно, нечем себя занять и если вы подозреваете, что вы — лишь пережиток прошлого мира. — Донахью пожал плечами, как если бы стыдился того, что предложил Шарпу такую длинную и возвышенную проповедь. Капитан был скромным человеком, но трудолюбивым, и именно на худых плечах Донахью держалась повседневная служба гвардии. Он сказал Шарпу, что попытается остановить дезертирство, удваивая часовых и используя в пикетах только тех солдат, которым он доверяет, но в то же время обвинил британцев в тех трудностях, что вызывают дезертирство.

— Почему они поместили нас в это забытую богом дыру? — спросил Донахью. — Можно подумать, будто ваш генерал хочет, чтобы наши люди бежали.

На это проницательное замечание у Шарпа не было никакого разумного ответа. Вместо этого он пробормотал что-то о форте, являющемся стратегическим форпостом и нуждающемся в гарнизоне, но он был неубедителен, и единственным ответом Донахью на эту беллетристику было вежливое молчание.

Потому что форт Сан-Исидро был действительно богом забытой дырой. У него, возможно, была когда-то стратегическая ценность, но теперь главная дорога между Испанией и Португалией проходила далеко на юге, так что некогда грозное укрепление было обречено на забвение и разрушение. Сорняки буйно размножались в сухом рву, края которого размывались ливнями, так что внушительное препятствие стоило немногим больше мелкой траншеи. Мороз крошил крепостные стены, обрушивая их камни в ров, где они образовывали бесчисленные мосты к остаткам гласиса. Белая сова свила себе гнездо в развалинах колокольни, а некогда ухоженные могилы офицеров гарнизона превратились в едва заметные насыпи на каменистом лугу. Единственно пригодными к эксплуатации в Сан-Исидро были старые здания казарм, которые хотя бы поверхностно ремонтировали благодаря нечастым посещениям португальских полков, размещавшихся там во времена политического кризиса. Солдаты заделывали дыры в стенах казарм, чтобы защитить себя от холодных ветров, в то время как офицеры размещались в двухбашенном привратном укреплении, которое так или иначе пережило годы пренебрежения. Имелись даже ворота, которые Рансимен торжественно приказал закрывать каждую ночь, хотя использование такой предосторожности против дезертирства походило на заделывание одного из ходов разветвленной кроличьей норы.

Все же, несмотря на распад, форт еще сохранял остатки прежнего великолепия. Внушительное двухбашенное привратное укрепление было украшено щитами с королевскими гербами, к нему примыкала четырехарочная насыпь, что делало хотя бы один участок сухого рва все еще пригодным для отражения нападения. Руины часовни поражали кружевами тонкой каменной кладки, в то время как орудийные платформы — своей чрезвычайной массивностью. Больше всего впечатляло расположение форта: с его крепостных валов открывался божественный вид на темные пики гор и за ними — неоглядную даль горизонта. Восточные стены были обращены в глубь Испании, и именно на восточных зубчатых стенах, под флагами Испании и Великобритании, лорд Кили обнаружил Шарпа на третье утро пребывания гвардии в форте. Казалось, что даже Кили начал волновать размах, который приняло дезертирство.

— Мы не для того ехали сюда, чтобы нас прикончило дезертирство, — рыкнул Кили на Шарпа. Напомаженные кончики его усов дрожали на ветру.

Шарп не стал возражать, что Кили отвечает за своих солдат, а не Шарп, и вместо этого лишь спросил его Светлость, зачем он решил присоединиться к британским силам.

И к удивлению Шарпа молодой лорд Кили отнесся к вопросу серьезно.

— Я хочу воевать, Шарп. Именно поэтому я написал Его Величеству.

— Стало быть, вы находитесь в правильном месте, милорд, — сказал Шарп неприязненно. — Жабы прямо по ту сторону долины. — Он указал на глубокую, безжизненную долину реки, которая отделяла Сан-Исидро от ближних холмов. Шарп подозревал, что французские разведчики должны вести наблюдение с той стороны долины и уже заметили движение в старом форте.

— Мы находимся не в том месте, Шарп, — сказал Кили. — Я просил, чтобы король Фердинанд посла нас в Кадис, чтобы мы были в нашей собственной армии и среди нашего собственного народа, но вместо этого он послал нас к Веллингтону. Мы не хотим быть здесь, но у нас есть королевский приказ, и мы повинуемся этому приказу.

— Тогда дайте вашим людям королевский приказ не дезертировать, — сказал Шарп с издевкой.

— Им скучно! Они волнуются! Они чувствуют себя преданными! — Кили дрожал, но не от эмоций, а потому что он только что поднялся с постели и все еще пытался избавиться от утреннего похмелья. — Они ехали сюда не для того, чтобы учиться, Шарп, — зарычал он, — а чтобы сражаться! Они — гордые люди, гвардейцы, а не сборище новобранцев. Их долг состоит в том, чтобы драться за короля, чтобы показать Европе, что у Фердинанда все еще есть зубы.

Шарп указал на восток.

— Видите ту тропку, милорд? Ту, которая поднимается к седловине в холмах? Ведите ваших людей туда, заставьте их продолжать марш полдня, и я гарантирую вам бой. Французам это понравится. Это будет легче для них, чем убивать певчих. У половины ваших солдат нет даже исправных мушкетов! А другая половина не умеет пользоваться ими. Вы говорите мне, что они обученные? Я видел лучше обученные роты милиции в Великобритании! И при том эти пузатые ублюдки-милиционеры раз в неделю проводят смотр на рынке, а затем ведут отступление к ближайшей чертовой таверне. Ваши люди не обучены, милорд, независимо от того, что вы о них думаете, но если вы отдадите их мне на месяц, они у меня будут острее, чем чертова бритва.

— Они просто давно не практиковались, — сказал Кили надменно. Его гордыня не позволяла ему признать, что Шарп прав и что его превозносимая дворцовая гвардия настолько убога. Он обернулся, пристально вглядываясь в своих солдат, которых муштровали на заросших сорняками каменных плитах плаца. На заднем плане, вдали от башен над воротами, грумы выгуливали оседланных лошадей, готовя их полудню, когда офицеры будут состязаться в искусстве верховой езды, в то время как внутри форта, возле самых ворот, на гладких каменных плитах отец Сарсфилд преподавал катехизис солдатским детям. Процесс обучения, очевидно, давал повод для смеха; Шарп уже заметил, что священника всюду сопровождает хорошее настроение.

— Если им только дадут возможность, — сказал Кили относительно своих солдат, — они будут драться.

— Я уверен, что будут, — сказал Шарп, — и они проиграют. Чего вы хотите от них? Самоубийства?

— В случае необходимости, — сказал Кили серьезно. Он смотрел на восток, в занятую врагами страну, но теперь обернулся и посмотрел Шарпу в глаза. — В случае необходимости, — повторил он, — да.

Шарп пристально смотрел в развратное, опустошенное молодое лицо.

— Вы безумны, милорд.

Кили не обиделся на обвинение.

— Вы назвали бы битву Роланда при Ронсевале самоубийством сумасшедшего? А спартанцы Леонида при Фермопилах — они что, жертвовали собой впустую в приступе безумия? А как относительно вашего собственного сэра Ричарда Гренвиля? Он был только безумен? Иногда, Шарп, прославленное имя и бессмертие могут быть добыты только путем великой жертвы. — Он указал на далекие холмы. — Там триста тысяч французов, а сколько британцев здесь? Тридцать тысяч? Война проиграна, Шарп, она потеряна. Большое христианское королевство унижается до посредственности, и все из-за корсиканского выскочки. Всю славу и доблесть, и блеск королевского мира скоро низведут на уровень банальности и безвкусицы. Все эти отвратительные, жалкие понятия — свобода, равенство, братство — выползли на свет из грязного подвала и утверждают, что могут заменить происхождение великих королей. Мы видим конец истории, Шарп, и начало хаоса, но, возможно, только возможно, дворцовая гвардия короля Фердинанда, прежде чем опустится занавес в конце последнего акта, совершит нечто, достойное вечной славы. — В течение нескольких секунд пьяный Кили был преодолен его другим, более юным и благородным «я». — Именно поэтому мы здесь, Шарп: чтобы сотворить историю, которую будут рассказывать, когда люди забудут самое имя Бонапарта.

— Боже! — сказал Шарп. — Неудивительно, что ваши мальчики дезертируют. Иисус! Я поступил бы так же. Если я веду человека в сражение, милорд, я предпочитаю предлагать ему нечто получше, чем возможность отправиться на тот свет в достаточно целом виде. Если бы я хотел убить педиков, я просто задушил бы их во сне. Это милосерднее. — Он обернулся, наблюдая за Real Compania Irlandesa. Солдаты проделывали упражнения по очереди, используя приблизительно сорок пригодных к эксплуатации мушкетов, и, за малым исключением, они были ни на что не годны. Хороший солдат может стрелять из гладкоствольного мушкета каждые двадцать секунд, но лучшим из этих парней удавалось выстрелить лишь каждые сорок секунд. Гвардейцы слишком долго носили напудренные парики и стояли на посту у позолоченных дверей, и недостаточно долго изучали простые солдатские навыки: скуси патрон — забей пулю в ствол — целься — стреляй — заряжай…

— Но я буду учить их, — сказал Шарп, когда эхо еще одного беспорядочного залпа отзвучало над фортом, — и я не дам педикам дезертировать.

Он знал, что он подрывает военную хитрость Хогана, но Шарпу понравились рядовые Real Compania Irlandesa. Они были солдатами, как любые другие, — не так хорошо обученные, возможно, и с более странными представлениями о преданности, чем у других, но большинство солдат хотели сражаться. От них не пахло изменой, и предать этих людей было Шарпу не по душе. Он хотел научить их. Он хотел превратить роту в часть, которой любая армия могла бы гордиться.

— Так как вы остановите дезертирство? — спросил Кили.

— При помощи моего собственного метода, — сказал Шарп, — и вы не захотите знать, что это за метод, милорд, потому что этот метод не понравился бы Роланду.

Лорд Кили не отвечал на колкость Шарпа. Вместо этого он смотрел в восточном направлении, где что-то только что привлекло его внимания. Он вынул из кармана маленькую подзорную трубу, раздвинул ее и навел вдаль через широкую голую долину, где Шарп, которому в глаза били лучи утреннего солнца, мог разглядеть лишь одинокого всадника, прокладывающего себе путь вниз зигзагами от седловины в холмах. Кили обернулся.

— Господа! — крикнул он офицерам. — По коням!

Его Светлость, сразу проснувшийся от внезапного волнения, бежал вниз по скату и кричал груму, чтобы тот подвел его большого черного жеребца.

Шарп обернулся к востоку и вынул собственную трубу. Его потребовалось несколько секунд, чтобы навести тяжелый инструмент и поймать в фокус далекого наездника. Всадник был в мундире Real Compania Irlandesa, и он явно был в беде. До сих пор всадник следовал по тропе, что вилась вниз в сторону долины, но теперь оставил тропу и погнал лошадь прямиком по крутому склону, нахлестывая ее хлыстом, чтобы заставить животное двигаться в опасном направлении. Полдюжина собак мчалась перед всадником, но Шарп больше заинтересовался тем, что заставило всадника так безрассудно мчаться по склону горы, поэтому он поднял подзорную трубу к горизонту и там, силуэтами на фоне яркого блеска безоблачного неба, он увидел драгун. Французских драгун. Одинокий всадник был беглецом, и французы были совсем близко сзади.

— Ты едешь, Шарп? — Полковник Рансимен, взгромоздясь на свою здоровенную, как ломовая лошадь, кобылу, предусмотрительно привел свою запасную лошадь для Шарпа. Рансимен все больше и больше полагался на Шарпа как на компаньона, чтобы избежать необходимости общаться с сардонически настроенным лордом Кили, едкие комментарии которого постоянно удручали Рансимена.

— Ты знаешь, что происходит, Шарп? — спросил Рансимен, в то время как его Немезида возглавляла неровную процессию конных офицеров на выходе из форта. — Действительно ли это нападение? — Необычное для полковника проявление энергии было, несомненно, вызвано страхом, а не любопытством.

— Какой-то человек в мундире гвардейской роты скачет к нам, генерал, и целая банда лягушатников у него на хвосте.

— Ничего себе! — Рансимен выглядел встревоженным. Как Генеральный управляющий фургонами он нечасто имел возможность увидеть противника, и он не был уверен, что хочет исправить эту недостачу теперь, но он не мог выказать робость перед гвардейцами и поэтому гнал свою кобылу по тропе войны.

— Ты остаешься рядом со мной, Шарп! Как адъютант, понимаешь?

— Конечно, генерал. — Шарп, как всегда чувствуя себя неловко верхом, сопровождал Рансимена через входной мост. Сержант Харпер, любопытствуя по поводу волнения, которое вызвало в форте внезапную активность, привел Real Compania Irlandesa на крепостные валы — якобы стоять на страже, но в действительности, чтобы они могли увидеть причину внезапного исхода офицеров из Сан-Исидро.

К тому времени, когда Шарп преодолел насыпь, ведущую через полузасыпанный сухой ров и убедил лошадь повернуть с дороги на восток, приключение, казалось, закончилось. Беглец уже пересек поток и был теперь ближе к спасательной экспедиции лорда Кили, чем к его французским преследователям, и поскольку Кили сопровождала дюжина офицеров, а драгун было только полдюжины, всадник явно был в безопасности. Шарп наблюдал, как собаки беглеца скачут возбужденно вокруг спасательной экспедиции, и только потом заметил что преследователи одеты в таинственные серые мундиры бригады Лупа.

— Этому парню повезло, что удалось удрать, генерал, — сказал Шарп. — Это драгуны Лупа.

— Лупа? — спросил Рансимен.

— Бригадира Лупа, генерал. Это отвратительный лягушатник, который одевает своих людей в волчий мех и любит отрезать пленным яйца, прежде чем они умрут.

— О, Бог мой. — Рансимен побледнел. — Ты действительно уверен?

— Я встретил его, генерал. Он угрожал охолостить меня.

Рансимен был вынужден подкрепиться: он вытащил из кармана горсть засахаренного миндаля и стал один за другим класть орехи в рот.

— Я действительно иногда задаюсь вопросом, не был ли мой дорогой отец прав, — сказал он едва успев прожевать, — и что возможно, я должен был выбрать карьеру священника. Из меня вышел бы вполне приличный епископ, полагаю, хотя, возможно, жизнь епископа не показалась бы достаточно полной для человека с моей энергий. На самом деле у прелата почти нет настоящей работы, Шарп. Каждый повторяет одну и ту же проповедь, и воображает себя человеком высшего общества, так что время от времени людям приходится ставить духовенство на место, а больше там и делать нечего. Едва ли это можно назвать напряженной жизнью, Шарп, и, честно говоря, большинство епископальных дворцов населяют весьма посредственные людишки. Мой дорогой отец исключение, конечно. О, Бог ты мой, что происходит?

Лорд Кили выехал вперед, чтобы приветствовать беглеца, но обменявшись с ним пожатием и несколькими словами, его Светлость поскакал навстречу преследователям, которые, признавая, что их добыча ускользнула, уже обуздали лошадей. Но теперь Кили пересек ручей, вынул саблю и прокричал вызов французам.

Каждый человек в долине понимал, что затеял Кили. Он бросал вызов офицеру противника, вызывал его на поединок. Серьезные люди, например, пехотинцы или те, у кого оставалась хотя бы половина мозгов, относились неодобрительно к подобной практике, но кавалеристы редко могли устоять перед вызовом. Чтобы принять участие в таком бою, требуется лишь гордость и храбрость, но выиграть поединок может лишь настоящий воин, и в каждом полку кавалерии, в каждой армии был офицер, который приобрел известность благодаря поединкам: боец против бойца, клинок против клинка, поединок между незнакомцами, которые избрали славу или смерть.

— Попытка Кили убить себя, генерал, — сказал Шарп Рансимену. Шарп говорил с насмешкой, но все же не мог отрицать, что невольно восхищается Кили, который по крайней мере на время отринул мрачную горечь похмелья, чтобы стать тем, кем он был в собственных мечтах: прекрасный рыцарь и защитник короля. — У Кили достаточно воображения, чтобы умереть со славой, — сказал Шарп. — Он хочет быть Роландом или тем спартанским парнем, который побил персов.

— Леонид, Шарп, король Леонид, — сказал Рансимен. — Уверяю тебя, Шарп, Кили — прекрасный фехтовальщик. Я наблюдал как он практикуется, и вино лишь чуть-чуть замедляет его выпад! Жаль, что мы не увидим доказательства тому сегодня, — сказал Рансимен, когда Кили отвернулся от неподвижных французов. — Никто не хочет драться! — Рансимен казался удивленным, но также и немного успокоенным тем, что не станет свидетелем кровопролития.

— Кили едва дал им время, чтобы принять вызов, — сказал Шарп. И Кили действительно ждал лишь несколько секунд, словно он хотел сделать вызывающий жест, но боялся, что противник примет его вызов.

И один из противников вызов все-таки принял. Кили добрался уже до берега ручья, когда сзади раздался крик драгунского офицер, поощряемого его сотоварищами. Кили обернулся на скаку, и Шарп готов был поклясться, что его Светлость побледнел, когда француз подъехал к нему.

— Бог ты мой, — пробормотал Рансимен в тревоге.

Теперь Кили не мог отказаться драться, не потеряв лица, поэтому он повернул коня навстречу серому драгуну, который отбросил назад ментик из волчьего меха, надвинул на лоб козырек шлема, затем вытащил длинный прямой палаш. Он обернул ремешок эфеса вокруг запястья, затем поднял клинок вертикально, приветствуя человека, который станет или его убийцей, или жертвой. Лорд Кили ответил на приветствие его собственным прямым клинком. Его Светлость, возможно, сделал вызов как жест, вовсе не ожидая, что он будет принят, но теперь, когда он настроил себя на бой, он не выказал ни нежелания, ни нервозности.

— Они оба проклятые дураки, — сказал Шарп, — готовые умереть задаром.

Он и Рансимен присоединились к офицерам Real Compania Irlandesa, как и отец Сарсфилд, который оставил преподавание катехизиса, чтобы следовать за Кили в долину. Священник услышал презрение в голосе Шарпа и бросил на стрелка удивленный взгляд. Священник, как и Рансимен, казалось, чувствовал себя неловко ввиду предстоящей дуэли; он перебирал бусинки четок пухлыми пальцами, наблюдая, как два всадника повернулись лицом друг к другу на расстоянии пятидесяти ярдов. Лорд Кили опустил клинок, и оба офицера вонзили шпоры в бока лошадей.

— О, мой Бог, — сказал Рансимен. Он вытащил новую горсть миндаля из кармана.

Лошади поначалу сближались медленно. Только в самый последний момент наездники пустили их в полный галоп. Оба бойца были праворукими и, на взгляд Шарпа, примерно одного роста и комплекции, хотя черный конь лорда Кили был явно крупнее.

Драгун ударил первым. Он, казалось, вложил всю силу в дикий размашистый удар, который мог бы разрубить пополам быка, если бы в последний момент он не изменил направление удара, направив лезвие сзади на незащищенную шею противника. Это было сделано в мгновение ока, притом когда лошади неслись галопом, и против любого другого наездника это, возможно, сработало бы, но лорд Кили просто направил коня на лошадь противника, даже не потрудившись отбить удар. Невысокая лошадь драгуна, подавленная тяжестью жеребца, осела на задние ноги. Удар сзади пришелся в пустой воздух, лошади разошлись, и оба бойца натянули поводья. Кили повернул быстрее и пришпорил коня, чтобы добавить вес лошади к силе удара палаша. Учителя фехтования всегда учат, что острие бьет лезвие, и Кили сделал выпад, направив острие палаша в живот серого драгуна, так что на секунду Шарпу показалось, что удар пробьет защиту француза, но так или иначе драгун отбил удар, и мгновение спустя до Шарпа донесся лязг столкнувшихся клинков. К тому времени, когда резкий звук донесся от далеких холмов, лошади были уже на расстоянии в двадцать ярдов друг от друга и всадники поворачивали их для нового нападения. Ни один боец не мог позволить лошади слишком далеко оторваться от противника, чтобы тот не мог догнать и ударить сзади, так что с этого момента оба старались держаться ближе к врагу, и исход поединка столько же зависел от выездки лошадей, сколько от искусства фехтования наездников.

— О, Боже, — сказал Рансимен. Он боялся увидеть страшное зрелище человекоубийства, однако не осмеливался отвести глаза. Это была картина столь же древняя, как сама война: два лучших бойца дерутся на глазах у своих товарищей. — Удивительно, как Кили может драться вообще, — продолжал Рансимен, — учитывая, сколько он выпил вчера вечером. Пять бутылок кларета по моим подсчетом.

— Он молод, — сказал Шарп неприязненно, — и он получил в наследство способности держаться в седле и драться с мечом в руке. Но по мере того, как он будет стареть, генерал, наследственные дары будут стоить все меньше и меньше, и он знает это. Он живет у времени взаймы, и именно поэтому он хочет умереть молодым.

— Я не хочу верить этому, — сказал Рансимен и вздрогнул, видя как два бойца колотят друг друга палашами.

— Кили должен бить лошадь этого ублюдка, а не всадника, — сказал Шарп. — Всегда можно побить всадника, поранив его чертову лошадь.

— Джентльмены не дерутся таким образом, капитан, — сказал отец Сарсфилд. Священник подвел свою лошадь ближе к двум британским офицерам.

— У джентльменов нет будущего в войне, отец, — сказал Шарп. — Если вы думаете, что войны должны вести только джентльмены, тогда вы не должны брать на службу людей вроде меня — из сточной канавы.

— Нет необходимости упоминать твое происхождение, Шарп, — прошипел Рансимен с упреком. — Ты офицер теперь, помни!

— Я молюсь каждый день, чтобы никто — ни джентльмены, ни простые люди — не должны были воевать, — сказал отец Сарсфилд. — Я терпеть не могу войну.

— И притом вы священник в армии? — спросил Шарп.

— Я иду туда, где потребность в Боге больше всего, — сказал священник. — А где еще человек Бога найдет самую большую концентрацию грешников за пределами тюрьмы? В армии, я бы предположил… исключая присутствующих, разумеется. — Сарсфилд улыбнулся, затем вздрогнул, когда дуэлянты бросились в атаку и их длинные клинки столкнулись снова. Жеребец лорда Кили инстинктивно клонил голову, чтобы избежать лезвий, которые свистели у него над ухом. Лорд Кили сделал колющий выпад, и один из офицеров Кили приветствовал его, думая, что его Светлость заколол француза, но меч лишь проткнул плащ, свернутый у седла драгуна. Кили освободил палаш от плаща как раз вовремя, чтобы отбить косой удар тяжелого лезвия драгуна.

— Может Кили победить, как ты думаешь? — спросил Рансимен у Шарпа с тревогой.

— Бог знает, генерал, — сказал Шарп. Лошади теперь стояли почти неподвижно, просто стояли, пока их наездники дрались. Лязг стали о сталь был непрерывен, и Шарп знал, что бойцы скоро устанут, потому что рубка — чертовски тяжелое занятие. Шарп хорошо представлял, как опускаются руки под тяжестью палашей, как дыхание становится хриплым, как они рычат при каждом ударе, и как больно, когда пот заливает глаза. И время от времени, знал Шарп, каждый из них будет переживать странное ощущение, ловя беспристрастный пристальный взгляд незнакомца, которого он пытается убить. Клинки столкнулись и освободились на несколько секунд, после чего серый драгун закончил эту фазу поединка, пришпорив коня.

Конь француза рванул вперед, и вдруг его копыто попало в кроличью нору. Лошадь споткнулась.

Кили помчался следом, увидев свой шанс. Он яростно нахлестывал коня, привстав в седле, чтобы вложить весь вес своего тела в смертельный удар, но каким-то образом драгун парировал, притом, что сила удара чуть не выбила его из седла. Усталая лошадь изо всех сил пыталась подняться, между тем как драгун парировал снова и снова, потом вдруг француз перестал защищаться и нанес Кили сильный колющий удар. Острие его палаша попало в эфес Кили и выбило палаш у того из руки. Кили закрепил петлю обшитого шелком ремешка вокруг запястья, так что палаш не упал, а лишь повис свободно на руке, но его Светлости требовалось несколько секунд, чтобы ухватить обтянутую змеиной кожей рукоять, и чтобы выиграть время, он отчаянно погнал лошадь вдаль. Француз почуял победу и направил свою усталую лошадь вслед за противником.

И вдруг — выстрел из карабина. Это было так неожиданно, что звук выстрела успел отразиться от крутого склона холма, прежде чем кто-нибудь понял, что произошло.

Драгун удивленно разинул рот, когда выстрел настиг его. Пуля ударила его в ребра и отбросила назад. Умирающий человек еще пытался выпрямиться в седле, потом покачал головой, не веря, что кто-то вмешался в поединок. Его палаш выпал из руки, повиснув на ремешке, драгуны кричали, протестуя против нарушения правил, согласно которым дуэлянты должны быть оставлены на поле боя один на один, из открытого рта драгуна темная кровь стекала на серый мундир, и наконец он упал на землю к ногам своей усталой лошади.

Удивленный лорд Кили бросил взгляд на жаждущих мщения драгун, спешащих к упавшему товарищу, и перебрался через ручей.

— Я не понимаю, — сказал полковник Рансимен.

— Кто-то нарушал правила, генерал, — сказал Шарп, — и он спас шкуру Кили, сделав это. Он был бы уже покойником, если бы не этот выстрел.

Французы все еще выкрикивали протесты, и один из них выехал на берег ручья и вызывал любого офицера союзников драться с ним во втором поединке. Никто не принял его вызов, после чего тот начал выкрикивать колкости и оскорбления, которые Шарп счел заслуженными, потому что кто бы ни стрелял из карабина, убил он француза незаконно.

— Так кто же действительно стрелял? — спросил Шарп громко.

Это был тот самый офицер, которого преследовали драгуны и чье прибытие в долину вызвало поединок, закончившийся так неспортивно. Шарп увидел карабин в руках беглеца, но к его удивлению никто не упрекал офицера за его вмешательство в поединок. Вместо этого все офицеры Real Compania Irlandesa собрались вокруг вновь прибывшего и приветствовали его. Шарп подъехал ближе и увидел, что беглец — стройный молодой офицер, а то, что Шарп принял за плюмаж из блестящих черных конских волос, ниспадающий вдоль спины, было не конскими, а его, точнее — ее собственными волосами, поскольку офицер был не офицер, а женщина.

— Он хотел вытащить пистолет, — объясняла женщина, — и поэтому я стреляла в него.

— Браво! — выкрикнул один из восхищенных офицеров. Злобствующий француз отвернулся в отвращении.

— Это…? Она…? Это…? — спрашивал Рансимен бессвязно.

— Это — женщина, генерал, — сказал Шарп сухо.

— Честное слово, Шарп! Так он… она…

Она к тому же и выглядит необыкновенно, подумал Шарп, не просто выразительно, но вызывающе — благодаря мужскому костюму, обтягивающему округлости фигуры. Она сняла шляпу с плюмажем, чтобы приветствовать лорда Кили, затем наклонилась, чтобы поцеловать его Светлость.

— Это его любовница, генерал, — сказал Шарп. — Майор Хоган рассказал мне о ней. Она собирает мундиры у полков всех своих возлюбленных.

— О, мой Бог! Ты хочешь сказать, что они не женаты, и мы должны быть ей представлены? — спросил Рансимен в тревоге, но было слишком поздно бежать, поскольку лорд Кили уже подзывал английских офицеров к себе. Он представил сначала Рансимена, затем указал на Шарпа.

— Капитан Ричард Шарп, моя дорогая, наш наставник в современном воинском искусстве. — Кили даже не пытался скрыть насмешку, описывая Шарпа таким образом.

— Мадам, — сказал Шарп неловко. Хуанита бросила на Рансимена один безразличный взгляд и долго оценивающе смотрела на Шарпа, в то время как свора ее охотничьих на собак рычала, путаясь в ногах его лошади. Пристальный взгляд женщины был недружелюбен, и наконец она отвернулась, как бы игнорируя его присутствие. — Так зачем вы стреляли в драгуна, мадам? — спросил Шарп, пытаясь спровоцировать ее.

Она обернулась к нему.

— Потому что он собирался стрелять в моего лорда Кили, — ответила она вызывающе. — Я видела, что он взялся за пистолет.

Ничего она не видела, подумал Шарп, но он немногого добьется, обвиняя ее в наглой лжи. Она стреляла, чтобы сохранить жизнь возлюбленного, вот и все, и Шарп вдруг почувствовал укол ревности: почему этот никчемный гуляка Кили завладел такой роскошной, неукротимой, такой замечательной женщиной! Она вовсе не была красавицей, но что-то в ее умном и диком лице задевало Шарпа, хотя будь он будет проклят, если даст ей понять, что она имеет над ним власть.

— Вы приехали издалека, мадам?

— Из Мадрида, капитан, — сказала она холодно.

— И французы не задержали вас? — спросил Шарп недоверчиво.

— Я не нуждаюсь в разрешении французов, чтобы ездить по моей собственной стране, капитан, и в моей собственной стране я не обязана давать объяснения дерзкому британскому офицеру. — Она поскакала прочь, и ее длинноногие косматые псы помчались за нею.

— Ты ей не понравился, Шарп, — сказал Рансимен.

— Это взаимно, генерал, — сказал Шарп. — Я ни на грош не верю этой суке. — Ревность говорила в нем, и он знал это.

— Тем не менее, весьма привлекательная женщина, не так ли? — Рансимен казался задумчивым, как если бы он вдруг понял, что ему не суждено пожертвовать мундир 37-ого линейного в гардероб Хуаниты. — Не могу сказать, что я когда-либо прежде видел женщину в бриджах, — сказал Рансимен, — уж не говоря о мужском седле. Таких не много в Гэмпшире.

— А я никогда не видел, чтобы женщины проехала от Мадрида до Португалии без слуги и без всякого багажа, — сказал Шарп. — Я не доверял бы ей, генерал.

— Вы не доверяли бы кому, Шарп? — спросил лорд Кили, подъехав к британским офицерам.

— Бригадиру Луп, сэр, — непринужденно солгал Шарп. — Я объяснял генералу Рансимену значение этих серых мундиров. — Шарп указал на драгун, которые уносили тело мертвеца вверх по склону.

— Сегодня серый мундир не помог этому драгуну! — Кили все еще был возбужден поединком и очевидно не испытывал угрызений совести из-за того, как он закончился. Его лицо казалось моложе и привлекательнее, как если бы прибытие любовницы восстановило блеск молодости в опустошенном пьянством взгляде Кили.

— Рыцарство ему тоже не помогло, — сказал Шарп неприязненно. Рансимен, подозревая, что слова Шарпа могут вызвать другой поединок, сердито шипел на него.

Кили только презрительно усмехнулся.

— Он нарушил правила рыцарства, Шарп. Не я! Он явно пытался вытащить пистолет. Полагаю, он знал, что будет мертв, как только я снова возьму свой палаш.

Его усмешка заставила Шарпа противоречить ему.

— Забавно, как быстро рыцарство оборачивается подлостью, не правда ли, милорд? — сказал Шарп вместо этого. — Но война и есть подлость. Вначале всегда благородные намерения, а в конце — солдаты, зовущие матерей и собирающие собственные кишки, вырванные пушечным ядром. Вы можете разодеть человека в золото и пурпур, милорд, и сказать ему, что война — благородное дело, которое он украшает своим присутствием, но он всегда кончит тем, что истечет кровью до смерти и обосрется от страха. Рыцарство воняет, милорд, потому что это — самая подлая кровавая вещь на земле.

Кили все еще держал в руке палаш, но теперь вогнал длинное лезвие в ножны.

— Я не нуждаюсь в лекциях о рыцарстве от вас, Шарп. Ваша работа состоит в том, чтобы быть инструктором по строевой подготовке. И мешать моим бандитам дезертировать. Если вы действительно можете остановить их.

— Я могу сделать это, милорд, — пообещал Шарп. — Я могу сделать это.

И в тот же день он отправился, чтобы сдержать свое слово.

***

Шарп шел на юг от Сан-Исидро вдоль гребней холмов, которые становились все ниже по мере приближения к границе. Там, где холмы сходили на нет, в круглой долине пряталась крохотная деревня — узкие кривые улочки, сады за каменными заборами и низкие крыши домов, которые лепились вдоль склона, поднимающегося от стремительного потока к скалистому горному хребту, где стояла деревенская церковь, увенчанная гнездом аиста. Деревня называлась Фуэнтес-де-Оньоро — та самая деревня, что вызвала ярость Лупа, и что располагалась в каких-то двух милях от штаба Веллингтона в городе Вилар Формозо. Эта близость беспокоила Шарпа, который боялся, что его подвергнут допросу чересчур любознательные штабные офицеры, но единственными британскими войсками в Фуэнтес-де-Оньоро был маленький пикет 60-го Стрелкового, который размещался к северу от деревни и не заметил Шарпа. На восточном берегу ручья было несколько зданий, окруженные заборами сады и цветники и маленькая часовня, перебраться туда из деревни можно было по пешеходному мосту — каменным плитам, уложенным на валуны возле брода, где кавалерийский патруль Королевского германского легиона поил лошадей. Немцы предупредили Шарпа, что никаких союзнических войск на дальнем берегу нет.

— Там только французы, — сказал кавалерийский капитан и затем, когда он узнал, кто такой Шарп, он настоял на том, чтобы поделиться флягой бренди со стрелком. Они обменяли новостями о фон Лоссове, друге Шарпа из КГЛ, потом капитан вывел своих людей из ручья на длинную прямую дорогу, которая вела к Сьюдад Родриго.

— Я ищу неприятностей, — крикнул он, обернувшись через плечо, когда уселся в седло, — и с божьей помощью я найду их!

Шарп повернул в другую сторону и поднялся вдоль деревенской улицы туда, где крошечная таверна предлагала крепкое красное вино. Это была крохотная таверна, но и от Фуэнтес-де-Оньоро не так много осталось. Деревня была расположена у самой испанской границы и была разграблена французами, когда они совершали поход в Португалию, потом опустошена снова, когда французы отступали, поэтому сельские жители с вполне понятным подозрением относились ко всем солдатам. Шарп, прихватив бурдюк с вином, вышел из дымной полутьмы таверны в маленький огород, где сел под сломанной виноградной лозой. Повреждение, казалось, не побеспокоило растение, которое энергично производило новые побеги и ярко-зеленые листья. Он задремал там, слишком утомленный, чтобы поднять бурдюк.

— Французы пытались срубить виноградную лозу, — неожиданно заговорил кто-то по-испански у него за спиной. — Они попытались разрушить все. Ублюдки! — Человек рыгнул. Это была мощная отрыжка, достаточно громкая, чтобы разбудить кота, дремавшего на заборе. Шарп обернулся и увидел горца в грязных коричневых штанах, запачканной кровью полотняной рубашке, зеленом мундире французского драгуна, который разошелся по швам, чтобы вместить слишком большого для него нового владельца, и кожаный передник — затвердевший и почерневший от высохшей крови. От человека и его одежды воняло прокисшей едой, кровью и гнилью. На поясе у него висела старомодная сабля без ножен, с лезвием, темным, толстым и грязным, как у бердыша, седельный пистолет, маленький нож с костяной ручкой и странно изогнутым лезвием и деревянный свисток.

— Вы — капитан Шарп? — спросил огромный горец, когда Шарп поднялся, чтобы приветствовать его.

— Да.

— И мой свисток говорит вам, кто я, не так ли?

Шарп покачал головой.

— Нет.

— Вы хотите сказать, что кастраторы в Англии не предупреждают о своем приходе свистом?

— Я никогда не слышал, чтобы они делали это, — сказал Шарп.

El Castrador тяжело опустился на скамью напротив Шарпа.

— У них нет свистков? Где бы я был без моего маленького свистка? Он говорит деревне, что я приехал. Я дую в свисток, и сельские жители приводят своих боровов, бычков и жеребят, и я достаю свой маленький ножик. — Горец щелкнул маленьким, уродливо-кривым лезвием и засмеялся. Он принес свой собственный бурдюк, из которого прыснул себе в глотку, после чего покачал головой в приступе ностальгии. — А в старые дни, мой друг, — продолжался El Castrador задумчиво, — матери приводили своих маленьких мальчиков, чтобы им кое-что отрезали, и два года спустя мальчики ехали Лиссабон или Мадрид, чтобы петь так сладко! Мой отец — он обрезал много мальчиков. Один из его мальчиков даже пел для Папы римского! Вы можете вообразить? Для Папы римского в Риме! И все из-за этого небольшого ножа. — Он погладил пальцем маленький ножик с костяной ручкой.

— А иногда мальчики умирали? — предположил Шарп.

El Castrador пожал плечами.

— Мальчика легко заменить, мой друг. Никто не может позволить себе быть сентиментальным, когда речь идет о маленьких детях. — Он направил сильную струю красного вина прямо в свой обширный пищевод. — У меня было восемь мальчиков, только три выжили и из них, поверьте мне, двое были лишними.

— И ни одной девочки?

— Четыре. — El Castrador помолчал секунду-другую, затем вздохнул. — Этот французский ублюдок Луп забрал их. Вы знаете о Лупе?

— Я знаю его.

— Он забрал их и отдал своим людям. El Lobo и его люди любят молоденьких девочек. — Он коснулся ножа на поясе, затем окинул Шарпа долгим оценивающим взглядом.

— Вы, стало быть, англичанин Aguja's.

Шарп кивнул.

— Ах, Тереза! — вздохнул испанец. — Мы разозлились, когда услышали, что она отдала себя англичанину, но теперь я вижу вас, капитан и я могу понять. Как она?

— Воюет с французами около Бадахоса, но она посылает мне свои поздравления. — Фактически Тереза не писала Шарпу неделями, но ее имя звучало паролем для всех партизан и было достаточно назвать его, чтобы устроить встречу с человеком, который был так жестоко разбит бригадиром Лупом. Луп контролировал эту часть испанской границы, и везде, куда бы Шарп ни шел, он слышал имя француза, произносимое с испугом и ненавистью. Любое зло ставили в вину Лупу: каждая смерть, каждый пожар, каждое наводнение, каждый больной ребенок, каждый разоренный улей, каждый мертворожденный теленок, каждый несвоевременный заморозок — все это было работой волка.

— Она будет гордиться вами, англичанин, — сказал El Castrador.

— Гордиться? — спросил Шарп. — Почему?

— Потому что El Lobo назначил цену за вашу голову, — сказал El Castrador. — Разве вы не знали?

— Я не знал.

— Сто долларов, — El Castrador говорил медленно, со вкусом, как если бы его самого соблазняла цена.

— Гроши, — сказал Шарп пренебрежительно. Двадцать пять фунтов могли бы стать маленьким богатством для большинства людей — приличная годовая плата среднего рабочего, но Шарп считал, что его жизнь стоит больше двадцати пяти фунтов. — Награда за голову Терезы составляет двести долларов, — сказал он обижено.

— Но мы, партизаны, убиваем больше французов, чем вы, англичане, — сказал El Castrador, — поэтому только справедливо, что мы стоим дороже.

Шарп тактично воздержался от выяснения, была ли объявлена какая-нибудь награда за косматую и вшивую голову самого El Castrador'а. Шарп подозревал, что этот человек потерял большую часть своего авторитета после поражения, но по крайней мере, думал Шарп, El Castrador жив, в то время как большинство его людей мертвы, убиты волком, изуродованы точно так же, как El Castrador уродовал своих пленников. Бывали времена, когда Шарп радовался, что он не воюет с партизанами.

El Castrador снова поднял бурдюк, вино ударило струей ему в рот, он глотал, рыгал, затем опять его смрадное дыхание обдало Шарпа.

— Итак, зачем вы хотели видеть меня, англичанин?

Шарп сказал ему. Сообщение заняло много времени — хотя El Castrador был жестоким человеком, он не был особенно умен, и Шарп должен был объяснить свои требования несколько раз, прежде чем могучий испанец его понял. В конце концов, El Castrador согласно кивнул.

— Сегодня вечером, вы говорите?

— Я буду рад. И благодарен.

— Но насколько благодарен? — El Castrador стрельнул хитрым взглядов в англичанина. — Я скажу вам, в чем я нуждаюсь. Мушкеты! Или даже винтовки, как эта! — Он коснулся ствол винтовки Бейкера Шарпа, которая была прислонена к штамбу виноградной лозы.

— Я могу достать вам мушкеты, — сказал Шарп, хотя он еще не знал как. Нужда Real Compania Irlandesa в мушкетах была гораздо острее, чем у этого здоровенного мясника, а Шарп даже не знал, как он раздобудет это оружие. Хоган никогда не согласится дать Real Compania Irlandesa новые мушкеты, но если Шарп хотел превратить дворцовую стражу короля Фердинанда в приличную пехотную часть пехоты, тогда он должен был снабдить их оружием в любом случае. — Винтовки я не могу получить, — сказал он, — а мушкеты могу. Но мне понадобится неделя.

— Тогда мушкеты, — согласился El Castrador, — и есть еще кое-что.

— Продолжайте, — сказал Шарп осторожно.

— Я хочу отомстить за своих дочерей, — сказал El Castrador со слезами на глазах. — Я хочу, чтобы бригадир Луп и этот нож встретили друг друга. — Он поднял маленький ножик с костяной ручкой. — Мне нужна ваша помощь, англичанин. Тереза говорит, что вы умеете воевать, так воюйте вместе со мной и помогите мне поймать El Lobo.

Шарп подозревал, что это второе условие окажется еще более трудным, чем первое, но тем не менее он кивнул.

— Вы знаете, где можно найти Лупа?

El Castrador кивнул.

— Обычно в деревне под названием Сан-Кристобаль. Он выгнал жителей, заблокировал улицы и укрепил здания. Горностай не сможет пробраться мимо незамеченным. Санчес говорит, что потребовалась бы тысяча человек и батарея артиллерии, чтобы взять Сан-Кристобаль.

Шарп огорчился, услышав это. Санчес был одним из лучших партизанскихлидеров, и если Санчес считал, что Сан-Кристобаль фактически неприступен, Шарп верил, что так оно и есть.

— Вы сказали «обычно». Значит, он не всегда в Сан-Кристобале?

— Он идет туда, куда хочет, сеньор, — печально сказал El Castrador. — Иногда он остается в деревне нескольких ночей, иногда размещает людей в форте — прежде в том, где вы теперь живете, сейчас может использовать форт Консепсьон. Луп, сеньор, сам себе закон. — El Castrador сделал паузу. — Но La Aguja говорит, что вы — тоже сам себе закон. Если есть человек, который может победить El Lobo, сеньор, это, должно быть, вы. И есть место около Сан-Кристобаля, узкий проход, где его можно заманить в засаду.

El Castrador выложил эти последние подробности как приманку, но Шарп ее проигнорировал.

— Я сделаю все, что в человеческих силах, — пообещал он.

— Тогда я помогу вам сегодня вечером, — уверил El Castrador Шарпа взамен. — Ищите мой подарок утром, сеньор, — сказал он, затем встал и выкрикнул команду своим людям, которых он, очевидно, оставил возле таверны. Копыта громко прогремели вдоль узкой улицы. — И на следующей неделе, — добавил партизан, — я приеду за своей наградой. Не подведите меня, капитан.

Шарп подождал, пока здоровяк выйдет, затем поднял бурдюк. Он испытывал желание выжать из него все, но знал, что тяжесть кислого вина в животе сделает его дорогу назад в Сан-Исидро вдвойне трудной, так что вместо этого он вылил жидкость под корни сломанной виноградной лозы. Вдруг это поможет оживить ее. Вино к винограду, пепел к пеплу, прах к праху… Он надел шляпу, забросил винтовку на плечо и пошел домой.

***

Той же ночью, несмотря на все предосторожности капитана Донахью, еще три гвардейца дезертировали. Еще больше могли бы попытаться, но вскоре после полуночи несколько ужасных криков донеслось из долины, и все, кто хотел испытать свою удачу и попытаться перебраться через линию фронта, решили подождать еще один день. На рассвете, когда стрелок Харрис вел группу гвардейцев вниз по склону горы к ручью, чтобы расширить русло ручейка, снабжающего форт водой, он нашел этих трех дезертиров. Когда Харрис прибежал к Шарпу, он был смертельно бледен.

— Это ужасно, сэр. Ужасно!

— Видишь тележку? Возьмите ее, погрузите тела и привезите их сюда.

— Привезти их? — спросил стрелок Томпсон, ошеломленный.

— Да, черт побери, привезти. И Харрис!

— Сэр?

— Положи это рядом ними. — И Шарп вручил Харрису мешок, в котором лежал какой-то тяжелый предмет. Харрис начал распускать завязки мешка. — Не здесь, Харрис, — сказал Шарп, — сделаешь это там. И так, чтобы только ты и наши парни видели, что ты делаешь.

***

В восемь часов на плацу перед Шарпом выстроились сто двадцать семь оставшихся гвардейцев вместе со всеми младшими офицерами. Шарп был старшим по званию, оставшимся в форте, — лорд Кили и полковник Рансимен провели ночь в штабе сухопутных войск, куда они уехали, чтобы выпросить у заместителя генерала-интенданта мушкеты и боеприпасы. Отец Сарсфилд гостил у знакомого священника в Гуарде, в то время как оба майора Кили и три его капитана отправились на охоту. Дона Хуанита де Элиа также взяла собак, чтобы погонять зайцев, но отвергла компанию ирландских офицеров.

— Я охочусь одна, — сказала она и затем, предупреждая предостережение Шарпа насчет французов, заявила ему: — По дороге сюда, капитан, меня не смог задержать ни один француз в Испании. Беспокойтесь о себе, а не обо мне.

И она ускакала прочь, сопровождаемая своими псами.

Таким образом теперь лишенная всего высшего командного состава Real Compania Irlandesa выстроилась в четыре шеренги перед одной из пустых орудийных платформ, которая служила Шарпу трибуной. Ночью шел дождь, и флаги на полуразрушенных зубчатых стенах едва колыхались на утреннем ветру, когда Харрис и Томпсон втащили тележку по скату, ведущему от склада боеприпасов к орудийным платформам. Они остановили тележку с ее ужасным грузом рядом с Шарпом и повернули ее так, чтобы содержимое было видно в шеренгах. Общий вдох, переходящий в стон, прошел по рядам. По крайней мере одного гвардейца рвало, в то время как большинство либо отводили взгляд или закрывали глаза.

— Смотрите на них! — приказал Шарп. — Смотрите!

Он вынудил гвардейцев смотреть на три искалеченных голых тела и особенно — на кровавую кашу в паху каждого трупа и на застывшее навсегда выражение ужаса и боли на лицах мертвецов. Потом Шарп протянул руку мимо холодного, белого, застывшего плеча, чтобы вытащить стальной серый шлем с плюмажем из грубых серых волос. Он повесил его на задранную к небу оглоблю тележки. Это был тот самый шлем, который Харрис взял как сувенир в горном местечке, где Шарп обнаружил убитых сельских жителей и где Перкинс встретил Миранду, которая теперь следовала за молодым стрелком с трогательной и жалкой преданностью. Это был тот самый шлем, который Шарп отдал Харрису в мешке ранним утром.

— Смотрите на тела! — приказал Шарп Real Compania Irlandesa. — И слушайте! Французы полагают, что есть два сорта людей в Испании: те, кто за них, и те, кто против них, и нет человека среди вас, который мог бы остаться в стороне от этого выбора. Или вы воюете за французов, или вы сражаетесь с ними, и это не мое решение — это то, что решили французы. — Он указал на тела. — А это — то, что делают французы. Теперь они знают, что вы здесь. Они наблюдали за вами, они задавались вопросом, кто вы и что вы, и теперь они нашли ответы и они считают вас врагами. И вот так лягушатники поступают с врагами. — Он указал на кровавые отверстия, вырезанные в промежностях мертвецов.

— И это ставит вас перед выбором одной из трех возможностей, — продолжал Шарп. — Вы можете бежать на восток, чтобы лягушатники отрезали вам мужское достоинство, или вы можете бежать на запад — где вас арестуют британцы и расстреляют как дезертиров, или же вы можете остаться здесь и учиться быть солдатами. И не говорите мне, что это не ваша война. Вы присягали служить королю Испании, а король Испании — в плену во Франции, и это вы должны были его охранять. Ей Богу, это ваша война, намного больше ваша, чем моя. Я никогда не присягал, что буду защищать Испанию, мою женщину никогда не насиловали французы, моего ребенка не убивали драгуны, и фуражиры лягушатников не крали мой урожай и не сжигали мой дом. В вашей стране происходит все это, ваша страна — Испания, и если вы хотели воевать за Ирландию, а не за Испанию, тогда зачем, ради всего святого, вы давали испанскую присягу? — Он сделал паузу. Он знал, что не каждый человек в роте — потенциальный дезертир. Многие, как и сам лорд Кили, хотели драться, но среди них было достаточно много нарушителей спокойствия, чтобы подорвать боевой дух роты, и Шарп решил, что шок — единственный способ заставить их повиноваться. — Или присяга ничего не означает для вас? — спросил Шарп. — Потому что именно так думает о вас остальная часть этой армии — и когда я говорю об остальной части этой армии, я имею ввиду и егерей Коннахта и драгун Иннискиллинга, и Королевский ирландский полк, и Королевский полк графства Даун, и Собственный ирландский полк принца Уэльсского, и полк Типперэри, и полк графства Дублин, и ирландский полк герцога Йорка. Они говорят, что вы — рота слабаков. Они говорят, что вы напудренные солдатики, годные для того, чтобы охранять ночные горшки во дворце, но не годные для войны. Они говорят, что вы убежали из Ирландии, и убежите снова. Они говорят, что от вас столько же толку в армии, как от хора монахинь. Они говорят, что вы — расфуфыренные неженки. Но это изменится, потому что однажды мы с вами пойдем в бой вместе, и в тот день вы оказываетесь перед необходимостью стать хорошими солдатами! Чертовски хорошими!

Шарп очень не любил произносить речи, но на этот раз солдаты слушали его внимательно, или, по крайней мере, три кастрированных трупа обострили их внимание, и слова Шарпа не пропали даром. Он указал восток.

— Там, — сказал Шарп и снял шлем с оглобли, — там есть человек по имени Луп, француз, и он командует полком драгун, которых называет волчьей стаей, и они носят эти шлемы, оставляют эту метку на телах людей, которых они убивают. И поэтому мы должны убить их. Мы должны доказать, что нет в мире французского полка, который может противостоять ирландскому полку, и мы должны сделать это вместе. И мы сделаем это, потому что это — ваша война, и ваш единственный проклятый выбор — хотите ли вы умереть, как кастрированные собаки или драться как мужчины. Теперь вам решать, что вы собираетесь сделать. Сержант Харпер?

— Сэр!

— Полчаса на завтрак. Похоронную команду для этих троих, а потом мы начинаем работу.

— Да, сэр!

Харрис пытался заглянуть Шарпу в глаза, но офицер отвернулся.

— Ни слова, Харрис, — сказал Шарп, тыча шлем в живот стрелка, — ни одного проклятого слова!

Капитан Донахью перехватил Шарп по дороге с крепостных валов.

— Как мы будем воевать без мушкетов?

— Я достану вам мушкеты, Донахью.

— Как?

— Тем же способом, каким солдат получает все, что ему не положено, — сказал Шарп, — украду.

***

В ту ночь ни один человек не дезертировал.

А наутро, хотя Шарп об этом еще не догадывался, начались неприятности.

— Дела плохи, Шарп, — сказал полковник Рансимен. — Бог мой, парень, — дела поистине плохи.

— Какие дела, генерал?

— Ты не слышал?

— Вы о мушкетах говорите? — спросил Шарп, предполагая, что Рансимен хочет поделиться тем, как прошел его визит в штаб сухопутных войск — визит, который завершился предсказуемым отказом. Рансимен и Кили возвратились без мушкетов, и никаких тебе боеприпасов, никаких одеял, никаких курительных трубок, ботинок, никаких ранцев — им даже не обещали денег для выплаты задержанного жалованья. Скупость Веллингтона была несомненно вызвана желанием вырвать у Real Compania Irlandesa клыки, но для Шарпа это было неприятной проблемой. Он изо всех сил пытался поднять мораль гвардейцев, но без оружия и снаряжения его попытка была обречена. Хуже того: Шарп знал, насколько он близко к линиям противника, и если французы действительно нападут, тогда вряд ли его утешит то, поражение Real Compania Irlandesa было частью планов Хогана и что Шарп сам был частью этих планов. Хоган мог мечтать о развале Real Compania Irlandesa, но Шарпу рота нужна была вооруженной и грозной на случай, если бригадир Луп надумает бросить ему вызов.

— Я не о мушкетах говорил, Шарп, — сказал Рансимен, — но о новостях из Ирландии. Вы действительно не слышали?

— Нет, сэр.

Рансимен покачал головой.

— Кажется, новые проблемы в Ирландии, Шарп. Чертовски плохие дела. Кровавые мятежники оказали сопротивление, войска ударили в ответ, погибли женщины и дети. Река Эрн запружена трупами у Беллика. Есть слухи о насильниках. Вот ведь как. Я всерьез полагал, что 98-й год уладил ирландский кризис раз и навсегда, но это, кажется, не так. Проклятые паписты бунтуют снова. Так-то вот, так-то вот… Почему Бог позволяет папистам процветать? Они подвергают нашу веру тяжким испытаниям. Ну ничего, — вздохнул Рансимен, — нам придется проломить несколько черепов там, так же, как мы сделали, когда Тон восстал в 98-м.

Шарп подумал, что, если это средство не решило дело в 1798 году, значит, оно, вероятно, будет неэффективно в 1811-м, но решил, что сказать так было бы бестактно.

— Это может привести к неприятностям здесь, генерал, — сказал он вместо этого, — если ирландские войска услышат об этом.

— На этот случай у нас есть плеть, Шарп.

— У нас может быть плеть, генерал, но у нас нет мушкетов. И я как раз задавался вопросом, сэр: каким образом Генеральный управляющий фургонами распоряжается конвоями.

Рансимен вытаращился на Шарпа, пораженный очевидно бестолковым вопросом.

— При помощи бумаг, конечно! Бумаги! Приказы!

Шарп улыбнулся.

— И вы все еще Генеральный управляющий фургонами, сэр, не так ли? Поскольку они не заменили вас. Я сомневаюсь, что они могут найти человек, достойного занять ваше место, сэр.

— Любезно с твоей стороны говорить так, Шарп, очень любезно. — Рансимен, похоже, был немного удивлен полученным комплиментом, но попытался не показать насколько он польщен. — И, вероятно, справедливо, — добавил он.

— И я задаюсь вопросом, генерал: как бы нам направить фургон-другой с оружием в наш форт?

Рансимен уставился на Шарп.

— Украсть их, хочешь сказать?

— Я не назвал бы это воровством, генерал, — сказал Шарп укоризненно. — Не тогда, когда они будут употреблены против врага. Мы только перераспределяем оружие, сэр, если вы понимаете, что я хочу сказать. В конечном счете, сэр, армия должна будет снабдить нас, так почему бы нам не побеспокоиться о приказе заранее? А оформить документы можно и позже.

Рансимен в изумлении покачал головой, разрушив тщательно выстроенное вокруг лысеющей макушки оборонительное сооружение из длинных волос.

— Этого нельзя делать, Шарп, этого нельзя делать! Это против всех прецедентов. Против всех правил! Черт побери, парень, это против инструкций! Я мог попасть под военно-полевой суд! Подумай о позоре! — Рансимен вздрогнул, подумав об этом. — Я удивлен, Шарп, — продолжал он, — я даже разочарован, что ты мог сделать такое предложение. Я знаю, что тебя нельзя назвать джентльменом по праву рождения и у тебя нет надлежащего образования, но я все же ожидал лучшего от тебя! Джентльмен не крадет, он не лжет, он не унижает женщину, он чтит Бога и короля. К тебе все это не относится, Шарп!

Шарп вошел следом за Рансименом в его комнату. Комната полковника была старой караулкой в одной из башен привратного укрепления, и когда дряхлые ворота крепости были распахнуты, сквозь широкий проем открывался замечательный вид на юг. Шарп прислонился к дверному косяку.

— Случалось ли, генерал, — спросил он, когда проповедь Рансимена иссякла, — чтобы фургон пропал без вести? Вы, должно быть, потеряли некоторые фургоны из-за грабителей?

— Некоторые, очень немногие. Едва ли один. Может, два. Десяток, возможно.

— Значит тогда… — начал Шарп.

Полковник Рансимен замахал на него руками.

— Не предлагай это, Шарп! Я — честный человек, богобоязненный человек, и я не буду пытаться украсть у казны Его Величества фургон мушкетов. Нет, не буду. Я никогда не обманывал, и я не буду начинать теперь. Короче, я категорически запрещаю тебе продолжать говорить об этом, и это — прямой приказ, Шарп!

— Два фургона мушкетов, — внес поправку Шарп, — и три телеги боеприпасов.

— Нет! Я уже запретил тебе поднимать этот вопрос, и с этим покончено. Ни слова больше!

Шарп вынул перочинный нож, которым имел обыкновение чистить замок винтовки. Он вытащил лезвие и провел большим пальцем вдоль острого края.

— Бригадир Луп теперь знает, что мы здесь, генерал, и он наверняка разозлится из-за того молодого офицера, которого убила шлюха Кили. Меня не удивило бы, если бы он попытался отомстить. И как это будет выглядеть? Ночной штурм? Вероятно. И у него два полных батальона пехоты, и каждый из этих ублюдков хочет заработать награду Лупа за мою голову. Если бы я был Лупом, я напал бы с севера, потому что стен там фактически не осталось, и у меня были бы драгуны в резерве, чтобы прикончить оставшихся в живых. — Шарп кивнул на крутой подъездной путь, затем хихикнул. — Только представьте себе, как пара серых драгун охотится на вас на рассвете, и у каждого в ташке лежит наточенный нож для кастрации. Луп не дает пощады, видите ли. Он известен тем, что не берет пленных, генерал. Он просто вытаскивает нож, сдергает с вас штаны и отрезает ваш…

— Шарп! Пожалуйста! Пожалуйста! — Бледный Рансимен уставился на перочинный нож Шарпа. — Обязательно расписывать все эти подробности?

— Генерал! Я поднимаю серьезный вопрос! Я не могу удержать бригаду французов с моей горсткой стрелков. Я мог бы оказать некоторое сопротивление, если бы у ирландских мальчиков были мушкеты, но без мушкетов, штыков и боеприпасов? — Шарп покачал головой, затем щелчком убрал лезвие. — Вам выбирать, генерал, но если бы я был старшим британским офицером в этом форте, я нашел бы способ раздобыть некоторое количество исправного оружие как можно быстрее. Если, конечно, я не хотел бы брать высокие ноты в церковном хоре, когда вернусь в Гэмпшир.

Рансимен смотрел на Шарпа. Полковник обливался потом, пораженный видением французов, с яростью кастрирующих всех подряд в разрушенном форте.

— Но они не хотят давать нам мушкеты, Шарп. Мы пробовали! Кили и я пробовали вместе! И этот неуклюжий тип, генерал Вальверде просил за нас тоже, но генерал-квартирмейстер сказал, что сейчас временная нехватка запасов оружия. Он надеялся, что генерал Вальверде сможет убедить Кадис послать нам испанские мушкеты.

Шарп покачал головой, глядя на отчаяние Рансимена.

— Значит, мы должны позаимствовать мушкеты, генерал, покуда испанские не прибудут. Всего-то и надо перенаправить пару фургонов с помощью тех печатей, которые у вас еще остались.

— Но я не имею права распоряжаться маршрутами фургонов, Шарп! Больше не могу! У меня есть новый пост, новые обязанности.

— У вас слишком много обязанностей, генерал, — сказал Шарп, — потому что вы — слишком ценный человек. Но на самом деле вы не должны волноваться из-за деталей. Ваша работа состоит в том, чтобы принимать общие решения и позволять мне заботиться о деталях. — Шарп подбросил перочинный нож в воздух и поймал это. — И позвольте мне позаботиться о жабах, если они нападут, сэр. У вас есть дела поважнее.

Рансимен откинулся на складном стуле, отчего тот опасно заскрипел.

— В твоих словах есть смысл, Шарп, действительно есть смысл. — Рансимен дрожал, представляя себе весь ужас своего преступления. — Но ты думаешь, что я просто предвосхищаю приказ, вместо того, чтобы нарушать его?

Шарп уставился на полковника с притворным восхищением.

— Мне жаль, что у меня нет вашего ума, генерал, действительно жаль. Просто блестящая формулировка: «Предвосхищение приказа». Жаль, что я не додумался до этого.

Рансимен расцвет от комплимента.

— Моя дорогая мать всегда утверждала, что я должен был стать адвокатом, — сказал он гордо, — возможно, даже лордом-канцлером! Но мой отец предпочел, чтобы я избрал честную карьеру. — Он швырнул на свой кустарный стол несколько чистых листов бумаги и начал писать приказы. Время от времени ужас свершаемого вновь посещал его и он делал паузу, но каждый раз Шарп открывал маленькое лезвие и закрывал его, и эти звуки побуждали полковника вновь макать кончик пера в чернильницу.

И на следующий день озадаченные кучера привели четыре запряженных волами фургона, до краев загруженные оружием, боеприпасами и снаряжением, в форт Сан-Исидро.

И Real Compania Irlandesa была наконец вооружена.

И помышляла о мятеже. 

Глава 4

 На следующее утро, сразу после рассвета, делегация отыскала Шарпа в пустынном северном углу форта. Лучи встающего над долиной солнца золотили легкий туман, который редел на ручьем, и Шарп наблюдал, как лунь без малейшего усилия планирует на слабом ветру, пристально разглядывая склоны холмов. Восемь человек, составлявших делегацию, замерли в неловком молчании у него за спиной, и Шарп, окинув их серьезные лица недовольным взглядом, отвернулся к долине.

— Там наверняка бегают кролики, — сказал Шарп, ни к кому в частности не обращаясь, — и эта тупая птица не может поймать их в тумане.

— Он по-настоящему не проголодался, — сказал Харпер. — Я никогда не видел ястреба, более тупого, чем кролик. — Сержант в зеленом мундире был единственным делегатом от роты Шарпа: другие солдаты все были от Real Compania Irlandesa. — Сегодня хорошее утро, — сказал Харпер, который выглядел непривычно нервным. Он явно полагал, что или отец Сарсфилд, или капитан Донахью, или капитан Ласи должны заговорить на щекотливую тему, которая заставила эту делегацию искать Шарпа, но священник и два смущенных офицера молчали. — Особенное утро, — сказал Харпер, снова нарушая тишину.

— В самом деле? — откликнулся Шарп. Он стоял на зубце около амбразуры пушки, но теперь он спрыгнул на платформу, а оттуда на дно сухого рва. Годами ливни размывали гласис и засыпали ров, в то время как мороз ослаблял и крошил каменную кладку крепостных валов. — Я видел лачуги, построенные лучше чем это, — сказал Шарп. Он пнул в основание стены, и один из больших камней заметно сдвинулся. — Там нет ни горсти чертова цемента! — воскликнул он.

— В растворе было слишком мало воды, — объяснил Харпер. Он глубоко вздохнул, понимая, что его компаньоны не будут говорить, и сделал решающий шаг сам. — Мы хотели видеть вас, сэр. Это важно, сэр.

Шарп вкарабкался, цепляясь за камни крепостных валов и потер ладони одна о другую, стряхивая пыль.

— Это о новых мушкетах?

— Нет, сэр. Мушкеты просто отличные, сэр.

— Обучение?

— Нет, сэр.

— Тогда человек, к которому вам следует обращаться, — полковник Рансимен, — сказал Шарп кратко. — Обращайтесь к нему «генерал», и он даст вам все что угодно. — Шарп преднамеренно уходил от разговора. Он знал точно, зачем делегация здесь, и у него не было ни малейшей охоты взваливать на себя их заботы. — Говорите с Рансименом после завтрака, и он будет в достаточно хорошем настроении, — сказал он.

— Мы говорили с полковником, — заговорил наконец капитан Донахью, — и полковник сказал, что мы должны говорить с вами.

Отец Сарсфилд улыбнулся.

— Полагаю, что мы заранее знали, что он так скажет, капитан, когда обращались к нему. Я не думаю, что полковник Рансимен особенно сочувствует проблемам Ирландии.

Шарп перевел взгляд от Сарсфилда на Донахью, от Донахью на Ласи, от Ласи — на угрюмые лица четырех рядовых гвардейцев.

— Так значит, разговор об Ирландии, не так ли? — спросил Шарп. — Ладно, продолжайте. У меня нет никаких других проблем на сегодня.

Священник проигнорировал сарказм и протянул Шарпу свернутую газету.

— Это здесь, капитан Шарп, — сказал Сарсфилд почтительно.

Шарп взял газету, которая, к его удивлению, прибыла из Филадельфии. Первая полоса была плотно забита строчками жирного шрифта: сведения о прибытия судов и их отплытия от городских причалов; новости из Европы; сообщения Конгресса и рассказы об злодеяниях индейцев: пострадали поселенцы на западных территориях.

— Это внизу страницы, — пояснил Донахью.

— «Печальные последствия невоздержанности»? — громко зачитал заголовок Шарп.

— Нет, Шарп. Прямо перед этим, — сказал Донахью, и Шарп вздохнул, когда прочитал слова «Новая резня в Ирландии». То, что следовало далее, было более примитивной версией рассказа Рансимена: каталог случаев насилия и убиения невинных детей английскими драгунами и молящихся женщин, вытащенных из дома пьяными гренадерами. Газета утверждала, что призраки солдат Кромвеля вернулись к жизни, чтобы снова залить Ирландию кровью мучеников. Ирландия, заявило английское правительство, будет умиротворена раз и навсегда, — и газета прокомментировала, что англичане занимаются «умиротворением», тогда как множество ирландцев сражается против Франции в королевской армии в Португалии. Шарп перечитывал статью дважды.

— Что говорит лорд Кили? — спросил он отца Сарсфилда, не потому что его хоть сколько-то интересовало мнение Кили, но чтобы выиграть несколько секунд на обдумывание ответа. Он также хотел заставить Сарсфилда говорить от имени делегации, поскольку священника Real Compania Irlandesa Шарп держал за дружелюбного, разумного и хладнокровного человека, и если бы он мог перетянуть священника на свою сторону, тогда и вся остальная рота последовала бы за ним.

— Его Светлость не видел газету, — сказал Сарсфилд. — Он уехал на охоту с доньей Хуанитой.

Шарп возвратил газету священнику.

— Ладно, я видел газету, — сказал он, — и я могу сказать вам, что все это — чушь собачья! — Один из гвардейцев дернулся возмущенно, однако замер, когда Шарп послал ему угрожающий взгляд. — Это — сказка для идиотов, — продолжал Шарп вызывающе, — абсолютная и подлая фантазия.

— Откуда вы знаете? — обиженно спросил Донахью.

— Потому что, если бы в Ирландии были столкновения, капитан, мы услышали бы об этом раньше американцев. И с каких это пор американцы стали говорить правду о британцах?

— Но мы слышали об этом, — вмешался капитан Ласи. Ласи был коренастый молодой человек, любитель подраться с ободранными кулаками. — Были такие слухи, — настаивал Ласи.

— Мы тоже слышали, — добавил Харпер виновато.

Шарп посмотрел на друга.

— О, Боже, — сказал он, поняв, как плохо Харперу и как он надеется, что Шарп докажет, что эти слухи неверны. Если бы Харпер затевал бунт, он выбрал бы не Шарпа, а какого-нибудь другого представителя враждебной нации. — О, Боже! — повторил Шарп. Он уже был доведен до отчаяния множеством проблем. Real Compania Irlandesa обещали жалованье и не дали ни гроша; каждый раз, когда шел дождь, старые казармы заливало; пища в форте была ужасная, и единственное, чего вполне хватало, так это воды в ручье. Теперь вдобавок к этим проблемам и угрозе мести Лупа возникла внезапная угроза ирландского мятежа.

— Дайте мне газету обратно, отец, — сказал Шарп священнику, затем ткнул грязным ногтем в дату, напечатанную наверху страницы.

— Когда это было издано? — Он показал дату Сарсфилду.

— Месяц назад, — сказал священник.

— И что? — спросил Ласи воинственно.

— А то: сколько чертовых новобранцев прибыло из Ирландии в прошлом месяце? — спросил Шарп, стараясь выразить голосом все презрение, которое он испытывал. — Десять? Пятнадцать? И не один из них не догадался рассказать нам об изнасилованной сестре или о матери, которую обесчестил какой-то драгун? И вдруг какая-то ничтожная американская газетенка знает об этом все? — Шарп обращался с этими словам к Харперу, поскольку Харпер лучше других мог знать, сколько новобранцев прибыло из Ирландии. — Пошевели мозгами, Пат! В этом нет ни малейшего смысла, и если ты не веришь мне, я дам тебе пропуск: дойди до главного лагеря, найди тех, что недавно прибыли из Ирландии, и спроси у них о новостях из дома. Может, ты поверишь им, если не веришь мне.

Харпер посмотрел на дату на газете, обдумал слова Шарпа и нехотя кивнул.

— Это не имеет смысла, сэр, вы правы. Но не все в этом мире должно иметь смысл.

— Конечно все! — выкрикнул Шарп. — Именно так мы живем. Мы — взрослые мужчины, Пат, не безмозглые мечтатели! Мы верим в винтовку Бейкера, мушкет Тауэра и в двадцать три дюйма штыка. А суеверия и предрассудки можешь оставить женщинам и детям, и вот этому, — он похлопал ладонью по газете. — Только это хуже, чем суеверия. Это прямая ложь! — Он посмотрел на Донахью. — Ваша задача, капитан, состоит в том, чтобы пойти к вашим людям и сказать им, что это — ложь. И если вы не верите мне, тогда поезжайте вниз в лагерь. Пойдите к егерям Коннахта и спросите их новобранцев. Пойдите к иннискиллингцам. Пойдите туда, куда хотите, но вернитесь до заката. И до тех пор, капитан, объявите вашим людям, что у них сегодня полный день обучения стрельбе из мушкета. Заряжать и стрелять, пока плечи не собьют до сырого мяса. Это ясно?

Люди из Real Compania Irlandesa кивали неохотно. Шарп выиграл спор, по крайней мере до вечера, когда Донахью вернется из разведки. Отец Сарсфилд взял газету у Шарп.

— Вы говорите, что это — подделка? — спросил священник.

— Откуда мне знать, отец? Я только говорю, что это неправда. Где вы взяли ее?

Сарсфилд пожал плечами.

— Они рассеяны всюду по армии, Шарп.

— И когда мы с тобой видели газету из Америки, Пат? — спросил Шарп Харпера. — И забавно, не правда ли, что в первой, которую мы увидели, рассказывают про кровавые злодеяния Великобритании в Ирландии? По мне так это попахивает провокацией.

Отец Сарсфилд свернул газету.

— Я думаю, что вы, вероятно, правы, Шарп, и слава Богу, если так. Но вы не будете возражать, если я поеду с капитаном Донахью сегодня?

— Не мое дело, чем вы занимаетесь, отец, — сказал Шарп. — А что касается остальных — будем работать!

Шарп ждал, когда делегация уйдет. Жестом он дал понять Харперу, чтобы тот остаться, но отец Сарсфилд тоже задержался.

— Я сожалею, Шарп, — сказал священник.

— Почему?

Сарсфилд вздрогнул от резкого тона Шарпа.

— Я полагаю, что вы не нуждаетесь в том, чтобы ирландские проблемы осложняли вам жизнь.

— Я не нуждаюсь ни в каких проклятых проблемах, отец. У меня есть работа, и работа состоит в том, чтобы превратить ваших мальчиков в солдат — в хороших солдат.

Сарсфилд улыбнулся.

— Я думаю, что вы — редкая птица, капитан Шарп: честный человек.

— Вовсе нет, — сказал Шарп, чуть не покраснев, потому что вспомнил ужас, который сотворил с тремя дезертирами El Castrador по просьбе Шарпа. — Я ни какой к черту не святой, отец, но мне действительно нравится добиваться цели. Если бы я потратил свою проклятую жизнь на мечты, то я все еще ходил бы в рядовых. Мечтать можно позволить себе, если вы богаты и привилегированны. — Он произнес последние слова сердито.

— Вы говорите о Кили, — сказал Сарсфилд и медленно двинулся вдоль крепостных валов рядом с Шарпом. Подол сутаны священника был влажным от росы, блестевшей на траве, которая росла в форте. — Лорд Кили — очень слабый человек, капитан. У него была очень сильная мать, — священник поморщился, видимо, вспомнив ее, — и вы не можете знать, капитан, каким испытанием для церкви могут быть сильные женщины, но я думаю, что они — куда большее испытание для своих сыновей. Леди Кили хотела, чтобы ее сын был великим католическим воином, ирландским воином! Католический военачальник, который преуспел бы там, где протестантский адвокат Вольф Тон потерпел неудачу, но вместо этого она ввергла его в пьянство, азарт и распутство. Я похоронил в ее прошлом году, — он быстро осенил себя крестным знамением, — и боюсь, что сын не оплакивал ее так, как сын должен оплакать свою мать, и что, увы, он никогда не будет таким христианином, каким она хотела его видеть. Он сказал мне вчера вечером, что намеревается жениться на донье Хуаните, и его мать, я думаю, будет плакать в чистилище от мысли о таком испытании. — Священник вздохнул. — Однако, я не хотел говорить с вами о Кили. Вместо этого капитан, я прошу вас быть чуть терпимее.

— Я думал, что был достаточно терпим с вами, — сказал Шарп, оправдываясь.

— С нами — ирландцами, — пояснил отец Сарсфилд. — У вас есть родина, капитан, и вы не знаете, что это такое — быть изгнанником. Вы не можете знать, каково это: слушать плач над реками Вавилонскими. — Сарсфилд улыбнулся собственным словам, затем пожал плечами. — Это походит на рану, капитан Шарп, это никогда не заживает, и я молю Бога, что вы никогда не узнали таких ран.

Шарп испытывал смешанное чувство смущения и жалости, глядя в доброжелательное лицо священника.

— Вы никогда не были в Ирландии, отец?

— Однажды, сын мой, несколько лет назад. Несколько долгих лет назад, но если я проживу еще тысячу лет, это краткое пребывание будет всегда помниться как вчера. — Он улыбнулся с сожалением, затем подтянул полы влажной сутаны. — Я должен присоединиться к Донахью в нашей экспедиции! Думайте о моих словах, капитан! — Священник поспешно ушел, его белые волосы развевались на ветру.

Харпер присоединился к Шарпу.

— Хороший человек, — сказал Харпер, кивнув в сторону уходящего священника. — Он рассказал мне, как он был в Донеголе однажды. В Лу Суилли. У меня была тетя, которая жила в той стороне, прости Господи ее черствую душу. Она жила в Размуллене.

— Я никогда не был в Донеголе, — сказал Шарп. — И я никогда, наверное, никогда там не буду. И честно говоря, сержант, прямо сейчас меня это не волнует. У меня достаточно много проклятых неприятностей без проклятого ирландского восстания, свалившегося мне на голову. Нам нужны одеяла, пища и деньги, а значит, я должен заставить Рансимена написать еще один его волшебный приказ, но это будет нелегко, потому что жирный педераст до смерти боится быть судимым военно-полевым судом. От проклятого лорда Кили нет никакого проку. Только и делает, что лакает бренди, видит во сне свою проклятую славу и цепляется за юбку шлюхи с черными волосами как дурень. — Шарп, несмотря на совет Сарсфилда о терпении, вышел из себя. — Священник требует, чтобы я жалел вас всех, Хоган хочет, чтобы я дал этим парням под зад коленом, а еще есть толстый испанец с ножом для кастрации, который ждет, что я поймаю Лупа, чтобы он мог отрезать ему яйца. Все ждут, что я решу все их чертовы проблемы, так что ради Бога — хоть ты мне немного помоги!

— Я всегда помогаю, — сказал Харпер обижено.

— Да, ты помогаешь, Пат, извини.

— И если эти истории верны…

— Они неверны! — выкрикнул Шарп.

— Ладно! Боже, спаси Ирландию…. — Харпер глубоко вздохнул, после чего между ними воцарилось неловкое молчание. Шарп бездумно смотрел на север, в то время как Харпер забрался в соседнюю орудийную амбразуру и пинал камни в ослабленной кладке.

— Бог знает, зачем они построили форт здесь, — сказал он наконец.

— Там проходила главная дорога. — кивнул Шарп к сторону северного прохода. — Она позволяла обойти Сьюдад Родриго и Алмейду, но половину дороги смыло дождями, а то, что осталось, не выдержит веса современных пушек, так что сейчас эта дорога бесполезна. Но дорога в восточном направлении все еще существует, Пат, и проклятая бригада Лупа может воспользоваться ею. Вон оттуда, по этим склонам, через крепостные стены — и прямо на нас. И у нас нет ничего, кроме этих стен, чтобы остановить педераста.

— Зачем Лупу делать это? — спросил Харпер.

— Потому что он — безумный, храбрый, безжалостный педераст, именно поэтому. И потому что он ненавидит меня, и потому что вышибить из нас дух для ублюдка проще простого. — Шарп был озабочен угрозой ночного налета бригады Лупа. Сначала он думал о налете просто как о средстве запугать полковника Рансимен и заставить его подписать фальшивые приказы для фургонов, но чем больше Шарп думало об этом, тем более вероятным такой налет ему казался. И форд Сан Исирдо был безнадежно плохо подготовлен к такому нападению. Тысяча солдат, возможно, была в состоянии удержать его разваливающиеся крепостные валы, но Real Compania Irlandesa была слишком маленькой частью, чтобы оказать реальное сопротивление. Эти разваливающие валы станут западней для роты — беспомощной, словно крыса, брошенная на ринг против терьера. — И именно этого хотят Хоган и Веллингтон, — сказал Шарп громко.

— Почему это, сэр?

— Они ни черта не доверяют твоим ирландцам, понимаешь? Они хотят убрать их с дороги, и предполагается, что я помогу им избавиться от педерастов, но беда в том, что они мне нравятся. Черт побери, Пат, если Луп нападет, мы все будем мертвы.

— Вы думаете, что он нападет?

— Я чертовски хорошо знаю, что он нападет! — сказал Шарп пылко, и внезапно неопределенные подозрения перешли в твердую уверенность. Он, возможно, только что слишком энергично провозгласил свою уверенность, но по правде говоря, он всегда полагался на свой инстинкт. Шарп давно понял, что мудрый солдат прислушивается к своим суевериям и страхам, потому что они лучший поводырь, чем здравый смысл. Здравый смысл утверждал, что Луп не будет тратить впустую время и силы, совершая набег на форд Сан Исирдо, но Шарп отклонял доводы здравого смысла, потому что его инстинкт предупреждал о грядущих неприятностях.

— Я не знаю, когда или как он нападет, — сказал он Харперу, — но я не доверю дворцовой гвардии боевое охранение. Здесь мне нужны наши парни. — Он подразумевал, что хочет, чтобы стрелки охраняли северную оконечность форта. — И мне нужен ночной пикет, так что позаботься, чтобы несколько парней выспались днем.

Харпер пристально глядел вниз длинный северный склон.

— Вы думаете, что они пойдут в этом направлении?

— Это самый легкий путь. Подходы с запада и востока слишком круты, южная сторона слишком хорошо укреплена, но даже калека перепорхнет через эту стену. Иисус! — Это последнее проклятие вырвалось у Шарпа, потому что он сам только что осознал, насколько уязвим форт. Он посмотрел в восточном направлении. — Готов держать пари, что ублюдок наблюдает за нами прямо сейчас. — Сидя на дальних вершинах гор, француз, вооруженный сильной подзорной трубой, мог вероятно пересчитать пуговицы на мундире Шарпа.

— Вы действительно думаете, что он придет? — спросил Харпер.

— Я думаю, что нам чертовски повезло, что он уже не пришел. Я думаю, что нам чертовски повезло, что мы еще живы. — Шарп спрыгнул с крепостного вала на траву внутри форта. Здесь не было ничего, кроме заросшего травами и сорняками пустыря протяженностью в сто ярдов, а за ним — красные кирпичные бараки казарм. Всего восемь длинных бараков, и Real Compania Irlandesa располагалась в двух, которые меньше нуждались в ремонте, в то время как стрелки Шарпа поселились в оружейном складе неподалеку от надвратной башни. Эта башня, считал Шарп, ключ к обороне, тот, кто будет владеть башней, будет доминировать на поле боя. — Все, что нам нужно, — это сигнал тревоги за три-четыре минуты до их атаки, — сказал Шарп, — и тогда мы можем заставить педераста пожалеть, что он не остался дома в постели.

— Вы можете разбить его? — спросил Харпер.

— Он уверен, что может застать нас врасплох. Он уверен, что может ворваться в казармы и перебить нас как сонных мух, Пат, но если только у нас будет несколько минут форы, мы сможем превратить эту башню в крепость — и без артиллерии Луп ни черта с ней не сделает! — воскликнул Шарп в неожиданном приступе энтузиазма. — Разве ты не говорил мне, что хорошая драка все равно что выпивка для ирландца?

— Только, когда я пьян, — сказал Харпер.

— Тем не менее, будем молиться о битве и о победе, — сказал Шарп непреклонно. — Бог ты мой, это добавит гвардейцам немного уверенности в себе!

***

Но позже, в сумерках, когда последние красно-золотые лучи угасали позади западных холмов, все изменилось.

Португальский батальон прибыл без предупреждения. Это были caçadores — такие же стрелки, как зеленые куртки, только одетые в кроваво-коричневые мундиры и серые британские брюки. Они были вооружены винтовками Бейкера и, похоже, знали, как их использовать. Они вошли в форт легким, свободным шагом опытных вояк, а следом за ними прибыл конвой из трех запряженных волами фургонов, загруженных едой, дровами и запасными боеприпасами. Батальон был немногим более половинного состава — примерно четыреста солдат, но когда они строились на главной площади форта, вид у них был бравый.

Их полковника, высокого, с узким лицом, звали Оливейра.

— В течение нескольких дней каждый год, — объяснил он бесцеремонно лорду Кили, — мы занимаем Сан Исирдо. Просто чтобы напомнить себе, что форт еще существует и помешать кому-либо еще здесь расположиться надолго. Нет, не выселяйте своих людей из казарм. Мои люди не нуждаются в крыше. И мы не будем стоять у вас на пути, полковник. Я устрою своим бандитам тренировочный марш через границу в течение следующих нескольких дней.

Позади последних фургонов скрипели, закрываясь, большие ворота форта. Створки ворот соединились, и один из людей Кили поставил на место запорный брус. Полковник Рансимен спешил из башни — поприветствовать полковника Оливейру и пригласить на ужин, — но Оливейра отказался.

— Я ужинаю с моими людьми, полковник. И никаких исключений из правил. — Оливейра говорил на хорошем английском, и почти половина его офицеров были британцы — результат политики объединения португальской армии и сил Веллингтона. К восторгу Шарпа одним из офицеров caçadores был Томас Гаррард, который служил с вместе Шарпом рядовым в 33-м полку и который использовал в своих интересах перспективы, предлагаемые британским сержантам, согласным присоединиться к португальской армии. Они последний раз встречались в Алмейде — как раз тогда, когда огромная крепость взорвалась, что привело к сдаче гарнизона. Гаррард был среди защитников крепости, вынужденных сложить оружие.

— Проклятые ублюдки эти жабы! — сказал он с чувством. — Держали нас в Бургосе на пайке, достаточном, чтобы прокормить крысу, и что там была за жратва — одна гниль. Боже правый, Дик, мы с тобой видали дрянную жратву, но эта была действительно поганая. И все потому что проклятый собор взорвался. Я хотел бы встретить французского артиллериста, который сделал это, и свернуть его треклятую шею!

По правде говоря, это Шарп взорвал склад боеприпасов в склепе собора, но вряд ли было благоразумно признаваться в этом.

— Это был ужасно, — согласился Шарп.

— Вы ушли на следующее утро, не так ли? — спросил Гаррард.

— Кокс не позволил бы нам уйти. Мы хотели пробиться через осаждающих, но он говорил, что мы должны вести себя достойно и сдаться. — Он покачал головой. — Хотя теперь это не имеет значения.

— Жабы обменяли меня, и Оливейра предложил мне присоединился к его полку, так что теперь я — капитан, как и ты.

— Прекрасно!

— Они — хорошие парни, — тепло сказал Гаррард, глядя на свою роту, которая расположилась бивуаком под открытым небом возле северных крепостных валов; португальские походные костры ярко горели в сумраке. Пикеты Оливейры стояли на каждом крепостном валу и охраняли башни у ворот. При таких надежных часовых Шарп мог не выставлять в охранение собственных стрелков, но он все еще опасался нападения и поведал Гаррарду о своих опасениях, когда они вдвоем прогуливались вдоль темных крепостных валов.

— Я услышал о Лупе, — сказал Гаррард. — Он настоящий ублюдок.

— Злобный как дьявол.

— И ты думаешь, что он придет сюда?

— Так говорит мой инстинкт, Том.

— Черт, проигнорируй его, и можешь рыть себе могилу, а? Пойдем навестим полковника.

***

Но Оливейру было не так легко убедить в основательности опасений Шарпа, к тому же и Хуанита де Элиа не помогала взаимопониманию. Хуанита и лорд Кили вернулись после целого дня охоты и вместе с отцом Сарсфилдом, полковником Рансименом и полдюжиной офицеров Real Compania Irlandesa были гостями на ужине у португальцев. Хуанита высмеяла предупреждение Шарпа.

— Вы думаете, что французский бригадир будет беспокоиться из-за какого-то английского капитана? — спросила она насмешливо.

Шарп подавил приступ злобы. Он говорил с Оливейрой, а не со шлюхой Кили — но здесь было не место и не время для ссоры. Кроме того, он чувствовал, что каким-то странным образом их взаимная неприязнь заложена в них от природы и потому — неизбежна. Она будет приветливо болтать с любым другим офицером в форте, даже с Рансименом, но с Шарпом в лучшем случае ограничится вежливым приветствием и тут же повернется и уйдет.

— Я думаю, что он беспокоится из-за меня, мадам, — сказал Шарп мягко.

— Почему? — требовательно спросил Оливейра.

— Говорите! Рассказывайте все! — сказал Кили, видя, что Шарп колеблется.

— Ну что, капитан? — поддразнила Шарпа Хуанита. — Язык проглотили?

— Я думаю, что он беспокоится из-за меня, мадам, — сказал Шарп, уязвленный, — потому что я убил двух его солдат.

— О, Боже! — Хуанита притворилась потрясенной. — А я-то думала, что на войне это обычное дело!

Кили и часть португальских офицеров улыбнулись, но полковник Оливейра только внимательно посмотрел на Шарпа, словно тщательно выбирая слова. Наконец он пожал плечами.

— Почему его волнует, что вы убили двух его солдат? — спросил он.

Шарп сомневался, стоит ли признаваться в том, что, как он знал, было преступление против законов войны, но едва ли он мог уйти от ответа. Безопасность форта и всех людей внутри него зависела от того, удастся ли убедить Оливейру в реальности опасности, поэтому очень неохотно он описал изнасилованных и убитых детей и взрослых жителей той деревни и то, и как он захватил двух людей Лупа и поставил их к стенке.

— У вас был приказ расстрелять их? — спросил Оливейра, догадываясь, каков будет ответ.

— Нет, сэр, — сказал Шарп, чувствуя, что все смотрят на него. Он знал, что, возможно, совершает ужасную ошибку, признаваясь в совершении казни, но он во сто бы то ни стало должен был убедить Оливейру в опасности — и поэтому он описал, как Луп прискакал в маленькую горную деревушку, чтобы спасти две солдатские жизни, и как, несмотря на его просьбы, Шарп приказал их расстрелять. Полковник Рансимен, слыша рассказ впервые, недоверчиво покачал головой.

— Вы расстреляли людей Лупа у него на глазах? — удивленно спросил Оливейра.

— Да, сэр.

— Так эта вражда между вами и Лупом — личная вендетта, капитан Шарп? — спросил португальский полковник.

— В некотором смысле, сэр.

— Или да или нет! — отрезал Оливейра. Он был действительно вспыльчив, напомнив Шарпу генерала Крофорда, командующего легкой дивизией. У Оливейры было то же самое неприятие уклончивых ответов.

— Я полагаю, что бригадир Луп нападет очень скоро, сэр, — настаивал на своем Шарп.

— Доказательство?

— Наша уязвимость, — сказал Шарп. — И еще то, что он назначил цену за мою голову, сэр. — Он знал, что это прозвучит как проявление слабости, и покраснел, когда Хуанита громко засмеялась. Она была одета в форму Real Compania Irlandesa, но расстегнула воротник мундира и рубашки, так что отблески пламени играли на ее длинной шее. Каждый офицер вокруг огня казался очарованным ею, и неудивительно, поскольку она казалась совершенно экзотичным существом в этом мире пушек, пороха и камня. Она сидела близко к Кили, облокотившись на его колено, и Шарп задавался вопросом, не объявили ли они о своей помолвке. Отчего-то все гости за ужином были празднично настроены.

— И какова цена, капитан? — спросила она насмешливо.

Шарп едва удерживался от ответа, что награды более чем достаточно, чтобы оплатить ее услуги в течение ночи.

— Я не знаю, — солгал он вместо этого.

— Не может быть много, — сказал Кили. — Престарелый капитан вроде вас, Шарп? Пара долларов, возможно? Или мешок соли?

Оливейра поглядел на Кили, и взгляд его выражал неодобрение пьяным насмешкам его Светлости. Полковник затянулся сигарой и выпустил струю дыма над огнем.

— Я удвоил часовых, капитан, — сказал он Шарпу. — И если этот Луп действительно явится, чтобы требовать вашей головы, мы дадим ему бой.

— Когда он явится, сэр, — ответил Шарп. — И могу я предложить, со всем уважением, сэр, что вы поставите часовых в башнях у ворот?

— Вы не сдаетесь, да, Шарп? — прервал его Кили. Перед прибытием португальского батальона Шарп попросил, чтобы Кили переместил Real Compania Irlandesa в башни, но Кили безапелляционно отказался. — Никто не может напасть на нас отсюда, — сказал Кили теперь, повторяя свои прежние аргументы. — И в любом случае, если они нападут, мы должны драться с ублюдками на крепостных стенах, а не в башне.

— Мы не можем драться на крепостных стенах… — начал Шарп.

— Не говорите мне, где мы можем драться, черт вас возьми! — закричал Кили, напугав Хуаниту. — Вы — выбившийся в люди капрал, Шарп, а не чертов генерал. Если французы придут, то, черт побери, я буду драться с ними так, как я хочу, и побью их, как мне нравится, и я не буду нуждаться в вашей помощи!

Вспышка смутила собравшихся офицеров. Отец Сарсфилд хмурился, как если бы он искал некоторые смягчающие выражения, но именно Оливейра наконец сломал неловкую тишину.

— Если они придут, капитан Шарп, — сказал он серьезно, — я буду искать укрытия там, где вы советуете. И спасибо за ваш совет. — Оливейра поклонился, показывая, что все свободны.

— Доброй ночи, сэр, — сказал Шарп и пошел прочь.

— Десять гиней плюс цена вашей головы на то, что Луп не придет, Шарп! — выкрикнул Кили ему вслед. — Что это с вами? Упали духом? Не хотите держать пари как джентльмен?

Кили и Хуанита смеялись. Шарп пытался игнорировать их.

Том Гаррард догнал Шарпа.

— Я сожалею, Дик, — сказал Гаррард и затем после паузы спросил: — Ты действительно расстрелял двух жаб?

— Да.

— И правильно. Но я не стал бы слишком многим говорить об этом.

— Я знаю, я знаю, — сказал Шарп, затем покачал головой. — Проклятый Кили!

— Его женщина — редкая штучка, — сказал Гаррард. — Напоминает мне ту девочку, которую ты подцепил в Гавилгуре. Ты помнишь ее?

— Но эта — шлюха, вот в чем разница, — сказал Шарп. Боже, думал он, его характер опять привел его прямо на край пропасти. — Я сожалею, Том, — сказал он. — Это похоже на стрельбу влажным порохом — пытаться найти здравый смысл в этом проклятом месте.

— Присоединяйся к португальцам, Дик, — сказал Гаррард. — Золотые ребята, и нет высокордных педерастов вроде Кили, которые отравляют жизнь. — Он предложил Шарпу сигару. Оба они склонились над трутницей Гаррарда, и когда обугленный фитиль разгорелся, Шарп увидел картинку, выгравированную на внутренней стороне крышки.

— Подожди, Том, — сказал он, не давая другу закрыть крышку. Он смотрел на картинку в течение нескольких секунд. Я забыл про эти коробки, — сказал Шарп. Трутницы были сделаны из дешевого металла, который, чтобы защитить от ржавчины, надо было смазывать пушечным маслом, но Гаррард как-то сумел сохранить свою в течение двенадцати лет. Когда-то их было множество таких — все изготовлены жестянщиком в захваченном Серингапатаме и все с похожими картинками, грубо выгравированными на крышки. Трутница Гаррарда изображала британского солдата, оседлавшего длинноногую девицу, чей зад был оттопырен в очевидном экстазе.

— Педераст мог бы сперва снять шляпу, — сказал Шарп.

Гаррард засмеялся и защелкнул крышку, чтобы сберечь фитиль.

— А твоя все еще у тебя?

Шарп покачал головой.

— Потерял несколько лет назад, Том. Я считаю, что это ублюдок Хаксвилл тащил ее. Помнишь его? Сволочь крал все подряд.

— Боже правый! — воскликнул Гаррард. — А я ведь почти забыл ублюдка. — Он затянулся сигарой, затем покачал головой в удивлении. — Кто бы тогда поверил, Дик? Ты и я капитаны! А я ведь помню, как тебя разжаловали из капралов за то, что ты пернул на построении для молебна.

— Это были славные деньки, Том, — сказал Шарп.

— Только потому, что они — далеко в прошлом. Ничто так не украшает безрадостное прошлое, как воспоминания много лет спустя, Дик.

Шарп подержал дым во рту, затем сделал выдох.

— Давай надеяться, что нам предстоит долгая жизнь, Том. Давай надеяться, что Луп уже не на полпути сюда. Было бы чертовски жаль, если бы вы все явились сюда только для того, чтобы вас поубивали бандиты Лупа.

— Мы ведь на самом деле не для тренировки здесь, — сказал Гаррард. После чего была длинная неловкая пауза. — Ты можешь хранить тайну? — в конце концов спросил Гаррард. Они дошли до темной открытой площади, вне пределов слышимости любого из расположенных биваком caçadores. — Мы не случайно пришли сюда, Ричард, — продолжил Гаррард. — Нас послали.

Шарп услышал шаги на ближнем крепостном валу, где португальский офицер обходил посты. Прозвучал пароль и был дан отзыва. Было утешением слышать такое проявление бдительности.

— Веллингтон? — спросил Шарп.

Гаррард пожал плечами.

— Я предполагаю, что так. Его Светлость не говорил со мной, но не очень много происходит в этой армии без команды Носатого.

— И для чего он послал вас?

— Потому что он не доверяет вашим испанским ирландцам, вот почему. Ходил разные тревожные слухи, взбудоражившие всю армию. Слухи об английских войсках, сожженных ирландских священниках и изнасилованных ирландских женщинах, и…

— Я слышал эти рассказы, — прервал его Шарп, — и это неправда. Черт, я даже послал капитана вниз, в лагеря, сегодня, и он узнал все сам. — Капитан Донахью, вернувшийся из расположения армии с отцом Сарсфилдом, обладал достаточным благородством, чтобы принести извинения Шарпу. Где бы Донахью и Сарсфилд ни побывали, кого бы из прибывших из Ирландии новобранцев они ни спрашивали, нигде они не могли найти подтверждения историям, напечатанным в американской газете. — Никто не должен верить слухам!

— Но правда они или нет, — сказал Гаррард, — эти слухи напугали кого-то наверху, и они решили, что слухи идут от ваших ирландцев. Так что нас послали, чтобы следить за вами.

— Сторожить нас, ты хочешь сказать? — с горечью спросил Шарп.

— Следить за вами, — сказал Гаррард снова. — Никто толком не знает, что нам здесь делать, покуда их Светлость не решит, что с вами делать. Оливейра думает, что твоих парней, вероятно пошлют в Кадис. Не тебя, Дик, — поспешил Гаррард добавить успокаивающе. — Ты ведь не ирландец, правда? Мы только удостоверимся, что эти ирландские парни не наделают вреда, и после парни могут отправиться к подходящему месту службы.

— Мне нравятся эти ирландские парни, — сказал Шарп категорически, — и они не причинят вреда. Я могу гарантировать это.

— Я не тот, которого ты должны убеждать, Дик.

Это был Хоган или Веллингтон, предположил Шарп. И как умно со стороны Хогана или Веллингтона — послать португальский батальон, чтобы сделать грязную работу так, чтобы генерал Вальверде не мог сказать, будто британский полк преследовал Королевскую ирландскую роту дворцовой гвардии короля Испании. Шарп выдохнул дым сигары.

— Так те часовые на стене Том, — сказал он, — они не в долину смотрят, не идет ли Луп, а следят за нами?

— Они смотрят в обе стороны, Дик.

— Хорошо, тогда удостоверьтесь, что они смотрят и в ту сторону. Потому что если Луп придет, Том, придется очень дорого платить.

— Они исполнят свой долг, — твердо ответил Гаррард.

***

И они исполнили. Бдительные португальские пикеты наблюдали со стен, как вечерний холод спускается вниз в восточную долину, в то время как призрачный туман поднимается вверх по течению. Они вглядывались в длинные склоны, настораживаясь при малейшем движении в колышащейся тьме, в то время как в форте плакали во сне дети солдат Real Irlandesa Compania, ржали лошади, хрипло лаял пес. Спустя два часа после полуночи часовые сменились, и теперь новые люди, занявшие посты, пристально глядели вниз на склоны.

В три утра сова, возвращаясь в свое гнездо в разрушенной часовне, бесшумно распахнула большие белые крылья над тлеющими угольями португальских костров. Шарп обходил часовых и всматривался в длинные ночные тени в поисках первого признака опасности. Кили и его шлюха были в постели, как и Рансимен, но Шарп бодрствовал. Он принял кое-какие меры предосторожности: приказал перенести достаточное количество запасных боеприпасов Real Compania Irlandesa в кабинет полковника Рансимена, а остальные роздал солдатам. Они с Донахью долго обсуждали, что они должны сделать, если нападение действительно произойдет, и затем, уверенный, что он сделал все, что мог, Шарп обошел посты с Томом Гаррардом. И только теперь, вслед за совой, Шарп отправился спать. Оставалось меньше трех часов до рассвета, и он решил, что сегодня Луп не придет. Он улегся и тут же провалился в сон.

А десять минут спустя проснулся от мушкетной пальбы.

Потому что волк наконец напал.

Первым, кто предупредил Шарпа о нападении, была Миранда, девочка, спасенная ими в горной деревушке, — она вопила как банши, и в первую секунду он подумал, что спит, потом распознал звук выстрела, который предшествовал крику на какую-то долю секунды, и открыл глаза, чтобы увидеть, как стрелок Томпсон умирает — с пробитой пулей головой, истекая кровью, как заколотая свинья. Ударом пули Томпсона сбросило вниз с лестницы в десять ступеней, которая вела от входа в арсенал, и там он и лежал, дергаясь в луже собственной крови, льющейся струей из-под его спутанных волос. Он держал в руке винтовку, когда был застрелен, и его оружие упало к ногам Шарпа.

Тени мелькали на верхней площадке лестницы. Главный вход в арсенал вел в короткий туннель с двумя дверями, сооруженный в те времена, когда форт имел гарнизон полного состава и его арсенал был забит патронами и порохом. За второй дверью туннель резко поворачивал под прямым углом и затем еще раз — в сторону лестничной площадки. Эти два поворота должны были помешать вражескому ядру влететь прямо в арсенал, теперь же в кромешной тьме они замедляли продвижение убийц Томпсона, которые стали видны в тусклом свете, пробивающемся из больших подземных палат.

Серые мундиры. Это не сон — это кошмар наяву, потому что серые убийцы все же пришли.

Шарп схватил винтовку Томпсона, прицелился и потянул спусковой крючок.

Вслед за выстрелом раздался настоящий взрыв и сноп огня прорезал облако дыма в сторону французов, толпившихся на верхней площадке. Патрик Харпер дал залп из своего семиствольного ружья, и семь пистолетных пуль разом отбросили нападавших за угол, где они теперь стонали от боли в лужах крови. Еще два стрелка разрядили ружья. Звуки выстрелов эхом отразились от стен арсенала, заполненного клубами вонючего дыма. Где-то кричал раненый, и девчонка продолжала вопить.

— Назад! Назад! — крикнул Шарп. — Заткни рот чертовой девчонке, Перкинс! — Он схватил свою собственную винтовку и выстрелил в сторону верхней площадки лестницы. Видеть он ничего не мог за исключением ярких пятнышек света, мерцающих в дыму. Французы, казалось, исчезли, хотя на самом деле они просто пытались преодолеть баррикаду из кричащих, истекающих кровью и бьющихся в судорогах солдат, которые были отброшены назад залпом Харпера и выстрелами из винтовок.

В дальнем конце арсенала была вторая лестница — винтовая лестница, ведущая к крепостным валам, чтобы доставлять боеприпасы прямо к горжам[4], а не тащить через внутренний двор форта.

— Сержант Латимер! — крикнул Шарп. — Пересчитайте людей и отправьте наверх! Томпсона не ищите — убит. Бегом, бегом! — Если французы уже захватили крепостные валы, подумал Шарп, то он и его стрелки попали в ловушку и осуждены умереть здесь как крысы в норе, но он не хотел оставлять последнюю надежду. — Идите! — кричал он на своих людей. — Все наверх!!

Он спал не разуваясь, так что все, что он должен был сделать, — это затянуть ремень с подсумками и ножнами палаша. Он набросил портупею на плечо и начал перезаряжать винтовку. Глаза слезились от дыма. Французский мушкет кашлянул сверху облаком дыма, и пуля отскочила от стены, не причинив вреда.

— Только вы и Харп, сэр! — крикнул Латимер от задней лестницы.

— Идем, Пат! — сказал Шарп.

Ботинки гремели на лестнице. Шарп оставил попытку зарядить винтовку, взялся за ствол и ударил прикладом тень, возникшую в дыму. Человек упал как подкошенный, не вскрикнув, оглушенный ударом окованного бронзой приклада. Харпер, успевший перезарядить винтовку, выстрелил вслепую вверх, затем схватил Шарпа за локоть.

— Ради всего святого, сэр. Бежим!

Серые нападавшие бежали вниз по лестнице сквозь дым и тьму. Пистолетный выстрел, короткий приказ на французском языке, и тут же кто-то споткнулся о труп Томпсона. Подземелье, похожее на пещеру, провоняло мочой, тухлыми яйцами и потом. Харпер тянул Шарпа сквозь клубы дыма к подножью задней лестницы, где их ждал Латимер.

— Проходите, сэр! — Латимер с заряженной винтовкой прикрывал отход.

Шарп рвался вверх по лестнице к прохладному и невероятно чистому вечернему воздуху. Латимер выстрелял в наступающий хаос, затем вслед за Харпером взбежал по ступенькам. Кресакр и Хагман ждали у верхней площадки лестницы с винтовками наготове.

— Не стрелять! — приказал Шарп, когда добрался до верхней площадки, затем проскочил мимо стрелков и побежал к внутреннему краю стрелковой ступени, чтобы попытаться разглядеть и понять весь ужас этой ночи.

Харпер подбежал к двери, которая вела в надвратную башню, чтобы убедиться, что она заперта изнутри. Он стал колотить в дверь прикладом семиствольного ружья.

— Открывайте! — кричал он. — Открывайте!

Хагман выстрелил вниз вдоль ступенек винтовой лестницы, и кто-то внизу вскрикнул.

— Позади нас, сэр! — крикнул Перкинс. Он закрывал своим телом испуганную Миранду, прячущуюся в нише стены. — И еще больше на дороге, сэр!

Шарп выругался. Башня у ворот, на которую он рассчитывал как на последнее убежище в ночи, была, очевидно, уже захвачена. Он видел, что ворота распахнуты и их охраняют солдаты в серой форме. Шарп предполагал, что две роты вольтижеров Лупа, которых можно отличить по красным эполетам, возглавили атаку и обе теперь в форте. Одна рота двинулась прямо в арсенал, где располагались Шарп и его стрелки, в то время как большая часть второй роты рассыпалась в линию застрельщиков и теперь быстро продвигалась между бараками казарм. Другой отряд серой пехоты поднимался вверх по скату, ведущему к широкой горже крепостной стены.

Харпер продолжал пытаться сломать дверь, но никто в баше не отвечал. Шарп повесил на плечо так и не заряженную винтовку и выхватил из ножен палаш.

— Оставь их, Пат! — крикнул он. — Стрелки! В шеренгу становись!

Реальную опасность представлял сейчас отряд, поднимающийся по склону к стене. Если они захватят орудийные платформы, стрелки Шарпа окажутся в ловушке, в то время как главные силы Лупа ворвутся в Сан Исирдо. Эти главные силы противника быстро двигались по дороге, и одного быстрого взгляда в ту сторону Шарпу хватило, чтобы понять, что Луп не ограничился двумя ротами легкой пехоты, а двинул в наступление всю бригаду. Черт побери, думал Шарп, я все понимал неправильно. Французы напали не с севера, а с юга, и при этом они уже захватили самый сильный пункт форта, место, которое Шарп планировал превратить в неприступную цитадель. Он предположил, что две отборные роты незаметно подошли к форту и перебрались через въездной мост прежде, чем хотя бы один часовой поднял тревогу. И, несомненно, ворота были открыты изнутри тем же самым человеком, который донес, где искать Шарпа, заклятого врага Лупа, и Луп, горевший жаждой мести, послал туда одну из двух рот авангарда.

Сейчас, однако, было не время анализировать тактику Лупа, надо очистить крепостные валы от французов, которые угрожали окружить стрелков Шарпа.

— Примкнуть штыки! — приказал он, и подождал, пока стрелки надели длинные штык-ножи на дула винтовок. — Будьте спокойны, парни, — сказал он. Он знал, что его люди напуганы и взволнованы, разбуженные кошмаром, сотворенным коварным врагом, но сейчас было не время для паники. Было время для холодных умов и беспощадной борьбы. — Давайте проучим ублюдков! Вперед! — приказал Шарп и пошел впереди неровного строя своих людей к залитым лунным светом зубчатым стенам. Первые французы, которые достигли горжей, опустились на колено и целились, но они были в меньшинстве, плохо видели в темноте и были взволнованы, поэтому выстрелили слишком рано, и их пули ушли вверх и в стороны. Тогда, в страхе быть раздавленными темной массой стрелков, вольтижеры повернули и побежали вниз по скату, чтобы присоединиться к линии застрельщиков, которая продвигалась между бараками казарм к caçadores Оливейры.

Португальцы, решил Шарп, смогут постоять за себя. Его долг — быть с Real Compania Irlandesa, оба барака которой были уже окружены французскими застрельщиками. Вольтижеры стреляли по казармам под прикрытием других зданий, но они не осмеливались нападать, поскольку ирландские гвардейцы открыли оживленный ответный огонь. Шарп предполагал, что офицеры Real Compania Irlandesa уже или мертвы или в плену, хотя, возможно, некоторые могли убежать через двери, выходящие на крепостные валы, пока французы штурмовали помещения внизу.

— Слушайте, парни! — Шарп повысил голос так, чтобы все его стрелки могли услышать. — Мы не можем оставаться здесь. Педерасты скоро выйдут из арсенала, поэтому мы пойдем и присоединимся к ирландским парням. Мы забаррикадируемся изнутри и будем стрелять. — Он предпочел бы разбить стрелков на две группы, по одной на каждый осажденный барак, но сомневался, что кто-нибудь сможет добраться живым до дальнего барака. Перед ближним было меньше вольтижеров, к тому же в этом бараке жили жены и дети, значит он больше нуждался в дополнительной огневой мощи.

— Все готовы? — спросил Шарп. — Вперед!

Они спускались по склону, в то время как стрелки Оливейры атаковали справа. Появление caçadores отвлекло вольтижеров и дало стрелкам Шарпа шанс прорваться к казармам, не пробиваясь через целую роту вольтижеров, но это был последний шанс, потому что как раз когда Харпер начал кричать на гэльском языке, чтобы Real Compania Irlandesa открыли им дверь, громкие крики возле сторожевой башни слева от Шарпа возвестили о прибытии главных сил Лупа. Шарп был среди бараков, в то время как вольтижеры отступали под натиском португальских стрелков. Отступление французов вело их прямо поперек движения людей Шарпа. Солдаты Лупа осознали опасность слишком поздно. Сержант успел выкрикнуть предупреждение, но тут же упал под ударом семиствольного ружья Харпера. Француз попытался подняться, но приклад тяжелого ружья обрушился на его череп. Другой француз попытался развернуться и бежать в противоположном направлении, затем в ужасе осознал, что бежит прямо на португальцев, и повернул снова только для того, чтобы обнаружить штык-нож стрелка Харриса у своего горла.

— Non, monsieur! — закричал француз, бросил свой мушкет и поднял руки.

— Не называть тебя проклятым лягушатником? Ладно, не буду, — сказал Харрис и потянул спусковой крючок. Шарп уклонился от падающего тела, отбил неуклюжий выпад штыка и плашмя ударил нападавшего тяжелым палашом. Тот попытался ударить штыком снизу, и Шарп в ярости дважды полоснул его палашом и оставил — кричащего, истекающего кровью, сжавшегося в комок. Он заколол в спину другого французского стрелка, затем бросился в сторону другого пустого барака, отбрасывающего в лунном свете густую тень, где группа его стрелков защищала Миранду. Харпер все еще кричал на гэльском языке — одна из предосторожностей, которые Шарп согласовал с Донахью на случай, если французы воспользуются английским языком, чтобы обмануть обороняющихся. Крики сержанта наконец привлекли внимание гвардейцев в ближнем бараке, и дверь приоткрылась. Винтовки трещали и выбрасывали языки пламени, пули визжали в темноте, люди кричали за спиной Шарпа. Хагман уже был у двери казарм, где он присел и пересчитал стрелков внутри.

— Сюда, Перкс! — крикнул он, и Перкинс с Мирандой перебежали через открытое пространство, сопровождаемые группой стрелков.

— Все в безопасности, сэр, все в безопасности, — доложил чеширец Шарпу, — только вы и Харп.

— Идем, Пат, — сказал Шарп, и как раз тогда, когда ирландец бросился бежать, вольтижер выскочил из-за угла барака, увидел, что огромный стрелок-сержант убегает, упал на одно колено и навел мушкет. Он увидел Шарпа секунду спустя, но было уже слишком поздно. Шарп вышел из тени, и палаш в его руке уже завершал движение. Лезвие ударило вольтижера чуть выше глаз, и таков был гнев Шарпа и сила удара, что верхушку человеческого черепа срезало, словно это было вареное яйцо.

— Боже, храни Англию! — сказал Хагман, наблюдавший удар от двери казарм. — Заходи, Харп! Поспешите, сэр! Поспешите! — Паника, начавшаяся среди вольтижеров из-за португальской контратаки, помогла стрелкам избежать первого нападения Лупа, но теперь паника спадала, поскольку главные силы Лупа прошли мимо захваченных привратных укреплений. Те силы, что скоро превратят бараки в ловушку для людей Шарпа.

— Матрацы! Ранцы! — кричал Шарп. — Укладывайте их у дверей! Пат! Займись окнами! Шевелись, женщина! — рыкнул он на чью-то плачущую жену, которая пыталась выбежать из казармы. Он бесцеремонно толкнул ее спину. Пули раскалывались о каменные стены и прошивали дверь. С обеих сторон длинной комнаты было по одному маленькому окну, и Харпер затыкал их одеялами. Стрелок Кресакр выставил винтовку через одно наполовину заткнутое окно и выстрелил в сторону ворот.

Шарп и Донахью обсуждали раньше, что может случиться, если нападут французы, и оба безрадостно согласились, что Real Compania Irlandesa окажется в ловушке в собственных казармах, поэтому Донахью приказал солдатам пробить смотровые щели в стенах. Работа была проделана без энтузиазма, но по крайней мере смотровые щели существовали и давали обороняющимся шанс вести ответный огонь. Даже при этом мрачный, похожий на туннель, барак казался самым кошмарным местом, подходящим для западни. Женщины и дети кричали, гвардейцы нервничали, и баррикады у дверей казались ненадежными.

— Вы все знаете, что делать, — обратился Шарп к гвардейцам. — Французы не могут войти здесь, и они не могут разрушить стены, и не могут стрелять через камень. Вы должны вести плотный ответный огонь, и вы отгоните ублюдков.

Он не был уверен, что хоть что-нибудь из сказанного им соответствует истине, но он должен был приложить все усилия, чтобы восстановить в людях боевой дух.

В бараке было десять смотровых щелей — по пять на каждой длинной стороне, и у каждой щели стояло по крайней мере восемь человек. Немногие из гвардейцев умели обращаться с мушкетом так, как хотел бы Шарп, но при таком количестве бойцов на каждую щель их огонь был фактически непрерывен. Он надеялся, что гвардейцы во втором бараке приготовились подобным образом, поскольку ожидал нападения французов на обе казармы в любой момент.

— Кто-то открыл эти проклятые ворота для них, — сказал Шарп Харперу. У Харпера не было времени ответить — оглушительные крики возвестили о наступлении главных силы Лупа. Шарп всматривался в щель в одном из заткнутых окон и видел, как настоящий поток серых мундиров хлынул вдоль казарм. Позади них, бледные в лунном свете, всадники Лупа ехали под своим штандартом из волчьих хвостов.

— Это моя ошибка, — сказал Шарп с сожалением.

— Ваша? Почему? — Харпер забивал шомполом последний заряд в ствол семизарядного ружья.

— Что делает хороший солдат, Пат? Он действует неожиданно. Было настолько очевидно, что Луп должен напасть с севера, что я забыл о юге. Черт подери! — Он выставил в щель винтовку и искал взглядом одноглазого Лупа. Убить Лупа, думал он, и налет прекратится, но он не видел Бригадира среди массы серых мундиров, по которым он и выстрелил, особо не выбирая. Пули противника стучали по каменным стенам, не нанося ущерба, в то время как внутри выстрелы мушкетов грохотали, пугая детей.

— Заставьте эти проклятых детей замолчать! — приказал Шарп. Темнота, холод и резкий запах сгоревшего пороха пугали детей почти так же, как оглушительный ружейный огонь. — Тихо! — заорал Шарп, и наступила внезапная задыхающаяся тишина — за исключением одного ребенка, который кричал постоянно. — Заставь свое отродье молчать! — закричал Шарп на мать. — Стукни его, если понадобится!

Мать вместо этого дала ребенку грудь, что произвело надлежащий эффект. Некоторые из женщин и старших детей приносили пользу: заряжали запасные мушкеты и составляли их около окон.

— Терпеть не могу, когда проклятые дети орут, — ворчал Шарп, перезаряжая винтовку. — Никогда не мог и никогда не смогу.

— Вы тоже были ребенком когда-то, сэр, — сказал Дэниел Хагман поучающе. Браконьер, ставший стрелком, был склонен к таким нравоучительным моментам.

— Я был болен однажды, черт побери, но это не означает, что мне должна нравиться болезнь, не так ли? Кто-нибудь видел этого проклятого Лупа?

Никто не видел. К настоящему времени основная масса бригады Лупа продвинулась мимо этих двух казарм, преследуя португальцев, которые перестроились из линии застрельщиков в две шеренги, готовые встретить нападавших регулярными залпами. Поле битвы было освещено полумесяцем и редкими отблесками затухающих костров. Французы прекратили выть, подражая волкам, поскольку борьба стала слишком серьезной, хотя очевидно неравной. Французы превосходили едва успевших проснуться португальцев в численности, к тому же нападавшие были вооружены быстро заряжаемыми мушкетами, а португальцы — винтовками Бейкера. Даже если они заряжали винтовки ударами прикладов о землю, без шомполов и кожаных заплаток, который вели пулю по нарезам, они все равно не могли конкурировать со скоростью хорошо обученных французских солдат. Кроме того, caçadores Оливейры учились сражаться среди полей и лугов: стрелять и прятаться, бежать и стрелять, — а не вести стрельбу залпами против главных наступающих сил.

Все же и в этом случае caçadores не сдавались легко. Французская пехота почувствовала, что достаточно трудно найти португальскую пехоту в полутьме, а когда они нашли, где сформирована португальская линия, потребовалось время, чтобы рассеянные по полю французские роты объединились и образовали собственную линию огня в три шеренги. Но как только два французских батальона образовали линию, они обошли маленький португальский батальон с обеих флангов. Португальцы упорно сопротивлялись. Вспышки винтовочного огня озаряли ночь. Сержанты приказывали, чтобы люди в шеренгах смыкали ряды, потому что многие были выбиты тяжелыми пулями французских мушкетов. Один человек упал прямо в тлеющие уголья костра огня и ужасно закричал, когда его подсумок взорвался и пробил у него в спине дыру размером с вещмешок. Его кровь шипела и пузырилась на раскаленном пепле, пока он умирал. Полковник Оливейра двигался позади своих солдат, управляя ходом боя, уверенный, что бой уже проигран. Проклятый английский стрелок был прав. Он должен был искать укрытия в бараках казарм, но теперь французы были между ним и укрытием, и Оливейра предчувствовал близость беды и знал, что почти ничего не может сделать, чтобы предотвратить ее. Шансов стало совсем немного, когда он услышал зловещий и четки цокот копыт. Французская кавалерия была в форте.

Полковник отослал знаменосцев назад к северным крепостным валам.

— Спрячьте их где-нибудь, — приказал он им. В бастионах были старые оружейные склады, и разрушенные стены образовали что-то наподобие темных пещер среди руин, так что был шанс уберечь знамена от захвата, если спрятать их в лабиринте сырых подвалов и каменных завалов. Оливейра пождал, пока его стиснутые со всех стороны солдаты дадут еще два залпа, и после этого отдал приказ отступать.

— Все в укрытие! — приказал он. — Всем укрыться за стенами! — Он был вынужден оставить раненных, хотя некоторые из них, хромая и истекая кровью, пытались добраться до новой линии обороны. Французские мундиры подошли совсем близко, и тут наступил момент, которого Оливейра боялся больше всего: труба пропела в темноте, сопровождаемая звуком вынимаемых из ножен сабель.

— Бегите! — кричал Оливейра своим людям. — Бегите!

Солдаты сломали ряды и побежали одновременно с началом атаки кавалерии, и таким образом caçadores стали мишенью, о которой кавалеристы могли только мечтать: беспорядочная кучка отступающей пехоты. Серые драгуны взрезали отступающие цепи тяжелыми палашами. Сам Луп вел их в атаку, выстроив широкой дугой, чтобы завернуть беглецов и гнать их прямо на свою наступающую пехоту.

Часть рот левого фланга Оливейры успели добежать до крепостных валов. Луп видел, как темные фигурки устремились вверх по аппарелям, и их бегство его не беспокоило. Если они переберутся через валы и сбегут в долину, остаток его драгун выследит их и передавит как клопов, если же они останутся на крепостных валах, его пехота в форте Сан Исирдо сделает с ними то же самое. Непосредственной заботой Лупа были солдаты, которые пытались сдаться. Множество португальских солдат, бросив разряженные винтовки, стояло поднятыми руками. Луп наехал на одного такого человека, улыбнулся, затем коротко ударил, раскроив ему череп.

— Пленных не брать! — приказал Луп. — Никаких пленных! — Его уход из форта не должны были тормозить военнопленные, и кроме того резня, учиненная с целым батальоном, послужит предупреждением армии Веллингтона, что, достигнув испанской границы, они столкнулись с новым и более твердым противником, чем войска, которые они выгнали из Лиссабона. — Убейте их всех! — крикнул Луп. Caçador прицелился в Лупа, выстрелил, и пуля просвистела в каком-нибудь дюйме от поросшей короткой серой бородой щеки бригадира. Луп засмеялся, пришпорил свою серую лошадь и проложил себе через бегущую в панике пехоту, чтобы догнать негодяя, который смел попытаться убить его. Человек бежал отчаянно, но Луп спокойно догнал его и ударом палаша раскроил ему спину. Человек упал, корчась и крича.

— Оставьте его! — приказал Луп французскому пехотинцу, собиравшемуся дать негодяю coupde grâce[5]. — Пусть умирает долго и трудно, — сказал Луп. — Он заслужил это.

Оставшиеся в живых стрелки батальона Оливейры открыли беспокоящий винтовочный огонь из-за стен, и Луп погнал коня прочь.

— Драгуны! Спешиться! — Он решил дать своей спешенной кавалерии поохотиться на оставшихся в живых, в то время как его пехота имела дело с Real Compania Irlandesa и стрелками, которые, похоже, нашли убежище в зданиях казарм. Это было неприятно. Луп надеялся, что его авангард захватит Шарпа с его проклятыми зелеными куртками в арсенале, и что к настоящему времени Лупу уже удовлетворит чувство мести за тех двух солдат, которых убил Шарп, но вместо этого стрелок сбежал и придется выкуривать его из казарм как лису из норы после целого дня травли. Луп подставил циферблат часов свету луны, пытаясь определить, сколько времени у него осталось, чтобы управиться с казармами.

— Monsieur! — послышался чей-то голос, и бригадир закрыл крышку часов и спрыгнул с седла. — Monsieur!

Луп обернулся и увидел рассерженного португальского офицера с узким лицом, конвоируемого высоким французским капралом.

— Monsieur? — ответил Луп вежливо.

— Меня зовут полковник Оливейра, и я должен заявить протест, monsieur. Мои люди сдаются, а ваши солдаты убивают их! Мы — ваши пленные!

Луп достал из ташки сигару и наклонилась к умирающему костру, чтобы найти тлеющие угли и прикурить.

— Хорошие солдаты не сдаются, — сказал он Оливейре. — Они умирают.

— Но мы сдаемся, — настаивал Оливейра с горечью. — Возьмите мою саблю.

Луп выпрямился, затянулся сигарой и кивнул капралу.

— Позвольте ему идти, Жан.

Оливейра встряхнулся, свободный от власти капрала.

— Я должен заявить протест, monsieur, — сказал он сердито. — Ваши солдаты убивают людей, которые подняли руки.

Луп пожал плечами.

— Ужасные вещи случаются на войне, полковник. Теперь дайте мне свою саблю.

Оливейра вынул саблю из ножен и протянул ее эфесом вперед суровому драгуну.

— Я — ваш пленный, monsieur, — сказал он голосом, хриплым от позора и гнева.

— Вы слышите это! — закричал Луп так, чтобы все его люди могли услышать. — Они сдались! Они — наши пленные! Смотрите! У меня сабля их полковника! — Он взял саблю у Оливейры и помахал ею в дымном воздухе. Обычаи войны требовали, чтобы он вернул оружие побежденному противнику, взяв с него честное слово, но вместо этого Луп поднял клинок, словно хотел оценить его эффективность. — Подходящее оружие, — сказал он неохотно, затем посмотрел в глаза Оливейре. — Где ваши знамена, полковник?

— Мы уничтожили их, — сказал Оливейра вызывающе. — Мы их сожгли.

Сабля сверкнула серебром в лунном свете, и черная кровь потекла из рубца на лице Оливейры, где сталь разрезала его левый глаз и нос.

— Я не верю вам, — сказал Луп, затем подождал, пока потрясенный и истекающий кровью полковник снова обретет дар речи.

— Где ваши знамена, полковник? — спросил Луп снова.

— Пойдите к черту! — сказал Оливейра. — Вы и ваша грязная страна.

Левой рукой он зажимал раненый глаз.

Луп бросил саблю капралу.

— Узнайте, где знамена, Жан, потом убейте дурака. Режьте его, если он не будет говорить. Человек обычно распускает язык, чтобы сохранить в целости свои яйца. И вы все! — закричал он на своих людей, которые остановились, наблюдая за столкновением двух командиров. — Тут вам не проклятый праздник урожая, это — сражение. Так начинайте делать вашу работу! Убейте ублюдков!

Крики начались снова. Луп сунул сигару в рот, вытер руки и пошел к казармам.

Собаки Хуаниты начали выть. От этого звука еще больше детей заплакало, но одного взгляда Шарпа было достаточно, чтобы заставить матерей утихомирить своих младенцев. Лошади ржали. Через одну из смотровых щелей Шарп видел, как французы уводят лошадей, захваченных у португальских офицеров. Он предполагал, что лошадей ирландцев уже увели. В бараках было тихо. Большинство французских нападавших преследовали португальцев, оставив достаточно пехотинцев, чтобы держать попавших в ловушку солдат в казармах. Каждые несколько секунд мушкетная пуля ударяла в каменную стену, напоминания Шарпу и его людям, что французы все еще держат на прицеле каждую забаррикадированную дверь, каждое окно.

— Ублюдки захватили бедного старого Рансибабу, — сказал Хагман. — Не могу представить, как генерал будет жить на пайке военнопленного.

— Рансимен офицер, Дэн, — сказал Купер, выставив винтовку в одну из смотровых щелей в поисках цели. — Он не будет жить на пайке. Он даст свое честное слово, и лягушатники будут кормить его надлежащим образом. Он станет еще толще. Поймал тебя, ублюдок! — Он потянул спусковой крючок, затем убрал винтовку и дал другому человеку занять свое место. Шарп подозревал, что бывшему Генеральному управляющему фургонами очень повезет, если он попадет в плен, потому что если Луп верен своей репутации, тогда, скорее всего, Рансимен лежит в своей кровати мертвый, и его фланелевая ночная рубашка и шерстяной ночной колпак с кисточкой пропитаны кровью.

— Капитан Шарп, сэр! — позвал Харпер из дальнего конца барака. — Сюда, сэр!

Шарп прокладывал себе путь между соломенными матрацами, лежавшими на утоптанном земляном полу. Воздух в наглухо заблокированных казармах был зловонным, и немногие лампы, которые еще горели, коптили. Женщина плюнула, когда Шарп проходил мимо.

— Хочешь, чтоб тебя изнасиловали там, глупая сука? Я прикажу выбросить тебя наружу, если ты этого хочешь.

— No, señor, — отпрянула она, напуганная его гневом.

Муж женщины, сидевший у смотровой щели, пытался принести извинения за свою жену.

— Эта женщина просто напугана, сэр.

— Мы тоже. Все, кроме последних дураков, напуганы, но это не означает, что можно так распускаться. — Шарп поспешно прошел туда, где Харпер стоял на коленях около груды заполненных соломой мешков, которые служили матрацами и которыми теперь заблокировали дверь.

— Там человек, который зовет вас, сэр, — сказал Харпер. — Я думаю, что это — капитан Донахью.

Шарп присел около смотровой щели рядом с забаррикадированной дверью.

— Донахью! Это — вы?

— Я в мужском бараке, Шарп. Хотел сообщить, что мы в порядке.

— Как вы ушли из башни?

— Через дверь, ведущую на крепостные валы. Здесь полдюжины офицеров.

— Кили с вами?

— Нет. Не знаю, что случилось с ним.

Шарп это не волновало.

— А Сарсфилд там? — спросил он Донахью.

— Боюсь, что нет, — ответил Донахью.

— Держитесь, Донахью! — крикнул Шарп. — Эти педерасты уйдут на рассвете! — Он почувствовал себя гораздо свободнее, узнав, что Донахью взял на себя защиту другого барака: похоже, что Донахью при всей его застенчивости и замкнутости оказался хорошим солдатом.

— Жалко отца Сарсфилда, — сказал Шарп Харперу.

— Он отправится прямо на небеса, — сказал Харпер. — Не так много священников, о которых можно сказать это. Большинство из них — настоящие дьяволы по части виски, женщин или мальчиков, но Сарсфилд был хорошим человеком, очень хорошим человеком. — Стрельба в северном конце форта затихала, и Харпер перекрестился. — Жалко и бедных португальских ублюдков, — сказал он, понимая, что означает такое затишье.

Бедный Том Гаррард, подумал Шарп. Или Гаррард жив? Том Гаррард всегда казался заговоренным. Он и Шарп сидели в красной от крови пыли возле разрушенного Гавилгура, кровь их убитых товарищей текла ручьями с каменных стен. Сержант Хаксвилл был где-то там, бормотал как обезьяна, пытаясь спрятаться под трупом мальчишки-барабанщика. Проклятый Обадия Хаксвилл, который тоже утверждал, что заговорен, хотя Шарп не верил, что ублюдок все еще жив. Сдох от сифилиса, хотя, конечно, если есть хоть намек на правосудие в этом проклятом мире, он должен пасть под пулями расстрельной команды.

— Следи за крышей, — сказал Шарп Харперу. Крыша казарм представляла собой выложенную из камней арку, некогда способную выдержать удар пушечного ядра, но время и забвение ослабили жесткость конструкции.

— Они найдут слабое место, — сказал Шарп, — и попробуют прорваться к нам. — И это будет скоро, думал он, потому что тяжелая тишина в форте означала, что Луп покончил с Оливейрой и будет теперь добывать свой главный приз — Шарпа. Следующий час обещал быть нелегким. Шарп повысил голос, возвращаясь в другой конец барака. — Когда они нападут, стреляйте без остановок! Не цельтесь, не ждите, просто стреляйте и освобождайте место у вашей смотровой щели для другого человека. Они попытаются добраться до стен казарм, и мы не можем им помешать, и они попытаются пробиться сквозь крышу, так что держите ухо востро. Как только увидите над собой звезды — стреляйте. И помните — скоро рассвет, а они не будут оставаться после восхода солнца. Побоятся, что наша кавалерия отрежет им путь к отступлению. Удачи вам, парни!.

— И да благословит вас Господь, — добавил Харпер из мрака в дальнем конце барака.

Атака сопровождалась ревом — как будто вода прорвалась через запруду. Луп сосредоточил своих людей под прикрытием соседних казарм, затем выпустил их разом в отчаянную атаку против северной стороны двух занятых бараков. Прорыв был задуман так, чтобы французская пехота как можно быстрее преодолела опасный участок, простреливаемый мушкетами и винтовками людей Шарпа. Мушкеты стреляли, заполняя казармы вонючим дымом, но третий или четвертый выстрел у каждой смотровой щели прозвучал неожиданно громко, и внезапно человек отдернулся с проклятием, почувствовал боль в запястье от отдачи мушкета.

— Они блокируют отверстия! — крикнул другой.

Шарп подбежал к ближней смотровой щели на северной стене и просунул винтовку в отверстие. Дуло наткнулось на камень. Французы держали выпавшие блоки каменной кладки напротив внешних отверстий смотровых щелей, эффективно блокируя огонь защитников. Остальные забрались на крышу, где их ботинки издавали приглушенные звуки — словно крысы шебуршали на чердаке.

— Иисус Христос! — побледнев, солдат смотрел вверх. — Мария, матерь божья, — начал он молиться стенающим голосом.

— Заткнись! — приказал Шарп. Он слышал звон металла, скребущего по камню. Как скоро крыша рухнет и пропустит поток жаждущих мести французов? Сотня бледных лиц уставились на Шарпа, ожидая ответа, которого у него не было.

Ответ нашел Харпер. Он взобрался на чудовищную груду заполненных соломой мешков у двери, чтобы добраться до верха стены, где маленькое отверстие служило дымоходом и вентилятором. Отверстие было слишком высоко, чтобы французы могли его закрыть, и достаточно высоко, чтобы позволить Харперу стрелять вдоль крыши барака Донахью. Конечно, настоящая опасность грозит лишь тем французам, что стоят ближе к Харперу, но если он будет стрелять без перерыва, он по крайней мере замедлит нападение на Донахью, и остается только надеяться, что Донахью ответит тем же.

Харпер дал первый залп из своего семиствольного ружья. Залп отозвался эхом под сводами казармы, словно выстрел из тридцатидвухфунтового орудия. Ответом на ливень пуль был стон, донесшийся с соседней крыши. После этого один за другим мушкеты передавались сержанту, который стрелял снова и снова, не пытаясь целиться, а просто посылая пулю за пулей в серую массу, которая роилась на соседней крыше. После полдюжины выстрелов масса начала редеть, потому что солдаты начали искали убежище внизу. Ответный огонь рассеивался вокруг смотровой щели Харпера, больше поднимая пыль, чем создавая опасность. Перкинс перезарядил семстволку и Харпер выстрелил из нее снова — одновременно с мушкетом, стрелявшим из такого же отверстия в бараке Донахью. Шарп услышал над собой скребущий звук, когда француз скатился к краю крыши.

Кто-то закричал в казарме, когда в него попала мушкетная пуля. Французы по очереди открывали со своей стороны смотровые щели и стреляли в барак, где женщины и дети плакали и кричали на полу. Осажденные держались подальше от смотровых щелей — единственная защита, которую они имели. Харпер продолжал стрелять, в то время как целая группа мужчин и женщин заряжала для него, но большинство обитателей казармы могло только ждать в дымном мраке и молиться. Шум был адский: стук, топот, скрежет — и вдобавок, как жуткое обещание ужасной смерти, которая ждет побежденных, дикий волчий вой людей Лупа вокруг казарм.

Пыль посыпалась вниз с потолка. Шарп велел всем отойти от опасного места, затем окружил его с людьми, вооруженными заряженными мушкетами.

— Если камень упадет, — сказал он им, — стреляйте как черти и не переставайте стрелять!

Было трудно дышать. Воздух был заполнен пылью, дымом и зловонием мочи. Дешевые свечи слабо мерцали. Дети кричали всюду, по всей казарме, и Шарп не мог остановить их. Женщины кричали тоже, в то время как приглушенные голоса французов дразнили их, обещая, что дадут женщинам кое-что получше чем просто дым, чтобы им было из-за чего кричать.

Хагман откашлялся и плюнул на пол.

— Прям как в угольной шахте, — сказал он.

— Ты бывал угольной шахте, Дэн? — спросил Шарп.

— Я целый год провел в шахте в Дербишире, — сказал Хагман и вздрогнул, когда вспышка мушкета озарила соседнюю смотровую щель. Пуля безопасно ударила в противоположную стену. — Я был совсем малыш, — продолжал Хагман. — Если бы мой отец не умер, и моя мать не уехала к своей сестре в Хэндбридж, я был бы все еще там. Или, скорее всего, уже мертв Только самые удачливые доживают до тридцатого дня рождения в шахте. — Он вздрогнул, когда гулкие ритмичные удары загремели вдоль похожего на туннель барака. Или французы принесли кувалду, или использовали какой-нибудь валун как таран. — Мы как три поросенка в домике, — сказал Хагман в гулкой темноте, — а большой злой волк рычит снаружи…

Шарп стиснул винтовку. Он вспотел, и ствол винтовки казался ему сальным.

— Когда я был ребенком, — сказал он, — я никогда не верил, что поросята могли обмануть волка.

— Поросята не могут, это точно, — сказал Хагман мрачно. — Если ублюдки не перестанут стучать, у меня начнется головная боль.

— До рассвета уже недолго, — сказал Шарп, хотя не знал, уйдет ли Луп действительно при первых лучах солнца. Он сказал своим людям, что французы уйдут на рассвете, чтобы дать им надежду, но, возможно, никакой надежды не было. Возможно, они все были осуждены на смерть в этой жалкой борьбе в руинах заброшенных казарм, где их перестреляют и переколят штыками солдаты элитной французской бригадой, которая пришла, чтобы разбить эту жалкую роту несчастных ирландцев.

— Внимание! — крикнул солдат. Больше пыли посыпалось с потолка. Пока старые казармы держали удар удивительно хорошо, но первый пролом в каменной кладке был неизбежен.

— Не стрелять! — приказал Шарп. — Ждите, пока они прорвутся!

Кучка женщин, стоявших на коленях, возносили молитвы святой деве Марии. А рядом, выстроившись в круг, ждали солдаты с направленными на потолок мушкетам. Позади них стояли люди с приготовленными заряженными ружьями.

— Я ненавидел угольную шахту, — сказал Хагман. — Я начинал бояться с той минуты, когда спускался под землю. Люди часто умирали там без всякой причины. Просто так! Мы просто находили их мертвыми — и такими спокойными с виду, словно спящие малыши. Я думал тогда, что это черти из преисподней забрали их души.

Женщина закричала, когда блок каменной кладки в потолке задрожал, угрожая падением.

— По крайней мере у вас в шахте не было вопящих женщин, — сказал Шарп Хагману.

— Были, сэр. Некоторые работали с нами, а некоторые работали на себя, если вы понимаете, что я имею в виду. Была там одна, ее звали Карлица Бабс, я помню. Брала пенни за раз. Она пела нам каждое воскресенье. Иногда псалом, иногда один из гимнов мистера Уэсли: «Сохрани меня, о мой Спаситель, сохрани, пока не пройдет бури жизни». — Хагман усмехнулся в душной темноте. — Кажется, у мистера Уэсли были какие-то неприятности с французиками, сэр? Похоже на то. Вы знаете гимны мистера Уэсли, сэр? — спросил он Шарпа.

— Я нечасто бывал в церкви, Дэн.

— Карлица Бабс — это не совсем церковь, сэр.

— Но она была твоей первой женщиной? — предположил Шарп.

Хагман покраснел.

— И она даже не взяла с меня денег.

— Благослови Бог Карлицу Бабс, — сказал Шарп и поднял винтовку, потому что наконец секция крыши поддалась и свалилась на пол в неразберихе пыли, криков и шума. Рваное отверстие было размером два или три фута в поперечнике, его заволакивала пыль, сквозь которую смутно проглядывали очертания французских солдат, казавшихся гигантами.

— Стреляйте! — закричал Шарп. Кольцо мушкетов громыхнуло, секунду спустя второй залп ударил в пустоту. Французский ответ был на удивление слабым, словно нападавшие были ошарашены силой мушкетного огня, бьющего снизу в только что пробитое отверстие. Мужчины и женщины отчаянно перезаряжали и передавали заряженные ружья вперед, и французы, отогнанные от края отверстия дикой силой огня, начали швырять вниз камни. Камни, не причиняя ущерба, падали на пол.

— Заблокируйте смотровые щели! — приказал Шарп, и солдаты хватали брошенные французами камни и закрывали ими смотровые щели, чтобы помешать неприцельному огню. Лучше всего было то, что воздух стал намного свежее. Даже пламя свечей обрело новую жизнь и пылало в темных углах, забитых напуганными людьми.

— Шарп! — раздался голос снаружи. — Шарп!

Французы на мгновение прекратили стрелять, и Шарп приказал, чтобы его люди тоже пока не стреляли.

— Перезаряжайте, парни! — Он казался веселым. — Это всегда хороший признак — когда ублюдки хотят говорить вместо стрельбы. — Он подошел ближе к отверстию в крыше. — Луп? — крикнул он.

— Выходите, Шарп, — сказал бригадир, — и вы сбережете своих людей.

Это было предложение умного человека: даже при том, что Луп должен был знать, что Шарп не примет его. Но он и не ожидал, что Шарп его примет, вместо этого он рассчитывал, что товарищи стрелка сдадут его — выбросят за борт, как Иону в океан.

— Луп? — крикнул Шарп. — Пойдите к черту! Пат? Открывай огонь!

Харпер дал залп полудюймовых пуль по крыше другой казармы. Люди Донахью были все еще живы и все еще боролись, и теперь люди Лупа тоже возобновили битву. Разрозненный залп ударил в стену вокруг смотровой щели Харпера. Одна из пуль срикошетила внутрь и ударила в ложе его винтовки. Харпер выругался, почувствовав удар, затем снова нацелил винтовку на противоположную крышу.

Возобновившийся топот ног на крыше объявил о новом нападении. Солдаты, окружившие пролом в крыше, стреляли вверх, но внезапно настоящий взрыв ружейного огня ударил вниз через пролом. Луп послал каждого свободного человека на крышу, и ярость залпов нападавших теперь соответствовала ярости обороняющихся. Гвардейцы Real Compania Irlandesa отступали под непрерывными залпами мушкетов.

— Ублюдки повсюду! — сказал Харпер и тут же нырнул внутрь, услышав топот ног по каменной крыше прямо над головой. Французы теперь пытались прорваться на крышу мимо орлиного гнезда Харпера. Женщины кричали и закрывали глаза. Ребенок истекал кровью от срикошетевшей пули.

Шарп знал, что бой заканчивается. Он уже чувствовал горечь поражения. Он предполагал, что оно неизбежно, с того самого момента, когда Луп перехитрил и обошел защитников Сан Исирдо. В любую секунду, понимал Шарп, волна французов хлынет через пролом в крыше, и хотя первые несколько человек неминуемо погибнут, вторая волна уцелеет, прорвется по телам товарищей и выиграет сражение. И что тогда? Шарп вздрогнул от мысли о мести Лупа, о ноже в паху, о режущей боли и боли, сильнее физической. Он смотрел на дыру в крыше с винтовкой, готовой к одному последнему выстрелу, и задавался вопросом: не лучше ли приставить дуло к подбородку и снести себе череп.

И тут весь мир дрогнул. Пыль посыпалась со всех рядов каменной кладки, вспышка света озарила отверстие в крыше казармы. Секунду спустя грохот сильнейшего взрыва заполнил казармы, заглушив даже яростный треск французских мушкетов снаружи и отчаянные рыдания детей внутри. Страшный грохот отразился от башни у ворот, чтобы вновь прокатиться по форту, в то время как обломки дерева падали с неба и гремели по крыше.

И затем — напряженная тишина. Французский огонь прекратился. Где-то возле казармы кто-то хрипло и неровно, со свистом, дышал. Небо стало светлее, но этот свет был слишком ярким и красным. Куски камня или дерева со скрежетом скользили по скату крыши казармы. Слышны были крики и стоны, и где-то вдали — потрескивание пламени. Дэниел Хагман убрал часть соломенных матрацев, которыми была забаррикадирована и дверь, и посмотрел в рваное отверстие, оставленное в дереве пулей.

— Это португальские боеприпасы, — сказал Хагман. — Там стояли два фургона с порохом и патронами, сэр, и какой-то глупый ублюдок-лягушатник, должно быть, играл с огнем.

Шарп открыл смотровую щель и увидел, что с той стороны ее никто не закрывает. Француз в горящей серой униформе пробежал мимо. Теперь, в тишине, наступившей после взрыва, он слышал крики и стоны множества людей.

— Этот взрыв смел педерастов с крыши, сэр! — доложил Харпер.

Шарп подбежал к пролому в крыше и приказал, чтобы солдат присел под ним на корточки. Используя спину человека как опору, он подскочил и ухватился за сломанный край каменной кладки.

— Поднимите меня! — приказал он.

Кто-то ухватил его за ноги, подтолкнул, и он неловко выбрался на сломанную крышу. Внутри форта все, казалось, было опалено и дымилось. Взрыв двух фургонов боеприпасов превратил победу французов в кровавый хаос. Кровь заливала крышу, и куча мертвых тел громоздилась на земле около казарм, где оставшиеся в живых взрыва блуждали в изумлении. Голый человек, закопченный и окровавленный, раскачивался среди потрясенных французов. Один из оглушенных пехотинцев видел Шарп на крыше, но не имел сил или, возможно, не видел смысла в том, чтобы поднять мушкет. На первый взгляд, погибло приблизительно тридцать или сорок человек, и, возможно, столько же было тяжело ранено — немного жертв для тысячи человек, которых Луп привел в форт Сан Исирдо, но катастрофа лишила бригаду волков уверенности.

И была еще она хорошая новость. Сквозь дым и пыль, сквозь темень ночи и убийственный жар пламени пробилась на востоке золотистая полоска. Рассвет сиял, и когда солнце поднимется выше, прибудет пикет кавалерии союзников, чтобы узнать, почему клубы дыма поднимаются над фортом Сан Исирдо.

— Мы победили, парни, — сказал Шарп, соскочив вниз. Это было не совсем верно. Они не победили — они просто выжили, но выжить значило победить, и никогда это ощущение победы не было таким острым, как полчаса спустя, когда бригада Лупа оставили форт. Они еще дважды атаковали казармы, но атаки были слишком слабыми, одна лишь видимость атак, поскольку взрыв уничтожил энтузиазм людей бригады Лупа. И вот на рассвете французы ушли и унесли с собой своих раненых. Шарп помог разобрать баррикаду у ближней двери казармы и осторожно вышел в холодное и дымное утро, пропахшее кровью и порохом. Он держал в руке заряженную винтовку — на случай, если Луп оставил нескольких стрелков, но никто не выстрелил в него в жемчужном свете утра. Вслед за Шарпом, словно очнувшись после жуткого кошмара, осторожно выбрались на свет гвардейцы. Донахью вышел из второго барака и настоял на том, чтобы пожать руку Шарпа — как если бы стрелок и впрямь одержал победу. Но он не победил. На самом деле Шарп был в одном шаге от позорного поражения.

И все-таки он был жив, а враг ушел.

Что означало, что настоящие неприятности еще впереди. 

Глава 5

 Caçadores тянулись в форт все утро. Некоторые спаслись, скрываясь в разрушенных частях северных крепостных валов, но большинство оставшихся в живых сбежали через крепостные валы и нашли убежище среди колючих кустарников или меж камней у подошвы горного хребта, возвышающегося над фортом Сан Исирдо. Счастливчики в ужасе наблюдали из своих потайных мест как серые драгуны охотились и убивали других беглецов.

Оливейра привел в форт более четырехсот стрелков. Теперь не менее ста пятидесяти были мертвы, семьдесят ранены и еще многие отсутствовали. Лишь четверть португальского полка выстроилась в полдень. Они потерпели ужасное поражение, разгромленные в неподходящем месте превосходящим их вчетверо противником, но все же они не были разбиты полностью, и их знамена все еще развевались. Те самые знамена, что за всю ночь, несмотря на все усилия Лупа, не были им найдены. Полковник Оливейра был мертв, и раны на его теле были ужасающим свидетельством того, как он умер. Большинство других офицеров были также мертвы.

Real Compania Irlandesa не потеряла ни одного офицера. Французы, как стало ясно, не потрудились нападать на башню у ворот. Люди Лупа проходили через ворота и рыскали в форте, но ни один человек не попытался ворваться во внушительную башню. Противник даже не взял лошадей офицеров из конюшен рядом со сторожкой.

— Нас защищали двери, — неубедительно объяснял лорд Кили спасение обитателей сторожки.

— И жабы не пытались сломать их? — спросил Шарп, не потрудившись скрыть свой скептицизм.

— Будьте осторожнее в ваших суждениях, капитан, — сказал Кили надменным тоном.

Шарп реагировал как собака, чующая запах крови.

— Слушай, ты, ублюдок! — сказал он, сам удивляясь тому, что говорит это. — Я проложил себе дорогу наверх из сточной канавы, и я не испугаюсь, если мне придется драться с тобой, чтобы сделать еще один проклятый шаг. Я убью тебя, пьяный педераст, а затем скормлю твои проклятые кишки собакам твоей шлюхи. — Он сделал шаг в сторону Кили, который, напуганный внезапной страстностью стрелка, отшатнулся. — Что касается моих суждений, — продолжал Шарп, — то я полагаю, что один из твоих проклятых друзей в твоей проклятой башне открыл проклятые ворота проклятым французам и что они не нападали на вас, милорд, — он выговорил титул так грубо, как только мог, — потому что они не хотели убивать своих друзей вместе со своими врагами. И не говори мне, что я не прав! — Шарп шел следом за Кили, который пытался уйти от резкой критики Шарпа, которая привлекла внимание большого количества стрелков и гвардейцев. — Вчера вечером ты сказал, что разобьешь противника без моей помощи. — Шарп схватил Кили за плечо и дернул так яростно, что Кили едва мог сохранить равновесие. — Но ты даже не дрался, ублюдок, — продолжал Шарп. — Ты прятался внутри, в то время как твои люди дрались за тебя.

Рука Кили легла на эфес шпаги.

— Вы хотите поединка, Шарп? — спросил он, лицо вспыхнуло от возмущения. Его достоинство было оскорблено перед его людьми, и что было еще хуже, он знал, что заслужил их презрение, однако гордость никогда не позволила бы лорду Кили это признать. Какое-то мгновение казалось, что он размахнется, чтобы ударить Шарпа по щеке, но вместо этого он лишь сказал: — Я пришлю вам своего секунданта.

— Нет! — сказал Шарп. — Сифилис вам в печенку с вашим секундантом, милорд. Если вы хотите драться со мной, деритесь со мной сейчас же. Здесь. Прямо здесь! И мне наплевать, каким проклятым оружием мы будем драться. Палаши, пистолеты, мушкеты, винтовки, штыки, кулаки, ноги. — Он шел прямо на Кили, который отступал в противоположном направлении. — Я вобью вас в землю, милорд, и я выбью дерьмо из ваших желтых кишок, но я сделаю это здесь и сейчас. Прямо здесь. Прямо сейчас! — Шарп не хотел выходить из себя, но он был рад, что сделал это. Кили казался ошарашенным, беспомощным перед лицом ярости, существования которой он никогда не подозревал.

— Я не буду драться как животное, — тихо сказал Кили.

— Вы не будете драться вообще, — сказал Шарп сказал, затем рассмеялся: — Бегите, милорд. Убирайтесь. Я покончил с вами.

Кили, совершенно убитый, пытался уходя сохранить остатки достоинства, но покраснел, когда некоторые из наблюдавших за ними солдат приветствовали его уход. Шарп прикрикнул на них, приказав заткнуться, затем обернулся к Харперу.

— Проклятые французы даже не пытались войти в башню, — сказал он Харперу, — потому что они знали, что их проклятые друзья сидят внутри, и поэтому они не украли лошадей своих друзей.

— Похоже на правду, сэр, — согласился Харпер. Он видел, как уходил Кили. — Он весь пожелтел, не так ли?

— С ног до головы, — согласился Шарп.

— Но капитан Ласи говорит, сэр, — продолжал Харпер, — что это не его Светлость отдал приказ, чтобы не сражаться вчера вечером, а его женщина. Она сказала, что французы не знают, что в башне кто-то есть, значит, они все должны сохранять спокойствие.

— Женщина, отдающая приказы? — спросил Шарп в отвращении.

Харпер пожал плечами.

— На редкость сильная женщина, сэр. Капитан Ласи говорит, что она наблюдала бой и наслаждалась каждой секундой его.

— Я бы спалил эту ведьму на костре немедленно, вот что я скажу тебе, — сказал Шарп. — Будь проклята чертова шлюха!

— Кто проклят, Шарп? — Полковник Рансимен задал этот вопрос, но не ждал ответа. Вместо этого Рансимен, у которого наконец была подлинная военная история, чтобы рассказать, торопился описать, как он пережил нападение. Полковник, как оказалось, запер свою дверь и спрятался позади большой груды запасных боеприпасов, которые Шарп сложил в его комнате, хотя теперь, при дневном свете, полковник приписывал свое спасение божественному Провидению, а не случаю и наличию укрытия.

— Возможно, у меня было более высокое предназначение, Шарп? Моя мать всегда верила в это. Как еще ты объяснишь мое спасение?

Шарп был склонен полагать, что полковник спасся, потому что французам было приказано оставить башни у ворот нетронутыми, но он не думал, что благоразумно говорить об этом.

— Я просто рад, что вы живы, генерал, — сказал Шарп вместо этого.

— Я не дался бы им легко, Шарп! У меня были оба моих двуствольных пистолета! Я прихватил бы некоторых из них со мной, верьте мне. Никто не смог бы сказать, что Рансимен отправился в вечность один! — Полковник дрожал, поскольку ужасы ночи возвратились к нему. — Ты заметил какой-нибудь намек на завтрак, Шарп? — спросил он, желая поднять настроение.

— Спросите повара лорда Кили, генерал. Он жарил бекон десять минут назад, и я не думаю, что у его Светлости хороший аппетита. Я только что предложил желтому ублюдку драться.

Рансимен выглядел потрясенным.

— Ты сделал что, Шарп? Поединок? Разве ты не знаешь, что поединки в армии запрещены?

— Я никогда ничего не говорил о поединке, генерал. Я просто пообещал выбить из него дерьмо здесь и сейчас, но у него, похоже, были другие вещи на уме.

Рансимен покачал головой.

— Вот это да, Шарп, вот это да! Я уверен, что ты плохо кончишь, но мне будет грустно, когда это случится. Какой ты проходимец! Бекон? Повар лорда Кили, ты сказал?

Рансимен пошел прочь, и Шарп смотрел ему вслед.

— Через десять лет, Пат, — сказал Шарп, — он превратит хаос прошлой ночи в замечательную старинную легенду. Как генерал Рансимен спасал форт, вооруженный до зубов, и разбил целую бригаду Лупа.

— Рансибабл не пропадет, — сказал Харпер.

— Он не пропадет, Пат, — согласился Шарп, — пока мы держим дурака подальше от опасности. А я чуть было не дал промашку, не так ли?

— Вы, сэр? Вчера вечером вы не потерпели неудачу.

— Нет потерпел, Пат. Я потерпел неудачу. Я потерпел ужасную неудачу. Я не ожидал, что Луп окажется умнее меня, и я не вдолбил правду в голову Оливейре, и я никогда не думал, насколько опасно быть пойманным в ловушку, как были мы в тех казармах. — Он вздрогнул, вспомнив зловонную, влажную, насыщенную пылью темноту ночи и ужасный, царапающий душу звук, когда французы пытались прорваться сквозь тонкий слой каменной кладки. — Мы выжили, потому что какой-то несчастный дурак поджег зарядный ящик, — признал Шарп, — а не потому, что мы победили в бою Лупа. Мы не победили. Он победил, а мы были разбиты.

— Но мы живы, сэр.

— И Луп тоже, Пат, Луп тоже. Чтоб его черти взяли!

***

Но Том Гаррард не был жив. Том Гаррард умер, хотя поначалу Шарп не узнал старого друга, настолько его тело было опалено и искалечено огнем. Гаррард лежал лицом в самом центре почерневшего пятна, оставшегося от зарядного ящика, и единственным ключом к опознанию его тела был закопченный и покореженный кусок металла в вытянутой руке, которую огонь превратил в обугленный коготь. Шарп заметил тусклый отблеск металла и шагнул прямо в горячие угли, чтобы забрать коробочку из обгоравшей плоти. Он осторожно отогнул два пальца, сжимавшие трутницу, открыл крышку и увидел, что картинка, изображающая развлечения красного мундира, не повреждена. Шарп пальцем очистил от копоти гравюру, затем стер слезы с глаз.

— Том Гаррард спас наши жизни вчера вечером, Пат.

— Спас?

— Он нарочно взорвал боеприпасы и при этом погиб сам. — Присутствие трутницы не могло означать ничего иного. После поражения его батальона Тому Гаррарду так или иначе удалось добраться до зарядных ящиков и зажечь огонь, зная, этот огонь унесет и его собственную душу в вечность.

— Бог ты мой! — воскликнул Шарп и замолчал, вспоминая годы их дружбы. — Он был в Ассайе со мной, — продолжил он через некоторое время, — и в Гавилгуре также. Он был родом из Рипона, сын фермера, только его отец был арендатором, и владелец выбросил его с земли, когда он на три дня опоздал с арендной платой из-за плохого урожая, так что Том избавил свою семью от необходимости кормить еще один рот, когда завербовался в 33-й. И он еще отсылал домой деньги — Бог знает как он ухитрялся — при солдатском-то жалованьи! Еще через два года, Пат, он стал бы полковником у португальцев, а затем он планировал вернуться домой в Рипон и первым делом устроить десять казней египетских землевладельцу, из-за которого он попал в армию. Он сказал мне об этом вчера вечером.

— Теперь вы должны будете сделать это для него, — сказал Харпер.

— Да. Этот педераст изведает такой ужас он, какого и представить не мог, — сказал Шарп. Он попытался закрыть трутницу, но высокая температура покорежила металл. Он последний раз взглянкл на картинку и бросил останки трутницы в пепел. Потом он и Харпер поднялись на крепостные валы, где они атаковали маленькую группу voltigeurs и откуда начался весь ужас минувшей ночи. Сан Исирдо превратился в закопченные развалины, заваленные трупами и пропахшие кровью. Стрелка Томпсона, единственного из зеленых курток погибшего ночью, несли в одеяле к торопливо вырытой могиле около разрушенной церкви форта.

— Бедный Томпсон, — сказал Харпер. — Я дал ему выволочку за то, что разбудил меня вчера вечером. Бедняжка всего лишь выходил наружу поссать и споткнулся об меня.

— Вовремя он это сделал, — сказал Шарп.

Харпер пошел к двери башни, на которой все еще были видны вмятины, оставленные прикладом его семизарядного ружья. Огромный ирландец потрогал следы пальцем.

— Ублюдки внутри должны были знать, что мы пытаемся спастись в башне, сэр, — сказал он.

— По крайней мере один из этих ублюдков хотел видеть нас мертвыми, Пат. И если я когда-либо узнаю, кто это, тогда пусть Бог поможет ему, — сказал Шарп.

Он заметил, что никто не подумал поднять флаги на зубчатых стенах.

— Стрелок Купер! — крикнул Шарп.

— Сэр?

— Флаги!

***

Первым добрался до Сан Исирдо сильный отряд кавалеристов Королевского германского легиона, который обыскал долину, прежде чем подняться в форт. Их капитан сообщил о числе мертвецов, найденных на склонах гор, затем увидел намного большее число тел внутри форта.

— Mein Gott! Что случилось?

— Спросите полковника лорда Кили, — сказал Шарп и большим пальцем ткнул в сторону Кили, который был виден на башне у ворот. Другие офицеры Real Compania Irlandesa руководили командами, собиравшими мертвых португальцев, в то время как отец Сарсфилд собрал под команду с дюжину солдат и их жен, которые заботились о раненных португальцах, хотя без хирурга лишь немногое они могли сделать — разве что перебинтовать и дать воды. Один за другим раненные умирали, некоторые выкрикивая что-то в бреду, но большинство отходили спокойно, в то время как священник держал их за руку, спрашивал их имена и давал им отпущение.

Следом за германцами прибыла группа штабных офицеров, главным образом британских, несколько португальцев и один испанец, генерал Вальверде. Их привел Хоган, и примерно с полчаса майор-ирландец расхаживал с выражением ужаса на лице, но когда он оставил других штабных офицеров, чтобы присоединиться к Шарпу, он усмехался слишком уж жизнерадостно.

— Трагедия, Ричард! — сказал Хоган счастливо.

Шарп был оскорблен жизнерадостностью друга.

— Это была кровавая, тяжелая ночь, сэр.

— Я уверен, я уверен, — сказал Хоган, пытаясь без особого успеха изобразить сочувствие. Майор не мог скрыть своего счастья. — Очень жаль caçadores Оливейры. Он был хорошим человеком, и это был прекрасный батальон.

— Я предупреждал его.

— Я уверен, что вы сделали это, Ричард, я уверен, что вы сделали. Но это всегда так на войне, не так ли? Погибают не те, кому следовало бы. Если бы только Real Compania Irlandesa понесла потери, Ричард, это было бы самое лучшее, что можно придумать. И все равно, все равно, это было здорово. Все прошло очень удачно.

— Для чего? — спросил Шарп в отчаянии. — Вы знаете, что случилось здесь вчера вечером, сэр? Мы были преданы. Какой-то ублюдок открыл ворота к Лупу.

— Конечно он сделал это, Ричард! — сказал Хоган успокаивающе. — Разве я не говорил все время, что им нельзя доверять? Real Compania Irlandesa здесь не для того, чтобы помочь нам, Ричард, но чтобы помочь французам. — Он указал на мертвецов. — Вы нуждаетесь в дальнейших доказательствах? Но, конечно, есть и светлая сторона. До сегодняшнего утра было невозможно приказать ублюдкам паковать вещички, потому что это оскорбит и Лондон, и испанский двор. Но теперь, разве вы не видите: мы можем благодарить испанского короля за неоценимую помощь его личной охраны, мы можем утверждать, что Real Compania Irlandesa способствовала отражению превосходящих сих французов на границе, и затем, с почестями даже, мы можем послать предателей-педерастов в Кадис и позволить им гнить там. — Хоган положительно ликовал. — Мы слезли с крючка, Ричард, французский заговор не сработал — и все из-за прошлой ночи. Французы сделали ошибку. Они должны были оставить вас в покое, но господин Луп явно не мог устоять перед приманкой. Это настолько умно, Ричард, что я жалею, что не я это спланировал. Но независимо от того, это означает наше «прощай» галантным союзникам и конец всем этим слухам об Ирландии.

— Мои люди не распространяли слухов, — возразил Шарп.

— Ваши люди? — поддразнил его Хоган. — Они не ваши люди, Ричард. Они — люди Кили, или, более вероятно, люди Бонапарта, но они не ваши.

— Они — хорошие солдаты, сэр, и они дрались хорошо.

Хоган только покачал головой, слыша гнев в голосе Шарпа, затем, придерживая друга за локоть, повел его вдоль восточных зубчатых стен.

— Позвольте мне попробовать объяснять кое-что вам, Ричард, — сказал Хоган. — Треть этой армии — ирландцы. Нет батальона, в котором среди рядовых не было бы полным-полно моих соотечественников, и большинство этих ирландцев — не поклонники короля Георга. А с какой стати им быть? Но они здесь, потому что дома нет никакой работы и никакой пищи, и потому что в армии, благослови ее Бог, у людей хватает здравого смысла относиться к ирландцам хорошо. Но просто представьте, Ричард, просто представьте, что мы обидим всех этих добрых парней из графства Корк и графства Оффали, и всех тех храбрецов из Иннискиллинга и Баллибофи, представьте, что мы обидим их так сильно, что они взбунтуются. Как долго эта армия устоит? Неделю? Два дня? Один час? Французы, Ричард, уже почти разделили армию на две части, и не думайте, что они не попробуют еще раз, потому что они попробуют. Только следующий слух будет более тонким, и единственный способ, которым я могу остановить тот следующий слух, — избавить армию от Real Compania Irlandesa, потому что, даже если вы правы и они не распространяли рассказы о насилии и резне, тогда кто-то близкий к ним это делал. Так что завтра утром, Ричард, вы отведете этих ублюдков вниз к штабу, где они сдадут хорошие новые мушкеты, которые вы так или иначе украли для них, и получат продовольствие в расчете на длительное путешествие. В действительности, Ричард, они будут под арестом, пока мы не сможем найти транспорт, который доставит их в Кадис, и ничего вы с этим не поделаете. Это приказ. — Хоган достал из сумки листок бумаги и протянул его стрелку. — И это не мой приказ, Ричард, это приказ пэра.

Шарп развернул бумагу. Он был огорчен тем, что считал несправедливостью. Капитан Донахью и его люди хотели драться с французами, но вместо этого их задвигают в дальний угол. Они должны возвращаются в штаб, где их разоружат как предателей. Шарп чувствовал искушение скомкать предписание Веллингтона, но заставил себя сдержаться.

— Если вы хотите избавиться от нарушителей спокойствия, — сказал он вместо этого, — тогда начните с Кили и его проклятой шлюхи, начните с…

— Не учите меня как делать мою работу, — едко оборвал его Хоган. — Я не могу действовать против Кили и его шлюхи, потому что они не состоят в британской армии. Вальверде мог бы избавиться от них, но он не будет, таким образом, самое простое и благоразумное решение — избавиться от всего проклятого клубка проблем разом. И завтра утром, Ричард, вы сделаете именно это.

Шарп глубоко вздохнул, чтобы обуздать гнев.

— Почему завтра? — спросил он, когда он успокоился настолько, чтобы заговорить снова. — Почему не теперь?

— Потому что вам потребуется весь оставшийся день, чтобы похоронить мертвецов.

— А почему приказывают, чтобы это делал я? — спросил Шарп недовольно. — Почему не Рансимен или Кили?

— Потому что эти два господина, — ответил Хоган, — вернутся вместе со мной, чтобы дать показания. Собирается следственная комиссия, и я должен быть абсолютно уверен, что суд обнаружит в точности то, что я хочу, чтобы он обнаружил.

— Какого черта нужна следственна комиссия? — спросил Шарп неприязненно. — Мы и так знаем, что случилось. Мы были разбиты.

Хоган вздохнул.

— Мы нуждаемся в следственной комиссии, Ричард, потому что отличный португальский батальон был порван в клочья, и португальскому правительству это не понравится. Хуже того: нашим противникам в испанской хунте это понравится. Они скажут, что события прошлой ночи доказывают, что иностранные войска нельзя доверять британскому командованию, а именно сейчас, Ричард, мы больше всего хотим, чтобы пэр стал Generalisimo Испании. Иначе мы не сможем победить. Так что самое главное, что мы должны сделать теперь, — это добиться того, чтобы это несчастье не лило воду на мельницу проклятому Вальверде, поэтому и назначают торжественно следственную комиссию и находят британского офицера, на которого может быть возложена вся вина. Мы нуждаемся, благослови Бог бедного ублюдка, в козле отпущения.

Шарп почувствовал как медленно, исподтишка подбирается к нему беда. Португальцы и испанцы хотели получить козла отпущения, и Ричард Шарп будет отличной жертвой — жертвой, которая будет связана по рукам и ногам рапортом, который Хоган представит сегодня днем в штабе.

— Я пытался объяснить Оливейре, что Луп собирается напасть, — сказал Шарп, — но он не верил мне…

— Ричард! Ричард! — прервал его Хоган страдальческим тоном. — Вы — не козел отпущения! Слава Богу, приятель, вы — всего лишь капитан, и то временно. Разве по бумагам вы не лейтенант? Вы думаете, что мы можем пойти к португальскому правительству и сказать, что мы позволили лейтенанту зеленых курток прикончить целый полкcaçadores? Боже милосердный, дружище, если мы собираемся принести жертву, тогда самое меньшее, чем мы можем пожертвовать — это большое, толстое животное с достаточным количеством жира на теле, чтобы огонь зашипел, когда мы бросим его в костер.

— Рансимен, — сказал Шарп.

Хоган хищно улыбнулся.

— Точно. Нашим Управляющим фургонами пожертвуют, чтобы сделать португальцев счастливыми и убедить испанцев, что Веллингтону можно доверить их драгоценных солдат. Я не могу пожертвовать Кили, хотя я хотел бы, потому что это расстроит испанцев, и я не могу пожертвовать вами, потому что у вас слишком низкое звание, кроме того, вы понадобитесь мне в другой раз, когда у меня будет очередное дурацкое поручение, но полковник Клод Рансимен родился именно для такого момента, Ричард. Это — гордая и единственная цель жизни Рансимена: пожертвовать честью, званием и репутацией, чтобы сделать Лиссабон и Кадис счастливыми. — Хоган сделал паузу, размышляя. — Возможно, мы даже расстреляем его. Исключительно pour encourager les autres[6].

Шарп подумал, что, очевидно, предполагается, что он понял французскую фразу, но она ничего не означала для него, и он был слишком подавлен, чтобы попросить перевод. Ему также было отчаянно жалко Рансимена.

— Независимо от того, что вы сделаете, сэр, — сказал Шарп, — не расстреливайте его. Это была не его ошибка. А моя.

— Если чья-то, — сказал Хоган резко, — так это была ответственность Оливейры. Он был хорошим человеком, но он должен был слушать вас, хотя я не осмелюсь обвинить Оливейру. Португальцам он нужен как герой, так же как испанцам — Кили. Так что в жертву принесем Рансимена. Это не правосудие, Ричард, это политика, и как всякая политика она противна, но правильно проведенная может творить чудеса. Я оставляю вас хоронить ваших мертвецов, а завтра утром вы докладываете в штабе о ваших разоруженных ирландцах. Мы найдем такое место, чтобы расквартировать их, где с ними не случится новых неприятностей, а вы, конечно, сможете тогда возвратиться к исполнению своих обязанностей.

Шарп снова почувствовал острую боль от несправедливости решения.

— Предположим, Рансимен захочет вызвать меня как свидетеля? — спросил он. — Я не буду лгать. Мне нравится этот человек.

— У вас извращенные вкусы. Рансимен не будет вызывать вас, никто не вызовет вас. Я позабочусь об этом. Эта следственная комиссия не устанавливает правду, Ричард, но снимает Веллингтона и меня со здоровенного крюка, который воткнули в наш общий зад. — Хоган усмехнулся, затем повернулся и пошел. — Я пришлю вам кирки и лопаты, чтобы похоронить мертвецов, — крикнул он на прощанье.

— Вы не могли послать нам то, в чем мы нуждались, не так ли? — крикнул Шарп вслед майору. — Но вы можете быстро найти проклятые лопаты!

— Я работаю волшебником, вот почему! Приезжайте и пообедайте со мной завтра!

***

Запах мертвечины уже царил в форте. Отвратительные стервятники парили над головами или громоздились на рушащихся крепостных валах. В форте уже было немного шанцевых инструментов, и Шарп приказал, чтобы Real Compania Irlandesa начала рыть длинную траншею для могилы. Он заставил своих собственных стрелков присоединиться к землекопам. Зеленые куртки ворчали, что такое занятие ниже достоинства таких элитные войск, как они, но Шарп настоял.

— Мы делаем это, потому что они делают это, — сказал он своим недовольным людям, указывая большим пальцем на ирландских гвардейцев. Шарп даже взялся руководить непосредственно: разделся до пояса и бил киркой так, словно это было орудие мести. Он раз за разом вгонял острие в твердую, скалистую почву, выворачивал комок и бил снова, пока пот не прошиб его.

— Шарп? — Грустный полковник Рансимен, сидя на своей большой лошади, всматривался вниз в потного, обнаженного до пояса стрелка. — Это действительно ты, Шарп?

Шарп выпрямился и откинул волосы с глаз.

— Да, генерал. Это я.

— Тебя пороли? — Рансимен смотрел ошеломленно на глубокие шрамы на спине Шарпа.

— В Индии, генерал — за то, чего я не делал.

— Ты не должен копать! Это ниже достоинства офицера — рыть землю, Шарп. Ты должен учиться вести себя как офицер.

Шарп вытер пот со лба.

— Мне нравится копать, генерал. Это — честная работа. Мне всегда хотелось, чтобы у меня была ферма. Совсем маленькая, и чтобы самому работать от рассвета до заката. Вы здесь, чтобы попрощаться?

Рансимен кивнул.

— Ты знаешь, что собирают следственную комиссию?

— Я слышал, сэр.

— Они нуждаются в ком-то, чтобы обвинить, я предполагаю, — сказал Рансимен. — Генерал Вальверде говорит, что кого-то следует повесить за все это. — Рансимен дернул поводья, потом повернулся в седле и уставился на испанского генерала, который шагах в ста от них беседовал с лордом Кили. Кили, похоже, в чем-то убеждал генерала, нелепо жестикулируя и время от времени указывая на Шарпа. — Ты не думаешь, что они повесят меня, Шарп? — спросил Рансимен. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Они не будут вешать вас, генерал, — сказал Шарп.

— Но это будет означать позор все равно, — сказал Рансимен так, словно был убит горем.

— Так сопротивляйтесь, — сказал Шарп.

— Как?

— Скажите им, что вы приказали, чтобы я предупредил Оливейру. Что я и сделал.

Рансимен нахмурился.

— Но я не приказывал, чтобы ты сделал это, Шарп.

— Да? А откуда им знать, сэр?

— Я не могу солгать! — сказал Рансимен, потрясенный до глубины души.

— Ваша честь под угрозой, сэр, и найдется много ублюдков, которые оболгут вас.

— Я не буду врать, — настаивал Рансимен.

— Тогда используйте правду, ради Бога, сэр. Скажите им, как вы должны были пускаться на хитрости, чтобы добыть исправные мушкеты, и если бы не те мушкеты, никто не выжил бы вчера ночью! Изображайте героя, сэр, пусть ублюдки попляшут!

Рансимен медленно покачал головой.

— Я не герой, Шарп. Я хотел бы думать, что я смог сделать что-то полезное для армии, как мой дорогой отец сделал для церкви, но я не уверен, что я нашел свое настоящее призвание. Но я не могу притворяться тем, кем я не являюсь. — Он снял треуголку, чтобы вытереть пот. — Я просто приехал, чтобы сказать тебе до свидания.

— Удачи, сэр.

Рансимен улыбнулся с сожалением.

— Я никогда не был удачлив, Шарп, никогда. Кроме как с моими родителями. Мне повезло с моими дорогими родителями и я был благословлен здоровым аппетитом. Но в остальном… — Он пожал плечами, как если бы вопрос не имел ответа, снова надел шляпу и затем, в отчаянии махнув рукой, поехал вслед за Хоганом. Два запряженных волами фургона прибыли в форт с лопатами и кирками, и как только инструменты были разгружены, отец Сарсфилд реквизировал транспорт, чтобы отвезти раненных в госпиталь.

Хоган помахал на прощанье Шарпу и повел фургоны из форта. Выжившие caçadores сопровождали его, маршируя под своими знаменами. Лорд Кили ничего не сказал своим людям и молча поехал на юг. Хуанита, которая все утро не выходила из башни, ехала рядом с ним, ее собаки бежали позади. Генерал Вальверде коснулся шляпы, приветствуя Хуаниту, затем натянул поводья и погнал коня через двор, покрытый почерневшей от огня травой, туда, где Шарп рыл могилу.

— Капитан Шарп? — сказал он.

— Генерал? — Шарпу пришлось прикрыть ладонью глаза, чтобы разглядеть против света высокого, худого человека одетого в желтую форму на высоком коне.

— Что было причиной нападения генерала Лупа вчера вечером?

— Вы должны спросить его, генерал, — сказал Шарп.

Вальверде улыбнулся.

— Возможно, я спрошу. Теперь вернемся к вашему рытью, капитан. Или надо говорить «лейтенант»? — Вальверде ждал ответа, но так и не дождался; в конце концов он повернул коня и, пришпорив его, погнал назад.

— И что все это значит? — спросил Харпер.

— Бог его знает, — сказал Шарп, наблюдая изящный галоп испанца, догоняющего фургоны и других всадников. Однако на самом деле он знал — знал, что это означает неприятности. Он выругался, затем поднял кирку с земли и ударил. Искры полетели от кусков кремня, когда острие кирки врезалось в камень. Шарп отпустил рукоять. — Но я скажу тебе, что я действительно знаю, Пат. Всем стало хуже после вчерашнего проигранного боя — всем, кроме проклятого Лупа, и Луп все еще там, и это не дает мне покоя.

— И что вы можете поделать с этим, сэр?

— Сейчас, Пат, ничего. Я даже не знаю, где найти ублюдка.

***

А потом пришел El Castrador.

— El Lobo находится в Сан-Кристобале, señor, — сказал El Castrador. Партизан пришел с пятью товарищами, чтобы забрать мушкеты, которые Шарп обещал ему. Испанец утверждал, что ему нужно сто мушкетов, хотя Шарп сомневался, была ли у этого человека даже дюжина последователей: несомненно, все лишние ружья будут проданы за хорошие деньги. Шарп дал El Castrador'у тридцать мушкетов из тех, которые он спрятал в комнате Рансимена.

— Я не могу выделить больше, — сказал он El Castrador'у, который пожал плечами с видом человека, привыкшего к разочарованиям.

El Castrador бродил среди португальских мертвецов, ища поживы. Он поднял рожок для пороха, перевернул его и увидел, что он продырявлен пулей. Он, однако, свернул металлический наконечник рожка и запихнул в просторный карман запачканного кровью передника.

— El Lobo находится в Сан-Кристобале, — сказал он.

— Откуда вы знаете? — спросил Шарп.

— Я — El Castrador! — сказал здоровяк хвастливо, затем присел на корточки около обгоревшего трупа. Он раскрыл челюсти мертвеца своими крепкими пальцами.

— Правду ли говорят, señor, что можно продать зубы мертвеца?

— В Лондоне — да.

— За золото?

— Они платят золотом, да. Или серебром, — сказал Шарп. Зубы мертвецов превращались в зубные протезы для богатых клиентов, которые хотели кое-что получше, чем искусственные зубы, сделанные из слоновой кости.

El Castrador оттянул губы трупа, чтобы обнажить великолепные резцы.

— Если я выдеру зубы, señor, вы купите их у меня? Вы можете послать их в Лондон и продать с прибылью. Вы и я, а? Мы можем заняться коммерцией.

— Я слишком занят, чтобы заниматься коммерцией, — сказал Шарп, скрывая отвращение. — Кроме того, мы берем зубы только у французов.

— А французы берут зубы британцев, чтобы продать в Париже, да? Стало быть, французы едят вашими зубами, а вы едите ихними, и никто не ест собственными. — El Castrador засмеялся и выпрямился. — Возможно, в Мадриде купят зубы, — сказал он задумчиво.

— Где находится Сан-Кристобаль? — сменил Шарп тему.

— За холмами, — сказал El Castrador неопределенно.

— Покажите мне. — Шарп повел здоровяка к восточным крепостным валам. — Покажите мне, — повторил он, когда они поднялись на горжу.

El Castrador указал на тропинку, которая вилась меж холмов на том краю долины, ту самую тропинку, по которой Хуанита де Элиа убегала от преследующих ее драгун.

— Вы пройдете по этой тропе пять миль, — сказал El Castrador, — и придете в Сан-Кристобаль. Это небольшая деревня и притом — единственная, до которой вы можете добраться этой тропой.

— А откуда вы знаете, что Луп там? — спросил Шарп.

— Потому что мой кузен видел, как он прибыл туда этим утром. Мой кузен сказал, что с ним были раненые.

Шарп пристально глядел в восточном направлении. Пять миль. Скажем, два часа, если будет светить луна, или шесть часов — если придется идти в кромешной тьме.

— Что ваш кузен делал там? — спросил он.

— Он когда-то жил в деревне, señor. Ходит, чтобы посмотреть на нее время от времени.

Жалко, подумал Шарп, что никто не наблюдал за Лупом прошлым вечером.

— Расскажите мне о Сан-Кристобале, — сказал он.

Это просто деревня, рассказал испанец, высоко в горах. Небольшая деревня, но богатая — с прекрасной церковью, площадью и множеством солидных каменных домов. Место когда-то было известно тем, что там выращивали быков для корриды и продавали в маленькие пограничные города.

— Но не теперь, — сказал El Castrador. — Французы зажарили последних быков.

— Это действительно горная деревня? — спросил Шарп.

El Castrador покачал головой.

— Она расположена в долине, вроде этой, — кивнул он в сторону восточной долины, — но не такой глубокой. Там не растет ни одного дерева, señor, и человек не может подойти к Сан-Кристобалю, чтобы его не заметили. И El Lobo построил стены во всех промежутках между зданиями, и он держит часовых на колокольне церкви. Вы не сможете подойти близко! — предупредил El Castrador взволнованно. — Вы собираетесь идти туда?

Шарп не отвечал в течение долгого времени. Конечно, он собирался идти туда, но с какой целью? У Лупа целая бригада, в то время как у Шарпа — половина роты.

— Как близко я могу подобраться, не будучи замеченным? — спросил он.

El Castrador пожал плечами.

— На полмили… Но есть один узкий проход, долина, через которую проходит дорога. Я часто думал, что там мы могли бы заманить Лупа. Он обычно посылал дозор в долину, прежде чем он идти через нее, но не теперь. Теперь он слишком уверен.

Значит, подойти к узкому проходу, подумал Шарп, и наблюдать. Только наблюдать. Ничего больше. Никакого нападения, никакой засады, никакого неповиновения, никакого героизма — только разведка. И в конце концов, сказал он себе, в приказе Веллингтона вести Real Compania Irlandesa к штабу сухопутных войск в Вилар Формозо не указан точный маршрут, которым он должен следовать. Ничто определенно не запрещает Шарпу отправиться длинным, окольным путем через Сан-Кристобаль, но он знал, что даже думать о таком маршруте было против правил. По всем правилам полагалось забыть Лупа, но это было ему не по нраву: потерпеть поражение и сидеть смирно, примирившись с поражением.

— У Лупа есть артиллерия в Сан-Кристобале? — спросил он партизана.

— Нет, señor.

Шарп задавался вопросом, не позаботился ли Луп о том, чтобы эти сведения дошли до него. Не заманивает ли Луп Шарпа в ловушку?

— Вы пойдете с нами, señor? — спросил он El Castrador'а, подозревая, что партизан ни за что не согласится, если это Луп снабдил его сведениями о местонахождении бригады.

— Чтобы наблюдать за Лупом, — спросил в свою очередь испанец осторожно, — или драться с ним?

— Наблюдать за ним, — сказал Шарп, зная это, не совсем честный ответ.

Испанец кивнул.

— У вас недостаточно людей, чтобы драться с ним, — добавил он, чтобы объяснить свой осторожный вопрос.

В глубине души Шарп был согласен. У него не было достаточного количества солдат — если только он не обманет Лупа, не заманит его в засаду в узком проходе. Одна винтовочная пуля, попавшая точно в цель, убьет человека так же, как атака целого батальона, и когда Шарп думал об изуродованном теле замученного Оливейры, он считал, что Луп заслужил эту пулю. Так что, возможно, сегодня вечером Шарп может привести своих стрелков к Сан-Кристобалю и молиться насчет своей личной мести в узком проходе на рассвете.

— Я приветствовал бы вашу помощь, — сказал Шарп El Castrador'у, льстя партизану.

— Через неделю, señor, — сказал El Castrador, — я могу собрать подходящий отряд.

— Мы идем сегодня вечером, — сказал Шарп.

— Сегодня вечером? — Испанец был потрясен.

— Я видел бой быков однажды, — сказал Шарп. — И матадор нанес быку смертельный удар: в шею и вниз, в плечо, и пораженный бык упал на колени. Матадор вытащил шпагу и отвернулся, воздев руки, торжествуя. Вы можете предположить, что случилось потом…

El Castrador кивнул.

— Бык поднялся?

— И воткнул рог в спину матадора, — подтвердил Шарп. — Допустим, я — бык, señor, и я готов признать, что я тяжело ранен, Луп стоит ко мне спиной. Поэтому сегодня вечером, когда он думает, что мы слишком слабы, чтобы наступать, мы совершим марш.

— Но только наблюдать за ним, — сказал партизан осторожно. Он терпел поражения от Лупа слишком часто, чтобы рисковать с ним драться.

— Чтобы наблюдать, — солгал Шарп, — только наблюдать.

***

Он был правдивее с Харпером. Он привел своего друга на вершину башни у ворот, откуда два стрелка смотрели через восточную долину в сторону туманной дали, где пряталась деревня Сан-Кристобаль.

— Честно говоря, не знаю, почему я иду, — признался Шарп. — И у нас нет никакого приказа туда идти, и я не уверен, что у нас что-нибудь получится, когда мы доберемся туда. Но есть причина, чтобы идти. — Он сделал паузу, внезапно почувствовав себя неуклюжим. Шарп обнаружил, как трудно ясно сформулировать свои мысли, возможно потому что это означает выставить напоказ свою уязвимость, и немногие солдаты способны сделать это; он хотел сказать, что солдат настолько хорош, насколько хорошо его последнее сражение, а последнее сражение Шарпа было катастрофой, которая оставила Сан Исирдо в дыму и крови. И в армии найдется много придирчивых дураков, которые обрадуются, что выскочка из рядовых наконец получил по заслугам, а значит, Шарп должен нанести ответный удар по Лупу, иначе он потеряет репутацию удачливого солдата и победителя.

— Вы должны разбить Лупа? — нарушил его молчание Харпер.

— У меня не хватит людей, чтобы сделать это, — сказал Шарп. — Стрелки пойдут за мной, но я не могу приказать людям Донахью идти в Сан-Кристобаль. Вся эта затея, вероятно, — пустая трата времени, Пат, но есть шанс, полшанса, что я могу увидеть одноглазого ублюдка через прицел своей винтовки.

— Вы удивитесь, — сказал Харпер, — как много ребят из Real Compania Irlandesa хотят идти с нами. Я не знаю об офицерах, но старший сержанта Нунан пойдет, и этот парень Рурк, и есть дикий педераст по имени Леон О'Рейли, который ничего так не хочет, как убить побольше жаб, и там еще много похожих на них. Им надо кое-что вам доказать, видите ли: что они не все такие же желтые, как Кили.

Шарп улыбнулся, затем пожал плечами.

— Это, вероятно, — пустая трата времени, Пат, — повторил он.

— Так что вы собираетесь делать сегодня вечером?

— Ничего, — сказал Шарп. — Совсем ничего.

И все же он знал, что, если он идет навстречу новому поражению, он готов рискнуть всем, чего добился, но он также знал, что не пойти, считая перспективу мести безнадежной, означает признать победу Лупа окончательной, а Шарп был слишком горд, чтобы признать это. Вероятно, он ничего не добьется, отправившись к Сан-Кристобалю, но идти он должен.

***

Они вышли после наступления темноты. Донахью настаивал на том, чтобы идти, и пятьдесят из его людей пошли тоже. Желающих было больше, но Шарп хотел, чтобы большинство Real Compania Irlandesa остались и охраняли семьи и багаж. Все люди и все имущество, оставшееся в форте Сан Исирдо, были на всякий случай перемещены в башню: Луп и в самом деле мог вернуться, чтобы завершить работу предыдущей ночи.

— Что было бы для меня чертовски удачно, — сказал Шарп. — Я совершаю марш, чтобы застрелить его, а он — чтобы кастрировать меня. — Его стрелки шли дозором впереди на случай, если французы надумают вернуться в Сан Исирдо.

— Что мы сделаем, если встретим их? — спросил Донахью.

— Спрячемся, — сказал Шарп. — Семьдесят человек не могут разбить тысячу — не под открытым небом. — Засада могла бы сработать этой ночью, но не перестрелка на открытом пространстве, залитом лунным светом, против подавляющих сил противника. — К тому же я ненавижу ночной бой, — продолжал Шарп. — Меня захватили в чертовой ночной драке в Индии. Мы тыкались из стороны в сторону в кромешной тьме, где никто не понимал, что он делает и зачем, за исключением индусов, которые все знали достаточно хорошо. Они нацеливали на нас ракеты. От них было немного толку как от оружия, но ночью их огонь ослепил нас, и следующее, что я увидел, были двадцать здоровенных педерастов, наставивших на меня штыки.

— Где это было? — спросил Донахью.

— В Серингапатаме.

— Что вы забыли в Индии? — спросил Донахью с очевидным неодобрением.

— То же самое, что и здесь, — ответил Шарп кратко. — Убивал врагов короля.

El Castrador хотел знать, о чем они говорили, и Донахью ему перевел. Партизан был недоволен, потому что Шарп запретил кому бы то ни было ехать верхом, и лошадь El Castrador'а, как и лошадей испанско-ирландских офицеров, вели в тылу колонны. Шарп настоял на этой предосторожности, потому что люди на лошадях были склонны ехать в стороне от марширующей пехоты, и вид верхового на гребне холма мог насторожить французский патруль. Шарп так же настоял, чтобы солдаты не шли с заряженными мушкетами, во избежание случайного выстрела, который будет далеко слышен в эту почти безветренная ночь.

Марш не был труден. Первый час был самым худшим, потому что они должны были подняться на крутой холм напротив Сан Исирдо, но дальше по гребню шла практически ровная дорога. Это была дорога гуртовщиков, травянистая и широкая, по которой легко было шагать в прохладном вечернем воздухе. Дорога вилась между скалистыми обнажениями, где, возможно, скрывались пикеты врага. Обычно Шарп посылал разведку в такие опасные места, но этой ночью он гнал свои дозоры только вперед. Он был в опасном и фаталистическом настроении. Возможно, думал он, этот безумный марш был следствием поражения, своего рода реакцией на пережитое потрясение, которая заставляет человека мчаться наугад, — а эта безумная экспедиция под луной была, несомненно, затеяна наугад, потому что в глубине души Шарп был уверен, что не законченное между ним и Лупом дело почти наверняка останется незаконченным. Было бы глупо рассчитывать, что после ночного марша к укрепленной деревне, без предварительной разведки, удастся устроить засаду. В результате его слабое войско понаблюдает деревню издалека, Шарп придет к выводу, что ничего не удастся сделать ни у ее стен, ни в узком дефиле неподалеку, и на рассвете гвардейцы и стрелки вернутся назад в Сан Исирдо с натертыми ногами, потратив впустую ночь.

Вскоре после полуночи колонна достигла низкого горного хребта, с которого вида была долина Сан-Кристобаля. Шарп оставил людей отдыхать у гребня, а сам поднялся на вершину с El Castrador'ом, Донахью и Харпером. Вчетвером они лежали среди скал и наблюдали.

Серые камни деревни были выбелены лунным светом, запутанная сеть каменных стен, отгораживающих окрестные поля, отбрасывала причудливые тени. Выкрашенная известью колокольня церкви, казалось, сияла, — такой ясной была ночь и так ярок полумесяц, висевший над мерцающими холмами. Шарп направил подзорную трубу на колокольню, и хотя он мог явно видеть неряшливое гнездо аиста на крыше и отблеск лунного света на колоколе, выглядывающем в открытую арку, часовых он там не видел. Но они не обязательно должны были быть видны: любой человек, стоящий на часах в долгую холодную ночь в таком высоком, продуваемом месте, вероятно, постарается найти себе убежище где-нибудь в углу.

Сан-Кристобаль, похоже, был вполне благополучной деревней до того, как явидлась бригада Лупа, выселила жителей и разрушила их средства к существованию. Крепкие загоны в полях были построены, чтобы держать боевых быков, и те быки заплатили и за церковь, и за дома, которые еще хранили следы прежнего богатства. В Фуэнтес-де-Оньоро, крошечной деревушке, где он встретился в первый раз с El Castrador'ом, дома по большей части были низкими и почти все без окон, но некоторые дома Сан-Кристобаля были двухэтажными, и почти во всех стенах, что выходили в эту сторону, были окна, и даже один маленький балкон. Шарп предполагал, что из половины тех окон смотрят часовые.

Он направил трубу вдоль линии дороги и отметил, что в том месте, где дорога превращается в главную улицу деревни, между двумя зданиями выстроена каменная стена. В стене был промежуток, но Шарп мог различить лишь намек на тень второй стены сзади первой. Он сделал зигзагообразное движение рукой, глядя на El Castrador'а.

— Ворота, señor?

— Si. Три стены! — El Castrador сделал широкий зигзагообразный жест, чтобы показать, насколько сложным, подобным лабиринту, был вход был. Такой лабиринт затруднит продвижение нападающего, в то время как бойцы Лупа будут поливать его огнем мушкетов из верхних окон.

— Как они заводят своих лошадей внутрь? — спросил Донахью на испанском языке.

— Вокруг дальней стороны, — ответил El Castrador. — Там есть ворота. Очень крепкие. И есть узкий проход, señor, с дальней стороны деревни. Где дорога проходит сквозь холмы, понимаете? Мы должны пойти туда?

— Боже упаси, нет, — сказал Шарп. Его надежда на узкий проход El Castrador'а исчезла моментально, как только он увидел, где это. Ущелье могло бы быть прекрасным местом для внезапной атаки, но это было слишком далеко, и Шарп знал, что у него не будет никакого шанса добраться туда до рассвета. Конец его надеждам на засаду.

Он опять направил подзорную трубу на деревню — как раз вовремя, чтобы увидеть какое-то движение. Он напрягся, но потом увидел, что это просто струя дыма, вырвавшегося из дымохода где-то в деревне. Дым шел там все время, но кто-то, должно быть, подбросил дров в огонь или попытался раздуть в очаге тлеющие уголья парой мехов и таким образом вызвал внезапный столб дыма.

— Они все лежат в кроватях, — сказал Донахью. — Живые и здоровые.

Шарп направил трубу поверх деревенских крыш.

— Никакого флага, — сказал он наконец. — Он обычно вывешивает флаг? — спросил он El Castrador'а.

Большой человек пожал плечами.

— Иногда да, иногда нет. — Он явно не знал ответа.

Шарп сложил трубу.

— Поставьте дюжину солдат в караул, Донахью, — приказал он, — а остальных пока что отправьте спать. Пат! Отправь Латимера и несколько парней к тому холмику. — Он указал на скалистую высоту, которая представляла хороший обзор окружающей местности. — А ты и остальные стрелки пойдете со мной.

Харпер сделал паузу, как если бы он хотел уточнить детали того, что они собираются делать, затем решил, что слепое повиновение будет самым правильным и скользнул вниз с вершины. Донахью нахмурился.

— Я не могу идти с вами?

— Кто-то должен принять командование, если я погибну, — сказал Шарп. — Так что выставьте караул, оставайтесь здесь до трех часов утра, и если вы не получите известий от меня к тому времени, возвращайтесь домой.

— И что вы планируете делать там? — спросил Донахью, кивая в сторону деревни.

— Что-то там неправильно, — сказал Шарп. — Я не могу объяснить это, но мне это кажется неправильным. Так что я просто собираюсь посмотреть. Ничего больше, Донахью, только взгляну.

Капитан Донахью был все же недоволен, что его не включили в группу Шарпа, но не решался противоречить его планам. Шарп, в конце концов, был опытным солдатом, а у Донахью был боевой опыт только одной ночи.

— Что я скажу британцам, если вы погибнете? — спросил он Шарпа ворчливо.

— Чтобы сняли с меня ботинки, прежде чем похоронят меня, — сказал Шарп. — Я не хочу натирать мозоли целую вечность. — Он обернулся и увидел, что Харпер ведет группу стрелков вверх по склону.

— Готовы, Пат?

— Да, сэр.

— Вы останетесь здесь, — сказал Шарп El Castrador'у— не тоном приказа, но и не спрашивая его.

— Я буду ждать здесь, señor. — Судя по голосу, у партизана не было никакого желания забираться прямо в логовище волка.

Шарп повел своих людей на юг позади гребня — туда, где изломанная линия скал отбрасывала достаточно густую тень, где они были в безопасности. Они двигались быстро, несмотря на необходимость карабкаться вверх, потому что тени каменных стен проложили целые полосы невидимости, которые вели к деревне. На полпути через долину Шарп остановился и внимательно осмотрел деревню через подзорную трубу. Отсюда он мог видеть, что все нижние окна домов заделаны камнями, а недоступные верхние окна оставлены свободными для наблюдения. Он также увидел фундаменты домов, снесенных вне ограждения, чтобы атакующие не могли укрыться поблизости от Сан-Кристобаля. Луп так же позаботился о том, чтобы разрушить все каменные ограды на дистанции выстрела из мушкета. Шарп мог пройти еще шестьдесят или семьдесят шагов, но после этого он и его люди будут видны столь же отчетливо, как навозные мясные мухи на побеленной стене.

— Педераст не оставил нам ни шанса, — сказал Харпер.

— Ты станешь упрекать его в этом? — спросил Шарп. — Я возвел бы десяток стен, чтобы не дать El Castrador'у добраться до меня со своим инструментом.

— И что мы сделаем? — спросил Харпер.

— Еще не знаю.

И Шарп действительно не знал. Он подобрался на расстояние выстрела из винтовки к цитадели врага, и при этом не ощущал и намека на страх. И никаких предчувствий. Возможно, думал он, Лупа здесь нет. Или, что куда хуже, с инстинктами Шарпа что-то не в порядке. Возможно, Луп — опытный кукловод, и он играет с Шарпом, заманивает его, внушает своей жертве гибельную веру в безопасность.

— Кто-то там есть, — сказал Харпер, прерывая раздумья Шарпа, — иначе не было бы никакого дыма.

— Самое умное, что мы можем сделать, — сказал Шарп, — убраться прочь отсюда и лечь спать.

— Самое умное, что мы можем сделать, — сказал Харпер, — бросить чертову армию и умереть в собственной постели.

— Но ведь мы не ради этого вступили в нее, не так ли?

— Говорите за себя, сэр. Я вступил в армию, чтобы получать нормальную жратву, — сказал Харпер. Он зарядил винтовку, потом — свою семистволку. — Быть убитым не входило в мои планы.

— А я завербовался, чтобы не болтаться на виселице, — сказал Шарп. Он тоже зарядил винтовку, затем пристально вгляделся в освещенные лунным светом стены. — Черт побери! Я подберусь ближе.

Это походило на детскую игру, когда игроки пытаются как можно ближе подобраться к водящему, оставаясь незамеченными, а деревня представилась ему замком из детских фантазий — страшным, но при этом спящим, и надо было подобраться к нему, используя всю свою хитрость, иначе он проснется и убьет тебя. Но велик ли риск быть убитым, спрашивал он себя? И не мог дать себе другого ответа на этот вопрос, кроме того, что он не затем так близко подобрался к убежищу самого злейшего врага, чтобы повернуться и позорно отступить.

— Наблюдайте за окнами, — сказал он своим людям, потом скользнул вдоль основания затененной стены, пока не добрался до места, где стены кончились, и лишь несколько упавших камней показывали, где они прежде стояли.

Но по крайней мере эти разбросанные камни создавали запутанный лабиринт теней. Шарп глядел на этот лабиринт, задаваясь вопросом, были ли тени достаточно глубоки, чтобы скрыть человека, затем посмотрел в сторону деревни. Никакого движения, только дым из печи, сдуваемый легким ночным ветерком.

— Вернитесь, сэр! — прошептал Харпер.

Но вместо этого Шарп вздохнул, лег и пополз прямо в лунный свет. Он скользил как змея между скалами, настолько медленно, что, как он полагал, никакой наблюдатель не мог обнаружить его движения среди путаницы теней. Ремень и прорехи в его мундире цеплялись за камни, но каждый раз он освобождался и проползал несколько футов вперед, прежде чем застыть и прислушаться. Он ждал, что раздастся знакомый звук взводимого курка мушкета: резкий двойной щелчок, который будет предвещать убийственный выстрел. Но не услышал ничего, кроме мягкого шелеста ветра. Даже собаки не лаяли.

Он подползал все ближе и ближе, и в конце концов и разбросанные камни кончились, и впереди было только залитое лунным светом открытое пространство между ним и высокой стеной ближнего дома. Он вглядывался в окна, но ничего не видел. И не чуял ничего, кроме запаха лошадиного навоза. Не пахло табаком, не доносилась вонь от натертых седлами лошадиных спин и нестиранных солдатских мундиров. Только слабый аромат печного дыма примешивался к навозному духу, а больше никаких следов присутствия в деревне людей. Две летучие мыши пролетели мимо стены, их черные крылья мерцали на фоне белой извести. Подобравшись так близко к деревне, Шарп уже видел признаки разрухи. Побелка всюду облезла, черепица осыпалась с крыш, оконные рамы были пущены на дрова. Французы выселили жителей из Сан-Кристобаля и превратили его в деревню призраков. Сердце Шарпа тяжело билось, отдаваясь эхом в ушах, покуда он ждал хоть какого-то намека на то, что ждет его за этими чистыми немыми стенами. Он взвел курок винтовки и щелчки показались противоестественно громкими среди ночи, но не вызвали никакого отклика в деревне.

— К черту все это! — Он не должен был говорить громко, но сказал, а после того, как он заговорил, он встал.

Он почти чувствовал, как Харпер тревожно вздохнул в нескольких шагах позади него. Шарп стоял и ждал, и никто не заговорил, никто не крикнул, никто не отдавал приказов, и никто не стрелял. Он чувствовал себя в пустоте между жизнью и смертью, словно весь огромные земной шар стал хрупким, как стеклянный шарик, который может разбиться от единственного громкого звука.

Он шел к деревне, которая была в двадцати шагах от него. Самыми громкими звуками в ночи были шарканье его ботинок в траве и дыхание у него в горле. Он протянул руку и коснулся холодной каменной стены — и никто не стрелял, никто не окликнул его, и так Шарп прошел вдоль окраины деревни, мимо замурованных окон и забаррикадированных улиц, пока он не добрался наконец до подобного лабиринту входа.

Он остановился в пяти шагах от внешней стены. Облизал сухие губы и уставился на темный промежуток. За ним наблюдают? Луп, как волшебник в башне, заманивает его? Французы затаили дыхание и едва верят в свою удачу: жертва сама неторопливо пришла к ним? Ночь сейчас взорвется ужасным грохотом? Заполнится ружейным огнем, резней, поражением и болью? Эта мысль чуть не заставила Шарпа бежать прочь от деревни, но гордость не давала ему отступить, и гордость была достаточно сильна, чтобы заставить его сделать еще один шаг к зигзагообразному проходу.

Шаг, другой — и внезапно он оказался уже в проходе, и не видел никакого движения. Ни единого вздоха. Перед ним была вторая стена с приглашающим просветом слева от Шарпа. Он прошел в промежуток между стенами, укрытый теперь от лунного света и от взглядов своих стрелков. Он был в лабиринте, в ловушке Лупа — и он двигался дальше, в узком проходе между стенами, держа палец на спусковом крючке винтовки.

Он зашел во второй просвет и увидел третью глухую стену впереди, и тогда он вступил в последний узкий проход, который привел к его к правому, последнему просвету в последней стене. Его подошвы скрипели на камнях, дыхание стремительно учащалось. Лунный свет царил за третьей стеной, но в лабиринте было темно и холодно. Его спина была прижата к средней стене, и от прикосновения к твердому камню ему было спокойнее. Он двинулся в сторону, пытаясь не обращать внимания на учащенный стук сердца, глубоко вздохнул, упал на одно колено и одновременно уклонился в сторону, так что он оказался на коленях в последнем проходе, ведущем в деревню Лупа, с винтовкой, нацеленной прямо сквозь мощеную камнем улицу в сторону силуэта церкви.

И перед ним не было ничего.

Никто не орал от восторга, никто не глумился над ним, никто не приказывал его захватить.

Шарп с облегчением выдохнул. Ночь была холодная, но пот стекал у него по лбу и ел глаза. Он вздрогнул и опустил дуло винтовки.

И тут раздался вой. 

Глава 6

 — Он безумен, Хоган, — сказал Веллингтон. — Совершенно безумен. Бредит. Его надо запереть в Бедламе, чтобы мы могли заплатить шестипенсовик и дразнить его. Были когда-нибудь в Бедламе?

— Однажды, милорд, только однажды. — Лошадь Хогана устала и была беспокойна, поскольку ирландец долго ехал и с трудом нашел генерала, и он был несколько смущен таким резким приветствием. Хоган и сам был в мрачном настроении человека, разбуженного слишком рано, однако ему так или иначе удалось ответить на шутливое приветствие Веллингтона в подобающем тоне. — Моя сестра хотела видеть сумасшедших, милорд, но насколько я помню, мы заплатили только по два пенса каждый.

— Они должны запереть Эрскина, — сказал Веллингтон мрачно, — и пускать народ за два пенса с головы рассматривать его. Однако даже Эрскин может справиться с таким делом, не так ли? Все, что от него требуется, это окружить город, а не штурмовать его. — Веллингтон осматривал мрачные укрепления, окружающие занятый французами город Алмейда. Время от времени пушка стреляла из города-крепости, и плоский, гулкий звук выстрела отзывался эхом в округе спустя несколько секунд после того, как ядро, прыгая по волнам росистой травы, безопасно исчезало в окрестных полях или лесах. Веллингтон, окруженный дюжиной адъютантов и вестовых и ярко освещенный длинными наклонными лучами только что вставшего солнца, представлял заманчивую цель для французских артиллеристов, но Его Светлость игнорировал их усилия. Вместо этого почти в насмешку над «меткой» стрельбой противника, он остановился на самом видном месте и рассматривал город, казавшийся совершенно плоским после того, как собор и замок на вершине холма Алмейда взлетели на воздух в результате взрыва запасов пороха. Тот взрыв вынудил британских и португальских обороняющихся сдать город-крепость французам, которые в свою очередь были теперь окружены британскими войсками под командой сэра Уильяма Эрскина. Войскам Эрскина было приказано удерживать гарнизон, а не захватить его, и действительно — ни одна из пушек Эрскина не была достаточно большой, чтобы нанести заметный ущерб массивным звездообразным укреплениям.

— Сколько негодяев находится там, Хоган? — спросил Веллингтон, игнорируя тот факт, что Хоган не стал бы скакать в такую даль спозаранку, если бы не имел каких-то важных новостей.

— Мы полагаем, что около тысячи пятисот человек, милорд.

— Боеприпасы?

— Много.

— А запасы продовольствия?

— Мои источники говорят: две недели на половинных порциях — что, вероятно, означает, что они могут протянуть месяц. Французы, кажется, способны питаться воздухом, милорд. Могу я предложить сменить место, пока артиллеристы не пристрелялись? Чтобы я мог отнять еще немного внимания Вашей Светлости?

Веллингтон не сдвинулся с места.

— Я отнимаю все внимание артиллеристов, — сказал генерал, демонстрируя свой тяжеловесный юмор, — как средство, стимулирующее их меткость. Чтобы они таким образом избавили меня от Эрскина. — Генерал Эрскин был постоянно пьян, наполовину слеп и, как полагали, совершенно безумен. — Или наконец Конная гвардия поможет мне, — сказал Веллингтон, ожидая, что Хоган понимает изменчивый ход его мысли. — Я написал им, Хоган, и пожаловался, когда мне прислали Эрскина, и знаете, что они написали в ответ? — Веллингтон рассказывал Хогану эту историю по крайней мере полдюжины раз за последние три месяца, но ирландец знал, как генерал наслаждается рассказом, и потворствовал в этом своему начальнику.

— Я боюсь, что их ответ на мгновение выскочил из головы, милорд.

— Они написали, Хоган, и я цитирую: «…без сомнения, он иногда немного безумен, но в его ясные периоды он — необыкновенно умный товарищ, хотя выглядит немного дико, когда устанет!» — Веллингтон засмеялся своим лошадиным смехом. — Так будет Массена пытаться освободить гарнизон?

Хоган понял по тону генерала, что Веллингтон знает ответ так же точно, как он сам, и ничего не сказал. Ответ так или иначе был очевиден и для Хогана, и для Веллингтона: маршал Массена не оставит одну тысячу пятьсот человек в Алмейде голодать до тех пор, пока им не придется сдаться, чтобы провести весь остаток войны в каком-нибудь унылом лагере для военнопленных в Дартмуре. Гарнизон в Алмейде был оставлен для особой цели, и Хоган, как и его начальник, подозревал, что цель эта близка к исполнению.

Клуб белого дыма обозначил место на крепостном валу, откуда выстрелило орудие. Ядро было видно Хогану как темная вертикальная линия, которая мерцала в небе, — верный признак, что выстрел направлен прямо на наблюдателя. Теперь все зависело от того, дал ли наводчик орудию нужный угол возвышения. Полповорота лишнего на подъемном винте пушки — и ядро не долетит, одним поворотом меньше — и ядро улетит дальше.

Ядро не долетело сто ярдов, затем перепрыгнуло через голову Веллингтона и улетело в дубовую рощу. С потревоженных ядром веток посыпались листья.

— Их пушки слишком холодные, Хоган, — сказал генерал. — Сплошные недолеты.

— Не такие уж большие, милорд, — сказал Хоган с чувством, — к тому же стволы прогреются быстро.

Веллингтон хихикнул.

— Цените свою жизнь, не так ли? Хорошо, уезжаем. — Его Светлость щелкнул языком, и лошадь покорно пошла вниз по склону мимо британской пушечной батареи, которая была скрыта от противника земляным валом, усиленным заполненными почвой корзинами. Многие из артиллеристов разделись до пояса, некоторые спали, и ни один, казалось, не заметил проезжающего командующего. Другой генерал, возможно, был бы раздражен равнодушием батарейцев, но быстрый глаз Веллингтона отметил хорошее состояние пушек, поэтому он просто кивнул командиру батареи прежде, чем махнуть своим адъютантам, державшимся в отдалении.

— Так какие у вас новости, Хоган?

— Слишком много новостей, милорд, и ни одной хорошей, — сказал Хоган. Он снял свою шляпу и обмахиваю ею лицо. — Маршал Бессьер присоединился к Массена, милорд. Привел с собой изрядно кавалерии и артиллерии, но никакой пехоты, как нам сообщают.

— Ваши партизаны? — спросил Веллингтон об источнике информации Хогана.

— Действительно, милорд. Они тайно сопровождают Бессьера. — Хоган вынул табакерку и заправил в нос понюшку, в то время как Веллингтон переваривал новости. Бессьер командовал французской армией в Северной Испании — армией, полностью поглощенной борьбой с партизанами, и сообщение о том, что Бессьер ввел войска, чтобы усилить маршала Массена означало, что французы готовятся к прорыву осады Алмейды.

Веллингтон молча проехал нескольких ярдов. Его маршрут привел его к пологому откосу с травянистым гребнем, с которого открывался новый вид на крепость противника. Он вынул подзорную трубу и долго, внимательно рассматривал низкие стены и разрушенные артиллерией крыши. Хоган представил, как артиллеристы разворачивают пушки, чтобы навести их на новую цель. Веллингтон что-то проворчал, затем сложил подзорную трубу.

— Значит, Массена идет, чтобы пополнить запасы этих мошенников, не так ли? И если он преуспеет, Хоган, то у них будут достаточно продовольствия, чтобы продержаться, пока не замерзнет ад, если мы не штурмуем сначала этот город, а штурм затянется до середины лета по крайней мере, и я не смогу штурмовать Алмейду и Сьюдад Родриго одновременно, значит Массена надо просто остановить… Это пойдет низко, я гарантирую. — Это последнее замечание касалось орудия, которое только что выстрелило со стен. Струя дыма ударила через траншею, и Хоган попытался разглядеть, куда летит снаряд. Пушечное ядро прилетело за секунду до звука выстрела. Ядро подпрыгнуло на склоне рядом с окружающей генерала группой и срикошетировал высоко над его головой, чтобы расколоться о ствол оливкового дерева. Веллингтон повернул коня.

— Но вы понимаете, что это будет означать, Хоган, если я попытаюсь остановить Массена перед Алмейдой?

— Коа, милорд.

— Точно. — Если британская и португальская армия начнут сражение с французами вблизи от Алмейды, тогда в тылу у них окажется глубокая, с быстрым течением река Коа, и если Массена преуспеет в том, чтобы обойти правый фланг Веллингтона, что он, конечно, попытается сделать, то армии останется одна дорога — только одна дорога, по которой она сможет отступить, если потерпит поражение. И эта единственная дорога ведет через высокий, узкий мост на Коа (не считая абсолютно непроходимого ущелья), и если побежденная армия со всеми ее пушками и багажом, и женщинами, и вьючными лошадьми, и раненными должна будет идти через тот узкий мост, начнется хаос. И в этот хаос врубится тяжелая кавалерия императора, всадники с острыми палашами, и таким образом прекрасная британская армия, которая выгнала французов из Португалии, умрет на границе Испании, и новый мост на Сене в Париже получит почетное «Мост Кастелло Бом» — в ознаменовании места, где Aндре Массена, маршал Франции, разбил армию лорда Веллингтона.

— Значит, мы должны будем разбить маршала Массена, не так ли? — сказал Веллингтон сам себе, затем обратился к Хогану: — Когда он приедет, Хоган?

— Скоро, милорд, очень скоро. Склады в Сьюдад Родриго не позволят им действовать иначе, — ответил Хоган. С прибытием людей Бессьера у французов теперь было слишком много ртов, чтобы питаться запасами баз снабжения Родриго Сьюдад, что означало, что они должны будут скоро выступить или голодать.

— И сколько теперь людей у Массена? — спросил Веллингтон.

— Он может выставить пятьдесят тысяч, милорд.

— А я не могу набрать и сорока тысяч против них, — сказал Веллингтон горько. — Однажды, Хоган, в Лондоне поймут наконец, что мы можем выиграть эту войну, и на самом деле пошлют нам достаточно солдат, среди которых не будет безумных, слепых или пьяниц, но до того времени?.. — Вопрос, на который не было ответа. — Больше нет тех проклятых поддельных газет?

Хоган не был удивлен внезапной сменой предмета. Газеты, описывающие вымышленные злодеяния в Ирландии, должны были взбунтовать ирландских солдат в британской армии. Трюк потерпел неудачу, но только на этот раз — и Хоган, и Веллингтон боялись, что следующая попытка может быть более успешной. И если эта попытка произойдет перед тем, как Массена пересечет границу, чтобы освободить Алмейду, это может погубить британцев.

— Ни одной, сэр, — сказал Хоган, — пока…

— Но вы переместили Real Compania Irlandesa дальше от границы?

— Они должны добраться до Вилар Формозо сегодня утром, милорд, — сказал Хоган.

Веллингтон поморщился.

— И тогда вы известите капитана Шарпа о ждущих его неприятностях? — Генерал не ждал ответа Хогана. — Он расстрелял этих двух военнопленных, Хоган?

— Я подозреваю, милорд, что да, — ответил Хоган неохотно.

Генерал Вальверде сообщил британскому штабу о расстреле людей Лупа, не в знак протеста против такого поступка, а скорее как доказательство, что набег Лупа на форт Сан Исирдо был вызван безответственностью капитана Шарпа. Вальверде поставил на лошадку высокой морали и громогласно заявлял, что испанские и португальские жизни нельзя доверять британскому командованию. Португальцев вряд ли чересчур взволнует утверждение Вальверде, но хунта в Кадисе будет рада любому оружию, которое они могут использовать против британских союзников. Вальверде уже представил унылый перечень других жалоб: как британские солдаты не выказывали почтения, когда Святые Причастия несли по улице, и как масоны среди британских офицеров оскорбляли католическую чувствительность, открыто нося свои регалии, но теперь у него было серьезное и опасное обвинение: что британцы будут драться до последней капли крови их союзников, и резня в Сан Исирдо была тому доказательством.

— Проклятый Шарп! — сказал Веллингтон.

Проклятый Вальверде, думал Хоган, но Великобритания нуждалась в испанской доброжелательности больше, чем в одном стрелке-простолюдине.

— Я не говорил с Шарпом, милорд, — сказал Хоган, — но я подозреваю, что он действительно убил тех двух солдат. Я слышал, что это была обычная вещь: мужчины Лупа изнасиловали деревенских женщин. — Хоган пожал плечами, как бы подразумевая, что такой ужас стал теперь банальностью.

— Это могла быть обычная вещь, — сказал Веллингтон едко, — которая едва ли оправдывает казнь военнопленных. У меня богатый опыт, Хоган: когда вы выдвигаете человека из рядовых, он обычно спивается — но не в случае мистера Шарпа. Нет, я продвигаю сержанта Шарпа, и он устраивает свою частную войну за моей спиной! Луп не напал бы на Сан Исирдо, чтобы разить Оливейру или Кили, Хоган, он сделал это, чтобы найти Шарпа, а значит в гибели caçadores виноват полностью Шарп!

— Мы не знаем этого, милорд.

— Но испанцы придут к такому выводу, Хоган, и будут кричать об этом направо и налево, так что нам будет трудно, Хоган, чертовски трудно обвинить Рансимена. Они скажут, что мы скрываем реального преступника и что мы играем с союзническими жизнями.

— Мы можем сказать, что утверждения против капитана Шарпа являются злонамеренными и ложными, милорд?

— Я думал, что он признал это? — парировал Веллингтон резко. — Разве он не хвастался Оливейре расстрелом этих двух бандитов?

— Полагаю, что так, милорд, — сказал Хоган. — Однако ни один из офицеров Оливейры не дожил до того, чтобы засвидетельствовать это признание.

— А кто может свидетельствовать?

Хоган пожал плечами.

— Кили и его шлюха, Рансимен и священник. — Хоган хотел, чтобы этот список не произвел впечатления, но потом покачал головой. — Боюсь, что слишком много свидетелей, милорд. Не считая самого Лупа. Вальверде может попытаться получить формальную жалобу от французов, и нам будет затруднительно проигнорировать такой документ.

— Таким образом, Шарпом нужно пожертвовать? — спросил Веллингтон.

— Боюсь, что так, милорд.

— Черт побери, Хоган! — воскликнул Веллингтон. — Что за чертовщина происходит между Шарпом и Лупом?

— Мне жаль, но я не знаю, милорд.

— Разве вы не должны знать? — спросил генерал сердито.

Хоган успокаивал свою усталую лошадь.

— Я не бездельничал, милорд, — сказал он с легкой обидой. — Я не знаю, как все это случилось между Шарпом и Лупом, но это как-то связано с их усилиями посеять разногласия в нашей армии. Есть новый человек, прибывший на юг из Парижа, человек по имени Дюко, который, кажется, умнее их обычных шпионов. Это он стоит за этой затеей с поддельными газетами. И я предполагаю, милорд, что еще больше таких газет в дороге, чтобы прибыть сюда как раз перед французским наступлением.

— Тогда остановите их! — потребовал Веллингтон.

— Я могу и я остановлю их, — сказал Хоган уверенно. — Мы знаем, что это шлюха Кили проносит их через границу, но наша задача — найти человека, который распространяет их в нашей армии, и этот человек — реальная опасность, милорд. Один из наших корреспондентов в Париже предупреждает нас, что у французов есть новый агент в Португалии, человек, от которого они ожидают больших дел. Я страстно хотел бы найти его прежде, чем он оправдает те ожидания. Я очень надеюсь, что шлюха приведет нас к нему.

— Вы уверены насчет женщины?

— Весьма уверен, — сказал Хоган твердо. Его источники в Мадриде были точными, но он предпочитал не называть их имен вслух. — Печально, что мы не знаем, кто этот новый человек в Португалии, но дайте мне время, милорд: малейшая небрежность со стороны шлюхи Кили — и мы найдем его.

Веллингтон что-то проворчал. Грохот в небе возвестил о полете французского пушечного ядра, но генерал даже не посмотрел, куда упадет ядро.

— Черт бы побрал всю эту суету, Хоган, и черт бы побрал Кили и его проклятых солдат, и черт бы побрал Шарпа! Рансимен готов к жертвоприношению?

— Он находится в Вилар Формозо, милорд.

Генерал кивнул.

— Тогда приготовьте и Шарпа. Поручите ему в административные обязанности, Хоган, и предупредите его, что его поведение будет предметом разбора следственной комиссии. Потом сообщите генералу Вальверде, что мы расследуем дело. Вы знаете, что сказать. — Веллингтон вытащил карманные часы и щелкнул крышкой. Выражение отвращения возникло на его узком лице. — Полагаю, что если уж я здесь, я должен посетить Эрскинаe. Или вы думаете, что сумасшедший еще в постели?

— Я уверен, что его помощники информировали сэра Уильяма о вашем присутствии, милорд, и я не думаю, что ему польстит, если вы проигнорируете его.

— Мнительнее, чем девственница в казарме. И к тому же безумный. Самый подходящий человек, Хоган, чтобы возглавить следственную комиссию по делу Шарпа и Рансимена. Давайте выясним, Хоган, переживает ли сэр Уильям период просветления и сможет ли он понять, какой приговор требуется вынести. Мы должны пожертвовать одним хорошим офицером и одним плохим офицером, чтобы вырвать клыки у Вальверде. Черт побери, Хоган, черт побери, но ничего не поделаешь, когда дьявол правит бал. Бедняга Шарп. — Его Светлость бросил еще один взгляд на город Алмейду, затем вместе со своим эскортом двинулся к штабу осаждающей.

В то время как Хоган беспокоился по поводу узкого моста Кастелло Бом, о Шарпе и еще больше — о таинственном противнике, который прибыл в Португалию, чтобы сеять раздор.

***

Дом с курящимся дымоходом стоял в том месте, где улица вливалась в маленькую площадь перед церковью, и именно там начался вой. Шарп, поднявшийся во весь рост, тут же присел обратно в тень, потому что у дома заскрипели открывающиеся ворота.

Потом выскочили собаки. Их долго держали взаперти, и они радостно разбежались вверх и вниз по пустынной улице. Кто-то, одетый в мундир, вывел лошадь и мула и затем повернулся спиной к Шарпу, очевидно планируя уехать из Сан-Кристобаля через ворота на дальней стороне деревни. Одна из собак играя набросилась на мула и получила проклятие и пинок, чтобы не мешалась.

Проклятие ясно прозвучало на пустой улице. Это был женский голос — голос доньи Хуаниты де Элиа, которая поставила ногу в стремя нагруженной лошади, но собака вернулась и снова набросилась на мула как раз тогда, когда женщина пыталась вскочить в седло. Мул, нагруженный парой тяжелых корзин, ревел и отступал от собаки и вырвал повод из руки Хуаниты, после чего, напуганный сбежавшимися собаками, потрусил в сторону Шарпа.

Хуанита де Элиа снова разразилась проклятиями. Ее украшенная перьями двууголка при этом сдвинулась, и длинные темные волосы выбились из скрепленного заколками узла. Она кое-как заправила волосы, догоняя напуганного мула, который остановился в нескольких шагах от потайного укрытия Шарпа. Собаки убежали в другую сторону, радостно поливая мочой церковные ступени после долгого заключения во дворе.

— Иди сюда, ублюдок, — сказала Хуанита мулу на испанском языке. Она носила изящную форму Real Compania Irlandesa.

Она наклонилась, чтобы поднять повод, и Шарп вышел на освещенное луной место.

— Я никогда не понимал, — сказал он, — «донья» — это титул или нет. Я должен сказать «Доброе утро, миледи»? Или просто: «Доброе утро»?

Он остановился в трех шагах от нее.

Хуаните потребовались несколько секунд, чтобы обрести равновесие. Она выпрямилась, поглядела на винтовку в руках Шарпа, затем на свою лошадь в тридцати шагах позади. Она оставила карабин в седельной кобуре и понимала, что у нее нет никаких шансов добраться до оружия. На боку у нее висела короткая шпага, ее рука двинулась было к эфесу, но остановилась, когда Шарп поднял дуло винтовки.

— Вы ведь не убьете женщину, капитана Шарп, — сказала она холодно.

— В темноте, миледи? В этом мундире? Я не думаю, что кто-то упрекнет меня.

Хуанита вглядывалась в Шарпа, пытаясь оценить правдивость его угрозы. И тут она поняла, что у нее есть возможность спастись, и улыбнулась, прежде чем издать короткий немелодичный свист. Собаки остановили и насторожили уши.

— Я натравлю собак на вас, капитан, — сказала она.

— Потому что это все, что у вас осталось, не так ли? — спросил Шарп. — Луп ушел. Куда?

Хуанита все еще улыбалась.

— Я видела, как мои суки валят оленя-вожака, капитан, и превращают его в скелет через две минуты. Первая, которая доберется до вас, вцепится вам в глотку, а остальные сожрут вас.

Шарп ответил на ее улыбку, затем повысил его голос:

— Пат! Веди их!

— Будьте вы прокляты! — крикнула Хуанита, свистнула снова, и собаки рванули к ним вдоль улицы. В то же самое время она повернулась и побежала к лошади, но ей мешали шпоры на тяжелых кавалерийских сапогах, и Шарп поймал ее сзади. Он обхватил левой рукой ее талию и держал тело перед собой как щит, прижавшись спиной к ближайшей стене.

— В чью глотку вцепятся теперь, миледи? — спросил он. Ее распущенные волосы закрывали его лицо. Они пахли розовой водой.

Она пиналась, пыталась ударить его локтем, но он был слишком силен. Самая быстрая собака подбежала к ним, и Шарп опустил винтовку и потянул спусковой крючок. Звук выстрела был необычайно громким на узкой улочке. Шарпу мешала прицелиться борьба с Хуанитой, но пуля попала нападающей собаке в бедро, и та завертелась на месте визжа, в то время как Харпер вел стрелков через лабиринт. Внезапное появление ирландца перепутало других собак. Они остановились и скуля окружили раненную суку.

— Избавь заразу от мучений, Пат, — сказал Шарп — Харрис! Вернись к капитану Донахью, передай ему мое почтение и скажи, чтобы вел своих людей в деревню. Купер? Позаботься о лошади миледи. И Перкинс! Возьмите шпагу у миледи.

Харпер по колено в собаках достал штык-нож и наклонился к истекающей кровью суке.

— Спокойно, вы, ублюдки, — сказал он мягко, затем перерезал суке горло. — Несчастная тварь, — сказал он, выпрямляясь; с его штыка капала кровь. — Боже храни Ирландию, сэр! Смотрите кого вы нашли: подружка лорда Кили.

— Предатель! — сказала Хуанита Харперу и плюнули в его сторону. — Предатель! Ты должен драться с англичанами.

— О, миледи, — сказал Харпер, вытирая лезвие полой зеленой куртки, — когда-нибудь мы с вами насладимся долгим разговором о том, кто должен драться и на чьей стороне, но прямо сейчас я занят войной, которую уже имею.

Перкинс осторожно извлек короткую шпагу из ножен Хуаниты, и тогда Шарп отпустил ее.

— Мои извинения за то, что применил силу, мадам, — сказал он официально.

Хуанита проигнорировала извинение. Она стояла прямо и неподвижно, блюдя достоинство перед стрелками-иностранцами. Дэн Хагман уговаривал мула выйти из угла, где тот прятался.

— Веди его сюда, Дэн, — сказал Шарп и пошел вдоль по улице к дому, из которого вышла Хуанита. Харпер сопровождал Хуаниту, заставляя ее идти следом за Шарпом во двор.

Дом, видимо, был одним из самых больших в деревне: за воротами открывался просторный внутренний двор с двумя конюшнями по краям и хорошо оборудованным колодцем в центре. Кухонная дверь была открыта, и Шарп заглянул внутрь и увидел огонь, все еще тлеющий в очаге, и остатки еды на столе. Он нашел несколько огарков свечей, зажег их и расставил на столе среди грязных тарелок и чашек. По крайней мере шесть человек ели за этим столом, и, похоже, Луп и люди ушли совсем недавно.

— Осмотри остальную часть деревни, Пат, — сказал Шарп Харперу. — Возьми полдюжины человек и осмотри тщательно. Я считаю, что все ушли, но никогда нельзя знать точно.

— Я позабочусь об этом, сэр, будьте уверены. — Харпер вывел стрелков из кухни, оставив Шарпа наедине с Хуанитой.

Шарп указал на стул.

— Давайте говорить, миледи.

Она отошла неторопливо, с достоинством к дальней стороне стола, положила руку на спинку стула, и вдруг резко отскочила и побежала к двери в комнату.

— Пойдите к черту! — были ее прощальные слова.

Шарпу мешала мебель, так что к тому времени, когда он достиг двери, она была уже на середине темного лестничного марша. Он стал подниматься следом. Она повернула направо на верхней площадке лестницы и забежала внутрь, хлопнув за собой дверью. Шарп пнул ее за долю секунды до того, как щелкнул замок, и ворвался в дверной проем, чтобы видеть, в лунном свете, что Хуанита лежит поперек кровати. Она изо всех сил пыталась что-то вытащить из открытого чемодана, и когда Шарп пересек комнату, она повернулась к нему с пистолетом в руке. Он бросился к ней, ударил левой рукой по пистолету, и одновременно она потянула спусковой крючок. Пуля врезалась в потолок, а Шарп всем свои весом обрушился на Хуаниту. Она задохнулась от удара, потом попыталась выцарапать ему глаза свободной рукой.

Шарп откатился от нее, встал и отступил к окну. Он задыхался. Его левое запястье болело от удара по пистолету. Лунный свет струился мимо него, серебрил пороховой дыма и блестел на постели, которая представляла из себя всего лишь набитый соломой матрац, кое-как застеленный волчьими шкурами. Хуанита приподнялась, глядя на него в упор, затем, казалось, поняла, что он готов принять ее вызов. Она тяжело вздохнула и откинулась на меха.

Дэн Хагман услышал выстрел из пистолета из внутреннего двора и прибежал, грохоча сапогами по лестнице, в спальню с заряженной винтовкой. Он перевел взгляд с женщины, распростертой на кровати, на Шарпа.

— Вы в порядке, сэр?

— Небольшое разногласие, Дэн. Никто не пострадал.

Хагман снова посмотрел на Хуаниту.

— На редкость вспыльчивая дамочка, сэр, — сказал он восхищенно. — Может, ее следует отшлепать.

— Я позабочусь о ней, Дэн. Ты забрал те корзины с мула? Давай посмотрим, что эта вспыльчивая дамочка везла, а?

Хагман вернулся вниз. Шарп массировал запястье и осматривал комнату. Это было большое, с высоким потолком помещение, обшитое темным деревом, с массивными потолочными балками, камином и тяжелым гладильным прессом в углу. Это была, очевидно, спальня обеспеченного человека, и командир, расквартировывая своих людей в маленькой деревне, естественно, оставил ее для себя.

— Это — большая кровать, миледи, слишком большая для одного человека, — сказал Шарп. — Это ведь волчьи шкуры?

Хуанита ничего не сказала.

Шарп вздохнул.

— Вы и Луп, а? Я ведь прав?

Она смотрела на него темными обиженными глазами, но все еще отказывалась говорить.

— И все эти дни, когда вы охотились одна, — сказал Шарп, — вы приезжали сюда, чтобы увидеть Лупа.

Она по-прежнему хранила молчание. Лунный свет оставлял половину ее лица в тени.

— И вы открыли ворота Сан Исирдо для Лупа, не так ли? — продолжал Шарп. — Именно поэтому он не нападал на башню. Он хотел быть уверен, что вам не причинят никакого вреда. Это хорошая черта в человеке, не так ли? Забота о своей женщине. Уверяю вас, ему не могла понравиться мысль о вас и лорде Кили. Или Луп не ревнив?

— Кили был обычно слишком пьян, — сказала она низким голосом.

— Нашли свой язык, не так ли? Так что теперь вы можете сказать мне, что вы делали здесь.

— Пойдите к черту, капитан.

Стук ботинок на улице заставил Шарп повернуться к окну, и он увидел, что солдаты Real Compania Irlandesa показались на улице.

— Донахью! — крикнул. — В кухню, сюда! — Он вернулся к кровати. — У нас теперь есть компания, миледи, так что вставайте и постарайтесь быть дружелюбной. — Он ждал, что она встанет, и покачал головой, видя, что она упрямо отказывается Двигаться.

— Я не оставляю вас одну, моя леди, так что вы можете или пойти вниз на своих двоих или мне придется отнести вас.

Она встала, расправила свою форму и попыталась привести в порядок прическу. Потом, сопровождаемая Шарпом, она спустилась в освещенную свечами кухню, где El Castrador, Донахью и старший сержант Нунан стояли вокруг стола. Они уставились на Хуаниту, затем посмотрели на Шарпа, который не считал нужным что-то объяснять в присутствии леди.

— Луп ушел, — сказал Шарп Донахью. — Мой сержант Харпер проверяет, что в деревне пусто, так почему бы вас не послать своих людей в дозор? На случай, если бригадир Луп надумает возвратиться.

Донахью поглядел на Хуаниту, затем повернулся к Нунану.

— Старший сержант! Вы услышали приказ. Исполняйте.

Нунан вышел. El Castrador наблюдал, как Хагман распаковывает корзины, снятые с мула. Хуанита отошла к догорающему огню, чтобы согреться. Донахью посмотрел на нее, затем обратил на Шарпа вопрошающий взгляд.

— Донья Хуанита, — объяснил Шарп, — женщина разносторонняя. Она — невеста лорда Кили, любовница генерала Лупа и агент французов.

Голова Хуаниты дернулась, когда она услышала последнюю фразу, но она не пыталась возразить Шарпу. Донахью уставился на нее, как если бы он не желал верить тому, что он только что услышал. Потом он посмотрел на Шарпа.

— Она и Луп?

— Их любовное гнездышко наверху, клянусь Богом, — сказал Шарп. — Пойдите и посмотрите, если вы не верите мне. Это миледи позволил Лупу войти в форт вчера вечером. Миледи, Донахью, — проклятая предательница.

— Здесь гимны, сэр, — прервал его Хагман озадаченным тоном. — Но чертовски странные. Я видел похожие в нашей церкви — вы знаете, для музыкантов, — но не совсем такие. — Старый браконьер распаковал корзины и вывали груду рукописей, заполненных линейками с подписанными словами и нотами.

— Очень старые. — Донахью был все еще ошеломлен открытием предательства Хуаниты, но преодолел себя, чтобы исследовать бумаги, раскопанные Хагманом. — Смотрите, Шарп. Только четыре линейки вместо пяти. Им может быть двести или триста лет. Латинские слова. Дайте посмотреть… — Он нахмурился, делая в уме перевод. — «Хлопайте все в ладоши, взывайте к Господу с вестью о победе». Псалмы, я думаю.

— Она не потащила бы псалмы в наше расположение, — сказал Шарп, он вытащил несколько рукописей из груды и начал сортировать их. Потребовались только секунды, чтобы найти, газеты, скрытые среди рукописей. — Вот, Донахью, — Шарп поднял газеты, — вот что она везла.

Единственной реакцией Хуаниты на это открытие было то, что она начала кусать ноготь. Она поглядывала на кухонную дверь, но Харпер возвратился к дому, и внутренний двор был теперь заполнен его стрелками.

— Деревня пуста, сэр. Педераст ушел, — доложил Харпер. — И он уехал в редкой спешке, сэр, поскольку деревня все еще забита награбленным. Что-то погнало его второпях. — Он кивнул с уважением капитану Донахью. — Ваши люди расставляют дозоры, сэр.

— Это не американские газеты на сей раз, — сказал Шарп, — а английские. Выучили последний урок, не так ли? Сделайте газету слишком старой, и никто не поверит историям, но эти датированы прошлой неделей. — Он бросил газеты на стол одну за другой. — «Morning Chronicle», «Weekly Dispatch», «Salisbury Journal», «Staffordshire Advertiser»…Кто-то был очень занят, миледи. Кто? Кто-то в Париже? Там эти газеты напечатаны?

Хуанита ничего не сказала.

Шарп вытащил другую газету из груды.

— Вероятно, напечатана три недели назад в Париже и доставлена сюда как раз вовремя. В конце концов, никто не удивится, увидев двухнедельную «Shrewsbury Chronicle» в Португалии, не так ли? Быстрое парусное судно, возможно, легко доставило бы ее, и не было никаких пополнений, чтобы опровергнуть эти историям. Так, что они говорят о нас на сей раз? — Он пролистал газету, наклоняя лист к свету. — Ученик заключен в тюрьму за то, что он играл в футбол в субботу? Поделом маленькому педерасту за то, что пытался получить удовольствие, но я не думаю, что его история заставит войска бунтовать, что бы здесь ни писали.

— Я нашел кое-что, — сказал Донахью спокойно. Он пролистал «Morning Chronicle», сложил газету и передал ее Шарпу. — Статья об ирландской дивизии.

— Нет ирландской дивизии, — сказал Шарп, беря газету. Он нашел пункт, который привлек внимание Донахью, и зачитал его вслух: «Недавние беспорядки среди ирландских войск армии, воюющей в Португалии, — читал Шарп, смущенный тем, что читает медленно и не совсем правильно выговаривает слова, — убедили правительство принять новую и смягчающий… — у него возникли затруднения с этим словом. — … смягчающую политику. Когда закончится ныне проводимая кампания, все ирландские полки армии будут сосредоточены побригадно в одной дивизии, которая должна быть отправлена нести к гарнизонную службу на Карибских острова. Казна запретила расходы на перевоз жен, сомневаясь, что многие из них захотят покинуть свои благословенные Господом края. И в тропиках, несомненно, горячие ирландские головы найдут климат более им подходящий…»

— То же самое сообщение здесь. — Донахью показал другую газету, потом торопливо пересказал El Castrador'у суть всего, о чем говорилось в дымной кухне.

Партизан впился взглядом в Хуаниту, когда узнал об ее предательстве.

— Предательница! — он плюнул в нее. — Твоя мать была шлюхой, — сказал он, насколько Шарп был в состоянии следовать за его быстрым, сердитым испанским, — а твой отец — козел. У тебя было все, а ты воюешь на стороне врага Испании, в то время как мы, у которых ничего нет, боремся, чтобы спасти нашу страну. — Он плюнул снова и достал свой маленький нож с ручкой из кости. Хуанита вся напрягалась в ответ на его обвинения, но ничего не сказала. Ее темные глаза смотрели на Шарпа, который только что нашел другую версию объявления, что все ирландские полки должны были быть отправлены в Вест-Индию.

— Это — умная ложь, — сказал Шарп, глядя на Хуаниту, — очень умная.

Донахью нахмурился.

— Почему это умно? — Он посмотрел на Харпера: — Разве ирландцы не хотели бы быть сосредоточенными в бригадах вместе?

— Я уверен, что они были бы рады, сэр, но не в Карибском море и не без их женщин, помоги им Бог.

— Половина солдат умрет от желтой лихорадки в течение трех месяцев после прибытия на острова, — объяснил Шарп, — а другая половина — в течение шести месяцев. Быть отправленным в Карибское море, Донахью, — смертный приговор. — Он посмотрел на Хуаниту. — И чья это была идея, миледи?

Она ничего не сказала, только покусывала ноготь. El Castrador обругал ее за упрямство и снял маленький ножик с пояса. Донахью побледнел, слыша поток ругательств, и попытался умерить гнев партизана.

— К счастью, эта история не верна, — утихомирил Шарп общее волнение. — Прежде всего, мы не настолько ненормальные, чтобы убрать ирландских солдат из армии. Кто еще выиграет сражения?

Харпер и Донахью улыбнулись. Шарп втайне ликовал: если уж это открытие не оправдает его нарушение приказа и переход к Сан-Кристобалю, тогда ничто не поможет. Он сложил газеты в кучу, затем посмотрел на Донахью.

— Почему бы вам не послать кого-нибудь в штаб. Чтобы нашел майора Хогана, рассказал ему, что здесь происходит и спросить, что мы должны делать.

— Я сам пойду, — сказал Донахью. — Но что вы будете делать?

— У меня есть чем заняться здесь для начала, — сказал Шарп, глядя при этом на Хуаниту. — Например, понять, где Луп, и почему он уехал в такой спешке.

Хуанита дернулась.

— Мне нечего сказать вам, капитан.

— Тогда, возможно, вы скажете ему. — Он кивнул в сторону El Castrador'а.

Хуанита бросила испуганный взгляд на партизана, затем снова посмотрела на Шарпа.

— С каких пор британские офицеры перестали быть джентльменами, капитан?

— С тех пор, как мы начали выигрывать сражения, мадам, — сказал Шарп. — Так, с кем вы будете говорить? С мной или с ним?

Донахью, казалось, хотел выразить протест против поведения Шарпа, но, увидев мрачное лицо стрелка, передумал.

— Я отвезу газету Хогану, — сказал он спокойно, свернул поддельную «Morning Chronicle», положил в вещмешок и вышел. Харпер вышел следом за ним и плотно закрыл за собой кухонную дверь.

— Не волнуйтесь, сэр, — сказал Харпер Донахью, как только они оказались во дворе. — Я позабочусь о леди.

— Вы?

— Я вырою для нее хорошую глубокую могилу, сэр, и похороню ведьму вверх тормашками — так, что чем больше она будет барахтаться, тем глубже зароет себя. Безопасного вам путешествия, сэру.

Донахью побледнел, затем пошел искать свою лошадь, в то время как Харпер крикнул Перкинсу, чтобы тот набрал воды, развел огонь и заварил большую кружку крепкого чая.

***

— Вы в беде, Ричард, — сказал Хоган, когда он наконец добрался до Шарпа. Это было рано вечером того дня, что начался с тайного похода Шарпа к оставленной цитадели Лупа. — Вы в беде. Вы расстреляли военнопленных. Бог ты мой, парень, меня не испугает если вы расстреляете каждого проклятого военнопленного отсюда и до Парижа, но какого черта вам понадобилось рассказывать об этом всем?

Единственным ответом Шарпа был жест, указывающий Хогану, чтобы он пригнулся.

— Разве вы не знаете первое правило жизни, Ричард? — ворчал Хоган, привязывая лошадь к валуну.

— Никогда не попадайся, сэр.

— Так какого черта вы не держали свой проклятый рот на замке? — Хоган взобрался к орлиному гнезду Шарпа и лег около стрелка. — Что вы там нашли?

— Противник, сэр. — Шарп находился в пяти милях от Сан-Кристобаля, на пять миль глубже на территории Испании; отсюда он отправил El Castrador'а назад в Сан-Кристобаль с новостями, которые и привели Хогана к этому горному хребту, с которого открывался вид на главную дорогу, ведущую на запад из Сьюдад Родриго. Шарп добрался до горного хребта на взятой у Хуаниты лошади, которая теперь мирно паслась в таком месте, где ее не было видно с дороги — а на дороге было полно тех, кто мог посмотреть вверх, потому что внизу перед Шарпом двигалась целая армия.

— Французы уходят, сэр, — сказал он. — Они совершают марш, и их тут тысячи.

Хоган вытащил собственную подзорную трубу. Он смотрел на дорогу в течение долгого времени, затем шумно перевел дух.

— Великий Боже, — сказал он. — Великий добрый милосердный Бог!

Целая армия была на марше. Пехота и драгуны, артиллеристы и гусары, уланы и гренадеры, voltigeurs и саперы; колонна солдат, которые казались черными в угасающем свете, хотя тут и там в длинной колонне закатные лучи отбрасывали алые блики от стволов орудий, которые тащили упряжки волов или лошадей. Облака пыли взметались из-под от колес орудий, фургонов и колясок, которые двигались прямо по дороге, в то время как пехота совершала марш в колоннах по обе стороны от нее. Кавалерия двигалась по флангам колонны — длинные ряды всадников с копьями, в ярких шлемах, украшенных перьями; копыта их лошадей оставляли глубокие раны на молодой весенней траве.

— Милосердный Боже! — повторил Хоган.

— Луп там, — сказал Шарп. — Я видел его. Именно поэтому он уехал из Сан-Кристобаля. Его вызвали, чтобы он присоединился к армии, вы понимаете?

— К черту его! — взорвался Хоган. — Почему вы не можете забыть Лупа? Это по вине Лупа вы в беде! Почему, во имя всего святого, вы не могли промолчать о тех двух проклятых дураках, которых вы расстреляли? Теперь проклятый Вальверде орет, что португальцы потеряли целый полк, потому что вы растревожили осиное гнездо, и что никакой нормальный испанец не может доверять солдат британским офицерам. А это означает, проклятый вы дурак, что мы должны выставить вас перед следственной комиссией. Мы должны пожертвовать вами заодно с Рансименом.

Шарп уставился на ирландского майора.

— Мной?

— Конечно! Ради Христа, Ричард! У вас что — нет ни малейшего представления о политике? Испанцы не хотят видеть Веллингтона Generalissimo! Они воспринимают это назначение как оскорбление их страны и ищут доводы, чтобы поддержать их возражения. И чем не довод — проклятый дурак-стрелок, ведущий свою частную войну за счет прекрасного полка португальских caçadores, судьба которого будет служить примером того, что может случиться с любыми испанскими полками, отданными под командование пэра. — Он сделал паузу, чтобы посмотреть в подзорную трубу телескоп, и сделал пометку на манжете рубашки. — Черт побери, Ричард, мы хотели собрать хорошую, тихую следственную комиссию, взвалить всю вину на Рансимена и затем забыть то, что случилось в Сан Исирдо. Теперь вы спутали все карты. Вы хоть записывали то, что видели здесь?

— Да, сэр, — сказал Шарп. Он все еще пытался привыкнуть к мысли, что вся его карьера находится под угрозой срыва. Все это казалось чудовищно несправедливым, но он держал негодование в себе и молча передал Хогану свернутые в несколько раз ноты древней музыки, среди которых прятались поддельные газеты. На обороте нотного листа Шарп отмечал части, которые проходили мимо него. Это был внушительный список батальонов, эскадронов и батарей, и все они шли к Алмейде, и все готовились встретить и наказать маленькую британскую армию, которая должна была попытаться помешать им освободить крепость.

— Значит завтра, — сказал Хоган, — они доберутся до наших позиций. Завтра, Ричард, мы будем сражаться. И вот почему. — Хоган заметил что-то новое в колонне и теперь указывал далеко на запад. Шарп потребовалось время, чтобы навести свою трубу, и он увидел огромную колонну запряженных волами фургонов, которая следовала за французскими войсками на западе. — Дополнительные поставки для Алмейды, — сказал Хоган. — Продовольствие и боеприпасы, которые нужны гарнизону, чтобы продержаться там все лето, сколько бы мы их ни осаждали, и если они смогут задержать нас перед Алмейдой на все лето, тогда мы никогда не сможем перейти границу, и один только Бог знает, сколько лягушатников нападет на нас следующей весной. — Он сложил подзорную трубу. — И кстати о весне, Ричард: вы не хотели бы сказать мне точно, что вы сделали с доньей Хуанитой? Капитан Донахью сказал, что он оставил ее с вами и нашим счастливым другом с ножичком.

Шарп покраснел.

— Я отослал ее домой, сэр.

Какое-то время Хоган молчал.

— Что вы сделали?

— Я отослал ее назад к лягушатникам, сэр.

Хоган недоверчиво покачал головой.

— Вы позволили вражескому агенту вернуться к французам? Вы действительно сошли с ума, Ричард?

— Она была расстроена, сэр. Она сказала, что, если я доставлю ее в штаб армии, ее арестуют испанские власти и отдадут под суд хунты в Кадисе, сэр, и как бы не дошло дело до расстрела. Я никогда не воевал с женщинами, сэр. И мы знаем, кто она, не так ли? Таким образом она не может причинить нам вреда.

Хоган закрыл глаза и опустил голову.

— Святый Боже, в Твоем бесконечном милосердии! Пожалуйста, спаси душу этого бедняг, потому что Веллингтон, будь уверен, его не помилует. Разве вам не приходило в голову, Ричард, что мне захочется поговорить с леди?

— Приходило, сэр. Но она была напугана. И она не хотела, чтобы я оставил ее наедине с El Castrador'ом. Я просто поступил как джентльмен, сэр.

— Я думал, что вы не одобряете рыцарство на войне. Так что же вы сделали? Погладили ее маленькую задницу, осушили ее девичьи слезы, затем дали ей прочувственный поцелуй и послали ее вниз, к Лупу, чтобы она могла сообщить ему, что вы засели в Сан-Кристобале?

— Я отвел ее на несколько миль назад, — Шарп кивнул в сторону северо-запада, — и отправил в путь пешком, сэр, и притом босиком. Я считал, что это задержит ее. И она действительно поговорила со мной, прежде чем ушла, сэр. Это все написано там, если вы можете разобрать мой почерк. Она сказала, что распространяла газеты, сэр. Она доставляла их к ирландским лагерным стоянкам, сэр.

— Единственное, что донья Хуанита может распространять, Ричард, — это сифилис. Слезы Иисуса! Вы позволили этой суке обвести вас вокруг пальца. Клянусь Богом, Ричард, я уже знал, что она доставляла газеты. Она была курьером. Реальный злодей — кто-то другой, и я надеялся проследить за ней и найти его. Теперь вы все испортили. Иисус! — Хоган сделал паузу, чтобы содержать свой гнев, затем устало покачал головой. — Но по крайней мере она оставила вам вашу чертову куртку.

Шарп нахмурился в замешательстве.

— Мою куртку, сэр?

— Помните, что я говорил вам, Ричард? Как леди Хуанита собирает мундиры всех мужчин, с которыми она спит. Ее платяные шкафы должны быть вместительными, но я рад думать, что она не повесит зеленую куртку стрелка рядом с другими сюртуками.

— Нет, сэр, — Шарп сказал, и покраснел еще больше. — К сожалению, сэр.

— Этого уже не исправишь, — сказал Хоган, отползая от гребня. — Вы — легкая добыча для женщин и всегда ею будете. Если мы победим Массена, тогда леди не сможет причинить нам много вреда, а если мы не сможем, тогда война, вероятно, проиграна в любом случае. Давайте убираться к дьяволу отсюда. Вы будете исполнять административные обязанности, пока вас не распнут на кресте. — Он отошел от гребня и положил в подзорную трубу в чехол на ремне. — Я сделаю все, что могу, для вас — Бог знает, почему, но в первую очередь молитесь, Ричард, как ни противно это говорить, чтобы мы проиграли это сражение. Потому что если мы проиграем, это будет такое бедствие, что ни у кого не будет ни времени, ни сил, что вспоминать ваш идиотизм.

Было уже темно, когда они добрались до Сан-Кристобаля. Донахью возвратился в деревню с Хоганом, и теперь он повел свои пятьдесят человек Real Compania Irlandesa назад к британским линиям.

— Я видел лорда Кили в штабе, — сказал он Шарпу.

— Что вы сказали ему?

— Я сказал ему, что его возлюбленная была afrancesada[7] и что она спала с Лупом. — Тон Донахью был бесстрастным. — И я сказал ему, что он был дураком.

— Что он ответил?

Донахью пожал плечами.

— Что вы думаете? Он — аристократ, у него есть гордость. Он велел мне идти к черту.

— И завтра, — сказал Шарп, — все мы сможем сделать только это.

Потому что завтра французы нападут, и он еще раз увидит их огромные синие колонны, идущие под грохот барабанов под своими орлами, и услышит раскалывающий череп гром мощных французских батарей вдалеке. Он передернул плечами при мысли об этом, затем обернулся, чтобы посмотреть, как его зеленые куртки проходят торжественным маршем.

— Перкинс! — вдруг закричал он. — Подойти ко мне!

Перкинс пытался спрятаться на дальней стороне колонны, но теперь, смущенный, он подошел и встал перед Шарпом. Харпер пришел вместе с ним.

— Это не его вина, сэр, — сказал Харпер поспешно.

— Заткнись! — сказал Шарп, и посмотрел вниз на Перкинса. — Перкинс, где твоя зеленая куртка?

— Украли, сэр. — Перкинс был в рубашке, ботинках и брюках, обвешанный поверх этого всем своим снаряжением. — Она промокла, сэр, когда я носил воду парням, поэтому я повесил ее, чтобы высохла, и ее украли, сэр.

— Та леди была неподалеку, сэр, от того места, где он повесил куртку, — сказал Харпер уверенно.

— Зачем ей красть куртку стрелка? — спросил Шарп, чувствуя, что краснеет. Он был рад, что уже темно.

— А зачем кому-то другому куртка Перкинса, сэр? — спросил Харпер. — Она была поношенная и слишком маленькая, чтобы быть впору нормальному мужику. Но я считаю, что ее украли, сэр, и я не считаю, что Перкинс должен платить за нее. Это точно не его вина.

— Иди, Перкинс, — сказал Шарп.

— Да, сэр, спасибо, сэр.

Харпер наблюдал, как мальчишка бежит к своему ряду.

— И почему леди Хуанита украла куртку? Это озадачило меня, сэр, действительно озадачило, потому что я не думаю, что кто-то другой ее взял.

— Она не крала ее, — сказал Шарп, — эта сука заработала куртку лежа на спине. Теперь иди. У нас впереди еще долгая дорога, Пат.

Хотя ведет ли эта дорога к чему-нибудь хорошему, он не знал, потому что теперь он стал козлом отпущения, он должен ждать неизбежного приговора следственной комиссии — и в темноте, следуя за своими людьми на запад, он вздрагивал при мысли об этом.

***

Только двое часовых стояли у двери дома, который служил штабом Веллингтона. Другие генералы могли бы посчитать, что их достоинство требует целой роты охраны, или даже целого батальона, но Веллингтон никогда не хотел иметь более двух часовых, и они были должны только держать на расстоянии городских мальчишек и ограничивать доступ назойливых просителей, которые полагали, что генерал может решить их проблемы одним росчерком пера. Торговцы приходили в поисках контрактов — чтобы снабжать армию тухлой говядиной или штуками сукна, слишком долго хранившегося в кишевших молью складах; офицеры — с просьбами о поддержке против воображаемого притеснения по службе; священники — жаловаться, что британские солдаты-протестанты не уважают святую католическую церковь… и несмотря на все эти докучные домогательства генерал пытался решать собственные проблемы: нехватка шанцевых инструментов, недостаток тяжелых орудий, которые могли бы нанести существенный ущерб укреплениям осаждаемого города, и самая неотложная — как убедить напуганное министерство в Лондоне, что его нынешняя кампания не обречена на поражение.

Таким образом, лорд Кили не был долгожданным посетителем после раннего, как было заведено у генерала, обеда, состоявшего из жареного седла барашка под уксусным соусом. К тому же Кили явно взбодрил себя изрядной порцией бренди, готовясь к нелегкому разговору с Веллингтоном, который еще в начале своей карьеры решил, что увлечение алкоголем мешает человеку проявить свои способности солдата.

— Хотя бы один человек в этой армии должен остаться трезвым, — нравилось ему говорить о себе, и теперь, сидя за столом в комнате, которая служила ему кабинетом, гостиной и спальней, он строго смотрел на раскрасневшегося, взволнованного Кили, который прибыл с неотложным делом. Неотложным для Кили, но не для кого-то еще.

Свечи мерцали на столе, заваленном картами. Вестовой прискакал от Хогана, сообщая, что французы выступили и продолжают движение по южной дороге, которая ведет к Фуэнтес-де-Оньоро. Новость не была неожиданной, но она означала, что планы, разработанные генераломЮ скоро будут подвергнуты испытанию огнем орудий и залпами мушкетов.

— Я занят, Кили, — сказал Веллингтон холодно.

— Я прошу только, чтобы моей части разрешили занять место в центре боевого порядка, — сказал Кили с осторожным достоинством человека, который знает, что бренди может сделать его речь нечленораздельной.

— Нет, — сказал Веллингтон. Адъютант генерала, стоящий у окна, кивал в сторону двери, но Кили игнорировал приглашение уйти.

— Нас неправильно использовали, милорд, — сказал он неблагоразумно. — Мы приехали сюда по требованию нашего суверена, ожидая, что нас должным образом используют, а вместо этого вы проигнорировали нас, отказали нам в снабжении…

— Нет! — Слово прозвучало так громко, что часовые у дверей вздрогнули. Потом они посмотрели друг на друга и усмехнулись. У генерала был тот еще характер, хотя он не так часто его проявлял, но когда Веллингтон действительно хотел выказать всю ярость, на какую был способен, это производило впечатление.

Генерал измерил взглядом своего посетителя. Он понизил голос до обычного уровня, но даже не пытался скрыть презрение.

— Вы прибыли сюда, сэр, плохо подготовленные, непрошеные, без соответствующего финансирования, и ожидали, что я, сэр, обеспечу вас и продовольствием, и снаряжением, а взамен, сэр, вы предложили мне дерзость и хуже того — предательство. Вы прибыли не по воле Его Величества, но потому что противник желал, чтобы вы прибыли, а я теперь желаю, чтобы вы ушли. И вы должны уйти с честью, сэр, потому что было бы неправильно отослать дворцовую гвардию короля Фердинанда на любых других условия, но эта честь, сэр, была заработана за счет других солдат. Ваша часть, сэр, должна участвовать в сражении, потому что у меня нет никакой возможности отправить вас прежде, чем французы нападут, но вам придется охранять мой склад боеприпасов. Вы можете командовать полком или пьянствовать у себя в палатке. Доброго вам дня, милорд.

— Милорд? — Адъютант обратился к Кили, тактично указывая на дверь.

Но лорд Кили было не до такта.

— Дерзость? — придрался он к слову. — Милорд, но я командовал гвардией короля Фердинанда и…

— И король Фердинанд в плену! — отрезал Веллингтон. — Что не говорит, сэр, об эффективности его охраны. Вы приехали сюда, сэр, с вашей виновной в супружеской неверности шлюхой, щеголяя ею как племенной сукой, а шлюха, сэр, оказалась предательницей! Шлюха, сэр, прилагала все усилия, чтобы разрушить эту армию, и единственное, что спасло эту армию от развала, это то, что ваша шлюха, слава Богу, оказалась такой же умелой в своем деле, как вы в своем! В вашей просьбе отказано, всего хорошего.

Веллингтон опустил глаза на бумаги. У Кили были и другие жалобы, в первую очередь на рукоприкладство и оскорбление со стороны капитана Шарпа, но теперь он был оскорблен уже самим Веллингтоном. Лорд Кили собрал остатки храбрости, чтобы возразить на такое обращение, но тут адъютант крепко ухватил его за локоть и потащил к двери, и у Кили не было сил сопротивляться.

— Возможно, Вашей Светлости требуется немного отдохнуть? — спросил помощник участливо, после того, как он вытолкал разъяренного Кили в приемную, где группа любопытных офицеров смотрела с жалостью на опозоренного человека. Кили пожал руку адъютанта, схватил шляпу и шпагу со стола, и вышел за дверь без единого слова. Он проигнорировал часовых, которые взяли на караул.

— Носатый быстро его выпроводил, — сказал один из часовых, затем снова вытянулся, потому что по ступенькам поднимался генерал-адъютант Эдвард Пэкихэм.

Кили, казалось, забыл, что следует приветствовать Пэкинхэма. Он двинулся вдоль улицы, не замечая длинные колонны пушек, которые медленно пробирались по узким переулкам города, — он ничего не видел и ничего не понимал за исключением того, что потерпел неудачу. Так же, как он терпел неудачу во всем, сказал он себе, но ни разу — по собственной вине. Ему выпадали плохие карты — и именно так он потерял небольшое состояние, оставленное ему матерью, после того, как она истратила свои богатства на проклятую церковь и на проклятых ирландских мятежников, которые в конце концов оказались на британской виселице; тем же самым невезением объяснялось то, почему он был не в состоянии завоевать руку по крайней мере одной из двух богатых мадридских наследниц, которые предпочли выйти замуж за родовитых испанцев, а не за пэра, лишенного своей страны. Жалость к себе нахлынула на Кили, когда он вспомнил об этих отказах. В Мадриде он был второразрядным гражданином, потому что не мог проследить свой род в прошлое вплоть до некоего средневекового скота, который сражался с маврами, в то время как в этой армии он был изгоем, потому что он был ирландцем.

Все же худшим оскорблением из всех было предательство Хуаниты. Хуанита — дикая, оригинальная, умная и обольстительная женщина, которую Кили воображал своей невестой. У нее были деньги, в ее жилах текла благородная кровь, и другие мужчины с завистью смотрели на Кили, когда Хуанита была рядом с ним. И все это время, предполагал он, она обманывала его. Она отдала себя Лупу. Она лежала в объятиях Лупа и открыла ему все тайны Кили: он представлял, как они смеются над ним, лежа обнявшись в постели, и гнев пополам с жалостью разгорался в нем. Слезы стояли в его глазах: он понимал, что станет посмешищем для всего Мадрида и всей этой армией.

Он вошел в церковь. Не потому что он хотел молиться, но потому что он не мог придумать, куда еще пойти. Он не мог вернуться к себе на квартиру в доме генерала Вальверде, где все будут смотреть на него и шептаться за его спиной: он рогоносец.

Церковь была заполнена женщинами в черных шалях, ждущими исповеди. Ряды свечей мерцали перед статуями, алтарями и картинами. Яркие огни отражались от позолоченных столбов и от массивного серебряного распятия на главном престоле, все еще укрытого белыми пасхальными покрывалами.

Кили стал подниматься по ступенькам к алтарю. Его шпага загремела о мрамор, когда он встал на колени и уставился на крест. Его тоже распинают, сказал он себя, распинают жалкие людишки, которые не понимают его благородных устремлений. Он вытащил флягу из кармана и поднес ее к губам, глотая крепкий испанский коньяк так, словно тот мог спасти его жизнь.

— Вы в порядке, сын мой? — Священник, неслышно ступая, подошел к Кили.

— Уйдите, — сказал Кили.

— Шляпа, сын мой, — священник сказал нервно. — Это — дом Бога.

Кили сорвал шляпу с плюмажем с головы.

— Уйдите, — сказал он снова.

— Бог да хранит вас, — сказал священник и отошел назад в тень.

Женщины, ждущие исповеди, глядели нервно на офицера в роскошном мундире и задавались вопросом, молится ли он относительно победы над приближающимися французами. Все знали, что враги в синих мундирах идут снова, и домовладельцы закапывали свои ценности в садах на случай, если ветераны Массена побьют британцев и вернутся, чтобы разграбить город.

Кили прикончил флягу. Его голова кружилась — от коньяка, от позора, от гнева. Позади серебряного креста в нише выше главного престола стояла статуя Мадонны. На ней была диадема из звезд, синие одежды, и она несла лилии в руках. Прошло много лет с тех пор, как Кили видел подобное изображение. Его мать любила такие вещи. Она заставляла его ходить на исповедь и к причастию, и упрекала за то, что он подвел ее. Она имела обыкновение молиться деве Марии, ощущая особую близость к Богоматери как к другой разочарованной женщине, которая знала печаль матери.

— Сука! — громко сказал Кили, глядя на одетую в синее статую. — Сука!

Он ненавидел свою мать так же, как он ненавидел церковь. Хуанита разделяла презрение Кили к церкви, но Хуанита была возлюбленной другого человека. Возможно, она всегда была возлюбленной другого человека. Она спала с Лупом и Бог знает со сколькими другими мужчинами, в то время как Кили собирался сделать ее графиней и хвастаться ее красотой во всех больших столицах Европы. Слезы текли по его щекам, когда он думал об ее предательстве и об оскорблении от руки капитана Шарпа. Это последнее воспоминание внезапно пробудило в нем ярость.

— Сука! — закричал он на Деву Марию. Он встал и швырнул пустую флягу в ее статую позади алтаря. — Сука и шлюха! — крикнул он, когда фляга отскочила, не причинив вреда, от синей одежды Девственницы.

Женщины закричали. Священник бежал к его Светлости, но остановился в ужасе, потому что Кили вытащил пистолет из кобуры. Щелчок взводимого курка отозвался гулким эхом под сводами церкви.

— Сука! Лживая, продажная, ворующая, двуличная, прокаженная сука! — Слезы текли по его щекам, когда он нацелил пистолет.

— Нет! — умолял священник; женские вопли заполнили церковь. — Пожалуйста! Нет! Думайте о деве Марии, пожалуйста!

Кили обернулся к священнику.

— Называете ее девственницей, не так ли? Вы думаете, что она была девственницей после того, как легионы прошли через Галилею? — Он дико рассмеялся, затем отвернулся к статуе. — Ты сучья шлюха! — закричал он, снова поднимая пистолет. — Ты грязная сучья шлюха!

— Нет! — крикнул священник в отчаянии.

Кили потянул спусковой крючок.

Тяжелая пуля прошла через его нёбо и на выходе вырвала из черепа кусок размером с ладонь. Кровь и мозг расплескались столь же высоко, как диадема из звезд Девственницы, но ни одна капля не попала на одежды Мадонны. Вместо этого она забрызгала ступени алтаря, погасила несколько свечей и потекла вниз к нефу. Мертвое тело Кили упало, его голова представляла собой жуткую мешанину крови, мозга и кости.

Крики в церкви постепенно затихали, заглушаемые грохотом колес на улице, где все больше пушек двигались на восток.

Навстречу французам. Которые пришли, чтобы отвоевать Португалию и разбить наглых британцев на узком мосту через Коа. 

Часть вторая

Глава 7

 Real Compania Irlandesa располагалась биваком на плато к северо-западу от Фуэнтес-де-Оньоро. Деревня перекрывала самую южную дорогу, ведущую от Сьюдад Родриго к Алмейде, и к ночи армия Веллингтона заняла деревню, которой теперь предстояло стать полем боя. Утренний туман скрывал поля с восточной стороны, где сосредотачивалась французская армия, в то время как на плато силы Веллингтона в тумане образовали хаотичное скопление войск, лошадей и фургонов. Артиллерийский парк был выставлен на восточном гребне плато, стволы орудий направлены через ручей Дос Касас, который очерчивал передовую линию армии.

Донахью нашел Шарпа, который скашивал глаза на осколок зеркала, пытаясь сам подстричь волосы. Сбоку и спереди стричь было достаточно легко, трудность как всегда представлял тыл.

— Точно так же, как на военной службе, — сказал Шарп.

— Вы слышали о Кили? — Донахью, внезапно ставший командиром Real Compania Irlandesa, проигнорировал шутовской комментарий Шарпа.

Шарп отрезал клок волос, нахмурился и попытался возместить убыток, отрезая с другой стороны, но это только ухудшило положение.

— Прострелил себе башку, как я слышал.

Донахью вздрогнул от грубости Шарпа, но не выразил протеста.

— Я не могу понять, как он мог сделать такое, — сказал он вместо этого.

— Слишком много гордости, недостаточно ума. По мне так все чертовы аристократы таковы. Это самые тупые чертовы ножницы!

Донахью нахмурился.

— Почему у вас нет слуги?

— Не могу позволить себе этого. Кроме того, я всегда заботился о себе сам.

— И сами стригли волосы?

— Есть одна симпатичная бабенка среди солдатских жен, которая обычно стрижет меня… — сказал Шарп.

Увы, Салли Клейтон, как и остальная часть Южного Эссекса, была далеко. Южный Эссекс понес за войну слишком много потерь, чтобы служить в боевых порядках, и теперь нес караульную службу на складах португальской армии и таким образом не участвовал в сражении с маршалом Массена, шедшим, чтобы освободить Алмейду и отрезать британцев при отступлении через Гоа.

— Отец Сарсфилд хоронит Кили завтра, — сказал Донахью.

— Отец Сарсфилд может многих из нас похоронить завтра, — сказал Шарп. — Если нас похоронят вообще. Вы когда-либо видели поле боя спустя год после сражения? Оно походит на свалку. Черепа разбросаны словно булыжники, и всюду обглоданные лисами кости. К черту все это! — резко сказал он, нанеся своим волосам последний ужасный урон.

— Кили не может даже быть похоронен на кладбище. — Донахью не хотел думать о поле боя этим зловещим утром. — Потому что это было самоубийство.

— Немногие солдаты обретут надлежащую могилу, — сказал Шарп. — Так что я не буду горевать о Кили. Нам повезет, если каждый из нас получит глубокую яму в земле, не говоря уж о надгробном камне. Дэн! — крикнул он Хагману.

— Сэр?

— Твои чертовы ножницы совершенно тупые.

— Точил их вчера вечером, сэр, — отвечал Хагман терпеливо. — Это напоминает мне отца, сэр: он всегда говорил, сэр, что только плохой рабочий обвиняет свой инструмент, сэр.

Шарп швырнул ножницами в Хагмана, затем стряхнул клочья волос с рубашки.

— Вы в более безопасном положении без Кили, — сказал он Донахью.

— Чтобы охранять склад боеприпасов? — с горечью возразил Донахью. — Уж лучше бы мы оставались в Мадриде.

— Чтобы считаться предателями? — спросил Шарп, надевая куртку. — Слушайте, Донахью: вы живы, а Кили нет. У вас есть своя отличная рота, чтобы командовать. Что с того, если вы охраняете боеприпасы? Вы думаете, что это не важно? Что случится, если прорвутся лягушатники?

Донахью не подбодрило мнение Шарпа.

— Мы — сироты, — сказал он жалостливо. — Никого не заботит, что случится с нами.

— Почему вы хотите, чтобы кто-то заботился? — спросил Шарп прямо. — Вы — солдат, Донахью, не ребенок. Вам дали саблю и пистолет, чтобы вы могли постоять за себя, а не ждать, что другие позаботятся о вас. Но при этом о вас действительно заботятся. Они заботятся достаточно, чтобы отправить всю вашу роту в Кадис, и я забочусь достаточно, чтобы сказать вам, что у вас есть два выхода. Вы можете отправиться в Кадис опозоренным, с вашими солдатами, знающими, что они опозорены, или вы можете возвратиться, сохранив свою честь. Вам решать, но я знаю, что выбрал бы я.

Донахью впервые услышал о предстоящей отправке Real Compania Irlandesa в Кадис, и он нахмурился, пытаясь понять, говорит ли Шарп всерьез.

— Вы уверены насчет Кадиса?

— Конечно я уверен, — сказал Шарп. — Генерал Вальверде дергает за ниточки. Он не думает, что вы должны были быть здесь вообще, так что теперь вас отправят прочь, чтобы вы присоединились к остальной части испанской армии.

Донахью переваривал новости в течение нескольких секунд, затем кивнул с одобрением.

— Хорошо! — воскликнул он с энтузиазмом. — Они должны были послать нас туда с самого начала. — Он отхлебнул чай из своей кружки и поморщился, недовольный вкусом. — А что будет с вами теперь?

— Мне приказано оставаться с вами, пока кто-нибудь не прикажет мне отправиться куда-нибудь в другое место, — сказал Шарп. Он не хотел признаваться, что находится под следствием, — не потому что стыдился своего поведения, но потому что не хотел ничьего сочувствия. Суд был сражением, в котором он примет участие, когда придет время.

— Вы охраняете боеприпасы? — Донахью казался удивленным.

— Кто-то же должен, — сказал Шарп. — Но не волнуйтесь, Донахью, они уберут меня от вас прежде, чем вас отправят в Кадис. Вальверде не захочет видеть меня там.

— Так что мы делаем сегодня? — спросил Донахью нервно.

— Сегодня, — сказал Шарп, — мы исполняем свой долг. Есть пятьдесят тысяч лягушатников, исполняющих свой, и где-то на холмах, Донахью, их долг и наш долг вступят в кровавое столкновение.

— Это будет тяжело, — сказал Донахью — не совсем утвердительно, но и не совсем в виде вопроса.

Шарп почувствовал его нервозность. Донахью никогда не участвовал в большом сражении, и любой человек, каким храбрым бы он ни был, не может быть спокойным в ожидании.

— Это будет тяжело, — согласился Шарп. — Грохот — хуже всего и пороховой дым, но всегда помните одну вещь: это столь же тяжело для французов. И я скажу вам еще одно. Я не знаю, почему, и возможно это — только мое воображение, но лягушатники всегда ломаются раньше чем мы. Как раз в то самое время, когда вы думаете, что не сможете продержаться ни минуты, считайте до десяти — и когда вы досчитаете до шести, проклятые лягушатники бросятся наутек и уберутся прочь. А теперь смотрите: вот идут наши неприятности.

Неприятности предстали в виде худого, высокого майора в очках в синем мундире королевской артиллерии. Он нес пачку бумаг, которая разлеталась по мере того, как он пытался найти какой-то особенный документ среди остальных. Ненужные бумаги подбирали двое возбужденных рядовых в красных мундирах — у одного из них рука была на грязной перевязи, другой опирался на костыль. Майор махнул рукой Шарпу и Донахью, выпустив на волю очередную порцию бумаг.

— Проблема в том, — начал майор, даже не озаботившись представиться, — что у всех подразделений есть собственные склады боеприпасов. Или то, или другое, сказал я, решайте! Но нет! Подразделения должны быть независимы! Что оставляет нас, как вы понимаете, с центральным складом. Так они это называют, хотя, видит Бог, он редко находится в центре и, конечно же, так уж заведено, что нам никогда не говорят, какие запасы есть в подразделениях. Они требуют больше, мы уступаем, и внезапно не остается ничего. Вот в чем проблема. Остается только надеяться и молиться, чтобы у французов все шло еще хуже. Это чай? — Майор, у которого был ярко выраженный шотландский акцент, разглядывал с надеждой кружку в руке Донахью.

— Да, сэр, — сказал Донахью, — но грязный.

— Позвольте мне попробовать, прошу вас… Спасибо. Поднимите ту бумагу, Магог, генеральное сражение может зависеть от этого. Гог и Магог, — представил он двух несчастных рядовых. — Гог лишен руки, Магог — ноги, и оба — жулики из Уэльса. Вместе они — полтора валлийца, и трое нас, или два с половиной, если быть точным, составляют весь личный состав центрального склада. — Майор внезапно улыбнулся. — Александр Таррант, — представился он. — Майор артиллерии, но придан штату генерал-квартирмейстера. Я считаю себя помощником помощника помощника генерал-квартирмейстера, а вы, полагаю, новые помощники помощника помощника помощника генерал-квартирмейстера? Что означает, что Гог и Магог теперь — помощники помощников помощника помощника помощника генерал-квартирмейстера. Понижены в должности, клянусь Богом! Так им никогда не сделать карьеру. Этот чай восхитителен, хоть и холодный. Вы, должно быть, капитан Шарп?

— Да, сэр.

— Честь, Шарп, от всего сердца, настоящая честь. — Таррант протянул руку, выпустив на волю целую кипу бумаг. — Наслышан о дикой птичке, Шарп, и признаюсь, что был весьма впечатлен. — Шарп потребовалось полсекунды, чтобы понять, что Таррант говорил об орле, которого Шарп захватил в Талавере, но прежде, чем он мог ответить, майор уже говорил снова. — а вы, должно быть, Донахью из королевской гвардии? Клянусь собственной душой, Гог, мы находимся в компании высокопоставленных лиц! Сегодня вам придется следить за своими манерами!

— Рядовой Хью, сэр, — представился Гог Шарпу, — а это — мой брат. — Он указал здоровой рукой на Магога.

— Братья Хью, — объяснил Таррант, — были ранены на службе отечеству и сосланы ко мне в рабство. До настоящего времени, Шарп, они были единственной охраной склада боеприпасов. Гог пнул бы злоумышленников, а Магог замахнулся бы костылем. После того, как они выздоровеют, они, конечно, вернутся в строй, и мне выделят еще больше калек, чтобы охранять порох и ядра. Но не сегодня, Донахью, сегодня у меня есть ваши прекрасные солдаты. Позвольте мне объяснить вам ваши обязанности!

Обязанности были не слишком обременительными. Центральный склад был тем местом, куда подвергшиеся нападению дивизии, бригады или даже батальоны могли послать за дополнительным количеством боеприпасов. Пестрая компания кучеров Королевского корпуса фургонов, усиленная погонщиками мулов из местного населения, была в состоянии доставлять патроны пехоте, в то время как артиллерия обычно выделяла собственный транспорт. Трудность его работы, по словам Тарранта, была в том, чтобы решить, чьи запросы сделаны наобум, а чьи являются неотложными.

— Я предпочитаю не тратить запасы, — объяснил шотландец, — до последней возможности. Любой подающий заявку на боеприпасы в первые несколько часов или уже побежден или просто напуган. Считается, что в этих бумагах сведения о запасах в подразделениях, хотя один только Бог знает, насколько они точны. — Он протянул бумаги Шарпу, но не отдал, словно боялся, что Шарп перепутает их. — Наконец, конечно, — Таррант продолжал, — всегда есть проблема с доставкой боеприпасов. Кучера могут оказаться… — он сделал паузу, ища слово. — …трусами! — выпалил он наконец, затем нахмурился, недовольный строгостью своего суждения. — Не все, конечно, и некоторые из них просто замечательно смелы, но это зависит от обстоятельств. Возможно, господа, когда битва станет кровавой, я мог бы положиться на ваших солдат, чтобы укрепить храбрость кучеров? — Он спрашивал нервно, как если бы ожидал, что Шарп или Донахью могут отказаться. Когда ни один не высказал возражений, он улыбнулся. — Хорошо! Хорошо, Шарп, возможно, вы хотели бы изучить обстановку? Нельзя посылать боеприпасы, не зная, куда их везти.

Предложение давало Шарп временную свободу. Он знал, что и его, и Донахью просто убрали в сторону как неугодных, и что Тарранту не нужен ни один из них, однако впереди был бой, и Шарп хотел изучить поле боя как можно лучше.

— Потому что если дела пойдут плохо, Пат, — сказал он Харперу, когда они вдвоем шли к батареям на гребне затянутого туманом плато, — мы окажется в самой гуще всего этого. — Они взяли с собой свое оружие, но оставили вещмешки и шинели на зарядных ящиках.

— И все равно странно, — сказал Харпер, — когда не никакого настоящего дела.

— Проклятые лягушатники могут подумать, что мы тут при деле, — сказал Шарп строго. Два человека стояли среди британских пушек, обращенных дулами к востоку, навстречу восходящему солнце, тепло которого заставляло туман подниматься над ручьем Дос Касас. Этот ручей тек на юг вдоль подножья высокого, с плоской вершиной, горного хребта, где стояли Шарп и Харпер, — хребта, который перегораживал французам путь к Алмейде. Французы обрекли бы себя на самоубийство, атакуя непосредственно через ручей, вынужденные карабкаться по крутому откосу горного хребта навстречу британским пушкам, но для предотвращения этого маловероятного самоубийства им оставались бы только два других маршрута к осажденному гарнизону в Алмейде. Один вел на север вокруг горного хребта, но эта дорога была перегорожена все еще внушительными руинами форта Концепсьон, и Веллингтон решил, что Массена изберет южную дорогу, которая ведет через Фуэнтес-де-Оньоро.

Деревня лежала там, где горный хребет спускался к широкой, болотистой равнине, над которой сейчас распадался и таял утренний туман. Дорога от Сьюдад Родриго вела прямиком через эту равнину — туда, где был брод через Дос Касас. После ручья дорога поднималась на холм между деревенскими хижинами, чтобы, достигнув плато, разветвиться на две дороги. Одна дорога вела к Алмейде — примерно в двенадцати милях к северо-западу, другая — к Кастелло Бом и губительно узкому мосту через глубокое ущелье Коа. Если французы хотят достигнуть из этих двух дорог, чтобы доставить припасы в осажденный город и оттеснить красные мундиры к бутылочному горлышку узкого моста, то они должны сначала преодолеть крутые деревенские улочки Фуэнтес-де-Оньоро, где стоял объединенный гарнизон красных мундиров и зеленых курток.

Горный хребет и деревня ставили противника перед необходимостью лезть в гору, но была вторая и намного более привлекательная для французов возможность. Вторая дорога вела на запад через равнину к югу от деревни. Та вторая дорога пересекала равнину и вела к проходимым бродам через Коа. Те броды были единственным местом, где Веллингтон мог надеяться переправить свои пушки, фургоны и раненных, если бы он был вынужден отступить в Португалию, и если французы будут угрожать обойти Фуэнтес-де-Оньоро с фланга обходным маневром через южную равнину, тогда Веллингтону придется спуститься с плато, чтобы защитить свой запасной выход. Если он не захочет спускаться с высот, тогда он лишится единственного безопасного маршрута через Коа. Такое решение позволит французам перерезать южные дороги, что обречет армию Веллингтона на победу или уничтожение. Это был выбор, который Шарп не хотел бы делать самостоятельно.

— Боже, спаси Ирландию! — сказал Харпер внезапно. — Вы только посмотрите на это!

Шарп смотрел на юг — на те заманчиво плоские луга, которые предлагали такой легкий маршрут мимо фланга Фуэнтес-де-Оньоро, — но теперь он перевел взгляд на восток — туда, куда смотрел Харпер.

Там, где растаял туман, где видны были длинные, темные рощи пробковых дубов и среди них островки горного дуба, где светлая полоса дороги выходила из-под темных деревьев, появлялась армия. Люди Массена, должно быть, расположились биваком за деревьями, и дым их утренних костров смешивался с туманом, поднимаясь к облакам, но теперь, в мрачно угрожающей тишине, французская армия выходила на открытую на равнину, которая лежала напротив деревни.

Некоторые из британских артиллеристов подбежали к пушкам и начали разворачивать орудия так, чтобы их стволы были нацелены на место, где дорога выходила из-за деревьев, но артиллерийский полковник уже бежал вдоль линии и приказывал расчетам не открывать огня.

— Пусть подойдут ближе! Не стрелять! Дайте посмотреть, где они размещают свои батареи! Не тратьте впустую порох. Доброе утро, Джон! Рад видеть вас снова! — приветствовал полковник знакомого, затем коснулся шляпы, вежливо приветствуя двум незнакомых стрелком.

— У вас, ребята, сегодня будет трудный день, я не сомневаюсь.

— У вас тоже, полковник, — сказал Шарп.

Полковник побежал дальше, и Шарп снова посмотрел на восток. Он вытащил свою подзорную трубу и положил ее для лучшей опоры на пушечное колесо.

Французская пехота формировалась в линию на опушке позади развертывающихся батарей французской артиллерии. Волов и лошадей, запряженных в пушки, уводили назад под прикрытие дубов, в то время как артиллерийские расчеты поднимали чрезвычайно тяжелые орудийные стволы и переводили их из транспортного положения в боевое, кувалдами загоняя цапфы в гнезда на лафетах. Другие артиллеристы выкладывали боеприпасы возле пушек: пушечные ядра и пороховые заряды в парусиновых мешках.

— Похоже, мощные заряды, — сказал Шарп Харперу. — Они будут стрелять по деревне.

Британские артиллеристы около Шарпа делали свои собственные приготовления. Их боеприпасы представляли собой смесь пушечных ядер и шрапнели. Пушечное ядро — это просто твердый чугунный шар, летящий сквозь ряды наступающей пехоты, в то время как шрапнель — британское секретное оружие, единственный артиллерийский снаряд, который никакая другая нация еще не училась делать. Это полый железный шар, заполненный мушкетными пулями, упакованными вокруг небольшого порохового заряда, который поджигается при помощи запальной трубки. Когда порох взрывается, взрыв разрушает наружную оболочку и разбрасывает мушкетные пули смертоносным веером. Чтобы должным образом использовать шрапнель, она должна взрываться прямо над наступающей пехотой, и секрет этого ужасного результата — в запальной трубке. Запальные трубки делались из дерева или из пустотелого тростника, заполнялись порохом и снаружи делали отметки времени горения, соответствующие половине секунды. Трубку обрезали на нужную длину, затем вставляли в снаряд, и она поджигалась взрывом основного порохового заряда, однако если трубку оставить слишком длинной, снаряд благополучно пролетит над головами противника, а если обрезать слишком коротко — взорвется преждевременно. Сержанты-артиллеристы резали запальные трубки на куски разной длины и раскладывали их по кучкам боеприпасов, предназначенных для стрельбы на различные дистанции. У одних снарядов трубки были длиной более половины дюйма, что обеспечивало задержку взрыва пока снаряд не пролетит тысячу сто ярдов, в то время как самые короткие запальные трубки были едва ли длиннее одной пятой дюйма — они подожгут заряд на расстоянии шестисот пятидесяти ярдов. Как только пехота противника окажется на такой дистанции, артиллеристы станут использовать только ядра, а после того, как французы подойдут на триста пятьдесят ярдов, пушки будут заряжать канистрами: оловянными цилиндрами, заполненными мушкетными пулями, которые разлетаются широко от самого дульного среза, потому что тонкое олово при выстреле разваливается на мелкие куски.

Эти пушки будут стрелять вниз по склону и через ручей, чтобы французская пехота была по возможности уничтожена до того, как сумеет подойти близко. И эта пехота уже формировала свои колонны. Шарп попытался сосчитать орлов, но штандартов было слишком много и движение среди солдат были слишком оживленным, так что было трудно сосчитать точно.

— По крайней мере дюжина батальонов, — сказал он.

— А где другие? — спросил Харпер.

— Бог знает, — сказал Шарп. Во время его разведки с Хоганом накануне ночью он прикинул, что французы совершают марш к Алмейде по крайней мере восьмьюдесятью пехотными батальонами, но он мог видеть только ничтожную часть того войска, что формировало атакующие колонны на опушке дальнего леса. — Двенадцать тысяч человек? — предположил он.

Последний туман растаял над деревней, и тут же французы открыли огонь. Первые выстрелы прозвучали вразброд — специально для того, чтобы командир каждого расчета мог наблюдать падение своего ядра и внести поправки в наводку орудия. Первая пушка дала недолет, затем ядро перепрыгнуло через несколько домов и обнесенные оградой сады на противоположном берегу, чтобы проломить черепичную крышу дома где-то посредине склона, на котором располагалась деревня. Грохот выстрела донесся до них уже после того, как обрушилась черепица и полетели щепки от балок. Второе ядро врезалось в яблоню на восточном берегу ручья и взметнуло маленькое облако белых лепестков прежде чем срикошетировало в воду, но следующие несколько выстрелов были нацелены правильно, и ядра били по домам в деревне. Британские артиллеристы выразили сдержанное одобрение мастерством артиллеристов противника.

— Интересно, что за бедняги обороняют деревню, — сказал Харпер.

— Пойдем и узнаем.

— Я, честно говоря, не сильно интересуюсь, сэр, — возразил Харпер, но последовал за Шарпом вдоль гребня плато. Возвышенность кончалась как раз перед деревней, где плато поворачивало под прямым углом к западу в направлении холмов. В месте изгиба, непосредственно выше деревни, высились два скалистых холма, на одном из которых была построена деревенская церковь с неряшливым гнездом аиста на колокольне. Кладбище при церкви занимало обращенный к востоку склон между церковью и деревней, и стрелки прятались позади могильных камней и покосившихся памятников, а так же среди камней второго скалистого холма. Между двумя холмами, в узкой седловине, где почва заросла желтой амброзией и где дорога на Алмейду шла вверх после того, как огибала кладбище, несколько штабных офицеров сидели на лошадях и наблюдал французскую канонаду, которая начала затягивать перспективу грязными облаками дыма, которые поднимались каждый раз, когда пролетало пушечное ядро. Ядра безжалостно громили деревню, разбивая черепицу и разваливая солому, раскалывая балки и обрушивая стены. Звуки орудийного огня далеко разносились в теплом весеннем воздухе, и все же здесь, на высоте над Фуэнтес-де-Оньоро, казалось, что сражение за деревню идет где-то далеко.

Шарп повел Харпера в обход группы штабных офицеров.

— Носатый там, — объяснил он Харперу, — и я не хочу, чтобы он заметил меня.

— На плохом счету у него, не так ли?

— Хуже не бывает, Пат. Я жду проклятой следственной комиссии. — Шарп не желал признаться Донахью, но Харпер был другом, и он рассказал ему все как есть, не в силах скрыть горечь, которую он испытывал. — Что я должен был сделать, Пат? Оставить этих насильников в живых?

— Что суд сделает с вами?

— Бог знает. В худшем случае? Отправят в трибунал и выкинут меня из армии. В лучшем случае? Разжалуют в лейтенанты. И тогда мне конец. Они назначат меня снова кладовщиком, прикажут составлять проклятые ведомости на проклятом складе, где я сопьюсь до смерти.

— Но они должны доказать, что вы расстреляли тех педерастов! Боже храни Ирландию, но ни один из нас не скажет ни слова. Иисус, я убью любого, кто скажет иначе!

— Но есть другие, Пат. Рансимен и Сарсфилд.

— Они ничего не скажут, сэр.

— Может быть, слишком поздно в любом случае. Проклятый генерал Вальверде знает — и это все, что имеет значение. Он всегда может вонзить нож мне в спину, а я ничего не могу поделать с этим.

— Можно пристрелить ублюдка, — сказал Харпер.

— Он никогда не бывает один, — сказал Шарп. Он уже думал о том, чтобы застрелить Вальверде, но сомневался, что у него будет такая возможность. — К тому же Хоган считает, что проклятый Луп может прислать официальную жалобу!

— Это несправедливо, сэр.

— Да, Пат, несправедливо, но этого еще не случилось, и сегодня в Лупа может попасть ядро. Но ни слова никому, Пат. Я не хочу, чтобы половина проклятой армии обсуждала это.

— Я буду молчать, сэр, — пообещал Харпер, хотя он не мог вообразить, что новость не станет достоянием армию. И еще он не мог вообразить, что кто-то может считать, что ради того, чтобы свершилось правосудие, нужно принести в жертву офицера за то, что он расстрелял двух французских ублюдков. Он следовал за Шарпом между двумя фургонами и сидевшими на земле пехотинцами. Шарп узнал бледно-зеленую отделку 24-го Варвикского полка, а рядом с ними — килты и шапочки горцев 79-го. Волынщики горцев играли дикую мелодию в сопровождении барабанов, пытаясь заглушить грохот французской канонады. Шарп предположил, что эти два батальона оставлены в резерве, который бросят на улицы Фуэнтес-де-Оньоро, если французы добьются успеха в завоевании деревни. Третий батальон присоединялся к резервной бригаде как раз тогда, когда Шарп повернул туда, откуда доносились звуки бьющейся черепицы и обрушенных камней.

— Здесь направо, — сказал Шарп. Он выбрал тропинку, которая вела вдоль южной стены кладбища. Тропинка была проложена по крутизне, вероятно ее протоптали козы, так что стрелкам пришлось хвататься руками, чтобы удержаться на самом крутом склоне, когда они преодолевали последние несколько ярдов до переулка, где их приветствовал внезапно возникший напуганный красный мундир с направленным на них мушкетом.

— Погоди стрелять, парень! — крикнул Шарп. — Любой, кто придет с этой стороны, вероятно, на нашей стороне, а если нет — значит вы в беде.

— Простите, сэр, — сказал парнишка и присел, когда обломки черепицы просвистели над головой. — Уж больно здорово они палят, сэр, — добавил он.

— Будешь волноваться, парень, когда они перестанут палить, — сказал Шарп, — потому что это означает, что их пехота наступает. Кто тут главный?

— Не знаю, сэр. Если только не сержант Паттерсон…

— Сомневаюсь относительно этого, парень, но все равно спасибо. — Шарп добежал до конца переулка, заскочил в боковую улочку, упиравшуюся прямо в другую улицу, проскочил вниз по крутой каменной лестнице со сломанными ступенями и оказался на главной улице, которая извивалась вниз по холму. Пушечное ядро упало в центре улицы в тот самый миг, когда он упал за навозной кучей. Ядро пропахало полосу каменистого грунта, затем подпрыгнуло и врезалось в крытый соломой коровник, в то время как от попадания другого ядра через улицу полетели обломки балок. Все новые и новые ядра крушили дома — похоже, французские артиллеристы круто взялись за дело. Шарп и Харпер нашли временное укрытие в дверном проеме; на двери были еще видны полустертые отметки мелом, сделанные квартирьерами обеих армий: одна отметка — 5/4/60 — означала, что в этом крохотном домишке были расквартированы пять стрелков 4-й роты 60-го полка, а выше ее стояла странная, перечеркнутая, как это принято у иностранцев, семерка, означающая, что семь французов останавливались на постой в этом доме, только что лишившемся крыши. Облако пыли, словно туман, стояло в том месте, где была гостиная, порванная занавеска беспомощно трепетала на ветру. Жителей деревни и их имущество увезли в армейских фургонах в соседний городок Френада, но неизбежно часть имущества сельских жителей пришлось оставить на месте. Один дверной проем был забаррикадирован детской кроваткой, в то время как возле другого пара скамеек, поставленных одна на другую, напоминали лестницу. Смешанные силы стрелков и красных мундиров обороняли деревню, они спасались от канонады, укрываясь позади самых толстых стен пустынных зданий. Каменные стены не могли остановить каждое французское пушечное ядро, и Шарп уже прошел мимо трех мертвецов, валявшихся на улице, и заметил с полдюжины раненых, медленно бредущих вверх по улице к горному хребту.

— Из какой вы части? — обратился он к сержанту, прятавшемуся позади кроватки на той стороне улицы.

— Легкая рота третьей дивизии, сэр! — ответил сержант.

— И первая дивизия! — вмешался другой голос. — Не забывай про первую дивизию!

Похоже, что армейское начальство собрало сливки двух дивизий, их застрельщиков, и поместило их в Фуэнтес-де-Оньоро. Застрельщики были самыми умными солдатами, обученными сражаться в одиночку, а эта деревня была не самым подходящим местом, где солдат можно выстроить в боевой порядок и вести залповый огонь. Это было место, пригодное для мгновенных перестрелок и уличных стычек, место, где солдаты могут оказаться вдали от офицеров и будут вынуждены драться без приказов.

— Кто здесь самый главный? — спросил Шарп сержанта.

— Полковник Вильямс из 60-го, сэр. Там, в гостинице.

— Спасибо! — Шарп и Харпер двинулись вниз вдоль улицы. Пушечное ядро прогрохотало над ними, врезавшись в крышу. Раздался и тут же умолк чей-то крик. Гостиница оказалась той самой таверной, где Шарп встретился в первый раз с El Castrador'ом и где теперь, в том же самом саду с полусгнившей виноградной лозой, он нашел полковника Вильямса и его маленький штаб.

— Вы — Шарп, не так ли? Пришли, чтобы помочь нам? — Вильямс был приветливым валлийцем из 60-го стрелкового. — Не знаю вас, — сказал он Харперу.

— Сержант Харпер, сэр.

— Такого как вы неплохо иметь при себе, чтобы прикрывать спину, сержант, — сказал Вильямс. — Чертовски шумно сегодня, а? — добавил он, имея ввиду канонаду. Он стоял на скамье, что позволяло ему смотреть через ограду и крыши расположенных ниже по склону домов. — Так что привело вас сюда, Шарп?

— Просто хочу осмотреться, чтобы знать, куда доставлять боеприпасы, сэр.

Вильямс окинул Шарп пристальным и удивленным взглядом.

— Поставили вас грузить и таскать, не так ли? По мне так это пустая трата времени для человека ваших талантов, Шарп. И я не думаю, что вы найдете много работы здесь. Мои парни все хорошо снабжены. Восемьдесят патронов на человека, две тысячи человек, и еще много патронов сложены в церкви. Иисус милосердный! — Последние слова были вызваны пушечным ядром, которое, должно быть, пролетело в каких-нибудь двух футах над головой полковника, вынудив его соскочить вниз. Ядро врезалось в дом, донесся звук падающих камней, затем внезапно наступила тишина.

Шарп насторожился. Тишина после орудийных залпов и грохота производящих разрушения пушечных ядер была пугающей. Возможно, думал он, это была просто неожиданная пауза, какая бывает в комнате, где говорящие люди вдруг разом умолкают — есть даже такое выражение: «Ангел пролетел», и, возможно ангел просквозил сквозь пороховой дым, и все французские орудия оказалось на мгновение разряженными. Шарп почти молился, чтобы пушки начали стрелять снова, но тишина все продолжалась и, продолжаясь, грозила кое-чем похуже чем канонада. Где-то в деревне кашлянул человек, где-то щелкнул взводимый курок мушкета. Лошадь ржала на горном хребте, вдали трубили трубы. В доме обрушился камень, стонал раненый. На улице французское ядро мягко катилось под гору, затем остановилось, задержанное упавшей балкой.

— Я подозреваю, что у нас скоро будет компания, господа, — сказал Вильямс. Он спустился вниз со скамьи и счищал белую пыль с потертой зеленой куртки. — Очень скоро. Отсюда ни черта не видно. Пороховой дым, сами понимаете. Хуже чем туман. — Он говорил, чтобы заполнить зловещую тишину. — Внизу у ручья, я думаю. Не уверен, что мы сможем удержать их там — недостаточно бойниц, но как только они войдут в деревню, они найдут жизнь немного потрудней. По крайней мере я надеюсь, что так. — Он кивнул приветливо Шарпу, затем пошел к двери. Его штаб двинулся следом за ним.

— Мы не остаемся здесь, сэр? — спросил Харпер.

— Посмотрим, как пойдут дела, — ответил Шарп. — Все равное нечем заняться. Ты зарядил?

— Только винтовку.

— Я бы зарядил и семистволку, — сказал Шарп. — На всякий случай.

Он начал заряжать собственную винтовку, и в это время британские пушки на горном хребте открыли огонь. Дым из орудийных стволов бил с гребня струями на шестьдесят футов, грохот перекатывался над разбитой деревней, когда ядра пролетали над ними в сторону наступающих французских батальонов.

Шарп встал на скамью, чтобы видеть темные колонны пехоты, появляющейся из облаков дыма. Первая британская шрапнель взорвалась выше и перед колоннами, каждый взрыв оставлял в воздухе клочья серо-белого дыма пополам с огнем. Ядра пробивали бреши в рядах пехотинцев, но казалось, что ни один выстрел не меняет положения. Колонны продолжали наступать: двенадцать тысяч солдат под золотыми орлами топали по равнине навстречу орудийным залпам и ждущим своей очереди мушкетам и заряженным винтовкам за ручьем. Шарп посмотрел налево и направо, но не увидел никакого другого противника кроме горстки драгун в зеленых мундирах, патрулирующих южную долину.

— Они идут прямо, — сказал он. — Никаких маневров. Просто атакуют, Пат, всей силой по деревне. Никакого движения на флангах. Похоже, они думают, что смогут просто пройти через нас. Будут двигать бригаду за бригадой, одну за другой, пока не захватят церковь. После этого они будут наступать под уклон до самой Атлантики, так что если мы не остановим их здесь, то мы не сможем остановить их нигде.

— Как скажете, сэр, больше нам ничего не остается. — Харпер закончил заряжать свою семистволку и поднял маленькую тряпичную куклу, которая валялась под садовой скамьей. У куклы было красное туловище, на которое мать нашила белые полоски крест-накрест, чтобы походило на мундир британского пехотинца. Харпер поставил куклу в нишу в стене. — Теперь ты часовой, — сказал он тряпичному солдату.

Шарп наполовину вытащил палаш и проверил острие.

— Не наточил его, — сказал он. Перед сражением он обычно отдавал наточить лезвие профессиональному оружейнику-кавалеристу, но на этот раз не было времени. Он надеялся, что это не станет дурным предзнаменованием.

— Будете просто дубасить ублюдков до смерти, — сказал Харпер и перекрестился перед тем, как дотронуться до кармана и удостовериться, что кроличья лапка на месте. Он оглянулся на тряпичную куклу и был внезапно поражен уверенностью, что его собственная судьба зависит от того, уцелеет ли кукла в нише стены. — Будь осторожен, — сказал он кукле и стал помогать судьбе, собирая камни и закрывая ими нишу, строя убежище для маленькой игрушки.

Треск — будто кто-то разрывал ситцевую ткань — возвестил о том, что британские застрельщики открыли огонь. Французские voltigeurs продвинулись на сто шагов впереди колонн, но теперь они были остановлены огнем стрелков, прячущихся среди садов и лачуг на противоположном берегу ручья. В течение нескольких минут перестрелка была яростной, но поскольку превосходящие силы voltigeurs угрожали окружить британских застрельщиков, пронзительные свистки офицеров и сержантов приказали зеленым курткам отступать через сады. Двое стрелков хромали, третьего несли двое его товарищей, но большинство оставшихся невредимыми широким потоком растеклись в лабиринте домов и переулков.

Французские voltigeurs заняли позиции позади садовой ограды на дальнем берегу ручья и начали перестреливаться с защитниками деревни. Ручей окутался с кружевным туманом порохового дыма, который сносило на юг слабым ветерком. Шарп и Харпер, все еще прятавшиеся в таверне, слышали французские барабаны, отбивающие pas de charge — ритм, который вел ветеранов Наполеона более чем через половину стран Европы, упавших к ногам захватчика, как сбитые кегли. Барабаны внезапно сделали паузу, и Шарп и Харпер инстинктивно произнесли знакомые слова вместе с двенадцатью тысячами французов:

— Vive l'Empereur!

Оба рассмеялись, и тут же барабаны начали бить снова.

Пушки на горном хребте оставили шрапнель и били пушечными ядрами в колонны, и теперь, когда главные силы войск противника почти достигли садов на восточной стороне деревни, Шарп мог видеть урон, наносимый чугунными шарами, когда они пробивали колонны и шеренги, разбрасывая солдат как окровавленные тряпки, как они подпрыгивали в лужах крови, чтобы еще раз ударить в солдатские ряды. Новые и новые снаряды пронзали бесконечные шеренги, и снова и снова и снова, упорно, без остановки французы заполняли бреши и продолжили наступать. Барабаны гремели, орлы горели на солнце так же ярко, как штыки на мушкетах передовых шеренг.

Барабаны умолкли снова.

— Vive l'Empereur! — взревела масса французов, но на сей раз последний слог прозвучал как протяжный клич атакующих, когда стройные ряды рассыпались, готовясь к нападению. Колонны не могли совершать марш в сомкнутом строю сквозь лабиринт окруженных изгородями садов на восточном берегу, поэтому пехоте было приказано разойтись и наступать россыпью через ограды и палисадники, через ручей, сквозь огонь обороны полковника Вильямса.

— Боже спаси нас, — сказал Харпер испуганно, когда французские солдаты залили весь противоположный темной волной. Они кричали на бегу, перескакивали невысокие изгороди, растаптывали весенние всходы и шлепали по мелководью.

— Огонь! — раздался крик, и мушкеты и винтовки ударили из пробитых в стенах бойниц. Вот упал француз, кровь потекла в воду. Другой упал на мостике — и его просто спихнули в ручей солдаты, напирающие сзади. Шарп и Харпер стреляли от сада возле таверны, их пули летели над низкими крышами и врезались в массу нападавших, которые были теперь защищены от артиллерии на горном хребте самой деревней.

Первые французские нападавшие прорвались к восточной окраине деревни. Штыки столкнулись со штыками. Шарп видел, как француз появился на стене, затем спрыгнул в невидимый отсюда двор. Еще несколько французов вслед за ним перелезло через стену.

— Штыки примкнуть, Пат, — приказал Шарп и выхватил палаш из ножен, а Харпер примкнул штык-нож к стволу винтовки. Они вышли через калитку и побежали по главной улице, но путь им преградили два ряда красных мундиров, которые ждали с заряженными мушкетами и примкнутыми штыками. В двадцати ярдах вниз по улице было еще больше красных мундиров, которые стреляли из-за кустарной баррикады — сваленных в кучу оконных ставней, дверей, веток и пары реквизированных ручных тележек. Баррикада дрожала от давивших с той стороны французов, и каждые несколько секунд ствол мушкета проникал сквозь завал и изрыгал огонь, дым и пулю в обороняющихся.

— Готовьтесь размокнуть ряды! — выкрикнул лейтенант красных мундиров. Ему с виду было приблизительно восемнадцать лет, но его голос жителя западного побережья был твердым. Он кивнул, приветствуя Шарпа, затем снова оглянулся на баррикаду. — Держитесь, парни, держитесь!

Шарп видел, что еще не скоро ему понадобится палаш, поэтому вложил его в ножны и перезарядил винтовку. Он скусил патрон и, держа пулю во рту, отвел курок на один щелчок, поставив на полувзвод, и опустил защитную скобу курка. Он чувствовал резкий, соленый вкус пороха в рту, когда высыпал часть пороха на затравочную полку. Держа патрон с оставшимся порохом в одной руке, другой рукой он поднял скобу, запирая затравку на полке, затем опустил окованный медью приклад приправленной винтовки на землю. Всыпал остальную часть пороха из патрона в дуло, а сверху всунул пустую обертку из вощеной бумаги, служащую пыжом, и нагнулся, чтобы выплюнуть пулю в дуло. Он выдернул левой рукой шомпол, вставил его головку в ствол и протолкнул пыж и пулю до упора. Вытащил шомпол, перевернул и дал ему упасть на место сквозь кольца-держатели, затем подбросил винтовку левой рукой, поймал ее под замком правой и отвел курок до второго щелчка — теперь оружие было взведено и готово стрелять. Ему потребовалось двенадцать секунд, и он не думал о том, что он делает и даже не смотрел на винтовку, когда заряжал ее. Этот прием был основой его ремесла, необходимым навыком, который должен был освоить каждый новичок, а затем повторять и повторять, пока он не станет второй натурой. Когда Шарп был шестнадцатилетним рекрутом, ему снилось, как он заряжает мушкет. Его заставляли делать это снова и снова, пока ему не надоела до смерти тренировка и он был готов плевать в сержантов, которые заставляли его делать это раз за разом, но однажды дождливым днем во Фландрии ему пришлось делать это в бою, и неожиданно он порвал патрон, потерял шомпол и забыл всыпать затравку на полку. Каким-то чудом он уцелел в том бою, и после этого он тренировался до тех пор, пока наконец он не мог делать это не думая. Это был тот самый навык, которого он добивался от солдат Real Compania Irlandesa во время их злосчастного пребывания в форте Сан Исирдо.

Теперь, пока он наблюдал, как обороняющиеся отступают от полуразрушенной баррикады, он вдруг задался вопросом, сколько раз он заряжал ружье. Однако у него не было в запасе времени, чтобы попытаться ответить: защитники баррикады бежали вверх по улице, и слышен был победный клич французов, раскидавших в стороны остатки препятствия.

— Разомкнуть ряды! — крикнул лейтенант, и две шеренги солдат послушно разомкнули ряды от центра, чтобы пропустить поток оборонявших баррикаду. По крайней мере три тела в красном остались на улице. Раненый согнулся и упал в дверной проем, затем капитан с красным лицом и седыми бакенбардами пробежал в просвет и крикнул солдатам, чтобы сомкнули ряды.

Шеренги сомкнулись снова.

— Первая шеренга на колено! — приказал лейтенант, когда две шеренги снова перегородили улицу. — Ждите! — приказал он, и на сей раз его голос дрогнул от нервного напряжения. — Ждите! — приказал он более твердо, затем вытащил саблю несколько раз взмахнул узким лезвием. Он нервно сглотнул, видя как французы наконец прорвались через преграду и бегут вверх по холму с примкнутыми штыками.

— Огонь! — крикнул лейтенант, и двадцать четыре мушкета выстрелили залпом, так что улицу заволокло дымом. Кто-то закричал. Шарп выстрелил из винтовки и услышал звук выстрела, отличающийся от выстрела из мушкета.

— Передняя шеренга встать! Бегом… марш!

Дым рассеялся и стали виды с полдюжины трупов в синих мундирах, лежащих на мостовой и на обочинах. Разорванная подкладка горела в нескольких местах, словно свечи. Противник быстро отступил под угрозой штыков, но уже новая масса синих мундиров появилась на дальнем краю деревни.

— Я готов, Поллард! — раздался голос позади Шарпа, и лейтенант, слыша это, остановил своих солдат.

— Назад, парни! — приказал он, и две шеренги, неспособные противостоять новой массе противника, сломали строй и отступили в гору. Новые наступающие зарядили мушкеты, и некоторые остановились, чтобы прицелиться. Харпер дал залп из своей семистволки и побежал вслед за Шарпом вверх по холму, между тем как дым от его мощного оружия расплывался между домами.

Капитан с седыми бакенбардами сформировал новую линию обороны, которая открылась, чтобы пропустить людей лейтенанта. Лейтенант построил своих солдат в две шеренги в нескольких шагах позади людей капитана и приказал своим красным мундирам перезарядить мушкеты. Шарп перезаряжал вместе с ними. Харпер, зная, что у него нет времени, чтобы перезарядить семистволку, забросил ее на спину и выплюнул пулю в дуло винтовки.

Барабаны все еще били pas de charge, в то время как на горном хребте позади Шарпа волынки пытались заглушить их гром своей дикой музыкой. Орудие на горном хребте все еще стреляло, по-видимому посылая шрапнель в сторону французских артиллеристов. Маленькая деревня пропахла пороховым дымом, всюду гремели выстрелы из мушкетов и им отозвались крики солдат и стоны раненых.

— Огонь! — приказал капитан, и его люди дали залп вдоль улицы. Им ответил французский залп. Противник решил использовать свою огневую мощь, а не пытаться прорвать оборону, и капитан знал, что эту схватку он проиграет. — Ближе ко мне, Поллард! — крикнул он, и молодой лейтенант повел своих людей на соединение с силами капитана.

— Огонь! — крикнул Поллард, потом издал какой-то мяукающий звук, который был мгновенно заглушен залпом его мушкетов. Лейтенант качнулся назад, пятно крови возникло на белых отворотах его изящного сюртука. Он покачнулся снова и выронил саблю, которая брякнула по ступеньками.

— Забери его, Пат, — сказал Шарп. — Встретимся наверху у кладбища.

Харпер поднял лейтенанта, как если бы он был ребенком, и побежал вверх по улице. Красные мундиры перезаряжали, их шомпола взлетали выше их темных киверов и падали снова. Шарп ждал, чтобы дым рассеялся и искал офицера противника. Он увидел усатого француза с саблей, прицелился, выстрелил и ему показалось, что усач упал, но дым не давал отчетливо видеть, и тут большая группа атакующих французов заполнила улицу.

— В штыки! — приказал капитан.

Один красный мундир двинулся в обратном направлении. Шарп схватил его плечо и пихнул назад в шеренгу. Он повесил винтовку на плечо и снова выхватил палаш. Французская атака застопорилась перед лицом недрогнувших рядов и грозных стальных штыков, но капитан знал, что враг превосходит его в огневой мощи и в численности.

— Отходим! — приказал он. — Медленно и твердо!! Если мушкеты заряжены, парни, дайте залп.

Дюжина мушкетов выстрелила, но по крайней мере вдвое больше французов ответили на залп, и шеренги капитана, казалось, закачались, как кегли, в которые попал шар. Шарп теперь заменял сержанта, удерживая задние ряды на месте, но он также посматривал назад, где смесь красных мундиров и зеленых курток разбегалась беспорядочно по переулкам. Их поспешное отступление означало, что французы были недалеко позади них, так что через минуту-другую, подумал Шарп, маленькая рота капитана может быть отрезана.

— Капитан! — закричал он и указал со своим мечом, когда тот посмотрел на него.

— Назад, парни, назад! — Капитан мгновенно оценил опасность. Его люди поворачивались и бежали по улице. Некоторые помогали товарищам, некоторые бежали сломя голову в поисках безопасного места, но большинство держались вместе и присоединились к большему скоплению британских войск на мощеной площади в центре деревни. Вильямс держал три запасных роты в еще не поврежденных домах в верхнем конце деревни, и эти солдаты теперь спустились вниз, чтобы остановить угрожающий поток французов.

Французы вырвались из переулка, едва рота прошла мимо него. Красный мундир упал под ударом штыка, капитан рубанул саблей и рассек лицо француза. Здоровенный французский сержант замахнулся прикладом в капитана, но Шарп ткнул его в лицо острием палаша, и хотя удар был нанесен из неудобного положения и потому слишком слаб, он отвлек сержанта, и капитан ушел. Француз направил штык в Шарпа, тот парировал, потом рубанул низко и тяжело, выкручивая лезвие, чтобы его не захватило человеческой плотью. Он вытащил палаш из живота француза и побежал вверх по холму, оглядываясь через каждые несколько шагов на наступающих, затем чья-то рука втянула его в переформированные британские шеренги на площади.

— Огонь! — крикнул кто-то, и в ушах Шарпа зазвенело от оглушительного грома выпаливших разом мушкетов.

— Я хочу очистить переулок! — раздался голос полковника Вильямса. — Выступайте, Венсворт! Ведите своих людей. Не позволяйте им стоять!

Группа красных мундиров атаковала. Французские мушкеты стреляли из окон, и часть солдат бросилась в двери, чтобы выгнать французов. Еще больше французов поднимались по главной улице. Они прибывали небольшими группами, останавливались, чтобы дать залп, затем бежали к площади, где сражение было жестоким и отчаянным. Один маленький отряд красных мундиров был смят порывом французов, которые выскочили из переулка: французские штыки поднялись и опустились, раздались предсмертные крики. Парнишка каким-то образом избежал резни и бежал по булыжнику.

— Где твой мушкет, Сандерс? — заорал сержант.

Парнишка выругался, обернулся, чтобы найти свое упавшее оружие и был убит выстрелом в открытый рот. Французы, подбодренные победой над небольшим отрядом, перепрыгивали через тело парнишки, чтобы напасть на большую массу солдат, которые пытались удержать выход из переулка. Они были встречены штыками. Лязг стали о стали и стали о дерево был громче мушкетных выстрелов — лишь у немногих было время, чтобы зарядить мушкет, так что большинство пускали в ход штыки и приклады вместо пуль. Две стороны стояли крепко одна против другой, и время от времени то одна, то другая группа храбрецов доказывала свою храбрость, кидаясь в атаку на противника. Тогда громче звучали хриплые крики, и снова лязгала по стали сталь. Одну такую атаку возглавил высокий французский офицер с непокрытой головой, который сбил двух красных мундиров стремительными ударами палаша, затем напал на британского офицера, который замешкался с пистолетом. Залитый кровью офицер отшатнулся и открыл проход Шарпу. Высокий француз сделал финт влево и сумел отбить атаку Шарпа, затем развернул направление удара и уже стиснул зубы, готовясь нанести смертельный укол, но Шарп сражался не по правилам, придуманным каким-то парижским учителем фехтования: он пнул офицера в промежность, а затем обрушил тяжелую железную рукоятку палаша на его голову. Он оттолкнул француза с дороги и тут же возвратным движением палаша достал французского солдата, который пытался вытащить штык из руки красного мундира. Плохо наточенное лезвие служило скорее дубинкой, чем мечом, но француз упал, схватившись руками за голову.

— Вперед! — раздался голос, и собранная наспех британская линия продвинулась вниз по улице. Противник отступил перед резервами Вильямса, который теперь угрожал захватить всю нижнюю часть деревни, но тогда капризный порыв ветра отогнал облако пыли и порохового дыма, Шарп увидел целую новую волну французских нападавших, заполняющих сады и изгороди на восточном берегу ручья.

— Шарп! — крикнул полковник Вильямс. — Можно вас?

Шарп протолкнулся назад через плотные ряды красных мундиров.

— Сэр?

— Я был бы чертовки благодарен, если бы вы нашли Спенсера на горном хребте и сказали ему, что нам бы не помешало подкрепление.

— Тотчас же, сэр!

— Потерял несколько моих адъютантов, видите ли… — начал объяснять Вильямс, но Шарп уже бежал исполнять поручение. — Хороший человек! — пробормотал Вильямс ему вслед, затем вернулся к битве, которая превратилась в ряд кровавых и отчаянных стычек в жестких границах переулков и палисадников. Это была битва, которую Вильямс боялся проиграть — французы ввели собственные резервы, и новые массы пехоты в синих мундирах вливались в деревню.

Шарп бежал мимо раненых, кое-как карабкающихся в гору. Деревня была затянута пылью пополам с дымом, и он повернул в неправильном направлении и оказался в тупике каменных стен. Он вернулся, нашел нужную улицу — и оказался на склоне выше деревни, где толпа раненых ждала помощи. Они были слишком слабы, чтобы подняться по склону, и некоторые просили о помощи, когда Шарп пробегал мимо. Он игнорировал их. Вместо этого он поднялся вверх по козьей тропе мимо кладбища. Группа взволнованных офицеров стояла около церкви, и Шарп крикнул им, не знают ли они, где генерал Спенсер.

— У меня есть донесение! — сказал он.

— Что это? — переспросил один. — Я — его адъютант!

— Вильямс просит подкрепление. Слишком много лягушатников!

Штабной офицер повернулся и побежал к бригаде, которая ждала за гребнем, в то время как Шарп остановился, чтобы отдышаться. В руке он держал палаш, и лезвие его было липким от крови. Он вытер сталь полой куртки, затем подскочил в тревоге, когда пуля врезалась в каменную стену около него. Он повернулся и увидел струю дыма от мушкета между сломанными балками дома на верхнем краю деревни: он понял, что французы взяли те дома и теперь пытаются отрезать тех, кто все еще обороняет Фуэнтес-де-Оньоро. Зеленые куртки на кладбище открыли огонь, их винтовки доставали любого противника, достаточно глупого, чтобы торчать в окне или двери слишком долго.

Шарп вложил палаш в ножны, перескочил через изгородь и присел позади гранитной плиты, на которой был высечен грубый крест. Он зарядил винтовку и навел ее на сломанную крышу, где он видел дым из мушкета. Кремень перекосился в собачке, и он ослабил винт, поправил кожаную прокладку под кремнем, снова закрутил винт и взвел курок. Страшно хотелось пить — как обычно, когда приходится скусывать патроны и глотать соленые крупинки пороха. Воздух был мутен от зловонного дыма.

Мушкет показался между балками, а секунду спустя — голова человека. Шарп выстрелил, но дым из винтовки скрыл место, куда попала пули. Харпер спустился по склону к кладбищу и упал около Шарпа.

— Иисус! — сказал ирландец. — Иисус!

— Плохо там. — Шарп кивнул вниз на деревню. Он положил затравку, затем перевернул ружье, чтобы забить порох и пулю. Он оставил свой шомпол лежать возле могилы.

— Все больше педерастов переходят через ручей, — сказал Харпер. Он скусил пулю и был вынужден молчать, пока не смог плюнуть ею в ствол. — Тот бедный лейтенант…. Умер.

— Был ранен в грудь, — сказал Шарп, проталкивая пулю и порох дальше в ствол. — Немногие переживают раны в грудь.

— Я оставался с бедняжкой, — сказал Харпер. — Его мать вдова, он сказал. Продала фамильное серебро, чтобы купить ему мундир и саблю, и сказала, что он должен быть таким же великим солдатом, как любой из нас здесь.

— Он был хорош, — сказал Шарп. — Умел держать себя в руках.

Он взвел курок винтовка.

— Я сказал ему это. Помолился над ним. Бедный маленький засранец. Первое сражение, понятно… — Харпер потянул спусковой крючок. — Попался, ублюдок! — сказал он и тут же вытащил новый патрон из подсумка и оттянул скобу курка. Еще больше британских обороняющихся появилось из-за домов, вытесняемых из деревни явно превосходящими их французами. — Они должны послать еще людей туда, — сказал Харпер.

— Они на подходе, — сказал Шарп. Он положил ствол винтовки на могильный камень и искал цель.

— Что ж, у нас есть еще время, — сказал Харпер. Спешить было некуда, и Харпер не выплевывал пулю в ствол, но сначала обертывал ее маленьким лоскутком смазанной жиром кожи, которая захватит нарезы в стволе и заставит пулю вращаться. Заряжать таким образом отнимало больше времени, но делало винтовку Бейкера намного более точной. Ирландец ворчал, проталкивая завернутую пулю в ствол, забитый остатками сгоревшего пороха.

— Позади церкви есть горячая вода, — сказал он Шарпу, имея в виду, что там можно промыть загрязненные порохом стволы винтовок.

— Я помочусь в ствол, если потребуется.

— Если у вас есть хоть какая-нибудь моча. Я сух как мертвая крыса. Иисус! Ну ты и ублюдок! — Восклицание было обращено к бородатому французу, который появился между двумя домами, где он крушил зеленую куртку саперным топором. Шарп, уже зарядивший ружье, прицелился сквозь брызги крови умирающего стрелка и потянул спусковой крючок, но по крайней мере с дюжину зеленых курток видели инцидент, и бородатый француз, казалось, дрожал под ударами врезающихся в него пуль.

— Это будет уроком ему, — сказал Харпер и положил свою винтовку на камень. — Где это чертово подкрепление?

— Им нужно время, чтобы приготовиться, — сказал Шарп.

— Проиграют чертово сражение только потому, что требуют выровнять шеренги? — спросил презрительно Харпер. Он искал цель. — Ну пошевелитесь, кто-нибудь, покажите себя…

Еще больше солдат Вильямса отступило из деревни. Они попытались сформировать шеренги на клочке земли перед кладбище, но, покинув дома, они оставили каменные стены французам, которые могли спрятаться, чтобы зарядить мушкеты, выстрелить и нырнуть в укрытие снова. Некоторые британцы все еще сражались в деревне, но дым мушкетов указывал на то, что они удерживают лишь несколько последних домов в самом верху главной улицы. Еще один приступ французов, думал Шарп, и деревня будет потеряна, а затем начнется отчаянная драка за кладбище и церковь, за скалистую возвышенность рядом. Потеряем эти две высоты, и сражение будет проиграно.

Французские барабанщики били с удвоенной энергией. Французы выскакивали из домов и формировали небольшие отряды, которые попытались обойти отступающих британцев с флангов. Стрелки на кладбище стреляли в смельчаков, но было слишком много французов и недостаточно много винтовок. Один из раненых пытался уползти от наступающего противника и был заколот штыком в спину, чтобы не мучился. Два француза рылись в его карманах, ища те жалкие сбережения, что могли быть у любого солдата. Шарп выстрелил в мародеров, затем навел винтовку на французов, которые искали укрытия позади низкой стены кладбища. Он заряжал и стрелял, заряжал и стрелял, пока все его правое плечо не превратилось в один большой синяк из-за зверской отдачи винтовки, и вдруг, слава Богу, он услышал рев волынок, и поток солдат в килтах хлынул через гребень горного хребта между церковью и скалами, чтобы атаковать вдоль главной улицы деревни.

— Смотрите на ублюдков! — сказал Харпер с гордостью. — Они врежут лягушатникам по всем правилам.

Варвикцы появились справа от Шарпа и, так же как шотландцы, просто перетекали через гребень и мчались вниз по крутому склону к Фуэнтес-де-Оньоро. Авангард французов приостановился на какое-то время, чтобы оценить мощь контратаки, а затем двинулся назад под защиту домов. Горцы уже были в деревне, где их воинственные кличи эхом отзывались между стен, тогда как варвикцы двинулись по западной окраине и с разгону врезались в лабиринт улочек и домов.

Шарп чувствовал, как напряжение оставляет его. Он чувствовал жажду и боль, он устал, и его плечо причиняло страшные муки.

— Иисус! — сказал он. — И это был даже не наш бой. — Жажда была невыносимой, но он оставил свою фляжку на зарядных ящиках и чувствовал себя слишком усталым и подавленным, чтобы иди искать воду. Он смотрел на разбитую деревню, видел, что клубы порохового дыма, отмечающие ход британского наступления, перемещаются к берегу ручья, но не чувствовал никакого восторга. Шарпу казалось, что у него не осталось больше никаких надежд. Его ждал позор. Хуже — он потерпел поражение. Он смел надеяться, что может превратить Real Compania Irlandesa в настоящих солдат, но он знал, глядя на пороховой дым и разрушенные дома, что ирландцам был нужен еще хотя бы месяц обучения и гораздо больше доброжелательности, чем Веллингтон готов был выказать им. Шарп потерпел неудачу с ними так же, как он подвел Хогана, и эта двойная неудача сокрушила его дух, и он понял, что испытывает жалость к себе — точно так же, как Донахью чувствовал жалость к себе в утреннем тумане. — Иисус! — сказал он, чувствуя отвращение в себе.

— Сэр? — переспросил Харпер не расслышав слова Шарпа.

— Неважно. — Шарп чувствовал ожог позора и горечь сожаления. Он был капитаном временно и вряд ли когда-нибудь станет майором. — Пропади они все, Пат! — сказал он и с трудом поднялся. — Пойдем поищем что-нибудь попить.

Внизу в деревне умирающий красный мундир нашел тряпичную куклу, которую Харпер спрятал в нишу стены и запихнул ее себе в рот, чтобы заглушить громкие стоны. Теперь он умер, и его кровь хлынула из пищевода, и маленькая порванная кукла упала, залитая красным. Французы отступили за ручей, где они нашли укрытие за садовой оградой и открыли огонь по горцам и варвикцам, которые вылавливали последние группы оказавшихся в ловушке французов. Жалкая процессия французских военнопленных тянулась вверх по склону под смешанной охраной стрелков и горцев. Полковник Вильямс был ранен в контратаке, и теперь стрелки несли его к церкви, которая была превращена в больницу. Гнездо аиста на колокольне все еще оставалось там — неряшливая путаница веток, которую взрослые птицы покинули, напуганные шумом и дымом сражения, оставив птенцов голодать. Звуки перестрелки еще раздавались над ручьем некоторое время, затем стихли, потому что обе стороны прекратили первое сражение.

Но обе стороны знали, что оно не последнее. 

Глава 8

 Французы не нападали снова. Они стояли на восточном берегу ручья, в то время как позади них, за отдаленной полосой дубов, которая тянулась вдоль прямой пыльной дороги, остальная часть их армии медленно разворачивалась, так что в сумерках все силы Массена были расположены лагерем и дым от их костров превратил серый полумрак в адскую тьму, когда солнце село за горный хребет на британской стороне. Бой в деревне прекратился, но артиллеристы продолжали обмениваться залпами до темноты. Тут британцы имели преимущество. Их пушки были установлены прямо позади гребня плато, так что французы могли целиться лишь в линию горизонта, и большинство их ядер шли слишком высоко и громыхали, не нанося ущерба, над британской пехотой, скрытой гребнем. Выстрелы, нацеленные слишком низко, просто ударяли в склон горного хребта, который был слишком крут, чтобы пушечные ядра могли рикошетировать и попасть в цель. Британские артиллеристы, с другой стороны, имели ясную картину расположения батарей противника, и раз за разом их шрапнель с длинными запальными трубками убеждала французские расчеты замолчать или отводить свое орудие назад, под прикрытие деревьев.

Последняя пушка выстрелила на закате. Плоский звук эха раскатился и смолк в темной долине, в то время как дым из ствола пушки вился и расплывался на ветру. Небольшие пожары продолжались в деревенских руинах, кое-где пламя взметалось выше стен и пожирало сломанные балки. Улицы были забиты мертвецами и несчастными ранеными, которые всю ночь взывали о помощи. Позади церкви, куда были благополучно эвакуированы более удачливые раненые и убитые, жены искали мужей, братья — братьев, и друзья — друзей. Похоронные команды искали участки мягкой почвы на скалистых склонах, в то время как офицеры продавали с аукциона имущество их мертвых товарищей и задавались вопросом, сколько времени пройдет, прежде чем их собственное имущество будет продано с молотка за ничтожную цену. На плато солдаты тушили мясо недавно убитых коров в котлах, изготовленных во Фландрии, и пели сентиментальные песни о лесах в зеленом уборе и девушках.

Армии спали — каждая с заряженным и готовым к бою оружием. Пикеты сторожили темноту, в которой остывали артиллерийские орудия. Крысы шуршали среди павших стен Фуэнтес-де-Оньоро и жрали мертвецов. Немногие из выживших спокойно спали в ту ночь. Среди британских пеших гвардейцев было много методистов, и некоторые из гвардейцев собрались вместе для полуночной молитвы, продолжавшейся до тех пор, пока офицер голдстримцев не заворчал на них, чтобы они дали Богу и себе хоть немного передохнуть. Другие солдаты бродили в темноте, искали мертвых и раненых, чтобы ограбить их. Время от времени раненый пытался протестовать, и тогда штык быстро мерцал в звездном свете, и кровь проливалась на землю, и мундир новоиспеченного мертвеца обыскивался в поисках мелкой монеты.

Майор Таррант наконец узнал о предстоящей Шарпу следственной комиссии. Он вряд ли мог не услышать об этом, поскольку офицеры, направленные на склад боеприпасов, считали своим долгом высказать Шарпу свои соболезнования и утверждали, что армия, которая преследует человека за то, что он убил врага, — армия во главе с идиотами и управляемая дураками. Таррант тоже не понимал решения Веллингтона:

— Разве эти двое не заслужили смерть? Я согласен, что они не прошли через законную судебную процедуру, но даже в этом случае кто может сомневаться относительно их вины?

Капитан Донахью, который разделял последний ужин Тарранта с Шарпом, кивнул, соглашаясь.

— Тут дело не в двух убитых солдатах, сэр, — сказал Шарп, — но в проклятой политике. Я дал испанцам повод не доверять нам, сэр.

— Никто из испанцев не погиб! — возразил Таррант.

— Да, сэр, но слишком много хороших португальцев погибло, поэтому генерал Вальверде заявил, что нам нельзя доверять жизнь солдат других наций.

— Это глупо! — сказал Таррант сердито. — И что будет с вами теперь?

Шарп пожал плечами.

— Если следственная комиссия обвинит меня, это означает трибунал. Худшее, что они могут сделать мне, сэр, — отнять мою комиссию.

Капитан Донахью нахмурился.

— Хотите, я поговорю с генералом Вальверде?

Шарп покачал головой.

— И разрушите заодно свою карьеру? Спасибо, но нет. Проблема в том, — объяснил он, — кто должен стать Generalisimo Испании. Мы считаем, что это должен быть Носатый, но Вальверде не соглашается.

— Очевидно, потому что он хочет занять этот пост сам! — сказал Таррант презрительно. — Это никуда не годится, Шарп, никуда не годится.

Шотландец хмуро склонился над тарелкой с печенью и почками, которые Гог и Магог приготовили на ужин. Традиционно офицеры получали требуху недавно убитого рогатого скота — привилегия, от которой Таррант с удовольствием бы отказался. Он бросил самый неаппетитный кусок почки одной из множества собак, которые следовали за армией, и покачал головой.

— Есть какой-нибудь шанс, что вы сможете избежать этой дурацкой следственной комиссии? — спросил он Шарпа.

Шарп вспомнил саркастическое замечание Хогана, что единственная надежда Шарпа — французская победа, которая сотрет все воспоминания о том, что случилось в Сан Исирдо. Это казалось сомнительным решением, но была и другая надежда — очень слабая надежда, но Шарп думал о ней весь день.

— Продолжайте, — сказал Таррант, чувствуя, что стрелок колеблется давать ли ответ.

Шарп поморщился.

— Носатый, как известно, прощает солдат за хорошее поведение. Был один парень в 83-м, которого поймали — он украл деньги из ящика с пожертвованиями для бедных в Гуарде, и он должен был быть повешен за это, но его рота так хорошо дралась в Талавере, что Носатый его отпустил.

Донахью ткнул ножом в сторону деревни, которая пряталась за восточным краем неба.

— Это поэтому вы сражались там весь день? — спросил он.

Шарп покачал головой.

— Мы просто случайно оказались там.

— Но вы взяли Орла, Шарп! — воскликнул Таррант. — Сколько еще храбрости вы должны выказать?

— Много, сэр. — Шарп вздрогнул, почувствовав боль в воспаленном плече. — Я не богат, сэр, так что не могу купить звание капитана, уж не говоря о майорстве, поэтому я должен пробиваться за счет боевых заслуг. А солдат настолько хорош, насколько хорошо его последнее сражение, сэр, — и мое последнее сражение было в Сан Исирдо. Надо, чтобы о нем забыли.

Донахью нахмурился.

— Это было мое единственное сражение, — сказал он мягко, ни к кому не обращаясь.

Тарранту не нравился пессимизм Шарпа.

— Вы говорите, Шарп, что вы должны совершить какой-то дурацкий подвиг, просто чтобы выжить?

— Да, сэр. Именно так, сэр. Так, если у вас будет какое-нибудь опасное поручение завтра, я хочу его выполнить.

— Боже милосердный, дружище! — Таррант был потрясен. — Боже милосердный! Послать вас на смерть? Я не могу сделать этого!

Шарп улыбнулся.

— Что вы делали семнадцать лет назад, сэр?

Таррант думал секунду или две.

— В девяносто четвертом? Давайте посмотрим… — Он что-то подсчитывал на пальцах еще несколько секунд. — Я был еще в школе. Декламировал Горация в мрачной классной комнате у стен Стерлингского замка и бывал бит каждый раз, когда делал ошибку.

— Я дрался с французами, сэр, — сказал Шарп. — И я побеждал одного педераста за другим с тех самых пор, так что не волнуйтесь обо мне.

— И все равно, Шарп, и все равно. — Таррант нахмурился и покачал головой. — Любите почки?

— Люблю, сэр.

— Это все вам. — Таррант отдал свою тарелку Шарпу. — Запасайтесь силами, Шарп, похоже, что вас они понадобятся. — Он оглянулся, чтобы посмотреть на красные отсветы костров, озарявшие ночное небо над французским станом. — Если только они будут наступать… — сказал он задумчиво.

— Педерасты не уйдут, сэр, пока мы не прогоним их, — сказал Шарп. — Сегодня была только перестрелка. Настоящее сражение еще не началось, так что лягушатники вернутся, сэр, они вернутся.

***

Они спали возле фургонов с патронами. Шарп проснулся среди ночи, когда капли дождя зашипели на тлеющих угольях костра, и еще раз — за час до рассвета. Проснулся и увидел, как клочья тумана ползут по плато, бросая серые тени на мундиры солдат, подбрасывающих дрова в костры. Шарп поделил горшок горячей воды для бритья с майором Таррантом, надел куртку и, взяв оружие, пошел на запад в поисках полка кавалерии. Он нашел лагерную стоянку гусар Королевского германского легиона и отдал полпинты рома, чтобы наточить свой палаш. Немецкий оружейник склонился над точилом, искры полетели — и когда он завершил работу, лезвие тяжелого палаша Шарпа блистало в тусклом свете утра. Шарп бережно опустил клинок в ножны и не спеша пошел назад к смутно сереющим силуэтам фургонов.

Солнце поднималось сквозь облака дыма над французскими кострами, где готовили пищу. Противник на восточном берегу ручья приветствовал новый день залпами артиллерийской подготовки: ядра грохотали среди хижин Фуэнтес-де-Оньоро, но вскоре перестали, потому что ответных выстрелов не прозвучало. На горном хребте британские артиллеристы нарезали новые запальные трубки и раскладывали их на готовые снаряды со шрапнелью, но французская пехота не выдвинулась из-за дальнего леса, чтобы стать жертвой их работы. Большой отряд французской кавалерии проскакал на юг через болотистую равнину, где их ждали всадники Королевского германского легиона, но по мере того, как солнце поднималось все выше, и последние клочья тумана испарялись над низиной, все очевиднее было британцам, что Массена не планировал атаки.

***

Спустя два часа после рассвета voltigeur из французского пикета на восточном берегу ручья позвал британского часового, которого он не видел, но знал, что тот прячется позади сломанной ограды на западном берегу. Он не мог видеть британского солдата, но он видел синеватый дымок его трубки.

— Проклятый! — крикнул он, используя придуманное французами прозвище для британских солдат. — Проклятый!

— Жаба?

Пара пустых рук показалась над охраняемой французами изгородью. Никто не стрелял, и мгновение спустя показалось встревоженное усатое лицо. Француз показал не зажженную сигару и дал понять, что ему нужен огонь.

Пикетчик в зеленой куртке так же осторожно высунулся из укрытия, но поскольку никто не стрелял в него, он вышел на мостик, который лишился одной из каменных плит в стычке минувшего дня. Он протянул свою глиняную трубку через просвет.

— Подходи, французик.

Voltigeur взошел на мост и склонился над трубкой, чтобы прикурить сигару. Потом он возвратил трубку с короткой палкой чесночной колбасы. Двое солдат курили сообща, наслаждаясь весенним светом. Другие voltigeurs вышли из укрытия, так же как и успокоившиеся зеленые куртки. Некоторые солдаты сняли сапоги и болтали ногами в ручье.

В самом Фуэнтес-де-Оньоро британцы изо всех сил старались убрать мертвых и раненых из забитых переулков. Мужчины завязывали носы и рты полосками ткани, когда им приходилось вытаскивать черные от крови и раздувшиеся на жаре трупы из куч, отмечающих места, где борьба была самой жестокой. Другие носили воду из ручья, чтобы утолить жажду раненых. К середине утра перемирие над ручьем стало официальным, и рота невооруженной французской пехоты прибыла, чтобы унести своих мертвецов через мост, который был временно починен при помощи доски, оторванной от водяной мельницы на британском берегу. Французские санитарные повозки ждали у брода, чтобы отвезти раненых к хирургам. Повозки были специально приспособлены для перевозки раненых — они были снабжены рессорами не хуже, чем у дорогих городских колясок. Британская армия предпочла использовать телеги с фермы, на которых раненых трясло немилосердно.

Французский майор сидел, попивая вино, и играл в шахматы с капитаном зеленых курток в саду таверны. Возле таверны рабочая партия грузила запряженный волом фургон мертвецами, которых отвезут к горному хребту и похоронят в общей могиле. Шахматисты нахмурились, когда раздался взрыв хриплого смеха, и британский капитан, раздраженный тем, что смех не утихал, подошел к ворота и потребовал от сержанта объяснений.

— Это все Мэлори, сэр, — сказал сержант, указывая на смущенного британского стрелка, который оказался в центре насмешек французов и британцев. — Дурачок заснул, сэр, и лягушатники погрузили его вместе с покойниками.

Французский майор взял ладью англичанина и заметил, что он когда-то почти похоронил живого человека.

— Мы уже бросали землю в его могилу, когда он чихнул. Это было в Италии. Теперь он сержант…

Капитан стрелков, похоже, проигрывал партию, но он не мог позволить, чтобы его превзошли в рассказывании историй.

— Я знавал двух человек, которые остались живы после того, как их повесили, — сказал он. — Их сняли с эшафота слишком быстро, и их тела продали хирургам. Говорят, доктора платят пять гиней труп — на них они демонстрируют свои проклятые методы студентам. Мне говорили, что мертвецы оживают куда чаще, чем можно подумать. Всегда идет тайная возня возле виселицы — семья повешенного пытается забрать тело прежде, чем доктора доберутся до него, и рядом может не оказаться никого из властей, чтобы удостовериться, что злодей должным образом помер, прежде чем его утащат. — Он передвинул слона. — Я полагаю, что власти к тому же подкупают.

— Гильотина не делает таких ошибок, — сказал майор и двинул пешку. — Смерть по науке. Очень быстрая и бесспорная. Я уверен, что вам — мат.

— Черт меня побери, — ответил англичанин. — Так оно и есть.

Французский майор убрал шахматы. Пешки представляли собой мушкетные пули — половина выбелена известью, половина оставлена как есть, фигуры вырезаны из дерева, а вместо доски — расчерченный квадратами кусок холста, в который он тщательно заворачивал шахматные фигурки.

— Кажется, нам подарили наши жизни еще на один день, — сказал он, глядя на солнце, которое уже прошло меридиан. — Возможно, мы будем драться завтра?

С горного хребта британцы наблюдали, как французские войска совершают переход юг. Было ясно, что Массена будет теперь пытаться обойти британский правый фланг, и поэтому Веллингтон приказал, чтобы 7-я дивизия развернулась на юг и таким образом укрепила главные силы испанских партизан, которые блокировали дороги: французы должны были передвинуть и артиллерию как часть их обходного маневра. Армия Веллингтона была теперь разбита на две части: большая на плато позади Фуэнтес-де-Оньоро блокировала подход к Алмейде, в то время как меньшая часть была в двух с половиной милях к югу возле дороги, по которой британцам придется отступать, если они будут побеждены.

Массена, приставив к глазу подзорную трубу, наблюдал, как британская дивизия перемещается к югу. Он ожидал, что дивизия остановится прежде, чем минует защищаемый артиллерией участок плато, но войска продолжали и продолжали шагать.

— Он промахнулся, — сказал Массена адъютанту, когда 7-я дивизия наконец вышла за пределы дальности стрельбы сильной британской артиллерии. Массена сложил подзорную трубу. — Господин Веллингтон сделал большую промашку, — сказал он.

Андре Массена начинал военную карьеру как рядовой в армии Людовика XVI, а теперь он был маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский. Подчиненные называли его «Ваше Величество» — а ведь когда-то он был полуголодным крысенышем в порту маленьком городе Ницца. Когда-то у него было два глаза, но император попал ему прямо в глаз — несчастный случай на охоте. Наполеон никогда не признал бы своей вины, но ведь и маршал Массена никогда не мечтал обвинить своего любимого Императора в потере глаза, потому что и своим королевским статусом, и высоким военным званием он был обязан Наполеону, который разглядел навыки солдата в портовой крысе. Эти навыки принесли Андре Массена известность в Империи и страх вне ее. Он растоптал Италию, одерживая победу за победой, он разбил русских на границах Швейцарии и вцепился в глотку Австрии при Маренго. Маршал Андре Массена, герцог Риволи и принц Эсслингский не был душкой-военным, но, видит Бог, он знал толк в сражениях, вот почему в пятьдесят два года именно его послали, чтобы справиться с бедствиями, постигшими армии императора в Испании и Португалии.

Теперь портовая крыса, превратившаяся в принца, недоверчиво наблюдала, как промежуток между двумя частями британской армии делается все шире и шире. В течение нескольких секунд маршал даже играл с идеей, что, возможно, четыре или пять тысяч пехотинцев в красных мундирах, марширующих на юг, были ирландскими полками, которые, как обещал майор Дюко, взбунтовались перед сражением, но Массена никогда всерьез не рассчитывал на военную хитрость Дюко, к тому же эти девять батальонов шли под своими знаменами, а значит, вряд они были бунтовщиками. Вместо этого чудесным образом эти британцы предлагались ему в качестве жертвы — изолированные на южной равнине, они не смогут рассчитывать на чью-то помощь. Массена наблюдал, как полки противника наконец остановились возле деревни далеко на юге. Согласно его карте, деревня называлась Нав де Хавьер и она отстояла почти на пять миль от Фуэнтес-де-Оньоро.

— Веллингтон хочет обмануть нас? — спросил Массена адъютанта.

Адъютант был столь же недоверчив, как и его начальник.

— Возможно, он полагает, что может разбить нас, не соблюдая правил? — предположил он.

— Тогда утром мы преподадим ему правила ведения войны. Я ждал большего от этого англичанина! Завтра ночью, Жан, его шлюхи станут нашими. У Веллингтона есть шлюхи?

— Я не знаю, Ваше Величество.

— Тогда узнайте. И удостоверьтесь, что я получу право выбора самой лучшей из них, прежде чем какой-нибудь грязный гренадер трахнет ее, вы слышите меня?

— Да, Ваше Величество, — сказал Адъютант. Страсть его начальника к женщинам была настолько же утомительна, насколько его страсть к победам была вдохновляющей, и завтра, похоже, обе страсти будут удовлетворены.

К полудню стало ясно, что французы не будут наступать в этот день. Пикеты были удвоены, и каждый батальон держал по крайней мере три роты под ружьем, но другие роты были освобождены и могли заниматься повседневными делами. Коров, которые паслись на плато, забивали к ужину, из Вилар Формозо привезли хлеб, и ром был роздан.

Капитан Донахью испросил и получил разрешение Тарранта взять взвод солдат, чтобы присутствовать на похоронах лорда Кили, которые имели место в четырех милях позади Фуэнтес-де-Оньоро. Хоган также настоял, чтобы Шарп пришел, и Харпер захотел пойти с ним. Шарп чувствовал себя неловко в компании Хогана, тем более что ирландец, казалось, легкомысленно относился к угрозе следственной комиссии.

— Я пригласил Рансимена, — сказал Хоган Шарпу, когда они шли по пыльной дороге к западу от Вилар Формозо, — но он ни за что не хотел идти. Бедняга.

— Плохо ему, наверное? — спросил Шарп.

— Убит горем, — ответил Хоган равнодушно. — Продолжает утверждать, что не допустил никакой ошибки. Он, кажется, не понимает, что не в нем дело.

— А оно не в нем, не так ли? Дело в том, что вам надо осчастливить проклятого Вальверде.

Хоган покачал головой.

— Я предпочел бы похоронить Вальверде, и предпочтительно живьем, но чего я действительно хочу — это чтобы Веллингтон стал Generalisimo.

— И вы пожертвуете мной ради этого?

— Конечно! Любой солдат знает, что придется потерять несколько отличных вояк, если ты хочешь выиграть большой приз. Кроме того, какое имеет значение, если вы действительно потеряете свою комиссию? Вы просто присоединитесь к Терезе и станете знаменитым партизаном: El Fusilero! — Хоган улыбнулся бодро, затем обернулся к Харперу. — Сержант? Вы сделаете мне большое одолжение, если дадите поговорить с глазу на глаз с капитаном Шарпом.

Харпер послушно ушел вперед — он попытался подслушать беседу двух офицеров, но Хоган говорил очень тихо, а удивленные восклицания Шарпа не давали Харперу никакой подсказки. И при этом у него не было ни единого шанса спросить Шарпа, прежде чем три британских офицера повернули за угол, чтобы увидеть слуг лорда Кили и двадцать солдат капитана Донахью, стоящих неловко около могилы, которая была недавно вырыта в саду рядом с кладбищем. Отец Сарсфилд заплатил деревенским могильщикам, чтобы вырыть могилу только в футе от церковной ограды: хотя законы церкви требовали, чтобы грехи лорда Кили были похоронены вместе с ним подальше от освященной земли, Сарсфилд, однако, поместил его тело почти на территории кладбища, чтобы в Судный День душа грешного ирландца не была совершенно лишена христианской компании. Тело было зашито в грязно-белый холщовый саван. Четверо солдат Real Compania Irlandesa опустили труп в глубокую могилу, Хоган, Шарп и Харпер сняли шапки, когда отец Сарсфилд помолился на латыни, а потом повторил молитву на английском языке для двадцати гвардейцев. Лорд Кили, сказал священник, пострадал от греха гордыни, и эта гордыня не дала ему пережить поражение. Все ирландцы, сказал Сарсфилд, должны учиться примиряться с поражениями, потому что те ниспосланы им свыше — это так же ясно, как то, что искры от костра к небу. Воистину, продолжал он, надлежащий ответ на поражение не в том, чтобы оставить надежду и отвергнуть подаренную Богом жизнь, но продолжать надеяться с прежним пылом.

— У нас нет дома, у вас и у меня, — сказал он мрачным гвардейцам, — но однажды мы все унаследуем свой земной дом, и если он не будет дан нам, тогда он пребудет нашим детям или детям наших детей. — Священник замолчал, глядя вниз на могилу. — И при этом вас не должно смущать, что его Светлость совершил самоубийство, — наконец продолжил он. — Самоубийство — грех, но иногда жизнь настолько невыносима, что мы должны рискнуть стать грешниками, но не смиряться с ужасом. Вольф Тон сделал этот выбор тринадцать лет назад. — Упоминание об ирландском мятежнике-патриоте вызвало два-три удивленных взгляда гвардейцев, обращенных на Шарпа, после чего они снова уставились на священнику, который продолжал мягким, убедительным голосом рассказывать, как Вольф Тон, будучи заключенным в британскую темницу, вместо того, чтобы стоять под виселицей врага, разрезал собственное горло перочинным ножом.

— Побуждения лорда Кили, возможно, не были столь чисты как у Тона, — сказал Сарсфилд, — но мы не знаем, какие печали заставляли его грешить, и в нашем невежестве мы должны молиться за его душу и простить ему. — Слезы стояли в глазах священника, когда он достал маленькую склянку со святой водой из висевшей на плече сумки и опрыснул одинокую могилу. Он закончил благословение на латыни, затем отошел, когда гвардейцы подняли мушкеты, чтобы дать неровный залп над открытой могилой. Птицы взлетели с деревьев в саду, покружились и прилетели обратно, как только дым рассеялся среди ветвей.

Хоган принял командование после того, как прозвучал салют. Он настоял на том, что все еще существует опасность французского нападения в сумерках и что солдаты должны возвратиться к горному хребту.

— Я догоню вас, — сказал он Шарпу и приказал слугам Кили идти на квартиру его Светлости.

Солдаты и слуги ушли, стук их башмаков заглох в воздухе клонящегося к закату дня. Было душно в саду, где два могильщика ждали терпеливо сигнала засыпать могилу, возле которой Хоган теперь стоял со шляпой в руке, глядя вниз на укутанный саваном труп.

— В течение долгого времени, — сказал он отцу Сарсфилду, — я возил с собой коробочку из-под пилюль с горстью ирландской землей, так что если мне суждено умереть, я буду лежал почти в Ирландии во веки веков. Я, кажется, потерял ее, отец, что жалко, потому что мне хотелось бы бросить крупицу почвы Ирландии на могилу лорда Кили.

— Щедрая мысль, майор, — сказал Сарсфилд.

Хоган смотрел на саван Кили.

— Бедняга. Я слышал, что он надеялся жениться на леди Хуаните?

— Они говорили об этом, — сказал Сарсфилд сухо; его тон подразумевал, что это неуместное высказывание.

— Леди несомненно в трауре, — сказал Хоган, надевая шляпу. — Хотя, возможно, она не носит траур вообще? Вы слышали, что она вернулась к французам? Капитан Шарп позволил ей уйти. Он имеет слабость к женщинам, знаете ли, но леди Хуанита может легко выставить дураком любого мужчину. Она сделала много зла Кили, не так ли? — Хоган сделал паузу, заправил ноздрю табаком, зажмурился в предвкушении и оглушительно чихнул. — Прости Господи! — сказал он, вытирая нос и глаза большим красным носовым платком. — И что за ужасная женщина она была! — продолжал он. — Говорила, что собирается выйти замуж за Кили, и все время прелюбодействовала с бригадиром Лупом. Действительно ли внебрачная связь считается простительным грехом в наши дни?

— Внебрачная связь, майор — это смертный грех. — Сарсфилд улыбнулся. — Подозреваю, что вы знаете это не хуже меня.

— Взывает к небесам о мести, не так ли? — Хоган ответил на улыбку и снова оглянулся на могилу. Пчелы жужжали в цветущих яблонях над головой Хогана. — Но как насчет того, чтобы прелюбодействовать с врагом, отец? — спросил он. — Это не худший грех?

Сарсфилд снял нарамник, поцеловал его и тщательно свернул.

— Почему вы столь озабочены душой Хуаниты, майор? — спросил он.

Хоган все еще смотрел вниз на грубый саван мертвеца.

— Я больше беспокоюсь о его несчастной душе. Вы не думаете, что именно открытие, что его леди кувыркается с лягушатником, убило его?

Сарсфилд вздрогнул, оскорбленный грубостью Хогана.

— Если он действительно обнаружил это, майор, что ж, тогда это, возможно, усугубило его несчастье. Но он не был счастливым человеком и он отклонил руку церкви.

— А что могла сделать церковь? Исправить природу шлюхи? — спросил Хоган. — И не говорите мне, что дона Хуанита де Элиа не шпионка, Отец, потому что я знаю, кто она и вы тоже знаете.

— Я знаю? — Сарсфилд нахмурился в замешательстве.

— Вы знаете, отец, вы знаете, и Бог вам за это судья. Хуанита — шлюха и шпионка, и больше шлюха, я полагаю, чем шпионка. Но она была единственным подходящим человеком для вас, не так ли? Несомненно вы предпочли бы кого-то менее яркого, но какой выбор у вас был? Или это майор Дюко сделал выбор? Но это был плохой выбор, очень плохой. Хуанита подвела вас, отец. Мы поймали ее, когда она пыталась привезти вам много вот таких… — Хоган достал из заднего кармана одну из поддельных газет, которые Шарп обнаружил в Сан-Кристобале. — Они были обернуты листами церковной музыки, отец, и я задумался: почему они сделали это? Почему церковная музыка? Почему не другие газеты? Но, конечно, если бы ее задержали и произвели поверхностный обыск, кто бы удивился, что она везет пачку псалмов божьему человеку?

Сарсфилд поглядел на газету, но не взял ее.

— Я полагаю, — сказал он осторожно, — что горе повредило ваш ум…

Хоган рассмеялся.

— Горе из-за Кили? Едва ли, отец. Что, возможно, повредило мне — так это вся эта работа, которой я был завален эти последние несколько дней. Я читал свои письма, отец, а они прибывают из разных очень странных мест. Некоторые из Мадрида, некоторые из Парижа, некоторые даже из Лондона. Хотите услышать, что я узнал?

Отец Сарсфилд возился с нарамником, все сворачивая и сворачивая вышитую полосу ткани.

— Если вы настаиваете, — сказал он сдержанно.

Хоган улыбнулся.

— О, я настаиваю, отец. Потому что я думал об этом господине, Дюко: он ведь такой умный, как все говорят, но что действительно волновало меня — это то, что он заслал другого умного господина в наш тыл, и я напрягал свой ум, задаваясь вопросом: кем может быть этот другой умный господин. И я также задавался вопросом, знаете ли, почему случалось так, что первые газеты, которые попали в ирландские полки, как предполагалось, были из Филадельфии. Очень странный выбор… Вам непонятно?

— Продолжайте, — сказал Сарсфилд. Он распустил нарамник и тщательно сворачивал его снова.

— Я никогда не был к Филадельфии, — сказал Хоган, — хотя я слышал, что это — прекрасный город. Не хотите понюшку табачку, отец?

Сарсфилд не отвечал. Он просто смотрел на Хогана и продолжал сворачивать ткань.

— Почему Филадельфия? — спросил Хоган. — И тут я вспомнил! На самом деле, я не помнил этого вообще: человек из Лондона прислал мне напоминание. Они помнят такие вещи в Лондоне. У них там все записано в большой-большой книге, и одна из вещей, записанных в той большой-большой книге, — то, что именно в Филадельфии Вольф Тон получил рекомендательное письмо к французскому правительству. И именно там также он встретил патриотически настроенного священника по имени отец Мэллон. Мэллон был в большей степени солдат, чем священник, и он прилагал все усилия, чтобы набрать полк добровольцев, чтобы бороться с британцами, но он не имел большого успеха, и тогда он решил объединиться с Тоном. Тон был протестант, не так ли? И он не испытывал большой любви к папистам, но ему понравился Мэллон, потому что Мэллон был прежде всего ирландским патриотом, а уж потом папистом. И я также думаю, что Мэллон стал другом Тона, потому что он оставался с Тоном все время после той первой встречи в Филадельфии. Он отправился в Париж с Тоном, набирал добровольцев с Тоном, затем приплыл в Ирландию с Тоном. Пересек море под парусами и прибыл в Лох Свилли. Это было в 1798 году, отец, в случае если вы забыли, и никто не видел Мэллона с того дня. Злодей Тон был захвачен, и красные мундиры обшарили всю Ирландию, ища отца Мэллона, но не нашли никакого следа. Вы уверены, что не хотите понюшку? Это — ирландский «Блэкгвард», его трудно достать.

— Я выкурил бы сигару, если у вас найдется, — сказал Сарсфилд спокойно.

— Я не курю, отец, но вы должны попробовать понюхать табачку как-нибудь. Это замечательное средство против лихорадки, по крайней мере так всегда говорила моя мать. Так о чем я? Ах да, о бедном отце Мэллоне, убегающем от британцев. Я предполагаю, что он вернулся во Францию, и я думаю, что оттуда его послали в Испанию. Французы не могли использовать его против англичан, по крайней мере пока англичане не забыли события 98-го, но Мэллон, наверное, был полезен в Испании. Я подозреваю, что он встретил старую леди Кили в Мадриде. Я слышал, что она была жестокой старой ведьмой! Жила ради церкви и ради Ирландии, даже при том, что она видела слишком много первой и никогда не видела второй. Вы думаете, что Мэллон воспользовался ее покровительством, когда шпионил за испанцами для Бонапарта? Я подозреваю, что так, но когда французы заняли испанский трон, кто-то, должно быть, задался вопросом, где отец Мэллон может быть более полезен теперь, и я подозреваю, что отец Мэллон умолял своих французских хозяев использовать его против настоящего врага. В конце концов, кто среди британцев вспомнит отца Мэллона из 98-го? Его волосы с тех пор поседели, он выглядит совсем иначе. Возможно, он прибавил в весе, как я. — Хоган погладил себя по животу и улыбнулся.

Отец Сарсфилд нахмурившись глядел на нарамник. Он, казалось, был удивлен, что все еще держит облачение, и поэтому аккуратно уложил его в сумку, висевшую у него на плече, затем так же аккуратно достал маленький пистолет.

— Отец Мэллон, может быть, изменился, — сказал он, открывая замок, чтобы убедиться, что затравка лежит на полке, — но я хотел бы верить, что, если он все еще жив, он остается патриотом.

— Думаю, что так, — сказал Хоган, очевидно нисколько не напуганный пистолетом. — Такой человек, как Мэллон? Его патриотизм не зависит от цвета волос и размера его живота.

Сарсфилд нахмурившись глядел на Хогана.

— А вы патриот, майор?

— Мне нравится думать, что да.

— И все же вы воюете за Великобританию.

Хоган пожал плечами. Пистолет священника был заряжен, затравка на полке, но до сих он просто лежал на ладони Сарсфилда. Хоган играл в игру со священником — в игру, которую он рассчитывал выигрывать, но уверенность в победе не доставляла майору удовольствия. Напротив, по мере того, как момент его триумфа приближался, в душе Хогана все более воцарялся холод.

— Я думаю о верности, — сказал Хоган, — я действительно думаю. Я иногда лежу с открытыми глазами и размышляю, прав ли я в том, что для Ирландии лучше быть частью Великобритании, но в одном я действительно уверен, отец: я не хочу быть под властью Бонапарта. Я думаю, что я, возможно, не такой храбрый человек, как Вольф Тон, и при этом я никогда не соглашался с его идеями. Вы соглашались, отец, и уважаю вас за это, но это не причина, по которой вы должны теперь умереть. Причина того, что вы должны умереть, отец, не в том, что вы боретесь за Ирландию, но в том, что вы боретесь за Наполеона. И это фатальное различие.

Сарсфилд улыбнулся.

— Я должен буду умереть? — спросил он с кривой ухмылкой. Он взвел курок пистолета, затем поднес его к голове Хогана.

Звук выстрела прогремел в саду. Могильщики подскочили в страхе, между тем как дым поднимался над оградой, где прятался убийца, в каких-нибудь двадцати шагах от места, где стояли Хоган и Сарсфилд. Священник теперь лежал на насыпи свежевыкопанной земли, его тело вздрогнуло дважды, затем он со вздохом затих и лежал неподвижно.

Шарп вышел из-за ограды и подошел к могиле, чтобы убедиться, что его пуля вошла точно туда, куда он целился — прямо в сердце мертвеца. Он смотрел на священника, на темная кровь, выступившую на ткани сутаны. Мухи уже обосновались там.

— Мне он нравился, — сказал он Хогану.

— Это допустимо, Ричард, — сказал Хоган. Майор был расстроен и бледен, настолько бледен, что казался больным. — Тот, что стоит над всеми людьми, приказал нам любить врагов наших, но Он никогда не говорил, что они перестают быть врагами только, потому что мы любим их. К тому же я не могу вспомнить, чтобы в Священном Писании содержался запрет стрелять врагам нашим прямо в сердце. — Хоган сделал паузу, и внезапно вся его обычная шутливость, казалось, покинула его. — Мне он тоже нравился, — сказал он просто.

— Но он собирался стрелять в вас, — сказал Шарп. Хоган, говоря с глазу на глаз с Шарпом по дороге на кладбище, предупредил стрелка, что может случиться, и Шарп, не поверив предупреждению, однако наблюдал, как это случилось, и внес свой вклад.

— Он заслужил лучшей смерти, — сказал Хоган, потом толкнул труп ногой и свалил его в могилу. Тело священника приземлилось неловко, так что казалось, будто он сидит на замотанной голове Кили. Хоган бросил поддельную газету рядом с телом и достал из кармана маленькую круглую коробочку. — Стрельба в Сарсфилда не принесет вас никакой выгоды, Ричард, — сказал Хоган серьезно, снимая крышку с коробочки. — Скажем так: я теперь прощаю вам то, что вы разрешили Хуаните уйти. Тот ущерб вы возместили. Но вы все еще должны быть принесены в жертву ради блага Испании.

— Да, сэр, — сказал Шарп обижено.

Хоган услышал недовольство в голосе стрелка.

— Конечно, жизнь несправедлива, Ричард. Спросите его. — Он кивнул вниз на мертвого священника с седыми волосами и высыпал содержимое его маленькой коробочки на помятую и окровавленную сутану трупа.

— Что это? — спросил Шарп.

— Просто земля, Ричард, просто земля. Ничего важного. — Хоган бросил пустую коробку на два мертвых тела, затем вызвал могильщиков. — Он был французом, — сказал он им на португальском, уверенный, что такое объяснение заставит их сочувствовать убийству, которое они только что засвидетельствовали. Он дал каждому по монете, затем наблюдал, как двойную могилу засыпают землей.

***

Хоган шел вместе с Шарпом до Фуэнтес-де-Оньоро.

— Где Патрик? — спросил майор.

— Я велел ему ждать в Вилар Формозо.

— В таверне?

— Да. В той, где я встретился в первый раз с Рансименом.

— Хорошо. Я должен напиться, Ричард. — Хоган выглядел плохо, казалось, что он вот-вот заплачет. — Еще одним свидетелем вашего признания в Сан Исирдо меньше, Ричард, — сказал он.

— Я не поэтому сделал это, майор, — возразил Шарп.

— Вы не сделали ничего, Ричарда, абсолютно ничего. — сказал Хоган в отчаянии. — Того, что случилось в саду, никогда не было. Вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не делали. Отец Сарсфилд жив — Бог знает, где он, и его исчезновение станет тайной, которая никогда не будет раскрыта. Хотя, возможно, настоящая правда в том, что отца Сарсфилда никогда не существовало, Ричард, значит, вы не могли убить его, не так ли? И больше об этом ни слова. — Он фыркнул, затем посмотрел в синее вечернее небо, не замутненное пушечным дымом. — Французы подарили нам день мир, Ричарда, так отпразднуем его, напившись в стельку. А завтра, да поможет Бог нам грешным, нас ждет кровавая битва.

***

Солнце садилось в облака на западе, пылающее, как раскаленное ядро. Тени британских пушек протянулись через всю равнину, до самых дубовых лесов, где укрывалась французская армия, и в эти последние светлые минуты умирающего дня Шарп положил подзорную трубу на холодный ствол девятифунтовой пушки и навел окуляр через низменность на солдат врага, готовивших себе ужин на кострах. Уже не первый раз в тот день он изучал линии противника через подзорную трубу. Все утро он блуждал беспокойно между складом боеприпасов и артиллерийскими позициями, откуда долго смотрел на противника, и теперь, вернувшись из Вилар Формозо с изжогой и тяжелой головой после слишком большого количества выпитого вина, он изучал еще раз позиции Массена.

— Они не будут наступать сейчас, — сказал лейтенант-артиллерист, думая, что капитан стрелков боится нападения в темноте. — Лягушатники не любят воевать ночью.

— Нет, — согласился Шарп, — они не будут наступать сейчас. — Но он внимательно смотрел в подзорную трубу, медленно переводя ее вдоль затененной линии деревьев, костров и солдат. И затем, внезапно, он замер.

Потому что он видел серые мундиры. Луп был здесь все-таки, его бригада была частью армии Массена, которая провела целый день, готовясь к нападению, которое начнется, конечно, с восходом солнца.

Шарп наблюдал за своим врагом, затем отошел от пушки и сложил трубу. Его голова кружилась от выпитого, но он был не настолько пьян, чтобы без дрожи думать о том, что произойдет на этих изрытых ядрами полях, когда солнце взойдет над Испанией.

Завтра.

Глава 9

Всадники вышли из тумана как порождения кошмара. Французы ехали на больших лошадях, которые скакали через болото, расплескивая воду каждым ударом копыта, а когда ведущие эскадроны выбрались из низины у деревни Нав де Хавьер, где испанские партизаны расположились биваком, звук копыт французской кавалерии превратился в гром, от которого содрогнулась земля. Труба подгоняла всадников. Это было на рассвете, и солнце низко висело серебряным диском над морем тумана, который укрывал восточную низину, откуда вырвалась смерть.

Испанские часовые дали один поспешный залп, затем отступили перед подавляющим численностью противником. Некоторые из партизан спали после несения караульной службы в течение ночи, и они проснулись только для того, чтобы на пороге отведенного под ночлег дома их зарубили саблей или проткнули копьем. Бригада партизан была размещена в Нав де Хавьер, чтобы охранять южный фланг союзников, и никто не ожидал, что они примут на себя основной удар французов, но теперь тяжелая кавалерия теснилась в переулках и пробивалась на больших лошадях сквозь сады и палисадники возле жалкой кучки домишек к югу от Фуэнтес-де-Оньоро. Командующий партизан приказал своим людям отступать, но французы рубили обороняющихся, когда те отчаянно пытались добраться до своих напуганных лошадей. Некоторые партизаны отказывались отступать, но противостояли противнику со всей страстной ненавистью guerrillero. Кровь лилась на улицах и расплескивалась по стенам домов. Одна улица была заблокирована, когда испанец выстрелил в лошадь драгуна, и животное упало и билось на булыжниках. Испанец заколол всадника штыком, затем отскочил назад, когда вторая лошадь, неспособная остановиться на скаку, опрокинулась, споткнувшись об истекающие кровью трупы. Кучка испанцев напала на вторую лошадь и ее наездника. Ножи и сабли резали и кололи, и еще больше партизан карабкались через издыхающих коней, чтобы дать залп по мельтешащим наездникам, пойманным в кровавую западню. Еще несколько французов свалились с седел, затем отряд улан пробился на улицу позади обороняющихся испанцев, и острия копей были нацелены им в спину, когда французы пришпорили коней. Испанцы, зажатые между драгунами и уланами, пытались дать отпор, но теперь был черед французов стать убийцами. Несколько партизан бежали через дома, но увидели, что улицы, на которые ведет черный ход, тоже заполнены обезумевшими от крови всадниками в блестящих мундирах, побуждаемыми к резне безумными, радостными трелями труб.

Большая часть испанцев, обороняющих Нав де Хавьер, бежала в тумане к западу от деревни, где их преследовали кирасиры в высоких шлемах с черными плюмажами и блестящих стальных нагрудниках. Тяжелые палаши рубили как мясницкие топоры: один такой удар мог сбить с ног лошадь или раздробить череп человека. К северу и югу от кирасир шла легкая кавалерия: конные егеря летели в безумной скачке, чтобы отрезать испанцев, издавая охотничьи кличи. Егеря были вооружены легкими кривыми саблями, которые оставляли рваные раны на головах и плечах врагов. Оставшиеся без лошадей испанцы в отчаянии бежали через луга, где их догоняли всадники, практикующиеся в рубке и ударах копья. Спешенные драгуны охотились в домах и крытых скотных дворах, находя оставшихся в живых одного за другим и стреляя в них из карабинов и пистолетов. Группа испанцев нашла убежище в церкви, но драгуны в медных шлемах пробились через дверь для священника позади ризницы и напали на обороняющихся с саблями. Это было воскресное утро, и священник собирался служить мессу для испанских солдат, но теперь он умирал вместе со своей паствой, а французы рылись в маленькой, залитой кровью церквушке в поисках серебряной посуды и подсвечников.

Французская рабочая партия вытаскивала трупы с главной улицы деревни, чтобы артиллерия могла продвинуться вперед. Понадобилось полчаса работы, прежде чем пушечные залпы загрохотали между залитыми кровью домами. Первыми были выдвинуты легкие и мобильные орудия конной артиллерии: шестифунтовые пушки тянули лошади, на которых сидели верхом артиллеристы, великолепные в своих синих с золотом мундирах. Большие орудия двигались следом, а конная артиллерия начала обстрел другой деревни вверх по течению, где расположилась британская 7-я дивизия. Колонны пехоты маршировали за конной артиллерией, батальон за батальоном под своими позолоченными орлами. Туман таял, открывая взгляду деревню, где дымили брошенные костры, на которых недавно готовили пищу, деревню, пропахшую кровью, где довольные победой драгуны снова оставляли лошадей, чтобы присоединиться к преследованию. Часть пехоты, которая собиралась пройти через деревню, штабные офицеры направили в обхода, вынудила их пойти вокруг южной окраины Нав де Хавьер, чтобы ни один из батальонов не замедлил шаг, увлеченный грабежом. Первые ординарцы скакали назад к штабу Массена, чтобы доложить, что деревня Нав де Хавьер пала и что деревня Поко Велья, меньше чем в двух милях вверх по течению, уже под артиллерийским огнем. Вторая дивизия пехоты выдвигалась, чтобы поддержать войска, которые уже обошли южный фланг союзников и теперь двигались на север к дороге, которая вела от Фуэнтес-де-Оньоро к бродам через реку Коа.

Прямо напротив Фуэнтес-де-Оньоро французские батареи главного калибра открыли огонь. Орудия оттянули к опушке леса и укрыли за примитивными амбразурами из срубленных деревьев, чтобы дать их расчетам хоть какую-то защиту от британских пушек на горном хребте. Французы в основном стреляли бомбами — железными шарами, заполненными порохом и снабженными запальной трубкой, которые взрывались, образуя облако дыма, на плато, в то время как короткоствольные гаубицы забрасывали бомбы в разбитые улицы Фуэнтес-де-Оньоро, заполняя деревню зловонием сожженного пороха и визгом разлетающихся осколков. В течение ночи смешанная батарея четырех- и шестифунтовых пушек была перемещена в сады на восточном берегу ручья и теперь стреляла ядрами, которые упорно долбили стены домов, где засели обороняющиеся. Voltigeurs в садах стреляли в пробитые британцами амбразуры и восторженно кричали всякий раз, когда пушечное ядро сносило кусок стены или обрушивало крышу на засевших в доме пехотинцев в красных мундирах. Бомбы поджигали сваленную в кучи солому, огонь трещал, и густой дым поднимался к верхней части деревни, где стрелки прятались позади могильных камней кладбища. Французские бомбы попадали и сюда, опрокидывая надгробные камни и вскапывая землю вокруг могил, словно стадо чудовищных свиней рыло почву, чтобы добраться до похороненных мертвецов.

Британские пушки отвечали редким огнем. Они придерживали большую часть боеприпасов до того момента, когда французские колонны двинутся через равнину к деревне, хотя время от времени шрапнель разрывалась над опушкой леса, заставляя французских артиллеристов кланяться и проклинать. Одна за другой французские пушки смещали прицел с горного хребта на горящую деревню, где поднимающийся дым свидетельствовал о нанесенных повреждениях. Позади горного хребта батальоны красных мундиров слушали канонаду и молились, чтобы их не заставили спускаться в извержение огня и дыма. Священникам пришлось повысить голос, чтобы перекричать грохот орудий, когда они читали утреннюю молитву застывшим в ожидании батальонам. Древние слова несли утешение, хотя тут и там сержанты рявкали на солдат, недовольные их дурацкой привычкой хихикать в строю, слушая эпистолу, призывающую паству воздерживаться от телесных грехов. Потом они молились за Его Величество короля, за королевскую семью, за духовенство, и только в самом конце некоторые священники добавили слова молитвы, чтобы Бог сохранил жизни Его солдат в этот воскресный день на границе Испании.

Вдали, в трех милях к югу от Фуэнтес-де-Оньоро, кирасиры и егеря, уланы драгуны были встречены частями британских драгун и немецких гусар. Всадники столкнулись во внезапной и кровавой рубке. Союзники были в меньшинстве, но они были хорошо организованы и противоборствовали силам противника, разбросанным во время преследования. Французы заколебались, затем отступили, но на другом фланге союзнических эскадронов другие французские всадники мчались вперед — туда, где два батальона пехоты, один британский и один португальский, ждали за стенами и оградами Поко Велья. Британская и немецкая кавалерия, боясь, что они будут окружены, отступили, между тем как возбужденные французские всадники, не обращая на них внимания, бросилась на защитников деревни.

— Огонь! — приказал полковник caçadoros, и облака дыма поднялись над оградой сада. Лошади ржали и падали, всадники вылетали из седел, когда мушкетные и винтовочные пули пробивали стальные нагрудники кирасир. Раздался безумный рев трубы и наступающая французская кавалерия остановилась, развернулась и двинулась назад, чтобы перестроиться, оставив позади завал из бьющихся на земле лошадей и истекающих кровью всадников. Все новые отряды французской кавалерии прибывали, чтобы присоединиться к атаке: императорские гвардейцы на могучих конях, с карабинами и палашами, в то время как позади кавалерии первые расчеты полевой артиллерии разместились на лугу и открыли огонь, добавив свои тяжелые снаряды к шестифунтовым ядрам конной артиллерии. Первые двенадцатифунтовые ядра упали с недолетом, но следующие обрушились на защитников Поко Велья, пробивая огромные бреши в заборах. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы перестроиться и открыть путь пехоте, которая появился позади пушек. Пехотные батальоны образовали две колонны, которые словно две живые лавины обрушатся на тонкую линию обороны Поко Велья. Французские мальчишки-барабанщика натягивали кожу на барабанах, а возле Поко Велья остальные семь батальонов британской 7-й дивизии ждали призыва к атаке, который пробьют барабаны. Конная артиллерия защищала фланги пехоты, но французы пригнали слишком много конницы и слишком много пушек против изолированных от остальной армии защитников деревни. Британская и немецкая кавалерия, которая была отогнана на запад, теперь двигалась кружным путем, чтобы воссоединиться с осажденной 7-й дивизией.

Французские застрельщики бежали перед наступающими колоннами. Они форсировали ручей, пересекли линию батарей и двинулись туда, где мертвые лошади и умирающие всадники обозначали рубеж первой атаки кавалерии. Там застрельщики разбились на пары и открыли огонь. Британские и португальские застрельщики встретили их выстрелами мушкетов и винтовок, треск которых доносился через болотистые низины туда, где Веллингтон с тревогой смотрел на юг. Ниже него деревня Фуэнтес-де-Оньоро превращалась в дымящиеся развалины, добиваемые непрерывной канонадой, но его пристальный взгляд был все время обращен на юг, куда он послал свою 7-ю дивизию, оказавшуюся без защиты британских орудий на плато.

Веллингтон совершил ошибку и понимал это. Его армия была расколота на две, и противник угрожал подавить меньшую из двух частей. Вестовой принес ему сообщение о разбитых испанских силах, затем о все увеличивающемся числе французских пехотинцев, пересекающих ручей у Нав де Хавьер, чтобы присоединиться к атаке на девять батальонов 7-й дивизии. По крайней мере две французские дивизии двинулись на юг, и каждая из них была сильнее, чем недавно сформированная и все еще неукомплектованная 7-я дивизия, которая оказалась под огнем пехоты, а вдобавок на нее обрушились едва ли не вся французская кавалерия, имевшаяся в Испании.

Французские офицеры приказали пехоте двигаться вперед, и барабанщики ответили на приказ, отбивая pas de charge с безумной энергией. Атакующие силы хлынули через Нав де Хавьер, сметая союзническую кавалерию, и теперь оставались какие-то мгновения до того, как будет уничтожено правое крыло Веллингтона. Тогда победительная атака может быть нацелена в тыл главных сил Веллингтона, в то время как остальная часть французской армии ударит по ослабленным артиллерийским огнем защитникам Фуэнтес-де-Оньоро.

Voltigeurs, превосходящие численностью союзнических застрельщиков, теснили их, а тех, кто бежал, чтобы присоединиться к главной линии обороны, кромсала и рвала на части французская картечь. Раненые ползли назад в узкие улочки Поко Велья, где они пытались найти убежище от ужасных ливней картечи. Французские кавалеристы ждали на окраинах деревни, ждали с саблями и копьями, чтобы атаковать напуганных беглецов, которые должны вскоре хлынуть назад, прочь от наступающих колонн.

— Vive l'Empereur! — кричали наступающие.

Туман рассеялся, и ясный солнечный свет мерцал, отраженный тысячами французских штыков. Солнце светило в глаза обороняющихся — яркое ослепляющее пламя, на фоне которого обрисовывались смутные очертания французских колонн, заполняющих окрестные поля грохотом барабанов, воинственными криками и топотом ног. Voltigeurs начали обстреливать главные силы британцев и португальцев. Сержанты кричали на солдат, требуя сомкнуть ряды, и при этом нервно оглядывались на кавалерию противника, ждущую, чтобы ударить с флангов.

Британские и португальские батальоны сжимались к центру, по мере того как мертвые и раненые покидали шеренги.

— Огонь! — приказал британский полковник, и его солдаты начали стрелять залпами, которые смещались вдоль линии от роты к роте. Португальский батальон дал такой мощный залп, что вся восточная окраина деревни озарилась огнем. Солдаты в первых рядах французских колонн падали, и колонны разделялись, чтобы обойти раненых и мертвых, после чего ряды смыкались снова, и французы продолжали непоколебимо наступать. Португальские и британские залпы звучали теперь беспорядочно, потому что офицеры разрешили солдатам стрелять, как только они зарядили мушкеты. Дым поднимался тучами, скрывая всю деревню. Французская легкая пушка, установленная на северной окраине деревни послала ядро в шеренги caçadores. Барабанщики сделали паузу в pas de charge, и колонны испустили свой громкий воинственный крик:

— Vive l'Empereur!

И барабаны начали бить снова, и били чаще, когда колонны прорывались сквозь жалкие сады в предместьях деревни. Другое пушечное ядро, прилетевшее с севера, устроило на фланге кровавое месиво.

— Отходим! Отходим! — У этих двух батальонов не было никакой надежды удержать деревню, уже практически захваченную противником, красные мундиры и португальцы бежали через деревню. Это была жалкая деревушка с крошечной церковью — чуть больше обычной часовни. Роты гренадер обоих батальонов формировали шеренги около церкви. Шомпола скрежетали в стволах. Французы были уже в деревне, их колонны рассыпались, пехотинцы прокладывали свои собственные пути через улицы и сады. Кавалерия прикрывала окраины деревни, ища отступающих, чтобы догнать и прикончить. Французский авангард приближался к церкви, и португальский офицер отдал приказ стрелять, и две роты дали залп, который завалил узкую улицу мертвыми и ранеными французами.

— Назад! Назад! — кричал португальский офицер. — Внимание на флангах!

Пушечное ядро разбило часть церковной крыши, забрасывая отступающих гренадер осколками черепицы. Французская пехота появилась на дороге и рассыпалась, чтобы выстроиться в шеренги для ведения огня — пули поразили двух caçadores и одного в красном мундире. Большинство солдат этих двух батальонов уже ушли из деревни и теперь отступали к другим семи батальонам, которые образовали каре, чтобы защищаться от окружившей их французской кавалерии. Кавалеристы боялись, что эта добыча им не по зубам, и некоторые из всадников бросились на отступающий гарнизон Поко Велья.

— Строиться! строиться! — приказывал офицер красных мундиров, когда увидел, когда увидел, как эскадрон кирасир разворачивается, чтобы напасть на его людей. Его рота строилась в каре — единственное препятствие, способное помешать коннице уничтожить пехоту. — Не стрелять! Пусть педерасты подойдут ближе!

— Оставь его! — закричал сержант на солдата, который хотел выбраться из каре, чтобы помочь раненному товарищу.

— Плотней! Плотней! — кричал другой капитан, и его люди теснее сжимали ряды в каре. — Огонь! — Наверное, лишь треть солдат успели зарядить мушкеты, и они дали неровный залп, от которого одна лошадь заржала и понесла. Наездник упал, тяжело ударившись о землю, слишком тяжелый в своей броне на груди и на спине. Другой всадник не пострадал от пуль и галопом скакал вдоль фронта неровного каре. Красный мундир выбежал, чтобы ударить французе штыком, но всадник изогнулся в седле и закричал от восторга, когда рубанул палашом по лицу пехотинца.

— Ну ты дурак, Смизерс! Ну ты и дурак! — кричал капитан на ослепленного солдата, который кричал и закрывал ладонями лицо, превратившееся в кровавую маску.

— Назад! Назад! — приказывал португальский полковник своим людям. Французская пехота прошла через деревню и выстраивалась в колонну для атаки на ее северной околице. Британская легкая пушка выстрелила в них, и пушечное ядро, ударившись о землю, подпрыгнуло и врезалось в деревенский дом.

— Vive l'Empereur! — зарычал французский полковник, и мальчишки-барабанщика начали отбивать жуткий pas de charge, который будет гнать пехоту Императора вперед. Два союзнических батальона группами отступали через поля, преследуемые наступающей пехотой и всадниками. На одну маленькую группу нападали уланы, другая запаниковала и побежала к ожидающим их каре, однако была замечена драгунами, которые держали свои палаши как копья и тыкали ими в спины красных мундиров. Две самые большие массы кавалеристов преследовали знамена и ждали только первого признака паники среди окружающих знаменосцев пехотинцев, чтобы броситься в грозную атаку. Флаги двух батальонов были заманчивыми трофеями, которые сделают тех, кто захватит их, известными всей Франции. Оба комплекта знамен были окружены штыками и охраняемы сержантами, вооруженными эспонтонами — длинными, тяжелыми пиками, которыми можно убить хоть лошадь, хоть человека, посмевшего посягнуть на драгоценные шелковые трофеи.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричал на солдат английский полковник. — Держитесь, парни, держитесь! — И его люди упорно пробивали себе путь на запад, в то время как кавалеристы предпринимали обманные атаки, которые могли бы спровоцировать залп. Как только залп прозвучит, последует настоящая атака во главе с уланами, которые могут копьями достать через штыки пехоты и незаряженные мушкеты и уничтожить внешние шеренги обороняющихся. — Не стрелять, парни, не стрелять! — приказывал полковник. Каре подошло близко к скальному обнажению, которое выдавалось на равнину, и в течение нескольких секунд красные мундиры, казалось, цеплялись за небольшие обломки камней у скального основания, как если бы заросшие лишайником камни могли обеспечить им безопасное убежище, тогда как офицеры и сержанты понуждали их двигаться к следующему участку открытого поля. А открытое поле — земля обетованная для кавалеристов, идеальный полигон для резни.

Драгуны достали из седельных кобур карабины, чтобы стрелять из укрытия по знаменосцам. Другие кавалеристы стреляли из пистолетов. Кровавые следы тянулись за красными мундирами и caçadores. Спешащая французская пехота кричала на собственную кавалерию, требуя очистить линию огня, чтобы залп из мушкетов прикончил знаменосцев, но какой кавалерист уступит славу захвата штандарта противника пехотинцу — и поэтому конники окружали знамена и блокировали огонь пехоты, который, возможно, добил бы отступающих пехотинцев союзников. Стрелки британцев и португальцев выбирали цели, стреляли, затем перезаряжали и снова стреляли. Эти два батальона забыли про строй: больше не было ни шеренг, ни колонн, только группы отчаявшихся людей, которые знали, что их спасение в том, чтобы держаться вместе, пока они совершают свой путь назад к сомнительной безопасности остальных батальонов 7-й дивизии, которая все еще стояла в каре и наблюдала ошеломленно, как кипящий водоворот кавалерии и дым орудий медленно перемещается к ним.

— Огонь! — раздался голос командира одного из этих батальонов, и фронт каре взорвался огнем и дымом, чтобы отбить атаку скачущих с саблями наголо егерей. Отступающая пехота подошла близко к другим батальонам, и всадники, видя первые признаки неудачи, поскакали прочь. Некоторые кирасиры крепче обмотав темляками палашей запястья, криками подбодряя друг друга, погнали своих могучих коней в галоп, и горнист протрубил им атаку. Они мчались нога к ноге, стремя к стремени, фаланга стали и лошадиной плоти, нацеленная на то, чтобы сломить оборону вокруг знамен, разнести их в клочья, забить насмерть как скот на бойне. Это была лотерея: пятьдесят всадников против двухсот напуганных пехотинцев, и если всадники проломят каре союзников, тогда один из выживших кирасир помчится назад к маршалу Массена с королевским штандартом, а другой — с пробитым пулями желтым знаменем 85-го полка, и оба прославятся.

— Первая шеренга — на колено! — скомандовал полковник 85-го.

— Целься! Ждать! — кричал капитан. — Не спешите вы! Ждите!

Красные мундиры были из Бэкингемшира. Некоторые были завербованы на фермах Чилтернса и в деревнях долины Эйлсбери, в то время как большинство пришло из убийственных трущоб и ядовитых тюрем Лондона, которые тянулись вдоль южных окраин графства. Теперь их рты были сухи от соленого пороха патронов, которые они скусывали все утро, и их война свелась к крохотному клочку чужой страны, окруженному побеждающим, неистовствующим, кричащим противником. И все солдаты 85-го знали, что они, возможно, — последние оставшиеся в живых британские солдаты, и вот они стоят перед всей конницей Императора, которая бросилась на них — все эти кирасиры в шлемах с плюмажами, с тяжелыми палашами, а позади кирасир — смешавшиеся в кучу уланы, драгуны и егеря, собравшиеся, чтобы накинуться на еле живое каре вокруг знамен. Француз выкрикнул боевой клич, вонзая шпоры в бока своего коня, уверенный, что красные мундиры тянули со своим последним залпом слишком долго, и тут полковник сказал одно слово:

— Огонь!

Лошади падали в кровавой агонии. Кони и всадники, встреченные залпом, продолжали двигаться, уже превратившись из самых беспощадных убийц этой войны в огромное количество одетого в роскошные мундиры мяса, — но мясо все еще могло пробить фронт каре одной своей мертвой тяжестью. Первая шеренга атакующих кавалеристов валялась в лужах собственной крови, залившей траву. Всадники кричали, когда их собственные лошади падали на них и давили их. Кавалеристы, скакавшие позади, не могли обойти бойню впереди, и вторая шеренга врезалась на всем скаку в разбитые остатки первой, и лошади кричали, ломая ноги, и, падая, скользили дальше, чтобы замереть в нескольких ярдах от рассеивающегося мушкетного дыма над рядами красных мундиров.

Остальная часть атакующих была отгорожена от цели ужасным завалом впереди и поэтому разделилась на два потока всадников, которые бесцельно скакали мимо флангов каре. Красные мундиры стреляли в несущуюся мимо кавалерию, и на этом атака кончилась, и полковник велел своим людям двигаться дальше на запад.

— Плотнее, парни, плотнее! — кричал он.

Солдат выбежал, разрезал завязки шлема с плюмажем из конского волоса на трупе француза и с добычей вернулся в каре. Новый залп дали батальоны, ждущие в каре, и внезапно избитые, измотанные беглецы Поко Велья воссоединились с остальной частью 7-й дивизии. Они сформировали каре в центре дивизии, там, широкая дорога вела на юг и на запад между глубокими оврагами. Это была дорога, которая вела к безопасным бродам через Кoa, — дорога домой, дорога к безопасности, но все, что осталось, чтобы охранять эту дорогу, были девять каре пехоты, батарея легких пушек и кавалерия, которая выжила в бою к югу от Поко Велья.

Два батальона из Поко Велья сформировали маленькие каре. Они понесли большие потери на улицах деревни и на весенней траве лугов за деревней, но все же их знамена еще развевались: четыре ярких знамени в центре дивизии, несущей восемнадцать таких знамен, — дивизии, которую окружала кавалерия императора, а с севера маршировали две дивизии императорской пехоты. Два осажденных батальона нашли убежище, но, похоже, ненадолго, поскольку они выжили только для того, чтобы присоединиться к дивизии, которая была, конечно, обречена. Шестнадцать тысяч французов теперь угрожали четырем с половиной тысячам португальцев и англичан.

Французские всадники двигались по кругу вне пределов досягаемости мушкетного огня, чтобы заново перестроить ряды, поредевшие после утренней атаки. Французская пехота была остановлена, чтобы сформировать колонны для новой атаки, в то время как с востока, из-за ручья, снова стреляли французские пушки, пытаясь разнести девять застывших каре в клочья.

Это было спустя два часа после рассвета. И на лугах к югу от Фуэнтес-де-Оньоро, лишенная поддержки армия, казалось, умирала. В то время как французы продолжали движение вперед.

***

— У него есть выбор, — заметил маршал Массена майору Дюко. Маршал вовсе не хотел говорить с простым майором в утро своего триумфа, но Дюко был опасным человеком, который пользовался необъяснимым покровительством Императора, поэтому Андре Массена, маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский, нашел время после завтрака, чтобы дать понять Дюко, какие возможности сулит этот день и, что более важно, кому будут принадлежать лавры этого дня.

Дюко приехал из Сьюдад Родриго, чтобы наблюдать сражение.

Официально наступление Массена было предпринято лишь для того, чтобы обеспечить снабжение Алмейды, но каждый француз знал, что ставки были намного выше, чем спасение маленького гарнизона, затерявшегося позади британских линий. Настоящей целью была возможность отрезать Веллингтона от его тылов, а затем сокрушить его армию в одной великолепной кровопролитной битве. Такая победа покончит с британским военным присутствием в Испании и Португалии навсегда и повлечет за собой поток новых наград и титулов для бывшей портовой крысы, которая вступила во французскую королевскую армию в качестве рядового. Возможно, Массена заработает трон? Император перераспределил половину тронов Европы, превращая своих братьев в королей, так почему бы маршалу Массена, принцу Эсслингскому, не стать королем той или иной страны? Трон в Лиссабоне нуждался в паре ягодиц, чтобы занимать его и согревать, и Массена считал, что его задница была столь же хороша для подобной цели, как задница любого из братьев Наполеона. И все, что необходимо для исполнения этой великолепной мечты, — победа здесь, в Фуэнтес-де-Оньоро, и эта победа была теперь очень близка. Сражение началось так, как решил Массена, и оно закончится так, как он решит.

— Вы говорили, ваше величество, что у Веллингтона есть выбор? — Дюко вырвал маршала из объятий его мечты.

— У него есть выбор, — подтвердил Массена. — Он может оставить свое правое крыло, что означает, что он также лишается шансов на отступление, когда мы сломим его центр в Фуэнтес-де-Оньоро и будем преследовать его армию на холмах в течение следующей недели. Или он может оставить Фуэнтес-де-Оньоро и попытаться спасти правое крыло — тогда мы будем бить его насмерть на равнине. Я предпочел бы, чтобы он предложил мне биться на равнине, но он не станет. Этот англичанин только тогда чувствует себя в безопасности, когда у него есть холм, который можно оборонять, таким образом он останется в Фуэнтес-де-Оньоро и предоставит своему правому крылу отправиться в созданный нами ад.

Дюко был впечатлен. Давно уже он не слышал от французского офицера таких оптимистических речей в Испании, и давно уже орлы не шли в бой так уверенно и бодро. Массена заслужил аплодисменты, и Дюко с удовольствием высказал маршалу все комплименты, которых тот жаждал, но не преминул добавить и предостережение.

— Этот англичанин, ваше величество, — заметил он, — однако весьма умело обороняет холмы. Он удержал Фуэнтес-де-Оньоро в пятницу, не так ли?

Массена фыркнул в ответ на это предостережение. Дюко разрабатывал сложные операции для подрыва британского духа, но они разрабатывались только из-за его неверия в доблесть солдат, так же как присутствие Дюко в Испании объяснялось неверием императора в гений его маршалов. Дюко должен понять, что когда маршал Франции обещает победу, победа неизбежна.

— В пятницу, Дюко, — объяснил Массена, — я пощекотал Фуэнтес-де-Оньоро парой бригад, но сегодня мы пошлем три дивизии на эту небольшую деревню. Три больших дивизии, Дюко, полные голодных солдат. Какие шансы, вы полагаете, у этой небольшой деревни?

Дюко задумался над вопросом со свойственным ему педантизмом. Он мог видеть Фуэнтес-де-Оньоро достаточно ясно: жалкое скопище крестьянских лачуг, в пыль разбиваемое французской артиллерией. Там, где не было пыли и дыма, Дюко видел кладбище, полуразрушенную церковь и дорогу, ведущую вверх к плато. Холм был крут, что и говорить, но не слишком высок, и в пятницу нападавшие очистили деревню от обороняющихся и дошли до нижнего края кладбища — еще одна атака, и французские орлы перевалили бы через гребень горного хребта и ударили в мягкий незащищенный живот врага. И сейчас, невидимые врагу, целых три дивизии французской пехоты ждали атаки, и в авангарде Массена планировал поставить элиту его полков — вселяющие ужас мощные роты гренадер в медвежьих шапках. Сливки воинства Франции выступят против поредевшей армии полусломленных солдат.

— Ну как, Дюко? — Массена хотел услышать мнение майора.

— Я должен поздравить ваше величество, — сказал Дюко.

— Что означает, я предполагаю, что вы одобряете мой скромный план? — с иронией спросил Массена.

— Вся Франция одобрит, ваше величество, когда план принесет победу.

— Плевать на победу, — сказал Массена, — лишь бы она обеспечила мне шлюх Веллингтона. Я устал от своей нынешней банды. У половины из них сифилис, другая половина — беременны, и эти толстухи начинают вопить каждый раз, когда раздеваешь суку, чтобы исполнила свои обязанности.

— У Веллингтона нет никаких шлюх, — холодно сказал Дюко. — Он управляет своими страстями.

Одноглазый Массена расхохотался.

— Управляет страстями! Боже на небесах, Дюко, для вас даже улыбка — преступление. Управляет своими страстями, не так ли? Тогда он — дурак, и дурак, проигравший и в этом. — Маршал погнал своего коня прочь от майора и щелкнул пальцами ближайшему адъютанту: — Выпускайте моих орлов, Жан, пусть начинают!

Барабаны пробили построение, и три дивизии начали готовиться к бою. Солдаты выплескивали кофейную гущу, складывали ножи и жестяные кружки в вещмешки, проверяли патроны в подсумках и хватали свои мушкеты из пирамиды. Это было спустя два часа после воскресного рассвета — и настало время сомкнуть челюсти капкана, и повсюду, вдоль все намеченной маршалом линии, с равнины на юге на равнине до дымившейся после убийственной канонады деревни на севере, французы чувствовали запах победы.

***

— Клянусь Богом, Шарп, это несправедливо. Несправедливо! Мы с тобой должны предстать перед судом? — Полковник Рансимен не мог противиться желанию наблюдать возвышенную драму этого дня, поэтому он приехал на плато, хотя старался не подходить слишком близко к гребню горного хребта, куда иногда залетали высоко посланные французские ядра. Столбы дыма отмечали места, где снаряды обрушивались на деревню, в то время как дальше к югу, внизу на равнине, второе облако порохового дыма мушкетов выдавало, где французы атакуют в обход через низину.

— Пустая трата времени жаловаться на несправедливость, генерал, — сказал Шарп. — Только богачи могут позволить себе проповедовать справедливость. Остальные берут то, что могут, и пытаются не упустить то, что не могут взять.

— Даже в этом случае, Шарп, это несправедливо! — с упреком сказал Рансимен. Полковник выглядел бледным и несчастным. — Это — позор, ты же понимаешь. Возвращаешься домой в Англию и ждешь, что тебя встретят с почетом, а вместо этого меня будут поливать грязью. — Он пригнулся, когда французское ядро прогрохотало высоко в небе. — У меня были надежды, Шарп! У меня были надежды!

— Золотое Руно, генерал? Орден Бани?

— Не только это, Шарп, но еще и брак. Есть, понимаешь ли, богатая леди в Гэмпшире. У меня нет намерения оставаться холостяком всю мою жизнь, Шарп. Моя дорогая мать, упокой Господи ее душу, всегда утверждала, что я буду хорошим мужем, при условии, что леди будет иметь приличное состояние. Не большое состояние — надо быть реалистом, — но достаточное, чтобы позволить себе скромный комфорт. Пара карет, приличные конюшни, повара, которые знают свое дело, небольшой парк, маслодельня… Ты знаешь, как это выглядит.

— Заставляет меня грустить по дому, генерал, — сказал Шарп.

Сарказм прошел мимо Рансимена.

— Но теперь, Шарп, ты можешь вообразить женщину из приличной семьи, соединяющую себя узами брака с человеком, подвергаемым суровому осуждению? — Он задумался на мгновение, затем медленно покачал головой. — Видит Бог! Мне, возможно, придется жениться на методистке!

— Этого еще не случилось, генерал, — возразил Шарп, — и многое еще может измениться сегодня.

Рансимен встревожился.

— Ты подразумеваешь, что меня могут убить?

— Или вы прославитесь благодаря вашей храбрости, сэр, — сказал Шарп. — Носатый всегда прощает отличившихся в бою.

— О, Господи, нет! Чего нет, того нет. От всего сердца скажу, Шарп: нет. Я не тот человек. Никогда им не был. Я пошел на военную службу, потому что мой дорогой отец не мог найти для меня другого места! Он купил мне место в армии, ты понимаешь, потому что, как он сказал, это самое лучшее, что я могу когда-либо ожидать от общества, но я не боец. Никогда им не был, Шарп. — Рансимен прислушался к ужасному грохоту канонады, уничтожающей Фуэнтес-де-Оньоро, — грохоту, который усиливался еще и треском мушкетов voltigeurs, стреляющих через ручей. — Я не горжусь этим, Шарп, но я не думаю, что смогу что-то такое совершить. Нет, уверен, что не смогу.

— Не могу обвинить вас, сэр, — сказал Шарп, затем обернулся, потому что крик сержанта Харпера привлек его внимание. — Вы простите мне, генерал?

— Иди, Шарп, иди.

— Задание, сэр, — сказал Харпер, кивая в сторону майора Тарранта, который распоряжался кучерами фургонов.

Таррант обернулся, когда Шарп подошел к нему.

— Легкой дивизии приказано идти юг, Шарп, но их запас боеприпасов остался на севере. Мы должны заменить его. Вы не против, если ваши стрелки сопроводят обоз?

Шарп был против. Он инстинктивно хотел остаться там, где сражение будет самым жестоким, а это было в Фуэнтес-де-Оньоро, но он не мог сказать это Тарранту.

— Нет, сэр.

— Если на них нападут, видите ли, им придется провести весь остаток дня, отбиваясь от французов, поэтому генерал хочет, чтобы у них была вдоволь боеприпасов. Патроны для винтовок и для мушкетов. Артиллерия сама позаботится о себе. Одного фургона достаточно, но он нуждается в эскорте, Шарп. Французская кавалерия рыщет там.

— Мы можем помочь? — капитан Донахью услышал, как Таррант поспешно дает поручение Шарпу.

— Возможно, вы понадобитесь мне позже, капитан, — сказал Таррант. — У меня есть предчувствие, что сегодня будут драться повсюду. Никогда не видел, чтобы лягушатники действовали столь нахально. Вы согласны, Шарп?

— Да, сегодня они задрали носы, майор, — согласился Шарп. Он посмотрел на кучера фургона. — Ну что, ты готов?

Кучер кивнул. Его фургон представлял из себя английскую четырехколесную фермерскую повозку с высокими стенками, запряженную тремя лошадьми цугом.

— Было раньше четыре лошади, — сказал кучер, когда Шарп забрался к нему на козлы, — но снаряд французиков прикончил Бесс, так что теперь я на трех. — Водитель вплел красную и синюю шерстяную тесьму в гривы лошадей и украсил бока фургона пробитыми шлемами и старыми подковами. — Вы знаете, куда мы идем? — спросил он Шарпа, в то время Харпер приказывал, чтобы стрелки забрались на ящики с боеприпасами, сложенные в фургоне.

— За ними. — Шарп указал направо, где с плато был более пологий спуск к южной равнине и где Легкая дивизия маршировала к югу под своими знаменами. Это была прежняя дивизия Шарпа, составленная из стрелков и легкой пехоты, считавшая себя элитой армии. Теперь она совершала марш, чтобы спасти 7-ю дивизию от уничтожения.

***

На расстоянии мили, за ручьем Дос Касас, возле разрушенного амбара, который служил ему штабом, маршал Андре Массена наблюдал, как новые британские силы оставили оборону плато, и маршируют на юг к осажденным красным мундирам и португальцам.

— Дурак, — сказал он сам себе, а потом повторил громким ликующим голосом. — Дурак!

— Ваше Величество? — переспросил адъютант.

— Первое правило войны, Жан, — объяснил Маршал: — никогда не посылай подкрепления туда, где терпишь поражение. И что делает наш англичанин, лишенный шлюх? Он посылает еще больше войск, которые будут уничтожены нашей кавалерией! — Маршал снова приложил подзорную трубу к глазу. Он видел пушки и кавалерию, идущие на юг с новыми войсками. — Или, возможно, он уходит? — размышлял он вслух. — Возможно, он хочет быть уверен, что сможет вернуться в Португалию… Где бригада Лупа?

— Прямо к северу отсюда, Ваше Величество, — ответил адъютант.

— Со своей шлюхой, несомненно? — спросил Массена недовольно. Яркое явление Хуаниты де Элиа в бригаде Лупа привлекло внимание и вызвало ревность в каждом французе.

— Точно так, Ваше Величество.

Массена с треском сложил подзорную трубу. Он не любил Лупа. Он видел в нем признаки своих амбиций и знал, что Луп растопчет любого, чтобы удовлетворить эти амбиции. Луп хотел быть маршалом, как Массена, он даже потерял глаз, как Массена, и теперь он хотел получить все те громкие титулы, которыми Император вознаграждал храбрых и удачливых. Но Массена не станет помогать Лупу в удовлетворении его амбиций. Маршал остается маршалом, подавляя конкурентов, а не поощряя их, поэтому сегодня бригадир Луп получит не самое почетное задание.

— Предупредите бригадира Лупа, — сказал Массена адъютанту, — что он должен отвлечься от своей испанской шлюхи и быть готов сопроводить фургоны через Фуэнтес-де-Оньоро, когда наши солдаты откроют дорогу. Скажите ему, что Веллингтон смещает свою позицию к югу и дорога на Алмейду должна быть свободна к полудню, и что задача его бригады будет состоять в том, чтобы сопроводить обоз к Алмейде, в то время как остальная часть наших войск прикончит противника. — Массена улыбнулся. Сегодня был хороший день для французов: день, чтобы добиться славы, день, чтобы захватить знамена противника и напитать речные берега кровью англичан, но Луп, решил Массена, не разделит эту честь. Луп будет охранять обоз, в то время как Массена и его орлы заставят всю Европу дрожать от страха.

***

7-я дивизия отступила к основанию небольшого горного хребта над ручьем Дос Касас. Они отступали к северу, лицом на юг, пытаясь заблокировать путь наступления мощных французских сил, посланных обойти армию с фланга. Издали они наблюдали, как две пехотные дивизии противника выстраивают колонны перед Поко Велья, но непосредственную опасность представляла многочисленная французская кавалерия, которая выжидала вне пределов досягаемости мушкетов 7-й дивизии. Уравнение, которое надо было решить девяти союзническим батальонам, было достаточно простым. Они могли сформировать каре и быть уверенны, что даже самая храбрая кавалерия в мире будет уничтожена, если попытается пробиться через плотные ряды мушкетных стволов и штыков, но пехота в каре слишком уязвима под огнем мушкетов и артиллерии; как только 7-я дивизия выстроится в каре, французы обрушат на шеренги союзников орудийный огонь, пока португальцы и красные мундиры не превратятся в беспорядочное кровавое месиво, и кавалерия сможет без помех добить обезумевших от страха уцелевших.

Британская и немецкая кавалерия пришли на помощь первыми. Союзническая кавалерия была в меньшинстве и никак не могла рассчитывать победить окружившую пехоту массу французов в нагрудных панцирях и шлемах с плюмажами, но гусары и драгуны предпринимали атаку за атакой, что препятствовало кавалерии противника изматывать пехоту.

— Держите их в руках! — приказывал майор британской кавалерии командирам эскадронов. — Держите их в руках!

Он боялся, что его людям не хватит здравого смысла и они бросятся в безумную атаку ради славы вместо того, чтобы возвращаться после каждой короткой стычки, перестраиваться и атаковать снова, поэтому он старался и поощрять их, и предостерегать, и требовать соблюдать дисциплину. Эскадроны сменялись, удерживая французскую кавалерию: одни сражались, а другие пока отступали под защиту пехоты. Лошади, покрытые кровью и пеной, дрожали, но раз за разом они шли рысью в шеренгах и ждали удара шпор, чтобы снова скакать в бой. Всадники крепче сжимали палаши и сабли и наблюдали за врагами, которые выкрикивали оскорбления в попытке спровоцировать британцев и немцев на безумную скоротечную атаку, которая откроет их плотные шеренги и превратит хорошо организованное наступление в безумную сшибку палашей, копий и сабель. В такой сшибке французское численное превосходство гарантировало победу, но офицеры союзников держали своих подчиненных в руках.

— К черту твой героизм! Держи ее, держи ее! — кричал капитан на всадника, лошадь которого сорвалась в галоп слишком рано.

Драгуны были союзнической тяжелой кавалерией. Это были крепкие всадники на сильных лошадях, вооруженные длинными, тяжелыми, прямыми палашами. Они не атаковали галопом, а выжидали, пока полк противника не бросится в атаку, а затем контратаковали шагом. Сержанты кричали на рядовых, требуя, чтобы те держали строй, обуздывали своих лошадей, и только в самый последний момент, когда противник был в пределах пистолетного выстрела, горнист протрубил атаку, лошадей пустили в галоп, и с воинственными криками всадники врезались в шеренги противника. Тяжелым палашам предстояла ужасная работа. Они отбили легкие сабли французских егерей и вынудили наездников пригнуться к шеям лошадей, в попытке избежать мясницких лезвий. Сталь врезалась в сталь, раненные лошади ржали и падали, потом труба пропела отбой, и кони союзников повернули назад. Некоторые французы пытались их преследовать, но британцы и немцы дрались близко к их собственной пехоте, и любой француз, подошедший, преследуя, слишком близко к португальским и британским батальонам, становился легкой мишенью для ротных мушкетов. Это была трудная, дисциплинированная и бесславная битва, и каждая противоборствующая сторона заплатила свою цену в людях и лошадях, но угроза нападения кавалерии противника была устранена, и благодаря этому девять пехотных батальонов уверенно продвигались к северу.

Фланги отступающей 7-й дивизии были прикрыты огнем конной артиллерии. Артиллеристы стреляли картечью, которая превращала коня и всадника в ужасное месиво из плоти, ткани, кожи, стали и крови. Пушки давали по четыре-пять залпов, в то время как пехота отступала; тогда упряжки поспешно выдвигались, станины пушек цеплялись за передки, артиллеристы вскакивали в седла и гнали лошадей отчаянным галопом, прежде чем разъяренные французские кавалеристы успевали перехватить их. Как только расчет оказывался под защитой мушкетов пехоты, упряжки разворачивались, так что скользящие колеса пушки выбрасывали фонтаны грязи или пыли, и артиллеристы соскакивали с седел еще до того, как лошади успевали остановиться. Пушку отцепляли, лошадей с передками уводили, и через несколько секунд гремел следующий залп, заставляя французский эскадрон держаться в отдалении.

Французская артиллерия сконцентрировала свой огонь на пехоте. Их ядра и бомбы пробивали шеренги, разбрызгивая фонтаны крови в десять футов высотой.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричали сержанты и молились, чтобы азартная кавалерия противника заслонила собственные пушки и помешала обстрелу, но кавалерия научилась не мешать артиллеристам, и французская пехота приступила к работе прежде, чем всадники стяжали всю славу. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы пока мушкеты и орудия ведут бой дать отдохнуть лошадям, в то время как португальская и британская пехота будут умирать.

И они умирали. Пушечные ядра, которые пробивали колонны, и огонь мушкетов, прореживающий шеренги, замедляли уже и без того мучительно медленное отступление. Девять поредевших батальонов, оставляя после себя кровавый след на примятой траве, переползали к северу, и это переползание грозило кончиться полной остановкой, когда всё, что останется от дивизии, составят девять небольших отрядов оставшихся в живых, сплотившихся вокруг их драгоценных знамен. Французская кавалерия видела, что их противник умирает, и с удовольствием ждала того прекрасного момента, когда сможет атаковать и нанести coup de grâce[8]. Группа егерей и кирасир скакала к небольшой возвышенности, подножье которой поросло лесом. Командир кавалеристов считал, что лес укроет его людей и они смогут зайти в тыл умирающих батальонов, что даст им шанс начать внезапную атаку и захватить с полдюжины знамен одним великолепным ударом. Он ехал впереди двух своих отрядов вверх по склону, его люди тянулись позади, когда внезапно опушку леса заволокло пороховым дымом. Предполагалось, что среди деревьев нет войск противника, но залп превратил двигающуюся кавалерию в хаос. Командир кирасир свалился с коня — его нагрудный панцирь был продырявлен в трех местах. Сапог застрял в стремени, и он закричал, когда испуганная и раненная лошадь потащила его по траве, оставляя большие лужи крови. Потом его нога высвободился, и он дергался на траве, пока не умер. Восемь других всадников упали, некоторые остались без лошадей и бегали, чтобы поймать не раненого коня, в то время как их товарищи повернули и помчались прочь в безопасное место.

Стрелки в зеленых куртках вышли из леса, чтобы ограбить мертвых и раненых кавалеристов. Глубокие стальные нагрудники, которые носят кирасиры, использовались как тазики для бритья или сковородки, и даже продырявленный пулей нагрудник мог починить приятель-кузнец. Еще больше зеленых курток показалось на южной опушке леса, за ними появился батальон красных мундиров, и с красными мундирами прибыл еще один эскадрон кавалерии и батарея конной артиллерии. Полковой оркестр играл «Там за холмами и вдалеке» — и все больше красных мундиров и зеленых курток выходили из леса.

Легкая дивизия прибыла.

***

Фургон с боеприпасами громыхал через равнину вслед за быстрым шагом идущей Легкой дивизией. Одна из осей фургона визжала как душа мученика — неудобство, за которое кучер принес извинения.

— Но я смазал ее жиром, — сказал он Шарпу, — и смазал ее жиром еще раз. Я смазал ее лучшим свиным жиром, какой мог достать, но этот визг все равно не хочет кончаться. Это началось в тот день, когда наша Бесс была убита, и я считаю, что визг — это наша Бесс говорит нам, что она все еще топчет дорогу где-нибудь.

Какое-то время фургон катился по проселочной дороге, а потом Шарпу и его стрелкам пришлось слезать и толкать фургон сзади, чтобы помочь повозке переползти через бугор и лужайку. Оказавшись снова верхом на патронных ящиках, зеленые куртки решили, что фургон превратился в почтовую карету и начали изображать звуки рожка почтальона и объявлять остановки.

— Красный Лев! Прекрасное пиво, хорошая пища, мы меняем лошадей и отправляемся через четверть часа! Леди найдут свои удобства в переулке за станцией.

Кучер фургона слышал все это и прежде и не обращал внимания, но Шарп, после того, как Харрис кричал десять минут кряду, что мочиться следует в переулке, обернулся и велел им заткнуться к чертовой матери, на что они притворились, будто испугались его, а Шарпа пронзила внезапная острая боль сожаления о том, чего он лишится, если потеряет свою комиссию. Впереди трещали винтовки и мушкеты. Случайное французское пушечное ядро, которое было нацелено слишком высоко, рикошетировало через соседнюю поляну, но три лошади брели так безмятежно, словно были запряжены в плуг, а не двигались к месту сражения. Только однажды возникла угроза нападения, и стрелкам Шарпа пришлось вылезать из фургона и строиться в шеренгу вдоль дороги. Отряд в составе пятидесяти драгун в зеленых мундирах появился на западе, их командир заметил фургон и приказал своим людям готовиться к атаке. Кучер остановил фургон и ждал с ножом наготове на случай, если придется резать постромки.

— Мы уведем лошадей, — посоветовал он Шарпу, — и пусть французики роются в фургоне. Это займет педерастов на какое-то время, а мы в это время убежим. — Его лошади, довольные, громко жевали траву, в то время как Шарп прикидывал расстояние до французских драгун, медные шлемы которых вспыхивали золотом в солнечном свете.

И как раз в то самое время, когда он решил, что, может быть, ему придется внять совету кучера и отступить, вмешался эскадрон кавалеристов в синих мундирах. Вновь прибывшие были британскими легкими драгунами, которые втянули французов в стремительную стычку палашей против сабель.

Кучер спрятал нож и щелкнул языком, заставив лошадей тронуться. Стрелки забрались обратно в фургон, который потащился к роще, заслонявшей происходящее на юге, где пороховой дым поднимался в белесое небо.

Затем залп тяжелых орудий прогремел на севере, и Шарп обернулся и увидел, что края занятого британцами плато заволокло пороховым дымом — это батареи главного калибра послали свои грозные снаряды на восток.

— Лягушатники снова напали на деревню, — сказал Шарп.

— Не самое удобное место, чтобы драться, — сказал Харпер.

— Радуйтесь, что мы здесь, а не там, парни.

— И молитесь, чтобы педерасты не прикончили нас здесь, — добавил сержант Латимер уныло.

— Все равно придется умирать когда-нибудь, не так ли, мистер Шарп? — спросил Перкинс.

— Сделай это в своей постели, Перкинс, с Мирандой возле тебя, — ответил Шарп. — Ты заботишься о девочке?

— Она не жалуется, мистер Шарп, — сказал Перкинс, вызвав тут же целый хор насмешек. Перкинс все еще страдал без своей зеленой куртки и весьма сожалел об утрате мундира с черной нарукавной повязкой, обозначающей, что он Избранный — отличительный знак, даваемый только лучшим и самым надежным стрелкам.

Фургон покачнулся, пересекая глубокую колею, проложенную каким-нибудь фермером, которая вела на юг через рощу к дальним деревням, наводненным французами. 7-я дивизия перемещалась на север, со стороны леса к плато, в то время как недавно прибывшая Легкая дивизия развертывалась за более широкой дорогой, ведущей в Португалию. Отступающие батальоны двигались медленно, со скоростью улитки, что объяснялось множеством раненых в их рядах, но по крайней мере они шли непобежденные, под развевающимися знаменами.

Кучер фургона натянул вожжи, чтобы остановить лошадей среди деревьев, где Легкая дивизия разбила временный лагерь. Два хирурга раскладывали ножи и пилы на брезенте, расстеленном под дубами, в то время как полковой оркестр играл на расстоянии нескольких ярдов. Шарп велел стрелкам оставаться с фургоном, пока он не получит приказ.

Легкая дивизия выстраивалась в несколько каре на равнине между лесом и дымящимися деревнями. Французская кавалерия гарцевала вдоль фронтов каре, пытаясь спровоцировать залпы, бесполезные на слишком большом расстоянии. Британская кавалерия стояла в резерве, ожидая, пока французская не подойдет слишком близко. Шесть пушек конной артиллерии стреляли по французским орудиям, в то время как группы стрелков занимали скальные обнажения, выступавшие на равнину. Генерал Кроуфорд, раздражительный командир Легкой дивизии, пришел спасать три с половиной тысячи солдат и офицеров 7-й дивизии, а теперь перед теми тремя и половиной тысячами стояли четыре тысячи французских кавалеристов и двенадцать тысяч французских пехотинцев. Пехота выдвигалась в колоннах от Поко Велья.

— Шарп? Что, черт возьми, вы делаете здесь? — Бригадный генерал Роберт Кроуфорд, с жестоким и недовольным выражением лица, смотрел на Шарпа. — Я думал, вы покинули нас и присоединились к бездельникам дивизии Пиктона.

Шарп объяснил, что он доставил фургон боеприпасов, который теперь ждет среди деревьев.

— Пустая трата времени тащить нам боеприпасы, — отрезал Кроуфорд. — У нас и так много. И почему, черт возьми, вы занимаетесь доставкой боеприпасов? Понижены в должности, не так ли? Я слышал, что вы попали в опалу.

— Я исполняю административные обязанности, сэр, — сказал Шарп. Он знал Кроуфорда еще по Индии, и как у любого стрелка в британской армии, у Шарпа было сложное отношение к «Черному Бобу» — порой он негодовал на строжайшую, невыносимую дисциплину, которую тот требовал, но также и признавал, что в лице Кроуфорда армия имеет военачальника, почти столь же талантливого, как сам Веллингтон.

— Они собираются пожертвовать вами, Шарп, — сказал Кроуфорд беззаботно. Он не смотрел на Шарпа, но вместо этого наблюдал за большой группой французских кавалеристов, которые готовились к совместной атаке против его недавно прибывших батальонов. — Вы расстреляли пару лягушатников, не так ли?

— Да, сэр.

— Неудивительно, что вы в опале, — сказал Кроуфорд и расхохотался. Его верховые адъютанты собрались в плотную группу за спиной генерала. — Приехали один, Шарп, или как?

— Со мной мои зеленые куртки, сэр.

— И педерасты еще не забыли как воевать?

— Я думаю, что они помнят, сэр.

— Тогда постреляйте для меня. Вот ваши новые административные обязанности, мистер Шарп. Я должен держать дивизии на безопасном расстоянии от пехоты лягушатников, а значит, на нас набросятся вся их артиллерия и вся кавалерия, но я надеюсь, что мои стрелки изведут лошадей и убьют проклятых пушкарей, и вы можете помочь им. — Кроуфорд обернулся. — Баратт! Распределите боеприпасы и отошлите фургон назад с ранеными. Идите, Шарп! И смотрите в оба, мы не хотим, чтобы вы остались здесь одни.

Шарп колебался. Это был опасно — задавать вопросы Черному Бобу, человеку, который ждал мгновенного повиновения, но слова генерала заинтриговали его.

— Значит, мы не остаемся здесь, сэр? — спросил он. — Мы возвращаемся к горному хребту?

— Конечно, мы возвращаемся, черт подери! Какого черта, вы думаете, мы пришли сюда? Чтобы совершить самоубийство? Вы думаете, что я тащился сюда для того, чтобы дать проклятым лягушатникам потренироваться в стрельбе? Да провались они все в ад, Шарп!

— Да, сэр. — Шарп отбежал, чтобы собрать своих людей, и почувствовал, как на него нахлынула внезапная волна страха, смешанного с надеждой.

Потому что Веллингтон оставлял дорогу назад в Португалию. Теперь не будет никакого безопасного отхода, никакого организованного отступления через броды Коа, потому что Веллингтон отдавал эти дороги противнику. Британцы и португальцы должны стоять и сражаться, и если они проиграют, то они умрут, и с ними умрут бы все надежды на победу в Испании. Поражение теперь означало не только то, что Алмейда будет освобождена, но что британская и португальская армия будут уничтожены. Фуэнтес-де-Оньоро стало битвой на смерть. 

Глава 10

 Первое воскресное наступление на Фуэнтес-де-Оньоро было предпринято теми же самыми французскими пехотинцами, которые нападали за два дня до того и с тех пор занимали сады и дома на восточном берегу ручья. Они собрались тихо, используя каменные ограды садов и огородов, чтобы замаскировать свои намерения, и затем, без единого залпа и даже не потрудившись выпустить линию застрельщиков, синемундирная пехота ринулась через полуразрушенные ограды вниз, к ручью. У шотландской пехоты в обороне было время для одного залпа, и потом французы были уже в деревне, карабкаясь на баррикады и перескакивая через стены, обрушенные гаубичными снарядами, которые падали среди хижин два часа кряду после рассвета. Французы оттеснили шотландцев глубоко в деревню, где один отряд наступающих загнал две роты горцев в тупик. Нападавшие довели загнанных в угол солдат до безумия, заливая узкое русло переулка лавой мушкетного огня. Некоторые из шотландцев пытались убежать, обрушив стену дома, но французы ждали их и на той стороне и встретили падение стены еще большим количеством мушкетных залпов. Выжившие горцы забаррикадировались в домах по обеим сторонам переулка, но французы беспрерывно стреляли в окна, смотровые щели и двери, затем подогнали легкую пушку, начавшую стрелять вдоль переулка, пока наконец со всеми своими офицерами, убитыми и ранеными ошеломленные горцы не сдались.

Нападение на загнанных в угол горцев отвлекло людей от главной атаки вверх по центральной улице деревни в гору. Варвикцы, снова бывшие в резерве, спустились с плато, чтобы помочь оставшимся шотландцам, и вместе они сначала остановили французов, затем отогнали их к потоку. Сражаться приходилось на смертельно короткой дистанции. Мушкеты извергали пламя в каком-нибудь футе от их целей, а после выстрела солдаты использовал их как дубины или кололи врага штыками. Все они охрипли от крика и от того, что дышали дымом и пылью, которые висели в воздухе среди этих узких, кривых улочек, где в сточных канавах текла не вода, а кровь и где мертвые тела использовали, чтобы забаррикадировать каждую дверь и каждое крыльцо. Шотландцы и варвикцы пробили себе дорогу под гору, но каждый раз, когда они попытались выбить французов из последних домов, недавно установленные в садах пушки открывали огонь картечью, заливая нижние улицы деревни и переулки грохочущим градом смерти. Кровь стекала к ручью. Защитники деревни были оглушены треском мушкетов и громом артиллерии, но не настолько оглушены, чтобы не слышать зловещую дробь приближающихся барабанов. Новые французские колонны пересекали равнину. Британские пушки с горного хребта рубили шеренги надвигающихся войск пушечными ядрами и осыпали их сверху шрапнелью, но колонны были огромны, а орудия у обороняющихся немногочисленны, так что великое множество солдат продолжили движение вперед к восточным садам, откуда с воинственными криками дикая орда в косматых черных киверах устремилась через ручей в деревню.

Эти новые нападавшие были рослые гренадеры: самые сильные мужчины и самые храбрые бойцы, каких только могли собрать в дивизиях нападавших. Они носили усы, эполеты и высокие медвежьи шапки как отличительные знаки их особого статуса, и они штурмовали деревню, рыча от восторга, который поутих, когда они очистили улицы огнем мушкетов и штыками. Усталые варвикцы отступили, и шотландцы вместе с ними. Еще больше французов пересекло поток — словно бесконечное наводнение синих мундиров, которые вслед за отборными гренадерами хлынули в переулки и дома. Сражение в нижней части деревни было самым трудным для нападавших, поскольку, хотя желание победы гнало их вперед, к центру деревни, их продвижению мешали мертвые и раненые. Гренадеры падали на камнях, предательски скользких от крови, однако их численное превосходство над обороняющимися было слишком очевидным, чтобы что-то могло остановить их. Некоторые красные мундиры пытались очистить улицы залповым огнем, но гренадеры пробирались через глухие переулки или через садовые ограды, чтобы обойти роты красных мундиров с фланга, так что тем оставалось подниматься в гору сквозь пыль, битую черепицу и горящую солому в верхней части деревни. Раненые жалобно взывали, умоляя товарищей отнести их в безопасное место, но нападающие надвигались теперь слишком быстро, и шотландцам и англичанам приходилось слишком быстро отступать. Они оставили всю деревню, бежали из домов в верхней части деревни, чтобы найти убежище на кладбище.

Авангард французских гренадер, наступавших от деревни вверх к церкви, был встречен залпом мушкетов солдат, ждущих позади кладбищенской ограды.

Идущие впереди упали, но шедшие позади перепрыгивали через умирающих товарищей, чтобы атаковать ограду кладбища. Штыки и стволы мушкетов лязгали по камням, и вот уже могучие французские солдаты перелезали через ограду, а в некоторых местах даже обрушивали ее, чтобы начать охоту на оставшихся в живых среди могильных холмов, упавших памятников и сломанных деревянных крестов. И еще больше французов поднялись из деревни, чтобы поддержать атаку, затем сокрушающий огонь винтовок и мушкетов ударил из-за каменных глыб на залитом кровью склоне. Гренадеры падали и катились под гору. Второй британский залп раскатился над потревоженными пушечными ядрами могилами, и еще больше красных мундиров появилось из-за линии гребня горного хребта и начали стрелять перекатывающимися залпами из-за церкви и от седловины среди поля, где Веллингтон наблюдал, ошеломленный, как этот неудержимый поток французов докатился почти до копыт его лошади.

И тут, на некоторое время, атака была остановлена. Французы сначала забили деревню мертвыми и ранеными, потом они захватили ее, а теперь они взяли и кладбище. Их солдаты присели позади могил или позади сложенных штабелями трупов врага. Они были только в шаге от вершины горного хребта, только в шаге от победы, в то время как позади них, на равнине, изрытой пушечными ядрами и опаленной разрывами бомб, заваленной телами мертвых и умирающих солдат, еще больше французской пехоты прибывало, чтобы помочь атакующим.

Нужен был только еще один удар — и тогда орлы Франции полетят свободно.

***

Легкая дивизия сформировала свои батальоны в сомкнутые ротные колонны. Каждая рота образовала прямоугольник: четыре шеренги в глубину и от двенадцати до двадцати колонн в ширину, потом десять рот каждого батальона выстраивались в колонну так, что с птичьего полеты каждый батальон теперь напоминал стенку из узких красных кирпичей. Потом, одна за другой батальонные колонны развернулись спиной к противнику и начали двигаться на север к плато. Французская кавалерия немедленно начала их преследовать, и воздух огласился какофонией труб, одна за другой зовущей в наступление.

— Строиться в каре от первых шеренг! — закричал полковник батальона красных мундиров, который был ближе всех к Шарпу.

Майор, командующий идущими впереди батальона ротами, приказал, чтобы первый «кирпич» остановился, а второй пристроился к нему, так что эти два «кирпича» образовали одну длинную стену в четыре шеренги глубиной и сорок человек в ширину.

— Равняйте ряды! — кричали сержанты, и солдаты подходили ближе друг к другу и смотрели направо, чтобы удостовериться, что их шеренга вытянулась по прямой. Пока первые две роты равняли ряды, майор отдавал приказы следующим ротам.

— Секции оборот наружу! Тыловые секции ближе к фронту! — Французские трубы надрывались, и земля дрожала от ударов копыт, но голоса сержантов и офицеров звучали спокойно, несмотря на угрозу. — Оборот наружу! Па-ад-равнялись! Тыловые секции ближе к фронту!

Шесть рот центра батальона теперь разделились на четыре секции каждая. Секции, как двустворчатые двери, расходились: две направо и две налево — и солдаты, двигающиеся в центре сокращали свои шаги от тридцати до двадцати дюймов, в то время как солдаты по краям удлинили свои до тридцати трех дюймов, и таким образом секции разворачивались наружу, образуя две боковые стенки каре, фронт которого был образован первыми двумя ротами. Конные офицеры торопились загнать своих лошадей в быстро формирующийся квадрат, который представлял из себя, в действительности, прямоугольник. Обращенный на север фронт был образован двумя передовыми ротами, затем две более длинные боковые стороны были сформированы следующими шестью, развернувшимися наружу, в то время как последние роты просто заполнили свободную четвертую сторону.

— Стой! Кру-у-гом! — кричал майор, командующий последними двумя ротами.

— Приготовиться отражать кавалерию! — крикнул полковник, как будто вид надвигающейся французской конницы не был достаточным предупреждением. Полковник вытащил саблю, а свободной рукой прибил слепня. Знаменосцы стояли возле него: два юных прапорщика держали драгоценные флаги, которые охраняла команда отборных солдат под командой крепко сложенных сержантов, вооруженных эспонтонами.

— Задние шеренги! На пле-чо! — приказал майор. Стоящие ближе к центру каре шеренги не должны были стрелять, образуя резервы батальона. Кавалерия была уже в ста шагах и быстро приближалась — летящая масса обезумевших лошадей, поднятых сабель, труб, флагов и грома.

— Передняя шеренга… на колено! — крикнул капитан. Передняя шеренга опустилась на одно колено и уперла мушкеты с примкнутыми штыками в землю, чтобы создать вокруг каре непрерывную преграду из острой стали.

— Приготовиться! — Две внутренние шеренги взвели курки своих заряженных мушкетов и прицелились. Весь маневр был проведен в ровном темпе, без суеты, и внезапный вид нацеленных мушкетов и выставленных штыков убедил скачущих в первых рядах кавалеристов уклониться в сторону от устойчивого, бесстрастного и молчаливого каре. Пехота в каре почти в такой же безопасности при атаке кавалерии, как к себя дома в кровати, и батальон красных мундиров, выстроившись в каре так быстро и так спокойно, сделал французскую атаку бесполезной.

— Очень хорошо, — сказал сержант Латимер, отдавая дань профессионализму батальона. — Отлично проделано. Прямо как на плацу в Шорнклифе.

***

— Пушка справа, сэр, — крикнул Харпер. Люди Шарпа занимали одно из тех скалистых обнажений, что окружали равнину и давали защиту стрелкам от угрожающей кавалерии. Их работа состояла в том, чтобы стрелять из укрытия по кавалерии и особенно по французской конной артиллерии, которая пыталась извлечь пользу из перестроения британцев в каре. Солдаты в каре были в безопасности от атак кавалерии, однако ужасно уязвимы для пушечных ядер, но и артиллеристы были в той же степени уязвимы для точных выстрелов британских винтовок Бейкера. Легкая пушка заняла позицию в двухстах шагах от Шарпа, и расчет пушки наводил ствол на недавно сформированное каре. Двое артиллеристов тащили снарядный ящик от передка пушки, в то время как третий удваивал заряд в почерневшем стволе пушки, забивая жестянку с картечью поверх пушечного ядра.

Дэн Хагман выстрелил первым, и человек, забивающий заряд, крутанулся на месте и схватился за ручку банника, как если бы от этого зависела сама его жизнь. Вторая пуля чиркнула по стволу орудия, оставив яркую черту на закопченной бронзе. Другой артиллерист упал, потом одна из упряжных лошадей была поражена — она взбесилась и стала лягать лошадь, запряженную вместе с ней.

— Внимательнее, — сказал Шарп, — цельтесь, парни, цельтесь. Не тратьте впустую выстрелы. — Еще три зеленые куртки выстрелили, и их пули убедили осажденных артиллеристов присесть позади орудия и передка. Артиллеристы кричали драгунам в зеленых мундирах, чтобы те пошли и выбыли проклятых стрелков из их скалистого орлиного гнезда.

— Кто-нибудь позаботьтесь о драгунском капитане, — сказал Шарп.

— Каре движется, сэр! — предупредил Шарпа Купер, в то время как Хорелл и Кресакр стреляли в отдаленного всадника.

Шарп повернулся и увидел, что каре красных мундиров снова выстраивается в колонну, чтобы возобновить отступление. Он не осмеливался оставаться слишком далеко от защиты мушкетов пехоты. Опасность, как это бывает с каждой маленькой группой стрелков, которые прикрывают отступление, состояла в том, что его люди могут быть отрезаны кавалерией, и Шарп сомневался, что многострадальные французские всадники горят желанием брать пленных в этот день. Солдат в зеленой куртке, пойманный в открытом поле, будет, вероятно, использован для тренировки в сабельной рубке или ударах копья.

— Идите! — крикнул он, и его люди побежали прочь от скал под прикрытие батальона красных мундиров. Драгуны повернулись, чтобы преследовать, и вдруг первые шеренги всадников были отброшены в сторону и истекали кровью — заряд картечи легкой британской пушки попал в них. Шарп увидел купу деревьев слева от линии движения батальона красных мундиров и крикнул Харперу, чтобы тот вел людей в укрытие маленькой рощи.

Оказавшись в безопасности среди дубов, зеленые куртки заряжали ружья и искали новые цели. Даже на Шарпа, который прошел через дюжины больших сражений, равнина производила неизгладимое впечатление: массы кавалерии накатывали и проносились между уверенно передвигающимися батальонами, и несмотря на производимый ими шум и беспорядок, всадники ничего не достигали. Пехота держалась уверенно и твердо, исполняя сложные упражнения, которые они проделывали изо дня в день и которые теперь спасали их жизни, и делали это, понимая, что единственная ошибка командира батальона будет фатальной. Если колонны промедлят лишь несколько секунд, перестраиваясь в каре, неистовствующие кирасиры пробьются в просвет на своих тяжелых лошадях и выпотрошат недостроенное каре изнутри. Дисциплинированный батальон превратится немедленно в толпу паникующих беглецов, которых будут рубить драгуны или накалывать на пику уланы, однако ни один батальон не сделал такой ошибки, и французы бесились перед явным превосходством правильно поставленной военной службы.

Французы продолжали изыскивать возможности. Всякий раз, когда батальон совершал марш в ротных колоннах и поэтому выглядел уязвимым для нападения, внезапная волна конницы устремлялась по равнине, и трубы призывали все новых и новых всадников присоединиться к грозной атаке, но тут колонны красных мундиров расходились, разворачивались и выстраивались в каре с такой же точностью, словно тренировались на плацу возле своих казарм. Солдаты не теряли ни секунды: как только каре было образовано, тут же внешнее ряды становились на колено, весь строй ощетинивался штыками, и всадники проносились мимо в бессильном гневе. Несколько порывистых французов каждый раз пытались пролить кровь и приближались галопом слишком близко к каре только для того, чтобы быть выбитыми из седел; иногда британская легкая пушка превращала в кровавую кашу целый отряд драгун или кирасир залпом картечи, но потом кавалерия уносилась за пределы досягаемости, и лошади отдыхали, в то время как каре перестраивалось назад в колонну и упорно продолжало марш. Всадники наблюдали, как пехота уходит, пока новый зов труб не гнал новый поток всадников в поисках еще одной возможности через всю равнину, и снова батальоны сжимались в каре, и снова всадники махали клинками, так и не испившими крови.

И всегда и всюду, впереди, позади и между медленно уходящими батальонами группы зеленых курток стреляли из укрытия, изматывали врага и убивали. Французские артиллеристы стали куда менее охотно выдвигаться вперед, и наиболее трезво мыслящие всадники старались избегать осиные гнезда стрелков, которые жалили так злобно. У французов не было винтовок, потому что император презирал это оружие, слишком медленное для использования в сражениях, но сегодня винтовки стали проклятием солдат императора.

Солдаты императора тоже умирали. Невозмутимые батальоны красных мундиров оставляли не так много вражеских тел после себя, но кавалерия несла большие потери от огня винтовок и орудий. Кавалеристы, лишившиеся коней, ковыляли на юг, неся седла, уздечки и оружие. Некоторые лошади без всадников остались со своими полками и занимали свое место в шеренгах всякий раз, когда эскадрон перегруппировывался, и атаковали рядом с другими лошадями, когда трубы гнали эскадрон в атаку. Далеко позади перемалываемой огнем кавалерии французские пехотные дивизии торопились вступить в бой, но Легкая дивизия превосходила в скорости надвигающуюся французскую пехоту. Когда батальоны перестраивались в колонны, чтобы продолжать отступление, они маршировали как стрелки — сто восемь шагов в минуту, быстрее, чем любая другая пехота в мире. Французский маршевый шаг был короче британского и их скорость на марше была намного меньше, чем у специально обученных войск Легкой дивизии Кроуфорда, поэтому несмотря на необходимость останавливаться и формировать каре для отражения кавалерии, люди Кроуфорда все еще опережали пехоту преследователей, в то время как далеко к северу от Легкой дивизии главные силы британцев перестраивались так, чтобы линия обороны Веллингтона, начинаясь от края плато, образовывала прямой угол с Фуэнтес-де-Оньоро в его вершине. Все, что было необходимо теперь Легкой дивизии, — это добраться благополучно к своим, и армия будет снова в полном составе, расположенная на склонах холмов и готовая обрушиться вниз на французов.

Шарп отвел своих людей еще на четверть мили к скалам, где его стрелки могли найти укрытие. Пара британских пушек неподалеку от этих скал стреляла ядрами и бомбами по французской батарее, недавно перемещенной к роще, которую только что оставил Шарп. Потоки всадников начали стекаться к этой части равнины, поскольку кавалерия увидела уязвимый батальон. Два полка — один красных мундиров, другой португальский — отступали мимо батареи, и жаждущие крови всадники преследовали эти две колонны. В конечном счете кавалерии набралось столько, что колоннам пришлось перестраиваться в каре.

— Педерасты повсюду, — сказал Харпер, нацеливая винтовку на офицера егерей. Две британские пушки перенесли огонь, стреляя картечью по кавалерии в попытке отогнать их от двух каре пехоты. Пушки откатывались назад на своих лафетах, их колеса подскакивали в воздух. Артиллеристы прочищали стволы, забивали новые заряды и канистры с картечью, прокалывали мешок с порохом через специальное отверстие, затем подносили дымящийся фитиль к запалу и быстро наклонялись в сторону. Пушки издавали оглушительный гром, дым из дул вылетал на шестьдесят футов, и трава ложилась на землю, придавленная силой взрыва. Лошадь ржали, когда мушкетные пули разлетались и находили цели.

Волны и вихри беспорядочно движущихся масс кавалеристов, казалось, были нацелены в одну сторону, но вместо того, чтобы скакать через долину и продолжать изматывать совершающие марш колонны, кавалерия внезапно напала на две пушки. Кровь капала с боков лошадей, которых наездники, отчаянно гнали к обезумевшим артиллеристам, которые поднимали упоры пушек, разворачивали орудия и цепляли крюки лафетов за петли передков. Упряжных лошадей пригнали на место, постромки пристегнули, и артиллеристы взбирались на пушки или верхом на лошадей, но французская кавалерия рассчитала свою атаку хорошо, и артиллеристы все еще пытались заставить своих усталых животных двигаться, когда первые шеренги кирасир обрушились на батарею.

Атака британских легких драгун спасла пушки. Всадники в синем ударили с севера, сабли врезались в украшенные плюмажами шлемы и парировали удары палашей. Еще больше британской кавалерии пришло, чтобы охранять пушки, которые теперь скакали отчаянно к северу. Тяжелые орудия подпрыгивали на кочках, артиллеристы цеплялись за ручки передков орудия, кнуты щелкали, а вокруг несущихся лошадей артиллеристов и вращающихся пушечных колес продолжалась беспрерывно перемещающаяся вместе с ними битва. Вот британский драгун выбыл из боя, его лицо превратилось в кровавую маску; вот кирасир свалился с седла, мгновение — и его тело будет затоптано копытами упряжных лошадей и раздавлено окованными железом колесами передков и орудий. Затем рваные залпы мушкетов возвестили, что катящийся хаос пушек, лошадей, людей с саблями и пиками находится в пределах досягаемости огня португальского каре, и обманутая французская кавалерия ушла в сторону, в то время как две пушки оказались в безопасности. Два каре союзников приветствовали спасение артиллеристов, а пушки развернулись, вздымая из-под колес обрывки травы и клубы пыли, чтобы снова открыть огонь по их недавним преследователям.

***

Стрелки Шарпа бежали от скал, чтобы присоединиться к другому батальону красных мундиров. Они двигались среди рот в течение нескольких минут, затем оторвались от них, чтобы занять позицию в путанице колючих кустарников и валунов. Маленькая группа егерей — зеленые мундиры, черные, с серебряными ремнями, кивера и карабины, подвешенные за крючки на белых портупеях, — рысью проехали мимо. Французы не заметили, что маленькая группа стрелков засела в кустах. Они то и дело снимали кивера и утирали пот со лба потертыми красными манжетами. Их лошади побелели от пены. У одной нога была залита кровью, но она как-то ухитрялась на отставать от других. Офицер остановил свой отряд, один егерей отцепил с крючка карабин, взвел курок и нацелился на британскую пушку, расположенную на востоке. Хагман влепил винтовочную пулю в голову этому человеку прежде, чем тот смог потянуть спусковой крючок, и егеря, проклиная все на свете, погнали лошадей прочь, за пределы досягаемости винтовок. Шарп выстрелил, и его выстрел был заглушен залпом винтовок его стрелков, целивших вслед отряду противника. С полдюжины егерей скакали вне досягаемости, но они оставили немало тел позади.

— Разрешите обшарить ублюдков, сэр? — спросил Купер.

— Разрешаю, но всем поровну, — сказал Шарп, подразумевая, что независимо от того, что будет найдено, все должно были поделено на весь отряд.

Купер и Харрис убежали, чтобы обыскать тела, в то время как Харпер и Финн потащили связки пустых бутылок к соседнему ручью. Они заполнили бутылки, в то время как Купер и Харрис распарывали швы зеленых мундиров мертвецов, вспарывали карманы белых жилетов, искали за подкладками киверов, и стаскивали короткие, с белыми шнурками, ботинки. Стрелки возвратились с французским кивером, наполовину заполненным разноцветной коллекцией французских, португальских и испанских монет.

— Бедны как церковные мыши, — пожаловался Харрис, раскладывая монеты по кучкам. — Вы в доле, сэр?

— Конечно, он в доле, — сказал Харпер, распределяя драгоценную воду. Каждый испытывал жажду. Их рты были высушены и засорены едким, соленым порохом из патронов, и теперь они полоскали рты и выплевывали черную жижу, прежде чем напиться.

Донесшийся издалека треск заставил Шарпа обернуться. Деревня Фуэнтес-де-Оньоро была теперь на расстоянии мили, и звук, казалось, доносился из ее узких, забитых мертвецами, улиц, где клубы дыма поднимались в небо. Еще больше порохового дыма поднималось на краю плато, указывая, что французы все еще атакуют деревню. Шарп обернулся, чтобы посмотреть на усталых, потных кавалеристов, которые рассеялись по всей равнине. Он искал серые мундиры и не видел ни одного.

— Время двигаться, сэр? — крикнул Хагман, намекая, что стрелки будут отрезаны, если Шарп не скомандует отход.

— Мы отходим, — сказал Шарп. — Направление на ту колонну. — Он указал на колонну португальской пехоты.

Они побежали, легко добравшись до португальцев, прежде чем не слишком уверенно преследующие их, чтобы отомстить, егеря смогли оказаться рядом со стрелками, но небольшая атака егерей привлекла к себе поток других кавалеристов — достаточный, чтобы заставить португальскую колонну перестроиться в каре. Шарп и его люди остались в каре и наблюдали, как кавалерия обтекает батальон. Бригадный генерал Кроуфорд также нашел убежище в каре и теперь наблюдал окружающих французов из-под знамен батальона. Он на них смотрел гордо — и неудивительно. Его дивизия, которую он муштровал, чтобы сделать лучшей во всей армии, выступала великолепно. Они были в меньшинстве, они были окружены, и все же никто не запаниковал, ни один батальон не был пойман на марше в колоннах, и не одно каре не было напугано близостью всадников. Легкая спасла 7-ю дивизию, и теперь спасала себя, демонстрируя великолепную выучку профессиональных военных. Выучка побеждала французский энтузиазм, и нападение Массена на британский правый фланг при все его сокрушительной силе оказалось совершенно бесполезным.

— Вам нравится это, Шарп? — крикнул Кроуфорд, поворачиваясь в седле.

— Замечательно, сэр, просто замечательно! — ответил Шарп, отдавая честь с искренним восторгом.

— Они — негодяи, — сказал Кроуфорд о своих людях, — но умеют драться как дьяволы, не так ли? — Его гордость была понятна, и она даже заставила его нагнуться к Шарпу и побаловать его снисходительной беседой. Точнее, даже дружественной беседой. — Я замолвлю за вас словечко, Шарп, — сказал Кроуфорд, — потому что нельзя наказывать человека за то, что он убил врага, но я не верю, что от моей помощи будет какой-либо прок.

— Не будет, сэр?

— Вальверде — проклятый педераст, — сказал Кроуфорд. — Не любит британцев, и не хочет, чтобы Веллингтону дали шляпу испанского Generalisimo. Вальверде считает, что он сам был бы лучшим Generalisimo, но единственное, что сделал педераст в борьбе с французами, так это обоссал свои и без того желтые штаны и потерял при этом три хороших батальона. Но тут дело не в военной службе, Шарп, тут все дело в политике, всегда в проклятой политике, а каждый солдат должен знать: нельзя оказаться замешанным в политике. Всех этих скользких ублюдков, политических деятелей, надо перестрелять. Всех до последнего! Я привязал бы целую банду лживых ублюдков к дулам пушек и пальнул бы, пальнул бы! Удобрить землю ублюдками, унавозить землю сучьим племенем. Ими и адвокатами. — Мысль об адвокатах явно испортила Кроуфорду настроение. Он хмуро посмотрел на Шарпа, затем дернул узду, чтобы направить коня к знаменам батальона. — Я замолвлю за вас словечко, Шарп.

— Спасибо, сэр, — сказал Шарп.

— Это не поможет вам, — сказал Кроуфорд кратко, — но я попробую. — Он наблюдал, как расположенная вблизи французская кавалерия отошла. — Я думаю, что педерасты ищут другое мясо. — Он приказал к полковнику португальского батальона: — Давайте продолжать движение вперед. Хочу вернуться в расположение к завтраку. Хорошего вам дня, Шарп.

***

7-я дивизия уже давно обрела безопасность на плато, и теперь головные батальоны Легкой дивизии поднимались по склону под защитой британской артиллерии. Британские и немецкие кавалеристы, которые атаковали снова и снова, чтобы удержать орды французских всадников, теперь вели своих утомленных и раненых лошадей вверх по холму, где стрелки с сухими ртами, с отбитыми отдачей плечами и грязными стволами винтовок тащились в безопасности. Французские всадники могли только наблюдать марширующего противника издали и задаться вопросом, почему на протяжении более чем трех миль, преследуя на равнине, казалось бы, созданной Богом специально для кавалеристов, им не удалось сломить хотя бы один-единственный батальон. Они преуспели в том, чтобы подловить и убить горстку застрельщиков в красных мундирах под открытым небом у основания горного хребта, но заплатили за это дорогой ценой — дюжины мертвых всадников и множество павших лошадей.

Последние колонны Легкой дивизии поднялись на холм под своими знаменами, в то время оркестры приветствовали возвращение батальонов. Британская армия, которая была так опасно разделена, была теперь снова цела снова, но пути отступления для нее все еще были отрезаны и она все еще стояла перед лицом второго, куда более мощного наступления и французов.

Потому что в Фуэнтес-де-Оньоро, улицы которого были уже залиты кровью, новые французские силы наступали под рокот барабанов.

Маршал Массена испытывал раздражение, наблюдая, как две отдельные части армии врага вновь объединяются. Видит Бог, он послал две дивизии пехоты и всю свою кавалерию, и тем не менее они позволили противнику уйти! Но по крайней мере все британские и португальские силы были теперь отрезаны от путей отхода через Кoa, так что теперь, когда они будут побеждены, вся армия Веллингтона будет искать спасения на диких холмах и в глубоких ущельях пограничного высокогорья. Это будет резня. Кавалерия, которая растратила утро так бесполезно, будет охотиться на оставшихся в живых среди холмов, и все, что необходимо сделать, чтобы начать это безудержное и кровопролитное преследование, — это пехоте Массена прорваться через последние заслоны выше Фуэнтес-де-Оньоро.

Французы теперь держали деревню и кладбище. Их авангард был только в шаге от вершины горного хребта, дымившейся от смертоносных залпов красных мундиров и португальцев, которые пулями вспарывали почву среди могил и резко стучали в стены деревенских домов. Уцелевшие горцы отступили к горному хребту вместе с варвикцами, пережившими кровопролитную битву на улицах, и теперь к ним присоединились португальские caçadores, красные мундиры из разных английских графств, застрельщики из долин Уэльса и ганноверцы, лояльные королю Георгу III; все смешались, стоя плечом к плечу, чтобы держать высоты и залить Фуэнтес-де-Оньоро дымом и свинцом. А в деревне улицы были забиты французской пехотой, которая ждала приказа начать последнее победное наступление — из дымящихся домов, через сломанную ограду кладбища, по горбатым могилам и щебню кладбища и затем через гребень горного хребта в уязвимый тыл противника. Налево от направления их наступления будет белостенная, выщербленная пулями церковь на выступе скалы, в то время как направо — скатившиеся с вершины хребта серые валуны, где прячутся британские стрелки, и между этими двумя ориентирами дорога поднимется на травянистый, залитый кровью скат, по которому синяя пехота должна будет атаковать, чтобы принести Франции победу.

Массена теперь попытался сделать победу бесспорной, посылая вперед десять новых батальонов пехоты. Веллингтон, он знал, мог защитить склон выше деревни, только вводя войска, которые обороняли другие участки горного хребта. Если бы Массена мог бы ослабить другой участок хребта, это открыло бы альтернативный путь к плато, но чтобы сделать это он должен сначала превратить седловину выше деревни в поле смерти. Французское подкрепление пересекало равнину в составе двух больших колонн, и их появление вызвало огонь каждого британского орудия на горном хребте. Картечь хлестала через ручей, чтобы разорваться в мертвенно бледном дыме, пушечные ядра пробивали шеренги, в то время как снаряды, выпущенные из коротких стволов гаубиц, шипели, оставляя дымные следы дуги в небе, прежде чем взорваться в самом сердце колонн.

Тем не менее колонны приближались. Мальчишки-барабанщики гнали их вперед, и орлы ярко сияли над ними, покуда они шли торжественным маршем мимо мертвецов, погибших в предыдущих атаках. Некоторым из французов казалось, что они идут к самым воротам ада, к утробе сатаны, выпускающей дым, плюющейся пламенем и насквозь провонявшей за три дня смерти. С севера и юга луга лежали нетронутые в своей весенней свежести, но на берегу ручья у Фуэнтес-де-Оньоро были только сломанные деревья, сожженные здания, упавшие стены, мертвые, умирающие и стонущие мужчины, а на гребне плато выше деревни был виден только дым — и еще больше дыма, когда орудия, винтовки и мушкеты стреляли в людей, готовящихся к сокрушительной атаке.

Сражение было сосредоточено вокруг этого места, вокруг последних нескольких футов склона выше Фуэнтес-де-Оньоро. Настал полдень — и солнце палило беспощадно и укорачивало тени, когда десять новых батальонов расходились, чтобы пробиться сквозь сады к восточному берегу ручья. Они шлепали по воде и бежали по улицам, забитым окровавленными трупами и стонущими, еле двигающимися ранеными. Новые атакующие кричали на бегу, подбадривая себя и ждущую их французскую пехоту перед последним, высшим усилием. Они заполнили улицы, затем растеклись мощными потоками по переулкам и садовым дорожкам, ведущим вверх по деревне, и атакующих было так много, что арьергарды недавно прибывших колонн все еще пересекали ручей, в то время как передовые роты подошли к ограде кладбища на расстояние ружейного залпа. Люди падали под огнем союзников, но еще больше подходило следом, чтобы карабкаться по мертвецам и умирающим и драться на могилах. И новые солдаты бежали по дороге вдоль кладбища. Целый батальон развернулся направо и открыл огонь по стрелкам на скалистом холмике, и их подавляющий мушкетный огонь заставил зеленые куртки отступить от валунов. Француз поднялся на вершину холмика и успел помахать своей шляпой, прежде чем свалился вниз с винтовочной пулей в легких. Еще несколько французов взбиралось на валуны, откуда они могли посмотреть сверху на мощный победный напор их товарищей, которые боролись за последние кровавые дюймы склона. Нападавшие прошли мимо французских мертвецов, оставшихся после предыдущих атак, они поднялись наконец на лужайку, трава которой не была залита кровью, затем они достигли места, где трава была вытоптана и сожжена пламенем, вылетавшим из дул мушкетов союзников — и тем не менее они поднимались еще выше, и их офицеры и сержанты кричали на них, и мальчишки-барабанщика отбивали ритм атаки, чтобы заставить этот мощный людской поток перелиться через край плато. Пехотинцы Массена делали все, что маршал хотел, чтобы они сделали. Они шагали сквозь ужас мушкетных залпов, шагали по их собственным мертвецам — и было так много мертвецов, что казалось, будто оставшиеся в живых утонут в крови, и британцы, португальцы и немцы отступали шаг за шагом, между тем как все больше и больше солдат, подходивших из деревни, давили сзади и заменяли людей, падавших под убийственными залпами.

Раздались победные крики, когда авангард французов добрались до вершины хребта. Целая рота voltigeurs бежала к церкви, чтобы использовать ее стены и камни фундамента как убежище от мушкетного огня, и теперь эти солдаты пробежали последние несколько футов и взяли в штыки несколько красных мундиров, защищающих церковное крыльцо, затем прорвались внутрь, чтобы обнаружить, что выстланный плитами пол завален ранеными. Доктора продолжали отпилиать размозженные руки и окровавленные ноги, а французские voltigeurs подбежали к окнам и открыли огонь. Один из voltigeurs был поражен винтовочной пулей и, оставляя кровавый след на оштукатуренной стене, осел на пол. Другие voltigeurs пригибались, чтобы перезарядить мушкеты, но когда они целились через окна, они могли видеть через плато самую сердцевину расположения войск Веллингтона. Рядом они видели фургоны склада боеприпасов, и один из voltigeurs засмеялся, когда он заставил английского офицера броситься бежать выстрелом, который выбил длинную щепку из борта фургона. Доктора кричали, протестуя, так как шум и пороховой дым заполнили церковь, но командир voltigeurs велел им заткнуться к дьяволу и продолжать работу. По дороге возле церкви новая волна французов надвигалась, чтобы поддержать героев, которые захватили гребень горного хребта и которые теперь угрожали разделить армию противника надвое, прежде чем она рассеется и попадет под безжалостные клинки жаждущей крови кавалерии.

Массена видел, что его синие мундиры заполонили линию горизонта, и он чувствовал, как огромный камень свалился с его души. Иногда, он думал, самая трудная задача генерала заключается в том, чтобы скрывать свою тревогу. Весь день он изображал уверенность, которой на самом деле не испытывал, поскольку несчастный майор Дюко был прав, когда говорил, что Веллингтон ничего не умеет делать лучше, чем оборонять холмы, и Массена смотрел на холм Фуэнтес-де-Оньоро и боялся, что его храбрые солдаты никогда не смогут перевалить через вершину, чтобы за ней сорвать богатые плоды победы. Теперь все было кончено, сражение выиграно, и у Массена не было больше необходимости скрывать свое беспокойство. Он громко смеялся, улыбался своему окружению и принял флягу бренди, чтобы произнести тост за победу. И победа была сладка, так сладка!

— Пошлите Лупа вперед, — скомандовал Массена. — Прикажите ему расчистить дорогу через деревню. Мы не можем двигать обозы через улицы, забитые мертвецами. Скажите ему, что сражение выиграно, так что он может взять свою шлюху с собой, если он не в состоянии снять завязки ее фартука со своей шеи.

И он засмеялся снова, потому что жизнь внезапно стала невероятно хороша.

***

Два батальона стояли около церкви наготове: один известный и другой — пока не знаменитый. Известный батальон был 74-й, сплошь состоящий из горцев, известных своей стойкостью в сражении. Шотландцы стремились отомстить за потери, понесенные полком их земляков на залитых кровью улицах Фуэнтес-де-Оньоро, и помочь им должен был 88-й безвестный батальон, который, как считали, был столь же недисциплинированным, как любой полк в армии, хотя никто никогда не жаловался на их способность сражаться. 88-й показал твердость в боях, его люди одинаково гордились своим послужным списком и своей родиной, а родина их была — дикий, холодный и красивый запад Ирландии. 88-е назывались рейнджеры Коннахта и теперь, вместе с шотландскими горцами с 74-го, их пошлют, чтобы спасти армию Веллингтона.

Французы удерживали гребень горного хребта тем крепче, чем больше подкреплений достигало вершины. Не было времени, чтобы развернуть шотландцев с ирландцами в линию — только колоннами повзводно бросить вперед, в самый центр линии противника.

— В штыки, парни! — крикнул офицер, и два батальона побежали вперед. Волынки играли в рядах шотландцев, и дикие вопли отмечали наступление Коннахта. Оба полка шли быстро, в нетерпении начать драку. Тонкая линия обороны союзников разомкнулась, чтобы пропустить колонны, и сомкнулась за ирландцами и шотландцами, врезавшимися в надвигающихся французов. Не было времени для стрельбы, и ни единого шанса избежать рукопашного боя. Французы знали, что победа за ними, если только они смогут преодолеть это последнее усилие противника, в то время как шотландцы и ирландцы знали, что их единственный шанс на победу — сбросить французов с гребня горного хребта.

И они ударили. Большинство пехоты замедлило бы наступление за несколько шагов до линии противника, чтобы дать залп из мушкетов в надежде, что противник отступит, не примет вызов на ужасный рукопашный бой, но горцы и рейнджеры Коннахта не предложили французам такого выбора. Передние шеренги врезались прямо во французских атакующих со штыками наперевес. Они выкрикивали свои воинственные кличи каждый на своем — шотландском и ирландском — гаэльском языке, они хватали и толкали, колотили и пинали, дубасили прикладом и кололи штыком, и все больше людей скапливалось позади, потому что задние шеренги колон рассыпались в ходе борьбы. Офицеры горцев рубили своими тяжелыми старинными палашами, в то время как ирландские офицеры бились легкими пехотными саблями. Сержанты били своими эспонтонами в массу французов, втыкали их, поворачивали, чтобы высвободить наконечники, и били снова. Дюйм за дюймом контратака продвигалась. Это была битва, привычная для горцев: рука к руке, чувствуя запах крови врага, которого ты убиваешь; и именно за умение драться так ирландцев столь же боялись в их собственной армии, как в армии противника. Они продвигались вперед — иногда настолько близко к врагу, что уже не острота оружия, а общий вес человеческих тел давал преимущество. Люди поскальзывались в крови и спотыкались о трупы, которыми был завален край седловины, но давление сзади толкало их вперед, и внезапно французы посыпались вниз по крутому склону холма и их медленное отступление превратилось в поспешное бегство в поисках убежища среди домов.

Стрелки снова заняли скалистый холмик, а португальцы вылавливали и убивали voltigeurs в церкви. Ирландцы и шотландцы бросились в беспорядочное, дикое, кровавое контрнаступление вниз через кладбище, и на мгновение показалось, что горный хребет, сражение и армия спасены.

Тогда французы ударили снова.

***

Бригадир Луп понимал, что Массена не даст ему шанса сделать себе имя в сражении, но это не означало, что он примирится с враждебностью маршала. Луп чувствовал, что Массена ему не доверяет, и особенно не возражал против этого, поскольку полагал, что солдат сам создает для себя возможности. Искусство продвижения заключается в том, что терпеливо ждать, пока возможность не представится, а затем двигаться стремительно, как жалящая змея, и теперь, когда его бригаде приказали заниматься черной работой — расчищать главную улицу и дорогу вне деревни Фуэнтес-де-Оньоро, — бригадир готов был ухватиться за любую возможность применить своих великолепно обученных и закаленных бойцов в деле, более отвечающем их навыкам.

Его продвижение через равнину было спокойным. Битва кипела над проходом выше деревни, но британские пушки, казалось, не заметили перемещения единственной маленькой бригады. Несколько пушечных ядер ударили в ряды пехотинцев, и один заряд картечи разорвался над его серыми драгунами, но в остальном выдвижению бригады Лупа противник не препятствовал. Два пехотных батальона бригады совершали марш в колоннах по обе стороны дороги, драгуны окружали пехоту двумя эскадронами, в то время как Луп под своим варварским штандартом из волчьих хвостов ехал в центре порядка. Хуанита де Элиа ехала вместе с ним. Она настояла на этом, чтобы наблюдать заключительную стадию сражения, твердая уверенность маршала Массена, что сражение выиграно, убедила Лупа, что для Хуаниты вполне безопасно ехать по крайней мере до восточного берега Дос Касас. Отсутствие британского артиллерийского огня, казалось, подтверждало уверенность Массена.

Луп приказал своим драгунам спешиться возле деревенских садов. Лошадей привязали в разгромленном саду, где они и останутся, пока драгуны не очистят дорогу к востоку от ручья. Здесь не было особых преград, чтобы замедлить продвижение тяжелых фургонов обоза, везущего дополнительные поставки в Алмейду, просто одна разваленная стена и несколько почерневших трупов, оставшихся после британского орудийного обстрела, так что, как только драгуны расчистили проход, им приказали пересечь брод и начинать большую работу, ждущую их в деревне. Луп приказал, чтобы Хуанита осталась с лошадьми, в то время как он совершит марш двумя батальонами пехоты вокруг северной окраины деревни, чтобы они могли начать расчищать главную улицу от вершины холма, прокладывая себе путь вниз, навстречу драгунам, поднимающимся от ручья.

— Вы не должны миндальничать с ранеными, — сказал он своим людям. — Мы не проклятая спасательная команда. Наша работа состоит в том, чтобы очистить улицу, а не нянчиться с ранеными, так что просто оттаскивайте бедолаг в сторону, пока не прибудут доктора. Просто расчищайте путь, и это все, потому что чем быстрее будет расчищена дорога, тем быстрее мы можем разместить несколько пушек на горном хребте и прикончить проклятых. За работу!

Он повел своих пехотинцев вокруг деревни. Пули нескольких застрельщиков прилетели с господствующих высот, чтобы напомнить серомундирной пехоте, что сражение еще не выиграно, и Луп, шагая нетерпеливо перед своими людьми, отметил, что борьба идет все еще очень близко к краю плато, а затем громкие крики с горного хребта возвестило, что сражение может все же быть проиграно. Потому что крики отмечали момент, когда фаланга красных мундиров врезалась в атакующих французов и столкнула их назад с гребня. Теперь под своими яркими знаменами британцы контратаковали вниз по склону к деревне. Французские voltigeurs оставляли высокие скалы и бежали вниз по склону, чтобы найти безопасное место позади каменных стен деревни. Внезапная паника охватила авангард французских гренадер, отступающих перед жаждущими мести красными мундирами, но Луп испытывал только восторг. Бог, похоже, работал по иному плану, чем маршал Андре Массена. Расчистка улиц могла подождать, поскольку внезапно Лупу представилась возможность.

Провидение разместило его бригаду с левого фланга контратакующих ирландцев. Красные мундиры валили вниз по холму, закалывая штыками и забивая прикладами врага, не замечая двух батальонов свежей пехоты. Следом за ирландцами двигалась неорганизованная масса союзнической пехоты — все, что удалось выжать с залитых кровью улиц Фуэнтес-де-Оньоро.

— Штыки примкнуть! — приказал Луп и вытащил собственный прямой драгунский палаш. Так значит, Массена хотел помешать его бригаде добиться славы? Луп обернулся, чтобы убедиться, что его варварский штандарт из волчьих хвостов, висящих на перекладине ниже орла, поднят высоко, и как только контратакующие британские войска влилась в деревенские улицы, он приказал атаковать.

Как водоворот, который затянул все плавающие обломки в свой разрушительный вихрь, деревня снова стала местом сплошного убийства.

— Vive l'Empereur! — закричал Луп и бросился в бой.

***

Шарп снимал зеленую куртку с мертвого стрелка. Стрелок был одним из снайперов на скалистом холмике, но он был застрелен voltigeur'ом в звездный час французского наступления, и теперь Шарп стаскивал окровавленную куртку с закоченевших рук.

— Перкинс! Ко мне! — Он бросил зеленую куртку стрелку. — Заставь свою девочку укоротить рукава.

— Да, сэр.

— Или сделай это сам, Перкинс, — добавил Харпер.

— Я не очень-то умею работать иглой, сержант.

— Да, про иглу Миранда тоже говорила, — сказал Харпер, и стрелки засмеялись.

Шарп пошел к скалам выше деревни. Он вернул своих стрелков в целости и невредимости после похода с Легкой дивизией только для того, чтобы обнаружить, что у майора Тарранта нет никаких новых приказов относительно него. Сражение превратилось в бесконечную борьбу за овладение деревней, ее кладбищем и церковью, и солдаты не столько стреляли, сколько орудовали саблей, штыком и прикладом мушкета. Капитан Донахью просил разрешения присоединиться к подразделениям, обстреливающим французов с горного хребта гребня, но Таррант был столь напуган близостью нападавших, что он приказал, чтобы Real Compania Irlandesa оставалась вблизи от фургонов с боеприпасами, в которые он предусмотрительно приказал впрячь лошадей или волов.

— Если мы должны будем отступить, — сказал он Шарпу, — это будет хаос! Но надо быть готовым.

Real Compania Irlandesa образовала тонкую линию между фургонами и местом сражения, однако наступление горцев 74-го и рейнджеров Коннахта ослабило бдительность Тарранта.

— Клянусь Богом, Шарп, но это — горячая работенка. — Полковник Рансимен бегал вокруг фургонов, волнуясь и беспокоясь, но теперь он выступил вперед, чтобы издали наблюдать, что творится в деревне. Он передал поводья своей лошади одному из стрелков и всматривался нервно с гребня в битву внизу. И это была действительно горячая работенка. Деревню, еще горевшую и чадившую после прежних уличных боев, вновь захлестнул водоворот порохового дыма, криков и крови. 74-й и 88-й продвинулись глубоко в лабиринт хижин, но теперь их продвижение замедлялось, так как французская оборона усиливалась. Французские гаубицы с другого берега ручья начали бросать снаряды на кладбище и верхние улицы, добавляя дыма и шума. Рансимен задрожал при виде этой неприглядной картины, отошел на два шага и при этом наткнулся на мертвого voltigeur'а, тело которого отмечало крайнюю точку, до которой сумели добраться французы. Рансимен нахмурившись глядел на тело.

— Почему они называют их прыгунами? — спросил он.

— Прыгунами? — спросил Шарп, не понимая вопроса.

— Voltigeur, Шарп, — объяснил Рансимен — по-французски означает «прыгун».

Шарп покачал головой.

— Бог его знает, сэр.

— Потому что они подскакивают как блохи, сэр, когда вы стреляете в них, — предположил Харпер.

— Но не волнуйтесь по поводу этого, сэр, — сказал Харпер, видя беспокойство на лице Рансимена. — Это — хороший voltigeur. Он мертвый.

Веллингтон был недалеко от Шарпа и Рансимена. Генерал сидел на лошади в залитой кровью ложбине, там где дорога пересекала горный хребет между церковью и скалами, и позади него не было ничего кроме обоза армии и склада боеприпасов. С севера и запада его подразделения защищали плато от французской угрозы, но здесь, в центре, где противник почти прорвался, не было ничего. Не было больше резервов, и он не мог ослабить оборону на других направлениях и тем самым открыть французам черный ход, ведущий к победе. Сражение должно быть выиграно его горцами и ирландцами, и пока что они оправдывали его ожидания, отвоевывая один проклятый деревенский дом за другим, один горящий хлев за другим…

И тут серая пехота нанесла удар с фланга.

Шарп видел штандарт с волчьими хвостами в дыму. На секунду он замер. Он хотел притвориться, что не видел этого. Он хотел оправдания — любого оправдания, чтобы не спускаться по этому ужасному склону к деревне, настолько провонявшей смертью, что от одного только воздуха ее человека могло стошнить. Он уже дрался однажды в Фуэнтес-де-Оньоро, и одного раза было, конечно, достаточно, но его колебание было не дольше одного удара сердца. Он знал, что нет у него никакого оправдания. Его враг пришел в Фуэнтес-де-Оньоро, чтобы отнять победу, и Шарп должен остановить его. Он повернулся.

— Сержант Харпер! Мое почтение капитану Донахью и я прошу его построить роту в колонну. Исполняйте! Живо! — Шарп посмотрел на своих людей, горстку отличных парней из чертовски боевого 95-го. — Заряжайте, парни. Время идти и заниматься делом.

— Что ты делаешь, Шарп? — спросил Рансимен.

— Вы хотите покончить с нашей следственной комиссией, генерал? — спросил Шарп.

Рансимен уставился на Шарпа, не понимая, почему задан вопрос.

— Да… да, конечно! — удалось ему выговорить.

— Тогда подойдите к Веллингтону, генерал, — сказал Шарп, — и спросите разрешения у его светлости вести Real Compania Irlandesa в бой.

Рансимен побледнел.

— Вы подразумеваете…? — начал он, но не мог ясно выразить свой ужас. Он мельком глянул на деревню, которая была превращена в скотобойню. — Вы подразумеваете…? — он начал снова, а затем широко разинул рот, представив себе, как он спускается в этот дымящийся ад.

— Я удивлюсь, если вы не сделаете этого, — сказал Шарп. — За ради Христа, сэр! Храбрость извиняет все! Храбрость означает, что вы — герой. Храбрость даст вам жену. А теперь — ради Христа! Сделайте это! — он закричал на Рансимена, как если бы полковник был зеленым новичком.

Рансимен был поражен.

— Ты пойдешь со мной, Шарп? — Он столь же боялся приблизиться к Веллингтону, как боялся приблизится к врагу.

— Идемте! — отрезал Шарп и повел взволнованного Рансимен к кучке мрачных штабных офицеров, которые окружали Веллингтон. Хоган тоже был там, наблюдая с тревогой, как течение битвы оборачивается против союзников еще раз. Французы пядь за пядью продвигались в гору, выдавливая красные мундиры, португальцев и немецкую пехоту назад из деревни, только на сей раз не было никаких шеренг с мушкетами, ждущих на гребне горного хребта, чтобы расстрелять противника, когда он поднимется по дороге и наводнит разоренное кладбище.

Рансимен дернулся назад, когда они вдвоем подошли к штабным офицерам, но Шарп прокладывал себе путь среди лошадей и тянул упирающегося полковника за собой.

— Спросите его, — сказал Шарп.

Веллингтон услышал эти слова и нахмурившись глядел на них. Полковник Рансимен колебался: он сорвал с себя шляпу, попытался заговорить, но издал только какое несвязное блеяние.

— Генерал Рансимен просит разрешения, милорд… — начал Шарп сурово.

— …вести ирландцев в сражение, — закончил Рансимен предложение в последнем отчаянном порыве. — Пожалуйста, милорд!

Некоторые из штабных офицеров улыбнулись при мысли о Генеральном управляющем фургонов, ведущем войска, но Веллингтон изогнулся в седле, чтобы увидеть, как красные мундиры Real Compania Irlandesa вытягиваются в колонну. Это было до жалости крохотное подразделение, но оно было там — построено, вооружено и, очевидно, готово воевать. Не было никого больше. Генерал посмотрел на Шарпа и поднял бровь. Шарп кивнул.

— Действуйте, Рансимен, — сказал Веллингтон.

— Идемте, сэр. — Шарп ухватил толстяка за рукав, чтобы оттащить его от генерала.

— Один момент! — Голос генерала был холоден. — Капитан Шарп?

Шарп обернулся.

— Милорд?

— Причина, капитан Шарп, по которой мы не казним военнопленных противника, независимо от того, насколько мерзко их поведение, заключается в том, что противник отплатит нашим людям тем же, независимо от того, насколько мала их вина. — Генерал смотрел на Шарп глазами столь же холодными, как ручей зимой. — Надеюсь, я ясно выразился, капитан Шарп.

— Да, сэр. Милорд.

Веллингтон едва заметно кивнул.

— Ступайте.

Шарп потянул Рансимена.

— Идемте, сэр!

— Что я делаю, Шарп? — спросил Рансимен. — Ради Бога, что я делаю? Я ведь не боец!

— Держитесь в тылу, сэр, — сказал Шарп, — и предоставьте все остальное мне. — Шарп вытащил из ножен свой длинный прямой палаш. — Капитан Донахью!

— Капитан Шарп? — Донахью был бледен.

— Генерал Веллингтон приказывает, — выкрикнул Шарп достаточно громко, чтобы каждый человек в Real Compania Irlandesa услышал его, — чтобы гвардейцы короля Испании спустились в деревню и прикончили каждого проклятого француза, которого они найдут. Рейнджеры Коннахта тоже там, капитан, и им не помешает немного ирландской помощи. Действительно ли вы готовы?

Донахью вытащил саблю.

— Надеюсь, вы окажете нам честь вести нас, капитан?

Шарп поставил своих стрелков в шеренги. Здесь не нужны застрельщики, никакой меткой стрельбы издалека — только кровавая бойня в заброшенной деревне на краю Испании, куда заклятый враг Шарпа пришел, чтобы превратить поражение в победу.

— Штыки примкнуть! — крикнул Шарп. На мгновение им овладела странная мысль: это было именно то, чего хотел для своих людей лорд Кили. Его светлость просто хотел бросить своих солдат в убийственное сражение — и это место было столь же хорошо для такого жеста, как любое другое. Никакое обучение не могло подготовить человека к такому сражению. Это была кабацкая драка, и способность к такой драке либо от рождения в крови, либо ее не будет никогда.

— Вперед! — выкрикнул Шарп. — Бегом!

И он повел свое маленькое войско к гребню горного хребта, где почва была разрыта пушечными ядрами противника, затем через гребень и вниз. Вниз — в дым, кровь и резню. 

Глава 11

 Распростертые тела лежали сверху на склоне. Некоторые были неподвижны, другие все еще медленно расставались с остатками жизни. Горца вырвало кровью, затем он упал в обморок поперек могилы, которая была настолько раскурочена бомбами и ядрами, что тазовые кости и запястья трупа валялись на земле. Французский мальчишка-барабанщик сидел около дороги, прижимая руками вываливающиеся кишки. Барабанные палочки все еще торчали за его портупеей. Он молча посмотрел на пробегавшего мимо Шарпа, затем начал плакать. Стрелок в зеленой куртке лежал мертвый после одной из самых первых атак. Французский штык застрял в его ребрах чуть выше раздутого, почерневшего живота, усеянного мухами. Бомба разорвалась возле тела, и осколки просвистели мимо головы Шарпа. Один из гвардейцев был ранен и упал, к нему нагнулись двое других. Харпер закричал на них, требуя оставить раненого в покое.

— Бегом, бегом! — крикнул он резко. — Не останавливаться! Пусть педераст сам позаботится о себе! Вперед!

На полпути к деревне дорога изогнулась резко направо. Шарп оставил дорогу, спрыгнув с невысокой ограды на лужайку, поросшую кустарником. Он видел бригаду Лупа невдалеке. Серая пехота врубилась в деревню с севера и теперь угрожала разрезать 88-й на две части. Нападение Лупа сначала остановило британскую контратаку, затем обратило ее вспять, и справа от Шарпа красные мундиры отступали из деревни, чтобы найти убежище позади остатков стены кладбища. Полчища французов давили от нижних улиц деревни, побуждаемые еще к одному последнему храброму усилию примером бригады Лупа.

Но у бригады Лупа теперь был собственный противник — маленький противник, но способный себя показать. Шарп провел Real Compania Irlandesa через кусты, через крошечную грядку выжженных бобов, перепрыгнул вниз через другую низкую загородку и тяжело побежал к флангу ближнего серого пехотного батальона.

— Убейте их! — кричал Шарп, — убейте их!

Это был жуткий, дикий и притом единственно возможный боевой клич для Real Compania Irlandesa, потому что они были в меньшинстве и если они не набросятся на противника со свирепостью голодных хищников, они будут отбиты и и сломлены. Успех борьбы зависел от их дикости.

— Убейте ублюдков! — кричал Шарп. Страх был силен в нем, делая его голос резким и отчаянным. В желудке была сплошная кислота от страха, но он давно узнал, что враг испытывает точно такой же страх и что уступить страху — значит потерпеть неудачу. Ключ к выживанию в этой борьбе в том, чтобы приблизиться к противнику, как можно быстрее пересечь открытое пространство, где мушкеты могут убить тебя, и таким образом привести своих людей к шеренгам противника, где борьба превратится в уличную драку.

И поэтому он продолжал выкрикивать свои отчаянные призывы даже тогда, когда втайне задавался вопросом, не подведет ли его самого храбрость, не заставит ли искать убежища позади одной из сломанных стен, но в то же самое время он старался оценить силы противника впереди. Прямо перед Шарпом был переулок, забитый противником, а слева — низкая ограда сада. Некоторые из людей Лупа перебрались через упавшую ограду в сад, но большинство проталкивалось через переулок в направлении главной битвы, бушующей в центре деревни. Шарп добрался до переулка. Французы оборачивались и кричали, предупреждая друг друга. Один выстрелил из мушкета, вход в переулок заволокло белым дымом, и тогда Шарп врезался в заднюю шеренгу серых и ударил своим палашом. Облегчение от соприкосновения было огромным, высвободив ужасную энергию, которую он направил в убийственно острое лезвие палаша. Солдаты подбегали с обеих сторон от него со штыками наперевес. Они кричали и наносили удары — солдаты, в которых страх так же переваривался в варварское безумие. Часть гвардейцев стала очищать сад, в то время как Донахью с боем прокладывал себе путь в другой переулок, спускающийся вниз по склону.

Это была кабацкая драка, и если в течение первых нескольких секунд людям Шарпа она показалась легче, чем они ожидали, то это лишь потому, что они напали на последние шеренги Лупа, место, где были собраны люди, наименее годные для отчаянной драки на узких улицах. Но чем дальше пробивались люди Шарпа, тем ближе они оказывались к лучшим бойцам Лупа и тем тяжелее борьба становилась.

Шарп видел, как здоровенный усатый сержант проложил себе путь назад через шеренги и сплотил людей вокруг себя. Сержант кричал, бил солдат, заставляя трусов повернуть и использовать штыки против новых нападавших, но неожиданно его голова откинулась назад, окруженная на мгновение красным туманом капелек крови, — винтовочная пуля убила его. Хагман и Купер нашли себе крышу, чтобы вести снайперский огонь.

Шарп переступал через тела, отбивал стволы мушкетов в сторону и колол палашом. Не было свободного места для рубки — только ограниченное пространство, чтобы атаковать, колоть и поворачивать лезвие. Быть командиром сейчас означало лишь показывать пример в бою, и Real Compania Irlandesa следовала за ним охотно. Их словно спустили с привязи, и они дрались как демоны и очистили сначала один переулок, а затем следующий. Французы отступили перед отчаянной атакой, ища более удобного места, чтобы занять оборону. Донахью, его лицо и мундир забрызганы кровью, воссоединился с Шарпом на маленькой треугольной площади, где сходились эти два переулка. Мертвый француз лежал на навозной куче, другой заблокировал дверь. Тут были тела, которые спихнули в сточные канавы, тела, сложенные в домах, и тела, нагроможденные возле оград. По грудам мертвецов можно было проследить ход сражения: застрельщики первого дня были завалены французами, потом горцами, потом французскими гренадерами в их массивных медвежьих шапках, потом множеством красных мундиров, и наконец — серыми мундирами Лупа, составившими верхний слой. Зловоние смерти было густым как туман. Колеи в глинистой дороге, там где они были видны между трупами, затоплены кровью. Улицы были насыщены смертью и забиты людьми, старающимися насытить их еще больше.

Хагман и Купер перепрыгнули с одной сломанной крыши на другую.

— Ублюдки слева от вас, сэр! — кричал Купер со своего орлиного гнезда, указывая на переулок, который криво заворачивал под гору от маленькой треугольной площади. Французы ушли достаточно далеко, чтобы дать людям Шарпа время перезарядить мушкеты и замотать грязными тряпками порезанные штыками руки. Некоторые допивали остатки своих запасов рома. Некоторые были совершенно пьяны, но от этого они будут только лучше драться, так что Шарп не возражал.

— Ублюдки подходят, сэр! — предупредил Купер.

— Штыки! — приказал Шарп. — А теперь — вперед!

Он повторял последнее слово, пока вел своих людей в переулок. Переулок был едва ли в шесть футов шириной, никакого пространства, чтобы размахивать палашом. Первый поворот — в каких-нибудь десяти футах, и Шарп достиг его одновременно с наступающими французами. Шарп чувствовал, как штыка пропорол его куртку, слышал, как рвется ткань, и ударил железной рукоятью палаша в лицо усача. Он боролся с гренадером, который рычал сквозь окровавленные губы и желтые гнилые зубы, пытаясь пнуть Шарпа в промежность. Шарп ударил палашом сверху вниз, но удар был смягчен черным жирным мехом кивера. Дыхание француза было зловонным. Гренадер бросил мушкет и пытался задушить Шарпа, но Шарп охватил обух палаша левой рукой, крепко держа рукоять правой, и вонзил острие в горло француза. Он давил голову гренадера, пока не увидел белки его глаз, однако тот все не отпускал его горла, поэтому Шарп просто провел лезвием вправо, только один раз, и мир стал красным, когда палаш перерезал артерию француза.

Он карабкался по дергающемуся телу умирающего гренадера. Обезумевшие от рома гвардейцы кололи штыками, дубасили прикладами мушкетов, пинали и орали на противника, который не мог отвечать с той же свирепости. Гвардеец Рурк сломал свой мушкет, схватил обгоревшую балку и теперь таранил тяжелой дубиной французов. Противник начал двигаться назад. Офицер из бригады Лупа попытался сплотить их, но Хагман снял его выстрелом с крыши, и постепенное отступление врага превратилось в стремительное бегство. Один француз нашел убежище в доме, откуда имел глупость стрелять по наступающим гвардейцам. Ирландцы штурмовали дом и убили всех французских беглецов внутри.

— Боже, храни Ирландию… — Харпер упал на землю возле Шарп. — Иисус, ну и тяжелая же работенка! — Он хрипло дышал. — Христос, сэр, вы видели себя? В крови с головы до ног.

— Не в моей, Пат.

Шарп вытер кровь с глаз. Он достиг угла улицы, которая вела к центру деревни. Мертвый французский офицер лежал посреди улицы, в его открытом рте ползали с мухи. Кто-то уже разрезал его карманы, вспорол швы и выбросил самодельные шахматы с доской, нарисованной на холсте, фигурками, вырезанными из дерева, и пешками из мушкетных пуль. Шарп чувствовать трупный запах, когда сидел на углу улицы и пытался предугадать ход сражения в этой путанице шума и дыма. Он чувствовал, что находится позади противника и что теперь, если он ударит вправо, то сможет отрезать серую пехоту Лупа и гренадеров в медвежьих шапках, которые теперь неразрывно перемешались между собой. Если противник рушит, что его могут окружить, он, вероятно, отступит — и это отступление может повлечь полный отход французов. Может привести к победе.

Харпер выглянул за угол.

— Тысячи педерастов, — сказал он. Он нес эспонтон, который забрал у мертвого сержанта рейнджеров Коннахта. Он отломал четыре фута древка, чтобы сделать его удобным оружием для ужасающего убийства в узких местах. Он посмотрел на разграбленного французского офицера на улице.

— Никакие денег в этих шахматах, — сказал он мрачно. — Вы помните того сержанта в Букасо, который нашел серебряные шахматные фигуры? — Он поднял эспонтон. — Боже, пошли мне богатого мертвого офицера, пожалуйста!

— Никто не разбогатеет за мой счет, — сказал Шарп мрачно, затем заглянул за угол, где увидел баррикаду из мертвых гренадеров, блокирующую улицу, и массу французской пехоты, ждущей позади них.

— Кто зарядил? — спросил Шарп солдат, присевших около него. — Вперед, — приказывал он полдюжине людей, которые подняли руки. — Быстро! Мы идем за угол, — сказал он им. — Вы ждете моего приказа, становитесь на колени, стреляете, а потом заряжаете как черти. Пат! Ты ведешь остальных в пяти шагах позади. — Шарп вел сборную команду из стрелков, рейнджеров Коннахта, горцев, гвардейцев и caçadores. — Готовы, парни? — Он усмехнулся им, весь залитый кровью врагов. — Тогда вперед!

Он выкрикнул последнее слово, уж заворачивая впереди своих людей за угол. Французы позади баррикады, увидев Шарпа, дали залп, однако, напуганные ужасными криками нападавших, стреляли слишком быстро и слишком высоко.

— Стой! На колено! — Шарп стоял среди становящихся на колени солдат. — Цельсь! — Харпер уже выводил второй отряд из переулка. — Огонь! — крикнул Шарп, и залп хлестнул поверх мертвых гренадеров, и люди Шарпа бросились сквозь дым, лезли через теплую кучу окровавленных мертвецов. Французы перед Шарпом отчаянно перезаряжали, но примкнутые штыки мешали работать шомполами, и они все еще пытались зарядить мушкеты, когда вдрызг пьяные солдаты Шарпа добрались до них и резня началась снова. Рука, в которой Шарп держал палаш, устала, в горле хрипело от крика, глаза слезились от порохового дыма, пота и крови, но отдыха не предвиделось. Он колол палашом, поворачивал лезвие, высвобождал, затем снова колол перед собой. Француз нацелил свой мушкет на Шарпа, потянул спусковой крючок и был вознагражден с осечкой, поскольку порох на полке загорелся, но не поджег заряд в стволе. Француз закричал, когда удар палаша настиг его. Шарп настолько устал убивать, что орудовал палашом словно двуручным мечом — правая рука на рукоятке, левая захватывает самую нижнюю часть лезвия так, чтобы он мог пропихнуть его сквозь спрессованные тела людей. Давка была такой, что временами он едва мог двигаться, так что приходилось хвататься прямо за лица тех, кто ближе, пинать и кусать, бодать головой, пока проклятые французы не двигались или падали, или умирали, и он мог наступить на очередное тело и бить вперед окровавленным палашом.

Харпер догнал его. Лезвие эспонтона было длиной в фут, и ниже стального острия была маленькая перекладина, чтобы не дать оружию слишком глубоко вонзиться в тело лошади или человека, и Харпер уж неоднократно погружал лезвие до самой перекладины, затем пинал тело, поворачивал, чтобы высвободить оружие, и бил снова. Однажды, когда французский сержант попытался сплотить группу солдат, Харпер поднял умирающего человека на острие копья и использовал его кровоточащее тело как живой таран, которым опрокидывал шеренги противника. Пара рейнджеров Коннахта с окровавленными лицами присоединилась к Харперу, и эти трое орали свои военные кличи на ирландском языке.

Отряд горцев вышел из переулка справа от Шарпа. Он чувствовал, что ход сражения изменяется. Они теперь атаковали под гору, а не оборонялись, отступая в гору, и серая пехота бригады Лупа отступала вместе с остальными. Он разжал левую руку, которой держал лезвие палаша, и увидел, что разрезал ладонь. Мушкет выстрелил из окна слева от него, и гвардеец повалился, сгибаясь и задыхаясь. Капитан Донахью атаковал дом без крыши, откуда доносились крики — на французских беглецов охотились в тесных комнатенках в загоне для свиней. Ужасный торжествующий рев раздался справа от Шарпа, где рота рейнджеров Коннахта загнала две роты французов в тупик. Ирландцы прокладывали себе кровавый путь в конец переулка, и ни один офицер не посмел бы пытаться остановить резню. Внизу, на равнине к северу от Поко Велья, было продемонстрировано, как отработанные до совершенства маневры спасли Легкую дивизию, здесь же можно было наблюдать, как примитивная дикая драка, порождение самого ужасного кошмара, может спасти целую армию.

— Слева! — крикнул Харпер, и Шарп обернулся и увидел отряд французов в серой форме, наступающих через переулок. Гвардейцы больше не нуждались в приказах контратаковать — они просто ринулись в переулок и кричали дико, безумно, столкнувшись с противником. Real Compania Irlandesa была охвачена возвышенной радостью победной и убийственной борьбы. Один человек получил пулю в грудь, но даже не заметил этого и продолжал колоть штыком и бить прикладом. Донахью давно перестал пытаться хоть как-то командовать. Вместо этого он дрался так же, как его люди, с той же ужасной усмешкой на лице, казавшемся страшным от крови, копоти и пота.

— Видели Рансимена? — спросил его Шарп.

— Нет.

— Он будет жить, — сказал Шарп. — Он не такой, чтобы умереть в сражении.

— А мы? — спросил Донахью.

— Бог его знает. — Шарп присел отдохнуть на мгновение возле стены. Он дышал с большим трудом.

— Ты видел Лупа? — спросил он Харпера.

— Не видать педераста, сэр, — ответил Харпер. — Но я берегу это для него. — Он погладил стволы своего семизарядного ружья, висевшего у него на плече.

— Ублюдок мой, — сказал Шарп.

Победные крики возвестили о прорыве где-то впереди в деревне. Французы отступали всюду, и Шарп знал, что нельзя дать врагу время, чтобы собраться и перегруппировываться. Он провел свою команду через дом, переступив через два французских трупа и одного мертвого горца, и вывел в маленький задний двор. Он пнул калитку и увидел французов в нескольких ярдах впереди.

— Вперед! — крикнул он, выбегая на улицу, и повел своих людей против остатков баррикады. Мушкеты изрыгали дым и пламя, что-то ударило о приклад винтовки Шарпа, он тыкал палашом через баррикаду, а гвардейцы растаскивали телеги, скамейки и горящие тюки соломы в стороны. Рядом горел дом, и Шарп закашлялся от дыма, когда проложил себе путь через последние препятствия и отбил удар штыка, нанесенный маленьким тощим французским сержантом. Харпер проткнул человека эспонтоном. Ручей был уже только в нескольких футах впереди. Французская пушка выстрелила картечью вверх по главной улице, и дюжину горцев отбросило в сторону, потом французских артиллеристов заслонили французские пехотинцы, которые пытались уйти об беспощадной контратаки союзников, переправившись через Дос Касас.

Громкая ругань была слышна справа от Шарпа, и он увидел, что это сам Луп пытается сплотить французов. Бригадир стоял на остатках старого каменного мостика — он ругал бегущих французов и пытался удержать их при помощи палаша. Харпер снял с плеча свое семизарядное ружье, но Шарп оттолкнул его.

— Педераст мой, Пат.

Некоторые красные мундиры преследовали французов через ручей, а Шарп бежал к мосту.

— Луп! Ты ублюдок! Луп! — кричал он. — Луп!

Бригадир повернулся и увидел, что залитый кровью стрелок бежит к нему. Луп спрыгнул с моста как раз тогда, когда Шарп забежал в воду, и эти двое встретились на полпути, в каком-то подобии заводи, образованной дамбой из тел, где вода доходила им до середины бедра. Палаши столкнулись — Луп нанес удар, но Шарп парировал и повернулся для ответного удара, который тоже был отбит. Он пнул Лупа в колено, но глубокая вода помешала ему, и он чуть не упал и подставил себя под косой удар палаша Лупа, но Шарп выровнялся вовремя и парировал удар эфесом, после чего ткнул в бельмо Лупа. Бригадир поспешно отступил назад, но выровнял положение новым режущим ударом клинка. Общее сражение продолжалось, но и британцы и французы оставили этих двух фехтовальщиков в покое. Французы намеревались укрепиться за оградами и в садах восточного берега, откуда начинались их сегодняшние атаки, в то время как британцы и португальцы охотились на последних врагов в деревни. А в это время посреди ручья двое обезумевших в битве мужчин ворочали своими тяжелыми клинками как дубинами.

Они стоили друг друга. Луп был лучшим фехтовальщиком, но он был ниже Шарпа, с более короткими руками, и к тому же привык драться верхом, а не в пешем строю. Оба кололи, рубили и отбивали удары в манере, которую можно было назвать пародией на прекрасное искусство фехтования. Их движения замедляли вода и усталость, и добиться свойственного фехтованию изящества было невозможно с их длинными тяжелыми кавалерийскими палашами. Звуки при столкновении этих клинков напоминали скорее о кузнице.

— Ублюдок, — сказал Шарп, нанося рубящий удар. — Ублюдок! — повторил он вместе с уколом.

Луп парировал укол.

— Это за моих убитых солдат, — сказал он и ударил палашом снизу вверх, вынудив Шарп неуклюже парировал. Луп выругался и ударил в лицо Шарпа, заставив стрелка уклониться вбок. Шарп возвратил удар и закричал торжествуя, когда его клинок резанул Лупа по животу, но он преуспел только в том, чтобы проткнуть ташку француза, в который застряло острие его палаша, между тем как Луп устремился вперед, чтобы нанести смертельный удар. Шарп тоже шагнул вперед, ликвидируя разрыв между ними, чтобы остановить удар, и боднул Лупа головой, поскольку тот оказался рядом. Француз избежал удара и поднял колено. Шарп ударил его рукой, затем высвободил палаш и ударил Лупа рукояткой, но в то же время гарда клинка бригадира нанесла ему чувствительный удар в левый висок.

Два бойца разошлись. Они смотрели друг на друга, но больше не выкрикивали оскорблений, потому что им были нужны все их силы для борьбы. Мушкеты стреляли через ручей, но никто не целился в дуэлянтов, признавая, что они ведут бой чести, который касается их одних. Группа солдат, одетых в серую форму, наблюдала с восточного берега, в то время как сборище стрелков, гвардейцев, рейнджеров и горцев приветствовало Шарпа с запада.

Шарп набрал воды левой рукой и плеснул себе в рот. Он облизнул губы.

— Время покончить с тобой, — сказал он твердо и пошел по воде вперед. Луп поднял палаш, когда Шарп ударил, отбил удар, снова отбил. Шарп, испытывая прилив новой отчаянной энергии, наносил французу удар за ударом, сильнейшие уколы, потом рубящие удары своим тяжелым палашом, которые пробивали защиту Лупа и следовали один за другим настолько быстро, что француз не успевал освободить собственный клинок для нападения. Он отступал, подавленный силой Шарпа, и с каждым ударом его защита слабела, тогда как Шарп, с застывшей на лице ухмылкой, неудержимо атаковал. Пытаясь отразить сильнейший удар, француз упал на колени, и Шарп издал победный клич, когда поднял палаш для последнего смертельного удара.

— Берегитесь, сэр! — отчаянно закричал Харпер.

Шарп оглянулся налево и увидел драгуна в сером мундире, скачущего на серой лошади, с плюмажем из блестящих черных волос, свисающих от шлема до талии. Драгун держал короткоствольный карабин, нацеленный прямо на Шарпа. Шарп уклонился, пытаясь избежать смертельного удара, и увидел, что темные волосы — это не плюмаж.

— Хуанита! — закричал он. Она была готова спасать Лупа так же, как она когда-то спасла лорда Кили, однако она спасала Кили только ради того, чтобы иметь возможность оставаться в расположении британских войск, в то время как Лупа она спасала ради любви.

— Хуанита! — закричал Шарп, обращаясь к ее памяти об одном сером рассвете в постели серого волка на высоких холмах.

Она улыбнулась. Она выстрелила. Она развернула коня, чтобы бежать, но Харпер уже стоял на отмели с семизарядным ружьем, и его залп снес Хуаниту с коня в извержении крови. Ее предсмертный крик умолк еще до того, как ее падающее тело коснулось земли.

Шарп тоже падал. Он почувствовал ужасный удар ниже правого плеча, и боль уже разгоралась огнем и разливалась вниз по внезапно утратившей силу руке. Он покачнулся и опустился на одно колено, и Луп внезапно оказался над ним, подняв палаш. Дым от горящего дома плыл над ручьем, и Луп, празднуя победу, ударил сверху вниз.

Шарп схватил правую лодыжку француза левой рукой и дернул. Луп закричал и упал. Шарп зарычал и нырнул вперед, ниже опускающегося палаша, он ухватил собственное лезвие разрезанной до крови левой ладонью — он держал трехфутовый клинок словно палицу, которой он ударил поперек шеи противника. Кровь из его плеча стекала в ручей, когда он загнал бригадира под воду, прижал его к каменистому дну ручья и удерживал там палашом. Он держал правой рукой эфес, а левой острие палаша, и стискивал зубы, чтобы выдержать боль в руке, используя весь свой вес, чтобы удержать менее рослого и тяжелого человека под стремительно текущей водой. Пузыри поднимались в кровавой воде и уносились течением. Луп пинался и дергался, но Шарп держал его там, стоя на коленях в ручье, так что только голова и окровавленное плечо были над водой, и он держал палаш поперек горла умирающего человека, чтобы утопить француза, как человек топит бешеную собаку.

Винтовки и мушкеты стреляли с западного берега — это люди Шарпа отгоняли пехоту Лупа от восточного берега. Серая пехота выступила вперед, чтобы спасти их бригадира, но Луп умирал, задыхаясь под давлением воды и стали, теряя сознание в ручье. Пуля хлестнула по воде рядом с Шарпом, но он оставался на месте, игнорируя боль, крепко держа палаш поперек горла противника. И медленно, медленно последние пузыри исчезли, и медленно, медленно борьба у ног Шарп прекратилась, и медленно, медленно Шарп понял, что он утопил бешеную собаку и что Луп, его враг, мертв, и медленно, медленно Шарп отпустил тело, которое всплыло на поверхность, а сам, качаясь, побрел, окровавленный и израненный, назад к западному берегу, где Харпер догнал его и повел торопливо в убежище за побитую пулями ограду.

— Боже, храни Ирландию! — сказал Харпер, когда вытащил мокрый палаш из рук Шарпа. — И что вы такое сделали?

— Победил, Пат, чертовски хорошо победил.

И, несмотря на боль, он усмехался. Потому что он был солдатом, и он чертовски хорошо победил.

***

— Стой спокойно, парень, ради Бога. — Речь хирурга была нечленораздельной, его дыхание сильно отдавало бренди. Он гримасничал, орудуя щупом, погруженным глубоко в плечо Шарпа. Хирург держал в другой руке маленький пинцет, которым он постоянно доставал что-то из открытой раны, причиняя невыносимую боль. — Проклятая пуля занесла в рану обрывки твоей формы, — сказал он. — Какого черта ты не носишь шелк? Он не оставляет волокон.

— Не могу позволить себе шелк, — сказал Шарп. Церковь провоняла кровью, гноем, фекалиями и мочой. Это было вечернее время, и церковь Фуэнтес-де-Оньоро была переполнена с раненными двух армий, которые лежали в сумеречном слабом свете, ожидая своей очереди к хирургам, которые будут заняты своими крючками, пилами и ланцетами всю ночь напролет.

— Бог знает, останешься ли ты в живых. — Доктор вытащил еще клочок окровавленной шерсти из раны и бросил на свой запятнанный передник. Он дохнул зловонием пополам с бренди на Шарпа и устало покачал головой. — Рана, вероятно, загноится. Обычно это случается. Будешь вонять, как отхожее место прокаженного, рука отвалится, а через десять дней ты умрешь. К тому времени вовсю разойдется начнется лихорадка, ты будешь бредить как сумасшедший и потеть как лошадь, но ты будешь героем там, на родине. Конечно, это больно, парень. Прекрати скулить как проклятый ребенок, ради Христа! Терпеть не могу чертовых детей. И сиди не двигаясь, парень!

Шарп сидел не двигаясь. Боль от щупа была мучительна, словно в сустав плеча втыкали и поворачивали раскаленный добела крюк мясника. Он закрыл глаза и попытался не слушать звук, вызванный трением щупа хирурга о кость, в то время как тот нащупывал пулю от карабина.

— Нашел маленького ублюдка. Не шевелись. — Хирург нашел щипцы с узкими губками и засунул ослабил их в рану. — Говоришь, женщина сделала это?

— Это сделала женщина, — ответил Шарп, закрыв глаза. Военнопленный из бригады Лупа подтвердил, что Хуанита действительно ехала с драгунами. Никто в бригаде Лупа не думал, что французы будут выбиты из деревни и отброшены назад к ручью, и таким образом никто не предупредил Хуаниту об опасности. Да она и не послушалась бы. Она была авантюристкой, которая любила запах битвы, и теперь она была мертва.

Мертв был и Луп, и с их смертью умер последний шанс генерала Вальверде найти свидетеля признания Шарпа в том, что он убил французских военнопленных и тем ускорил падение Сан Исирдо. Был только один свидетель, оставшийся в живых, и он приехал в сумерках к церкви, где Шарп ждал хирурга.

— Они спрашивали меня, — сказал Рансимен Шарпу взволнованно. Полковник был в деревне во время битвы, и хотя никто не утверждал, что бывший Генеральный управляющий фургонами сыграл ведущую роль в сражении, никто, однако, не отрицал, что полковник Рансимен был в месте самой большой опасности, где он не дрогнул и не уклонился от борьбы.

— Кто спрашивал вас и о чем, генерал? — спросил Шарп.

— Веллингтон и этот несчастный испанский генерал. — Рансимен тараторил от волнения — Спросили меня прямо, глядя мне в лицо. «Он признался, что расстрелял двух французиков?» Это то, что они спросили меня.

Шарп вздрогнул, когда человек закричал под ножом хирурга. Ампутированные руки и ноги были свалены в ужасную груду около алтаря, который служил операционным столом.

— Они спросили вас, — сказал Шарп, — и вы не смогли солгать.

— Я и не солгал! — сказал Рансимен. — Я сказал, что это нелепый вопрос. Никакой джентльмен не сделал бы такого, а ты — офицер, а значит — джентльмен, и при всем уважении к его светлости я нахожу вопрос оскорбительным. — Рансимен надулся от радости. — И Веллингтон поддержал меня! Сказал Вальверде, что не хочет слышать больше обвинений против британских офицеров. И не должно быть никакой следственной комиссии, Шарп! Наше поведение сегодня, сказал он мне, исключает любую потребность подвергать сомнению грустные события в Сан Исирдо. Именно так!

Шарп улыбнулся. Он знал, что его реабилитировали, с того момента, когда Веллингтон как раз перед контратакой Real Compania Irlandesa на деревню сделал ему выговор за то, что он расстрелял французских военнопленных, но волнующие известия Рансимена были долгожданным подтверждением того, что он свободен от обвинений.

— Поздравляю, генерал, — сказал Шарп. — И куда вы теперь?

— Домой, я думаю. Домой… Домой… — Рансимен улыбался при этой мысли. — Возможно, я могу быть несколько полезным в Гэмпширской милиции? Я предложил это Веллингтону, и он был достаточно любезен, чтобы согласиться. Милиции, сказал он, необходимы люди с военным опытом, люди с талантом и опытом командования, и он был достаточно любезен, чтобы предположить, что я обладаю всеми тремя качествами. Он — очень любезный человек, Веллингтон. Разве ты не заметил этого, Шарп?

— Очень любезный, сэр, — сказал Шарп сухо, наблюдая за санитарами, удерживающими человека, нога которого дрожала, в то время как хирурги резали его бедро.

— Таким образом, я уезжаю в Англию! — сказал Рансимен с восторгом. — Дорогая Англия: хорошая еда и правильная религия! А ты, Шарп? Что ждешь ты от будущего?

— Я буду убивать лягушатников, генерал. Это все, на что я гожусь. — Он поглядел на доктора и увидел, что тот почти закончил с предыдущим пациентом, и пора готовиться к боли, которая его ждет.

— А Real Compania Irlandesa, генерал? — спросил он. — Что будет с ними?

— Кадис. Но они отправятся как герои, Шарп. Сражение выиграно! Алмейда все еще в осаде, а Массена удирает назад в Сьюдад Родриго. Клянусь Богом, Шарп, мы все герои теперь!

— Я уверен, ваши отец и мать всегда говорили, что вы будете героем однажды, генерал.

Рансимен покачал головой.

— Нет, Шарп, они никогда так не говорили. Они надеялись на меня, я не отрицаю этого, и это неудивительно, поскольку Бог благословил их единственным ребенком, и я был этим благословенным даром, и они ждали от меня многого, очень многого, но, думаю, не героизма.

— И все же вы герой, сэр, — сказал Шарп. — И мы можете сказать любому, кто спросит, что я сказал вам это. — Шарп протянул правую руку и, несмотря на боль, пожал руку Рансимена. Харпер только что появился в дверном проеме церкви и держал бутылку, чтобы показать, что Шарпа ждет некоторое утешение, когда пуля будет извлечена. — Лучше вам подождать снаружи, сэр, — сказал Шарп Рансимену, — если вы не хотите наблюдать, как хирург вытаскивает пулю.

— О, о, Господи, нет, Шарп! Мои дорогие родители никогда не думали, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы изучить медицину, и я боюсь, что они были правы. — Рансимен побледнел. — Я оставлю тебя страдать в одиночестве, — сказал он и отошел торопливо подальше, прижав носовой платок ко рту на случай, если вредные испарения могут вызвать у него болезнь.

И вот теперь доктор вытащил пулю из раны и прижал грязную тряпку к плеча Шарпа, чтобы остановить кровь.

— Ни одной сломанной кости, — сказал он с разочарованным видом, — только немного стружки содрано с ребра, это будет причинять тебе боль в течение нескольких дней. Возможно, и всегда, если останешься жив. Хочешь сохранить пулю? — спросил он Шарпа.

— Нет, сэр.

— Как подарок на память для леди? — спросил доктор и вытащил флягу с бренди из кармана залитого кровью передника. Он сделал солидный глоток, затем использовал угол окровавленного передника, чтобы вытереть начисто наконечники щипцов. — Я знаю одного артиллериста, у которого есть множество стреляных пуль, оправленных в золото и подвешенных на цепочках, — сказал хирург. — Он утверждает, что каждая была около его сердца. У него есть шрам, видите ли, чтобы доказать это, и он дарит пулю каждой женщине, которую он хочет убедить, и говорит каждой глупой суке, что он мечтал о женщине, которая смотрела бы на него так, когда он думал, что умирает. Это работает, утверждает он. Он — уродливый, похожий на свинью негодяй, но он считает, что женщинам не терпится ухватить его за хозяйство внизу. — Он снова предложил Шарпу пулю. — Уверен, что не хочешь проклятую штуку?

— Совершенно уверен.

Доктор отбросил пулю.

— Я прикажу забинтовать тебя, — сказал он. — Держи повязку влажной, если хочешь жить, и не обвиняй меня, если умрешь. — Он пошел, качаясь, прочь, приказав санитару перевязать плечо Шарпа.

— Я действительно ненавижу проклятых докторов! — сказал Шарп, когда он присоединился к Харперу возле церкви.

— Мой дед говорил то же самое, — сказал ирландец, предлагая Шарпу бутылку трофейного бренди. — Он видел доктора только раз за всю свою жизнь, и неделю спустя он был мертв. Держитесь, сэр, — ему было восемьдесят шесть в то время.

Шарп улыбнулся.

— Это тот самый, у которого вол свалился с утеса?

— Да — и ревел до самой земли. Точно так же было, когда свалилась свинья Грогана. Я думаю, что мы смеялись целую неделю, но проклятая свинья даже не поцарапалась! Только обоссалась.

Шарп улыбнулся.

— Ты должен рассказать мне об этом как-нибудь, Пат.

— Значит, вы остаетесь с нами?

— Никакой следственной комиссии, — сказал Шарп. — Рансимен сказал мне.

— Они не должны были даже и пытаться, — сказал Харпер презрительно, затем взял бутылку у Шарпа и приложил ко рту.

Они брели через лагерную стоянку, вокруг дымили костры, на которых готовили ужин, и часто раздавались крики раненых, оставленных на поле боя. Крики стихли, когда Шарп и Харпер ушли дальше от деревни. Вокруг костров солдаты пели песни их далекой родины. Песни были достаточно сентиментальны, чтобы вызвать у Шарпа острый приступ ностальгии, хотя он знал, что его дом не в Англии, но здесь, в армии, и он не собирался уезжать из этого дома. Он был солдатом, и он шел туда, куда ему приказывали идти, и он убивал врагов короля там, где он их находил. Это было его работой, и армия была его домом, и он любил и то и другое, даже зная, что он, рожденный в сточной канаве ублюдок, должен драться за каждый шаг по пути наверх, который для других является само собой разумеющимся. И он знал также, что его никогда не будут ценить за происхождение, или остроумие, или богатство, но он будет считаться настолько хорош, насколько хороша была его последняя битва, но мысль об этом заставила его улыбнуться. Потому что последняя битва Шарпа была битвой против лучшего солдата, которого имела Франция, и Шарп утопил ублюдка как крысу. Шарп победил, Луп был мертв, и это было кончено наконец: битва Шарпа. 

Исторический комментарий

 Королевская гвардия Испании в наполеоновские времена состояла из четырех рот: испанская, американская, итальянская и фламандская, но увы: никакой Real Compania Irlandesa. Были, однако, три ирландских полка на испанской службе (de Irlanda, de Hibernia и de Ultonia), каждый составлен из ирландских изгнанников и их потомков. В британской армии также была большая примесь ирландцев; некоторые полки из английских графства на Полуострове более чем на треть состояли из ирландцев, и если бы французы смогли спровоцировать мятеж среди этих людей, армия оказалась бы в безнадежном положении.

И она была по сути в безнадежном положении весной 1811 года — не из-за мятежа, но просто из-за ее численности. Британское правительство никак не могло понять, что в Веллингтоне они наконец нашли генерала, который знает толк в войне, и они были все еще скупы в отправке ему войск. Нехватка была частично исправлена прекрасными португальскими батальонами, которые были под командой Веллингтона. В некоторых дивизиях, как в 7-й, было больше португальцев, чем британских солдат, и все военные хроники отдают дань боевым характеристикам этих союзников. Отношения с испанцами никогда не были настолько же просты и плодотворны — даже после того, как генерал Алава стал офицером связи у Веллингтона. Алава стал близким другом Веллингтона и был рядом с ним вплоть до Ватерлоо. Испанцы действительно в конечном счете назначали Веллингтона Generalisimo их армий, но они ждали до тех пор, пока после сражения при Саламанке в 1812 году французов не изгнали из Мадрида и из центральной Испании.

Но в 1811 году французы были все еще очень близко к Португалии, которую они оккупировали дважды за предыдущие три года. Сьюдад Родриго и Бадахос предотвращали продвижение Веллингтона в Испанию, и покуда те крепости-близнецы не пали (в начале 1812-го), никто не был уверен, что французы не предпримут новую попытку вторжения в Португалию. Такое вторжение стало гораздо менее вероятным после сражения при Фуэнтес-де-Оньоро, но оно не было невозможным.

Фуэнтес-де-Оньоро никогда не было одним из «любимых» сражений Веллингтона — тех, что он вспоминал с некоторым удовольствием, будучи генералом. Битва при Ассайе, в Индии, — вот сражение, которым он гордился больше всего, а Фуэнтес-де-Оньоро, вероятно, та, которой он меньше всего гордился. Он сделал одну из своих редких ошибок, когда позволил 7-й дивизии отойти от остальной части армии, но был спасен блестящей работой Легкой дивизии под командой Кроуфорда в то воскресное утро. Это была демонстрация воинского мастерства, которая произвела впечатление на всех, кто наблюдал ее; дивизия была лишена поддержки, она была окружена, и все же оно ушла благополучно, с минимальным количеством потерь. Битва в самой деревне была намного хуже — немногим больше, чем кровопролитная драка, которая завалила улицы мертвыми и умирающими, и все же в конце концов, несмотря на французскую храбрость и их великолепный прорыв, когда они действительно захватили церковь и гребень хребта, британцы и их союзники удержали горный хребет и не отдали Массена дорогу на Алмейду. Массена, разочарованный, распределил продукты, которые он вез для гарнизона Алмейды, среди его собственной голодной армии, затем отошел назад к Сьюдад Родриго.

Таким образом, Веллингтон, несмотря на свою ошибку, ушел с победой, но это была победа, подпорченная спасением гарнизона Алмейды. Этот гарнизон был окружен сэром Уильямом Эрскином, у которого, к сожалению, было не слишком много «ясных периодов». Письмо из Конной гвардии, описывающее безумие Эрскина, является подлинным и показывает одну из проблем, которые Веллингтон имел во время этой войны. Эрскин ничего не делал, когда французы взрывали укрепления Алмейды, и спал, в то время как гарнизон убегал ночью. Все они должны была стать военнопленным, но вместо этого они обошли слабую блокаду и ушли, чтобы укрепить и без того многочисленные французские армии в Испании.

Большинство этих армий боролись с guerrilleros, а не с британскими солдатами, а на следующий год некоторые из них будут бороться с еще более ужасным противником: русской зимой. Но у британцев тоже будут свои трудности, которые Шарп и Харпер разделят, вынесут и счастливо выживут. 

13. Рота Шарпа (Ричард Шарп и осада Бадахоса, январь-апрель 1812 года) (пер. Андрей Манухин)

Приходишь ныне ты на праздник смерти[9]

У.Шекспир, Генрих VI, Часть I, акт 4, сцена 5

«Рота Шарпа» посвящается семье Харперов: Чарли и Марии, Патрику, Донне и Терри - с любовью и благодарностью.

Часть первая. Январь 1812 года 

Глава 1

 Если твои глаза в предрассветных сумерках могут различить белую лошадь на расстоянии в милю[10], то ночь закончилась. Часовые могут расслабиться, дежурные батальоны – смениться, поскольку момент для внезапной атаки упущен.

Но только не сегодня. Конь был бы неразличим и в сотне шагов, не то, что за милю, ведь рассвет еле пробивался сквозь грязный пороховой дым, смешавшийся со снеговыми тучами. Черная пичужка, деловито прыгавшая по снегу, была единственной живой душой, двигавшейся в мертвом сером пространстве между британской и французской армиями. Капитан Ричард Шарп, кутаясь в шинель, наблюдал за птичкой и отчаянно желал, чтобы та улетела. Давай, тварь! Лети! Он ненавидел предрассудки, но ничего не мог с собой поделать – в тот момент, когда он заметил пичугу, в голову ему пришла внезапная и непрошенная мысль: если та не улетит через тридцать секунд, день кончится катастрофой.

Он считал: девятнадцать, двадцать – а проклятая птица все еще возилась в снегу. Что за птица – непонятно. Сержант Харпер, конечно, сказал бы – здоровяк-ирландец знает всех птиц, но чем это поможет? Давай! Двадцать четыре, двадцать пять... В отчаянии он быстро слепил мокрый снег в комок и кинул его вниз по склону, заставив пораженную птицу взмыть туда, в клубы дыма, всего за пару секунд до беды. Человек должен иногда сам заботиться о своей удаче.

Боже! Ну и холодрыга! Французам хорошо – они там, за мощными укреплениями Сьюдад-Родриго, укрылись в домах и греются у очагов, а британские и португальские войска – здесь, на равнине. Им приходится спать у огромных костров, которые все равно гаснут в ночи – вчера на рассвете у реки нашли трупы четырех португальских часовых в примерзших к земле шинелях. Их сбросили прямо в Агеду, пробив тонкий лед, потому что никому не хотелось копать могилы. Армия уже накопалась, двадцать дней они ничего другого не делали: батареи, параллели[11], окопы, траншеи – все, больше никогда. Они хотели сражаться, хотели взобраться со своими длинными байонетами[12] на гласис Сьюдад-Родриго, идти в брешь, убивать французов – и наконец захватить эти дома и очаги. Больше всего они хотели согреться.

Шарп, капитан легкой роты полка Южного Эссекса, лежал в снегу и смотрел в подзорную трубу на самую большую брешь. Видно было немного: даже с холма, пятью сотнями ярдов выше города, покрытый снегом склон гласиса[13] скрывал все, кроме пары футов главной стены Сьюдад-Родриго. Было видно, что британские пушки тут поработали: камни и куски кладки водопадом осыпались в невидимый отсюда ров, создав грубый накат в сотню футов шириной, по которому атакующие будут взбираться к сердцу крепости. Хотелось бы заглянуть за брешь, в переулки возле побитой выстрелами колокольни, почти у самой стены – французы, наверное, там с ног сбились, пытаясь срочно возвести новые укрепления, поставить свежие пушки, чтобы атакующие, прорвавшись через пролом, встретились бы в ночи с ужасом, пламенем, картечью и смертью.

Шарпу было страшно.

Это было ясно лишь ему одному, и он стыдился этого. Атаку на сегодня не объявляли, но армия, инстинктивно ощущавшая, когда придет срок, знала, что Веллингтон отдаст приказ о наступлении именно этой ночью. Никто не знал, какие батальоны будут для нее выбраны, но кто бы ни пошел в прорыв, он не будет первым, ворвавшимся в брешь: это работа добровольцев, «Отчаянной надежды», чья самоубийственная задача – вызвать на себя огонь защитников, заставить их открыть тщательно заготовленные ловушки и расчистить чертов путь батальонам, которые пойдут следом. Из «Отчаянной надежды» выживали немногие. Лейтенант, командовавший отрядом, сразу получал чин капитана, а два сержанта становились прапорщиками. Обещание такого продвижения по службе давать было легко, поскольку его редко приходилось сдерживать, хотя недостатка в добровольцах никогда не было.

«Отчаянная надежда» – удел храбрецов. Храбрость могла быть рождена безрассудством, разочарованием, унынием, но это была все та же храбрость. Люди, выжившие в «Надежде», были отмечены на всю жизнь, известны среди товарищей, становились предметом зависти. Только в стрелковых подразделениях давали знак отличия, нашивку на рукав в виде лаврового венка, но Шарп жаждал не медали – он просто хотел выжить, пройти испытание почти неминуемой гибелью, поскольку никогда раньше не участвовал в «Отчаянной надежде». Желание это было глупым, но оно было.

Впрочем, речь шла не просто об испытании. Ричард Шарп хотел повышения. Он вступил рядовым в армию в шестнадцать, дослужился до сержанта, а в битве при Ассайе спас жизнь сэру Артуру Уэлсли, за что был награжден подзорной трубой и офицерским патентом. Прапорщик Шарп поднялся из низов – но он был все еще амбициозен, все еще хотел доказывать, день за днем, что он – лучший солдат, чем сынки дворян, купившие свое продвижение по службе и взбиравшиеся по лестнице офицерских званий с легкостью, которую могут дать только деньги. Прапорщик Шарп стал лейтенантом Шарпом и, в новом темно-зеленом мундире 95-го стрелкового полка[14], с боями прошел всю Северную Испанию и Португалию, отступал в Ла-Корунье, был при Ролике, Вимьеро, переправе через Дуро и Талавере. В Талавере он захватил французского имперского «орла», полковой штандарт, вместе с сержантом Харпером пробившись сквозь вражеский батальон, зарубив знаменщика и дотащив трофей до Уэлсли, ставшего в тот день виконтом Веллингтоном Талаверским. Прямо перед той битвой Шарпа произвели в капитаны, чего он всей душой жаждал: это был шанс получить собственную роту – но за два с половиной года приказ о повышении так и не был утвержден в Генеральном штабе.

В это было трудно поверить. В июле он ездил в Англию и провел там половину 1811 года, набирая в Лондоне и окрестных графствах рекрутов для поредевшего полка Южного Эссекса. Его приветствовали в Лондоне, дали обед в его честь в патриотическом фонде, подарили шпагу стоимостью в 50 гиней за захват французского «орла». «Морнинг Кроникл» назвала его «покрытым шрамами героем Талаверского поля». В течение нескольких дней было ощущение, что все вокруг захотели познакомиться с высоким темноволосым стрелком, чей шрам придавал лицу неестественную ухмылку. В приглушенном свете лондонских гостиных он чувствовал себя не в своей тарелке и прикрывал дискомфорт молчаливой созерцательностью. Эту сдержанность хозяева гостиных находили дьявольски привлекательной, поэтому не выпускали дочерей из их комнат, а капитана – из видимости.

Но «герой Талаверского поля» для Генерального штаба армии на площади Хорс-Гардс был неудобен. Ошибкой, дурацкой ошибкой было прийти в Уайтхолл. Его провели в скудно обставленную приемную. Через разбитое окно долетали брызги осеннего дождя, а он сидел, положив палаш на колени и ожидая, пока клерк лицом в оспинах выяснял, что случилось с приказом о назначении. Шарп просто хотел знать, является ли он настоящим капитаном, утвержденным в чине Генеральным штабом, или все еще лейтенантом с временным повышением. Клерк наконец возвратился, заставив прождать себя целых три часа.

– Шарп? Кончается на п?

Шарп кивнул. Шатавшиеся вокруг без дела офицеры на половинном жалованье[15] – больные, хромые или одноглазые – навострили уши. Все эти полуофицеры жаждали назначений и надеялись, что Шарп своего не получит. Клерк сдул пыль с кипы принесенных бумаг.

– Необычно. – Он воззрился на темно-зеленый стрелковый мундир Шарпа. – Вы сказали, полк Южного Эссекса?

– Да.

– Но, если я не ошибаюсь, а я ошибаюсь редко, на вас мундир 95-го стрелкового? – клерк издал самодовольный смешок, как бы празднуя небольшую победу.

Шарп ничего не сказал. Он носил стрелковый мундир, поскольку гордился своим старым полком, поскольку был только временно прикомандирован к полку Южного Эссекса и поскольку совершенно не собирался рассказывать этому рябому бюрократу о том, как вел взвод стрелков через ужасы отступления из Ла-Коруньи на воссоединение с армией в Португалии, где им почти случайно пришлось примкнуть к красномундирникам из полка Южного Эссекса. Клерк поводил носом и чихнул.

– Необычно, мистер Шарп, очень необычно, – с этими словами он подцепил чернильными пальцами верхний лист бумаги из принесенной кипы. – Вот этот документ. – Клерк взял приказ о назначении кончиками пальцев, как будто боялся снова подхватить оспу.

– Вы получили капитана в 1809-м?

– По приказу лорда Веллингтона.

В Уайтхолле это имя впечатления не произвело.

– Кому, как не ему, нужно было знать. Боже мой, мистер Шарп, уж он-то должен бы! Это необычно!

– Но не незаконно, правда? – Шарп с трудом подавил желание выплеснуть свою ярость на клерка. – Мне кажется, это ваша работа – утверждать такие документы.

– Или не утверждать их! – клерк снова засмеялся, а полуофицеры ухмыльнулись в ответ. – Утверждать, мистер Шарп, или не утверждать!

Дождь лил по печной трубе в камин и уже почти затопил еле тлеющие угли. Клерк, чьи худые плечи сотрясались от беззвучного смеха, вытянул из складок одеяния очки и водрузил их на нос с таким видом, как будто вид приказа через их заляпанные стекла мог дать новый повод для веселья.

– Мы отклоняем их, сэр. По большей части, отклоняем. Разреши одному – будут требовать все. Это разрушит систему, понимаете? Есть законы, правила, инструкции! – и клерк покачал головой, поскольку было очевидно, что Шарп ничего не понимает в армии.

Шарп подождал, пока амплитуда покачиваний пошла на убыль.

– У вас ушло много времени, чтобы принять решение по этому приказу.

– И оно все еще не принято! – гордо сказал клерк, как будто продолжительность времени только подтверждала мудрость Генерального штаба. Затем он как будто смягчился и улыбнулся Шарпу. – По правде говоря, мистер Шарп, здесь допущена ошибка. Прискорбная ошибка, и ваш визит, к счастью, помог ее исправить. – Он уставился на высокого стрелка сквозь стекла очков. – Мы бесконечно признательны вам за то, что привлекли к ней наше внимание.

– Ошибка?

– Неправильно хранилось, - клерк выдернул еще лист бумаги из кипы, которую держал в руке. – В деле лейтенанта Роберта Шарба, скончавшегося от лихорадки в 1810-м. Если не считать этого, его бумаги в полном порядке.

– А мои, значит, нет?

– Разумеется, нет. Но вы все еще живы, - проворчал клерк, глядя на Шарпа. – Мы можем рассмотреть ваше дело, когда вы заслужите. – Он снял очки и протер их сложенным приказом Шарпа. – И мы сделаем это со всей возможной поспешностью.

– Скоро?

– Разве я не это говорил? Сказать больше было бы ошибкой. – Клерк вернул очки на место. – А сейчас, если вы меня извините, у нас идет война, и у меня есть другие дела!

Приехать в Уайтхолл было ошибкой, понял Шарп позже, но что сделано, то сделано, оставалось только ждать. Разумеется, говорил он себе дюжину раз на дню, они не могут отклонить приказ. Ну, уж, наверное, не после того, как он взял «орла»? И не после того, как он привез золото из горящей Альмейды, не после того, как он бился с лучшими французскими частями в ловушке у Фуэнтес де Оноро? Он мрачно взглянул на зияющую рану в оборонительных редутах Сьюдад-Родриго. Надо записаться в «Отчаянную надежду». Если возглавить ее и выжить, никто не сможет возразить против его капитанства. Он докажет всем, он завоюет чин, и рябые бюрократы в Уайтхолле могут хоть убиться в своей правильной организованности, потому что ничего, ничего не смогут сделать, чтобы лишить его чина. Чтоб они сдохли!

– Ричард Шарп! – тихий голос у него за спиной был полон удовлетворения, и Шарп обернулся.

– Сэр?

– У меня заныли кости[16]! Я знал, что ты снова в армии, - майор Майкл Хоган соскользнул по склону. – Как ты?

– Нормально. – Шарп с трудом поднялся на ноги. Он выбил снег из шинели и пожал теплую перчатку Хогана.

Инженер рассмеялся.

– Выглядишь, как сапожник-утопленник, честное слово, но я рад тебя видеть. – Голос ирландца был густым и теплым. – Как там Англия?

– Холодно и сыро.

– Конечно, это же протестантская страна, - Хоган с легкостью игнорировал морозную сырость испанской провинции. – А как там сержант Харпер? Ему в Англии понравилось?

– Да, особенно пудинг и желе.

Хоган рассмеялся:

– Разумный парень. Передай ему мои наилучшие пожелания.

– Обязательно.

Мужчины смотрели на город. Британские осадные орудия, длинные стальные двадцатичетырехфунтовики[17], еще стреляли, эхо раскатывалось и зарывалось в сугробы, а ядра срывали снег и камни со стен по обе стороны главной бреши. Шарп взглянул на Хогана:

– Это страшный секрет, что мы атакуем ночью?

– Должно им быть. Разумеется, все об этом знают, как всегда. Даже раньше, чем генерал. Ходят слухи, в семь.

– А слухи говорят что-нибудь про Южный Эссекс?

Хоган покачал головой. Он был прикомандирован к штабу Веллингтона и знал все, что планировалось.

– Нет, но я надеялся, что твой полковник одолжит мне твою роту.

– Мою? – Шарп был польщен. – Почему?

– Так, мелочи. В бреши вы мне, ребята, не нужны, но инженеры, как обычно, не справляются, а нужно кое-что затащить на гласис. Нравится?

– Конечно.

Шарп подумал, рассказать ли Хогану о своем желании пойти с «Отчаянной надеждой», но понял, что инженер-ирландец скажет, что он свихнулся, и промолчал. Вместо этого он протянул Хогану подзорную трубу и молча ждал, пока инженер изучал брешь. Хоган проворчал:

– Должно сработать.

– Уверен? – Шарп забрал подзорную трубу, пальцы инстинктивно погладили медную табличку: «В благодарность. АУ. 23 сентября 1803 г.»

– Мы никогда не уверены. Но я не знаю, что еще можно сделать.

Заботой инженеров было сказать, «сработает» ли брешь, когда, на их взгляд, по упавшим камням и обломкам стены сможет забраться атакующая пехота. Шарп посмотрел на невысокого майора:

– Звучит нерадостно.

– Да и с чего бы? Осаду никто не любит.

Хоган, как и Шарп чуть раньше, попытался представить, какие ужасы французы приготовили за брешью. Осада, теоретически, была самым научным из способов ведения войны. Атакующие пробивают укрепления, обе стороны знают, когда бреши «сработают», но все преимущества – на стороне обороняющихся. Они знают, куда и когда будет направлен главный удар, сколько примерно людей вместит брешь. Дальше наука кончается. Нужно большое мастерство, чтобы правильно разместить батареи, проложить траншеи, но когда инженерная наука подготовила брешь, пехоте остается только вскарабкаться на укрепления и умереть среди руин. Осадные орудия свое дело сделали. Они могут стрелять до последнего момента, как стреляют сейчас, но скоро придет время байонетов, и только необузданная ярость сможет провести атакующих через все заготовленные ужасы. Шарпу снова стало страшно лезть в брешь.

Казалось, ирландец читал его мысли. Он хлопнул Шарпа по плечу:

– У меня предчувствие, Ричард, что все будет хорошо. – Он вдруг резко переменил тему. – Что слышно от твоей женщины?

– Которой?

Хоган фыркнул:

– Которой? От Терезы, конечно.

Шарп покачал головой:

– За последние шестнадцать месяцев – ничего. Я не знаю, где она.

Или даже, подумал он, жива ли она. Ее война с французами звалась «герилья», «маленькая война», и бои велись в холмах и скалах неподалеку от Сьюдад-Родриго. Они не виделись с тех пор, как расстались под Алмейдой, и он тосковал, думая о ней. У нее было лицо ястреба, худое и жесткое, темные волосы и глаза. Тереза была прекрасна, как прекрасна шпага: тонкая и жесткая.

После, в Англии, он встретил Джейн Гиббонс, чей брат, лейтенант Кристиан Гиббонс, пытался убить его при Талавере. Гиббонс был теперь мертв, а Джейн – прекрасна, как воплощение мужской мечты: женственная блондинка, стройная, как и Тереза – но на этом сходство кончалось. Испанка могла разобрать винтовочный затвор за тридцать секунд, прикончить человека за пару сотен шагов, часами лежать в засаде, она знала, как убивать француза медленно, чтобы отомстить за изнасилование и убийство матери. Джейн Гиббонс умела играть на фортепиано, могла написать приятное письмо, знала, как пользоваться веером на балу, и находила удовольствие, спуская деньги на модисток в Челмсфорде[18]. Они отличались друг от друга, как сталь и шелк, но Шарп хотел их обеих, хотя и понимал, что мечты эти тщетны.

– Она жива, – мягко произнес Хоган.

– Жива?

– Тереза.

Хоган мог знать. Несмотря на недостаток инженеров, Веллингтон держал Хогана при штабе. Ирландец говорил по-испански, по-португальски и по-французски, мог расшифровать любой вражеский код, поэтому он проводил много времени с партизанами-герильерос или с офицерами Исследовательской службы Веллингтона, в одиночку, не скрываясь, отправлявшимися за линию фронта. Хоган возглавлял то, что Веллингтон именовал «разведкой», и Шарп знал, что если Тереза все еще сражается, Хоган слышал об этом.

– Что ты слышал о ней?

– Не очень много. Она надолго уезжала на юг, одна, но я слышал, что она вернулась. Отрядом руководит ее брат, не она, но ее по-прежнему называют La Aguja.

Шарп улыбнулся. Это он придумал ей прозвище – Игла.

– Зачем она ездила на юг?

– Не знаю, - улыбнулся Хоган. – Взбодрись, увидитесь еще. А если нет, то я с ней закручу!

Шарп покачал головой. Прошло много времени, а она не сделала ни одной попытки найти его!

- Должна быть последняя женщина, сэр, как последний бой.

Хоган зашелся хохотом:

– Боже небесный! «Последняя женщина», балбес ты угрюмый! Ты мне еще скажи, что собираешься принять сан! – он утер слезы. – «Последняя женщина», надо же! Затем он снова посмотрел на город и сказал уже более серьезно:

– Послушай, мне надо идти, а то в штабе Веллингтона решат, что смогут обойтись без еще одного ирландца. Присмотри за собой, ладно?

Шарп улыбнулся и кивнул:

– Хорошо, я обязательно выживу.

– Полезное заблуждение, но ты хоть пришел в себя, - Хоган улыбнулся и потащился сквозь снег в сторону штаба Веллингтона, а Шарп снова повернулся к Сьюдад-Родриго. Выжить. Сейчас не время воевать. Начало года, когда люди с надеждой смотрят в будущее, мечтая о далеких удовольствиях, о маленьком доме и хорошей женщине, и чтобы друзья забегали по вечерам. Зимой армия находится в лагерях в ожидании, пока выйдет солнце, просушит дороги и очистит реки ото льда, но Веллингтон наступал все первые дни нового года, и французский гарнизон Сьюдад-Родриго, проснувшись однажды холодным утром, вдруг обнаружил, что в 1812-м война и смерть пришли раньше весны.

Сьюдад-Родриго был только началом дела. Из Португалии в Испанию ведут две дороги, способные выдержать тяжелую артиллерию, бесконечную череду повозок и поступь батальонов и эскадронов. Сьюдад-Родриго защищает северную из них, и сегодня, когда церковный колокол пробьет семь раз, Веллингтон планирует взять крепость. Затем, как знала вся армия и вся Испания, нужно было захватить и южную дорогу. Чтобы защитить Португалию, чтобы атаковать в Испании, британцы должны контролировать обе дороги, а чтобы контролировать южную дорогу, нужно взять Бадахос.

Бадахос. Шарп бывал там, сразу после Талаверы, но до того, как испанская армия трусливо сдала город французам. Сьюдад-Родриго большой город, но по сравнению с Бадахосом он был ничтожным, стены Сьюдад-Родриго выглядели грозными, но рядом с бастионами Бадахоса их было бы не разглядеть. Мысли Ричарда Шарпа полетели на юг, поплыли вместе с пороховым дымом над Сьюдад-Родриго, над горами, туда, где в тени мощной крепости текли холодные воды Гвадианы.

Бадахос... Дважды британцы не смогли отбить его у французов. Скоро они должны попытаться снова.

Он повернулся и начал спускаться с холма, чтобы вернуться к своей роте. Да, конечно, может случиться чудо. Гарнизон Бадахоса может подхватить лихорадку, может взорваться пороховой склад, может внезапно кончиться война, но Шарп знал, что эти надежды не сильнее порывов ветра. Он думал о своем капитанстве, о приказе, о том, что Лоуфорд, его полковник, никогда не заберет у него легкую стрелковую роту – и о том, почему он до сих пор не записался в «Отчаянную надежду». Это могло бы обезопасить его чин, кроме того, он пройдет испытание, преодолеет страх, который испытывает каждый, первым входя в брешь. Он не записался добровольцем и не может показать в Сьюдад-Родриго свою храбрость, которую демонстрировал уже не раз – значит, время для доказательств придет позже.

В Бадахосе.

Глава 2

 Приказ был получен после полудня, он никого не удивил, но привел батальоны в тихое движение. Байонеты были наточены и смазаны, мушкеты проверены и перепроверены, и только осадные орудия все так же били во французские укрепления, пытаясь повредить спрятанные пушки, ждущие атаки. Серый дым клубами поднимался над батареями, чтобы смешаться с низкими пузатыми тучами цвета подмокшего пороха.

Легкая рота Шарпа, как и требовал Хоган, присоединилась к инженерам на подходе к главной бреши. Им нужно было тащить здоровенные мешки с сеном: их сбросят с отвесного края рва, создав большую подушку, на которую смогут спрыгнуть «Отчаянная надежда» и атакующие батальоны. Шарп наблюдал за тем, как его люди, несущие по изрядно набитому мешку, спускаются в траншею, ведущую в сторону рва, Сержант Харпер уронил мешок, сел на него, слегка взбил кулаками и растянулся во весь рост: «Лучше, чем на пуховой постели, сэр!»

Почти каждый третий в армии Веллингтона был, как и сержант, из Ирландии. Патрик Харпер был здоровяком, шесть футов четыре дюйма[19] мускулов и самодовольства, и давно уже забыл, что сражается не в собственной национальной армии. На службу его загнал голод в родном Донеголе. Он помнил о родине, любил ее религию и язык, гордился древними героями-воинами, и сражался он не за Англию, тем более, не за полк Южного Эссекса, а за себя и за Шарпа. Шарп был его офицером, собратом-стрелком и другом, насколько возможна дружба между сержантом и капитаном. Харпер гордился, что он солдат, пусть и в армии врага, потому что человек вполне может гордиться хорошо выполненной работой. Возможно, когда-нибудь он будет сражаться за Ирландию, но пока он не мог представить себе такого, поскольку родина его была сокрушена, а очаги сопротивления подавлены. По правде говоря, он не особенно думал об этом. Сейчас он был в Испании, и его обязанностью было вдохновлять, муштровать, веселить и всячески обихаживать легкую роту полка Южного Эссекса. Что он и делал с блеском.

Шарп кивнул в сторону мешка с сеном:

– По-моему, он полон блох.

– Ага, сэр, вполне возможно, - ухмыльнулся Харпер. – Но на моем теле уже нет места для еще одной блохи.

Вся армия кишела клопами, вшами и блохами, но люди так привыкли к дискомфорту, что уже не замечали его. Завтра, думал Шарп, в уюте Сьюдад-Родриго, они смогут раздеться, выкурить блох и вшей, прогладить швы горячим утюгом, чтобы убить гнид. Но это завтра.

– Где лейтенант?

– Ему нездоровится, сэр.

– Пьян?

Харпер нахмурился, чтобы скрыть улыбку:

– Я не вправе так говорить.

Что означало, как Шарп и думал, что лейтенант Гарольд Прайс был пьян.

– Он будет в форме?

– Он всегда в форме, сэр.

Лейтенант Прайс был новичком в роте. Он был из Хэмпшира, сын кораблестроителя, но игорные долги и нежелательные беременности местных девушек подтолкнули его консервативного верующего отца к мысли, что лучшим местом для юного Прайса будет армия. Кораблестроитель купил сыну патент прапорщика, а через четыре года был счастлив заплатить еще пять с половиной сотен фунтов, чтобы обеспечить г-ну Прайсу производство в лейтенантский чин. Папаша был счастлив, поскольку вакансия лейтенанта объявилась в полку Южного Эссекса, который квартировал за границей, а это давало возможность держать младшего сына подальше.

Роберта Ноулса, бывшего лейтенанта Шарпа, с ним больше не было: он купил себе капитанство в батальоне фузилеров, открыв вакансию, занятую Прайсом, и Шарп поначалу не был в восторге от замены. Он поинтересовался у Прайса, почему сын кораблестроителя не пошел в моряки.

- Морская болезнь, сэр. Никак не мог устоять ровно.

- Вы не можете сделать это даже на земле!

Прайсу понадобилась пара секунд, чтобы осмыслить, затем его круглое, пышущее румянцем дружелюбное лицо, расцвело:

- Отлично, сэр. Шутка. Но все-таки, сэр, если вы понимаете, под ногами всегда что-то твердое. В смысле, если вы упадете, то точно будете знать, что это из-за выпивки, а не из-за чертова корабля.

Неприязнь прошла быстро: невозможно было не любить лейтенанта Прайса. Вся жизнь его была погоней за развратом, что отвратило от него его богобоязненную семью, но у него осталось достаточно ума, чтобы понять, что когда требуется быть трезвым, нужно, как минимум, стоять на ногах. Люди Шарпа любили его и заботились о нем, поскольку считали, что ему недолго жить на свете: если его не убьет французская пуля, то добьет выпивка или ртутные соли, которые он принимал от сифилиса, или ревнивый муж, или, как восхищенно заметил Харпер, он умрет «от чертова истощения». Огромный сержант приподнялся на своем мешке с сеном, кивнув в сторону траншеи:

- Он там, сэр.

Прайс слабо улыбнулся им, поморщился, когда очередное двадцатичетырехфунтовое ядро с грохотом пронеслось над их головами в сторону городских стен, потом ошеломленно взглянул на Харпера.

- На чем это вы сидите, сержант?

- На мешке с сеном, сэр!

Прайс недоверчиво помотал головой:

- Боже! Почему они не делают такие каждый день? Можно мне?

- Мое почтение, сэр! – Харпер встал и церемонно пригласил лейтенанта на мешок.

Прайс свернулся и удовлетворенно проворчал:

- Разбудите, когда позовет слава.

- Да, сэр. Которая Глория[20]?

- Блондинка-ирландка, Боже, пусть будет блондинка-ирландка, - и Прайс закрыл глаза.

Темнело, серые облака сменились тучами, предвещая наступление неотвратимого. Шарп на пару дюймов вытащил палаш из ножен, потрогал лезвие и убрал обратно. Палаш был одним из его неизменных символов, как и винтовка. Будучи офицером легкой роты, он должен был, по традиции, носить легкую кавалерийскую саблю – но ее изогнутый тонкий клинок был ему ненавистен. Вместо этого он носил тяжелый кавалеристский палаш[21], прямой, с плохим балансом, подобранный на поле боя. Это было грубое оружие, 35 дюймов тяжелой стали, но Шарп был достаточно высок и силен, чтобы легко с ним справляться. Харпер заметил, как Шарп проверил оружие, и поинтересовался:

- Думаете, понадобится, сэр?

- Нет. Мы не пойдем дальше гласиса.

Харпер проворчал что-то вроде: «Надежда умирает последней». Он заряжал свое семиствольное ружье, категорически нестандартное оружие. Каждый ствол был в полдюйма диаметром, все семь стреляли одновременно, сея смерть. Оружейник, Генри Нок, сделал таких всего шесть сотен по заказу Королевского флота, но сильная отдача в кровь разбивала плечо стрелка, и от изобретения пришлось отказаться. Наверное, оружейнику было бы приятно видеть, как огромный ирландец, один из немногих, кто мог управляться с этим оружием, методично заряжает каждый из 21-дюймовых стволов. Харперу нравилось это ружье, чем-то родственное палашу Шарпа, который и подарил ружье сержанту, выкупив его у менялы в Лиссабоне.

Шарп потуже затянул шинель и перегнулся через парапет. Видно было мало. Снег, поблескивая мириадами металлических искр, покрывал склон гласиса, переходившего в холм, на котором и был построен Сьюдад-Родриго. По темным шрамам в белом снегу, оставленным ядрами осадной артиллерии, не долетевшими до цели, он мог понять, где за гласисом прячется брешь. Гласис не должен был остановить пехоту: это был всего лишь земляной накат, по которому легко было взобраться, но он торчал прямо под стенами, и бомбардировать защитников крепости ядрами можно было только поверх него, навесным огнем. Поэтому Веллингтон захватил французские форты на окрестных холмах, чтобы британская артиллерия могла закрепиться на них и, стреляя сверху вниз, осыпать защитников города ядрами, перебрасывая и гласис, и стены. За гласисом располагался скрытый от Шарпа широкий ров, выложенный грубо отесанным камнем, а за рвом – новые каменные стены, скрывавшие, в свою очередь, стены средневековые. Пушки пробили обе стены, и новую, и старую, превратив этот участок в руины, но защитники уже придумали новые ловушки, чтобы не дать возможности ворваться в пролом.

Прошло девять лет с тех пор, как Шарп впервые был частью армии, осаждавшей крепость, но он хорошо помнил жестокий бой, когда британцы взбирались на склоны Гавилгурского холма и терялись в лабиринте стен и рвов, которые индийцы защищали с поразительной храбростью. Взять Сьюдад-Родриго, как он знал, будет потруднее – не только потому, что люди, защищающие его, были профессиональными солдатами, но и потому, что он, как и Бадахос, был построен по последнему слову военной науки. Было что-то ужасное в математической точности оборонительных построений, ювелирности размещения фальшивых стен и равелинов, бастионов и секретных орудий – и лишь страсть, ярость и отчаяние могли бы преодолеть науку, чтобы дать волю байонетам.

Шарп знал, что если атакующие прорвутся сквозь брешь на улицы города, их будет не остановить. Так было всегда: если крепость не сдается, если осажденные заставляют осаждающих пролить кровь, то, по старому солдатскому обычаю, крепость со всем, что внутри нее, принадлежит атакующим и их жажде мести. Сьюдад-Родриго оставалось только надеяться на то, что бой будет коротким.

Городские колокола прозвонили Angelus[22]. Католики из состава роты, все ирландцы, наскоро перекрестились и нехотя поднялись на ноги, заметив подходящего лейтенант-полковника[23] досточтимого Уильяма Лоуфорда, командующего полком Южного Эссекса. Он взмахом руки разрешил людям сесть, улыбнулся при виде спящего Прайса, дружески кивнул Харперу и подошел к Шарпу, встав рядом.

- Все в порядке?

- Да, сэр.

Они были ровесниками, обоим по тридцать пять, но Лоуфорд был рожден офицером. Еще когда он был лейтенантом, испуганным и растерявшимся в первом бою, сержант Ричард Шарп был рядом, опекая его, как сержанты опекают молодых офицеров. Потом оба они попали в пыточную камеру султана Типу, где Лоуфорд научил Шарпа читать и писать. Это дало Шарпу возможность, раз уж он проявил самоубийственную храбрость, сделаться офицером.

Лоуфорд поглядел через парапет на гласис и сказал:

- Сегодня я иду с вами.

- Да, сэр. – Шарп знал, что Лоуфорду не стоило этого делать, но он также знал, что не сможет его отговорить. Он взглянул на полковника. Как обычно, Лоуфорд был безукоризненно одет, золотое кружево блестело поверх желтого шитья на малиновом мундире. – Наденьте шинель, сэр.

- Вы хотите, чтобы я спрятал мундир?

- Нет, сэр, но вы дико замерзнете – хотя все любят стрелять в полковников.

- Я надену это. – Лоуфорд продемонстрировал перекинутый через плечо кавалеристский плащ, подбитый мехом. Он застегивался на шее золотой цепочкой, и Шарп знал, что плащ будет развеваться на ветру, оставив мундир открытым.

- Он не спрячет мундир, сэр.

- Нет, сержант, - улыбнулся Лоуфорд. Он сказал это тихо, но четко, показав, что их отношения все те же, что и много лет назад, несмотря на чины. Лоуфорд был хорошим офицером, превратившим полк Южного Эссекса из трусливой толпы в закаленное, уверенное подразделение. Но солдатская жизнь была не для него: он хотел быть политиком и потому жаждал успеха в Испании, чтобы проложить дорогу к власти на родине. В делах военных он доверял Шарпу, прирожденному солдату, и Шарп был благодарен за доверие и свободу действий.

За рекой, со стороны Португалии, огни британского лагеря ярко горели в лучах заката. В траншеях батальоны ожидали начала атаки, глотая розданный ром, и совершали маленькие ритуалы, всегда предшествующие бою. Мундиры были одернуты, ремни подтянуты, оружие тщательно проверено, люди нащупывали в карманах или мешках талисманы, хранившие от гибели: счастливая кроличья лапка, пуля, почти убившая их, безделушка, напоминающая о доме, или просто плоский камешек, попавшийся на глаза под вражеским огнем в разгар боя. Минутная стрелка описала половину круга, снизу вверх.

Генералы ерзали, пытаясь убедить себя, что их планы настолько безупречны, насколько это вообще возможно, бригад-майоры[24] суетились с последними указаниями, люди были напряжены, как всегда напряжены солдаты перед боем, который возведет их смерть в легенду. Ранцы были сложены и оставлены под охраной в траншеях, байонеты прикручены на мушкетные стволы. Работа, как говорил генерал Пиктон, для холодного железа: времени перезаряжать мушкеты в бреши нет, только натиск, байонеты вперед, достать врага. Они ждали ночи, шутили, как могли, боролись с разыгравшимся воображением.

К семи совсем стемнело. Большие часы на башне собора, посеченные и побитые ядрами, вздрогнули и отбили час. Звук далеко разнесся над заснеженным склоном. Приказ вот-вот должны объявить. Пушки наконец перестали стрелять, и внезапно наступившая тишина казалась неестественной после бесконечных дней канонады. Шарп слышал тихое покашливание, переминание с ноги на ногу, и каждый шорох напоминал о том, как малы и уязвимы люди перед защитными укреплениями крепости.

- Вперед! – бригад-майоры, наконец, получили приказ. – Пошли!

Лоуфорд тронул Шарпа за плечо: «Удачи!»

Стрелок заметил, что полковник все еще не надел плащ, но было уже поздно.

В траншеях началось движение, послышался хруст мешков с сеном, и вот Харпер был уже рядом, а за сержантом виднелся и лейтенант Прайс, бледный, с широко распахнутыми глазами. Шарп улыбнулся им: «Ну что, пойдем?»

Они взобрались на бруствер, перелезли через парапет и молча двинулись в сторону бреши.

1812 год начался.

Глава 3

Снег хрупал под ботинками Шарпа, сзади в холодном воздухе слышалось хриплое дыхание, редкий шорох башмаков, проскальзывающих по льду, позвякивание оружия – они начали подъем на холм прямо перед гласисом. Гребень его был слабо освещен багровыми отсветами городских огней, костров и факелов, пылавших в ночи. Все казалось нереальным, но для Шарпа бой всегда казался нереальным, а особенно сейчас, когда он взбирался по заснеженному склону к молчащему ждущему городу, с каждым шагом все больше ожидая внезапного грохота пушечного выстрела и визга картечи. Но пока было тихо, как будто защитники забыли об огромной массе людей, ломающих снежную корку в сторону Сьюдад-Родриго. Шарп знал, что самое большее через пару часов все кончится. Талавера отняла весь день и всю ночь, Фуэнтес-де-Оноро – три дня, но никто не сможет удерживать ад бреши дольше пары часов.

Лоуфорд шагал рядом: плащ перекинут через руку, в золотом кружеве мелькают алые отблески. Полковник улыбнулся Шарпу – он выглядел, как показалось стрелку, совсем мальчишкой.

- Кажется, мы их удивим, Ричард.

Ответ пришел тут же: наверху, и слева, и справа, французские пушкари поднесли спички к запальным отверстиям, и пушки откатились на лафетах, выплюнув картечь. Укрепления вскипели огромными клубами дыма, прорезаемыми копьями света, раскинувшими свои пылающие языки со стены через ров до самого снежного склона.

Вслед за громом выстрелов, настолько близко, что отдельные звуки были уже неразличимы, пришел грохот рвущейся картечи. Каждый снаряд в металлическом цилиндре, заполненном мушкетными пулями, подрывался пороховым зарядом. Пули разлетались в стороны с убойной силой, снег пятнался красным.

Где-то слева послышались отдаленные крики, и Шарп понял, что легкий дивизион, атакующий меньшую брешь, перевалил через гласис в ров. Он поскользнулся, поднялся и заорал: «Вперед!»

Дым над гласисом медленно рассеивался, уносимый на юг ночным ветром, и тут же скрывал все обратно после очередного залпа. Снова взорвалась картечь, плотная масса людей двинулась быстрее, подгоняемая офицерами и сержантами вверх по склону, к сомнительной безопасности рва. Далеко сзади, за первой параллелью, играл оркестр, Шарп на мгновение уловил мелодию, а затем вдруг осознал, что склон кончился, а перед ним разверзлась черная пасть рва.

Было искушение отступить на пару шагов и кидать мешки наудачу, но Шарп давно приучил себя к тому, что пара шагов, которых боишься, самая важная. Он встал на гребне рядом с Лоуфордом и крикнул своим людям, чтобы поторапливались. Мешки с сеном мягко падали во тьму.

«Сюда! Сюда!» - он повел роту вправо, уходя от бреши: их работа была закончена, «Отчаянная надежда» уже прыгала в ров, и Шарпа кольнула зависть. «Ложись!» - он заставил своих людей распластаться на гребне, и пушки рявкнули выше, но так близко, что легкая рота почувствовала их горячее дыхание. Батальоны шли в атаку сразу за «Отчаянной надеждой». «Всем следить за стеной!» Все, чем теперь легкая рота могла помочь атаке – стрелять через ров, если увидят цель.

Вокруг была тьма. Со дна рва доносился перестук ботинок, звяканье байонетов, приглушенные чертыхания, затем скрежет шагов по камням, сказавший, что «Надежда» добралась до бреши и карабкалась теперь по накату из обломков стены. Вспышки мушкетных выстрелов осветили брешь, «Отчаянная надежда» встретила первое сопротивление, но огонь был не особенно плотным, и Шарп слышал, что люди продолжают взбираться к пролому.

«Пока все...» - начал Лоуфорд.

Сзади раздались крики, не дав ему закончить, и Шарп обернулся туда, где наступающие переваливали через гребень и прыгали в ров. Похоже, кто-то прыгнул мимо мешка с сеном или приземлился на своих же товарищей, но первые батальоны уже почти достигли цели, продолжая двигаться во тьме, и Шарп услышал рокот, памятный ему еще по Гавилгуру, раскатистый звук движения сотен людей в ограниченном пространстве, пытающихся протиснуться в узкую брешь – этот звук стихнет только тогда, когда исход битвы будет решен.

«Пока все идет хорошо!» - лицо Лоуфорда нервно подергивалось. Да, все шло как-то слишком хорошо. «Надежда» почти одолела долгий подъем, 45-й и 88-й полки наступали ей на пятки, а единственным ответом французов были несколько мушкетных выстрелов и шрапнель, рвущаяся далеко в тылу спешащих вперед резервов. Что-то должно было таиться в бреши.

Огненный шар вспыхнул на стене, прокатился со скоростью лесного пожара, поднялся в воздух и рухнул в ров. За ним еще один, еще, и брешь осветилась, как днем, ярким пламенем зажигательных снарядов – пропитанных маслом шаров из туго набитых соломой холщовых мешков, сброшенных в ров, чтобы защитники могли видеть цель. С французской стороны раздался крик, дерзкий, победный крик, и мушкетные пули ударили в «Отчаянную надежду», подобравшуюся уже совсем близко к пролому в стене, и ответный крик раздался со стороны 45-го и 88-го, когда батальоны рванули вперед, темная масса закопошилась в лабиринте рва, и атака показалась совсем легкой.

«Винтовки!» - крикнул Шарп. У него осталось одиннадцать стрелков, не считая Харпера и его самого – из тридцати человек, которых он провел через ужасы отступления из Ла-Коруньи три года назад. Они были костяком роты, мастера, «зеленые куртки», чьи новейшие винтовки Бейкера могли убивать за три сотни шагов, в то время как гладкоствольный мушкет, «Шатенка Бесс», был практически бесполезен на дистанции более полусотни. Он услышал характерный лязг затвора, более громкий, чем у мушкета, и увидел, как упал француз, пытавшийся спустить по склону еще один зажигательный снаряд. Шарп жалел, что винтовок так мало: он научил пользоваться ими нескольких красномундирников, но хотел, чтобы их было больше.

Он присел рядом с Лоуфордом. Французы сменили картечь на безгильзовую – эта разлеталась из ствола пушки, как дробь при охоте на уток. Он слышал свист пуль над головой, видел, как пламя ударило в ров, навстречу сгрудившимся батальонам, но в этом свете он видел также, что красные мундиры британцев уже прошли половину подъема. «Отчаянная надежда» была уже в считанных шагах от вершины, ощетинившись байонетами, а чуть ниже все пространство было заполнено темной массой наступающей колонны.

Лоуфорд тронул руку Шарпа: «Слишком легко!»

Мушкеты плюнули в наступающих, но слишком слабо, чтобы остановить атаку. Люди на дне рва чувствовали близкую победу, легкую, быструю, и колонна двинулась на брешь, как зверь, вырвавшийся из рва. До победы считанные секунды, и рокот, поднявшись вместе с колонной, перешел в рев.

Французы дали им подойти. Они пустили «Надежду» на гребень осыпавшейся стены, а только потом раскрыли ловушку. Два взрыва прогремели одновременно, оглушая и устрашая, и пламя заполнило весь пролом. Шарп поморщился. Победный рев прорезали крики боли, ухнула картечь, и он увидел, что французы спрятали два орудия в тайных казематах в толще стены по обе стороны бреши, два орудия, которые могли накрыть любое продвижение атакующих. И это были не маленькие полевые пушечки, а массивные монстры, чей огонь сметал все на сотню ярдов от бреши.

«Отчаянная надежда» перестала существовать, канула в лету, сметенная огнем и картечью, но орудийный огонь зацепил и голову колонны, с легкостью расчистив пространство. Рев прервался, перейдя в тревожные крики, и колонна отступила – но не от пушек, а от новой опасности.

Языки пламени появились среди руин, огненные змейки побежали по камням, брызнули искры, ртутью разбегаясь к минам, спрятанным внутри бреши. Взрывы разорвали каменный склон, люди и куски кладки взлетели в воздух, обращая победу в поражение. Мясорубка бреши закрутилась.

Рев еще был слышен. Парни из Коннахта и Ноттингемшира снова лезли в брешь по трупам товарищей, через черные дымящиеся ямы, где были спрятаны мины, а французы выкрикивали в их сторону оскорбления, называя их любителями мальчиков и слабаками, и сопровождали оскорбления зажигательными снарядами, бревнами и камнями, лавиной сходившими по склону и превращавшими людей в кровоточащее месиво. Мощные орудия в спрятанных казематах были уже перезаряжены и готовы к новым целям, и они шли, перебираясь через скользкий от крови накат, пока гром не грянул снова, пламя не заполнило брешь и мириады осколков картечи снова не очистили камни.

Атака снова захлебнулась в крови, но ничего не оставалось, кроме как идти вперед. Подножье склона было запружено людьми из двух батальонов, снова идущими на приступ в припадке безрассудной, кипящей отваги.

Лоуфорд стиснул руку Шарпа, нагнувшись к самому его уху:

- Чертовы пушки!

- Да...

Снова прогремел выстрел, стихли дробные раскаты, и стало ясно, что никто сможет подняться по склону под огнем таких пушек. Они были спрятаны глубоко в толще низкой городской стены, и ни одно британское осадное орудие не смогло бы повредить им – разве что Веллингтон приказал бы неделю стрелять по каждому кусочку стены, пока вся стена не превратится в руины. Перед каждой пушкой, ясно видимые в свете зажигательных снарядов, были выкопаны траншеи, защищавшие артиллеристов от врага со стороны бреши – а пока две пушки стреляли, перекрывая все пространство, о победе не могло быть и речи.

Батальоны снова двинулись вверх, на этот раз медленнее, остерегаясь пушек и пытаясь избегать гранат, которые французы начали сбрасывать по склону. Пунктир алых вспышек отмечал разрозненных атакующих. Шарп повернулся к Харперу:

- Заряжено?

Дюжий сержант кивнул, ухмыльнулся и скинул с плеча семиствольное ружье. Шарп усмехнулся в ответ:

- Присоединимся?

Лоуфорд крикнул:

- Вы куда?

Шарп показал на брешь:

- Решили заняться пушкой. Не против?

Лоуфорд пожал плечами:

- Дело ваше, только будьте осторожны.

Времени на раздумья не было: прыгай в ров и молись, что не сломаешь или не вывихнешь колено. Шарп неуклюже приземлился, поскользнулся на снегу, но огромная рука схватила его за шинель, дернула вверх, и двое побежали по дну рва. Они спрыгнули с двадцати футов - как будто упали на дно гигантского котла, алхимического сосуда, стоящего на тагане в языках пламени. Сверху катились зажигательные снаряды, мушкеты и пушки плевались огнем, пламя лизало живую и мертвую плоть на дне рва и бросало багровые отблески на низкие облака, плывущие на юг, к Бадахосу. Единственным способом выжить в этом котле было выбраться наверх, наружу, и колонна снова стала подниматься. Шарп и Харпер пробивались через плотную массу людей, затем снова заговорили пушки, и атака подавилась пылающей картечью.

Шарп уже рассчитал паузы между выстрелами и знал, что французам требуется около минуты на перезарядку каждой из огромных пушек. Он в уме считал секунды, пока они вдвоем пробивались сквозь толпу ирландцев слева от бреши. Они протолкались до самого края склона, людской вал потащил их вперед, и Шарп даже на секунду подумал, что их донесет до пролома. Потом снова грянули пушки, впередиидущие отшатнулись, в лицо Шарпу плеснуло чем-то влажным, и атакующая толпа разбилась на мелкие группы. У него была минута. «Патрик!» - крикнул Шарп.

Они прыгнули в траншею на краю бреши, ту самую, что защищала пушку. Она уже была заполнена людьми, пытавшимися найти укрытие от картечи. Французские пушкари над их головами протирали ствол и лихорадочно заталкивали в него огромные саржевые мешки, пока другие ждали с бугристыми черными тюками картечи в руках. Шарп попытался не думать о них. Он смотрел на оконный проем в стене. Тот бы высоко, гораздо выше человеческого роста, поэтому капитан прижался спиной к стене, сцепил руки в замок и кивнул сержанту. Харпер поставил тяжелый башмак в замок рук Шарпа, взвел курок семиствольного ружья и кивнул в ответ. Шарп напрягся, а Харпер сильно толкнулся вверх. Ирландец весил, как теленок, и Шарп скривился. Тогда двое коннахтских рейнджеров, видя их старания, пришли на помощь, совместными усилиями подтолкнув Харпера. Тяжесть вдруг исчезла: Харпер зацепился рукой за раму, не обращая внимания на мушкетные пули, плющившиеся о стены вокруг него, перекинул огромное ружье через стену, вслепую прицелился и нажал курок.

Отдача сбросила его со стены на противоположный край траншеи, но он тут же поднялся на ноги, вопя что-то по-гэльски. Шарп понял, что он кричит своим землякам взобраться на стену и атаковать пушкарей, пока те еще не отошли от сокрушительного залпа. Но было бессмысленно пытаться забраться по ровной стене, и Шарп подумал, что выжившие артиллеристы, должно быть, уже заряжают свою гигантскую пушку. «Патрик! Подкинь меня!» - закричал он.

Харпер схватил Шарпа, как мешок овса, резко вдохнул и кинул вверх. Было ощущение, что под ним взорвалась мина. Шарп взмахнул руками, винтовка соскользнула с его плеча, но он поймал ее за ствол, увидел оконный проем и отчаянно выбросил вперед левую руку. Зацепившись, он перекинул ногу через край, понимая, что является отличной целью для французских мушкетов. Но времени на раздумья не было, кто-то уже бежал к нему с поднятым банником, и Шарп ударил прикладом. Мысль оказалась удачной: окованный медью приклад попал французу в темя, тот свалился, а Шарп, сверзившись из окна, уже был на ногах, его огромный палаш покинул ножны, и потеха началась.

Пушкарям здорово досталось от семиствольного ружья: пули срикошетили от каменной кладки. Шарп видел тела, лежавшие под огромным стальным стволом, который он опознал как осадное орудие. Но были и выжившие, и они спешили к нему. Он отмахнулся мечом, заставив их отступить, и резко рубанул, почувствовав дрожь, когда раскроил чей-то череп. Заорав на них, чтобы напугать, он поскользнулся в луже свежей крови, выдернул лезвие и снова замахнулся. Французы отступили. Их было шестеро на одного, но они были артиллеристами, которые лучше умели убивать на расстоянии, чем гладя в лицо врагу, в исступлении потрясающему обнаженным палашом. Покончив с ними, Шарп снова повернулся к окну и обнаружил в нем руку, отчаянно цепляющуюся за край. Он ухватился за запястье и втянул в орудийную камеру коннахсткого рейнджера с горящими глазами. Шарп прокричал ему: «Помоги остальным! Перевязь им скинь!»

Мушкетная пуля чуть не задела его, звякнув о ствол пушки, и Шарп, развернувшись, увидел знакомые мундиры французских пехотинцев, сбегающих по каменным ступеням, чтобы отбить орудие. Он шагнул к ним, переполненный яростью боя, и в голове его вертелась шальная мысль: вот бы только тот злобный ублюдок, клерк из Уайтхолла, мог его сейчас видеть! Может, тогда в Уайтхолле осознали бы, чем занимаются солдаты! Но развивать мысль было некогда: пехотинцы уже заполнили узкий проход вдоль ствола. Он прыгнул вперед, вопя изо всех сил, чтобы заставить их отступить, но понимал, что их куда больше.

Солдаты остановились, дав ему приблизиться, затем выставили вперед длинные байонеты. Эх, палаш коротковат! Он сделал выпад, отведя байонет в сторону, но другой проскочил под рукой и зацепил шинель. Его теснили. Мелькнул еще один байонет, заставив пригнуться, он споткнулся о лафет, в падении размахивая палашом и все еще пытаясь удерживать равновесие. Еще байонеты! И ярость бесполезна, потому что парировать уже не успеть!

Раздался крик на незнакомом языке, но голос, голос был знаком, он принадлежал Харперу, и массивный ирландец уже крушил врагов семиствольным ружьем, держа его за ствол, как дубину. Не обращая внимания на Шарпа, он встал над ним и рассмеялся в лицо французам, замахнулся на них и шагнул вперед, как его предки в легендарных битвах древности. Он кричал те же слова, что и предки в былые времена, вокруг него тоже были воины Коннахта, и ни одна сила в мире не могла бы выстоять против их ярости в бою. Шарп, было, присел за орудием, но снова появился противник, теперь уже опасливый, и он снова рубил, отмахивался, колол и вопил. Задние ряды французов смешались, и помещение заполнили безумные люди в красных и зеленых мундирах, идущие по трупам, рубящие и режущие. Шарп почувствовал, как лезвие его палаша входит между чьих-то ребер, вытащил его и вдруг осознал, что единственными врагами вокруг были несколько выживших, скорчившихся на полу и молящих о пощаде. Надежды для них не было: парни из Коннахта потеряли друзей в бреши, старых друзей, и лезвия двигались резко и четко. Байонеты, игнорируя крики французов, работали быстро, и из окна мощно пахнуло свежей кровью.

«Наверх!» На стене все еще оставались враги, они могли стрелять вниз, в орудийную камеру, и Шарп взобрался по ступеням, держа блестящий в отблесках факелов меч перед собой. Нахлынула волна холодного, чистого ночного воздуха - он уже стоял на стене. Пехота откатилась за вал, устрашенная резней вокруг пушек, Шарп наблюдал за ними сверху. Харпер присоединился к нему вместе с группой красномундирников из 88-го, они наконец-то пытались отдышаться.

Харпер рассмеялся: «С них хватит!»

Это было правдой: французы отступали, покидая брешь, и только один человек, офицер, пытался их задержать. Он кричал на них, бил их ножнами шпаги, потом, поняв, что они не пойдут в атаку, ринулся вперед сам. Это был худощавый человек с тонкими светлыми усиками под узким крючковатым носом. Шарпу было видно, что француз боится, что ему не хочется в атаку одному, но его вела гордость и надежда, что люди пойдут за ним. Они не пошли. Кричали ему, звали, уговаривали не быть дураком, но он шел, глядя на Шарпа, и его шпага оказалась до смешного тонкой, когда он опустил ее, защищаясь. Он что-то сказал Шарпу, тот покачал головой, но француз настаивал и бросался на Шарпа, который был вынужден уклониться и парировать своим огромным палашом. Ярость Шарпа остыла в холодном воздухе, битва закончилась, и его раздражала настойчивость француза: «Уходи! Vamos!»[25] Он пытался вспомнить, как это будет по-французски, но не мог.

Ирландец рассмеялся: «Перекиньте его через колено, капитан!» Француз был вчерашним мальчишкой, до смешного молодым, но храбрым. Он снова полез вперед, подняв шпагу. На этот раз Шарп прыгнул к нему, зарычал, и француз отшатнулся.

Шарп опустил палаш и проговорил: «Сдавайся!»

Ответом был новый выпад, едва не пронзивший Шарпу грудь. Он отступил, отбил шпагу в сторону, почувствовав, что злость возвращается, выругался и мотнул головой в сторону вала. Но придурок снова атаковал, возмущенный смехом ирландца, и Шарпу пришлось парировать удар.

Наконец, Харпер положил конец этому фарсу. Он встал за спиной у офицера и, пока француз собирался с силами для очередной атаки, прокашлялся: «Сэр? Мсье?» Офицер повернулся к нему. Гигант-ирландец улыбнулся, показал, что безоружен, и медленно подошел: «Мусью?»

Офицер кивнул Харперу, нахмурился и сказал что-то по-французски. Дюжий сержант снова серьезно кивнул: «Точно так, сэр, точно так». Гигантский кулак нырнул вниз, вверх – и прямо в подбородок француза. Тот рухнул, парни из Коннахта иронически похлопали, а Харпер аккуратно положил бесчувственное тело возле вала. «Бедный дурачок», - улыбнулся он Шарпу, весьма довольный собой и повернулся, чтобы поглядеть в сторону бреши. Бой все еще шел, но Харпер знал: его работа сделана, сделана хорошо, и трогать его сегодня больше никто не будет. Он ткнул пальцем в коннахтских рейнджеров и взглянул на Шарпа:

- Парни из Коннахта, сэр. Отличные бойцы.

- Это точно, - усмехнулся Шарп. – Где, говоришь, Коннахт? В Уэльсе?

Харпер отпустил какую-то шуточку на счет Шарпа, но сделал это по-гэльски, и тому пришлось выслушать пару минут добродушного смеха рейнджеров. Они были в хорошем настроении, счастливы, как и сержант из Донегола, что приняли участие в хорошей драке, которая когда-нибудь станет отличной историей, какую можно рассказывать долгими зимними вечерами в каком-то невообразимом будущем. Харпер нагнулся, чтобы пошарить по карманам бесчувственного француза, и Шарп отвернулся.

45-й полк на дальней стороне бреши еще возился со вторым орудием. Они нашли доски, брошенные в траншее, перебросили их в оконный проем, и Шарп восхищенно смотрел, как парни из Ноттингемшира пробегают по узкому настилу и дают своим байонетам отыграться на пушкарях. Рокот перешел в победные крики, и темный зверь во рву выпрыгнул сквозь незащищенную брешь мимо двух молчащих орудий прямо на улицы города. Несколько выстрелов раздалось из дверей и окон, но их было мало, и британская орда захлестнула засыпанное обломками пространство, которое раньше было средневековой стеной. Все было кончено.

Или почти все. Вторая мина была заложена в руинах старой стены. Пороховая дорожка тянулась к старой задней двери, чтобы французы успели поджечь фитиль и сбежать. Мина взорвалась. Пламя ударило из темноты, старые камни разворотило, повалил дым, мерзко запахло горящей плотью, и авангард наступающей колонны бессмысленно погиб. На секунду, на время одного вдоха повисло тягостное молчание, а затем крики возвестили не о победе, а о мести, и солдаты выплеснули свою ярость на беззащитные улицы.

Харпер поглядел на беснующуюся толпу, хлынувшую в город:

- Как думаете, мы приглашены?

- Почему нет? – ответил Шарп, пожав плечами.

Сержант ухмыльнулся:

- Видит Бог, мы это заслужили.

Он начал спускаться по склону в сторону домов, крутя на цепочке золотые часы. Шарп направился вслед за ним, но вдруг остановился и похолодел. Внизу, там, где взорвалась вторая мина, залитое неверным светом от горящего бревна, лежало искромсанное тело. Одна половина его была полностью покрыта кровью, блестевшей ярче слоновой кости, на другой виднелось пышное золотое кружево и желтое шитье. Кавалеристский плащ, подбитый мехом, закрывал ноги.

- О, Боже! – воскликнул Шарп.

Харпер услышал его и перехватил взгляд. Оба сбежали по склону, скользя по льду и грязному снегу, и ринулись к телу Лоуфорда.

Сьюдад-Родриго пал, как должен был пасть. Но не такой ценой, думал Шарп, Боже, не такой ценой.

Глава 4

 Из города доносились крики, выстрелы – так выбивали замки в дверях домов, и над всем этим победные крики, сливающиеся в единый гул. Бой окончен – получите награду.

Харпер первым добежал до тела, откинул плащ и согнулся над развороченной грудной клеткой: «Он жив, сэр».

Скорее, карикатура на жизнь, подумал Шарп. Взрыв практически полностью оторвал Лоуфорду левую руку, переломал ребра и вывернул их наружу, пробив кожу и плоть. Кровь потоком заливала когда-то безупречный мундир. Харпер, чьи губы от злости и скорби сжались в тонкую черточку, принялся рвать плащ на полосы. Шарп крикнул в сторону бреши, через которую в сторону домов еще двигались люди: «Музыканты!»

Оркестр играл все время атаки, он помнил звуки, даже вдруг, какая глупость, смог опознать мелодию – «Падение Парижа». Но сейчас музыкантам пора была приниматься за другую работу – заботиться о раненых, но никого из них видно не было.

Вдруг из ниоткуда появился лейтенант Прайс, бледный и нетвердо стоящий на ногах, а с ним – и небольшая группа солдат легкой роты.

- Сэр?

- Носилки. Быстро! И пошлите кого-нибудь в расположение батальона.

Прайс отдал честь, совершенно забыв, что держит в руках обнаженную саблю, и чуть не располосовав рядового Питерса: «Есть, сэр». Солдаты скрылись в ночи.

Лоуфорд был без сознания. Харпер перевязывал ему грудь, огромные пальцы неожиданно нежно касались раны. Взглянув на Шарпа, он вдруг произнес:

- Отрежьте ему руку, сэр.

- Что?

- Лучше сейчас, сэр. Может, он и выживет, да, может, но руку придется отнять... – сержант указал на левую руку полковника, держащуюся на тонкой полоске плоти. Из культи торчал обломок кости. Рука была неестественно вывернута, издевательски указывая в сторону города, Харпер бинтовал плечо, пытаясь остановить медленно, толчками вытекавшую кровь.

Шарп переместился к голове Лоуфорда, стараясь не упасть: земля была скользкой, хотя и не было видно, кровь там или лед – свет сюда отбрасывал только горящий обломок бревна. Он приставил конец клинка к кровавому месиву, а Харпер подправил лезвие в нужное место: «Оставим кусочек кожи, сэр, чтобы прикрыть рану».

Это было не сложнее, чем зарезать свинью или теленка, но ощущения были совсем другими. Из города отчетливо слышался грохот, крики то там, то тут, а здесь только Харпер двигал лезвие.

- Так?

- Да, сэр, изо всех сил.

Шарп надавил, упираясь обеими руками, как если бы пытался загнать в грязь заточенный кол. Человеческая плоть упруга, она защищает от всего, кроме по-настоящему сильного удара – Шарпа передернуло, когда он почувствовал сопротивление плоти, он навалился изо всех сил, и губы Лоуфорда скривились от внезапной боли, когда лезвие погрузилось в кровавую слякоть. Но все уже было кончено, рука была полностью отделена от тела, и Шарп нагнулся, чтобы снять кольцо с мертвых пальцев. Он отдаст его Форресту, чтобы тот отослал кольцо домой с полковником или, если на то будет воля Божья, вернул родственникам.

Лейтенант Прайс возник снова:

- Они идут, сэр.

- Кто?

- Майор, сэр

- А носилки?

Прайс кивнул, его мутило.

- Он выживет, сэр?

- Откуда мне, черт возьми, знать? – было, конечно, нечестно срывать злость на Прайсе. – Что он вообще здесь делал?

Прайс горестно пожал плечами:

- Он сказал, что пойдет искать вас, сэр.

Шарп поглядел на щеголя-полковника и выругался. Лоуфорду нечего было делать в бреши. Как, правда, и Шарпу и Харпером, но высокий стрелок видел разницу. У Лоуфорда было будущее, надежды, семья, стремления, и солдатское ремесло не было конечной целью этих стремлений. И все это было забыто ради единственной безумной секунды в бреши, секунды, которая могла что-то доказать. У Шарпа и Харпера не было ни такого будущего, ни таких надежд, только осознание того, что они – солдаты, идущие в любой бой, как в последний, и нужные только до тех пор, пока могут драться. Оба они были авантюристами, играли своими жизнями, думал Шарп. Он снова взглянул на полковника. Какая потеря...

Шарп прислушался к гулу, доносившемуся из города, неистовому, непрекращающемуся гулу победы. Может, когда-то, подумал он, и у авантюристов были надежды на счастливое будущее – когда мир был свободен, а меч был любому и законом, и охранной грамотой. Но не теперь. Все менялось, внезапно и с огромной скоростью. Еще три года назад, до победы над французами при Вимьеро, армия была маленькой, почти интимной, генерал мог устроить всем им смотр за одно утро, у него было время узнать и запомнить каждого. А Шарп знал каждого строевого офицера в лицо, если не по имени, и был частым гостем у каждого ночного костра. Но не теперь. Теперь есть генералы, заведующие тем, и генералы, заведующие этим, командующие дивизионами, бригадами, начальники военной полиции и старшие капелланы, а армия слишком велика, чтобы объехать ее в одно утро или хотя бы вести маршем по одной дороге. Веллингтон волей-неволей тоже отдалился. В армии появились бюрократы, защитники бумажек и папок, и Шарп знал, что скоро человек будет значить куда меньше, чем клочок бумаги, вроде сложенного пополам приказа, забытого где-то в Уайтхолле.

- Шарп! – крикнул ему майор Форрест, спешивший через усеянный обломками склон и беспорядочно размахивавший руками. Он возглавлял небольшую группу людей, несколько из которых несли сорванную с петель дверь, носилки для Лоуфорда. – Что здесь произошло?

Шарп указал на руины вокруг:

- Мина, сэр. Он ее словил.

Форрест покачал головой:

- О, Боже! И что же нам делать?

Майор был человеком, от которого ждешь таких вопросов: он был добрым, понимающим, но совершенно не готовым принимать решения. Капитан Лерой, американец-лоялист, пригнулся, чтобы прикурить тонкую черную сигару от горящего бревна, затянулся и произнес:

- В городе должна быть больница или госпиталь.

Форрест кивнул:

- В городе. Да. – Он в ужасе воззрился на полковника. – Боже мой! Ему оторвало руку!

- Да, сэр.

- Он выживет?

- Бог знает, сэр, - пожал плечами Шарп.

Внезапно дохнуло холодом - это ветер, дующий из бреши, достиг людей, пытавшихся уложить полковника, все еще находившегося в милосердном беспамятстве, на самодельные носилки. Шарп вытер лезвие палаша обрывком плаща Лоуфорда, сунул его в ножны и поднял воротник шинели. Не так он мечтал войти в Сьюдад-Родриго. Одно дело – драться в бреши, пробить последний заслон и почувствовать восторг победы. Но следовать за Лоуфордом медленным, почти похоронным маршем – это могло убить и убивало триумф. И, за что Шарп себя ненавидел, порождало у него в голове другие вопросы.

В полку Южного Эссекса будет новый полковник, чужак. Батальон изменится – может быть, и к лучшему, но точно не для Шарпа. Лоуфорд, чье собственное будущее сейчас сочилось через грубые повязки, научился доверять Шарпу много лет назад, в Серингапатаме, Ассайе и Гавилгуре[26], а от нового человека Шарп поблажек не ждал. Новый человек принесет с собой свои обязательства, свои идеи, а старые узы привязанности, дружбы и даже благодарности, державшие батальон вместе, будут порваны. Шарп подумал о своем приказе. Если бы ему отказали, а такие опасения были, Лоуфорду было бы на это наплевать. Он оставил бы Шарпа капитаном легкой роты – так могло бы быть, но теперь не будет. Новый человек придумает свой распорядок. По спине Шарпа пробежал холодок сомнения.

Они все дальше углублялись в город, пробивая себе дорогу в толпе ищущих вознаграждения за ночные усилия. Группа солдат из 88-го вскрыла винную лавку, раскрошив дверь в щепки при помощи байонетов, и теперь наживалась, продавая вино. Какие-то офицеры пытались восстановить порядок, но их просто игнорировали за малочисленностью. Охапки одежды падали с верхних этажей, превращая узкую улицу в гротескную пародию на карнавал: солдаты уничтожали все, что не могли унести. У двери лежал испанец, кровь дюжиной фонтанов выплескивалась из его черепа, а в самом доме слышались крики, вопли и рыдания женщин.

На главной площади был настоящий сумасшедший дом. Солдат из 45-го почти упал на Шарпа, замахнувшись бутылкой: он был безнадежно пьян. «Склад! Мы открыли склад!» - выкрикнул он и упал.

Двери французского винного магазина были распахнуты настежь. Изнутри доносились крики, треск разбиваемых бочек и мушкетные выстрелы: обезумевшие люди дрались за добычу. Соседний дом горел. Какой-то солдат, чей красный мундир был украшен зелеными нашивками 45-го полка, вопил от боли: огонь полностью охватил его спину, и он пытался потушить его, выливая содержимое бутылки через плечо. Спирт вспыхнул, опалил ему руку, человек, скорчившись, упал, на каменную мостовую и умер. Напротив, через площадь, горел другой дом, люди в верхних окнах молили о помощи. Внизу, на тротуаре, закричали женщины, указывая на своих попавших в ловушку мужчин, но этим они привлекли внимание красномундирников, быстро утащивших несчастных в парк. Неподалеку грабили магазин. Головки сыра и ветчина выкидывались из двери прямо на протянутые байонеты, в глубине здания уже виднелись языки пламени.

Некоторые подразделения сохранили дисциплину и помогали своим офицерам в бесплодных попытках остановить хаос. Какой-то всадник наехал на группу пьяных, раскидал их, размахивая шпагой в ножнах, и ускакал прочь, увозя вопящую девицу, перекинутую через седло. Всадник довез девицу к все растущей толпе женщин, охраняемых более трезвыми солдатами, и снова ринулся в толпу. Вопли и крики, хохот и рыдания – вокруг царили звуки победы.

За всем этим с молчаливым трепетом наблюдали остатки французского гарнизона, собравшиеся в центре площади, чтобы сдаться. По большей части, они все еще были вооружены, но вежливо подчинялись британцам, систематически подбегавшим к проигравшим и грабившим их. Некоторые женщины цеплялись за своих французских мужей или любовников – таких оставляли в покое. Французам никто не пытался отомстить. Бой был коротким, потому враждебности было мало. Шарп слышал краем уха соображение, высказанное кем-то перед атакой, что выжившие французы будут убиты: не с целью мести, а как предупреждение гарнизону Бадахоса, чтобы те знали, чего ожидать, если вздумают сопротивляться. К счастью, это оказался всего лишь слух: французы эти, островок тишины в море ярости, будут отправлены в Португалию, в Опорто, пешком по зимним дорогам, а затем погружены на корабль, чтобы попасть в зловонные тюремные камеры – или, если повезет, в новые тюрьмы, построенные для военнопленных на пустошах Дартмура.

«Боже!, - глаза майора Форреста широко распахнулись, когда он воззрился на беснующихся солдат. Это животные! Настоящие животные!»

Шарп ничего не сказал. Для солдата было не так много наград. Жалованье еще никого не сделало богатым, а добыча на полях сражений доставалась небольшая и редкая. Осада была самым тяжелым военным действием, и солдаты всегда воспринимали победу, добытую в бреши, как повод потерять дисциплину и добыть себе награду в побежденной крепости. Если крепость была городом, добычи было гораздо больше. А если население города было в числе союзников, им же хуже: попали не в то место не в то время. Так было всегда и всегда будет, потому что есть древний закон, солдатский закон. По правде говоря, Сьюдад-Родриго пострадал не сильно. Вокруг, насколько видел Шарп, было много трезвых солдат, сохранявших дисциплину и не присоединившихся к разгулу, утром они выкинут из города пьяных, избавятся от трупов на улицах, а испытания, выпавшие на долю города, закончатся тяжелым похмельем. Он оглянулся, пытаясь найти госпиталь.

- Сэр! Сэр! Как вы?

Шарп обернулся. К нему спешил Роберт Ноулз, который был его лейтенантом до прошлого года, а теперь сам стал капитаном, так что «сэр» было только привычкой. Ноулз радостно улыбался. Он был в мундире своего нового полка. Шарп махнул в сторону тела Лоуфорда, и с лица молодого капитана сползла улыбка.

- Как?

- Мина.

- Боже! Он выживет?

- Кто знает. Нам нужен госпиталь.

- Я видел его, – Ноулз вошел в город через меньшую брешь, атакованную легким дивизионом, и вел свой отряд на север, через толпу на узкой улице. – Проходил по пути сюда. Монастырь. Здесь Кроуфорд.

- Ранен? – Шарп считал, что Черный Боб Кроуфорд несокрушим. Командующий легким дивизионом был самым сильным человеком в армии.

Ноулз кивнул:

- Пуля. Плоховато. Говорят, не жилец. Туда, – он указал на большое каменное здание с крестом на крыше и клуатром-аркадой, залитым светом факелов. Раненые лежали снаружи, окруженные заботой друзей, а из верхних окон раздавались крики боли: хирурги и их зазубренные лезвия уже приступили к работе.

- Внутрь! – Шарп протолкался через затор на входе, проигнорировал монахиню, которая пыталась его остановить, и силой освободил путь для носилок полковника. Мозаичный пол был залит свежей кровью, в колеблющемся свете свечей казавшейся черной. Вторая монахиня оттолкнула Шарпа в сторону и склонилась над Лоуфордом. Увидер золотое кружево и элегантный мундир, сейчас порванный и залитый кровью, она начала скороговоркой отдавать команды сестрам. Полковника пронесли через дверь под аркой навстречу всем тем ужасам, которые только могли придумать для него хирурги.

Оставшиеся молча переглянулись, каждое лицо выражало усталость и скорбь. Полк Южного Эссекса, так многого добившийся под командованием Лоуфорда, должен был измениться. Солдаты могут принадлежать к какой-нибудь армии, носить мундир какого-то полка, но живут они в батальоне, и только от командира батальона зависит их счастье. Они мыслят одинаково.

- Что теперь? – устало проговорил Форрест.

- Вам надо поспать, сэр, - грубо сказал Лерой. – Утром смотр, сэр? Приказы будут у бригад-майора.

Шарп вдруг осознал, что Форрест будет командовать до появления нового человека.

Форрест кивнул. Он вяло махнул рукой в сторону двери, за которой скрылся Лоуфорд:

- Мне надо доложить об этом.

- Я знаю, где будет штаб, сэр. Позвольте, я провожу, - сказал Ноулз, тронув Форреста за локоть.

- Возможно... - заколебался было Форрест, но, заметив отрезанную руку на выложенном плиткой клетчатом полу, поперхнулся и замолчал. Шарп пнул руку подальше, под большой деревянный сундук.

- Пойдемте, сэр, - Форрест, Лерой и Ноулз вышли. Шарп обернулся к лейтенанту Прайсу и сержанту Харперу:

- Найдите роту. Проверьте, чтобы все были размещены.

- Да, сэр, - Прайс казался потрясенным. Шарп легко стукнул его в грудь:

- Будь трезвым.

Лейтенант кивнул, затем умоляюще взглянул на Шарпа:

- Может, наполовину трезвым?

- Полностью трезвым!

- Пойдемте, сэр, - Харпер повел Прайса прочь, не оставив ни малейшего сомнения в том, кто здесь командует.

Шарп видел людей, прибывающих в монастырь: ослепших, хромых, окровавленных, французов и британцев. Он пытался не обращать внимания на крики боли, но это было невозможно: звук проникал повсюду, отравляя чувства, как едкий дым, которым этой ночью заполнились городские улицы. Офицер в стрелковом мундире 95-го, плача, спускался по ступеням. Заметив Шарпа, не зная, к кому обращается, но видя в Шарпе другого стрелка, он произнес:

- Совсем плох.

- Кроуфорд?

- Пуля в позвоночнике. Не могут достать. Наш черт стоял посередине бреши, прямо в самом гребаном центре, и кричал, чтобы мы шевелили задницами. Они подстрелили его!

Офицер-стрелок вышел в холод ночи. Кроуфорд никогда не просил своих людей сделать что-то, чего он сам бы не сделал, и он должен был стоять там, плюясь и изрыгая проклятия, вести своих людей в атаку – а теперь умирать. Армия не сможет оставаться той же, что раньше.

Все меняется.

Часы пробили десять, и Шарп подумал, что прошло всего три часа с момента, как он поскользнулся на снегу по пути к бреши. Только три часа! Дверь, через которую унесли Лоуфорда, открылась, солдат вытащил тело. Это был не полковник. Труп, который тащили за ноги, оставлял на плитах пола склизкий кровавый след. Дверь осталась открытой, и Шарп подошел к ней, встал на пороге и взглянул в залитую светом свечей покойницкую. Он вспомнил солдатскую молитву, ежеутреннюю и ежевечернюю: храни меня, Боже, от ножа хирурга. Лоуфорд лежал, крепко привязанный к столу, мундир с него срезали. Санитар склонился над его грудью, заслоняя лицо, а хирург в жестком от крови фартуке цвета выгоревшей охры брюзжал, с силой нажимая на нож. Шарп видел ноги Лоуфорда, все еще в сапогах, затянутых кожаными ремешками, со шпорами, выгибающимися лебедиными шеями. Хирург потел. Свечи мигнули, и Шарп увидел забрызганное кровью лицо: «Захлопни эту чертову дверь!»

Шарп закрыл дверь, пытаясь вытравить из памяти вид отсеченных конечностей и ожидающих выноса трупов. Ему нужно было выпить. Все менялось. Лоуфорд под ножом, Кроуфорд умирает наверху – новый год сыграл с ними злую шутку. Он стоял в густой тени холла и вспоминал газовые фонари на Пэлл-Мэлл в Лондоне, которые видел всего пару месяцев назад. Говорили, это чудо света, но ему не верилось. Газовые фонари, паровые двигатели, идиоты в офисах с их заляпанными очками и аккуратными папками, новые обитатели Англии, которые свяжут весь мир трубами, каналами, бумагами и, главное, порядком. Порядок прежде всего. Англия не хочет знать ничего о войне. Герой войны – чудо на неделю, и то если не покрыт шрамами, как нищие на лондонских улицах. Там были люди только с одной половиной лица, страдающие от гнойных язв и паразитов, люди с пустыми глазницами и рваными ртами, оборванцы в тряпье, выклянчивающие мелочь «для старого солдата». Он видел, как их прогоняли, чтобы ничто не пятнало чистый свет фонарей на Пэлл-Мэлл. С кем-то из них Шарп сражался бок о бок, видел, как они падали тяжело раненными на полях сражений, но их стране было наплевать. Были, конечно, военные госпитали в Челси и Килмейнхеме, но за лечение в них платили солдаты, а не страна. Страна хотела, чтобы солдаты убирались прочь с дороги. А Шарп хотел выпить.

Хлопнула дверь операционной, и Шарп, повернувшись, увидел, как Лоуфорда несут на тряпичных носилках по широкой лестнице. Он метнулся к санитару:

- Как он?

- Если гнить не начнет, сэр… - человек не закончил. Из носа у него лило, но он не мог даже вытереться, потому что обеими руками держал носилки. Он шмыгнул носом. – Ваш друг, сэр?

- Да.

- Сегодня больше ничего сделать нельзя. Приходите завтра. Мы о нем позаботимся. Лейтенант-полковники и все, кто выше, у нас на втором этаже, сэр. Чертова роскошь. Не то, что в подвале, - санитар мотнул головой. Шарп мог себе это представить, поскольку неоднократно видел сырые подвалы, где раненые были свалены на кишащие паразитами топчаны, причем половина «палаты» всегда оставлялась под мертвецкую, где безнадежные могли просто сгнить. Он проводил взглядом носилки и пошел к выходу.

Сьюдад-Родриго, великая крепость севера, пала. Историки запишут этот факт, и через много лет победа будет вспоминаться с гордостью. Всего за двенадцать дней Веллингтон ошеломил, осадил, атаковал и взял город. Победа. И никто не вспомнит имена тех, кто пал в бреши, кто пытался заставить замолчать огромные орудия-убийцы в толще стены. Англичане будут праздновать. Они любят победы, особенно далеко от дома – это укрепляет их чувство превосходства над французами. Но этого они знать не хотят: ни криков раненых, ни тупого стука отсекаемых конечностей, ни размеренного тяжелого стука капель крови с потолка холла. Шарп выскочил на холодную улицу и, поежившись, поплотнее закутался в шинель, защищаясь от внезапной метели. Для него в этой победе не было радости, только чувство утраты, одиночества и какого-то незаконченного дела там, в бреши. Но все это может подождать. Он идет искать выпивку.

Глава 5

 Снова пошел снег, мелким брызгами кропя шинели напившихся и рухнувших прямо на улице солдат. Было холодно. Шарп понимал, что надо где-то найти теплое местечко, как следует вычистить свой большой палаш, пока он не пошел пятнами ржавчины, поспать немного – но сперва он хотел выпить.

Город затихал. Кое-где в пустых переулках еще отдавались эхом крики, кое-где слышались редкие мушкетные выстрелы и даже однажды, совершенно необъяснимо, приглушенный взрыв. Шарп не обращал на них внимания. Ему нужно было выпить, чтобы прогнать жалость к себе, неотвязные мысли, что теперь, без Лоуфорда, он может снова стать лейтенантом под началом необстрелянного капитана на десять лет себя младше. Он обозлился на себя и направился навстречу неверным огням площади, где видел взломанный французский винный магазин.

Пленные французы все еще грудились в центре площади, хотя уже без офицеров, отпущенных под честное слово по постелям или выпивать с победителями. Солдаты были безоружны, они сильно озябли и дрожали. Караульные не отрывали от них любопытных глаз, сунув руки в карманы и перекинув заряженные мушкеты с примкнутыми байонетами через плечо. Другие часовые охраняли дома, задерживая последних пьяных охотников за добычей, слонявшихся тут и там в свете горящих зданий. Один такой часовой, очень нервничающий, остановил Шарпа у самого винного магазина:

- Туда нельзя, сэр.

- Почему это?

- Приказ генерала, сэр. Приказ, понимаете?

Шарп зарычал на него:

- Меня генерал и послал! Его жажда мучает!

Часовой кивнул, но не сдвинулся с места, перегородив дверь мушкетом:

- Извините, сэр. У меня приказ, сэр.

- Что тут происходит? Проблемы? – вопросил сержант, крупный, медлительный мужчина, возникший из проулка.

Шарп обернулся к нему:

- Я пришел сюда, чтобы выпить. Хочешь меня остановить?

Сержант пожал плечами:

- Дело ваше, сэр, но я бы не рекомендовал. Чертовски грубое пойло, да, сэр. Пара ребят уже подохла с него. – Он оглядел Шарпа снизу доверху, отметив кровь на мундире. – Были в бреши, да, сэр?

- Точно.

Сержант кивнул и отстегнул фляжку, болтавшуюся у него на шее:

- Вот сэр. Бренди. Забрал у пленного. Спасибо 83-му.

Шарп взял фляжку, поблагодарив, и сержант долго смотрел ему вслед. Затем он глубоко вздохнул и спросил:

- Знаешь, кто это был, парень?

- Никак нет, сержант.

- Шарп, вот кто. Повезло мне оказаться рядом.

- Повезло, сержант?

- Конечно, парень. Иначе ты мог бы подстрелить чертова героя. – Сержант покачал головой. – Так-так, значит, он любит выпить? Ну-ну.

Шарп проходил довольно близко к одному из горящих зданий, где жар совсем растопил снег, превратив его в мелкие капли влаги на булыжной мостовой. На пути ему попался сломанный стол, и он уселся на угол, наблюдая за пленными, застывшими в снегу, и испытывая дикое желание напиться. Он знал, что не должен. Как только первый глоток крепкого бренди потек в горло, он понял, что слишком уж распустил сопли. Нужно найти роту, почистить палаш, задуматься о завтрашнем дне – но как же хочется отложить все это на потом! От горящего дома тянуло теплом, первым теплом, которое он почувствовал за многие дни, и ему хотелось побыть в этом тепле одному, хотя бы недолго. Чертов Лоуфорд, поперся же в эту брешь без повода!

Простучали копыта, и на площадь въехала группа всадников. На них были длинные темные плащи и широкополые шляпы, Шарп разглядел контуры мушкетов и шпаг. Партизаны. Он почувствовал непонятную, неправильную злость. Герильерос были испанцами, мужчинами и женщинами, сражавшимися в герилье, «маленькой войне», им удавалось то, чего не могла испанская армия, они тысячами убивали наполеоновских солдат, с которыми теперь не придется встречаться британским войскам, но почему-то присутствие этих всадников на площади Сьюдад-Родриго раздражало Шарпа. Эти партизаны не пробивались сквозь брешь, не лезли в лобовую на пушки, но вот они, слетелись, как стервятники к останкам человека, которого не убивали. Всадники остановились. Они глядели на пленных с затаенной угрозой.

Шарп отвернулся. Он снова глотнул из фляги и попытался разглядеть что-нибудь в самом пекле, внутри превратившегося в огромную печь дома. Он думал о Бадахосе, ждущем на юге, неприступном Бадахосе. Может, рябой клерк из Уайтхолла напишет гарнизону письмо, сообщив, что их присутствие в крепости «неправильно»? Шарпа почему-то развеселила эта мысль. Чертов клерк.

Крик, раздавшийся откуда-то сзади, заставил его обернуться. Один всадник отделился от группы и пустил своего коня шагом вдоль передней шеренги пленных. Французы занервничали, опасаясь мести испанцев, и британские часовые попытались отогнать лошадь, но добились только того, что всадник перешел на рысь, затем на легкий галоп, и из-под копыт, засыпая брусчатку, полетел снег. Всадник повернулся в сторону Шарпа, резко сжал колени и направил коня к одинокой фигуре стрелка, ярко освещенной пламенем.

Шарп наблюдал за приближающимся человеком. Если тот хочет выпивки, пусть ищет свою. Копыта высекали искры из булыжной мостовой, и Шарп поймал себя на мысли, что желает зверюге поскользнуться и сбросить седока. Может, человек это и был отличным наездником, но это же не дает ему право нарушать уединение человека, тихо вкушающего заслуженную выпивку! Он отвернулся, игнорируя спешившегося испанца.

- Ты что, забыл меня? – Шарп услышал звук этого голоса, и выпивка была забыта. Он резко повернулся, вскочил, а всадник, сняв широкополую шляпу, тряхнул головой, и длинные темные волосы упали по сторонам лица, придавая ему сходство с ястребом.

Худая, жестокая и очень, очень красивая. Она улыбнулась:

- Я приехала, чтобы найти тебя.

- Тереза? – Ветер срывал снег с крыши, вихрем закручивая его над летящими вверх искрами от горящего дома. – Тереза? – он бросился к ней, она – к нему, и он обнял ее, как обнимал первый раз, два года назад, закрывая от пик французских уланов. – Тереза? Это ты?

Она взглянула на него с ехидной улыбкой:

- Точно, ты забыл меня.

- Боже небесный! Где ты была? – он рассмеялся, забыв про одолевавшую печаль, и коснулся ее лица, как будто хотел удостовериться, что это она. – Тереза?

Она тоже засмеялась, проведя пальцем по шраму на его щеке:

- Я думала, ты мог меня забыть.

- Забыть тебя? Нет, – он покачал головой, внезапно потеряв дар речи, хотя так много хотел сказать. Он надеялся найти ее год назад, когда армия двигалась к Фуэнтес-де-Оноро, всего в нескольких милях от Сьюдад-Родриго. Это была родная земля Терезы. Он думал, что она могла его искать, но за год от нее не дошло ни весточки, а потом он уехал в Англию и встретил там Джейн Гиббонс. Шарп заставил себя не думать об этом, взглянул на Терезу и поразился, как он мог забыть это лицо, эту жажду жизни, эту внутреннюю силу.

Она улыбнулась и кивнула на винтовку, висевшую на ее плече:

- Твое оружие все еще у меня.

- Скольких ты из него убила?

- Девятнадцать. Не так много, – она поморщилась: ее ненависть к французам была чистой и страшной. Повернувшись в его руках, она взглянула на пленных и спросила: - А скольких ты убил сегодня?

Шарп подумал о сегодняшней битве в этом аспекте и пожал плечами:

- Не знаю. Двух, может быть, или трех.

Она снова взглянула на него и кивнула:

- Да, не очень много. Ты скучал?

Он уже успел забыть, как она любит дразниться, и смущенно кивнул:

- Конечно.

- И я по тебе скучала. – Это было сказано почти вскользь, как будто между делом – а значит, было абсолютной правдой. Она уперлась руками ему в грудь и мотнула головой в сторону остальных всадников: - Слушай. У них совсем нет терпения. Ты будешь в Бадахосе?

Он слегка смутился этим внезапным вопросом, но после секундного замешательства кивнул. Это была всем известная тайна: в армии толком не было известно, но каждый знал, что нужно взять обе крепости.

- Да, я, видимо, буду в Бадахосе.

- Отлично. Тогда я остаюсь. Только скажу своим людям, - и она повернулась к коню.

- Ты – что?

- А ты не хочешь? – поддразнила она его снова и рассмеялась собственной шутке. – Я все объясню, Ричард, только попозже. У тебя есть где остановиться?

- Нет.

- Ладно, мы что-нибудь найдем, - она взлетела на лошадь и снова кивнула в сторону партизан. – Им надо двигаться. Я скажу, чтобы ехали без меня. Подождешь здесь?

Он отсалютовал:

- Так точно, мадам.

- Уже лучше, - улыбнулась она, снова поразив его своей красотой и радостным выражением лица, и пришпорила лошадь, рванув через слякоть.

Он кивнул и снова повернулся к огню, чувствуя тепло и радостное облегчение от ее приезда. Ему хотелось, чтобы она никогда не уезжала. Затем он задумался о ее словах, о чувстве отдаленной опасности при самом упоминании этого странного названия – Бадахос. Сегодня была одержана победа, но отсюда все – и британцы, и французы, и испанцы, артиллерия и пехота, кавалерия и инженеры – шли к единственной цели.

И теперь, похоже, туда двигались и влюбленные. В Бадахос.

Глава 6

 Они нашли домик у самой стены, в нем раньше квартировали французские артиллеристы. На кухне обнаружилась еда, подсохший хлеб и немного холодного языка. Шарп разжег огонь и, обернувшись, увидел, что Тереза нарезает каравай своим штыком, с силой налегая на лезвие. Он засмеялся. Она с неудовольствием воззрилась на него:

- Что смешного?

- Я как-то не представлял тебя в роли домохозяйки.

Она наставила лезвие на него:

- Слушай, англичанин, я могу делать любую работу по дому, но не для того, кто насмехается надо мной. Война-то когда-нибудь кончится.

Он снова засмеялся:

- И ты вернешься на кухню, женщина!

Она усмехнулась, но мысли у нее были невеселые. Она носила оружие, как и другие испанские женщины, потому что слишком многие мужчины уклонились от борьбы, но придет мир, и мужчины снова станут достаточно храбрыми, чтобы загнать женщин к печи. Шарп увидел тоску в ее глазах и решил сменить тему:

- Так о чем мы должны были поговорить?

- Позже. Сперва поешь.

Она принесла тарелки ближе к огню и засмеялась, глядя на сомнительного вида пищу. Оба, сильно проголодавшись, смели все до крошки, запивая разведенным водой бренди, а затем, под одеялом, когда-то служившим попоной французской лошади, занялись любовью возле огня, и Шарпу захотелось остановить мгновение, поймать его в ловушку и заставить длиться вечно. Тишина царила в маленьком доме на окраине захваченного города, слышалась только перекличка часовых на стене, редкий лай собак да треск догорающего огня. Он знал, что она не останется с ним, не станет следовать за лагерем, как другие. Тереза горела желанием воевать с французами, отомстить нации, изнасиловавшей и убившей ее мать. Понятно, что их сиюминутное счастье не будет и не может длиться вечно. Счастье быстротечно, подумал он, вдруг вспомнив о Лоуфорде, лежащем где-то там, в монастыре. Тереза вернется в свои горы, к засадам и пыткам, травить французов среди скал. Если бы только он не был солдатом, а был, например, егерем или кучером, или нашел еще какую-то работу, он мог бы осесть на одном месте. Но у солдата доля другая.

Рука Терезы погладила его грудь, скользнула по спине, пальцы ее нащупали широкие бугры шрамов. Она спросила:

- Ты отомстил людям, которые высекли тебя?

- Пока нет, - его высекли много лет назад, когда он был еще рядовым.

- Как их звали?

- Капитан Моррис и сержант Хэйксвилл, - его голос звучал безразлично, но глубоко внутри таилось желание отомстить.

- Ты найдешь их?

- Да.

Она улыбнулась:

- И ты причинишь им боль?

- Да, много боли.

- Хорошо.

Шарп улыбнулся в ответ:

- Мне казалось, христиане должны прощать своим врагам.

Она покачала головой, щекоча его волосами:

- Только когда они мертвы. Да и потом, - она резко откинула волосы, - ты же не христианин.

- Но ты-то христианка.

Она пожала плечами:

- Священники меня не любят. Я выучилась английскому у одного священника, отца Педро. Он был хороший, но остальные… - она плюнула в огонь. – Они меня не допускали на мессу. Говорили, что я грешница. – Она добавила на быстром, грудном испанском что-то, что, видимо, дополняло ее мнение о священниках, потом села и обвела взглядом комнату. – У этих свиней должно быть еще вино.

- Я ничего не нашел.

- А ты ничего и не искал. Ты только меня хотел затащить под одеяло, - она встала и начала обыскивать комнату. Шарп смотрел на нее, влюбленный в стройность ее тела, в силу ее худощавости. Она открывала шкафы и выгребала их содержимое прямо на пол. Выломав полку из серванта, она бросила ее Шарпу. – Ну-ка, кинь в огонь.

Шарп насыпал сверху немного пороха, чтобы доска быстрее занялась, а когда обернулся, она уже потрясала бутылкой вина.

- Видишь? У этих свиней всегда есть вино, - она заметила, что он смотрит на нее, и лицо ее вдруг стало серьезным. – Что, я так сильно изменилась?

- Нет.

- Уверен? – она глядела не него, нагая и озабоченная.

- Конечно, я уверен. Ты прекрасна, как всегда. Почему это ты должна была измениться?

Она пожала плечами, подошла к нему и села рядом. Пробка наполовину торчала из бутылки, она вытянула ее до конца и принюхалась:

- Кошмар, - отхлебнув, она передала бутылку Шарпу.

- Так что случилось?

Он понял, что пришло время для разговора. Тереза помолчала пару секунд, глядя в огонь, потом резко повернулась к нему, ее лицо исказилось:

- Значит, ты будешь в Бадахосе?

- Да.

- Точно? – она как будто сомневалась в его уверенности.

Шарп пожал плечами:

- Я не могу быть абсолютно уверен. Армия там будет, это точно, но нас могут послать в Лиссабон, а могут и здесь оставить. Откуда я знаю?

- Я хочу, чтобы ты там был.

Шарп ждал продолжения, но она замолчала и только смотрела в огонь. Вино горчило, но он отхлебнул немного и набросил жесткое одеяло ей на плечи. Она выглядела расстроенной.

- Почему ты хочешь, чтобы я там был? – спросил он мягко.

- Потому что там буду я.

- Потому что там будешь ты, - он произнес это как самую обыденную вещь в мире, но внутри себя он искал и не находил причину, малейший повод для Терезы оказаться внутри самой большой французской крепости в Испании.

Она кивнула:

- Да, я буду там. В крепости. Я уже была там, Ричард, жила там с апреля.

- В Бадахосе? Ты сражалась?

- Нет. Они не знают, что я La Aguja. Они считают меня Терезой Морено, племянницей Рафаэля Морено. Это брат моего отца, - она печально улыбнулась. – Французы даже разрешают мне проносить в город винтовку, представляешь? Чтобы защищаться от ужасных герильерос! Мы там живем, тетя, дядя и я, торгуем мехами, кожей и хотим мира, чтобы выручить побольше денег, - она скривилась.

- Я не понимаю.

Она отстранилась, пару раз ткнула байонетом в очаг и глотнула еще вина, затем спросила:

- Там будут проблемы?

- Проблемы?

- Как сегодня. Убийства? Воровство? Насилие?

- Если французы будут сражаться, то будут.

- Они будут сражаться. Ты должен найти меня там, понимаешь? – она умоляюще взглянула ему в лицо.

За окном собака облаивала мягкие хлопья снега. Он согласно кивнул, хотя оставался в замешательстве:

- Я понял. Но почему в Бадахосе?

- Ты рассердишься, если я скажу.

- Я не буду сердиться. Так почему в Бадахосе?

Она снова помолчала, кусая губу и глядя ему в лицо, потом взяла его руку и положила под одеяло, на свой обнаженный живот.

- Есть разница?

- Нет, - он погладил ее мягкую кожу, все еще не понимая.

Она глубоко вздохнула:

- У меня родился ребенок.

Его рука замерла, чувствуя жар ее плоти. Она пожала плечами:

- Я же говорила, ты рассердишься.

- Ребенок? – в голове все завертелось, как та снежная круговерть над пламенем.

- Твой ребенок. Наша дочь, - на ее глазах появились слезы, она уткнулась ему в плечо. – Она больна, Ричард, очень больна, ей нельзя путешествовать. Она может умереть. Такая маленькая еще…

- Наша дочь? Моя? – он почувствовал, как его переполняет радость.

- Да.

- Как ты ее назвала?

Она посмотрела на него, в глазах стояли слезы:

- Антония. Так звали мою мать. Если бы был мальчик, я назвала бы его Рикардо.

- Антония… - произнес он. - Мне нравится.

- Правда?

- Конечно.

- И ты не будешь сердиться?

- С чего бы?

Она пожала плечами:

- Солдатам дети ни к чему.

Он прижал ее к себе, вспоминая первый поцелуй – недалеко отсюда, под страшным ливнем, когда французские уланы обыскивали русло реки, и расставание в дымном сумраке Альмейды. Они провели так мало времени вместе!

- Сколько ей сейчас?

- Только исполнилось семь месяцев. Очень маленькая еще.

Конечно, маленькая, подумал он. Крошечная, уязвимая, больная, где-то там, в Бадахосе, окруженная французами, в кольце стен, высоко поднимающихся над Гвадианой. Его дочь.

Тереза покачала головой:

- Я думала, ты рассердишься, - она произнесла это мягко, как снег, падавший за ставнями окон.

- Рассержусь? Нет, что ты. Я... - но слова не приходили. Дочь? Его? И эта женщина – мать его ребенка? Все нахлынуло так внезапно, все было так удивительно и запутанно, что слов не осталось. Не просто дочь – семья, а ведь Шарп считал, что у него нет семьи с тех пор, как почти тридцать лет назад умерла мать! Он крепче обнял Терезу, прижимая ее к себе, потому что не хотел, чтобы она видела его глаза. У него есть семья! Наконец-то у него есть семья!

В Бадахосе.

Глава 7

 - Куда идем?

- В Бадахос!

В батальоне эту шутку считали бесконечно смешной. Стоило кому-то громко задать этот вопрос, как вся рота набирала побольше воздуха и орала в ответ. Они переиначивали испанское произношение: гортанный, приглушенный звук «х» тянулся у них аж до самого конечного «с» - название это в исполнении полка Южного Эссекса напоминало звук, который издают четыре сотни одновременно блюющих людей, и полк смеялся, шагая по уже знакомой дороге в Португалию. Они шли на юг, совсем близко к границе.

- Куда идем?

- В Бадахос!

Все еще было холодно. Снег сошел, только на вершинах белели шапки, на реках таял лед, но северный ветер каждый день пригонял дождевые тучи, которые секли через шинели и промокшие одеяла, отчего биваки всегда были сырыми и парили. Большая часть армии все еще торчала на севере, возле Сьюдад-Родриго, пытаясь убедить противника в отсутствии передвижения войск в сторону огромной южной крепости, охраняющей дорогу в Лиссабон.

- Куда идем?

- В Бадахос!

Лоуфорд был все еще жив, хотя ослабел и метался в лихорадке, но в том самом монастыре, где умер Кроуфорд, его обещали скоро поставить на ноги. Через месяц или около того, когда его старый батальон осадит Бадахос, полковник будет плыть домой, а из дока до фамильного поместья, без сомнения, доедет в карете. Он улыбнулся Шарпу, когда тот навестил его, и даже попытался сесть.

- Это всего лишь левая рука, Ричард.

- Да, сэр.

- Я могу ездить верхом, держать шпагу. Я вернусь!

- Надеюсь, сэр.

Лоуфорд покачал головой:

- Чертова дурость, а? Правда, в одном ты был не прав.

- В чем же?

- Никто в меня не стрелял, а ведь плаща-то я не надел.

- Ну, тогда вы точно заслужили пулю.

Лоуфорд улыбнулся:

- В следующий раз обязательно послушаю тебя.

Да, если он будет, этот следующий раз, подумал Шарп. Лоуфорд мог и вернуться, как надеялся, но не в ближайшие месяцы – и не в полк Южного Эссекса. Им назначат нового полковника – слухи разносились, как мушкетный дым по полю боя. Было мнение, встреченное с тревогой, что в Испанию может вернуться сэр Генри Симмерсон, но Шарпу казалось, что старый полковник вряд ли бросит свое доходное местечко в новом министерстве налоговых сборов. Другой слух, касавшийся возможного повышения Форреста, был вскоре опровергнут, теперь появлялись и исчезали все новые имена. Каждый лейтенант-полковник, чей жизненный путь хоть чем-то задевал полк Южного Эссекса, тщательно исследовался на предмет нового назначения, но, хотя они уже переправились через Тежу, командовал все еще Форрест, а о замене Лоуфорду новостей не было.

Тереза ехала с батальоном. Легкая рота ее знала, помнила по боям в районе Альмейды, и как-то, хотя Шарп ни разу об этом не заговорил, люди узнали о существовании ребенка. Харпер, легко шагая рядом с Шарпом, улыбнулся ему: «Не волнуйтесь, сэр. Ребенок - это замечательно, да. Парни за ней присмотрят».

Батальонные жены, двигавшиеся в хвосте колонны вместе с детьми, дарили Шарпу и Терезе мелкие подарки: одеяло, варежки, связанные из распущенного носка, резную погремушку. Шарп был удивлен, тронут и несколько смущен тем, как воспринималась новость.

Люди были уверены друг в друге и в себе, они без опаски думали о Бадахосе, поскольку потери в Сьюдад-Родриго оказались небольшими. Полк Южного Эссекса, как и вся остальная армия, считал, что если в брешах Сьюдад-Родриго погибли всего шесть десятков человек, то с такими же потерями можно пробиться и сквозь защиту Бадахоса. Тереза слушала их и качала головой: «Они просто не видели Бадахоса». А Шарп думал про себя, что они его пока не видели.

- Куда идем?

- В Бадахос!

Они остановились на три дня в Порталегри, пережидая удары ливня, сделавшие дороги ненадежными, а броды – непроходимыми. В городе они оказались единственным батальоном, но Шарп видел по отметкам на дверях домов, что армия часто пользовалась этой дорогой. Интенданты помечали двери мелом: скажем, ЮЭ/ЛР/6 означало, что в этот дом определены шестеро из легкой роты Южного Эссекса – но на каждом доме виднелось уже по десятку таких полустертых меток, свидетельствовавших о том, что война длится не первый год. Отметки говорили об английских, ирландских, валлийских, шотландских, немецких, португальских полках, попадались и странные метки, оставленные французскими батальонами. Только взятие Бадахоса могло снова перенести войну в Испанию и вернуть в Порталегри привычное спокойствие.

Шарп и Тереза спали в гостинице, превращенной в штаб-квартиру батальона. Для Шарпа эти три дня стали периодом спокойствия, может быть, последними перед их следующей встречей – там, в кольце высоких и мрачных крепостных стен. Тереза должна была скоро уехать, чтобы попасть в Бадахос, к больной малышке, самым прямым путем: нужно было спешить, пока британские войска не взяли город в осаду, а защитники не заперли ворота.

- Почему в Бадахос? – снова спрашивал Шарп, лежа в мансарде, пока дождливый день выливался в мокрую ночь.

- У меня там семья. Мне не хотелось рожать дочь дома.

Он знал, почему: девочка была незаконнорожденной, английским ублюдком, и клеймо стыда висело бы на ней вечно.

- Но они знают, правда?

Она пожала плечами:

- Знают, но не понимают, что именно знают, поэтому предпочитают не знать. Брат моего отца достаточно богат, детей у него нет, так что они заботятся о девочке, как о своей.

Антония была больна. Тереза не знала, в чем дело, доктора не могли ничего понять, но у ребенка происходило отторжение пищи, и сестры в монастыре говорили, что она умрет.

Тереза покачала головой:

- Она будет жить, - это было сказано с угрюмой определенностью: ее ребенок так просто не сдастся.

- У нее темные волосы? – Шарп пытался добыть хотя бы немного информации.

- Ты же знаешь, что да. Я тебе много раз говорила: длинные темные волосы, она с ними родилась, потом они выпали, а теперь растут снова. У нее маленький нос – не с горбинкой, как у меня, и не кривой, как твой.

- Может, она не моя?

Она несильно стукнула его, заливаясь смехом:

- Твоя, не сомневайся. Она хмурится, совсем как ты, - Тереза скорчила рожицу, пытаясь имитировать Шарпа, и заворчала, когда он потянул ее в постель. Потом они лежали в тишине, только дождь стучал в окно, и он думал о том, что ждет там, дальше по этой грязной, разбитой дороге.

- Может, нам пожениться?

Сперва она не ответила. Она лежала рядом, слушала дождь и голоса снизу, потом раздался перестук копыт в конюшне, и она прошептала:

- Охота кому-то ездить в такую погоду…

Он ничего не ответил. Она погладила шрам на его щеке и так же тихо спросила:

- Ты согласен жить в Касатехаде?

Он молчал. Жить чужаком в чужой стране? Быть мужем Терезы, зависеть от нее всю жизнь? Он вздохнул:

- Может быть. Только не сейчас, а после войны.

Она улыбнулась, понимая, что ответ не имеет значения. Четвертый год в Испании шла война с французами, а страна все так же была оккупирована врагами. Мирного времени уже никто не помнил. А до войны с Францией Испания воевала против англичан, пока ее флот не был разгромлен под Трафальгаром, потоплен или взят в плен вместе с французским. Россия, Австрия, Италия, Пруссия, Дания, Египет, Индия – война везде, сейчас даже американцы говорят о войне, как будто молодой нации надо доказать свою способность встать наравне со Старым Светом в игре, сотрясающей мир уже два десятка лет. Война идет уже на трех континентах, во всех океанах, и кое-кто даже думает, что это конец всему, последняя война, которая уничтожит все живое, как сказано в Библии. Бог знает, когда она кончится. Может, только тогда, когда последний француз, все еще лелеющий мечту о власти над миром, будет повержен и втоптан в кровавое месиво.

Тереза поцеловала его:

- После войны, Ричард!

Ее рука легла на карман его мундира, она запустила пальцы внутрь и достала золотой медальон с портретом Джейн Гиббонс – Шарп украл этот медальон у ее брата, убитого им. Тереза щелкнула замком и издевательски усмехнулась:

- Ты с ней встречался там, в Англии?

- Да.

- Она красивая.

- Допустим, - он попытался забрать медальон, но она изо всех сил сжала пальцы.

- «Допустим»! Он допускает! Она красивая, так?

- Да, очень.

Она удовлетворенно кивнула:

- Так женись на ней!

Он расхохотался, думая о невозможности такой идеи, но она покачала головой:

- Ты можешь, я точно говорю. Иначе зачем бы ты носил это с собой?

Он пожал плечами:

- Суеверие? Это мой талисман, он меня хранит.

Она нахмурилась и перекрестилась: лоб, живот, сосок, другой – нелепый крест, отгоняющий демонов. Шарп натянул на нее одеяло: ее единственное платье сохло сейчас у очага. Тереза спросила:

- Какая она?

- Стройная, улыбчивая. Очень богатая. И замуж выйдет за богача, - улыбнулся он. – Она ласковая, уютная.

Тереза отбросила сомнения: с ее точки зрения, глупо было отвергать ту, с кем можно жить в ласковом уюте:

- Как ты с ней познакомился? - Шарпу было неприятно, он попытался сменить тему, но она настаивала: - Так как?

- Она захотела узнать, как погиб ее брат.

Тереза рассмеялась:

- И ты сказал ей?

- Правду – нет. Я сказал, что он был убит французом в отчаянной схватке.

Она снова рассмеялась, поскольку знала: лейтенант Гиббонс пытался убить Шарпа, а Патрик Харпер заколол лейтенанта байонетом. Шарп мысленно перенесся в маленькую темную церковь в Эссексе: светловолосая девушка слушает его выдуманную историю, а мраморная надгробная плита скрывает правду о ее распущенном, эгоистичном брате-садисте.

«В память о лейтенанте Кристиане Гиббонсе, родившемся в этом приходе, ушедшем добровольцем 4 февраля 1809 года из состава сил самообороны этого графства в полк Южного Эссекса, соединившийся с британской армией в войне против Тирании в Испании. Он показал Себя Выдающимся Героем на Талаверском поле, где Ночью и Днем отражал Атаки Врага. Такова была его Неустрашимость, что Вынужденный противостоять Натиску Превосходящего Врага, Он и Его Рота Атаковали и Захватили Французкий Штандарт и Добыли Славу, Впервые в истории наших Армий в Испании. Подтвердив свою Храбрость и стойкость Духа, он встретил Геройскую Кончину в июле, 8-го дня, 1809 года, на Двадцать Пятом Году Жизни. Этот Памятник воздвигнут в Честь его Героизма и Заслуг сэром Генри Симмерсоном, Командиром Победившего Подразделения, и Его Благодарными Друзьями-прихожанами. Лета господня 1810».

Шарп сам изрядно повеселился над этой надписью, не столько потому, что сэр Генри приписал себе и племяннику честь захвата «орла», что произошло уже после его отстранения от командования, сколько потому, что вся история, запечатленная в мраморе, была ложью. Гиббонса и близко не было, когда Шарп и Харпер проложили себе путь к «орлу» через вражеский батальон, но мраморная плита останется на своем месте, увенчанная резной грудой оружия, когда правда будет навсегда забыта.

Раздался стук в дверь.

- Кто там? – резко спросил Шарп, вынырнув из воспоминаний.

- Прайс, сэр.

- Что надо?

- Кое-кто хочет видеть вас, сэр. Внизу.

Шарп выругался:

- И кто же это?

- Майор Хоган, сэр? – Прайс придал этой фразе вопросительные интонации, как будто Шарп мог не узнать этого имени.

- Боже правый! Уже спускаюсь!

Тереза следила, как он натягивает сапоги и пристегивает к бедру палаш.

- Это Хогану мы посылаем донесения?

- Да. Он тебе понравится, - Шарп пощупал платье, оно было еще сырым. – Спустишься вниз?

Она кивнула:

- Да, скоро буду.

В главном зале гостиницы было шумно и весело. Шарп протолкался через скопление офицеров и увидел у стойки Хогана, с того лило. Майор-ирландец поднял руку в приветствии, но сперва махнул в сторону офицеров:

- Они в хорошем настроении.

- Считают, что Бадахос будет легкой прогулкой.

Хоган приподнял бровь, потом подвинулся, освободив Шарпу местечко на лавке:

- Я слышал, ты теперь папаша?

- Что, все уже знают?

- Здесь нечего стыдиться, это замечательно, честное слово. Вина?

Шарп кивнул:

- Как ты там?

- Холодно, мокро и хлопотно. А ты?

- А я сухой, теплый и ленивый. Какие новости?

Хоган пригубил вина и взял понюшку табаку:

- Французы дрожат как мокрые курицы. Они не пытаются отбить Сьюдад-Родриго и не отправляют войска на юг, только шлют друг другу письма с обвинениями. – Хоган поднял бокал. – За твое здоровье, Ричард, и здоровье твоей семьи.

Шарп покраснел, но поднял бокал. Хоган взял еще понюшку, побольше.

- Так что ты здесь делаешь?

Глаза майора увлажнились, рот открылся, и он чихнул так мощно, что мог бы погасить канделябр:

- Святые Мария, Моисей и Марта, вот ведь мощная дрянь! Бадахос, Ричард, вечно один Бадахос. Я должен бросить беглый взгляд и отчитаться Пэру[27], - он вытер усы. – Не поверишь, я думаю, что положение там ничуть не изменилось за последний год.

- И? – Шарп знал, что Хоган присутствовал при обеих неудачных попытках взять Бадахос в 1811-м.

Хоган пожал плечами:

- Это дерьмо. Ричард, настоящее дерьмо. Стены – как в лондонском Тауэре, честно, и можешь еще добавить Виндзорский замок на холме за рекой. В их ров поместится вся наша армия, - ирландец покачал головой. – Положение не очень обнадеживает.

- Так плохо?

- Кто знает? – Хоган глотнул еще вина. – Места много, да, каждый дюйм стен защищать невозможно. Может, Пэр начнет несколько атак с разных сторон одновременно, не знаю.

Веллингтон, действительно, мог атаковать стену в нескольких местах, как недавно в Сьюдад-Родриго, где были предприняты три атаки за ночь, но даже несколько атак не гарантировали успеха. Ветераны, сражавшиеся под командой Веллингтона еще в Индии, знали, что он не любит осады. Пэр умел беречь людей в битвах, сражался за их здоровье между кампаниями, но мог швырять их на стены крепостей горстями, как картечь, чтобы сократить время осады.

Шарп пожал плечами:

- Это все равно надо сделать.

- Да, так все девственницы говорят, - улыбнулся Хоган. – А у вас какие новости?

- У нас с новостями негусто, - Шарп рисовал пальцем по пролитому вину букву А, потом замазал ее. – Новобранцы присоединятся к нам в Эльвасе. Говорят, две сотни плюс офицеры, но о полковнике ничего. Ты что-нибудь слыхал?

Хоган сплюнул оливковую косточку:

- Ни слова. Но ставлю два ящика вина против одного, что вы получите его до осады.

- Которая начнется когда?

Хоган задумался, подкидывая в руке оливку:

- Недели три? Морем везут орудия, все уже движется.

Шарп выглянул в маленькое оконце возле задней двери и понял, что ливень опять усилился.

- Тебе б погоду получше.

Хоган пожал плечами:

- Дождь когда-нибудь кончится.

- Угу, так говорил и брат Ноя.

Хоган улыбнулся:

- Ага, но, в конце концов, ему не пришлось месить лопатой слоновий навоз сорок дней подряд.

Шарп кивнул. Батальон скоро будет копаться в грязи, пробиваясь к огромной крепости. Когда он задумался о Бадахосе, выражение его лица изменилось, и Хоган, заметив его беспокойство, поинтересовался:

- Что-то не так?

Харп отрицательно покачал головой:

- Нет, все в порядке.

- Теперь-то будет у тебя приказ о назначении?

- Надеюсь.

- Они вечно врут, конечно, но на этот раз у тебя его не отнять.

- Готов поставить еще вина на это?

Хоган промолчал: ответить было нечего. Генеральный штаб повышал в чине слепых и вчерашних клиентов сумасшедших домов только потому, что у тех были деньги и связи, но не имел привычки утверждать приказы о повышении только потому, что человек был хорош в своем деле. Ирландец покачал головой и снова поднял бокал:

- Чтоб все крючкотворы сдохли от сифилиса!

- Пусть сгниют в корчах!

Возле стойки возникла толкотня, на лице Хогана появилась приветственная улыбка, и к ним присоединился майор Форрест. Шарп в пол-уха слушал, как Хоган повторяет новости, но мысли его были далеко, с проклятым приказом. Если бы только его утвердили, можно было бы расслабиться. Он пытался представить, что случилось бы, если бы ему отказали, но принять себя снова лейтенантом - невозможно! Он должен первым приветствовать Ноулза, называя его «сэр», а кто-то другой возглавит роту, которую Шарп выучил, воспитал и провел через два года войны. Он вспомнил, как первый раз увидел их, испуганных и беспомощных – а теперь они были такими же, как любой солдат в армии, если не лучше. Как мог он представить, что потеряет их, потеряет Харпера? Боже правый! Потерять Харпера!

- Боже правый! – на секунду Шарпу показалось, что Хоган читает его мысли. Потом он увидел, что майор глядит через всю комнату и качает головой: «Если я когда-либо видел красоту, которую желал бы завоевать, это была она, мечта моя!»

В комнату вошла Тереза, она уже пробиралась к ним. Хоган повернулся к Форресту: «Это ваша дама, майор? Она не может быть с Шарпом. У этого парня совсем нет вкуса! Он не слыхал о Джоне Донне, даже не в состоянии поправить неправильную цитату! Нет, создание столь прекрасное может влюбиться только в человека со вкусом, такого, как вы, майор, или я!» Он дернул себя за воротник, а Форрест покраснел от удовольствия.

Лейтенант Прайс упал на колени перед Терезой, не давая ей пройти и предлагая бессмертную любовь в виде красного перца, который держал, как розу. Другие лейтенанты подбадривали его и кричали Терезе, что у Гарольда Прайса отличные перспективы, но она только послала ему воздушный поцелуй и прошла дальше. Шарп безумно гордился ею: в любом месте мира, в любом обществе, а не только в сырой, прокуренной гостинице Порталегри, ее признали бы красавицей. Мать его ребенка. Его женщина. Он встал ей навстречу, смущенный, что все вокруг видят его удовольствие, и предложил ей стул. Он представил Хогана, отпустившего несколько реплик на безупречном испанском и заставившего ее засмеяться. А она нежно смотрела на Шарпа из-под длинных темных ресниц, слушала болтовню ирландца и изредка смеялась. Инженер поднял бокал в ее честь, позаигрывал с ней и произнес, взглянув на Шарпа:

- Счастливчик ты, Ричард.

- Я знаю, сэр, знаю.

Лейтенант Прайс с недоумением взирал на красный перец в своей руке. Швырнув его через всю комнату, он крикнул вслед:

- Так куда идем?

- В Бадахос! – и комната взорвалась смехом.

Часть вторая. Февраль-март 1812 года 

Глава 8

 - Стой! – башмаки глухо стукнули о дорогу. – Стоять смирно, мать вашу, ублюдки! Смирно! – сержант усмехнулся, стиснув немногие оставшиеся у него зубы, повернулся – и немедленно повернулся обратно. – Я сказал, смирно! Если ты хочешь, чтобы тебе проткнули твою чертову задницу, Гаттеридж, у меня есть байонет! Смирно! – он повернулся к юному офицеру и вскинулся в безупречном салюте: - Сэр?

Прапорщик, явно нервничающий от действий высокого сержанта, отсалютовал в ответ:

- Спасибо, сержант.

- Не благодарите меня, сэр. Это моя работа, сэр, - сержант снова издал привычный смешок, звучащий резко и неприятно, а глаза его метнулись слева направо. Глаза эти были голубыми, как у младенца, но сам он был желтым, лихорадочно-желтым, включая кожу, волосы и зубы. Младенчески-голубые глаза уставились на прапорщика:

- Собираетесь найти капитана, правда, сэр? Доложить, что мы прибыли, сэр?

- Да, разумеется.

- Передайте ему мои наилучшие пожелания, сэр. Наилучшие, сэр, - сержант снова усмехнулся, смешок перешел в мучительный кашель, и голова его задергалась на длинной тощей шее, которую пересекал ужасный шрам.

Прапорщик вошел во двор, на воротах мелом было написано: «ЮЭ/ЛР». Он был рад хоть на время избавиться от сержанта, постоянно отравлявшего ему жизнь на долгом пути из казарм Южного Эссекса, и надеялся, что теперь другие офицеры легкой роты разделят с ним бремя сержантского безумия. Нет, не так. Сержант не был безумен, думал прапорщик, но что-то в нем говорило о возможности каких-то ужасов, скрывающихся под желтизной кожи. Сержант наводил на прапорщика страх ровно так же, как на новобранцев.

Впрочем, солдаты во дворе пугали его не меньше. У них был тот же вид, что и у прочих ветеранов в Португалии, но для англичан этот вид был крайне непривычен. Мундиры из красных либо выцвели в белесо-розовый, либо потемнели до ядовито-пурпурного. Но преобладающим цветом был коричневый, поскольку мундиры и брюки были все в заплатках из грубого крестьянского сукна. Кожа у обладателей этих заплат тоже была темно-коричневой несмотря на то, что стояла зима. Но хуже всего, думал прапорщик, был дух всеобщей самоуверенности. Они редко заботились о своем внешнем виде, предпочитая полировать и чистить оружие, и прапорщик в своем новом алом мундире с ярко-желтым шитьем почувствовал себя неуверенно. Прапорщик был низшим офицерским чином, и шестнадцатилетний Уильям Мэттьюз, даже не пытавшийся бриться, был поражен при первом взгляде на людей, которыми, как предполагалось, он будет командовать.

Один из них согнулся перед колонкой, а другой работал рычагом, вода толчками выплескивалась первому на голову и обнаженную спину. Когда человек разогнулся, Мэттьюз увидел сетку широких шрамов, явно оставшихся от порки, и прапорщика чуть не стошнило. Отец говорил ему, что в армии собраны все отбросы общества, отъявленные смутьяны, и Мэттьюз понимал, что как раз наткнулся на такого. Другой солдат, почему-то одетый в зеленую куртку стрелка, увидел выражение его лица и усмехнулся. Мэттьюз знал, что его рассматривают и оценивают, но тут появился офицер, даже одетый по уставу, и юноша заспешил через двор по направлению к этому новоприбывшему лейтенанту, на ходу отдавая честь:

- Прапорщик Мэттьюз, сэр. С отчетом о новобранцах.

Лейтенант неясно улыбнулся, повернулся. И его стошнило.

- О, Боже! – лейтенанту явно было трудно дышать, но он снова разогнулся, сопя от боли, и повернулся к прапорщику. – Друг мой, я страшно извиняюсь. Эти чертовы португальцы кладут чеснок во все блюда. Меня зовут Гарольд Прайс. А ваше имя я подзабыл. Еще раз извиняюсь, - он снял кивер и потер лоб.

- Мэттьюз, сэр.

- Мэттьюз, Мэттьюз... - произнес Прайс, как будто это имя что-то значило, потом задержал дыхание, пережидая очередной рвотный позыв, и медленно выдохнул. – Простите, мой дорогой Мэттьюз, что-то я сегодня утром слаб желудком. Вы не могли бы, если вас не затруднит, оказать мне честь и ссудить пять фунтов? Ну, на денек или два? Лучше гинеями.

Отец предостерегал его против этого, но Мэттьюз чувствовал, что не очень умно начинать знакомство со своей новой ротой с грубого отказа. Он понимал, что солдаты во дворе все слышат, и гадал, не стал ли жертвой какого-нибудь негласного розыгрыша, но что оставалось делать?

- Конечно, сэр.

Лейтенант Прайс был поражен:

- Мой дорогой друг, как вы добры! Чудесно! Конечно, я дам вам расписку.

- И будешь надеяться, что прапорщика пристукнут в Бадахосе?

Мэттьюз обернулся. Говорил высокий солдат, тот самый, с украшенной шрамами спиной. На лице у него тоже был шрам, придававший ему то же глумливое выражение, что звучало и в голосе. Он ухмыльнулся:

- Он так всем говорит. Занимает денег и надеется, что парня убьют. Должно быть, кучу денег уже загреб.

Мэттьюз не знал, что ответить. Солдат говорил доброжелательно, но ни разу не произнес «сэр», это смущало, и Мэттьюз почувствовал, что как бы ни было мало уважение окружающих к его невысокому чину, теперь оно и вовсе растворилось. Он надеялся на вмешательство лейтенанта, но Прайс только бессмысленно взглянул на него, снова натянул кивер и улыбнулся человеку со шрамом:

- Это прапорщик Мэттьюз, сэр. Он привел пополнение.

Высокий кивнул прапорщику:

- Рад, что вы здесь, Мэттьюз. Я Шарп, капитан Шарп. А как вас зовут?

- Мэттьюз, сэр, - прапорщик уставился на Шарпа, его челюсть отвисла. Офицер, которого пороли? Он осознал, что отвечает неадекватно. – Уильям, сэр.

- Доброе утро – и добро пожаловать, - Шарп попытался быть любезным. Он ненавидел каждое утро, а особенно это: сегодня Тереза должна была уехать в Эльвас, а оттуда уже рукой подать было до границы и Бадахоса. Снова разлука. – Где вы оставили людей?

Мэттьюз не оставлял их нигде, все решения принимал сержант, но прапорщик уверенно указал за ворота:

- Снаружи, сэр.

- Так заводите их, заводите, - Шарп вытер голову куском мешковины. – Сержант Харпер! Сержант Рид! – Харпер позаботится о размещении новобранцев, а Рид, трезвенник-методист, разберется с ротными журналами. Денек будет тот еще.

Шарп быстро оделся. Дождь прекратился, хотя бы на время, но с севера по-прежнему дул ветер, неся с собой перистые облака, обещавшие, что в марте погода снова испортится. По крайней мере, батальон одним из первых доберется до Эльваса и сможет выбрать для постоя сравнительно уютные места, пускай и с видом через границу прямо на Бадахос. Между двумя крепостями, стоявшими по разные стороны небольшой долины, было всего 11 миль, но, несмотря на такую близость, выглядели они совсем разными: Бадахос – крупный город, центр провинции, а Эльвас – всего-навсего небольшой рынок с пристройками, огражденный далеко вынесенными защитными укреплениями. Эти португальские стены смотрелись впечатляюще, но только не в сравнении с испанскими фортификациями, преграждавшими дорогу на Мадрид. Шарп знал, что поводов для беспокойства нет, но огромная крепость на восточном краю долины казалась ему зловещей, и ему не хотелось думать, что Тереза будет там, за высокими стенами и широкими рвами. Но она должна была вернуться к ребенку, его ребенку, а ему предстояло найти ее и защитить, когда придет час.

Мысли о Терезе и Антонии вдруг были грубо прерваны, порваны в клочья, сменившись отвращением и тошнотой: здесь, в Эльвасе объявилось его прошлое, его ненавистное прошлое! Все то же желтое лицо, то же характерное дерганье головой и тот же смешок! Боже! Здесь. В его роте? Их глаза встретились, и Шарп увидел наглую ухмылку и безумный взгляд.

- Стой! – сержант оглядел пополнение. – Налево! Смирно, ублюдки! Заткни свой чертов рот, Смизерс, или я заставлю тебя вылизывать пол в конюшне! – Сержант четко повернулся, промаршировал к Шарпу, встал по стойке смирно. - Сэр!

Прапорщик Мэттьюз перевел взгляд с одной высокой фигуры на другую:

- Сэр? Это сержант...

- Я знаю сержанта Хэйксвилла.

Сержант усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы, и слюна капнула на его щетинистый подбородок. Шарп попытался вспомнить, сколько ему лет. Хэйксвиллу должно быть как минимум сорок, а то и сорок пять, но глаза его по-прежнему были глазами невинного ребенка. Они не мигая смотрели на Шарпа, полные удовольствия и презрения. Шарп знал, что Хэйксвилл попытается переглядеть его, поэтому обернулся и увидел поправляющего ремень Харпера, который как раз входил во двор. Он кивнул ирландцу:

- Можете скомандовать «вольно», сержант. Найдите им место где спать и еды.

- Сэр!

Шарп снова повернулся к Хэйксвиллу:

- Вы тоже присоединяетесь к роте?

- Сэр! – выкрикнул тот, и Шарп вспомнил, как педантично Хэйксвилл всегда соблюдал армейский порядок. Никто лучше него не исполнял строевую, никто не отвечал более четко, хотя в каждом его действии сквозило презрение. Невозможно было что-то доказать, разве что придраться к выражению этих детских глаз, глядевших так, как будто внутри идеально правильного солдата сидел и посмеивался, дурача армию, сумасшедший. Лицо Хэйксвилла исказилось в ухмылке: - Удивлены, сэр?

Шарп был готов убить его на месте, чтобы навсегда избавиться от этих наглых глаз, вечного подергивания, оскаленных зубов, смешков и ухмылки. Многие пытались убить Обадию Хэйксвилла. Шрам на его шее, выступающий ужасными красными складками, появился, когда ему было двенадцать: он был приговорен к смерти за кражу ягненка. Обвинение было ложным: на самом деле он заставил дочку викария раздеться перед ним, запугивая ее ужом, чей дергающийся раздвоенный язык касался ее теплой шеи. Девчонка стянула одежду и завопила, когда парень навалился на нее. Прибежал отец, девица не пострадала, но чтобы избежать огласки, оказалось проще дать судьям взятку и обвинить парня в краже ягненка, поскольку за это полагалась смертная казнь. Даже тогда никто не хотел, чтобы Обадия Хэйксвилл остался жив, кроме, может быть, его матери, а ее викарий с удовольствием вздернул бы на пару с сынком.

Но он выжил. Его повесили, но он был все еще жив, и багровый шрам на вытянутой тощей шее доказывал это. Неясными путями он попал в армию и понял, что она создана для него. И вот теперь Хэйксвилл был здесь. Он поднял руку, почесал шрам за левым ухом и проскрипел: «Не волнуйтесь, сэр, теперь я здесь».

Шарп знал, что это значит. Ходили легенды, что Хэйксвилл неуязвим: его, пережившего казнь, нельзя убить. И вера в эти легенды со временем не уменьшалась: Шарп видел, как два взвода были буквально сметены картечью, а Хэйксвилл, будучи прямо перед ними, не получил и царапины.

Лицо Хэйксвилла дернулось, пряча ухмылку, вызванную проявлением неприкрытой ненависти Шарпа:

- Я рад, что я здесь. И я горжусь вами, сэр, очень горжусь. Мой лучший рекрут, - он говорил громко, чтобы весь двор услышал о том, что у них есть общее прошлое. В его словах сквозили вызов и ненависть, говорившие, что Хэйксвилл не собирается беспрекословно подчиняться приказам человека, которого когда-то муштровал и тиранил.

- Как там капитан Моррис, Хэйксвилл?

Сержант усмехнулся Шарпу прямо в лицо, так что офицер почувствовал гнилой запах изо рта:

- Помните его, сэр, а? Он теперь майор, как я слышал, сэр. В Дублине. Честно говоря, сэр, дрянным мальчишкой вы были, уж простите старого солдата за такие слова.

Во дворе повисло молчание. Все прислушивались, сознавая, что эти двое – враги. Шарп понизил голос, чтобы никто, кроме Хэйксвилла, не мог услышать:

- Если ты хоть пальцем тронешь любого в этой роте, сержант, я тебя прибью к чертовой матери, - Хэйксвилл улыбнулся и собрался, было, ответить, но Шарп опередил его: - Молчать! – Хэйксвилл вытянулся по стойке «смирно», лицо его вдруг заволокло ненавистью, поскольку он был лишен возможности ответить. – Кругом!

Шарп оставил его стоять, упершись лицом в стену. Проклятье! Хэйксвилл! Шрамы на спине Шарпа были из-за Хэйксвилла и Морриса, и Шарп поклялся в тот далекий день, что причинит им такую же боль, какую они причинили ему. Хэйксвилл избивал рядовых до чертова беспамятства: чувствительность возвращалась, но чувства – никогда, и Шарп был тому свидетелем. Он пытался помешать побоям и за это сам был обвинен Моррисом и Хэйксвиллом в избиении. Его привязали к колесу фургона и высекли.

Теперь, лицом к лицу со своим врагом после стольких лет, он чувствовал тягостную беспомощность. До Хэйксвилла не дотянуться: он всегда уверен в себе и не беспокоится о будущем, потому что знает, что его нельзя убить. Сержант жил, пряча под маской идеального солдата гной ненависти к окружающим, он щедро наполнял ядом и страхом все роты, в которых служил. Шарп понимал, что Хэйксвилл не изменился, как не изменился и его вид. Все то же брюхо, может, на пару дюймов больше, чуть больше морщин, чуть меньше зубов, но все та же желтушная кожа и безумный взгляд. Шарп поежился, вспомнив, как однажды Хэйксвилл сказал, что они похожи: оба в бегах, у обоих нет семьи, а единственный способ выжить – бить первым, и посильнее.

Он глянул на новобранцев. Они настороженно оглядывались, не зная, чего ждать от этой новой роты. Шарп, хотя они этого и не знали, разделял их настороженность: из всех людей – Хэйксвилл? Потом он вспомнил про приказ, про то, что он вообще может перестать командовать этой ротой, и мысли его омрачились, так что пришлось их прогнать как можно резче:

- Сержант Харпер?

- Сэр?

- Что у нас сегодня?

- Футбол, сэр. Гренадерская рота против португальцев. Ожидаются тяжелые потери.

Шарп знал, что Харпер пытается приободрить новобранцев и покорно улыбнулся:

- Тогда, ребята, вам в первый день повезло. Расслабляйтесь, пока можно. Завтра будет работа, - завтра с ним не будет Терезы, завтра они будут на день ближе к Бадахосу, завтра он может снова стать лейтенантом. Он выдавил из себя еще одну улыбку: - Добро пожаловать в полк Южного Эссекса. Я рад, что вы здесь. Это хорошая рота, надеюсь, она такой и останется, - слова прозвучали очень неубедительно даже для него, как будто он знал, что лжет. Он кивнул Харперу:

- Продолжайте, сержант.

Ирландец сверкнул глазами на Хэйксвилла, все еще стоявшего лицом к стене, но Шарп предпочел сделать вид, что не заметил. Чертов Хэйксвилл, пусть стоит там хоть вечно! Но затем он смягчился:

- Сержант Хэйксвилл!

- Сэр!

- Разойдись!

Шарп вышел на улицу, желая уединения, но мимо как раз проходил Лерой. Американец с удивлением приподнял бровь:

- И вот так, значит, герой Талаверского поля приветствует новобранцев? Ни криков восторга? Ни фанфар?

- Им повезло, что их вообще поприветствовали.

Лерой достал сигару и пристроился в ногу с Шарпом:

- Я так понимаю, такое настроение вызвано тем, что твоя дама нас покидает?

- Надеюсь, - пожал плечами Шарп.

- Может, с тобой поделиться другими новостями? – Лерой остановился, в его глазах плясали чертики.

- Наполеон сдох?

- Если бы... Нет, сегодня приезжает полковник. Ты не особенно удивлен, как я погляжу?

Шарп подождал, пока мимо проедет священник, взгромоздившийся на изможденного мула:

- А что, я должен быть удивлен?

- Нет, - улыбнулся Лерой. – Но нормальной реакцией было бы спросить, кто он, откуда и зачем, как ты считаешь? Я бы тебе дал ответы на все эти вопросы и назвал бы это разговором.

Уныние Шарпа усилиями Лероя слегка рассеялось:

- Ну так расскажи!

Худощавый молчаливый американец скорчил удивленную гримасу:

- Я думал, ты уж не спросишь. Кто он? Его зовут Брайан Уиндхэм. Никогда не любил имя Брайан: такое женщины дают мальчишкам в надежде, что те вырастут порядочными, – он растоптал пепел по дороге. – Зачем? На это мне нечего ответить. Что он из себя представляет? Насколько мне известно, он большой любитель лисьей охоты. Ты охотишься, Шарп?

- Знаешь же, что нет.

- Ну, тогда твое будущее так же мрачно, как мое. А откуда я это узнал? – он вопросительно замолчал.

- Так откуда ты это узнал?

- У нашего доброго полковника, честнейшего Брайана Уиндхэма, есть вестник, гонец, Иоанн Предтеча, и это не кто иной, как Пол Ревир[28].

- Кто?

Лерой вздохнул: он становился необычайно словоохотлив:

- Ты никогда не слышал о Поле Ревире?

- Нет.

- Ты счастливчик, Шарп. Он назвал моего отца предателем, а наша семья назвала Ревира предателем, но я считаю, что мы в этом споре проиграли. Суть в том, мой дорогой Шарп, что он вестник, посланный нас предупредить. Наш добрый полковник посылает нам весточку о своем прибытии в форме нового майора.

Шарп взглянул на Лероя, но выражение лица американца не изменилось.

- Мне очень жаль, Лерой, честное слово.

Лерой пожал плечами. Будучи самым опытным капитаном полка, он надеялся на производство в майоры.

- Никогда ничего не надо ждать от армии. Звать его Коллетт, Джек Коллетт, еще одно честное имя и еще один охотник на лис.

- Мне очень жаль.

Лерой снова двинулся рядом с Шарпом:

- Есть и еще кое-что.

- Что?

Лерой указал кончиком сигары на двор дома, где размещались офицеры, и Шарп, заглянув в ворота, второй раз за утро испытал внезапный шок. Возле кучи багажа, который распаковывал слуга, стоял молодой человек лет двадцати пяти. Шарп никогда раньше его не видел, но форма была слишком знакома: это был мундир Южного Эссекса, даже с серебряным значком «орла», захваченного Шарпом, но этот мундир мог носить только один человек. Изогнутая сабля свисала с цепочки, серебряный свисток покоился в кобуре на перевязи. Знаками различия, четко указывающими на чин капитана, были не эполеты, а крылья из витого шнура, украшенные значком с изображением охотничьего рога. Шарп видел человека в форме капитана легкой роты полка Южного Эссекса. Он выругался, а Лерой хохотнул:

- Добро пожаловать в общество пониженных!

Ни у кого не хватило смелости сказать ему, кроме Лероя! Эти ублюдки прислали нового человека без его ведома! Он почувствовал дикую злобу, уныние и беспомощность перед лицом громоздкой армейской машины. Он не мог в это поверить: Хэйксвилл, отъезд Терезы, а теперь еще и это?

В воротах появился майор Форрест. Он заметил Шарпа и направился к нему:

- Шарп?

- Сэр.

- Не делайте скоропостижных выводов, - голос майора звучал тоскливо.

- Выводов, сэр?

- Насчет капитана Раймера, - кивнул Форрест в сторону нового капитана, который в этот момент повернулся и поймал взгляд Шарпа. Он коротко поклонился в вежливом подтверждении, и Шарп заставил себя ответить тем же. Затем он развернулся к Форресту:

- Что происходит?

Форрест пожал плечами:

- Он купил патент Леннокса.

Леннокса? Предшественник Шарпа погиб два с половиной года назад.

- Но он же...

- Я знаю, Шарп. Его завещание рассматривалось в суде. Наследники только-только выставили патент на продажу.

- Но я даже не знал, что он продается! – хотя, думал Шарп, мне все равно не наскрести пятнадцать сотен фунтов.

Лерой прикурил новую сигару от старой:

- Уверен, никто не знал, что он продается. Правда, майор?

Форрест расстроено кивнул. Открытая продажа означала, что цена должна быть номинальной, а значит, слетится толпа охотников на такой патент, будет много шума. Гораздо вероятнее, что капитан Раймер оказался приятелем одного из адвокатов, который просто не пустил патент в открытую продажу и приберег его для Раймера, получив некоторую мзду. Майор развел руками:

- Я сожалею, Шарп.

- Так что происходит? – жестко спросил Шарп.

- Ничего, - Форрест постарался, чтобы голос прозвучал обнадеживающе. – Майор Коллетт (вы с ним не встречались, Шарп) согласен со мной: будут перестановки. Но вы остаетесь командовать ротой до приезда полковника Уиндхэма.

- Который произойдет сегодня вечером, сэр.

Форрест кивнул:

- Все будет хорошо, Шарп. Вот увидите. Все будет хорошо.

Шарп заметил Терезу: она шла через двор, неся седло, но она его не видела. Он повернулся, уставился на крыши Эльваса, розовые от солнечного света, и заметил тучу, несомую северным ветром. Своей тенью она рассекала пейзаж пополам: Испания была в тени, и Бадахос казался далекой темной цитаделью. Он снова выругался, грязно и замысловато, как будто проклятия могли победить злой рок. Это было смешно, даже глупо, но ему показалось, что крепость, поднявшая стены над Гвадианой и загородившая дорогу на восток, была центром зла, раскидывая крылья неудачи над всеми, кто оказывался поблизости. Хэйксвилл, Раймер, отъезд Терезы – все менялось, и что еще пойдет не так, думал он, прежде, чем они пронзят злое сердце тьмы, Бадахос? 

Глава 9

 Все в Обадии Хэйксвилле было некрасивым и невообразимо отталкивающим. Он был толст, но каждый, кто ошибочно принял бы это брюхо за признак слабости, получил бы тяжкое опровержение - как руками, так и ногами. Он был неуклюж, когда не выполнял строевые, но даже на марше всегда казалось, что он в любой момент обернется огромным рычащим зверем, получеловеком-полуживотным. Кожа его была желтушной – привет с Лихорадочных островов[29]. Когда-то он был светловолос, сейчас сильно поседел, волосы редкими прядями свисали вдоль черепа, спадая на вытянутую, чудовищно изуродованную шею.

Когда-то давно, еще до того, как его повесили, Хэйксвилл понял, что никогда не будет любим, и решил, что взамен будет внушать страх. У него было завидное преимущество: сам Обадия Хэйксвилл ничего не боялся. Пока другие жаловались на голод или холод, сырость или болезнь, сержант только усмехался и знал, что когда-нибудь все проблемы закончатся. Ему было наплевать на раны в бою: раны затягивались, синяки исчезали, а умереть он не мог. С того момента, как тело его качнулось в петле, он знал, что не может умереть, что защищен колдовством матери, он гордился уродливым шрамом, символом неуязвимости, и сознавал, что наводит ужас на окружающих. Офицеры не перечили Обадии Хэйксвиллу. Они боялись последствий его гнева, его отвратительного вида, так что им приходилось шутить вместе с ним, получая в ответ четкое соблюдение правил и поддержку их власти над рядовыми. В этих рамках он мог свободно осуществлять свою месть миру за то, что тот сделал его уродливым, опустившимся и одиноким, за то, что тот пытался его убить, и, главное, за то, что тот его боялся.

Хэйксвилл ненавидел Шарпа. Для него офицеры были людьми, родившимися, как Джон Моррис, в высших слоях общества и заслуживающими наград и привилегий. Но Шарп начал с низов, он вышел из тех же трущоб, что и Хэйксвилл, и сержант уже как-то попытался победить его – но проиграл. Повторной ошибки он не допустит. Сейчас, сидя в конюшне за домом, где разместились офицеры, ногтями обдирая ветчину с кости и запихивая ошметки мяса в слюнявый рот, он с удовольствием вспоминал их встречу. Хэйксвилл увидел смущение офицера и воспринял его как маленькую победу, которую вполне можно использовать, и тогда за ней последуют другие. Был еще этот сержант, ирландец, вполне заслуживающий трепки, и при мысли об этом он снова издал смешок, а потом сунул в рот еще кусок ветчины и почесал подмышку – доставали блохи. От страха мало толку, да и от гармонии тоже. Хэйксвиллу было комфортнее обделывать свои делишки, когда роты делились на два лагеря: за него и против. Тех, кто против, вынуждали платить - не важно, деньгами или услугами, так что сержантская жизнь становилась вполне сносной. У Хэйксвилла мелькнула мысль, что Патрик Харпер и Шарп создадут ему немало трудностей, но он только громко рассмеялся: не для того он присоединился к боевому батальону, а значит, к богатой военной добыче, чтобы эти двое стояли на его пути.

Покопавшись в вещмешке, он вытащил пригоршню монет: не так уж и много, всего несколько шиллингов, но в суматохе прибытия удалось украсть только это. Собственно, он и пришел в конюшню затем, чтобы пересчитать добычу и припрятать ее поглубже в ранец. Услуги лучше денег: скоро он выяснит, кто из солдат легкой роты женат и чьи жены симпатичнее. С них и начнем, с тех, кто скоро начнет пресмыкаться перед арсеналом унижений Хэйксвилла, пока не будут готовы предложить все, что угодно, чтобы освободиться от преследований. Обычной ценой за это была жена. Он знал, что, как правило, двое-трое сдаются, приводят своих рыдающих женщин в какую-нибудь богатую сеном конюшню, вроде этой, а потом нужно совсем немного времени, чтобы женщина смирилась. Иногда они приходили пьяными, но ему было все равно, а одна пыталась зарезать его байонетом, и ее пришлось убить, обвинив в ее смерти мужа, и сержант смеялся, вспоминая болтавшуюся на длинной веревке фигуру. На обустройство в новом батальоне уйдет какое-то время, пустить корни, обжить новую берлогу – но он сделает это. И, как зверь, устраивающийся на ночлег, он должен сперва избавиться от острых камней, разбросанных в мягком желтом песке, камней вроде Шарпа и Харпера.

Вся конюшня была в его распоряжении. Где-то переступила с ноги на ногу лошадь, между плитками черепицы мелькнуло пятнышко света, и все затихло. Сержант был рад, что у него есть время побыть в одиночестве и подумать. Для начала неплохо было бы украсть что-то из снаряжения. Выбрать жертву, подкинуть им украденное, заявить о пропаже, пусть их поймают с поличным – и будем надеяться, новый полковник любит порку. Невероятно, на что готов человек, чтобы избежать порки, и что с легкостью отдаст женщина ради спасения мужчины от бича! Это будет просто, подумал он и снова рассмеялся. Пара-тройка случаев хорошей порки, и рота будет есть у него с рук! По батальону пробегал слух, что у Шарпа отняли его роту: отличные новости, одним препятствием меньше, поскольку Прайс, очевидно, проблемы не представляет. Новый прапорщик, Мэттьюз – всего лишь мальчишка, так что единственной проблемой оставался Патрик Харпер. Честность – его слабое место, и Хэйксвилл опять ухмыльнулся: все так просто!

Дверь в конюшню отворилась, и Хэйксвилл застыл на месте. Он не хотел, чтобы его видели, но сам был не прочь посмотреть. Кто-то вошел, один, это ясно по звуку шагов, он идет по соседнему ряду стойл – а массивная деревянная дверь как раз хлопнула под собственной тяжестью! Хэйксвилл все еще не видел вошедшего, поэтому двинулся в угол стойла, бесконечно медленно, чтобы шелест соломы не выдал его, и тут, на его счастье, где-то всхрапнула лошадь, и за этим раскатистым звуком не было слышно, как Хэйксвилл на четвереньках добрался до трещины в доске и заглянул туда.

Он чуть не закукарекал от того, что увидел: девица, такая красивая, что только и мечтать, зная, что никогда ее не завоюешь. Местная – видно по одежде, темной коже и волосам, а местные – это всегда удачно. Он почувствовал желание, он хотел эту девицу, забыв про все: про Шарпа, Харпера, про свои планы – все мысли его вдруг заполнила животная страсть к этой самке, и он потянул из ножен байонет.

Тереза вскинула седло на свою лошадь, подложив под ремни попону, и пропустила подпругу в тяжелую пряжку. Она говорила с лошадью по-испански, что-то непрерывно шептала и бормотала, поэтому не слышала ничего вокруг. Не хотелось покидать Шарпа, возвращаться в город к anfrancesados, сторонникам французов, но там была Антония, она была больна, и только Тереза могла спасти ее от ужасов осады. А потом, с Божьей помощью, она вполне окрепнет для того, чтобы уехать.

А брак? Тереза вздохнула и подняла глаза к небу. Плохо, что Антония – незаконнорожденная, но она знала, что не будет следовать за армией, как потерявшийся щенок, а Ричард Шарп не останется жить в Касатехаде. Все равно пожениться? По крайней мере, у ребенка будет фамилия, хорошая фамилия, которую девочке будет не стыдно носить, а не обидная запись в метрике «отец неизвестен». Она снова вздохнула. Всему этому придется подождать, пока не кончится осада, а ребенку не станет лучше. Вдруг, как туча, ее накрыла мысль о том, что может случиться, если Шарпа убьют. Тереза пожала плечами: тогда она просто скажет, что они поженились до осады, что еще остается?

Хэйксвилл подождал, пока ее руки будут заняты, выскользнул из-за перегородки с байонетом в руке, схватил ее за волосы и потянул вниз, навалившись всем своим немаленьким весом. Она беспомощно упала, успела ударить его, но он прижал конец тонкого байонета к ее горлу и, привстав на колени, прохрипел: «Привет, мисси». Она ничего не ответила. Его лицо нависло над ней: «Португалочка, да?» Сержант рассмеялся: это был подарок богов к его первому дню в новой роте. Все еще держа байонет у горла, он приподнялся, чтобы получше ее рассмотреть. Взбрыкнула лошадь, но лошадей он не боялся, поэтому снова засмеялся и прижал коленом ее талию к полу. Красотка, даже красивее, чем он увидел через щель в стойле. Она будет его помнить всю жизнь. «Говоришь по-английски?» - девчонка не отвечала. Тогда он надавил на байонет – легчайшее движение, даже кожу не оцарапал: «По-английски могешь, мисси?»

Скорее всего, нет, хотя это и не важно: он не оставит ей ни шанса рассказать любую сказку на любом языке. Военная полиция вешает за изнасилования, так что девице придется умереть, как бы он ей ни понравился – чего он совершенно не исключал: была одна сучка на островах, слепая... но эта маленькая красотка пока не подавала виду, что ей нравятся ее действия.

Правда, она и не боялась, что несколько смущало. Он ожидал, что она будет вопить, как они все делают, но она спокойно смотрела на него, широко раскрыв огромные темные глаза с длинными ресницами. Может, вопить она будет позже, но он был к этому готов: он тогда схватит ее за горло и засунет байонет ей в рот, пропихнет глубже, пока она не начнет давиться, так что ей будут видны только семнадцать дюймов металла, торчащие у нее изо рта, а держать их будет его рука. В таком положении никто не кричит, никто даже не шелохнется, а по завершении дела ее можно убить одним резким ударом, тело запихнуть под солому – даже если найдут, на него никто не подумает. Он усмехнулся:

- Обадия Хэйксвилл, мисси, к твоим услугам.

Она внезапно и пронзительно улыбнулась ему:

- Оба-дые?

Он остановился, готовый сдвинуть байонет и переполняемый подозрениями, но кивнул:

- Сержант Обадия Хэйксвилл, мисси, и побыстрее, если не возражаешь.

Ее глаза, и без того огромные, раскрылись еще шире:

- Сеж-ант? Si[30]? – она снова улыбнулась. - Сеж-ант Оба-дые Хэг-свил? Si? – она как будто катала слова на языке.

Хэйксвилл растерялся. В конюшне, конечно, было темно, но не настолько, чтобы она не видела его лица. Похоже, он ей понравился! Ничего невероятного, подумал он, но даже если он ей нравится, причин тянуть нет – напротив, надо бы побыстрее:

- Точно, дорогуша, сержант. Mucha Importante,[31] - ему не хватало места, чертова лошадь переступала копытами слишком близко, но девчонка опять улыбнулась и похлопала по соломе по другую сторону от себя:

- Importante?

Он улыбнулся ей, радуясь, что произвел впечатление, и слегка отвел байонет:

- Тогда двигайся.

Она кивнула, снова улыбнулась, закинула руки за голову и облизнула губы. Хэйксвилл во все глаза смотрел, как она задирает длинные стройные ноги в обтягивающих брюках – поэтому он не видел маленького кинжала, который она выхватила из ножен, висевших у нее на спине. Он завозился с пуговицами, и тут нож до крови оцарапал ему лицо, потом настала очередь колена, оттолкнувшего его к крупу лошади. Он заревел, взмахнул байонетом, но нож был быстрее, порезав ему запястье. Он заорал, уронив байонет, а она отбросила его ногой и быстрее зайца проскочила под брюхом лошади.

- Шлюха! – он попытался дотянуться до нее, но сучка ударила его его же байонетом. Он отшатнулся и вздрогнул под градом чистейшей английской ругани, потом вытер кровь с лица и плюнул в нее.

Она засмеялась в ответ, согнувшись под прикрытием лошади, и наставила на него байонет:

- Давай, Обадия, приди и возьми.

Он вскочил и бросился к проходу между стойлами. Есть больше одного способа ободрать кошку, особенно будучи между ней и дверью. Он потрогал лицо: царапина оказалась небольшой, и запястье, вроде бы, служило исправно. Он усмехнулся, чувствуя, как дернулась голова: «Я возьму тебя, мисси, а потом порежу на мелкие кусочки, чертова португальская шлюха!» Она все еще пряталась между лошадью и деревянной перегородкой, он подался вперед, она встала навстречу ему с его байонетом в руке – и она улыбалась.

Он дернулся было за байонетом, но она готова была ударить им снизу, а руки ее ни капельки не дрожали, и выглядела эта сучка по-настоящему опасной, так что пришлось отступить. Стараясь держаться между ней и дверью, он поискал взглядом вилы: это же конюшня, в конце концов! Он хотел эту женщину. Она была прекрасна, и он хотел ее – и он ее получит. Лицо его дернулось, когда слова проникли в разгоряченный мозг: он поимеет ее, поимеет ее, поимеет ее – и тут он увидел вилы, дернулся туда, повернулся, схватил их обеими руками.

Девчонка почти настигла его. Она была крута, по крайней мере, для португальской шлюхи, и ему пришлось пригнуться, чтобы не быть насаженным на байонет. Черт! Она проскочила мимо в сторону двери, но, не открыв ее, развернулась и начала дразнить его, произнеся что-то на испанском, языке с большим числом ругательств, и рассмеявшись собственным словам.

Хэйксвилл решил, что это, все же, португальский, язык, который он знал так же плохо, как испанский, но в одном он был уверен: комплиментов ждать не приходилось. Выставив вилы, он двинулся к ней. Парировать его атаку она, конечно, не смогла бы, и он улыбнулся:

- Облегчи свою участь, мисси, брось иголку. Давай, брось!

Терезе хотелось убить его самой, не дожидаясь Шарпа, и она переключилась на английский, чтобы вызвать более яростный, бездумный натиск. Она тщательно продумала фразу, убедилась, что та улеглась у нее в голове и выкрикнула сквозь смех:

- Твоя мать была вонючей барсучихой, которую продали жабе!

Ярость взорвалась, как пороховая бочка, и Хэйксвилл взревел:

- Мамочка!

Он ринулся на Терезу, размахивая вилами, а она выставила вперед байонет и насадила бы его на огромную стальную иглу с уверенностью епископа, увидавшего смертный грех, если бы дверь конюшни не отворилась. Дерево приняло удар вил, сержант-урод потерял равновесие и рухнул на пол, а байонет пронзил воздух.

В падении Хэйксвилл вывернулся и был на мгновение ослеплен солнцем, хлынувшим через открытую дверь, затем его накрыла гигантская тень. В бок ему ударил башмак, такого удара он никогда раньше не чувствовал: его подбросило в воздух, перевернуло – но рука его нащупала вилы, и он зарычал на противника. Чертов ирландский сержант! Поднявшись, он бросился на ирландца, но Харпер просто перехватил вилы за два зуба и дернул их в сторону и вверх. Хэйксвилл потянул было на себя, он старался изо всех сил, но Харпер был тверже скалы, и вилы больше не двигались, только зубья вдруг приобрели гибкость ивовых веток и свились в клубок.

- Какого черта! Что здесь происходит? – в дверях, распахнув их, возник Шарп.

Тереза улыбнулась ему поверх байонета:

- Сержант Обадия хотел меня поиметь, а потом порезать на мелкие кусочки.

Харпер выдернул вилы их рук Хэйксвилла и швырнул их на землю:

- Разрешите обвинить в убийстве, сэр?

- Отказано. Лучше закрой дверь, - и Шарп двинулся вперед.

Хэйксвилл смотрел, как Харпер вставляет колышек в проушины замка. Так это чертова сучка Шарпа? Похоже на то: она улыбается ему, касается его руки – и Хэйксвилл осознал, что надо было проткнуть шлюхе горло, пока был такой шанс. Боже, но как же она красива! Желание снова захлестнуло его: он поимеет ее, Бог свидетель, он ее поимеет! Потом взгляд его упал на лицо Шарпа, перекошенное яростью, и Хэйксвилл опустил руки. Значит, сейчас его будут бить? Его уже избивали раньше – но избиение означало, что обвинений в изнасиловании не будет, да и, в любом случае, она была бы единственным свидетелем, к тому же, оставшимся в целости и сохранности. Лицо его бешено дергалось, он не мог с этим ничего поделать. Вдруг он вспомнил, как девчонка злила его, вызывая яростный натиск, и решил применить ту же тактику на беснующемся Шарпе:

- Шлюхи только для офицеров, да, капитан? Я могу заплатить за ее услуги.

Харпер зарычал, Тереза двинулась вперед, но Шарп опередил обоих. Глядя только на Хэйксвилла, он сделал к нему два огромных шага и, казалось, не слышал, что сказал сержант. Кашлянув, он вдруг произнес:

- Сержант Хэйксвилл! Ты и я, хоть и не по моей вине, попали в одну роту. Ты понял? – Хэйксвилл кивнул: так значит, этот мелкий выскочка решил поиграть в офицера! Шарп спокойно продолжил: - У нас в роте три правила, сержант, слышишь?

- Да, сэр! – но Хэйксвилл думал только об этой сучке: он поимеет ее, когда придет время.

- И правила эти такие, сержант, - Шарп говорил с легкой укоризной, как капитан унтер-офицеру, хотя и не знал, капитан ли он еще. – Во-первых, ты сражаешься, чтобы победить. Я знаю, что ты можешь, сержант, я тебя видел в деле.

- Да, сэр! – выкрикнул в ответ Хэйксвилл.

- Второе: никто не напивается без моего разрешения. Понял? - Шарп подумал, что его разрешение через пару часов будет не ценнее стреляной пули, а тогда пусть Раймер заботится о лейтенанте Прайсе.

- Дасэр!

- Хорошо. И третье, сержант, - Шарп был теперь всего в двух шагах от Хэйксвилла, не обращая внимания на приглушенные проклятия Терезы. – Третье, сержант: красть не разрешается, кроме как у врага – и только если голодаешь. Понял?

- Сэр! – в душе Хэйксвилл умирал от смеха. Шарп стал мягким, как чертово масло!

- Я рад, что ты понял, сержант. Смирно!

Хэйксвилл весь обратился во внимание – а Шарп изо всех сил пнул его между ног. Хэйксвилл согнулся, а правая рука офицера ударила ему в лицо, чуть высоковато, но с достаточной силой, чтобы отбросить назад.

- Смирно! Я скажу тебе, когда можно двигаться, ублюдок!

Привычка повиноваться, как и думал Шарп, заставила сержанта выпрямиться: выживание Хэйксвилла в армии зависело от абсолютного подчинения приказам – можно делать все, что угодно, но неповиновение приказам влекло за собой риск потерять лычки, привилегии и возможность издеваться над другими. Хэйксвиллу было очень больно, но он стоял по стойке смирно. Похоже, думал он, Шарп стал не так уж и мягок, как казалось, но никто еще не брал верх над Обадией Хэйксвиллом – и уж, во всяком случае, не прожил после этого долго. Шарп снова стоял перед ним:

- Я счастлив, что ты понял, сержант, потому что это сделает нашу жизнь легче. Согласен?

- Сэр! – крик был полон боли.

- Хорошо. Что ты делал с моей женщиной?

- Сэр?

- Ты слышал, сержант.

- Пытался познакомиться, сэр.

Шарп снова двинул его, изо всех сил, точно в толстый живот, Хэйксвилл снова согнулся, а Шарп снова ударил его в лицо. На этот раз из нос сержанта брызнула кровь.

- Смирно! – Хэйксвилл трясся от ярости, годы подчинения дисциплине боролись в нем с желанием ударить в ответ, он заставил себя выпрямиться, но тут его настиг непроизвольный спазм, и Шарп снова зарычал: - Смирно! Я не давал разрешения двигаться! - Шарп приблизился, как бы приглашая Хэйксвилла ударить: - Что дальше, Хэйксвилл? Думаю, в роте начнутся пропажи: запасные башмаки, котлы, трубки, щетки, ремни – а добрый сержант Хэйксвилл сразу обо всем доложит, правильно? – Хэйксвилл не двигался. – А потом пойдет неисправное оружие: царапины на замке, отсутствующие кремни, жидкая грязь в стволах – я твои фокусы знаю. Скольких людей надо высечь, пока остальные не согласятся платить? Троих, четверых?

В конюшне висело молчание. Снаружи доносился бешеный лай собак, но Шарп не обращал на него внимания.

Тереза вышла вперед:

- Если ты не можешь его убить, дай, я это сделаю!

- Не стоит, - Шарп глянул на перекошенное яростью лицо. – Он говорит, что его нельзя убить – так что, когда я его убью, я хочу сделать это на людях. Я хочу, чтобы его жертвы знали, что он умер, что кто-то смог ему отомстить, а если мы сделаем это сейчас, придется ото всех скрыть. Мне нужно другое. Мне нужна тысяча наблюдающих глаз. – Он повернулся спиной к сержанту и кивнул Харперу: - Открой дверь. – Затем он повернулся к Хэйксвиллу: - Выметайся отсюда и свали куда-нибудь. Просто выйди, сержант, и иди куда подальше. Всего одиннадцать миль – и ты сможешь сменить мундир на синий. Сделай хоть что-нибудь для страны, Хэйксвилл – дезертируй.

Голубые глаза уставились на Шарпа:

- Разрешите идти, сэр? – ему все еще было больно.

- Иди.

Харпер придержал дверь. Он был разочарован: ему хотелось сокрушить Хэйксвилла, уничтожить его – и когда сержант проходил мимо, он плюнул в него. Хэйксвилл начал тихонько напевать: «Отец твой был ирландец, а мать была свиньей...»

Харпер ударил его. Хэйксвилл блокировал удар и повернулся к дюжему ирландцу. Они были примерно одной комплекции, но Хэйксвиллу все еще было больно. Он ударил ногой, промазал и почувствовал град ударов, обрушившихся на его плечи и голову. Боже! А этот ирландец силен, как бык!

- Прекратить! – крикнул Шарп. Но они слишком далеко зашли: Харпер бил и бил снова, пару раз ударил головой, тут рука схватила его за плечо и оттащила от беспомощной жертвы: - Я сказал, прекратить!

В голове у Хэйксвилла звенело, в глазах плыли круги. Он метнул кулак в сторону зеленой куртки, а Шарп, отступив на шаг, поднял ногу и изо всех сил пнул Хэйксвилла в живот. Сержант вылетел из темноты конюшни на свет и упал, распластавшись в желтой луже лошадиной мочи. Шарп взглянул на Харпера: тот был невредим, но не отрываясь смотрел куда-то во двор, поверх головы поверженного Хэйксвилла, и лицо ирландца казалось окаменевшим. Тогда Шарп тоже повернулся к свету.

Двор, казалось, был заполнен огромной сворой гончих: некоторые, в диком возбуждении вертя хвостами, уже начали исследовать упавшее тело в пахучей луже. Среди собак возвышался конь, черный жеребец, огромный и отлично ухоженный, а на коне сидел лейтенант-полковник, чье лицо под двууголкой выражало дикое отвращение. Лейтенант-полковник оглядел сержанта, у которого кровь текла из запястья, носа и щеки, а затем перевел горящие глаза на Шарпа. В руках у всадника был хлыст, сапоги украшены кистями, а лицо над короной эполетов показалось Шарпу более подходящим для провинциального суда. Но это было лицо, умудренное опытом, и Шарп решил, что этот человек одинаково легко мог бы справиться и с отвалом плуга, и с подавлением бунта.

- Насколько я понимаю, вы – мистер Шарп?

- Да, сэр.

- Жду вас с докладом в полпервого, Шарп, – он еще раз обвел взглядом всю группу: от Шарпа к сержанту-ирландцу, затем к девушке с байонетом. Хлыст лейтенант-полковника щелкнул, конь послушно попятился, а собаки бросили Хэйксвилла и гурьбой двинулись за ним. Всадник не представился – впрочем, в этом не было нужды. Так, через лужу мочи, в гуще схватки из-за женщины, Шарп впервые увидел нового полковника. 

Глава 10

 - Скоро, Ричард?

- Скоро.

- Помнишь, где меня найти?

Он кивнул:

- Дом Морено, переулок за собором.

Она улыбнулась и склонилась к нему, почти касаясь лошадиной шеи:

- На площади перед домом два апельсиновых дерева, не перепутаешь.

- С тобой все будет хорошо?

- Конечно, - она покосилась на португальских часовых, державших ворота открытыми. – Я должна ехать, Ричард. Будь счастлив.

- Обязательно. И ты, - он с трудом улыбнулся и неуклюже пробормотал: - Передай детке мою любовь.

Она снова улыбнулась ему:

- Передам. Ты скоро ее увидишь.

- Знаю.

Потом она исчезла, эхо копыт затихло в темной арке ворот, и он только смотрел, как португальские солдаты опускают решетку и запирают внутренние створки. Он остался один – нет, не совсем один, на улице ждал Харпер, но чувствовал он себя одиноким. По крайней мере, верилось, что Тереза будет в безопасности: торговцы из Бадахоса все еще приходили, их караваны двигались на север, восток и юг, так что Терезе нужно было всего-навсего объехать город, найти такой караван и спокойно добраться в дом возле двух апельсиновых деревьев. Всего одиннадцать миль, легкая прогулка, но ему казалось, что это другой край света.

Харпер пристроился рядом с ним, лицо его было унылым:

- Извините, сэр.

- Не обращай внимания.

Сержант вздохнул:

- Я знаю, вы хотели произвести хорошее впечатление на полковника. Мне очень жаль.

- Ты не виноват. Надо было пришить ублюдка еще в конюшне.

Харпер улыбнулся:

- Ага, стоило. Хотите, я?

- Нет. Он мой, и на глазах у всех, - они прошли мимо запряженных волами повозок, загруженных лопатами, габионами[32] и большими деревянными балками, которые станут орудийными платформами. Эльвас был переполнен всевозможными осадными материалами, не хватало только пушек: их все еще тащили по дорогам от переправы через Тежу, а с ними тащились и обещания новой бреши и новой «Отчаянной надежды».

- Сэр? – Харпер был смущен.

- Да?

- Это правда, сэр?

- Что именно?

Ирландец взглянул на Шарпа с высоты своего роста:

- У вас отняли роту, сэр? Я слышал, прибыл новый капитан, какой-то юнец из 51-го.

- Я не знаю.

- Парням это не понравится, нет, сэр.

- Парням придется просто это принять, черт возьми.

- Боже, храни Ирландию, – они прошли еще несколько шагов в молчании, поднимаясь к центру города. – Так это правда?

- Вероятно.

Харпер покачал головой, медленно и тяжело:

- Боже, храни Ирландию. Даже не верится. Поговорите с генералом?

Шарп отрицательно мотнул головой. Он думал об этом, но отверг эту идею почти сразу же. Да, когда-то он спас Веллингтону жизнь, но долг этот давно был уплачен, а генерал уже однажды производил его в капитаны. Не вина Веллингтона, что приказ не утвердили, если это было так, или что адвокат нелегально продал патент: так случалось сплошь и рядом.

- Не могу же я бегать к нему каждый раз, как во что-то влипаю, - он пожал плечами. – Будет и на нашей улице праздник, Патрик, так всегда бывает.

Недовольный Харпер громыхнул кулаком по стене, вспугнув спящую собаку:

- Не верю! Они не могут так сделать!

- Конечно, могут.

- Тогда они идиоты. – Харпер на секунду задумался: - А вы не думали о переводе?

- Куда?

- Назад в стрелковый.

- Не знаю. Ничего конкретного. В любом случае, у стрелков в строю все офицеры, даже больше.

- Значит, вы об этом думали, - кивнул сам себе Харпер. – Можете мне пообещать кое-что?

Шарп улыбнулся:

- Я даже знаю, что, и ответ будет «да».

- Видит Бог, я здесь без вас не останусь. Вернусь с вами к стрелкам. Вам обязательно нужен рядом кто-то здравомыслящий.

Когда они подошли к офицерскому дому, огромная туча погрузила Эльвас в полумрак, обещая дождь. Шарп задержался в воротах:

- Увидимся в четыре.

- Ага, сэр, надеюсь, вы будете там. – В четыре часа должен проходить смотр, полковник Уиндхэм будет знакомиться с батальоном.

Шарп кивнул:

- Я тоже надеюсь. Взаимно.

Он не знал, где разместился Уиндхэм, поэтому задержался в прихожей и заметил ряд новых начищенных киверов на столе. Выдержать сейчас большое собрание, сочувствующие взгляды приятелей-офицеров и неизбежную конфронтацию с Раймером он не мог, поэтому остался в холле, разглядывая огромное мрачное полотно с изображением священника в белой рясе, которого сжигали на костре. У солдат, подбрасывавших хворост, лица казались злыми, они явно были англичанами, а во взгляде священника сквозило всепрощение и мука. Шарп надеялся, что этому ублюдку больно.

- Капитан Шарп? – он обернулся. Низенький майор с приклеенными усиками глядел на него из двери.

- Сэр?

- Коллетт. Майор Коллетт. Рад знакомству, Шарп. Наслышан о вас, конечно. Сюда.

Шарп уже сожалел о своем отсутствии милосердия к так долго сжигаемому священнику – интересно, принесет ли ему неудачу пожелание зла ближнему своему. Он последний раз взглянул на портрет и моргнул:

- Извините, сэр.

- Что такое. Шарп?

- Ничего, сэр, ничего.

Он последовал за Коллетом в кабинет. Комната была увешана мрачными религиозными картинами и затянута тяжелыми коричневыми шторами: казалось, что преждевременно наступила ночь. Полковник Уиндхэм сидел у низкого столика, кидая полоски мяса собакам. Он не повернулся, когда Коллетт ввел Шарпа.

- Сэр! Это Шарп, сэр! – Коллетт мог бы быть близнецом Уиндхэма: те же кривые ноги кавалериста, та же обветренная кожа, такие же коротко подстриженные седые волосы. Но когда полковник поднял голову, Шарп заметил, что лицо Уиндхэма прорезают морщины, которых у майора не было. Полковник приветливо кивнул:

- Любите собак, Шарп?

- Да, сэр.

- Надежные твари, Шарп. Регулярно их кормите, часто пинайте, и они все для вас сделают. Совсем как солдаты, а?

- Да, сэр, - он неуклюже стоял с кивером в руке, и Уиндхэм, заметив это, махнул в сторону стула.

- Привез этих зверюг с собой. Вполне достойный спорт для джентльмена. Охотитесь, Шарп?

- Нет, сэр.

- Отличный спорт! Просто великолепный! – он высоко поднял кусочек говядины, поддразнивая гончую, и собака подпрыгивала все выше и выше, пытаясь достать лакомство, пока Уиндхэм не уронил его. Собака поймала кусок в воздухе и, рыча, утащила под стол. – Главное – не перекармливать, конечно. Для них это плохо. Это Джессика, моя жена, - указал он на стол.

- Ваша – кто, сэр?

- Жена, Шарп, жена. Жена по имени Джессика. Полковница – или что-то в этом роде. Миссис Уиндхэм, - он быстро проговаривал разные определения своей жены, и Шарп осознал, что полковник имеет в виду не собаку под столом, а овальный портрет около шести дюймов высотой, стоящий на столе над собакой. Портрет был укреплен в филигранной работы серебряной раме и являл миру женщину с густыми темными волосами, увенчанными диадемой, вялой кожей, почти полным отсутствием подбородка и выражением отчаянного несогласия на лице. У Шарпа появилось ощущение, что жующая собака – куда лучший компаньон для полковника, но лицо Уиндхэма смягчалось, когда он глядел на портрет. – Прекрасная женщина, Шарп, прекрасная женщина. Несет добро в мир.

- Да, сэр, - Шарп почувствовал легкое смущение. Он думал, что идет говорить о роте, о Раймере, возможно, получит выговор за скандал в конюшне, но новый командир полка вместо этого превозносит достоинства своей замечательной жены.

- Она всем очень живо интересуется, Шарп, очень живо. Знает о вас. Написала мне, когда я получил батальон, и прислала вырезку из газеты. Считает, вы молодец, Шарп.

- Да, сэр.

- Она думает о людях лучше, чем они есть. Правда, Джек?

- Разумеется, сэр, - Коллетт с такой готовностью выпалил это, что Шарп задумался, не было ли ролью Коллетта соглашаться со всем, что скажет полковник. Уиндхэм еще немного погладил портрет, качая его в руках, потом вернул его на стол.

- Что там за дела творились сегодня утром, Шарп?

- Частный конфликт, сэр. Я разбирался с этим, - он почувствовал удовлетворение при воспоминании об избиении Хэйксвилла.

Но Уиндхэм не был удовлетворен:

- О чем был спор?

- Была задета девушка, сэр.

- Понятно, - выражение лица говорило о недоверии. – Местная?

- Испанка, сэр.

- Следует за армией, безусловно. Я хочу, чтобы таких женщин с нами не было. Те, кто в законном браке, могут остаться, конечно, но вокруг слишком много шлюх. Плохо смотрится. Избавьтесь от них!

- Простите, сэр?

- Шлюхи, Шарп. Вам надо избавиться от них, - Уиндхэм кивнул, как будто его команда означала, что дело уже сделано. Шарп заметил его быстрый взгляд на портрет суровой Джессики и подумал, что живой интерес миссис Уиндхэм к батальону простирается и на его моральный облик.

- Куда мне их деть, сэр?

- Что вы имеете в виду?

- Отправить в другой батальон, сэр?

Коллетт застыл, но Уиндхэм не обратил внимание на проявленное неуважение:

- Понимаю вас, Шарп, но я хочу, чтобы их не было в расположении части. Понятно? Хватит мне мужчин, дерущихся из-за женщины.

- Да, сэр.

Полковник вдруг обрел деловой тон:

- Номер два, Шарп. Жены батальона должны выстраиваться на проверку каждое воскресенье. В десять утра. Смотр делаете вы, вы же и проверяете.

- Проверка жен, сэр. Да, сэр, - Шарп держал свои соображения при себе. В Англии такие смотры были нередки, но в Испании они практически отсутствовали. Официально жены должны были подчиняться армейской дисциплине, хотя лишь немногие из них это сознавали, и Шарп подозревал, что ближайшие воскресенья принесут много занятного, если не больше. Но почему он? Почему не один из майоров или старший сержант?

- В десять, Шарп. И чтобы ни одной незамужней на смотре! Передайте им это. Я потребую документы. Чтоб ни одной такой, как сегодня утром!

- Это была моя жена, сэр, - Шарп и сам не знал, зачем сказал это: разве что ему захотелось поколебать уверенность Уиндхэма, и это сработало. Челюсть полковника отпала, он в растерянности глянул на Коллетта, а потом снова воззрился на Шарпа:

- Что?

- Моя жена, сэр. Миссис Шарп.

- Боже мой! – полковник лихорадочно листал бумаги, сложенные стопкой возле портрета его жены. – Но здесь нет указаний о вашем браке!

- Это было скромное венчание, сэр.

- Когда? Кто дал разрешение?

- Шестнадцать месяцев назад, сэр, - он улыбнулся полковнику. – У нас есть дочь, почти восьми месяцев от роду.

Он видел, что полковник складывает в уме, получает неверные цифры, и это расхождение избавило его от дальнейших расспросов. Уиндхэм был смущен:

- Приношу свои извинения, Шарп. Без обид, надеюсь?

- Никаких обид, сэр, - ангельски улыбнулся Шарп.

- Живет с батальоном, да, миссис Шарп?

- Нет, сэр. В Испании. У нее там работа.

- Работа! – подозрительно воззрился на него Уиндхэм. – Что же она делает?

- Убивает французов, сэр. Она в партизанах, известна как La Aguja, Игла.

- Боже сущий! – Уиндхэм сдался. Он слышал о Шарпе от Лоуфорда и дюжины других людей - и воспринял эту информацию как предупреждение. Ему говорили, что Шарп независим, очень полезен в бою, но для достижения успеха не всегда пользуется законными методами. Полковник знал, что выходцам из низов свойственно уважение к правилам – но Уиндхэм никогда не видел успешного офицера из низов: то ли власть ударяла им в голову, то ли выпивка, но что бы ни было причиной, такие люди его возмущали. Хороши они были только в одном: в управлении. Эти люди знали систему изнутри гораздо лучше прочих офицеров, они становились лучшими в армии инструкторами. Да, Лоуфорд говорил, что Шарп – исключение, но Уиндхэм был пятнадцатью годами старше Лоуфорда и считал, что лучше понимает армию. Он признавал, что послужной список Шарпа был чудесен, но было также очевидно, что этому человеку предоставлялась необычайная свобода, а свобода, как знал Уиндхэм, чертовски опасная вещь. Она внушает человеку идеи не по чину – но полковник никак не мог заставить себя оборвать этого зазнайку, хотя чувствовал себя обязанным это сделать. Уиндхэм предпочитал брать препятствия с лета, а сейчас он ощущал себя старушкой на пони, пытающейся найти просвет в колючей изгороди!

- Я рад своей удаче, Шарп.

- Удаче, сэр?

- В этом назначении.

- Да, сэр, - Шарп чувствовал, что наказание грядет, но до последнего момента не верил в него. А команда «Целься!» уже прозвучала.

- Одиннадцать капитанов – многовато!

- Да, сэр.

Уиндхэм взглянул на Коллетта, но майор опустил глаза, не желая оказывать поддержки. Черт! Ладно, вперед, на барьер!

- Раймер должен получить роту, Шарп. Он купил патент, потратил деньги. Уверен, вы признаете его права.

Шарп ничего не сказал, лицо его было бесстрастно. Он ждал этого, но горечь от этого не уменьшалась. Итак, Раймеру достанется приз, поскольку у Раймера есть деньги? Тот факт, что Шарп захватил «орла», что Веллингтон говорил о нем, как о лучшем командире стрелковых частей во всей армии, ничего не значил? Конечно, такие вещи бессмысленны, когда патент можно купить. Если бы Наполеон Бонапарт вступил не во французскую армию, а в английскую, он, при должной удаче, был бы сейчас капитаном, а не Императором, повелителем половины мира. Будь проклят Раймер, будь проклят Уиндхэм и будь проклята вся эта армия! Шарп чувствовал, что пришло время уйти, стряхнуть с плеч бремя этой лживой системы. Внезапно в окно резко застучал дождь. Уиндхэм поднял голову, точно так же, как гончие у его ног:

- Дождь! А мои одеяла проветривают! Джек, можно вас попросить поднять моего слугу...- Коллетт вежливо поклонился и вышел, а Уиндхэм откинулся в кресле: - Мне очень жаль, Шарп.

- Да, сэр. А мой приказ о повышении?

- Отклонен.

Вот значит, как. Расстрельная команда нажала на курки, и лейтенант Ричард Шарп издал язвительный смешок, заставивший Уиндхэма нахмуриться. Снова лейтенант!

- Так что мне делать, сэр? – Шарп дал пробиться горечи. – Я поступаю под командование капитана Раймера?

- Нет, мистер Шарп, не поступаете. Для капитана Раймера ваше присутствие нежелательно, надеюсь, вы это понимаете. Ему нужно время осесть и вникнуть в суть дел. Я найду вам занятие.

- Я забыл, сэр. Я теперь отвечаю за женщин.

- Без дерзостей, Шарп! – Уиндхэм резко пригнулся, напугав собак. – Вы что, не понимаете? Есть правила, приказы, директивы, Шарп, которые управляют нашими жизнями. Если им не следовать, как бы обременительны они ни были, мы откроем путь анархии и тирании, тому самому, против чего мы сражаемся! Понимаете?

- Да, сэр, - Шарп знал, что бессмысленно упоминать о том, что правила, приказы и директивы созданы привилегированными для защиты своих привилегий. Так всегда было и всегда будет. Единственное, что он мог сделать – собрать остатки достоинства в кулак, выйти отсюда и надраться, показать лейтенанту Прайсу, как это делают настоящие эксперты.

Уиндхэм снова откинулся в кресле:

- Мы идем на Бадахос.

- Да, сэр.

- Вы – старший из лейтенантов.

- Да, сэр, - односложные ответы Шарп мог давать бесконечно.

- Будут свободные должности, поверьте. Если, конечно, мы пойдем на приступ, - это было правдой, и Шарп кивнул.

- Да, сэр.

- Кроме того, вы можете сменить полк, - Уиндхэм выжидающе посмотрел на Шарпа.

- Нет, сэр, - всегда находились офицеры, полки которых переводились в непопулярные места, вроде Лихорадочных островов - они с легкостью менялись с офицерами другого полка, поближе к игровым столам и подальше от мерзких болезней. Обычно они подкрепляли свое предложение деньгами, но Шарп не представлял себе, что покинет Испанию – по крайней мере, пока Тереза и Антония заперты в Бадахосе. Он слушал шум дождя за окном и думал об одинокой всаднице. – Я остаюсь, сэр.

- Отлично! – голос Уиндхэма был далеко не удовлетворенным. – У нас много работы. Нужно озаботиться мулами: я видел, что с ними бывает - и, знает Бог, скоро мы будем завалены кирками и лопатами. Надо наладить их учет.

- Ответственный за мулов, кирки и женщин, сэр?

Уиндхэм поднял глаза:

- Да, мистер Шарп, если настаиваете.

- Подходящая работа, сэр, для стареющего лейтенанта.

- Трудности, лейтенант, порождают смирение.

- Да, сэр.

Смирение. Очень важное качество для солдата. Шарп снова сардонически усмехнулся. Не смирением были захвачены орудия в Сьюдад-Родриго, не оно прокладывало путь по узким улицам Фуэнтес-де-Оноро, не оно вывозило золото из Испании, не им был захвачен у врага «орел», не им спасен генерал, не оно вывело стрелков из окружения и не оно убило султана Типу. Сардонический смех Шарпа прорвался наружу. Наверное, Уиндхэм прав: он слишком заносчив, ему нужно смирение. Теперь он будет осматривать жен и считать лопаты, для чего не требуется ни инициатива, ни лидерские качества, а мулам, безусловно, нужны четкие быстрые решения – смирение для этого нужнее всего. Но последнюю попытку сделать необходимо.

- Сэр?

- Да.

- Разрешите просьбу.

- Давайте.

- Я хочу командовать «Отчаянной надеждой» в Бадахосе, сэр. Я прошу вас продвинуть мое имя в списке претендентов. Знаю, еще рано, но я был бы очень благодарен вам за это.

Уиндхэм воззрился на него:

- Вы очень неуравновешенны.

Шарп покачал головой. Он не собирался объяснять, что хочет продвижения, которое никто не мог бы у него отнять, хочет проверить себя в бреши, поскольку никогда не делал этого. А если он умрет, как, скорее всего, и будет, и никогда не увидит дочери? Тогда она будет знать, что отец ее погиб, пытаясь пробиться к ней, возглавляя атаку, и сможет гордиться им.

- Я очень хочу этого.

- Вам это не нужно, Шарп. После Бадахоса будут повышения.

- Вы продвинете мое имя, сэр?

Уиндхэм поднялся:

- Подумайте об этом, Шарп, хорошенько подумайте. Утром отчитаетесь майору Коллетту, - он указал на дверь. Беседа оказалась куда тяжелее, чем думалось, и полковник был недоволен. – Вам это не нужно, Шарп, правда. Удачного дня.

Шарп не замечал дождя. Он стоял и смотрел через долину на крепость. Он думал о Терезе, запертой за толстыми стенами, и знал, что должен идти в брешь, что бы ни случилось. Так было нужно для восстановления в чине и, возможно, командования ротой, но главное, этого требовала его солдатская гордость.

Блаженны кроткие, говорили ему, ибо они наследуют землю. Но только после того, как последний солдат отдаст им ее по доброй воле. 

Глава 11

 «Сержант Хэйксвилл, сэр! Под командование лейтенанта Шарпа, сэр, как приказано, сэр!» - правый башмак грохнул о землю, рука взметнулась в салюте, лицо дергалось, но было полно удовлетворения.

Шарп отсалютовал в ответ. С момента понижения прошло уже больше трех недель, но рана еще болела. Пораженный батальон называл его «сэр» или «мистер Шарп», только Хэйксвилл давил на больное место. Шарп указал на кучу инструментов на земле:

- Вот. Разберите это.

- Сэр! – Хэйксвилл повернулся к команде землекопов легкой роты. – Вы слышали лейтенанта! Разберите это и двигайтесь, мать вашу! Капитан хочет, чтобы мы вернулись!

Хэгмен, старый стрелок, лучший снайпер роты, служивший под началом Шарпа семь лет, улыбнулся своему старому капитану:

- Ужасный день, сэр.

Шарп кивнул. Дождь перестал, но похоже было, что скоро зарядит снова.

- Как дела, Дэн?

- Чертовски отвратительно, сэр, - ухмыльнулся стрелок, оглянувшись, не подслушивает ли Хэйксвилл.

- Хэгмен! – заорал Хэйксвилл. – То, что ты чертовски стар, не значит, что ты не можешь работать! Тащи сюда свою чертову задницу, быстро! – сержант улыбнулся Шарпу: - Извините, лейтенант, сэр. Рот не закрывается, да? Работа не ждет! – Лязгнули зубы, голубые глаза бешено заморгали: - Как там ваша дамочка, сэр? Хорошо? Надеюсь возобновить с ней знакомство. Она в Бадда-хуссе? – он усмехнулся и повернулся к землекопам, которые подбирали лопаты, выпавшие из сломавшей ось повозки.

Шарп не обращал внимания на насмешки: реагировать на Хэйксвилла значило выйти из себя, что только обрадовало бы мерзавца. Он отвернулся от повозки и посмотрел на вздувшуюся серую реку. Бадахос. До него теперь было четыре мили. Над городом нависал замок, сползающий по скалистому холму над местом слияния Гвадианы и Ривильи. Армия добралась сюда сегодня утром из Эльваса и теперь ждала, пока инженеры добавят последние штрихи к понтонному мосту, который доставит британцев на южный берег, к стенам города. Каждый из жестяных понтонов, укрепленных деревянными распорками, весил пару тонн, и для опоры через Гвадиану пришлось выстроить в ряд несколько десятков неуклюжих продолговатых лодок, которые привозили сюда на волах. Все они были пришвартованы друг к другу бортами, все заякорены, чтобы переполняемая дождями река не снесла их, а поверху инженеры проложили массивные тринадцатидюймовые кабели. Вода грязно вспенивалась между лодочными бортами, переплескивала через кабели, доски прибивались очень быстро, что говорило о постоянной практике инженеров, уже неоднократно наводивших мосты через реки Испании. Еще не были забиты последние гвозди, а первые повозки уже вступили на мост, чтобы десятки людей могли присыпать доски землей и песком, превратив их в грубое подобие дороги.

«Вперед!» Начали переправляться войска, спешенные люди из новоприбывшей тяжелой кавалеристской бригады вели под уздцы своих лошадей. Животные нервничали на грохочущем мосту, но они переправились, и Бадахос был взят в кольцо.

На том берегу кавалеристы седлали коней и строились в эскадроны. Когда начала переправляться пехота, кавалерия дала шпоры и понеслась к городу. Против огромных стен они мало что могли, но это было доказательством силы, заявлением о намерениях и вызовом тем немногим французским кавалеристам, кто остался в Бадахосе и мог решиться вырваться за стены.

Снова закапало, мелкие брызги темной воды кропили и без того промокшие отряды, пересекавшие реку и уходившие налево, к городу. В рядах пехоты раздался радостный крик, когда из Бадахоса донесся звук орудийного выстрела: эскадрон тяжелой кавалерии подобрался слишком близко к стене, французы решили проверить пушку, и британские всадники вынуждены были унестись за пределы досягаемости. В криках радости была горькая ирония: пехоте скоро идти на смерть, таящуюся в жерлах пушек, но приятно видеть, как щеголям-кавалеристам утирают нос. Никто из кавалеристов не осмелится сунуться в бреши Бадахоса.

Полк Южного Эссекса стал отрядом вьючных мулов. У инженеров было больше сотни телег, ждущих переправы, но две головные умудрились сломать оси, так что Южному Эссексу выпало переправлять грузы вручную. Уиндхэм осадил коня рядом с Шарпом:

- Все готово, мистер Шарп?

- Да, сэр.

- Держитесь ближе к багажу во время переправы!

- Да, сэр, - Нет, сэр, шерсти три мешка, сэр[33]. – Сэр?

- Мистер Шарп? – больше всего Уиндхэм хотел оказаться подальше отсюда.

- Вы переслали мою просьбу, сэр?

- Нет, мистер Шарп, еще слишком рано. Мое почтение! – полковник тронул край своей двууголки и погнал коня прочь.

Шарп отстегнул палаш, бесполезный при подсчете лопат и кирок, и побрел через грязь к батальонному багажу. У каждой роты был мул, тащивший учетные книги, бесконечную работу, прилагавшуюся к капитанству, кое-какие припасы и, нелегально, багаж некоторых офицеров. Прочие мулы тащили имущество батальона: запасные орудийные ящики, мундиры, бумаги и мрачный сундучок хирурга. Среди мулов толклись и офицерские слуги, ведя в поводу запасных и вьючных лошадей, а также дети. Они кричали и прыгали среди лошадиных копыт под кажущимся присмотром своих матерей, обычно заползавших под самодельные тенты, чтобы скрыться от дождя в ожидании приказа на марш. По правилам в батальоне должно быть не больше шестидесяти жен, но, разумеется, за три года войны полк Южного Эссекса оброс куда большим количеством. С батальоном шло более трехсот женщин, столько же детей, в чьих жилах текла смесь английской, ирландской, шотландской, валлийской, испанской и португальской крови, была и француженка, брошенная при отступлении из Фуэнтес-де-Оноро и решившая остаться с захватившим ее сержантом из роты Стерритта. Были шлюхи, идущие с армией за скудные гроши, были и настоящие жены, могущие подтвердить свой статус бумагами, но кое-кто называл себя женой и без официальной церемонии. Все держались вместе. Многие выходили замуж дважды-трижды в течение войны, теряя мужей благодаря французской пуле или испанской лихорадке.

Вчера утром Уиндхэм отменил смотр жен. В бараках этот смотр еще имел какой-то смысл, поскольку давал шанс надзирающему офицеру проявить строгость на глазах у полковника, но женщины Южного Эссекса были от смотра не в восторге, считали его бессмысленным и всячески выказывали свое несогласие. Когда Шарп впервые построил их перед Уиндхэмом, жена рядового Клейтона, симпатичная девчонка, кормила ребенка грудью. Полковник остановился возле нее в замешательстве и, уставившись на свои сапоги, строго произнес:

- Сейчас не время, женщина!

Она усмехнулась и потрясла в его сторону грудью:

- К’гда он хоч’т жрать, он хоч’т жрать, с’всем как его отец!

Среди женщин раздался смех, со стороны мужчин – одобрительные выкрики, и Уиндхэм ретировался. Может, Джессика и нашлась бы в этой ситуации, но он – нет.

Когда Шарп добрался до поливаемого дождем багажа, женщины заулыбались ему из-под своих одеял. Лили Граймс, маленькая женщина с бесконечной бодростью духа и языком острым, как хорошо заточенный байонет, вскинулась в шутливом салюте:

- Парадам каюк, кап’тан? – женщины всегда звали Шарпа капитаном.

- Точно. Лили.

Она шумно выдохнула:

- Чокнутый он.

- Кто?

- Чертов полковник. Зачем ему устраивать нам смотр?

Шарп ухмыльнулся:

- Он о вас беспокоится, Лили. Хочет за вами приглядеть.

Она рассмеялась:

- Скорее, он хочет поглядеть на сиськи Салли Клейтон. Да и ты взгляда не отводил, кап’тан, я видела.

- Я просто хотел, чтобы это была ты, Лили.

Она зашлась хохотом:

- Когда скажешь, кап’тан, только попроси.

Шарп засмеялся и пошел прочь. Он восхищался женами. Они стойко переносили все трудности кампании: ночи под дождем, скудные рационы, длинные переходы – и никогда не жаловались. Они провожали мужчин в бой, а потом рыскали по полю в поисках раненого мужа или его тела, иногда и детей себе в помощь приводили. Шарп своими глазами видел, как Лили тащила по разбитой дороге двух детей, мужнин мушкет и скудное семейное имущество. Они были сильными.

И, разумеется, они не были леди: три года на Пиренейском полуострове были в этом порукой. Кто-то был одет в старый мундир, большинство – в многочисленных грязных юбках, драных шалях и намотанных на голову шарфах. Их кожа была темной от загара, руки и ноги – огрубевшими, они могли раздеть труп донага за десять секунд и обчистить дом за полминуты. Они были громкими и совершенно нескромными сквернословками – ни одна женщина не была бы другой, живя в батальоне. Часто они спали со своими мужчинами в чистом поле под каким-нибудь деревом или кустом, создававшим зыбкую иллюзию уединения. Женщины эти мылись вместе, чем могли помогали друг другу, занимались любовью, рожали – и все под прицелом тысячи глаз. На утонченный взгляд, они были ужасны, но Шарпу нравились. Они были сильны, добры, безропотны и сплоченны.

Майор Коллетт прокричал приказ готовиться, и Шарп повернулся к своему владению – багажу. Это был хаос. Двое детей успешно срезали корзину с винными бутылками с одного из мулов Сатлера, а сам Сатлер, испанец, владелец передвижной лавки, орал на них, но не решался отпустить повод, к которому привязал остальных мулов.

Шарп прокричал: «Готовьсь!» - но никто не обратил на него внимания. Помощники Сатлера поймали детей, но тут матери, почуяв добычу, накинулись на помощников, обвиняя в избиении малолетних. Это был ад – и этот ад был отдан под его команду.

- Ричард! – Шарп обернулся. Перед ним был майор Хоган.

- Сэр.

Хоган усмехнулся с высоты седла:

- Ты что-то очень формален сегодня.

- Так ведь большая ответственность. Глянь: моя новая рота, - он обвел рукой багажный караван.

- Да, слышал, - Хоган спешился, потянулся и вдруг резко повернул голову, услышав крики с моста. Лошадь какого-то офицера испугалась серо-стального потока и нервно пятилась назад в непосредственной близости от подпиравшей пехотной роты. Капитан в панике стал хлестать животное, только больше пугая его, и лошадь начала бить копытами. - Слезай! - закричал Хоган, у него оказался неожиданно громкий голос: - Тул! Слезай! Спешивайся!

Офицер продолжал хлестать лошадь, дергал поводья, и та взбрыкнула, всеми силами пытаясь сбросить седока. Грохнувшись оземь, она заржала, и офицер вылетел из седла, попытался уцепиться за край настила, но не удержался и исчез в реке.

- Тупой ублюдок! Получил свое, - Хоган был зол. Какой-то сержант кинул в воду жердь, но она оказалась короткой, и Шарп увидел, что капитан борется с холодным потоком, уносящим его прочь от моста.

Никто не кинулся спасать офицера: пока человек освободится от мешка, ранца, подсумка, оружия и башмаков, от капитана и следа не останется. Лошадь, избавившись от бремени, стояла на мосту, резко вздрагивая, и кто-то из рядовых успокаивал ее, затем отвел на южный берег. Капитан исчез.

- Ну, вот и вакантное место, - рассмеялся Шарп.

- Обижен?

- Обижен, сэр? Нет, сэр. Быть лейтенантом – мечта всей моей жизни.

Хоган печально улыбнулся:

- Слышал, ты напился?

- Нет, - он напивался трижды с того дня, как уехала Тереза, дня, когда он потерял роту. Шарп пожал плечами: - Ты знал, что приказ о повышении был отменен еще в январе? Никто не рискнул мне сказать. Потом приехал новый человек, так что пришлось кому-то мне сообщить хорошие новости. Так что я слежу за багажом, пока какой-то молокосос-недоучка уничтожает мою роту.

- Он так плох?

- Не знаю. Извини, - Шарп был сам удивлен тем, насколько разозлился.

- Хочешь, я поговорю с генералом?

- Нет! – гордость была единственным, что удерживало Шарпа от просьб о помощи. - Хотя, да, поговори с генералом, если сможешь. Скажи ему, я хочу возглавить «Отчаянную надежду» в Бадахосе.

Хоган застыл, наполовину втянув понюшку табака. Он тщательно собрал ее и вернул в табакерку, захлопнул крышку и тихо спросил:

- Ты серьезно?

- Конечно, серьезно.

Хоган покачал головой:

- Тебе это не нужно, Ричард. Боже! На краю могилы будет столько повышений! Ты что, не понимаешь? Будешь капитаном в течение месяца.

Пришла очередь Шарпа качать головой. Он все понимал, но гордость его кричала от боли.

- Я хочу «Надежду», сэр, мне она нужна. Рассчитывайте на меня.

Хоган схватил Шарпа за локоть и повернул так, чтобы оба смотрели на восток, на город за рекой:

- Ты осознаешь, что это такое, Ричард? Это, черт возьми, невозможно! – Он указал на большой каменный мост по дороге к городу: - Здесь мы атаковать не можем. Каждого, кто рискнет пересечь мост, изрешетят за минуту. Хорошо, тогда восточная стена. Они запрудили поток, теперь там чертовски большое озеро. Чтобы пересечь его, нам понадобится флот – если только мы не взорвем дамбу, а ее защищает форт. Разумеется, есть еще замок, - голос Хогана звучал настойчиво, но горько. – Если ты в настроении взобраться на сотню футов по скале и одолеть сорок футов стены, каждую секунду ожидая картечи, вперед. Итак, теперь западная стена. Выглядит простенькой, да? – стена вовсе не выглядела «простенькой»: даже с расстояния в четыре мили Шарп видел громадные бастионы, похожие на миниатюрные замки. Акцент Хогана усилился – инженер явно был взволнован: - Совсем простенькой выглядит, да? Они хотят, чтоб мы атаковали здесь. Почему? Подозреваю, стена заминирована. Под гласисом больше чертова пороха, чем Гай Фокс[34] мог себе представить. Мы атакуем здесь – и устроим Святому Петру[35] самый хлопотный день со времен Азенкура[36]! – Теперь он действительно разозлился, видя наметанным глазом проблемы, из-за которых прольется кровь. – Остается южная стена. Нужно взять как минимум один внешний форт, лучше два, а потом пробить стену. Как думаешь, сколько в ней? Сколько было от рва в Сьюдад-Родриго до дальнего края стены?

Шарп задумался:

- Тридцать ярдов? В некоторых местах – до пятидесяти[37].

- Ага! – Хоган указал на Бадахос. – Здесь, по меньшей мере, сотня ярдов, а в паре мест – и поболе. И этот чертов ров, Ричард! Ты только пересекать его будешь не меньше минуты, а они будут палить с флангов, сколько захотят, даже больше. Стена в Сьюдад-Родриго, Ричард, конечно большая. Огромная. Но ты можешь взять ту стену, спрятать ее в этот ров – и даже не заметишь ее. Разве ты не видишь: тут будет резня, - Хоган произнес эти слова как можно четче, пытаясь убедить Шарпа, потом вздохнул: - Господи Иисусе! Мы можем уморить их голодом, можем надеяться, что они сдохнут со смеху или от чумы, но я тебе скажу, Ричард, я не знаю, сможем ли мы пробиться через брешь.

Шарп не отрываясь смотрел на гигантскую крепость, заливаемую шуршащим косым дождем:

- Придется.

- А не знаешь, как? Кинув в бой столько несчастных ублюдков, что французы просто не смогут убить всех? Другого пути я не вижу. А этот мне не нравится.

Шарп обернулся:

- Даже несчастным ублюдкам нужна «Отчаянная надежда».

- А также, подозреваю, чертов дурак, который ее возглавит. И этим дураком собираешься стать ты! Ради Бога, Ричард, зачем тебе «Надежда»?

Ярость Шарпа вырвалась наружу:

- Потому что это лучше, чем такие унижения! Я солдат, а не чертов клерк! Я добываю чертов фураж, я считаю чертовы лопаты, я командую штрафниками. Это «да, сэр», «нет, сэр», «разрешите вырыть вам сортир, сэр», а не работа для солдата!

Хоган посмотрел на него в упор:

- Это и есть работа для солдата! А ты как, мать твою, думал: война – это когда двое скалят зубы и бряцают оружием через море грязи? Как считаешь, можем мы выиграть войну без фуража? Или без лопат? Или, прости, Господи, без сортиров? Это солдатская работа! То, что тебе было позволено годами рассекать тут, как чертову пирату, не значит, что не придет твой черед поработать по-настоящему.

- Послушай, сэр! – Шарп почти кричал. – Когда нам прикажут лезть на эти чертовы стены, штабные будут рады, что в ров прыгают чертовы пираты, а не чертовы клерки!

- А что ты будешь делать, когда все войны кончатся?

- Начну новую, черт побери! – Шарп зашелся смехом и добавил: - Сэр!

- Ну да, если выживешь в этой, - Хоган покачал головой, его гнев исчез так же быстро, как вспыхнул. – Господи, парень! У тебя там женщина! И ребенок!

- Я знаю. Но я хочу взять «Надежду».

- Тебя убьют.

- Попроси Веллингтона за меня.

Ирландец нахмурился:

- Ты гордыню свою тешишь, больше ничего. Через пару месяцев все забудется, как дурной сон, обещаю.

- Может, и так. Но я все равно хочу взять «Надежду».

- Ты чертов упрямый дурак.

Шарп снова засмеялся:

- Знаю. Полковник Уиндхэм говорит, мне нужно воспитывать смирение.

- И он прав. Просто чудо, что мы тебя любим – но мы тебя любим. Я поговорю о тебе с генералом, но ничего не обещаю, – он пожал плечами и ухватил поводья: - Подсадишь? Если, конечно, это не унизит твое достоинство.

Шарп улыбнулся и помог майору взобраться на коня.

- Так ты попросишь за меня?

- Я же сказал, что поговорю с ним, нет? Это решение принимает не он, а генерал атакующего дивизиона.

- Но они все слушаются Веллингтона.

- Это точно, - Хоган отпустил поводья, но вдруг остановился: - Знаешь, какой завтра день?

- Нет.

- Вторник, семнадцатое марта.

- И? – Шарп посмотрел на него вопросительно и недоуменно.

Хоган рассмеялся:

- Ты грешник, нераскаявшийся, а потому обреченный грешник, вот ты кто. Это день Св. Патрика, день Ирландии. Выдай сержанту Харперу бочонок рома – он-то добрый католик.

Шарп усмехнулся:

- Пожалуй, он этого заслуживает.

Хоган смотрел, как полк Южного Эссекса сбивает шаг и входит на мост, следуя за Шарпом и его разношерстным сборищем женщин, детей, слуг и мулов. Хоган был опечален, поскольку числил высокого стрелка другом. Иногда Шарп был излишне высокомерен, но Хоган, помимо инженерных знаний, держал в голове и Шекспира: «В дни мира украшают человека смирение и тихий, скромный нрав»[38]. Но военная кампания была ужасной, до мира было далеко, и завтра, в день Св. Патрика, армия начнет окапываться вокруг Бадахоса. Хоган понимал, что смирением и спокойствием эту крепость не взять. Могло бы помочь время, но времени Веллингтон им не даст. Генерала беспокоило, что французские полевые армии, превосходящие по численности британские, могут прийти на выручку, поэтому Бадахос надо взять быстро. Платой за это будет кровь, так что атака будет скоро, слишком скоро, может, даже до конца Великого поста[39]. Хогану не нравилась перспектива заполнить брешь мертвыми англичанами. К тому же, он обещал поговорить с Веллингтоном – и он сдержит слово, но не так, как надеется Шарп, а так, как положено другу: он попросит генерала, если возможно, отказать Шарпу в его просьбе. Он спасет Шарпу жизнь – в конце концов, это самое малое, что можно сделать для друга. 

Часть третья Св. 17 марта (День Св. Патрика) –29 марта (Пасхальное воскресенье) 1812 года 

Глава 12

 Если бы кто-то поднялся в воздух над Бадахосом на новомодном воздушном шаре, он увидел бы нечто похожее на четверть зубчатого колеса, где старинный каменный замок на скале был бы гигантской ступицей, северная и восточная стена – спицами, встречающимися под прямым углом, а южная и западная стены смыкались в длинную кривую с семью башнями-зубьями.

Атаковать с севера невозможно: город построен на берегу Гвадианы, которая у Бадахоса шире, чем Темза у Вестминстера, а перейти ее можно только по древнему каменному мосту. Каждый ярд его простреливается пушками с северной стены, а за рекой, охраняя вход на мост, стоят три внешних форта, крупнейший из которых, Сан-Кристобель, может вместить больше двух полков. Французы уверены: с севера атаки не будет.

Восточная стена, другая спица, более уязвима. На ее северном краю возвышается массивный замок, веками доминировавший над ландшафтом, но к югу от него стена спускается вниз и упирается в холм. Французы, понимая исходящую отсюда опасность, перегородили течение Ривильи в том месте, где замковый холм обрывается в долину. Теперь уязвимая восточная стена защищена водяной преградой, столь же широкой, как и река на севере, и уходящей далеко на юг от города. Как и сказал Шарпу Хоган, атаковать через получившееся озеро можно только с помощью флота – если, конечно, не взорвать дамбу и не осушить озеро.

Остаются южная и западная стены, создающие кривую в милю длиной, не защищенную рекой или другой водной преградой. Но в этом месте на ободе колеса расположены зубья, семь больших бастионов, выступающих далеко наружу, каждый размером с небольшой замок. Сан-Винсенте – северный, у самой реки, где сходятся северная и западная стены, и дальше, на юг и восток, пока не окунешься в Ривилью: Сан-Хосе, Сантьяго, Сан-Хуан, Сан-Рок, Санта-Мария и Тринидад. Богоматерь, Святая Троица и Святые рангом поменьше, по паре десятков пушек на каждого, защищают город.

Бастионы – не единственная защита большой кривой. Сперва идет гласис, земляной вал, мешающий пушкам бить по стенам прямой наводкой – он вздымается высоко над защитными укреплениями. Затем огромный ров – от края гласиса до его дна не меньше двадцати футов, и только внизу начинаются настоящие проблемы. Бастионы накрывают любую атаку перекрестным огнем, а в глубине широкого сухого рва возведены равелины – огромные треугольники фальшивых стен, разбивающие атакующий строй; в темноте их легко принять за настоящие и решить, что достиг крепости. Кто бы ни попытался взобраться на равелин, он будет тут же сметен огнем тщательно нацеленных пушек. Над рвом стены поднимаются на полсотни футов, а на их широких парапетах через каждые пять ярдов установлены пушки.

Бадахос – не средневековый замок, наскоро переделанный для современной войны: это гордость Испании, великолепно сконструированная и построенная смертельная ловушка, внутри которой находятся сейчас лучшие французские части на Пиренеях. Британцы дважды неудачно пытались взять город, и сейчас, год спустя, поводов для удачного завершения третьей попытки не прибавилось.

Единственное слабое место крепости – на юго-востоке, где напротив бастиона Тринидад, за полотном воды, поднимается низкий холм Сан-Мигель. С его плоской вершины осаждающие могут стрелять вниз, поражая юго-восточный угол города – но это единственная слабина в его обороне. Французы о ней знают – и позаботились о том, чтобы ее ликвидировать. Два форта построены к югу и востоку: первый, Пикурина, за новым озером, на низких склонах холма Сан-Мигель; второй, Пардалера, к югу, защищая подходы к любой бреши, которую можно пробить с холма при помощи пушек. Не такая уж и слабина, но других нет, и в день Св. Патрика британцы маршируют к холму Сан-Мигель. Они знают, как знают и французы, что попытка атаки будет предпринята против юго-восточного угла, против бастионов Санта-Мария и Тринидад, и тот факт, что абсолютно такой же план уже дважды провалился, ничего не значит.

С макушки холма, откуда любопытные могли оглядеть город, была отчетливо видна брешь между двумя бастионами, пробитая во время последней осады. Ее заделали чуть более светлым камнем, и новая кладка, казалось, смеется над предстоящими попытками британцев.

Шарп встал рядом с Патриком Харпером. Впервые взглянув на стены, он воскликнул:

- Боже, и здоровы же!

Сержант не ответил. Тогда Шарп вытащил из-под шинели бутылку и протянул ирландцу:

- Вот, держи. Подарок на день Св. Патрика.

Широкое лицо Харпера озарилось радостью:

- Вы замечательный человек, сэр, для англичанина, конечно. Прикажете сохранить половину для дня Св. Георгия[40]?

Шарп постучал ногой об ногу, спасаясь от холода:

- Думаю, я возьму свою половину прямо сейчас.

- Я знал, что вы захотите, - Харпер был рад видеть Шарпа, о котором в последний месяц почти не слышал, но также был смущен. Ирландец понимал, что Шарпу нужно подтверждение: легкая рота помнит о нем и скучает – но он считал, что только дураку этого не видно. Конечно, они скучали по нему. Легкая рота не отличалась от прочей армии: здесь были игроки, чьи проигрыши привели их в суд, а потом и в тюрьму, были воры, пьяницы, несостоятельные должники и убийцы – в общем, люди, которых Британия предпочитала не видеть и о которых предпочитала не думать. Гораздо проще опустошить городскую тюрьму, отдав ее обитателей в рекруты, чем тягостно расследовать, осуждать и наказывать.

Преступниками были не все. Кого-то одурачил сержант-вербовщик, предложив выход из скуки и ограниченности деревенского быта. У кого-то случилась неудачная любовь, и он вступил в армию от разочарования, поклявшись, что лучше умрет в бою, чем увидит любимую замужем за другим. Многие были пьяницами, опасавшимися замерзнуть как-нибудь зимой в канаве – а армия давала им одежду, обувь и треть пинты рома ежедневно. Немногие, очень немногие, вступали в армию из патриотизма. Кто-то, как Харпер, - потому, что дома их ждал голод, а армия кормила. Почти все были неудачниками, отбросами общества, и для них вся армия была одной большой «Отчаянной надеждой».

Но при этом они были лучшей пехотой в мире. Конечно, так было не всегда, а без должного руководства и не будет. Харпер инстинктивно понимал, что армия, стоящая перед Бадахосом, великолепна, лучше всего, что может собрать великий Наполеон, и Харпер знал, почему: потому что многие офицеры, как и Шарп, верили в неудачников. Это шло, разумеется, сверху, от самого Веллингтона, и доходило до младших офицеров и сержантов – а фокус был прост: возьми человека, потерявшего все, дай ему последний шанс, покажи, что веришь в него, дай ему хоть раз победить – и уверенность поведет его вперед, к новым победам. Скоро они поверят, что непобедимы – и станут непобедимыми, но для этого нужны офицеры вроде Шарпа, которые будут им верить. Конечно, легкая рота была в восторге от него! Он ждал от них подвигов и верил, что они победят. Может, новый человек со временем и выучил бы этот фокус, но пока он не преуспел, поэтому рота скучала по Шарпу и ждала его. Черт, думал Харпер, они даже любили его, а он, дурак, и не видел. Харпер кивнул самому себе и предложил Шарпу бутылку:

- Вот, за Ирландию, сэр, и пуст сдохнет Хэйксвилл!

- За это стоит выпить. Как этот ублюдок?

- Я его однажды прикончу.

Шарп рассмеялся:

- Не ты, а я.

- Так какого черта он еще жив?

Шарп пожал плечами:

- Говорит, его нельзя убить. – На холме было холодно, и Шарп поежился под шинелью: - А еще он никогда не поворачивается к тебе спиной. Кстати, следи за своей.

- С этим мерзавцем приходится отращивать глаза на заднице.

- А что о нем думает капитан Раймер?

Харпер помолчал, потом забрал у Шарпа бутылку, глотнул и отдал обратно:

- Бог знает. Мне кажется, он его боится, но так со всеми. Капитан – неплохой парень, но ему недостает уверенности. Молод он еще, - сержант вдруг почувствовал себя неуютно: критиковать одного офицера в присутствии другого!

- Никто из нас еще не стар. А как новый прапорщик?

- Мэттьюз? Отличный мальчуган, сэр. Прилип к лейтенанту Прайсу, как меньшой братишка.

- А сам Прайс?

Харпер рассмеялся:

- Не устает нас радовать, сэр. Вечно пьян, как косоглазый горностай, но живехонек.

Пошел дождь, мелкие капли больно били в лицо. За их спиной, на дороге в Севилью, свистки созывали батальон на вечернее построение. Шарп поднял воротник и глянул на далекие фигурки в синих мундирах, расположившиеся на парапете стены в трех четвертях мили от них:

- Нам был лучше вернуться. Эти-то гады сегодня в тепле ночуют.

Он вдруг подумал о Терезе и Антонии, которые там, в городе, за крепостной стеной, и перевел взгляд на огромный куб кафедрального собора, вздымавшего к небу свои зубцы. Странно, как она близко. Дождь припустил сильнее, и он повернулся к раскинувшимся внизу британским палаткам.

- Сэр?

- Да?

Сержант был смущен:

- На днях заезжал майор Хоган.

- И?

- Рассказывал о мисс Терезе, сэр.

Шарп нахмурился:

- Что с ней?

- Только то, сэр, что она просила вас приглядеть за ней. Там, в городе. Ну, если ребята войдут в раж.

- И?

- Ребята будут рады помочь, да, сэр.

- В смысле, они считают, я не справлюсь?

Харпер хотел было сказать Шарпу, чтобы тот не был дураком, но решил, что это слегка вышло бы за рамки чинов и дружбы. Он вздохнул:

- Нет, сэр. Просто они были бы рады помочь. Она им нравится, да, сэр, - и вы тоже, хотелось ему добавить.

Шарп отрицательно покачал головой. Тереза и Антония были его личным делом, не роты, и ему не хотелось, чтобы толпа ухмыляющихся солдат видела его эмоции при первом взгляде на ребенка.

- Скажи, не надо.

Харпер пожал плечами:

- Они могут все равно попробовать, без разрешения.

- Они ее не найдут.

Сержант ухмыльнулся:

- Не так-то это и сложно: дом с двумя апельсиновыми деревьями, сразу за собором.

- Иди к черту, сержант.

- За вами – хоть в ад, сэр.

А уже через пару часов в аду оказалась вся армия – вернее, в его водной версии. Гром грохотал в сизых тучах, как несколько орудийных батарей разом. Сверкали молнии, пронзительно-голубые, земля дрожала от могучих косых залпов дождя. Все звуки скрыл шум льющейся воды, непрерывно бьющий водопад в темноте, прорезаемой резкими вспышками. Восемнадцать сотен людей на вершине холма рыли первую параллель, траншею длиной в шесть сотен ярдов, которая будет защищать осаждающих и откуда поднимутся первые орудийные батареи. Землекопы промокли и продрогли до костей, устали от тяжести падающей воды и мокрой одежды, они с ненавистью глядели сквозь потоп на темную цитадель, изредка освещаемую вспышками молний.

Ветер закручивал дождь огромными арканами, зависавшими в воздухе и тяжело бившимися оземь. Шинели превращались в крылья фантастических летучих мышей, с них текли бесконечные ручейки, наводнявшие траншею, хлюпавшие в башмаках и топившие остатки бодрости духа в холодной рыхлой земле, так неохотно отдававшей каждую горсть себя.

Они копали всю ночь, а дождь все лил, он лил и все холодное утро, и лишь потом французские артиллеристы, повыползав из теплых постелей, заметили шрам свежей земли, тянувшийся через низкий холм. Артиллеристы немедленно открыли огонь, швыряя ядра через широкий ров, гласис и водную гладь в мокрую землю возле бруствера. Работа застопорилась. Первая параллель была слишком неглубокой, чтобы дать укрытие, ливший весь день дождь размыл ее, а пушки довершили дело: все выкопанные траншеи за ночь заполнились липкой грязью, которую придется вычерпывать с наступлением темноты.

Следующей ночью снова копали. Дождь все лил, как будто дело шло к Всемирному потопу. Мундиры, набрав воды, стали весить вдвое больше, башмаки скользили в клейкой жиже, плечи зудели и кровоточили от постоянных падений в траншею. Всю ночь французы вели назойливый беспорядочный огонь, местами красивший грязь красным, пока бесконечный дождь не смыл кровь, но медленно, очень медленно лопаты вгрызались глубже, и бруствер рос.

Ленивый рассвет показал, что траншея уже достаточно глубока, чтобы работать при свете дня. Измученные батальоны отступили под ее зигзагообразным прикрытием в тыл, новые заняли их место. Полк Южного Эссекса, оставив ранцы и оружие, двинулся по извилистому пути навстречу грязи, канонаде и лопатам.

Шарп остался позади с дюжиной людей, охранявших багаж. Из сложенных ранцев они построили грубые укрытия, где и скорчились, зажав мушкеты коленями и оглядывая мокрый серый пейзаж. Шарп слышал французские пушки, приглушенные дождем и расстоянием, и злился, что не видит того, что слышит. Оставив пожилого сержанта за старшего, он двинулся по траншее к гребню холма.

Бадахос казался темной скалой в море воды и грязи. Стены затянуло пушечным дымом, который прорубали вспышки выстрелов. Французы сконцентрировали огонь слева от Шарпа, где окапывались две первые британские батареи. В орудийных гнездах работал целый батальон. Ядра сыпались на парапет, прорывая заполненные землей гамбионы и изредка прокладывая кровавые дорожки через людскую массу. Французские артиллеристы даже попробовали применить гаубицы, чьи короткие толстые стволы плевали высоко в небо, так что горящие снаряды, оставляя дымный след, исчезали в низких облаках, чтобы затем рухнуть на мокрый склон. По большей части, такие снаряды просто падали и тухли, залитые грязью или дождем, но парочка взорвалась, оставив облако черного дыма и мелкие кусочки металла. Вреда они не нанесли: слишком велико было расстояние, и через некоторое время французы отказались от снарядов и оставили гаубицы для второй параллели, которая должна была пройти ниже по холму и гораздо ближе к стенам.

Шарп прошел весь гребень холма в поисках полка Южного Эссекса и нашел его на северном конце параллели, где холм ниспадал в промокшую равнину возле набухшей серой реки. Любая батарея, поставленная здесь, стреляла бы вверх, в сторону замка, не нанося никакого ущерба скалистым склонам. Шарп также видел форт Сан-Рок, небольшую крепость, которую упоминал Хоган - она защищала дамбу, перегородившую Ривилью. Если британцам удастся взорвать дамбу, вода озера хлынет на север, к реке, и добраться до бреши будет куда проще. Но взорвать дамбу было трудно: она располагалась всего в пятидесяти ярдах от стены, прямо под Сан-Педро, единственным бастионом с восточной стороны.

Кто-то выскочил из траншеи навстречу Шарпу. Это оказался сержант Хэйксвилл, слонявшийся вдоль бруствера и посылавший проклятия на головы работавших: «Копайте, ублюдки! Копайте, свиньи вы сифилитичные!» Пробежав несколько шагов, он резко обернулся посмотреть, не бросили ли работу у него за спиной, и увидел Шарпа. Вскинувшись в приветствии, он бешено задергался:

- Сэр! Лейтенант, сэр! Пришли помочь, сэр?, - и, издав свой смешок, снова повернулся к легкой роте: - Пошевеливайтесь, беременные свиноматки! Копайте!

Он бегал вдоль траншеи, крики и брызги слюны летели из рта во все стороны. Это был момент, который нельзя упускать. Шарп понимал, что не должен так поступать, что это несовместимо с так называемым достоинством офицера, но Хэйксвилл так сильно наклонялся, выкрикивая свои оскорбления, а Шарп был так близко... Недолго думая, Шарп двинулся вперед и подтолкнул сержанта. Руки Хэйксвилла ухватили воздух, он дернулся, взревел и свалился в липкую грязь на дне траншеи. Легкая рота разразилась победными криками. Сержант в ярости повернулся к Шарпу.

Шарп взмахнул рукой: «Мои извинения, сержант. Я поскользнулся». Он знал, что это ребячество и глупость, но этим жестом он дал людям понять, что все еще на их стороне. Он прошел дальше, оставив Хэйксвилла дергаться, и увидел, как навстречу ему поднимается из траншеи капитан Раймер. Если он и видел инцидент, то ничего не сказал, только вежливо кивнул:

- Ну и денек!

Шарп почувствовал привычную скованность: он никогда не знал, что на это сказать.

- Когда копаешь, греешься, - махнул он в сторону людей в траншее и вдруг осознал, что его слова прозвучали как предложение Раймеру самому взять лопату, и стал ломать голову, как бы исправить впечатление. – У рядовых свои преимущества, а? – он не мог себя заставить назвать Раймера «сэр», но тот вроде бы не обращал внимания:

- Они ненавидят лопаты.

- А вы бы их любили?

Капитан Раймер никогда об этом не думал: жизнь, проведенная в родовом поместье близ Уолтэм-Кросса[41], не вдохновляет на мысли о ручном труде. Он был тщательно причесанным красавчиком лет двадцати пяти и отчетливо нервничал при Шарпе. Ситуация была не из приятных, причем не по вине Раймера, и он страшился дня, когда Шарп, как пердрекал полковник Уиндхэм, вернется в роту в чине лейтенанта. Полковник уговаривал Раймера не беспокоиться: «Пока этого не будет. Дам вам время осесть и разобраться с делами. Но в бою он вам может очень пригодиться, а?» Но Раймер пока не думал о бое. Он поглядел снизу вверх на высокого стрелка со шрамом на лице, глубоко вздохнул и обреченно произнес:

- Шарп?

- Сэр? – это слово должно было рано или поздно вылететь, но все равно было болезненным.

- Я хотел сказать, что... – что бы там ни хотел сказать Раймер, ему придется подождать: рядом, взметнув фонтан грязи, плюхнулось французское ядро, затем второе и третье. Раймер застыл с открытым ртом, и Шарпу пришлось схватить его за локоть и подтолкнуть в траншею. Сам он прыгнул следом, пролетев полдесятка футов и поскользнувшись на глинистом дне.

Воздух наполнился гулом ядер, и люди бросили копать, вопросительно переглядываясь, как будто кто-то из них мог объяснить эту внезапную канонаду. Шарп заглянул за бруствер и увидел, что армейские пикеты тоже бегут к укрытию. Каждая пушка с западной стены Бадахоса, от замка через Сан-Педро и до Тринидада на юго-востоке стреляли по квадрату в сотню ярдов на северном конце параллели. Раймер встал рядом с ним; через них, чертыхаясь, перепрыгнули пикетчики.

- Что там происходит?

Шарп жестко поглядел на Раймера:

- Оружие здесь есть?

- Нет! Был приказ все оставить в тылу.

- Тогда должна быть вооруженная рота.

Раймер кивнул, указав направо:

- Там гренадеры, они должны быть вооружены. Но зачем?

Шарп ткнул пальцем сквозь тьму и дождь в сторону крепости: от форта, защищавшего дамбу на Ривилье, двигались люди, стройные шеренги в синих мундирах, почти невидимых в тени. Раймер вздрогнул:

- Что это?

- Чертовы французы!

Они шли, чтобы напасть на землекопов и разрушить параллель – и внезапно их увидели все, потому что байонеты были примкнуты, и сталь блеснула сквозь потоки воды. Французские канониры, боясь попасть в своих, перестали палить. Раздался свисток, и сотни штыков опустились для атаки, а французы победно закричали и двинулись вперед. 

Глава 13

 Капитану Раймеру не повезло. Он предвкушал, с решимостью и трепетом, как в первый раз поведет свою собственную роту в бой, но он представлял себе это совсем иначе. Он видел себя стоящим на склоне холма под сияющим небом, штандарты развеваются на ветру, а сам он, сабля наголо, ведет шеренгу застрельщиков прямо по центру вражеского строя. Иногда он подумывал о ранении: ничего ужасного, но достаточно серьезно, чтобы дома сделать его героем, и в воображении он преодолевал пространство и время, представляя себя рассказывающим бесконечные истории группе внимающих дам, пока другие мужчины, не обстрелянные в боях, только ревниво косятся на его гордый профиль.

Теперь же он был на дне грязной траншеи, промокший до костей, возглавляя людей, вооруженных лишь лопатами, против тысячи до зубов экипированных французов. Раймер застыл. Рота смотрела на него, а сквозь него – на Шарпа. Стрелок на секунду заколебался, видя нерешительность Раймера, и махнул рукой: «Отходим!»

Повода драться не было: не сейчас – вот подойдут роты с оружием и проведут контратаку как следует. Землекопы выплескивались из траншеи и отбегали прямо по только начавшей зеленеть траве, периодически оглядываясь на врага, без помех прыгавшего в оставленные траншеи. Французы не обращали на них внимания, их интересовали только две вещи: захватить и разрушить как можно больший участок раскопок и, что куда важнее, притащить в город все лопаты и кирки, какие только смогут найти: за каждый из таких обыденных трофеев им обещали по доллару.

Шарп начал подниматься на вершину холма, параллельно траншее, не упуская из виду французов, передававших найденные лопаты и кирки своим товарищам за бруствером. Завидев врага, другие землекопы прыснули, как кролики, во все стороны в поисках убежища. В этой атаке никого даже не ранило – Шарп гадал, попытался ли кто-то из французов выстрелить из мушкета или ударить байонетом. Все это походило на фарс.

Выше по склону был хаос. Британцы, по большей части невооруженные, сбились в стадо, а враг тщательно вычищал параллель всего в нескольких ярдах. Кто-то из французов попытался разбить бруствер, но земля была настолько мокрой, что эти попытки оказались бессмысленными. Британцы же, радуясь внезапной передышке от бесконечного копания, только издевались над ними. Один или два французских мушкета поднялись для стрельбы, но до британцев было полсотни ярдов, далековато для мушкета, особенно в такой дождь: французам совершенно не хотелось разматывать замки своих мушкетов, если реального боя не ожидалось.

«Чертов хаос, сэр», - на Шарпа наткнулся сержант Харпер, совершенно не замечавший веса лопаты в руке. Шарп ободряюще кивнул.

Мимо пробежал сержант Хэйксвилл, чей мундир спереди был все еще покрыт толстым слоем грязи. Он ненавидяще взглянул на них и припустил в тыл. Шарп задумался было о том, что тот собирается делать, но отвлекся на капитана Раймера. Тот, нагнав их, прохрипел:

- Неужели мы ничего не можем сделать?

- Разве что посмотреть, не сбежал ли кто, - пожал плечами Шарп. По сути, до появления рот охраны, у которых было оружие и которые могли бы организовать контратаку на французов, делать было нечего.

Какой-то инженер в голубом мундире и шляпе с перьями пробежал в сторону французов, крича все еще пытавшимся найти укрытие землекопам: «Берегите лопаты! Берегите лопаты!» - потребовались десятки запряженных волами повозок, чтобы доставить бесценные инструменты из Лиссабона – а теперь они без какого-нибудь сопротивления были оставлены французам! Шарп узнал в этом человеке полковника Флетчера, главного инженера.

Кое-кто повернулся, чтобы забрать брошенные лопаты, но ближние французы стянули с мушкетов тряпки, прикрывавшие замки, прицелились и дали залп. Чудом было, что мушкеты в такую погоду не промокли – однако аж три из них оказались достаточно сухими. Взвился дымок, и полковник Флетчер упал, схватившись руками за пах. Французы радостно завопили, когда полковника унесли в укрытие.

Гренадерская рота полка Южного Эссекса во главе с капитаном Лероем и с мушкетами наперевес пробежала мимо Шарпа. Во рту капитана была неизменная сигара, намокшая и даже не зажженная, он приподнял бровь и иронически подмигнул Шарпу. Впереди возникла еще одна вооруженная рота, и Лерой построил своих людей рядом с ними. Американец оглянулся на Шарпа: «Присоединиться не хочешь?»

Французы уже захватили половину параллели, три сотни ярдов траншеи, и продвигались все выше по холму. Две роты британской пехоты обнажили байонеты и закрепили их на стволах мушкетов, готовые атаковать в десять раз превосходящего противника. Лерой оглядел строй: «Не пытайтесь жать на курок, просто порубите ублюдков в капусту!» Он вынул саблю и рубанул тонким клинком пелену дождя. Запыхавшаяся третья рота присоединилась к небольшой шеренге. Капитаны кивнули друг другу и отдали приказ наступать.

Подходили и другие роты, но первая опасность угрожала французам именно от трех, наступавших с фланга. Синемундирники выстроились в траншее, размотали тряпки на замках мушкетов и замерли в ожидании. Шарп был уверен, что только один мушкет из десяти выстрелит. Он достал свой палаш, внезапно почувствовав радость от тяжести в руке после долгих недель скуки, а потом шеренга британцев перешла на спотыкающийся бег, пытаясь достичь траншеи до того, как французы смогут выстрелить.

В руке французского офицера мелькнула, резко опускаясь, сабля: «Tirez![42]» Шарп видел, как осветились лица людей, когда они нажали на курок, но дождь сыграл за британцев: раздалось всего несколько выстрелов, большая часть кремней напрасно искрила – порох отсырел, как жирный пудинг. Французы чертыхнулись и приготовили байонеты.

Британцы издали победный крик. Разочарование от дождливых дней и ночей, заполненных бесконечным маханием лопатами, внезапно выплеснулось на врага, и за организованными шеренгами, выкрикивая вызов Франции, потоком хлынули люди, вооруженные только лопатами, а то и с голыми руками. Шарп ударил палашом, поскользнулся и полуспрыгнул-полурухнул в траншею. Байонет попытался достать его, но он отбил его в сторону и пнул человека ногой. Другой француз пытался выбраться из траншеи с помощью товарищей на бруствере, но их достали британские байонеты, и тела в синих мундирах посыпались вниз.

«Справа!» - крикнул Шарп. Через траншею пробивалась группа французов: они пытались спасти своих, застигнутых врасплох британской атакой, но теперь им приходилось биться уже за собственную жизнь – толпа солдат, вооруженная по большей части лопатами, захлестнула французов. Шарп видел, как Харпер методично наносит удары своим неожиданно смертоносным орудием. Затем сержант прыгнул в траншею, уклонился от байонета и вогнал заточенную лопату в солнечное сплетение противника. Он что-то кричал по-гэльски, расчищая себе путь такими мощными ударами, что ни один француз не был в состоянии подняться и сражаться.

Французы по-прежнему удерживали бруствер. Они отбивались от британцев в траншее прикладами, кололи их длинными байонетами, иногда им даже удавалось выстрелить из мушкета. Шарп понимал, что их нужно отбросить. Он рубанул палашом по ногам ближайшего противника, но удар башмака скинул его на дно траншеи.

Французы постепенно приходили в себя, собирали силы, и в параллели стало небезопасно. Раздался нестройный залп: это вражеская шеренга расчехлила замки своих мушкетов, и несколько тел упали в залившую дно траншеи воду. Шарп снова ударил по чьим-то ногам, увернулся от байонета и подумал, что сейчас самое время отступить. Он рванул по траншее, поскальзываясь в мокрой грязи, но огромная рука схватила его за плечо, и веселый голос сержанта Харпера прокричал: «Это куда лучше, чем копать, сэр!» В руках ирландца был французский мушкет, байонет был погнут, с него капала кровь.

Шарп обернулся. Французы все еще держались в центре параллели, но с холма к британцам подходили подкрепления, и вопрос уже был решен. Только к северу, где в залитой кровью траншее пережидали Шарп и Харпер, французы были сильны, но и здесь они не планировали задерживаться: офицеры уже посылали назад полуроты, нагруженные захваченными инструментами. Увидев это, Шарп забрался на бруствер с французской стороны. Примерно половина его старой роты была здесь во главе с Харпером, кто-то с отобранными мушкетами, большинство с лопатами. От радости, что вернулся, он широко улыбнулся им и закричал: «Давайте, ребята, лезьте сюда!»

Одна французская рота выстроилась шеренгой, обращенной на север, их офицер нервно поглядывал на приближающийся потрепанный отряд Шарпа, чьи мундиры были покрыты жидкой грязью. Вряд ли британцы будут атаковать: они даже толком не вооружены! Но взлетел клинок, и они побежали, с лопатами против байонетов, а два дьявола впереди уже врубились в строй!

Ближний бой никто не любит, но Шарп и Харпер были уже в центре строя, и солдаты Южного Эссекса шли за ними по пятам. Они рычали и били лопатами, а Харпер использовал захваченный мушкет, как дубину. Французы попятились, поскальзываясь в липкой жиже, ослепленные потоками дождя, а эти сумасшедшие все напирали. Шарп колол палашом, пытаясь попасть в лицо или горло: места размахнуться для удара не было. Раз пришлось парировать нацеленный байонет: он отбил острие в сторону, француз-сержант поскользнулся, и палаш опустился не хуже топора дровосека. Шарп пытался задержать удар – сержант был беззащитен, и лезвие вильнуло, воткнувшись в раскисший бруствер. Французы отступили к главным силам, и полурота Южного Эссекса осталась с дюжиной пленных, валявшихся на скользкой земле. Французский сержант, чьи красные нашивки выглядели кровавыми ранами, оглядел погибших товарищей, а потом уставился на клинок, почти убивший его. Он видел, что высокий офицер не стал наносить смертельного удара и благодарно кивнул:

- Merci, monsieur[43].

Харпер кивнул на дюжину пленных:

- Что с ними делать, сэр?

- Отпустить, - места для пленных в лагере не было. У них отобрали оружие и отогнали подальше от бруствера, предварительно обыскав на предмет вина или бренди. А бой еще шел. Основные силы французов пробились к первой батарее, но примерно в пятидесяти ярдах от нее были остановлены. Разрозненные группы людей, часть вооружена мушкетами, часть – только лопатами или жердями, атаковали их, затевая схватки в грязи. Верховые офицеры скакали вокруг, пытаясь восстановить порядок, но британским солдатам порядок не был нужен: они хотели вырваться из бесконечности копания и дождя, они хотели боя. Правда, выглядел этот бой уличной дракой: дыма не было, поскольку мушкеты не могли стрелять, и шум боя был лязгом металла о металл или дерева о металл, воплями раненых и стонами умирающих. Со позиции, где Шарп и его полурота делили с пленными бренди, люди выглядели сотней болотных монстров с гротескно-медлительными движениями.

Шарп указал французскому сержанту в сторону города: «Валите!» Француз улыбнулся, кивнул и, приветливо отсалютовав Шарпу, повел свой небольшой отряд прочь. Ярдах в двадцати от траншеи они остановились и подобрали полдюжины лопат. Харпер заорал: «Положите на место!», - но французский сержант сделал неприличный жест и побежал в сторону Бадахоса.

«Пусть уходит, у нас хватает дел и без него. Пошли», - произнес Шарп. Они поплелись вдоль бруствера сквозь дождь, заливавший трупы внизу. Сломанные лопаты и разбитые мушкеты устилали весь склон. Звуки боя, людей, насмерть режущих друг друга в грязи, казались приглушенными из-за шума дождя. Впереди французский офицер выстроил небольшую группу людей с лопатами, они пытались заровнять параллель. Шарп заторопился, земля предательски поехала под ногами, сзади уже напирали взвинченные люди, а рядом был Харпер – но французы уже обернулись и увидели их. Настал черед синих мундиров пользоваться лопатами. Огромный солдат кинулся на них, заставив отступить, он парировал выпад Харпера, и Шарп отмахнулся палашом, перерубив рукоятку лопаты, но француз продолжал атаковать. Харпер проткнул его байонетом, но француз не унимался, и Шарп несколько раз ударил его в основание черепа, пока тот не рухнул.

В спину кольнуло, он повернулся и заметил бледного французского офицера, отскочившего назад после выпада. «Ах ты, ублюдок!» - заревел Шарп и ринулся вперед, подняв палаш. Француз не отступил. Клинки скрестились. Шарп вывернул запястье, и тяжелый палаш прошел под правую руку француза, пробив защиту. Шарп выставил вперед правую ногу, не обращая внимания на саблю противника, и всадил лезвие между ребер. Француз пытался податься назад, скользя в крови и грязи, но Шарп продолжал двигаться, чувствуя, как сталь царапает ребра. Его люди были рядом, трофейные байонеты звенели, и Шарп видел, что враг отброшен.

Свистки позвали французов вернуться в город, и через считаные секунды склон был заполнен огромной массой отступающего врага, уносившего своих раненых и связки лопат и кирок. Они двигались прямо к городу, опасаясь атаки кавалерии, и Шарп видел, как люди бросались в воду вместо того, чтобы идти в обход по дамбе. Ярдов десять-двадцать вода доходила им только до бедер, но потом дно вдруг исчезло из-под ног. Французские офицеры кричали, отгоняя людей от воды и направляя к дамбе через Ривилью. Отступление завершалось.

Французская артиллерия открыла огонь, ядро плюхнулось в грязь, перемешанную с кровью, и британцы попрыгали в траншею. Харпер поглядел на окровавленный клинок Шарпа и с гордостью произнес:

- Как в старые времена, сэр!

Шарп оглядел своих. Здесь были все его стрелки, радостно скалившиеся в ответ, и многие другие солдаты легкой роты. Он улыбнулся им, потом поднял с земли кусок мешковины и протер клинок:

- Вам бы лучше вернуться в расположение роты.

- Нет, сэр, мы бы лучше тут остались, сэр, - Шарп не видел, кто это сказал, но, посмотрев на Харпера, сказал уже твердо:

- Отведите их в тыл, сержант.

- Сэр, - улыбнулся Харпер. – И спасибо, сэр.

- Не за что.

Он остался один. По полю боя перемещались группы людей, подбирая раненых и складывая убитых. Трупов было много: больше, кажется, чем было в бреши в Сьюдад-Родриго. Лопатой по голове – это вполне смертельно, а британские войска устали от рутины и были готовы сражаться, пусть даже по колено в грязи. Шарп запнулся о мертвого француза, пригнулся и пробежал руками по его карманам и подсумку. Ничего стоящего: сложенное вчетверо письмо, моментально промокшее, когда Шарп выкинул его в дождь, медная монетка и расплющенная мушкетная пуля, талисман погибшего. На шее болталось окровавленное дешевенькое металлическое распятие. Он явно пытался отращивать усы, чтобы выглядеть ветераном, но те росли редкими и тонкими: он был еще совсем мальчишкой. Одна подошва оторвалась и мелко дрожала, когда ее било дождем. Это ли его убило? Может, подошва оторвалась в бою, и, пока его товарищи отступали, он поскользнулся или даже упал, а британский байонет вошел ему в шею? Чернила текли с письма, перекатывавшегося по грязи, но Шарп смог разобрать последнее слово, написанное более крупно, чем остальные: «Maman»[44].

Он взглянул на город, снова освещенный длинными вспышками орудий, хором затянувших свою погребальную песню, которая не кончится, пока не кончится осада. Там была Тереза. Он видел приземистую соборную колокольню, колокол в арке и думал о том, что звон должен казаться ей очень близким. Похоже, в соборе был всего один колокол, суровый и резкий, который бил четверти и сразу затихал, не оставляя эха. Он вдруг задумался, а поет ли Тереза ребенку колыбельные? И как будет «мама» по-испански? Maman, как и по-французски?

- Сэр! Сэр! – это был прапорщик Мэттьюз, бешено моргавший, когда дождь заливал ему лицо. – Сэр? Это вы, сэр? Капитан Шарп?

- Это я, - Шарп не стал исправлять капитана на лейтенанта.

- Вам лучше прийти, сэр.

- Что случилось?

- Офицерский багаж, сэр. Его вскрыли.

- Вскрыли? – он буквально выпрыгнул из траншеи.

- У полковника пропало серебро. У всех что-то пропало, сэр.

Шарп выругался. Он отвечал за багаж, но вместо того, чтобы сторожить его, куражился в грязи. Он снова выругался и побежал. 

Глава 14

 - Черт побери! – полковник Уиндхэм бегал взад-вперед по небольшой овчарне. В руках его был стек[45], и он яростно лупил им по груде багажа. Когда он нагнулся, чтобы осмотреть багаж, c двууголки хлынул водопад. – Черт побери!

- Когда это случилось? – спросил Шарп у майора Форреста.

- Мы не знаем точно, - нервно улыбнулся Форрест.

Уиндхэм повернулся:

- Случилось? Когда? Около чертова полудня, Шарп, когда вы должны были быть на дежурстве, черт возьми!

Дюжина офицеров, расположившаяся вдоль стен овчарни, глядела на Шарпа столь же обвиняюще: они вполне разделяли гнев полковника.

- Мы точно знаем, что это произошло сегодня около полудня? – настаивал Шарп.

Уиндхэм посмотрел так, как будто хотел опробовать стек на Шарпе, но сдержался и, выругавшись снова, отвернулся. Вскрыли не повседневные вещи офицеров, а их ценные вещи, упакованные в кожаные чемоданы для перевозки на мулах. Этот багаж, насколько было известно Шарпу, не трогали уже три дня: здесь были вещи, которые люди достают только обосновавшись на одном месте надолго – серебро, хрусталь, драгоценности, напоминавшие о доме. Уиндхэм прорычал, обращаясь к майору Коллетту:

-Что пропало?

Список оказался недлинным. У Форреста пропали ценные бумаги, но их вскоре нашли чуть поодаль, брошенными в грязь: кто бы ни копался в чемоданах, он не знал, что с ними делать. Также недоставало нескольких табакерок и золотой цепочки, захваченной, как подозревал Шарп, в Сьюдад-Родриго, поскольку офицер, заявивший о пропаже, до осады постоянно ныл о том, что у него нет денег, а после неожиданно замолчал. Кроме того, золоченые ножны, слишком дорогие, чтобы носить их в бою, серебряные шпоры и пара жемчужных серег, которые, как утверждал смущенный лейтенант, были приобретены в подарок матери. Майор Коллетт лишился бритвенного зеркальца в серебряной оправе и дорогих часов. Но хуже всего была утрата полковника: портрет его жены, суровой Джессики, в раме из серебряной филиграни. Полковник, ходили слухи, был очень привязан к жене: она принесла ему отличное приданое и право охотиться на доброй половине территории Лестершира – поэтому Уиндхэм был в ярости. Шарп помнил этот портрет по разговору за низким столиком в Эльвасе.

Уиндхэм указал стеком на Шарпа:

- А у вас что пропало?

Шарп покачал головой:

- У меня ничего нет, сэр, - все, что он имел, он носил с собой, кроме наградной шпаги от Патриотического фонда и золота, украденного в Альмейде, которые хранились у его лондонских агентов.

- Где ваши вещи?

- С остальными, сэр.

- Они помечены?

Шарп снова покачал головой:

- Нет, сэр.

- Проверьте их, Шарп.

Это было глупо. Неужели полковник хочет обвинить Шарпа в воровстве? Если да, то зачем давать ему возможность проверить свой багаж и перепрятать краденое? Шарп нашел чемодан и вынес его на середину:

- Хотите обыскать сами, сэр?

- Не будьте дураком, Шарп, вы же офицер! – и, подразумевалось, несмотря на все доказательства обратного, джентльмен. – Я хочу понять, как далеко раскинулись воровские сети. Проверьте, не пропало ли что!

Шарп расстегнул пряжки. Французский кожаный ранец был заполнен грязным бельем, тут же лежали сменные затворы для винтовки и полбутылки рома. В ранце была только одна ценность, и не нужно было долго рыться в вещах, чтобы заметить ее отсутствие. Он обернулся к Уиндхэму:

- Не хватает подзорной трубы.

- Подзорной трубы? Она какая-то особенная?

Особенная? Да, она очень особенная: «В благодарность. АУ. 23 сентября 1803 г.» - так гласила надпись на бронзовой табличке. Исчезла. Она исчезла. Шарп запустил руку вглубь ранца, под одежду, но ее не было и там. Чертов вор! Труба была подарком от Веллингтона, ценным и очень памятным подарком, и Шарп проклинал тот момент, когда решил оставить ранец вместе с прочими. Правда, здесь его охраняли – равно как багаж всех остальных офицеров. Уиндхэм выслушал объяснения Шарпа и удовлетворенно кивнул:

- Это доказывает одно.

- Доказывает? Что, сэр?

Уиндхэм улыбнулся:

- Я думаю, мы знаем, откуда взялся вор. Только одна рота знает этот ранец! – он указал на грязную одежду Шарпа, все еще торчавшую из надежного, свиной кожи, французского ранца. Повернувшись к майору Коллетту, полковник приказал:

- Постройте легкую роту, Джек. Проверьте каждого. - Шарп попытался протестовать, но Уиндхэм развернулся к нему и угрожающе ткнул ему стеком в грудь: - Если бы вы остались на страже, Шарп, вместо того, чтобы шляться по холмам, этого бы не случилось. Так что не лезьте!

Хэйксвилл! Это точно Хэйксвилл! Шарп был уверен в этом – но был уверен также, что доказательств не найти. Кража подзорной трубы, как минимум, совершалась днем, потому что Шарп упаковал ранец только с утра. Легкая рота, по крайней мере большая ее часть, была вместе с Шарпом, дралась с французами – но он вдруг припомнил грузную, неуклюжую фигуру желтолицего сержанта, спешащего в тыл, а значит, в направлении багажа. Конечно, вся добыча уже спрятана. А часовые, которых оставил Шарп, должно быть, сбежали на гребень холма поглазеть на схватку!

Он снова застегнул пряжки ранца. Майор Форрест дождался, пока остальные офицеры удалятся:

- Мне очень жаль, Шарп.

- Я не думаю, что это легкая рота, сэр.

- Я имел в виду, подзорная труба – мне жаль, что так случилось.

Шарп проворчал что-то невразумительное: Форрест был человеком, любившим, когда с ним соглашаются. Но Хэйксвилл был слишком умным и опытным вором, чтобы дать себя поймать.

- Что ушло - ушло, сэр. И не вернется.

Форрест горестно вздохнул:

- Просто не могу поверить. А ведь мы были таким замечательным батальоном! Шарп? – в его лице вдруг проступило любопытство.

- Сэр?

- Полковник Уиндхэм сказал, что вы женаты. Я не стал его разубеждать.

- Правда, сэр?

- Боже милостивый, конечно, нет! А вы женаты?

Шарп покачал головой:

- Нет, сэр.

- Но он говорил, что вы ему так сказали.

Шарп присел на корточки и улыбнулся майору:

- Да, я так ему сказал.

- Но, помилуй, Боже, зачем?

- Не знаю, сэр. Как-то само вылетело.

- Но, Боже мой, Шарп... Это должно быть отражено в бумагах, а значит... – Форрест вздохнул и сдался. – Почему вы не сказали ему правды?

- Мне это показалось неплохой мыслью, сэр.

Форрест рассмеялся:

- Какая неожиданная мысль! Мне показалось странным, когда полковник упомянул об этом, но я подумал: а вдруг правда? Вы же совсем не рядовой человек, Шарп.

- Если так пойдет, сэр, могу скоро стать и рядовым.

- Не будьте смешным. Скоро будет не одна капитанская вакансия. Собственно, одна сегодня почти образовалась: бедняга Стерритт споткнулся, и байонет проткнул только мундир, а не его самого.

Шарп промолчал. Не испытывая никаких угрызений совести, он уже внимательно рассмотрел офицеров, пытаясь понять, не отсутствует ли кто-нибудь из капитанов, но все они, казалось, дорожили жизнями и замечательной возможностью не ходить в атаку в плохую погоду. Он встал и закинул ранец на плечо. Из-за холма доносилось буханье французских пушек – звук настолько привычный, что люди его не замечали. И столь же привычный, как бесконечный шум дождя.

Форрест оглянулся через плечо на построившуюся шеренгу легкой роты:

- Печально это, Шарп. Очень печально.

Командовал лично полковник Уиндхэм. Старший сержант вызывал людей по одному и приказывал выложить все из мешков, ранцев и подсумков на расстеленную на земле мешковину. Другой сержант отвечал за свертки. Шарп отвернулся: он тоже считал это зрелище печальным – и не находил в нем смысла. Он мог бы сам построить их и дать десять минут на то, чтобы найти вора или пенять на себя – если бы хоть на секунду поверил, что в роте есть вор.

Форрест покачал головой:

- Они ищут тщательно, Шарп.

- Не особенно, сэр.

- Что вы имеете в виду?

Шарп устало улыбнулся:

- Когда я был еще рядовым, сэр, у нас были ранцы с фальшивым дном. И в кивера не заглядывают. В любом случае вор уже избавился от добычи.

- Но у него не было времени!

- Сэр, он мог передать его одной из женщин, мог продать Сатлеру за пару шиллингов или за бутылку, мог спрятать. Так что ничего не найдут, мы только зря теряем время.

Какой-то всадник осадил коня возле овчарни и отсалютовал Форресту. Тот вгляделся в дождь:

- Боже мой! Юный Ноулз! И у вас новый конь!

Роберт Ноулз соскользнул с седла и улыбнулся Шарпу:

- Да, сэр. Теперь я не в вашей роте, так что вполне могу позволить себе коня. Нравится?

Шарп угрюмо посмотрел на животное:

- Очень неплохо, сэр.

От слова «сэр» Ноулза передернуло. Он перевел взгляд с Шарпа на Форреста, и его улыбка увяла:

- Приказ о назначении?

- Отказано, сэр.

- Прекратите! Это смешно! – Ноулз был смущен. Он все перенял у Шарпа, старался во всем походить на своего старого капитана. Теперь, когда у него была собственная легкая рота, он ежечасно думал о том, что сделал бы Шарп, как командовал бы он.

Форрест кивнул:

- Мир сошел с ума.

Ноулз нахмурился и покачал головой:

- Я в это не верю!

Шарп пожал плечами, ему не хотелось так смущать Ноулза:

- Это правда, но что поделаешь. А как ваша рота?

- Мокнет. Они рвутся в бой, – он снова недоверчиво вскинул голову: - А кто же взял легкую роту?

Форрест вздохнул:

- Некто Раймер.

Ноулз поглядел на Шарпа, его плечи дернулись от возмущения:

- Они с ума сошли! Чокнулись совсем! Над вами поставили какого-то капитана?

Форрест неодобрительно цокнул языком:

- О, нет. У мистера Шарпа особое задание.

Шарп криво усмехнулся:

- Я лейтенант, отвечающий за женщин, лопаты, мулов и охрану багажа.

Ноулз рассмеялся, не в силах этому поверить, потом вдруг заметил странный смотр по ту строну маленькой круглой овчарни:

- Что там происходит?

- Вор. Полковник считает, это кто-то из легкой роты, - грустно сказал Форрест.

- Да он рехнулся! Они слишком ловкие, чтобы их поймать! – Ноулз по-прежнему готов был яростно защищать свою старую роту.

- Я-то знаю, - Шарп внимательно наблюдал за обыском. Весь рядовой состав был уже проверен, пропажа не найдена, настал черед сержантов. Хэйксвилл стоял по стойке «смирно», как будто проглотив шомпол, лицо его дернулось, когда вверх дном перевернули его ранец. Естественно, ничего там нет. Сержант маниакально отсалютовал полковнику.

Вперед вышел Харпер, улыбаясь при мысли, что кто-то посчитал его способным на подобные действия. Сперва Хэйксвилл, за ним Харпер – и Шарп припустил вверх по склону, потому что именно Харпер был препятствием на пути Хэйксвилла. Патрик Харпер увидел бегущего Шарпа и удивленно приподнял бровь: он принимал унизительный обыск со спокойным терпением, с каким встречал большую часть жизненных неприятностей. И тут его лицо застыло.

- Сэр? – старший сержант вытянулся в струнку.

Шарп понимал, что происходит, но было уже поздно. Ему следовало добраться до Харпера раньше, хотя бы на секунду раньше смотра.

- Дежурный офицер! – голос Уиндхэма был суров. – Арестуйте сержанта.

Была найдена всего одна вещь, но ее хватило: на самом верху, даже не спрятанной, лежала серебряная рама от портрета жены Уиндхэма. Стекло было разбито, самого портрета не было – его грубо вырезали бритвой из изящной рамы, теперь сильно погнутой. Уиндхэм, на глазах наливаясь яростью, схватил раму и воззрился на дюжего сержанта:

- Где портрет?

- Я ничего об этом не знаю, сэр. Ничего. Видит Бог, сэр, я его не брал.

- Я высеку тебя! Боже! Я тебя запорю!

Легкая рота застыла, дождь струйками стекал с киверов, мундиры мокли. Они были потрясены. Солдаты других рот, скорчившись в самодельных укрытиях, молча наблюдали, как дежурный офицер собирает конвой и как уводят Харпера. Шарп не двигался.

Рота была распущена. Под навесами зажгли костры в тщетных попытках прогнать сырость. На ужин забили нескольких быков – мушкетный дым вился над полем, пугая выжившие остатки стада, а Шарп все пытался остыть, чувствуя свою полную беспомощность. Ноулз попробовал его расшевелить:

- Пойдемте поедим с нами. Будьте моим гостем, я вас прошу.

Но Шарп только покачал головой:

- Нет. Я должен остаться до трибунала.

- Что творится с батальоном, сэр? – Ноулз был встревожен.

- Творится, Роберт? Ничего.

Однажды он убьет Хэйксвилла, но теперь ему нужны доказательства его вины, иначе Харперу никогда не очиститься. Шарп не знал, где искать правду: Хэйксвилл хитер, силой от него ничего не добиться, он будет смеяться в лицо тому, кто будет его избивать. Но однажды Шарп всадит клинок в это брюхо - и гниль хлынет оттуда зловонным потоком. Он убьет этого ублюдка.

Свистки пропели вечернюю зорю, конец уставного дня, четвертого дня у стен Бадахоса. 

Глава 15

 Всю ночь лило. Шарп это знал, поскольку был на ногах, прислушиваясь к непрерывному шуму воды, завываниям ветра и редким выстрелам французской пушки, пытавшейся помешать строительству батарей. Ответного огня с британской стороны не было: осадные орудия все еще покоились в соломе и мешковине, ожидая перемены погоды, когда их можно будет втащить на холм и установить на позиции.

Шарп сидел на холме бок о бок с Харпером и глядел вниз, на тусклые огни города. Из-за дождя они казались размытыми, бесконечно далекими, Шарп с трудом угадал собор – и подумал о больном ребенке где-то там.

Харпера рядом с ним не должно было быть. Он находился под арестом, приговоренный к порке и разжалованный в рядовые, но Шарп просто попросил часовых посмотреть в сторону, пока они с Харпером взбирались на холм. Шарп глянул на ирландца:

- Мне очень жаль.

- Не о чем жалеть, сэр. Вы сделали все, что могли.

То есть очень мало. Шарп просил, почти умолял, но рамка с филигранью – достаточное доказательство для полкового трибунала. Шарп свидетельствовал, что Харпер был с ним в тот день, отражая атаку французов, и что его собственная подзорная труба пропала в это же время, так что сержант не может быть виновен, но Уиндхэм был непреклонен. Подзорная труба, говорил он, могла быть украдена другим вором. Харпер был признан виновным, разжалован в рядовые и приговорен к порке.

А Харпер думал об утре. Голос донегольца был мягок:

- Сотня плетей, да? Могло быть хуже, – максимальным наказанием было двенадцать сотен.

Шарп передал ему бутылку. Они прятались под куском рогожи, нещадно поливаемой дождем.

- Мне дали две сотни.

- Армия становится слишком мягкой, да, - усмехнулся Харпер и глотнул еще. – И снова чертов рядовой! Они меня даже стрелком не назовут в этом чертовом полку! Чертов рядовой Харпер! А когда, как они считают, я спер эти чертовы штуки?

- Во вторник.

- Боже, храни Ирландию! В день Св. Патрика?

- Тебя же не было в части.

- Господи Иисусе! Я ж с вами был. Пил.

- Я знаю. Я им сказал.

Повисла тишина, наполненная горестным сочувствием. Со склона донесся перестук кирок: площадки под батареи утапливали ниже уровня земли. По крайней мере, подумал Шарп, они вдвоем могут хорошенько выпить: солдаты из легкой роты предоставили им все свои запасы, а потом стянули еще, где могли, так что под рогожей стояло не меньше дюжины фляг с ромом или вином.

- Прости, Патрик.

- Поберегите дыхание, сэр. Мне будет совсем не больно, - он знал, что лжет. – Я убью этого сукина сына!

- Только после меня, - они посидели еще немного, получая удовольствие от мысли об убийстве Хэйксвилла. Тот принял меры предосторожности, укрывшись на ночь всего в нескольких ярдах от промокших насквозь офицерских палаток, и Шарп понимал, что сегодня нет надежды утащить его в какое-нибудь тихое и не сильно людное местечко.

Ирландец тихо кашлянул, и Шарп вопросительно глянул на него:

- Что?

- Я вот думал о полковнике. Что там было, на этом чертовом портрете?

- Его жена.

- Наверное, редкая красавица.

- Нет, - Шарп откупорил еще одну флягу. – Похоже, злобная сука, хотя по портрету не всегда скажешь. В любом случае, наш полковник чтит узы брака. Считает, что они не дают человеку влипать в неприятности.

- Может, и правда. Я тут слышал, вы и мисс Тереза женаты. Как, черт возьми, это случилось?

- Это я наврал полковнику.

- Вы? – Харпер расхохотался. – Честно говоря, вам бы на ней жениться. Она должна быть порядочной женщиной.

- А как насчет Джейн Гиббонс?

Харпер улыбнулся: он видел эту блондинку, сестру убитого им человека – но потом покачал головой:

- Она не для вас. Она родилась в большом поместье и должна выйти за человека своего круга: много денег и все такое. А вы – всего лишь солдат-пехотинец, как и все мы, и красной орденской ленточкой ее в постель не затащите. Во всяком случае, больше чем на одну ночь.

Шарп усмехнулся:

- Значит, ты считаешь, я должен жениться на Терезе?

- А что б нет? Она, конечно, худышка, да, но мясо-то можно и нарастить, были б кости, - Харпер совершенно не разделял любви Шарпа к стройным женщинам.

Они снова помолчали, слушая перестук дождя по рогоже и радуясь этой странной дружбе, которой так редко дается шанс проявиться. Шарп заработал себе репутацию человека, скупого на слова, и это была правда для всех, кроме горстки друзей: Харпера, Хогана, Лоссова, немецкого кавалериста – да, пожалуй, и все. Все – изгнанники, оторванные от своей страны, сражающиеся в чужой армии. Шарп тоже был изгнанником – чужаком среди офицеров.

- А знаешь, что говорит генерал?

Харпер помотал головой:

- Нет, расскажите, что такого говорит генерал.

- Он говорит, никто, поднявшийся из низов, хорошо не кончает.

- А он откуда знает?

- Говорит, они слишком много пьют.

- А кто в этой армии не пьет? – Харпер пнул флягу в сторону Шарпа. – Вот, держите, напейтесь.

Какой-то идиот приоткрыл люк в накате параллели – и чуткие французские артиллеристы его тут же заметили: укрепления Бадахоса моментально расцвели вспышками орудий. Со стороны земляных работ послышались крики, свет погас, но глухие удары ядер не прекращались, а из траншеи иногда раздавались вопли ужаса и боли.

Харпер сплюнул:

- Нам никогда не взять этот чертов город.

- Не можем же мы остаться здесь навсегда.

- То же самое вы, англичане, говорили, когда впервые приплыли в Ирландию.

Шарп усмехнулся:

- Вы нас так приветливо встретили, что нам расхотелось уезжать. Опять же, погода хорошая.

- О, можете забрать ее себе, - Харпер прищурился в темноту. – Господи Иисусе! Хоть бы дождь прекратился!

- Я думал, ирландцы любят дождь.

- Ну, да, дождь мы любим, но это ж не дождь вовсе!

- А что же?

- Это чертов всемирный потоп, который положит конец всему промокшему грешному миру.

Шарп откинулся на сломанный габион, брошенный землекопами, и глянул в небо:

- Я не видел звезд уже неделю. Нет, дольше.

- Это точно.

- Я люблю звезды.

- Как им приятно, должно быть, - Харпер был слегка удивлен: выпивка не так-то часто развязывала Шарпу язык.

- Нет, правда: ты любишь птиц, я – звезды.

- Птицы хоть что-то делают: летают, гнезда строят. За ними интересно наблюдать.

Шарп ничего не ответил. Он вспомнил ночи, проведенные в полях: голова на ранце, тело завернуто в стеганое одеяло, ноги в рукавах мундира, перевернутого наоборот и застегнутого на животе, как часто спали солдаты. Но иногда он просто лежал и глядел на искры в небе, отблески костров невообразимо огромной армии. Легион за легионом, где-то там, в небе, и он знал, что каждую ночь они подходят все ближе – и их так трудно было связать с тем, что описывали пьяные проповедники, иногда забредавшие в сиротский приют, где он рос. Звезды смешивались в его голове с четырьмя всадниками апокалипсиса, трубным зовом, вторым пришествием, восставшими из мертвых, и ночные огни казались кострами армии, несущей конец света.

- Мир не погибнет в воде – его прикончат байонеты и батальоны последней, черт возьми, великой битвы.

- Пока мы среди застрельщиков, сэр, я не против, - Харпер глотнул еще рома. – Надо оставить что-то на утро.

Шарп резко сел, вспомнив:

- Хэгмен подкупает барабанщиков.

- Это никогда не срабатывает.

Харпер был прав: мальчишки-барабанщики отвечали за порку, и друзья жертвы их частенько подкупали, но под суровым взглядом офицеров им приходилось бить изо всех сил.

Шарп поглядел на темную громаду Бадахоса, освещенную несколькими расплывчатыми огоньками. В одном из многочисленных дворов замка горел костер. Унылый краткий звон донесся от собора: колокол пробил полчаса.

- Если бы только ее там не было... – он запнулся.

- Что?

- Не знаю.

- Если бы ее там не было, - ульстерский акцент Харпера проявился сильнее: он явно пытался тщательнее связывать слова, – вы бы сбежали, да? Туда, в горы, сражаться среди партизан?

- Не знаю.

- Все-то вы знаете. Думаете, никто больше этого не хочет? – Харпер имел в виду себя. – Вы же умеете воевать не только в хорошую погоду.

- Скоро начнется дезертирство.

- Ага, если Хэйксвилла сперва не похоронят.

Из батальона давно никто не дезертировал. Другие батальоны теряли людей – каждый день десяток-другой ускользал в Бадахос. Перебежчиков в обратную сторону тоже хватало – Хоган как-то говорил Шарпу, что французский сержант-инженер даже принес ему план укреплений, в котором таилась пара сюрпризов – не считая подтверждения догадки, что западный гласис обильно заминирован.

Шарп сменил тему:

- Знаешь, сколько сегодня погибло?

- Сегодня? – Харпер казался удивленным. – Кажется, что уже неделя прошла.

- С нашей стороны около сотни. Французов насчитали сотни три, а еще есть те, кто утонул. Несчастные ублюдки.

- Французов всегда удваивают. А сами они, наверное, говорят, что у нас убитых до тысячи, - в голосе Харпера проскользнуло презрение.

- Ну, они не так-то много успели сделать.

- Нет, - французы надеялись продлить осаду на недельку-другую, заставив британцев по новой рыть целую параллель. А лишняя неделя могла бы дать возможность французской полевой армии прийти на помощь гарнизону.

Харпер открыл новую флягу:

- Атака будет непростой.

- Угу.

Дождь все лил, заставляя мокрую землю вскипать пузырями и монотонно барабаня по рогоже. Становилось холодно. Харпер предложил Шарпу флягу:

- Есть идея.

- Ну, рассказывай, - Шарп зевнул.

- Думаю, как бы вас поддержать.

- И что думаешь?

- Запишусь-ка в «Отчаянную надежду».

Шарп фыркнул:

- Не будь дураком, черт возьми. Жить хочешь?

- Я не дурак и хочу снова стать сержантом. Попросите за меня?

- Меня больше не слушают.

- Я говорю, попросите? – Харпер был упрям.

Но Шарп не мог представить Харпера мертвым. Он покачал головой:

- Нет.

- Для себя, значит, оставляете? – слова прозвучали резко. Шарп повернулся и посмотрел на здоровяка: отказываться было бессмысленно.

- Как ты узнал?

Харпер рассмеялся:

- Сколько мы уже вместе? Мария, Матерь Божья, думаете, я дурак? Потеряли капитанство – и что же? Лезем с воплями в какую-нибудь чертову брешь, размахивая своим палашом, потому что лучше умереть, чем потерять чертову гордость?

Шарп знал, что это правда, но просто так согласиться не мог:

- Ну а ты сам?

- Я хочу назад свои нашивки.

- Тоже гордость?

- А почему нет? Говорят, ирландцы – глупцы, но немногие осмеливались надо мной смеяться.

- Так это из-за твоих размеров, а не из-за твоих нашивок.

- Ага, может, и так, но я не дам им повода сказать, что я неудачник. Так что, вы записались?

Шарп кивнул:

- Да. Но пока командира не выбрали – и до атаки не выберут.

- А если выберут вас, возьмете меня?

- Да, - слова выходили неохотно.

Ирландец кивнул:

- Будем надеяться, они выберут именно вас.

- Молиться надо о таком чуде.

Харпер расхохотался:

- Нет, чудес нам не надо. Из них вечно ерунда выходит, - он глотнул еще. – Св. Патрик выгнал всех змей из Ирландии – и что же? Мы настолько обленились, что разрешили англичанам взять верх. Наверное, бедняга Патрик ворочается в гробу. Змеи-то явно лучше!

Шарп замотал головой:

- Если бы Ирландия была в пять раз больше, а Англия в пять раз меньше, вы бы с нами то же самое сделали.

Харпер снова расхохотался:

- А вот за такое чудо стоило бы помолиться!

Пушки бухнули справа, за рекой – форт Сан-Кристобель обстреливал параллель через Гвадиану. Длинные языки пламени отразились в темной воде. Артиллеристы в городе, не желая проигрывать заочный спор, дали залп, и воздух наполнился гулом.

Харпер поежился:

- И за еще одно чудо я помолюсь.

- Какое?

- За шанс достать Хэйксвилла, – он повернулся к городу. - Где-то там, в одном из этих маленьких переулочков, я отрежу ему его чертову башку.

- А почему ты считаешь, что мы вообще переберемся за стену?

Харпер усмехнулся без тени веселья:

- Вы ж не думаете, что мы упустим победу?

- Нет, - но он не думал и о том, что упустит капитанство, что упустит свою роту. И даже в страшном сне ему не могло присниться, что он однажды увидит, как секут Патрика Харпера. Холодная мокрая ночь барабанила по рогоже, заставляя сбыться самые дурные сны. 

Глава 16

 Дождь лил все сильнее, и к рассвету река вышла из берегов, она оставила хлопья белой пены на каменных арках старого моста – и, что было куда серьезнее, сорвала и унесла вниз по течению мост понтонный.

- Рота! – последний слог еще отдавался в воздухе, когда его перекрыли выкрики сержантов. – Смирно! Смирно стоять! Равнение вперед!

Послышалось звяканье уздечек и шпор: старшие офицеры батальона проследовали на свободное место в центре строевого прямоугольника. Каждую из двух его коротких сторон занимали три роты, оставшиеся четыре роты были выстроены по длинной стороне, лицом к деревянному треугольнику.

- Оружие к ноге! – снова и снова руки скользили по мокрому дереву, окованные медью приклады плюхались в навоз. Дождь косо бил в шеренги.

Сержанты промаршировали по грязи, вытянулись и отсалютовали:

- Рота построена, сэр!

Верховые капитаны, жалкие в своих плащах, доложились по начальству.

- Батальон построен для отправления наказания, сэр!

- Очень хорошо, майор. Вольно.

- Б’тальон! – голос Коллетта относило ветром и дождем. – Стоять... вольно.

Грязь конвульсивно плеснула.

Шарп, чья голова еще гудела после ночной попойки, стоял в строю вместе с легкой ротой. Раймер был смущен, но это место принадлежало Шарпу, так что даже желтое лицо Хэйксвилла не выразило эмоций, только жуткий шрам на шее сержанта запульсировал чаще. Дэниел Хэгмен, старый стрелок, перед смотром сказал Шарпу, что в роте волнения. Может, он и преувеличивал, но Шарп своими глазами видел, что люди стоят мрачные, злые но, больше всего пораженные. Единственной хорошей новостью было то, что Уиндхэм согласился сократить наказание до шестидесяти ударов: полковнику нанес визит майор Хоган, и, хотя инженер не смог убедить Уиндхэма в невиновности Харпера, ему удалось произвести впечатление послужным списком ирландца.

Батальон ждал под проливным дождем, полный холодного уныния.

- Б’тальон! Смирно! – новый всплеск грязи встретил появление Харпера в сопровождении двух конвоиров. Ирландец был раздет до пояса, открыв могучие мускулы рук и груди. Он шел легко, не обращая внимания на дождь и грязь, и улыбался легкой роте. Казалось, он – самый беззаботный человек на всем смотре.

Его запястья привязали к вершине треугольника, ноги раздвинули и привязали к основанию, потом сержант впихнул сложенный в несколько раз ремень Харперу между зубов, чтобы тот не прикусил язык от боли. Батальонный доктор, болезненный человечек, шмыгающий носом, наскоро осмотрел приговоренного и признал его здоровым. Вокруг пояса Харпера обвязали кожаную ленту, чтобы не отбить почки, доктор уныло кивнул Коллетту, майор обратился к Уиндхэму, и тот кивнул: «Начинайте!»

Барабанные палочки ударили в натянутую кожу. Сержант кивнул двум парням покрепче: «Раз!»

Шарп отчетливо помнил это. Его самого секли на деревенской площади в Индии, привязав к повозке, а не к треугольнику, но он помнил первый удар кожаных ремней, невыносимую боль в спине, стиснутые сквозь ремень зубы и удивление от того, что все не так плохо, как ожидалось. Он почти привык к ударам, чувствовал уверенность в себе, он даже был возмущен, когда доктор остановил град ударов, чтобы проверить, в состоянии ли он выносить порку дальше. Потом все заслонила боль: она пришла, настоящая, когда удары вспарывали кожу, а другие удары, с двух сторон, рассекали ее до тех пор, пока батальон не увидел кость в открытой ране, откуда кровь текла прямо в деревенскую дорожную пыль.

Боже! Вот это была боль!

Полк Южного Эссекса наблюдал молча. Барабаны, чьи шкуры растянулись от дождя, были почти не слышны, напоминая приглушенный стук на похоронах. При каждом ударе хлюпало, как будто плескала кровь; сержант, ответственный за наказание, выкрикивал отсчет, а на заднем плане палили французские пушки.

Барабанщики остановились. Доктор подошел поближе, поглядел на окровавленную спину Харпера и кивнул сержанту.

- Двадцать пять!

Дождь моментально размыл выступившую кровь.

- Двадцать шесть!

Шарп поглядел на Хэйксвилла: не видно ли гримасы триумфа на его лице – но сказать было трудно, оно постоянно дергалось.

- Двадцать семь!

Харпер повернул голову и взглянул на легкую роту. Он не двинул и пальцем под градом ударов. Выплюнув кожаный ремень, он улыбнулся им.

- Двадцать восемь! Сильнее!

Барабанщики ударили изо всех сил, Харпер только шире улыбнулся.

- Прекратить! – Коллетт двинул коня вперед. – Вставьте кляп!

Ремень снова запихнули в рот Харперу, но тот опять его выплюнул, гордо ухмыляясь под ударами. Со стороны легкой роты донесся отчетливый ропот, почти смех, и они увидели, как Харпер разговаривает с барабанщиками. Этот дьявол смеялся над поркой! Шарп знал, что ему ужасно больно, но гордость Харпера не позволяла показывать это. Он должен был выглядеть совершенно невозмутимым.

Наказание закончилось, невероятная выдержка Харпера сделала его почти смехотворным.

- Разрежьте ремни!

Шарп видел людей, падавших на землю после двух дюжин ударов, но Харпер крепко стоял на ногах, улыбаясь и потирая затекшие руки. Доктор задал ему вопрос. Ирландец рассмеялся, отказался от предложенного одеяла, чтобы прикрыть окровавленную спину и повернулся, чтобы следовать за конвоем.

- Рядовой Харпер! – подался вперед Уиндхэм.

- Сэр? – в голосе Харпера сквозило презрение.

- Ты храбрый человек. Вот, - Уиндхэм кинул ульстерцу золотой. На какую-то долю секунды показалось, что Харпер может проигнорировать монету, но огромная рука взлетела, поймала ее в воздухе, а на лице засияла огромная заразительная улыбка:

- Спасибо, сэр.

Батальон издал тихий вздох облегчения. Уиндхэм должен был понять, даже если наказание совершилось, что высек самого популярного человека в батальоне. В строю царила враждебность, необычная враждебность. Солдаты обычно не возражают против порки – да и с чего бы? Если человек заслуживает наказания, батальон строится и смотрит за его исполнением. Но солдатам свойственно острое чувство справедливости, и Шарп, глядя на Уиндхэма, видел, что полковник почувствовал реакцию батальона. Ошибка была совершена, ее уже нельзя отменить, и обвинения нельзя снять без доказательств, но золотая монета – умный шаг. Уиндхэм, несмотря на простоватую внешность помещика-деревенщины, оказался не так-то прост.

Но и Хэйксвилл был хитер. Когда строй был распущен, лицо сержанта не выражало эмоций. Хэйксвилл торжествовал: Харпер был побежден, понижен в звании, рота предоставлена в его распоряжение. Оставалось добиться только одного: унижения Шарпа. И благодаря слухам, ходившим в роте, сержант знал, где это унижение совершить: в доме с двумя апельсиновыми деревьями, сразу за собором.

Шарп нашел Харпера под навесом, две женщины смазывали жиром его спину и бинтовали раны.

- Ну?

Харпер улыбнулся:

- Чертовски больно, сэр. Больше бы не выдержал, – в руке у него появилась золотая гинея. - Что мне с этим делать?

- Потрать.

- Нет, - ирландец уставился сквозь Шарпа в бесконечное море грязи, за серые шторы дождя. – Я сохраню ее, сэр, пока не убью ублюдка!

- Или пока я не убью его.

- Один из нас, сэр. Но давайте сделаем это побыстрее, пока не покинули этого места.

Если они вообще покинут Бадахос, подумал Шарп. Днем он водил землекопов на восток, к португальской границе. Они нашли, куда поток унес драгоценные понтоны, и сняли с них крепеж, чтобы волы могли оттащить лодки обратно. Осада постепенно тонула, как в болоте, в дожде, грязи и унынии. Бадахос казался огромным замком на скале посреди океана. Дождь заливал все пространство на юге, западе и севере, а ветер все дул, пригоняя новые дождевые тучи. Давно пора было начать атаку, но как ее начать в такую погоду? В траншеях стояла вода, брустверы смыло, из использованных для строительства огневых батарей габионов вымыло всю заполнявшую их землю, оставив бесполезный сетчатый каркас.

Все было смешано с грязью: повозки, боеприпасы, фураж, еда, мундиры, оружие, люди. Лагерь был доверху покрыт грязью, только медленно хлопала на ветру холстина навесов, а лихорадка косила людей даже эффективнее французских пушек. Время, которое французы хотели выгадать за счет атаки на параллель, они получили за счет погоды. Боевой дух упал. Первый понедельник осады был хуже всего: лило уже неделю, и весь этот день тоже лило, тьма накрыла армию – даже костер зажечь было не из чего. Не было ничего сухого, ничего теплого. Фузилер из валлийского полка сошел с ума: ночью раздались жуткие крики – это он порезал жену байонетом. Сотни людей копошились во тьме, считая, что французы предприняли ночную вылазку, а безумец бегал по лагерю, размахивая направо и налево своим оружием. Он кричал, что уже здесь и сейчас мертвецы встают из могил, чтобы поклониться ему, новому мессии. Наконец сержант загнал его в угол и, понимая, что трибуналом и поркой тут ничего не добьешься, одним ударом прикончил несчастного.

В воскресенье Шарп встретил Хогана. Майор был занят: рана полковника Флетчера не позволяла главному инженеру покинуть палатку, поэтому вся работа свалилась на Хогана. Ирландец был мрачен:

- Нас побеждает дождь, Ричард. Хоть бы он перестал.

Боевой дух армии был буквально сокрушен водой: они хотели ответить, хотели, чтобы их собственные пушки тоже стреляли в французов, но пушки, как и вся армия, тонули в грязи.

- А если нет?

- Тогда придется сдаться, мы проиграли.

Снаружи, в холодной ночи, дождь бил по британским позициям. Тяжелые капли падали с полога палатки Хогана, и Шарпу казалось, что они отбивают ритм поражения. Немыслимого поражения. 

Глава 17

 Во вторник после обеда дождь перестал. В разрывах облаков проявилось голубое небо, и армия, как огромный зверь, случайно спасшийся от неминуемой гибели в водной пучине, поднялась из грязи и с удвоенной энергией бросилась в траншеи.

Ночью на холм втащили пушки. Земля все еще была непроходимо разбитой, но их втягивали на веревках, подкладывали под проскальзывающие колеса плетенки и доски – и на энтузиазме, вдохновленном переменой погоды, солдатам удалось втащить огромные двадцатичетырехфунтовики на свеженасыпанные батареи.

Утром, с первыми лучами рассвета, в британском лагере раздался победный крик: пушки начали стрелять, наконец-то мы отвечаем! Двадцать восемь осадных орудий стояли по местам, защищенные прочными габионами, инженеры давали поправку артиллеристам, и вскоре первые железные ядра ударили в основание бастиона Тринидад. Французы, пытаясь уничтожить британские осадные орудия, ударили залпом, и долина серой запруженной Ривильи затянулась дымом, рассекаемым только свистящими туда-сюда ядрами.

К концу первого дня, когда вечерний ветерок отогнал облако дыма на юг, в каменной кладке бастиона стала отчетливо видна дыра – даже, скорее, не дыра, а скол, окруженный шрамами поменьше. Шарп поглядел на разрушения через подзорную трубу майора Форреста и невесело рассмеялся:

- Еще месяца три, сэр, и они могут нас заметить.

Форрест не ответил. Его пугало настроение Шарпа, его ощутимая депрессия, пришедшая с бездельем. У стрелка было совсем не много обязанностей: смотр жен Уиндхэм отменил, мулов отогнали на пастбища, и время Шарпа текло медленно. Форрест пытался поговорить с Уиндхэмом, но полковник лишь покачал головой: «Все мы устали, Форрест. Атака вылечит от хандры». Потом он взял своих гончих и отправился на целый день на юг, на охоту, и с ним половина офицеров батальона. Глядя на угрюмый профиль Шарпа, Форрест безуспешно пытался его подбодрить:

- Как там сержант Харпер?

- Рядовой Харпер поправляется, сэр. Еще три-четыре дня, и он вернется в строй.

Форрест вздохнул:

- Никак не могу заставить себя называть его рядовым. Кажется неправильным, – он покраснел. - Боже, кажется, я задел вас.

Шарп рассмеялся:

- Нет, сэр. Я, кажется, привыкаю быть лейтенантом, - это было неправдой, но нужно было убедить Форреста. – Вам удобно, сэр?

- Очень. Замечательный вид, - они обозревали долину и город в ожидании атаки, которая должна была начаться с наступлением темноты. Половина армии была на холме, в траншеях или возле новых, наполовину законченных батарей, и французы, наверное, догадались, к чему идет, благо, особого труда это не составляло. Британские пушки были за полмили от бастиона Тринидад, слишком далеко, чтобы нанести ощутимый урон. Инженерам нужно было сократить дистанцию хотя бы вполовину – что означало постройку новой параллели и новых батарей прямо на берегу искусственного озера, у французского форта Пикурина. Сегодня ночью форт будет атакован. Шарп до последнего надеялся, что это произойдет силами его собственного, Четвертого дивизиона, но во тьму пойдут Третий и легкий дивизионы, а Шарпу останется лишь наблюдать. Форрест глянул вниз по склону:

- Не выглядит особенно трудным.

- Не особенно, сэр, - и это было правдой, вернее, половиной правды. Форт Пикурина был временным: клинообразное укрепление, способное даже не задержать, а лишь замедлить продвижение атаки. Он был окружен рвом и старой каменной стеной с наскоро установленными палисадами[46], разделенными бойницами, и находился так далеко от города, что пушки не могли ударить по атакующим картечью. Форт падет, но остается искусственное озеро, созданное дамбой на Ривилье и перекрывающее прямой доступ к городу. Если озеро не осушить, атаковать можно только с юга, протиснувшись между водой и южной стеной, мимо огромного форта Пардалера, и наступающие колонны, попав под огонь французских пушек, будут изрешечены картечью. Шарп снова одолжил у Форреста подзорную трубу и навел ее на дамбу. Для временного сооружения она была удивительно качественно построена: Шарп видел даже каменную дорожку с перилами, ведущую к форту, защищающему дамбу - форту, гораздо более мощному, чем Пикурина. И форт, и дамба находились вблизи городских стен – человек с мушкетом, стоя на бастионе Сан-Педро, мог легко обстрелять эту вымощенную камнем дорожку. Форрест проследил за его взглядом:

- О чем вы думаете, Шарп?

- Я думаю, что атаковать дамбу будет нелегко, сэр.

- А вы думаете, кто-то собирается атаковать дамбу?

Шарп знал, что такую атаку планируют, ему рассказал об этом Хоган, но он только пожал плечами:

- Не знаю, сэр.

Форрест огляделся по сторонам и заговорщицки произнес:

- Не говорите никому, Шарп, но мы собираемся это сделать!

- Мы, сэр? Батальон, сэр? – в голосе Шарпа проскользнуло волнение.

Форрест был польщен:

- Не мне бы говорить, Шарп, не мне, но полковник предложил наши услуги. С ним говорил командующий дивизионом. Нам может улыбнуться удача!

- Когда, сэр?

- Не знаю, Шарп! Мне таких вещей не рассказывают. Смотрите! Занавес поднимается!

Пушкарь на первой батарее отвалил от амбразуры последний габион, и одно из орудий, молчавшее последние полчаса, изрыгнуло вниз по склону пламя и дым. Ядро, не долетев до цели, взрыло землю прямо перед Пикуриной, а потом рухнуло в воду озера, подняв большой столб воды. Презрительные крики французов из маленького форта были слышны даже за четыре сотни ярдов.

Наводчики, повернув большой винт с тыльной части ствола, приподняли прицел на полдюйма. Орудие наскоро протерли губками, оно зашипело. Амбразуру снова заткнули, опасаясь неминуемого ответного огня из города. В дуло полетели картузы с порохом, их прибили банником, закатили ядро. Сержант нагнулся над запальным отверстием, забил в него гвоздь, проткнувший картузы насквозь, и вставил запал – трубку, наполненную отборным сухим порохом. Рука его взметнулась вверх, офицер коротко прокричал приказ, и габионы снова откатили с огневой позиции. Солдаты присели, зажав уши руками, сержант поднес к запалу длинную тлеющую спичку, и пушка подпрыгнула на своей деревянной платформе. Ядро ударило в палисад Пикурины, разбив несколько бревен и обрушив град свежих щепок на защитников – пришел черед для радостных криков британцев.

Форрест глянул на форт в подзорную трубу, прицокнул языком и повернулся к Шарпу:

- Бедняги. Наверное, им не особенно приятно.

Шарп едва сдержал смех:

- Конечно, нет, сэр.

- Я знаю, Шарп, что вы считаете меня слишком уж милосердным к врагам. Возможно, вы правы, но я представляю на их месте моего сына – и ничего не могу с собой поделать.

- Мне казалось, ваш сын – гравер, сэр.

- Да, Шарп, именно так, но если бы он был французским солдатом, он мог бы быть там, вот что удручает.

Шарп задумался было, пытаясь поспеть за воображением Форреста, но сдался и снова повернулся к форту. Другие британские пушки уже взяли прицел, и тяжелые ядра начали методично крушить хлипкие укрепления. Французы были в ловушке: отступить они не могли - поджимало озеро - и понимали, что с закатом канонада закончится атакой пехоты. Форрест нахмурился:

- Почему они не сдаются?

- А вы бы сдались, сэр?

- Конечно, нет, Шарп. Я же англичанин! – обиделся майор.

- А они – французы, сэр, и тоже не любят сдаваться.

- Подозреваю, что вы правы, - Форрест и в самом деле не мог понять, почему французы, нация, которую он считал по большей части цивилизованной, должны сражаться в такой безвыходной ситуации. Допустим, американцы воюют за республиканский строй: от молодой нации трудно ждать осознания всех опасностей такой политической системы. Но французы? Форрест никак не мог этого понять. Хуже всего то, что французы – самая сильная с военной точки зрения нация на земле, и именно она, зарядив мушкеты и оседлав коней, распространяет зло республиканства. Британцы, естественно, обязаны избавить мир от подобной заразы. Форрест считал войну крестовым походом во имя духовных ценностей, битвой за благопристойность и порядок, а победа Британии будет означать, что Всевышний, который, разумеется, не одобряет республиканских настроений, благословил ее солдат.

Однажды он даже изложил свои мысли майору Хогану и был глубоко потрясен, когда инженер с ходу опроверг его идеи: «Дорогой мой Форрест! Мы сражаемся исключительно из-за прибыли! Если бы Бони[47] не закрыл португальские гавани для британцев, вы бы уютно посапывали в своей постели в Челмсфорде». Форрест припомнил этот разговор и взглянул на Шарпа:

- Шарп, а вы зачем сражаетесь?

- Сэр? – Шарпу на секунду показалось, что Форрест предлагает сдать армию защитникам Пикурины. – Зачем нам сражаться?

- Да, Шарп. Зачем лично вы сражаетесь? Вы против республиканства?

- Я, сэр? Да мне даже слова такого не выговорить, - он улыбнулся Форресту. – Боже мой, сэр, мы всегда дрались с французами. Даже лет двадцать назад или около того. Если бы мы этого не делали, они бы нас завоевали, и нам бы пришлось есть улиток и говорить по-французски, – он рассмеялся, но заметил, что майор серьезен. - Не знаю, сэр. Мы воюем с ними, потому что они надоедливые ублюдки и надо прибрать их к ногтю.

Форрест вздохнул. Он попытался объяснить Шарпу политическое устройство мира, но тут полковник Уиндхэм и группа офицеров батальона присоединились к ним на бруствере. Уиндхэм был в добром расположении духа: он смотрел, как британские ядра разрушают остатки французского палисада и возбужденно похлопывал судорожно сжатым кулаком по ладони:

- Отлично, парни! Задайте жару этим ублюдкам! – Повернувшись, он вежливо кивнул Шарпу и улыбнулся Форресту: - Чудесный день, Форрест, чудесный! Две лисы! - Хоган как-то поделился с Шарпом наблюдением, что для британского офицера нет ничего более вдохновляющего, чем мертвая лиса. Но дважды удовлетворенный Уиндхэм принес и новости. Он вытянул из кармана письмо и продемонстрировал его Форресту: - Письмо от миссис Уиндхэм, Форрест. Чудесные новости!

- Отлично, сэр! – Форрест, как и Шарп, гадал, не подарила ли лишенная подбородка Джессика жизнь какому-нибудь малютке Уиндхэму, но дело было не в этом. Полковник развернул письмо, что-то промычал, проглядывая первые строки, и по лицам Лероя и других новоприбывших Шарп понял, что они не первые, кого Уиндхэм знакомит с хорошими новостями, в чем бы они ни заключались.

- Вот! У нас были проблемы с браконьерами, Форрест, чертовски серьезные проблемы. Среди крестьян завелся негодяй! Но моя замечательная жена поймала его!

- Замечательно, сэр, – Форрест вложил в эти слова весь свой энтузиазм.

- И более того, не просто поймала! Она приобрела новый капкан. Чертова штуковина оказалась настолько мощной, что отсекла ему ступню, и он умер от гангрены. Вот, смотрите, миссис Уиндхэм пишет: «Это так вдохновило нашего приходского священника, что упомянул в воскресной проповеди, что испытает Наказание за грех свой каждый, кто не Заботится о Долге своем!» - Уиндхэм обвел собравшихся восторженным взглядом. Шарп готов был поспорить, что никто из прихожан не забывает о своем долге, пока миссис Уиндхэм так заботится о своем, но решил, что момент не очень подходит для того, чтобы произнести это вслух. Уиндхэм снова уткнулся в письмо. - Чудесный человек наш священник. В седле держится, как настоящий вояка. Знаете этот текст?

Шарп подождал, пока бухнет пушка, потом мягко произнес:

- Книга Чисел, глава тридцать вторая, стих двадцать третий[48], сэр?

Полковник воззрился на него:

- Черт возьми, как вы узнали? – в голосе сквозило подозрение, как будто стрелок мог прочесть письмо. Лерой ухмылялся.

Шарп решил не рассказывать, что в спальне сиротского приюта, где он рос, этот текст был написан на стене трехфутовыми буквами:

- Показалось подходящим, сэр.

- Именно, Шарп, чертовски подходящим. «Наказание за грех ваш постигнет вас». И постигло, а? Умер от гангрены! – Уиндхэм расхохотался и повернулся поприветствовать майора Коллетта, приведшего с собой слугу полковника, нагруженного бутылками вина. Полковник улыбнулся офицерам: - Думаю, это надо отпраздновать. Давайте выпьем за ночную атаку.

Пушки стреляли до самого конца заката, а потом, уже в темноте, свистки бросили превосходящие силы британской пехоты на маленький форт. Артиллеристы на городской стене, услышав, что британская канонада затихла, опустили дула своих пушек и начали стрелять прямо по склону холма, не заботясь больше о Пикурине. Ядра выбивали из атакующих рядов целые взводы, но ряды смыкались и продолжали идти вперед. Потом из города раздались более глухие звуки разрывов, и наблюдатели на холме увидели темно-красные огненные хвосты снарядов, огромными арками встающие в небе над озером: в ход пошли гаубицы. Ракеты распускались диковинными алыми цветами. Парни из 95-го, выстроившись цепью, окружили форт, и Шарп увидел яркие вспышки выстрелов: стрелки пытались попасть в амбразуры. Французы, засевшие в форте, ответного огня пока не открывали: прислушиваясь к доносящимся из темноты командам и свистящим над головами винтовочным пулям, они ждали настоящей атаки.

Офицерам на холме ничего не было видно, кроме вспышек выстрелов и разрывов снарядов. Шарп любовался пушками на стене. Каждое ядро изрыгало пламя, в течение нескольких секунд яркое и мощное, затем принимавшее странную изломанную форму и существовавшее независимо от орудия: медленно гаснущая, извивающаяся красота, дух огня, складка огненной драпировки, которая вдруг сворачивается внутрь себя и исчезает. Эта картина завораживала, и он стоял и смотрел, попивая вино полковника, как будто никакой войны не было, пока донесшийся из темноты победный крик не сказал ему, что атакующие батальоны опустили байонеты и пошли на приступ. И остановились.

Что-то пошло не так. Победный крик затих. Ров, окружавший маленький форт, оказался глубже, чем можно было ожидать. К тому же, невидимый с низкого холма, он был заполнен дождевой водой. Атакующие собирались прыгнуть в ров, легко взобраться на стену, используя взятые с собой короткие лестницы, и применить байонеты к малочисленному противнику. Вместо этого им пришлось остановиться, а французы тем временем подкрались к своим разбитым укреплениям и открыли огонь. Мушкеты легко перекрывали ров, а ответный огонь британцев бессмысленно бил лишь в каменную кладку форта и измочаленные палисады. Французы заставляли людей прыгать в ров или отступать к задним шеренгам. Почувствовав возможность неожиданной победы, они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, а потом, чтобы лучше осветить своих беспомощных жертв, притащили пропитанные маслом зажигательные снаряды, которые приберегали для последней атаки, и спустили их по стене.

Эта ошибка оказалось роковой. С вершины холма Шарп видел, как атакующие беспомощно барахтаются на краю рва. В ярком свете зажигательных снарядов британцы были легкой мишенью для французских артиллеристов на городских стенах: те стреляли по сторонам форта, одним выстрелом отправляя целые шеренги в вечность и заставляя атакующих искать убежища под стенами форта. Но свет выявил и странную слабость форта. Шарп снова выпросил у Форреста подзорную трубу и сквозь запотевшее стекло разглядел, что защитники выставили по краю рва деревянные колья, чтобы не дать взобраться по его внутренней стороне. Колья эти уменьшали ширину рва до тридцати футов, и прежде чем подзорную трубу отобрал майор Коллетт, Шарп заметил первые лестницы, уложенные как мост с опорой на так удобно торчащие колья. Это подошел 88-й, тот же полк, в рядах которого он бился в Сьюдад-Родриго - парни из Коннахта. Три лестницы легли прочно, дерево было мокрым, прогибалось, но держало, и ирландцы начали опасную переправу прямо в лицо мушкетным пулям. Кто-то сорвался в ров, но остальные перебрались, и фигуры в темных мундирах, освещенные пламенем, взобрались на вал – а за ними перебирались все новые и новые.

Свет зажигательных снарядов гас, поле боя погружалось во тьму, и только звуки доносили до вершины холма повесть об этом бое. Были слышны вопли боли, но выстрелов почти не было, что говорило тем, кто понимает: в ход пошли байонеты. Потом раздался победный крик, быстро докатившийся до задних рядов атакующих, и Шарп понял, что британцы победили. Коннахтские рейнджеры искали в изрешеченном ядрами форте выживших французов, длинные байонеты раскидывали обломки дерева, а Шарп улыбался в ночь, думая, что это был хороший бой. Патрик Харпер будет ревновать: ребятам из Коннахта будет что порассказать о переправе по ненадежному мосту и о победе. Голос Уиндхэма ворвался в его мысли:

- Итак, джентльмены, дело сделано. Следующий ход за нами.

Повисла тишина, потом раздался голос Лероя:

- За нами?

- Нам приказано взорвать дамбу! – Уиндхэм был полон энтузиазма.

Со всех сторон посыпались вопросы, но Уиндхэм ответил только на один.

- Когда? Я пока не знаю. В течение трех дней, вероятно. Держите это в тайне, джентльмены, я не хочу, чтобы каждый Том, Дик или Гарри знали об этом. Наша атака должна быть приятным сюрпризом, - Уиндхэм расхохотался, его настроение стало еще лучше.

- Сэр? – тихо произнес Шарп.

- Шарп? Это вы? – в темноте было трудно понять, кто говорит.

- Да, сэр. Прошу разрешения на время атаки присоединиться к легкой роте, сэр.

- Вы кровожадный ублюдок, Шарп, – в голосе Ундхэма слышалось торжество. – Вам бы в лесничие! Я подумаю.

Он двинулся прочь по траншее, оставив Шарпа размышлять, кем его все-таки считают, лесничим или солдатом. Неподалеку возник огонек, едко пахнуло табаком. Из клуба дыма донесся глубокий язвительный голос Лероя:

- Если повезет, Шарп, один из нас погибнет, и ты получишь назад свое капитанство.

- Может, этим счастливчиком буду я?

Американец расхохотался:

- Думаешь, кто-то из нас считает по-другому? Ты ж чертов призрак, Шарп! Ты нам напоминаешь о том, что все мы смертны. Кого из нас ты заменишь?

- Есть предложения?

- Только не меня, Шарп, не меня. Думаешь, я покинул Бостон только для того, чтобы ты занял мое место в строю? Вот и нет!

- А зачем же тогда ты покинул Бостон?

- Я американец с французским именем, родился в семье роялистов, сражаюсь за англичан и их немца-короля, к тому же, безумца. О чем тебе это говорит?

Шарп пожал плечами: в голову как-то ничего не приходило.

- Я не знаю.

- Так и я, Шарп, и я не знаю, - сигара ярко вспыхнула, потом погасла. Лерой понизил голос: - Иногда я гадаю, правильную ли сторону выбрал.

- И что ты об этом думаешь?

Лерой на секунду запнулся. Шарп четко видел его профиль, обращенный к темному городу.

- Думаю, я все-таки прав. Мой отец присягал на верность Его Королевскому Величеству, и я унаследовал это бремя. Вот он я, Величество, твой защитник, - он снова рассмеялся. Шарп редко видел, чтобы Лерой так много говорил: ирония, с которой американец смотрел на мир, обычно была молчаливой. – А ты знаешь, что Америка собирается вступить в войну?

- Слышал.

- Хотят вторгнуться в Канаду. Скорее всего, так и сделают. Я мог бы стать генералом в их армии, в мою честь называли бы улицы... Черт, да что там улицы! Целые города! – он снова замолчал, и Шарп понял, что Лерой думает о совсем другой участи: заброшенной могиле в Испании. Таких, как Лерой, было много – людей, чьи семьи после американской революции остались верны королю Георгу, кто стал изгнанником, но не бросил сражаться. Лерой снова рассмеялся, но невесело: - Завидую я тебе, Шарп.

- Завидуешь? Мне? Почему?

- Потому что я – пьяный американец с французским именем, неизвестно зачем воюющий на стороне сумасшедшего немца, а ты знаешь, куда и зачем идешь.

- Серьезно?

- Конечно, мистер Шарп, ты знаешь: к вершине, где бы она ни находилась. Именно поэтому наша веселая банда капитанов тебя так боится. Кто из нас должен умереть, чтобы ты поднялся на следующую ступеньку своей лестницы? – он замолчал и прикурил вторую сигару от догорающего окурка первой. – И скажу тебе, Шарп, как только может сказать друг, они больше всего в жизни хотят, чтобы ты погиб.

Шарп уставился на темный профиль:

- Это что, предостережение?

- Боже, нет! Просто страшные сказки тебе рассказываю на ночь.

По траншее гулко раздались шаги, и двум офицерам пришлось посторониться, чтобы пропустить караван носилок с ранеными из Пикурины. С носилок раздавались стоны, кто-то плакал. Лерой долго смотрел им вслед, потом повернулся и хлопнул Шарпа по плечу:

- Теперь наш черед, Шарп, наш черед. 

Глава 18

 - Ну, что думаешь? – Хоган был встревожен.

Шарп пожал плечами:

- Слишком мудрено. Полсотни ребят с этим справятся, незачем тащить целый батальон.

Хоган кивнул, но невозможно было понять, согласен ли он. Потом он поглядел через бруствер на форт, защищавший дамбу, перевел взгляд на тяжелые тучи:

- По крайней мере, погода за нас.

- Если не будет дождя

- Дождя не будет, - уверенно заявил Хоган, как будто мог управлять погодой. – Но будет темно. Ты прав, слишком мудрено, но полковник настаивает. Хотел бы я, чтоб это сделал ты.

- Я тоже, но полковник настаивает, - Уиндхэм отказал Шарпу: стрелок не пойдет в атаку с легкой ротой, а останется с полковником Уиндхэмом. Шарп улыбнулся: - Я его адъютант.

- О, адъютант? – расхохотался Хоган. – По-моему, это повышение. Что будешь делать? Бегать с поручениями?

- Вроде того. Он просто не хочет, чтобы я был рядом с легкой ротой. Говорит, мое присутствие смущает капитана Раймера.

Хоган покачал головой, посмотрел на часы и щелкнул крышкой:

- Два часа до темноты. Остается только надеяться, что капитану Раймеру это по силам.

План казался простым. Одна рота, легкая, сопровождает два десятка саперов до дамбы. Оставшийся батальон организует ложную атаку на форт. Под ее прикрытием саперы закладывают двадцать бочонков с порохом в основание дамбы. Звучало несложно, но Шарпа грызли сомнения. Ночные атаки, как армия выяснила на собственном примере всего четыре дня назад, таили сюрпризы, а весь план Уиндхэма зависел от того, сумеет ли легкая рота достичь основания дамбы ровно в одиннадцать. Полковник никак не мог узнать об их продвижении, а если они опоздают, ложная атака поднимет на ноги весь гарнизон. Шарп пытался убедить Уиндхэма, что ложная атака вообще не нужна, что легкая рота справится сама, но полковник только качал головой: ему хотелось лично повести батальон в наступление, он не мог дождаться ночи, и его совершенно не волновали слова Шарпа. «Разумеется, они успеют вовремя!» - только и говорил Уиндхэм.

Собственно, а почему нет? Идти легкой роте и саперам недалеко: с наступлением темноты они двинутся от первой параллели на север, в сторону реки, на берегу Гвадианы повернут налево и пойдут по тропинке вдоль Ривильи, под самыми стенами замка. Лица их будут зачернены, амуниция зачехлена. Они спустятся в овраг, где течет Ривилья, и повернут налево. Самое сложное здесь – пройти вверх по течению до дамбы: это будет путь длиной в полторы сотни ярдов на расстоянии выстрела от стены между бастионом Сан-Педро и фортом возле дамбы. Идти недалеко, времени достаточно, но нужна абсолютная тишина, а значит, двигаться придется медленно. Хоган снова щелкнул крышкой своих часов. Именно он убедил Веллингтона, что необходимо взорвать дамбу, но успех его плана зависел от того, как Уиндхэм его воплотит. Ирландец сунул часы в карман, достал табакерку и натужно улыбнулся: «По крайней мере, пока все по плану!»

Тем временем была начата вторая параллель. Она была гораздо ближе к стенам Бадахоса, под ее прикрытием можно было построить новые батареи, чтобы установить осадные орудия всего в четырехстах ярдах от юго-восточного угла крепости, возле бастиона Тринидад, где скол кладки давно превратился в дыру, засыпавшую обломками все основание стены. По ночам французы пытались заделать дыру, но британцы палили, нимало не заботясь о том, что могут погибнуть какие-то там рабочие. Пушки стреляли сутки напролет.

На закате Шарп проводил легкую роту. С ними был и Харпер, теперь рядовой: он утверждал, что спина его вполне зажила. Командовал Хэйксвилл. Он старался стать незаменимым для капитана Раймера, предвосхищая его желания, льстя ему и снимая с его плеч все заботы о поддержании дисциплины. Классический сюжет: надежный сержант, неутомимый и умелый – этого оказалось достаточно, Хэйксвилл победил роту. Он разделял их на враждующие лагеря, вынуждал подозревать друг друга, а Шарп ничего не мог сделать.

Перед выходом роту проверял полковник Уиндхэм. Он остановился возле Харпера и указал на огромное семиствольное ружье на плече ирландца:

- Что это?

- Семиствольное ружье, сэр.

- Есть разрешение?

- Нет, сэр.

- Тогда снимите его.

Хэйксвилл был тут как тут, рот его кривился в усмешке:

- Отдайте мне, рядовой.

Ружье было подарком от Шарпа, но Харпер ничего не мог поделать. Он медленно начал снимать ружье с плеча, но Хэйксвилл буквально выхватил его из рук. Сержант перекинул ружье через плечо и преданно посмотрел на полковника:

- Наказание, сэр?

Уиндхэм выглядел озадаченным:

- Наказание?

- За ношение недозволенного оружия, сэр.

Уиндхэм замотал головой – один раз он уже наказал Харпера:

- Нет, сержант. Нет.

- Отлично, сэр, - Хэйксвилл потер шрам и проследовал за Уиндхэмом и Раймером вдоль шеренги. После проверки, когда полковник отдал роте команду «вольно», Хэйксвилл снял кивер и долго смотрел внутрь. На его лице была такая улыбка, что Шарп заинтересовался. Он нашел лейтенанта Прайса, чья бледность пробивалась даже через обгоревшую кожу, и кивнул в сторону сержанта:

- Что это он такое делает?

- Бог знает, сэр, - Прайс все еще числил Шарпа своим капитаном. – Он теперь все время так делает: снимает кивер, пялится внутрь, лыбится и снова надевает. Он чокнутый, сэр.

- Снимает кивер? И смотрит внутрь?

- Точно, сэр. Ему бы в Бедламе[49] быть, а не здесь, - ухмыльнулся Прайс. – Хотя армия и есть один большой сумасшедший дом, сэр.

Шарп собрался было потребовать у Хэйксвилла семиствольное ружье, но Уиндхэм, уже верхом на коне, потребовал внимания. Хэйксвилл нацепил кивер, щелкнул каблуками и уставился на полковника. Уиндхэм пожелал роте удачи, сообщил, что главная их задача – прикрыть саперов, если те будут обнаружены, а если не будут обнаружены – ничего не делать, и заключил: «Идите! Удачной охоты!»

Легкая рота построилась в траншее, семиствольное ружье все еще было у Хэйксвилла. Шарпу ужасно хотелось пойти с ними: он знал, как сильно Хоган желал взорвать дамбу, понимал, насколько проще будет атаковать через брешь, если озеро исчезнет, и был раздражен, что не может участвовать в вылазке. Вместо этого, когда соборные часы пробили половину одиннадцатого, он стоял рядом с Уиндхэмом и смотрел, как оставшиеся десять рот батальона выбираются из параллели на темную траву. Уиндхэм нервничал:

- Уже должны быть почти на месте.

- Да, сэр.

Полковник вынул шпагу, подумал немного и сунул ее обратно в ножны. Он оглянулся на Коллетта:

- Джек?

- Сэр?

- Готовы?

- Да, сэр.

- Идите! Но обязательно дождитесь боя часов!

Коллетт исчез во тьме. Он двинул четыре роты в сторону города и форта, защищавшего дамбу, чтобы, когда часы пробьют одиннадцать, открыть огонь в сторону форта и заставить французов поверить в реальность атаки. Остальные роты под общим командованием Уиндхэма находились в резерве. Полковник, как видел Шарп, надеялся, что ложная атака выявит какую-то слабость форта и перерастет в атаку настоящую. Он хотел провести полк Южного Эссекса через ров, прямо к стене, и первым взойти на укрепления. Шарп гадал, как там легкая рота. По крайней мере, из замка не было слышно выстрелов, из форта тоже никто не кричал, так что, вероятно, их пока не заметили. Стрелок чувствовал скованность: если все пойдет по плану, то, согласно расписанию, в одиннадцать с минутами дамба будет взорвана – но инстинкты подсказывали другое. Он подумал о Терезе там, в городе, о ребенке и о том, что взрыв, буде он произойдет, разбудит крошку. Ребенок, его ребенок! До сих пор не верится, что у него есть ребенок.

- Порох уже должен быть на месте, Шарп!

- Так точно, сэр! – он слушал полковника вполуха, но понимал, что Уиндхэм пытается за разговором скрыть волнение. Узнать, где сейчас порох, не представлялось возможным. Шарп попытался вообразить саперов, ползущих по-пластунски, как контрабандисты на южном побережье, скрывающихся в овраге возле дамбы, но Уиндхэм вмешался в его мысли:

- Считайте вспышки мушкетных выстрелов, Шарп!

- Да, сэр, - он знал: полковник лелеет надежду, что форт, благодаря какому-то чуду, слабо защищен и что полк Южного Эссекса может взять его, просто используя численное превосходство. Напрасные надежды, думал Шарп.

Слева от них, в полумиле вверх по холму, палили осадные орудия, каждый выстрел сопровождался вспышкой пламени и густым дымом, низко стелившимся над водой. Французские пушки отвечали, целясь в зарево, но интенсивность вражеского огня в последние два дня упала: берегли боеприпасы для новых батарей на второй параллели.

- Теперь уже недолго, - сказал сам себе полковник, потом чуть громче позвал: - Майор Форрест?

- Сэр? – Форрест выступил из темноты.

- Все в порядке, Форрест?

- Да, сэр, - Форресту, как и Шарпу, делать было нечего.

Внезапно с севера раздался приглушенный треск мушкетов. Уиндхэм резко повернулся:

- По-моему, это не наши, - звуки доносились слишком издалека, из-за реки, где Пятый дивизион занимался французскими фортами. Уиндхэм расслабился: - Уже скоро, джентльмены.

Из темноты донесся крик. Офицеры замерли, вслушиваясь, и похолодели. Шарп услышал, как Уиндхэм задержал дыхание.

- Qui vive? – кричал французский часовой. - Qui vive? - и громче:- Gardez-vous![50]

Из форта ударили мушкеты.

- Черт! – выплюнул Уиндхэм. – Черт, черт, черт!

В форте послышались крики, показался мерцающий свет – это в темноту метнули зажигательный снаряд, пытаясь перебросить его через ров. В тусклом свете Шарп отлично видел роты Коллетта.

- Огонь! – крик раскатился по шеренгам, и британцы ответили на выстрелы из амбразур.

- Черт! – прокричал Уиндхэм. – Мы слишком рано!

Роты Коллетта стреляли повзводно, залпы волнами катились по строю, пули громко цокали о каменную кладку. Офицеры кричали громче, пытаясь создать ощущение крупных сил, мушкеты били, как часы. Шарп осматривал укрепления. Мушкетный огонь французов был непрерывным, и он решил, что на каждого человека у амбразуры или бойницы приходится по меньшей мере пара заряжающих.

- Не думаю, что защитников мало, сэр.

- Черт! – Уиндхэм как будто не слышал Шарпа.

Соборный колокол добавил свои скупые ноты к звукам перестрелки. Из форта бросили еще зажигательных снарядов, и Шарп услышал, как Коллетт приказывает отойти назад, под прикрытие темноты. Уиндхэм лихорадочно метался взад-вперед, его лицо пылало разочарованием:

- Где же легкая рота? Где, черт возьми, легкая рота?

Артиллеристы в городе налегли на лафеты, повернули пушки и зарядили их картечью. Раздался выстрел, пламя осветило поле боя, послышался характерный свист.

- Цепью! – донесся до Шарпа голос Коллетта: это была разумная мера предосторожности против картечи, но так было гораздо сложнее убедить французов в реальности атаки.

Уиндхэм достал шпагу и громко позвал:

- Капитан Лерой?

- Сэр? – вопросил голос из темноты.

- Вашу роту вперед! Прикройте майора Коллетта справа!

- Так точно, сэр, - и гренадерская рота двинулась вперед, добавив путаницы.

Уиндхэм повернулся:

- Время, Шарп?

- Две минуты двенадцатого, сэр, - ответил тот, припомнив колокольный звон.

- Так где же они?

- Дайте им время, сэр.

Уиндхэм как будто не слышал. Он смотрел на форт, на горящие зажигательные снаряды, освещавшие весь ров и пространство перед ним. Люди пересекали его маленькими группами, иногда припадая на колено, стреляя и снова растворяясь во тьме. Шарп видел, как одного скосило картечью, неподвижное тело было хорошо видно в отблесках пламени. Двое других рванули к нему, ухватили за ноги и утащили обратно к его роте. «Заряжай! Целься! Пли!» - раздавались над полем до боли знакомые приказы, мушкеты стреляли в сторону форта, а с высоких стен им отвечали смертоносной картечью.

- Капитан Стерритт? – завопил Уиндхэм.

- Сэр?

- Поступаете в распоряжение майора Коллетта! Ваша рота придана ему в подкрепление!

- Так точно, сэр! – рота двинулась вперед, и Шарп виновато потупился, осознав, что еще один капитан имеет хорошую возможность попасть под картечь. Он мог только гадать, что случилось с Раймером: со стороны дамбы не слышалось ни выстрелов, ни взрывов. Он постоянно ждал вспышки, клубов дыма, но дамба молчала.

- Где же они? – Уиндхэм ударил себя кулаком по бедру, потом со свистом рассек воздух шпагой. – Черт бы их побрал! Куда они подевались?

Из боя выходило все больше раненых картечью, и Коллетт оттянул свои роты назад, понимая, что в ложной атаке не стоит терять людей. Огонь со стороны форта поутих. Взрыва все не было.

- Черт! Нам надо узнать, что происходит!

- Разрешите мне, сэр, - Шарп видел, как тщательно продуманный Уиндхэмом план рушится на глазах. Должно быть, французы уже поняли, что атака не настоящая, и не нужно было большого ума, чтобы осознать: реальной целью может быть только дамба. Он снова попытался представить саперов с бочонками пороха на спине. – Может, их взяли в плен, сэр? Они могли вообще не добраться до дамбы.

Уиндхэм помотал головой. Неподалеку послышался голос майора Коллетта:

- Полковник? Сэр?

- Джек! Мы здесь!

Коллетт возник из темноты и отсалютовал:

- Дольше не продержимся, сэр. Слишком много людей теряем из-за проклятой картечи.

Уиндхэм повернулся к Шарпу:

- Как быстро сможете туда добраться?

Шарп подумал, что много времени это не займет: не надо скрываться, идти в обход – шум боя достаточно громок, чтобы скрыть его передвижения поблизости от форта:

- Пять минут, сэр.

- Тогда идите. И послушайте, - остановил Уиндхэм двинувшегося было Шарпа, - мне нужен доклад, ничего больше, п’нимаете? Узнайте, где они. Не раскрыли ли их? Сколько времени им еще надо? Ясно?

- Да, сэр.

- Я хочу, чтобы через десять минут вы были здесь. Десять минут, Шарп, - он повернулся к майору Коллетту. – Дадите мне десять минут?

- Да, сэр.

- Хорошо. Тогда идите, Шарп! И торопитесь!

Шарп побежал в сторону форта и прятавшейся за ним дамбы, невидимый в ночи в своем темном мундире. Он взял немного вправо, чтобы избежать света зажигательных снарядов и попасть прямо в овраг, где текла Ривилья, чуть ниже дамбы. Он натыкался на кочки, поскальзывался на мокрой земле, но зато он был один – и свободен. Над головой просвистела картечь, посланная из замка, но Шарпа она задеть не могла, он двигался в темноте, оставляя слева вспышки мушкетных выстрелов из форта. Через некоторое время он чуть замедлил бег, понимая, что до Ривильи уже недалеко, а в овраге могут прятаться французские патрули. Он снял с плеча винтовку и полностью взвел курок. Пружина была привычно тугой, спусковой крючок с тихим щелчком встал на место, и Шарп почувствовал, что доволен: теперь он вооружен - как там говорил Хоган, с головы до ног? Как бы то ни было, он был рад и, улыбаясь во тьму, продвигался вперед, теперь медленно, ощупывая глазами каждый дюйм края оврага. Он поглубже натянул кивер, чтобы козырек закрыл вспышки выстрелов, мешающих ночному зрению, и увидел полосу густой тени, обрамленную кустами – ага, вот и овраг. Теперь залечь и двигаться по-пластунски, туда, за край.

Овраг оказался глубже, чем он думал: вялый плеск воды слышался футах в двадцати вниз по склону. Других звуков снизу не доносилось, ни саперов, ни легкой роты видно не было. Слева, футах в сорока, темной массой высилась дамба, она казалась пустой и тихой, за ней угадывался широкий простор воды.

Шарп перевалил через край оврага, все еще ползком, и начал тихонько съезжать по склону. Он старался уклоняться от колючих кустов, при этом держа винтовку на вытянутых руках, поэтому чуть не выстрелил, услышав хриплый шепот:

- Кто идет?

- Шарп! А кто спрашивает?

- Питерс, сэр! Слава Богу, это вы.

Шарп наконец разглядел тень человека, притаившегося за кустом у самой воды. Он подошел поближе:

- Как тут?

- Не знаю, сэр. Капитан ушел туда, сэр, – Питерс указал в сторону дамбы. – Десять минут назад, сэр. Оставил меня тут. Как думаете, сэр, они совсем ушли?

- Нет, останься здесь, - он похлопал парня по плечу. – Они вернутся этим же путем. Все будет в порядке.

Раймер и саперы не могли быть далеко, но их совсем не было слышно, поэтому Шарп, по колено в воде, пошел вверх по течению, дожидаясь оклика. Ярдов за двадцать до дамбы, под самым фортом, через поток перекинулись небольшие деревца, от них отделился темный силуэт:

- Кто идет?

- Шарп! А кто спрашивает?

- Хэйксвилл, - раздался знакомый смешок. – Пришли помочь?

Шарп проигнорировал тон, каким был задан вопрос:

- Где капитан Раймер?

- Здесь! – голос донесся откуда-то из-за спины Хэйксвилла, Шарп миновал сержанта, почувствовав неприятный запах, и углядел блеск позолоты на мундире Раймера.

- Меня послал полковник. Он волнуется.

- Как и я, - Раймер, видимо, не хотел говорить большего.

- Что там?

- Порох заложен, саперы отошли, там только Фитчетт. Должен вставить запал! – Раймер нервничал, и Шарп мог его понять: если дамба взорвется сейчас, случайно или из-за чьей-то ошибки, роту накроет стена воды.

На стене форта, всего в тридцати футах от них, послышались шаги, и Шарп услышал, как Раймер задержал дыхание. Шаги казались случайными. Вдруг Раймер выдохнул:

- О Боже! Нет!

В темноте появился колеблющийся язычок пламени, как будто кто-то зажигал свечу на ветру, потом он вспыхнул ярче и превратился в огненный шар. В его свете Шарп увидел двоих солдат в синих мундирах, подтащивших к краю стены зажигательный снаряд и метнувших его в овраг. Тот прокатился по склону, оставляя за собой искры и тлеющую солому, плюхнулся в воду и зашипел. Пламя взметнулось, пытаясь удержаться на сухих участках, потом погасло. Раймер глубоко вздохнул. Шарп прошептал ему на ухо:

- Где ваши люди?

- Кто-то здесь, большая часть отошла, - не слишком содержательный ответ, совсем не то, что было нужно Шарпу.

А на стене снова появилось пламя, сперва почти потухшее, как и первое, но на этот раз француз дождался, пока огонь начнет яростно пожирать пропитанную маслом солому, пылая, как сигнальный костер. Шар снова скатили по склону, он разок подпрыгнул, рассыпая искры, и застрял в колючем кусте. Ветки тут же занялись, затрещали, в ярком свете Шарп увидел инженера, лейтенанта Фитчетта, неподвижно скорчившегося возле груды бочонков. Французы не могли его не видеть!

Но французы были не до конца уверены в том, что искать. Приказ был поглядеть в овраг, вот они и поглядели, увидев только темные тени, какие только и ждешь увидеть ночью, никакого движения – а значит, можно расслабиться. Шарп четко видел этих двоих: они были счастливы, что находятся далеко от ворот форта и не участвуют в бою, они болтали, смеялись, потом дернулись куда-то вправо, исчезнув из виду, а сверху послышался хриплый лай приказа: на стену поднялся офицер.

Фитчетт не мог оставаться на месте. Он начал двигаться в сторону Раймера и Шарпа, пытаясь не нашуметь, но зажигательный снаряд приводил его в такой ужас, что он поскользнулся и рухнул в воду. Со стены раздался крик, возникла голова офицера. У Фитчетта хватило ума замереть, но Шарп видел, что офицер уже повернулся и отдает новые команды. Над гребнем стены снова появилось пламя, там зажигали третий снаряд, и Шарп понял, что придется драться. Раймер, открыв рот, глядел на форт. Шарп толкнул его:

- Подстрелите офицера.

- Что?

- Подстрелите этого ублюдка! У вас же есть винтовки, разве нет?

Раймер не двинулся с места, тогда Шарп сам сдернул винтовку, дернул крышку полки, проверяя, есть ли порох, и прицелился сквозь колючие ветви. Раймер как будто проснулся:

- Не стреляйте!

Третий зажигательный снаряд перевалил через стену, упав на дальнем конце оврага и зацепившись за камень. Фитчетт увидел, что сейчас будет раскрыт, взвизгнул и побежал к замаскированной роте. Французский офицер закричал.

- Не стреляйте! – Раймер толкнул Шарпа под локоть, сбивая прицел, и тому пришлось снять палец со спускового крючка. Фитчетт упал где-то в кустарнике, ободрав ребра. Он помнил про запальный шнур и продолжал сжимать его в руке, но Шарп не знал, сработает ли он после падения в воду. Фитчетт, дико вращая глазами, оглянулся по сторонам:

- Где фонарь? - потайной фонарь был спрятан среди деревьев. Раймер и Фитчетт судорожно начали искать его, натыкаясь друг на друга, а со стены раздался первый выстрел. Пуля ударила в ствол дерева, и Фитчетт выругался:

- Черт! Быстрее!

Французский офицер перегнулся в овраг, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, но Шарп видел выстрел и, целясь на вспышку, спустил курок. Француз дернулся и упал, его лицо было залито кровью. Раймер уставился на Шарпа:

- Зачем вы это сделали?

Шарп не удостоил его ответом. Фитчетт, наконец, нашел фонарь, открыл дверцу, и луч света осветил колючие кусты.

- Скорее, скорее! – Фитчетт говорил сам с собой. Он нащупал запальный шнур, сунул кончик в огонь и дождался, пока тот занялся, лишь потом скомандовав: – Назад! Отходим!

Раймер не стал дожидаться, пока огонь разгорится. Более не скрываясь, он прокричал:

- Назад, все назад!

Шарп схватил Фитчетта за рукав:

- Сколько у нас времени?

- Тридцать секунд! Бежим!

Со стены ударил второй мушкет, пуля взрыла землю. Группа людей под предводительством Раймера бежала, пригибаясь, вниз по течению, каждый представлял себе внезапную вспышку, грохот ударной волны и убийственную мощь водного потока.

Французы, внезапно лишившиеся офицера, звали на помощь. В свете зажигательных снарядов они ничего не видели, в ушах стояло эхо мушкетных выстрелов. Шарп подождал, глядя на бегущий по запальному шнуру огонек и прислушиваясь к топоту ног на стене. Огонек радостно побежал в сторону дамбы, а Шарп повернул в обратную сторону и попытался взобраться по склону оврага, укрепленному возле форта каменной кладкой, но услышал тихий голос:

- Отличный выстрел.

- Патрик?

- Ага, я думал: мало ли, вам помощь понадобится, - голос донегольца был тихим. Огромная рука схватила Шарпа и бесцеремонно закинула за край оврага. – Нам бы бежать.

- Иначе утонем, - Шарп зацепился за куст и подтянулся на руках. Он гадал, сколько секунд прошло с момента, как Фитчетт поджег запальный шнур: двадцать? Двадцать пять? Про крайней мере, здесь, на высоком берегу, на краю рва, выходящего из оврага и обнимающего форт, они с Харпером в безопасности. Французы что-то яростно кричали. Шарп услышал треск шомполов в мушкетных дулах, потом через хаос пробился резкий голос, но сейчас его больше интересовал Харпер, чья могучая фигура притаилась рядом.

- Как спина, Патрик?

- Чертовски болит, сэр.

Шарп, ожидая взрыва, прижался к земле и представил, как разлетаются в разные стороны обломки бочонков с порохом. Уже сейчас! Может, Фитчетт напутал и взял более длинный шнур?

Залп со стены напугал Шарпа. Французы палили в овраг, пули били в кустарник с треском рвущегося ситца. Где-то возмущенно крикнула птица, забив крыльями во тьме, ниже по течению был слышен испуганный топот удаляющихся ног. Харпер глумливо усмехнулся:

- Как мокрые курицы!

- Как дела в роте, Патрик?

Если Харпер и не был расположен критиковать Раймера при Шарпе, порка все изменила. Он сплюнул в овраг:

- Этот парень сам не знает, чего хочет, - в солдатском кодексе не было более серьезного проступка: нерешительность убивает.

Взрыва все не было. Шарп понимал, что запальный шнур мог намокнуть или порваться, но что бы там ни случилось, порох лежал нетронутым. Прошло не меньше минуты. Шарп слышал, как французский офицер требовал тишины, вероятно, пытаясь услышать, что происходит в овраге, но там было тихо. Раздались новые приказы: гребень стены осветился, и Шарп понял, что вниз полетят новые зажигательные снаряды. Он поднял голову, проследил, как три огненные дуги прорезали темноту оврага, и задумался, не могут ли они нечаянно поджечь запальный шнур. Но секунды текли, а взрыва не было. Наконец, из форта послышались крики: порох был обнаружен.

Шарп начал съезжать вниз по склону, жестом позвав за собой Харпера. Французы производили столько шума, что их двоих не было слышно. Времени было мало. Шарп попытался представить себя на месте французского офицера и подумал, что вылил бы на порох всю имеющуюся воду. Оставалось понять, что делать на собственном месте. Он огляделся. Новые зажигательные снаряды ярко освещали дамбу. Бочонки с порохом были отлично видны – как, впрочем, и запальный шнур: один его конец вывалился из отверстия в бочонке, другой свисал в поток, погасивший пламя. Впрочем, и первого было достаточно. Рядом присел Харпер:

- Что будем делать?

- Мне нужно десять человек.

- Предоставьте это мне. А дальше?

Шарп мотнул головой в сторону стены:

- Шестеро должны позаботиться о французах, остальным трем надо скинуть зажигательные снаряды в воду.

- А вы?

- Оставь мне один снаряд, - он начал перезаряжать винтовку, торопясь в темноте и не заботясь о том, чтобы вставить кожаный пыж, обхватывавший пулю и туго вворачивающийся в семь канавок нарезного ствола винтовки Бейкера. Плюнув на пулю, он прибил ее шомполом. - Готов?

- Да, сэр, - Харпер широко улыбнулся. - Кажется, это работа для стрелков.

- Почему нет, сержант? – улыбнулся в ответ Шарп. Будь проклят Раймер, будьте прокляты Хэйксвилл, Уиндхэм, Коллетт, все эти новички, только мешающие батальону! Шарп и его стрелки сражались везде, от северного побережья Испании через всю Португалию и обратно, в Дуро и Талавере, в Альмейде и Фуэнтес-де-Оноро. Они понимали друг друга, верили друг другу – и Шарпу оставалось только кивнуть Харперу.

Сержант, как Шарп продолжал его называть, сложил руки рупором:

- Стрелки! Ко мне! Стрелки! Срочно ко мне!

Со стены послышались крики, появились встревоженные лица.

Шарп, подражая Харперу, тоже сложил руки рупором и закричал:

- Рота! В стрелковую цепь! – так будет легче. Но послушаются ли они старых командиров?

Из форта грянули мушкеты, пули засвистели в кустах. Харпер снова закричал:

- Стрелки!

В овраге послышался топот. На стене кричал офицер, Шарп слышал, как шомполы скрипят в дулах французских мушкетов.

- Они идут, сэр!

Конечно, они идут! Это же его люди! Из темноты показались первые фигуры в темных мундирах, глупо смотревшихся с белой перевязью от мундиров красных.

- Расскажите, что им делать, сержант. Я пошел, - он сунул свою заряженную винтовку Харперу и улыбнулся им всем. Как в старые добрые времена! Остальное можно доверить Харперу.

Он выбрался из-под прикрытия деревьев и побежал вверх по течению, на самое освещенное место. Французы заметили Шарпа: он слышал выкрикиваемые приказы. Он скользил на размокшей земле и мелких камнях, однажды его сильно занесло, и он судорожно замахал руками, пытаясь восстановить равновесие, а мушкетные пули так и свистели вокруг. Для французов это был трудный выстрел: практически точно вниз – к тому же, они спешили. За спиной Харпер отдавал приказы, послышался характерный сухой треск винтовок Бейкера. Белая змея запального шнура вела вперед, и вот над Шарпом уже нависла огромная дамба, удерживающая тонны воды. Пули зашуршали по склону. Шарп присел у основания груды бочонков: вот он, свободный конец шнура, всего-то надо воткнуть в отверстие! Шло туго, он оглянулся в поисках затычки, но той нигде не было. Так, теперь не торопиться. Чертова штука исчезла, он попробовал дернуть затычку из другого бочонка, но та была забита крепко. Тогда он пошарил вокруг, нащупал камень и вогнал его в бочонок, прижав запальный шнур. Мушкетная пуля порвала ему рукав, обожгла кожу, но стрелки наконец скинули зажигательные снаряды в воду, и свет потух. Французы продолжали стрелять, он слышал их возбужденные крики, но работа уже была сделана, запальный шнур воткнут в бочонок и крепко прижат, оставалось выкинуть свободный конец на берег, подальше от воды. И нужен огонь! Шарп огляделся и заметил единственный оставшийся зажигательный снаряд на дальнем берегу. Он дернулся туда, сверху застучали пули, одна из них попала в каркас снаряда, подпрыгнувшего, как живой. Стрелки лихорадочно перезаряжали винтовки.

- Прикройте его! – послышался голос Харпера. В овраге появились солдаты в красных мундирах, они вставали на колено, целясь вверх. Шарп заметил нового прапорщика с саблей наголо, приплясывающего от возбуждения. Раздался залп, пули срикошетили от стены, вперед вышли стрелки – их винтовки снова были заряжены.

Спастись от ожогов было невозможно: огромный шар зажигательного снаряда пылал, пришлось перевернуть его, чтобы схватиться за основание. Долетевший из форта камень размочалил солому, дохнувшую пламенем прямо ему в лицо. Шарп упал и покатился по земле, корчась от невыносимого жара, его руки были обожжены. Краем глаза он заметил короткую ярко-желтую вспышку, ощутил мощный удар. Пули били прямо в него, его подстрелили, но он не мог в это поверить - и резким движением метнул огненный шар в сторону змеящегося конца шнура.

Шарп попытался бежать, но боль пронзила ногу, бок, и он споткнулся. Слишком далеко, слишком далеко он метнул этот шар! Падая на землю, он только думал, что пылающая масса приземлилась слишком близко к пороху – и еще он вдруг вспомнил желтое пламя, пришедшее с края оврага. А потом все стало неважно, потому что ночь превратилась в день.

Пламя и свет, грохот и жар оглушительного взрыва докатились даже до людей в британских траншеях, копающих новые батареи. Бастион Сан-Педро горел гигантским костром. Весь Бадахос, от замка до Тринидада, был освещен, а форт на дамбе казался темной тенью на фоне ярко-красного полотнища, высоко подвешенного в воздухе и изрыгающего в ночь дым и обломки. Этот взрыв нельзя было сравнить с взрывом, разрушившим Альмейду, но тот видели всего несколько оставшихся в живых, этот же – тысячи, кто видел расколовший ночь столб огня и чувствовал горячее дыхание ветра в холоде ночи.

Шарпа бросило прямо в ручей, его оглушило взрывом, ослепило пламенем. Поток спас ему жизнь – но он сожалел об этом, понимая, что через секунду будет раздавлен тоннами воды, земли и камней. Конечно, не стоило швырять зажигательный снаряд так далеко – но тело уже было охвачено пламенем, в него били пули, и было больно, нестерпимо больно. Он никогда не увидит своего ребенка. Но смерть все не шла, и Шарп попытался ползти по дну, борясь с неожиданной тяжестью воды.

Жар выжег овраг дотла. Горящие обломки деревьев шипели в воде. Со стены никто не стрелял – французов буквально смело с парапета. Эхо взрыва отразилось от городской стены, прогромыхало на равнине и умерло в ночи.

Харпер потянул Шарпа за руку:

- Пойдемте, сэр! Давайте! - Шарп не мог понять о чем он говорит: он был контужен и ничего не слышал. Харпер тянул его вниз по течению, подальше от форта и дамбы. – Вас сильно задело?

Шарп двигался машинально, спотыкаясь о камни, но медленно удаляясь от все еще стоявшей дамбы.

- Устояла?

- Да, сэр. Стоит. Пойдемте!

Шарп выдернул руку:

- Она стоит!

- Я знаю! Пойдемте!

Дамба все еще стояла! Горящие обломки освещали огромную стену - поврежденную, но не побежденную.

- Она стоит!

- Пошли! Ради Бога, двигайтесь!

Шарп споткнулся о чье-то тело и тупо посмотрел под ноги. Новый прапорщик. Как его зовут? Он не мог вспомнить, а мальчик был мертв – и все напрасно!

Харпер потянул Шарпа под прикрытие деревьев, другой рукой таща тело Мэттьюза. Шарп шатался, боль пронзила ногу, на глаза навернулись слезы. Это был крах, полный и бесповоротный, погиб мальчик, который должен был жить – и все потому, что Шарп пытался доказать, что годен не только быть на побегушках или следить за багажом. Как будто чья-то злая воля решила сокрушить его самого, его гордость, его жизнь, все надежды – и, как бы в насмешку, именно в тот момент, когда ему есть ради чего жить. Наверное, сейчас Тереза укачивает разбуженного грохотом ребенка – но Шарп, спотыкаясь и падая в ночи, чувствовал, что этого ребенка он никогда не увидит. Никогда. Бадахос убьет его, как убил несчастного мальчика, как убивал сейчас все, ради чего Шарп трудился и сражался все девятнадцать лет солдатской жизни.

- Тупые ублюдки! – из темноты возник Хэйксвилл, его голос звучал кваканьем тысяч лягушек. Он ухмыльнулся и ткнул пальцем в Харпера: - Ты, безмозглый ирландский ублюдок! Вперед!

Хэйксвилл подгонял отстающих стволами огромного ружья, ранее принадлежавшего Харперу, и Харпер, все еще поддерживавший Шарпа под руку, почувствовал едкий запах пороха. Из ружья явно стреляли, и у Харпера вдруг появилось ощущение, что он знает, откуда был сделан выстрел, сразивший Шарпа. Харпер повернулся к Хэйксвиллу, но сержант уже исчез в ночи.

Окровавленная нога Шарпа подвернулась, он поскользнулся, и Харперу пришлось подхватить его поудобнее. Слова ирландца потонули во внезапном перезвоне колоколов: звонил каждый колокол на каждой церкви Бадахоса, и Харперу на секунду показалось, что они отмечают неудачу британцев. Потом он вспомнил, что уже, должно быть, полночь, а значит, наступило воскресенье, Пасхальное воскресенье, и колокола звонят в честь величайшего из чудес. Харпер прислушался к какофонии и дал себе самое нехристианское из всех возможных обещаний. Он совершит собственное чудо. Он убьет человека, который пытался убить Шарпа. Даже если это последнее, что он может сделать, он убьет человека, которого нельзя убить. Насмерть. 

Глава 19

 - Лежите смирно! – пробурчал доктор, не столько для Шарпа, который был недвижим, сколько по привычке. Он повертел в руках щуп, осмотрел его и тщательно вытер фартуком, прежде чем аккуратно сунуть в рану на бедре Шарпа. – Кажется, вам неплохо досталось, мистер Шарп.

- Да, сэр, - прошептал Шарп. Нога горела, как покусанная ядовитой змеей.

Доктор поворчал и нажал сильнее. Из раны хлынула кровь.

- Ага! Замечательно! Замечательно! Я ее нащупал, - он надавил чуть сильнее, пытаясь кончиком щупа подцепить пулю.

- Господи!

- Да, это очень помогает в беде, - машинально заметил доктор. Он выпрямился, оставив щуп в ране: - Вам повезло, мистер Шарп.

- Повезло, сэр? – ногу дергало по всей длине, от лодыжки до паха.

- Повезло, - доктор взял стакан кларета, который ординатор всегда держал полным, и снова поглядел на щуп, затем перевел взгляд на Шарпа. – Резать или не резать, вот в чем вопрос. Как у вас с живучестью?

- Хорошо, сэр, - вместо ответа вышел стон.

Доктор шмыгнул носом – его простуда со дня порки Харпера не прошла:

- Может, она там и останется, мистер Шарп, но я считаю, что нет. Вам повезло: она не глубоко. Должно быть, пуля ударила на излете, – он направил свой взгляд куда-то за Шарпа, потом достал длинный тонкий пинцет. Осмотрев заостренные кончики, он соскоблил с них пятнышко грязи, поплевал и протер рукавом. – Так! Теперь лежите смирно и думайте об Англии! – он засунул пинцет в отверстие, разработанное щупом, и Шарп шепотом выругался. Доктор проигнорировал его слова: он нащупал пулю, которую зацепил щуп, надавил на пинцет и накрепко захватил комочек металла. – Замечательно! Еще секунду! – он резко дернул пинцет, нога Шарпа судорожно дернулась, и в руках доктора оказалась пуля, которую он вместе с инструментом презрительно бросил на стол. – Замечательно! Эх, если бы Нельсон[51] был со мной знаком... Так, хорошо. Перевяжите его, Харви.

- Да, сэр, - ординатор отпустил локти Шарпа и нагнулся под стол в поисках чистого бинта.

Доктор взял пулю, все еще зажатую в пинцете, и стряхнул с нее капли крови в ведро с водой. Затем он удивленно приподнял брови:

- Ага! Пистолетная пуля! Неудивительно, что она не проникла глубоко: для пистолета, наверное, было далековато. Хотите ее сохранить?

Шарп кивнул и подставил ладонь. Да, это была не мушкетная пуля: серый шарик был всего в полдюйма диаметром. Шарп вспомнил короткую вспышку желтого пламени: семиствольное ружье заряжалось именно полудюймовыми пулями.

- Доктор?

- Шарп?

- А что с другой раной? Пуля еще там?

Доктор тщательно вытер руки о фартук, знак исключительности профессии:

- Нет. Прошла насквозь, Шарп, только кожу пробила. Вот, возьмите, - в руках его возник стакан бренди.

Шарп выпил и откинулся на стол, ординатор промыл и перевязал его ногу. Особенной злости, что именно Хэйксвилл пытался его убить, у Шарпа не было – только любопытство и благодарность за то, что выжил. И уж точно он не был удивлен: если бы залповое ружье было у него, а Хэйксвилл оказался в пределах досягаемости, Шарп без тени сомнения нажал бы на курок и отправил сержанта к дьяволу. Он посмотрел на доктора:

- Сколько времени, сэр?

- Сейчас рассвет, Шарп, рассвет Пасхального воскресенья, когда все должны возрадоваться. Так что примите свою участь со смирением, - и он чихнул.

- Конечно, сэр, - Шарп спустил ноги со стола и натянул кавалеристские штаны. В кожаной накладке на внутренней стороне правого бедра осталась маленькая дырочка там, куда ударила пуля.

Доктор тоже заметил дырочку и рассмеялся:

- На три дюйма выше – и вы были бы последним в своем роду.

- Да, сэр. – Очень смешно. Он попробовал опереться на ногу и понял, что та выдержит. – Спасибо, сэр.

- Не за что, Шарп, разве что за мои скромные способности и четкое исполнение обязанностей. Полбутылки рома – и будете скакать, как ягненок. Спасибо Медицинскому совету и лично главному аптекарю, коим я являюсь покорным слугой, – он приподнял полог палатки. - Приходите, если надо будет что-нибудь ампутировать.

- Обязательно обращусь именно к вам, сэр.

Войска, разойдясь после ночной атаки, уже сложили в штабеля оружие и заканчивали скудный завтрак. Зато пушки трудились вовсю, паля теперь не только по Тринидаду, но и по бастиону Санта-Мария, и Шарп представил, как дым стелется над водой озера. Проклятый порох! Количество пороха было сильно недооценено, иначе Шарп, Харпер и стрелки сейчас были бы героями. А так они стали париями. Шарп чувствовал, что назревают неприятности: ночной провал нуждается в козлах отпущения.

В городе звонили во все колокола. Пасха. Шарп захромал к своей палатке и заметил справа, на краю рва, группу португальских или испанских женщин из числа следующих за армией – они собирали крохотные желтые цветы: весна вступала в свои права и немного смягчала пейзаж. Скоро будут открыты дороги и реки, по которым хлынут французские армии. Шарп задумался: показалось ли ему – или орудия сегодня действительно стреляют в ускоренном темпе? Британцы должны взять город, если хотят вернуть войну в Испанию. Пушки у Бадахоса должны быть слышны далеко на севере, в Алькантаре и Касересе, на востоке, в Мериде, где британские часовые вглядываются вдаль: не движется ли по пустым пока дорогам французская армия? Пушки. Их грохот перекрывал колокольный звон, отвлекая от вечного мысли людей, собравшихся на праздничную службу в соборе. Алтарь, должно быть, сверкает белым и золотым, одежды Богоматери блестят драгоценными камнями, но от грома пушек дрожит, роняя снег и пыль на крестный ход, золоченый карниз по периметру собора, и молятся, перебирая четки, женщины. Пушки предвещают кровавый приступ. Бадахос знает, чего ждать: город пережил множество осад, мавры и христиане долгое время поочередно вырезали его жителей. Пребудь Заступником нашим и прибежищем нашим в день скорби нашей[52].

- Шарп! – из палатки Уиндхэма показался усталый и раздраженный майор Коллетт.

- Сэр?

- Как нога? – вопрос был задан без тени сочувствия.

- Болит.

- Полковник ждет вас.

В палатке горела тусклая желтая лампа, придававшая лицу Уиндхэма оттенок желтушности. Он довольно дружелюбно кивнул Шарпу и указал на деревянный ящик:

- Присядьте.

- Спасибо, сэр, - нога стреляла дикой болью. Кроме того, он был голоден.

Коллетт вошел вслед за Шарпом и наглухо застегнул полог. Майор был невысоким, он даже мог стоять в палатке во весь рост. На несколько секунд повисла тишина, и Шарп вдруг понял, что Уиндхэм смущен. Он почувствовал приязнь к полковнику: не его вина, что Раймер купил патент, и не он решал, кто должен заменить Лоуфорда. В конце концов, насколько Шарп знал, Уиндхэм был вполне приличным человеком. Он поднял глаза на полковника:

- Сэр?

Это слово разбило молчание. Уиндхэм нетерпеливо дернулся:

- Этой ночью, Шарп... Жаль.

-Да, сэр, - чего, интересно, жаль полковнику? Что не смогли взорвать дамбу? Или что погиб Мэттьюз?

- Генерал разочарован. Не нами – мы свою работу выполнили. Мы доставили порох к дамбе, мы взорвали его, но чертова пороха не хватило. Нужно винить инженеров, не нас.

- Да, сэр, - Шарп понимал, что Уиндхэм пытается обойти скользкую тему. Не за этим он позвал Шарпа в палатку. Коллетт хмыкнул, полковник откашлялся:

- Похоже, возле дамбы был хаос, Шарп?

Наверное, так доложил капитан Раймер. Шарпу оставалось только пожать плечами:

- В ночных атаках часто случается неразбериха, сэр.

- Я знаю, Шарп, знаю. Черт возьми, я не вчера родился! – присутствие стрелка заставляло Уиндхэма нервничать: полковник явно помнил их первую встречу в Эльвасе, когда он точно так же страшился пойти на препятствие в лоб. Наконец он посмотрел на Шарпа:

- Я посылал вас узнать, что происходит, и вернуться, более ничего, так?

- Да, сэр.

- Вместо этого вы нарушили субординацию, организовали атаку, разозлили французов и добились того, что один из моих офицеров убит.

Шарп почувствовал, как ярость закипает в нем, и постарался ее сдерживать, не обращая внимания даже на упоминание Мэттьюза:

- Разозлил французов, сэр?

- Черт, да, вы стреляли в них!

- Это вам сказал капитан Раймер, сэр?

- Нечего тут спорить! Вы стреляли или нет?

- Это был ответный огонь, сэр.

Повисла тишина. Раймер явно рассказал другое. Уиндхэм беспомощно взглянул на Коллетта, тот пожал плечами. Оба верили Шарпу, но необходимо было не уронить авторитет Раймера. Уиндхэм попытался сменить тему:

- Но, как бы то ни было, вы нарушили мой приказ?

- Да, сэр.

Снова тишина. Уиндхэм не ожидал такого ответа: в крайнем случае, он ожидал извинений, а Шарп просто признался в собственном неповиновении. Но спрашивать, почему он это сделал, означало вызвать обвинения в адрес Раймера, которых полковник не хотел слышать. Он посмотрел на Шарпа: стрелок выглядел чертовски уверенно. Вот он сидит там, совершенно не волнуясь ни о чем, лицо с резко выделяющимся шрамом говорит о компетентности и надежности – и полковник опустил руки:

- Черт возьми, Шарп, Раймер попал в безвыходную ситуацию. Он пытается утвердить свой авторитет в роте, но это невозможно, когда рядом вы.

Коллетт попытался возразить, но Шарп только медленно кивнул:

- Да, сэр.

- Теперь что касается винтовок.

Шарп встревожился:

- Винтовок, сэр?

Коллетт счел-таки нужным вмешаться:

- По мнению Раймера, именно винтовки стали причиной наших потерь ночью. Их слишком долго заряжать, из-за этого они нас подвели. Мушкеты быстрее – а значит, более эффективны.

Шарп кивнул:

- Это правда, но так случилось только этой ночью.

- Это ваше мнение. Раймер его не разделяет, - Коллетт запнулся. – А именно Раймер командует ротой.

- И командует, как считает нужным, - подхватил Уиндхэм. – Что значит, от винтовок нужно избавиться.

Шарп впервые повысил голос:

- Нам нужно больше винтовок, сэр, а не меньше!

- О чем я и говорю! – Уиндхэм в ответ тоже повысил голос. – Вы не должны командовать легкой ротой. Командовать должен один!

И это, разумеется, Раймер. Гнев Шарпа поутих: так значит, его наказывают не за собственные ошибки, а за ошибки Раймера, и все трое это знают. Он выдавил улыбку:

- Да, сэр.

Снова повисла тишина. Шарп видел, что ему хотят сообщить еще о чем-то, чего стыдится полковник. Но вытягивать из них по слову в час ему надоело – пусть чертов разговор наконец закончится:

- Так что теперь, сэр?

- Теперь? Продолжаем, Шарп, продолжаем! – Уиндхэм попытался уйти от ответа, но взгляд стрелка принудил его вернуться к теме. – С нами говорил майор Хоган. Он был очень расстроен, - полковник запнулся: тема была слишком уж тонкой. Впрочем, Шарп уже сам обо всем догадался: Уиндхэм пытался избавиться от Шарпа хотя бы на время, а Хоган придумал, как это сделать, но теперь Уиндхэм стыдился сказать это прямо.

- Итак, сэр?

- Ему нужна ваша помощь, Шарп. Хотя бы на несколько дней. Инженерам вечно не хватает рук, черт бы их побрал, вот Хоган и просил прислать вас. Я согласился.

- Значит, я покидаю батальон, сэр?

- Всего на пару дней, Шарп, всего на пару дней.

Сзади подал голос Коллетт:

- Черт возьми, Шарп, скоро капитанские патенты будут валяться на земле, как фунтовые бумажки в день выборов!

Шарп кивнул. Коллетт подтвердил его соображения: Шарп смущал не только Раймера, но и всех других капитанов, которым он дышал в затылок. Если сейчас убрать его из батальона, отправив к Хогану, можно будет без проблем вернуть его после атаки капитаном. А атака будет уже скоро: Веллингтон слишком нетерпелив для долгой осады, а хорошая погода благоприятствует контрударам французов - значит, пехота уже в ближайшие дни двинется на город. И Коллетт прав: вакансии будут, даже слишком много вакансий, и обеспечат их французские пушки в Бадахосе.

Уиндхэм с видимым облегчением воспринял согласие Шарпа:

- Итак, все в порядке, Шарп. Удачи, хорошей охоты! – он издал смущенный смешок. – Еще увидимся!

- Да, сэр, – но не так, подумал Шарп, как планирует Уиндхэм. Выходя из палатки, стрелок не протестовал против решения полковника – или, скорее, решения Хогана. Но черт его подери, если его можно просто убрать с доски, как какую-то пешку! Он потерял роту, его вытолкали взашей из батальона, внутри кипел гнев: значит, он не нужен? Ну и черт с ними со всеми! Он получит «Отчаянную надежду»! Он выживет и вернется, но не как временная замена убитому капитану, а как солдат, которого нельзя не замечать. Он пробьется! Черт возьми, он пробьется, и он знает, с чего начать.

С батальонной кухни донесся знакомый смешок. Хэйксвилл! Чертов Хэйксвилл, стрелявший в него в темноте из семиствольного ружья! Шарп повернул на звук, преодолевая боль в простреленной ноге, и пошел навстречу врагу. 

Глава 20

 Хэйксвилл усмехнулся:

- Вы чертовы эльфы, а не солдаты! Смирно стоять!

Двенадцать стрелков вытянулись по стойке «смирно». Каждый из них с радостью убил бы сержанта, но не здесь: то, что делалось на батальонной кухне, видел весь лагерь. Убивать надо ночью, тихо, но чертов Хэйксвилл как-то умудрялся бодрствовать всю ночь или просыпаться от малейшего звука. А может, его и правда нельзя было убить.

Каждый из стрелков был раздет до рубахи, зеленые куртки лежали на земле. Хэйксвилл медленно шел вдоль шеренги. Он остановился возле Хэгмена, старого браконьера. И ткнул его мундир носком ботинка, указывая на черную нашивку на рукаве:

- Так, что это у нас, а?

- Нашивка старшего стрелка, сержант.

- Нашивка старшего стрелка, сержант, - передразнил Хэйксвилл. Его желтое лицо дернулось. – Чертова развалина, вот ты кто! Чертов старший стрелок! С этого момента ты чертов солдат, – он втоптал рукав в грязь и усмехнулся, зловонно дыша в лицо Хэгмену. Стрелок не двигался: иначе не избежать наказания. Хэйксвилл снова дернулся и пошел дальше. Он был доволен собой. Стрелки нервировали его, поскольку держались сплоченной группой, казались элитой, поэтому он хотел раздавить их. Именно он подсказал Раймеру, возвращаясь с дамбы, что винтовки слишком медлительны, он же предложил капитану утвердить свою власть над старой ротой Шарпа, переведя стрелков в обычные солдаты. И обе подсказки сработали. - Ты! Кругом! Ты, рябая ирландская свинья! Кругом! – его слюна забрызгала Харпера.

Харпер на долю секунды задержался и увидел, что за ними наблюдает офицер. Не желая окончить дни, глядя в лицо расстрельной команде, он повернулся.

Хэйксвилл вытащил байонет:

- Как спина, рядовой?

- Отлично, сержант.

- Отлично, отлично, - передразнил Хэйксвилл донегольский акцент. – Ну и хорошо, рядовой, – он приложил байонет к спине Харпера и повел лезвие вниз, цепляя незажившие шрамы, так что кровь хлынула на рубашку. - А у тебя грязная рубаха, рядовой. Грязная рубаха грязного ирландца.

- Да, сержант, - Харпер не дал боли проявиться в голосе: он обещал убить этого подонка – и он это сделает.

- Так постирай ее! Кругом! – Хэйксвилл спрятал байонет.

Двенадцать стрелков наблюдали за сержантом. Он был сумасшедшим, никаких сомнений. В последние несколько дней у него возникла новая привычка: сидя в одиночестве, он стаскивал кивер и глядел внутрь, разговаривая с ним, как с другом. Он поверял киверу свои планы и надежды найти Терезу, и глаза его обегали роту, чтобы удостовериться, что они видят и слышат его. Тогда он усмехался, глядя внутрь грязного кивера: «Я поимею ее! Я поимею эту красотку! О да, Обадия поимеет ее!»

Хэйксвилл остановился, уставившись на стрелков:

- Теперь вы будете носить красные мундиры, а не чертову зелень! Будете ходить с мушкетами, а не с этими игрушками! – он указал на двенадцать винтовок, сложенных в открытый оружейный ящик, и расхохотался. – Вы будете настоящими солдатами, как сержант Хэйксвилл, ваш лучший друг, как я! Вы ненавидите меня, да? – лицо непроизвольно дернулось. – Мне это нравится. Потому что я вас тоже ненавижу! – он снял кивер, заглянул внутрь, и голос его стал томным и подобострастным: - Я их ненавижу, правда... – потом он поднял голову, и голос стал привычным: - Думаете, я сумасшедший? Я и сам не знаю, - он снова расхохотался, потом, увидев, что глаза их скосились влево, повернулся. К ним шел чертов Шарп. Хромает. Хэйксвилл натянул кивер и отсалютовал: - Лейтенант, сэр!

Шарп отсалютовал в ответ, голос его был ровен:

- Сержант, команда «вольно».

- Но лейтенант, сэр...

- Я сказал «вольно», сержант.

Хэйксвилла передернуло. Он не мог открыто нарушить субординацию и возразить Шарпу, поэтому поглубже упрятал свою ярость:

- Строй! Вольно!

Шарп оглядел стрелков, своих стрелков, которых вел от самой Ла-Коруньи, и прочитал на их лицах уныние, как будто вместе с зелеными куртками с них сняли честь. Теперь им предстояло еще одно потрясение. Он ненавидел речи, потому что всегда чувствовал себя скованно, но он должен был сказать им.

- Я только что из палатки полковника. Я покидаю батальон. Сегодня, - он увидел, что на лицах появилось отчаяние. – Я хотел сам сказать вам об этом. Сержант!

Хэйксвилл, ликуя от услышанного, шагнул вперед, но увидел, что Шарп обращается к Харперу. Хэйксвилл остановился: он понял, что пахнет неприятностями, но не мог почуять, какими.

- Сэр? – голос Харпера дрожал.

- Соберите зеленые куртки. Принесите их сюда, - Шарп говорил спокойно, как будто его, единственного из всех, совершенно не волновало происходящее.

- Лейтенант, сэр!

Шарп повернулся:

- Сержант Хэйксвилл?

- У меня приказ забрать мундиры, сэр.

- Куда, сержант?

Хэйксвилл усмехнулся:

- К пушкарям, лейтенант, сэр. На тряпки.

- Я избавлю вас от этой обузы, сержант, - голос Шарпа был почти дружелюбным. Он повернулся и подождал, пока Харпер соберет мундиры, затем ткнул пальцем в землю возле своей ноги. – Положите сюда.

Харпер нагнулся. Он помнил слова Хэйксвилла, которые он произнес внутрь кивера, и не сомневался, что они означают, поэтому попытался предупредить Шарпа:

- Он хочет добраться до Терезы, сэр. Он знает, где она, - прошептал он, уверенный, что Шарп услышал. Но лицо офицера по-прежнему было спокойным, и Харпер подумал, что говорил слишком тихо. – Сэр?

- Я слышал, сержант. Спасибо. Вернитесь в строй, - Шарп не реагировал, только улыбался, глядя на дюжину лиц. – Мы были вместе семь лет, по крайней мере, большинство из нас, и я не думаю, что этим все закончится, – в их глазах сверкнула надежда. – Но даже если так, я хотел бы поблагодарить вас. Вы хорошие солдаты, отличные стрелки, лучшие из лучших, - теперь глаза сияли от удовольствия, но Шарп не смотрел ни на них, ни на Хэйксвилла. Подойдя к оружейному ящику, он вытащил первую попавшуюся винтовку и поднял ее над головой: - Жаль, что их у вас отняли. Клянусь: вы получите их назад, как и мундиры.

Стрелки улыбались. Хэйксвилл усмехнулся и увидел лицо Шарпа, в ужасе смотревшего на затвор винтовки. Переведя взгляд на Хэйксвилла, он крикнул:

- Сержант?

- Лейтенант, сэр?

- Чья это винтовка?

- Винтовка, сэр? Не знаю, сэр, - он дернулся, чувствуя подвох.

- Она заряжена, сержант!

- Заряжена, сэр? Не может быть, сэр?

- Вы проверяли?

Хэйксвилл заколебался. От его взгляда не ускользало ни малейшее нарушение устава, но упоенный желанием побыстрее избавиться от зеленых курток, он не проверил винтовки. Он обмозговал проблему и улыбнулся:

- Еще нет, лейтенант, сэр. Но ящик еще не закрыт, сэр, правда? Я проверю их через минуту, – лицо его задергалось, голубые глаза замигали: Хэйксвилл тщетно пытался контролировать себя.

Шарп учтиво улыбнулся:

- Я избавлю вас от этой обузы, сержант.

Он аккуратно положил винтовку, а потом выложил и остальные, одну за другой, нацелив их в толстое брюхо Хэйксвилла. Он начал взводить по очереди все курки, нажимать все спусковые крючки, и с каждым щелчком лицо Хэйксвилла дергалось. Глаза Шарпа неотрывно смотрели на лицо сержанта, даже когда он переходил к следующей винтовке, он видел судорогу напряжения и вздох облегчения каждый раз, когда искры гасли на пустой полке затвора. Стрелки, которых сержант только что так унизил, смеялись над страхом Хэйксвилла, но они не переставали бояться его. Это был человек, которого нельзя убить, и Шарп знал единственный способ развеять их уверенность.

Хэйксвилл в ужасе глядел, как Шарп оттягивает кремень, взводит курок, как щелкает, вставая на место, спусковой крючок. Сержант облизнул пересохшие губы, дернулся и перевел взгляд на лицо Шарпа, потом снова на дуло, указывающее ему в живот.

Шарп медленно пошел к нему:

- Так значит, тебя нельзя убить, да? - Хэйксвилл кивнул, попытался улыбнуться, но приближающееся дуло его пугало. Шарп подходил ближе. - Тебя пытались повесить, но ты выжил? Это правда? - Хэйксвилл снова кивнул, рот его округлился. Шарп прихрамывал, бедро болело. – Хочешь жить вечно, сержант? – кто-то из стрелков прыснул, Хэйксвилл дернулся посмотреть, кто именно, но Шарп поднял ствол, и глаза метнулись обратно. – Вечно хочешь жить?

- Не знаю, сэр.

- Не «лейтенант, сэр»? Язык проглотил, Хэйксвилл?

- Нет, сэр.

Шарп улыбнулся. Он был уже возле сержанта, винтовка упиралась тому в подбородок.

- Думаю, ты скоро умрешь, сержант. Сказать, почему?

Ангельские голубые глаза дернулись вправо-влево в поисках того, кто придет ему на помощь. Хэйксвилл ждал нападения ночью, во тьме, но не при ярком солнечном свете на виду у сотен потенциальных свидетелей. Но никто не обращает внимания! Винтовка дернулась, тронув взмокший подбородок.

- Сэр!

- Посмотри на меня, сержант. Я открою тебе один секрет.

Хэйксвилл перевел взгляд на Шарпа, их глаза встретились:

- Сэр?

Стрелки все еще наблюдали, и Шарп говорил громко, чтобы они слышали:

- Думаю, сержант, тебя никто не может убить. Кроме, - он понизил голос: - кроме, сержант, того, кого ты пытался убить, но не смог. Знаешь о ком я, сержант?

Взмокшее лицо еще больше пожелтело, оно выражало ужас, дергалось, и пришлось снова упереться винтовкой в подбородок.

- Нет, сэр!

- Отлично, - холодная бейкеровская сталь касалась кожи Хэйксвилла. Шарп понизил голос, теперь его мог слышать только сержант: - Ты труп, Обадия. Волшебство исчезло, – и вдруг громко крикнул: - Бам!

Хэйксвилл отпрянул, поскользнулся, издал горестный вопль, как ноющий ребенок, и распластался на траве. Шарп расхохотался, ткнул в него винтовкой и нажал на спусковой крючок, кремень щелкнул по пустой полке. Хэйксвилл валялся на земле, лицо его выражало ненависть, но Шарп уже повернулся к ухмыляющимся стрелкам:

- Смирно! - Они подтянулись. Шарп снова заговорил с ними, но на этот раз голос его был сух и невыразителен: - Помните, я поклялся: вы получите назад и винтовки, и мундиры, и меня! – он не знал, как этого добьется, но добьется обязательно. Повернувшись к сержанту, он указал на семиствольное ружье на плече Хэйксвилла: - Отдайте это мне! - Хэйксвилл медленно отстегнул ружье вместе с подсумком, и Шарп повесил его на плечо рядом с винтовкой. Он снова взглянул на так и не поднявшегося сержанта: - Я вернусь, сержант. Запомни это.

Взяв стопку мундиров под мышку, Шарп захромал прочь. Он знал, что Хэйксвилл попытается отомстить стрелкам, но знал и то, что сержант был унижен у всех на глазах, а именно это было нужно его роте, роте Шарпа.

Это была маленькая, даже крошечная победа, но она стала началом долгого боя, который должен закончиться в бреши Бадахоса. 

Часть четвертая Суббота, 4 апреля – понедельник, 6 апреля 1812 года 

Глава 21

 Французы все-таки выступили – но не навстречу Веллингтону у Бадахоса, а к новому испанскому гарнизону в Сьюдад-Родриго. Новости эти принесли партизаны, перехватившие курьеров с донесениями, некоторые депеши были в крови. В них говорилось о раздоре среди французских генералов, задержках войск и сложностях замещения осадной артиллерии, практически полностью оставшейся в северной крепости. Известия подстегнули Веллингтона: он хотел, чтобы осада Бадахоса закончилась в кратчайшие сроки, и не собирался давать французам ни единого шанса отвоевать Сьюдад-Родриго. Испанскому гарнизону он не доверял, поэтому хотел, чтобы армия двинулась на север, укрепляя решимость союзников. Скорость! Скорость! Скорость! Все шесть дней после Пасхи он засыпал генералов и штабных офицеров письмами: «Дайте мне Бадахос!» Шесть дней батареи, установленные на руинах форта Пикурина, безостановочно пытались пробить бреши в стене, поначалу без особого эффекта. Потом вдруг расшатавшиеся камни рухнули в ров, сопровождаемые лавиной обломков. Взмокшие, закопченные артиллеристы издали победный крик, а пехота, охранявшая батареи от возможных вылазок противника, глазела на возникшие бреши и гадала, что приготовят им французы.

По ночам французы попытались заделать повреждения. Пушки из Пикурины периодически поливали обе бреши картечью, но каждое утро разбитые стены были прикрыты бревнами и мешками с шерстью. Приходилось начинать каждое утро с пробивания этой многослойной перины, пока та не разлеталась в клочки – только тогда железные ядра могли продолжать свою тяжелую работу, долбя, скребя и вырезая в камне две новых дороги в город.

Дамба все еще держалась, поэтому рукотворное озеро по-прежнему защищало город с юга, направляя любую атаку на бастионы вдоль стен, в обход, а не напрямую. Северные батареи продолжали обстреливать форт, прикрывающий дамбу, а пехота вела вперед траншеи, пытаясь пробиться к форту на расстояние мушкетного выстрела, однако была отброшена. Каждая пушка на восточной стене Бадахоса - от замка, прибежища птиц, до бастиона Тринидад - обрушивала на траншеи такой железный ливень, что выжить не мог никто, поэтому попытки пришлось оставить: пусть дамба стоит, а пехота идет в обход. Инженеров это не радовало.

- Время, мне нужно время! – полковник Флетчер, раненый в схватке с французами, не мог оставаться в постели. – Он хочет, чтобы я сотворил чертово чудо!

- Да, хочу, - в комнату бесшумно вошел генерал, и Флетчер, резко обернувшись, скривился: рана еще болела.

- Милорд! Мои извинения! – шотландец почти рычал, тон его был далек от извиняющегося.

Веллингтон жестом пресек все дальнейшие разговоры на эту тему, кивнул ожидавшим его офицерам и сел. Майор Хоган знал, что генералу всего сорок три, хотя он выглядел старше. Впрочем, все они выглядели старше: осада разрушала их, как они разрушали два бастиона. Хоган вздохнул, поскольку знал, что встреча эта субботним утром 4 апреля (дату он тщательно записал на верхней строчке чистой страницы блокнота) будет бесконечным и яростным спором между генералом и инженерами. Веллингтон достал свою карту, развернул ее и прижал углы чернильницами.

- Доброе утро, джентльмены. Израсходованный боезапас?

Полковник-артиллерист подтянул к себе бумаги:

- Вчера, милорд, 1114 двадцатичетырехфунтовых и 603 восемнадцатифунтовых, - читал он очень монотонно. – Одно орудие взорвалось, сэр.

- Взорвалось?

Полковник перевернул страницу:

- Двадцатичетырехфунтовик в третьей батарее, милорд, опрокинулся при выстреле. Мы потеряли троих, шестеро ранены.

Веллингтон что-то пробурчал. Это было необычно: Хоган считал, что генерал всегда царил на собраниях – может, в этом был виноват взгляд голубых глаз, казавшихся всезнающими, или спокойствие округлого лица с сильным крючковатым носом. Большая часть присутствующих офицеров была старше виконта Веллингтона, но все они, за возможным исключением Флетчера, трепетали перед ним.

Генерал что-то писал на клочке бумаги, скрипел карандаш. Потом он снова посмотрел на артиллериста:

- Порох?

- Достаточно, сэр. Вчера доставили еще 80 баррелей. Можем стрелять хоть целый месяц.

- И нам, черт возьми, придется. Извините, милорд, - Флетчер что-то помечал на своей карте.

В уголках губ Веллингтона мелькнула улыбка:

- Полковник?

- Милорд? – Флетчер разыграл удивление. Он поднял глаза от карты, но продолжал упираться в нее карандашом, как будто собираясь вернуться к работе, от которой его так бесцеремонно оторвали.

- Я вижу, вы не подготовились к нашей встрече, - Веллингтон коротко кивнул шотландцу и повернулся к Хогану. – Майор? Есть донесения?

Хоган пролистал блокнот назад:

- Два дезертира, милорд, оба немцы, оба из Гессен-Дармштадтского полка[53]. Подтверждают, что в гарнизоне есть немцы, – Хоган поднял бровь. – Говорят, боевой дух высок.

- Тогда почему дезертировали?

- У одного, милорд, брат в Королевском германском легионе[54].

- А... Пошлете их туда?

- Да, сэр, - Королевский германский легион вечно нуждался в пополнении.

- Что-то еще? – Веллингтон предпочитал короткие совещания.

Хоган кивнул:

- Они подтверждают, сэр, что у французов мало ядер, зато много картечи, в оболочке и без. Мы это уже знали, - он заторопился, опасаясь, что генералу наскучат повторения. – Они говорят еще, что город боится возможной резни.

- Тогда должны умолять о сдаче.

- Город, милорд, частично поддерживает французов, - это было правдой: испанские горожане регулярно появлялись на стенах и палили из мушкетов по землекопам, роющим траншеи в сторону форта, защищавшего дамбу. – Надеются на наше поражение.

- Но хотят избежать репрессий, если мы победим, - тон Веллингтона был презрительным. – Разве это правильно?

Хоган пожал плечами. Надежда, думал ирландец, была призрачной: вероятно, все пойдет так, как хочет Веллингтон, и скоро войска пойдут на приступ, а пробиться в город непросто. Если войска прорвутся через брешь (а Хоган предусмотрительно рассматривал и обратную возможность), они потеряют всякие остатки дисциплины. Так было всегда: солдаты, вынужденные испытать все ужасы боя в бреши, считали своим правом захватить и крепость, и все, что в ней. Ирландцы еще помнили Дрогеду и Уэксфорд, города, разграбленные Кромвелем и его войсками. О зверствах победителей ходили легенды: рассказывали о женщинах и детях, которых согнали в церковь и подожгли, причем англичане праздновали, пока ирландцы горели. Хоган подумал о Терезе и ее ребенке, ребенке Шарпа. Потом мысли его вернулись на совещание: Веллингтон как раз диктовал адъютанту короткий приказ, запрещавший в городе любые формы грабежа. Впрочем, в возможности его исполнения Хоган не был убежден. Флетчер внимательно выслушал приказ и стукнул по карте кулаком:

- Разбомбите их!

- А! Полковник Флетчер снова с нами! – повернулся к нему Веллингтон.

Флетчер улыбнулся:

- Я говорю, разбомбите их, милорд. Выкурите их! Они сами сдадутся.

- И когда же, с Божьей помощью, они сдадутся?

Флетчер пожал плечами: он знал, что пройдут недели, прежде чем приземистые гаубицы превратят значительную часть Бадахоса в дымящиеся руины, сожгут продовольственные склады и вынудят сдаться:

- Через месяц, милорд?

- Через два, а то и три. И позвольте напомнить вам, полковник, хотя это и не всегда заметно с учетом высоты стены, что испанцы – наши союзники. Если мы начнем без разбора бомбить их, возможно, что наши, с вашего позволения, союзники будут слегка недовольны.

Флетчер кивнул:

- Но они также не будут счастливы, милорд, если ваши люди изнасилуют все, что может двигаться, и украдут все, что не может.

- Давайте верить в добропорядочность наших солдат, - это прозвучало цинично. – А теперь, полковник, расскажите нам про бреши. Они «сработают»?

- Нет, сэр, - шотландский акцент Флетчера усилился. – Могу вам кое-что сказать, сэр, причем по большей части нового, – он развернул карту, чтобы генерал мог видеть оба бастиона с точки зрения развития атаки. Санта-Мария была слева, Тринидад – справа. Флетчер пометил бреши. Тринидад лишился половины стены, пролом был почти в сотню футов шириной, инженер также рассчитал высоту остатка стены – двадцать пять футов. Развернутый к Тринидаду фланг бастиона Санта-Мария был столь же сильно разрушен. – Бреши сейчас, как вы можете видеть, милорд, на высоте двадцати пяти футов. Чертовски высоко! Выше, если разрешите на это указать, чем вся стена в Сьюдад-Родриго! – он удовлетворенно откинулся на спинку стула, как будто нанес точный удар.

Веллингтон кивнул:

- Мы все знаем, полковник, что Бадахос несколько больше, чем Сьюдад-Родриго. Умоляю, продолжайте.

Флетчер снова согнулся над столом:

- Милорд! Позвольте представить вам вот это, - он усмехнулся, поскольку использовал одной из любимых выражений Веллингтона. Толстый палец уперся в ров перед бастионом Санта-Мария. – Ров перегорожен здесь и здесь. Нас толкают сюда, – палец переместился направо, к бреши бастиона Тринидад. Голос шотландца стал очень серьезным: ему разрешалось изредка накрутить генералу хвост, но только потому, что он был очень хорошим инженером. Веллингтон доверял ему, поэтому Флетчер считал своим долгом доносить свою точку зрения, а не подхалимничать. Палец постучал по рву на карте: - Похоже, французы расставили во рву перевернутые вверх дном повозки и раскидали длинные бревна. Не нужно быть гением, чтобы понять, что они собираются их поджечь. Видите, что произойдет, джентльмены: наши войска будут во рву, пытаясь взобраться на чертов накат, а от картечи спасаться будет негде. Они не смогут отойти направо или налево, чтобы перестроиться: их поймают в ловушку и сожгут, как чертовых крыс в бочке.

Веллингтон с интересом дослушал этот выплеск эмоций, потом помолчал секунду и спросил:

- Вы уверены?

- Точно, милорд, но есть еще кое-что.

- Продолжайте.

Палец указал вправо от бреши Тринидада:

- Здесь французы выкопали еще один ров, на дне основного, и затопили его. Мы будем прыгать в воду, весьма глубокую воду. Кроме того, похоже, они продлили этот ров. Вот сюда, - палец прочертил линию мимо обеих брешей.

Глаза Веллингтона не отрывались от карты:

- Так значит, чем дольше мы ждем, тем труднее становится?

Флетчер вздохнул, но вынужден был согласиться:

- Точно.

Веллингтон приподнял бровь и посмотрел на инженера:

- Что мы выиграем со временем?

- Можем опустить бреши.

- На сколько?

- Футов на десять.

- За какое время?

- Неделя.

Веллингтон помолчал, затем покачал головой:

- Вы имеете в виду, две недели.

- Точно, милорд, скорее всего.

- Двух недель у нас нет. Впрочем, нет и одной. Нужно взять город, и сделать это быстро.

В комнате повисла тишина. За окном пушки стреляли через озеро. Веллингтон посмотрел на карту, согнулся над столом и длинным пальцем указал на пространство между бастионами:

- Здесь есть равелин?

- Точно, милорд, хотя он и не достроен, - равелин, каменное ромбовидное строение, был уже нанесен на карту. Если бы у французов было время закончить его до того, как начали стрелять осадные орудия, он стал бы новым бастионом, построенным во рву и перекрывавшим любые атаки. Даже в нынешнем своем виде он представлял серьезное препятствие, окруженное собственным рвом.

Веллингтон глянул на Флетчера:

- Похоже, вы абсолютно уверены в достоверности этой новой информации?

- Точно, милорд. У нас один парень ночью сходил на гласис. Отлично поработал, - неохотно похвалил шотландец.

- Кто это был?

Флетчер махнул в сторону Хогана:

- Один из ребят майора Хогана, сэр.

- Кто, майор?

Хоган перестал катать по столу табакерку:

- Ричард Шарп, сэр, вы должны помнить.

Веллингтон откинулся в кресле и улыбнулся:

- Боже мой, Шарп? Что он у вас забыл? Мне казалось, у него своя рота.

- Была, милорд. Ему было отказано в повышении.

Веллингтон нахмурился:

- Господи ты Боже! В этой чертовой армии мне не дают даже капралом человека сделать! Так это Шарп ходил на гласис ночью?

Хоган кивнул:

- Да, сэр.

- И где он сейчас?

- Ждет снаружи. Я подумал, что вы можете захотеть с ним поговорить.

- Боже милостивый, конечно! – тон Веллингтона был сухим. – Он единственный человек в нашей армии, кто заглядывал за гласис. Пригласите его!

В комнате находились командиры дивизионов и бригад, артиллеристы, инженеры и штабные – и все они обернулись, когда вошел высокий человек в зеленой куртке. Разумеется, о нем слышали все, даже генералы, недавно прибывшие из Англии, потому что именно этот человек захватил французского «орла» и выглядел так, как будто готов был сделать это снова: потрепанный, жесткий, как оружие, висевшее у него на плече. Хромота и шрамы выдавали в нем солдата, сражавшегося много и часто. Веллингтон улыбнулся ему и оглядел стол:

- Капитан Шарп был рядом со мной во всех моих битвах, джентльмены. Разве не так, Шарп? От Серингапатама[55] до этого дня?

- Даже от Бокстела[56], сэр

- Боже милостивый! Я был тогда лейтенант-полковником!

- А я рядовым, сэр.

Адъютанты, молодые аристократы, которых Веллингтон предпочитал в качестве курьеров, с любопытством изучали шрам на суровом лице: немногим удавалось подняться в офицеры из низов. Хоган посмотрел на генерала: тот явно надеялся на Шарпа, но не потому, что стрелок однажды спас ему жизнь, а потому, что Шарп мог стать его союзником в борьбе с сопротивлением инженеров. Ирландец вздохнул: Веллингтон хорошо знал своего героя.

- Найдите стул капитану Шарпу.

- Лейтенанту Шарпу, сэр, - слова Шарпа прозвучали горьким вызовом, но генерал не обратил на них внимания.

- Садитесь, садитесь. И расскажите нам о брешах.

Шарп рассказал все, что знал, совершенно не смущаясь знатного общества, но он мало что мог добавить к сообщению Флетчера: видно было плохо, темноту прорезали только редкие вспышки пушечных выстрелов со стены. Часть и вовсе пришлось додумывать, основываясь на опыте и звуках, которые он слышал, лежа на краю гласиса – звуках, исходивших не от французских рабочих, а от британской картечи, бившей в стены. Веллингтон дал ему закончить свой сжатый доклад, потом генерал поймал взгляд Шарпа:

- Только один вопрос.

- Сэр?

- Бреши «сработают»? – по глазам генерала, холодным, как сталь, невозможно было прочесть его мысли.

Шарп ответил столь же твердым взглядом и единственным словом:

- Да.

Вдоль стола пробежал ропот. Веллингтон откинулся на спинку кресла. Полковник Флетчер повысил голос, перекрикивая шум:

- При всем уважении, милорд, я не думаю, что в компетенции капитана, простите, лейтенанта Шарпа рассуждать о брешах.

- Но он был там.

Флетчер пробурчал, что варвар, ворвавшийся в церковь, не становится христианином. Перо в его руке согнулось почти вдвое. Спохватившись, шотландец отпустил кончик, и чернила забрызгали два бастиона. Тогда он опустил перо и уже мягче сказал:

- Все равно, это слишком рано.

Веллингтон встал, опираясь на стол:

- Даю вам один день, джентльмены, только один. Завтра, джентльмены, пятого числа, в воскресенье, мы пойдем на приступ.

Он оглядел собравшихся. Никто не возражал ему. Да, атака была не до конца подготовленной, но он знал, что времени на взятие крепости у них больше нет. Впрочем, французы вообще утверждали, что крепость неприступна.

- Сэр! – произнес Шарп, и генерал, ожидавший протестов от инженеров, повернулся к нему.

- Шарп?

- Разрешите вопрос, сэр? – Шарп сам не верил, что говорит это сейчас, в таком вызывающем тоне, на таком совещании, но это был его единственный шанс, другого не будет.

- Давайте.

- «Надежда», сэр. Я хочу возглавить «Отчаянную надежду».

Веллингтон смерил его холодным взглядом:

- Зачем?

Что ответить? Что это испытание, высшее, может быть, испытание для солдата? Или что хочется отомстить системе в лице рябого клерка из Уайтхолла, который просто отмахнулся от него? Шарп вдруг подумал об Антонии, своей дочери, о Терезе, о том, что может никогда не увидеть Мадрида, Парижа, никогда не узнать, что война закончилась, но жребий был брошен. Он пожал плечами, не находя слов под взглядом этих непроницаемых глаз.

- Не знаю, сэр. Просто я так хочу.

Он понял, что выглядит избалованным ребенком. Чувствуя любопытные взгляды старших офицеров, оценивающие его потертый мундир и старый неуставной палаш, он мысленно посылал их всех к черту: ведь их честь и гордость была заработана деньгами.

Веллингтон спросил чуть мягче:

- Хотите получить назад свою роту?

- Да, сэр, - Шарп чувствовал себя дураком, драным шутом среди блестящих придворных. Он понимал, что все они видят его униженную гордость.

Веллингтон кивнул в сторону полковника Флетчера:

- Полковник может сказать вам, Шарп, и дай Бог, чтобы он ошибался: что в понедельник с утра мы будем выдавать капитанские патенты вместе с пайком.

Флетчер не ответил. В комнате висела тишина, все были смущены просьбой Шарпа. А сам стрелок чувствовал, что вся его жизнь, со всем, что в ней было, будет или не будет, зависела от этой тишины.

Веллингтон улыбнулся:

- Видит Бог, Шарп, я числю вас плутом и мошенником. Очень полезным мошенником, и, слава Богу, мошенником, играющим на моей стороне, - он снова улыбнулся, и Шарп понял, что генерал вспомнил острые индийские байонеты, чуть не прикончившие его при Ассайе. Но этот долг давно был уплачен. – И я не думаю, что хочу увидеть этого мошенника мертвым, Шарп. Армия будет не так интересна. Ваша просьба отклонена, - он собрал бумаги и вышел из комнаты.

Шарп остался стоять, глядя на выходящих гурьбой офицеров. Он думал, что за последние унылые недели все его надежды и амбиции свелись к единственной вещи. Его капитанство, рота, их зеленые куртки, винтовки и доверие, даже, поскольку он категорически не верил, что может быть убит, шанс достичь дома с двумя апельсиновыми деревьями раньше беснующейся орды, раньше Хэйксвилла – все это зависело от «Надежды», «Отчаянной надежды». И в ней ему было отказано.

Наверное, ему следовало чувствовать разочарование, даже злость, но вместо этого, как чистейшая вода в грязную канаву, пришло облегчение: абсолютное, благостное облегчение. И Шарп стыдился этого облегчения.

Хоган вернулся в комнату, он улыбался:

- Итак, ты спросил и получил правильный ответ.

- Нет. Еще есть время, сэр, - лицо Шарпа было упрямым. Он не знал, что имел в виду или зачем произнес это, но завтра, с первыми сумерками, он пройдет испытание. Он победит. 

Глава 22

 Сержант Обадия Хэйксвилл был доволен. Утренний смотр был окончен, он сидел один, глядел внутрь кивера и разговаривал с ним.

- Сегодня, это будет сегодня. Я буду хорошим, я тебя не разочарую, - он усмехнулся, обнажив редкие гнилые зубы, и оглядел роту. Они наблюдали за ним, да, но так, чтобы он не поймал взгляда. Тогда Хэйксвилл снова обратился к грязной изнанке кивера: - Боятся меня, да, боятся. А уж как ночью будут бояться! Многие умрут сегодня ночью! – он снова усмехнулся и быстро стрельнул глазами, пытаясь поймать наблюдателя, но всем удалось избежать бешеного сверкания его глаз. – Вы умрете сегодня ночью! Как чертовы свиньи под топором! – но сам он не умрет. Он знал это, хотя Шарп и попытался убедить его в обратном. Хэйксвилл снова обратился к киверу: - Чертов Шарп! Даже он меня боится. Он сбежал! Ему меня не убить! Никто не может меня убить! – последние слова он почти кричал.

И это было правдой. Смерть дотронулась до него – и отступила. Хэйксвилл потянулся к ужасному алому шраму: да, он, тогда худющий мальчишка, провисел целый час на виселице, и никто не дернул его за ноги, чтобы переломилась шея. Он почти все забыл: толпу, других узников, подшучивавших над ним – но он навсегда остался благодарен тому ублюдку, который повесил его, дожидаясь медленной смерти и не дергая вниз, чтобы толпа успела насладиться зрелищем. Каждое спазматическое движение бессмысленной борьбы с давящей петлей они встречали радостными криками, пока не появились помощники палача, улыбающиеся, как актеры, довольные публикой, и не ухватились за дергающиеся колени. Они глядели на толпу, ожидая разрешения дернуть жертву вниз, и поддразнивали приговоренных, им наплевать было на двенадцатилетнего Обадию Хэйксвилла. Он уже тогда был хитер и висел неподвижно, хотя боль порой доводила его до бессознательного состояния – и толпа решила, что он уже мертв. Он и сам не знал, почему так яростно цеплялся за жизнь: смерть была бы быстрее и не так мучительна. Но тут пошел дождь: небеса разверзлись и в минуту очистили улицы, никому не было дела до щуплого тельца. Тогда дядя, вороватый и боязливый, разрезал веревку и утащил тело в переулок. Он начал хлестать Обадию по щекам:

- Эй, ублюдок! Слышишь меня? - Должно быть, Обадия что-то сказал или простонал, потому что дядино лицо нависло над ним. – Ага, ты жив. Жив, понял, ублюдок малолетний? Не знаю, какого черта я с тобой связался, но уж больно мать твоя просила. Слышишь меня?

- Да, – лицо мальчишки задергалось, он никак не мог совладать с собой.

- Тебе надо сматываться, понял? Сматывайся. Домой нельзя, тебя снова поймают, слышишь?

Он все услышал и понял, смотался оттуда и больше никогда не видел семью. Не то, чтобы он по ним сильно скучал – их ему, как и множеству потерявших надежду людей, заменила армия. Теперь он не мог умереть – он понял это еще там, в переулке, и проверил в бою. Он обманул смерть.

Хэйксвилл достал байонет и на секунду задумался: не отдать ли кому из рядовых, чтобы наточили. Конечно, было бы здорово унизить этим проклятого ирландского ублюдка, но, с другой стороны, когда предстояла драка, он всегда занимался оружием сам. Атака будет сегодня, об этом знают все, хотя, как обычно, никаких объявлений заранее не делалось. Мишеней хватит на всех. Он снова заглянул в кивер: «Извини, я на минутку. Скоро вернусь».

Сержант отложил кивер и подобрал камень, заблестевший в руке. Байонет заскрипел, но Хэйксвилл не смотрел на него: он наблюдал за ротой, подмечая их страх и упиваясь им. Хэйксвилл был доволен: он сломал мерзавцев. Теперь они добывали ему еду, стирали одежду и меняли солому в тюфяке.

Пару пришлось избить до беспамятства, зато теперь они, как щенки, всегда старались ему угодить. Главные битвы позади: Шарп вне игры, Харпер сломлен, разжалован в рядовые и носит красный мундир. Капитан боится Хэйксвилла, как, впрочем, и Прайс с сержантами. Жизнь, думал Обадия, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие пальцем, понял, что можно заточить получше, и камень снова начал свою работу.

Рядовой Клейтон, сидевший сбоку от Хэйксвилла, рассмеялся и что-то сказал своему приятелю. Хэйксвилл слышал смех, но решил не замечать его: он займется этим юнцом Клейтоном после осады, когда придет время решать проблемы. У Клейтона симпатичная жена, самая красивая в батальоне, Хэйксвилл уже положил на Салли глаз – но она подождет, пока он разберется с Терезой.

При мысли о женщине Шарпа Хэйксвилл нахмурился: он безумно хотел ее, но не понимал почему. Она стала его навязчивой идеей, являлась ему во сне. Он поимеет эту сучку, а потом убьет, и не потому, что она пыталась бороться с ним – другие тоже так делали. Он припомнил одну в Дублине: она всадила ему в живот нож для чистки рыбы, а потом сбежала – но он не обиделся. Тереза другая. Может, дело в том, что она не боялась, а Хэйксвилл любил видеть страх. Он вспоминал их всех: кого убил, кого не было нужды убивать – вплоть до очкастой дочери викария, которая разделась сама, когда он поднес ужа к ее шее. Доркас, так ее звали, и именно ее отец обвинил мальчишку в краже ягненка, что почти убило его. Хэйксвилл улыбнулся своим мыслям: он сжег десятинный амбар викария в первую же ночь после казни. Потом его мысли вернулись к Терезе, и чем острее становился байонет, тем больше он хотел ее. И дело не в мести и не в том, что она – женщина Шарпа, хотя это тоже важно, просто он хотел именно ее. Она была очень красива, само совершенство. Он поимеет ее, а потом убьет, и чертову ублюдку Шарпу она не достанется. Предвкушение удовольствия заставило его лицо непроизвольно дернуться.

Хэйксвилл сменил руку: зажав байонет в правой, а камень, поплевав на него, между колен, он начал затачивать острие. Должно быть острым, как игла, когда он закончит, чтобы так мягко входить взрослому мужчине в горло, как будто никакой кожи в помине нет. Или женщине! Он усмехнулся, встревожив роту, и задумался о Терезе. Шарп, конечно, узнает, чьих рук это дело, но ничего не сможет поделать: убить Хэйксвилла нельзя! Он снова оглядел роту: все они хотят его убить, как хотели люди из дюжины других рот, где он служил, и все они пытались это сделать. Он помнил мушкетные пули, пущенные сзади, но просвистевшие мимо, однажды даже видел, как человек целился в него. Забывшись приятными воспоминаниями о мести, Хэйксвилл даже пристукнул по байонету. Теперь надо подумать о предстоящей ночи.

Он тщательно обмозговал свой план. Полк Южного Эссекса, как и весь Четвертый дивизион, пойдет в атаку на бастион Тринидад, но Хэйксвилл останется во рву. Пусть остальные рвутся сражаться – он посидит в тылу, а когда из бреши раздадутся победные крики, будет свеж и легок. Потом, когда начнется неразбериха, он перелезет через стену и пойдет по темным улицам, ведущим к собору. Нужно всего пару минут форы, может, их и не будет, но он знал, что все получится, и байонет плясал в его руках. У него всегда получалось. Смерть тронула его и отошла прочь, и с тех пор удача ему не изменяла. Хэйксвилл поднял голову:

- Клейтон!

Рота застыла и уставилась на Клейтона. Юнец улыбнулся, как будто волноваться было не о чем:

- Сержант?

- Достань мне масла.

- Да, сержант.

Хэйксвилл усмехнулся, когда парень побрел прочь. Оставим его на потом – после Бадахоса, после резни будет время разобраться со всеми отложенными вопросами. В паре миль отсюда, на дороге в Севилью, есть межевой камень, а под ним – сверток в промасленной холстине. Хэйксвилл прогулялся туда прошлой ночью, отвалил камень и пересчитал украденное. Все было на месте и, по большей части, на месте и осталось, потому что в ближайшие дни не было смысла что-либо продавать. Бадахос полон добычи, цены упадут до минимума, придется подождать. Он забрал только подзорную трубу Шарпа, которую собирался оставить возле тела Терезы. Снова заглянув в кивер, он произнес:

- Его и обвинят, правда? Или его дружка, ирландского ублюдка!

- Сержант?

Глаза медленно поднялись из недр кивера:

- Рядовой Клейтон?

- Масло, сержант.

- Так не стой, мать твою, столбом! – Хэйксвилл протянул ему байонет. – Смажь его! И будь осторожен, не повреди острие! – он подождал, пока Клейтон отойдет, потом снова заглянул в кивер: - Дрянной мальчишка! Может, его сегодня убьют, нам так будет легче.

Харпер наблюдал за его злобным дергающимся лицом и гадал, что может быть внутри кивера. Гадала вся рота, но никто не отваживался спросить. Харпер считал, что внутри ничего нет, а все происходящее – обычное актерство, просто имитация безумия, чтобы смутить роту. Ирландец точил свой байонет, мушкетный байонет, столь непривычный после винтовочного штык-ножа, и строил собственные планы на ночь. Приказы все еще не поступили, но вся армия, руководствуясь странным общим инстинктом, знала, когда будет приступ и пойдет ли в брешь полк Южного Эссекса, на что было похоже. Харпер решил держаться поближе к Хэйксвиллу: если появится шанс убить сержанта, он сделает это, если нет, хотя бы убедится, что Хэйксвилл не проскользнул в город. Харпер решил не записываться в «Надежду», если туда не запишется Хэйксвилл, что было маловероятно. Работа Харпера – защищать Терезу, как и работа Шарпа, всей роты, даже капитана Роберта Ноулза, который вчера навестил свою старую роту и внимательно выслушал соображения Харпера насчет Хэйксвилла. Ноулз улыбался и уверял Харпера в полной своей поддержке, но ирландец страшился, что упустит момент в суматохе атаки.

Он откинулся на спину и прислушался к грохоту пушек. Артиллеристы, как будто разделяя то же инстинктивное осознание неминуемости атаки, стреляли, казалось, с удвоенным рвением, потому что любой кусок камня, отколотый от стены в районе бреши мог спасти жизнь кому-нибудь из пехотинцев. Дым всех двенадцати батарей висел над тихим озером, как предрассветный туман, через него с трудом можно было различить город – разве что когда очередной пушечный выстрел на секунду прорывал густую пелену. Пушки были похожи на брыкающихся монстров, шипевших и выдыхавших едкий дым между выстрелами, когда почерневшие канониры протирали и чистили их закопченные тела, а потом снова выводили хрипящих зверюг на цель. Самих брешей артиллеристы не видели, но на деревянных платформах, смягчавших отдачу, были сделаны зарубки, и офицеры с сержантами внимательно следили, чтобы орудие встало на позицию, а подъемный винт был закреплен на нужной высоте. Вспышка – и орудие снова гудит, отскакивая назад и выплевывая тяжелое железное ядро, которое прорывало туман мощным хвостом дыма, сопровождавщимся треском и грохотом попадания.

Может, именно скорость стрельбы укрепляла уверенность людей, что атака будет именно сегодня, в ночь с воскресенья на понедельник – а может, вид осадных лестниц, как по волшебству возникших в инженерном парке. Двум атакующим группам, одной со стороны замка, другой – с реки, у бастиона Сан-Винсенте, понадобятся лестницы для попытки внезапной эскалады[57]. Конечно, это не сработает, стены слишком высоки – битва будет выиграна в брешах.

- Рота! – раздался голос Хэйксвилла. – Всем встать! Хоп, хоп, хоп!

Люди вскочили на ноги, оправляя мундиры: к ним шел майор Коллетт вместе с капитаном Раймером. Майор махнул рукой:

- Можете садиться.

Наверное, будет объявление, подумал Харпер. Он во все глаза смотрел, как Коллетт достает из кармана лист бумаги и разворачивает его. Послышался возбужденный ропот, призывы к тишине со стороны Хэйксвилла. Коллетт подождал, пока все затихли, и принял самый воинственный вид. Штурм, сказал он, скоро начнется – но они и без того это знали, ждали только приказа. Майор запнулся и поглядел на лист бумаги:

- Приказ пришел, и я сейчас прочту вам его. Вы будете слушать меня молча. «Я хочу обратить внимание армии на события, произошедшие при взятии Сьюдад-Родриго», - читал Коллетт суровым голосом. Ему не удалось произнести «Сьюдад» с буквой С, получилось «Кьюдад». – «Население города, граждане союзника Британии, Испании, пожаловались на многочисленные оскорбления и насилие. Повторения такого поведения не должно случиться в Бадахосе. Любые покушения на собственность мирных жителей будут быстро и заслуженно караться смертью, задержанные преступники будут повешены на месте преступления», – он сложил приказ. – Поняли? Держите свои загребущие руки при себе, а штаны застегнутыми. Это все.

Майор оглядел возбужденные лица, поднялся на ноги и пошел к следующему костру. Легкая рота переглянулась, пожала плечами и разразилась хохотом. Кто будет их вешать? Военной полиции на передовой не дождешься, улицы будут темны, а солдат заслуживает добычи за то, что прорвется сквозь брешь. Разве может быть кто-то, кто будет биться, умирать – и не захочет потом выпить? Не то чтобы они хотели причинить гражданским какой-то вред – но испанцы, большинство которых в Бадахосе было на стороне французов, должны сами выбрать, как встречать победителей: открыть двери и достать выпивку или проявить негостеприимство. Люди поулыбались и вернулись к своим семнадцатидюймовым байонетам.

А через несколько секунд до них дошел еще один повод для обсуждения: лагерь облетела новость, воспринятая с облегчением и разочарованием: штурм отложен, они проживут еще как минимум 24 часа.

- Куда идем? – заорал вдруг кто-то.

Ответом был общий смех. Забыв про зловещее присутствие Хэйксвилла, вся рота хором прокричала:

- В Бадахос!

Это случится завтра. 

Глава 23

 Оптимизм возник внезапно. Лицо Хогана, озабоченно вытянутое, на глазах сморщилось, речь его ускорилась – у них появилась надежда: из города выбрались двое надежных испанцев, они спустились по стене возле реки и без проблем добрались до британских постов. Палец Хогана уперся в знакомую карту.

- Здесь, Ричард. Завтра мы разрушим ее!

Палец указывал на стену между двумя бастионами, в которых уже зияли бреши: испанцы рассказали, что она еле держится, поскольку не была полностью восстановлена после прошлых осад. Они клялись, что пары выстрелов хватит, чтобы ее пробить. А это означало третью брешь, внезапную, пролом, который французы не успеют заполнить всевозможными сюрпризами. Хоган ударил кулаком по столу:

- Они у нас в руках!

- Значит, завтра?

- Завтра.

Утро 6-го апреля выдалось настолько ясным, что в городе, пока не начали палить осадные батареи, была видна каждая крыша, каждая церковь, башня или бастион. Это было весеннее утро, наполненное надеждой, свежей, как пробивающаяся зелень, надеждой на третью брешь, брешь-сюрприз. Артиллеристы взяли минимальную поправку, лафеты повернулись едва ли на дюйм – и прозвучал приказ. Вылетел дымный хвост, эхо заметалось над озером, ядра ударили в каменную кладку, а канониры уже забегали, подтаскивая орудия на позиции. Они чистили, протирали, снова чистили стволы, они трудились, предвкушая победу. А чуть южнее, задыхаясь в дыму возле озера, инженеры глядели на неповрежденный участок стены. Летела пыль, засохший строительный раствор, но стена продержалась все утро. Пушки били и били с сокрушительной силой, пока к вечеру их настойчивость не была вознаграждена: стена подалась, но не по частям, как бастионы, а одним большим куском. Хоган аж подпрыгнул от радости: «Идет! Идет!»

Потом все закрыла взметнувшая пыль, над водой раскатился грохот, а пушкари издали хриплый победный крик. Когда облако пыли рассеялось, на месте казавшейся несокрушимой стены зияла огромная третья брешь, столь же широкая, сколь и остальные, но совершенно незащищенная. Пришло время для приказа: сегодня же, джентльмены, сегодня же на закате мы пойдем в бреши, и ворота в Испанию будут британскими.

Весь день, несколько погрустневший от пришедших с востока облаков, пушки продолжали стрелять, не давая французам работать в брешах. Артиллеристы работали в охотку: их дело было сделано, сегодня – день штурма, двадцать второй день осады, завтра можно будет уже не потеть и не прятаться от ответного огня: Бадахос будет взят. Инженеры снова и снова пересчитывали лестницы и мешки с сеном, составляли в пирамиды огромные топоры, которыми будут вооружен авангард, и думали об уютных постелях. В мыслях Бадахос уже принадлежал им.

Наконец, дошли и детальные инструкции, всего 27 параграфов, и люди молча выслушали офицеров. Байонеты снова были наточены, мушкеты проверены, оставалось только слушать унылый звук соборного колокола и ждать. С последними лучами солнца Бадахос ляжет к их ногам.

Капитан Роберт Ноулз, теперь прикомандированный к Третьему дивизиону, глядел на замок, ставший прибежищем хищных птиц. Третий дивизион получил самые длинные лестницы: им предстояло пересечь поток и взобраться на скалу. Никто не ждал, что эта атака удастся: нужно было только не давать снимать войска с этого участка. Но парни Ноулза улыбались и обещали взобраться на стену: «Мы им покажем, сэр!» И они попытаются, конечно, он сам пойдет с ними. Ноулз подумал, как чудесно было бы первым добраться до дома с двумя апельсиновыми деревьями и охранять Терезу с ребенком до прихода Шарпа. Он снова поглядел на замок на высокой скале и поклялся сражаться так же, как Шарп. К черту ложные атаки! Они пойдут на приступ всерьез.

Пятый дивизион, отведенный за реку, тоже возьмет лестницы и начнет эскаладу, только против северо-восточного бастиона, Сан-Винсенте, нависшего над ленивой рекой. Как и в случае с замком, эта атака должна сковать часть вражеских сил, не давая посылать подкрепления на юго-восточный угол крепости, где расположены бреши и где Веллингтон планирует одержать свою победу.

Бреши. Четвертый и легкий дивизионы проведут настоящий штурм, атакуя через все три пролома. Глядя на вечерние облака, можно было представить себе кипение людской массы во рву: будет жестокий бой, но они победят. Бадахос будет взят. А пока пушки продолжали палить.

Шарп сходил к оружейнику-кавалеристу, поработавшему точильным кругом так, что с кромки лезвия летели искры, проверил винтовку и зарядил семиствольное ружье: несмотря на то, что приказ впрямую запрещал ему идти в ров, он должен быть готов. Он был единственным, кто добирался до края гласиса, поэтому его задачей было проводить «Отчаянную надежду», собранную из солдат легкого дивизиона, к краю рва напротив бастиона Санта-Мария. Там они расстанутся: «Надежда» пойдет дальше, атаковать бастион и новую брешь, пока по правую руку от них полк Южного Эссекса в составе Четвертого дивизиона будет двигаться к Тринидаду. Отведя «Отчаянную надежду», Шарп должен вернуться, чтобы показать дорогу другим батальонам, но он молился, чтобы появился хоть малейший шанс бросить все и с боями прорываться за стену, к ребенку.

Часы пробили шесть, потом четверть, а в половине седьмого прозвучала команда на построение. Строились вдали от города, ранцев не брали, только оружие и амуницию. Полковники в последний раз проверяли мельчайшие детали – не столько для того, чтобы найти нарушения устава, сколько для того, чтобы подбодрить людей, вселить в них уверенность, потому что этой ночью именно обычные рядовые солдаты должны были писать очередную страницу истории, и лучше бы на этой странице была славная победа Британии. С закатом напряжение усилилось: воображение заставляло все страхи обрести плоть – и офицеры раздали «боевые» порции рома, получив в ответ пригоршню старых шуток. Атмосфера потеплела, все вдруг подумали, что любые трудности можно преодолеть, если держаться вместе, и даже те из офицеров, кто всю жизнь провел в роскошных дворцах, почувствовали единение со своими людьми: игры воображения не делали поблажек богатым, как не сделают их и защитники крепости – сегодня ночью во рву богатые и бедные должны держаться вместе. Жены прощались с мужьями и надеялись, что завтра те вернутся живыми, обычно шумные дети молчали в ожидании непредсказуемого, только в палатках докторов натачивали скальпели и проверяли инструменты. А пушки продолжали палить.

Семь. Осталось всего полчаса. Шарп и другие проводники, все инженеры, кроме самого стрелка, разошлись по батальонам. «Отчаянная надежда» легкого дивизиона наполовину состояла из стрелков, надеявшихся на почетную нашивку в виде лаврового венка. Они улыбались и шутили, желая, чтобы все поскорее кончилось, как человек под скальпелем хирурга хочет приблизить роковую минуту. Они двинутся в половине восьмого, а к половине десятого все будет решено. Те, кто останется жив, к десяти будут в стельку пьяны: вино для них будет бесплатным. Оставалось молиться на часы и ждать, сидя прямо на земле с винтовками между колен. Скорее бы, скорее! Спустилась тьма, пушки продолжали палить, а приказа все не было.

Пробило половина восьмого, а приказа все не было. Причину задержки никто не знал. Люди дергались, злились на невидимых штабных, проклинали эту чертову армию и чертовых генералов, потому что темнота дала французам возможность спуститься в брешь и приготовить британцам ловушки. Пушки наконец утихли, как и предполагалось с самого утра, но приказ все не шел. Солдаты уже почти физически ощущали копошение французов в бреши. Отзвучало восемь ударов, потом звякнуло половину девятого, и только тогда в темноте послышался стук копыт. Всем хотелось получить хоть какую-то информацию, но она пришла только на уровне слухов: вроде бы, потерялись лестницы, не хватало и мешков с сеном. Снова послышались проклятия в адрес инженеров, паршивой армии и работающих не покладая рук французов.

Девять. В бреши уже ждет смерть. Отложите атаку, думал Шарп, пусть это будет завтра! Штурм должен идти по пятам за пушками, в первые минуты темноты, когда последние лучи солнца только скроются за горизонтом – тогда батальоны не потеряются на гласисе. Но часы тикали, люди ждали, а враги использовали каждую драгоценную минуту для укрепления позиций. Наконец в темноте послышался шум: приказ получен, задержек больше не будет.

Пошли, пошли, пошли, пошли! Шеренги дернулись, лязгнул металл, загремели винтовки и мушкеты. Послышались вздохи облегчения: в непроглядной темноте 6400 человек, англичан, ирландцев, шотландцев, валлийцев и португальцев двинулись к городу. Проводники потребовали тишины, передавая приказы по цепочке назад, но, в конце концов, невозможно заглушить топот тысяч башмаков по дороге, идущей между озером и фортом Пардалера. Дальше на север, между мостом и разрущенной водяной мельницей на Ривилье, строился Третий дивизион. Слышалось кваканье лягушек, кое-где испуганно вскрикивали люди. Бадахос был темен и тих.

Лейтенант, возглавлявший «Отчаянную надежду», тронул Шарпа за локоть:

- Мы не слишком уклонились влево?

Четвертого дивизиона не было видно: вокруг стояла полная темнота, из форта и города не доносилось ни звука. Шарп прошептал:

- Мы идем правильно.

Не было ни выстрелов, ни криков. Тишина. Шарп гадал, не стала ли атака сюрпризом для французов: может, их сбила с толку задержка штурма, и противник расслабился, ожидая наступления нового дня? Идти оставалось совсем немного. Мрачная тень крепости закрыла половину неба, в темноте она казалась еще больше – огромная, невообразимо мощная. У ног Шарпа начался склон гласиса, он остановился, а «Отчаянная надежда», все шесть десятков человек, построились в атакующую колонну, приготовив лестницы и мешки с сеном. Лейтенант потащил из ножен шпагу: «Готовьсь!»

Справа, с позиций Третьего дивизиона, послышались выстрелы. Казалось, что до них много миль, что там идет совсем другая битва – было невозможно поверить, что эти выстрелы имеют какое-то отношение к темнеющему впереди гласису и крепости, лежащей за ним. Но звук мог насторожить французских часовых, и Шарп заспешил вверх по склону, чуть забирая влево. Однако стены и бастионы молчали. Он попытался сориентироваться, распознать тени, виденные три ночи назад. Шаги его звучали гулко, а сзади тяжело дышали люди. Французы не могут не услышать! В какой-то момент возбужденное воображение даже заставило его пригнуться, уклоняясь от придуманного картечного залпа. Наконец он увидел угол бастиона и опознал Санта-Марию. Накатило облегчение: он вывел «Отчаянную надежду» к нужному месту.

Шарп обернулся к лейтенанту: «Здесь!» Он страстно хотел идти с ними, возглавить «Надежду» - но этим мечтам не суждено было сбыться: вся слава достанется лейтенанту, который даже не удостоил его ответом. Сегодня он станет богом, сегодня он не может ошибаться, потому что ведет «Отчаянную надежду» на самую большую цитадель, которую когда-либо атаковала британская армия.

Они пошли, стараясь не шуметь. Лестницы чуть заскрипели о края рва, люди начали спускаться, поскальзываясь на ступеньках и падая на заблаговременно скинутые вниз мешки с сеном. Началось.

Шарп поглядел на стены: те были темны и безмолвны. За его спиной, у подножия гласиса, слышался приглушенный топот тысяч ног: подходили батальоны. Где-то впереди крикнул лейтенант, послышался первый стук башмаков по камням бреши. Да, началось. В Бадахос пришел ад. 

Глава 24

 В соборе в тот день молились непрерывно: когда монотонно, когда истерично. Слова сопровождались стуком четок: женщины Бадахоса боялись того, что будет происходить ночью на улицах. Британская армия знала, что близится штурм, защитники и жители города тоже это понимали. Свечи дрожали перед ликами святых, как будто маленькому огоньку под силу удержать зло, окружившее город и готовое прорваться, едва ночной мрак заполнит собор.

Торговец Рафаэль Морено засыпал в пистолеты порох и спрятал их, заряженные и взведенные, под крышкой письменного стола. Хотел бы он, чтобы жена его была здесь, с ним – но она настояла, что отправится в собор, молиться с монашками, этими глупыми женщинами. Молитвы солдат не остановят, а пули могут – хотя более вероятно, что подействует дешевое красное вино, которое он предусмотрительно выставил во дворе. Морено пожал плечами: самые дорогие драгоценности спрятаны, и спрятаны хорошо, хотя племянница настаивала, что среди британцев много ее друзей. Он слышал, как Тереза разговаривает с ребенком в комнате наверху: конечно, ее ужасная винтовка уже заряжена. Племянница ему, конечно, нравилась, но время от времени ему казалось, что семья брата Сезара слишком уж дикая, а иногда и совершенно невменяемая. Он налил себе вина. Ребенок наверху поправляется, слава Богу – но ведь незаконнорожденный! И это в его доме! Морено сделал глоток. Соседи не знают, об этом он позаботился: они считают, что племянница его – вдова, чей муж погиб в одном из сражений последних лет между французами и остатками испанской армии. Часы на соборе вздрогнули, заставив колокол прийти в движение. В Бадахосе десять часов. Он опустошил бокал и позвал слугу, чтобы наполнить его снова.

Колокол затих, и внизу, в соборе, под сводчатым потолком с позолоченной лепниной, под огромной потушенной люстрой, под печальным взглядом Девы Марии женщины услышали отдаленный треск мушкетных выстрелов. Они разом взглянули на Богоматерь, окруженную сиянием свечей: пребудь Заступницей нашей и прибежищем нашим в день скорби нашей.

Шарп услышал, что колокол отбил один удар и замолк. Эхо еще звучало, когда со стен полетел, рассыпая искры в темноте, первый огненный шар, плюхнувшийся в ров. Он стал первой каплей настоящего дождя, плотные промасленные шары горели, выкатываясь из проломов, слетая со стен, и вдруг бреши, ров, равелин, баррикады из телег и маленькие фигурки солдат «Отчаянной надежды» оказались залиты светом. Огонь перекинулся на баррикады во рву, а «Надежда» начала подъем, отблески пламени сверкали на их байонетах.

Батальоны, шедшие следом, издали победный крик. Первые шеренги уже достигли края рва, лестницы заскрипели. Солдаты прыгали на мешки с сеном, скользили по ступеням лестниц, людской поток в отчаянном броске пересек ров и начал взбираться по крутым склонам к брешам. Они подбадривали и подгоняли друг друга даже тогда, когда вдоль брешей Санта-Марии и Тринидада побежали дорожки огоньков.

Когда мины взорвались, Шарп упал на землю. Не бочонок или два – тонны пороха, заложенные во рву и понизу склона, вспыхнули и взорвались. «Отчаянная надежда» перестала существовать в один миг, на землю упали только изуродованные окровавленные ошметки того, что еще секунду назад было людьми. Первые шеренги батальонов были отброшены пламенем и обломками камней.

Французы радостно завопили. Они облепили парапеты и бастионы. Пушки были развернуты так, чтобы стрелять в ров, и пушки эти были готовы выплюнуть двойной заряд картечи. Вспышки мушкетов потонули в пламени. Враг торжествовал, выкрикивал непристойности, и все это время вниз летели зажигательные снаряды, воспламеняя баррикады. Ров был заполнен огнем, его можно было потушить только кровью, а по лестницам спускались все новые люди.

Третья брешь, самая новая, молчала. Она лежала между бастионами – огромный свежий шрам, открытый путь в город, но Шарп знал, что французы неплохо поработали над ней. Ров здесь был шириной с плац-парад, но в нем торчал приземистый недоделанный ромбовидный равелин двадцати футов высотой. Чтобы добраться до бреши, нужно обогнуть его, но этот путь закрыт: там вкопаны перевернутые вверх дном телеги, на которые сверху навалены бревна и доски. Огненные шары сделали свое дело: на пути атакующих выросла стена пламени, к которой даже подойти было невозможно. Оставались бреши в бастионах Санта-Мария и Тринидад, но там бал правили вражеские пушки, стрелявшие без передышки: боеприпасы специально копили для этой ночи. Британцы все лезли и лезли вверх, но погибали в считанных ярдах от основания бреши.

Шарп отполз вниз по гласису, в тень, и оглянулся на высокие стены, залитые пламенем: оно буквально выплескивалось из всех амбразур, оставляя дымные следы. В ярком свете он вдруг увидел странные узоры поверх брешей. Пытаясь угадать, что это может быть, он вгляделся сквозь огонь и дым – и вдруг понял, что французы установили в седловине каждой бреши chevaux de frise[58]. Каждый монстр был бревном, толстым, как корабельная мачта, ощетинившимся тысячей сабель – чудовищно мощным барьером, частым, как иглы дикобраза, готовым нашинковать любого, кто рискнет встать на его пути. Если, конечно, такой смельчак найдется.

Шарп нашел полковника, командующего следующим батальоном: тот стоял с обнаженной шпагой в руке, уставившись на объятый огнем край гласиса. Полковник воззрился на Шарпа:

- Что там?

- Пушки, сэр. Пойдемте.

Полковника не было нужды подгонять или направлять. Бастион Санта-Мария ярко освещен пламенем, к нему и направился батальон, не обращая внимания на свистящую картечь, оставляющую в его рядах зияющие пустоты. Люди смыкали ряды и шли вперед, а артиллеристы поливали гласис все новыми порциями картечи. Полковник взмахнул шпагой и хрипло крикнул: «Вперед!»

Батальон побежал, сбивая ряды, и начал спускаться в ров. Гласис был завален телами, их становилось все больше с каждым выстрелом, но новые шеренги приходили им на смену, бросаясь в огромный огненный котел. Люди прыгали на мешки с сеном, а приземлялись на убитых или раненых. Живые двигались в сторону бреши, пытаясь пробиться к стене, а французские артиллеристы, засевшие сверху, снова отбрасывали их назад. Дно рва было залито кровью. Шарп в ужасе огляделся. Ему было приказано вернуться туда, где ждали резервы, вести людей вперед, но показывать дорогу этой ночью уже не нужно было никому, поэтому он остался.

До бреши еще никто не добрался. Между гласисом и равелином было черно от людей из Четвертого и легкого дивизионов: смешавшись, они не знали, что делать. Кто-то решил, что здесь, под стенами равелина, безопаснее, что пушки здесь их не достанут. Но безопасно не было нигде: пушки, плетя замысловатые узоры, разработанные лучшими умами фортификационной науки, накрывали каждый дюйм рва и убивали, убивали, убивали. Правда сейчас они стреляли только туда, где движение британцев, пытавшихся достичь стен, было наиболее активным, и пространство между брешами быстро заполнялось телами убитых. Одни пушки использовали картечь в жестяной оболочке, наполненной порохом и мушкетными пулями, как охотничий патрон утиной дробью, другие – картечь без оболочки, как во флоте: ее забрасывали в ствол орудия в мешках или картузах.

Но опасность исходила не только от пушек. Защитники сбрасывали со стен все, что может убивать: в ров летели куски камня размером с голову взрослого человека, снаряды, фитиль которых подрезался до четверти дюйма и поджигался вручную, свистели вниз, рассыпая алые искры, по склону катились бочонки с порохом, из которых торчали короткие запальные шнуры с огоньками на конце. Шарп видел, как один такой бочонок, подскакивая, крутясь и бешено сверкая горящим фитилем, грохнулся в ров и взорвался прямо посреди группы из дюжины стрелков, спешивших к бастиону Санта-Мария. В живых осталось только трое, они ослепли и вопили от боли, один, переставший что-либо осознавать, рухнул прямо на горящие бревна, преграждавшие путь к новой бреши. Шарпу показалось, что он слышит, как трещит его кожа, но уверенности не было: вокруг стоял дикий шум, стонали умирающие.

Живые во рву ревели и хрипели, вдруг этот рокот перерос в крик ярости. Шарп посмотрел направо и застонал, увидев огромный людской вал: стрелки и красномундирники пошли в атаку. Отчаянно желая победы, они прорвались поверх приземистого равелина, все большее количество атакующих разбегалось по его расходящимся сторонам и, опустив байонеты, мчалось к новой бреши. Французы этого ждали: искры зажгли запалы не стрелявших ранее пушек, с трех сторон ударила картечь, и люди как будто заплясали, дергаясь под встречными железными ударами. Выжили немногие – но лишь для того, чтобы осознать: равелин заканчивается новым обрывом, глубоким рвом перед самой брешью. Пока они медлили, французская пехота добила их мушкетным огнем, и на плоской вершине равелина остались только трупы, которых было так много, что они падали вниз, оставляя темные кровавые следы на каменной кладке.

Пушки брали верх. Ров был окружен огнем. Невозможно было двинуться ни влево, ни вправо из-за горящих бревен, загромождавших его по обе стороны от двух бастионов. Такие же бревна перекрывали подходы к третьей бреши. Четыре костра, подпитываемые сбрасываемым со стен деревом, определяли, куда британцам идти: туда, где сеяли ужас пушки. А через край рва, по лестницам, торопилось все больше людей, как будто внизу было безопаснее, чем сверху, где бесновалась толпа. Ров был переполнен людьми, сотнями и сотнями вопящих людей, поднявших байонеты повыше. Картечь слизывала их, освобождая место для новых живых, которые шли прямо по телам умирающих. Пушки снова и снова изрыгали металл, превращая ров в склеп, но люди все шли и шли, в безумной храбрости атакуя врага, которого не видели и до которого пытались добраться даже на последнем издыхании.

В атаку теперь шли небольшие группы, и Шарп, скорчившись на гласисе, наблюдал, как офицер или сержант вели их вперед. Большинство гибло во рву, но кому-то, в конце концов, удалось добраться до бреши и начать подъем. Дюжина людей за секунды превратилась в шестерку; до камней стены, откуда оставалось только лезть вверх, добралось трое. На краю рва, рядом с Шарпом, начали палить из мушкетов по стенам, как будто это могло расчистить смельчакам путь. Шарп считал, что французы просто играют в кошки-мышки: по маленькой группе никто не стрелял, хотя пушки были направлены ровно в брешь. Он видел, как они отчаянно боролись за каждый фут, поднимаясь все выше и выше, пока наконец, почти случайно, враги не метнули в них камень, сбросив в ров, а на стене не появилась новая метка кровавого прилива. Другой герой-одиночка добрался аж до chevaux de frise, отбил мушкетом сабельные лезвия, воинственно закричал и был сражен невидимым с гласиса французским пехотинцем. Обмякшее, похожее на марионетку тело покатилось по склону, сопровождаемое презрительными криками французов и очередным огненным шквалом.

Шарп поднялся и двинулся направо в поисках Четвертого дивизиона и полка Южного Эссекса, но ров казался до краев наполненным смертью и полупрозрачными изломанными тенями; в плотной толпе, сгрудившейся в пространстве между равелином и гласисом, он не мог разглядеть лиц. Одни пытались укрыться за самодельными заслонами, сложенными из мертвецов, другие судорожно перезаряжали мушкеты и бесцельно палили в нависающие каменные стены, поливавшие их ответным огнем. Шарп с минуту бежал по краю гласиса, спотыкаясь на кочках и слыша постоянные разрывы картечи впереди и сзади, хотя сам был невредим. На гласисе скопилось несколько небольших групп, в основном из состава легких рот, заряжавших и стрелявших в надежде, что пуля срикошетит от амбразуры и убьет-таки хотя бы одного француза. Картечь летела выше, взрываясь на склоне гласиса, а еще дальше, за валом тел, переминались в темноте резервы: они ждали приказа, чтобы двинуться к свету, в ров – и присоединиться к сотням убитых. Шарп никогда не видел столько мертвецов.

До Тринидада оставалось полсотни ярдов, но было видно, что дела здесь не лучше, чем у Санта-Марии. Подножие бреши пятнали трупы, остатки живых с опаской подходили ближе. Изредка группы людей прорывались на равелин, но их тут же сметало с каменных стен огненным шквалом. Раздался резкий звук свистков, послышались крики офицеров и сержантов – и вот он, Южный Эссекс! Шарп видел, как плотная колонна течет по гласису, как его рота, рота Раймера, строится на краю и дает бесполезный залп по стенам, пока другие спускаются по лестницам и торопясь прыгают на мешки с сеном. Пушки ударили со стены прямо в скопившихся на краю рва людей, горячее дыхание лизнуло гласис, и Шарп увидел, что батальон, рассеченный пополам, перестраивается, смыкая ряды и подставляясь под новые выстрелы. Но они уже прорвались в ров, и Уиндхэм, чья шляпа с перьями давным-давно слетела, вытащил шпагу и повел их к бреши. Новые пушки ударили так, что эхо в городе слилось в плотный гул.

Солдаты Южного Эссекса гибли дюжинами, но батальон продвигался вперед. К ним присоединялись люди из других полков, колонна шла, напирала, их башмаки крошили камень, и казалось, что во всем мире не хватит картечи, чтобы убить столько людей. Пушкари заряжали и стреляли, наскоро чистили стволы и снова стреляли. По склону покатились зажженные бочонки с порохом, со стен посыпались снаряды, темные взрывы раскололи строй – и все кончилось. Живые стали мертвыми, брешь снова победила. Немногие, слишком немногие остались в живых – но они упрямо двигались вперед, распарывая руки о доски с гвоздями, прикрывавшие ведущий к бреши склон. Шарп увидел Лероя с зажатой в руке шпагой и неизменной сигарой в зубах: тот поглядел наверх, в ночь, и медленно, очень медленно опрокинулся назад, в ров. Последний гренадер добрался до острых лезвий на самом верху, ухватился за них окровавленными руками, потом вздрогнул, получив дюжину выстрелов в упор, и соскользнул вниз.

Выжившие толпились за равелином, прикрываясь валом трупов. Французы язвительно кричали им: «Добро пожаловать в Бадахос, англичане!» Шарп не мог заставить себя присоединиться к ним. Один раз он упал на одно колено и выстрелил в сторону стены, но все остальное время мог только заворожено наблюдать за гибелью батальона. Коллетт, Джек Коллетт был убит: ядро попало ему в шею. Даже Стерритт, суетливый бедняга Стерритт, теперь стал героем, убитым во рву Бадахоса.

- Сэр? – голос, дошедший через звуки агонии, был спокоен. – Сэр?

Шарп поглядел через плечо: над ним стоял Дэниел Хэгмен, непривычно смотревшийся в красном мундире. Шарп поднялся на ноги.

- Дэниел?

- Вам лучше подойти, сэр.

Он пошел к легкой роте, расположившейся совсем близко, так и не спустившейся с гласиса. Внизу, в затопленном участке рва, черными горбами на ровной поверхности воды плавали трупы, создавая красно-черную рябь. Пушки чуть затихли, приберегая ярость для глупцов, которые посмеют хоть нос высунуть из-за равелина. В брешах не было никого, кроме мертвых. Огромные костры, подкармливаемые со стен, гудели, и армия гибла между ними.

- Сэр? – к Шарпу подбежал лейтенант Прайс, в глазах его плескался ужас. – Сэр?

- Что?

- Ваша рота, сэр.

- Моя?

Прайс только махнул рукой в сторону. Раймер был убит: на его бледном лбу краснела маленькая дырочка, почти незаметная в неверном свете. Он лежал, откинувшись головой вниз по склону и разбросав руки, невидящие глаза смотрели в пустоту. Шарп содрогнулся при мысли о том, как он хотел назад свою роту и как получил ее в момент смерти этого человека.

Слишком легко. Неужели все? Через ужас, пылающий огонь и железный дождь, накрывшие юго-восточный угол Бадахоса, смерть возвращала Шарпу то, что когда-то ему уже принадлежало. Теперь он может остаться на гласисе, бездумно палить в ночь, укрывшись от резни. Снова быть капитаном, командовать ротой, стать героем, потому что выжил в Бадахосе...

Мимо просвистела мушкетная пуля, заставив дернуть головой. А рядом возник Харпер: он уже где-то скинул красный мундир, рубашка в кровавых пятнах. Лицо ирландца было жестким.

- Что будем делать, сэр?

Делать? Делать оставалось только одно. В брешь не лезут, чтобы сражаться за свою роту, даже за капитанство. Шарп оглядел ров. Его взгляд перемахнул равелин – и там, не запятнанная пока кровью, была третья брешь, которую сегодня еще никто не атаковал. А в брешь идут только за свою честь, больше ни за что. Слабый, ничтожный повод, но и его хватит, чтобы взять город. Он обернулся к Харперу:

- Сержант! Мы идем в Бадахос. 

Глава 25

 Капитан Роберт Ноулз вышел на мост у разрушенной мельницы и удивился ночной тишине. Внизу шептала Ривилья, неся свои воды подальше от дамбы. А впереди заслонял небо огромный замок – в темноте казалось, что попытки взять эскаладой столь гигантское сооружение обречены на провал. Ветер шелестел свежей зеленой листвой в кронах деревьев, беспечно росших на крутом склоне холма, ведущего к замку. За Ноулзом спешила его рота, неся две длинные осадные лестницы. Солдаты остановились у подножия холма рядом со своим капитаном, ошеломленно глядя на неясные очертания стен.

- Чертовски высоко! – донеслось из задних рядов.

- Тише! – инженер, служивший батальону проводником, нервничал, Ноулз был недоволен его неуверенностью. – Что там случилось?

- Мы слишком уклонились от маршрута. Надо сместиться вправо.

Но вправо сместиться было невозможно: подножие холма запрудило слишком много людей. Если батальоны начнут перестраиваться в темноте, начнется хаос. Ноулз раздраженно покачал головой:

- Не выйдет. В чем проблема?

- Вот, - инженер ткнул пальцем влево: над ними, выступая из темной скалы, высилась тень с зубчатыми краями. Бастион Сан-Педро. Рядом с Ноулзом возник полковник.

- Что у вас тут?

Ноулз указал на бастион, но полковник отмахнулся:

- Надо сделать все, что только возможно. Вы в порядке, Роберт?

- Да, сэр.

Полковник повернулся к легкой роте и повысил голос до громкого шепота:

- Наслаждайтесь, ребята!

В рядах раздался ропот: им сказали, что атака будет ложной, без надежды на успех. Но генерал Пиктон послал Веллингтона к черту и сообщил, что Третий дивизион не умеет ложно атаковать. Третий дивизион пойдет до конца – или вовсе не пойдет. Теперь приходилось доказывать, что Пиктон прав. Ноулз впервые почувствовал сомнения: взобраться на сотню футов по практически отвесной скале, приставить лестницы к стене в сорок футов высотой – и все это под массированным огнем противника! Он попытался отмести все колебания, как это сделал бы Шарп, но громада замка не давала ему почувствовать себя уверенно. Мысли его были прерваны торопливыми шагами: появился один из адъютантов Пиктона, он искал полковника.

- Я здесь!

- Вперед, сэр! Генерал желает вам счастливого пути, и да поможет вам Бог.

- Я бы, скорее, не отказался от генеральского кларета, - прокряхтел полковник и похлопал Ноулза по плечу: - Идите, Роберт.

Ноулз не мог вытащить саблю: чтобы карабкаться вверх по каменистому склону, подтягиваясь в поисках сколько-нибудь надежной опоры, нужны обе руки. Капитанство тяжелым грузом повисло на плечах. Он ускорился, пытаясь обогнать своих людей (Шарп всегда шел впереди), и представил, как первая же мушкетная пуля, такая тяжелая, бьет точно ему в темя. Сколько шума! Лестницы задевали о стволы деревьев, дула мушкетов звякали о камни, из-под ног летел гравий, но замок молчал, ни одна вспышка не освещала темные стены. Ноулз поймал себя на мысли о Терезе: она ждет где-то там, в городе, за толстыми стенами. Он надеялся, что первым доберется до нее – так хотелось хоть что-то сделать для Шарпа!

- Быстрее! – раздался крик одного из сержантов. Ноулз, оторвавшись от приятных мыслей, вжал голову в плечи и посмотрел наверх. Высоко над ним падал первый зажигательный снаряд: пламя гудело, искры сыпались во все стороны. Капитан провожал его зачарованным взглядом, пока тот не плюхнулся в росший неподалеку терновый куст. Взметнулся столб огня, и со стены заговорили первые мушкеты, казавшиеся такими далекими.

- Вперед! – со стен посыпались новые зажигательные снаряды: некоторые задержались у самой стены, другие катились по склону, попадали в людей и тащили их, объятых пламенем, за собой – но Ноулз все лез вверх, а за ним двигались и его люди.

- Быстрее! Быстрее! – в бастионе Сан-Педро грохнула пушка, картечь прошелестела сквозь деревья и ударила в каменную стену. Сзади раздался отчаянный крик, и все поняли, что человек мертв, но не было времени думать о потерях: нужно только лезть вперед, ближе к вершине станет легче. Ноулз почувствовал боевое возбуждение, он решил: это прогонит страх и поможет в бою.

- Двигайтесь! – полковник, удивительно проворный для своих лет, обогнал его и первым добрался до основания стены. Он нагнулся и помог подняться Ноулзу.

- Давайте лестницы! - рядом ударила мушкетная пуля, но выстрел был слишком труден: нужно было высунуться из амбразуры и стрелять прямо вниз, наугад, ориентируясь только на отблески света внизу. Пушки из Сан-Педро и маленького форта по правой руке, притулившегося к стене замка, были куда опаснее: картечь царапала стену, грозя людям на лестницах неминуемой смертью, но это был только еще один страх, на него не стоило обращать внимания.

- Сюда! – из темноты появились первая лестница, Ноулз бросился к ней, потянул вверх и прислонил к стене. Со всех сторон к ней кинулись люди, подтягивая и придерживая, пока верхний край не уткнулся в зубцы. Полковник взмахнул рукой: «Кто первый заберется, получит лучшую шлюху Бадахоса!» Вокруг раздались радостные крики: они даже не заметили, что полковник упал, сраженный пулей.

«Я первый! Я!» - Ноулз пробился сквозь толпу, дрожа от мальчишеского возбуждения и зная, что Шарп всегда идет впереди, а значит, и он должен делать так же. Карабкаясь по ступенькам, он думал, что делает глупость, но ноги почти машинально толкали тело вверх. Внезапно в голову пришла дурацкая мысль: а ведь саблю-то так и не вытащил! Поглядев вверх, он заметил руки врагов, те отталкивали лестницу, она уже начала падать в сторону. Ноулз закричал, предупреждая находившихся внизу, мягко упал им на руки, по счастью, не задев ни одного байонета, затем поднялся на ноги.

- Вы не ранены, сэр? – взволнованно обратился к нему сержант.

- Нет! Поднимайте ее! – удивительно, но лестница не сломалась. В стену снова ударила картечь, но люди снова уперли лестницу. На этот раз Ноулз оказался недостаточно близко, чтобы быть первым, и ему оставалось только смотреть, как поднимаются его люди. Первый был убит выстрелом сверху, второй отшвырнул его, освобождая путь, сзади напирали – и вдруг лестница со всем своим грузом превратилась в груду щепок и куски плоти: двойной заряд картечи из бастиона Сан-Педро нашел свою цель. Со стены посыпались камни, поражавшие людей и скакавшие дальше, вниз по склону. Рота Ноулза поредела, сам он почувствовал горечь поражения, а вторая лестница вдруг начала удаляться вниз по склону.

- Отходим, отходим! – он узнал голос майора, увидел его лицо и прыгнул в тень, оставляя позади разбитую лестницу и трупы неудачников первой атаки. Враги проводили его победными криками.

- Есть новости из замка?

- Нет, милорд, - генералы нервничали. Все пространство перед юго-восточным углом Бадахоса было обхвачено огнем. Два бастиона, зиявшие непокоренными брешами, стояли по краям кулисами чудовишного театра, дым в ночи казался багровым. Далеко справа над силуэтом замка тоже полыхало. Веллингтон, в плаще и перчатках, нетерпеливо дергал поводья.

- Пиктон не сможет, это понятно. Не сможет.

Адъютант, не расслышав, дернулся вперед:

- Милорд?

- Нет, ничего, - бессилие что-либо изменить его раздражало. Он знал, что творится в этой огромной огненной яме: люди входили в нее с одной стороны, но не могли добраться до другой. Его сковал ужас: стены здесь в три раза выше, чем в Сьюдад-Родриго, битва будет невообразимо тяжелее, но город нужно взять. Рядом осадил коня Кеммис из Четвертого дивизиона:

- Милорд?

- Генерал?

- Использовать резервы, сэр? Посылать еще людей? – Кеммис был без шляпы, лицо в пороховой пыли, как будто он сам стрелял из мушкета.

Веллингтон ненавидел осады. Он мог ждать, когда нужно, чтобы заманить врага в ловушку, но осада – дело другое. Неизбежно наступает момент, когда все войска устремляются в одну маленькую, но смертоносную точку, и от этого не уйти, если, конечно, попросту не заморить врага голодом, чтобы ему пришлось сдаться, но сейчас времени на это нет. Город должен быть взят.

Шарп! На секунду генералу захотелось свалить все на чертова Шарпа, уверявшего, что бреши «сработают», но Веллингтон отмел эту мысль: стрелок сказал то, что хотел Веллингтон, и даже если бы он этого не сказал, Веллингтон двинул бы войска. Шарп! Если бы у него была тысяча Шарпов, город был бы у его ног. Он прислушался к шуму боя. Крики французов были слышны отчетливо – значит, они берут верх. Можно отступить под флагом перемирия, оставив мертвых и раненых, или послать еще людей – и надеяться переломить ход боя. Город нужно взять! Иначе никакого марша по Испании летом, никакого наступления на Пиренеях, а Наполеон сможет еще год копить силы.

- Пошлите в бой резервы!

Насытить монстра, уничтожающего армию, его замечательную армию! Но монстр должен насытиться, чтобы сдаться. Разбитые батальоны можно усилить, будут еще новые рекруты, но без Бадахоса нет победы. Чертовы инженеры! В Британии полно людей, умеющих работать с минами, в одном Корнуолле их сотни, но в армии – ни одного. Нет саперных войск, чтобы пробить туннели под бастионы, заложить в подкопы порох и отправить французов на небеса! Веллингтон поймал себя на мысли, что, может, следовало вырезать весь гарнизон Сьюдад-Родриго, просто выстроить их в колонну по десять и расстрелять, оставив трупы гнить во рву, чтобы любой француз, решивший дать бой в бреши, ожидал от англичан ужасного возмездия. Можно даже не приказывать: сегодня, если они победят, все и так будет сделано. Если они победят.

Он раздраженно повернулся к одному из адъютантов, лицо его вытянулось и в свете факела, зажатого в руке лорда Марча, показалось особенно суровым:

- От Пятого новости есть?

Отвечающий понизил голос, боясь добавить и без того не лучших новостей:

- Они должны сейчас идти в атаку, милорд. Генерал Лит шлет свои извинения.

- К черту его извинения! Почему он опаздывает? – лошадь дернулась от попавшей на излете мушкетной пули, и генерал успокоил ее. От эскалад ждать нечего. Лит опаздывал, так что гарнизон в Сан-Винсенте будет предупрежден. А Пиктон ловит журавля в небе, надеясь взобраться по лестнице на стену замка. Победа будет выкована здесь, на юго-восточном углу, где дым и пламя заполнили чудовищный ров. Вдалеке, как напоминание о том, что существует и другой мир, кроме этой адской ямы, соборные часы пробили одиннадцать. Веллингтон поднял голову: – Еще час, джентльмены! – а что потом? Неудача? В аду нет места чудесам.

Французские артиллеристы ослабили огонь: они превратили ров в царство смерти и теперь прислушивались к воплям и стонам, доносившимся снизу. Атаки, кажется, прекратились, так что канониры смогли немного расслабиться, промыть лица водой, приготовленной для охлаждения орудийных стволов, и проверить, поднесли ли боеприпасы. От британцев они ничего нового не ждали. К брешам карабкалось несколько самых храбрых, одному удалось даже добраться до сабель, но все это было бесполезно. Бедняги! Даже выкрикивать оскорбления наскучило, радость ушла. Сержант с морщинистым волевым лицом вздрогнул и присел на лафет:

- Боже! Хоть бы они перестали кричать...

Некоторые достали запрещенные сигары, спрятанные от офицеров в глубине амбразур. Один, просунув голову под едко пахнущее дуло, высунулся и поглядел в ров. Сержант устало крикнул ему:

- Давай назад! А то эти ублюдки тебя из винтовки подстрелят!

Солдат не обратил внимания. Он долго смотрел вниз, на ужас, творящийся во рву, потом влез обратно.

- Если они ворвутся в город, они нас всех перережут к чертовой матери!

Сержант расхохотался:

- Куда им, парень, шансов нет! Через два часа ты пойдешь спать в кроватку с той кошмарной штукой, которую зовешь женщиной!

- Ты просто ревнуешь, сержант.

- Я? Да я лучше лягу в постель вот с этим, - сержант похлопал по стволу пушки. Выпуклая «N», символ Наполеона, обожгла ему руку. – А теперь иди-ка сюда, парень, брось сигару и прими умный вид. Бог даст, можешь понадобиться.

С наблюдательного поста раздался крик:

- Готовьсь!

Сержант вздохнул и поднялся. Еще одна крохотная группка идиотов бежала к бреши в бастионе Санта-Мария, орудие должно их накрыть. Он посмотрел на них поверх блестящего ствола, увидел, как они поскальзываются в крови, запинаются о камни – но входят в зону поражения. Встав сбоку, он тронул спичкой трубку, заполненную порохом, и люди в зеленых мундирах распались на куски. Слишком просто. Сержант хрипло приказал перезаряжать, прислушался к свисту губки, входящей в раскаленное отверстие дула, и понял: он счастлив, что проведет эту ночь в Бадахосе. Французы начали побаиваться лорда Веллингтона, он стал для них ночным кошмаром – приятно осознавать, что этого английского лорда тоже можно побить. Сержант улыбнулся, закидывая грушевидные свертки обернутой в мешковину картечи в ствол: сегодня Веллингтон почувствует вкус поражения, очень горького поражения, а вся французская империя возрадуется. Эта ночь принадлежит Франции, только Франции, а надежды Британии похоронены там, где и следует: во рву, полном мертвецов. 

Глава 26

 Они двигались направо, подальше от бастиона Сан-Педро, цепляясь за крутые склоны холма, пока тот не закрыл их от картечи. Первая атака была отбита, но Третий дивизион попытается снова. От главной бреши был слышен царивший там ад, в водах озера отражались тусклые отблески огней: Четвертый и легкий дивизионы шли на приступ. Ноулз чувствовал разлитое в воздухе безумие, заставляющее темные крылья-фланги все туже охватывать город, толкающее к смерти и сумасшедшим поступкам.

- Легкая рота! Ко мне!

- Мы здесь, сэр, - капитана остановил пожилой сержант, следом показался лейтенант с дюжиной людей. Боже, подумал Ноулз, неужели это все, кто остался в живых? Но за ними виднелись другие люди, они тащили громоздкие лестницы. Еще один сержант улыбнулся Ноулзу:

- Попробуем снова, сэр?

- Подождите свистка, - Роберт понимал, что нет смысла в неподготовленной атаке: защитники перебьют их по одному. Дивизион должен действовать как единое целое.

Ему вдруг стало легко. В голове возникла мысль, уже беспокоившая его раньше и исчезнувшая с первым картечным залпом. Но сейчас, обдумывая первую атаку, Ноулз припомнил, что со стен почти не было мушкетных выстрелов: должно быть, французы оставили в замке совсем небольшой гарнизон! Эта мысль вселила в него уверенность: у них все получится. Он улыбался своим людям, хлопал их по плечам, и его уверенность передавалась им. Теперь надо подумать, что сделал бы Шарп. Опасность исходит не от мушкетов: главное – не дать защитникам замка оттолкнуть длинные шаткие лестницы. Ноулз отозвал в сторону лейтенанта с десятком людей и объяснил, что нужно сделать: они не должны пытаться первыми взобраться по лестнице – напротив, они должны стрелять по парапету, не давая защитникам высунуться. Когда стена будет очищена, он сам возглавит атаку, а они пойдут замыкающими.

- Понятно? – они улыбнулись и кивнули, он улыбнулся в ответ и потащил из ножен свою саблю.

Сержант усмехнулся:

- Я уж думал, вы снова забудете ее, сэр!

Люди вокруг расхохотались, и Ноулз порадовался, что темнота скрыла его смущение. Но это были сплошь отличные ребята, его люди, и он вдруг почувствовал, как никогда раньше, что должен был ощущать Шарп, лишившись роты. Задумавшись, как взбираться по лестнице с саблей в руке, Ноулз решил взять клинок в зубы. Только бы не уронить! Он почувствовал слабость в коленях, но тут, вместо ожидаемых свистков, послышались крики и топот сотен ног. Момент настал.

Из темноты появился Третий дивизион. Со стен полетели зажигательные снаряды, плюнула, пробив наступающие ряды, пушка маленького замкового бастиона, но люди были настроены решительно, и лестницы, описав замысловатые кривые, ударились о стену.

- Наверх! – Ноулз зажал клинок в зубах и ухватился за ступеньки. Мимо просвистела мушкетная пуля, но он уже слышал, как лейтенант за спиной отдает приказ. Раздался слаженный залп, и Ноулз начал подъем. Сверху сбросили несколько грубо обтесанных гранитных блоков, они пролетели возле лица, и страх за собственную жизнь почти остановил его. Пришлось сконцентрироваться на сабле: она так и норовила выскользнуть, челюсть болела. Он понимал, что беспокоиться о такой мелочи глупо, надо задуматься о том, что враг уже ждет. От страха ему захотелось смеяться, но костяшки пальцев вдруг задели стену: он был наверху. Пришло время перехватить саблю.

- Прекратить огонь! – закричал лейтенант, поглядев вверх.

Чтобы преодолеть последние ступеньки, Ноулзу пришлось несколько раз взмахнуть рукой с зажатой в ней саблей, но это было легче, чем карабкаться вверх, держа саблю в зубах. Он подумал, что выглядел глупо с саблей во рту, и поразился, какие неуместные, дурацкие мысли подсовывает ему сознание в такой ответственный момент. Он слышал гром пушек, крики, треск соседней лестницы, снизу напирали люди, а рука уже схватилась за край стены! Снова нахлынул страх, но Ноулз заставил себя оттолкнуться, чтобы перемахнуть через стену – и увидел летящий байонет. Он уклонился в сторону, выбросил вперед правую руку, пытаясь поймать равновесие на шатающейся лестнице, и неожиданно обнаружил, что сабля, зажатая в этой руке, расколола череп противника. Снизу Ноулза толкнули, он почувствовал, что падает вперед, прямо на мертвеца, извернулся и рухнул за край стены, тут же откатившись в сторону. Он добрался! В горле родился странный, похожий на плач звук, порожденный ужасом, но Ноулз не слышал его: впереди был новый противник. Сабля Ноулза вошла ему в пах, в ночи раздался вопль, кровь плеснула на руку. А на стену уже выбирались остальные.

У них получилось! Получилось! Люди поднимались по лестницам, а Ноулза переполняла такая радость, какой он раньше никогда не чувствовал. Он поднял саблю, липкую от крови, и обернулся к бегущим навстречу врагам: их мушкеты были выставлены вперед, но на лицах читался страх. Что-то странное было в мундирах французов: они не были привычно сине-белыми. Ноулз заметил красный цвет на спине и желтый спереди, но думать об этом было некогда: он уже летел вперед, помня, что Шарп всегда атакует. Сабля отбила байонет в сторону, метнулась вверх и ударила точно в горло. «Легкая рота! Ко мне!» - закричал капитан.

Раздался нестройный мушкетный залп, но он все еще был жив, а людей вокруг становилось все больше. Вражеский офицер отдавал приказы. Немецкий! Так это немцы! Они хороши, даже если и не настолько, как те, что сражаются под командой Веллингтона – но страха нет, только ощущение победы. Ноулз повел людей вниз. Врагов было немного, англичане превосходили их числом и вычищали двор за двором – а каждый примыкавший к стене двор, захваченный людьми Ноулза, был еще одним местом, куда можно без опаски забраться по лестнице, и вскоре парапет был заполнен красными мундирами.

Немцы сражались насмерть. Они защищали каждое окно, каждую лестницу, но у них не было ни единого шанса: замок почти лишился гарнизона, остался лишь поредевший батальон, но этот батальон стоял до последнего. Каждая минута их сопротивления приближала прибытие резервов. Они вопили от боли, падая с парапета прямо на подставленные штыки, но бились, невзирая на потери, до тех пор, пока вся стена не была захвачена.

Ноулза переполняли радость и воодушевление: они одержали победу там, где никто в это не верил, взобрались по скале и взяли замок! Он хлопал людей по плечам, обнимал их, смеялся, забыв былые обиды – им удалось! И не имело никакого значения, что сам замок, огромное здание с бесчисленным количеством помещений, замысловатыми коридорами и темными дворами, еще предстояло захватить – главное, что теперь их победу никому не украсть. Британцы захватили самую высокую точку города, откуда можно пробиваться вниз, на улицы, к главной бреши – и Ноулз знал, что первым доберется до Терезы, что увидит в ночной тьме благодарность на лице Шарпа. Он сделал это! Нет – они, они сделали это! И победный крик британцев впервые огласил Бадахос.

Впрочем, в брешах этого крика не услышали: замок был так далеко. Всаднику пришлось бы потратить не одну минуту, чтобы сделать крюк в милю и обогнуть озеро, а ведь донесение еще даже не было отослано. Пиктон ждал. Он слышал, как колокол пробил одиннадцать, когда его замечательные ребята лезли через парапет, и теперь прислушивался к звукам боя, пытаясь понять, победили они или пали порубленными на куски в одном из замковых дворов. Наконец он услышал крики, привстал в стременах и радостно взревел, обернувшись к адъютанту: «Гони, парень, гони!», затем повернулся к штаб-офицеру, от души похлопав того по спине: «Мы доказали, что он не прав! Черт его побери, мы сделали это!» На губах его играла ухмылка: Пиктон предвкушал реакцию Веллингтона.

Чтобы победить в бреши, человеку нужна ярость, чистая и горячая, но может помочь и идея, даже самая простая. У Шарпа была даже не идея, а беспочвенная надежда, вполне заслуживающая имени «Отчаянная» - но больше не было ничего, поэтому он снова и снова изучал равелин, так приветливо расположившийся у подножия третьей бреши. Пересекая его поперек, не было ни шанса избежать картечи: любой, кто пытался это сделать, тут же превращался под ураганным огнем в ничтожный кусок мяса. Но третья брешь была самой новой, и у французов не было времени снабдить ее ловушками: Шарп видел, что даже chevaux de frise здесь был короче и перекрывал не весь проход: по правой стороне оставалось пространство, куда вполне можно протиснуться втроем. Понять бы только, как туда добраться: ров по-прежнему был непроходим, ярость огня не пошла на убыль, оставался только путь через равелин. Нужно взобраться на него, пересечь и спрыгнуть в ров, причем сделать это, не обращая внимания на пламя, как можно ближе к углу ромба, где его стороны сходятся: так путь будет короче, а французы не успеют среагировать и толком прицелиться.

Он не имел права брать с собой роту: дело было для «Отчаянной надежды», порожденной безысходностью и взращенной на остатках гордости – а значит, для добровольцев, самых храбрых и самых глупых. Шарп знал, что может не идти туда сам – но ему не нужно еще не остывшее место погибшего: свое капитанство он завоюет сам. Во рву постепенно затихал ужас последней атаки, в пространстве между брешами установилось что-то вроде перемирия: пока британцы не высовывались из-за равелина, канониры не обращали на них внимания. Но стоило самой маленькой группке людей вступить в огненный круг перед брешью, пушки начинали плеваться огнем и картечью. Где-то далеко на гласисе, в темноте, слышались приказы: готовилась новая атака, которая бросит в ров последние резервы дивизиона – и если решение прорваться по узкому краю равелина могло сработать, то только сейчас, только в этот безнадежный момент. Шарп повернулся к своим людям и достал палаш: лезвие блеснуло в ночи, свистнула сталь. Лица расположившихся на склоне людей, обращенные к нему, были бледны.

- Я иду туда. Одна, последняя атака – и все будет кончено. Центральную брешь еще никто не трогал, а я попробую: через равелин и в ров. Может, сломаю свои чертовы ноги, потому что там нет ни лестниц, ни мешков с сеном, но я пойду. Пойду, потому что французы смеются над нами, потому что они решили, что победили – и я намерен их в кашу порубить за это! – он и сам не подозревал, сколько в нем накопилось ярости. Он никогда не умел произносить речей, но ярость сама находила слова: - Я хочу, чтобы эти ублюдки пожалели, что родились на свет. Они все сдохнут. Я не могу звать вас за собой, вы не обязаны туда идти, но сам я иду. Можете оставаться здесь, никто вас не обвинит в трусости, - слова кончились, он просто не знал, что сказать еще. За спиной потрескивало пламя.

Патрик Харпер встал, в его огромной руке был зажат большой топор, один из многих розданных перед боем, чтобы прорубаться через препятствия во рву. На лезвии играли красноватые отблески. В свете пламени он казался легендарным воином, пришедшим из забытых времен. Харпер сделал шаг вперед, переступив через мертвых, повернулся к роте и улыбнулся:

- Идете?

Идти им было незачем: слишком часто Шарп требовал от них невозможного – и всегда получал, но не сейчас, в этом аду. Однако они вставали: сводники и воры, убийцы и пьяницы – все улыбались Шарпу и проверяли оружие. Харпер поглядел на своего капитана:

- Отличная речь, сэр, но моя оказалась лучше. Не поделитесь вот этим? – он указал на семиствольное ружье.

Шарп кивнул и передал его гиганту:

- Заряжено.

Дэниел Хэгмен, бывший браконьер, взял винтовку Шарпа: он был лучшим стрелком в роте. Лейтенант Прайс, нервно теребя кончик сабли, улыбнулся капитану:

- Думаю, я достаточно безумен, сэр.

- Можешь остаться.

- И дать вам первым добраться до баб? Нет уж, я иду.

Роч и Питерс, Дженкинс и Клейтон, Кресакр, регулярно побивавший жену, – все были здесь, все чувствовали возбуждение: им наконец-то попалось достаточно сумасшедшее дельце. Шарп оглядел их и пересчитал, любовно заглядывая каждому в глаза.

- А где Хэйксвилл?

- Слинял, сэр. Давно его не видел, - здоровяк Питерс сплюнул на гласис.

Ниже по склону, входя в круг света, двигался последний батальон, и Шарп понял, что рота должна атаковать прямо сейчас.

- Готовы?

- Да, сэр.

В миле от них, невидимый с гласиса, Третий дивизион зачищал последний из замковых дворов: потребовался почти час жестоких боев с немцами и французами, подошедшими из центрального резерва, располагавшегося на соборной площади. А на расстоянии мили в противоположную сторону, столь же невидимый для остальных, Пятый дивизион генерала Лита штурмовал Сан-Винсенте. Лестницы были разбиты в щепки, люди падали в ров, прямо на торчащие колья, но подносились другие лестницы, а мушкеты били по амбразурам. Так была одержана вторая немыслимая победа. Бадахос пал. Пятый дивизион вырвался на улицы, Третий удерживал замок, но люди во рву и на погруженном во тьму гласисе этого не знали. В самом городе новости распространялись быстрее: слухи о поражении быстрее чумы пронеслись по узким улочкам, докатившись до бастионов Санта-Мария и Тринидад. Их защитники с ужасом оглядывались, но город был темен, замок молчал – и они пожимали плечами, уверяя друг друга, что это не может быть правдой. Но что, если они были не правы? На стены опустился страх, сжав сердце каждого своими зловещими крыльями.

- Готовьсь!

Боже! Еще одна атака! Защитники стен повернулись спиной к темному городу и глянули вниз: действительно, там, в темноте, на заваленном телами склоне, собиралась еще одна атака, новое мясо для пушек. Искры побежали по запальным трубкам, пушки изрыгнули столбы дыма – мясорубка сделала новый оборот.

Шарп, ожидавший первого выстрела, услышал его и побежал. В Бадахос. 

Глава 27

 Стена скрылась в дыму, прорезавшемся только огненными вспышками. Шарп прыгнул в ров, высоко подняв палаш.

На это он не рассчитывал: все пространство внизу было заполнено живыми, умирающими или уже мертвыми. Из окровавленных трупов выжившие сложили несколько небольших стен, защищавших от картечи. Теперь они вцепились в него, крича: «Ложитесь! Быстрее! Иначе они нас всех убьют!»

Под их натиском Шарп упал прямо на груду тел, но выкарабкался и пополз вперед, слыша, как вокруг падают другие. Об камни равелина щелкали пули, раненые толкались, Шарп орал: «С дороги!» - и выставлял вперед палаш, чтобы расчистить путь. Но мертвые не могли двинуться. И приходилось перебираться через тела, поскальзываясь в крови. А справа, у Тринидада, артиллеристы добивали остатки последней атаки.

Из темноты высунулись руки, ухватили Шарпа и потянули вниз, в грудь ему нацелился байонет. Сзади кричал и ругался по-ирландски Харпер. Человек, державший Шарпа, вцепился в него так крепко, что пришлось несколько раз ударить его рукояткой палаша. Впереди ждали залитые ярким светом стены равелина и пушки. Шарп почувствовал искушение раствориться среди тел – пусть ночь скроет его. Он снова ударил схватившего его человека, на этот раз плоской стороной лезвия, тот упал. Ноги Шарпа коснулись стены равелина, он начал забираться наверх, но тело не слушалось: его сковал страх бессмысленной смерти, царившей там. Он замер.

И тут во рву появился новый звук, настолько безумный, что Шарп неверяще обернулся, отблеск на лезвии палаша на миг ослепил его. К нему пробивались остатки полка Южного Эссекса, их желтые нашивки были залиты кровью: увидев свою легкую роту, прорывавшуюся к равелину, они решили присоединиться к безумной затее, и именно их крик остановил Шарпа.

- Шарп! Шарп! Шарп! – они выкрикивали это ритмично, как боевой клич, и даже люди, не понимавшие, что он значит, подхватывали его. Во рву началось движение, все скандировали: - Шарп! Шарп! Шарп!

- Что они кричат, Марч?

- Похоже на «шарф», милорд.

Генерал рассмеялся: всего несколько минут назад он страстно желал, чтобы у него была тысяча Шарпов, в теперь, возможно, этот мошенник подарит ему город. Адъютанты, чувствуя в этом смехе горечь, ничего не поняли – но решили не спрашивать.

Артиллеристы, засевшие на стенах, тоже слышали клич – и тоже не поняли его смысла. Они только что изрешетили и отбросили очередную атаку на Тринидад, как отбрасывали и все предыдущие – но тут взгляд их упал на равелин, теперь полностью скрытый людской массой. Весь ров пришел в движение: французы считали, что заполнили его трупами, но теперь трупы ожили и двигались к ним, горя желанием отомстить, а на устах мертвецов было единственное слово:

- Шарп! Шарп! Шарп!

Боевое безумие охватило Шарпа, в ушах зазвенела песня битвы, заглушая грохот пушек. Он не видел взрывов, не осознавал, что за его спиной орудия снова наполнили воздух смертью, а пытающиеся пересечь ромб равелина люди падают, чтобы больше не подняться. Он просто пересек равелин, чувствуя жар правой щекой, и прыгнул вниз. Высота оказалась неожиданно большой, а ров впереди – странно пустым. Камень под ногой брызнул острой крошкой, в него попала мушкетная пуля, Шарп по инерции чуть не упал вперед, но выправился и побежал к стене.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Я же умру здесь, в этом пустом рву, покрытом дурацкими белыми хлопьями, которые носит легкий ветерок, подумал он, вспомнив мешки с шерстью, защищавшие бреши. Надо же, какие мелочи замечаешь, находясь на грани смерти.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Я умру здесь, у самого подножия склона, думал он – и уже ненавидел ублюдков, которые его прикончат. Гнев дал ему сил – не сражаться, так хотя бы взобраться вверх, теряя равновесие на обломках камня, и дать клинку коснуться французской плоти. Вокруг что-то кричали люди, но он не понимал их. Воздух заполнился дымом, пламенем и картечью. Мимо пробежал Харпер, размахивая своим огромным топором, и Шарп из последних сил двинулся за ним, к ожидающему ряду сверкающих лезвий.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Рядовой Клейтон умирал: кишки, вывалившись из распоротого живота, синели на коленях, он рыдал, оплакивая себя и жену, которой будет его не хватать, хоть за это и приходилось расплачиваться синяками и шишками. А сержант Рид, методист[59], тихий человек, никогда не ругавшийся и не напивавшийся, ослеп и не мог даже плакать: пушки выжгли ему глаза. Но следом уже двигалась обезумевшая орда, цепляясь руками за камни и поднимаясь все выше и выше по склону, куда еще полчаса назад даже и не думали забраться. Многих сбрасывало вниз картечью, и вскоре трупы здесь устилали дно рва так же, как перед другими брешами, но высокое безумие вело остальных вперед.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Подниматься нужно не сбивая дыхания, но страх уже отступил под натиском всеобщего боевого клича, да и кому нужно ровное дыхание перед лицом смерти? Пуля ударила в палаш Шарпа, дернула, но не сломала – а до сабель осталось совсем немного. Шарп метнулся вправо, оглушенный победной песней смерти. Под рукой вывернулся камень, отбросив назад, но появившаяся из ниоткуда огромная рука толкнула его вперед, и Шарп ухватился за конец толстой цепи, удерживавшей chevaux de frise: вершина, последнее владение смерти.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Французы дали еще один залп, пушки отпрыгнули назад – но брешь уже была взята. На гребне стояли два высоких человека, огонь обходил их стороной – и устрашенные французы побежали, понимая, что скрыться некуда. Харпер запрокинул голову к небу и издал боевой клич: они сделали невозможное.

Шарп бежал вниз, в сторону города, палаш в его руке жил собственной жизнью: смерть была одурачена и требовала расплаты за взятую брешь. Клинок рубил синие мундиры. Людей Шарп не видел: здесь были только враги. Он мчался, оступаясь и падая, пока склон не кончился: он был внутри, в Бадахосе! Он зарычал, наткнувшись на спрятавшийся в тени стены орудийный расчет, вспомнил пушки, изрыгающие пламя и смерть – и ринулся убивать ублюдков: клинок рубил их, резал, крошил. К палашу присоединился топор, и вскоре французы оставили даже новую, совсем низкую стену, наскоро построенную за брешью: эта ночь была ночью их поражения.

А через брешь, как и через две другие, лился мрачный поток, издававший кошмарные бессвязные звуки: плач банши[60], в котором была только скорбь и смерть. Безумие превратилось в ярость: люди убивали и убивали до тех пор, пока не опускались руки, пока одежда до нитки не пропитывалась кровью, пока вокруг просто не оставалось людей, которых можно было убить. Тогда они двинулись на улицы, и поток захлестнул Бадахос.

Харпер перескочил через новую низкую стену. За ней скорчился человек, взмолившийся о пощаде – и топор опустился: Харпер решил придержать свой гнев до городских улиц. Впереди замаячила группа синемундирников, он побежал туда, размахивая топором. Там был и Шарп, они убивали вместе, мстя за своих убитых, за кровь, за то, что армия была практически уничтожена, и за то, что эти ублюдки смеялись над ними. Кровь за кровь, нужно сравнять счет, пролив столько же крови, сколько сейчас заполняло крепостной ров Бадахоса.

Шарп заорал, разжигая на секунду отхлынувшую ярость. Клинок покраснел от крови, но Шарп не останавливался: он хотел убивать французов, он преследовал их, оскалив зубы и оглашая ночь криками. Где-то шевелилась тень, поднималась рука в синем мундире – и палаш взлетал, бил, снова взлетал и снова бил, прорубая плоть и высекая искры из мостовой.

В тени притаился француз, университетский математик, призванный в армию и ставший артиллеристским офицером. Он насчитал сорок атак на Тринидад, отбил их все, а сейчас старался не шуметь, пережидая царившее вокруг безумие. Он думал о невесте, ждущей его дома, во Франции, и надеялся, что она никогда не увидит ничего столь же ужасного. Заметив стрелка, француз вжался в стену в тщетной надежде, что его не заметят, но офицер уже повернулся в его сторону. Математик, увидев бледное лицо и глаза, слепые от слез, закричал: «Нет! Мсье, нет!» - а клинок забрал его жизнь, выпотрошив, как Кресакра. Шарп рыдал от ярости, рубил снова и снова, пиная несчастного артиллериста, калеча неподвижное тело, пока огромные руки не обхватили его, не давая вырваться.

- Сэр! – тряс его Харпер. – Сэр!

- Боже!

- Сэр! – Харпер схватил Шарпа за плечи, разворачивая лицом к себе.

- Боже!

- Сэр! Сэр! – Харперу пришлось похлопать его по щекам, чтобы привести в чувство.

Шарп обессилено прислонился к стене, откинув голову на холодный камень. Он тяжело дышал, рука дрожала, а мостовая вокруг была залита кровью. Взгляд его упал на изрубленное тело молодого артиллериста:

- Боже мой! Господи Иисусе! Ведь он сдавался!

- Уже неважно, - Харпер опомнился первым: топор его был разбит, он мог только наблюдать, как Шарп убивает направо и налево. Теперь, обняв Шарпа за плечи, он успокаивал его и видел, как безумие постепенно уходит.

Шарп взглянул в небо и равнодушно произнес:

- Мы сделали это.

- Да, - просто ответил Харпер.

Шарп снова откинул голову на холодные камни и закрыл глаза. Брешь была взята. Чтобы сделать это, потребовалось прогнать страх, а вместе с ним – и все чувства, кроме ярости и гнева. Все человеческое должно уйти – только тогда удастся победить непобедимое.

Харпер тронул Шарпа за локоть. Никому, кроме Шарпа, подумал он, не под силу было перевести людей через смертельную вершину.

- Сэр? Сэр?

Глаза открылись, обрели осмысленность, и Шарп оглядел усеянную трупами мостовую: он победил свою гордость и прошел через брешь. Все кончено. Он взглянул на Патрика Харпера и задумчиво проговорил:

- Хотел бы я играть на флейте...

- Сэр?

- Патрик?

- Тереза, сэр. Тереза.

Боже всемогущий! Тереза! 

Глава 28

 Хэйксвилл не собирался лезть в ров. Но полк Южного Эссекса пошел в атаку, оставив легкую роту вести прикрывающий огонь с края гласиса, и сержант понял, что лучше поискать укрытия возле равелина – по крайней мере, там не получишь удара топором от Харпера. Поэтому он спустился по лестнице, рыча на перепуганных людей, и спрятался среди тел. Он видел, как шла атака, видел, как она захлебнулась и как Уиндхэм с Форрестом пытались снова и снова бросать полк вперед, но думал только о том, как получше спрятаться. Сверху на нем лежали три еще теплых тела, время от времени он чувствовал, что они дергаются от попаданий картечи. Было не вполне удобно, зато безопасно. Какой-то незнакомый лейтенант попытался вытащить сержанта из его логова, крича и требуя идти в атаку, но Хэйксвилл ухватил лейтенанта за щиколотки, дернул, и байонет легко вошел между ребер. Так у Хэйксвилла появилось четвертое тело, тело с удивленным лицом. Сержант усмехнулся, пошарив по карманам и подсумку: четыре золотых монеты, серебряный медальон и, что лучше всего, карманный пистолет, торчавший за поясом. Оружие было заряжено и, судя по всему, хорошо отрегулировано. Хэйксвилл сунул его в карман: любая мелочь пригодится.

Тесемки его кивера были туго затянуты под подбородком. Хэйксвилл потеребил узел, развязал его, поднес кивер к лицу и заискивающим голосом прошептал туда: «Теперь мы в безопасности. Я же обещал: Обадия тебя не обидит».

Где-то рядом, за парапетом из тел, стонали и кричали люди, кто-то звал маму. Голова Хэйксвилла дернулась, как у зверя, взявшего след, он прислушался и снова заглянул в кивер: «Он хочет мамочку, да. Свою мамочку!» На глазах обычно бесчувственного сержанта выступили слезы. Он глянул в темнеющее над языками пламени небо и завыл.

Во рву иногда наступали моменты тишины, когда со стен переставала литься смерть, и гора тел, живых и мертвых, неподвижно застывала под прицелом сотен орудий. Но только начинало казаться, что бой закончен, как снова начиналось движение: люди пытались достичь брешей, прорваться – но пушки снова начинали стрелять, и вскоре вокруг слышались только стоны. Кто-то сходил с ума от бесконечной боли. Одному показалось, что он видит и слышит не пушки, а кашель и отхаркивание Господа Бога. Он упал на колени и молился, пока Господень плевок не снес ему голову. Но Хэйксвилл был в безопасности. Защищенный спереди стеной из мертвых тел, он удобно откинулся на склон рва, профессиональным ухом слушал мельчайшие детали боя, качал головой и разговаривал с кивером: «Не сегодня, сегодня я не смогу. Красотке придется подождать, да. Не сегодня. Сегодня мы проиграли».

Он не знал, сколько пробыл во рву, сколько раз вздрагивала от попаданий картечи мертвая плоть вокруг или сколько стонали умирающие, пока не затихали навсегда. Время измерялось стонами, выстрелами, постепенно уходящей надеждой – пока внезапно не оборвалось, наповал убитое мощным боевым кличем.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Лицо Хэйксвилла дернулось, он перегнулся через стену своего укрытия. Повсюду из-под мертвых тел поднимались живые, они бежали в сторону равелина, а справа готовилась новая атака на Тринидад.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Теперь эти двое, Шарп и Харпер, точно погибнут, картечь своего не упустит, подумал сержант, ухмыляясь. Но они упорно продолжали лезть вверх, как будто крики только подгоняли их.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Хэйксвилл увидел, что Шарп упал почти на самом верху, и сердце сержанта запрыгало от радости: подстрелили! Но нет, ублюдок, подталкиваемый Харпером, добрался-таки до цепи, удерживающей chevaux de frise. Вот он, стоит во весь рост, озаряемый языками пламени, попирает центральную брешь, и ирландец рядом, клинки наголо. К ярости сержанта, они победным жестом вскинули руки вверх и исчезли, ринувшись в город, и Хэйксвилл понял, что время пришло. Он разбросал гору тел, натянул кивер и начал проталкиваться сквозь толпу, сгрудившуюся у Тринидада.

В бреши взлетали гигантские топоры: там перерубали цепи, и вскоре chevaux de frise были скинуты в траншею, вырытую защитниками на гребне. Британцы перепрыгивали острые лезвия и, оступаясь на разбитых камнях, неслись к городу убивать: они совсем обезумели от ярости, их не остановить. Даже раненые двигались к бреши, некоторые ползком, пытаясь добраться до города и заставить его защитников почувствовать ту же боль, которую чувствовали они сами. Люди хотели выпивки, женщин и еще выпивки. А еще они хотели видеть смерть. Они помнили, как испанцы палили в них со стен из мушкетов, поэтому числили всех жителей Бадахоса врагами. Мрачный поток лился в город через бреши, поднимался по улицам и наводнял Бадахос жаждой мести.

Хэйксвилл вошел в город вместе с ними. Длинная узкая улица привела его на небольшую площадь. Он примерно знал, куда идти: подняться на холм и взять чуть левее – а в деле определения направления сержант полностью доверял своим инстинктам и удаче. Площадь была заполнена людьми. Звучали мушкетные выстрелы: солдаты выбивали дверные замки. Слышались первые крики женщин; другие жительницы города, не желая быть пойманными в ловушку в собственном доме, пытались убегать в сторону центра города. Хэйксвилл видел, как одна из таких горожанок была почти сразу схвачена: ее серьги выдрали с мясом, кровь брызнула на платье, которое, в свою очередь, было тут же разорвано в клочки. Ее толкали от одного солдата к другому, пока, наконец, под дружный гогот она не скрылась под навалившимися телами. Хэйксвилл прошел стороной: подобные развлечения его не касались. Его интересовали только те женщины, которым удалось избежать подобной участи: они могли привести его к собору.

Капитан Роберт Ноулз, усталый, но довольный, прислонился к воротам замка. Внизу эхом отдавался стук копыт: французскому генералу Филиппону с группой верховых удалось ускакать к мосту, который вел в пока еще державшийся форт Сан-Кристобаль. Крепость была потеряна, за спиной разгоралось пламя мести, поэтому они только пришпоривали коней. Копыта цокали по мосту, вслед несся топот башмаков немногих уцелевших пехотинцев. Лицо Филиппона было искажено горечью: он не столько сожалел об участи города, сколько о своей личной неудаче. Сделано было все, что только можно, гораздо больше, чем можно было надеяться, но он проиграл, а Веллингтон, проклятый Веллингтон одержал победу.

Люди Ноулза, выбежав из ворот, улюлюкали вслед бегущему врагу. Один снял со стены факел. Пламя ярко освещало лица, жаждавшие добычи и удовольствий.

- Разрешите идти, сэр? – несколько десятков глаз выжидающе впились в лицо Ноулза.

- Идите!

Они радостно заорали и разбежались по улицам. Ноулз усмехнулся им вслед, вытащил саблю и двинулся искать Терезу. Быстрым шагом он пошел по темным улицам – двери закрыты на засов, окна первых этажей зарешечены – и вскоре потерялся в почти хаотическом нагромождении домов. Пытаясь определить направление, он остановился на перекрестке, прислушиваясь к шуму и крикам вдалеке, и осознал, что следует выбирать улицу с самыми богатыми домами. Мимо пробежал, поднимаясь на холм, какой-то вооруженный человек, его байонет тускло поблескивал. Ноулз заметил характерную французскую перевязь, но человек не стал останавливаться и вступать в бой, он просто бежал, хрипло дыша, пока не скрылся за поворотом. Сам Ноулз направился вниз по холму. Он ускорил шаг, стук каблуков по мостовой эхом ударил в уши, а потом улица вдруг кончилась, выйдя на большую площадь, посреди которой высился собор.

На площади царила паника. Последние французы уже покинули ее, пытаясь сбежать на север, но жители Бадахоса с ними не пошли. Все, кто не остался в своих домах, были здесь, пытаясь протолкнуться по лестнице, толпясь в дверях, надеясь укрыться в святилище. Они бежали мимо Ноулза, толкали его, но не обращали на это никакого внимания, как будто Ноулза и не было вовсе. Он в ужасе озирался вокруг: Боже, сколько тут улиц! Но в темноте за собором он заметил одну, вдруг поняв, что это нашел то, что искал: даже не улицу, а маленький переулочек, все дома богатые, с балконами. На бегу Ноулз осматривал каждый дом, пока, наконец, не увидел два апельсиновых дерева возле чуть отодвинутого вглубь фасада. Он забарабанил в дверь:

- Тереза! Тереза!

Хэйксвилл свернул направо, вслед за женщиной, пытавшейся побыстрее покинуть маленькую площадь. Естественно, она двигалась к собору. Сержант перешел на шаг, усмехаясь про себя, и вдруг услышал крики, совсем близко. Сперва он решил, что чертов Шарп первым добрался до дома.

- Тереза! Тереза!

Нет! Это не голос Шарпа! Офицер, конечно, судя по тону, но не Шарп. Хэйксвилл прижался к стене, наблюдая за темной тенью, стучавшей в дверь.

- Тереза! Это я! Роберт Ноулз!

Наверху открылось окошко, мелькнул огонек свечи, и Хэйксвилл увидел женщину, стройную и длинноволосую. Он чувствовал нарастающее волнение: это она! Женщина спросила:

- Кто здесь?

- Роберт! Роберт Ноулз!

- Роберт?

- Да! Откройте!

- А где Ричард?

- Я не знаю. Я шел с другой стороны, - Ноулз отступил на пару шагов, глядя на узкий балкон. Где-то недалеко послышались крики, мушкетные выстрелы, на склоне холма появились первые огни горящих домов.

- Подождите! Я открою! – Тереза захлопнула окно и заперла его на задвижку.

Хэйксвилл, притаившись в тени соседнего дома, ухмыльнулся. Он мог бы легко добраться до двери, когда она отопрет ее. Но у офицера есть сабля, да и эта сучка, помнится, любит таскать с собой оружие. Он поглядел на балкон: тот был не слишком высоко, а окно внизу забрано фигурной решеткой. Надо только немного подождать.

Дверь отворилась, скрипя петлями, и на короткий миг, понадобившийся Ноулзу, чтобы войти, четко обрисовала силуэт девушки. Потом дверь захлопнулась. Хэйксвилл подбежал к зарешеченному окну, буквально приглашавшему забраться наверх, неожиданно быстро и тихо для такой туши вскарабкался до края балкона и повис на мощных руках. На секунду он остановился, лицо его дернулось, но спазм прошел, и Хэйксвилл, подтянувшись, закинул наверх ногу, а потом перевалился сам. Ставни были деревянными; через щель, оставленную, чтобы в дом поступал свежий ночной воздух, виднелась пустая комната. Хэйксвилл дернул ставни, они были закрыты на засов, но он дернул сильнее, дерево треснуло, выгнулось и рассыпалось в щепки. Он застыл, но шум, доносившийся из города, заглушил все звуки. Тогда Хэйксвилл потихоньку вошел в комнату. Прошелестел байонет, покидая ножны.

Раздался плач, Хэйксвилл повернулся. В деревянной колыбельке лежал младенец. Ублюдок Шарпа. Сержант усмехнулся, подошел поближе и заглянул в кроватку. Ребенок плакал во сне. Хэйксвилл снял кивер, поднес его к ребенку, потом заговорил: «Видишь? Вот какой. Совсем как я когда-то, да? Правда, мамочка? Как я. Спи, мой детка, спи-поспи. Помнишь, мамочка, ты так говорила своему Обадии?»

Скрипнула ступенька, другая, Хэйксвилл услышал голоса девушки и офицера. Он уронил кивер прямо на ребенка, вытащил из-за пазухи пистолет и замер, прислушиваясь, с байонетом в левой руке и пистолетом в правой. Ребенок снова заплакал во сне, Тереза открыла дверь и начала ласково бормотать что-то по-испански.

Вдруг она резко остановилась.

- Привет, мисси! Привет! Помнишь меня? – Хэйксвилл расхохотался. Лицо его, еще более желтое в неверном свете свечи, дернулось, рот оскалился в ухмылке, обнажив почерневшие зубы и гнилые десны, грубый шрам на шее налился кровью.

Тереза посмотрела на ребенка, на байонет, занесенный прямо над кроваткой Антонии, и ахнула. Ноулз оттолкнул ее, вытащил саблю, но грохнул, разбудив ребенка, выстрел, пуля отбросила Ноулза назад, и последнее, что он слышал в жизни, был смешок Хэйксвилла.

Хэйксвилл, продолжая держать байонет над ребенком, сунул еще дымящийся пистолет обратно за пазуху. Его голубые глаза повернулись к Терезе, но та смотрела только на байонет.

- Он нам не нужен, мисси, правда? Для того, что здесь будет, нужны только двое, - он снова усмехнулся, но глаза были холодны, а байонет не дрогнул. – Закрой-ка дверь, мисси.

Тереза выругалась, и он рассмеялся. Сейчас, когда темные волосы так изящно обрамляли ее лицо, она была даже красивее, чем он помнил. Хэйксвилл правой рукой подхватил девочку, та заплакала, пеленки ее развернулись. Тереза метнулась было к ней, но байонет предостерегающе сверкнул, и она остановилась. Левая рука Хэйксвилла поднесла заточенное острие к нежному, мягкому горлышку.

- Я сказал, закрой дверь, - голос его был тихим и низким, он видел страх на ее лице. Желание росло в нем, становилось все сильнее и сильнее.

Она закрыла дверь, отпихнув мертвую ногу Ноулза. Хэйксвилл кивнул.

- Теперь запри на засов.

Кивер все еще лежал в детской кроватке. Хэйксвилл сожалел об этом, потому чтобы мамочка, его мамочка, увенчанная жемчужной диадемой, все увидела, но ничего не поделаешь. Он медленно двинулся к Терезе, та отступила к кровати, где была спрятана винтовка. Он ухмыльнулся, дернулся, в голосе сквозил триумф:

- Ну что, мисси, только ты да я. Только ты да Обадия. 

Глава 29

 - Куда?

- Одному Богу известно! – Шарп лихорадочно искал главную улицу: за центральной брешью их открывался целый ворох. Он решил выбрать наугад и побежал в первую попавшуюся: – Сюда.

Впереди слышались крики, выстрелы, на мостовой валялись трупы, хотя было слишком темно, чтобы определить, кому не повезло, французам или испанцам. Улица была залита кровью и нечистотами, выброшенными прямо из окон, Шарп и Харпер постоянно поскальзывались. Из-за угла показался свет, и Шарп инстинктивно поднял палаш, держа его на манер пики, но не остановился.

Впереди открылась дверь, из нее высыпали люди, а за ними, перегородив проход, появились огромные винные бочки, которые солдаты начали долбить прикладами, пока те не треснули. Вино водопадом полилось на мостовую, люди падали на колени, пытались ловить губами хлещущие струи, черпали пригоршнями. Чтобы пробиться сквозь толпу к небольшой площади, Шарпу и Харперу пришлось пустить в ход локти и тяжелые каблуки. Свет, привлекший их внимание, оказался пламенем горящего дома, убедительно дополнявшего творившееся вокруг: пожалуй, так средневековый художник изобразил бы ад, где черти в красных мундирах пытали и мучили жителей Бадахоса. В центре площади бессмысленно блуждала, вся в крови, обнаженная рыдающая женщина, она уже потеряла чувствительность к боли и ничего не соображала. Когда очередная группа солдат, ворвавшихся в город через брешь, набросилась на нее и куда-то потащила, она не возражала, только плакала – и так было повсюду. Кто-то из женщин пытался бороться, кто-то погиб, кто-то был вынужден смотреть, как убивают их детей – а вокруг скакали полунагие и полупьяные победители, обвешанные добычей.

Иногда черти дрались между собой за женщин или вино: Шарп видел, как два португальских солдата закололи британского сержанта, ухватили женщину, прятавшуюся за его спиной, и потянули в дом. Ее ребенок, истерически крича, попытался вбежать вслед за ними, но дверь захлопнулась перед его носом. На лице Харпера отразилась ярость. Он ударил в дверь ногой, выбил замок и ворвался в дом. Раздался выстрел, расколовший притолоку, и на улицу, вышвырнутые могучей рукой, поочередно вылетели оба португальца. Ирландец приобнял ребенка, завел его в дом, прикрыл, насколько смог, дверь и пожал плечами: «Не они, так другие, до нее все равно доберутся».

Но куда идти? Вверх по холму уходили две улицы. Шарп выбрал левую, что была пошире, и двинулся туда, пробиваясь через хаос и пытаясь не обращать внимания на царившее вокруг светопреставление. На одном из углов мостовая была усыпана серебряными монетами, за которыми никто не удосужился нагнуться. Все двери были взломаны, дома обчищены: город был оставлен на милость победителю, а армия сегодня была не особенно расположена к милостям. Кое-кто пытался проявить милосердие и порядочность, защищая женщин и детей, но таких порядочных быстро убивали, как и офицеров, пытавшихся прекратить грабеж. Дисциплина умерла, Бадахосом правила толпа.

Вдруг послышались крики, и Шарпу с Харпером пришлось прижаться к стене, пропуская вырвавшуюся из открытой двери беснующуюся орду абсолютно голых женщин, плюющихся и пускающих слюни. Вслед им кричала монашка-сиделка, но из двери, присоединяясь к всеобщей неразберихе, выбегали все новые женщины: сумасшедший дом вышел на последнюю прогулку, смысла держать безумцев взаперти этой ночью в Бадахосе не было. Послышали крики удивления и радости: солдаты заметили безумных женщин и ринулись к ним. Один потянул к себе и монашку, другой взгромоздился на спину огромной толстухе, ухватив ее седые волосы, как поводья.

- Сюда, сэр, - на бегу кинул Харпер. Впереди высилась башня собора, ее квадратный зубчатый силуэт четко вырисовывался в небе. Колокол звонил хаотично: пьяные пытались выхватить друг у друга веревки и самолично возвестить о победе.

Пробежав улицу до конца, они остановились: перед ними расстилалась большая площадь с громадой собора. Здесь горел огромный костер, освещавший насилие и убийство, воцарившиеся среди деревьев, а справа темнел вход в переулок. Шарп побежал было туда, но кто-то схватил его за руку. Повернувшись, он увидел невысокую девушку, на рыдала и дергала его за рукав. Спасаясь от солдат, она выбежала из дома и попыталась найти помощи у высокого человека, чье лицо казалось не тронутым общим безумием.

- Señor! Señor![61]

Ее преследователи были в мундирах с белыми нашивками 43-го полка. Шарп несколько раз взмахнул палашом, отрубив одному руку, но от нескольких байонетов отбиваться было непросто, к тому же, мешала висящая на руке девушка. Он снова сделал выпад, вынужденно отступил перед байонетами, тут вперед пошел Харпер, вращая семиствольное ружье, как дубину, и красномундирники отступили.

- Сюда! – крикнул Шарп и побежал в переулок, девушка все еще цеплялась за него. Харпер, прикрывая сзади, помахивал в сторону ребят из 43-го своим огромным ружьем, пока те не сдались и не направились искать добычу поуступчивее. Наконец сержант услышал, что Шарп выругался, и, обернувшись, обнаружил того упершимся в тупик.

Харпер мягко тронул за плечо девушку, отпрянувшую было, но быстро успокоившуюся:

- Donde esta la Casa Moreno? – его испанский был ужасен, и девушка покачала головой. Он попробовал снова, пытаясь успокоить ее: - Послушайте, мисс... Casa Moreno, comprendo? Donde esta la Casa Moreno?[62]

Она быстро пролепетала что-то по-испански и показала на собор. Шарп снова раздраженно выругался:

- Она ничего не знает. Пойдем обратно, - он двинулся вперед, но Харпер тронул его за рукав, указывая на ступени, ведущие к боковой двери собора:

- Нет, смотрите! Она говорит, надо пройти через собор, насквозь, так будет гораздо быстрее!

Девушка споткнулась, наступив на подол своего платья, но Харпер подхватил ее, и она вцепилась в его руку, как раньше в руку Шарпа. Шарп услышал, как ирландец задержал дыхание, открывая огромную дверь, усаженную металлическими шипами.

Собор больше не был убежищем: солдаты ворвались в него в поисках женщин и теперь насиловали их в свете мириадов свечей. На алтаре была распята монашка в разодранном хабите[63], ирландец из 88-го, участник взятия замка, безуспешно пытался взобраться на нее: он был слишком пьян. Девушка, вцепившаяся в руку Харпера, закричала и попыталась вырваться, но тот держал ее крепко:

- Casa Moreno? Si?[64]

Она кивнула, не в силах произнести ни слова, и провела их через трансепт[65] между алтарем и хорами[66] мимо рухнувшей на каменные плиты огромной люстры, придавившей капрала из 7-го, все еще корчившегося под ее весом. Мертвые валялись на полу, а рыдающие раненые пытались отползти и скрыться в темноте нефа. Пребудь Заступником нашим и прибежищем нашим в день скорби нашей.

Священник, пытавшийся остановить солдат, тоже был убит и лежал возле северной двери. Шарп и Харпер переступили через тело и вышли на большую площадь. Девушка указала направо, и они бежали туда, пока она снова не потянула Харпера за рукав, махнув в сторону переулка, заполненного солдатами: там выбивали запертые двери и даже, от разочарования, стреляли по забранным ставнями окнам верхних этажей. Харпер, защищая девушку, прижал ее к себе покрепче и следовал за Шарпом, чей обнаженный палаш служил им пропуском. Вдруг девушка закричала, пытаясь привлечь их внимание, Шарп увидел темные тени двух деревьев и понял, что они на месте.

У ворот раздались победные крики и громкий треск дерева, толпа перед домом поредела: все ринулись во двор Морено, где уже ждали бочки, огромные бочки, полные вина. Люди набросились на выпивку, забыв обо всем остальном, а в доме, стоя на коленях рядом с женой, Рафаэль Морено молился, чтобы вина хватило на всех, а запоры на двери оказались достаточно прочными.

Хэйсквилл выругался, услышав шум внизу и треск развалившихся ворот. Он повернулся к Терезе и крикнул:

- Пошевеливайся!

В комнату, расколов ставню и застряв в потолке, влетела пуля, и сержант обернулся, опасаясь, что это Шарп, но то был лишь случайный выстрел на улице. Ребенка было тяжело удерживать на весу, но ради такой награды стоило постараться, а убить всегда успеется. Байонет дрожал у горла Антонии, ее плач перешел в беззвучное всхлипывание. Хэйсквилл стиснул зубы, слегка отвел лезвие, не в силах сдержать спазм, и снова проревел:

- Быстрее!

Черт, она все еще одета, а с делом-то пора кончать! Только туфли скинула – и все! Он чуть надавил на байонет, показались капли крови, и, к его удовольствию, руки ее наконец-то поднялись к застежкам платья.

- Вот так, мисси, мы же не хотим, чтобы ребеночек умер, да? – он усмехнулся, смешок перешел в кашель. Тереза, затаив дыхание, смотрела, как лезвие дергается у самого горла. Она боялась напасть на него, ничего не могла с собой поделать. Кашель прекратился, голубые глаза снова смотрели на нее в упор: - Продолжай, мисси. У нас не так много времени, помнишь?

Тереза неловко нашарив узел на шее, медленно развязала его и увидела, как Хэйсквилл возбужден: он начал лихорадочно дышать, непрерывно сглатывая слюну, кадык его постоянно двигался, натягивая кожу возле шрама.

- Быстрее, мисси, быстрее! – Хэйсквилл уже не мог справляться с возбуждением: эта сучка его унизила, теперь он отомстит. Она умрет, и ее ублюдок тоже, но сначала нужно насладиться ее телом. Оставалось понять, как держать ребенка, пока он будет заниматься мамашей. Черт, она же просто тянет время! – Я проткну ее горло, а потом и твое! Если хочешь, чтобы ребенок остался жив, снимай одежду, да побыстрее!

Под мощным ударом Харпера дверь выгнулась, треснула, заставив Хэйсквилла обернуться, и распахнулась, засов слетел с петель. Но Хэйсквилл уже прижал байонет к горлу Антонии.

- Стоять!

Тереза застыла, едва добравшись до винтовки. Харпер, ворвавшись в дверь, споткнулся о кроватку и теперь тоже не двигался, стоя на четвереньках и глядя на семнадцатидюймовый байонет. Шарп, из-за спины которого выглядывала перепуганная девушка, остановился в дверях, его палаш замер в середине выпада, окровавленное лезвие указывало на центр комнаты.

Хэйсквилл расхохотался:

- Несколько поздновато, не так ли, Шарпи? Они же так тебя зовут, да, Шарпи? Или лучше Дик, Счастливчик Шарп. Я все помню. Малыш Шарпи был умен, но разве это спасло его от порки, а?

Шарп перевел взгляд на Харпера, на Терезу, потом вернулся к Хэйсквиллу и медленно кивнул, указывая на тело Ноулза:

- Твоя работа?

Хэйсквилл усмехнулся, его плечи опустились:

- Сообразительный ублюдок наш Шарпи, а? Конечно, черт возьми, моя! Этот малолетний мерзавец явился защищать твою леди! – он глумливо указал на Терезу. – Вернее, теперь мою леди!

Платье Терезы было расстегнуто, открывая шею, и Хэйсквилл видел маленький золотой крест, ярко выделявшийся на смуглой коже. Он хотел ее, хотел чувствовать гладкость этой кожи под рукой, хотел поиметь ее! Поиметь, а потом убить! А Шарп пусть смотрит, никто из них его и пальцем не тронет, пока ребенок у него в руках.

Девушка за спиной Шарпа издала неясный звук, похожий на стон, и голова Хэйсквилла дернулась к двери:

- О, так ты привел с собой шлюху, а, Шарпи? Так пусть заходит!

Девушка переступила через мертвое тело Ноулза и вошла в комнату. Она двигалась медленно, до смерти напуганная этим желтолицым толстяком, держащим в одной руке всхлипывающего ребенка. Пытаясь встать возле Харпера, она толкнула кивер Хэйсквилла, тот свалился с кроватки и, завертевшись по полу, ткнулся в руку Харперу. Хэйсквилл наблюдал за ней и посмеивался:

- Хороша! Маленькая симпатичная мисси! Так тебе нравятся ирландцы, дорогуша? Он же свинья! Они все свиньи, эти проклятые ирландцы, огромные грязные свиньи. Лучше б тебе держаться меня, мисси, – его голубые глаза вернулись к Шарпу: - Закрой-ка дверь, Шарпи. И потише.

Шарп прикрыл дверь, стараясь не злить спазматически дергающегося человека, в чьих руках был его ребенок. Видеть лица Антонии он не мог, только байонет, занесенный над пеленками. Хэйсквилл рассмеялся:

- Отлично. А теперь, Шарпи, можешь смотреть. И ты, свинья, - перевел он взгляд на Харпера, все еще стоявшего на четвереньках, - тоже можешь посмотреть. Поднимайся.

Хэйсквилл и сам не знал, как будет действовать дальше, но что-нибудь можно придумать: пока ребенок был в его власти, все эти люди тоже подчинялись ему. Ему нравилась и новая девушка, похоже, принадлежавшая Харперу. Можно взять ее с собой, но сперва надо убить Шарпа и Харпера, поскольку теперь они знают, что он убил Ноулза. Он покачал головой: нет, он убьет их, потому что ненавидит! Ухмыльнувшись, он вдруг заметил, что Харпер так и не двинулся с места.

- Я приказал тебе встать, ирландский ублюдок! Встать!

Харпер поднялся, держа в руках кивер. Сердце его забилось чаще: он увидел портрет в жемчужной диадеме, хотя и не понял, кто это. Но он решил рискнуть и сунул руку в кивер. В лице Хэйсквилла появился страх, байонет дрогнул, голос напоминал скулящего щенка:

- Отдай! Отдай ее мне!

- Положи ребенка.

Никто не двигался с места. Тереза ничего не понимала, Шарп тоже, и только у Харпера была смутная идея, соломинка, за которую хватается утопающий, последняя надежда в водовороте безумия. Хэйсквилла трясло, лицо постоянно дергалось, он почти рыдал:

- Отдай! Мамочка! Моя мамочка! Отдай ее мне!

Голос ульстерца стал мягким и очень глубоким, насколько только позволяла грудная клетка:

- Мои ногти на ее глазах, Хэйсквилл, на глазах, ее нежных глазах. Я выцарапаю их, Хэйсквилл, выцарапаю, и твоя мамочка будет вопить от боли.

- Нет! Нет! Нет! – кричал Хэйсквилл, рыдая и извиваясь всем телом. На руках у него плакал ребенок. Желтое лицо повернулось к Харперу, голос стал умоляющим: - Не делай этого. Не надо. Не с моей мамочкой.

- Я сделаю это, сделаю это, обязательно сделаю, если не положишь ребенка, если ты не положишь ребенка, - Харпер как будто читал заклинание или успокаивал ребенка. Хэйсквилл был полностью захвачен этим ритмом. Вдруг голова его перестала дергаться, страх исчез. Он поглядел на Харпера:

- Ты что, считаешь, что я дурак?

- Мамочке будет больно.

- Нет! – безумие моментально вернулось, и Шарп в ужасе наблюдал, как оно охватывает человека, и без того часто казавшегося помешанным. Хэйсквилл согнулся, коленями удерживая ребенка, укачивая сам себя и рыдая. Но байонет все еще был занесен, и Шарп не решался двигаться.

- Твоя мамочка говорит со мной, Обадия, - голос ульстерца заставил Хэйсквилла снова повернуться к Харперу, на этот раз державшему кивер возле уха. – Она хочет, чтобы ты положил ребенка, положил ребенка, она хочет, чтобы ты помог ей, очень помог, ведь она так любит свои глаза. Они такие красивые, Обадия, глаза твоей мамочки.

Сержант только коротко всхлипывал и кивал:

- Да, да, я помогу, я положу ребенка, только отдай мне мою мамочку!

- Она уже идет к тебе, да, идет, но сперва положи ребенка, положи, положи, - Харпер осторожно сделал шаг в сторону сержанта и протянул ему кивер, но недостаточно близко, чтобы тот мог его схватить. Лицо Хэйсквилла было лицом ребенка, готового сделать что угодно, лишь бы его не наказывали. Он ритмично кивал головой, по щекам текли слезы.

- Я кладу ребенка, да, мамочка, кладу ребенка. Обадия никогда не хотел обидеть ребенка, - байонет пошел вверх, кивер придвинулся чуть ближе, потом Хэйсквилл, все еще рыдая, положил ребенка на кровать и быстрее пули повернулся, чтобы схватить кивер.

- Ах ты ублюдок! – Харпер отдернул кивер и ударил Хэйсквилла кулаком в челюсть. Тереза быстро убедилась, что с ребенком все в порядке, и повернулась, уже с винтовкой в руке, курок почти взведен. Шарп сделал выпад, но Хэйсквилла отбросило ударом, и клинок прошел мимо. Хэйсквилл упал, так и не добравшись до кивера, но потянулся за ним снова. Выстрелила винтовка, до цели было меньше ярда, но он все равно тянулся к киверу. Харпер ударил его снова, отбросив назад, и второй удар Шарпа пришелся мимо цели.

- Держите его! – заорал Харпер, бросив кивер за спину и пытаясь схватить Хэйсквилла. Тереза, не в силах поверить, что промахнулась из винтовки, метнула ее в сержанта. Перевернувшись в воздухе, винтовка задела прикладом руку Харпера, поэтому он смог дотянуться лишь до ранца Хэйсквилла, а не до него самого. Хэйсквилл заревел, ударил Харпера и дернул ранец на себя. Лямки порвались, и ранец остался в руке Харпера. Хэйсквилл поискал взглядом кивер – тот был далеко, где-то за Шарпом и его клинком. Хэйсквилл застонал от огорчения: мамочка пришла к нему всего несколько дней назад – а теперь он лишился ее. Мамочка, его мамочка, единственная на свете, кто любил его. Она послала своего брата спасти его от эшафота – а он снова ее потерял. Он опять застонал, потом, размахивая байонетом, метнулся к окну, разбив в щепки остатки ставни, и перекинул ногу через перила балкона. Трое рванулись к нему, но он изо всех сил замахал байонетом, перекинул вторую ногу и спрыгнул вниз.

- Стой! – закричал Харпер, не столько Хэйсквиллу, сколько Шарпу и Терезе, загородившим путь. Он оттолкнул их в сторону, сдернул с плеча семиствольное ружье, так и не понадобившееся в бреши, и приложил его к плечу. Хэйсквилл растянулся на мостовой, только теперь поднимаясь на ноги – в такую мишень Харпер просто не мог промазать. Губы его сами растянулись в усмешке, палец лег на курок, отдача саданула в плечо сильнее лягающегося мула, окно затянуло дымом. – Есть! Достал ублюдка!

С улицы раздался презрительный смешок. Когда Харпер, разгоняя дым руками, выскочил на балкон, он увидел вдали почти скрывшуюся в тени грузную фигуру. Топот шагов исчез за шумом и криками, доносившимися из города. Жив! Харпер покачал головой:

- Может, и правда, этого мерзавца нельзя убить!

- Во всяком случае, он так говорит, - уронил Шарп и отвернулся. Тереза улыбнулась и протянула ему маленький сверток. Слезы сами брызнули из глаз, хотя причины для них вроде бы не было. Он взял дочь на руки, обнял ее и поцеловал, слизнув капельку крови с горла. Малышка, дочь, Антония: ревущая, живая и его собственная. 

Эпилог

 Они поженились на следующий день. Священник, венчавший их, трясся от страха: в городе все еще случались грабежи, над крышами то и дело поднимались языки пламени, а на улицах слышались крики. Странная это была свадьба: хотя парни Шарпа, пришедшие помочь охранять дом, вышвырнули вон пьяниц, а Клейтон, Питерс и Гаттеридж с заряженными мушкетами встали на страже у ворот, по двору все еще стелился едкий дым, а сам Шарп ни слова не понял из церемонии. Рядом были Харпер и Хоган, причем оба, на взгляд Шарпа, выглядели счастливыми идиотами: сержант аж подпрыгнул от удовольствия, когда Шарп сообщил ему, что они с Терезой собираются пожениться. Харпер даже похлопал Шарпа по спине, как будто они были в одном звании, и заверил, что они с Изабеллой очень рады за них.

- Изабелла?

- Та малышка, сэр.

- Она еще здесь? – Шарп потер спину: по ней как будто выстрелили из французского четырехфунтовика.

Харпер покраснел:

- Я думал, может, она захочет остаться со мной, самую малость, понимаете? Если не возражаете, сэр.

- Возражаю? С чего бы мне возражать? Но как, черт возьми, ты сам узнаешь, чего она хочет? Ты же не говоришь по-испански, а она – по-английски.

- В таких вещах мужчина должен сам понимать, - таинственно сказал Харпер, как будто Шарпу это было недоступно. Потом он улыбнулся: - Но я рад, что вы делаете правильную вещь, сэр, да, очень правильную.

Шарп расхохотался:

- Да кто ты, черт возьми, такой, чтобы говорить мне, что правильно?

Харпер пожал плечами:

- Я истинно верую, да. Вам нужно воспитывать малышку в лоне католической веры.

- Я не собираюсь ее воспитывать.

- Ага, точно. Это женская работа, что правда, то правда.

- Я не это имел в виду.

Он хотел сказать, что Тереза не останется с армией, а сам он не может уехать с ней в горы, так что придется жить в разлуке с женой и дочерью. Не прямо сейчас, но через какое-то время они уедут. Шарп задумался, не для того ли он женится, чтобы дать Антонии фамилию, признать ее законнорожденной, чего сам был всю жизнь лишен. Его смущала церемония - если, конечно, бормотание перепуганного священника среди ухмыляющихся солдат вообще могло называться церемонией. Но, с другой стороны, его переполняла радость, даже гордость от того, что рядом стояла Тереза и что он, кажется, все-таки любил ее. Между ним и Джейн Гиббонс было много миль и множество непреодолимых препятствий. Он слушал слова на незнакомом языке, чувствовал неуклюжую радость и видел, как счастлива тетка Терезы.

Женатый человек, отец ребенка, капитан, командир роты... Шарп поглядел вверх, за кроны деревьев, где в высоком небе парили птицы. Тереза взяла его за руку, что-то прошептав по-испански, и, как ему показалось, он понял, что именно. Он глянул на нее, на ее стройную фигуру, темные глаза, и почувствовал себя круглым дураком: Харпер смеялся, Хоган и рота радостно ухмылялись, а Изабелла плакала от счастья. Шарп улыбнулся жене и прошептал: «Я люблю тебя!» Он поцеловал ее, вспоминая тот, первый поцелуй под пиками уланов, и рассмеялся: он был счастлив. И Тереза, видя его улыбку, тоже была счастлива.

- Можно поцеловать невесту, Ричард? – Хоган сиял за них обоих, он обнял Терезу и от души поцеловал ее. Рота Шарпа издала победный клич, тетка Терезы захлопала, что-то быстро сказала Шарпу и стерла пятнышко грязи с его мундира. Потом лейтенант Прайс настоял на том, чтобы поцеловать невесту, а невеста настояла на том, чтобы поцеловать Патрика Харпера, и Шарп уже с трудом скрывал свое счастье: он считал, что показать свои эмоции - значит расписаться в своей слабости.

- Держи, - Хоган поднес ему вина. – С поздравлениями от дяди невесты. Твое здоровье, Ричард.

- Забавный, однако, способ жениться.

- Как бы ты это ни делал, все равно выходит забавно, - Хоган подозвал служанку, державшую на руках Антонию, жестом попросил поднять ее и влил немного вина в маленький рот. – Вот так, любовь моя. Не каждой девчонке удается погулять на свадьбе родителей.

По крайней мере, девочка была здорова: хворь, как бы она ни называлась, отступила. Доктора, благодарившие Бога, что не успели вмешаться, утверждали, что это была болезнь роста, пожимали плечами, пряча в карман деньги, и гадали, за что это Господь так любит незаконнорожденных.

Они покинули город после обеда, держась вместе, вооруженная группа, способная противостоять насилию, все еще правящему Бадахосом. Улицы были полны трупов. С бреши бастиона Санта-Мария было видно, что весь ров заполнен мертвыми телами, сотнями и сотнями убитых. Среди жертв резни двигались люди, пытаясь найти братьев, сыновей или друзей. Другие стояли на гласисе, на самом краю рва, оплакивая армию там, где утром, не скрывая слез, плакал Веллингтон. Кучевые облака обещали теплый апрель. Тереза, впервые увидевшая бреши, что-то пробормотала по-испански. Шарп видел, как ее глаза поднялись по стенам до самых замолчавших пушек: он знал, что она понимает их силу.

Полковник Уиндхэм был на гласисе, глаза его не отрываясь смотрели на то место, где погиб его друг Коллетт. Увидев Шарпа, поднимавшегося по приставленной к краю рва лестнице, он окликнул его:

- Шарп?

- Сэр?

- Вы храбрец, Шарп, - Уиндхэм отсалютовал ему.

Шарп был смущен:

- Спасибо, сэр. Вы тоже, сэр: я видел атаку, - он запнулся, не зная, что сказать еще. Потом, вдруг вспомнив про портрет, достал его из кармана мундира и передал полковнику измятый, заляпанный портрет его жены. – Мне кажется, он вам дорог, сэр.

Уиндхэм посмотрел на портрет, перевернул обратной стороной и неверяще воззрился на Шарпа:

- Боже мой, как вы его нашли?

- Он был в кивере, сэр, у человека по имени Обадия Хэйксвилл, который его и украл. Он также украл мою подзорную трубу, - та нашлась в ранце Хэйксвилла и тут же перекочевала в ранец Шарпа. Он кивнул в сторону Харпера, стоявшего рядом с Изабеллой: - Сержант Харпер, сэр, не крал этих вещей.

Уиндхэм кивнул. Ветерок играл пером на его шляпе.

- Так значит, вы вернули ему звание сержанта? – полковник смущенно улыбнулся.

- Да, сэр. А чуть погодя я верну ему его винтовку и зеленую куртку, если вы не возражаете.

- Нет, Шарп. Рота ваша, вам и решать, - Уиндхэм коротко улыбнулся Шарпу, вспомнив вдруг их разговор о смирении, потом повернулся к Харперу: - Сержант!

- Сэр? – Харпер сделал шаг вперед и вытянулся во весь рост.

- Я приношу вам свои извинения, - было видно, что Уиндхэм не привык говорить такие слова сержантам.

- Не нужно извинений, сэр, - лицо Харпера ничего не выражало, он отвечал как можно официальнее. – Полосы на спине очень привлекательны для леди, сэр.

- Вот сукин сын, а! – Уиндхэм явно был рад сбросить камень с души. Он кивнул Шарпу: - Командуйте, капитан.

Они дошли до лагеря, оставив позади боль, смерть и смрад. Шум города затихал вдали. Прошли траншеи. На батарее, заметил Шарп, артиллеристы посадили цветы. Погода менялась, впереди ждало жаркое лето. Армия скоро отправится в новый поход, на северо-восток, в сердцу Испании.

Бадахос стал прошлым.

А ночью в двух милях по дороге в Севилью нескладная тень отвалила межевой камень, бормоча себе под нос: «Меня нельзя убить». Хэйксвилл, вытянув из-под камня узел с награбленным, дезертировал из армии. Он знал, что не вернется: слишком много осталось свидетелей смерти Ноулза, да и портрет, найденный в сержантском кивере, выдавал его с головой, так что в лагере его ждала только расстрельная команда. Но Хэйксвилл спокойно вдыхал холодный ночной воздух и ни о чем не беспокоился: он куда-нибудь пойдет, что-нибудь найдет, как было всегда – не первую ночь он проводит один, не имея ни семьи, ни дома. Высокая несуразная фигура исчезла в ночи. Он найдет кому еще навредить.

Человек идет в брешь ради одной-единственной вещи: гордости. Шарп был там. Он стоял на вершине, победив страх, и спускался вниз, в ужас, запятнавший победу, как кровь пятнает клинок. Ночью он никак не мог заснуть, вспоминая улицы, полные вина, серебра, безумия и крови.

Надежды Шарпа касались многих вещей: капитанства, мести клерку, роты, любимой женщины и ребенка, которого он никогда не видел. Все, на что он надеялся, было завоевано в Бадахосе. Он лежал в палатке Лероя, находившегося в госпитале с ужасающей раной. Ночь была темна и тиха, впервые за многие недели. Одержана большая победа. Ворота в Испанию открылись. Шарп посмотрел на женщину, лежавшую рядом с ним, такую прекрасную в свете костра, пробивавшемся через ткань палатки. Какое чудо, что они женаты! Потом он посмотрел на темноволосого курносого ребенка, спавшего между ними, и в душе его странно, сама по себе, шевельнулась любовь. Он поцеловал Антонию, свою дочь, в неверном свете казавшуюся такой маленькой и уязвимой. Но она жива, она его единственный кровный родственник, его дочь, и он будет защищать ее, как защищал тех, кто любил его, гордился им и был счастлив идти с ним в одном строю – роту Шарпа. 

Историческая справка

 Утром 7 апреля 1812 года Филиппон и выжившие остатки гарнизона сдались в форте Сан-Кристобаль, подведя, таким образом, черту под одной из самых знаменитых побед британской армии - взятием Бадахоса.

На следующий день около полудня Веллингтон приказал установить на площади перед собором виселицы, и, хотя нет свидетельств того, что их использовали, этой угрозы оказалась достаточно, чтобы вернуть на улицы Бадахоса порядок. Так закончился один из самых печально известных эпизодов в истории британской армии: разграбление Бадахоса.

В этой книге я хотел объяснить несколько причин того, почему разграбление оказалось столь безжалостным. Законам ведения войны оно не противоречило, а инстинкты солдат, прошедших столь ужасную битву, буквально требовали его. Солдаты эти также подозревали, с некоторыми допущениями, что жители Бадахоса на стороне французов. Разумеется, все это не извиняет их поведения, тем более что многие из грабителей не участвовали в штурме, но указанных причин той апрельской ночью обычному солдату оказалось достаточно. Кое-кто из историков, напротив, считает, что именно Веллингтон разрешил разграбление и позволил ему продлиться не один день, что должно было послужить предупреждением другим городам, занятым французскими гарнизонами. Если это было так, то предупреждение не сработало, в чем британцы убедились через год в Сан-Себастьяне, где бой был столь же жестоким, а разграбление – столь же ужасным.

Но рассказ о разграблении Бадахоса был бы неполон без известной любовной истории. Лейтенант 95-го стрелкового полка Гарри Смит встретил в городе четырнадцатилетнюю испанку Хуану Марию де лос Долорес де Леон, бежавшую от ужасов той страшной ночи, и женился на ней. Она лишилась мочек ушей, выдранных в месте с серьгами, но лейтенант Смит отбил ее у толпы и защищал до конца. Много лет спустя, когда супруг ее был возведен в рыцарское достоинство, в Южной Африке назвали в честь девушки город, по иронии судьбы тоже получивший известность в результате осады – Ледисмит.

Я постарался правдиво передать события той военной кампании: так, к примеру, пушки, установленные внутри стены Сьюдад-Родриго, действительно существовали, реальна и история Ноттингемширского батальона, перебиравшегося через ров по доскам. Каждый боевой эпизод, описанный в романе, происходил на самом деле, хотя атака на дамбу была предпринята силами менее батальона и чуть позже, 2 апреля. Командовал инженер-лейтенант Стенвей, которому, как и незадачливому Фитчетту, не удалось заложить достаточное количество пороха.

Утром 7 апреля во рву под брешами было найдено огромное количество трупов, некоторые были еще теплыми. Наблюдатели оценивали их количество в двенадцать-тринадцать сотен. Веллингтон публично плакал. Многие историки обвиняли его в том, что штурм произошел слишком рано и не был тщательно подготовлен, но, учитывая оказывавшееся на него давление и отсутствие инженерных ресурсов, его решение трудно осуждать: задним-то умом мы все крепки. Бадахос был взят отчаянной храбростью – такой, какую проявил лейтенант-полковник Ридж из 5-го фузилерского полка, чьи заслуги я приписал капитану Роберту Ноулзу. Ридж погиб в самом конце сражения, убитый случайной пулей. Нейпир[67] посвятил ему известную эпитафию: «Никто из павших в ту ночь не заслужил большей славы, хоть многие пали, покрыв себя славой».

Роман не вполне справедлив по отношению к Пятому дивизиону, чья запоздалая атака на бастион Сан-Винсенте внесла наиболее значительный вклад в падение города. Также известно, что к центральной бреши не был отправлен отряд «Отчаянной надежды»: источники расходятся лишь во мнении, сумел ли хоть один человек пробиться через нее. Легкий дивизион утверждал, что тела его солдат были найдены по обе стороны бреши, но большинство выживших с этим не соглашались, так что, пользуясь свободой автора романа, я отдал эту брешь Шарпу. Последняя атака на бреши была проведена, она действительно оказалась успешной, но Веллингтон не отдавал приказа об ее начале до тех пор, пока не убедился, что Пятый дивизион обошел защитников с тыла. Пуристы также заметят, что Шарп штурмовал Сьюдад-Родриго с Третьим дивизионом, а Бадахос – с Четвертым, но судьба вымышленных персонажей такова, что им всегда приходится быть там, где бой жарче всего, а значит, бесцеремонно менять состав дивизионов. Кроме того, некоторые батальоны Третьего и легкого дивизионов участвовали в обоих штурмах, так что грех мой невелик.

Во всем остальном я старался следовать ходу реальных событий. Бесценными кладезями информации стали, как обычно, письма и дневники кампании: так, например, детали, касающиеся погоды, были целиком взяты из дневников, и я в бесконечном долгу перед давно умершими солдатами, на чьи воспоминания опирался. Остается развеять еще один, последний миф. Бадахос не был взят в Пасхальный понедельник: 6 апреля в 1812 году было вторым понедельником после Пасхи, и даже самому богатому воображению этого факта не изменить.

Стены замка в Бадахосе остались без изменений, пейзаж дополнила только дорога, пролегающая теперь у подножия замкового холма. Бреши в двух бастионах были заделаны, в гигантском рву теперь расположен городской сад. Гласис полностью срыт, окрестности брешей, вроде холма Сан-Мигель, застроены зданиями: подходы к Тринидаду скрыты невзрачными строениями, к Санта-Марии – современной уродливой ареной для боя быков. Проход через центральную брешь все еще открыт, укрепления там по большей части разрушились, но еще можно взобраться на парапет бастиона и выглянуть в амбразуру, чтобы оценить беспримерную отвагу людей, пошедших на приступ подобной твердыни. Укрепления Сьюдад-Родриго сохранились лучше: заделанные бреши видны с гласиса; сколы, оставленные британскими ядрами, хорошо различимы на колокольне. Форт Сан-Кристобаль, находящийся через реку от Бадахоса, практически идеально отреставрирован: полк Южного Эссекса хоть завтра может войти туда и за час подготовиться к обороне. Но лучше всего сохранились укрепления Эльваса, расположенные сразу за португальской границей - туда стоит приехать.

На бастионе Тринидад (где дорога из Мадрида входит в Бадахос) расположены мемориальные доски, напоминающие о штурме и разграблении города, но не 6 апреля 1812 года, а в августе 1936-го. Многие жители до сих пор помнят резню, последовавшую за атакой войск Франко[68]: в Бадахосе история и второй раз закончилась трагедией. Город не особенно красив: кое-кто называет его мрачным, слишком уж много призраков былых сражений блуждают по улицам, но лично я так не считаю. Как и во многих других местах Португалии и Испании, я нашел здесь доброту и гостеприимство, без проблем получал любую помощь в моих исследованиях.

Последнее же слово мне хотелось бы отдать человеку, известному произнесением последних слов – Веллингтону. В письме военному министру он говорит о чудовищных потерях в 5 тысяч человек: «Взятие Бадахоса - наилучшее представление об отваге наших войск. Но я очень надеюсь, что никогда не буду вынужден снова подвергнуть их такому испытанию».  

14. Клинок Шарпа (Июнь 1812 года) (пер. Андрей Манухин)

Часть первая 14 июня, воскресенье – 23 июня, вторник 

Пролог

 Высокий всадник был убийцей.

Он был здоровым, сильным и беспощадным. Кое-кто считал, что он слишком молод для полковника наполеоновской Императорской гвардии, но молодость его еще никому не дала преимущества. Одного взгляда его неожиданно прозрачных глаз из-под белесых ресниц, – глаз, из-за которых красивое волевое лицо выглядело смертельно бледным, – было достаточно, чтобы считаться с полковником Леру.

Леру душой и телом был предан императору. Он мчался туда, куда посылал его Наполеон, выполняя все задания своего господина ловко и безжалостно эффективно. Личным приказом императора его занесло в Испанию, и тут полковник Леру допустил ошибку. Он проклинал себя за минутную расслабленность, но в то же время ум его уже пытался найти выход из затруднительного положения, созданного им самим.

Он попал в ловушку.

Вместе с кавалеристским эскортом он прискакал в нищую деревушку, затерянную на краю обширных равнин Леона[69], и нашел там нужного человека, священника. Леру пытал несчастного, сдирая по кусочку кожу с еще живого человека, и, разумеется, в конце концов священник заговорил. У полковника Леру все они говорили – правда, в этот раз пришлось повозиться. И именно в тот победный момент, когда священник, не в силах дальше переносить боль, выкрикнул имя, из-за которого Леру забрался так далеко, в деревню ворвалась германская кавалерия. Солдаты Королевского германского легиона[70], сражавшиеся в этой войне на стороне Британии, рубили французских драгун: их сабли взлетали и падали, копыта коней выбивали ритм, заглушавший крики боли, – а полковник Леру обратился в бегство.

Он взял с собой только одного спутника, капитана кавалеристского эскорта: вместе они, прорубившись через группу легионеров, отчаянно поскакали на север и теперь, час спустя, остановились на опушке леса, выросшего вдоль неожиданно быстрой речушки, впадавшей в Тормес[71].

Капитан драгун обернулся:

– Мы оторвались.

– Вовсе нет, – конь Леру был покрыт пеной, бока его тяжело вздымались. Полковник чувствовал солнечные лучи, невыносимо жарившие через пышную униформу: алый мундир с золотыми шнурами, зеленые рейтузы, подшитые по внутренней стороне кожей, с серебряными пуговицами по всей длине. Черный меховой кольбак[72], достаточно толстый, чтобы удержать удар сабли, висел на луке седла. Легкий ветерок даже и не думал шевелить взмокшие от пота светлые волосы.

Леру вдруг улыбнулся своему спутнику:

– Как вас зовут?

Капитан был обезоружен этой улыбкой: он боялся Леру, и эта внезапная дружелюбность была ему приятна.

– Дельма, сэр. Поль Дельма.

Улыбка Леру была само очарование.

– Итак, Поль Дельма, пока все у нас шло отлично! Давайте-ка посмотрим, нельзя ли сделать еще лучше, а?

Дельма, которому такая фамильярность льстила, улыбнулся в ответ:

– Да, сэр.

Он снова обернулся – и снова ничего не увидел, кроме блеклых лугов под жарким солнцем. Казалось, там ничто не двигалось, лишь ветерок колыхал траву да одинокий ястреб, неподвижно раскинув крылья, тяжело кружил в безоблачном небе.

Полковник Леру не был обманут кажущейся пустотой. Он знал, что немцы, настоящие мастера своего дела, сейчас развернулись в цепь на равнине и начинают загонять беглецов к реке. Он также знал, что британская армия движется на восток, кто-то пойдет и вдоль реки – а значит, они со спутником попадут прямо в засаду. Да, так и есть. Это ловушка, противников больше, но Леру еще не сломлен.

Его нельзя победить. Еще ни разу он не был побит – тем более он не позволит этого сейчас. Нужно добраться до спасительного укрытия в рядах французской армии. Леру был так близок к успеху – а когда работа будет завершена, он нанесет британцам такой урон, какого они не получали за всю войну. При мысли об этом полковник почувствовал удовольствие. Ей-богу, им будет больно! Леру был послан в Испанию, чтобы раскрыть личность Эль-Мирадора[73] – и сегодня он достиг цели. Оставалось только притащить Эль-Мирадора в камеру пыток и вытянуть из этого британского шпиона имена его корреспондентов в Испании, Италии и Франции, людей, отсылающих донесения Эль-Мирадору в Саламанку. Эль-Мирадор собирал информацию по всей наполеоновской империи, его псевдоним давно был известен французам, но личность его до сих пор оставалась нераскрытой. Леру удалось узнать, кто он, теперь нужно было вырваться из западни и привезти пленника во Францию – тогда вся британская шпионская сеть, работавшая на Эль-Мирадора, будет разрушена. Но сперва – вырваться.

Леру пустил коня шагом, позволив тому укрыться в зеленой прохладе леса.

– Давайте, Дельма! Еще не конец!

Он нашел то, что искал, буквально в нескольких ярдах[74] от опушки: перед кустом ежевики, еще прошлой осенью засыпанной опавшими листьями, лежал подгнивший ствол бука. Леру спешился:

– Надо поработать, Дельма! – голос его звучал оптимистично и весело.

Дельма не понимал, что тот задумал, но боялся спросить и только, подражая Леру, скинул мундир. Он помогал полковнику расчистить пространство под кустом, где им предстояло прятаться, и гадал, как долго придется валяться в колючках, пока германские кавалеристы не прекратят охоту. Закончив с укрытием, он несмело улыбнулся Леру:

– Где же мы спрячем лошадей?

– Минутку, – отрезал Леру.

Казалось, полковник оценивает размеры убежища. Он вынул клинок и потыкал в ежевику. Дельма во все глаза глядел на оружие: это было творение рук настоящего мастера. Прямой тяжелый палаш был сделан в Клигентале[75], как и большинство кавалеристских клинков Франции, но над этим конкретным, выкованным специально для Леру, трудился лучший из тамошних оружейников. Лезвие было длиннее и тяжелее обычного, поскольку Леру был высок и силен. Великолепная сталь отсвечивала зеленью, отражая нависающие кроны деревьев, из той же стали были сделаны эфес и гарда. Рукоять была промотана серебряной проволокой, единственным декоративным элементом, но за кажущейся простотой скрывались убийственное изящество и выверенный баланс. Держа в руках такое оружие, подумал Дельма, можно понять, что ощущал король Артур, когда вытащил гладкий, как полоса серого шелка, Экскалибур из камня.

Леру выпрямился, как будто придя к какому-то решению:

– Погоню видно, Дельма?

Драгунский капитан обернулся, но ничто не нарушало спокойствие окрестных буков и дубов.

– Нет, сэр.

– Продолжайте наблюдение. Они должны быть где-то рядом.

Леру решил, что у него есть минут десять, хватит с лихвой. Он улыбнулся в спину Дельма, взглядом измерил дистанцию и сделал выпад.

Ему хотелось убить капитана быстро, безболезненно и почти бескровно. Дельма не должен был даже вскрикнуть, чтобы никто не услышал за шелестом листвы. Лезвие, столь же острое, как в тот день, когда его последний раз касались руки мастера, вошло Дельма точно в основание черепа. Невероятная сила Леру позволила клинку пробить кость и, проникнув сквозь позвоночник, рассечь спинной мозг. Дельма тихо вздохнул и рухнул лицом вперед.

Снова наступила тишина.

Леру понимал, что плена не избежать, но он также понимал, что британцы никогда не обменяют полковника Леру на любого из британских полковников, захваченного французами. Леру был желанной добычей, он сам этого хотел. Его оружием был страх, даже само имя его наводило ужас. На телах своих жертв он всегда оставлял нетронутым участок кожи с двумя вырезанными словами: «Leroux fecit». Как скульптор, закончив истинный шедевр, он ставил свою подпись: «Это сделал Леру». Когда его поймают, пощады не жди. Но британцам плевать на капитана Поля Дельма.

Он быстро и аккуратно поменялся мундирами с трупом, закинув свою старую униформу вместе с телом Дельма в укрытие. Вход он слегка прикрыл листьями и кустами ежевики: пусть звери пируют. Потом он отвязал лошадь Дельма, не особенно заботясь, куда та пойдет, взобрался на собственного коня, надел высокий медный шлем[76] Дельма и направился на север вдоль реки, надеясь на скорый плен. Пустив коня шагом, Леру даже начал насвистывать, чтобы сделать свое присутствие еще более заметным. У бедра его висел замечательный клинок, а в голове скрывался секрет, который буквально ослепит британцев. Леру нельзя победить.

Полковник Леру был взят в плен двадцатью минутами позже. Британские стрелки, «зеленые куртки», неожиданно появились из леса и окружили его. На мгновение Леру решил, что совершил ужасную ошибку. Офицерами у британцев, как он знал, всегда были джентльмены, люди, серьезно относившиеся к вопросам чести, но офицер, захвативший его, казался столь же жестким и беспощадным, как и он сам. Офицер был высоким, загорелым, темные волосы беспорядочно свисали по сторонам лица с выделяющимся шрамом. Он не обратил внимания на просьбы Леру быть повежливее, приказав обыскать француза, и Леру встревожился, когда дюжий сержант, еще выше офицера, нашел между седлом и чепраком[77] свернутый лист бумаги. Полковник решил сделать вид, что не говорит по-английски, но привели стрелка, способного на скверный французский, и офицер задал вопрос насчет бумаги: в ней был список имен, все испанские, и возле каждого – цифры, сумма денег.

– Лошадники, – пожал плечами Леру. – Мы покупаем лошадей. Мы же кавалерия.

Высокий офицер-стрелок выслушал перевод и снова взглянул на список. Может, и правда. Он вздохнул, сложил лист бумаги и засунул его в свой ранец. Затем он взял из рук громадного сержанта клинок Леру, и француз вдруг увидел в глазах офицера желание. Стрелок, как бы это ни было странно для пехотинца, тоже носил тяжелый кавалеристский палаш, но если у Леру он был дорогим и прекрасным, то у этого офицера – дешевым и грубым. Британец взял палаш в руки и ощутил великолепный баланс. Он страстно желал это оружие.

– Спроси, как его зовут.

Вопрос был задан, ответ не замедлил ждать.

– Поль Дельма, сэр. Капитан 5-го драгунского.

Леру увидел, что темные глаза изучают его. Шрам на лице стрелка придавал ему ухмыляющееся выражение. Леру понимал, что этот человек умел и жесток, что он вполне может убить француза сейчас и забрать палаш себе. Леру поискал поддержки, но остальные стрелки выглядели столь же безжалостными и сильными. Тогда полковник снова заговорил.

– Он хочет сдаться под честное слово, сэр, – перевел стрелок.

Офицер ничего не сказал. Он медленно обошел пленника, держа в руке замечательный клинок, потом так же медленно и четко произнес:

– А что же капитан Дельма делает здесь в одиночестве? Французские офицеры поодиночке не ездят, они боятся партизан, – он обходил Леру по кругу, тусклые глаза француза следили за его размеренным шагом. – Что-то ты чертовски лощен, Дельма. Шрамов маловато. Ничего хорошего тебя, черт возьми, не ждет, – теперь он был у Леру за спиной. – Думаю, я тебя просто прикончу.

Леру не реагировал, не двигался, даже не моргал, пока стрелок снова не оказался перед ним. Высокий офицер заглянул в глаза пленника, как будто там мог быть ключ к разгадке его внезапного появления.

– Возьмите его с собой, сержант. Но приглядывайте за мерзавцем!

– Да, сэр! – сержант Патрик Харпер подтолкнул француза вперед по тропе, вслед капитану Ричарду Шарпу, уже вышедшему из леса.

Леру наконец-то смог расслабиться. Момент пленения был самым опасным, но теперь, рядом с высоким стрелком, он был в безопасности, а с ним – и тайна, которую хотел узнать Наполеон. Тайна Эль-Мирадора. 

Глава 1

– Черт возьми, Шарп! Побыстрее!

– Да, сэр, – Шарп не сделал ни малейшей попытки ускориться. Он тщательно изучал лист бумаги, зная, что его медлительность раздражает лейтенант-полковника[78] Уиндхэма. Полковник в нетерпении постукивал стеком[79] для верховой езды по голенищу высокого сапога.

– У нас нет на это лишнего дня, Шарп! Надо еще выиграть войну!

– Да, сэр, – повторил Шарп вежливым, но упрямым тоном. Он не будет торопиться: маленькая месть Уиндхэму за разрешение капитану Дельма быть свободным под честное слово. Он повернул бумагу так, чтобы отсвет огня падал на чернила.

«Я, нижеподписавшийся Поль Дельма, капитан 5-го драгунского полка, взят в плен английскими частями 14 июня 1812 года, ручаюсь моей Честью не пытаться бежать или Покидать место моего Пленения без Разрешения и не передавать Информацию французским вооруженным силам или их союзникам до тех пор, пока не буду Обменян, Чин по Чину, или Другим образом Освобожден от этого Обязательства. Подписано: Поль Дельма. Засвидетельствовано мной, Джозефом Форрестом, майором Его Британского Величества полка Южного Эссекса».

Полковник Уиндхэм снова щелкнул стеком, звук показался неожиданно громким в предрассветной прохладе.

– Проклятие, Шарп!

– Похоже, все в порядке, сэр.

– В порядке! Сукин вы сын, Шарп! Кто вы такой, чтобы говорить мне, что в порядке, а что нет! Боже милостивый! Я уже сказал, что все в порядке! Я! Помните меня, Шарп? Вашего командира?

Шарп улыбнулся:

– Да, сэр.

Он передал Уиндхэму обязательство, тот вежливо принял бумагу, привычка к соблюдению тонкостей этикета была в нем выработана годами.

– Спасибо, мистер Шарп. Не дадите ли милостивого разрешения двигаться, черт возьми, дальше?

– Продолжайте, сэр, – снова улыбнулся Шарп. За те шесть месяцев, что Уиндхэм командовал полком Южного Эссекса, полковник начал ему нравиться. Между ним и своенравным, но блестящим капитаном легкой роты даже установилось нечто вроде дружеской приязни. Но сейчас Уиндхэм выказывал все признаки нетерпения.

– Клинок, Шарп! Ради Бога! И побыстрее!

– Да, сэр, – Шарп повернулся к одному из деревенских домишек, где расположился на постой полк Южного Эссекса. На горизонте серой линией забрезжил рассвет. – Сержант!

– Сэр!

– Палаш чертова лягушатника!

– Шарп! – устало попытался протестовать полковник Уиндхэм.

Патрик Харпер повернулся и крикнул в сторону одного из домов:

– Мистер Макдональд, сэр! Палаш французского джентльмена, да поскорее, сэр!

Макдональд, новый прапорщик Шарпа, был всего шестнадцати лет от роду и отчаянно желал угодить своему знаменитому капитану, он уже мчался к ним, держа в руках упомянутый чудесный палаш в ножнах. Юноша так торопился, что запутался в собственных ногах, но, поддержанный Харпером, добрался-таки до Шарпа и передал клинок ему.

Боже, как хочется его иметь! Всю ночь Шарп держал его в руках, чувствуя его баланс, мощь гладкой, блестящей стали, и страстно хотел забрать его себе. Эта вещь была смертельно красива, ее сделал мастер, и она заслуживала великого бойца в качестве хозяина.

– Месье? – голос Дельма был мягким, вкрадчивым.

За спиной француза Шарп увидел Лоссова, капитана германской кавалерии и друга Шарпа, загнавшего Дельма в тщательно подготовленную ловушку. Лоссов тоже держал в руках этот клинок и мог только помотать головой в немом восхищении. Теперь же он смотрел, как Шарп передает палаш французу как символ того, что тот дал слово и теперь ему может быть доверено личное оружие.

Уиндхэм преувеличенно громко вздохнул:

– Ну а теперь-то можно начинать?

Легкая рота шла первой под прикрытием кавалеристской завесы Лоссова. Они хотели выдвинуться на равнину до того, как полуденный жар повиснет в воздухе, заливая глаза потом и забивая легкие горячей пылью вперемешку с песком. Шарп, в отличие от большинства офицеров, шел пешком: он всегда ходил пешком. Попав в армию рядовым, он носил красный мундир линейного полка и маршировал с тяжелым мушкетом на плече. Гораздо позже, невероятным образом перепрыгнув пропасть между сержантом и офицером, он присоединился к элитным стрелкам в узнаваемых зеленых куртках, но те тоже ходили пешком. Он был пехотинцем, шел пешком так же, как шли его люди, и так же нес винтовку, как они несли свои винтовки или мушкеты. Полк Южного Эссекса был красномундирным, но Шарп, сержант Харпер и ядро легкой роты были стрелками, когда-то случайно приданными батальону, и с гордостью носили свои темно-зеленые куртки.

Светало, равнину затопило белесым туманом. Солнце, еще нежно-розовое на востоке, грозило полуденным жаром. Шарп видел темные силуэты всадников на фоне рассвета: британцы наступали на восток, вторгаясь в удерживаемую французами Испанию, их целью был крупный город Саламанка. Большая часть армии была далеко на юге, двигаясь дюжиной разных путей, а полк Южного Эссекса в сопровождении людей Лоссова и горстки инженеров был послан на север, чтобы разрушить небольшой французский форт, защищавший брод через Тормес. Работа была сделана, враги оставили форт, и теперь задачей полка Южного Эссекса было вернуться к основным силам Веллингтона. До соединения с армией было еще дня два, и Шарп понимал, что это будут дни беспощадного жара и бесконечных выжженных равнин.

Капитан Лоссов спешился, чтобы побыть рядом с Шарпом. Он кивнул стрелку:

– Не доверяю я этому французу, Ричард.

– Я тоже.

Резкий тон Шарпа ни капли не смутил Лоссова: он привык к утренней угрюмости друга.

– Мне кажется странным, что у драгуна прямой клинок. Они же носят сабли, правда?

– Правда, – Шарп попытался выглядеть более расположенным к общению. – Надо было прикончить ублюдка еще в лесу.

– И это правда. Только это и стоит делать с французами: убивать, – Лоссов рассмеялся. Как большинство немцев в британской армии, он родился на земле, сейчас захваченной наполеоновскими войсками. – Интересно, куда делся второй.

– Вы его упустили.

Лоссов только усмехнулся в ответ на такое оскорбление:

– Никогда. Он где-то спрятался. Надеюсь, партизаны до него доберутся, – немец перечеркнул горло пальцем, подсказывая, как испанским герильерос следует поступать с французскими пленными, и улыбнулся Шарпу: – А ты ведь хочешь этот палаш, ja?[80]

Шарп пожал плечами, задумался, но признался:

– Ja.

– Ты его получишь, друг мой! Ты его получишь! – Лоссов расхохотался и снова вскочил на лошадь, чтобы догнать своих людей. Он действительно верил, что Шарпу под силу получить клинок – другой вопрос, сделает ли это Шарпа счастливым. Лоссов хорошо знал Шарпа, его беспокойный дух, хранивший стрелка всю войну, ведущий от победы к победе. Шарп решил захватить французский штандарт, «орла», чего никогда не удавалось британцам – и добился этого под Талаверой. Потом он бросил вызов партизанам, французам, даже своим, чтобы провезти через всю Испанию золото. В процессе встретил Терезу, возжелал ее – и добился своего, пару месяцев назад женившись на ней всего через несколько часов после того, как первым ворвался в Бадахос через брешь, полную смерти. Лоссов подозревал, что Шарп обычно добивается желаемого, но никогда не удовлетворяется достигнутым. Его друг, решил немец, подобен человеку, который ищет горшок с золотом, находит десяток, но отвергает их все, потому что горшки были не той формы. Эта мысль окончательно развеселила немца.

Полк шел два дня, рано останавливаясь на ночлег и выходя на марш задолго до рассвета, а утром третьего дня рассветный ветерок донес до них запах теплой пыли, шлейфом тянувшейся за основными силами Веллингтона, уже почти добравшимися до Саламанки. Капитан Поль Дельма, сразу бросающийся в глаза из-за странных ржаво-красных панталон и высокого медного шлема на голове, промчался мимо Шарпа поглядеть на облако пыли, поднятой, как он надеялся, огромными массами пехоты, кавалерии и артиллерии, бросившими вызов превосходящей числом французской армии. Полковник Уиндхэм последовал было за французом, но осадил коня возле Шарпа.

– Чертовски хороший наездник, Шарп!

– Да, сэр.

Уиндхэм сдвинул на затылок свою двууголку и почесал седеющий череп.

– Он кажется вполне приличным человеком, Шарп.

– Вы с ним говорили, сэр?

– Боже милостивый, нет! Я не говорю по-лягушачьи. Хват! Сюда, Хват! – закричал Уиндхэм одной из гончих, его вечных спутников. Большая часть своры осталась в Португалии, на летних квартирах, но полдюжины возмутительно избалованных собак были рядом с полковником. – Нет, с ним говорил Лерой, – Уиндхэм имел в виду, что майор-американец мог знать французский только потому, что сам был иностранцем. Американцы – странные люди. Впрочем, для Уиндхэма странным был любой, в ком не текла настоящая английская кровь. – Он охотится, знаете ли.

– Майор Лерой, сэр?

– Нет, Шарп. Дельма. Знаете, во Франции так чертовски странно охотятся: со сворой этих чертовых пуделей. Думаю, они пытаются копировать нас, но ничего не выходит.

– Возможно, сэр.

Уиндхэм взглянул на Шарпа, пытаясь понять, не смеются ли над ним, но лицо стрелка ничего не выражало. Полковник вежливо тронул шляпу:

– Не задерживаю вас больше, Шарп, – он повернулся к легкой роте: – Отлично, негодяи вы этакие! Тяжко идти, а? Ничего, скоро дойдем!

Перевалило за полдень, когда батальон достиг холмов, расположенных через реку от Саламанки. Прискакавший вестовой велел полку Южного Эссекса оставаться там, пока армия двинется на восток, к бродам, ведущим на северный берег. Французы оставили в городе гарнизон, приглядывавший за длинным римским мостом. Задачей полка было блокировать мост и не дать гарнизону ускользнуть. Вечер обещал быть легким, можно было отдохнуть: гарнизон явно собирался драться, так что охрана моста была не более чем формальным жестом.

Шарп уже был в Саламанке четыре года назад, со злосчастной армией сэра Джона Мура[81]. Он видел город зимой, под мокрым снегом попеременно с дождем, но не мог его забыть. Сейчас, стоя на вершине холма в каких-то двух сотнях ярдов от южного конца моста, он снова смотрел на город за рекой. Батальон располагался ниже, вне поля видимости французских артиллеристов, на виду оставалась только легкая рота да полковник Уиндхэм, приехавший посмотреть город.

Здесь все было построено из камня теплого медового оттенка: мешанина колоколен и башен, церквей и дворцов, сгрудившихся вокруг двух соборов на высоком холме. Две массивные куполообразные башни нового собора, всего трех веков отроду, безмятежно возвышались в лучах клонившегося к закату солнца. Это место не было центром торговли, как Лондон, не было и облицованной гранитом крепостью, как Бадахос, оно было предназначено для учебы, молитвы, благодати, красоты, должно было только радовать – и больше ничего. Золотой город стоял над серебряной рекой, и Шарп был счастлив, что вернулся.

Впрочем, панорама города была слегка подпорчена: французы снесли весь юго-западный угол Саламанки, оставив всего три здания, превращенные в крепости. Получившимся фортам придали рвы и стены, бойницы и амбразуры, а старые дома и церкви, колледжи и монастыри были безжалостно снесены, чтобы дать артиллерии фортов пространство для обстрела. Пушки двух смотрели на мост, не давая британцам им воспользоваться, третий был ближе к центру города. Все три, знал Шарп, должны быть взяты прежде, чем британцы покинут город, преследуя отступающую на север французскую армию.

Он перевел взгляд с фортов на реку, что медленно текла под мостом между зеленых деревьев. Болотные луни[82] с задранными вверх кончиками крыльев скользили от одного зеленого островка к другому. Шарп снова глянул на великолепный собор, в солнечном свете казавшийся золотым, затем задумался, как будет входить в город. Когда Шестая дивизия обезопасит дальний конец моста, полку Южного Эссекса придется пройти две мили на восток, до ближайших бродов, а потом на север, на соединение с армией. Немногим в армии Веллингтона удастся увидеть Саламанку до поражения Мармона[83], но в тот момент Шарпу было достаточно просто смотреть на безмятежную красоту города за рекой и надеяться, что скоро, очень скоро у него будет шанс снова пройти по этим улицам.

Рот полковника Уиндхэма скривился в полуулыбке:

– Исключительно!

– Исключительно, сэр?

Уиндхэм указал стеком на собор, потом на реку:

– Собор, Шарп. И река. Совсем как в Глостере[84].

– Мне казалось, Глостер плоский.

Уиндхэм фыркнул, услышав такое:

– Река и собор. Совсем как там, правда.

– Очень красивый город, сэр.

– Глостер? Конечно! Он же английский. Чистые улицы. Не то что в этом проклятом месте, – Уиндхэм, наверное, никогда не забредал дальше главной улицы любого английского города, в районы забитых мусором переулочков и ночлежек. Полковник был типичным сельским помещиком, превозносящим добродетели своей страны и глубоко подозрительным по отношению ко всему иностранному. А вот дураком он не был, хотя Шарп подозревал, что лейтенант-полковник Уиндхэм предпочитает играть дурака, чтобы избежать самого обидного из всех возможных для англичанина оскорблений: быть чересчур умным. Уиндхэм поерзал в седле и оглянулся на отдыхающий батальон: – О, вот наш француз.

Дельма отсалютовал Уиндхэму. С ним, к удовольствию полковника, подъехал и майор Лерой, который мог служить переводчиком.

– Капитан Дельма спрашивает, когда его отошлют в расположение штаба, сэр.

– Чертовски спешит, а? – загорелое морщинистое лицо Уиндхэма помрачнело, потом он пожал плечами: – Думаю, хочет, чтобы его обменяли до того, как чертовы лягушатники добегут до Парижа.

Дельма низко свесился с седла, чтобы дать одной из собак полковника лизнуть его пальцы. Лерой начал что-то говорить ему. Уиндхэм нервничал. Наконец майор снова повернулся к полковнику:

– Он был бы очень благодарен, если бы его обменяли поскорее, сэр. Говорит, его мать больна, и он очень ждет известий от нее.

Шарп сочувственно хмыкнул, но Уиндхэм рявкнул, чтобы он помолчал: полковник одобрительно наблюдал, как француз  играет с его собаками.

– Я не возражаю, Лерой. Правда, черт возьми, не представляю, кто его сопроводит до штаба. Не хотите прогуляться?

Майор покачал головой:

– Нет, сэр.

Уиндхэм снова повернулся в сторону батальона:

– Думаю, можно попросить Батлера. Он любит прокатиться верхом, – тут взгляд его упал на стоявшего совсем рядом прапорщика Макдональда: – А ваш молодой человек ездит верхом. Шарп?

– Да, сэр. Но у него нет лошади.

– У вас чертовски странные убеждения, Шарп, – в отличие от Шарпа, Уиндхэм не считал, что пехотный офицер должен идти пешком, как и его люди. Некоторым офицерам было бы полезно ездить верхом: в бою они видели бы дальше, а их люди могли бы всегда видеть их самих. Но легкая рота сражалась в стрелковой цепи, и верховой был бы среди них идеальной мишенью, так что офицерам Шарпа лошадь не полагалась. Макдональд услышал, что Шарп и Уиндхэм говорят о нем, приблизился и изобразил рвение. Майор Лерой предложил юноше поводья своей кобылы:

– Возьмите мою. Да полегче с ней! – Лерой достал из кармана сложенный лист бумаги. – Вот обязательство капитана Дельма. Передадите его только дежурному офицеру в штабе, поняли?

– Да, сэр, – Макдональд был взволнован.

Лерой подсадил прапорщика на лошадь:

– Знаете, где штаб?

– Нет, сэр.

– И никто не знает, – проворчал Уиндхэм. Он указал на юг: – Езжайте туда, пока не увидите армию, потом на восток – и найдете штаб. Я хочу, чтобы вы вернулись до заката, если Веллингтон предложит накормить вас обедом, так ему и передайте.

– Да, сэр, – Макдональд польщенно улыбнулся. – Думаете, он может предложить, сэр?

– Не болтайте глупостей! – Уиндхэм махнул рукой в ответ на прощальный салют Дельма.

Француз обернулся, чтобы последний раз взглянуть на Саламанку. Он так сосредоточенно вглядывался вдаль, как будто хотел увидеть, как британские войска форсируют броды и входят в город. Потом тусклые глаза остановились на Шарпе, и Дельма улыбнулся:

– Au revoir, M'sieur[85].

Шарп улыбнулся в ответ:

– Надеюсь, сифилис вашей матери скоро пройдет.

Уиндхэм вспылил:

– Чертовски излишне, Шарп! Малый был идеально вежлив! Француз, конечно, но очень милый.

Дельма послушно потрусил за шестнадцатилетним прапорщиком, Шарп проводил их взглядом, прежде чем снова повернуться к великолепному городу за рекой. Саламанка. Это будет первая бескровная победа Веллингтона в летней кампании – и тут Шарп вспомнил, что совсем уж бескоровной она не будет. Импровизированные крепости в черте города должны быть разрушены, чтобы Веллингтон мог вести подкрепления и продовольствие через длинный римский мост. За золотой город и без того стоило сражаться, а этот мост, много лет назад построенный римлянами, и сейчас может помочь армии выиграть войну.

Шарп был поражен, что столь древний мост еще стоит. Парапеты его были зубчатыми, как стена замка, а почти в центре моста высилась изящная маленькая крепость, аркой нависающая над дорогой. Французов в этом скромном форте не наблюдалось, единственным его обитателем был большой мраморный бык. Полковник Уиндхэм тоже поглядел на мост и покачал головой.

– Чертовски ужасно, а, Шарп?

– Ужасно, сэр?

– Больше чертовых пролетов, чем костей у кролика! Английские мосты строят только в два пролета, разве нет? Только чертов камень расходуют! Вообще, я думаю, испанцы считают, что они чертовски умны, раз смогли перекинуть туда мост, а?

Лерой, чье лицо после Бадахоса бороздили ужасающие шрамы, лаконично ответил:

– Его построили римляне, сэр.

– Римляне! – счастливо улыбнулся Уиндхэм. – Каждый чертов мост в этой стране построили римляне. Если б не они, испанцы, возможно, никогда не перебрались бы через реку! – эта мысль его развеселила: – Отлично! Обязательно напишу об этом Джессике[86], – он отпустил поводья, дав им свободно упасть на шею лошади. – Все это – пустая трата времени. Чертовы лягушатники даже и не попытаются прорываться по мосту. Правда, я считаю, что ребятам все равно надо было отдохнуть. Ваша рота, Шарп, может приглядеть за всем, – он зевнул и посмотрел на Шарпа.

Шарп не ответил. Полковник нахмурился:

– Шарп?

Но Шарп уже бежал прочь, на ходу скидывая с плеча винтовку:

– Легкая рота!

Боже! Разве предчувствия врут? Шарп, продолжая бежать, оттянул курок винтовки, а справа, в ложбинке у южного края моста, возник Дельма.

Шарп увидел движение лишь краем глаза, но замешательство длилось не дольше секунды: он узнал мешковатые панталоны и медный шлем. Теперь француза могла остановить только винтовка: лишь ей под силу послать пулю на такое расстояние и убить беглеца, которому Шарп так и не смог поверить. И к черту обещания!

– Боже мой! – полковник Уиндхэм тоже увидел Дельма. – Боже мой! Он же дал слово! Будь он проклят!

Может, Господь и поразит Дельма, но когда-нибудь потом, а сейчас только стрелок мог помешать ему достичь моста и безопасного убежища в одном из французских фортов на той стороне. Дельма, пригнувшись к шее лошади, был в сотне ярдов – и столько же ему оставалось до моста. Шарп поймал скакуна на мушку, положил палец на спусковой крючок, но тут прицел ему перекрыл конь полковника Уиндхэма.

– Пиль![87] – Уиндхэм, вытащив саблю, бросился в погоню за французом, его собаки, вывалив языки, мчались по сторонам.

Шарп поднял винтовку, проклиная Уиндхэма за то, что тот перекрыл ему прицел, и мог только беспомощно наблюдать, как француз, чья честь была попрана нарушением обещания, мчится к мосту и спасению. 

Глава 2

 Конь Уиндхэма был на линии огня, критические секунды текли, но вот, наконец, полковник спустился в ложбинку на склоне. Шарп снова прицелился, выстрелил и побежал вниз по холму, не дожидаясь результата. Лицо его обожгло порохом, горло забил едкий дым, но он бежал и слышал сзади нестройную пальбу других стрелков.

Сам Шарп, как выяснилось, промахнулся, но кто-то из его людей – вероятно, Хэгмен – подстрелил лошадь Дельма. Француз кувыркнулся с седла, лошадь пала на колени, а потом поднявшаяся пыль скрыла умирающее животное и незадачливого наездника.

– В цепь! – заорал Шарп, не желая, чтобы его люди стали легкой добычей для французской артиллерии из фортов за рекой. Он бежал изо всех сил, размахивая руками, чтобы показать своим, как именно рассыпаться в стрелковую цепь, а лейтенант-полковник Уиндхэм уже скакал к упавшему Дельма.

Француз с трудом поднялся на ноги, оглянулся и пустился бежать. Гончие охватывали его широкой дугой, Уиндхэм, вытянув саблю вперед, громыхал следом.

Первой выстрелила французская пушка из ближайшего к реке форта. Звук выстрела тускло разнесся над водой, тут же поглощенный деревьями и мостом, следующее ядро пролетело мимо Уиндхэма, отскочило и упало на склон холма. Стволы французских пушек были еще холодными, ядра не долетали до цели, но даже отскочившее на излете ядро могло таить в себе опасность.

– В цепь! Рассыпаться! – кричал Шарп.

Ударили, страшно грохоча, другие пушки, поток воздуха от одного из ядер чуть не сбросил Уиндхэма с коня. Животное дернулось, и только мастерство полковника спасло его. Шпоры снова впились в бока коня, шпага взлетела – но Шарп увидел, что убегающий француз остановился и повернулся лицом к преследователю.

Еще один выстрел добавил новых нот в какофонию стрельбы, склон буквально превратился в решето: это взрыхлили почву свинцовые картечные пули, разлетающиеся из жестяной оболочки сразу после выхода из ствола.

– В цепь! Рассыпаться! – Шарп бежал, не глядя под ноги, поскальзывался на кочках, он давно бросил разряженную винтовку, зная, что кто-нибудь из его людей ее подберет, и вытащил огромный прямой палаш.

Уиндхэм был в ярости. Нарушение обещания попрало, растоптало честь Дельма, и полковник не собирался щадить француза. Уиндхэм слышал, как била картечь, как взвизгнула в агонии одна из гончих, но ему было все равно: Дельма был совсем близко, и британский полковник поднял свою изогнутую саблю, нацелив острый конец лезвия в грудь беглеца.

Уиндхэму показалось, что Дельма слишком рано занес свой клинок. Он видел, как падает сталь, напряг руку, чтобы не дрогнуть, когда его собственное оружие рассечет тело врага – а потом палаш Дельма, как тот и планировал, тяжело обрушился на морду коня Уиндхэма.

Животное заржало, встало на дыбы и попятилось, Уиндхэму пришлось ухватить поводья обеими руками, чтобы удержаться в седле. Сабля повисла на темляке, он видел кровь, брызнувшую из раненого коня, но не видел, что француз переместился ему за спину и сделал выпад, не видел, что его убило.

Это видел Шарп. Он беспомощно, бесполезно закричал, но длинное лезвие уже вошло в спину полковнику.

Уиндхэм, казалось, попытался уйти от удара. Даже в момент смерти колени его сжимали бока коня, пусть даже голова поникла, руки упали, а сабля бесполезно повисла на темляке. Лошадь снова заржала, пытаясь сбросить мертвеца. Она поскакала прочь от человека, причинившего ей боль, взбрыкивая и мотая головой, пока заряд картечи, почти милостиво, не превратил коня и всадника в кровавое месиво на буром дерне.

Гончие обнюхали мертвое тело. Копыта умирающей лошади последний раз ударили высохшую землю, потом голова лошади коснулась земли, а собаки заскулили. Кровь быстро залила выжженную почву.

Дельма хромал. Падение оглушило его, нога болела, он спешил, стискивая зубы и превозмогая боль, но теперь его настигал Шарп. У южного конца моста стояло несколько домов, небольшой форпост университетского городка на той стороне реки, и Шарп увидел, как француз скрылся за углом одного из них. Дельма был уже почти на мосту.

Еще один заряд картечи, набитой мушкетными пулями, ободрал дерн, летнее марево заполнил треск, похожий на хлопанье кнута. Шарп увидел Патрика Харпера, здоровяк-сержант бежал справа, держа в руках семиствольное ружье. Шарп и Харпер приближались к домам, к спасительным стенам, которые закроют их от французских пушек, но Шарп вдруг почувствовал опасность.

– В сторону, Патрик! В сторону!

Продолжая бежать, они вильнули вправо, выглянули из-за угла, чтобы осмотреть дорогу, ведущую отсюда прямо через мост над широкой рекой, и Шарп заметил пригнувшегося француза, наставившего стволы обоих пистолетов на место, откуда, по его мнению, должны появиться преследователи..

– Ложись! – Шарп кинулся на Харпера, оба упали на землю, в этот момент раздался треск пистолетных выстрелов, и две пули просвистели у них над головами.

– Господи Иисусе! – Харпер с трудом поднялся. Дельма уже повернулся и захромал по мосту, торопясь на северный берег, под защиту трех фортов.

Стрелки снова побежали. На какое-то время они были в безопасности, от пушек их скрывали дома, но Шарп знал, что на мосту их будет ждать картечь, от которой древние камни содрогнутся, и не раз. Он дернул Харпера влево, где низкий зубчатый парапет мог дать хоть какую-то защиту, но, выйдя на мост, они тут же инстинктивно упали на землю, прикрыв головы, а над ними пронесся чудовищный шквал картечи, вдруг пронизавшей воздух над мостом.

– Боже, храни Ирландию, – пробормотал Харпер.

– Боже, порази лучше того мерзавца. Вперед!

Они поползли на четвереньках под прикрытием парапета, очень медленно, Шарп видел, что Дельма с каждым шагом увеличивает расстояние между ними. За французом, казалось, оставался шлейф пролетающих ядер, свистящих осколков камня от брусчатки, металл звенел о камень, но ему все было нипочем, артиллеристы свое дело знали. Шарп почувствовал, что Дельма ускользает.

– Вниз, сэр! – Харпер бесцеремонно толкнул Шарпа своей ручищей, и тот понял, что сержант над его головой целится из семиствольного ружья. Он зажал уши руками, на секунду бросив палаш и ожидая выстрела.

Это было чудовищное оружие, подарок Шарпа своему сержанту, с ружьем мог управиться только гигант. Оно было сделано для Королевского флота, чтобы палить с мачты на переполненные палубы вражеских кораблей, но отдача семи полудюймовых[88] стволов сбрасывала матросов с разбитыми плечами на их собственную палубу. Патрик Харпер, дюжий ирландец, один из немногих, кто мог совладать с таким монстром, нацелил короткие, скрепленные вместе стволы на фигуру в панталонах, дохромавшую уже до арки, образованной маленьким фортом.

Он спустил курок, ружье выплюнуло дым, пули и горящие пыжи, упавшие прямо на шею Шарпу. На небольших расстояниях выстрел из этого ружья был смертельным, но на пятидесяти ярдах – дистанции, на которую их опережал Дельма – попасть можно было только случайно. Единственное пророненное ирландцем слово убедило Шарпа, что тот промахнулся.

– Пошли!

– Полдюжины стрелков вползло на мост за Шарпом и Харпером, остальные держались под прикрытием домов и отчаянно перезаряжали оружие в надежде на прицельный выстрел. Шарп пополз вперед, проклиная свистевшую над головой картечь. Одна пуля, диковинным образом срикошетив от дальнего парапета, ударила в голенище его сапога, и Шарп выругался.

– Нам, черт возьми, придется бежать, Патрик!

– Господи Иисусе! – донегальский[89] акцент не мог скрыть чувств ирландца относительно пробежки через свинцовый дождь. Харпер потрогал распятие, которое носил на шее. С тех пор, как он встретил Изабеллу, испанскую девушку, которую спас от изнасилования в Бадахосе, он стал куда более религиозен. Пара может жить в грехе, но Изабелла не должна была сомневаться, что ее здоровяк питает уважение к их церкви. – Скажите, когда, сэр.

Шарп подождал, пока очередной заряд картечи обрушится на мост.

– Давай!

Они рванули, палаш Шарпа тяжело оттягивал руку, а воздух, казалось, был наполнен смертью и страхом, липким страхом медленного умирания, когда картечь сразит тебя, а ты не сможешь ударить в ответ. Шарп юркнул под прикрытие арки под маленьким фортом и тяжело привалился к стене.

– Боже!

Они выжили. Бог знает, как, но он точно не попробует этого снова. Воздух, казалось, сочился свинцом.

– Черт, Патрик, надо ползти.

– Как скажете, сэр.

Дэниел Хэгмен, самый старый солдат в роте Шарпа и лучший стрелок батальона, методично перезаряжал винтовку. В своем родном Чешире[90] он промышлял браконьерством, пока не был пойман темной ночью и не решил, что лучше оставить жену и семью, вступив в армию, чем познакомиться с ужасами правосудия в лице присяжных. Он не использовал обычных гильз, в которые клали самый грубый порох, а самолично насыпал на полку затвора порох из рожка, потом выбирал пулю и шомполом заталкивал ее в ствол. Пулю он оборачивал в смазанный жиром кожаный пыж, цеплявшийся за бороздки в стволе и придававший пуле вращение, что делало винтовку более точным оружие по сравнению с гладкоствольным мушкетом. Он взвел курок и прицелился, думая о стрелке Планкетте[91], четыре года назад пославшем на невероятные восемь сотен ярдов пулю, убившую французского генерала. Планкетт стал легендой 95-го полка, потому что пределом точности для винтовки Бейкера считались две сотни ярдов. Но сейчас цель была от Хэгмена всего в сотне.

Он улыбнулся. На таком расстоянии попасть в цель было плевым делом. Он выбрал крестец, сместил мушку чуть выше, выпустил из легких немного воздуха, задержал дыхание и спустил курок. Промахнуться было невозможно. Винтовка ударила в плечо, с полки и из ствола поднялся дым, горящий порох обжег щеку.

Над мостом просвистела картечь, четыре орудия выстрелили одновременно, и Хэгмен так и не узнал, что случилось с его пулей: Дельма она не достигла, затерявшись где-то в свинцовом ливне, накрывшем мост – один шанс на тысячу. Дельма остался жив и все еще хромал, пытаясь укрыться на дальнем берегу.

Но не все было потеряно. Форты были построены на холме, нависавшем над рекой, и не могли стрелять по ближайшей к северному берегу части моста. Через несколько ярдов, знал Шарп, можно будет подняться и бежать – но Дельма тоже знал это. Француз двигался вперед, не обращая внимания на боль, отказываясь быть побежденным, он даже заставил израненное тело перейти на медленный бег, что еще больше приблизило его к спасению.

Казалось, британская игра проиграна. Впереди послышались крики, и Шарп увидел солдат в синих мундирах, сбегающих по склону холма и направляющихся к мосту. Вольтижеры! Французская легкая пехота, их красные эполеты ясно видны в солнечном свете! Шарп выругался: он понял, что их послали помочь Дельма добраться до укрытия. Дюжина французов спускалась по склону, остальные ждали наверху.

Шарп продолжал ползти, снова и снова толкая себя вперед. Харпер хрипло дышал за спиной. Похоже, надежды больше нет: вольтижеры доберутся до Дельма гораздо раньше Шарпа или Харпера – но сдаться он не мог. Осколок камня, отбитый картечью, лязгнул по металлу ножен, другой чиркнул по костяшкам пальцев, выступила кровь.

Вольтижеры выстроились на краю моста и  подняли мушкеты, Дельма был в считаных футах от них. Раздался треск винтовочного выстрела, один из вольтижеров присел, уворачиваясь от пули, другой упал лицом вперед. Вперед! Шарп поднял голову. От городских домов, окаймлявших пустошь, где французы возвели свои форты, поднимались дымки мушкетных выстрелов.

– Гляди! – он махнул рукой. – Должно быть, это Шестая дивизия!

Но это была не Шестая дивизия: из мушкетов стреляли жители Саламанки, вымещая на французах злость за столь долгую оккупацию. Вольтижеры попали между двух огней: из-за моста по ним стреляли из винтовок британцы, испанцы целились сзади.

– Пошли! – они добрались до безопасной части моста, где их не могли достать пушки, но в этот самый момент Дельма упал в руки своих спасителей, уже отступающих, чтобы забрать беглеца с собой.

Шарп и Харпер, несмотря ни на что, побежали в их сторону. Офицер вольтижеров развернул шестерых своих людей кругом, выстроил их, мушкеты были взяты наизготовку. Стрелки тут же разделились: Харпер двинулся по правой стороне моста, Шарп – по левой, чтобы врагам пришлось выбирать из двух менее крупных целей. Шарп что-то кричал, пытаясь напугать противника, он слышал, что Харпер тоже что-то вопит.

Мимо просвистела еще одна винтовочная пуля, попавшая французу в колено. Внезапный крик боли заставил остальных занервничать: двое из их числа уже были ранены и отползали вверх по холму. Сзади щелкали испанские мушкеты, винтовки простреливали всю длину моста, а всего в нескольких футах что-то кричали два здоровяка. Четверо оставшихся вольтижеров одновременно спустили курки, желая только поскорее очутиться в безопасности за стенами форта.

Шарп почувствовал порыв ветра, поднятый пронесшимися мимо мушкетными пулями, и понял, что не задет. Тогда он занес палаш для первого удара. Французские стрелки отступали, прикрывая Дельма, но офицер сдерживал их. Он кричал, топал ногами, хватал за плечи, потом, поняв тщетность попыток, сам повернулся к Шарпу и выхватил длинную тонкую рапиру.

Отвага офицера заставила четверых французов повернуться лицом к противнику. Мушкеты их не были заряжены, но они уже доставали байонеты[92] – впрочем, слишком медленно, чтобы спасти своего лейтенанта.

Шарп видел страх в его глазах, хотел, чтобы этот человек повернулся и бежал, но тот твердо решил остаться. Он двинулся, чтобы блокировать Шарпа, сделал выпад, но тяжелый кавалеристский палаш со звоном отбил его рапиру, заставив руку онеметь. Шарп, не желая убивать несчастного, ударил его плечом, и офицер упал на дорогу у входа на мост.

Четверо вольтижеров возвращались, подняв байонеты. Шарп повернулся к ним, оскалил зубы и поднял палаш, но вдруг понял, что не может двинуться: французский лейтенант схватил его за лодыжки и явно намеревался держать до конца жизни. Вольтижеры, видя это, побежали, пытаясь получить преимущество на секундной потере Шарпом равновесия.

Это было фатальной ошибкой. Ирландец Патрик Харпер считал себя другом Шарпа, несмотря на разницу в чинах. Харпер был очень силен, но, как и многие сильные люди, был очень мягким и спокойным. Он был склонен ни во что не вмешиваться и только посмеивался над окружающими, но в бою он становился другим. Он вырос на песнях и рассказах о великих ирландских воинах. Для Патрика Харпера Кухулин[93] был не воображаемым героем далекого прошлого, а реальным человеком, ирландцем, воином, на которого стоило быть похожим. Кухулин погиб в двадцать семь, Харперу сейчас было столько же. Он сражался, как сражался и Харпер, опьяненный дикой боевой песней. Харпер знал эту безумную радость и теперь вызывал на бой сразу четверых, выкрикивая что-то на своем древнем наречии.

Он размахивал семиствольным ружьем, как дубиной. Первым ударом он разбил мушкет, байонет и голову французу, вторым поверг двоих наземь. Харпер пинал их ногами, топтал и бил со всего маху импровизированной булавой. Четвертый сделал выпад байонетом, но Харпер, оторвав одну руку от своей дубины, презрительно дернул его мушкет за ствол и двинул коленом в лицо споткнувшемуся противнику. Все четверо были повержены.

Французский офицер, лежа на земле, в ужасе озирался. Руки его беспомощно упали с лодыжек Шарпа, спасая своего владельца от удара тяжелого палаша. Подошли еще стрелки, добравшиеся до безопасной части моста, недоступной для вражеской артиллерии.

Но Харпер хотел продолжить бой. Он карабкался вверх по склону холма, перебираясь через остатки домов, взорванных французами, чтобы форты окружало больше свободного пространства. Он миновал двоих раненых – эти, как и их товарищи внизу, будут пленниками. Шарп был в замешательстве: Дельма, находившийся в безопасности под прикрытием вольтижеров, двигался не к форту. Вместо этого он хромал прямо в город, в сторону домов с балконами, откуда стреляли испанцы. Офицер вольтижеров пытался с ним спорить, но Шарп увидел, что драгун приказал тому замолчать. Шарп поспешил за сержантом:

– Иди направо, Патрик! Направо!

Двух вольтижеров отрядили помочь Леру, им пришлось почти нести раненого вверх по склону. Шарп не мог понять, зачем мнимый Дельма идет прямо навстречу нестройному мушкетному огню испанцев. Это безумие! Дельма был всего в нескольких ярдах от спасительных фортов, но предпочитал им враждебный город, куда в любой момент могла ворваться Шестая дивизия армии Веллингтона. Дельма мог попасть даже под мушкетный выстрел, который становился тем опаснее, чем дальше хромал француз.

Нет, там опасности не было. Шарп, взбираясь на холм вслед за драгуном, увидел, что на одном из балконов появился высокий седовласый священник, без всякого сомнения, приказавший горожанам прекратить пальбу. Чертов священник! Он даст Дельма возможность скрыться в лабиринте улочек! Горожане подчинились седовласому. Шарп выругался и снова попытался догнать французов. Черт бы побрал проклятого священника!

Но тут Шарпу пришлось забыть и про священника, и про Дельма: с холма, обеспокоенные скоростью, с которой двигались Шарп и Харпер, спускались к ним новые вольтижеры. Первые пули лишь подняли пыль в руинах, но Шарпу пришлось отпрыгнуть в укрытие: мушкетный огонь был очень силен. Он услышал, как ругается Харпер, поискал его взглядом и увидел, что ирландец растирает бедро, которое ушиб, быстро прячась за каменный блок. Сержант ухмыльнулся:

– Кто это говорил, что вечером можно будет расслабиться?

Шарп обернулся: похоже, они взобрались уже до середины холма, футов на сто над рекой. Сверху видны были трое стрелков, сгонявших пленников в кучу. Еще четверо карабкались вверх по склону. Один из них, Перри Дженкинс, что-то кричал и махал руками, указывая за спину Шарпу. Тут закричал и Харпер:

– Впереди, сэр!

Вольтижеры, вероятно, пораженные наглостью атаки стрелков, решили, наконец, разобраться с двумя запертыми на склоне людьми. Они дали залп и выслали дюжину с байонетами наголо вперед, чтобы либо взять Шарпа с Харпером в плен, либо прикончить их.

Крушение надежд разъярило Шарпа. Он винил себя за то, что дал Дельма сбежать. Он должен был доказать полковнику Уиндхэму, что этому человеку нельзя доверять – а теперь Уиндхэм был мертв. Шарп подозревал, что и бедный Макдональд тоже был мертв, убитый в шестнадцать лет ублюдком, нарушившим свое слово и убегавшим сейчас по склону. Переполняемый яростью, Шарп выскочил из своего убежища и занес свой длинный тяжелый палаш. Он побежал навстречу французам, и, как это часто бывало в бою, время вдруг замедлилось. Лицо ближнего противника он видел отчетливо, видел редкие желтые зубы под кустистыми усами, а главное – горло, именно туда войдет клинок. Он рубанул, свистнула сталь,  лезвие рассекло французу горло, а Шарп уже снова поднял палаш. Следующим ударом он разбил мушкет в руках второго, перерубив заодно и правую руку. Тот выронил оружие и беспомощно пятился, пока мощный удар не разрубил его кивер вместе с черепом.

Харпер на секунду замешкался. Он улыбнулся, увидев, что спектакль «Ричард Шарп свиреп в бою» уже начался, и присоединился к труппе. Он бросил семиствольное ружье и вооружился обгорелой жердью, которую и обрушивал на красноэполетную братию, пока те, растеряв кураж, не начали отходить обратно на холм. Харпер поглядел на своего капитана, чей окровавленный палаш поверг четверых меньше чем за полминуты, нагнулся, чтобы поднять ружье, и хмыкнул:

– Никогда не думали вступить в армию, мистер Шарп?

Шарп не слушал. Он напряженно смотрел в сторону домов, туда, где священник запретил горожанам стрелять. Но теперь Шарп улыбался: священник мог приказывать кому угодно, но не британским солдатам. Шестая дивизия все-таки пришла! На вершине холма появились красные мундиры, затрещали мушкеты, и Шарп снова потащился вверх по склону, чтобы понять, куда делся Дельма. Харпер двинулся следом.

Наверху они рухнули на траву, чтобы отдышаться. Справа, среди домов, мелькали красномундирники, а слева торчало три французских форта, куда отступали вольтижеры – и Дельма с ними! Шестая дивизия опередила его и заставила идти под защиту их стен. Тоже своего рода победа, подумал Шарп: теперь предатель никуда не денется. Он оглянулся и увидел, что берег реки кишит британскими войсками, двигающимися на запад по дороге вдоль Тормеса, чтобы замкнуть кольцо вокруг трех укреплений. Дельма был в ловушке!

Снова громыхнули французские пушки, картечь, посланная с целью загнать новоприбывшие британские войска в укрытие, пронеслась над пустошью и зацокала по стенам домов, разбивая окна и хлипкие ставни.

Шарп следил за Дельма: тот с помощью двух солдат как раз спускался в ров возле ближайшего, самого маленького форта. Потом медный шлем снова мелькнул вдалеке: француза втянули в одну из пушечных амбразур. Мерзавец пойман! А главное – палаш остался в Саламанке и все еще может принадлежать Шарпу!

Шарп поглядел на Харпера:

– Все. Ублюдок убрался.

– В следующий раз дешево не отделается, сэр, – Харпер повернулся и тоже посмотрел на реку. Группа офицеров на дальнем берегу совещалась под прикрытием домов, другая группа, которую французские артиллеристы решили не тревожить, уносила тело Уиндхэма за холм. Харпер даже разглядел гончих, сопровождавших скорбную процессию. Тем временем пушки продолжали обстреливать мост: британцы могут забрать своих убитых, но свободно ходить через мост им не дадут. Харпер кивнул в сторону моста: – Не думаю, что нас пустят назад, сэр.

– Определенно, нет.

– А городок-то неплох в смысле застрять тут ненадолго, сэр.

– Что? – Шарп слушал вполуха, думая о Дельма. Француз убил Уиндхэма, а вероятно, еще и Макдональда. Человек, совершивший убийство, будучи на поруках, мог именоваться только убийцей, а не военнопленным.

– Говорю, городок неплох.

– Да, слышу, Патрик, – Шарп рассеянно поглядел на сержанта и вдруг вспомнил прошедшую схватку. – Спасибо.

– За что? Кстати, как считаете, не пора ли нам присоединиться к ребятам?

– Пожалуй.

Они спустились к подножию холма, где сгрудились стрелки, как и они сами, отрезанные на северном берегу. Один из них передал Шарпу его винтовку, которую бережно донес под обстрелом.

– Что будем делать, сэр?

– Сейчас? – Шарп прислушался. Где-то вдалеке слышалось ритмичное бумканье и еле различимое подобие мелодии. – Слышите?

Они навострили уши. Перри Дженкинс ухмыльнулся:

– Да это ж оркестр!

Шарп закинул винтовку на плечо. Он догадался, что Шестая дивизия церемониально входит в город: играет оркестр, развеваются знамена – и кивнул на дорогу, вьющуюся по берегу на восток. Дорога казалась безопасной: французские пушки на пустошах были нацелены на юго-запад от города.

– Думаю, пора присоединиться к веселью. Сюда, ребята, а потом в город. И послушайте-ка, парни! – они подняли головы и улыбнулись. – Держитесь вместе, понятно? Нам здесь быть не положено, а чертова военная полиция никогда не упустит шанса нацепить кандалы на настоящего вояку. Пошли!

На ходу Шарп вытирал кровь с длинного лезвия палаша. Они прошли по берегу, потом по крутой улочке, ведущей прямо к двум соборам на холме. Дома, откуда испанские горожане стреляли по Дельма, а священник приказал им прекратить, остались позади. Вдруг Шарп узнал высокую седовласую фигуру, маячившую чуть впереди.

Он ускорил шаг, обогнав стрелков, стук его каблуков по мощеной улице заставил священника обернуться. Это был пожилой человек с веселым, но благостным лицом. Он улыбнулся Шарпу и кивнул на клинок:

– Ты не убить ли меня хочешь, сын мой?

Шарп и сам не знал, зачем догонял священника – ему просто хотелось выместить на нем злость за вмешательство в ход боя. Но безупречный английский ошеломил его, а прохладный тон слегка остудил пыл.

– Я убиваю только врагов короля.

Священник усмехнулся, услышав столь пафосные слова:

– Ты на меня сердишься, сын мой. Это потому, что я запретил горожанам стрелять, да? – он не стал дожидаться ответа, а мягко продолжил: – Знаешь, что сделают с ними французы, если у них будет возможность? Знаешь? Никогда не видел, как мирных граждан ставят к стенке и расстреливают, как бешеных собак?

Гнев Шарпа разбился о спокойствие этого голоса:

– Боже правый! Так ведь здесь теперь мы, а не чертовы французы!

– Сомневаюсь, что это во имя Божье, сын мой, – улыбка священника стала раздражать Шарпа. – Да и надолго ли вы здесь? Если не победите главные французские силы, вам придется снова бежать в Португалию, а нам – ждать появления французов на наших улицах.

Шарп смешался:

– Вы англичанин?

– Слава Богу, нет! – священника впервые задело то, что сказал Шарп. – Я ирландец, сын мой. Имя мое отец Патрик Кертис, хотя жители Саламанки предпочитают звать меня дон Патрисио Кортес, – Кертис остановился, пропуская Харпера, подгонявшего любопытных стрелков, и снова улыбнулся Шарпу. – Теперь Саламанка – мой город, а эти люди – моя семья. Я понимаю их ненависть к французам, но должен защитить свою паству, если французы снова возьмут верх. Вот, к примеру, тот человек, которого вы преследовали – знаете, что он бы с ними сделал?

– Дельма? Что?

Кертис нахмурился, сдвинув пышные брови, волевое морщинистое лицо исказилось:

– Дельма? Нет! Леру!

Пришел через Шарпа теряться в догадках.

– Я преследовал человека в медном шлеме. Того, который хромал.

– Точно! Это Леру, – священник заметил удивление Шарпа. – Он полковник наполеоновской Императорской гвардии, его имя – Филипп Леру. И он беспощаден, сын мой, особенно к мирным гражданам.

Спокойный голос священника не смягчил настроения Шарпа, все еще державшегося враждебно:

– Похоже, вы немало о нем знаете.

Кертис рассмеялся:

– Конечно! Я же ирландец! Мы всегда суем нос в чужие дела. В моем случае, разумеется, знать больше о людях мне помогает работа священника. Даже о таких людях, как полковник Леру.

– А моя работа была убить его.

– Как сказал центурион на Голгофе.

– Что?

– Ничего, сын мой. Замечание дурного вкуса. Итак, капитан? – Кертис вопросительно произнес чин, и Шарп кивнул. Священник улыбнулся: – Моей приятной обязанностью будет пригласить вас в Саламанку, хоть вы и англичане. Считайте, что вы приглашены.

– Вы не любите англичан? – Шарп решил, что пожилой священник ему не нравится.

– А за что мне их любить? – Кертис все еще улыбался. – Разве червь любит плуг?

– Думаю, в таком случае вы предпочитаете французов? – Шарп все еще подозревал, что Кертис приказал не стрелять, чтобы спасти человека, назвавшегося Дельма.

Кертис вздохнул:

– Боже мой, Боже мой. Этот разговор, уж извините, капитан, становится утомительным. Хорошего тебе дня, сын мой. Подозреваю, мы еще встретимся: Саламанка невелика.

Он повернулся и продолжил свой путь, оставив стрелка раздосадованным: Шарп знал, что священник превзошел его, легко победив своим спокойствием гнев. Итак, к черту священника – и к черту полковника Филиппа Леру. Шарп двинулся дальше, вслед Кертису, голова его была занята планами мести. Леру. Человек, убивший Уиндхэма, убивший Макдональда, нарушивший слово, сбежавший от Шарпа и носивший клинок, достойный величайшего воина. Полковник Леру, самый достойный враг этого жаркого лета. 

Глава 3

 Шарп догнал своих и повел их между двух соборов, по улицам, заполненным людьми, готовыми праздновать освобождение города из-под власти французов. С бедных балконов вывешивали простыни, с богатых – флаги, из окон и с балюстрад склонялись женщины:

– Vive Ingles![94]

Харпер ревел в ответ:

– Viva Irlandes![95]

В руки им совали вино, бросали цветы, радостная праздничная толпа обнимала стрелков, продвигавшихся в центр города, на звуки музыки. Харпер подмигнул Шарпу:

– Вот бы лейтенанта сюда!

Лейтенант Шарпа, Гарольд Прайс, должен был с ума сойти от зависти: все девушки здесь были прекрасны и улыбались, Прайс метался бы между ними, как терьер, не знающий, какую крысу схватить первой. Одна чудовищно толстая женщина аж подпрыгивала от желания запечатлеть поцелуй на щеке Харпера. Ирландец сгреб ее в объятия, радостно поцеловал и опустил обратно. Толпа, которой это явно понравилось, взревела от восторга. Сержанту передали маленькую девочку c тощими, как спички, ногами, болтавшимися во все стороны; тот посадил ребенка на плечо. Девочка начала барабанить по макушке кивера в такт оркестру и радостно улыбаться друзьям. Сегодня в Саламанке был праздник – французы ушли: либо на север с Мармоном, либо в три окруженные крепости. Саламанка была освобождена.

Улица привела в богато украшенный двор, Шарп помнил это место по прошлому посещению города. Саламанка была университетским городом, как Оксфорд или Кембридж, и этот двор был частью университета. Здания здесь были покрыты тончайшей резьбой, достойной ювелира, захватывающим творением выдающихся мастеров-каменщиков. Шарп увидел, что люди его пораженно оглядываются вокруг: в Англии, да и, наверное, нигде в мире ничего подобного не увидишь – а ведь самые красивые места города еще ждали впереди.

Звонили колокола дюжины колоколен, в радостную какофонию вплетался армейский оркестр. Ласточки сотнями парили в небе, вились над крышами, предвещая вечер. Шарп проталкивался сквозь толпу, улыбаясь и кивая направо и налево. На одной из боковых улиц он заметил, что на дверях еще остались пометки мелом от французских офицеров, бывших здесь на постое. Сегодня в эти дома вселится Шестая дивизия, принятая куда более радушно: британцы платили и за комнаты, и за еду. Французы ушли. Шарп улыбался: Леру пойман в ловушку, заперт в фортах. Он начал подумывать, как остаться здесь до тех пор, пока Шестая дивизия не пойдет на приступ.

В конце улицы, в арке виднелась площадь, Шарп разглядел над головами толпы ритмично покачивающиеся кончики байонетов. Харпер спустил девочку с плеча, дав ей присоединиться к толпе, выстроившейся поглазеть на парад, и парни из легкой роты двинулись вслед за Шарпом в сторону арки. Как и все стрелки в роте Шарпа, Харпер был здесь зимой 1808 года и помнил, что дальше лежит главная площадь, Plaza Mayor, именно там Шестая дивизия должна построиться для торжеств, посвященных входу британцев в Саламанку.

Перед выходом на площадь Шарп остановился и поглядел на Харпера:

– Пойду искать майора Хогана. Смотри, чтобы ребята не разбредались, в десять встретимся здесь же.

– Да, сэр.

Все стрелки, не исключая Харпера, были отъявленными мошенниками, типичными представителями тех пьяниц, воров, убийц и беглых каторжников, составлявших лучшую пехоту мира. Шарп улыбнулся:

– Можете выпить, – в ответ раздались ироничные возгласы, и он поднял руку, требуя внимания: – Но чтобы никаких драк. Нам здесь быть не положено, а чертова военная полиция с удовольствием выбьет из вас дурь. Так что ни во что не ввязывайтесь и следите, чтобы остальные ни во что не ввязывались, ясно? Держитесь вместе. Можно напиться, но никого из вас я домой не понесу, держитесь на ногах.

Шарп давным-давно свел весь армейский устав к трем простым правилам. Его люди должны были сражаться не хуже, чем он сам. Они не должны были воровать, кроме как у врага или когда умирали от голода. И они никогда не должны были напиваться без его разрешения. Парни радостно ухмыльнулись и потрясли флягами вина, которых им насовали: похоже, головы у них будут с утра гудеть невыносимо.

Оставив их, Шарп начал проталкиваться через толпу в арке. Он знал, чего ожидать, но на мгновение у него все равно перехватило дух от красоты места, которое он считал лучшим в мире: Plaza Mayor, главной площади в Саламанке. Ее закончили лишь три десятка лет назад, а строительство продолжалось в два с половиной раза дольше, но потраченное время того стоило. Дома, окружавшие площадь, прижимались друг к другу, в каждом было три этажа, возвышавшихся над аркадой, к каждой комнате примыкал кованый балкон. Строгость убранства зданий была сглажена декоративным орнаментом, резными гербами и балюстрадой с острыми шипами, четко выделяющимися на фоне неба. По северной стороне площадь ограничивал великолепный Palacio[96], более высокий и богатый, чем окружавшие его дома, а восточную, залитую лучами закатного солнца, занимал Королевский павильон. Камень, из которого были построены здания, казался золотым; тени тысяч и тысяч балконов, ставень, элементов резьбы, шипов балюстрады вырисовывались на мостовой. Плаза была огромна, она символизировала величие, гордость и могущество, хотя и была общественным местом, принадлежащим гражданам Саламанки. Самый последний бедняк мог, проходя, замедлить шаг и почувствовать себя в личных покоях короля.

Сейчас безграничная Плаза была наполнена тысячами людей, они толпились на балконах, махали шарфами и флагами, радостно кричали и кидали на брусчатку цветы. В тенистой аркаде людей было еще больше, в их приветственных кличах тонул оркестр, игравший перед Palacio – именно под его музыку Шестая дивизия торжественно входила в город.

Момент, когда город перешел под контроль британцев, имел особый привкус, привкус славы. Plaza Mayor, чувствуя это, превратила парад в настоящий праздник, в самом центре которого, среди шума и разноцветных знамен, сидел тихий человек на большом коне, на фоне остальных казавшийся серым и будничным. Мундира на нем не было: Веллингтону хватало обычного синего сюртука, серых бриджей и простой двууголки без украшений. Перед генералом проходили войска, прошедшие с ним от самой Португалии, через ужасы Сьюдад-Родриго и Бадахоса.

Нашивки первого батальона 89-го полка были столь же глубокого зеленого цвета, как долины его родного Северного Девона[97]. Следом шли шропширцы с красными нашивками на красных мундирах, сюртуки офицеров блестели золотым кружевом. Шпаги взлетали, салютуя незаметному человеку с крючковатым носом, единственному, кто сохранял спокойствие в общем шуме. Потом был 61-й, проделавший долгий путь из Глостершира; Шарп сразу вспомнил, как Уиндхэм сравнивал два города с соборами над рекой. Полковнику бы понравился парад. Он бы щелкал своим стеком по сапогу в такт музыке, критиковал бы выцветшие мундиры личной Ее величества Королевской гвардии, с синими на красном нашивками, лучшего пехотного полка после Королевского шотландского, но только в шутку. Корнуэльцы[98] из 32-го, 36-й из Херефорда[99] – все шли с развернутыми знаменами, чуть качавшимися на легком ветру, прокопченными, в мушкетных и пушечных шрамах. Знамена окружали сержанты с алебардами, чьи широкие лезвия горели серебром.

Под аркой, где стоял Шарп, застучали копыта, и Лоссов, чей мундир чудесным образом стал чистым, вывел на площадь первый эскадрон Королевского германского легиона легких драгун. Сабли их блестели, офицеры накинули отороченные мехом ментики[100] поверх синих с золотом мундиров. Казалось, площадь уже полна войск, но они все прибывали. Португальские caçadores[101] в коричневых мундирах, легкий полк, чьи цветочные султаны на киверах качались в такт музыке, затем «зеленые куртки» – не 95-й, старый полк Шарпа, а 60-й, Королевские американские стрелки. Он смотрел, как они встают в каре, и испытывал чувство гордости при виде их потертых заплатанных мундиров и потрепанных винтовок Бейкера. Стрелки всегда первыми вступали в бой – и последними его покидали. Они были лучшими. Шарп гордился своей зеленой курткой.

Это была всего одна, Шестая дивизия, а за городом, прикрывая ее от французской полевой армии, были и другие: Первая и Вторая, Третья, Четвертая, Пятая, Седьмая, легкая дивизии – сорок две тысячи одних только пехотинцев было в армии этим летом. Шарп улыбнулся про себя: он вспомнил битву при Ролике[102] каких-то четыре года назад, когда британская пехота насчитывала всего тринадцать с половиной тысяч солдат. Никто не ждал от них победы. Их послали в Португалию под командованием молодого генерала – а теперь войска салютовали этом генералу, проходя маршем по Саламанке. При Ролике у Веллингтона было всего шестнадцать пушек, в этой летней кампании участвовало более шестидесяти, кавалерии тогда было всего сотни две, теперь – больше четырех тысяч. Война раскидывала над Пиренейским полуостровом свою сеть, разворачивалась в Европу – говорят, даже Америка забила в барабан, снова поднявшись против Англии, а главный кукловод, Наполеон, уже посматривал на север, на Россию.

Шарп решил не оставаться до конца парада. На одной из восьми улиц, ведущих к площади, он нашел винную лавку, купил бурдюк красного вина, который аккуратно перелил в свою круглую деревянную флягу, и вдруг поймал взгляд цыганки с непроницаемыми черными глазами. Одной рукой она прижимала к груди ребенка, другой, глубоко засунутой в карман фартука, перебирала несколько монеток, выпрошенных за день. Шарп оставил несколько глотков вина в бурдюке и кинул ей, она поймала на лету и брызнула немного в рот ребенку. С прилавка под аркой продавали еду, Шарп купил требухи в пряном соусе. Попивая вино и закусывая, он думал, как счастлив, что дожил до этого дня, добрался до этого города – жаль, что с ним здесь нет Терезы. Потом он вспомнил о теле Уиндхэма, пятнах крови на сухой земле – оставалось только надеяться, что француз, запертый сейчас в одном из фортов, слышит музыку и осознает, что осада не будет долгой. Леру должен умереть.

Наконец парад закончился, солдаты расходились строем или поодиночке, но оркестр все еще играл, сопровождая церемонию традиционного для жителей Саламанки гуляния. Горожане каждый вечер прогуливались на площади: мужчины двигались по часовой стрелке на внешней ее границе, а девушки, взявшись за руки и хихикая, создавали внутренний круг и шли им навстречу, против часовой стрелки. Британские солдаты, присоединившись к наружному кольцу, поглядывали на девушек и даже осмеливались что-то им кричать, а ревнивым испанцам оставалось только холодно и безмолвно наблюдать.

Шарп в круг не пошел – он углубился в густую тень аркады, мимо магазинов, торговавших чудесной кожей, украшениями, книгами и шелком. Он двигался медленно, слизывая остатки чеснока с пальцев, и в праздничной толпе казался странным, даже чуть зловещим персонажем. Кивер он откинул назад, дав густым темным волосам лечь поверх длинного шрама, тянувшегося от левого глаза через всю щеку и придававшего его владельцу сардоническую усмешку. Только смех или улыбка могли смягчить впечатление. Мундир капитана был столь же поношенным, как у любого из его стрелков, ножны палаша потерты. Шарп выглядел тем, кем был: настоящим воякой.

Он искал Майкла Хогана, майора-ирландца из штаба Веллингтона. Шарп и Хоган были друзьями почти всю войну, и Шарп знал, что ирландец – отличная компания для ночной пирушки. Но была и другая причина: Хоган отвечал у Веллингтона за разведку и был в курсе всех донесений, приходивших от шпионов и офицеров Исследовательской службы, поэтому Шарп надеялся, что невысокий майор сможет ответить на кое-какие вопросы относительно полковника Филиппа Леру.

Увидев группу верховых офицеров, столпившихся вокруг генерала, Шарп направился туда, остановившись под колоннадой, достаточно близко, чтобы слышать их громкий смех и уверенные голоса.

Хогана видно не было. Шарп прислонился к колонне и внимательно осмотрел всадников в пышных парадных мундирах: меньше всего ему сейчас хотелось подходить к этим искателям милостей, окружавшим генерала. Он знал: если сейчас Веллингтон решит поковыряться в носу, найдется предостаточно офицеров, готовых облизнуть его пальцы, если это добавит к их мундиру еще одну золотую нить.

Он откупорил флягу, закрыл глаза и дал молодому вину медленно течь в рот.

– Капитан! Капитан!

Глаза открылись, но Шарп не мог понять, кто его окликает, и даже решил было, что кричат не ему, пока не увидел давешнего священника, Кертиса, пробивавшегося через толпу всадников вокруг Веллингтона. Проклятый ирландец, похоже, успевал везде. Шарп не двинулся с места, только закрыл флягу.

Кертис подошел к нему и встал рядом.

– Итак, мы снова встретились.

– Как вы и предсказывали.

– Божьим людям надо верить, – пожилой священник улыбнулся. – Я надеялся, что найду вас здесь.

– Меня?

Кертис махнул рукой в сторону всадников:

– Там кое-кто был бы рад, даже очень рад услышать из ваших уст, что Леру заперт в одном из фортов. Не будете ли вы столь любезны подтвердить это? – он снова махнул рукой, приглашая Шарпа пойти с ним, но высокий стрелок не сделал и шагу:

– А вам они не верят?

Кертис снова улыбнулся:

– Я священник, капитан, я также профессор астрономии и естественной истории, ректор местного Ирландского колледжа. Но, видимо, моей квалификации недостаточно в военных вопросах. К вам же, с другой стороны, доверия больше. Согласны?

– Кто вы? – Шарп думал, что имеет дело с обычным надоедливым священником.

Кертис вежливо улыбнулся:

– Да, в этих местах я знаменит, ужасно знаменит – и я прошу вас оказать мне услугу.

Шарп упрямо стоял на месте, не желая входить в круг элегантных офицеров.

– И кому же требуется уверенность?

– Я вас познакомлю и, думаю, вы не пожалеете. Вы женаты?

Шарп кивнул, не понимая, к чему вопрос:

– Да.

– В лоне Матери нашей Церкви, надеюсь?

– Да, по всем канонам.

– Вы меня удивили и обрадовали, – кустистые брови священника взлетели, и Шарп засомневался, не смеется ли над ним Кертис. – Это поможет, вот увидите.

– Поможет?

– Искушения плоти, капитан. Иногда я очень благодарен Господу, что он дал мне состариться и освободиться от них. Пойдемте, пожалуйста.

Шарп отлепился от колонны, теряясь в догадках. Вдруг Кертис остановился:

– Извините, капитан, я не имею удовольствия знать вашего имени.

– Шарп. Ричард Шарп.

Кертис улыбнулся:

– Правда? Шарп? Ну-ну, – но он не дал Шарпу времени ответить. – Тогда идемте, Шарп! И не стойте там столбом!

Произнеся эту таинственную фразу, Кертис начал проталкиваться через толпу всадников, и Шарп последовал за ним. Здесь было не меньше двух дюжин офицеров, но центром их притяжения был вовсе не Веллингтон: все они глядели на открытый экипаж, стоявший к Шарпу задом, и именно к двери этого экипажа вел его Кертис.

Кто-то, подумал Шарп, чудовищно богат: карета была запряжена четверкой белоснежных лошадей, терпеливо ожидавших сигнала кучера в напудренном парике, восседавшего на козлах, лакей в той же ливрее красовался на запятках. Упряжь лошадей была украшена серебряными цепочками, сам экипаж (по мнению Шарпа, новомодное ландо[103]) был отполирован до такого блеска, что удовлетворил бы самого дотошного сержанта, и выкрашен темно-синим с тонкими серебряными полосками. На дверцах красовался герб, так мелко разделенный, что его многочисленные составляющие были бы различимы разве что при очень близком рассмотрении. Зато та, что сидела в карете, могла поразить на расстоянии, далеко превосходящем дальность винтовочного выстрела.

У нее была пышная прическа, что редко встречалось в Испании, и гладкая, ухоженная кожа, а платье было настолько ослепительно белым, что она казалась самым ярким, самым блестящим объектом на полной золота площади Саламанки. Она сидела, откинувшись на подушки, положив одну белую руку на борт кареты, глаза ее казались томными и чуть усталыми, как будто ей наскучили ежедневные щедрые комплименты. В руках она держала крошечный зонтик от солнца, белое кружево отбрасывало на лицо густую тень, но тень не могла скрыть полных губ, больших умных глаз или тонкой длинной шеи – возле загорелой до черноты армии и тех, кто за ней следовал, она казалась райским, ангельским существом. Шарп видел много красивых женщин: Тереза была красавицей, Джейн Гиббонс, чей брат пытался убить его под Талаверой, была красавицей, но эта женщина была из другой реальности. Кертис что-то быстро проговорил в открытую дверь. Внимание Шарпа было полностью приковано к этой женщине: даже если бы рядом оказался Веллингтон, он бы не заметил. Томные глаза обратились к нему, послышался голос Кертиса:

– Капитан Ричард Шарп, позвольте представить вам маркизу де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба.

Она взглянула на него, он почти ожидал протянутой руки в тонкой белой перчатке, но она только улыбнулась:

– Никто этого никогда не запоминает.

– Маркиза де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба, – Шарп удивился, как смог выговорить это не запнувшись: он понял, что имел в виду Кертис, говоря о столбах. Маркиза приподняла бровь в насмешливом удивлении. Кертис по-испански рассказывал ей о Леру: Шарп услышал имя, увидел, как она взглянула на него. Каждый взгляд ошеломлял, красота ее ощущалась физически. Другие женщины, подумал Шарп, должны ее ненавидеть, а мужчины – выполнять любые капризы, как комнатные собачки. Она родилась красавицей, и любая хитрость, которую можно купить за деньги, только подчеркивала эту красоту. Она была прекрасной, возбуждающей и, подозревал Шарп, недоступной ни для кого, кроме чистокровных лордов. И как всегда, когда он видел то, что хотел, но не мог и надеяться получить, он начал испытывать к ней неприязнь. Кертис остановился, она снова взглянула на Шарпа, голос ее звучал устало:

– Итак, Леру в фортах?

Он задумался, где она могла выучить английский, но быстро ответил:

– Да, мадам.

– Вы уверены?

– Да, мадам.

Она кивнула, отпуская его, и Шарпу показалось, что его утверждения не были ни желанными, ни приятными. Потом она снова повернулась к нему и чуть повысила голос:

– Вы куда больше похожи на солдата, капитан, чем эти красавчики на лошадях.

Ответа от него не ждали: ремарка предназначалась исключительно галантным поклонникам. Она даже не посмотрела на их реакцию, напротив, достала из маленькой сумочки серебряный карандашик и начала что-то писать на листе бумаги. Щегольски одетый кавалеристский офицер, чья манера растягивать слова выдавала аристократическое происхождение, тут же проглотил наживку:

– Даже такая скотина может быть храброй, мадам, но причесаться ему не помешало бы.

На мгновение повисла тишина. Маркиза взглянула на Шарпа и улыбнулась:

– Сэр Робин Коллард считает вас нечесаной скотиной.

– Лучше так, чем комнатной собачонкой, мадам.

Она добилась своего: взгляд на Колларда, поднятая бровь – и тому пришлось проявить храбрость. Он уставился на Шарпа, лицо начало наливаться кровью:

– Вы наглец, Шарп.

– Точно. И всегда им был. Это его сильная сторона. А также его слабость, – раздавшийся сзади голос Веллингтона был сух. Генерал знал, чего добивается маркиза, и пресек ее развлечение на корню: он ненавидел дуэли между собственными офицерами. Веллингтон тронул край шляпы: – Доброго дня, капитан Шарп.

– Сэр, – Шарп отшатнулся от кареты, не обращая внимания на маркизу, сложившую лист бумаги вчетверо. Его попросили уйти, пожалуй, даже несколько презрительно: оборванному капитану со старым палашом не место среди этих надушенных щеголей. Он почувствовал, как внутри растет негодование и возмущение. Шарп нужен был Веллингтону в бреши Бадахоса, но не сейчас, не среди тех, кто ровня его лордству! Они считают Шарпа скотиной, по которой плачет расческа, но именно эта скотина всеми когтями, зубами и лапами защищала их мир роскоши и привилегий. К черту их!  Ко всем мерзким, вонючим чертям! Сегодня он будет пить со своими людьми, никто из которых никогда и мечтать не мог иметь столько денег, сколько стоит одна серебряная цепочка с экипажа маркизы. Зато с ними он среди своих. К черту эту суку и кобелей, что ее обнюхивают! Шарп докажет, что ему на них наплевать.

– Шарп?

Он обернулся. Красавчик-кавалерист, чьи волосы были столь же золотыми, как у маркизы, а мундир – столь же элегантным, как у сэра Робина Колларда, улыбался ему. Левая рука его была на перевязи, закрывавшей синий с серебром доломан[104], и поначалу Шарп решил, что Коллард посылает ему секунданта, чтобы договориться об условиях дуэли. Но улыбка офицера была открытой, а голос – теплым:

– Честь познакомиться с вами, Шарп! Джек Спирс, капитан. Я рад, что вы утерли Робину нос: он просто надутый мерзавец. Держите, – в руке Спирса возник сложенный вчетверо лист бумаги, который он передал Шарпу.

Шарп неохотно взял его, не желая иметь ничего общего с блестящим обществом, окружавшим синее с серебром ландо. Записка, написанная карандашом, гласила: «Сегодня в 10 вечера я даю небольшой прием. Лорд Спирс вас проводит». Вместо подписи стояло «Е».

Шарп с удивлением посмотрел на щеголя-кавалериста:

– «Е»?

Спирс расхохотался:

– Елена, маркиза того и сего, объект объединенной страсти всей армии. Мне передать, что вы придете? – голос его был расслабленным и дружелюбным.

– Это вы лорд Спирс?

– Да! – Спирс обрушил на Шарпа все свое обаяние. – Милостью Божьей и благодаря смерти моего старшего брата. Но можете звать меня Джеком, как все остальные.

Шарп снова взглянул на записку. Почерк был по-детски круглым, как его собственный.

– Сегодня вечером у меня другие дела.

– Другие дела? – в голосе Спирса было столько насмешливого удивления, что прогуливающиеся жители Саламанки заинтересованно поглядели на молодого красавчика-офицера. – Другие дела! Дорогой мой Шарп! Какие другие дела могут быть более важными, чем попытки найти брешь в обороне прекрасной Елены?

Шарп был смущен: он видел, что лорд Спирс – сама дружелюбность, но после встречи с маркизой он чувствовал себя не в своей тарелке.

– Мне надо увидеться с майором Хоганом. Вы знаете его?

– Знаю ли я его? – ухмыльнулся Спирс. – Он мой Господь и повелитель. Конечно, я знаю Майкла, но чтобы его увидеть, вам придется проехать пару сотен миль на юг.

– Вы на него работаете?

– Он так добр, что называет это работой, – снова улыбнулся Спирс. – Я из офицеров Исследовательской службы.

– Шарп поглядел на молодого лорда с возросшим уважением. Офицеры Исследовательской службы в полной униформе, чтобы не быть обвиненными в шпионаже, проникали далеко за линию фронта, и никто, кроме их вскормленных кукурузой лошадей,  не мог бы вытащить их из беды. От них шел постоянный поток информации о передвижениях врага, письма и карты доходили с доверенными испанцами. Жизнь таких офицеров была одинокой и полной опасностей.

Спирс расхохотался:

– Я впечатлил великого Шарпа, как это прекрасно! А что, поговорить с Майклом – это так серьезно?

Шарп смешался. По правде сказать, он прикрывался именем Хогана, чтобы отклонить приглашение маркизы.

– Я хотел спросить его о полковнике Леру.

– А, этот мерзавец, который достанется нам в трофеи? Вы должны были убить его, – впервые в голосе Спирса послышалось что-то, кроме веселья. Должно быть, он подслушал быстрый разговор священника с маркизой.

– Вы его знаете?

Спирс тронул свою перевязь:

– А кто, по-вашему, сделал это? Он почти поймал меня на прошлой неделе, темной-темной ночью. Пришлось прыгать из окна, чтобы сбежать. Не слишком изящно, но мне не хотелось бы, чтобы благородный род Спирсов прервался в испанском клоповнике, – он снова улыбнулся и похлопал Шарпа по плечу здоровой рукой. – Майкл поговорит с вами о Леру, но позже, дорогой мой Шарп, а сегодня вы идете в Palacio Casares[105] выпить маркизиного шампанского.

Шарп покачал головой:

– Нет, милорд.

– Милорд, милорд! Зовите меня Джек! А теперь скажите, что пойдете!

Шарп скатал записку в шарик. Он подумал о Терезе и почувствовал себя благородным дворянином, отвергающим недостойное предложение.

– Я не иду, милорд.

Лорд Спирс смотрел, как Шарп идет прочь, напрямик через Plaza Mayor, мешая гуляющим. Кавалерист ухмылялся про себя:

– Десять к одному, друг мой, десять к одному, что ты придешь. 

Глава 4

Шарп хотел пойти к маркизе, это желание съедало его всю ночь, но он держался, убеждая себя, что ему наплевать. На самом же деле, и он знал это, он просто боялся насмешек со стороны остроумных и элегантных приятелей маркизы: ему там было не место.

Вместо этого он сосредоточенно напивался, слушая рассказы своих людей и периодически отгоняя назойливого военного полицейского, пытавшегося поставить под сомнение законность их пребывания в городе. Он смотрел, как они делают ставки на петушиных боях, теряют деньги, потому что фаворитам перед финальными схватками давали пропитанный ромом изюм, чтобы не держали ноги, и делал вид, что с ними ему лучше, чем с кем бы то ни было. Они были польщены, и ему было стыдно за свою ложь. Он видел, как очередного дохлого петуха выносят с залитой кровью площадки, а думал о яркой женщине с золотыми волосами и белой кожей.

Ничто не задерживало небольшую группу стрелков в Саламанке, поэтому с утра они ушли в сторону холмов Сан-Кристобаль, где главные силы армии ждали французов. Их головы болели, а в горле было кисло. Город остался позади, их ждала армия.

Назревало большое сражение. Французы ушли из Саламанки, но Мармон оставил гарнизоны в трех фортах: даже самому последнему рядовому было ясно, что как только французский маршал получит подкрепления с севера, он вернется, чтобы освободить из ловушки своих людей. Британцы ждали его, надеясь, что он будет атаковать гряду холмов, преграждавших дорогу в город.  Именно там, за этими холмами, люди Шарпа воссоединились с полком Южного Эссекса.

Макдональд был убит и уже похоронен, клинок Леру прошел между его ребер. Майор Форрест, временно принявший командование после смерти Уиндхэма, печально покачал головой:

– Я ужасно сожалею о мальчике, Ричард.

– Я знаю, сэр, – у Шарпа даже не было времени узнать прапорщика получше. – Хотите, чтобы я написал его родителям?

– Вы сможете? Я написал жене Уиндхэма. Но одного письма так мало... Боже мой! – Форрест брился, набрав воды в холщовый мешок. Он был добрым, даже кротким человеком, который не находил себе места среди ужасов войны. – Рад, что вы снова с нами, Ричард.

– Спасибо, сэр, – улыбнулся Шарп.

Изабелла, невысокая и пухленькая, уже деловито чистила мундир Харпера, хотя встретила его вся в слезах. Весь батальон разместился на лугу, жены и дети были рядом. Западнее и восточнее, насколько мог видеть Шарп, ждали другие батальоны. Он взобрался на вершину холма и поглядел на север, на огромное поле пшеницы, поросшей маками и васильками. По этим цветам, по выжженной солнцем траве придет враг. Он придет, чтобы сокрушить британскую армию в Испании, одну против пяти французских. Шарп вглядывался в марево на горизонте, пытаясь углядеть хоть один блик, отраженный от клинка или шлема, который подтвердит, что враг вышел на бой.

Но в тот день противник так и не появился, как не появился на следующий. Шли часы, и Шарп начал забывать происшедшее в Саламанке. Полковник Леру потерял значение, даже золотоволосая маркиза стала далеким сном. Шарп выполнял обязанности командира роты, проводя время в ежедневном ритме солдатской жизни: нужно было заполнить ротные учетные книги, назначить наказания и проследить за их исполнением, раздать награды, разрешить конфликты и постоянно поддерживать боевой дух в усталых людях. Он забыл про Леру, забыл про маркизу, а на третий день холмы Сан-Кристобаль дали хороший повод забыть и про все остальное.

Денек был чудесный, из тех летних дней, что дети запоминают на всю жизнь. Солнце сияло на отполированном небосклоне, поливая маки и васильки, столь обильно расцветшие посреди зреющей пшеницы. Легкий ветерок унес немилосердный жар и теперь чуть колыхал ниву, а на передний план, заполненный золотом, ярко-алым и лазурью, вышла армия врага.

Это казалось чудом. Армия шла по дюжине разных дорог, ее фланги были очень далеко друг от друга: этим летом солдаты вообще редко видели больше дюжины других полков. И вдруг по приказу генерала разрозненные подразделения слились, превратившись в наконечник стрелы, готовой лететь в бой, и Шарп, усевшись на продуваемом ветром холме, наблюдал за чудом, которое совершал Мармон.

Сначала появилась кавалерия, их кирасы и лезвия сабель яркими вспышками рассыпали блики в сторону наблюдавших британцев, а кони протаптывали тропинки в поросшей цветами пшенице.

Следом пришла пехота, змеящиеся колонны синих мундиров заполнили равнину, разойдясь на восток и на запад. Среди рядов показались пушки, фирменный знак Наполеона. Батареи были возведены прямо перед холмами, стволы подняты в боевое положение. Майор Форрест, вместе с прочими офицерами наблюдавший за приготовлениями, улыбнулся:

– А их много.

– Их всегда много, сэр, – ответил Шарп.

Гусары, драгуны, уланы, кирасиры, егеря, гвардейцы, гренадеры, вольтижеры, стрелки, пехота, артиллерия, оркестры, инженеры, доктора, возницы, штаб – все под барабанный бой были стянуты туда, где стали единой армией. Пятьдесят тысяч человек скопились на равнине, которая вскоре будет щедро удобрена их кровью – клочке земли размером с деревенский приход: испанские фермеры говорили, что в год после большой битвы посевы всходят дважды.

Французы британцев не видели, только нескольких офицеров на вершине холма да пару бликов от направленных на них подзорных труб, но Мармон угадал, где Веллингтон разместил свои войска. Ему осталось только придумать, куда направить атаку, учитывая, что пока его отборные части будут штурмовать крутой подъем, их может внезапно встретить красномундирная пехота, умеющая стрелять из мушкетов «Браун Бесс»[106] быстрее любой другой армии в мире. Мармон должен был угадать, а генералы гадать не любят.

Он ничего не придумал ни в первый день, ни на следующий: казалось, что две армии сошлись только для того, чтобы постоять рядом. Каждую ночь часть британских легких рот спускались с холма на французскую сторону, выставляя пикеты против возможных ночных атак, но Мармон решил не рисковать в темноте. В одну из ночей ходил в пикет и Шарп. Шум французской армии был подобен шуму ночного города, освещенного кострами, столь же многочисленными, как маки и васильки. Ночью было холодно, холмы совсем не удерживали тепла, и Шарп дрожал в ожидании битвы, забыв про Леру и маркизу.

В понедельник после легкого завтрака дорога из Саламанки оказалась запружена людьми, прибывшими посмотреть на две армии: кто-то пришел пешком, кто-то прискакал на лошади, кто-то доехал в карете. Большинство удобно устроилось на холме возле селения Сан-Кристобаль, возмущаясь, что армии не сражаются друг с другом. Возможно, из-за появления зрителей в британских рядах возникло движение. Шарп наблюдал, как его люди готовятся к бою: кремни были снова вставлены в кожаные пыжи, зажатые в челюстях замка винтовочного затвора, в и без того вычищенные стволы в последний раз залит кипяток. В воздухе висел страх, который всегда ощущают люди перед битвой.

Кто-то боялся кавалерии, в ушах их уже стоял воображаемый грохот тысяч копыт, а на горизонте, казалось, поднималась гуще морского тумана пыль, в ней мелькали наточенные сабли, которые могут рассечь человека надвое или, что куда хуже, выколоть ему глаза, оставив до конца жизни скитаться в темноте. Другие опасались мушкетного огня или того, что случайная пуля в одном из беспощадных залпов подожжет сухую траву и поджарит раненых там, где они упали. Все как один боялись артиллерии, веером выплевывающей смерть. Лучше и вовсе не думать об этом.

Сто тысяч человек за и перед холмами боялись этого чудесного дня, который они проведут среди пшеницы, маков и васильков. Дым от французских полевых кухонь еще плыл на запад, а артиллеристы уже готовили свои грубые орудия. Сегодня точно будет бой. Кое-кто в армии надеялся на битву, пытаясь найти в бою смерть, которая освободит тело от боли и ран. Ну а зрители увидят интересную схватку – иначе зачем они добирались от Саламанки на эти холмы шесть долгих миль?

Шарп тоже ожидал битвы. Он сходил в драгунский полк и попросил оружейника наточить свой палаш. К полудню он прилег подремать, сдвинув кивер на лицо, и ему приснилось, что лежит он в поле, а рядом кружит и кружит всадник, стук копыт громом отдается в ушах. Он знает, что всадник хочет убить его, но не может подняться, несмотря на все усилия, и пика вот-вот войдет ему в живот... Шарп дернулся в сторону, отчаянно изогнулся и вдруг проснулся, обнаружив склонившегося над ним человека.

– Ричард!

– Боже! – так стук копыт не был сном! Конь стоял всего в ярде, а седок уже спешился и смеялся ему в лицо. Шарп сел, пытаясь прогнать сон: это майор Хоган его разбудил, постучав носком сапога по пряжке ремня. – Как ты меня напугал!

Он поднялся на ноги, глотнул теплой воды из фляги и только потом улыбнулся другу:

– Как жизнь?

– Неплохо, насколько позволяет Господня воля. А твоя?

– Устал ждать. Почему эти ублюдки не атакуют? – Шарп оглядел свою роту, разлегшуюся на солнце, как и все остальные девять рот полка Южного Эссекса: лишь пара офицеров прогуливалась вдоль спящих шеренг. Казалось, спит вся британская армия, кроме нескольких часовых на гребне холма.

Майор Хоган, чьи седые усы пожелтели от табака, к которому он пристрастился давным-давно, оглядел Шарпа с ног до головы:

– А выглядишь неплохо. Надеюсь, и чувствуешь себя не хуже, потому что ты можешь мне понадобиться.

– Понадобиться? Я? – Шарп натянул кивер, подхватил винтовку и палаш. – Зачем?

– Пойдем прогуляемся, – Хоган взял Шарпа за локоть и потянул подальше от легкой роты, на пологий склон, ведущий к вершине. – Говорят, у тебя есть для меня новости о полковнике Леру?

– Леру? – Шарп на секунду растерялся: события в Саламанке казались далеким прошлым, случившимся где-то не здесь. Голова его была занята предстоящим боем на холмах Сан-Кристобаль: он думал о перестрелке и винтовках, а не о высоком французском полковнике с тусклыми глазами, оставшемся в форте. Хоган нахмурился:

– Ты его видел?

– Да, я встречался с этим мерзавцем, – печально рассмеялся Шарп и рассказал Хогану о пленении драгунского офицера, о данном им слове и побеге, наконец, о том, как преследовал его на склоне холма. Хоган внимательно слушал.

– Ты уверен?

– Что он в фортах? Да.

– Правда? – Хоган остановился и сурово посмотрел на Шарпа. – Ты абсолютно уверен? Ошибки быть не может?

– Я видел, как он перебирался через стену. Он там.

Хоган ничего не сказал, пока они не добрались до вершины и не остановились там, где начинался обрыв. Французы были внизу, на широкой равнине. Шарп увидел телегу с боеприпасами, подъехавшую к ближайшей батарее, и ему снова почудилось, что смерть его может ехать в этой телеге. Он тряхнул головой, отгоняя печальные мысли.

Хоган вздохнул:

– Черт побери, я считаю, лучше бы ты его убил.

– Я тоже так считаю.

Хоган поглядел на французскую армию, но Шарп видел, что мысли его блуждали где-то далеко. Майор был озабочен, даже взволнован. Он достал из кармана клочок бумаги и передал его Шарпу:

– Вот это я ношу с собой два месяца.

Письмо ни о чем не говорило Шарпу: в нем были только группы цифр, написанные в строчку, как слова. Хоган криво усмехнулся:

– Это французский код, Ричард, и совершенно особый код, – он забрал бумагу у Шарпа и продолжил: – У нас есть человек, который умеет читать коды, капитан Сковелл, он тоже чертовски любит такие штуки.

Шарп задумался, что за историю таит в себе письмо. Может, его вез француз, перехваченный партизанами? Испанец, пытавшийся пробраться через захваченную врагом территорию с письмом за голенищем сапога или в полой трости? Шпион, плененный или убитый, чтобы этот клочок бумаги попал к Хогану? Французы обычно посылали четыре или даже пять одинаковых писем: они знали, что большая часть будет перехвачена британцами или их агентами.

Хоган внимательно рассматривал цифры.

– Но задача не только в том, чтобы расшифровать письмо, Ричард, нужно еще понять его. Это один из личных кодов императора! Как тебе, а? – он улыбнулся: победа Сковелла оказалась настоящим триумфом. – Это письмо было послано самим Наполеоном маршалу Мармону. Я перескажу тебе содержание, – он стал читать цифры, как будто они были словами: – «Посылаю вам полковника Леру, мое доверенное лицо, отчитывающееся лично передо мной. Вы должны предоставлять ему все, что он потребует». Вот, Ричард! Я могу прочесть, но не могу понять! Мы знаем, что полковник Леру послан сюда с особым поручением лично от императора, но что это за поручение? Я слышал еще кое-что. Нескольких испанцев пытали, с них живых сдирали кожу, и этот ублюдок оставил на них свое имя. Зачем? – Хоган свернул записку. – И еще. Леру добрался до Колхауна Гранта.

Шарп похолодел.

– Его убили?

– Нет, захватили. Мы не особенно распространяемся об этой неудаче.

Шарп мог понять печаль Хогана: Колхаун Грант был лучшим из британских офицеров Исследовательской службы, коллегой лорда Спирса, бесстрашно разъезжавшим по флангам французских сил. Захват Гранта был серьезной потерей Хогана и триумфом для французов.

Они помолчали. Справа, примерно в полумиле, на гребне холма появились генерал и его штаб. От небольшой группы отделился адъютант и поскакал вниз по склону в сторону британского лагеря; оставалось только гадать, что там случилось.

В рядах французов возникло движение, хотя до атаки дело пока не дошло. Прямо перед Шарпом и Хоганом, у подножия холма, на небольшом возвышении посреди чистого поля собирались французы. Два вражеских батальона медленно двинулись вперед и выстроились на этом бугорке. Они не пытались штурмовать холмы: захватив небольшую высоту, они решили этим и ограничиться. С ними были и два полевых орудия.

Хоган не обращал на них внимания:

– Мне нужно остановить Леру, Ричард. Это моя работа. Он выслеживает моих лучших людей, убивает их, если они испанцы, или захватывает в плен, если британцы, и он чертовски умен, даже более того, – Шарп был поражен мрачностью друга. Хогана обычно не так-то легко выбить из седла. Но сейчас было ясно, что именно полковник Филипп Леру так беспокоит ирландца. Хоган снова взглянул на Шарпа.

– Ты о нем что-нибудь узнал?

– Да.

– Расскажи мне все, что раскопал, любую мелочь.

Шарп пожал плечами и снял кивер, чтобы легкий ветерок освежил голову. Он рассказал о том дне в лесу, о явном высокомерии пленника, упомянул о палаше и подозрении, что Леру только притворялся не знающим английского. Хоган усмехнулся:

– Ты прав. Английский он знает, черт возьми. не хуже нас с тобой. Давай дальше.

– Да больше и сказать-то нечего. Все, что мог вспомнить, уже рассказал! – Шарп поглядел назад, туда, где скрылся адъютант, и подхватился, на ходу напялив кивер: – Смотри-ка! Мы выступаем! Боже!

Полк Южного Эссекса и еще один батальон пришли в движение. Солдаты поднялись, подравнялись по шеренгам и поротно начали подниматься по склону. Они идут в атаку! Шарп оглянулся на север, на небольшую возвышенность, и понял, что Веллингтон отвечает на движение французов своим. Французов надо согнать с захваченной ими высоты, и одним из двух батальонов, которые это сделают, будет полк Южного Эссекса.

– Я должен идти!

– Ричард! – Хоган тронул его за локоть. – Ради Бога! Ничего больше? Ни бумаг, ни книг? И в шлеме ничего не прятал? Я имею в виду, у него должно было быть что-то необычное!

Шарп рвался в бой, он хотел быть со своими людьми. Легкая рота первой двинется в атаку, и именно Шарп должен ее возглавить. Он уже забыл о Леру и думал только о стрелках противника, с которыми встретится лицом к лицу через несколько минут. Он щелкнул пальцами:

– Да, точно! Была одна вещь. Господи! Клочок бумаги, он сказал, что это имена торговцев лошадьми или что-то вроде того. Только список, больше ничего!

– Он у тебя?

– В ранце, внизу, – он ткнул в сторону лагеря, покинутого полком Южного Эссекса. Батальон прошел уже половину склона, легкая рота растягивалась в цепь. – Я должен бежать!

– Можно мне поискать бумагу?

– Конечно! – Шарп, отпущенный, наконец, Хоганом, побежал к своим, ножны и винтовка болтались, больно били по ногам. Знамена, с которых уже сняли кожаные чехлы, освобожденно заколыхались на ветру, золотые кисти ярко блестели на фоне «Юнион Джека»[107]. В душе Шарпа кипели эмоции: знамя означало солдатскую честь и гордость. Они шли в бой!

– Они собираются сражаться? – маркиза де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба приехала к холмам Сан-Кристобаль в надежде увидеть битву. С ней был лорд Спирс, его конь рысил совсем рядом с дверцей элегантного ландо, где рядом с маркизой восседала безвкусно одетая женщина средних лет, томившаяся на жаре в толстом саржевом платье. Сама маркиза была в белом, изящный зонтик защищал ее от солнца.

Лорд Спирс подтянул перевязь поудобнее:

– Нет, моя дорогая, это передислокация.

– Уверена, вы ошибаетесь, Джек.

– Десять гиней[108], что не ошибаюсь.

– Вы задолжали мне уже вдвое больше, – маркиза достала маленькую серебряную подзорную трубу и навела ее на два британских батальона, двигавшиеся к вершине. – Но я принимаю пари, Джек. Десять гиней, – она положила подзорную трубу на колени и подхватила сложенный веер из слоновой кости, начав обмахиваться им. – Собравшиеся должны увидеть битву. Это часть женского обучения.

– Так точно, моя дорогая. Первый ряд – на заклание! Академия для юных леди лорда Спирса, организуем битвы, специализируемся на увечьях.

Веер с треском захлопнулся:

– Как уныло, Джек, и почти совсем не смешно. О, смотрите! Некоторые побежали! Надо кричать и подбадривать?

Лорд Спирс осознал, что только что потерял еще десять гиней, которых у него все равно не было, но не подал и виду:

– Почему бы нет? Гип-гип...

– Ура! – закричала маркиза.

Шарп выплюнул свисток, только что приказавший его людям рассыпаться в стрелковую цепь. Другие девять рот будут сражаться шеренгами, удерживаемые дисциплиной, но солдаты легких рот сражались парами, выбирая цели и первыми встречая врага. Он был уже на вершине холма, высокая трава колыхалась под сапогами: цепь наступала. Он снова забыл о Леру, о соображениях Хогана: сейчас он делал ту работу, за которую армия ему платила. Он был застрельщиком, начинавшим грандиозные битвы между армиями, и в душе его росла любовь к схватке, то странное чувство, что прогоняет страх и заставляет побеждать врага одной жаждой победы. Шарп был взволнован и готов к бою, он вел роту беглым шагом вниз по холму, туда, где уже двигались французские стрелки, вольтижеры. Это был его мир, маленький клочок земли между обрывом и возвышенностью, где жарило солнце и росли цветы. Здесь он встретит врага – и победит.

– Рассыпаться в цепь! Не останавливаться!

Шарп шел воевать. 

Глава 5

Веллингтон не собирался атаковать. Он не видел смысла посылать армию на равнину, но его задела за живое нежелание французов идти в наступление. Он послал два батальона против двух батальонов противника, закрепившихся на высоте, в надежде заставить Мармона ответить. Веллингтон хотел, чтобы французы попытались перейти линию холмов: тогда их пехота будет вынуждена карабкаться вверх по склону навстречу пушкам и мушкетам, которые появятся неожиданно и сметут усталого врага, смешав его порядки и наполнив сердца ужасом.

Но Ричарду Шарпу до этих мыслей не было дела. Его задача была куда легче: вступить в бой с легкой ротой противника – и победить. Британцы, в отличие от французов, атаковали шеренгой. Французы же строились в колонны, гигантские блоки из людей, пробивавшие вражеские построения, как таран. Колонны шли под слаженный бой барабанов, двигавшихся в середине, под гордым штандартом с орлом, завоевавшим всю Европу, – но армия Веллингтона сражалась по-другому. Два красномундирных батальона выстроились в линию в две шеренги глубиной и пошли вперед, чуть ломая строй на неровностях почвы, но тут же возвращая порядок. Французы ждали, построившись в три защитные шеренги, разбитые на сегменты готовыми к стрельбе полевыми орудиями.

Рота Шарпа расположилась перед британской шеренгой.

Его работа была очень простой: нужно ослабить порядки противника до того, как ударят основные силы. Для этого требовалось перестрелять как можно больше офицеров и артиллеристов, понижая боевой дух. Французы, чтобы предотвратить такое развитие событий, выслали навстречу своих стрелков. Шарп хорошо видел их синие мундиры с белыми перевязями и красными эполетами, они тоже шли вперед парами – и были готовы встретить легкую роту. Струйка пота потекла по спине Шарпа.

Вольтижеры превосходили его роту числом, но у него было одно преимущество, о котором французы не думали. Большинство людей Шарпа, как и противник, были вооружены мушкетами, быстрыми при перезарядке и стрельбе, но точными только вблизи. Но у Шарпа были и стрелки в зеленых куртках, убивающие на большом расстоянии, их более медленные винтовки Бейкера будут главными в этом бою. Стебли травы были толстыми, они обвивались вокруг ног, скребли по металлическим ножнам, оттягивая их вниз. Шарп взглянул и увидел, что Патрик Харпер идет так же легко, как на прогулке по холмам своего родного Донегала. Сержант, не обращая внимания на французов, наблюдал за ястребом над их головами: Харпер очень любил птиц.

Французские артиллеристы, рассчитав расстояние, подожгли запальные трубки, и оба полевых орудия с грохотом откатились на лафетах, выбросив облако грязного дыма. Ядра врезались в склон холма. Прицел был нарочно взят с недолетом: отскочившее ядро нанесет даже больше урона, если пролетит на уровне пояса. Такой отскок называли «клевком». Шарп внимательно следил за полетом ядра, сметавшего со своего пути траву, грязь и камни. Ядро перелетело его людей, ударилось о склон и отскочило, проделав брешь в строю полка Южного Эссекса.

– Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! – услышал Шарп крики сержантов.

Теперь будет шумно: выстрелы, крики, стоны. Шарп не обращал на все это внимания: он, конечно, слышал пушки, но смотрел только на врага. Офицер вольтижеров с саблей на боку приказал своим людям рассыпаться в цепь и ткнул пальцем в Шарпа. Тот усмехнулся:

– Дэн?

– Сэр? – голос Хэгмена был торжествующим.

– Видишь этого ублюдка?

– Сниму его, сэр! – французский офицер был, считай, уже мертв. Так было всегда: высмотри вожаков, офицеров или рядовых, убей их первыми – и враг дрогнет.

Ричард Шарп не знал в этом равных. Он занимался этим девятнадцать лет, с юности, больше половины своей жизни, и не знал, годится ли на что-нибудь еще. Сможет ли он сделать какую-то вещь своими руками? Сможет ли зарабатывать на жизнь, продавая выращенное на собственном огороде? Или только это – быть убийцей на поле боя, чье право подписано войной? Он знал, что у него есть талант оценивать дистанцию между стрелковыми цепями, точно выбирать нужный момент, но иногда его тревожило наступление мира. Сможет ли он быть солдатом в мирное время, подавлять голодные бунты в Англии или вести людей против соотечественников Харпера на их неспокойном острове? Но пока война еще шла. Британия воевала с Францией всю его жизнь, и он мог только гадать, закончится ли она до смерти его малютки-дочери Антонии, которую он так мало видел.

Еще двадцать секунд.

Пушки теперь стреляли ритмично, ядра крушили наступающие шеренги, еще немного – и в ход пойдет картечь, которая зальет склон смертью. Их работа – не допустить этого.

Десять секунд, подумал Шарп, заметив француза, вставшего на колено и поднявшего мушкет. Мушкет был направлен прямо на Шарпа, но расстояние было слишком большим, чтобы беспокоиться. На секунду в голове Шарпа пронесся образ бедного прапорщика Макдональда, который так хотел проявить себя в стрелковой цепи. Проклятый Леру!

Пять секунд. Шарп видел, что капитан вольтижеров напряженно оглядывается по сторонам. Пушечный дым стелился по земле, грохот бил в уши.

– Сейчас!

Он уже потерял счет, сколько раз делал это.

– Пошли! Пошли! Пошли!

Это было неоднократно отрепетировано. Легкая рота перешла на бег, последнее, чего мог ожидать противник. Они сместились в стороны, сбивая прицел, и резко сократили расстояние, заставив противника нервничать. Стрелки с винтовками остановились первыми, готовые к убийству стволы у плеч, и Шарп услышал треск, отбросивший вражеского офицера с поднятой вверх рукой назад, кровь брызнула фонтаном. Сам Шарп припал на колено, прижал приклад к плечу, заметил маленькое облачко дыма там, где был человек, целившийся в него, и уже точно знал, что пуля ушла в сторону. Шарп давно высмотрел вражеского полковника на крупном коне. Он прицелился и нажал курок, улыбнувшись, когда француз упал с седла: это его первый и последний выстрел в бою, дальше оружием Шарпа будут его люди.

Послышался треск других винтовок, стрелявших в клубы дыма возле ближайшей пушки. Если удастся убить пушкарей, будет неплохо, но, по крайней мере, свистящие вокруг пули заставят их сбавить темп и спасут полк Южного Эссекса от ужасной картечи.

– Сержант Хакфилд! Левый фланг!

– Сэр!

Солдаты сражались парами: один стрелял, другой перезаряжал, высматривая для напарника цели. Шарп насчитал четырех сраженных врагов, двое из них отползали назад. Не задетые пулями бросились помогать раненым – хорошо: попытка помочь раненым всегда лишь предлог покинуть битву.

Мушкеты Шарпа стреляли бегло, его люди продвигались вперед, а противник отступал. Полевое орудие против полка Южного Эссекса замолчало, и Шарп усмехнулся: его работа сделана. Его люди сражались, как и должны были, умно и аккуратно оттесняя противника. Шарп оглянулся на батальон.

Полк Южного Эссекса был на полсотни ярдов позади и наступал не сбивая шага. Солнце блестело на байонетах, уже примкнутых к мушкетам, а на склоне остались тела убитых ядрами.

– Винтовки! В строй! Убивать офицеров!

Пусть во Франции будет больше вдов! Убивать офицеров, снижать боевой дух! Шарп увидел, как целится и спускает курок Хэгмен, за ним другой стрелок. Лейтенант Прайс направлял мушкетный огонь, держа вольтижеров на расстоянии и давая стрелкам возможность целиться поверх голов. Шарп почувствовал гордость за своих людей: они были хороши, очень хороши, и теперь все могли видеть, как сражается легкая рота. Он расхохотался.

Они добрались уже до подножия холма, французские стрелки влились в общий строй, через считанные секунды и полк Южного Эссекса нагонит свою легкую роту. До штыковой оставалась всего сотня ярдов.

Шарп достал из чехла свисток, подождал пару секунд и дал сигнал роте построиться. Он слышал, как сигнал повторили сержанты, и видел, как люди совершают выверенные перестроения: работа застрельщиков была окончена. Теперь они станут левым флангом и пойдут в атаку, как и все другие роты. Солдаты в строю примыкали байонеты, он хлопал их по плечу и поздравлял. Наконец строй был сформирован, и они двинулись, взбираясь на занятую французами возвышенность и поскальзываясь на крови врагов.

Пушки уже не стреляли, дым понемногу рассеивался.

Шарп шел во главе роты. Длинный палаш заскрипел, выбираясь из узких ножен.

Французы подняли мушкеты.

Башмаки шуршали по траве. Было жарко. Пороховой дым забивал ноздри.

– ...За все, что получаем из щедрых рук Твоих...[109] – послышался голос.

– Тишина в строю! Сомкнуть ряды!

– Держи строй, Меллорс! Что это ты, черт возьми, делаешь? Строй держи, бесполезный ты ублюдок!

Башмаки шуршат, французская шеренга, кажется, сделала четверть оборота направо, мушкеты снова возле плеча. Дула, даже с расстояния в восемьдесят ярдов, выглядят внушительно.

– Подними байонет, Смит! Ты же не косишь это чертово поле!

Шарп прислушался к возгласам сержантов.

– Держать строй, ребята, держать строй!

Французские офицеры подняли сабли. Пороховой дым совсем рассеялся, Шарп заметил, что орудия откатили назад, подальше от строя пехоты.

– Примите свою судьбу, как мужчины, ребята!

Семьдесят ярдов, взмах сабель, и Шарп понял: с выстрелом поторопились. Струйки дыма поднялись из сотен мушкетов, звук был такой, как будто рушились стволы гигантских деревьев, в воздухе засвистели пули.

Атакующей шеренге досталось: кто-то упал, кто-то споткнулся, но большая часть продолжила движение. Шарп знал, что противник лихорадочно перезаряжает мушкеты, путаясь в пороховых гильзах и шомполах, и инстинктивно ускорил шаг, чтобы полк Южного Эссекса успел приблизиться вплотную до того, как оружие будет заряжено. Другие офицеры тоже ускорились, четкая линия атаки сломалась. Послышались крики сержантов:

– Тут вам не чертов стипль-чез![110] Держать строй!

Пятьдесят ярдов, сорок... Майор Лерой, чей голос с легкостью перекрыл негромкие команды Форреста, приказал батальону остановиться.

Шарп видел, что кое-кто из противников уже работал шомполом. Французы нервничали при виде приближающегося врага.

Лерой глубоко вдохнул и выкрикнул:

– Поднять мушкеты!

Только у легкой роты оружие не было заряжено. Остальные девять рот подняли мушкеты, под каждым стволом торчал, указывая в сторону французов, семнадцатидюймовый байонет.

– Огонь! И – в атаку! Вперед!

Треск залпа, дым – и красные мундиры, освободившись от опеки сержантов, пустили, наконец, в ход байонеты, добравшись до противника, дезорганизованного залпом с близкого расстояния.

– Убивайте ублюдков! Вперед! Покажите им!

По склону пронесся победный крик, перешедший в дикий вопль: теперь врагам припомнят и долгое ожидание, и тягостный марш. Шарп бежал впереди своих людей, его палаш был готов к бою.

– Стой! Построиться! Быстро!

Враг бежал, напуганный байонетами, как Шарп и предполагал. Оба батальона отступали к главным силам, красномундирники остались удерживать высоту, покрытую телами мертвых и раненых врагов, чьи карманы уже начали чистить: натренированные руки быстро избавляли военные потери от одежды и денег. Шарп сунул так и не попробовавший крови меч в ножны. Все было кончено, но что дальше? Двенадцать сотен британцев удерживали небольшой холмик на равнине, заполненной пятьюдесятью тысячами французов. Но думать об этом не Шарпу. Он сел на траву и стал ждать развития событий.

– Они сбежали! – голос маркизы был полон разочарования.

Лорд Спирс усмехнулся:

– А чего вы хотели за десять гиней, моя дорогая? За две сотни вам показали бы целый спектакль: резню, расчленение, грабеж, даже небольшое изнасилование.

– Это там, где ваша роль, Джек?

Спирс расхохотался:

– Я так давно ждал вашего приглашения, Елена!

– И еще подождете, дорогой, – улыбнулась она. – Это был Ричард Шарп?

– Он самый. Настоящий герой, и всего за десять гиней.

– Которые я, вероятно, никогда не увижу. А он настоящий герой? – большие глаза остановились на Спирсе.

– Боже правый, разумеется! Абсолютно настоящий. Бедный дурачок, наверное, жаждет смерти: он захватил «орла», был первым в Бадахосе, даже, ходят слухи, взорвал Альмейду.

– Как изысканно, – она снова открыла веер. – А вы ревнуете, не так ли?

Он снова расхохотался, поскольку обвинение ни на грош не соответствовало истине:

– Я хочу прожить долгую, очень долгую жизнь, Елена, и встретить смерть в постели с кем-нибудь молодым и ошеломляюще красивым.

Она улыбнулась, обнажив неестественно белые зубы:

– Я бы лучше встретилась с настоящим героем, Джек. Убедите его посетить Palacio.

Спирс резко повернулся в седле, внезапно скривившись: рука на перевязи оказалась к этому не готова.

– Решили заняться трущобами, Елена?

Она улыбнулась:

– Если решу, позову вас в провожатые. Просто достаньте мне его.

Он улыбнулся в ответ и отсалютовал здоровой рукой:

– Да, мадам.

Французы в бой не лезли. Они не предприняли даже попытки сбить британцев с захваченного холмика. Мармон не знал, что таится за грядой холмов, и опасался атаковать Веллингтона на позиции, выбранной англичанином.

Дым рассеялся, трава снова заблестела под жарким солнцем. Люди разлеглись прямо на земле, прихлебывая из фляг противную теплую воду. От мушкетного огня занялось несколько маленьких пучков травы, но никто не двинулся с места, чтобы их затоптать. Кто-то лег спать.

– И все? – нахмурился в сторону французов лейтенант Прайс.

– Хочешь еще, Гарри? – ухмыльнулся Шарп.

– Ну, я несколько большего ожидал, – Прайс рассмеялся и поглядел на холмы: по склону как раз спускался штабной офицер. – О, сюда едет мальчик-одуванчик.

– Вероятно, нас оттягивают назад.

Харпер мощно зевнул:

– Может, они предложат нам сегодня бесплатно посетить штабной бордель?

– Изабелла прибьет тебя, Харпс! – Прайса развеселила эта мысль. – Тебе бы сбросить узду, как я.

– Это все сифилис, сэр. Не хотелось бы с ним жить.

– А я не могу жить без него. Здрасьте! – сдвинул брови Прайс, видя, как штабной вместо того, чтобы направиться к знамени, где разместился командующий батальоном, повернул прямо к легкой роте. – У нас посетитель, сэр.

Шарп поднялся навстречу офицеру, который поинтересовался, будучи еще ярдах в тридцати:

– Капитан Шарп?

– Да!

– Вас ждут в штабе. Прямо сейчас! У вас есть лошадь?

– Нет.

Молодой человек нахмурился. Шарп знал, что в этом случае он должен был уступить свою: приказ генерала прежде всего. Но раздумья длились недолго, особенно учитывая подъем по крутому склону. Штабной улыбнулся:

– Тогда идите пешком. И побыстрее, пожалуйста.

Шарп улыбнулся в ответ:

– Ну и мерзавец! Гарри?

– Сэр?

– Прими командование. Да скажи майору, что меня вызывают к генералу.

– Ага-ага, сэр! Передайте ему от меня привет!

Шарп побрел прочь, пройдя между двух костерков, и начал взбираться вверх по холму, усыпанному надорванными бумажными гильзами. Леру. Конечно, это Леру заставляет Шарпа вернуться в город. Леру, его враг, человек, обладающий таким желанным для Шарпа клинком. Он улыбнулся: теперь-то он получит желаемое. 

Глава 6

Веллингтон был зол, а окружающие офицеры смущены его раздражительностью. Все глаза устремились на подошедшего Шарпа. Тот отсалютовал.

Веллингтон нахмурился в седле:

– Боже, да вы не торопитесь, мистер Шарп.

– Пришел так быстро, как только смог, милорд.

– Проклятие! У вас что, нет лошади?

– Я пехотинец, сэр, – ответ был дерзким; адъютанты-аристократы, которых так любил Веллингтон, сурово взглянули на всклокоченного, разгоряченного стрелка с потертым оружием и шрамом на лице. Но Шарп не проявил и тени беспокойства: он знал, к кому шел. Ему довелось спасти генералу жизнь в Индии, и с тех пор между ними установилась странная связь: не дружба, нет, но необходимость, нужда друг в друге. Шарпу нужен был покровитель, пусть и далекий, а Веллингтон иногда нуждался в безжалостном и умелом солдате. Они уважали друг друга. Генерал кисло поглядел на Шарпа:

– Значит, они решили не вступать в бой?

– Нет, сэр.

– Черт бы побрал его французскую душонку, – Веллингтон имел в виду маршала Мармона. – Так значит, они прошли весь этот чертовски длинный путь, чтобы покрасоваться перед нами? Черт бы их побрал! Значит, вы встречались с Леру? – вопрос был задан без перехода, тем же тоном, каким он только что проклинал французов.

– Да, милорд.

– И вы сможете его узнать?

– Да, милорд.

– Хорошо, – в голосе Веллингтона не слышалось удовлетворения. – Он не должен сбежать, вам ясно? Вы схватите его. Понятно?

Шарп понял: он должен вернуться в Саламанку. Его задачей внезапно стала поимка французского полковника, которому удалось встревожить даже Веллингтона.

– Я все понял, сэр.

– Слава Богу, хоть кому-то это удается, – вздохнул генерал. – Я перевожу вас под команду майора Хогана. Ему, кажется, удается держать вас в узде, хотя Бог знает, как у него это получается. Удачного дня, мистер Шарп.

– Милорд? – Шарпу пришлось повысить голос: генерал уже направился прочь.

– Что еще?

– У меня есть целая рота, которая может его опознать.

– Правда? – плохое настроение Веллингтона всегда выражалось в грубом сарказме. – И что же, вы предлагаете лишить полк Южного Эссекса легкой роты, чтобы облегчить вам жизнь?

– Там три форта, милорд, периметр очень длинный, одному человеку не уследить за всем сразу.

– Почему нет? От меня же этого ждут, – Веллингтон расхохотался, его хмурость как рукой сняло. – Ладно, Шарп, вы их получите. Но вы не должны его упустить. Ясно? Вы его не упустите, – голубые глаза сверкнули, подтверждая сказанное.

– Я не упущу его, сэр.

Веллингтон криво усмехнулся:

– Он весь ваш, Хоган. Джентльмены!

Штабные офицеры ускакали вслед генералу, оставив Хогана наедине с Шарпом.

Ирландец тихо рассмеялся:

– Ты питаешь глубокое уважение к старшим офицерам, Ричард, это делает тебя идеальным солдатом.

– Я бы добрался сюда гораздо быстрее, если бы тот мерзавец уступил мне лошадь.

– Он заплатил за нее две сотни гиней и считает, что она стоит больше, чем ты весь, со всем своим имуществом. С другой стороны, вот эта кляча стоит десять фунтов, можешь купить, – Хоган указал на запасного коня, которого подвел слуга: майор предполагал, что Шарп явится пешком. Он помог стрелку забраться в седло.

– Извини за спешку, Ричард.

– А что, мы спешим?

– Боже, да. И все из-за твоего клочка бумаги.

Шарп ненавидел ездить верхом: он предпочитал сам управлять своей судьбой, но лошади с этим вполне законным желанием были не согласны. Осторожно понукая животное, он старался не отставать от Хогана, пустившего своего коня шагом, пока, наконец, ему не удалось заставить его идти рядом.

– Список?

– Ничего не показалось знакомым?

– Знакомым? – Шарп нахмурился. Он помнил только вереницу испанских имен и суммы денег. – Нет.

Хоган обернулся, чтобы удостовериться, что слуга не подслушивает.

– Он написан моей рукой, Ричард.

– Твоей? Боже правый! – руки Шарпа нашарили повод, но правый сапог вылетел из стремени. Он никак не мог понять, почему другие считают езду верхом легкой. – Как, черт возьми, Леру мог достать список, написанный твоей рукой?

– Вот отличный вопрос, от которого бодрит даже самым сонным утром. Как, черт возьми, он мог его достать? Торговцы лошадьми! – он произнес это так презрительно, как будто обвинял Шарпа.

Стрелку, наконец, удалось вставить ногу в стремя.

– Так что же в нем было?

– У нас есть информаторы, так? Сотни. Практически каждый священник, доктор, мэр, сапожник, кузнец или кто-то еще, стоящий упоминания, посылает нам обрывки информации о французах. Мармон ветры не может пустить – нам десять сообщений об этом придет. Но кое-что из этого, Ричард, действительно важно, а кое-что стоит денег, – Хоган замолчал, когда они проезжали артиллерийскую батарею. Он ответил на салют лейтенанта и снова повернулся к Шарпу. – Большинство делает это из чувства патриотизма, но некоторые просят денег в уплату за лояльность. Этот список, Ричард, – мой реестр платежей за апрель, – Хоган поднял глаза и кисло произнес: – А это значит, Ричард, что кто-то в нашем штабе работает на французов, на Леру. Кто – один Бог знает! У нас есть повара, прачки, конюхи, клерки, слуги, часовые, да кто угодно! Боже! Я думал, я просто переложил этот лист, но нет.

– И?

– И? Леру прошелся по списку. Он убил большинство из них, убил страшно, и это очень плохо. Но самые плохие новости впереди. Один из этих людей, священник, случайно узнал то, что ему знать не полагалось. Во всяком случае, я бы предпочел, чтобы он этого не знал. И теперь, думаю, это знает Леру.

Шарп ничего не сказал. Его лошадь, получив свободу, счастливо тряслась по тропе, идущей вдоль холмов, так что он просто дал Хогану закончить свой печальный рассказ.

Ирландец утер пот:

– Леру, Ричард, чертовски близок к тому, чтобы причинить нам реальный вред. Мы можем пойти на то, чтобы потерять нескольких священников или мэров, но не это нужно Леру. Мы можем даже смириться с потерей Колхауна Гранта, но Леру приехал и не ради этого. Есть один человек, Ричард, которого мы не можем потерять. Вот за ним-то и приехал Леру.

Шарп нахмурился:

– Веллингтон?

– Его, конечно, тоже, но нет, не Веллингтона, – Хоган раздраженно прихлопнул муху. – Я не должен говорить этого, но я скажу так мало, как только смогу. Ровно столько, чтобы ты понял, насколько важно остановить ублюдка, пытающегося выбраться из фортов, – он снова замолчал, собираясь с мыслями. – Я тебе уже рассказал об информаторах по всей Испании. Они очень полезны, видит Бог, очень полезны, но наших информаторов гораздо больше. Это мужчины и женщины в Италии, Германии, Франции, даже в самом Париже! Это люди, которые ненавидят Бонапарта и хотят помочь нам, и они нам помогают. Уланский полк покидает Милан – и мы узнаем об этом через две недели, узнаем, куда они движутся, в каком состоянии лошади, даже как зовут любовницу полковника. Если Бонапарт орет на генерала, мы знаем об этом, если он просит карту Патагонии, мы и об этом знаем. Иногда я думаю, что мы знаем об империи Бонапарта больше, чем он сам. И все из-за одного человека, которому случилось жить в Саламанке. И именно этого человека, Ричард, должен найти Леру. Когда он до него доберется, он будет пытать его, пока не выбьет имена всех европейских корреспондентов, и мы вдруг ослепнем.

Шарп знал, что не должен спрашивать, о ком идет речь. Он ждал.

Хоган криво усмехнулся:

– Хочешь знать, кто это? Нет, я тебе этого не скажу. Я знаю, Веллингтон, еще пара испанцев, поскольку они переправляют письма в Саламанку.

– А священник знал?

– Да. Тот священник из моего списка знал, а теперь, упокой Господи его душу, он мертв. Большинство же не знает его настоящего имени, только кодовое: Эль-Мирадор.

– Эль-Мирадор, – повторил Шарп.

– Правильно. Эль-Мирадор, лучший чертов шпион на британской службе, и наша задача – не дать Леру найти Эль-Мирадора. А лучший способ это сделать, Ричард, – остановить Леру. Он сбежит, я это знаю, и догадываюсь, когда.

– Когда же?

– Когда мы атакуем форты. В другое время ему не пробраться: мы обложили его со всех сторон. Но в суматохе боя, Ричард, его план должен сработать. Останови его!

– И все? Остановить? Взять в плен?

– И все. Но не надо его недооценивать. Поймай его, передай мне – и я тебе обещаю, полковник Леру не увидит света дня до самого конца войны. Мы запрем его так, что он пожалеет, что родился.

Шарп задумался: задача казалась нетрудной. Шестая дивизия блокировала форты, даже во время атаки пустошь будет окружена. Шарпу или человеку из его роты остается только опознать Леру среди пленных. Он улыбнулся Хогану, желая подбодрить его:

– Считай, что это уже сделано.

– Если ты этим займешься, Ричард, я буду так думать, – такой комплимент стоило заслужить.

Они проезжали поблизости от холма, где собрались зрители, и Шарп приметил улыбающегося всадника, направлявшегося к ним на горячем, но послушном жеребце. Даже с одной рукой лорд Спирс был лучшим наездником, чем Шарп надеялся когда-нибудь стать. Его светлость был в приподнятом настроении.

– Майкл Хоган! Боже милостивый! Вы похожи на скучного священника, сэр! Где ирландская бодрость духа? Где беззаботность, чертовски легкое отношение к жизненным трудностям?

Хоган посмотрел на кавалериста с некоторой приязнью:

– Джек! Как рука?

– Совсем исправна, сэр. Как в тот день, когда появилась на свет. Я ношу ее на перевязи, чтобы вы не посылали меня работать. Ричард Шарп! Видел вашу роту в деле. Они голодны до драки!

– Они хороши.

– Вы оба приглашены на пикник. Прямо сейчас, – он улыбнулся.

– На что? – нахмурился Хоган.

– На пикник. Это французское слово, которое, кажется, все мы скоро будем использовать. Для тех деревенщин, что не говорят по-французски, оно означает легкую трапезу на свежем воздухе. У нас есть цыпленок, ветчина, острые колбаски, немного восхитительного пирога и, что приятнее всего, вино. Говоря «мы», я, разумеется, имею в виду себя и маркизу де Касерес эль-Гранде-и-Мелида Садаба. Вы оба особо приглашены.

Хоган улыбнулся: казалось, Шарп, приняв на себя ответственность за Леру, снял с его плеч тяжелый груз.

– Маркиза! Вот и мне довелось познакомиться с представителями аристократии!

– А как же я? – обиженно вопросил Спирс. – Я для вас недостаточно знатен? Боже! Даже когда мои предки пробовали запретный плод в Эдеме, они настаивали на серебряном блюде! Вы идете? – последнее относилось к Шарпу.

Шарп пожал плечами. Хоган твердо решил идти, и Шарпу приходилось следовать за ним. Часть его жаждала снова увидеть маркизу – другая, большая часть, боялась этой встречи. Он не любил желать то, чего не мог получить, и чувствовал, что сердится все больше с каждым шагом, приближавшим его к вершине холма.

Маркиза, наблюдавшая за их приближением, подняла руку в томном приветствии:

– Капитан Шарп! Наконец-то вы приняли мое приглашение!

– Я здесь с майором Хоганом, мадам, – Шарп тут же пожалел, что сказал это. Он имел в виду, что пришел не по ее воле, что не собирается быть ее послушным рабом, но вышло так, словно его нужно силком тащить в ее общество. Она улыбнулась.

– Благодарю за это майора Хогана, – она обернулась, обратив весь шарм на ирландца. – Мы с вами уже встречались, майор.

– Конечно, мадам. В Сьюдад-Родриго, насколько я помню.

– Да, моя память говорит то же. Вы были очаровательны.

– Ирландцы всегда очаровательны, мадам.

– Как жаль, что англичане не учатся у своих соседей, – она взглянула на Шарпа, угрюмо сидевшего на своей кляче, и снова улыбнулась Хогану. – Как поживаете?

– Замечательно, мадам, и спасибо за заботу, мадам. А вы? Ваш муж?

– Ах, мой муж! – она обмахнулась веером. – Бедняга Луис в Южной Америке, подавляет какое-то колониальное восстание. Как это глупо: вы здесь освобождаете нашу страну, а Луис на другом конце света делает прямо противоположное, – она рассмеялась и снова посмотрела на Шарпа: – Мой муж, капитан Шарп, солдат, как и вы.

– Такой же, мадам?

– Ну, конечно, не совсем такой. Он гораздо старше, гораздо толще и куда лучше одевается. Он ведь генерал, так что он совсем не такой, как вы, – она похлопала по сидению ландо между собой и своей вспотевшей спутницей: – У меня здесь есть немного вина, капитан, не хотите присоединиться?

– Мне вполне удобно, мадам.

– Не очень похоже, но если вы настаиваете... – улыбнулась она. Шарп закрыл глаза. Маркиза была столь же потрясающе красива, как он помнил. Она была мечтой, изысканной, изящной, ее красота ошеломляла. Когда он снова открыл глаза, она все еще улыбалась ему. – Джек говорит, вы настоящий герой, капитан Шарп.

– Вовсе нет, мадам, – он подумал, не стоит ли пойти и забрать роту, извинившись перед майором Форрестом, который будет очень не рад лишиться своих стрелков.

Лорд Спирс аж захлебнулся смехом:

– Не герой! Послушайте-ка его! Как мне это нравится!

Шарп смутился и беспомощно посмотрел на Хогана. Ирландец ухмыльнулся:

– Ты же взял «орла», Ричард!

– Вместе с Харпером, сэр.

– Боже! Наш скромный герой! – лорд Спирс упивался собой.- Это все произошло случайно. «Орел» просто слетел с флагштока и упал прямо мне в руки. Я в это время собирал цветы. Потом я заблудился в Бадахосе и, думая, что опаздываю на построение, нечаянно забрел в брешь. Извините, я так неловок, – произнес он, передразнивая сухой тон Шарпа, его короткие, неохотные фразы, и снова расхохотался. – Черт возьми. Ричард! Вы даже как-то спасли Пэру[111] жизнь!

– Жизнь Артура? – спросила маркиза, с интересом глядя на Шарпа. – Когда? Как?

– В битве при Ассайе, мадам.

– Битва при Ассайе! Что это? Где это произошло?

– В Индии, мадам.

– И что там случилось?

– Его коня убили, мадам, а я оказался рядом.

– Помилуй, Боже! – улыбка Спирса стала еще дружелюбнее. – Он сражался с тысячами чертовых язычников, а говорит, что просто оказался рядом.

Смущение Шарпа стало невыносимым. Он взглянул на Хогана:

– Можно мне съездить за моей ротой, сэр?

– Нет, Ричард, нельзя. Это подождет. Я умираю от жажды, ты тоже, а ее светлость великодушно предлагает нам выпить вина. С вашего разрешения, мадам, – он поклонился маркизе и протянул руку за бутылкой, которую держала в руках компаньонка.

– Нет, майор! Это сделает Джек. У него прекрасные манеры для лакея, ведь так, Джек?

– Я ваш раб, Елена, – Спирс с наслаждением взялся за бутылку, а Хоган передал Шарпу бокал. Лошадь Шарпа в поисках травы позеленее отошла на несколько футов от экипажа, и Шарп был рад, что маркиза их не слышит. Он быстро выпил вино, чувствуя, как пересохло в горле, и обнаружил, что Хоган держит его за локоть. Ирландец сочувственно улыбался:

– Она совсем обезоружена, Ричард. Что с тобой?

– Мне здесь не место, сэр, разве не так? Мое место вон там, – он кивнул в сторону высоты у подножия холма, где расслабленно расположился полк Южного Эссекса. Французы так и не двинулись с места.

– Она всего лишь женщина, пытающаяся быть дружелюбной.

– Да, – согласился Шарп, подумав о жене, темноволосой красавице, презирающей роскошь аристократов. Он снова взглянул на маркизу: – Почему она так хорошо говорит по-английски?

– Елена? – даже Хоган, отметил Шарп, знает ее настолько хорошо, что называет по имени. – Она наполовину англичанка: отец – испанец, мать – англичанка, выросла во Франции, – Хоган сделал глоток вина. – Родители были убиты во время Террора[112], чудовищная жестокость, а Елене удалось бежать к дяде, в Испанию, точнее, в Сарагосу. Там она вышла замуж за маркиза де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба и стала богаче многих королей: дома по всей Испании, парочка замков... Она нам очень хороший друг, Ричард.

– О чем вы там болтаете? – донесся до них ее голос, и Хоган повернул коня:

– Дела, мадам, вечно дела.

– Это же пикник, а не офицерское собрание. Возвращайтесь!

Она кивнула Спирсу, чтобы тот налил Шарпу еще вина, тот выпил так же быстро, как и в первый раз: хрустальный бокал оказался чудовищно мал.

– Вас мучает жажда, капитан?

– Нет, мадам.

– У нас достаточно вина. Немного цыпленка?

– Нет, мадам.

Она вздохнула:

– Вам трудно угодить, капитан. Ах! Вот и Артур!

И действительно, с восточной стороны на тропе показался возвращающийся Веллингтон.

Спирс извернулся в седле, чтобы увидеть генерала.

– Десять к одному, он поднимется, чтобы взглянуть на вас, Елена.

– Буду удивлена, если он проедет мимо.

– Шарп! – улыбнулся Спирс. – Две гинеи, что он не удостоит нас визитом?

– Я не играю в такие игры.

– А я играю! Господи Иисусе! Половину состояния долой!

– Половину? – рассмеялась маркиза. – Все, Джек, все до последнего пенни, и даже больше. Что останется наследникам?

– Я не женат, Елена, и никого из своих бастардов наследником не признаю, – он послал ей воздушный поцелуй. – Разве что ваш дорогой муж скончается, и я на коленях предложу вам руку и сердце. Думаю, мы будем симпатичной парой.

– И как долго проживет рядом с вами мое состояние?

– Ваше состояние – ваша красота, Елена, а она всегда будет в безопасности.

– Как мило, Джек, и как лживо.

– Эти слова произнес капитан Шарп, мой дорогая, я только повторил их.

Большие голубые глаза остановились на Шарпе:

– Как мило, капитан Шарп.

Он покраснел, поскольку Спирс солгал, и, тронув поводья, чтобы скрыть смущение, уставился на пассивных французов. Лорд Спирс, последовав за ним, тихо проговорил:

– Она вам нравится, не так ли?

– Она очень красива.

– Мой дорогой Шарп, – Спирс перегнулся через луку седла и заставил лошадь стрелка отойти еще на пару шагов. – Если хотите ее, можете попытаться. Обо мне не беспокойтесь: я ее не интересую. Она очень осторожна, наша Елена, и не даст поводов Джеку Спирсу оповестить весь город, что ему удалось забраться к ней в постель. Атакуйте, Шарп!

Шарп разолился:

– Считаете, любовники из числа прислуги молчат из чувства благодарности?

– Ваши слова, друг, не мои.

– Это правда.

– Вы знаете, что можете оказаться правым, – Спирс говорил дружелюбно, но понизив голос и выделяя каждое слово. – Некоторые считают, что добрый кусок мяса на столе у прислуги куда лучше утонченных кушаний, которые подают в банкетном зале.

Шарп взглянул красавчику в лицо:

– Маркиза в их числе?

– Она берет то, что захочет, – улыбнулся тот. – Я оказываю вам услугу.

– Я женат.

– Боже, помоги! Может, еще и молитесь на ночь? – Спирс расхохотался и повернул коня на стук копыт, предвещавший прибытие Веллингтона во главе его штаба. Генерал осадил коня, снял свою двууголку и бросил холодный взгляд на Спирса и Шарпа:

– У вас неплохой эскорт, Елена.

– Дорогой Артур! – она протянула ему руку. – Вы меня разочаровали!

– Я? Чем же?

– Я приехала увидеть битву!

– Как и мы все. Все свои жалобы адресуйте Мармону: этот парень совершенно не собирается атаковать!

Она надулась:

– Но ведь я приехала увидеть битву!

– Увидите, увидите, – он похлопал лошадь по холке. – Бьюсь об заклад, завтра французы улизнут. Я дал им шанс, они им не воспользовались. Завтра я атакую форты.

– Форты! Я смогу это увидеть из Palacio!

– Тогда молитесь, чтобы Мармон сбежал сегодня же ночью, Елена, иначе я покажу вам такую битву, о которой вы и мечтать не могли!

Она захлопала в ладоши:

– Тогда завтра вечером я устрою прием, чтобы отпраздновать вашу победу. Придете?

– Отпраздновать мою победу? – Веллингтона явно пугало ее натиск. – Разумеется, я приду!

Она обвела рукой всех всадников, собравшихся вокруг элегантного ландо:

– Вы все должны прийти! Даже вы, капитан Шарп! Вы просто обязаны прийти!

Глаза Веллингтона нашли Шарпа, и генерал выдавил улыбку:

– Капитан Шарп завтра вечером будет очень занят.

– Тогда пусть приходит, когда покончит с делами. Мы будем танцевать до рассвета, капитан.

Шарп почувствовал в выражении ее глаз, следивших за ним, тонкую иронию, но не мог понять, что она означает. Завтра. Завтра он лицом к лицу встретится с Леру, скрестит свой палаш с его великолепным клинком. Шарп горел желанием драться. Он побьет полковника Леру, человека, посеявшего среди британцев страх, он встретится с ним, будет с ним сражаться и пленным притащит с пустошей. Он будет драться, а все эти надутые аристократы пусть посмотрят из маркизиного Palacio. И вдруг Шарп осознал, чего хочет в награду за полковника Филиппа Леру. Не только палаш – это естественно, он получит его по законам войны. Он получит женщину. Тогда он впервые улыбнулся ей и кивнул:

– Завтра. 

Глава 7

Усталые разведчики-кавалеристы вернулись в город на рассвете в четверг: армия Мармона ночью отошла на север. Французы бросили гарнизоны фортов, теперь они будут выжидать в надежде, что Веллингтон допустит какой-то просчет и примет бой на их условиях.

Теперь импровизированные крепости перестали быть нужны Веллингтону : драться Мармон ради них не стал, а подвозу боеприпасов по древнему мосту они мешали. Форты будут разрушены, маркиза получит свою битву, а Шарп поищет Леру среди пленных.

Если, конечно, пленные будут. Генералу легко было обещать маркизе взять приступом три здания, но Шарп понимал, что защитники так просто не сдадутся. Он долго и пристально вглядывался в стоящие довольно далеко друг от друга строения, и чем дольше он на них глядел, тем меньше они ему нравились.

Пустошь была прорезана глубоким оврагом, спускавшимся на юг, к реке. Справа от него высился самый крупный из фортов, Сан-Винсенте, слева – два, Ла-Мерсед и Сан-Каэтано. Атакующие один из трех фортов попадут под огонь из двух других.

Все три здания были небольшими монастырями, но французы прогнали монахинь и превратили эту часть города в оплот обороны. Хотя форты уже почти неделю выдерживали огонь британских пушек, артиллерии так и не удалось нанести им хоть сколько-нибудь серьезного урона: французы хорошо подготовились.

Из обломков окружающих домов был возведен грубый гласис[113], ядра отскакивали от него и перелетали защитные укрепления. Стены каждого из бывших монастырей укрепили и окружили глубоким рвом, над пушками и амбразурами возвели массивные перекрытия, засыпанные толстым слоем плотно утрамбованной земли, чтобы гасить снаряды британских гаубиц, оставлявших в небе столбы дыма. Гарнизоны были окружены, пойманы в ловушку, но британцам нужно было эту ловушку вскрыть.

Шарп не вполне случайно устроил смотр роте возле Palacio Casares. Большие ворота были распахнуты настежь, давая возможность увидеть двор, в центре которого плескался фонтан, обрушивавший свои струи в бассейн. Двор был вымощен камнем и уставлен богато украшенными вазами. Шарп глядел сквозь тень арки на главный вход, возвышавшийся над положенными по статусу ступенями. Дом казался пустым: стеганые соломенные циновки закрывали окна, защищая от солнца, а единственным, что двигалось во всем огромном здании, был журчащий фонтан.

Над аркой ворот, на высокой наружной стене располагался тот же герб, что украшал дверцы ландо, только вырубленный из нежно-золотого камня. Над ним, на самом краю стены, виднелись зеленые листья каких-то растений: то ли балкон, то ли сад на крыше. Оттуда, поверх крыш, наверное, маркиза и смотрит на пустошь и форты. Не то чтобы она могла многое увидеть: атака начнется с последними лучами солнца. Шарп предпочел бы ночной штурм, но Веллингтон не любил ночь, памятуя о Серингапатаме и о том, как близко в темноте ходят успех и катастрофа[114].

Наконец Шарп перестал глазеть на дворец и повернулся к своей роте. Он знал, что одержим этой женщиной, что попал на крючок, хотя это и было смешно: не по чину ему такие запросы. Его работа – убить Леру, защитить таинственного Эль-Мирадора. Но он просто не мог выкинуть маркизу из головы.

– Сэр? – попытался привлечь к себе внимание Харпер. – Рота построена, сэр!

– Лейтенант Прайс?

– Сэр?

– Проверьте оружие, – Шарп доверял своим людям: никто из них не пойдет в бой с негодным оружием. Прайс может хоть до вечера оттягивать курки и щупать байонеты – ему не к чему будет придраться. Послышались отрывистые выкрики: это строились штурмовые команды. Они были набраны из числа легких рот, гордость своих батальонов. Сбор им был объявлен за границами пустоши в надежде, что атака сможет застать французов врасплох. Осадные орудия все еще палили: четыре восемнадцатифунтовика[115] удалось-таки протащить через броды, и теперь стальные стволы бомбардировали форты.

– Слушайте внимательно, – тихо начал Шарп. – Мы здесь не для того, чтобы проявлять чудеса героизма. Мы идем не брать форты, ясно? – они кивнули, кое-кто ухмыльнулся. – Это работа других легких рот. Мы здесь для того, чтобы найти одного человека – того, которого уже однажды взяли в плен. Мы идем вторым эшелоном, все время цепью. По возможности, заходим с фланга: мне лишние потери не нужны. Пригибайтесь ниже. Передвижение повзводно, никакой самодеятельности и чертова героизма: добычи тут не будет. Если захватим форты, наша задача – найти пленника. И помните: этот ублюдок убил Макдональда, совсем еще ребенка, убил полковника Уиндхэма. Он опасен. Если найдете его, или вам покажется, что найдете, не церемоньтесь. И еще одно. Я плачу десять гиней за его палаш.

– А если он стоит больше, сэр? – это был голос Баттена, вечно ноющего и жалующегося Баттена. Харпер двинулся к нему, но Шарп придержал его за руку.

– Он и стоит больше, Баттен. Возможно, в двадцать раз больше. Но если ты его продашь кому угодно, кроме меня, будешь копать отхожие места весь остаток этой чертовой войны. Ясно?

Вокруг заулыбались: рядовой вряд ли смог бы продать хороший клинок открыто – его обвинили бы в воровстве, а наказанием за это была смерть через повешение. Кое-кто из сержантов заплатил бы больше, хоть и ненамного, в надежде на перепродажу в Лиссабоне. Десять гиней – серьезная сумма: больше годового жалованья, если вычесть все издержки. Рота понимала, что предложение честное. Шарп чуть повысил голос:

– Байонеты не доставать. Оружие зарядить, но курки не взводить. Мы не хотим, чтобы они знали о нашем появлении. Один громыхнувший мушкет – и вас досыта накормят картечью. Направо! Вы знаете, куда идти, сержант, – кивнул он Харперу.

Харпер вполголоса скомандовал:

– Направо!

– Капитан Шарп! – послышался голос майора Хогана: тот спешил к главной батарее, откуда доносился грохот восемнадцатифунтовиков.

– Сэр! – Шарп приветственно отсалютовал: перед строем они держались формально.

– Удачи вам! – улыбнулся солдатам Хоган. Его хорошо знали: стрелки провели с ним несколько недель, пока не были приданы полку Южного Эссекса, красномундирники же помнили майора по Бадахосу и наездам в гости к Шарпу. Ирландец посмотрел на Шарпа, отвел его в сторону и понизил голос: – А тебе – особенно.

– Все плохо?

– Вроде того, – Хоган глубоко вздохнул. – Какой-то идиот напутал с боеприпасами. У нас всего пятнадцать ядер на все орудия. И что, черт возьми, с этим делать?

Шарп понял, что речь идет о больших восемнадцатифунтовиках.

– А как насчет гаубиц?

Хоган раскрыл табакерку и взял понюшку, Шарп подождал, пока майор чихнет.

– Бог и все его ангелы! – тут он чихнул еще громче. – Чертовы гаубицы! Им даже не поцарапать этих проклятых стен! Сотня и шесть на шесть орудий. С этим войну не выиграть!

– Ты в них не веришь.

– Верить? Нет, не верю, – Хоган подождал, пока один из восемнадцатифунтовиков не продолжит опустошать и без того скудный боезапас. – Мы уговорили Пэра атаковать только центральный форт. В него и стреляем.

– Сан-Каэтано?

Хоган кивнул:

– Если его возьмем, построим там батареи и разнесем остальные, – он пожал плечами. – Главное – внезапность, Ричард. Если, конечно, они нас не ждут, – и он снова пожал плечами.

– Леру может не быть в Сан-Каэтано.

– Его там, скорее всего, и нет – вероятно, он в большом форте. Но никогда не знаешь, как и что произойдет: может, все три сдадутся, когда падет центральный.

Шарп подумал, что ночь будет долгой: если два других форта решат не продолжать сопротивление, переговоры о сдаче могут затянуться на часы. Три гарнизона в сумме давали не меньше тысячи человек, в темноте поиски Леру будут затруднены. Он печально оглянулся на Palacio Casares за спиной: есть шанс, и шанс большой, что он не успеет к назначенному времени. Хоган поймал этот взгляд:

– Ты приглашен?

– На празднование? Да.

– Как и весь этот чертов город. Надеюсь только, что будет повод для празднования.

Шарп ухмыльнулся:

– Вот мы их удивим! – он поискал взглядом свою роту и увидел, что последние ряды уже скрываются в переулке. – Я должен идти.

Триста пятьдесят человек, легкие роты двух бригад Шестой дивизии, запрудили улицу, выходящую на пустошь. Это место было ближе всего к центральному форту, Сан-Каэтано, но никому, кроме нескольких офицеров, не давали высунуться, чтобы оглядеть пространство, которое требовалось пересечь: главное – внезапность. Специально выделенные носильщики тащили двадцать лестниц: они первыми преодолеют две сотни ярдов до рва, спрыгнут вниз и приставят лестницы к палисаду[116].

Шарп слышал, как на реке трещат винтовки: стрелки, шесть дней назад оцепившие форты, палили по ласточкам. С тех пор как армия вошла в Саламанку, они жили в неуютных норах, выкопанных прямо в земле, и не давали французам высовываться из амбразур. Французы не расслышат ничего необычного в привычном размеренном ритме осады: изредка бухают пушки, трещат винтовки, но огонь затихнет вместе с закатом солнца. Шарп наделся, что сгущающаяся над медленно текущей Тормес ночь покажется врагу мирной.

Здоровяк-сержант с лицом в шрамах дернул перекладину одной из лестниц. Та выгнулась, затрещала и сломалась. Сержант угрюмо сплюнул на стену:

– Чертов молодняк!

Харпер заряжал семиствольное ружье, тщательно отмеряя порох из стрелкового рожка. Он улыбнулся Шарпу:

– Пока вы там болтали с майором, мы встретили того священника, ирландца, сэр. Пожелал нам удачи.

– Кертис? Какого черта! Как он узнал? Я думал, это тайна.

Харпер пожал плечами и постучал прикладом ружья по земле, утаптывая пулю:

– Может, увидел всю эту толпу, сэр, – он кивнул в сторону легких рот. – Не сильно похоже на полковые танцы, а?

Шарп сел, прислонив голову к стене и зажав заряженную винтовку между колен. Странно было в этот замечательный летний вечер, когда все вокруг постепенно становилось серым и полупрозрачным, думать о секретной войне, в тени которой война пушек и клинков казалась маленькой и незаметной. Как священник узнал, что атака будет сегодня? Может, в Саламанке есть французские шпионы, которые тоже об этом знают и уже предупредили гарнизоны? Вероятно, такие шпионы должны быть. А значит, французы могут быть готовы, они только и ждут начала атаки, чтобы пустить в ход картечь.

Шарп лишь однажды видел настоящего французского шпиона. Это был невысокий испанец, веселый и эмоциональный, утверждавший, что продает лимонад в окрестностях Фуэнтес-де-Оньоро[117]. На деле же он оказался капралом одного из испанских полков, воевавших на стороне французов. Шарп видел, как шпиона вздернули: он умер с достоинством, с улыбкой на губах. Сколько отваги нужно иметь, чтобы стать таким! Эль-Мирадор, наверное, достаточно отважен: он жил в Саламанке во время французской оккупации – а поток его донесений британским войскам в Португалию не иссякал. Сегодня Шарп сразится за храбреца, за Эль-Мирадора. Он поглядел на угасающий закат и понял, что атака сейчас начнется.

– Шарп? – на него смотрел старший офицер. Шарп вскочил на ноги и отсалютовал.

– Сэр?

– Бригадир[118] Боуз. Я сегодня здесь командую – но у вас, судя по всему, свое задание? – Шарп кивнул. Боуз с любопытством оглядел странную фигуру, полуофицера-полустрелка. Похоже, осмотр удовлетворил бригадира: – Рад, что вы с нами, Шарп.

– Спасибо, сэр. Надеюсь быть полезным.

Боуз махнул в сторону невидимого отсюда форта:

– Там есть примитивная траншея, ярдов в семьдесят. Попробуем укрыться. А потом все в руках Божьих, – он с восхищением посмотрел на нашивку[119] на рукаве Шарпа. – А вы в таких делах не новичок.

– Бадахос, сэр.

– Здесь будет полегче, – Боуз двинулся дальше. Солдаты поднимались, поправляли мундиры, одержимо проверяли и перепроверяли все мелочи. Кто-то трогал талисманы, кто-то истово крестился, у большинства было преувеличенно торжественное выражение лиц, скрывавшее страх.

Боуз хлопнул в ладоши. Он был плотным коротышкой, поэтому взобрался на сажальный камень[120] возле одного из домов.

– Помните, ребята: тихо! Тихо! Тихо! – для Шестой дивизии это был первый бой в Испании, люди горели желанием впечатлить армию. – Лестницы первыми. После меня!

Шарп приказал своим людям ждать. Харпер поведет первый взвод, за ним лейтенант Прайс, остальных поделят сержанты Макговерн и Хакфилд. Шарп улыбнулся: Хакфилд был новичком в роте, его произвели в сержанты и перевели из другой роты после Бадахоса. Шарп помнил его еще рядовым: Хакфилд пытался поднять бунт перед Талаверой[121]. Теперь он вручил свою жизнь Шарпу, но эта сделка была выгодной. Хакфилд был добросовестным и солидным, умел обращаться с цифрами и ротными книгами, и тот день три года назад, когда он почти взбунтовал весь батальон, теперь казался нереальным.

Улица опустела, атакующие проследовали на пустошь, но Шарп продолжал ждать: он не хотел, чтобы его рота смешалась с остальными. Он задержал дыхание, почти ожидая выстрела, но ночь была тиха.

– Ладно, ребята. Только тихо.

Он первым прошел между последними домами, дальше был крутой обрыв: здесь копали саперы, возводя одну из батарей. Девятифунтовики молчали, укрытые фашинами[122].

Впереди, скрючившись в неглубокой траншее, маячили другие роты. Траншея не была приспособлена для атаки – фактически, она была остатком небольшой улочки и давала укрытие лишь потому, что дома на ней превратились в руины, образовав небольшой бруствер. Шарп не решался поднять голову, чтобы взглянуть на Сан-Каэтано: может, французы и расслабились, не ожидая беды, но нет повода думать, что в тихую ночь их часовые будут менее внимательными.

Лестница задела развалины, послышался грохот падающих камней. Шарп застыл, ожидая реакции противника, но ночь была по-прежнему тиха. Где-то слышался очень тихий шум, он узнал плеск воды о пилоны моста. На южном берегу гукнула сова. Запад алел, но здесь царил жемчужно-серый сумрак. Нагретый за день воздух неохотно отдавал тепло. В Саламанке горожане, наверное, еще прогуливались кругами по Plaza Mayor, потягивая вино и бренди: сегодня вечер богатства и красоты. Веллингтон ждал, боясь потерять внезапность атаки. А Шарп вдруг подумал о маркизе, крыше или балконе ее дома, смотревшем сквозь сгустившуюся тьму на пустошь. Колокол пробил половину десятого.

Спереди послышался скрип и лязг: атакующие примыкали байонеты, готовые вырваться из укрытия и мчаться к Сан-Каэтано. Лейтенант Прайс поймал взгляд Шарпа и указал на байонет одного из своих людей. Шарп покачал головой: он не хотел, чтобы случайный блик выдал расположение его роты, спрятавшейся поодаль от основных событий. Да и в любом случае не их дело брать форт приступом.

– Вперед! – разорвал тишину голос Боуза. Послышался топот башмаков, пространство заполнилось людьми, перебиравшимися через руины или сквозь них. Это был самый опасный момент, потому что если французы ждали их, сейчас выстрелят пушки, и атака захлебнется.

И они выстрелили. Это были небольшие пушки, старые трофейные четырехфунтовики, но даже маленькая пушка, выстрелив картечью, способна остановить атаку. Шарп знал все это до мелочей: четырехфунтовая картечь представляла собой жестяной контейнер, набитый пулями, шестьдесят-восемьдесят на каждый. Когда пушка стреляла, контейнер взрывался в стволе, а пули разлетались широким конусом, как утиная дробь. В трех сотнях ярдов от дула конус достигал девяноста футов в диаметре, давая атакующим хороший шанс выжить – но только не в том случае, когда конусы нескольких пушек пересекались. В Сан-Каэтано, на фронте атаки, было всего четыре пушки, зато из Сан-Винсенте, большого форта за оврагом, по флангу британцев могли стрелять два десятка орудий.

Стреляли все: сначала одно, через пару секунд остальные. Грохот выстрелов был необычным, более глубоким и плотным. Шарп в ужасе посмотрел на Харпера:

– Они заложили двойной заряд!

Харпер кивнул и пожал плечами: два снаряда на пушку, скажем, по семьдесят пуль в каждом – и двадцать стволов. Шарп прислушивался к завываниям металлического смерча над руинами и все пытался подсчитать: минимум три тысячи мушкетных пуль встречали атаку, по десять на человека. В тишине, наступившей после убийственного залпа, послышались стоны раненых, а потом и треск мушкетов из французских амбразур, но ничего не было видно. Он приказал роте оставаться на месте, взобрался на груду щебня и, перекатившись через ее вершину, спрятался между обломками бревен. Боуз был жив и, воздев саблю, возглавлял атаку:

– Вперед! Вперед!

Чудесным образом оставшиеся в живых носильщики выбирались из укрытий, поднимались с земли, перебирались через руины. В каждой лестнице было по тридцать футов, они были громоздкими, неудобными, но продвигались вперед, а за ними появились и другие, еле заметные силуэты на фоне темной громады Сан-Каэтано.

Атакующие издали победный крик, их уверенность в себе не поколебала неудача первой атаки. Шарп был поражен, что стольким людям удалось выжить под визжащими свинцовыми смерчами. Он скинул винтовку и начал целиться, но тут снова загрохотали французские пушки.

Этот залп был нестройным: орудия стреляли по мере перезарядки, хотя, конечно, пушкари торопились как могли. О двойных зарядах картечи забыли, палили одиночными: пули свистели, вылетая из амбразур, цокали о камни. Мертвые и раненые валялись тут и там. Шарп беспомощно ругался: французы знали! Они знали! Внезапности не было! Двойной заряд картечи, спички наготове, фитили вставлены – у атаки не было шансов. Картечь разлеталась в стороны, разнося смерть, пушки стреляли по одной или небольшими группами, свинцовые пули градом стучали по камням, разносили в щепки бревна, заставляли дергаться трупы.

Два форта были окружены кольцом огня. Третий, слева от Шарпа, молчал, как будто его пушки оказались лишними. Теперь было слышно французов: пушкари подбадривали друг друга, подгоняли подносчиков снарядов, заряжали и стреляли, заряжали и стреляли. Вспышки пламени освещали ров, дым хвостом вился за разлетающейся картечью.

– Стрелки! – они могли не так уж много, но все лучше, чем просто наблюдать за резней. Шарп снова крикнул: – Стрелки!

Его ребята перевалили через руины. Полдюжины красномундирников, которых он обучил стрелять из винтовок Бейкера, оставшихся от стрелков, убитых в последние три года, тоже были здесь. Харпер упал рядом, вопросительно подняв бровь. Шарп показал на ближайший форт:

– Займемся амбразурами!

Можно было убить одного-двоих из орудийного расчета – немного, но все-таки помощь. Шарп услышал щелчки взводимых курков, выстрелил сам, когда дым немного рассеялся, но с атакой, похоже, было покончено. Британцы еще этого не понимали: они шли вперед чуть пригнувшись, как бы борясь с сильным ветром, оставляя мертвых и раненых, чьи стоны перекрывали даже резкие звуки пушечных выстрелов. Шарп взмолился, чтобы картечь побыстрее оборвала эти ужасные стоны. Боуз все еще был на ногах, возглавляя атаку: он грозил артиллеристам саблей, и люди шли за ним, отказываясь признавать поражение. Строй нарушился, став менее уязвимым для свинцового дождя, но их было слишком мало, чтобы победить. Носильщики с лестницами уже прыгали в ров. Шарп услышал треск мушкетов с палисада, потом увидел бригадира, вынырнувшего из клубов дыма – и именно в этот момент Боуза подстрелили. Казалось, он танцует на месте, отчаянно перебирая ногами и пытаясь устоять, но сабля уже выпала из рук, он схватился за живот, а голова откинулась назад в беззвучном крике. Новые выстрелы бросили его вперед, но Боуз упрямо пытался оставаться на ногах, и только полному заряду картечи удалось распластать упрямца на земле.

На пустоши вдруг не осталось никого: атакующие залегли, осознав неудачу, пушки перестали палить, и в наступившей тишине было слышно, как французы, издеваясь, выкрикивают оскорбления

На приступ некому было идти, кроме роты Шарпа, а тот не собирался отдавать своих людей на заклание артиллерии. В Бадахосе огонь был более плотным, но армия атаковала снова и снова, пока Шарпу не начало казаться, что всей картечи в мире не хватит, чтобы остановить поток людей, напирающих на бреши. Здесь же в атаку пошли три с половиной сотни человек, и подкреплений больше не было. Все кончилось.

Пороховой дым превратил закат в подобие ночи, и французы кинули со стены зажигательный снаряд, холщовый мешок, плотно набитый пропитанной маслом соломой. С пустоши раздались крики:

– Отходим! Отходим!

Кое-кто, наплевав на риск быть подстреленным, встал во весь рост и побежал. Французы молчали. Тогда, решившись попытать удачу, начали отступать и другие. Французы по-прежнему не стреляли, радуясь неудаче британцев, и некоторые даже останавливались подобрать раненых. Шарп оглядел стрелков:

– Отходим, ребята.

Они подавленно молчали: ожидали победы, а не поражения. Но Шарп понимал: их предали. Он посмотрел на Харпера:

– Они знали, что мы идем.

– А то нет, – ирландец перевел курок своей винтовки в безопасное положение. – В пушках был двойной заряд. Конечно, они знали.

– Добраться бы мне до того ублюдка, который их предупредил!

Харпер не ответил. Он махнул рукой куда-то вперед, и Шарп, повернувшись, увидел выбирающегося из кучи щебня человека с красными нашивками 53-го шропширского полка. Лицо его было того же цвета, что и мундир. Шарп поднялся на ноги, закинул винтовку на плечо и позвал:

– Эй! Ты там!

Человек, казалось, не слышал. Он двигался на четвереньках, как пьяный, цепляясь за камни. Шарп и Харпер метнулись к нему. Человек стонал, голова его была в крови.

– Я ничего не вижу!

– Все будет в порядке, – сквозь кровь Шарп не мог разглядеть его лица. Руки, потерявшие мушкет, плотно прижались к животу. Он услышал Шарпа, голова повернулась на голос, но солдат сейчас же упал прямо на Шарпа. Руки безвольно повисли, кровь хлынула Шарпу на мундир. – Все в порядке, парень, все в порядке!

Его уложили на землю, но человек начал задыхаться. Харпер приподнял его за плечи, посадил и прочистил горло пальцем, потом покачал головой. Шропширца вырвало кровью, он снова застонал, что не может видеть. Шарп отцепил флягу и плеснул воды ему в глаза, смыв кровь из картечной раны на лбу. Глаза открылись и немедленно закрылись, тело сотряс болевой спазм, из легких фонтаном брызнула кровь. Харпер оторвал кусок от его мундира:

– Боже, храни Ирландию! Чудо, что он еще жив.

– Вот! – Шарп развязал свой офицерский шарф, Харпер подсунул его под тело, поймал другой конец и притянул самодельный бандаж к ужасной ране. Потом он взглянул на Шарпа:

– Голову или ноги?

– Ноги.

Он ухватил шропширца за ноги, вдвоем они подняли тело и потащили в сторону домов. На камнях остались корчиться те, кому повезло меньше. Пушки и мушкеты французов молчали.

Добравшись до улицы, снова заполнившейся людьми, они положили раненого на землю, и Шарп позвал музыкантов[123]. Солдат продолжал бороться за жизнь, в горле у него хрипело – казалось невероятным, что рана его не убила.

Возникший из-за спины офицер, на чьем мундире не было ни пятнышка пыли или крови, а красные нашивки и золотое шнуры кричали о богатстве, глянул мимо Шарпа и кинул очкастому клерку:

– Дэйл. Потерял мушкет.

– Что? – Шарп аж подскочил от возмущения и уставился на лейтенанта. Харпер поднял глаза к небу, потом переглянулся с сержантом Макговерном, оба ухмыльнулись: они давно знали Шарпа и его ярость.

– Проверка амуниции, – лейтенант поглядел на винтовку Шарпа, потом на палаш, потом на мундир. – Разрешите, сэр.

– Не разрешу, – Шарп кивнул в сторону раненого: – Вы что же это, собираетесь оштрафовать его?

Лейтенант огляделся в поисках поддержки или хотя бы путей к бегству, потом вздохнул:

– Он потерял мушкет, сэр.

– Разбит французской картечью, – голос Шарпа был тихим и угрожающим.

– Думаю, вы это отметите в рапорте, сэр.

– Нет. Вы это отметите сами. Вас ведь там не было?

Лейтенант нервно сглотнул:

– Нет, сэр.

– Почему?

– Сэр! Мне приказано было оставаться здесь, сэр!

– Но никто не приказывал вам превращать в ад жизнь людей, которые туда пошли, а? В скольких боях вы побывали, лейтенант?

Глаза лейтенанта в ужасе оглядели сомкнувшееся кольцо суровых лиц. Он вздохнул:

– Сэр?

Шарп подошел к капралу-клерку и взял блокнот из его рук:

– Везде напишете «уничтожено противником», понятно? Все уничтожено. Включая башмаки, утерянные на прошлой неделе.

– Да, сэр, – лейтенант забрал блокнот у Шарпа и вернул его клерку. – Слышали, Бэйтс? «Уничтожено противником», – сказав это, лейтенант быстро ретировался.

Шарп посмотрел ему вслед. Гнев его не прошел, и он хотел на ком-нибудь его выместить, потому что из-за чьего-то предательства погибло столько людей. Французы были предупреждены, готовы к атаке, и сотни хороших солдат пошли на верную гибель. Он снова закричал, призывая музыкантов.

Подбежавшие двое нагнулись возле раненого Дэйла, аккуратно перекладывая его на носилки. Шарп спросил одного:

– Где госпиталь?

– В Ирландском колледже.

– Приглядите за ним.

Санитар пожал плечами:

– Конечно, сэр.

Бедняга Дэйл, подумал Шарп: его предали в первом же бою. Если выживет, будет признан инвалидом и комиссован из армии. Разбитое, ни на что не годное тело пошлют в Лиссабон, где оно будет гнить на набережной, пока бюрократы не убедятся, что все его снаряжение возвращено или возмещено. Все недостачи будут вычтены из нищенского жалованья, и только когда баланс будет сведен, ему разрешат погрузиться на грязный транспортник и отправиться в Англию. Там его и бросят без всяких обязательств. Если очень повезет, дадут путевой лист, обещающий возмещение расходов каждому, кто накормит его по пути домой, – но обычно армейские надзорные органы плевали на бумаги, стремясь побыстрее выкинуть инвалидов из своей юрисдикции. Дэйлу лучше умереть, чем со всем этим столкнуться.

Лейтенант Прайс, видя гнев Шарпа, отсалютовал на расстоянии:

– Разрешите разойтись, сэр?

– Разойдитесь и напейтесь, лейтенант.

Прайс облегченно ухмыльнулся:

– Да, сэр. Утренний смотр?

– Поздний. В девять.

Харпер слышал в голосе Шарпа подавленную ярость, но он был единственным, кто ее не боялся. Кивнув на мундир, он спросил:

– Не планируете сегодня посетить торжественный ужин, сэр?

Мундир был весь в крови Дэйла, темно-красной на зеленом. Шарп выругался и попытался ее оттереть, но безрезультатно. Он собирался пойти в Palacio Casares, но подумал о том, как маркиза желала увидеть битву и что в результате получила. Показать ей настоящего солдата, а не глянцевую карамельку в золоте и серебре, называющую себя воином? Мундир Харпера тоже был в крови, но Харпера ждала Изабелла. Шарп устал от одиночества, от неутоленного желания обладать этой женщиной с золотыми волосами. Ярость звала его во дворец: явиться и посмотреть, что будет. Поэтому он отмахнулся от ирландца:

– Увидимся утром.

– Да, сэр, – произнес Харпер ему в спину. Он долго смотрел Шарпу вслед, потом глубоко вздохнул: – Похоже, кто-то нарывается на неприятности.

Лейтенант Прайс поднял голову:

– Может, нам пойти с ним?

– Нет, сэр. Мне кажется, он нарывается на драку. Тот лейтенант струхнул, и он ищет другого. Вернется через пару часов, сэр. Дайте ему остыть, – Харпер усмехнулся и поднял флягу. – Сегодня для этого удачная ночь, сэр. Чертовски удачная ночь. 

Глава 8

Решимость Шарпа явиться к маркизе ослабевала по мере приближения к Palacio Casares. Он сказал Харперу, что не придет до утра, и поэтому просто не мог вернуться сейчас побежденным и поджавшим хвост. Но с каждым шагом он все больше и больше волновался о состоянии мундира.

Улицы все еще были полны людей из легких рот, ожидавших составления окончательных реестров и роспуска. Раненые на носилках и в телегах двигались навстречу ножам хирургов, убитые, по большей части, так и остались на пустоши. У тех же, кого пули миновали, вид был яростный и ожесточенный. Жители Саламанки старались спрятаться в тени домов, избегая прямых взглядов и надеясь, что солдаты не станут вымещать гнев на мирных гражданах.

Ворота Palacio Casares были распахнуты, арка освещена дрожащим светом смолистых факелов. Шарп, подобно боязливым горожанам, притаился в тени напротив. Он прислонился к стене и попытался разгладить свой залитый кровью мундир. Ему даже удалось застегнуть все пуговицы, включая верхние, и поднять по уставу высокий воротник-стойку, давно потерявший жесткость. Шарп хотел видеть маркизу.

Двор был залит светом десятков свечей, отражавшимся в струях фонтана. Вокруг бассейна виднелись силуэты в британских офицерских мундирах: большинство дышало прохладным ночным воздухом или курило сигары, другие бесцельно сплевывали на каменные плиты. Казалось, поражение не омрачило празднества: во дворе и в окнах горел свет, доносилась негромкая музыка – не энергичные военные марши, не разудалые звуки, уместные в солдатских тавернах, а нежные звуки музыки для богатых, дорогой, как хрустальная люстра. Шарп понимал, что если он перейдет на ту сторону улицы и войдет под высокую арку, он будет чувствовать себя столь же чужим, как при дворе короля Татарии[124]. Богатые развлекались, как будто мертвых, сраженных картечными залпами всего в четверти мили отсюда, никогда не существовало.

– Ричард! Во имя бушующих кишок всех святых! Это вы? – в воротах показался лорд Спирс, призывно размахивающий сигарой. – Ричард Шарп! Идите-ка сюда. Кобель вы этакий!

Шарп невольно улыбнулся и пересек улицу:

– Милорд.

– Хватит уже меня милордить! Как лавочник какой-то! Друзья зовут меня Джек, а враги – как хотят. Зайдете? Вы приглашены – правда, это не имеет значения: приглашен каждый чертов ублюдок в этом городишке.

Шарп кивнул на свой мундир:

– Вряд ли меня пустят в таком виде.

– Боже! Внешний вид! Когда я пьян, как архиепископ, мозги совсем не работают, – Спирс, на взгляд Шарпа, лишь слегка покачивался. Кавалерист, зажав сигару в зубах, взял Шарпа под руку, буквально втащил во двор и, остановившись под фонарем, оглядел с головы до ног. – Дайте-ка взглянуть. Вам надо сменить портного, Ричард, этот малый вас обманывает! Немного крови, вот и все. Идите-ка сюда! – он кинул сигару в бассейн и, зачерпнув пригоршню воды, вылил ее на мундир, тут же начав оттирать пятна. – Как все прошло?

– Чертовски неприятно.

– Вижу уж, – он встал на колено, отряхивая рейтузы Шарпа. – Потерял кругленькую сумму.

– Как?

Спирс глянул снизу вверх и улыбнулся:

– Поставил сотню, что вы войдете в форт до полуночи. Проиграл, естественно.

– Долларов?

Кавалерист поднялся, разглядывая результат своих трудов:

– Испанских долларов, Ричард? Я же джентльмен! Гиней, дурак вы этакий.

– У вас нет сотни гиней.

Спирс пожал плечами:

– Главное – достойный внешний вид. Если бы здесь знали, что я беднее последней шлюхи, меня бы зарезали.

– Все настолько плохо?

– Именно. И, в отличие от последней шлюхи, даже не могу потребовать плату за услуги, – чтобы лучше видеть Шарпа, он сдвинул шляпу набок. – Неплохо, Ричард, неплохо. Оружие добавляет немного наглости, но мы можем с этим кое-что сделать, – он оглядел двор и усмехнулся, увидев мертвецки пьяного сэра Робина Колларда, свернувшегося вокруг вазы: – Вот кто нам поможет. Сэр Робин Коллард, душечка. Никогда не умел пить. Я учился с этим сифилитиком в школе – так он мочился в постель, – Спирс подошел к бесчувственному штаб-офицеру, нагнулся и попытался его растолкать. – Робин? Милый Робин?

Коллард молча подался вперед, и Спирс сунул его голову между его же колен. Свернув таким образом Колларда вдвое, он сорвал с его плеч отороченный мехом ментик, затем потянул шейный платок, но тот оказался приколот булавкой. Голова Колларда, дернувшись, упала на каменные плиты. Он протестующее замычал, но Спирс толкнул голову обратно между ног и сильнее дернул шейный платок, оставшийся у него в руке. С этой добычей Спирс вернулся к Шарпу.

– Вот, наденьте-ка.

– А он?

– Ему наплевать, насколько я понимаю. Сейчас наденете, завтра выкинете. Если этот маленький мерзавец проспится и захочет вернуть свои вещи, сунем его головой в отхожее место: он решит, что дома.

Шарп заправил шейный платок под воротник и накинул бордовый ментик, отороченный черным мехом, чтобы левый рукав свисал свободно. Спирс расхохотался, когда Шарп закинул на плечо винтовку прямо поверх декоративного шитья:

– Смотритесь очаровательно. Может, войдем и поищем, кого бы очаровать?

Зала была полна офицеров и горожан. Спирс расталкивал их, кричал друзьям, без разбора раскланивался. Наконец он обернулся к Шарпу:

– Ели?

– Нет.

– Тут есть корыто, можете сунуть туда свой нос!

Шарп огляделся. Он находился в большой комнате, залитой светом тысяч свечей. По стенам висели огромные темные картины с изображением людей в парадных доспехах. Вдоль одной стены по всей длине комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью и уставленный переполненными блюдами, половину из которых он не смог опознать: какие-то мелкие птички, потемневшие в духовке, сочащиеся липким соусом, рядом тарелка со странными фруктами, декорированная пальмовыми листьями и блестящая льдом, который разносили взмокшие слуги, бегая взад-вперед вдоль стола. Шарп взял гусиную грудку, откусил и понял, что проголодался. Тогда он взял еще и отошел в сторону, разглядывая толпу.

Половину ее составляли офицеры – британцы, немцы, испанцы, португальцы: цвета их мундиров составили бы отличную палитру любому художнику. Остальные были гражданскими, одетыми богато, но мрачно: мужчин, как заметил Шарп, было больше, чем женщин, примерно раз в пять, а красивых женщин – одна на сотню. Группа британских офицеров-драгун придумала новую игру, которой и развлекалась в углу: они запускали шарики из хлебного мякиша над толпой, как снаряды из гаубиц, попадая в рассудительных испанцев, считавших падающий с неба хлеб плодом своего воображения. Спирс подбадривал их приветственными криками, поправлял прицел и даже вознамерился лично запустить в воздух целого жареного цыпленка. Ему хором командовали: «Губку вынимай! Заряжай! Запал! Отходи! Огонь!» Цыпленок взмыл в воздух, вертясь вокруг своей оси, потом нырнул вниз, завершив свой полет мощным ударом по богатой мантилье и тщательно уложенным волосам одной из испанских матрон. Она лишь слегка качнулась вперед, не дав драгунам насладиться точным попаданием, а ее спутники молча смотрели на обнажившийся проволочный каркас прически: показалось даже, что из остатков конструкции посыпалась пыль. Кто-то нагнулся, оторвал крылышко и начал жевать.

Спирс махнул Шарпу:

– Боже, Ричард, разве не весело?

Шарп протолкался к нему:

– Генерал здесь?

– А ты как думаешь? – Спирс кивнул на драгун: – Они не посмели бы так развлекаться, будь он рядом. Нет, говорят, он не придет. Зализывает раны, – ему приходилось кричать, чтобы перекрыть шум толпы.

Шарп был представлен кавалеристам: водоворот имен, дружелюбие и одинаковые незапоминающиеся лица. Потом Спирс толкнул его в дверь и вверх по лестнице, двумя огромными кривыми сходящейся к статуе девушки с кувшином воды, увенчанной британским кивером. Шарп считал, что зала с едой была самой большой в Palacio, но через дверь наверху он увидел залу, от размеров которой у него захватило дух: она была величиной с кавалеристский манеж, увешана гигантскими картинами и венчалась лепным потолком с огромными люстрами, каждая из бесчисленного множества свечей. Хрусталь слепил, подмигивал, блестел над серебром и золотом, кружевом и шнурами офицерских мундиров, над драгоценностями и платьями дам.

– Боже! – невольно вырвалось у Шарпа.

– Господь посылает свои сожаления, что не может присутствовать, – улыбнулся Спирс. – Нравится?

– Это невероятно!

– Она вышла за одного из самых богатых чертей в Испании – и самого скучного. Милорд! – он неожиданно отвесил поклон гражданскому средних лет.

Тот серьезно кивнул Спирсу:

– Милорд, – он был пухлым, сердитым и явно англичанином. Поглядев на Шарпа, он исследовал с ног до головы через монокль: мундир последнего был еще мокрым от воды и крови. – Кто вы?

Спирс заслонил Шарпа:

– Это Коллард, милорд, вы должны его помнить.

Его светлость отодвинул Спирса в сторону:

– Нужно следить за внешним видом, Коллард, вы позорите мундир. Ступайте и переоденьтесь.

Шарп усмехнулся:

– Я вырву трахею из твоего жирного горла, если через две секунды твой толстый зад еще не испарится через эту вот дверь! – усмешка скрывала страшную ярость, вылившуюся на ни в чем не повинного человека. Показалось, что толстяк будет протестовать, но он вдруг удалился, покачивая задницей из стороны в сторону. Шарп остался злиться, а лорд Спирс – умирать со смеху.

– Боже, Шарп, вы неподражаемы. Знаете, кто это?

– Мне все равно.

– А я знаю. Лорд Бенфлит, один из наших важных политиков, приехал немного приструнить даго[125]. Тебе будет приятно узнать, что его прозвали лорд Флотская задница[126]. Пойдем! – он взял Шарпа за локоть и повел по лестнице на самый верх. – Кого мы знаем здесь? Кого еще расстроим?

Оркестр играл на специально возведенном помосте, над которым возвышалась арка с позолоченной раковиной-жемчужницей. Музыканты, чьи головы в париках качались в такт мелодии, казалось, подобострастно расшаркивались перед кружащейся по паркету толпой. Среди людей, стоявших вдоль стен, Шарп заметил темные хабиты[127] жирных священников, чьи лица расплылись от выпивки и хорошей еды. Лишь одно лицо было суровым: Шарп разглядел кустистые брови и приветственно поднятую руку. Спирс заметил это жест:

– Знаете его?

– Кертис. Профессор местного университета.

– Он чертов предатель!

– Он – что? – Шарп был поражен внезапной резкостью Спирса. – Предатель?

– Проклятый ирландец! Видит Бог, Ричард, некоторые ирландцы вполне нормальные, но от некоторых меня тошнит. Как, например, от этого.

– Почему?

– Он же сражался против нас, вы не знали? Когда испанцы воевали на стороне Франции, он был капелланом на военном корабле. Записался добровольцем, как только узнал, что придется биться с англичанами. Он даже хвастается этим!

– Как вы узнали?

– Пэр как-то пригласил так называемых «выдающихся граждан» на ужин, и его чертово ирландское выдающееся гражданство среди них. Они там сидели, жаловались на еду. Его, черт возьми, надо бы пристрелить.

Шарп поглядел сквозь толпу танцующих на Кертиса, который слушал какого-то испанского офицера. Похоже, ирландца можно было встретить в самых неожиданных местах: так, он не дал горожанам стрелять в Леру, а только сегодня вечером сказал Харперу, что знает о готовящейся атаке. Ирландец, не любящий англичан. Шарп попытался прогнать эту мысль: ему уже повсюду мерещились шпионы, а ведь все, что нужно, чтобы от этого избавиться, – захватить Леру.

Ему было неуютно в этой зале: это был не его мир. Музыканты, взявшие было паузу, снова начали играть, кавалеры кланялись дамам, вели их на паркет. Лорд Спирс усмехнулся:

– Танцуете?

– Нет.

– Знал, что вы так скажете. Это очень просто, Ричард: непрерывно двигайте ногами, будьте уверены и притягивайте их тонкие талии к своему поясу. Круг по паркету – и вам повезет. Попробуйте! – он нырнул в толпу, но Шарп отвернулся, взял бокал у проходящего лакея и нашел уголок, где мог бы постоять и выпить вина.

Он чувствовал себя не в своей тарелке, и дело было не только в одежде: любой может заплатить портному и одеться, как лорд. Да и деньги – не главное. Как понять, какой из дюжины ножей и вилок взять первым? Или как танцевать? Как перекинуться парой слов с маркизой, пошутить с епископом или даже просто отдать приказ дворецкому? Говорят, это в крови с рождения, Божья воля, но выскочки вроде Наполеона Бонапарта неоднократно поднимались из низов к блестящим скипетрам богатейших держав мира. Он как-то спросил майора Лероя, американца-лоялиста[128], существуют ли в молодых Соединенных Штатах социальные различия, но майор лишь расхохотался, выплюнул окурок черуты[129] и торжественно произнес:

– «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными» – знаешь, откуда это?

– Нет.

– Повстанческая Декларация независимости, – Лерой сплюнул прилипший к языку кусочек табака. – Половина мерзавцев, его подписавших, имела рабов, другая половина скорее пробежала бы милю, чем пожала руку мяснику. Дай им пятьдесят лет – и все захотят титулы: появятся бароны Бостонские и герцоги Нью-Йоркские. Так и будет, помяни мое слово.

И теперь, в кружащемся хороводе мириадов бликов, Шарп понимал, что Лерой прав: если взять всех, кто находится в этой комнате, и выкинуть на необитаемый остров, как Робинзона Крузо, через год там будет герцог и пять баронов, а остальные будут им прислуживать. Даже французы вернули аристократию! Сначала поубивали всех знатных, как родителей маркизы, а теперь Бонапарт делает своих маршалов принцами того и герцогами сего: вон, своего честного братца, беднягу, сделал королем Испании!

Шарп разглядывал потные лица над тугими воротничками, жирные ляжки, затянутые в форменные рейтузы, вычурные костюмы женщин: забери у них деньги – и не отличишь от обычных людей. Может, они более слабые и мягкие, но деньги и права по рождению дают им то, чем обделила природа. Уверенность? Легкость общения в высших кругах? Но почему его должно это волновать? Он может уйти из армии, когда война закончится, они с Терезой поселятся в Касатехаде, среди широких полей, где у ее семьи большой дом – и никогда больше ему не говорить «милорд» или «сэр», не унижаться перед напыщенным дураком. Он снова почувствовал, как растет внутри злость на несправедливость жизни и желание заставить всю эту братию его уважать. Впрочем, пусть лучше сдохнут!

– Ричард! Идете? – из водоворота танцующих выскочил Спирс. Он поднялся на две ступеньки туда, где стоял Шарп, приведя с собой невысокую темноволосую девушку с ярко нарумяненными щеками: – Поздоровайтесь с Марией.

Шарп отвесил полупоклон:

– Señorita[130].

– О, как вы официальны, – усмехнулся Спирс. – Надеюсь, еще не уходите?

– Собирался.

– Ни в коем случае, мой дорогой друг! Ни в коем случае! Как минимум, вам надо увидеться с маркизой: прижать ее тонкие пальчики к губам, пробормотать «очарован», похвалить шлейф ее платья...

– Передайте ей от меня, что она выглядит восхитительно, – Шарп нигде не видел маркизу, хотя и пытался ее найти.

Спирс отшатнулся в шутливом возмущении:

– Неужели вы такая скучная скотина, Ричард? Только не говорите мне, что герой Талаверы и покоритель Бадахоса собирается уползти на свой одинокий коврик, предварительно немного помолившись за бродячих собак и сирот! Наслаждайтесь! – он махнул в сторону девушки: – Хотите ее? Она, наверное, невинна, как младенец. Серьезно! Можете ее поиметь! А внизу таких толпы, – Мария, очевидно, не говорившая по-английски, лишь преданно смотрела в лицо красавчику-кавалеристу.

Шарп мог только гадать, почему Спирс так печется о нем: может, его светлости нужна сильная рука, чтобы защититься от кредиторов? Или Спирс, как маркиза, предпочитает общество тех, кто пониже рангом? Что бы там ни было, сейчас это не имело значения.

– Я пойду. Денек выдался долгим.

Спирс пожал плечами:

– Как хотите, Ричард, как хотите. По крайней мере, я попытался.

– Спасибо, милорд.

Шарп бросил последний взгляд на бальную залу, на блестящих людей, кружащихся в танце под огромными люстрами, и понял, что напрасно пришел сюда. Маркиза не станет ему наградой, было бы самонадеянно даже думать об этом. Он кивнул Спирсу, повернулся и вышел на верхнюю площадку лестницы, остановившись возле статуи в кивере. Уставившись на расписной потолок, он подумал, что и представить себе не мог даже сотой доли от сотой доли этого богатства. Надо бы рассказать Харперу.

– Señor[131]? – рядом возник лакей в ливрее и с высокомерием в глазах.

– Да?

– Сюда, señor, – лакей потянул Шарпа за рукав к одному из гобеленов на стене.

Шарп стряхнул его руку, зарычал и увидел тревогу в глазах слуги:

– Señor! Por favor![132] Сюда!

Шарп вдруг понял, что тот знает по-английски лишь эти два слова, что он лишь исполняет приказ, а приказы в этом доме могла отдавать только маркиза, поэтому последовал за лакеем к гобелену. Слуга оглядел лестничную площадку, убедился, что никто не смотрит, и откинул тяжелое полотно, за которым обнаружилась приоткрытая дверь.

– Señor?

В голосе лакея звучала тревога. Шарп, пригнувшись под низкой притолокой, вошел в дверь, а слуга, оставшись на лестнице, снова опустил гобелен. Шарп остался один, совсем один в полной темноте. 

Глава 9

Звуки праздника едва доносились сквозь толстый гобелен. Шарп застыл. Левой рукой он медленно нащупал открытую дверь за спиной и прикрыл ее. Петли были хорошо смазаны: дверь закрылась бесшумно, только щелкнул замок. Шарп прислонился к двери и дал глазам привыкнуть к темноте.

Он стоял на небольшой лестничной площадке: ступени справа уходили вниз, во тьму, слева взбирались вверх, туда, где виднелся светлый квадрат, который вполне мог оказаться ночным небом, будь он однородным. Шарп двинулся налево и стал медленно подниматься по лестнице, скрипя сапогами по каменным ступеням, пока не оказался на широком балконе.

Теперь он понял, почему не было видно неба: балкон ограждал решетчатый экран, увитый растениями – на таком балконе было прохладно даже в самый жаркий день. Стебли растений располагались так, чтобы между ними оставались промежутки, напоминающие амбразуры. Он подошел к ближайшей такой амбразуре и, уперев кивер в решетку, выглянул наружу. Решетка подалась, Шарп отшатнулся и только тогда понял, что весь экран состоит из ставень, которые можно открывать, впуская солнечные лучи. Под ним раскинулся город: лунный свет отражается от черепицы и камня, некоторые здания в красноватых отблесках костров.

На балконе никого не было. Посередине пролегала дорожка между рядами кустарника, выстеленная соломенными циновками и уставленная небольшими каменными скамейками, которые поддерживали резные крадущиеся львы. Шарп медленно прошел по всему балкону, оглядываясь по сторонам, пока взгляд его не привлекли странные прерывистые вспышки света: казалось, они исходили из той точки, где балкон выходил на стену Palacio. Он подкрался поближе и увидел источник света – несколько маленьких окошек, скорее похожих на смотровые щели: за застекленными рамами размером с ладонь виднелись туннели, проходившие, должно быть, через слои камня и штукатурки. В отверстия были видны небольшие участки бальной залы. Шарп углядел даже лорда Спирса: его ментик был накинут на плечи Марии, а здоровая рука хозяйничала где-то под этой важной деталью парадного мундира. Шарп вздохнул, поднялся на ноги и решил продолжить исследования.

Балкон повернул направо. Шарп осторожно выглянул из-за угла. Циновки здесь сменились коврами, появились также двери, запертые и заложенные засовами – вероятно, они вели внутрь Palacio. На дальнем конце балкона, упиравшемся в глухую стену, Шарп увидел накрытый стол с едой и вином: хрусталь и фарфор отражали свет единственной свечи, стоявшей в нише и укрытой стеклянным колпаком. Рядом было всего два стула, оба пустые, и Шарп инстинктивно почувствовал опасность: зачем его пригласили в такую интимную обстановку? За исключением привычек маркизы де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба, известных только со слов Спирса, ничто не могло объяснить его пребывание на этом уединенном, но весьма богатом балконе.

На полпути к столу стоял на тяжелой стальной треноге большой медный телескоп. Шарп подошел, откинул решетчатую ставню и обнаружил, что инструмент, как и предполагалось, наведен точно на место ночного боя. Пустошь в лунном свете казалась серой, над ней высилась темная громада Сан-Винсенте, шрамом выделялся овраг между ним и меньшими фортами. Крыша Сан-Винсенте отсвечивала алым: это во внутреннем дворе зажгли костры – французы праздновали победу, пытаясь заглушить страх перед следующей атакой. На самой пустоши тоже маячили огоньки: люди с факелами в руках искали выживших. Французы не обращали на них внимания. Шарп непроизвольно вздрогнул: он вспомнил, как всего несколько недель назад горели трупы в Бадахосе. Убитых было так много, что похоронить их было невозможно, поэтому их просто сложили штабелями, проложив обнаженные трупы деревом, и подожгли. Пламя вспыхнуло темное, мрачное, а потом верхние трупы начали корчиться от жара, и казалось, что мертвецы оживают, садятся и пытаются сбежать из огня. Пытаясь прогнать слишком живые воспоминания, Шарп захлопнул ставню, та громко щелкнула.

– О чем вы думаете? – раздался за спиной голос маркизы. Шарп повернулся. Она стояла возле открывшейся двери, в проеме которой виднелась служанка с шалью в руках. Маркиза покачала головой, и служанка исчезла так же бесшумно, как и появилась. Маркиза вся светилась в темноте: сияли ее золотые волосы, завиваясь тонкими нитями, блестело ослепительно-белое платье, оставлявшее открытыми руки и плечи с темными тенями ключиц. Шарпу ужасно захотелось взять в руки эту нежную женщину, самую совершенную среди великолепных – и бесценных – предметов обстановки Palacio. Он вдруг почувствовал, насколько груб и неуклюж рядом с ней.

– Мне посоветовали сделать комплимент вашему платью.

– Платью? Уверена, это Джек Спирс.

– Да, мадам.

– Он меня даже не видел, – она нагнулась над столом и прикурила от свечи тонкую сигару. Шарп был поражен: многие женщины из числа следовавших за армией курили короткие глиняные трубки, но видеть женщину с сигарой для него было в новинку. Она выдохнула колечко дыма, медленно поднявшееся к потолку. – А вот я вас видела, обоих. Там, в бальной зале, вы были очень сердиты, вы ненавидели их всех – а он думал лишь, где бы найти пустую спальню, чтобы запереться там с этой маленькой дурочкой. Курите?

– Иногда. Но не сейчас, спасибо, – он кивнул в сторону смотровых отверстий: – Наблюдали отсюда?

Маркиза покачала головой:

– Дворец полон таких отверстий, капитан. Он кишит тайными ходами, – она подошла поближе, шаги утонули в мягких коврах. Голос ее, казалось, изменился: теперь это была совсем другая женщина, не та, что так увлеченно и восторженно кричала на холмах Сан-Кристобаль. Ее голос стал жестким, уверенным, от наивного взгляда распахнутых глаз не осталось и следа. Она присела на скамейку. – Дворец построил прапрадед моего мужа, весьма подозрительный человек. Он женился на такой же юной девушке, как я, и, боясь, что она будет ему неверна, сделал все эти тайные ходы и смотровые отверстия. Он ходил за ней везде, по всему зданию, присматривал за всем, что она делает. Такая история, – она как будто рассказывала известную сказку, интересную слушателю, но наскучившую ей самой.

– И что, ему удалось увидеть что-то, что от него скрывали?

Она улыбнулась:

– Говорят, она узнала о тайных ходах. Тогда она наняла двух каменщиков, – глаза маркизы в сумраке казались огромными. Шарп с обожанием глядел на ее лицо, на изящную линию шеи, тени на коже, низкий вырез платья, чувственный рот. Вдруг она резко стряхнула пепел с сигары. – Однажды, дождавшись, пока муж ее окажется в длинном коридоре с единственным входом, идущем вокруг библиотеки, она подала условленный сигнал. Каменщики наглухо забили вход в коридор и заложили его камнями. Потом она позвала слуг и приказала ублажать себя, по одному и парами, пока супруг ее бился о стены. Слугам она сказала, что это крысы – а значит, можно продолжать, – маркиза пожала плечами. – Разумеется, это всего лишь легенда. Честь этого дома не была попрана. Но жители Саламанки по-прежнему рассказывают легенду, да и тайные проходы существуют.

– История грубовата.

– Да. Но есть и продолжение: говорят, она умерла, задушенная призраком покойного мужа, и такова будет судьба всех неверных жен в этом доме, – она взглянула на Шарпа с вызовом и некоторой холодностью, как будто пыталась подчеркнуть последние слова.

– Так вы говорите, это только легенда, ни слова правды?

Маркиза криво усмехнулась:

– Вы очень нескромны, капитан Шарп, – она глубоко затянулась, табак вспыхнул красным. – Что говорил обо мне лорд Спирс?

Он растерялся: вопрос был слишком прямым, чтобы не ответить – но решил увильнуть, и просто покачал головой:

– Ничего.

– Совсем не похоже на Джека, – она снова затянулась. – Он вам сказал, что это я просила его привести вас?

– Нет.

– А я просила. Не любопытно, почему?

Он прислонился к решетке:

– Да, пожалуй, мне любопытно.

– Слава Богу! Я уже начала думать, что в вас нет ни единого человеческого чувства, – голос маркизы был резким. Шарп гадал, что за игру она затевает. Сигара упала на плиты балкона, рассыпая искры, как мушкет в ночном бою. – А что вы сами думаете, капитан?

– Я не знаю, зачем я здесь, мадам.

– О! – теперь в голосе сквозило ехидство. – Я покинула гостей, пренебрегла своими обязанностями – и вот я здесь, одна, возле накрытого стола, а вы ни о чем не подозреваете?

Шарп не любил, когда с ними играли:

– Я просто солдат, мадам, и не привык вращаться в высших сферах.

Она рассмеялась, лицо вдруг смягчилось:

– Вы это произнесли с таким чудесным высокомерием! Так со мной вам неуютно?

– Если вам так угодно.

Она кивнула:

– Хорошо. Тогда расскажите мне, что нашептал вам Джек Спирс, – в голосе снова прорезались командные нотки, как будто она говорила с лакеем.

Шарп устал от игр, поэтому произнес так же жестко, как она:

– Что у вас плебейские вкусы, мадам.

Маркиза вдруг затихла, подалась вперед, вцепившись руками в скамейку. Шарп подумал, не собирается ли она кликнуть слуг, чтобы его вышвырнули вон, но она, напротив, расслабилась и снова откинулась на спинку скамьи, махнув рукой: – Мне казалось, вкус у меня неплохой. Бедняга Джек судит обо всех по себе, – ее голос снова изменился, теперь в нем появилась легкая грусть. Она поднялась и подошла к решетке, подняв одну из ставень: – С атакой сегодня не повезло.

Казалось, предыдущего разговора никогда не было. Шарп поднял голову:

– Да.

– Почему Пэр приказал идти на приступ? Это же бессмысленно!

Шарп хотел напомнить ей, что она сама хотела увидеть битву, почти уговаривала Веллингтона, но эту новую, жесткую и прямую женщину не хотелось раздражать без причины, по крайней мере, сейчас.

– Он не любит осады – слишком нетерпелив. Предпочитает, чтобы все побыстрее кончилось.

– Что означает большие жертвы? – ее пальцы выбивали по решетке какой-то быстрый ритм.

– Да.

– И что теперь? – она смотрела на форты, а Шарп – на ее профиль, самое прекрасное, что ему доводилось видеть в жизни.

– Мы будем копать траншеи. Сделаем все по науке.

– Где?

Он пожал плечами:

– Наверное, в овраге.

– Покажите.

Он встал сбоку, чувствуя ее аромат, ее близость, и постарался не дать ей почувствовать, как он дрожит. Он заметил серебряный гребешок, удерживавший ее волосы, потом заставил себя отвести взгляд.

– Вон там, справа, мадам, поближе к Сан-Винсенте.

Она повернулась к нему, ее лицо в считаных дюймах от его лица. В лунном свете глаза ее казались фиолетовыми, скулы были в тени.

– Сколько времени это займет?

– Можно закончить за два дня.

Ее глаза поймали его беспокойный взгляд: ему было не по себе от ее тела, обнаженных рук, темных теней и мягких изгибов под платьем. Она вдруг резко отвернулась и подошла к столу:

– Вы ничего не ели.

– Мне много не надо, мадам.

– Подойдите, сядьте и налейте мне вина.

Блюда были полны жареных куропаток, перепелов, фаршированных мясом и перцем, маленьких кусочков фруктов, которые она называла айвой – они так и сочились сиропом. Шарп снял кивер, прислонил винтовку к стене и сел. До еды он не дотронулся, но налил маркизе вина и уже подвинул бутылку к себе, когда перехватил ее взгляд, полный любопытства и насмешливого кокетства.

– Почему вы меня не поцеловали?

Бутылка звякнула о край бокала.

– Не хотел вас оскорбить.

Она подняла бровь:

– Разве поцелуй оскорбителен?

– Если не желанен.

– Так значит, женщина всегда должна показывать, что хочет поцелуя?

Шарпу стало окончательно неуютно в этом чужом мире, которого он не понимал. Он попытался уйти от ответа:

– Не знаю.

– Знаете. Вы считаете, что женщина всегда должна добиваться мужчины, правда? Тогда у вас не будет чувства вины, – Шарп промолчал, а маркиза рассмеялась. – Я забыла. Вы же всего лишь солдат и не привыкли вращаться в высших сферах.

Шарп глядел на восхитительную красавицу, сидящую напротив, и убеждал себя, что это всего-навсего еще одна женщина, а он – мужчина, и больше ничего. Он мог вести себя с ней, как с любой другой женщиной, но себя ему не обмануть: она – маркиза, родственница императоров, а он – Ричард Шарп, чьей единственной родственницей является его дочь. Эта разница встает между ними непреодолимой преградой, с которой ему не совладать. Другим – может быть, но не ему. Он снова пожал плечами:

– Это правда, мадам, и ничего в этом не понимаю.

Она достала из шкатулки еще одну сигару, нагнулась к свече, чтобы прикурить, и откинулась на спинку стула, уставившись на огонь, как будто никогда ничего подобного не видела. Голос ее снова смягчился:

– Извините, капитан Шарп. Я не хотела вас оскорбить. Скольких людей вы понимали в своей жизни? Сколько, по вашему мнению, живут моей жизнью? Один на сотню тысяч? Даже я не знаю, – она оглядела пышные ковры, богатый хрусталь на столе и улыбнулась свои мыслям. – Вы считаете, мне повезло, да? Пожалуй. Но я говорю на пяти языках, а могу применить это свое умение только при выборе блюд для приема. Я смотрюсь в зеркало и вижу то же, что и вы. Открою дверь – и к моим услугам поток штабных красавчиков, готовых льстить, очаровывать, развлекать. И все они чего-то от меня хотят, – она улыбнулась Шарпу, он понимающе улыбнулся в ответ. – И я знаю, чего они хотят. Теперь слуги: они хотят видеть меня слабой, нетребовательной, хотят воровать мои деньги, еду. Мой духовник хочет, чтобы я жила, как монашка, раздавая свои богатства нищим. Муж хочет, чтобы я уехала к нему, в Южную Америку. Все чего-то хотят. Но теперь и я кое-чего хочу.

– Чего же?

Маркиза снова глубоко затянулась, поглядывая на него сквозь дым.

– Я хочу, чтобы вы мне сказали, если будет запланировано сражение.

Шарп расхохотался, потом глотнул вина и задумался: неужели его позвали на балкон для того, что может сказать любой офицер, британский или испанский, немецкий или португальский? Но лицо ее было серьезным, она ждала, и он просто кивнул:

– Конечно, оно будет запланировано. Мы не просто так сюда пришли, да и Мармон, уверен, не отдаст без боя весь запад Испании.

Она задумчиво проговорила:

– Так почему же Веллингтон вчера не приказал атаковать?

Он почти забыл, что только вчера они смотрели с вершины холма на противостояние двух армий.

– Он хотел, чтобы Мармон сам его атаковал.

– Я знаю. И он не стал этого делать. Но ведь Пэр превосходил его числом, так почему же не перешел в наступление?

Шарп наклонил голову, разрезая куропатку: кожа хрустнула, брызнул сок. Взяв ножку, он махнул ею в сторону смотровых отверстий:

– Там дюжина генералов, три дюжины штабных офицеров – и вы спрашиваете меня? Почему?

– Потому что это меня забавляет! – ее голос вдруг снова стал резким. Она помолчала, стряхнув пепел с сигары, потом произнесла: – А вы-то сами как думаете? Если я спрошу их, они вежливо улыбнутся и начнут многословно рассказывать, что мне не стоит забивать свою прелестную головку военными действиями. Так что я спрашиваю вас: почему он не атаковал?

Шарп откинулся назад, глубоко вдохнул и погрузился рассуждения:

– Вчера за спиной французов была равнина, куда Мармон мог отступать бесконечно, сохраняя боевые порядки – и бой закончился бы только с наступлением темноты. Скажем, – он пожал плечами, – по пять сотен убитых с каждой стороны? Если дело дошло бы до кавалерии, чуть больше – но это ничего не решит, и армиям снова придется сражаться друг с другом. Но Веллингтону не нужны бесконечные и бессмысленные перестрелки: он хочет поймать Мармона в ловушку там, где нет способа улизнуть или вовремя перестроиться – тогда он сокрушит француза, уничтожит его.

Маркиза с удивлением наблюдала за страстью, внезапно проснувшейся в Шарпе при мыслях о битве, за его жестким лицом:

– Продолжайте!

– Больше нечего сказать. Берем форты – и идем за Мармоном.

– Вам нравятся французы, капитан Шарп?

Неожиданный вопрос показался нелогичным: возможно, она имела в виду, не питает ли он ненависти к французам? Он сделал неопределенный жест рукой и улыбнулся:

– Я не питаю к ним ненависти: у меня нет никаких причин их не любить.

– Но вы с ними сражаетесь?

– Я же солдат, – хотя все, конечно, было вовсе не так просто. Он стал солдатом, поскольку больше никем не смог стать. Много лет назад он понял, что эта работа ему по плечу, что он с ней справляется – и с тех пор другой жизни для него не было.

В ее огромных глазах появилось любопытство:

– За что вы сражаетесь?

Он покачал головой, не зная, что сказать. Скажешь «за Англию» – будет выглядеть излишне помпезно, к тому же Шарп подозревал, что если бы он родился во Франции, то столь же яростно и умело сражался бы за французов. За знамя полка? Возможно, потому что знамя означает честь, а честь важна для солдата. Видимо, настоящим ответом для него было то, что он сражается за себя, за то, чтобы не дать себе вернуться в небытие, откуда вышел. Но когда его глаза встретились с ее глазами, он произнес:

– За моих друзей, – такой ответ показался ему самым достоянным.

– За друзей?

– На поле боя они важнее всего.

Она кивнула, потом встала и прошлась по балкону, оставляя за собой шлейф сигарного дыма.

– А что вы ответите на предположение, что Веллингтон не умеет наступать, только обороняться?

– Ассайя.

Она повернулась:

– Когда он форсировал реку на виду у противника?

– Вчера вы ничего не знали обо Ассайе.

– Вчера мы были на людях, – сигара снова вспыхнула.

– Он умеет наступать, – Шарпа впечатлили познания маркизы, но он был также заинтригован. В ней было что-то от кошки: тихие мягкие движения, изящество – но он знал, что у нее есть когти. А теперь стало ясно, что она достаточно умна, чтобы понимать, когда и как пустить их в ход. – Поверьте мне, мадам, он умеет наступать.

Она кивнула:

– Я верю вам. Спасибо, капитан Шарп, это все, что я хотела узнать.

– Все?

Она повернулась к решетке и откинула ставню:

– Я хочу знать, не вернутся ли французы в Саламанку. И хочу знать, собирается ли Веллингтон этому помешать. Вы мне сказали, что собирается. Вы не хвастали, не пытались произвести на меня впечатление, а дали мне то, что мне было нужно: мнение профессионала. Спасибо.

Шарп поднялся, не уверенный, закончена ли аудиенция и не стоит ли удалиться.

– Зачем же вам это знать?

– Это имеет значение? – она все еще глядела на форты.

– Мне просто любопытно, – он остановился за ее спиной. – Так зачем?

Она обернулась:

– Вы забыли свой мушкет.

– Винтовку. Зачем?

Маркиза враждебно взглянула на него:

– Скольких людей вы убили?

– Не знаю.

– Правда?

– Правда. Я солдат уже девятнадцать лет.

– А вам бывает страшно?

Он улыбнулся:

– Конечно. Постоянно. И становится только хуже.

– Почему?

– Я не знаю. Иногда мне кажется, что чем старше ты становишься, тем больше причин жить.

Она рассмеялась:

– Любая женщина скажет вам, что это не так.

– Нет, не любая. Может быть, некоторые, да и некоторые мужчины, – он махнул рукой туда, откуда доносились звуки музыки. – Вот, к примеру, офицеры-кавалеристы не любят стареть.

– Вы как-то слишком умны для простого солдата, – передразнила она. Ее сигара повесила между ними облако дыма.

Она так и не ответила на его вопрос, а он так и не понял, зачем его привели на этот балкон, где тихо шелестел листьями ночной ветерок.

– Вы можете спросить о том же у тысячи людей в Саламанке – и получите те же ответы. Почему я?

– Я же сказала. А теперь почему бы вам не забрать свою винтовку и не уйти?

Он не ответил и не двинулся с места. Где-то в городе послышались крики: наверное, драка пьяных солдат. На другой улице завыла на луну собака.

– Что это за черные пятна? – поймал Шарп взгляд маркизы, остановившийся на его щеке.

Его начали раздражать реплики, не имеющие отношения к предыдущему разговору: казалось, она издевалась над ним, почти доводя до точки кипения и тут же остужая неуместными вопросами. Он потер щеку:

– Порох, мадам. Он взрывается на полке винтовки и оставляет пятна.

– Вы сегодня кого-то убили?

– Нет, сегодня нет.

Они стояли всего в двух футах друг от друга, и Шарп знал, что оба могут отойти – но продолжали стоять, с вызовом глядя друг на друга. Он понимал, что она искушает его нарушить все правила и обнять ее. Он мог просто уйти, как ушел от армии Веллингтона Мармон, но не мог заставить себя сделать это: чувственный рот, глаза, ключицы, изгиб шеи, тени под белым кружевом платья поймали его в капкан. Она нахмурилась:

– Каково это – убить человека?

– Иногда это приятно, иногда нет, а иногда безразлично.

– И когда же это неприятно?

Он покачал головой, вспоминая свой старый кошмар:

– Когда в этом нет необходимости. Был один такой французский офицер-артиллерист в Бадахосе.

Она ждала продолжения, склонив голову чуть вбок:

– И что с ним случилось?

– Бой закончился, мы победили. Думаю, он хотел сдаться.

– И вы убили его?

– Да.

– Как?

Он кивнул на палаш:

– Вот этой штукой, – на самом деле все было не так просто: в приступе ярости он рубил, топтал труп сапогами, почти выпотрошил его, пока не вмешался Харпер.

Она чуть отвернулась в сторону и коснулась фруктов на столе:

– Вам нравится убивать? Думаю, да.

Шарп чувствовал, что сердце в груди вот-вот взорвется: его стук гулко отдавался в ушах, как всегда при первых признаках волнения или страха. Он увидел ее профиль в неверном лунном свете, притяжение ее красоты была непреодолимым: никто не должен быть столь красив – и рука его, помимо воли, медленно пошла вверх, пока палец не уперся ей в подбородок, разворачивая лицом к нему.

Расширившиеся глаза выразили удивление: она отступила на шаг, оставив его руку висеть в воздухе. Обращенное к нему лицо выражало неприязнь:

– Так вам нравится убивать?

Он почувствовал себя глупцом: это она заставила его коснуться ее, чтобы потом отступить, она позвала его сюда только для того, чтобы одержать над ним маленькую победу. Он отвернулся, поднял винтовку, закинул ее на плечо и пошел прочь, не сказав ни слова. На нее он не смотрел – лишь почувствовал, проходя мимо, аромат табака ее сигары.

– Полковник Леру любит убивать, капитан.

Пару мгновений Шарп продолжал двигаться, но имя врага остановило его и заставило обернуться.

– Что вы знаете о Леру?

Она пожала плечами:

– Я живу в Саламанке, этот дом был полон французов. Вам поручили убить его, да?

В ее голосе снова сквозил вызов, она знала слишком много, и он снова почувствовал, что вовлечен в игру, где лишь она знает правила. Он подумал о Леру, фортах, оцеплении, о своей роте, расквартированной в городе: да, работа простая, он сам делает ее сложной.

– Спокойной ночи, мадам. Спасибо за ужин.

– Капитан?

Не останавливаясь, Шарп повернул за угол, миновал светящиеся смотровые отверстия и вдруг почувствовал свободу: он не изменил Терезе, которая любила его! Завидев тайную лестницу, он ускорил шаг.

– Капитан! – маркиза догнала его, шлепая босыми ногами по циновкам. Ее рука ухватила его локоть. – Капитан! Почему вы уходите?

Она играла с ним, упрекала за то, что он ее не поцеловал, отпрянула, когда он дотронулся до нее, – а теперь держала за руку, умоляла остаться, скользя глазами по его лицу. Как же достали эти игры!

– Катитесь к черту, мадам! – левой рукой он обнял ее, приподнял и поцеловал в губы, сминая их почти до боли, а когда ее глаза закрылись, уронил ее. – Ради Бога! Нравится ли мне убивать? Что я вам, чертов трофей на вонючую стену? Я собираюсь напиться, мадам, в какой-нибудь кишащей клопами лачуге на окраине этого проклятого Богом городишка в компании шлюхи – по крайней мере, она не задает вопросов! Спокойной ночи!

– Нет! – она снова вцепилась в него.

– Чего вам надо? Хотите сберечь мои деньги? – он говорил жестко, пытаясь причинить боль этой самой восхитительной женщине, какую только можно представить.

– Нет, – она покачала головой. – Я прошу вас, капитан, спасти меня от полковника Леру, – в голосе ее была горечь. Как будто стыдясь поцелуя, она повернулась и пошла прочь.

– Вы – что?

Она повернула за угол, не замедлив шага. Ей снова удалось его удивить, но теперь это была не игра. Он двинулся следом. Маркиза стояла у телескопа и глядела сквозь решетку. Шарп поставил винтовку к стене и подошел ближе.

– Так что?

– Я боюсь его, – она не повернула головы.

– Почему?

– Он меня убьет.

Повисла тишина. Шарпу показалось, что перед ним разверзлась пропасть, а он висит на краю, из последних сил цепляясь за острые, как бритва, камни. Одно неверное движение – и все будет потеряно. Они были наедине в темноте ночи, под самой крышей. На ее спине, между лопаток, лежала тень, и ему вдруг показалось, что в мире нет ничего более таинственного и пугающего, чем эта прекрасная женщина.

– Он вас убьет?

– Да.

Он поднял правую руку и осторожно дотронулся до ее лопатки, очень нежно, как будто туда упал завиток ее золотых волос, провел пальцем вниз, по ее горячей сухой коже. Она не двигалась.

– Зачем ему вас убивать?

Палец скользил по позвонкам, но она не реагировала, он опустил на ее спину всю руку и начал медленно поглаживать, поднимаясь к шее. Она не шевелилась.

– Перестань называть меня «мадам».

– Зачем ему тебя убивать, мадам?

Его пальцы поднялись до самого верха ее шеи, почувствовали завитки ее волос, выбившихся из-под серебряного гребня. Он медленно двинул руку направо, проводя пальцами по изгибу шеи. Она повернулась, и он, как будто боясь сломать что-то очень хрупкое, чуть отвел руку. Она замерла и, дождавшись, пока рука снова ляжет на ее кожу, подняла голову:

– Друзья звали тебя Дик?

Он усмехнулся:

– В детстве. Не очень долго, – ему было трудно не дать руке задрожать. Он ждал, когда она снова заговорит, зная, что этот неожиданный вопрос вызван напряженной работой мысли. Казалось, она забыла о его руке, но он знал, что это не так: сердце все так же гулко билось в груди. Ее ресницы взлетели:

– Я боюсь Леру.

Его ладонь легла на ее шею, пальцы спустились на спину, но она как будто не замечала этого.

– Почему?

Она обвела рукой балкон:

– Знаешь, что это?

Он пожал плечами:

– Балкон?

Она замолчала. Рука его чуть касалась ее шеи, он видел, как движутся тени, когда она дышит: пожалуй, сейчас он мог бы даже услышать, как бьется его собственное сердце. Она облизнула губы:

– Балкон, но не совсем обычный. Отсюда можно видеть очень далеко, он для того и был построен, – ее глаза, серьезные и настойчивые, встретились с его глазами. Она говорила очень просто, короткими предложениями, как с ребенком. Это еще одна женщина, думал Шарп, продолжая гладить ее шею, еще одна женщина, а они меняются, как вода. Но что-то в ее тоне убеждало: сейчас она не играет. Если и существовала настоящая маркиза, она была здесь. – Отсюда можно видеть реки, дороги – в этом цель. Прапрадед моего мужа следил за женой не только во дворце: он хотел видеть ее и на верховых прогулках, поэтому построил себе такую смотровую вышку. Для Испании это совершенно обычное дело, и решетка здесь не случайно: снаружи никто не сможет увидеть, что творится внутри, мистер Шарп, а мы видим все, что происходит снаружи. Это не просто балкон: балкон по-испански balcon, а это называется по-другому. Знаешь, как?

Рука Шарпа застыла. Он не знал, но догадался: слово почти застряло у него в горле, но он заставил себя произнести его:

– Mirador?

Она кивнула:

– El Mirador. Эль-Мирадор, наблюдательный пост, – она взглянула ему в лицо, почувствовав дрожь щеки со шрамом. В глазах его плескалась темнота. Она вопросительно подняла бровь: – Ты ведь знаешь, что это значит?

Он не мог говорить, с трудом дышал, рука его скользнула по ее спине, зацепившись кончиками пальцев за позвоночник. Ветер шелестел листьями.

Она чуть нахмурилась:

– Точно знаешь?

– Да, я знаю.

Она закрыла глаза и вздохнула, он притянул ее к своей груди. Ее волосы пощекотали ему подбородок, лицо спряталось в складках мундира, голос стал умоляющим:

– Никто не должен знать, Ричард, никто. Никому не говори, даже генералу! Никто не должен узнать! Обещаешь?

– Обещаю, – он прижал ее крепче, не в силах поверить счастью.

– Я боюсь.

– Поэтому ты меня позвала?

– Да. Но я не знала, могу ли тебе доверять.

– Можешь.

Она подняла голову, глаза подозрительно заблестели:

– Я боюсь его, Ричард. Он делает с людьми ужасные вещи. Я не знала об этом! Никогда не представляла, что будет так.

– Я знаю, – он нагнулся и поцеловал ее. Ее руки вдруг обняли его, она прижалась к нему и начала яростно целовать, как будто пытаясь забрать всю его силу себе. Шарп обхватил ее руками. Он подумал о том, что враг может сделать с этой чудесной женщиной с золотыми волосами, и отругал себя за то, что не доверял ей. Теперь он понимал, что она куда храбрее его, что ее одинокая жизнь в огромном Palacio в окружении врагов куда опаснее, а возможная смерть – куда ужаснее. Эль-Мирадор!

Его рука прижалась к ее спине, почувствовала через кружево край платья, крючки, пальцы прошли между ними, почувствовали кожу. Потом нижний крючок оказался зажат между пальцами, более привычными к взведению курка. Крючок выскользнул из петли, рука двинулась ко второму, снова нажала, и она спрятала лицо у него на груди. Он не мог поверить: вот он, Ричард Шарп, стоит на мирадоре, наблюдательном посту, с этой женщиной, его рука расстегивает последний крючок, и вот металл тихонько скрипит... Она вдруг вся сжалась. Он замер.

Она взглянула на него, ее глаза скользили по его лицу, пытаясь найти подтверждение, что этот человек может уберечь ее от длинного клинка Леру. На лице появилась робкая улыбка:

– Зови меня Елена.

– Елена? – крючок, наконец, выскользнул из петли, платье распалось пополам, его рука легла на изгиб ее спины. Кожа ее была гладкой, как шелк.

Улыбка тут же пропала, уступив место резкости:

– Отпусти меня! – это прозвучало громко и четко, как команда. – Отпусти!

Каким же дураком он был! Она искала защиты, а не удовольствия, и он оскорбил ее своими действиями, воображая невесть что! Он отпустил ее, убрал руки, она отшатнулась. Но тут лицо ее снова изменилось: она расхохоталась, увидев его смятение: она всего лишь хотела, чтобы он дал легкому, как пух, платью упасть на пол. Под платьем она была полностью обнажена. Переступив через ткань,  она прошептала:

– Прости, Ричард.

Он обнял ее, прижал обнаженное тело к мундиру, перевязи, подсумку и, глядя на темную громаду Сан-Винсенте, поклялся, что враг никогда не доберется до нее, пока он дышит, а рука его может поднять тяжелый клинок. Она обхватила его ногу своей, подтянулась и поцеловала его – и он забыл обо всем. Рота, Тереза – все унеслось прочь в водовороте, созданном этой секундой, этой клятвой, этой женщиной, одиноко ведущей свою собственную войну с его врагами.

Она опустилась на пол и взяла его за руку, лицо ее было спокойно и невинно:

– Иди сюда.

И он послушно погрузился в опустившуюся на Саламанку ночь. 

Часть вторая 24 июня, среда – 8 июля, среда 

Глава 10

Шарп раздраженно наблюдал за продвижением работ по строительству траншеи, которую копали в овраге: он знал, что, когда она достигнет воображаемой линии, соединяющей Сан-Винсенте и Сан-Каэтано, будет назначено время второй атаки. Она вряд ли будет столь же неудачной, как первая: подвоз боеприпасов для осадных орудий возобновился, телеги, загруженные большими ядрами, одна за другой переправлялись через брод Сан-Марта и исчезали в городе. Пушки палили непрерывно, молотя по оборонительным укреплениям. Чтобы сделать обстрел еще более неприятным для французов, артиллеристы нагревали каждое ядро докрасна, и при попадании в деревянные перекрытия монастыря возникали пожары, с которыми французы безуспешно пытались бороться.

Четыре ночи подряд Шарп наблюдал за бомбардировкой с «мирадора»: алые светящиеся шары один за другим прорезали тьму и обрушивались на форты. Старое высохшее дерево загоралось тут и там, его спешно тушили, но новые выстрелы порождали новые пожары; лишь под утро обороняющиеся получали пару часов передышки. Иногда Шарпу казалось, что в фортах уже не могло остаться живых: над пустошью то и дело пролетали ядра, над головой висели дымные следы от снарядов гаубиц, извергавших гром и пламя, с реки доносился треск винтовок. Каждое утро приносило все новые разрушения, все больше становилось разбитых, бесполезных пушек в незащищенных теперь амбразурах. Веллингтон спешил: он хотел поскорее взять форты и идти на север, в погоню за Мармоном.

Шарп понимал: когда форты падут, он тоже отправится на север: легкая рота присоединится к своему батальону, а сам он навсегда оставит Саламанку, маркизу, Эль-Мирадора. Он дорожил каждой секундой, приближавшей траншею к завершению. По утрам он покидал Palacio, уходя по тайной лестнице, ведущей в переулок за конюшней, и возвращался днем, когда тишину полуденной сиесты над Саламанкой нарушала только орудийная канонада.

Легкая рота сгорала от любопытства, особенно Патрик Харпер, но Шарп ни о чем не распространялся, и им оставалось только гадать, где их капитан проводит дни и ночи. Когда он вернулся в расположение роты после первой из таких ночей, он был чист, как только что из ванны, а мундир почищен, заштопан и отутюжен – но опять-таки никаких объяснений. По утрам он гонял роту строевым шагом за черту города, тренируя разнообразные способы ведения перестрелок, жестко муштровал, не давая раскиснуть в тепле города, после обеда же распускал и, соблюдая осторожность, отправлялся к маленькой двери возле конюшни. Лестница за ней вела на верхний, самый уединенный этаж, куда имели доступ только доверенные слуги маркизы и где Шарп, к собственному удивлению, с каждым днем все глубже погружался в пучину своего страстного увлечения.

Он больше не боялся: теперь не было маркизы, только Эль-Мирадор, безупречная женщина, рассказы которой он жадно слушал. Она рассказывала о своей жизни, о ненавистной революции, о горечи утраты родителей:

– Они даже не были французами, но их все равно увели и убили. Мерзавцы!

Из этих рассказов Шарп вывел ее возраст: когда толпа схватила родителей, ей было десять, так что теперь – двадцать восемь, и все прошедшее время она изучала сильные и слабые места тех, кто причинил ей боль. Она рассказывала также о политике, о честолюбивых замыслах, даже показывала письма из Германии, где говорилось о новой громадной армии, которую Наполеон нацелил на Россию. Ей приходили сообщения из-за Атлантического океана о неминуемом вторжении американцев в Канаду, и Шарпу, сидевшему рядом с ней на «мирадоре», казалось, что весь мир охвачен огнем и грохотом пушек, как форты внизу.

Чаще всего Елена говорила о Леру, о его жестокости: она боялась, что он может сбежать.

Шарп ухмылялся:

– Ему никуда не деться.

– Почему?

Он обводил пустошь рукой:

– Он окружен. Через оцепление даже крыса не проскочит!

В этом он был уверен: стрелковые части окружали осажденные форты слишком плотным и широким кольцом, чтобы Леру мог выбраться. Леру, как и говорил Хоган, попытается скрыться в суматохе атаки. Задачей Шарпа было уследить за этим и распознать высокого француза среди пленных или убитых.

Елена пожала плечами:

– Но он же может изменить внешность!

– Я знаю. Но ему не скрыть роста. Кроме того, у него есть слабость.

– Слабость? – она была удивлена.

– Палаш, – улыбнулся Шарп, осознавая свою правоту. – Он не оставит палаш, это часть его самого. Если увижу высокого человека с таким клинком, даже одетого в мундир британского генерала, буду уверен: это он.

– Весьма самоуверенно.

– Но я же уверен в себе, – он пригубил прохладного белого вина и подумал, что обладать таким оружием – настоящее счастье. Клигентальский клинок будет принадлежать ему уже через неделю, но с потерей этой замечательной женщины придется смириться.

Об этой потере даже нельзя рассказать, хотя бывали моменты, когда ему хотелось кричать о радости обладания Еленой с самого высокого балкона.

– Шарп! Вот вы где, мошенник! Стойте! – ему махал появившийся из аркады на площади лорд Спирс: он медленно прогуливался, зевая в лучах рассветного солнца, но появление Шарпа прервало променад. – Боже, Ричард! Вы почти похожи на человека! Что это вы с собой сделали?

– Всего лишь почистил мундир.

– «Всего лишь почистил мундир», – передразнил лорд Спирс, обходя вокруг стрелка и пристально вглядываясь в его одежду. – Не иначе, сунул сапоги под чью-то кровать, а? Господи Иисусе, Ричард, я же такие грешки за милю чую! Кто она?

– Никто, – смущенно улыбнулся Шарп.

– И вы в чертовски хорошем настроении для раннего утра. Так кто же она?

– Говорю же, никто. Вы ранняя пташка.

– Ранняя? Да я, черт возьми, даже не добрался до постели! Опять играл в эти чертовы карты, проиграл какому-то унылому скупердяю все свои земли в Ирландии.

– Честно?

Спирс расхохотался:

– Честно. Знаю, это совсем не весело, но – Бога ради! Мама, конечно, расстроится. Прости меня, мамочка.

– Что-нибудь еще осталось?

– Семейный особняк. Несколько акров земли в Хартфордшире[133]. Конь. Сабля. Титул, – он снова расхохотался, потом приобнял Шарпа здоровой рукой и повел его через площадь. Голос его стал серьезным, почти умоляющим: – Так с кем вы были? Точно же не в одиночестве! Вчера вас не было на квартире, и ваш страхолюдный сержант был не в курсе, где вас искать. Так где?

– Гулял.

– Думаете, в роду Спирсов все дураки? Думаете, мы, Спирсы, ничего не понимаем? И не испытываем симпатии к приятелю-грешнику? – он вдруг остановился, выпростал руку и щелкнул пальцами: – Елена! Мерзавец этакий! Так вы были с Еленой!

– Не будьте смешным!

– Смешным? Нисколько. Она даже не появилась на этом своем приеме, сказалась больной, и с тех пор ее никто не видел – как и вас. Боже! Вот счастливец! Признавайтесь!

– Это неправда, – даже для самого Шарпа эти слова прозвучали фальшиво.

– Правда-правда, – восторженно ухмыльнулся Спирс. – А если нет, то с кем вы были?

– Говорю же, ни с кем.

Спирс вдохнул побольше воздуха и заорал на всю площадь:

– Доброе утро, Саламанка! У меня есть для вас объявление! – он ухмыльнулся Шарпу: – Я сейчас это скажу, Ричард, если вы не признаетесь! – и снова набрал воздуха в легкие.

Шарп прервал его:

– Долорес.

– Долорес? – улыбка Спирса стала еще шире.

– Дочь сапожника. Обожает стрелков.

Спирс расхохотался:

– И не говорите! Долорес, дочь сапожника? Познакомите меня?

– Она скромница.

– О! Скромница! Как же вы тогда, черт возьми, познакомились?

– Я помог ей на улице.

– Разумеется! – вид Спирса выражал полнейшее недоверие. – Вы, конечно, шли кормить бездомных собак или помогать сиротам, да? И попутно помогли ей. Поскользнулась на брусчатке, точно?

– Не смейтесь. У нее всего одна здоровая нога: какой-то мерзавец отрубил пару дюймов ступни.

– Одноногая дочь сапожника? Без сомнения, это сэкономит ему немного денег. Вы лжец, Ричард Шарп.

– Могу поклясться.

Спирс снова завопил:

– Ричард Шарп переспал с Долорес, колченогой дочерью сапожника! – он громогласно расхохотался собственной шутке и шутливо поклонился изумленным рабочим, разбиравшим баррикады, оставшиеся от вчерашнего боя быков. Снова обняв Шарпа, Спирс понизил голос: – Как там маркиза?

– Почем мне знать? Я ее не видел с нашего пикника на Сан-Кристобале.

– Ричард, Ричард! Вы слишком умны для меня. Хотел бы я, чтобы вы признались: даже если это неправда, скандал получился бы чудесный.

– Не вижу, что вам мешает пустить такой слух.

– Верно, но мне же никто не поверит, – вздохнул Спирс и вдруг посерьезнел. – Можно задать еще один вопрос?

– Валяйте.

– Вы слыхали когда-нибудь об Эль-Мирадоре?

– Об Эль-Мирадоре? – Шарп даже остановился от удивления.

Спирс тоже притормозил:

– Слыхали, значит?

– Только имя, – Шарп надеялся, что не выдал себя.

– Имя? В какой связи?

Шарп задумался, что ответить: в голову ему пришло, что это могло быть проверкой, которую ему устраивает маркиза, чтобы узнать, можно ли ему доверять. Он вспомнил об окружавшем ее, но казавшемся теперь таким далеким налете таинственности и пожал плечами:

– Ни в какой. Это один из лидеров герильи?

– Как Эль-Эмпесинадо[134]? – Спирс покачал головой: – Нет, он не партизан, а шпион. Здесь, в Саламанке.

– Наш или их?

– Наш, – Спирс покусал губу, потом резко повернулся к Шарпу: – Думате! Пытайтесь вспомнить! Где вы о нем слышали?

Шарп, обескураженный поначалу его внезапной яростью, приободрился:

– Помните майора Керси? Кажется, он упоминал это имя, но не помню, зачем. Года два назад.

Спирс выругался. Керси, как и он сам, был офицером Исследовательской службы, но он был мертв, погиб на укреплениях Альмейды, когда Шарп взорвал пороховой склад.

– А вы сами как о нем узнали? – перешел в атаку Шарп.

Спирс пожал плечами:

– Слушаю сплетни – я же разведчик.

– Почему это стало так важно именно сейчас?

– Не так уж и важно, но мне хотелось бы знать, – рука на перевязи дернулась. – Когда вылечусь, вернусь к работе, и мне понадобятся друзья повсюду.

Шарп медленно пошел прочь:

– Только не в Саламанке. Французы ушли.

Спирс пристроился рядом:

– Да, сейчас их здесь нет. Но нам надо сперва победить Мармона, иначе придется вернуться в Португалию поджав хвосты, – он поглядел на Шарпа. – Если что-нибудь услышите, дайте мне знать.

– Об Эль-Мирадоре?

– Да.

– Почему бы не спросить Хогана?

Спирс зевнул:

– Может, и спрошу. Потом.

Около полудня Шарп дошел до главной батареи и остановился посмотреть, как артиллеристы раскаляют ядра в переносных печах. Он понимал, что атака скоро начнется, может, даже завтра. Это положит конец посещениям Palacio Casares. Как же ему хотелось, чтобы пушкари не усердствовали! Ядра в печи закатывали по желобам, с обратной стороны в бункер кидали уголь. Массивные стальные емкости гудели от полуденного зноя, снизу виднелось пламя: просто удивительно, как люди могут работать при такой температуре, да еще на солнце! За пятнадцать минут восемнадцатифунтовое ядро разогревалось докрасна, его вытаскивали из печи длинными клещами и аккуратно клали на металлические носилки, которые два пушкаря относили к орудию. В ствол засыпали порох, прокладывая сверху влажными тряпками, чтобы горячее ядро не воспламенило его до выстрела. Быстро, стараясь не допустить взрыва, проталкивали раскаленный шар в ствол банником – тут же следовал грохот, и ядро, оставляя за собой легкий шлейф дыма, прямо наводкой врезалось в полуразрушенные укрепления французов. Вражеские пушки ответить уже не могли. Атака, подумал Шарп, вряд ли будет встречена ожесточенным сопротивлением. Может, Леру уже мертв, и тело его лежит среди прочих жертв осады? Может, артиллеристы уже выполнили работу за Шарпа?

Маркиза что-то писала за столиком в гардеробной. Она улыбнулась:

– Как все продвигается?

– К завтрашнему дню закончат.

– Точно?

– Нет, – он с трудом скрывал сожаление в голосе, но она, казалось, разделяла его чувства, что его, по правде сказать, несколько удивляло. – Пэр примет решение завтра, но ему незачем ждать. Все случится завтра.

Она положила перо, встала и быстро поцеловала его в щеку:

– Так значит, завтра ты его поймаешь?

– Если он уже не мертв.

Она вышла на балкон и откинула одну из ставень. В Сан-Винсенте поднималось пламя нескольких пожаров, почти незаметное на солнце, над Сан-Каэтано поднимался дым: там только что погасили еще одно возгорание. Она снова повернулась к нему:

– Что ты собираешься с ним сделать?

– Если не будет сопротивляться, возьму в плен.

– И снова отпустишь под честное слово?

– Нет, не на этот раз. Его закуют в кандалы: он нарушил слово, так что теперь не будет ни обмена, ни хорошего обращения. Пошлют в Англию, в тюрьму, и продержат там до конца войны. Кто знает, может, привлекут к суду за убийство: он же убил человека, будучи на поруках.

– Итак, завтра я буду в безопасности?

– Пока не пошлют еще одного убийцу.

Она кивнула. Он привык к ней такой, какой она была сейчас, к ее жестам, внезапным смущенным улыбкам – и почти забыл шаловливую кокетку, которую встретил на Сан-Кристобале. Она говорила, что это ее маска для окружающих, а он видел настоящее. Интересно: встретив ее вновь, как-нибудь потом, и увидев эту маску в окружении подхалимов-офицеров, будет ли он, как раньше, чувствовать ревность?

Она улыбнулась:

– А что будет с тобой, когда все закончится?

– Мы вернемся к армии.

– Завтра?

– Нет. Наверное, в воскресенье, послезавтра. Пойдем на север и вынудим Мармона сражаться.

– А потом?

– Кто знает? Может, Мадрид.

Она снова улыбнулась:

– У нас есть дом в Мадриде.

– Дом?

– Совсем маленький. Не больше шестидесяти комнат, – маркиза рассмеялась, увидев выражение его лица. – Тебе всегда будут рады, хотя там и нет тайного входа.

Это было невозможно, и Шарп знал это. Они никогда не говорили ни о ее муже, ни о Терезе. Они были тайными любовниками, некто Шарп и леди из высшего общества, и эта тайна не должна быть раскрыта. Все, что им было отпущено, – несколько дней и ночей, и теперь судьба разделяла их, уводя его в бой, а ее – на секретную войну в письмах и шифрах. Сегодняшняя ночь, завтрашний приступ – а потом, может быть, всего лишь еще одна ночь, последняя. Все, что после, – в руках Божьих.

Она отвернулась к фортам:

– Ты будешь завтра сражаться?

– Да.

– Я смогу за тобой наблюдать, – она махнула рукой в сторону телескопа на тяжелой треноге. – И я буду за тобой наблюдать.

– Надеюсь, у меня от этого не будет сыпи.

Она улыбнулась:

– Уж постарайся ее не заиметь – я хочу заполучить тебя завтра в постель.

– Могу привести тебе Леру в цепях.

Она грустно усмехнулась:

– Не надо. Помни: он может пока не знать, кто такой Эль-Мирадор, а так догадается и сбежит.

– Не сбежит.

– Все равно, не надо, – она взяла его за руку и увела в прохладу Palacio. Он закрыл решетчатые ставни, чтобы солнечный свет не бил в окна, повернулся и увидел ее на постели, покрытой черным шелком. Бледная на темном, хрупкая, как алебастр, она казалась еще красивее. – Можете снять сапоги, капитан Шарп. Время сиесты.

– Да, мадам.

Чуть позже она уснула, и он обнял ее. Легкое тело вздрагивало при каждом выстреле пушек. Он поцеловал ее в лоб, откинув золотой локон, она чуть приоткрыла глаза и прижалась к нему, пробормотав сквозь сон:

– Я буду скучать по тебе, Ричард, я буду очень скучать.

Он погладил ее, как ребенка, понимая, что тоже будет скучать. Но от судьбы не уйдешь. Снаружи, за закрытыми ставнями, за увитой зеленью решеткой, ярились пушки, а внутри двое прижимались друг к другу, пытаясь навсегда сохранить в памяти эти секунды. 

Глава 11

– Где тебя черти носили? – свирепо вопросил вспотевший Хоган.

– Здесь, сэр, – Шарп на всякий случай перешел на полуофициальный тон.

– Я тебя вчера искал. Проклятье, Ричард! Пусть хоть кто-нибудь знает, где тебя искать! Представь себе, что это было бы важно!

– А оно было важно, сэр?

– Как водится, нет, – проворчал Хоган неохотно. – Патрик Харпер сказал, что ты связался с дочерью какого-то сапожника, Дорис или как-то так, и что у нее нет ног.

– Так точно, сэр.

Хоган открыл табакерку:

– Черт возьми, Ричард, твой брак, конечно, чистейшей воды авантюра, но тебе чертовски повезло заполучить Терезу, – он резко втянул понюшку, пытаясь скрыть свои чувства. Шарп подождал, пока ирландец чихнет. – Кровь Христова! Но я ничего не расскажу ей.

– Нечего рассказывать.

– Надеюсь, что нет, Ричард, – Хоган замолчал, прислушиваясь к шипению раскаленного ядра в мокром стволе. Пушка выстрелила, между домами загуляло эхо, а двух офицеров накрыло горьким облаком дыма. – Есть новости от Терезы, Ричард?

– Уже месяц нет.

– Рамон писал, что она охотится на солдат Каффарелли[135], – Рамон был братом Терезы. – Твоя дочь в Касатехаде, она в добром здравии.

– Хорошо, сэр, – Шарп не был уверен, что Хоган не пытается его устыдить. Наверное, ему и должно быть стыдно, но вины он не чувствовал: отношения с маркизой были кратковременными, они просто не могли длиться долго, а значит, его планы на дальнейшую жизнь не менялись. Да и как можно чувствовать вину за то, что охраняешь Эль-Мирадора? Это же его обязанность.

Хоган взглянул на роту Шарпа, выстроившуюся на улице, и проворчал, что они выглядят весьма прилично. Шарп согласно кивнул:

– Отдых пошел им на пользу.

– Знаешь, что делать?

– Разумеется, сэр.

Хоган вытер лоб: солнце жарило невыносимо. Несмотря на утвердительный ответ Шарпа, он начал повторять инструкции:

– Идете вслед за атакующими, Ричард. И чтобы никто не сбежал, пока ты не увидишь его лица. Найдете ублюдка – приведете ко мне: я буду в штабе, не здесь.

Рота исчезла в новой траншее, которая могла безопасно довести до самого оврага. Над головой гремели пушки, продолжавшие обстреливать форты, но атакующие были в приподнятом и уверенном настроении: на этот раз приступ не сорвется. Сан-Каэтано был изрешечен так, что одной стены практически не существовало: именно сюда и направлена первая атака. Она пройдет при свете дня, как только стихнет эхо осадных орудий – какое счастье, что французские пушки молчат! «Отчаянную надежду» возглавил лейтенант-стрелок, но ни у него, ни у его людей не было отстраненного, безнадежного взгляда, привычного для этого подразделения: обычно добровольцы в «Надежду» готовились к смерти. Их задачей было вызвать на себя огонь противника, чтобы пушки осажденных выстрелили до подхода к бреши основных сил. Добровольцы улыбались, узнав Шарпа по нашивке на рукаве:

– Здесь будет попроще, чем в Бадахосе, сэр!

– Да, с вами все будет хорошо, парни.

В просвете на дальнем конце оврага виднелась серебристая Тормес, медленно катящая свои воды к далекому морю. Стрелки проводили все долгие вечера у реки с удочкой: скоро они снова соскучатся по форели. Шарп заметил Харпера, вместе с другими поглядывающего на спокойную гладь реки.

– Сержант?

– Сэр?

– Что это там за разговоры о какой-то Дорис, да еще с майором Хоганом?

– Дорис, сэр? – Харпер принял вид невинного ангела, потом заметил, что Шарп не сердится, и расслабился: – Наверное, Долорес, сэр: должно быть, я о ней упоминал.

– А ты сам-то о ней откуда узнал?

Харпер взвел курок семиствольного ружья.

– Я-то, сэр? Лорд Спирс искал вас как-то, он и рассказывал о ней, – он заговорщически подмигнул Шарпу. – Слышал, совсем без ног, сэр?

– Неправильно слышал. Ничего подобного.

– Нет, сэр. Разумеется, нет, сэр, – Харпер поднял глаза к безоблачному небу и начал фальшиво что-то насвистывать.

По траншее прошло волнение, послышалось нытье: люди нехотя поднимались на ноги и примыкали байонеты. Шарп вдруг осознал, что канонада закончилась, а значит, пришел момент для атаки. Напряжения, как в прошлый раз, когда все ожидали огня французских пушек, не было: сегодня, говорил инстинкт, все будет легко и просто, потому что раскаленные ядра уже превратили форты в руины, а жизнь гарнизонов – в ад. Лейтенант-стрелок вытащил саблю, махнул «Отчаянной надежде» и полез из траншеи. Однако вместо того чтобы атаковать, он вдруг остановился и скомандовал своим людям вернуться на исходные.

– Какого черта? Вперед! – расталкивая готовых к бою солдат, к ним уже спешил лейтенат-полковник с заправленной под стоячий воротник тугой кожаной колодкой[136]. Лицо его раскраснелось и блестело от пота.

– Они сдаются, сэр! Белый флаг!

– Боже мой! – полковник вскарабкался на бруствер и поглядел сначала на Сан-Каэтано, потом на Сан-Винсенте. – Боже!

Британцы, скопившиеся в траншее, подняли французов на смех. Некоторые в исступлении кричали:

– Сражайтесь, педики! Или боитесь?

Полковник заорал, перекрывая нестройный гомон:

– Тихо! Тишина!

Белый флаг развевался только над Сан-Каэтано, остальные форты молчали, на укреплениях не было заметно никакого движения. Шарп задумался, не уловка ли это: может, это Леру изобрел какой-нибудь способ обрести свободу? Но как бы ни был захвачен форт, байонетами или в результате сдачи, французский гарнизон все равно был в полной власти победителей, и Шарп мог осмотреть каждого пленного в поисках высокого человека с холодными глазами и клигентальским палашом. Поползли слухи: сначала – что французы только хотят вынести раненых, потом – что противник хочет только начать переговоры о сдаче. Рота устроилась в траншее, кое-кто уснул, тихо похрапывая. Полуденная тишина, не нарушаемая грохотом выстрелов, показалась Шарпу совершенно мирной. Он поглядел налево и увидел над крышами темную решетку «мирадора», в центре которой виднелся еще более темный квадрат откинутой ставни: маркиза, наверное, приникла к телескопу. Поскорее бы кончился этот день: быстро выстроить пленных, отконвоировать Леру в штаб в кандалах – а потом сразу к маленькой дверце, чтобы подняться по каменной лестнице и провести последнюю ночь в Саламанке в Palacio Casares.

Офицер, знавший французский, вылез на бруствер с рупором и закричал что-то в сторону Сан-Каэтано. Примерный перевод ответа передали по цепочке в траншее: французы хотели получить разрешение на сдачу от командующего фортами, находившегося в Сан-Винсенте, но Веллингтон отказал им в этом. Британцы пойдут в атаку через пять минут. У гарнизона есть выбор: сражаться или сдаться. Чтобы усилить эффект, снова рявкнули восемнадцатифунтовики, и Шарп услышал за спиной треск и грохот: в Сан-Винсенте снова начался пожар. Офицер из Сан-Каэтано снова что-то прокричал, британец, знавший французский, ответил. Потом в траншее появился вестовой от генерала, прокричавший четкий приказ: времени на споры не осталось, французы обязаны были убрать белый флаг, поскольку атака началась. Приказ был передан также и французам. Затем лейтенант-полковник потянул из ножен саблю и, обернувшись к переполненной траншее, скомандовал наступление.

Раздались победные крики. Примкнутые байонеты жаждали крови. Люди перебирались через бруствер, не обращая внимания на «Отчаянную надежду» – она теперь стала частью главных сил. С французской стороны не было слышно ни выстрела: Сан-Винсенте пылал, и артиллеристы из главного форта боролись с огнем, а не обслуживали орудия: картечь атаке не помешает. Белый флаг исчез со стены Сан-Каэтано, на его месте возникла шеренга французской пехоты. Враги были грязными, закопченными от дыма и пороха, но по команде подняли мушкеты. Несколько секунд они переглядывались, не уверенные, сдаваться или нет, но при виде атакующих, толпой бегущих к ним через руины, решили стрелять.

Залп был слабым, ранив человек пять и подстегнув остальных: первые красномундирники с радостным криком прыгнули в ров, почти до краев заваленный обрушившейся кладкой, а потом взобрались к бреши.

Французов хватило только на этот нестройный залп: пехота побросала мушкеты еще до того, как атакующие достигли стен. Противника оттерли к стене, а британцы ворвались во внутренний двор монастыря в поисках добычи. Здание еще дымилось, кое-где виднелись языки пламени. Шарп остановился на гласисе и обернулся. Взвод сержанта Макговерна шел, как и положено, чуть в стороне, Шарп сложил руки рупором:

– Не давайте никому скрыться! Ясно?

– Да, сэр!

Шарп кивнул Харперу и усмехнулся:

– А теперь давайте-ка поохотимся.

Он обнажил палаш, вспоминая, когда последний раз пускал его в ход, и прыгнул в ров. Подняться к стенам было просто: задачу облегчали обломки стены монастыря, заполнившие ров. Шарп прыгал с камня на камень, отчаянно надеясь, что Леру окажется в первом же форте, но тот мог быть в любом из них: из-за оцепления французы не могли улизнуть, но под покровом темноты свободно перемещались между фортами, чему британцы никак не могли помешать.

– Боже, храни Ирландию! – выдохнул Харпер, взобравшись наверх и замерев. Сан-Каэтано теперь напоминал склеп, по которому пронесся смерч. Пленных сгоняли во двор, но укрепления и огневые позиции были завалены трупами. Ужас остудил воодушевление британцев. Красномундирники склонялись возле раненых, поили их водой: каждый солдат мог представить себе, что творилось здесь в последние часы под непрерывным обстрелом, среди непрекращающихся пожаров. Один из раненых офицеров был совсем близко от бреши: он уже лежал на носилках, готовый отправиться в госпиталь. Он был артиллеристом, простой синий мундир напомнил Шарпу о человеке, которого он убил в Бадахосе. Этому не жить – казалось, в нем собрались все ужасы, которые пережил гарнизон: лицо превратилось в кровавую маску, бесформенное месиво с единственным оставшимся глазом, живот распороло обломком доски, оставив синие кишки мухам. Он корчился, вскрикивал, звал на помощь, и даже привыкшие к страданиям и смерти друзей ветераны не могли смотреть на эту агонию, предпочитая обходить несчастного по большой дуге. Иногда, не в силах больше кричать, человек задыхался, стонал и плакал. Возле него стояли два французских пехотинца: один держал его за руку, другой пытался свести вместе края ужасающей раны, откуда на закопченный мундир потоком лила кровь.

Шарп сочувственно взглянул на артиллериста:

– Этого было бы милосерднее пристрелить.

– Как и дюжину прочих, сэр, – кивнул Харпер в сторону других раненых, некоторые из которых обгорели до костей.

Шарп забрался на стену и крикнул Макговерну:

– Сейчас пойдут раненые! Всех проверяем!

У начала траншеи, возле главной батареи, уже собрались повозки, готовые везти французов в госпиталь. Шарп проверил всех, одного за другим, потом осмотрел пленных во дворе. Леру среди них не было. Шарп не был удивлен: он считал, что Леру в главном форте, Сан-Винсенте. Нужно было побыстрее обшарить весь Сан-Каэтано, пока не началась вторая атака. Он пробежался по коридорам и лестницам, распахивая двери в пустые комнаты, кашляя, когда дым попадал в легкие, проверил даже комнаты, объятые пламенем, но противника нигде не было: наверху были только британцы, пытавшиеся поживиться за счет врага. Шарп проверил даже этих искателей легкой наживы, ведь Леру мог скрыться и под британским мундиром – но его среди них не было.

Снизу донесся крик, и Шарп заторопился: он наконец добрался до последней комнаты. Она тоже была пуста, за исключением телескопа, установленного, как и у маркизы, на треногу, и маленького валлийца, пытавшегося его поднять.

– Оставь!

Валлиец выглядел смущенным:

– Извините, сэр.

Шарп заметил следы от треноги, оставшиеся на деревянном полу, и тщательно установил телескоп на прежнее место: он решил, что с его помощью можно принимать телеграфные сообщения[137], но не был уверен. Он заглянул в окуляр, увидел небо и переместил трубу ниже. Окошко, в которое смотрел телескоп, было небольшим, многого через него не увидеть: небо, небо, а потом – темный квадрат с кругом света посередине, линза телескопа маркизы в медной оправе. Шарп усмехнулся: значит, кто-то пытался подглядывать за маркизой! Винить его трудно: чертовски скучно быть прикованным к маленькому форту. Наверное, какой-то офицер долго настраивал прибор, отходил подальше, чтобы не выдать себя бликом, и надеялся хотя бы краешком глаза увидеть эту женщину столь совершенной красоты, что у любого мужчины аж нутро разрывается. На секунду Шарп подумал, что ему удастся увидеть маркизу, но никакого движения он не заметил. Потом он вспомнил про крик снизу и оторвался от окуляра:

– Можешь забрать, солдат.

Сбежав по ступеням, он наткнулся на Харпера, проверявшего нижний этаж: крик, оказывается, знаменовал находку французского склада. Здания тлели, а буквально под ногами британцев ждали бочонки с порохом, готовые разнести победителей в клочки. Офицеры организовали людей и начали передавать бочонки по цепочке через двор в ров. Шарп протолкался к складу, не обращая внимания на возмущенные возгласы, но Леру не было и там.

Два других форта пока не сдались, но британцы уже могли беспрепятственно передвигаться около Сан-Каэтано: французские пушки молчали, внезапного свиста картечи никто не ждал. Сержант Хакфилд со своим взводом присоединился к Макговерну, оба отсалютовали Шарпу, появившемуся в бреши. Макговерн покачал головой:

– Ни следа, сэр?

– Нет, – Шарп сунул палаш в ножны. Лейтенант Прайс ждал в траншее, готовый выдвинуться к Сан-Винсенте. Шарп подумал, что денек будет долгим: он хотел вернуться к маркизе, хотел, чтобы все поскорее кончилось, а приходилось снова приниматься за поиски. Он глянул на Хакфилда: – Отведи людей к Ла-Мерсед и жди меня там, – скорее всего, Леру не выберет самый маленький форт, но его все равно стоит прикрыть. Потом пришел черед Макговерна: – Оставь четверых здесь на случай, если он прячется где-то в завалах. Остальных к большому форту.

– Сэр, лучше бы шестерых.

– Хорошо, шестерых, – он подумал, что вполне в духе Леру найти себе укрытие в дымящихся руинах. – Ты тоже останешься, Мак.

– Сэр, – кивнул Макговерн, воспринимавший ситуацию очень серьезно.

Боже, ну и жара! Шарп снял кивер и вытер лицо; куртка давно была расстегнута, полы болтались. Выбравшись на край оврага, он поглядел на Сан-Винсенте, в сторону которого как раз двигались португальские силы. Только бы эти ублюдки сдались быстро, подумал он и побежал вперед, заливая потом новую рубашку из тонкого полотна, которую подарила ему маркиза. В Palacio он примет ванну; невообразимая роскошь для солдата – погружаться в горячую воду, которую носит бесконечная череда слуг. Он улыбнулся, и Патрику Харперу оставалось только гадать, о чем думает его капитан.

Португальцы не встретили отпора: кажущиеся на таком расстоянии совсем крошечными фигурки попрыгали в ров, забрались наверх через орудийные амбразуры, а ни одного мушкетного выстрела так и не было слышно – видимо, французы отвоевались. Шарп кивнул своим:

– Пошли!

Воздух и без того был раскален, а возле большого форта, горевшего в нескольких местах, жар стал вовсе нестерпимым. Несколько французов, на которых португальцы не обращали внимания, пытались улизнуть в сторону города, и Прайс послал взвод их перехватить. Шарп, обжигая лицо, взбежал по гласису и повел взвод Харпера внутрь. Картина там была та же: раненые, требующие внимания, выжившие и множество мертвецов, распростертых на камнях и досках. Часть португальцев уже вытаскивала из подвала бочонки с порохом, стараясь катить их для большей безопасности, остальные сгоняли в кучу пленных и вскрывали французские ранцы. Леру здесь тоже не было: трех самых дюжих французов Шарп проверил лично, пытаясь сличить их лица с отпечатавшимся в памяти образом, но – нет, Леру среди них не было. У одного была заячья губа: трудно представить себе полковника Императорской гвардии с таким уродством. Другой был слишком стар, а третий – обычным деревенским дурачком, взиравшим на офицера с выражением собачьей преданности. Шарп оглядел горящие здания, потом кивнул Харперу:

– Будем искать.

И они искали: осмотрели каждую комнату, в которую только могли войти, пытались попасть и туда, где живых остаться не могло. Один раз Шарп даже свесился с обгоревшей балки, пытаясь рассмотреть что-нибудь в бушующем пламени и понимая, что там искать бесполезно. Он коснулся рукой подсумка, понял, что кожа почти невыносимо горяча, и отпрянул, опасаясь, что порох взорвется. На душе было муторно, его начинало охватывать разочарование. Он пропотел, перепачкался, а солнце все так же жарило, превращая дома в печи. Пленные толпились снаружи, а Шарп проклинал Леру.

Подошедший Прайс с трудом проговорил:

– Не нашел его, сэр.

Шарп указал на стоявшую особняком группу французов:

– А это кто?

– Раненые, сэр.

Шарп осмотрел раненых. Он даже потребовал, чтобы один из них снял с головы грязную повязку – лучше бы он этого не делал: человек страшно обгорел. Но это был не Леру.

– Сколько у нас пленных?

– Четыре сотни, сэр. Это по меньшей мере.

– Проверить их снова!

Они снова ходили вдоль шеренг, останавливаясь перед каждым из пленных, а те только устало смотрели мимо. Попадались среди них и высокие – их отогнали отдельно, но все было безнадежно: одни оказались беззубы, другие не подходили по возрасту, встречались и совсем похожие, но они не были Леру.

– Патрик!

– Сэр?

– Найди мне офицера, говорящего по-французски. Попроси подойти.

Офицер с радостью пришел на помощь. Он спросил пленных, знают ли они высокого полковника Леру, он же капитан Дельма. Большинство кивали, но отвечали, что помнят капитана Дельма, браво сражавшегося под Аустерлицем[138], один припомнил Леру, который был в городской охране в По[139]. Солнце жарило немилосердно, отражаясь от разбитых камней, пот заливал Шарпу глаза. Казалось, Леру исчез с лица земли.

– Сэр? – Харпер указал в сторону Ла-Мерседа. – Мелкий сдался.

Они снова двинулись к оврагу. Только теперь, когда британцы контролировали третий форт, раненым из Сан-Каэтано и Сан-Винсенте было позволено покинуть траншею. Шарп подумал, что многие, должно быть, умерли по такой жаре. А вот давешний офицер-артиллерист с распоротым животом еще жил, хотя лицо его совсем скрылось под кровавой коркой, а единственный глаз беспорядочно рыскал взад и вперед. Шарп заметил, что Харпер тайком тронул распятие на шее, когда носилки двинулись к ожидавшим на краю пустоши повозкам: все в руках Божьих. Они взобрались по склону и направились к Ла-Мерседу.

Леру здесь не было. Его не было ни в одном из фортов, и Шарпу с Харпером пришлось вновь отправиться в Сан-Винсенте, чтобы в который раз осматривать пленных. Нет, Леру здесь нет: ни одно лицо не походило на холеного французского полковника. В отчаянии Шарп обратился к офицеру, служившему им переводчиком:

– Но кто-то же должен знать о нем!

Лейтенант-полковник терял терпение: он хотел увести пленных и распустить своих людей, вынужденных охранять их на солнцепеке. Но Шарп упрямо двигался вдоль рядов, утирая пот, вглядывался в лица, уже понимая, что проиграл. Наконец он кивнул полковнику:

– Я закончил, сэр.

Но он вовсе не закончил: снова обежал монастырь, даже спустился в прохладный подвал, где размещался склад, но никаких следов беглеца так и не обнаружил. В конце концов Харпер произнес то, что Шарп отказывался признавать:

– Здесь его нет, сэр.

– Да, здесь его нет, – но он не может сдаться! Если Леру сбежал, хотя, видит Бог, он не мог этого сделать, маркиза в опасности! Француз сделает свой ход – через день, неделю, может, даже через несколько часов. Шарп представил себе ее тело в руках этого человека и в ярости рубанул палашом распахнутый шкаф, как будто в нем могло быть тайное отделение. Это чуть отрезвило его, заставив умерить ярость: – Поищем среди мертвых, – может, Леру и погиб, но Шарп сомневался, что хитрый полковник подставится под пушечные залпы. Но больше искать было негде.

Мертвые смердели: некоторые были убиты еще пару дней назад и лежали на жаре без погребения. Шарп копался в груде трупов, и чем глубже он зарывался, тем яснее понимал, что Леру нет и тут. Он выскочил на гласис и посмотрел в сторону двух других фортов. Ла-Мерсед опустел, его гарнизон был уведен в плен, а в Сан-Каэтано оставался только Макговерн с небольшим пикетом. Шарп оглядел взвод Харпера: они устали, совсем выбились из сил. Он разрешил им сесть, скинул куртку и отдал ее лейтенанту Прайсу:

– Пойду взгляну еще раз на Сан-Каэтано.

– Да, сэр, – лицо Прайса было покрыто коркой пыли, обильно смоченной потом.

С Шарпом пошел только Харпер. В четвертый раз два высоких стрелка вскарабкались по склону оврага и направились в сторону первого из павших сегодня фортов. Сержант Макговерн никого не видел. Его люди повторно обыскали здание, и клялись, что в нем никого нет. Шарп кивнул:

– Возвращайся к лейтенанту Прайсу, Мак. И пошли кого-нибудь вернуть сержанта Хакфилда.

Ла-Мерсед почти не подвергался бомбардировке, в нем не было трупов. Оставалась надежда лишь на Сан-Каэтано. Шарп и Харпер медленно вошли во двор и оглядели кучу мертвых тел: делать нечего, надо искать.

Трупы валялись в неестественных позах, как будто попадали с телеги. Шарп вглядывался в каждое лицо, но все они были ему незнакомы. Наконец, дав себе передышку, он вместе с Харпером вскарабкался на уцелевший парапет и поглядел за реку: ярко-зеленые поля в солнечном свете казались почти серыми. Потом он посмотрел на свои руки, перепачканные грязью и кровью мертвецов, и замысловато выругался.

Харпер молча протянул ему флягу. Он знал, о чем думает Шарп: легкой роте представилась непыльная работенка, их сняли с фронта и дали провести пару дней у реки, а ночи – в винных лавках. Они же в благодарность провалили единственную свою задачу.

Люди Хакфилда сгрудились внизу, сержант поглядел на Шарпа и предложил помощь. Шарп только помотал головой:

– Здесь нечего делать! Идите, через минуту мы вас догоним.

– Что теперь, сэр? – Харпер устало присел на парапет.

– Не знаю, – Шарп поглядел в сторону маленького форта, Ла-Мерседа, подумывая, не поискать ли там. Но там точно было пусто. Можно подождать, пока догорит Сан-Винсенте и покопаться в пепле в поисках тела. Боже! Он должен это сделать! Он должен сравнять все эти чертовы монастыри с землей, камень за камнем, пока не найдет чертова француза! Новая рубашка уже была вся в пятнах и воняла, прилипнув к потной груди. Шарп задумался о маркизе, о прохладе ее комнат, об ожидающей его ванне и охлажденном вине на «мирадоре», потом покачал головой:

– Он не мог сбежать! Просто не мог!

– Но он уже делал это раньше, – холодно заметил Харпер.

Шарп представил, как гладкую нежную кожу маркизы сдирают по кусочку. Мысль о том, каким пыткам может подвергнуть ее Леру, заставила его закрыть глаза.

Харпер смочил губы и сплюнул в ров:

– Можно поискать еще, сэр.

– Нет, Патрик. Бесполезно, – Шарп встал и начал устало спускаться по ступеням во двор. Он не любил признавать поражения, но новые поиски ничего не дадут. Остановившись подождать Харпера, он взглянул на труп француза: тот был раздет, грудь и живот распороты так, что в открытой ране виден позвоночник. Но Шарп, казалось, не видел ужасной раны: он просто смотрел и пытался поймать ускользающую мысль. Харпер проследил направление его взгляда и тоже решил рассмотреть труп.

– Забавно.

– Что именно? – вынырнул из размышлений Шарп.

Харпер кивнул в сторону трупа:

– Видел еще одного так же выпотрошенного сегодня. Только тот выжил.

Шарп пожал плечами:

– Да, странная это штука – ранения. Помнишь майора Коллетта? На нем и царапины не было. А другие живут, хоть у них половины требухи нет, – за развязным тоном он попытался скрыть разочарование, но не особенно преуспел и, развернувшись, пошел прочь. Но Харпер продолжал стоять над телом. – Патрик? Идешь?

Харпер нагнулся и разогнал мух:

– Сэр? – голос был взволнованным. – Мне кажется или у него чего-то не хватает, сэр? Я понимаю, он весь в крови, но...

– Боже небесный! Господи! – Шарп вдруг понял, что француз мог потерять внутренности в результате взрыва, их могли кинуть собакам, наводнявшим пустошь по ночам – но могли и просто вырезать, чтобы создать видимость ранения. – Боже!

И они побежали. 

Глава 12

Они бежали, перепрыгивая через камни, спотыкаясь о мусор в руинах домов: короткая дорога не всегда бывает легкой. Стрелки, до сих пор стоявшие в оцеплении, с изумлением наблюдали за приближением двух высоких мужчин, один из которых, в заляпанной и мокрой рубашке, размахивал длинным палашом, а другой держал наготове семиствольное ружье. Кто-то, решившись, предупреждающе поднял мушкет.

– С дороги, черт возьми! – вопль Шарпа убедил пикетчиков, что эти двое, по крайней мере, британцы.

Шарп ринулся в переулок, где четырьмя днями ранее началась неудачная атака. Там все было забито горожанами, желавшими бросить изумленный взгляд на пустошь, но они поспешно расступились перед людьми с оружием. Слава Богу, подумал Шарп, что дорога до Ирландского колледжа, где разместили раненых, идет под гору.

Но у человека, вырезавшего кишки у другого из живота, измазавшегося в крови и, вероятно, чтобы сделать маскировку еще более достоверной, изобразившего такую рану, что никто не дал бы ему много шансов выжить – у этого человека была большая фора: тридцать, может, даже сорок минут. Шарп злился, проклиная собственную слепоту: ничему и никому не доверяй! Проверять надо всех, даже того артиллериста, который заставил его в ужасе отвернуться: это был первый встреченный им в форте офицер – наверное, это и был Леру. А теперь он в городе – и на свободе!

Тяжело дыша, они повернули налево, и Шарп понял, что шансы еще есть – не очень много, но стоит попытаться: толпа задержала повозки с ранеными, издеваясь над ними. Британцам даже пришлось пустить в ход мушкеты, чтобы оттеснить горожан. Шарп протолкался к ближайшей повозке и крикнул вознице:

– Это первая партия?

– Нет, приятель, пяток уж там. Бог знает, как они и прорвались-то, – возница явно принял Шарпа за рядового, увидев висящую на плече винтовку: знаков различия, кроме палаша, у него не было.

Шарп кивнул Харперу:

– Пошли!

Он орал, расталкивая горожан, пока, наконец, не выбрался из толчеи. Вместе с Харпером они снова побежали вниз по улице – туда, где возле входа в колледж стояли пустые повозки. Двери загораживали часовые, не обращавшие внимания на крики горожан, отчаянно желавших закончить то, что начали бомбардировки британцев. Если не считать этих гражданских, по большей части молодых людей с длинными ножами в руках, в колледже было тихо: ни криков, ни погони – ничего, что указывало бы на внезапное исцеление раненого и его попытки прорваться к столь желанной свободе.

Перепрыгивая через две ступеньки, Шарп выскочил на небольшую террасу перед главными воротами и стал пробиваться вперед. Часовой, увидев палаш и винтовку, дал ему пройти. Шарп забарабанил в ворота.

Подскочил запыхавшийся Харпер. Он покачал головой и, поглядев на Шарпа, тоже начал молотить по шипованным воротам:

– Надеюсь, вы, черт возьми, правы, сэр! Рота-то осталась в Сан-Винсенте, они не в курсе, куда делись их капитан и старший сержант!

Шарп, разозлившись, начал бить по мореному дереву стальной гардой палаша:

– Открывайте!

В воротах приоткрылась дверца, дрожащий голос произнес:

– Кто там?

Шарп не ответил. Он толкнул дверь и сквозь небольшую арку ворвался во двор. Должно быть, это было райское место, самый мирный уголок в этом мирном городе: широкая лужайка с колодцем посередине, обрамленная двухэтажным клуатром[140]. Теперь оно стало местом сбора умирающих: двор заполнили французские солдаты, присоединившиеся к британцам, раненым четыре ночи назад, среди окровавленных тел сновали санитары. Шарп застыл, пытаясь высмотреть офицера-артиллериста с ужасной раной.

– Чего вам надо? – из привратницкой выскочил сердитый сержант. – Кто вы такие?

– Раненый французский офицер, где он? – тон Шарпа подсказал сержанту, что перед ним старший по званию.

– Хирурги прямо через двор, сэр. Офицерские палаты наверху. Как он выглядел?

– Кишки наружу. На носилках.

Сержант пожал плечами:

– Справьтесь у хирургов, сэр.

Шарп взглянул наверх: галерея тонула в тени, но он смог разглядеть двух или трех усталых британских часовых с мушкетами на плечах – наверняка, они охраняли пленных офицеров с серьезными ранениями. Он кивнул Харперу:

– Патрик, давай наверх. Будь осторожен. Попроси кого-нибудь из часовых тебе помочь.

Харпер ухмыльнулся и поудобнее перехватил семиствольное ружье:

– Не думаю, что этот ублюдок будет так глуп, что начнет сопротивляться.

Он пересек двор и начал подниматься по витой лестнице к офицерским палатам. Сам Шарп продолжил свой путь, ориентируясь на стоны и крики: именно там и надо было искать хирургов.

Над лужайкой тут и там были натянуты тенты, защищавшие раненых от палящего солнца. Те, кто мог ходить, скопились возле колодца и постоянно черпали воду из ведра, прикованного цепью к железной решетке. Шарп огибал раненых, вглядываясь в лица лежащих на носилках, заглядывал в тень галерей, подошел и к тому участку лужайки, где были сложены трупы умерших уже здесь под скальпелем или скончавшихся по дороге, не добравшись до окровавленных столов хирургов. Инстинкт говорил ему, что Леру где-то здесь, но уверенности не было: он почти ожидал, что наткнется на раненого артиллериста именно во дворе. Не сумев найти его, Шарп повернул к хирургам.

Полковник Леру ждал в верхней галерее клуатра. Сейчас ему нужны были только две вещи: конь и простой длинный плащ, чтобы скрыть пятна крови на мундире. Обе эти вещи будут ждать его в три часа в переулке за Ирландским колледжем. Ему хотелось получить их раньше, но он не ожидал от британцев такой прыти: форты были вынуждены сдаться слишком скоро. Поглядев вниз сквозь перила балюстрады, он вдруг увидел высокую фигуру темноволосого офицера-стрелка: Шарп был без куртки, но длинный палаш и винтовка на плече делали его безошибочно узнаваемым. Леру услышал, как часы пробили половину третьего – до назначенного часа еще далеко, но придется рискнуть и надеяться, что конь и плащ будут в условленном месте раньше срока. Пока все шло так, как и было задумано. Неприятно оказаться запертым в форте вместо того, чтобы встретиться с одним из своих агентов в городе, но тщательный план побега сработал: его привезли в госпиталь одним из первых, а хирург, дежуривший во дворе, бросив на него лишь беглый взгляд, махнул в сторону офицерских палат – никто не мог спасти офицера-артиллериста с такими ранениями, пусть хоть умрет в тени и прохладе. Леру заметил, что Шарп вошел операционную и усмехнулся: это давало ему пару минут.

Он чувствовал себя неуютно: кишки убитого горой лежали у него на животе, удерживаемые только поясом украденного мундира: эта мокрая, склизкая масса так и норовила соскользнуть в сторону. Ему пришлось залить себя кровью, перепачкать светлые волосы, прикрыть левый глаз кровоточащим куском чужой плоти и в нескольких местах прожечь мундир. Клигентальский клинок, уже обнаженный, лежал под рукой, Леру молился только, чтобы Шарп подольше задержался в операционной: дорога была каждая минута. Вдруг он услышал оклик часового на витой лестнице:

– Могу чем-нибудь помочь, сержант?

Леру услышал, как пришедший что-то шепчет часовому, и инстинктивно почувствовал опасность. Он застонал, перекатился набок и дал чужой требухе упасть, спугнув возмущенных мух. Вытащив остывшие кишки из-за пояса, он протер левый глаз: ресницы совсем слиплись, пришлось поплевать на ладонь и долго тереть. Он не хотел, чтобы зрение помешало ему сбежать – а время уже пришло.

Все случилось ужасающе быстро: только что человек умирал, слабо постанывая – и вот он уже на ногах, а в руке блестит холодная сталь. Леру казался восставшим из могилы: ноги затекли, рука повисла под тяжестью клинка. Но он двинулся, разгоняя кровь, и издал дикий воинский клич. Вперед, во имя императора!

Харпер смотрел в другую сторону. Он услышал крик и обернулся, но между ним и демонической фигурой стоял часовой. Харпер заорал, попытался оттолкнуть его с дороги прикладом ружья, но часовой лишь сделал слабый выпад в сторону ужасающего призрака. Клигентальский клинок легко отвел байонет в сторону и легко перечеркнул лицо часового. Тот завопил от боли и упал назад, прямо на ружье Харпера, заставив того спустить курок. Пули бессильно застучали по каменным плитам галереи, срикошетили от балюстрады, а отдача, способная сбросить человека с корабельной мачты, отшвырнула Харпера назад.

Сержант попытался удержать равновесие: за его спиной была лестница, он стоял на самом верху, где ступеньки были круче всего. Правой рукой он попытался найти опору, но часовой, продолжая кричать и не разбирая дороги, споткнулся о Харпера, обхватив его колени, и тот начал падать. Рука его поймала балюстраду, он повис на ней и увидел, что французский офицер уже движется к нему, нацелив палаш точно в грудь Харперу, двигаясь все быстрее по мере того, как Леру приходил в себя.

Острие клинка ударило точно в распятие у него на шее. Харпер отпустил балюстраду и закричал: «Тревога!» – но часовой так и висел у него на коленях, оставалось только беспомощно махать руками в надежде за что-нибудь уцепиться. Всем своим весом он рухнул вниз, ударившись головой о восьмую ступеньку.

Сухой треск разнесся по двору. Голова подпрыгнула, взлетели светло-каштановые волосы, на глазах пропитываясь кровью, и тело заскользило вниз, пока не остановилось на изгибе лестницы, распростершись головой вниз на каменных ступенях.

Леру повернулся и крикнул раненым соотечественникам, чтобы те не мешались под ногами. Он побежал налево, по кратчайшему пути к задворкам колледжа. Двое часовых на противоположной галерее подняли мушкеты, один встал на колено и взвел курок. Леру остановился: они были слишком далеко, чтобы хотя бы ранить его. Один все-таки выстрелил, пуля просвистела мимо француза, но Леру смущал другой: тот, который ждал. Путь в обход займет у него много времени, но кто знает, в какую сторону побежит часовой. Палаш в руке Леру двигался, как живой, и казалось, придавал ему силы: он расхохотался, чувствуя прилив радости.

Шарп был в операционной, когда услышал гулкое эхо выстрела из семиствольного ружья. Он побежал, перепрыгивая через лежащие на траве тела, и успел увидеть падение Харпера. Когда здоровяк рухнул на ступени, Шарп издал гневный крик, и санитары поспешили убраться с его пути. Он взлетел по лестнице, перескакивая через три ступени разом. Кровь Харпера заливала ступени, сержант был тих и недвижен.

Когда Шарп добрался наверх, Леру как раз возвращался к месту, где поразил Харпера. Шарп почувствовал прилив ярости: он не знал, жив Харпер или мертв, но видел, что он серьезно ранен. А Харпер был человеком, готовым отдать за Шарпа жизнь, настоящим другом, и теперь Шарп стоял лицом к лицу с тем, кто поднял на него клинок. Капитан поднялся на последнюю ступеньку, лицо его исказилось, а палаш со свистом рассек воздух. Леру парировал, ухватив левой рукой правую и вложив в удар всю силу. Клинки скрестились.

Шарпа как будто приложили кувалдой, рука сразу онемела. Он не ожидал такого эффекта: француз отбросил его назад, и Шарп чуть не упал. Но и сам Леру был остановлен, ошеломлен встречной мощью, силой, вставшей против него.

Клигентальский клинок метнулся вперед, едва эхо первого удара достигло дальнего края двора. Шарп отбил удар сверху вниз и с такой скоростью развернул палаш, что острие прошло всего в полудюйме от лица отпрянувшего француза. Он бил снова и снова, чувствуя воодушевление оттого, что опережает противника, превосходит его силой: Леру парировал беспорядочно, отступал, его клинок мог теперь только отражать атаки старого кавалеристского палаша. Нога Леру коснулась камня: он был прижат к стене, деваться некуда. Француз глянул направо, просчитал, куда и как будет двигаться, и краем глаза заметил, как исказилось лицо Шарпа: он уже готовился нанести последний удар, который разрубит противника пополам. Леру поднял клинок в ответном убийственном ударе, не имевшем ничего общего с наукой фехтования: сталь запела в воздухе, удар Шарпа был парирован.

Клинки встретились, лезвие к лезвию, руки обоих онемели, но звук на этот раз был не лязгом и не звоном: с сухим щелчком палаш Шарпа, верой и правдой служивший ему во всех боях на протяжении четырех лет, сломался под натиском гладкой серебристой стали из Клигенталя. Шарп по инерции продолжал двигаться вперед, и это движение переросло в падение: половина его клинка отломилась, как будто была из карамели, с тупым стуком упала на каменные плиты, оставив в руке зазубренный обломок, и ничто больше не могло удержать Шарпа. Он рухнул, перекатившись поближе к Леру, и попытался воткнуть остатки палаша в пах французу, но полковник расхохотался, отступил на шаг и, схватившись двумя руками за рукоять, приготовился пронзить стрелка насквозь.

В этот момент из-за угла галереи показался тот часовой, что не успел выстрелить. Он оттолкнул двух раненых французов и заорал, увидев человека в окровавленном мундире с занесенным палашом. Он вскинул мушкет. Леру заметил его, бросил Шарпа и кинулся прочь. Стрелок попытался достать его обломком клинка, промахнулся и вскочил на ноги, скидывая с плеча винтовку.

– Эй! – запоздало крикнул часовой, но курок уже был спущен. Отчаянным движением он вскинул ствол, чудом не задев Шарпа, выскочившего на линию огня; пуля, просвистев мимо его щеки, миновала Леру и расплющилась о дальнюю стену. Леру бежал, оставив врагов позади, палаш блестел в его руке.

Рука Шарпа онемела при падении, он никак не мог взвести курок. Леру добрался уже до двери на дальнем конце галереи. Он потянул за ручку, потом ударил в дверь кулаком, но та не подалась. Он снова был в ловушке.

Шарп поднялся. Курок, наконец, был взведен. Тугая пружина придала стрелку уверенности: она встала на место, и винтовка была готова к стрельбе. Шарп сделал шаг навстречу Леру, все еще долбившему в дверь всего в двадцати шагах от него, и вскинул ствол:

– Стоять!

Французу как раз удалось распахнуть дверь. Он нагнулся, в руке блеснул дуэльный пистолет с восьмигранным стволом. Шарп закричал и ринулся на врага, но в дверном проеме возник ирландский священник, Кертис. Леру оттолкнул старика и выскочил наружу. Шарп крикнул старику, чтобы тот убирался с дороги, но дверь уже закрывалась, времени прицелиться уже не было. Шарп спустил курок, и пуля расщепила дверь: он промахнулся.

Леру снова отворил дверь, в руке его блестел пистолет. Он усмехнулся и чуть опустил дуло, нацелив его в живот Шарпу. Тот успел заметить искру и дернулся вбок. Перед лицом Леру взметнулся дымок, и что-то ударило Шарпа. Все вокруг вдруг чудовищно замедлилось. Дверь за врагом захлопнулась, но Шарп еще бежал. Винтовка упала, звеня и прыгая на камнях, весь мир вдруг заполнила боль, но он все еще пытался двигаться. Из горла вырвался крик, донесшийся до самых дальних уголков двора. Шарп знал, что кричит он сам. Он пытался бежать, но колени ударились об пол, руки обожгло чем-то горячим и красным. Он падал, падал, пока не распростерся замертво, заливая галерею кровью – а крик все не кончался.

Он лежал у порога двери, его терзала такая боль, какую он и вообразить себе не мог, кровь потоком лила сквозь прижатые к животу пальцы, которые, казалось, пытались войти внутрь и выцарапать оттуда боль и ужас. Потом он вдруг перестал кричать и обмяк.

Часы собора пробили три. 

Глава 13

Рядовой Баттен был встревожен и всем своим видом показывал это:

– Наплевать ему, а? Понимаете? – никто не ответил. Они так и сидели на гласисе у Сан-Винсенте. Лейтенант Прайс глянул на часы и снова уставился на пустой Сан-Каэтано. Баттен ждал ответа, потирая локоть. – Сам был нищим рядовым, да, и должен был им оставаться, черт возьми! Заставить нас столько ждать! – никто снова не ответил, но молчание подстегнуло Баттена: – Всегда куда-то сваливает, вы заметили? Наша рота недостаточно хороша для него, для нашего мистера Шарпа. Понимаете? – он оглянулся в поисках поддержки.

Хакфилд пошел искать капитана, красный мундир сержанта виднелся на другой стороне оврага: он почти дошел до форта. Двое рядовых уснули. Прайс присел на крупный каменный блок, положив рядом куртку Шарпа. Он волновался.

Рядовой Баттен поковырялся в носу и слизнул с ногтя то, что достал оттуда:

– Мы можем тут сидеть всю чертову ночь, а ему, мать его, наплевать!

Дэниел Хэгмен приоткрыл один глаз:

– Он твою шею от петли спас два года назад. Чего ему теперь-то о тебе беспокоиться?

Баттен расхохотался:

– Меня нельзя было вешать: я же был невиновен. Но ему плевать, Шарпу-то. Он о нас забывает, пока мы ему не понадобимся. Наверное, напивается сейчас с Харпером. Это нечестно!

Сержант Макговерн по-шотландски медленно поднялся, размял руки, подошел к Баттену и пнул того в колено:

– Поднимайся!

– Зачем это? – голос Баттена стал обиженным: обида всегда была его единственной защитой от жестокости окружающего мира.

– Чтоб я мог тебе морду разбить.

Баттен отскочил от шотландца и умоляюще глянул в спину лейтенанту Прайсу:

– Эй! Лейтенант, сэр!

Прайс не обернулся:

– Продолжайте, сержант.

Все расхохотались. Баттен перевел взгляд на Макговерна:

– Сержант?

– Заткни пасть.

– Но сержант...

– Заткнись или подымайся!

Баттен принял вид оскорбленной невинности и занялся правой ноздрей, продолжая бурчать себе под нос. Сержант Макговерн прошел к лейтенанту и вытянулся по стойке смирно, ожидая реакции. Прайс поднял голову:

– Сержант?

– Это несколько странно, сэр.

– Да, – они одновременно нашли взглядом Хакфилда, только что прыгнувшего в ров центрального форта. Прайс вдруг осознал, что Макговерн, всегда питавший уважение к уставу, все еще стоит навытяжку:

– Вольно, сержант, вольно.

– Сэр! – Макговерн опустил плечи на четверть дюйма. – Спасибо, сэр.

Прайс снова посмотрел на часы: половина четвертого. Он не знал, что делать: без Шарпа и Харпера он чувствовал себя беспомощным. Конечно, сержант-шотландец всем своим видом подсказывал ему решение – и, конечно, Макговерн был прав. Лейтенант снова глянул на Сан-Каэтано: красный мундир Хакфилда мелькнул на парапете и скрылся из виду. Прошло минут пять, пока Хакфилд не появился снова, уже внизу, в бреши; сержант виновато развел руками. Прайс вздохнул:

– Ждем до пяти, сержант.

– Да, сэр.

Майор Хоган тоже ждал Шарпа: сначала на краю оврага, потом в штабе. Но ирландца занимала не только судьба полковника Леру: Веллингтон горел желанием поскорее покинуть город, раз форты были взяты. Он ждал донесений с севера и востока, и Хогану пришлось поработать подольше.

Только в половине шестого лейтенант Прайс, благоговевший перед штабом, но сознававший свою ответственность, явился в кабинет Хогана. Майор поднял глаза, нутром почувствовав неприятности, и нахмурился:

– Лейтенант?

– Шарп, сэр.

– Капитан Шарп?

Прайс грустно кивнул:

– Мы его потеряли, сэр.

– Леру не нашли? – Хоган почти забыл о французском полковнике: теперь это была забота Шарпа, а сам он сконцентрировался на войсках, которые собирал Мармон.

Прайс покачал головой:

– Не нашли, сэр, – и подробно описал события дня.

– Что вы делали с тех пор?

Добавить было особенно нечего: лейтенант Прайс лично обыскал Сан-Каэтано, потом Ла-Мерсед, после чего увел роту на квартиры в надежде, что Шарп может ждать там. Но ни Шарпа, ни Харпера там не оказалось, и лейтенант Прайс совсем растерялся. Хоган взглянул на часы:

– Боже! Вы ничего о нем не знаете уже четыре часа!

Прайс кивнул. Хоган крикнул:

– Капрал!

В дверь засунулась голова:

– Сэр?

– Ежедневные рапорты прибыли?

– Да, сэр.

– Есть что-нибудь необычное, не считая фортов? Поживее!

Просмотр рапортов не занял много времени: итак, перестрелка и рукопашная схватка в госпитале, один француз бежал. Городская стража уже предупреждена, но следов беглеца пока не обнаружено.

– Пошли! – Хоган натянул сюртук, схватил шляпу и повел лейтенанта Прайса к Ирландскому колледжу.

Сержант Хакфилд, сопровождавший Прайса до дверей штаба, присоединился к ним и вскоре уже барабанил в ворота, все еще закрытые из опасения мести горожан. Часовые в привратницкой быстро рассказали, что знали: была схватка, один человек ранен и, вероятно, в верхних комнатах.

– А что с другим?

Сержант только пожал плечами:

– Не знаю, сэр.

Хоган ткнул пальцем в Прайса:

– Офицерские палаты. Обыщите их. Сержант?

Хакфилд застыл:

– Сэр?

– На вас палаты нижних чинов. Найдите сержанта Харпера. Действуйте!

Итак, Леру на свободе. Эта мысль терзала Хогана: он не мог поверить, что Шарп допустил ошибку. Нужно найти стрелка, подумал он: Шарп может пролить свет на эту темную историю. Невозможно, чтобы он упустил Леру!

Хирурги все еще работали: зашивали легко раненных, доставали из французов осколки камня и щепки, отлетевшие в результате бомбардировки. Хоган переходил из комнаты в комнату, но никто не мог вспомнить капитана. Наконец, один вспомнил сержанта Харпера:

– Он вряд ли вас узнает, сэр.

– Он что, сошел с ума?

– Нет, просто без сознания и очень слаб. Бог знает, когда очухается.

– А офицер?

– Не видел никакого офицера, сэр.

Может, Шарп все еще идет по следу Леру? Это была хоть какая-то надежда, и Хоган ухватился за нее. Сержант Хакфилд нашел Харпера, потряс здоровяка за плечо, но Харпер не приходил в сознание и только хрипел.

По витой лестнице спускался лейтенант Прайс, на нем не было лица, он часто моргал. Хоган нетерпеливо кинулся к нему:

– Что там?

– Его там нет, сэр.

– Уверены?

Прайс кивнул и сделал глубокий вдох:

– Но его подстрелили, сэр. И серьезно, сэр.

Хоган почувствовал холод в груди. На секунду повисла тишина.

– Подстрелили?

– Очень плох, сэр. Но ни в одной палате его нет.

– О Боже! – Хакфилд покачал головой, не в силах в это поверить.

Хоган считал, что Шарп жив и преследует Леру, что Шарп поможет ему. Известие сразило его: если Шарпа подстрелили, а в офицерских палатах его нет, то он...

– Кто это видел?

– Дюжина раненых французов, сэр. Они рассказали британским офицерам. И еще священник.

– Священник?

– Наверху, сэр.

Хоган взлетел по лестнице, как до него Шарп: через две ступеньки, лишь ножны простучали по камням. Он бросился в кабинет Кертиса. Прайсу и Хакфилду, оставшимся снаружи, показалось, что его не было целую вечность.

Кертис рассказал, что знал: как он открыл дверь и увидел французского офицера:

– Ужасная рана – во всяком случае, так показалось. Весь в крови, с головы до ног. Оттолкнул меня, повернулся и выстрелил. Потом закрыл дверь и ушел через окно, – он кивнул в сторону высоких окон, выходивших на задворки. – Там его ждал человек с запасным конем и плащом.

– Итак, он сбежал?

– Совершенно верно.

– А Шарп?

Кертис всплеснул руками, потом молитвенно сложил пальцы:

– Он кричал, ужасно кричал. Потом перестал, и я снова открыл дверь...

Хоган только теперь отважился произнести нужное слово:

– Мертв?

Кертис пожал плечами:

– Не знаю, – в голосе старика не было надежды.

Хоган попросил снова рассказать историю от начала до конца, как будто какая-то забытая деталь могла изменить концовку, но лицо его, когда дверь кабинета Кертиса закрылась за ним, было суровым. Он медленно спустился по витой лестнице, ничего не объясняя Прайсу, и прошел к хиругам. Он приказывал, запугивал их, используя весь авторитет штабного начальства, но ничего не добился: один занимался офицером с пулевым ранением, и тот выжил, но он был из португальских частей. Британских офицеров с огнестрельными ранами не было.

– Но у нас есть несколько рядовых.

– О боги! Офицер-стрелок! Капитан Шарп!

– Он? – хирург пожал плечами. – Мы о нем слышали. Что случилось?

– Подстрелили, – Хоган пытался сохранять терпение.

Хирург покачал головой, от него пахло вином – похоже, он пил весь день:

– Если бы его здесь подстрелили, сэр, мы бы его видели. Единственное объяснение – что ему наша помощь была уже не нужна. Сожалею, сэр.

– Имеете в виду, что он мертв?

Хирург снова пожал плечами:

– А наверху смотрели? Там его нет? – Хоган отрицательно мотнул головой. Хирург махнул скальпелем в сторону двора: – Спросите у могильщиков.

По одной стороне колледжа располагался дворик, где в лучшие времена жили слуги: колледж был тогда полон студентов-ирландцев, изучавших запрещенное англичанами католичество. Во дворике Хоган нашел могильщиков: они заколачивали гробы и зашивали мешки-саваны на французах. Шарпа они не помнили. Вонь в маленьком дворике стояла чудовищная: тела лежали там, куда их бросили, а сами могильщики, похоже, сидели на ромовой диете. Хоган обратился к самому трезвому из тех, кого смог найти:

– Расскажи, в чем твоя работа.

– Сэр? – человек был одноглазым, с разрубленной щекой, но, казалось, понимал, о чем его спрашивают. В глазах его светилась гордость: как же, им заинтересовался офицер! – Мы их зарываем, сэр.

– Я знаю. Расскажи, как это происходит, – если Хогану удастся хотя бы найти тело Шарпа, главный вопрос будет решен.

Человек чихнул. В руках его была игла и суровая нитка.

– Зашиваем всех лягушатников, сэр, если они, конечно, не офицеры – тем гроб положен. Хороший гроб, сэр.

– А британцы?

– О, тем гроб, конечно, сэр. Если найдется, конечно, – иначе зашьем так же. А если кончатся мешки, сэр, просто протыкаем и зарываем.

– Протыкаете?

Могильщик моргнул здоровым глазом, разгоряченный собственными объяснениями. У ног его лежал французский солдат, лицо его уже осунулось, мешок был наполовину прошит крупными стежками. Могильщик взял иглу и проткнул ею нос француза:

– Глядите, сэр: не кровавит. Значит, он и не живой уже, понимаете ли, сэр. А был бы, так дергался. Был такой дня четыре назад, – он взглянул на одного из своих омерзительных дружков. – Четыре дня назад, да, Чарли? Того шропширца еще кровью рвало, – он снова поднял глаза на Хогана. – Не особенно приятно, когда тебя заживо зароют, сэр. Малость спокойней, сэр, знать, что мы здесь и приглядим, чтобы вы и в самом деле умерли.

Благодарность Хогана была далека от искренней. Он указал на груду грубо сколоченных гробов:

– В них хороните?

– Храни вас Бог, сэр, нет. Французов вот мы прямо в яму сваливаем. Ну, иногда еще табличку ставим, сэр. Я имею в виду, сэр, чего с ними церемониться? Вы бы видели, сэр, как они с нашими обращаются, если понимаете, о чем я. А вот их офицеры – другое дело. Они могут и получить...

Хоган прервал его:

– Британцы, идиот! С ними что делают?

Могильщик-перфекционист обиженно пожал плечами:

– Их приятели забирают, нет? В смысле, батальон, сэр. И настоящие похороны, сэр. Чтоб священник был. Вон они, там, ждут, пока за ними придут.

– А если неизвестно, кто они?

– Зашиваем, сэр.

– А где те, кого сегодня привезли?

– По-разному, сэр. Кого-то уж увезли, кто-то ждет, пока за ним придут, а кого-то, как того джентльмена, готовим вот, – он вложил в эти слова все свое достоинство.

Шарпа не было ни в одном из гробов. Сержант Хакфилд откинул все крышки, но лица были ему незнакомы. Хоган вздохнул, глянул на приютившихся под крышей ласточек и кинул Прайсу:

– Может, он уже похоронен? Я не понимаю: здесь его нет, в палате тоже, – Хоган и сам не верил своим словам.

– Сэр? – Хакфилд рылся в груде снятых с трупов мундиров, сложенных в углу дворика. Наконец, он вытащил рейтузы Шарпа, безошибочно узнаваемые зеленые рейтузы, снятые Шарпом с мертвого французского офицера из Императорской гвардии. Хоган опознал их так же быстро, как и Хакфилд.

Он повернулся к одноглазому, чьи стежки в присутствии офицера стали мельче и аккуратнее:

– Чья это одежда?

– Мертвых, сэр.

– Помнишь, с кого вот это?

Тот прищурил единственный глаз:

– Мы их получаем голыми, сэр, всех, а одежду потом. Ее уж до нас всю проглядят, мы только сжигаем, – он уставился на рейтузы: – А французские вроде?

– Откуда ж ты знаешь, где тела французов?

– Нам говорят, когда приносят, сэр.

Хоган повернулся к Хакфилду и ткнул пальцем в сторону мешков с телами французов:

– Открывайте, сержант, – присмотревшись, он разглядел на рейтузах огромное кровавое пятно. Бесполезно: с такими ранами не живут.

Могильщик возмутился, когда Хакфилд начал вспарывать серые мешки, но Хоган прикрикнул на него. Вместе с Прайсом они вглядывались в каждое открывающееся лицо: никто из мертвых не был Шарпом. Хоган повернулся к могильщику:

– Кого-то уже похоронили?

– Господи, конечно! Две телеги привезли сегодня днем, сэр.

Значит, Шарп похоронен в общей могиле с врагами. Хоган чуть не разрыдался. Он нервно сглотнул, постучал ногой об ногу, как будто замерз, и глянул на Прайса:

– Теперь это ваша рота, лейтенант.

– Нет, сэр!

Хоган мягко произнес:

– Да. Завтра утром уходите. Батальон найдете у Сан-Кристобаля. Придется все объяснить майору Форресту.

Прайс упорно качал головой:

– Мы же не нашли его, сэр. По крайней мере, ему нужны приличные похороны!

– Хотите разрыть уже похороненных?

– Да, сэр.

Хоган покачал головой:

– Завтра дадите залп над общей могилой. Это все.

Да, это все, думал Хоган, направляясь к штабу, все, чего мог желать Шарп. Нет, не так: он не знал, чего мог желать Шарп, кроме успеха. Он всегда хотел доказать, что человек, поднявшийся из низов, может быть столь же хорош, как и любой из привилегированного класса. Пусть лучше покоится с миром, чем поймет, сколь несбыточна его мечта. Но Хоган тут же отмел и эту мысль: нет, не лучше. Шарп был беспокойным, честолюбивым, но однажды, думал Хоган, его честолюбие могло быть удовлетворено. Хоган даже немного обижался на Шарпа за то, что тот был убит: друзья так не поступают. Представить себя без Шарпа было сложно: стрелок всегда мог перевернуть все с ног на голову, привнести азарт в скуку – а теперь все кончилось, друг погиб.

Хоган устало поднялся по ступеням штаба. Офицеры как раз собирались в столовую. Веллингтон заметил лицо Хогана и остановился:

– Майор?

– Ричард Шарп мертв, сэр.

– Нет.

Хоган кивнул:

– Простите, милорд, – и рассказал все, что знал.

Веллингтон слушал молча. Он помнил Шарпа сержантом, они много миль прошли вместе, давно знали друг друга. На лице Хогана он видел боль и разделял ее, но не знал, что сказать, и только покачал головой:

– Мне очень жаль, Хоган, очень жаль.

– Да, сэр, – Хоган вдруг понял, что жизнь отныне будет серой и неинтересной: Ричард Шарп был мертв. 

Глава 14

Хирурги не соврали майору Хогану: они хорошо помнили Патрика Харпера, чье тело, бесчувственное после падения, они тщательно исследовали. Переломов и других ран найдено не было, и сержант был перенесен в палату, где мог лежать до прихода в сознание.

Но был и еще один пострадавший в той схватке. Когда его принесли к хирургам, он еще дышал, но очень слабо, и только глубокое беспамятство спасало его от боли. Санитар снял с него пустые ножны вместе с перевязью, стянул рубашку и увидел старые шрамы. Потом тело подняли на грязный стол.

Хирург, забрызганный свежей кровью, блестевшей поверх засохших пятен недельной давности, оттянул рейтузы Шарпа, разрезал их большими ножницами и увидел, что рана идет далеко вниз и вправо по брюшной полости. Он покачал головой и выругался. Кровь толчками вырывалась из небольшого пулевого отверстия и растекалась по животу и бедру раненого, но хирург даже не потянулся за скальпелем: он нагнулся к мускулистой груди, прислушался к дыханию, такому слабому, что его трудно было различить, потом взялся за запястье. Пару секунд он не мог даже нащупать пульс, почти сдался, но вдруг почувствовал легкое биение. Тогда он кивнул ординатору:

– Стяните края.

Помочь тут было нечем, разве что не дать совсем истечь кровью – правда, этот исход мог быть милосерднее для человека с такой раной. Санитар ухватил ноги Шарпа и крепко сжал их, не давая дернуться, а ординатор сжал края раны, сводя окровавленную плоть, не обращая внимания на попадающие внутрь клочки одежды и стараясь держать пальцы подальше от зияющей дыры. Хирург прошел к жаровне, взял кочергу и раскалил щуп. Раненый дергался и стонал, но боли не чувствовал. Кровотечение остановилось, в воздухе повис дым и запах горелой плоти. Хирург наморщил нос:

– Перевяжите. И уносите.

Ординатор кивнул:

– Нет надежды, сэр?

– Нет, – пуля осталась внутри. Хирург мог отнять ногу за девяносто секунд, мог нащупать пулю и вытащить ее из бедра за шестьдесят, наложить шину на сломанную руку, он мог даже достать пулю из груди, если она не задела легкое – но никто на свете, даже знаменитый Ларре[141], главный хирург Наполеона, не смог бы вынуть пулю, попавшую в нижнюю правую часть живота. Этот человек – труп: дыхание все слабее, кожа бледнеет, уходит пульс. Чем быстрее он умрет, тем лучше: остаток жизни будет для него непрерывной болью. Да и сколько осталось жизни? Рана воспалится, начнет гнить, и к концу недели его, так или иначе, похоронят. Хирург, раздраженный неудачей, перевернул Шарпа на бок и увидел, что выходного отверстия от пули нет. Зато есть шрамы от порки: бунтарь отбегался. Плохой конец.

– Отнесите его вниз. Следующий!

Раненого перевязали, раздев донага, а всю одежду, как была, кинули в угол, чтобы пересмотреть на досуге: у многих в швах одежды были спрятаны монеты, а санитарам так мало платили! Один из них поглядел в бледное лицо:

– Кто он?

– Кто знает? Думаю, француз, – рейтузы Шарпа были французскими.

– Не будь дураком. Французы своих не секут.

– Еще как секут!

– А вот и нет, черт возьми!

– Теперь это чертовски мало значит. Он помирает уже. Оттащим его к Коннелли, как доктор сказал.

Сержант Харпер мог бы сказать им, что Шарп – британский офицер, но сержант Харпер лежал без сознания в палате, а у Шарпа не было никаких примет, говорящих о звании, только шрамы от порки, которую Обадия Хэйксвилл устроил ему в индийской деревне много лет назад. Он выглядел, как рядовой, и обращались с ним, как с рядовым: отнесли вниз по скользким ступеням в подвал, где доктора оставляли безнадежных раненых. В мертвецкую.

Сержант Майкл Коннелли, сам умиравший от алкоголизма, услышал шаги и обернулся всей своей гигантской тушей:

– Кто это у вас?

– Бог знает, сержант: может, лягушатник, а может, и наш, он не говорлив.

Коннелли глянул раненому в лицо, перевел взгляд на бинты и наскоро перекрестил могучую грудь:

– Бедняга. Ну, хотя бы тихий. Ладно, парни, его в дальний конец, там еще осталось немного места, – сержант присел на лавку, поднес к губам бутылку рома и проводил глазами новоприбывшего, уже скрывавшегося в темноте промозглого подвала. – Деньги у него были?

– Нет, сержант. Беден, как чертов ирландец.

– Придержи язык! – прорычал Коннелли, сплюнул на пол и глотнул еще рому. – Лучше б меня посадили наверху, у офицеров, там хоть деньжата водятся.

Шарпа затолкали к стене, на тонкий соломенный тюфяк, голова его оказалась под низкой аркой у самого пола. Под единственным окном, маленьким и зарешеченным, была свалена груда одеял, и санитар накинул одно из них на обнаженное тело, скорчившееся в позе эмбриона.

– Все, сержант, теперь он весь твой.

– А значит, он в хороших руках, – Коннелли был добряком. Мало кто согласился бы на его работу, но ему было наплевать. Он хотел, чтобы последние часы умирающего прошли так тихо и спокойно, как только можно, но даже в смерти человек должен сохранять достоинство, особенно сейчас, когда в мертвецкой были французы. Раненых британцев он убеждал умирать по-мужски, не позорить себя перед лицом врага:

– Тебя похоронят как героя, разве не так? Весь полк при параде, положенные почести и все такое – а ты тут ноешь, как девчонка. Позор тебе! Разве ты не можешь умереть как следует? – сурово произнес сержант и махнул уходящим санитарам в другой конец подвала: – Там еще один помер.

В мертвецкой было холодно. Коннелли непрерывно прикладывался к бутылке. Кто-то из раненых тяжело дышал, кто-то стонал, некоторые пытались говорить. Сержант время от времени покидал свой островок в центре помещения и обходил подвал с ведром воды и ковшом. Попутно он трогал своих пациентов за ноги, чтобы понять, не умер ли кто из них. Подойдя к Шарпу, он нагнулся и прислушался: дыхание было прерывистым, из горла вырывались тихие стоны. Коннелли тронул рукой обнаженное плечо – оно было совсем холодным.

– Ах, бедолага! Вот и твой конец близок, – он подошел к окну, взял еще одно одеяло, встряхнул, как будто мог прогнать вшей, и накрыл им Шарпа. В дальнем конце подвала зашелся в крике один из раненых, и Коннелли развернулся: – Эй, парень! Эй! Спокойней! Умирать надо с достоинством!

Рядом вскрикнул француз, Коннелли присел рядом с ним, взял за руку и начал говорить об Ирландии. Он рассказывал ничего не понимавшему французу о красоте Коннахта[142], о женщинах, о полях столь тучных, что овцу можно откормить за неделю, о реках столь полноводных, что рыба сама просится в сети, и француз затих. Коннелли гладил его по голове и говорил, что тот храбрец и герой, что им можно гордиться, а когда за маленьким окошком сгустились сумерки, снова пришли санитары и утащили умершего француза, нещадно стуча головой о ступени.

Сквозь забытье Шарп чувствовал боль, он как будто выныривал сквозь нее, кричал, а потом тонул в ней и задыхался. Боль корчилась внутри, чужеродная, но неотрывная от тела, как пика в руках солдата-индийца, пригвоздившая его к дереву под Серингапатамом, только темная, мрачная, заставляющая кричать и стонать.

– Эй, приятель! – Коннелли даже не донес бутылку до губ. – Ты ж храбрый парень, я уверен. Так будь мужественным!

Шарп так и лежал на боку: он снова был ребенком, избитым, привязанным к лавке в сиротском приюте, а рука все била и била, размочаливая розги, и лицо надзирателя сменялось смеющимся лицом Веллингтона.

Потом он спал, и во сне к нему приходила Тереза, но он не помнил этот сон, не помнил, что грезил и о маркизе. Закат сменился темнотой, на Саламанку опустилась ночь, последняя ночь, которую он должен был провести в широкой постели, застеленной черным шелком. Это заставляло Шарпа стонать на своей подстилке, но приходил Коннелли и убаюкивал его своим голосом.

Шарп спал, и ему казалось, что крысы пытаются сожрать пасту из муки и воды, которой уложены его волосы. Рекрутам было приказано отращивать волосы: когда те становились достаточно длинными, их зачесывали назад и заплетали в косицу, настолько тугую, что кое-кто вскрикивал от боли. Косица эта, в пять дюймов длиной, этакий свиной хвостик, покрывалась той самой пастой и становилась твердой – но теперь ее могли сгрызть крысы. Потом, снова почувствовав боль, он вдруг вспомнил, что не накладывал пасту на волосы уже много лет, что в армии теперь другой устав. А вот крысы были реальностью: они шуршали по всему полу. Шарп пытался отогнать их, слабо плюнул, но это вызвало такой приступ боли, что он вскрикнул.

– Будь храбрым, парень, держись! – проснулся Коннелли. Его давно должны были сменить, но смена приходила редко. Зато ему позволяли тихо напиваться в компании умирающих. Сержант поднялся, заворчал, разминая мышцы, и снова обратился к Шарпу: – Это всего лишь крысы, парень, они тебя не тронут, пока ты жив.

Теперь Шарп понял, что боль реальна, что это не сон, попытался снова заснуть, но не смог. В промозглой темноте он открыл глаза, и пульсирующая боль набросилась на него с новой силой, заставляя стонать. Он попытался согнуть колени, но боль была ужасной, всепоглощающей.

Случайный луч осветил ступени, пронесся по стене подвала. Темные, сырые кирпичи нависали над головой Шарпа. Он вдруг осознал, что умрет здесь. Он вспомнил Леру, маркизу, свою самоуверенность – а теперь все кончено. Из сиротского приюта он поднялся до чина капитана британской армии, но теперь снова был беспомощен, как тот маленький ребенок, растянутый на лавке для порки. Он умирал, тихо рыдая про себя, а боль острыми крючьями раздирала его на части. Совсем обессилев, он снова провалился в сон.

Священник-ирландец дразнил его и колол в бок острой пикой. Шарп понял, что попал в ад. Ему казалось, что он находится в огромном здании, таком высоком, что крыши не различить, и пригвожден длинной пикой к полу прямо посреди огромного зала. Он был таким маленьким, вокруг гудело эхо безумного, нечеловеческого хохота, оно заполняло собой весь дом. Потом пол вдруг исчез, он падал, бесконечно падал в адскую яму и отчаянно пытался выбраться из этого сна обратно к боли. Нет, он не пойдет в ад, он не умрет! Но боль давала совсем небольшой выбор: уснуть или непрерывно вопить.

Кирпичи над головой блеснули, на тюфяк медленно пролилась струйка холодной воды. Сейчас, наверное, полночь, время смерти, и крысы тоже утонут. Он попытался говорить, но слова отказывались выходить из горла, приходилось проталкивать их через завесу боли, а голос был больше похож на шелест чертополоха на ветру:

– Где я?

Коннелли напился и спал, ответа не было.

И Харпера здесь тоже не было. Шарп вспомнил тело друга, распростершееся на ступенях, текущую кровь и заплакал: он был совсем один, он умирал, а рядом никого не было. Никого: ни Харпера, ни Терезы, ни матери, ни семьи, только сырой подвал с крысами и холод в царстве смерти. Да еще знамена, гордо реющие в пороховом дыму, солдатская честь, байонеты, блестящие на солнце, и башмаки, высекающие искры по пути к победе. По пути сюда. В мертвецкую. Без Харпера, его улыбки, общих мыслей без слов, смеха.

Он снова зарыдал, и сквозь рыдания дал клятву, что не умрет.

Боль вдруг ушла, Шарп провел правой рукой вниз по телу и нащупал голую ногу. Потом он двинул вниз левую руку и обнаружил бинты, везде бинты, до самого низа живота. Боль снова взвыла внутри, красная пелена заслонила бьющийся в агонии мир, и он снова провалился в беспамятство.

Ему снилось, что клинок его сломан, рассыпался на серые осколки, стал совсем бесолезным. Он спал.

Где-то в подвале раздался крик, высокий, визжащий, он спугнул крыс и снова разбудил Коннелли.

– Эй, там, парень! Все хорошо, да, я здесь. Эй, парень, парень! Потише! Держись!

– Где я? – голос Шарпа был совсем неслышен в шуме. Впрочем, он и сам знал ответ: он много раз видел мертвецкие.

Тот, кто визжал, теперь начал плакать, тихо всхлипывая. Сержант Коннелли быстро глотнул рому, сунул бутылку в оттопыренный карман и двинулся через всю комнату к своему ведру с водой. Вокруг копошились, страдали от жажды, звали маму, просили света, помощи, и Коннелли говорил им всем:

– Я здесь, ребята, я здесь, и все вы храбрые парни, разве нет? Так будьте же мужественными! У нас тут французы, да, неужели вы хотите показаться слабаками?

Шарп с трудом, судорожно дышал. Но он поклялся, что не умрет. Он попытался утихомирить боль, но не смог. Попытался вспомнить хоть кого-то, кто ушел из мертвецкой живым – и снова не смог. Разве что его враг, сержант Хэйксвилл, пережил виселицу. Но Шарп не мог нарушить клятву.

Коннелли успокоил людей своей грубоватой нежностью. Он шел по подвалу, останавливаясь кое-где, примечая мертвецов, утешая прочих. Шарп плыл в океане боли, она поймала его в ловушку, как живая, но он пытался бороться. Коннелли присел на корточки рядом с ним и заговорил. Шарп услышал голос с ирландским акцентом, встрепенулся и позвал:

– Патрик?

– Так ты, значит, Патрик? А мы-то думали, ты французишка, – Коннелли пригладил темные волосы.

– Патрик?

– Отличное имя, парень. А я Коннелли, родился в заливе Килкиран. Мы с тобой еще погуляем там по скалам!

– Умираю, – Шарп хотел задать вопрос, но слово прозвучало утвердительно.

– Вот еще! Ты еще побегаешь за бабами, Пэдди, еще как! – Коннелли достал из кармана бутылку рома, аккуратно приподнял голову Шарпа и влил немного в рот. – Поспи немного, Пэдди, слышишь?

– Я не умру, – каждое слово сопровождалось коротким рыданием.

– Конечно, нет! Ирландца так просто не убьешь! – Коннелли опустил голову Шарпа обратно на тюфяк, отполз в проход и поднялся. В комнате стало тише, но Коннелли знал, что любой шум может снова всколыхнуть их. Эти умирающие совсем как щенки: один тявкнул – и весь помет за ним. А тут есть человек, который заслуживает тишины, немного выпивки и достойной смерти. Коннелли пошел по проходу, раскачиваясь из стороны в сторону и напевая «Песню капрала», рассказывающую о солдатской жизни. Он снова и снова повторял припев, как будто пытаясь убаюкать людей до смерти, настоящей солдатской смерти:

– Такая вот веселая жизнь, попробуй-ка возрази, такая вот жизнь. 

Глава 15

Наутро лейтенант Прайс вывел роту в поле к западу от города, где была вырыта общая могила для французов. Они остановились возле могилы, Прайс недоуменно уставился вниз, не веря своим глазам: казалось, стая собак драла полуприкрытые землей останки. Часовой только пожал плечами:

– Мы тут какого-то чокнутого поймали, сэр. Пытался выкопать тела.

Рота построилась в две шеренги. Прайс кивнул Макговерну:

– Действуйте, сержант.

Все казалось совершенно неправильным. Отдавались команды, мушкеты и винтовки вскидывались к плечу, эхо залпов отражалось от дальних домов, но все казалось невероятным, неверным.

Как только затихло эхо погребального залпа, из города донесся перезвон колоколов, победный и радостный. Рота двинулась прочь, на север, оставив над могилой облачко дыма.

Хоган слышал далекий залп, а потом вдруг зазвонили колокола. Он оправил мундир, снял двууголку и двинулся к собору. Было воскресенье. В честь освобождения Саламанки, в честь разрушения фортов пели Te Deum[143], но без особого энтузиазма. Собор был полон пышных мундиров, мрачных одежд горожан и парадных облачений священников, громогласно играл орган, а Хогана переполняла скорбь. Прихожане пели слаженно, двигаясь от строки к строке, хотя и знали, что Мармона только предстоит сокрушить. Некоторые же, наиболее информированные, знали, что в Испании стоят четыре французские армии, и город не сможет почувствовать себя свободным, пока все они не побеждены. А цена за это была высокой: часть Саламанки уже была разрушена, чтобы построить три форта. Город потерял галереи, колледжи и дома, все превратилось в руины.

После службы Веллингтон остановился в украшенных фантастически красивой резьбой западных вратах собора, выходящих на площадь возле епископского дворца. Люди встретили его аплодисментами. Он пробирался сквозь толпу, кивая и улыбаясь, иногда приподнимая простую шляпу без пера, но глаза его рыскали по лицам, как будто разыскивая кого-то. Увидев Хогана, он махнул ирландцу рукой.

– Милорд?

– Сделано?

– Да, милорд.

Веллингтон кивнул:

– Выступаем завтра.

Хоган отстал. То, о чем говорил Веллингтон, было обеспечением охраны Эль-Мирадора. Решение было нелегким: телохранителю придется рассказать, кто такой Эль-Мирадор и почему он важен. Но поскольку Леру на свободе, другого выхода нет. Задачу поручили лорду Спирсу, чья рука почти зажила. Тот сперва сопротивлялся, но когда ему сообщили, что Эль-Мирадора не обязательно охранять дома, только в общественных местах, он сдался: похоже, время на азартные игры у него будет. Когда ему сказали, кто скрывается под именем Эль-Мирадора, он только неверяще потряс головой:

– Спаси мою душу, Господи! Кто бы мог подумать, сэр!

Никто, кроме самого Веллингтона и Хогана, не знал о новых обязанностях лорда Спирса: Хоган считал, что у Леру есть информатор в британском штабе.

Все, что могло быть сделано, уже делалось, хотя и неохотно, поскольку Хоган так до конца и не осознал, что Шарп мертв. Дважды за утро он видел на улице офицеров в зеленых мундирах стрелков, и оба раза сердце его чуть не выпрыгивало из груди, потому что он думал, что видит Шарпа. Потом он вспоминал, что Ричард Шарп погиб, что армия пойдет дальше без него, и сердце его сжималось.

Задумавшись, Хоган медленно шел по улице. Толпа редела.

– Сэр! Сэр! – донесся до него голос. – Майор Хоган!

Хоган оглянулся. Ниже по довольно крутой улице, которую он сейчас пересекал, военные полицейские вели группу людей, закованных в цепи, одному из которых как раз досталось прикладом мушкета. Хоган узнал этот голос и побежал, выкрикивая:

– Прекратить! Немедленно прекратить!

Военные полицейские обернулись. В армии их не любили, они не ждали от приближающегося Хогана ничего хорошего, но наблюдали молча. Кричавший, сержант Харпер, все еще лежал на земле. Он поглядел на Хогана снизу вверх:

– Не могли бы вы приказать этим мерзавцам меня отпустить, сэр?

При виде Патрика Харпера Хоган почувствовал необъяснимое облегчение: в приятеле-ирландце было что-то вселявшее уверенность. К тому же, Харпер был неотделим от Шарпа, и у Хогана вдруг мелькнула внезапная безумная надежда: если выжил Харпер, то и Шарп должен быть жив. Он присел возле сержанта, потиравшего плечо после удара прикладом:

– Я думал, ты в госпитале.

– Был. Я, черт возьми, сбежал, – Харпер злобно сплюнул на землю. – Проснулся утром, сэр, раненько так, в голове гудит, как будто черти в колокол звонят. Ну и пошел искать капитана.

Хоган гадал, знает ли Харпер о Шарпе. Интересно, как здоровяк-сержант попал под арест? Военные полицейские столпились рядом, перешептываясь между собой, один решил сходить за своим капитаном. Хоган вздохнул и снова повернулся к Харперу:

– Думаю, он мертв, Патрик.

Харпер упрямо помотал головой:

– Нет, сэр, – цепи звякнули, когда он протянул руку Хогану. – Часовой у ворот мне так и сказал: вроде он с французами похоронен.

– Это правда, – Хоган сам рассказал об этом сержанту в Ирландском колледже. – Мне очень жаль, Патрик.

Харпер снова помотал головой:

– Его там нет, сэр.

– Что ты имеешь в виду?

– Я смотрел. Его там нет.

– Смотрел? – Хоган только сейчас заметил, что брюки Харпера перепачканы в земле.

Харпер поднялся, возвышаясь над остальными заключенными:

– Вспорол больше двадцати саванов, сэр, дошел до тех, от кого уже давно воняло. Нет его там, – он пожал плечами. – Я решил, что, в конце концов, ему нужны приличные похороны.

– Ты имеешь в виду?.. – Хоган замер, надежда затрепетала в нем и буквально подбросила на ноги. Он повернулся к полицейским:

– Освободите его.

– Не можем, сэр. Правила.

Обычно Хоган умел сохранять хладнокровие, но в приступе ярости он был страшен. Весь его гнев излился на полицейского: Хоган грозил ему кандалами, поркой, ссылкой на Лихорадочные острова[144]. Несчастный полицейский, не в силах противиться натиску, отомкнул кандалы. Харпер уже растирал затекшие запястья, когда вернулся другой полицейский вместе со своим капитаном, первым делом бросившим беглый взгляд на освобожденного пленника. Отсалютовав Хогану, он пустился в объяснения:

– Заключенный был пойман сегодня утром, сэр, за осквернением могил.

– Тихо! – голос Хогана переполняла ярость. Он глянул на Харпера: – Где твое оружие?

Харпер мотнул головой в сторону полицейских:

– Эти ублюдки забрали все, сэр.

Хоган перевел взгляд на капитана:

– Оружие сержанта Харпера должно быть доставлено ко мне, майору Хогану, в штаб-квартиру армии через час. Оно должно быть вычищено, отполировано и смазано. Ясно?

– Да, сэр.

Пользуясь замешательством, Харпер наступил на ногу тому полицейскому, который ударил его прикладом мушкета. Хоган увидел, что лицо несчастного скривилось от боли. Харпер надавил сильнее, потом скорчил изумленную гримасу и отступил на шаг:

– О, простите! – он перевел взгляд на Хогана. – Может, пойдем его искать?

Хоган кивнул на кровоподтеки и огромную шишку, выросшую на голове Харпера:

– Болит?

– Чертовски ужасно, сэр. Как будто какой-то ублюдок пытается выцарапать мне мозги. Но жить буду, – Харпер повернулся и направился вверх по улице.

Хоган пристроился рядом, с трудом поспевая за здоровяком-сержантом:

– Не особенно-то надейся, Патрик, – ему не хотелось этого говорить, но сказать было нужно. – Его подстрелили, но хирурги его не видели. Скорее всего, он похоронен вместе с британцами.

Харпер покачал головой:

– Его вообще не хоронили, сэр. Сейчас, наверное, сидит в постели и требует завтрак. По утрам он чертовски несдержан на язык.

– Ты, наверное, меня не услышал. Не было у них британских офицеров с пулевыми ранениями, – Хогану не хотелось расстраивать Харпера, но сержант был непоколебим.

– А вы искали, сэр?

– Да. Везде: в офицерских палатах, в операционных, среди мертвых во дворе.

– А палаты для нижних чинов, для рядовых?

Хоган пожал плечами:

– Сержант Хакфилд искал тебя, и Шарпа он не видел. Да и с чего бы ему там быть?

Харпер потер лоб, пытаясь справиться с приступом боли:

– Значит, офицеров не было?

Хоган с сожалением посмотрел на Харпера: похоже, тот, наконец, понял.

– Прости, Патрик, не было.

– Ну, ясное дело. Приятель-то наш был без куртки, а они, разумеется, судили по шрамам у него на спине.

– Как ты сказал? – Хоган остановился так резко, что чуть не налетел на водоноса, спешившего к ним с кожаным бурдюком в надежде, что майор купит стаканчик-другой.

Харпер повторил:

– Он оставил куртку лейтенанту, разве не так? Очень уж жарко было. А хирурги должны были видеть его спину: она ж такая же, как моя, – и Шарп, и Харпер были высечены, эти шрамы останутся с ними навсегда.

Хоган выругался в адрес отсутствующего лейтенанта Прайса, забывшего сказать про зеленую куртку Шарпа. Надежда снова замаячила перед ним, и он в два прыжка взлетел по ступеням колледжа. Они пошли по палатам рядовых, и Хоган уже представлял себе лицо капитана, когда тот их увидит: вот он облегченно вздыхает, шутит, что его в который раз приняли за рядового, да еще за француза. Но Шарпа нигде не было. Они дважды обшарили каждую комнату, но обитатели их не походили на Шарпа. Харпер вздохнул:

– Может, он проснулся и сказал, кто он такой?

Но санитары только отрицательно качали головами: никаких офицеров, и на обслуживание никто не жаловался. Надежда исчезла. Даже Харпер сдался:

– Я, конечно, могу еще выкопать британцев...

– Нет, Патрик.

Один из санитаров, помогавший им в поисках, все еще бродил среди раненых. Он поглядел на Хогана и неохотно спросил:

– Действительно серьезная рана, сэр?

Хоган кивнул.

– Может, поискать в хозяйстве Коннелли, сэр?

– Что?

Санитар указал на маленькую дверь в дальнем конце двора:

– Мертвецкая, сэр. В подвале.

Они прошли прямо по траве под тентами, все еще раскинутыми вокруг колодца, и Харпер потянул дверь на себя. В лицо им пахнуло смрадом, нестерпимым запахом гноя, крови, рвоты, грязи и смерти. Внизу загорелся огонек, слабый, неверный, на них воззрилась огромная туша.

– Кто там еще?

– Свои. А ты кто?

– Коннелли, ваша честь, сержант. Не будете ли так добры сменить меня?

– Пожалуй, не будем, – Хоган начал осторожно спускаться по скользким ступеням. Запах нечистот и смерти стал сильнее. Подвал был заполнен стонущими и тихо рыдающими людьми, но тела, по большей части, лежали неподвижно, как будто репетируя будущее пребывание в могиле. – Мы ищем человека со шрамом на лице и иссеченной спиной. Его подстрелили вчера.

Коннелли слегка покачнулся и дохнул ромом:

– А вы ирландец будете?

– Буду, непременно. Так ты знаешь такого?

– Шрам, говорите? У них у всех шрамы. Они ж солдаты, а не доярки, – Коннелли захрипел и тяжело опустился на лавку, махнув рукой в сторону маленького зарешеченного окошка. – Там вон один ирландец есть, у него как раз пуля в животе. Патриком себя кличет. Час назад был жив, но долго не протянет, такие долго не живут. – Хоган спустился ниже, и пьяный толстяк-сержант обнаружил на нем офицерский мундир: – Боже, да ведь это офицер, будьте уверены! – он поднялся на ноги и вскинул руку в салюте, быстро перешедшем в неопределенный взмах рукой: – А здесь у нас исключительно хорошие парни. Они знают, что умирать надо с достоинством, да. Не могут поприветствовать офицера, как полагается, сэр, но дело свое знают.

Харпер мягко усадил Коннелли обратно на лавку и, взяв со стены факел, двинулся осматривать подвал. Хоган следил за ним и чувствовал, что надежда превращается в абсолютное ничто: уж очень неподвижно лежали тела, помещение напоминало склеп.

Харпер, согнувшись в три погибели под низким потолком, подносил факел к каждому из раненых. Сначала он пошел налево, в самую темную часть: все лица здесь были бледны. Кто-то спал, кто-то был уже мертв. Попадались и такие, кто смотрел на проходящего человека с факелом, не в силах высказать теплившуюся в глазах надежду на помощь, на чудесное  исцеление. Многие дрожали под одеялами: лихорадка прикончит их, если раны не сделают этого быстрее.

Харпер и представить себе не мог, что кто-то в этой комнате смог бы выжить: в мертвецкую приносят только безнадежных. Тот толстяк, сержант Коннелли, кажется вполне приличным: большая часть смотрителей мертвецких просто отлынивала от исполнения своих обязанностей, другие в конце концов совали себе кинжал между ребер, не в силах вынести бесконечные стоны и рыдания беспомощных, как дети, умирающих. Харпер несколько раз останавливался и стягивал сырые одеяла с лиц, чувствуя запах смерти. У дальней стены он повернул, двинувшись в лестнице, где стоял Хоган.

– Что-нибудь нашел, сержант? –донесся взволнованный шепот майора. Харпер не ответил.

Наконец он остановился возле человека, чье лицо было закрыто, а ноги сведены вместе и вытянуты, как у трупа. Харпер откинул одеяло, открыв темные волосы, потом потянул на себя второе, но человек вцепился в край, не давая открыть лицо, и Харперу пришлось силой разжать ему пальцы.

Глаза человека были красными, лицо – бледным, щеки ввалились, волосы взмокли от пота и сочащейся по стене воды. Харпер не мог уловить дыхания, но пальцы еще не похолодели. Ирландец тронул шрам на щеке, но глаза лишь бессмысленно уставились в пустоту, туда, где ночью копошились крысы. Харпер произнес так нежно, как только мог:

– Дурачок ты, дурачок. Что ж ты здесь делаешь?

Глаза Шарпа медленно переместились на лицо, освещенное дрожащим факелом:

– Патрик? – голос был свистящим, совсем бессильным.

– Да, это я, – Харпер оглянулся в сторону Хогана: – Он здесь, сэр.

– Жив? – с трудом выдавил из себя Хоган.

– Да, сэр, – но только пока, подумал Харпер, глядя на забинтованную рану. Зато жив. 

Глава 16

Мармон ушел на север, подальше от Тормес, и расположился лагерем в сорока милях от долины Дуэро[145]. Башмаки, копыта и колеса отступающей армии столбами взметали пыль, оседавшую на тучных полях пшеницы, вившуюся, как дымок невообразимо огромного степного пожара. Ветер, пришедший с далекой Атлантики, унес его на восток, и равнины Леона[146] опустели, если не считать кружащих в небе ястребов, греющихся на солнце ящериц да маков с васильками, цветными пятнами выделявшихся на выжженной земле.

В понедельник, 29 июня, в праздник Святых Петра и Павла, британская армия начала наступление по этим бескрайним равнинам, снова поднимая все ту же пыль. Армия шла на север, за Мармоном, и до Саламанки теперь доходили только слухи: однажды жители наперебой рассказывали, что произошла великая битва, когда все небо было освещено вспышками орудийных выстрелов – но это обычная летняя гроза залила темное небо серебром. На следующий день дошел другой слух: говорили, что армия разбита, а Веллингтон погиб, ему отсекли голову прямо на поле боя. Потом разбитыми оказались уже французы, причем так, что вся Дуэро была запружена телами и текла кровью вместо воды. Но все это были только слухи.

Прошел праздник Встречи Пресвятой Девы Марии с праведной Елизаветой[147], потом день Св. Мартина[148], потом какая-то молодая крестьянка в Барбадильо[149] рассказала, что видела во сне ангела в золотых доспехах с алым обоюдоострым мечом. Ангел сказал, что последняя битва пройдет в Саламанке, что армии с севера ворвутся в город, проливая кровь на его улицы, оскверняя соборы и терзая жителей, пока земля не разверзнется и не поглотит злодеев вместе с их приспешниками. Местный священник, ленивый, но не глупый, посадил девицу под замок: в мире хватает неприятностей и без истеричных баб. Но слухи уже успели разойтись, и крестьяне с тоской глядели на оливковые деревья, гадая, доживут ли те до сбора урожая.

На север от Дуэро, за Галисией[150], Пиренеями и самой Францией, невысокий человек вел огромную армию в Россию: такой армии мир не видел с тех пор, как с востока пришли варвары. А за могучими волнами Атлантики американцы готовились вторгнуться в Британскую Канаду[151]. Война охватила весь мир, от канадских Великих озер до Индийского океана, от русских степей до равнин Леона, и сны барбадильской девчонки не так-то просто было прогнать из умов даже самых здравомыслящих горожан.

Шарп остался в живых. На север, в расположение полка Южного Эссекса, ушло радостное письмо. Другое, направленное еще севернее, было адресовано Игле, La Aguja: в нем Хоган писал, что муж ее ранен, и просил поскорее приехать на юг. Впрочем, майор не особенно надеялся, что письмо дойдет до Терезы: путь был длинным, а партизаны не сидели на месте.

Шарпа перенесли в офицерские палаты. Теперь у него была собственная комната, хоть и небольшая. Харпер с Изабеллой отгородили половину шторой и жили здесь же. Доктора утверждали, что Шарпу осталось недолго: боль, говорили они, останется, даже усилится, а рана воспалится, превратившись в месиво крови и гноя. По большей части все так и было. Хоган приказал Харперу остаться, хоть тот и не нуждался в приказах, но даже обожавшему Шарпа сержанту порой тяжело давались боль, страдания и беспомощность капитана. Они с Изабеллой регулярно промывали рану, вычищая гной и меняя бинты: им оставалось только это да все те же слухи.

Из батальона добралось письмо, написанное майором Форрестом и подписанное длинными рядами имен. Легкая рота присовокупила свое, авторства лейтенанта Прайса: оно было причудливо декорировано крестами, заменявшими подпись неграмотным. Шарп, который иногда приходил в сознание, был польщен.

Он каким-то непостижимым образом продолжал цепляться за жизнь. Каждое утро Харпер ожидал увидеть своего капитана мертвым, но тот жил, и доктора лишь пожимали плечами, признавая, впрочем, что изредка людям удавалось оправиться и от таких ранений. Несмотря на перевязки два раза в день, рана воспалилась, и Харперу с Изабеллой приходилось обтирать дрожащего в лихорадке Шарпа, день и ночь выслушивая его горячечный бред.

Изабелла где-то отыскала зеленые стрелковые брюки, снятые с мертвеца столь же высокого, сколь и Шарп, повесив их рядом с курткой капитана и его сапогами, которые Харпер нашел во дворе. Мундир ждал его, хотя теперь врачи говорили, что его убьет лихорадка. В ответ Харпер потребовал рассказать ему, как лечить лихорадку. Доктора пытались его обмануть, утверждая, что лекарства нет, но ирландец прослышал про чудесное новое средство из коры какого-то южноамериканского дерева. Этого вещества у врачей было совсем мало, но Харпер запугал их, и они, ворча, сдались. Харпер дал снадобье Шарпу, и тому стало лучше. К сожалению, хинин был очень дорог и редок, поэтому приходилось смешивать его с черным перцем. Потом он и вовсе кончился, и доктора стали давать Шарпу толченую кору кассии[152], но тут лихорадка усилилась. Не подействовало даже старинное морское средство, предложенное лордом Спирсом: смесь бренди с порохом.

Оставался только армейский рецепт, и Харпер решился на него. Поутру он вынес Шарпа во двор, раздел донага и уложил на траву. К этому времени сержант уже натаскал воды из колодца в верхнюю галерею, где стояли две бочки для сбора дождевой воды. Хорошо бы, конечно, высота была побольше, этажа хотя бы в три, но верхняя галерея – единственное, что у него было. Он поглядел на обнаженное тело внизу и перевернул первую бочку, содержимое которой ледяным потоком обрушилось на Шарпа. Тот закричал, скорчился от судорожной боли, но тут вторая бочка водопадом обрушила на него десятки литров холодной воды, распластав на земле. Харпер сбежал по ступеням, наскоро завернул Шарпа в сухое одеяло и унес изможденное тело обратно в постель. Доктора сказали, что Харпер почти гарантированно убил Шарпа этой процедурой, но ночью лихорадка пошла на убыль, и Харпер, вернувшись из собора, застал Шарпа в сознании.

– Как чувствуете себя, сэр?

– Ужасно, – впрочем, выглядел он не лучше: на бледном лице жили только ввалившиеся глаза.

Харпер улыбнулся:

– Скоро поправитесь.

Харпер с Изабеллой, сменяя друг друга, молились за его здравие: она ходила в часовню Ирландского колледжа, уютную и изящную, но Харпер считал, что в большом соборе Бог лучше услышит обращенные к нему слова, и дважды в день с детской уверенностью взбирался на холм. Его широкое волевое лицо кривилось от напряжения, как будто работа мысли могла заставить слова молитвы обогнуть статуи и пройти через богато украшенный купол собора прямо к небесам. Он поставил свечу Св. Иуде, покровителю безнадежных, взывал к нему – и доктора вдруг снова объявили, что появилась надежда, маленький шанс, а Харпер начал молиться с удвоенной энергией. Но он понимал, что этого мало: конечно, они давали Шарпу лекарства, когда могли, постоянно молились о нем, хоть и не говорили об этом – но должно быть еще что-то, что пробудит в Шарпе желание жить. Но что?

Оружие Шарпа пропало: винтовку украли в госпитале, палаш был сломан Леру. Харперу понадобилось 3 дня и солидная взятка, чтобы кладовщик в верхнем городе открыл свой небольшой склад и начал рыться на стеллажах.

– Клинки, – бормотал он про себя, – клинки, клинки... Можешь взять вот такой, – он протянул Харперу саблю.

– Это хлам, вся, черт возьми, червями источена. Мне нужен тяжелый клинок, а не это гнутое дерьмо.

Капрал-кладовщик вздохнул, покопался еще и вытянул шпагу:

– Вот прямая. Двадцать фунтов?

– Хочешь, чтоб я ее на тебе испробовал? Я уже заплатил тебе!

Капрал вздохнул:

– У меня на нее есть чек.

– Мелюзга ты несчастная, откуда у тебя чек на краденое? – Харпер сам прошел к стеллажам, покопался в оружии и нашел простой крепкий кавалеристский палаш. – Возьму этот. Где у тебя винтовки?

– Винтовки? Ты ничего не говорил ни о каких винтовках.

– Ну а теперь сказал, – здоровяк-сержант как бы случайно протолкнулся между кладовщиком и стеллажом. – Итак?

Капрал выглянул в открытую дверь:

– Тогда моя работа будет стоить больше.

– Твоя работа дерьма коровьего не стоит. Так где винтовки?

Капрал неохотно приоткрыл ящик:

– Здесь все, что у нас есть. Совсем немного.

Харпер осмотрел одну: новая, блестящая,замок смазан – но не пойдет.

– Что, все такие?

– Да, – капрал заметно нервничал.

– Тогда оставь себе, – Харпер сунул винтовку обратно в ящик. Он не выбрал бы такую даже для себя, не говоря уже о Шарпе: это были новые винтовки калибра охотничьего карабина, гораздо меньшие, чем старые – ненадежные штуки. Значит, винтовка подождет. Он ухмыльнулся:

– Теперь ножны.

Капрал замотал головой:

– Ножны – это сложно.

Харпер приставил ему к горлу лезвие палаша:

– У тебя мои два доллара, и они говорят, что ножны – это легко. Давай сюда.

Тому пришлось подчиниться. Палаш не особенно походил на старое оружие Шарпа: за ним явно не следили, он был тупым и зазубренным в нескольких местах. Но это был тяжелый кавалеристский палаш, и Харпер начал работать над ним. Сперва он переделал гарду: она была тонкой у головки, потом расширялась, прикрывая кисть своего обладателя, и завершалась широкой дугой, предохранявшей от рубящего кавалеристского удара. Эта гарда очень удобна, если человек большую часть своей жизни проводит в седле, но стальная дуга будет врезаться в нижние ребра, если он носит палаш у бедра, как будет носить его Шарп. Лезвие длинновато для пехотинца, ремни ножен придется укоротить, чтобы рукоять находилась точно под грудной клеткой. Харпер добыл напильники, ножовку и приступил к работе. Он полностью срезал дугу, пробил в дюйме от лезвия небольшие дырочки для парадных кистей, переделал кромку, которая была грубой, кривой и некрасивой, изменив заточку, чтобы лезвие было гладким и радовало глаз. Потом он отполировал сталь, пока она не стала выглядеть так, как будто только что вышла с бирмингемского завода «Вули и Дикин»[153].

Рукоять палаша жестко крепилась к хвостовику, но деревянная накладка оказалась слишком неудобной. Харпер снял ее, подпилил, отшлифовал, затем покрыл маслом и воском, пока та не стала темно-коричневой и блестящей.

На следующий день он занялся лезвием. Задняя кромка была прямой, а передняя скруглялась к острию – совсем не так, как любил Шарп: стрелок предпочитал затачивать обе кромки, делая их симметричными. Харпер перерыл все мастерские колледжа, пока не нашел старый точильный круг, на котором садовник точил косу: пришлось основательно смазать его и поправить оси. Клинок взвизгнул, коснувшись камня, полетели искры. Харпер скруглил последние два дюйма задней кромки, стараясь достичь идеального баланса, потом отполировал лезвие, направляя его острием к свету, чтобы заметить мельчайшие царапины. Cталь заблестела на солнце.

Когда день уже начал клониться к вечеру, Харпер заточил клинок. Он должен дать капитану такое острое оружие, которого у него никогда не было, – а значит, он должен работать и работать. Перфекционист в нем сдался только тогда, когда вся передняя кромка и семь дюймов задней были острее бритвы. Точильный круг наконец остановился.

Тогда ирландец взял ветошь и оливковое масло. Он снова отполировал клинок, смазал его: теперь даже пройдоха-кладовщик уже не смог бы его узнать. Конечно, это не клигентальская сталь – но и не обычная фабричная железка. Харпер переделал палаш со всей нежностью, какую испытывал к другу, он вложил в работу всю кельтскую магию, какую только мог вспомнить, как будто с ней это чудесное оружие могло стать частью самого Шарпа. Клинок ослепительно вспыхнул, поймав последний закатный луч: он был готов.

Харпер торжественно понес палаш наверх, предвкушая выражение лица Шарпа, но на лестнице столкнулся с бегущей навстречу Изабеллой. Сначала Харпер встревожился, но тут же расслабился, увидев выражение ее лица. Она бросилась ему на шею и заговорила так быстро, что ему пришлось остановить ее. Новости, ошеломляющие новости: приезжала женщина, да какая! Волосы ярче золота, карета с четверкой лошадей! Она навещала госпиталь, раздавала подарки раненым, а потом – глаза Изабеллы блеснули – она зашла в комнату Шарпа и очень разозлилась.

Харпер нахмурился:

– Разозлилась?

– Капитан же герой, разве нет?

Маркиза накричала на докторов, вроде как, герой не должен жить в таком месте. Завтра же она присылает карету, которая увезет Шарпа в ее загородный дом, дом у реки. А главное – тут Изабелла даже начала подпрыгивать от возбуждения, схватив здоровяка-ирландца за куртку – аристократка поговорила с ней, Изабеллой! Они с Харпером едут вместе с капитаном: у них там даже будут слуги и повара. Изабелла закружилась по галерее, продолжая щебетать, что маркиза была к ней так добра, так благодарна – кстати, а капитану стало лучше.

Харпер улыбнулся при виде такой заразительной радости:

– А теперь скажи-ка все это чуть помедленнее.

Она рассказала все еще раз, но теперь потребовала отчета, где был он сам: ведь он пропустил приезд маркизы, самой милосердной и любезной женщины, какую Изабелла только видела в жизни, королеву – ну, почти королеву. И как он мог ее пропустить? А завтра они поедут в дом у реки, и у них будут слуги! И, кстати, капитану лучше

– Что ты имеешь в виду? Насколько лучше?

– Я сменила повязку, si[154]? Она же приехала, и я решила, что она может навестить капитана: она всех навещала. Так значит, я сменила повязку – и никакой грязи! Патрик, никакой грязи!

– И гноя нет?

– Ничего: ни грязи, ни крови.

– Где он сейчас?

Она широко распахнула глаза, добавляя еще чуть-чуть драматизма в свой рассказ:

– Сидит в постели, si? Сидит! Он очень рад, что маркиза его видела! – она толкнула Харпера в бок. – А ты не видел! Четверка лошадей! И дружок ваш был с нею.

– Мой друг?

– Не твой, а ваш! Английский лорд, Спирс, – она вздохнула. – Синий с серебром мундир, весь сверкает, и без руки уже! Повязку снял!

– Ты хочешь сказать, рука его уже не на перевязи?

– Так я и говорю, – она улыбнулась. – Тебе бы пошел синий с серебром.

– Ага, отлично гармонирует с моими синяками да шишками, – ухмыльнулся он в ответ. – Постой-ка здесь, женщина, я хочу поговорить с капитаном.

Он распахнул дверь в комнату Шарпа и увидел, что тот сидит в постели, как и рассказывала Изабелла. На лице его застыло удивленное выражение, как будто он каждую секунду ожидал возвращения боли. При виде Харпера он улыбнулся:

– Стало лучше. Ничего не понимаю...

– Доктора говорили, так бывает.

– Доктора говорили, что я умру, – вдруг он заметил клинок в руках у Харпера. – Это еще что?

– Просто старый палаш, сэр, – Харпер старался, чтобы это прозвучало как можно более безразлично, но не смог сдержать ухмылки. Он пожал плечами: – Мне показалось, вы можете захотеть чего-то подобного.

– Покажи-ка, – Шарп протянул руку, и Харпер поразился, какой тонкой и вялой была эта рука. Он развернул палаш лезвием к себе и передал его Шарпу, который тут же вцепился в рукоять. Харпер стянул ножны. Клинок был тяжелым, он сразу же опустился почти до пола, и Шарпу потребовались все его силы, чтобы снова поднять длинное лезвие, засиявшее в свете свечи. Глаза его остановились на клинке, а на лице застыло именно то выражение, которого Харпер и добивался. Палаш медленно качнулся, слабая рука не в состоянии была занести его для удара, способного раскроить противника пополам, но она помнила, как это делается. Шарп взглянул на Харпера:

– Ты сделал его?

– Ну, знаете ли, сэр, не так-то тут много работы было. Так, время убивал...

Шарп повел клинок по кругу, сталь чуть блеснула:

– Он прекрасен!

– Всего лишь старая модель 96-го года. Стандартный, ничего особенного, сэр. Я только зарубки сточил. Это правда, что мы завтра переезжаем, сэр? Слыхал, в высшие сферы?

Шарп кивнул, не особенно прислушиваясь. Он смотрел на клинок, пробегая его взглядом сверху донизу, от нового острия до места, где сталь лезвия тонула в переделанной рукояти. Оружие было слишком тяжелым для него, острие медленно клонилось вниз, пока не уперлось в соломенные циновки. Он снова взглянул на Харпера:

– Спасибо.

– Не за что, сэр. Просто подумал, вдруг вам пригодится.

– Я убью ублюдка этим палашом, – лицо Шарпа скривилось от усилия, но лезвие снова пошло вверх. – Я его на куски порублю!

Патрик Харпер усмехнулся про себя: Ричард Шарп будет жить. 

Часть третья 21 июля, вторник – 23 июля, четверг 

Глава 17

Иногда река текла чистым серебром, без единого пятнышка, а иногда была темно-зеленой и переливалась, как бархат. В сумерках она могла казаться расплавленным золотом: тяжелая и медлительная, она величественно несла свои воды мимо римского моста и дальше, до впадения в Дуэро, а оттуда – до самого моря. Иногда она была гладкой, как зеркало, и отражение дальнего берега было не менее четким, чем оригинал – но время от времени становилась серой и мутной, шла резкими волнами. Впрочем, Шарп все равно никогда не уставал сидеть в летней беседке с колоннами, которую предыдущий маркиз построил прямо у воды. Это было уединенное местечко, куда вела только одна дверь – и когда она была закрыта, а засов задвинут, из дома и сада не доносилось ни звука.

Шарп часами занимался в своем укрытии, чувствуя, как руки постепенно наливаются силой. Он много ходил, ежедневно стараясь продвинуться чуть подальше, и к шестому дню своего пребывания в загородном доме смог отшагать милю до города и обратно, причем боль напоминала о себе лишь тупой тяжестью в животе. Он очень много ел, с волчьим аппетитом набрасываясь на говядину: будучи истинным англичанином, он считал, что только она придает силы мускулам. Капитан Лоссов из Королевского германского легиона прислал ему целый ящик пива в глиняных бутылках. Ко дну ящика было прибито письмо, весьма краткое: «Французам тебя не убить, так что напейся до смерти сам. Твой друг Лоссов». Шарп даже представить себе не мог, как Лоссов умудрился достать целый ящик пива в Испании: он понимал, как дорого стоил другу подарок, и был тронут.

На пятый день он попробовал пострелять из винтовки Харпера, чувствуя, как отдача бьет в плечо, и заставляя усталые руки удерживать ствол неподвижно. Десятым выстрелом он превратил одну из бустых глиняных бутылок в черепки и остался доволен: силы возвращались. Как только ужасная боль отступила, он написал Хогану, и городская мэрия переправила ему ответ: Хоган был очень рад состоянию Шарпа. Все остальное было куда мрачнее: ирландец описывал бессмысленные переходы взад-вперед по равнине, неуверенность офицеров, считавших, что французы могут их обойти и победить без боя. Хоган считал, что вскоре армия будет вынуждена отступить обратно к Саламанке.

Майор также извинялся за то, что никак не мог передать весточку Терезе: он точно знал, что письмо добралось до Касатехады, но жены Шарпа там не было, она ускакала еще дальше на север в погоне за французским генералом Каффарелли. Хоган не мог сказать, когда она обо всем узнает, но надеялся, что это будет скоро. Шарп почувствовал себя виноватым, он не разделял надежд Хогана: если Тереза приедет в Саламанку, ему придется отказаться от общества маркизы – та навещала его в беседке почти каждый вечер. Шарп уже неоднократно ловил себя на том, что хочет продолжения этих посещений, что нуждается в них – а Харпер держал свои соображения при себе.

В своем письме майор Хоган также упоминал о Леру: «Тебе не в чем винить себя, Ричард: ты не в ответе за то, что случилось». Шарп считал, что Хоган чересчур добр: конечно, именно он был в ответе. Неудача угнетала его: воображение слишком часто рисовало ему картины того, что француз может сделать с маркизой, чтобы заставить ее говорить. Она считала, что Леру еще в городе, и Хоган был с ней согласен: «Мы думаем, он заляжет на дно, пока в Саламанку снова не войдут французы (что, я боюсь, возможно, если нам не удастся навязать Мармону бой). Остается только надеяться, что планы его смешаются, если мы сразимся с Мармоном и победим: тогда Леру придется покинуть Саламанку. Может, он уже это сделал, но к Эль-Мирадору на всякий случай приставлен телохранитель, и тебе не о чем беспокоиться, кроме как о собственном выздоровлении».

Упоминание о телохранителе несколько озадачило Шарпа: маркиза приезжала одна, если не считать кучера, лакея и компаньонки. Пока она проводила время с Шарпом, кучер с лакеем ждали в комнатах для прислуги, а компаньонка отсылалась читать книгу в мрачно выглядевшую библиотеку. Шарп показал маркизе письмо, но она только рассмеялась:

– Было бы странно, не правда ли, Ричард, если бы я везде ездила в сопровождении вооруженного мужчины? Перестань волноваться.

На следующий день с ней приехал лорд Спирс, и парочка не могла укрыться в беседке у воды. Они гуляли в саду, перебрасываясь ничего не значащими фразами, и Шарпу, хотя он подозревал, что лорд Спирс обо всем догадался, пришлось притворяться, что он едва знаком с маркизой, что та вытащила его из госпиталя в качестве жеста милосердия. Произнося «мадам» и «миледи», он чувствовал себя так же скованно и неуклюже, как при первой встрече. Когда солнце уже величественно обагрило закат, маркиза отошла покормить хлебом уток на реке, и Шарп остался один на один с лордом Спирсом. Стрелок вспомнил, что кавалерист долго и безуспешно пытался вызнать у него, кто такой Эль-Мирадор: это было на Plaza Mayor следующим утром после первой попытки взять три осажденных форта. Шарп улыбнулся Спирсу:

– Итак, вы узнали?

– О вас и Елене? Здесь, в ее гнездышке, вас трудно не заметить, мой дорогой Ричард.

Шарп покачал головой:

– Нет, я имел в виду, об Эль-Мирадоре.

На лице Спирса отразилась тревога, сменившаяся злостью. Он почти прошипел:

– Вы знаете?

Шарп кивнул:

– Да.

– И что же вы такое знаете?

Шарп попытался говорить мягче, чтобы успокоить Спирса:

– Я знаю, что мы охраняем Эль-Мирадора, и подозреваю, что делаете это именно вы.

– Откуда вам это известно?

– Хоган написал, – это было не совсем так: Хоган написал, что Эль-Мирадора охраняют, но не упоминал никаких имен. Остальное Шарп додумал сам, но он не ожидал такой реакции. Он снова постарался охладить пыл Спирса: – Простите, я не хотел вас оскорблять.

– Нет, что вы, об оскорблении нет и речи, – Спирс резким движением откинул волосы назад. – Боже! Мы считаем это самой большой тайной с тех пор, как воду превратили в вино, а Хогану понадобилось обсуждать это с вами! Кто еще в курсе? – Спирс метнул взгляд на маркизу, потом снова повернулся к Шарпу: – Да, именно я его охраняю, но ради Бога не говорите никому.

– Я и не собирался.

– Конечно, я и не думаю, что собирались.

Шарп уже сожалел, что упомянул об этом: получалось, что он оклеветал Хогана. Но видя неожиданную злость Спирса, он решил не вдаваться в объяснения.

Подошедшая маркиза критически оглядела Спирса:

– Вы выглядите очень взволнованным, Джек.

Спирс вымученно улыбнулся:

– Простите, Елена, это всего лишь мое уязвленное достоинство.

– Оно настолько мало, что его трудно уязвить, – маркиза перевела взгляд на Шарпа. – Вам нравится здесь, капитан?

– Да, мадам.

К радости Спирса, она снова начала разговор ни о чем:

– А дом симпатичный. Его построил двоюродный дед моего мужа: он болел проказой и был вынужден жить за городом – здесь он мог гнить, сколько заблагорассудится. Говорят, он ужасно выглядел, поэтому ограду сделали повыше.

Спирс ухмыльнулся:

– Надеюсь, это место вычистили, прежде чем поместить сюда Шарпа.

Она недовольно взглянула на него, потом улыбнулась и коснулась веером щеки:

– Вы просто очаровательны, Джек. Скажите кучеру, чтобы собирался.

Спирс отвесил полупоклон:

– Разве вы в безопасности с этим Шарпом?

– Не знаю, но я готова рискнуть, Джек. А теперь уходите.

Спирс двинулся к дому. Она посмотрела ему в спину и увлекла Шарпа в гущу кустарника: там, в центре небольшой прогалины, располагалась каменная скамья. Усевшись, она произнесла:

– Извини, мне пришлось притащить его с собой.

– Думаю, ты была вынуждена.

Она удивленно нахмурилась:

– Почему?

– Он твой телохранитель, такая у него работа.

Пару секунд она молчала.

– Как ты догадался, Ричард?

Он смутился: сперва бурная реакция Спирса, теперь допрос маркизы, причем таким тоном, как будто он подделал ее счета. Потом он вдруг понял и облегченно улыбнулся: должно быть, она просто боится: если Спирс рассказал Шарпу, значит, Спирсу нельзя доверять.

– Во-первых, он приехал с тобой. Во-вторых, я сам спросил – он ничего не сказал, но был очень зол, что я об этом знаю.

Она кивнула:

– Ладно. И что же он сказал?

– Что его назначили охранять Эль-Мирадора. Или, – он улыбнулся, – правильнее было бы сказать, Мирадору.

Она улыбнулась в ответ:

– Нет такого слова. Я же тебе уже говорила: «мирадоры» по-испански мужского рода, женского они быть не могут. Спирсу можно доверять?

– Он очень разозлился.

Она вздохнула и махнула веером, отгоняя муху:

– Он глупец, Ричард. И у него совсем не осталось денег, он все проиграл. Но иногда с ним забавно. Ты ревнуешь?

– Нет.

– Лжец, – улыбнулась она. – Больше не буду брать его с собой. Сегодня он очень уж настаивал. А ты сегодня был похож на того чурбана, каким был в день нашей первой встречи: весь ощетинившийся, как будто ждешь нападения.

– А ты выглядела так, как будто собираешься напасть.

– И не только напасть, Ричард.

– Да уж, – он присел с ней рядом, слегка покраснев.

Она немного помолчала, настороженно вслушиваясь, потом расслабилась:

– Сегодня не слышно пушек.

– Да, совсем не слышно, – похоже, французы обошли Веллингтона, а значит, армии снова приближаются к городу, и все ближе время, когда Шарп покинет Саламанку. Он взглянул ей в глаза: – Поедешь с нами?

– Может, и не понадобится ехать.

– Может быть, может быть, – но инстинкт говорил ему другое.

Она прижалась к нему, закрыв глаза. Из дома донесся голос Спирса: карета подана.

– Завтра приеду пораньше.

– Уж пожалуйста.

Она поцеловала его:

– Сегодня занимался?

– Да, мадам, – ухмыльнулся он.

Она отсалютовала веером:

– Не вешай нос, капитан!

– Ни за что!

Он дошел вместе с ней до дома. Экипаж выкатился за ворота, Спирс сопровождал его верхом. Шарп поглядел им вслед и вернулся к себе. Это последний вечер с Харпером: завтра сержант вместе с Изабеллой отправляется на север, в расположение полка Южного Эссекса. Харпер пойдет вместе с группой других выздоровевших раненых. В честь их последнего ужина Харпер с Изабеллой ели в гостиной вместе с Шарпом, а не на кухне, как обычно.

Следующие несколько дней Шарп провел в одиночестве. Новости с севера становились все хуже. Проезжавший мимо командированный в Сьюдад-Родриго офицер посидел с Шарпом в саду и рассказал, что войска озлоблены из-за того, что им не дают сразиться с врагом. Шарп не мог этого понять: армия шла из Португалии с такими большими надеждами – куда же они делись? Похоже, Веллингтон отступал, а к Мармону с каждым днем подходили все новые подкрепления. Офицер считал, что Веллингтон настолько осторожен, что может проиграть всю кампанию без боя: каждый день маневров приближал армию к городу, а значит, Леру скоро снова получит свободу. Тренируясь с палашом, Шарп задумался, где сейчас француз, что он делает: у него оставалась еще надежда, что их с Леру дорожки еще пересекутся.

Месяц спустя после ранения Шарпа дурные вести все-таки подтвердились: на рассвете в небе появились столбы пыли, и к вечеру армии добрались до Тормес к востоку от города. Саламанка должна была снова сменить хозяина. Пришло еще одно письмо от Хогана, его передал из рук в руки раздраженный кавалерист, сперва направленный в Ирландский колледж, потом в мэрию, и лишь потом нашедший Шарпа. Письмо было коротким и мрачным: «Сегодня мы переправляемся через реку, завтра двинемся на запад. Французы нас опережают, придется поторопиться. Я боюсь, что придется гнать до самой португальской границы, и непонятно, кто выиграет в этой гонке. Тебе надо уходить, собирайся! Если нет коня, попробуй обратиться в штаб, я ссужу тебе запасного. Попрощайся и уходи не позже завтрашнего утра («не позже» было подчеркнуто). Может, в следующем году мы сможем надрать Мармону задницу, но не сейчас. Майкл Хоган, на бегу».

Собирать Шарпу было почти нечего. Он постоял в саду и поглядел за реку: там медленно спускались с холмов в долину козы. Похоже, надвигался ливень: солнце еще светило, но можно было обернуться и удостовериться, что с севера натягивает тяжелые тучи. Река сегодня снова была серебряной, хотя сквозь это серебро проглядывала тусклая зелень.

В ранце воловьей кожи покоились две запасные рубашки, две пары чулок, походный котелок, подзорная труба и бритва. Оставшееся место Шарп набил провизией с кухни: две краюхи хлеба, сыр, большой ломоть ветчины. Повар дал ему в придачу вина: две бутылки тоже вошли в ранец, третью Шарп перелил в запасную флягу. Винтовки у него не было, только палаш на короткой перевязи.

Он снова вернулся в сад. Небо потемнело, местами почти до черноты. Похоже, уходить придется завтра поутру. Он говорил себе, что обленился, размяк, что раньше без труда мог провести ночь под открытым небом – но все это были только отговорки: он знал, что подождет до утра в надежде, что ночь проведет с маркизой. Может быть, это их последняя ночь. Он даже подумывал дойти до города, до Palacio Casares, но услышал стук копыт и скрип открывающихся ворот: она приехала. Значит, можно подождать.

Что-то неуловимо прекрасное было в пейзаже: лучи солнца еще пробивались из-под облаков, давая земле свет, которого небо уже лишилось. Сверху были только темные тона, от серого до угольно-черного, а внизу, за маслянисто блестящей рекой, зеленели холмы с ярко-белыми геометрически четкими пятнами зданий. Воздух наливался тяжестью, как будто облака давили на него всем весом скопившейся в них воды. Шарп в любую секунду ждал дождя, но тот все не начинался, как будто собираясь с силами. Козы, как обычно, были правы: сегодня ночью будет настоящая буря. Он дошел до своей беседки с колоннами, построенной, как рассказывала маркиза, в подражание греческим храмам, на секунду остановился на верхней ступеньке, ухватился за притолоку и подтянулся, увидев вдали за оградой город: может, это последний его взгляд на Саламанку, потом все закроет стена дождя. Солнце ярко освещало каменные дома, блестело червонным золотом большого собора. Он толкнул дверь, вошел и стал ждать маркизу. Река теперь была почти черной, она извивалась в ожидании первых ударов дождя.

Утром он уйдет, оставит за спиной город. Дорожная пыль за ночь превратится в грязь. Да, лето не задалось. Он обещал поймать негодяя – а тот почти убил его, хотя Шарп и не считал это самым большим своим промахом. Он изменил жене, и это печалило его, но не об этом были его мысли. Он сожалел о маркизе, вспоминал ее золотые волосы, чувственный рот, глаза, ее смех и красоту, женскую магию, которую он увидел в первый день их знакомства и тут же захотел, зная, что никогда не получит. Сегодня их последняя ночь. Она останется здесь перед лицом опасности, а он вернется к армии, отправится в Сьюдад-Родриго, где полностью восстановит силы и будет вспоминать о ней, скучать и страшиться, что враг сокрушит ее.

Первые тяжелые капли дождя упали на мраморные ступени, выходившие на реку, оставляя мокрые следы размером с пенни[155]. Когда-то он грезил о последней ночи в Саламанке – но те мечты остались в мертвецкой. Теперь судьба снова давала ему эту ночь, пусть и с привкусом поражения. Он знал, что попал под чары маркизы, но должен оставить ее, как это слишком часто случается между женщинами и солдатами. Но эта ночь у него еще осталась.

Он услышал шаги по траве, но не обернулся, вдруг вспомнив старое суеверие: повернуться значило искушать судьбу. Шаги были уже на лестнице. Он улыбнулся и услышал тяжелый щелчок взведенного курка.

– Добрый вечер, капитан, – голос был мужским. У мужчины была винтовка, и винтовка эта была направлена точно в живот обернувшемуся Шарпу.

В небе прогремел первый раскат грома. 

Глава 18

Преподобный доктор Патрик Кертис, известный также как дон Патрисио Кортес, ректор Ирландского колледжа, профессор астрономии и естественной истории в университете Саламанки, держал винтовку так, как будто это была ядовитая змея, в любую минуту готовая укусить. Шарп помнил, что Леру сбежал именно через его кабинет, что Спирс рассказывал, как Кертис ушел добровольцем на войну с Британией – и теперь он сам лицом к лицу столкнулся с высоким священником. Крышка затвора, прикрывавшая пороховую полку, была поднята. Пожилой ирландец щелчком опустил ее и улыбнулся:

– Видите? Работает! Это ваша винтовка, капитан.

В небе громыхнуло, как будто тяжелое ядро осадного орудия покатилось по паркету. Дождь беспрерывно хлестал поверхность реки. Шарп был в пяти шагах от противника. Он подумал, не прыгнуть ли, в надежде, что священник не успеет спустить курок, но понял, что рана замедлит его движения. Не спуская глаз с правой руки Кертиса, он чуть повысил голос, перекрывая шум дождя:

– Чтобы эта штука сработала, нужно положить палец на спусковой крючок.

Кустистые брови удивленно приподнялись:

– Она не заряжена, капитан. Я только возвращаю ее вам. Вот, смотрите, – Кертис опустил винтовку. Шарп не двинулся с места. Священник вздохнул и прислонил оружие к стене.

Шарп покачал головой:

– Не стоит держать ее взведенной. Пружина растягивается.

– Каждый день узнаешь что-то новое, – Кертис снова поднял винтовку, спустил курок, вздрогнув, когда искра попала на пустую полку, и снова поставил оружие к стене. – Вы как-то не рады меня видеть.

– А должен?

– Вы должны быть мне благодарны: мне пришлось несколько отклониться от обычного своего пути, чтобы вернуть вам оружие. Пришлось добывать ваш адрес в мэрии, а винтовку прятать под рясой: если бы меня видели разгуливающего по улице вооруженным, моя репутация изрядно ухудшилась бы, – проговорил Кертис осуждающе, но на лице его сияла улыбка.

– Могли бы и раньше вернуть, – голос Шарпа был холоден: он хотел, чтобы этот назойливый священник исчез, он хотел маркизу.

– Я тоже хотел бы вернуть ее раньше, но винтовку украл каменщик из колледжа. Его жена рассказала мне, и я тут же забрал ее. И вот она, в целости и сохранности, – он ждал ответа Шарпа, но стрелок мрачно молчал. Кертис вздохнул, подошел к двери и выглянул на улицу: – Боже, что за погода!

Река засверкала: это из-под тяжелой тучи вдруг показалось солнце. Кертис поддернул рясу и сел, дружески улыбнувшись Шарпу:

– Я присяду, не возражаете? В былые времена я ездил верхом в любую погоду, но теперь мне семьдесят два, мистер Шарп, и Господь вряд ли будет благосклонно взирать, как я зарабатываю простуду.

Но Шарп не собирался проявлять вежливость: он хотел побыть один до прихода маркизы, хотел думать о ней, утонуть в печальном ожидании разлуки. Эта последняя ночь была слишком дорога для него, она должна остаться в памяти светлым воспоминанием, а чертов священник, похоже, решил устроиться тут надолго и поболтать в тепле! Голос Шарпа был жестким:

– Я жду кое-кого.

Кертис не обратил на его тон никакого внимания. Он обвел рукой комнату:

– Я хорошо знаю это место: я был исповедником маркиза, он был очень добр ко мне и разрешал использовать беседку для моих наблюдений, – ирландец повернулся к Шарпу. – Прошлым летом я видел отсюда комету. Впечатляет. А вы ее видели?

– Нет.

– Много потеряли, очень много. Маркиз считал, что она предвещает хороший урожай винограда, а значит, вино будет удачным. Не особенно в этом разбираюсь, но прошлогоднее вино действительно отличное, просто замечательное.

Мощный раскат грома спас Шарпа от необходимости отвечать. Эхо еще долго гуляло в небе, а дождь, казалось, припустил еще сильнее. Кертис поцокал языком:

– Полагаю, вы ожидаете маркизу.

– Можете полагать все, что вам заблагорассудится.

– Это правда, – кивнул Кертис. – И это напрямую касается меня, мистер Шарп. Ее муж – человек, которого я считаю другом. Я священник. Насколько мне известно, вы женаты, и я взываю к вашей совести, мистер Шарп.

Шарп расхохотался:

– Вы что же это, притащились в такую даль, да еще в плохую погоду, чтобы мне свои чертовы проповеди читать? – он уселся на резную скамейку, огибавшую беседку изнутри. Да, он заперт здесь, пока идет дождь, но будь он проклят, если позволит священнику лезть ему в душу! – Забудьте об этом, святой отец. Не ваше это дело.

– Но Божье, сын мой, – спокойно возразил Кертис. – Маркиза мне не исповедуется, она предпочитает иезуитов: у них довольно сложные взгляды на грех, но даже их это, должно быть, смущает. А у меня взгляды простые: я знаю, что супружеская неверность – грех.

Шарп запрокинул голову и тихо произнес:

– Не хочу обижать вас, святой отец, но вы меня раздражаете.

– И?

Шарп опустил голову:

– И я помню, что Леру рвался именно в ваш кабинет. А еще я слышал, что вы сражались против англичан. Я знаю, что в городе есть французские шпионы. На то, чтобы утопить вас в реке, понадобится всего пара минут, и я не знаю, через сколько дней или даже месяцев вас найдут.

Кертис уставился на него в упор:

– Вы имели в виду именно то, что сказали?

– Да.

– Простое и естественное решение, правда? Армейский способ, – Кертис явно передразнивал Шарпа, голос его был жестким. – Если люди не знают, что делать дальше, они зовут солдат. Сила решает все, правда? Так было и с Христом, мистер Шарп: просто позвали солдат. Не знали, что с ним делать – и позвали таких, как вы. Не думаю, что те хорошенько подумали, прежде чем заколачивать гвозди. Вы бы тоже так сделали, а?

Шарп не ответил. Он зевнул и перевел взгляд на мелкую рябь волн там, куда падали капли дождя. Небо почернело, лишь горизонт за западе светился темным золотом. Интересно, собирается ли маркиза дожидаться конца грозы или уже направляет карету к дому у реки?

Кертис разглядывал ковры и подушки за спиной Шарпа, которые маркиза распорядилась принести в беседку:

– Чего вы боитесь, Шарп?

– Ночных бабочек.

– Я серьезно.

– Как и я. Ненавижу ночных бабочек.

– А как насчет ада?

Шарп вздохнул:

– Святой отец, мне не хотелось бы оскорблять вас или, еще хуже, бросать в эту чертову реку, но я не собираюсь сидеть здесь и слушать лекции о судьбе моей души. Ясно?

Очередной раскат грома расколол небо так внезапно, что Кертис подпрыгнул. Молния осветила реку, в воздухе запахло озоном. Эхо укатилось на запад, в сторону города, и вернулось назад, а потом все затихло, кроме шума дождя. Кертис взглянул на реку:

– Завтра будет большая битва, – Шарп ничего не ответил. Кертис повторил громче: – Завтра будет большая битва, и вы победите.

– Завтра мы будем убегать от французов, – голос Шарпа был усталым.

Кертис поднялся. Его ряса в полутьме казалась сгустком мрака. Он вышел к самой границе дождя, повернулся к реке и продолжил, стоя спиной к Шарпу:

– У вас, англичан, есть древнее поверие, что великие победы приходят после ночной грозы, – седые волосы священника белым пятном выделялись на фоне темных облаков. – Завтра вы будете сражаться, приводить в жизнь свое солдатское решение, и вы победите, – раздалось отдаленное ворчание грома. Шарпу показалось, что священник, подобно какому-то древнему волшебнику, заклинает грозу. Когда эхо раската затихло, Кертис посмотрел на Шарпа: – Имя убитым будет легион[156].

Шарпу показалось, что он слышит шорох шагов в саду. Он приподнял голову, прислушался, но только ветер шумел в кронах деревьев да дождь стучал по крыше. Он глянул на Кертиса, который снова сел на скамейку:

– И когда же рухнет наш мир?

– То божья забота. Битвы устраивают люди. Разве вам не хочется, чтобы эта битва произошла именно завтра? – Шарп прислонился к стене и ничего не ответил. Кертис смиренно развел руками: – Вы не хотели говорить о душе, я начал говорить о битвах, и вы снова отказываетесь разговаривать! Значит, придется говорить мне, – пожилой священник склонил голову, как будто собираясь с мыслями. Потом он снова выпрямился, кустистые брови поднялись: – Давайте считать, что гром не врет: завтра будет большая битва, и англичане победят. Что тогда? – он поднял руку, не давая Шарпу сказать. – Вот что будет: французам придется отступить, освободив эту часть Испании, а полковник Леру окажется в ловушке, – стрелок сел, его внимание теперь было приковано к Кертису. Тот продолжил: – Полковник Леру практически наверняка прячется в городе. Он ждет, пока британцы уйдут. Как только они уйдут, мистер Шарп, он тут же объявится снова, и, без сомнения, сразу же начнутся убийства и пытки. Я прав?

– Да, – Кертис не сказал ничего, до чего нельзя было додуматься самостоятельно. – И что с того?

– Если нужно Леру остановить, если нужно прекратить убийства, вы должны завтра дать бой.

Шарп расслабился и снова откинулся назад: похоже, Кертис был не более чем доморощенным стратегом.

– Веллингтон ждет боя больше месяца. Вряд ли он получит его завтра.

– Почему же он ждет?

Шарп подождал, пока затихнет раскат грома. Он взглянул на реку и понял, что дождь опять усилился. Почти стемнело. Скорее бы ливень кончился: тогда Кертису придется уйти. Шарп заставил себя продолжить разговор:

– Он ждал, потому что хотел, чтобы Мармон совершил ошибку. Он хотел поймать французов на марше.

– Точно! – энергично закивал Кертис, как будто Шарп был школьником, ухватившим тонкий нюанс. – А теперь давайте вместе, мистер Шарп. Завтра, насколько я понимаю, Веллингтон переправится на южный берег, а потом повернет на запад, в Португалию? Так? – Шарп кивнул. Кертис взволнованно подался вперед: – Допустим, он не пойдет на запад. Предположим, он решит спрятать армию, а французы, предположим, об этом не узнают. Что тогда будет?

Это выглядело просто: завтра обе армии перейдут реку и повернут направо, как на бегах, причем британцы будут на внутренней части виража. Если они хотят опередить Мармона и выиграть гонку к португальской границе, им надо побыстрее покинуть вираж и двигаться вперед. Но если Кертис прав, и Веллингтон спрячется на повороте, французы пойдут мимо него, армия растянется, и ее будет легко поймать в ловушку. Никакой гонки в сторону границы не будет: не сложнее, чем стае голодных волков расправиться с овцами, потерявшими пастуха. Но все это только плод воображения. Шарп пожал плечами:

– Французы, конечно, будут разбиты. Но в одном вы не правы.

– В чем же?

Шарп вспомнил о письме Хогана:

– Завтра мы пойдем на запад так быстро, как только сможем.

– А вот и нет, мистер Шарп, – голос Кертиса был уверенным. – Ваш генерал спрячет армию у селения под названием Арапилы. Он не хочет, чтобы Мармон об этом знал: пусть французы думают, что в Арапилах остался только арьергард, а остальная армия движется на запад так быстро, как только может.

Шарп улыбнулся:

– При всем уважении к вам, святой отец, я сомневаюсь, что французов так легко одурачить. В конце концов, если вы слышали об этой задумке, то и другие могут о ней знать.

– Нет, – улыбнулся в ответ Кертис. Дождь продолжал молотить по крыше, но снаружи стемнело, и не было видно, насколько он силен. – Я сегодня провел весь день в Арапилвх. Есть лишь одна проблема.

Шарп напрягся, забыв про дождь:

– Какая?

– Как нам передать шпионам Мармона, что Веллингтон завтра уйдет к границе.

Шарп покачал головой:

– Вы ведь не шутите?

– Нисколько.

Стрелок встал, подошел к двери и выглянул в сад, но ничего не увидел, кроме гнувшихся под натиском ветра деревьев. Он обернулся, теряясь в догадках:

– Что вы имеете в виду, говоря «нам»?

– Я имею в виду «нашей стороне», капитан.

Шарп вернулся на скамейку, схватив по пути винтовку. Он чувствовал, что земля уходит у него из-под ног: сперва Кертис провоцировал его, потом передразнивал, теперь же он выставлял его дураком. Он пробежался по затвору винтовки, такому приятно-твердому, и взглянул на священника:

– Говорите, что хотите сказать.

Кертис запустил руку в вырез рясы и достал лист бумаги, сложенный в узкую полоску.

– Это прислали вчера. Собственно, поэтому я и поехал повидаться с Веллингтоном. Было зашито в корешок сборника проповедей. Это из Парижа, капитан.

Шарп коснулся пальцем кромки кремня: он забыл о том, как болит его рана, сейчас он мог только слушать пожилого священника, внезапно оказавшегося такой важной фигурой.

– Леру – опасный человек, капитан, даже очень опасный, и мы постарались разузнать о нем побольше. Я написал одному из своих корреспондентов, моему другу, который работает в министерстве в Париже. Вот его ответ, – он развернул письмо. – Не буду читать его целиком, поскольку вы многое слышали от майора Хогана. Прочту только последнюю строчку: «У Леру была сестра, столь же способная к языкам, как и он сам, но я не могу выяснить, куда она делась. Она была крещена Еленой».

Шарп закрыл глаза, потом покачал головой:

– Нет.

– Да.

– Нет, нет, нет! – гром заглушил его слова. Он снова открыл глаза. Священник был мрачнее ночи. – Вы – Эль-Мирадор.

– Да.

Шарп никак не мог заставить себя в это поверить.

– Нет. Нет!

Кертис был неумолим:

– Вам может это не нравиться, капитан, но ответ все равно будет «да».

Но Шарп отказывался верить:

– Тогда где же ваш телохранитель?

– Лорд Спирс? Он считает, что я принимаю исповеди в соборе. Обычно по вторникам я там. Ну а сам он прощается с маркизой, Шарп, потому она и опаздывает. Половина кавалеристских офицеров в городе сейчас наносят ей прощальный визит.

– Нет! Ее родители были убиты французами! Она жила в Сарагосе!

– Шарп! – прикрикнул на него Кертис. – Она встретилась с мужем пять лет назад в Париже, он входил в состав испанского посольства к Наполеону. Конечно, она утверждает, что отец ее был казнен во время террора, но кто может это проверить? Сколько людей тогда погибло! Тысячи! И никаких записей, Шарп, никаких книг! Для агентов Наполеона не составило труда подыскать симпатичную молоденькую девушку и представить ее как дочь дона Антонио Хуэски и его жены-англичанки. Мы бы никогда не узнали об этом, не спроси я о Леру.

– Вы и до сих пор не знаете. Вокруг тысячи Елен и Элен.

– Капитан Шарп, подумайте сами.

Она утверждала, что она Эль-Мирадор, но не была им. Он вспомнил о телескопе на «мирадоре», направленном на форт Сан-Каэтано, где стоял второй такой же телескоп: до чего легко было обмениваться сигналами с Леру, используя систему вроде старого армейского телеграфа! Но Шарп все равно никак не мог в это поверить. Он обвел рукой беседку:

– Но как объяснить все это? Она до сих пор ухаживает за мной!

– Да – Кертис поднялся и прошел взад-вперед. Дождь поутих, гром теперь слышался южнее. – Я считаю, Шарп, что она больше чем слегка влюбилась в вас. Так говорит лорд Спирс – видит Бог, он сам согрешил бы с ней, если бы она позволила. Я практически уверен, что она вас любит: в конце концов, она одинока и так далеко от дома. Как священник я не могу с этим согласиться; как мужчина я завидую; а как Эль-Мирадор я хочу эту любовь использовать.

– Как?

– Вы должны солгать ей сегодня, капитан. Вы должны сказать, что Веллингтон оставил в Арапилах арьергард, в то время как основные силы его ушли на запад. Вы расскажете, что он пытается обмануть Мармона и заставить его остановить свои силы, приняв арьергард за всю армию. Вы скажете ей об этом, капитан, и она поверит, поскольку вы никогда ее не обманывали. Она расскажет Мармону, и завтра вы сможете пожать плоды своих трудов.

Шарп попытался поднять его на смех:

– Она скажет Мармону? Вот прямо так и скажет?

– Никто в Испании не осмелится остановить гонца с гербом дома Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба.

Шарп покачал головой:

– Нет! – он хотел видеть ее, обнимать ее, слышать ее голос, смеяться вместе с ней.

Кертис сел рядом с Шарпом, голос его был не громче шума дождя по реке. Он говорил о письмах, которые получал: тайных письмах, шифрованных письмах. Он говорил о людях, которые посылали эти письма, и уловках, к которым они прибегали, чтобы письма дошли до адресата. Шарпу снова показалось, что Кертис – волшебник: перед ним проносились портреты корреспондентов, боявшихся за свою жизнь, но боровшихся за свободу и растянувших повсюду сеть этой борьбы против империи Наполеона – сеть, сходившуюся в руках этого пожилого священника.

– Я не помню, когда это началось, может, года четыре назад, но мне стали приходить письма, а я стал отвечать, начал прятать письма в переплетах книг. Потом пришла английская армия, и мне показалось правильным передать им эти материалы, что я и сделал. Так я стал самым главным вашим шпионом, – пожал плечами Кертис. – Я не собирался им быть. Я годами учил священников, Шарп. Многие из них пишут мне, обычно на латыни, иногда по-гречески, и за эти годы я потерял только одного человека. Но я боюсь Леру, – Шарп вспомнил, как маркиза говорила ему, что тоже боится Леру. И она оказалась его сестрой.

Шарп взглянул на Кертиса:

– Думаете, Леру остался в городе?

– Думаю, да. Не могу быть в этом уверен, но логичным кажется спрятаться и дождаться, пока вернутся французы. Заодно и меня поискать, – Кертис усмехнулся. – Однажды меня уже арестовали. Забрали все мои книги, все бумаги, но ничего не нашли. Я заверил их, что ирландский священник не может питать любви к англичанам. Я не так уж много могу, но я люблю эту страну, Шарп, и боюсь французов.

Дождь почти прекратился, гром гремел лишь вдалеке. Шарп вдруг остро почувствовал себя одиноким. Кертис сочувственно посмотрел на него:

– Простите.

– За что?

–  Может, за то, что я считаю, что и вы к ней неравнодушны, – Кертис вздохнул, увидев, что Шарп кивает. – Майкл Хоган сказал, что вы этого не избежите. Он не знал, стали ли вы уже ее любовником, поэтому я и проверял вашу реакцию. Лорд Спирс уверял, что вы, безусловно, любовники, но этот молодой человек вечно раздувает скандалы. Я не был уверен, но, возможно, это от зависти.

– Почему же? – голос Шарпа был едва слышен. Он чувствовал, что жизнь его рассыпалась в пыль: все его использовали.

– Я мерин по долгу службы[157], Шарп, но это не значит, что я не замечу кобылу.

– А она весьма заметна.

Кертис улыбнулся в темноте:

– И это еще мягко сказано.

Шарп положил винтовку на скамейку:

– Так что случится, если завтра будет битва?

– Вечером поищем Леру. Подозреваю, следует прочесать Palacio Casares.

– А что с ней?

Кертис снова улыбнулся:

– Ничего. Она принадлежит к испанской аристократии: ни позора, ни наказания, – Кертис поглядел в ночь, поднялся и поежился: ветер после дождя был холодным. – Мне надо идти. Если она найдет меня здесь, я сошлюсь на историю с винтовкой, но лучше бы нам разминуться. Убедите ее, Шарп, на сегодняшнюю ночь я опускаю вам грех лжи.

Шарпу не нужно было отпущение грехов, он хотел Елену – или Элен, если таково было ее имя, но боялся, что она заметит в нем перемену. Он использовала его – правда, он никогда не верил, что у аристократа могут быть по-настоящему близкие отношения с человеком вроде него, но не хотел допускать возможности, что вся их связь была лишь притворством. Поначалу он был ей нужен как человек, охотящийся на ее брата: он рассказал ей все, она передала информацию Леру. Но потом она вернулась, вытащила его из госпиталя, и сегодня ночью он хотел ее, что бы ни произошло потом.

Кертис вышел в сад, насквозь пропитавшийся влагой. С деревьев капало.

– Удачи, Шарп.

– И вам, сэр.

Священник ушел. Шарп почувствовал себя одиноким глупцом: он хотел ее, хотел лечь с ней – и лгать ей. Но пока он был один и ждал. На юге, над селением Арапилы, грохотал гром. 

Глава 19

Гряда холмов шла с севера на юг. Ее издавна облюбовали овцы, козы и кролики, чей помет, как миниатюрные мушкетные пули, усеивал травянистые склоны. Холмы пахли тимьяном.

В ясном белесом небе занимался рассвет. О прошедшей грозе напоминали только рваные облака высоко в небе да лужи, обещавшие испариться к полудню. Трава уже почти высохла, когда за Шарпом закрылись ворота дома у реки.

Она умоляла его остаться, умоляла защитить от Леру, а он, вдохновленный этой ложью, просил ее уехать вслед за армией в Сьюдад-Родриго – конечно, она не согласилась.

Она вернулась в город до рассвета, в утренних сумерках, пообещав прислать прощальный подарок, коня. Шарп отнекивался, но коня пришлось взять. Слуга подсадил Шарпа в седло и молча поглядел ему вслед. Стрелок направился к бродам восточнее города. Конь, седло, уздечка – Бог знает, сколько стоит этот подарок. Но вскоре она обнаружит, что Шарп предал ее, как раньше она предала его – и подарок вернется к ней. А пока Шарп гнал коня вдоль линии холмов, туда, где начиналась равнина. Именно здесь армия должна была повернуть на запад: гряда как бы отмечала этот поворот. Все это Шарп объяснял маркизе, лежа рядом с ней в темноте: он говорил, что французы могут двигаться быстрее британцев, поэтому Веллингтон будет вынужден схитрить. Он оставит дивизию в Арапилах, а всю остальную армию бросит в затяжной марш-бросок на полтора десятка миль. Оставшись с арьергардом, Веллингтон убедит Мармона, что возле Саламанки находится вся его армия. Маркиза слушала, задавала вопросы. Шарп краснел.

Они лежали обнявшись в беседке. Когда пришло время расставаться, она ласково тронула шрам на его щеке:

– Я не хочу уходить.

– Тогда останься.

– Мне надо идти, – грустно улыбнулась она. – Не знаю, свидимся ли мы снова.

– Конечно, но ты будешь окружена красавцами-кавалеристами, и я снова буду ревновать.

Она поцеловала его в щеку:

– Ты будешь горд и небрит, как в первый раз на «мирадоре».

Он вернул ей поцелуй:

– Мы обязательно встретимся, – слова эти эхом отдавались у него в голове, пока конь, ее конь, рысил между холмов.

К востоку от гряды расстилалась широкая долина: налившиеся колосья пшеницы прибило ливнем, пара темных деревьев вдалеке отмечала реку. Дальним концом долина упиралась в крутой каменистый откос. Шарп знал: за этими скалами движется французская армия. И скалы, и холмы заканчивались на равнине – там, где Мармон должен повернуть на запад, чтобы обогнать британцев и преградить им дорогу в Португалию.

Всего в нескольких минутах ходьбы от южного конца гряды, где крутые склоны холмов сходили на нет, располагалось небольшая деревушка – такая же, как тысячи других испанских селений. В большинстве домишек, построенных из грубо отесанного камня, взрослый мужчина не мог бы встать во весь рост. Дома лепились один к другому, образуя лабиринт узких улочек, стекавшихся к маленькой, не больше амбара, церкви, фасад которой был украшен каменной аркой. Под аркой висел небольшой колокол с противовесом, сверху свил гнездо аист.

Крестьяне побогаче, а их было немного, белили свои дома известью, высаживали у стен розы. У некоторых были даже скотные дворы, сейчас пустовавшие: опасаясь появившейся под вечер из-за холмов армии, селяне увели коров и овец в соседнюю деревушку, оставив свои лачуги на милость Божью и солдатскую. Селение, никому доселе не известное, звалось Арапилы.

Человеку, вставшему у подножия холма возле околицы и глянувшему на юг, открылась бы практически пустая равнина, заросшая пшеницей и сорняками. На горизонте темнела неровная линия деревьев: если не считать равнины, местность изобиловала неровностями. Справа от наблюдателя раскинулось селение Арапилы, а за ним, так близко, что, казалось, скалы выступают прямо из крыш, высился холм под названием высота Сан-Мигель, отделенный от южной оконечности гряды крохотной долиной, всего в две сотни ярдов в самом узком месте. Если дойти до центра этой долины, оставляя гряду справа, а высоту Сан-Мигель слева, можно увидеть в четырех милях высокую башню нового собора Саламанки: когда долину затянет пороховым дымом, люди будут благодарить Бога за такой ориентир.

Итак, на востоке высились скалы, потом долина, за ней гряда холмов, пахнущих тимьяном и лавандой и облюбованных бабочками-капустницами, затем крохотная долина, высота Сан-Мигель с селением Арапилы у подножия, а дальше, за последними домами, расстилалась на запад великая равнина – никаких неожиданностей. Шарп остановил коня у южной оконечности холмов и оглядел опытным солдатским взглядом всю открывшуюся картину. Было что-то неправильное в уходящей к далекой линии деревьев равнине. Желтоватыми волнами созревшей пшеницы она, подобно морю, омывала скалы, холмы и высоту Сан-Мигель, и в море этом было два странных острова, два холма. Для солдата именно они должны были стать ключом ко всей равнине.

Первый холм был небольшим, но высоким. Будучи таковым, он, разумеется, был слишком крутым для того, чтобы что-нибудь на нем выращивать, поэтому предназначался для овец, кроликов, гнездившихся в камнях скорпионов и ястребов, устроившихся на плоской вершине. Холм располагался ровно на юг от гряды, и так близко, что долину между ними можно было бы назвать седловиной: с воздуха они напоминали восклицательный знак, завершенный точкой.

Если аист, покинув свое гнездо на куполе нового собора Саламанки, направится по прямой за реку и дальше, над полями, он обязательно пролетит над вершиной этого небольшого холма. Если же он не остановится, в трех четвертях мили от первого он встретит и второй холм, одиноко возвышающийся в море спелой пшеницы – побольше первого, но ниже. Коротким тире располагается он точно под уже описанным восклицательным знаком. Холм этот столь же крут, как его сосед, и вершина его столь же плоская. Там живут ястребы и вороны, которых никто не тревожит: у людей просто нет причины лезть вверх по склону. Вернее, причины нет, если у людей нет пушек – в противном случае причина есть, и очень весомая: ни одна пехота в мире не может и надеяться победить даже самый маленький отряд, засевший на вершине этого холма, огромной орудийной платформой поднимающегося среди пшеничных полей. Селяне звали эти холмы «los Hermanitos», что значит «младшие братья», отдав настоящее их имя селению: их настоящим именем было Арапилы, Малый и, дальше на равнине, Большой.

Когда Господь Бог творил мир, он создал эту равнину для кавалерии: она была практически ровной и твердой – или будет таковой, когда солнце высушит последствия ночного ливня. Арапилы, Большой и Малый, Господь создал для артиллеристов: со своих позиций, специально созданных плоскими, чтобы орудия было удобнее устанавливать, пушки будут властвовать над равниной. Для пехоты Бог не сделал ничего – кроме земли, в которой легко копать могилы, но для того пехота и создана.

Все это Шарп увидел за считаные секунды, поскольку его работой и было осматривать местность с позиций ее удобства для того, чтобы убивать людей. Если ему удалось обмануть маркизу, сегодня здесь будет бойня. Впрочем, смерть уже начинала собирать урожай: в долине между британскими холмами и французскими скалами хаотично палили стрелки. Винтовки, уже забрав несколько жизней, заставили врага прятаться за вершинами скал – но никто не воспринимал этот бой всерьез. А вот вторая стычка вышла посерьезнее: португальские части были посланы захватить Большой Арапил, но французская пехота обогнала их и смела со склона мушкетным огнем. Португальцы потерпели неудачу, а французы захватили одну из двух артиллеристских платформ, возвышавшихся над полем боя, и уже втягивали туда пушки. Два британских орудия молчаливо застыли на Малом Арапиле: пушкари сушили мундиры и гадали, что принесет день – может, еще один отчаянный переход по буеракам наперегонки с французами? Они хотели сражаться, но слишком много дней этой кампании уже закончилось унылым отступлением.

Подъехав к маленькой ферме возле южной оконечности холмов, где так и сновали штабные офицеры, Шарп остановил коня и неуклюже соскользнул с седла. Знакомый голос заставил его обернуться:

– Ричард! Ричард! – к нему спешил Хоган, раскинув руки так, как будто хотел обнять Шарпа вместе с конем. Майор остановился, недоверчиво качая головой, ухватил руку Шарпа и нервно потряс ее: – Вот уж не думал увидеть тебя снова. Воскрес из мертвых! Выглядишь гораздо лучше. Как рана?

– Доктора говорят, еще месяц поболит, сэр.

Хоган расплылся от радости:

– Я думал, ты умер! А уж когда мы тебя вынесли из подвала... – он снова покачал головой. – Как ты себя чувствуешь?

– Пока могу бить только вполсилы, – Шарп был смущен откровенным счастьем Хогана: как всегда, в присутствии посторонних он предпочитал полуофициальный тон. – А вы как, сэр?

– Неплохо. Хорошо, все-таки, тебя видеть, – он перевел взгляд на коня, глаза удивленно расширились: – Ты вдруг разбогател?

– Это подарок, сэр.

Хоган, обожавший лошадей, раздвинул губы скакуна, чтобы взглянуть на зубы, потом ощупал ноги, живот и восхищенно произнес:

– Каков красавец! Подарок, говоришь?

– От маркизы де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба

– О! А! – Хоган покраснел, потрепал коня по холке и взглянул на Шарпа. – Прости, Ричард.

– За что? Думаю, изрядным дураком я себя выставил.

– Хотел бы я быть на твоем месте, – ухмыльнулся Хоган. – Ты сказал ей?

– Да.

– И она поверила?

– Да.

Хоган улыбнулся:

– Отлично, отлично, – не в силах сдержать радость, он даже начал приплясывать джигу[158], потом, сияя, обернулся к Шарпу: – Как же замечательно! Надо рассказать Пэру. Ты завтракал?

– Да, сэр.

– Ну так позавтракаешь еще! Мой слуга отведет коня, – он остановился и посмотрел в лицо Шарпу: – Трудно было?

– Да.

Хоган пожал плечами:

– Прости еще раз. Но если это сработает, Ричард...

– Я знаю.

Если ложь сработает, будет битва. Огромная подсыхающая равнина к югу от селения, вокруг двух холмов, будет залита кровью – и все благодаря темной ночи, полной грома, предательства и любви. Шарп вздохнул и пошел завтракать. 

Глава 20

Солнце поднималось выше, оно жарило все сильнее, высушив поле боя и раскалив камни так, что до них невозможно было дотронуться. Горизонт затянуло дымкой, над плоскими вершинами Арапил подрагивало марево. Артиллеристы плевали на стволы орудий, слюна мгновенно вскипала и испарялась – а ведь пушки еще даже не стреляли. В траве и среди колосьев пшеницы шуршали насекомые, бабочки облетали маки и васильки, последние остатки облаков растворились в воздухе. Равнина прожарилась и казалась почти пустой: от холмов до самых скал можно было заметить не больше сотни из ста тысяч собравшихся у Арапил людей. Наступила среда, 22 июля 1812 года.

Огюсту Мармону было тридцать шесть. Он был герцогом Рагузским, но это имело для него мало значения по сравнению с почетным званием самого молодого маршала Франции – и самого нетерпеливого. Этот англичанин, Веллингтон, разбил всех французских генералов, с которыми столкнулся – но Мармона ему не победить. Огюст Мармон, сын владельца небольшой скобяной фабрики, переманеврировал Веллингтона, обошел его на марше, оставалось только обогнать его по пути в Португалию. Но сейчас, когда утро уже готово было смениться днем, он колебался.

Мармон осадил коня у подножия Большого Арапила, спешился и взобрался по крутому склону пешком. Для устойчивости оперев подзорную трубу о колесо пушки, он долго и тщательно изучал Малый Арапил, деревушку и ферму у южной оконечности холмов. Другие офицеры также уставились в подзорные трубы. Один из них, штабной, ткнул пальцем в ферму:

– Там, сэр.

Мармон прищурился, когда солнце отразилось от медного корпуса подзорной трубы, и навел ее на цель: там, отчетливо различимый в окуляре, был человек в длинном синем сюртуке, серых брюках и простой темной шляпе. Итак, Веллингтон здесь. Мармон проворчал:

– И что же он делает?

– Завтракает, сэр? – слова штабного потонули во всеобщем хохоте.

Маршал нахмурился:

– Уходит или остается?

На этот раз никто не решился ответить. Мармон перевел подзорную трубу налево и увидел две британских пушки на Малом Арапиле, потом еще несколько – не больше четырех – на холме за селением. Орудий немного, бояться нечего. Он выпрямился и глянул на запад:

– Как почва?

– Подсохла, сэр.

На западе призывно расстилалась равнина: она была пуста, эта широкая золотая дорога, по которой он обгонит Веллингтона. У Мармона чесались руки отдать команду двигаться, обогнать британцев, перекрыть дорогу и одержать победу, чтобы Франция, Европа и весь мир узнали: Огюст Мармон разбил британскую армию. Он уже чувствовал вкус этой победы: он сам выберет поле битвы и заставит красномундирную пехоту атаковать вверх по какому-нибудь невероятному склону, простреливаемому его любимой артиллерией. Мармон даже представил, как ядра и картечь врезаются в беспомощные шеренги. Но стоя на вершине большого Арапила, он вдруг почувствовал сомнение: он видел красные мундиры, пушки на холме, но не мог сказать, были ли они арьергардом или чем-то большим. Так уходят или остаются?

Ответа не было. Маршал Франции – отличная должность, второй чин после императора; маршалы носят темно-синие мундиры с золотыми листьями, их воротнички и эполеты украшены позолотой, они получают привилегии, богатство и славу – но за все это приходится платить ответами на трудные вопросы. Уходят или остаются?

Мармон медленно обошел вершину Большого Арапила по кругу. Он размышлял. Сапоги немного жали, и это его раздражало: в конце концов, тот, кто берет с собой на войну полторы сотни пар обуви, может рассчитывать на подходящий размер. Он заставил себя мысленно вернуться к британцам: действительно ли они уходят? Веллингтон не атаковал его в течение месяца, с чего бы ему делать это сегодня? С другой стороны, зачем ему ждать? Мармон вернулся к пушке и снова уставился в окуляр подзорной трубы. Он видел, как его неприметно одетый противник разговаривает с высоким человеком в зеленой куртке стрелка. Стрелки, легкая британская пехота. Двигаются быстро, даже быстрее французов. Допустим, Веллингтон оставил здесь легкую дивизию. Тогда получается, что вся остальная армия уже в пути, движется на запад, пытаясь избегнуть возмездия в лице орудий Грибоваля[159]. Мармон попытался поставить себя на место врага: он хочет опередить французов, заставить их остановиться здесь, думая, что британцы ждут их во всеоружии. А как это сделать? Оставить в деревушке лучшие войска, остаться самому, потому что враг знает: где генерал, там и армия. И все-таки решение за ним. Мармоном. Черт бы побрал эти сапоги!

Лучше делать что-то, чем ничего не делать. Он повернулся к штабным и приказал атаковать селение: это, знал он, даст возможность немного потянуть время. Атакованный арьергард британцев не сможет уйти на равнину, а французская армия под прикрытием наступления сможет, если понадобится, двинуться на запад. Но выбор надо сделать, и выбор очень важный. Мармон боялся этого выбора. Слуга расстелил на траве льняные скатерти и уже доставал столовое серебро, которое везде сопровождало маршала, как и его полторы сотни пар обуви. Мармон решился: войне придется подождать окончания позднего завтрака. Он довольно потер руки:

– Холодная утка! Замечательно, замечательно!

По южному склону скалистой гряды, мимо строя войск, ожидающих приказа, который пошлет их на запад или оставит здесь до конца дня, промчался всадник. Его конь перебрался через брод, подняв тучу брызг, миновал старинный пешеходный мост, перегородивший поток своими плоскими каменными плитами, и галопом метнулся к странному холму, где, как ему сказали, ждал Мармон. В его седельной сумке лежало письмо. Вестник загнал несчастное животное так высоко по склону, как только мог – видимо, он решил, что наличие копыт должно помочь коню карабкаться по скалам, – потом спешился, бросил поводья подскочившему пехотинцу и пешком проделал оставшиеся несколько футов пути. Он подбежал к маршалу, отсалютовал и передал ему запечатанное письмо.

Мармон улыбнулся, увидев печать: этот герб был ему знаком, отправителю можно было доверять. Он сломал воск и подозвал майора Бертона:

– Расшифруйте. Да побыстрее!

Покончив с письмом, он снова обвел взглядом занятые противником холмы: если бы только можно было заглянуть, что на той стороне! Может, об этом расскажет письмо? А может – тут его мысли стали более пессимистичными – в нем всего лишь политические сплетни или новости о здоровье Веллингтона. Пока Бертон колдовал с цифрами, Мармон почувствовал, что взмок, и постарался успокоиться. Он предложил кавалеристу, несшему письмо последнюю часть нелегкого пути, вина, похвалил шитье на мундире и уже не знал, что сказать еще, когда, наконец, Бертон протянул ему лист бумаги. «Британцы сегодня уходят на запад. Оставляют одну дивизию, которая должна уверить вас, что они планируют биться за Саламанку. Очень спешат, боятся, что будут перехвачены по дороге».

Он знал! Письмо просто подтвердило то, что уже говорил инстинкт! Он знал, знал! И тут, как бы подтверждая внезапную уверенность, Мармон увидел шлейф пыли, поднимающийся на западе: это движется армия! Он обгонит их! Он рвал записку маркизы в клочки, все мельче и мельче, разбрасывая их по всему холму, и улыбался офицерам:

– Мы его поймали, джентльмены! Наконец-то мы его поймали!

В пяти милях от него британская Третья дивизия, оставленная для прикрытия Саламанки на северном берегу Тормес, покинула город и пересекла римский мост. Их переход нельзя было назвать приятным: горожане высмеивали их, обвиняли в трусости, офицерам и сержантам пришлось сдерживать людей. Они прошли под маленьким фортом на мосту и повернули направо, на дорогу к Сьюдад-Родриго. Когда город скрылся из виду, они свернули с дороги налево и двинулись на юг, пока не достигли деревушки под названием Альдея Техада, у самых границ заросшей пшеницей равнины, уже готовой стать полем боя.

Третьей дивизии потребовалось больше двух часов, чтобы добраться туда. Люди устали, их удручало отступление и душил стыд за то, что они бросили город на произвол судьбы. Некоторые едва волочили ноги. Дорога подсохла, пыль поднималась вверх, и вскоре весь воздух над дорогой в Сьюдад-Родриго наполнился мелкой белой взвесью. Армейский багаж, посланный вперед на случай реального отступления, добавил свою немалую долю к завесе, уже закрывшей весь западный горизонт.

Мармон получил письмо, он увидел столб пыли, теперь были забыты даже узкие сапоги: он добудет победу!

На британской стороне гряды холмов такой бурной радости не наблюдалось: бесцельное ожидание сделало офицеров Веллингтона раздражительными. Шарп немного поспал – ночью времени на отдых не было – и теперь наблюдал за равниной: кроме нескольких ястребов, лениво скользивших в иссиня-сером небе, никакого движения не было видно. Признаков того, что Мармон попал в ловушку и разворачивает свой левый фланг, не наблюдалось. Шарп понимал, что солнце уже перевалило за полдень. Грохот пушек, стрелявших по атакующим французам, отвлек его от раздумий. Было странно наблюдать со стороны, как британские ядра сеют смерть во вражеских рядах, как среди пшеницы ведут свою отдельную войну стрелки – но наступление захлебнулось еще на подходах к селению. Правда, кое-чего Мармон добился: его орудия, установленные на Большом Арапиле, сбили британцев с позиции на Арапиле Малом. Шарп видел, как артиллеристы, которым помогала пехота, вручную скатывают пушки по крутому склону. Очко французам.

Французы атаковали без энтузиазма: около пяти тысяч человек появились из-за Большого Арапила и перешли в наступление на деревушку. Шарп слышал резкие щелчки винтовок Бейкера на равнине и понимал, что французские стрелки сейчас проклинают британских и один за другим падают, умирая, среди пшеницы – но все это сейчас казалось далеким, нереальным, как детская игра в солдатики из окна верхнего этажа. Синие мундиры выдвинулись вперед, остановились, белые струйки дыма обозначили, что раздался мушкетный залп, облачка побольше показали, где во вражеских рядах разорвалась шрапнель[160], но звук пришел только через несколько секунд.

Атака остановилась, не дойдя до селения. Это пока еще была не настоящая битва: если бы французы взялись за дело серьезно, если бы они действительно хотели захватить эти жалкие хижины, они шли бы большой колонной, с сияющими «орлами», с большими барабанами, задающими четкий ритм, а артиллерия расчищала бы им путь, и шум боя вознесся бы в полуденном зное до высокого крещендо. Волна французов пронеслась бы через деревушку, захлестнула маленькую долину – да, вот это был бы настоящий бой. Шарп снова начал клевать носом.

Через полчаса его разбудил Хоган, предложив пару холодных куриных ножек и разбавленного вина. Шарп наскоро перекусил, устроившись в тени фермы и прислушиваясь к отдаленным звукам перестрелки. Равнина на западе все еще была пуста: французы не собирались глотать наживку. Хоган угрюмо сообщил, что через пару часов Пэр, видимо, скомандует полномасштабное отступление: еще день потерян.

Веллингтон ходил взад-вперед около фермы. Он уже побывал в селении, убедился, что защитникам его ничего не угрожает, и теперь раздраженно поедал холодного цыпленка, ожидая, когда Мармон покажет свои козыри. Он заметил Шарпа, поздравил его «с возвращением в мир живых», но Пэру сейчас было не до разговоров. Он продолжал мерить двор шагами, нервно поглядывая по сторонам.

– Сэр! Сэр! – к холмам с запада несся всадник на взмокшей лошади, ронявшей пену. Он спрыгнул с седла, отсалютовал и передал генералу клочок бумаги. Это был адъютант генерала Лита, он не стал ждать, пока генерал прочтет: – Сэр! Они разворачиваются налево!

– Вот дьявол! Дайте мне подзорную трубу! Быстро!

На равнине, среди пшеничных полей встречались невидимые с холмов проплешины – и там были французы. Генерал Лит, располагавшийся к западу, первым заметил движение, но теперь его увидели все. Французы старались поскорее скрыться из виду, но Шарп, раскрыв собственную подзорную трубу, отчетливо видел надвигающегося противника. Овца пришла в гости к волку. Веллингтон резко сложил свою трубу и бросил недоеденную куриную ножку через плечо, лицо его сияло торжеством:

– Боже правый! Получилось!

Вскочив на подведенного коня, он галопом помчался на запад, опережая замешкавшихся штабных офицеров, вынужденных глотать поднятую им пыль. Шарп, направив свою подзорную трубу на юго-запад, продолжил наблюдать за равниной, так гостеприимно расстилавшейся перед французами. Он видел, что войска выходят на марш. Какое великолепное зрелище! Противник, батальон за батальоном, держа строй, поворачивал на запад и направлялся навстречу припекающему солнцу. Наступление на деревушку имело целью всего лишь потрепать немного британский арьергард, пока основные силы французов безопасно продвигались, как им казалось, вслед своему врагу в попытке обогнать его. Воздух на равнине был раскаленным, но французы были воодушевлены, полны честолюбивых амбиций, они шли по пыльной колее между пшеницей и зарослями чертополоха, их мушкеты были на плечах, а боевой дух высок. Они все дальше и дальше уходили на запад, растягивая строй, и никто из них не знал, что враг притаился к северу от них и готов к бою.

Хогана переполняло счастье:

– Мы поймали его, Ричард! Мы наконец-то поймали его! 

Глава 21

Битвы редко начинаются быстро, они растут постепенно, как степной пожар: клочок мушкетного пыжа, занявшийся по краю, падает в траву, тлеет, его раздувает ветер, и вскоре по высушенной полуденным жаром земле уже бегут сотни искр. Одни гаснут, другие разгораются, но быстро затаптываются раздраженным стрелком. А некоторые вдруг соприкасаются, сливаются, ветер подхватывает огонь, поднимает дымный столб, и маленькие искорки внезапно становятся яростным пламенем, обжигающим раненых и пожирающим мертвых. Битва у Арапил еще не началась: пока виднелись лишь искры, которые могли со временем разверзнуться адской бездной. Но день угасал, и офицеры, наблюдавшие с фермы на южной границе холмов, медленно переходили от эйфории к скуке. Французские батареи все так же палили по деревне поверх голов своей пехоты, укрепившейся среди пшеницы, но канонада понемногу стихала, и британцы, пользуясь затишьем, втащили две пушки обратно на Малый Арапил.

День клонился к вечеру. Часы показали три пополудни, потом четыре. До батальонов, ожидавших за холмами, звуки боя доходили отголосками далекой грозы, на которую не стоило обращать внимания. Левое крыло французов, четверть армии, продолжало двигаться на запад: слыша пушки за спиной, они считали, что идет обычный арьергардный бой.

Британские канониры из Королевской конной артиллерии, втащившие орудия на вершину Малого Арапила, нацелили своих раскорячившихся монстров в раскаленное марево. Пушки отбросило отдачей, на Большом Арапиле посыпалась каменная крошка. После каждого выстрела артиллеристам приходилось заново устанавливать лафеты на позиции и подкармливать монстров; дым ел им глаза, в горле першило. Заряжающий осторожно протолкнул в ствол снаряд сферической формы: это было секретное британское оружие, изобретенное двадцать восемь лет назад лейтенантом Шрапнеллом – ни одна другая страна до сих пор не преуспела в создании сколько-нибудь удачной копии. Снаряд был невелик, поскольку маленькое шестифунтовое[161] орудие было самым крупным из тех, что можно поднять по крутому склону. Полый металлический шар, изобретенный Шрапнеллом, содержал шесть десятков мушкетных пуль, размещенных вокруг порохового заряда. Запал сделали такой длины, чтобы снаряд взорвался над вершиной Большого Арапила. Заряжающий банником прибил снаряд поглубже в ствол и отбежал в сторону. Сержант, командовавший расчетом, поднес к запалу спичку, колеса скользнули по камням, почти заставив лафет перевернуться, из дула вырвался столб дыма и над равниной разнесся грохот выстрела.

Бой потихоньку тлел, но он мог разгореться в любую минуту: похоже, Судьба, солдатская богиня, наконец заинтересовалась искрами и обратила свой взор к Арапилам. Офицер-артиллерист на Малом Арапиле проследил за дымным шлейфом, тонкой, как карандашный штрих, серой линией, протянувшейся в воздухе. Потом точно над дальним краем Большого Арапила раздался взрыв, возникло черно-серое с багровыми краями облако дыма, свинцовые пули и рваные осколки оболочки устремились вниз. Большая их часть беспрепятственно достигла земли, некоторые срикошетили от горячих камней, но две пули по прихоти судьбы попали в бок Огюсту Мармону, и самый молодой маршал Франции рухнул навзничь. Он не был убит, но армию ему сегодня в бой уже не вести – ту самую армию, которую он пару часов назад обрек на уничтожение.

Веллингтон был далеко от этого места: он уже добрался до Третьей дивизии, указал ей новое направление, и она двинулась вперед. Французы уходили на запад, считая, что могут опередить британцев, но британцы шли к ним с фланга, поджидали сзади: измученные неделями марш-бросков, контрмаршей и тактических отступлений, они хотели драться.

Между Третьей дивизией и Арапилами спрятались в глубоком овраге другие британские части. Всадники, тяжелая кавалерия, только что прибывшая из Британии, горели желанием испытать своих коней: длинные палаши, как они говорили, слишком тяжелы для фехтования – но идеальны для того, чтобы бить пехоту.

Солнце выжгло равнину добела. Поле боя постепенно заполнялось, актеры один за другим появлялись на сцене, но не хватало той искры, из которой разгорится настоящая битва. Она возникла на западе, когда Третья дивизия врезалась в голову французской колонны. До тех, кто ждал на ферме у границы холмов, донесся приглушенный расстоянием треск мушкетов – как будто охапку хвороста бросили в костер. В воздух поднялись клубы дыма и пыли, и разглядеть, что происходит, оказалось возможно только в подзорную трубу. Колонна была смята, отброшена, а битва, начавшаяся на западе, уже мчалась на восток, возвращаясь к Арапилам.

Французские батальоны попятились: их превосходили числом, количеством пушек и мастерством генералов. Они считали, что возглавляют марш-бросок, а обнаружили себя на передовой. Их поражение превратилось в катастрофу.

Шарп наблюдал за происходящим. Как любой пехотинец, он ненавидел кавалерию: британские кавалеристы неоднократно оказывались бесполезными, а их командиры – бестолковыми. Но судьба тем жарким испанским днем отвернулась от французов: британские тяжелые драгуны, личные королевские телохранители, обрушились на них с севера. Они жаждали боя. Они появились двумя сомкнутыми шеренгами, на рысях, чтобы удержать строй, черные конские хвосты на их шлемах развевались. Шарп, глядя через подзорную трубу, заметил яркий блик, и вот уже в воздух взметнулись палаши.

Он не слышал звука трубы, пустившей их галоп, но видел, что кони пошли быстрее, все еще держа строй, и знал, что чувствует каждый из кавалеристов. Перед боем все ощущают страх, но эти люди сидели на огромных конях, ноздри им щекотал запах пороха, труба горячила кровь, а клинки ждали жертв. Французы оказались не готовы. Пехота может построиться в каре – в любом учебнике говорится, что ни одна кавалерия в мире не в состоянии прорвать грамотно построенное каре, – но французы не ожидали опасности и не успели перестроиться. Они еще отступали перед мощной атакой пехоты, отстреливаясь, перезаряжая на ходу и проклиная своего генерала, когда земля дрогнула.

Тысяча лучших в мире коней и тысяча клинков возникли из-под завесы пыли, труба звала их в атаку: в этот момент коня пришпоривают, заставляя скакать изо всех сил, строй ломается, но это уже не важно, потому что враг слишком близок. Кавалеристы, получившие цель, о которой обычно можно только мечтать, разинули рты в торжествующем крике, их длинные тяжелые палаши обрушились на французов. Страх превратился в ярость, в безумие, британцы убивали и убивали, рассекая батальоны на части, затаптывая противника, клинки взлетали и опускались, кони вставали на дыбы, пятились – и французы, не в силах противостоять, побежали.

Лошади преследовали их, длинные палаши били в спину. Тяжелые драгуны оставляли в толпе беглецов кровавый след. Убивать было несложно: французы показали спину, клинки били их в шею или по черепу. Всадники упивались бойней, они рычали при виде врагов, каждый их удар находил цель. Мушкетов не было слышно: они уступили место грохоту копыт, воплям и клацающим звукам, как будто сотни мясницких тесаков одновременно входили в колоды.

Кое-кто из французов ринулся за помощью к британской пехоте – красные мундиры расступились и помогли проскочить через строй: любой пехотинец больше всего боялся оказаться вне каре, когда в атаку идет кавалерия. Британцы звали французов в свой строй: они с трепетом наблюдали за действиями тяжелых драгун и понимали, что в следующий раз судьба может повернуться к ним другим боком, поэтому помогали противникам избежать гибели от рук общего врага всей пехоты. Искра превратилась в язык пламени.

Шарп, пользуясь привилегией наблюдателя, продолжал смотреть на поле боя с холма. Он видел, что левое крыло французов превратилось в мелкие группки людей, зажатые между конницей и строем Третьей дивизии. Драгуны, возглавляемые умелым командиром, снова и снова перестраивались, снова и снова атаковали, они бились, пока могли удержать в руках тяжелые клинки.

Восемь французских батальонов перестали существовать. Был потерян «орел», захвачено пять пушек и несколько сотен пленных с почерневшими от пороха лицами и глубокими рублеными ранами. Те, кто не сдался в плен, были рассеяны и истреблены. Кавалерия сделала свое дело. Судьба не полностью склонилась на британскую сторону: она потребовала смерти драгунского генерала – ему больше никогда не учить кавалерию сражаться. Но на этот день их работа была сделана: с бурыми от крови палашами наголо они вошли в историю и навсегда запомнят мгновения, когда все, что нужно было делать, – это чуть нагнуться вправо, резко рубануть и пришпорить коня.

Веллингтон начинал атаки одну за другой, с запада на восток: сперва Третья дивизия, за ней кавалерия. Теперь на равнину вышли новые действующие лица: они появились с обеих сторон высоты Сан-Мигель и двинулись на юг, нацеливаясь на краеугольный камень французского фронта, туда, где возвышался Большой Арапил. Шарп продолжал наблюдать. Он видел, как из маленькой долины между холмами и высотой Сан-Мигель выплескивается пехота, разворачивая строй за деревушкой. Знамена, которые достали из кожаных чехлов, реяли над батальонами. При виде их Шарп почувствовал прилив невыразимой гордости, знакомой каждому солдату.

Пушки на Большом Арапиле поменяли прицел: выстрел – и в британских шеренгах появились первые бреши. Сержанты скомандовали сомкнуть ряды, строй продолжил наступление.

В этот момент Шарп углядел знакомое знамя Южного Эссекса. Его захлестнуло глубокое чувство вины: он впервые не сражался вместе с ними. Он видел, как стрелки рассыпались в цепь среди пшеницы, и боялся, что они не справятся, – но рана слишком болела; к тому же, доктора сказали, что она может открыться и загноиться без должного ухода, и тогда он умрет.

На Большой Арапил наступали португальские войска. Части Четвертой дивизии, оставшиеся в живых после штурма главной бреши Бадахоса, среди которых был и родной для Шарпа полк Южного Эссекса, двигались правее. Ядра сыпались градом: французы нацелили свои пушки на равнину перед холмом, батареи безостановочно стреляли по британским и португальским шеренгам, в них появлялись зияющие пустоты, которые тут же заполнялись. Строй продолжал двигаться, только красные и синие мундиры оставались лежать среди притоптанной пшеницы. Французы, атаковавшие деревушку, отступили перед Четвертой дивизией и ее реющими знаменами. Британцам предстояло иметь дело с французскими пушками, отступающими отрядами и ускользнувшими из резни на востоке. Шарп примостил подзорную трубу на плече Хогана и начал всматриваться в рассыпавшуюся стрелковую цепь. Углядев Харпера, он стал следить за ним. Сержант отчаянно махал руками, заставляя роту рассыпаться и продолжать движение. Шарп снова почувствовал угрызения совести: сегодня он им не помощник, им придется драться самим. Он никак не мог избавиться от мысли, что кто-то из них погибнет – а он, Шарп, мог бы его спасти. Он понимал, что вряд ли сделает то, чего лейтенант Прайс и сержанты еще не делают, но неуютное чувство не проходило.

Пока, очевидно, победа склонялась на сторону британцев: левого фланга французов больше не существовало, теперь пришла очередь центра, и Шарп не видел, за счет чего тот может противостоять атакам. Разумеется, когда Четвертая дивизия займет территорию справа от Большого Арапила, французские пушки возьмут на передки[162] – но уже сейчас Шарпу, наблюдавшему с заросшего тимьяном холма, казалось, что французы потеряли желание сражаться. Над пшеничным полем тянулся дым, в воздухе свистели ядра, картечь и шрапнель, тысячи и тысячи двигались по равнине – и повсюду красные мундиры брали верх. Сегодня люди Веллингтона были непобедимы и беспощадны: спасти французов могла только ночь. Солнце уже клонилось к закату: оно еще сияло, но и темнота была не за горами.

Мармон всего этого не видел: над ним колдовали хирурги. Заместитель его был ранен, и командование армией пришлось принять следующему по званию, генералу Клозелю. Тот понимал, что происходит: исход битвы предрешен. Но он был молод, половину жизни провел в армии и не собирался проигрывать. Пусть левый фланг разбит за счет эффекта внезапности, а центр атакован, игру можно продолжать. Сражаться его учил настоящий мастер, сам Наполеон, и Клозель решил: пусть центр сражается, а он тем временем соберет в кулак все резервы под прикрытием Большого Арапила. Под его командой огромные силы, тысячи штыков: их просто надо придержать, дождавшись нужного момента, а потом двинуть этот огромный кулак, нацелив прямо в центр армии Веллингтона. Битва еще не проиграна, победа может достаться любому.

Португальцы взбирались на крутой склон Большого Арапила. Клозель видел их и рассчитал контратаку таким образом, чтобы смести их первыми. По сигналу на вершине холма выстроилась пехота. С нескольких шагов мушкеты не могли бить мимо, и португальцы, беспомощные на обрывистых подходах к цели, были отброшены: никакая храбрость не заменит выгодности позиции. Португальцев смело залпом французских мушкетов, но, несмотря на это локальное поражение, Четвертая дивизия все-таки могла прорваться за холм и окружить его – тогда французы на Большом Арапиле были бы вынуждены бежать

Но Четвертой дивизии не суждено было завершить обход: справа от Шарпа, из-за западного отрога холма, выплеснулась контратака. Вперед пошли французские колонны: двенадцать тысяч человек, осененных «орлами», штыки жаждут крови, башмаки топчут пшеницу. Шарп знал, что, неслышимые из-за грохота пушек, французские барабанщики отбивают сейчас pas-de-charge[163]. Это был тот тип войны, которому Франция научила весь мир: мощная, непобедимая атака, подгоняемая непрерывно движущимися барабанными палочками; сборище людей, вдруг превращенных в огромный таран, направленный на врага, чтобы сокрушить его центр и пробить брешь, в которую хлынет, отрезая фланги, кавалерия.

Две британские шеренги обычно могли остановить колонну, Шарп дюжину раз видел подобное. Это был холодный математический расчет: колонна являлась прямоугольным построением, причем только крайние в этом строю могли использовать мушкеты. В британской же шеренге стрелять мог каждый. Хотя в колонне было больше людей, чем в шеренге, именно последняя выигрывала в перестрелке. Колонна же устрашала числом: она производила впечатление на необстрелянных солдат, приводила их в ужас – но регулярные части не обращали на нее внимания. Колонна будет наказана, как были наказаны другие колонны, думал Шарп. Единственное, что его поражало, – стойкость французов под обстрелом. Ядра врезались в строй, кося людей друг за другом, проходя на десяток рядов вглубь, над головой рвалась шрапнель, но колонна продолжала двигаться, барабаны никогда не останавливались.

Это была мощь Франции, гордость Франции, тактика первой в мире призывной армии[164]; эта колонна, сердце контратаки Клозеля, игнорировала холодный математический расчет. Шеренгам ее не победить.

Колонна отбросила Четвертую дивизию. Британцы, как заведенные, давали один залп за другим, вспышки мушкетных залпов ритмично разрывали облака дыма. Шарп видел, что легкие роты уже вернулись к своим батальонам, примкнули к шеренге и присоединились к перестрелке. Четвертая дивизия дрогнула: может быть, британцы видели слишком много крови в Бадахосе и считали, что выжившие во рву не имеют права погибнуть в чистом поле жарким летним днем. Они отступили на шаг, перезаряжая свои мушкеты, шаг превратился в два, а колонна все надвигалась. Кричали офицеры, сержанты пытались удержать строй, но шеренги отходили назад.

Барабанщики пропустили удар, чтобы дать возможность тысячам голосов издать свой боевой клич: «Vive l'Empereur!»[165] – и снова начали отбивать старый ритм, который Шарп так хорошо знал. Бум-бум, бум-бум, бумбабум, бумбабум, бум-бум. Этот ритм звучал от Египта до России, вел вперед колонны, правившие Европой. Между фразами барабанщики останавливались, в воздух летел слаженный боевой клич, колонна двигалась дальше, а мальчишки-барабанщики, зажатые в ее центре, снова начинали бить палочками. С каждым криком вверх вскидывались байонеты, разрывая солнце на двенадцать тысяч осколков-бликов. А слева от колонны, в пространстве между двух холмов, французская кавалерия добивала остатки португальцев.

– Нет, – сказал себе Шарп. Хоган увидел, как рука его ухватилась за рукоять палаша.

Четвертая дивизия проиграла свой бой. Кто-то карабкался на склоны Малого Арапила, кто-то – на высоту Сан-Мигель, остальные в поисках укрытия отступали к деревушке. Колонна прорезала строй разбитых батальонов и, не обращая на них больше внимания, двинулась прямо к маленькой долине меж холмов, самому сердцу британской армии. Некоторые подразделения, вроде полка Южного Эссекса, еще пытались сдерживать ее натиск, но были оттеснены, и колонна вошла в долину. Пушки, установленные на холмах со всех сторон, начали сеять смерть в ее рядах. Британские ядра прорезали строй, над головами рвалась шрапнель, но французы лишь смыкали ряды и шли вперед по телам своих товарищей, оставляя за собой кровавый след.

Победа зазвучала по-французски: барабанами и боевыми кличами. Пушки не смогли остановить их. Эхо загуляло по долине, а французские батальоны двинулись вперед, к далекой башне нового собора. «Орлы» гордо парили у них над головами.

Вестовые Веллингтона на головокружительной скорости понеслись вниз по склону холма. Они направлялись к Шестой дивизии, новой, той самой, которой понадобилось так много времени на взятие фортов. Сейчас только она отделяла Клозеля от победы. Четвертая дивизия была разбита – Шестой оставалось только победить, иначе Клозель превратит свой разгром в триумф.

Большие битвы редко начинаются быстро. Иногда трудно даже понять, когда перестрелка перерастет в полноценный бой, но сейчас масштаб битвы уже был понятен: когда парят «орлы», звучат барабаны, а пушки с обеих сторон ведут свой безумный разговор, битва подходит к кульминации. Но ее еще надо выиграть. Шарп, видя, как отходит через затянутую дымом долину полк Южного Эссекса, вдруг понял: выиграют или проиграют, они не обойдутся без него. Он тряхнул руку Хогана, подозвал коня и умчался в дым. 

Глава 22

С вершины холма узор битвы был понятен: пусть большую часть поля боя затянуло дымом, общий смысл угадывался безошибочно. Левый фланг французов был разбит, центр потрепан, но позиции его восстановлены после контратаки. Правое крыло, противостоящее левому британскому, все еще находилось в резерве. Веллингтон начинал атаки по одной, с запада на восток, но Клозель вмешался в расстановку сил, внес в узор собственные элементы, и теперь мог претендовать на победу. Впрочем, в маленькой долине никакого узора не было. Шарпу все это было знакомо по многочисленным сражениям, в которых он побывал, но для людей, которые заряжали, стреляли и отчаянно вглядывались в клубы дыма, ожидая врага, долина была местом нелогичным. Эти люди не знали, что французы потеряли левый фланг, что на боках коней тяжелых драгун запекшаяся кровь уже превратилась в сухую корку, – они знали только, что должны сражаться здесь, убивать или быть убитыми.

Пусть здесь не было логики, но зато была простота, которой так не хватало Шарпу. Маркиза его одурачила, что позволило сбежать злейшему врагу. Мастера тайной войны обвели его вокруг пальца, но в этой долине нужно было просто делать свою работу. Он знал, что маркиза слышит грохот пушек, который, без сомнения, напоминает ей о ночной грозе. Должно быть, она уже поняла, что он ей больше не союзник, что он лгал ей, несмотря на всю свою любовь, как она лгала ему, несмотря на свою. Что же она теперь о нем думает?

Политика, стратегия, рассудительность и хитрость стали причинами этой битвы. Теперь пришел черед солдат.

Справа Шестая дивизия небольшими колоннами приближалась к огромной колонне французов. Пожалуй, пройдет пара минут, прежде чем новая дивизия перестроится в две шеренги и снова попытается остановить французскую атаку мушкетным огнем – на это короткое время у полка Южного Эссекса есть работенка. Батальон был в конце долины, гренадерская рота прижалась к высоте Сан-Мигель и держала позиции, девять других рот медленно разворачивались. Левофланговая легкая рота, тратившая на перезарядку больше всего времени, отступала быстрее других. Шарп видел, что майор Лерой, командовавший левыми пятью ротами, ругался и жестикулировал. Еще бы: если тонкая шеренга батальона развернется спиной к холму, колонна может прорваться британцам в тыл. Лерой хотел придержать разворот, заставив колонну чуть сместиться вправо, прямо под мушкеты Шестой дивизии. Полк Южного Эссекса, как хрупкий волнорез, должен заставить мощную приливную волну уйти точно в подготовленный для нее канал.

В тылу батальона скопились раненые, полковые музыканты оттаскивали их назад, из-под ног отступающих рот. Шарп подъехал туда и, спрыгнув с коня, окликнул мальчишку-барабанщика.

– Сэр?

– Пригляди за лошадью! Понял? Найдешь меня, когда все кончится. Да не вздумай, черт возьми, потерять!

Он слышал барабаны, боевой клич французов; треск мушкетов, казалось, тонул в общем шуме. Атакующие вошли в долину и продвигались вперед, а полк Южного Эссекса считал себя последним препятствием между французами и Саламанкой. Они сражались, но вынуждены были отступать после каждого выстрела. Майор Лерой гонял коня вдоль тонкой линии строя, Шарп услышал его голос:

– Стоять, мерзавцы! Ни шагу назад! – майор поравнялся с легкой ротой, отступавшей быстрее других. Он ругался, посылал им жутчайшие проклятия, но пока он задерживал легкую роту, другие успели отойти еще дальше, изогнув строй. Лерой кипел от возмущения. Он увидел Шарпа, но времени на приветствия и радость не было. Майор кивнул в сторону роты: – Придержи их, Шарп! – и умчался направо. Шарп обнажил палаш.

Подарок Харпера. Он первый раз в бою, вон как сверкает. Сейчас посмотрим, принесет ли он удачу.

Он встал на фланге роты. У людей слезились глаза, лица их почернели от пороха, поэтому поначалу никто не узнал его. Они видели, что Лерой не следит за ними, и медленно отступали, на ходу неловко двигая шомполами. Вдруг до них донесся знакомый голос, который они уже не надеялись услышать снова:

– Стоять! – они удивленно остановились, переглянулись и начали расплываться в улыбках, но тут увидели ярость на лице Шарпа. – Первая шеренга! На колено! – это их остановит. – Сержант Харпер!

– Сэр!

– Пристрелите следующего мерзавца, который сделает шаг назад.

– Да, сэр.

Они уставились на него, как на привидение, застыли, наполовину затолкав пулю в ствол. Пришлось орать, требовать заряжать, поторапливаться. Он впервые за месяц перешел на крик, живот тут же свело судорогой. Харпер заметил гримасу боли на лице капитана. Передняя шеренга уже стояла на одном колене, больше опасаясь гнева Шарпа, чем французов. Стрелки просто били прикладом оземь, не тратя времени на промасленные кожаные пыжи, цеплявшиеся за бороздки в стволе. Шарп понимал, что это портит оружие.

– Винтовки! – он махнул в сторону ближнего к французам конца шеренги. – Вперед! Заряжай нормально!

Грохот французских барабанов приближался, от него хотелось съежиться, повернуть голову и загипнотизированно смотреть, но он переборол себя. Его люди снова заряжали, выработанные долгими тренировками навыки победили страх. Шомполы вошли и вышли из стволов, потом повисли на перевязях. Мушкеты были наведены на французов. Шарп взглянул налево и увидел, что пятая рота уже стреляет: оставалось надеяться, что он не нажил в роте врагов, достаточно сильно не любивших его, чтобы целиться в спину.

– Пли! – мимо просвистели пули. – Заряжай! – он глядел на них в упор, не давая двинуться с места. Стрелки в зеленых мундирах расположились на дальнем краю шеренги, он посмотрел прямо на них: – Убивать офицеров, стрелять по готовности, – потом перевел взгляд на остальных. – Мы остаемся здесь. Целиться по углу колонны, – и не смог сдержать улыбки: – Как же приятно вернуться!

Он повернулся спиной к роте. Теперь нужно было только остаться на месте и не отдать французам этот клочок земли. Он расставил ноги и упер палаш в землю. Огромная колонна с криками и барабанным боем двигалась прямо на него.

Пули Южного Эссекса попадали в ближайший угол колонны, пробивая в нем бреши и заставляя французов перестраиваться, чтобы заполнить пустые места. Залпы шли один за другим, и французы, потрепанные шрапнелью и картечью, побитые ядрами, чуть изменили курс, уклоняясь от назойливого батальона. Волнорез держался. Французы стреляли в ответ, но не так-то просто перезаряжать мушкет на ходу, еще труднее целиться в маршевом ритме, поэтому колонна не преуспела. Она побеждала за счет живой силы, страха, мощи. Долину гипнотизировали барабаны, они вели французов вперед, и те прошли в каких-то пятидесяти ярдах от Шарпа. Он видел сомкнутые ряды, ритмично открывающиеся рты в паузах барабанного боя, слышал громкий крик: «Vive l'Empereur!». Очередной залп сотряс угол колонны, люди падали. Какой-то офицер пытался вытащить из строя пару взводов, чтобы ввязаться в перестрелку с легкой ротой, но Дэниел Хэгмен вогнал пулю ему в горло. Шарп видел, как вражеская пехота на ходу раздевает убитого, передние ряды ломали строй, чтобы обчистить его карманы и подсумок, но барабаны вели их вперед, громкий клич заполнял долину, а Шарпу оставалось только гадать, куда подевалась Шестая дивизия и что творится на других участках боя.

Он видел вражеских солдат очень близко: за исключением явной склонности к ношению усов, они ничем не отличались от его людей. Иногда кто-нибудь из французов ловил взгляд Шарпа, и у того возникало странное чувство, как будто в лице врага проступали черты полузабытого товарища. Он видел, как снова распахнулись рты: «Vive l'Empereur!». Французский солдат, заметив наблюдающего Шарпа, пожал плечами: такая работа. Шарп не смог удержаться от ответной улыбки. Ситуация была нелепой.

– Огонь! – крикнул лейтенант Прайс.

Рота спустила курки, колонна судорожно дернулась, пытаясь избежать пуль. Шарп был рад, что пожимавший плечами остался жив. Он повернулся к строю:

– Не стрелять!

Собственно, смысла стрелять не было: можно, конечно, убить еще несколько человек на фланге – но их задачей было повернуть тяжеловесную колонну на несколько ярдов вправо, и с этой задачей они справились. Можно приберечь мушкеты до того момента, как французы начнут отступать – если, конечно, они начнут отступать. Шарп кивнул Прайсу:

– Рота может отдохнуть, лейтенант. Но не дальше холма.

Мимо них уже двигался хвост колонны. Шарп заметил нескольких раненых: те ковыляли сзади, пытаясь догнать своих товарищей. Кое-кто падал, становясь частью широкого следа из тел и крови, оставленного колонной. Он глянул на юг: в клубах дыма пока не было видно кавалерии и пушек, но они появятся. Пока можно перевести дух. Он подошел к своей роте: люди заулыбались, начали окликать его, и ему стало стыдно за мысль, что кто-то из них может в него целиться. Он кивал в ответ:

– Ну, как вы тут, ребята?

Его хлопали по спине, выкрикивая приветствия, и у всех на лицах сияли такие широкие улыбки, как будто они только что одержали величайшую в своей жизни победу. После месяца вдали от армии он особенно остро чувствовал, как воняет у них изо рта. Но как же хорошо вернуться! Лейтенант Прайс отсалютовал:

– С возвращением, сэр!

– Да, возвращаться приятно. Как тут дела?

Прайс бросил беглый взгляд на ближайших к нему солдат, потом улыбнулся:

– Все еще лучшая рота в батальоне, сэр.

– Даже без меня?

– У них есть я, сэр, – оба расхохотались, пытаясь скрыть взаимную приязнь. Прайс взглянул на живот Шарпа и отвел глаза: – А как вы, сэр?

– Доктора говорят, еще месяц.

– Харпс говорит, помогло чудо.

Шарп улыбнулся:

– Тогда именно он это чудо и сотворил, – он повернулся и посмотрел вслед уходящей колонне: она напоминала безумную машину, не обращая внимания на препятствия пробивавшую себе путь на север, к городу. Если ее не остановить, скоро долину заполнят французская кавалерия и пушки. Рокот барабанов и боевой клич чуть затих, заглушенный холмами.

– Харпс говорит, вы жили во дворце с герцогиней!

– Харпс – чертов лгун! – Шарп протолкался к здоровяку-сержанту: – Как ты?

– В порядке. А вы, сэр?

– Неплохо, – Шарп опять посмотрел на север, на этот раз – на усеявшие поле тела. – Наши потери?

Харпер покачал головой и с отвращением произнес:

– Двое ранены. Мы чертовски быстро отступали, – он кивнул на плечо Шарпа. – Вы вернули винтовку?

– Да. Но ее нечем заряжать.

– Это поправимо, сэр. Я мигом, – Харпер повернулся, но тут в долине возник новый звук: как будто сотни детей на бегу стучали палками по парковой решетке. Это был звук залпов Шестой дивизии, стрелявшего по голове колонны. Солдаты Шестой поклялись, что сегодня поправят свою репутацию, жестокий удар которой нанесла долгая осада трех фортов. Они выходили на расстояние мушкетного выстрела небольшими колоннами, разворачиваясь в шеренгу уже перед лицом врага.

Две шеренги изогнулись вокруг головы колонны. Люди стреляли, как автоматы: скусить патрон, зарядить, прибить пулю, стрелять по команде. Вспышки залпов снова и снова озаряли строй, пули свистели в пороховом тумане и поражали французов. Британцы превратили голову колонны в гору убитых и раненых. Французы, считавшие себя в безопасности в четвертом-пятом ряду, внезапно были вынуждены взводить курки и отчаянно стрелять куда-то в клубы дыма. Колонна остановилась. Барабаны еще звучали, но уже не делая пауз для боевого клича: мальчишки работали палочками так яростно, как будто могли помочь пробиться через баррикаду из мертвых тел в сторону Шестой дивизии, но первые ряды уже дрогнули под убийственным огнем. Сзади напирали, колонна рассыпалась, началась давка, и барабанщики запнулись. Наиболее храбрые и безрассудные из офицеров пытались гнать людей вперед, но это было безнадежно: храбрецы гибли первыми, остальные отступали из-под британского огня. Колонна дергалась и извивалась, как огромное животное, попавшее в сеть.

Британские залпы вдруг затихли, их перекрыл новый звук: скрежет и щелканье сотен длинных байонетов, вытащенных из чехлов на перевязях и примкнутых к стволам мушкетов. Потом раздался боевой клич, британский боевой клич, и шеренги, подняв штыки, ринулись вперед, а огромная колонна, почти повернувшая вспять течение битвы, превратилась в перепуганную толпу. Они бежали.

Французы пытались послать через долину конную артиллерию[166], чтобы смести Шестую дивизию, но их орудия были разбиты британскими пушками. Выжившие французские пушкари приканчивали бьющихся в агонии коней выстрелами своих коротких карабинов. Долина была заполнена убитыми, их оружием, флягами, подсумками, ранцами, разбитыми ядрами, мертвыми лошадьми, повсюду лежали раненые. Французы стали бегущей массой, пытавшейся оторваться от четкой линии Шестой дивизии, пришедшей вслед за ними в долину, все еще затянутую дымом, который заходящее солнце окрасило багровым. Четвертая дивизия, перестроившись и примкнув байонеты, двинулся вслед за Шестой. Британцы наступали, французы отходили. Клозель потерял свой центр. За это пришлось дорого заплатить, но теперь все кончено: «орлы» вернулись назад, французы оставили Большой Арапил и бежали с поля боя. Их левое крыло было полностью уничтожено всего за сорок минут, попытка центра исправить ситуацию провалилась, теперь правому флангу предстояло образовать на границе равнины барьер, чтобы противостоять натиску британцев.

Солнце падало на свою алую с золотом подушку, окрашивая поле битвы багрянцем, но обещая дать противникам немного времени – вполне достаточно, чтобы пролить еще крови на и без того тонущую в смраде землю. 

Глава 23

Человеку, наблюдающему с холма, битва казалась бы чем-то похожим на бушующее весеннее половодье, захлестывающее обрывистые берега, обычно находящиеся высоко над водой. Поток с запада быстро несся по равнине, пока не ударился о преграду Арапил. Там его направление поменялось: некоторое время казалось, что французский центр, пройдя через маленькую долину, беспрепятственно достигнет города, но две дивизии разбили колонну, и бой откатился назад, мимо Арапил, на юг и восток от Саламанки.

Битва еще не кончилась, но мародеры уже вышли на поле. Жены и дети британцев споро раздевали вражеские трупы – с наступлением темноты они не побрезгуют и своими убитыми, перерезая глотку тем из раненых, кто попытается сопротивляться. Но пока они сосредоточились на французах, а музыканты должны были позаботиться о британцах. Полк Южного Эссекса двигался вслед за Шестой дивизией, но потом получил приказ остановиться, и люди попадали на землю там, где стояли.

Мальчишка-барабанщик с энтузиазмом, свойственным только детям, подвел Шарпу коня – и, за что стрелок был особенно благодарен, вместе с седлом. Рана пульсировала, он устал, но заставил себя благодушно ответить Лерою, Форресту и другим офицерам, которые поддразнивали его из-за того, что он все-таки обзавелся конем. Шарп устал, но не успокоился.

С юга донесся треск мушкетов: сражение еще шло.

Шарп уселся на коня – ее коня. В нескольких шагах от него маленький ребенок пытался стащить кольцо с пальца уже раздетого трупа. Его мать стягивала одежду с другого француза, тут же вспарывая швы. Он крикнула ребенку поторапливаться: вокруг еще много трупов и предостаточно желающих поживиться. Ребенок, одетый лишь в подрезанную юбку матери, ухватил брошенный французский байонет и начал рубить палец. Разоруженных пленников толпой гнали в тыл.

Французы были разбиты – и не просто разбиты, они были полностью побеждены. Они потеряли половину армии; выжившие пытались бежать по лесной дороге на восток. Только арьергард мешал мстительной британской и немецкой кавалерии изрубить беглецов – но кавалерии придется подождать. Разрозненные французы, утратившие всякое понятие о дисциплине, пытались прорваться через рощу пробковых дубов к городку Альба-де-Тормес: битва шла на излучине реки, и единственный мост, который мог переправить французов через реку на восток, к спасению, находился именно там. Многие пытались найти броды, но большинство, таща на себе багаж, пушки, сундуки с деньгами и раненых, двигалось к средневековому мосту в Альба-де-Тормес. Здесь им пришлось остановиться: в городке стоял испанский гарнизон, занявший мост. Французы оказались в ловушке, кавалеристам оставалось лишь выехать поутру и согнать беглецов в сторону Саламанки. Это была великая победа.

Шарп вглядывался сквозь дым, длинными розовыми лентами покрывавший поле боя. Сегодня он должен бы чувствовать воодушевление: все лето они искали битвы, желали ее всем сердцем, но никто не думал, что она будет настолько важной. В этом году они взяли Сьюдад-Родриго, Бадахос, а теперь разбили так называемую Португальскую армию. Но самого Шарпа преследовали неудачи: он охранял маркизу, оказавшуюся врагом, не смог поймать Леру. Француз победил его в бою, отправил в мертвецкую, сломал его клинок – и Шарп жаждал мести. Пока есть человек, способный взять верх над Шарпом, душевная рана будет болеть даже сильнее физической – а Шарп хотел, чтобы боль ушла, до тех пор ему не будет покоя. Страстно желая снова увидеть клигентальский клинок, завладеть им, он тронул эфес своего палаша, как будто это был талисман: тот еще напьется крови.

Солдаты полка Южного Эссекса, сложив оружие в пирамиды, метнулись в селение в поисках мебели или дверей, которые можно было бы пустить на костер. Но Шарп не собирался отдыхать: его ждало дело, хоть он и не знал, как его завершить. Интересно, не идет ли сейчас в Palacio Casares обыск? Можно вернуться в Саламанку, но встретиться с маркизой – ни за что.

Майор Форрест подошел к Шарпу с бутылкой трофейного бренди и задрал голову:

– Выглядите не хуже конного памятника, Шарп. Присоединитесь?

Шарп коротко глянул на юг: там до сих пор поднимался дым, бой еще шел.

– Не возражаете, если я досмотрю до конца, сэр?

– Сколько угодно, – усмехнулся Форрест. – Только берегите себя, не хочется снова вас потерять.

– Постараюсь, сэр, – он пустил коня шагом, дав ему самому выбирать дорогу, огибая раненых. Солнце почти зашло, бледная луна высоко стояла в вечернем небе. В сумерках хорошо видны были вспышки мушкетов французского арьергарда. Собака, скулившая у мертвого тела хозяина, облаяла коня, когда тот подошел слишком близко, и снова вернулась на свой печальный пост.

Шарп был в унынии: он всегда знал, что маркиза не останется с ним. Но ему будет не хватать ее. Печально то, что они обманывали друг друга, но многое еще не было сказано. Еще одно незавершенное дело. Он медленно ехал на грохот пушек.

Последняя французская дивизия заняла небольшой крутой холм, закрывавший дорогу в лес. Высота холма позволяла шести, а кое-где и семи шеренгам стрелять по британцам поверх голов впереди стоящих, и сумерки озаряли выстрелы.

Шестая дивизия, уже разрушившая отчаянные надежды Клозеля, наступала. Они одержали большую победу и считали, что дерзкие шеренги арьергарда должны растаять под их огнем. Началась мушкетная дуэль шеренга на шеренгу: снова скусывались патроны, насыпался порох, щелкали кремни, но французы держались. Они сражались славно и безнадежно, зная, что если бросят все и побегут к дороге, ведущей через лес на запад, их настигнет кавалерия. Их надеждой, их спасением была темнота. Последняя французская дивизия стояла на небольшом крутом холме и терзала Шестую дивизию, отщипывая от него по кусочку: батальоны редели.

Через равнину доползла британская артиллерия, развернувшись на фланге Шестой. Лошадей увели подальше, пушки сняли с передков, рядом выстроили баррикады из красных зарядных ящиков. Шрапнель. Глаза заряжающего бесстрастно обвели французскую шеренгу: с этого расстояния промахнуться невозможно.

Почти каждая пуля, вылетавшая из разрывных жестяных контейнеров, находила цель. Орудия отпрыгивали назад, валил дым, Шарп видел, что французы падают, как спелые колосья под серпом. Но они все еще сражались. Вокруг горела трава, добавляя огня к клубившемуся вокруг дыму, а мушкеты выплевывали его снова и снова. Французы держались за свой клочок земли, мертвые падали вниз по склону, раненые пытались стрелять наравне с остальными. Должно быть, они до ужаса напуганы, думал Шарп: битва проиграна, и вместо того, чтобы маршировать к воротам Португалии, им придется долго отступать вглубь Испании. Но они продолжали бой, проявляя чудеса упорства под градом пуль и картечи. Ценой своих жизней они купят немного времени, за которое их товарищи смогут добраться до моста в Альба-де-Тормес. Но британцы знали, что там их уже ждет испанский гарнизон, готовый довершить разгром.

Этот бой не мог длиться долго, как бы ни храбрились французы. Конец настал, когда с фланга к арьергарду подошла Пятая дивизия, атаковавшая сегодня левое крыло французов рядом с кавалерией. Две британских дивизии сражались с одной французской. Подняв тучи пыли, прибыли новые пушки, их картечь рвалась, вылетая из стволов, и в траве поднялись новые языки пламени, с наступлением ночи отбросившие дрожащие черные тени. В мушкетном огне Шестой дивизии возникла пауза, от роты к роте передали приказ, раздался громкий скрежет байонетов, на семнадцатидюймовых лезвиях мелькнули блики.

– Вперед! – раздался крик британцев, как только на западе, над Португалией погас последний луч света. Шеренга быстрым шагом двинулась на потрепанных французов. Но судьба приберегла напоследок еще один сюрприз.

Шарп услышал за спиной топот копыт и поначалу не обратил на него внимания, но настойчивость одинокого всадника, скакавшего прямо к центру схватки, заставила его обернуться. Кавалерист в синем с серебром мундире и саблей наголо летел на французскую шеренгу. Он кричал, как сумасшедший:

– Подождите! Подождите!

Ближайшая к Шарпу рота услышала этот призыв и остановилась, сержант чуть развел ряды, оставляя брешь. Офицеры кричали на кавалериста, но он, не обращая на них внимания, лишь погонял коня, вонзая шпоры ему в бока. Дерн крупными кусками летел из-под копыт.

– Подождите! Подождите!

Кавалерист влетел в брешь, и французы, перевалив через гребень холма, в ужасе бросились в спасительную темноту леса. Он прокричал им вслед вызов, но они уже растворились во тьме. Всадник резко осадил коня, заставив его встать на дыбы, потом снова погнал на врага, используя саблю в качестве хлыста. Шарп тоже подал коня вперед: в кавалеристе он узнал лорда Спирса.

Спирс исчез в темноте леса. Шарп, вытянув свой громоздкий палаш из ножен, объехал фланг британской шеренги, замолчавшие, еще дымящиеся пушки и начал подниматься по склону холма, устеленному телами французов. Офицеры Шестой дивизии кричали ему вслед, проклиная за то, что он оказался на линии огня, но конь быстро перевалил гребень и вступил под густую тень деревьев. Впереди послышались крики, потом мушкетная пальба. Шарп пригнулся: конь маркизы скакал, не обращая внимания на низко нависающие ветви.

Среди деревьев, на маленькой полянке Спирс сражался в неравном бою с беглецами. Шарп опоздал: кавалерист уже выскочил с поляны, отчаянно размахивая саблей. Он как раз разворачивал коня, срубив одного из противников, но французский сержант, стоявший всего в нескольких шагах, вскинул мушкет, Шарп увидел вспышку – и Спирс застыл. Француз юркнул в тень, рот Спирса беззвучно распахнулся, он вздрогнул и упал на шею коня. Руки его безвольно повисли, сабля болталась на темляке, он задыхался.

Шарп подъехал ближе. Правая рука Спирса ухватила синий с серебром доломан на груди, сквозь пальцы проступила темная кровь. Он взглянул на Шарпа:

– Я почти опоздал.

– Вы сглупили.

– Я знаю, – в глазах Спирса мелькнуло удовлетворение, когда он заметил три неподвижных тела на поляне. – Хорошо поработал клинком, Ричард. Вы же в этом понимаете, а?

– Да, милорд.

– Зовите меня Джек, – Спирс с трудом перевел дыхание и неверяще помотал головой, увидев кровь, льющуюся сквозь пальцы.

– О Боже!

Шарп услышал приближение пехоты Шестой дивизии и попытался подбодрить Спирса:

– Давайте-ка, милорд. Сейчас вас отнесут к доктору.

– Нет, – глаза Спирса заблестели, он отчаянно моргал и казался смущенным. – Должно быть, мушкет.

– Точно.

– Вытащите меня отсюда.

Шарп второй раз за день сунул палаш в ножны, оба раза не пустив его в ход, ухватил поводья коня Спирса и повел его прочь. Он решил обогнуть наступающую пехоту, не желая быть подстреленным каким-нибудь нервным юнцом, и к холму они вышли за добрую сотню ярдов от места последнего боя.

– Остановитесь здесь, Ричард, – они были на гребне холма, в темноте перед ними раскинулись тысячи огней.

Шарп, все еще держа коня Спирса под уздцы, настойчиво произнес:

– Вам нужен доктор, милорд.

– Нет, – упрямо покачал головой Спирс. – Нет, нет и нет. Помогите спуститься.

Шарп привязал обоих коней к чахлому кривому деревцу, снял Спирса с седла и положил на склоне, соорудив подушку из своей шинели. Невдалеке Шестая дивизия рубила деревья на костер не очень приспособленными для этого алебардами и байонетами. Битва на этот раз закончилась по-настоящему. Шарп расстегнул доломан Спирса, потом рубашку: прилипшую ткань пришлось отрывать от раны. Пуля втянула за собой внутрь несколько нитей рубашки, и они торчали, как неопрятный клок волос. Отверстие казалось совсем небольшим, из него, тускло поблескивая, сочилась кровь, темным пятном расплываясь на бледной коже Спирса.

– Больно.

– Какого черта вы это сделали?

– Не хотел пропустить битву, – Спирс коснулся раны, отдернул руку и в ужасе оглядел окровавленные пальцы.

– Это было безумие. Битва уже кончилась, – Шарп перочинным ножом отрезал полосу от рубашки Спирса, чтобы пустить на перевязку чистую ткань.

Спирс Криво ухмыльнулся:

– Все герои безумны, – он пытался расхохотаться, но смех перешел в кашель. Тогда он откинулся на подушку и очень спокойно сказал: – Я умираю.

Шарп наложил на рану повязку, мягко прижал, но Спирс дернулся: пуля сломала ему ребро. Шарп отвел руку:

– Вы не умрете.

Спирс помотал головой и посмотрел Шарпу в глаза. В его голосе зазвучали былые шаловливые нотки:

– На самом деле, Ричард, рискуя показаться ужасно драматичным, я все-таки скажу это: я был бы не прочь умереть, – слезы, выступившие на его глазах, тут же опровергли эти слова. Он шмыгнул носом и запрокинул голову, глядя в небо. – Это ужасно смущает, я знаю. Мои извинения, – Шарп ничего не ответил. Он смотрел на усыпавшие поле боя костры, на все еще не погасшую траву и странные кочки, которыми казались мертвые тела. С равнины налетел ветер, он донес запах победы: дыма, пороха, крови, горелой плоти. Шарп знавал людей, хотевших умереть, но никто из них не был ни лордом, ни красавчиком. Спирс снова начал извиняться: – Я вас смутил своими словами. Забудьте все, что я сказал.

Шарп присел рядом с ним:

– Я вовсе не смущен. Просто я вам не верю.

Оба немного помолчали. С поля боя донеслись мушкетные выстрелы: то ли отгоняли мародеров, то ли те сами что-то не поделили между собой. Спирс повернул голову:

– Я никогда не спал с маркизой.

Такой странный поворот разговора несколько обескуражил Шарпа. Он пожал плечами:

– Кому какая разница?

Спирс медленно кивнул:

– Вы должны меня благодарить.

Шарп, все еще не понимая, к чему все это, шутливо поклонился:

– Спасибо.

Спирс снова уставился в небо:

– Я пытался, Ричард. Боже, как я только ни пытался! Это граничило с непристойностью, – голос его был низким и глухим. Казалось, он обращается к звездам.

Шарпу было странно слышать такое признание, он не понимал, зачем Спирс вообще затронул эту тему.

– Не думаю, что она считала ваши действия оскорбительными.

– Нет, пожалуй, – Спирс запнулся. – Ох и безумец же ты, Джек.

Шарп подтянул под себя ноги, как будто собирался встать.

– Позвольте, я схожу за доктором.

– Нет. Никаких докторов, – Спирс взволнованно схватил Шарпа за руку. – Пожалуйста, никаких докторов, Ричард. Вы умеете хранить тайну?

Шарп кивнул:

– Конечно.

Рука Спирса упала, в горле заклокотало, дыхание стало тяжелым. Он замолчал, как будто размышляя, говорить или нет, но в конце концов не сдержался. В голосе его сквозила горечь:

– У меня «черный лев». Боже! «Черный лев!» 

Глава 24

– Господи! – Шарп не знал, что сказать еще.

Они сидели на самом краю поля боя, на краю огромного пространства, заполненного скорбью. Шарп задумчиво перекрестился, глядя на дрожащие огоньки. Завыла собака – может, на луну, осветившую раненых и мертвых. Пушки, рассеявшие французский арьергард, остались там, откуда стреляли, их стволы остывали под ночным ветерком. Откуда-то доносилось пение: у костра праздновали день, когда выжили. Шарп снова покосился на Спирса:

– Как давно вы знаете?

Спирс пожал плечами:

– Два года.

– О Боже! – Шарп понял, что дело безнадежно. То, чего страшился каждый, было мрачным, как зверь, в честь которого было названо. «Черный лев», худшая разновидность сифилиса, убивавшая преждевременной дряхлостью, слепотой и безумием. Шарп как-то заплатил несколько медяков за прогулку по Бедламу[167], сумасшедшему дому в лондонском районе Мурфилдс. Он видел пациентов-сифилитиков, запертых в грязных тесных клетках; за жалкие гроши они демонстрировали свои язвы: сумасшедший дом был даже более популярным лондонским зрелищем, чем публичные казни. Спирсу предстоит долгая и некрасивая смерть, полная мучений. Шарп снова заставил себя взглянуть на Спирса: – Так вы поэтому искали смерти?

Красавчик кивнул:

– Да. Вы никому не расскажете?

– Нет.

Ташка[168] Спирса лежала рядом. Он потянулся к ней, но не достал, хлопнув ладонью в каких-то дюймах от цели.

– Там сигары. Будете?

Шарп откинул клапан и отложил в сторону пистолет, лежавший сверху. Ниже были связка сигар и огниво. Он высек искру на обугленный трут, зажег две сигары и передал одну Спирсу. Сам Шарп редко курил, но сегодня ему вдруг захотелось: аромат сигары напоминал ему о маркизе. Дым медленно поплыл вдаль, уносимый легким ветерком.

Спирс издал легкое покашливание, которое могло быть смешком:

– Меня вообще не должно было быть здесь.

– В бою?

– Нет, – он затянулся, заставив кончик сигары ярко вспыхнуть, потом вздохнул: – В армии. Наследство получил мой старший брат. Он был скучным человеком, Ричард, до ужаса скучным. Я ненавидел его братской ненавистью, он платил мне тем же. За две недели до его свадьбы Господь услышал мои молитвы: брат упал со своей чертовой клячи и сломал свою жирную шею. Я получил все: деньги, титул, поместье – много всего, – голос его был хриплым, едва слышным, но он повернулся к Шарпу и, улыбнувшись, продолжал: – К тому времени я уже побывал здесь, и желания возвращаться в Англию у меня не было: война – слишком большое удовольствие. Не слишком глупо звучит?

– Нет, – Шарп тоже знал, какое удовольствие может доставлять война. Ничто другое не приводило людей в такое возбуждение и не доставалось такой ценой. Внизу огонь, начавшийся с маленьких искр, упавших в траву, уже пожирал плоть павших, не делая различия между убитыми и ранеными. Война дала Шарпу чин, жену, маркизу – но она может убить его, как сейчас убивает Спирса: Судьба, солдатская богиня, капризна.

Спирс зашелся в кашле, потом утер кровь с губ.

– Я проиграл все, Господи Иисусе, каждый чертов пенни!

– Все?

– Все – и еще столько же. Вы же не играете?

– Нет.

Спирс ухмыльнулся:

– Вы ужасно скучны для героя, – он снова закашлялся и сплюнул кровь, попавшую по большей части на шинель Шарпа. – Это как стоять на вершине утеса и знать, что умеешь летать. С этим ничто не сравнится, ничто – кроме войны и женщин.

Ветер стал холоднее, Шарп начал замерзать и прикрыл рану Спирса доломаном. Хотелось бы узнать его лучше: Спирс предлагал дружбу, но Шарп опасался ответить, и только теперь, когда тот истекал кровью, почувствовал, что они могли бы стать ближе.

Спирс затянулся, снова закашлялся, кровь забрызгала щеки, но он снова повернулся к Шарпу:

– Не могли бы вы оказать мне услугу?

– Разумеется.

– Напишите моей сестре, Хоган знает адрес. Скажите, что я героически погиб, – он усмехнулся, осуждая себя за слабость. – Обещаете?

– Обещаю, – Шарп поглядел в небо. Звезды казались кострами бесчисленной небесной армии, рядом с ними костры победоносных британцев были тусклыми. Издалека протрещали мушкеты: еще одна группа мародеров наткнулась на раненых.

Спирс выпустил колечко дыма:

– Ее зовут Дороти. Ужасное имя, но я ее люблю. Хочу, чтобы она знала, что я умер достойно. Уж это-то я могу сделать.

– Я напишу ей.

Спирс, казалось, не обратил внимания на слова Шарпа:

– Я разрушил ее жизнь, Ричард: ни денег, ни наследства, ни приданого. Ей придется выйти замуж по расчету за какого-нибудь чертова торговца: она получит его деньги, а он – ее тело и немного благородной крови для потомков. Бедная Дороти, – в голосе проскользнула грусть. Он глубоко, с хрипами вздохнул. – Я все проиграл, подхватил сифилис, опозорил семью. Но если я умру героем, у нее останется хотя бы память. Многие люди не захотят упоминать о долгах: дурной тон, когда речь идет о человеке, погибшем за короля и державу. Можешь жить так, как хочешь, Ричард, и так долго, как сможешь, делать любые гадости, но если умрешь за свою страну, тебе простят все. Все, – Спирс рассмеялся, темная струйка крови потекла изо рта. Он отвернулся от Шарпа и стал смотреть на безбрежную равнину, полную скорби. – Меня каждое воскресенье таскали в чертову церковь. У нас были собственные скамьи, а крестьяне тягали друг друга за волосы, чтобы занять местечко получше. Потом чертов проповедник поднимался на задние лапки и предостерегал нас против азартных игр, пьянства и блуда. Он подарил мне цель в жизни! – он снова закашлялся, еще сильнее, и некоторое время молча пытался продышаться. – Просто хочется, чтобы Дороти считала меня героем. Пусть в церкви установят мраморную доску: последний из Спирсов, погиб при Саламанке.

– Я напишу, – Шарп снял кивер и пригладил волосы. – Уверен, и Пэр напишет.

Спирс повернул голову и снова посмотрел на Шарпа:

– А Елене скажите, что она разбила мне сердце.

Шарп улыбнулся – он не знал, сможет ли когда-нибудь увидеть маркизу, – но кивнул:

– Я обязательно передам.

Спирс вздохнул, печально усмехнулся и снова уставился на поле боя.

 – А ведь я мог внести свою скромную лепту в окончательную победу Британии, передав ей сифилис.

Шарп принужденно улыбнулся. Должно быть, сейчас около одиннадцати, большинство людей в Англии ложится спать. Им наплевать, что когда они пили чай[169], Третья дивизия сокрушила левый фланг французов, и к тому времени, как унесли маленькие чашки из тонкого фарфора, французы потеряли четверть армии. Через несколько дней по всем деревням прозвонят колокола, прихожане будут воздавать хвалу Господу, как будто он был чем-то вроде верховного дивизионного генерала. Помещики выкатят по бочонку пива и станут произносить речи о том, как честные англичане победили тирана. В церквях появятся свежие памятные доски, возвещающие о подвигах тех, чьи семьи могут себе такие доски позволить, но Англия в целом будет не так уж сильно благодарна людям, внесшим сегодня свою лепту в общее дело. Потом до него вдруг обрывочно начало доходить, что сказал Спирс: «передав ей сифилис», «в победу Британии» – и Шарп вдруг похолодел. Значит, Спирс знал, что она француженка – он выдал это, когда не смог удержаться от шутки. Шарп постарался говорить так спокойно, как только мог:

– Как давно вы знаете, кто она на самом деле?

Спирс повернулся к нему:

– Так вы тоже знаете?

– Да.

– Боже! Чего только не услышишь в постели, – он утер кровь со щеки.

Шарп уставился в темноту:

– И как давно вы знаете?

Спирс отшвырнул сигару вниз по склону:

– Около месяца.

– А Хогану сказали?

Повисла пауза. Шарп поглядел на Спирса; кавалерист в ответ изучал его, внезапно осознав, что сболтнул лишнего. Потом Спирс медленно кивнул:

– Конечно, сказал, – он вдруг усмехнулся. – Как думаете, сколько народу сегодня погибло?

Шарп не ответил. Он знал, что Спирс лжет: Хоган узнал, что маркизу когда-то звали Елена Леру, только вчера. Утром Кертис получил письмо, днем он виделся с Хоганом, потом приехал к Шарпу. Спирс ничего не говорил Хогану – и Спирс не знал, что Кертис говорил с Шарпом.

– Как вы узнали?

– Это теперь уже не важно, Ричард.

– Это важно.

Спирс вспыхнул:

– Я чертов офицер Исследовательской службы, помните? Узнавать такие вещи – моя работа!

– И рассказывать о них Хогану. Вы этого не сделали.

Спирс тяжело дышал. Он взглянул на Шарпа, потом покачал головой, голос звучал устало:

– Господи! Теперь-то какая разница?

Шарп встал, на фоне ночного неба он казался особенно высоким. Он ненавидел себя за то, что собирался сделать. Но разница была, что бы ни думал об этом Спирс. Палаш свистнул, покидая ножны, он вышел легко, сталь заблестела в свете ущербной луны.

Спирс нахмурился:

– Что это вы, черт возьми, задумали?

Шарп просунул клинок под тело Спирса, оттолкнув его руку, потом, используя палаш, как рычаг, приподнял кавалериста и перекатил его на живот. Стрелок поставил одну ногу Спирсу на талию и упер острие клинка ему в спину. В голосе Шарпа был гнев, только холодный, пробирающий до костей гнев.

– У героев не бывает шрамов на спине от порки. Ты скажешь мне, милорд, или я нарежу ремней у тебя из спины, а сестре твоей расскажу, что ты умер, как трус, изъеденный сифилисом.

– Я ничего не знаю!

Шарп чуть надавил на палаш, острое лезвие прошло сквозь ткань. Голос его гремел:

– Все ты знаешь, ублюдок! Ты знал, что она француженка – и никто, кроме тебя. Ты знал, что она сестра Леру, разве не так?

Ответом ему было молчание. Шарп надавил чуть сильнее.

– Да! – Спирс поперхнулся, сплюнув кровь. – Прекратите! Во имя Господне, прекратите!

– Тогда говори! – снова повисла тишина, только ветер шуршал в кронах деревьев, потрескивали костры Шестой дивизии да издалека слышались редкие мушкетные выстрелы. Шарп чуть понизил голос: – Твоя сестра будет обесчещена. Она не получит ничего: ни денег, ни видов на брак, ни даже мертвого героя-брата. Ей придется выйти замуж за торговца-коробейника с грязными руками и толстым брюхом, ей придется торговать собой! Ты хочешь, чтобы я спас твою дешевую честь, милорд? Значит, ты будешь говорить.

И Спирс заговорил. Его слова прерывались кашлем, сплевыванием крови. Иногда он поскуливал, пытался выскользнуть, но клинок был слишком близко, и понемногу Шарпу удалось вытянуть из кавалериста всю историю. Она ужасно огорчила стрелка: Спирс умолял о понимании, даже о прощении, но история была невыносима, она рассказывала о проданной чести.

Несколько недель назад Спирс рассказал Шарпу, что был почти пойман Леру, но ускользнул через окно, сильно повредив руку –это оказалось ложью. Лорд Спирс не смог сбежать от Леру. Он был захвачен в плен и отпущен под честное слово. Как-то за бутылкой Леру разговорился с ним и обнаружил его слабость. Они заключили сделку: информация в обмен на деньги. Спирс продал Колхауна Гранта, лучшего офицера Исследовательской службы, а Леру дал ему пять сотен наполеондоров[170], которые Спирс тут же проиграл.

– Я надеялся отыграть хотя бы городской особняк!

– Продолжай.

Он продал также список, украденный у Хогана: список людей, которым британцы платили за информацию, по десять золотых за голову – и оставил все за игорным столом. А потом, сказал Спирс, появился Шарп и все испортил. Он загнал Леру в форт, и Спирс посчитал, что его хозяин, пойманный в ловушку, исчез навсегда. Но вместо него появилась Елена. Она нашла Спирса, поговорила с ним, и деньги снова потекли рекой. У Леру оставалась присяга Спирса, клочок бумаги, доказывавший, что Спирс лжет, что он был захвачен в плен. Эта бумага была козырем Леру: если Спирс попытается его предать, француз перешлет ее Веллингтону. Леру сделал из Спирса раба, пусть и высокооплачиваемого, а кто будет подозревать английского лорда? Клерки, конюхи, лакеи, повара, служащие штаба – все были под подозрением, но не лорд Спирс, Чокнутый Джек, оживлявший своим присутствием самую скучную вечеринку, покоривший своими чарами весь мир. И все это время он был вражеским шпионом.

Было и еще кое-что; Шарп знал, что этим не ограничится. Он давно отложил палаш, присел рядом со Спирсом, а кавалерист все продолжал свою исповедь, почти счастливый оттого, что может рассказать об этом хоть кому-то, хотя под конец истории он решил скрыть совсем уж неприглядные детали. Горящая трава потухла, стоны и мушкетные выстрелы почти утихли, ветер из бодрящего стал холодным. Шарп взглянул на полосу серой стали, застывшую рядом с ним, как дрессированная змея.

– А что с Эль-Мирадором?

– Он в безопасности.

– Где?

Спирс пожал плечами:

– Сегодня был в монастыре: бил поклоны, нацарапал пару писем.

– Так ты не продал его?

Спирс расхохотался, звук получился хриплый и булькающий: в горле клокотала кровь. Он сглотнул и поморщился:

– Не было нужды. Леру уже сам разобрался.

Да, Хоган это подозревал.

– Боже милостивый, – Шарп снова уставился на поле боя. Когда-то он боялся даже представить себе тело маркизы после пыток Леру, теперь содрогался от мысли о старом священнике, распятом на залитом кровью столе. – Но ты же сказал, что он в безопасности?

Кертис в безопасности, но он же старик, а старикиочень беспокоятся, что умрут прежде, чем закончат все свои дела. Поэтому Кертис переписал имена и адреса всех своих корреспондентов в маленькую записную книжку в кожаном переплете, замаскированную под блокнот с результатами астрономических наблюдений, полный описаний звездных карт и латинских названий. Но любой код можно разгадать.

Леру выжидал. Он собирался заняться Кертисом, когда британцы уйдут, но тут пришли известия о крупной победе, и он приказал Спирсу похитить священника. В этом месте голос Спирса упал до еле слышного шепота:

– Я не мог этого сделать. Зато я украл его записную книжку.

Эль-Мирадор перестал быть нужен Леру: имея эти записи, он мог найти всех корреспондентов, всю европейскую сеть, и убить их одного за другим. Британцы ослепнут. Шарп только качал головой, не в силах в это поверить:

– Почему же просто не солгать? Зачем нужно было отдавать записную книжку? Они же о ней и не знали!

– Я думал, меня вознаградят за это, – лорд Спирс был просто жалок.

– Вознаградят? Добавят немного чертовых денег?

– Нет, – по щеке снова потекла темная струйка. – Я хотел хотя бы разок насладиться ее телом. Хотя бы один раз, – он издал невнятный звук, который можно было принять как за смешок, так и за всхлип. – Но я не получил ее. Взамен Леру вернул мне мою присягу, вернул мне честь, – цинично и горько произнес Спирс.

На темной громаде Большого Арапила зажгли два костра, перекрывшие Шарпу вид на огни Саламанки.

– Где сейчас Леру?

– Скачет в Париж.

– По какой дороге?

– Через Альба-де-Тормес.

Шарп взглянул на Спирса, скорчившегося на земле:

– Ты не сказал ему, что там испанцы?

– Ему не было до этого дела.

Шарп тихо выругался: надо спешить. Потом снова выругался, чуть громче: ему нравился Спирс, но слабость этого человека была ему неприятна, он не мог понять, как можно поступиться своей честью.

– Ты сменял всех наших агентов на одну клятву?

Нет, там еще и деньги, объяснил Спирс, но деньги будут выплачены, когда Леру доберется до Парижа. Они пойдут в Англию на имя Дороти: ее приданое, последний дар вероломного брата. Спирс умолял, шептал Шарпу, что тот ничего не понимает, что семья – это все, но Шарп не слушал. Он поднялся на ноги:

– Я ухожу.

Спирс лежал на земле, он был унижен, сломлен.

– Обещайте мне еще одну вещь.

– Что еще?

– Если вы его догоните, она не получит денег.

– И что?

– Убедите ее, что я был честным человеком, – голос был хриплым, срывающимся. – Скажите, что я умер героем.

Шарп поднял палаш, направил острие в ножны и резко задвинул до конца.

– Скажу, что ты умер героем. От ран, нанесенных противником.

Спирс перекатился на бок: так было удобнее сплевывать кровь.

– И еще...

– Я спешу, – нужно найти Хогана, потом разбудить Харпера: сержант, конечно, захочет присоединиться к охоте, ведь это последний шанс настичь врага. Леру убил Уиндхэма, убил Макдональда, почти убил самого Шарпа, он пытал испанских священников и обесчестил лорда Спирса. Но победа в бою, принесшая французам крушение всех надежд, дала Шарпу еще один шанс.

– Я тоже спешу, – лорд Спирс вяло махнул рукой в сторону поля боя. – Не хочу, чтобы меня убил кто-нибудь из этих чертовых мародеров. Сделайте это для меня, – он моргнул. – Больно, Ричард, очень больно.

Шарп вспомнил Коннелли: умри достойно, парень, умри достойно. Может, этот человек хоть немного достоин уважения?

– Хотите, чтобы я вас убил?

– Последняя услуга, как старому другу, а? – Спирс почти умолял.

Шарп взял пистолет Спирса, взвел курок и присел возле распластавшегося на земле кавалериста.

– Вы уверены?

– Очень больно. И скажите ей, что я умер достойно.

Опять эта фраза! Шарпу определенно нравился Спирс. Он вспомнил бал, цыпленка, летевшего, как снаряд из гаубицы, вспомнил громкий крик на огромной Plaza поутру после первой ночи, проведенной на «мирадоре». Этот человек заставлял Шарпа смеяться, делил с ним вино, и он же, совершенно сломленный, отдал свою честь сначала Леру, а теперь Шарпу.

– Я передам ей, что вы умерли героем. Я сделаю из вас сэра Ланселота, – Спирс улыбнулся, глаза были прикованы к лицу Шарпа. Стрелок поднес пистолет к виску Спирса. – Я попрошу ее построить новую церковь, достаточно большую, чтобы вместить чертову памятную доску, – Спирс улыбнулся еще шире. Пуля прошила кожу, прошла кости черепа и вышла через темя: такую рану мог получить только герой верхом на коне. Спирс умер мгновенно, он улыбался. Вся шинель Шарпа была в крови. Он вытянул ее из под головы Спирса, потом с отвращением отбросил, повернулся и зашвырнул пистолет в лес. Затрещали ломающиеся ветки, потом все стихло. Шарп взглянул на Спирса и выругался: как это его угораздило в это ввязаться? Спирс говорил о радости, удовольствии, которое можно получить от войны, с безответственностью наконец-то вырвавшегося из отчего дома юнца: в тайной войне радости нет.

Шарп нагнулся, поднял шинель, встряхнул ее и побрел к лошадям. Вскарабравшись в седло, он начал спускаться по склону, ведя коня Спирса в поводу. Внизу он обернулся: тело темной тенью выделялось на фоне травы, а он все пытался убедить себя, что слезы в уголках глаз были вызваны всего лишь пороховым дымом – от него любой заплачет.

В Альба-де-Тормес он отомстит за все. Сапоги заскрипели в стременах. Часы собора, возвышавшегося над Palacio Casares, пробили двенадцать. 

Глава 25

Городок Альба-де-Тормес стоял на холме над рекой. Холм был увенчан старинным замком и покрыт мешаниной крыш, спускавшихся к величественному монастырю, в котором паломникам были открыты нетленные мощи Св. Терезы Авильской[171]. Возле самого монастыря располагался мост.

Французам мост был нужен, чтобы спасти разбитую армию на относительно безопасном восточном берегу: уже на рассвете преследователи явятся за ними с саблями наголо. Но Веллингтон не дал им перейти через мост: пару недель назад, когда его армия только вошла в Саламанку, он разместил в замке и оборонительных укреплениях на восточном берегу испанский гарнизон. Испанские пушки простреливали мост по всей его длине, заставляя камни содрогаться от картечи. Французы были пойманы в ловушку на излучине реки.

От Альба-де-Тормес река течет на север, чтобы через девять миль сделать большую петлю и повернуть на запад. Еще через десять миль она пройдет под арками римского моста в Саламанке. В эту большую петлю и попали французы, бежавшие ночью на восток. Сотни их перебирались через броды, но большинство двигалось к городу и единственному пригодному для армии мосту. Французские пушки, багаж, сундуки с деньгами, раненые – все собрались в Альба-де-Тормес, но мост охраняли испанцы.

Вернее, должны были охранять: никаких испанцев здесь не было и в помине; они сбежали тремя днями ранее, сбежали, даже не увидев врага. Испанцы знали, что французы движутся на юг, и опасались отступления британцев, поэтому гарнизон собрался и ушел. Они покинули свой пост. Проход по мосту был открыт, армия Мармона переправлялась всю ночь. Вкус великой победы оказался подпорченным. Остатки побежденной армии собрались на восточном берегу и строем двинулись прочь. Арьергард, так и не вступивший вчера в бой, блокировал дорогу на восток сразу за брошенным мостом.

Известие об этом достигло штаба Веллингтона одновременно с Шарпом, сообщившим Хогану, что британская шпионская сеть раскрыта. Одна записная книжка – и сотни дверей от Мадрида до Штеттина содрогнутся, а французские расстрельные команды займутся корреспондентами Эль-Мирадора. Хоган покачал головой:

– Ты-то как об этом узнал?

– Лорд Спирс увидел, что ее нет на месте, – Шарп уже расписал в деталях геройскую смерть Джека Спирса.

Хоган подозрительно взглянул на него:

– И все? Больше никаких доказательств?

– А разве этого недостаточно? Он умер прежде, чем смог сказать что-то еще.

Хоган медленно кивнул:

– Нужно рассказать Пэру.

Вдруг раздались гневные проклятия: в соседней комнате, превращенной в рабочий кабинет, Веллингтон узнал от командира конного патруля, что французы переправляются по мосту в Альба-де-Тормес. Разбитая армия ускользала, избежав подготовленной ловушки, потому что испанцы сбежали. Дверь, ведущая в его кабинет, распахнулась.

Шарпу доводилось видеть гнев Веллингтона: это была холодная ярость, прячущаяся за внешним спокойствием и проявляющаяся только в горькой учтивости. Но сегодня Пэр вышел из себя. Он громыхнул кулаком по столу:

– Черт бы их подрал! Черт бы подрал их трусливые душонки, их вонючие, гнилые душонки! – он глянул на Хогана. – Альба-де-Тормес оставлен. Почему мы об этом не знали?

Хоган пожал плечами:

– Очевидно, они не нашли возможным поставить нас в известность, сэр.

– Алава! – проревел Веллингтон имя испанского генерала, приданного британцам в качестве офицера связи. Штабные, видя ярость генерала, стояли по струнке. Он снова грохнул по столу: – Они думают, мы воюем за их страну, потому что она нам нравится! Они заслуживают того, чтобы потерять ее к чертовой матери! – с этими словами Веллингтон выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Хоган вздохнул:

– Не думаю, что Пэр сейчас в настроении слушать тебя, Ричард.

– И что же нам делать?

Хоган повернулся к ближайшему штабному:

– Кто из кавалеристов поблизости?

– Легкие части Королевского германского легиона, сэр.

Хоган потянулся за шляпой:

– Пошлите за ними, – потом покосился на Шарпа: – Не ты, Ричард. Ты еще слаб.

Но Шарп, несмотря на уговоры Хогана, все-таки поехал. Рядом на коне Спирса скакал Харпер. Их сопровождал капитал Лоссов со своим отрядом: немецкий офицер с нескрываемым удовольствием обнял Шарпа. Впрочем, удовольствие быстро рассеялось: скакать пришлось долго. Хоган был в седле как дома, он скакал, непринужденно уперев ноги в стремена. Харпер вырос на вересковых пустошах Донегола, он еще ребенком ездил на пони без седла, поэтому не испытывал неудобства, восседая на коне. А вот для Шарпа езда на лошади была кошмаром: болела каждая мышца, ныла рана, трижды он чуть не свалился, засыпая на полном скаку. Рассвет застал их на высоком обрыве над рекой. Шарп сидел скрючившись и рассматривал серый ландшафт с серебристой лентой реки, тихим городком, замком на холме, монастырем и опустевшим мостом. Французов и след простыл.

А Леру? Шарп был уверен: французский полковник мог солгать лорду Спирсу. Возможно, Леру собирался остаться в Саламанке, пока британцы снова не покинут город, на этот раз в восточном направлении – но Шарп отбросил эту мысль: Леру захочет доставить свою драгоценную ношу в Париж, расшифровать и пустить своих головорезов по списку. Леру ускакал, сомнений нет, но куда? В Альба-де-Тормес? Или прямо на восток из Саламанки, в сторону Мадрида? Хоган был уверен, что Леру попытается двигаться под прикрытием французской армии, окружив себя мушкетами и саблями. Единственное, что смущало Хогана, – не слишком ли велика его фора. Они спустились с холма к реке, медленно текущей мимо издевательски пустого моста.

У Шарпа оставался последний шанс. Он гнался за ним всю ночь, но к рассвету надежда почти исчезла. Ему хотелось скрестить свой так и не попробовавший крови клинок с клигентальским, он хотел догнать Леру, поскольку тот взял над ним верх – а тот, кто считал это недостаточной причиной, просто не имел чувства собственного достоинства. Но как найти одинокого всадника на этой бесконечной равнине, затянутой утренним туманом? Шарп хотел отомстить за истерзанных священников, за смерти Уиндхэма и Макдональда, за пистолетный выстрел в галерее, за Спирса, который ему так нравился, которого Шарп убил и честь которого сейчас защищал.

Хоган повернулся в седле. Он выглядел усталым и раздраженным:

– Думаешь, мы его нагоняем?

– Не знаю, – на рассвете он не был уверен ни в чем.

Они вступили на мост, отряд Лоссова обнажил сабли на случай, если французы оставили в городе арьергард; подкованные копыта лошадей наполнили узкие улицы гулким перезвоном. С холма был виден горизонт, еще серый, но уже окрашенный в розовый восходящим солнцем, чей диск напоминал червонное золото. Стены замка алели. Начиналось утро.

– Сэр! Сэр! – ликующий Харпер указывал на восток.

Рассвет нового дня развеял все сомнения: на восток двигался одинокий всадник, в подзорную трубу Шарп ясно различил зеленые с черным рейтузы, сапоги, красный ментик и безошибочно узнаваемый черный меховой кольбак. Егерь наполеоновской Императорской гвардии рысью уходил на восток. Это может быть только Леру! Одинокая фигура стала темной, потеряла свои очертания на фоне наступающего рассвета, потом всадник исчез в овраге. Он не оборачивался.

Они последовали за ним, перейдя на быструю рысь и стараясь сберечь силы, хотя каждый горел желанием пустить коня в галоп и ударить в сабли[172]. Дважды еще, все ближе, показывался одинокий егерь. На второй раз Леру обернулся и увидел своих преследователей. Гонка началась. Трубач Лоссова дал сигнал, ударили шпоры, и Шарп потянул из неудобных ножен свой длинный палаш.

Немцы, все как один отличные наездники, легко обошли его. Шарп ругался, болтающиеся ножны больно били его по бедру. Он покачнулся, потеряв равновесие на галопе, и клинок все-таки выскочил, засияв на солнце. Снова показался Леру: француз был менее чем в полумиле, его конь совсем обессилел. Шарп забыл про боль в бедре, про разбитую задницу: он стиснул колени, пытаясь выжать из коня еще немного прыти.

Немцы все еще скакали впереди, как ветер пролетев через маленькую деревушку, где Леру зачем-то свернул налево. Они следовали за ним на север, лошади пронеслись через мелкий ручей, подняв тучу серебряных брызг, потом выметнулись на равнину. Впереди замаячили низкие холмы, и Шарп подумал, не надеется ли Леру в отчаянии спрятаться там.

Вдруг Лоссов коротко вскрикнул, поднял руку и приказал остановиться. Отряд свернул левее, лошади перешли на шаг, потом остановились, и Шарп наконец догнал их, но возмущенный возглас по поводу прекращения погони застрял у него в горле.

Леру был в безопасности. Он доберется до Парижа, записная книжка будет расшифрована. Француз снова возьмет верх. Еще две мили – и он не ушел бы, но этих двух миль у них нет.

Леру пустил коня рысью вдоль холма, поднимавшегося посреди широкой долины, а на склоне его расположился французский арьергард, тысяча кавалеристов. Лоссов разочарованно сплюнул:

– Ничего не поделаешь. Прости, друг мой, – у него был виноватый вид, как будто Шарп мог ожидать атаки полутора сотен немцев на тысячу французов.

Но Шарп следил за Леру.

– Что это он делает?

Француз не собирался присоединяться к своим. Он протрусил мимо строя, Шарп ясно видел, как Леру поднял свой клинок в ответ на салют командиров эскадронов, но он все еще продвигался на север, мимо кавалеристов. Шарп пришпорил коня, направившись ему вслед. Отряд Лоссова двинулся в обход французов, проскакав в полумиле от них. Леру тем временем продолжал движение, сейчас он исчез в небольшой лощине, он скрылся из виду, и Шарп пустил коня в легкий галоп.

Впереди располагался еще один небольшой холм, с которого лощина была бы видна как на ладони. Кони взобрались по склону, мокрые от росы. У Шарпа вырвалось проклятие: он надеялся, что Леру снова поскачет на восток, прикрываясь отрядом французской кавалерии, но тот выбрал еще более безопасное решение. В лощине стояла пехота, три батальона в каре, а чуть подальше – еще два батальона, защищавшие спуск с холма, на котором устроились преграждавшие путь на восток кавалеристы. Леру направился прямо к ближайшему каре. Шарп снова выругался, сунул палаш в ножны и осел в седле.

Хоган тоже устало прилег на луку седла:

– Да, так-то вот.

Французы разомкнули строй, Леру въехал внутрь. Для Шарпа он был уже все равно что в Париже.

Патрик Харпер взмахнул где-то подобранной саблей и покачал головой:

– А я-то уж думал поучаствовать в кавалеристской атаке.

– Не сегодня, – Хоган потянулся и зевнул.

Чуть дальше на восток, примерно милях в трех, дорога кишела отступающими частями. Леру, примкнув к арьергарду, был в полной безопасности: уже совсем скоро пехотные каре соединятся с главными частями французской армии. У Лоссова всего полторы сотни, у французов только в арьергарде две с половиной тысячи, причем есть и пехота, и кавалерия. Последняя надежда Шарп растаяла вместе с утренней дымкой.

Похоже, денек будет чудесным: невысокие холмы, покрытые сочной зеленой травой, усыпали яркие пятна закрывшихся на ночь цветов, первые теплые лучи восходящего солнца коснулись лица Шарпа. Сдаваться не хотелось, но что еще остается? Можно вернуться в Альба-де-Тормес, сесть на берегу реки и пить терпкое красное вино, пока разочарование не сгинет, как вспоминания о прошлогодней комете. Будут другие битвы, другие противники, да и корреспонденты Кертиса – не единственные британские агенты, храбрецов хватает. У него есть надежда, а если она потухнет, всегда остается вино в Альба-де-Тормес.

Бессмысленно, конечно, сожалеть о несбыточном, но Шарп все равно ругал себя за то, что не заставил отряд пуститься в погоню часом раньше. Ему грезились картины того, что можно было бы сделать здесь всего с одной батареей девятифунтовых орудий: вот он разрывает каре, посылая ядро за ядром, а появившиеся из ниоткуда два британских батальона довершают разгром! Хоган, должно быть, думал о том же. Он мрачно оглядел три французских каре:

– Мы не сможем подтянуть ни пушки, ни пехоту до вечера. И это еще самое раннее!

– К этому времени французов и след простынет, сэр.

– Это точно.

Арьергард останется здесь, преграждая дорогу кавалерии, а основные силы Мармона к этому времени уйдут так далеко, что британцам их не догнать. Без пушек или пехоты каре не разбить.

Люди Лоссова дали коням отдохнуть. Они заняли позицию чуть севернее противника, с холма местность просматривалась до самого горизонта. Вражеская кавалерия разместилась в полумиле на юг, на другом холме, пехота была поближе, в лощине, а справа расстилалась широкая долина, где сходились две дороги. Дальняя из них шла от Альба-де-Тормес, именно по ней они преследовали Леру. В маленькой деревушке, где они свернули, дорога встречалась с другой, идущей от бродов. Противник перегородил обе. Леру в безопасности.

На дороге из Альба-де-Тормес вдруг показались британские легкие драгуны, три сотни сабель. Они двигались прямо на французов, но, заметив их, остановились. Отряд выстроился в линию против французской кавалерии, и Шарп уже представлял, как офицеры бросают их в атаку на превосходящего числом врага. Но драгуны не двигались с места; лошади, выгнув шеи, стали щипать траву. Леру в безопасности.

Потом с северо-востока, от бродов, показались новые всадники. Четыре с половиной сотни людей вошли в долину и расположились за британцами. Новоприбывшие выглядели довольно необычно: у них были красные мундиры, как у пехоты, а головы венчали старомодные черные двууголки с медными пластинами, прикрывавшими виски, как будто этот полк состоял только из пехотных полковников. У каждого был такой же длинный прямой палаш, как и у Шарпа. Это были тяжелые драгуны Королевского германского легиона. Они выстроились за легкими британскими драгунами, чуть сдвинувшись влево. Хоган, переводя взгляд с них на противника, неодобрительно покачал головой:

– Этим здесь делать нечего.

Он был прав: кавалерии не расколоть правильно выстроенное пехотное каре. Этот закон войны проверен временем: пока пехота стоит в плотном строю с примкнутыми байонетами, кавалеристам до них не добраться. Шарп много раз стоял в каре и наблюдал кавалеристские атаки: он видел поднятые сабли, разинутые в крике рты, но трещат мушкеты – и лошади падают, а остатки кавалерии, рассыпавшиеся по сторонам каре, сметает следующий залп. Каре не разбить: Шарп видел примеры обратного, но тот строй нельзя было назвать плотным: батальоны были атакованы в момент перестроения, противник врывался между рядами и кромсал шеренги изнутри – такого никогда бы не случилось, будь ряды сомкнуты. Бывало, каре распадалось само, когда пехота трусливо бежала, – но разве же это пехота? Каре Южного Эссекса пострадало лишь однажды, три года назад при Вальделакасе[173]: тогда остатки другого каре бежали к ним в поисках укрытия, врезаясь в плотно сомкнутые ряды и разрывая строй, а французы сидели у них на плечах. Каре, что стоят там, внизу, не дрогнут: в каждом четыре шеренги, передняя уже стоит на колене; они тверды, спокойны и окружены байонетами. Леру в безопасности.

И в безопасности он только потому, что укрылся среди пехоты: вражеская кавалерия, расположившая на западной стороне холма, уязвима для британских атак. Они превосходили британцев числом, но у людей Веллингтона, окрыленных недавней победой, выше боевой дух. До Шарпа донесся далекий звук трубы. Он взглянул направо и увидел, что легкие драгуны начали наступление: три сотни против тысячи, да еще и вверх по склону. Капитан Лоссов издал ликующий крик.

Кавалерия шла в атаку. 

Глава 26

Кавалерия двигалась шагом, у драгун было время разглядеть хвастливую гравировку на саблях «Никогда не подведет» и почувствовать страх от внезапного осознания, что гарантия не распространяется на обладателей сабель.

Из-под копыт летела пыль, оседавшая на густой траве. Тени легких драгун неслись впереди с кривыми саблями наголо, как будто разрубая свет восходящего солнца. Долина была тиха, враг недвижен.

Труба пропела второй раз. Кони перешли на рысь, всадники продолжали держаться колено к колену. Треугольные флажки гордо реяли над синими с серебром мундирами. До вершины холма, откуда наблюдал Шарп, донесся далекий топот копыт. Французская кавалерия не двинулась с места.

Лоссов хотел двинуть отряд в долину, чтобы присоединиться к атаке, но майор Хоган покачал головой:

– Мы должны следить за Леру. Он может удрать, – но Хоган и сам понимал, что это маловероятно: Леру был в самом безопасном месте, в середине каре.

Из долины донеслись грубые голоса, приказы. Шарп глянул направо и увидел, как четыре с половиной сотни тяжелых неповоротливых палашей вылетели из ножен. Немецкие тяжелые драгуны наступали шестью эскадронами, три впереди, три чуть сзади, и в каждом эскадроне по две шеренги в сорока ярдах друг от друга, чтобы в случае успеха атаки задние имели возможность свернуть или перепрыгнуть через убитых передними. Немцы шли чуть сзади левее британских легких драгун, надвигавшихся прямо на вражескую кавалерию, расположившуюся на холме.

Звук трубы донесся громче, кони отряда Лоссова нетерпеливо дернулись. Немцы пустили коней шагом, и Шарп вдруг нахмурился. Он глянул налево.

– Они не видят!

– Чего не видят? – обернулся Хоган.

– Пехоту! – махнул рукой Шарп. – Они, черт возьми, просто не могут их видеть!

И правда: французские каре стояли в лощине, скрытые холмом, и немецкая тяжелая кавалерия не подозревала об их присутствии. Немцев ждала засада: атака против французской кавалерии уведет их за лощину, на расстояние выстрела. Они узнают о присутствии пехоты только по вспышкам выстрелов.

Хоган выругался: до эскадронов Королевского германского легиона было слишком далеко, чтобы успеть их предупредить, оставалось только смотреть, как кавалеристы скачут навстречу катастрофе. Британские легкие драгуны были далеко от пехоты, их мушкеты не достанут.

Шарп вытащил палаш:

– Мы не можем просто сидеть и смотреть!

Хоган понимал, что предупредить тяжелых драгун невозможно, но предпринять безнадежную попытку лучше, чем не сделать ничего. Он пожал плечами:

– Давай!

Трубач Лоссова дал сигнал к быстрой атаке: времени на подобающий моменту шаг, постепенно ускоряющийся до галопа, не было. Отряд помчался вниз по холму. Если бы тяжелые кавалеристы увидели сейчас своих легких товарищей, они задумались бы, что заставило Лоссова так гнать коней, и избежали бы расстрела. Но шесть эскадронов тяжелой немецкой кавалерии флегматично продвигались вперед. Запела труба, и они перешли на рысь. Шарп понял, что опоздал.

Далеко впереди прозвенел новый сигнал, британские легкие драгуны увеличили скорость: они перейдут в галоп на последних нескольких ярдах – кавалеристская атака наиболее эффективна, когда все наносят удар одновременно, как мощная движущаяся стена, состоящая из всадников, лошадей и стали. Британцы достигли подножия холма и начали подъем. Французы все еще не двинулись с места.

Немецкие тяжелые кавалеристы шли на рысях, они все еще не подозревали о ждущей всего в пятидесяти ярдах засаде. Кое-кто удивленно поглядывал из-под черных двууголок на людей Лоссова. Шарп покачивался в седле, изо всех сил стараясь не упасть, палаш в его правой руке был высоко поднят. Вот бы не было никаких каре, и можно было бы сойтись с Леру в открытом бою! Но пока Леру в безопасности.

Британский трубач пустил легких драгун в галоп. Издав воинственный клич, они метнулись вперед, вкладывая себя целиком в первый сабельный удар. Их превосходили числом, они атаковали верх по склону, но драгуны только гнали своих лошадей. И французы, наконец, двинулись.

Они бежали, бежали без боя. Возможно, никто из них не хотел умирать после вчерашней резни: в отражении кавалеристской атаки мало славы, сегодня никому не дадут медали Почетного легиона. Французы развернулись и пришпорили коней, уходя на восток. Британские драгуны преследовали их, выкрикивая проклятия, но у французов не было желания драться: их день еще придет.

Немецкие тяжелые драгуны, видя бегство французов, решили поискать счастья в охоте за беглецами. Трубач бросил их в галоп. Сигнал прозвучал совсем близко от Шарпа – и потонул в звуке, которого стрелок больше всего боялся: звуке мушкетного залпа. Крайние шеренги каре растворились в дыму, передние эскадроны немцев рухнули в пыль, превратившись в месиво из людей, катающихся по земле лошадей и палашей. Драгуны гибли под ударами копыт, слышались крики. Засада сделала свое дело.

Теперь уже не было нужды предупреждать кого бы то ни было: французские каре уничтожили один эскадрон и нанесли серьезные потери двум другим. Немцы поняли, что разбиты: они внезапно наткнулись на пехоту в сомкнутом строю, а кавалерии такой строй не пробить.

Черные двууголки свернули левее, кавалеристы в ужасе косились на каре, трубы пропели отступление. Шарп знал, что эскадроны уйдут подальше от смертоносной пехоты. Он взглянул на Харпера и криво ухмыльнулся:

– Сегодня просто не день для кавалеристских атак, Патрик.

Ирландец не ответил. Он стиснул коленями бока коня и радостно завопил. Шарп обернулся на немцев: те натягивали поводья, но не собирались отступать – они разворачивались для атаки на каре, труба звала их вперед. Это было безумием!

Шарп пришпорил коня и пустил его в шаг с остальными, палаш приятно оттягивал руку. Он видел, что французская пехота хладнокровно и мастеровито перезаряжает, знал, что атака обречена.

Немецкие эскадроны все еще шли на рысях. Они ушли левее, выравнивая строй: в глазах их плескалось безумие, в ушах пела труба.

Лоссов со своим отрядом, Шарп и Харпер как раз настигли тяжелый эскадрон, когда те рванули в галоп. Шарп понимал, что шансов на успех нет, но кто теперь может их остановить? Длинные палаши в руках, сердца бьются в такт трубе: они галопом мчатся вперед в самой невозможной из всех атак. 

Глава 27

Немецкие тяжелые драгуны ревновали: вчера британская тяжелая кавалерия покрыла себя славой, по самую рукоять обагрив клинки кровью французской пехоты, не успевшей сформировать каре. Немцам не нравилось, что весь почет достанется Британии.

Королевский германский легион был самой дисциплинированной частью кавалерии Веллингтона: не в их привычках было после атаки в безумном упоении преследовать поверженного противника, теряя коней и всадников под огнем вражеского резерва. Обычно их интересовала только эффективность действий – но не сейчас: они вдруг разъярились так, что были готовы сделать невозможное. Четыре с половиной сотни всадников, за вычетом уже погибших, атаковали пятнадцать сотен грамотно выстроившейся пехоты. Труба бросила их в галоп.

Шарп знал, что у них нет ни единого шанса, но ярость и азарт затмили разум. Каре может расколоть артиллерия, каре может разбить пехота, но кавалерия – никогда. Математической логикой доказано: всаднику нужно для атаки пространство около четырех футов в ширину. Впереди – четыре шеренги, четыре фута – это восемь человек. Пехотинцу нужно всего два фута, даже меньше, а всадник скачет как будто по узкому коридору, в конце которого его ждут восемь пуль и восемь штыков. Даже если мушкеты не заряжены, остаются штыки. Атака захлебнется: ни один конь не пойдет на стену из людей и стали, кавалеристы свернут в нескольких футах от цели. Шарп достаточно постоял в каре, чтобы понимать, насколько это безопасно. Атака обречена.

Воздух был пропитан ужасом и безумием: немцы бросились в атаку, охваченные яростью, их длинные тяжелые палаши уже занесены для первого удара, копыта коней взметают куски дерна. Ближайшее французское каре снова дало залп. До цели оставалось восемьдесят ярдов.

Спереди донеслись крики боли. Шарп скосил глаза, не поворачивая головы: у одной из лошадей подогнулись ноги, она скользила на брюхе, задрав голову и обнажив желтые зубы. Всадник катался по траве, кровь текла у него по шее, палаш воткнулся в землю и подрагивал. Снова запела труба, послышались нестройные боевые кличи, грохот копыт заполнил долину.

Упавшая лошадь била копытами и дико ржала, кровь пенилась на холке. Вторая шеренга сомкнула ряды и перемахнула через еще живое препятствие. Как оказалось, вторая французская шеренга только этого и ждала: над каре поднялись облака дыма, в сторону атакующих полетели пули, одна из которых сразила драгуна в верхней точке прыжка. Он упал с седла с залитым кровью лицом, лошадь поскакала дальше без седока. Упал знаменщик: под ним подстрелили коня, теперь он бежал, продолжая держать древко в руке. Другой немец свесился с седла, перехватил знамя, и теперь оно снова гордо реяло в воздухе, ведя отряд за собой в самую невозможную из всех атак.

Земля дрожала под тяжелой конницей, копыта били кувалдами. Шеренги чуть растянулись, и теперь казалось, что вся долина заполнена гигантами на огромных лошадях. Солнце играло на их клинках, на медных пластинах двууголок, ритмичный грохот горячил кровь. Кони летели на врага, их глаза были налиты кровью, зубы оскалены. Вылетевший из-под копыт камушек царапнул лицо Шарпа. Он дал безумию заполнить себя целиком, чтобы побороть внезапно появившийся страх.

Один из кавалеристов вылетел из седла, его тащило за стремя, он вопил от боли. Потом Шарп пронесся мимо погибшей лошади: ее всадник скорчился рядом, пытаясь избежать опасности – он, Шарп, так никогда бы не смог! Он никогда раньше не был в центре кавалеристской атаки: о таком буйстве чувств можно было только мечтать. В такие моменты человек чувствует себя богом: воздух тяжел от шума, скорость лишь добавляет силы клинку, грудь переполняет вдохновение – но лишь до той минуты, когда пуля превратит бога в кусок мертвечины.

На пятидесяти ярдах подняла свои мушкеты следующая шеренга каре. Солдаты вгляделись в надвигающийся на них вихрь ярости – и выстрелили. Один из всадников упал, копыта его коня высоко взметнулись в воздух и опустились, кровь брызнула немыслимо далеко, но следующая шеренга уже миновала препятствие. Гривы коней развевались. А у французов на изготовку выходила еще одна шеренга.

Каре окутал дым. Пуля просвистела мимо Шарпа, но он ее не слышал: только грохот копыт. Офицер, скакавший впереди, был убит: его тело несколько раз конвульсивно дернулось, рот распахнулся, но крика не было слышно за окружающим шумом. Потом длинный палаш выпал из руки и беспомощно повис на темляке. Конь тоже получил пулю, но только вскинул голову, взревел от внезапной боли и продолжил скакать вперед. Мертвец на умирающей лошади возглавил эту невозможную атаку.

Труба дала последний сигнал, бросая их на врага. Один из трубачей лежал на земле со сломанными ногами, но продолжал раз за разом играть, заставляя людей кричать от внезапного счастья. Крики боли, грохот копыт, звон оружия – все потонуло в звуке трубы. Древка флажков опустились, как пики: момент настал. Атаку накрыл перекрестный огонь других каре, один флажок теперь указывал в землю: всадник, державший его, медленно начал клониться вниз, потом вдруг рухнул, покатился и завопил, обливаясь кровью. Возглавлявший атаку мертвец тоже упал на шею своего умирающего коня, и тот воспринял это как последний приказ: он рванулся вперед. Кровь хлынула из раны, огромное сердце толчками выплескивало ее из вен, ноги коня похолодели, и он упал на колени, из последних сил пытаясь ползти по скользкой от крови траве. Наконец он сбросил своего жуткого седока и испустил последний вздох, по инерции вломившись гигантским мертвым тараном в переднюю шеренгу каре. В рядах открылась брешь, и немцы увидели ее.

Она стала для них лучом света в темноте. Драгуны натянули поводья и радостно закричали. Французы отчаянно пытались перестроиться – но слишком поздно: первый конь уже был среди пехоты, палаш опускался. Мушкетная пуля ударила коня в брюхо, он упал, еще больше расширив брешь, и еще два коня ворвались в образовавшийся проход. Засвистели клинки, копыта заскользили по мертвым телам – и вот они внутри каре. Теперь французов ждала смерть.

Кто-то бежал, кто-то побросал оружие, но остальные приняли бой. Немцы обрушили на них всю мощь своих палашей, их кони сражались так, как были приучены: они били копытами, одним ударом проламывая черепа и наводя прошибающий до кишок ужас на пехотинцев. Послышались крики, предсмертные хрипы. Немецкие эскадроны, двигавшиеся сзади, свернули правее, к следующему каре: бежавшие из-под ударов палашей ринулись туда, вклиниваясь в стройные ряды, а по пятам за ними скакали всадники. Здесь же был Харпер, клинок плясал у него в руке. Конь Спирса побывал не в одной атаке: он постоянно двигался, уходя от байонетов и поставляя под саблю все новые цели. Ирландец что-то кричал по-гэльски, безумие схватки охватило его. Долина была полна всадников, клинков и беспомощной пехоты.

Второе каре дрогнуло, строй распался, и немцы, взревев, начали наносить несчастным убийственные удары. Трубач со сломанными ногами все еще гнал их вперед, но теперь в его сигнале звучали нотки триумфа.

Необстрелянный конь Шарпа не хотел идти в хаос схватки. Стрелок ругался, натягивал поводья, но без толку. Вдруг его атаковал французский пехотный офицер, он был верхом, сабля вытянута вперед, как пика. Шарп сделал выпад, промахнулся и снова выругался: конь не стал разворачиваться, чтобы всаднику удобнее было догнать и поразить цель

Но где же Леру? Где, черт возьми, Леру?

Он видел Харпера: ирландец преследовал беглецов из второго каре. Один из них попытался проткнуть сержанта байонетом, но Харпер пнул его ногой, ухватил за байонет и раскроил лицо саблей. Человек упал, кивер его смешно повис на сабле Харпера и оставался там еще пару ударов, пока не соскочил, когда здоровяк-сержант убил французского офицера.

Шарп видел и Хогана: майор, так и не обнажив клинка, скакал среди пехоты, призывая сдаваться. Кое-кто уже побросал мушкеты и стоял с поднятыми руками.

Но Леру исчез.

Третье каре отступало вверх по склону: где-то там, знал Шарп, ждут еще два французских батальона. Снова раздался звук трубы, два эскадрона перестроились – и Шарп увидел Леру: тот был в середине третьего каре, пеший, но вскоре вскочил в седло. Шарп сжал бока коня и поскакал туда. Французы, стоявшие в каре, нервничали, их страшил царящий повсюду запах крови и смерти. Когда подъехал Шарп, эскадроны бросились в атаку.

С первыми двумя каре было покончено: большинство пехотинцев сдалось, многие погибли. Но немцы, уже сделав дело, не собирались останавливаться на достигнутом: все больше всадников двигалось к последнему уцелевшему каре.

Прогремел залп, но целью его была не кавалерия, а беглецы из первых двух каре, пытавшиеся найти спасение среди своих. Устрашенные пехотинцы попадали ничком, каре отступило еще на несколько дюймов, и тут его настигли первые немцы. Залп сбил их с седел. Один всадник промчался вдоль строя, лицо его было залито кровью, а длинный палаш беспомощно звякал о байонеты, пока выстрел не бросил его на землю.

Другие немцы тоже пытались атаковать, клинки взлетали и падали, но у каре не было причины разрывать строй: перед их глазами еще стояла судьба товарищей. Кое-кто бросил мушкеты и поднял руки. Шарп увидел, что офицер в центре каре рвет в клочья знамя: у батальона не было «орла», а клочки знамени можно спрятать под мундиром[174]. Каре все-таки дрогнуло, и Шарп понял: они сдаются. Он натянул поводья и стал пробираться сквозь ряды к своему врагу, Леру.

Леру не опустил рук. Конечно, он не ожидал такого поворота – да и кто бы ожидал? Он гнал коня всю ночь, уклоняясь далеко на юг, чтобы обойти британские конные патрули. В Альба-де-Тормес он наконец-то смог снять неудобную рясу, скрывавшую мундир. В центре каре он был в безопасности: никогда ни одно каре не было разбито кавалерией, даже когда его атаковал сам император – и такой конец!

Леру видел, что немецкие кавалеристы окружили сдающихся, хотя их было и немного: большинство двинулось к двум батальонам арьергарда. Француз все еще мог прорваться: всего миля на север, потом свернуть на восток. Он подъехал к северной стороне каре и потребовал пропустить его – но тут увидел, что прямо к нему скачет Шарп. Чертов стрелок! Он думал, что Шарп мертв, всем сердцем желал ему смерти, тешил себя воспоминаниями об ужасных стонах в верхней галерее колледжа – но эта идиотка, его сестра, зачем-то влюбилась в него, лечила и защищала. Значит, ублюдок вернулся – что ж, настало время убить его. Он вытащил из нагрудного кармана пистолет, тот самый смертоносный пистолет с нарезным стволом, и прицелился над головами пехотинцев. С такого расстояния он не промахнется! Палец нажал на спусковой крючок.

Шарп повис на поводьях, откинулся в седле, конь маркизы встал на дыбы, и пуля попала ему в горло. Шарп сбросил стремена, отчаянно оттолкнулся от луки седла и покатился по земле. Тело коня упало среди пехотных шеренг, люди попрыгали в стороны. Шарп зарычал, подхватил палаш и стал проталкиваться сквозь сомкнутый строй.

Они могли бы убить его, любой из них, но они хотели только сдаться. Они даже расступились перед ним. На унылых лицах не отразилось ничего, кроме страха, даже тогда, когда он выхватил у одного их них мушкет. Французы боялись высокого стрелка, никто из них не осмеливался поднять на него руку.

Леру на противоположном краю каре кричал, бил солдат плашмя по головам своим клигентальским клинком. Шарп прислонил палаш к ноге, проверил незнакомый затвор мушкета и взвел курок. Его собственная винтовка так и болталась незаряженной на спине, но и этого незнакомого, слишком тяжелого мушкета должно хватить. Он спустил курок.

Порох обжег ему лицо, приклад ударил в плечо, дым застил глаза. Он бросил мушкет, подхватил палаш: попал! Леру схватился за левую ногу, показалась кровь. Должно быть, пуля прошла через мягкие ткани бедра, через седло и поразила лошадь: та попятилась от внезапной боли, и Леру был вынужден пригнуться к ее шее. Он пытался удержаться, но лошадь снова попятилась, и Леру упал.

Каре сдалось. Кто-то из немцев уже проложил себе путь к центру, подобрал золотой лоскут с кистями, бывший когда-то французским знаменем, и теперь размахивал им, призывая товарищей. Французские солдаты уселись на землю, сложив перед собой мушкеты и отдав себя на волю победителей.

Леру тяжело дышал после падения, боль в левой ноге заставляла его морщиться. Он уронил свой палаш, но не мог понять куда, потому что огромный меховой кольбак сполз ему на глаза. Встав на колени, Леру сдвинул кольбак на затылок и тут же наткнулся на клигентальский клинок: грязный сапог прижимал его к земле. Леру, медленно подняв голову, увидел черные рейтузы, потертую зеленую куртку и свою смерть в глазах стрелка.

А Шарп увидел в тусклых глазах страх. Он шагнул назад, освобождая клинок противника, и ухмыльнулся:

– Вставай, ублюдок. 

Глава 28

Два французских батальона в арьергарде не дрогнули, видя участь товарищей: они держали строй, стреляли спокойно и размеренно, кося немцев своими залпами.

А вот с каре, стоявшими в лощине, было покончено: пленных сгоняли в кучу, многие были ранены, каждый третий мог показать ужасные рубленые раны на голове или плече. Кони сгрудились в стороне, тяжело переводя дыхание. Кавалеристы недвижно сидели в седлах, клинки склонены к земле, с них капает кровь: драгуны сотворили невозможное. Кто-то облегченно смеялся, но в смехе проскальзывали истерические нотки. Французы, осознав, что резни не будет, спешили предложить победителям вина из своих фляг.

Патрик Харпер проложил себе путь через остатки третьего каре и остановился, увидев Шарпа и Леру: последний все еще стоял на коленях, не решаясь потянуться за клинком. Харпер с сомнением поглядел на Шарпа:

– Что это он?

– Не хочет драться, – палаш Шарпа так и не попробовал крови.

Леру наконец поднялся, скривившись от боли в левой ноге:

– Я сдаюсь.

Шарп выругался, потом снова указал на лежащий на земле палаш:

– Подними.

– Я сдаюсь, – Леру в поисках поддержки взглянул направо, но там стоял Харпер.

Шарп пытался найти что-то общее между этим человеком и маркизой, но не мог: что в ней было красивым, в ее брате стало неприятным.

– Возьми палаш.

Леру стряхнул с меховой опушки своего красного ментика прилипшие стебельки:

– Я уже сдался.

Шарп яростно взмахнул клинком и плашмя ударил по кольбаку, выбив его из рук:

– Дерись, ублюдок! – Леру только покачал головой, но Шарп не собирался брать его в плен. – Ты уже сдавался в прошлый раз, помнишь? На этот раз номер не пройдет, капитан Дельма.

Леру улыбнулся:

– Мой клинок у вас.

Шарп присел, не спуская глаз с Леру, и взял клигентальский палаш в левую руку: он был прекрасен, великолепно сбалансирован – работа настоящего мастера. Шарп бросил его Леру:

– Дерись!

Леру не сделал даже попытки поймать клинок:

– Я объявил себя вашим пленником.

– Просто убейте этого ублюдка, сэр, и дело с концом, – прорычал Харпер.

– Я и собираюсь, – Шарп поднял свой палаш, приставил его к груди Леру и надавил. Француз отступил назад. Шарп нагнулся, снова поднял клигентальский клинок, развернул его рукоятью к французу и сделал еще шаг вперед. Леру снова отступил. Французские солдаты выжидали.

Вскоре у Леру не осталось пространства для отступления: он дошел до угла каре. Шарп поднял палаш, направив острие точно в горло Леру. Стрелок ухмыльнулся:

– Я собираюсь тебя убить, и мне плевать, будешь ты драться или нет, – он надавил, голова Леру откинулась назад, в тусклых глазах мелькнула тревога: похоже, умирать он не хотел. Рука дернулась, потом легла на рукоять клинка. Шарп отступил на пару шагов: – А теперь дерись, ублюдок!

И Леру начал бой. Он сделал это только потому, что считал: если он выиграет, ему позволят сдаться. Шарп готов его убить, теперь в этом нет сомнений – остается убить Шарпа: если попытка удастся, можно надеяться на новый побег, а там и Франция недалеко, ему будут рады, особенно если он захватит не только бумаги Кертиса, но и его самого. Леру бился не только за свою жизнь.

Клигентальский клинок был хорош. Чтобы размять запястье, Леру пару раз короткими резкими ударами рубанул воздух, почувствовал удар, когда палаши скрестились, но быстро поймал ритм, пытаясь нащупать слабости стрелка, и только старался постоянно отбивать старый палаш Шарпа в сторону, готовясь к выпаду: колющий удар всегда эффективнее рубящего.

Шарп отступил, дав Леру возможность выбраться из угла, Харпер двигался чуть в стороне, как будто был судьей в схватке за приз. Кое-кто из французов криками поддержал Леру, но таких было не много. Прискакали поглазеть и несколько немцев.

Шарп следил за глазами Леру: тот был сильнее и быстрее, чем помнил Шарп, но взгляд выдавал, куда будет направлен следующий удар. Клинки звенели, как молоты по наковальням. Шарп старался оставить всю тяжелую работу длинному палашу: пусть вес оружия работает на него, пока можно обдумать, как бы убить ублюдка. Маркиза, сестра Леру, как-то спросила, нравится ли ему убивать, даже обвиняла его в этом. Нет, неправда: человека может обрадовать смерть врага, а Шарпу платили за то, чтобы враги у него были. Но обычно он не желал противнику смерти: гораздо приятнее видеть побежденного, сдавшегося врага, чем его изрубленное тело. Поле после битвы куда ужаснее, чем могут себе представить люди в Англии, которые скоро будут праздновать победу при Саламанке. Смерть превращает войну из игры в грубую реальность со всеми ее триумфами и ужасами. Солдаты не брезгуют убийством: потом они могут сожалеть о моменте, когда ярость затмила страх, когда все человеческое в человеке исчезло и он стал убийцей – но эта же ярость уберегает от собственной смерти, и сожаление смешивается с облегчением. Любой знает: хорошему солдату без боевой ярости никак.

Шарп отбил выпад, проскрежетав своим палашом по клинку Леру. Потом он сам перешел в атаку: выпад, остановка, снова выпад. В тусклых глазах Леру плескалась боль, он не мог ступить на ногу. Шарп убьет его – и получит от этого такое же удовольствие, как те, кто видят казнь детоубийц на Тайбернском холме[175] или расстрел дезертира на поле боя. Смерть сделали публичной, потому что людям нужен физический символ возмездия: в Тайбернском древе больше удовлетворения, чем боли. Это не особенно правильно, но так придумали люди. Острие палаша Шарпа ударило в гарду клигентальского клинка, отвело его в сторону и освободилось, заставив Леру споткнуться – и Шарп обратным движением раскроил грудь Леру. Следующий удар сильно ранил правую руку француза, и Шарп понял: теперь его враг умрет.

Он умрет за Макдональда, за Уиндхэма, за никому неизвестных испанцев, за Спирса, за Эль-Мирадора, за самого Шарпа. Леру и сам понял это. Им овладело отчаяние. Правая рука не слушалась, он ухватил слабеющее запястье левой и резко рубанул. Воздух запел, но Шарп просто отступил на шаг, пропуская клинок, торжествующе вскрикнул и сделал выпад, безошибочно поразив цель. Он не слышал криков Хогана, не слышал радостных возгласов Харпера: палаш прошил тело Леру в том самом месте, куда Леру ранил Шарпа. Француз выронил клигентальский клинок, его руки ухватились за все еще торчащее в теле лезвие, причинявшее дикую боль, прошедшее сквозь кожу и мышцы, изо рта вырвался дикий вопль.

Он упал, но был еще жив: глаза широко распахнулись, ноги дергались, как они дергались у Шарпа, воздух со свистом выходил из легких. Леру кричал, как будто крик мог побороть боль, с которой Шарп боролся две недели. Потом Шарп рывком вытащил палаш, приставил острие к горлу Леру и прикончил француза, оставив клинок покачиваться над безжизненным телом. Леру наконец был мертв.

Хоган видел ярость Шарпа  Ему редко доводилось наблюдать стрелка в бою: он был поражен мастерством Шарпа, но встревожен душевным состоянием друга. От его взгляда не ускользнула гримаса неудовольствия на лице Шарпа, когда все кончилось. Леру больше не был врагом, не был одним из лучших людей Наполеона: теперь он был всего лишь жалким трупом. Хоган спокойно спросил:

– Что же, он не хотел сдаваться?

– Нет, сэр, – покачал головой Шарп. – Этот ублюдок был упрям.

Он подобрал палаш, которым так хотел завладеть: тот как будто был создан для него, сидел в руке, как будто был частью тела – прекрасное и смертоносное оружие. Расстегнув пояс-змейку, он стянул с мертвеца ножны и пристегнул поверх своих, потом вернул клигентальский клинок на место. Теперь это был его клинок.

Черная ташка Леру была забрызгана кровью. Шарп откинул клапан: записная книжка в кожаном переплете лежала сверху. Открыв посередине, он увидел астрономические таблицы с комментариями на незнакомом языке и бросил ее Хогану:

– Вот то, что нам нужно.

Хоган оглядел залитую кровью лощину, полную мертвецов, толпу пленных, выживших тяжелых драгун Королевского германского легиона, возвращавшихся после неудачной атаки на французские батальоны арьергарда: они одержали важную победу, но большой ценой заплатили за нее. Потом он бросил взгляд на записную книжку:

– Спасибо, Ричард.

– Я и сам рад, сэр.

Шарп уже стаскивал с Леру рейтузы, точно такие же, как носил сам до схватки в Ирландском колледже. Итак, еще один полковник гвардейских егерей убит. Шарп ухмыльнулся: на этих рейтузах еще сохранились серебряные пуговицы по швам.

Сестра Леру как-то спросила Шарпа, нравится ли ему убивать – а он не дал ответа. Он мог бы сказать, что иногда это ужасно, иногда грустно, по большей части безразлично. Но бывают, очень редко, дни, как этот, когда убийство не вызывает сожалений. Он подобрал свой старый палаш, грубое оружие, принесшее ему победу, и улыбнулся Харперу:

– Как насчет завтрака? 

Эпилог

Медово-золотая Саламанка, построенная, как и Рим, на холмах над рекой, купалась в утренних солнечных лучах, бросавших длинные тени через всю Great Plaza. Раненые и через два дня после великой битвы при Арапилах все еще умирали в госпитале.

Шарп стоял на римском мосту и глядел вниз, на извивающееся зеленые водоросли. Он знал, что торчать здесь – просто пустая трата времени, но все равно стоял и ждал.

Мимо промаршировала группа испанских солдат: офицер улыбнулся и предложил сигару, с интересом поглядывая на два клинка на боку угрюмого стрелка. Фермер прогнал мимо стадо коров. Прошли два спорящих священника. Шарп медленно зашагал за ними, остановился под маленьким фортом в арке над дорогой и так же медленно направился обратно.

Часы на холме пробили десять.

Сержант-кавалерист привел десяток заводных[176] коней на водопой, загнал их в реку и чистил, пока те жадно пытались напиться. Река здесь была мелкой, на берегу играли дети, с легкостью добегая вброд до небольшого островка; Шарп, стоя на середине моста, слышал их голоса.

Может, она и не поедет этой дорогой, подумал он, но тут она наконец появилась.

Впереди скакали двое верховых слуг в ливреях, потом темно-синий экипаж, запряженный все той же четверкой белоснежных лошадей, следом другая карета, попроще: наверное, багаж или слуги.

Он спрыгнул с каменного парапета и стал ждать: мимо проскакали слуги, четверка лошадей, вот и ландо с откинутым верхом.

Она увидела его.

Ему пришлось сделать несколько шагов, чтобы поравняться с ней: лошади не умеют останавливаться мгновенно. Он поднял голову:

– Я пытался с вами увидеться.

– Я знаю, – она нервно обмахивалась веером.

Он почувствовал, как неуклюже сейчас прозвучат любые слова. Солнце пекло шею, подмышки взмокли.

– С вами все в порядке, мадам?

Она улыбнулась:

– Разумеется. Просто я временно стала в Саламанке не самой популярной персоной, – она пожала плечами. – Может, Мадрид будет более гостеприимен?

– Возможно, прибыв в Мадрид, вы встретите там нашу армию.

– Тогда поеду на север.

– Далеко?

Она снова улыбнулась:

– Далеко, – глаза ее метнулись к двум клинкам, потом вернулись к лицу Шарпа. – Вы его убили?

– В честном бою, – он был смущен, как при первой их встрече. Она не изменилась: так же невыразимо прекрасна – совершенно непостижимо, что она враг. Он вздохнул: – Конь погиб.

– Вы его убили?

– Нет, ваш брат.

Она криво усмехнулась:

– Он убивал легко, – она снова перевела взгляд на два клинка. – Мы не особенно любили друг друга, – она имела в виду брата, но он не был в этом уверен: может, она говорит о них двоих? – Вы ожидали меня?

Он кивнул:

– Да.

– Зачем?

Он мог только пожать плечами: сказать, как скучает по ней? Сказать, будто ему наплевать на то, что она француженка и шпионка, которую отпустили только из-за принадлежности к испанской аристократии, а Веллингтону ни к чему скандал? Сказать, что среди всей лжи, которую он ей внушал в их последнюю ночь, была и правда?

– Хотел пожелать всего хорошего.

– Что ж, всего хорошего и вам, – передразнила она, сразу став далекой, недосягаемой. – Прощайте, капитан Шарп.

– Прощайте, мадам.

Она что-то сказала кучеру и снова обернулась к Шарпу:

– Кто знает, Ричард? Может, когда-нибудь...

Ландо тронулось, и последним, что он увидел, были ее золотые волосы. Да, думал он про себя, у него ничего не осталось только память, а это худший из возможных подарков.

Он сунул руку в новый подсумок и нащупал письмо, доставленное сегодня утром. В нем была личная благодарность Веллингтона: должно быть, Наполеон написал бы то же самое Леру и маркизе, если бы Шарп не перехватил записную книжку в кожаном переплете на пересечении двух дорог в Гарсия Эрнандес: после боя выяснилось, что именно так называется деревушка.

Майор Хоган за завтраком был разговорчив: Шарп должен остаться в его старой квартире, чтобы хозяйка его хорошенько кормила, а пока они должны выпить.

– Ты остаешься здесь, пока не поправишься Ричард! Это приказ генерала! Ты нам нужен полным сил.

– Ладно.

– Не беспокойся, Форрест подождет. С ротой твоей все в порядке.

– А о новом полковнике что-нибудь слышно?

Хоган покачал головой рыгнул и похлопал себя по животу:

– Пока нет. Думаю, Лоуфорд мог бы снова вступить в должность, но не знаю. Может, Форрест получит повышение. Честно, не знаю, Ричард, – он пожал плечами, потом ткнул пальцем в сторону Шарпа: – Тебе бы уже пора об этом задуматься.

– Мне? Я же всего лишь капитан, – ухмыльнулся Шарп и вгрызся в холодную говядину.

Хоган плеснул еще вина:

– Подумай! Сначала майор, потом лейтенант-полковник. Это достижимо, Ричард! Война будет чертовски долгой. Слыхал: американцы ввязались в драку, сейчас они могут быть уже в Квебеке, – он шумно глотнул. – Можешь прикупить себе патент майора?

– Я? – Шарп расхохотался. – Он стоит две тысячи шестьсот фунтов! Где мне, по-твоему, найти такие деньги?

Хоган ухмыльнулся:

– А что, Ричард, разве ты каждый раз не находишь то, что хочешь?

Шарп пожал плечами:

– Я нахожу только радуги, а не горшки с золотом[177].

Хоган повертел бокал в руках:

– Меня мучает одна деталь, Ричард, одна маленькая деталь. Я говорил с отцом Кертисом, и он сказал мне странную вещь: его записная книжка была хорошо спрятана, по-настоящему хорошо. Он не представляет, как Леру смог ее найти.

– Леру был умен.

– Ага, может, и так. Но Кертис уверен, что она была очень, очень хорошо спрятана. Только лорд Спирс, говорит, знал, где она, – он изучающее посмотрел на Шарпа.

– Серьезно? – Шарп налил себе еще вина.

– Тебе это не кажется странным?

– Спирс мертв. И умер он достойно.

Хоган кивнул:

– Я слышал, его тело было чуть в стороне от других. На самом деле, и в стороне от схватки. Еще одна странность?

Шарп покачал головой:

– Он мог туда доползти.

– Угу. С дыркой в башке. Уверен, ты прав, Ричард, – Хоган взболтал вино в бокале, голос его по-прежнему был спокоен. – Я спрашиваю только потому, что в мои обязанности входит найти, кто шпионит в штабе. Подозреваю, я доставлю себе немало неприятных минут, влезая во все мелочи и копаясь в чужом грязном белье. Но, уверен, ты меня понимаешь.

– Не думаю, что тебе стоит доставлять себе неприятности.

– Чудесно, чудесно, – Хоган улыбнулся Шарпу и поднял бокал. – Отличная работа, Ричард. Спасибо.

– За что?

– Да так, ни за что. Твое здоровье!

Хоган уезжал в сегодня же, направляясь вслед за армией, марширующей к Мадриду. Харпер ехал вместе с ним, Хоган отдал ему одного из своих запасных коней. Второй раз за день Шарп стоял на римском мосту.

Он глянул на Харпера:

– Удачи, Патрик.

– Скоро увидимся, сэр?

– Очень скоро, – Шарп положил руку на живот. – Надо же, почти не болит.

– Вам бы нужно быть с этим осторожнее, сэр: француза подобная рана свела в могилу.

Шарп расхохотался:

– Он ее совсем запустил.

Хоган свесился с седла и потряс руку Шарпа:

– Получай удовольствие, Ричард! Новая битва не скоро.

– Вот и хорошо.

Хоган улыбнулся:

– И долго ты собираешься таскаться с двумя клинками, а? Выглядишь презабавно!

Шарп улыбнулся в ответ, отстегнул клигентальский палаш и протянул его Хогану:

– Хочешь?

– Боже милостивый, нет! Он твой, Ричард. Ты его честно завоевал.

Но человеку нужен только один клинок. Харпер глядел на Шарпа: он знал, как Шарп убивался по клигентальскому палашу, видел, с каким выражением Шарп брал его в руки. Этот палаш был выкован гением, настоящим мастером, в нем была заключена настоящая красота. Смотреть на него значило бояться; видеть его в руках того, кто, как Шарп, мог пустить его в дело, значило понимать задумку мастера. В руке Шарпа он казался невесомым. Стрелок вытащил его из ножен, и сталь засверкала на солнце, как полоса натертого маслом шелка.

Палаш у него на боку, подаренный Харпером, был тяжелым и плохо сбалансированным, слишком длинным для пехотинца, неуклюжим – штамповка, как сотни других, сделанных на заводе в Бирмингеме. Рядом с клигентальским этот клинок был дешевым и грубым.

Но Харпер превратил этот дешевый палаш в талисман против смерти. В сталь были вложены не только дружеские чувства – в ней теперь была особенная магия, и не имело значения, что клинок был дешевым: этот дешевый палаш побил дорогой клигентальский, он принес удачу. Такие клинки дюжинами валялись в лощине у Гарсия Эрнандес, их никто не собирал: потом крестьяне перекуют их на ножи. Но палаш Шарпа – счастливый: есть такая солдатская богиня по имени Судьба, и ей нравится клинок, который Харпер сделал для Шарпа. Клигентальский палаш запятнан кровью друзей, им пытали, сдирали кожу со священников, его красоту наполняла не удача, а зло.

Шарп размахнулся, помедлил секунду и бросил клигентальский клинок. Тот завертелся в воздухе, рассыпая блики, завис над одной из арок моста, на миг ослепив троих друзей, и рухнул вниз. Он упал, все еще вращаясь, в самый глубокий омут Тормеса, и солнце покинуло его. Скучная серая полоса стали пробила водную гладь и исчезла.

Харпер прочистил горло:

– Зачем-то напугали рыб...

– Ну, тебе-то и это никогда не удавалось.

Харпер рассмеялся:

– Зато я поймал несколько.

Снова прощание, копыта стучат по камням – и Шарп побрел обратно в город. Разлука не будет долгой: он хотел поскорее вернуться в полк Южного Эссекса, в родную стрелковую цепь. Но недельку можно подождать: есть, пить и отдыхать, как приказал генерал. Он распахнул калитку, ведущую в маленький дворик, его официальную квартиру, зарегистрированную в мэрии, и замер. Она подняла глаза:

– Я думала, ты умер.

– А я думал, что ты пропала без вести, – он был прав: память – худший подарок. В памяти остались ее темные волосы, орлиный нос, худое мускулистое тело, закаленное месяцами скачки по приграничным холмам – но память не сохранила мимики, тепла, живости.

Тереза спустила котенка на землю, улыбнулась мужу и подошла поближе:

– Прости, я была слишком далеко на севере. Что здесь случилось?

– Я тебе потом расскажу, – он поцеловал ее, обнял и снова поцеловал. В горле стоял комок вины.

Она удивленно взглянула на него:

– С тобой все нормально?

– Да, – улыбнулся он. – А где Антония?

– Внутри, – она кивнула в сторону кухни, откуда доносилось пение «старушки-матери» Хогана. Тереза пожала плечами: – Уже нашла себе няньку. Наверное, не стоило ее привозить, но я решила, что надо показать ей могилу отца.

– Это подождет, – оба смущенно рассмеялись.

Палаш скрипнул по камням, он снял его, положив на стол, потом снова привлек ее к себе:

– Прости.

– За что?

– Я заставил тебя волноваться.

– А ты считал, брак – это тишь да гладь? – улыбнулась она.

– Нет, – он снова поцеловал ее, на это раз облегченно. Она в ответ крепко обняла его: рана заныла, но это не имело никакого значения. Значение имела только любовь, хотя этот урок дался ему нелегко. Он целовал ее снова и снова, пока она не отстранилась:

– Здравствуй, Ричард, – она вся светилась от радости.

– Здравствуй, жена моя.

– Я так рада, что ты жив.

– Я тоже рад.

Она расхохоталась, потом кивнула на палаш:

– Новый?

– Да.

– А что случилось со старым?

– Сносился.

Что случилось со старым, значения больше не имело: на смену старому палашу в потертых ножнах пришел новый, оружие Судьбы; клинок Шарпа. 

Историческая справка

С моей стороны может быть наглостью добавлять в приключения Шарпа еще персонажей ирландского происхождения, но Патрик Кертис и Майкл Коннелли существовали на самом деле и играли в 1812 году те же роли, что и в «Клинке Шарпа». Преподобный доктор Патрик Кертис, известный испанцам также как дон Патрисио Кортес, был ректором Ирландского колледжа, профессором натуральной истории и астрономии в университете Саламанки. В преклонном возрасте, 72 лет от роду, он стал также главой собственной шпионской сети, протянувшейся из занятой французами Испании далеко на север от Пиренеев. Французы подозревали о его существовании, хотели уничтожить, но узнали, кто этот таинственный шпион, только после битвы при Саламанке. Как говорится в новомодных шпионских романах, «личина его была сорвана», и когда французы снова ненадолго завладели городом, ему пришлось бежать под защиту британцев. В 1819 году, после окончания войны, Кертис получил британскую государственную пенсию. В конце концов он покинул Испанию и стал архиепископом в Арма[178] и примасом[179] всей Ирландии. Скончался он в Дроэде[180] в почтенном возрасте 92 лет.

Архиепископ Кертис умер от холеры, а сержант Майкл Коннелли из солдатского госпиталя в Саламанке скончался от алкогольной интоксикации вскоре после битвы. Нет свидетельств, находился ли Коннелли в госпитале (располагавшемся в Ирландском колледже) до битвы – если честно, я в этом сомневаюсь – но он точно был там после событий 22 июля 1812 года. Я оклеветал его, назначив ответственным за мертвецкую: на самом деле он был старшим сержантом по всему госпиталю. Стрелок Костелло, раненый при Саламанке, описал Коннелли в своих мемуарах, а я бесстыдно украл это описание для своей книги. Он был внимателен к раненым: хотя, как говорит Костелло, «пил, как кит», но главной его заботой было, чтобы британцы умирали достойно перед лицом французов. Костелло цитирует Коннелли: «Боже милосердный! Чего тебе еще желать? Разве тебя не похоронят в гробу, завернутым в саван? Во имя Божье, умри достойно, не позорь себя перед французами». Коннелли был безмерно популярен: похороны самого герцога, пишет Костелло, не собрали бы столько плакальщиков. Один из тех, кто нес гроб, чревовещатель-кокни[181], постучал по гробу и произнес, имитируя голос Коннелли: «Выпустите меня, вы что? О Боже милосердный, я задыхаюсь!» Кортеж остановился, солдаты вытащили байонеты и оторвали уже прибитую крышку гроба, открыв мертвого сержанта. Инцидент был признан чрезвычайно смешным, шуткой в хорошем вкусе, вполне соответствующем натуре людей Веллингтона.

Колхаун Грант, офицер Исследовательской службы, также был реальным человеком, взятым в плен незадолго до битвы при Саламанке. Он бежал из плена и провел несколько замечательных недель на свободе, странствуя по улицам и салонам Парижа. При этом он продолжал носить парадный британский мундир, утверждая, если его спрашивали, что это форма американской армии. Историю его жизни, местами еще более невероятную, можно найти в книге Джока Хэсвелла «Первый шпион из высшего общества» (издательство «Hamish Hamilton», 1969 год).

Французы широко использовали коды и шифры, а капитан Сковелл, упоминаемый в главе 4, эти шифры разгадывал. Если кто-то хочет узнать больше о шифровании, все детали можно найти в приложении XV пятого тома омановской[182] «Истории войны на Пиренейском полуострове». За всеми невидимыми обычному человеку деталями шпионажа я обращался именно к книге Джока Хэсвелла, а также, разумеется, замечательному и обширному историческому труду Омана.

Саламанка – по-прежнему один из красивейших городов мира. Plaza практически не изменилась с тех пор, как 29 июня 1812 года Шестая дивизия маршировала по ней (хотя бои быков переместились на современную арену). Она, если говорить попросту, очаровательна. Район, разрушенный французами ради создания трех фортов, был перестроен, и довольно уродливо, но большая часть города сохранилась и стоит посещения. Римский мост теперь стал пешеходным. Зубцы и маленький форт на мосту снесены в XIX веке в рамках восстановления исторического облика, но каменный бык все еще охраняет одиннадцатую арку, указывая место, где мост был разрушен во время наводнения 1626 года. Только пятнадцать арок, ближайших к городу, построены римлянами, остальные – реконструкция 1626 года. Ирландский колледж не изменился с 1812 года, когда служил армейским госпиталем.

Поле боя – место, где особенно стоит побывать, хотя ландшафт сильно изменился. Прошедшие годы лишили нас нескольких деревьев, между Большим и Малым Арапилами теперь проходит железная дорога, уходящая в маленькую долину, где Шестая дивизия остановила контратаку Клозеля. К югу от Арапил построили несколько современных домов, но их не так много, чтобы испортить пейзаж. Чтобы добраться до поля боя, надо выехать из города на юг по дороге N-630, ведущей в Касерес. Указатель на Арапилы будет по левой стороне, уходящая к селению дорога проходит ровно по линии наступления левого крыла Третьей дивизии, тяжелая кавалерия атаковала как раз от поворота. Интересно рассматривать схему битвы и переносить ее на современную карту. Я немного упростил историю, сконцентрировавшись на событиях вокруг Арапил, но любой заинтересовавшийся будет сторицей вознагражден богатством исторических описаний, доступных в секциях документальной литературы. В самом селении изменений, благодаря холмистой местности, мало. На вершине Большого Арапила установлен обелиск, сейчас, к сожалению, сильно побитый ветром. Взбираясь к обелиску, гадаешь, как португальцы в полном вооружении могли проделать тот же путь под обстрелом сверху: их задача оказалась поистине безнадежной.

Я больше недели бродил по полю боя, получая, как обычно, огромную помощь от местного населения.

Значение победы под Саламанкой очень велико. Потери Веллингтона составили около пяти тысяч человек (из которых тысяча погибла прямо на поле боя – и никто не знает, сколько позже умерло от ран). Мармон, опасаясь гнева Наполеона, пытался скрыть свои потери: он сказал императору, что потерял около шести тысяч. На самом же деле он потерял четырнадцать тысяч, «орла», шесть знамен и двадцать пушек. Это был разгром, и весь мир узнал, что французская армия может быть побеждена. Французы были выбиты из западной Испании. Последствия могли бы быть еще более серьезными, не оставь испанский гарнизон в Альба-де-Тормес свои позиции: их бегство позволило Мармону сохранить 34000 солдат, а также привело к странной «невозможной» победе у Гарсия Эрнандес. Немцы потеряли 127 человек, французы – от 1100 до 2400 плюс целый батальон пленных. Первое каре было расколото именно так, как описано в романе.

Чтобы попасть в Гарсия Эрнандес, двигайтесь из Саламанки по дороге, ведущей в Альба-де-Тормес: ее невозможно пропустить, поскольку Альба-де-Тормес (благодаря Св. Терезе Авильской) по-прежнему является центром паломничества. Проехав город, поверните по указателю на Пеньяранда, деревушка будет в семи километрах за Альба-де-Тормес. Сейчас она называется Гарсиэрнандес, дорога ее огибает. Сверните налево, в деревню, потом по единственному мосту через ручей, а дальше колея (пригодная для автомобилей) приведет вас прямо к холмам, где Королевский германский легион решился на свою немыслимую атаку.

Я в большом долгу перед Томасом Лоджио, моим другом-терапевтом, нашедшим мне подходящее ранение для Ричарда Шарпа. Он просветил меня в моем медицинском невежестве, хотя я и опасался приукрасить данные мне сведения, за что прошу прощения. Все, что кажется точным в отношении ранения Шарпа, его лечения и восстановления, можно смело отнести на счет доктора Лоджио.

Остальное же – вымысел: ни Леру, ни лорда Спирса, ни кодового имени Эль-Мирадор, ни, в конце концов, маркизы де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба. Шарп и Харпер – лишь отражения реально существовавших людей, наступавших, отступавших и, наконец, принявших жарким июльским днем бой в долине у Арапил. Это была великая победа, и выжившие должны были почувствовать облегчение – но они уже тогда подозревали, что война, распространившаяся в 1812 году по всему миру, потребует для своего окончания многих подобных побед, если вообще когда-нибудь кончится. Шарпу и Харперу придется пройти еще долгий путь.  

Перестрелка Шарпа (Ричард Шарп и оборона Тормеса, август 1812 года) (пер. Евгений Шапошников)

— Добро пожаловать в Сан-Мигель, капитан, — сказал майор Люциус Таббс стоящему рядом с ним офицеру, — где «благорастворение воздухов и в человецех благоволение».

— Аминь, — сказал сержант Патрик Харпер, стоящий между двумя офицерами, не обращавшими на него внимания. Майор Таббс[183], в полном соответствии со своим именем, был полным мужчиной с бледным пухлым лицом. Он стоял сейчас на бастионе маленькой крепости Сан-Мигеля и выстукивал ладонями по парапету в такт какой-то воображаемой мелодии. Рядом, возвышаясь над низкорослым Таббсом, стоял худой человек со шрамом. На нем была зеленая куртка стрелка, вся в заплатках из простой бурой ткани, что делало ее при взгляде издалека похожей на плащ фермера. Ниже залатанной куртки виднелись кожаные кавалерийские штаны, принадлежавшие некогда полковнику наполеоновской императорской гвардии, а на боку висел тяжелый кавалерийский палаш, которым он и убил этого полковника.

— Здесь мы можем не беспокоиться, Шарп, — сказал Таббс.

— Рад слышать это, сэр.

— Французы ушли, — Таббс помахал рукой, намекая на то, что французы просто испарились. — Мы сделаем свою работу в этих Елисейских полях! — Шарп не представлял себе, что такое Елисейские поля, но не был намерен спрашивать, ведь ясно, что имелось в виду то приятное местечко за речкой, тихое и спокойное, залитое испанским солнцем. — Здесь только вы и я, — восторженно продолжил Таббс, — наши великолепные люди, а вина в погребах хватит, чтобы фрегат не сел на мель.

— Аминь, — снова сказал сержант Харпер.

Шарп повернулся к нему.

— Сержант! Возьми трех надежных ребят и разбей каждую чертову бутылку!

— Шарп! — вскричал Таббс, уставясь на стрелка так, будто не поверил своим ушам, — разбить бутылки?

Шарп глянул прямо в глаза Таббсу.

— Лягушатники может и ушли, но война еще не выиграна. И если их войска пересекут эту дорогу, — он указал на юг вдоль дороги, пролегавшей от моста к крепости, — тогда ни вы, ни я не захотим, черт побери, полагаться на кучу пьяных стрелков, неспособных даже зарядить винтовку, и уж тем более неспособных стрелять.

Таббс взглянул в ту сторону, не увидев ничего, кроме невозделанных полей, растущих оливковых деревьев, виноградников, белых фермерских домов и ярко-красных маков.

— Но здесь нет французов! — возразил майор.

— Ни одного, сэр, — храбро поддержал майора Харпер.

— Здесь везде чертовы лягушатники, — настаивал Шарп. Пока мы не очистим эту проклятую землю от проклятых лягушатников, нельзя говорить, что их здесь нет!

— Но не разбивать же бутылки, Шарп, — настойчиво сказал Таббс. — Это хорошее вино, очень хорошее, и бесспорно, это частная собственность. Вы подумали об этом? — Майор, нахмурившись, глянул на Шарпа, и видя, что не убедил стрелка, попытался еще раз. — Почему просто не запереть дверь?

Шарп вздохнул.

— Ни моих людей, ни, осмелюсь предположить, ваших, сэр, замок не остановит более чем на полминуты. Сержант!

— Сэр!

— Вытащи из погреба бутылки и разбей их на мосту, — приказал Шарп. Погреба форта были немного ниже уровня каменных плит и Шарп не желал, чтобы вино заполнило ямки и солдаты могли вычерпывать его ладонями.

Таббс вздохнул, но не стал отменять приказ. Он был представителем старшего интенданта, и хотя носил голубой мундир, щедро покрытый серебряными галунами и его ранг соответствовал званию майора, он был гражданским человеком. Его делом было снабжение армии мушкетами, порохом и зарядами, и Люциус Таббс никогда не видел битвы, тогда как темноволосый, покрытый шрамами человек прошел через многие из них. Капитан Ричард Шарп когда-то был рядовым и поднялся до офицера потому что был хорошим, отличным солдатом и Таббс опасался Шарпа больше чем французов, хотя и не признал бы этого.

— Сержант, — позвал Таббс Харпера, который неохотно спускался по ступенькам со стены. — Возможно, мы могли бы сохранить несколько бутылок? Для медицинских нужд? — Таббс сказал это, оглядываясь на Шарпа. — Разве не призывает нас хорошая книга: «употребляйте помалу вино ради живота твоя? — упрашивал Таббс.

— Две дюжины бутылок в мою комнату, сержант, — сказал Шарп, — ради живота моя.

— Так точно, сэр, две дюжины, — сказал Харпер и спустился вниз.

— Всего две дюжины? — взмолился Таббс.

— Когда речь заходит о бутылках ликера, майор, — сказал Шарп, — сержант Харпер не умеет считать. Он принесет ко мне в комнату шесть дюжин и столько же где-нибудь припрячет, но если я не определю рамки, мои ребята подумают, что здесь кабак. Так нельзя. Мы должны делать дело.

Точнее, дело предстояло майору Таббсу, и чтобы выполнить его у него имелись три испанских рабочих и один шотландец, Маккеон, служивший бригадиром службы снабжения, что означало, что именно ему предстоит работать, а Таббсу — пожать плоды его труда, поскольку так уж устроен мир. Не сказать, чтобы плоды усилий Маккеона были существенными, но это была их маленькая помощь в войне против французов, которых месяц назад разбили при Саламанке[184]. Артур Уэлсли, теперь виконт Веллингтон Талаверский, закружил, запутал, вывел из равновесия и потом наполовину уничтожил их. В общем лягушатники ушли. Они отступили на север, поджав хвосты, и французский гарнизон крошечного форта в Сан-Мигеле ушел вместе с ними, оставив в запертом арсенале форта почти пять тысяч мушкетов.

Священник Сан-Мигель-де-Тормес обнаружил мушкеты после ухода французов и вспомнил конвой, доставивший их.

Оружие предполагалось доставить дальше на юг, армии Сульта, но кавалерийский полк, который должен был сопровождать конвой через Сьерра-де-Гредос, не появился, и поэтому, как обычно бывает в армии, про оружие забыли, и командир гарнизона сложил его в погребах, где его и обнаружил священник. Он также обнаружил и вино, запертое вместе с ружьями и, будучи честным человеком, снова запер погреб и сообщил британцам, и вот майор Таббс прибыл забрать мушкеты. Его работой было убедиться, что все мушкеты в порядке, после чего они должны быть почищены, смазаны и переданы партизанам, которые всячески беспокоили, устраивали засады и наводили ужас на французов, оккупировавших Испанию. Шарпу и его легкой роте из Южного Эссекского было поручено защищать Таббса и его людей, пока они делают свою работу.

Однако от кого защищать Таббса? Шарп сомневался, что на сотню миль от моста Тормес есть хоть один француз. Мармон, побитый при Саламанке, отступал на север, маршал Сульт прижат к реке Гвадиана войсками генерала Хилла. По правде говоря, Шарп думал, что два офицера и пятьдесят три бойца его легкой роты могли бы хлестать вино все время, пока Маккеон работает, и ничего бы не случилось, но если Шарп оставался до сих пор жив, то отнюдь не благодаря самоуспокоенности. Может, лягушатников и поколотили при Саламанке, но не разбили окончательно.

Он сбежал вниз со стены форта, пересек внутренний двор и вышел из ворот на мост, где Патрик Харпер и трое стрелков только начинали тоскливо разбивать бутылки с вином. Остальная рота, стоя на мосту, протестовала против уничтожения и, хотя громкие возгласы поутихли при виде Шарпа, рота выказывала свои эмоции ударами прикладов винтовок и мушкетов о мостовую.

— Лейтенант Прайс! — позвал Шарп.

— Сэр? — Долговязый Прайс стоял на обочине в тени часовни, расположенной на северном конце моста, и дернулся, будто только что проснулся.

— Я заметил странные мундиры в тех виноградниках, — Шарп указал на юг вдоль дороги, растянувшейся в сторону холмов Сьерра-де-Гредос. — Виноградник рядом с белым фермерским домом, видишь?

Прайс присмотрелся.

— Дальний виноградник, сэр? — спросил он недоверчиво.

— Самый дальний виноградник, — подтвердил Шарп. — Возьми всю роту и поищи ублюдков. Похоже их там около дюжины.

Прайс нахмурился.

— Но если они видели нас, то…

— Убегут? — спросил Шарп. — Я бы от тебя не убежал, Гарри, так почему они должны убежать? Всем встать! Выполнять приказ! — Он шагнул через мост, встряхнув роту, стоящую в пыли, вспотевшую и изнуренную. Они шли маршем обратно от наступающей армии Веллингтона для этой миссии, шли два долгих дня и сейчас хотели спать, пить, и снова спать.

— Сержант Хакфилд! — крикнул Шарп, — Строй роту! Сейчас же! Хотите, чтобы негодяи свалили?

Лейтенант Прайс стоял возле парапета и вглядывался в сторону виноградников до которых было по меньшей мере две мили по сухой, прокаленной солнцем земле.

— Я никого не вижу, сэр. Возможно, там кто-то был, но сейчас нет.

— Вперед! — закричал Шарп. — Не дайте ублюдкам сбежать! Бегом!

Он смотрел, как уходит рота, затем повернулся к Харперу.

— Вы можете бить бутылки побыстрее, сержант? — Харпер и трое других принесли бутылки из погреба, сложили их возле небольшого каменного склепа, размерами три на три фута с гипсовой мадонной внутри, и только потом носили по бутылке за раз к перилам моста. — Даже безногий инвалид справился бы быстрее, — проворчал Шарп.

— Возможно, сэр, — сказал великан-ирландец, — но вы же не хотите неаккуратности, не так ли, капитан? Работу надо выполнять тщательно, сэр.

— Просто поторопись, — раздражено сказал Шарп и полез обратно на башню форта, где Таббс смотрел, как рота уходит на юг.

— Мне послышалось, будто вы видели мундиры, Шарп, — озабоченно спросил Таббс.

— Враг? Ну уж нет. Только не здесь! Поймите простую вещь, майор, — сказал Шарп, — если у них хватает сил протестовать, у них хватит сил и маршировать. Мы же не можем позволить им стать вялыми?

— Нет, — неуверенно сказал Таббс, — нет, нам бы этого не хотелось.

Он повернулся в сторону деревеньки Сан-Мигель-де-Тормес, протянувшейся вдоль северного берега реки. Деревенька была совсем маленькой: пара дюжин домов, маленькая церковь, маслодавильня и неизменная таверна. Еще дальше к северу в дымке скрывалась равнина. Прямо за небольшой рощицей, растущей по обе стороны дороги на Саламанку, в мерцающем от жары воздухе виднелось светлое пятно.

— Это не дым? — спросил Таббс.

— Пыль, сэр, — ответил Шарп.

— Пыль?

— От сапог или подков, сэр.

— Боже мой, — воскликнул Таббс и встревоженно достал подзорную трубу из кармана плаща.

— Это не могут быть французы, сэр, — заверил майора Шарп, — не на этой дороге.

— И тем не менее, они не выглядят дружелюбно, — озабоченно сказал Таббс, глядя на кавалькаду всадников которые уже появились на опушке дубовой рощи. Их было двадцать человек, большинство в шляпах с белыми краями и все с оружием. Мушкеты висели на плечах или были приторочены к седлам, а сабли и шпаги свисали рядом со стременами. Мундиров не было ни на ком, хотя у некоторых имелись фрагменты французского обмундирования. Таббс вздрогнул. Майор не считал себя неопытным человеком, напротив, он мнил, что повидал мир больше, чем большинство людей, но до сих пор ему не доводилось встречать смертоносную банду головорезов.

Кроме мушкетов и шпаг, у всадников были пистолеты, ножи, а у одного наездника рядом с седлом висел огромный топор, и по мере приближения Таббс мог рассмотреть их покрытые шрамами лица, обгорелые на солнце, все с усами, но он не смог увидеть ни единой улыбки.

— Партизаны? — предположил он.

— По всей вероятности, да, — согласился Шарп.

Таббс зевнул.

— Я знаю, что они на нашей стороне, Шарп, но на самом деле я никогда им не доверял. Чуточку лучше, чем просто бандиты.

— Это так, сэр.

— Головорезы, разбойники, преступники! Они способны перерезать глотки и нам за что-нибудь ценное, Шарп! Им нельзя доверять!

— Я слыхал, сэр.

Майор опустил подзорную трубу и с ужасом взглянул на Шарпа.

— А вы не думаете, Шарп, что вино принадлежит им?

— Сомневаюсь, сэр, — сказал Шарп. — Вино — это французский трофей, украденный из местного виноградника, и, скорее всего, настоящий владелец вина был убит, когда лягушатники его грабили.

— О, мой Бог! — воскликнул Таббс, — но если вино принадлежит им, они будут в ярости! В ярости. Позовите ваших людей обратно! — Таббс посмотрел на уходящую вдаль роту, затем снова вперил взгляд во всадников. — Полагаю, они захотят получить возмещение за вино, Шарп? Что мы будем делать в таком случае?

— Скажем им, чтобы отвалили, сэр.

— Скажем им, что… О, Боже мой! — воскликнул Таббс потому, что один из всадников отделился от группы и поскакал прямо к форту. Он снова поднял свою трубу, глядел в течении нескольких ударов сердца, и удивленно воскликнул. — Бог ты мой!

— Что такое, сэр, — спокойно спросил Шарп.

— Это женщина, Шарп, женщина! И она вооружена! — Таббс уставился на женщину с красивым лицом, которая скакала рысью к форту с ружьем за спиной и шпагой на поясе. Приблизившись, она сняла шляпу, освобождая поток длинных черных волос. — Женщина! — воскликнул Таббс, — и красивая.

— Ее называют La Aguja, сэр, — сказал Шарп, — что означает „игла“, и это не потому, что она умеет обращаться с тканью и нитками, сэр, а потому, что она любит убивать стилетом.

— Убивать стиле… вы знаете ее, Шарп?

— Она моя жена, майор, — ответил Шарп, и пошел вниз, встречать Тересу.

И где бы они ни были, он оказался на Елисейских полях.

Майор Пьер Дюко был таким же ненастоящим майором, как и майор Люциус Таббс, но он был и не совсем гражданским человеком, хотя и носил гражданскую одежду. Может, он был полицейским? До сих пор правосудие не имело отношения ни к его изящному коварству, ни к влиянию, которым он мог бы обладать. Это был невысокий человек, лысоватый и невзрачный, носивший очки с толстыми стеклами. Его можно было бы принять за клерка или студента, если бы не отлично сшитая одежда, а также выражение глаз. Возможно, они плохо видели, зато были такие же холодные, как воды северного моря, сразу было заметно, что жалость и сострадание не имеют отношения к майору Пьеру Дюко. Дюко полагал жалость присущей только женщинам, а милосердие Богу, Император же заслуживал более суровых добродетелей. Императору требовались эффективность, верность, разум, и Дюко сочетал в себе все эти три качества, за что и был приближен к Императору. Он был всего лишь майором, но даже маршалы Франции прислушивались к его мнению, ибо это мнение могло исходить прямо от Наполеона.

Наполеон потому и послал Дюко в Испанию, что его маршалы не справились.

Их побили! Они потеряли орлов! Армии Франции, столкнувшись с кучками испанских фанатиков-крестьян и презренной мелкой британской армией, были побеждены. Делом Дюко было проанализировать поражения и оповестить Императора о принятых мерах, но никто в Испании не был осведомлен об инструкциях, данных Дюко императором. Знали лишь о том, что Дюко является советником Императора и если Дюко предлагал сделать что-либо, то маршалы были склонны прислушаться к его предложениям.

И вот теперь, после прибытия Дюко, Мармон был разгромлен!

Унизительно! Его так называемая Португальская армия бежала через всю Испанию и даже Мадрид был оставлен. Только Сульт, маршал Южной армии, побеждал, но что толку от этих побед над неорганизованной испанской армией, когда настоящая война шла в Кастилии?

Дюко прибыл на юг, охраняемый от партизан шестью сотнями гусар и указал маршалу Сульту на благоприятную возможность, хотя поначалу Сульт не был склонен ухватиться за нее.

— У меня нет лишних людей, месье, — заявил он Дюко. — Куда ни глянь — везде партизаны! А еще свежая армия генерала Бальестероса.

Испанская армия Бальестероса свежая потому, думал Дюко, что Сульт не уничтожил ее. Сульт ее просто победил и заставил отступить под защиту пушек британского гарнизона в Гибралтаре. Победы недостаточно. Противника надо уничтожить, а не заставить отступить! У французских командиров в Испании недостаток храбрости, решил Дюко. Из-за боязни поражения и нежелания рисковать, они упускают шанс великой победы.

— Бальестерос не имеет значения, — сказал Дюко, — он просто пешка. Партизаны не имеют значения. Они всего лишь бандиты. Только армия Веллингтона имеет значение.

— И часть его армии у меня на фланге, — указал Сульт. — Генерал Хилл к северу от меня, Бальестерос — к югу, а вы требуете от меня послать людей на помощь Мармону?

— Нет, — ответил Дюко, — Император требует от вас послать людей для уничтожения Веллингтона.

Сульт взглянул на карту. Упоминание имени Наполеона заставило его воздержаться от протеста, и в общем-то идея, высказанная майором Дюко, выглядела вполне привлекательной.

Затея была смелой, очень смелой. Даже если Веллингтон и не будет уничтожен, ему придется поспешить к португальской границе. Подобное отступление спасет Мадрид, даст Мармону время на переформирование своих войск и нанесет урон репутации Веллингтона.

Возьмите несколько тысяч человек, советовал Дюко, отправьте их на восток, пока они не форсируют Гвадиану. Там они продвинутся на север от Мадридехоса до Толедо, где мост через Тагус все еще в руках французов. Британцы не заметят ничего необычного в таком маневре, наверняка они предположат, что Сульт просто отступает на север, как и все французские армии. Но от Толедо, продолжил Дюко, войска ударят на северо-запад прямо по дорогам, по которым снабжаются армии Веллингтона. Чтобы достигнуть этих уязвимых путей, пересеките Сьерра-Гредос и форсируйте быструю и глубокую реку Тормес. Пересечь реку непросто, но Дюко знал о наличии малоиспользуемого моста, охраняемого средневековой крепостью под названием Сан-Мигель. В лучшем случае, говорил Дюко Сульту, Сан-Мигель охраняется ротой испанцев, возможно двумя ротами. Перейдя мост, французы окажутся на равнине, по которой проходит линия снабжения британцев из Португалии.

— Британцы думают, что они в безопасности, — убеждал Дюко Сульта. — Они полагают, что вокруг на сотню миль нет ни одного французского солдата. Они спят.

Если бы отборные войска Сульта войска смогли спуститься со Сьерра-де-Гредос как стая волков, у них будет целая неделя, чтобы уничтожать, пленить и убивать, прежде чем придется уносить ноги. В противном случае кольцо отступающих британских войск сожмется вокруг них, но эта неделя спасет Францию в Испании. А Наполеон будет благодарен за это ему, Николя Жану де Дье Сульту, графу Далмации.

И Сульт согласился. Он выбрал шесть тысяч человек, из которых треть составляла конница, и поставил командовать ими своего лучшего кавалерийского генерала, Жана Эро. Тот теперь вел своих людей через Толедо, имея Дюко рядом, ничего не подозревающего врага впереди, и крепко держа удачу за хвост.

Майор Таббс настоял на том, чтобы в одном из помещений форта, в котором было всего лишь четыре пригодные комнаты на трех этажах, состоялся офицерский ужин, и Шарп, Тереса, майор Таббс, лейтенант Прайс и прапорщик Хики собрались там. Шарп, вероятно желая нарушить планы Таббса, настоял на приглашении подручного майора, мистера Маккеона, и высокий хмурый шотландец с огромными руками, неуклюже сидел за столом, слишком маленьким для шестерых человек.

Прапорщик Хики не мог оторвать глаз от Тересы. Он попробовал раз-другой, даже попытался затеять разговор с Маккеоном, но Маккеон лишь сердито глянул на него, и взгляд бесцветных глаз Хики вернулся к Тересе, освещенной большими свечами, принесенными священником из церкви. На ее лицо падали интригующие тени, и Хики мрачно поглядывал на нее.

— Вы что, никогда ранее не видели женщин, мистер Хики? — спросил Шарп.

— Нет, сэр. Видел, сэр. Да. — Хики решительно кивнул. Ему было шестнадцать лет, он был в батальоне новичком и благоговел перед капитаном Шарпом. — Извините, сэр, — пробормотал он, покраснев.

— Отвернись, Хики, — сказал Гарри Прайс, — я же это сделал! Смотреть на вас чертовски приятно, миссис Шарп, простите, если я не так выразился, мэм.

— Я прощаю, Генри, — ответила Тереса.

— Первая женщина, которая поступила так, — сказал Шарп.

— Нечестно, Ричард, — заявил Прайс, — женщины меня и раньше прощали.

Хики снова начал глазеть на Тересу и, увидев, что Шарп наблюдает за ним, попробовал начать разговор.

— Вы и вправду участвуете в боях, мэм?

— Когда это необходимо, — сказала Тереса.

— Против французов, мэм? — продолжил Хики.

— А против кого еще, черт возьми? — прогремел Шарп.

— Против любого грубияна, — и Тереса ослепительно улыбнулась Хики. — Но с тех пор, как французы убили мою семью, я сражаюсь против них.

— Боже мой, — воскликнул Хики. Такие вещи не случались в Данбери, графстве Эссекс, где его семья владела тремястами акрами земли.

— В Сан-Мигель я приехала для того, чтобы снова воевать с французами, — сказала Тереса.

— Здесь нет французов, мэм, — счастливо сказал Таббс. — Ни одного лягушатника в пределах видимости.

— А если кто-то появится в пределах видимости, — сказала Тереса, — то мои люди их увидят. Мы — ваши разведчики.

— Я рад, что это так, мэм, — галантно произнес Таббс.

Джон Маккеон, до сих пор хранивший молчание, вдруг посмотрел на Шарпа, и в его взгляде читалась такая свирепость, что за столом возникло неловкое молчание.

— Вы меня помните? — спросил он Шарпа.

Шарп взглянул на грубое лицо с густыми бровями и глубоко посаженными глазами.

— А я должен вас помнить, мистер Маккеон?

— Я был с вами, Шарп, когда вы лезли на стену в Говилхуре.

— Тогда я должен вас помнить, — ответил Шарп.

— Да нет, — сказал Маккеон, — я был простым солдатом. Один из роты Кэмпбелла, в 96-м полку, вы его помните?

Шарп кивнул.

— Да, я помню, и капитана Кэмпбелла тоже помню.

— Вот парень, которому это пошло на пользу, — сказал Маккеон, — он это заслужил больше других, осмелюсь заявить. В тот великий день вы оба хорошо поработали.»

— Мы все это сделали, — сказал Шарп.

— Вы были первым на стене, сэр. Я помню, как увидел вас карабкающимся по лестнице и подумал про себя, что это покойник, лопни мои глаза!

— Что там произошло? — спросила Тереса.

Шарп пожал плечами.

— Это было в Индии. Была битва. Мы победили.

Тереса с насмешкой сказала:

— Ты превосходный рассказчик, Ричард: битва, в Индии, мы победили.

— Да уж, — сказал МакКеон, покачивая головой. — Гавилдхур! Такую битву редко увидишь, точно. Редко. Там были орды варваров, просто орды! А этот маленький парень, — указал он на Шарпа, — вскарабкался наверх, словно мартышка. Покойник, лопни мои глаза. Да. — Он кивнул Шарпу. — Думаю, что это были вы.

— Так что же там произошло? — с интересом повторил Таббс недавний вопрос Тересы.

— Была битва, — сказал Шарп, хлопнув по ноге. — В Индии.

— И вы победили? — настойчиво спросила Тереса.

— Да, — сказал Шарп, — мы победили. — Он задумался, и казалось, готов был рассказать эту историю, но лишь прикоснулся пальцем к длинному шраму на щеке, придававшему ему некую жестокую привлекательность.

— Этот шрам я приобрел в той битве, — сказал он, покачав головой, — но простите меня, я должен проверить посты.

Он подхватил свой кивер, винтовку и пояс с палашом, и вышел за дверь.

— Была битва. В Индии. Мы победили, — продекламировала Тереса, имитируя Шарпа, — Что же все-таки там случилось, мистер Маккеон?

— Ну он же сказал, не так ли? В Индии была битва, и мы победили.

Шотландец нахмурился и снова замолчал.

Шарп прошел через мост, поговорил с двумя солдатами, стоящими в карауле возле южного фаса, затем вернулся к пикетам на северной стороне, а после этого взобрался по деревянной лестнице обратно в крепость, миновал комнату, где Хики по-прежнему таращился на Тересу, и нашел Патрика Харпера на южной башне. Харпер кивнул, приветствуя его, и протянул свою флягу Шарпу.

— Я не хочу пить, Пат.

— Всего лишь для медицинских целей.

— Ага, — Шарп взял флягу и сделал пару глотков вина. — Сколько бутылок ты сохранил, Патрик?

— Ни одной, сэр, — ответил Харпер с видом оскорбленной невинности, — но я мог пропустить парочку. В погребе темно, знаете ли, особенно при закрытой двери, легко не заметить несколько темных бутылок в темной комнате. — Он отпил из фляжки. Но парни поняли, что вы хотели им сказать, мистер Шарп, так что если кто-то из них окажется пьяный, я сам его прибью.

— Держи бутылки подальше от Прайса, — сказал Шарп. Лейтенант Прайс был хорошим товарищем, но к спиртному испытывал нездоровую тягу.

— Исполню в лучшем виде, — ответил Харпер, затем взглянул на юг, на длинную светлую дорогу, теряющуюся вдали среди холмов. На небе светила луна, оливковые деревья, растущие на западе, казались посеребренными, ветра не было. Под мостом текла река, текла туда, где Веллингтон наподдал маршалу Мармону. — Нам здесь ждать неприятностей, сэр? — спросил Харпер.

— Нет, Пат, — ответил Шарп. — Спокойная служба.

— Спокойная служба, ха? Тогда почему это поручили тебе?

— Я пока восстанавливаюсь от раны, — сказал Шарп, трогая живот в том месте, куда вошла французская пуля.

— Здесь хорошее место для лечения, хе-хе, — рассмеялся Харпер, — да и с медикаментами здесь порядок, — сказал он, встряхнув фляжкой.

Шарп облокотился на каменный парапет. Он думал: сколько лет этой крепости? Пятьсот? Больше? Она была в ужасном состоянии, немногим лучше, чем окружающие ее выщербленные ветром стены, обильно заросшие бурьяном и такие дырявые, что казалось обрушатся от одного хорошего пинка. Форт, должно быть, был заброшен много лет назад, но война возродила его в качестве наблюдательного поста и поэтому испанцы, а затем и французы, подлатали его разрушенные полы древесиной, проложили лестницы на западную башню. Некогда каменная лестница вела к внутреннему двору под арку и далее через ворота к северному проходу на мост. Погреб, где были найдены мушкеты, занимал всю западную часть форта и он был единственной каменным помещением в Сан-Мигеле. В нем был изысканный потолок и Шарп полагал, что когда-то это был главный зал или даже часовня. Впоследствии, когда остальные помещения форта обрушились, кто-то пробил проход через северную стену и использовал погреб под коровник. И наконец теперь заброшенный форт восстановили в военных целях, хотя он не имел иной ценности, кроме как наблюдательный пункт. Против артиллерийского обстрела он не продержится и пяти минут.

Шарп вглядывался в залитые лунным светом луга за рекой. Ярдах в двухстах по дороге лежала ферма, обнесенная белыми стенами, с башенкой над воротами. Отличное место для артиллерийской батареи, подумал он, канониры пробьют бойницы в стене, обезопасят себя от винтовочного огня и сравняют форт с землей быстрее, чем успеет свариться яйцо, а затем со стороны оливковой рощи по другую сторону дороги выдвинется пехота и как, черт возьми, прикажете защищать Сан-Мигель? Но атаки не будет, убеждал он сам себя, а даже если и будет, партизаны в Сьерра-Гредос предупредят о появлении французов, и у Шарпа будут целые сутки, чтобы вызвать из Саламанки подкрепление.

Однако оно может и не подойти. Он предполагал оставаться здесь в течение недели, а потом сюда прибудет испанский гарнизон. Таббсу хватит недели, чтобы разобраться с захваченными мушкетами, и эта неделя должна пройти без происшествий. Просто отдых.

— Не понимаю, зачем они побеспокоили для такой работы представителя старшего интенданта, — сказал Шарп, глядя вниз на обоз, на котором планировалось вывозить мушкеты.

— Не думаю, что его послал кто-то, — сказал Харпер, — он сам послал себя, сэр, если вам интересно мое мнение.

— Может и так.

Харпер поднял мощную правую руку и потряс ею.

— Пять сотен мушкетов, и кто скажет, сколько забракует мистер Таббс? И кто знает, может он продаст забракованные? Тут можно наварить копеечку, сэр.

— Он берет взятки?

— А кто не берет? — спросил Харпер. — И мистер Маккеон полагает, что Таббс забракует половину, и даже если он будет продавать их по шиллингу штука, все равно получится неплохая выгода.

— Я должен был догадаться, — проревел Шарп.

— Как вы могли догадаться, — спросил Харпер. — я бы не догадался если бы Маккеон мне не сказал. Он интересный парень. Вы знаете, что ему раньше пришлось потаскать мушкет? В 96-м полку. Он считает, что видел вас в Индии.

— Он мне сказал.

— А он сказал, что вы захватили крепость в одиночку?

— Он был пьян.

— Он сказал, что вы должны рассказать мне эту историю.

Шарп скорчил гримасу.

— Так вот что тебе надо, Харпер, еще одну военную историю. Когда ты сменяешься?

— В два, сэр, — сказал Харпер, и увидел, как Шарп повернулся и спустился по лестнице. — Вам тоже спокойно ночи, сэр, — сказал он, и тут Шарп вдруг вернулся наверх.

— Мне это не нравится, Пат.

— Не нравится что?

— Это. — Шарп пересек парапет и кивнул в южную сторону. — Не нравится, и все.

Харпер пожал плечами.

— Лягушатники не смогут подойти со стороны Саламанки, сэр, она в наших руках, и им не пройти через те здоровенные холмы. — Он указал на юг. — Там ведь полно партизан, так что им не пройти, сэр.

Шарп кивнул. Все что сказал ирландец, имело смысл, но Шарп не мог избавиться от беспокойства.

— В Индии был парень, Ману Баппу, Пат.

— Мэнни — кто, сэр?

— Ману Баппу, — повторил имя Шарп, — он был хорошим солдатом. Лучше чем большинство из них, но мы время от времени пороли этих козлов, не взирая на имена и место, где находились, и Баппу сбежал в Гавилдхур. Это была крепость, понимаешь? Огромная крепость, не чета этой.

И высокая, черт возьми, до самых небес. Ману Баппу думал, что будет там в безопасности. Наверху его нельзя было поколотить, Пат, потому, что никто не мог взять ту крепость, никто даже не предполагал, что это возможно. — Шарп помолчал немного, вспоминая темные стены Гавилдхура и отвесные скалы, защищавшие крепость. Адски высоко. — Он был очень самоуверен, понимаешь? Как мы сейчас.

— Так что произошло? — спросил Харпер.

— Один ненормальный придурок в красной куртке забрался на скалу, — сказал Шарп, — и это был конец Ману Баппу.

— Здесь скал нет, сэр.

— Но надо быть настороже. Мне здесь не нравится.

— Спокойной ночи, мистер Шарп, — произнес Харпер, когда Шарп во второй раз спустился по импровизированной лестнице. Затем ирландец повернулся к югу, где ничего не происходило, ничего не двигалось, кроме падающих звезд, вспыхивающих в небесах и сразу же исчезавших.

Это просто ерунда, думал Харпер. Ему мерещатся враги там, где их нет. Однако ирландец смотрел внимательно.

Генералу Эро было 30 лет. Он был кавалерист, гусар, он носил гусарские cadenettes: пару косиц, свисающих по бокам. На нем был венгерский доломан, потому что первые гусары были венгры. Доломан Эро был коричневым с голубыми отворотами и щедро расшитыми белыми петлицами на груди.

Его светло-голубые кавалерийские штаны были расшиты еще гуще от самых бедер до голенищ черных кожаных сапог. Когда-то генерал был капитаном элитной роты и до сих пор носил знаки отличия той роты: меховую шапку с плюмажем из перьев. В такой шапке летом было жарковато, но сабельный удар она держала лучше, чем металлический шлем.

С левого плеча свисал отделанный мехом ментик, с еще более роскошным белым шитьем, чем доломан, бело-голубые ремни пересекались на его груди и сходились на белом поясе, обрамленном серебряной цепочкой, на которой, в свою очередь, висела в ножнах сабля. Ножны украшал орел Франции.

Форма делала Жана Эро еще более привлекательным мужчиной. По всей Европе девушки вздыхали, вспоминая стройного гусара, который въезжал в их город, разбивал сердца и уезжал, но Эро был не только молодой герой на коне. Он был еще умен и удачлив. А также храбр.

Эро возглавлял атаку при Альбуэре[185], в которой был уничтожен британский батальон, но даже если то сражение и было проиграно, Эро все равно заслужил славу. Славу, которая возросла после битвы против испанцев Бальестероса. Сульт назначил его командовать всей своей кавалерией, и Эро справлялся с этим блестяще. Он хорошо справлялся с рутиной, и это было еще большим достижением, чем героические подвиги. Любой дурак способен быть героем, если он достаточно смел, но хорошо выполнять ежедневные рутинные обязанности солдата может только неглупый человек. Кавалерия Эро патрулировала аванпосты, постоянно подвергавшиеся нападениям партизан, и Эро убедился в том, что делают они это достаточно эффективно. Он запрещал своим людям вести себя со всеми испанскими крестьянами как с врагами, ведь жестокое обращение как раз и делало их врагами, и впервые в Испании Сульт начал получать информацию от испанцев, и это было более эффективно, чем получать показания под пытками. Добился этого именно Эро.

Сейчас Эро было приказано захватить мост в Сан-Мигель-де-Тормес и еще перед тем, как покинуть Толедо, генералу предстояло обмозговать одну проблему. Он даже удивил Пьера Дюко, а это было непросто, ведь Дюко считал всех военных дураками с косицами.

— Опасно идти через горы, — объяснял он майору, который на самом деле не был майором.

— Из-за партизан? — спросил Дюко, — так идите по ночам.

— Как бы быстро мы не шли, майор, они все равно опередят нас и предупредят защитников форта в Сан-Мигеле, — Эро ткнул в карту, — гарнизон запросит в Саламанке подкрепление, и когда мы прибудем, нас встретит небольшая армия. — Он нахмурившись глядел на карту и постукивал карандашом по зубам. — Авила, — сказал он затем, ткнув карандашом в город на карте, — лежит к востоку от Сан-Мигеля, высоко в горах.

— Авила? — переспросил Дюко.

— Если я направлюсь к Авиле, партизаны слетятся как мухи на падаль. Я пошлю авангард, скажем сотни три пехотинцев? Мы дадим ублюдкам победить, майор, пожертвовав этими тремя сотнями на дороге на Авилу, и пока партизаны будут заниматься ими, остальные пройдут через холмы. — Он проткнул карандашом карту. — Мои две тысячи гусар пойдут впереди и мы поскачем как демоны, майор. Если лошадь падет, мы ее бросим, а всадника оставим. Мы поскачем прямо в Сан-Мигель, а вы пойдете вместе с пехотой. Пешком переход займет два дня, даже меньше, если генерал Мишо поторопит свои войска, и мы удержим мост в Сан-Мигеле до вашего прихода.

Мишо поторопит пехоту. Дюко этому поспособствует, используя свой статус доверенного лица Императора.

— А что насчет британского подкрепления в Саламанке? — спросил Дюко. — Положим, они прибудут раньше Мишо?

— А как они узнают, куда идти, майор, — сказал Эро. — Я не собираюсь ждать, пока Мишо перехватят. Я пошлю кавалерию через долину, прямо к воротам в Сьюдад-Родриго. Мы сожжем запасы, разорим обозы снабжения, уничтожим каждый маленький гарнизон. Мы подожжем всю южную Кастилию, майор, а британцы будут бродить кругами, гоняясь за нами. И он карандашом нарисовал на карте овал.

— А какая задача будет у пехоты?

— Они останутся в Сан-Мигеле, разумеется. Чтобы защищать наш отход.

Дюко одобрил план. Мадрид будет спасен. Остановится отступление Мармона и британцы будут вынуждены отойти к португальской границе, и обнаружат, что противник исчез в холмах. Это был смелый замысел, даже блестящий, что подтверждало мнение Дюко о том, что несколько храбрых людей способны изменить ход войны. Надо будет порекомендовать Эро Императору, подумал он и записал его имя в маленьком черном блокноте, пририсовав рядом звездочку, что для Дюко обозначало людей, которые были достойны быстрого продвижения по службе.

— Выходим с рассветом, — улыбнувшись, сказал Эро. — Ночью мои люди распустят слух, будто мы планируем окружить Авилу. К завтрашней ночи, майор, каждый партизан на пятьдесят миль в округе будет поджидать нас на дороге в Авилу.

А Эро будет в другой стороне, стремясь к крепости, мнящей себя в безопасности.

Нечто необъяснимое было в том, как в Испании распространяются новости. Шарп не видел никого на полях, оливковых рощах и виноградниках на той стороне реки, только несколько стариков, приглядывающих за быками, ворочающих водяное колесо, снабжающее водой ирригационные сооружения, но к полудню слух о том, что французская колонна направляется из Толедо к Авиле, достиг ушей партизан Тересы. Этот слух привел Тересу в ярость.

— Это особое место! — заявила она.

— Авила? — спросил Шарп, — особое место?

— Там жила святая Тереса.

— Ну тогда конечно, особое, — саркастически заметил Шарп.

— Что ты можешь знать, протестантская свинья?

— Я вовсе не свинья. Не протестантская, и вообще никакая.

— Ну тогда языческая свинья, — сердито сказала Тереса, глядя на восток. — Я должна быть там, — добавила она.

— Не стану тебя удерживать, — сказал Шарп, — но я этому не рад.

— Ну и плевать на твою радость.

— Твои люди — это мои дозорные, — сказал Шарп. — Если кто-либо пройдет по этой дороге, — он указал на юг, — они первыми их увидят. — Партизаны Тересы наблюдали за предгорьями, готовые сказать назад и предупредить Сан-Мигель о любой опасности, показавшейся со стороны Сьерра-Гредос. — Как далеко до Авилы?

Тереса пожала плечами.

— Миль пятьдесят.

— И почему же лягушатники направились туда?

— Грабить, разумеется! Там богатые монастыри, кафедральный собор и базилика Санта-Висенте.

— И почему они идут грабить? — спросил Шарп.

Тереса хмуро взглянула на него, раздумывая, почему он задал такой глупый вопрос.

— Потому что они лягушатники, разумеется! — сказала она. — Потому, что они мразь, слизняки, которые выползают из задницы дьявола пока Бог не видит.

— Но ведь церковные богатства спрятаны, — сказал Шарп.

Шарп прошел через бессчетное количество испанских городов и деревень, и везде ценное церковное имущество было закопано, замуровано в стены или укрыто в пещерах. Он видел ценные алтари, слишком большие, чтобы их перетаскивать, покрытые глиной или известью в надежде, что французы не догадаются, какую ценность они скрывают. Но он никогда не видел, чтобы церковь выставляла свои богатства тогда, когда французы находятся в неделе пути.

— Почему Авила хранит сокровища в открытую?

— Откуда мне знать, — возмущенно ответила Тереса.

— А лягушатники, черт возьми, прекрасно знают, что церковные богатства спрятаны, — сказал Шарп. — Так зачем же они идут туда?

— Ну скажи мне, зачем? — сказала Тереса.

— Затем, что они хотят, чтобы мы думали, будто они идут туда, вот зачем. А в это время ублюдки идут в другое место. Черт подери! — Он повернулся и посмотрел на юг. Может он нервничает? Может его пугает необходимость защищать покинутый форт на задворках большой войны?

Или это интуиция, выработанная за пятнадцать лет сражений, подсказывает ему быть осторожным?

— Оставь своих людей здесь, любимая, — сказал он Тересе. — Потому что сама ты, полагаю, пойдешь убивать лягушатников.

Он подскочил к бойнице и взглянул вниз на мост.

— Сержант Харпер!

Харпер показался из ниши, выстроенной в стороне от дороги, поморгал от яркого света, и взглянул на Шарпа, который, стоя на крепостной стене, отражался на фоне неба.

— Сэр?

— Передайте майору Таббсу, сержант, не будет ли он любезен передвинуть свой обоз на мост. Забаррикадировать, понимаешь? Возьми двадцать стрелков и иди на ту ферму, — указал он на юг, — и делай все это побыстрее!

Тереса положила свою ладонь ему на руку.

— Ты думаешь, французы идут сюда, Ричард?

— Я не думаю, я знаю! Знаю это. Не знаю почему, но знаю, что сюда. Негодяи проскользнули мимо парадной двери и идут через черный ход.

Майор Таббс, вспотевший в полуденный зной, с сопением выбрался на внутренний двор.

— Вы не можете блокировать мост, капитан Шарп! — запротестовал он. — Это общественный проезд.

— Если бы у меня было достаточно пороха, я бы взорвал этот мост к чертовой матери.

Таббс посмотрел на суровое лицо Шарпа, потом поглядел на юг.

— Но ведь французы не идут, смотрите.

Пейзаж на юге был удивительно мирным. Ветер колыхал маки, колосья и листья на оливковых деревьях. Не было ни дыма от сожженных деревень, ни клубов пыли, поднятых тысячами сапог и копыт. Обычный летний пейзаж, согретый кастильским солнцем. Благорастворение воздухов и в человецех благоволение.

— Однако они идут, — настойчиво сказал Шарп.

— А почему бы нам тогда не предупредить Саламанку? — спросил Таббс.

Хороший вопрос, чертовски хороший, но Шарп не хотел произносить ответ. Он знал, что должен предупредить Саламанку, но боялся поднять ложную тревогу. Это была всего лишь интуиция, которая противоречила мирному пейзажу, но что если она ошибается? Допустим, что из Саламанки выйдет полбатальона пехотинцев и батарея орудий, а с ними конвой снабжения и эскадрон драгун, и все это напрасно? Что они подумают? Что капитан Шарп, выходец из рядовых, оказался паникером? На него нельзя рассчитывать. Он может быть полезен в рукопашной, где надо убивать лягушатников, но, оказавшись один в жалком городишке, захныкал, как девчонка?

— Мы не будем предупреждать Саламанку, — твердо сказал он Таббсу, — потому что мы справимся с ублюдками сами.

— А вы сможете? — с сомнением спросил Таббс.

— Вам приходилось бывать в битве, майор? — резко спросил он Таббса.

— Мой дорогой друг, я в вас не сомневаюсь! — Таббс поднял руки будто хотел защититься от Шарпа. — Просто я нервничаю, я ведь не солдат как вы. Конечно, вы сможете.

Шарп молился, чтобы это было так, но знал, что не сможет. Он понимал, что должен просить подкрепления, но ему придется драться в одиночку, ибо он слишком горд, чтобы терять лицо и нервничать.

— Мы побьем ублюдков, — заявил он. — Если они придут.

— Уверен, что не придут, — сказал Таббс.

Как Шарп хотел, чтобы Таббс оказался прав.

Три сотни французских пехотинцев были принесены в жертву на дороге в Авилу, и со всей Сьерра-де-Гредос стекались партизаны для сражения, торопясь уничтожить ненавистного врага. Три сотни человек отошли слишком далеко от основной колонны и были обречены, а остальные французы не спешили к ним на помощь, став лагерем в долине. И французов в лагере было так много, что партизаны сосредоточились на обреченных трех сотнях солдат, ушедших далеко в холмы.

Ночью, когда звуки умирающих солдат еще доносились с дороги на Авила, Эро выступил маршем.

Он направил кавалерию через долину, и когда прошел всего пять миль, и перестали слышаться выстрелы, повернул на север, на дорогу, идущую через нижние отроги горного хребта. Он вел гусар, драгун и улан, людей, сражавшихся по всей Европе, людей, наводивших страх на всю Европу, но Эро знал, что великие времена французской кавалерии позади. Не из-за того, что они стали менее храбры, а из-за лошадей. Животные ослабели от плохого корма, крупы изъязвились от постоянной скачки и колонна Эро понемногу неизбежно растягивалась. Их сдерживали не партизаны, а лошади, и Эро, прекрасный наездник, остановился на гребне холма и оглянулся посмотреть как в лунном свете, спотыкаясь, идут его люди. Он планировал прибыть в Сан-Мигель к рассвету, когда гарнизон еще спит и можно будет ринуться с холмов потоком стали и славы, но он понимал, что две тысячи людей не смогут достичь реки к этому сроку. Лошади не способны на это. Некоторые животные охромели, некоторые тяжело дышали, и большинство шли, опустив головы от усталости.

Но то, что не могли сделать две тысячи человек, могла сделать сотня, и старая элитная рота гусар, всадники в черных меховых шапках, имели лучших лошадей, которых Эро смог отыскать. Эту роту Эро баловал, не только потому, что это была его старая рота, а потому, что хотел иметь как минимум эскадрон, оснащенный лучше, чем любой его противник. И он предвидел нынешнюю ситуацию. Он надеялся, что этого не произойдет, что каким-то чудом у всех его двух тысяч лошадей хватит сил, что все они станут крепкими, как Буцефал, но чуда не произошло и поэтому пришло время для его гусар.

Эро подозвал командира элитной роты и указал ему жестом на остальную колонну.

— Ты видишь?

Капитан Пелетерье, чьи косицы и усы казались почти белыми в лунном свете, утвердительно кивнул.

— Да, мой генерал, вижу.

— Ты знаешь, что надо делать.

Пелетерье вынул саблю и отсалютовал Эро.

— Когда можно вас ожидать, мой генерал?

— В полдень.

— К вашему приходу будет горячая пища, — сказал Пелетерье.

Эро наклонился и приобнял капитана, который был лишь на год моложе него.

— Bonne chance, mon brave[186]!

— Ха, чтобы побить роту сонных испанцев удачи не требуется, — заявил Пелетерье, махнув саблей, и рота пошла вперед. Бог да поможет им, подумал Эро, если на дороге остались партизаны.

— Я бы хотел пойти с вами, — окликнул он роту, но они уже исчезли. Лучшие из лучших, элита Эро, скакали к победе.

— Вперед, — приказал Эро остальной кавалерии. — Вперед!

Те из трехсот сотен пехотинцев, которые были мертвы, могли считать, что им повезло. Тем, кого взяли в плен, повезло меньше. Кого-то поджарят на медленном огне, с кого-то снимут живьем кожу, некоторым придется еще хуже, и милостью для них было бы просто умереть. Эро сожалел об их судьбе, но они послужили его целям, дав кавалерии пройти холмы незамеченной.

Остальная французская пехота, три тысячи семьсот человек, шла быстро. Уловка сработала, впереди открывался черный ход в Кастилию.

Луна залила стены фермерского дома призрачно-белым светом. Шарп укрыл там двадцать стрелков, приказав им задерживать продвижение французов по дороге. Стрелки могли сдерживать атакующую колонну в течение минут десяти, после чего Харпер должен был отвести их назад к остальным стрелкам Шарпа и пехотинцам на стены форта или за линию баррикад, сделанных из обоза. У Шарпа была мысль укрепить баррикаду телегами и мебелью из деревни, но он не поддался искушению. Деревни довольно настрадались за войну, к тому же селяне принесли его людям оливки, яйца и свежевыловленную рыбу. Пришлось удовлетвориться одним обозом.

— Почему французы должны сюда прийти? — спросила Тереса. Они стояли на стене форта.

— Если им снова удастся захватить Саламанку, — сказал Шарп, — они отрежут армию Веллингтона от путей снабжения. Им даже не надо захватывать город, чтобы сделать это! Просто можно сидеть на дороге в Сьюдад-Родриго. За пару дней запасы армии будут израсходованы, и Нос будет вынужден отступить, чтобы разобраться с козлами. Удовольствия это ему точно не доставит.

— Значит, мы должны остановить их?

Шарп кивнул.

— Так почему ты не пошлешь за подкреплением?

Шарп пожал плечами.

— Потому, что ты не уверен, что они придут? — спросила Тереса.

— Я не уверен в этом, — признался Шарп.

— И ты боишься выставить себя дураком?

— Если я подниму тревогу, — сказал Шарп, — а лягушатники не придут, они перемоют все мои косточки. Я останусь квартирмейстером до конца жизни! Мне никогда вновь не поверят!

Тереса покачала головой.

— Ричард, ты захватил Орла! Ты первый ворвался в пролом в Бадахосе! Тебе незачем беспокоиться о гордости! Так что пиши письмо о подкреплении сейчас же, — сказала она.

— Ты не понимаешь, — упрямо ответил он. — Я могу взять тысячу Орлов и все равно останусь тем парнем, который выбился из рядовых. Я все равно выскочка. Они пристально следят за мной и надеются, что я облажаюсь, Тереса. Они ждут всего одной ошибки, все они!

— Пиши письмо сейчас же, — терпеливо сказала Тереса, — и как только покажется первый француз, я поскачу в Саламанку. Я поскачу, как только мы услышим первый выстрел в холмах. Тогда тебе не придется долго ждать, Ричард.

Он думал об этом, знал, что она права, поэтому спустился вниз в столовую, зажег свечу и разбудил прапорщика Хики, ибо прапорщик закончил настоящую школу и знал, какие слова надо использовать, затем Шарп подписал эти слова своим неуклюжим почерком. «Имею основания полагать, — писал он, — что к форту, которым я имею честь командовать, подходит французская колонна. Поскольку у меня мало людей, я прошу подкрепления как можно быстрее. Ричард Шарп, капитан».

— Нужно ли поставить дату на письмо? — спросил он. — Или время?

— Я скажу им, что ты торопился, — ответила Тереса.

Хики, смущенный тем, что стоит перед Тересой в кальсонах, вцепился в одеяло.

— Французы действительно подходят, сэр? — спросил он Шарпа.

— Думаю, да. А что? Это тебя беспокоит?

Хики подумал пару секунд и кивнул.

— Да, сэр, беспокоит. Я вступил в армию, сэр, потому, что отец так хотел.

— Он хотел, чтобы ты погиб?

— Конечно же нет, сэр.

— Когда-то я тоже был прапорщиком, Хики, — сказал Шарп, — и за это время я усвоил один урок.

— Какой урок, сэр?

— Прапорщики — это расходный материал, Хики, всего лишь расходный материал. А теперь иди спать.

Шарп и Тереса снова залезли на стену.

— Ты жесток, Ричард, — сказала она.

— Зато честен.

— А ты был расходным материалом? Когда был прапорщиком?

— Я взобрался на скалу, любимая. Я забрался на скалу. Все считали, что я погиб, и полагаю, всем было на это наплевать.

А кто этим утром залезет на скалу, думал он? Кто? И откуда? И как? И придут ли ублюдки вообще?

И сможет ли он их остановить? Он нервничал. Он прислушивался к интуиции и был готов к приходу французов, но все еще считал, что может ошибаться. Чувствовал, будто уже проиграл, хотя еще ничего не началось.

Люди Тересы в трех милях к югу от Сан-Мигеля на холмах Сьерра-Гредос жарили на огне кролика. Они разожгли костер в рощице в глубокой расщелине и были уверены, что огня не видно с дороги, пролегавшей внизу под ними. Если хоть один француз осмелится хотя бы вздохнуть на дороге, партизаны откроют огонь и предупредят форт о подходе противника.

Но капитан Пелетерье все же увидел отблеск огня. Всего лишь крошечные блики на камнях, а только два вида людей могли жечь огонь на холмах: партизаны и солдаты, и все они были врагами. Он поднял руку и остановил роту.

Отблески были слева от дороги, он так думал, не видя остальной дороги, лежавшей прямо под вертикальной скалой, на которой он и увидел тусклый свет. Справа от него лежала темная долина, и ему показалось, что она уходит на север, и по ней можно пройти к реке и мосту незаметно от тех, кто жег в ночи огонь.

Его люди укутали ножны тканью, чтобы металл не звякнул о пряжку или стремя. Пелетерье мало что мог сделать, чтобы заглушить стук копыт, так что это был необходимый риск.

— Идем медленно, — сказал он людям, — медленно и тихо.

Они свернули направо, ведя усталых лошадей по покрытой травой долине, которая действительно вела на север. Затем земля пошла в гору и Пелетерье покрылся испариной, так как сотня всадников достигла места, которое было идеально для засады и в свете луны земля, покрытая серыми булыжниками, могла скрывать сотни партизан, но все обошлось.

Он остановил лошадь только на южной стороне гребня, передал поводья сержанту, спешился и забрался пешком на вершину, откуда мог осмотреть окрестности.

Спокойствие. Все, что он мог увидеть — это спокойствие. Широкое пространство, залитое лунным светом, хотя уже наступал рассвет, и в отблесках рассвета он смог разглядеть сияние реки, черноту деревьев, светлую полосу дороги и темные очертания форта. Никакой стрельбы оттуда не доносилось, и на какой-то миг Пелетерье понадеялся, что Сан-Мигель остался незащищенным, но он отогнал эту мысль и сделал еще несколько шагов вперед и подумал, что Бог все-таки существует. Бог существует, и он определенно француз, ибо Пелетерье увидел ответвление холма, которое могло укрыть его людей на всем пути от вершины холма к подножию, а там он будет укрыт от гарнизона Сан-Мигеля оливковой рощей. Он отошел назад от вершины, спустился и вернулся к колонне.

— Зарядите пистолеты, но не взводите курки. Слышите меня? Зарядить, но не взводить. Если кто-то выстрелит, прежде чем мы дойдем до моста то я лично его утоплю, предварительно кастрировав. Понятно вам? Оторву ему яйца!

Он наблюдал, как его люди заряжают длинноствольные пистолеты. Оружие было не очень точным, но на близком расстоянии таким же смертоносным, как и мушкет.

— Мы должны очень тихо спуститься с холма. Очень тихо! Спустимся как утренний туман и остановимся среди деревьев. Пойдем медленно, поняли меня? Никому не чихать! Кто чихнет — отрежу яйца тупым ножом. До последней минуты не станем атаковать, а когда дойдем до моста, то убьем всех, кто там окажется. А если облажаетесь, то я лично откушу вам яйца.

Гусары оскалились. Пелетерье им нравился, он был храбр и приводил их к победе много раз. И был готов сделать это еще раз.

Уже наступал рассвет, а с холмов не донеслось ни единого предупредительного выстрела.

Шарп чувствовал огромную усталость. Это нервы, думал он. Нервы, натянутые как кожа барабана. Что это за солдат, если у него нервы? Черт возьми, думал он, может я действительно недостоин быть командиром?

Он подошел к западной стене и нагнулся через нее, чтобы посмотреть на баррикаду на мосту. Он видел, что все его люди проснулись, все на посту, ведь рассвет — самое опасное время.

— Все готовы? — крикнул он.

— Блестим как лютики, сэр, — ответил лейтенант Прайс. — Вы что-нибудь видите, сэр?

— Ни хрена, Гарри.

— Это утешает.

Шарп вернулся к северной стене и взглянул на дорогу. Никакого движения. Тихо как в могиле. Последние ночные летучие мыши летали вокруг башни, а чуть ранее он видел сову, влетевшую в дыру в ветхой кладке форта. В остальном все было тихо. Тихо текла река, покрытая туманом. Темнели три опоры моста. Сержант Харпер считал, что видел под мостом большую форель, но Шарп не выделил ему времени для рыбалки. Это нервы, опять подумал он. Сам дергаюсь, и заставляю нервничать остальных.

Тереса поднялась по лестнице из жилого блока. Она зевнула, положила руку Шарпу на локоть.

— Все тихо?

— Да, тишина.

На стене было четыре стрелка. Шарп подумал, что можно было поставить сюда нескольких пехотинцев, но их гладкоствольные мушкеты столь неточны, что с такой высоты принесли бы мало пользы, поэтому он поставил сюда своих стрелков. Он отошел в сторону, чтобы его не слышали.

— Мне кажется, что я запаниковал вчера, — сказал он Тересе.

— Мне так не показалось.

— Я увидел противника там, где его не было, — признался Шарп.

Она сжала его руку.

— По крайней мере ты готов, если они все же появятся.

Он скорчил гримасу.

— Но пока их здесь нет. Они за мили от нас, спят в постелях, а я из-за них провел тут бессонную ночь.

— Ты можешь поспать сегодня, — сказала Тереса.

На востоке уже пылал рассвет, облака отражали первые лучи солнца. Оливковая роща была все еще темна от ночных теней, но солнце уже вставало над холмами, и Шарп должен был распустить роту с постов. Надо дать им отдохнуть, думал он, они это заслужили. Пусть подлатают форму, поспят, или порыбачат.

— Думаю, я вернусь сегодня в Саламанку, — сказала Тереса.

— Покинешь меня?

— Только на день. Хочу навестить Антонию.

Антония была их дочерью. Малышка, которая в любой момент могла стать сиротой, подумал Шарп, ведь оба ее родителя так заняты истреблением лягушатников.

— Если погода будет хорошей, — сказал он, — и лягушатники не придут, ты могла бы привезти ее сюда.

— А почему бы и нет? — произнесла Тереса.

Солнце поднялось над холмами, и Шарп прикрыл глаза от слепящего света. Тени от деревьев протянулись через дорогу, на которой все также не было французов. Маккеон отошел от форта на берег реки и помочился в Тормес.

— Вот тебе и хорошее вино, — мягко сказала Тереса.

Вдруг с моста раздался крик. Шарп повернулся и услышал топот копыт, снял винтовку с плеча, но ни черта не увидел из-за слепящего солнечного света, залившего все на востоке, однако прямо из света показались всадники.

Не на дороге, а с востока, прямо из оливковой рощи, где они прятались. Шарп прокричал предупреждение, но было слишком поздно.

— Мистер Прайс!

— Сэр!

— Подпустите их поближе!

Прайс или ослышался, или запаниковал, но отдал приказ пехотинцам стрелять, мушкеты выпалили в сторону оливковой рощи, но расстояние было слишком большое. Затем со стен раздались выстрелы винтовок, дымом от залпов заволокло все на двенадцать футов. Шарп прицелился во всадника, нажал на курок, и цель мгновенно исчезла в дыму, а винтовка отдала в плечо стрелка.

— Тереса, — крикнул он, но Тереса уже устремилась вниз во внутренний двор за лошадью. Шарп принялся заряжать винтовку, слыша стук подков на каменной кладке моста. Господи, подумал он, я нахожусь не там, где надо. Наверху я не могу сделать простой вещи! –

— Дэниэл, — крикнул он Хэгмену, пожилому стрелку на стене.

— Сэр! — Хэгмен забивал пулю в винтовку.

— Я спускаюсь! Не высовывайся там, наверху!

— Все будет нормально, сэр, — уверенно ответил Хэгмен. У старого браконьера было лицо как у могильщика и длинные до плеч волосы, но это был лучший стрелок Шарпа.

Шарп перепрыгивал через четыре ступеньки. Он оказался и прав и неправ. Он ожидал чертовых французов, но думал, что они пойдут по дороге, прямо на винтовки, как овцы на бойню, но негодяи его перехитрили. Сволочи обманули его!

На мосту раздался мушкетный залп, а затем выстрелы из другого оружия. Пистолеты, подумал Шарп, определив по звуку. Кто-то вскрикнул. Люди орали. Шарп тяжело спрыгнул с лестницы, пробежал через арку и увидел, что форт потерян. Он проиграл.

Капитан Пелетерье даже не рассчитывал на помощь солнца, но Бог войны этим утром был на его стороне и как только капитан гусар вывел своих людей из-под прикрытия деревьев, солнце взошло над горизонтом и ослепило защитников форта.

— Вперед, в атаку! — приказал Пелетерье и, пришпорив своего огромного черного коня, направился прямо на мост, находившийся от него менее чем в четырехстах метрах. Одно последнее усилие лошади — это все, чего он желал, и пришпоривал снова. Он увидел клубы дыма на стенах форта, а затем еще больше дыма на мосту. Пули ушли в землю, никого не зацепив. Мост был забаррикадирован обозом.

Позади обоза стояли пехотинцы. Британцы! Не испанцы, но Пелетерье было наплевать. Это были враги Франции, и они умрут.

— Вперед! — он растянул это слово как боевой клич, и в голове промелькнула мысль, что ничего в мире, даже женщины, не приносит столько удовольствия как это. Кавалерийская атака, противник шокирован, на твоей стороне смерть и обнаженная сабля.

Вдруг со стороны фермы возникли клубы дыма, и Пелетерье боковым зрением увидел, как кувыркнулся один из его солдат, заржала лошадь, а сабля воткнулась в землю, но затем Пелетерье въехал прямо в стелящиеся по мосту клубы дыма и соскочил с седла прежде, чем его лошадь остановилась. Громыхнул мушкетный выстрел, выплюнувший струйку дыма прямо в глаза Пелетерье. Он остановился, упал на телегу, повернутую боком, и лег в нее. Он кричал как безумный, ожидая пулю в живот, но пехотинцы все еще перезаряжали мушкеты. Капитан прыгнул на них, размахивая саблей, сержант Куанье последовал за ним, а затем целая толпа гусар перескочила через телегу, стреляя из пистолетов и держа на перевес сабли, сверкающие на солнце. Один пехотинец стоял на коленях перед ним, держась за лицо руками, сквозь пальцы струилась кровь. Другой был уже мертв и висел на перилах моста, а остальные отступали. Они даже не успели примкнуть штыки. Пелетерье отбил в сторону мушкет своей тяжелой саблей и рубанул пехотинца, остальные не выдержали и убежали.

— В форт! — крикнул Пелетерье своим людям. — В форт!

Красномундирники могут подождать. Форт нужно занять до прибытия Эро, а у форта нет ворот. Он вбежал внутрь и увидел, как высокий человек в зеленой куртке исчез за дверью.

— Наверх! — крикнул Пелетерье, указывая своим людям на мужчину, стоящего на лестнице. Сверху раздался выстрел, пуля ударилась в каменную стену рядом с Пелетерье, он посмотрел наверх и на фоне неба увидел еще одного мужчину в зеленой куртке, затем его закрыли собой гусары, бегущие на стену.

Пелетерье достал часы из маленького кармашка мундира. До прибытия Эро шесть часов, возможно меньше. Он закрыл крышку часов, убрал их, и наклонился, уперев руки в колени, внезапно почувствовав усталость. Боже, он сделал это! Острие его сабли было красным, он вытер его пучком соломы и посмотрел на своих людей, которые что-то кричали, стоя на мосту.

Он поспешил обратно. Большинство его солдат не спешивались и не переходили через баррикаду, а рассеялись на южном конце моста. По ним велся постоянный огонь из белого фермерского дома, находившегося в паре сотен шагов вниз по дороге. Лошади ржали от боли, люди лежали на земле, а чертов огонь не прекращался. До Пелетерье вдруг дошло, что он видел зеленые куртки, а это означало одно — стрелки, и если он не найдет укрытие для своих людей, то винтовки убьют всех до последнего солдата.

— Сержант! Убирайте телегу! Быстрее!

Дюжина человек приподняли телегу и перевернули ее на бок, и лошади наконец получили возможность пройти по мосту.

— Все в форт! — кричал Пелетерье, — Все в форт!

Капрал спас лошадь капитана, и Пелетерье завел животное на внутренний двор, где оно было в безопасности от винтовочного огня. Затем он открыл седельную сумку и достал французский триколор. Он дал знамя сержанту Куанье.

— Повесь на стену, сержант!

Хэгмен и его стрелки спустились по лестнице вниз и заперли дверь в погреб. Французы обнаружили эту дверь мгновением позже, но это уже не имело значения. Они завладели Сан-Мигелем, они завладели переправой, и теперь сюда шел Эро чтобы посеять панику на путях снабжения британской армии.

Над Тормесом развевался триколор.

Сержант Куанье нашел вино, сотни бутылок, спрятанных за отбитым гипсовым изображением девы Марии, стоящей в маленькой нише на мосту в стороне от форта.

— Разбить бутылки, месье? — спросил он Пелетерье.

— Да не надо, — сказал Пелетерье. Сделаем подарок генералу Эро. Но чтобы ни одна бутылка не пропала. Если увижу хоть одного пьяного, кастрирую его.

— Никто не притронется, сэр, — пообещал Куанье. Он был невысоким, жестким человеком, не знавшим иной жизни кроме армейской, а в элитной роте его слово было законом. Вино можно было считать в безопасности.

Пелетерье захватил в плен троих человек. Двое были ранеными пехотинцами, один из которых был при смерти, зато третий был толстый мужчина в голубом мундире, назвавшийся майором службы снабжения. Его присутствие здесь объяснялось тем фактом, что гусары обнаружили здесь склад французских мушкетов, мушкетов, вернувшихся теперь к владельцам.

— Вы дадите мне слово джентльмена, — спросил он Таббса по-английски, — что не будете пытаться сбежать?

— Конечно нет, — сказал Таббс.

— Вы не желаете дать мне слово?

— Нет, нет! Я не буду пытаться сбежать! — Таббс отодвинулся от француза с косицами.

— Тогда можете оставить шпагу, месье, и окажите мне честь, оставайтесь внутри форта.

Все равно у гусар не было выбора, за стенами форта они бы подверглись огню стрелков.

Куанье едва избежал ранения, когда обследовал нишу, а два человека были ранены, пока сбрасывали телегу с моста в реку. Пелетерье жалел своих людей, но ему нужно было очистить дорогу для Эро, так что он направил двадцать человек из форта, которые перебежали под огнем на северный склон. Когда баррикаду убрали, Пелетерье приказал своим людям не высовываться из форта, даже лейтенанту, который наблюдал за фермерским домом со стены и клялся, что стрелки уже уходят. Но Пелетерье знал, что внутри форта его гусары и их лошади будет в безопасности. Британцы могли попытаться отбить мост, но Пелетерье был уверен, что сможет не допустить этого. Он выстроил сорок своих солдат в линию перед входом в форт, вооружил всех пистолетами, и если британцы попробуют вылезти на дорогу и пройти к арке, то они будут сметены быстрыми залпами.

Итак, дорога с юга была открыта. Эро с маленькой армией приближался. Все, что оставалось Пелетерье, это ждать.

— Это моя вина, — с горечью произнес Шарп.

— Я не должен был так рано стрелять, — сокрушался Прайс.

— Нельзя было отправлять Харпера за реку, — сказал Шарп. Надо было держаться вместе.

Прапорщик Хики молчал, но выглядел подавленно. Он даже не думал, что капитан Шарп может быть побежден.

— Черт возьми! — бесполезно ругался Шарп. Он направил выживших в деревню, где те могли укрыться за стенами. Форт был в ста шагах позади, и он подумывал было об атаке, но для этого нужно было подвести людей слишком близко к арке, а французы наверняка подготовились к встрече.

Дверь погреба была закрыта и дополнительно забаррикадирована. Время от времени на стене мелькала черная меховая шляпа — это гусары выглядывали посмотреть, не замышляют ли британцы какую-нибудь хитрость.

Дэниэл Хэгмен продолжавший наблюдать с берега реки, доложил, что лягушатники сбросили телегу в речку.

— Я зацепил одного ублюдка, сэр, — сказал он, — а Харрис — другого.

— Молодец, Дэн, — процедил Шарп, соображая, почему французы убрали баррикаду. Ответ был очевиден. Они ждут подкрепление. Гусары удерживают мост, чтобы пропустить толпу лягушатников на другой берег. Для того, чтобы они порезвились на британских путях снабжения, и вина за это лежала на Шарпе.

— Господи Иисусе! — выругался Шарп.

— Похоже, он сегодня не на нашей стороне, — сказал Хэгмен.

Единственная хорошая новость заключалась в том, что Харпер и его люди вернулись обратно через реку без потерь. Они отошли на милю к западу и переправились через реку на рыбацкой лодке. Возвращение этого ирландца и двадцати стрелков обнадежило Шарпа, но он не знал, как поступить. Позволить убить их в безнадежной атаке на форт?

Шотландец Маккеон присел на корточки рядом с Шарпом. Он закурил маленькую закопченную трубку и указал ею на форт.

— Напоминает то ужасное место в Индии, капитан.

Шарп подумал, что Маккеон пьян. Форт в Сан-Мигеле был совершенно не похож на Гавилдхур. Форт в Индии был построен на вершине скалы, на головокружительной высоте над плоскогорьем Декан, а форт Сан-Мигель был развалинами возле реки.

— Не вижу ничего похожего на Гавилдхур, — сказал Шарп.

— Можа и нет, — сказал Маккеон, вытряхивая трубку об камень. — Но парни с косицами тоже считают, что внутрь есть единственный путь. Его они и охраняют, но есть и черный ход, капитан, всегда есть черный ход. Вы были тем, кто нашел его в Гавилдхуре. — Он указал мундштуком трубки на форт. — Видите ту здоровую трещину?

Маккеон указывал на зазубренную трещину, проходившую по затененной западной стене почти до самого верха. На секунду Шарп подумал, не считает ли шотландец, что рота заберется на стену, а затем увидел возможный третий путь наверх — обрушившуюся секцию каменной кладки. Выглядела она как небольшая пещера и была скрыта плющом, но Маккеон был прав. Это был черный ход, и проворный парень смог бы протолкнуться сквозь щель, но дальше что? Шарп не видел эту дыру изнутри форта и не знал, куда она приведет.

— Сержант Харпер?

— Сэр.

— Если какой-нибудь лягушатник высунет башку — стреляй в нее.

Стрелки смогут держать французов вне поля зрения и те не увидят, что замышляет Шарп. Он расстегнул пояс, снял палаш, который мог звякнуть, и с винтовкой за спиной пробежал через пустырь к стене форта. Ни один француз его не заметил, они старались не высовывать головы над стеной. Может они и захватили форт, но к возможностям винтовки питали заслуженное уважение.

Карабкаться на стену было очень тяжело. Пожалуй, даже тяжелее чем в Гавилдхуре. Там скала была крутая, но не полностью вертикальная, а также росли кустики, за которые можно было держаться. В проломе форта было достаточно опор, но он пролегал слева направо, и Шарпу приходилось отыскивать в старой ветхой стене опоры и для ног тоже, но он втаскивал себя наверх, все время ожидая выстрела, и наконец добрался до толстой ветки плюща. Стало легче. Заодно под ногу подвернулась хорошая опора, и последним усилием он втянул себя в дыру.

Дыра оказалась меньше, чем выглядела издалека, но Шарп повернулся боком и протиснулся между камнями. Винтовка зацепилась за ветку плюща, мундир терся об острые края камней, но он выпутался, и проталкивался, пока голова не оказалось внутри форта. В нос шибанула страшная вонь, и поначалу он ничего не видел из-за мрака, затем узрел над собой лучики света, услышал шаги по деревянному настилу и понял, что попал в помещение над кладовой с круглым потолком и деревянным полом. Извиваясь, он пробрался внутрь и удивился, что достиг цели. Нечего было и думать начинать отсюда атаку. Слишком долго карабкаться на стену, и места внутри хватало только для одного человека, но даже если бы все смогли здесь уместиться, дальше-то что? Они окажутся в ловушке между этажами. Постепенно привыкнув к сумраку, он увидел, что потолочные балки как будто обмотаны какими-то тряпками, но затем он вдруг понял, что это тысячи летучих мышей висели вниз головой, держась за потолок. «Проклятье», — прошептал он, стараясь забыть о летучих мышах, посмотрел перед собой и увидел, что все помещение изобиловало крепежными брусьями, в основном небольшими, но все они поддерживали изогнутое каменное перекрытие, покрытое толстым слоем помета летучих мышей. Вонь от него была еще та.

Раздался винтовочный выстрел, затем еще один. Француз прокричал тревогу где-то над Шарпом, а кто-то засмеялся. Шарп выглянул в отверстие и увидел два облачка дыма, клубящегося рядом с домами, где прятались его люди. Он протолкнулся в щель назад и поманил пальцем Перкинса, самого молодого и шустрого из его стрелков.

Перкинс вылез из травы и пополз к подножию стены и снова французы его не заметили, опасаясь из-за стрелков высунуть голову.

— Перкинс, слышишь меня? — шепотом позвал Шарп, и когда Перкинс кивнул в ответ, сказал ему что хотел, а потом наблюдал, как парнишка бегом возвращается обратно в деревню. Теперь Шарп мог только ожидать, поэтому устроился в дыре поудобнее и слушал, как французы вышагивают в паре дюймов над его головой. Он чувствовал запах лошадей, табачного дыма, потом услышал, как кто-то спросил по-английски с французским акцентом:

— Вы были здесь главным, майор?

— Ну, в общем-то, да, в целом, я, — ответил Таббс. Но защита форта была возложена на офицера стрелков. Его зовут Шарп.

— Он разочаровал вас, майор, — сказал француз. — Его люди бежали как антилопы!

— Это позор, — сказал Таббс. — Если вы меня обменяете, я доложу об этом куда следует. Но он офицер только на время войны, Пелетерье, только пока идет война.

— Как и все мы, — сказал Пелетерье.

— Шарп — выходец из рядовых, — пренебрежительно сказал Таббс. — Подобные вещи происходят во время войны, знаете ли. Парень был неплохим сержантом, а потом они пришили на мундир ярд галунов и ожидали, что он поведет себя как джентльмен. И к чему это привело, видите?

— Я тоже вышел из рядовых, — сказал Пелетерье. Таббс замер на пару секунд и притих. Француз рассмеялся. — Еще вина, майор? Оно умерит горечь поражения.

Вот ублюдок, подумал Шарп, имея ввиду Таббса, а не чертового лягушатника, потом прополз к отверстию, поскольку к нему приближался Перкинс вместе с Купером и Харрисом, тащивших что-то, завернутое в одеяло. Перкинс же притащил подобие веревки, связанной из десятка мушкетных ремней, встал близко к стене и со второй попытки забросил один конец веревки Шарпу, а второй привязал к первой связке.

Поднять обе связки оказалось делом пяти или шести минут. Столько времени занял не собственно подъем, а протаскивание свертков между груд камней в узкую щель, и Шарп с ужасом ждал, что французы услышат суету, да и летучие мыши, встревоженные шорохом, хлопали крыльями.

— Могу я выйти на стену? — голос Таббса раздался так близко, что Шарп вздрогнул.

— Разумеется, месье, — ответил Пелетерье. Но для вашей безопасности я составлю вам компанию. Вдруг вы высунете голову за стену, а тут — бабах!

Шарп услышал звуки шагов по лестнице, затем начал сваливать в кучу содержимое поднятых свертков между короткими косыми брусьями, поддерживающими потолок. Перкинс справился отлично. Тут была сухая солома, огниво и даже банка масла, пожертвованная крестьянином. Шарп все это перемешал, вылил на древесину и солому масло из лампы, затем с содроганием зачерпнул указательным пальцем липкого помету летучих мышей.

Его винтовка была заряжена, так что он постарался не зацепить курок и не высечь искру, пока не закрыл запальное отверстие, поднес винтовку к отверстию в стене, чтобы лучше видеть, оттянул кремень и легким прикосновением пальца помазал пометом запальное отверстие, затем зачерпнул еще помет, заткнул им ствол винтовки и тщательно вытер палец.

Теперь он достал патрон, разорвал его и вынул пулю.

Почти весь порох он высыпал на огниво, но оставил щепотку и посыпал кусок бумаги, которая теперь была закрыта внутри винтовочного замка. Он взвел курок, поморщившись от громкого щелчка и когда рядом не было французов, которые могли что-нибудь услышать или увидеть, нажал на спуск.

Проскочила искра, полыхнул порох, но бумага не загорелась, так что Шарпу пришлось разорвать еще один патрон, чтобы добыть побольше пороха. Он выложил его на замок, снова взвел курки и опять нажал на спуск.

На этот раз клочок бумаги загорелся, Шарп снял ее с винтовочного замка, опустил вниз, чтобы дать пламени разгореться, а когда огонь разгорелся сильнее и первые летучие мыши стали летать вокруг его головы, положил бумагу на солому. Он дождался, пока пламя разгорится и вспыхнет порох, затем пламя достигло разлитого масла и охватило всю кучу. Дым начал подниматься и заполнять помещение, в котором уже метались запаниковавшие летучие мыши.

Шарп полез в щель наружу, оставляя на выступающих камнях клочки куртки. Дым густел с неимоверной скоростью и уже был рядом с его головой, а летучие мыши все летали вокруг него, и он запаниковал.

Капитан добрался до плюща и упал на него. Секунду он держался, глядя на смесь дыма и летучих мышей, вылетающих из расщелины в стене, затем раздался крик на французском и выстрел винтовки, затем плющ оторвался от стены, опуская Шарпа, и он тяжело стукнулся о дерн. Выстрелил пистолет, облачко пыли в паре футов от него показало, куда ударила пуля.

Вроде бы ничего не сломано, хотя живот и болел. Он подобрал винтовку и, хромая, побежал к деревне. Раздался залп из дюжины винтовок, затем застучали о камни мушкетные пули, а потом он свалился в ров и оказался в безопасности. Патрик Харпер наклонился над ним и потащил на задний дворик, где пряталась вся рота.

— Пусть теперь пописают на этот пожар, сэр, — сказал Харпер, кивнув в сторону стены, откуда теперь врывался толстый столб серого дыма.

— Лучший способ избавиться от крыс, — сказал Маккеон, — это выкурить их дымом.

Шарп сжал ладони.

— Гарри?

— Сэр? — отозвался лейтенант Прайс.

— Построй пехотинцев в две шеренги, пожалуйста. Мушкеты зарядить, штыки примкнуть. Пат?

— Сэр?

— Стрелки за мной. Мы атакуем по моей команде, мистер Прайс.

— Да, сэр.

Пока козлы пытались потушить огонь, Шарп думал, есть ли у него шанс победить в битве.

Дым начал просачиваться сквозь половицы и какое-то время этого никто не замечал, потом сержант Куанье поднял тревогу, но к тому времени весь нижний уровень был в дыму, хотя огня никто не видел.

— Воды! — кричал Пелетерье. — Носите из реки! Выстроиться в цепочку! Сержант Гобель! Пусть дюжина человек успокоит лошадей! Выстройтесь в цепочку! Воду носите в шапках!

Цепочка людей передавала шапки с водой через арку к лестнице на первый этаж, но когда первый человек спустился чтобы зачерпнуть воды, рявкнула винтовка, затем другая, третья, и теперь на берегу лежали двое мертвых гусар, а третий был ранен. Сержанту Куанье пришлось потерять ценное время, чтобы начать носить воду с дальнего конца моста, где северная арка могла защитить его людей от выстрелов, но было уже поздно.

Пламя еще не вырвалось из-под пола, зато начали гореть поддерживающие пол балки, а цилиндрическое перекрытие погребов, устроенное как естественный дымоход, затягивало воздух, заставляя огонь разгораться по всем уголкам форта, и дыма становилось все больше, а когда принесли первую шапку воды, ее было мало, поскольку мех пропускал воду. Пелетерье мог только надеяться, что эти крохи помогут. Он слышал, что под ним огонь бушует, как в топке, и чувствовал ногами его жар. Одно из ведер, из которых гусары поили лошадей, передали по цепочке, и Пелетерье выплеснул воду в дым.

Вода зашипела, но толку было мало, ибо полыхал уже весь этаж, и за считанные секунды пламя вырвалось в шести-семи местах, ветром его отнесло к куче сухих дров на западной стороне форта. Пламя подожгло лестницы, охватило поддерживающие пол балки, сожгло тонкие перегородки, и дым отогнал гусар назад. Заржали в панике лошади.

— Гобель! — закричал Пелетерье. — Отводи лошадей на северный берег.

Лошадей вывели из форта и они, почуяв свободу, понеслись в оливковую рощу. Пламя трещало, наполняя форт дымом и нестерпимым жаром.

— На мост! — кричал Пелетерье. — Пистолеты! Сержант Куанье! На мост! К северу! Лейтенант! Где пленники? Приведи их!

Черные от дыма гусары застыли у арки. Квадратная башня была одним огромным костром, и горевшее сухое дерево, из которого она была построена, давало целую лавину дыма.

Пламя поднялось на двадцать, тридцать футов над стеной. Куанье строил людей в шеренги, но они нервничали из-за ревущего огня прямо за ними, а раскаленные угли падали среди них, и кто-то начал ужасно кричать, оказавшись в ловушке. Раненых британских пехотинцев вытащили наружу и положили на траву рядом с нишей.

Начали стрелять винтовки. Выстрел за выстрелом, с севера, из канавы и гусары начали падать навзничь или сгибаться.

— Атакуем их! — Пелетерье толкнул первую шеренгу и обнажил саблю. Стрелки были не так далеко, может ярдах в шестидесяти, и он вгонит их в землю. — Сабли наголо!

На мосту было шестьдесят человек с саблями.

Это был последний шанс Пелетерье отстоять мост.

Шарп крикнул: «Огонь!» — и пехотинцы лейтенанта Прайса, вышедшие из деревни и построенные в две шеренги поперек дороги, дали залп в сторону гусар. На дорогу пролилась кровь, гусары были смяты и поломали строй.

— В атаку! — крикнул Шарп. — Вперед!

И побежал впереди всех, обнажив палаш. Справа от башни вырвался язык огня и дыма, гусары отступили, и Шарп издал вопль ярости. Как могли это ублюдки победить его? Все что он хотел — убивать их, насладиться местью, но они уже бежали от блеска штыков, не устоял ни один.

Раненые гусары ползли по дороге, мертвые лежали, а живые бежали на южный берег, спасаясь от разъяренной пехоты.

Капитана Пелетерье тоже переполняла ярость. Как эти ублюдки посмели отобрать у него победу? Они скакали всю ночь, уклонились от пикетов в холмах, побили пехотинцев, защищавших форт. Побили кавалерией. Кавалерией! Были люди, которым за меньшие подвиги давали Орден Почетного Легиона, а теперь ублюдки восстали из мертвых чтобы отобрать у него победу.

— Куанье! Куанье! Вернись! Гусары, назад, за Императора!

В задницу Императора. Это их гордость, а не Императора. Они были элитной ротой и когда увидели, что капитан возвращается на мост, половина из них последовала за капитаном. Две группы разъяренных мужчин столкнулись на мосту через Тормес. На кону была их гордость и честь!

— Убивайте ублюдков! — кричал Шарп, нелепо радуясь тому, что после всего лягушатники все-таки идут драться, опустил тяжелый кавалерийский палаш на шею француза, освободил клинок, пнув падающего человека в лицо, и снова ткнул окровавленный палаш вперед. Сабли против штыков, и ярость, как в кабацкой драке.

Грязная драка казенным оружием. Каждый колол, резал, рычал и пинался, и по правде говоря, обе стороны были близки к победе. Пехотинцам в толчее не хватало места для замаха штыками, а когда гусары поднимали сабли, их можно было схватить за руки. Кое-кто стрелял из пистолетов, это проделывало брешь в рядах, но брешь быстро заполнялась.

Сержант Куанье пытался подобраться к высокому офицеру стрелков, но споткнулся о мертвого солдата, и офицер пнул его по лицу, потом еще раз. Выплевывая зубы, Куанье попытался перевернуться и ткнуть ублюдка саблей в пах, но Шарп успел первым. Палаш вошел меж ребер, и кровь хлынула Шарпу под ноги. Пелетерье буквально прорезал пространство перед собой, размахивая саблей из стороны в сторону, Шарп выдернул палаш из тела Куанье и отскочил назад от стремительного выпада Пелетерье, палаш Шарпа не годился для выпадов, поэтому он отбросил его в сторону и попросту бросился на гусарского капитана. Он обхватил его руками и швырнул через перила моста.

Пелетерье закричал, упав в реку, затем раздался еще более громкий крик.

— Прочь с дороги к дьяволу! Прочь с дороги! — кричал сержант Харпер, подошедший со своим семиствольным ружьем. Сержант упер его в бедро, а пехотинцы встали по обе стороны от него. — Эй, ублюдки! — крикнул он гусарам и нажал на курок.

Его ружье выстрелило, будто пушка. Кровь затуманила реку, а Харпер ринулся в очистившееся пространство, работая своим чудовищным ружьем как палицей, напевая по-ирландски что-то о забытых героях древности, убивавшими за раз десяток врагов.

И гусары, оставшись без своего капитана, отступили.

— Не давайте им уйти! — рычал Шарп, — Убить всех!

И его люди, липкие от крови, переступая через тела, пошли за ним со штыками наперевес. Шарп перерубил надвое чью-то саблю ударом своего палаша, ткнул острием в чье-то лицо и французы окончательно перестали сражаться и побежали.

Сломались и побежали. Обратно туда, откуда явились.

— Хватит! — приказал Шарп. — Стой!

Мост был отбит. Французы бежали. Пелетерье выбрался на южный берег реки, но боевой дух вытек из него, а его люди спасались бегством.

— Стройся! — скомандовал Шарп. — Подсчитать мертвых, перевязать раненых. — Он взглянул на юг и выругался. — Черт подери!

— Боже, храни Ирландию, — в тон ему произнес Харпер.

Казалось, вся кавалерия Франции была сейчас на дороге. Все лошади Императора и все люди Императора. С копьями, шпагами и саблями. В голубых мундирах, зеленых, белых и коричневых.

Целое поле обнаженных сабель отражало солнечный свет.

И все они шли в сторону легкой роты Южного Эссекского.

— Боже, храни Ирландию, — повторил Харпер.

— Назад, — приказал Шарп. — Все назад. На северную часть моста.

Не то чтобы в отступлении было много пользы, но это давало ему время подумать. Подумать о чем? О смерти? Но что, черт возьми, он мог сделать?

С генералом Эро пришли не все его люди, потому что некоторые лошади пали за время долгого ночного перехода, но он привел около двенадцати сотен кавалеристов, спустившихся со Сьерра-Гредос. Он видел и форт Сан-Мигель де Тормес, объятый дымом, и то, как его любимую элитную роту выдавила с моста разношерстная компания красномундирников и зеленых курток.

Но это всего лишь горсточка британской пехоты и единственный взгляд на северный берег показал, что британских войск больше нет. Ни артиллерии, ни кавалерии, ни другой пехоты, только небольшая группа людей, которые поспешно отступали по мосту и строились в две шеренги в конце него. Стрелки строились вдоль берега, явно намереваясь ударить во фланг возможной кавалерийской атаке своей ужасающе меткой стрельбой.

Они стояли между ним и его победой. Два ряда пехотинцев и горстка «кузнечиков». Так французы называли стрелков. Ублюдки всегда прятались в траве, стреляли из укрытия и ускакивали прочь. Как кузнечики.

Эро остановился. Не стоит бросаться на мост сломя голову. Даже горстка пехотинцев могла на узком мосту нанести значительный ущерб, и всего пара мертвых лошадей способна создать весьма эффективную баррикаду. Нет, сначала надо проредить ряды этих «ростбифов» и «кузнечиков», а потом он пошлет на них роту польских улан с пиками.

Пехота ненавидела улан. Эро же их обожал.

Он подозвал к себе драгун в зеленых мундирах. Драгун можно было бы назвать пехотой, все они были вооружены длинноствольными ружьями и палашами, и у Эро их было три сотни.

— Пусть слезут с лошадей, — приказал он полковнику драгун, — и выстраиваются для стрельбы. Стреляйте так, чтобы ублюдки не могли даже вздохнуть.

Он считал, что драгунам удастся заставить стрелков замолчать, хотя красномундирники, скорее всего, смогут спрятаться, присев за перилами моста. А это то, чего он и хотел.

— Вы хотите, чтобы я атаковал мост в спешенном строю? — спросил полковник драгун.

— Мост атакую я, — ответил Эро.

Драгуны заставят красномундирников сжаться, а Эро со своими страшными польскими уланами возьмет мост.

Драгуны спешились и оставили лошадей гусарам. Эро направил своего коня к ждавшим приказа уланам, одетых в темно-синие мундиры, отделанные спереди желтым, и желтые шапки. Он выбрал роту, носившую белый эполет, чтобы показать, что они были элитным подразделением, и позаимствовал пику у бойца в другой роте. Это было четырнадцатифутовое копье со стальным наконечником, добавлявшим еще полтора фута. Эро довелось видеть, как улан на полном скаку снес копьем верхушку сваренного яйца, а подставка даже не шелохнулась.

— Скоро, — сказал он полякам, делаю паузу, чтобы переводчик перевел его слова, — мы возьмем мост. Убейте всех.

Он сам поведет их в атаку, это в традициях французской армии, разве генерал Бонапарт не сделал себе имя на мосту в Арколе? А Эро хотел добавить этот мост к своим победам.

Драгуны открыли огонь, и Эро, повернувшись в седле, увидел, что «кузнечики» получают сполна. Он продел руку в петлю посередине пики. Настало время прихлопнуть врага как муху. Время побеждать.

Черт, думал Шарп, что же предпринять? Если его люди будут стоять, то подставят себя под огонь трех сотен драгун, а если пригнутся, то не смогут видеть дальнюю часть моста из-за изгиба. Они смогут сделать один залп при подходе французов, но только когда лошади будут в сорока футах от них и даже если залп убьет их, мертвые и умирающие лошади по инерции всей своей массой врежутся в пехотинцев. Шарпу приходилось видеть как это было, когда прорывалось французское карэ в битве при Гарсиа-Эрнандес. Тогда французы секунду промедлили с огнем, и мертвые лошади прошли сквозь шеренгу, как нож сквозь масло. Он стоял, привлекая поток свистящих пуль, и выдержал достаточно, чтобы увидеть эскадрон улан, скачущих к дороге.

— Проклятые уланы, — сказал он.

Он ненавидел улан.

Ему нужна была баррикада на мосту. Но телега валялась в реке, а дрова, которые можно было бы применить для баррикады, сгорели в огненном аду. Дым и угли кружились вокруг него. Верхние этажи форта обрушились, подняв до небес тучу искр. Жар пылающего форта обжигал Шарпа как кузнечный горн.

Мистер Маккеон, вооруженный мушкетом и сумкой с зарядами, присел на корточки возле обочины у ниши и поманил к себе Шарпа. Шарп подошел к нему, и шотландец ткнул пальцем в железную решетку, прикрывавшую Деву Марию.

— Ответ здесь, мистер Шарп, — сказал он.

Молитва? Шарп удивился, но затем заглянул за отколотую гипсовую святыню и увидел, что дальняя сторона часовни заполнена бутылками с вином, которые он приказал Харперу разбить.

— Вино?

— Вы когда-нибудь слышали о ежах? — спросил Маккеон.

— Нет.

— Такие шипастые штуковины. Лошадям бывает очень больно. Вонзаются в копыта, мистер Шарп, в мягкую плоть.

— Харпер! Харрис! Купер! Перкинс! — завопил Шарп в сторону оливковых деревьев, где укрывались его стрелки. — Бегом сюда! Быстрее!

С дороги раздался звук горна, и уланы опустили острия пик. Генерал Эро встал впереди эскадрона. Драгуны дали залп, пули срикошетили от парапета моста или же расплющились о стены форта. Если хреновы стены обрушатся, подумал Шарп, то могут придавить моих людей, но беспокоиться об этом не было времени. Времени оставалось только чтобы Харпер успел закончить свою работу.

Четверо стрелков стремглав пробежали через лужайку и только они упали перед Шарпом, как над головой засвистели пули.

— Каждую бутылку, Пат, — сказал Шарп, — Разбить каждую чертову бутылку.

— Прямо сейчас, сэр? — спросил Харпер, глядя на Шарпа как на сумасшедшего.

— Бросай их на мост, — сказал Шарп. — Давай! Быстрее!! Кидай!!!

Харрис и Перкинс нырнули в нишу, выволокли бутылки за дверь, а Харпер, Шарп и Купер с силой швыряли их об мост. Маккеон помогал, еще подошли двое пехотинцев, ибо бутылок было очень много. Сотни! Харпер, должно быть припрятал их с полтысячи!

Несомненно, он надеялся, что Шарп не увидит, а потом раздал бы вино всей роте, и Шарп был чертовски рад неповиновению ирландца.

— Скорее! — кричал он.

Снова прозвучал горн и стало слышно топот копыт. Вино уже полилось по мосту рекой, разбавило загустевшую кровь и потекло мимо трупов на обочину.

Но не вино должно было спасти Шарпа, а толстый слой битого зеленого стекла, покрывающий середину моста. Наконец они бросили последние бутылки, каждая оставляла россыпь острых, как бритва, осколков. Точно также как и на стенах, которыми богатые люди ограждали свои владения в Британии, где воров ждал сюрприз. В свое время Шарп преодолел немало таких стен.

Чертовски острые штуки, неприятные штуки. Харрис и Перкинс вернулись в нишу, вынесли последние бутылки и швырнули их на мост когда топот копыт уже сотрясал землю, и бряцали ножны сабель об упряжь, а Шарп стоял и смотрел, как уланы скачут прямо на него и даже драгуны перестали стрелять чтобы посмотреть, как поляки расчистят себе путь по мосту.

— Стройся! — закричал Шарп. — Оружие на изготовку!

Приклады уперлись в плечи солдат. Штыки, у многих красные от крови, смотрели прямо на гребень моста, сверкающего от стекла.

Уланы также выстроились в шеренгу, скучившись, чтобы проскочить мост галопом. Шарп обнажил палаш, с трудом вытащив его из ножен из-за запекшейся на лезвии крови. Кто-то из драгун опять начал стрелять, один пехотинец качнулся, выронив мушкет.

Сержант Хакфилд втолкнул его обратно в шеренгу.

— Сомкнуть строй! Сомкнуть строй! — Стрелки вели огонь по драгунам, а уланы уже вступили на мост.

— Огонь! — закричал Шарп, тридцать мушкетов выплюнули огонь и дым, и он представил себе, как лошади падают и ржут от боли.

— Перезаряжай! Быстро! — приказал он. — Перезаряжай!

Копыта все еще грохотали по камням, и Шарп отошел в сторону от дыма мушкетов и смог увидеть результат залпа. Возглавлял атаку уланов гусар, но у него была пика и он был уже на самом изгибе моста, его лошадь притормозила, заржала, из под ее передних копыт брызнуло зеленым светом, вторая лошадь заскользила по стеклу и задергалась, всадник отчаянно пытался взять лошадь под контроль, затем третья лошадь вступила в поле стекла и тоже громко заржала. Уланы сгрудились позади, не будучи в состоянии справиться с запаниковавшими животными.

Те три лошади ржали в агонии, кровь хлестала из их копыт, и Шарп обернулся на своих пехотинцев, чтобы посмотреть, заканчивают ли они заряжать мушкеты.

— Готовсь! — крикнул он. Мушкеты поднялись, и сразу же драгунская пуля снесла с Шарпа кивер. — Огонь! — Три первые лошади упали, снесенные залпом, и мост оказался заблокирован. Две лошади сразу же издохли, а третья лежала на боку, ржала и била копытами по стеклу, остановившему атаку.

Шарп протолкнулся через ряды и взбежал на мост, липкий от вина. Гусар лежал, придавленный лошадью, и кривился от боли, потому что лежал на битом стекле, однако он пытался поднять пику когда подошел Шарп, но Шарп отбил ее ударом палаша, сгреб гусара за воротник и просто вытащил его из под лошади. Стекло хрустело под сапогами, а гусар закричал, так как проехал бедром по осколкам. Шарп с трудом выволок гусара и вынул пистолет из его кобуры. Он взвел его, прицелился и выстрелил, кричащая лошадь вздрогнула и умерла. Потом Шарп подтолкнул своего пленника к мосту.

— Гарри! — крикнул он лейтенанту Прайсу. — Пошлите кого-нибудь пристрелить лошадей.

Вот и баррикада.

— Прапорщик? — Он позвал Хики, потому что тот немного говорил по-французски. — Прапорщик!

— Мертв, сэр, — сказал Харпер. — Убит драгуном.

— Черт возьми, еще один прапорщик пропал, — выругался Шарп. Он откинул пику подальше от пленника, порвав петлю на запястье, и вытащил саблю из ножен. — Харрис? Ты говоришь на их языке. Спроси, какого дьявола ублюдкам здесь надо. Можешь пнуть его, если будет молчать.

Снова раздался топот копыт и звук горна, Шарп резко развернулся, но это не французы дошли до моста, это были кавалеристы в желто-голубом, только они приближались с севера. Целый полк скакал по дороге из Саламанки, их лошади были в пене от долгой скачки, и Тереса скакала рядом с офицером, офицер осадил коня, ухмыльнулся и протянул руку Шарпу руку.

— Капитан Лоссов! — воскликнул Шарп и пожал немцу руку.

Капитан Лоссов из Немецкого Королевского Легиона взглянул на кровь и вино на мосту, на драгун, уныло отходивших назад, к своим лошадям, и на огромную толпу французских кавалеристов, стоящих далеко в поле.

— Да здесь их целая тысяча, Ричард.

— Хотите подраться с ними? Сначала надо очистить мост от стекла.

— Мы подождем здесь, — сказал Лоссов, соскочив с седла. — На подходе батальон пехоты и орудийная батарея. Но, кажется, ты справился и без нас, Ричард.

— Мы выстояли, — сказал Шарп, улыбаясь Тересе. — Мы выдержали.

Таббс остался в горящем форте и погиб, а от французских мушкетов осталась только куча расплавленного металла.

Никчемный хлам, сказал Маккеон, но Шарп знал, что никогда бы не получил этот хлам, если бы не Маккеон.

— Я вам обязан, — сказал он.

— Пустое, — сказал шотландец. — Я просто припомнил вас в Гавилдхуре, и подумал, что вы смогли бы сделать это снова.

Пьер Дюко добрался к вечеру, но смелый замысел Эро был провален, и теперь батарея британских орудий и цепь пехотинцев защищала мост рядом с дымившимся фортом. Сам Эро попал в плен, капитан Пелетерье сказал, что захватил его стрелок по имени Шарп. Дюко вздрогнул. Идиоты! Они были должны удержать мост! А они потеряли его! Тупые идиоты!

— Вас накажут, Пелетерье — пообещал он. — Накажут.

Затем он приказал генералу Мишо развернуть пехоту и отправляться на юг, открыл свою записную книжку, перечеркнул имя генерала Эро, добавил рядом с именем Пелетерье крестик и записал имя британского стрелка, который отобрал у него победу. Шарп, записал он и добавил знак вопроса. Это имя следует запомнить, хотя это Дюко не забыл бы и так.

Шарп смотрел, как уходит враг. Он стоял с Тересой на гребне моста Сан-Мигель-де- Тормес и смотрел, как отступают французы. И заставила их отступить его рота.

— Мне повезло, — мягко сказал он. — Я не заслужил победы.

— Разумеется, заслужил, — сказала Тереса.

— Это благодаря Маккеону, — сказал Шарп, — Он напомнил мне Гавилдхур. И благодаря Пату Харперу, который не подчинился приказу, как обычно.

— Была битва. В Испании. Мы победили, — сказала Тереса.

— Нет, — ответил Шарп, кладя руки ей на плечи. — Это была не битва, любимая. Просто перестрелка.

Просто перестрелка, но французы проиграли, а их генерал оказался пленником Шарпа. Погибло много людей, и это была вина Шарпа, но армия запомнит лишь, что капитан Шарп остановил лягушатников, так что пока его карьере ничто не угрожает. Французы оставят Мадрид, Веллингтон сможет наступать дальше на север. И все благодаря Шарпу, который вступил в перестрелку и победил. Это была перестрелка Шарпа. 

15. Враг Шарпа (Ричард Шарп и оборона Португалии, Рождество 1812) (пер. Андрей Манухин)

...эта система еще на младенческой стадии развития... за короткое время проделана большая работа, и есть весомые основания верить, что для оперативных целей точность ракеты может быть доведена до тех же пределов, что и точность других артиллерийских снарядов.

Полковник Уильям Конгрив, 1814

Моей дочери, с любовью 

Пролог

8 декабря 1812 года английские солдаты вошли в Адрадос.

Война не затронула селение. Оно располагалось в той части Испании, что находится лишь чуть восточнее португальской границы. Но хотя до границы было рукой подать, на единственной его улице редко появлялись солдаты.

Как-то, три года назад, явились французы, но они бежали от английского лорда Веллингтона, и бежали так быстро, что вряд ли пожелали бы остановиться ради мелких грабежей.

Затем, в мае 1812 года, появились испанцы, гордо называвшиеся «адрадосским гарнизоном», но селяне в них не верили: всего полсотни солдат да четыре пушки. Как только пушки разместили в старом замке и на дозорной башне за околицей, солдаты, казалось, посчитали, что их война окончена: они напивались в местном трактире, приставали к женщинам у ручья, плоские камни которого сильно облегчали стирку; двое артиллеристов с наступлением лета даже женились на деревенских девчонках. Из-за бюрократической путаницы, царившей в испанской армии, «гарнизону» был направлен караван с порохом, предназначенным для Сьюдад-Родриго[187], и солдаты хвастали, что у них больше пороха и меньше пушек, чем у любого артиллерийского подразделения в Европе. В дни свадеб устраивались грандиозные фейерверки: крестьянам нравились яркие вспышки и гулкое эхо, отражавшееся в долине. К августу несколько испанцев дезертировали, устав охранять долину, куда не заглядывал ни один солдат, и желая поскорее вернуться к своим домам и своим женам.

Но вот появились англичане. И в какой день!

Селение Адрадос была местом малозначительным: как говорил священник, овцы да терновник. А значит, продолжал он, селение наше – святое место, ибо жизнь Христа началась с появления пастухов и овец, а закончилась терновым венцом. Впрочем, крестьяне и так понимали, что Адрадос – святое место, поскольку сюда стоило ехать лишь ради праздника 8 декабря.

Много лет назад – никто, даже священник, не знал, сколько точно, но случилось это, когда испанские христиане сражались с маврами, – Адрадос посетила Божья Матерь. Эту историю знали все. Христианские рыцари под жестоким натиском врагов отступали через долину, их предводитель остановился помолиться возле гранитного валуна, отмечавшего начало тропы на запад, в Португалию. Тут все и произошло. Она явилась! Она возникла прямо на валуне: лицо – белее снега, глаза – как горные озера. Она поведала рыцарю, что яростно наступающие мусульмане скоро остановятся для молитвы и обратят лица свои на восток, к нечестивому своему дому. Если рыцарь развернет потрепанные войска, если засверкают в их усталых руках клинки, славой покроют они и себя, и крест Господень.

Две тысячи мусульманских голов слетели с плеч в тот день – а то и больше, точно никто не знает: число это росло с каждым новым рассказчиком. Теперь эти головы, высеченные в мраморе, украшали арку монастыря, построенного на месте, где явилась Дева. А в алтаре часовни показывали небольшую гранитную плиту – место, которого коснулись Ее ступни.

Каждый год 8 декабря, в день свершения чуда, в Адрадос приезжали женщины: это был женский день, не мужской. Мужчины, пронеся вокруг деревни статую Богоматери, звенящую драгоценностями под позолоченным балдахином, соберутся в трактире.

Монахини оставили монастырь две сотни лет назад, ушли на богатую равнину: бедная горная деревушка, конечно, не могла сравниться с городами, в которых Матерь Божья оставила более значительный след. Здания, однако, сохранились неплохо: часовня стала деревенской церковью, верхний клуатр[188] превратился в торговые ряды. А раз в год и весь монастырь вновь становился местом, где явилось чудо.

Женщины вползали в часовню на коленях, неловко двигаясь по истертым плитам, перебирали четки и тихонько бормотали отчаянные свои молитвы, пока не добирались до алтарных ступеней. Священник произносил возвышенные латинские слова. Женщины целовали блестящий гранит, в котором темнела трещина: легенда гласила, что если поцеловать это место, дотянувшись языком до дна, ребенок будет мальчиком. Они плакали, целуя камень – не от горя, а в каком-то экстазе: есть вещи, которые не получаются без Божьей помощи.

Кто-то молился об избавлении от хвори: они приходили со своими опухолями и уродствами, приносили детей-калек. Другие молились о даровании ребенка, и год спустя возвращались, вознося хвалы Божьей Матери, подарившей им часть своей благодати. Они молились Деве, родившей ребенка. Они знали, как не может знать ни один мужчина, что дети приходят к женщинам в муках, но все так же продолжали молиться, желая снова стать матерями, а языки их все так же касались дна трещины в камне. Они молились в сиянии свечей, зажженных в этот день в монастырской часовне в Адрадосе, а священник складывал их приношения за алтарем: еще один год подошел к концу, время собирать урожай.

8 декабря 1812 года. Появились англичане.

Они не были первыми: женщины начали прибывать в деревню еще до рассвета, некоторые прошли по двадцать и более миль – кто-то из Португалии, но большинство из таких же затерянных в горах деревушек, как Адрадос. Потом появились два английских офицера, и с ними девушка. Офицеры, громко переговариваясь, помогли девушке спуститься с лошади у монастырских ворот и поскакали в трактир засвидетельствовать свое почтение коменданту-испанцу за кружечкой-другой терпкого местного вина. Настроение в трактире было приподнятым: мужчины знали, что многие женщины молятся о детях, – а значит, скоро придется помочь Божьей матери воплотить молитвы в жизнь.

Другие британские солдаты появились с востока, что было несколько странно: британских солдат на востоке не должно было быть. Впрочем, никто не встревожился: британцев в Адрадосе не видали, но селяне слышали, что эти нечестивцы почтительно относятся к истинной вере. Их генерал приказал проявлять уважение и снимать шляпы, когда священник несет Святые Дары к ложу умирающего, – и это правильно. Но эти английские солдаты не походили на испанский гарнизон: их красные мундиры были неопрятными и изодранными, а лица – грубыми и жестокими.

Около сотни их остались ждать у восточной околицы, рассевшись у придорожного корыта, из которого поили скот, и покуривая короткие глиняные трубки. Другая сотня, возглавляемая толстяком в расшитом золотом красном мундире, двинулась через селение. Испанский солдат, направлявшийся из замка к трактиру, отсалютовал полковнику и страшно удивился, когда английский офицер, иронично поклонившись в ответ, улыбнулся ему, показав практически беззубый рот.

Должно быть, испанец шепнул что-то двум британским офицерам в трактире, поскольку они выскочили на дорогу, даже не застегнув мундиров, но успев лишь увидеть последние шеренги направляющейся к монастырю колонны. Один из офицеров нахмурился:

– Вы, черт возьми, кто?

Солдат, к которому он обратился, ухмыльнулся:

– Смизерс, сэр.

Глаза капитана метнулись вслед уходящей колонне:

– Какой батальон?

– Третий, сэр.

– Какой чертов полк, тупица?

– Полковник вам все расскажет, сэр, – Смизерс остановился посреди улицы и сложил руки рупором: – Полковник!

Толстяк развернул коня, помедлил, затем направился к трактиру. Два капитана одернули мундиры и отсалютовали.

Полковник осадил коня. Должно быть, когда-то он служил на Лихорадочных островах[189]: кожа пожелтела, как старый пергамент. Лицо под двууголкой с кистями часто дергалось от непроизвольного спазма, взгляд поразительно голубых глаз был недружелюбным.

– Застегните свои чертовы мундиры.

Капитаны поставили на землю кружки с вином, застегнули мундиры и подтянули пояса. Один, пухлый молодой человек, нахмурился, потому что полковник прикрикнул на них перед ухмыляющимися рядовыми.

Полковник подал коня на пару шагов в сторону пары капитанов:

– Что вы здесь делаете?

– Здесь, сэр? – более худой и высокий капитан улыбнулся. – Просто приехали, сэр.

– Просто приехали, да? – лицо снова дернулось. У полковника была странно длинная шея, которую он скрывал под шарфом, затянутым под самое горло. – Только вы вдвоем?

– Да, сэр.

– И леди Фартингдейл, сэр, – добавил пухлый.

– И леди Фартингдейл, да? – передразнил полковник громкий голос капитана, потом вдруг заорал: – Вы – чертов позор для армии, вот вы кто! Ненавижу! Чрево Христово, как же я вас ненавижу!

На улице, освещенной зимним солнцем, вдруг воцарилась тишина. Солдаты, столпившиеся по сторонам коня полковника, ухмылялись, глядя на двух капитанов.

Высокий аккуратно стер слюну полковника, брызнувшую на его красный мундир:

– Я протестую, сэр!

– Протестуешь? Да ты отвратителен до тошноты! Смизерс!

– Полковник?

– Пристрели его!

Пухлый капитан усмехнулся, как будто услышал хорошую шутку, но второй, высокий, вскинул руку вверх и вздрогнул: Смизерс, ухмыляясь, поднял свой мушкет и выстрелил. Полковник тут же выхватил богато украшенный пистолет и выстрелил в голову пухлому. По улице раскатилось эхо, два облачка дыма поплыли над упавшими телами, а полковник, привстав в стременах, только расхохотался:

– Пора, ребята, пора!

Сперва они очистили трактир, переступая через трупы и забрызгав кровью притолоку. В здании затрещали мушкеты, байонеты[190] находили людей, спрятавшихся по углам. Полковник махнул рукой, давая сигнал той сотне, что ждала за восточной околицей. Он не хотел начинать так скоро, лучше было бы завести хотя бы половину людей в монастырь, но из-за этих чертовых капитанишек пришлось поторопиться. Полковник орал, ярился; наконец половина его людей двинулась к большому квадратному зданию с белеными стенами – монастырю.

Женщины, находившиеся внутри, не слышали выстрелов в пяти сотнях ярдов[191] к востоку. Женщины сгрудились в верхнем клуатре, ожидая своей очереди вползти на коленях в часовню. Они поняли, что война со всеми ее ужасами все-таки пришла в Адрадос, когда воротах появились люди в красных мундирах, выставившие вперед байонеты. Раздались первые вопли.

Одни красномундирники по очереди зачищали все крестьянские дома, другие мощным потоком ринулись через долину к замку. Испанский гарнизон пьянствовал в деревне, лишь горстка солдат осталась на своих постах. Они считали, что британские мундиры принадлежат союзной армии и надеялись, что солдаты смогут объяснить им, что за шум слышится в деревне. Испанцы, видя, что британцы уже перебираются через руины давно рухнувшей восточной стены замка, спрашивали, что происходит. Потом раздался мушкетный залп, в ход пошли байонеты, и гарнизон погиб на древних стенах. Один лейтенант убил двух красномундирников: он сражался умело и яростно, отбросив атакующих, а потом перепрыгнул через осыпавшуюся стену и побежал через колючие кусты к дозорной башне, возвышавшейся на восточном холме. Он надеялся найти там своих, но умер в терновнике, подстреленный из засады. Испанский лейтенант так и не узнал, что захватившие дозорную башню были одеты не в британские красные мундиры, а во французские синие. Тело его рухнуло в кусты, разбросав старые вороньи кости, обглоданные лисой.

Улица гудела от криков. Мужчины, пытавшиеся защитить свои дома, умирали на пороге; вопили, увидев смерть отцов и разоренные дома, дети. Маленькие облачка белого дыма от мушкетных выстрелов лениво плыли в легком ветерке.

С востока появились новые люди, чьи мундиры представляли цвета полков всех стран, воевавших в Португалии и Испании за последние четыре года. С мужчинами шли и женщины. Эти женщины убивали деревенских детей, убивали ножом или пулей, оставляя в живых только тех, кто мог работать. Эти женщины спорили друг с другом из-за награбленного в домах, иногда наскоро совершая крестное знамение при виде распятия на каменной стене. Уничтожение Адрадоса продолжалось недолго.

Крики в монастыре не прекращались: британские солдаты заполонили оба клуатра, холл, пустые кельи и битком набитую часовню. Священник пытался сбежать, но не смог пробиться через толпу женщин и теперь дрожал, связанный, в углу, глядя, как красномундирники делят добычу. Кого-то из женщин выкинули наружу, счастливиц, слишком больных или слишком старых, кого-то закололи длинными байонетами. В самой часовне солдаты сдирали украшения с алтаря, рылись в груде приношений, сложенных в узком пространстве за ним, вскрыли дарохранительницу, где нашли священные сосуды для мессы. Один напялил белое с золотом облачение, которое священник хранил для Пасхи: он прошелся по часовне, благословляя товарищей, уже потянувших женщин на пол. Вокруг слышались стоны, вопли, мужской смех и треск разрываемой ткани.

Полковник въехал на коне прямо в верхний клуатр и ждал, с ухмылкой на лице оглядывая своих людей. Он послал двоих, которым мог доверять, в часовню, и они вернулись, ведя с собой женщину. Полковник глянул на нее и облизнул пересохшие губы, его лицо снова непроизвольно дернулось.

Все в этой женщине, от одежды до волос, буквально кричало о богатстве, причем деньги лишь подчеркивали красоту. Волосы ее были черными и густыми, они вились по сторонам открытого и дерзкого лица. Темные глаза смотрели без тени страха, рот, казалось, даже улыбался, а на плечи был накинут темный плащ с серебристой меховой оторочкой. Полковник улыбнулся:

– Это она?

Смизерс оскалился в ответ:

– Она-она, сэр.

– Так-так-так. Стало быть, он счастливчик, наш ублюдочный лорд Фартингдейл, а? Да сними же с нее этот чертов плащ, поглядим на нее.

Смизерс потянул за отороченный мехом капюшон, но она, оттолкнув обоих солдат, сама расстегнула застежку на шее и медленно стянула плащ. Ее тело пылало жаром молодости и свежести, оно дразнило полковника: его возбуждало то, что она не боится. Клуатр провонял свежей кровью, в нем эхом отдавались вопли женщин и детей, но лицо этой богатой и прекрасной женщины было спокойно. Полковник снова улыбнулся беззубым ртом:

– Значит, вы вышли за лорда Фартингдейла, кем бы он ни был, так?

– За сэра Огастеса Фартингдейла, – она явно не была англичанкой.

– О, простите. Приношу вашему сиятельству извинения, – полковник издал кашляющий смешок. – Сэр Огастес. Генерал, да?

– Полковник.

– Как я! – желтое лицо дернулось: он смеялся. – Богат, не так ли?

– Очень, – она сказала это ровно, без гордости.

Полковник неуклюже спешился. Он был высокого роста, с огромным брюхом, и уродство его было исключительным. Лицо снова дернулось:

– Вы же не чертова английская леди, а?

Она по-прежнему не выказывала ни капли страха, снова накинув отороченный мехом плащ на темный хабит[192] для верховой езды:

– Португалка.

Голубые глаза приблизились.

– Откуда мне знать, что вы, черт возьми, говорите мне правду? Как это португалочка выскочила за сэра Огастеса Фартингдейла, а?

Он пожала плечами, сняла с левой руки кольцо и протянула полковнику:

– Этому вам придется поверить.

Кольцо было золотым. На печатке был гербовый щит, разделенный на четверти. Полковник усмехнулся, увидев его.

– Как давно вы женаты, миледи?

На этот раз усмехнулась она. Солдаты оскалились, сгорая от желания: пока это добыча полковника, но полковник мог быть щедрым, когда хотел. Она откинула темные волосы назад, обнажив оливковую щеку:

– Шесть месяцев, полковник.

– Шесть месяцев. А все еще сверкает... – он хихикнул. – Сколько сэр Огастес заплатит, чтобы вернуть свою грелку для простыней?

– Достаточно, – голос ее чуть упал, превратив предположение в обещание.

Полковник расхохотался. Красивые женщины его не любили, и он платил им взаимностью. Эта богатая сучка тверда духом, но ему легко будет сломать ее. Глянув на пожирающих ее взглядом солдат, он усмехнулся, подкинул кольцо вверх и снова поймал.

– Что же вы делаете здесь, миледи?

– Я молилась за мою мать.

Ухмылка сползла с его лица, глаза стали хитрыми, голос – осторожным:

– Делали – что?

– Молилась за мою мать. Она больна.

– Вы любите свою мать? – в голосе звучало напряжение.

Она кивнула, смешавшись:

– Да.

Полковник щелкнул каблуками, махнул рукой, палец его заметался перед лицами солдат, словно острая бритва, голос снова сорвался на визг:

– Никто! Никто ее не тронет! Слышите! Никто! – голова дернулась, и он подождал, пока спазм пройдет. – Я убью каждого, кто ее тронет! Всех убью! – он повернулся к ней и отвесил церемонный поклон. – Леди Фартингдейл, вам придется побыть с нами, – он обвел глазами клуатр и увидел священника, привязанного к колонне. – Мы пошлем святого отца с письмом и кольцом. Ваш муж заплатит, миледи, но никто, я обещаю вам, никто до вас не дотронется, – он снова перевел взгляд на своих людей и завопил, брызгая слюной: – Никто ее не тронет! – Тон его внезапно вновь сменился на спокойный. Он оглядел клуатр, избитых и окровавленных женщин на цветных каменных плитах, других женщин, запуганных и ожидающих своей участи в загоне из байонетов, и усмехнулся. – Всем хватит, а? Всем! – он снова издал мерзкий смешок и повернулся, царапая пол ножнами тонкой шпаги. Голубые глаза остановились на молодой худенькой девушке, почти ребенке; палец указал на нее: – Эта моя! Приведите ее ко мне! – он расхохотался, уперев руки в бедра и возвышаясь над клуатром, и кивнул своим людям: – Добро пожаловать в ваш новый дом, парни!

День чуда снова пришел в Адрадос. Собаки с удивлением обнюхивали текущую по единственной улице кровь. 

Глава 1

Ричард Шарп, капитан легкой роты единственного батальона полка Южного Эссекса, стоял у окна и наблюдал за уличным шествием внизу. На улице было холодно: ему это было известно лучше других, ведь он только что привел свою поредевшую роту на север из Кастело Бранко[193]. Приказ из штаба армии нагонял туману: что-то затевалось, но никаких объяснений он пока не получил. Не то чтобы штаб часто отчитывался перед простыми капитанами, но Шарпа беспокоило, что за два дня, проведенные им во Френаде, он по-прежнему ничего не узнал о смысле этого срочного приказа. Генерал, виконт Веллингтон Талаверский – о, нет, теперь его надо называть по-другому: маркиз Веллингтон, гранд Испании, герцог Сьюдад-Родриго, генералиссимус всех испанских армий. Или «Носач» для приближенных, «Пэр» для офицеров – короче, человек, который, как подозревал Шарп, хотел его видеть во Френаде. Но генерала здесь не было – он был в Кадисе[194], Лиссабоне или еще Бог знает где, и вся британская армия забилась по зимним квартирам, только Шарп и его рота шлялись по холодным декабрьским дорогам. Майор Майкл Хоган, друг Шарпа и начальник разведки Веллингтона, отбыл на юг вместе с генералом, и Шарпу его не хватало. Хоган не стал бы держать его в ожидании.

По крайней мере, Шарпу было тепло. Он снова доложился о прибытии клерку на первом этаже и прорычал тому вслед, что будет ждать наверху, в штабной столовой, где горел камин. Входить сюда ему не полагалось, но желающих спорить с высоким темноволосым стрелком со шрамом на лице, придававшим ему слегка насмешливое выражение, было мало.

Он снова уставился вниз. Священник разбрызгивал святую воду, служки звонили в колокола и размахивали кадилами с благовониями. За статуей Девы Марии пронесли флаги, коленопреклонные женщины на ступенях домов молитвенно складывали руки ей вслед. По-зимнему неяркий солнечный свет заливал улицу, и глаза Шарпа непроизвольно взлетели к небу в поисках облаков: ни одного в пределах видимости.

Столовая пустовала: в отсутствие Веллингтона офицеры утро либо проводили в постели, либо просиживали в соседнем трактире, где подавали приличный завтрак: свиные отбивные, яичница, почки, бекон, тосты, кларет, еще тосты, масло и чай, такой крепкий, что заставил бы сморшиться даже ствол гаубицы. Кое-кто из офицеров уже отбыл в Лиссабон на Рождество. Если французы сейчас атакуют, подумалось Шарпу, они пронесутся через всю Португалию, до самого моря.

Хлопнула входная дверь, и Шарп обернулся. Вошедший оказался человеком средних лет в толстом халате поверх форменных брюк. Он взглянул на стрелка и чуть нахмурился:

– Шарп?

– Да, сэр, – добавить «сэр» казалось благоразумным: вместе с пронизывающим холодом Шарп почувствовал дух властности и авторитета.

– Генерал-майор Нэрн, – генерал-майор бросил бумаги на низкий столик рядом со старыми номерами «Таймс» и «Курьера» из Лондона и, подойдя к соседнему окну, хмуро глянул на улицу. – Чертовы паписты!

– Да, сэр, – очередной благоразумный ответ.

– Чертовы паписты! Мы, Нэрны, Шарп, как один шотландские пресвитериане[195]! Может, мы и скучны, зато, слава Богу, благочестивы! – он ухмыльнулся и энергично высморкался в огромный серый платок, затем махнул им в сторону процессии. – Очередной чертов праздник, Шарп. Не могу понять, почему местные так чертовски худы, – он расхохотался, потом хитро взглянул на стрелка. – Итак, вы – Шарп?

– Да, сэр.

– Тогда не подходите ближе, я чертовски простыл, – он переместился к огню. – Слыхал о вас, Шарп. Чертовски впечатляет! Шотландец, а?

– Нет, сэр, – Шарп улыбнулся.

– Не ваша вина, Шарп, не ваша вина. С нашими чертовыми родителями ничего уже не поделать, приходится отыгрываться на детях, – он метнул на Шарпа короткий взгляд, пытаясь понять, оценил ли тот шутку. – Поднялись из низов, да?

– Да, сэр.

– Чертовски неплохо, Шарп, чертовски неплохо.

– Спасибо, сэр, – просто удивительно, как мало нужно слов, чтобы общаться со старшими офицерами.

Генерал-майор Нэрн нагнулся и сбил огонь, постучав по поленьям кочергой.

– Думаю, вам интересно, зачем вы здесь. Так?

– Да, сэр.

– Вы здесь потому, что это, без сомнения, самая теплая чертова комната во Френаде, а вы, похоже, не дурак, – Нэрн расхохотался, уронил кочергу и снова высморкался в платок. – Чертовски мерзкое местечко эта Френада.

– Да, сэр.

Нэрн вопросительно посмотрел на Шарпа:

– А вы в курсе, что Пэр выбрал Френаду в качестве своей зимней квартиры?

– Нет, сэр.

– Кое-кто вам скажет, – тут генерал-майор Нэрн прервался и со вздохом удовлетворения опустился в большое кресло, набитое конским волосом, – что Френада выбрана из-за близости к испанской границе, – он ткнул пальцем в Шарпа. – Доля правды в этом есть, но не вся правда. Кто-то скажет, что Пэр выбрал этот мрачный городишко потому, что отсюда чертовски много миль до Лиссабона, и ни один жополиз или прихлебатель не осмелится проделать такой путь, чтобы его побеспокоить. В этом, безусловно, тоже есть зерно вечной истины, если не считать того, что Пэр половину времени проводит в Лиссабоне, что делает его чертовски легкой мишенью для льстивых ублюдков. Нет, Шарп, настоящую причину нужно искать в другом месте.

– Да, сэр.

Нэрн заворчал и потянулся:

– Настоящая причина, Шарп, чистейшая, как непорочное зачатие, в том, что этот проклятый Богом уродливый городишко, полный нищенских лачуг – лучшее место для чертовой лисьей охоты во всей Португалии.

Шарп улыбнулся:

– Да, сэр.

– А Пэр, Шарп, любит охотиться на лис. Поэтому всем остальным придется терпеть вечные муки в этом чертовом местечке. Сядьте же, парень!

– Да, сэр.

– И хватит этих «да, сэр», «нет, сэр» – вы что, чертов жополиз?

– Да, сэр, – Шарп опустился в кресло напротив генерал-майора Нэрна. У шотландца были огромные седые брови, которые росли вверх, пытаясь достичь копны столь же седых волос, широкое волевое лицо, хитрые смешливые глаза и покрасневший от простуды нос. Нэрн, встретив взгляд Шарпа, оглядел его с ног до головы, от сапог, снятых с французского кавалериста, до взъерошенных темных волос, потом повернулся в кресле:

– Чатсуорт! Дерьмо ты этакое! Плут! Чатсуорт! Мерзавец! Слышишь меня, плут?

Возникший из ниоткуда ординарец счастливо улыбнулся:

– Сэр?

– Чаю, Чатсуорт, чаю! Принеси мне крепкого чаю! Мне нужно разжечь свой воинственный пыл. И пожалуйста, постарайся сделать это до Нового года.

– Уже завариваю, сэр. Что-нибудь поесть, сэр?

– Есть? У меня простуда, Чатсуорт. Я близок к смерти, а ты болтаешь о еде! Что там у тебя есть?

– Немного ветчины, сэр, как вам нравится. Горчица. Хлеб и свежее масло? – Чатсуорт, очевидно, был в восторге от Нэрна и заботился о нем не хуже хорошей сиделки.

– Ага, ветчина! Принеси нам ветчины, Чатсуорт, ветчины и горчицы, ну, и твой хлеб с маслом. Уже стащил вилку для тостов[196] из этой столовой, Чатсуорт?

– Нет, сэр.

– Тогда найди того из своих вороватых приятелей, кто это сделал, прикажи его высечь, а вилку принеси мне!

– Да, сэр, – Чатсуорт улыбнулся и вышел.

Нэрн улыбнулся Шарпу:

– Я безобидный старик, Шарп, оставленный присматривать за этим чертовым сумасшедшим домом, пока Пэр шляется по чертову полуострову. Предполагается, что я, Бог мне в помощь, управляюсь с этим штабом. Я! Было бы у меня время, Шарп, я бы, наверное, повел войска в зимнюю кампанию! Мое имя сияло бы в лучах славы! Но у меня нет времени, черт возьми, нет! Гляньте-ка на это! – он вытянул из стопки бумаг конверт. – Письмо, Шарп, от главного капеллана. Главного капеллана, никак не меньше! Вы знаете, что его жалованье составляет пятьсот сорок пять фунтов в год, Шарп? К тому же он является главным советником по созданию семафорных станций и за эту чертовски бессмысленную работу получает еще шесть сотен! Можете поверить? И на что же викарий армии Его Величества тратит свое драгоценное время? Он пишет мне это! – Нэрн поднес письмо к глазам. – «Мне нужен от вас отчет о мерах по сдерживанию распространения методизма[197] в армии». Боже всемилостивый и всемогущий, Шарп! Что мне делать с таким вот письмом?

Шарп улыбнулся:

– Не могу знать, сэр.

– А я знаю, Шарп, я знаю. Поэтому я генерал-майор, – Нэрн подался вперед и кинул письмо в камин. – Вот что делают с подобными письмами, – он счастливо усмехнулся, когда огонь, ярко полыхнув, охватил бумагу. – Вы хотите знать, зачем вы здесь, так?

– Да, сэр.

– Вы здесь, Шарп, поскольку принц Уэльский сошел с ума. Прямо как отец его[198], бедняжка: вдруг раз – и сбрендил, – Нэрн откинулся в кресле и победоносно кивнул Шарпу. Письмо превратилось в горстку черного пепла на поленьях. Нэрн устал ждать реакции. – Боже мой, Шарп! Вам бы полагалось сказать что-нибудь! Хотя бы «Храни Господь принца Уэльского»! А вы сидите себе, как будто для вас это не новость. Быть героем, полагаю, значит всегда сохранять лицо. Тяжкое это дело, а, быть героем?

– Да, сэр, – Шарп широко улыбнулся.

Дверь приоткрылась и пропустила Чатсуорта с тяжелым деревянным подносом, который он поставил у огня.

– Хлеб и ветчина, сэр, горчица в маленьком горшочке. Чай хорошо заварился, сэр, и с сожалением должен доложить, что вилка для тостов найдена в вашей комнате, сэр. Вот она, сэр.

– Ты вор и негодяй, Чатсуорт. Сейчас ты еще обвинишь меня в том, что я сжег важную корреспонденцию от главного капеллана.

– Да, сэр, – Чатсуорт удовлетворенно улыбнулся.

– Ты методист, Чатсуорт?

– Нет, сэр. Не знаю даже, кто такие методисты, сэр.

– Повезло тебе, – Нэрн насадил кусок хлеба на вилку для тостов.

В открытой двери за его спиной возник лейтенант, нерешительно постучавший, чтобы привлечь внимание:

– Генерал Нэрн, сэр?

– Генерал-майор Нэрн в Мадриде! Обсуждает с французами условия сдачи! – Нэрн подвинул хлеб ближе к огню, обернув руку носовым платком, чтобы не обжечься.

Лейтенант не улыбнулся. Он продолжал стоять в дверях:

– Полковник Грив приветствует вас, сэр, и спрашивает, что ему делать с железными скобами для понтонов?

Нэрн страдальчески поднял глаза к желтым пятнам на потолке:

– Кто у нас отвечает за понтоны, лейтенант?

– Инженеры, сэр.

– А кто, скажите мне, отвечает за наших храбрых инженеров?

– Полковник Флетчер, сэр.

– И что же вы скажете нашему замечательному полковнику Гриву?

– Ясно, сэр. Так точно, сэр, – лейтенант запнулся. – Спросить у полковника Флетчера, сэр?

– Да вы просто генерал в этом деле, лейтенант. Идите и делайте свое дело. И если генерал над прачками захочет меня видеть, передайте ей, что я женат и не смогу присоединиться к Ее Важнейшеству.

Лейтенант исчез, и Нэрн уставился на ординарца:

– А ну сотри эту улыбочку с лица, рядовой Чатсуорт! Принц Уэльский сошел с ума, а ты только и можешь что улыбаться?

– Да, сэр. Это все, сэр?

– Это все, Чатсуорт, и спасибо. Теперь иди и тихонько прикрой дверь.

Нэрн дождался, пока дверь закроется, и перевернул хлеб на вилке другой стороной.

– Значит, вы не дурак, Шарп?

– Нет, сэр.

– Спасибо Господу за это. Возможно, принцу Уэльскому досталось немного безумия от отца. Он вмешивается в дела армии, и Пэр этим чертовски озабочен, – Нэрн замолчал и опустил хлеб опасно близко к огню. Шарп ничего не сказал, но он понял, что озабоченность Пэра и вмешательство принца Уэльского каким-то образом связаны с его внезапным перемещением на север. Нэрн глянул на Шарпа из-под кустистых бровей: – Вы слышали о Конгриве?

– Парень с ракетами?

– Он самый. Сэр Уильям Конгрив – изобретатель системы ракетной артиллерии и пользуется покровительством нашего Крошки-принца[199], – от хлеба пополз дымок, и Нэрн выхватил его из огня. – Когда нам, Шарп, нужны кавалерия, артиллерия и пехота, что нам шлют? Ракеты! Части ракетной кавалерии! И все потому, что Крошка-принц, которого коснулось отцовское безумие, считает, что они помогут выиграть войну. Вот, – он передал вилку для тостов Шарпу и плюхнул большой кусок масла на свой почерневший хлеб. – Чаю?

– Простите, сэр, – проговорил Шарп, досадуя, что не догадался налить сам. Он наполнил две чашки, пока Нэрн короновал свой тост массивным ломтем ветчины, либерально намазанным горчицей. Нэрн глотнул чаю и вздохнул.

– Чатсуорт так заваривает чай, что можно хоть в раю подавать. Когда-нибудь осчастливит какую-нибудь вертихвостку, – он искоса глянул, как Шарп поджаривает хлеб. – Ракеты, Шарп. В городе стоит часть ракетной кавалерии, и конногвардейцы[200] хотят, чтобы ракетным частям был дан шанс себя проявить, – он ухмыльнулся. – Не хотите поджарить сильнее?

– Нет, сэр, – Шарп предпочитал не сжигать свои тосты. Он перевернул хлеб.

– Я люблю, когда они дымятся, как чертово пекло, – Нэрн замолчал, пытаясь прожевать огромный кусок ветчины. – Нам придется испытать эти чертовы ракеты, Шарп, и когда мы придем к выводу, что они не работают, отослать их обратно в Англию, а лошадей оставить здесь, поскольку они нам нужны. Понятно?

– Да, сэр.

– Отлично, поскольку у меня для вас есть работенка! Вы примете под свою команду капитана Джилайленда и его адские машины и погоняете их в условиях, приближенных к боевым. Так сказано в приказе. Что я скажу, и что сказал бы Пэр, будь он здесь: надо их гонять так, чтобы капитан помутился рассудком и сбежал обратно в Англию.

– Хотите, чтобы ракеты не сработали, сэр? – Шарп начал мазать свой хлеб маслом.

– Не хочу, Шарп. Буду очень рад, когда они сработают, но этого не произойдет. Нам привезли несколько пару лет назад, но они метались из стороны в сторону, как течные суки. Крошке-принцу, конечно, виднее. Ваша задача – проверить их, причем сделать это в ходе боевых маневров части капитана Джилайленда. Говоря попросту, я хочу, Шарп, чтобы вы научили его взаимодействовать с пехотой с тех позиций, что пехоте, если когда-нибудь дойдет до настоящего боя, придется защищать его от войск нашего гордого тирана, – Нэрн оторвал еще кусок ветчины. – Между нами, – его голос упал до шепота, – я буду только рад, если Бони[201] захватит его вместе с чертовыми ракетами, но нам нужно показать, что мы готовы к сотрудничеству.

– Да, сэр, – Шарп глотнул чаю. Было в этом что-то странное, что-то недосказанное. Шарп слышал о ракетной системе Конгрива – если быть совсем точным, слухи о новом секретном оружии ходили уже лет пять-шесть. Но почему проверять их должен Шарп? Он – капитан, а Нэрн сказал, что он должен принять командование над другим капитаном. Бессмыслица какая-то.

Нэрн сунул в огонь еще кусок хлеба.

– Гадаете, почему выбрали вас, так? Из всех наших храбрых офицеров и джентльменов – вас, да?

– Я просто удивлен, сэр. Да.

– Потому что вы неприятны, как камень в сапоге. Потому что не вписываетесь в схему мира, придуманную Пэром, – Шарп откусил кусок тоста с ветчиной, избавивший его от необходимости отвечать. Нэрн, казалось, забыл про вилку для тостов, лежащую в огне. Он схватил со стола еще один лист бумаги. – Говорил же я вам, Шарп, что Крошка-принц сошел с ума. Он не только напустил на нас чудовищного Джилайленда с его чудовищными ракетами, он еще и это нам прислал, – Нэрн держал «это» кончиками пальцев, как будто боялся подхватить заразу. – Ужасно! Думаю, вам лучше прочесть, хотя один Господь знает, почему я не сунул его в огонь вместе с тем чертовым письмом. Держите, – он передал бумагу Шарпу и вернулся к своему тосту.

Бумага была толстой и гладкой. Слева красовалась большая красная печать. Шарп развернулся к окну, чтобы разглядеть буквы. Две верхние строчки были напечатаны вычурным шрифтом с массой завитушек.

«Георг Третий, Милостью Божьей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии Король, Защитник Веры приветствует». Следующие слова были вписаны от руки: «верного и горячо любимого Ричарда Шарпа, эсквайра»[202]. Далее напечатанный текст продолжался: «Настоящим Мы Награждаем, Устанавливаем и Определяем Вас...» Шарп поглядел на Нэрна.

Генерал-майор проворчал, выскребая масло из горшочка:

– Пустая трата времени, Шарп! Бросьте в огонь! Он обезумел!

Шарп улыбнулся. Он пытался удержать растущее в нем чувство восторга, такого яркого и невероятного, что он боялся читать дальше.

«... майором нашей армии в Португалии и Испании». Боже! Боже милосердный! Майор! Бумага ходуном ходила у него в руках. На секунду он откинулся назад и запрокинул голову, коснувшись кресла. Майор! Уже девятнадцать лет он в армии, в которую вступил прямо перед шестнадцатилетием. Прошел с мушкетом и байонетом всю Индию – и вот теперь он майор! Боже! Он так яростно сражался за чин капитана, считая, что этому уже никогда не сбыться – и вот вдруг, из ниоткуда, это письмо! Майор Ричард Шарп!

Нэрн улыбнулся:

– Это только армейское звание, Шарп.

Ага, значит, бревет-майор[203] – но все-таки майор! Настоящий чин – тот, с которым числишься в полку: если приказ гласит «майор полка Южного Эссекса» – это полковой чин. Армейский же чин значит, что он будет майором, пока служит вне своего полка: ему даже платят, как майору, хотя если он соберется в отставку, в расчет примут старого капитана, а не новоприобретенного майора. Но кому какое дело? Он – майор!

Нэрн поглядел в суровое загорелое лицо. Он понимал, что видит перед собой необычного человека, взлетевшего так высоко и так быстро, и гадал, что движет такими, как Шарп. Сидя у огня с приказом в руке, он казался тихим и сдержанным, совсем не похожим на того солдата, о котором слышал Нэрн. Мало кто в армии не знал Шарпа. Пэр называл его лучшим командиром легкой роты в армии – может, поэтому, думал Нэрн, Веллингтона взбесило вмешательство принца Уэльского. Шарп был хорошим капитаном, но будет ли он хорошим майором? Нэрн мысленно пожал плечами: этот Шарп, по-прежнему настаивающий на ношении зеленого мундира 95-го стрелкового полка, еще ни разу не подвел армию, и то, что его сделали майором, вряд ли отрицательно скажется на его боевых качествах.

Шарп дочитал приказ до конца. Как приятно показать пример младшим офицерам и солдатам, как приятно получать и следовать приказам вроде этого. Боже! Майор!

«Дано при Нашем дворе в Карлтон-хауз в четырнадцатый день ноября года 1812, в тридцать четвертый год Нашего правления». Слова «По приказу Его Величества» были перечеркнуты, на их месте стояло: «По приказу Его Королевского Высочества Принца-регента, во Имя и по Желанию Его Величества».

Нэрн снова улыбнулся:

– Крошка-принц прослышал про Бадахос, потом про Гарсия-Эрнандес – и настоял. Это против правил, разумеется, совершенно против правил. Этому человеку не должно быть никакого чертова дела продвигать вас. Бросьте в огонь!

– Вам будет очень трудно принять мой отказ выполнять последний приказ, сэр?

– Поздравляю, Шарп! Начинаете оправдывать ожидания, – последние слова почти исчезли за трубным звуком, который Нэрн издал внутри своего носового платка. Он потряс головой, насупился, высморкался и снова улыбнулся. – На самом деле, поздравляю.

– Спасибо, сэр.

– Не благодарите, майор. Вашей настоящей благодарностью будет бестолковое шипение и бульканье этих мелких ракет Джилайленда. Представьте себе, этот проходимец заимел полторы сотни лошадей для своих игр! Полторы сотни! Нам нужны эти лошади, Шарп, но мы, черт возьми, не можем их даже пальцем тронуть, пока Крошка-принц считает, что с их помощью может дать хорошего пинка Бони под зад. Докажите, что он ошибается, Шарп! Вас он послушает.

Шарп ухмыльнулся:

– Так меня поэтому выбрали?

– Отлично! Вы не дурак. Разумеется, поэтому. Ну, и в качестве наказания, конечно.

– Наказания?

– За несвоевременное повышение в чине. Если бы вы дождались смерти одного из майоров в полку Южного Эссекса, получили бы нормальный полковой чин. Все будет, Шарп, все еще будет. Если 1813 год выдастся хоть сколько-нибудь похожим на нынешний, все мы к следующему Рождеству станем фельдмаршалами, – Нэрн потуже запахнул халат и поднялся. – Если, конечно, доживем до следующего Рождества, в чем я лично сомневаюсь. Идите, Шарп! Найдете Джилайленда с его фейерверками на дороге в Гуарду[204]. Вот ваш приказ. Он знает, что вы появитесь, бедный жертвенный агнец. Упакуйте его для отправки Крошке-принцу, можно в разные посылки, но оставьте чертовых лошадей!

– Да, сэр, – Шарп поднялся, взял протянутые приказы и снова почувствовал приступ восторга. Майор!

Внезапно из церкви донесся звон колоколов, далеко разнесшийся в морозном воздухе и поднявший в полет испуганных птиц. Нэрн вздрогнул от неожиданного звука и подошел к окну.

– Избавитесь от Джилайленда – сможем тихо и спокойно отпраздновать Рождество! – он потер замерзшие руки. – Не считая чертовых колоколов, майор, ничто, благодаря Господу, не нарушает покой армии Его Величества в Португалии и Испании.

– Да, сэр. Спасибо, сэр, – Боже! Слово «майор» эхом отдавалось в голове.

Колокола еще били, знаменуя начало праздника, когда в пятидесяти милях к северо-востоку первые английские солдаты в неопрятных красных мундирах вошли в тихое селение Адрадос. 

Глава 2

Слухи достигли Френады очень быстро – хотя при прохождении через португальские деревни они искажались не меньше, чем траектории полета ракет Конгрива, чьи закрученные дымные следы виднелись в небе над долиной, где Шарп проводил испытания.

Сержант Патрик Харпер оказался первым из роты Шарпа, до кого эти слухи донеслись. Их ему пересказала Изабелла, в свою очередь подхватившая разговор на церковной паперти. В городе вспыхнуло недовольство, и Харпер не мог его не разделять: английские войска, да не просто английские, а протестантские до мозга костей, пришли в отдаленную деревню, где грабили, убивали и насиловали – и все это в день святого праздника!

Патрик Харпер рассказал все Шарпу. Они сидели под скупым зимним солнцем вместе с лейтенантом Прайсом и двумя другими ротными сержантами. Шарп дослушал до конца, потом покачал головой:

– Я в это не верю.

– Господом клянусь, сэр. Священник говорил, да, и прямо в церкви.

– Ты сам это слышал?

– Изабелла слышала! – глаза Харпера под выцветшими от солнца бровями яростно горели, от негодования ульстерский[205] акцент стал сильнее. – Навряд ли он будет врать прямо со своей кафедры! Зачем ему это?

Шарп только покачал головой. Он прошел с Харпером не одну битву, считал сержанта своим другом, но такой горечи в его голосе никогда не слышал. Харпер всегда лучился спокойной уверенностью, его вели по жизни юмор, не иссякавший ни в бою, ни на привале, и злодейка-судьба, забросившая ирландца в английскую армию. Но мыслями Харпер никогда далеко не удалялся от Донегола[206], и в слухах было то, что затронуло в нем патриотическую струнку, дрожавшую каждый раз, когда Харпер вспоминал, как Англия притесняла Ирландию. Протестанты убивали католиков и насиловали их женщин, святыни осквернялись – а в голове Харпера вскипал котел ненависти.

Шарп усмехнулся:

– Ты что же, сержант, веришь, что наши ребята вот так запросто пришли в какое-то селение, перебили испанский гарнизон и изнасиловали всех женщин? Серьезно, тебе это что, кажется правдой?

Харпер неохотно пожал плечами:

– Может, раньше такого и не было, не спорю. Но теперь случилось.

– Ради Бога, зачем им это?

– Затем, что они протестанты, сэр. Сотню миль пройдут, лишь бы католика пришибить, да. Это у них в крови.

Сержант Хакфилд, протестант из английского графства, сплюнул травинку:

– Харпс! А сами-то, черт побери? Забыл про инквизицию? Или вы в своей деревне про инквизицию не слыхали? Боже! И он еще говорит про убийства! Мы всему научились в чертовом Риме!

– Хватит! – Шарп слишком часто слышал подобные споры и совершенно не хотел слышать их снова – особенно когда Харпер без ума от ярости. Он видел, что ирландец с трудом сдерживается, и решил не доводить до драки. – Я сказал, хватит! – он повернулся на каблуке, увидел, что подразделение Джилайленда никак не может завершить свои и без того почти бесконечные приготовления, и выпустил пар в проклятиях по поводу их медлительности.

Лейтенант Прайс растянулся во весь рост, прикрыв кивером глаза. Он только улыбался, слушая многословные ругательства Шарпа. Когда майор закончил, Прайс откинул кивер:

– Все потому, что мы трудимся в воскресенье, в день Господень. Никогда ничего хорошего не выходит из работы в священный день отдохновения. Так отец говорил.

– Еще и 13 число, – мрачно поддакнул сержант Макговерн.

– Мы трудимся в воскресенье, – подчеркнуто спокойно произнес Шарп, – потому как нам нужно закончить это дело до Рождества, тогда мы сможем вернуться в батальон. Тогда можно будет сожрать гуся, которого купит майор Форрест, и напиться рому с майором Лероем. Если не хотите, можете вернуться в Френаду. Вопросы?

Прайс прошепелявил, как сопливый мальчишка:

– Что вы купили мне на Рождество, майор?

Сержанты расхохотались, а Шарп заметил, что Джилайленд наконец-то готов. Он поднялся и отряхнул от земли и травы свои французские кавалерийские рейтузы, которые носил с зеленой курткой стрелка.

– Пора идти. Начнем, пожалуй.

Уже четыре дня он проверял ракеты Джилайленда. Он уже знал, что скажет: они ни на что не пригодны. Впечатляют, даже захватывают – но безнадежно неточны.

Ракеты в качестве оружия пытались использовать неоднократно. Джилайленд, обожавший свои игрушки, рассказал Шарпу, что впервые их применили в Китае много сотен лет назад. Сам Шарп тоже видел их в бою – они стояли на вооружении индийских армий, – но надеялся, что британские ракеты, сделанные по последнему слову инженерной науки, окажутся лучше тех, что расцвечивали небо над Серингапатамом[207].

Ракеты Конгрива выглядели абсолютно так же, как установки для праздничных фейерверков в Лондоне, только больше. Самая маленькая из ракет Джилайленда была одиннадцати футов[208] в длину, из которых два фута приходились на цилиндр с пороховой смесью, увенчанный ядром или разрывным снарядом; остальную длину составлял длинный шест-стабилизатор. Наибольшая же из ракет, если верить Джилайленду, была двадцати восьми футов в длину, ее корпус, содержавший полсотни фунтов[209] взрывчатки, с трудом мог обхватить человек. Если такие ракеты смогут хотя бы относительно точно попадать в цель, они станут весьма опасным оружием.

Спустя два часа, проведенные под неожиданно теплым декабрьским солнцем, сиявшим в безоблачном небе, Шарп все еще продолжал испытания людей Джилайленда, хотя и считал их бессмысленной тратой времени. Вообще-то, он сомневался, что Джилайленду представится хотя бы один шанс взаимодействовать с пехотой, но в новом оружии было что-то невыразимо очаровательное.

Возможно, думал Шарп, в четвертый раз давая команду стрелкам очистить пространство для ракет, все дело в математике. В артиллерийских батареях по шесть пушек, но для их обслуживания нужно 172 человека и 164 лошади, при этом в бою такая батарея может делать двенадцать выстрелов в минуту. У Джилайленда столько же людей и лошадей, но он за ту же минуту может обеспечить до девяноста выстрелов и, поддерживая этот темп в течение четверти часа, выпустить по врагу четырнадцать сотен ракет – ни одна артиллерийская батарея не в состоянии померяться с ним силами.

Но есть еще одно отличие, и весьма прискорбное: десять пушечных выстрелов из дюжины с расстояния в пять сотен ярдов попадают в цель, но Джилайленд и с трех сотен ярдов попадал хорошо если одной ракетой из полусотни.

Шарп в последний на сегодня раз дал команду стрелкам. Прайс в ответ махнул с дальнего края долины:

– Чисто, сэр!

Шарп повернулся к Джилайленду и крикнул:

– Огонь!

Стрелки вокруг заулыбались в предвкушении. В этот раз будет запущена всего дюжина небольших ракет, уже лежавших в желобах-стапелях: после запуска они должны лететь вдоль земли. Артиллеристы подожгли запалы, в небо заструился легкий дымок, затем двенадцать ракет почти одновременно рванулись с места. За каждой тянулся хвост из дыма и искр; трава позади стапелей горела. Ракеты, слегка приподнявшись над покрытой инеем травой и наполнив долину грохотом, все ускорялись и ускорялись. Они с визгом неслись над пастбищем, а люди Шарпа радостно улюлюкали им вслед.

Одна ракета задела кочку, перевернулась, сломав шест, и грохнулась оземь, изрыгая пламя и темный дым. Другая вильнула вправо и столкнулась с соседкой, обе нырнули в траву. Две, казалось, шли ровно, все остальные выписывали над травой замысловатые кренделя.

Все, кроме одной. Эта одна взлетала по крутой дуге все выше и выше, почти скрывшись за дымным хвостом – казалось, она на нем стоит. Шарп наблюдал за ней прищурившись – от яркого неба болели глаза – и заметил момент, когда в клубах дыма мелькнул шест-стабилизатор: ракета перевернулась, показалось пламя, и она снова помчалась к земле, с каждой секундой набирая скорость. Она вопила и визжала, как будто пытаясь запугать тех, кто ее запустил.

– Бегите! – крикнул Шарп артиллеристам.

Харпер, на время забывший свое возмущение произошедшей резней, расхохотался.

– Бегите, идиоты!

Лошади понесли, артиллеристы запаниковали, а звук все нарастал, пока не перерос в настоящий гром среди ясного декабрьского неба. Крики Джилайленда только добавляли сумятицы. Люди падали на землю, прикрывая головы руками и пытаясь спастись от всепроникающего воя, но тот вдруг прекратился: шестифунтовое ядро на конце двадцатифунтового ракетного снаряда зарылось в грунт. Шест затрепетал на ветру, как перо на шляпе. Еще пару секунд ракетное топливо полыхало у основания цилиндра, потом погасло, оставив только редкие языки синего пламени на шесте.

Харпер протер глаза:

– Боже, храни Ирландию!

– Где остальные? – спросил Шарп, вглядываясь вдаль.

Сержант Хакфилд только покачал головой:

– Да повсюду, сэр. Самая точная – что-то около трех сотен ярдов от цели, – он облизнул грифель и сделал пометку в своем блокноте, потом пожал плечами: – Лучше обычного, сэр.

К сожалению для Джилайленда, это было правдой. Ракеты, похоже, жили собственной жизнью: как говорил лейтенант Гарри Прайс, отличная штука, чтобы пугать лошадей. Если, конечно, все равно, чьих лошадей пугать, французских или британских.

Шарп с капитаном Джилайлендом прошли по долине в поисках остатков ракет. Воздух был горьким от порохового дыма. Блокнот Хакфилда не врал: ракеты были бесполезны.

Джилайленд, невысокий молодой человек с узким лицом, пылающим фанатичной страстью к оружию, пытался переубедить Шарпа, но тот уже не раз слышал все эти аргументы. Он слушал вполуха, сочувствуя в душе отчаянному желанию Джилайленда принять участие в кампании 1813 года. Нынешний год оставил кисловатый привкус: после больших побед при Сьюдад-Родриго, Бадахосе[210] и Саламанке[211] войска застряли под обороняемой французами крепостью Бургос. Осень принесла отступление в Португалию, поближе к запасам продовольствия, без которых армии не пережить зиму, и отступление было тяжелым. Какой-то придурок послал армейские припасы по другой дороге, и войска шли на запад под проливным дождем голодными и злыми. Дисциплина падала. Десятки солдат были повешены прямо у дороги за мародерство. Сам Шарп заставил двоих пьяных раздеться догола и оставил их на милость наступавших французов. Больше в полку Южного Эссекса никто не напивался, и батальон, один из немногих, дошел до Португалии почти без потерь. На будущий год они отомстят за это отступление. И впервые все армии на Пиренейском полуострове сделают это под началом одного генерала: Веллингтон теперь был главой и британских, и португальских, и даже испанских сил. Джилайленд, изо всех сил споря с Шарпом, тоже хотел принято участие в войне – и победах, которые сулило объединение. Шарп резко оборвал его:

– Но они же никуда не попадают, капитан. Вам не сделать их точнее.

Джилайленд кивнул, пожал плечами, нетерпеливо хлопнул в ладоши, потом снова повернулся к Шарпу:

– Сэр? Вы как-то сказали, что испуганный враг уже наполовину разбит, так?

– Да.

– Подумайте, что могут сделать ракеты! Они приводят в ужас!

– В чем только что убедились ваши собственные люди.

Джилайленд раздраженно затряс головой:

– Всегда есть дурная ракета, может, две, сэр. Но подумайте только! А если враг никогда их не видел? Вдруг – бах! Пламя, грохот, вой! Подумайте, сэр!

Шарп подумал. Ему нужно было проверить эти ракеты, проверить основательно, что он и сделал за четыре дня нелегкой работы. Они начали с предельной для ракет дальности в две тысячи ярдов, но быстро поняли, что придется уменьшить расстояние. Но и на трестах ярдах ракеты были безнадежно неточными. И что же дальше? Шарп улыбнулся про себя. Какой эффект они произведут на человека, раньше их не видевшего? Он глянул в небо. Полдень. Можно надеяться на приятный вечерок. А потом – представление «Гамлета», которое офицеры легкой дивизии давали в амбаре за городом. Но сначала еще одно испытание, это недолго.

Час спустя они с сержантом Харпером с расстояния в шесть сотен футов наблюдали за приготовлениями Джилайленда. Харпер взглянул на Шарпа и покачал головой:

– Мы сошли с ума.

– Тебе не обязательно здесь торчать.

Харпер мрачно пробурчал:

– Я обещал вашей жене присмотреть за вами, сэр. И вот он я, честно выполняю обещание.

Тереза. Шарп встретил ее летом, два года назад, когда его рота сражалась вместе с партизанским отрядом. Тереза дралась с французами собственными методами: засада и нож, неожиданность и ужас. Они были женаты восемь месяцев, но Шарп не был уверен, удалось ли им провести вместе хотя бы десять недель. Их дочери, Антонии, было уже девятнадцать месяцев. Он любил дочь, единственную свою кровную родню, хотя почти совсем не знал ее. Она вырастет, говоря на другом языке, – но она его дочь. Он ухмыльнулся Харперу:

– Мы здесь в полной безопасности. Ты же знаешь, они всегда мажут.

– Почти всегда, сэр.

Может, это испытание и было безумным, но Шарпу хотелось мягко пригасить энтузиазм Джилайленда. Ракеты были настолько неточными, что люди Шарпа, обожавшие смотреть, как виляют, взрываются и горят игрушки Джилайленда, уже устали над ними смеяться. Тем не менее, большинство ракет все-таки летели в нужную сторону, как бы ни причудлив был их путь, так что, возможно, Джилайленд был прав: может, они действительно способны наводить ужас. Был только один способ в этом убедиться – самому стать мишенью.

Харпер почесал в затылке:

– Знала бы мама, что меня поставят к стенке и направят мне в лицо тридцать чертовых ракет...

Он вздохнул и коснулся распятия у себя на шее.

Шарп знал, что сейчас артиллеристы примыкают шесты. Для каждого из двенадцатифунтовых снарядов использовали две жерди. Первая вставлялась в металлическую трубку на боку снаряда, которую затем зажимали плоскогубцами. Точно такая же трубка соединяла две жерди вместе, превращая их в десятифутовый шест-стабилизатор, уравновешивающий снаряд. Эти шесты можно было использовать и по-другому, что впечатлило Шарпа: у каждого в ракетной кавалерии в специальном чехле на седле хранился наконечник пики, который можно было надеть на шест и идти в бой. Люди Джилайленда не упражнялись с пиками, как, впрочем, и с саблями, которые тоже носили, но в возможности снять наконечник была приятная Шарпу изобретательность. Он привел Джилайленда в ужас, настаивая на пробной атаке ракетной кавалерии.

– Зажгли пальники! – Харпер, казалось, сосредоточился на комментировании собственной смерти. Шарп видел свою роту, рассевшуюся возле ракетных «тележек» Джилайленда, специально доработанных фургонов для боеприпасов. – О Боже! – Харпер перекрестился.

Шарп знал, что сейчас пальники опускаются к запалам ракет.

– Ты ж сам говорил, что они в дом с пятидесяти ярдов не попадут.

– Ну, я довольно большая цель, – в Харпере было шесть футов четыре дюйма[212] роста. На дальнем конце пастбища поднялась вверх тонкая струйка дыма: одна ракета уже была готова двигаться, сжигая траву, извергая искры и оставляя за собой хвост из огня и дыма. Остальные тоже пробуждались.

– О Боже! – прохрипел Харпер.

Шарп улыбнулся.

– Если пойдут на нас, просто перепрыгнешь через стену.

– Как скажете, сэр.

Секунду-другую ракеты казались странными дергающимися точками, окруженными огнем и оставляющими за собой дымные хвосты, виляющие из стороны в сторону. Потом, так быстро, что у Шарпа даже не было времени метнуться за низкую каменную стену, ракеты рванули прямо на стрелков. Долину заполнил грохот, снопы огня вырывались из дюз. Наконец они с воем прошли мимо, и Шарп осознал, что скорчился на земле, хотя ближайшая к нему ракета взорвалась ярдах в трехстах.

Харпер выругался и взглянул на Шарпа:

– Здесь не так весело, а?

На Шарпа вдруг накатило облегчение. Он был рад, что ракеты прошли мимо: даже с расстояния в триста ярдов грохот и пламя выглядели устрашающе.

Харпер ухмыльнулся:

– Теперь-то, сэр, вы готовы сказать, что работа выполнена на совесть?

– Дождемся больших, тогда и скажу.

– Ох, сейчас рванет...

Следующий залп должен был производиться не параллельно земле: стапели установили под углом с помощью треноги. Шарп знал, что Джилайленд должен математически точно выстроить траекторию. Сам он всегда считал, что математика – самая точная наука и потому не может применяться к неточным по природе ракетам, но Джилайленд, тем не менее, скрупулезно сверял углы и формулы. Необходимо делать поправку на силу поперечного ветра: ракеты имели странное обыкновение поворачивать даже при самом легком ветерке. Это, объяснял Джилайленд, происходило из-за того, что ветер сильнее действовал на длинный шест, чем на тяжелую головку ракеты, поэтому если цель находится по ветру, стапели необходимо направлять против ветра. Следующим параметром был размер шеста: чем шест длиннее, тем выше и дальше будет лететь ракета. Иногда артиллеристам даже приходилось отпиливать слишком длинные шесты. Наконец, третий параметр – угол запуска: при взлете со стапеля скорость ракеты невелика, тяжелая головка первые несколько футов сильно клонит ее к земле, что необходимо компенсировать углом запуска. Вот она, современная наука воинской службы.

– Придержите кивер, сэр.

Огонь и дым зажженных запалов легко было увидеть даже за шесть сотен ярдов. Потом, ужасающе внезапно, ракеты взмыли в небо. Это была дюжина восемнадцатифунтовиков, они прорезали небо над дымными кружевами, оставшимися после первого залпа и начали подниматься – все выше и выше. Шарп видел, что одна дернулась влево, безнадежно сбившись с курса, а остальные превратились в единое все разрастающееся облако.

– О Боже! – Харпер снова схватился за распятие. Ракеты, казалось, не двигались. Облако росло, объятые пламенем точки неподвижно висели в небе, но Шарп вдруг понял, что это всего лишь иллюзия, вызванная тем, что траектория полета ракет, гигантская кривая, упирается точно в них. Потом от облака отделилась, оставляя за собой клубы темного дыма, огненная точка. На стрелков обрушились вой и грохот, точка стала увеличиваться.

– Ложись!

– Господи! – Харпер нырнул вправо, Шарп влево. Он пытался вжаться в землю, спрятаться под стеной; по голове как будто били молотком, каменная стена шаталась, сам воздух пульсировал, а вой приближался, заполняя весь мир ужасом. Ракета врезалась в стену.

– Иисусе! – Шарп с трудом перевернулся и сел. Ракета, самая точная за неделю, раскатала стену, за которой они с Харпером прятались, по камушку. Из развалин торчал шест, неподалеку в поле невинно дымился цилиндр-головка. Над горящей травой тянулся дым.

Шарп расхохотался. Не в силах удержаться, он катался по земле, а Харпер вторил ему, пытаясь отряхнуть мундир.

– Боже святый!

– Стоило бы поблагодарить его: если бы это было не ядро, а снаряд... – Харпер, не закончив мысль, поднялся и поглядел на остатки стены.

Шарп снова сел:

– Что, страшно?

Харпер ухмыльнулся:

– Пожалеете, что плотно поели, это уж точно, сэр, – он нагнулся и подобрал свой кивер.

– Так может, есть что-то хорошее в изобретении безумного полковника?

– Ага, сэр.

– А представь себе залп с пятидесяти шагов?

Харпер кивнул:

– Конечно, но слишком много если бы да кабы, сэр, – он снова ухмыльнулся. – А ведь они вам нравятся, правда? Весело их испытывать, да? Отличные игрушки под Рождество, – он расхохотался.

С огневой позиции, ведя лошадь в поводу, к ним скакал уже всадник в синем мундире. Харпер натянул кивер на глаза и кивнул в его сторону:

– Думаю, он там с ума сошел от волнения, что убил нас, сэр.

Из-под копыт шедших галопом лошадей летела земля. Шарп покачал головой:

– Это не Джилайленд, – он увидел кавалерийский ментик[213], небрежно наброшенный поверх мундира.

Кавалерист обогнул горящие обломки ракеты и осадил коня, приветственно махнув рукой. В его голосе сквозило нетерпение:

– Майор Шарп?

– Да.

– Лейтенант Роджерс, сэр. Из штаба. Генерал-майор Нэрн приветствует вас, сэр, и просит немедленно прибыть для получения распоряжений.

Шарп взял из рук Роджерса поводья и перекинул их через голову лошади.

– О чем речь?

– О чем, сэр? Разве вы не слышали? – Роджерс нетерпеливо дергал поводья норовистого коня. Шарп вставил левую ногу в стремя и с трудом подтянулся, Харпер помог ему взобраться в седло. Роджерс дождался, пока сержант принесет кивер Шарпа. – В местечке под названием Адрадос, сэр, произошла резня.

– Резня?

– Бог знает что, сэр. Чертовски неприятно. Готовы?

– Ведите.

Сержант Патрик Харпер видел, что Шарп, тронув коня следом за лейтенантом, качнулся в седле. Итак, слухи не врали. Харпер удовлетворенно улыбнулся: он был доволен – не потому, что оказался прав, но потому, что для этого дела вызвали Шарпа. А если Шарп куда-то шел, Харпер следовал за ним. Ну и что с того, что Шарп теперь майор и, возможно, отчислен из полка Южного Эссекса? Он все равно возьмет с собой Харпера, как всегда брал его с собой. К тому же гигант-ирландец горел желанием отомстить тем, кто посмел оскорбить его солдатскую порядочность и его религию. Он двинулся в сторону расположения роты, насвистывая на ходу и чувствуя, как в душе приятным теплом разливается предчувствие хорошей драки. 

Глава 3

– Черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт! – генерал-майор Нэрн, все еще в халате и все еще простуженный, смотрел в окно, повернувшись лишь тогда, когда лейтенант Роджерс, доложивший о приезде Шарпа, вышел из комнаты. Глаза его, сурово глядевшие из-под кустистых бровей, остановились на Шарпе. – Черт!

– Сэр.

– Холодно, как в сердце у чертова священника.

– Сэр?

– В этой комнате, Шарп, – они находились в штабе. Единственный стол был погребен под ворохами карт, заставленных, в свою очередь, пустыми чашками и тарелками, табакерками, заваленных полусгрызенными тостами. Сверху виднелись одинокая шпора и мраморный бюстик Наполеона, которому кто-то, скорее всего, сам Нэрн, подрисовал чернилами женские украшения, превратив французского императора в жеманного модника. Генерал-майор прошествовал к столу и опустился в кожаное кресло. – Итак, что вы слышали об этой чертовой резне, майор? Порадуйте старика, скажите, что ничего.

– Боюсь, кое-что слышал, сэр.

– И что же?

Шарп рассказал Нэрну, о чем с утра говорили в церкви. Тот слушал, скрестив пальцы и закрыв глаза. Когда Шарп закончил, Нэрн проворчал:

– Боже небесный, майор, хуже, черт возьми, не могло быть, а? – Нэрн повернулся в кресле и уставился на городские крыши. – Среди испанцев мы и так не сильно популярны. Они не забыли семнадцатый век, чтоб их черт побрал, и тот факт, что сейчас мы сражаемся за их чертову страну, ничего не меняет. Теперь каждый священник будет твердить, что нечестивые британцы насилуют все, что похоже на католика и носит юбку. Боже! Если даже португальцы этому верят, то говорить об испанцах? В следующий раз они попросят Папу Римского объявить крестовый поход против нас! – он снова повернулся к столу, откинулся в кресле и закрыл глаза. – Нам необходима испанская помощь, но мы вряд ли ее получим, если они поверят во всю эту историю. Заходи! – последнее относилось к клерку, застенчиво постучавшему в дверь. Он передал Нэрну бумаги, которые шотландец бегло проглядел, ворчанием выразив согласие. – Мне нужно дюжину, Симмонс.

– Да, сэр.

Когда клерк ушел, Нэрн хитро улыбнулся Шарпу:

– «Наказание за грех ваш постигнет вас»[214], а? Я сжег письмо от этого великого и добрейшего человека, чертова главного капеллана, и теперь приходится писать каждому епископу и архиепископу на расстоянии плевка, – он изобразил раболепный голос: – «Это неправда, ваша милость, эти люди не из нашей армии, ваше святейшество, но мы, тем не менее, задержим ублюдков и вывернем их наизнанку. Медленно».

– Неправда, сэр?

Нэрн бросил на Шарпа раздраженный взгляд:

– Конечно, неправда, черт возьми! – он потянулся к столу и, схватив бюст Наполеона, уставился ему прямо в глаза. – А вам хотелось бы, чтобы это было правдой? Напечатать в чертовом «Вестнике»[215], раструбить повсюду, как звери-англичане обращаются с испанскими женщинами. Это отвлечет вас от раздумий о судьбах тысяч хороших парней, оставшихся в России. Черт! – он грохнул бюстом об стол и громко высморкался.

Шарп ждал. В комнате кроме них с Нэрном никого не было, но по дороге он видел необычную активность в штабе: слухи, насколько бы правдивы они ни были, довели Френаду до кипения. Шарпу придется принять в этом участие, иначе Нэрн не послал бы за ним, но стрелок решил подождать, пока ему все расскажут. И момент этот, видимо, пришел, поскольку Нэрн жестом пригласил Шарпа в соседнее кресло, подвинув свое к огню.

– У меня проблема, майор Шарп. Если коротко, мне на крыльцо навалили кучу, и я должен ее убрать, но у меня нет солдат, чтобы это сделать, – он поднял руку, пресекая возражения. – Конечно, вы в курсе, что у меня есть целая чертова армия. Но она целиком под контролем Бересфорда[216], – Бересфорд номинально принял командование армией, пока Веллингтон занимался политикой на юге. – Бересфорд на севере со своими португальцами, и у меня даже нет времени написать ему «прошу вас, сэр». А если я попрошу помощи у одной из наших дивизий, каждый генерал в радиусе десяти миль попробует урвать себе кусок пирога. Я отвечаю за штаб. Моя работа – сортировать бумаги и следить, чтобы повара не мочились в суп. Как бы то ни было, у меня есть вы и батальон так называемого гарнизона Френады, так что, раз у вас есть такое желание, можем накрыть этот чертов клубок змей.

– А у меня есть желание, сэр?

– Вы идете добровольцем. Таков приказ, – Нэрн ухмыльнулся. – Что вы знаете о Пот-о-Фе? Маршале Пот-о-Фе?

Шарп покачал головой:

– Ничего.

– А об армии дезертиров?

Шарп вдруг вспомнил ночь отступления из Бургоса, бесконечные атаки дождя и ветра, амбар без крыши, где укрылись четыре сотни промокших, голодных, унылых солдат. Тогда Шарп и услышал о прибежище для солдат, армии дезертиров, бросившей вызов и французам, и англичанам. Но он не поверил в эти слухи: они казались не правдивее сотен других. Шарп нахмурился:

– Так это правда?

Нэрн кивнул. Он рассказал то, что сегодня утром прочел в письме Хогана, то, что рассказал священник из Адрадоса, и то, что сообщил партизан, на руках донесший священника до Френады. Шарпу эта история казалась настолько невероятной, что иногда он останавливал Нэрна и переспрашивал. Итак, один из самых диких, невозможных слухов оказался правдой.

Уже год, может, на пару месяцев больше в горах южной Галисии[217] существовала банда дезертиров, называвшая себя армией. Их вожак был французом, чье настоящее имя не называлось, – бывший сержант, ныне звавшийся маршалом Пот-о-Фе. Нэрн усмехнулся:

– Котелок над огнем – так, по-моему, это переводится. Говорят, раньше он был поваром.

Под началом Пот-о-Фе «армия» процветала. Они обосновались на территории, не имевшей значения ни для Веллингтона, ни для французских маршалов, и терроризировали округу, забирая все, что хотели. Число их росло по мере того, как дезертиры из всех армий на Пиренеях узнавали об их существовании. Французы, британцы, португальцы, испанцы – в рядах армии Пот-о-Фе были все.

– Сколько их, сэр?

Нэрн пожал плечами:

– Мы не знаем. От четырех сотен до двух тысяч. Я полагаю, сотен шесть-семь.

Шарп поднял бровь: вполне внушительные силы.

– Зачем они пришли на юг, сэр?

– Это большой вопрос, – Нэрн достал большой скомканный платок и громко высморкался. – Похоже, лягушатники[218] в Галисии оживились. Я не знаю, это снова чертовы слухи, но прошел шепоток, что они могут попытаться напасть на Браганцу[219] еще зимой, а потом двинуться на Опорто[220]. Я даже на секунду не готов в это поверить, но есть мнение, что Наполеону после катастрофы в России нужна победа, любая победа. Если он захватит север Португалии, можно будет повсюду раструбить о крупном достижении, – Нэрн пожал плечами. – Не знаю почему, но нам приказано всерьез воспринимать такую возможность. Кроме того, в Галисии действительно ошивается слишком много лягушачьей кавалерии – надеюсь, именно они выгнали нашего друга Пот-о-Фе прямо к нашим позициям. Он сразу же послал британских дезертиров напасть на селение Адрадос, где те вырезали небольшой испанский гарнизон и смогли без проблем поразвлечься с женщинами. Теперь половина чертовой Испании считает, что протестантская Англия вернулась в эпоху религиозных войн. Вот, Шарп, и вся история во своей горькой и скучной правде.

– Значит, мы просто идем туда и выворачиваем ублюдков наизнанку?

Нэрн улыбнулся:

– Не сразу, Шарп, не сразу. У нас есть проблема, – он поднялся на ноги, подошел к столу, пару минут порылся в мешанине бумаг, мусора и объедков, потом вернулся с маленькой книжкой в кожаном переплете, которую бросил Шарпу. – Видели внизу высокого худого человека? Седой, очень элегантный?

Шарп кивнул: этот человек слишком сильно выделялся среди штабных безукоризненностью мундира, усталым безразличным взглядом и явным богатством шпор, сабли и аксельбантов.

– Видел.

– Это он, – кивнул Нэрн на книгу.

Книга была новой, страницы слиплись. На титульном листе Шарп прочел: «Практические указания по искусству военного дела для молодых офицеров, включающий справочные материалы по боевым действиям, в настоящее время имеющим место в Испании». Автором значился полковник сэр Огастес Фартингдейл. Книга стоила пять шиллингов, издательство Ричарда Филипса, напечатана в типографии Джойса Голда на Шу-лейн[221] в Лондоне. Листы, по большей части, еще не были разрезаны, но Шарп поймал краем глаза изречение, перенесенное на следующую страницу, поэтому достал перочинный нож и пустил его в ход. Прочтя фразу до конца, он усмехнулся. Нэрн заметил это:

– Прочтите мне.

– «Солдаты на марше должны держать строй; непристойные ругательства и шум запрещены».

– Боже! Я это пропустил, – усмехнулся Нэрн. – Прошу заметить, эта книга рекомендована моим большим другом, главным капелланом. Он советует чаще читать проповеди и устраивать службы: солдат это удержит в тишине и повиновении.

Шарп закрыл книгу:

– И почему же он стал нашей проблемой?

– Потому что у полковника сэра Огастеса Фартингдейла с недавних пор есть жена. Португальская жена. Видимо, какая-то шустрая кобылка из хорошей семьи, но папистка. Бог знает, что об этом подумает главный капеллан! Как бы то ни было, весенней розе, скрасившей осень сэра Огастеса Фартингдейла, вздумалось поехать в Адрадос и помолиться в каком-то чертовом святилище, где чудеса – по две штуки на пенни. И угадайте, кого она там встретила? Пот-о-Фе. Теперь леди Фартингдейл держат в заложницах. Если в радиусе пяти миль от Адрадоса появятся какие-нибудь войска, ее отдадут насильникам и убийцам – прочих в рядах этой самозванной армии нет. С другой стороны, сэр Огастес может получить ее назад, заплатив выкуп в пять сотен гиней[222].

Шарп присвистнул. Нэрн усмехнулся:

– Ага, неплохая цена за пару ножек, готовых обхватить тебя в постели. В любом случае, сэр Огастес считает цену приемлемой и готов на все, чтобы вернуть свою кобылку домой целой и невредимой. Боже, Шарп, нет ничего отвратительнее, чем зрелище старика, влюбленного в женщину сорока годами его младше, – Шарп задумался, не было ли в словах Нэрна ревности.

– Почему они готовы взять выкуп, сэр? Ведь она – их единственная страховка против атаки.

– А вы не дурак. Бог знает, в чем тут дело. Они прислали письмо, и письмо гласит, что мы можем прислать деньги в определенный день, в определенное время и так далее. Я хочу, чтобы вы поехали.

– Один?

– Можете взять с собой еще одного человека, не больше.

– А деньги?

– Их обеспечит сэр Огастес. Он утверждает, что жена – его бесценное сокровище, поэтому готов утонуть в долговых расписках, лишь бы вернуть ее.

– А если они ее не отпустят?

Нэрн усмехнулся и потуже затянул халат.

– Я и не верю, что они это сделают. Они хотят забрать деньги, вот и все. Сэр Огастес скрепя сердце согласился доставить выкуп, но я, к его облегчению, отказал: два заложника лучше одного, а кавалер ордена Бани[223] может быть весьма полезен, чтобы выторговать условия получше. Это работа для солдата.

Шарп поднял книгу:

– Так ведь он солдат.

– Он чертов писака, Шарп, только и умеет, что языком молоть. Нет, пойдете вы, молодой человек. Посмотрите, что там у них с обороной. Даже если не пригоните кобылку обратно в стойло, поймете, как ее оттуда вытащить.

Шарп улыбнулся:

– Спасательная операция?

Нэрн кивнул:

– Именно, спасательная операция. Сэр Огастес Фартингдейл является военным представителем нашего правительства в Португалии, а это, если между нами, майор, означает, черт возьми, что он только и делает, что присутствует на званых обедах и флиртует с молодыми дамами. Как при такой жизни ему удается оставаться худым – один Бог знает. Тем не менее, он весьма популярен в Лиссабоне. Правительство его обожает. Кроме того, его жена из очень высокопоставленной семьи, и мы не получим благодарственных писем, если предоставим ей быть изнасилованной бандой подонков где-то в испанских горах. Придется ее вытаскивать. Как только она вернется домой, наши руки будут развязаны, и мы сможем приготовить Пот-о-Фе в самом кипящем из всех котлов. Хотите?

Шарп поглядел за окно. Тонкие струйки дыма поднимались из печных труб Френады и таяли в холодной голубизне неба. Конечно, он готов. Нэрн не пустит сэра Огастеса, поскольку тот сам может стать заложником, но в отношении Шарпа, очевидно, таких опасений нет. Он улыбнулся генерал-майору:

– Подозреваю, я в этом деле расходный материал.

– Вы же солдат, нет? Разумеется, вы расходный материал.

Шарп по-прежнему улыбался. Он солдат, и где-то есть женщина, которую нужно спасти, – а разве не этим занимаются солдаты всех времен и народов? Улыбка стала шире:

– Конечно, я пойду, сэр. С удовольствием.

В церквях по всей Испании молились о том, чтобы виновных в трагедии Адрадоса постигла кара. И молитвы не остались без ответа.

Глава 3

La Entrada de Dios. Господни Врата.

Да, так они и выглядели ясным зимним утром, на две сотни футов выше того места, где Шарп и Харпер остановили своих смирных лошадей. Тропа, по которой они ехали, вилась между скал; в их тени было еще холодно, как ночью. Адрадос лежал сразу за перевалом, и перевал этот был Господними Вратами.

Слева и справа располагались скалистые пики, неприступные и острые, как в кошмарном сне. А между ними лежала дорога через Sierra[224]. Ее и охраняли Врата.

Справа от дороги стоял Castillo de la Virgen, замок Богоматери. Сам Эль Сид[225] бывал в этом замке, на этих стенах он стоял перед тем, как отправиться навстречу кривым ятаганам мусульман. Легенда гласила, что три арабских короля скончались в подземельях замка Богоматери, отказавшись принять христианство, а их призраки обречены вечно скитаться у Господних Врат. Замок стоял здесь несчетное количество лет, он был построен задолго до конца Реконкисты[226], но когда мусульман отбросили за море, замок стал разрушаться. Испанцы покидали свои укрытия в горах, спускаясь по дорогам на более удобные равнины. Но цитадель и надвратная башня замка, ставшего прибежищем лис и воронов, все еще возвышались на южной границе Господних Врат.

На северном же краю, в двух сотнях ярдов от замка, располагался монастырь. Это было низкое прямоугольное здание, довольно внушительное; стены его, совершенно лишенные окон, казалось, вырастали из гранитных скал. Здесь стояла Богоматерь, здесь вокруг следов ее ног было построено святилище, которое и защищал замок. В монастыре не было окон, потому что монахиням, гулявшим когда-то по этим клуатрам, не был интересен мир – их занимала только чудотворная гранитная плита в расписанной золотом часовне.

Монахини давно разъехались по многочисленным обителям Леона[227]; солдаты, чьи сюрко[228] расцвечивали стены замка, тоже исчезли. Через горы все еще вела дорога, старательно огибавшая глубокие ущелья с текущими в них реками, которыми славится граница с Португалией – но на юге давно появились дороги поновее и поудобнее. Теперь Господни Врата защищали только сам Адрадос и долину, полную овец, терновника и, с недавних пор, отчаянную банду дезертиров под командой Пот-о-Фе.

– Теперь они нас увидели, сэр.

– Точно.

Шарп вытащил из кармана часы, которые одолжил ему сэр Огастес Фартингдейл. Они прибыли раньше времени, поэтому лошадей, всех трех, пришлось придержать. Третья лошадь везла золото и предназначалась для леди Фартингдейл, если, конечно, Пот-о-Фе сдержит свое слово и отпустит ее в обмен на выкуп. Харпер, потягиваясь, слез с лошади и поглядел на видневшиеся вдалеке строения.

– Чертовки сложно будет их взять, сэр.

– Ты прав.

Атаковать Врата с запада пришлось бы вверх по крутому склону, и пройти здесь незамеченным не было ни шанса. Шарп обернулся. Подъем от реки занял у них с Харпером три часа, и большую часть этого времени их мог видеть каждый часовой на замковой стене. Рельеф скал справа и слева от дороги настолько изломан, что артиллерию здесь не протащить, да и пехота пройдет с трудом. Кто бы ни удерживал Господни Врата, он полностью перекрывал единственную дорогу через горный хребет. Британцам повезло, что французам не пришло в голову засесть там – атаковать такую позицию не представлялось возможным. Позиция эта, однако, не имела никакого значения: дороги на юге огибали хребет, так что Испанию здесь не защитить. Но для Пот-о-Фе старый замок – отличное укрытие.

Высоко в небе над ними кружили птицы. Шарп увидел, что Патрик Харпер восторженно глядит на них. Харпер обожал птиц. Они были его собственным маленьким миром, возможностью отвлечься от армейских будней.

– Кто это?

– Красные коршуны, сэр. Должно быть, поднялись из долины в поисках падали.

Шарп недовольно заворчал: ему совершенно не улыбалось стать обедом для этих птичек. Чем ближе они подъезжали, тем больше ситуация походила на ловушку. Он не верил, что кобылку Фартингдейла освободят: скорее, просто заберут деньги. Но оставят ли их с Харпером в живых? Он сказал сержанту, что тому нет нужды ехать, но здоровяк-ирландец только расхохотался при виде такого малодушия. Если едет Шарп, он должен быть рядом.

– Ладно, поехали дальше.

Сэр Огастес Фартингдейл Шарпу не нравился. Полковник, неохотно снизошедший до разговора со стрелком, был до крайности удивлен, что у Шарпа нет часов и, следовательно, он не сможет прибыть в монастырь в назначенный Пот-о-Фе час: ровно в десять минут двенадцатого. Но за безразличным голосом полковника Шарп разглядел страх за судьбу жены. Полковник был влюблен. Он нашел свою любовь только после шестидесяти, но ее у него украли, и пусть полковник пытался скрыть эмоции под маской элегантной учтивости, спрятать свою страсть ему не удалось. Он не нравился Шарпу, но не жалеть его Шарп не мог. Конечно, он попытается вернуть полковнику его драгоценную пропажу.

Раскинутые крылья и раздвоенные хвосты красных коршунов виднелись над стенами замка, но теперь Шарп углядел на этих стенах и людей. Они смотрели из-за зубцов цитадели, торчали на надвратной башне, выходившей на дорогу, усыпали стены. Их мушкеты на фоне бледной синевы декабрьского неба казались тонкими черточками.

Дорога сузилась и начала извиваться, следуя прихотливому ландшафту. Она проходила через перевал у самой стены замка, и Шарп потянул лошадь с торного пути на поросший травой склон, решив проделать последние несколько ярдов подальше от врага. Монастырь остался слева: теперь Шарп видел, что он стоит на самом краю перевала, и восточная его стена, выходящая в сторону селения, высотой всего в один этаж, зато западная, глядящая на Португалию, – в целых два. В южной стене, царившей над перевалом, на уровне первого этажа была пробита огромная дыра, прикрытая ковром. Шарп кивнул в ее сторону:

– Как считаешь, у них там пушка?

– Во всяком случае, отличное местечко для нее, – ответил Харпер. Если там пушка, она накрывает весь перевал.

Они с трудом взобрались по склону, копыта лошадей скользили, но долина, в которой расположился Адрадос, уже была видна. В четверти мили от них виднелось само селение, кучка приземистых хижин, сгрудившихся вокруг единственного высокого дома – местного трактира, как решил Шарп. Сразу за селением дорога резко поворачивала вправо, на юг. Шарп выругался в голос: прямо посреди долины торчал крутой холм, покрытый терновником, и этот холм венчала старая дозорная башня. Castillo de la Virgen охранял перевал, но с дозорной башни был виден весь хребет. Башня выглядела старой, ее вершину украшали такие же зубцы, как на стенах замка, но у подножия виднелись следы земляных работ: наверное, испанский гарнизон пытался построить новые укрепления. Тот, кто владел башней, владел и всей долиной. Пушки с ее вершины способны бить даже в замковый двор.

– Ладно, двигаемся дальше.

До назначенного времени оставалось еще пять минут, и Шарп решил не ехать прямо к монастырю. Вместо этого он повел Харпера по тропе, идущей мимо колодца в селение. Он хотел осмотреть восточную стену замка, выходящую на селение, но вдруг услышал крик из надвратной башни и треск мушкетных выстрелов.

– Дружелюбные ребята, – ухмыльнулся Харпер. Пули ушли далеко в сторону – это было всего лишь предупреждение. Шарп осадил коня и посмотрел на замок. Прямо перед ним была укрепленная надвратная башня, усеянная людьми, насмехавшимися над стрелком. Ворота, чьи створки давно истлели, перегородили две крестьянские телеги, скорее всего, украденные в селении, но зубцы и бойницы башни время, казалось, пощадило. Цитадели повезло меньше: Шарп видел зияющие дыры в стенах верхних этажей. Впрочем, ступени лестницы, должно быть, еще держали, потому что на самом верху, наблюдая за двумя стрелками, тоже стояли люди с мушкетами.

Шарп и Харпер проехали достаточно далеко, чтобы увидеть восточную стену, так что игра стоила свеч. Большая часть стены представляла собой лишь остатки каменной кладки: пехота пройдет здесь без задержки – готовая брешь в обороне Пот-о-Фе.

Они повернули к монастырю. Никто не наблюдал за ними с плоской крыши, ни одного дымка не поднималось над клуатром – похоже, монастырь был покинут. Единственный вход смотрел на восток, по бокам от него виднелись два зарешеченных окошка: Шарп решил, что в обычное время только через них осуществлялась связь с миром. Широкий дверной проем украшали полувыветренные головы причудливых существ, вырезанные из камня. Под их рассеянным взглядом Шарп спешился, привязав поводья к ржавой решетке левого окна. Харпер поднатужился и снял с третьей лошади наполненные золотом переметные сумки. Шарп толкнул дверь, та заскрипела.

Часы утверждали, что сейчас ровно десять минут двенадцатого: украшенная завитушками минутная стрелка указывала точно на римскую цифру II.

Дверь, повернувшись наконец на ржавых петлях, распахнулась настежь.

За коридором-туннелем открылся клуатр. Века запустения не прошли для него даром, но он все еще хранил былую красоту. Каменные колонны, поддерживавшие арки, были покрыты искусной резьбой, капители украшены листьями и мелкими птичками, но по краям зеленых и желтых мраморных плит на полу виднелась трава, теперь совершенно иссушенная зимой. В центре клуатра возвышался колодец, когда-то заполненный водой, но теперь полный сорной травы и сухих листьев. В углу двора сквозь раскрошившиеся каменные плиты пробился молодой граб. Гребни южной и восточной стен бросали на землю изломанные тени. Клуатр казался пустым.

Шарп снял с плеча винтовку. Пусть теперь он майор, и служба рядовым осталась в прошлом, но винтовка все еще при нем. Он всегда ходил в бой с длинноствольным оружием, сначала с мушкетом, теперь с винтовкой, и не видел причин не брать ее с собой: работа солдата – убивать, винтовка убивает надежно и быстро.

Он взвел курок – щелчок прозвучал неожиданно громко – и медленно вошел в залитый солнечным светом клуатр. Глаза обежали темные арки. Нигде не было заметно ни единого движения. Он махнул Харперу.

Сержант внес во двор кожаные переметные сумки, монеты в них глухо позвякивали. Глаза Харпера, как и глаза Шарпа, обшаривали каждую тень, каждую неровность на крыше – но он тоже никого и ничего не увидел.

Двери по сторонам клуатра открывались вовнутрь, и Шарп толкал их одну за другой. Похоже, здесь располагались склады. Одна из комнат была забита мешками. Шарп вытащил свой длинный тяжелый палаш и проткнул ветхую ткань. Посыпалось зерно, и он снова сунул палаш в ножны.

Харпер бросил сумки у колодца, снял с плеча семиствольное ружье и взвел курок. Ружье было подарком Шарпа, оно стреляло семью полудюймовыми пулями одновременно из всех своих семи стволов. Только очень сильный человек мог стрелять из этого ружья, а такие попадались настолько редко, что Королевский флот, для которого ружья предназначались, вынужден был от них отказываться: моряков, травмированных мощнейшей отдачей, было не меньше, чем раненных пулями врагов. Харпер, однако, обожал ружье: на близком расстоянии эффект был ужасающим, а с мощной отдачей ирландец справлялся. Он поднял крышку затвора и проверил пальцем, если ли порох на полке.

По левой стороне клуатра была лишь одна дверь, под темным витражом. Дверь была красиво отделанной и очень большой – больше, чем дверь на западной стороне, которую Шарп долго толкал и тянул, пока наконец не признал запертой изнутри. Он тронул ручку, и та подалась. Харпер покачал головой, показал на семиствольное ружье и занял место Шарпа, вопросительно посмотрев на офицера в ожидании команды. Шарп кивнул.

Харпер вломился в дверь, выкрикивая что-то нечленораздельное. Этот боевой клич должен был устрашить каждого, кто встретится на пути. Ирландец упал, откатился в сторону, встал на четвереньки и поводил семиствольным ружьем из стороны в сторону. Крик затих. Харпер был в часовне, темной и пустой.

– Сэр?

Шарп вошел внутрь. В темноте он почти ничего не видел, разглядев лишь чашу для святой воды – пустую, высохшую, покрытую пылью и крошками штукатурки. Через дверь в часовню проникало немного света, и Шарп увидел неопрятное бурое пятно на полу, облупившееся на краях плит.

– Смотрите, сэр! – Харпер стоял у массивной железной решетки, отделявшей участок, где они стояли, от остальной часовни. В решетке была прорезана дверь, но она была заперта. Харпер потрогал замок: – Новый, сэр.

Шарп поднял голову: решетка шла до самого потолка, тускло сиявшего позолоченными балками.

– Зачем здесь эта штука?

– Чтобы помешать посторонним попасть в часовню, сэр. Им разрешено входить только сюда, дальше можно только монашкам, сэр. Это же монастырь, правда?

Шарп прижался лицом к холодным прутьям решетки. Перед ним раскинулась часовня, алтарь был слева. Когда глаза привыкли к сумраку, он увидел, что часовню осквернили: стены были забрызганы кровью, статуи выворочены из ниш, неугасимая лампада сорвана с поддерживавших ее цепей. Разрушения казались бесцельными, но банда Пот-о-Фе состояла из доведенных до крайности людей, которым больше некуда было бежать – такие вымещали свое отчаяние на всем, что красиво, ценно и благородно. Шарп подумал, что леди Фартингдейл, наверное, уже нет в живых.

Из-за стен монастыря донесся слабый стук копыт. Стрелки застыли, прислушиваясь. Стук приближался, Шарп уже мог расслышать голоса.

– Сюда!

Они тихо метнулись в клуатр. Лошади были уже совсем близко. Шарп указал Харперу на противоположный конец двора, и ирландец практически бесшумно для человека его комплекции растворился в тени под арками. Шарп отступил назад, в часовню, и потянул на себя дверь, оставив лишь узкую щель, через которую просунул винтовку, нацеленную на вход.

Во дворе повисла тишина: даже ветер не шелестел сухими листьями граба, усыпавшими мраморный пол. Стук копыт затих, послышался скрип седла под весом спешивающегося человека, топот сапог по камню – и все затихло.

Два воробья опустились в колодец и стали клевать опавшие листья.

Шарп чуть сместился вправо, пытаясь разглядеть Харпера, но ирландец исчез в тени. Тогда Шарп присел на корточки, чтобы его нельзя было заметить через оставленную для винтовки щель.

Входная дверь скрипнула, затем еще раз. Воробьи вспорхнули из колодца, звук хлопающих крыльев заполнил клуатр, а Шарп чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда раздался громкий боевой клич, и в клуатр вбежал человек. Он двигался очень быстро, его мушкет дергался из стороны в сторону, пытаясь найти в тени арок засаду. Потом человек присел за колонной у входа и тихо позвал кого-то.

Это был здоровяк ростом не меньше Харпера, одетый в синий французский мундир с золотым кольцом на рукаве, мундир французского сержанта. Он снова позвал кого-то.

Из темноты возник второй, столь же настороженный, как и первый. Он тащил за собой переметные сумки и был в форме французского офицера, причем старшего офицера: на синем мундире с красным воротом золотом блестели знаки различия. Неужели это Пот-о-Фе? Несмотря на пехотный мундир, в руках он сжимал кавалерийский карабин, а на боку висела кавалерийская сабля на серебряных цепочках.

Два француза осмотрели клуатр: никакого движения, никого.

– Allons[229], – сержант ухватил одну сумку и замер, указывая вперед: он увидел у колодца сумки Харпера.

– Стоять! – закричал Шарп, пинком распахнув дверь. – Стоять! – винтовка уже была нацелена на французов. Те повернулись. – Не двигаться! – он видел, как французы прикидывают расстояние и точность выстрела из винтовки от бедра. – Сержант!

Сбоку возник Харпер: гигант двигался с грацией кошки и ухмылялся, все стволы огромного ружья направлены на врага.

– Не давай им двигаться, сержант!

– Сэр!

Шарп, обойдя французов, прошел к входу и выглянул из двери. Снаружи, рядом с тремя лошадьми, оставленными ими с Харпером, были привязаны еще пять. Осмотревшись, Шарп захлопнул дверь и вернулся к пленникам. Сержант был огромным и крепким, как дуб; за густыми черными усами скрывалось загорелое лицо. В глаза плескалась ненависть, а руки выглядели достаточно сильными, чтобы задушить быка.

Офицер было худощав, с худым лицом и пронзительным взглядом умных глаз. Он смотрел на Шарпа с презрительной снисходительностью.

Шарп навел на него винтовку:

– Забери-ка у них оружие, сержант, – Харпер подошел к французам сзади, забрал у офицера карабин, потом потянул мушкет из рук сержанта. Шарп, почувствовав, что тот напрягся, перевел на него винтовку, и сержант нехотя выпустил мушкет. Шарп снова поглядел на офицера: – Кто вы?

Ответ прозвучал на хорошем английском:

– Мое имя не для дезертиров.

Шарп ничего не сказал. Пять лошадей, но только двое всадников. Переметные сумки, такие же, как у них с Харпером. Он сделал шаг вперед, не сводя глаз с офицера, и пнул сумку. Внутри зазвенели монеты. Француз насмешливо проговорил:

– Можете пересчитать, они все там.

Шарп отошел на три шага и положил винтовку, чувствуя спиной удивление Харпера.

– Меня зовут майор Ричард Шарп, офицер Его Величества 95-го полка. Сержант!

– Сэр?

– Положи ружье.

– Сэр?

– Делай, как я сказал.

Французский офицер увидел, что семь стволов опустились, и перевел взгляд на Шарпа:

– Слово чести, месье?

– Слово чести.

Каблуки француза щелкнули, сойдясь вместе:

– Я Chef du Battalion[230]Дюбретон, Мишель Дюбретон. Имею честь командовать 54-м императорским линейным батальоном.

Chef du Battalion, два тяжелых золотых эполета – полковник, не меньше. Шарп отсалютовал, чувствуя неловкость ситуации:

– Примите мои извинения, сэр.

– Не за что. Вы умеете произвести впечатление. Не говоря уже о вашем сержанте, – Дюбретон улыбнулся Харперу.

– Это сержант Харпер.

Харпер вежливо кивнул французскому офицеру:

– Сэр!

Дюбретон усмехнулся:

– Думаю, мой повыше, – он придирчиво осмотрел обоих сержантов и пожал плечами. – Может, и нет. Его имя покажется вам вполне соответствующим комплекции – сержант Бигар[231].

Бигар, успокоенный расслабленным тоном офицера, застыл по стойке «смирно» и свирепо кивнул Шарпу. Стрелок махнул Харперу:

– Верни им оружие, сержант.

– Спасибо, майор, – Дюбретон вежливо улыбнулся. – Насколько я понимаю, мы можем насладиться перемирием, так?

– Разумеется, сэр.

– Это весьма неглупо, – Дюбретон закинул карабин на плечо. Может, он и был полковником, но с оружием обращался привычно и умело. Француз взглянул на Харпера:

– Говорите по-французски, сержант?

– Я, сэр? Нет, сэр. По-гэльски, по-английски и по-испански, сэр, – казалось, Харпер не видит ничего странного в том, что встретил в монастыре двух представителей противника.

– Отлично. Бигар немного говорит по-испански. Могу я попросить вас вдвоем постоять на страже, пока мы поговорим?

– Сэр, – и снова Харпер, казалось, не видел ничего странного в том, что получает приказ от противника.

Французский полковник обратил свое обаяние на Шарпа:

– Майор? – он жестом пригласил Шарпа в центр клуатра, шагнул следом, нагнулся и подтащил свои переметные сумки к тем, что принес Шарп. Дюбретон кивнул: – Ваши?

– Да, сэр.

– Золото?

– Пять сотен гиней.

Дюбретон вскинул бровь:

– Полагаю, у вас тут заложники, так?

– Только один, сэр.

– И довольно дорогой. У нас трое, – его глаза ощупывали каждый дюйм крыши, скользили по теням в арках, а в руках возникла потрепанная черута[232], которую он зажег от огнива. Обугленный трут загорелся с трудом. Дюбретон предложил черуту Шарпу.

– Нет, спасибо, сэр.

– Трое заложников. Включая мою жену.

– Мне очень жаль, сэр.

– Мне тоже, – голос его был спокойным, даже слегка беспечным, но лицо окаменело. – Дерон заплатит за это.

– Дерон?

– Сержант Дерон, который называет себя маршалом Пот-о-Фе. Он был поваром, майор, и весьма искусным. Но крайне ненадежным, – глаза наконец остановились на Шарпе. – Вы считаете, он сдержит слово?

– Нет, сэр.

– Я тоже. Но рискнуть стоит.

На секунду оба замолчали. И за стенами монастыря, и внутри повисла тишина. Шарп потянул из кармана часы: двадцать пять минут двенадцатого.

– Вам было приказано явиться в конкретное время, сэр?

– Точно, майор, – Дюбретон выпустил колечко дыма. В двадцать пять минут двенадцатого, – он усмехнулся. – Похоже, у нашего сержанта Дерона неплохое чувство юмора. Подозреваю, он хотел, чтобы мы поубивали друг друга. И мы почти сделали это.

Харпер и Бигар, двигаясь каждый по своей стороне клуатра, следили за крышей и дверями. Эта парочка выглядела довольно устрашающе, и Шарп подумал, что, может быть, они еще выйдут из этой переделки живыми: сержанты знали, как убивать. Он снова взглянул на французского полковника:

– Можно спросить, как попала в плен ваша жена, сэр?

– Засада, майор. Конвой, шедший из Леона в Саламанку, был остановлен солдатами во французских мундирах. Никто ничего не заподозрил, и ублюдки захватили месячный запас продовольствия. А также трех офицерских жен, которые ехали к нам на Рождество, – он подошел к двери, которую Шарп уже пытался открыть, потянул за ручку, покачал головой и вернулся в Шарпу. – А вы, значит, тот самый Шарп из Талаверы[233]? И Бадахоса?

– Вероятно, сэр.

Дюбретон перевел взгляд с винтовки на громадный кавалерийский палаш, который Шарп носил высоко подтягивая перевязь, потом на лицо со шрамом.

– Думаю, я оказал бы империи огромную услугу, убив вас, майор Шарп. – сказал он без тени иронии.

– Уверен, я оказал бы Британии столь же большую услугу, убив вас, сэр.

Дюбретон расхохотался:

– Конечно, причем у вас был шанс, – он снова расхохотался, довольный своей шуткой. Но смех не означал, что он потерял бдительность: глаза его продолжали перебегать от двери к крыше и обратно.

– Сэр! – рявкнул за его спиной Харпер, указывая ружьем на дверь часовни, откуда послышался легкий скрип открывающейся решетки. Бигар мягко развернулся.

Дюбретон выплюнул черуту:

– Сержант! Справа! – Харпер дернулся вперед, Дюбретон махнул рукой, указывая Бигару место позади офицеров и чуть левее. Полковник взглянул на Шарпа: – Вы были внутри. Что там?

– Часовня. За дверью – чертовски большая решетка. Думаю, сейчас ее открывают.

Дверь часовни распахнулась, за ней обнаружились две присевшие в реверансе девушки. Они захихикали, повернулись и потянули за собой стол, который вытащили в клуатр, установив на солнечном месте. Одна поглядела на Бигара, потом на Харпера, состроила удивленную мордочку при виде таких гигантов и снова захихикала.

Третья девушка появилась со стулом, который она поставила к столу. Она тоже присела в реверансе при виде офицеров, затем послала им воздушный поцелуй.

Дюбретон вздохнул:

– Боюсь, нам придется вытерпеть то, что они нам приготовили.

– Да, сэр.

В часовне послышался стук башмаков: начали выходить солдаты, они выстраивались справа и слева, окружая клуатр. Их мундиры были британскими, французскими, португальскими или испанскими, мушкеты щетинились байонетами, а на лицах играли ехидные усмешки. Строй занял три стены из четырех, только за Дюбретоном и Шарпом оставалось свободное место. Три девушки встали у стола. На них были блузки с очень низким вырезом, и Шарп подумал, что им может быть холодно.

– Mes amis[234]! Mes amis! – громыхнуло из часовни. Голос был глубоким, очень низким и чуть хрипловатым. – Mes amis! – из темноты появилась нелепая фигура, низенькая и неимоверно толстая. Человечек протопал под аркой, остановился возле стола, раскинул руки в стороны и улыбнулся: – Mes amis!

Ноги его облегали высокие черные сапоги, обрезанные под коленями, белые брюки опасно натягивались на жирных бедрах. Брюхо колыхнулось, когда он беззвучно рассмеялся: волна пробежала по телесам, зажатым цветным жилетом, который он носил под синим мундиром, безвкусно усеянным золотыми листьями и шитьем. Мундир не сходился на безразмерном животе, и его приходилось стягивать, как застежкой, золотым браслетом. Через правое плечо был переброшен красный шарф. На шее, с трудом видимой из-под многочисленных подбородков, висел золотой крест с эмалью. Кисти золотых эполетов змеями расползались по массивным плечам.

Сержант Дерон, теперь именующий себя маршалом Пот-о-Фе, снял украшенную белыми перьями шляпу, открыв лицо, больше подходящее херувиму – вернее, стареющему херувиму: обрамленное светлыми кудряшками, оно излучало счастье и доброжелательность.

– Mes amis! – он бросил взгляд на Шарпа. – Parlez-vous Francais[235]?

– Нет.

Он погрозил Шарпу пальцем:

– Вам непременно надо выучить французский. Чудесный язык. Да, полковник? – он улыбнулся Дюбретону, но тот промолчал. Пот-о-Фе пожал плечами, хохотнул и перевел взгляд на Шарпа. – Мой английский очень плох. Подождать полковника, да? – он завертел головой, насколько позволяла жирная шея. – Mon Colonel! Mon brave[236]!

– Иду, сэр, иду! Иду! И вот он я! – в дверь проскочил человек с желтушным лицом, беззубой улыбкой, детскими голубыми глазами и пугающими судорогами. Он был одет в мундир британского полковника, но этот наряд совершенно не скрывал ни безобразной толщины брюха, ни явной силы, кроющейся в руках и ногах.

Несуразный полковник вдруг остановился в полупоклоне и уставился на Шарпа. Лицо его дернулось, раздался смешок, а губы расплылись в ухмылке:

– Шарпи! Привет, Шарпи!

Из угла рта потекла струйка слюны, оборвавшаяся после очередного спазма.

Шарп медленно повернулся к Харперу:

– Не стрелять, сержант.

– Не буду, сэр, – голос Харпера был полон ненависти. – Пока не буду, сэр.

– Сэр! Сэр! Сэр! – человек с желтым лицом, называвший себя полковником, расхохотался и вытянулся в струнку. – Никаких сэров здесь нет. Никаких чертовых сэров и никаких чертовых милордов! – он снова расхохотался, нагло и пронзительно.

Шарп почти ждал этого и подозревал, что Харпер тоже этого ждал, но ни тот, ни другой не дрогнули. Шарп надеялся, что этот человек давно мертв, хотя сам он и уверял, что убить его нельзя. В солнечном свете, залившем клуатр, перед ними стоял, заливая слюной мундир, бывший сержант Обадия Хэйксвилл. Хэйксвилл. 

Глава 5

Обадия Хэйксвилл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Человек, из-за которого Шарпа высекли на пыльной площади Богом забытого селения в Индии. Хэйксвилл.

Человек, из-за которого в этом году высекли и Харпера. Тот, кто пытался изнасиловать Терезу, жену Шарпа, кто держал заточенный байонет у горла маленькой дочери Шарпа, Антонии. Обадия Хэйксвилл.

Голова на длинной шее судорожно дернулась. Дорожка слюны сбежала изо рта на мундир. Он отхаркался, сплюнул и начал раскачиваться из стороны в сторону. Это был человек, которого нельзя убить.

В двенадцать лет он был повешен – как объявили, за кражу овцы, на самом же деле, из-за того, что сельский священник, чьей дочери пытался домогаться Хэйксвилл, предпочел не смешивать репутацию своего ребенка с грязью. Мировой судья был этому только рад.

Он был самым младшим из приговоренных к повешению в тот день. Палач, желая порадовать многочисленных зрителей, не стал дергать жертв за ноги, чтобы сломать им шею: пусть сдохнут медленно, раскачиваясь в петлях и удавливая себя до смерти сами, пусть толпа смакует каждый хрип, каждое судорожное движение. Он заводил собравшихся, предлагая дернуть повешенного за ноги и реагируя в зависимости от положительного или отрицательного ответа публики. Никому не было дела до хилого парнишки на краю виселицы. Хэйксвилл повис, симулируя смерть, даже почти провалился во тьму, но перед тем, как наступил конец, небеса разверзлись.

Улица, где находилась тюрьма, вдруг оказалась затоплена ливнем, молния ударила прямо во флюгер на шпиле церкви – и широкая рыночная площадь опустела: мужчины, женщины и дети разбежались в поисках укрытия. Никто не видел, как дядя Хэйксвилла разрезал веревку и снял тщедушное тело, а если и видел, посчитал, что парнишка умер, и тело его продали доктору, любителю поковыряться в свежих трупах. Но дядя унес Обадию в переулок, привел в сознание и приказал уходить навсегда. Хэйксвиллу оставалось только повиноваться.

С того дня у него начались спазмы, не прекратившиеся за тридцать лет. Хэйксвилл открыл для себя армию, идеальное прибежище для таких, как он. Будучи рядовым, он усвоил простую науку выживания. Для старших по званию, для офицеров Хэйксвилл стал идеальным солдатом, дотошным во всем, что касается обязанностей и долга, – и это сделало его сержантом. Офицер, в подчинении которого находился сержант Хэйксвилл, мог не беспокоиться о дисциплине во вверенном ему подразделении: Хэйксвилл терроризировал свои роты, добиваясь полного повиновения. А за освобождение от тирании уродливый сержант брал свою цену – деньгами, выпивкой или женщинами. Он не уставал удивляться, на что готова пойти замужняя женщина, чтобы спасти своего солдатика от порки. Вся его жизнь теперь была посвящена мести судьбе, сделавшей его ужасным, никем не любимым существом, презираемым сослуживцами и полезным только для старших по званию.

Но судьба не только била Обадию Хэйксвилла – она могла быть и благосклонной. Именно благодаря улыбке судьбы он обманул смерть. Не так мало людей, мужчин и женщин, смогли пережить повешение: выживали многие. Некоторые больницы даже вычитали стоимость ухода за выжившими из платы, получаемой кладбищенскими ворами, снабжавшими их свежими трупами прямо с виселиц. Но сам Хэйксвилл считал себя единственным: он обвел вокруг пальца саму смерть, теперь его нельзя убить. Он никого не боялся: боль – пустяк, но убить его нельзя, это доказано не один раз на полях сражений и в темных переулках. Он – любимое дитя смерти.

И вот он здесь, у Господних Врат, ближайший помощник Пот-о-Фе. Он дезертировал из роты Шарпа в апреле: тщательно соблюдаемые законы выживания в армии рассыпались в прах перед страстью к Терезе. Кроме того, ему угрожали трибунал и казнь за убийство друга Шарпа, капитана Роберта Ноулза – так что Хэйксвилл предпочел раствориться в кроваво-черном мраке, которым завершилась осада Бадахоса. Сюда, в Адрадос, он явился с другими отчаявшимися дезертирами, готовыми потворствовать его злобному безумию и следовать за его темными страстями.

– Приятно, да? – хохотал Хэйксвилл в лицо Шарпу. – Придется называть меня «сэр»! Я теперь полковник! – Пот-о-Фе с улыбкой наблюдал за этой сценой. Лицо Хэйксвилла снова свело спазмом. – Не хочешь отсалютовать, а? – он сдернул свою двууголку, и поседевшие волосы жирными паклями повисли по сторонам желтого лица; голубые глаза на разъяренном лице остекленели. – И чертова ирландца притащил! Скотина, рожденная в свинарнике! Чертово ирландское дерьмо!

Харпер пытался хранить молчание, но ирландская гордость прорвалась-таки наружу:

– Как поживает твоя мамаша-сифилитичка, Хэйксвилл?

За всю жизнь Хэйксвилл любил только одного человека – свою мать. Он не знал ее, ни разу ее не видел с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, – но он любил ее. Он давно позабыл, как она била его, забыл, как он плакал ребенком, не в состоянии справиться с ее яростью, – помнил только, что она послала своего брата вынуть малыша Обадию из петли, и это было единственным в его мире поступком любящего человека. Матери священны. Харпер рассмеялся, и Хэйксвилл, громко вопя от ярости, рванулся к нему, нащупывая на боку рукоять непривычной сабли.

Все застыли, пораженные масштабом ненависти, прозвучавшей в этом вопле. Эхо еще не затихло в арках клуатра, а толстяк уже налетел на Харпера.

Но сержант был абсолютно спокоен. Он опустил взведенный курок ружья, перевернул его и со всей силы впечатал окованный медью приклад в брюхо Хэйксвилла, затем отступил на шаг и лягнул того в бок.

Мушкеты в руках людей Пот-о-Фе взлетели к плечам, защелкали взводимые курки. Шарп упал на колено и направил ствол винтовки прямо между глаз Пот-о-Фе.

– Non[237]! Non! –крикнул Пот-о-Фе своим людям, одновременно замахав рукой Шарпу. – Non!

Хэйксвилл поднялся на ноги, глаза его горели болью и яростью, в руке сверкала сабля. Он ударил Харпера, целя прямо в лицо. Сталь свистнула, блеснув на солнце. Харпер парировал удар прикладом ружья и ухмыльнулся. Никто не двинулся помочь Хэйксвиллу, опасаясь гиганта-стрелка. Дюбретон посмотрел на Бигара и кивнул.

Это не могло продолжаться долго. Шарп понимал: если Хэйксвилл умрет, они обречены. Если умрет Харпер, Пот-о-Фе последует за ним, а его люди будут мстить. Бигар молча скользнул за спины офицеров. Хэйксвилл заорал на него, требуя помощи, но тот остановился. Тогда Хэйксвилл снова нанес удар саблей, промахнулся и беспомощно рухнул прямо в объятия француза. Сержант расхохотался и внезапно обхватил Хэйксвилла своими огромными ручищами. Тот отбивался изо всех сил, пытаясь избавиться от мощных объятий, но лишь бился в лапах Бигара, как котенок. Харпер сделал шаг вперед, забрал саблю из рук Хэйксвилла и вернулся на свое место.

– Сержант! – озабоченно крикнул Дюбретон. Шарп все еще не спускал глаз с Пот-о-Фе.

Харпер покачал головой: еще не пришло время убить этого человека. Рукоять сабли была в его правой руке, клинок в левой. Он улыбнулся Хэйксвиллу, резким движением переломил саблю об колено и бросил обломки на мраморные плиты. Бигар понимающе усмехнулся в усы.

Вдруг повисшую в монастыре тишину прорезал крик, чудовищный вопль агонии.

Все застыли на месте. Крик шел изнутри монастыря, и крик был женским.

Пот-о-Фе перевел взгляд с винтовки Шарпа на Дюбретона и произнес несколько фраз по-французски своим спокойным, умиротворяющим голосом. Дюбретон повернулся к Шарпу:

– Он предлагает считать этот маленький инцидент исчерпанным. Если вы опустите оружие, он отзовет своего подручного.

– Пусть сперва отзовет его, – ответил Шарп, не обращая внимания на женский крик.

– Обадия! Обадия! – вкрадчивым голосом позвал Пот-о-Фе. – Иди сюда, Обадия! Иди скорей!

Дюбретон сказал что-то Бигару, и французский сержант нехотя разжал руки. Шарп успел подумать, что Хэйксвилл может снова броситься на Харпера, но голос Пот-о-Фе того, похоже, успокоил, и желтолицая фигура шаркающей походкой двинулась прочь. Возле обломков сабли Хэйксвилл остановился, подобрал рукоять и гордо сунул ее в ножны, чтобы хотя бы выглядеть достойно. Пот-о-Фе тихонько переговорил с ним, гладя по руке, и кивнул одной из трех девушек. Та прижалась к Обадии, легонько толкая его в грудь, и Шарп поднялся, опустив винтовку.

Тогда Пот-о-Фе начал с Дюбретоном переговоры, суть которых полковник кратко перевел Шарпу:

– Он говорит, Обадия – верный слуга. Обадия убьет любого за выпивку, женщин и власть.

Пот-о-Фе хохотнул, когда Дюбретон произнес последнюю фразу. Шарп видел, что полковник напряжен: должно быть, женский крик заставил того вспомнить, что его жена все еще в плену. Но ни один, ни другой офицер не стал спрашивать о природе этого крика: оба понимали, что именно этого и добивается Пот-о-Фе.

Крик раздался снова, еще более пронзительно, и смолк в рыданиях. Пот-о-Фе, сделав вид, что ничего не происходит, снова обратился к Дюбретону.

– Он говорит, что пересчитает деньги, а потом приведут женщин.

Шарп полагал, что деньги будут считать на столе, но три человека оттащили сумки на свободное пространство и начали кропотливо пересчитывать монеты, складывая их столбиками. Стол нужен был для другого. Пот-о-Фе захлопал пухлыми ладонями, и появилась четвертая девушка с большим подносом. Она поставила поднос на стол. Толстый француз, приласкав ее, снял с глиняного горшка, стоявшего на подносе, крышку и произнес длинную вдохновенную тираду, обращаясь к Дюбретону. Голос Пот-о-Фе был полон нескрываемого удовлетворения; он похабно растягивал некоторые слова, перекладывая ложкой еду из горшка в миску.

Дюбретон вздохнул, повернулся к Шарпу, но глаза нервно смотрели в небо: еще двадцать минут назад оно было чистым, теперь же его полностью затянуло дымом.

– Хотите знать, что он рассказал?

– А нужно, сэр?

– Рецепт тушеного кролика, майор, – Дюбретон криво усмехнулся. – Подозреваю, это вкусно.

Пот-о-Фе жадно набросился на еду, жирный соус потек на белые брюки.

Шарп улыбнулся:

– Лично я потрошу их и варю в подсоленной воде.

– Верю, майор. Обязательно научу жену готовить.

Шарп поднял бровь: Дюбретон явно что-то недоговоривал.

Француз, увидев его реакцию, улыбнулся:

– Моя жена – англичанка. Мы встретились и поженились во время Амьенского мира[238] – тогда я последний раз побывал в Лондоне. Она уже десять лет живет во Франции, ее стряпне уже можно доверять. Не так хороша, как у кухарки, конечно, но нужна вся жизнь, чтобы понять, как просто готовить.

– Просто?

– Конечно, – полковник взглянул на Пот-о-Фе, старательно пытающего вилкой подцепить кусочек мяса, упавший ему на колени. – Он берет кролика, очищает от костей и целый день маринует в смеси из оливкового масла, уксуса и вина. Добавьте чесноку, майор, немного соли, толику перца и пригоршню ягод можжевельника, если они у вас есть. Слейте кровь и смешайте ее с потрохами, пока не получите однородную пасту, – в голосе Дюбретона появилось воодушевление. – Далее: на следующий день слегка обжарьте мясо в масле, добавив немного бекона. Пусть немного подрумянится, но не больше. Положите в сковородку немного муки, потом бросьте обратно в соус, долив вина. Потом смешайте с пастой из крови и потрохов – и на огонь. Вскипятите. Получится замечательно, особенно если добавить ложечку оливкового масла перед тем, как подать на стол.

Пот-о-Фе хихикнул: он понял большую часть сказанного Дюбретоном. Заметив взгляд Шарпа, толстяк-француз улыбнулся ему и поднял небольшой кувшинчик:

– Масла! Оливкового масла! – он похлопал себя по животу и громко пустил ветры.

Снова, уже третий раз за несколько минут, раздался женский крик, в нем были страдание и беспомощность: женщина мучилась от ужасной боли. Люди Пот-о-Фе ухмылялись, разглядывая четырех чужаков, – они знали, что происходит, и хотели насладиться эффектом.

Дюбретон тихо произнес:

– Пришло наше время, майор.

– Точно, сэр.

Хэйксвилл, обнимая свою даму, прошествовал к грудам монет. Оглядев это богатство, он ухмыльнулся и возгласил:

– Все здесь, маршал.

– Bon[239]! – Пот-о-Фе протянул руку, и Хэйксвилл передал ему золотую гинею. Француз повертел ее, взвесив на ладони.

Хэйксвилл подождал, пока утихнет очередной спазм:

– Что, хочешь теперь свою бабу, Шарпи?

– Так мы договаривались.

– О, да! Договаривались! – расхохотался Хэйксвилл. Он ущипнул свою девушку: – А как насчет этой, Шарпи? Хочешь эту, а? – девушка посмотрела на Шарпа и рассмеялась. Хэйксвилл явно наслаждался собой. – Она испанка, Шарпи, как твоя женушка. Она еще жива, Тереза-то, а? Или уже сдохла от сифилиса?

Шарп молчал. Он слышал, как за спиной переминается с ноги на ногу Харпер.

Хэйксвилл подошел ближе, волоча за собой девушку.

– Что бы тебе не взять эту, Шарпи? Она тебе понравится. Смотри! – он обвил ее левой рукой и дернул за шнурки корсажа. Тот распахнулся. Хэйксвилл захихикал: – Можешь смотреть, Шарпи. Давай! Смотри! О, конечно, мы же чертовы офицеры, да? Сильные мира сего, черт возьми, не смотрят на сиськи всяких шлюх! – сборище дезертиров зашлось хохотом. Девушке явно нравилось, что Хэйксвилл, ухмыляясь, лапает ее. – Можешь взять ее себе, Шарпи. Она настоящий солдат, за твои деньги она будет твоей до самой смерти, – он имел в виду, что она, как и любой рядовой, отрабатывала свой шиллинг в день. Девушка вытянула накрашенные губки в сторону Шарпа.

Пот-о-Фе рассмеялся и обратился к Дюбретону по-французски, тот коротко ответил.

Но Хэйксвилл еще не закончил играть с Шарпом в кошки-мышки. Он толкнул девушку вперед, с силой прижал ее к стрелку и провозгласил:

– Она тоже хочет его!

Шарп закинул винтовку на плечо. Во взгляде девушки не было ни капли стеснения, грязные волосы спутались, но когда Шарп взглянул на нее, что-то заставило ее устыдиться и опустить глаза. Он мягко оттолкнул ее, подтянул шнурки корсажа и завязал их на узел.

– Лучше иди.

– Майор? – тихо сказал Дюбретон. Он жестом показал, что запертая ранее дверь теперь открылась. За ней виднелась решетка, а в ней – другая дверь; дальше, судя по солнечному свету, располагался еще один клуатр. Дюбретон пожал плечами. – Он хочет, чтобы мы пошли туда. Только мы вдвоем. Думаю, стоит согласиться.

Шарп прошел мимо колодца, француз двигался рядом с ним. Солдаты, стоявшие по западной стене, расступились, и оба офицера прошли в открытую дверь. Решетка распахнулась от легкого прикосновения, они прошли коротким холодным коридором и оказались на верхнем балконе внутреннего клуатра. Хэйксвилл шел за ними с дюжиной солдат, полукругом обступивших офицеров. Их мушкеты были взведены, а байонеты смотрели прямо на Шарпа с Дюбретоном.

– Боже милостивый, – горько прошептал Шарп.

Внутренний клуатр когда-то был прекрасен: по двору в форме лабиринта были проложены декоративные каналы, их дно украшали расписанные мраморные плиты. Но вода давно не текла здесь, каналы были разрушены, а каменные плиты двора разбиты. В углу двора разросся терновник, его торчащие ветки, вымороженные зимой, почти сливались с бледно-серыми камнями.

Все это Шарп увидел за считанные секунды, потому что потом взгляд его приковали к себе заполнившие двор солдаты. Они смотрели вверх и ухмылялись. В центре двора стояла жаровня, дымившая так, что не было видно неба, а на жаровне лежали раскаленные докрасна байонеты.

На мраморных плитах была распята женщина. Ее запястья и лодыжки привязали к железным костылям, вбитым в трещины в камне. Она была раздета до пояса, на груди чернели кровоподтеки, по ребрам стекала кровь. Шарп взглянул на Дюбретона, опасаясь, что тот узнал свою жену-англичанку, но француз лишь слегка покачал головой.

– Смотри, Шарпи, – усмехнулся за его спиной Хэйксвилл.

Один из солдат подошел к жаровне и, обмотав руку тряпкой, вытащил из пламени байонет, проверив, что острие раскалилось докрасна. Женщина начала дергаться, задыхаясь от ужаса, но солдат поставил башмак ей на живот, почти скрыв от зрителей свою жертву. Раскаленное лезвие пошло вниз, раздался и оборвался женский вопль: должно быть, несчастная потеряла сознание. Солдат отошел назад.

– Она пыталась сбежать, Шарпи, – голос Хэйксвилла, сдобренный его зловонным дыханием, раздался у самого плеча Шарпа. – Ей с нами не понравилось, надо же. Видишь, что написано, капитан?

До балкона донесся запах горелой плоти. Шарпу хотелось выхватить из ножен свой огромный палаш и врубиться в толпу ублюдков, заполнивших монастырь, но он знал, что беспомощен. Его время придет – но не сейчас.

Хэйксвилл расхохотался:

– Puta[240]. Вот что там написано. Она испанка, видите ли, капитан. Хорошо, что не англичанка, правда? В английском слове «шлюха» на одну букву больше.

Эта женщина всю жизнь будет носить клеймо, оставленное злодеями. Шарп подумал, что она, должно быть, из Адрадоса или, может быть, из другого селения, и пыталась убежать по той длинной петляющей дороге, что вела на запад от Господних Врат: отсюда так же сложно убежать, как добраться до стен замка незамеченным.

Солдаты выдернули костыли, двое потащили бесчувственную женщину по камням и скрылись из виду под арками нижнего этажа.

Хэйксвилл зашел за угол верхнего клуатра, чтобы смотреть обоим офицерам в лицо. Он оперся руками на каменную балюстраду и глумливо заявил:

– Мы хотели, чтобы вы увидели, что случится с вашими сучками, если бы попытаетесь силой освободить их, – лицо его дернулось, правая рука указала на кровавые пятна у жаровни. Два байонета еще лежали на огне. – Вот! Видите ли, джентльмены, мы передумали. Нам нравится, когда дамы здесь, поэтому мы, черт возьми, оставляем их себе. Нам не хотелось бы доставлять вам излишних трудностей с транспортировкой денег, поэтому их мы тоже оставляем, – он расхохотался, глядя им в глаза. – Взамен мы передадим послание. Понимаешь меня, жаба?

В голосе Дюбретона сквозило презрение:

– Я понимаю. Они живы?

Голубые глаза широко распахнулись, демонстрируя абсолютную наивность:

– Живы, жаба? Конечно, черт возьми, они живы. И останутся живы, если вы будете держаться отсюда подальше. Одну из них я покажу вам через пару минут, но сперва вы, черт возьми, выслушаете меня, и выслушаете внимательно, – он снова судорожно дернул головой на длинной шее, и застегнутый булавками шарф соскользнул в сторону, обнажив страшный шрам на шее. Хэйксвилл подтянул шарф, пока тот не скрыл шрам полностью, и ухмыльнулся, показав почерневшие пеньки зубов. – Им не причиняли боли. Пока. Но обязательно причинят. Я поджарю их, заклеймлю, а потом отдам попользоваться парням, покуда не сдохнут! Ясно? – проорал он. – Шарпи! Ты понял?

– Да.

– Жаба?

– Да.

– Вот и умницы! – он расхохотался, замигав глазами, остатки зубов заскрипели. Лицо вдруг дернулось, всего один раз, и успокоилось. – Вы притащили деньги, и я скажу, чего вы этим добились. Вы купили их целомудрие! – он снова расхохотался. – Теперь они в безопасности... на некоторое время. Разумеется, мы можем потребовать еще денег, если посчитаем, что курс целомудрия повысился, улавливаете? Но пока у нас довольно женщин, и мы не тронем ваших сучек, если заплатите.

Было время, Шарп каждую ночь мечтал прикончить этого ублюдка. Хэйксвилл был его врагом двадцать долгих лет, и Шарп изо всех сил старался стать человеком, способным доказать, что Хэйксвилла можно убить. Но сейчас его ярость была бессильна.

Хэйксвилл, хохоча, зашаркал вниз по лестнице:

– Сейчас я покажу вам одну из сучек, можете даже поговорить с ней. Но! – он ткнул пальцем в сторону жаровни. – Помните о байонетах. Я вырежу на ней чертовы буквы, даже если вы просто спросите, где ее держат. Ясно? Вы же не знаете, в какой из чертовых комнат их держат, а? Но хотите узнать, да? Так что не спрашивайте, черт возьми, или я разукрашу красотку. Вам понятно?

Офицеры кивнули. Хэйксвилл повернулся и махнул рукой человеку, стоявшему внизу, возле арки, куда уволокли первую женщину. Человек повернулся и позвал кого-то еще, не видимого сверху.

Шарп почувствовал, как напрягся Дюбретон при виде женщины, которую ввели во двор. На ней был длинный черный плащ, она шла медленно, аккуратно переступая через разбитые каналы; длинные золотые волосы растрепались. Ее охраняли двое, оба с примкнутыми штыками.

Хэйксвилл злорадно наблюдал за двумя офицерами:

– Выбрал эту специально для вас. Умеет говорить по-французски и по-английски. Верите ли, она англичанка, а замужем за жабой! – он усмехнулся.

Женщина остановилась в центре двора, и один из солдат подтолкнул ее, указывая вверх. Она взглянула на балкон, но не подала виду, что узнала мужа; он также не выказал никаких эмоций. Шарп понял, что оба они слишком горды, чтобы дать тюремщикам увидеть их чувства.

Хэйксвилл обернулся к офицерам:

– Ну же! Говорите!

– Мадам, – мягко произнес Дюбретон.

– Месье, – Шарп подумал, что в обычной жизни она очаровательна, но сейчас, когда ее усталое лицо было в тени, на нем явственно отразилась невыносимость заточения: она осунулась, скулы заострились. Она была стройной, как и ее муж, а говорила спокойно и с достоинством. Один из охранников знал французский, он внимательно слушал разговор.

Хэйксвилл, однако, разозлился:

– По-английски! По-английски говорите!

Дюбретон посмотрел на Шарпа, потом перевел взгляд на жену:

– Имею честь представить майора Ричарда Шарпа из английской армии.

Шарп поклонился и увидел, как она склонила голову в ответ, но слова ее потонули в громком кудахтаньи Хэйксвилла:

– Майор? Тебя сделали чертовым майором, Шарпи? Христос распятый! Они там, черт возьми, совсем с ума посходили! Майор! – Шарп не успел нашить на мундир майорские звезды, и Хэйксвилл до этой минуты не подозревал о его новом звании.

Мадам Дюбретон подняла глаза на Шарпа:

– Леди Фартингдейл будет рада узнать, что вы здесь, майор.

– Пожалуйста, передайте ей наилучшие пожелания от ее мужа, мадам. Надеюсь, с ней и с вами все в порядке.

Хэйксвилл ухмылялся. Шарп отчаянно пытался найти какие-то слова, которые подскажут этой женщине, что она должна дать им понять, где держат заложников. Он слишком увлекся мыслью о мести и слишком мало внимания уделил спасению этой и других женщин, но Хэйксвилл оказался прав: если не знать, в какой комнате или хотя бы в каком здании их прячут, все бесполезно. Но Шарп все не мог придумать, как достичь цели, не сказав ничего подозрительного, что позволит Хэйксвиллу исполнить свою угрозу и заклеймить жену Дюбретона.

Она медленно кивнула:

– С нами все в порядке, майор, и нам не причиняли боли.

– Рад слышать это, мадам.

Хэйксвилл перегнулся через балюстраду:

– Ты ведь счастлива здесь, не правда ли, дорогая? – он расхохотался. – Счастлива! Скажи, что счастлива!

Она едва удостоила его взглядом:

– У нас то жаркое веселье, то мертвый холод кельи[241], полковник.

– Ах! Как красиво говорит, будто птичка поет! – ухмыльнулся он, повернувшись к офицерам. – Удовлетворены?

– Нет, – резко ответил Дюбретон.

– А я вполне, – он махнул солдатам. – Увести ее!

Конвойные схватили ее за руки, потащили назад, и величавость ее позы исчезла. Она брыкалась, изворачивалась, отчаянно выкрикивая:

– Мертвый холод! Мертвый холод кельи!

– Уведите ее!

Шарп взглянул на Дюбретона, но его лицо по-прежнему ничего не выражало: казалось, страдания жены его не тронули. Француз молча смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, потом отвернулся к стене.

Когда офицеры вернулись в первый клуатр, на лицах стоявших рядом Харпера и Бигара отразилось облегчение. Дверь за ними закрылась, вдоль западной стены солдат больше не было. Пот-о-Фе, так и не покинувший кресла, обратился к Дюбретону по-французски. Закончив, он зачерпнул еще тушеного мяса из большого глиняного горшка.

Дюбретон обернулся к Шарпу:

– Он сказал ровно то, что уже сообщил этот мерзавец: мы заплатили за их добродетель, не больше. Придется возвращаться с пустыми руками.

Пот-о-Фе улыбнулся, когда полковник закончил, проглотил то, что было во рту, махнул солдатам, преграждавшим выход из монастыря, очистить дорогу и отсалютовал офицерам ложкой:

– Идите-идите.

Дюбретон переглянулся с Шарпом, но тот не двинулся с места, только снял с плеча винтовку и взвел курок: оставалось еще одно не доделанное дело, одна не досказанная фраза. Шарп знал, что смысла в этом нет, но попытаться стоило. Оглядев выстроившихся вдоль стены людей в красных мундирах, он повысил голос:

– У меня для вас сообщение. Все, кто здесь сейчас находится, умрут. Кроме тех, кто сдастся! – они смеялись ему в лицо, выкрикивали оскорбления, но голос Шарпа, не раз звучавший на плацу, перекрыл возникший шум. – Вы должны появиться у наших застав не позднее Нового года. Помните! До Нового года! Иначе! – и он спустил курок.

Это был выстрел наудачу, но все получилось так, как хотел Шарп: он просто не мог уйти, не отомстив немного этому сборищу отбросов. Это был выстрел с бедра, но расстояние было настолько мало, а цель – настолько велика, что он не мог промахнуться. Пуля, неистово вращаясь, расколола несчастный горшок, и Пот-о-Фе взвизгнул от боли, когда горячий мясной соус выплеснулся на его жирные ляжки. Толстяк дернулся на стуле, потерял равновесие и рухнул на мраморные плиты. Солдаты замолчали. Шарп оглядел строй:

– До Нового года!

Он ударил прикладом о камни, сунул руку в патронташ, достал патрон и быстрыми отточенными движениями перезарядил винтовку у всех на глазах: скусил пулю, засыпал на полку порох, щелкнул крышкой затвора, высыпал оставшийся порох в дуло, послав туда же пыж, потом выплюнул пулю в промасленный клочок кожи, который, накручиваясь на нарезку в стволе, делал винтовку Бейкера самым точным стрелковым оружием. Он проделал это быстро, не глядя, но на него были устремлены глаза десятков людей. Резким движением шомпола Шарп дослал пулю в ствол, почувствовав, как она коснулась семи спиральных бороздок, сунул шомпол в медные ушки – и винтовка была заряжена.

– Сержант!

– Сэр!

– Что ты сделаешь с этими ублюдками первым же утром Нового года?

– Убью их, сэр! – радостно и уверенно воскликнул Харпер.

Дюбретон улыбнулся и мягко произнес, не сводя глаз с Пот-о-Фе, все еще пытавшегося подняться; две девушки помогали ему встать:

– Это было опасно, друг мой. Они могли открыть ответный огонь.

– Они боятся сержантов, – таких сержантов любой испугается.

– Идемте, майор?

За стенами монастыря собралась толпа – мужчины, женщины, дети. Они выкрикивали оскорбления в лицо офицерам, но как только появились два дюжих сержанта с оружием наизготовку, крики смолкли. Гиганты спустились по ступеням и оттеснили толпу. Похоже, Харпер и Бигар нравились друг другу, хотя оба были поражены наличию на белом свете второго такого силача. Шарпу оставалось только надеяться, что им не придется встретиться на поле боя.

– Майор? – Дюбретон, стоя на верхней ступеньке, натягивал тонкие кожаные перчатки.

– Сэр?

– Вы собираетесь освободить заложников? – голос был тихим, хотя враги все равно не смогли бы его подслушать.

– Если это вообще возможно, сэр. А вы?

Дюбретон пожал плечами:

– Это место гораздо дальше от наших позиций, чем от ваших. Вам будет легче добраться, – он криво усмехнулся, подразумевая многочисленные партизанские засады, подстерегавшие французов в северных горах, и поправил перчатки. – Нам понадобится целый кавалерийский полк, чтобы добраться хотя бы к подножию перевала. Если вы попытаетесь, майор, могу я попросить кое о чем?

– Конечно, сэр.

– Разумеется, я понимаю, что вы вернете наших заложников. Но я был бы весьма благодарен также за возвращение наших дезертиров, – он поднял руку, заметив протест Шарпа. – Нет, уверяю вас, они не будут снова сражаться. Я хочу, чтобы они заплатили за предательство. Подозреваю, ваших ждет та же участь, – он спустился по ступеням и обернулся к Шарпу. – С другой стороны, майор, не слишком ли трудна будет операция по освобождению?

– Возможно, сэр.

– Особенно когда не знаешь, где держат женщин?

– Да, сэр.

Дюбретон улыбнулся. Бигар уже ждал с лошадьми. Полковник взглянул на небо, как будто ожидая перемены погоды.

– Моя жена держится с достоинством, майор, как вы могли убедиться. Она даже не дала ублюдкам понять, что я ее муж. Но в конце разговора в ней проявилась истеричность, правда?

Шарп кивнул:

– Пожалуй, сэр.

Дюбретон снова улыбнулся:

– Не странно ли, что она так цеплялась за рифму, майор? Если, конечно, она вдруг не окунулась с головой в поэзию, но разве можно себе представить женщину-поэта? – он был крайне доволен собой. – Они готовят, занимаются любовью, они играют на музыкальных инструментах, могут поддержать беседу – но поэтов среди них нет. Хотя моя жена читает много поэзии, – он пожал плечами. – «Мертвый холод кельи», а? Запомните, майор?

– Конечно, сэр.

Дюбретон стянул только что надетую перчатку и протянул ему руку:

– Для меня это честь, майор.

– Для меня тоже, сэр. Возможно, мы еще увидимся.

– Что ж, это будет приятная встреча. Не передадите мои наилучшие пожелания сэру Артуру Уэлсли – или, как мы теперь должны его называть, лорду Веллингтону?

Удивление Шарпа, к удовольствию Дюбретона, отразилось на его лице.

– Вы знаете его, сэр?

– Мы вместе учились в Королевской академии верховой езды в Анжере. Даже странно, майор, что ваш лучший солдат учился сражаться во Франции, – Дюбретону явно понравилась это замечание.

Шарп расхохотался, потом вытянулся по стойке «смирно» и отсалютовал французскому полковнику: тот ему понравился.

– Желаю безопасного возвращения домой, сэр.

– И вам, майор, – Дюбретон махнул рукой Харперу. – Берегите себя, сержант!

Французы поскакали на восток, огибая селение, а Шарп с Харпером направились на запад, спускаясь с перевала по извилистой дороге, ведущей в Португалию. Воздух был чист, безумие, охватившее дезертиров, осталось позади, но Шарп понимал, что ему придется вернуться. Когда-то, в ночь перед одной из давних битв, Шарп слушал старого и мудрого сержант-майора[242], шотландца. Тот считал, что новобранец мог бы и сам понять эту непростую истину, но вынужден был объяснять. Шарп вдруг вспомнил, что сказал тогда шотландец: солдат – это человек, бьющийся за тех, кто сам за себя биться не может. Позади, за Господними Вратами, остались женщины, которые не могут биться за себя сами. И Шарп вернется за ними. 

Глава 6

– Значит, вы ее не видели?

– Нет, сэр, – Шарп неуклюже застыл посреди комнаты: сэр Огастес Фартингдейл не потрудился предложить ему стул. Через полуоткрытую дверь гостиной, бывшей частью весьма дорогой квартиры в лучшей части города, Шарп мог видеть званый обед. Серебро, бликуя, скрипело по фарфору, у массивного буфета почтительно вытянулись два лакея.

– Значит, не видели, – проворчал Фартингдейл. Он будет вынужден сообщить, что Шарп потерпел неудачу. Сегодня сэр Огастес не надел мундира: на нем был темно-красный бархатный фрак с кружевными манжетами, тонкие ноги обтягивали лосины, блестящие высокие сапоги дополняли гардероб. Из-под жилета виднелся синий шелковый шейный платок, украшенный тяжелой золотой звездой – должно быть, каким-то португальским орденом.

Он уселся за письменный стол, освещенный пятью свечами в элегантном серебряном канделябре, и начал поигрывать длинным ножом для бумаг. Длинные волосы, блестевшие сединой, каскадом падали назад от высокого лба и были собраны на затылке старомодной лентой, тускло черневшей на фоне серебра волос. Лицо его было длинным и узким, губы нетерпеливо дергались, а в глазах стояло раздражение. Приятное лицо, думал Шарп, лицо опытного человека средних лет, обладающего деньгами, умом и эгоистичным желанием обернуть оба этих качества себе на пользу.

– Агостино! – крикнул сэр Огастес в сторону столовой.

– Сэр? – ответил невидимый слуга.

– Закрой дверь!

Тяжелая деревянная дверь захлопнулась, оборвав шум голосов. Сэр Огастес недружелюбно осматривал Шарпа с ног до головы и обратно. Стрелок только что вернулся в Френаду и не успел не только привести в порядок мундир, но даже стереть дорожную пыль с лица и рук.

– Маркиз Веллингтон весьма озабочен, майор Шарп. Весьма, – педантично и сухо заявил Фартингдейл. Он таким тоном говорил о своей близости к Веллингтону, как будто доверял Шарпу государственную тайну. – У моей жены, майор, большие связи при португальском дворе. Вы понимаете?

– Да, сэр.

– Маркиз Веллингтон не желает, чтобы наши отношения с португальским правительством были поставлены под угрозу.

– Никак нет, сэр, – Шарп с трудом подавил в себе желание заявить сэру Огастесу Фартингдейлу, что тот напыщенный осел. Интересно, что такого написал ему Веллингтон: письмо, без сомнения, отправилось на север с каким-нибудь молодым офицером-кавалеристом, способным, меняя лошадей, преодолеть шестьдесят миль за день. Должно быть, Веллингтон в Лиссабоне: достичь Кадиса с письмом и вернуться обратно с ответом не успел бы никто. Фартингдейл же был напыщенным ослом, поскольку Шарп знал: мысли Веллингтона обращены вовсе не к португальскому, а к испанскому правительству. Рассказ о произошедшем в Адрадосе, подпитываемый хваленой испанской гордостью, облетит всю страну со скоростью степного пожара. А ведь в наступающем году британской армии придется идти обратно в Испанию. Нужно будет покупать у испанцев еду, использовать труд испанских пекарей и погонщиков мулов, искать фураж и крышу над головой, наконец, вести переговоры – а Пот-о-Фе и Хэйксвилл ставят успех этих переговоров под угрозу. Нарыв Адрадоса необходимо проткнуть, сделав еще один шаг к победе в войне.

Но Шарп, который знал Веллингтона куда дольше, чем Фартингдейл, понимал, что в деле Пот-о-Фе генерала беспокоит что-то еще. Веллингтон верил, что анархия – всего лишь способ, придуманный демагогами, чтобы иметь право нарушать дисциплину. А дисциплину он считал не просто существенной, но высшей добродетелью. Пот-о-Фе бросал этой добродетели вызов – значит, Пот-о-Фе необходимо уничтожить.

Нож упал на стопку бумаг – возможно, рукопись следующей книги Фартингдейла из серии практических указаний молодым офицерам. Одно безупречное колено легло на другое, сэр Огастес тщательно поправил шнуровку сапога.

– Говорите, ей не причинили вреда? – в деловом тоне послышались нотки беспокойства.

– Мадам Дюбретон уверяет, что нет, сэр.

Часы в холле пробили девять. Шарп подумал, что большая часть этой роскошной обстановки, должно быть, прибыла на север только ради сэра Огастеса. Они с леди Фартингдейл завершали свое впечатляющее турне по зимним квартирам португальской армии и остановились во Френаде, чтобы леди Фартингдейл могла посетить святилище в Адрадосе и помолиться за свою умирающую мать. Фартингдейл предпочел бы денек поохотиться, но два молодых капитана вызвались проводить его жену в горы. Шарп не отказался бы увидеть портрет жены полковника, но тот, видимо, находил это нежелательным.

– Я подумал, майор: мне нужно возглавить операцию по спасению леди Фартингдейл? – сэр Огастес превратил утверждение в вопрос, но Шарп не стал отвечать. Полковник вонзил палец в уголок рта, затем исследовал кончик ногтя, как будто к нему что-то прилипло. – Скажите мне, реально ли спасти ее, майор?

– Это возможно, сэр.

– Маркиз Веллингтон, – снова уклончивости с упоминанием титула Веллингтона, – хотел бы, чтобы это было сделано.

– Нам необходимо знать, где ее содержат, сэр. Там есть замок, монастырь и целое селение, сэр.

– А мы это знаем?

– Нет, сэр, – Шарп не хотел распространяться о своих догадках. Это подождет до отчета Нэрну.

Полковник недружелюбно посмотрел на Шарпа. Выражение лица сэра Огастеса утверждало, что неудача целиком на счету Шарпа. Он вздохнул:

– Подытожим. Я потерял жену и пять сотен гиней. Я рад, что вы, по крайней мере, сохранили мои часы.

– Да, сэр. Разумеется, сэр, – Шарп неохотно отстегнул цепочку. У него никогда не было часов. Сам он постоянно язвил, что офицер, не способный определить время дня без специального устройства, не достоин носить мундир, но сейчас чувствовал, что обладание хронометром, пусть и взятым взаймы, дает ему ощущение успешности и обеспеченности, которое должно быть свойственно майору. – Вот, сэр, – он передал часы сэру Огастесу. Тот открыл крышку, проверил, что обе стрелки и стекло все еще на месте, выдвинул ящик стола и убрал часы туда. Потом его длинные тонкие пальцы нежно обхватили друг друга.

– Спасибо, майор. Простите, что ваша попытка оказалась безуспешной. Вне всякого сомнения, завтра с утра мы встретимся на совещании в штабе генерал-майора Нэрна, – он поднялся, двигаясь мягко, как кошка. – Спокойной ночи, майор.

– Сэр.

Бумаги, предписывающие Шарпу явиться следующим утром в штаб, ждали его на квартире. К приказу прилагалась бутылка бренди от Нэрна и нацарапанная карандашом записка: «Если вы добрались вовремя, вам понадобится содержимое этой бутылки», – а ведь сэр Огастес не предложил ему даже стакана воды, не говоря уже о вине. Шарп разделил бутылку с лейтенантом Гарри Прайсом, высказав ему также все, что думает о разодетых в бархат гражданских, воображающих себя полковниками. Прайс довольно ухмыльнулся:

– Это моя мечта, сэр: бархатный фрак, молодая женушка в самом соку и герои войны, отдающие мне честь.

– Пусть это с тобой случится, Гарри.

– Пусть все мечты исполнятся, сэр, – Прайс как раз пришивал на свой красный мундир очередную заплату. Как и весь полк Южного Эссекса, он носил красное; лишь Шарп и несколько стрелков, переживших вместе с ним отступление из Ла-Коруньи[243] и примкнувших затем к легкой роте полка Южного Эссекса, гордо носили зеленые куртки.

– Зеленые куртки! Конечно! Зеленые куртки, черт возьми!

– Что такое, сэр? – Прайс перевернул бутылку вверх дном, надеясь на чудо.

– Ничего, Гарри, ничего. Просто пришла в голову одна идея.

– Тогда помоги кому-то Господь, сэр.

Шарп обдумывал эту идею и еще одну, пришедшую вслед за нею, всю ночь, а утром принес их в штаб. Сгустились тучи, большую часть утра лил холодный мелкий дождь, и стол в холле возле кабинета, где ждал Нэрн, оказался завален шинелями, плащами, ножнами и мокрыми шляпами. Шарп добавил к ним свой кивер и шинель, прислонил винтовку к стене и взял с ординарца обещание присмотреть за ней.

На совещании присутствовали Нэрн, Фартингдейл, Шарп и незнакомый лейтенант-полковник[244]. Нэрн в кои-то веки снял свой халат и надел мундир одного из шотландских полков с темно-зелеными нашивками и золотым кружевом. Сэр Огастес щеголял в красном, черном и золотом личных драгун Ее Королевского Высочества Принцессы, его кавалерийские шпоры терзали ковер. Лейтенант-полковник в красном мундире с белыми нашивками представлял фузилеров[245]; он тепло кивнул Шарпу. Нэрн представил их:

– Лейтенант-полковник Кинни. Майор Шарп.

– Ваш покорный слуга, Шарп. Это честь для меня, – Кинни был широколицым улыбчивым толстяком. Нэрн взглянул на него и тоже улыбнулся.

– Кинни – валлиец, Шарп. Не доверяйте ему, если не можете до него дотянуться.

Кинни расхохотался:

– Он так говорит с той поры, как мои парни спасли его полк под Бароссой[246].

Сэр Огастес кашлянул, протестуя против кельтских[247] шуток, и Нэрн посмотрел на него из-под нависающих бровей:

– Конечно-конечно, сэр Огастес. Шарп! Мы ведь собрались выслушать ваш рассказ, молодой человек?

Шарп еще раз рассказал всю историю от начала до конца. Его прервали лишь раз, когда Нэрн недоверчиво воскликнул:

– Снял с нее корсаж и толкнул к вам?

– Да, сэр.

– И вы снова его завязали?

– Да, сэр.

– Потрясающе! Продолжайте!

Когда Шарп закончил, весь лист бумаги, лежавший перед Нэрном, был покрыт пометками. В камине потрескивал огонь. Где-то в городе вопил сержант-майор, требуя построиться в колонну по четыре. Генерал-майор откинулся назад:

– Этот француз, Шарп, Дюбретон – что он собирается делать?

– Похоже, собирает спасательный отряд, сэр.

– И соберет?

– Им ехать в два раза дольше, чем нам, – французы и британцы предпочитали зимовать подальше друг от друга.

Нэрн заворчал:

– Мы должны быть там первыми. Сперва спасем женщин, потом выкурим это дерьмо из норы, – он постучал карандашом по листу бумаги на столе. – Пэр этого хочет, так окажем ему услугу. Что вам нужно для спасения женщин, Шарп?

– Сэр! – дернулся сэр Огастес. – Я надеялся, что операция будет доверена мне.

Нэрн смотрел на сэра Огастеса, пока пауза не стала мучительной, потом произнес:

– Очень благородно с вашей стороны, сэр Огастес. Делает вам честь. Но Шарп уже был там, так пусть сперва изложит нам свои мысли, а?

Пришло время для двух идей Шарпа: поутру они казались слабыми, но попытаться стоило.

– Мы сможем освободить их, сэр, как только узнаем, где их держат. Мы это узнаем, а дальше я вижу только один вариант дальнейших действий. Нужно двигаться ночью, чтобы нас не увидели, подобраться как можно ближе, потом залечь на весь день, а следующей ночью атаковать. Это могут сделать только стрелки, сэр.

– Стрелки! – фыркнул Нэрн. Кинни улыбнулся. – Почему вы считаете, что на это способны только стрелки? Что, больше в этой армии никто драться не умеет?

– Потому что я видел там много разных мундиров, сэр, но ни одного стрелкового. Ночью любой, кто не носит зеленый мундир, будет врагом.

Нэрн заворчал:

– Но вы же не видели всех его людей.

– Нет, сэр, – смиренно произнес Шарп: все знали, что стрелки дезертируют куда реже, чем солдаты из других полков.

Нэрн оглядел красно-черный с золотом мундир сэра Огастеса:

– Значит, стрелки. Что еще?

У Шарпа была еще одна идея, но она бесполезна, если не узнать, в каком здании держат заложниц. Когда он сообщил об этом, Нэрн слегка ухмыльнулся:

– Но ведь мы это знаем.

– Мы знаем? – Шарп был настолько поражен, что чуть не забыл добавить: – Сэр?

– Знаем, знаем, – продолжал ухмыляться Нэрн. Кинни молчал.

Сэр Огастес выглядел встревоженным:

– Возможно, вы не сочтете за труд просветить нас, сэр?

– Это моя приятная обязанность, сэр Огастес, – Нэрн прикрыл глаза, откинулся на спинку кресла, театрально вскинул правую руку и продекламировал: – «Все горькие мытарства прежних дней вновь оживали в памяти моей. Мне грезилось то жаркое веселье», – он триумфально прокричал последнее слово, потом таинственно понизил голос и открыл глаза: – «То мертвый холод монастырской кельи»[248].

Все потрясенно молчали. Нэрн лукаво ухмыльнулся:

– Александр Поуп. Из «Элоизы и Абеляра». Печальная история о молодом человеке, оскопленном во цвете лет. Вот что выходит из-за слишком большой любви. Итак! Они в монастыре. Она умница, жена этого французишки.

Кинни подался вперед:

– Сколько нужно стрелков?

– Две роты, сэр?

Кинни кивнул.

– Они смогут удерживать монастырь всю ночь?

Шарп кивнул в ответ:

– Конечно, сэр.

– Значит, с утра вам понадобится помощь, так?

– Да, сэр.

Кинни переглянулся с Нэрном:

– Все как мы обсуждали, сэр. Небольшая группа идет вперед и защищает дам, батальон подтягивается утром и карает мужчин. Но меня беспокоит еще одна вещь.

Нэрн поднял бровь:

– Какая же?

– Может, они и дезертиры, но, я думаю, можно не сомневаться: они не дураки. Даже если вы пойдете ночью, майор, – он посмотрел на Шарпа, начисто игнорируя требования сэра Огастеса, – они могут ожидать чего-то подобного. Будут часовые, возможно, линия пикетов. Это риск, Шарп. Я не против риска, но этим мерзавцам может хватить времени расправиться с дамами.

Сэр Огастес кивнул, похоже, изменив свое мнение о желательности спасательной операции:

– Я согласен с Кинни.

Нэрн взглянул на Шарпа:

– Ну, майор?

– Я думал об этом, – Шарп улыбнулся: настало время второй, еще более интересной идеи. – Я подумывал заявиться к Ячменной ночи[249].

– Ячменной ночке! – усмехнулся Нэрн, машинально поправив Шарпа. – Мне это нравится, молодой человек! Ячменная ночка! Ублюдки все перепьются и полягут в стельку!

Ячменная ночка, шотландское название кануна Рождества, была единственной ночью, когда каждый солдат мог напиться до беспамятства. В Англии в эту ночь предпочитали фрументи, убойное хлебово из дробленой пшеничной крупы на молоке, обильно сдобренное ромом и яичными желтками, легко доводившее человека до абсолютно бессознательного состояния: ведь это канун Рождества!

Кинни, улыбнувшись, кивнул:

– Нас уже ловили на этот трюк, пора попробовать его самим, – он имел в виду канун Рождества 1776 года, когда Джордж Вашингтон захватил врасплох гарнизон Трентона[250], считавший, что в Рождество не воюют. Потом Кинни покачал головой: – Но...

– Но? – переспросил Нэрн.

Энтузиазм Кинни вдруг резко спал, как будто он уже не надеялся повторить уловку Вашингтона:

– Рождество, сэр. Вы хотите, чтобы мои люди выручили майора Шарпа в Рождество. У нас всего пять дней, – он снова покачал головой. – Я могу сделать это! Мои люди будут там, но мне не хочется заявиться в логово врага с пустыми руками. Понадобятся дополнительные пайки, сэр, а если придется столкнуться с французами, я был бы рад еще и запасным патронам, по полному боекомплекту на каждого, – он говорил, понял Шарп, о тысяче фунтов вяленого мяса и сорока тысячах патронов. В лице Кинни проглянуло сомнение. – Мулов нет, сэр. Им добираться с зимних пастбищ не меньше недели, – мулы, как и британская кавалерия, нуждались в сочной траве, поэтому зимовали у моря.

Нэрн, не переставая делать пометки, проворчал:

– Сможете добраться туда без мулов?

– Конечно, сэр. Но что если французы тоже придут?

– Они явятся не для того, чтобы с нами сражаться, а для того, чтобы захватить Пот-о-Фе!

Кинни кивнул:

– А если им представится шанс заодно лишить нас лучшего батальона?

– Ладно, ладно, – раздраженно откликнулся Нэрн. – Осмелюсь заметить, вы правы. Канун Рождества, Шарп?

Шарп улыбнулся:

– Лучше бы в канун Рождества, сэр, – он взглянул на Кинни. – А семь запряженных лошадьми фургонов могут помочь? Плюс некоторое количество вьючных лошадей? Все в строю и готовы к переходу.

– Господи Боже, молодой человек, конечно, помогут! Этого будет более чем достаточно! Но как, скажите, вы сотворите такое чудо?

Шарп обернулся к Нэрну:

– Ракетные войска, сэр. Уверен, принц-регент будет рад узнать, что им нашли применение в военных целях.

– Боже, Шарп! – ухмыльнулся Нэрн. – Всего две недели назад я повысил вас из капитанов в майоры, и вы уже рассказываете мне, что порадует Его Королевское Высочество! – Он взглянул на Кинни: – Соображения полномочного представителя принца Уэльского удовлетворяют вас, полковник?

– Вполне, сэр.

Нэрн счастливо улыбнулся сэру Огастесу Фартингдейлу:

– Похоже на то, что ваша жена прибудет в ваши объятия в течение недели, сэр Огастес!

Сэр Огастес чуть вздрогнул, но тут же гордо откинул голову назад:

– Разумеется, сэр, и я очень благодарен вам. Но все же мне хотелось бы пойти вместе со спасательной миссией, сэр.

– Правда? – Нэрн непонимающе нахмурился. – Без обид, сэр Огастес, я и в мыслях ничего не имел! Но не оставить ли такие эскапады нашим горячим головам? Мы же, хладнокровные мудрецы, должны терпеливо ждать развязки и писать книги!

Сэр Огастес криво улыбнулся:

– Вы имеете в виду, старики, сэр?

– Мы старше! Мудрее! Хладнокровнее! Неужели вам действительно доставит удовольствие карабкаться на чертову гору ночью, потом лежать весь день в укрытии, дрожа от холода, а следующей ночью вести за собой типов вроде Шарпа? Я понимаю ваши чувства, сэр Огастес, правда, но прошу вас отказаться от вашей просьбы.

Узкое лицо с гривой зачесанных назад волос склонилось над столом. Возможно, подумал Шарп, он размышляет о том, как холодно будет в канун Рождества. Шарп не хотел бы иметь этого человека под боком, поэтому решил вполголоса пробормотать еще одно соображение, которое могло бы помочь сэру Огастесу передумать, раз уж Нэрн не хотел отказать ему впрямую.

– Мы не берем лошадей, сэр, ни одной.

Сэр Огастес гордо вскинул голову:

– Я могу идти пешком, майор, если в этом есть необходимость.

– Уверен в этом, сэр.

– Я беспокоюсь лишь о леди Фартингдейл. Она очень нежная женщина, из хорошей семьи. Не могу даже представить, как ее... – он запнулся. – Хотел бы предложить ей мою защиту, сэр.

– Боже милостивый, сэр Огастес! – оборвал его Нэрн. По словам Фартингдейла выходило, что леди Фартингдейл, вырвавшись из плена Пот-о-Фе, могла подвергнуться опасности со стороны людей Шарпа. Нэрн покачал головой: – Она будет в безопасности, сэр Огастес, в полнейшей безопасности! Можете утром поехать с Кинни. Правда, Кинни?

Полковник-валлиец не прыгал от радости, но кивнул:

– Конечно, сэр. Разумеется, сэр.

– Вы прибудете туда уже к рассвету, сэр Огастес!

Сэр Огастес кивнул и откинулся на спинку кресла.

– Хорошо, я поеду с фузилерами, – он бросил неприязненный взгляд на Шарпа. – Могу я быть уверен, что с леди Фартингдейл будут обращаться с присущим ее статусу почтением?

Эти слова прозвучали оскорбительно, но Шарп понял, что они вызваны лишь самой дикой ревностью, какую только может испытывать стареющий муж к своей молодой жене, и решил максимально вежливо:

– Разумеется, сэр, – он повернулся к Нэрну: оставался еще один нерешенный вопрос. – А стрелки у нас есть, сэр?

Нэрн снова лукаво улыбнулся и передал Шарпу письмо:

– Третий параграф снизу, майор. Они уже в пути.

Шарп прочитал письмо и понял, почему Нэрн так улыбался. Оно было продиктовано Веллингтоном военному секретарю[251]. Генерал высказывал собственные соображения о том, как должна проходить кампания против Пот-о-Фе. Третий параграф начинался так: «Если вам понадобятся люди, я хотел бы обратить ваше внимание на майора Шарпа. Уверен, что, командуя двумя ротами стрелков, он способен осуществить спасательную операцию и продержаться до прихода карательного батальона. С этой целью, будучи убежден в необходимости этой меры, я приказываю двум ротам 60-го полка прибыть в штаб-квартиру армии». Шарп поднял голову и увидел широкую улыбку Нэрна.

– Было интересно, майор, придем ли мы к тем же умозаключениям.

– Мы, безусловно, пришли, сэр.

– Можете утешать себя, что он не додумался использовать ракетные войска. Вместо этого он попросил о помощи партизан. Некоторое количество кавалерии способно сделать жизнь в горах куда легче, – Шарп гадал, получила ли послание Тереза. Может, они увидятся на Рождество? Эта мысль была ему приятна. Нэрн забрал письмо и перевернул страницу. Лицо его стало серьезным. – Впрочем, вряд ли партизаны за это возьмутся. Испания верит, что именно британские войска напали на селение и осквернили церковь. Во всех церквях, джентльмены, должно быть, уже читаются проповеди о неотвратимости мести британцам за эту резню. Не уверен, что хотя бы кто-то в Испании был в безопасности под нашим флагом, – он явно имел в виду какую-то фразу из письма. Бросив письмо на стол, он улыбнулся Шарпу: – Вы пообещали ублюдкам время до нового года?

– Да, сэр.

– Придется нарушить слово, майор. Идите и убейте их на Рождество.

– Да, сэр.

Нэрн выглянул в окно. Дождь перестал, в облаках появился просвет, сквозь который виднелось синее небо. Шотландец просиял:

– Доброй охоты, джентльмены. Доброй охоты. 

Глава 7

Капитан стрелков выглядел ужасающе. Левого глаза не было, глазницу прикрывала черная повязка, позеленевшая по краю. Большая часть правого уха также отсутствовала, два передних зуба заменял грубый протез. Все раны были получены в бою.

При виде Шарпа он щелкнул каблуками и отсалютовал. Четкость движений настоящего вояки несколько не вязалась с подозрительно мягкими интонациями голоса.

– Капитан Фредриксон, сэр, – Фредриксон выглядел гибким, как хлыст, и крепким, как окованный медью приклад винтовки.

Второй капитан, более плотный и менее уверенный, позволил себе улыбнуться, салютуя:

– Кросс, сэр. Капитан Кросс, – похоже, капитан Кросс хотел понравиться майору Шарпу. Фредриксону было наплевать.

В момент повышения Шарпа охватил восторг, но сейчас он чувствовал некоторую нервозность. Кросс хотел понравиться Шарпу, но и сам Шарп хотел нравиться тем, кто пойдет в бой под его началом. Он верил, что если проявит себя дружелюбным, отзывчивым и разумным, они последуют за ним более охотно. Но верность из доброты не произрастет, а значит, эти мысли надо гнать от себя.

– Чему улыбаетесь, капитан?

– Сэр? – глаза Кросса метнулись к Фредриксону, но одноглазый стрелок молча буравил взглядом стену. Улыбка исчезла.

Этих капитанов с их ротами Шарп поведет к Господним Вратам на непростую ночную операцию – а там не до дружелюбия, отзывчивости и разумности. Может, он потом им понравится – но сперва они его возненавидят, потому что он заставит их подчиняться своим правилам. Верность появляется только из уважения.

– Сколько вас?

Фредриксон ответил первым, как и рассчитывал Шарп:

– Семьдесят четыре человека, сэр. Четыре сержанта, два лейтенанта.

– Боезапас?

– На восемьдесят выстрелов, сэр, – слишком хорошо, чтобы быть правдой. Британский порох был лучшим в мире, и солдаты редко могли устоять перед искушением продать несколько патронов местным и заработать на этом пару монет. Но ответ Фредриксона также значил, что недостача – не его, Шарпа, дело. Он, Фредриксон, позаботится о том, чтобы люди пошли в бой с полными подсумками.

Шарп перевел взгляд на Кросса:

– А у вас, капитан?

– Пятьдесят восемь человек, сэр. Четыре сержанта, один лейтенант.

Шарп обвел взглядом роты, выстроившиеся на площади. Стрелки были уставшими, небритыми, буквально падали с ног. Они только что завершили нелегкий путь от Коа[252] и надеялись на теплые квартиры, еду и выпивку. Полдюжины лошадей, принадлежавших офицерам, вяло топтались перед строем зеленых курток. Шарп взглянул на солнце: до захода еще три часа.

– Берем дополнительные патроны, соответствующие распоряжения уже отданы. Я расскажу сержантам, где их получить.

Кросс кивнул.

– Сегодня ночью нам предстоит пройти десять миль. Офицерские лошади остаются здесь, – он повернулся спиной к изумленному капитану Кроссу. – Капитан?

– Ничего, сэр.

Фредриксон лишь улыбнулся.

Той ночью холод пробирал до костей. Разбив лагерь, они сделали шалаши из веток и сварили пайковую говядину в маленьких походных котлах. Стрелки никогда не использовали обычные для остальной армии фландрские котлы[253]: те были настолько тяжелыми, что таскать их приходилось мулам. Чтобы вскипятить такой котел, нужна была целая вязанка дров, поэтому легкие части армии Веллингтона пользовались маленькими трофейными котлами, как пользовались и удобными трофейными ранцами. Шарп с удовольствием оглядел три десятка походных костерков. Здесь была и его собственная рота, сильно поредевшая после летней кампании 1812 года: лейтенант Прайс, три сержанта и двадцать восемь застрельщиков из полка Южного Эссекса, к которым добавились Харпер и еще девять стрелков из 95-го, старого полка Шарпа, выживших после отступления из Ла-Коруньи четырьмя годами ранее. Прайс, сидевший у костра вместе с Шарпом, взглянул на майора и поежился.

– Нам нельзя с вами, сэр?

– Ты носишь красный мундир, Гарри.

Прайс выругался.

– Все будет в порядке, сэр.

– Нет, не будет, – Шарп кончиком ножа вытащил из огня каштан. – До Рождества работы хватит, Гарри. Уж поверь мне.

Прайс обиженно проворчал:

– Да, сэр, – затем, не в силах долго дуться, ухмыльнулся и мотнул головой в сторону костров. – Задали вы им, сэр. Хотя не знаю, что тут было сложного.

Шарп расхохотался. Два лейтенанта, непривычные к отсутствию удобных седел, с трудом доковыляли десять миль. Стрелки же, поворчав, смирились: Шарп оказался просто еще одним ублюдком, лишившим их теплой постели и шанса на девчонку. Взамен им предлагалось спать в чистом поле в декабре.

Прайс снова выругался: каштан обжег ему пальцы.

– Они определенно заинтересовались, сэр.

– Заинтересовались?

– Наши парни переговорили с ними. Рассказали пару баек, – он ухмыльнулся, когда каштан наконец выскользнул из кожуры. – Сообщили, как долго способен протянуть человек под командой майора Шарпа.

– Боже, Гарри! Не слишком ли это для них?

Прайс радостно пробурчал с набитым ртом:

– Они крепкие ребята, сэр. Они сдюжат.

Крепкие ребята, да. 60-й полк Королевских американских стрелков был создан в Тринадцати колониях[254] до восстания. Из них воспитывали снайперов, следопытов, лесных охотников. С потерей Америки ряды 60-го пополнили британцы и высланные немцы – последних в составе полка было не меньше половины. Шарп узнал, что мать Фредриксона была англичанкой, а отец – немцем, поэтому капитан свободно говорил на обоих языках. А Харпер познакомил майора и с ироническим прозвищем, данным Фредриксону солдатами его роты: капитана Вильяма Фредриксона, одного из самых суровых армейских офицеров, окрестили Милашкой Вильямом[255].

Милашка Вильям как раз возник из темноты у костра Шарпа.

– Можно переговорить с вами, сэр?

– Валяйте.

Фредриксон присел на корточки, его единственный глаз зловеще мерцал в темноте.

– Пароль сегодня будет, сэр?

– Пароль?

Фредриксон пожал плечами:

– Хотел выслать дозоры, сэр, – он не спрашивал разрешения: для капитана 60-го оскорбительно спрашивать чьего бы то ни было разрешения. Этот полк воевал не батальонами, как остальные, а был разбит на роты, которые присоединялись к разным армейским дивизиям для усиления линии застрельщиков. Роты 60-го были для армии сиротами – но, будучи сильными и независимыми, гордились своим статусом.

Шарп усмехнулся: здесь, в безопасной и дружелюбной Португалии, не было нужды в дозорах.

– Значит, хотите выслать дозоры, капитан?

– Да, сэр. Кое-кому из моих людей не помешает ночная разминка.

– На сколько?

Худое лицо с повязкой на глазу на мгновение осветило пламенем костра, потом Фредриксон снова обернулся к Шарпу:

– Три часа, сэр.

Вполне хватит, чтобы вернуться в деревню, которую они прошли на закате, и похозяйничать на большой ферме, что за церковью на холме. Шарп тоже слышал доносившиеся оттуда звуки, а голоден был не меньше Фредриксона. Значит, ему нужен пароль, чтобы пройти часовых?

– Свиной окорок, капитан.

– Сэр?

– Это пароль. И моя цена.

Ответом ему была слабая улыбка:

– А ваши люди говорят, вы не одобряете воровства, сэр.

– Никогда не любил смотреть, как военная полиция вешает людей за мародерство, – порывшись в кармане, Шарп кинул Фредриксону монету. – Оставите на пороге.

Фредриксон кивнул и поднялся.

– И еще, капитан...

– Сэр?

– Я люблю кусочки из середины, где почки.

В темноте мелькнула улыбка.

– Так точно, сэр.

Они съели свинину на закате следующего дня под сенью дубовой рощицы, оставив позади долгий переход. Сегодня ночью привалов не будет, только тяжелый ночной марш: форсировать реку – и дальше, в горы. Шарп построил их и приказал предъявить мешки, фляги, ранцы, подсумки, шинели и кивера. Он лично наблюдал за тем, как сержанты проверяют каждого человека и его снаряжение на предмет алкоголя: в следующие сутки никто не должен напиться. Стрелки молча смотрели, как их выпивка льется на землю. Потом Шарп указал на груду фляг:

– Бренди! – раздались радостные возгласы. – Понадобится завтра, чтобы согреться. А когда закончим работу, сможете пить хоть до одурения.

Всю ночь они взбирались по крутому склону среди обломков скал и мрачных теней. В ушах стоял непрестанный волчий вой. Волки редко нападали на людей, но Шарп как-то видел стреноженную лошадь: волк прыгнул ей на круп, выдрал кусок плоти и скрылся в темноте, провожаемый нестройным грохотом мушкетов. Двигаясь на восток, они взбирались все выше. В неверном свете луны Шарп пытался разглядеть приметы, которые запомнил с первого посещения монастыря. Он провел солдат к северу от Господних Врат, а после полуночи свернул на юг. Когда подъем закончился, идти стало легче. Но пугало приближение рассвета: нужно было спрятаться до того, как люди Пот-о-Фе, засевшие на башне, смогут заметить их появление.

Заплутав, они подошли слишком близко: часовой на другом конце долины кинул в костер целый куст терновника, пламя взметнулось, осветив камни дозорной башни, и Шарп зашипел, призывая к молчанию. Боже! Как близко! Он отвел людей назад и, покружив по склону, нашел глубокий овраг, успев прямо перед рассветом.

Овраг, хотя и недостаточно далеко расположенный от монастыря, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, оказался идеальным укрытием: майор, два капитана, четыре лейтенанта, одиннадцать сержантов и сто шестьдесят пять рядовых спрятались в его глубине. Им придется провести здесь весь день.

Странный это способ встретить канун Рождества. В Британии сейчас готовят еду к празднику. Ощипанные гуси повиснут на стенах ферм по соседству с окороками прямо из коптильни, рождественский пудинг с изюмом расположится над очагом рядом с закипающим студнем, в богатых домах слуги вытащат из бочонка маринованные свиные головы и станут их фаршировать. Будут печь пироги с телятиной и говядиной, в кирпичных печах зардеются румянцем яблоки, наполняя кухни своим ароматом, смешивающимся с густым запахом свежесваренного пива. Отблески пламени заиграют на бутылках домашнего вина и огромной чаше для пунша, где специям уже не терпится стать тем самым глинтвейном, что уже вечером хлынет в заздравные кубки. Рождество нужно встречать в теплом уютном доме, полном ароматов стряпни. В этот день нужно думать только о пиршестве, ни о чем другом.

Шарп гадал, не возмущает ли его людей столь неравноценная замена Рождества на военную операцию, но чем дольше длился этот бесконечный холодный день, тем больше он видел гордости в их глазах – гордости за то, что именно они были выбраны для такой сложной задачи. По отношению к дезертирам они чувствовали лишь горькую ненависть, хотя Шарп подозревал, что здесь не обходилось и без легкой зависти. Большинство солдат время от времени думали о дезертирстве, но мало кто на него решался. Зато все до единого мечтали о райском местечке, где нет дисциплины, зато много вина и женщин. Пот-о-Фе и Хэйксвилл оказались очень близки к воплощению этой мечты, и люди Шарпа горели желанием наказать их: ведь дезертиры преуспели в том, о чем сами они могли только мечтать.

Фредриксон, видимо, посчитал, что Шарп слишком уж задумчив. Усевшись рядом с ним и Харпером на склон, капитан кивнул на своих людей:

– Они романтики, сэр.

– Романтики? – услышать такое от Милашки Вильяма было несколько неожиданно.

– Гляньте на них: половина готова убить за десять шиллингов, а то и меньше. Пропойцы, материнское обручальное кольцо продадут за пинту рома. Боже! Настоящие ублюдки! – произнес Фредриксон нежно, потом ухмыльнулся, машинально приподнял край изношенной повязки на глазу, поковырялся пальцем в ране – похоже, этот жест вошел у него в привычку – и вытер палец об обшлаг. – Видит Бог, они не святоши, но судьба женщин в монастыре их очень беспокоит. Освободить их кажется ребятам правильным, – он ухмыльнулся, показав отсутствующие зубы. – Все вокруг ненавидят проклятую армию, пока не понадобится кого-нибудь спасти – тогда мы становимся чертовыми героями и рыцарями на белых конях, – он расхохотался.

Все утро стрелки спали: на часах стояли красномундирники Прайса. Потом и им дали отдохнуть: овраг патрулировали, старались не высовываться за край, пикеты капитана Кросса. Шарп видел силуэты на верхушке дозорной башни, а около полудня на востоке показались трое всадников. Майор подумал было, что это патруль, но они растворились в какой-то лощине и в течение часа не показывались, поэтому он решил, что это любители выпить, прихватившие с собой пару бутылок под вымышленным предлогом разведки.

Больше всего Шарпа заботил холод: ночью был морозец, но тогда они двигались, сейчас же вынуждены были сидеть без движения, не зажигая костров, а промозглый дождь и ветер, гулявший по всей длине оврага, лишь усугубляли положение. После появления неизвестно куда сгинувшего патруля Шарп затеял детскую игру в салочки, чуть изменив правила, ограничив территорию половиной высоты оврага и настояв на обязательном молчании. Игра продолжалась два часа, согревая и солдат, и офицеров. Когда в нее вступал офицер, она становилась особенно неистовой. Нужно было не просто осалить другого игрока, но и повалить его на землю. Самого Шарпа дважды уронили мощными бросками, от которых трещали кости, и оба раза он тут же возвращал должок своему обидчику. Лишь когда начали спускаться сумерки, люди разбрелись чистить оружие и готовиться к ночи.

Палаш Шарпа забрал Харпер. Оружие было тяжелым, с длинным прямым лезвием, несколько неуклюжим из-за своего веса, но убийственно опасным в сильных руках. Харпер сам купил этот клинок, перековал и подарил Шарпу, когда казалось, что тот при смерти и уже не выкарабкается. Это случилось в армейском госпитале в Саламанке. Человеком, подстрелившим Шарпа и почти прикончившим его, был француз по имени Леру – и сам он погиб от этого же клинка. Харпер затачивал лезвие длинными продольными движениями оселка. Потом он перешел к острию и, наконец, снова передал клинок Шарпу.

– Вот, сэр. Как новенький.

А внимание Фредриксона привлекло семиствольное ружье, стоявшее рядом с Харпером – единственное заряженное оружие, с которым первый отряд отправится к монастырю. В состав этого отряда вошли лучшие бойцы трех рот, лично отобранные Шарпом. Их оружием будут лишь клинки, ножи и штыки. Возглавит отряд сам Шарп, вместе с ним пойдет Харпер, и именно грохот выстрела сержантского ружья станет сигналом для остальных стрелков. Харпер поднял ружье, куском проволоки прочистил запальное отверстие, плюнул в него и довольно пробурчал:

– Пирог с ягнятиной, сэр.

– Пирог с ягнятиной?

– Мы едим его дома, да. Пирог с ягнятиной, картошка и еще немного пирога с ягнятиной. Мама всегда готовит пирог с ягнятиной на Рождество.

– Гусь, – ответил Фредриксон. – А как-то был еще лебедь с хрустящей корочкой. И французское вино, – он ухмыльнулся, забивая пулю в пистолет. – Сладкий пирог. И, чтобы брюхо набить, хорошая рубленая котлета.

– Нам давали рубленую требуху, – сказал Шарп. Фредриксон недоверчиво посмотрел на него, но Харпер кивком подтвердил слова майора.

– Если вежливо попросите, сэр, он вам расскажет про сиротский приют.

Одноглазый капитан перевел взгляд на Шарпа:

– Это правда?

– Чистейшая. Пять лет. Я попал туда, когда мне было четыре.

– И вам давали требуху на Рождество?

– Если повезет. Рубленую требуху и яйца вкрутую. Это называлось сладостями. Мы любили Рождество – не надо было работать.

– И что это была за работа?

Харпер усмехнулся: он уже не раз слышал эту историю. Шарп прилег, подложив под голову ранец, и уставился куда-то за низкие темные облака.

– Мы расплетали старые корабельные канаты, просмоленные. Получаешь восьмидюймовый канат, жесткий, как мерзлая кожа. Если тебе нет шести, должен одолеть семь футов в день, – он ухмыльнулся. – Пеньку продавали конопатчикам и обойщикам мебели. Не так плохо, как комната с костями.

– Это еще что?

– Комната с костями. Растираешь кости в порошок и делаешь из них нечто вроде пасты. Половина чертовой слоновой кости, которую можно купить в магазине, сделана из этой самой пасты. Поэтому мы любили Рождество. Работы не было.

Фредриксон, похоже, был впечатлен.

– И что же было в Рождество, сэр?

Шарп попытался вспомнить. Он так много забыл. Убежав из приюта и решив на будущее держаться от него подальше, он постарался изгнать эти воспоминания из памяти. Теперь они были так далеки, как будто принадлежали кому-то другому, гораздо менее удачливому.

– Помню, по утрам была служба в церкви. Мы получали длиннющую проповедь о том, как нам повезло. Потом кормежка. Требуха, – он усмехнулся.

– И пудинг с изюмом, сэр. Вы мне говорили, что как-то давали пудинг, – пробурчал Харпер, заряжая свое ружье.

– Да. Один раз. Чей-то подарок, по-моему. После обеда заходил кто-нибудь из попечителей. Или матери приводили мальчиков и девочек посмотреть, как живут сироты. Боже, как мы их ненавидели! Верите ли, это был единственный проклятый день в году, когда топили камин: не должны же дети богачей подхватить простуду, навещая бедняков, – он поднял палаш, задумчиво рассматривая лезвие. – Давно это было, капитан, очень давно.

– Вы возвращались туда?

Шарп сел.

– Нет, – он запнулся. – Я думал об этом. Было бы чудесно явиться туда в мундире и этой штукой на поясе, – он снова осмотрел лезвие и усмехнулся. – Наверное, там все поменялось. Ублюдки, что заправляли всем, вероятно, передохли, а дети, скорее всего, спят в кроватях, едят три раза в день и не знают, как им повезло, – он поднялся, чтобы сунуть палаш в ножны.

Фредриксон покачал головой:

– Не думаю, что там что-то изменилось.

Шарп пожал плечами:

– Не так это важно, капитан. Дети – чертовски крепкие существа. Подари им жизнь, с остальным они справятся, – он постарался, чтобы слова прозвучали грубовато, и пошел прочь от Фредриксона и Харпера, потому что разговор напомнил ему о собственной дочери. Достаточно ли она большая, чтобы осознать праздник Рождества? Он не знал. Он мог лишь вспоминать, каким в последнюю их встречу было ее маленькое круглое личико и темные волосы, так похожие на его собственные, и гадать, что за жизнь ей достанется: жизнь без отца, жизнь, начавшаяся с войны. Ее бы он никогда просто так не оставил.

Шарп переходил от одной группы людей к другой, обмениваясь с каждым парой фраз, слушая шутки и пытаясь разглядеть тайные страхи. По его приказу сержанты раздали еще полдюжины фляг с бренди, и он был тронут, когда солдаты предлагали ему глотнуть драгоценной влаги из их порции. Собственный отряд он оставил напоследок. Пятнадцать человек сидели отдельно; кое-кто затачивал и без того острые лезвия штыков. Восемь из них были немцами, достаточно хорошо говорившими по-английски, чтобы понимать приказы. Он махнул им рукой, разрешая сесть: с педантичностью, свойственной их нации, они вскочили на ноги при его приближении.

– Тепло?

Кивки и улыбки:

– Да, сэр.

Но выглядели они замерзшими. Один, тощий, как шомпол, непрерывно облизывал губы, полируя промасленным куском кожи лезвие штыка. Наконец он поднял штык вверх, ловя последний солнечный луч, удовлетворенно крякнул и положил штык на землю, затем тщательно сложил кусок кожи и убрал его в непромокаемый пакет. Он поднял голову, заметил интерес Шарпа и молча передал майору свой штык. Шарп потрогал лезвие: Господи, острый, как бритва.

– Как ты смог его так заточить?

– Непростое это дело, сэр, очень непростое. Каждый день над ним тружусь, – он забрал штык и сунул в ножны.

Другой стрелок улыбнулся Шарпу:

– Тейлор каждый год штык меняет, сэр, слишком уж быстро их стачивает. Но видели бы вы его винтовку...

Похоже, Тейлор был гордостью своей роты. Не говоря ни слова, он передал винтовку Шарпу. Здесь потрудились не меньше, чем над штыком. Дерево было промаслено и отполировано, ложе переделано ножом, чтобы сузить пространство за спусковым крючком, на верхний край приклада медными гвоздями прибита кожаная накладка-подщечник. Шарп оттянул курок, не забыв проверить, что оружие разряжено, и кремень встал в боевое положение. Шарп слегка тронул спусковой крючок, не приложив почти никакого усилия, и кремень дернулся вперед. Худощавый стрелок усмехнулся:

– Готов, сэр.

Шарп вернул ему винтовку. Акцент Тейлора напомнил ему майора Лероя из полка Южного Эссекса.

– Ты американец, Тейлор?

– Да, сэр.

– Лоялист?

– Нет, сэр. Беглец, – похоже, Тейлор не любил лишних слов.

– Откуда?

– С торгового судна, сэр. Сбежал в Лиссабоне.

– Он убил капитана, сэр, – с восхищенной улыбкой добавил кто-то.

Шарп взглянул на Тейлора, американец лишь пожал плечами.

– Где ты жил в Америке, Тейлор?

Холодные глаза оглядели Шарпа, как будто Тейлор раздумывал, отвечать или нет. Потом он снова пожал плечами:

– Теннесси, сэр.

– Никогда не слышал. А тебя не волнует, что мы в состоянии войны с Соединенными Штатами?

– Нет, сэр, – судя по всему, Тейлор считал, что его страна вполне в состоянии разобраться со своими проблемами без его участия. – Слышал, у вас в роте, сэр, есть человек, считающий себя стрелком?

Шарп понял, что речь идет о Дэниеле Хэгмене, лучшем стрелке полка Южного Эссекса.

– Есть такой.

– Так скажите ему, сэр, что Томас Тейлор лучше.

– На каком расстоянии ты можешь попасть в цель?

Глаза снова бесстрастно оглядели Шарпа – похоже, Тейлор опять задумался, стоит ли отвечать.

– На двух сотнях ярдов промаху не дам.

– Как и Хэгмен.

Снова улыбка:

– Я имею в виду, в глаз попаду, сэр. В любой, на выбор.

Разумеется, это была похвальба, но Шарпу понравилась уверенность Тейлора. Должно быть, им трудновато командовать, но ведь многие стрелки таковы: независимы, самостоятельны на поле боя. В стрелковых полках не требовали старомодного бездумного повиновения и больше надеялись на боевой дух. Офицер 95-го или 60-го полка должен был пройти муштру вместе с рядовыми, понять и оценить достоинства людей, которыми он будет командовать в бою. Для кого-то это было непросто, но тяжесть ученичества с лихвой окупалась взаимным доверием и уважением. Шарп был уверен в своих людях: они будут сражаться. Но как насчет людей Пот-о-Фе, засевших в монастыре? Они тоже опытные солдаты, и его единственная надежда, все больше таявшая по мере того, как холодный день переходил в не менее холодную ночь, на то, что дезертиры безнадежно напьются.

В этот рождественский вечер небо закрыли тучи, и нет звезды, чтобы указать им путь. Дома во всех приходских церквях уже поют гимны. «К небесам вознесем мы свои голоса, и в ангельских хор вольемся», – вспомнил Шарп слова из детства, из сиротского приюта. «Дай благо тем, кто согрешил, и мира на земле»[256]. Нет, эта ночь не принесет грешникам благо: из темноты возникнут клинки, штыки и смерть. В канун Рождества 1812 года у Господних Врат будут крики боли, кровь и ярость. Шарп подумал о невинных женщинах, запертых в монастыре, и гнев закипел в нем. Пусть скорее кончится ожидание, молил он, путь придет тьма. Он хотел, чтобы горячка битвы охватила его, хотел видеть смерть Хэйксвилла, поэтому призывал ночь.

Стемнело, где-то за зазубренными пиками гор завыли волки, с запада налетел холодный ветер. Люди в зеленых куртках ждали, дрожа от холода, а сердца их переполняли жажда мести – и смерти. 

Глава 8

Ночь была темна, как в первый день творения: полнейшая чернота, не видать ни горизонта, ни луны, ни облаков. Рождественская ночь.

Ожидавшие в овраге почти не издавали звуков – не громче ворочающихся под натиском холода зверей. Легкий дождь усугублял их страдания.

Шарп со своим маленьким отрядом двинется первым, потом Фредриксон, как старший капитан, поведет основную группу стрелков. Гарри Прайс останется ждать за стенами монастыря до тех пор, пока бой не кончится – или пока, не дай Бог, не придется прикрывать отступление.

Шарп не мог избавиться от предчувствия неудачи. На закате, чуть высунувшись над краем оврага, он постарался до мельчайших подробностей запомнить дорогу, которой придется идти в темноте – но что, если он заблудится? Или, предположим, какой-то идиот, нарушив приказ, пойдет с заряженной винтовкой, споткнется – и взорвет ночь случайным выстрелом? Или на северной стороне долины не окажется тропы? Шарп вспомнил терновые кусты по склонам и представил, как заводит отряд в заросли, откуда нет выхода. Он мотнул головой, отгоняя видение, но пессимизм и не думал исчезать. А если заложниц перевели в другое место? Или он просто не найдет их в монастыре? Возможно, они уже мертвы. Чтобы отвлечься, он задумался, как может выглядеть эта молодая богачка, выскочившая за сэра Огастеса Фартингдейла. Должно быть, она решит, что Шарп – неотесанный дикарь.

В голове снова мелькнула строчка из рождественского гимна: «Дай благо тем, кто согрешил». Нет, не сегодня.

Он хотел выйти в полночь, но было слишком темно, чтобы Фредриксон или любой другой обладатель часов смог увидеть стрелки, и чертовски холодно, чтобы ждать в бесконечной темноте. Люди окоченели, холод усыплял, а западный ветер пробирал до костей, поэтому Шарп решил двинуться раньше.

Как только они вышли, показался свет – скорее, туманный отблеск горевших в долине костров. Из оврага он не был виден, но когда Шарп и его люди двинулись на юг, спотыкаясь на каменистом склоне, северный гребень долины заливало неверное сияние. Он приметил в качестве ориентира небольшую впадину, выделявшуюся на фоне неба, и наметил путь: сперва налево, потом чуть правее – и вперед, точно на огни в долине Адрадоса.

Стрелки несли только оружие и амуницию; ранцы, подсумки, одеяла и фляги остались в овраге: их можно забрать поутру, но драться стоит налегке. Они сняли также шинели, оставшись в темно-зеленых мундирах, которые станут их опознавательным знаком. «Дай благо тем, кто согрешил»?

Услышав какой-то шум впереди, Шарп остановился. На долю секунды ему показалось, что враг расставил по краю долины пикеты. Он прислушался и облегченно вздохнул: то были лишь звуки шумного веселья, радостные крики, смех и гул голосов. Ведь это Рождество!

Чертовски неприятно родиться в такую ночь, подумал Шарп. Середина зимы, еды не хватает, в горные селения заходят волки. Наверное, в Палестине теплее, а пастухов, которые видели ангелов, волки не беспокоят, но зима везде зима. Шарп всегда считал Испанию жаркой страной; такой она и была летом, когда солнце высушивало почву равнин, превращая ее в пыль. Но зимой нередки морозы, и он представлял себе Рождество в хлеву, насквозь продуваемом холодными ветрами, врывающимися в каждую щель. С такими мыслями он вел свой отряд к Господним Вратам – темную колонну людей, несущих в ночи смерть на лезвиях клинков.

На гребне он упал ничком и пополз. Впереди темнели терновые кусты, долина была залита светом костров, горящих в замке и монастыре, на дозорной башне и в селении. Слава Всевышнему, нашлась и тропа через заросли терновника.

Из монастыря донесся смех. Шарп видел, что во дворе замка тоже веселятся. Холодало.

Он повернул голову и прошептал:

– Расчет!

– Первый! – это Харпер.

– Второй, – сержант-немец по фамилии Роснер.

– Третий, – Томас Тейлор.

Рядом с Шарпом упал Фредриксон, не проронивший ни звука, пока в темноте шла перекличка. К облегчению Шарпа, все оказались на месте. Он указал на нижний край склона, где темная тропа через кустарник исчезала на мелких камнях, красно-черных в отблесках костров:

– Ждите у края кустов.

– Так точно, сэр.

Людям Фредриксона нужно будет пробежать всего полсотни ярдов от зарослей терновника до двери монастыря. Сигналом будет грохот семиствольного ружья – или мушкетный залп со стороны противника. Но на одиночные выстрелы не следовало обращать внимания: в такую ночь, когда все вокруг выпивают и празднуют, выстрелы – не редкость. Если Фредриксон ничего не услышит в течение пятнадцати минут, он все равно должен выдвигаться. Шарп взглянул на капитана, чья повязка делала его похожим на призрака, и подумал, что тот начинал ему нравиться.

– Ваши люди готовы?

– Предчувствуют удовольствие, сэр.

– Ну что ж, принесем благо грешникам.

Шарп повел свой отряд вперед, лишь раз глянув через правое плечо. Где-то далеко в Португалии, в пограничных горах, путеводной звездой алел огонек костра.

Тропа была крутой, а дождь сделал ее скользкой и ненадежной. Один из стрелков поскользнулся и грохнулся прямо в клубок колючих ветвей. Все застыли. Шипы с треском драли мундир, пока незадачливый стрелок пытался выпутаться.

Шарп уже видел массивную дверь монастыря и пробивавшийся луч света: она была чуть приоткрыта. Из здания доносились громкие крики, хохот и звон стекла. Среди хора мужских голосов можно было различить и женские. Шарп медленно двинулся туда, стараясь не поскользнуться и чувствуя, как внутри растет возбуждение: сейчас он отомстит за оскорбления, которые ему нанесли в прошлый раз.

Дверь отворилась. Он остановился; отряд тоже застыл, не дожидаясь приказа. В дверях монастыря возникли два темных силуэта. Один, с мушкетом, хлопнул другого по плечу и толкнул в сторону дороги. Того вырвало, перекрыв звуки доносившегося изнутри веселья: похоже, Рождество в монастыре уже наступило. Первый – вероятно, часовой – расхохотался. Он отряхнул ноги от следов рвоты, сплюнул на ладони и потащил приятеля внутрь. Дверь за ними закрылась.

Склон стал более пологим, Шарп рискнул обернуться и был поражен: его люди видны как на ладони! Их просто не могли не заметить! Но никто в долине не поднимал тревоги, в ночи не слышалось выстрелов, а край зарослей был уже в двух шагах. Он остановил отряд.

– Тейлор, Белл!

– Сэр?

– Удачи вам.

Двое стрелков, спрятав мундиры под шинелями, направились к монастырю. Шарп хотел сделать эту часть работы сам, но опасался, что часовой может узнать его или Харпера. Придется подождать.

Он постарался отобрать для этой задачи самых опытных: беззвучно убить человека ножом – задача не для новичка. Белл прошел школу лондонских улиц, Тейлор учился на другом конце мира, но в обоих можно быть уверенным: они устранят часового или часовых на входе.

Двое стрелков не пытались скрыть свое появление. Едва перебирая ногами по дороге, они изображали пьяных, переговариваясь между собой заплетающимися голосами. Шарп слышал, как Белл грязно выругался, наступив в рвоту на ступеньках. Дверь открылась, из-за нее выглянул часовой, из-за его спины возник второй с мушкетом на плече. За ними пылала жаровня.

– Проходите! Чертовски холодно!

Тейлор уселся на нижней ступеньке и запел, размахивая выданной Шарпом бутылкой.

– У меня для вас подарочек! – снова и снова напевал он, давясь от пьяного смеха.

Белл махнул рукой:

– Подарочек! Рождественский!

– Господи! Да заходите уже!

Белл ткнул пальцем в Тейлора:

– А он идти не может.

Бутылка по-прежнему маячила в руке Тейлора. Двое часовых, добродушно ворча, спустились по ступенькам. Один, потянувшись к бутылке, даже не успел заметить, как из рукава шинели мнимого пьяницы показалась рука, держащая отточенный клинок. Часовой схватился за горлышко, и нож Тейлора вошел ему глубоко под ребра, добравшись до сердца и артерий. Тейлор перехватил бутылку, одновременно удерживая часового.

Белл улыбнулся второму часовому, на лице которого отразились тревога и непонимание. Все еще улыбаясь, лондонец перерезал готовому закричать человеку горло. Шарп увидел, что тело начало падать, но двое стрелков удержали его и поволокли трупы в темноту.

– Двинулись!

Он повел остальных вперед. Фредриксон уже спустился по склону и устроился в колючках ждать окончания пятнадцати минут или выстрела Харпера – сигнала к началу резни в Адрадосе.

Ступени монастыря были залиты кровью убитого Беллом часового, и сапоги Шарпа оставляли темные следы. Он прошел в верхний клуатр, встал в тени арки и огляделся. Похоже, здесь никого нет: крики и хохот шли из внутреннего клуатра. Но он все-таки подождал, обшаривая взглядом самые дальние уголки двора. Из темноты донеслись приглушенные стоны и шепот. Проход впереди, через который их с Дюбретоном провели смотреть, как женщину заклеймили словом puta, был пуст, дверь и решетка распахнуты. Он поднял руку и щелкнул пальцами, подзывая своих людей, потом медленно двинулся вперед. Башмаки стрелков громко стучали по камню. Огонь жаровни освещал мраморные плиты вокруг колодца.

Дверь часовни была открыта. Когда Шарп проходил мимо, оттуда высунулась рука, ухватив его за левое плечо. Он сбросил руку, уже готовясь ударить кулаком, но остановился: в дверях, покачиваясь и моргая, стояла женщина; за ее спиной, освещенная дрожащим светом свечей, виднелась открытая решетка.

– Зайдешь, дорогой? – улыбнулась женщина Шарпу и привалилась к двери.

– Пойди проспись.

Из часовни донесся мужской голос, говоривший по-французски. Женщина отрицательно покачала головой:

– Он ни на что не способен, черт его подери. Бренди, бренди, бренди... – из часовни вышел ребенок, не более трех лет от роду. Он встал рядом с матерью и радостно уставился на Шарпа, посасывая палец. Женщина прищурилась, пытаясь разглядеть Шарпа: – Ты кто?

– Лорд Веллингтон, – француз снова что-то крикнул, послышалось движение. Шарп подтолкнул женщину: – Иди, люби его. Ему уже лучше.

– Буду надеяться на этот счастливый случай. Возвращайся, хорошо?

– Мы обязательно вернемся.

И он повел прыскающих в кулак стрелков в сторону коридора, ведущего к внутреннему клуатру. Навстречу раздалось эхо шагов, и из-под арки выскочили двое детей, играющих в догонялки. Оказавшись в верхнем клуатре, они стали бегать друг за другом, весело хохоча. Из склада донесся сердитый окрик: похоже, здесь все уже перепились и заснули.

Шарп, жестом приказав отряду остановиться, осторожно прошел на верхнюю галерею, с которой разговаривал с мадам Дюбретон, и замер в тени. Внизу царил хаос, та самая анархия, которой опасался Веллингтон, полное отрицание чести и дисциплины.

Двор был залит светом огромного костра, разведенного на разбитых плитах прямо поверх лабиринта тонких каналов. На растопку пошел терновник и рамы высоких окон из зала по северной стороне клуатра. Окна начинались почти на уровне земли и заканчивались декоративными арками под самым сводом галереи. Сейчас их рамы были выломаны, стекла растащили, и Шарп сверху видел, что дезертиры используют окна как проходы между залом и двором.

Шарп сбежал из приюта перед десятым днем рождения, затерялся в темных подворотнях лондонских трущоб. Проворному мальчишке там всегда найдется дело: это был мир воров, расхитителей могил, убийц; пьяниц, калек и шлюх, продававших свою красоту и здоровье. У обитателей Сент-Джайлса[257] никогда не было надежды. Для многих из них самым дальним путешествием в жизни была Оксфорд-стрит[258]: полторы мили на запад, до трехглавой виселицы Тайберна[259]. Сельская местность всего в двух милях на север от Тоттенхэм-Корт-Роуд[260] казалась не ближе райских врат. Сент-Джайлс был царством болезней и голода, где будущее представлялось столь темным, что исчислялось не в годах или месяцах, а в часах. Часами же измерялись и удовольствия: мужчины и женщины топили свое отчаяние в выпивке и совокуплениях прямо в винных лавках, трущобах, дешевых меблированных комнатах, пока смерть не бросала их в сточные канавы, где они и гнили вместе с еженощным урожаем мертвых младенцев. Надежды здесь не было, только отчаяние.

Эти люди были такими же отчаянными. Они не могли не знать, что возмездие настигнет их – может, весной, когда армии очнутся от зимнего оцепенения. Но до тех пор отчаяние не проявляло себя. Они пили – и постоянно были пьяны. На разбитых мраморных плитах валялась еда, мужчины возлежали с женщинами, дети пробирались между парочками в поисках костей, на которых еще осталось мясо, или мехов с вином, из которых еще можно что-то дососать. Ближе к огню попадались полностью раздетые, спящие; те, кто лежал подальше, прикрывались одеялами или драными лохмотьями. Кто-то ворочался; один был мертв, его вспоротый живот чернел кровавой раной. Шум шел не отсюда, а из зала с выбитыми окнами, но Шарп не видел, что там происходит. Он подумал о времени и о Фредриксоне, ждущем в колючих кустах, повернулся к отряду и шепотом произнес:

– Мы должны обойти галерею, ребята. Идем медленно, по двое или по трое. Зрелище вам понравится.

Харпер пошел следом за Шарпом, оба старались двигаться вдоль стен и держаться в тени. Заметив парочки у костра, ирландец радостно прошептал:

– Как в офицерском собрании по пятницам, а?

– Так каждый день, Патрик, так каждый день.

И что же, подумал он, не даст его собственным людям присоединиться к происходящему во дворе? Выпивка и женщины вместо службы и дисциплины – мечта каждого солдата, так почему бы не начать сейчас? Убить его и Харпера, стать свободными? Он не знал ответа, просто понимал, что может им доверять.

Но где же заложницы? Проходя, он открывал каждую дверь, но комнаты либо были пусты, либо заняты спящими. Ни одна из них не охранялась. Лишь однажды раздалось мужское ворчание и хихиканье двух женщин, но Шарп тут же прикрыл дверь. Пламя огромного костра грело его левую щеку.

Он повернул за угол и смог наконец разглядеть большой зал. Там собралась сотня мужчин и почти столько же женщин. В дальнем конце возвышался помост, соединенный лестницей с протянувшейся по всей длине зала галереей. Шарп увидел две двери, ведущие с галереи в какие-то коридоры или комнаты. На галерею было легко попасть через выбитые окна – достаточно было просто переступить невысокий подоконник.

Собравшиеся громко кричали, а на помосте, дирижируя ими, сидел Хэйксвилл. Спинка кресла поднималась выше его головы, подлокотники были богато украшены – настоящий трон. Хэйксвилл натянул на себя облачение священника, но оно оказалось коротко, почти не прикрывая сапог. Рядом с ним, растянувшись на подлокотнике, полулежала невысокая стройная девушка; лапа Хэйксвилла обнимала ее за талию. Девушка была одета в блестящий алый шелк и подпоясана белым шарфом, длинные черные волосы струились ниже ее пояса.

На помосте стояла женщина, она улыбалась, держа в правой руке платье. На ней была только ночная сорочка, поверх которой она накинула мужской жилет и рубашку. Под рев толпы она бросила платье какому-то мужчине, тот поймал его и радостно замахал добычей.

Хэйксвилл поднял руку, лицо его дернулось:

– Рубашку! Давай уже! Сколько? Шиллинг?

Это был аукцион. Похоже, платье она продала – Шарп заметил на полу перед помостом двух улыбчивых ребятишек, собиравших монеты в перевернутый кивер. Из толпы донеслись крики: предлагали два шиллинга, потом три. Хэйксвилл бранился, стараясь поднять цену, а взглядом пытаясь пересчитать монеты.

Рубашка ушла с молотка, сопровождаемая радостными воплями. Жилет последовал за ней за четыре шиллинга. Монеты звенели по камням. Шарп снова подумал о времени.

На желтом лице Хэйксвилла возникла ухмылка, рука нервно поглаживала бок девушки.

– Ночная сорочка! Больше энергии! Десять шиллингов? – никто не поддержал. – Чертовы лентяи! Считаете, она хуже Салли? Боже, вы за нее заплатили два фунта, чего ж теперь мелочитесь? – он заводил их все сильнее, крики становились громче, летели монеты, и женщина, наконец, разделась полностью – за фунт и восемнадцать шиллингов. Она стояла, уперев руки в бедра. Хэйксвилл вскочил со своего трона и подбежал к ней, смешной в бело-золотом одеянии священника. Его голубые глаза обежали толпу, правая рука скользнула по обнаженным плечам женщины. – Итак! Кто ее хочет? Платите половину ей, половину нам, и забирайте!

Хэйксвилл не унимался. С разных сторон посыпались предложения, от некоторых женщина хохотала, другие игнорировала. В конце концов ее за четыре фунта купила компания французов, и толпа взорвалась радостными криками, когда один из них унес ее на плече во двор, поближе к костру.

Хэйксвилл вытянул вперед свои длинные руки, призывая к тишине.

– Кто следующий?

Из разных углов зала послышались имена, мужчины выталкивали женщин вперед. Хэйксвилл глотнул из бутылки, лицо его дернулось, девушка прижалась к нему сзади. Особенно пьяная группа начала сканировать:

– Пленницу! Пленницу!

Крик подхватили, и вот уже вся толпа вопила:

– Пленницу! Пленницу! Пленницу!

– Ну же, ребята! Вы слышали, что сказал маршал!

– Пленницу! Пленницу! Пленницу! – женщины вопили вместе с мужчинами, желчно выплевывая слова. – Пленницу! Пленницу! Пленницу!

Хэйксвилл не прерывал скандирования, его глаза изучали толпу. Наконец он поднял руку:

– Вы знаете, что говорит маршал: они слишком дороги, пленницы-то! Их нельзя трогать, нет! Это приказ маршала! Но! Если ублюдки за ними явятся – о, тогда вы их получите, обещаю, – возмущенная толпа зарычала. Он подождал немного, потом снова поднял руку. Девушка прижалась к нему, поглаживая левой рукой вышитые на одежде узоры. – Но! – толпа мгновенно замолчала. – Но! Поскольку сегодня Рождество, мы можем посмотреть на одну из них, а? Только одну? Не трогать, нет! Но проверить, все ли у нее там на месте – да!

Раздался одобрительный рев, и длинное желтое лицо, обрамленное седыми патлами, скривилось в беззвучном хохоте, обнажившем беззубый рот. Со двора, привлеченные шумом, набежали еще люди. Шарп обернулся и увидел бледные и встревоженные лица своих людей. Как давно они здесь? Должно быть, уже четверть часа.

Левая рука Хэйксвилла зарылась в длинные волосы девушки. Он накрутил прядь на палец и ткнул им в сторону толпы:

– Сходите скажите Джонни привести одну! – кто-то тут же рванулся к лестнице, ведущей с помоста вверх, но Хэйксвилл остановил его. Повернувшись к своей аудитории, он вопросил: – Какую хотите?

Толпа снова взорвалась криками, но с Шарпа было довольно: он понял, что заложницы за одной из двух дверей, ведущих с галереи. Повернувшись к отряду, он воспользовался царившей в зале какофонией, чтобы отдать приказ.

– Идем на галерею, входим через окна. Шинели бросьте здесь, – его собственная шинель уже была расстегнута. – Четные номера идут в правую дверь, нечетные в левую. Сержант Роснер?

– Сэр?

– Возьмите двоих и постарайтесь удерживать ублюдков подальше от лестницы. Кто найдет заложниц – кричит! А теперь получите удовольствие, парни.

Шарп пошел вдоль северной стороны клуатра, уверенный, что его невозможно не заметить: изнутри его фигура должна казаться висящей в воздухе на уровне второго этажа. Он тронул рукав Харпера:

– Как только войдем, стреляй. Прямо в чертову толпу, Патрик.

– Так точно, сэр.

Их каблуки застучали по камню, мундиры, выбравшись из-под шинелей, заблестели в свете костра зеленым, но вопящая толпа еще не знала, что в Адрадос явилась сама Немезида[261].

Они прошли одно окно, два, три – и услышали совсем близко голос Хэйксвилла, перекрывший шум:

– Португалочку нельзя! Хотите англичанку, что выскочила за жабу? Хотите ее?

Раздались одобрительные возгласы, радостные вопли.

Шарп увидел, что из правой двери вышли двое вооруженных людей. Один мельком взглянул на стрелков и отвернулся: ему, как и его компаньону, было гораздо интереснее поглазеть на бедлам, царивший внизу. Между тем человек, посланный за одной из заложниц, начал взбираться по лестнице.

Шарп снова тронул Харпера за рукав:

– Возьмешь тех двоих на галерее.

– Разумеется, сэр.

Стрелки уже перегруппировались. Шарп оглядел их и скомандовал:

– Штыки наголо! – кто-то собирался драться штыком, примкнутым к винтовке, кто-то предпочел действовать им как ножом. Шарп кивнул Харперу: – Огонь!

Харпер высунулся в оконный проем, зажав ружье в руках. На миг его широкое лицо окаменело, потом он спустил курок. Грохот выстрела из семистволки эхом прокатился по залу, двоих на галерее размело в стороны, а Харпера отбросило назад мощной отдачей.

Шарп бросился вперед через задымленный оконный проем c палашом в руке, на длинном лезвии мелькали алые блики. Стрелки последовали за ним, вопя, как черти, – так приказал им Шарп. Он повел их через правую дверь. Ожидание кончилось, нервозность растворилась в горячке начинающегося боя, осталось только желание победить. Это снова был Шарп, спасший жизнь Веллингтону при Ассайе[262], прорубавшийся вместе с Харпером сквозь строй, чтобы захватить «орла», ворвавшийся, обезумев, в брешь в Бадахосе. Тот самый Шарп, которого генерал-майор Нэрн мог только угадывать в немногословном темноволосом человеке, явившемся к нему во Френаде.

В дверях возник человек с мушкетом и уже примкнутым байонетом. Мушкет был французским, человек при виде офицера-стрелка вздернул его выше, но это был жест отчаяния, а не надежды. Шарп заорал ему в лицо и выставил вперед правую ногу. Клинок, чуть вильнув, последовал за ней, по лезвию побежали отблески дрожащего света свечей, и вот палаш уже вошел в солнечное сплетение француза. Шарп провернул его, пнул тело, вытаскивая клинок, и переступил через вопящего от боли умирающего.

Боже, как же приятна схватка! Не битва, но схватка один на один за правое дело! Шарп вбежал в коридор, на острие палаша темнела кровь, сзади слышался топот стрелков. Навстречу им распахнулась дверь, в луче света возник нервно озирающийся человек – это было его ошибкой: Шарп оказался рядом раньше, чем тот понял, что расплата настигла его. Огромный кавалерийский палаш оцарапал ему скулу, он отшатнулся, клинок дернулся вперед и вошел в горло. Шарп почувствовал последнее зловонное дыхание умирающего, высвободил палаш, перепрыгнул через тело и ворвался в дверь. В комнате были двое, они тряслись от страха и неумело размахивали мушкетами. Шарп заорал, палаш взлетел над столом, отделявшим его от врагов; кровь капала с острия. Он ударил и увидел, как один из стрелков с застывшим маниакальным выражением радости на лице обежал стол с другой стороны, прижимая второго противника к двери, и мощным ударом винтовочного штыка, способным расколоть мраморную плиту, пригвоздил свою жертву к двери. Тот обмяк, заскулил, и другой стрелок, немец, прикончил его, ударив с куда меньшей силой, но куда большей эффективностью.

Человек, которого он ранил в лицо, выл под столом. Шарп, проигнорировав его, повернулся к заполнившим комнату стрелкам:

– Заряжайте! Быстрее!

В комнате было трое вооруженных людей, охранявших дверь – значит, это караулка. Окровавленное тело все еще было приколото к двери. Он подергал ручку – заперто. За спиной слышались крики, мушкетная пальба, но он старался не обращать на них внимания. Провернув винтовку, он отсоединил штык, по-прежнему удерживавший мертвое тело, встал перед дверью и со всех сил ударил по ней ногой. Дверь затрещала, но не подалась. Он ударил снова, потом еще раз, и дверь наконец распахнулась: дерево вокруг старого замка разлетелось в щепки. Шарп миновал труп, который так и остался висеть на двадцатитрехдюймовом штыке, и вошел, остановившись в дверях: клинок окровавлен, по щеке течет кровь убитого часового, кровь блестит и на зеленом мундире, капает на ковер, устилающий комнату пленниц.

Его встретили крики ужаса. Шарп опустил палаш. У дальней стены сгрудились нескольких женщин. Одна из них закрыла собой другую, лица которой не было видно за поднятой для защиты рукой. Гордое худое лицо первой венчали высоко уложенные светлые волосы. Шарп отвесил полупоклон:

– Мадам Дюбретон?

Двое особо любопытных стрелков попытались заглянуть ему через плечо, но он прикрикнул:

– Ну-ка выметайтесь! Идет бой! Ваше место там!

Мадам Дюбретон нахмурилась:

– Майор? Майор Шарп? Это вы?

– Да, мадам.

– Что это значит? – она все еще хмурилась, не в силах поверить.

– Это спасательный отряд, мадам, – он хотел поскорее разобраться с ними, вернуться к своим людям и понять, как они справляются, но увидел, что женщины до смерти перепуганы. Одна истерически всхлипывала, глядя на его мундир, и мадам Дюбретон пришлось шикнуть на нее по-французски. Шарп попытался улыбнуться, чтобы смягчить впечатление. – Вы вернетесь к своим мужьям, дамы. Был бы рад, если бы вы перевели это, мадам. И, если не возражаете...

– Конечно, – мадам Дюбретон все еще не могла прийти в себя.

– Попробуйте успокоиться: вы теперь в безопасности. Все вы.

Женщина, прижавшаяся к мадам Дюбретон, наконец подняла голову. У нее были темные вьющиеся волосы, она отбросила их с лица и робко повернулась к Шарпу.

Мадам Дюбретон помогла ей подняться.

– Майор Шарп, это леди Фартингдейл.

Счастливец этот Фартингдейл, мелькнула у него шальная мысль. А потом он решил, что его подводит зрение. Темноволосая женщина увидела Шарпа, ее глаза расширились, она громко завопила – не в ужасе, а от радости, – сорвалась с места, пролетела через всю комнату и повисла у него на шее. Ее лицо прижалось к его окровавленной щеке, губы шептали прямо в ухо:

– Ричард! Ричард! Ричард!

Шарп поймал недоуменный взгляд мадам Дюбретон и выдавил улыбку:

– Мы встречались.

– Я так и поняла.

– Ричард! Боже, Ричард, это ты? Я знала, что ты придешь! – она чуть отстранилась, но продолжала обнимать его. Ее губы были чуть полнее, чем он помнил, глаза – бесконечно соблазнительными, и даже перенесенные ею тяжелые испытания не смогли стереть с лица озорное выражение. – Ричард?

– Мне надо идти, там бой, – снаружи доносились крики, выстрелы и звон стали.

– Ты никуда не исчезнешь?

Он стер кровь со щеки и снял ее руки со своей шеи.

– Я не исчезну. Жди меня, я скоро вернусь, – она кивнула, доверчиво глядя ему в глаза, и он улыбнулся: – Обязательно вернусь.

Боже милостивый! Он не видел ее два года – но вот она, здесь, прекрасна как всегда: шлюха высшего разряда, ставшая леди. Жозефина. 

Глава 9

Он оставил одного человека охранять заложниц, еще двое встали в коридоре, остальные защищали лестницу и входы на галерею через выбитые окна клуатра. Саму галерею полностью затянуло дымом. Кто-то из стрелков досылал шомполом пулю в дуло, другие уже присели в ожидании цели. Харпер перезаряжал семиствольное ружье. Заметив Шарпа, он ухмыльнулся и показал четыре пальца. Шарп крикнул:

– Мы взяли женщин, парни!

Они радостно завопили, а Шарп быстро провел расчет. Все его люди были на месте и, похоже, не ранены. Один из стрелков вскинул винтовку к плечу, наскоро прицелился и выстрелил в сторону клуатра. Раздался отдаленный визг, за которым последовал разрозненный треск мушкетов. Пули прошли выше. Одна зацепила железное кольцо, старое и ржавое, которое использовали в качестве люстры; четыре свечи качнулись.

Шарп вышел к лестнице. На ступенях распростерлись три тела, отброшенные винтовочным огнем. Лицо Роснера, сержанта-немца, почернело от пороха, но глядел он радостно.

– Они сбежали, сэр.

Он не ошибся: дезертиры вместе со своими женщинами, вопя и толкаясь, выбирались во двор. Шарп попытался высмотреть Хэйксвилла, но толстяк в облачении священника растворился в толпе. Роснер махнул винтовкой:

– Спускаемся, сэр?

– Нет, – Шарпа сейчас заботил отряд Фредриксона: стрелкам лучше дождаться основных сил всем вместе, чтобы не попасть в темноте под выстрелы собственных товарищей. Он вернулся к окну, где Харпер уже перезарядил свое громадное ружье, надеясь снова пустить его в ход. – Фредриксона не видать?

– Пока нет, сэр.

Во дворе кто-то орал, призывая дать вторжению отпор: должно быть, он понял, что нападающих слишком мало, а значит, их можно опрокинуть одной уверенной контратакой. Шарп попытался разглядеть, не идет ли со стороны верхнего клуатра подмога, но там было пусто; дезертиры тоже туда не совались – слишком уж хорошо это место простреливалось из винтовок. Однако именно там вдруг появилась бегущая толпа, вопящая о помощи.

Стрелки вскинули винтовки, но Шарп скомандовал:

– Не стрелять! – если из внешнего клуатра бегут женщины и дети, значит, люди Фредриксона уже там, помощь идет. Шарп прокричал следившим за окнами: – Не подстрелите капитана Фредриксона!

Наконец у входа в верхний клуатр показались темные фигуры, рассыпавшиеся в стрелковую цепь, как только попали на открытую галерею клуатра. Шарп выскочил им навстречу через окно и закричал:

– Стрелки! Стрелки! – отблески костра освещали его темно-зеленый мундир. Снизу грохнул мушкет, пуля срикошетила от балюстрады и исчезла в ночи. – Стрелки! Стрелки!

– Вижу вас, сэр! – прокричал с противоположной стороны клуатра человек с кривой саблей. Стрелки двинулись по сторонам верхней галереи, Фредриксон возглавил правую группу.

Милашка Вильям выглядел устрашающе. Он снял с глаза повязку и вынул фальшивые зубы. Лицо его казалось ожившим кошмаром, любой ребенок при виде его сошел бы с ума от ужаса – но при виде Шарпа лицо это расплылось в улыбке.

– Захватили их, сэр?

– Да!

Фредриксон пару раз взмахнул своей окровавленной саблей, горя желанием снова пустить ее в ход. Его люди распахивали и взламывали двери, требуя от находившихся внутри немедленной сдачи в плен. Какой-то дезертир бежал по клуатру в спущенных штанах. Стрелки загородили ему путь, он развернулся, но путь был перекрыт и там. Тогда он перевалился через балюстраду, рухнул во двор и поковылял к арке на противоположной его стороне.

Один из лейтенантов Фредриксона извлек из своего свистка несколько длинных трелей, потом крикнул через весь клуатр:

– Все под контролем, сэр!

Фредриксон глянул на Шарпа:

– Где спуститься вниз?

– Здесь, – Шарп указал на галерею: должно быть, есть и другой путь, но он его пока не видел. – Один взвод остается охранять галерею.

– Разумеется, сэр, – Фредриксон уже двинулся к лестнице, его изуродованное лицо горело жаждой схватки. Шарп последовал за ним, попутно хлопнув по плечу Харпера.

– Пошли, Патрик!

Они начали атаку вниз по ступеням, перешедшую в отчаянное преследование врага, сгрудившегося в арке на противоположной стороне клуатра, и сопровождавшуюся диким воем. Потом пришел черед сабель и палаша: схватка шла уже в самой арке. Залп семиствольного ружья прервал слабое сопротивление в караулке за ней. Наверху, в клуатре, эхом отдавался плач детей и горестные крики их матерей: стрелки сгоняли их в кучу, а мужчин вытаскивали из убежищ.

Шарп прошел через арку и караулку. За ними оказалась небольшая крипта[263], сырая и промозглая. Он крикнул, чтобы принесли огня. Один из стрелков притащил найденный снаружи факел из просмоленной соломы. Факел осветил огромное пустое помещение, в конце которого темнел выход.

– Туда!

Потянуло легким ветерком, пламя факела задрожало. Шарп понял, что где-то здесь должен быть тайный ход к наблюдательному пункту, царившему над долиной. Если там есть пушка – а он знал, что у испанского гарнизона было целых четыре пушки, – там есть и порох. Возможно, именно в эту секунду кто-то из защитников монастыря поджигает запал, и через считанные секунды крипта исчезнет, объятая пламенем.

– Вперед! Вперед! Вперед!

Он возглавил отряд: палаш наголо, сапоги грохочут по холодным камням. Вскоре в неверном свете факела стало ясно, что они в каком-то коридоре, настолько узком, что плечи то и дело задевали странно скругленные изжелта-белые камни, которыми от потолка до пола были выложены стены.

Пушка оказалась на месте – как и предполагал Шарп, она была выставлена в пролом, зиявший в толстой стене монастыря и обычно прикрытый шерстяным одеялом, – но люди Пот-о-Фе бросили ее. Банник был прислонен к закопченному стволу, рядом мерный черпак для пороха и рыхлитель, он же «червяк» – огромный штопор, которым вытаскивали слипшийся порох. Шарп разглядел также ядра и картечь, сложенные возле все той же странной стены, обрывавшейся как раз возле пушки.

Прикрывавшее пролом одеяло было откинуто в сторону, в запальное отверстие уже вставлен запал, говорящий о том, что оружие заряжено, но Шарп, не обращая на него внимания, прошел вдоль дула, торчавшего в проломе, и прислушался. Он услышал топот множества башмаков по земле и камням, тяжелое дыхание, плач женщин и детей, крики мужчин: те, кому удалось сбежать из монастыря, пытались добраться до замка, чью зубчатую стену освещало множество факелов.

– Может, пальнуть? – Фредриксон потрогал запал, трубочку, наполненную лучшим порохом, которая моментально доставляла огонь к основному заряду в холщовом мешке. – Нет, не стоит, там же дети.

– Боже, храни Ирландию! – Харпер подобрал один из круглых камней, выпавший из стены и валявшийся возле пушки. Он держал его на вытянутой руке, как будто тот мог укусить; на лице ирландца застыла гримаса отвращения. – Поглядите только! Боже правый!

Это был череп. И все остальные «камни» тоже были черепами. Стрелок с факелом нагнулся пониже, чтобы их рассмотреть; Фредриксон прикрикнул на него, опасаясь за сложенный вдоль стен порох, но Шарп успел рассмотреть сквозь дым, что стена из черепов – только часть огромной пирамиды из других костей. Берцовые и тазовые кости, ребра, руки, маленькие кисти и вытянутые стопы – все они были сложены здесь. Фредриксон, чье лицо навевало ужас почище любого черепа, удивленно покачал головой:

– Надо же, оссуарий.

– Что?

– Оссуарий, сэр, костница. Здесь, должно быть, хоронили монахинь.

– Боже!

– Но сперва избавлялись от плоти, сэр, Бог его знает как. Я уже видел такие.

Костей были сотни, может быть, тысячи. Протаскивая сюда пушку, люди Пот-о-Фе развалили аккуратно сложенные штабеля, и часть скелетов рухнула наземь. Упавшие кости отпихнули в сторону, и Шарп увидел, что кое-где они растоптаны в порошок: похоже, дезертиры не питали особого уважения к человеческим останкам.

– Зачем они это делали?

Фредриксон пожал плечами:

– Думаю, хотели после воскресения быть целыми.

Шарпу вдруг привиделись, как в день Страшного суда разверзаются братские могилы в Талавере и Саламанке, и мертвые солдаты возвращаются к жизни: пустые гниющие глазницы, как у Фредриксона, земля осыпается с лохмотьев мундиров. Господи!

Под пушкой обнаружилось ведро грязной воды и тряпка – хоть сейчас смывай копоть после выстрела.

– Так... здесь нужно оставить шестерых. Без моей команды из пушки не стрелять.

– Так точно, сэр, – Фредриксон, воспользовавшись найденной тряпкой, уже чистил саблю.

Шарп пошел обратно по коридору, стараясь не терять из виду широкую спину Харпера. Он вспомнил, как шел осенью по полю боя под Саламанкой – это было еще до отступления в Португалию. Там лежало столько мертвых, что некоторых просто не было возможности похоронить. Ему даже вдруг почудился странный звук, как будто покатился пустой глиняный горшок: это копыта коня на скаку пнули череп, покатившийся, словно мяч в извращенной разновидности футбола. Это было в ноябре, с момента битвы не прошло и четырех месяцев, но кости убитых врагов уже побелели.

Он вышел в клуатр, заполненный живыми, хотя и понурыми пленниками, окруженными стеной штыков. Где-то ребенок звал маму, один стрелок держал на руках младенца, брошенного родителями. При виде Шарпа часть женщин завопила: они хотели уйти, ведь они не были солдатами, – но Шарп крикнул, чтобы они замолчали. Он глянул на Фредриксона:

– Как ваш испанский?

– Неплох.

– Найдите всех захваченных женщин. Разместите их в приличных комнатах.

– Так точно, сэр.

– Заложницы могут остаться там, где их держали – там вполне уютно. Но убедитесь, что их охраняет не меньше полудюжины надежных людей.

– Будет выполнено, сэр, – они пересекли двор, иногда спотыкаясь о края разрушенных каналов. – Что делать с этими отбросами, сэр? – Фредриксон указал на захваченных дезертиров: десятка три мрачных, перепуганных людей. Хэйксвилла среди них не было.

Шарп оглядел их: два трети в британских мундирах. Он повысил голос, чтобы услышали все стрелки во дворе и на верхней галерее:

– Эти ублюдки опозорили мундир. Разденьте их! Всех!

Сержант-стрелок ухмыльнулся:

– Догола, сэр?

– Догола, – Шарп обернулся и сложил руки рупором: – Капитан Кросс! Капитан Кросс! – Кросс должен был захватить внешний клуатр, часовню и склад.

– Уже идет, сэр! – донесся крик.

– Сэр? – Кросс перегнулся через балюстраду.

– Раненые, убитые?

– Ни одного, сэр!

– Дайте сигнал лейтенанту Прайсу, чтобы подходил! И предупредите часовых!

– Так точно, сэр, – условленным сигналом была трель свистка Кросса.

– И мне нужны люди на крыше! Двухчасовые смены!

– Будет выполнено, сэр.

– Это все. Спасибо, капитан!

Кросс, услышав неожиданную благодарность, широко улыбнулся:

– Вам спасибо, сэр.

Шарп повернулся к Фредриксону:

– Ваши люди мне тоже нужны наверху. Скажем, двадцать?

Фредриксон кивнул: в стене монастыря не было окон, поэтому оборону придется держать через парапеты крыши.

– Как насчет бойниц в стене, сэр?

– Чертовски толстые. Впрочем, попытайтесь, если хотите.

Подбежавший ухмыляющийся лейтенант передал Фредриксону клочок бумаги. Стрелок поднес его к огню, потом взглянул на лейтенанта.

– Плохи?

– Совсем нет, сэр. Выживут.

– Где они? – из-за отсутствующих зубов Фредриксон слегка присвистывал при разговоре.

– В складе наверху, сэр.

– Убедитесь, что они согреты, – Фредриксон улыбнулся Шарпу. – Список мясника[264], сэр. Чертов свет. Трое ранены, убитых нет, – улыбка стала шире. – Отлично проделано, сэр. Богом клянусь, я не думал, что нам это удастся.

– Вы тоже молодец. А я всегда знал, что получится, – Шарп расхохотался, произнеся эту ложь, потом задал вопрос, который вертелся у него на языке с того момента, как Фредриксон вошел в монастырь. – Где ваша повязка?

– Здесь, – Фредриксон открыл кожаный подсумок и достал вставные зубы, завернутые в повязку. Он вставил их на место и став, наконец, похожим на человека, усмехнулся, глядя на Шарпа. – Я всегда снимаю их перед боем, сэр. Пугает противника до помутнения сознания, сэр. Ребята говорят, моя физиономия стоит дюжины стрелков.

– Милашка Вильям идет на войну, а?

Фредриксон расхохотался, услышав свое прозвище:

– Уж стараемся как можем, сэр.

– А можете чертовски хорошо, – комплимент прозвучал вымученно, но Фредриксон просиял: похоже, ему хотел услышать одобрение со стороны Шарпа, и Шарп был рад, что сказал это. Он отвернулся к пленным, которых как раз начали насильно раздевать. Некоторые уже были раздеты. В такую ночь трудно будет сбежать без одежды. – Найдите для них помещение, капитан.

– Будет сделано, сэр. А что с этими? – Фредриксон кивнул в сторону женщин.

– Разместите их в часовне, – Шарп ухмыльнулся: шлюхи и солдаты – слишком взрывоопасная смесь. – Желающие могут занять склад: будет парням награда.

– Да, сэр, – уж Фредриксон проследит, чтобы желающие среди женщин нашлись. – Это все, сэр?

Боже, конечно, нет! Как он мог забыть о такой важной вещи!

– Четверо ваших лучших людей, капитан, должны найти, где хранится спиртное. Каждый, кто напьется, с утра будет иметь дело со мной!

– Так точно, сэр.

Фредриксон ушел, а Шарп встал поближе к огню, наслаждаясь его теплом и вспоминая, о чем еще следует позаботиться: защита монастыря с крыши, надежная охрана входа, охрана пленных – все? С десяток дезертиров ранены, трое очень плохи – надо найти для них место. Женщины разместились, дети тоже – конечно, верхний клуатр на всю ночь станет борделем, но и ладно: по отношению к парням это будет только честно. Рождественский подарочек от майора Шарпа! Спиртное сейчас запрут, а вот еду придется поискать.

Заложницы. Нужно удостовериться, что у них все в порядке, что их все устраивает. Он взглянул на галерею и громко расхохотался. Жозефина! Боже всемилостивый! Леди Фартингдейл!

Когда он в последний раз видел Жозефину, она жила в Лиссабоне, в окруженном апельсиновыми деревьями уютном домике над Тежу[265], купающимся в отраженном от реки солнечном свете. Жозефина Лакоста! Она бросила Шарпа после Талаверы и уехала с капитаном-кавалеристом, Харди, но тот погиб. На самом деле, Жозефина сбежала от бедности Шарпа к деньгам Харди – она всегда хотела быть богатой. И ей это удалось, о чем говорил собственный дом с террасой и апельсиновыми деревьями в роскошном пригороде Лиссабона – Буэнос-Айресе. Он покачал головой, вспоминая, как две зимы назад в этом доме собирались офицеры побогаче, и самые богатые соперничали из-за Жозефины. Он видел один из таких приемов: музыканты маленького оркестрика старательно пиликают на скрипках в углу, а сама Жозефина грациозно плывет, как королева, среди блестящих мундиров, которые склоняются перед ней, желают ее – и готовы заплатить самую высокую цену за ночь с La Lacosta.

Со времен Талаверы она округлилась, но это сделало ее только красивее – хотя сам Шарп предпочитал худеньких. А еще она была разборчивой, вдруг вспомнил он: отвергла полковника гвардии, выложившего пять сотен гиней за одну ночь, и добавила соли на его душевные раны, приняв предложение юного красавчика-гардемарина, предложившего всего двадцать. Шарп снова расхохотался, вызвав удивление на лице стрелка, конвоировавшего раздетых догола дезертиров в холодную комнату внизу. Пять сотен гиней – такой выкуп заплатил Фартингдейл! Самая дорогая шлюха во всей Испании и Португалии – и вышла замуж за сэра Огастеса Фартингдейла? Кто называл ее излишне чувствительной? Боже милостивый! Чувствительной! А большие связи? Конечно, они есть – не совсем такие, как считает Фартингдейл, но они есть. Жозефина уже была замужем. Ее муж, Дуарте, с началом войны уехал в Южную Америку. Вот он, насколько знал Шарп, был из хорошей семьи, даже имел какую-то непыльную должность при португальском королевском дворе: третий податель ночного горшка или какая-то такая же ерунда. И где же, интересно, Жозефина подловила сэра Огастеса? Знает ли он о ее прошлом? Должен бы. Шарп снова громко расхохотался и направился к лестнице, которую обнаружил в юго-западном углу клуатра: надо нанести визит даме, La Lacosta.

– Сэр? – в дверях возник Фредриксон. Он поднял руку, призывая Шарпа подождать, а другой рукой поднес часы поближе к факелу, пытаясь рассмотреть циферблат.

– Капитан?

Фредриксон не отвечал, молча глядя на циферблат. Потом вдруг захлопнул крышку и улыбнулся Шарпу:

– Счастливого вам Рождества, сэр.

– Полночь?

– Ровно.

– Тогда счастливого Рождества и вам, капитан, и всем вашим людям. Выдайте всем по глотку бренди.

Полночь. Слава Богу, они вышли раньше, иначе мадам Дюбретон стала бы пешкой в игре Хэйксвилла. Хэйксвилл. Он сбежал в замок. Шарп гадал, будет ли там с утра хоть один дезертир – или они упорхнут с рассветом, зная, что игра окончена. А может, попытаются отбить монастырь, пока люди Шарпа осваиваются в незнакомой обстановке?

Наступило Рождество. Он поглядел в темное небо, туда, куда не долетали искры костра. Рождество, праздник в честь Девы, подарившей жизнь, – но не только. Задолго до рождения Иисуса, задолго до того, как христианская церковь стала править миром, у разных народов существовал праздник середины зимы. В день зимнего солнцестояния, 21 декабря, колесо года достигает нижней точки, когда даже сама природа кажется мертвой, и только человечество, знаменитое своим упрямством, славит жизнь. Празднество знаменует весну, весной появятся новые ростки, новая жизнь, новые дети, а значит – будем праздновать и надеяться, что переживем бесплодную зиму. В это время года жизненное пламя почти угасает, темные ночи особенно длинны – и именно в такую ночь Шарп захватил монастырь, отбив его у отчаянных солдат Пот-о-Фе. А до рассвета еще очень долго.

Он увидел, что один из стрелков вскарабкался на крышу. Когда он потянулся за винтовкой, которую ему передал товарищ, тот отпустил какую-то шутку. Шарп усмехнулся: они сдюжат. 

Глава 10

Наступило рождественское утро. Скоро в Англии люди побредут по подмерзшей дороге к церкви. Ночью Шарп слышал, как часовой тихонько пел себе под нос «Вести ангельской внемли»[266] – этот гимн написал методист Уэсли, но англиканская церковь, тем не менее, включила его в молитвенник. Эта мелодия и напомнила Шарпу об Англии.

Рассвет обещал чудесный день. На востоке разгоралась заря, она медленно просачивалась в долину, освещая покрытый стелющимся туманом пейзаж. Замок и монастырь стояли двумя сторожевыми башнями у входа в залив, наполненный белесой дымкой, медленно стекающей с перевала и расползающейся по большой чаше долины на западе. У Господних Врат все было белым, призрачным, молчаливым.

Атаки со стороны Пот-о-Фе не последовало. Дважды часовые стреляли в ночь, но оба раза это была ложная тревога: не слышно было ни топота ног в темноте, ни стука самодельных лестниц, приставляемых к стенам. Фредриксон, обеспокоенный бездействием противника, умолял дать ему сделать вылазку в долину, и Шарп разрешил ему уйти. Стрелки немного поохотились на часовых в замке и на дозорной башне, вызвав у тех злость и панику, и Фредриксон вернулся довольным.

После возвращения патруля Шарп пару часов поспал, но с рассветом, когда серые сумерки исчезли, он, как и весь гарнизон, был на ногах и во всеоружии. Облачка пара от дыхания клубились возле лица. Было холодно, но теперь ночь кончилась, заложницы освобождены, а фузилеры, должно быть, уже начали свой долгий путь. Успех – приятная штука. На стенах замка виднелись часовые Пот-о-Фе: они не покинули свои посты, и оставалось только гадать, что помешало им сбежать перед лицом того, что должно обрушиться на них. Солнце тронуло горизонт красным золотом и окрасило белесую дымку в розовый: в Адрадос пришел день.

– Смена! Смена! – пронеслись над крышей крики сержантов. Шарп машинально повернулся в сторону ведущего наверх наката, построенного Кроссом, и подумал, что было бы неплохо позавтракать и побриться.

– Сэр! Сэр! – позвал его стрелок шагах в двадцати. Он указывал на восток, точно в сторону сияющего новорожденного солнца. – Всадники, сэр!

Черт возьми, из-за солнца ничего не рассмотреть. Когда Шарп попытался взглянуть сквозь растопыренные пальцы, ему показалось, что он видел силуэты всадников на краю долины, но уверенности в этом не было.

– Сколько их?

Один из сержантов Кросса клялся, что трое, другой сказал – четверо. Шарп снова глянул в ту сторону, но всадники уже исчезли. Кто они? Люди Пот-о-Фе, разведывающие пути к отступлению на восток? Возможно. Пленные говорили еще о партизанах, мечтающих отомстить на Адрадос, и это тоже было возможно.

Шарп еще постоял на крыше, надеясь, что всадники вернутся, но никакого движения на востоке больше не наблюдалось. Позади слышались предупредительные окрики: люди таскали кипяток из самодельных кухонь. Те, кто не стоял на посту, брились, желая друг другу счастливого Рождества, и задирали женщин, решивших остаться со своими покорителями и смешавшихся со стрелками, как будто так было всегда. Отличное утро для солдата – если не считать несчастного взвода, отправленного обратно в овраг за ранцами и всю дорогу ворчавшего.

Шарп поглядел им вслед, повернулся и увидел во дворе внешнего клуатра странное зрелище: группа стрелков привязывала к голому стволу молодого граба, пробившегося сквозь каменные плиты, белые ленточки, нарезанные из драных простыней. Стрелки были в отличном настроении, смеялись и шутили; один влез на плечи товарищу, чтобы привязать особенно длинную ленту к верхней ветке. На голых ветвях блестел металл – наверное, пуговицы, срезанные с мундиров пленных. Шарп не мог понять, зачем все это. Он подошел к ведущему на крышу накату и окликнул Кросса:

– Что это они делают?

– Немцы, сэр, – меланхолично ответил Кросс, как будто это могло разрешить все затруднения Шарпа.

– И что с того? Делают-то они что?

Кросс не был Фредриксоном. Он был медлителен, глуповат и ужасно боялся ответственности. Но своих людей он всегда защищал отчаянно, и сейчас решил, что Шарп не разрешит так странно украшать дерево.

– Это немецкий обычай, сэр. Совершенно безобидный.

– Разумеется, безобидный! Но что, черт возьми, они делают?

Кросс нахмурился:

– Ну, это же Рождество, сэр! Они всегда так делают на Рождество.

– Они что, каждое Рождество привязывают на деревья белые ленточки?

– Не только, сэр. Они привязывают все, что угодно. Обычно предпочитают вечнозеленые деревья, сэр: тащат к себе на квартиру и украшают. Всякие мелкие подарки, ангелочки из бумаги – разные штуки.

– Зачем? – Шарп все еще наблюдал за компанией у граба – как, впрочем, и все солдаты его роты, ни разу не видевшие подобного.

Похоже, Кросс никогда не задавался вопросом, зачем это делается. Но тут из внешнего клуатра поднялся Фредриксон, с готовностью ответивший на вопрос Шарпа.

– Языческий обычай, сэр. Старые германские боги жили в деревьях. Это часть праздника зимнего солнцестояния.

– Вы имеете в виду, они поклоняются старым богам?

Фредриксон кивнул:

– Никогда не знаешь, откуда что берется, а? – он улыбнулся. – Священники говорят, дерево символизирует крест, на котором будет распят Иисус, но это полная ерунда: просто старомодное приношение старым богам, вот и все. Так делают еще с доримских времен.

Шарп взглянул на дерево:

– А что, мне нравится. Выглядит красиво. Что там дальше? Не полагается принести в жертву девственницу?

Он говорил громко, чтобы люди услышали его и посмеялись. Они, в свою очередь, были очень довольны: суровому майору Шарпу настолько понравилось их дерево, что он даже пошутил. Фредриксон проводил взглядом Шарпа, уходящего во внутренний клуатр. Одноглазый капитан знал то, чего не знал Шарп: он знал, почему эти люди сражались ночью вместо того, чтобы сбежать к жирующему врагу. Они гордились тем, что сражаются рядом с Шарпом, а значит, соответствуют его высоким требованиям. И пока соблюдение этих требований ведет к победе, люди будут стремиться следовать им. Помоги Господь британской армии, думал Фредриксон, если офицеры станут презирать солдат.

Шарп устал, замерз и не успел побриться. Он медленно прошел верхним клуатром, спустился по лестнице и вошел в большой холодный зал, отведенный Фредриксоном для размещения раздетых догола пленных. Их сторожили трое стрелков. Шарп кивнул капралу:

– Проблемы?

– Никаких, сэр, – капрал сплюнул в дверной проем табачную жвачку. Дверь вышибли во время штурма, и три стрелка наблюдали за пленными через баррикаду из обугленных деревянных балок. – Один тут очень расстроился, сэр, часу не прошло.

– Расстроился?

– Точно, сэр. Кричал тут, сэр, разорялся, бузил. Хочу взад одежу, грит. Мы не скотина, грит, ну, и всякое такое, сэр.

– И что?

– Да капитан Фредриксон пристрелил его, и вся недолга, сэр.

Шарп с интересом взглянул на капрала:

– Вот так просто?

– Ага, сэр, – счастливо ухмыльнулся тот. – Он ерунды не любит, капитан-то, сэр.

Шарп улыбнулся в ответ:

– Да и тебе не стоит. Если кто еще будет шуметь, сделай так же.

– Сделаем, сэр.

Похоже, Фредриксон, основательно потрудившийся ночью, до сих пор старался поучаствовать во всем происходящем, о чем возвестил радостный крик солдат его роты, занявшей крышу внутреннего клуатра. Шарп снова поднялся по лестнице, потом по накату, ведущему из верхней галереи. Оттуда он увидел, что вызвало такую радость.

Над монастырем взвился флаг. Он был закреплен на самодельной треноге, наскоро сколоченной из досок. Поскольку в это холодное рождественское утро стоял полный штиль, Фредриксон распорядился прибить к флагштоку поперечину, чтобы флаг был расправлен. Теперь фузилеры поймут: спасательный отряд преуспел, перевал можно пройти. Шарп считал, что флаг просто вывесят на стене здания, но флагшток оказался куда более ценной мыслью.

Фредриксон подошел к Шарпу и полюбовался флагом с другой стороны крыши.

– Как-то не так выглядит, сэр.

– Не так?

– Чуток по-ирландски.

Когда был подписан Акт об Унии[267], неразрывно соединивший в единую нацию Ирландию с Англией, к союзному флагу добавили диагональный красный крест. Но и через одиннадцать лет для многих новый флаг выглядел непривычно, а кое-кого, например, Патрика Харпера, оскорблял.

Шарп взглянул на капитана:

– Слышал, вы пристрелили пленного.

– Я был неправ?

– Нет. Избавили трибунал от вынесения абсолютно такого же приговора.

– Это их слегка утихомирило, сэр, – объяснил Фредриксон мягко, как будто оказал пленным услугу.

– Вы спали?

– Нет, сэр.

– Идите вздремните. Это приказ. Позже вы очень понадобитесь.

Шарп и сам не знал, почему сказал это. Если все пойдет по плану, фузилеры прибудут через считанные часы, и работа стрелков будет окончена. Но он инстинктивно чувствовал неприятности: может, виноваты были странные всадники на рассвете, а может, просто никак не мог привыкнуть к внезапно свалившейся ответственности за две сотни людей. Он зевнул, поскреб щетину и потуже запахнул шинель.

По усеянным трещинами плитам крыши гулял, старательно огибая скрючившихся за низким парапетом стрелков, кот. Он прошелся по границе плит, уселся и начал умываться. Тень его протянулась по розовым плитам до самого края крыши.

Через всю долину к замку точно так же тянулась тень дозорной башни. Два строения разделяло пять сотен ярдов; сама башня была добрых ста пятидесяти футов в высоту, а между ними приютилась заросшая терновником лощина с крутыми склонами. Туман как раз покидал ее, обнажая колючий кустарник, подернутый инеем, и небольшой ручеек, журчащий на дне. Как ни странно, замок и дозорная башня по-прежнему охранялись – неужели Пот-о-Фе считает, что его враги, освободив заложников, просто уйдут прочь?

Золотые лучи солнца тронули холмы на западе, в Португалии, но долины, подернутые белесой дымкой, все еще оставались темными; ночь царила до самого горизонта: в дальних ущельях еще даже не наступили сумерки. Пейзаж выглядел смятым какой-то гигантской рукой, его хотелось расправить, пробудить к жизни.

Шарп дошел по крыше до северного парапета, почти не охраняемого, и присел на каменные плиты, глядя на перевал. Фузилеров ни следа – впрочем, еще рано.

– Сэр? – раздался за спиной голос с немецким акцентом. – Сэр?

Он обернулся: солдат предлагал ему чашку чая. Немцы переняли у британцев привычку пить чай и, подобно им, таскали в карманах листья для заварки: один хороший ливень мог уничтожить недельный запас.

– А ты?

– У меня есть еще, сэр.

– Спасибо.

Шарп принял чашку, спрятал ее между затянутых в перчатки ладоней и поглядел вслед немцу, возвращающемуся к флагу. Тонкая ткань уже покрылась капельками влаги, сквозь нее просвечивало солнце. Символ – но за него стоит сражаться.

Туман все еще мягко колыхался ниже перевала, накатывая волнами, как море. Шарп потягивал горячий чай и радовался, что остался один. Он хотел полюбоваться величавой красотой восхода, увидеть, как солнце зальет своим светом Португалию, расстилающуюся под безбрежным небом, в котором еще разбросаны остатки ночных облаков. На севере собирались другие облака, темные тучи, но этот день еще будет погожим.

Он услышал шаги на крыше, но не повернулся, потому что не хотел расставаться со своим одиночеством. Переведя взгляд направо, в сторону, демонстративно противоположную той, откуда приближались шаги, он стал наблюдать за отрядом, спускающимся по крутой тропе среди кустов терновника. На их винтовках болтались связки ранцев.

– Ричард?

Он повернулся и неохотно поднялся на ноги.

– Жозефина.

Она улыбнулась ему, немного нервно, тут же спрятав лицо в серебристую меховую оторочку темно-зеленой накидки.

– Можно к тебе присоединиться?

– Пожалуйста. Не мерзнешь?

– Немного, – она снова улыбнулась ему. – Счастливого Рождества, Ричард.

– И тебе того же, – он знал, что все стрелки на огромной широкой крыше сейчас смотрят на них. – Почему бы нам не присесть?

Они уселись в паре футов друг от друга, Жозефина завернулась в свою тяжелую, подбитую мехом накидку.

– Это чай?

– Да.

– Можно попробовать?

– И выжить, ты имеешь в виду?

– Я-то выживу, – она выпростала из-под накидки руку, взяла у него оловянную кружку и, отхлебнув, скорчила гримасу. – Я думала, ты вернешься ночью.

Он рассмеялся:

– Я был занят, – когда все кончилось, он зашел к заложницам, но тех уже обихаживали три лейтенанта. Шарп там не задержался, лишь выслушал заверения, что им не причинили вреда, и уверил в ответ, что вернет их мужьям в целости и сохранности. Любопытство заставило их поинтересоваться судьбой человека, который удерживал их заложницами, и Шарп записал несколько имен тех, кто был добр к женщинам, пообещав, что попытается спасти их от позорной казни.

Он улыбнулся Жозефине и забрал свой чай.

– А что, меня ждали?

– Ричард! – она расхохоталась. Нервозность улетучилась: в голосе Шарпа она прочла, что он ни капли не сердится. – Ты помнишь, как мы встретились?

– Твоя лошадь потеряла подкову.

– А ты был ворчлив и раздражен, – она снова протянула руку за чаем. – И очень серьезен, Ричард.

– Уверен, я и сейчас такой.

Она скорчила гримасу, подула на чай и сделала маленький глоток.

– Я помню, как предсказала тебе, что ты будешь полковником, а солдаты будут тебя ненавидеть. Это начинает сбываться.

– Они меня ненавидят?

– Лейтенанты тебя боятся. Кроме мистера Прайса, но тот знает тебя лучше.

– И, вне всякого сомнения, хотел бы узнать получше и тебя?

Она довольно улыбнулась:

– Он попытался. Но он совсем еще щенок. А кто тот ужасный одноглазый капитан?

– Английский лорд, ужасно богатый и страшно родовитый.

– Серьезно? – в ее голосе проскользнула заинтересованность, она взглянула на него, но тут же поняла, что ее разыгрывают, и рассмеялась.

– А ты, значит, леди Фартингдейл.

Она пожала плечами под накидкой, как будто признавая странность этого мира, глотнула еще чаю и вернула кружку Шарпу.

– Он обо мне волновался?

– Еще как.

– Правда?

– Правда.

Она заинтересованно посмотрела на него:

– Он правда очень волновался?

– Он правда очень волновался.

Она довольно усмехнулась:

– Как мило.

– Думал, тебя здесь ежедневно насиловали.

– О, ни разу! Этот странный «полковник» Хэйксвилл позаботился об этом.

– Правда?

Она кивнула:

– Я сказала ему, что приехала сюда помолиться за здоровье моей матери, и это почти правда, – она усмехнулась. – Не совсем, но для Хэйксвилла это сработало. С тех пор он не мог меня тронуть, хотя частенько приходил и говорил со мной о своей матери. О, эти бесконечные монологи! Приходилось говорить ему, что матери – самые замечательные существа на свете, и как счастлива его мать иметь такого сына, как он. Не мог наслушаться!

Шарп улыбнулся: он знал о привязанности Хэйксвилла к матери и понимал, что Жозефина не могла найти лучшей защиты, чем воззвать к этой привязанности.

– Зачем ты сюда приехала?

– Ну, моя мать больна.

– Не думал, что ты так уж ее любишь.

– Я и не люблю. Она меня не одобряет, но она больна, – приняв чай из рук Шарпа, она допила его, поставила оловянную кружку на парапет, поймала взгляд стрелка и улыбнулась. – На самом деле, я хотела уехать на денек.

– Одна?

– Нет, – она выплюнула это слово почти осуждающе, подразумевая, что он должен бы знать ее лучше. – С очаровательным капитаном. Но Огастес настоял, чтобы с нами поехал еще один, так что все сильно осложнилось.

Шарп усмехнулся. Ее ресницы были неимоверно длинными, губы – непристойно пухлыми. Все в ее лице обещало удовольствие.

– Могу понять, почему он беспокоится за тебя.

Она расхохоталась, потом пожала плечами:

– Он меня любит, – слово «любит» прозвучало с усмешкой.

– А ты его?

– Ричард! – снова осуждающий тон. – Он очень добр и очень-очень богат.

– Очень-очень-очень богат.

– Даже еще богаче, – улыбнулась она. – Все, что я захочу! Все! Он пытался быть со мной построже, но я не разрешила. Запирала дверь перед его носом пару ночей подряд – и с тех пор никаких проблем.

Шарп огляделся и был рад, что никому в данный момент не нужен. Часовые прохаживались по крыше или скорчились у парапета, из клуатра доносилось звяканье ножей и фляг – там завтракали; фузилеров по-прежнему не было и следа. Он снова повернулся к ней и поймал ее улыбку.

– Я действительно очень рада видеть тебя, Ричард.

– Ты была бы рада любому спасителю.

– Нет, я рада видеть именно тебя. Ты всегда заставляешь меня сказать правду.

Он улыбнулся:

– Тогда тебе нужен не я, а друзья.

Она криво улыбнулась в ответ:

– Ты меня по-настоящему понимаешь, не так ли? И при этом не отвергаешь.

– А должен?

– Обычно так и происходит, – она поглядела на крутой склон холма. – Все объясняют это по-разному, произносят пространные речи, но я знаю, о чем их мысли. Я популярна, Ричард, пока у меня есть это, – она указала на лицо.

– И все, что к этому прилагается.

– Да, – она усмехнулась. – Все еще работает.

Он вернул ей улыбку:

– Так ты поэтому вышла за сэра Огастеса?

– Нет, – она покачала головой. – Это была его идея. Он хотел, чтобы я стала его женой и могла везде ездить с ним, – она расхохоталась, как будто сэр Огастес сглупил. – Он хотел, чтобы я поехала на север, в Браганцу, потом мы отплыли в Кадис. Не мог же он ходить на званые обеды со шлюхой, правда?

– Почему? Многие так делают.

– Не на такие обеды, Ричард. Очень пышные, – она надула губы.

– Итак, ты вышла за него, чтобы ходить на пышные обеды?

– Вышла за него? – она взглянула на Шарпа, как на сумасшедшего. – Я не выходила за него, Ричард! Думаешь, я вышла за него?

– Разве нет?

Она рассмеялась так громко, что привлекла внимание часовых, потом понизила тон:

– Он просто хочет, чтобы я говорила, что вышла за него. Знаешь, сколько он платит за это? – Шарп покачал головой, и она снова расхохоталась: – Много, Ричард. Очень много.

– Насколько много?

Она начала загибать пальцы:

– У меня имение возле Кальдес-де-Рейне[268]: три сотни акров и большой дом. Карета и четверка лошадей. Ожерелье, за которое можно купить половину Испании, и четыре тысячи долларов[269] в лондонском банке, – она пожала плечами. – Разве ты не согласился бы на такое предложение?

– Не думаю, что кто-то предложит мне подобное, – он все еще глядел недоверчиво. – Значит, ты не леди Фартингдейл?

– Конечно, нет! – улыбнулась она. – Ричард! Ты должен бы знать меня лучше! В любом случае, Дуарте еще жив, и я не могу выйти ни за кого другого, пока я замужем за ним.

– Значит, он считает, что ты будешь зваться его женой, так?

Она пожала плечами:

– Вроде того. Он не особенно настаивал, но как-то я спросила, сколько он заплатит, он ответил, и я согласилась, – она улыбнулась своим мыслям. – К тому времени он уже платил мне за то, что никто, кроме него, не заберется в седло, так почему бы нам не сыграть в женатых? Это же почти то же самое, что настоящий брак, правда?

– Уверен, твой исповедник с этим согласится, – иронично заметил Шарп.

– Кем бы он ни был.

– И ни у кого не возникло подозрений?

– Никто ничего не сказал – во всяком случае, Огастесу в лицо. Он всем рассказывает, что женился на мне, почему бы им ему не верить?

– И он не считает, что кому-то это может показаться подозрительным?

– Ричард, я же тебе сказала, – в ее голосе появилось раздражение. – Он меня любит, правда. Никак не может насытиться. Воображает, что я создана лунной богиней, – во всяком случае, он как-то ночью мне это сказал, – Шарп расхохотался, и она улыбнулась в ответ. – Нет, правда, он так думает. Считает меня совершенством. Постоянно говорит мне об этом. А еще хочет владеть мной, каждой частью меня, ежечасно, всегда, – она пожала плечами. – И платит за это.

– И он не знает об остальных?

– Ты имеешь в виду, о моем прошлом? Он слышал об этом. Я уверила его, что это только слухи, что мне нравилось проводить время в компании офицеров, – почему нет? Почтенная замужняя женщина, живущая в Лиссабоне, возможно, вдова, имеет право пить чай в компании офицера или двух.

– Он в это поверил?

– Конечно! Ведь он хотел в это поверить.

– И как долго это будет продолжаться?

– Не знаю, – она поджала губы и отвернулась. – С ним приятно. Он как кот: очень чистый, очень нежный и очень ревнивый. Но я скучаю... ну, ты понимаешь.

Шарп расхохотался:

– Жозефина! – ее история казалась невероятной, но не более невероятной, чем десятки других, которые он слышал о мужчинах и женщинах, пораженных стрелами Купидона. Она посмотрела на него без улыбки.

– Я счастлива, Ричард.

– И богата.

– Весьма, – теперь она наконец улыбнулась. – Так что не говори ему, что я все тебе рассказала, понял? Ты ему ничего не скажешь!

– Я не скажу, что ты мне рассказала.

– Лучше не надо. Еще два месяца, и у меня будет достаточно денег, чтобы купить хороший дом в Лиссабоне. Так что я тебе ничего не говорила!

Он склонил голову:

– Да, мадам.

– Леди Фартингдейл.

– Да, миледи.

Она усмехнулась и потуже завязала накидку на горле.

– Мне начинает нравиться этот титул. Расскажи мне о себе.

Он улыбнулся, покачал головой и попытался придумать уклончивый ответ, но тут с противоположной стороны крыши донесся крик:

– Сэр! Майор Шарп, сэр!

Он отвернулся и поднялся на ноги:

– Что?

– Те всадники, сэр. Их снова видели, но сейчас они опять исчезли.

– Уверен?

– Да, сэр.

– Кто они?

– Не могу знать, сэр, только...

– Только что? – заорал Шарп.

– Не уверен, сэр, но, я думаю, могут быть чертовыми французами. Их только трое, сэр, но выглядят они, как французы.

Шарп понял, почему сомневается часовой: французская кавалерия обычно передвигалась большими подразделениями, и казалось странным, что всего трое кавалеристов противника могут оказаться в этой далекой горной долине.

– Сэр? – снова позвал часовой.

– Да?

– Может, это дезертиры, сэр. Тогда у них могут быть французские мундиры.

– Продолжай наблюдать!

Возможно, он прав, и три кавалериста-француза из банды Пот-о-Фе просто прочесывали долину с востока на юг. А значит, Пот-о-Фе решил уйти.

Шарп повернулся к Жозефине:

– Пора идти. Есть работа, – он протянул ей руку и помог встать. В ее глазах читалась тревога.

– Ричард?

– Да? – он предпочел бы считать, что ее беспокоит возможное присутствие в долине французов.

– Ты рад меня видеть?

– Жозефина, – улыбнулся он, – конечно, я рад.

Они прошли вдоль парапета, стрелки уступали им дорогу, бросая на Жозефину восхищенные взгляды. Шарп остановился под развернутым флагом и стал вглядываться в мельтешение теней на перевале, где туман уже рвался в разрозненные клочья. Там, среди серых скал, ему почудилось легкое движение, почти невидимое, но тут же замеченное другим часовым.

– Сэр!

– Вижу их, спасибо.

Это показались фузилеры, Шарп смотрел на них снизу вверх. Взгляд его снова упал на флаг, покрытый мелкими бисеринками росы, и он задумался, почему инстинкт продолжает настаивать, что драться за него еще только предстоит. Он отмел назойливую мысль, провел Жозефину к накату и чуть повысил голос, чтобы стрелки могли его слышать:

– Ваш муж будет здесь в течение часа, миледи.

– Спасибо, майор Шарп, – она слегка поклонилась и, величественно раскинув руки, как будто обнимая жестом весь монастырь и всех глазеющих на нее стрелков, воскликнула: – И спасибо всем вам. Спасибо!

Они смутились, но выглядели довольными. Шарп легонько пнул в бок сержанта:

– Как насчет троекратного ура в честь леди?

– Конечно, сэр, разумеется, сэр, – просиял тот. – Троекратное ура в честь леди! Гип-гип!

– Ура! – завопили все. Радостный клич повторился еще дважды, спугнув с крыши кота. Жозефина любезно кивнула каждому, закончив Шарпом, и он мог поклясться, что она ему подмигнула.

Улыбаясь, он вернулся к флагу. Утро оказалось полно сюрпризов: наряженное к Рождеству дерево, Жозефина и сэр Огастес Фартингдейл, наконец, три всадника на востоке, чтобы рождественское утро не казалось безоблачным. Тени на перевале уже превратились в линию застрельщиков, взбирающихся к Господним Вратам; выстроенные в колонны роты следовали за ними. Шарп снова взглянул на флаг, и инстинкт сказал ему: в утреннем безветрии по-прежнему таится беда. Рождество еще не преподнесло всех своих сюрпризов. 

Глава 11

Последние несколько ярдов осыпающегося склона фузилеры лейтенант-полковника Кинни прошли врассыпную, опасаясь захваченных людьми Пот-о-Фе испанских пушек: хотя пленные и клялись, что две из них находятся на дозорной башне, а оставшаяся третья установлена восточной стене замка и не сможет вести огонь по перевалу, Кинни решил не рисковать.

Шарп чувствовал легкое сожаление оттого, что больше не был старшим офицером у Господних Врат: Кинни превосходил его чином, как и сэр Огастес Фартингдейл. Впрочем, он подозревал, что единственный прибывший майор фузилеров также был выше его рангом[270].

У монастырских дверей Кинни сполз с коня и крепко пожал руку Шарпу, игнорируя попытки салютовать:

– Отличная работа, майор, просто отличная.

Кинни рассыпался в комплиментах и даже слегка смутил Шарпа, превознося его заслуги в преодолении трудностей ночного перехода, внезапного появления в селении и атаки, не принесшей нападавшим серьезных потерь. Шарп представил Фредриксона, Кросса и Прайса, и Кинни благосклонно распространил свой восторг на них. Сэр Огастес Фартингдейл был менее приветлив. Он холодно спешился (не без помощи слуги) и потуже затянул шелковый шарф поверх высокого воротника кавалерийского плаща. Из-под плаща доносилось нервное постукивание стека[271] по сапогу.

– Шарп!

– Сэр?

– Итак, вы преуспели.

– К счастью, сэр.

Судя по ворчанию, Фартингдейл был далеко не счастлив. Его орлиный нос покраснел от холода, а губы кривились даже больше обычного. Постукивание продолжалось.

– Неплохо поработали, Шарп, неплохо, – разорился он на сухой комплимент. – Леди Фартингдейл в порядке?

– В полном, сэр. Уверен, она будет рада видеть вас.

– Да-да, – нетерпеливо пробурчал Фартингдейл, без особого интереса оглядывая замок и селение. – Так чего же вы ждете, Шарп? Ведите меня к ней.

– Разумеется, сэр. Прошу прощения, сэр. Лейтенант Прайс? – Шарп решил, что Прайс будет для сэра Огастеса лучшим проводником к его «жене», чем он сам. Сэр Огастес взошел на ступени монастыря, снял двууголку, пригладил свои серебристые волосы и кивнул:

– Командуйте, Кинни.

– Он что, считает, что я планировал поспать? – реплика явно предназначалась Шарпу. Похоже, у Кинни хватало хлопот с сэром Огастесом во время долгого ночного перехода. Валлиец пинал ногой камешек, раз за разом посылая его в монастырскую стену. – Черт побери, Шарп! Она, должно быть, великолепна, раз сэр Огастес поперся за ней так далеко?

Шарп улыбнулся:

– Она очень красива, сэр.

Кинни посмотрел на восток, где вне досягаемости для картечи из замка или с дозорной башни строился его батальон.

– Что сделать сначала, а? – на этот раз вопрос не был адресован Шарпу. – Очистим от этих нищебродов селение, потом возьмем замок.

– А дозорная башня, сэр?

Кинни внимательно посмотрел в сторону башни. Две пушки, если они там имелись, могли разнести в клочья фланг любой атаки на замок со стороны рухнувшей восточной стены. Если предстоит штурм замка, сперва придется взять башню. Кинни потер щеку:

– Думаете, эти сволочи будут драться?

– Они не сбежали, сэр.

Пот-о-Фе должен был понять, что его эскападам пришел конец. Заложников у него больше нет, монастырь захвачен, а в долине – целый батальон британской пехоты. Здравый смысл, думал Шарп, должен был подсказать дезертирам, что пора бежать – на восток или на север. Но они остались. Люди Пот-о-Фе виднелись на стенах замка и на насыпях у подножия дозорной башни.

Кинни покачал головой:

– Зачем они остались, Шарп?

– Должно быть, считают, что могут побить нас, сэр.

– Придется избавить их от этого заблуждения, – последнее слово Кинни протянул почти нежно. – Мне не хотелось бы, чтобы кто-то из моих людей погиб, майор. Ужасная трагедия – погибнуть в Рождество, – он вздохнул. – Я зачищу селение байонетами, а потом поговорю с этим парнем в замке. Поглядим, не захочет ли он сдаться. Если он хочет по-плохому... – он снова поглядел на дозорную башню, – в этом случае я был бы признателен за роту стрелков, майор.

Кинни совершенно не обязательно было превращать приказ в вежливую просьбу, но он сделал это.

– Разумеется, сэр.

– Будем надеяться, до этого не дойдет. А там и молодой Джилайленд подтянется, – ракетные части, задержанные разболтавшимся колесом, отстали от 113-го полка на час. Кинни улыбнулся: – Пару шутих в задницы заставят их просить пощады, – он подозвал коня, проворчал что-то нелицеприятное, втягивая в седло свой немалый вес, и улыбнулся Шарпу сверху вниз. – Думаю, Шарп, они не сбежали, поскольку перепились. Ну, и ладно! За работу! За работу! – он подобрал поводья, но вдруг остановился и остолбенело уставился поверх головы Шарпа. – Боже мой! Боже мой!

В арке монастыря стояла Жозефина, поддерживаемая под руку разительно преобразившимся сэром Огастесом Фартингдейлом. Его раздражительность исчезла, сменившись самодовольством и вниманием к роскошной женщине, ослепившей Кинни своей улыбкой. В голосе Фартингдейла появилась значительность и гордость от обладания таким сокровищем.

– Полковник Кинни? Разрешите представить вам мою жену. Дорогая, это полковник Кинни.

Кинни снял шляпу:

– Миледи, чтобы спасти вас, мы готовы были обойти полсвета.

Жозефина вознаградила его движением губ, взметнувшимися ресницами и короткой похвалой Кинни и его людям. Сэр Огастес с удовольствием наблюдал за обменом любезностями, наслаждаясь восхищением в глазах Кинни. Он даже разрешил своей «жене» потрепать гриву коня Кинни. Когда она спустилась по ступеням, сэр Огастес ухватил Шарпа за рукав.

– На пару слов.

Неужели она сказала, что была знакома с Шарпом? Это казалось невероятным, но Шарп не мог придумать другого объяснения тому, что сэр Огастес отвел его в сторону, подальше от Жозефины. Лицо полковника пылало яростью.

– Там голые мужчины, Шарп!

Шарп подавил улыбку.

– Пленные, сэр, – он приказал дезертирам продолжать долбить амбразуры в толстых стенах монастыря.

– Какого черта они голые?

– Они опозорили свой мундир, сэр.

– Боже милостивый, Шарп! Вы что, позволите моей жене это видеть?

Шарп проглотил соображение, что Жозефина, должно быть, видела больше голых мужчин, чем сам сэр Огастес, и ответил уклончиво:

– Я прослежу, чтобы они прикрылись.

– Уж сделайте милость, Шарп. И еще кое-что.

– Сэр?

– Вы небриты. А еще смеете говорить о позоре мундира! – Фартингдейл резко повернулся, на лице его при виде Жозефины возникла снисходительная улыбка. – Моя дорогая, неужели необходимо оставаться на морозе?

– Разумеется, Огастес. Хочу посмотреть, как полковник Кинни накажет моих мучителей, – услышав последнее слово, Шарп снова подавил улыбку. Но на сэра Огастеса оно произвело нужное впечатление. Он выпрямился и яростно закивал.

– Конечно, моя дорогая, конечно, – он взглянул на Шарпа. – Кресло для леди и что-нибудь для подкрепления сил, Шарп.

– Да, сэр.

– Серьезного боя не будет, – снова повернулся к Жозефине сэр Огастес. – У них кишка тонка для боя.

Часом позже казалось, что сэр Огастес прав. Дезертиры, оставшиеся в селении, сбежали вместе с женщинами и детьми, как только легкая рота Кинни появилась на северной околице. Они беспрепятственно пересекли долину и нашли убежище в терновнике у подножия дозорной башни. Пара десятков была верхом, у каждого над плечом торчал мушкет, а на боку виднелась сабля. Ненадолго появились мадам Дюбретон и две другие французские заложницы: они выпили чаю с Жозефиной, но холод загнал их обратно в монастырь, так долго бывший им тюрьмой.

Шарп спросил у мадам Дюбретон, о чем она подумала, когда увидела мужа на галерее внутреннего клуатра.

– Я решила, что больше никогда его не увижу.

– Вы не показали, что знаете его. Должно быть, это было трудно.

– Ему было не легче, майор. Но я не могла дать им удовольствие наблюдать мои слезы.

Пока Прайс пытался очаровать Жозефину, Шарп попытался расспросить мадам Дюбретон о трудностях жизни англичанки во Франции, но она лишь пожимала плечами:

– Я замужем за французом, майор, поэтому мои симпатии очевидны. Мой муж не требует от меня враждебности по отношению к родной стране, – она улыбнулась. – По правде говоря, майор, война почти не оказала на нас влияния. Моя жизнь по прежнему такова, словно я не уезжала из Хэмпшира[272]: коровы дают молоко, мы ездим на балы, и лишь раз в год известие о какой-нибудь победе напоминает, что идет война, – она опустила глаза, потом снова взглянула ему в лицо. – Мне трудно, когда мужа нет рядом, но война когда-нибудь кончится, майор.

А война Пот-о-Фе уже подходила к концу. Очистив селение от врага, Кинни выстроил батальон под резким зимним солнцем и в сопровождении двух офицеров неторопливо направил коня к замку. Шарп поднялся по склону: отсюда он мог видеть разрушенную восточную стену. Фредриксон пошел с ним. Капитан кивнул на трех всадников:

– Будут требовать сдачи?

– Да.

– Я все никак не могу понять, почему эти ублюдки не сбежали. Они же должны понимать, что их ждет.

Шарп не ответил: эта мысль тревожила и его. Но, возможно, Кинни прав: наверное, они слишком пьяны, чтобы понять, что происходит. А может, остатки банды Пот-о-Фе решили лучше отдать себя на милость британской армии, чем пытаться холодной зимой выжить в горах, полных мстительных партизан. Может, наконец, Пот-о-Фе просто не желал уходить. Пленные, захваченные ночью, говорили, что толстяк-француз основал в замке собственный шутовской двор и правил там, как какой-нибудь средневековый барон, верша правосудие и вознаграждая вассалов. Фантазия маршала Пот-о-Фе могла даже разыграться настолько, чтобы он и его сторонники вздумали отстоять замок. Как бы там ни было, он остался, и люди его остались, а Кинни с двумя офицерами медленно трусили в восьмидесяти ярдах от рухнувшей восточной стены, руины которой теперь представляли собой барьер высотой примерно по грудь и хоть немного защищали большой замковый двор.

Кинни привстал в стременах и сложил руки рупором. В руинах появилась группа людей, Шарп увидел, что они просят подъехать ближе.

– Они не слышат.

– Боже! – Фредриксон был разочарован и не скрывал своего неодобрения переговоров с противником, запятнавшим свою честь. Он поправил потрепанную повязку глазу. Видно было, что капитан надеется повести своих стрелков на врагов – а те все подзывали Кинни поближе.

Кинни раздраженно пришпорил коня, и тот зарысил вперед, остановившись всего в полусотне ярдов от стены – на расстоянии мушкетного выстрела. Полковник снова прокричал предложение сдаваться. Потом, краем глаза заметив слева движение, он вдруг дернул поводья и даже наклонился вправо, чтобы помочь коню повернуть – но слишком поздно. На краю разрушенной восточной стены открылась амбразура, а в ней – пушка.

Сначала Шарп увидел дымок, поднимающийся из руин стены, потом донесся звук выстрела, эхом раскатившийся по долине. Этот звук невозможно было ни с чем перепутать – это был треск картечи. Жестяная оболочка взорвалась во вспышке выметнувшегося из дула пламени, и начинявшие ее мушкетные пули вылетели расширяющимся конусом с центром в груди лейтенант-полковника Кинни. Человек и конь, пораженные в бок, рухнули на землю. Конь бил копытами и пытался подняться, всадник же остался недвижим в луже собственной крови. Шарп махнул рукой Фредриксону:

– Поднимайте свою роту и принимайте под начало легкую роту фузилеров! Будете атаковать дозорную башню!

– Так точно, сэр!

Потом Шарп нашел взглядом своих людей, разлегшихся под монастырской стеной.

– Сержант!

Фартингдейл тоже вскочил с кресла. Он потребовал коня и крикнул Шарпу:

– Майор!

– Сэр?

– Вы должны построить людей перед замком! Стрелковая цепь!

Фредриксон, уже бежавший к своим, услышал Фартингдейла и остановился, вопросительно глядя на Шарпа. Шарп, в свою очередь, удивленно смотрел на полковника, с трудом взбиравшегося в седло.

– Разве мы атакуем не дозорную башню, сэр?

– Вы слышали меня, майор! Пошевеливайтесь! – сэр Огастес вонзил шпоры в бока коня и поскакал к застывшему в молчании батальону, выстроенному вдоль дороги, ведущей из селения.

Шарп указал на замок:

– Стрелковая цепь! Моя рота слева, капитан Кросс в центре, капитан Фредриксон справа! Вперед!

Почему же, во имя всего святого, Пот-о-Фе хочет драться? Неужели он действительно считает, что может победить? Пока Шарп бежал по кочковатому пастбищу, он увидел, что сопровождавшие Кинни офицеры пытаются поднять тело полковника. Один из них прикончил раненого коня выстрелом из пистолета. Противник не обращал на офицеров внимания, вероятно, удовлетворенный смертью полковника. Но зачем нужна была эта смерть? Должно быть, они считали, что способны побить батальон в открытом бою.

Но тут мотивы Пот-о-Фе вылетели у Шарпа из головы, потому что траву у его ног прошили первые мушкетные пули. Дымок небольшими облачками поплыл над кустами терновника, росшими между замком и дозорной башней. Шарп крикнул лейтенанту Прайсу:

– Займись ублюдками, Гарри. Возьми мушкеты и четыре винтовки.

– Есть, сэр, – Прайс широко раскинул руки. – Рассыпаться! Рассыпаться! – он достал из кармашка на перевязи свисток и выдул сигнал.

Фредриксон и Кросс использовали для командования на поле боя горнистов. Эти мальчишки, не старше пятнадцати, трубили на бегу, издавая отрывистые ноты, казалось, не имевшие смысла. Но сигналы безошибочно понимались ротами, немедленно сформировавшими стрелковую цепь. Шарп остановил стрелков в сотне ярдов до стены, за пределами досягаемости мушкетов, и приказал горнисту Кросса сыграть одну ноту, долгую «соль», приказавшую стрелкам залечь.

– А теперь «открыть огонь», парень.

– Так точно, сэр, – горнист набрал в легкие воздуха, торжествующе издал три ноты, взобравшихся одна за другой на целую октаву, и повторял их до тех пор, пока не затрещали винтовки. Пули заставили людей Пот-о-Фе спешно искать укрытие.

Шарп поглядел налево: там Прайс не давал высунуться рассеянному в терновнике противнику. Лейтенант ходил за строем своих людей, высматривая цели. Со стороны Шарпа на передовых укреплениях замка защитников не осталось: напуганные точностью винтовочного огня, они попрятались за зубцами или руинами стены. За спиной слышны были крики Фартингдейла, командовавшего фузилерами. Черт побери, да ведь он приказывает атаковать немедленно!

Пушка, спрятанная на небольшом уцелевшем участке стены, будет уязвима только для огня справа от линии, занятой Шарпом. Он снова подозвал горниста Кросса.

– Передайте мои лучшие пожелания мистеру Фредриксону и попросите его приглядывать за пушкой, – «приглядывать» было неправильным словом, но это не имело значения, как не имело значения и то, что Фредриксон не нуждался в напоминаниях.

Винтовочный огонь стих до редких всплесков, сопровождавших появление защитников, которые едва осмеливались высунуть голову. Шарп слышал, что лейтенанты требуют называть цели и не тратить выстрелы зря. За их спиной, в селении, сэр Огастес строил фузилеров в две колонны по четыре, направленные на обрушившуюся стену как огромные тараны. С холма доносились хаотичная мушкетная пальба, но расстояние было слишком велико, чтобы причинить вред.

Сержант Харпер, пользуясь привилегией своего чина, поднялся с земли и присоединился к Шарпу. Здоровяк-ирландец застенчиво улыбнулся Шарпу.

– Сэр?

– Сержант?

– Не сочтите за дерзость, но не мисс Жозефина ли была в монастыре?

– Ты ее узнал?

– Ее трудно забыть, сэр. Стала редкостной красавицей, – Харпер, в отличие от Шарпа, всегда предпочитал девушек попышнее. – Так значит, она теперь леди Фартингдейл?

Шарп хотел рассказать было Харперу правду, но подавил это желание:

– Она заботится о себе.

– Это хорошо. Я бы поздоровался с ней.

– Не стоит, пока сэр Огастес рядом.

На широком лице появилась улыбка:

– Даже так? А сама она не будет против?

– Нисколько, – Шарп поглядел на монастырь. На крыше виднелись стрелки, оставшиеся охранять женщин и пленных, а в нескольких ярдах от дверей темнела зеленая накидка Жозефины. Не она ли стала причиной такой поспешной атаки? Неужели сэр Огастес так горит желанием доказать «жене» свое мужество, что бросит фузилеров на замок, не позаботившись сперва о пушках на дозорной башне? А может, он и прав: до сих пор пушки с холма не стреляли.

Знамена фузилеров достали из кожаных чехлов и развернули: их понесут в окружении алебард сержантов. Алебарды представляли собой огромные стальные топоры, начищенные так, что казались серебряными. Вид знамен, развевающихся над блестящими алебардами, мог вдохновить любого солдата: настоящее боевое одеяние войны. Сэр Огастес, увидев знамена, снял шляпу, взмахнул ею, и две полубатальонные колонны быстрым шагом двинулись вперед.

Шарп сложил руки рупором:

– Огонь! Огонь! – не важно, что целей не видать: сейчас главное, что свист винтовочных пуль отдается в ушах обороняющихся, лишая их боевого духа, заставляя бояться атаки задолго до того, как две колонны перевалят через руины стены. Вернулся, спотыкаясь и задыхаясь, горнист Кросса, и Шарп приказал трубить наступление. Цепь продвинулась еще на двадцать ярдов и остановилась. – Огонь! Пусть знают, что мы здесь!

Рухнувшая восточная стена звала колонны вперед. На нее легко было взобраться: высотой всего по грудь, полузасыпанная обломками, образовавшими пологий накат, из которого пули выбивали фонтанчики белесой пыли. Шарп представил, как две колонны фузилеров, разъяренные смертью Кинни, переваливают через стену во двор. Господи, зачем же Пот-о-Фе настаивал на этой атаке?

Треск винтовок потонул в грохоте двойного пушечного выстрела, раздавшегося с дозорной башни. Шарп повернулся и увидел клубы дыма, поднимающиеся с огневые позиций, – стало ясно, что пушки располагаются среди земляных укреплений. Ядра с шумом ударили в землю прямо перед колоннами и, отскочив, перелетели через их головы. Фузилеры заулюлюкали, и офицерам пришлось кричать, призывая к тишине.

В колоннах ярко сверкали байонеты. Сержанты равняли ряды, громко отдавали приказы. Кое у кого из солдат красные мундиры с белыми нашивками были совсем чистыми, выдавая новобранцев, которым выпало впервые идти в бой этим рождественским утром.

Пушки выстрелили снова. То ли стволы уже разогрелись, то ли канониры сделали поправку с помощью специальных подъемных винтов, но в этот раз ядра врезались в строй ближайшей колонны. Шарп увидел, как ряды ее смешались, как взлетели кровавые брызги, а один фузилер, уронив мушкет, рухнул лицом вперед, прополз пару шагов и затих.

– Сомкнуть ряды! Сомкнуться!

– Быстрее! – махал шляпой Фартингдейл.

Может, он и прав, подумал Шарп. За то время, пока колонны доберутся до замка, пушки много ущерба не нанесут: убьют дюжину, столько же ранят – но атаку этим не остановишь. Он поглядел на укрепления: дымки мушкетных выстрелов вились из каждой амбразуры – у его стрелков появились цели. Но со стороны рухнувшей стены не донеслось ни выстрела.

Шарп передвинул стрелковую цепь еще на десять шагов вперед – снова никакой реакции. Тогда он внимательно осмотрел стену: ни одного дымка. Его люди переключились на тех защитников замка, кто стрелял в атакующие колонны, повернувшись к стене боком, но никто не попытался воспользоваться этим преимуществом, никто не целился стрелкам во фланг. Стена не защищена! Там никого нет! Шарп выругался и побежал, спотыкаясь на кочках, в сторону колонн, уже подходивших к его позициям.

С дозорной башни снова грохнула пушка, но прицел был взят выше, поэтому ядро ударило между колонн, а затем перескочило через дальнюю из них. Сержанты скомандовали атаку; офицеры с обнаженными саблями в руках ехали или шли рядом со своими ротами. Выстрелила вторая пушка, снова поразив ближнюю колонну. Ядро вырывало людей из строя, заставляя идущих сзади переступать через окровавленные останки и смыкать ряды, но колонна продолжала двигаться. В долине смолкло эхо выстрела, снова стали слышны винтовки. С замковых укреплений им отвечали мушкеты. Головные шеренги наступающих вошли в густой пороховой дым, клубившийся вокруг стрелковой цепи.

Шарп бесцеремонно проталкивался сквозь строй. Он замахал сэру Огастесу, гарцевавшему на своем норовистом скакуне:

– Сэр! Сэр!

– Майор Шарп! – сабля Фартингдейла была обнажена, плащ откинут назад, открывая красно-черный с золотом мундир. Он дослужился до полковника, ни разу не приняв участия в настоящем бою, всегда оставаясь политиком, солдатом дворцов и парламентов. Он гордился собой: как же, возглавить атаку на глазах любимой женщины!

– Стена заминирована, сэр!

На холеном лице Фартингдейла проявилось раздражение. Он с досадой посмотрел на Шарпа и снова пустил нетерпеливого коня рысью.

– Откуда это известно?

– Никто ее не защищает, сэр.

– Они дезертиры, Шарп, а не чертова армия!

Шарп настойчиво бежал рядом:

– Ради Бога, сэр! Она заминирована!

– Идите к черту, Шарп! С дороги! – Фартингдейл отпустил поводья, конь рванулся вперед, и Шарпу осталось только бессильно наблюдать, как две колонны маршируют вперед: двести семьдесят человек в каждой, байонеты сверкают.

Но Шарп знал, что стена – только приманка для атаки вроде этой. Черт! Он оглянулся: трава позади была вытоптана, путь двух колонн обозначали кровавые останки там, куда попали ядра. Вот пушки выстрелили снова, и Шарп начал пробиваться сквозь строй, чтобы вернуться к своим людям. Господи, только бы он ошибся.

Кросс отвел свою роту в сторону, чтобы дать проход колонне. Шарп видел реющие знамена: должно быть, прапорщики, вчерашние мальчишки, сейчас гордятся собой. Кинни не взял с собой музыкантов, иначе они играли бы, пока ход боя не заставил бы их приняться за вторую работу: вытаскивать с поля боя раненых. Фартингдейл подбадривал фузилеров, подгонял их, пока, наконец, не пустил бегом. С боевым кличем на устах они преодолели последние ярды. Снова выстрелила уже демаскированная пушка на восточной стене, и головную часть наступающей колонны разорвала картечь. Один из солдат пополз по траве, его белые брюки медленно окрашивались алым, а голова тряслась: он явно не понимал, где находится.

– Вперед! Вперед! Вперед! – сэр Огастест Фартингдейл осадил коня, пропустил знамена и снова погнал колонны на штурм стены. Над руинами плыл пороховой дым.

Только бы я ошибся, молил Шарп. Только бы я ошибся.

Строй сломался: первые шеренги достигли стены и рассыпались, теперь каждый искал свой путь через развалины, держа наготове мушкет – пришло время для байонетов.

– Вперед! Вперед! – Фартингдейл поднялся в стременах и размахивал саблей. Шарп снова выругался: он знал, что это был всего лишь спектакль для Жозефины. Мушкетные пули били по колонне со звуком, напоминающим падение камня в пруд, но место выбывших тут же занимали идущие следом. – Вперед! Вперед!

Солдаты атаковали руины врассыпную, взбирались на стену и радостно кричали, видя впереди широкий замковый двор. А Шарп все молил: только бы я ошибся. Он увидел, что первые атакующие уже перебрались на ту сторону, и почувствовал прилив облегчения: по крайней мере, эти не умрут в грохоте и пламени взорвавшейся мины, смерть в это рождественское утро пройдет стороной.

От основания стены, возле самых копыт коня Фартингдейла, вдруг поднялась вьющаяся, как атакующая змея, струйка дыма. Конь попятился, заставив Фартингдейла отшатнуться. А дым повалил уже из каждой щели в каменной кладке. Шарп закричал – но было поздно.

Руины стены, объятые пламенем и темным дымом, взлетели в воздух. Фузилеров, на которых опустился мрак, как будто внезапно наступила ночь, подбросило и смело назад: такова была ужасная сила, таившаяся в мешках и бочонках с порохом, спрятанных между камнями. Грохот взрыва раскатился меж покрытых терновником холмов, обломки стены разлетелись в разные стороны, а люди, еще не достигшие руин, остолбенели от страха.

Снова рявкнула пушка со стены, а от замка и с дозорной башни раздались победные крики. Все мушкеты, бывшие в распоряжении Пот-о-Фе, обратились против неподвижных колонн. Повторно разрушенную стену, объятую дымом, лизали языки пламени. Вспышки мушкетных выстрелов показывали, где засели враги, открывшие охоту на тех, кто выжил, успев перебраться через стену во двор.

– Назад! Отходим! – крикнул кто-то, и все подхватили этот крик. Две колонны отступили туда, где не было едкого дыма и грохота мушкетов.

– Сэр! – крикнул Прайс: он заметил, что в кустах терновника уже начали строиться дезертиры, готовые напасть на смешавшийся батальон с фланга.

– В колонну! – заорал Шарп. Горнист Кросса сыграл три ноты, означавшие «построение», и Шарп повел своих людей на соединение с красномундирниками.

Капитан фузилеров, обескураженный, с безумием в глазах, командовал отступление. Шарп прикрикнул на него, требуя остановиться: по меньшей мере, шесть рот избежали взрыва, еще оставался шанс ворваться в замковый двор. Но фузилеры, повинуясь приказам своих офицеров, уже отступали.

Засевшие в терновнике построились в стрелковую цепь, готовясь атаковать батальон. Шарп почувствовал удовлетворение – не очень большое, но все же, – от того, что стрелки несколькими точными выстрелами быстро загнали их назад. Он слышал доносившиеся из замкового двора звон стали и выстрелы: значит, там еще остались пойманные в ловушку фузилеры. Они не должны умереть или, еще хуже, стать новыми заложниками для жестоких подручных Хэйксвилла. Шарп бросил свою все еще заряженную винтовку Хэгмену, обнажил палаш и повернулся туда, где темный дым все еще висел над залитыми кровью руинами. Он вытащит этих людей, а потом они возьмут замок – правильно, профессионально.

Услышав за спиной шаги, он обернулся:

– Что это ты делаешь?

– Иду с вами, – в этом вопросе Харпер не допускал возражений.

Этим рождественским днем они шли воевать. 

Глава 12

Идти через завесу горького дыма, между пожирающими обломки бочонков с порохом языками пламени – как будто перемещаться в иной мир. Исчезает свежий воздух и холодная трава долины, их сменяет вселенная мокрых от крови каменных руин и неопознаваемых ошметков сгоревшей плоти: мощеный замковый двор, где дезертиры охотились на переживших взрыв фузилеров.

Шарп увидел, как согнулся Харпер, и остановился в страхе за сержанта. Однако здоровяк-ирландец лишь вытащил из-под мертвого тела алебарду. Лезвие огромного топора, как будто созданное из серебристого света, со свистом прорезало дым, и Харпер издал воинственный клич на родном гэльском. Шарп уже видел такие моменты: в обычно спокойного сержанта вселялась ярость былинных ирландских героев. Он не думал о собственной безопасности – только о предстоящей схватке, подобной тем, о каких пели в заунывных ирландских песнях, благодаря которым в этой маленькой нации все еще держался героический дух.

Во дворе атакующих встречала еще одна линия обороны Пот-о-Фе: стена, новая, такая невысокая, что через нее легко было перепрыгнуть. К ней бежали люди с ухмылками на лицах и мушкетами в руках, готовые палить в потерявшихся в дыму фузилеров. Кое-кто даже выскакивал за стену, чтобы пустить в ход байонет. Несколько фузилеров сгрудились вместе под командой сержанта: они пытались отбиваться и гибли один за другим под ливнем мушкетных пуль.

Потом из дыма возник Харпер.

Защитникам замка он должен был показаться мифическим чудовищем, вырвавшимся из мрака, великаном, опьяненным битвой. Он промчался к стене, перепрыгнул ее, и топор засиял в его руках, рассекая дымовую завесу и окропляя мощеный двор кровью.

– Фузилеры! Фузилеры! – закричал Шарп. Он поскользнулся в луже крови, и это падение спасло его от возникшего слева французского байонета. Шарп перекатился по земле, отмахнулся палашом, расколов приклад занесенного над ним мушкета, и лягнул противника левой ногой точно в коленную чашечку. Тот пошатнулся, а Шарп вскочил на ноги и воткнул клинок в грудь француза. – Фузилеры! Ко мне! – он потянул палаш, но тот крепко засел в теле. Пнув француза, Шарп, наконец, высвободил оружие. – Фузилеры!

Боже, ну и бойня! Только то, что часть защитников схватилась с выжившими фузилерами врукопашную, не давало Пот-о-Фе очистить двор мушкетным огнем. У ног Харпера уже лежали четыре трупа, остальные бежали, устрашенные яростью великана и огромным топором в его мощных руках. Шарп заметил, что кто-то уже целится в сержанта из мушкета.

– Патрик!

Алебарда взлетела и вонзилась в голову противника. Харпер перепрыгнул через стену, скидывая с плеча семиствольное ружье.

– Брось, Патрик! Ко мне! Ко мне!

Сержант фузилеров тоже гнал своих людей к Шарпу. Трое раненых передвигались с помощью товарищей, еще один нес под мышкой знамена: оба древка были сломаны.

– Сюда! – Шарп резко развернулся, на обратном замахе снеся появившегося из руин человека в португальском мундире: тот, казалось, обезумел в запале боя. За его спиной, со стороны рухнувшей стены, среди дыма и смрада горящей плоти, возникли другие. Шарп выбрал одного и вложил всю свою ярость в удар палаша. Лезвие рассекло коричневый мундир, и лишь тогда до него дошло: они окружены.

Мушкетная пуля ударила в брусчатку у его левой ноги, другая пробила фалду мундира, третья насквозь прошила фузилера – тот умер прежде, чем рухнул на землю. К ним, карабкаясь через стену, рвалась уже целая толпа, и Шарп понял: ему никогда не перетащить раненых через барьер. Он снова взмахнул палашом: нет, здесь умирать не пристало! Не среди этого сброда, не в этот день!

Дезертиры ждали, что он встанет и будет сражаться – или повернется и побежит. Значит, нужно придумать что-то другое; решать нужно быстро – иначе все его люди будут мертвы, а то и хуже. Пот-о-Фе верил, что может победить, он внушил эту веру своей армии. И те отблагодарили его, сражаясь с фанатизмом, частично порожденным уверенностью, что поражение будет равно мучительной смерти.

Справа от Шарпа возвышалась массивная надвратная башня с зубчатыми стенами. В нее должна вести дверь! Шарп, яростно вопя и размахивая клинком, метнулся туда, и фузилеры ринулись за ним. Не ожидавшие такого развития событий дезертиры смешались, и палаш легко разметал их. Шарп столкнулся с разинувшим рот красномундирником и пронзил его насквозь. Харпер подхватил падающий мушкет и тотчас же спустил курок. Шарп вскочил на выстроенную защитниками низкую стену и спрыгнул на ту сторону. Он вопил так, как будто в него вселился демон, начиная получать удовольствие от этой бешенной атаки на самый центр вражеской обороны. А вот уже и дверь темнеет – низенькая, чуть справа по ходу.

– Туда! Живей! Живей!

Фузилеров вел сержант, раненых волокли, невзирая на крики боли. Шарп ухватил Харпера за локоть и развернул: теперь они вдвоем прикрывали отход, пока фузилеры протискивались в чудовищно маленькую дверь. Он отмахнулся палашом, отбив мушкет с примкнутым байонетом, отступил, сделал выпад, радостно закричал, видя, что очередной ублюдок отправился в ад, и услышал с противоположной стороны двора ответный крик:

– Взять их!

Это был голос Хэйсксвилла. Мушкетные пули плющились об камни башни, звенели на мостовой, и Шарп начал отступать. Слава Богу, замковый двор затянуло дымом, в котором так легко затеряться, – но из него уже показалась наступающая шеренга: рты разинуты, зубы оскалены, байонеты наготове. Харпер упал на колено и поднял свое огромное ружье:

– Отходите, сэр! Идите внутрь!

Отдача семиствольного ружья почти внесла Харпера в дверь. Центр атакующих смело выстрелом, по замку пошло гулять эхо. Шарп схватил Харпера за воротник и втянул в узкий проем. Тот вывернулся и помотал головой:

– Боже, храни Ирландию!

– По лестнице, сэр! – махнул рукой сержант-фузилер.

– Сперва дверь!

Харпер захлопнул ее. Дерево прогнило и потрескалось, гвозди повыпадали из толстых досок. Зато нашелся засов. Шарп бросил его в петли и отскочил: мушкетная пуля расщепила дерево возле его правого запястья.

У подножия лестницы нерешительно переминался фузилер:

– Эти сволочи засели наверху, сэр.

Шарп высказал ему все, что думал о защитниках башни, и двинулся вверх с палашом наголо. Поднимаясь по узким ступеням, он понял, что строители этого старого замка знали свое дело: винтовая лестница вилась по часовой стрелке. Шарп, как и большинство людей, держал клинок в правой руке, замах которой был затруднен центральным опорным столбом, удерживавшим ступени. Обороняющиеся же, отступая, могли пользоваться своей правой рукой куда свободнее.

Пока никто не пытался прервать подъем Шарпа. Он двигался медленно, осторожно, опасаясь каждого шага. Снизу доносились глухие удары прикладами в дверь: долго она не продержится. Вдруг раздался ужасный крик одного из раненых, чья сломанная берцовая кость, пробив плоть, торчала наружу, и Шарп понял, что его уже тоже тащат по лестнице. Бедняга, угораздило же – и в самое Рождество! Эта мысль придала ему столько ярости, что он, отбросив осторожность, с криком взбежал по ступеням и ворвался в просторный зал, где кучка перепуганных людей ожидала того, что придет к ним. Они не знали, будет это друг или враг, и настолько оцепенели, что палаш успел забрать жизнь одного, а двух других обратить в бегство, к открытой двери, выходящей на северную стену. Шарп захлопнул за ними дверь, задвинул засов и огляделся.

Большое прямоугольное помещение освещали две бойницы, выходившие на долину. Посреди зала располагались два больших ворота, давно сломанные и полусгнившие. Ржавый шкив на потолке отмечал место, где крепилась замковая решетка, опускавшаяся и поднимавшаяся именно отсюда. От двери вверх вела еще одна винтовая лестница – должно быть, это путь на площадку башни, откуда люди Пот-о-Фе вели огонь во время атаки.

Харпер начал перезаряжать семиствольное ружье – дело не быстрое. Фузилеры затаскивали раненых. Шарп ухватил сержанта за перевязь:

– Двоих к каждой двери, с заряженными мушкетами! – он осмотрел вороты: огромные барабаны были на месте, но подгнили, с них свисали пыльные космы. – Попробуйте заблокировать ими лестницы.

Снизу эхом раскатился выстрел, потом еще один, затрещало дерево: дверь рухнула. Шарп усмехнулся:

– Не волнуйтесь, сюда они без разведки не сунутся.

Двое фузилеров попытались сдвинуть с места ближайший ворот, полетели щепки – но и только. Харпер вручил одному из них свое ружье и пригоршню пистолетных патронов:

– Заряди-ка, сынок, это не сложнее мушкета. А теперь отойди в сторонку.

Он обхватил здоровенный деревянный барабан своими мощными ручищами, примерился, проверил, не сдвинулись ли скобы, крепившие ось ворота к массивной деревянной балке. Потом руки и ноги его напряглись, лицо перекосилось от усилий – но ворот так и не сдвинулся с места. Один из часовых у двери взвел курок мушкета и выстрелил вниз по лестнице. Донесся крик; это их слегка задержит.

Харпер снова обнял барабан, выругался и начал ритмично дергать старые скобы. Его мускулы напрягались, сухожилия превратились в подобие тросов, когда-то перекинутых через шкив и уходивших в щели в полу, а он все тянул и тянул. Шарп увидел, как гнется ржавое железо, потом услышал треск сухого дерева, и ноги Харпера выпрямились: барабан, сбрасывая пыль веков, пусть с трудом, но оторвался от пола. Ноша в руках ирландца напоминала бочонок пива; он нес ее не грациознее танцующего медведя, рыча и требуя убраться с дороги. Часовые разбежались, и Харпер спустил ворот по лестнице. Тот покатился вниз, треща и прыгая по ступеням, пока не застрял на повороте. Сержант отряхнул руки и ухмыльнулся:

– Вот вам подарочек от ирландца. Придется сжечь эту штуковину, чтобы пролезть сюда, – он забрал у фузилера свое ружье, закончил заряжать его и посмотрел на Шарпа: – Как насчет следующего этажа, сэр?

– Я тебе когда-нибудь говорил, что ты можешь весьма полезным?

– Передайте это моей мамаше, сэр. Она вечно хотела меня выгнать на улицу, таким я был маленьким, – один из фузилеров истерически расхохотался. Чистый и целый мундир: явный новобранец. Его пост был у двери, выходящей на северную стену, которую никто не охранял: атаковать оттуда не имело смысла. Харпер улыбнулся ему: – Не волнуйся, парень, они гораздо больше боятся тебя, чем ты их.

Шарп подошел к двери, ведущей наверх, и осторожно заглянул за нее: обычная пустая лестница. Снизу раздались проклятья, заскрипел по дереву байонет, но с той стороны Шарп атаки не боялся – его пугала именно эта лестница. Люди наверху должны знать, что под ними находится враг. Пусть сидят, решил было он, но тут же понял, что оборонять башню оттуда будет куда легче, чем из этой комнаты.

– Я пойду первым.

– При всем уважении, сэр, с ружьем-то поухватистее выйдет, – вскинул семистволку Харпер. Но Шарп, несмотря на справедливость этого утверждения, не мог позволить никому другому возглавить атаку.

– Ты пойдешь следом за мной.

Лестница, как и первая, неудобно завивалась вправо. Шарп постарался отбросить несвоевременные мысли о военачальниках прошлого, посылавших первыми по таким ступеням мечников-левшей. Он боялся. Каждый шаг, открывавший лишь новый кусок темной стены, добавлял страху. Один-единственный человек с одним-единственным мушкетом без труда сможет убить его. Шарп остановился, мечтая снять сапоги, чтобы не так стучать каблуками.

Снизу слышались выстрелы, крики, потом спокойный голос сержанта фузилеров. Даже в одиночку можно некоторое время оборонять нижний зал, но Шарп подозревал, что его маленькому отряду придется держаться в замке не один час. Придется захватить верхнюю площадку. Там, выше по лестнице, его уже ждут. Хоть бы не лезть по этим ступеням! За спиной шумно ерзал и ворчал Харпер, и Шарп недовольно шикнул. Ирландец в ответ протянул ему какой-то сверток.

– Вот, сэр!

Это была зеленая куртка. Шарп понял задумку Харпера: зацепить ее палашом, выдвинуть вперед – и перетрусившие защитники, напряженно вглядывающиеся в сумрачные тени на лестнице, выстрелят. Харпер ухмыльнулся и сделал движение ружьем, показывая Шарпу, чтобы тот, давая сержанту возможность ответного выстрела, прижался к стене и надеялся на удачный рикошет семи пуль. Шарп сунул окровавленное острие палаша под воротник куртки, заметив в полумраке нашивку на рукаве в виде лаврового венка. Он и сам носил такую, желанное для многих свидетельство того, что стрелок первым вошел в брешь. Бадахос остался далеко позади, его ужасы стерлись в памяти, а нынешний страх становился все больше. На этой лестнице смерть не могла пройти мимо, она могла двигаться только прямо на тебя. Но Шарп давно уяснил: самые сложные ступени – те, которые уже прошел. Он поднимался, держа перед собой зеленую куртку, темную тень в сумраке, и пытался вспомнить, какой высоты башня, сколько еще ступеней придется преодолеть, чтобы добраться до вершины, но никак не мог сосредоточиться. Постоянные повороты лестницы сбили чувства с толку, а страх превращал каждое поскрипывание подошв по холодному камню в тревожный сигнал, заставляя ожидать пули сверху.

Лезвие палаша цеплялось за центральный столб, куртка подпрыгивала на каждом шаге. Она совсем не напоминала человека, обмануться такой простенькой хитростью было невозможно, но Шарп твердил себе, что защитники башни тоже нервничают, они тоже раз за разом воображают себе атаку, надвигающуюся на них снизу, воображают свою смерть в этот рождественский день.

Раздавшийся залп показался убийственно близким. Пули кусали куртку, дергали ее, рвали в клочья, и Шарп невольно присел: ему показалось, что все его тело уже нашпиговано металлом и осколками камня. Потом прямо над ухом оглушительно громыхнуло семиствольное ружье, Шарп издал боевой клич, которого сам не услышал, сбросил куртку с палаша и ринулся вверх по ступеням.

Куртка спасла ему жизнь. Он хотел лишь избавиться от нее, освободить клинок, чтобы иметь возможность пустить его в ход, но правая нога скользнула по ткани, и Шарп рухнул лицом вперед, уронив и следовавшего за ним Харпера. Ирландец вышиб из Шарпа дух, на ступенях затрещали ребра, а над головами грянул второй залп. Харпер почувствовал горячее дыхание мушкетов, понял, что пули прошли мимо, и пошел на прорыв прямо по телу Шарпа, держа свое громадное ружье как дубину. В дверном проеме маленькой башенки, венчавшей лестницу, разгорелась схватка.

Шарп последовал за ним. В голове еще звенело эхо выстрела семиствольного ружья, но в ограниченном пространстве под крышей его клинок мог оказаться действеннее штыков и дубин. Страх получил выход и, как оскалившийся зверь, внезапно вырвавшийся наружу из зловонной клетки, повел убивать холодной сталью, зажатой в человеческих руках. Шарп ничего не слышал, но он видел отшатывающихся врагов и понимал, что именно из-за этих людей его нервы дрожат от напряжения, именно они заставили его сжиматься от страха в узком лестничном проеме. Теперь он убивал их со всем мастерством, какое только могло таиться в его так долго сдерживаемой правой руке.

Шестеро сгрудились в углу башенки, побросав оружие и подняв руки; стрелок проигнорировал их. Трое еще сражались, и эти трое умерли: двое от палаша, третьего Харпер попросту перебросил через зубцы во двор, и его предсмертный крик оказался первым, что услышал оглушенный Шарп.

Он опустил клинок, хмуро поглядел на перепуганных защитников башни, вжавшихся в стену, глубоко вздохнул и покачал головой:

– Боже...

Харпер по одному перенес оба тела к лестнице и передал фузилерам. Потом он вернулся к майору:

– «Зачищаем лестницы и захватываем замки». Как насчет податься в бизнес, сэр?

– Я не получаю от этого удовольствия.

– Так и я не в восторге.

Шарп расхохотался. Они сделали это, они захватили башню! Интересно кто последним с боем поднимался по этим ступеням и как давно? Может, тогда еще и порох не изобрели? Возможно, последний из всходивших на рассвете на эти укрепления носил неудобные доспехи и размахивал коротким шестопером, способным превратить узкую винтовую лестницу в смертельную ловушку? Он улыбнулся Харперу и похлопал ирландца по плечу:

– Ты отлично справился.

Кто бы ни сражался на этих ступенях последним, он не мог не сделать абсолютно то же, что сделал сейчас Шарп: он встал наверху лестницы, громко прокричал приказ и дождался, пока ему принесут требуемое. Над головой свистели пули из замковой цитадели, но Шарпу до них не было дела. Он нетерпеливо выкрикивал приказ снова и снова – и вот они показались. Древка были сломаны, но разве это важно?

На самом верху старой башни, смотрящей на восток, на фузилеров и роты стрелков, Шарп поднял знамена. Потемневшие от дыма, пробитые пулями и осколками снарядов, они все равно оставались знаменами, геральдическими флагами на замковой стене, поднятыми Шарпом и Харпером. Надвратная башня была взята. 

Глава 13

Конечно, вывесить знамена на надвратной башне, прибив их байонетами прямо через ткань к расшатавшейся кладке стены, было чистой бравадой. Шарпу пришло в голову, что они с Харпером спасли эти знамена от запальчивой глупости сэра Огастеса. Он попытался найти взглядом то место, где пал Фартингдейл, но там все еще клубился дым. Он выругался и резко присел: по камням чиркнула долетевшая из долины пуля – должно быть, кто-то решил, что знамена захвачены, и теперь враг хвастает ими.

– Сэр? – Харпер указывал на север, на монастырь: прибыли ракетные части. Бой за восточную стену дал им возможность пройти через перевал и по дороге под северной стеной замка незамеченными. Фургоны остановились возле монастыря, а сами ракетчики с любопытством наблюдали за сумбуром, последовавшим за провалом атаки.

Кто командует там, внизу? Жив ли сэр Огастес? Шарп был уверен, что Кинни погиб или, во всяком случае, тяжело ранен, – так кто же отдает приказы ротам, пережившим взрыв? На башне становилось смертельно неуютно: пули так и свистели вокруг, причем с обеих сторон: из цитадели и из долины. Шарп сел и вытянул ноги. Рядом Харпер в очередной раз перезаряжал семиствольное ружье.

– Подождем.

Все равно отсюда ничего стоящего не сделаешь. Шарп и так собрал выживших в хаосе фузилеров, спас знамена, можно теперь посидеть здесь и подождать, пока замок падет. Жаль только, позавтракать не удалось.

Шарп поднял знамена как символ победы, но для фузилеров они оказались знаком поражения. Они не видели, что вершину башни удерживают стрелки, – видели только знамена, их гордость, распятую на стене вражеской крепости. Люди так не бьются за своего короля и свою страну, как бьются за квадратные куски шелка, украшенные бахромой. Фузилеры, восстановившие порядок в своих рядах, увидели знамена, и теперь ни одна сила на земле не смогла бы удержать их от попытки вернуть эти знамена себе. Шесть рот взрыв не затронул, две пострадали не сильно. Теперь они развернулись и атаковали, а впереди Фредриксон вел стрелков.

Никто не заметил, что пушки дозорной башни замолчали: боем больше никто не управлял, людей вела вперед ярость.

Пули над площадкой стали летать пореже, и Шарп рискнул высунуть голову. Он увидел огромную толпу, подобно приливной волне движущуюся из долины на штурм замка.

– Мушкеты! – воскликнул он, указывая на оружие полудюжины пленных, все еще валяющееся на каменных плитах. Харпер подгреб мушкеты к себе, выбрал четыре заряженных и поднял бровь, вопросительно глядя на Шарпа. – Пушка!

Только орудие на восточной стене, у самой цитадели, могло помешать атаке. Для мушкета далековато, но пули, свистящие рядом с канонирами, как минимум, отобьют у тех охоту высовываться. Шарп поднял незнакомый французский мушкет, чувствуя, насколько неудобно это оружие, и прицелился через гребень стены. Сквозь амбразуру он видел пушкарей: один держал в руке уже зажженный пальник, который подожжет запальную трубку и отправит в полет заряд картечи. Шарп прицелился чуть выше головы и спустил курок. Приклад больно ударил в плечо, дым застил глаза, а из соседней амбразуры уже громыхал мушкет Харпера. Шарп взял следующий мушкет, взвел курок и подождал, пока дым первого выстрела чуть рассеется. Черт бы побрал этот штиль!

Пушкари, присев, в ужасе оглядывались, пытаясь понять, откуда стреляют. Шарп ухмыльнулся и прицелился чуть ниже. Кремень, щелкнув по стали, высек искру, порох вспыхнул, опалив щеку, и дым снова закрыл собой все. Потом из руин послышались радостные крики, а со двора – тревожные. Шарп и Харпер поднялись, чтобы посмотреть на разворачивающийся спектакль сверху.

Против второй атаки у Пот-о-Фе оружия не нашлось. Он возлагал все надежды на разрушительную силу мины, помноженную на отчаяние своих людей, но теперь его защита пала. Шарп удовлетворенно заметил, что пушкари, бросив так и не выстрелившую пушку, удрали под защиту цитадели, а за ними – и сброд, еще остававшийся во дворе. Через руины восточной стены перехлестывал поток красных мундиров, возглавляемый шеренгой стрелков в зеленом, и у фузилеров не было настроения проявлять милосердие. Раз за разом взлетали в воздух и опускались тонкие семнадцатидюймовые байонеты, покрасневшие от крови, а люди Пот-о-Фе из последних сил пытались удержать единственную дверь под аркой, ведущей в цитадель.

Пропел горн, задержавшись на сдвоенной ноте в середине сигнала, и солдаты пошли в атаку. Стрелки Фредриксона своими длинными штыками оттеснили остатки дезертиров к конюшням у западной стены. С боевым кличем на устах они перепрыгивали через низкую стену поперек двора. Враг бежал.

Байонеты не так часто пускают в ход на поле боя – и уж совсем редко для того, чтобы убивать. Сила этого оружия – в страхе, который оно вызывает. Шарп был свидетелем дюжины удачных атак, в которых байонеты даже не касались врага: враг скорее отступит при виде заточенной стали. Но здесь, в пределах замкового двора, стрелки и фузилеры загнали врага в ловушку, ему некуда было деться. Они убивали, как были обучены, и понадобилось время, чтобы понять, что кто-то из дезертиров сдается. Тогда разоруженных пленников пришлось уже охранять от ярости тех, кто никак не мог прекратить охоту с окровавленным байонетом в руках.

Шарп заметил Фредриксона, снявшего свою повязку и вставные зубы: тот посылал отряд на расположенную возле конюшен лестницу, ведущую на западную стену. Замок был готов пасть.

– Пойдем-ка вниз.

На площадку надвратной башни поднялись еще два фузилера, Шарп оставил их стеречь пленных. Они с Харпером простучали каблуками по лестнице, теперь уже вполне обычной, освободившейся от застилавшего ее удушливого страха, и спустились в зал, где стонали раненые. Сержант обеспокоенно поднял голову:

– Как там наши парни, сэр?

– Порядок. Предупреди тех, кто на лестнице, что мы здесь. Они ведь знают, как тебя зовут?

– Конечно, сэр.

Шарп открыл дверь, ведущую на северную стену. Там никого не было. Дальний конец стрелковых ступеней[273] уходил в туннель, проходивший через северо-западную башню, а затем поворачивавший налево, к западной стене. Внезапно в проеме появился человек. Он тут же упал на одно колено и вскинул винтовку. Шарп вышел на свет:

– Не стреляй!

Томас Тейлор, американец, опустил винтовку, улыбнулся, поняв, что напугал Шарпа, и крикнул что-то через плечо. Появился Фредриксон с саблей в руке, на его лице отразилось сначала удивление, потом радость. Он подбежал к Шарпу:

– Так это вы были на верху башни?

– Точно.

– Боже! А мы-то думали, там враги! Господи! Я считал, что вас убили, сэр!

Шарп поглядел во двор, где люди Пот-о-Фе отчаянно обороняли вход в цитадель. Повсюду царил хаос, кое-где фузилеры уже обыскивали пленных, радостно крича при виде добычи.

– Кто командует?

– Будь я проклят, если знаю, сэр.

– Где Фартингдейл?

– Я его не видел.

Шарп представил, что будет, если фузилеры доберутся до выпивки, которой в цитадели Пот-о-Фе, разумеется, хватало. Он отдал приказ Фредриксону, потом капитану Кроссу, чьи стрелки как раз выстроились вдоль восточной стены, и повернулся к Харперу:

– Глядишь, мы так найдем и то чертово золото, что привезли в прошлый раз.

– Боже! А я-то про него и позабыл! – ухмыльнулся сержант. – После вас, сэр.

Сопротивление у дверей, ведущих в цитадель со стены, уже было подавлено. Стрелки вошли внутрь и рассыпались по этажам. Пленных вытаскивали из укрытий и пинками сгоняли вниз по витой лестнице. Шарп слышал вопли женщин и плач перепуганных детей. Он перевел взгляд на полуобрушившуюся бойницу в южной части цитадели и выругался.

– Сэр?

– Взгляни.

Это была его ошибка. Один из стрелковых патрулей утром обнаружил, что из цитадели есть выход прямо к холмам. Шарп не мог его видеть, но догадался, что в этом месте часть стены рухнула, образовав накат, и теперь ускользнувшие остатки банды Пот-о-Фе продирались через заросли терновника к вершине холма. Их было множество – мужчин, женщин, детей. Шарп снова выругался. Это его ошибка: нужно было проверить южную стену.

Харпер тоже выругался, указывая сквозь бойницу:

– Да у него жизней больше, чем у мешка помойных кошек! – это Хэйксвилл, легко узнаваемый по длинной шее, гнал коня, взбираясь на холм. Харпер высунулся подальше и заключил: – Далеко не уйдет, сэр.

Большая их часть далеко не уйдет: об этом позаботятся зима и партизаны. Но Хэйксвилл ускользнул и теперь придумает еще какую-нибудь гадость.

Харпер снова попытался загладить неудачу:

– Мы, должно быть, взяли в плен половину их армии, сэр. А то и больше!

– Да, конечно, – это успех, без сомнения. Адрадос отомщен, заложники освобождены, женщины, захваченные в день явления чуда, спасены, а священники, прилюдно возводившие поклеп на британцев, будут вынуждены прикусить язык. Это успех. Но Шарп видел лишь врага на холме, врага, который остановился, обернулся в седле и лишь потом перевалил через гребень. – А золото они забрали с собой.

– Это уж к гадалке не ходи.

Мушкетные выстрелы и редкие крики охотников или их жертв все еще доносились из комнат цитадели. По этажам в поисках добычи и женщин рыскали теперь уже красномундирники; их было так много, что Шарпу с Харпером пришлось проталкиваться по лестнице, ведущей во двор. Внизу они снова увидели Фредриксона: тот, все еще с саблей наголо, отчитывал фузилеров. Заметив Шарпа он улыбнулся:

– Выпивка здесь, сэр, – он кивнул на дверь за спиной. – Хватит споить весь Лондон.

Пленных сгоняли в угол двора, невольно повторяя то, что происходило ночью в монастыре. Шарп с облегчением понял, что фузилерами командует их офицер. Что ж, все кончено, его работа в этот рождественский день завершена. Он глянул на Фредриксона: тот как раз завершал боевой ритуал, снова натягивая повязку.

– Нашли что-нибудь интересное?

– Вам следует осмотреть подвалы. Только там темно и мерзко.

От темноты спасли факелы, наскоро сделанные из соломы. Они спустились в подземелья замка – весьма унылое местечко: всего один большой зал с низкими сводчатыми потолками, холодный и сырой. Шарп протолкался сквозь группу фузилеров и в ужасе остановился. Он подозвал сержанта-красномундирника:

– Не стой там! Нужно составить список пленных. И избавься от этого!

– Сделаю, сэр.

– Это сделал Хэйксвилл? – спросил Харпер.

– Кто его знает? Разве что кто-то из этих скотов в курсе.

Банда дезертиров, засевшая у Господних Врат, была далека от братской любви. В помещении стояла невыносимая вонь. Здесь людей пытали и пороли, причем гораздо хуже, чем в армии. Здесь их калечили, и Шарп, вглядываясь в изуродованные силуэты, понял, что с женщинами здесь тоже не церемонились. Тела выглядели так, как будто какой-то безумец кромсал их топором, а потом оставил крысам: лишь одно тело, обнаженное и окоченевшее, осталось целым. Оно казалось совершенно нетронутым, и заинтересованный Шарп подошел поближе, чтобы рассмотреть голову.

– Это сделал Хэйксвилл, – уверенно заявил он.

– Как вы узнали?

Шарп постучал ногтем по черепу. Раздался металлический звон.

– Его убили большим гвоздем.

– Что? Взяли молоток и забили в череп гвоздь?

– Не совсем. Я уже видел, как он делает это. В Индии, – Шарп рассказал Харперу всю историю; сержант и фузилеры слушали молча. Он рассказал, как был взят в плен войсками султана Типу, как его бросили в тюрьму в Серингапатаме и как через окно в форме полумесяца, находившееся на уровне земли, он видел мучения пленных британцев[274]. Хотя мучения – слишком сильное слово: они умирали быстро. Султан Типу для своего удовольствия и развлечения женщин использовал джетти, профессиональных силачей. Шарп видел, как по песку туда, где ждали эти мускулистые люди, выволокли солдат из 33-го полка: он даже вспомнил, что каблуки пленных оставляли в песке длинные борозды. В тот день джетти убивали двумя разными способами. Один заключался в том, чтобы сдавить массивными ручищами голову жертвы и по сигналу Типу резко повернуть голову на пол-оборота. Второй джетти держал жертву, и как бы та ни сопротивлялась, ей сворачивали шею, как цыпленку.

Другую жертву джетти умертвил так: установил на голову огромный гвоздь с плоской шляпкой и одним мощным ударом кулака вогнал его на шесть дюймов в череп. Если гвоздь не соскальзывал, смерть была быстрой. Шарп потом рассказал о том, что видел, у походного костра, и сержант Хэйксвилл вместе с остальными слушал его. Хэйксвилл стал пробовать такой способ убийства на пленниках-индийцах, оттачивая свое мастерство до совершенства. Проклятый Хэйксвилл. Шарп проклинал его, проклинал и султана Типу: его он убил лично – чуть позже, когда британские войска взяли штурмом цитадель Серингапатама. Он до сих пор помнил выражение лица этого низенького толстяка, когда в противоположном конце затопленного водой туннеля, под прикрытием которого султан палил по британцам из инкрустированных драгоценными камнями охотничьих ружей, появился пленник. Это было сладкое воспоминание, омраченное только печалью о кольце с рубином, которое Шарп отрезал вместе с пухлым мертвым пальцем. Он подарил рубин одной женщине в Дувре, женщине, которую любил больше жизни, – а она сбежала от него с очкастым школьным учителем. Впрочем, он считал ее вполне разумной: кому нужен солдат в качестве мужа[275]?

Снаружи донеслись победные крики, взрывы хохота и свист. Шарп оставил царство покрытых коростой трупов и поднялся по выщербленным ступеням посмотреть, что вызвало этот переполох.

Фузилеры и стрелки выстроились в две шеренги, оставив между ними неширокий проход, по которому гнали пленника, пиная его в спину прикладами. Пленник был низеньким и смешным, он нелепо взмахивал пухлыми ручками, улыбался и кланялся направо и налево, пока очередной пинок мушкетным прикладом в широкий зад не заставлял его взвизгнуть. Пот-о-Фе. На нем все еще был шутовской маршальский мундир, не хватало лишь золотого креста с эмалью, ранее болтавшегося на шее. Заметив Шарпа, он бухнулся на колени и взмолился о пощаде своим глубоким голосом, но смех врагов заглушил его мольбы. Фузилер, стоявший у него за спиной, поднял мушкет и прицелился в толстую шею, видневшуюся из-под пышной шляпы с белым пером.

– Опусти оружие! Ты его нашел?

– Я, сэр, – фузилер опустил мушкет. – Он был в конюшне, сэр, прятался под куском парусины. Думаю, он слишком жирный, чтобы сбежать, сэр.

Шарп сверкнул глазами на лепечущего толстяка:

– Заткнись! – затянутая в тесный мундир жирная туша, украшенная перьями, умолкла. Шарп обошел его, сдернул шляпу, обнажив ангельские белые кудряшки, и передал ее фузилеру. – Вот, ребята, ваш враг, маршал Пот-о-Фе, – ответом был дружный хохот фузилеров. Кое-кто отсалютовал толстяку, чьи глаза неотрывно следили за Шарпом. Каждый раз, когда Шарп заходил ему за спину, голова резко дергалась на подушке из щек, чтобы поймать движение с обратной стороны. – Не каждый день удается поймать французского маршала, а? Я хочу, чтобы его не упускали из виду, парни. Мне он нужен невредимым. Будьте добры к нему, потому что он хочет быть добрым к вам, – голова снова дернулась, в глазах появилась тревога. – На самом деле, он лягушачий сержант, к тому же повар. Очень, очень хороший повар. Настолько хороший, что сейчас пойдет на кухню готовить нам рождественский пир!

Раздались радостные крики. Шарп поднял Пот-о-Фе на ноги и стряхнул остатки соломы с его синего с золотом мундира.

– Постарайся, сержант! И не клади в суп того, чему там не место! – это счастливое лицо с толстыми щеками никак не вязалось с ужасами, творившимися в подземелье. Пот-о-Фе, осознавший, что прямо сейчас его не убьют, согласно закивал. – Уведите! И присмотрите за ним.

Захват Пот-о-Фе, вожака банды, подсластил победу и чуть облегчил чувство вины за не перекрытый вовремя путь для побега из замка. Шарп стоял и смотрел, как дезертиров сгоняют в небольшие группы, слышал крики женщин, бьющихся в руках своих пленителей, но все равно оплакивающих своих мужей и любовников. В замковом дворе все еще царил хаос.

Здесь его и нашел лейтенант стрелков.

– Капитан Фредриксон передает вам свои наилучшие пожелания, сэр, и сообщает, что дозорная башня покинута.

– Где сам капитан Фредриксон?

– На крыше, сэр, – лейтенант кивнул на цитадель.

– Оставьте троих охранять выпивку и попросите капитана с его ротой занять башню, – Шарпу не хотелось возлагать на Фредриксона еще одну обязанность, но он просто не мог отдавать приказы роте фузилеров, ведь он все еще оставался далеко не старшим офицером. Кстати, а кто, все же, командует? Шарп спросил у фузилеров, не видели ли они Фартингдейла, но они лишь покачали головами. О Кинни тоже ничего не было известно. Следующим по старшинству у фузилеров должен быть майор Форд, но и его не было видно. – Найдите майора!

– Будет сделано, сэр, – отшатнулся сержант фузилеров, увидев гнев на лице Шарпа.

Шарп вздохнул и взглянул на Харпера:

– А я бы сейчас пообедал.

– Могу воспринимать как приказ, сэр?

– Нет! Пустая болтовня.

Тем не менее, Харпер последовал за Пот-о-Фе в замковую кухню, а Шарп дошел до руин восточной стены, вдыхая вонь горелой плоти. Жалкий бой против жалкой армии. И хуже всего то, что этого боя вообще не должно было случиться. Если бы дозорную башню захватили первой, трупы, все еще лежавшие в бреши, не попали бы в нее. Эта мысль снова привела Шарпа в ярость, которую он и сорвал на капитане фузилеров, перебиравшемся в его сторону через почерневшие камни.

– Неужели никому не пришло в голову похоронить этих людей?

– Сэр? О, займусь этим. Майор Шарп?

– Это я.

Капитан отсалютовал, явно нервничая:

– Капитан Брукер, сэр. Гренадерская рота.

– И?

– Полковник Кинни мертв, сэр.

– Мне очень жаль. Мне очень жаль, капитан, – Шарп не кривил душой: за то короткое время, что он был знаком с Кинни, полковник успел ему понравиться. Он вспомнил, что сам валлиец считал трагедией смерть любого человека в Рождество.

– Он был хорошим человеком, сэр. Майор Форд тоже погиб, сэр.

– Боже!

Брукер пожал плечами:

– Застрелен в спину, сэр.

– Его не любили?

Брукер печально кивнул:

– Очень, сэр.

– Так бывает, – так на самом деле бывало, хотя никто не любил этого признавать. Шарп слышал об одном капитане, известном своей непопулярностью: тот даже как-то обратился к своим солдатам перед боем с просьбой дать врагу убить его, и они эту просьбу выполнили.

Потом мысль Шарпа пошла дальше: Форд оставался единственным майором фузилеров, второй майор был в отпуске, а значит, Шарп становился здесь старшим. Если не считать Фартингдейла.

– Вы видели сэра Огастеса?

– Нет, сэр.

– И вы старший капитан фузилеров?

Брукер кивнул:

– Точно, сэр.

– Тогда я хочу, чтобы ваша рота вернулась в монастырь, а еще одна рота заняла дозорную башню, ясно?

– Безусловно, сэр.

– Там вы найдете стрелков. И пошлите кого-нибудь к этим идиотам, пусть направляются сюда, – Шарп указал на ракетные части, все еще с любопытством оглядывающие селение.

– А пленные, сэр?

– В подземелье, как только его вычистят. Приведите и тех, кто в монастыре. Всех раздеть.

– Сэр?

– Разденьте их! Снимите с них их чертовы мундиры! Они опозорили форму. А голому будет трудновато сбежать по такой погоде.

Брукер кивнул; он выглядел несчастным.

– Будет исполнено, сэр.

– Павших похоронить! Используйте для этого пленных. На улице могут работать одетыми. В батальоне есть хирург?

– Да, сэр.

– Пусть работает в монастыре. Перенесите раненых туда, – Шарп повернулся, чтобы посмотреть, как два первых взвода роты Фредриксона начинают свой недолгий путь в пять сотен ярдов в сторону дозорной башни. Спасибо Господу за то, что существуют стрелки. – Действуйте, капитан. Потом вернетесь и найдете меня: наверняка мы что-то забыли.

– Да, сэр.

Фартингдейл. Где, черт возьми, может быть Фартингдейл? Шарп перебрался через кучу камней к тому месту, где упал полковник, но никаких следов красного-черного с золотом мундира среди трупов не нашел. Не было видно и гнедого коня сэра Огастеса, лежащего в луже собственной крови. Возможно, полковник выжил, а значит, должен здесь командовать. Но где же он, черт бы его побрал?

Еще дюжина стрелков под командованием лейтенанта перебралась через руины, но на стенах еще оставались стрелки. Вдруг над долиной прозвучал горн, его сигнал донесся с башни и состоял из двух коротких фраз. В первой было девять нот. Во второй – всего восемь. «Мы обнаружили врага». «Враг – кавалерия».

Шарп повернулся к башне. В амбразуре показалось лицо, и Шарп сложил руки рупором:

– Где?

Рука указала на восток.

– Кто они?

– Уланы! Французы!

К Господним Вратам явился новый враг. 

Глава 14

Шарп подумал о деле чрезвычайной важности, всего одном, и побежал к монастырю, маша руками и крича:

– Капитан Джилайленд! Капитан Джилайленд!

Он выскочил на дорогу и с облегчением увидел, что лошади еще не выпряжены из фургонов.

– Двигайтесь! Быстрее!

– Сэр? – от дверей монастыря ему навстречу бежал Джилайленд.

– Уводите свое подразделение! Быстрее! Загоняйте фургоны во двор! Этих внесите хоть на руках, черт возьми, но быстрее! – он указал на запряженную волами телегу, застрявшую в замковых воротах. Джилайленд застыл навытяжку. – Да двигайтесь же, ради Бога!

Потом Шарп обвел взглядом разбредшихся по всему селению ракетчиков и понял, что придется действовать самому. Он бегал за ними, пинал, лично разворачивал лошадей, пока до людей, считавших, что в Рождество надо отдыхать, не дошло, что придется пошевелиться.

– Двигайтесь, ублюдки! Здесь вам не чертовы похороны! Толкайте! Двигайтесь!

Атаки французской кавалерии он не опасался: скорее всего, люди на крыше цитадели увидели передовые дозоры французов, посланные сделать то, что он уже сделал: освободить заложников. Теперь обрели объяснение и три всадника на рассвете: без сомнения, это был патруль, обнаруживший, что работу сделали за них. Французы придут за своими заложниками под мирным флагом, и Шарпу не хотелось, чтобы они увидели странные фургоны и переносное оборудование ракетных сил. Если он прав, драться не придется. Но, может быть, он не прав, и тогда ракеты, укрытые специальными чехлами и спрятанные в длинных фургонах, будут еще одним сюрпризом для противника.

– Двигайтесь!

Даже если французы увидят фургоны, они в жизни не догадаются об их назначении, но Шарп не хотел рисковать: у них хватит мозгов понять, что в западном конце долины происходит нечто странное, а значит, они будут настороже, и сюрприз не сработает.

Шарп бежал рядом с первым фургоном и орал фузилерам:

– Очистить ворота! Быстрее!

Фредриксон, надежный, ответственный Фредриксон пробрался сквозь толпу, борющуюся с непослушной телегой:

– Уланы, сэр. Зеленые мундиры с красными нашивками. Всего дюжина.

– Зеленые с красным?

– Думаю, императорская гвардия. Немцы.

Шарп перевел взгляд на селение, но никого не увидел. Долина за Адрадосом резко понижалась и забирала направо, на юг: если он их не видит, то и они не смогут заметить странные фургоны, начавшие, наконец, въезжать в замковый двор. Немецкие уланы. Люди, собранные по герцогствам и крошечным королевствам, союзным Наполеону. Против императора сражалось куда больше немцев, чем за него, но в одном все немцы были похожи: на поле боя они были лучшими.

Шарп крикнул Джилайленду:

– Спрячьте людей в конюшне, слышите? Спрячьте!

– Слушаюсь, сэр, – Джилайленд от этой внезапной спешки был в ужасе: до сих пор его война заключалась в кропотливом расчете углов и сил, но теперь на горизонте внезапно замаячила смерть.

– Где ваша рота? – снова повернулся Шарп к Фредриксону.

– Идут, сэр, – кивнул тот в сторону группы стрелков, продиравшихся сквозь колючие кусты. – Десять минут – и будут там.

– Я послал туда еще роту фузилеров. Пошлю еще одну. Хочу только убедиться в одном...

– Сэр?

– Что вы стали капитаном раньше любого их них.

Фредриксон усмехнулся:

– Так и есть, сэр, – кто из капитанов получил повышение раньше, тот и должен взять на себя ответственность за гарнизон дозорной башни, и Шарпу не хотелось, чтобы одноглазый боец был под чьим-либо началом. Он желал командовать сам: пусть Фредриксон врет ему, а не кому-то еще.

– И, Вильям... – он впервые назвал капитана по имени.

– Лучше Билл, сэр.

– Если вдруг начнется драка, вы должны удержать холм.

– Конечно, сэр, – Милашка Вильям радостно удалился: ему обещали не просто войну, а его личную войну. Кое-кто из офицеров недолюбливал ответственность, но лучшие из них только приветствовали ее, желали всеми фибрами души и принимали ее на себя – по приказу или без.

Шарпу осталось сделать еще кучу дел: нужно отправить вторую роту к дозорной башне, послать стрелков занять монастырь, выгрузить боеприпасы из фургонов Джилайленда и распределить их по складам на позициях. Он нашел горниста Кросса, потом двух прапорщиков-фузилеров, которых тут же назначил своими вестовыми, – и все это время к нему приходили десятки идиотов с проблемами, требующими его личного немедленного вмешательства. Как доставить еду на дозорную башню? Как быть с ранцами, оставшимися в монастыре? У колодца в цитадели перетерлась веревка – чем ее заменить? Шарп руководил, объяснял, решал. Вражеская кавалерия не показывалась.

Наконец на руинах взорванной стены, которую Шарп выбрал в качестве наблюдательного пункта, появился флегматичный сержант Харпер. В одной руке он нес толстый ломоть хлеба, накрытый мясом, в другой – бурдюк вина.

– Обед, сэр. Немного припоздал.

– А сам ты ел?

– Да, сэр.

Боже, как он проголодался! Холодная баранина, свежее масло на хлебе! Он вгрызся в самую середину – божественно!

Сержант-фузилер настоятельно интересовался, блокировать ли снова ворота замка. Шарп ответил отрицательно, но потребовал, чтобы телега стояла поближе. Другой солдат спросил, нельзя ли похоронить Кинни на перевале, чтобы могила его всегда смотрела на зеленые с бурым холмы Португалии. Шарп ответил утвердительно. А французской кавалерии все еще не было видно. Слава Богу, люди Фредриксона уже заняли башню, Брукер с двумя ротами двигался туда же, а третья рота разместилась в монастыре, и Шарп наконец расслабился: начало положено. Вино оказалось холодным и терпким.

Он спустился во двор и приказал разрушить наскоро возведенную дезертирами стену, а камнями забаррикадировать лестницу возле конюшен, ведущую в цитадель с запада. Затем он прикончил баранину, слизнул крошки и жир с ладони, и тут со стороны ворот донесся повелительный окрик:

– Шарп! Майор Шарп!

Сэр Огастес Фартингдейл в сопровождении Жозефины в дамском седле осадил коня под аркой. Чертов сэр Огастес Фартингдейл выглядел так, как будто выехал покататься в лондонском Гайд-парке: дело портила лишь чистая белая повязка, видневшаяся из-под шляпы и пересекавшая правый висок. Он подзывал Шарпа, постукивая стеком по сапогу.

– Шарп!

Шарп подошел к остаткам самодельной стены:

– Сэр?

– Шарп, моя жена хочет посмотреть, как взлетает ракета. Будьте добры организовать.

– Невозможно, сэр.

Сэр Огастес был не из тех, кто любит возражения, – и уж точно не от подчиненного офицера в присутствии любви всей своей жизни.

– Я считал, что отдал приказ, мистер Шарп. И надеюсь, что его выполнят.

Шарп поставил правую ногу на стену и положил бурдюк с вином на согнутое колено:

– Если я продемонстрирую ракету леди Фартингдейл, сэр, я также продемонстрирую ее французским войскам в селении.

Жозефина взволнованно пискнула. Сэр Огастес уставился на Шарпа как на сумасшедшего:

– Что?

– Французские войска, сэр. В селении, – Шарп поглядел на башню цитадели. – Что там видно?

– Два эскадрона улан, сэр! Батальон пехоты в пределах видимости, сэр! – прокричал в ответ стрелок из роты Кросса.

Еще и пехота! Шарп обернулся в сторону селения, но французов среди домов по-прежнему не было видно. Фартингдейл подал коня вперед, копыта громко застучали по брусчатке:

– Почему, черт возьми, мне не доложили, Шарп?

– Никто не знал, где вы, сэр.

– Черт вас побери, я был у доктора!

– Надеюсь, ничего серьезного, сэр?

Жозефина улыбнулась Шарпу:

– Сэра Огастеса ударило камнем, майор. Во время взрыва, – и, разумеется, подумал Шарп, сэр Огастес настоял на немедленном медицинском вмешательстве, когда вокруг полно тяжело раненных, вопящих от боли людей, которым оно нужно куда больше.

– Черт побери, Шарп! Что им здесь нужно?

Вопрос, решил Шарп, на самом деле был в том, почему французам дали дойти до Адрадоса, и ответ на него был настолько очевиден, что даже автор «Практических указаний по искусству военного дела для молодых офицеров, включающий справочные материалы по боевым действиям, в настоящее время имеющим место в Испании» должен был его знать. Французы были в селении, потому что сил удерживать дозорную башню, замок и монастырь, сражаясь при этом с французами, просто не было. Но Шарп решил предложить раздражительному сэру Огастесу другой ответ.

– Думаю, они пришли по той же самой причине, что привела сюда нас: освободить своих заложников.

– Они собираются сражаться? – сэр Огастес и сам был не рад задать такой вопрос, но ничего не мог поделать: автор «Практических указаний» взял весь свой материал из депеш и других книг, похожих на его собственную, поэтому не был готов к действиям непосредственно близкого неприятеля.

Шарп вытянул затычку из бурдюка:

– Сомневаюсь, сэр. Их женщины у нас. Думаю, в течение получаса они запросят перемирие. Могу я предположить, что мадам Дюбретон будет предложено вскоре покинуть нас?

– Да, – Фартингдейл пялился через плечо Шарпа, пытаясь разглядеть врага, но тот так и не появлялся. – Займитесь этим, Шарп.

Шарп занялся этим, а заодно послал Харпера к Джилайленду, попросив того ссудить ему лошадь: он не собирался оставить переговоры с врагом на сэра Огастеса. Доверие Шарпа к старшему офицеру ничуть не укрепилось, когда тот, наконец, проявил интерес к работе Шарпа. Увидев, что солдаты разбирают стену поперек двора, сэр Огастес нахмурился:

– Зачем вы отдали такой приказ?

– Для обороны эта стена бесполезна, сэр. Кроме того, если дойдет до драки, я бы предпочел пустить противника во двор.

Фартингдейл на секунду потерял дар речи:

– Во двор?

Шарп утер вино с губ, закупорил бурдюк и улыбнулся:

– Мышеловка, сэр. Войдя внутрь, они окажутся в ловушке, – он постарался придать голосу более доверительную интонацию.

– Но вы говорили, что они не будут сражаться.

– Я и не думаю, что будут, сэр, но мы должны быть готовы к любому развитию событий, – он рассказал Фартингдейлу о других мерах предосторожности и о гарнизоне на дозорной башне, понизив напоследок голос: – Не хотите ли, чтобы я сделал что-то еще, сэр?

– Нет, Шарп, нет. Продолжайте!

Чертов Фартингдейл. Генерал-майор Нэрн с очаровательной нескромностью рассказал Шарпу о том, что Фартингдейл надеется войти в штаб командования.

– Никаких опасностей, не подумайте, упаси Боже! Чудный кабинетик в генштабе, салютующие шоколадные солдатики и все такое. Думает, если напишет правильную книгу, ему дадут целую армию, – угрюмо бурчал Нэрн. – А они вполне могут дать.

Со стороны конюшен показался Патрик Харпер, ведя в поводу двух коней. Он прошел мимо сэра Огастеса и остановился возле Шарпа.

– Ваша лошадка, сэр.

– Я вижу двух.

– Думал, вам не помешает компания, – Харпер был недоволен.

Шарп взглянул на него с любопытством:

– С чего бы?

– Слыхали, что он говорит?

– Нет.

– «Моя победа». Он рассказывает ей, что одержал здесь победу, не иначе. Говорит, что именно он взял замок. А ее лицо вы видели? Она даже не узнала меня! А ведь сейчас белый день!

Шарп усмехнулся, взял поводья и сунул левую ногу в стремя:

– Ей приходится защищать свое счастье, Патрик. Подожди: как только он отойдет, она непременно с тобой поздоровается, – он втянул себя в седло. – Жди здесь.

Шарпу удалось скрыть от Харпера свой гнев, но оскорблен он был не меньше. Если бы он, Шарп, написал книгу вроде «Практических указаний», чего он, конечно, делать не будет, там был бы один повторяющийся на каждой странице совет: всегда признавай чужие заслуги, если они есть, не пытаясь присвоить их себе. Чем выше человек поднимается в чине, тем больше ему нужно уважение и поддержка подчиненных. Пришло время, решил Шарп, проткнуть раздувшееся, как воздушный шар, самомнение сэра Огастеса. Он натянул поводья и пустил коня шагом, остановившись в паре шагов от Фартингдейла, как раз указывавшего на знамена и описывавшего утренний бой как «весьма удовлетворительную маленькую схватку».

– Сэр?

– Майор Шарп?

– Думаю, вам это понадобится, сэр. Для вашего рапорта, – Шарп держал в руках грязный клочок бумаги, сложенный пополам.

– Что это?

– Список мясника, сэр.

– А, – рука в перчатке из тончайшей кожи выдернула у него бумагу и сунула в седельную сумку.

– Вы даже не прочтете, сэр?

– Я был с доктором, Шарп. Я видел раненых.

– Я, скорее, имел в виду убитых, сэр. Полковник Кинни, майор Форд, один капитан и еще тридцать семь человек, сэр. Большинство погибло во время взрыва. Раненые, сэр: сорок восемь серьезно, еще двадцать девять легко. Простите, сэр, тридцать. Я забыл упомянуть вас.

Жозефина прыснула. Сэр Огастес посмотрел на Шарпа так, как будто майор только что выполз из очень вонючей сточной канавы.

– Спасибо, майор.

– И примите мои извинения, сэр.

– Извинения?

– У меня не было времени побриться.

На этот раз Жозефина рассмеялась в голос, и Шарп, памятуя о том, что ей нравилось стравливать своих мужчин, бросил на нее яростный взгляд. Теперь он не ее мужчина и драться за нее не будет. Как бы то ни было, обмен любезностями прервал сигнал трубы, далекий и настойчивый звук инструмента, любимого всеми французскими кавалеристами.

– Сэр! – донесся голос стрелка с крыши цитадели. – Четыре лягушатника, сэр! У одного белый флаг, сэр! Движутся сюда!

– Спасибо! – Шарп ослабил перевязь своего палаша. Он не очень хорошо ездил верхом, гораздо хуже сэра Огастеса, но по крайней мере тяжелый кавалерийский палаш может удобно повисеть у него на боку, а не подпирать ребра на укороченной перевязи. Он застегнул пряжку и оглядел двор.

– Лейтенант Прайс?

– Сэр? – Гарри Прайс выглядел смертельно усталым.

– Присмотрите за леди Фартингдейл, пока мы не вернемся.

– Будет выполнено, сэр, – моментально проснулся Прайс. Если сэр Огастес и имел что-либо возразить против такой узурпации его руководства, Шарп не дал ему время на протесты, а впрямую отменять приказ сэр Огастес не решился. Он последовал за Шарпом по мощеному брусчасткой скату у ворот на дорогу, а потом прямо по траве: Шарп дал своей лошади волю выбирать дорогу самостоятельно.

Труба все звала, требуя ответа с британской стороны, но с появлением трех всадников сразу же замолчала, оставив лишь эхо. Перед французскими офицерами застыл улан с белой лентой, привязанной чуть ниже острия пики, и Шарп сразу вспомнил такие же ленты, украшавшие голые ветви граба в монастыре. Он подумал, что немецкие уланы, сражавшиеся на стороне Наполеона, должно быть, так же чтят своих старых лесных богов в день Юлетайда, дохристианского зимнего праздника.

– Сэр! – слева от Шарпа чуть пришпорил коня сержант Харпер. – Вы видите, сэр? Полковник!

В ту же минуту Шарпа узнал и сам Дюбретон. Он приветственно взмахнул рукой, дал коню шпоры, выехал вперед, обогнув улана, взметнул брызги, пересекая небольшой ручеек, и галопом направился к ним.

– Майор!

– Шарп! Стойте! – протест Фартингдейла пропал впустую: Шарп тоже ударил каблуками. Два всадника сблизились, натянули поводья и встали бок о бок.

– С ней все в порядке? – нетерпеливый вопрос Дюбретона резко контрастировал с его деланным спокойствием при встрече в монастыре: тогда француз ничего не мог сделать для своей жены, теперь же все изменилось.

– В порядке, в полном порядке. Никто ее не тронул, сэр. Представить себе не можете, как я рад!

– Боже! – Дюбретон закрыл глаза: кошмары, воображаемые ужасы, преследовавшие его по ночам, начали отступать. Он покачал головой и открыл глаза. – Боже! Ваша работа, майор?

– Стрелки, сэр.

– Но вы возглавляли их?

– Да, сэр.

Фартингдейл остановился в нескольких шагах позади Шарпа, лицо его горело гневом: стрелок позволил себе нарушить этикет, поскакав вперед.

– Майор Шарп!

– Сэр, – Шарп повернулся в седле. – Имею честь представить: Chef du Battalion Дюбретон. А это полковник сэр Огастес Фартингдейл.

Фартингдейл проигнорировал Шарпа. Он произнес несколько фраз на идеальном, по мнению Шарпа, французском. Подъехали два других французских офицера, и Дюбретон представил их на столь же идеальном английском. Один здоровяк с рыжими усами и неожиданно мягким взглядом, оказался полковником немецких улан, другой – полковником французских драгун. Драгунский полковник носил поверх зеленого мундира зеленый же плащ, а на голове – высокий металлический шлем в чехле из ткани, чтобы солнце не отражалось от полированного металла. На боку у него висел длинный палаш, а в седельной кобуре удобно устроился короткий кавалерийский карабин, что было необычно для полковника. Драгуны, одни из самых боевых частей армии, закалились в борьбе с неуловимыми партизанами во враждебной стране. Шарп с удовлетворением увидел презрительный взгляд француза, обращенный на расфуфыренного сэра Огастеса. За спинами офицеров улан уныло ковырял белый узел на своей пике.

Дюбретон улыбнулся Шарпу:

– Приношу вам свою благодарность.

– Не стоит, сэр.

– И тем не менее, – он взглянул на Харпера, державшегося чуть в отдалении, и повысил голос: – Рад видеть вас в добром здравии, сержант.

– Спасибо, сэр. Очень любезно с вашей стороны. А как ваш сержант?

– Бигар в селении. Уверен, он будет рад видеть вас, – Фартингдейл вмешался в разговор, произнеся несколько фраз по-французски, в голосе его сквозило недовольство этими любезностями. Дюбретон ответил по-английски: – Мы прибыли, сэр Огастес, с той же миссией, что и у вас. Могу я выразить удовольствие вашим успехом, мою личную благодарность и сожаление о понесенных потерях? – раздетые тела погибших, бледные и холодные, ждали у края все углублявшейся могилы.

Сэр Огастес продолжал говорить по-французски, пытаясь, как решил Шарп, исключить его из дискуссии. Дюбретон же, напротив, упорно отвечал по-английски. Замеченный Шарпом на рассвете патруль состоял из разведчиков Дюбретона, храбрецов, добровольно вызвавшихся поехать в долину и примкнуть к дезертирам, но ускользнувших до прихода ночи и приведших за собой спасательный отряд. Они видели стрелков, видели поднятый флаг и предусмотрительно отступили.

– Ох, и разочарованы они были, сэр Огастес!

Французские женщины, как понял Шарп по репликам Дюбретона, должны быть переданы немедленно. Но дальше разговор зашел в тупик, поскольку сэр Огастес не смог ответить на вопрос о местонахождении французских дезертиров. Фартингдейл был вынужден повернуться и попросить Шарпа о помощи. Шарп печально улыбнулся:

– Боюсь, многим удалось бежать.

– Уверен, вы сделали все, что могли, майор, – тактично заметил Дюбретон.

Шарп взглянул на двух других полковников. Два кавалерийских полка? Многовато для попытки освобождения заложников. Но их присутствие подало ему новую идею. Драгунский полковник между тем с интересом рассматривал палаш Шарпа, висевший рядом с притороченной к седлу кавалерийской саблей. Шарп улыбнулся:

– Наша слабость, полковник, в отсутствии кавалерии. Мы загнали их в замок, но не смогли окружить холмы, – он кивнул на юг. – Впрочем, не думаю, что они далеко ушли.

Дюбретон понял намек.

– Они ушли на юг?

– Да.

– Как давно? – Шарп ответил, и на лице Дюбретона появилась злобная усмешка. – Кавалерии у нас хватает.

– Я заметил, сэр.

– Думаю, мы можем вам помочь.

Сэр Огастес, видя, что ситуация выходит из-под его контроля, подал коня вперед.

– Вы хотите, чтобы французы преследовали наших беглецов, Шарп?

Шарп с невинным лицом обернулся к полковнику:

– Похоже, именно для этого они и прибыли, сэр. Не вижу, как мы можем их остановить.

Дюбретон мягко вклинился в разговор:

– Я думаю, сэр Огастес, что мы можем вместе сразиться под флагом перемирия. Мы не собираемся отбирать занятые вами замок, монастырь или дозорную башню. Вы, в свою очередь, дадите нам встать лагерем в селении. Тем временем наша кавалерия загонит беглецов обратно в долину, где их будет ждать пехота.

– Армия Его Величества вполне в состоянии разобраться с собственными проблемами, полковник, – гневно возразил Фартингдейл.

– Конечно, – Дюбретон взглянул на мертвые тела, потом снова на сэра Огастеса, и осуждающе покачал головой. – По правде говоря, сэр Огастес, наши драгуны начали зачистку местности уже час назад. Если хотите, можем сразиться за честь поимки дезертиров. И уверяю вас, что императорская армия будет в состоянии разобраться с этой проблемой.

На стол легла пара сильных карт. Сэр Огастес попытался спрятаться за вопросами.

– Вы уже начали? Правда?

Дюбретон вежливо улыбнулся:

– Мы начали, сэр Огастес. Можно рассчитывать на вашу посильную помощь? Да и к чему мне лгать? Сегодня же Рождество, а в такой день все должны говорить истинную правду, в том числе и мы. Как насчет перемирия до полуночи? Дальнейшее можем обсудить за ужином. Окажете нам честь быть нашими гостями?

– До полуночи? – задал очередной вопрос сэр Огастес, пытаясь выиграть еще немного времени, чтобы обдумать все стороны этого предложения.

Но Дюбретон предпочел не заметить вопросительной интонации:

– Отлично! Договорились! Тогда до полуночи! Ждать вас на ужин?

Шарп улыбнулся той ловкости, с которой Дюбретон обвел сэра Огастеса вокруг пальца.

– Уверен, мы с удовольствием примем ваше приглашение, сэр, но при одном условии.

– Условие? Для ужина?

– Мы предоставим повара, сэр.

Дюбретон расхохотался:

– Вы предоставите повара? И вы предлагаете это французу? Вы, стрелки, храбрее, чем я думал.

Шарп ответил, смакуя слова:

– Пот-о-Фе, с нашими лучшими пожеланиями.

– Вы захватили его?

– Он готовит на нашей кухне. Если мы ужинаем с вами, пусть поработает и на вашей.

– Чудесно, чудесно! – Дюбретон обернулся к сэру Огастесу. – Так мы договорились, сэр Огастес?

Фартингдейл, все еще подозревая подвох, был далек от радости, но вынужденно пошел на поводу у человека, понимавшего врага и знавшего, как бить его, – у Шарпа. Что еще важнее, Шарп знал, когда не стоит лезть в драку, поэтому сэр Огастес с достоинством склонил свою изящную шею.

– Договорились, полковник.

– Вы разрешите мне доехать до монастыря?

Фартингдейл кивнул.

Дюбретон быстро переговорил с кавалеристами, проводил их взглядом и повел коня шагом, разместившись между Шарпом и сэром Огастесом. Разговор снова перешел на французский. Это была просто вежливая беседа ни о чем двух врагов солнечным рождественским днем, и Шарп чуть отстал, поехав рядом с Харпером. Он улыбнулся здоровяку-ирландцу:

– У нас появились союзники, Патрик. Французы.

Гордость не дала Харперу проявить удивление.

– Замечательно, сэр. Как скажете, сэр. 

Глава 15

Рождественский вечер был хорош настолько, насколько только можно желать. Сперва фузилеры не могли в это поверить, потом обрадовались и, смешавшись с батальоном Дюбретона, образовали кордон, ожидавший беглецов. Через час ни один француз не остался во французском кивере – все щеголяли в британских. Солдаты обменивались пуговицами от мундиров, выпивкой, едой, табаком, искали переводчиков, чтобы обменяться воспоминаниями о прошлых битвах.

Еще через полчаса показались первые беглецы. По большей части это были женщины и дети, не боявшиеся плена. Женщины искали соотечественников и просили их о защите. А издалека тем временем доносился ленивый треск драгунских карабинов.

Шарп все пропустил. Первые сорок пять минут они с Харпером провели в монастыре. Пушку невозможно было передвинуть втайне от французов, поэтому Шарп отказался от мысли установить ее в дверях монастыря. Но он прошел по кельям, забирался даже в грязные сырые подвалы под часовней и складами, где и оставил Харпера с рабочей партией и материалами, захваченными у Пот-о-Фе, приготовить пару сюрпризов на случай, если они понадобятся.

Потом он оседлал коня, пересек пространство между лагерями братающихся армий и двинулся по извилистой тропке, взбиравшейся прямо к дозорной башне. Заросли терновника обеспечивали башне неплохую защиту, но помощи из замка ей не дождаться. Фредриксон приветственно махнул рукой с верхней площадки. Шарп спешился, бросил поводья одному из стрелков и на пару секунд остановился, оглядывая позицию. Тут было на что посмотреть. С северной стороны, выходящей на долину, испанцы возвели земляной вал, за которым скрывались две четырехфунтовые пушки, начисто перекрывавшие крутой склон холма. На западе и востоке склоны были столь же крутыми, к тому же они поросли колючим кустарником, и лишь южный склон подходил для атаки. Сыплющие проклятьями стрелки как раз заканчивали копать еще одну позицию для пушки. Шарп не мог сдержать одобрительного возгласа при виде барьера из срезанных кустов, размещенных по приказу Фредриксона на южном склоне. Одна рота фузилеров все еще рубила кустарник, другая уже сформировала цепь, чтобы отразить возможную атаку возвращающихся сообщников Пот-о-Фе.

Шарп поднялся на башню и поприветствовал Фредриксона. Капитан стрелков был доволен:

– Хотел бы я, чтобы эти ублюдки решились на драку, сэр!

– Зачем?

– Я могу удерживать это местечко до второго пришествия.

– Может быть, и придется, – усмехнулся Шарп, пристроив подзорную трубу на уступе разрушающейся кладки. Он долго и тщательно осматривал селение, но ничего особенного не увидел. Тогда он перевел взгляд на долину, огибавшую холм, затем ниспадавшую на восток и исчезавшую за горами. – Сколько вы насчитали?

Фредриксон выудил из кармана листок бумаги и молча передал его Шарпу. «Уланы, 120. Драгуны, 150. Пехота, 450». Шарп вернул листок и пробурчал:

– Чего-то не хватает, а?

Потом он посмотрел на восток: вид отсюда был завораживающий, но Шарп помнил, как пушки дозорной башни стреляли во время боя. Защитники башни, должно быть, заметили французов и ударились в бега. Без всяких сомнений, в цитадели их тоже видели, что и посеяло панику среди людей Пот-о-Фе. Утренняя победа, и без того подпорченная, оказалась приниженной еще больше появлением французов, деморализовавшим врага. Он взглянул туда, где дорога скрывалась из виду за поворотом долины.

– Интересно, что там, за поворотом?

– Мне тоже было интересно. Я даже послал туда патруль. Его развернули – очень вежливым, но твердым «Vamos»[276].

– Стало быть, они там что-то прячут.

Фредриксон почесал глазницу под повязкой.

– Я этим ублюдкам ни на грош не верю, – сказал он радостно.

– Я тоже. Видели обоз?

Фрадриксон покачал головой:

– Ни единой телеги. Должно быть, все за чертовым поворотом, – французской пехоте надо что-то есть, кавалерийским лошадям необходим фураж, но до сих пор Шарп не видел никаких следов французского обоза. Лишь на юго-востоке, где дорога скрывалась из виду, скакала группа улан. – Это они вас завернули?

– Они. Разъезжают по всей долине, – вздохнул Фредриксон. – С этим ничего не поделаешь, сэр: моим патрулям встречи с этими ублюдками не избежать.

– Пошлите двоих, как стемнеет.

– Ладно, сэр. Слышал, нас пригласили на ужин?

Шарп усмехнулся:

– Вы захворали и не сможете пойти. Я извинюсь за вас.

Они проговорили еще минут десять, чувствуя, как с заходом солнца становится все холоднее. Потом Шарп собрался уходить. На первой ступеньке он остановился:

– Не обижаетесь, что придется пропустить ужин?

– Вы сможете поесть за меня, – в тоне Фредриксона слышалась только радость: чем больше он говорил с Шарпом, тем больше убеждался в неизбежности завтрашней схватки. А сегодня, пока Шарп будет ужинать, Фредриксон приготовит еще несколько сюрпризов.

Фартингдейл одобрил действия Шарпа по подготовке Господних Врат к обороне, но Шарп знал, что это происходит не из-за опасений по поводу внезапной атаки. Сэр Огастес даже нравоучительно процитировал свою книгу:

– Армия, занятая работой, Шарп, не склонна к вредительству.

– Так точно, сэр.

Направляясь обратно в замок, Шарп думал, не слишком ли разыгралось его воображение. Он убедил себя, что завтра предстоит бой, но причин для этого не было. У французов был тот же повод явиться в эту долину, что и у британцев. Уже через считанные минуты задача, ради которой обе стороны сюда пришли, будет решена, и ни у одной из них не будет резона оставаться у Господних Врат. Но был еще инстинкт. Фартингдейл этот инстинкт высмеял, обвинив Шарпа в желании подраться и запретив посылать через границу лейтенанта фузилеров с донесением:

– Поднимать тревогу из-за горстки кавалерии и небольшого батальона! Не будьте смешным, Шарп!

Фартингдейл удалился в свои покои – те же, где раньше размещался Пот-о-Фе. Несколько позже Шарп увидел на выходящем на запад балконе, пристроенном к цитадели кем-то из поздних владельцев замка, Жозефину: должно быть, с балкона открывался чудесный вид.

В замке Шарп вернул лошадь ракетчикам и попросил одного из стрелков принести горячей воды. Он снял мундир, спустил рейтузы до талии и скинул грязную рубаху. Дэниел Хэгмен, улыбнувшись во все свои десять зубов, тут же подхватил мундир:

– Почистить, сэр?

– Я сам, Дэн.

– Боже упаси, вы же, черт возьми, майор, сэр, – Хэгмен был самым старым в роте Шарпа, почти пятидесяти лет от роду, и его возраст в сочетании с преданностью давали ему возможность быть с Шарпом на короткой ноге. – Общаясь с шишками, придется вам привыкнуть, что работу делают за вас, сэр, – проворчал Хэгмен, оттирая пятно крови. – Ужиная с аристократами, сэр, нельзя выглядеть, как сапожник.

Шарп расхохотался. Он достал из кармана рейтузов бритву, раскрыл ее и с досадой посмотрел на истончившееся лезвие: пора заводить новую. Лениво оправив ее о голенище сапога, он плеснул воды на лицо и начал бриться, даже не пытаясь найти мыло.

– Моя винтовка все еще у тебя, Дэн?

– Да, сэр. Хотите забрать ее?

– Нет, раз уж я ужинаю с аристократами.

– Там вам, вероятно, подадут вилку и нож, сэр.

– Вероятно, Дэн.

– Джентльмен должен пользоваться вилкой, – Хэгмен, родом из Чешира, попал в армию только потому, что в конце концов проиграл долгую битву с егерями местного помещика. Он плюнул на мундир Шарпа и стал энергично растирать. – Не могу понять смысла в вилках, сэр, никак не могу: ведь Господь в доброте своей даровал нам пальцы.

Фузилеры разожгли во дворе костер. Пламя жадно пожирало солому, добытую в конюшне, но лишь сгущало сумерки. Шарп утер лицо рубахой, снова натянул ее и медленно застегнул пряжки трофейных французских рейтуз. Хэгмен, выбив мундир о землю, чтобы стряхнуть остатки грязи, расправил его:

– Красота, сэр.

– Лучше не бывает, Дэн.

Пояс, перевязь, подсумок, офицерский шарф и палаш дополнили облик майора Шарпа. Он как раз выправлял вмятину на кивере, когда Хэгмен кивнул в сторону цитадели:

– А вот и его светлость, сэр. Весь вечер гонял нас вверх и вниз по этим проклятым ступеням: то дров ему для его чертова очага, то еды для леди. А она-то, никак, так леди, с которой вы знались в Талавере, сэр?

– Она самая.

– А он знает, что не первым стреляет из этого мушкета?

Шарп ухмыльнулся:

– Нет.

– И хорошо, меньше знаешь – крепче спишь, – сказал Хэгмен и поспешил прочь.

Сэр Огастес направился к Шарпу.

– Шарп! – его возмущенный тон начинал становиться проклятьем всей жизни Шарпа.

– Сэр?

– Я хочу, чтобы наша делегация была готова выехать в течение часа. Вы поняли?

– Да, сэр.

– Ее светлость сопровождает меня. Сообщите всем офицерам, что я ожидаю от них трезвости и достойного поведения. Мы должны поддерживать репутацию.

– Да, сэр, – у Шарпа возникло подозрение, что это наставление адресовано именно ему. Фартингдейл не считал Шарпа джентльменом, а следовательно, тот просто обязан быть склонным к пьянству.

– Сэр! – донесся крик от ворот.

– Что еще? – Фартингдейлу не нравилось, когда его прерывали.

– Сюда направляется французский офицер, сэр. С эскортом.

– Сколько их? – спросил Шарп.

– Дюжина, сэр.

Шарп, чтобы не дать им войти в замок, сам вышел бы за ворота, и французы не смогли бы увидеть и оценить ничтожность замковых укреплений, но Фартингдейл крикнул, чтобы часовые пропустили французов. Шарп кинул взгляд на конюшни и жестом приказал ракетчикам спрятаться. Возможно, подумал он, Дюбретон уже знает о том, что они здесь: солдаты с обеих сторон общались без ограничений, и Шарп мог надеяться только на недоверчивость вражеских солдат и трудности перевода – иначе наличие ракет в тайне не сохранить.

Копыта французских коней высекли искры из старой брусчатки и породили эхо среди древних камней. Группу возглавлял Дюбретон. Багровое солнце низко стояло в рождественском небе, его свет бил коню француза в левый глаз. Полковник улыбнулся Шарпу:

– Я задолжал вам услугу, майор Шарп, – конь вдруг встал, как вкопанный, испугавшись треска поленьев в костре, и Дюбретон успокаивающе погладил его по шее. – Я приехал вернуть часть долга, совсем малую его часть, но, надеюсь, и это вас порадует.

Он обернулся и приказал следовавшим за ним драгунам расступиться, открыв сержанта Бигара, сидевшего на коне слегка скособочившись. Шарп улыбнулся: правая рука Бигара вцепилась в грязную седую шевелюру, принадлежавшую Обадии Хэйксвиллу.

Шарп кивнул французу:

– Благодарю вас, сэр.

Взятый в плен и совершенно беспомощный Обадия Хэйксвилл был все еще в чужом мундире британского полковника. Сержант Бигар, ответив на приветствие Шарпа, отпустил волосы Хэйксвилла и пнул его, заставив шагнуть вперед.

Это был миг бесконечной радости, порожденной девятнадцатью годами ненависти: видеть перед собой беспомощным человека, всю свою жизнь мучившего слабых и творившего зло. Обадия Хэйксвилл, пленник, чье желтое лицо и длинная шея продолжали дергаться, шарил вокруг своими ярко-голубыми глазами, как будто надеясь на побег. Шарп медленно вышел вперед. Глаза продолжали шарить вокруг, потом вдруг остановились на Шарпе, привлеченные необычным звуком: это был звук клинка, покидающего ножны.

Шарп ухмыльнулся.

– Рядовой Хэйксвилл! Ты потерял право называться сержантом, не так ли? – голова снова задергалась, глаза замигали. Шарп подождал, пока Хэйксвилл придет в себя. – Смирно!

Непроизвольно, как велели ему долгие годы солдатской жизни, Хэйксвилл вытянулся в струнку и опустил руки по швам. В тот же миг, блеснув в свете заходящего солнца, его горла коснулось лезвие клинка. Шарп держал палаш в вытянутой руке, острие щекотало кадык Хэйксвилла. Повисла тишина.

Все во дворе чувствовали ненависть, переполнявшую этих двоих. Фузилеры и стрелки застыли, глядя на клинок.

Двинулся только Фартингдейл. Он сделал шаг вперед, в глазах при виде сверкающего недвижного лезвия палаша возник ужас: он до смерти перепугался, поняв, что сейчас, в этот закатный миг, здесь прольется кровь.

– Что вы делаете, Шарп?

Шарп ответил тихо, медленно проговаривая каждое слово и не отрывая взгляда от Хэйксвилла:

– Подумываю освежевать этого ублюдка живьем, сэр.

Фартингдейл взглянул на Шарпа. Закатное солнце осветило левую сторону его лица, заставив шрам запылать. Лицо это было непримиримым и безжалостным, и Фартингдейл затрепетал. Он видел хладнокровного убийцу и боялся, что любым неверным словом может обратить его против себя. Он с трудом смог расслышать собственный голос:

– Этого человека нужно судить, Шарп, и сделает это трибунал. Вы не можете его убить!

Шарп усмехнулся, продолжая неотрывно глядеть на Обадию:

– Я сказал, что освежую его живьем, а не убью. Слышишь, Обадия? Я не могу тебя убить, – тут он повысил голос. – Вот человек, которого нельзя убить! Вы все слышали о нем – так вот он! Обадия Хэйксвилл! А вскоре вы станете свидетелями чуда. Вы увидите его мертвым! Но не здесь и не сейчас! А перед строем расстрельной команды!

Огромный клинок не двигался. Французские драгуны, долгими часами, преодолевая боль, упражнявшие правую руку, чтобы уметь делать так, как делал сейчас Шарп, оценили силу человека, способного удерживать тяжелый кавалерийский палаш так долго и так неподвижно.

Хэйксвилл кашлянул. Он почувствовал, что смерть отступила, и рискнул взглянуть на Фартингдейла.

– Разрешите сказать, сэр? – Фартингдейл кивнул, и Хэйксвилл растянул лицо в улыбке. Алое солнце, отражаясь в лезвии палаша, бросало на его желтое лицо багровые блики. – Одобряю трибунал, сэр, полностью одобряю и приветствую. Вы, джентльмены, всегда обходитесь с нами честно, сэр, я всегда это знал, сэр, – он был воплощением подобострастности.

Фартингдейл же был воплощением заступничества: он наконец-то встретил солдата, который понимал, как следует обращаться к вышестоящим.

– Ты получишь честный суд, я обещаю.

– Благодарю вас, сэр, благодарю, – Хэйксвилл закивал бы головой, но боялся клинка у горла.

– Мистер Шарп! Разместите его с другими пленными! – Фартингдейл почувствовал, что может вернуть себе контроль за ситуацией.

– Разумеется, сэр, разумеется, – Шарп так и не сводил глаз с Хэйксвилла с тех пор, как обнажил клинок. – Что на тебе за мундир, рядовой?

– Мундир, сэр? – Хэйксвилл сделал вид, что никогда не думал о чине, дававшем право на такой мундир. – О, этот, сэр? Я нашел его, сэр, нашел!

– Так ты полковник, да?

– Нет, сэр. Конечно, нет, сэр, – Хэйксвилл взглянул на сэра Огастеса, пытаясь сразить его своей беззубой улыбкой. – Меня заставили носить его, сэр, заставили! После того, как заставили меня присоединиться к ним, сэр!

– И ты, черт возьми, опозорил этот мундир, не так ли?

Голубые глаза вернулись к Шарпу.

– Да, сэр, если вы так считаете, сэр.

– Считаю, Обадия, считаю, – снова усмехнулся Шарп. – Снимай его.

Дюбретон улыбнулся и через плечо перевел его слова. Бигар и драгуны заухмылялись и подались вперед, чтобы лучше видеть.

– Сэр? – Хэйксвилл попытался обжаловать этот приказ у Фартингдейла, но острие палаша коснулось его горла.

– Раздевайся, ублюдок!

– Шарп! – снова этот проклятый возмущенный тон!

– Раздевайся, грязная скотина! Раздевайся!

Лезвие качнулось в сторону, оставив на коже Хэйксвилла кровоточащую царапину чуть выше кадыка. Отвратительный толстяк сдернул красный офицерский шарф, потянул ремни перевязи с пустыми ножнами, выпутался из мундира и бросил его на камни.

– Теперь брюки и сапоги, рядовой.

Фартингдейл протестующе воскликнул:

– Шарп! Леди Фартингдейл смотрит на нас! Я настаиваю, чтобы вы прекратили это!

Взгляд Хэйксвилла метнулся к балкону. Шарп знал, что только стоя на самом его краю Жозефина могла бы увидеть двор, поэтому не изменил позы, продолжая угрожать палашом.

– Если леди Фартингдейл не нравится вид, сэр, я предложил бы ей уйти в дом. В недавнем прошлом, сэр, этот человек опозорил свой мундир, свою страну и свой полк. Сейчас я могу избавить его только от одной из этих вещей. Раздевайся!

Хэйксвилл сел, стянул сапоги, потом поднялся, чтобы снять белые брюки. Оставшись в одной длинной белой рубахе, застегнутой от шеи до колен, он мелко трясся от холода: солнце уже совсем скрылось за западной стеной.

– Я сказал, раздевайся!

– Шарп!

Шарп ненавидел этого желтолицего трясущегося человека с жидкими волосами, человека, пытавшегося убить его дочь и изнасиловать жену; человека, однажды высекшего Шарпа так, что из-под изодранной кожи показались ребра; человека, убившего Роберта Ноулза. Шарпу хотелось убить его здесь и сейчас, в этом замковом дворе, этим клинком, но он давным-давно поклялся, что человека, которого нельзя убить, должно настичь правосудие. Его казнят, и сделает это расстрельная команда, а потом Шарп напишет долгожданное письмо родителям Ноулза и расскажет им, что убийца их сына нашел свой конец.

Хэйксвилл снова посмотрел на Жозефину, потом на Шарпа, и отступил на пару шагов, как будто так он мог избежать клинка. Бигар пнул его ногой, заставив вернуться на место. Тогда Хэйксвилл вновь обратился к сэру Огастесу:

– Сэр?

Рука с зажатым в ней палашом дернулась вверх, вниз и по диагонали, разодрав рубаху в клочья. Из длинных порезов потекла кровь.

– Раздевайся!

Руки, вцепившись в рубаху, начали рвать ее, даже не пытаясь расстегнуть пуговицы. Остатки гордости Хэйксвилла легли к его ногам, а лицо его горело ненавистью, что была сильнее самой жизни.

Шарп подцепил рубаху палашом, вытер лезвие и сунул клинок в ножны. Отступив на шаг, он позвал:

– Лейтенант Прайс!

– Сэр?

– Четыре человека, чтобы отвести рядового Хэйксвилла в подземелье! Я хочу, чтобы он был связан!

– Будет сделано, сэр.

Находившиеся во дворе наконец-то смогли расслабиться, лишь Хэйксвилл, уродливый и голый, излучал злобу и ненависть. Его увели стрелки, те самые стрелки, которых он заставил снять зеленые куртки перед штурмом Бадахоса.

Дюбретон подобрал поводья:

– Возможно, вам стоило его убить.

– Возможно, сэр.

Дюбретон улыбнулся:

– С другой стороны, мы же не убили Пот-о-Фе. Он там с ног сбился, стараясь приготовить вам ужин.

– С удовольствием на это погляжу, сэр.

– Вам стоит взглянуть, стоит! Французские повара, майор Шарп, полны секретов. У вас же, уверен, их нет, – он взглянул на конюшни, еще раз улыбнулся и помахал рукой сэру Огастесу перед тем, как тронуть коня. – Au revoir[277]!

Французская кавалькада проскакала по двору, высекая снопы искр, и скрылась за воротами замка. Шарп тоже поглядел на конюшни: в дверях стояли шестеро ракетчиков в легко узнаваемых артиллерийских мундирах. Он выругался и потребовал, чтобы сержант записал их имена. Оставалась надежда, что Дюбретон всего лишь решит, что Шарп припрятал там парочку пушек. Завтрашний день даст ответ, так ли это.

Рождественский день закончился. На замок Богоматери спустилась ночь. 

Глава 16

Голоса немцев, поющих рождественские гимны, стихали по мере того, как их лошади удалялись в сторону селения. Восемь офицеров и Жозефина остались ужинать с французами.

Свет факелов, освещавших улицу, в ночном тумане казался мягким и приглушенным. Сэр Огастес был в игривом настроении, но игривость эта была фальшивой: возможно, он просто пытался соответствовать Жозефине, выглядевшей знойной красавицей, насколько косметика и прочие женские хитрости могли это позволить. Через ее плечо сэр Огастес бросил:

– Может быть, вам подадут лягушачьи ножки, Шарп, и вы сможете удовлетворить свою жажду лягушачьей крови!

– Хотелось бы верить, сэр.

Похоже, ночью будет морозно: хотя в небе над головой и южнее сквозь туман проглядывали звезды, по-рождественски яркие, но на севере все было темным, и темноту эту натягивало на юг. Шарп чувствовал, что погода портится: дай Бог, чтобы не пошел снег. Ему не нравилась мысль, что и без того непростой путь от Господних Врат с забившими все подземелья замка британскими, португальскими и испанскими дезертирами на руках и фургонами Джилайленда в обозе может еще усложниться, если перевалы засыплет снегом. Возможно, им вообще не удастся уйти поутру – хотя тут многое зависит от французов и их планов.

Дюбретон ожидал британцев в дверях местного трактира, большого здания, даже слишком большого для такого маленького селения. Когда-то оно служило гостиницей для тех, кто пересекал горы, стараясь держаться подальше от шумной южной дороги. С началом войны торговля поутихла, но здание все еще выглядело гостеприимным и уютным. Из верхнего окна свешивался французский триколор, освещенный двумя факелами из просмоленной соломы. Специально разоруженные солдаты вышли вперед, чтобы помочь гостям спешиться и позаботиться о лошадях. Фартингдейл не проявлял желания представить своих спутников, поэтому делать это пришлось Шарпу: четыре капитана, включая Брукера и Кросса, и два лейтенанта, включая Гарри Прайса.

Дюбретон показал Жозефине комнату, где уже прихорашивались француженки. Шарп услышал, что они радостно поприветствовали бывшую подругу по несчастью, потом улыбнулся, увидев и осознав масштаб бедствия. Все столы в трактире были сдвинуты вместе, образовав один длинный стол, накрытый белой скатертью. Высокие свечи освещали больше двух десятков тарелок. Вилки, которых так опасался Хэгмен, тускло блестели серебром. Буфет наполняли стройные ряды откупоренных бутылок с вином – целый батальон; белый хлеб с аппетитной корочкой ждал в корзинах; в очаге горел огонь, и тепло его достигало даже входной двери.

Ординарец забрал шинель Шарпа, другой принес большой котел, из которого поднимался пар, и Дюбретон разлил пунш по бокалам. Британцев ожидало больше десятка французских офицеров с приветливыми улыбками на устах и интересом в глазах – нечасто видишь противника так близко. Дюбретон подождал, пока ординарец обнесет всех пуншем, и провозгласил:

– Желаю вам, джентльмены, счастливого Рождества!

– Счастливого Рождества!

Из кухни доносились запахи, обещавшие райское наслаждение.

Фартингдейл поднял бокал:

– За доблестных противников! – он повторил то же по-французски.

– За доблестных противников!

Шарп выпил пунша и стал оглядывать собравшихся. Его наметанный взгляд стрелка стразу выхватил французского офицера, который, в отличие от остальных, не был в пехотной, уланской или драгунской форме: его мундир был темно-синим, без каких-либо знаков различия или полковых символов. Он носил очки в тонкой проволочной оправе, а на лице его виднелись мелкие оспины, видимо, оставшиеся с детства. Глаза, маленькие и темные, как и сам этот человек, поймали взгляд Шарпа, но в них не отразилось ни капли дружелюбия, которое так и излучали остальные офицеры.

Дюбретон поблагодарил сэра Огастеса за теплые слова и объявил, что ужин будет через полчаса. Он попросил, чтобы ординарцы снова наполнили бокалы, и сообщил, что его офицеры предпочли сегодня говорить по-английски: большинство из них с трудом изъясняется на этом языке, но они будут рады проявить гостеприимство. Фартингдейл произнес короткую ответную речь и пригласил британских офицеров пройти ближе к ожидающим их французам. Шарп, всей душой ненавидевший пустопорожнюю болтовню, укрылся было в углу зала, но с удивлением увидел, что невысокий человек в темно-синем мундире направляется к нему.

– Майор Шарп?

– Да, это я.

– Еще пунша?

– Нет, благодарю.

– Предпочитаете вино? – голос был резким, а тон – насмешливым.

– Да.

Француз, говоривший по-английски практически без акцента, щелкнул пальцами. Шарп был поражен, с какой скоростью ординарец откликнулся на этот звук: похоже, этого человека боялись. Когда ординарец удалился, француз снова взглянул на стрелка:

– Вас недавно повысили в чине?

– Не имел чести узнать ваше имя.

На лице француза мелькнула и тут же исчезла улыбка:

– Дюко. Майор Дюко, к вашим услугам.

– И почему же вы решили, что мое повышение случилось недавно, майор?

Улыбка снова появилась – неприятная улыбка, как будто Дюко что-то знал и упивался этим знанием.

– Потому что еще летом вы были капитаном. Дайте-ка вспомнить... Саламанка? Да, точно. Потом вы были в Гарсия Эрнандес, где убили Леру[278]. Жаль, он был стоящим человеком. Касательно Бургоса я вашего имени не слышал, но подозреваю, что вы просто не были там, оправляясь от раны, нанесенной Леру.

– Что еще? – этот человек был прав во всем, и это заставляло нервничать. Шарп заметил, что в зале стало шумно: слышался гул беседы, хохот. А еще он заметил, что ни один француз не пытался прервать их уединение. Невысокий человек явно обладал определенным весом: даже Дюбретон, случайно поймав взгляд Шарпа, лишь пожал плечами, извиняясь.

– Еще, майор? – Дюко помолчал, пока ординарец наливал Шарпу вина. – Видели ли вы в последние несколько недель свою жену?

– Уверен, вы знаете ответ.

Дюко улыбнулся, приняв ответ за комплимент:

– Я слышал, что La Aguja[279] в Касатехаде[280]. С нашей стороны ей ничто не угрожает, уверяю вас.

– С ней редко бывает иначе.

Дюко как будто не заметил оскорбления, лишь очки его сверкнули, отражая пламя свечи.

– Вас удивляет, откуда я столько знаю о вас, Шарп?

– Слава всегда удивляет, Дюко, но она доставляет большое удовольствие, – Шарп произнес это чересчур напыщенно: невысокий злобный майор действовал ему на нервы.

Дюко рассмеялся:

– Что ж, наслаждайтесь своей славой, пока можете, Шарп, осталось совсем немного. Славу, завоеванную на поле боя, только на поле боя и можно поддерживать, а это обычно влечет за собой смерть. Уверен, конца войны вы не увидите.

Шарп поднял бокал:

– Спасибо на добром слове.

Дюко пожал плечами:

– Все вы, герои, глупцы. Как вот этот, – он кивнул на Дюбретона и пригубил вино. – Считаете, что фанфары будут звучать вечно. Я о вас наслышан от общего друга.

– Вряд ли такие есть.

– Правда? – на этот раз Дюко, похоже, понравилось, что его оскорбили, поскольку он не сомневался в своих способностях ответить ударом на удар. Было в нем что-то зловещее, говорившее о власти, позволяющей не обращать внимания на каких-то там солдат. – Возможно, не общий друг. Ваш друг – да. Мой? Разве что знакомый, – он подождал, пока Шарп проявит любопытство, и расхохотался, когда понял, что Шарп молчит. – Вернее, знакомая. Передать от вас весточку Елене Леру? – он снова расхохотался, довольный произведенным эффектом. – Видите? Я могу вас удивить, майор Шарп.

Елена Леру, маркиза де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба, бывшая любовницей Шарпа в Саламанке. Последний раз он видел ее в Мадриде перед тем, как британцы отступили в Португалию. Елена, женщина ослепительной красоты, женщина, шпионившая в пользу Франции. Любовница Шарпа.

– Вы знаете Елену?

– Я ведь уже сказал это, не так ли? – очки снова сверкнули. – Я всегда говорю правду, Шарп: это помогает удивлять.

– Передайте ей мое почтение.

– И все? Я скажу ей, что вы аж подпрыгнули при упоминании ее имени, – не то, чтобы меня это удивило. Половина офицеров Франции готова пасть к ее ногам. Она же выбрала вас. Интересно, почему, майор? Вы убили ее брата, почему же она до сих пор питает к вам теплые чувства?

– Это все мой шрам, Дюко. Вам стоит завести такой же.

– Я не участвую в боевых действиях, Шарп, – улыбка вернулась и тут же пропала. – Не терплю насилия сверх необходимости. Война – это всего лишь череда драк, где ничтожества делают себе имя, которое завтра же забудут. Вы не спросили, где она сейчас.

– И я получу ответ?

– Конечно. Она вернулась во Францию. Боюсь, вы долго ее не увидите, майор. Возможно, до самого окончания войны.

Шарп подумал о своей жене, Терезе, о чувстве вины, которое охватило его, когда он изменил ей. Но и образ белокурой француженки, вышедшей замуж за родовитого испанского маркиза, он не мог изгнать из памяти. Он хотел снова увидеть ее, увидеть женщину, сравнимую с мечтой.

– Дюко! Вы совсем присвоили майора Шарпа, – вмешался в их разговор Дюбретон.

– Мне кажется, Шарп – самый интересный из ваших гостей, – Дюко и не подумал добавить «сэр».

Дюбретон же, с свою очередь, даже не пытался скрывать неприязнь к майору:

– Поговорите с сэром Огастесом. Он написал книгу, разговор с ним должен быть весьма увлекательным, – в оценке Дюбретоном сэра Огастеса тоже было трудно усомниться.

Дюко не двинулся с места.

– Сэр Огастес Фартингдейл? Он просто чиновник. Большая часть его книги украдена из труда майора Чемберлена, 24-й полк, – он снова пригубил пунш и оглядел зал. – Итак, здесь несколько офицеров-фузилеров, один человек из полка Южного Эссекса и один стрелок, не считая вас, майор Шарп. Что же это значит? Один полный батальон, фузилеры? Одна рота из 60-го и ваша собственная рота. Хотите, чтобы мы считали, что вас больше?

Шарп усмехнулся:

– Один батальон французской пехоты, сто двадцать улан и полторы сотни драгун. И один чиновник, майор – вы. По-моему, баланс соблюден.

Дюбретон расхохотался, Дюко нахмурился, но французский полковник уже взял Шарпа под локоть и увел в сторону.

– Он, конечно, чиновник, но куда опаснее вашего сэра Огастеса.

Шарп оглянулся на Дюко.

– Кто же он?

– Он тот, кем хочет быть. Прибыл из Парижа. Правая рука Фуше.

– Фуше?

– Ваше счастье, что вы его не знаете, – Дюбретон взял еще бокал пунша. – Полицейский, Шарп; работает тайно. Иногда терпит локальное поражение и попадает в немилость к императору. Но такие, как он, всегда возвращаются, – он кивнул на Дюко. – Это фанатик, шпионит для страны, но и себя не забывает. Сегодня для него не Рождество, а пятое нивоза двадцатого года, и плевать, что император давно отменил революционный календарь. Его сжигают страсти, но страсти не те, что у нас с вами.

– Зачем же вы его сюда притащили?

– А у меня был выбор? Он сам решает, куда ехать и с кем говорить.

Шарп снова оглянулся на Дюко. Невысокий майор улыбнулся Шарпу. Зубы его покраснели от пунша.

Дюбретон приказал принести Шарпу еще вина.

– Уходите завтра?

– Это лучше спросить у сэра Огастеса. Он командует.

– Правда? – Дюбретон улыбнулся и повернулся к двери: – О! Вот и дамы!

Собравшихся представили новоприбывшим, что заняло не меньше пяти минут. Каждый счел долгом поцеловать каждой даме ручку и сделать комплимент. Затем Дюбретон тщательно рассадил гостей. Для него самого было оставлено место во главе стола лицом к двери, соседнее место он любезно предложил сэру Огастесу. Дюко немедленно завладел стулом с другой стороны от Фартингдейла. Сэр Огастес с тревогой посмотрел на Жозефину. Дюбретон перехватил этот взгляд.

– Ну же, сэр Огастес! Нам надо многое обсудить, очень многое. Ваша очаровательная жена и так всегда с вами, а мы так редко имеем удовольствие насладиться вашим обществом! – он протянул руку Жозефине. – Могу я предложить вам сесть напротив вашего мужа, леди Фартингдейл? Надеюсь, от двери здесь не дует? Дверь занавешена, но, может быть, майор Шарп будет так любезен составить вам дополнительное укрытие от зимней стужи?

Ловко это было проделано: французы посадили Фартингдейла там, где хотели. Все было запланировало изначально, возможности отказаться не дали. Дюбретон, бередя раны Фартингдейла, сидел рядом с собственной женой. Шарп видел, с какой болью сэр Огастес смотрит на Жозефину. Он хотел быть с ней, не мог с ней расстаться, и Шарп едва сдерживал смех, видя, как может страдать взрослый человек, чью шлюху посадили от него на бесконечном расстоянии в семь футов.

Мадам Дюбретон улыбнулась Шарпу:

– Вот мы и встретились в более приятной обстановке, майор.

– Как я и говорил, мадам.

– В последний раз я видела майора Шарпа по колено в крови, размахивающего огромным клинком, – обратилась она к сидящим за столом, как будто позабыв, что с тех пор они неоднократно встречались в монастыре. – Это было устрашающе, – улыбнулась она Шарпу.

– Мои извинения, мадам.

– Не извиняйтесь. По прошествии времени мне кажется, что вы выглядели великолепно.

– И все благодаря тому, что вы вспомнили строки Александра Поупа, мадам.

Она улыбнулась. Усталость, вызванная заточением, прошла, лицо стало более гладким. Они с Дюбретоном лучились счастьем.

– Я всегда говорила, что поэзия мне однажды пригодится, а Александр мне не верил.

Дюбретон расхохотался, чтобы скрыть смущение при упоминании своего имени. Разговор сам собой прекратился: подали суп. Шарп снял пробу. Суп был настолько восхитительным, что он боялся положить в рот вторую ложку, чтобы не испортить впечатления. Наконец он решился, и вторая ложка супа показалась ему даже вкуснее. Он начал было есть жадно, но поймал удивленно-насмешливый взгляд Дюбретона.

– Вкусно?

– Прекрасно!

– Каштаны. Все очень просто, майор: немного овощей, дробленые каштаны, масло и петрушка. Готовить так просто! Труднее всего было найти каштаны, но мы задействовали пленников – и voila[281]!

– Разве в этом супе больше ничего нет?

Французский драгунский капитан настаивал, что в супе присутствуют сливки. Немецкий улан возразил: готовить не так-то просто, он, к примеру, никак не может приготовить что-нибудь сложнее вареного яйца, да и то оно получается тверже кирасы. Капитан-фузилер утверждал, что яйцо можно сварить, просто раскручивая его в праще: хотя это и долго, но он видел такое неоднократно. Гарри Прайс потребовал, чтобы все выслушали рецепт «томми», блинчиков, любимых в британской армии и состоящих только из муки и воды; тем не менее, изложение этого рецепта заняло у него больше двух минут. Сэр Огастес, чувствуя себя брошенным, заявил, что был очень удивлен, узнав, что португальцы едят только ботву от репы. Жозефина, осознав, что ее страну обижают, деликатно заметила, что только еретик станет есть другую часть репы. Потом суп вдруг кончился, и Шарп задумчиво уставился в пустую тарелку.

Под столом его ноги коснулась другая нога, затем еще раз, уже настойчивее. Шарп поглядел на Жозефину, сидевшую слева: она как раз разговаривала с французским драгуном, так низко нагнувшимся над своей тарелкой с супом, что мог украдкой бросать взгляды в декольте ее платья. Когда Шарп спасал ее, платье на ней было другое. Он бросил взгляд на сэра Огастеса, внезапно осознав, что тот, должно быть, привез ей целый гардероб. Неудивительно, что он ненавидит всех, кто сидит рядом с ней! Ее нога все еще касалась его ноги. Наконец она повернулась к нему и подмигнула:

– Нравится?

– Чудесно!

Ординарец налил ему еще вина, и Шарп заметил, что ногти у него обломаны и все в пятнах от пороха.

Сэр Огастес склонился вперед:

– Дорогая?

– Огастес?

– Ты не замерзла? Дует? Может, послать за шалью?

– Холодно, дорогой? Совсем нет, – она улыбнулась ему, а ногой погладила колено Шарпа.

Дверь, ведущая из кухни, распахнулась, и ординарцы ринулись к столу с подносами, полными еды, каждое блюдо в отдельной тарелке. От тарелок шел пар. Дюбретон хлопнул в ладоши:

– Ешьте их поскорее, они вкуснее всего прямиком из духовки!

Шарп взглянул в тарелку и поразился: на ломтике поджаренного хлеба сидела птичка, золотистая под темно-коричневой поджаренной корочкой.

– Майор! Ешьте!

Правая нога Жозефины прижалась к ноге Шарпа. Он оторвал кусочек птицы, попробовал, и нежное мясо буквально растворилось у него на языке. Казалось невозможным, чтобы что-то было вкуснее супа, но это блюдо превзошло ожидания.

Дюбретон улыбнулся:

– Вкусно, да?

– Восхитительно!

Жозефина взглянула на Шарпа; большинство мужчин за столом смотрели на нее. В дрожащем свете свечей она казалась особенно красивой: чувственный рот слегка приоткрыт, на лице легкое беспокойство. Ее нога больно прижала ногу Шарпа.

– Вы уверены, что вам нравится, майор?

– Абсолютно уверен, – он легонько оттолкнул ее другой ногой и повернулся к Дюбретону. – Куропатка?

– Конечно, – с набитым ртом проговорил Дюбретон. – Масло, соль и перец внутри самой птички, пара виноградных листьев снаружи и немного свиного жира. Видите? Это просто.

Сэр Огастес, еще не оправившийся после тяжелого удара в вопросе об употреблении репы, просиял:

– Попробуйте лучше бекон, полковник! Гораздо лучше жира. Моя дорогая матушка всегда готовила только на настоящем жирном беконе.

Нога Жозефины обвилась вокруг лодыжки Шарпа и потянула его к себе. Когда ординарец наливал другому ее соседу вина, она слегка отодвинула стул, как бы давая ему подойти ближе, и ее колено коснулось Шарпа.

– Бекон? – Дюбретон обсосал косточку и бросил ее. – Мой дорогой сэр Огастес! Это же убьет вкус птицы! И потом, бекон горит! – он улыбнулся Жозефине. – Вам надо бы заставить его поменять привычки, мидели, и использовать только чистый свиной жир.

Он кивнула, поскольку рот ее был занят, и прикусила губу.

– И никаких трав, полковник?

– Вы очаровательны, миледи, – улыбнулся Дюбретон. – К молодой птице трав не нужно. К старой – возможно: немного чабреца, петрушки, может, лаврового листа.

Ее вилка с насаженным на нее кусочком птичьей грудки застыла в дюйме ото рта.

– Я запомню: всегда брать молодую птицу, – ее колено потерлось о ногу Шарпа.

Где-то в селении пели хором. Ординарец подбросил в камин еще несколько поленьев, пара его товарищей обошла стол, поставив перед каждым из присутствующих по второму бокалу вина, более светлого, чем первое. Когда Шарп потянулся за своим бокалом, Дюбретон остановил его:

– Подождите, майор! Это для горячего. Допейте пока свой кларет[282], или как вы там его называете. У вас есть еще минутка, допейте кларет.

Второй сосед Жозефины подвинулся вместе со стулом, чтобы восстановить приятность обозреваемого вида. Сэр Огастес отставил нетронутую половину куропатки и печально посмотрел через стол на свою даму. Она же, старательно очаровывая драгунского капитана, коснулась серебряного шитья его эполетов и поинтересовалась, как он их чистит. Шарп улыбнулся про себя: Жозефина была великолепна. Ненадежна, конечно, как дешевая сабелька на поле боя, но прошедшие годы ничуть не приглушили ее страсти к озорству и шалостям. Потом он увидел, что на него самого смотрит Дюко: очки сверкают, отражая пламя свечей, когда майор жует, медленно двигая челюстями. Шарпу показалось, что Дюко улыбнулся, понимая, какая пьеса разыгрывается на самом деле.

А Гарри Прайс, изъясняясь на смеси английского и чудовищного французского, решил дать понять одной из француженок, как играют в крикет.

– Он подает la balle, oui[283]? И frappes[284] по нему avec le baton[285]! Comme ca[286]! – Прайс ударил вилкой по краю бокала. Раздался громкий звон, и на лице лейтенанта при виде обернувшихся старших офицеров возникло подобие смущенной улыбки.

Французский майор подзадорил Прайса:

– Что же, один и тот же человек бросает и бьет?

– Non, non, non[287]! – Прайс глотнул вина. – Onze hommes, oui[288]? Une homme[289] подает et une homme frappes[290]. Dix[291] ловят. Une homme из команды autre frappes comme le man[292] подает. Все просто!

Майор объяснил правила крикета своим соотечественикам, особенно напирая на «une homme» and «le frapping», раздался общий хохот. В зале было тепло, вино оказалось неплохим. Встречать Рождество с французами? Шарп откинулся на спинку стула. Ему казалось странным, даже не странным – неестественным, что завтра сидящие за этим столом будут стараться убить друг друга. Прайс предложил поутру научить французов крикету, но инстинкты Шарпа говорили, что игра будет совсем другой.

Нога Жозефины на секунду застыла, прижавшись к его щиколотке. Она терпеливо слушала длинную историю драгуна о балах в Париже: Жозефине, конечно, понравилось бы там. Она всегда считала Париж раем, таинственным городом, где прекрасные женщины ходят только по мягким коврам в свете хрустальных люстр, принимая как должное поклонение мужчин в ослепительных мундирах. Он подумал, что неплохо было бы убрать ногу и дать ей понять, что не хочет ее, но не нашел в себе ни сил, ни желания сопротивляться. Тогда он взглянул на Фартингдейла, с трудом защищавшего свою книгу под натиском неожиданно хорошо осведомленного Дюко, и подумал, что только неприязнь к сэру Огастесу заставляет его так флиртовать с Жозефиной. Впрочем, человек слаб: если сэр Огастес не собирается навестить ее ночью, Шарп не в состоянии будет противостоять искушению. Он чуть двинул коленом, и нога Жозефины прижалась к нему еще сильнее.

Ординарцы унесли остатки куропаток. Дюбретон нагнулся через стол:

– Вам жарко, леди Фартингдейл? Не открыть ли окна?

– Нет, полковник, – улыбнулась она в ответ, чуть откинув назад темные вьющиеся волосы. Ее власть над собравшимися мужчинами была абсолютной. Привлечь ее внимание, пусть и тайное, оказалось очень приятно, хотя Шарп подозревал, что она с легкостью подарила бы его любому из сидящих за столом.

Дверь в кухню снова распахнулась, и внесли разнообразное горячее. Ординарцы поставили перед каждым новые тарелки. Запах сводил с ума. Дюбретон хлопнул в ладоши:

– Леди Фартингдейл! Сэр Огастес! Леди и джентльмены! Простите нас: в это Рождество на столе не будет ни гуся, ни свиной головы, ни запеченного лебедя. Увы! Я попытался раздобыть для наших гостей говядины, но нет и ее. Придется обойтись этим скромным блюдом. Майор Шарп, не поможете ли леди Фартингдейл? Сэр Огастес, вы разрешите?

На тарелках было три вида мяса, фасоль в панировочных сухарях, а в больших мисках – подрумяненная до коричневы жареная картошка. Шарп, питавший к жареной картошке настоящую страсть, мысленно произвел подсчет, сколько мисок на столе, сколько в них картошки и на сколько человек придется ее делить, поэтому тут же предложил Жозефине поухаживать за ней:

– Миледи?

– Нет, спасибо, майор, – ее колено потерлось о его ногу. Шарп был уверен, что сэр Огастес все видит: Жозефина сидела так близко, что их локти соприкасались. Было время, он убивал ради этой женщины. Тогда он и подумать не мог, что его страсть к ней может угаснуть.

– Уверены?

– Абсолютно уверена.

Тогда Шарп поухаживал за собой, положив себе и ее долю картошки: он решил, что спрячет излишки под фасолью.

Последнюю порцию Дюбретон оставил себе, проследив, что у всех полные тарелки.

– А это должно воодушевить ваши английские сердца. Любимое блюдо вашего лорда Веллингтона – баранина! – но баранина такая, какой Шарп никогда не видел, совсем не похожая на жирную желто-бурую массу, которую Пэр уплетал с таким удовольствием. Худое лицо Дюбретона лучилось удовольствием. – Обжариваете баранину, но лишь слегка, потом добавляете чесночный соус и не сильно зажаренную утку. На ее месте должен быть гусь, но, увы, у нас его нет. Готовить с фасолью, но подавать раздельно.

Фасоль оказалась восхитительной, белой и набухшей от соков, в ней попадались крохотные квадратики зажаренной до хруста свиной кожи.

Дюбретон подцепил фасолину на вилку:

– Если варите фасоль, воду нужно сливать. Вы знали? – британцы в замешательстве покачали головами, и Дюбретон продолжил, подняв следующую и дирижируя ею: – Вода, в которой варили flageolets[293], воняет. Однако! Вы можете слить эту воду в бутылку, правда? И получится отличное средство для выведения самых трудных пятен с белья. Видите, сколькому можно у нас научиться? Ну, а теперь за дело!

Дюбретон извинился за выбор главного блюда, но качество еды в извинениях не нуждалось. Удовольствие Шарпа только усиливал тот факт, что припрятанная порция картошки оказалась с хрустящей корочкой: она трещала, как яичная скорлупа, и все пыталась выпрыгнуть из тарелки на скатерть. Он выпил-таки более светлого вина, оценив просьбу Дюбретона приберечь его до главного блюда, и смог, наконец, расслабиться. Все было чудесно. Он даже посмеялся над Гарри Прайсом, настаивавшим, что фасоль способствует метеоризму и торжественно прокалывавшим каждую, чтобы выпустить скрытый в ней газ. За упоминанием газа последовал вопрос Дюбретона, действительно ли в Лондоне газовое освещение. Шарп ответил, что это правда, и мадам Дюбретон пожелала узнать, где именно установлены фонари. Услышав ответ, она вздохнула:

– Пэлл-Мэлл...[294] Я не была там девять лет.

– Вы обязательно побываете там снова, мадам.

Жозефина наклонилась к Шарпу, ее волосы пощекотали его ухо.

– А меня ты в Лондон возьмешь?

– Когда захочешь.

– Сегодня ночью? – она улыбалась, поддразнивая его, а ее колено терлось об его ногу.

– Не расслышал: что ты сейчас сказала, дорогая? – подался вперед сэр Огастес, не в состоянии более сдерживать ревность.

Она мило улыбнулась:

– Считала картофелины в тарелке майора Шарпа: по-моему, он жадничает.

– Мужчина должен быть сильным, – произнес Дюко, глядя поочередно на Шарпа и Жозефину.

– Так вот почему вы так мало едите, майор? – улыбнулась в ответ Жозефина. Она была права: невысокий человек в простом темно-синем мундире лишь слегка поковырялся в тарелке, съев только пару кусочков. Потом она снова прижалась к Шарпу и указала вилкой на его тарелку: – Одна, две, три, четыре, пять, эту вы уже начали, шесть, – ее колено и бедро прижимались к нему. Она прошептала: – Он спит, как убитый. В три часа?

– Кто идет? – донесся снаружи окрик по-французски.

Вилка Жозефины порхала в ее левой руке, правая же была уже под столом, пробираясь туда, где на французских рейтузах соединялись зеленая ткань и кожа. – Восемь, девять... Десять, майор? Да?

– Лучше в половине четвертого, – прошептал он, вдыхая аромат ее волос.

Она снова занесла вилку над его тарелкой, на этот раз выбирая, какую бы взять. Подцепив одну, она чуть отклонилась назад и поднесла вилку к его рту.

– За вашу силу, майор!

Он открыл рот, вилка двинулась вперед. Потом вдруг громыхнула отворившая дверь, и толстая занавеска отодвинулась в сторону, впустив морозный воздух.

Собравшиеся застыли с вилками в руках, вилка Жозефины – в дюйме от губ Шарпа. В дверях возник улыбающийся Патрик Харпер, а рядом, совсем крошка рядом с ним, темноглазая и темноволосая, стояла Тереза. Жена Шарпа.

– Привет, муженек. 

Глава 17

Внутрь она не вошла бы ни за что – во всяком случае, пока там были французы. Французов Тереза ненавидела от всей своей страстной души: они изнасиловали и убили ее мать, и теперь она платила им той же монетой, убивая любого француза, какого только удавалось поймать в этих приграничных горах. Шарп вышел вместе с ней на улицу и направился было в сторону монастыря, но она остановилась и укоризненно посмотрела на него.

– Забыл, чем едят, Ричард?

– Это была просто игра.

– Игра? – она расхохоталась. В свете факелов ее лицо казалось еще более худым и волевым. В нем не было мягкости Жозефины – у этой женщины было лицо ястреба, красивого, но остающегося убийцей, охотником, существом, обладающим большой силой и редко испытывающим сожаление. Гордое лицо, лицо старой Испании, которое смягчали лишь большие глаза. Такова была мать его ребенка. – Это же та самая шлюха Жозефина, да?

– Да.

– И ты все еще носишь ее кольцо?

Шарп ошеломленно остановился. Он совсем забыл об этом, а Жозефина не напомнила, но он действительно все еще носил серебряное кольцо с выгравированным орлом, которое Жозефина купила ему перед битвой при Талавере, еще до того, как он захватил французский штандарт. Он взглянул на кольцо, потом в глаза Терезе:

– Ревнуешь?

– Ричард, – улыбнулась она, – я прекрасно знаю, что ты носишь кольцо из-за орла, а не из-за нее. Но, думаю, ты все равно находишь ее очень красивой, а?

– Слишком толстая.

– Слишком толстая! Да ты считаешь слишком толстыми всех, кто не может спрятаться за шомполом! – она встретила его взгляд и легонько ущипнула за руку. – Когда-нибудь я тоже стану толстой, очень толстой, тогда и поглядим, как ты меня любишь.

– Я тебя люблю.

– И ты, конечно, считаешь, что это полностью развязывает тебе руки, – снова улыбнулась она и привстала на цыпочки. Он быстро поцеловал ее, сознавая, что на них сейчас смотрят глаза десятка французских часовых, а Харпер всего в двадцати ярдах позади. Она нахмурилась: – Значит, так ты меня любишь?

Он снова поцеловал ее, на этот раз долго не размыкая объятий. Она прижалась к его щеке и прошептала на ухо несколько слов, потом чуть отстранилась, чтобы увидеть его реакцию.

– Это правда? – переспросил он.

– Конечно. Сюда, – она взяла его за руку и повела прямо в поле, подальше от света факелов. Сквозь легкую дымку тумана ярко светили звезды, но ветер уже нагонял с юга облака, обещая плохую погоду. Когда они оказались за пределами слышимости французов, Тереза остановилась.

– Шесть батальонов, Ричард. Расположились в деревне в трех милях по дороге, – она махнула рукой на восток. – Но и это еще не все.

– Продолжай.

– В пяти милях за ними еще войска. И немало. Мы видели пять орудийных батарей, может, шесть. Плюс кавалерия, пехота и обоз. Боеприпасы.

– Боже, – он почувствовал, что быстро трезвеет от морозного воздуха и новостей Терезы.

Партизаны, откликнувшись на просьбу Нэрна, патрулировали окрестности. Тереза с дюжиной своих людей побывала на севере и востоке. Повинуясь инстинкту, она обогнула свою цель и приблизилась к Адрадосу с востока. На закате она заметила французов, укрывшихся в долине, – копье, нацеленное на Португалию. Она насчитала по минимум десять батальонов, может, больше, и Шарп понимал, что такие силы не могли двинуться по зимним горам только ради Пот-о-Фе.

Тогда зачем? Завоевывать север Португалии, как предполагал Нэрн? Ничтожная цель, пушинка по сравнению со свинцовой тяжестью поражения французов в России, но что дальше? Почему французские силы забрались так далеко на север, если есть реальная возможность отобрать пограничные крепости Сьюдад-Родриго и Бадахос? Стоит Пэру потерять их, и кампания 1813 года закончится за пару недель.

Тереза вцепилась в его руку:

– А чем они объясняют свое появление?

– Тем же, чем и мы. Необходимостью разгрома Пот-о-Фе.

– Мерзкие лжецы.

От холода Шарпа начало потрясывать. Он увидел огни на дозорной башне и подумал, что Фредриксон, конечно, хорошо подготовился к обороне, но нет защиты, способной противостоять нескольким батареям артиллерии и огромной массе пехоты.

Лицо Терезы в темноте казалось бледным.

– Что будешь делать?

– Это зависит не от меня. Не я здесь командую.

– Ты уже майор?

– Да.

Она расхохоталась:

– Надо же, майор! Ты рад?

Он усмехнулся в ответ:

– Очень.

– Патрик тоже рад. Говорит, ты давно это заслужил. Надеюсь, ты не думаешь бросить их и сбежать?

– Нет, если есть другой выход, – он обернулся и внимательно осмотрел селение. – Нет. Мы не побежим. Но нам нужна помощь.

Она кивнула:

– Утром мои люди отправятся за подмогой, – она назвала полдюжины партизанских вожаков в радиусе дня пути.

– А ты?

Она плотнее закуталась в плащ.

– Чего ты от меня хочешь?

– Езжай на запад, отвези послание. Наши пока даже не знают, что в долине французы.

Она кивнула.

– И что мне передать?

– Что мы будем удерживать Господни Врата.

Она посмотрела на север и довольно улыбнулась, в темноте блеснули ровные белые зубы.

– Тогда я поеду прямо сейчас, пока не начался снег.

Ему хотелось, чтобы Тереза осталась до утра, но она была права. Шарп корил себя за то, что только в ее присутствии он способен отказаться от назначенной на половину четвертого встречи. Нет, никаких встреч. Во всяком случае, не этой ночью. Нужно организовать оборону: на рассвете их ждет бой. Тереза, казалось, уловила его мысли. Она улыбнулась ему, а в голосе появилась насмешка:

– Надеюсь, эта шлюшка сегодня может чувствовать себя в безопасности от твоих загребущих лап.

– Я тоже на это надеюсь.

Они медленно пошли в сторону огней селения. Тереза достала из-под плаща перевязанный холщовый сверток и протянула Шарпу.

– Взгляни.

Шарп потянул за веревку, развернул ткань и увидел внутри тряпичную куклу. Он повернулся к свету и улыбнулся: кукла была одета в зеленый стрелковый мундир. Тереза обеспокоенно спросила:

– Тебе нравится?

– Чудесно!

– Я сделала ее для Антонии, – ей хотелось, чтобы Шарпу понравилось.

Он снова поднес куклу к свету и увидел, как тщательно и аккуратно сшит крошечный мундир. Кукла была всего шести дюймов росту, но на зеленой куртке присутствовали все необходимые детали: черный кант, маленькие петли нашивок, тонкая черная перевязь. Лицо было вырезано из дерева. Шарп приподнял кивер и увидел под ним темные волосы.

– Шерсть, – улыбнулась Тереза. – Я собиралась сделать ей подарок на Рождество, то есть сегодня. Придется подождать.

– Как она?

– Она чудесная, – Тереза забрала куклу и стала снова увязывать сверток. – За ней приглядывает Люсия, – Люсия была невесткой Терезы. – Она ей как родная мать. Думаю, у нее просто нет другого выхода, ведь мы не лучшие родители на свете, – вздохнула она.

– Передай ей, что кукла и от меня тоже, – ему совсем нечего было подарить дочери.

Она кивнула:

– Предполагалось, что это ты. Заведет куклу, будет звать папой. Конечно, я скажу, что она от нас обоих.

Шарп вспомнил слова, сказанные им Фредриксону: «Подари им жизнь, с остальным они справятся». Ему не хотелось бы такого исхода. Антония была его единственной родней, плотью от его плоти, но она не знала его, а он – ее. Он взглянул через дымку тумана на одинокую звезду и подумал, что был чудовищным эгоистом, предпочитал ходить по тонкой грани между опасностью и славой, а не заниматься семьей в мире и спокойствии. Антония – ребенок войны, а война, как сказал Дюко, приносит смерть гораздо чаще, чем жизнь.

– Она уже говорит?

– Совсем чуть-чуть, – голос Терезы смягчился. – Зовет меня «мамма», а Рамона – «Гогга», уж и не знаю, почему, – она усмехнулась, но через силу.

Антония будет говорить по-испански, и ей некого будет назвать отцом, кроме Рамона, ее дяди. С ним она будет счастлива, гораздо более счастлива, чем со своим настоящим отцом.

– Майор! Майор Шарп! – донесся голос Дюбретона от дверей трактира. Француз вышел на улицу и двинулся к ним. – Майор?

Шарп положил руку на плечо Терезы и подождал, пока полковник подойдет ближе.

– Моя жена, месье. Тереза, это полковник Дюбретон.

Дюбретон поклонился:

– La Aguja. Вы столь же прекрасны, сколь опасны, мадам, – он махнул в сторону трактира. – Буду рад предложить вам присоединиться к нам. Дамы уже удалились, но вам, я уверен, будут рады.

Тереза, к удивлению Шарпа, ответила вежливо:

– Я очень устала, полковник, поэтому лучше подожду мужа в замке.

– Разумеется, мадам, – Дюбретон запнулся. – Ваш муж оказал мне огромную услугу, мадам, личную услугу. Ему я обязан безопасностью моей жены. Если это будет в моей власти, я почту за честь оказать ответную услугу.

Тереза улыбнулась:

– Простите, но я надеюсь, это никогда не будет в вашей власти.

– Жаль, что мы враги.

– Покиньте Испанию, и мы перестанем ими быть.

– Идея проиграть войну, чтобы стать вашим другом, мадам, кажется мне все более привлекательной.

Она усмехнулась, довольная комплиментом, и, к удивлению Шарпа, протянула французу руку для поцелуя.

– Не прикажете ли привести моего коня, полковник? Кто-то из ваших людей обещал позаботиться о нем.

Дюбретон, улыбнувшись, повиновался: он думал о странной случайности, которая свела его с женщиной, за чью голову его страна готова заплатить немалую цену – La Aguja, «Игла», вела жестокую войну с французами.

Харпер подвел Терезе коня, помог забраться в седло и повел в сторону замка. Дюбретон проводил их взглядом и достал из кожаного чехла сигару, предложив другую Шарпу. Стрелок, редко куривший, на этот раз согласился. Он подождал, пока Дюбретон высечет искру из трутницы, и нагнулся, чтобы прикурить.

Стук копыт по мерзлой земле затих в отдалении. Дюбретон прикурил и свою сигару.

– Она очень красива, майор.

– Да.

Дым сигар поднимался вверх и сливался с туманом. Подул легкий ветерок, подобный тому, что уносит от пушек пороховой дым. Туман скоро рассеется, но что придет за ним, дождь или снег?

Дюбретон позвал Шарпа обратно в трактир:

– Ваш полковник настаивает на вашем присутствии. Не думаю, что ему нужны советы: похоже, он просто решил лишить вас общества жены.

– Как вы лишили его?

Дюбретон улыбнулся:

– Моя жена, а она далеко не глупа, считает, что прекрасная леди Фартингдейл не совсем та, кем кажется.

Шарп расхохотался и не ответил, а минутой позже проследовал вслед за Дюбретоном в трактир. Войдя, он задернул закрывавшее дверь одеяло и обнаружил, что комната полна сигарного дыма и серьезных разговоров. Батальон винных бутылок был повержен, сменившись бренди, который могли пить с удовольствием лишь младшие офицеры. Сэр Огастес Фартингдейл хмурился, Дюко же улыбался своей таинственной улыбкой.

Дюбретон покосился на Дюко:

– Боюсь, вы упустили La Aguja, Дюко. Я пригласил ее присоединиться к нам, но она отказалась, сославшись на усталость.

Дюко с той же улыбкой повернулся в Шарпу и сделал непристойный жест: он сложил большой и указательный палец левой руки кольцом и несколько раз продел сквозь него указательный палец правой.

– La Aguja, правильно? Иголка. А мы знаем, что делать с иголками – в них надо кое-что вдеть.

Палаш вылетел из ножен с такой скоростью, что Дюбретон, ухвативший Шарпа за локоть, не успел остановить его. В пламени свечей блеснула сталь, Шарп перегнулся через стол, и острие клинка застыло в дюйме от переносицы Дюко.

– Не изволите ли повторить, майор?

Все присутствующие застыли, только сэр Огастес взвизгнул:

– Шарп!

Дюко не шевелился, лишь чуть ниже покрытой оспинами щеки забилась на горле синяя жилка.

– Она подлый враг Франции.

– Я спросил, не изволите ли вы повторить свое утверждение, майор? Или дадите мне удовлетворение другим способом.

Дюко улыбнулся:

– Вы глупец, майор Шарп, если считаете, что я буду драться с вами на дуэли.

– В таком случае, вы вдвойне глупец, затевая ее. Я жду извинений.

Дюбретон быстро сказал что-то по-французски: насколько понял Шарп, он приказал Дюко извиниться. Тот пожал плечами и обернулся к Шарпу.

– Я не знаю настолько грубых слов, что могли бы обидеть La Aguja, но чтобы не оскорблять вас, месье, я объявляю вам, что сожалею, – сказано это было неохотно и с явным пренебрежением.

Шарп усмехнулся: извинения были неподобающими и недостаточными. Он резко взмахнул клинком. Дюко не успел отшатнуться: лезвие задело его бровь и сбросило с носа очки. Он потянулся было за ними, но остановился: путь ему преградил палаш.

– Как видишь меня, Дюко?

Дюко пожал плечами, близоруко щурясь: без двух толстых линз он был совершенно беззащитен.

– Я же принес вам извинения, месье.

– Трудно вдеть что-то в иголку, когда ты подслеповат, Дюко, – тяжелый клинок ударил точно в центр линзы, разбив ее на сотню осколков. – Запомни это, мой враг, – вторую линзу постигла судьба первой. Потом Шарп сделал шаг назад и вложил палаш в ножны.

– Шарп! – неверяще уставился на разбитые очки Фартингдейл: у Дюко уйдет не меньше пары недель, чтобы найти замену.

– Браво, сэр! – воскликнул в стельку пьяный Гарри Прайс. Даже французские офицеры, не скрывая неприязни к Дюко, улыбались Шарпу и стучали кулаками по столу в знак поддержки.

Дюбретон прошел к своему стулу, мельком взглянув на пораженного сэра Огастеса.

– Майор Шарп выступил в роли сдерживающего начала, сэр Огастес. Я должен принести свои извинения за то, что один из офицеров, находящихся под моей командой, оказался пьян и несдержан.

Дюко побагровел от ярости – его оскорбили дважды: утверждением, что он пьян, хотя он совершенно трезв, и утверждением, что он находится под командой Дюбретона, что в равной степени неправда. Это опасный человек, и Шарп понимал, что в будущем эта вражда может принести ему немало неприятностей.

Дюбретон сел, стряхнул пепел с сигары в тарелку и снова повернулся к Фартингдейлу:

– Вы приняли решение, сэр Огастес?

Фартингдейл тронул белую повязку, прикрывавшую большую часть его седых волос, и нарочито ровным голосом произнес:

– Вы хотите, чтобы мы покинули долину в девять утра, правильно?

– Абсолютно.

– После чего вы, согласно полученному вами приказу, уничтожите дозорную башню?

– Именно так.

– А затем направитесь домой?

– Точно, – Дюбретон улыбнулся, плеснул себе бренди и протянул бутылку Шарпу.

Шарп покачал головой и пустил колечко дыма:

– А почему вы хотите, чтобы мы ушли до того, как вы уничтожите башню? Разве мы не можем посмотреть на это из замка?

Дюбретон ухмыльнулся, понимая, что вопрос столь же фальшив, как и информация, скормленная им сэру Огастесу.

– Конечно, можете понаблюдать.

Фартингдейл нахмурился:

– Ваша заинтересованность похвальна, майор, но полковник Дюбретон уже объяснил нам, почему так важно покинуть это место.

Дюбретон кивнул:

– Еще три наших пехотных батальона стоят в следующей деревне, – он пожал плечами и плеснул себе еще бренди. – Они пришли сюда в рамках учений, так сказать, закалки свежего пополнения, и хотя мне очень нравится ваше общество, майор, я боюсь, что такое скопление войск в маленькой долине может оказаться взрывоопасным.

Значит, Дюбретон решил открыть часть своих карт: вероятно, подумал Шарп, полковник понял, что сэр Огастес испугается численного превосходства противника. Он откинулся на спинку стула:

– Вы получили приказ разрушить башню?

– Да.

– Странно.

Дюбретон усмехнулся:

– В прошлом ее использовали партизаны. Для нас она представляет опасность, но, думаю, не для вас.

Шарп стряхнул пепел своей сигары прямо на пол. Он услышал, как в соседней комнате засмеялись женщины.

– Мне казалось, эти горы почти не использовались ни нами, ни вами, ни партизанами. Четыре батальона – серьезная сила, чтобы снести одну старую башню.

– Шарп! – Фартингдейл курил собственную сигару, длиннее и толще, чем у Дюбретона. – Если французы хотят выставить себя дураками, взрывая бесполезную башню, это их личное дело, не наше.

– Если французы чего-то хотят, сэр, наше дело помешать им, – жестко возразил Шарп.

– Не вам рассказывать мне, что входит в мои обязанности, майор! – судя по голосу, сэр Огастес разгневался не на шутку. Дюбретон молча наблюдал за стычкой. Фартингдейл снова потрогал повязку и продолжил: – Полковник Дюбретон дал нам слово отступить, как только его задача будет выполнена, так что нет никакого смысла устраивать в этой долине противостояние. Возможно, вы, майор, и хотите ввязаться в драку, чтобы заслужить себе еще немного славы, но моя работа закончена. Я разгромил Пот-о-Фе, захватил наших дезертиров, а теперь, следуя полученному мною приказу, направляюсь домой!

Шарп усмехнулся: приказ был получен не Фартингдейлом, а Кинни, но Кинни теперь покоится в могиле, глядящей на западные горы, и руководство само упало в руки Фартингдейла. Он выпустил еще одно колечко к потолку и взглянул на Дюбретона.

– И вы, значит, пойдете домой?

– Да, майор.

– Правильно ли я понимаю, что вы называете себя Армией Португалии?

Ответом ему было молчание. Шарп знал, что он прав. Французы держали на западе Испании три армии: Северную, Центральную и Армию Португалии. «Дом» Дюбретона – по ту сторону границы, в Португалии, и его слова лишь намеренно сбивают Фартингдейла с толка, хотя, чтобы не затронуть честь Дюбретона, и не являются откровенной ложью.

Дюбретон проигнорировал Шарпа. Он посмотрел на сэра Огастеса, и в голосе его зазвенела сталь:

– Я могу привести сюда четыре батальона пехоты менее чем за день, сэр Огастес. У меня есть приказ, каким бы глупым он вам ни казался, и я намереваюсь его выполнить. Операция начнется завтра в девять утра. Выбор за вами, можете попытаться мне помешать.

Дюбретон знал, с кем говорил. Сэр Огастес осознавал численное превосходство врага. Он представил, как из клубов порохового дыма появляются французские байонеты, и бессильно поник перед лицом этой угрозы.

– Значит, мы можем отступить без потерь?

– Наше перемирие длится до девяти часов утра, сэр Огастес. Вполне достаточно времени, чтобы отойти подальше от Адрадоса.

Фартингдейл кивнул. Шарп с трудом мог в это поверить, хотя, конечно, он видел и других офицеров вроде этого слизняка, офицеров, покупавших себе высокие чины, но ни разу не видевших врага и бежавших с поля боя, как только его увидят. Фартингдейл со скрипом отодвинул свой стул.

– Мы уйдем на рассвете.

– Чудесно! – Дюбретон поднял бокал. – Пью за здравый смысл!

Шарп бросил окурок сигары на пол.

– Полковник Дюбретон?

– Майор?

У Шарпа были кое-какие козыри, но игра пошла другая, и выкладывать их придется осторожно.

– Как видите, сэр Огастес сегодня храбро возглавил атаку.

– Разумеется, – Дюбретон поглядел на белую повязку. Фартингдейл подозрительно воззрился на Шарпа.

– Без сомнения, сэр, рассказ об утренней атаке принесет сэру Огастесу заслуженную славу, – Фартингдейл, услышав такую лесть, стал поглядывать на Шарпа еще более подозрительно. Шарп поднял бровь. – К сожалению, в рапорте есть запись о том, что сэр Огастес получил тяжелое ранение, ведя войска в брешь, – продолжил он. – Знавал я такие случаи, полковник, когда состояние раненого серьезно ухудшалось за ночь.

– Мы должны молиться, чтобы это не случилось, майор, – ответил Дюбретон.

– Мы будем благодарны вам за такие молитвы, сэр. Как бы то ни было, если это произойдет, командование британскими войсками ляжет на мои недостойные плечи.

– И?

– И я приму командование.

– Шарп! – на этот раз протест Фартингдейла был оправдан. – Вы слишком много берете на себя, майор! Я принял решение, дал слово и не потерплю оскорблений. Вы будете исполнять мои приказы!

– Разумеется, сэр. Приношу свои извинения.

Но Дюбретон его понял: Шарпу тоже нужно защищать свою честь, и он не хочет иметь отношения к решению Фартингдейла. Француз услышал то, что хотел сказать ему Шарп. Он поднял руку:

– Будем молиться за сэра Огастеса. Пусть он будет здоров всю ночь, а утром, майор, мы будем рады узнать, что он жив, когда увидим, как вы отступаете.

– Да, сэр.

Они задержались еще на полчаса, потом стали прощаться. Солдаты привели лошадей, офицеры накинули плащи или шинели и отошли в сторону, давая Жозефине возможность подняться в седло. Рядом карабкался на коня сэр Огастес. Усевшись, он натянул шляпу поверх повязки и оглядел британских офицеров.

– Всем ротным командирам собраться у меня через полчаса. Всем! Включая вас, Шарп, – он коснулся затянутой в перчатку рукой полей шляпы и кивнул Дюбретону.

Французский полковник придержал Шарпа за локоть:

– Я помню о своем долге перед вами, Шарп.

– Вы мне ничего не должны, сэр.

– Мне лучше судить, – улыбнулся тот. – Вы собираетесь драться завтра?

– Я буду следовать полученным приказам, сэр.

– Конечно, – Дюбретон проводил взглядом первых отъехавших офицеров и достал из-за спины бутылку бренди. – Чтобы согреть вас в завтрашнем долгом переходе.

– Спасибо, сэр.

– И счастливого вам Нового года, майор.

Шарп взобрался на лошадь и пустил ее шагом вслед удаляющимся офицерам. Гарри Прайс остановился, поджидая его, и поехал рядом. Когда они оказались за пределами слышимости французов, лейтенант повернулся к высокому майору.

– Мы что, действительно уходим поутру, сэр?

– Нет, Гарри, – улыбнулся ему Шарп, пытаясь за улыбкой скрыть свои чувства. Многие стрелки и многие фузилеры, знал он, никогда не покинут это странное место среди высоких гор, зовущееся Господними Вратами. Для них это последнее Рождество. 

Глава 18

Наступила полночь. Туман опустился на камни и траву, и теперь ветер уже не был властен над ним. Во дворе замка ярко горел костер. Стук каблуков часовых на стене отдавался гулким эхом. Снизу их шинели напоминали сюрко древних рыцарей, а байонеты, поблескивающие в свете костра, походили на наконечники копий тех давно забытых людей, что ждали здесь рассветной атаки воинов ислама.

Шарп крепко обнял Терезу. Двое ее людей мерзли у ворот замка, конь нетерпеливо переступал копытами.

– Помни: послание – самое главное.

Она кивнула и чуть отстранилась.

– Я вернусь через два дня.

– Я дождусь тебя.

Она слегка ущипнула его.

– Уж будь добр.

Потом она повернулась, забралась в седло и двинулась к воротам.

– Береги себя!

– Мы чаще ездим ночью, чем днем! Два дня, не больше!

Она исчезла под аркой ворот, повернув на запад, чтобы донести до Френады известие о тайном передвижении французских войск.

Шарп опоздал на собрание у сэра Огастеса, но это его мало занимало. Принятое им решение делало любые указания сэра Огастеса бесполезными. Шарп возьмет командование на себя. Он поднялся в надвратную башню по лестнице, уже очищенной от обломков сброшенного Харпером ворота, и двинулся по стене в сторону цитадели.

В комнате сэра Огастеса было жарко натоплено, в камине громко трещали ветки терновника. Дымоход, единственный в замке, отводил дым за замковую стену.

Когда вошел Шарп, Фартингдейл умолк. В комнате находилось больше десятка офицеров, даже Фредриксона вызвали с его поста на дозорной башне. Глаза всех присутствующих обратились к Шарпу. Голос Фартингдейла был откровенно неприязненным.

– Вы опоздали, майор.

– Мои извинения, сэр.

Пот-о-Фе обставил комнату с варварской пышностью: ковры на полу и стенах, тяжелые занавеси. Одна из них как раз качнулась, пропуская Жозефину. Она вошла в комнату с балкона, улыбнулась Шарпу и встала у стены. Сэр Огастес снова поднял лист бумаги, который держал в руке.

– Я повторю для тех, кто не смог явиться вовремя. Мы уходим на рассвете. Сначала идут пленные, подобающим образом одетые, под конвоем четырех рот фузилеров.

Брукер кивнул, записав что-то на сложенном листе бумаги.

– Капитан Джилайленд движется за ним. Найдите место в ваших фургонах для раненых.

Джилайленд кивнул:

– Ясно, сэр.

– Затем оставшиеся фузилеры. Майор Шарп?

– Сэр?

– Ваши стрелки составят арьергард.

Капитан Брукер задал вполне уместный вопрос о том, что делать с женщинами и детьми пленных. Когда капитаны начали предлагать свои варианты действий, Фредриксон умоляюще посмотрел на Шарпа. Тот улыбнулся и покачал головой.

То ли Фредриксон не понял знака, то ли был слишком расстроен, но он поднялся и попросил разрешения высказаться.

– Капитан?

– Почему мы уходим, сэр?

– Стрелки везде ищут славы, – глумливо начал Фартингдейл, и Шарп отметил тех, кто улыбнулся, как не имеющих желания сражаться. Затем Фартингдейл передал лист бумаги фузилеру, выступавшему в роли секретаря; тот тут же начал скрупулезно копировать приказ. – Мы уходим, капитан Фредриксон, потому что нам противостоят превосходящие силы противника, а место, в котором мы находимся, не стоит того, чтобы за него биться. Мы не можем драться с четырьмя батальонами французов.

Шарп, проигнорировав очевидный факт, что четыре батальона французов вовсе не так уж много для хорошей оборонительной позиции, отклеился от стены.

– По правде говоря, сэр, гораздо больше, чем четыре.

Все глаза вновь обратились к Шарпу. Фартингдейл на секунду растерялся.

– Больше?

– В восьми милях от нас, сэр, около десяти батальонов, а может, и больше. Вероятно, ночью они двинутся сюда. Там же находятся пять или шесть батарей артиллерии и по меньшей мере две сотни кавалерии. Подозреваю, что это минимальные цифры: рискну предположить, что там батальонов пятнадцать.

В наступившей тишине раздался громкий треск терновника в камине. Фузилер-секретарь уставился на Шарпа, раскрыв рот. Фартингдейл нахмурился:

– Могу ли я поинтересоваться, почему вы решили не ставить меня в известность о результатах разведки, Шарп?

– Я только что сделал это, сэр.

– А могу ли я поинтересоваться, откуда эти сведения?

– Моя жена видела их, сэр.

– Женские сплетни.

– Эта женщина, сэр Огастес, в отличие от многих мужчин, провела последние три года, воюя с французами, – укол за укол. Фредриксон и кое-кто из офицеров заулыбались.

Сэр Огастес потребовал, чтобы секретарь продолжил писать, и повернулся к Шарпу.

– Не вижу, как эта информация может изменить уже отданный приказ. Напротив, она лишь подтверждает его обоснованность.

– Было бы интересно узнать, сэр, зачем французы послали сюда такие силы. Сомневаюсь, что лишь для того, чтобы разрушить дозорную башню.

– Интересно, вне всякого сомнения, но это не нашего ума дело. Вы предлагаете драться с ними? – саркастично спросил сэр Огастес.

– Произведем расчет, сэр. У них семь или восемь тысяч пехоты, хотя я думаю, что больше. У нас... дайте-ка посчитать... чуть больше шестисот человек, включая легко раненых. Также у нас есть люди капитана Джилайленда, так что мы вполне в состоянии удерживать позицию.

Улыбок стало больше, и Шарп запомнил этих людей: на таких капитанов можно рассчитывать.

Сэр Огастес, упивался собой:

– Каким же образом, майор?

– Обычным, сэр. Убивая ублюдков.

– Здесь моя жена, Шарп. Немедленно извинитесь.

Шарп поклонился Жозефине:

– Я извиняюсь, миледи.

Фартингдейл застегнул воротник мундира, как будто вдруг озяб у жарко натопленного камина. Он был доволен собой, ведь ему удалось заставить Шарпа извиниться и тем самым показать свой авторитет на глазах у Жозефины, поэтому лишь сухо произнес:

– Майор Шарп мечтает о чудесах, я же предпочитаю верить в солдатский здравый смысл. Наша задача – выжить и быть готовыми к будущим битвам. Капитан Брукер?

– Сэр? – Шарп отметил Брукера как главного прихвостня Фартингдейла.

– Утром отправьте двух надежных лейтенантов с донесением о результатах этой разведки. Удостоверьтесь, что у них хорошие лошади.

– Сделаю, сэр.

Шарп снова привалился к стене.

– Я уже отправил послание, сэр.

– Вы слишком много на себя берете, майор Шарп, – голос сэра Огастеса был полон презрения. – И вы решили, что попытка испросить моего разрешения на это отнимет слишком много вашего драгоценного времени?

– Моя жена и ее сопровождающие не нуждаются в вашем разрешении, сэр Огастес, – Шарп дал прорваться собственной неприязни к Фартингдейлу и, заметив гнев в его глазах, продолжил, чуть смягчив тон: – Но мне нужно ваше разрешение на другое дело. Хотел бы добавить свое мнение относительно сегодняшнего утра.

– К черту ваше мнение!

– Безусловно, сэр, вы можете послать его к черту, но оно, тем не менее, очень важно, – Шарп знал, как осадить самого задиристого хвастуна. Он расправил плечи, оказавшись выше любого из присутствующих, и собравшиеся почувствовали, что он с трудом сдерживает гнев. Майор остановился, давая сэру Огастесу шанс приказать ему замолчать, но приказа не последовало, и он бросил Фартингдейлу последний спасательный круг: если тот слушал внимательно, сам поймет, что делать дальше. – Очевидно, сэр, что интересы французов простираются гораздо дальше разрушения дозорной башни. Подозреваю, сэр, что их силы должны предпринять попытку вторгнуться в Португалию. Пройдя этот перевал, они смогут выбрать десяток маршрутов для дальнейшего продвижения. Послание достигнет Френады через день, еще день уйдет на то, чтобы собрать хоть какие-то войска. К этому моменту французы уже могут достичь своей цели. Я не знаю, в чем состоит эта цель, сэр, но в одном я уверен: их можно остановить только в одном месте. Здесь.

Поддерживающие Шарпа, и Джилайленд в их числе, кивнули.

Сэр Огастес оперся на резную каминную полку и пригладил волосы, схваченные черной лентой.

– Спасибо за лекцию, майор Шарп, – сэру Огастесу казалось, что все идет как нельзя лучше: описанные Шарпом обстоятельства лишь оправдывали его решение, и без того поддержанное половиной присутствующих офицеров. – Вы хотели, чтобы ваше мнение было отмечено. Безусловно, мы его отметим – как и мое. Может быть, это и единственное место, где можно остановить французов, но только с адекватными силами. Я не собираюсь приносить отличный батальон в жертву вашим амбициям и предпринимать бессмысленную попытку остановить противника, превосходящего нас в живой силе и орудиях. Вы что, действительно считаете, что мы можем победить?

– Нет, сэр.

– Ага! – сэр Огастес изобразил удивление.

– Я считаю, что мы должны драться.

– Ваше предложение записано и отвергнуто. Я принял решение. Завтра мы уходим. Это приказ, – он ядовито посмотрел на Шарпа. – Вы подчинитесь, майор?

– Разумеется, сэр. Извините, что отнял так много вашего времени.

Фредриксон в ужасе уставился на Шарпа. Фартингдейл выглядел удовлетворенным.

– Спасибо, майор, – сказал сэр Огастес. Он вздохнул и продолжил: – Мы обсуждали проблему женщин и детей. Капитан Брукер?

Но соображениям капитана Брукера не суждено было оказаться высказанными: Шарп снова кашлянул.

– Сэр?

– Майор Шарп? – одержавший победу Фартингдейл решил быть снисходительным.

– Есть один очень маленький вопрос, сэр, который неправильно было бы оставить без вашего внимания.

– Не хотелось бы, чтобы вы поступали неправильно, майор, – слова Фартингдейла вызвали у поддерживавших его офицеров улыбки. – Прошу, просветите меня.

– Это дело прошлое, сэр, но потерпите, пожалуйста, до конца, и поймете, что оно и сейчас весьма актуально, – спокойно начал Шарп, снова прислонившись к стене. Правую руку он как бы случайно положил на рукоять палаша. – Обстоятельства против нас, сэр, нас превосходят числом, но это напоминает мне об одной леди, которую я знавал в Лиссабоне.

– Правда, Шарп? Леди в Лиссабоне? И вы считаете, это актуально именно сейчас?

– Да, сэр, – скромно ответил Шарп. Он посмотрел на Жозефину и снова перевел взгляд на худого элегантного мужчину, опирающегося на каминную полку. – Ее называли La Lacosta, сэр, и она всегда говорила: чем больше, тем веселее.

Фредриксон и еще несколько офицеров расхохотались, заглушив своим смехом судорожный вздох Жозефины. Конечно, Фредриксон и все остальные не знали, о ком говорит Шарп, – все, кроме сэра Огастеса. Он потерял дар речи, лицо его перекосилось, а Шарп продолжил. – Пусть леди Фартингдейл простит меня, сэр, но La Lacosta была шлюхой. И продолжает ею быть. А муж ее, сэр Огастес, живет в Бразилии.

– Шарп!

– Слышали, сэр: чем больше, тем веселее! – Шарп сделал шаг вперед, голос его теперь был резким. – По-моему, самое время для совещания старших офицеров, сэр. Скажем, от майора и выше? Надо обсудить рапорт, который я собираюсь послать в штаб.

Наблюдать растоптанного, уничтоженного сэра Огастеса было не менее приятно, чем увидеть, как решающий туз падает на зеленое сукно или как бежит в ужасе вражеская стрелковая цепь.

– Совещание?

– В соседней комнате, сэр?

Шарп метнул еще один взгляд на Жозефину. Ее лицо окаменело: она не могла поверить, что Шарп может придать огласке их старую связь. Но долг Шарпа перед La Lacosta давно был выплачен. Не обращая внимания на любопытные взгляды офицеров, он прошел через комнату и придержал дверь для сэра Огастеса.

В коридоре горел факел, Шарп снял его со стены и повел Фартингдейла в нависавший над главным залом балкон, откуда Пот-о-Фе управлял своим потрепанным войском. Там он положил факел на балюстраду, приказал двум покуривавшим трубки солдатам раствориться и обернулся к побледневшему кавалерийскому полковнику.

– Думаю, мы понимаем друг друга: вы потребовали, чтобы солдаты Его Величества спасали португальскую шлюху.

– Нет, Шарп!

– Тогда прошу, расскажите мне: что мы сделали?

Фартингдейл понял, что проиграл бой, его руки бессильно повисли, но сдаваться он не хотел.

– Мы пришли сюда разгромить Пот-о-Фе и освободить наших заложников.

– Вернее, заложницу. То есть шлюху, полковник. Шлюху, которую я знал года три назад, и знал хорошо. Как себя чувствует Дуарте, ее муж?

– Шарп!

– Хотите ознакомиться со списком тех, кто еще ее знал, полковник? В чудесном домике среди апельсиновых деревьев? Или мне просто послать письмо в какую-нибудь из английских газет? Им понравится история о том, как мы штурмовали монастырь, чтобы освободить шлюху, которую сэр Огастес называл своей женой.

Сэр Огастес был в ловушке. Он играл с огнем, и пламя опалило ему крылья. Шарп оглядел зал, удостоверившись, что никто не подслушивает, и продолжил:

– Мы должны остановить французов здесь и сейчас, сэр Огастес, и я не думаю, что вы на это способны. Вы когда-нибудь отражали атаку французов?

Тот печально покачал головой:

– Нет.

– Их барабаны, полковник, не останавливаются ни на секунду, пока эти ублюдки живы, а их чертовски трудно убить. Я вам вот что скажу: все три здания нам не удержать – слишком мало людей. Придется сначала отдать монастырь. Они установят там пушки. Взяв дозорную башню, а это довольно скоро произойдет, они поставят пушки и там. Настоящая мясорубка, полковник. Ублюдки крутят ручку, а ты можешь только молиться, чтобы чертовы лезвия тебя не коснулись. Хотите руководить обороной?

– Шарп! – это был почти стон.

– Значит, нет. Можете убраться отсюда с незапятнанной репутацией, полковник, можете даже забрать свою шлюху с собой – я никому ничего не скажу. Объясните, что ваша рана сводит вас с ума, и передадите командование мне. Понятно? А на рассвете уедете. Дам вам четырех человек сопровождения, но вы уедете.

– Это шантаж, Шарп!

– Конечно. Как и вся война. Чего вы хотите? Чтобы я молчал – или чтобы раструбил вашу прелестную сказочку всей армии?

Шарп и не сомневался, что Фартингдейл примет все его условия. Он не получил удовольствия ни от унижения этого человека, ни от того, что рисковал благосостоянием Жозефины. На худом лице сэра Огастеса застыла мольба.

– И вы никому не скажете?

– Слово чести.

Облака уже затянули небо на юге, закрыв собой луну. Точно будет дождь или снег. Шарп подождал, пока сэр Огастес вернется в комнату и сделает объявление о том, что по состоянию здоровья они с леди Фартингдейл вынуждены переместиться в монастырь, а командование переходит к майору Шарпу.

Командующий. Месяц назад у него было двадцать восемь человек, сегодня – около восьми сотен, включая людей Джилайленда. Такие, как он, всегда берут на себя ответственность, предлагают им это или нет.

Шарп вернулся в комнату, когда сэр Огастес и Жозефина уже ушли. Его встретил гул голосов. Офицеры были смущены таким поворотом событий: опасаясь, что Шарп вытянул им всем короткую соломинку, они жаждали объяснений.

Шарп потребовал тишины. Он взял со стола секретаря стопку приказов к отступлению и бросил их в огонь. Офицеры смотрели, как зачарованные: надежды многих из них горели в этом огне.

– Наша задача, джентльмены, удержать этот перевал в течение сорока восьми часов. И вот как мы это сделаем.

Он не дал задать ни одного вопроса – впрочем, никто и не пытался ни о чем спрашивать, даже когда Шарп приказал лейтенанту Прайсу найти Патрика Харпера и попросить его наловить как можно больше живых птиц.

– Сделаем, сэр, – покачал головой удивленный Прайс. Один Фредриксон улыбался: он наконец-то был счастлив.

Разрешив в конце своей речи задавать вопросы и не получив ни одного, Шарп распустил офицеров по их ротам. Потом он откинул штору, распахнул окно и взглянул на запад, в ночь, нависшую над Португалией. Где-то там, в ночи, сейчас скачет Тереза.

– Сэр?

Он повернулся. У двери стоял Фредриксон.

– Что?

– Как вам это удалось?

– Не думайте о всяких глупостях. Только удержите башню.

– Считайте, уже сделано, – Фредриксон улыбнулся и вышел.

Башня. Ключ ко всей долине, шанс прожить следующие два дня. Без нее они сгинут во мраке. Шарп поглядел на пепел сгоревших приказов: он удержит Господни Врата. 

Глава 19

Рассвет субботы, 26 декабря 1812 года, выдался серым и ничем не примечательным. Ночью потеплело, южный ветер принес с собой дождь. Дождь шуршал по брусчатке замкового двора, шипел, попадая в костер и на факелы. Мокрые кусты терновника в лучах пробивавшегося сквозь тучи солнца выглядели на фоне склонов холма совершенно черными.

Казалось, что долина вымерла. Дождь вскоре перешел в мелкую морось, совсем скрывшую далекие португальские горы. Облака облепили скалы с севера до юга, зацепились даже за верхушку дозорной башни. Британский флаг над монастырем ночью сняли, лишь два знамени над воротами уныло мокли на потемневших от дождя каменных стенах.

В половине восьмого, через пару минут после рассвета, на западе селения появилась группа французских офицеров. Один из них был в генеральском мундире. Он спешился, пристроил подзорную трубу на седле и внимательно осмотрел неподвижные фигуры солдат на замковых укреплениях, потом пнул коня в бок. Конь обошел генерала кругом, и тот смог так же внимательно изучить гарнизон дозорной башни. Наконец генерал проворчал:

– Долго еще?

– Полтора часа, сэр.

Дождь наполнил пересохший ручей, и вода весело заструилась в старом русле, полностью затопив несколько участков земли в долине. Пара куликов с длинными и загнутыми наподобие сабель хохолками прохаживались вдоль ручья в поисках еды. Видимо, они ничего не нашли, поскольку через несколько минут улетели продолжать свои изыскания куда-то на восток.

К восьми дождь прекратился, зато поднялся ветер, заставивший намокшие знамена пойти складками.

В четверть девятого снова появился генерал с куском свежего хлеба в руке. На этот раз он был вознагражден признаками движения: стрелки у подножия дозорной башни затоптали остатки костра, подхватили свое оружие и ранцы и направились на запад через заросли терновника. Черные шипастые кусты, казалось, поглотили их. Однако минут через десять стрелки снова появились – прямо у ворот замка. Генерал радостно топнул ногой:

– Слава Богу, эти ублюдки уходят.

Французы не любили стрелков, этих «кузнечиков», способных убивать на большом расстоянии и совершенно неуязвимых для ответного мушкетного огня.

В половине девятого с надвратной башни сняли знамена, а часовые на стенах покинули свои посты. Они вышли из ворот уже в шинелях, обвешанные подсумками, ранцами и флягами. Верховой офицер построил их в две колонны. Стрелки, подошедшие с дозорной башни, встали в арьергарде, после чего весь отряд вышел на дорогу, повернул на запад и скрылся за перевалом. Прежде чем исчезнуть, верховой офицер обернулся в сторону французов и отсалютовал.

Генерал улыбнулся:

– Итак, все кончено. Сколько их там было?

Адъютант сложил подзорную трубу:

– Полсотни красномундирников, сэр, и два десятка кузнечиков.

Дюбретон пробормотал, потягивая кофе:

– Значит, майор Шарп проиграл.

– Мы должны быть благодарны небесам за это, – генерал поежился и стал греть руки над своим кофе. – Должно быть, они ушли ночью, оставив лишь арьергард.

Второй адъютант, продолжавший осматривать опустевшую дозорную башню, кашлянул.

– Сэр?

– Пьер?

– Они оставили пушки.

Генерал зевнул.

– У них просто не хватило времени, чтобы вывезти их. Артиллеристы напрасно проделали свой путь, – он рассмеялся. Это Дюбретон подсказал ему, что артиллеристы, которых он видел в замке, могли явиться, чтобы забрать испанские пушки. Позже он добавил, что Шарп, должно быть, нарочно дал ему увидеть их: французы могли решить, что у британцев есть своя артиллерийская батарея.

Полковник, в свою очередь, почувствовал досаду: было бы интересно сразиться против Ричарда Шарпа.

Генерал выплеснул остатки кофе на дорогу и взглянул на Дюбретона:

– Значит, он разбил очки Дюко?

– Да, сэр.

Генерал заржал, как лошадь; даже его собственный конь заинтересованно навострил уши. Потом он кивнул.

– Мы успеем перехватить их еще до полудня. Александр, позаботьтесь, чтобы этот Шарп не попал в лапы нашего друга Дюко.

– Хорошо, сэр.

– Сколько сейчас времени, Пьер?

– Без двадцати десять.

– Что значат двадцать минут на войне? Начнем, джентльмены! – генерал, невысокий сухопарый человек, не дотянувшись до плеча Дюбретона, хлопнул его по спине. – Отличная работа, Александр! Нам пришлось бы целый день штурмовать перевал, если бы они остались.

– Спасибо, сэр, – Дюбретон снова почувствовал досаду, что враг так легко отступил.

Он знал, что это чувство совсем не к месту: зимние кампании слишком зависимы от времени. Теперь французы легко захватят Господни Врата, оставят там гарнизон, а основные силы пошлют к Вила-Нове[295] на северном берегу Дуэро. Это подкрепит распространяемые Дюко слухи о вторжении в Северную Португалию, Tras os Montes, «Страну за горами». А когда британцы ответят и бросят все свои силы на север, из Саламанки развернется настоящая операция. Несколько дивизий Армии Португалии, усиленные людьми из Центральной и даже Южной армий пересекут Коа, пройдут через брошенные британской легкой дивизией позиции, захватят Френаду и, вероятно, Альмейду, а там, глядишь, напугают и испанский гарнизон в Сьюдад-Родриго. Через неделю северная дорога из Португалии снова будет в руках французов, а британцы потеряют все, что отвоевали за год. Дюбретон всю ночь не мог заснуть, он лежал рядом с мирно сопящей женой и боялся, что Шарп останется охранять Господни Врата. Он рано поднялся, бесшумно оделся и дошел до линии пикетов к западу от Адрадоса. Встретивший его сержант кивнул в сторону замка:

– Слышите, сэр? Это грохочут повозки. Ублюдки уходят, сэр.

– Будем надеяться, сержант.

Сейчас, когда гнетущий серый свет сырого утра заполнил долину, Дюбретон жалел Шарпа. Ему нравился этот стрелок: в нем чувствовалась родственная солдатская кровь. Француз знал, что Шарп хотел любой ценой задержать их здесь. Схватка, конечно, была бы безнадежной, но зато достойной настоящего солдата.

По мере того, как Дюбретон размышлял, в его голове зародилось подозрение. Он ухмыльнулся. Конечно! Скорее всего, Шарп лишь хочет заставить их поверить в то, что британцы ушли. Он достал подзорную трубу, положил ее на плечо одному из солдат и всмотрелся в темные бойницы замка. Ничего. Он посмотрел правее, рука на секунду дрогнула, и он увидел свежую землю, покрывавшую могилы вдоль восточной стены. Перехватив подзорную трубу, он перевел взгляд на ворота. Тоже ничего. Похоже, ворота не закрывали. Он посмотрел выше, на темные бойницы над аркой ворот – и там что-то двинулось! Он ухмыльнулся: должно быть, часовой оказался еще нетерпеливее полковника. Но это лишь галка влетела в высокое окно, занимая место, много лет принадлежавшее ей по праву. Дюбретон сложил трубу. Сержант вопросительно посмотрел на него.

– Есть там кто, сэр?

– Нет. Пусто.

В большом зале над воротами в это время вполголоса ругался Шарп, а оплошавший фузилер сокрушенно качал головой:

– Простите, сэр. Чертова тварь вырвалась.

– Мы здесь не в бирюльки играем, черт тебя побери!

– Никак нет, сэр, не в бирюльки.

У Харпера и Дэниела Хэгмена ушло больше двух часов, чтобы поймать в скалах, нависавших над монастырем, полдесятка галок. Шарп хотел выпустить их, когда французы подойдут поближе, чтобы враг, увидев вылетающих из окон птиц, решил, что здание покинуто, а этот идиот-фузилер вздумал посмотреть на птицу поближе и раздвинул прутья тростниковой корзины. Естественно, клетка сломалась, а галка, сделав пару кругов под потолком, ринулась навстречу дневному свету и скрылась из виду. Лишившись этой птицы, он остался всего с одной – за тремя остальными присматривал в цитадели один из лейтенантов Кросса.

Дело было безумно сложным. Конечно, с плеч Шарпа как будто гора свалилась, когда в пять утра сэр Огастес Фартингдейл и Жозефина выехали через перевал на запад. Их сопровождали четверо легко раненых фузилеров на запасных лошадях Джилайленда. Часом позже Шарп отослал на запад женщин и детей: стрелки Кросса отогнали их на милю вниз по склону и отпустили на все четыре стороны. В подземельях замка под охраной фузилеров оставалось еще около четырех сотен пленных. Тяжело раненых перевезли из монастыря в замок в фургонах и разместили в большом зале, выходившем на запад, подальше от французских пушек. Хирург, высокий и мрачный, уже разложил свои щупы, пилы и ножи на столе, принесенном из кухни.

У дозорной башни разместились три роты фузилеров, усилившие гарнизон из семидесяти девяти стрелков Фредриксона. Шарп убедился, что там же собрались и лучшие капитаны, люди, способные сражаться на окруженном со всех сторон холме и не ждать приказов, которые никогда не придут.

Самых нерешительных капитанов Шарп разместил в монастыре, придав им Гарри Прайса, свою старую роту и восемь стрелков Кросса. Гарнизон монастыря составил сто семь человек, не считая офицеров, вдвое меньше, чем затаилось на склоне холма у дозорной башни. Впрочем, у монастыря было одно преимущество – там был Патрик Харпер. Шарп намеренно послал туда трусоватых капитанов – так сержанту-ирландцу будет проще руководить обороной. Фредриксон отвечал за правый фланг, Харпер – за левый, в центре же высился замок. Шарп оставил себе сорок стрелков Кросса и тридцать пять фузилеров. Ракетчики отошли на юг и спрятались за скалами; они заметно нервничали, сидя в седлах со странного вида пиками в руках.

– Сэр? – позвал Шарпа прапорщик, дежуривший на лестнице, ведущей на крышу.

– Что?

– В сторону дозорной башни движется всадник, сэр.

Шарп тихо выругался: он так старался заставить врага поверить, что позиции покинуты. Харпер увел взвод стрелков с дозорной башни, подождал у ворот замка, пока рота фузилеров спустит знамена, и присоединился к ним. Потом все они ушли за перевал, залегли и ползком проникли в монастырь через дыру, пробитую для пушки дезертирами Пот-о-Фе. Офицер, один из самых надежных фузилеров, ускакал на юг и присоединился к отряду Джилайленда.

– И еще, сэр...

– Да?

– В нашу сторону движется батальон. По дороге, сэр.

Вот это гораздо лучше: Шарп лелеял надежду, что они пошлют прочесывать здания всего один батальон, из которого он способен наделать отбивных за считанные минуты. Он взбежал по лестнице мимо побледневшего прапорщика и выглянул наружу, стараясь держаться подальше от бойницы. Французский батальон двигался не спеша, незаряженные мушкеты на плечах, кое-кто на ходу доедал остатки завтрака.

Ехавший впереди батальона французский капитан взглянул на замок и заметил птицу, вылетевшую из зиявшей в стене цитадели дыры. Потом появилась вторая – большая, черная. Она уселась на зубец стены и начала чистить перья. Француз улыбнулся: в замке никого нет.

Шарп вернулся в зал. Он видел, что капитан поднял голову и посмотрел, казалось, прямо ему, Шарпу, в глаза. Француз просто не мог не заметить стрелка! Но капитан лишь лениво скользнул взглядом по камням башни.

– Давай!

Фузилер, спрятавшийся у левой бойницы, открыл свою корзину. Галка сердито заверещала, бешенно замахала крыльями, рванулась к свету и черной тенью вылетела из окна. Перепуганный конь понес, и Шарп услышал, как француз успокаивает животное, похлопывая его по шее.

– Что, испугался птицы, а? – усмехнулся он.

Подковы громко застучали по камням под аркой ворот. Капитан снова усмехнулся: он увидел, что на каменной стене кто-то вывел мелом: «Bonjour»[296].

Люди в зале затаили дыхание.

Капитан въехал во двор. Дождь почти смыл кровь с брусчатки. Справа, у входа в длинное низкое здание, похожее на конюшню, лениво дымили остатки костра. Конь француза нервно дергал головой, спотыкался, и капитан похлопал его по шее.

Тем временем один из генеральских адъютантов, интересовавшийся испанской архитектурой, продирался сквозь терновые кусты к дозорной башне. Шипы были острыми, а тропа – узкой, она вся была усеяна клочками линялой шерсти: летом сюда, на высокогорные пастбища, выгоняли овец. Француз привязал коня к толстой ветке и тихонько выругался: шипы оцарапали ему руку. Потом он достал из седельной сумки блокнот и карандаш. Башни, насколько ему было известно, строились для защиты от мавров, а эта конкретная отлично сохранилась. Он прошел чуть вперед и увидел за земляным бруствером пушку; в запальном отверстии торчал гвоздь. Странно, подумал он, что британцы не отрезали шляпку заподлицо, чтобы гвоздь нельзя было достать: должно быть, очень торопились. В любом случае, пушка была старой, да и калибра такого французы не использовали – так себе трофей.

Адъютант повернулся посмотреть, как к замку и монастырю движется пехотный батальон: капитан, скакавший впереди, как раз въехал под арку. Справа, на сельской улице, строились еще два батальона: они будут новым гарнизоном Господних Врат и позаботятся, чтобы войска, идущие на Вила-Нову, были прикрыты с тыла. Потом он увидел арку над входом в дозорную башню – и не смог сдержать возгласа удивления: она была украшена зигзагообразным узором, несомненно, французским. Он счел это добрым предзнаменованием: должно быть, здесь не обошлось без какого-нибудь французского рыцаря или каменщика, построившего эту башню в далекой стране. Карандаш забегал по бумаге, изображая арку, мастерские штрихи умело передали норманнский узор. А в тридцати ярдах за спиной адъютанта притаился Милашка Вильям; повязка и вставные зубы лежали у него в кармане.

Генерал взобрался на коня, подтянул перевязь сабли и приготовился к долгому пути по горам.

– Чем это там занят Пьер?

– Рисует, сэр.

– Боже! – в голосе сквозило удивление. – Есть ли хоть одно здание, которое он еще не зарисовал?

– Он говорит, что собирается написать книгу, – добавил другой адъютант.

Батальон повернул налево, направляясь к замку. Генерал неопределенно усмехнулся, пристегнул к седлу флягу с вином, проверил, что в кожаном кармашке на луке седла есть бумага и карандаш для записей, кивнул адъютанту и потер щеку. – Знавал я одного малого, который написал книгу. У него изо рта воняло.

Адъютант дежурно рассмеялся.

А в надвратной башне запел горн. 

Глава 20

Фредриксон не двинулся с места. Он надеялся, что к дозорной башне пошлют хотя бы роту французской пехоты, но здесь был лишь один худощавый добродушный человек с блокнотом в руках, взволнованно обернувшийся в сторону замка.

Горн пропел вновь, ноты сложились в приказ «Равнение направо». Но этим утром он передавал тщательно расставленным британским войскам, какой из трех заготовленных с ночи планов был выбран командующим. Две повторяющиеся ноты напомнили Фредриксону сигнал охотничьего рожка: в Англии как раз в этот час начинали лисий гон.

Адъютант с блокнотом бросился к своему коню, но остановился на полпути: ему ничто не угрожало. Он нахмурился и, руководствуясь выработанной годами привычкой, выудил из кармана часы. Откинув крышку с выгравированным на ней отцовским напутствием, он записал на уголке листа время: без четырех минут девять. Потом он оглядел холм, заметив вторую пушку за свеженасыпанным бруствером, но врага не увидел. Зато в замке замелькали красные мундиры, и адъютант в ужасе застыл, поняв, что в серое утреннее небо поднимаются струйки мушкетного дыма.

Капитан на перевозбужденном коне подъехал к входу в цитадель. Арка была перекрыта большими камнями, завал оказался по пояс высотой, за ним открывался совершенно пустой внутренний двор. Конь все так же беспокоился, как будто чуял опасность, но капитан снова похлопал его по шее и произнес несколько успокаивающих слов, а потом повернул к конюшне. За воротами уже слышался грохот каблуков первых подошедших к замку рот.

Полковник, командовавший батальоном, сердито махнул рукой другому капитану, приказывая его роте произвести поворот направо, в сторону монастыря, и оглядел надвратную башню. Неплохие здесь когда-то были укрепления, подумал он.

Первый капитан дал шпоры коню и поскакал обратно к воротам: нужно подтвердить, что замок пуст. Он улыбнулся, снова успокаивающе потрепав коня по шее, но тот вдруг остановился: на башне и на стенах появились люди, много людей. На северную стену вышел офицер в стрелковом мундире, а рядом с ним возник горнист, и над долиной пронеслись две отрывистые ноты. Из маленькой двери, ведущей в башню, выскочили люди, стрелки, тут же перекрывшие вход в туннель и опустившиеся на одно колено, прицеливаясь. Ни они, ни другие люди в зеленых куртках, бежавшие к северной стене, не обращали на капитана никакого внимания. Потом он услышал боевой клич и топот ног за спиной.

Из цитадели возникли красномундирники, тут же побежавшие к руинам восточной стены. Сержанты подгоняли их, офицеры коротко отдавали команды, а одинокий французский капитан так и стоял посреди полного вражеских солдат двора. Он схватился было за саблю, но увидел, что офицер на северной стене машет ему рукой. Жест был понятен без слов: слезай и сдавайся. А рядом с офицером уже поднял винтовку стрелок.

Капитан отчаянно выругался и спрыгнул с коня. К утренним звукам добавился треск выстрелов.

Шарп обернулся. Ближайшая из французских рот была в тридцати ярдах от замка, когда винтовки начисто выбили первую шеренгу, за ней вторую. Он взглянул левее: там несколько стрелков выцеливали офицеров. С верхней площадки башни тоже били винтовки: Шарп увидел, как французского полковника сбросило пулей с коня; кровь залила его мундир. Очередной залп уложил третью шеренгу наступающих французов. Их офицеры кричали, требуя перестроиться в линию, но смертоносные винтовки тут же выкосили офицеров и перешли к людям с золотыми нашивками сержантов.

– Продолжай играть, парень, – строго сказал Шарп горнисту, прервавшему сигнал, чтобы набрать воздуха в легкие.

Полурота красномундирников, прогрохотав каблуками по брусчатке, выстроилась под аркой ворот. Выстрелили мушкеты, все закрыл густой дым, но Шарп знал, что ни один француз не смог бы пережить этот залп. Противник мог надеяться только на смекалку офицеров, но живых офицеров уже не оставалось. Шарп ворвался в башню, спустился по лестнице и побежал к восточной стене.

Остановить их у ворот, потом ударить во фланг. Он услышал крики французов, отчаянный скрип шомполов в мушкетных дулах, а потом стена осталась позади. За спиной офицеры строили полубатальон фузилеров в две шеренги. Двойная линия протянулась через всю долину на север, и Шарп вышел вперед, чтобы командовать ими.

Он подождал, пока красномундирники займут свои места и проверят оружие. Спешить не стоит: у него есть единственный шанс сразиться с французами на открытом пространстве, поэтому нельзя торопиться с наступлением, чтобы фузилерам не помешали возбуждение и страх. Шарп махнул рукой в сторону недостаточно плотно стоявшей роты:

– Сомкните ряды, сержант!

– Сэр!

– Примкнуть байонеты!

Над рядами пронесся скрежет. От ворот слышались винтовочные выстрелы, треск мушкетов, потом наконец ответили французы: поредевший батальон выстроился на перекрестке в неровную линию.

Шарп повернулся лицом к врагу и выхватил палаш:

– Вперед!

Ему хотелось бы, чтобы играл оркестр: хорошо, когда во время наступления звучит музыка, что-нибудь типа «Падения Парижа»[297] или, еще лучше, любимой песни стрелков «За холмы и дальше, прочь»[298], – но слышно было лишь горн. Взглянув налево, он убедился, что других французских частей на подходе еще нет. Он опасался появления кавалерии, поэтому оставил на башне дежурного офицера и второго горниста, чтобы тот в случае опасности подал сигнал.

Стрелки на крыше монастыря начали пощипывать французов с тыла. Враги, сломав строй, в панике бросились к селению, чего и добивался Шарп. Он чуть повернул свою линию, загоняя французов на восток: стрелки из замка бросились на левый фланг, фузилеры замкнули цепь у ворот.

Взвинченность последних часов, когда время, казалось, не шло, а ползло, теперь исчезла; долгожданный момент, когда малыми силами можно побить превосходящего числом врага, настал. Шарп выскочил на дорогу и попытался было прибавить шагу; отступающие французы были всего ярдах в пятидесяти, но пришлось прокладывать себе путь среди мертвых тел. Мимо уха со свистом пролетела мушкетная пуля, впереди рухнул молодой француз: на его лице застыло удивление. За спиной Шарпа сержанты кричали:

– Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! – похоже, они несли потери.

Шарп остановился, стараясь расслышать за грохотом башмаков треск винтовочных выстрелов с надвратной башни, и подождал, пока две шеренги не нагонят его.

– Фузилеры! Целься!

Двойная линия мушкетов с примкнутыми штыками поднялась на уровень плеча. Французам должно было показаться, что вся красномундирная линия чуть повернулась направо.

– Огонь!

Вспышки пламени потонули в закрывшем все облаке дыма, в ушах зазвенело от грохота мушкетов. Фузилеры не могли видеть результатов залпа, но на таком расстоянии он мог быть только смертельным.

– Правое плечо вперед! – строй несколько смешается, но это не имеет значения. – В атаку!

Заблестели байонеты и офицерские сабли. Шарп мчался сквозь дым и орал вместе со всеми. Он видел, что французы бегут – и он знал, что они побегут. Главное – точно выбрать момент: недаром в эти долгие часы, пока дождь шуршал по поросшей травой брусчатке двора, он так долго прокручивал в голове варианты развития событий.

– Стой! Равняй ряды!

Раненые французы, умоляя о пощаде, ползли в сторону фузилеров. Их мертвых товарищей больше всего было на перекрестке, куда пришелся мушкетный залп с убойно близкого расстояния. Устрашенный и лишенный командования батальон отступал к селению. Шарп оказался возле того самого места, где пал полковник; конь его избежал участи хозяина и носился по долине, пугаясь выстрелов.

Все еще боясь услышать горн, возвещающий о наступлении французской кавалерии, Шарп перестроил фузилеров и приказал перезаряжать. Делать это было довольно трудно: длинные байонеты обдирали людям пальцы, когда те пытались шомполом дослать пулю в ствол. Но придется сделать еще один залп. Джилайленд! Где, черт возьми, Джилайленд?

Французский офицер у дозорной башни заметил их первыми. Уланы! У англичан нет уланов! Но они были там, появились из-за линии горизонта на юге и влетели, словно черти, в лощину, отделявшую башню от замка. Они плохо держали строй и выглядели новобранцами, но, возможно, из-за того, что лошадям мешали колючие кусты.

– В каре! – каждый знал, что уланы делают с рассеянной пехотой, знал, что длинные пики способны проткнуть человека насквозь, превратив его в груду мяса. Немногие оставшиеся командиры, раздавая пинки и зуботычины, как раз закончили строить каре, когда всадники в серых шинелях выбрались на широкий луг.

– Вперед! – крикнул Шарп, так и не вступивший пока в реальную схватку с врагом. Две шеренги двинулись вперед, перешагивая через тела убитых французов, через умоляющих о помощи раненых. Шарпа охватила неуемная радость: он был в секундах от своего первого успеха в качестве командующего.

– Левее! Левее! – кричал, отчаянно маша саблей в сторону замка, капитан фузилеров, скакавший впереди конного отряда: самому Шарпу даже в самом страшном сне не могло присниться возглавить бешенную скачку нетренированных ракетчиков, возвращающихся в укрытие. Могут теперь хоть забить коней на мясо, свою работу они сделали: заставили батальон перестроиться в каре, превратили его в легкую мишень для следующего мушкетного залпа. Всадники, разбрызгивая лужи, влетали в замковый двор. Шарп снова остановил свои шеренги.

– Целься!

Французы знали, что их ждет: кто-то громко молил о пощаде, кто-то пригнулся, как будто боролся с сильным ветром или дождем. Потом огромный палаш опустился.

– Огонь!

Раздался чудовищный грохот залпа, мушкеты полубатальона фузилеров выплюнули непристойное ругательство, пули ударили по попавшим в ловушку французам.

– Вперед!

Но тут из замка снова донесся горн: «Противник – кавалерия».

– Назад! Отходим!

Фузилеры остановились, повернулись и побежали, как было приказано: скорее к восточной стене, пока их не накрыла надвигающаяся из селения атака французских кавалеристов. Достигнув стены, они снова остановились, выстроились в лабиринте руин, способных покалечить любую лошадь, чей всадник вздумает атаковать их, и радостно заорали. Они сделали это: напали на целый французский батальон и уничтожили его – доказательством этому служат устилающие долину мертвые тела.

Шарп отходил не торопясь: он видел, что немецкие уланы еще далеко и угрозы не представляют. Взглянув на монастырь, он увидел на крыше дюжую фигуру Харпера. Трупы в синих мундирах на дороге к монастырю ясно указывали место, где нашла свой конец французская рота. Шарп помахал Харперу, увидел поднятую в ответ руку и усмехнулся.

Взобравшись на руины восточной стены, все еще хранящие следы вчерашнего взрыва, он оглядел фузилеров:

– Ну, кто сказал, что это невозможно сделать?

Кто-то расхохотался, остальные улыбнулись. За их спиной артиллеристы медленно сползали с седел и уводили коней в стойла. Они переговаривались громко, как люди, только что избежавшие смерти. Шарп увидел, что Джилайленд возбужденно благодарит капитана фузилеров, возглавившего атаку, а потом направившего растерянных новобранцев обратно в замок, и громко позвал:

– Капитан Джилайленд!

– Сэр?

– Готовьте ваших людей!

– Будет сделано, сэр!

Шарп вложил палаш в ножны и снова оглядел фузилеров:

– Мы можем проиграть?

– Нет! – громом раздалось над долиной.

– Мы победим?

– Да! Да! Да!

Адъютант Пьер в ужасе и одиночестве застыл на холме у дозорной башни. Он услышал троекратный клич фузилеров и лишь тогда осмелился вновь взглянуть на долину. Выжившие солдаты разбитого батальона, подгоняемые одиночными выстрелами винтовок из монастыря и замка, старались поскорее добраться до селения, оставляя у Господних врат своих мертвых и раненых. Достав из кармана часы, Пьер щелкнул крышкой и записал время. Три минуты десятого! Всего семь минут бойни, спланированной настоящим профессионалом, семь минут, за которые французский батальон потерял две сотни человек убитыми и ранеными. Второй батальон, вставший в две шеренги перед селением, расступился, чтобы дать выжившим пройти, а в это время немецкие уланы у подножия холма уже строились поэскадронно.

– Эй, там! – адъютант не сразу осознал, что немецкий полковник зовет именно его. – Эй!

– Сэр?

– Что там? Есть там кто?

– Нет, сэр! Никого!

Кое-кто из солдат разбитого батальона попытался вернуться за ранеными, но винтовочные выстрелы заставили их отступить. Французы попытались возмущаться, показывая, что у них нет оружия, но винтовки продолжали стрелять.

Дюбретон услышав ответ адъютанта, подскакал к уланам и покачал головой:

– Это ловушка.

Конечно, ловушка, что же еще? Дюбретон видел, как Шарп вел свой полубатальон. Сейчас он одновременно ненавидел Шарпа за его талант и восхищался его достижениями, понимая: ни один солдат, способный за столь короткое время выпустить кишки императорскому батальону, не оставит такой холм без охраны.

Немецкий полковник кивнул в сторону адъютанта:

– Но ведь он же там?

– Как и британцы, – глаза Дюбретона исследовали каждый дюйм терновника. – Отзовите его.

Немец покачал головой:

– И потерять холм? Может, у них не хватило людей, чтобы его прикрыть?

– Чтобы защитить этот холм, Шарпу хватило бы и половины его отряда.

Улан повернулся в седле, наскоро переговорил со своим лейтенантом, потом вновь с улыбкой повернулся к Дюбретону.

– Как насчет послать туда десяток людей, а? Они все обыщут гораздо тщательнее, чем этот маляр.

– Вы их потеряете.

– Тогда мы за них отомстим. Вперед!

Лейтенант отдал короткую команду и повел свой отряд по одной из петляющих троп. Флажки на их пиках, красные и белые, ярко выделялись на фоне черных кустов. Из селения подошла рота вольтижеров, французской легкой пехоты, чтобы поддержать кавалеристов огнем. Дюбретон взволнованно следил, как они медленно продвигаются через густые заросли, и гадал: может, Шарп все-таки решил удерживать только два больших здания у перевала? Может, уланский полковник прав, и у Шарпа просто не хватает людей, чтобы удержать свою позицию, – ведь дозорная башня так далеко от замка, гораздо дальше, чем от замка до селения.

Синие мундиры и красные эполеты вольтижеров исчезли за кустами. Последними скрылись примкнутые байонеты. Шесть десятков человек двинулись вверх разными тропами; уланский лейтенант уже почти достиг вершины холма.

Дюбретон проворчал:

– Надо было послать туда целый батальон.

Немецкий полковник сплюнул – не в ответ на слова Дюбретона, а в знак неодобрения: ему не нравилось поведение стрелков, не дававшим французам подобрать раненых.

– Ублюдки.

– Они заставят нас выбросить белый флаг. Пытаются выиграть время, – покачал головой Дюбретон. Шарп оказался непростым противником.

Выбравшийся из зарослей терновника уланский лейтенант улыбнулся адъютанту и обратился к нему на ломаном французском:

– Вы захватили этот холм, сэр!

Пьер лишь пожал плечами:

– Они сами ушли!

– Давайте убедимся в этом, сэр.

Уланы рассыпались, опустив пики, но места для кавалерийской атаки здесь не было. Копыта глухо громыхали по мягкой глине, острия пик рыскали из стороны в сторону в поисках противника. Вершина холма густо поросла кустарником, проходы в нем были узкими, и лошади ступали осторожно, боясь острых шипов. Всадники напряженно вглядывались в переплетение ветвей.

Фредриксон наблюдал за ними с грустью: он надеялся хотя бы на роту, а не на несколько жалких кавалеристов. Но человек должен безропотно принимать то, что посылает ему судьба.

– Огонь!

Залп дали только стрелки, но и они превосходили уланов числом почти семь к одному. Огромные кони падали, ржали, тут и там ломались пики. Фредриксон, выпутавшись из колючих шипов, скомандовал:

– Вперед!

В живых чудом остался лишь один улан. Он стоял, держа пику наперевес, и готовился дорого продать свою жизнь. Фредриксон крикнул ему несколько слов по-немецки, потом немецкая речь послышалась уже со всех сторон: в разговор вступили стрелки. Однако улан наотрез отказывался сдаваться, размахивая своим длинным оружием. Он сделал выпад, пытаясь пронзить Фредриксона, но тот легко отбил пику саблей, а сержант Роснер сделал улану подножку сзади, свалил его на землю, уселся на грудь и яростно прорычал что-то по-немецки.

– Пошли! Стрелки, вперед! – Фредриксон бросился к вершине холма, жестами приказав своим людям рассыпаться. Те, сыпля проклятьями, начали продираться сквозь заросли. Французская мушкетная пуля расплющилась о стену башни. – Убейте этих ублюдков!

Фредриксона не сильно волновала рота французских вольтижеров: он и его люди сражались с ними всю жизнь. Оставив лейтенантов отражать атаку, он прошел к пушке, направленной на север, и вытащил гвоздь из запального отверстия. Заметив возле колеса блокнот, он поднял его, стер грязь с первой страницы и вгляделся в рисунок, изображающий арку двери.

– Капитан? – из-за угла башни появился фузилер, его байонет упирался в спину адъютанта. Француз был в ужасе: когда вокруг начали свистеть пули, он нырнул за бруствер, а через минуту весь холм уже был заполнен британцами. Теперь он стоял перед человеком самого злодейского вида. Одного глаза у него не было, пустая глазница темнела рубцом, передние зубы отсутствовали, и улыбка выглядела совершенно волчьей.

– Ваше? – спросил Фредриксон, протягивая ему блокнот.

– Oui, monsieur[299].

Ужасного вида стрелок взглянул на рисунок, снова перевел взгляд на адъютанта и произнес по-французски:

– Вы бывали в Леса-ду-Балью[300]?

– Нет, месье.

– Там есть похожая арка, вам бы понравилось. И чудесные стрельчатые окна в верхней галерее. Хотя в нижней, по-моему, тоже. Церковь построили тамплиеры, возможно, отсюда и иностранные элементы, – впрочем, Фредриксон напрасно сотрясал воздух: адъютант упал в обморок.

Фузилер ухмыльнулся:

– Прикончить его, сэр?

– Боже милостивый, нет! – страдальчески воскликнул Фредриксон. – Я хочу иметь возможность с ним поговорить!

С верхушки башни ударили винтовки, внесшие в ряды уланов некоторое смятение. Полковник выругался, скривился и схватился за бедро: там проступила кровь. Потом он увидел, что происходит на холме, и снова выругался.

Преследуемые британцами вольтижеры спешно спускались, в терновнике трещали винтовочные выстрелы. Капитан вольтижеров заметил, что к стрелкам присоединились новые части, в красных мундирах и с байонетами наперевес.

– Отходим! Назад!

Дюбретон повернул коня и поскакал к селению. Они сделали все так, как хотел Шарп, все до последней мелочи! Сыграли ему на руку, и теперь вынуждены сделать следующий запланированный им шаг: просить перемирия, чтобы вынести раненых. Шарпу нужно выиграть время, и они преподнесут ему это время на тарелочке!

– Полковник! – крикнул генерал. За его спиной адъютант уже наматывал на саблю одну из белых салфеток, найденных в гостинице.

– Да, сэр, я все видел.

Адъютант печально развернул салфетку, и Дюбретон увидел винные пятна, оставшиеся от вчерашнего застолья. Казалось, это было так давно. Сегодня гости, сидевшие вместе с ним за ужином, обильно полили траву французской кровью. В следующий раз побить их будет не так легко. Дюбретон повернулся, пришпорил коня и направился к замку между шеренгами второго батальона. Адъютант последовал за ним.

Стрельба у Господних Врат прекратилась, ветерок унес пороховой дым на восток, а Шарп медленно вышел на луг, усеянный мертвыми телами, чтобы встретить противника лицом к лицу. 

Глава 21

– Майор Шарп.

– Сэр, – отсалютовал Шарп.

– Я должен был догадаться, не правда ли? – Дюбретон чуть подался вперед. – Что, сэр Огастес ночью скончался?

– У него нашлись срочные дела в другом месте.

Дюбретон вздохнул, поднял голову и обвел взглядом раненых.

– В следующий раз у вас так легко не выйдет, майор.

– Не выйдет.

Французский полковник криво усмехнулся.

– Не стоит, наверное, убеждать вас, что все это бесполезно? – голос его стал более официальным. – Мы хотели бы забрать наших раненых.

– Пожалуйста.

– Могу я поинтересоваться, зачем вы обстреливали солдат, которых мы посылали именно для этого?

– Мы кого-то задели?

– Тем не менее, я обязан выразить протест.

Шарп кивнул:

– Это ваше право, сэр.

Дюбретон снова вздохнул.

– Я уполномочен предложить вам перемирие на срок, достаточный для того, чтобы очистить поле боя, – он взглянул через голову Шарпа и нахмурился, увидев, что фузилеры раскапывают одну из вчерашних могил.

– Нет, полковник, – покачал головой Шарп: французы могут привезти сюда пушки и убрать раненых за полчаса. – Перемирие должно продлиться минимум до полудня.

Дюбретон поглядел через плечо: раненые молили о помощи; они знали, зачем он приехал. Некоторые, не в состоянии идти, ползли в его сторону на руках, остальные лежали в лужах собственной крови и стонали. Кто-то молчал, понимая, что к нормальной жизни уже не вернуться: их участь – доживать во Франции калекой. Большинство тех, кто сможет снова встать в строй, уже ковыляли по дороге к селению. Полковник снова перевел взгляд на Шарпа.

– Я должен официально заявить, что перемирие продлится только до того момента, как мы заберем наших людей.

– В таком случае, я столь же официально предупреждаю, что вы можете послать для оказания помощи не более десяти человек. По остальным будет открыт огонь, мои стрелки получат приказ стрелять на поражение.

Дюбретон кивнул: и он, и сам Шарп изначально понимали, как будут проходить переговоры.

– До одиннадцати, майор?

Шарп заколебался, потом кивнул.

– До одиннадцати, сэр.

Полковник выдавил из себя улыбку.

– Спасибо, майор, – он кивнул в сторону селения. – Уже можно?

– Пожалуйста.

Дюбретон отчаянно замахал рукой, и из-за шеренг ожидающего батальона выбежали люди с носилками в руках. Ряды в паре мест смешались, и на дороге появились две французские санитарные повозки, небольшие крытые фургоны, оборудованные для перевозки раненых, бывшие для британцев в новинку. Ампутацию переживало бы гораздо больше людей, будь их конечности отняты в течение минут после получения раны, поэтому французы и разработали санитарные повозки, чтобы доставлять раненых прямо на стол хирурга. Шарп с интересом взглянул на Дюбретона:

– Быстро реагируете, учитывая то, что вы не собирались драться.

Дюбретон пожал плечами:

– Вечером в них привезли вино и еду, майор, – Шарпу не хотелось вспоминать об этом: в их последнюю встречу Дюбретон вручил ему подарок, а теперь они были противниками. Полковник еще раз взглянул на саперов, разрывающих свежую могилу. – Надеюсь, майор, вы не собираетесь делать никаких военных приготовлений во время перемирия?

Шарп кивнул:

– Разумеется.

– Значит, это не оборонительная траншея?

– Это могила, сэр. Мы тоже потеряли людей, – ложь легко сорвалась с языка: погибло трое фузилеров, восемь были ранены, но могилу расширяли вовсе не для них.

Шарп повернулся к замку, махнул рукой, как раньше это сделал Дюбретон, и часовые у ворот отпустили французского капитана верхом на его нервном коне. Тот порысил к полковнику, в ужасе косясь на место гибели своего батальона. За его спиной фузилеры снова вкатили в арку телегу, закрывая проход.

Шарп подозвал капитана и обратился к Дюбретону:

– Капитан Дезе имел несчастье оказаться в замковом дворе, когда начался бой. Он дал мне клятву не поднимать оружие против Его Британского Величества или его союзников, пока его не обменяют на офицера соответствующего ранга. До тех пор он находится под вашим надзором, – сказано было высокопарно, но таковы формальности.

Дюбретон кивнул:

– Я прослежу, – он сказал капитану несколько слов по-французски и кивнул в сторону селения. Молодой человек поскакал прочь, а Дюбретон опять обернулся к Шарпу. – Повезло ему.

– Пожалуй.

– Надеюсь, удача не покинет вас, майор, – сказал француз и подобрал поводья. – Мы еще встретимся.

Он пришпорил коня. Шарп смотрел ему вслед: полтора часа, может, чуть больше – и бой начнется снова.

Потом он прошел к саперам, продолжавшим разрывать могилы. Возглавлявший их сержант при виде офицера крякнул:

– Чертовски мерзкое дело, сэр. Что нам с ними делать?

Раны с налипшей на них грязью неестественно выделялись на смертельно бледных нагих телах.

– Не очень-то глубоко их закопали, правда?

– Не особенно, – сержант шмыгнул носом: могила была не более фута глубиной, падальщики легко разроют ее, чтобы полакомиться мертвой плотью.

Шарп кивнул в сторону южного края раскопок, у самого склона холма.

– Положите их там, да закопайте поглубже. Эта траншея понадобится мне самому.

– Сделаем, сэр.

– Да побыстрее.

Сержант покачал головой:

– Помощь не помешала бы, сэр.

Но Шарп знал, что людей вполне достаточно.

– Если не сделаете за полтора часа, сержант, оставлю вас здесь, когда французы пойдут в атаку.

– Как скажете, сэр, – формальная вежливость с трудом скрывала чувства сержанта. Уходя, Шарп услышал, как тот сплюнул и заорал, приказывая саперам взяться за работу. Шарп решил оставить сержанта в покое. Собачья у него работа, но у батальонных саперов всегда собачья работа: много копаешь, а никто даже спасибо не скажет. По крайней мере, их усилия не пропадут впустую: так или иначе, траншея пригодится, чтобы похоронить мертвых, когда все закончится.

Взобравшись на крышу цитадели, он потребовал подзорную трубу и чашку чая. Отсюда было хорошо видно, как люди Фредриксона убирают прикрывавшие склон холма кусты: кто-то пилил сучья, другие оттаскивали шипастые ветки, чтобы расчистить прямой путь наверх, который так легко будет простреливать. Кусты понадобятся на южном, наиболее уязвимом склоне. Шарп гадал, кто же придумал такую хитрость – впрочем, вне всякого сомнения, он скоро об этом узнает. Скорее всего, дозорная башня станет целью следующей атаки и, вероятно, к вечеру падет. Он раз за разом прокручивал в голове план эвакуации гарнизона. Честно говоря, что бы там ни делал Фредриксон, это было нарушением перемирия, но французы также были не слишком-то щепетильны: в подзорную трубу Шарп увидел, что в селение прибыла артиллерия. Двенадцатифунтовики, короли битв, здоровенные ублюдки, которые в следующие несколько часов принесут британцам только скорбь и смерть.

Впервые за все утро ему не хотелось сидеть в одиночестве, но ни с кем из солдат говорить желания не было. Может, с Терезой, но даже ей не развеять его страхов. Он боялся проиграть. Здравый смысл утверждал, что атакующим нужно превосходство в живой силе три к одному, чтобы получить преимущество при штурме хорошо защищенной позиции, а позиция Шарпа была настолько хорошо защищена, насколько это вообще было возможно. Но у него не было артиллерии, чтобы поспорить с французскими пушками, а французы могли выставить куда больше трех солдат против одного обороняющегося. Конечно, были еще ракеты, но против артиллерии они бесполезны. Правда, на них у Шарпа имелся отдельный план.

Дурацкий, бестолковый план, подумал он, бессмысленный, как гордость и солдатский долг, заставившие его остаться в этих горах, где нет шансов победить, Он сможет задержать французов, и каждый час здесь будет маленькой победой, но этот час будет стоить человеческих жизней. Шарп снова поднялся на колено, навел подзорную трубу на верхушку дозорной башни и увидел там восемь киверов: значит, замечено восемь батальонов французской пехоты. Восемь! Впрочем, «четыре тысячи человек» звучит ничуть не лучше. Он мрачно усмехнулся про себя: стать майором и в первом же бою потерять целый батальон. Как там говорил Гарри Прайс по дороге из Френады? «Сражаясь рядом с Шарпом, долго не проживешь». Печальная эпитафия, но в этом вся его жизнь. Он покачал головой, пытаясь прогнать грустные мысли.

– Сэр? – пропищал кто-то. – Сэр?

К Шарпу медленно шел горнист. Винтовка Шарпа висела на его маленьком плече, а в руке он нес, стараясь не уронить, тарелку.

– Прислали с кухни, сэр. Для вас.

Хлеб, холодное мясо и сухари.

– Ты сам-то поел, парень? – мальчишка нерешительно покачал головой. Шарп усмехнулся: – Присоединяйся. Тебе сколько лет?

– Четырнадцать, сэр.

– Где винтовку взял?

– Какой-то солдат ночью принес ее в вашу комнату, сэр. Я присматриваю за ней. Не возражаете, сэр?

– Не возражаю. Хочешь стать стрелком?

– Конечно, сэр! – мальчишка вдруг воодушевился. – Еще пару лет, сэр, и капитан Кросс обещает взять меня.

– Может, война уже кончится.

– Нет, – энергично покачал головой горнист. – Быть того не может, сэр.

Возможно, он прав. Война между Британией и Францией шла дольше, чем этот мальчишка живет на свете. Должно быть, он сам сын какого-то стрелка, вырос в полку и другой жизни просто не знает. К двадцати, если доживет, станет сержантом. А когда кончится война, окажется на паперти, как и большинство никому не нужных старых солдат. Шарп отвернулся и снова привстал у парапета: он заметил, что на сельской улице появился всадник. Генерал, никак не меньше, пришел сражаться с Шарпом.

Генерал нервно постукивал кончиками пальцев по кожаной папке, притороченной к седлу для удобства письма. Черт бы побрал этого Шарпа, этот перевал и это чертово утро! Он бросил взгляд на адъютанта, записывавшего какие-то данные.

– Ну?

Капитан нервничал даже больше генерала.

– Мы считаем, что в замке полбатальона, сэр, может, чуть больше. На холме видели роту или около того. В монастыре тоже красномундирники.

– А чертовы стрелки?

– Рота на холме, сэр. Но в замке их хватает тоже, сэр, и в монастыре полдюжины.

– То есть их больше, чем одна рота?

Капитан печально кивнул:

– Похоже, что так, сэр.

Генерал посмотрел прямо в глаза Дюко, без очков казавшиеся особенно водянистыми.

– Ну и?

– Значит, у них две роты: одна на холме, вторая разделена пополам.

Но генералу такая беззаботность совершенно не понравилась:

– Эти стрелки – настоящие ублюдки, майор. Мне не нравится, что они там засели и множатся на глазах. И, кстати, расскажите-ка мне, откуда здесь уланы, а?

Дюко пожал плечами:

– Я их не видел, – он произнес это таким тоном, как будто если он их не видел, их и не существовало.

– Зато я их видел! Черт возьми, я видел их своими глазами! А вы, Александр?

Дюбретон покачал головой:

– У англичан нет уланов, а если бы были, они носили бы кавалерийские плащи, а не пехотные шинели. И, помнится, они не шли в атаку.

– И что с того?

Дюбретон повернулся в седле; кожа протестующе скрипнула.

– Ну, мы знаем, что здесь La Aguja, и вряд ли она приехала в одиночестве. Думаю, это партизаны, которых англичане переодели в шинели, – он задумался и пожал плечами. – И остальное снаряжение могли тоже дать.

Генерал перевел взгляд с одного собеседника на другого.

– Дюко?

– Это имеет смысл, – скупо ответил тот.

– Стало быть, добавим к гарнизону полсотни партизан. Теперь я хочу услышать цифры: сколько британцев и где они?

Капитан, совершенно не желавший быть в ответе за неправильные прогнозы, печально начал:

– Шестьдесят стрелков и сотня красномундирников на холме, сэр. Три десятка и три сотни, соответственно, в замке. Три десятка и сотня в монастыре.

Генерал проворчал:

– Что вы думаете, Дюбретон?

– Согласен, сэр. Может, в монастыре немного меньше.

– Пушки?

Дюбретон ответил вместо адъютанта:

– Наши пленные уверены, что они есть, сэр. Одна в монастыре, и ее не передвинуть. Одна за разрушенной стеной, она не опасна, пока мы не войдем в замковый двор. Еще две на холме.

– И они притащили с собой артиллеристов?

– Да, сэр.

Генерал замолчал. Время, время, время... Он хотел быть у реки уже к вечеру, к ночи переправиться, а завтра к закату подойти к Вила-Нове. Чересчур оптимистично, конечно; он даже давал себе еще сутки, чтобы добраться до цели, но если проклятый Шарп отнимет у него целый день, вся операция будет под угрозой. Он предложил идею, над которой думал с самого утра:

– Что если просто не обратить на них внимания? Окружить чертов замок вольтижерами и просто пройти мимо? А?

Мысль казалась заманчивой: если три батальона, которые должны были составить гарнизон Господних Врат, продолжат осаду, остальные силы смогут направиться в Португалию. Но все офицеры понимали, чем это чревато: если три батальона не возьмут замок, путь к отступлению будет отрезан. Была и еще одна причина, которую озвучил Дюбретон.

– Перевал слишком узкий, сэр. Чертовы стрелки убьют любую лошадь, которая попытается там пройти, – он представил, как на гребне перевала встают пушки, привезенные генералом: лошади подстрелены, лафеты под весом тяжелой стали катятся прямо по раненым животным, переворачиваются, загораживая дорогу – и все это под безжалостным прицелом зеленых курток.

Генерал взглянул налево, на высокую дозорную башню.

– Сколько времени на нее уйдет?

– Сколькими батальонами, сэр? – спросил Дюбретон.

– Двумя.

Дюбретон оценил проходимость кустов, крутизну холма, представил, как солдаты карабкаются вверх под винтовочным огнем.

– Два часа, сэр.

– Так мало?

– Предложим им по медали.

Генерал сухо усмехнулся:

– Значит, мы получим башню к часу дня. Еще час на то, чтобы поставить там пушки, – он пожал плечами. – С тем же успехом можно ставить пушки здесь! Они из этих ублюдков фарш сделают!

Дюко глумливо осведомился:

– А зачем вообще брать башню? Почему просто не захватить замок? – никто не ответил, и майор продолжил. – Мы теряем время! Полковник Дюбретон и так пообещал перемирие до одиннадцати! Сколько людей вы потеряете при штурме башни, полковник?

– Полсотни.

– Но все равно еще предстоит взять замок. Так может, лучше потерять людей там? – Дюко почти не видел замка, тот выглядел для него размытым пятном, что не помешало майору пренебрежительно махнуть в ту сторону рукой. – Атака en masse[301]! Раздайте медали первым пяти взводам – и дело с концом!

En masse. Это по-французски, эта тактика приносила победу императорским армиям по всей Европе. Метод императора – большая непобедимая армия. Пустить на защитников замка огромную массу людей, дать им столько целей, чтобы они захлебнулись, устрашить множеством барабанщиков в центре каждой колонны и по трупам пройти к победе. Замок будет захвачен уже к середине дня. Генерал знал, что монастырь не сможет оказать такого же сопротивления: в нем меньше людей, он более уязвим для двенадцатифунтовых ядер, способных пробивать стены. Взять замок, уничтожить пушку в монастыре – и войска начнут двигаться через перевал уже к двум часам дня. Можно будет забыть о дозорной башне, наплевать на нее, чего она, собственно, и заслуживает. En masse.

Он попытался подсчитать возможные потери. В первых рядах их будет множество – не меньше сотни убитых, но это не очень большая плата за выигранное время. Можно себе позволить и вдвое больше. Так поступает император, и это хорошо, потому что даже этот мерзавец Дюко напишет в своем рапорте, что победа одержана так, как это сделал бы император!

– Если взять все батальоны в районе селения, – начал он размышлять вслух, – по пятьдесят человек в шеренге, сколько это будет шеренг?

– Восемьдесят, – быстро ответил адъютант.

Огромный прямоугольник из четырех тысяч человек, барабаны в центре; восемьдесят шеренг, неотвратимо движущихся к цели. Дюбретон прикурил черуту.

– Мне это не по душе.

Генерал заколебался: ему нравилась идея, и отказываться от нее не хотелось. Он взглянул на Дюбретона:

– Объясните?

– Два соображения, сэр. Во-первых, они вырыли перед стеной траншею. Это может стать серьезным препятствием. Во-вторых, меня волнует замковый двор. Попав туда, мы можем обнаружить, что все выходы блокированы. Придем прямо в cul de sac[302], а с трех сторон нас атакуют стрелки.

Дюко приложил к правому глазу небольшую подзорную трубу, заменив ею отсутствующие очки.

– Траншея идет не по всей длине стены.

– Это правда.

– Какова ее ширина?

Дюбретон пожал плечами:

– Она довольно узкая. Можно перепрыгнуть без особых усилий, но...

– Что именно но? – вмешался генерал.

– Двигаясь в колонне, люди не видят препятствий. Первые ряды смогут перепрыгнуть, но дальше строй смешается.

– Так предупредите их! И возьмите чуть правее, тогда большая часть колонны попросту обогнет эту траншею!

– Так точно, сэр.

Генерал поплевал на ладони и усмехнулся.

– А что касается двора – мы заполним его нашими мушкетами! И если чертовы стрелки попытаются высунуть нос, перестреляем их! Сколько, говорите, у них людей?

– Триста тридцать, сэр, – ответил адъютант.

– И мы боимся этих трех сотен с хвостиком? Против них будет четыре тысячи! – генерал заржал, как лошадь.- Медаль Почетного легиона[303] первому ворвавшемуся в цитадель! Устраивает, Дюбретон?

– У меня уже есть одна, сэр.

– Вы не идете, Александр. Вы нужны мне здесь, – ухмыльнулся генерал. – Итак, плевать на дозорную башню. Пусть думают, что она важна, – поучим их разнообразию! Атакуем en masse, джентльмены, и пусть впереди идут все вольтижеры: займем кузнечиков делом, – хорошее настроение генерала стремительно возвращалось. – Парализуем их, джентльмены! Поступим так, как поступил бы Бонапарт!

Восточный ветер с каждой минутой становился все холоднее. Он дул защитникам замка прямо в лицо. Затопленные переполнившимся ручьем участки луга начинали покрываться льдом. А за селением французские батальоны уже получили приказ и готовились пройти путем императора прямо к Господним Вратам. 

Глава 22

– В Бретани[304], да?

Пленный адъютант кивнул. На деле этот ужасный капитан стрелков оказался весьма неплохим парнем, и особенно после того, как повязка и зубной протез вернулись на место. Адъютант взял карандаш и нарисовал кабана.

– Все статуи там в западной части. Говорите, вы видели такие в Португалии?

Фредриксон кивнул:

– В Браганце. Они точно такие же. И в Ирландии.

– Значит, сюда могли дойти кельты[305]?

Фредриксон пожал плечами:

– Или они могли выйти отсюда, – он постучал согнутым пальцем по рисунку. – Говорят, это символ королевской власти.

Пьер возразил:

– А в Бретани ими украшают алтари. Одна даже стоит в нише, где располагалась ритуальная чаша с кровью.

– Ага! – Фредриксон заглянул через плечо француза, увлеченно заштриховывающего тени на резном горбе кабана. Интересное выдалось утро. Француз согласился с Фредриксоном, что вычурная архитектура Саламанки великолепна, но совершенно напрасно усложнена. В нагромождении деталей теряется линия, говорил Фредриксон. Пьер был очень рад встретить еще одного еретика, разделяющего его совсем не общепринятую точку зрения: оба ненавидели современный декор, предпочитая основательную простоту десятого и одиннадцатого веков. Фредриксон по памяти нарисовал португальский замок Монтемор-у-Велью[306], и Пьер задал ему много вопросов. Теперь они еще больше углубились в историю, во времена странных людей, вырезавших кабанов из камня, но появление сержанта в зеленом мундире прервало обсуждение.

– Сэр?

Фредриксон заставил себя оторваться от наброска.

– Том?

– Два лягушачьих офицера в южном направлении, сэр. Разнюхивают. Тейлор говорит, дистанция подходящая.

Фредриксон обернулся к Пьеру:

– Время?

– О! – тот выудил из кармана часы. – Без одной минуты одиннадцать.

– Передай Тейлору, чтобы через минуту открыл огонь. И скажи, что я приказал ему убить одного из этих ублюдков.

– Так точно, сэр.

Но Фредриксон уже вернулся к разговору с французом:

– А видели каменного быка на мосту в Саламанке?

– Да, очень впечатляет.

Сержант ухмыльнулся и оставил их. Через минуту Милашка Вильям был уже самим собой: говорил по-английски, а не по-французски, и громогласно требовал убивать ублюдков. Пробираясь через колючие кусты, он пытался понять, кто из стрелков имел больше шансов подстрелить второго француза и мог бы поддержать Тейлора: Милашка Вильям всегда готов был выдать добавочную порцию рома тому, кто умел убивать офицеров противника.

Шарп стоял на руинах восточной стены, теперь завершавшихся неглубокой траншеей, менее трех футов глубиной и слишком узкой, хотя земляной парапет добавлял ей еще фут.

– Сколько сейчас времени?

– Одиннадцать, сэр, – нервно ответил капитан Брукер.

Шарп перевел взгляд на спрятавшихся за надвратной башней людей. Артиллеристы нервничали не меньше Брукера. Их ракеты напоминали шесты для поединков на деревенской ярмарке. Шарп потребовал, чтобы синие мундиры прикрыли пехотными шинелями фузилеров, и теперь артиллеристы выглядели шайкой мародеров. Шарп улыбнулся Джилайленду и крикнул:

– Не торопитесь! Думаю, сперва они атакуют дозорную башню!

Вдалеке раздались два винтовочных выстрела, расстояние приглушило звук, и Шарп напрасно старался разглядеть дымок.

– Должно быть, это на южном склоне.

– Похоже, вы правы, сэр.

– Да-да, – рассеянно ответил Шарп.

– Могу я идти? – Брукер хотел скорее оказаться подальше от полностью открытой стены. Он отведет роту фузилеров, усиленную двумя десятками стрелков капитана Кросса, в лощину, отделяющую замок от дозорной башни. Их задача – прикрывать отступление Фредриксона, если холм захватит французская пехота.

– Подождите минутку, – выстрелов со стороны дозорной башни больше не было; ни на северном, ни на южном склоне никакого движения не наблюдалось. Шарп снова посмотрел в сторону селения. – Ага!

Один французский батальон, стоявший наготове, начал движение на юг, прямо к дозорной башне. Шарп увидел, как задние шеренги перебираются через ручей у дороги. Значит, все-таки башня! Он лелеял надежду, что французы спешат и поэтому двинут все свои силы на замок и монастырь, но, похоже, время их не заботило, и они решили сделать все по правилам. На юг шел один батальон, а по треску винтовочных выстрелов Шарп понял, что, невидимый за холмом, туда же движется еще один. Скоро руки у Фредриксона буду заняты. Он кивнул Брукеру:

– Идите! Удачной охоты!

Брукер и Кросс выйдут из замка через лаз, пробитый в южной стене цитадели, тот самый, через который сбежали многие из людей Пот-о-Фе. Шарп не без удовольствия подумал о Хэйксвилле, запертом в подземелье. Интересно, что будет с пленными, если французы возьмут замок? Если. Ему в голову пришло, что он собирался удерживать замок два дня, и почти четверть этого срока уже прошла. Но он также знал, что сначала придется пройти проверку ветеранами, собравшимися за селением.

– Сэр? – горнист, все еще таскавший винтовку Шарпа, указал на дозорную башню.

– Что?

– В нашу сторону бежит человек, сэр; сейчас он скрылся из виду, сэр. Несется так, как будто черти за ним гонятся. Стрелок, сэр.

Что пошло не так? С холма больше не стреляли, ни одной струйки дыма не несло по ветру, внезапно окрепшему и ставшему совсем холодным. Ночью он где-то снял перчатки и забыл, где именно, поэтому сейчас лишь подышал на пальцы и взглянул в небо. Низкие темные тучи снова пытались угнездиться на дозорной башне, грозя снегом, что сделает перевал ненадежным, а продвижение спасательных сил – долгим и тяжелым.

– Вот он, сэр, – указал горнист.

Стрелок выбрался из кустов там, где ручей врывался в лощину. Он бросил взгляд направо, на французов, осознал, что угрозы нет, и бросился к замку. Кем бы они ни был, он находился в отличной форме: после пробежки на такое расстояние с винтовкой и подсумком у него еще остались силы перепрыгнуть траншею и добраться до Шарпа. Стрелок дышал слишком тяжело, чтобы говорить, поэтому просто передал майору сложенный вчетверо лист бумаги. С каждым выдохом перед его лицом поднимались густые клубы пара, но его все-таки хватило на одно слово.

– Сэр!

На листе был странный рисунок, изображающий дикого кабана. Шарп не понял, к чему это, зато увидел, что поверх рисунка угольным карандашом нацарапано: «Помните фр. контратаку при Саламанке? Я вижу то же. За селением. Десять гиней, что пойдут к вам. Все вольтижеры на западе. 8 бат. Думал, вы обещали мне драку! 2 фр. офицера были слишком близко. Бах-бах. М.В.». Шарп расхохотался: надо же, Милашка Вильям!

Восемь батальонов! Боже милостивый! А он только что отослал половину своих стрелков и пятую часть фузилеров в лощину. А если французы атакуют обе позиции? А если они отрежут Фредриксона от замка? Он обернулся.

– Прапорщик!

– Сэр?

– Мои лучшие пожелания мистеру Брукеру. Пусть возвращается так быстро, как только сможет! И капитан Кросс тоже.

Прапорщик умчался.

– Помоги нам Господь, сэр, – прошептал горнист, глядя в сторону селения.

И действительно: помочь тут мог только Господь. Батальон, отошедший на юг, лишь дал дорогу войскам, движущимся на замок, войскам, вошедшим в долину под командой своих верховых офицеров, войскам, от которых восточный край луга потемнел.

– Боже!

– Сэр? – горниста трясло.

Шарп улыбался, неверяще качая головой.

– Как бараны на чертову мясобойню, парень. Боже, Боже, Боже! – он обернулся. – Капитан Джилайленд!

– Сэр? – Джилайленд вышел из-за башни, где прятался от пронизывающего ветра, и поднялся на стену.

– Вы видите это, капитан?

Джилайленд взглянул в сторону селения, и на лице его отразился ужас.

– Сэр?

– Вот и начинается первый урок, капитан, – Джилайленд не мог понять, чему так радуется Шарп. – Сейчас вы увидите французскую колонну, капитан. Это, черт возьми, самая большая мишень в мире, и вы разнесете ее в клочья. Слышите? – довольный Шарп улыбался, забыв про холодность. – Мы их всех перебьем! Готовьте стапели!

Спасибо тебе, Господи, за принца Уэльского. Спасибо за толстого Крошку-принца и его безумного отца. Спасибо, Господи, за полковника Конгрива. И отдельное спасибо за французского генерала, который поступит так, как поступил бы на его месте любой солдат. Шарп улыбнулся горнисту.

– Тебе повезло, парень, что ты здесь! Повезло, что ты это увидишь!

– Точно, сэр?

Шарп стоял на развалинах стены, его черные волосы развевались на ветру. В голову ему вдруг пришла мысль, что французы просто хотят просочиться между замком и монастырем, но он решил, что в силах справиться с этим: ракеты столь же легко направить на север, как и на восток. Он видел, как французы неуклюже перестраиваются перед селением, и заметил, что центр первой шеренги сильно уклонился вправо от дороги: значит, они направляются к нему. Потом он бросил взгляд на дозорную башню: такая огромная людская масса была бы заманчивой целью для пушек Фредриксона, но Шарп приказал использовать их только для обороны холма. Фредриксону пока придется поскучать.

Он подозвал еще одного прапорщика, которого взял вестовым, и приказал трем ротам фузилеров собраться во дворе вместе с оставшимися стрелками. Теперь единственной проблемой были французские вольтижеры, буквально роившиеся перед плотным строем колонны, – их надо удержать подальше от траншеи. Он прошел туда.

Лишь тридцать ярдов траншеи были пригодны для его плана, и на этих тридцати ярдах люди Джилайленда установили на бруствер пятнадцать стапелей, направленных строго перпендикулярно стене. Шарп слегка поправил наводку, чтобы ракеты перекрывали центр долины. Согнувшись в три погибели за стапелем, он увидел, куда пойдут ракеты, если не свернут с прямолинейной траектории: они пересекут линию атаки всего в пятидесяти ярдах от стены.

– Отлично!

Артиллеристы опустили стапели на землю. Они тревожились, даже боялись, но Шарп улыбался им, шутил, уверял, что победа будет легкой, и его задор передался им. Наконец, хлопнув Джилайленда по плечу, Шарп произнес:

– Выносите их. Но как бы случайно, помногу не берите! – надев на ракетчиков пехотные шинели, он надеялся спрятать свое секретное оружие до последнего момента.

Стрелки во дворе без боязни смотрели на плотную массу неприятеля. Шарп отозвал их и приказал залечь перед траншеей: их работа – не давать вольтижерам подойти к ракетам. Три роты фузилеров он выстроил возле руин стены: кого-то французы заденут, может, даже убьют, но своими залпами они обеспечат стрелкам прикрытие.

Каждый стапель обслуживали два артиллериста: один клал ракету в металлический желоб, другой поджигал фитиль, потом оба приседали в траншее, спасаясь от мощного столба пламени. Они будут стрелять так быстро, как только смогут, отправлять в полет ракету за ракетой: каждый стапель может дать пять выстрелов в минуту, значит, всего в минуту больше семи десятков ракет, и каждая с разрывной боеголовкой; огненная смерть, готовая выбраться из траншеи и поразить свою цель, все еще неуклюже разворачивающуюся возле селения.

Во дворе, тяжело дыша, появился взволнованный Кросс. Шарп отправил пятерых его стрелков на башню, остальным велел разместиться перед траншеей, а роту Брукера добавил к фузилерам у руин стены. Им было страшно, что вполне естественно, но эти четыре роты, построившись в две шеренги, смогут противостоять французской колонне, инструменту, способному поставить на колени целые государства. И единственное, что может им сейчас помочь, – длинные ракеты, лежащие в траншее. Ракеты, которые сам Шарп презрительно называл детской забавой.

– Заряжай! – крикнул Шарп. – По команде «Огонь!» стрелять повзводно! Ваша задача – держать вольтижеров подальше от траншей! Капитан Брукер!

– Сэр? – рота Брукера располагалась ближе всех к воротам.

– Следите за открытым концом траншеи! Если вольтижеры туда пробьются, мы все погибнем. Не допустите этого! И не бойтесь колонны! Они уже трупы! – он позволил себе улыбнуться. – Вы сделаете это для полковника Кинни! Пусть увидит, как эти ублюдки отправятся в ад!

В этот момент загрохотали барабаны, те самые, что вели колонны на Мадрид и Москву, устилавшие Париж захваченными в боях знаменами, барабаны, отбивавшие pas-de-charge[307], сопровождавший каждое наступление французов, прекращавшийся только тогда, когда победа была уже одержана. Бум-бум, бум-бум, бумбабум, бумбабум, бум-бум.

На этот раз они били ради Шарпа, только ради Шарпа, передавая человеку, выросшему в лондонском сиротском приюте, вызов от самого императора Франции. И Шарп, повернувшись лицом к ним и увидев, что колонна пришла в движение, расхохотался, широко распахнув рот, потому что гордость, удержавшая его на месте, теперь возносила его на гребень волны, потому что барабаны наконец-то били только для него. 

Глава 23

Генерал беспокойно ерзал в седле. Он чувствовал, что должен сделать какой-то символический жест, например, поскакать во главе колонны или встать на фланге и салютовать, пока его люди проходят мимо, но понял, что пафоса в этом будет больше, чем смысла, и раздраженно покачал головой. Барабаны и реющие знамена пробудили в нем воодушевление, совершенно не соответствующее жалким силам противника, которые сейчас будут сметены с лица земли мощным ударом. Стоило ли брать в руки кувалду, чтобы расколоть орех? Он усмехнулся: народная мудрость, конечно, не врет, но если с помощью кувалды можно достичь цели, то стоит попробовать.

Время. Вечно это проклятое время. Он посмотрел на часы, когда в поле вышли первые вольтижеры: без четверти полдень. Сорок пять минут на сбор колонны – очень неплохо, но это все равно сорок пять потерянных минут. Зато к полудню с дерзким противником будет покончено, и тогда он сможет послать через перевал улан, за ними пехотные батальоны, а потом и громоздкие фургоны с продовольствием и боеприпасами, необходимыми для зимнего марш-броска.

К генералу подскакал артиллерийский полковник. Этот тихий, но злопамятный человек хотел обрушить на головы защитников замка всю мощь своих пушек, но генерал высмеял его предложение: подвергать противника бомбардировке – только терять время. Кроме того, он подозревал, что британцы просто укроются за каменными стенами, способными продержаться несколько часов. Нет, пехота сделает все быстро: потеряв несколько человек в первых рядах, они просто перевалят через руины восточной стены и откроют ему проход в Португалию.

У дозорной башни Пьер принял из рук капитана Фредриксона флягу и кивнул в сторону долины:

– Думаю, вы уже почти проиграли.

Фредриксон ухмыльнулся:

– Хотите пари?

Француз виновато улыбнулся и пожал плечами:

– Я не настолько азартен.

Фредриксон взглянул на верхушку башни.

– В нашу сторону кто-нибудь движется? – крикнул он.

– Нет, сэр.

Он снова обернулся в сторону долины. Перед огромной колонной врассыпную шли вольтижеры, сотни чертовых вольтижеров, и Фредриксону они очень не нравились. Они угрожали и без того неглубокой траншее, где Шарп прятал свои ракеты. Фредриксон видел, как выносили это странное оружие, с восторгом наблюдал в подзорную трубу, как направляют стапели, но он видел и то, как слаба цепочка стрелков, которые должны отогнать вольтижеров. Им придется туго.

– Лейтенант Визе!

– Сэр?

Фредриксон решил послать половину своих стрелков, сорок человек, чуть западнее: лейтенант отведет их почти до самой траншеи, и оттуда, из-за кустов, они смогут атаковать наступающих вольтижеров с фланга.

– И не забудьте поубивать сперва их чертовых офицеров! – крикнул им вслед Фредриксон.

А в замке тот же приказ отдал своим стрелкам Шарп, отдельно проинструктировав снайперов, засевших в надвратной башне:

– Офицеров! Выцеливайте офицеров!

Капитан Джилайленд, пытаясь справиться с нервной дрожью, поднялся к Шарпу на северную оконечность руин.

– Можем начать стрелять, сэр.

– Нет-нет-нет, – колонна, заполнив всю долину грохотом барабанов, была еще в трех сотнях ярдов, а Шарп не верил в точность ракет: на таком расстоянии три четверти их, а то и больше, уйдут с траектории. Чтобы бить без промаха, придется подождать.

Но – Боже милостивый! Вольтижеры! Их было больше, чем всех защитников замка, вместе взятых! Он должен ждать, но пока он ждет, вольтижеры подойдут ближе и могут смести их своим напором. В этот момент из башни послышался выстрел. В ответ раздался залп французов, но слишком далекий. Мушкетные пули пролетели гораздо выше восточной стены, однако Шарп, взглянув направо, увидел страх на лицах фузилеров.

Впрочем, ничего удивительного. На юго-запад, прямо к замку маршировала колонна, мощный кулак, ведомый барабанами, прямоугольник шириной в сотню футов и в восемьдесят ярдов глубиной. Наблюдателям на холме, казалось, что по долине катится огромный каток, оставляя за собой полосу примятой травы.

Заговорили винтовки, поверх траншеи начал стелиться дым. Пули выбивали из французских стрелковых цепей обладателей сабель, но вольтижеры продолжали двигаться вперед. Они работали парами: один, опускаясь на колено, целился и стрелял, другой перезаряжал. Стрелков подавляли числом: чтобы спастись от залпов французских мушкетов, им приходилось лежать ничком, а винтовку в таком положении заряжать непросто. Шарп видел, что они переворачивались на спину, стучали прикладами себе по ногам, досылая пулю шомполом, потом снова переворачивались на живот и лишь потом стреляли.

Мушкетные пули стали находить и фузилеров. Вот завопил один: пуля раздробила ему скулу; вот второй молча рухнул назад. Сержанты начали смыкать ряды. Луг кишел вольтижерами, повсюду были видны вспышки выстрелов, над землей повисли облака дыма.

– Фузилерам выдвинуться к траншее, – прокричал Шарп: пусть лучше идут вперед, чем гибнут, стоя на месте; так они на двадцать ярдов приблизятся к противнику, и у них будет больше шансов поразить чертовых вольтижеров.

Офицеры передали приказ по строю. Просто пройти через руины было невозможно, и они полезли по камням. Шарп кричал, требуя держать строй, сыпал приказами, не давая времени испугаться. Потом он взглянул налево и понял, что первые вольтижеры всего в сорока ярдах от траншеи.

– Капитан Брукер?

– Сэр?

– Открыть огонь!

– Так точно, сэр! Батальон! Целься! – секундная пауза, потом взмах тонкой сабелькой. – Огонь!

Спасибо тебе, Господи, за долгие часы тренировок; спасибо тебе за то, что хотя это и выглядит глупым, но британская армия, единственная из всех, тренирует пехоту с настоящими, а не холостыми боеприпасами. Первый залп отбросил четверых вольтижеров назад и напугал остальных. А фузилеры тем временем начали серию заученных движений, ставших второй натурой для каждого солдата: выстрелить, перезарядить, выстрелить, перезарядить, выстрелить, и так четыре раза в минуту. Скусить пулю с бумажного патрона, не обращая внимания на противника, ничего не различая в грязном дыму, темной тучей укрывшем всю траншею; насыпать пороху на полку, дослать пулю и пыж шомполом в тридцатидевятидюймовое дуло, сунуть шомпол в петлю на перевязи, вскинуть мушкет к плечу и ждать команды офицера. Огонь! Целиться не во что: облако дыма скрывает Бог знает какие ужасы. Иногда оно чуть качнется в сторону, пропуская вражескую пулю, а потом соседний взвод даст залп, закричит офицер, приклад ударит в плечо, порох опалит щеку, и свинцовый шар в три четверти дюйма диаметром умчится куда-то в дым, в сторону поля боя.

Кругом падали люди. Некоторые поднимались, стиснув зубы от боли, и продолжали стрелять, другие ползли назад, окровавленные и бессильные, жизнь гасла в их глазах. Шарп крикнул сержантам, чтобы раненым помощи не оказывали: солдаты часто пользовались этим, чтобы сбежать с поля боя. Его голос перекрыл грохот залпов и барабанный бой:

– Кто покинет строй, будет застрелен на месте! Слышите, сержанты?

Они услышали, и раненые, не получая помощи, остались истекать кровью. Мушкеты плевались огнем и били в плечи, повзводные залпы яркими красными вспышками ослепляли полубатальон.

Но это подействовало. Семь сотен мушкетных пуль в минуту сделали пространство перед траншеей гибельным местом, и вольтижеры рассыпались вправо и влево. Шарп отошел в сторону, чтобы не попасть под мушкетный огонь, и сквозь дым увидел, что французы наступают левее.

– Капитан Брукер! Левым взводам десять шагов назад! Прицел левее!

А что справа? Что можно сделать справа? Чтобы полностью закрыть брешь в стене, людей не хватит! Он закричал стрелкам:

– Внимание направо!

Рота Брукера перевела огонь, но на то, чтобы отбросить вольтижеров у них не хватало сил. Шарп увидел, как один француз вырвался вперед и прицелился, упав на одно колено. Пуля звякнула по стали ножен палаша, заставив клинок качнуться. Он услышал треск винтовок с башни и понял, что человек, стрелявший в него, рухнул ничком, пару раз взмахнул рукой, как будто загребая воздух, и застыл, скорчившись на земле.

Колонна наступала. От селения до замка идти недолго, не больше трех минут. Барабаны, музыка французского завоевания, грохотали все громче. Пока люди Брукера перезаряжали, Шарп метнулся направо: он беспокоился за этот фланг.

Над кустами поднялся дым, полыхнуло огнем, французы с криками ужаса откатились назад, и Шарп усмехнулся: Фредриксон прислал подмогу. Он знал, что должен был подумать об этом, попросить помощи, но это уже не имело значения, потому что стрелки уже отбросили французов. Вдоль строя противника проскакал офицер, приказывая взять колючие кусты в байонеты, но четыре или пять пуль сбросили его с седла, мундир внезапно залило алым, а лошадь заржала, понеслась вдоль замковой стены и пала под очередным мушкетным залпом.

Слева нарастал шум битвы: грохот мушкетов, крики, вопли боли и отчаяния, скрежет шомполов, щелканье кремней и барабаны, неизменные барабаны. Вольтижеры брали верх над фузилерами, их пули прорывали строй, бросали людей наземь. Залпы британцев сменились одиночными выстрелами: они стреляли, не дожидаясь товарищей, так быстро, как только могли, заряжали, снова стреляли. Их лица почернели от пороха, во рту стояла горечь, но выучка побеждала страх, заставляя снова и снова повторять одни и те же отработанные действия.

Из рядов роты Брукера выскочил прапорщик: его тошнило кровью. Он в последний раз укоризненно взглянул на Шарпа и упал на землю, дернувшись лишь от попадания французской пули в уже мертвое тело.

Шарп снова взобрался на стену и увидел, что вольтижеры подошли уже почти к самой траншее: местами до нее оставалось не более двадцати ярдов. Краем глаза он заметил неподвижные тела двух стрелков. Слева, все так же сверкая байонетами, маршировала колонна. Он видел, как французы открывают рты, чтобы выкрикнуть «Vive l'Empereur!»[308]. Кто-то потянул Шарпа за рукав; он повернулся и увидел Джилайленда.

– Пора?

– Нет! Ждите!

Ждать, пока вольтижеры осмелеют, пробегут шаг-другой, упадут на одно колено; рухнет, вскрикнув, еще один фузилер, забрызгав кровью соседей по шеренге, а они все так же будут заряжать и стрелять, проклиная ломающиеся кремни, и сержанты будут приносить им мушкеты погибших, чтобы они могли продолжать стрелять.

Вольтижеры начали вливаться в общий строй. Они были совсем близко, а значит, почти пришло время запускать ракеты. Шарп почувствовал облегчение, когда трубачи отозвали вольтижеров, заставили их присоединиться к этой неотразимой колонне. Барабаны продолжали грохотать, палочки отчаянно прыгали в руках мальчишек-барабанщиков, бивших по натянутой коже с такой силой, как будто так они могли вогнать колонну прямо в замок.

Скакавший перед строем колонны французский полковник пал. В башне один из людей Кросса усмехнулся:

– Четыре, – и, скусив очередной патрон, начал перезаряжать.

А у монастыря семнадцать стрелков под командой Патрика Харпера изо всех сил палили через всю долину. На таком расстоянии они не могли промахнуться по колонне, но остановить ее тоже не могли.

Пальцы генерала выбивали по папке тот же ритм, что и барабаны. Когда голову колонны затянуло пороховым дымом, он взглянул на Дюбретона:

– Вот и все, Александр. Неплохая получилась тренировка, а?

На холме Фредриксон и пленный адъютант стояли рядом, Фредриксон нервно чесал под повязкой:

– Давайте же! Пора!

Шарп сложил руки рупором:

– Стрелкам отойти!

Он видел колонну так же ясно, как и своих людей: вот мальчишки в первом ряду, пытающиеся отрастить пышные усы, так любимые французской пехотой, вот мушкеты поднимаются для единственного залпа – больше выстрелов не будет, придет черед байонетов.

– Ракетчики! – он на секунду замер. Пятьдесят ярдов. Они не могут промахнуться. Никогда еще подобное оружие не применялось против настоящего противника. Эта штука уничтожит колонну быстрее любой артиллерии, и Шарп был готов пустить ее в ход. Французские мушкеты все еще поднимались. – Огонь!

Первые ракеты уже лежали на стапелях. Пальники коснулись фитилей. Пару секунд ничего не происходило. Французский залп, всего полсотни мушкетных пуль, прорезал воздух, но Шарп не обратил на него внимания. Он услышал рев французов, первые победные кличи, потом все потонуло в нарастающем звуке стартующих ракет. Над траншеей взлетели искры, заревело пламя, и ракеты унеслись.

Они летели на невероятной скорости, как метеоры, как кошмарный сон любого солдата: смерть, казалось, вырвавшаяся из-под земли. На таком расстоянии ракеты не могли подняться в небо, они неслись вперед огненными факелами и приземлялись в глубине колонны. Перешедшие на бег французы внезапно увидели чудовищно густые дымные хвосты и огромные огненные шары. Ракеты врезались в голову колонны, пробивая шеренгу за шеренгой, опаляя людей пламенем, перекрывая свистом и грохотом барабанный бой. А потом взорвались первые боеголовки.

– Фузилеры! Огонь! Огонь! Огонь! – фузилеры, отшатнувшиеся было от огненного шторма, пораженно застыли, впервые наблюдая за применением подобного оружия. Шарп вложил в голос весь свой гнев: – Огонь! Огонь, сукины дети! Огонь!

Боже, как же близко он их подпустил! Нужно несколько залпов, чтобы добить первые шеренги, потому что французы еще могут победить – если, конечно, найдут в себе силы броситься вперед.

Второй ракетный залп был нестройным: некоторые расчеты быстрее других установили снаряды на стапели и уже пригнулись, спасаясь от огненных хвостов. Но вот и остальные двенадцатифунтовые ракеты легли в свои люльки, почти сразу же начав брызгать искрами.

– Быстрее! Быстрее! – Джилайленд почти подпрыгивал от возбуждения. – Быстрее!

Одной ракете все-таки удалось взмыть вверх, и она пронзила небо над долиной, визжа и оставляя за собой дымный хвост. Французы в селении с удивлением наблюдали, как странная штуковина поднялась за облака.

– Это еще что за чертовщина? – генерал не мог видеть, что творится возле замка; все закрывало облако дыма, сквозь которое прорывались огненные вспышки.

– Похоже на взрыв, – нахмурился Дюко.

Из дымного облака выскочил перепуганный и совершенно потерянный француз с байонетом наперевес. Увидев людей у траншеи, он вдруг вспомнил про свой долг, но стрелки, которым было приказано прикрывать ракетчиков, тоже заметили его; двое выстрелили. Француз упал, а ракета, врезавшись в его тело, завертелась на месте, рассыпая снопы искр. Один из стрелков, капрал, рванулся к ней, пинком отделил боеголовку, и обезглавленная ракета, вращаясь все быстрее, скрылась в клубах собственного дыма.

Северный край колонны избежал ракетного залпа. Они слышали грохот, крики боли, видели взрывы, разметавшие строй ярдов на двадцать в глубину, но продолжали наступать. Шарп указал роте Брукера новую цель.

– Огонь!

Даже такого хилого залпа оказалось достаточно, чтобы их остановить, возведя по всему фронту барьер из мертвых тел. Тут же мимо Шарпа проскочил Джилайленд: каблуком сапога он вогнал основание стапеля в землю, другой артиллерист уложил в желоб ракету, а третий с помощью карманного пистолета высек искру и поджег запал. Шарп отступил на шаг, спасаясь от огненного шквала.

– Сколько у вас еще стапелей?

– Четыре!

– Тащите их сюда!

Плотные ряды французов как будто втягивали в себя ракеты: те били точно в цель, лишь немного замедляя движение, когда проходили через строй, оставляя за собой выжженную полосу. Потом они останавливались, погружаясь в плоть, пока запал, спрятанный в металлическую трубку, не прогорал и боеголовка не взрывалась, разбрызгивая кровь и металл

Теперь уже никто не пытался войти в дымное облако, прорезаемое тут и там огненными вспышками. Барабанный бой безнадежно утонул в вое ракет и непрерывном кашле взрывов – а ракеты все летели, находя цели в следующих рядах, пробивая для себя новые каналы. Французы не видели ничего, кроме дыма и пламени, их барабанные перепонки дрожали от грохота и криков умирающих товарищей, и они побежали.

Все новые ракеты проносились над передними шеренгами колонны, одна пронзила французские ряды и умчалась в долину. Пролетев над вытоптанной травой, она свернула влево и вверх. Французский штаб оторопело смотрел, как она поднимается все выше и выше. Вой заполнил долину, за длинным огненным хвостом стелился дым, потом, уже к северу от селения, взорвалась боеголовка, и горящие обломки рухнули на землю.

Дюко, словно загипнотизированный, смотрел на постепенно рассеивающийся дымный хвост.

– Полковник Конгрив.

– Что?

– Ракетная система Конгрива, – он резко сложил подзорную трубу.

Генерал покачал головой и снова перевел взгляд на колонну. Хвост ее не пострадал, строй не потерял порядка, но впереди громыхали взрывы, и вся голова колонны, казалось, корчилась в облаке пламени.

– Они не продвигаются вперед.

Еще две ракеты, перелетев колонну, ударились оземь, перевернулись и взорвались в долине, две другие ушли севернее, поднявшись вверх над монастырем, но большая часть влетала точно в колонну, вращаясь и полыхая, изрыгая грохот и дым, взрываясь среди французских шеренг. А фузилеры все стреляли.

– Александр! – генерал дал шпоры коню: он не мог просто смотреть, как гибнут его люди. Галопом промчавшись по дороге, он закричал Дюбретону: – Что за чертовы штуковины эти ракеты?

– Артиллерия!

Генерал долго и витиевато выругался. Теперь он мог слышать страшный голос этого оружия. А еще он услышал, что барабаны смолкли: их гром сменился воплями и стонами, паническими криками. Генерал понял, что в любую секунду тщательно выстроенные, вымуштрованные шеренги могут превратиться в обезумевшую от страха толпу.

– Зачем, скажите ради Бога, они притащили их сюда?

Дюбретон прокричал в ответ горькую правду:

– Они знали, что мы идем!

– Продолжайте стрелять! – орал Шарп своим людям. – Вы можете побить чертовых ублюдков! Огонь! Огонь!

Это было настоящее торжество военной науки: смерть, движимая пламенем. Ракеты продолжали покидать стапели. Они скользили по траве, оставляя за собой огненный след, мчались все быстрее и быстрее, поднимались на несколько дюймов и врезались в строй противника. Некоторые летели на уровне колена, прорезая ряд за рядом, другие пробивали людей насквозь, проходя до самого края колонны. Французы бежали. Они сломались: взрывы и пламя заполнили собой всю долину, а пехота оказалась в самом центре владений таинственного смертоносного оружия, где густой дым и раскаленные куски металла, казалось, вырвавшиеся прямо из ада, летели на них быстрее молнии, грохотали – и убивали, убивали, убивали.

– Продолжайте стрелять!

Парни Фредриксона вышли из зарослей терновника, они перезаряжали и стреляли, выцеливая всех офицеров, пытавшихся командовать хотя бы маленькой группой людей. За облаками дыма громыхали залпы фузилеров, а впереди были крики, только крики. Барабаны смолкли.

Еще одно нарастающее крещендо: это не было похоже ни на один другой звук на земле – как будто гигантский водопад булькает, кипит и ревет. Ракеты умчались, изрыгая пламя, дым и снопы искр; Шарп увидел, как они светятся в дыму, и с неудовольствием ответил, что некоторые все-таки поднимаются. Алые огоньки удалялись, пока не встречали на своем пути людей, и лишь тогда окончательно скрывались из виду. Он скомандовал прекратить огонь.

Приказ был тут же повторен офицерами и сержантами:

– Прекратить огонь! Прекратить огонь!

Тишина. Нет, не совсем тишина: она только кажется тишиной, потому что смолк голос смерти, но остались еще голоса умирающих. Стоны, крики, плач, мольбы о помощи, проклятья – услышав эти звуки, почувствовав эту боль, Шарп вдруг ощутил, что боевая ярость покидает его.

– Капитан Брукер?

– Сэр?

– Два взвода за стену. Можете оказать помощь раненым.

– Да, сэр, – на лице Брукера застыло выражение ужаса. Он не хотел принимать бой здесь, считал сэра Огастеса Франтингдейла образцом здравого смысла и не никак мог поверить, что сражался и победил.

Шарп раздраженно добавил:

– Они придут снова, капитан! Поторопитесь!

– Конечно, сэр!

Они придут. Но сейчас дым медленно рассеивался, уносимый свежим ветерком. Взглянув поверх своих убитых и раненых, Шарп увидел плоды победы. От неглубокой траншеи тянулись полосы выжженной травы – и кровь. Это совсем не было похоже на пейзаж после битвы: казалось, что огромная рука сжимала строй противника до смерти, кроша плоть и разбрызгивая кровь по пожухлой зимней траве под низкими облаками. Потом Шарп увидел отдельные тела, израненные, сожженные; раненые, тут и там поднимающих головы среди общей бойни, напоминали призраков, ожившие тени среди кровавой пелены.

Почти все ракетчики обожгли руки и лица, у многих были прожжены мундиры, но они улыбались, стоя в траншее: улыбались, потому что выжили. Они отряхнули шинели и брюки от пепла и только потом решились взглянуть в сторону противника.

Туда же смотрел и Шарп. Он видел, где ракеты пробивали строй: огонь еще пылал там, где догорали шесты-балансиры. Один поджег мундир раненого француза, и тот не смог сбить пламя: его подсумок взорвался, оставив на траве закопченный след. Казалось, мертвые двигались в сторону селения и уже успели пройти по меньшей мере полдороги. Шарп никогда не видел такого поля боя – но звучало оно привычно, как любое поле после любого боя: его переполняли звуки, издаваемые умирающими.

– Капитан Джилайленд!

– Сэр?

– Я выражаю вам благодарность за ваши усилия. Передайте это своим людям.

– Конечно, сэр, – Джилайленд, как и Шарп, понизил голос. Стрелок продолжил осматривать поле боя. На полпути к селению он увидел двух всадников, занятых тем же, что и он. За их спинами, у крайних домов, уцелевшая французская пехота медленно восстанавливала строй. Шарп покачал головой: пятнадцать больших пушек, заряженных картечью, пожалуй, нанесли бы больше урона, но было что-то в этих выжженных полосах, сожженных трупах, разбросанных по земле телах убитых и раненых, чего он еще никогда не видел.

– Кажется мне, что однажды все поля после битвы будут выглядеть так же.

– Сэр?

– Пустяки, капитан Джилайленд, не обращайте внимания, – он потряс головой, прогоняя наваждение, повернулся и увидел горниста, все еще с винтовкой на худом плече. Шарп потянул винтовку за ремень; слезы застили ему глаза, потому что голова мальчишки была пробита мушкетной пулей. Он умер быстро, но так и не стал стрелком.

Первые снежинки полетели, когда Шарп уже шел прочь. Снег, мягкий и ласковый, сначала нерешительно, потом уже уверенно падал на лоб горниста, таял, окрашиваясь красным, и исчезал. 

Глава 24

Второе за день перемирие было объявлено до четырех часов. На этот раз генерал сам поскакал на переговоры вместе с Дюбретоном: он хотел лично взглянуть на этого Шарпа и согласился на перемирие лишь после того, как убедился, что сегодня ему через перевал не пройти. Ему нужно было время, чтобы справиться с последствиями задержки, вызванной этим высоким мрачным стрелком, чью щеку пересекал темный шрам; нужно было время, чтобы собрать раненых и вынести их из царства горелой плоти и сожженной травы.

Столько раненых, столько убитых! Шарп, взобравшись на верхнюю площадку надвратной башни, пытался их сосчитать, но тела лежали слишком тесно, и он просто записал, что уничтожено свыше батальона противника. Раненых было гораздо больше, они переполнили французские операционные, а легкие санитарные повозки и носилки с каждой минутой прибавляли еще и еще, пока тела совсем не занесло снегом.

На северо-востоке от селения уланы нашли запутавшуюся в колючих кустах ракету: та почему-то не взорвалась. Они привезли ракету в Адрадос, но по дороге один из них заметил всадников на гребне холма и далекую вспышку мушкетного выстрела, так что вместе с образцом страшного оружия майор Дюко получил и новости о новом противнике: партизанах.

Дюко, низко нагнувшись над лежащей на полу трактира ракетой, долго изучал ее конструкцию, потом отделил запальную трубку от боеголовки и увидел, что фитиль попросту выпал из отверстия. Майор выпрямился, перестав напрягать глаза, и начал прикидывать, какая часть шеста-балансира успела сгореть: что если добавить пороху в цилиндр, думал он, воткнуть новый шест и устроить этой штуке испытания? Поразмыслив, он тщательно измерил ракету, неразборчивым почерком вывел на листе бумаги какие-то цифры и прислушался к воплям раненых наверху, где хирурги сдирали обугленную ткань с обгоревшей кожи.

В замковом дворе фузилеры вскипятили воды и теперь вливали ее в дула своих мушкетов, смывая остатки пороха. Они уже пополнили подсумки и, глядя на то, как на брусчатку ложится снег, надеялись, что французы на сегодня уже наелись свинца.

В замковом подземелье Обадия Хэйксвилл, растирая запястья там, где была веревка, криво улыбался другим пленным и обещал устроить побег. Отойдя подальше от факелов, освещавших только ступени и охранников, он протискивался все дальше и дальше вдоль стены, через грязь и стылые лужи, пока не забрался в самый темный угол. Там обнаженная фигура, мертвенно бледная на фоне темных камней, поднялась и принялась, дергая головой, раскачивать один из камней стены. Хэйксвилл двигался медленно и тихо, не желая привлекать внимания: он помнил об одной вещи, о которой все остальные, казалось, забыли.

На холме у дозорной башни Фредриксон написал несколько строк на листе из блокнота и передал его французскому офицеру.

– Это адрес моего отца, хотя один Господь знает, буду ли я жить поблизости от него.

У Пьера имелся запас официальных визитных карточек, на обороте одной он записал свой адрес.

– Может, встретимся после войны?

– Думаете, она когда-нибудь закончится?

Пьер пожал плечами:

– Разве все мы не устали от нее?

Фредриксон явно не разделял эту точку зрения, но ему показалось невежливым возражать.

– Значит, после войны, – он последний раз взглянул на немецкого улана, чью пику украшала грязная белая тряпка. Улан был крайне недоволен, ему не нравился этот самодельный флаг, и Фредриксон перешел на немецкий. – Если у тебя не будет в руках этой тряпки, тебя подстрелят свои же, – он обернулся к Пьеру и снова заговорил по-французски. – Вы же обязуетесь соблюдать все обычные формальности: подождете, пока вас обменяют, и до того не поднимете против нас оружия?

– Да, конечно, я обязуюсь соблюдать все формальности, – улыбнулся Пьер. – И никому не говорить, что я здесь видел?

– Разумеется.

– Но за него я не поручусь, – кивнул Пьер на улана.

– Он не видел ракет в башне, так что сказать ему нечего, – Фредриксон ухмыльнулся, чтобы скрыть ложь: ему было доподлинно известно, что сержант Роснер в деталях обрисовал юному улану, как именно несуществующие ракеты делают позицию на холме неприступной. – Жаль, что вам надо ехать, Пьер.

– С вашей стороны очень благородно отпустить меня. Удачи! Встретимся после войны.

Фредриксон долго смотрел им вслед, потом бросил одному из сержантов.

– Вне всякого сомнения, он чудесный человек.

– Похоже на то, сэр.

– И весьма здравомыслящий. Предпочитает старый собор в Саламанке новому.

– Правда, сэр? – сержант не заметил в Саламанке и одного собора, не то, что двух.

Но Фредриксон уже обернулся, чтобы встретить выбравшегося из зарослей кустарника лейтенанта Визе.

– Отличная работа, лейтенант. Кто-нибудь ранен?

– Капрал Бейкер потерял палец, сэр.

– Левой или правой руки?

– Левой, сэр.

– Чудесно, значит, из винтовки стрелять сможет. Замечательно! А как кончатся патроны, закидаем их снежками! – он ухмыльнулся сержанту. – И пусть бойцы со всех концов земли идут на нас, сержант, мы оттолкнем их прочь[309]!

– Неплохо было бы, сэр.

– Они придут, сержант, они придут!

А на севере от селения, вне досягаемости снайперов с холма, разворачивались две батареи французских пушек. Лошадей уже увели, готовые к стрельбе боеприпасы сложили у орудий; теперь горы ядер и саржевые мешки с порохом засыпало снегом. Артиллеристы были уверены в себе: пехота подвела, и генерал наконец-то проявил здравый смысл. Они не просто артиллерия, они французская артиллерия, любимое оружие Наполеона. Самый последний пушкарь во Франции гордился тем, что император был артиллеристом. Сержант смахнул снег с вензеля N на казенной части орудия и прищурился поверх ствола на монастырь. Скоро, моя красавица, скоро, подумал он, похлопав по стволу, как будто монстр из бронзы, железа и дерева был его любимой дочерью.

Пока длилось перемирие, монастырь посетил и Шарп. Он пересек лощину, оставляя следы сапог на свежем снегу, и остановился у входа, глядя на уставившиеся прямо ему в лицо дула орудий. Войдя, он миновал граб, заново украшенный снегом: казалось невероятным, что лишь вчера утром немецкие стрелки повязывали голые ветви белыми ленточками.

Переговорив с офицерами и изрядно удивив их своими словами, он заставил каждого повторить приказ, затем прошел вместе с ними по позициям, чтобы убедиться, что они все правильно поняли. Казалось, фузилеры с облегчением услышали:

– Мы не будем защищать монастырь, джентльмены.

– Держите что-то в рукаве? – ухмыльнулся Гарри Прайс.

– Нет, Гарри.

Потом Шарп спустился вниз и нашел Харпера.

– Патрик?

– Сэр? – расплылся тот в широкой ирландской улыбке.

– Все в порядке?

– Ага. Какие планы? – Шарп рассказал ему все, и ирландец кивнул. – Парни будут рады вернуться к вам, да, сэр.

– И я буду рад, что они вернутся. Так им и передай.

– Они и без того знают. Как там мой дружок, рядовой Хэйксвилл?

– Гниет в подземелье.

– Слыхал, слыхал, – осклабился Харпер. – Это хорошо.

– Уже забил гвоздь в пушку?

– Ага, из нее теперь нескоро выстрелят, – Харпер вставил в запальное отверстие гвоздь и скусил шляпку вровень со стволом. Теперь придется высверливать отверстие и крепить внутрь ствола железный клин, который будет входить все глубже при каждом выстреле, иначе пушку просто разорвет. – Уверены, что все произойдет уже сегодня вечером, сэр?

– Да, на закате.

– Ага.

– Удачи.

– Ирландцам удача без надобности, сэр.

– Просто снимите англичан у них с шеи, да? – расхохотался Шарп.

Харпер ухмыльнулся в ответ.

– Видите, как повышение в чине прибавило вам здравого смысла, сэр?

Когда Шарп возращался назад через лощину, снег пошел сильнее, и на чисто белом поле лишь кое-где выделялись островки травы. Он решил, что французы атакуют монастырь. Возможно, расположение пушек просто должно было сбить его с толку, но он сомневался в этом: французы хотели заполучить монастырь, чтобы поставить батареи под защитой его стен и в клочки разнести северные укрепления замка. Потом они постараются взять дозорную башню, чтобы вести оттуда огонь по замковому двору. Больше всего Шарпа пугали гаубицы, способные запустить снаряд высоко за облака, откуда он и рухнет на обороняющихся. Но это будет завтра.

Снег хрустел у него под сапогами, оседал на лице; он украсил старые стены белыми кружевами, и это выглядело неожиданно величественно. Снег покрыл все, даже темных пятен травы больше не было видно. Шарп шел и думал, как долго они смогут продержаться. Погода только задержит подмогу, а ракет осталось всего четыре сотни: Джилайленд не привез больше, потому что должен был доставить боеприпасы для фузилеров. Впрочем, Шарп считал, что ракеты у Господних Врат больше не пригодятся. У него была всего одна идея, как их использовать, идея отчаянная, но она сработала, как сработают и запалы, которые он позаимствовал у Джилайленда для другой цели. Эти запалы предназначались не для одной ракеты, а для целой связки, и Джилайленду было жаль их терять. Но их время еще придет.

Наверху, в цитадели хирург ампутировал ногу. Он откинул кусок кожи, который прикроет культю, и разрезал мышцы и кровеносные сосуды, быстро орудуя короткой пилой. Санитары с трудом удерживали раненого фузилера на столе: тот, пытаясь сдержать крик, корчился на кожаной подстилке, уже перенесшей проявления боли пятнадцати других мужчин. Когда кость подалась под хищными зубами пилы, хирург заворчал:

– Ну, вот почти и все, сынок. Хороший парень!

В траншее, откуда днем запускали ракеты, немецкие стрелки Кросса хоронили двоих своих товарищей. Траншею углубили, тела уложили на дно и прикрыли камнями: это не даст им попасть в лапы хищникам, обожающим мертвечину. Сверху насыпали небольшой холм, Кросс произнес несколько теперь уже бессмысленных слов, а потом, глядя на то, как снег заметает свежую могилу, они запели песню, появившуюся лишь на этой войне и сразу пришедшуюся немцам по сердцу. «Ich hatt' einen Kameraden, Einen bess'ren findst du nicht...» – услышал Шарп в цитадели. «Был у меня товарищ, товарищ дорогой»[310].

Перед Шарпом навытяжку стоял Брукер: капитан фузилеров был тщательно выбрит, его мундир вычищен, и это заставляло Шарпа чувствовать себя грязным оборванцем

– Наши потери, капитан?

– Пятнадцать убиты, сэр, тридцать восемь тяжело ранены.

– Мне жаль, – Шарп взял у него рапорт и сунул в подсумок. – Боеприпасы?

– Хватает, сэр.

– Пайки?

– На два дня, сэр.

– Будем надеяться, что так надолго это не затянется, – Шарп потер щеку. – Значит, в замке осталось сто восемьдесят фузилеров?

– Сто восемьдесят два, сэр. С офицерами, конечно, больше.

– Разумеется, – Шарп улыбнулся, пытаясь пробиться сквозь сдержанность Брукера. – И мы удерживаем здесь целую армию.

– Да, сэр, – мрачно буркнул Брукер.

– Не беспокойтесь, капитан. Сегодня вы получите еще девяносто фузилеров из монастыря.

– Вы так считаете, сэр?

Шарп чуть было не рявкнул, что если бы не считал так, не говорил бы, но прикусил язык: ему нужна была помощь Брукера, а не его неприязнь.

– Есть еще полторы сотни у дозорной башни.

– Конечно, сэр, – лицо Брукера оставалось мрачным, как у методистского священника, грозящего адскими муками.

– Вы проверили, как содержат пленных?

Брукер этого не сделал, но боялся признаться Шарпу.

– Конечно, сэр.

– Отлично. Мне бы не хотелось, чтобы эти ублюдки напали на нас с тыла. Смените часовых на ночь.

– Может быть, их покормить?

– Нет, пусть голодают. У вас есть часы, капитан?

Брукер достал из кармана часы-луковицу.

– Без четверти четыре, сэр.

Шарп извинился и дошел до пролома в стене на месте обрушившейся бойницы. Снаружи было темно, небо почти почернело, низкие облака принесли с собой ранние сумерки. Долину засыпало снегом. Внизу, возле еще одной свежей могилы, чуть меньшей по размеру, Шарп заметил капитана Кросса. Стрелок рядом с ним, когда-то бывший горнистом, приложил инструмент погибшего мальчишки к губам. Сперва он сыграл простой короткий сигнал, и над долиной проплыла чистая нота, потом раздался один длинный: по нему Шарп требовал сверять часы. Завершали мелодию длинные мягкие ноты, медленные и печальные. «Ich hatt' einen Kameraden...»

Скрипнула дверь, кто-то кашлянул, привлекая внимание. Шарп обернулся и увидел одного из стрелков.

– Что-то случилось?

– Наилучшие пожелания от капитана Фредриксона, сэр, – в руках стрелок держал лист бумаги.

– Спасибо, – Шарп развернул записку.

«Партизаны на севере, востоке и юге. Какой пароль на сегодня? Я получу свою драку или нет?» – прочел он. Подпись на этот раз гласила: «Капитан Вильям Фредриксон, 5-й бат. 60-го, в отставке». Шарп усмехнулся, позаимствовал у Брукера карандаш и пристроился писать на краю обрушившейся бойницы. «Пароль на сегодня: терпение, отзыв: добродетель. Ждите свою драку на рассвете. Ночью моих часовых к востоку от ручья не будет. Удачной охоты. Ричард Шарп». Он отдал записку стрелку и проводил его взглядом, затем передал пароль Брукеру.

– Кстати, лучше предупредите часовых о партизанах: кто-то из них может пожаловать к нам ночью.

– Да, сэр.

И выше нос, ублюдок ты этакий, хотел добавить Шарп.

– Можете выполнять, капитан Брукер.

Минуты текли неторопливо. Артиллеристы смели снег с запальных отверстий своих орудий: скоро стволы стану слишком горячими, и снег, сейчас покрывающий бронзу слоем не меньше дюйма толщиной, растает. Каждое орудие было более семи футов длиной и помещалось на лафете между пятифутовых колес. В зарядных ящиках у каждого лежало по сорок восемь ядер, в передках еще по девять, и пушкари горели желанием отправить их все в восточный фасад монастыря, втоптать его на землю, чтобы впустить целый батальон пехоты. Этот батальон днем шел в хвосте колонны и практически не был затронут ракетами; он двинется в атаку с последним лучом солнца. Потом, под покровом темноты, французы перевезут пушки, пробьют амбразуры в южной стене, и двенадцатифунтовые монстры обратятся против замка. Пушкари покажут, как надо делать свою работу.

За пять минут до четырех долина казалась пустынной: фузилеры попрятались за каменными стенами, стрелки – в неглубокие окопы, вырытые среди кустарника, французы притаились в селении.

Шарп взобрался на надвратную башню и притопывал ногами на холодном снегу, переговариваясь со стрелками.

– Должно быть, сейчас начнут.

В дула пушек полетели саржевые мешки с порохом, за ними последовали ядра с все еще привязанными к ним для устойчивости деревянными «башмаками»: они сгорят в полете. Сквозь запальные отверстия канониры проткнули мешки, потом вставили запальные трубки: крутой уклон запальных отверстий заставил каждую скользнуть точно к цели. Полковник взглянул на часы: без двух минут четыре.

– Чума им на голову! Огонь!

Восемь орудий откатились назад, проделав в снегу восемь пар глубоких борозд, и расчеты взялись за работу, снова устанавливая их на позиции с помощью веревок и гандшпугов[311]. Канониры в это время протирали губками шипящие стволы и готовили новые заряды.

Первые ядра ударились оземь в сотне ярдов от монастыря, подскочили и грохнули в стену. По мере того, как стволы будут нагреваться, место отскока станет смещаться все ближе к цели, пока отскока и вовсе не понадобится.

– Огонь!

С надвратной башни пушек видно не было, но длинные красные вспышки и блики на снегу выдавали их расположение. Шарп наблюдал, как залп за залпом окрашивает снег багрянцем. Пушкари старались изо всех сил, залпы шли все чаще, ритм движений расчетов из тягучего стал размашистым – именно так работают хорошо подготовленные артиллеристы: каждый знает свою задачу, каждый гордится тем, что выполняет ее на отлично. Алые вспышки мелькали одна за другой, ядра били в стену монастыря; возведенная вовсе не для защиты, она вскоре пошла трещинами и рухнула.

– Огонь!

Монастырь потихоньку затягивало дымом, медленно плывшим под натиском падающего снега. Снежинки шипели, падая на горячие стволы орудий, а те раз за разом подпрыгивали и откатывались назад, но расчеты разворачивали их снова, заряжали, стреляли, пока тяжелые монастырские двери не разлетелись в щепки.

– Огонь!

Каждый залп окрашивал багрянцем плывущее облако дыма: небо было угольно-черным, долина – белой, а северный ее край алел.

– Огонь!

Гром выстрелов эхом гулял по холмам, стряхивал снег с крыш домов в селении, заставлял дребезжать стекла в трактире.

– Огонь!

Стена содрогнулась, взметнулось облако пыли, и следующее ядро попало уже во внутреннюю стену клуатра, пробив штукатурку вместе со старой кладкой. Пушки снова отпрыгнули назад, их расчеты взмокли от пота, несмотря на мороз. Полковник с гордой улыбкой оглядывал своих людей.

– Огонь!

Теперь беззащитный верхний клуатр был распахнут прямо в долину: артиллерия с близкого расстояния буквально разодрала стену заброшенного монастыря, и лишь горький дым первых залпов витал между сломанных колонн, покрытых искусной резьбой.

– Огонь!

Граб был поражен в самое основание ствола: он взлетел в воздух, скребя остатками корней, а потом вместе с украшавшими его снегом, лентами и солдатские пуговицами рухнул наземь.

– Огонь!

Кот, рождественским утром осторожно гулявший по мраморным плитам, шипел в подвале, выпустив когти. Шерсть у него на загривке стояла дыбом. Ему казалось, что все здание вокруг него ходит ходуном.

– Огонь!

Стрелок на башне тронул Шарпа за рукав:

– Вы видите, сэр?

По северному краю долины двигался французский батальон; синие мундиры мелькали в дыму мрачными пятнами на белом снегу.

– Огонь!

Последний залп, сокрушивший резную арку, обрушил на плиты клуатра лавину снега и земли с крыши. Вольтижеры радостно завопили и ринулись вперед, спотыкаясь в снегу. В монастыре прогремели первые мушкетные выстрелы.

– Пора, – произнес Шарп. – Пора!

– Сэр?

– Нет, ничего, – уже почти совсем стемнело, и ему показалось, что глаза сыграли с ним злую шутку.

Защитники монастыря, укрывшиеся во внутреннем клуатре, побежали, как им и было приказано. Вверх по ступенькам, потом по накату в дальний клуатр – и по местам. Выстрелы мушкетов и винтовок разорвали темноту: всего один залп – и они прыгнули. Кто-то скатился по осыпи в верхний клуатр, перебрался через рухнувшую под артиллерийским обстрелом стену и побежал к замку; остальные, прыгнув с крыши, неуклюже приземлились на засыпанном снегом склоне и тоже добрались до замковых укреплений. Шарп оглядел долину: кавалерии не видать, а значит, нет необходимости посылать три роты фузилеров прикрывать отход.

Французы, увидев поспешное бегство, завопили и дали прощальный залп, потом батальон перевалил через развалины стены, и долину огласили радостные крики: они одержали первую победу.

– На передки! – полковник хотел поскорее доставить пушки в монастырь; в так и не сделавшие ни одного выстрела гаубицы лошади уже были впряжены.

Рассыпавшись по монастырю, батальон обнаружил бочки со спиртным: их оставил Шарп в надежде, что французы перепьются до беспамятства. Но офицеры тоже увидели бочки. Они взвели свои пистолеты и прострелили дно каждой бочки. Вино полилось прямо на снег.

– Вперед! Двигайтесь! – нужно было дать дорогу пушкам.

А защитники монастыря тем временем уже добрались до замка. Один хромал, подвернув ногу при падении, другой сыпал проклятьями, получив французскую пулю пониже спины: известие об этом встретил общий хохот.

Шарп перегнулся через парапет во двор:

– Рассчитаться!

Фузилеры успели первыми:

– Все здесь!

За ними ответили стрелки Кросса:

– На месте!

– Лейтенант Прайс?

Лицо лейтенанта было белее снега.

– Харпса нет, сэр! – крикнул он, не веря самому себе. Вокруг него стрелки из роты Шарпа настороженно глядели вверх, как будто надеясь, что Шарп сотворит для них чудо. Лейтенант Прайс страдальчески воскликнул: – Вы слышите, сэр?

– Я слышу. Закрывайте ворота.

Снизу раздался судорожный вздох.

– Сэр?

– Я сказал, закрывайте ворота, – заорал Шарп.

Он повернулся и уставился в темноту. Над долиной медленно шел снег. Он проносился над стенами и ложился на свежие могилы, кружился над перевалом, откуда должна прийти помощь, падал на рухнувшую восточную стену монастыря.

Харпер сказал, что ирландцам удача без надобности. Шарп вздрогнул, услышав звуки мушкетных выстрелов, донесшиеся из монастыря, откуда не вернулся только Патрик Харпер.

Лейтенант Прайс взлетел на башню, задыхаясь после подъема по крутой винтовой лестнице.

– Он был с нами, сэр! Я не могу понять, что с ним случилось!

– Не волнуйся, Гарри.

– Мы можем вернуться за ним, как совсем стемнеет, сэр! – настаивал Прайс.

– Я сказал, не волнуйся, Гарри, – произнес Шарп, уставившись на север, в дымные сумерки.

Ich hatt' einen Kameraden, Einen bess'ren findst du nicht... 

Глава 25

На войне, как и в любви, кампании редко идут так, как были задуманы, и французский генерал, сидя у камина в трактире, тоже решил поменять свои планы.

– Задача остается прежней, джентльмены: отнять у британцев север Португалии. Если мы не можем добраться до Вила-Новы, займем Барка-де-Альва[312]. Эффект будет тем же, – он повернулся к артиллерийскому полковнику. – Сколько времени уйдет на установку орудий?

– До полуночи, сэр, – надо вручную откатить пушки в монастырь, проделать в южной стене амбразуры, но дело это недолгое. Были опасения, что британские стрелки попытаются вмешаться, но пока их не было видно.

– Прекрасно. Кто-нибудь знает, во сколько рассвет?

– Двадцать одна минута восьмого, – в таких вещах Дюко всегда был точен.

– Ох уж эти мне долгие ночи! Хотя мы знали об этом, когда выступали, – генерал глотнул мутного кофе и снова оглянулся на артиллериста. – Гаубицы, Луи. Я хочу, чтобы завтра в замковом дворе никто даже пальцем шевельнуть не смел.

Полковник усмехнулся:

– Сэр, могу добавить еще пару орудий.

– Можете – сделайте, – улыбнулся генерал. – Merci[313], Александр, – он взял предложенную Дюбретоном сигару, покатал ее между пальцами и склонился к огню. – Когда сможем начать стрелять?

Артиллерист пожал плечами:

– Когда скажете, сэр.

– В семь? И поставьте еще две батареи на южном краю селения, чтобы бить прямо через брешь, хорошо? – полковник кивнул. Генерал улыбнулся: – Картечью, Луи. Это не даст им пускать чертовы ракеты. Я хочу, чтобы любой, кто высунется из укрытия, был мертв.

– Так и будет, сэр.

– Но ваши канониры будут в досягаемости для чертовых стрелков на холме, – медленно проговорил генерал, как бы думая вслух. – Думаю, надо их чем-то занять. Вы верите, что там есть ракеты? – повернулся он к Дюбретону.

– Нет, сэр. Кроме того, я не думаю, что они смогут стрелять через кустарник.

– Я тоже. Значит, пошлем один батальон на холм, а? Пусть займут стрелков.

– Всего один, сэр?

В очаге трещал огонь, искры сыпались на подсыхающие сапоги, а план прорабатывался все тщательнее. Батальон, усиленный вольтижерами, атакует дозорную башню; два двенадцатифунтовика вместо того, чтобы передвинуться в монастырь, зальют терновник картечью и перебьют всех британцев в зеленых куртках; гаубицы из монастыря превратят замковый двор в бойню, а орудия к югу от селения будут бить по руинам восточной стены и траншее, так что ракеты к стапелям доставить не удастся. Под прикрытием пушек пехота поутру возьмет деморализованный гарнизон в байонеты, и французы двинутся к мосту в Барка-де-Альва, к победе. Генерал поднял свой бокал с бренди.

– За победу во имя императора.

Все собравшиеся нестройно повторили тост и выпили, один лишь Дюбретон проворчал:

– Слишком уж легко они отдали монастырь.

– У них не хватает людей, Александр.

– Это правда.

– Их напугали мои пушки, – усмехнулся артиллерийский полковник.

– И это правда.

Генерал снова поднял бокал.

– А значит, завтра мы победим.

– И это правда.

На брусчатку замкового двора нанесло снега. Снежинки шипели в костре, таяли на крупах лошадей ракетчиков, холодной слякотью оседали на шинелях часовых, всматривавшихся в ночь в ожидании возможной атаки. Замки мушкетов и винтовок замотали тряпками, чтобы не намочить порох на полках. В монастыре горели костры, освещая работавших там, где когда-то были двери, французов: они сооружали из тяжелых камней баррикаду, на которую потом водрузят пушку.

Иногда над долиной раздавался сухой треск винтовочного выстрела, и пуля откалывала кусочек каменной кладки или заставляла кого-то упасть на землю, чертыхаясь и зажимая рукой рану, но потом французы прикрылись пустыми зарядными ящиками, и стрелки решили поберечь порох. Фредриксон выдвинул свои пикеты далеко в долину. Им был дан приказ не давать французам сомкнуть глаз, стрелять на свет, держа нервы противника в постоянном напряжении. А на холме фузилеры, вне себя от ярости, проклинали маньяка, приказавшего им среди ночи поискать кроличьи норы. Подумайте только: кроличьи норы!

В ту ночь люди спали плохо. Мундиры их не успевали просохнуть, зато мушкеты были под рукой. Иные внезапно просыпались в темноте и не могли понять, где они, а когда вспоминали, их пробивал холодный липкий ужас: местечко не из приятных.

Майор Ричард Шарп, казалось, погрузился в собственные мысли: он был необычно вежлив, но по-прежнему внимателен к каждой детали, а о планах на завтра помалкивал. До полуночи, пока шел снег, он оставался на площадке надвратной башни, потом разделил со своей ротой скудный ужин: вяленую говядину, вываренную в кипятке. Дэниел Хэгмен уверял Шарпа, что Харпер жив, но слова старого браконьера звучали не слишком убедительно. Майор только улыбался:

– Знаю, Дэн, знаю, – но убедительности не доставало и ему.

Побывав на всех укреплениях, Шарп переговорил со всеми часовыми, и усталость в каждой клеточке его тела граничила с болью. Он хотел согреться, хотел поспать, хотел, чтобы громадный добродушный Харпер был здесь, в замке, но понимал, что выспаться этой ночью не удастся: разве что урвать час-другой, примостившись в каком-нибудь холодном углу. Единственная комната с камином, которую Фартингдейл выбрал для себя, была теперь отдана раненым, и ни у кого не было худшей ночи, чем у них.

Дул холодный ветер, долина была укрыта снегом, как огромным белым покрывалом: он выдаст любое передвижение неприятеля. На стенах часовые боролись со сном, прислушиваясь к шагам сержантов, и гадали, что принесет им рассвет.

На юге в небе мелькали алые отблески: там жгли костры партизаны. Где-то, подобно призраку среди темной ночи, печально завыл и тут же замолчал волк.

Последней точкой обхода Шарпа стал пост у пробитого в южной стене цитадели лаза. Он оглядел укрытые снегом заросли терновника на холме и подумал, что если завтра они проиграют, путь к отступлению у них есть. Но многие никогда до него не доберутся: они останутся умирать в замке. Шарп вспомнил, как четыре года назад, куда более суровой зимой, он вел по горам единственную роту стрелков, и то отступление было не менее отчаянным, чем завтрашний бой. Большинство тех парней давно мертвы, убиты врагом или болезнями. Одним из тех, кто пробивался тогда на юг через галисийские снега, был Харпер. Харпер.

Шарп спустился на несколько ступенек по широкой прямой лестнице, ведущей прямо в подземелье. Оттуда воняло, как только может вонять из темного подвала, забитого множеством немытых тел. Пленных охраняли легко раненые фузилеры, они явно нервничали: в подземелье не было дверей, только лестница. Им пришлось построить баррикаду по грудь высотой и зажечь факелы, освещавшие залитый нечистотами пол. Каждый из часовых был вооружен тремя мушкетами, заряженными и взведенными: ни один пленник не успеет взобраться на баррикаду, пуля отбросит его назад. Фузилеры были рады, когда Шарп присел рядом с ними на ступени.

– Как тут?

– Чертовски холодно, сэр.

– Это их утихомирит.

– Даже я дрожу, сэр. Знаете того здорового ублюдка?

– Хэйксвилла?

– Да. Он освободился от веревок.

Шарп вгляделся в темноту. Там, куда не доставал свет факелов, он видел только полуобнаженные тела, прижавшиеся друг к другу в поисках тепла, видел блеск глаз, но никак не мог найти Хэйксвилла.

– Где он?

– Держится сзади, сэр.

– Неприятностей не доставляет?

– Нет, сэр, – фузилер сплюнул за край лестницы табачную жвачку. – Мы им сказали, что если кто подойдет к баррикаде ближе, чем на десять футов, откроем огонь, – он похлопал по прикладу мушкета, одного из захваченных у Пот-о-Фе.

– Отлично, – оглядел Шарп полудюжину часовых. – Когда вас сменят?

– Поутру, сэр, – ухмыльнулся самозваный делегат.

– Выпить есть?

Теперь заулыбались и остальные:

– Ром, сэр.

Спустившись на пару ступенек, Шарп покачал баррикаду – та, сложенная из камней и старых балок, выглядела прочной – и снова уставился во тьму. Он вдруг понял, почему это сырое место наводило на людей такой ужас. Хотя его называли подземельем, было оно обычным большим подвалом под сложенными из крупных камней низкими сводами. Но как ни назови, подземельем или подвалом, на протяжении многих веков здесь, вне всякого сомнения, умирали люди. И не важно, кто это был: те, кого убил Хэйксвилл, или пленники-мусульмане, не желавшие отрекаться от своей веры несмотря на ножи, дыбы, раскаленные решетки и кандалы христиан. Был ли здесь хоть кто-нибудь счастлив, смеялся ли хоть кто-то? В этом месте, веками не видевшем солнечного света, счастье могло быть только похоронено.

Шарп повернулся и пошел вверх по ступенькам, радуясь, что может уйти.

– Шарпи! Малыш Дик Шарпи! – раздался сзади слишком хорошо знакомый Шарпу голос. Не обращая внимания на Хэйксвилла, он продолжал подниматься, пока не услышал издевательский смешок: – Убегаем, да, Шарпи?

Шарп невольно обернулся. В круге света возник человек с непрерывно дергающимся лицом, он был в рубахе, снятой с другого пленника. Хэйксвилл остановился, ткнул пальцем в сторону Шарпа и усмехнулся:

– Думаешь, ты победил, да, Шарпи?

Голубые глаза в свете факелов казались невероятно яркими на фоне седых волос и нездорово желтой кожи, как будто все тело Хэйксвилла, кроме глаз, поразила проказа.

Шарп снова обернулся и громко скомандовал часовым:

– Если подойдет к баррикаде ближе, чем на пятнадцать футов, пристрелите его.

– «Пристрелите его»! – завопил Хэйксвилл. – Пристрелите! Ты грязный сын сифилитичной шлюхи, Шарп! Ты ублюдок! Хочешь, чтобы другие делали за тебя грязную работу? – Шарп остановился на полпути, увидев, что Хэйксвилл подмигивает часовым. – Думаете, сможете меня пристрелить, ребята? Давайте, стреляйте! Попробуйте! Вот он я! – он ухмылялся, широко раскинув волосатые руки и дергая головой. – Вы не можете меня убить! Стрелять можно, убить – нет! Я приду за вами, парни, я приду во тьме и вырву ваши сердца, – он хлопнул в ладоши. – Вы не можете меня убить. Многие пытались, даже этот грязный ублюдок, называющий себя майором, но никому не удалось. И никогда не удастся. Никогда!

Часовые были потрясены мощью Хэйксвилла, страстью и уверенностью его грубого голоса, его ненавистью.

Шарп яростно взглянул на него.

– Обадия! Не пройдет и двух недель, как я пошлю твою душу в ад.

Голубые глаза вдруг перестали мигать, а голова – дергаться. Правая рука Хэйксвилла медленно поднялась и указала на Шарпа.

– Ричард чертов Шарп! Я проклинаю тебя. Я заклинаю ветер и воду, туман и пламя, я хороню твое имя в камне! – казалось, голова сейчас снова дернется, но Хэйксвилл собрал всю свою волю в кулак и лишь стиснул зубы, разразившись потом яростным воплем. – Я хороню твое имя в камне! – заорал он и отпрыгнул во тьму.

Шарп, следивший за ним, заставил себя повернуться и, перемолвившись парой слов с часовыми, стал подниматься на крышу цитадели. Он взбирался по винтовой лестнице, пока не почувствовал чистый морозный воздух с холмов, и лишь тогда глубоко вдохнул, стараясь очистить мысли от мрачных мыслей. Проклятье страшило его. Хотелось схватиться за отсутствующую винтовку: на ее прикладе Шарп в одном месте сколупнул лак и всегда мог прикоснуться пальцем к некрашеному дереву, чтобы снять проклятье, орудие зла. Каждого проклятого настигает зло, а уж проклятье Хэйксвилла, воплощения зла, и подавно.

Человек может сражаться против пуль и байонетов, даже против ракет, если понимает, как они действуют. Но никто не знает, как действует невидимый враг. Эх, если бы подкупить Судьбу, солдатскую богиню, – но она капризна и никогда не бывает верна своим обещаниям.

В голове Шарпа вдруг мелькнуло, что если он увидит звезду, всего одну, проклятье будет снято. Он повернулся и оглядел темное небо, но не смог разглядеть ничего, кроме тяжелых туч. Напрасно он шарил взглядом: звезд не было. Потом его позвали со двора, и Шарп спустился вниз ждать утра. 

Глава 26

Жители Адрадоса рассказывали, что встречали у Господних Врат призраков. Солдаты тоже верили в них, хотя с местными и не общались: слишком уж древними были здесь здания, слишком затеряны были они в горах, а воображение в таких условиях разыгрывается не на шутку. Добавлял страха и ветер: он выл в руинах, качал острые шипы терновника, вздыхал на перевале.

Часовыми у пушки в подвале монастыря были четверо французских солдат. Они присматривали за замком, хотя обзор иногда закрывала белая завеса: ветер поднимал снежные вихри в долине, подхватывал и бросал с перевала, так что иногда все пространство между монастырем и замком казалось заполненным сверкающими белыми парусами.

А за спинами часовых, за испорченной гвоздем пушкой, громоздились пирамиды черепов – самое место для призраков. Солдаты тряслись от холода и страха, стараясь не упускать из виду британских часовых, отчетливо различимых на фоне отблесков горевшего в замковом дворе костра. Потом очередной порыв ветра взметал призрачную снеговую завесу, проносил на запад и обрушивал за гребень перевала.

Над головой стучали кувалды, приглушенные толстыми перекрытиями: скоро артиллеристы получат свои амбразуры в южной стене.

Пожилой француз, удобно привалившись к самой батарее черепов, закурил короткую трубку, но остальные, видя это, лишь отчаянно крестились и кутались в свои шинели.

– Пар, – произнес один.

– Что?

– Думал тут. Пар, вот на что это было похоже. Пар.

Они обсуждали странное оружие, разорвавшее колонну в клочки. Куривший сплюнул.

– Пар, надо же, – презрительно бросил он.

– А ты видал когда-нибудь паровой двигатель? – спросил первый.

– Нет.

– А я вот видал, в Руане. Чертовски много шума! Почти как сегодня утром! Огонь, дым, шум. Так что это пар!

Новобранец, молчавший весь вечер, наконец набрался храбрости и выпалил:

– Отец говорит, за паром будущее.

Первый взглянул на него с сомнением: поддержка безусого юнца значила не слишком много, но он решил, что и она не помешает.

– Вот! Я же говорю! Видал одну такую штуку на мельнице. Чертовски здоровое помещение, куча чертовых рычагов ходят вверх-вниз, и отовсюду дым! Как в аду, честное слово! – он покачал головой, подразумевая, что повидал ужасы, не доступные их пониманию, хотя, если говорить по правде, видел все это одним глазком и сам ничего не понял. – Прав твой папаша, сынок. Пар! Он будет повсюду.

Слушатели расхохотались:

– И будет у тебя паровой мушкет, Жан.

– А почему бы и нет? – мысли о будущем разбудили воображение первого солдата. – Будет и паровая пехота. Говорю вам, будет! Видали, что поутру случилось?

– Ох, я бы сейчас со шлюхой погрелся, и чтоб пар из ушей...

Снаружи раздался треск, потом радостный крик, и на снег рухнул еще один кусок стены. Куривший трубку выдохнул облачко дыма, быстро унесшееся в сторону перевала.

– Им бы лучше не новые дыры бить, а эту заделать.

– А еще лучше отправить нас назад, в чертову Саламанку.

В отдалении послышались шаги. Жан вгляделся за пирамиду черепов.

– Офицер.

Тихо сыпля ругательствами, они поправили мундиры и приняли позы, предполагавшие неусыпное бдение за гуляющей снаружи метелью. Лейтенант остановился у пушки.

– Происшествия?

– Никаких, сэр. Все тихо. Думаю, они все уже улеглись в свои постельки.

Офицер поковырял ногтем забитое запальное отверстие.

– Скоро все кончится, парни.

– Они тоже так говорили, сэр, – куривший махнул трубкой в сторону черепов неизвестных монахинь.

Лейтенант оглядел пирамиду:

– Чуток жутковато, нет?

– Нам плевать, сэр.

– Ну, скоро все кончится. Наверху уже четыре гаубицы, скоро будут еще четыре: их как раз устанавливают. Через часок откроем огонь.

– И что будет потом, сэр? – спросил Жан.

– Потом ничего! – ухмыльнулся тот. – Охраняем пушки и наблюдаем за атакой.

– Правда?

– Честное слово.

Солдаты заулыбались: на этот раз сражаться и умирать за них будет кто-то другой. Лейтенант поглядел в зияющую в стене дыру, но увидел лишь очередной снежный вихрь на перевале.

– Скоро все кончится.

Час тянулся долго. Наверху пушкари готовили свои профессиональные инструменты: рыхлители и штопоры-«червяки», банники и швабры, ведра и запалы, иглы и фитили. Гаубицы, орудия непристойно короткие, уставились в небо; вокруг суетились канониры. Расстояние до цели было невелико, и офицеры спорили, сколько пороха класть в каждый ствол. Заряжающие, вооружившись совками на длинных ручках, уже готовы были накормить задранные кверху пасти: скоро те будут один за другим выплевывать в сторону замка свои шестидюймовые снаряды. Останки граба давно сожгли в одном из пылавших в нижнем дворе костров.

На востоке, над самым горизонтом, появилась светлая полоска чистого неба, как будто раньше времени пришел рассвет, но ее не заметил никто, кроме стрелков на холме. Для четверки часовых в наполненной черепами и костями комнате, снова предоставленных самим себе, ночь была так же темна, как и раньше. Им казалось, что солнце никогда не взойдет, что они заперты в этой холодной темноте, среди поднимающихся до самого потолка гор черепов. Глядя на ночное небо над бесконечным снежным полем и почти теряя надежду на рассвет, они тряслись от страха. Внезапно один из них вскинул голову:

– Что это было?

– Где?

– Какой-то шум! Прямо здесь! Слышите?

Они прислушались. Юнец покачал головой:

– Может, крыса?

– Заткнись, щенок!

Жан, чей энтузиазм за прошедший час окончательно иссяк, откинулся на пушечное колесо.

– Крысы. Чертовы крысы должны здесь кишеть тысячами. Но я ничего не слышу из-за этого грохота. Что у них там происходит наверху? Mardi Gras[314]?

Канониры, выбрав точку на замковой стене, наводили батарею двенадцатифунтовиков на общую цель. Их полковник уже прибыл в монастырь и прохаживался в соседнем клуатре, довольно потирая руки и улыбаясь своим людям.

– Все готово?

– Да, сэр.

– Сколько пороха в гаубицах?

– Полфунта, сэр.

– Слишком много. Стволы перегреются. Боже, ну и холод! – он дошел до часовни, чья стена ранее выходила на юг, а теперь отсутствовала, и проследил за тем, как еще пару его любимых двенадцатифунтовиков втаскивают в специально расширенную для этих целей дверь, чтобы направить на замок через пробитые амбразуры. – Стрелки вас не беспокоили?

– Нет, сэр.

– Будем надеяться, что у них кончаются порох и пули, – он прошелся по руинам часовни и остановился у странного куска гранита, вделанного в пол и гладко отполированного. Интересно, подумал он, зачем здесь эта штука? Как это похоже на чертовых испанцев: они даже не расчистили хорошенько место, где собрались строить монастырь! Хотя зачем строить монастырь в таком мрачном месте – тоже та еще загадка. Неудивительно, что все монахини сбежали. Он вернулся к двери:

– Отлично, парни! Вы хорошо поработали! – что было чистейшей правдой.

Выйдя наружу, полковник поглядел на восток и увидел первый румянец зари. Снежный покров на остатках замковой стены был уже в два дюйма толщиной.

– Ладно, попробуем гаубицы! Сперва будет перелет, вот увидите!

Капитан крикнул дежурившему на крыше лейтенанту, чтобы тот проследил за падением снаряда, потом скомандовал открыть огонь. Четыре пальника коснулись четырех запалов, гаубицы дернулись, как будто пытаясь зарыться в припорошенные снегом мраморные плиты, повалил густой удушливый дым. Лейтенант с крыши прокричал:

– Две сотни перелет!

– Ну, что я говорил!

У Господних Врат наступило утро. Одна за другой кашляли гаубицы, запуская высоко в воздух снаряды с почти незаметными хвостами тлеющих запалов. Те падали к югу от цитадели, начинали вращаться и взрывались в облаке черного дыма. Снег вокруг темнел; под ударами осколков снарядов трещал терновник.

Заставив обрушиться остатки лепнины в часовне и осыпав пол золотой пылью, рявкнули двенадцатифунтовики. Ядро врезалось в стену замка и вырвало огромный кусок кладки. Шарп, стоя на башне, крикнул вниз:

– Без моей команды огонь не открывать!

Северную стену заняли полсотни стрелков. Шарп лично расставил их по местам и запретил стрелять по наскоро пробитым амбразурам монастыря, изрыгавшим в утренние сумерки пламя и дым. Фузилеры, глядя прямо в лицо восходящему солнцу, охраняли позиции на востоке, но стрелками руководил лично Шарп.

– Ждать!

Артиллерийская пальба стала сигналом: сон слетел даже с тех, кто задремал поутру. Это было предупреждение о том, что по Господним Вратам снова ударила смерть. Но сигналом это стало и для еще одного человека. Он потянулся всем своим мощным телом, пытаясь осознать, не окоченели ли мышцы, и стал считать секунды до следующего мощного залпа. Правая рука его крепко сжимала замок семизарядного ружья.

Шарп и Харпер никому не рассказывали об этом плане, чтобы ни один взятый в плен этой ночью солдат не мог проболтаться. Харпер устроил в костнице берлогу: он натаскал туда одеял и даже приволок стол с коротко обрезанными ножками, под которым смог укрыть свое громадное тело. Когда Прайс приказал бежать, Харпер, повторив его команду, стал, как и положено сержанту, подгонять своих людей, а потом отступил в тень. Он видел, как его товарищи покидали монастырь: никто не заметил его исчезновения, все были заняты поспешным бегством от французов, чьи крики уже слышались у самой упавшей стены. Потом Харпер вернулся в костницу, завернулся в одеяла, укрылся под своим деревянным щитом, насыпав сверху груду черепов, и начал ждать.

Он ждал – несмотря на холод, несмотря на полнейшую темноту вокруг. Где-то рядом гуляла смерть, но он лишь молча сжимал висевшее на шее распятие. Иногда он дремал, иногда прислушивался к голосам, звучавшим всего в нескольких футах, и пытался понять, скольких людей ему придется убить.

Берлога располагалась у самой стены, с другой стороны ее прикрывала груда костей. Гадая, почему же нет второго залпа, Харпер успел убедиться, что вес наваленных сверху скелетов не слишком велик, и взвести курок семиствольного ружья. Потом пушки наконец выстрелили, заставив стены монастыря задрожать.

Одновременно с залпом четверка часовых услышала грохот падающих костей. В этот момент они смотрели на долину, стараясь увидеть, куда падают снаряды.

Поднимая тяжелый стол, заваленный останками мертвецов, Харпер зарычал; мгновенье спустя рычание перешло в боевой клич. Новобранец оглянулся на шум и увидел, что мертвые тела двигаются: падали на пол черепа, сверкая беззубыми ухмылками, вздымались в темноте скелеты. Другие часовые успели лишь увидеть, как посыпались в разные стороны кости, и из могилы восстала мрачная фигура, чьи зубы блеснули в темноте не хуже улыбок ее зловещих соседей.

Клич Харпера потонул в грохоте выстрела громадного ружья. Семь стволов выплюнули пламя в полумрак костницы, над пирамидами черепов поплыл белесый дым. У часовых не было времени прицелиться в неожиданно возникшего противника: двое погибли мгновенно, получив по пуле в голову, третий, пораженный в грудь, рухнул назад, и лишь новобранца мощный залп чудом не задел.

Харпер, пытаясь справиться с отдачей своего ружья, чуть не поскользнулся на черепе, хрустнувшем под каблуком. Новобранец в ужасе забормотал молитву.

– Спокойно, парень, – проворчал ирландец. – Не дергайся.

Тяжелое ружье развернулось, окованный медью приклад рванулся вперед, и новобранец провалился в беспамятство. Харпер быстро оглядел оставшихся троих, но никто из них уже не мог ему помешать.

В коридоре, ведущем вглубь монастыря, тоже было тихо: ни тревожных криков, ни шагов. Но Харпер не хотел, чтобы его застали врасплох, поэтому, извинившись вполголоса перед мертвыми, уперся плечом в пирамиду костей и толкнул ее. Пирамида подалась, но кости были как-то скреплены между собой. Харпер задумался, не холод ли отнял у него силы, и толкнул сильнее. Он почувствовал, как пирамида подается под его натиском, как скрипят и трещат кости, зарычал и вложил в следующий толчок всю свою силу. Кости рухнули, засыпав коридор. Войдя во вкус, Харпер, хрустя каблуками по сухим костям, пробрался к еще целым пирамидам. Он сунул пальцы одной руки в мертвые глазницы, другой зацепил пожелтевшие зубы, и очередная пирамида с грохотом рухнула. Харпер продолжал разрушения, пока завал не стал выше его роста, а из дальнего конца коридора, теряющегося в темноте, не послышался нервный окрик.

Не обратив на окрик никакого внимания, Харпер вернулся к часовым и нашел рядом с одним из них еще тлеющую трубку. Пару раз мощно втянув табачный дым, пока не показалось яркое пламя, он двинулся назад, в свою берлогу, отодвинув по пути сделавший свое дело стол и разметав ногой кости.

Вся стена оказалась увешана гирляндами белых шнуров – запалами. Они шли прямо к бочонкам с порохом, заложенным под восточной стеной монастыря, бочонкам, которые Харпер лично таскал три часа, ползая в абсолютной темноте и холоде. Бочонки он завалил грудами камней, а запалы свел в костницу.

Из-за баррикады слышалось все больше голосов. Потом вдруг стало тихо: появился офицер, приказавший собравшимся замолчать и заоравший громче всех. Харпер не понял, что тот кричит, но на всякий случай ответил:

– Oui[315].

На той стороне затихли, потом раздалось:

– Qui vive[316]?

– Ась? – он поднес горящую трубку к запалам, и пламя перекинулось на них. Полетели искры, повалил дым. Харпер задержался еще на пару секунд и удостоверился, что все запалы принялись. Теперь монастырь обречен. Всего минута. Даже меньше.

Шагая по костям, он нагнулся за своим семиствольным ружьем, закинув его на плечо. Из дальнего конца коридора слышался шум: французы растаскивали кости в стороны, пытаясь освободить проход. Раненый часовой молча смотрел Харперу вслед, но тот ничего уже не мог для него сделать: парень все равно умрет.

– Прости, приятель, – Харпер снова нагнулся, подхватил упавший мушкет и прицелился поверх костей, в потолок примерно на середине коридора. – Вот вам гостинец из Ирландии!

Пуля, срикошетив от потолка, пробила желтый череп у ног французского лейтенанта.

– Ладно, сынок, пойдем-ка, – Харпер подхватил новобранца на руки, последний раз взглянул на разгорающиеся в темноте запалы, уходящие далеко под пол монастыря, и прыгнул в пролом, прямо на занесенный снегом склон.

– Первый взвод, огонь! – крикнул Шарп.

Дюжина стрелков, заранее предупрежденных, что обращать внимания на дыру, откуда выскочил ирландец, не следует, дала залп по крыше монастыря.

Харпер выругался, борясь со скользким снегом, и бросил новобранца там, где, как он рассудил, парень не так сильно пострадает при взрыве. Пригнув голову, он рванул вверх по склону, воображая, что за ним по пятам уже несется французская пехота. Мушкетная пуля взрыла снег у его ног.

– Огонь! – заорал Шарп, и на замковой стене изрыгнули пламя оставшиеся винтовки. Пули застучали по камням, засвистели над головами французов.

– Tirez[317]! – продрогшие французы с трудом находили замки своих мушкетов; многие еще и стягивали с них тряпки, защищавшие порох от сырости. Огромный стрелок уходил все дальше, а дым первых выстрелов почти закрыл цель. – Tirez! –вспышки пламени расцветили карниз крыши монастыря, пули зарылись в неглубокий снег на краю перевала.

– Беги! – вопил Шарп. В какой-то ужасный момент он решил, что Харпер ранен: здоровяк упал и покатился по склону. Но ирландец тут же вскочил, как будто вместо ног у него были пружины, а стрелки на стене, успев перезарядить, снова выставили стволы винтовок в амбразуры и обеспечили его огневым прикрытием.

Раздавшийся взрыв был поначалу едва слышен – не громче далеких раскатов грома летней ночью.

Если бы древние строители искали место для монастыря, вряд ли они выбрали бы самый гребень перевала. Но здесь выбор был не за ними – сама Дева Мария отметила это место, и строителям пришлось мириться с поставленной перед ними непростой задачей. Гранитный валун стал центром часовни, ведь след божественных ног должен занять положенное ему место. Строители встроили его в толстый каменный фундамент, возвели величественные арки, за которыми дальше на запад помещались кельи, главный зал и кухни. К востоку, однако, места для помещений не оставалось: плиты фундамента пришлось утопить прямо в склон. Именно здесь, в постепенно сходившем на нет холодном темном подвале, разместились бочонки с порохом, до которых наконец добрался огонь.

В восьми тайниках ждали бочонки из обоза, доставленного испанцами в Адрадос вместо Сьюдад-Родриго. Большая часть их силы ушла в стороны, но и оставшегося хватило, чтобы поднять каменный пол дыбом: изумленным пушкарям показалось, что гаубицы взлетели над клуатром. Потом мраморные плиты раскололись, из-под них вырвались дым и огонь, и чудовищный грохот заполнил долину. Вспышка пламени была настолько сильной, что на секунду она затмила само солнце; в этот момент огненная стена раздалась вширь: полыхнул порох, приготовленный для гаубиц, и мраморный пол часовни вновь затрещал. Добавили мощи взрыву и саржевые мешки возле двенадцатифунтовиков: наблюдателям из долины показалось, что весь юго-восточный угол старинного здания растаял, как первый снег, в дыму и огне.

Харпер, тяжело дыша, остановился и оглянулся на дело своих рук, нервно стряхивая снег с мундира.

На башню выскочил лейтенант Гарри Прайс.

– Вы знали! – обвиняющее заявил он. – Почему же вы никому не сказали?

Шарп ухмыльнулся.

– Представь, что кого-то из вас поймали бы вчера в монастыре. Ты смог бы удержать язык за зубами?

Прайс пожал плечами:

– Могли бы сказать, когда мы вернулись.

– Я думал, небольшой сюрприз вас взбодрит.

– Боже! – простонал Прайс. – Я же беспокоился!

– Прости, Гарри.

Над монастырем клубился густой дым; пламя поутихло, уже не в силах найти себе пищу. Из развалин выползали обгоревшие люди в почерневших мундирах. Большая часть здания устояла, но лафеты всех пушек, кроме двух, не успевших занять позиции, были разбиты, а боезапас взорван. Монастырь больше не представлял для защитников замка серьезной угрозы.

Патрик Харпер стоял посреди двора, ухмыляясь и требуя обильного завтрака. Фузилеры и стрелки радостно вопили, потому что день их начался с очередной победы.

А в монастыре солнце, пробившись сквозь клубы дыма и пыли, сквозь разбитую кладку и горящие балки, коснулось отполированного куска гранита, восемь сотен лет не видевшего света дня.

Наступило воскресенье, 27 декабря 1812 года. 

Глава 27

Но у французов еще остались пушки. Артиллеристы пришли в ярость, и весь юг селения затянуло дымом, а по стенам замка стучала металлическим дождем картечь. Гаубицы тоже продолжали стрелять: хотя они больше не могли вести огонь с фланга, прикрывая наступление пехоты, их снаряды, летящие из-за селения, превратили замок в кипящий железом котел.

Прошел час, другой, но пушки не переставали палить. Картечь перебила часовых, брусчатку двора разворотило взрывами, снег стал черной слякотью.

На этот раз перемирия не будет. Артиллерийский полковник мертв, раздавлен упавшей гаубицей; в верхний клуатр монастыря до сих пор опасно заходить: там все еще взрываются гаубичные снаряды, добавляя дыма к погребальному костру для сотни людей. Французский генерал поклялся отомстить и приказал стрелять из всех орудий. Артиллеристы бились за своего погибшего полковника.

Две пушки обстреливали картечью холм у дозорной башни; пули ломали терновник, обрушивали снег с ветвей, осыпали шипами и щепками стрелков, скрючившихся в своих окопах. Кролики знают, где рыть, да и превратить нору в стрелковый окоп гораздо проще, чем копать на голом склоне.

Фредриксон яростно вопил:

– Стреляйте, ублюдки! Мы готовы! – и в этом не было иронии: ожидая атаки с востока или с севера, он собрал в кулак все свои силы и был начеку. Под натиском защитников атакующие вынуждены будут выбраться на очищенный от кустарника северный склон холма, по которому так удобно спустить бочки с порохом, чьи фитили защищены от снега кожаными чехлами. А вслед бочонкам понесутся выпущенные из старой испанской пушки снаряды в четыре дюйма диаметром. – Давайте, ублюдки!

Стрелки ухмылялись, слыша боевой клич Милашки Вильяма. Фузилеры держались на противоположном склоне, подальше от артиллерийского огня: их черед придет только если французам удастся опрокинуть затаившихся стрелков.

Но большая часть орудий стреляла по замку. Им удалось пробить крышу конюшни и поджечь стропила; фургоны Джилайленда пылали, растопив снег на много ярдов вокруг. Французы уничтожили единственную пушку на восточной стене: она взлетела в воздух и рухнула вниз, скатившись по груде обломков, где камни, дерево и медь смешались со снегом. Один гаубичный снаряд приземлился во дворе, ударился о стену цитадели и взорвался, прикончив сразу шесть лошадей. Раненых животных фузилерам пришлось пристрелить, хотя для этого нужно было, поскальзываясь к крови, грязи и конской моче, отгонять обезумевших от ужаса уцелевших лошадей прикладами. А пушки все стреляли.

Замок, затянутый удушливым пороховым дымом, сотрясался от выстрелов: двенадцатифунтовики чередовали картечь с ядрами. Некоторые из них расшатывали и без того не слишком надежную старую кладку; вскрикнул стрелок: камень рухнул ему на ногу.

Не долетавшие до стены гаубичные снаряды разрисовали пространство перед восточной стеной растопыренными черными звездами, раскаленными воронками на белом снегу. Один снаряд попал на верхнюю площадку надвратной башни; дежуривший там стрелок, поседевший за время войны ветеран, тут же подскочил к страшному железному шару с занесенным для удара прикладом. Снаряд бешено крутился, изрыгая клубы дыма; стрелок на секунду замер, потом ударил – всего один раз, по касательной. Фитиль, как отрезанный бритвой, упал на снег, снаряд был обезврежен. Стрелок успокаивающе улыбнулся своим перепуганным товарищам:

– Всегда выпадает, если знать, куда ударить.

Знамена сняли и унесли в тыл, к фузилерам, скрючившимся за низкой баррикадой, прикрывавшей вход в цитадель. В этой последней схватке они будут сражаться так, как умеют только они, – но пока неизвестно, сколько еще придется терпеть грохот взрывов, дикое ржание лошадей и гром пушек, несущийся над долиной, как будто одновременно ударили палочки целого полка французских барабанщиков.

Шарп присел на корточки на крыше цитадели, рядом с капитаном Джилайлендом. Чтобы перекрыть канонаду, ему приходилось кричать.

– Знаете, что делать?

– Да, сэр, – Джилайленд выглядел опечаленным: остаток ракет придется использовать не самым приятным для него способом. – Сколько еще?

– Не знаю! Час, может, два.

Все хотели, чтобы уже наконец появились французы, чтобы кончился этот металлический ливень и начался настоящий бой.

Фредриксон надсаживался, требуя, чтобы французы пошли в атаку. Он обзывал их бабами, боящимися взобраться на небольшой холмик или зацепиться за пару колючек, – пехота не появлялась. Один из стрелков вскрикнул было от боли, когда картечная пуля попала ему в плечо, но Фредриксон заорал, чтобы тот заткнулся.

Пушкари склонились над своими орудиями, непрестанно вычищая их, поправляя наводку; они кормили своих ненасытных зверей железом, чтобы те отомстили за погибшего полковника.

Шарп неотрывно наблюдал за селением с восточного края крыши цитадели, дернувшись лишь раз, когда после случайного попадания картечи в амбразуру, через которую он смотрел, мимо его лица пролетел бритвенно острый осколок камня. Где-то закричал и тут же смолк раненый, раскаты канонады раз за разом проносились над долиной, над перевалом тянулся пороховой дым, но металл все так же бил в стены, а во дворе по-прежнему взрывались снаряды.

– Сэр? – встрепенулся вдруг Харпер.

Французы наступали.

Они шли несколькими колоннами, но не теми огромными колоннами, которыми так гордилась Франция, а узкими, по четыре человека в шеренге, вившимися от селения подобно змеям. Три батальона быстро двигались по дороге, а пушки все продолжали грохотать. Люди Шарпа гибли по одному или по два, но снаряды все сыпались.

Пятнадцать сотен человек с примкнутыми байонетами остановились в центре долины, вне досягаемости для орудий.

Шарп внимательно наблюдал за ними. Он удерживал это место уже целый день, но понимал, что напрасно надеялся продержаться два. Не получится. У него осталась всего одна карта, и когда она сыграет, все кончится. Он будет отступать на юг через холмы, надеясь, что у французской кавалерии найдутся цели получше, чем его измученный отряд. Раненых придется оставить на милость французов. По приказу Шарпа гарнизон уже сложил свои ранцы и шинели у южного выхода из цитадели, точнее, пролома, уже использованного однажды людьми Пот-о-Фе: сейчас его охраняли два десятка фузилеров, чтобы не дать малодушным сбежать раньше времени. Майор улыбнулся Харперу:

– Неплохая была драчка, Патрик.

– Она еще не кончилась, сэр.

Но Шарп понимал, что это не так. Проклятье висело на нем тяжким грузом, и он сознавал, что именно оно принесет ему поражение, позволив французам пройти через перевал. Интересно, будет ли у него время спуститься в подземелье и убить желтолицего урода прежде, чем охваченные паникой люди ринутся на юг? Тогда проклятье будет снято.

А Хэйксвилл прислушивался к доносившимся в подземелье звукам. Он легко читал развитие боя по его шуму и понимал, что момент еще не настал. Неплохо было бы удрать еще ночью, но большую часть ее с часовыми просидел фузилерский лейтенант, и Хэйксвилл ничего не смог с этим поделать. Скоро, пообещал он сам себе, уже скоро.

Шарп повернулся к стрелку, заменившему горниста.

– Готов?

– Конечно, сэр.

– Еще минута. Жди.

Французы были уже близко: батальоны повернули к замку и сейчас как раз проходили место, где еще вчера колонну резали на куски ракеты. Но сейчас со стороны замка не раздалось ни выстрела.

Пушки вдруг прекратили палить. Над долиной повисла тишина.

Левофланговый батальон французов перешел на бег, отклоняясь еще левее, к юго-востоку. Они неслись к холму у дозорной башни: атака пойдет там, где, как правильно угадал Дюбретон, линия обороны слабее всего.

Два других батальона издали победный клич, опустили байонеты и побежали к руинам восточной стены. Защитники не стреляли ни из мушкетов, ни из винтовок; разбитая пушка, которая могла бы угрожать атакующим с фланга, валялась на камнях, а два артиллериста из ее расчета безжизненно распластались по брусчатке.

Стрелок на крыше цитадели громко закричал, призывая Шарпа, но тот так и не узнал, зачем. Французы были уже в замковом дворе. 

Глава 28

Эти новости, как и большинство других новостей, пришли из Саламанки, поскольку преподобный доктор Патрик Кертис был профессором астрономии и естественной истории именно в университете Саламанки. Честно говоря, дон Патрисио Кортес, как его называли испанцы, все еще оставался профессором и ректором Ирландского колледжа, но сейчас он временно переехал в Лиссабон, ведь французы узнали, что семидесятидвухлетнего ирландского священника интересуют не только Бог, звезды и история Испании. Дон Патрисио Кортес был также главным британским шпионом в Европе.

Новости дошли до доктора Кертиса вечером, за пару дней до Рождества. Помогая местному священнику, он принимал исповеди в небольшой церкви, когда один из кающихся вместо описания своих грехов передал через решетку исповедальни важное известие. Доктор Кертис, извинившись перед прихожанами, спешно покинул церковь и, быстро перекрестившись, развернул бумаги, присланные ему из-за границы. Доставивший письмо торговец лошадьми, бывший поставщиком французов и потому передвигавшийся повсюду беспрепятственно, смущенно пожал плечами:

– Простите за задержку, отче: нигде не мог вас найти.

– Ты все сделал правильно, сын мой. Пойдем со мной.

Времени оставалось катастрофически мало. Кертис направился прямиком в штаб-квартиру, где оторвал майора Хогана от ужина. Майор, невысокий ирландец, отвечавший за то, что Веллингтон предпочитал именовать «исследовательской службой», вознаградил посланца и срочно передал перехваченную французскую депешу генералу.

– Черт побери, – холодный взгляд генерала устремился на Хогана. – Есть сомнения?

– Никаких, сэр. Это личный шифр императора.

– Черт побери, – Веллингтон полуулыбнулся, извиняясь перед пожилым священником, и снова выругался. – Черт побери.

Еще было время, чтобы послать приказы в Сьюдад-Родриго и Альмейду, увести штаб Нэрна из Френады и поднять на марш легкую дивизию, но не это беспокоило Пэра. Его занимала обманная атака французов, которые собираются перевалить через горы и захватить долину Дуэро. Черт побери! Весной Веллингтон планировал начать кампанию, равной которой еще не видел Пиренейский полуостров. Вместо того, чтобы двигаться по главным дорогам, идущим на восток от Сьюдад-Родриго и Бадахоса, он собирался послать войска туда, откуда враг их не ждет: сделав большой крюк, они пойдут на северо-восток, в горы Северной Португалии, перережут французам пути снабжения и дадут бой ошеломленному, взятому в клещи противнику. Чтобы сделать это, нужны понтоны, большие неповоротливые баржи, с помощью которых можно перебираться через реки, поскольку маршрут вторжения пересекает эти реки. Понтоны в данный момент строились именно там, куда собирались нагрянуть французские силы: на реке Дуэро, в районе, обычно не имеющем никакого военного значения. Если не считать этой зимы. Черт побери и снова черт побери!

– Простите, Кертис.

– Ничего, милорд.

Той ночью на север поскакали гонцы, менявшие лошадей каждую дюжину миль, гонцы, которые предупредят британцев о наступлении французов. Сам Веллингтон тоже отправился в путь, начав со Сьюдад-Родриго: он очень боялся потерять главные ворота в Испанию. Если повезет, думал он, Нэрн удержит французов у Барка-де-Альва.

Генерал-майор Нэрн быстро проглядел приказ, на секунду задумался и решил проигнорировать его. Пэр забыл или не связал название Адрадос с Господними Вратами, где уже находились британские силы, способные остановить французов. Ничтожно малые силы, единственный батальон в сопровождении разношерстного сборища стрелков и ракетчиков, но уж двенадцать часов, пока он, Нэрн, не приведет подмогу, они продержатся. Простуда генерал-майора исчезла, как по волшебству.

Но он опоздал. Снегопад задержал его, и он боялся, что опоздание окажется фатальным. Встретив спустившуюся с перевала Терезу и выслушав ее, он включил ее в состав своих сил, отчаянно боровшихся со снегом. Затем появился сэр Огастес Фартингдейл, замерзший и разгневанный; он утверждал, что собирается подавать жалобу, серьезную официальную жалобу на поведение майора Ричарда Шарпа. Но Нэрн сперва вежливо отказался его слушать, потом был вынужден грубо прервать, и, наконец, попросту приказал сэру Огастесу и леди Фартингдейл продолжать свой путь. Вечером 26 декабря ветер принес еще больше снега и отдаленный грохот пушек.

Они выступили до рассвета. Всю ночь Нэрн слышал отзвуки мощной канонады, а с первыми лучами солнца все вокруг затянуло дымом. Пушки по-прежнему палили, и оставалось лишь идти на звук, все время на звук. Нэрн послал лучшие свои части вперед, приказав двигаться как можно быстрее. Тереза поскакала с испанским легким батальоном: они переберутся через горы в стороне от перевала и ударят по французам с фланга, а она укажет им путь. Борясь с холодом и снегом, солдаты шли, прислушиваясь к грому пушек, говорившему о том, что бой еще идет, что их помощь еще нужна.

Потом пушки смолкли. Кажущаяся тишина повисла в горах: пушки отдыхали.

Французы были уже во дворе замка. Победно крича, они перебирались через руины восточной стены и бежали по направлению к цитадели. Но врага нигде не было.

Сабли французских офицеров были обнажены. Они оглядывали башни и стены в поисках целей для своих людей, но замок казался тихим, вымершим. Потом раздался крик одного из французов: он заметил фузилеров, спрятавшихся за низкой баррикадой в арке.

– В атаку!

– Огонь! – залп фузилеров пробил в рядах французов широкий проход.

– Огонь! – поддержала первую шеренгу вторая.

– Огонь! – вперед вышла третья, а сзади подпирали две другие: те, кто уже успел выстрелить, перезаряжали и вставали в очередь.

– Огонь! – перед аркой не осталось никого.

– К дверям! – крикнул французский офицер, указывая на надвратную и северо-западную башни, но двери были заложены камнями, как и ступени, ведущие на северную стену. Тем не менее, французская пехота, сгрудившись посреди двора, еще верила в победу.

– Пора! – прорычал Шарп горнисту. – Давай!

Дюбретон предвидел это. Он знал, что если сразу не пробиться в цитадель, замковый двор может стать ловушкой, тупиком.

Французские офицеры кричали:

– Стреляйте! Стреляйте туда, в арку!

Но тут прозвучал горн, восходящая октава: раз, другой, третий. «Открыть огонь».

К неудовольствию Джилайленда ракеты отсоединили от шестов-балансиров. Ракетчики поджигали запалы, убеждались, что те занялись, и бросали начиненные порохом цилиндры сквозь бойницы и через край стены вниз, во двор, заполненный французами.

Ракеты падали, изрыгая клубы дыма, чихали, ревели: лететь без балансиров они не могли, поэтому лишь бессильно выписывали круги по брусчатке.

– Давайте, кидайте!

На французов сыпалось все больше ракет, они начали взрываться, но ракетчики бросали все новые и новые, и те рассекали толпу французов огнем, вскрывая брусчатку, ломая колени, впиваясь в тела, пылая; а Шарп требовал кидать еще и еще. Некоторые ракеты ползли в сторону горящих конюшен, добавляя в пожарище огня и дыма, но большая часть прорубалась сквозь сгрудившихся дезорганизованных французов и разлеталась на тысячи металлических обломков, сеющих вокруг себя смерть. Цилиндры с литыми наконечниками обращали весь свой немалый вес на ноги своих жертв и на упавших раненых; в общей неразберихе то тут, то там слышались крики французов. А ракеты все падали.

– Вниз! – Шарп, сопровождаемый Харпером и горнистом, ринулся по лестнице туда, где ждали фузилеры. Их было две сотни под развернутыми знаменами. Шарп оглядел фузилеров, не принимавших участия в схватке под аркой, и вытолкнул горниста вперед. – Играй «Прекратить огонь»! Примкнуть байонеты!

Горн снова и снова трубил команду для ракетчиков, но Шарп его не слышал: в ушах стояли скрежет и лязг семнадцатидюймовых байонетов, закрепляемых на мушкетах. Он выхватил палаш, ярко сверкнувший в полумраке, и убедился, что ракеты больше не падают.

– Идем до руин, не дальше!

Он очистит двор, перебьет врагов: даже в этот час близкого поражения он все еще может изрядно проредить французские силы и надеяться, что они не смогут выполнить свою дальнейшую задачу, в чем бы она ни заключалась.

– В атаку!

Вот и конец. Клинок в руки – и вперед: пусть битва уже проиграна, он заставит французов пожалеть о том, что они явились в этот день к Господним Вратам. Он сможет вселить в них страх перед следующим боем, он сделает так, чтобы это место стало для них местом скорби.

– Покажем им!

Палаш дернулся в его руке, скользнув по кости, но противник все равно упал. Сзади раздался рев семиствольного ружья. Шарп бросил взгляд на фузилеров: те, оскалив зубы и сверкая белыми перевязями поверх красных мундиров, уже обратили сталь на противника. Двор был полон дыма от догорающих ракетных остовов, а французы бежали под натиском возникших из темноты шеренг. Шарп бросился к офицеру, пытавшемуся собрать вокруг себя еще не потерявших голову, и сделал выпад. Он услышал, как тщетно скрежещет сабля француза по лезвию палаша, и, прыгнув вперед, добил того рубящим ударом клинка. Руины стены были всего в нескольких шагах.

– Бей!

Он поднял палаш и огляделся в поисках нового противника, но французы отступили, оставив двор, и он крикнул Брукеру построить фузилеров у стены. Два знамени, разодранные и почерневшие, гордо реяли над красномундирной шеренгой; он встал перед ними, сжимая в руке окровавленный клинок и борясь с безумным желанием ринуться в атаку, как будто две сотни фузилеров могли очистить холмы от французов.

Это был его последний козырь, последний сюрприз, последняя попытка накрутить французам хвост. Теперь не осталось ничего, кроме мушкетов, винтовок и байонетов. Перед следующей атакой противника ему придется отступить, и внутренний голос подсказывал, что разумно сделать это прямо сейчас, пока французы ошеломлены и не смогут его преследовать, пока еще можно без потерь увести Фредриксона с холма. Но Шарп никогда бы не ушел, не взглянув врагу в лицо. И он не уйдет.

Он услышал, как слева раздались выстрелы и удивился: неужели французы решили атаковать ворота?

– Присмотрите за воротами, мистер Брукер!

– Хорошо, сэр!

Где же эти ублюдки? Почему не идут? Пришла пора их победы, момент, когда Шарпу нечем было с ним сразиться. Скоро снова заговорят пушки, и картечь окрасит брусчатку кровью фузилеров, разметав их по неровным камням, но Шарп все вглядывался сквозь дым, гадая, почему противник не наступает.

Дым потихоньку рассеялся, уносимый ветром, и Шарп наконец увидел, почему не стреляют пушки.

Людской поток захлестнул долину: батальон, атаковавший дозорную башню, беспорядочно отступал. Шарп ухмыльнулся: должно быть, это Милашка Вильям пустил им кровь.

А Милашка Вильям был в ярости.

– Ублюдки! Ублюдки! – орал он, грозя кулаком людям в небесно-голубых мундирах, появившихся из-за замка и взявших в байонеты батальон, наступавший на Фредриксона. – Ублюдки! – испанцы украли у него драку.

– Сэр! – торжествующе завопил Харпер, ткнув пальцем влево. – Сэр!

Стрелки. Сотни стрелков! Зеленые куртки! Откуда они здесь, удивился Шарп, и почувствовал, как предчувствие поражения покидает его. Он смотрел, не веря своим глазам, как французы бегут от монастыря, как выстраивается на его собственном фланге стрелковая цепь. Потом он взглянул направо и увидел на холме испанские мундиры. Они победили!

– Фузилеры! Вперед!

И тогда Хэйксвилл нанес свой удар. 

Глава 29

Была найдена лишь часть того золота, которое с таким трудом доставили к Господним Вратам Шарп и Дюбретон. Кое-что, отобранное у пленных, навеки осело в ранцах французских и британских солдат, но большая часть все еще оставалась в замке. Она была спрятана: золото вообще весьма полезно спрятать, а потом достать, когда враг уйдет, поэтому Хэйксвилл спрятал его надежно. Оно было в подземелье, за одним из камней забрызганной кровью стены, возле которой он пытал и убивал мужчин и женщин, осмелившихся доставить ему неудовольствие. Теперь это золото понадобилось.

Конечно, он не стал опустошать тайник, забрав достаточно, чтобы выбраться наружу и продержаться несколько недель. Когда шум битвы подсказал ему, что в замке почти никого не осталось, Хэйксвилл сделал свой ход.

Он бросил монету. Та звякнула, скатилась на пару ступенек ниже и замерла. Часовой, с тревогой вслушивавшийся в звуки боя, неверяще уставился на золото.

Из темноты, блеснув в свете факела и задребезжав на камнях нижней ступеньки, появилась еще одна монета.

Часовой, ухмыльнувшись, спустился по лестнице. Его товарищ, ревнуя к такой удаче, мрачно пробурчал предостережение, но тут на ступени пролился настоящий дождь сверкающего золота, и часовые, радостно улюлюкая, закивали друг на друга, решая, кто приглядит за пленными, пока остальные набьют монетами подсумки.

А золото продолжало прибывать. Его уже было больше, чем фузилер может получить за пять лет; оно блестело в темноте, звенело по ступеням. Хэйксвилл наблюдал, как часовые ползают на четвереньках, желая стать богачами.

– Пора!

Один из часовых успел дернуться и даже спустил курок, заставив дезертира рухнуть за край баррикады с пулей в голове, но и его накрыла волна полуголых людей, вонявших так, что невозможно было дышать, месивших его кулаками и наконец выбивших из часового остатки жизни прикладом его собственного мушкета.

– Хватит! – Хэйксвилл, согнувшись в три погибели, был уже на середине лестницы, рядом с окровавленным телом единственного оказавшего сопротивление. – Погодите, парни, погодите.

Сжимая в руках тяжелую сумку, набитую золотом, он вполз по лестнице и увидел, что коридор впереди пуст. В конце его виднелись сложенные в штабеля ранцы и шинели, но еще отраднее было видеть прислоненные к стене мушкеты, приготовленные Шарпом для последних защитников замка; сперва они были отняты у людей Пот-о-Фе, а теперь вернулись к ним.

Хэйксвилл не стал медлить. Метнувшись налево, он заглянул во внутренний двор цитадели и беззвучно выругался, увидев пост у южного выхода. Пройдя в противоположную сторону и подхватив по дороге шинель, он осмотрел замковый двор, практически пустой, не считая мертвых французов и странного вида дымящихся цилиндров, усыпавших брусчатку. Решив, что видел достаточно, он вернулся в подземелье.

– Здесь есть шинели и мушкеты, парни. Разбирайте и за мной, – ведомые Хэйксвиллом, они прорвутся через двор и руины стены, а потом растворятся в терновнике. Сам Хэйксвилл разминал ноги, готовясь к изматывающему бегу, и, улыбаясь товарищам-дезертирам, обдумывал путь на юг. Дождавшись, пока лицо перестанет дергаться, он проговорил: – Они не могут меня убить, парни. И вас не смогут, пока вы со мной.

Привыкнув к дневному свету, он еще раз оглядел двор, дымящиеся цилиндры, мертвецов, но думал он сейчас только о своей будущей жизни. У него есть шанс начать все заново. Усмехнувшись про себя, он откинул с глаз прядь редких волос. Обадию Хэйксвилла убить нельзя.

– Давайте!

Они побежали, скользя босыми пятками по мокрым камням. Отчаяние гнало их вперед. Если двинуться на запад, их ждет только расстрельная команда. Лучше бежать на юг, в засыпанные снегом зимние горы, чем поглядеть в дула мушкетов где-нибудь в португальском поле. Они перебрались через руины стены, кое-кто пролез через орудийное гнездо, где раньше стояла испанская пушка, и очутились на открытом пространстве. Хэйксвилл свернул направо – и тут его заметил испанский солдат. Громадный желтолицый человек, совершенно голый под расстегнутой шинелью, напугал его, и испанец вскинул к плечу незаряженный мушкет.

Это движение спасло ему жизнь. Хэйксвилл уже представлял летящую ему в лицо пулю, а в терновнике за спиной у испанца виднелись небесно-голубые мундиры, и он рванулся влево, устремившись во главе своей оборванной банды прямо в долину. Холодный чистый воздух обжег ему горло.

– Бегите!

Так крысы, бегущие от вспыхнувшего пламени, вдруг обнаруживают себя в огненном кольце: слева были фузилеры и стрелки, справа наступающие сквозь колючие кусты испанцы, а впереди – французы. Испанцы, уже отрезавшие дезертирам путь, кричали, требуя сдаваться: хотя они и не знали, что это враги, им было ясно, что такая отвратительная компания к друзьям относиться не может.

Хэйксвилл, тяжело дыша, бежал прямо в открывшуюся перед ним долину: в ушах у него стучало, ноги окоченели от снега. Бросив взгляд налево, он понял, что далеко обогнал фузилеров. Ему показалось, что он заметил Шарпа, но сейчас это было не важно. Потом он увидел сопровождавших Шарпа стрелков. Их винтовки пугали его, поэтому Хэйксвилл свернул правее, из последних сил прибавив ходу. Золото звенело в кармане его шинели, тяжелый мушкет оттягивал руку. Французы! А больше некуда бежать, некуда! Он предложит свои услуги французам, станет перебежчиком: выбор невелик, но это лучше, чем быть зарезанным, как собака, в заснеженном поле. Хэйксвилл помчался к ближайшему батальону французской пехоты, отступавшему к селению, – и тут услышал за спиной конский топот.

Стук копыт был приглушен снегом, и Хэйксвилл в отчаянии понял, что всадник уже слишком близко. Он обернулся, в ужасе ощерив беззубый рот, и увидел занесенный над его головой окованный медью тяжелый приклад, готовый проломить ему череп. Хэйксвилл перехватил мушкет, вскинул его и, уклонившись от удара, спустил курок.

Потом он неистово расхохотался. Смерть, его хозяин, не покинула своего слугу: именно об этом он молился! Все случилось, возможно, не совсем так, как он себе представлял, но из груди Хэйксвилла вырвался смех: пуля, прошедшая через горло, подбросила всадника и ушла в небо. Смерть оказалась быстрой – такой и должна быть смерть. Лошадь дернулась в сторону, и тело, раскинув руки, рухнуло на снег. Незаряженная винтовка, только что угрожавшая ему прикладом, упала рядом.

Хэйксвилл остановился. Это был момент сладчайшей победы, момент, который он будет помнить всю жизнь; и, обратив лицо к низким облакам, он затараторил свой победный клич, а полуобнаженное тело само пустилось в пляс! Он выжил! Смерть по-прежнему любит его! Потом он повернулся и побежал к французским шеренгам.

– Не стреляйте! Не стреляйте!

Хэйксвилл будет жить! Пошатываясь и задыхаясь от боли в легких, он догнал французский батальон. Улыбка не сходила с постоянно подергивающегося лица. Он смог сбежать. 

Глава 30

Шарп, заметив побег Хэйксвилла, выругался, но тут за его спиной раздался голос; обернувшись, он увидел окликающего его с высоты седла генерал-майора Нэрна.

– Шарп! Дорогой мой Шарп!

– Сэр!

Нэрн, слезая с седла, проворчал:

– Майор Шарп! Стоило мне отвернуться, как вы тут устроили полномасштабную войну!

– Похоже на то, – усмехнулся Шарп.

– Вы помешали мне отпраздновать Рождество и заставили тащить эти старые кости в зимние снега! – широко улыбнулся Нэрн. – Думал, вы уже сбежали!

– Мне это приходило в голову, сэр.

– А сэр Огастес говорил, что вы погибли.

– Правда?

Нэрн расхохотался, услышав тон Шарпа.

– Я послал его паковать вещи его прелестной жены. Редкостная красотка, Шарп!

– Да, сэр.

– Знаете, если верить словам вашей жены, она слишком полна! Ваша милейшая жена сообщила мне еще кое-что, но я уверен, что это неправда: вроде бы, эта леди вовсе и не леди! Можете поверить, Шарп?

– Даже и не знаю, сэр.

Нэрн улыбнулся, но ничего не сказал. Посмотрев вслед отступающим французам, он оглянулся по сторонам, отметив, что приведенный им авангард уже берет под охрану руины монастыря и усиливает гарнизон дозорной башни, и топнул ногой.

– Думаю, наши друзья-лягушатники надолго запомнят этот день! Согласны? – он удовлетворенно хлопнул в ладоши. – Атаковать они больше не станут, а через пару часов уже я сам смогу их атаковать, – он взглянул на Шарпа. – Отличная работа, майор! Просто отличная.

– Спасибо, сэр, – Шарп не смотрел на Нэрна, он напряженно глядел на лошадь без всадника и на темную фигуру на снегу. Голос его дрожал.

– Шарп?

– Простите, сэр, – Шарп уже шагал прочь, потом побежал, не отрывая глаз от застывшего тела.

Волосы на фоне чистой белизны снега казались совершенно черными, черными и длинными. Он уже видел их такими – на белизне подушки, когда она, дразня его, откидывала голову назад и рассыпала волосы веером.

Кровь на ее горле походила на разорванное ожерелье из рубинов, половина которого рассыпалась по снегу; глаза невидяще уставились в низкие облака.

Не произнося ни слова, он опустился рядом с ней на колени, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, а на глаза наворачиваются слезы, и подхватил своими сильными руками ее стройное тело. Ее голова откинулась назад, и из самого большого рубина, сиявшего на шее, медленно потекла к подбородку тонкая струйка крови. Он подложил руку ей под голову, почувствовал, как холоден снег на ее волосах, и прижался щекой к ее щеке. Он плакал, потому что Тереза была мертва.

Ее руки, замерзшие от долгой скачки, были в снегу, но в груди еще сохранилось тепло. Скоро оно угаснет. Он прижимал ее к себе, как будто мог вернуть в это тело жизнь, и всхлипывал, зарывшись лицом в темные волосы. Она любила его простой и чистой любовью, прощала, понимала. Она любила его.

У него не осталось ее портрета. Она будет медленно уходить из его памяти, как сейчас уходит из ее тела тепло, но это будет длиться годами. Он забудет страстную жажду жизни на ее лице, а ведь эта женщина кипела жизнью, она была неутомимой и волевой. Да, она была убийцей с пограничных гор, но по-детски верила в любовь. Она отдала ему всю себя и, в отличие от него самого, никогда не сомневалась в правильности этого решения. Она верила в него, а теперь она была мертва.

Он плакал, не думая, что кто-то увидит эти слезы, прижимал ее к себе, обнимал крепче, чем когда-либо обнимал при жизни. Они встретились на войне, война не давала им быть вместе, а теперь разлучила навсегда. Это он должен был умереть, промелькнула бестолковая мысль; боль затмила любовь, заполнила собой все вокруг.

– Шарп? – тронул его за плечо Нэрн, но Шарп не видел и не слышал его, укачивая в объятиях мертвое тело. Его левая рука зарылась в ее волосы, вцепилась в них, потому что он не хотел ее терять, не хотел оставаться один. Она была матерью его ребенка, теперь маленькой сиротки. Нэрн услышал вырвавшийся из горла Шарпа стон, почти перешедший в вой, увидел лицо трупа и резко выпрямился. – Боже!

Патрик Харпер присел напротив Шарпа.

– С испанцами должен быть священник, сэр, – ему пришлось повторить это дважды, прежде чем Шарп поднял голову и недоуменно взглянул на него.

– Что?

– Священник, сэр. Ее надо исповедовать.

Казалось, Шарп не понял. Он прижал к себе Терезу, как будто Харпер собирался ее забрать, потом нахмурился:

– После смерти?

Но Харпера никогда не смущали слезы.

– Да, сэр. Так можно, – он положил руку на лицо Терезы и очень нежно закрыл ей глаза. – Мы должны помочь ей отправиться в рай, сэр. Она будет лучшей из усопших, да, сэр, – он говорил с Шарпом, как с ребенком, и тот подчинился.

Пока не пришел священник, Шарп стоял на коленях у мертвого тела, полностью погруженный во вселенную своего горя, бормотал ей какие-то клятвы, где-то глубоко в душе надеясь, что глаза откроются, что она улыбнется своей привычной дразнящей улыбкой, но она не двигалась. Тереза была мертва.

Ее плащ распахнулся; он завернул ее тело в ткань и вдруг нащупал на поясе бугорок, похожий на небольшую опухоль. Развязав ленту, он увидел стрелка, куклу, которая должна была стать подарком для его дочери. Эта вещь никогда не будет ей дорога, подумал он и сломал, смял маленькую фигурку, разодрав ее в клочья и бросив на снег.

Он стоял, не сводя с Терезы глаз, пока коленопреклонный священник бормотал бесполезные латинские слова, тут же тающие над белизной снега. Мертвых губ коснулась облатка, тело перекрестили, а Шарп все всматривался в лицо, столь спокойное, неподвижное и пустое, покинутое жизнью.

– Шарп? – тронул его за локоть Нэрн, указывая на восток.

К ним медленно ехал Дюбретон, а за французским полковником шел сержант Бигар, снова конвоировавший Хэйксвилла. Тот поддерживал полы шинели, прикрывая наготу, и беспомощно дергался в руках громадного француза.

Дюбретон отсалютовал Нэрну и тихонько переговорил с ним, потом повернулся к Шарпу, вставшему у тела Терезы, как будто пытаясь его защитить.

– Майор Шарп?

– Сэр?

– Это сделал он. Мы видели. Я передаю его вам, – произнес Дюбретон простые рубленые фразы.

– Он это сделал?

– Да.

Шарп взглянул на дергающегося желтолицего человека, скорчившегося от страха, потому что Бигар собирался передать его Шарпу. Он понимал, что его ненависть к Хэйксвиллу ничтожно мала по сравнению с болью потери. Палаш лежал всего в нескольких футах, там, где он уронил его, бросившись бежать, но не было никакого желания поднять его, воткнуть в жирное тело опустившегося человека, чье проклятье только что убило мать дочери Шарпа. Шарп хотел, чтобы место ее смерти было свободно от насилия.

– Сержант Харпер?

– Сэр?

– Заберите пленника. Он должен дожить до расстрельной команды.

– Хорошо, сэр.

Ветер гнал снежную порошу волнами, разбивавшимися о сапоги Терезы. Шарп ненавидел это место.

Дюбретон произнес:

– Майор?

– Сэр?

– Теперь все кончено.

– Кончено, сэр?

Дюбретон пожал плечами:

– Мы уходим. Вы победили, майор. Вы победили.

Шарп непонимающе посмотрел на французского полковника.

– Победили, сэр?

– Вы победили.

Победил, чтобы подарок, предназначенный ребенку, превратился в груду щепок и бесформенные клочья на снегу. Победил, чтобы почувствовать боль, сильнее которой не было в его жизни.

На окраине селения майор Дюко наблюдал в подзорную трубу, как Шарп поднимает со снега безжизненное тело и медленно идет в сторону замка. Увидев, что здоровяк-сержант подобрал ставший ненужным палаш, он резко сложил трубу и поклялся отомстить Шарпу, стрелку, сорвавшему планы большой зимней победы. Но месть, повторил Дюко старую испанскую пословицу, это блюдо, которое подают холодным. Он подождет.

Снег у Господних Врат похоронил сломанную куклу.

Рождество кончилось. 

Эпилог

Шарп снова был в комнате, где все началось так давно, еще в прошлом году. В прошлом году. Это казалось странным, но 1813 год начался только десять дней назад, и со смерти Терезы прошло всего две недели; скоро придет весна, а вместе с ней и новая кампания.

Огонь горел все в том же камине, возле которого Шарп испытал дикую радость, узнав о повышении в чине. Теперь радости не было и следа.

Веллингтон в поисках поддержки глянул на Хогана, но майор лишь пожал плечами. Генерал постарался, чтобы его слова прозвучали чуть легкомысленно.

– Придется оставить эти проклятые ракеты, Шарп. Вы и сами понимаете.

Шарп поднял глаза от огня.

– Да, милорд, – он и правда понимал: после такого успеха в Адрадосе ракеты никак не отошлешь обратно в Англию. – Простите, милорд.

– Мы найдем им место, – Веллингтон запнулся. – И вам мы тоже найдем место, майор, – на его лице появилась улыбка, редкая гостья. – Вы много на себя взяли, майор. Целый батальон был под вашей командой!

Шарп кивнул:

– Сэр Огастес тоже жаловался, что я слишком много на себя беру, милорд.

Веллингтон проворчал:

– Вы хорошо справились. Что там с ним случилось? Струсил? – голос его вдруг стал резким.

Шарп пожал плечами, потом решил, что честность тут лучше учтивости.

– Да, сэр.

– И каково это – вести в бой батальон? Неплохо?

– Отчасти, сэр.

– А каково генералам, а? Может, когда-нибудь и вы узнаете это, Шарп.

– Сомневаюсь, сэр.

Колючие глаза Веллингтона впились в него. Генерал стоял у огня в грязных сапогах, сжимая мокрые фалды сюртука в руках. – Чем выше взлетаешь, тем меньше значит слава, да?

– Да, сэр.

– Большинству никогда этого не понять. Они считают, я упиваюсь ею, но это работа, Шарп, просто работа, и ничего больше. Как у подметальщика улиц или у палача. Кому-то приходится это делать, иначе мы потонем в дерьме и грехе, – он казался слегка смущенным, как будто сказал слишком много.

– Да, милорд.

Веллингтон махнул рукой в сторону двери:

– Я пришлю за вами, майор Шарп. Мы просто обязаны найти вам занятие. Майор, способный выиграть за меня битву, не должен оставаться без работы.

Шарп двинулся к выходу, Хоган последовал за ним, как бы прикрывая его тыл от генерала, но тот вдруг остановил их.

– Шарп?

– Милорд?

Сейчас Веллингтон выглядел по-настоящему смущенным. Его взгляд метнулся к креслу, потом снова вернулся к Шарпу.

– Будет ли с моей стороны бестактностью заметить, Шарп, что все проходит[318]?

– Нет, милорд. Спасибо.

Майор Майкл Хоган, один из самых старых армейских друзей Шарпа, провожал его по улицам Френады.

– Ты уверен, Ричард?

– Да, я полностью уверен.

Пару минут они шли в молчании: Хоган был не в силах помочь безутешному другу, сжигаемому горем изнутри.

– Тогда еще встретимся, чуть попозже.

– Попозже?

– Попозже, – убедительно заявил Хоган. Он решил, что вечером напоит Шарпа допьяна, заставив горе прорваться наружу. Ирландцы знают, как это сделать: надо устроить поминки. Может, для поминок и поздновато, но они с Харпером решили, что это необходимо, и под их двойным нажимом Шарп согласиться. Фредриксон, капитан стрелков, тоже придет. Хогану Фредриксон понравился с первого взгляда: он хохотал над жалобами капитана, что ему не с кем подраться, и был рад узнать, что Шарп упомянул об этом в рапорте. Поминки, порядочные поминки с пьяным смехом и похмельем. Хоган приказал явиться и Гарри Прайсу: вместе они заставят Шарпа напиться, разговорят, помянут Терезу, и к утру неизбывное горе станет печалью, с которой справиться гораздо легче. – Попозже, Ричард, – произнес Хоган, перебираясь через глубокую колею на перекрестке. – Ты слышал, что сэр Огастес потребовал отправить его домой?

– Слышал.

– А что теперь «леди Фартингдейл» придется вернуться в Лиссабон?

– Да, и об этом слышал, – Жозефина написала Шарпу горькое письмо, полное упреков в том, что он нарушил свое слово, открывшись сэру Огастесу, и сожалений о потерянных шансах на благосостояние. Письмо заканчивалось заявлением, что их дружба кончена. Шарп, изорвав письмо в клочки и бросив их в огонь, вспомнил, что Тереза видела его флиртующим с Жозефиной, и заплакал при мысли о боли, которую причинил жене. Своей жене.

Ее похоронили в Касатехаде, в каменном склепе маленькой часовни, где издавна хоронили членов ее семьи. Антония вырастет, говоря по-испански и не зная ни матери, ни отца. Шарп решил в скором времени навестить ее, чтобы последний раз взглянуть на дочь, которая никогда его не вспомнит.

По ночам он часто просыпался и даже готов был радоваться жизни, пока не вспоминал, что Тереза мертва. Тогда радость сразу исчезала.

Иногда он видел на улице стройную женщину с длинными черными волосами, и сердце его начинало бешено колотиться, наполняясь безудержным счастьем, но тяжесть правды снова тянула его в омут печали: она мертва.

Полк Южного Эссекса, добравшийся на север, во Френаду, был построен на пустынной площади. Три ее стороны занимали солдаты, четвертая была пуста, если не считать граба: не молодого деревца, которое немцы украшали на Рождество, а могучего исполина. Перед ним была вырыта могила, рядом с которой стоял раскрытый гроб.

Когда труп положат в гроб, весь батальон пройдет мимо. Будет дана команда «Равнение налево!», и каждый увидит, как наказывают за дезертирство.

Его привел наряд военной полиции. Расстрельная команда безучастно глядела, как его привязывают к дереву, но сам Шарп отвернулся. Солнце клонилось к закату. Он смотрел на укрытые снегом вершины окружающих Френаду гор и ждал рапорта полицейского офицера.

– Мы готовы, сэр.

На небе не было ни облачка: ясный зимний день; день, когда умрет дезертир.

Он не хотел умирать. Он уже не раз обманывал смерть и теперь, спазматически дергая головой, изо всех сил натягивал веревки. Слюна пенилась на губах, когда он, грязно ругаясь и отплевываясь, пытался порвать веревки. Он бросался из стороны в сторону, и четырнадцать мушкетов расстрельной команды двигались вслед за ним.

– Огонь!

Четырнадцать мушкетов ударили в четырнадцать плеч. Хэйксвилла отбросило к стволу, на рубаху брызнула кровь, но он был все еще жив. Повиснув на веревках, он закашлялся, и сквозь кашель пробился торжествующий смешок, совершенно безумный: Хэйксвилл понял, что снова обманул смерть. Он дергался и извивался, пытаясь сбросить веревки; кровь заливала его брюки и землю вокруг. Голубые глаза на желтом лице уставились в небо, и тут он увидел офицера в зеленом мундире стрелка, медленно идущего к нему.

– Ты не можешь меня убить! Ты не можешь меня убить! Ты не можешь меня убить!

По правилам это нужно было сделать с помощью пистолета, но Шарп взвел курок своей винтовки. Он знал, что когда он дернет спусковой крючок, проклятие будет снято. Хэйксвилл висел на веревках, обратив лицо к небу, и визжал, брызгая кровью и слюной.

Ствол винтовки медленно поднялся.

– Ты не можешь меня убить! – визг перешел в причитание, прозвучавшее совсем по-детски, потому что Обадия Хэйксвилл знал, что лжет. – Ты не можешь меня убить...

Пуля прикончила его. Голова в последний раз дернулась: смерть человека, которого нельзя убить, была быстрой. Шарп мечтал об этом двенадцать лет, но ожидаемой радости ему эта смерть не доставила.

За его спиной, почти незаметная на зимнем небе, возникла бледная вечерняя звезда. Легкий ветерок гулял в ветвях граба.

Два мертвых человека ознаменовали эту зиму. Волосы одной раскинулись по снегу у Господних Врат, а теперь и другой, Обадия Хэйксвилл, лег мертвым в гроб. Враг Шарпа.   

Историческая справка

Сюжет о частной «армии» дезертиров всех национальностей, сражавшихся на Пиренейском полуострове, легко развивать в любом направлении. Правда, еще легче развивать сюжет о «ракетных войсках». Тем не менее, и то, и другое было на самом деле.

Пот-о-Фе, беглый французский сержант, объявивший себя маршалом, действительно существовал и добывал себе пропитание, терроризируя довольно обширный район Испании. Его армия включала в себя французских, британских, испанских и португальских солдат, а среди преступлений числились похищения людей, изнасилования и убийства. Боюсь, я изобразил этого человека гораздо более приятным, чем он был в жизни. Французский генерал де Марбо[319] подробно описал, как французы разгромили его, а затем передали представителям Веллингтона дезертиров из армии союзников. Боюсь, Шарп присвоил себе французский успех.

Еще раз исказив историю, я привез ракетные войска в Испанию на несколько месяцев раньше, чем это произошло на самом деле. Веллингтон впервые увидел демонстрацию ракетной системы сэра Уильяма Конгрива в 1810 году, когда под ее прикрытием на португальский берег высадился отряд моряков. Веллингтон был разочарован. Тем не менее, к 1813 году благодаря восторженной поддержке принца-регента ракетные части вошли в состав армии. Описывая принцип их действия, я старался придерживаться инструкции, написанной собственноручно сэром Уильямом Конгривом (включая даже съемные наконечники пик, триумф изобретательской мысли над рационализмом). В состав этой выдающейся системы входил и настоящий шедевр, ракета «Огненный шар», спускавшая на парашюте и применявшаяся для ночных боев. И это в 1813 году! Сами ракетные части формально были созданы 1 января 1814 года, хотя к этому времени они уже давно присутствовали на Пиренейском полуострове. Кроме того, не подлежит сомнению, что система Конгрива еще в 1808 году была продана австрийской армии, где и стала известна под названием Feuerwerkscorps[320]. Веллингтон по-прежнему не верил в них, хотя и использовал при переправе через Адур[321], зато в Северной Европе они прогремели в битве при Лейпциге[322], впечатлив иностранных наблюдателей. Ракетная батарея участвовала также в битве при Ватерлоо: на некоторых картинах над полем боя видны ракетные следы.

Хотя большого успеха ракетные части так и не добились, им удалось вписать себя в историю благодаря одному из противников, против которого они были применены с весьма малой эффективностью (проблема заключалась в малой точности: именно поэтому Шарп принял решение дожидаться момента, когда промахнуться по наступающему врагу уже было невозможно). Ракеты эти применялись в войне 1812 года против Соединенных Штатов[323] во время осады форта Макгенри[324]. Об этом сражении была написана поэма[325], положенная на музыку старинной застольной песни лондонского «Общества Анакреона»[326]. Эти стихи и музыка сейчас, конечно, являются национальным гимном США. Странно подумать, что где бы и когда бы ни исполнялся «Флаг, усыпанный звездами», даже перед бейсбольными и футбольными матчами, былые противники Британии, произнося строчку «Ночью сполох ракет на него бросал свет»[327], вспоминают изобретение сэра Уильяма Конгрива. Так британское секретное оружие снискало вечную славу.

Сэр Огастес Фартингдейл украл большую часть своей книги из произведения майора Чемберлена. Теперь и я должен признаться в плагиате. Рождественский ужин Шарпа и тушеный кролик, которого Пот-о-Фе ел в монастыре, списаны из великолепной «Французской провинциальной кухни» Элизабет Дэвид[328], книги, доставившей мне больше удовольствия, чем все остальные, вместе взятые. Для читателей, желающих воссоздать рождественский ужин Шарпа (эксперимент, способный щедро вознаградить исследователя!), я даю ссылку на замечательное творение миссис Дэвис: Potage de marron Dauphinois[329] (суп из каштанов), Perdreau Roti au Four[330] (жареные куропатки) и Cassoulet de Toulouse a la Menagere[331], к которому я добавил жареной картошки, чтобы порадовать Шарпа. Я немного видоизменил рецепты блюд, чтобы их можно было приготовить из продуктов, доступных в зимней Испании. Тушеный кролик проходит под именем Le Civet de Lievre de Diane de Chateaumorand[332]. Вообще говоря, он не совсем тушеный, но я считаю попытки состязаться в точности названий с Элизабет Дэвид бессмысленными. Огромное ей спасибо.

Если не считать армии дезертиров и использования ракет, весь остальной сюжет «Врага Шарпа» выдуман. Не было никаких Господних Врат, и на Рождество 1812 года нигде не велось боевых действий. 60-й полк, Королевские американские стрелки, существовал, но все остальные части – плод моего воображения. Я хотел написать историю, посвященную последней зиме, перед которой британцы были отброшены в Португалию. Несмотря на разгромное поражение Наполеона в России многим солдатам в это время казалось, что война будет длиться вечно. Но уже через несколько месяцев стратегия Веллингтона переломила ход войны на пиренейском полуострове, и с тех пор британцам больше не приходилось отступать. Шарп и Харпер снова двинутся в поход.

16. Честь Шарпа (пер. Валерий Ицхаков)

«Честь Шарпа» посвящается Джасперу Партингтону и Шоне Кроуфорд Пул, которые совершили марш с самого начала.

Мы обшарим все карманы, чтоб богатство обрести,

А когда разбогатеем, сможем время провести:

Кости, карты, ром рекою, крепче девку обнимай —

Так и кончится богатство, и скажи ему прощай!

«Марш гренадеров» (автор неизвестен).

Цитируется по «Солдат-гуляка», издание Роя Палмера, Penguin Books, 1977.

Пролог

 Это была тайна, которая обеспечит Франции победу в войне. Не секретное оружие, не какая-то тайная стратегия, которая поставит врагов Франции на грань поражения, но хитрость политиков, которая позволит изгнать британцев из Испании без единого мушкетного выстрела. Это была тайна, которая должна быть сохранена и за которую должно быть заплачено.

Ради этого в один день суровой зимы 1813 года двое мужчин поднимались в горы северной Испании. Всякий раз, когда дорога разветвлялась, они выбирали менее исхоженный путь. Они шли по застывшим на морозе следам, поднялись еще выше — туда, где только скалы, орлы, ветер и стужа, и наконец там, где было видно далекое море, блестевшее под февральским солнцем, они нашли вход в тайную долину, пропахшую кровью.

У входа в долину стояли часовые: мужчины, закутанные в тряпки и кожу, мужчины с почерневшими дулами мушкетов. Они остановили путешественников, спрашивая пароль, а потом вдруг стали на колени перед одним из всадников, который обтянутой перчаткой сделал знак благословения над их головами. Двое всадников поехали дальше.

У того из двух путешественников, хранителей секретнейшей тайны, что был меньше ростом, было тонкое, болезненное лицо, рябое от перенесенной давно оспы. Он носил очки, которые натирали ему кожу позади ушей. Он остановил свою лошадь над горным амфитеатром, который образовался тогда, когда в этой долине добывали железную руду. Он смотрел своими холодными глазами на разыгрывающуюся у его ног сцену.

— Я не думал, что вы устраиваете бои быков зимой.

Это был примитивный бой быков — ничего похожего на блестящие представления, устраиваемые на огороженных площадях больших городов на юге. Около сотни человек орали на камнях вокруг ямы, в то время как ниже них двое мужчин мучили черного злого быка, залитого кровью, которая текла из раненых мышц шеи. Животное и без того было слабым, поскольку плохо питалось в течение зимы, и его атаки были жалкими, не представляющими опасности, а конец быстрым. И убит бык был не традиционной шпагой и не с маленьким ножом, вонзенным между позвонками, а секирой.

Огромный человек, одетый в кожу и в плаще из волчьих шкур, завершил действо. Он размахнулся огромным топором, лезвие блеснуло в слабых лучах солнца, и бык попытался уклониться от удара, но не сумел и взревел, посылая последний бесполезный вызов небу, когда топор отнял его жизнь и пробил его кости и кишки, сухожилия и мускулы, и люди в горном амфитеатре вопили от восторга.

Маленький человек, лицо которого выказывало отвращение к тому, что он видел, указал на лесоруба.

— Это он?

— Это он, майор. — Высокий священник наблюдал за маленьким человечком в очках, как будто наслаждаясь его реакцией. — Это — El Matarife.

Прозвище означало «Палач».

Вид у El Matarife был пугающий. Он был большой и сильный но именно его лицо вызвало страх. Он зарос бородой настолько плотно, что половина его лица, казалось, принадлежит человеку, а половина — зверю. Бородой заросли его скулы, так что глаза, маленькие и хитрые, выглядывали в просвете между бородой и волосами. Это было скотское лицо, которое он поднял от мертвого быка и увидел над собой двух всадников. El Matarife насмешливо поклонился им. Священник поднял руку в ответ.

Мужчины вокруг ямы в горе, партизаны, которые подчинялись Палачу, требовали военнопленного. Труп быка волокли по камням, чтобы положить к трем другим мертвым животным, которые пролили свою кровь на заиндевевшие камни.

Маленький человек нахмурился:

— Военнопленный?

— Вы едва ли ожидали, что El Matarife не устроит прием для вас, майор. В конце концов, не каждый день французы приезжают сюда. — Священник наслаждался замешательством маленького француза. — И было бы мудро посмотреть, майор. Отказ воспримут как оскорбление его гостеприимства.

— Будь проклято такое гостеприимство! — сказал маленький человек, но тем не менее остался.

Он не производил впечатления, этот маленький француз, очки которого натирали ему кожу, но внешность была обманчива. Пьера Дюко называли майором, хотя, было ли это его реальным званием и носил ли он какое-либо звание во французской армии, никто не знал. Он употреблял обращение «сир», только говоря с императором. Он был отчасти шпион, отчасти полицейский и целиком и полностью — политический деятель. Именно Пьер Дюко предложил тайну своему императору, и именно Пьер Дюко должен был заставить тайну сработать и таким образом обеспечить победу в войне для Франции.

Рыжеволосого человека, одетого только в рубашку и брюки, провели мимо бычьих туш. Его руки были связаны за спиной. Он моргал, словно его внезапно вывели из темного места на дневной свет.

— Кто он? — спросил Дюко.

— Один из пленных, взятых на Соляных озерах.

Дюко что-то проворчал. El Matarife был вожаком партизан, одним из многих, кто прятался в северных горах, и он недавно заманил в западню французский конвой и захватил дюжину военнопленных. Дюко поправил заушник очков.

— Он захватил двух женщин.

— Захватил, — сказал священник.

— Что случилось с ними?

— Вас это сильно волнует, майор?

— Нет. — Голос Дюко был кислым. — Это были шлюхи.

— Французские шлюхи.

— Но все-таки шлюхи. — Он сказал это с неприязнью. — Что случилось с ними?

— Они занимаются своим ремеслом, майор, но их оплата — жизнь, а не наличные деньги.

Рыжеволосого человека привели на арену амфитеатра, и там ему освободили руки. Он разминал пальцы в сыром, холодном воздухе, задаваясь вопросом, что должно случиться с ним в этом месте, провонявшем кровью. На лицах зрителей было выражение удовольствия. Они вели себя тихо, но усмехались, потому что знали, что должно случиться.

На арену была брошена цепь.

Она лежала там — звенья ржавеющего железа в крови быка, которая парила на холоде. Военнопленный задрожал. Он сделал шаг назад, когда партизан поднял один конец цепи, но подчинился спокойно, когда конец цепи был привязан к его левой руке. Палач, его огромная борода запачкана кровью быка, поднял другой конец цепи. Он обвязал цепь петлей вокруг собственной левой руки и засмеялся над военнопленным:

— Я сосчитаю пути твоей смерти, француз.

Французский военнопленный не понял испанских слов. Он понял, тем не менее, когда ему бросили нож — длинный, с узким лезвием нож, который был идентичен оружию в руках El Matarife. Цепь, которая связала эти двух мужчин, была длиной десять футов. Священник улыбнулся:

— Вы видели такую борьбу?

— Нет.

— Она требует особого мастерства.

— Несомненно, — сказал Дюко сухо.

Палач владел мастерством. Много раз он дрался с ножом и цепью и не боялся никакого противника. Француз был храбр, но обречен. Его атаки были жестокими, но неуклюжими. Цепь лишала его равновесия, он был измучен, он был порезан, и каждому удару ножа El Matarife наблюдающие партизаны вели счет. «Uno», — приветствовали они разрез на лбу француза, обнаживший череп. «Dos» — и появился разрез на левой руке между пальцами. Счет все рос. За Дюко наблюдали.

— Как долго это продолжается?

— Возможно, пятьдесят ран. — Священник пожал плечами. — Возможно, больше.

Дюко посмотрел на священника:

— Вы наслаждаетесь этим?

— Я наслаждаюсь всеми проявлениями мужественности, майор.

— Кроме одного, падре, — улыбнулся Дюко.

Отец Ача снова смотрел на арену. Священник был крупным мужчиной, столь же крупным, как сам El Matarife. Его не пугал вид военнопленного, которого заживо резали и снимали с него кожу. Отец Ача был во всех отношениях идеальный партнер для майора Пьера Дюко. Как и француз, он был отчасти шпионом, отчасти полицейским и целиком и полностью политическим деятелем, за исключением того, что его политика была политикой церкви, и его таланты были отданы испанской инквизиции. Отец Ача был инквизитором.

— Четырнадцать! — крикнули партизаны, и Дюко, пораженный громкостью крика, оглянулся на арену.

El Matarife, ни разу не задетый ножом военнопленного, с отработанным изяществом, выколол левый глаз противника. El Matarife аккуратно вытер конец лезвия о кожаный рукав.

— Ну, француз!

Пленный прижал левую руку к раненому глазу. Цепь натянулась, звенья негромко зазвенели, и натяжение цепи оторвало руку пленного от кровавой раны. Он качал головой, почти рыдая от того, что знал: пути его смерти будут долгими и болезненными. Такой всегда была смерть французов, захваченных партизанами, и такой была смерть партизан, пойманных французами.

Француз отступал на цепи, пытаясь сопротивляться давлению, но он был бессилен против огромного человека. Внезапно цепь была отпущена, француз упал, и его потянули по земле, как выловленную рыбу. Когда испанец сделал паузу, француз попытался встать, но ботинок ударил его в левое предплечье, ломая кости, и цепь натянулась снова, и партизаны смеялись над криком боли, когда цепь потянула сломанную руку.

На лице Дюко ничего не отразилось.

Отец Ача улыбнулся:

— Вы не расстроены, майор? Он — ваш соотечественник.

— Я ненавижу ненужную жестокость. — Дюко снова поправил очки. Это были новые очки, присланные из Парижа. Его старые были сломаны на Рождество британским офицером по имени Ричард Шарп. То оскорбление все еще причиняло Дюко боль, но он был согласен с испанцами, что месть — это блюдо, которое следует есть холодным.

На счет двадцать француз потерял правый глаз.

На счет двадцать пять он рыдал, умоляя о пощаде, неспособный бороться, его рваные, грязные брюки были залиты яркой свежей кровью.

На счет тридцать, пленный, который лишь еле слышно скулил, был убит. El Matarife, разочарованный отсутствием сопротивления и пресыщенный развлечением, перерезал ему горло и резал до тех пор, пока голова не осталась у него в руке. Он бросил голову собакам, которых отгоняли от мертвых быков. Он отвязал от своей левой руки цепь, вложил в ножны окровавленный нож и снова посмотрел на двух всадников. Он улыбнулся священнику:

— Привет, брат! Что ты привез мне?

— Гостя, — сказал священник нарочито громко.

El Matarife рассмеялся:

— Веди его в дом, Тома!

Дюко последовал за инквизитором через скалы в красных пятнах железной руды к построенному из камня дому, окна и двери которого были завешены одеялами. Внутри дома, согретого огнем очага, дым которого поднимался вдоль сырых стен, ждала еда. Тушеное мясо — хрящеватое и жирное, хлеб, вино и козий сыр. Это было подано испуганной, с худым лицом, девчонкой. El Matarife, принесший во влажное тепло маленькой комнаты запах свежей крови, присоединился к ним.

El Matarife сжал священника в объятиях. Они были братьями, хотя было трудно представить, что одна и та же утроба произвела на свет двух таких разных мужчин. Они были одинакового роста, но и только. Инквизитор был худым, умным, и деликатным, тогда как El Matarife — грубым, неистовым, и диким. Вожак партизан принадлежал к человеческому виду, презираемому Пьером Дюко, который восхищался умом и ненавидел грубую силу, но инквизитор не станет помогать французу, если его брат не будет посвящен в их тайну и не будет использован в их операции.

El Matarife набил рот жирным тушеным мясом. Соус капал на его чудовищную бороду. Он смотрел своими маленькими покрасневшими глазами на Дюко.

— Вы — храбрый человек, раз приехали сюда.

— Я под защитой вашего брата.

Дюко отлично говорил на испанском языке — так же, как он говорил на полудюжине других языков.

El Matarife покачал головой.

— В этой долине, француз, вы находитесь под моей защитой.

— Тогда я благодарен вам.

— Вам понравилось смотреть, как ваш соотечественник умирает?

Голос Дюко был спокоен:

— Кто не наслаждался бы вашим мастерством?

El Matarife засмеялся.

— Вы хотели бы увидеть, как умирает другой?

— Хуан! — Голос инквизитора был громок. Он был старшим братом, и его авторитет усмирил El Matarife. — Мы приехали для дела, Хуан, а не для развлечения. — Он указал пальцем на других людей в комнате. — И мы будем говорить одни.

Для Пьера Дюко было нелегко прибыть в это место, но военное положение было таково, что он был вынужден согласиться на требования инквизитора.

Дюко согласился сидеть за столом со своим врагом, потому что война складывалась неудачно для Франции. Император вторгся в Россию с самой великой армией современности, армией, которая за одну зиму была разрушена. Теперь Северная Европа угрожала Франции. Армии России, Пруссии, и Австрии учуяли победу. Чтобы бороться с ними, Наполеон забирал войска из Испании, в то самое время, когда английский генерал Веллингтон наращивал свои силы. Только дурак был теперь уверен во французской военной победе в Испании, а Пьер Дюко вовсе не был дураком. И все же там, где британцев не могла победить армия, политика могла победить.

Худая девчонка, дрожащая от страха перед своим повелителем, лила местное вино в кубки из рога, оправленного серебром. Серебро было украшено витой монограммой «N», знаком Наполеона, — добыча, взятая Палачом в одном из его налетов на французов. Дюко подождал, пока девчонка не ушла, и тогда тихим, глубоким голосом он заговорил о политике.

Во Франции, в роскоши замка Валансэ, испанский король был военнопленным. Для своего народа Фердинанд VII был героем, свергнутым королем, законным королем, символом их гордости. Они боролись не только за то, чтобы изгнать французских захватчиков, но и чтобы восстановить короля на его троне. Теперь Наполеон предложил вернуть им их короля.

El Matarife выдержал паузу. Он резал козий сыр ножом, которым замучил и убил военнопленного.

— Отдать его? — спросил он недоверчиво.

— Он будет восстановлен на троне, — сказал Дюко.

Фердинанда VII, объяснил француз, отошлют назад в Испанию. Его отошлют с почетом, но только если он подпишет Валансэйский договор. Это был тайный договор, который, как полгал обладавший острым умом Дюко, был идеей гения. Договор объявлял, что состояние войны, которое, к сожалению, возникло между Испанией и Францией, будет прекращено. Будет заключен мир. Французские армии уйдут из Испании, и будет обещано, что военные действия не будут возобновлены. Испания будет свободным, суверенным государством с ее собственным любимым королем. Испанские военнопленные из французских лагерей будут отосланы домой, испанские трофейные знамена возвращены их полкам — испанская гордость будет излечена французской лестью.

И взамен Фердинанд должен был обещать только одну вещь; что он разорвет союз с Великобританией. Британской армии прикажут убраться из Испании, и если она задержится, тогда не будет ни фуража для ее лошадей, ни пищи для ее солдат, ни портов для ее судов снабжения. Голодная армия — уже не армия. Без единого выстрела Веллингтон будет изгнан из Испании, и Наполеон сможет взять каждого из четверти миллиона французских солдат в Испании и совершить поход против своих врагов на севере. Это был гениальный ход.

И, в силу необходимости, тайна. Если британское правительство только заподозрит, что готовится такой Договор, британское золото потечет рекой, будут предложены огромные взятки, и народные массы Испании поднимутся против самой мысли о мире с Францией. Договор, допускал Дюко, не будет популярен в Испании. Простые люди, крестьяне, земли которых были разорены, а женщины поруганы французами, не будут приветствовать мир с их самым злейшим врагом. Только их возлюбленный король-изгнанник может убедить их принять Договор, а их король колебался.

Фердинанд VII хотел доказательств. Поддержит ли его испанская знать? А испанские генералы? И, что важнее всего, что скажет церковь? Работа Дюко в том и заключалась, чтобы предоставить ответы королю, а человек, который даст Дюко эти ответы, был инквизитор.

Отец Ача был умен. Он достиг положения в инквизиции благодаря уму, и он знал, как использовать секретные досье, которые инквизиция вела на выдающихся людей по всей Испании. Он мог использовать подчиненных ему инквизиторов в каждой провинции Испании, чтобы собрать письма от таких людей, письма, которые передадут заключенному в тюрьму испанскому королю и уверят его, что мир с Францией будет достаточно приемлем для многих дворян, священнослужителей, офицеров и торговцев, чтобы сделать заключение Договора возможным.

El Matarife выслушал все это. Он пожал плечами, когда история закончилась, как будто давая понять, что политика — не его дело, он — солдат.

Пьер Дюко потягивал вино. Порыв ветра отдернул одеяло на окне, и огонь сальной свечи, освещавшей стол, затрепетал. Он улыбнулся:

— Когда-то ваша семья была богата.

El Matarife с силой воткнул в сыр нож, убивший француза.

— Ваши войска разрушили наше богатство.

— Ваш брат, — в голосе Дюко послышалась едва заметная насмешка, — установил цену за помощь, которую он оказывает мне.

— Цену? — Бородатое лицо расплылось в улыбке при мысли о деньгах.

Дюко улыбнулся в ответ:

— Цена — восстановление благосостояния вашей семьи и даже больше.

— Больше? — El Matarife посмотрел на его брата.

Священник кивнул:

— Триста тысяч долларов, Хуан.

El Matarife засмеялся. Он переводил взгляд со своего брата на француза и видел, что ни один не улыбнулся, что сумма была верна, и его смех умер. Он посмотрел воинственно на Дюко:

— Вы обманываете нас, француз. Ваша страна никогда не будет платить так много. Никогда!

— Деньги не будет платить Франция, — сказал Дюко.

— Тогда кто?

— Женщина, — мягко сказал Дюко. — Но сначала должна быть смерть, потом — заключение, и вы, El Matarife, примете участие в этом.

Вожак партизан посмотрел на брата для подтверждения, получил его, и перевел взгляд на маленького француза:

— Смерть?

— Одна смерть. Муж женщины.

— Заключение?

— Для женщины.

— Когда?

Пьер Дюко видел улыбку партизана и чувствовал, как в том волной поднимается надежда. Тайна будет в безопасности и Франция будет спасена. Он купит за триста тысяч испанских долларов, которые ему не принадлежат, будущее империи Наполеона.

— Когда? — повторил партизан.

— Весной, — сказал Дюко. — Этой весной. Вы будете готовы?

— Если ваши войска оставят меня в покое. — El Matarife засмеялся.

— Это я обещаю.

— Тогда я буду готов.

Обязательство было подтверждено рукопожатием. Секрет будет в безопасности, Договор, который принесет победу над Великобританией, заключен, и по ходу дела Пьер Дюко отомстит англичанину, который разбил его очки. Когда наступит весна, и когда армии приготовятся вести войну, которая, в соответствии с секретным Договором, в течение года будет прекращена, человек по имени Ричард Шарп, солдат, умрет. 

Глава 1

В дождливый весенний день, когда холодный ветер продувал скалистую долину, майор Ричард Шарп стоял на древнем каменном мосту и смотрел на дорогу, которая вела на юг к низкому перевалу в скалистом гребне. Холмы потемнели от дождей.

Позади него, стоя по команде «вольно» с замками мушкетов, обернутыми с тряпками, и дулами, заткнутыми пробками, чтобы защитить от дождя стволы, ждали пять рот пехоты.

Гребень, как было известно Шарпу, находился на расстоянии в пятьсот ярдов. Через несколько минут противник будет на этом гребне, и его работа состоит в том, чтобы не дать ему перейти мост. Простая работа, работа солдата. Работа была куда легче, потому что весна 1813 года была поздней, погода не принесла в эти пограничные холмы ничего, кроме проливных дождей, и поток под мостом был глубок, быстр и непроходим. Противник должен был пройти по мосту, где его ждал Шарп, или не пересекать поток вообще.

— Сэр? — Д’Алембор, капитан Легкой роты, казалось, побаивался, как бы не спровоцировать проявление вредного характера майора Шарпа.

— Капитан?

— Штабной офицер скачет, сэр.

Шарп проворчал что-то, но ничего не сказал. Он услышал, как стук копыт замедлился у него за спиной, затем лошадь появилась прямо перед ним, и взволнованный кавалерийский лейтенант посмотрел на него сверху:

— Майор Шарп?

Взгляд темных глаз, уверенных и сердитых, поднимался от позолоченных шпор лейтенанта, его сапог, густо забрызганных грязью, синего шерстяного плаща, покуда не встретил взгляд взволнованного штабного офицера.

— Вы стоите у меня на дороге, лейтенант.

— Прошу прощения, сэр.

Лейтенант торопливо отвел лошадь в сторону. Он проделал трудный путь, скакал через трудно проходимую местность и гордился своей поездкой. Его кобыла беспокоилась, чувствуя возбужденное состояние наездника.

— Наилучшие пожелания от генерала Престона, сэр, и противник двигается в вашем направлении.

— У меня есть пикеты на горном хребте, — сказал Шарп нелюбезно. — Я видел противника полчаса назад.

— Да, сэр.

Шарп уставился на горный хребет. Лейтенант задавался вопросом, должен ли он спокойно ехать дальше, когда внезапно высокий стрелок посмотрел на него снова:

— Вы говорите по-французски?

Лейтенант, который был взволнован первой встречей с майором Ричардом Шарпом, кивнул.

— Да, сэр.

— Насколько хорошо?

Кавалерист улыбнулся:

— Tres bien, Monsieur, jeparle…

— Я не просил устраивать проклятую демонстрацию! Ответьте мне.

Лейтенант был испуган сердитым выговором.

— Я говорю хорошо, сэр.

Шарп уставился на него. Лейтенант подумал, что это был точь-в-точь такой взгляд, каким мог смотреть палач на пухлую и некогда привилегированную жертву.

— Как вас зовут, лейтенант?

— Трампер-Джонс, сэр.

— У вас есть белый носовой платок?

Эта беседа, подумал Трампер-Джонс, становилась все более и более странной.

— Да, сэр.

— Хорошо.

Шарп отвернулся в сторону горного хребта, к седловине среди скал, куда вела дорога из-за горизонта.

Это будет, думал он, отвратное завершение дня. Британская армия очищала дороги в восточном направлении от португальской границы. Они оттесняли французские заставы и громили французские гарнизоны, готовя дороги для летней кампании армии.

И в этот холодный, дождливый и ветреный день пять британских батальонов напали на маленький французский гарнизон на реке Тормес. В пяти милях позади французов, на дороге, по которой они отступали, был этот мост. Шарп с половиной батальона и ротой стрелков был послал кружным путем, чтобы заблокировать отступление. Его задача была проста: задержать французов достаточно долго, чтобы дать другим батальонам подойти и завершить дело. Это было так просто — и все же теперь, притом что день с утра не предвещал ничего дурного, на душе у Шарпа было кисло и горько.

— Сэр? — Шарп оглянулся. Лейтенант предлагал ему свернутый льняной носовой платок. Трампер-Джонс нервно улыбнулся: — Вы просили носовой платок, сэр?

— Я не собираюсь сморкаться, дубина вы этакая! Это для капитуляции! — Шарп нахмурился и отошел на два шага.

Майкл Трампер-Джонс смотрел ему вслед. Да, конечно, одна тысяча пятьсот французов приближались к этому небольшому войску — менее чем четыре сотни человек, но ничто из того, что Трампер-Джонс услышал о Ричарде Шарпе, не подготовило его к мысли об этой внезапной готовности сдаться. Слава Шарпа уже достигла берегов Англии, откуда Майкл Трампер-Джонс не так давно приплыл, чтобы присоединиться к армии, и чем ближе он приближался к боевым порядкам, тем чаще он слышал его имя. Шарп был солдатом из солдат, человеком, одобрения которого жадно добивались другие воины, его имя служило как бы пробным камнем профессиональной компетентности, и, тем не менее, было очевидно, что этот человек готов был сдаться без боя.

Лейтенант Майкл Трампер-Джонс, потрясенный этой мыслью, украдкой смотрел на лицо, потемневшее от солнца и ветра. Это было красивое лицо, подпорченное только шрамом, который оттягивал книзу левый глаз Шарпа, придавая его лицу насмешливое выражение. Трампер-Джонс не знал, что это вызванное шрамом выражение исчезает с улыбкой.

Что удивило Трампер-Джонса больше всего, так это то, что майор Ричард Шарп не носил знаков своего чина: ни пояса, ни эполет; в сущности ничто, кроме длинного побитого палаша на боку, не указывало, что он офицер. Я смотрю, думал Трампер-Джонс, на того самого человека, который взял первого французского орла, захваченного британцами, который штурмовал брешь в Бадахосе, и атаковал в конном строю с немцами в Гарсия Эрмандес. Глядя на его уверенные повадки, трудно представить, что он начал свою карьеру рядовым. От этого еще тяжелее было думать, что он сдаст своих находящихся в меньшинстве солдат без боя.

— На что вы уставились, лейтенант?

— Ничего, сэр. — Трампер-Джонс думал, что Шарп наблюдает южные холмы.

Так и было, но Шарп почувствовал на себе пристальный взгляд лейтенанта и разозлился. Он очень не хотел, чтобы на него указывали пальцем, наблюдали за ним. Он чувствовал себя хорошо в эти дни только с друзьями. Он также понимал, что показался излишне резким молодому кавалеристу. Он посмотрел на него:

— Мы насчитали три пушки. Вы согласны?

— Да, сэр.

— Четырехфунтовые?

— Думаю, да, сэр.

Шарп хмыкнул. Он смотрел на гребень. Он надеялся, что эти два вопроса заставят его казаться более дружелюбным, хотя по правде говоря, Шарп не чувствовал себя дружелюбным с любым незнакомцем в эти дни. Он был в угнетенном состоянии с Рождества, переходя от ощущения вины к дикому отчаянию, потому что его жена умерла в снегах у Ворот Бога. Ему непрошено представилось пятно крови у нее на горле. Он покачал головой, пытаясь отогнать видение. Он чувствовал себя виновным в том, что она умерла, он чувствовал себя виновным еще и потому, что был неверен ей, он чувствовал себя виновным в том, что за ее любовь было так ужасно заплачено, он чувствовал себя виновным в том, что из-за него его дочь осталась без матери.

Он стал бедным из-за этого чувства вины. Его дочь, которой не было еще двух лет, росла у своих дяди и тети, и Шарп собрал все свои сбережения, которые он украл прежде всего у испанского правительства, и отдал их Антонии, его дочери. Он не имел ничего больше — кроме палаша, винтовки, подзорной трубы и той одежды, что была на нем. Он злился на этого молодого штабного офицера с его дорогой лошадью, позолоченным окладом ножен и новыми кожаными сапогами.

В шеренгах за его спиной раздался ропот. Солдаты увидели маленькие фигурки, которые внезапно появились на южном гребне. Шарп развернулся:

— Ба-таль-он! — Стало тихо. — Ба-таль-он! Смир-… на!

Ботинки солдат топнули по мокрым камням. Они были выстроены в две шеренги, протянувшиеся поперек устья небольшой долины, через которое шла дорога на север.

Шарп в упор смотрел на них, понимая, как они волнуются. Они были его людьми, его батальоном, и он был уверен в них даже в бою против этого превосходящего численностью противника.

— Сержант Хакфилд!

— Сэр!

— Поднимите знамена!

Солдаты, заметил лейтенант Майкл Трампер-Джонс, усмехались самым неподобающим образом в такой торжественный момент, и тут он увидел почему. «Знамена» не были настоящими знаменами батальона — вместо этого они представляли собой куски ткани, привязанные к двум березовым жердинам. Под дождем они беспомощно обвисли, так что с некоторого расстояния было невозможно понять, что знамена — не более чем два плаща, обшитые желтой отделкой, отодранной с мундиров солдат. Верхние концы двух жердей были обернуты большим количеством желтой ткани, чтобы напоминать, по крайней мере на расстоянии, короны Англии.

Шарп видел удивление штабного офицера.

— Половина батальона не несет знамен, мистер Трампер-Джонс.

— Нет, сэр.

— И французы знают это.

— Да, сэр.

— Так, что они будут думать?

— То, что у вас здесь полный батальон, сэр?

— Точно.

Шарп оглянулся назад на юг, оставив Майкла Трампер-Джонс гадать относительно того, зачем нужен этот обман перед тем как сдаться. Он решил, что лучше не спрашивать. Лицо майора Шарпа не располагало к лишним вопросам.

И неудивительно, потому что майор Ричард Шарп, глядя на южный горный хребет, думал, что эта долина реки — жалкое, неподходящее и глупое место, чтобы умереть. Он задавался вопросом иногда: что если после смерти он снова встретит Терезу, увидит ее тонкое, яркое лицо, которое всегда приветливо улыбалось; лицо, черты которого, по мере того как ее смерть уходила в прошлое, постепенно стиралось в его памяти. У него даже не было ее портрета, а у его дочери, растущей в испанской семье, не было портрета ни матери, ни отца.

Армия, понимал Шарп, однажды уйдет далеко от Испании, и он уйдет вместе с армией, а его дочь останется жить так, словно родители бросили ее в младенчестве. Страдание порождает страдание, думал он, но затем на ум ему приходило утешение, что дядя и тетя Антонии лучшие, более любящие родители, чем он мог бы когда-нибудь стать.

Порыв ветра гнал вдоль долины струи дождя, которые заслоняли вид и барабанили по плитам моста. Шарп посмотрел на конного штабного офицера.

— Что вы видите, лейтенант?

— Шесть всадников, сэр.

— У них нет кавалерии?

— Не скажу, чтобы мы видели, сэр.

— Значит, это их пехотные офицеры. Педерасты теперь планируют, как нас прикончить. — Он неприятно улыбнулся. Он желал, чтобы эта непогода закончилась, чтобы солнце согрело землю и загнало воспоминания о зиме далеко в прошлое.

Линию горизонта в том месте, где ее пересекала дорога, внезапно заслонило множество синих мундиров французов. Шарп считал роты, в то время как они двигались к нему. Шесть. Это был авангард — подразделения, которым прикажут захватить мост, но только когда французские пушки будут установлены на позиции.

Тем утром Шарп позаимствовал лошадь капитана Питера Д’Алембора и объехал пути подхода французов дюжину раз. Он поставил себя на место противостоящего ему командующего и спорил с собой, пока не уверился в том, как поступит противник. Теперь, как он видел, они делают именно это.

Французы знали, что большие британские силы идут вслед за ними. Они не осмеливались сойти с дороги, бросив пушки, чтобы идти через холмы, где они станут добычей партизан. Они хотели как можно быстрее устранить препятствие с дороги, и инструментом для этой работы должны были стать их пушки.

В ста пятидесяти ярдах ниже гребня, где дорога поворачивала последний раз перед входом в долину, была плоская каменная платформа, которая могла служить идеальной позицией для артиллерии. Оттуда французы могли осыпать картечью две шеренги Шарпа, могли пустить им кровь, а когда британцы будут рассеяны и порваны, ранены и мертвы, пехота ударит по мосту в штыки. С удобной горной платформы французские пушки могли стрелять через головы собственной пехоты. Платформа была словно создана для этой задачи, поэтому Шарп направил туда утром рабочую группу и заставил расчистить место от валунов, которые могли бы причинить беспокойство артиллеристам.

Он хотел иметь французские пушки именно там. Он приглашал французов разместить там их пушки.

Он наблюдал, как три орудийных расчета дюйм за дюймом прокладывали себе путь вниз по крутой дороге. Пехотинцы помогали тормозить колеса. Все ниже и ниже они спускались. Вполне возможно, понимал он, что пушки могут быть установлены на ровную площадку напротив моста, но чтобы удержать их от этого, он отправил горстку стрелков из Легкой роты Южного Эссексса на берег реки. Французы увидят их там, будут бояться точности пуль, выпущенных из нарезного оружия, и, как он надеялся, разместят пушки вне досягаемости винтовок.

Они так и сделали. Шарп наблюдал с облегчением, как расчеты выкатили пушки на платформу, как орудия были подготовлены к стрельбе, как были разложены готовые боеприпасы.

Шарп повернулся.

— Вынуть пробки!

Две шеренги красных мундиров вытащили пробки из мушкетных дул и развернули влажные тряпки, закрывавшие замки.

— Целься!

Приклады мушкетов прижались к плечам. Французы должны были видеть это движение. Французы боялись скорости британского мушкетного огня, хорошо отработанного ритма смерти, которая посетила так много полей боя в Испании.

Шарп обернулся от своих солдат:

— Лейтенант?

— Сэр? — жалобно пискнул Майкл Трампер-Джонс. Он попробовал еще раз, более низким голосом: — Сэр?

— Привяжите свой носовой платок к вашей сабле.

— Но, сэр…

— Вы будете повиноваться приказам, лейтенант. — Это было сказано не так громко, чтобы достигнуть еще чьих-то ушей, кроме Трампер-Джонса, но слова внушали леденящий ужас.

— Да, сэр.

Шесть атакующих рот французов были на расстоянии в двести пятьдесят ярдов. Они шли в колоннах, штыки примкнуты — готовы выступить вперед, когда пушки сделают свою работу.

Шарп вытащил из ранца подзорную трубу, выдвинул трубки и посмотрел на пушки. Он увидел канистры с картечью — жестяные банки, которые, вылетев из дул трех пушек, будут рассеивать свои смертельные дары.

В такие минуты он очень не хотел быть майором. Он должен бы научиться командовать, то есть доверять другим людям делать опасную, тяжелую работу, и все же в этот момент, когда французские артиллеристы заканчивали выставлять лафеты пушек, ему было жаль, что он не был с ротой стрелков, приданной ему для выполнения сегодняшней задачи.

Первая канистра с картечью была забита в ствол.

— Теперь, Билл! — громко сказал Шарп. Майкл Трампер-Джонс задался вопросом, должен ли он ответить, и решил, что лучше всего ничего не говорить.

Слева от дороги, у высоких скал, которые доминировали над долиной, поднялись белые клубочки дыма. Несколько секунд спустя донесся треск винтовок. И сразу три артиллериста упали.

Это была простая засада. Рота стрелков, спрятанных вблизи того места, где должны быть установлены пушки. Это был трюк, который Шарп использовал и прежде; он сомневался, что сможет использовать его снова, однако, похоже, он всегда срабатывал.

Французы не были готовы к присутствию стрелков. Поскольку сами они не использовали винтовки, предпочитая гладкоствольные мушкеты, которые стреляют намного быстрее, они не предприняли предосторожностей против солдат в зеленых куртках, которые умело использовали укрытие и могли убивать с трехсот или четырехсот шагов. Упала уже половина артиллеристов, скалы заволокло пороховым дымом, а треск выстрелов все продолжался и пули находили все новые цели в орудийных расчетах. Стрелки меняли позиции, чтобы не мешал целиться дым от предыдущих выстрелов; они стреляли в тяжеловозов — а значит, пушки не могли быть вывезены, убивали артиллеристов — а значит, установленные пушки не могли стрелять.

Арьергард противника, который стоял на дороге позади пушек, был выдвинут вперед. Они были выстроены у подножья скал и получили приказ двигаться вверх, но скалы были крутыми, а стрелки — более ловкими, чем их тяжело нагруженные противники. Французское нападение, по крайней мере, помешало стрелкам отстреливать артиллеристов, и те артиллеристы, которые выжили, поползли из убежищ за передками орудий, чтобы продолжить заряжать пушки.

Шарп улыбнулся.

В этих холмах был человек по имени Уильям Фредериксон — наполовину немец, наполовину англичанин, самый страшный солдат, какого только знал Шарп. Его люди называли его Сладкий Вилли — возможно, потому что повязка на пустой глазнице и лицо в шрамах были поистине ужасны. Сладкий Вилли позволил выжившим артиллеристам выйти на открытое место и тогда приказал стрелкам справа от дороги открыть огонь.

Последние артиллеристы упали. Стрелки, повинуясь приказам Фредериксона, переключились на пехотных офицеров. Противник несколькими точными винтовочными выстрелами был лишен артиллерии и погружен во внезапный хаос. Теперь для Шарпа пришло время использовать другое оружие.

— Лейтенант!

Майкл Трампер-Джонс, который пытался спрятать мокрый белый флаг, свисающий с конца его сабли, посмотрел на Шарпа:

— Сэр?

— Отправляйтесь к противнику, лейтенант, передайте им мое почтение, и предложите, чтобы они сложили оружие.

Трампер-Джонс уставился на высокого смуглого стрелка.

— То есть, чтобы они сдавались, сэр?

Шарп нахмурившись глядел на него:

— Вы же не предполагали, что мы сдадимся, не так ли?

— Нет, сэр. — Трампер-Джонс покачал головой — немного слишком решительно. Он задавался вопросом, как убедить тысячу пятьсот французов сдаться четыремстам мокрым, понурым британским пехотинцам. — Конечно, нет, сэр.

— Скажите им, что у нас здесь есть батальон в резерве, что есть еще шесть позади них, что у нас кавалерия на холмах и пушки поднимаются в гору. Скажите им любую проклятую ложь, все что хотите! Но выскажите им мое почтение и мое предположение, что умерло уже достаточно много людей. Скажите им, что у них есть время, чтобы уничтожить их знамена. — Он посмотрел через мост. Французы взбирались на скалы, и все же звучало достаточно много винтовочных выстрелов, приглушенных влажным воздухом, чтобы Шарп мог сказать, что слишком много людей понапрасну умирает в этот день. — Ступайте, лейтенант! Скажите им, что у них есть пятнадцать минут, или я нападу! Сигнальщик!

— Сэр?

— Трубите побудку. Трубите до тех пор, пока лейтенант не доберется до противника.

— Да, сэр.

Французы, предупрежденные звуками горна, наблюдали, как одинокий всадник едет к ним с белым носовым платком, поднятым вверх. Из вежливости они приказали, чтобы их люди прекратили стрелять в неуловимых стрелков в скалах.

Пороховой дым рассеивался, смытый струями дождя, и Трампер-Джонс исчез, окруженный французскими офицерами. Шарп обернулся:

— Стоять вольно!

Пять рот расслабились. Шарп смотрел на речной берег:

— Сержанта Харпер!

— Сэр! — Огромный человек — на четыре дюйма выше Шарпа, в котором было все шесть футов, подошел с берега. Он был одним из стрелков, которые вместе с Шарпом служили в этом батальоне красных мундиров, как остатки подразделения, разбитого в прежних боях. Хотя солдаты Южного Эссекса носили красные мундиры и стреляли из мушкетов, этот человек, как и другие стрелки старой роты Шарпа, все еще носил зеленую куртку и был вооружен винтовкой. Харпер подошел к Шарпу.

— Вы думаете, что педерасты сдадутся?

— У них нет другого выбора. Они знают, что попали в ловушку. Если они не смогут избавиться от нас в течение часа, им конец.

Харпер рассмеялся. Если у Шарпа и был друг, так это сержант. Они делили между собой каждое поле боя в Испании и Португалии, и единственной вещью, которую не мог разделить Харпер, было чувство вины, которое часто посещало Шарпа после смерти его жены.

Шарп потирал руки, застывшие от этого не соответствующего времени года холода.

— Я хочу немного чая, Патрик. У тебя есть мое разрешение развести огонь.

Харпер усмехнулся.

— Да, сэр. — Он говорил с заметным акцентом уроженца Ольстера.

Чай еще не остыл в кружке, зажатой в ладонях Шарпа, когда лейтенант Майкл Трампер-Джонс возвратился с французским полковником. Шарп уже приказал, чтобы поддельные знамена были убраны, и теперь он двинулся навстречу своему несчастному противнику. Он отказался взять его шпагу. Полковник, который знал, что он не сможет взять этот мост без пушек, согласился на предложенные условия. Его утешает, сказал он, что он капитулировал перед таким знаменитым воином, как майор Шарп.

Майор Шарп поблагодарил его. Он предложил ему чаю.

***

Два часа спустя, когда генерал Престон прибыл со своими пятью батальонами, озадаченный тем, что он не слышит впереди стрельбы, он нашел тысячу пятьсот французских военнопленных, три захваченных пушки, и четыре фургона припасов. Французские мушкеты были сложены на дороге. Все награбленное, что французы тащили из деревни, где стояли гарнизоном, было в карманах людей Шарпа. Ни один солдат Южного Эссекса, ни один из стрелков Фредериксона не был даже ранен. Французы потеряли семь человек и еще раненными двадцать одного.

— Поздравляю, Шарп!

— Спасибо, сэр.

Офицер за офицером подходили с поздравлениями. Он отклонял их. Он объяснял, что у французов действительно не было никакого выбора, они наверняка не смяли бы его заслон без пушек, и все же они поздравляли его, пока, смущенный, он не ушел назад к мосту.

Он пересек мост над бурной водой и нашел квартирмейстера Южного Эссекса, толстенького офицера по имени Коллип, который сопровождал половину батальона в ночном марше.

Шарп завел Коллипа в расселину среди скал. Лицо Шарпа было мрачно как смерть.

— Вы — счастливчик, мистер Коллип.

— Да, сэр. — Коллип выглядел испуганным. Он присоединился к Южному Эссексу только за два месяца до этого.

— Скажите мне, почему вы счастливчик, мистер. Коллип?

Коллип нервно сглотнул:

— Потому что не будет никакого наказания, сэр?

— Никогда и не было бы никакого наказания, мистер Коллип.

— Нет, сэр?

— Потому что это была моя ошибка. Я поверил вам, когда вы сказали, что можете взять на себя весь багаж. Я был не прав. А вы?

— Я очень сожалею, сэр.

В ту ночь Шарп и его капитаны шли в авангарде со стрелками Фредериксона. Он шел впереди, чтобы показать им путь, которым они должны идти, и он оставил Коллипа с лейтенантами вести солдат. Он возвратился и обнаружил Коллипа на краю глубокого оврага, который было весьма трудно пересечь. Шарп уже провел здесь стрелков: сначала вниз по крутому берегу, потом вброд через ледяной поток, образовавшийся после проливных дождей этой весны, затем вверх по противоположному берегу, в мокрой одежде, застывающей на ветру.

Когда он возвратился к пяти ротам, он увидел, что находится перед лицом провала.

Мистер Коллип, квартирмейстер, решил облегчить переправу для красных мундиров. Он связал канат из ремней от мушкетов — большую петлю, которую можно было бесконечно перетягивать над пропастью, и на этом канате начал перебрасывать через овраг оружие всех солдат, вещмешки, фляжки и ранцы. При последней передаче ремни развязались, и боеприпасы для мушкетов всего Южного Эссекса рухнули в поток.

Когда французы подошли к мосту, только у стрелков Шарпа были патроны. Французы могли взять мост после одного мушкетного залпа, потому что Шарпу нечего было им противопоставить.

— Никогда, мистер Коллип, никогда не разделяйте солдата и его оружие и боеприпасы. Вы обещаете мне это?

Коллип кивнул нетерпеливо:

— Да, сэр.

— Я думаю, что вы должны мне бутылку кое-чего, мистер Коллип.

— Да, сэр. Конечно, сэр.

— Хорошего дня, мистер Коллип.

Шарп ушел. Он вдруг улыбнулся — возможно, потому, что облака на западе разошлись и внезапно луч красного солнечного света озарил сцену его победы. Он нашел Патрика Харпера, который стоял вместе с его старыми стрелками, и выпил с ними чаю.

— Хорошо поработали сегодня, парни.

Харпер засмеялся:

— Вы сказали ублюдкам, что у нас не было никаких боеприпасов?

— Всегда оставляй человеку его гордость, Патрик. — Шарп засмеялся. Он нечасто смеялся после Рождества.

Но теперь, после первой битвы новой кампании, он понял, что пережил зиму, одержал первую победу весны, и он ожидал, что лето, наконец, залечит раны и прогонит видения прошлого. Он был солдат, он шел воевать, и будущее выглядело светлым. 

Глава 2

В солнечный день, когда ласточки хлопотливо устраивали гнезда в старой каменной кладке Бургосского замка, майор Пьер Дюко смотрел вниз с крепостных валов.

Он был без головного убора. Легкий западный ветерок взъерошил его темные волосы, когда он выглянул во внутренний двор замка. Он поправил заушники очков, поеживаясь, потому что кривая проволока натирала воспаленную кожу.

Шесть фургонов тянулись по булыжникам. Фургоны были огромные — громыхающие фургоны, каждый из которых тянуло восемь волов. Грузы были закрыты брезентом — брезентом, обтянутым веревками и все равно распираемым огромным грузом. Усталых волов вели в дальний угол внутреннего двора, где фургоны после множества криков, с большим трудом были расставлены вдоль стены главной башни.

Вместе с фургонами пришел эскорт кавалеристов, которые несли копья с блестящими наконечниками, с которых свисали красные и белые флажки, обозначающие их полк.

Гарнизон замка наблюдал, как въезжали фургоны. Над солдатскими головами, на верхушке главной башни беззвучно трепетал на ветру триколор Франции. Часовые в тревоге смотрели на окружающие поля, задаваясь вопросом, придет ли война еще раз под стены старой испанской крепости, которая охраняла главную дорогу от Парижа до Мадрида.

Цокот копыт раздался в воротах, и Пьер Дюко увидел, как яркая, сверкающая карета влетела во внутренний двор. Ее тянули четыре белые лошади, привязанные к дышлу серебряными цепями. Карета летела слишком быстро — но это, хорошо знал Дюко, было типично для владелицы кареты.

Она была известна в Испании как La Puta Dorada — Золотая Шлюха.

Возле кареты, вставшей так, что Дюко мог все прекрасно видеть, ехал кавалерийский генерал. Это был совсем еще молодой человек — живое воплощение настоящего французского героя, безвкусный мундир которого был специально укреплен, чтобы вынести тяжесть его орденов. Он спрыгнул с коня, отстранил возчиков, открыл дверь кареты и подставил лесенку. Он поклонился.

Дюко, как хищник, выслеживающий жертву, уставился на женщину.

Она была красива, эта Золотая Шлюха. Мужчины, которые видели ее впервые, не сразу могли поверить, что женщина может быть настолько красива. Ее кожа была столь же бела и чиста, как жемчужины с берегов Бискайского залива. Ее волосы были золотыми. Случайное сочетание очертаний губ и скул, глаз и кожи придавало ей вид невинности, который вызывал у мужчин желать стать ее защитником. Пьер Дюко знал, что немногие женщины так мало нуждаются в защите.

Она была француженкой, урожденная Элен Леру, и она служила Франции с шестнадцати лет. Она ложилась в постель к власть имущим и уносила с их подушек тайны их государств, и когда император принял решение присоединить Испанию к его империи, он послал туда Элен, как свое орудие.

Она притворялась дочерью жертв Террора. Она вышла замуж (по инструкции из Парижа) за человека, близкого к испанскому королю, человека, посвященного в тайны Испании. Она все еще была замужем, хотя ее муж был далеко, и она носила титул, который он ей дал. Она была маркиза де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба. Она была прекрасна как летняя мечта и столь же изменчива, как грех. Она была La Puta Dorada.

Дюко улыбнулся. Ястреб, высоко парящий над жертвой, возможно, чувствовал то же самое удовлетворение, что испытывал французский майор в очках, когда послал своего помощника с приказом передать его почтение маркизе и просьбу, которая для нее была равносильна приказу, чтобы ее милость немедленно явилась в его кабинет.

Маркиза де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба, источающая ароматы розовой воды и сладкие улыбки, заглянула в спартанский кабинет майора Дюко час спустя. Он посмотрел из-за стола:

— Вы опаздываете.

Она послала ему воздушный поцелуй с руки, затянутой в перчатку, и прошла мимо дверей в бастион.

— Природа выглядит сегодня так прекрасно. Я попросила вашего чрезвычайно робкого лейтенант принести мне немного вина и винограда. Мы могли бы поесть здесь, Пьер. Ваша кожа нуждается в небольшом количестве солнца. — Она заслонила лицо зонтиком от солнца и улыбнулась ему: — Как вы, Пьер? Танцуете ночи напролет, как всегда?

Дюко игнорировал ее насмешку. Он стоял в дверном проеме, и его низкий голос был резок:

— У вас шесть фургонов в этой крепости.

Она притворилась напуганной.

— Император сделал вас распорядителем фургонов, Пьер? Я должна поздравить вас.

Он вынул из кармана жилета свернутый листок бумаги.

— Они загружены золотыми и серебряными блюдами, картинами, монетами, гобеленами, статуями, резными фигурками и коллекцией вин, упакованной в опилках. Общая стоимость определяется в триста тысяч испанских долларов.

Он смотрел на нее с тайным торжеством.

— И некоторая мебель, Пьер. Разве ваш шпион не нашел мебели? Часть ее довольно ценная. Прекрасная мавританская кушетка, инкрустированная слоновой костью, лакированный секретер, который вам бы понравился, и зеркальная кровать.

— Несомненно, та самая кровать, в которой вы убедили генерала Вериньи охранять вашу украденную собственность?

Генерал Вериньи был кавалеристом, люди которого охраняли фургоны по пути из Саламанки.

— Украденную, Пьер? Все это принадлежит мне и моему дорогому мужу. Я просто думала, что в то время, когда Веллингтон угрожает победить нас, я сберегу хотя бы часть нашего домашнего имущества во Франции. Попробуйте посмотреть на меня как на простую беженку. Ах! — Она улыбнулась помощнику Дюко, который принес поднос, на котором стояли открытая бутылка шампанского, единственный стакан и блюдо белого винограда. — Поставьте это на парапет, лейтенант.

Хмурясь, Дюко ждал, пока его помощник не ушел.

— Собственность погружена во французские армейские фургоны.

— Арендованные фургоны, Пьер.

— Сданные в аренду квартирмейстером генерала Вериньи.

— Верно. — Она улыбнулась. — Замечательный человек.

— И я отменю приказ отдать его под суд.

Она уставилась на него. Она боялась Пьера Дюко, хотя не хотела доставить ему удовольствие, выказывая свой страх. Она распознала угрозу в том, о чем он говорил. Она бежала из Испании, убегала от победы, которой угрожал Веллингтон, и она забирала с собой богатство, которое сделает ее независимой при любой трагедии, которая постигнет Францию. Теперь Дюко угрожал ее независимости. Она отщипнула виноградину.

— Скажите мне, Пьер, когда вы заказываете завтрак, вы тоже начинаете с угроз? Если вы чего-то хотите от меня, почему вы просто не спросите? Или вы хотите разделить со мной награбленное?

Он нахмурился. Никто не мог обвинить Пьера Дюко в жадности. Он сменил тему:

— Я хотел знать, как вы относитесь к возвращению из Америки вашего мужа.

Она рассмеялась.

— Вы хотите, чтобы я вернулась к нему в постель, Пьер? Разве вы не думаете, что я достаточно пострадала для Франции?

— Он все еще любит вас?

— Любовь? Какое странное слово от вас, Пьер. — Она подняла взгляд на триколор. — Он все еще хочет меня.

— Он знает, что вы — шпионка?

— Я уверена, что кто-то сказал ему, не так ли? Но Луис не относится к женщинам серьезно, Пьер. Он думает, что я стала шпионкой, потому что была недовольна им. Он думает, что, как только он вернется, я тут же прилечу в свою золоченную клетку, и все снова будет в порядке. Он может обругать меня, а затем поплакаться своему исповеднику. Мужчины так глупы.

— Или вы выбираете глупых мужчин?

— Какую будуарную беседу мы ведем. — Она широко улыбнулась ему. — Так, чего вы хотите, Пьер?

— Почему ваш муж вернулся домой?

— Ему не нравится климат Южной Америки, Пьер. Он вызывает у него ветры. Он страдает от ветров. Он как-то выпорол слугу, который засмеялся, когда он громко пукнул.

— Он присоединился к Веллингтону.

— Конечно присоединился! Луис — новый герой Испании! — Она рассмеялась. Ее муж возглавил испанскую армию против мятежников в Банда Ориенталь[333] — провинции к северу от Ла-Платы. Мятежники, видя Испанию, завоеванную Францией, пытались добиться независимости от испанцев. К удивлению маркизы и к удивлению многих других людей, маркиз победил их. Она стрельнула виноградной косточкой с парапета. — Он, должно быть, превзошел их численностью сто к одному! Или, может быть, пустил ветры им в лицо? Вы не думаете, что это правильный ответ, Пьер? Винограду? — Она улыбнулась его молчанию и налила себя шампанского. — Скажите мне, почему вы вызвали меня сюда с вашим обычным очарованием и обходительностью?

— Ваш муж хочет вас назад?

— Вы знаете, чего он хочет. Уверена, что вы перехватываете все его письма. Его желание сильнее его патриотизма.

— Тогда я хочу, чтобы вы написали ему письмо.

Она улыбнулась:

— И это все? Одно письмо? И я забираю свои фургоны? — Она задавала вопросы голосом маленькой девочки.

Он кивнул.

Она смотрела на него с подозрением, поскольку сделка выглядела слишком простой. Ее голос внезапно стал серьезным:

— Вы позволите мне вывезти мою собственность во Францию ценой одного письма?

— Одно письмо.

Она пожала плечами:

— Вы дадите мне бумагу?

— Конечно.

Она отхлебнула шампанского.

— Что мне писать?

— Все здесь.

Он уже написал письмо, и она должна была только скопировать его на писчей бумаге с гербом семьи ее мужа. Она восхитилась предусмотрительностью Дюко, укравшего даже бумагу, так что для нее все было приготовлено. Он дал ей единственный стул в комнате, свежеочиненное перо и чернила.

— Можете поправить стиль, Элен.

— Это будет нетрудно, Пьер.

Письмо рассказывало печальную сказку. Это был ответ на письмо маркиза, и в нем говорилось, что она не хочет ничего иного, как только воссоединиться с ним, что известие о его возвращении наполнило ее радостью и ожиданием, но что она боится прибыть к нему, пока он под командой Веллингтона.

Она боится, потому что есть английский офицер, который преследовал ее безжалостно, оскорбил ее и ее мужа, который распространял порочащие домыслы о ней. Она жаловалась, писала маркиза, английскому Generalissimo, однако ничего не могло быть сделано, потому что оскорбивший ее офицер был другом Веллингтона. Она боится за свое достоинство, и пока офицер не будет удален из Испании, она не решится приехать к мужу. Офицер, писала она, уже пытался овладеть ею однажды, и этой попытке помешало только его опьянение. Она не чувствует себя в безопасности, пока этот мерзкий человек, майор Ричард Шарп, жив. Она подписала письмо, аккуратно побрызгав на написанное шампанским, чтобы письмо казалось залитым слезами, затем улыбнулась Дюко.

— Вы хотите, чтобы они дрались на дуэли?

— Да.

Она засмеялась.

— Ричард убьет его!

— Конечно.

Она улыбнулась.

— Скажите мне, Пьер, почему вы хотите, чтобы Ричард убил моего мужа?

— Это очевидно, не так ли?

Если ее муж, испанский гранд, внезапно ставший героем, будет убит англичанином, то хрупкий союз между Испанией и Англией окажется под угрозой. Союз был заключен из одной целесообразности. У испанцев не было ни малейшей любви к англичанам. Их выводило из себя то, что они нуждаются в британской армии, чтобы изгнать французов. Да, конечно, они сделали Веллингтона Generalissimo всех их армий, но это было признанием его таланта, и необходимость этого назначения сделало их зависимость от него еще более очевидной. Она наблюдала, как Дюко сушит чернила песком.

— Вы знаете, что дуэли не будет, не так ли?

— Как не будет? — Он стряхнул песок на пол.

— Артур не позволит им. — «Артур» был Веллингтон. — Что вы сделаете тогда, Пьер?

Он игнорировал вопрос:

— Вы знаете, что это может стать смертным приговором майора Шарпа?

— Да.

— Это не волнует вас?

Она кротко улыбнулась:

— Ричард может позаботиться о себе, Пьер. Боги улыбаются ему. Кроме того, я делаю это для Франции, разве нет?

— Для ваших фургонов, дорогая Элен.

— Ах да. Мои фургоны. Когда я получу пропуск для них?

— Со следующим конвоем на север.

Она кивнула и встала:

— Вы действительно полагаете, что они будут драться, Пьер?

— Это имеет значение?

Она улыбнулась:

— Я хотела бы быть вдовой. Богатой вдовой. La Viuda Dorado.

— Тогда вы должны надеяться, что майор Шарп удовлетворит вас.

— Он всегда удовлетворял меня, Пьер.

Аромат ее духов заполнял комнату.

Он сворачивал письмо.

— Вы действительно его любите?

Она склонила голову набок и, казалось, думала об этом:

— Да. У него есть достоинство простоты, Пьер, и преданности.

— Едва ли это отвечает вашим вкусам, я полагаю.

— Как мало вы знаете о моих вкусах, Пьер. Я свободна? Я могу возвратиться к своим развлечениям?

— Ваша печать.

— Ах да.

Она сняла перстень с печаткой, который носила поверх перчатки, и вручила ему. Он прижал его к горячему воску и вернул ей.

— Спасибо, Элен.

— Не благодарите меня, Пьер. — Она смотрела на него с легкой, насмешливой улыбкой на лице. — Вы вскрываете письма императора ко мне, Пьер?

— Конечно, нет. — Он нахмурился при одной мысли об этом, в то время как внутри себя задавался вопросом, как Наполеон отправляет такие письма, что они проходят мимо его людей.

— Я думала, что нет. — Она облизала губы. — Вы знаете, что он все еще обожает меня?

— Я полагаю, что он обожает всех своих возлюбленных.

— Вы так милы, Пьер. — Она вертела свернутый зонтик в руках. — Вы знаете, что он считает меня экспертом по испанским делам? Он даже спрашивает моего совета…

— Неужели? — Дюко уставился на нее.

— Я должна поздравить вас, Пьер. Я сказала императору, что ваша идея Договора великолепна. — Она улыбнулась, видя выражение изумления на его лице. — Действительно, Пьер! Великолепна. Именно это слово я использовала. Конечно, я сказала ему, что мы могли бы для начала разбить Веллингтона, но если мы не сделали этого? Великолепно! — Она улыбнулась улыбкой победителя. — Таким образом, вы не собираетесь задерживать мои небольшие фургоны, пересекающие границу, не так ли?

— Я уже дал свое обещание.

— Но кому, мой маленький сладенький Пьер? Кому? — Она произнесла последние слова, открывая дверь. Она снова улыбнулась. — Всего доброго вам, майор. Это меня немного развлекло…

Он слушал, как стучат ее каблучки по каменному полу коридора, и чувствовал, как его переполняет злоба. Наполеон, на все готовый ради пары ног в кровати, сказал Золотой Шлюхе о Валансэ? И теперь она смела угрожать ему? То есть если ее маленькие фургоны не доберутся до Франции, она предаст свою страну, раскрыв существование Договора?

Он вышел на крепостной вал. Письмо, которое она написала, было в его руках, и это был ключ к Договору. Сегодня он отдаст его инквизитору, а завтра инквизитор вместе с его братом отправится на запад. Через три дня, думал он, делу уже нельзя будет дать обратный ход, а еще через две недели он зашьет этот симпатичный ротик навсегда.

Он видел, как внизу она приветствовала генерала Вериньи, видел, как она вместе с генералом поднялась в карету, и думал о том, какой радостью будет видеть унижение этой шлюхи. Она смела угрожать ему? Что ж, она будет всю оставшуюся жизнь жалеть об этой угрозе.

Он вернулся в свой кабинет. Он бросит ей вызов. Он спасет Францию, победит Великобританию, и поразит весь мир своим умом. В течение нескольких секунд, стоя спиной к великолепному виду, открывающемуся с крепостных валов Бургоса, он воображал себя новым Ришелье, новой яркой звездой в короне Франции. Он не мог проиграть, он знал это, поскольку просчитал все риски, и он победит. 

Глава 3

— Палатки! — Шарп выплюнул это слово. — Чертовы проклятые палатки!

— Для того, чтобы спать в них, сэр. — Сержант Патрик Харпер старался сохранить серьезное выражение лица. Наблюдавшие за ними солдаты Южного Эссекса усмехались.

— Проклятые палатки.

— Чистые палатки, сэр. Хорошие и белые, сэр. Мы можем разбить клумбочки вокруг них, на случай если парни затоскуют по дому.

Шарп пнул одну из огромных связок холста:

— Кому нужны дурацкие палатки?

— Солдатам, сэр — в случае, если они простудятся дождливой ночью. — Сильный ольстерский акцент Харпера становился еще заметнее, когда он веселился. — Я надеюсь, что потом они дадут нам кровати, сэр, с чистыми простынями и маленькими девочками, чтобы согревать нас ночью. И ночные горшки, сэр, с надписью «Боже, храни короля» по ободу.

Шарп еще раз пнул кучу палаток.

— Я прикажу, чтобы квартирмейстер сжег их.

— Он не может сделать этого, сэр.

— Конечно, он может!

— Он расписался за них, сэр. Любая утрата будет вычтена из его жалованья, сэр.

Шарп бродил вокруг большой кучи непристойных связок. Из всех смешных, ненужных, глупых вещей Конная гвардия прислала именно палатки! Солдаты всегда спали под открытым небом! Шарп просыпался утром с волосами, примерзшими к земле, просыпался в одежде, промокшей насквозь, но он никогда не хотел спать в палатке! Он был пехотинцем. Пехотинец должен совершать марш — и маршировать быстро, а палатки замедлят ход.

— И как мы собираемся тащить проклятые штуки?

— Мулы, сэр, мулы для палаток. Один на две роты. Доставят завтра, сэр, и за них тоже уже расписались.

— Иисус рыдает!

— Вероятно, потому что у него нет палатки, сэр.

Шарп улыбнулся, довольный собой, однако это внезапное прибытие палаток из штаба создало проблемы, в которых он не нуждался. Чтобы тащить палатки, понадобятся пять мулов. Каждый мул может везти двести фунтов, плюс еще тридцать фунтов фуража, который поддержит животное в течение шести дней. Если кампания будет развиваться так же, как прошлым летом, тогда придется предположить, что фуража не хватит, и дополнительные мулы должны будут нести дополнительный фураж. Но дополнительные мулы тоже должны будут питаться, что означает еще больше мулов, и если он предпримет марш в шесть недель, понадобится девяносто дополнительных фунтов фуража. Для этого нужны еще четырех—пять мулов, но те мулы будут нуждаться в дополнительных семистах фунтах фуража, что означало бы еще четырех мулов, которые будут также нуждаться в фураже; и так далее, пока смешной, но точный вывод не был сделан: потребуется четырнадцать дополнительных мулов просто для того, чтобы прокормить пять, несущих палатки! Он пнул другую палатку.

— Господи, Патрик! Это же смешно!

Прошло три дня, с тех пор как французы сдались им на холмах. Они совершили переход от моста на север, внезапно оставив подходы к Саламанке и углубившись в область холмов и еле заметных тропок. Там их ждали основная часть армии и бело-серая груда проклятых палаток. Шарп нахмурился:

— Мы оставим их на складе.

— И их украдут, сэр.

Шарп выругался. Харпер подразумевал, конечно, что каптенармус продаст палатки испанцам, заявит, что они были украдены, и их стоимость отнесут на счет батальона.

— Ты знаешь каптенармуса?

— Да. — В голосе Харпера прозвучало сомнение.

— Насколько?

— Немного.

Шарп выругался снова. Он мог, несомненно, взять пять фунтов из подотчетных средств батальона, чтобы подкупить кладовщика, но это чревато неприятностями.

— Он не из ваших, этот каптенармус?

— Он из графства Даун, — уверенно сказал Харпер. — Продаст собственную чертову мамашу за шиллинг.

— У тебя ничего нет на ублюдка?

— Нет. — Харпер покачал головой. — Парнишка крут, как оранжист на допросе.

— Я дам тебе кое-что.

Он может продать одного из мулов, которые прибудут завтра, заявить, что тот подох от сапа или Бог знает от чего, и посмотрим, отважится ли кто-нибудь задавать ему вопросы. Он раздраженно покачал, затем улыбнулся здоровенному сержанту:

— Как твоя женщина?

— Замечательно, сэр! — Харпер сиял. — Цветет как роза. Я думаю, что она хотела бы приготовить для вас одно из тех ужасных национальных блюд.

— Я зайду как-нибудь на этой неделе.

Изабелла была маленькой, смуглой испанской девчонкой, которую Харпер спас от ужаса Бадахоса. Начиная с той ужасной ночи она преданно следовала за батальоном, наряду с другими женами, любовницами и шлюхами, которые хвостом тянулись за любой армией на марше. Шарп подозревал, что Харпер женится до конца года.

Огромный ирландец сдвинул свою шапку и почесал голову:

— Ваш даго[334] нашел вас, сэр?

— Даго?

— Офицер — настоящий торговец лентами. Он торчал тут все утро. Выглядел так, будто потерял кошелек. Мрачный, как проклятый судья.

— Я был здесь.

Харпер пожал плечами:

— Наверно, это не так важно.

Но Шарп нахмурился. Он не знал почему, но его инстинкт, который выручал его на поле боя, внезапно предупредил его о неприятностях. Предупреждения было достаточно, чтобы разрушить маленький кусочек счастья, которое дало ему поругание палаток. Как будто в день надежды и мира он внезапно учуял вонь французской кавалерии.

— Когда он был он здесь?

— На восходе солнца. — Харпер внезапно встревожился. — Обычный молодой офицерик.

Шарп не мог представить причину, которая могла заставить испанского офицера пожелать увидеть его, а когда он не знал причины чего бы то ни было, он был склонен предполагать опасность. Он дал палаткам прощальный пинок.

— Сообщи мне, если увидишь его снова.

— Да, сэр. — Харпер смотрел, как Шарп идет к штабу батальона. Он задавался вопросом, почему упоминание об испанце в роскошном мундире вызвало у Шарпа такую непонятную тревогу. Возможно, думал он, это все то же проявление чувства вины и горя.

Харпер мог понять горе, но он чувствовал, что настроение Шарпа объяснялось не только горем. Огромному ирландцу казалось, что его друг начал ненавидеть себя, возможно, обвиняя себя в смерти жены и отказе от своего ребенка. Независимо от того, что это было, думал Харпер, будем надеяться, что скоро армия двинется против французов. Там, на мосту, когда у пехотинцев не было ни единого патрона, Харпер видел прежнюю энергию и энтузиазм. Независимо от того, чем была вызвана печаль Шарпа, она не лишила его способности воевать.

— Ему нужно хорошее сражение, — сказал он Изабелле той ночью.

Она презрительно фыркнула:

— Ему нужна другая жена.

Харпер засмеялся:

— Все вы, женщины, так думаете. Брак, брак, брак!

Он пил с другими сержантами батальона и возвратился поздно, чтобы найти ужин, который она приготовила для него, испорченным. Она перевернула сожженные яйца на сковороде, как будто надеясь, что, перекладывая их, она улучшит их внешний вид.

— А что такого неправильного в браке?

Харпер, который чувствовал, что его собственный брак опасно маячит на горизонте, решил, что осторожность — большая часть доблести.

— Так, ничего… У тебя есть хотя бы хлеб?

— Ты знаешь, что есть. Принеси его.

Есть, однако, пределы для осторожности. Не мужское это дело — приносить хлеб или вовремя возвращаться к ужину, и Харпер сидел молча, покуда Изабелла ворчала по поводу квартиры, и покуда она жаловалась ему на домовладелицу и на жену сержанта Пирса, которая украла ведро воды, и говорила ему, что он должен сходить к священнику прежде, чем начнется кампания, чтобы должным образом исповедаться. Харпер слушал ее в пол-уха.

— Я чую большие неприятности впереди.

— Ты прав. — Изабелла вывалила яйца на жестяную тарелку. — Большой неприятность, если ты не приносишь хлеба.

Когда она говорила на английском языке, она делала это с северным ирландским акцентом.

— Принеси сама, женщина.

Она сказала что-то, но испанский язык Харпера не был достаточно хорош, чтобы понять, и он пошел в угол комнаты и нашел там завернутый кусок хлеба.

— Какой неприятность, Патрик?

— Ему скучно.

— Майору?

— Да. — Харпер соизволил разрезать хлеб штыком от винтовки. — Ему скучно, любовь моя, а когда ему скучно, он нарывается на неприятности.

Изабелла налила вина.

— Радуги?

Харпер рассмеялся. Он любил повторять, что майор Шарп всегда ищет горшок с золотом, который зарыт в конце каждой радуги. Он находит горшки достаточно часто, но, согласно Харперу, он всегда отказывается от них, потому что горшки неправильной формы.

— Да. Педераст снова ищет радугу.

— Он должен жениться.

Харпер выдержал дипломатическую паузу, но его инстинкт, как и у Шарпа, внезапно предупредил об опасности. Он вспомнил, как внезапно изменилось настроение Шарпа днем, когда он упомянул «торговца лентами», и Харпер испугался, потому что он знал, что Ричард Шарп способен идти за радугой прямо в ад. Он посмотрел на свою женщину, которая ждала слова похвалы, и улыбнулся ей:

— Ты права. Ему нужна женщина.

— Брак, — сказала она едко, но он видел, что она довольна. Она ткнула в него ложкой. — Ты заботиться о нем, Патрик.

— Он достаточно большой, чтобы позаботиться о себе.

— Я знаю больших мужчин, которые не могут принести хлеб.

— Тебе повезло, женщина, можешь мне поверить.

Он улыбался ей, но внутри себя он задавался вопросом, что же это было, что встревожило Шарпа. Так же, как он различал перспективу брака для себя, так же он чувствовал неприятности, надвигающиеся на его друга.

***

— А, Шарп! Никаких проблем? Отлично! — Подполковник Лерой натягивал тонкие лайковые перчатки. Он был майором еще несколько недель назад, но теперь американский лоялист удовлетворил свои амбиции командовать батальоном. Перчатка на его правой руке скрывала ужасные шрамы от ожогов, которые он заработал за год до того в Бадахосе. Ничто не могло скрыть ужасный, сморщенный, неровный шрам, который уродовал правую сторону его лица. Он разглядывал утреннее небо. — И никакого дождя сегодня.

— Будем надеяться, что нет.

— Мулы для палаток прибудут сегодня?

— Так мне сказали, сэр.

— Бог знает, зачем нам нужны палатки. — Лерой наклонился, чтобы прикурить длинную, тонкую сигару от свечи, которая, по его приказу, горела в штабе батальона только для этой цели. — Палатки только ослабят людей. С таким же успехом мы могли бы отправиться на войну в компании доярок. Вы можете потерять проклятые штуки?

— Я попробую, сэр.

Лерой надел двууголку, надвинув ее на лоб, чтобы скрыть свое изуродованное лицо.

— Что еще сегодня?

— Махони берет вторую и третью в поход. Огневая подготовка для новичков. Построение в два.

— Построение? — Лерой, голос которого все еще сохранил интонации его родной Новой Англии, нахмурился на своего единственного майора. Джозеф Форрест, другой майор батальона, был отправлен в гарнизон Лиссабона, чтобы помочь организовать склады для припасов, которые поступали в порт. — Построение? — спросил. Лерой — Что за проклятое построение?

— Ваш приказ, сэр. Построение на молебен.

— Боже, я и забыл. — Лерой выдохнул дым в сторону Шарпа и усмехнулся. — Вы возьмете это на себя, Ричард, вам это будет полезно.

— Спасибо, сэр.

— Ладно, я уезжаю. — Лерой выглядел довольным. Он был приглашен в штаб бригады на весь день и предвкушал в равной мере насладиться вином и сплетнями. Он взял хлыст. — Удостоверьтесь, что пастор дает педерастам бодрую проповедь. Нет ничего лучше подходящей проповеди, чтобы людям захотелось убивать лягушатников. Я слышал, какой-то «торговец лентами» искал вас?

— Да.

— Что он хотел?

— Он так и не нашел меня.

— Ладно: скажите ему «нет» независимо от того, чего он хочет, и займите у него денег.

— Денег?

Лерой обернулся в дверном проеме.

— Адъютант сказал мне, что вы должны офицерской столовой шестнадцать гиней. Верно? — Шарп кивнул, и Лерой направил на него хлыст. — Заплатите, Ричард. Нехорошо, если вы погибнете и останетесь должны проклятой столовой.

Он вышел в улицу к ждущей его лошади, а Шарп вернулся к столу, где его ждали бумаги.

— Над чем, черт возьми, ты смеешься?

Паддок, писарь батальона, покачал головой.

— Ничего, сэр.

Шарп сидел над грудой бумаг. Он знал, что Паддок усмехался, потому что Лерой велел Шарпу уплатить долги, а Шарп не мог их уплатить. Он был должен прачке пять шиллингов, маркитанту — два фунта, и Лерой весьма справедливо требовал, чтобы Шарп купил коня. Будучи капитаном, Шарп не хотел покупать лошадь, предпочитая ходить пешком, как его солдаты, но майору дополнительная высота будет полезна на поле боя, как и дополнительная скорость. Но хорошую лошадь не найдешь меньше чем за сто тридцати фунтов, и он не знал, где взять средства. Он вздохнул:

— Разве ты не можешь подделать мою чертову подпись?

— Да, сэр, но только в ведомости на жалованье. Чаю, майор?

— Что-нибудь от завтрака осталось?

— Я пойду посмотрю, сэр.

Шарп работал с бумагами. Сообщения о вооружениях, еженедельные отчеты и новые постоянные распоряжения из бригады и из армии. Было обычное предупреждение от Главного капеллана о необходимости следить за подрывной деятельностью методистов, которое Шарп выбросил, и приказ по строевой части от Веллингтона, который напомнил офицерам, что они обязаны снимать головной убор, когда священник несет через улицу Святые Дары к умирающему. Не расстраивайте испанцев — вот в чем был смысл этого приказа, и Шарп расписался в получении и снова задался вопросом, кем был «торговец лентами».

Он поставил свою подпись три дюжины раз, отложил пока остальную часть документов и вышел на весенний солнечный свет, чтобы проверить пикеты и понаблюдать, как новички, присланные из Англии, пытаются дать три залпа в минуту. Он выслушал обычную жалобу дежурного офицера о присланной им говядине и обошел вокруг здания, чтобы избежать португальского маркитанта, который искал должников. Маркитант продавал табак, чай, иголки и нитки, пуговицы и другие мелочи, потребные солдату. Маркитант Южного Эссекса, у которого была маленькая банда уродливых шлюх, был самым богатым человеком в батальоне.

Шарп избегал этого человека. Он задавался вопросом, купит ли маркитант мула для перевозки палаток, хотя и знал, что тот даст только половину цены. Шарпу повезет, если он получит от маркитанта пятнадцать фунтов, минус два фунта, которые он ему должен, и минус пять фунтов, чтобы подкупить каптенармуса. Паддоку, писарю, надо заплатить за молчание. Шарп предположил, что он получит семь или восемь фунтов — достаточно, чтобы сделать столовую счастливой. Он выругался. Ему было жаль, что армия не воюет — тогда все были бы слишком заняты, чтобы волноваться о таких мелочах, как неоплаченные счета.

Бой на мосту был ложной тревогой. Он предполагал, что это задумывалось как маневр — с целью убедить французов, что британцы возвращаются той же дорогой и продолжают движение на Саламанку и Мадрид. Вместо этого батальон совершил форсированный марш на север, к главным силам британской армии. Французы охраняли переднюю дверь в Испанию, а Веллингтон планировал использовать черный ход. Но пусть это скорее начнется, молил Шарп. Ему все надоело. Вместо того, чтобы драться, он беспокоится о деньгах и должен командовать построением для молебна.

Генерал приказал, чтобы все батальоны, в которых нет собственного священника, получили хотя бы одну проповедь от священника, заимствованного из другой части. Сегодня был черед Южного Эссекса, и Шарп, сидя на запасной лошади капитана Д’Алембора, смотрел на десять рот Южного Эссекса, которые выстроились перед божьим человеком. Несомненно, они задавались вопросом, почему после стольких лет, свободных от подобных дел, они должны слушать, как их пугает лысый толстяк, говорящий, что они должны заслужить благословение. Шарп не слушал проповедь. Он думал о том, как убедить маркитанта купить мула, при том, что у него уже есть полдюжины, чтобы тащить его скарб.

И тут появился «торговец лентами».

Преподобный Себастьян Уистлер перечислял благословения Бога: свежий хлеб, любовь матери, только что заваренный чай и тому подобное, когда Шарп заметил, что весь батальона смотрит не на проповедника, а в другую сторону. Он тоже посмотрел туда и увидел, что к полю, тактично выбранному для молебна подальше от испанских католических глаз, едут два испанских офицера и испанский священник.

«Торговец лентами» ехал впереди двух своих компаньонов. Это был молодой человек, одетый так роскошно, так ярко, что вполне заслужил прозвище, какое британские военные дают утонченному денди. Молодой человек носил ослепительно белый мундир, обшитый золотым кружевом, украшенный синей шелковой лентой, на которой сияла серебряная звезда. Отвороты его камзола были алыми — и точно такого же цвета была кожаная сбруя его лошади. К седлу были подвешены ножны, инкрустированные драгоценными камнями.

Батальон, игнорируя запреты преподобного Себастьяна Уистлера, который настаивал, что они должны быть довольны своим скромным положением и не жаждать богатства, которое только введет их во искушение, наблюдал, как человек, одетый в великолепный мундир, проехал за спиной проповедника и остановился в нескольких шагах от Шарпа.

Другие два испанца остановили коней в пятидесяти ярдах. Священник, сидевший на крупном, прекрасном гнедом, был одет в черное, шляпа надвинута на глаза. Другой человек, думал Шарп, был генерал, не меньше. Это был тучный высокий испанец в отделанном золотым кружевом наряде, который, казалось, пристально смотрел на офицера в форме стрелков.

У молодого человека в великолепном белом мундире было тонкое, гордое лицо; его глаза смотрели на англичанина с презрением. Он ждал, пока проповедь не закончится, пока полковой главный сержант не скомандует параду «смирно» и «на караул», и лишь тогда заговорил на английском языке:

— Вы — Шарп?

Шарп ответил по-испански:

— А кто вы?

— Вы — Шарп?

Шарп понял по преднамеренной грубости «торговца лентами», что его инстинкт был прав. Он чуял неприятности, но теперь, когда они были здесь, рядом, он не боялся их. Человек говорил с презрением и ненавистью в голосе, но человека, в отличие от бесформенного страха, можно убить. Шарп отвернулся от испанца:

— Полковой главный сержант!

— Сэр?

— Здесь генерал! Генеральский салют!

— Сэр! — Полковой главный сержант Мак-Лэйд, обернулся к построению, заполнил воздухом легкие, и выкрикнул так, что эхо отдалось в полях: — Ба-таль-ооооон! Генеральский салют!

Шарп наблюдал, как мушкеты слетели с плеч, были взяты на изготовку, прижаты к груди, и правая нога каждого солдата сделала шаг назад, а шпаги офицеров взмыли вверх; он обернулся и улыбнулся испанцу.

— Кто вы?

Испанский генерал, заметил Шарп, ответил на приветствие. Мак-Лэйд отдал приказ «на плечо» и вернулся к Шарпу:

— Распустить, сэр?

— Распустите построение, главный сержант.

Испанец в белом мундире послал коня вперед и встал прямо перед Шарпом.

— Вы — Шарп?

Шарп смотрел на него. Его английский был хорош, но Шарп предпочел ответить на испанском:

— Я — человек, который перережет тебе глотку, если ты не научишься быть вежливым.

Он говорил мягко и видел, что его слова породили тень страха на лице испанца. Офицер пытался замаскировать свою нервозность бравадой.

Испанец выпрямился в седле.

— Меня зовут Мигель Мендора, майор Мендора.

— Меня зовут Шарп.

Мендора кивнул. Секунду или две он ничего не говорил, потом со скоростью жалящего скорпиона, размахнулся правой рукой, чтобы дать Шарпу пощечину.

Удар не достиг цели. Шарп дрался во всех сточных канавах — от Лондона до Калькутты, и он предвидел удар. Он видел это по глазам Мендоры. Он отклонился назад, позволив руке в белой перчатке пройти мимо. Он видел гнев испанца, в то время как внутри себя он чувствовал ледяное спокойствие, которое приходило к нему в сражениях. Он улыбнулся:

— Я знал поросят, в которых было больше мужественности, чем в вас, Мендора.

Мендора игнорировал оскорбление. Он сделал то, что ему приказали сделать, и остался жив. Теперь он посмотрел направо и увидел, что распущенные солдаты приближаются к нему. Они видели, как он попытался ударить их офицера, и были удивлены и в то же время настроены воинственно. Мендора снова посмотрел на Шарпа.

— Это было от моего хозяина.

— Кто он?

Мендора игнорировал вопрос:

— Вы напишете ему письмо с извинениями, которое он будет использовать так, как он сочтет целесообразным. После этого, поскольку вы не джентльмен, вы откажетесь от своей комиссии.

Шарпу стало смешно:

— Ваш генерал — кто он?

Майор Мендора склонил голову:

— Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба.

И внезапно воспоминание о той безупречной красоте, которая была дарована неверной женщине, нахлынуло на него с такой силой, что его боевой задор отошел на задний план. Элен! Именно с Элен он предал Терезу, и он знал, что месть за это предательство настигла его. Он хотел громко рассмеяться. Элен! Элен — золото ее волос, белая кожа на черных простынях, женщина, которая использовала его как слугу смерти, но которая, возможно, любила его чуть-чуть.

Он посмотрел мимо Мендоры на генерала. Он думал, исходя из описания Элен, что ее муж — невысокий, толстый человек. Он и был толстым — но это была крепкая, мускулистая толщина. И он казался высоким. Волнение все еще не оставляло Шарпа. Маркиза была самым красивым существом, которое он когда-либо видел, женщина, которую он любил в течение сезона, а затем потерял. Он думал, что она ушла навсегда, но теперь ее муж вернулся из испанских колоний с рогами на голове. Шарп улыбнулся Мендоре:

— Каким образом я оскорбил вашего хозяина?

— Вы знаете как, señor.

Шарп засмеялся.

— Вы называете меня señor? Вы вспомнили о манерах?

— Ваш ответ, майор?

Таким образом, маркиз знал, что ему наставили рога? Но почему, ради Бога, он выбрал Шарпа? Наберется с полбатальона мужчин, с которыми он должен был бы драться, чтобы восстановить свою честь, которая так легко была поругана Элен. Шарп улыбнулся:

— Вы не получите ни письма от меня, майор, ни моей отставки.

Мендора ожидал такого ответа.

— Вы назовете мне вашего секунданта, señor?

— У меня нет секунданта. — Шарп знал, что Веллингтон запретил поединки. Если сам он рискнул, что было его собственной глупостью, то он не будет рисковать карьерой другого человека. Он смотрел на маркиза: судя по всему, такой крупный человек будет медленно двигаться. — Я выбираю шпаги.

Мендора улыбнулся:

— Мой владелец — прекрасный фехтовальщик, майор. У вас будет больше шансов на пистолетах.

Солдаты таращили глаза на двух верховых офицеров. Они чувствовали, даже при том, что не могли слышать слов, что нечто драматическое имеет место.

Шарп улыбнулся:

— Если я буду нуждаться в совете, как мне драться, майор, я спрошу его у мужчины.

Гордое лицо Мендоры отражало ненависть, которую он испытывал к англичанину, но он выдержал характер.

— Есть кладбище на южной дороге — вы знаете, где это?

— Я смогу найти его.

— Мой хозяин будет там в семь вечера. Он не будет долго ждать. Я надеюсь, у вас хватит храбрости, чтобы умереть, майор. — Он развернул свою лошадь, оглянулся на Шарпа. — Вы согласны?

— Я согласен. — Шарп позволил ему отвернуться. — Майор! С вами ведь священник?

Испанец кивнул:

— Вы очень наблюдательны для англичанина.

Шарп преднамеренно перешел снова на английский язык:

— Удостоверьтесь, что он знает, какую молитву читать по покойнику, испанец.

Кто-то крикнул из толпы наблюдавших солдат:

— Убей педераста, Шарпи!

Раздались новые крики, все громче и громче, и самые остроумные начали кричать: «В круг! В круг» — обычный призыв, когда в батальоне затевалась драка. Шарп видел, как ярость исказила лицо Мендоры, когда испанец вонзил шпоры в бока лошади и поскакал на скопившихся солдат, которые отходили с его пути и глумились ему вслед. Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба и сопутствующий ему священник скакали за ним.

Шарп игнорировал крики солдат вокруг него. Он наблюдал, как три испанца уезжают, и знал, что под страхом потерять все, чего он добился в армии, он не должен идти на кладбище и биться на дуэли. Его разжалуют в рядовые; а если он победит, ему еще повезет, если его не обвинят в убийстве.

С другой стороны, была память о маркизе: ее кожа на простынях, ее волосы на подушке, ее смех в затененной спальне. Была мысль, что испанский майор пытался ударить его. Была его скука, и его неспособность отказаться от вызова. И прежде всего, было ощущение незавершенного дела, вины, которая потребовала свою цену, вины, которая приказывала, чтобы он заплатил эту цену. Он закричал на людей, требуя тишины и смотрел на рваную толпу солдат, ища человека, который ему был нужен.

— Харп!

Патрик Харпер протолкался сквозь толпу и уставился на Шарпа:

— Сэр?

Шарп вынул палаш из ножен. Это был палаш, который сержант Харпер переделал для него, в то время как Шарп лежат в больнице Саламанки. Это был дешевый клинок, один из многих сделанных в Бирмингеме для британской тяжелой кавалерии, — почти ярд тяжелой стали, неуклюжий и плохо уравновешенный, требующий руки сильного человека.

Шарп бросил палаш ирландцу.

— Наточи его для меня, Харп. Наточи по-настоящему.

Мужчины приветствовали Шарпа, но Харпер с палашом в руке был несчастен. Он смотрел на Шарпа и видел безумие на смуглом лице со шрамом.

Шарп помнил лицо утонченной красоты, лицо женщины, которую испанцы теперь называют Золотой Шлюхой. Шарп знал, что он никогда не сможет обладать ею, но он может драться за нее. Он может бросить для нее все — что еще воин может сделать ради красоты? Он улыбнулся. Он будет драться за женщину, прославленную своим предательством, и поэтому каким-то странным образом, которого он полностью не понимал, этот вызов, этот поединок, этот риск станет некоторым искуплением вины, которая замучила его. Он будет драться. 

Глава 4

— Медленно, Шарп, очень медленно! — Капитан Питер Д’Алембор, который занял место Шарпа в качестве капитана Легкой роты, преодолел своим тонким клинком защиту Шарпа, и теперь его кончик был на дюйм ниже серебряного свистка, прицепленного к портупее Шарпа. Д’Алембор, на редкость элегантный и худощавый, добровольно вызвался, с некоторой застенчивостью, «натаскать Шарпа по верхам». Он также кое-что выведал о противнике, и его новости были мрачны. — Кажется, маркиз довольно хорош.

— Хорош?

— Брал уроки в Париже у Булье. Говорят, что он смог побить его. Однако не стоит волноваться. Старый Булье, должно быть, поддавался, а возможно, у него уже не та реакция. — Д’Алембор улыбнулся, сделал шаг назад и поднял шпагу. — En garde?

Шарп засмеялся:

— Я просто порежу педераста на кусочки.

— Вечные надежды весны, мой дорогой Шарп. Поднимите ваш клинок, я собираюсь обойти слева. Если вас предупредить, вы, может быть, сумеете остановить меня. Engage!

Клинки гремели, звенели, расцеплялись, лязгали, и внезапно, с неуловимой для глаза скоростью, Д’Алембор обошел защиту Шарпа слева, и его шпага была готова проткнуть живот Шарпа. Капитан Д’Алембор нахмурился:

— Если я замажу себе волосы ламповой сажей, Шарп, и нарисую шрам на лице, я могу сойти за вас. Это — ваш лучший шанс выжить.

— Ерунда. Я нарежу из ублюдка начинку для пирога.

— Вы, кажется, забываете, что ему приходилось держать шпагу в руке.

— Он стар, толст, и я убью его.

— Ему еще нет пятидесяти, — мягко возразил Д’Алембор, — и не заблуждайтесь насчет его талии. Самый быстрый фехтовальщик, которого я когда-либо видел, был толщиной с бочку. Почему вы не выбрали пистолеты? Или двенадцатифунтовое орудие?

Шарп рассмеялся и поднял свой большой, прямой палаш.

— Это — счастливый клинок.

— Каждый искренне надеется на это. С другой стороны, изящество обычно полезнее в поединке, чем удача.

— Вы дрались на дуэли?

Д’Алембор кивнул:

— Именно потому я здесь, Шарп. Жизнь стала немного трудной. — Он сказал это легко, хотя Шарп мог представить крушение, которое дуэль означала для Д’Алембора. Шарпу было любопытно, почему высокий, изящный, настоящий денди поступил в такой простой линейный полк, как Южный Эссекс. Д’Алембор, с его безупречными кружевными манжетами, его серебряным столовым прибором и хрустальными бокалами, которые тщательно перевозились его слугой с одной лагерной стоянки на другую, был бы скорее на месте в гвардейском полку или в блестящем мундире кавалериста.

Вместо этого он был в Южном Эссексе, ища убежища в немодном полку, в то время как скандал затихал постепенно в Англии, — и служил Шарпу примером того, как поединок может загубить карьеру. Шарп улыбнулся:

— Я полагаю, что вы убили своего противника?

— Не умышленно. Собирался ранить его в бок, но он сам наткнулся на лезвие. Так много крови… — Он вздохнул. — Если вы соизволите держать эту штуку как меч, а не как топор, может еще будет какая-то надежда. Смысл приема, который мы изучаем, в том, чтобы защитить ваше тело. Уверяю вас, весьма возможно, что он упадет в обморок от ужаса, когда увидит ваше оружие. Оно положительно средневековое. Это — не оружие для фехтования.

Шарп улыбнулся.

— Я не фехтую, Д’Алембор. Я дерусь.

— Я уверен, что это будет весьма неприятно для вашего противника. Я настаиваю на том, чтобы быть вашим секундантом.

— Никаких секундантов.

Д’Алембор пожал плечами.

— Джентльмен не дерется без секунданта. Я поеду. Кроме того, я, может быть, смогу убедить вас не доводить дело до конца.

Шарп вложил в ножны палаш, который Харпер наточил как бритву.

— Не доводить дело до конца?

Д’Алембор распахнул калитку дворика конюшни, где, к развлечению офицерских слуг и конюхов, они упражнялись.

— Вас отошлют домой с позором, Шарп. Завтра у пэра будут ваши кишки на завтрак.

— Веллингтон не узнает об этом.

Д’Алембор жалостливо посмотрел на своего начальника.

— Половина проклятой армии знает, мой дорогой Шарп. Я не могу понять, почему вы приняли вызов! Это потому, что тот человек ударил вас?

Шарп ничего не сказал. Правда была в том, что его гордость была задета, но было и нечто больше этого. А именно, его упрямая суеверная Судьба, его солдатская богиня, требовала, чтобы он принял вызов. Кроме того, он сделал это для маркизы.

Д’Алембор вздохнул.

— Женщина, я полагаю?

— Да.

Капитан Легкой роты разгладил складку на рукаве.

— После того, как я дрался на дуэли, Шарп, я обнаружил, что дуэль подстроила женщина. И она наблюдала за нами, как оказалось.

— И что случилось?

Капитан пожал плечами.

— После того, как я проткнул его, она возвратилась к своему мужу. Все это было довольно утомительно и ненужно. Так же как, я уверен, и этот поединок не нужен. Вы действительно настаиваете на поединке, Шарп?

— Да.

Шарп не стал объяснять, да он и не был уверен, что он смог бы объяснить всю эту путаницу из вины, желания, гордости и суеверия, которая вела его к безумию. Вместо этого он уселся и крикнул слуге офицерской столовой, чтобы принесли чай. Слуга был испанцем и чай заваривал отвратительно.

— Я буду ром. А вам не приходило в голову, — и Д’Алембор наклонился вперед с выражением легкой задумчивости на лице, — что некоторые вступают в этот полк просто потому, что вы служите в нем?

Шарп нахмурился, услышав эти слова.

— Ерунда.

— Если вы так настаиваете, мой дорогой Шарп, — но это верно. Есть по крайней мере два или три бретера, которые думают, что вы приведете их к славе, — такова ваша репутация. Они будут очень опечалены, если обнаружат, что ваш путь славы ведет только в будуар. — Он произнес последние слова с ухмылкой, которая намекала Шарпу, что это — цитата, которую он должен знать. Однако Шарп не умел читать до двадцати лет; он прочитал немного книг, и ни одной — поэтической.

— Шекспир? — предположил он.

— Томас Грэй, дорогой Шарп. «Пути славы ведут только к могиле». Я надеюсь, что это не про вас. — Он улыбнулся. Его улыбка не сказала Шарпу, что капитан Д’Алембор, который был практичным и разумным человеком, уже попытался принять меры, чтобы безумие не привело Шарпа к могиле или позору. Д’Алембор послал лейтенанта Гарри Прайса на одной из его собственных самых быстрых лошадей искать полковника Лероя, чтобы тот вернулся в батальон и запретил Шарпу драться с испанцем. Если майор Ричард Шарп достаточно безумен, чтобы пытаться разрушить свою жизнь, дерясь на дуэли вопреки специальным указам Веллингтона, то капитан Д’Алембор остановит его. Он мысленно помолился, чтобы Гарри Прайс добрался до бригады вовремя, взял стакан рома у стюарда и поднял его, глядя на Ричарда Шарпа:

— За ваш топор, Шарп, чтобы он рубил сильно.

— Может, он прикончит ублюдка! — Шарп потягивал чай. — И я надеюсь, что это будет больно.

***

Они ехали верхом на кладбище, обгоняя любопытных солдат Южного Эссекса, которые хотели быть там и видеть, как их майор проткнет испанского аристократа. Д’Алембор, прирожденный всадник, вел Шарпа окольным путем. Шарп, снова сидевший на одной из запасных лошадей Д’Алембора, задавался вопросом, должен ли он принять совет младшего товарища и возвратиться.

Он вел себя глупо — и знал это. Ему тридцать шесть, он наконец-то майор, и он потеряет все ради простого суеверия. Он вступил в армию двадцать лет назад, присоединился к группе голодных новобранцев, чтобы избежать обвинения в убийстве. После того бесславного начала он стал одним из немногих, кого из сержантов возвысили до офицерской столовой. Он добился еще большего. Большинство тех, кого произвели из рядовых, закончили свои дни как лейтенанты, отвечая за батальонные склады или муштруя новобранцев на плацу. Большинство таких офицеров, утверждал Веллингтон, заканчивают как алкоголики. Однако Шарп пошел на повышение. От прапорщика до лейтенанта, от лейтенанта до капитана, от капитана до майора — и на него смотрели как на одного из немногих, очень-очень немногих, кто мог бы подняться из рядовых, чтобы вести батальон.

Он мог бы вести батальон и знал это. Война еще не закончена. Французы могли отступать по всей Европе, но еще ни одна армия противника не перешла французскую границу. Даже если кампания этого года будет столь же успешной, как прошлогодняя, и они отгонят французов назад к Пиренеям, то там предстоят трудные бои, потому что, в отличие от прошлого года, британцам придется пробиваться через холодные, высокие горы. Бои, в которых будут гибнуть подполковники и оставлять свои батальоны новым командирам.

И все же он рисковал всем этим. Он вел свою лошадь сквозь ясени с яркой листвой к вершине холма и думал о маркизе, как она смотрела на него, и он знал, что рискует всем ради женщины, которая играет с мужчинами, и ради другой, которая умерла. Ни то, ни другое не имело смысла, его просто вело суеверие солдата, которое сказало ему, что если он не сделает этого, он рискует сгинуть в безвестности.

Д’Алембор обуздал коня на краю холма.

— Боже милостивый! — Он вытащил сигару из-за отворота сапога, высек огнивом игру, прикурил и кивнул в сторону долины. — Похоже на день скачек!

Кладбище, выстроенное на испанский манер вдали от города и представляющее из себя ряды чрезвычайно толстых стен, разделенных на ниши для мертвых, было переполнено людьми. Разноцветные мундиры испанцев и британцев — испанцы на западе и севере, британцы на юге и востоке, — все они сидели и стояли на ограде, словно ждали боя быков. Д’Алембор обернулся в седле.

— Я думал, что это частное дело!

— Я тоже.

— Вы не можете пройти через это, Шарп!

— Я должен. — Он задавался вопросом, мог ли другой человек, старый друг — как майор Хоган или капитан Фредериксон — убедить его бросить эту идиотскую затею. Возможно, потому, что Д’Алембор недавно пришел в батальон и был человеком, чьей непринужденной элегантности Шарп завидовал, он пытался произвести на него впечатление.

Д’Алембор покачал головой.

— Вы безумны, сэр.

— Возможно.

Капитан выдохнул дым в вечернее небо и указал сигарой на солнце, которое низко висело на западе. Он пожал плечами, как если бы принимал неизбежность поединка.

— Вы окажетесь лицом на север и на юг, но он попытается развернуть вас так, чтобы солнце било вам в глаз.

— Я думал об этом.

Д’Алембор игнорировал нелюбезную реакцию на его совет.

— Предположим, что мы начнем, когда вы будете стоять с южной стороны.

— Почему?

— Потому что там сидят британцы, и туда вы пойдете, чтобы снять куртку.

До сих пор Шарп не понимал, что это будет настолько формально, что ему придется снять любимую куртку стрелка и драться в рваной рубашке.

— И что?

— Значит, он будет нападать влево, пытаясь заставить вас уйти право. Он сделает финт вправо и ударит налево. Он будет ждать, что вы сделаете прямо противоположное. На вашем месте, я превратил бы ваш финт в атаку.

Шарп усмехнулся. Он всегда намеревался взять несколько уроков фехтования, но как-то все не находил времени. В сражении человек не фехтует, а дерется. Самый элегантный фехтовальщик на поле боя обычно заражается гневом штыков и смертоносной стали, однако этим вечером не будет боевого безумия под клубами порохового дыма, только холодное мастерство и смерть.

— В последний раз, когда я дрался с квалифицированным фехтовальщиком, я выиграл.

— Выиграли? — Д’Алембор улыбнулся, притворяясь удивленным.

— Я заставил его проткнуть клинком мое бедро. Он оказался в ловушке, и я убил его.

Д’Алембор уставился на майора, слава которого достигла Великобритании, и понял, что тот говорит правду. Он задрожал.

— Вы безумны.

— Помогает в бою. Спустимся?

Д’Алембор обшаривал глазами кладбище и дорогу в поисках лейтенанта Прайса, ведущего полковника Лероя к месту дуэли, но не видел всадников.

Он пожал плечами:

— Навстречу судьбе, сэр, нашей судьбе.

— Вы не должны были ехать, Д’Алембор.

— Правильно, сэр. Я скажу, что я ничего не знал и был введен в заблуждение вами.

Он погнал коня вниз по травянистому склону.

Шарп двинулся следом. Это был красивый вечер — обещание лета в цветах под копытами его коня, в теплом ароматном воздухе. Барашки облаков рассеивались высоко в небе на западе, и каждое крошечное облачко было подсвечено розовым, как если бы это были клубы орудийного дыма, плывущие над горящей землей.

Мужчины, сидящие на стене кладбища, видели, как появились два всадника, узнали зеленую куртку, и послышались такие вопли, словно Шарп был призовым бойцом, прибывшим, чтобы отработать сто кровавых раундов голыми кулаками. Справа от него, по дороге из города ехала темная карета с занавешенными окнами, и на ее дверце, слишком далеко, чтобы различать детали, был виден герб.

Он знал щит этого герба. Он был поделен на четверти и каждая четверть — еще на четыре части, поскольку члены семьи эль Гранде Казарес и Мелида Садаба женилась на все больших деньгах и громких титулах, покуда в девятнадцатом столетии герб не превратился в лоскутное одеяло испанской знати. И в эту семью, выйдя замуж за бездетного вдовца, который был близок к испанскому трону, пришла женщина с золотыми волосами, которая была шпионкой. La Marquesa. Она будет рада знать, думал Шарп, что двое мужчин скрестят шпаги из-за нее.

Приветствия были заглушены насмешками испанцев, когда он въехал под арку ворот кладбища. Тени от стен с нишами протянулись вдаль. Цветы поникли в земляных горшках. Старая дама, закутанная в черную мантилью, не обращала внимания на непристойный шум, который позорил место упокоения ее семьи.

Д’Алембор вел Шарпа к южной стороне кладбища, где они спешились. Британские солдаты вперемешку с храбрыми солдатами Королевского германского легиона, кричали Шарпу, чтобы он убил даго, преподал ублюдку урок, а затем Шарп услышал, что дальняя сторона кладбища огласилась приветствиями, и он обернулся и увидел, как его противник идет через кладбище. Маркиз по испанской моде держал свою длинную шпагу под мышкой. Священник шел рядом с ним, а майор Мендора держался позади. Старуха встала на колени перед священником, который сделал крестное знамение и дотронулся до ее головы, закутанной в шаль.

Д’Алембор улыбнулся Шарп.

— Я пойду и завяжу вежливую беседу. Попытаюсь убедить их отказаться.

— Они не откажутся.

— Конечно, нет. Дураки никогда не отступают. — Д’Алембор пожал плечами и пошел в сторону испанцев. Майор Мендора, секундант маркиза, выступив вперед, двинулся навстречу ему.

Шарп пытался не обращать внимания на приветствия, оскорбления и крики. Теперь не было пути назад. Еще не сядет солнце, а он уже изменит свою жизнь. Он принял вызов, и ничто не будет как прежде. Только уйдя теперь, отказавшись драться, он мог бы спасти свою карьеру. Однако, сделав это, он лишится чести и предаст Судьбу.

Он вытащил свой длинный клинок, и это действие вызвало новый взрыв приветствий его сторонников. Солдаты Южного Эссекса, он видел, сумели добраться до места и занимали места на широкой стене. Они приветствовали его, когда он поднял палаш и сталь отразила солнечный свет. Этим клинком, подумал Шарп, он убил брата маркизы. А теперь должен убить ее мужа?

Он обернулся. Маркиз снял шитый золотом камзол. Он сгибал свою шпагу, и сталь гнулась легко, словно хлыст. Это был крупный мужчина, с массивными мускулами, достаточно сильный, чтобы легко нести свой огромный вес. Шарп все еще не видел его лица. Он часто задавался вопросом, как это случалось, что Элен вышла за него замуж. Он помнил, что она часто говорила о благочестии своего мужа. Это, думал Шарп, объясняет присутствие высокого священника, который наклонился и что-то торопливо говорил маркизу.

Д’Алембор повернулся и пошел через заросшую сорняками лужайку к Шарпу.

— Вы будете стоять лицом к северу. Поединок заканчивается смертью или если, по мнению секундантов, один из противников слишком тяжело ранен, чтобы продолжать. Вас устраивает?

Шарп кивнул. Вечер был теплый. Он чувствовал, как пот стекает у него под рубашкой. Он отдал Д’Алембору палаш, развязал пояс, затем снял куртку. Внезапно он вспомнил, что прекрасная льняная рубашка, которую он носил, была подарком маркизы. Он взял свой палаш и поднял его к солнцу, как если бы какое-то древнее божество могло благословить его и даровать ему успех.

— Сейчас?

— По-моему, такое же подходящее время, как любое другое.

Он шел вперед, подошвы его высоких французских сапог хрустели на камешках, попадавшихся под ногами. Они должны были драться там, где все дорожки пересекались в центре кладбища, где маркиз попытается развернуть Шарпа лицом к солнцу и проткнуть своим узким, блестящим клинком.

Он остановился напротив своего противника. Он смотрел в ясные, невыразительные глаза и пытался вообразить Элен, выходящую замуж за этого человека. В мясистом, гордом лице была слабость. Шарп пытался проникнуться вглубь, прочувствовать этого человека, мастерство которого он должен превзойти. Возможно, думал он, маркиз был рожден для величия, но никогда не чувствовал себя достойным его. Возможно, поэтому он так много молился и держался так надменно.

Маркиз глядел на Шарпа, видя перед собой человека, который, как он верил, оскорбил его жену и пытался преследовать ее. Маркиз дрался не только за Элен, не только за свою честь, но и за честь всей Испании, которая была унижена, обязанная назначить англичанина своим Generalissimo.

Маркиз помнил то, что инквизитор, отец Ача, говорил об этом человеке. Быстрый, но плохо обученный. Шарп попытается убить его, как быка. Он сгибал свою прекрасную шпагу в руках. Странно, однако, подумал он, что инквизитор привез письмо от Элен. Он отогнал эту мысль.

— Вы готовы, монсиньор? — спросил Мендора.

Лицо маркиза еле заметно дрогнуло. Он был готов.

— Майор Шарп?

— Да.

Майор Мендора взмахнул своей шпагой так, что сталь засвистела в воздухе. Инквизитор стоял с доктором около кареты маркиза. Д’Алембор с надеждой посмотрел в сторону ворот кладбища, но там было пусто. Он чувствовал безнадежность всего этого идиотизма, и тут Мендора вызвал противников вперед.

— Ваши шпаги, господа?

Сапоги Шарпа гремели по гравию. Если он окажется в опасном положении, подумал он, можно притвориться, что падаешь, схватить пригоршню камней и швырять их, чтобы ослепить большого человека, который осторожно двигался вперед. Что там говорил Д’Алембор? Он сделает финт направо и атакует влево? Или наоборот?

Он поднял свой большой, прямой палаш, и тот выглядел неказистым против тонкого, полированного клинка, двинувшегося навстречу. Клинки соприкоснулись. Шарп задавался вопросом, чувствуется ли дрожь в руке другого человека, но нет, клинки застыли неподвижно, в то время как Мендора вытянул собственную шпагу, подвел ее снизу под скрещенные клинки, затем резко поднял вверх, разъединив оружие противников, и поединок начался.

Ни один из них не двигался.

Они изучали друг друга, выжидая. Шарпу хотелось закричать, потому что он кричал на поле боя, чтобы напугать врагов, но он чувствовал себя скованным формальными правилами дуэли. Он дрался на дуэли с аристократом и понимал, что должен вести себя так, как этого от него ждут. Это не походило на сражение. Слишком хладнокровно, слишком организованно, и было трудно представить, что в этот теплый вечер человек должен упасть и умереть, заливая своей кровью гравий.

Шпага маркиза медленно опустилась, двинулась вперед, коснулась клинка Шарпа, затем сверкнула в быстром точном движении, и Шарп сделал два шага назад.

Маркиз все еще изучал его. Пока что он просто испытывал Шарпа на скорость. После этого он испытает его мастерство.

Шарп пытался стряхнуть с себя какое-то странное безразличие. Казалось невозможным, что это — реальность, что смерть ждет впереди. Он видел, что маркиз снова шагнул вперед, в его тяжелом шаге не было и намека на скорость, которую Шарп уже видел, и Шарп тоже шагнул и ударил тяжелым палашом, и маркиз отступил.

Солдаты свистели. Они хотели крови, они хотели яростной рубки и чтобы их чемпион стоял над изрубленным трупом противника.

Маркиз попытался оправдать их ожидания. Он ринулся вперед с удивительной скоростью, его лезвие сверкнуло мимо гарды Шарпа, изогнулось под его тяжелым палашом, чтобы уколоть Шарпа в правый бок.

Шарп парировал отчаянно, понимая, что превзойден в скорости, но удача, которой он не заслуживал, была на его стороне: он чувствовал, что кончик шпаги маркиза попал в отверстие для темляка в эфесе его палаша. Там, казалось, острие и застряло, и Шарп развернул палаш, давил им в сторону маркиза, надеясь сломать тонкое лезвие, но, извернувшись, маркиз высвободил клинок, и крики зрителей зазвучали громче. Отчаянное сопротивление Шарпа они ошибочно приняли за сильную атаку.

Солнце било в глаза Шарпа. Плавно, легко, маркиз развернул его.

Маркиз улыбался. Он проверил скорость и мастерство этого англичанина, и все, что ему теперь оставалось, это решить, как он убьет Шарпа.

Шарп, казалось, понимал это, потому что он внезапно напал, пытаясь ударить большого человека, используя всю свою собственную скорость, но его клинок так и не достиг цели. Он зазвенел, столкнувшись с более тонким лезвие, лязгнул, бросив блики солнечного света в глаза зрителей, и хотя маркиз поспешно отступил, ему не составило никакого труда уйти от нападения. Только на мгновение, когда Шарп подошел слишком близко и попробовал ударить тяжелым эфесом палаша в глаза маркиза, испанец отчаянно дернулся в сторону и потерял самообладание. Он сразу же вернул его, изящно отбив в сторону клинок Шарпа, и контратаковал, оттолкнувшись отставленной назад ногой.

Контратака была быстра как бросок ястреба, режущий удар прошел под гардой Шарпа, затем острие пошло вверх, и Шарп отмахнулся от клинка противника, его рука чудесным образом двинулась в правильном направлении, но он пожалел, что выбрал шпаги, потому что маркиз был исключительным фехтовальщиком, и Шарп нанес удар снова, и опять не попал, и он видел улыбку на лице маркиза, когда аристократ хладнокровно отразил его атаку.

Улыбка была ошибкой.

Будь прокляты аристократы, будь прокляты манеры, это была битва насмерть, и Шарп зарычал, проклиная противника, и он чувствовал, как гнев растет в нем, и гнев, как это всегда бывало в сражении, превращался в холодное всевидение. Казалось, будто время замедлилось, как будто он мог видеть в два раза яснее, и вдруг он понял, что, если он хочет выиграть эту схватку, он должен атаковать, потому что он всегда атаковал. Он учился драться в сточной канаве — и он должен загнать в канаву этого огромного, улыбающегося аристократа, который вообразил, что уже побил Шарпа.

Маркиз двинулся вперед, его лезвие старалось увести палаш Шарпа в сторону, чтобы потом скользнуть под гардой англичанина и прикончить его.

— Она называла тебя свиньей, испанец. — Шарп увидел вспышку удивления в глазах маркиза, услышал злобное шипение Мендоры. — Толстая свинья, ты запыхался, сын свиньи, свиные мозги.

Шарп засмеялся. Он опустил палаш. Он приглашал врага атаковать, понукал его.

Капитан Д’Алембор хмурился. Это едва ли можно было назвать приличными манерами, но он чувствовал нечто большее. Шарп был теперь хозяином здесь. Маркиз думал, что победил стрелка, но все, что он сделал, это заставил стрелка драться. Это больше не было похоже на поединок: это было похоже на драку, переходящую в резню.

Маркиз хотел убить. Он не понимал, почему англичанин не защищается. Он попытался не замечать оскорблений, но они задевали его честь.

— Иди же, свинья! Иди! — Шарп шагнул в сторону, уходя от бьющего в глаза солнца, и маркиз видел, что англичанин потерял равновесие, когда запнулся о большой камень на дорожке. Он видел тревогу на лице Шарпа, когда тот махал своим палашом, пытаясь устоять на ногах, и маркиз сделал широкий выпад правой ногой и закричал, торжествуя, и его шпага достала Шарпа.

Который знал, что его притворная потеря равновесия вызовет прямой удар, и который отбил шпагу в сторону с криком, слышным во всех уголках кладбища. Он двинул вверх левое колено, закричал снова, когда маркиз завизжал от боли, и шарахнул тяжелой гардой вперед так, чтобы сталь ударила в грудину испанца, отбросила его назад, и следующий удар — скользящий удар палаша выбил клинок из руки маркиза, и Шарп, чувствуя, как боевой гнев кипит в нем, развернул тяжелый палаш для смертельного удара.

Раздался выстрел.

Маркиз знал, что это его смерть в ярко сверкающей на солнце стали. Он никогда не сталкивался с такой силой как эта, дикой животной силой, которая обрушилась на него, и он покачал головой, задаваясь вопросом, почему тяжелый клинок не опускается. В течение нескольких секунд, чувствуя дрожь в ногах, он жил отчаянной надеждой, что англичанин собирается позволить ему поднять шпагу, выбитую из его руки, когда по кавалерийскому клинку ударила украшенная гарда более тонкой шпаги.

И тогда он увидел, как англичанин опустил свой палаш. Видел, как он отодвинулся, и внезапно услышал цокот копыт. Приветственные крики на ограде кладбища смолкли. Эхо пистолетного выстрела умерло в тишине.

Четыре всадника вынырнули из-под арки ворот. Они подъехали к месту, где дорожки пересекались в центре кладбища. Впереди был полковник Томас Лерой, неизменная сигара зажата в уголке рта. В руке он держал дымящийся пистолет. Позади него ехали двое военных полицейских и испанский офицер.

— Майор Шарп! — Голос Лероя был резок.

— Сэр?

— Вы выбрали странное место, чтобы тренироваться в фехтовании. — Лерой спрыгнул с лошади и бросил поводья Д’Алембору. Его изуродованное, обожженное лицо выразило отвращение при взгляде на маркиза. Лерой кивнул. — Идите за мной, Шарп.

Шарп колебался, но Лерой повторил приказ, еще более резким голосом, и Шарп с палашом в руке, пошел следом за своим полковником в северную часть кладбища между покосившимися могильными камнями. — Вы — чертов проклятый дурак, Шарп.

— Да, сэр.

— Господи еси на небеси! — Американец, казалось, не находил слов. Он вытащил изо рта сигару, выплюнул кусочек табачного листа на гравий и уставился на своего майора. — Я видел восьмилетних парнишек, у которых было больше здравого смысла! Какого дьявола вы здесь делали?

— Вопрос чести, сэр.

— Честь! — Изуродованное лицо исказилось от гнева. — Не говорите о чести, Шарп. Вы здесь, потому что вы — дурак! — Он выглядел несчастным. — Капитан Д’Алембор!

— Сэр?

— Вы обяжете меня, если приведете лошадей.

Шарп нахмурился:

— Сэр!

Лерой отшатнулся назад, сигара была направлена в лицо Шарпа.

— Молчать! Вы сделаете то, что вам прикажут! — Лерой видел, что стрелок собирается возразить, и кивнул в сторону жандармов позади него. — И если вы не будете повиноваться приказам, Шарп, то я арестую вас. Это ясно?

— Да, сэр.

— Принесите свою куртку. Вы уходите. — Лерой покачал головой и сказал с горечью: — Нельзя оставить проклятый батальон даже на один день!

— Señor! — Майор Мендора с ухмылкой на губах кошачьей походкой приближался к Лерою и Шарпу. — Вы задерживаетесь?

Лерой обернулся к человеку в белом мундире, и Шарп видел, как испанец дернулся при виде жуткого шрама. Лерой пытался сдержать свой гнев:

— Майор?

— Майор Шарп не может драться? Может быть, он боится?

Лерой оттолкнул Шарпа. Он приблизил свое изуродованное лицо к лицу Мендоры.

— Слушайте, вы, сын шлюхи, вы, разукрашенный ублюдок. Не было никакого поединка, нет никакого поединка, никогда не было поединка! Это было дружественное состязание в фехтовании! Вы понимаете меня?

Мендора понял. Перед лицом гнева американца он просто кивал. Он ничего не сказал, когда Лерой сердито приказал, чтобы Шарп следовал за ним.

Испанские солдаты смеялись, когда Шарп уезжал. Они обвиняли его в трусости, в недостатке мужественности, в том, что он испугался драться. Это жгло Шарпа — позор, который он должен был терпеть, пока Лерой не увел его за пределы слышимости. Лерой сердито смотрел на него.

— Никогда снова, Шарп, понимаете?

— Да, сэр.

— Помните, что вы теперь обязаны мне своей карьерой. — Лерой был мрачен. — Еще одна проклятая ошибка, и вы у меня будете отправлены назад в проклятую Англию. Вы понимаете?

— Да, сэр.

— Теперь это мой батальон, Шарп. Я собираюсь сделать его хорошим. Вы должны помочь мне сделать его хорошим.

— Да, сэр.

— И благодарите Бога, что полковник Альварес был в бригаде. Он вправит мозги этому жирному дураку. Ничего не случилось, вы понимаете?

— Да, сэр.

На американца, похоже, не произвел впечатления, сокрушенный вид Шарпа.

— Боже! Если пэр узнает об этом, то он порвет вас на части. И вы, проклятый дурак, заслуживаете этого. Вы — дурак.

— Да, сэр.

— Теперь пойдите и напейтесь. Сержант Харпер говорит, что его женщина приготовила для вас ужин. Я не хочу видеть ваше уродливое лицо до завтра.

— Нет, сэр.

Наказанный, смущенный, оскорбленный насмешками его противника, но сохранив карьеру, Шарп смотрел, как Лерой уезжает. Жандармы, которые так и не понадобились, следовали за полковником.

Д’Алембор остался с Шарпом.

— Кажется, наш полковник умеет появиться в нужное время.

Шарп, оскорбленный бранью, лишь кивнул.

Д’Алембор улыбнулся.

— Вы были правы.

— Прав?

— Вы собирались разрубить педераста на кусочки.

Шарп улыбнулся горько.

— В следующий раз так и сделаю.

Д’Алембор вздохнул.

— При всем уважении, сэр, не будьте проклятым идиотом. Вы пережили поединок и остались при своей карьере. Будьте довольны.

— Я обесчещен.

Д’Алембор передразнил его, смеясь.

— Честь! — Он вел Шарпа прочь от дороги, к ясеням на холме. — Честь, мой дорогой Шарп — всего лишь слово, которым мы прикрываем свои грехи. Оно исчезает, как я заметил, всякий раз, когда открывается дверь в спальню леди. — Он улыбнулся своему майору, вспомнив тот удивительный миг, когда он увидел, что Шарп прекратил пробовать фехтовать и начал драться. Он понял тогда, еще лучше, чем на мосту, где они ждали без боеприпасов, почему этот человек был солдатом из солдат. — Как вы думаете, если я принесу немного вина, я могу разделить с вами ужин?

— Я уверен, что Харп обрадуется.

— Он должен радоваться — это хорошее вино. Мы можем выпить за вашу уцелевшую карьеру.

Шарп следовал за ним. Гнев ушел, он чувствовал себя глупым. Лерой был прав: его работа состояла в том, чтобы превратить Южный Эссекс в лучший батальон, каким он только мог быть, и никогда не было времени более благоприятного. У батальона был хороший полковник, и новые офицеры, вроде Д’Алембора, обещали многое. Он внезапно почувствовал себя так, как если бы судья отложил исполнение смертного приговора. Он избежал последствий собственной глупости, и он ехал навстречу кампании, лету и будущему. Безумие ушло, гибель миновала, и он был жив. 

Глава 5

Той ночью, за плотными занавесями, в обшитой темными панелями комнате, освещенной толстыми свечами, отбрасывающими мерцающий свет на золотое распятие, маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба молился.

Он задавался вопросом, почему инквизитор приехал к нему, чтобы передать письмо от жены, любопытствовал, зачем для письма понадобился столь выдающийся курьер, но теперь он это понял. Губы маркиза шевелились, пальцы перебирали четки, глаза смотрели на распятие, покуда маленькая золотая святыня, казалось, не сошла со стены и повисла в воздухе. Он потряс головой, чтобы отогнать видение.

— Что будет с англичанином?

— Веллингтон отошлет его домой. — Голос инквизитора звучал глухо, как из ямы. — Веллингтону нужен союз с испанцами.

Маркиз застонал, поднимаясь с колен.

— Я должен был убить его.

— Ваша честь не пострадала. Именно он сбежал, не вы.

Маркиз обернулся, чтобы посмотреть на отца Ача. Инквизитор был таким, каким священник должен быть, с точки зрения маркиза: высокий, сильный, с жестоким и мрачным лицом, воин Бога, который знает, что жалость — роскошь в борьбе против зла. Маркиз, который очень хотел иметь твердость, которую он видел в инквизиторе, нахмурился.

— Я не понимаю, что могло заставить мужчину делать это! Оскорблять ее!

— Он англичанин, он родом из сточной канавы, он — язычник.

— Я должен был убить его.

— Бог сделает это.

Маркиз сидел напротив инквизитора. Они были в спальне маркиза, предоставленной на ночь мэром этого маленького города. Свет от свечей дрожал на красном пологе кровати, на изображении распятого Бога, и на мрачном, словно вырубленном топором, лице испанского инквизитора. Маркиз посмотрел в его мрачные глаза.

— Елена приедет ко мне?

Он использовал испанскую форму имени его жены.

Инквизитор кивнул.

— На нее будет наложена епитимия, разумеется.

— Разумеется. — Маркиз чувствовал, как в нем просыпается желание. На столике у кровати стоял ее портрет — портрет, который был с ним в Банда Ориенталь и который изображал ее нежную кожу, широко раскрытые глаза и тонкое лицо. Она шпионила для французов, и этот факт не мог быть скрыт от Маркиза, но инквизитор уверил его, что шпионаж был просто прихотью женщины.

— Она скучала по вам, монсиньор, ее подталкивали одиночество и несчастье. Она пройдет через публичное покаяние.

— И она сделает это?

— Она хочет добиться вашей благосклонности, монсиньор.

Маркиз кивнул. У него был откровенный, шокирующе откровенный разговор с мрачным инквизитором. Да, сказал священник, были слухи о маркизе, но какая женщина не вызывала слухов? И была ли в тех слухах правда? Священник покачал головой. Не было никакой.

Возможно потому, что отец Ача открыто признал, что его жена шпионила для своей родины, маркиз поверил лжи о ее верности ему. Он хотел верить этому. Втайне он признавал, что было ошибкой жениться на ней, но какой мужчина не захотел бы жениться на такой нежной, такой прекрасной девушке? Он знал, что женился из-за похоти, греховного чувства, и он каялся в этом грехе сто раз по сто. Теперь, кажется, на его молитвы ответили, и она хотела получить его прощение и его любовь. Он даст ей и то и другое.

Он даст их, потому что священник нарисовал перед ним этой ночью картину блестящего будущего Испании — будущего, сказал инквизитор, в котором маркиз будет играть выдающуюся, жизненно важную роль.

— Вы всегда стояли близко к старому королю, монсиньор.

— Верно.

— Его сын нуждается в вас.

Испания, услышал маркиз, нуждается в нем. Эта война против французов, сказал инквизитор, была ошибкой. Правда, ее начали французы, но они теперь видят, что их насущные интересы требуют мира. Они хотят вывести свои закаленные в битвах армии из Испании, и только одно препятствует этому: союз с Британией.

Инквизитор рассказывал о секретном Договоре. Он делал это, потому что он хотел добиться доверия этого человека. Маркиз слушал. Сначала ему казался преступным этот тайный маневр, который приведет к нарушению обещаний, данных Великобритании, но чем дольше он слушал, тем явственнее ощущал, как гордость и волнение растут в нем.

Испании, сказал инквизитор, дана империя самим Богом. Империя была наградой за победу над мусульманами в Европе. Теперь, из-за войны против Франции, империя пропадает. У испанцев, сказал священник, есть священный долг перед Богом — сохранить империю. Если будет заключен мир с Францией, тогда армия может быть отправлена за границу как воинство Бога. Секретный договор, который готовится в Валансэ, даст Испании мир дома и славу за границей.

Это отвечало чаяниям маркизу. Он не испытывал теплых чувств к правительству, которое управляло частью Испании, не захваченной французами. Это было, на его взгляд, либеральное, опасное правительство, которое пыталось ввести парламент и ограничить королевскую власть. Испанией должны согласно управлять король и церковь, а не крикливая толпа, одержимая новомодными амбициями.

Более того. Сидя и слушая инквизитора, маркиз узнал что предлагает Хунта в Кадисе. Либералы, которые управляли страной в отсутствие короля Фердинанда VII, пытались ограничить власть церкви в Испании.

— Не может быть!

В ответ инквизитор достал из кармана и вручил маркизу копию нового закона — закона, который два месяца назад объявил испанскую инквизицию упраздненной.

Инквизиция все еще существовала в оккупированной французами Испании — это видение из протестантских кошмаров XVI столетия; инквизиция, которое распространяла благословение Божье кострами и пытками. Теперь, лишенная застенков и раскаленного железа, она была для испанцев полицией нравов, выдавая лицензии на брак тем, кто мог доказать, что в них течет чистая христианская кровь, и шпионя за теми, в ком подозревали мавров или евреев. Инквизиторы были шпионами Бога, тайной полицией небес, и их власти угрожали. Хунта отвергла их.

Король Фердинанд VII, любовь которого к женщинам не уступала его страху перед Богом, не соглашался, что инквизиция должна быть распущена. Инквизиторы могли шпионить для Бога, но их доносы поступали к королю Испании, и ни у какого королевства на земле не было более эффективной сети информаторов, что и делало испанского короля лояльным инквизиторам.

— Если мы восстановим Его Величество, — сказал инквизитор, — тогда мы сохраним нашу Церковь. Мир с Францией, монсиньор, — единственная надежда Испании.

С этим мнением маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба искренне согласился.

— Так чего вы хотите от меня?

Инквизитор солгал легко:

— Я хочу, чтобы вы заручились поддержкой ваших друзей, армейских офицеров, ваших поклонников, монсиньор. — Он пожал плечами. — Когда время настанет, монсиньор, крестьяне не будут вне себя от радости.

— Они ненавидят французов.

— Но они любят своего короля. Они нуждаются в твердом руководстве, убедительном примере церкви и дворян. Вас, меня и моего Бога.

Маркиз кивнул. Будущее внезапно стало золотым. Его жена, на которой он женился из похоти, хотела покаяться. Она вернется к нему наказанной и униженной, любящей и преданной, чтобы поддержать человека, который поможет его королю вести Испанию к блестящему и святому будущему. И чтобы помогать маркизу, чтобы направлять его, успокаивать его, поддерживать его, был здесь этот мрачный, жестокий инквизитор с его тонким умом и точной целью. Внезапно события дня — неудавшийся поединок и спасение маркиза от смерти — показались ему тривиальными по сравнению с таким будущим.

Инквизитор улыбнулся:

— Вы сослужили всем нам службу сегодня, монсиньор.

— Службу?

Отец Ача встал.

— Англичанин отступил перед вами. Вы — герой армии, вы побили англичанина у них на виду. Теперь, куда вы поведете, монсиньор, туда все и пойдут.

Маркиз представил, как он уводит армию из британского альянса. Он представил, как он приветствует короля Фердинанда VII у берегов Испании, он представил свою будущую славу.

Он склонил голову перед благословением инквизитора, которому предложил соседнюю спальню, на что тот согласился. Священник возложил руку на голову маркиза.

Инквизитор, который лгал всю ночь, дал благословение. Он верил словам, которые произносил. Он желал, чтобы Бог благословил этого человека, который женился так неразумно и который был теперь пешкой в борьбе за спасение инквизиции. Он благословил маркиза именем Отца, Сына, и Святого духа, и выразил надежду, что его светлость будет спать хорошо.

— Спасибо, отец.

— Желаю вам доброй ночи, монсиньор.

В своей комнате инквизитор встал на колени и просил прощения у Бога за ложь, которую он произнес, и за обман, который он совершает. Бог понял бы его. То, что отец Ача сделал этой ночью, он сделал, чтобы сохранить церковь Бога. Не могло быть более благородной цели. Он поднялся с колен, открыл молитвенник, и уселся в ожидании того таинственного часа, когда его брат, которого все считали слугой инквизитора, сыграет свою роль в возрождении славы царства Божьего в Испании.

***

Личный священник маркиза был вынужден вставать каждое утро в половине пятого, чтобы разбудить своего хозяина в пять часов. Потом до половины седьмого они вдвоем возносили молитвы. После этого маркиз завтракал, а потом отправлялся к первой дневной мессе. В мечтах священника небеса были местом, где никто не покидал постели до полудня. Он зевнул.

Падре поцеловал нарамник и возложил его на себя. Он задавался вопросом, присоединится ли инквизитор к ним этим утром, и надеялся, что нет. Отец Тома Ача скорее пугал личного священника маркиза: в этом человеке было слишком много силы. Кроме того, инквизиция было пугалом сама по себе: ее власть, тайная и всеохватывающая, ее жестокие распоряжения. Священник предпочитал более умеренную религию.

Слуги, которые спали в прихожей перед комнатой их хозяина, зашевелились, заслышав шаги священника на лестнице. Один из них сел, потирая щеки.

— Доброе утро, падре.

— Доброе утро, сын мой. — Священник распахнул ставни и увидел, что серый рассвет занимается над темными холмами. — Похоже, нам предстоит прекрасный день!

Собаки лаяли в городе. Где-то кричал петух. Священник различал тусклые силуэты британских пушек среди темных улиц. Испанские и британские армии собирались здесь, готовясь вторгнуться в оккупированную французами Испанию. Он был рад, что это его не касается. Борьба с мятежниками в Банда Ориенталь к северу от Ла-Плата была достаточно неприятна, но мысль о больших пушках, ревущих друг против друга, была ужасающей. Он подошел к комнате маркиза и негромко постучал в дверь. Он улыбнулся слугам:

— Спокойная ночь?

— Очень спокойная, падре.

Он постучал снова. Один из слуг расстегивался перед ночным горшком в углу двора.

— Он лег поздно, падре. Наверное, все еще спит.

— Поздно?

— Отец Ача был с ним. — Слуга зевнул, продолжая мочится. — Помолитесь за меня, падре.

Священник улыбнулся, затем открыл дверь. В комнате было темно, все окна задернуты плотными бархатными шторами.

— Монсиньор?

Никакого ответа из-за полога кровати. Священник не спеша закрыл за собой дверь, на ощупь пробрался мимо старинной тяжелой мебели к окну. Он размышлял, насколько богаты эти провинциальные торговцы, если могут позволить себе такую обстановку, затем отдернул штору, залив комнату болезненным серым светом.

— Монсиньор! Это я — падре Пелло.

И опять ни звука. Мундир маркиза был аккуратно развешан на дверцах буфета, его ботинки с чулками внутри стояли на полу. Священник отдернул полог кровати.

— Монсиньор?

Его первой мыслью было, что маркиз спит на подушке красного бархата. Второй — как это хорошо. Сегодня утром не будет никаких молитв. Он может пойти на кухню и позавтракать.

Потом его вырвало.

Маркиз был мертв. Горло было перерезано, и кровь пропитала льняную наволочку и простыни. Голова была откинута назад, глаза слепо смотрели на спинку кровати. Одна рука свисала с кровати.

Священник попытался крикнуть, но не смог выдавить ни звука. Он попытался двинуться, но его ноги, казались, приросли к застеленному коврами полу.

Рвота запачкала его нарамник. Часть ее капала вниз, на пухлую руку мертвеца. У маркиза, казалось, было два рта — один широко раскрытый и красный, другой — чопорно сжатый и бледный.

Священник попробовал крикнуть снова, и на сей раз из его забитого рвотой горла вырвался ужасный придушенный крик:

— Охрана!

Слуги вбежали — но ничего поделать было нельзя. Тело остыло, кровь на полотне засохла. Майор Мендора, адъютант генерала, вошел с обнаженной шпагой, сопровождаемым инквизитором в ночной рубашке. Даже твердое лицо инквизитора побледнело при виде резни на кровати. Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба был убит во сне, горло перерезано, а душа предстала перед небесным судом, куда, молился инквизитор вслух страшным, низким голосом, душа его убийцы скоро последует для ужасной и заслуженной кары.

***

Они пришли за майором Ричардом Шарпом в восемь часов того же самого утра. Батальонное построение завершилось, роты уже отправились исполнять свои приказы.

Ричард Шарп, как обычно по утрам, был в плохом настроении. Во рту у него был противный кислый привкус от слишком большого количества вина, выпитого накануне ночью. Он с нетерпением ждал второго завтрака и чувствовал себя лишь чуть-чуть виноватым в том, что его новое звание дает ему свободу для такой роскоши. Он припрятал несколько яиц, которая дала Изабелла, у него был ломоть бекона, купленный в столовой, и Шарп уже почти чувствовал вкус этой еды.

По крайней мере этим утром ему не надо было работать за троих. Полковник Лерой повел половину рот в дальний поход, другие были отправлены помогать тащить в гору большие понтоны для мостов, необходимые для похода на французскую территорию. Он может, подумал Шарп без особого удовольствия, закончить бумажную работу. Он помнил, что должен попытаться продать одного из новых мулов маркитанту, хотя захочет ли бы этот хитрый и богатый торговец купить одно из тощих, еле живых животных, которых пригнали из бригады, это еще вопрос. Возможно, маркитант купит его на мясо. Шарп повернулся, чтобы позвать писаря батальона, но крикнуть не успел. Потому что он увидел жандармов.

Жандармов, что было странно, вел майор Майкл Хоган. Он не был полицейским. Он был начальником разведки Веллингтона и хорошим другом Шарпа. Ирландец средних лет, лицо которого было обычно насмешливым, а взгляд — проницательным, этим утром выглядел мрачным как чума.

Он остановился перед Шарпом. С собой Хоган привел запасную лошадь. Его голос был холодным, неестественно официальным:

— Я должен взять вашу саблю, Ричард.

Улыбка Шарпа, которой он приветствовал своего друга, сменилась замешательством.

— Мою саблю?

Хоган вздохнул. Он добровольно вызвался на это — не потому, что хотел, но потому что это была обязанность друга. Эта обязанность, он знал заранее, станет еще более тяжелой, потому что плохой день только начался.

— Вашу саблю, майор Шарп. Вы находитесь под строгим арестом.

Шарп хотел рассмеяться. Слова не доходили до него.

— Я — что?

— Вы под арестом, Ричард. Главным образом ради вашей собственной безопасности.

— Моей безопасности?

— Вся испанская армия жаждет вашей крови. — Хоган протянул руку. — Вашу саблю, майор, пожалуйста.

Позади Хогана жандармы ерзали в седлах.

— В чем меня обвиняют? — Голос Шарп был холоден, но он уже покорно расстегивал пояс, на котором висел его палаш.

Голос Хогана был столь же холоден.

— Вы обвиняетесь в убийстве.

Шарп перестал расстегивать пояс. Он смерил взглядом маленького майора.

— В убийстве?

— Вашу саблю.

Медленно, как во сне, Шарп снял палаш с пояса.

— Убийство? Кого?

Хоган наклонял и взял палаш Шарпа. Он обернул ременные петли и пояс вокруг металлических ножен.

— Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба. — Он смотрел в лицо Шарпа, читая на нем невиновность своего друга, но знал, как безнадежно обстоят дела. — Есть свидетели.

— Они лгут!

— Садитесь, Ричард. — Он указал на запасную лошадь. Жандармы, люди с невыразительными лицами в красных куртках и черных шапочках, враждебно смотрели на стрелка. В седельных кобурах у них были короткие карабины. Хоган развернул коня. — Испанцы утверждают, что вы сделали это. Они требуют вашей крови. Если я не посажу вас под замок, они повесят вас на первом же дереве. Где ваше имущество?

— У меня на квартире.

— Который дом?

Шарп объяснил ему, и Хоган отправил двух жандармов за имуществом стрелка.

— Догоните нас!

Хоган вел его в окружении жандармов, и Шарп скакал навстречу самым большим неприятностям, какие могли представиться лишь в страшном сне. Его обвиняли в убийстве, и в ярком солнечном свете нового утра его вели в тюремную камеру — а там его ждал суд и все, что может за ним последовать. 

Глава 6

Они около часа ехали через долины к штаб-квартире армии. Майор Хоган, чувствуя себя неловко, держал жандармов между собой и Шарпом.

В городе, в который они вошли глухими улицами, Шарп был отведен к дому, где был расквартирован сам Веллингтон. Он слез с коня, был проведен через двор конюшни и заперт в маленькой пустой комнате без окон. В комнате был голый каменный пол, который, как и стены, был в пятнах крови. Выше пятен крови на побеленной стене были вбиты большие ржавые гвозди. Шарп предположил, что на них вешали подстреленных зайцев и кроликов, однако соседство ржавых гвоздей и крови так или иначе придавало комнате зловещий вид. Единственный свет проникал сверху и под неплотно закрывающейся дверью. В комнате был стол, два стула, и все вокруг пропахло лошадиной мочой.

Дверь была заперта. Снаружи Шарп слышал стук сапог его охраны во дворе конюшни. Он мог слышать также разные домашние звуки: бренчали ведра, лилась вода на камни, лошади переступали с ноги на ногу в стойлах. Он сидел, задрав ноги на стол, и ждал.

Хоган уехал сразу. Добравшись до этого дома, он коротко попрощался, не обнадежив Шарпа ни единым словом, и оставил его в покое. Убийство. Шарп знал, какое бывает наказание за убийство, но это казалось ему нереальным. Убийство маркиза? В этом не было никакого смысла. Если бы он был арестован за то, что пытался драться на дуэли, то, возможно, он понял бы это. Он готов был выслушать несколько презрительных высказываний Веллингтона, произнесенных ледяным тоном, но ведь не обвинение в убийстве! Он ждал.

Солнечный свет, проникающий под дверью, двигался по полу по мере того, как тянулось утро. Он чувствовал запах горящего табака из трубки часового. Слышал мужской смех в конюшнях. Колокол деревенской церкви пробил одиннадцать, затем раздался скрежет засова в двери, и Шарп нехотя снял ноги со стола и встал.

Лейтенант в синем мундире кавалерийского полка вошел в комнату. Он моргал, попав с яркого света в темноту примитивной камеры, а потом нервно улыбнулся, выкладывая пачку бумаг на стол.

— Майор Шарп?

— Да. — Почему-то молодой человек казался знакомым.

— Я — Трампер-Джонс, сэр, лейтенант Майкл Трампер-Джонс.

Мальчишка ожидал, что Шарп узнает его. Шарп вспомнил, что был полковник кавалерии по имени Трампер-Джонс, который потерял руку и глаз при Ролице.

— Я встречал вашего отца?

— Не знаю, сэр. — Трампер-Джонс снял шляпу и улыбнулся. — Мы встречались на прошлой неделе.

— На прошлой неделе?

— В сражении, сэр.

— Сражение? А-а… — Шарп вспомнил. — Вы — адъютант генерала Престона?

— Да, сэр. — Трампер-Джонс разложил несколько бумаг на стол. — И ваш защитник.

— Мой — что? — зарычал Шарп, заставив Трампер-Джонса отступить назад к двери, которая была заперта часовым.

— Я — ваш защитник, сэр.

Шарп сел. Он уставился на напуганного молодого человека, который выглядел так, будто еще не окончил школу. Он подвинул свободный стул.

— Сядьте, Трампер-Джонс, ради Бога. Защитник меня от чего?

Он знал, но хотел услышать это снова.

Трампер-Джонс нервно приблизился. Он положил шляпу на стол возле бумаг и откинул прядь каштановых волос со лба. Он откашлялся:

— Вы обвиняетесь в убийстве испанского генерала Казарес, маркиза де…

— Я знаю, черт побери, кто он.

Шарп наблюдал, как Трампер-Джонс суетится с бумагами.

— В этом проклятом месте найдется чашка чая?

От этого вопроса Трампер-Джонс взволновался еще больше.

— У нас нет времени на это, сэр.

— Времени?

— Военный трибунал созван на половину первого, сэр. Сегодня, — добавил он неуверенно.

— Иисус Христос! — вскричал Шарп. Трампер-Джонс ничего не сказал. Он боялся стрелка со шрамом на лице, который поставил локти на стол.

— Вы адвокат, Трампер-Джонс?

— Нет, сэр.

— Вы делали это прежде?

— Нет, сэр. — Он осторожно улыбнулся. — Я здесь всего только месяц.

— Где майор Хоган?

— Не знаю, сэр.

— Ладно… И как вы планируете доказать мою невиновность, Трампер-Джонс?

Молодой человек откинул прядь волос со лба. У него был голос, как у Д’Алембора, но без его уверенности. Он улыбнулся нервно.

— Я боюсь, что это выглядит слабо, сэр.

— Расскажите мне.

Трампер-Джонс казался более счастливым, когда он мог читать по бумажке.

— Здесь говорится, сэр, что вы познакомились с маркизой де Казарес эль Гранде…

— Правда.

— И что вы угрожали ей, сэр. — Трампер-Джонс сказал это робко.

— Я сделал что?

Трампер-Джонс чуть не подпрыгнул на стуле.

— Вы преследовали ее… — Он покраснел. — В общем, вы угрожали ей, сэр.

— Я не делал ни черта подобного!

Трампер-Джонс сглотнул, откашлялся и взмахнул листком бумаги.

— Есть письмо, сэр, от ее милости к ее мужу, и в нем говорится…

Шарп откинулся назад.

— Избавьте меня, лейтенант. Я знаю маркизу. Давайте признаем, что у них есть письмо. Продолжайте.

Значит, она спровоцировала поединок. Д’Алембор намекнул на это, Шарп отказался верить этому, но он предполагал, что это имеет смысл. Все же он находил, что трудно поверить, будто женщина, которая любила тебя, могла так легко тебя предать.

Трампер-Джонс снова откинул волосы.

— Письмо вызвало поединок, сэр, который вам помешали закончить?

— Правда. — Все это казалось совершенно безнадежным.

— И поскольку вам помешали драться, сэр, вы, как утверждает судебное расследование, пошли на квартиру генерала вчера вечером и убили его.

— Неправда.

— У них есть свидетель, сэр.

— Действительно? — Шарп произнес это слово презрительно. — И кто?

Бумаги зашелестели.

— Капитан Морильос, сэр, из полка принцессы. Он командовал охраной дома генерала Казарес вчера вечером, и он видел, как британский офицер стрелков покинул дом в три часа утра. Офицер, утверждает он, был вооружен прямым палашом.

Это точный штрих, подумал Шарп. Офицеры стрелков носят кривые кавалерийские сабли, и только Шарп носит прямой палаш. Он покачал головой:

— И почему капитан Морильос не остановил этого человека?

— Ему приказали только не давать людям входить в дом, сэр, но не выходить из него.

— Продолжайте.

Трампер-Джонс пожал плечами.

— Это все, сэр. Я думаю, сэр… — Он запнулся от волнения.

— Ну?

— Я думаю, сэр, что, если мы предоставим суду ваш послужной список, сэр, они должны быть снисходительными. Орел, сэр, «Отчаянная надежда» в Бадахосе… — Его голос смолк.

Шарп улыбнулся.

— Вы хотите, чтобы я признал себя виновным и надеялся, что они не расстреляют героя, так что ли?

— Повесят, сэр. — Трампер-Джонс покраснел. — Вы будете разжалованы и приговорены к смерти как уголовный преступник. Только, конечно, если они…

— Если они признают меня виновным?

— Да, сэр.

Шарп уставился на ржавые гвозди на стене. Конечно, этого не может быть. Вот сейчас он проснется и почувствует несказанное облегчение, потому что это всего лишь сон. Он посмеется над этим, рассказывая сержанту Харперу, как ему снилось, что его судили военным судом!

Однако это был не сон. Он был обречен на это, и он понимал почему. Понимание не уменьшало горечь. Испанский генерал был убит, и Шарп знал достаточно хорошо, как хрупок союз между британцами и испанцами. Испанская гордость была оскорблена тем, что они нуждаются в британцах, чтобы изгнать захватчиков со своей земли, и их благодарность была сильно приправлена гордостью. Веллингтон, чтобы ослабить удар по союзу, должен действовать стремительно, чтобы предложить испанцам жертву.

И все же кто-то еще действовал стремительно, кто-то, кто хотел смерти Шарпа, и он посмотрел на возбужденного Трампер-Джонса и голосом, который казался слабым и усталым, попросил, чтобы тот зачитал вслух копию письма маркизы.

Ничего из того, что в нем говорилось, не было правдой, конечно, но письмо было весьма весомым свидетельством. Шарп посмотрел на возбужденного молодого человека.

— Мне нужны бумага, чернила и перо.

— Но, сэр…

— Найдите их!

Он писал в течение часа, игнорируя лейтенанта Трампер-Джонса, излагая в письме майору Хогану собственную версию событий этой ночи, разоблачая ложь в письме маркизы, предупреждая друга, что это — заговор, смысла которого он не понимает. Даже если Шарп будет мертв, то и тогда Хоган не сможет сказать, что он не был предупрежден. И все же каков смысл заговора? Какой цели может послужить смерть Шарпа? Он мог понять убийство Маркиза, потому что такое убийство ослабит хрупкий союз, но он не видел смысла заговора, целью которого была его собственная смерть, и к тому же он не верил, что маркиза хотела его смерти.

Он свернул письмо.

— Это надо передать майору Хогану.

— Да, сэр.

Тут загремели сапоги во дворе, раздался скрежет засова, и внезапно хлынул яркий солнечный свет, когда дверь распахнулась. Сержант, возглавлявший конвой Шарпа, усмехнулся стрелку:

— Удачи, сэр.

Шарп улыбнулся, но ничего не сказал. Удача, думал он, покинула его. У него не было ни одной удачи с того дня у Ворот Бога, когда Тереза умерла, и он помнил, как ночью накануне ее гибели он был проклят Обадайей Хаксвиллом. Проклят он, и имя его похоронено в камне.

Сержант Хаксвилл, который завербовал Шарпа в армию, который добился того, чтобы Шарпа выпороли, о чем до сих пор напоминают шрамы на его спине, и который стал заклятым врагом Шарпа, был мертв — застрелен Шарпом и лежит в могиле. Шарп задавался вопросом, сколько часов пройдет, прежде чем он тоже свалится в неглубокую траншею и его труп завалят сухой землей Испании. Он последовал за сержантом к своей судьбе.

***

Майор Вонн, учтивый валлиец, был обвинителем в трибунале. Его голос, мягкий и музыкальный, старался выразить искреннее сожаление, которое он испытывал, по его словам, исполняя эту печальную обязанность преследовать по суду офицера, столь прославленного своей храбростью.

Британские офицеры за столом не смотрели на Шарпа. Генерал Эдуард Пакенхэм, генерал-адъютант и шурин Веллингтона, председательствовал. Три испанских офицера с лицами, неподвижными как маски, уставились на подсудимого.

Майор Вонн, несмотря на свои сожаления, предложил суду ясную и заслуживающую доверия версию событий ночи. Майору Шарпу воспрепятствовали защитить его честь в поединке. Неудача терзала его. Он пошел ночью и убил мужа женщины, которую он безжалостно преследовал. Он очень сожалеет, что должен привести это свидетельство, но у нет другого выбора — и он передал письмо, подписанное и запечатанное печатью маркизы.

Нед Пакенхэм поднял письмо, как если бы оно было заражено чумой, и возвратил его Вонну. Письмо было внесено в протокол военного трибунала.

Вонн показал письмо Шарпу.

— Вы узнаете почерк, майор? Напоминаю вам, что вы находитесь под присягой.

Шарп изучал пухлое, умное лицо.

— Маркиза — француженка, она шпионка, и…

— Спасибо, майор, я только спросил, узнаете ли вы почерк. Узнаете?

Он узнал, но не видел смысла в том, что делать свое положение еще более мрачным, чем оно уже было.

— Я не могу сказать.

Вонн ушел назад к своему столу.

— К счастью, у нас есть свидетели, которые могут…

Шарп повысил голос.

— У меня есть другое письмо от…

— Мы заинтересованы в этом письме, майор!

Вонн резко развернулся, но Пакенхэм поднял руку. Он посмотрел Шарпу в глаза впервые с тех пор, как стрелок вошел в комнату.

— У вас есть другое письмо от этой леди?

Шарп кивнул. Он не сказал Трампер-Джонсу о письме, потому что у Шарпа не было никакой веры в способности молодого человека.

— Она написала мне, сэр, после смерти моей жены. Она хотела выразить мне свои соболезнования. Она сожалела, что не может передать их мне лично. — Он не смог удержаться от легкой улыбки. Такое письмо едва ли пришло бы от женщины, которую он преследовал. Он увидел вспышку надежды на лице лейтенанта Трампер-Джонса. — Я хотел бы, чтобы это письмо тоже занесли в протокол, сэр.

Генералы за столом улыбались, предвкушая победу Шарпа. Пакенхэм откинулся назад.

— У вас есть письмо, майор Шарп?

— В моем ранце, сэр.

— Майор Вонн? — Пакенхэм обернулся к валлийцу. — У вас нет никаких возражений?

— Нет, сэр, ни одного. Но я должен сказать суду, что мы уже конфисковали имущество подсудимого, обыскали его, и никакого письма не было найдено.

— Оно находится в моем ранце! — сказал Шарп упрямо.

Вонн вздохнул.

— Майор Майкл Хоган проводил обыск, сэр. Никакого письма не было обнаружено.

Офицеры за столом снова смотрели на зеленую скатерть, на которой были разложены палаш Шарпа и ножны, побитые на войне, тоже лежали на столе.

Священник маркиза через переводчика засвидетельствовал, что он обнаружил слуг маркиза спящими перед комнатой его хозяина. Возможно, задал он вопрос, им дал сонное зелье подсудимый?

Капитан Морильос, похожий на быка человек, дал свои свидетельские показания. Он видел при свете факела, установленного на воротах сада, офицера стрелков, выходящего в три утра. Нет, он не видел лица человека, но он видел английский мундир и тяжелый палаш.

В зале суда было жарко. Шарп чувствовал, как пот выступил у него под рубашкой. Он слушал безнадежно, поскольку лейтенант Трампер-Джонс был не в состоянии сдвинуть капитана Морильоса с его точки зрения ни на дюйм. Капитан утверждал, что хорошо разбирается в мундирах и холодном оружии и уверен относительно того, что он видел.

У Шарпа не было ничего, кроме знания, что он не виноват. Он поужинал с Харпером, Изабеллой и Д’Алембором, но он ушел до полуночи. Он спал в своей квартире, но он не мог привести свидетелей, которые могли бы поклясться, что они наблюдали за ним всю ночь.

Майор Вонн отмахнулся от мухи, жужжавшей перед его лицом.

— Майор Шарп. Вы знали маркизу де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба?

— Да.

— И это знакомство, — выделил он последнее слово, — стало причиной вызова, который вы приняли вчера?

— Нет.

— Нет?

— Я никогда не угрожал ей.

— Отрадно слышать это. — Вонн улыбнулся и сделал два неторопливых шага к центру комнаты. — Но вы действительно знали ее?

— Да.

— Хорошо? Вы знали ее хорошо?

— Да, но…

— Достаточно. Вас вызвал майор Мендора, помощник генерала?

— Да.

— И вы приняли вызов?

— Да.

— Даже при том, что вы знали, что принятие вызова вступает в противоречие с приказами по строевой части армии?

Шарп посмотрел в самодовольное лицо обвинителя.

— Я пошел в брешь в Бадахосе тоже без приказа.

Двое из офицеров за столом улыбнулись. Вонн только поднял бровь.

— Еще одно непродуманное действие, майор?

Шарп ничего не сказал. Вонн вздохнул и отошел назад к столу. Он аккуратно сложил свои бумаги, как если бы он знал, что они больше не понадобятся.

— Вам воспрепятствовали закончить этот поединок?

— Да.

— Мы должны быть благодарны, что хоть кто-то исполнил свои обязанности вчера. По-видимому, майор, вы чувствовали себя смертельно оскорбленным?

Шарп нахмурился.

— Нет.

— Ах! Вы дрались на дуэли ради тренировки, может быть?

— Я дрался за свою честь.

Вонн ничего не сказал. Слово висело, напыщенное и глупое, в напряженное атмосфере суда.

Офицеры из состава суда пытались найти другие свидетельства, но не было ни одного. У Шарпа не было никаких свидетелей. Его отправили назад в его камеру ждать приговора.

Прошло только десять минут до того, как его сопроводили обратно.

Он был виновен.

Лейтенант Трампер-Джонс, с прядью волос, закрывшей ему один глаз, произнес удивительно страстную речь в пользу приговоренного. Он описал его храбрость, перечислил все его действия на поле боя, цитировал «Таймс», который называл Шарпа «отважным сыном Альбиона». По причине его героизма, его вклада в эту войну, сказал Трампер-Джонс, суд должен смягчить наказание.

Майор Вонн признал наличие храбрости. Он указал, однако, также и на то, что испанцы доверили Веллингтону свою честь и свою армию. И это доверие было подорвано. Испанцы усомнились бы в честных намерениях союзника, который позволяет убийце одного из их именитых граждан, отважного генерала, который подавил восстание в Банда Ориенталь, остаться безнаказанным. В интересах союза, так же как, естественно, и правосудия, майор боится, что он должен требовать самого строгого наказания. Он казался опечаленным, но говорил с уверенностью человека, который знал результат.

Генералу Пакенхэму было неловко. Он тоже был здесь по приказу. Его взгляд избегал подсудимого, когда он приказал, что майор Шарп должен быть лишен звания и уволен из армии. Когда эти формальности будут закончены — что должно быть сделано к четырем часам того же дня, Ричард Шарп должен будет сопровожден к главной площади города, где в присутствии четырех испанских батальонов он будет повешен.

Неохотно, с болью в глазах, Пакенхэм посмотрел на Шарпа.

— Что-нибудь хотите сказать?

Шарп посмотрел на него вызывающе:

— Прошу разрешения умереть в куртке стрелка, сэр.

— Отказано. — Пакенхэм выглядел так, словно хотел добавить, что Шарп опозорил его мундир, но эти слова так и не прозвучали. — Слушание закрыто.

Он встал, и Шарпа вывели от зала суда — со связанными руками, приговоренного к повешению. 

Глава 7

Лорд Стокли, один из адъютантов Веллингтона, задал ему вопрос, следует ли подать вино испанским офицерам, которые приехали, чтобы наблюдать казнь.

Веллингтон уставился на него холодными синими глазами:

— Это — казнь, Стокли, а не проклятые крестины.

Стокли решил, что будет лучше не упоминать, что в его семье завтрак подается и в том, и в другом случае.

— Очень хорошо, милорд.

Он решил, что никогда не видел своего начальника в таком плохом настроении.

Так оно и было на самом деле. Ущерб, который мог быть причинен ненадежному союзу между британцами и испанцами, был огромен. Ни один испанский солдат, насколько знал Веллингтон, не испытывал любви к маркизу де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба, но убийство превратило его в мученика. Проклятые церковники поспешили, как обычно, высказать свое мнение, произнося резкие антипротестантские проповеди, но Веллингтон гордился тем, что он был быстрее. Преступника осудили и повесят прежде, чем зайдет солнце в день убийства. Испанцы, готовые вносить тщательно разработанные протесты, нашли, что у их парусов украли ветер. Они объявили, что считают себя удовлетворенными быстрым возмездием его Светлости.

Испанские солдаты, которых пригнали на площадь маленького города, были рады перерыву в рутинных делах. Их жестоко муштровали, они совершали длительные марши и просыпались с болью в мышцах, чтобы подвергнуться еще более жестокой муштре. Так что этот день был для них подобием фиесты. Они двигались к площади батальон за батальоном, чтобы наблюдать смерть англичанина.

Виселица была сделана из армейского фургона, который был поставлен возле побеленной известью стены дома священника. Высоко в стене имелся подходящий крюк. Английский сержант, потеющий в жандармском мундире, поднялся по лестнице с веревкой, которую он закрепил петлей на крюке. Площадь была окружена жандармами. Прошел слух, что солдаты Южного Эссекса вместе с некоторыми стрелками запланировали попытаться спасти Ричарда Шарпа от виселицы. Это казалось маловероятной угрозой, но к ней отнеслись серьезно. Жандармы были вооружены короткими мушкетами с примкнутыми штыками и наблюдали за переулками и улицами, которые вливались в площадь.

Первые испанские офицеры прибыли в штаб. Они казались подавленными. Большинство тактично избегали окон, которые выходили на площадь, но майор Мендора в сверкающем белом мундире с черной траурной повязкой на правом рукаве, наблюдал, как сержант крепит веревку. Лорд Стокли спросил, не желает ли майор чашку чая? Майор не пожелал.

Жандармский сержант, стоя на лестнице, потянул за петлю, чтобы удостовериться, что крюк надежен. Крюк выдержал его вес. Веревка, выпущенная из рук, чуть покачивалась на легком ветру.

Отец Ача в черных одеяниях священника, запятнанных белой пылью с площади, протолкался через группу офицеров к Мендоре.

— Они должны были отдать его нам для наказания.

Майор посмотрел в жестокое лицо священника.

— Señor?

— Повешение — это слишком быстро. — Его низкий голос заполнял всю комнату. — Испания не будет счастлива, господа, пока эти язычники не ушли от нас.

Некоторые вполголоса выразили согласие, но немногие. Большинство присутствующих испанцев были рады служить под началом Generalissimo Веллингтона. Они научились у него, как организовать армию, и новые полки Испании были войсками, которыми мог гордиться любой офицер. Но никто, даже самый пылкий сторонник британского альянса, не хотел перечить инквизитору. Хунта, возможно, отменила испанскую инквизицию, но пока она окончательно не исчезнет, ни один человек не хотел, чтобы его имя попало в их секретные учетные книги. Инквизитор уставился на веревку.

— Они должны были воспользоваться гарротой.

Некоторые из испанских солдат на площади согласились бы с инквизитором. Повешение, говорили они, это слишком быстро. Они должны были привезти одну из гаррот, которые имелись в испанской армии, посадить англичанина на стул и медленно, медленно закручивать винт, который сломает ему шею. Хороший палач мог растянуть удавление гарротой на целый час, иногда ослабляя давление, чтобы дать жертве ложную надежду, прежде чем наконец повернуть винт и сломать шею осужденного, так что его голова откинется назад.

Другие утверждали, что повешение может тянуться так же долго. Все это зависит, говорили они, от способа. Если человека просто повесить, не дернув дополнительно за ноги, он будет болтаться и дергаться полдня. В любом случае, лучше стоять на этой пыльной площади в ожидании повешения, чем тренироваться в горах.

— La Puta Dorada, — заметил испанский полковник, — теперь очень богатая вдова.

Эта мысль вызвала смех.

— Насколько богатая? — спросил артиллерийский майор.

— Христос знает, сколько он стоил! Миллионы.

— Она не получит землю, — заметил кто-то. — Она не посмеет показываться в Испании, как только французы уйдут.

— Даже в этом случае, — полковник пожал плечами, — она должна стоить несколько сотен тысяч золотом и серебром. Что будет с титулом?

Майор Мендора, смущенный темой разговора, холодно назвал герцога — кузена, к которому вернется титул. Он отказался дать оценку состояния его мертвого хозяина.

Инквизитор слушал разговор и чувствовал жадность и ревность. Он повернулся к окну и смотрел на кустарную виселицу, на которой должен умереть невинный человек. Это было прискорбно, но инквизитор был удовлетворен тем, что англичанин Шарп — грешник, смерть которого не обеспокоит Всевышнего. Свисавшая веревка отбрасывала тонкую черную тень на белую известку стены.

Смерть маркиза беспокоила больше. Маркиз по крайней мере был христианином, хотя и слабым человеком. Зато теперь он на небесах, где слабость — достоинство.

Он умер быстро, лишь едва заметная дрожь прошла по лицу, когда Палач сильной рукой перерезал ему горло. Инквизитор молился, пока брат убивал, его негромкие слова передавали душу небесам, в то время как нож перерубал сухожилия, трахею и мышцы — вниз к большой артерии, из которой фонтаном ударила кровь, когда тело маркиза отчаянно дернулось. Человек едва проснулся — и тут же умер. El Matarife жадно глянул на золотое распятие и поспешил из комнаты.

Смерть маркиза спасет Испанию. Она сделала бесхозным его состояние, которое отойдет церкви. Эти офицеры, которые обсуждают его завещание, делают это впотьмах, потому что теперь, после этой смерти, инквизитор получит юридические права на богатство, загруженное в фургоны маркизы. Там ценностей на триста тысяч долларов, а еще миллионы в землях и недвижимости. Он улыбнулся.

Семья инквизитора обеднела из-за войны, и теперь, с этим состоянием, он встанет вровень с верхушкой испанской знати, как и должно человеку, который намеревался править в тени слабого короля Испании. С состоянием де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба, понимал инквизитор, он станет епископом, затем архиепископом, и наконец кардиналом. Он будет стоять за троном и перед главным престолом. Он будет силен, и Испания станет могучей. Его амбиции — не ради себя, но ради церкви и инквизиции, осуществятся — и все ценой одной смерти.

И теперь, когда маркиз мертв, инквизитор даст майору Дюко гарантии поддержки, которая убедит Фердинанда VII подписаться под тайным договором. Британцев выгонят из Испании, французы уйдут мирно, и Испания станет сильной снова. Его империя будет восстановлена, его король будет великолепен на троне, и церковь получит назад свою власть. И все за одну маленькую смерть. Одна смерть, чтобы дать его семье деньги, которые означают власть — власть, которая будет использована во славу Бога. Инквизитор простил себе смерть — это было угодно Богу.

Ропот донесся из толпы солдат, которые заполнили площадь. Он усилился, сменился взволнованными криками, и шум совпал со звуком открывающейся двери. В большую комнату, где собрались испанские офицеры, вошел с мрачным лицом лорд Веллингтон. Он нахмурившись оглядел собравшихся мужчин, холодно кивнул, затем посмотрел в одно из окон. Его помощники вошли следом за ним. Мендора видел, что пальцы сложенных за спиной рук генерала сжимаются от волнения. Испанские офицеры затихли, смущенные холодным выражением лица их командующего.

Осужденный — без шапки, так что ветер ерошил его длинные черные волосы, — шел через узкий коридор, который образовался в толпе. Его подтолкнули к ступенькам лестницы, прислоненной к фургону. Он был выше его конвоиров в красных мундирах.

Он был одет в грязную белую рубашку и мешковатые белые брюки английского пехотинца, так что испанцам, наблюдающим из штаба, он напоминал кающегося грешника. Инквизитор читал молитву, его низкий голос резко отдавался в комнате. Веллингтон раздраженно посмотрел на священника, но ничего не сказал. Некоторые испанские офицеры знали, что Ричард Шарп когда-то спас генералу жизнь — спас его от штыков индийских солдат несколько лет назад, и теперь генерал наблюдал, как вешают этого человеком. Однако лицо Веллингтона с его крючковатым орлиным носом не выказывало и следа эмоций.

Руки осужденного были связаны. Он, казалось, безразлично смотрел на огромную толпу. Он был слишком далеко от испанских офицеров, чтобы они могли ясно видеть его лицо, и все же им казалось, будто он усмехается им с вызовом. Наблюдающие солдаты стояли тихо.

Вторая, более короткая лестница была приставлена к побеленной стене, и охранники подтолкнули осужденного к ней. Ему было трудно подниматься по ступенькам со связанными руками, но солдаты поддерживали его. Жандармский сержант поднялся по более длинной лестнице, дотянулся до петли и продел в нее темноволосую голову приговоренного. Он затянул узел, затем спустился вниз к фургону.

Некоторые испанские офицеры наблюдали за улицами, которые вели на площадь. Они думали о слухах, что люди Шарпа могут попытаться спасти их офицера, но не видели разозленных солдат вне кольца часовых. Не лаяли собаки, не раздавалось топота ног, только солнечный свет на красной черепице и столбы дыма из кухонных очагов поднимались над городом.

Осужденный человек стоял, покачиваясь, на лестнице, веревка с его перетянутой шеи свисала вниз. Сержант посмотрел на своего офицера.

Лейтенант жандармов не любил делать это, но приказ есть приказ. Майор Шарп должен был быть повешен на виду у испанских войск. Он посмотрел вверх на человека, стоящего на лестнице и опирающегося спиной о стену, и встретил последний взгляд его темных глаз, задаваясь вопросом, что он за человек, если может усмехаться в такой момент; потом лейтенант отдал приказ.

— Продолжайте, сержант. — Слова прозвучали как воронье карканье.

Толпа вздохнула, потом довольно закричала.

Жандармы выбили лестницу из-под ног осужденного.

В течение секунды ноги пытались устоять на ускользающей опоре, потом он соскользнул, упал и веревка рывком натянулась. Он подпрыгнул, опустился снова, и начал раскачиваться, поворачиваясь на высоком крюке. Его тело изогнулось дугой. Ноги дергались, пинали стену, и он развернулся так, что его незакрытое лицо смотрело на заполненную людьми площадь.

Глаза выпучены, язык вывалился изо рта, шея уродливо свернута набок. Испанцы наблюдали заворожено. Повешенный задергался снова, рвался вверх, словно хотел набрать воздуха, и тогда английский сержант подпрыгнул, поймал одну из лодыжек человека и повис на ней.

Дополнительный вес сломал ему шею. Сержант отпустил лодыжку человека, и медленно, поскольку тело качалось, ноги подтянулись вверх на несколько дюймов. Он был мертв.

Гроб ждал на платформе фургона: сосновые доски, грубо оструганные и сбитые вместе. Тело было снято. Волосы запачкались белой известью, когда тело дергалось, умирая.

Они сняли с трупа сапоги — остальное ничего не стоило. Они уложили его в гроб, но он был слишком высокого роста для короткого ящика, поэтому сержант взял мушкет одного из жандармов и стал бить прикладом — потея и ворча, он бил снова и снова, пока сломанные кости не позволили ногам уместиться внутри. После этого забили крышку.

Веллингтон смотрел на все это с отвращением. Когда дело было сделано, когда испанские батальоны ушли с площади и сосновый гроб увезли, он обратил свой холодный взгляд на собравшихся офицеров:

— С этим покончено, господа. Надеюсь, мы можем теперь продолжить эту войну?

Они тихо вышли из комнаты. Убийство маркиза не смогло расколоть британцев и испанцев. Generalissimo принес человеческую жертву, чтобы поддержать союз, и теперь их ждала война.

У обочины, возле высоких гор, где волки бродили между серыми скалами, они похоронили труп со сломанными ногами. Жандармы навалили камней на неглубокую могилу, чтобы помешать хищникам выкопать тело, и не оставили на могиле никакого знака. Той же ночью крестьяне поставили на могиле грубо сколоченный крест — не из почтения, но чтобы напугать протестантский дух и удержать его под землей. Инквизитор и El Matarife по дороге на северо-восток, миновали могилу. Палач остановил коня:

— Я должен был посмотреть, как он умирает.

— Лучше, чтобы никто не видел тебя, Хуан.

Палач пожал плечами:

— Я никогда не видел, как вешают человека.

Инквизитор посмотрел недоверчиво:

— Никогда?

— Никогда. — El Matarife казался смущенным.

— Тогда найди кого-нибудь и повесь.

— Так и сделаю.

— Но сначала позаботься о нашем следующем деле. — Священник пришпорил коня. — И поспеши!

У них были пропуска для прохода через британские и французские линии, и у них были известия, которые закончат эту войну и восстановят Испанию в ее прежней славе. Инквизитор благодарил Бога и погонял коня. 

Глава 8

Через долину можно было пройти через горы. Она была расположена высоко. С ее западного края, где она обрывалась к реке, текущей далеко, далеко внизу, можно было видеть Португалию. Холмы Трас ос Монтес, по-португальски: «Земля у гор» — были похожи на фиолетово-синие горные хребты, которые казались все более тусклыми и расплывчатыми, пока у линии горизонта не превращались просто в пятна — как темные капли, расплывшиеся на холсте живописца.

Склоны долины сплошь поросли терновником. Цветы белели в лучах солнца. Обочины дороги, которая круто поднималась к перевалу и пересекала высокогорную долину, поросли желтой амброзией, которую испанцы называют травой Сантьяго. Пастбище в нижней части долины было выщипано овцами и кроликами. Вороны гнездились на каменных выступах, лисы охотились в зарослях терновника, в то время как волки бродили среди скал, торчащих на холмах, словно острые зубы.

В высокогорной долине прежде была деревня, но ее покинули. Двери домов были сорваны с петель и сожжены одной из тех армий, которые сражались в Испании.

В западном конце долины, откуда с гребня открывался великолепный вид на Трас ос Монтес, стояли два больших здания. Оба были обращены в руины.

На северной стороне стоял старый женский монастырь, низкий и приземистый. Две его аркады еще стояли, хотя верхняя была безжалостна изуродована сильным взрывом, который разрушил старую часовню. Женский монастырь был давно заброшен. Сорняки росли в щелях между плитами, листья забивали канавы, по которым некогда подавали воду в нижние сады.

На юге, загораживая перевал, стоял замок. Можно было подняться на вершину главной башни или постоять возле надвратного укрепления, но прошли столетия с тех пор, как сеньор жил в этом замке.

Теперь он стал домом для воронов и летучих мышей, висевших в его высоких темных комнатах.

Далее на восток и еще выше, доминируя над землями на много миль вокруг, стояла старая дозорная башня. На нее тоже можно было подняться, хотя винтовая лестница вела только к сломанному зубчатому парапету.

Высокую долину называли Воротами Бога. Перед замком, в траве, которая была завалена кроличьим дерьмом, похожим на миниатюрные мушкетные пули, тянулась длинная, низкая насыпь. Это была могила, и в могиле лежали тела мужчин, которые погибли, защищая этот перевал зимой. Их было мало, а их врагов — очень много, все же они держали перевал, пока не пришла подмога. Ими командовал солдат, стрелок — Ричард Шарп.

Французы, которые погибли — а их было много, были похоронены более поспешно в братской могиле у деревни. Зимой дикие звери разрыли землю на могиле и съели всю плоть, какую смогли найти. Теперь, когда весенние дни сменялись летними и небольшой ручей в Воротах Бога почти пересох, кости мертвых французов валялись по всей деревне. Черепа лежали словно чудовищные шляпки грибов.

На юге была война, армии уже начинали кампанию этого года, но в Воротах Бога, где Шарп вел свою войну против целой армии, была только смерть да ветер, раскачивающий ветки терновника, да черепа усмехались из объеденной овцами травы. Это место было бесполезно для любой армии, место призраков, смерти и одиночества, место, о котором забыли.

Город Бургос стоял там, где Главная дорога раздваивалась. Дорога шла от французской границы до Сан-Себастьяна, затем поворачивала к югу через горы, где партизаны превращали каждую поездку французов в ад. После Витории было меньше мест, пригодных для засады, а потом дорога снова поднималась в горы, заворачивая дальше к югу, пока не выходила на широкую равнину, где лежал Бургос.

Это была дорога, по которой французы вторглись в Испанию. Это была дорога, по которой они могли отступить. В Бургосе дорога раздваивалась. Одна ветвь вела на юг к Мадриду другая — на юго-запад, к Португалии и Атлантике. Бургос был перекрестком путей вторжения, защитой путей отступления, крепостью на равнине.

Это была небольшая крепость, хотя прошлым летом 1812 года она противостояла британской осаде. Замок был все еще был испещрен отметинами пушечных ядер и снарядов. В 1812 году замок препятствовал британцам преследовать французов через Пиренеи, и этим летом, боялись солдаты, ему придется делать то же самое против усиленной британской армии.

Пьер Дюко не беспокоился. Если солдаты потеряют Испанию, его секретный Договор спасет Францию. Инквизитор, вернувшийся в Бургос, обещал, что он в течение месяца предоставит письма, которые в данный момент собирала испанская инквизиция. Письма убедят Фердинанда VII, что Испания поддерживает Договор с французами.

Эти двое встретились — не в замке, а в одном из высоких, мрачных городских зданий. Дюко вздрагивал, когда заушники очков царапали воспаленную кожу. По совету армейского хирурга он смазал за ушами жиром, чтобы защитить кожу против царапающей проволоки, но тем не менее очки раздражали его. По крайней мере у него было утешение в том, что человек, который сломал его другие, удобные очки, был мертв.

— Повешен, — сказал инквизитор. — Повешен слишком быстро.

Он казался обиженным, как если бы он действительно полагал, что Шарп был ответственен за смерть маркиза.

У Дюко было только одно сожаление в связи со смертью Ричарда Шарпа. Ему было жаль, что англичанин не знал, что именно он, Дюко, дотянулся до него через все границы и спланировал месть. Дюко нравилось, когда его жертвы понимали, кто разбил их и почему они были разбиты. Дюко выставлял на показ свой ум, как другие мужчины выставляли свои медали. Он достал несколько бумаг из кармана.

— Фургоны маркизы находятся в замке.

— Их доставят нам?

— Если вы дадите мне адрес. — Дюко улыбнулся. — Может быть, в собор?

Инквизитор даже не моргнул в ответ на колкость.

— В мой дом, майор.

— В Витории?

— В Витории.

— И вы отдадите сокровища церкви?

— То, что я сделаю с сокровищами — между мной и Богом.

— Конечно. — Дюко снова поправил очки. — Они пойдут на север со следующим конвоем. Конечно, отец, сокровища не ваши. Они принадлежат вдове.

— Нет, если она уезжает из Испании.

— Что, как мы согласились, было бы неблагоразумно. — Дюко улыбнулся. Он не хотел, чтобы Элен плакалась императору, как он обманул ее с ее сокровищами. — Таким образом, вы позаботитесь об этом деле?

— Когда это будет удобно.

— Сегодня вечером — удобно. — Дюко передал бумаги через стол. — Вот наши позиции. Гарнизон дворца охраняет западную дорогу.

Инквизитор взял бумаги, а Дюко смотрел из окна на запад. Ласточка разрезала теплый воздух изогнутыми крыльями. Вдали, за последними домами, видна была высохшая на солнце равнина. Он видел деревню вдалеке, где единственная башня маленького замка отбрасывала длинную тень. В той башне размещался другой французский гарнизон — кавалерия базировалась там, чтобы держать Главную дорогу свободной от партизан. Сегодня вечером, когда ласточки вернутся в свои гнезда, и равнина погрузится во тьму, маркиза поедет к этой башне, чтобы встретится с ее любовником, генералом Вериньи.

Такая поездка была безопасна. Земли вокруг Бургоса были свободны от партизан; местность была слишком плоской и слишком тщательно патрулируемой французскими гарнизонами на равнине. И все же эта ночь не была безопасной для маркизы. Войска, которые охраняли дорогу этой ночью, служили Франции, но не были французскими. Они были испанскими. Это были остатки армии, принятой на службу пять лет назад: армия испанцев, которые верили во французские идеи, в свободу, равенство и братство; но поражение, безнадежность, и дезертирство проредили их ряды. Все же еще оставались два батальона испанских солдат, и Дюко приказал, чтобы им была доверена эта обязанность нынче ночью.

Инквизитор смотрел на него:

— Она поедет сегодня вечером?

— Как и вчера вечером, и позавчера. У них потрясающие аппетиты.

— Хорошо.

— А ваш брат?

— Он ждет на севере.

— Прекрасно. — Дюко встал. — Желаю вам насладиться всем этим, падре.

Инквизитор смерил взглядом этого субтильного, но умного человека.

— У вас скоро будут ваши письма.

— Я никогда не сомневался относительно этого. — Дюко улыбнулся. — Передайте Элен мои поздравления. Скажите ей, что я надеюсь, что ее брак будет долгим и очень счастливым.

Он засмеялся, повернулся и вышел из комнаты.

Этой ночью инквизитор устроит брак. Скоро маркиза будет носить на левой руке обручальное кольцо. Она выйдет замуж не за какого-то испанского гранда, но за человека, который родился в бедной семье и прожил жизнью в бедности и борьбе. Она станет невестой Христа.

Она была безмерно богата, однако завещание маркиза содержало одно небольшое и весьма обычное дополнение, которое не прошло мимо внимания инквизиции. Если его вдова примет постриг и станет монахиней, то все богатства маркиза отойдут церкви.

С этой целью ее поместят в женский монастырь на севере страны, в далекий, уединенный, мало кому известный женский монастырь, и там она будет похоронена заживо в тихой обители сестер, в то время как инквизитор от имени Бога станет ее наследником.

Это будет законно, из-за этого не возникнет никакого скандала, да и кто станет спорить с решением женщины принять постриг? Отец Ача чувствовал красоту схемы. Теперь просто не могло быть никакой неудачи. Маркиз мертв, его единственная наследница станет монахиней, а инквизиция сохранит себя.

***

В ту ночь карета выехала из Бургоса в девять часов. Ее тянули четыре лошади, привязанные к дышлу серебряными цепями. Лошади были белые, карета — темно-синяя, так отполированная, что в ней отражались звезды, и все ее изящные контуры обведены серебряной краской. Окна кареты были занавешены.

Перед каретой скакали четыре грума, и каждый держал фонарь. Еще два фонаря были установлены на карете сверху. Форейторы ехали с заряженными ружьями.

Кучер остановился на окраине города и посмотрел вниз на лейтенанта, который командовал заставой:

— Все спокойно впереди?

— Как далеко вы едете?

— Две деревни.

Испанский лейтенант махнул кучеру.

— У вас не будет никаких неприятностей.

Он смотрел на сложный герб, нарисованный на дверце кареты, и задавался вопросом, куда отправилась La Puta Dorada этим вечером. Час назад через заставу проехал инквизитор, и лейтенант представил, что она на этот раз продала себя священнику. Он засмеялся и вернулся к своим людям.

Лунный свет освещал дорогу, которая как белая прямая лента тянулась через равнину, пока не упиралась в деревню в какой-нибудь миле от города. Там дорога петляла между домами и пересекала брод, прежде чем прямо устремиться к огням кавалерийской заставы.

Карета летела стремительно, колеса поднимали шлейфы пыли, которые расплывались в ночи. Мерцали желтые фонари. Запахи города остались позади — густые запахи прелого навоза, удобрения, грязи, лошадей и дыма из очагов. Вместо этого чувствовались ароматы трав. Одна занавеска кареты была откинута, и белое лицо прижималось к стеклу.

Маркиза была сердита. Пьер Дюко отказался выдать пропуск на ее фургоны. Он утверждал, что это мелочь, ошибка писаря, но она не верила, что ошибка какого-то писаря помешает Пьеру Дюко добиться того, чего он пожелает. Она подозревала, что он планирует забрать их, и написала об этом императору, но могут пройти недели до того, как придет ответ, если он придет вообще; недели, за которые фургоны могут исчезнуть. Этой ночью она решила убедить генерала Вериньи, что он должен выкрасть фургоны обратно. Он должен бросить вызов Дюко, пойти в замок с людьми и увести фургоны. Она знала, что генерал Вериньи при всех его орденах боится Пьера Дюко. Его придется убеждать, и она задавалась вопросом, не сработает ли в конце концов намек, что брак не настолько уж невозможен.

Карета замедлила ход на перекрестке, подпрыгивая на поперечных колеях, затем миновала дом — окна разбиты, двери исчезли без следа. Она услышала скрип тормоза, прижатого к ободу колеса, и знала, что они приблизились к броду, где дорога петляет между зданиями.

Тормоз отпустили, и карета дернулась. Она слышала, как кучер кричит на лошадей, когда карета закачалась, замедлила ход и остановилась. Маркиза нахмурилась. Она попыталась разглядеть через стекло, но отблеск фонаря слепил глаза. Она сняла кожаный ремень и опустила стекло.

— Что это?

— Смерть, сеньора.

— Смерть?

Она высунулась из окна. Впереди, где дорога спускалась вниз к мелкому ручью, священник нес Святые Дары для последнего причастия. Позади него шли два послушника. Солдаты, которые охраняли это место, сняли шляпы. Она заметила, что это испанские солдаты, служащие Франции.

— Скажите ему, чтобы шевелился! — велела она раздраженно.

— С той стороны едет карета. Нам придется ждать так или иначе, сеньора.

Она дернула за ремень, захлопнув окно, чтобы приглушить грохот кареты, едущей навстречу, и откинулась на бархатные подушки. Будь проклят Пьер Дюко, думала она, и будь проклят Вериньи, который боится выступить против него. Она думала о короле Жозефе — брате Наполеона и французском марионеточном короле Испании. Если Договор будет подписан, размышляла она, Жозеф потеряет свой трон. Она спрашивала себя, что будет, если она выдаст секрет Жозефу — вознаградит ли он ее, приказав выпустить ее фургоны, или даже король Жозеф не посмеет бросить вызов преданному слуге его брата Пьеру Дюко.

Другая карета остановилась. Она услышала крик кучера и предположила, что солдаты хотят обыскать карету. Она улыбнулась: никто не смел обыскивать ее карету.

Вдруг дверца открылась, она повернулась, одной рукой прикрывая шею плащом, и увидела, что священник поднимается в ее карету.

— Кто вы?

Под подушками у нее был пистолет. Она протянула к нему правую руку.

Человек снял широкополую шляпу. Потайной фонарь, подвешенный внутри кареты, освещал огромное, жесткое лицо, неподвижный взгляд.

— Вы — маркиза де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба?

— Я, — ответила она ледяным тоном. — А вы?

— Отец Ача.

Она видела людей возле кареты, их нечеткие фигуры на залитой лунным светом улице. Она снова посмотрела на священнике и увидела, что его одежда была намного богаче, чем можно было ожидать увидеть на обычном деревенском священнике. Она ощущала силу этого человека — его силу и его враждебность. Жаль, подумала она, что такой человек должен отдать свою жизнь Богу.

— Что вы хотите?

— У меня есть новости для вас.

Она пожала плечами:

— Продолжайте.

Инквизитор уселся напротив нее. Он, казалось, заполнил собой всю маленькую карету. Его голос был еще более низким, чем у Дюко.

— Ваш муж мертв.

Она смотрела на него и ничего не говорила. В каждом ее ухе сверкала бриллиантовая сережка. Ее плащ, хотя ночь не была холодной, был оторочен белым мехом. На шее, там, где ее левая рука придерживала меховой воротник, было еще больше бриллиантов.

— Разве вы не слышали меня?

— Я слышала вас. — Она улыбнулась. — Хотите получить награду за то, что принесли мне новости? Кучер даст вам монету.

Лицо инквизитора ничего не выразило.

— Прелюбодеяние — грех, женщина.

— А наглость — невежливость. Оставьте меня, священник.

Он указал на нее сильной, смуглой руку.

— Вы — неверная супруга.

Она постучала по стеклу и приказала кучеру, чтобы продолжал путь. Карета не двигалась, и она сердито сдернула ремень с крючка, так что стекло опустилось.

— Я сказала: поехали!

Испанские солдаты, неуклюжие, но послушные, окружили карету. С ними были люди в длинных, темных одеяниях. Она рылась в подушках в поисках пистолета, но сильная рука инквизитора, нашла ее запястье и прижала.

— Вы — неверная супруга, женщина.

Она отталкивала его, но его рука была крепкой. Она звала своих слуг, но инквизитор только улыбнулся.

— Ваши слуги повинуются своему Богу, чего вы никогда не делали. Вы — неверная супруга, и ваш муж, и ваш любовник мертвы.

— Мой любовник?

— Англичанин.

Она думала, что он подразумевает генерала Вериньи, но теперь поняла, что он имел в виду Ричарда Шарпа. Эта новость причинила ей острую боль, потому что ее письмо вызвало его смерть, но ее собственные неприятности были слишком насущными, чтобы боль стала слишком острой и длительной.

— Позвольте мне уехать!

— Вы под арестом, женщина.

— Это дерзость!

— Вы в браке с испанцем и в юрисдикции этой епархии. — Он потащил ее так, что она закричала от боли, но никто не пришел ей на помощь.

Он вытащил ее из кареты и затолкал в другую, где две женщины — обе с морщинистыми, жесткими лицами, обе в белых льняных капюшонах — ждали ее. Она звала своих слуг на помощь, но они были окружены солдатами с мушкетами и монахами с палками, а затем дверь коляски захлопнулась и она помчалась во всю мочь. Инквизитор сидел напротив нее. Когда она закричала снова, он наклонился и ударил ее, требуя молчания.

Кучеру маркизы приказали ехать назад в город. Испанский майор, которому велели повиноваться приказу Церковного суда, спросил, куда отправили Золотую шлюху. Ему велели не спрашивать, не беспокоиться — просто повиноваться. Он стоял, слушая как в темноте скрипят рессоры коляски, затем крикнул своим людям, чтобы возвращались на свои посты.

Генерал Вериньи наблюдал с башни, ждал, когда фонари кареты покажутся на белой дороге. Он ждал, пока луна не опустилась за горы. Он ждал, пока часы не пробили два пополуночи — и тогда он понял, что она не приедет. Он собирался послать несколько человек в сторону Бургоса, чтобы посмотреть, не случилось ли чего с ее каретой, но решил, что она, вероятно, флиртует с другим мужчиной. Он выругался, спрашивая себя, сможет ли этот другой когда-нибудь приручить суку, и лег спать.

***

Вечерний ветер качал ветки терновника у Ворот Бога. Летучие мыши, мелькали в небе вокруг руин главной башни. Облака закрыли луну. Звезды сверкали ярко.

Три всадника поднимались к перевалу. Они двигались медленно. Они опаздывали. Они собирались быть здесь еще при свете дня, но им потребовались четыре часа, чтобы найти место, где они смогли пересечь последнюю реку. Их мундиры все еще не высохли.

Они остановились на гребне. Ничто не шевелилось в долине, ни одного огонька не горело в деревне, на дозорной башне, в женском монастыре или в замке.

— Куда теперь?

— Сюда. — Человек, мундир которого был темным как ночь, привел своих компаньонов к разрушенному женскому монастырю. Он привязал лошадей к решетке около разрушенной аркады, расседлал их, развязал мешок с фуражом. Он задал овса лошадям, затем повел товарищей на верхний этаж. Он улыбнулся. — Здесь уютнее, чем в замке.

Старший из двоих осматривал разрушенный монастырь.

— Французы захватили его?

— Да. — Человек в темном мундире высек огонь. — Но Шарп позаботился о них. — Он указал на разрушенную часовню. — Одна из их пушек.

В заросших сорняком руинах был виден лунный свет, отражающийся в бронзе — там, где упавший ствол пушки был наполовину укрыт обломками дерева и камнями.

Третий человек был молод, настолько молод, что большинство сочло бы его просто мальчишкой. Он даже еще не брился. Он единственный из троих не носил мундира, хотя на плече у него висела винтовка. Он казался более взволнованным, чем двое солдат. Он наблюдал, как тот, что был в темном мундире, разжег костер, делая это привычно, как старый солдат.

Человек в темном внушал страх. У него был только один глаз, другой закрыт черной повязкой, и его лицо в шрамах казалось грубым и жестоким. Он был наполовину немец, наполовину англичанин, и в 60-м полку ему дали прозвище Сладкий Вилли. Это был капитан Уильям Фредериксон, стрелок, который заманил французских артиллеристов в засаду выше моста и который дрался на Рождество под командой Шарпа в этой высокогорной долине. Он возвратился к Воротам Бога как проводник для майора Майкла Хогана и молодого тихого испанца.

Хоган не находил себе места. Он расхаживал под аркадой, задавал вопросы о сражении и смотрел на замок, где Шарп держал последнюю оборону и отбил последнюю французскую атаку. Сладкий Вилли отвечал на его вопросы, продолжая готовить ужин, хотя молодой испанец заметил, что одноглазый стрелок настороже и прислушивается к странным звукам, раздающимся у стен разрушенного монастыря.

На ужин у них было вино, хлеб с сыром и куски зайца, которого Фредериксон подстрелил днем и теперь жарил на шомполе винтовки. Ветер задувал с запада, с далекого океана, заставляя одноглазого стрелка поднимать голову и фыркать. Ветер обещал дождь, летнюю грозу, которая будет греметь в этих горах.

— Надо завести лошадей внутрь, как только поедим.

Хоган сидел у огня. Он дергал свои влажные брюки, словно мог заставить их высохнуть быстрее. Он махнул рукой мальчишке-испанцу, чтобы тот присоединился к ним, затем оглянулся на темные тени разрушенного женского монастыря.

— Вы верите в привидения, Фредериксон?

— Нет, сэр. А вы?

— Я — ирландец. Я верю в Бога отца, Бога сына, и в Шии, насылающего ветер.

Фредериксон рассмеялся. Он снял заячью ногу с шомпола на жестяную тарелку Хогана, вторая нога пошла на его собственную тарелку, потом он отвалил солидный кусок мяса на тарелку мальчика. Хоган и юный испанец наблюдали, как он достал из ранца четвертую тарелку и положил на нее заднюю часть зайца. Хоган начал говорить, но стрелок усмехнулся и жестом попросил ирландца помолчать.

Фредериксон поставил тарелку возле себя, затем громко сказал:

— Я услышал тебя две минуты назад, ты, неуклюжий ублюдок! Иди сюда и поешь!

Под стенами монастыря послышалось хихиканье. Сапоги застучали по сломанным плитам, и Ричард Шарп вышел из тьмы и сел рядом с ними у Ворот Бога. 

Глава 9

— Кто это был?

Хоган пожал плечами.

— Его звали Лайам Дули. Прибыл из графства Клэр. Он и его младший брат должны были быть повешены за ограбление церкви. Я обещал рядовому Дули оставить его брата в живых, если он согласится на этот небольшой розыгрыш. — Он снова пожал плечами. — Таким образом один бандит умер, а два живы.

Шарп выпил вина. Он ждал в Воротах Бога в течение двух недель, повинуясь инструкциям, которые Хоган дал ему в ночь его «казни». Хоган тайно отправил его в эту северную провинцию.

— Сколько человек знает, что я жив?

— Мы трое. — Хоган показал на Фредериксона и мальчишку-испанца. — Генерал, и шесть жандармов. Больше никто.

— Патрик?

— Нет. — Хоган пожал плечами. — Он несчастлив.

Шарп улыбнулся.

— Однажды я преподнесу ему сюрприз.

— Если доживете до этого, — мрачно сказал Хоган. Он облизал пальцы, выпачканные в подливе к зайцу. — Официально вы мертвы. Вас не существует. Нет никакого майора Шарпа и никогда не будет, если вы не оправдаете себя.

Шарп усмехнулся:

— Да, мистер Хоган.

Хоган рассердился на легкомыслие Шарпа. Сладкий Вилли смеясь передал Шарпу тяжелый бурдюк с вином. Крепнущий ветер раздувал огонь и гнал дым на мальчишку, который был слишком робок, чтобы пересесть.

Хоган покачал головой:

— Вы — проклятый дурак. Почему вы должны были принять этот чертов вызов?

Шарп ничего не сказал. Он не мог объяснить друзьям, что его чувство вины в смерти Терезы убедило его драться с маркизом. Он не мог объяснить, что иногда испытываешь радость, подвергая себя смертельному риску.

Хоган посмотрел на него, потом залез в карман и достал свернутый листок бумаги.

— Это ваше.

Бумага хрустела, когда Шарп разворачивал ее. Он улыбнулся. Это было письмо от маркизы: она выражала ему сочувствие в связи со смертью Терезы — письмо, которое он хотел представить в трибунале.

— Вы скрыли его?

— Я должен был, не так ли? — Хоган словно оправдывался. — Бог мой! Мы должны были спасти проклятый альянс. Если бы вас не признали виновным, испанцы никогда не поверили бы нам снова.

— Но я невиновен.

— Я знаю это! — сказал Хоган раздраженно. — Конечно, вы невиновны. Веллингтон знает, что вы невиновны, он знает достаточно хорошо, что, если бы вы собирались убить кого-то, вы сделали бы это должным образом и не были бы пойманы. Если бы он думал, что вы виновны, он сам надел бы петлю на вашу шею!

Фредериксон негромко рассмеялся. Шарп бросил письмо в огонь, и внезапная вспышка света озарила его загоревшее на солнце лицо.

Хоган наблюдал, как письмо догорает.

— Итак, почему она написала сплошную ложь своему мужу?

Шарп пожал плечами. Он задавался этим вопросом в течение двух недель.

— Возможно, она хотела его смерти? Она должна унаследовать проклятое состояние, и, насколько я помню, у нее весьма изысканные вкусы.

— Только не по части мужчин, — сказал Хоган недовольно. — Но если она хотела только его смерти, зачем она вовлекла вас? Думаю, вокруг нее было достаточно много мужчин, готовых услужить ей. — Он машинально ломал хлеб на мелкие кусочки. — Она должна была знать, что причиняет вам Бог знает какие неприятности. Я думал, что она привязана к вам?

Шарп ничего не сказал. Он не считал, что Элен была настолько безразлична к нему или настолько бесчувственна. Он не понимал ее, он был уверен, что никогда не научиться понимать образ мыслей людей, которые живут в роскошных домах и имеют привилегии по праву рождения, но он не думал, что маркиза желала ему зла.

— Ну так что?

Шарп посмотрел на ирландца.

— Я не думаю, что она хотела моей смерти.

— Вы убили ее брата.

Шарп пожал плечами.

— Элен не любила этого ублюдка.

— Вы уверены?

— Кто его знает. — Шарп рассмеялся. — Мне никогда не казалась, что она любит его. Он был высокомерным ублюдком.

— В то время как вы, конечно, — сказал Хоган ехидно, — просто сама скромность. Так кто же хотел, чтобы святой вроде вас умер?

Шарп улыбнулся и пожал плечами.

— Я не знаю.

— Возможно, — негромко заговорил Сладкий Вилли, — французы просто хотели расстроить испанско-британский альянс, а заодно повесить нашего героя? — Он улыбнулся. — Парижские газеты кричали бы ура обо всем этом. Возможно, они подделали письмо от маркизы?

Хоган жестом выразил свое недовольство.

— Я не знаю. Но я точно знаю, что Элен возвратилась в Испанию. Бог знает зачем.

Он видел внезапный интерес Шарпа, и знал, что его друг все еще одержим золотой женщиной.

Мальчишка-испанец, который не сказал ни слова с тех пор, как они вошли в женский монастырь, нервно потянулся к бурдюку. Фредериксон пододвинул бурдюк к нему.

Хоган внезапно задрожал. Ветер стал еще сильнее, он свистел в развалинах и уносил искры от костра в темноту.

— И почему, ради всего святого, ее письмо привез инквизитор?

— Инквизитор? — спросил Шарп. — Вы имеете в виду испанскую инквизицию?

— Да.

— Я думал, что они сожгли всех, кого хотели, много лет назад!

— Видимо, нет. — Хоган долго беседовал со священником маркиза и многое узнал о таинственном инквизиторе, который принес обвиняющее письмо. — Его зовут отец Ача, и у него душа змеи. — Хоган нахмурившись глядел на Шарп. — Элен не религиозна, не так ли?

Шарп улыбнулся.

— Не думаю.

— И не такие люди бывают набожны, — сказал Хоган хмуро. — Но если бы она была набожной, то она вряд ли стала бы готовить убийство. — Он пожал плечами. — А может быть, и стала бы. Религия делает странные вещи с людьми.

Все замолчали. Фредериксон взял кусок сломанной половицы, которую подобрал у разрушенной часовни, и бросил ее в огонь. Мальчишка переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять, о чем они говорят. Он уставился на Шарпа. Он знал все о Шарпе и очень волновался. Он хотел, чтобы Шарп одобрил его.

Хоган внезапно посмотрел на сломанные ворота.

— Вы знаете, что такое torno?

Шарп взял сигару у Фредериксона, наклонился вперед и прикурил ее от огня.

— Нет.

Фредериксон, который любил старые здания, знал, что такое torno, но промолчал.

— Возможно, здесь было такое когда-то. — Хоган указал на разрушенные ворота женского монастыря. — Я видел их только в Испании. Это что-то вроде вращающегося ящика буфета, встроенного во внешнюю стену женского монастыря. Вы можете положить что-нибудь в ящик, позвонить в звонок, и монахиня повернет torno. Внутри у него перегородки, так что вы не можете заглянуть в женский монастырь, когда поворачиваете ящик. Независимо от того, что вы туда положили, это просто исчезает, а с улицы видно другое отделение ящика. — Он отпил вина. — Они используют их для подкидышей. У девушки родился ребенок, она не может одна вырастить его, тогда она берет его и несет к torno. И никто не задает никаких вопросов, как понимаете. Монахини не знают, кто мать, а мать знает, что ребенок в хороших руках. Это правильно. Лучше, чем дать крохотным созданиям умереть в грязи.

— Или вступить в армию, — сказал Фредериксон.

Шарп не понял, в чем смысл истории, но знал, что лучше не спрашивать. Ветер гнал облака, заслонявшие звезды на западе.

Хоган пожал плечами.

— Иногда я чувствую себя точно так же, как та монахиня в женском монастыре. Поворачивается ящик, на полке лежит ребенок, и я не знаю, откуда он взялся, как его зовут, кто положил его туда и какой ублюдок получил от девушки свое удовольствие и бросил ее. Это просто обрывок какой-то тайны — и все, но есть одно различие. — Он перевел взгляд с костра на Шарпа. — Моя работа состоит в том, чтобы, разгадать тайну. Torno только что выбросил мне эту вещь на колени, и вам предстоит узнать, кто положил ее туда. Вы понимаете?

Шарп кивнул. Он думал, что должен исполнять обязанности майора батальона, отправляющегося на войну. Он должен готовить своих людей к тому, чтобы они стояли насмерть с мушкетами наперевес перед наступающей армией, но вместо этого он должен стать шпионом Хогана. Он заработал себе эту должность своей глупостью — когда принимал вызов. И результатом этого стала тайная встреча в горах и шанс еще раз приблизиться к женщине, которую он когда-то считал недоступной, к женщине, которая была его возлюбленной в течение короткого, предательского сезона в Саламанке.

— Я понимаю.

— Узнайте, возвращайтесь, и возможно, Ричард, только возможно, генерал вернет вам ваше звание.

— Возможно?

— Веллингтон не любит дураков. — Капли дождя шипели в огне. Хоган накинул плащ. — Вы должны молится, чтобы я оказался прав.

— В чем?

Ирландец уставился на огонь.

— Я не понимаю этого, Ричард, я действительно не понимаю. Это слишком сложно! Чтобы убить генерала, посылают инквизитора, вас выставляют убийцей. Кто-то придумал все это, кто-то спланировал это, и я не могу убедить свой протухший мозг, что они сделали все это только для того, чтобы вас повесили. Сама по себе цель стоящая, но убивать ради нее маркиза? Нет! — Он нахмурился, размышляя. — Ублюдки что-то замышляют. Я нутром чую, но не знаю, что именно. Значит, узнаете вы. А если не узнаете, можете не возвращаться.

Последние слова он произнес жестко. Все молчали. Капли дождя все чаще падали в огонь. Одна из лошадей негромко заржала.

Хоган указал на мальчишку.

— Его зовут Ангел.

Шарп посмотрел на мальчика и кивнул. Ангел робко улыбнулся стрелку.

Хоган перешел на испанский.

— Я даю его вам, и я хочу получить его назад целым, а не по частям, потому что он полезен. Меня не заботит, вернетесь ли вы, но я хочу вернуть Ангела.

Ангел нервно улыбнулся. Хоган посмотрел в небо.

— Еще у меня есть лошадь для вас — лучше, чем вы заслуживает. И это.

Он достал что-то из ранца и передал Шарпу.

Это была подзорная труба — собственная подзорная труба Шарпа. Ее подарили ему десять лет назад, когда он был произведен в офицеры. На оправе из дерева грецкого ореха была маленькая латунная пластинка с выгравированной надписью: «С благодарностью. АУ. 23-го сентября 1803».

Если бы не было того дня, подумал Шарп, поднимая стакан, он мог бы и не остаться в живых. Веллингтон несомненно помнил день, когда его лошадь напоролась на пику, а он упал — прямо перед направленными на него штыками врагов. Сержант по имени Ричард Шарп спас в тот день генералу жизнь, отгоняя врагов, пока генерал не мог стоять на ногах. Это было бы трудно, думал Шарп, видеть человека, который спас твою жизнь, осужденным на повешение за преступление, которого он не совершал.

Шарп посмотрел на Хогана.

— Вы принесли мой палаш?

— Да.

— И побольше боеприпасов?

Хоган послал его на север с одной винтовкой.

— Да.

— Так что я буду делать с вашей лошадью и Ангелом?

— Вы пойдете и разгадаете мою тайну. — Хоган положил понюшку на руку, вдохнул ее, сделал паузу, затем чихнул. На этот раз он не выругался после чиханья. — Я, может быть, послал бы одного из своих людей, но у вас есть преимущество.

— Какое?

Хоган посмотрел на Шарпа.

— Вы знаете Элен. Я молю Бога, чтобы она захотела увидеть вас снова и чтобы она рассказала вам все. Найдите ее, спите с ней, узнайте, черт возьми, что происходит, и спасите вашу несчастную карьеру.

Фредериксон засмеялся. Шарп впрыснул вино из бурдюка себе в рот.

Хоган кивнул на Ангела.

— Ангел — ваш агент. Не волнуйтесь, что он выглядит молодым, он работает на меня с тринадцати лет. Он может пойти туда, куда вы пойти не можете. И у вас есть еще одно преимущество. Элен довольно приметная женщина. Если вы двое окажетесь на расстоянии двадцати миль от нее, вы наверняка о ней услышите. Вы знаете, как испанцы называют ее?

— La Puta Dorada. — Шарп выговорил это мягко. Это было всего лишь прозвище, однако оно казалось ему оскорбительным. — Партизаны помогут мне?

— Кто знает? Они думают, что вы мертвы, так что используйте другое имя. — Он улыбнулся насмешливо. — Не называйте себя майором Хоганом, пожалуйста! Я предполагаю, что вам придется искать партизан, но они не испытывают любви к маркизе. Однако они могли бы помочь вам.

— Где вы начали бы искать?

— Бургос или Витория, — сказал Хоган уверенно. — Бургос — потому что это перекресток дорог, по которым движутся французские армии, и если она в Испании, ей придется проехать через него, и Витория — потому что оттуда приехал инквизитор. Это не Бог знает что, но это лучше чем ничего. — Хоган хмурился, глядя в небо, словно злился на дождь. — Есть еще одна вещь.

Шарп усмехнулся.

— Приберегли дурные вести напоследок?

— Если французы захватят вас, Ричард, они поднимут крик о своей победе на всю Европу. Они докажут, что мы обманули испанцев с этой казнью, они выставят вас напоказ, как пойманного медведя, доказывая британское вероломство. Или, если они не сделают этого, они вас просто убьют. Вы официально мертвы, в конце концов, так что им нечего терять. — Он посмотрел на стрелка. — Так что не попадайте в плен. — Хоган произнес эти слова со страстью и чтобы смысл дошел до Шарпа, повторил еще раз: — Не попадайте в плен!

Хоган боялся этого. И Веллингтон тоже боялся, когда Хоган предложил послать Шарпа, чтобы тот раскрыл тайну. Генерал возмутился, услышав имя Шарпа.

— Что если дурака поймают, Хоган? Боже милосердный! Французы сделают из нас отбивные! Нет. Не будем этого делать. Этого не будет!

— Он не попадется, милорд.

Хоган уже послал Шарпа к Воротам Бога и молил, чтобы какой-нибудь случайный кавалерийский патруль противника не схватил стрелка.

Хогану потребовалось два дня, чтобы убедить генерала — его единственным аргументом было то, что никто кроме Шарпа не сможет благополучно приблизиться к маркизе. Генерал неохотно согласился. Он хотел отослать Шарпа назад в Англию с приказом, чтобы и духу его не было в армии.

— Если дело пойдет не так, как надо, Хоган, это будет не только его отставка, но и ваша.

— Все пойдет как надо, милорд, я обещаю вам.

Веллингтон насмешливо посмотрел на своего начальника разведки.

— Один человек против целой армии?

— Да, милорд.

И этот человек победит, Хоган верил в это, потому что поражение было не в духе Ричарда Шарпа.

Он наблюдал за Шарпом, изучал его лицо, освещенное огнем у Ворот Бога, и задавался вопросом, останется ли Шарп в живых, чтобы возвратиться в армию. Он посылал его с одним только мальчишкой далеко за линии противника, чтобы найти женщину, которая столь же неверна, сколь красива, и все же у Хогана не было иного выбора. Этим летом генерал планирует кампанию, которая может покончить с французским владычеством в Испании, но французы знают, насколько сильна эта угроза, и они будут сопротивляться, используя любые средства предательства и подкупа, какие подвернуться под руку. Хоган, который заранее предчувствовал проблемы, боролся за то, чтобы отправить Шарпа на территорию противника. Существует тайна, которую надо раскрыть, и только Шарп знает женщину, письмо которой указывало на наличие тайны. И все надежды на успех строились на вере Шарпа, которая, полагал Хоган, могла быть ложной, что маркиза действительно полюбила стрелка, когда они стали любовниками.

И все же, думал Хоган, Шарп может быть прав. Стрелок нравился совершенно разным мужчинам и женщинам. От генералов и шлюх до сержантов и напуганных новобранцев. Он был солдатом из солдат, но его друзья и любимые чувствовали его нежность, и она заставляла их любить его. Однако Хоган спрашивал себя, хватит ли нежности в душе Золотой Шлюхи.

Ветер крепчал, он выл, словно душа мученика, в стенах разрушенного монастыря, он гнал струи дождя, расшатывал сломанную черепицу на крыше, раздувал тлеющие угли. Хоган дрожал под своим плащом. Это было место, где обитали призраки, где невидимые Шии скакали верхом на штормовых ветрах, а он посылал друга в неизвестность, чтобы вести неравный бой. 

Глава 10

Ричард Шарп лежал на тонкой, похожей на проволоку, траве, оперев подзорную трубу на ранец. Он повернул медную оправу окуляра, наводя на резкость, приник к трубе, и смотрел в испуганном изумлении.

Он наблюдал армию на марше.

Он еще издали увидел облака пыли в небе, которые поднимались все выше по мере того, как утро сменялось жарким полуднем, и пыль была похожа на дым — словно где-то вдали на юге горела трава.

Он ехал в сторону дыма, двигаясь осторожно и медленно, чтобы не наткнуться на кавалерийский патруль противника, и теперь, на исходе утра, он лежал на вершине невысокого холма и смотрел на людей и животных, которые вздымали к небу клубы пыли.

Французы совершали марш в восточном направлении. Они совершали марш к Бургосу, к Франции.

Сама дорога была оставлена для транспорта — для фургонов, пушек и карет генералов. Вдоль дороги, растаптывая жалкие посевы ржи и пшеницы, маршировала пехота. Он переводил подзорную трубу вправо, так что разноцветные мундиры расплылись в смутное пятно, и остановился, увидев место, где дорога вливалась в маленькую деревню. Крытые двуколки и зарядные ящики, передки орудий и санитарные повозки, и фургоны, фургоны, множество фургонов — лошади и волы, опустив головы, с трудом тащили грузы под горячим испанским солнцем. В деревне была видна башня старого замка, ее серые камни поросли плющом, и белый дым поднимается от башни, смешиваясь с пылью, — Шарп понял, что французы разграбили и подожгли башню. Они оставляли эту сельскую местность, шли в восточном направлении, отступали.

Он перевел подзорную трубу влево, глядя как можно дальше на восток, где, как крошечное серое пятно на горизонте, верхние камни Бургосского замка выглядывали над деревьями, и всюду дорога была забита людьми и лошадьми. Пехота шла медленно — словно солдаты очень не хотели отступать. Их женщины и дети беспорядочной толпой двигались вместе с ними. Кавалерия вела коней в поводу — видимо, был дан приказ беречь силы лошадей, и лишь несколько эскадронов, главным образом уланских, флажки которых побелели от пыли, ехали на флангах огромной колонны, чтобы защищать ее от испанских снайперов.

Шарп отложил подзорную трубу. Не увеличенная этим прекрасным прибором французская армия походила на черную змею, ползущую через долину. Он знал, что видит отступление, но он не знал, почему противник отступает. Он не слышал в отдалении грома пушек, который сказал бы ему о большом сражении, о том, что Веллингтон победил. Он только наблюдал, как огромная змея извивается в долине, пачкая белесое небо пылью, и понятия не имел, почему это войско здесь, куда оно идет и где находится его армия.

Он отполз назад со своего наблюдательного поста, сложил подзорную трубу и пошел к лошади, которую привязал к межевому камню. Хоган дал ему прекрасного, сильного, терпеливого жеребца по кличке Карабин, который теперь смотрел на Шарпа и мотал своим длинным, черным, неподрезанным хвостом. Это был удачный выбор, думал Шарп, потому что по правилам британской армии всем лошадям следовало подрезать хвосты, но Карабину оставили его неподрезанным, так что на расстоянии французы примут его за своего. Его всю зиму усиленно кормили зерном, чтобы один из агентов Хогана, мог скакать на нем в тылах французских линий. Теперь на нем ехал Шарп, чтобы найти женщину.

Однако если маркиза в Бургосе, размышлял Шарп, шагая к Карабину, до нее невозможно добраться. Французская армия возвращается в город, и сегодня вечером Бургос будет окружен противником. Он мог только надеяться, что Ангел в безопасности.

Мальчишке было шестнадцать. Его отец, бондарь, умер, пытаясь спасти жену от внимания французских драгун. Ангел видел, как умерли его родители, видел свой дом и мастерскую отца, спаленные дотла, и в ту же ночь, вооруженный только ножом, он убил своего первого француза. Ему удалось убежать. Он петлял в темноте на своих молодых ногах, покуда пули французских часовых свистели в высокой ржи. Он рассказал Шарпу эту историю без тени хвастовства.

— Я положил нож в могилу родителей, сеньор.

Он сам похоронил своих родителей, а потом пошел искать партизан. Ему было только тринадцать.

Вместо партизан он встретил офицера-разведчика Хогана — одного из тех, которые в полной военной форме скакали на быстрых лошадях в тылу враждебного государства. Тот офицер доставил мальчишку к Хогану, и последние три года Ангел был связным между британцами и партизанами.

— Я скоро стану старым для этого.

Шарп хихикнул:

— Старым? В шестнадцать?

— Теперь французы видят, что я — мужчина. Они могут подумать, что я их враг. — Ангел пожал плечами. — Раньше я был просто мальчишка, и они не замечали меня.

В тот день, пока Шарп лежал и наблюдал, как французская армия тянется к Бургосу, Ангел ушел в город. Его лошадь, подарок от Хогана, осталась с Шарпом, вместе с его винтовкой. Он отказался получать жалованье от майора Хогана, желая иметь только пищу и кров, когда он среди британцев, и «ружье, которое убивает». Ему предложили гладкоствольный мушкет, но он сердито отказался. Он хотел только винтовку Бейкера, и теперь, когда она у него была, он ухаживал за ней с любовью, полируя деревянные части и тщательно чистя замок. Он утверждал, что он и его винтовка убили по два француза за каждый прожитый им год.

Его не интересовала задача Шарпа. Золотая Шлюха не значила для него ничего, и он не заботился, был ли маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба мертв. Такие вещи были скучны Ангелу. Его заботило только то, что ему сказали: что эта работа очень важна, что успех причинит противнику вред, и что на поиски маркизы он отправится туда, где будет больше французов, которых можно убить. Он был рад работать на Шарпа. Он слышал, что Шарп убил много французов. Шарп улыбнулся.

— В этой жизни есть кое-что еще, кроме убийства французов.

— Я знаю, сеньор.

— Знаешь?

Ангел кивнул.

— Но я пока не хочу жениться. — Он поднял взгляд от огня и посмотрел на Шарпа. — Вы думаете, что ваша армия погонит французов по горам? Назад во Францию?

Шарп кивнул.

— Вероятно.

— Тогда я поступлю в стрелки. — Он улыбнулся. — Я буду шагать к Парижу и вспоминать моих родителей.

Ангел не был бы первым молодым испанцем, который присоединился к британским стрелкам — в некоторых ротах были дюжины испанцев, которые просили разрешения поступить в элитные части. Сладкий Вилли Фредериксон говорил, что единственная проблема с испанскими новичками — заставить их прекратить стрельбу: «Они хотят выиграть войну за один день». Шарп, слушая рассказ Ангела о его родителях, начал понимать рвение, с которым они сражаются.

Шарп поехал назад к лесистой долине, где он будет ждать, пока Ангел не вернется из города. Он расседлал Карабина и привязал его к стволу сосны. Он старательно осмотрел копыта лошади, желая, чтобы Ангел, который намного больше понимал в уходе за лошадьми, помог ему, потом потащил седло к небольшой поляне, где была назначена встреча.

Шарп ждал. Сумерки прокладывали тени меж стволов сосен, и ветерок шуршал верхушками деревьев. Он разглядывал сумеречные склоны долины, ища людей, но видел только лисицу и ее детенышей, которые играя рычали друг на друга у песчаного берега. Он возвратился к лошадям, положил винтовку возле себя и стал ждать возвращения Ангела.

Мальчишка приехал на рассвете, когда тьма между деревьями начала сереть, он принес сыр, завернутый в виноградные листья, свежий хлеб и новости. Прежде чем он сказал Шарпу хотя бы слово о маркизе, он потребовал свою винтовку и осмотрел ее в полутьме, как если за одну ночь, пока они были порознь, оружие могло измениться. Удовлетворенный, он посмотрел на офицера.

— Она исчезла.

Шарп почувствовал, что его надежды рушатся. В течение четырех дней после того, как он расстался с Хоганом, он боялся, что Элен возвратилась во Францию.

— Исчезла?

Ангел рассказал свою историю. Она уехала из города в карете, и хотя карета вернулась, маркизы в ней не было.

— Французы очень сердились. Их кавалерия искала ее повсюду. Они обыскали все деревни, они предложили награду золотом, но ничего не нашли. Они увеличили награду, но снова ничего. Она пропала.

Шарп выругался, и мальчик усмехнулся.

— Вы не доверяете мне, да? — Он рассмеялся. Это был поразительно красивый юноша: вьющиеся волосы и твердое лицо. Его темные глаза блестели в свете костра, который разжег Шарп, поскольку рассвет уже наступил. — Я знаю, где она, señor.

— Где?

— Женский монастырь Поднебесье, в Санта-Монике. — Ангел поднял руку, предупреждая вопрос Шарпа. — Я думаю.

— Ты думаешь?

Ангел взял флягу с вином и отпил.

— Ее забрали священники, так? Они и монахи. Все знают это, но никто не говорит. Они говорят, что тут вмешалась инквизиция. — Он перекрестился, и Шарп подумал об инквизиторе, который привез письмо для маркиза. Ангел улыбнулся. — Они не знают, куда ее увезли, но я знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я — Ангел, разве нет? — Мальчишка рассмеялся. — Я видел человека, который знает меня. Он сообщает партизанам, какие войска идут в горы. Я доверяю ему. — Слова должны были казаться странными в устах шестнадцатилетнего, но они не казались странными, когда их говорил мальчишка, который рисковал жизнью, когда ему было тринадцать. Ангел достал из кармана щепотку табака, клочок бумаги и на испанский манер свернул самокрутку. Он наклонился вперед, и кончик самокрутки вспыхнул, когда он прикурил от пламени костра. — Этот человек говорит, что он слышал, будто женщину увезли в Санта-Монику, в женский монастырь. Он получил известие от партизан. — Ангел выдохнул струю дыма. — Партизаны охраняют женский монастырь.

— Партизаны?

— Si. Вы слышали об El Matarife?

Шарп покачал головой. В горах Испании было полно партизанских вожаков, которые выбирали самые причудливые прозвища. Он попытался вспомнить, что означало слово.

— Человек, который убивает животных?

— Да. И еще — Палач. Вы должны были слышать о нем. Он знаменит.

— И он охраняет женский монастырь?

Ангел плюнул на расклеивающуюся самокрутку.

— Так мне сказали. Он будет охранять mesa, не женский монастырь.

— Стол?

— Женский монастырь находится на горе, так? Очень высокая гора, с плоской вершиной, mesa — плоскогорье. Туда немного дорог, сеньор, так что легко охранять.

— Где это?

— Два дня езды. Там. — Он указал на северо-восток.

— Ты был там?

— Нет. — Ангел с отвращением бросил остатки самокрутки в огонь. Он так и не научился сворачивать ее по всем правилам. — Но я слышал о нем.

Шарп пытался понять, какой смысл имело то, о чем рассказал Ангел. Инквизиция? Это совпадение придавало рассказу мальчика достоверность, но зачем инквизиции похищать Элен? И с какой стати этому Палачу охранять женский монастырь, где ее держат?

Он спросил мальчика, и Ангел пожал плечами.

— Кто знает? Он не тот человек, которого можно спросить.

— А какой он человек?

Мальчик нахмурился.

— Он убивает французов, — признал он неохотно. — Но он убивает и своих собственных людей тоже. Он как-то расстрелял двенадцать мужчин из деревни, потому что крестьяне отказались дать пищу его людям. Он приехал во время сиесты и расстрелял их. Даже Мина не может справиться с ним. — Ангел говорил о человеке, который считался главным среди всех партизан. Мина, как было известно, казнил таких как El Matarife, — тех, кто преследовал соотечественников. Ангел скрутил себе новую самокрутку. — Французы боятся его. Говорили, что он когда-то расставил головы пятидесяти французов на Главной дороге — по одной на каждой миле. Это было около Витории, откуда он приезжает. — Мальчик рассмеялся. — Он медленно убивает. Говорят, что ему сделали пальто из кожи французов. Некоторые говорят, что он безумен.

— Мы можем найти его?

— Si. — Ангел сказал это так, как если бы вопрос был лишним. — Значит, мы едем в горы?

— Мы едем в горы.

Они поехали на северо-восток — туда, где горы превратились в головокружительной крутизны скалы, охотничьи угодья орлов, в страну удивительных долин и водопадов, которые брали начало в холодных утренних туманах и стекали к подножьям гор множеством ледяных горных потоков.

Они поехали на северо-восток — в края, почти необитаемые, редкие жители которых были столь бедны и запуганны, что они сбежали, когда увидели, двух странных всадников. Некоторые из местных жителей, сказал Ангел, даже не знают, что идет война.

— Они даже и не испанцы! — сердито сказал он.

— Не испанцы?

— Они — баски. У них свой собственный язык.

— Так кто же они?

Ангел безразлично пожал плечами.

— Они живут здесь.

Он, очевидно, больше ничего не мог сказать о них.

Ангел, как показалось Шарпу, заскучал. Они забрались в эти северные горы, далеко от французов. А значит, далеко от войны и от того, что Ангел услышал в Бургосе, далеко от волнений битвы.

В Бургосе ходили слухи, что британцы наконец выступили в поход и наступают на севере. Французская северная армия отступала, и Шарп видел авангард этой армии, когда она приближалась к Бургосу. Ангел боялся, что кампания закончится прежде, чем он сможет убивать снова. Шарп рассмеялся.

— Она не закончится.

— Вы обещаете?

— Я обещаю. Как мы найдем El Matarife?

— Он найдет нас, señor. Вы думаете, он не знает, что в горах появился англичанин?

— Только не забудь — не называй меня Шарп.

— Si, señor. — Ангел усмехнулся. — И как вас теперь называть?

Шарп улыбнулся. Он вспомнил учтивого, опечаленного офицера, который вел его судебное преследование.

— Вонн. Майор Вонн.

Они ехали между высокими скалами, там где жили орлы, и искали маркизу и Палача.

***

El Matarife, как и Ангел, был раздражен, лишившись возможности совершать налеты и грабить, как он мог бы делать на юге. Эти высокогорные долины были слишком бедны, здесь было слишком мало французов, которых можно заманить в засаду, и нечего было взять в нищих деревнях. У него осталось лишь два французских военнопленных для его любимого развлечения.

Новости об англичанине доставили ему трое из его людей. El Matarife сидел в таверне — или в том, что могло сойти за таверну в этом убогом месте, — и он сердился на своих людей, словно они были виноваты в появлении англичанина.

— Он сказал, что хочет говорить со мной?

— Да.

— Он не говорил почему?

— Только то, что его генерал послал его.

El Matarife проворчал:

— Не ко времени, а?

Его лейтенанты кивнули. Веллингтон посылал гонцов к другим вожакам партизан, прося о сотрудничестве, и Палач предположил, что настала его очередь.

Но он не был уверен в этом. В женском монастыре, в тысяче футов выше долины, была La Puta Dorada. Ее привез его брат, который предупредил El Matarife, что французы могут искать ее, но инквизитор ничего не сказал ни о каком англичанине. El Matarife мог понять мужчину, ищущего эту женщину. Он видел ее в карете — и даже со спутанными волосами и в слезах она была красива.

— Почему ее отдают монахиням? — спросил он.

Его брат огрызнулся на него.

— Она должна принять постриг, разве ты не понимаешь?! Это должно быть законно! Она должна стать монахиней! Она должна принять постриг, тогда все остальное не имеет значения!

Инквизитор оставил своему брату инструкции, что никого нельзя подпускать близко к женскому монастырю и что если кто-нибудь будет спрашивать о маркизе, он должен отрицать ее присутствие. Она должна быть заточена, забыта и оставлена Христу.

Теперь El Matarife задавался вопросом, приехал ли англичанин в поисках Золотой Шлюхи.

— Как его зовут?

— Вонн. Майор Вонн.

— Он пришел один?

— С ним только мальчишка.

Один из его лейтенантов видел беспокойство на лице El Matarife и пожал плечами:

— Просто убей его. Кто узнает?

— Ты — дурак. И мать твоя лизала задницу. — El Matarife разворошил огонь в очаге острием сабли. В этих высоких долинах было холодно, и огонь в главной комнате таверны давал немного тепла. Он оглянулся на своих людей, которые говорили с англичанином прошлой ночью. — Он ничего не говорил про женщину?

— Нет.

— Вы уверены, что он англичанин? Не француз?

Мужчины пожали плечами.

El Matarife выглянул в окно, наклонившись так, что он мог видеть в вышине край огромного серого утеса, где громоздился женский монастырь Поднебесье. Предполагалось, что присутствие маркизы в этом холодном здании было тайной, хотя El Matarife лучше чем кто-либо другой знал, что нельзя сохранить тайну в сельской местности в Испании. Кто-нибудь да проговорится.

Он мог бы убить англичанина, но это было бы крайней мерой. Англичане были источником золота, пушек и боеприпасов, выгружая их тайно по ночам на северном побережье. El Matarife подозревал, что если англичанин будет убит, то ему могут предъявить счет — в наказание на его людей будут охотиться другие партизаны; и все же, если понадобится, ему придется убить англичанина, хотя он предпочел бы отпустить его, удовлетворив его любопытство и рассеяв его подозрения, чтобы без помех продолжить свою утомительную караульную службу.

— Где этот майор Вонн?

— За двумя мостами отсюда.

— Приведите его сегодня вечером. — Палач посмотрел на одного из своих лейтенантов. — Приведите военнопленных. Мы развлечем нашего англичанина.

— Женщину тоже?

— Особенно ее. — El Matarife улыбнулся. — Если он приехал за женщиной, тогда он ее получит! — Он рассмеялся. Он дурачил французов в течение четырех лет, и теперь он одурачит англичанина. Он приказал принести вина и стал ждать наступления ночи.

***

Ночь стремительно укутала тьмой долины ниже женского монастыря Поднебесье. Когда верхушки пиков были все еще озарены красным светом уходящего дня, у таверны, которую El Matarife называл своим штабом, было уже темно. Перед таверной был клочок утоптанной земли, освещенный чадящими факелами. Молчаливые проводники провели Шарпа и Ангела к этому месту.

На землю была брошена цепь. Она лежала там — десять футов ржавых звеньев, и у ее дальнего конца, напуганный и одетый только в рваные брюки, стоял пленный.

Партизан поднял цепь и закрепил петлей один конец на левом запястье пленного. Он затянул узел покрепче, подергал, чтобы удостовериться, что он не развяжется, затем отошел. Он снял с пояса длинный нож и бросил его к ногам пленного.

Один из мужчин, которые привели Шарп в это место, усмехнулся стрелку.

— Француз. Ты увидишь его смерть, англичанин.

Второй человек вышел вперед — неповоротливый человек, который сбросил с плеч плащ. Его появление вызвало аплодисменты наблюдающих партизан. Человек повернулся к Шарпу, и стрелок увидел лицо, которое сначала показалось неестественным — как если бы оно принадлежало полуживотному-получеловеку. Шарп слышал, как его солдаты рассказывают истории про оборотней — днем они люди, а ночью звери, — и этот человек, возможно, был оборотнем. Его щеки так густо заросли бородой, что остался только маленький промежуток между бородой и волосами на голове, из которого два маленьких, хитрых глаза смотрели на Шарпа. Человек улыбнулся:

— Привет, англичанин.

— El Matarife?

— Конечно. Наше дело может подождать?

Шарп пожал плечами. Партизаны наблюдали за ним, усмехаясь. Он понимал, что представление дается в его честь.

El Matarife наклонился, взял свободный конец цепи, и обернул его вокруг левого запястья. Он снял с пояса длинный нож — такой же, как у француза.

— Я сосчитаю пути твоей смерти, свинья.

Француз не понимал слов. Но он понял, что он должен бороться, и он облизал губы, поднял нож и ждал, покуда El Matarife отступал, так что цепь, поднявшись с земли, туго натянулась между ними. El Matarife потянул цепь на себя, вынудив француза шагнуть вперед. Пленный потянул назад, и партизаны засмеялись.

Шарп видел, что многие из партизан, вместо того, чтобы наблюдать странную борьбу, наблюдали за ним. Они проверяли его. Они знали, что англичане обращаются с военнопленными достойно и хотели понять, что за человек Шарп. Дрогнет ли он, видя это представление? Если дрогнет, то потеряет лицо.

El Matarife посмотрел на Шарпа, потом внезапно дернул цепь, остановив пленного. Партизан надвигался, держа нож низко, а француз отчаянно размахивал своим лезвием, и Шарпу показалось, что француз должен был нанести партизану рану, но когда El Matarife отошел, он был невредим. А у пленного была порезана левая рука. Кровь капала с цепи.

— Una, — сказал El Matarife.

— Una, — эхом откликнулись его люди.

Шарп наблюдал. Вожак партизан был быстр. Он был мастером в этом виде борьбы. Шарп сомневался, видел ли он когда-либо человека столь быстрого с ножом. Бородатое лицо улыбалось.

Француз внезапно бросился вперед, скрутив цепь так, чтобы накинуть ее петлей на шею противника.

El Matarife засмеялся, уклонился, и нож ярко блеснул в свете факелов.

— Dos.

Француз качал головой. На лбу выступила кровь.

Цепь раскачивалась между ними. El Matarife сделал еще один шаг назад. Звенья слегка позванивали, цепь натягивалась — на сей раз El Matarife тянул упорно, подтаскивая француза к себе как на буксире. Военнопленный облизывал губы. Он держал нож низко, взгляд был напряженным. Он пытался спланировать ход схватки, и El Matarife был готов позволить ему планировать сколько угодно. В этом виде борьбы Палач был эксперт. Он не боялся ни француза, ни любого человека, который не обучался драться ножом на привязи.

Француз внезапно дернулся назад, вложив рывок весь своей вес, и El Matarife, смеясь, быстро шагнул вперед, так что француз, захваченный врасплох, упал на спину.

Палач потянул за цепь, волоча человека по земле, то потягивая, то дергая, смеясь над пленным, беспомощным, как рыба на крючке, выброшенная на землю; потом El Matarife шагнул вперед и пнул ногой в черном сапоге по левому предплечью француза.

Шарп услышал треск кости и душераздирающий вопль пленного.

— Tres, — сказал El Matarife. Он отступил далеко, чтобы позволить французу встать. Военнопленный, казалось, вот-вот потеряет сознание. Ему было больно. Его рука была сломана, и каждый рывок цепи теперь был мукой. Пленный посмотрел на своего мучителя и внезапно нанес удар ножом, рывком поднимаясь с коленей, но El Matarife просто засмеялся и двинул рукой с ножом быстрее, чем мог уследить глаз.

— Cuatro.

Кровь выступила на тыльной стороне руки француза.

Шарп посмотрел на стоящего рядом проводника.

— Как долго это продолжается?

— По крайней мере тридцать ударов, англичанин. Иногда сто. Вам не нравится это, а? — Человек рассмеялся.

Шарп не отвечал. Медленно, очень медленно, так, чтобы никто не мог видеть, что он делает, он наклонился вперед и нашел правой рукой замок винтовки, вложенной в седельную кобуру. Спокойно и медленно он отводил курок назад, пока не почувствовал, что тот взведен полностью.

Француз теперь стоял на ногах. Он знал, что с ним играют, что его противник — мастер в этом виде борьбы, что удары последуют снова и снова, пока все его тело не будет пронизано болью, пока он не истечет кровью. Он напал на Палача, размахивая ножом налево и направо, пытаясь уколоть его в припадке безумного отчаяния, а El Matarife, который, несмотря на его большой вес, двигался легко и быстро, казалось, танцевал, уклоняясь от каждого нападения. Он смеялся, не пользуясь своим ножом, а затем, когда безумие француза иссякло, нож ринулся вперед.

Толпа приветствовала его. Нож, с отвратительной точностью выколол один глаз военнопленного. Человек кричал, раскачиваясь, но нож так же точно достал его другой глаз.

— Seis, — смеялся El Matarife.

— Bis! — кричали его люди.

Испанец, стоявший возле Шарпа, посмотрел на стрелка.

— Теперь удовольствие только начинается, англичанин.

Но Шарп вытащил винтовку из кобуры, вскинул к плечу и потянул спусковой крючок.

Пуля вошла между ослепленными глазами, отбросив мертвого француза на землю, залитую его кровью.

Наступила тишина.

Шарп убрал ружье назад в кобуру и пришпорил Карабина. Ангел сжался от страха. С дюжину партизан вокруг площадки взвели курки своих мушкетов, в то время как дым от винтовки рассеивался над трупом.

Шарп остановил коня возле разозленного бородача. Он поклонился ему, сидя в седле.

— Теперь я могу рассказывать, что я дрался с французами вместе с великим Matarife.

El Matarife смерил взглядом англичанина, который испортил ему развлечение. Он знал, почему англичанин стрелял в пленного — потому что англичанин брезглив; но сделав это, англичанин бросил вызов El Matarife перед лицом его собственных людей. Теперь, тем не менее, этот майор Вонн предложил спасительную формулу.

El Matarife засмеялся.

— Вы слышали это? — Он отвязал цепь, и помахал своим подчиненным. — Он говорит, что он дрался вместе со мной, а? — Его люди смеялись, а El Matarife смерил англичанина взглядом. — Итак, почему вы здесь?

— Чтобы передать вам наилучшие пожелания от Generalissimo.

— Он слышал обо мне? — El Matarife положил на плечо секиру.

— Кто не слышал об El Matarife?

Напряженность спала. Шарп знал, что он провалил одно испытание, отказываясь наблюдать за пытками ослепленного человека, но убив француза, он заработал себе некоторое уважение. И был удостоен выпивки. Его привели в таверну, приказали подать вино, и они сидели, обмениваясь тостами, пышными и лживыми, но необходимыми в качестве предисловия к предстоящему делу.

Они пили в течение двух часов в главной комнате таверны, где становилось все более дымно по мере того, как тянулся вечер. Была предложена и еда: ломоть козлиного мяса в жирном соусе, которое Шарп поглотил с жадностью. Именно после ужина El Matarife, закутанный в плащ из волчьего меха, снова спросил, зачем англичанин приехал.

Шарп слепил историю, наполовину основанную на правде, — историю о том, что британская армия наступает на Бургос и погонит французов обратно по Главной дороге. Он приехал, объяснил Шарп, потому что Generalissimo хотел иметь гарантию, что каждый партизан будет на этой дороге, чтобы отвлекать отступающих и помогать убивать французов.

— Каждый партизан, англичанин?

— Но особенно El Matarife.

El Matarife кивнул: в том, что сказал Шарп, не было ничего, что вызвало бы подозрения. Его мужчины были взволнованы мыслью о сражении, предстоящем на Главной дороге, и о добыче, которую можно будет взять у отставших во время марша французов. Палач палочкой ковырялся в зубах.

— Когда придут британцы?

— Они уже идут. Солдаты заливают равнины как наводнение. Французы убегают. Они бегут к Витории. — Это было едва ли верно. Шарп видел только, что французы отступили к Бургосу, и если кампания этого года будет похожа на предыдущую, то они займут оборону в городе-крепости. Однако эта ложь убедила El Matarife.

— Вы скажете вашему генералу, что мои люди помогут ему. — El Matarife величественно обвел рукой комнату.

— Он будет удовлетворен. — Шарп вежливо передал бурдюк с вином. — Все же ему будет интересно узнать об одной вещи.

— Спрашивайте.

— В этих горах нет никаких французов, и все же вы здесь.

— Я скрываюсь от них, я позволяю им думать, что я ушел, и когда они празднуют мой уход, я возвращаюсь! — Он засмеялся.

Шарп засмеялся вместе с ним.

— Вы — умный человек.

— Скажите вашему генералу это, англичанин.

— Я скажу ему это. — Шарп чувствовал, что его глаза слезятся от густого табачного дыма. Он посмотрел на Ангела. — Мы должны идти.

— Уже? — El Matarife нахмурился. Он был более чем убежден, что англичанин пришел не за женщиной, и он наслаждался лестью, которая произвела впечатление на его людей. — Вы уже уходите?

— Спать. Завтра я должен ехать к своему генералу с этими новостями. Ему не терпится услышать о вас. — Шарп сделал паузу, откинувшись на спинку стула и вытащив из кармана клочок бумаги. Это был приказ от полковника Лероя о починке походных котелков, но никто в этой комнате не догадается об этом. Он прочитал это, нахмурился, затем обратился к Палачу. — Я чуть не забыл! Вы охраняете La Puta Dorada? — Он заметил вновь возникшую напряженность по внезапно наступившей в ответ на его слова тишине. Шарп пожал плечами. — Это не важно, но мой генерал спросил меня, и я спрашиваю вас.

— Что о ней?

Шарп свернул листок бумаги и бросил его в огонь.

— Мы слышали, что ее привезли сюда.

— Вы слышали?

— Все, что делает El Matarife, важно для нас. — Шарп улыбнулся. — Понимаете, мы хотели бы поговорить с нею. Она должна знать о французской армии многое, что помогло бы нам. Generalissimo полон восхищения, что вы захватили столь важного шпиона.

Выказанное уважение, казалось, успокоило подозрительного бородача. Медленно, очень медленно El Matarife кивнул.

— Вы хотите поговорить с ней, англичанин?

— Один час.

— Только поговорить? — В комнате раздался довольный смех.

Шарп улыбнулся.

— Только поговорить. Один час, не больше. Она находится в женском монастыре?

El Matarife был все еще убежден, что миссия Шарпа состояла в том, чтобы обеспечить его помощь в летней кампании. Было неприятно, что англичане узнали о присутствии женщины в горах, но он поверил англичанину, когда тот сказал, что он хочет просто поговорить. Кроме того, как могли один англичанин и мальчишка-испанец отбить ее у такого количества партизан? El Matarife улыбнулся, зная, что он должен удовлетворить просьбу майора Вонна. Просто отрицать, что маркиза в этих горах, означало бы рисковать тем, что англичанин будет искать ее сам. Он махнул одному из его людей, который вышел из прокуренной комнаты таверны, и обернулся к Шарпу.

— Вы встречали ее прежде, майор Вонн?

— Нет.

— Вам она понравится. — Палач рассмеялся. — Но она не в женском монастыре.

— Нет?

Еще больше вина было предложено Шарпу. Палач довольно улыбался.

— Она здесь.

— Здесь?

— Я услышал, что вы едете, англичанин, и я подумал, что я помогу вашему генералу, если позволю вам поговорить с нею. У нее есть много что сказать вам о вашем противнике. Я хотел подождать, спросите ли вы о ней, и если бы вы не спросили, тогда я удивил бы вас!

Шарп улыбнулся.

— Я скажу моему генералу о вашей помощи. Он захочет вознаградить вас. — Он изо всех сил пытался не выказать своего волнения и испуга. Мысль об Элен во власти этого животного была ужасна, мысль о том, что он может забрать ее отсюда, обнадеживала, но он не осмеливался показать это. К тому же к нему постоянно возвращалась пугающая мысль, что она ничего не знает, что для нее смерть ее мужа такая же тайна, как для Шарпа, и все же, если надеялся восстановить свое звания и спасти свою карьеру, он должен задать ей эти вопросы. — Вы приведете ее в эту комнату?

— Я дам вам комнату, чтобы поговорить с ней, англичанин.

— Я благодарен вам, Matarife.

— Отдельная комната, майор! — El Matarife засмеялся и сделал непристойный жест. — Возможно, когда вы увидите ее, вам захочется чего-то большего, чем поговорить?

Приступ смеха El Matarife был прерван криком снаружи таверны и звуком шагов. Дверь черного хода распахнулась, и кто-то кричал, что El Matarife должен выйти как можно быстрее.

Палач направился к двери, Шарп следом за ним, комната была полна мужчин, кричащих, чтобы принесли факел, Шарп выглянул и увидела свет у сломанного навеса, который использовался как конюшня. Мужчины бежали к навесу с факелами, и Шарп пошел с ними. Он протолкался через толпу и остановился в дверном проеме. Его чуть не вырвало, столь внезапен был шок, и его следующим побуждением было выхватить палаш и вырезать эти животных, которые толпились в маленьком дворике вокруг него.

Девушка висела под навесом. Она была обнажена. Ее тело было испещрено узором из мерцающих ручейков крови, крови достаточно свежей, чтобы еще блестеть, и все же не настолько свежей, чтобы продолжать течь.

Она повернулась на веревке, которая стягивала ее шею.

El Matarife выругался. Он ударил человека, который утверждал, что девушка совершила самоубийство.

Тело замерло, тонкое и белое. На бедрах и на животе между ручьями крови темнели синяки, которая спускались к ее лодыжкам. Ее руки были тонкими и белыми, ногти сломаны, но все еще со следами красной краски. В волосах была солома.

Люди кричали все разом. Они заперли девушку здесь, и она, должно быть, нашла веревку. Голос El Matarife перекрыл другие голоса, он проклинал их — проклинал за их глупость, за их небрежности. Он обернулся к высокому англичанину.

— Они — дураки, señor. Я накажу их.

Шарп заметил, что впервые Палач назвал его señor. Он смерил взглядом лицо, которое когда-то было прекрасно.

— Накажите их хорошенько.

— Я накажу! Я накажу!

Шарп отвернулся.

— И похороните ее по-христиански!

— Да, señor. — Палач пристально вглядывался в англичанина. — Она была красива, да?

— Она была красива.

— Золотая Шлюха. — El Matarife медленно выговорил эти слова, как если бы произнес эпитафию. — Вы не сможете поговорить с нею теперь, señor.

Шарп посмотрел на висящее тело. На грудях были царапины. Он кивнул и сказал как можно спокойнее.

— Я поеду на юг этой ночью.

Он отвернулся. Он знал, что люди El Matarife наблюдают за ним, но он не покажет виду. Он крикнул Ангел, чтобы тот вывел лошадей.

Он остановился за милю от маленькой деревни. Память о повешенном, поворачивающемся теле была болезненна. Он думал о своей мертвой жене, о крови на ее горле. Он думал о пытках, которые вынесла мертвая женщина в конюшне, о последних ужасных минутах ее жизни. Он закрыл глаза, чувствуя дрожь во всем теле.

— Мы возвращаемся теперь, señor? — Шарп услышал печаль в голосе Ангела из-за того, что их миссия обернулась неудачей.

— Нет.

— Нет?

— Мы идем в женский монастырь. — Они видели монастырь перед закатом — это здание, казалось, висевшее на краю плато. — Мы поднимаемся туда сегодня вечером.

Он открыл глаза, обернулся в седле и посмотрел назад. Никто не следовал за ними от таверны.

— Мы идем в женский монастырь? Но она мертва!

— Они называли шлюху золотой. — Голос Шарпа был злобным. — Золотой из-за ее волос, Ангел, а не из-за денег. Кем бы ни была та девушка, она не была маркизой.

Но кем бы ни была девушка с черными волосами, та, чье тело висело, окровавленное и бледное, в конюшне, она была мертва — и недавно мертва, и Шарп знал, что девушка умерла, потому что он спросил о маркизе. Она умерла для того, чтобы Шарп уехал из этой долины спокойный, убежденной, что маркиза мертва. Он ударил каблуками, разворачивая Карабина, и поехал к темной горе. Он чувствовал комок в горле, потому что неизвестная девушка была мертва, и он обещал ее духу, что всюду, где только можно, будет мстить за нее. Он ехал в гневе, он поднимался к женскому монастырю Поднебесье и планировал спасение и битву. 

Глава 11

Словно наступила зима — так холодно и туманно было на плато. На такой высоте туман превращается в низкое облако, грозящее дождем. Только мокрые листья немногих чахлых берез доказывали, что лето не совсем чуждо этому возвышенному, странному, пугающему месту.

Шарп не спал. Он планировал сражение, которое, он понимал, будет неизбежно, как только El Matarife обнаружит, что он не миновал стражей у двух мостов. На рассвете он разведал край плато, рассматривая сквозь туман крутые склоны горы.

Шарп не велел Ангелу идти с ним до самой плоской вершины горы. Он оставил мальчишку в тылу — с обеими винтовками и тщательно продуманными инструкциями.

Ангел был взволнован.

— Это — святое место, señor.

— Доверься мне, Ангел, просто доверься мне.

Шарп поднялся на плато с двумя лошадями, опасаясь, что ужасное, отчаянное предприятие, которое он запланировал, может оказаться бесполезным. Он будет драться с партизанами, он оскорбит церковь — и все ради женщины, у которой нет ответов, которые спасут его карьеру и откроют тайну Хогану.

Ангел пожелал ему удачи, но мальчишка был обеспокоен.

— Мы должны драться с ними, сеньор?

Он говорил о партизанах.

— Чтобы победить Францию — да.

Это была ложь — или, по крайней мере, Шарп не знал, была ли это правда. И все же Ангел, который доверял англичанам, поверил ему.

Теперь, когда в сумраке рассвета стала видна мокрая трава на плато и серые облака, цепляющиеся за чахлые деревья, Шарп скакал к женскому монастырю. Он был один на этом плоскогорье.

Женский монастырь Поднебесье заслужил свое название. Он было построен на самой высокой точке этой горной гряды, и казалось, что здание лишь каким-то чудом удерживается на краю пропасти. Монастырь был построен в те дни, когда мусульмане гнали христиан на север, когда молитвы христиан должны были возноситься на возвышенных местах, которые могли быть защищены христианскими мечами. Стены женского монастыря не имели окон. Они были серыми как скалы, залитые дождем, — настоящая крепость для женщин. В ее похожих на тюремные стенах была только одна дверь.

Шарп постучал и пождал. Он постучал снова, затем стал барабанить в дверь камнем, выбивая искры из железных гвоздей с квадратными шляпками, которыми были сколочены толстые доски. Он слышал, как стук разносится по всему зданию, но никто не откликался.

Он ждал. Туман плыл вдоль плато. Лошади, привязанные к большому камню, наблюдали за ним. Капли дождя блестели на седлах, словно бисер.

Он пнул дверь, выругался, затем нашел камень побольше, которым он грохотал по дереву, словно батарея полевой артиллерии в бою. Раздался щелчок.

В одном из двух полотнищ двери был маленький ставень, защищенный ржавой железной решеткой, и этот ставень отодвинулся в сторону. Он увидел глаз, уставившиеся на него. Он улыбнулся и сказал самым вежливым тоном.

— Я приехал, чтобы увидеть маркизу де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба.

Глаз мигнул, ставень скользнул на место, и больше ничего не произошло. Он ждал.

Внутри большого здания стояла тишина. Ни грохота отодвигаемых засовов на дверях, ни шагов или голосов, звучащих вдалеке. На мгновение он усомнился не был ли глаз за ставнем видением, столь тихим было серое здание. Оно, казалось, спало здесь в течение тысячи ничем не отмеченных лет, и его стук был преступлением против Вечности.

Он нашел еще больший обломок скалы, который ему пришлось держать двумя руками, он принес его к двери, аккуратно размахнулся и ударил в то место, где сходились два полотнища. Он молотил им снова и снова, видя как от левого полотнища отлетают щепки с каждым ударом, и звук ударов был ужасен, отдаваясь эхом по всему монастырю, и он задавался вопросом, что подумает Патрик Харпер, если узнает, что его друг ломился в женский монастырь. Шарп почти слышал, как тот говорит с ольстерским акцентом: «Боже, храни Ирландию!»

Камень ударил снова, дверь дернулась назад, и он увидел железный засов, который был согнут, но все еще держал. Он бил снова, ругаясь при каждом ударе, и несмотря на холодное утро пот выступил у него по всему телу, и он бил огромным камнем со всей силы в слабое место на двери, и полотнище наконец развалилось, железный брус сломался, и он мог проникнуть в женский монастырь.

***

На много миль к западу, вдоль края большой равнины, армия была на марше. Батальон за батальоном, батарея за батареей — всё двигалось в восточном направлении, с кавалерией в авангарде, ищущей отступающих французов.

Маркиз Веллингтон, испанский гранд, герцог де Сьюдад Родриго и герцог да Виктория (Португалия), смотрел на дождевые облака на севере и хмурился.

— Они движутся на юг?

— Я не думаю, милорд, — сказал адъютант.

Генерал ехал верхом. Он привел армию в движение и он вел ее на восток. Он молился о том, чтобы дождь не размыл дороги и не замедлил движение. Французам нельзя дать время, чтобы объединить их армии в Испании против него. Он посмотрел на человека, который ехал по левую сторону от него.

— Ну?

Майор Хоган перечислил новости этой ночи, донесения, которые прибыли из враждебного государства. Новости были насколько хорошими, насколько можно было ожидать, хотя Хоган не мог сказать с уверенностью, была ли крепость в Бургосе подготовлена к длинной осаде.

— Узнайте! Узнайте! — приказал Веллингтон. — Это все?

Его тон выдавал, что он надеялся, что это так.

— Еще одно, милорд. — Хоган глубоко вздохнул. — Кажется, маркиза де Казарес эль Гранде была арестована духовными властями. Я слышал, что она находится в женском монастыре.

Веллингтон уставился на Хогана, будто задавался вопросом, почему тот потрудился сообщить ему такую тривиальную новость. Их лошади шли шагом. Генерал нахмурился.

— Шарп? — Он издал свое обычное фырканье, не то смех, не то кашель. — Это остановит его, а? Лисица забралась в нору!

— Разумеется, милорд.

Генерал снова посмотрел на облака. Ветер, похоже, задувал с востока. Он нахмурился.

— Он ведь не до такой степени проклятый идиот, чтобы ворваться в женский монастырь, а, Хоган?

Хоган был уверен, что ради женщины Шарп именно это и сделает, но было не самое подходящее время, чтобы говорить это.

— Я уверен, что нет, милорд. Об этом я не беспокоюсь.

— А о чем вы беспокоитесь? — Тон Веллингтона намекал, что Хогану лучше не тратить понапрасну его время.

— Арест предполагалось держать в секрете, милорд, но слухов было не избежать. Кажется, какая-то французская кавалерийская часть пошла на север, чтобы искать ее.

Веллингтон рассмеялся.

— Пусть они ворвутся в женский монастырь!

— Именно, милорд.

— Пусть ворвутся туда, вместо того, чтобы драться с нами, а? Значит, Бонапарт решил объявить войну монахиням, не так ли?

— Я беспокоюсь, милорд, из-за Шарпа. Если этот генерал Вериньи захватит его… — Хоган пожал плечами.

— Мой Бог, только не это! — Голос Веллингтона был настолько громок, что оглянулись проходящие мимо солдаты. — У Шарпа хватит здравого смысла, чтобы не попасться, не так ли? С другой стороны, зная, каков проклятый дурак, возможно, что и нет. Однако мы ничего не можем поделать с этим, Хоган.

— Нет, милорд.

Генерал кивнул полковнику батальона, который они миновали, походя похвалил его солдат, затем снова посмотрел на Хоган.

— Шарп не должен ворваться в этот проклятый женский монастырь, Хоган. Я уверен, что проклятые лягушатники поймают его!

— Боюсь, что он все равно сделает это, милорд.

Веллингтон нахмурился.

— Ему придется это сделать, друг мой. Вы знаете это, и я тоже. Мы можем только надеяться. — Разговор о Шарпе, похоже, раздражал Веллингтона. Генерал больше не верил, что в смерти маркиза заключалась тайна — наступление в Испанию и неясно намеченные контуры летней кампания, казались ему куда важнее. Он кивнул ирландцу. — Держите меня в курсе, Хоган, держите меня в курсе.

— Непременно, милорд.

Хоган придержал свою лошадь. Маркиза была заточена в женский монастырь, и его друг в силу этого был обречен. Французский кавалерийский полк вышел на охоту в горы, а у Шарпа был только мальчишка, чтобы защитить его. Шарп был обречен.

***

За пределами женского монастыря Поднебесье было серо и голо. Внутри все блистало роскошью. Полы в прихожей, выстланные узорными плитками, стены, покрытые золотой мозаикой, расписной потолок. На стенах картины. Напротив него, одна в похожем на пещеру проходе, стояла женщина в белых монашеских одеждах.

— Уйдите.

Было довольно наивно сказать такое человеку, который только что провел двадцать минут, взламывая дверь. Шарп переступил через камень, который упал на порог, и улыбнулся ей.

— Доброе утро, мадам. — Он одернул куртку и вежливо снял кивер. — Я хочу поговорить с маркизой де Казарес…

— Ее здесь нет. — Женщина была высокого роста, возраст украсил ее лицо, морщинами. Она держалась с достоинством, которое заставило Шарпа почувствовать себя бедняком.

Он сделал шаг вперед, стук его сапог казался неестественно громким в напоминающей пещеру прихожей.

— Вы вынудите меня привести сюда моих людей и обыскать весь монастырь.

Ему показалось правильным сказать это. Женщина, что было вполне понятно, была напугана вторжением одного мужчины в это здание, куда не мог войти ни один мужчина, кроме священника. Она, конечно, испугалась бы целой роты солдат.

Она смотрела на него, прищурясь.

— Кто вы?

Правда была не к месту. Когда разойдутся слухи об англичанине, который ворвался в женский монастырь, кому-то придется расплачиваться. Шарп улыбнулся.

— Майор Вонн.

— Англичанин?

Он думал о том, как часто Веллингтон настаивал в своих приказах, что британцы должны уважать римско-католическую церковь в Испании. Ничто, был уверен генерал, не может быть более разрушительным для альянса, чем оскорбление религии испанцев. Шарп улыбнулся.

— Нет, мадам. Американец.

Он надеялся, что полковник Лерой простит эту ложь, и он был рад, что не носит красный мундир, который, как все думали, был единственной формой в армии Великобритании.

Она нахмурилась.

— Американец?

— Я проделал длинный путь, чтобы видеть маркизу.

— Почему вы хотите видеть эту женщину?

— Политическое дело. — Он надеялся, что его испанский язык достаточно правилен.

Она покачала головой.

— Ей нельзя никого видеть.

— Ей надо увидеть меня.

— Она — грешница.

— Как и все мы. — Шарп задавался вопросом, с какой стати он должен вести теологическую светскую беседу с матерью-настоятельницей. Он предполагал, что она — мать-настоятельница.

— На нее наложена епитимья.

— Я хочу только поговорить с нею.

— Церковь приказала что никто не должен видеть ее.

— Я приехал из Северной Америки, чтобы увидеть ее. — Ему понравилась его ложь. Даже этого отдаленного женского монастыря должны были достигнуть новости, что американцы присоединились к войне, которая пылала в мире. — Мой президент требует, чтобы я увидел ее. Он пошлет много денег в Рим, если я смогу увидеть ее. — Почему бы нет, думал он? Американцы объявили войну Великобритании, так почему бы Папе римскому не объявить войну Америке? Он продолжал украшать свою ложь. — Много, много золотых монет.

— Видеть ее — против закона Божьего.

— Бог простит мне.

— Вы — грешник.

Шарп нахмурился.

— Я — американец!

Мать-настоятельница повернулась к нему спиной, отрезав напоследок:

— Вы не можете видеть ее. Уйдите.

Она направилась к двери, и Шарп испугался, что ему придется пробиваться через новый барьер, в то время как ему были нужны силы, чтобы драться с El Matarife.

Он рванулся вперед, его сапоги стучали по узорным плиткам, и шум заставил женщину обернуться. Впервые она выказала страх. На мгновение показалось, что она попытается остановить его, потому она вынула свои тонкие руки из-под полосы белой ткани, которая свисала с ее шеи, но когда он подбежал ближе, она отступила в сторону и схватила медный колокольчик, который стоял на темном дубовом столе. Шарп думал, что она собирается ударить его колокольчиком, но вместо этого она начала звонить в него. Она бежала от него через дверь, и колокольчик звенел, предупреждая монахинь, чтобы они прятались.

Он преследовал ее. Он чувствовал себя как дикий кот в курятнике. Он был на верхнем этаже двойной аркады, и звук колокольчика побуждал одетых в белое женщин к отчаянному бегству к лестницам и дверям. Несмотря на их отчаянное бегство, все они молчали, только колокольчик гремел, говоря Шарпу, что он не был поражен глухотой в наказание за его ужасный грех. Его голос был единственным в этом месте.

— Элен!

Перед ним на выбор было с дюжину дверей. Где-то в недрах здания все еще гремел колокольчик. Он решил следовать за ним.

— Элен! Элен!

Он оказался в длинном коридоре с развешенными на стенах огромными, мрачными картинами, которые изображали мучения грешников, вроде того, о котором предупреждал колокольчик монахини. Коридор пропах плохим мылом.

Он заглянул в открытые двери. В часовне собрались монахини — они сидели спиной к нему, их одежды дрожали в такт рукам, перебиравшим четки. Свечи мерцали.

— Элен?

Никакого ответа. Колокольчик все еще звонил. Он побежал вниз по лестнице и услышал шлепанье ночных туфель по каменным ступенькам. Он задавался вопросом, кто ремонтирует эти старые здания. Монахини сами штукатурят стены и устанавливают новые балки? Или все же мужчинам позволяют войти, чтобы сделать тяжелую работу, так же как священник, несомненно, посещает их, чтобы причастить.

— Элен!

Он заглядывал в открытые двери пустых келий, блуждая в лабиринте узких коридоров и сырых комнатушек. Он заглянул в очередную открытую дверь и к собственному удивлению оказался в ванной. Женщина, одетая в белое льняное одеяние, сидела в бадье с водой. Она уставилась на него, разинув рот, и он закрыл дверь прежде, чем ее крик оглушил его.

Он прошел через другую дверь и оказался в окруженном стеной огороде. Небо было затянуто серыми облаками. Шел дождь, заливая нескольких тощих цыплят, которые сгрудились в дальнем углу огорода.

— Элен!

Вернувшись в женский монастырь, он нашел столовую — длинные ряды столов с убогими металлическими мисками. Дева Мария на огромной картине возводила очи к потолку.

— Элен! Элен!

И на сей раз в ответ раздался крик — первый человеческий голос, который услышал Шарп с тех пор, как мать-настоятельница схватила медный колокольчик, и Шарп пересек большой зал, чтобы заглянуть в открытую дверь возле пустого, холодного очага.

Куриная тушка пролетела в дюйме от его головы. Она была только наполовину ощипана, и перья посыпались на плечо куртки стрелка.

Он был в огромной кухне, под сводчатым каменным потолком, почерневшим за столетия от дыма, и перед ним сгрудились с дюжину монахинь, явно не испытывающих того страха, который охватил остальную часть женского монастыря. Полуощипанного цыпленка швырнула огромная женщина с лицом, похожим на окорок, с ручищами как тросы понтона, которая схватила второго цыпленка и размахнулась.

Шарп нырнул. Курица ударилась об стену позади него.

— Элен!

Он увидел ее, и даже здесь, в заточении, одетая в серое, она покоряла своей красотой. У него остановилось дыхание и сердце заколотилось в приступе желания.

Овдовевшая маркиза де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба уставилась на него. Она была одета в бесформенное серое одеяние, волосы стянуты серой тряпкой, на лице ни следа косметики. Монахиня, которая держала ее, зажимала ей рот рукой, но Элен, должно быть, вонзила зубы в ладонь женщины, так что рука отдернулась.

— Ричард! — Ее глаза расширились, словно она увидела привидение.

Большое дряблое ядро из теста полетело в него, он нырнул снова и двинулся вперед, и монахиня, которая начала артобстрел, подняла скалку, размером с орудийную ось. Шарп игнорировал ее. Он смотрел на монахиню, державшую маркизу.

— Отпусти ее…

Огромная рука поднимала скалку. Вот баба, думал Шарп, такая здоровенная, что могла бы составить пару Патрику Харперу. Хорошо, что она выбрала Церковь, иначе она превратила бы жизнь какого-нибудь бедняги в пылающий ад. Она подступала к нему без намека на страх на лице, скалка готова была нанести удар.

И как он должен сражаться с монахиней? Он не мог вытащить палаш и не осмеливался ударить ее кулаком, но один удар скалки расколет ему череп. Маркиза все еще боролась. Она, казалось, поняла его тяжелое положение и крикнула ему по-испански:

— Сними брюки!

Предложение озадачило женщину, и Шарп использовал паузу, чтобы переместиться вправо и схватить за шею неощипанного цыпленка. Он раскрутил тушку, швырнул, и наполовину вытащенные потроха полетели, разбрызгивая кровь, через кухню и шлепнулись женщине в лицо; она зарычала, подняла скалку, и Шарп услышал крики других монахинь. Он посмотрел на тяжелое орудие, нырнул, сделал шаг в сторону и побежал к связанной маркизе. Его рывок испугал ее тюремщицу, она отпустила Элен, и Элен побежала отчаянно к Шарпу.

— Сюда!

Скалка миновала его тело на дюйм, задев рукав, после чего монахиня ударила ею по столу с грохотом, который мертвого бы поднял из гроба.

— Шевелись! — В его руке была рука маркизы, они бежали, а скалка пролетела мимо его головы и раскололась о дверь кухни.

Они бежали. Другой цыпленок ударил его в спину, что-то металлическое лязгало на каменных плитах позади него, но он уже был в столовой, в его руке была рука Элен, и он тащил ее к дальнему углу. Он смеялся, она смеялась — а где-то в глубине женского монастыря все еще звонил колокольчик.

Это, думал он на бегу, будет трудное отступление. Он проник глубоко во враждебное государство, захватил приз, и теперь должен вернуться к выходу. Но никто, казалось, не пытался помешать их исходу, и огромная монахиня с кухни не решилась их преследовать. Он посмотрел на женщину, бежавшую рядом, в ее глаза, сияющие от волнения.

— Ты хотела, чтобы тебя спасли?

— Не будь таким дураком! — Она засмеялась и потащила его вдоль длинного коридора. — Иисус Христос, Ричард! Мне сказали, что ты мертв! — Он смеялся вместе с ней, и ее рука была теплой в его руке. — Как ты узнал, что я здесь?

— Ангел сказал мне.

Она вела его наверх. Колокольчик умолк.

— Я, должно быть, выгляжу ужасно.

— Ты выглядишь замечательно.

— Суки забрали мою одежду! Боже! Ты должен был увидеть здешние уборные, Ричард! Приходится задерживать дыхание, чтобы пописать. У меня был запор целую недели! И негде выкупаться, негде вымыться! Я не мыла волосы с тех пор, как я попала сюда. Неудивительно, что они не выходят замуж — ни один мужчина не смог бы вынести их. О, Боже!

Последнее слово было обращено к матери-настоятельнице, которая ждала в прихожей. Она была одна. Она хмурилась.

— Вы не можете уйти.

Маркиза игнорировал ее.

— Ричард! Открой ту дверь. — Она указала на крепкую дубовую дверь в боковой стене.

— Открыть ее?

— Ради Христа, открой ее!

Дверь была заперта. Мать-настоятельница протестовала, но Элен настаивала, и Шарп бил в дверь каблуками, тряс ее, затем пинал снова, пока не полетели щепки и дверь распахнулась. Элен рванулась мимо него.

— Они взяли мои драгоценности, мою одежду, все! У них там моих драгоценностей на тысячи долларов!

Шарп слышал, как она выдвигает ящики и открывает дверцы буфетов. Он слышал шелест ткани, звон монет и слабо улыбнулся матери-настоятельнице, которая стояла, нахмурясь, не в силах помешать осквернению святынь. Шарп пожал плечами.

— Мой президент все компенсирует, мадам. Только напишите ему.

Маркиза бодро выругалась в комнате, потом, держа в руке узел, возвратилась в прихожую. Она улыбнулась матери-настоятельнице.

— Я собираюсь снова предаться прелюбодеянию. Много-много раз. — Она засмеялась, протянула руку Шарпу, и он вышел с нею в сломанную переднюю дверь.

Она переступала через камень, которой все еще лежал на пороге.

— Иисус Христос! Идет дождь! Моя прическа погибла!

— Ты же сказала, что тебе нужно вымыть волосы. — Он не забыл прихватить свой кивер со стола в прихожей.

Она засмеялась.

— Это наши лошади?

— Да.

— Я сто лет не ездила верхом. — Она вышла наружу и запрокинула голову, как будто хотела позволить дождю смыть с лица запах женского монастыря. Она смеялась от восторга. — Куда мы поедем?

— Я не знаю.

— Тогда поедем туда!

Она взяла себе Карабина, безошибочно выбрав лучшую лошадь. Она села на коня, отдав сверток Шарпу, и ждала, пока он усядется на лошадь Ангела. После этого она развернула Карабина в сторону заросшего травой, заливаемого дождем плато, ударила пятками и пустила большого черного жеребца в галоп.

Шарп догнал ее. Ее лицо, мокрое от дождя, сияло внезапной радостью свободы. Сейчас не время, подумал он, говорить об El Matarife. Она смотрела на него, смеялась, потом подняла руку к затылку. Она развязала узел серой тряпицы, выбросила ее и выпустила на волю великолепную гриву волос. Она была свободна, она была красива, и Ричард Шарп следовал за нею в неизвестное будущее. 

Глава 12

Он посмотрел на маркизу в верхней точке пути. Теперь ей было холодно. Дождь намочил шерстяное облачение, так что оно липло к телу. Шарп вытащил плащ, уложенный позади ее седла, и укутал им ее плечи, затем достал подзорную трубу и направил ее вниз. Он увидел крутой поворот дороги, где прятался Ангел. Он увидел больше. Две сосновых ветки около дороги. Они лежали параллельно дороге, и они сказали ему, что по крайней мере шесть человек, но меньше девяти, прошли мимо укрытия Ангела. Если бы они лежали под прямым углом, это означало бы, что они ждут в засаде вверх по дороге, но вместо этого Ангел видел, как они добрались до вершины холма.

Шарп сложил подзорную трубу. Он развернулся в седле и посмотрел назад. Женский монастырь был вне поля зрения. Северная сторона плато была бугристой, кусты поникли под дождем, и где-то в этой мокрой путанице камней, травы и кустарников прятался враг. Он усмехнулся ей. Ее волосы стали гладкими от дождя.

— У нас есть компания.

— Что ты имеешь в виду?

— Враги.

Она использовала словечко, которого Шарп не ожидал услышать от леди — при том что Маркиза говорила на прекрасном английском языке, так же как она в совершенстве владела полудюжиной других языков.

— И что мы будем делать?

— Поедем вниз. — El Matarife сделал то, что сделал бы сам Шарп. Он планировал заманить Шарпа в ловушку на крутой, извилистой дороге. Часть людей перекрыла дорогу у подошвы холма, и как только Шарп выедет на дорогу, люди с вершины последуют за ним вниз.

Она уставилась на него с укоризной.

— Мы в беде?

— Я сдам тебя обратно в женский монастырь, если хочешь.

— Боже, нет! Кто эти ублюдки?

— Партизаны.

Она тряхнула поводьями и проехала вперед.

— Ты знаешь, что они сделают со мной?

— Я знаю, что они хотели бы сделать.

Он следовал за ней. Дорога делала крутой зигзаг вниз по склону. Здесь была видна колея, значит, кто-то воспользовался телегой, но это, должно быть, была кошмарная затея — ехать на телеге или в фургоне по такой крутой дороге с уклоном на одну сторону. Она нахмурившись глядела на него.

— Ты знаешь, что делаешь?

— Я потратил всю прошлую ночь, планируя это.

Она дрожала.

— Мне холодно.

Он чувствовал, что ему трудно отвести от нее глаза. Ее волосы, светлые, как самое светлое золото, обычно пышные и блестящие, под струями дождя облепили ее голову, словно сияющий шлем. Каким-то образом это придавало ее облику больше значительности и силы. У нее был большой пухлый рот, большие глаза и высокие скулы. Кожа была белой как бумага. Она встретила его взгляд.

— Забыл меня?

— Нет. Я думал, что ты могла забыть меня.

— Я была уверена, что ты так подумаешь. — Она рассмеялась.

Он развернулся в седле и посмотрел назад. Дорога была пуста.

— Что ты делала там?

— Искала Бога. А что, по-твоему, я делала там?

— Тебя похитила церковь?

— Да.

— Почему?

— Они хотят мои деньги, будь они прокляты.

— Зачем ты написала письмо твоему мужу?

Она обратила на него свои серые глаза, широко распахнутые и невинные.

— Не будь скучным, Ричард.

Он засмеялся. Он проехал половину Испании ради этой женщины, взломал двери женского монастыря, и теперь рисковал быть выпотрошенным рукой Палача — и все, чтобы услышать «Не будь скучным». Она улыбнулась в ответ на его смех.

— Ты из-за этого приехал?

— Частично.

— А какая другая часть?

Он чувствовал себя неуклюжим и застенчивым.

— Чтобы увидеть тебя.

Он был вознагражден улыбкой.

— Как это хорошо с твоей стороны, Ричард. Ты убил Луиса?

Он предположил, что Луис был ее мужем.

— Нет.

— Тогда почему они сказали, что тебя повесили?

Он пожал плечами: слишком сложно было все объяснять. Он повернулся снова и сквозь движущуюся завесу дождя увидел движение позади. Она, должно быть, тоже что-то почувствовала, потому что тоже обернулась.

— Это они?

— Да.

— Разве мы не должны бежать?

— Они перекрыли дорогу ниже.

— Иисус Христос! — Она уставилась на него. — Ты уверен, что действительно знаешь, что делаешь?

— Да. — По крайней мере шесть человек было позади него. Двое умрут наверняка; он мог достаточно твердо рассчитывать на смерть третьего, что оставляет еще по крайней мере троих, с которыми ему придется разобраться. Он старался говорить уверенно. — Тебе придется скакать очень быстро через несколько минут. — Она пожала плечами. Было заметно, как она замерзла. — И впереди нас ждет долгий холодный день.

— Я полагаю, что это лучше, чем провести вечность в тех уборных. Они хотели, чтобы я убиралась в них! Ты можешь это вообразить? С меня хватало быть посудомойкой, а не то что проклятой уборщицей!

Он пустил коня рысью. Люди позади были на расстоянии в двести ярдов, они не спешили, твердо уверенные, что гонят Шарпа вниз по зигзагообразной дороге к поджидающей засаде. Он миновал поворот, и перед ним, в ста шагах вниз по дороге, было место, где прятался Ангел.

— Ты видишь тот выступ скалы?

— Да.

— Там спешишься и спрячешься под ним. Там ты найдешь мальчишку — оставайся с ним и сохраняй спокойствие.

Она насмешливо коснулась своих влажных волос.

— Есть, сэр.

Шарп обошел сверху донизу этот участок дороги ночью, он даже дождался первого луча света рассвета, чтобы увидеть нагромождение скал с точки зрения противника. Теперь, глядя вперед, он не видел следов присутствия Ангела, и это было хорошо.

Он оглянулся. Враги были вне поля зрения, скрытые изгибом дороги и нависающими ветвями можжевельника. Он пришпорил коня.

— Ты знаешь, что делать?

— Ты только что сказал мне, ради Бога! Я не полная дура.

На рассвете то, что он планировал, казалось безрассудным. Теперь, под холодным дождем, это казалось последней отчаянной надеждой, но он должен был попробовать. Он задавался вопросом, должен ли он дать ей инструкции на случай, если он потерпит неудачу, но отказался от этой мысли. Если он потерпит неудачу, ее поймают, как бы отчаянно она ни скакала по склонам. Он должен просто вселить в нее уверенность. Он проехал поворот, наклонился к ее коню и велел ей спешиться.

Он наблюдал, как она неуклюже пробирается под выступом и прокладывает путь между скалами. Отсюда это было похоже на пещеру, хотя это была всего лишь куча больших валунов, наваленных перед крутым поворотом дороги. Она исчезла.

Шарп повел лошадей по дороге, он гнал их примерно двадцать ярдов к крошечному ровному участку, где они могли быть наполовину скрыты. Он привязал их поводья к корням можжевельника, затянув узел как можно туже, чтобы напуганные внезапным оружейным огнем они не могли вырваться на свободу. Потом он поднялся на скалы.

Он сделал это ночью, он мог сделать это и теперь, но скалы стали скользкими от воды и кое-где прихвачены ледком. Он лез вверх, его сапоги скользили, так что один раз он ударился бедром о камень, потом он перевалил через гребень и оказался в грязной скользкой впадине, укрытой кустарником.

Он поднялся в гору почти до уровня идущей выше дороги. Он прислушивался в ожидании врагов. Он хотел, чтобы они поехали мимо валунов, мимо темного выступа и повернули за поворот, прежде чем они поймут, что их заманили в засаду.

Он не слышал ничего кроме шелеста струй дождя. Он вытащил палаш, затем лег на живот под кустом.

Копыто ударило о камень, еще раз, и он услышал смех партизан. Лил дождь, и он был рад ему. Вода сделала их мушкеты бесполезными, в то время как Ангел, прячущийся под темным выступом скалы, был вооружен двумя сухими и заряженными винтовками.

Шарп задавался вопросом, сможет ли мальчишка выстрелить в своих соотечественников. Он узнает через мгновение, очень скоро он узнает, доверяет ли ему Ангел на самом деле. Звуки приблизились, они раздавались на дороге прямо над Шарпом, и он слышал, как один из мужчин сказал, что не видит англичанина.

— Они где-то там, — сказал другой, однако Шарп слышал, что лошади пошли рысью, когда они завернули за поворот.

Шарп медленно встал на ноги. Теперь он видел их. Семь человек под плотными плащами, пропитанными дождевой водой. Они были вооружены мушкетами, но он не мог видеть, обернуты ли замки тряпками против сырости. Он не видел El Matarife в маленьком отряде.

Головной дозорный был теперь ниже его. Шарп ждал.

Ангел должен стрелять сейчас, думал он, прежде чем они увидят привязанных лошадей. Дождь капал с листьев у него над ухом, партизаны проехали мимо него, и все еще не было слышно винтовочного выстрела. Рукоять палаша стала скользкой в руке.

Один партизан проклинал дождь, другой высказал предположение, что англичанин, зная, что он должен умереть, остановился, чтобы доставить удовольствие шлюхе. Они засмеялись, и тут раздался первый выстрел винтовки.

Сапоги Шарпа скользили. Он приказал себе не спешить, двинулся вперед — и вот он уже стоит на крутом наклоне, его сапоги на уровне головы его врагов — и он прыгнул.

Один человек упал с пулей в спине, в то время как другие оборачивались с раскрытыми ртами, хватались за мушкеты, и Шарп, падая, с криком обрушил тяжелый палаш на едущего сзади партизана, который успел только поднять руку и закричал, когда клинок перерубил кость.

Шарп тяжело приземлился, упал и вскочил — палаш застрял в теле человека, которого он ранил. Лошадь партизана пятилась, человек упал с палашом, застрявшим в груди, и Шарп схватил поводья и потянул лошадь к себе. Он высвободил клинок, ударил лошадь другого партизана по крупу, чтобы напугать и погнать под гору. Шарп кричал как демон, пытаясь прогнать партизан вниз по дороге одним лишь свирепым криком.

Головной дозорный повернулся, вытащил саблю, закричал на своих товарищей, приказывая пробиваться. Его рот так и остался открытым, потому что Ангел вогнал в него вторую пулю. Он откинулся назад, дождь внезапно стал темно-красным, и шок от второй пули напугал партизан и дал Шарпу достаточно времени, чтобы поставить ногу в веревочное стремя и вскочить в седло. Он развернул лошадь и с палашом наперевес погнал ее против оставшихся партизан.

Он понимал, что должен стыдиться этой радости — жестокой, певучей радости битвы, но он испытывал ее с того мгновения, когда сел на коня и понял, что его засада сработала.

Кремень щелкал бесполезно по стали, порох в мушкетах под дождем превратился в серую овсянку. Четыре человека стояли перед Шарпом, и он гнал свою лошадь на них, он поднял палаш, закричал, он отбил стальным клинком в сторону поднятую саблю, нанес укол в ребра и повернул, чтобы освободить лезвие. Приклад мушкета врезался в его левую руку, он натянул повод онемевшими пальцами, привстал в седле и закричал победно, когда палаш рубанул вниз и наискось по лицу партизана. Третий винтовочный выстрел донесся от мокрых скал.

Боже, благослови мальчишку, подумал Шарп. Ангел перезарядил со скоростью, достойной стрелка, и еще один человек упал, и напуганная лошадь потащила его прочь с ногой, застрявшей в стремени, а Шарп отбил удар мушкета, отколов щепку от приклада, и нанес удар в горло противника, повернув лезвие, как только оно достигло цели, и кровь была теплой на его руках, когда он парировал удар справа, рубанул — и враг отступил. Они бежали!

Он вжал каблуки в бока лошади.

— Вперед! Вперед! Вперед!

Они слышали, как он скачет, они были напуганы, и один партизан натянул повод, его лошадь поскользнулась, заржала, и Шарп, наклонившись вбок, нанес колющий удар палашом в спину последнего еще не раненного партизана. Тот закричал, выгибая спину, и Шарп высвободил клинок.

Он натянул поводья.

Его нападение было таким внезапным и таким диким, каким и должно быть нападение, и враги отступили — все, кроме мертвецов. Шарп наклонился, схватил повод другой лошади, и погнал коней вверх по холм. Теперь следовало поторопиться.

— Ангел!

— Señor?

Шарп гнал лошадей галопом в гору.

— Ты — чудо! Чертовски замечательное чудо! — Он кричал это на английском языке. Он попробовал приблизительно перевести на испанский и был вознагражден, видя глупую ухмылку мальчишки, который вышел из-за камней. Шарп рассмеялся. — Ты хорош как настоящий стрелок!

— Лучше!

— Ты лучше! — Они оба смеялись. — Забирай лошадей!

Ангел бросил Шарпу его винтовку, и тот повесил ее на плече.

— Элен!

Она медленно выбралась из расселины в скалах. Она уставилась на партизан, которые лежали поверженные на дороге, их кровь смешивалась с дождем и стекала вниз по колее. Она перевела взгляд на Шарпа и улыбнулась.

— Я никогда не видела, как ты дерешься!

— Ты увидишь больше, если не поспешишь.

— Ты великолепен!

— Элен! Ради Бога! Поспеши! Что ты делаешь?

Она бежала мимо него.

— Я хочу один из тех плащей! Я промерзла до костей!

Она стаскивала меховой плащ с одного из мертвецов, ворча на тяжесть трупа. Шарп наклонился с седла, чтобы помочь ей. Он засмеялся, когда она завернулась в плащ, потому что было странно видеть такую изящную красоту, завернутую в такой грубый толстый мех.

El Matarife не было среди этих семи человек, значит, по-видимому, вожак партизан был у подножья горы. Он слышал выстрелы, но пройдет несколько минут, возможно, полчаса, прежде чем он узнает, что случилось. Тогда, однако, он поймет, что сделал Шарп и что его противник ускользнул от него. Шарп подсадил Элен в седло Карабина, зная, что каждая секунда на счету.

У Шарпа было теперь четыре лошади, и он повел их вверх, подальше от мертвецов, на плато.

— Куда мы поедем, Ричард?

— Спустимся вниз с другой стороны. Есть узкая дорога, козья тропа.

Он объехал вокруг плато, прежде чем идти в женский монастырь, уверенный, что должен быть другой путь, но опасаясь, что не найдет его.

— И что тогда?

— Будем скакать столько, сколько сможем! Мы на полдня опередим ублюдков, но они будут следовать за нами!

Он не сказал ей, что никто не может двигаться быстрее по этой стране, чем партизаны. Они будут преследовать их безжалостно, их месть будет ужасна, если он не поспешит.

Она смотрела, как он неловко стирает кровь с клинка вальтрапом захваченной лошади.

— Спасибо, Ричард!

— Ангела благодари! Он снял трех из них.

Ангел покраснел. Он смотрел на маркизу с собачьей преданностью. Шарп засмеялся и повел их вверх в гору и на юг, к далеким долинам.

Он чувствовал необыкновенный прилив жизненных сил. Он сделал это! Он пересек всю Испанию и отнял эту женщину у женского монастыря Поднебесье, он дрался с ее врагами и он доставит ее в безопасное место. Он найдет ответы на свои вопросы, он вернет себе свою прежнюю жизнь, но сначала, до всего этого, потому что сейчас это казалось ему самым важным, он узнает, изменилась ли она. Он смотрел на нее, думая, что ее красота затмевает все на земле и что когда она улыбается, кажется, будто она держит в своих руках все его счастье. Впервые за все эти месяцы он был доволен собой благодаря этой женщине. 

Глава 13

Маркиза стонала с закрытыми глазами. Она повернула голову на подушке и приоткрыла губы, так что Шарп видел ее белые зубы. Очаг дымил. Дождь рисовал расплывчатые узоры на крошечном окне, сквозь которое, Шарп мог видеть свечу в доме напротив, огонь которой тускло мерцал через грязное стекло.

— О, Боже! О, Боже! О, Боже! — Она сделала паузу, ее голова в золотых волосах снова дернулась на подушке. — О, Боже!

Шарп засмеялся. Он налил ей вина и поставил около кровати. Над фитилем, тускло горевшим в железной плошке с маслом, поднималась струйка дыма.

— Вино для мадам.

— О, Боже.

Они скакали так долго, что одну лошадь пришлось бросить, и даже две хорошие английские лошади не могли пошевелиться от усталости, и бедра маркизы, не защищенные седлом, были натерты до сырого мяса. Она с трудом открыла глаза.

— Разве тебе не больно?

— Немного.

— Я не хочу видеть проклятых лошадей никогда больше. О, Христос! — Она почесала поясницу. — Проклятое место! Проклятая Испания! Проклятая погода! Что это?

Шарп поставил чугунный горшок на грубо сколоченный стол.

— Жир.

— Ради Бога, зачем?

— Для ран. Смажь их этим.

Она наморщила нос и почесалась снова. Она лежала на кровати — слишком усталая, чтобы пошевелиться, слишком усталая, чтобы заметить, как Шарп приказал развести огонь, приготовить пищу и принести вино.

Они приехали в этот город, крошечное местечко, стиснутое горами, где были церковь, рынок, гостиница, и мэр, который был потрясен тем, что британский офицер добрался до их городишки. Шарп, опасаясь El Matarife, предпочел бы ехать дальше, найти место в глубине страны, где они, возможно, укрылись бы на ночь, но понимал, что маркиза не выдержит больше. Пришлось рискнуть воспользоваться городской гостиницей и надеяться, что если El Matarife заберется так далеко, присутствие горожан помешает ему попытаться снова захватить маркизу. Сейчас неподходящее время, думал Шарп, говорить ей, что он планирует отъезд на раннее утро.

Она приподнялась, опершись на локоть, и хмуро разглядывала комнату.

— Я не думаю, что когда-либо останавливалась в столь ужасном месте.

— По мне так оно вполне удобное.

— Ты никогда не отличался возвышенным вкусом, Ричард. Только по части женщин. — Она шлепнулась назад. — Я предполагаю, что надеяться на ванну здесь бесполезно?

— Скоро будет.

— В самом деле? — Она повернула голову, чтобы посмотреть на него. — Боже, ты великолепен. — Она нахмурилась снова и почесалась. — Проклятое облачение! Терпеть не могу носить шерсть.

Шарп развесил одежду, которую она забрала в женском монастыре у огня. Ее драгоценности лежали на столе. Она посмотрела на платье.

— Не очень подходит для бегства, не так ли? — Она рассмеялась, глядя, как Шарп снимает мокрую куртку. — Это рубашка, которую я тебе подарила?

— Да.

— А разве у вас нет прачечной в британской армии?

— Я не мог взять прачечную с собой.

— Бедный Ричард. — Она попробовала вино и поморщилась. — Когда-нибудь, Ричард, у меня будет дом на Луаре. У меня будет остров посреди реки, и молодые люди будут приплывать ко мне на лодках, мы будем есть пирог с жаворонками и мед, пить холодное, холодное вино в жаркие, жаркие дни.

Он улыбнулся.

— И вот почему ты хочешь получить свои фургоны?

— Вот почему я хочу свои фургоны.

— И именно поэтому церковь арестовала тебя?

Она кивнула и снова закрыла глаза.

— Они подстроили все это. У Луиса не было никого, чтобы оставить деньги, кроме меня, и они нашли проклятое завещание и в нем пункт, где говорится, что они получат все, если я стану монахиней. Просто. — Она слабо улыбнулась. — Это довольно умно с их стороны.

— И все же, почему ты написала письмо?

Она небрежно махнула рукой.

— О, Ричард! — Она посмотрела на него и вздохнула нетерпеливо. — Им нужен был мертвый Луис, не так ли? Они сказали мне, что они хотят его наказать, уж не знаю за что. Я не знала, что будет потом, и я думала, что ты будешь не против убить его. От него никогда не было никакой пользы. — Она улыбнулась ему. — Я никогда не думала, что это причинит тебе такие неприятности. Честное слово! Я напишу письмо для Артура, объясню, что ты невиновен. Сколько всего пришлось тебе перенести! — Она нахмурилась снова, царапая под серым одеянием.

— Элен.

Она смотрела на него, испуганная серьезностью его тона. Она надеялась, что он не собирается подвергать сомнению ее ложь — она слишком устала.

— Ричард?

— Это не шерсть.

— Какая шерсть?

— То, что ты чешешься.

— О чем, спрашивается, ты говоришь?

Он показал на брошенный на пол меховой плащ, который она сняла с мертвого партизана.

— У тебя гости.

Она уставилась на него с подозрением.

— Гости?

— Блохи.

— Христос! — Она села с внезапно вернувшейся энергией и задрала одеяние выше колен. Она нахмурившись глядела на свою обнаженную кожу. — Блохи?

— Вероятно. — Он смотрел на ее бедра, задаваясь вопросом, почему она лжет ему. Он был уверен, что она лжет, уверен, что было нечто большее, связанное с письмом, которое она написала мужу, чем простое желание церкви заполучить ее богатство, но он чувствовал, что ему придется принять ее объяснение, потому что он был не настолько умен, чтобы добиться от нее настоящей правды.

Она задрала одеяние еще выше, изучая свои ноги.

— Бог, ад и проклятие! Блохи? Я не вижу ничего.

— И не увидишь.

Она опустила подол.

— Я никогда не избавлюсь от них!

— Избавишься.

— Как?

— То же, как и все мы. Мылом.

— Просто смыть их?

Он усмехнулся.

— Нет.

Кто-то стучал в люк, который вел снизу в комнату. Шарп отпер его, поднял крышку, и жена владельца гостиницы втолкнула большую оловянную ванну. Он втащил ванну и увидел ведра воды, испускающие пар у подножья лестницы.

— У вас есть полотенца?

— Si, señor.

Шарп увидел Ангела возле очага в конце главной комнаты гостиницы. Мальчишка казался несчастным, он явно завидовал офицеру стрелков, который был в комнате маркизы.

— И мне надо мыло.

— Si, señor.

Маркиза сидела, поджав ноги, на краю кровати.

— Что я буду делать с мылом?

— Ты берешь кусок, ищешь блох и давишь их углом. Они прилипают к мылу. Это в двадцать раз быстрее чем пытаться ловить их пальцами.

Он втащил первое ведро и вылил его в оловянную ванну.

Она уставилась на него недоверчиво.

— А что, если они переберутся мне на спину?

Шарп рассмеялся.

— Жена владельца гостиницы поможет тебе. Она не захочет иметь блох в кровати. — На самом деле он был бы удивлен, если бы блох уже не было в кровати, хотя и такое было возможно, поскольку это была единственная по-настоящему чистая спальня в гостинице.

— Эта женщина?

— Почему нет?

— Христос, Ричард! Я не хочу, чтобы она знала, что у меня есть блохи! Тебе придется сделать это. — Она пожала плечами. — Ты уже видел меня достаточно часто прежде.

Он вылил другое ведро.

— Да, госпожа.

— Это то, что ты хотел, не так ли? Награда спасателя? Разве не ради этого рыцари мчались спасать дев? Только они назвали это Святой Грааль — куда лучшее имя, чем некоторые, которые я слышала.

— Да, госпожа.

Она рассмеялась в ответ на его улыбку.

— Я скучала по тебе. Я часто задавалась вопросом, что ты делаешь. Я воображала, что ты всю жизнь будешь ходить мрачный, пугая богатеньких молодых офицеров. — Она состроила гримаску. — У меня даже нет гребенки, не говоря уж о щетке! Это — вся вода, которую они дали мне?

— Сейчас будет еще.

— Слава Богу. — Она откинулась назад на кровати. — Я могу спать целый месяц. Я не хочу видеть проклятых лошадей снова.

Шарп втащил новые ведра в комнату.

— Завтра тебе придется ехать верхом.

— Нет, я не поеду!

— Я могу оставить тебя El Matarife.

— Он не сможет заставить меня страдать больше, чем сейчас. — Она повернула голову, наблюдала за ним через лавины пара. — Я сожалею о твоей жене, Ричард.

— Да. — Он не знал, что еще можно сказать в ответ на выражение сочувствия.

Она пожала плечами.

— Я не могу сказать, что я сожалею о Луисе. Это кажется каким-то нереальным, однако, — быть вдовой. — Она тихо рассмеялась. — Богатой вдовой, если этот ублюдок не украдет все.

— Инквизитор?

— Проклятый инквизитор. Отец Ача. У тебя все готово?

— Только полотенца.

Он взял тонкие льняные полотенца у женщины внизу и закрыл лаз.

— Ваша ванна, госпожа.

— Из тебя чертовски ужасная горничная, Ричард.

— Я думаю, что меня успокаивает слышать это.

— Пусть остынет немного. Я не хочу еще и ошпариться, после того, как меня искусали блохи и я натерла ноги. — Она сидела на кровати, оперев подбородок на ладони, и смотрела на него. — Что мы будем делать теперь, Ричард?

— Это зависит от того, что ты хочешь сделать.

— Я хочу поехать в Бургос.

Он почувствовал себя разочарованным. Он догадывался об этом и знал, что глупо надеться, что она возвратится к армии вместе с ним.

— Если французы все еще там, — сказал он с сомнением.

Она пожала плечами.

— Где бы они ни были, я хочу быть там же. Потому что там, где они, там и фургоны.

— Разве они не арестуют тебя снова?

Она покачала головой.

— Церковь не может сделать это дважды. — Она думала о генерале Вериньи. — Я не позволю ублюдкам сделать это во второй раз. — Она потянулась и сунула руку в воду. — У тебя есть мыло?

— Готово и ждет вас, госпожа.

Она усмехнулась, затем скрестила руки, чтобы снять одеяние через голову. Она засмеялась, видя выражение его лица, и потянула серую шерсть кверху.

— Мне холодно.

— Ерунда. Просто лезь в ванну.

В течение десяти минут под ее непристойный смех он обследовал ее кожу. Она жаловалась, что это щекотно, в то время как он находил блох, прижимал мыло, затем давил блох ногтями, и к тому времени, когда последняя блоха была найдена, она настаивала на том, чтобы искать его блох, а когда и с этим было покончено, она была на кровати, проклиная ободранную кожу бедер, и его лицо было в ее волосах, а ее руки были на его шрамах на спине, оставшихся после давней порки. Она поцеловала его в щеку.

— Бедный Ричард, бедный Ричард.

— Бедный?

— Бедный Ричард. — Она поцеловала его снова. — Я забыла.

— Забыла что?

— Не имеет значения. Ты думаешь, проклятая ванна совсем остыла?

Ванна была еще достаточно теплой, и она намылила себя, вымыла волосы, затем села, откинувшись головой к стене. Она смотрела на него, как он лежит голый на кровати.

— Ты выглядишь счастливым.

— Я счастлив.

Она улыбнулась печально.

— Тебе немного надо для счастья, не так ли?

— Я думал, что получил немало.

Позже, когда они поели и когда каждый выпил по бутылке вина, они лежали в кровати. Огонь пылал, от дымохода веяло теплом, тяга была отличной, и маркиза курила дешевую сигару, которую она купила у владельца гостиницы. Шарп забыл, что ей нравится курить. Ее рука лежала у него на животе, и она дергала там его волосы.

— Этот человек придет в город?

— Не думаю. Alcalde сказал, что нет. — Мэр сказал, что город находится под охраной другого вожака партизан, который не любит El Matarife.

Она смотрела на него. Ее волосы высохли, стали мягкими и золотыми и рассыпались по лицу.

— Ты когда-нибудь думал, что увидишь меня снова?

— Нет.

— Я думала, что я увижу тебя.

— Ты думала?

— Я думала так. — Она выпустила кольцо дыма и смотрела на него критически. — Но не в женском монастыре. — Она рассмеялась. — Я не могла представить, что это ты! Я думала, что ты мертв, прежде всего, но даже не в этом дело! Я думаю, что это — самое лучшее, что кто-нибудь сделал для меня.

Они говорили о том, что произошло с ним после лета в Саламанке, и он слушал недовольно, как она описывает дворцы, в которых побывала, балы, на которых она танцевала, и скрывал ревность, которую он испытывал, когда воображал ее в окружении других мужчин. Он пытался убедить себя, что это бесполезно, что ревновать маркизу — все равно что жаловаться на переменчивость ветра.

Он говорил о своей дочери. Он рассказал ей о зиме в Воротах Бога, сражении, смерти Терезы. Она сидела и пила вино.

— Ты не очень популярен у наших.

— Из-за сражения?

Она рассмеялась.

— Я очень гордилась тобой, но я не смела говорить об этом. — Она передала ему бутылку. — Значит, ты отдал все свои деньги дочери?

— Да.

— Ричард Шарп, ты — дурак. Когда-нибудь я должна буду преподать тебе урок выживания. Значит, ты снова беден?

— Да.

Она засмеялась. Она рассказала ему о деньгах, которые были в обозе отступающей французской армией — не ее собственных деньгах, но о сотнях фургонов, которые были собраны в Бургосе.

— Ты не поверишь этому, Ричард! Они ограбили каждый монастырь, каждый дворец, каждый проклятый дом отсюда до Мадрида! Там золото, серебро, картины, посуда, еще больше золота, больше картин, драгоценностей, шелков, монет… — Она покачала головой в изумлении. — Это — достояние испанской империи, Ричард, и это все уходит во Францию. Они знают, что проигрывают, поэтому они берут с собой все.

— Сколько?

Она задумалась.

— Пять миллионов?

— Франков?

— Фунтов, любимый. Английских фунтов. — Она засмеялась над выражением его лица. — Самое меньшее.

— Этого не может быть.

— Может. — Она бросила сигару в огонь. — Я видела это! — Она улыбнулась ему. — Ваш дорогой Артур хотел бы дотянуться до всего этого, не так ли? — Несомненно, думал Шарп, Веллингтон от всего сердца хотел бы захватить французский вещевой обоз. Она засмеялась. — Но он не сможет. Это все охраняется нашей армией. — Она подняла бокал. — Все для нас, дорогой. Проигравший забирает все.

— Ты вернешь свои фургоны?

— Я верну свои фургоны. — Она сказала это мрачно. — И я напишу письмо, которое вернет тебе твою службу. А что я напишу? Что инквизитор убил Луиса? — Она хихикнула. — Возможно, он это сделал! Или его брат.

— Его брат?

Она обернулась к нему.

— El Matarife, — объяснила она ему как ребенку.

— Они — братья!

— Да. Он приехал и разглядывал меня в карете. — Она задрожала. — Ублюдок.

Шарп предположил, что это имело смысл. Зачем еще партизан забрался бы в эти далекие, неприветливые горы, кроме как для выгоды своего брата? Но даже при этом он был удивлен, что бородатый зверь в облике человеческом был братом священника. Он посмотрел на красавицу, лежащую рядом.

— Ради Бога, напиши, что то другое письмо не было неправдой.

— Конечно, я напишу. Я скажу, что монашки угрожала изнасиловать меня, если я не напишу его. — Она улыбнулась. — Я сожалею об этом, Ричард. Это было легкомысленно с моей стороны.

— Это не имеет значения.

— На самом деле имеет. Это причинило тебе неприятности, не так ли? Я думаю, что ты все-таки это переживешь. — Она улыбнулась счастливо. — И если бы не было того письма, то мы не были бы здесь, не так ли?

— Да.

— И ты не смог бы намазать жиром мои бедра, не так ли?

Она вручила ему горшок, и Шарп, послушный как всегда этой золотой женщине, повиновался.

Ночью он лежал с открытыми глазами, обнимая ее за талию одной рукой, и задавался вопросом, будет ли письма, которое она напишет, достаточно. Вернет ли оно ему его чин и восстановит ли его честь?

Отблески огня играли на пожелтевшем потолке. Дождь все еще стучал в окно и шипел в дымоходе. Элен прижалась к нему, перекинула через него ногу, положила голову и руку ему на грудь. Она пробормотала чье-то имя в полусне: «Рауль…» Шарп почувствовал, что ревность просыпается снова.

Он провел рукой вдоль ее спины, погладил ее, и она снова забормотала и крепче прижала голову к его груди. Ее волосы щекотали его щеку. Он думал, как часто в прошлом году он мечтал об этом, хотел этого, и он провел рукой вниз по ее боку, как если бы он мог запечатлеть это ощущение прикосновения в памяти навсегда.

Она лгала ему. Он ни на миг не поверил, что церковь убила ее мужа и спланировала, как забрать ее деньги. Что-то другое стояло за всем этим, но она никогда не скажет ему, что это. Она сделает все, что может, чтобы спасти его карьеру, и хотя бы за это, думал он, надо ее поблагодарить. Он смотрел в крошечное окно и видел только тусклое отражение комнаты, ни намека на рассвет. Он сказал себе, что должен проснуться через час, прижался к ее теплому мягкому телу, коснулся губами ее волос и уснул, крепко держа ее в объятиях.

***

Он проснулся внезапно, когда небо за маленьким окном стало серым, зная, что спал дольше, чем должен был. Он задавался вопросом, почему Ангел не постучал в люк.

Он перекатился по кровати, обеспокоив Элен, и увидел, что дождь кончился. Огонь в очаге угас.

И тут он похолодел от внезапного приступа страха, пронзившего его до кишок, и понял, что потерпел окончательную неудачу. Его разбудил шум — и теперь он слышал его снова. Это был шум, производимый лошадьми — множеством лошадей, но не лошадей, проезжающих мимо. Он слышал, как они дышат, как перебирают на месте копытами, как позвякивают цепи, которыми они привязаны. Он взял винтовку, взвел курок и подошел к окошку.

Слабо освещенная улица была заполнена всадниками. Там был El Matarife, а вокруг него — его люди, в блестящих от росы косматых плащах. Рядом с El Matarife на превосходной лошади сидел высокий человек в серебристом плаще с саблей на боку. Рядом с этими двумя мужчинами было по крайней мере двести всадников, заполонивших узкую улочку.

— Ричард? — Ее голос был сонным.

— Оденься.

— Что это?

— Просто оденься!

El Matarife пришпорил уродливую чалую лошадь. Он смотрел на окна гостиницы.

— Вонн!

— Иисус! — Маркиза села. — Что это, Ричард?

— El Matarife.

— Иисус.

— Вонн!

Шарп открыл окно. Воздух холодил его голую кожу.

— Matarife?

Он увидел городского Alcalde позади всадников, а рядом с ним был священник. Он внезапно понял, что случилось.

Вожак партизан подъехал ближе. Он смотрел снизу вверх. Его огромная борода была в бисере росы. На спине рядом с мушкетом на перевязи висела секира, оружие палача. Он усмехнулся.

— Ты видишь человека в серебряном плаще, майор Вонн?

— Я вижу его.

— Это — Педро Пелера, мой противник. Ты знаешь, почему сегодня мы — друзья, майор Вонн?

Шарп догадывался. Он слышал, как маркиза одевается, тихо ругаясь про себя.

— Скажи мне, Matarife.

— Потому что ты осквернил наше святое место, майор Вонн. Дерешься с монахинями, а? — El Matarife засмеялся. — У тебя десять минут, майор Вонн, чтобы привести сюда La Puta Dorada.

— А если не приведу?

— Ты умрешь в любом случае. Если приведешь ее, майор, я убью тебя быстро. Если не приведешь? Мы придем за вами! — Он показал на своих людей. Шарп знал, что не сможет драться со всеми этими людьми, даже оставаясь наверху. Они просто разобьют люк мушкетными выстрелами. El Matarife сделал последнее уточнение. — Не будет никакой подмоги, майор. Твой мальчишка сбежал. У тебя есть десять минут!

Шарп захлопнул окно.

— Иисус Христос!

Маркиза надела платье, которое она забрала из женского монастыря — великолепный наряд из синего шелка, обшитого белым кружевом. На шее у нее было бриллиантовое ожерелье.

— Если я должна умереть, то я умру в проклятых драгоценностях.

— Я сожалею, Элен.

— Христос с тобой, Ричард, не будь таким проклятым идиотом! — сказала она во внезапном приступе гнева.

Он подошел к стене и ударил по ней, будто она была настолько тонкой, что он мог бы пробить ее — хотя и понимал, что партизаны все равно окружили гостиницу. Он выругался.

— Ты собираешься умереть голым? — В ее голосе слышалась горечь. — Как, черт возьми, этот ублюдок нашел меня?

Шарп проклинал себя. Он должен был знать! Он должен был предполагать, что, ворвавшись в женский монастырь, он настроил против себя все окрестное население, но он так хотел разделить с нею постель, что даже не подумал об опасности.

Он одевался стремительно, как будто готовился к сражению, однако понимал, что все кончено. Эта безумная авантюра, начатая в горах, закончится в луже крови на грязной улице, закончится его смертью. Его должны были повесить четыре недели назад, а вместо этого он умрет теперь. По крайней мере он умрет с мечом в руке.

— Я выйду и поговорю с ними.

— Ради Христа — зачем?

— Чтобы получить гарантию твоей безопасности.

Она покачала головой.

— Ты — дурак. Ты действительно веришь, что в мире осталось благородство, не так ли?

— Я могу попробовать. — Он открыл люк. Комната внизу была пуста. Он обернулся, чтобы посмотреть на нее еще раз, и подумал, как она роскошна, как прекрасна она даже в гневе. — Хочешь мою винтовку?

— Чтобы застрелиться?

— Да.

— Чаша Грааля не так совершенна, как ты. — Она посмотрела ему в глаза и покачала головой. — Я сожалею, Ричард, я опять забыла, какой ты на самом деле. Что ты собираешься делать?

— Драться с ними, конечно.

Она засмеялась, хотя это был смех сквозь слезы.

— Бог да поможет тебе в мирное время, Ричард!

Он сжал эфес палаша, колеблясь. Он знал, что не должен говорить этого, но через десять минут он будет мертв, забит Палачом и его людьми. Он прихватит с собой нескольких из них, чтобы они помнили, каково это драться с одним-единственным стрелком.

— Элен?

Она смотрела на него с раздражением.

— Не говори этого, Ричард.

— Я люблю тебя.

— Так и знала, что ты скажешь это. — Она вдевала брильянтовые сережки в уши. — Но тогда ты — дурак. — Она улыбнулась печально. — Иди и сражайся за меня, дурак.

Он спустился по лестнице, вытащил свой тяжелый палаш и открыл дверь на улицу, где его враги собрались в ожидании его смерти. 

Глава 14

Ангел проснулся на рассвете. Он спал в конюшне, в теплой соломе, закутавшись в плотный плащ. Его пробрала дрожь, когда он, зевая, поднялся со своего ложа и вышел во двор. Он плеснул водой в лицо и посмотрел на темную крышу, под которой Шарп спал с золотой женщиной.

Ангел отполировал седла накануне ночью. Он вычистил лошадей и все приготовил к утру. Не просто приготовил, но тщательно приготовил. Он делал это для красивой женщины — более красивой, чем он мог вообразить в самых смелых мечтах, и теперь, чтобы угодить ей еще больше, он оседал Карабина и застелил седло одеялом, чтобы маркизе было удобнее. Он знал, что она француженка, и он ненавидел французов, но никогда столь прекрасная женщина не могла быть врагом в представлении Ангела.

Он решил проверить, насколько удалось ему сделать седло удобнее, и выехал из двора гостиницы и направил Карабина на юг. Ветер дул ему в спину, пронизывая насквозь его худое тело. Черные фигуры горожан двигались в переулках и внутренних двориках. Он положил руку на приклад винтовки, которую он засунул в седельную кобуру.

Края восточных гор были обрамлены светом. Ангел ударил пятками, пустив Карабина рысью. Он упивался ощущением единства с этим большим, черным конем, который высоко поднимал копыта и нетерпеливо потряхивал гривой. Ангел выпрямился в седле, воображая, что он — El Arcangel, партизан, которого больше всего боятся враги Испании, едет на битву. Женщина необыкновенной красоты, с золотыми волосами и серыми глазами, ждет его возвращения, хотя и не верит, что кто-нибудь может вернуться живым из такой опасной миссии.

Он вытащил винтовку из кобуры, затем дернул узду, чтобы направить Карабина к ручью, где городские женщины стирали свою одежду. Он дал коню напиться, между тем как в мечтах приближался восхитительный миг, когда он возвращается из сражения, не слишком опасно раненый, а златовласая женщина бежит навстречу, широко раскинув руки… и тут Ангел увидел у ручья всадников.

Он был в тени каштанов. Он проверял Карабина и увидел серые тени в сером свете и отвел назад курок винтовки, думая, что должен дать предупредительный выстрел для Шарпа, но затем подумал, что, услышав выстрел, эти люди поскачут через ручей, чтобы убить его.

Он потянул узду, зная, что он должен ехать назад в город и предупредить Шарпа, но как только Карабин двинулся с места, люди за ручьем заметили движение, один закричал, и Ангел увидел как вода в ручье вспенилась, когда они погнали своих лошадей к нему.

Они были перед ним, отрезая его от города, и мальчишка больше не был Arcangel, которого все боятся, а просто Ангел, скачущий, чтобы спасти свою жизнь, куда вывезет конь.

Карабин легко опередил людей El Matarife и вынес Ангела в долину на юге, далеко от города. Ангел выбросил подстеленное в седло одеяло, повернул коня влево и спрятался среди сосен, которые росли на небольшом холе. Он наблюдал под их прикрытием, задаваясь вопросом, что он может сделать, чтобы помочь, а затем он увидел, что еще больше всадников едет с юга, и понял, что ему остается только ждать, наблюдать, и надеяться. Он помнил настоятельное предупреждение майора Хогана, что его задача в том, чтобы охранять Шарпа, и он переживал свою неудачу со всей страстью своих шестнадцати лет. Он погладил шею Карабина, вложил в седельную кобуру так и не выстрелившую винтовку и поежился.

***

При появлении Шарпа послышался ропот — ропот, который сменился злобными криками. Лошади, стоявшие полукругом у фасада гостиницы, двинулись вперед, и El Matarife поднял руку и закричал, требуя, чтобы все стояли и молчали.

El Matarife посмотрел сверху на Шарпа.

— Ну, майор Вонн?

— Что будет женщиной?

Партизан засмеялся.

— Это не твоя забота.

Шарп стоял в дверном проеме, готовый запрыгнуть внутрь при первом признаке нападения. Он низко опустил палаш, а левой рукой поднял ружье.

— Если хочешь драться со мной, Matarife, я готов. Первая пуля твоя. А теперь скажи мне, что будет с женщиной.

Бородач молчал. Откуда-то из города донесся запах кухонного очага. Улица была залита грязью после ночного дождя. El Matarife облизнул губы.

— Ничего с ней не будет. Она вернется в женский монастырь.

— Я не верю тебе.

Лошадь El Matarife гарцевала в грязи. Бородач успокоил животное.

— Она вернется, англичанин, к тому, кому она принадлежит. Мы преследуем не ее, а человека, который посмел пугать монахинь.

Медленно, очень медленно отвел взгляд от Шарпа и потянулся к седлу. Шарп знал, что последует, и не двигался.

El Matarife достал снабженную петлями цепь. Он взялся за один конец и бросил другой Шарпу. Цепь валялась в грязи. Партизан снял с пояса длинный нож и тоже бросил к двери гостиницы.

— Ты осмелишься, англичанин? Или у тебя хватает храбрости только против монахинь?

Шарп вышел вперед. У него не было выбора. Он помнил, как быстр этот человек, он помнил, как тот выкалывал глаза у французского пленного, но Шарп знал, что должен принять вызов. Он наклонился, поднял последнее звено цепи, и тут выстрел мушкета раздался слева от него.

Звук выстрела казался до смешного слабым в это сырое холодное утро. El Matarife огляделулицу, внезапно бросил цепь и закричал на своих мужчин. Он пришпорил коня, и Шарп был забыт в приступе паники.

Стучали копыта. Звук трубы неожиданно остро прорезал долину, и Шарп услышал возглас ликования из верхней комнаты гостиницы — радостный вопль, который издала маркиза, а затем все больше и больше мушкетных выстрелов, резкий запах порохового дыма — и он нырнул в гостиницу и стал на колени с винтовкой наготове.

Уланы ворвались в улицу. Французские уланы. У некоторых флажки-гвидоны на остриях копий были уже запятнаны кровью. Лошадь без всадника скакала вместе с ними.

Партизаны бежали. Они не были готовы к нападению, не в силах противостоять атаке тяжелой кавалерии. Они могли только повернуться и бежать, но улица была забита, и они не смогли двинуться, когда уланы ринулись на них.

Шарп наблюдал, как французские наездники ухмыляются, наклоняя свои длинные копья, как они сбивают противников с лошадей, как они перескакивают через умирающих, выдергивая копья из окровавленных животов кричащих от боли раненых.

Копья поднимались снова в поисках новых целей, и труба призвала на улицу второй эскадрон, лошади скалили зуба, копыта разбрызгивали грязь, пятная мундиры наездников, и Шарп видел, как два загнанных в угол партизана подняли свои мушкеты, но французы наехали на них, один нанес удар и копье пришпилило человека к стене дома с такой силой, что улан оставил оружие во внутренностях человека — извивающегося, кричащего, умирающего. Улан вытащил саблю, чтобы достать второго человека, который отпрыгнул от его лошади и упал, когда сабля разрубила его лицо.

Некоторые партизаны бежали к рынку, но теперь Шарп услышал зов другой трубы с дальней стороны площади, и еще больше улан появилось с севера, чтобы гнать бегущих партизан обратно в сумятицу лошадей, криков и страха. Горожане бежали в поисках убежища, дети, принесенные, чтобы наблюдать за партизанами, кричали, когда уланы колено к колену врезались в испуганную толпу.

Пистолеты хлопали, мушкеты кашляли дымом, и новый эскадрон ехал не спеша по команде трубы, чтобы воткнуть длинные копья в унылую массу одетых в плащи партизан. Наконечники копий, острые как бритвы, опустились по приказу офицера, лошадей пришпорили, и копья нацелились на противника. Зеленые и розовые мундиры пропитались кровью. Один улан вышел из боя — его высокая, с квадратным верхом, шапка в руке, другая рука зажимает рану на черепе. Другой в ярком мундире валялся в грязи, но на каждого погибшего француза приходились дюжины партизан, и еще больше улан скакало к рынку, и снова и снова труба подгоняла их, и снова и снова длинные копья находили в цель, пробивая ребра и разрывая кишки испуганных всадников.

Шарпу показалось, что он слышал крик El Matarife, кажется, он видел, как секира вздымалась в круговерти людей и ржущих лошадей, а затем он увидел, как изгородь упала в дальней стороне рынка и будто наводнение прорвало разрушенную дамбу — партизаны бежали через пролом в заборе, оставив площадь торжествующей, залитой кровью кавалерии. Рынок провонял кровью. Раненный полз по грязи, взывая к Иисусу, — он закричал, когда уланы подъехали к нему и с хирургической точностью проткнули его испачканными кровью остриями. Французы смеялись, когда могли причинить боль неуловимым партизанам. Одного раненого протыкали снова и снова, ни один улан не хотел прикончить его. Женщина, склонившаяся над телом, кричала на французских солдат, пока кавалерист не пнул ее тяжелым сапогом, и она не упала на своего умирающего мужа.

Трубы отправили три эскадрона в погоню, а два остались, чтобы разобраться с ранеными и военнопленными. Шарп пошел к черному ходу гостиницы, думая пробраться к деревьям позади дворика конюшни, но маленький дворик был забит французами, которые выводили захваченных лошадей из стойл. Один увидел его и закричал, но Шарп закрыл дверь и вернулся в дом.

Маркиза стояла у подножья лестницы. Она посмотрела на палаш в его руке.

— Ты не сможешь уйти, Ричард.

Шарп вложил палаш в ножны. В закрытую дверь колотили, так что она тряслась.

— Меня зовут Вонн.

Она улыбнулась.

— Что?

— Вонн!

— И ты спал в конюшне, Ричард!

Он видел настойчивость в ее предупреждающем взгляде и устало кивнул. Он повесил винтовку на плече, и тут высокий мужчина наклонившись вошел в переднюю дверь гостиницы, Элен с восторженным криком бросилась ему в объятия. Шарп, пленник французов, мог только наблюдать.

Генерал Рауль Вериньи был ростом шесть футов и два дюйма и, похоже, в его теле не было ни унции жира. Мундир обтягивал его как кожа барабана.

У него было узкое, темное лицо с маленькими, тщательно закрученными усиками. Он часто улыбался.

Он крикнул солдатам у черного хода, чтобы прекратили шум, поклонился Шарпу и жестом принял его капитуляцию. Он поговорил с маркизой две минуты, снова поклонился Шарпу и возвратил палаш.

— Ваша храбрость, майор, требует, чтобы вам вернули меч. И позвольте выразить вам мою самую глубочайшую признательность. — Он поклонился в третий раз. — Ружье, майор, — мне придется его забрать. — Он произносил «рр-ружье». Он передал винтовку адъютанту, который передал ее лейтенанту, который передал ее сержанту.

И теперь, час спустя, Шарп был почетным гостем за завтраком. Вокруг пылал город. Гостиницу пощадили, покуда она давала приют.

Генерал Вериньи проявлял заботу о Шарпе.

— Вы, должно быть, взъерошены, майор Вонн?

— Взъерошен, сэр?

— Потерпев крушение ваших надежд. — Он улыбнулся, коснувшись кончиков усов.

— Действительно, сэр.

Маркиза сказала Вериньи, что британцы послали Шарпа, чтобы забрать ее из женского монастыря и доставить в армию Веллингтона для допроса. Вериньи налил Шарпу немного кофе.

— Вместо этого мы отвезем Элен домой, а вы — военнопленный.

— Разумеется, сэр.

— Но это не должно беспокоить вас. — Вериньи предложил Шарпу ногу цыпленка, настаивая, чтобы тот съел ее. — Вас изменят, ведь так?

— Обменяют?

— Обменяют! Я не слишком часто практикуюсь в английском. Элен говорит хорошо, но она не говорит со мной по-английски. Она должна делать это, да? — Он рассмеялся и обернулся к маркизе, налив ей вина. Генерал был, насколько мог судить Шарп, человек его лет, наделенный мрачным обаянием. Шарп ревновал. Генерал снова обратился к Шарпу. — Вы говорите по-французски, майор?

— Нет, сэр.

— Вы должны! Это самый прекрасный язык в мире.

За столом сидели французские офицеры, довольные, как могут быть довольны солдаты, которые одержали большую победу. Французской кавалерии редко удавалось застать врасплох партизан, и этим утром они собрали мрачный урожай смерти. Человек в серебристом плаще был военнопленным и, несомненно, кричал под пытками, поскольку его палачи хотели получить ответы на свои вопросы, но El Matarife убежал в горы на востоке. Вериньи не возражал.

— С ним покончено, ведь так? Его люди сломлены! Кроме того, я приходил за Элен, а не за ним, а вы освободили ее для меня. — Он улыбнулся и выпил за здоровье Шарпа.

Собравшиеся офицеры смотрел на англичанина с любопытством. Немногие видели прежде захваченного британского офицера, и ни один не видел в плену хотя бы одного стрелка, которых они так боялись. Встретившись с ним взглядом, они улыбались. Они предлагали ему лучшую пищу на столе, один налил ему вина, другой бренди, и они уговаривали его выпить с ними.

Вериньи сидел рядом с маркизой. Она кормила его с вилки. Они касались друг друга, интимничали, и, казалось, заполняли всю комнату своей радостью. Вдруг раздался взрыв смеха, и генерал улыбнулся Шарпу.

— Я сказал ей, что она должна выйти замуж за меня. Она сказала, что вместо этого она может стать монахиней. — Шарп вежливо улыбнулся. Вериньи спросил, не думает ли Шарп, что из маркизы получится хорошая монахиня, и Шарп сказал, что женскому монастырю сильно бы повезло.

Вериньи рассмеялся.

— Но им не повезет, майор, да? — Он кивнул в ее сторону. — Я ехал сюда, чтобы спасти ее. Я настаивал, чтобы они послали меня сюда, я требовал этого! Вы думаете, что она должна выйти за меня в награду за это, да?

Шарп улыбался, но внутри он испытывал боль. Он уже был в плену, давно, во время войны в Индии, и тогда его тоже захватили уланы. Он помнил, словно это было только вчера, лицо индуса, склонившегося над ним, его ухмылку, когда его копье, пронзив мундир Шарпа у пояса, пришпилило его к дереву[335]. Теперь он был захвачен снова, и не надеялся обрести свободу.

Он слышал громкий смех офицеров, видел, что их взгляды обращены к маркизе, наблюдал, как она кокетничает, как разыгрывает спектакль для аудитории. Один раз она указала на него, вызвав новый взрыв смех, и ему пришлось скрывать свое отчаяние, пытаясь улыбнуться.

Генерал Вериньи сказал, что Шарпа могут обменять, но Шарп знал, что этого не произойдет. Даже если у британцев будет пленный французский майор для обмена, то они не догадаются, кто такой Вонн во французских списках. Каждые несколько недель стороны обмениваются списками военнопленных, но штаб Веллингтона не поверит в майора Вонна. Французы предположат, что британцы не хотят получить «Вонна» назад — и его отправят в крепость в Вердене, где держат пленных офицеров.

И само собой, Шарп не мог назвать свое настоящее имя. Сделать это означало спровоцировать дюжину вопросов, один хуже другого. Он должен оставаться Вонном, и как Вонн он отправится в Верден, и как Вонн он будет всю войну гнить за стенами Вердена, задаваясь вопросом, какие новые несчастья принесет ему мир.

Или он может убежать — но только тогда, когда Вериньи благополучно сопроводит его подальше от этих гор с мстительными партизанами. Как раз когда он думал об этом, Вериньи обернулся и улыбался ему.

— Элен сказала мне, что вы вломились в женский монастырь, да?

— Да.

— Вы — храбрый человек, майор Вонн! — Вериньи протянул к нему свой стакан. — Я ваш должник.

Шарп пожал плечами.

— Вы можете отпустить меня, сэр.

Вериньи рассмеялся, затем перевел их разговор на французский язык, что вызвало дружественный смех офицеров. Он покачал головой.

— Я не могу отпустить вас, майор Вонн, но вам не о чем беспокоиться, ведь так? Вас обменяют в Бургосе.

Шарп улыбнулся.

— Я надеюсь, что так, сэр.

— Он надеется! Да какие могут быть сомнения! Но, однако, вы должны дать мне честное слово, что не убежите до тех пор, а?

Шарп заколебался. Дав честное слово, он пообещает не предпринимать попыток к бегству. Ему оставят палаш, он будет свободно ехать с уланами без охраны, и к нему будут относиться с уважением, соответствующим его чину. Если он не даст слова, то он сможет попытаться убежать, но он знал, что его будут хорошо охранять. Он будет безоружен, его будут запирать на ночь, а если его негде будет запереть, его могут привязать к его охранникам.

Вериньи пожал плечами.

— Ну как?

— Я не могу дать вам честное слово, сэр.

Вериньи нахмурился. За столом стало тихо. Генерал пожал плечами.

— Вы — храбрый человек, майор, я не хочу плохо обращаться с вами.

— Я не могу принять этого, сэр.

— Но я хочу помочь, разве нет? Элен говорит, что вы обращались с ней как подобает благородному человеку, и я готов ответить вам тем же! Вас обменяют! Почему вы не позволяете мне сделать это?

Шарп встал. Весь стол наблюдал за ним. Он перешагнул через скамью. В мозгу у него звучали слова Хогана, требующего, чтобы он не попал в плен. Он проклинал себя. Вчера вечером он искал теплую постель, тогда как должен был найти ночлег под открытым небом, укрыться лесами и вечерними туманами.

Маркиза смотрела на него. Она покачала головой, словно хотела сказать, что он не должен делать то, что собирается. По крайней мере, думал Шарп, она держит свое слово. Пока французы не знают, что захватили Ричарда Шарпа.

Вериньи улыбнулся.

— Ну же, майор! Вас обменяют!

В ответ Шарп расстегивал пояс с палашом. Петли резко бренчали. Он наклонился и положил тяжелый палаш на стол. Побитые металлические ножны оцарапали дерево. Он посмотрел на генерала и объявил отказ.

— Я — ваш пленный, сэр. Никакого честного слова.

За стенами гостиницы горел город. Кричали женщины. Плакали дети. Уланы обыскивали дома, прежде чем поджечь их, а Ричарда Шарпа отвели под конвоем и заперли в конюшне. Он потерпел поражение. 

Глава 15

В камере не было ничего — ни одеяла, ни койки, ни даже ведра. На полу — толстый слой грязи. При каждом вдохе Шарпу хотелось зажать нос — зловоние было густым, как пороховой дым. Окна не было. Он знал, что находится где-то в глубине скалы, на которой построен замок Бургоса.

Его провели сюда во внутренний двор, мимо стен, опаленных разрывами снарядов британских гаубиц, выпущенных во время прошлогодней осады, мимо закрытых, нагруженных сокровищами фургонов, которыми был забит двор, мимо лишенного крыши, сожженного здания, в цитадель с массивными стенами.

Его столкнули вниз по лестнице, провели сырым, холодным коридором в эту маленькую квадратную комнату с грязью на полу и беспрерывно капающей где-то снаружи на камень водой. Единственным источником света были слабые отблески, которые проникали через маленькое окошко, вырезанное в толстой двери.

Он кричал, что он — британский офицер, что к нему должны относиться соответственно, но не было никакого ответа. Он кричал это на испанском и на английском языке, но его голос бесполезно глох в холодном коридоре.

Он коснулся виска и вздрогнул от боли. На виске была шишка, после того как сержант-пехотинец ударил его прикладом мушкета. Кровь засохла, закрыв ссадину коркой.

Крысы шуршали в коридоре. Вода все так же капала снаружи. Как только он слышал голоса вдали, он начинал кричать снова, но не было никакого ответа.

У него не было шанса бежать во время поездки на юг. Уланы ехали быстро, и Шарп был помещен в центр целого эскадрона, сзади ехали солдаты с копьями наготове. На ночь его запирали — дважды в церквях, однажды в деревенской тюрьме — и охраняли часовые с заряженными мушкетами. Маркиза ехала в коляске, которую генерал Вериньи конфисковал в том городе, где он нашел ее. Несколько раз она попадалась ему на глаза и лишь пожимала плечами. Ночью она посылала ему вино и пищу, приготовленную для уланских офицеров.

Его подзорную трубу, его ранец, все его имущество кроме одежды, которую он носил, — все забрали у него. Вериньи, который не мог понять, почему майор «Вонн» настолько упрям, обещал, что имущество будет возвращено ему. Вериньи сдержал обещание. Когда Шарпа провели по крутой дороге к Бургосскому замку, ему вернули его вещи.

Его передали гарнизону крепости. Люди Вериньи оставили его во внутреннем дворе, где он и стоял под охраной двух пехотинцев, между тем как солнце поднималось все выше.

Шарп разглядывал фургоны во дворе, пытаясь заглянуть под обвязанные веревками брезенты, чтобы удостовериться в истинности рассказа маркизы о сокровищах испанской империи, которые якобы были здесь. Он ждал. Солдаты гарнизона проходили мимо, глазея на военнопленного, однако офицер из административно-хозяйственной службы все не шел, чтобы распорядиться его будущим. Один раз в одном из высоко расположенных окон крепости Шарп увидел человека с подзорной трубой. Стеклянный глаз, казалось, был направлен прямо на него.

А вскоре после того, как он увидел человека с подзорной трубой, четыре пехотинца во главе с сержантом подошли к нему. Он думал, что они идут мимо и посторонился, но один из солдат заорал на него и замахнулся кулаком; Шарп, защищаясь, ударил раз, ударил два, а затем сержант ударил его в висок прикладом мушкета, и его притащили в эту камеру, размером три шага на три, где не было никакого света, никакого табурета, никакой кровати и никакой надежды.

Он хотел пить. Голова пульсировала. Он прислонился к стене, и какое-то время боролся с болью, темнотой и отчаянием. Часы проходили — но сколько их было, он не знал. Звон башенных часов не проникал в эту комнату, вырубленную в скале под старым замком.

Он задавался вопросом, не был ли он узнан — но даже если был, какой смысл был обращаться с ним подобным образом? Он думал о маркизе, воображал ее в объятиях генерала: ее голова у него на груди, золото ее волос рассыпалось по его коже. Он пытался вспомнить ночь в гостинице, но это казалось нереальным. Реальностью была эта камера, его боль и жажда. Он нашел влажный участок стены и облизал сырой камень. Зловоние в камере было ужасно. То ли сюда стекало дерьмо, то ли его оставили прежние узники, но каждый его вдох был отравлен.

Время шло и шло, отмеряемое только ударами капель по камню. Они хотели, чтобы он отчаялся, погребенный в этом грязном, зловонном месте, и он боролся с отчаянием, пытаясь вспомнить имена каждого человека, который служил в его роте с начала войны в Испании, а когда вспомнил, он попытался перечислить вслух всех солдат из самой первой роты, в которой он служил. Чтобы не замерзнуть, он шагал взад-вперед по камере, его сапоги расплескивали жидкую грязь, и иногда, когда запах становился невыносимым, он прижимал рот к глазку в двери и глубоко дышал воздухом из коридора.

Он проклинал себя за то, что позволил себя схватить, за то, что проспал рассвет, что принял вызов на поединок.

Он чувствовал, что день прошел, и что наступила ночь, хотя отблески света за дверью не исчезли. Он сел на корточки в углу, опершись спиной на стену, и пытался уснуть. Четыре ночи назад он был в настоящей кровати, под простыней, чувствуя рядом тепло тела маркизы, и он на миг погружался в сон, вздрагивал, просыпаясь, и слышал лишь шорох крыс снаружи и капанье воды. Он дрожал.

Он чувствовал, что пленные, помещенные в эту камеру, должны были лежать на полу. Они хотели, чтобы пленный испачкал одежду и был по уши в дерьме. Он не доставит им такого удовольствия.

Трое пришли за ним, наконец — двое солдат, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками, и третий, тот самый громила сержант, который первым ударил Шарпа. Человек был огромен. У него, казалось, вообще не было шеи, и сквозь рукава мундира выпирали мускулы. Сержант заорал на него по-французски, а затем засмеялся над вонью, стоявшей в камере.

Шарп отчаянно устал, горло его ссохлось от жажды. Он замешкался, ослепленный ярким светом пылающего факела, принесенного одним из его охранников, и сержант толкнул его так, что он упал, а затем поднял его так легко, словно вес Шарпа был для него ничем.

Они провели его по коридору, вверх по лестнице, вдоль второго коридора и еще по нескольким лестницам. Здесь был дневной свет, проникавший через маленькие оконца, выходившие в центральный внутренний двор цитадели, а затем сержант втолкнул Шарпа в комнату, где ждал четвертый.

Комната была размером приблизительно двенадцать квадратных футов. Из единственного высоко расположенного окна слабый серый свет лился на каменные стены и пол. В комнате был единственный стол и стул позади него. Охранники встали по обе стороны Шарпа. Сержант, единственный невооруженный француз, был одним из двоих, стоявших справа от Шарпа. Всякий раз, когда Шарп пытался прислониться к стене, на него кричали, оттаскивали от стены, и снова наступала тишина.

Они ждали. Двое солдат, стоявших ближе к Шарпу, направили на него штыки. Шарп закрыл глаза. Он покачивался от усталости. В голове пульсировала боль.

Дверь открылась.

Шарп открыл глаза и все понял.

В комнату вошел Пьер Дюко. В первую секунду Шарп не узнал маленького человека с оспинами на лице и в круглых очках, но затем Рождество, встреченное в Воротах Бога, вернулось к нему. Майор Пьер Дюко, о котором Шарпа предупреждали, как об очень опасном и умном человеке, замешанном в грязные политические интриги, отвечал за такое обращение с ним, за вонючую камеру и за то, что, был уверен Шарп, с ним произойдет.

Дюко сморщил нос, осторожно пробрался за стол и сел. Солдат, вошедший за ним, положил на стол палаш Шарпа, его подзорную трубу, какие-то бумаги. Ни слова не было сказано, пока солдат не вышел.

Дюко нарочито долго выравнивал стопку бумаги, прежде чем посмотреть на английского офицера.

— Хорошо спали?

Шарп игнорировал вопрос.

— Я — офицер армии Его британского Величества, и я требую обращения, соответствующего моему чину. — Его голос прозвучал как хриплое карканье.

Дюко нахмурился.

— Вы впустую тратите мое время. — У него был низкий голос, словно принадлежащий куда более крупному человеку.

— Я — офицер Его британского …

Он остановился, потому что огромный сержант по знаку Дюко, повернулся и ударил здоровенным кулаком Шарпа в живот так, что тот упал и не мог вздохнуть.

Дюко подождал, пока Шарпа поставят на ноги и его дыхание восстановится, затем улыбнулся.

— Я полагаю, мистер Шарп, что вы не офицер. Решением военного суда, протокол которого у меня здесь, — он показал бумагу, — вы уволены из армии. Короче говоря, вы — гражданское лицо, хотя выдаете себя за майора Вонна. Разве я не прав?

Шарп ничего не сказал. Дюко снял очки, подышал на них и начал полировать круглые линзы шелковым носовым платком, который он вытащил из рукава.

— Я полагаю, что вы — шпион, мистер Шарп.

— Я — офицер…

— В самом деле, не утомляйте меня. Мы уже установили, что вы были разжалованы в рядовые. Вы носите мундир, которой носить не имеете права, носите чужое имя, и по вашему собственному признанию генералу Вериньи, вы пытались похитить женщину в надежде, что она может предоставить информацию. — Он аккуратно заправил заушники очков за уши и неприятно улыбнулся Шарпу. — По мне так это походит на шпионаж. Веллингтон думал, что, фальсифицировав вашу казнь, сделает вас невидимым? — Он засмеялся над собственной шуткой. — Я признаю, мистер Шарп, что вам удалось одурачить меня. Я едва поверил глазам, когда увидел вас в нашем внутреннем дворе! — Он улыбнулся торжествующе, затем поднял лежащий сверху лист. — Из того, что показал этот дурак Вериньи, следует, что вы спасли маркизу из женского монастыря. Это верно?

Шарп ничего не сказал. Дюко вздохнул.

— Я знаю, что вы это сделали, мистер Шарп. Это было неосторожно с вашей стороны, по меньшей мере. Зачем вы шли в такую даль, чтобы спасти ее?

— Я хотел переспать с нею.

Дюко откинулся назад.

— Вы утомляете меня, и мое время слишком ценно, чтобы слушать всякий вздор. Я спрашиваю вас снова, почему вы спасли ее?

Шарп повторил ответ.

Дюко посмотрел на сержанта и кивнул.

Сержант повернулся, бесстрастно оглядел Шарпа с ног до головы и затем снова ударил правым кулаком в живот стрелка. Шарп уклонился от удара, попытался ударить ответно сержанта в глаз, но штык рубанул его по руке, и левый кулак сержанта врезался ему в лицо, так что голова ударилась о каменную стену, а правый кулак ударил в живот, заставив согнуться, и внезапно сержант с той же деревянной выправкой, с какой поворачивался к Шарпу, отвернулся и вытянулся в ожидании приказа.

Дюко нахмурился. Он наблюдал, как Шарп выпрямляется. Кровь текла из носа стрелка. Шарп оперся на стену, и на сей раз никто не остановил его. Француз покачал головой.

— Я действительно не люблю насилие, майор, оно расстраивает меня. Оно необходимо, я боюсь, и я думаю, что вы теперь понимаете это. Почему вы спасли маркизу?

Шарп дал тот же самый ответ.

На сей раз, он позволял бить себя. У него было только одно оружие, и он использовал его. Он притворялся слабее, чем он был. Он упал на пол и застонал, и сержант презрительно поднял его за воротник куртки и толкнул к стене. Сержант улыбался победно, когда обернулся к Дюко.

— Почему вы спасли маркизу?

— Мне нужна была женщина.

На сей раз Дюко не кивнул сержанту. Он, казалось, вздохнул. Он снова снял очки, снова, хмурясь, полировал стекла носовым платком, а потом, слегка поежившись, надел их.

— Я верю вам, майор. Вы охочи до женщин вроде Элен, и, несомненно, вы умело удовлетворили ее похоть. Скажите мне, она просила у британцев о помощи?

— Только по части похоти. Кажется, французы не достаточно хороши для нее.

Шарп готовился к удару, но снова Дюко не дал сигнала. Он снова вздохнул.

— Я должен сказать вам, мистер Шарп, что сержант Лавинь замечательно умеет выбивать признания из тех, кто не хочет говорить. Он обычно оттачивает свое искусство на испанцах, но он давно хотел заполучить англичанина. — Очки Дюко отразили два кружка серого света. — Он действительно давно, очень давно хотел англичанина.

Сержант Лавинь, слыша свое имя, повернул квадратную голову и посмотрел на Шарпа с презрением.

Дюко встал и обошел вокруг стола, прихватив при этом подзорную трубу Шарпа.

— Прежде, чем вы окажетесь в таком состоянии, что не сможете это оценить, майор, я хочу свести с вами счеты. Вы разбили мои очки. Вы доставили мне большие неприятности! — Неожиданно Дюко начал сердиться. Он, казалось, старался совладать с гневом, выпрямившись во весь свой небольшой рост. — Вы преднамеренно разбили мои очки!

Шарп ничего не сказал. Это было верно. Он разбил очки Дюко у Ворот Бога. Он сделал это после того, как Дюко оскорбил Терезу, жену Шарпа. Теперь Дюко держал подзорную трубу Шарпа.

— Великолепный инструмент, майор. — Он всматривался в толстую латунную табличку. — «23-го сентября 1803». Мы называли этот день 2-е вандемьера, год десятый. — Шарп чувствовал, что Дюко сожалеет об отмене революционного календаря.

Шарп оттолкнулся от стены.

— Возьмите ее, Дюко. Ваша армия уже украла все остальное в Испании.

— Взять это?! Конечно, нет. Вы думаете, что я — вор? — Он снова посмотрел на латунную табличку. — Награда за один из ваших подвигов, без сомнения. — Он открыл подзорную трубу, вытянув внутренние полированные латунные трубки. — Нет, майор Шарп. Я не собираюсь брать это. Я просто собираюсь отплатить за оскорбление, которое вы мне нанесли.

Оскалившись в приступе внезапного безумия, Дюко схватил подзорную трубу и стал бить о каменный пол — размахивался и бил, размахивался и бил, снова и снова. Сокровище, заключенное в этих великолепно точных стеклах, было уничтожено маленьким человечком, который продолжал бить трубой по полу, сгибая трубки и рассеивая осколки линз по полу. Он бросил подзорную трубу и стал пинать так, что латунные трубки разлетались в разные стороны, и он распинывал их злобно, пока уже не осталось что пинать, и тогда он выпрямился и стоял, задыхаясь. Он поправил свой мундир и посмотрел на стрелка с улыбкой, достойной его жалкого триумфа.

— Вы заплатили мне свой личный долг, мистер. Шарп. Глаз за глаз, как говорится.

Шарп наблюдал, как уничтожают его подзорную трубу, его бесценную подзорную трубу, подарок Веллингтона, чувствуя, как растут в нем гнев и отчаяние. Он ничего не мог поделать. Сержант Лавинь наблюдал за ним, и штыки были направлены ему в грудь. Он подавил гнев и кивнул на палаш.

— Добавьте это к тому, Дюко.

— Нет, мистер Шарп. — Дюко снова сидел за своим столом. — Когда они спросят меня, как вы умерли, я скажу, что я предложил вам дать честное слово, вы согласились, а потом напали на меня с мечом, который я вежливо возвратил вам. Моя жизнь была спасена сержантом Лавинем. — Француз улыбнулся. — Но я действительно ненавижу насилие, мистер Шарп. Вы поверите мне, если я скажу, что я не желаю вам смерти?

— Нет.

Дюко пожал плечами.

— Но это правда. Вы можете жить. Вы можете выйти отсюда с вашим мечом. Мы не будем обменивать вас, конечно, вы проведете остальную часть войны во Франции. Мы даже сможем попытаться сделать вас более цивилизованным. — Дюко улыбнулся своей шутке и посмотрел вниз на бумаги. — Просто скажите мне, мистер Шарп, или даже майор Шарп, если так вам больше нравится, Элен обращалась к британцам за помощью?

Шарп обругал его.

Дюко вздохнул и кивнул. Лавинь повернулся, все такой же бесстрастный и неудержимый, и на сей раз он бил Шарпа по лицу, разбив ему губы и оставив на лбу кровавый след от кольца, которое он носил. Шарп упал, снова преднамеренно, и тяжелый сапог бил его в спину. Он кричал, также преднамеренно, шаря руками по полу, и внезапно обрел надежду.

Искривленная, помятая трубка от его подзорной трубы лежала у стены. Он закричал снова в ответ на удар сапога, схватил трубку и спрятал ее в кулаке. Его схватили за ворот, подняли, развернули и толкнули обратно к стене.

Это была самая маленькая трубка. Он чувствовал порванную оправу — на ней делают насечку, которая держит маленькую линзу окуляра. Труба составляла в длину шесть дюймов, и один конец ее был расколот и зазубрен — там, где Дюко топтал ее.

Дюко ждал, пока дыхание Шарпа восстановится, глядя в его разбитое, окровавленное лицо.

— Вам будет полезно знать, майор, что я сейчас задам вам несколько вопросов, на которые у меня уже есть ответы. Вы, разумеется, можете причинить себе боль понапрасну. В конечном счете, вы поймете тщетность такого поведения. Вас обвиняли в убийстве мужа Элен, верно?

— Вы знаете, что да.

Дюко улыбнулся.

— Это я устроил, мистер. Шарп. Вы знали это? — Дюко был доволен, когда голова Шарпа дернулась, доволен внезапным удивлением, вспыхнувшим в подбитых глазах. Дюко нравилось, когда его жертвы знали, кто был ответственен за их несчастье. — Почему Веллингтон инсценировал вашу смерть?

— Я не знаю. — Губы Шарпа распухли. Он глотал кровь. Он притворялся, что тяжело дышит. Он прикидывал расстояние, планируя не первую смерть, но вторую.

Дюко наслаждался зрелищем растоптанного и сломленного противника. Ему доставляло удовольствие не избиение, но то, что Шарп осознал, что он был превзойден хитростью.

— Вас послали, чтобы спасти Элен?

Голос Шарпа был хриплым, слова, произнесенные окровавленными губами, звучали нечленораздельно.

— Я хотел знать, почему она лгала в своем письме.

Ответ насторожил Дюко, который нахмурился.

— Спасение было вашей собственной идеей?

— Моя идея. — Шарп выплюнул кровь изо рта на пол.

— Как вы узнали, где она?

— Все знали. Половина чертовой Испании.

Дюко признал, что это правда. Предполагалось, что ее судьба будет держаться в тайне, но никакую тайну нельзя сохранить в Испании. Даже Вериньи, этот пошлый дурак, в конечном счете, обнаружил, где прячут его возлюбленную. Но это не беспокоило Дюко. Все, что беспокоило Дюко, — это безопасность Договора.

— Таким образом, вы спасли ее пять дней назад?

— Что-то вроде этого.

— И генерал Вериньи обнаружил вас на следующий день?

— Да.

— Вы спали с нею, мистер Шарп?

— Нет.

— Но вы сказали, что именно ради этого вы хотели спасти ее.

— Она не хотела меня. — Шарп закрыл глаза и прислонил голову к стене. Прошлые два раза, когда его били, вооруженные солдаты не потрудились направить на него штыки, чтобы остановить его попытку сопротивления. Они видели, что он разбит и беспомощен. Они были неправы, но он должен выждать подходящий момент, и он должен рассчитать все до мелочей. В прошлый раз он упал в правую сторону, и солдат с той стороны отошел в сторону, чтобы дать место Лавиню. Он должен заставить его сделать это снова.

— Вы спали с нею?

— Нет.

— Она говорила вам, почему она в женском монастыре?

— Она хотела отдохнуть.

Дюко покачал головой.

— Вы — упрямый дурак, мистер Шарп.

— А ты — грязный маленький ублюдок.

— Мистер Шарп, — Дюко откинулся на спинку стула, — скажите мне, какое объяснение она предложила вам. Она, должно быть, изложила хоть какие-то причины ее ареста?

Шарп покачал его головой, как если бы не мог совладать с эмоциями.

— Она сказала, что видела вас во сне. Император приказал ей выйти замуж за вас, и она увидела вас голым, и это было самое отвратительное, что она когда-либо…

— Сержант!

Первый удар попал Шарпу в голову, это был скользящий удар, но за ним последовал прямой в живот, от которого весь воздух разом вышел из его груди. Он уклонился вправо, чему помог новый удар в голову, а затем он уже был на полу.

— Перестаньте!

Сапог ударил в почки. Он вытащил латунную трубку из рукава, повернул ее и крепко сжал в правой руке. У него был один шанс — только один.

— Нет! — Он выкрикнул это отчаянно, как ребенок, который умоляет, чтобы его перестали избивать, а потом он завизжал, когда сапог ударил его в бедро. Дюко что-то сказал по-французски.

Удары прекратились. Сержант наклонился, чтобы поднять Шарпа за воротник. Другие трое солдат отступали, усмехаясь, опустив штыки.

Лавинь тянул Шарпа и так и не увидел, как рука с трубкой ударила снизу вверх.

Шарп гневно выкрикивал свой воинственный клич. Они думали, что он слаб и разбит, но вся его жизнь была битвой, и они узнают, каков стрелок в битве.

Зазубренные и сдавленные края трубки ударяли Лавиня в пах, и Шарп поворачивал ее, давил, жал, в то время как сержант, отпустив его, кричал неприятно высоким голосом и пытался прижать руки к месту, где была только кровь и боль, но Шарп уже бросил трубку и сместился вправо от сержанта, двигаясь с невероятной скоростью и заполняя всю комнату своим боевым кличем.

Тело сержанта закрывало его от двоих солдат. Третий поднял мушкет, но Шарп захватил дуло, потянул на себя, а ребром правой ладони ударил солдата прямо по усам, ломая кости, так что голова откинулась назад, и тогда Шарп окровавленной рукой взялся за замок мушкета, прицелился и потянул спусковой крючок.

Двое других солдат не осмелились стрелять, из страха попасть в собственных товарищей. Еще секунды не прошло, как сержант наклонился, чтобы поднять избитого английского офицера, и уже мушкет изрыгал дым и гром.

Один человек упал с мушкетной пулей в легких, а Шарп ударил окованным медью прикладом в солдата, у которого отнял мушкет и который все еще цеплялся за него ним. Приклад ударил солдата в голову, но при этом Шарп наклонился, совсем близко к истекающему кровью, рыдающему сержанту, и в комнате раздалось эхо второго выстрела — такого громкого, что он даже заглушил вопли сержанта Лавиня.

Изогнувшись, Шарп поднялся, ударил мушкетом солдата, который выстрелил впустую. Он все еще кричал, зная, что солдаты напуганы его криком и яростью, и он высвободил правую ногу, за которую еще цеплялся упавший солдат, поднялся, рыча с залитого кровью пола и нанес короткий, профессиональный удар штыком последнему из его противников, который все еще был на ногах. Дюко, раскрыв рот, стоял испуганный в дверях. У него не было никакого оружия.

Штыки столкнулись, Шарп отбил штык противника, нанес новый укол, затем кинулся вправо, к столу схватил свой палаш и закричал, торжествуя, выхватив его из ножен, и в полете через комнату с диким победным криком ударил по шее последнего солдата, разрубая кожу и кости. Он видел, что солдат начал падать и прикончил его уколом в грудь, чувствуя, как мертвец увлекает за собой вниз клинок. За секунды, буквально за несколько секунд он убил двух человек и ранил двух других.

Он повернул и высвободил клинок, затем обернулся к двери.

— Дюко!

Дверной проем был пуст.

Он пошел к двери с окровавленным палашом в руке. Его лицо превратилось в кровавую маску, мундир пропитался кровью Лавиня. Один против четверых — вот что такое стрелок! Сержант Харпер сказал бы, что бой был равным.

— Дюко! Ты ублюдок! Дюко!

Он вышел в коридор. За спиной у него рыдал и вопил сержант, подставляя сложенные чашей руки под текущую из паха кровь.

— Дюко! Ты дерьмо!

Справа послышался чей-то голос. Шарп повернулся.

Там стояли несколько французских офицеров. Они были изящны и чисты и смотрели ошеломленно на окровавленного человека с разбитым лицом и диким голосом, с палашом, с которого капала кровь.

Французские офицеры были при шпагах, но ни один не обнажил оружие.

Один из них вышел вперед — высокий человек в зеленом и розовом.

— Майор Вонн? — Это был Вериньи. Он морщился — то ли от запаха крови, то ли из-за того, как выглядел Шарп. — Майор?

— Меня зовут Шарп. — Не было никакого смысла скрываться дольше. — Майор Ричард Шарп. — Он прислонился к стене. Острие клинка упиралось в каменные плиты, и возле него образовалась маленькая лужица крови.

Вериньи, казалось, понял, о чем идет речь.

— Клянусь честью, майор, что к вам отнесутся с подобающим почетом.

Шарп кивнул в сторону двери.

— Ублюдки пытались убить меня. Тогда у меня не было никакого меча. Я защищался.

Сержант Лавинь рыдал высоким и жалким голосом, его вопли доносились из-за каменных стен комнаты.

Вериньи заглянул в дверь. Он отстранился и посмотрел в страхе на стрелка, который превратил комнату в скотобойню.

— С вами будут хорошо обращаться, майор. Вам нужен врач?

— Да. И вода. Пища. Кровать.

— Конечно.

— Постирать одежду. Ванну.

— Конечно.

Шарп убрал правую руку с рукояти палаша. Его ладонь была кровавым месивом. Она болела. Он протянул палаш левой рукой.

— Я — ваш пленный опять, как мне кажется.

— Вы сделаете мне честь, оставив меч у себя, monsigneur, пока мы не решим, что делать с вами.

Шарп кивнул, затем вернулся в комнату. Он нашел ножны и портупею, но не мог закрепить их раненной рукой. Он подошел и встал над стонущим и рыдающим сержантом Лавинем, который смотрел на него и в его взгляде, казалось, боль смешивалась с удивлением, что он был побежден. Шарп посмотрел на французского генерала.

— Сэр?

— Майор?

— Скажите этому евнуху, что его желание исполнилось.

Вериньи вздрогнул, услышав голос стрелка.

— Его желание, monsigneur?

— Он хотел англичанина. Он получил его. 

Глава 16

Шарпа привели в одно из зданий во дворе замка, который все еще ремонтировали, затем помогли подняться наверх, в комнату с побеленными известью стенами, с хорошей кроватью, столом и стульями, и с видом из зарешеченного окна на самый большой внутренний двор крепости. Глядя поверх приземистого здания и церкви замка, он мог видеть, что буквально каждый квадратный дюйм внутреннего двора забит фургонами с сокровищами.

Пришел врач. Раны Шарпа промыли и перевязали. Ему пустили кровь при помощи ланцета и чаши, а потом дали бренди.

В комнату втащили большую ванну, в которую вливали ведро за ведром, пока не заполнили, и он погрузился в нее. Его мундир унесли, выстирали, починили и вернули.

Он все еще был военнопленным. Двое часовых стояли у двери, выходящей на площадку лестницы, ведущей вниз во внутренний двор. Один из часовых, веселый молодой человек не старше Ангела, побрил его. Шарп не мог держать бритву в перевязанной правой руке.

Его палаш был прислонен к кровати. Он с трудом вычистил лезвие. В желобках деревянной рукояти, которая должна была быть обернута кожей и обмотана проволокой, осталась кровь, которую у него не было сил убрать. Вместо этого он уснул; ему снились дурные сны и даже во сне он иногда чувствовал боль.

Часовые принесли ему пищу — хорошую пищу и две бутылки красного вина. Они пытались что-то сказать ему и усмехались добродушно, видя, что он не понимает. Он услышал имя Вериньи и предположил, что это генерал послал пищу. Он улыбнулся, кивнул, чтобы показать, что он понял, и охранники оставили его наедине со свечами и его собственными мыслями. Он расхаживал взад-вперед, думая только о том, что скоро вся Испания будет знать, что Веллингтон освободил убийцу испанского маркиза. Он подвел Веллингтона, Хогана и себя самого.

Утром врач пришел снова, размотал бинты, что-то бормоча себе под нос. Он исследовал ночной горшок Шарпа, и, казалось, остался доволен содержимым, потом пустил Шарпу кровь из бедра и собрал ее в маленькую чашку. Он не стал снова перевязывать голову Шарпа, только раненную руку, которая все еще болела.

Его губы распухли. Изнутри они были покрыты запекшейся кровью. Лучше это, думал он, чем рана сержанта.

Он сидел у окна все утро, наблюдая, как выводят фургоны из внутреннего двора. Фургон за фургоном уезжали, погонщики подгоняли волов заостренными палками. Визг колесных осей не прекращался ни на минуту, и внутренний двор постепенно освобождался. Французское отступление, которое началось в Вальядолиде, продолжилось, и Шарп понимал, что британцы должны продолжать наступление, и что французы отсылают фургоны с сокровищами по Главной дороге во Францию. Он задавался вопросом, были ли шесть фургонов Элен среди тех, что уехали. Он задавался вопросом, почему Дюко принял меры, чтобы его обвинили в смерти маркиза, и почему Элен лгала об этом.

Церковь замка использовалась как склад боеприпасов. Когда фургоны освободили место в большом внутреннем дворе, команды пехотинцев начали носить снаряды и канистры с картечью из церкви к стенам цитадели. Шарп, не имея иных занятий, наблюдал.

Через час снаряды перестали носить к цитадели, но вместо этого складывали во внутреннем дворе. Куча за кучей вырастали, начинаясь у входа в цитадель и двигаясь в его сторону. Он задумался, не были ли это просто наказанные солдаты, которых заставляют делать одну из тех бессмысленных хозяйственных работ, на которые все армии отправляют нарушителей дисциплины, но к его удивлению он увидел, как французский офицер инженерных войск тянет белые зажигательные шнуры к каждой из конических куч — зажигательные шнуры, которые уходили внутрь цитадели.

Он внезапно понял, что французы собираются оставить Бургос, что они скорее взорвут замок, чем оставят такую крепость неповрежденной противнику, и все же ему казалось странным, что они тратят время на то, чтобы разложить снаряды во внутреннем дворе вместо того, чтобы взорвать их одной большой массой в арсенале. Тут он услышал шаги на лестнице, отвернулся от окна и забыл странные груды боеприпасов.

Он удостоверился, что палаш в пределах досягаемости. Он был наполовину уверен, что это Дюко возвращается, чтобы закончить то, что начал, но дверь открыл улыбающийся французский улан. На руке у него висела казавшаяся совершенно неуместной корзина, укрытая льняной салфеткой.

Потом пришло еще несколько человек, которые расставляли блюда и вино на столе в комнате Шарпа. Ни один не говорил по-английски. Они закончили свою работу, вышли, и Шарп услышал ее голос на лестнице. Это была маркиза — и она выглядела так, как будто купалась в росе и пила амброзию, ее глаза сияли, ее улыбка была очаровательной, а ее беспокойство о его разбитом, в кровавых ссадинах, лице — удивительно трогательным. Рядом с нею была высокая темная фигура генерала Вериньи, а следом за ними вошел другой французский офицер, полный майор по имени Монбран, который на беглом английском языке высказал надежду, что майор Шарп не испытывает сильной боли.

Шарп уверил его, что он не испытывает. Майор Монбран, однако, надеется, что майор Шарп понимает, что обращение с ним со стороны сержанта Лавиня не характерно для великой французской армии, и что майор Шарп простит это и доставит майору Монбран удовольствие присоединиться к нему за небольшим легким завтраком?

Майор Шарп доставит.

Майор Монбран знал, что майора Шарп уже имеет честь знать маркизу и генерала. Монбран объяснил, что он сам — помощник короля Жозефа, брата Наполеона, марионеточного короля рушащегося испанского трона. Монбран надеялся, что майор Шарп не поймет его превратно, если он скажет, что Его Королевскому Величеству Жозефу было приятно узнать, что захвачен столь грозный противник как майор Шарп. Шарп не отвечал. Маркиза улыбнулась и почистила покрытую коркой рану на голове Шарп кончиком пальца.

— Дюко — свинья.

Монбран нахмурился.

— Майор Дюко объяснил, что случилось, миледи. Я уверен, что мы должны верить ему.

— Что он сказал? — спросил Шарп.

Монбран отодвинул стул для маркизы, затем для Шарпа, потом уселся сам.

— Майор Дюко объяснил, что сержант Лавинь вышел из себя. Очень печально, конечно. Вы не против, если мы будем обслуживать себя сами, майор Шарп? Я думаю, что мы можем чувствовать себя свободнее без вестовых.

— Конечно. И как поживает сержант Лавинь?

Монбран нахмурился, как если бы предмет был ему очень неприятен.

— Его, разумеется, обвинят в нарушении дисциплины. Я могу предложить вам немного этого холодного супа? Это очень вкусно, уверяю вас. Окажите мне честь помочь вам?

Шарп оказал. Маркиза, одетая в сиреневое шелковое платье с низким, украшенным оборками, декольте улыбалась ему. Шарп согласился с Монбраном, что весна была влажной, и что в это лето дожди идут чаще, чем обычно бывает в Испании. Он согласился, что суп, гаспачо, восхитителен. Монбран спросил, не слишком ли много чеснока на его вкус, но Шарп уверил его, что на его вкус чеснока ни в чем не может быть слишком много, и Монбран признал, что это весьма мудро с его стороны.

Вериньи усмехался. Его усы были испачканы супом.

— Я думаю, вы почти убивать этого mignon Лавинь, да?

Он посмотрел на маркизу.

— Mignon?

— Педераст, любимый.

— Ах! Вы убиваете педераста Лавинь, да?

Шарп улыбнулся.

— Он пытался убить меня.

Вериньи пожал плечами.

— Вы должны были убить его. Я ненавижу педерастов.

Монбран поспешил с находчивостью придворного рекомендовать красное вино, которое, хотя оно и было испанским, имело определенный оттенок, который, как он думал, майор Шарп мог бы найти приятным. Майор Шарп, который хотел пить, нашел оттенок очень приятным. Он выпил.

Маркиза подняла стакан в его честь.

— Ты должен пить больше шампанского, Ричард.

— Я приберегу его.

— Зачем? Его много!

И его действительно было много. Бутылки вина и шампанского рядами громоздились на краю стола.

Монбран налил в чистый стакан шампанского для Шарпа.

— Я слышал, что из-за войны в вашей стране не хватает шампанского, майор.

Шарп, который никогда не пил шампанского в Англии, а только в Испании, когда был с маркизой, согласился, что шампанского явно недостаточно.

— В самом деле, — Монбран налил себе стакан. — Мне сказал англичанин, которого мы взяли в плен, что в Лондоне вы теперь платите двадцать три шиллинга за бутылку! Двадцать три шиллинга! Подумать только — почти тридцать франков за бутылку!

Маркиза казалась удивленной и спросила, как можно жить с такими ценами и почему на улицы не выходят бунтующие народные массы, оголодавшие без шампанского. Что пьют англичане вместо шампанского?

— Пиво, миледи.

Монбран наложил Шарп немного холодной ветчины и холодного цыпленка. Он принес извинения за такую простую пищу. Ветчина была запечена в глазури из меда и горчицы.

Маркиза хотела попробовать английского пива и высказала недовольство тем, что его нельзя немедленно достать в Бургосском замке. Генерал Вериньи обещал найти несколько бутылок. Он проворчал, вытаскивая пробки из еще двух бутылок красного вина:

— Мы должны выпить это. Мы не можем взять все это с этой проклятой армией.

Монбран нахмурился.

Шарп улыбнулся.

— Проклятая армия?

Вериньи хлопнул стакан вина и налил себе другой.

— Это не армия, майор, не настоящая армия. Мы… — он сделал паузу, нахмурился, — un horde ambulant.

— Я думаю, что вы найдете этот паштет особенно вкусным, майор. — Монбран улыбнулся. — Вы позволите мне отрезать вам немного хлеба?

— Кто? — спросил Шарп.

— Бродячий бордель, майор. — Маркиза весело улыбнулась. — Кажется, с нами идет слишком много дам. Тем более, что король Жозеф присоединился к нам.

— Позвольте мне, майор. — Монбран наложил Шарпу паштета. — Еще вина? Шампанского, может быть?

— Вина.

Когда с едой было покончено, и когда апельсиновые корки вместе с объеденными кистями винограда и корками от сыров завалили стол, майор Монбран заговорил о будущем Шарпа. Он вытащил из заднего кармана шитого золотом камзола свернутый листок бумаги.

— Мы были бы счастливы предложить вам дать честное слово. — Монбран улыбнулся и положил бумагу перед Шарпом. — Генерал Вериньи сочтет для себя честью, майор, если вы позволите ему обеспечить все ваши потребности. Лошадь, ваши расходы… — Монбран пожал плечами, как если бы это щедрое предложение ничего не стоило.

— Генерал и без того оказал мне большую честь. — Вериньи, кроме того, что обеспечил Шарпу комнату и еду, снабдил его новой бритвой, сменой белья, новыми носками, и даже целой коробкой нового трута — всем, что могло заменить вещи, украденные у Шарпа после того, как он попал в руки Дюко.

Шарп развернул бумагу, не понимая французских слов, но видя собственное имя, написанное с орфографическими ошибками в первой строке. Он посмотрел на Монбрана.

— Мое имя будет в списках для обмена?

Они, должно быть, ждали этого вопроса. Офицера редко держали в плену, если он был захвачен близко к месту сражения. Монбран нахмурился.

— Боюсь, что нет, майор.

— Я могу спросить почему?

— Вы обладаете определенной известностью, не так ли? — Монбран улыбнулся. — Было бы глупо с нашей стороны освободить столь сильного бойца, чтобы дать ему возможность и дальше причинять нам вред.

Это был достойный комплимент, но не тот ответ, который хотел услышать Шарп. Если он не может быть обменен, то ему придется отправиться через границу, где его освободят под честное слово, чтобы он мог без сопровождения ехать через всю Францию. Вериньи торопливо объяснял, что для него будет удовольствием предоставить Шарпу средства, чтобы тот мог останавливаться только в лучших гостиницах, что он снабдит его рекомендательными письмами, и майору будет позволено не спешить в его поездке на север, чтобы насладиться всеми радостями французского лета.

— Возьмите от лета все, майор. Там будет выпивка, будут женщины, будет еще больше выпивки! — Он продемонстрировал это, прикончив очередной стакан. Шарп отметил, что Вериньи уже нечетко выговаривает слова.

Но это еще не все. Даже когда он окажется в Вердене, большой северной крепости, где держат пленных офицеров, как объяснил Монбран, генерал гарантирует, что у Шарпа будут деньги, чтобы нанять квартиру в городе, слугу, приобрести членство во всех лучших клубах, организованных пленными британскими офицерами. Даже, сказал он, в литературно-философской ассоциация, которая и не литературная, и не философская вовсе, но предоставляет самым богатым британским военнопленным определенные удовольствия, в которых нуждается мужчина.

Шарп поблагодарил его.

Монбран достал из портфеля перо и пузырек с чернилами. Он пододвинул их к Шарпу.

— Вы подпишете, майор?

— Когда я уеду из Бургоса? — Шарп не прикоснулся к перу.

— Завтра, майор. Генерал идет с арьергардом. Вы можете путешествовать верхом или, если ваши раны причиняют страдания, в коляске маркизы. Наш отъезд назначен на девять часов.

Шарп смотрел на Элен и испытывал искушение уступить немедленно, подписать бумагу и отправиться в путешествие с нею.

Она улыбнулась.

— Подпишите, Ричард. — Она пожала плечами. — Мы не собираемся отпускать вас, вы ведь знаете это.

Вериньи рыгнул, Монбран нахмурился. Шарп улыбнулся.

— Тогда, наверное, мне придется бежать.

Это потрясло их. Несколько секунд все молчали, потом Вериньи разразился потоком слов — умоляющих слов. Если не будет честного слова, им придется оказать неуважение храброму человеку, который перенес достаточно страданий от рук французов, что будет позором для их страны, для их императора и для их священных знамен. Это просто невозможно, чтобы его отправили в тюрьму по этапу как уголовного преступника. Вериньи не хочет и слышать бы об этом! Он должен подписать!

Однако если он подпишет, то не сможет предпринять попытку к бегству.

Он снова посмотрел на бумагу.

— Я приму решение утром. Скажем, в восемь часов?

Это было самое большее, чего они могли добиться. Они попытались убедить его, но он не передумал.

— Утром. В восемь часов.

Были открыты еще две бутылки. Голова Шарпа уже чувствовала эффект от первых шести, но он позволял Монбрану наливать ему снова и снова. Они выпили за Элен, они выпили за возврат ее фургонов. Оказалось, сказала она, что их уже отправили в Виторию, но генерал Вериньи уверен, что добудет их для нее. Выпили еще вина. Майор Монбран, чье пухлое лицо блестело от пота, спросил разрешения Шарпа выпить за здоровье императора, которое было любезно дано, и они должным образом проделали это. Из любезности к гостю, было предложено выпить за здоровье короля Георга III, а затем — разных других королей, включая Артура, Альфреда, Карла Великого, Людовиков с I по XIV включительно, Цезаря Августа, старого короля Койла[336], короля замка[337], Небучеднеззэра[338], Вилфреда Волосатого[339], и заканчивая Тигларом Пильзером III[340], имя которого они не могли к тому времени выговорить, но которому первому была оказана честь — выпить за него не вина, а бренди.

Генерал Вериньи спал. Он спал с тех пор, как предложил тост за Ричарда Львиное Сердце.

— Он был mignon, — сказал Монбран и покраснел, когда сказал это. Теперь, когда конических груды снарядов во внутреннем дворе замка отбрасывали в лучах заходящего солнца длинные тени, Монбран решил, что им надо уходить.

— Вы дадите нам свой ответ утром, майор? — Он с трудом выговаривал слова. Он постучал пальцем по листку с текстом честного слова.

— Утром.

— Хорошо. Я оставлю это вам, если не возражаете. — Он встал, и в его глазах отразилась тревога, вызванная тем, как сказалось вино на чувстве равновесия. — Всего наилучшего!

Двое улан были выделены, чтобы отнести генерала вниз, а один — чтобы помочь Монбрану. Маркиза, которая подала руку Шарпу для поцелуя, казалось, ничуть не опьянела. На столе все еще оставалось шесть нетронутых бутылок. Она улыбнулась ему.

— Не убегайте, Ричард.

Он улыбнулся.

— Спасибо, что пришли.

— Бедный, глупый Ричард. — Она коснулась его щеки и следом за офицерами вышла на лестницу.

Шарп сидел. Он слышал, как ноги генерала волочатся по лестнице, слышал, как невдалеке открылась дверь, слышал скрип рессор кареты, а затем удаляющийся стук копыт. Он уставился на бумагу с честным словом, на непонятные французские слова, и чувствовал искушение разделить коляску с Элен.

Дверь открылась.

Она улыбнулась:

— Я велела им вернуться за мной через три часа. — Она постучала в дверь, и Шарп услышал, как снаружи задвинули засов. Она посмотрела на него, склонив голову набок, подошла к кровати, села и подняла ногу, чтобы снять туфлю. — Иди в постель, Ричард, ради Христа, иди в постель!

Он прихватил бутылку шампанского, и она рассмеялась.

— Ты видишь, как хорошо быть военнопленным во Франции?

Он улыбнулся и поднял перевязанную правую руку.

— Тебе придется раздеть меня.

— Я готова на это, Ричард. Иди сюда.

Он подошел. Он видел, как был развязан белый шнурок, платье упало вниз, она стояла обнаженная в багровом солнечном свете. Ее руки добрались до его куртки, затем опрокинули его на кровать, в ее объятия…

***

Она курила сигару. Лежала на спине и пускала кольца дыма в потолок.

— Я тренировалась несколько месяцев.

— Ты очень хороша.

— И в том, чтобы пускать кольца дыма — тоже. — Она хихикнула. — А ты не так уж пьян.

— И ты. — Он наливал шампанское ей в пупок и пил. — Чувствуешь пузырьки?

— Да.

— Я тебе не верю.

Она ничего не говорила несколько секунд, а потом, внезапно изменившимся голосом, который заставил его оставить свою игру, чтобы посмотреть на нее, сказала ему, что это майор Дюко заставил ее написать письмо, которое вызвало поединок.

Шарп посмотрел в серые глаза.

— Я знаю.

— Иди сюда. — Она указала на подушку возле нее, а когда он лег рядом, она укрыла их обоих простыней и положила на него ногу. — Ты пьян?

— Нет.

— Тогда слушай.

И она стала рассказывать. Она рассказала о договоре между заключенным в тюрьму испанским королем и императором Наполеоном. Она рассказала об участии Дюко в подготовке договора, о статьях договора, которые, если он будет подписан, вынудят британцев уйти из Испании. — Ты понимаешь?

— Да. Но какое…

— …это имеет отношение к тому письму? — Закончила она его вопрос и пожала плечами. — Я не знаю. — Она бросила сигару на пол и обняла его за талию. — Я ничего не знаю, я только предполагаю, что инквизитор должен был помогать Дюко, и я предполагаю, что мои деньги — цена той помощи.

Он смотрел в ее сияющее, прекрасное лицо и пытался понять, было ли сказанное правдой. Он не мог решить. В этом было куда больше смысла, чем в ее прежнем рассказе, но он знал, что эта умная женщина была искусной лгуньей.

— Почему ты говоришь мне об этом?

Она не отвечала на вопрос, вместо этого она спросила, понравился ли ему майор Монбран. Шарп пожал плечами.

— Думаю, что да.

Она приподнялась, опершись на локоть, простыня соскользнула вниз. Было уже почти темно, и Шарп зажег свечу у кровати. Она перегнулась через него, чтобы прикурить новую сигару от ее пламени, и он прижался губами к ее груди.

— Ричард! Ты можешь быть серьезным?

— Я серьезен.

— Зачем, ты думаешь, Монбран был здесь?

— Я не знаю.

— Христос! Думай, ты, глупый педераст! — Она склонилась над ним. — Монбран — один из людей Жозефа, а Жозеф — король Испании! Ему это нравится, нравится называться «Вашим Величеством»! Он не хочет оставить Испанию. Даже если мы сможем удержать лишь часть Испании, у него есть свое королевство, но теперь его брат планирует вытащить трон из-под его задницы и отдать его Фердинанду. Ты понимаешь?

— Я понимаю. Но зачем говорить это мне?

— Потому что ты должен помешать этому. — Она сняла табачную крошку с губы и бросила ему на грудь. — Ты подпишешь бумагу с честным словом и поедешь со мной. Потом ты убежишь. Монбран поможет, он знает об этом. Весь это разговор о путешествии через Францию был для Рауля. Вместо этого мы хотим, чтобы ты убежал. — Ее пальцы поглаживали его грудь. — Ты пойдешь к Веллингтону. Я дам тебе письмо и Монбран подпишет его. — Она смотрела на него широко раскрытыми глазами. — Ты убежишь с нашей помощью, ты идешь к Веллингтону, и если он сделает публичное заявление, он помешает заключению договора. Никто не посмеет поддерживать его. Только Фердинанд может заставить глупых ублюдков принять договор, но если Артур заставит испанцев объявить об этом теперь, когда договор еще не принят, то тогда его никогда не подпишут. Таким образом, ты остановишь это, ты понимаешь?

Он нахмурился.

— Почему Жозеф не помешает договору?

— Потому что его брат уничтожит его! Они все боятся Наполеона. Но если ты скажешь Веллингтону, тогда никто не сможет обвинить Жозефа.

— Почему тогда вы не обменяете меня?

Казалось, вопрос ее рассердил.

— Мы не можем. Дюко не позволит этого. Он хочет выставить тебя в Париже как доказательство британского коварства. Кроме того, ты думаешь, что мы когда-нибудь обменяем такого как ты?

— Но вы позволите мне убежать.

— Потому что тогда Дюко проиграет. Потому что у Жозефа останется клочок Испании, и он отдаст мне мои фургоны! — Она подмигнула ему. — Монбран еще и заплатит тебе.

— Но разве ты не говорила, что договор спасет Францию?

— Христос и святое распятие! И я буду бедна, и половина людей Жозефа лишится всего! Нам нужно только это лето, Ричард, и это — все! Кроме того, это ведь ублюдок Дюко устроил так, что меня арестовали, а тебя почти повесили! Я хочу, чтобы Дюко поставили к стенке, я ужасно хочу этого, Ричард, у меня просто в кишках свербит. В следующем году они могут заключить свой проклятый договор, но не теперь, когда Пьер Дюко еще не умер.

— И ты хочешь свои деньги.

— Я хочу свой дом.

— Паштет из жаворонков и мед?

— И ты можешь приехать ко мне из Англии. Мы заплатим тебе, Ричард. Две тысячи гиней — золотом или ассигнациями, или чем-нибудь еще. Только подпиши бумагу, и мы сделаем остальное. — Она смотрела на него, когда он встал и, как был голый, отошел и сел у окна. — Хорошо?

— Если я нарушу честное слово, у меня не останется чести.

— Богу плевать на честь. Три тысячи!

Он обернулся к ней. Она тянулась к нему, обнаженная, ее лицо светилось ожиданием. Ее тело, такое красивое, было в пятнах света и тени от свечи. Он задавался вопросом, чувствовала ли она что-нибудь, когда он обнимал ее.

— Ты хочешь, чтобы я продал свою честь?

Она бросила в него сигару.

— Ради твоей страны. Ради меня! В любом случае, это не бесчестье!

— Как это?

— Монбран написал твое имя с орфографическими ошибками нарочно. Это не твое честное слово.

Он отвернулся от нее. Карета въехала во внутренний двор между странными кучами боеприпасов.

Она услышала это, выругалась и начала одеваться.

— Ты поможешь мне застегнуться?

— Попытаюсь. — Он повозился со своей перевязанной рукой с ее воротником, затем развернул ее. Он смотрел ей в глаза, а она приподнялась и поцеловала его.

— Сделай это для меня, Ричард. Прикончи Дюко и этого ублюдка инквизитора и верни себе свою карьеру. — Она положила его руку к себе на грудь и прижала ее. — Через два или три года война будет закончена! Приезжай ко мне тогда. Обещаешь мне?

Она была красивее, чем мечта, прекрасней, чем звезды зимой, мягче, чем дневной свет. Она поцеловала его теплыми губами.

— Приезжай ко мне, когда все будет кончено.

— Приехать к тебе?

Она чуть улыбнулась. Она была самой красивой сердцеедкой, и она шепнула ему на ухо, прижимаясь теплой щекой:

— Я люблю тебя, Ричард. Сделай это для меня и приезжай ко мне.

В дверь постучали. Она крикнула, чтобы подождали, и пригладила волосы.

— Ты приедешь ко мне?

— Ты знаешь, что приеду.

Она указала на бумагу.

— Тогда подпиши, Ричард. Ради нас обоих! Подпиши! — Она улыбнулась его наготе, показала жестом, чтобы он встал за дверью, и затем ушла в ночь.

***

Шарп упорно пил, и его настроение ухудшалось. Он думал о преданной чести, о женщине, которая обещала исполнить его самые заветные мечты, о договоре, который изгонит британскую армию из Испании. Он надел штаны и куртку, зажег больше свечей, и тем не менее он так и не подписал честное слово.

Он решил, что он слишком пьян, чтобы подписывать. После того, как Элен уехала, он прикончил две бутылки вина.

Он подошел к столу, удивляясь, что еще может стоять на ногах, и понес две бутылки к окну, рассуждая про себя, что, взяв сразу две, он уберегает себя от нового сложного похода через комнату, когда прикончит первую. Рассуждение казалось ему чрезвычайно умным. Он гордился им. Он прислонился головой к оконной раме. Где-то смеялась женщина — она явно испытывал удовольствие, и Шарп чувствовал, что ревнует.

— Элен. — Сказал он громко. — Элен, Элен, Элен.

Он пил, больше не беспокоясь о стакане. Если он подпишет честное слово, думал он, то он сможет быть с нею нескольких дней. Вериньи не может быть рядом все время. Они могут заняться любовью в ее карете, задернув занавески.

Он лишится чести. Он нарушит честное слово. Никакой чести не останется у него, если он сделает это, никакой.

И все же он спасет Великобританию от поражения ценой его чести. Он может сделать Элен богатой ценой его чести. И, добившись поражения Дюко, он может опозорить его, а возможно, как сказала Элен, добиться, что его поставят к стенке и расстреляют. И все ценой его чести.

Он думал о Дюко и поднял бутылку, салютуя ночи.

— Ублюдок!

Он широко зевал, пил снова и пытался сосредоточить взгляд на освещенном окне в цитадели, но взгляд скользил по диагонали вправо. Он задумался. Возможно, она подразумевала это, думал он, возможно она действительно любит его. Он иногда думал, что она была предательской сукой, красивой как черт — но даже предательские суки должны любить кого-то, не так ли? Он задавался вопросом, является ли любовь признаком слабости, затем он думал, что это не так, а затем он не помнил уже, о чем он думал, и снова пил из бутылки.

Он задавался вопросом, хотела ли бы Антония иметь французскую аристократку в качестве мачехи. Он выпил за эту мысль. Он пил за паштет из жаворонков и белое вино, за ее тело в его объятиях, за ее дыхание в его горле, и ему было жаль, что ее нет больше здесь, и он пил вино, потому что оно могло скрасить одиночество после ее ухода.

За окном, на северо-западе, как ему показалось, было какое-то свечение в небе. Он заметил его, задумчиво глядел на него и думал, что свечение в небе заслуживает, чтобы за него выпить. Он поднял бутылку и выпил. Он чувствовал, что его тошнит. Он думал, что ему было бы лучше, если бы он проблевался, но он не мог себя заставить дойти до ведра, которое ради приличия было спрятано за ширмой, сколоченной из старых ящиков. Они все смеялись, когда Монбран использовал ведро и, казалось, будет мочиться вечно. Он засмеялся снова. Она любит его. Она любит его. Она любит его.

Он закрыл глаза.

Потом он резко поднял голову, открыл глаза, и уставился на большое красное зарево в небе. Он знал, что это. Это костры военного лагеря, видные издалека, они отражаются от облаков, которые угрожают дождем. Британцы были на севере и на западе, достаточно близко, чтобы в облаках были видны отражения их костров, достаточно близко, чтобы заставить отступать французскую армию, этот бродячий бордель. Он засмеялся и выпил снова.

Он бросил пустую бутылку во внутренний двор и услышал, как она разбилась о камни и что-то закричал часовой. Шарп крикнул в ответ:

— Мignon! Mignon!

Он поднял следующую бутылку.

— Ты не должен пить ее, — сказал он себе, но затем решил, что будет ужасной потерей, если он не сделает этого. Он подумал, что может выпить ее в постели и встал.

Он держался за стену. Все внезапно казалось ясным и изумительно четким в свете выпитого. Король Жозеф и Монбран хотят, чтобы он убежал. Монбран — придворный. Монбран знает о чести больше, чем Шарп, таким образом, это будет хорошо, если он нарушит честное слово. Он убежит. Он вернется к британской армии, и он будет богат, и он женится на маркизе, когда война кончится, потому что даже предательские суки должны любить кого-то, и он не может вынести мысль, что она любит кого-то другого. Он выпил за эту мысль. Паштет из жаворонков и мед, думал он, и вино. Больше вина. Всегда больше вина — и тут он оттолкнулся от стены, устремился к кровати, и упал, не дойдя пару шагов. Ему удалось спасти бутылку.

Он сидел возле узкой кровати, на которой он любил ее в этот день.

— Я люблю тебя, — сказал он. Он натянул одеяло на плечи и выпил еще немного. Все было так просто. Спасение и победа, брак и богатство. Удача была с ним. Так было всегда. Он улыбнулся и поднял бутылку.

Он выпил еще вина, только чтобы доказать, что он может сделать это, и затем, когда он торжествуя думал, что ему осталось продумать пару мелочей, чтобы принять окончательное решение, его голова откинулась на кровать, бутылка покатилась, и он уснул пьяным сном. 

Глава 17

Утро наступило как печальный стон. Он лежал, завернувшись в одеяло, возле кровати. Утренний свет был невыносим.

Он выругался и закрыл глаза.

Кто-то в замке бил кувалдой, и удары звоном отдавались у него в черепе.

— О, Боже!

Он опять открыл глаза. Бутылка вина лежала рядом с ним на полу, остаток вина у горлышка бутылки был темным от осадка. Он застонал снова.

Он откинул голову на кровать и смерил взглядом побеленный потолок. Молотили, казалось, прямо у него в комнате. Он не мог представить, что можно чувствовать себя так ужасно. Его глаза словно хотели вырваться из глазниц, во рту было грязнее, чем в камере, куда Дюко поместил его поначалу, в желудке сплошная кислота, а в кишках — вода.

— О, Боже!

Он услышал, как гремит засов на двери, но не обернулся.

— Bonjour, m’sieu! — Это был веселый молодой охранник.

Шарп медленно повернулся, чувствуя дикую боль в шее.

— Иисус…

Охранник рассмеялся.

— Нет, m’sieu. C’est moi. — Он поставил тазик на стол и имитировал бритье. — Oui, m’sieu?

— Oui.

Шарп встал. Он качался на слабых ногах и жалел, что не остался лежать на полу. Он остановил охранника.

— Минуту! Подожди! — Он зашел за ширму, ухватился за нее, и его стошнило.

— Иисус!

— M’sieu?

— Все в порядке! Нормально! Который час?

— M’sieu?

Шарп попытался вспомнить слово. Он разгибал пальцы на левой руке.

— L’heure est?

— Ах! C’est six figures, m’sieu.

— Сиз?

Солдат показал шесть пальцев, Шарп кивнул и плюнул в окно.

Молодой охранник, казалась, был счастлив, брея английского офицера. Он делал это умело, болтая непонятно и весело, покуда намыливал, брил, смывал пену и вытирал лицо полотенцем. Шарп же думал о том, что мог бы пнуть коленом мальчишку в живот, взять его мушкет, застрелить часового за дверью и оказаться во внутреннем дворе через десять секунд. Наверняка там бы нашлась хоть какая-то лошадь, и при удаче он мог бы оказаться далеко за воротами, прежде чем охрана поймет, что случилось.

С другой стороны он был не в настроении для утреннего мордобоя, и ему казалось слишком грубым нападать на веселого человека, который так умело брил его. Кроме того, ему нужен завтрак. Ему чертовски нужен завтрак.

Мальчик вытер лицо Шарпа насухо и улыбнулся.

— Bonjour!

Он выкатился за двери с тазиком и полотенцем, вернулся мгновение спустя за мушкетом, который забыл возле Шарпа. Он помахал на прощанье и закрыл дверь, не потрудившись запереть ее.

Удары кувалды все еще отозвались эхом в комнате. Он выглянул в окно и увидел, что там, где часовые отмеряли свои однообразные шаги вдоль крепостных валов, разрушают пушки, которые бросили вызов Веллингтону в прошлом году. Их цапфы — большие выступы, которые удерживают стволы на лафетах, — спиливали. Когда ножовки прорезали металл до половины, молотобоец изо всей силы бил кувалдой, чтобы сломать чистую бронзу. Удары убийственно гремели во внутреннем дворе. Удостоверившись, что пушки уже не поддаются ремонту, их заклепывали, а затем втаскивали на крепостные валы, чтобы сбросить на крутые скалы внизу. Шум был невыносим. Он застонал.

— О, Боже!

Шарп лежал на кровати. Он никогда не будет пить снова, никогда. С другой стороны, конечно, волосы собаки, которая укусила тебя, — единственное верное средство против бешенства. Половина британской армии пьянствует на привале и готова встретить новый день, только похмелившись остатками вчерашней выпивки. Он открыл один глаз и посмотрел уныло на нераспечатанную бутылку шампанского на столе.

Он взял бутылку, долго нахмурившись смотрел на нее, потом пожал плечами. Зажал бутылку между ног и выкрутил пробку левой рукой. Она вылетела с хлопком. Небольшое усилие, понадобившееся, чтобы вытащить пробку, показало, что он слаб как котенок. Шампанское пенилось на его штанах.

Он попробовал его. Оно смыло привкус рвоты во рту. Оно даже имело приятный вкус. Он выпил еще немного.

Он снова лег с бутылкой шампанского в левой руке, и вспомнил про честное слово. Предполагалось, что он подпишет его, и тогда его спасение будет устроено французами, которые не хотят мира с Испанией. Однако утром все это казалось куда сложнее. Он твердо знал, что, подписав бумагу а затем сбежав, он пожертвует своей честью.

Дверь снова открылась, и он лежал неподвижно, покуда завтрак, доставленный милостью генерала Вериньи, был расставлен на столе. Он знал, что там будет. Горячий шоколад, хлеб, масло и сыр.

— Mercy.

По крайней мере, подумал он, я немного выучил французский язык.

Час спустя, с завтраком и половиной бутылки шампанского в желудке, он понял, что чувствует себя гораздо лучше. День, пожалуй, может оказаться не так уж плох. Он посмотрел на бумагу. Он не может подписать ее, говорил он себе, потому что это будет не достойно его. Он должен просто сбежать. Он должен прийти к Веллингтону с этими новостями, но не жертвуя своей честью. Капитан Д’Алембор говорил, что честь — просто слово, скрывающее грешную натуру людей, и маркиза смеялась над этим словом, но Шарп знал, что оно означает. Оно означает, что он никогда не сможет жить в мире с собой, если он подпишет бумагу и позволит Монбрану организовать его спасение. Честь — это совесть. Он убежал от стола, от искушавшей его бумаги с честным словом, и унес шампанское к зарешеченному окну.

С бутылкой в руке он глядел вниз, на кучи снарядов, которые слабо блестели после дождя, который шел ночью. Офицер проверял запальные шнуры. Это будет адский взрыв! Шарп задумался, он задавался вопросом, услышит ли он взрыв с Главной дороги.

Он слышал женские голоса. В этой армии было необыкновенно много женщин. Как выразился Вериньи вчера? Шарп нахмурился, затем улыбнулся. Эта армия — бродячий бордель.

Он отвернулся от окна и подошел к столу, где бумага с честным словом, залитая красным вином, все еще ждала его подписи. Он попытался понять смысл французских слов, но не смог. Однако в любом случае он знал, что тут сказало. Он обещал не бежать и ни в коем случае не помогать вооруженным силам Великобритании или ее союзникам против французской армии, пока он не будет или обменен или освобожден от обязательства.

Он сказал себе, что должен подписать это. Спасение невозможно. Он должен подписать это и отказаться принять предложение маркизы бежать. Он думал о путешествии в ее коляске с задернутыми занавесками, и вспоминал ее слова о том, что она любит его. Он смотрел на перо. Будет ли это позором: дать честное слов, а затем доставить новости о секретном договоре Веллингтону? Или его страна выше его чести? Элен сказала правду? Она хотела, чтобы он был с ней, когда война кончится, когда он выйдет в отставку? Она говорила о трех тысячах гиней. Он закрыл свои глаза, воображая три тысячи гиней. Можно всю жизнь прожить на три тысячи гиней…

Он поднял перо. Обмакнул его в чернила, а затем быстрыми штрихами перечеркнул текст честного слова снова и снова. Он опрокинул пузырек с чернилами на бумагу, стирая слова, разрушая честное слов. Засмеялся и отошел назад к окну.

Там, внизу, в сером сумраке рассвета из дверей вышел кавалерийский офицер. Офицер был в великолепном мундире, белые лосины обтягивали его ноги, как у генерала Вериньи. Шарп задумался, смазывают ли кавалеристы ноги жиром или маслом, чтобы натянуть такие тесные штаны. Он бы не удивился. Кавалерийские офицеры готовы сделать все, чтобы стать похожими на лакеев из дворца.

Человек поправил ментик, заломил кивер под еще более залихватским углом, затем выдохнул струю дыма. Он вынул сигару изо рта, глянул на небо, словно хотел узнать, какая будет погода, и двинулся к цитадели. Слабый свет отражался от золотой отделки ножен и золотого шнура в виде петель, которым была обшита его синяя куртка. Он шел медленно, поскольку тесные лосины не давали ему широко шагать, но казался довольным собой и уверенным. Он избегал луж, которые все еще блестели во внутреннем дворе, завидуя невыносимому блеску его начищенных сапог.

Дым тянулся от сигары офицера. Он переступил через один из запальных шнуров, затем стряхнул пепел на груду снарядов. Шарп наблюдал, не веря своим глазам. Кавалерист шел дальше, не обращая внимания на окружающих. Новое облачко дыма поднялось от его сигары, и потом с превосходной беззаботностью офицер бросил окурок сигары прямо на путаницу запальных шнуров. Он исчез в цитадели. Никто, казалось, ничего не заметил. Офицер инженерных войск, который осматривал запальные шнуры, ушел. Часовые на стенах смотрели наружу. Двое пехотинцев, которые тащили большой, исходящий паром котел через двор, были заняты их собственными мыслями. Шарп снова перевел взгляд на груды снарядов. Ему кажется, или действительно облачко дыма поднимается там, где упала сигара?

Ему это мерещится, решил он.

Он заметил, что, несмотря на рану, он вцепился в оконную раму правой рукой. Он разжал пальцы.

Несколько человек прошли под окном. Они громко смеялись.

Ему не померещилось. Окурок сигары поджег пороховую начинку запальных шнуров. Дым стал гуще.

Шарп остолбенел. Если он предупредит — останется военнопленным. Если он не сделает этого — здесь хаос и смерть, весьма возможно — его собственная смерть. Но если он рискнет, то хаос ему поможет. Он может воспользоваться хаосом, чтобы убежать, он может забыть про честное слово, он будет свободен и его честь не пострадает.

Дым становился все гуще, смещаясь в восточном направлении. Артиллерист пересек двор, выйдя из арсенала у дальней стены. Он прошел в десяти футах от дыма, но ничего не заметил. Он ел ломоть хлеба и глядел в небо, которое грозило дождем. Часовые на стенах, часовые на крыше цитадели — и ни один не замечал происходящего.

Шарп прикусил губу. Левая рука ухватила бутылку с шампанским.

Дым превратился в пламя. На какой-то миг все заволокло серым туманом, затем стало слышно шипение запальных шнуров и замелькали искры от огня, который полз вдоль белой линии.

Артиллерист с куском хлеба у рта замер. Он смотрел, не веря своим глазам, на огненных змей. Одна исчезла в груде снарядов, пожирая запальную трубку первого снаряда, артиллерист закричал, указывая на огонь куском хлеба, и побежал.

Снаряд взорвался.

Взрыв поднял другие снаряды в воздух, шнуры завертелись, затем взорвался второй снаряд, третий — и внезапно внутренний двор превратился в вулкан, извергающий огонь и осколки снарядов, солдаты кричали друг на друга, бежали, а Шарп отошел от окна. Там были запальные шнуры, идущие внутрь цитадели, и он только что видел сквозь дым, как змея яркого огня ползет к массивным камням.

Он медленно отступал от окна. Не было никакого смысла бежать из комнаты. Лестница ведет во внутренний двор, где рвутся снаряды. Он должен был остаться в комнате и пережить то, что случится.

Он опрокинул кровать, укрывшись соломенным матрацем, и едва он успел сделать это, весь холм, на котором стоял Бургосский замок, дрогнул.

Глубоко под цитаделью, в подвалах и в подкопах, которые были вырыты, чтобы противостоять британским подкопам в прошлом году, был сложен порох. Бочка за бочкой стояли там, в недрах скалы, и теперь огонь нашел их.

Они взорвались.

Сила взрыва не пошла в стороны. Было более чем достаточно пороха, чтобы срезать вершину скалы, стереть с лица земли стены, церковь, бастионы, пушки и ворота, но вырубленные в камне подвалы сработали как гигантская мортира и изрыгнули пламя взрыва вверх, в воздух, так что языки пламени лизали низкие облака, и продолжали швырять камни и ядра прямо в воздух, за облака, и это сопровождалось грохотом, ударной волной, черным облаком дыма, которое подпитывалось новыми взрывами и пронизывалось новыми языками пламени, по мере того как до все новых рядов пороховых бочек добирался огонь, который разрушил цитадель с грохотом, разнесшимся на многие мили по окрестностям.

Шарп прижался к стене.

Кровать, казалось, плясала над ним, воздух походил на большой, теплый кулак, который разбил все вокруг него и оставил только тишину там, где только что был один лишь грохот.

Он оглох.

Он чувствовал, как удар за ударом сотрясают каменный пол. Видимо, это снаряды взрывались во внутреннем дворе, а затем раздался куда более сильный взрыв, грохот от которого был слышен даже сквозь его глухоту, и он почувствовал, как осколки ударяют в матрац, которым он укрылся.

И снова тишина.

Он дышал пылью. Взрывы прекратились, но комната, казалось, двигалась как каюта судна, идущего полным ходом.

Он встал, отодвинул кровать и увидел, что воздух заполнен белым туманом. Это был не дым, но побелка, отлетевшая со стен и потолка, — она висела в воздухе как туман и разъедала ему глаза.

Он выплюнул пыль изо рта.

Бутылка шампанского все еще была у него руке. Он прополоскал шампанским рот, сплюнул и стал пить. Целый мир, казалось, вращался вокруг него. Дверь была открыта, выбитая взрывом. Стол упал, и он видел, не понимая, что видит, как пузырек с чернилами катался взад и вперед по половицам словно маятник.

Он подошел к окну. Комната, казалось, покачивалась, как судно качается, застигнутое внезапным порывом ветра.

Он видел Алмейду после взрыва, и происходящее напомнило ему о португальской крепости. Точно так же воняло жареной плотью, тот же самый огонь и та же пыль в тишине.

Цитадель превратилась в котел, кипящий пламенем и дымом. Невозможно было представить, как так много дыма может возникнуть при пожаре в каменной постройке. В ушах звенело, непрерывно и раздражающе. Он обхватил голову руками.

Под окном кричал человек. Его одежда сгорела, тело обуглилось, кровь выступила на спине. Это звук сказал Шарпу, что он опять слышит.

Пора уходить, подумал он, и эта мысль была настолько странной, что он не двинулся. Где-то взорвался арсенал и изверг языки пламени и клубы дыма. Пол раскачивался снова.

Он услышал грохот справа от него, почувствовал, как внезапно пол накренился, что заставило его бросить бутылку и схватиться за оконную раму. В стене появилась трещина, которая расширялась у него на глазах. Иисус! Старые здания, построенные вдоль стен внутреннего двора, начали рушиться!

Бежать, подумал он, бежать! Он постарался сосредоточиться и похлопал себя по поясу, чтобы убедиться, что палаш на месте. Он был там.

Идти к двери было все равно, что двигаться по палубе судна. Он боялся, что даже его шаги могут нарушить шаткое равновесие хрупкого дома, что в любой момент он будет убит падающей каменной кладкой и обрушивающимися этажами.

Здание опять задрожало. Кто-то закричал снаружи, потом другой, и когда Шарп переступил через порог, он увидел, что молодой, веселый охранник лежит мертвый. Снаряд влетел в разбитое окно и убил его.

Каменная кладка трещала. Трещина походила на ремень. Он без оглядки бросился вниз по засыпанной щебнем и пылью лестнице. Его мундир был весь покрыт белой пылью. Добравшись до двери, выходящей во внутренний двор, он начал инстинктивно отряхивать ее, но вовремя остановился. Пыль была самой лучшей маскировкой, на какую он мог надеяться.

Где-то обрушилась кладка, вызвав новые крики, и Шарп сообразил, что скоро в замке появятся новые люди, которые не пережили взрыв, которые начнут спасательные работы и эвакуацию. Он торопливо вышел во внутренний двор и повернул налево, к воротам, но увидел там группу солдат, которые смотрели ошеломленно на огненный ад, в который обратилась цитадель.

Он развернулся. Он уходил от солдат, идя навстречу огню, но держась ближе к стене справа. Он шел мимо мертвецов, мимо раненых, мимо людей, которые кричали, и людей, которые уже перестали кричать. Пахло горелым мясом. Он пожалел, что он не осталось шампанского, чтобы смыть вкус пыли и дыма во рту.

Потом грохот — раскалывающий, усиливающийся, адский грохот раздался справа от него, в том здании, где он его держали в плену, и он мельком увидел падающие стены и балки, летевшие вниз словно копья, и все вокруг заволокло пылью, и он бежал сквозь падающие камни и вдруг почувствовал сильный удар по ноге, отбросивший его в сторону, он упал, его рот, нос, уши и глаза были залеплены палью, и сквозь пыль и грохот он вслепую полз к свету.

Он пытался понять, что у него с ногой. Кажется, она была цела. Он поднял ее, опустил, попробовал наступить. Кто-то звал на помощь, но Шарп мог помочь только себе. Он снова чувствовал себя больным, задыхаясь в пыли, хромая на ушибленную ногу.

Он уходил. Уходил прочь от ворот, где собрались враги, идя как можно ближе к огню. Он чувствовал жар, палящий, ужасный, иссушающий жар пламени, который заставил его отойти дальше от стены справа, и там, в туннеле, идущем сквозь стену, он видел дневной свет.

Он спускался по туннелю, пробитому в стене, его ножны цеплялись за камни. В дальнем конце была выбитая дверь, а ниже ее — ступени, которые вели вниз к разрушенной церкви, которая прилепилась сбоку к скале, на которой стоял замок.

Он сел на ступеньку. Он не верил тому, что он свободен, что он вне стен крепости, что широкий мир распахнут перед ним и что он дышит теплым, чистым воздухом. Он протер глаза, слезившиеся от пыли и стал изучать открывшийся вид.

Город тянулся вдаль по берегам реки Арланзон. Шпили главного собора возвышались над домами, и Шарп, мигая от пыли и дыма, видел, что в крыше огромного здания возникли дыры, откуда идет дым, и что еще больше дыма в городе, что там горят дома — видимо, от снарядов, которые беспорядочно летели за пределы крепости и падали, взрываясь, на город. Он знал, что должен уходить.

Холм замка на двести футов возвышался над городскими строениями. Он спускался вниз, дважды упав, пролетев несколько метров в потоке земли и камней. Когда он встал, он увидел, что бинт на правой руке пропитан новой, свежей кровью. Липкая кровь была и на лице, где вновь открылись раны. Нога болела, словно пробитая мушкетной пулей. Хромая, он преодолел последние несколько ярдов до спасительной аллеи. Женщина наблюдала за ним из окна.

В городе раздавались крики и стоны. Он слышал, как гудит пламя.

— Иисус, — сказал он вслух. Голова у него кружилась, в ушах звенело. Он не мог вспомнить, как сумел покинуть замок. Он оперся на стену.

Женщина плюнула из окна. Она думала, что он француз.

Он спустился по переулку, провонявшему дерьмом, которое выливали из окон спален. Он знал, что теперь он свободен, но это было единственное, что он знал.

Он вышел на площадь перед великолепным собором. Он видел, как местные жители бегут с ведрами через большие двери, и заметил, проходя мимо, как огонь пылает глубоко во мраке внутри. Потом он посмотрел направо.

Французские дивизии строились на площади, прежде чем начать марш на северо-восток. Они выглядели так, будто побывали в сражении. Снаряды падали в их шеренги, и убитые и раненые валялись на камнях. Некоторые кричали, некоторые бродили, ничего не понимая, другие пытались помочь. Небо над площадью почернело от дыма. Пепел летал в воздухе и падал, мягкий как снег, на поредевшие ряды.

Он внезапно встревожился. Он убежал из замка, только для того, чтобы идти как дурак в город, занятый противником. Он возвратился в переулок, оперся на стену, и попытался составить хоть какой-то план, вопреки головокружению, звону в ушах и отсутствию мыслей в голове. Коня. Ради всего святого, коня! Как это Хоган говорил однажды? Почему-то странные слова запомнились. «Коня, коня, все царство за коня». Ирландский майор всегда говорил странные вещи, вроде этого. Шарп предполагал, что это стихотворные строки, но он не любил спрашивать.

Он опять чувствовал себя больным. Он наклонился, прижавшись спиной к стене, и застонал. Я должен скрыться, решил он. Он был не в состоянии украсть коня.

Справа послышались шаги. Он посмотрел и увидел мужчин в темноте переулка. Они не носили мундиров. Они смотрели на него с подозрением.

Он выпрямился.

— Ingles, — еле протолкнул он слово сквозь забитое пылью горло.

Тот, кто стоял ближе других, держал большой деревянный молоток. Он вышел вперед, его лицо искривилось от ненависти. Шарп знал, что они принимают его за француза, и покачал головой.

Он не мог вытащить палаш окровавленной, перевязанной правой рукой. Он попробовал, но молоток ударил его по голове, раздался топот ног по булыжнику, гневное шипение и ругательства, а затем множество ботинок и кулаков обрушились на него, молоток опустился снова, и он упал, уже почти без чувств, и кровь текла из вновь открывшихся ран.

Они пинали его, тянули его глубже в переулок и в маленький, грязный внутренний двор. Один человек достал длинный нож мясника, Шарп, пытаясь отбить его, почувствовал, как лезвие врезалось в его левую руку, тогда как молоток обрушился ему на голову, и больше он ничего не чувствовал.

***

Французы ушли из Бургоса в тот день, двигаясь на северо-восток и оставив город в клубах дыма, который поднимался к небу, словно сигнал к отступлению.

После того, как он ушли, начался дождь, проливной дождь, который помог потушить пожары в городе. Казалось, этот дождь будет идти вечно.

Французы предпочли бы удерживать Бургос и вынудить Веллингтона попытаться еще раз взять высокую крепость на холме, но Веллингтон вел свою армию на север, в горы, которые, по общему мнению, были непроходимы для армии. Армия Веллингтона перешла непроходимые горы, угрожая двинуться на юг и отрезать французскую армию в Бургосе, перерезать их линии поставки, — и поэтому французы пошли назад. Назад, к холмам Витории, где другие французские армии присоединятся к ним, и они смогут развернуться и дать бой.

Британская армия видела, как дым поднимается над городом. Они были далеко. Несколько британских кавалеристов на лошадях по уши в грязи въехали в город и убедились, что французы ушли. Они оставались достаточно долго, чтобы напоить лошадей и купить вина в таверне, однако город был оставлен противником, замок разрушен, а больше в Бургосе не было ничего, что могло поддержать их интерес, и они поехали дальше. Война пришла, принесла свои жертвы и ушла. 

Глава 18

Британская армия оставила дым пожарищ Бургоса далеко позади. Она совершала марш четырьмя большими колоннами. Время от времени две колонны оказывались рядом, соединяясь на переправе через реку, прежде чем разойтись снова и прокладывать каждая свой путь в горах. Приказ требовал, прежде всего, скорости. Скорость — чтобы обогнать противника, скорость — чтобы перерезать дорогу, скорость — чтобы обойти французский правый фланг, скорость — чтобы встретить французов до того, как армии противника воссоединятся и превзойдут численностью армию Веллингтона.

Врагами скорости были колеса фургонов — которые отлетали, лошади — которые выбивались из сил, больные — которые оставались лежать на обочине, пушечные оси — которые ломались, дождь — который делал колеи скользкими, а потоки, через которые переходили в брод, бурными. И все же они продолжали идти, вытаскивая из грязи пушки и фургоны, нещадно колотя мулов; пехота заставляла свои утомленные ноги подняться еще на один холм, пересечь еще одну долину — несмотря на ветер и дождь худшего лета, какое можно было припомнить. Когда они оставляли свои зимние квартиры, им обещали теплое, хотя и позднее лето, но теперь, когда они достигли северных гор, погода превратилась в безжалостно холодного врага.

Однако даже старые солдаты никогда не видели, чтобы армия шла так хорошо. Люди шагали в строю так, словно ветры несли запах победы, и они преодолевали трудности, которые в нормальных условиях заставили бы их вернуться или задержаться надолго. Если брод был непроходим, кавалерия загоняла в воду лошадей, образуя волнорез, и пропускала пехоту с защищенной стороны, подгоняя их, говоря им, что лягушатники ждут резни, что им остался еще один переход, а там — победа.

Они чуяли победу в течение многих дней. Многие ждали битвы в Бургосе, но столбы дыма, которые отмечали французское отступление, указали армии другое направление. Было известно по слухам, что французы будут оборонять переправу через Эбро — последний большой водный рубеж перед Пиренеями, но французов нигде не было видно, когда в холодный, холодный день колонны пересекли реку, не встретив никакого сопротивления, и услышали, наконец, приказ повернуть на юго-восток, чтобы обрушиться на противника.

Колонны сблизились. Одна испанская колонна осталась на севере, чтобы не допустить французские войска на берег Бискайского залива, но другие колонны, соединившись на единственной дороге, таким образом, быстро сконцентрировались для сражения. Пехоте, как всегда, приходилось хуже всех. Дорогу следовало оставить для обоза, пушек, кавалерии, так что пехота продолжала шагать по обоим склонам холмов, забитым людьми и мулами, воздух звенел от их походных песен.

То, что у них хватало энергии петь, было удивительно, то, что они пели так хорошо — еще удивительнее, но то, что они хотели драться, было очевидно. По армии прошел слух, что противник охраняет конвой с золотом, что каждый станет богат, если исполнит свой долг, и, возможно, этот слух больше, чем гордость, подстегивал их. Они шутили, что лягушатники бегут, что Джонни-француз не остановится, пока не добежит до Парижа, что их армия будет шагать, шагать и шагать, покуда у каждого парня не окажется по парижской девчонке на каждом колене и сумка с золотом в руке, и генерал, который иногда сидел на коне и наблюдал, как они проходят мимо него, чувствовал, что его душу переполняет гордость и любовь к этим рядовым, которыми он командует, которые с таким воодушевлением идут в бой, после которого многие из них останутся лежать, как окровавленные тряпичные куклы, в полях Испании.

На третью ночь после взрыва в Бургосе майор Майкл Хоган сидел в лишенной всяких удобств конюшне, служившей ему квартирой. Он знал, что ему еще повезло, раз у него есть место, где спать. Фонарь висел над его головой, освещая карту, разложенную на самодельном столе, сколоченном из останков разрушенного коровника.

Напротив него сидел человек — еврей по имени Родригес. Это был торговец зерном, который путешествовал с армией и был не популярен среди квартирмейстеров, имевших с ним дело, потому что из-за жадности его подозревали в сочувствии французам. Почему нет, говорили они? Все знали, что испанская церковь ненавидит евреев. Конечно, рассуждали они, у Родригеса жизнь была бы куда лучше, если бы в Испании управляли французы.

Хоган знал его лучше. Родригес хотел заключать выгодные сделки, но так поступал любой торговец зерном, который имел дело с армией, еврей он или нет. Зато у этого торговца зерном, этого презираемого человека, была великолепная память и уши, которые, казалось, слышат самый тихий шепот за милю. Он рассказывал теперь об одном таком шепоте, а Хоган слушал.

— Человек ворвался в женский монастырь. — Родригес хитро улыбнулся. — Это, должно быть, удивило сестер.

— Какой человек?

— Некоторые говорят, что англичанин, некоторые говорят — американец! Другие говорят — француз. Его спасли от партизан французы.

— А вы что говорите?

Родригес улыбнулся. Это был худой человеком, который летом и зимой прятал волосы под меховой шапкой.

— Я говорю, что это был ваш человек. Он забрал женщину. — Он поднял руку, чтобы предупредить вопрос Хогана. — Но новости не такие хорошие, майор.

— Продолжайте.

— Он пошел в Бургос с женщиной, но там был убит.

— Убит?

Родригес увидел взгляд Хогана и подумал вполне справедливо, что неназванный англичанин был другом майора.

— Рассказывают дюжину разных историй; я говорю вам то, что я думаю. — Торговец зерном потряс кнутом, который он всегда носил с собой. Не слишком серьезное оружие, но годится, чтобы отогнать мальчишек, которые пытаются украсть что-нибудь с его телег. — Они говорят, что он был в замке и что он убил человека. После этого, они говорят, к нему относились с уважением. — Родригес пожал плечами. — Я не знаю. То, что я действительно знаю — он был все еще в замке, когда тот взорвался. Он умер с другими.

— Они нашли его тело?

— Кто может сказать? Было трудно сказать, чье это тело в том месте.

Хоган ничего не говорил некоторое время. Он задавался вопросом, было ли это верно, но он привык доверять Родригесу, поэтому боялся, что это может быть правдой. Он слышал, что взрыв в замке был несчастным случаем, который унес жизни множества французов, но могло ли быть так, что это Шарп спланировал его? Он мог в это поверить.

— А женщина?

— La Puta Dorada? — Родригес улыбнулся. — Она ушла с французской армией. Сопровождаемая уланами.

Хоган думал о том, как боялся Веллингтон, что Шарп ворвется в женский монастырь. Похоже, что он сделал именно это.

— Что люди говорят о женском монастыре?

Еврей рассмеялся.

— Они говорят, что это должны быть французы. После того, как тот человек спас француженку и ушел с французской кавалерией.

Значит, все кончено, подумал Хоган, все кончено. Шарп потерпел неудачу. Но лучше умереть так, чем быть повешенным, решил он.

— Так что происходит теперь, майор?

— Теперь? Мы совершаем марш. Или французы попытаются остановить нас, или они этого не сделают.

— Они сделают.

Хоган кивнул.

— Тогда будет сражение.

— Которое вы выиграете. — Родригес улыбнулся. — И если вы победите, майор, что тогда?

— Мы будем гнать их к границе.

— А затем?

Хоган улыбнулся. Родригес никогда не просил плату за информацию — по крайней мере, не плату в золоте. Ирландец постучал пальцем по карте.

— Новый порт для поставок. Здесь.

Родригес улыбнулся. Информация стоила небольшого состояния. У него будут люди и склады в этом порту — готовые, прежде чем его конкуренты узнают, что британские поставки больше не производятся окольными путями из Лиссабона.

— Спасибо, майор. — Он встал.

Хоган проводил Родригеса до дверей, провел мимо часовых и потом прислонился к дверному косяку, глядя как струи дождя блестя в свете походных костров. Шарп умер? Он думал так и раньше и ошибался. Он смотрел в темноту на востоке, думал о призраках, зная, что Шарп мертв, и все же не веря этому.

А утром, когда дождь все еще лил и ветер напоминал скорее о зиме в Ирландии, чем о лете в Испании, армия продолжила движение вперед. Солдаты шли в поход охотно, идя навстречу сражению, которым поход закончится марш, шли к городу золотых шпилей — Витории.

***

— Ешьте!

Шарп кивнул. Девушка сунула ложку с супом ему в рот — жирный, теплый, вкусный суп.

— Что это?

— Лошадь. Теперь сидите! Придет доктор.

— Я в порядке.

— Вы не в порядке. Вам повезло, что вы живы. Ешьте!

Его мундир висел на стене — мундир, который спас ему жизнь. Множество одиноких французов было забито до смерти в Бургосе после взрыва, но Шарпа как раз в тот миг, когда нож должен был пронзить его мундир, сочли английским офицером. Мужчины не были уверенны. Они спорили — некоторые говорили, что кавалерийские штаны и сапоги у него французские, но другие были уверены, что темно-зеленая куртка — британская. Пуговицы с черными коронами решили дело. Ни у одного француза не было корон на пуговицах, поэтому они оставили Шарпа в живых.

Девушка смеялась над ним.

— Ешьте.

— Я пытаюсь! — У него были перевязаны обе руки. Он чувствовал ушибы по всему телу. На голове повязка. — Какой сегодня день?

— Вторник.

— Какое число?

— Откуда я знаю? Ешьте.

Он знал, что находится в доме плотника, который так удачно сразил его молотком. Стараясь возместить причиненный ущерб, плотник выделил Шарпу эту комнату и даже наточил его палаш и поставил у кровати Шарпа. Девушка была единственной хозяйкой в доме — черноволосая, пухлая, вечно улыбающаяся и кокетливая. Она была слепа на один глаз — вместо зрачка на нем было белое бельмо.

— Ешьте!

Пришел врач — мрачный человек в длинном, запятнанном черном пальто. Он пустил Шарпу кровь из бедра. При первом посещении он высоко поднял брови, увидев шрамы на теле Шарпа. Глядя мимо врача в окно, Шарп видел дым, все еще поднимающийся к серым облакам над замком. Дождь негромко стучал в окно. Казалось, что дождь лил беспрерывно с тех пор, как он очнулся в этой комнате. Доктор протер маленькую чашечку и выбросил тряпку.

— Еще два дня, майор Вонн.

— Я хочу уйти сейчас.

Врач покачал головой.

— Вы слишком слабы, майор. Вы потеряли много крови. Ушибы. — Он пожал плечами. — Два дня и еда, которую дает Педро, и вам будет лучше.

— Мне нужна лошадь.

— Французы забрали всех. — Доктор выплеснул кровь из чашки в камин и вытер чашку полой пальто. — Может быть, завтра на рынке будут мулы для продажи.

— Должны быть лошади! Они кормят меня супом из конины!

— Эта лошадь погибла при взрыве. — Доктор поплевал на ланцет и вытер его об манжету. — Я приду завтра, если будет на то воля Божья. — Он повернулся, собираясь уходить, но Шарп буркнул ему в спину:

— Подождите!

Шарп корчился от боли, пытаясь сесть повыше.

— Вы спрашивали об инквизиторе, доктор?

— Я сделал это, señor.

— И?

Доктор пожал плечами.

— Его дом в Витории. Было время, когда у его семьи была земля по всей Испании, но теперь… — Он пожал плечами и поднял свой маленький ридикюль. — Витория — это все, что знают наши священники. Вы простите меня, майор?

Оставшись один, Шарп сел на краю кровати. Он чувствовал головокружение. Он задавался вопросом, насколько сильным был удар по голове. Она все еще пульсировала, и шишка была с куриное яйцо. Он беззлобно выругался. Дождь лил.

Он надел льняную рубашку, которую носил с тех пор, как Элен дала ее ему в Саламанке. На воротнике была свежая кровь.

Он надел французские кавалерийские штаны, который забрал у ее брата. Дыра на нагрудном клапане была проделана палашом Шарпа. Дыру зашили, но он все еще мог видеть, как он поворачивал широкое лезвие, когда Леру упал.

Боль в голове усилилась, когда он наклонился, натягивая большие французские кавалерийские сапоги. В сапогах он почувствовал себя лучше. Он встал и широко расставил ноги. Ноги стояли прочно. На левом бедре был обширный черный синяк.

В куртке он почувствовал себя совсем хорошо. Он застегнул ее сверху донизу, заставив свои перевязанные руки проделать эту трудную работу. Пальцы левой руки не были забинтованы, поэтому он взял палаш левой рукой. Пряжки бренчали, когда он застегивал их. У него не было кивера. У него ничего не было теперь, кроме одежды на нем и палаша на боку. У него не было ни плаща, ни бритвы, ни коробки трута, ни подзорной трубы. У него была тайна, которая могла принести победу Франции, — тайна, которую он должен раскрыть Веллингтону.

— Что вы делаете? — Консуэла, девушка с бельмом, стоял в дверном проеме.

— Я ухожу.

— Вы не можете! Вы слабы как котенок! Ложитесь! На кровать!

Он упрямо покачал головой.

— Я иду.

Они попытались остановить его — целая стая женщин у подножья лестницы, которые кричали на него и размахивали руками, как монахини в женском монастыре. Он поблагодарил их, осторожно протолкался сквозь них и вышел во двор. Двор был засыпан деревянной стружкой. Дождь холодил его лиц.

— Вы не должны уходить!

— Я должен идти.

У него не было коня, значит, ему придется идти. Поначалу идти было трудно, его ушибленные мышцы не позволяли широко шагать. Он пересекал большую площадь, все еще носящую следы взрывов французских снарядов, мимо собора, который был спасен от огня, и горожане молча наблюдали за ним. Он выглядел очень странно — солдат с разбитой головой, с ввалившимися черными глазами, который двигался с трудом, как человек, идущий на смерть. Он был небрит, и даже подумал было остановиться возле одного из парикмахеров, которые ждали клиентов со стульями прямо на улице, затем вспомнил, что у него нет денег.

Он пересек Арлазон, глядя на воду, рябую от капель дождя, чувствуя, что холодная вода уже пропитала его мундир.

— Señor! Señor!

Он обернулся. Консуэла, полуслепая девушка, бежала за ним. Он остановился.

Она ему протянула сверток в замасленной газете.

— Если вы должны идти, майор, возьмите это.

— Что это?

— Холодный цыпленок. Сыр. — Она улыбнулась. — Vaya con Dios!

Он поцеловал ее в щеку.

— Спасибо, Консуэла. — Он шел на восток по Главной дороге, вслед за французской армией, которой предстоял долгий путь на войну.

Он остановился днем в саду. Съел половину цыпленка и завернул остальное в газету. Потом, чувствуя боль в каждой мышце, пошел к ручью, протекавшему в высокой траве. Он встал на колени на краю.

Он использовал пальцы левой руки, чтобы снять бинт с правой. Бинт с трудом отходил, от последнего рывка руку словно охватило огнем, когда он сорвал корку с раны. Он зашипел от внезапной боли и сунул руку в воду.

Он сгибал и разгибал пальцы. Смотрел, как кровь потекла тонкой красной струйкой вниз по течению. Он расставил пальцы шире, чтобы вода обмыла рану, затем снял повязку с раны, сделанной ножом. Рана была на тыльной стороне левой руки. Из этой раны тоже кровь потекла в воду. Он держал руки в ручье, пока они не онемели.

Он размотал повязку на голове и опустил голову в воду, задержав дыхание, позволив потоку течь сквозь волосы. Он напился. Вытащил голову из воды, резко откинув влажные волосы назад, и увидел всадников.

Он сидел тихо, по-прежнему на четвереньках. Всадники ехали по Главной дороге, горбясь под мокрыми от дождя плащами. Это были партизаны, и они ехали воевать. Шарп видел пробки, вставленные в дула мушкетов, видел тряпки, обернутые вокруг замков, видел сабли, торчащие из-под мокрых плащей.

Может быть, он позвал бы их на помощь, попросил бы коня, но он этого не сделал. Мужчины на расстоянии в пятьдесят ярдов были хорошо видны за стволами кривых чахлых яблонь, и Шарп видел их вожака. Он видел черную бороду, которая закрывала лицо до самых глаз, видел широкое лезвие секиры на плече. Это был El Matarife. Шарп замер неподвижно, пока они не проехали, потом осторожно распрямил корпус, не вставая на ноги.

El Matarife следовал за французами, надеясь быть там, где армии встретятся, и El Matarife был теперь между Шарпом и его целью.

Он сидел у ручья, и дождь лил на него, покуда он соображал, что делать. Он может только продолжать, решил он, и когда он подождал достаточно долго, чтобы партизаны исчезли из поля зрения, он встал, застонав от боли, и возвратился на размытую дорогу.

Он шел. Он был один на дороге. В полях по обе стороны все еще были видны следы, оставленные французской армией. Шарп шел по растоптанным посевам ржи и пшеницы, потому что они давали более надежную опору ногам, чем грязь на дороге.

Он проходил небольшие деревни, всегда проверяя сначала, что никакие всадники не задержались в таверне. В сумерках он оказался посреди широкой равнины — ни зданий, ни всадников не видно, только мокрая от дождя дорога тянется перед ним в темноту на востоке. Дождь мешал разглядеть горы, которые, он знал это, должны быть на горизонте.

Он искал убежище, надеясь найти ферму или, по крайней мере, кустарник, чтобы укрыться от дождя. Но не было ничего. Он шел дальше, пытаясь заставить себя двигаться в темпе быстрого марша стрелков, убеждая себя, что если не замечать боли, она уйдет. Ноги натерло сапогами, дождь заливал ему глаза.

Он услышал стук копыт, обернулся и увидел единственного всадника в ста ярдах позади него. Он проклинал себя за то, что не посмотрел раньше, хотя ему все равно негде было укрыться на этой голой земле, даже если бы он был предупрежден на десять минут раньше. Возможно, подумал он, это просто фермер по пути домой, но лошадь была больше и куда сильнее, чем фермерский конек. Шарп подозревал, что это один из людей El Matarife, по какой-то причине отставший.

Шарп взялся за рукоять палаша. Его правая рука все еще плохо слушалась из-за порезов, оставленных медной трубкой от подзорной трубы. Он видел, как всадник пустил коня рысью, потом начал махать ему, и внезапно Шарп рассмеялся и, спотыкаясь, побежал назад по дороге.

— Ангел! Ангел!

Мальчишка засмеялся. Он спрыгнул со спины Карабина и обнял Шарпа.

— Майор! — Он хлопал Шарпа по спине. — Вы здесь!

— Откуда ты взялся?

— Ваше лицо! — Ангел снял плащ и настоял на том, чтобы накинуть его на плечи Шарпа.

— Как, черт возьми, ты нашел меня? — Шарп взял предложенную флягу с вином и прижал к губам. Это было прекрасно.

Ангел всего лишь следовал приказу. Майор Хоган приказал ему не оставлять Шарпа, и когда уланы повезли Шарпа на юг, Ангел двинулся следом. Он скрывался вне Бургоса, наблюдая за Главной дорогой, чтобы увидеть, если Шарпа повезут на восток.

Мальчик видел взрыв. Потом, когда последние из французов ушли из города, и он не видел с ними пленных, он попытался узнать новости о Шарпе.

— Они сказали, что вы мертвы.

— Кто сказал?

— Люди, которые работали на французов. В замке был один английский военнопленный, но здание, где он был, развалилось.

Шарп усмехнулся.

— Я ушел до того.

— Поэтому я обыскал руины. — Ангел пожал плечами. — Ничего. Потом пришел El Matarife, и я спрятался снова.

— Чего он хотел?

— Был слух, что французы оставили своих раненых в больнице. Это было не верно. — Ангел кивнул на дорогу. — Он поехал за ними.

— Я видел его.

Мальчишка усмехнулся.

— Так что теперь?

— Мы найдем Веллингтона. — Шарп посмотрел на Карабина и внезапно понял, что все будет в порядке. Он громко засмеялся, забыв про усталость. — Мы выиграем эту проклятую войну, Ангел. Ты и я, только ты и я! — Он ласкал терпеливую, сильную лошадь. Карабин отвезет его к Веллингтону, он оправдает себя — и он засмеялся, подумав, что сделает все, что Элен хотела, чтобы он сделал, но сохранив свою честь. — Мы идем, чтобы выиграть эту проклятую войну!

***

Армия пыталась уснуть. Некоторые преуспели в этом, другие слушали, как дождь барабанит по парусине палатки, как совы ухают в долинах, а с холмов доносится вой волков, тревожа лошадей. Плакали дети, но матери их успокоили.

Спустя час после полуночи дождь прекратился, и медленно, рваными кусками, очистилось небо. Впервые за неделю показались звезды. Ветер был все еще холодным, заставляя дрожать часовых, которые смотрели во тьму и мечтали об утре.

Горны пробудили армию, когда звезды все еще ярко мерцали в небе. Завтрак был холодным. Палатки собрали и свернули. Солдаты ворчали, дрожали и благодарили Бога, что хотя бы не льет. Им хватит и тех неприятностей, что ждут их сегодня.

Капитан Д’Алембор, пробираясь через грязь и высокую траву с кружкой чая в руке, кричал в темноту, ища свою роту. Голос сержанта Харпера ответил ему.

Капитан стоял, дрожа, над небольшим костром.

— Слава Богу, не идет дождь.

— Да. — Харпер казался довольным.

— Полковник говорит, что это так.

— Мог бы приказать ему закончиться. — Огромный сержант скатывал свое одеяло. Южный Эссекс совершал поход без палаток.

Капитан Д’Алембор, который никогда не участвовал в настоящем сражении, был возбужден.

— Они считают, что французы ждут за холмами.

— Но невдалеке, а? — Харпер рассмеялся. — Значит, будет сражение, да?

— Так они говорят.

— Со всем удовольствием, сэр. Это подходящий день для битвы, если не будет дождя.

— Я уверен, что мы покажем себя с лучшей стороны, сержант.

— Мы всегда так делаем, сэр. — Харпер привязал одеяло к ранцу. — Фарелл! — От крика Харпера Д’Алембор подскочил.

— Сержант? — донесся жалобный голос из темноты.

— Вставай, ты, протестантский ублюдок! Нас ждет сражение, мы будем драться!

Некоторые солдаты смеялись, некоторые стонали. Харпер усмехнулся успокоительно капитану Д’Алембору.

— Парни будут в порядке, сэр, не сомневайтесь.

Капитан Д’Алембор, что весьма понятно, сомневался, будет ли в порядке он сам. Он улыбнулся.

— Допьете чай, сержант?

— Вы — джентльмен, сэр, воистину так. Благодарю вас. — Харпер наклонил кружку и проглотил то, что оставалось, в три больших глотка. — Вы держите пари, сэр?

— Я — да.

— У меня такое чувство, что мы увидим старого друга сегодня. — Сержант сказал это просто, совершенно уверенным голосом.

Капитан Д’Алембор, который привык доверять сержанту Харперу, вздохнул. Он знал, что ирландец никогда не принимал смерть Шарпа, и капитан боялся того, что случится, когда Харперу станет ясно, что майор действительно мертв. Ходили слухи, что до того, как он встретил Шарпа, Харпер был самым недисциплинированным солдатом в армии, и Д’Алембор боялся, что он станет таким снова. Офицер осторожно подбирал слова. Это был первый раз, когда Харпер заговорил о Шарпе после казни, и Д’Алембор не хотел слишком резко разбивать надежды ирландца.

— Что, если вы не увидите его, сержант?

— Я думал об этом, так что увижу, сэр. — Харпер ударом кулака посадил на место свой кивер. Изабелла куталась в одеяло возле него. Харпер улыбнулся. — Не может быть, чтобы Носатый повесил его — не после того, как Шарп спас ему жизнь, сэр. И никаким образом лягушатники не могли убить его, стало быть, он должен быть живой. Он вернется, сэр, и если мы идем сражаться, то там он и будет. Фунт говорит, что я прав.

Д’Алембор усмехнулся.

— У вас нет фунта.

— Сегодня вечером будет, однако. Фарелл! Ты, языческий ублюдок! Вставай! — Харпер оглянулся на офицера. — Фунт?

— Вам нужны деньги, Харп. Вы женитесь.

— Христос! Не говорите об этом. — Харпер казался мрачным. — Я все-таки ставлю фунт, сэр.

— Я принимаю.

В долине пела труба. В темноте тысячи солдат строились. Позади у них был эпический поход через горы, и за следующим холмом — Витория.

Они отправились в путь на рассвете, колонны разъединились снова, но все двигались в восточном направлении, двигались на врага. Колоны шли через туманные долины, шли к Витории, шли к сокровищам империи и собирались сражаться. 

Глава 19

Дождь, наконец, прекратился, и на рассвете в понедельник, 21-го июня 1813 года ослепительное солнце пускало золотые стрелы вдоль долины Памплоны, отражаясь от шпилей Витории, и слепило глаза немногих британских всадников, которые поднялись на холмы к западу от города.

Они не могли видеть ничего во французском расположении ниже них. Широкая долина, в которой стояла Витория, была покрыта туманом — туманом, который стал еще гуще от дымов бесчисленных походных костров. Всадники дозора, казалось, были одни в этом диком, великолепном пейзаже.

Небо было бесконечно ясно. Долины скрыты туманом, восток сиял огнем восходящего солнца, а на севере и на юге британские всадники могли видеть протянувшиеся горные хребты, четко, как на гравюре, обрисованные на фоне бледного неба. После стольких дней дождей и низкой облачности казалось почти неприличным сражаться в такой день, как этот. И все же сражаться придется, потому что по воле маршала Журдена и генерала Веллингтона сто сорок тысяч солдат пришли в эту туманную равнину, над которой, как странный остров в Белом море, выступали шпили собора Витории, позолоченные солнцем.

С запада, по долинам, которые были укрыты клочьями редеющего тумана и полумраком, совершала марш британская армия. Солдаты еще не согрелись после ночи, и лишь немногие разговаривали или пели во время марша, дожидаясь солнца и запаха пороха, которые поднимут им настроение. В каждой роте можно было услышать свистящее шипение камня по стали. Точильные камни были розданы, и солдаты точили штыки на ходу, втайне молясь, чтобы им не пришлось использовать их.

Они совершили поход через крышу Испании, дошли от Португалии до этого места, где, как нож, приставленный к горлу, они угрожали Главной дороге, благодаря которой Франция могла удерживаться в Испании. Солдаты знали, потому что их офицеры сказали им, что сражение неизбежно. Некоторые, кто уже побывал в боях, пытались не думать о том, что их ждет, в то время как другие, никогда прежде не видевшие армии противника, задались вопросом, останутся ли они в живых, чтобы помнить, как она выглядит. Некоторые, помня длинные тяжелые переходы через высокие неприветливые горы, боялись поражения, потому что если их армия будет разбита сегодня и вынуждена отступить, то им предстоит долгие недели служить добычей для охотящихся в горных долинах французских всадников с длинными копьями.

Веллингтон в этот день командовал испанскими, португальскими и британскими войсками. С ним также был Королевский германский легион. Они шли походом к долине Витории, и с ними шли их женщины и дети, которые будут ждать на краю долины, в то время как их мужчины будут драться. С армией также шли маркитанты и торговцы, продавцы доступных лекарств, монахи и священники. Были тут шлюхи, нищие, конокрады и политические деятели, и, как неуклюжее тяжелое животное, вся эта огромная толпа тащилась к долине, к Витории и к битве.

В этот день французы были уверены в себе. Их противник имел численное превосходство, это верно, но численность еще не все на войне. Французы выбрали поле боя, выбрали место, где стоять, и они защищали выбранное место, сконцентрировав здесь столько артиллерии, сколько никогда не собиралось вместе в Испании.

К северу от их расположения была река Задорра, а на юге — высоты Пуэблы, и дефиле между рекой и нагорьем вынудит британцев идти в лобовую атаку перед лицом огромных пушек, которые этим утром в ползущих клочьях тумана походили на внушающих страх монстров, поджидающих своих жертв.

Пушки, которые вселяли во французов такую веру, были размещены на невысоком, тянущемся с севера на юг горном хребте, называющемся холм Аринез. Французское верховное командование, зная, что солдаты, прежде всего люди, а значит — суеверны, распространило историю холма Аринез, которая на рассвете в ожидании битвы должна была добавить французам уверенности. На этом холме англичане потерпели поражение.

За столетия до этого рассвета, в изнуряюще жаркий день, триста английских рыцарей, мародерствующих в округе, были окружены испанской армией на холме Аринез. Англичане не осмелились снять доспехи, дабы не стать мишенями для испанских арбалетов, и поэтому они сражались весь долгий день, жарясь как свиньи, их языки распухали от жажды, их глаза слепли от пота, и раз за разом испанцы поднимались на холм, откуда их сталкивали вниз длинными, тяжелыми мечами или отгоняли булавами и дубинками. Бесстрастная глина холма стала скользкой от крови, и весь день содрогалась от криков лошадей и людей.

Англичане отказались сдаться. Они дрались, пока последний рыцарь не захлебнулся собственной кровью, пока последнее знамя не было растоптано в запекшейся крови. Для англичан тогда этот холм стал местом поражения, и французы знали это.

У французов было даже еще больше причин, чтобы надеяться, потому что течение войны в последнее время снова обернулось в пользу Франции. Империя, пошатнувшаяся после поражения в России, ждала в тревоге вестей, что русские и пруссаки вторглись в северную Францию, но два дня назад пришли великолепные новости. Император выиграл свою кампанию.

В Витории звонили колокола, колокола, которые подавали знак всем войскам, расположившимся биваком на равнине. Вслед за звоном пришли сообщения о двух сражениях — при Баутцене и Лютцене, сражениях, которые отразили наступление обоих северных противников, теперь подписавших перемирие. Скоро, обещали новости, Бонапарт прибудет на юг. Только британцы продолжали сражаться, и Бонапарт придет, чтобы нанести им сокрушительное поражение и изгнать из Испании, и триколор снова будет развеваться от Гибралтарского пролива до русских степей.

Ждущие битвы французы были уверены в себе. На реке здесь было много мостов, некоторые помнили еще римлян, которые построили собственный город на этой равнине, однако ни один из мостов не был разрушен. Дадим британцам взойти на мосты, рассуждали французы, и артиллеристы будут знать, куда им стрелять, и красные мундиры окажутся под смертоносным огнем, и залпы картечи окрасят каждый мост в красный цвет, и красные ручьи польются в Задорру.

И все же, если французские саперы и не разрушали мосты, они не бездельничали. Они потратили два дня на то, чтобы возвести какое-то странное сооружение на западных стенах Витории. Оно было построено высоко на крепостных валах, так что с него просматривались пригороды и сады вплоть до равнины, где армия ждала сражения. Инженеры соорудили ряды скамеек, чтобы женщины, которые следовали за французской армией, могли наблюдать французскую победу с удобствами. На скамейках расположились женщины, и тут же появились продавцы лимонада, печений и фруктов.

Французы были настолько уверены, что заказали на вечер в самой большой и роскошной гостинице Витории банкет в честь победы. И прямо сейчас, когда туман рассеивался и британцы шли навстречу пушкам, повара уже работали.

Французы были настолько уверены, что отослали войска с поля боя. Как раз в то утро целая дивизия ушла на север по Главной дороге, назад во Францию, и с дивизией ушел конвой тяжелых фургонов, загруженных сокровищами Эскориала — королевского дворца Испании. То, что оставалось в Витории, стоило гораздо больше, но надо же было с чего-то начинать, и французы были уверены, что они смогут отбить нападение Веллингтона и благополучно сопроводить остальную часть награбленного за границу.

И, как будто для того, чтобы расплатиться за картины, гобелены и мебель, которые ушли на север, меньший конвой пришел на юг и доставил пять миллионов золотых франков, чтобы выплатить армии задержанное жалованье. Фургоны с монетами поставили в общий парк с имуществом. Деньги должны были быть заплачены после сражения.

Сто сорок тысяч мужчин сошлись в одном месте для сражения. Солнце прогнало туман из долины, и те британские всадники, которые поднялись на западные холмы, видели под собой всю мощь Франции, построенную в боевые порядки. Они видели пушки. Они видели шеренги солдат, ждущих под роскошными знаменами и горящими на солнце орлами. Над полем еще не плавал ни орудийный, ни мушкетный дым и не скрывал великолепие выстроенной армии. Река под мостами отливала серебром в лучах рассвета. Поля, там, где они не были вытоптаны солдатами, пестрели маками и васильками. Империя была под угрозой, и сражение должно спасти ее.

***

Французские штабы, странно пустые теперь, когда генералы были на равнине, были высоко на холме, который поднимался к собору Витории. На самом верхнем этаже здания штаба, в большой пустой комнате, окна которой смотрели на запад, на поле боя, одинокий человек работал над бумагами, разложенными на огромном столе.

Пьер Дюко работал всю ночь, но отсутствие сна не сказывалось на его трудоспособности. Он сортировал бумаги, некоторые клал в большую кожаную дорожную сумку, другие в мешок — чтобы потом сжечь. Хотя он и не говорил никому, но Пьер Дюко был уверен в поражении.

Он планировал уйти на север с конвоем, который вышел на рассвете, но были слухи, что британцы послали часть их армии, чтобы перерезать дорогу, и Дюко решил, что будет безопаснее оставаться с армией. Лучше, думал он, встретить поражение с главными силами, чем с единственной дивизией, которая ушла к Сан-Себастьяну.

Он сам не знал, почему уверен в поражении. Возможно, потому, что он восхищался Веллингтоном. Английский генерал умел все точно рассчитывать, что нравилось Дюко, и он не верил, что тщеславные маршалы Франции могут в этом сравняться с англичанином. Император — другое дело. Он мог превзойти в точности расчетов и победить в бою любого человека, но императора еще не было в Испании и не было достоверно известно, что он приедет.

Император одержал большую победу на севере, и его противник подписал перемирие, однако если Веллингтон выиграет сегодня, его победа может вдохновить других врагов Франции сражаться снова. И если (а Дюко уже любил то будущее, которое он готовил так исступленно) на севере возобновится война, тогда Договор будет необходим.

Теперь у него уже практически был Договор. Вчера вечером посыльный от инквизитора доставил Дюко письма, которые он держал в сумке, прицепленной к поясу. Это были письма от выдающихся людей Испании — от солдат и церковников, политических деятелей и аристократов, адвокатов и торговцев, письма, которые все говорили о желательности мира с Францией. Для пользы торговли, для пользы Церкви, для пользы Испанской империи, и прежде всего — для славы Испании. Письма поощряли Фердинанда VII принять мирный договор. Инквизитор, отметил Дюко, отлично исполнил свою часть работы. И теперь, понимал Дюко, инквизитор придет, чтобы получить плату.

Он услышал шаги на лестнице, дождался стука в двери, крикнул, чтобы входили, и откинулся на спинку стула.

На подоле рясы инквизитора было два белых пыльных пятна после того, как он вставал на колени во время утренней молитве. Его темное лицо было мрачным, как если бы он тоже провел бессонную ночь. Он выглянул из окна туда, где армия ждала сражения, затем сел напротив Дюко.

— Вы получили письма?

— Я получил письма.

Инквизитор ждал, словно хотел услышать одобрение его работы. Когда этого не произошло, он резко махнул рукой.

— Ваши солдаты выглядят уверенно.

— Я полагаю, что британцы тоже, — сказал Дюко сухо. По правде говоря, он был удивлен подъемом духа во французской армии. Новости о победах императора пробудили в людях желание сделать в Испании то, что Наполеон сделал на севере.

— Ваша победа сегодня, — сказал инквизитор, — сделает Договор ненужным.

— В настоящий момент, — сказал Дюко, — я не настолько уверен относительно нашей победы, отец. — Он встал и подошел к окну. На столе возле себя он держал в маленькой миске хлебные крошки, и теперь он рассыпал их по подоконнику для птиц. — Мне не повезло, что я провел большую часть моей жизни с солдатами. Они — хвастливые существа, шумные, невоспитанные и легкомысленные. Они верят в победу, отец, потому что не могут допустить мысль о поражении. — Он обернулся от окна и посмотрел на священника. — Я не думаю, что ваша работа окажется сделанной впустую.

— Но без награды.

— Ваша награда, — сказал Дюко, возвращаясь к столу, — это слава Испании и существование инквизиции. Я поздравляю вас. У вас также, я уверен, уже есть фургоны маркизы, благополучно запертые в вашем внутреннем дворе. — Он сказал последние слова с насмешкой.

— Деньги, — неловко возразил отец Ача, — юридически не являются нашими.

— Верно. Но это не моя ошибка, если вы не смогли удержать женщину запертой в женском монастыре.

Инквизитор ничего не говорил несколько секунд. С подоконника доносилось негромкое постукивание клювов и царапанье коготков. Совсем издалека, приглушенный расстоянием, донесся слабый голос трубы. Инквизитор стряхивал пыль с рясы.

— Если будет мир между нашими двумя странами, то должны будут также быть дипломатические отношения.

— Верно.

— У меня есть надежда, что в этом смысле я мог бы еще вам пригодиться.

Дюко ничего не сказал. Он ожидал, что инквизитор будет угрожать, что если маркиза не будет арестована, он донесет о существование предложенного договора противнику. Дюко был готов ответить на эту угрозу, убив священника. Вместо этого, однако, инквизитор предлагал своего рода сделку.

— Продолжайте, — сказал Дюко.

— В Испании все будет начато заново. — Инквизитор, казалось, обретал уверенность, по мере того как говорил. — Возникнет потребность в новых людях, новых советниках, новом руководстве. Располагая богатством, майор, я могу ответить на этот вызов. Но не в том случае, если богатство скомпрометировано. Не в том случае, если эта женщина вызовет меня в суд или станет распространять слухи в приемных правителей Европы. Если вы позволите мне подняться — потому что я намереваюсь подняться, майор, — то в будущем вы найдете, что у Франции есть друг при испанском дворе.

Дюко понравилось предложение. Ему понравился этот экскурс в далекое будущее, обещание, что в новой Европе инквизитор будет его осведомителем и союзником. Он пожал плечами.

— У меня нет оснований для ее ареста.

— Я не прошу вас об этом. — Издалека донесся звук, похожий на треск горящего кустарника. Инквизитор выглянул из окна, но Дюко сказал, что это еще не стрельба.

— Они прочищают стволы, всего лишь. — Он погладил пальцем перо. — Вы хотите убить ее?

— Нет!

Резкость ответа удивила Дюко.

— Нет?

— Она оставит свое завещание. Если она умрет, ее наследники станут моими врагами. Нет. — Инквизитор нахмурился. — Она должна уйти в женский монастырь. Она должна примириться с верой.

Дюко тонко улыбнулся.

— Однажды вы уже потерпели неудачу.

— Не в этот раз.

— Может и нет. — Дюко сомневался в этом, но он считал, что Ричард Шарп мертв и не сможет повторить свое наглое вторжение в монастырь. Смерть Шарпа понравилась Дюко. Ему снились кошмары о борьбе в Бургосском замке — как избитый, истекающий кровью стрелок внезапно бросил вызов и превратил комнату в бойню. И все же Шарп погиб при взрыве, и этот факт давал Дюко небольшое утешение. Дюко посмотрел на священника. — И все же в обязанности солдат императора не входит заточать женщин в женский монастырь.

— Я не прошу об этом.

— Тогда, чего вы просите?

— Только это. — Инквизитор наклонился и положил на стол листок бумаги. — Подпишите пропуск, чтобы мои люди вошли в город сегодня.

Это был список имен. Возглавлял его Палач, El Matarife, и Дюко знал, что остальные — члены его группы. Всего было тридцать имен.

— И чего вы ожидаете от них?

Инквизитор пожал плечами.

— И победа и поражение принесут в город хаос. В пределах хаоса всегда есть возможность.

— Небольшая возможность, я полагаю?

— С нами Бог.

— Ах да… — Дюко улыбнулся. — Жаль, что Его не было с вашим братом в горах. — Он взял чистый листок бумаги, открыл пузырек с чернилами, и быстро написал. — Вы хотите, чтобы ваши люди были вооружены на службе у Бога?

— Да.

Дюко написал, что податели этой бумаги — слуги в епархии Витории и должны были пропущены в город с оружием. Когда это было написано, он приложил печать короля Жозефа и протянул листок через стол. — Вы даете слово, что эти люди не будут воевать против наших солдат?

— Я даю слово — если только ваши солдаты не будут защищать ее.

— И вы ничего больше не просите у меня по этому вопросу?

— Ничего более.

— Тогда я желаю вам всего хорошего, отец.

Дюко подождал, пока этот человек уйдет, а когда он снова остался один, он подошел к окну, ступая мягко, чтобы не напугать голубей на подоконнике, и увидел далеко на равнине ждущую французскую армию.

Он нахмурился. Это неправильно, думал он, что судьбу наций и дела великой империи нужно доверить хвастливой, ребяческой храбрости солдат. Победа в этот день означала бы, что Договор станет не нужен, и вся его прекрасная работа проделана впустую. Однако Дюко не верил во французскую победу сегодня. Он почти (и в этом он признавался только себе) желал французского поражения, потому что тогда в хаосе разрушенного королевства он добьется заключения Договора и его дипломатический триумф спасет Францию. Он покажет солдатам — глупым, тщетным, храбрым солдатам, что их власть — ничто в сравнении с тонким умом дальновидного и расчетливого человека.

Он отвернулся он окна. Он больше ничего не мог сделать, только ждать, кто выиграет в сегодняшней лотерее. Поэтому весь этот день, пока шло сражение, Дюко спал.

***

Маркиз Веллингтон, Generalissimo Союзнической армии в Испании, посмотрел на часы. Они показывали двенадцать минут девятого.

— Мы будем обедать в обычный час сегодня вечером, господа.

Его адъютанты улыбнулись, не уверенные, что он пошутил. Они поднялись с ним на пологий западный склон холмов и видели в двух милях к востоку темную линию французских пушек.

Генерал посмотрел направо, где Главная дорога выходила из дефиле, и увидел, что на противоположном берегу реки колонна пехоты начинает подниматься по склонам высот Пуэблы. Колонну возглавляли испанские войска, которым в этом день выпала честь первыми встретиться с противником. Он захлопнул крышку часов.

— Джентльмены. — Его тон был равнодушным, почти недовольным. — Я желаю вам всем удачного дня.

Сражение при Витории началось. 

Глава 20

Пушки, большие французские пушки, пушки, которые были любовью императора и оружием, которого более всего боялись враги Франции, открыли огонь.

Звук выстрелов умер, дым поплыл.

Французы не стреляли в какую-нибудь цель. Они просто прогревали стволы и наблюдали, как падают пушечные ядра в зоне обстрела. Пока еще сражение не имело четких очертаний. Часть испанских войск штурмовали высоты Пуэблы и дрались с французскими застрельщиками на крутом склоне, но, ни пехота, ни кавалерия не прошли по равнине достаточно, чтобы стать пушечным мясом для артиллеристов, которые теперь точно знали дальность стрельбы. Дым от орудий полз к югу, рассеиваясь на легком ветру. Леди, которые сидели на скамейках, построенных французскими саперами на стене Витории, чувствовали себя слегка разочарованными, что стрельба прекратилась.

Маркиза поднялась на самый верхний ряд. Она улыбнулась жене полковника кавалерии, зная, что эта женщина старательно распространяет о ней сплетни.

— Как геморрой вашего мужа, дорогая Жанетт — лучше? Или он снова едет в бой в коляске?

Она не ждала ответа, но поднялась наверх, где подождала, пока горничная разложит подушки на скамье. Она вытащила из сумочки несколько монет и кивнула одному из продавцов печенья.

— Я хочу немного лимонного печенья.

— Да, миледи.

Она села и достала маленькую подзорную трубу в корпусе из слоновой кости. На равнине было почти не на что смотреть. Зона обстрела была скрыта от нее холмом Аринез. На невысоком горном хребте, который был ближе к городу, она видела войска в сомкнутом строю. Над их головами развевалось большое пурпурно-белое знамя, которое сказало ей, что это дворцовая гвардия короля Жозефа.

Она задавалась вопросом, где генерал Вериньи? Он оставил ее впопыхах, возбужденный мыслями о сражении. Победа этого дня, заверил он ее, станет поражением Пьера Дюко. Жозеф удержит испанский трон, и фургоны Маркизы будут отобраны у инквизитора. Элен улыбнулась своему возлюбленному.

— А что если мы проиграем сегодня?

— Проиграем? Мы не можем проиграть!

Еще несколько дней назад, размышляла она, французская армия ждала только отступления и ухода из Испании. Внезапно все изменилось благодаря вестям о победах Наполеона, и армия преисполнилась уверенностью. Сегодня, были уверены военные, они за все отомстят Веллингтону.

Все это было так неожиданно. В Бургосе она пыталась убедить Ричарда Шарпа предать свою честь, чтобы победить коварного Дюко. Она задавалась вопросом, подписал ли Шарп честное слово, затем отбросила эту мысль, потому что он был мертв, и вопрос не имел значения. Вместо этого король Жозеф боролся за свой трон, и победа сегодня будет означать, что нет более нужды подкупать испанцев. Франция снова сокрушит Испанию. Мир будет наблюдать, как Империя возвращает себе величие.

Капитан в зелено-розовом мундире полка генерала Вериньи, появился у подножья лестницы. У него была рука на перевязи и один глаз забинтован. Он хромал. Он не мог драться в этот день, и ему приказали охранять маркизу. Это так типично для генерала Вериньи, подумала маркиза, — удостовериться, что ее сопровождающий невероятно уродлив. Она расправила веер, встретилась с капитаном взглядом и улыбнулась, когда он присоединился к ней.

— Вы ищете меня, капитан?

— Как все мы, моя дорогая леди. — Он склонился к ее руке, поцеловал обтянутые перчаткой пальцы и улыбнулся. — Капитан Сомье, всецело в вашем распоряжении.

Он действительно был необычно уродлив, с лицом злобной жабы.

— Сядьте же, капитан. Вы, должно быть, разочарованы, что не сражаетесь сегодня?

— Будут другие дни, миледи, но этот принадлежит вам, а разве мужчина может сожалеть об этом?

— Красиво сказано. Лимонного печенья?

Она послала горничную за новым печеньем и приказала, чтобы та принесла вино из коляски.

— Как вы получили ваши раны, капитан?

— Упал с балкона дамы. Ее муж был против.

Поистине, подумала маркиза, у дамы чудовищный вкус. Она махнула веером в сторону поля боя.

— Вы должны объяснить мне, что происходит, капитан.

Она видела небольшие облачка дыма из мушкетов на высотах Пуэблы. Капитан Сомье, позаимствовав ее подзорную трубу, смотрел через нее в течение нескольких секунд и высказал мнение, что Веллингтон нападает на высоты, потому что он не осмеливается атаковать на равнине.

— Но если они возьмут холмы… — Она сделала паузу, поскольку горничная принесла ей печенье и вино. — Разве им не придется спуститься в долину?

— Разумеется, миледи. Как верно подмечено!

— И что случится тогда?

— Мы побьем их пушками. — Сомье усмехнулся, показывая длинные, желтые зубы.

— Так просто?

Сомье улыбнулся.

— Война проста.

— Неудивительно, что мужчинам она нравится. — Она улыбнулась. — А вдруг Веллингтон сделает что-то, чего вы не ожидаете?

Капитан Сомье покачал головой. Он разделял мнение, которого придерживалась вся французская армия, мнение, которое он высказал теперь с мужественной уверенностью, чтобы убедить эту возбужденную, красивую, наивную женщину.

— Веллингтон не умеет атаковать. Он умеет выстроить правильную оборону, миледи, но он не атакует.

— Вы были при Ассайе[341]?

— При Ассайе?

Она не стала объяснять.

— При Аргауме[342]?

Он пожал плечами.

Она улыбнулась.

— При Саламанке?

Сомье улыбнулся.

— Это просто превосходное печенье, миледи.

— Я очень рада, что вам оно нравится, и я с нетерпением жду ваших комментариев, капитан. Очень редко приходится наблюдать сражение, имея такого консультанта рядом.

Сомье было сказано генералом, что маркиза умна и хорошо осведомлена. Он скорее боялся, что она будет объяснять ему, что происходит.

— Вам удобно, миледи?

— Весьма.

Она отвернулась от него и навела трубу на высоты Пуэблы. Она не видела ничего интересного. Бои шли за линией горизонта. Она надеялась, она отчаянно надеялась на французскую победу сегодня — иначе все богатства, что она копила так старательно и так разумно рассчитывала потратить, будут утрачены. Она вспомнила уверенность своего возлюбленного и чувствовала, что капитан Сомье настолько же полон уверенности. Казалось, вся французская армия уверена в скором триумфе. Никто никогда не бил Веллингтона в сражении, но и Веллингтон ни разу не дрался с армией, которой командует маршал Журден. Она съела печенье и подняла стакан вина с надеждой на победу.

***

Ее надежду искренне разделял в тот день дон Хозе, милостью Божьей король Кастилии, Арагона, королевства обеих Сицилий, Иерусалима, Наварры, Гранады, Толедо, Валенсии, Галисии, Майорки, Менорки, Севильи, Сардинии, Корсики, Кордовы, Мурсии, Сантьяго, Альгарвеса, Альхесираса, Гибралтара, Канарских островов, Востока и Вест-Индии, Океанских островов; эрцгерцог Австрии; герцог Бургундии, Брабанта и Милана; граф Габсбургский, Тирольский и Барселонский; владетель Бискайского залива и Молины. Титулы, которые он присвоил себе сам. Его младший брат, император Франции, называл его просто: Жозеф Бонапарт, король Испании и Индий.

Если он проиграет сегодняшнее сражение, он будет королем ничего.

Вот почему, по мере того, как солнце поднималось все выше, а пушки все ждали, Жозеф Бонапарт все больше был обеспокоен очевидным успехом, который войска Веллингтона имели на высотах Пуэблы. Он выразил свое беспокойство его военачальнику, маршалу Журдену, который просто улыбнулся.

— Позвольте британцам взять высоты, сир.

— Позволить им? — Король Джозеф, доброжелательный и душевный человек, встревоженно смотрел на своего военачальника.

Лошадь Журдена беспокоилась. Маршал успокоил ее.

— Они хотят получить высоты, сир, чтобы они могли без помех пройти через дефиле под ними. И я хочу, чтобы они прошли там. — Если британцы выйдут из дефиле, где река уходит из равнины, тогда они выйдут прямиком на наши большие пушки. Он улыбнулся Жозефу. — Если они придут с запада, сир, они разбиты.

Журден молил Бога, чтобы он оказался прав. Он планировал британское наступление с запада, и когда орудия заполнят зону обстрела трупами британцев, он пустит кавалерию и станет первым маршалом Франции, победившим Веллингтона. Он не заботился о высотах. Оттуда никто не сможет оказать влияние на ход боя на равнине. Британцы могут взять каждый проклятый холм в Испании, если потом они выйдут под огонь его пушек. Он уже почти чувствовал вкус победы.

Было только одно место, которое беспокоило маршала Журдена — ровный клочок земли к северу от реки. Если Веллингтон не атакует с запада, но вместо этого попробует обогнуть равнину со стороны правого фланга французов, Журдену придется развернуть его боевые порядки и заново установить пушки.

Он смотрел с тревогой на север, на поля за рекой, где ветер гнал длинные бледные волны ржи. Два болотных луня пролетели над богатой форелью Задоррой, исчезнув из поля зрения позади холма, который скрывал изгиб реки. Он не укрепил тот холм. Он задавался вопросом, поместил ли бы Наполеон там людей? Нет! Нет! У него не должно быть сомнений! Он должен вести себя так, будто он знает точно, что случится, как будто он управляет противником так же, как собственной армией.

Он изобразил улыбку. Он изобразил уверенный взгляд. Он похвалил королю его портного и пытался не думать о британских войсках, идущих с севера. Пусть они придут с запада! Ради Бога, с запада!

— Сир!

— Сир!

Раздался целый хор голосов. Пальцы указывали на запад, на дефиле, все еще находящееся в глубокой тени.

— Сир!

— Я вижу это! — Журден выдвинулся вперед.

От дефиле, направляясь к маленькой деревне, расположенной перед холмом Аринез, прямо в зону обстрела французских пушек шла британская пехота.

Их знамена развевались. Они шли как на параде прямо навстречу смерти.

— Мы сделали его! Мы сделали его, клянусь Богом! — Журден хлопнул себя по бедру.

Значит, Веллингтон не так уж умен. Он наступает в лоб, как и хотел Журден. Прямо навстречу своей смерти и славе императора! Он пришпорил коня, махая шляпой с пером артиллеристам.

— Артиллеристы! Ждать!

Запальники были зажжены. В каждой из больших пушек, общим числом более ста, картузы с порохом были проткнуты через запальные трубки и ждали огня.

Король Жозеф ехал рядом со своим маршалом. Жозеф боялся гнева своего младшего брата, и страх был написан на его лице. Если он проиграет это сражение, то не быть ему больше королем, а чтобы выиграть, он должен разбить Веллингтона. Жозеф видел британскую армию в битве при Талавере, и он видел, как их пехота сотворила победу из уже состоявшегося поражения.

Но маршал Журден видел больше. Он дрался как рядовой во французской армии, которая пришла на помощь американской революции. Он видел британцев побежденными, и он знал, что увидит это снова. Он поклонился королю, брату Императора.

— У вас есть победа, сир. У вас есть победа!

— Вы уверены?

— Смотрите! — Он махнул рукой в сторону безлюдного севера, а потом в сторону войск, которые растекались по равнине перед его пушками. — У вас есть победа!

Это были последние мгновения, когда еще можно было смотреть на равнину и видеть, что там происходит, последние мгновения, прежде чем пороховой дым скроет поле битвы. Журден вытащил шпагу, ее сталь ярко сверкнула на солнце, когда он опустил ее вниз.

Пушки открыли огонь.

***

Дефиле, где Главная дорога выходила на равнину Витории, было переполнено. Войска ждали приказа идти вперед. Раненных у высот Пуэблы несли к дороге. Лекари в фартуках, уже заляпанных красным, пробовали свои пилы и ланцеты, в то время как солдаты, переполнившие узкий проход, ждали, чтобы двинуться навстречу орудийному огню, который внезапно начался.

Мужчины шутили, передразнивая звук французских пушек. Они шутили, потому что боялись их.

Мальчишки-барабанщики, у которых еще даже голоса не начали ломаться, наблюдали за ветеранами и пытались подражать их спокойствию. Молодые офицеры на дорогих лошадях, задавались вопросом, стоит ли слава этого страха. Штабные офицеры, бока лошадей которых уже покрылись пеной, скакали вдоль колонн, разыскивая генералов и полковников. Знамена, до которых в узком проходе не мог добраться ветер, тяжело свисали с флагштоков. Первые батальоны уже вышли на равнину. Первые раненные уже ползли назад к лекарям.

Солдаты сломали ровные шеренги, чтобы спуститься к реке и заполнить фляги водой. Некоторые разумно употребили свои порции вина или рома. Куда лучше, говорили они, идти в сражение со спиртным в животе.

Ирландский полк в выцветших и заштопанных красных мундирах — знак долгой службы в Испании — встали на колени перед священником испанского полка, который благословил их, сделав над ними крестное знамение, в то время как их женщины в тревоге молились позади. Их полковник, шотландский пресвитерианин, сидел в седле и читал двадцать третий псалом.

Отряды горцев поднимались на высоты Пуэблы, намереваясь обогнать испанцев. Рев волынок, дикий, как вопли безумцев, доносился в дефиле вместе с громом французских пушек.

Солдаты спрашивали друг у друга, что происходит, но никто не знал. Они ждали, чувствуя тепло наступающего дня, и они слушали звуки сражения и молили, чтобы они остались в живых и услышали звуки победы. Они молились, чтобы не попасть в руки лекарей.

В тылу колонны, где женщины и дети ждали, кому в лотерее этого дня выпадет вдовство и сиротство, и где местные сельские жители смотрели удивленно на странное, огромное племя, запрудившее их долину, двое всадников натянули поводья. Один из этих двоих, высокий, темноволосый, израненный человек крикнул, обращаясь к группе солдаток, сидевших на берегу реки.

— Какая это дивизия?

Женщина, кормившая грудью ребенка, посмотрела на стрелка, который задал вопрос.

— Вторая.

— А где Пятая?

— Христос знает.

Шарп понимал, что заслужил такой ответ. Он пришпорил Карабина.

— Лейтенант! Лейтенант!

Пехотный лейтенант обернулся. Он увидел высокого, загорелого человека на коне. Человек носил изодранный мундир 95-го стрелкового. На бедре у него висел палаш, из чего можно было предположить, что этот небритый человек — офицер.

— Сэр? — неуверенно произнес лейтенант.

— Где Веллингтон?

— Я думаю, что он за рекой.

— А Пятая дивизия?

— Слева, сэр. Я думаю.

— А вы на правом фланге?

— Я думаю так, сэр. — Лейтенант, казалось, сомневался.

Шарп повернул коня. Дефиле было забито солдатами, и гром пушек говорил ему, что эта дорога приведет только на поле боя.

Он не беспокоился о Веллингтоне. Не было времени на поиски генерала, чтобы рассказать ему о Договоре, о котором он узнал от маркизы в Бургосе. Он записал все, что она сказала ему, и он был уверен, что письмо найдет Хогана. Но теперь Шарп догнал армию в день сражения, он был солдатом, и доказательство его невиновности могло подождать, пока битва не кончится. Он посмотрел на Ангела, сидевшего на уродливой лошаденке, которую они украли в Панкорво.

— Едем!

Он повел мальчишку обратно в деревню, где был мост, чтобы перейти на западный берег. Он должен найти Южный Эссекс, он должен вернуться из мертвых, он должен сражаться. 

Глава 21

Французские пушки палили все утро. От их грохота дрожали все стекла в городе. Это походило на гром, который никак не кончался.

Дым повис как облако. Женщины на скамейках на городской стене ворчали, потому что ничего не видели. Они не могли видеть противника. Они видели только большое облако, которое росло, расплывалось и медленно плыло на юг, подгоняемое бризом. Некоторые из них прогуливались на крепостных валах, флиртуя с офицерами городской стражи. Другие, укрывшись пляжными зонтиками от солнца, дремали на скамьях.

Пушкари стреляли, наводили и стреляли снова. Они выталкивали пушки вперед после каждого выстрела, разворачивали ломами лафеты, забивали заряды в раскаленные дула, которые парили после того, как их пробанивали мокрыми щетками. Снова и снова солдат посылали с ведрами за водой к ручьям, чтобы смачивать банники. По дорогам, ведущим в город, грохотали на полном ходу передки орудий, которые доставляли новые боеприпасы, чтобы кормить пушки, которые беспрерывно бомбили зону обстрела.

Французские пехотинцы сидели на горных хребтах, резали колбасу и хлеб, пили кислое красное вино, которым были полны их фляги. Пушки делали свою работу. Удачи пушкам!

Пушки дергались, их колеса подпрыгивали над землей при каждом выстреле. Когда пушка опускалась на землю, артиллерист бежал к ней, чтобы закрыть обернутым кожей большим пальцем дымящееся запальное отверстие. С закрытым запальным отверстием безопасно пробанивать ствол, чтобы погасить последние искры, прежде чем новый пороховой заряд будет забит внутрь. Если запальное отверстие на закрыть, порыв воздуха, вызванный погружающейся щеткой, может зажечь остатки невзорвавшегося пороха и тот, как известно, взорвется с силой, достаточной, чтобы вытолкнуть банник и пронзить его рукояткой тело артиллериста.

У каждой пушки было имя, выбитое на передней части дульной части орудия, а на казенной части — гордое «N», монограмма Наполеона. Egalite стреляла рядом с Liberte, в то время как Fortune и Defi пробанивали.

Артиллеристы потели, ругались и смеялись; они слышали обрывки разговоров своих офицеров и знали, что они завалили равнину на западе трупами. Они не могли видеть своего врага, потому что запад заволокло дымом, но при каждом выстреле копье пламени пробивало канал сквозь дым, куда улетала картечь, а потом артиллеристы должны были снова перезаряжать, выталкивать пушку на позицию, отходить в сторону, когда главный канонир протыкал через запальное отверстие парусиновый мешок с порохом, после чего второй канонир засыпал порцию высококачественного пороха в отверстие, проделанное шилом. Затравка передавала огонь вниз, к пороху, от запальника, приставленного главным канониром.

Говорят, все артиллеристы были глухими. Они были королями на поле боя, но никогда не слышали аплодисментов.

Иногда, редко, батарея делала паузу. Дым медленно рассеивался перед нею, и офицеры всматривались в свою цель. Британцы были остановлены.

Красные шеренги прятались в полях среди ржи, скрывались позади каменных стен или приседали в траншеях, отвратительно сырых после дождливого лета. Артиллеристы знали, что британцы уже разбиты. Никакие войска в мире не отважатся наступать сквозь ядра и картечь, которыми пушки усеивали зону обстрела.

Для британцев это были кошмарные звуки. Пушечное ядра грохотали, словно гигантские бочки, скатывающиеся по доскам, картечь свистела, крики раненых довершали к эту какофонию. Мушкетные пули, вылетевшие из разорванных при выстреле жестянок, стучали по камням, срезали стебли ржи и пшеницы или врезались в человеческую плоть — и всегда вначале был слышен перекатывающийся гром и видно белое облако дыма. Иногда, когда у пушкарей кончались ядра и картечь, они стреляли гранатами. Гранаты падали среди растоптанной пшеницы, вертелись, запальная трубка дымилась, прежде чем корпус разрывался, сея огонь дым и железные осколки в добавление к грому смерти.

Британцы умирали по одному и десятками. Они укрывались где могли, но солдаты в укрытиях не выигрывают сражений. Однако эти солдаты не могли наступать. Ни один человек не мог пройти через этот огненный шторм. Они сидели, они лежали в неглубоких ямах и траншеях, они проклинали своих офицеров, они проклинали своего генерала, они проклинали французов, они проклинали медленно ползущее время, и они проклинали отсутствие всякой помощи на этой равнине. Они были одни в буре смерти, и они не видели поддержки ниоткуда. Их знамена были разодраны картечью.

Повезло тем, кто стоял в маленькой деревне, единственной деревне на равнине, потому что там каменные стены служили им щитом. Но даже и там пушечные ядра пробивали стены лачуг и превращали в кровавое месиво тех, кто прятался в комнатах, так что и там воздух был насыщен звуками смерти.

Атака была остановлена.

— Мы сделали его, ей Богу, мы его сделали! — Маршал Журден, который, как и все французские маршалы считал Веллингтона непобедимым, теперь был уверен, что противник недооценил его. Журден предполагал, что Веллингтон слишком уверовал в свое численное превосходство и поэтому погнал свою армию в лобовую атаку. Пушки, гордость французской армии, кромсали противника.

Он посмотрел на север. Несколько английских кавалеристов появились на противоположном берегу реки, и вид их встревожил часть его офицеров. Журден хлопнул в ладоши, привлекая внимание, и повысил голос.

— Господа! Кавалерия — это маневр! Если бы они планировали напасть оттуда, они уже сделали бы это! Они хотят, чтобы мы ослабили свой левый фланг! А мы не будем!

В действительности, он даже усилил его. Резервы, которые охраняли северный речной берег, были отправлены на юг позади холма Аринез, чтобы отбить высоты Пуэблы. Журден многого ждал от них. Когда британцы будут сломлены и когда он выпустит своих улан и гусар на поле битвы, солдаты могут спуститься с высот и заблокировать дефиле.

Британцы, сломленные и окровавленные, будут пойманы в ловушку. Но сначала, понимал Журден, он должен позволить Веллингтону послать как можно больше солдат на равнину — еще больше солдат, обреченных быть застреленными и зарубленными, еще больше трупов и военнопленных ради славы императора. Журден знал, что он должен ждать. Еще через два часа, возможно, будут отбиты высоты, и тогда наступит момент, когда он разрушит репутацию Веллингтона навсегда. Маршал потребовал пищи и немного вина. Еще два часа, думал он, и он пошлет золотых Орлов вперед, чтобы вернуть Испанию Франции. Он улыбнулся королю Жозефу.

— Я надеюсь, сир, вы никому не предложили место за столом по правую руку от вас сегодня вечером?

Жозеф нахмурился в замешательстве, не понимая, почему Журден говорит о банкете победы, который был заказан в Витории.

— Я надеюсь, что вы займете это почетное место, мой дорогой маршал.

Журден рассмеялся.

— Я буду преследовать противника, сир, но вас может развлечь лорд Веллингтон. Я слышал, что он любит баранину.

Жозеф понял и засмеялся.

— Вы настолько уверены?

Журден был настолько уверен. Он знал, что победил, он чувствовал вкус победы.

От грома пушек дрожали серебряные столовые приборы на белой скатерти в самой роскошной гостинице Витории. Официанты накрывали столы на сто пятьдесят персон. Бутылки с вином, расставленные плотными группами на всех столах, позванивали все вместе, словно тысяча маленьких колокольчиков.

Цветы уже срезали и расставили на главном столе. Здесь будет сидеть король Жозеф во время банкета в честь победы, одержанной французами. Трехцветное знамя свисало с потолка. Хрустальные люстры вибрировали в такт орудийным залпам. Вся огромная комната была заполнена позвякиванием, постукиванием, побрякиванием.

Владелец гостиницы смотрел на комнату и понимал, что его люди сделали все отлично. Он сложил на груди руки. Надо было потребовать, чтобы французы заплатили за банкет заранее. Они заказали лучший медок, бургундское и шампанское, на кухне готовили пять быков, двух баранов, двести куропаток и сто цыплят. Он застонал. Патриот в нем молился о британской победе, но бизнесмен боялся, что британцы не смогут заплатить за то, что заказал их противник. Он слушал гром пушек, и его кошелек, который был важнее национальной гордости, молил, чтобы они победили.

***

Маркиз Веллингтон, сидя на коне на пологом склоне западных холмов, наблюдал, как французские пушки изрыгали пламя и дым, убивая его людей на поле битвы. Ни один из штабных офицеров Веллингтона не говорил с ним. Все небо, казалось, дрожало от мощных орудийных залпов.

Штабные офицеры рассеялись по склону ниже него. Случайному глазу показалось бы, что на западном холме и в дефиле царит хаос. Раненые ползли к лекарям, в то время как другие солдаты ждали сражения. Тот, кто никогда не видел сражения, не увидел бы никакого порядка в случайном расположении солдат. Им оставалось только надеяться, что существует хоть какой-то план как прийти им на помощь.

План существовал. Журден планировал остановить его атаку пушками, а Веллингтон планировал захватить те пушки в кулак и сжать.

Английский генерал представлял свой план в виде ладони левой руки, положенной на карту.

Большой палец — атака на высоты.

Указательный палец — войска, которые двигались ниже высот навстречу пушечным залпам, войска, остановленные французской артиллерией, войска, которые терпели одну ужасную минуту за другой.

Большой и указательный пальцы, как предполагалось, должны были лишь приковать внимание противника, оттянуть его резервы к юго-западу, и когда это будет сделано, остальные три пальца протянутся с севера.

Но где они? Солдаты на равнине умирали, потому что колонны по левую руку опаздывали, и Веллингтон, который очень не хотел видеть, как его люди умирают понапрасну, не мог позволить себе утешаться мыслью о том, что чем дольше он ждет, тем более его противник убеждается, что главный удар наносится с запада.

Он проехал несколько шагов по склону и посмотрел на север. Поле казалась пустым. Он щелкнул пальцами. Адъютант подскочил к нему.

Генерал обернулся.

— Поторопите их!

— Милорд.

Не было никакой потребности объяснить, кого следует поторопить. Три колонны должны прийти с северных холмов, колонны, которые растопчут посевы вдоль реки, перейдут мосты и атакуют французский правый фланг. Веллингтон задавался вопросом, почему, ради Бога, французы оставили мосты неповрежденными. Его конная разведка не доносила о пороховых зарядах, готовых поднять на воздух арки мостов. Это не имело никакого смысла. Генерал боялся, что его атакующие с севера войска будут идти вброд и их тела поплывут по течению в окровавленной воде, но французы оставили мосты в целости.

Однако три колонны, которые как пальцы сожмут французскую армию, не появлялись, и их опоздание означало, что французские орудия вызывают тяжелые потери на равнине. Пальцы правой руки Веллингтона барабанили по луке седла. Он ждал, в то время как ниже него пушки сотрясали это теплое утро.

***

— Милый капитан Сомье!

— Мадам? — Он казался усталым. Восемь раз маркиза заставляла его хромать вниз через переполненные ряды — то за новой бутылкой вина, то снова за печеньем.

— В моей коляске лежит пляжный зонтик. Будет очень любезно с вашей стороны, если вы принесете его мне.

— С огромным удовольствием, мадам.

— Белый пляжный зонтик, не черный.

— Что-нибудь еще, что я мог бы принести заодно? — спросил ее телохранитель с надеждой.

— Пока ничего не приходит в голову.

Он потащился вниз мимо переполненных скамью, его уродливое лицо покраснело, потому что он знал, что другие женщины наблюдают, как он бегает с поручениями маркизы словно мальчишка.

Она смотрела на поле боя, видя только большое облако дыма от орудий. Непонятно почему она подумала о Шарпе, задаваясь вопросом, был бы он столь же покорен, как этот капитан Сомье. Почему-то она сильно сомневалась в этом. Ричард всегда был готов разозлиться и зарычать, когда был недоволен. Он был, думала она, человек огромной гордости, и гордость его была очень хрупкой, потому что родилась в сточной канаве.

Она испытывала жалость, когда услышала, что он мертв. И порадовалась тогда, что солгала ему, сказав, что любит его. Ричард хотел, чтобы она это сказала, и он готов был верить этому. Она задавалась вопросом, почему солдаты, которые знали смерть и ужас лучше, чем кто-либо любой, были так часто чувствительны и романтичны. И женщины были нужны в армии, чтобы они шли на смерть счастливыми… а почему бы и нет? Она попыталась представить себя в постели с капитаном Сомье, и эта мысль вызвала у нее озноб. Она взмахнула веером. Солнце жгло почти невыносимо.

Кавалерийский офицер остановил коня у подножья стены. Офицер за офицером приезжали сюда все утро, чтобы похвастаться перед дамами и сообщить новости о ходе битвы, которая была все еще скрыта огромным облаком дыма. Офицер помахал шляпой. Все хорошо, сказал он. Британцы разбиты. Скоро Журден двинет войска вперед.

Маркиза улыбнулась. Победа сегодня означает поражение Дюко. Мысль о его поражении доставляла ей злорадное удовольствие.

Она отвела взгляд от облака дыма. Она смотрела на пустые северные поля, пестрые от маков и васильков, такие невинные в этот день, отданный пушкам. Далеко, у подножья северных холмов, слишком далеко, чтобы играть какую-то роль в сегодняшнем сражении, стоял маленький, словно игрушечный, замок. Она достала свою подзорную трубу, отделанную слоновой костью, и навела на крошечную старую крепость.

И вместо этого она видела войска. Войска, растаптывающие посевы пшеницы. Войска, нахлынувшие из-за редких холмов, войска, стремящиеся на юг, к правому флагу французских линий.

Она смотрела. Войска были в красных мундирах. Она знала, что она видит: это был презираемый Веллингтон, который, как доказывали французы снова и снова, не умел атаковать. Ниже нее кавалерийский офицер поймал брошенный носовой платок, развернул коня и поскакал назад к полю сражения.

***

— Сир!

— Сир!

Маршал Журден, который за минуту до этого думал, что сражение будет выиграно к двум часам, и сожалел, что, преследуя врага, он не сможет посетить банкет в честь победы, смотрел в правую сторону.

Он не мог поверить тому, что он видел.

Колонны надвигались на него, на его беззащитный фланг, и британские знамена реяли над головами солдат. Он уже забрал свои резервы справа, чтобы отбить высоты Пуэблы, теперь Веллингтон показал ему мощь своей настоящей атаки. В течение одной краткой, неприятной секунды Журден восхищался Веллингтоном — тем, что он ждал так долго, что он позволил его людям гибнуть под орудийным огнем достаточно долго, чтобы убедить французов, что лобовая атака была настоящей, — а потом маршал начал выкрикивать приказы.

Правый фланг французских линий должен был развернуться. Не было времени, чтобы помешать британцам пересечь реку, значит, понимал Журден, ему придется бить их на ближнем берегу при помощи пушек.

Король Жозеф, который удалился в карету, чтобы воспользоваться серебряным ночным горшком, поспешно вернулся назад.

— Что происходит?

Журден игнорировал его. Он смотрел на север, разглядывая самую восточную колонну противника, которая не наступала на него. Эта нацелилась на Главную дорогу, пытаясь отрезать его от Франции. Он крикнул адъютанту:

— Что за деревня там на речном изгибе?

— Гамарра Майор, сир.

— Передайте им, чтобы удерживали ее! Передайте им, чтобы удерживали ее!

— Сир!

Король Жозеф, держась за застежки штанов, которые хлопали на ветру, в ужасе смотрел, как адъютант погнал свою лошадь в галоп.

— Удерживали что?

— Ваше королевство, сир. Там! — Голос Журдена был ужасен. Он указывал на речную излучину и маленькую деревушку Гамарра Майор. — Вы! — указал он на другого помощника. — Скажите генералу Рейлю, что я хочу видеть его людей в Гамарра Майор. Идите!

Если британцы перейдут реку и возьмут дорогу, то и сражение, и королевство, и армия будут потеряны.

— Скажите им, чтобы держались! — крикнул он вслед офицеру, затем обернулся на запад. Раздался пушечный выстрел — обычная вещь в этот день, не считая того, что это была британская пушка и она была направлена на французов, и пушечное ядро приземлилось на склоне холма Аринез, подпрыгнуло и полетело, чтобы зарыться в землю в нескольких ярдах от ног коня Журдена. Это был первый выстрел противника, который достиг холма Аринез, и это говорило о том, что скоро произойдет.

Маршал Журден, чей день триумфа лопнул как мыльный пузырь, бросил маршальский жезл в свою карету. Это была палка, обтянутая красным бархатом, с золотой бахромой, расшитая золотыми орлами. Это была безделушка, пригодная для триумфа, но теперь, понимал он, он должен бороться насмерть. Он послал свои резервы на левый фланг, а теперь угрожали правому. Он кричал, требуя донесений, и задавался вопросом, что происходит за облаком дыма, который скрывал ход битвы за королевство.

***

Ричард Шарп, хотя он и не знал этого, был в каких-нибудь двухстах ярдах от Веллингтона. Он скакал на север, вдоль реки, крича на сельских жителей, которые наблюдали сражение с дороги, чтобы освободили путь. Через реку он видел клубы дыма, вылетавшие из жерл французских пушек. Картечь рубила уже растоптанные посевы пшеницы.

Он задержался у речной излучины, вынужденный просить, чтобы ему дали пройти по деревенской улице, забитой людьми из батальонов, ждавших переправы через мост. Он крикнул конному офицеру, спрашивая, где 5-я дивизия, и тот махнул Шарпу:

— Левее!

Офицер стрелков, прикуривая сигару от трубки одного из своих людей, увидел Шарпа и широко раскрыл рот. Сигара упала наземь. Шарп улыбнулся:

— Доброе утро, Гарри. Удачи!

Он ударил пятками коня, оставив позади офицера, ошеломленного видом опозоренного, повешенного и похороненного человека, восставшего из мертвых. Шарп засмеялся и, выехав из деревни, погнал Карабина легким галопом еще дальше на восток вдоль северного берега Задорры.

Впереди 3-я и 7-я дивизии форсировали реку. Они бежали с застрельщиками впереди, огромная масса войск, разделяющаяся на потоки, чтобы пройти по нетронутым мостам и неохраняемым бродам. Ангелу внушал страх этот вид. Более десяти тысяч пехотинцев двигались разом, целый красный поток, который атаковал южный фланг французских линий.

Какой-то майор скакал к Шарпу. Позади него стояла бригада пехоты с нетерпеливым генералом во главе.

— Вы из штаба?

— Нет! — Шарп придержал коня.

— Черт бы все побрал! — Майора размахивал саблей. — Пэр забыл про нас! Черт бы все это побрал!

— Просто идите вперед!

— Идти?

— Почему бы нет? — Шарп усмехнулся майору. — Где Пятая?

— Дальше! — Майор повернул коня и махнул саблей в сторону реки, подавая сигнал генералу. Бригада подняла мушкеты.

— Вперед, Ангел! — Шарп боялся, что сражение закончится, прежде чем он присоединится к нему.

Справа от Шарпа, когда он обошел тыл выдвигающейся бригады, британские атакующие строились на южном берегу Задорры. Перед атакующими, рассыпавшись по полю пшеницы, густо заросшей сорняками, стрелки из 95-го шли в линии застрельщиков. Они видели французские пушки на холме Аринез и, встав на одно колено, целились, стреляли, перезаряжали и шли вперед.

Пули, вылетающие с облачками дыма и лязгающие по закопченным стволам французских пушек, были первым предупреждением, что батарея в опасности.

— Ломы!

Артиллеристы отчаянно разворачивали пушки, орудуя ломами, в то время как еще больше пуль прилетало с севера.

— Картечь! — крикнул офицер, но тут пуля заставила его обернуться, он прижал ладонь к плечу, и внезапно его солдаты побежали, потому что стрелки поднимались по склону. — Заряжайте!

Слишком поздно. Стрелки с примкнутыми штыками были уже на батарее. Штыки ударили немногих французов, которые пытались отбиться ломами от британских стрелков. Некоторые артиллеристы заползали под стволы своих пушек, чтобы выждать благоразумно подходящего момента и сдаться.

Позади стрелков, рассыпавшись цепью в пшенице, с развевающимися знаменами, надвигалась линия красных мундиров.

— Назад! Назад! — Французский артиллерийский полковник, видя, что его северную батарею захватили, требовал, чтобы подавали передки орудий и лошадей. Солдаты швырнули приготовленные заряды в кучу, развернули лафеты, закрепили цепи, хлестнули лошадей, и французские пушки покатили, гремя и раскачиваясь, назад ко второй линии.

— Готовься! — Теперь французская пехота, которая думала, что пушки сделают за них всю работу, должна была выступить вперед, чтобы задержать британскую атаку. — Целься! Огонь!

Над полями, ободранными картечью, разнеслись звуки мушкетной стрельбы, знаменуя начало столкновения пехоты.

***

Маркиз Веллингтон открыл крышку часов. Он вывел свои войска на равнину, он привел в смятение первую линию французов, но знал, что теперь последует пауза.

С поля боя вели военнопленных, тащили к лекарям раненых. В дыму битвы полковники и генералы искали ориентиры, следили за своими войсками на флангах, ждали приказов. Атака продолжалась, но теперь атаку следовало перестроить. Солдат, которые понесли потери под огнем французских пушек, надо вывести, а новые батальоны выйдут на равнину, чтобы соединиться с атакующими с севера.

Веллингтон пересек реку. Он двигался вперед, чтобы взять на себя командование следующей атакой, которая отгонит французскую армию дальше на восток, к Витории, и он задавался вопросом, что случалось с мизинцем ладони, которая символизировала его план. «Мизинцем» была 5-я дивизия. Она двигалась к деревне Гамарра Майор, и если она возьмет эту деревню, пересечет реку и перережет Главную дорогу, тогда это превратит французское поражение в бегство. Там, понимал Веллингтон, сражение будет самым трудным — и к этому месту по мере того, как солнце поднималось в зенит, приближался Шарп. 

Глава 22

Подполковник Лерой захлопнул крышку часов.

— Будь они прокляты!

Никто не ответил.

Справа от них, на расстоянии в три мили, другие колонны форсировали реку. О ходе сражение говорили облака грязного дыма орудий и мушкетов.

5-я дивизия ждала.

Три батальона — Южный Эссекс один из них — должны были возглавить атаку на Гамарра Майор. Перед людьми Лероя был пологий откос, который вел вниз к деревне, за ней был каменный мост через реку. За рекой была Главная дорога. Если дивизия перережет дорогу, то французская армия не сможет отступить во Францию.

Он снова щелкнул крышкой часов.

— Что держит этого идиота? — Лерой хотел, чтобы генерал, командующий дивизией, скорее приказал атаковать.

Французы были в Гамарра Майор. Там была единственная переправа, которую они обороняли; они проделали бойницы в стенах домов, забаррикадировал переулки, и Лерой знал, что им предстоит тяжелая работа. Два года назад, на португальской границе, он дрался в Фуэнтес-де-Оньоро, и он помнил ужасы борьбы в узких кривых улочках.

— Христос и распятие! — За рекой — там, где переулок от моста шел вверх к Главной дороге, — французы установили пушки. Атаковать теперь будет еще труднее. Пушки стояли достаточно высоко, чтобы стрелять по деревне, и даже если британцы возьмут Гамарра Майор, картечь превратит мост в бойню.

— Сэр! — прапорщик Боскэйбл показывал вправо. Штабной офицер скакал к центру атакующих батальонов.

— Почти чертовски вовремя. — Лерой двинулся вперед, его лицо, ужасно обожженное в Бадахосе, казалось более мрачным, чем когда-либо. — Мистер Д’Алембор!

— Сэр?

— Застрельщиков в линию!

— Сэр!

Тут полковник центрального батальона махнул шляпой, оркестр батальона вдарил бойкую мелодию, и легкие роты двинулись вперед. Лерой посмотрел на часы. Час дня. Он захлопнул крышку часов, сунул их в карман, и стал отдавать приказы, чтобы Южный Эссекс начал выдвигаться в сторону противника. Лерой впервые вел батальон в бой.

Знамена вынули из чехлов. Шелк выглядел помятым после долгого заключения в кожаных чехлах, но знаменосцы встряхивали флаги так, чтобы кисточки раскачивались и гордые эмблемы реяли над головами. Справа было королевское знамя, огромный Юнион Джек, с вышитой в центре эмблемой Южного Эссекса. Эмблема изображала скованного цепью орла, знаменуя захват Шарпом и Харпером французского штандарта в Талавере.

Слева было полковое знамя — желтый флаг, который отмечал боевые заслуги Южного Эссекса, с его эмблемой и Юнион Джеком, вшитым в верхний угол. Оба флага были прострелены и опалены, оба уже побывали сражениях, и солдаты были больше преданы своим знаменам, чем королю или стране. Вокруг двух знаменосцев, который несли штандарты, шли сержанты, лезвия их алебард сияли на солнце. Если французы захотят захватить знамена, им сначала придется прикончить этих мужчин с длинными, жуткими дикими, копьями с лезвиями топора.

Батальон шел с примкнутыми штыками и заряженными мушкетами. Солдаты растаптывали посевы пшеницы.

Перед ними, рассыпавшись в линию, шла Легкая рота. Сержант Патрик Харпер кричал на солдат, чтобы те расходились еще шире. Он ждал все утро офицера с темными волосами и шрамом на левой щеке, но не было никаких признаков Шарпа. И все же Харпер отказывался оставить надежду. Он упрямо настаивал, что Шарп жив, что он приедет сегодня, что Шарп никогда не позволил бы Южному Эссекссу драться без него. Если Шарпу для этого нужно выйти из могилы — он выйдет.

Капитан Д’Алембор слышал гром пушек справа от него. Британские пушки теперь были на равнине, стреляя от холма Аринез по второй линию французов. Д’Алембор, который участвовал в своем первом большом сражении, думал, что этот звук — самый ужасный, какой когда-либо слышал. Он знал, что скоро шесть французских пушек за рекой откроют огонь. Питеру Д’Алембору, по мере того как он приближался к молчаливой, забаррикадированной деревне, казалось, что каждая из французских пушек нацелена прямо на него. Он поглядел на Харпера, находя успокоение в очевидной уверенности огромного ирландца.

Тут пушки исчезли в облаке дыма.

Подполковник Лерой видел, как словно бы карандаш прочертил линию вверх и вниз в небе, и знал, что пушечное ядро летит прямо в него. Он придержал коня, задержал дыхание и с облегчением увидел, как ядро, ударившись о траву перед батальоном, подпрыгнуло и покатилось позади них.

Снаряды пролетели над деревней и упали на лугу, который пересекали британские батальоны. Первый залп не нанес никакого ущерба, за исключением ядра, которое перепрыгнуло через голову Лероя. Оно подпрыгнуло снова, еще раз, и покатилось к музыкантам оркестра Южного Эссекса, которые ждали в тылу раненых. Мальчишка-барабанщик, видя, что ядро катится медленно, как крикетный шар, который не должен выкатиться за границу поля, подбежал, чтобы остановить его ногой.

— Стой! — крикнул сержант мальчишке, но было слишком поздно. Барабанщик поставил ногу на пути ядра, которое, казалось, катилось так безобидно, так медленно, и когда мальчик усмехнулся, ядро отрубило ему ступню.

— Ты глупый ублюдок! — Сержант схватил его и потащил. — Ты глупый проклятый ублюдок! Сколько, черт побери, раз тебе говорили!

Другие мальчишки-барабанщики молча наблюдали, как их рыдающего товарища отнесли к лекарям. Ступня барабанщика, все еще в ботинке, который он начистил в честь сражения, лежала в траве.

Пушки выстрелили снова, и на сей раз ядро врезалось в 6-ю роту Южного Эссекса, отбросив двух солдат в стороны, разбрызгивая кровь на пшеницу и маки. Шеренга бесстрастно сомкнулась.

Легкая рота открыла огонь. Винтовки трещали. Французское орудие выстрелило снова, и снова шеренги должны были сомкнуться, и снова на лугу позади атакующих остались тела и кровь.

Лерой прикурил сигару от трутницы. Люди держались хорошо. Они не вздрагивали от залпов артиллерии, они шли молча и бодро, но тем не менее он боялся деревни. Она была слишком хорошо забаррикадирована, слишком много было проделано бойниц, и он знал, что мушкеты обороняющихся в Гамарра Майор могут нанести куда больший ущерб, чем эти шесть полевых орудий на дальнем берегу реки. Но ни один французский мушкет еще не выстрелил. Они ждали, чтобы британцы подошли ближе. Лерой просил разрешения наступать колонной, но бригадир отказал.

— Мы всегда наступаем в линию, молодой человек! Не будьте дураком!

Бригадир, зная, что Лерой американец, и задавался вопросом, не тронулся ли он умом. Наступать колонной, подумать только!

Лерой убрал трутницу и проскакал мимо знамен.

— Капитан Д’Алембор!

— Сэр?

— Возвращайте роту в общий строй!

Южный Эссекс был теперь защищен от полевых орудий домами деревни. Французская пехота все еще не стреляли. Легкая рота заняла свое место на левом фланге батальона. Батальон продолжал двигаться вперед.

Лерой хмурился. Он знал, что случится, когда обороняющиеся начнут стрелять. Он боялся этого. В Южном Эссексе по-прежнему была нехватка личного состава, и следующие несколько минут могли уничтожить его батальон. Он ругал врагов вполголоса, молил, чтобы они начали стрелять слишком рано, чтобы дали его людям шанс.

Но французы ждали. Они дождались, пока промахнуться было уже невозможно, и когда прозвучал приказ открыть огонь, Лерой вздрогнул от грохота выстрелов и причиненных ими разрушений.

Тяжелые пули мушкетов врезались в британские шеренги, толкая и разворачивая солдат, срубая их, пригибая их к земле, а затем новые французы подошли к бойницам, и новые пули прилетели, врываясь в ряды красных мундиров, и Лерою казалось, что воздух весь заполнен громом мушкетов и свистом пуль, и он кричал сквозь шторм дыма и огня, чтобы заставить своих людей идти вперед.

— Вперед! — кричали офицеры, но они не могли идти вперед. Стрельба из деревни гнала Южный Эссекс назад. Солдаты разрядили свои мушкеты в ответ и потратили пули впустую на каменные стены и баррикады. Знамена упали, знаменосцы были застрелены французами.

— Вперед! Шевелитесь! — Лерой скакал впереди шеренги. — Вперед!

Его лошадь встала, заржала, когда в нее попала пуля, и Лерой выругался, потому что не мог вытащить правый сапог из стремени. Он уронил сигару, он вертелся, пытаясь выровняться, и наконец его правая нога была свободна, и он соскользнул неуклюже по крупу своей умирающей лошади. Он встал на ноги, вытащил саблю и снова закричал на своих солдат.

Луг был затянут дымом. Солдаты ползли назад, оставляя кровавые следы. Солдаты звали Бога или своих матерей. Лошади офицеров, раненные, умирали в пшенице или бросились в паническое бегство в тыл. Некоторые солдаты, видя шанс избежать бойни, помогали раненым добраться до музыкантов оркестра и лекарей. Другие перезаряжали и целились в бойницы, однако французы продолжали стрелять в них, и новые пули противника пронзали сгущающийся пороховой дым, превращая луг в место смерти, воплей и боли.

— Вперед! — кричал Лерой. Он задавался вопросом, когда новые батальоны придут на помощь его людям, и страдал от того, что батальону под его командой, возможно, понадобится эта помощь. — Вперед!

Новые солдаты подняли знамена. Они шли сквозь огонь, и королевское знамя упало снова, и снова было поднято, и оно дергалось как живое, когда пули пробивали его.

Дым мешал французам целится. Из деревни они могли видеть только туман, который окружил их позиции, и вдали за туманом — неясные очертания людей, которые шли вперед и были отброшены назад, и тем не менее французы продолжали стрелять, отчего туман становился еще гуще; они посылали пулю за пулей, чтобы проредить британские шеренги, которые окружали деревню, но не могли в нее ворваться.

Полковое знамя упало; на сей раз его поднял сержант, но движение в тумане привлекло внимание дюжины французов, и сержант был убит, и знамя упало снова.

— Вперед! — Лерой бежал с саблей в руке, он услышал, как пули срезают траву и свистят в воздухе, и он слышал крики позади и знал, что роты идут за ним, и стена перед ним вспыхивала пламенем, кто-то кричал позади него, и внезапно Лерой оказался в деревне, в безопасности между двумя бойницами в стене сарая, и все больше солдат присоединялось к нему, приседая ниже бойниц, лихорадочно перезаряжая мушкеты.

Лерой усмехнулся им.

— Мы должны дойти до баррикады.

— Да, сэр.

Он снова задавался вопросом, вот уже сто сотый раз, почему эти люди, которых их страна считает отбросами общества, дерутся так хорошо, так охотно, так смело.

Лерой узнал лейтенанта из третьей роты.

— Где капитан Батлер?

— Убит, сэр.

Выстрел французского мушкет чуть не оглушил Лероя. Он игнорировал его. Они были в безопасности здесь, возле самой стены, хотя он поглядел вверх, чтобы удостовериться, что французы не залезли на крышу сарая. Справа от него он видел фермерскую повозку. Если несколько человек смогут оттащить ее в сторону, он сможет повести солдат в переулок. Он назначил команду прикрытия — они должны были стрелять по баррикаде, в то время как другие тянули повозку. Потом с примкнутыми штыками остальная часть роты последует за Лероем в переулок. Он улыбнулся.

— Вы действительно готовы, парни?

— Да, сэр.

Они испуганно смотрели на него. Сражение для них стало десятью ярдами смертельно опасной стены и более ничем.

Подполковник Лерой, у которого не было намерения потерпеть поражение в первом бою, когда он командовал батальоном, вытер руку о штаны и снова поднял саблю.

— Первый на баррикаде получит гинею! — Он слышал их бодрые крики, знал, что они готовы, и выпрямился. — Вперед!

Он бежал к баррикаде. Позади него бежали его люди, подбадривая себя криком, но единственная пуля, попавшая в мозг Лероя, прикончила атаку прежде, чем она началась. Рота, деморализованная его смертью, снова собралась у стены и задавалась вопросом, стоит ли им бежать назад сквозь дым, прежде чем победоносные французы сделают вылазку из деревни и прикончат их штыками. Гамарра Майор держалась. В десяти ярдах от переулка Томас Лерой, чье обожженное лицо было залито кровью, лежал мертвый. Его часы, тикающие в кармане, показывали десять минут второго.

***

— Ты останешься здесь! — приказал Шарп Ангелу.

— Нет!

— Если я умру, никто не узнает о проклятом договоре! Ты останешься здесь и удостоверишься, что письмо дошло до Хогана!

Шарп видел, как Ангел неохотно поклонился.

Сержант оркестра уставился на Шарпа с белым лицом.

— Мистер Шарп?

— Вы проследите, чтобы этот мальчишка не двинулся с места, сержант!

— Да, сэр. — Сержант дрожал. — Это вы, мистер Шарп?

— Конечно, это я! — Шарп смотрел на деревню и видел сломленный батальон. — Вы двое! — Он указал на двоих не раненных солдат, которые помогали товарищу.

— Сэр?

— Вы ни черта не ранены! Назад! Сержант!

— Сэр? — Сержант оркестра изумленно и недоверчиво смотрел на Шарпа.

— Стреляйте в каждого следующего не раненного ублюдка, который будет возвращаться сюда.

— Да, мистер Шарп.

Шарп вытащил палаш. Он скакал по пшенице, которая была затоптана и залита кровью, в которой лежали трупы, превращая хлебное поле в поле смерти. Он вернулся.

Капитан Д’Алембор никогда не узнает, кто первый закричал в шеренгах, призывая к отступлению. Паника, казалось, распространялась от центра, он слышал приказы офицеров, чтобы солдаты остановились, чтобы стояли, стреляли, атаковали снова, но приказы были бесполезны. Дым разобщил солдат, они не могли видеть знамена, затем пришло известие, что полковник убит, и внезапно Южный Эссекс побежал сквозь дым, и французы радостно кричали вслед и посылали им вслед залп за залпом.

Д’Алембор бежал вместе с солдатами, прочь из дыма, бежал сквозь деревенский луг и поле пшеницы. Он знал, что поступает неправильно, знал, что должен построить солдат в линию застрельщиков или в сомкнутую шеренгу, и он видел, что Харпер командует в Легкой роте, и знал, что он должен делать то же самое, но тут внезапно другой голос раздался на поле боя, командный голос, выработанный на давно забытых плацах, и Д’Алембор, глядя влево из дымовой завесы, увидел призрака.

Призрака, который ругал солдат, который угрожал им мечом, который орал на офицеров и обещал пристрелить следующего человека, который пойдет назад.

Они уставились на него в шоке. Большой черный конь нес на себе мертвеца — небритого призрака, которого они считали мертвым и похороненным. Призрак, чье гневное лицо было мертвенно бледным, чей голос гнал солдат в шеренги и заставлял их лечь, чтобы французские пули летели над ними.

— Капитан Д’Алембор!

— Сэр?

— Линию застрельщиков вперед. До края дыма! Лечь. Заставьте ублюдков работать! Шевелитесь! — Шарп видел шок на лице Д’Алембора. — Я сказал: шевелитесь! — Он обернулся к другим ротам.

Он сформировал их в колонну. Он решил атаковать на французский манер. Один только Бог знает, почему они не атаковали колонной с самого начала. Он выкрикивал приказы, игнорируя пули, которые вылетали из дыма.

У Патрика Харпера были слезы на глазах. Если бы кто-то осмелился спросить его почему, он сказал бы, что это пороховой дым раздражает глаза. Он знал, он всегда знал, но все-таки до конца не мог поверить, что Шарп жив.

— Главный сержант!

Маклэйд уставился на Шарп, потом сумел выговорить:

— Сэр?

— Где полковник?

— Убит, сэр.

Господи! Шарп пристально смотрел на главного полкового сержанта, но свист пули вернул его к его обязанностям.

— Возьмите по шесть человек из двух рот. Стойте в тылу. Стреляйте в любого, кто выйдет из строя. Баталь-ооон! Марш! Знамена ко мне!

Справа от себя Шарп видел, что другие два батальона были остановлены на краю деревни. Они сформировали рваную шеренгу вокруг домов, линию, которую удерживали на месте залпы французов. Но шеренга не пробьет такую оборону как эта. Тут нужна колона, и колонна должна пройти как таран по деревне, должна понести потери в первых рядах и затем ударить в штыки по улицам.

Он построил их в колонну по четыре. Некоторые солдаты смеялись как сумасшедшие. Другие просто смотрели на человека, восставшего из могилы. Коллип, квартирмейстер, дрожал от страха.

Пули все еще свистели вокруг них, но Шарп, выстроил колонну в ста ярдах от деревни, достаточно далеко, чтобы не дать французам стрелять прицельно.

Он ехал вдоль колонны, объясняя им, что делать, и ему приходилось орать на них, потому что дураки приветствовали его, и он должен был отворачиваться, притворяясь, что смотрит на другие два батальона. Он знал, что он должен остановить их приветствия, но не мог. Он думал, как глупо это — приветствовать человека, который поведет их обратно на смерть, и это было насколько великолепно, что он засмеялся, потому что весь батальон внезапно приветствовал его хором, и он знал, что это приветствие поведет их к победе.

Рота гренадер стояла впереди. Шарп выбрал десять человек, задача которых состояла в том, чтобы дать залп в точно назначенный момент, когда они дойдут до баррикады. Он поведет их по следам, оставленным на земле, следам, которые исчезали в дыму, но которые, он знал это, должны привести к одному из забаррикадированных переулков.

— Поднимите знамена!

Раздались приветственные крики, когда два сержанта подняли знамена. Шарп поднялся на стременах. Он спешится для атаки, но в течение нескольких минут, пока французские пули свистят у него над ухом, он хотел, чтобы Южный Эссекс видел его.

Он поднял палаш, и наступила тишина, и он видел, что они напряглись, готовясь к атаке. Он злобно ухмыльнулся.

— Вы идете драться с ублюдками! Что вы будете делать?

— Драться!

— Что вы будете делать?

— Драться!

Он подозвал солдата и приказал ему держать Карабина, пока битва не кончится, потом Шарп спешился, обернулся и посмотрел на деревню. Пришло время идти, время драться, и он внезапно подумал о женщине с золотыми волосами, которая ждала за линиями врага, и он знал, что есть только один способ, чтобы добраться до нее. Он поднял свой палаш и дал команду.

— Вперед! 

Глава 23

Странно, думал Шарп, но в тот момент, когда он повел батальон вперед, ему было жаль, что маркиза не может видеть его.

Он не любил ее. Он ревновал ее, он искал ее общества, но не любил ее. Он сказал так тем утром, когда думал, что идет умирать от руки El Matarife, но он знал, что это не так. Он хотел ее. Он стремился к ней, как мотылек к яркому пламени, но любить кого-то означает знать человека, а он не знал ее. Он задавался вопросом, знал ли ее хоть кто-нибудь.

Она сказала, что любит его, но он знал, что и она не любит. Она хотела, чтобы он пожертвовал честью ради нее, и она думала, что слова любви заставят его сделать это. Он знал, что она использует его и отбросит в сторону, но однако теперь он шел с мечом в руке навстречу ждущим мушкетам и он делал это ради нее.

Палаш был слишком тяжел для руки. Он спрашивал себя, почему каждое новое сражение кажется более трудным, чем предыдущее. Удача должна когда-нибудь изменить ему — и почему бы не здесь, где французы уже отразили одну атаку противника и ждали следующей? Он думал, когда приказывал колонне двигаться вперед, что живет у времени взаймы. Он задавался вопросом: если он умрет, узнает ли Элен, что он жил еще несколько дней после взрыва — жил ради нее и умер в глупой, тщетной, эгоистичной надежде увидеть ее снова.

Его сапоги со свистом рассекали луговую траву. Пчелы трудились в клевере. Он увидел улитку с черно-белым панцирем, раздавленным сапогом пехотинца. В траве валялись патроны, стреляные мушкетные пули, потерянные шомпола и упавшие кивера.

Он смотрел на деревню. Легкая рота спровоцировала мушкетный огонь, все заволокло едким густым дымом. Позади него колонна двигалась в ровном сомкнутом строю. Он глубоко вздохнул:

— Баталь-ооон! Бегом… марш!

Пули пронизывали воздух рядом с ним. Он слышал, как кто-то вскрикнул позади него, кто-то выругался, и он бежал изо всех сил к близкой деревне и сквозь дым наконец увидел вход в переулок. Он был забаррикадирован телегой и разной мебелью, из-за баррикады стреляли, и он приказал выделенному взводу выйти из строя и изготовиться для стрельбы.

Он услышал их залп. Он видел, как француз упал назад с вершины баррикады, и оставалось пройти лишь несколько ярдов, и хотя еще больше пуль летело из деревни, но вместо тонкой шеренги они атаковали колонной, достаточно плотной, чтобы французский огонь не мог пробить всю ее. Шарп приготовился к прыжку. Он не хотел ждать, пока разберут баррикаду.

— Прыгайте!

В воздухе гремели выстрелы мушкетов. Шарп вскочил на телегу, отбил палашом острие штыка, в то время как за ним британские солдаты карабкались на баррикаду, расталкивая мебель, лезли через наваленные деревья, криками пугая противника. Мушкет выстрелил у него над ухом, оглушив его, штык порвал рукав, и все больше солдат напирали сзади, толкали его, и он спрыгнул, размахивая палашом, упал, покатился уже на французской стороне баррикады, где его ждали нацеленные штыки.

Он пытался вывернуться в сторону, и внезапно солдаты Южного Эссекса начали перепрыгивать через него, отгоняя французов, и он поднялся и побежал, крича солдатам, чтобы не упускали из виду крыши. Но никто не слышал его. Солдаты обезумели от жажды битвы и страха, желая убить прежде, чем они сами будут убиты, и это безумие вело их к баррикаде и теперь вело в тесные узкие улочки Гамарра Майор.

Открылась дверь, и француз ткнул в него штыком, и Шарп уколол, повернул лезвие и почувствовал теплую кровь на руке, когда клинок проткнул шею противника. Он потянул палаш, освобождая от падающего тела.

— Убейте ублюдков!

Переулок был забит солдатами, которые толкались, орали, проклинали, резали друг друга и стонали. Раненых затаптывали. Передние шеренги вцепились в противника. Близкие стены домом, казалось, удваивали каждый крик и каждый выстрел.

Из дальнего конца переулка раздался залп мушкетов, и французы бросились в контратаку.

— Огонь!

Те немногие, кто успел зарядить, выстрелили. Двое французов упали, остальные надвигались, и Шарп выставил свой палаш и размахивал им как косой, отбивая штыки. Он выкрикивал свой военный клич, чтобы своей яростью запугать противника; он чувствовал, что штык задел его бедро, но палаш врезался в лицо врага; раздался крик, и британские штыки двинулись вперед, они кололи, рубили, они резали контратакующих в клочья.

Шарп шагал по телам, но не замечал этого. Он следил за крышами и за окнами и все время кричал на своих солдат, чтобы следовали за ним, продолжали продвигаться вперед.

Со штыками наперевес, крича как безумные, продвигались вперед британцы, зная, что лучший способ избавиться от страха — это делать свою проклятую работу. Они вцеплялись в противника, затаптывали его, кричали и били, резали, кололи, отгоняя прочь.

— В дома! В дома!

Не было никакого смысла рваться в центр деревни, чтобы там быть окруженным противником. Этот первый переулок должен быть очищен, здания освобождены от французов, и Шарп пнул дверь и нырнул внутрь.

Он был в пустой комнате. Солдаты теснились позади него с окровавленными штыками. Напротив них была закрытая дверь.

Шарп оглянулся.

— Кто зарядил?

Трое солдат кивнули в ответ. Их глаза ярко светились в темноте, на лицах в пятнах пороховых ожогов, застыли неподвижные угрюмые ухмылки виде. Шарп не мог позволять своим людям отдышаться или почувствовать себя в безопасности здесь. Он должен был заставить их двигаться дальше.

— Огонь в эту дверь. По моему приказу!

Они выстроились в линию, выровняли мушкеты.

— Огонь! Вперед! Вперед! Вперед!

Он все еще кричал, когда пинком открыл дверь и ворвался внутрь сквозь пороховой дым. Ему пришлось подавить дрожь, прежде чем открыть дверь — настолько сильна была его уверенность, что с той стороны его ждет залп.

Он обнаружил французского солдата, который валялся, дергаясь и истекая кровью, в маленьком дворике, усыпанном соломой. Другие французы отступили к дальней стороне двора, чтобы оборонять переулок, с другой стороны которого должны были наступать другие солдаты Южного Эссекса. Шарп с торжествующим криком кинулся вперед, размахивая палашом, по обе стороны от него бежали солдаты со штыками наперевес, и французы запросили пощады, бросили мушкеты, и Шарп закричал на своих солдат, чтобы не стреляли и брали пленных.

Соломенная крыша загорелась на доме через дорогу. Мимо него бежали солдаты, отгоняя французов, и Шарп присоединился к ним — его контролю над батальоном пришел конец. Они выгоняли обороняющихся из домов, стреляя сквозь закрытые двери из мушкетов, пинком открывая двери и обыскивая маленькие комнаты. Они делали это жестоко и быстро, мстя за мертвого американца, который так хотел победить.

Труба пропела, и Шарп, оглянувшись, увидел сквозь дым на деревенской улице флаг другого батальона. Остальная часть дивизии вошла в деревню, и он приказал своим людям отойти, освободить переулки. Дать возможность другим солдатам продолжать их дело.

Он поднял клочок соломы в фермерском дворе и очистил от крови лезвие палаша. Два военнопленных наблюдали за ним. По всей деревне вокруг слышались выстрелы мушкетов и крики. Французский гарнизон, изгнанный из домов, бежал через мост. Сержант подошел к Шарпу:

— Это вы, сэр?

Шарп попытался вспомнить имя человека и номер роты.

— Сержант Барретт, не так ли?

— Да, сэр. — Сержант улыбнулся, довольный, что его вспомнили. Солдаты его роты глазели на Шарп.

— Это я, — усмехнулся Шарп.

— Эти сволочи повесили вас, сэр.

— В этой армии ничего толком не могут сделать, сержант.

Солдаты засмеялись, слыша его слова. Барретт предложил ему воды, которую Шарп принял с благодарностью. Горящие пучки соломы, летевшие с крыши, угрожали пожарами. Шарп приказал найти грабли и заставить военнопленных сбрасывать горящую солому. Потом он пошел осматривать деревню, которую он захватил.

***

Маршалу Журдену оставалось только бояться и ждать. В донесении из Гамарра Майор говорилось, что британцы взяли деревню, но пока не могли пересечь реку. Он послал вестового с приказом удерживать мост любой ценой. Он чувствовал отчаяние из-за того, что его перехитрили, что он неправильно просчитал, как поведет себя синеглазый генерал с ястребиным носом, который выступал против него.

Журден видел Веллингтона: один раз он смог разглядеть его через рваную брешь в дымовой завесе и некоторое время наблюдал за своим противником, спокойно равняющим шеренгу британского батальона. Генерал не должен заниматься такими мелочами, подумал тогда Журден, и теперь был расстроен тем, что именно этот батальон отбросил французов с южного фланга холма Аринез.

Большие пушки маршала Журдена были обойдены с фланга, его побежденная пехота отброшена назад ко второй линии. Если эта новая линия и войска за рекой напротив Гамарра Майор удержатся, то не все еще потеряно. В конечном счете победа может быть на его стороне, но у него было неприятное чувство, что он постепенно теряет возможность контролировать ситуацию. Он требовал донесений, он хотел знать, где войска генерала Газана, но никто не мог сказать ему. Он посылал адъютантов сквозь дым, и они не возвращались или, если возвращались, не могли ничего сообщить, и у Журдена было ужасное ощущение, что его вторая линия недостаточно прочна и что то, что от нее осталось, истребляется артиллерией противника.

Истребляется — потому что Веллингтон сделал то, на что Веллингтона считали не способным. Он позаимствовал идею у французского императора и сконцентрировал свою артиллерию, и теперь британские, португальские и испанские пушки били с холма Аринез, били и били, не давая войскам двигаться, прорубая широкие кровавые борозды в ждущей приказа французской пехоте.

Король Жозеф на взмыленном коне подъехал к Журдену.

— Жан-Баптист!

Журден нахмурился. Он ненавидел, когда его называли по имени, ненавидел дружелюбие, которое, понимал он, используется, чтобы скрыть страх.

— Сир?

— Мы не должны атаковать?

«Христос и окровавленное распятие!» — чуть не зарычал Журден на своего монарха, но проглотил богохульство. Он заставил себя казаться спокойным, зная, что взгляды его штаба обращены на него.

— Мы позволим нашим пушкам немного ослабить его, сир.

Иисус рыдающий! Атаковать? Журден поскакал прочь от короля, отметив попутно, что королевская карета готова к бегству — кучер на козлах, форейторы сидят верхом. Правда была в том, что теперь Веллингтон дирижировал музыкой сражения, проклятый Веллингтон, и Журден молился, чтобы его люди продержались достаточно долго, чтобы он мог придумать ответный ход. Войска! Он нуждается в новых войсках.

— Моро! Моро! — позвал он адъютанта. Где-нибудь должны быть резервы! Должны быть!

Полдень наступил, а артиллерийская дуэль все продолжалась на равнине. Журден требовал новых войск, но знал, что его противник позади дымовой завесы перестраивается для новой атаки. Он требовал донесений, все новых донесений, хотел, чтобы штабные офицеры сообщили что-нибудь ободряющее, но они не могли сделать этого. Паника уже начала охватывать французскую сторону, в то время как позади своих пушек британцы готовили новую атаку. Пехота выстроена в шеренги, мушкеты заряжены — армия, готовая одержать победу.

***

С городской стены наблюдали дамы. Они хмурились, когда телеги везли мимо окровавленных раненных, но они верили щедрым заверениям кавалерийских офицеров, которые приносили им новости. Журден, утверждали офицеры, просто оттягивает назад линию обороны, чтобы дать пушкам больше места. Не стоит волноваться по этому поводу, не стоит. Одна женщина спросила, что происходит на севере, и офицер заверил ее, что просто небольшие силы противника подошли к в реке и французские пушки преподали им урок. Офицеры ловили цветы, брошенные им женщинами, галантно украшали им свои шлемы с яркими перьями и скакали прочь сквозь предместья Витории, заставляя трепетать женские сердца.

Капитан Сомье знал, что маршалы Франции не отводят войска, чтобы дать место пушка.

— Вы упаковали вещи, миледи? — спросил он негромко.

— Упаковала?

— На случай, если нам придется отступить.

Маркиза уставилась на уродливого человека.

— Вы серьезно?

— Да, миледи.

Она поняла, что это — поражение. Если бы Шарп все еще был жив, она подумала бы о том, чтобы остаться в Витории в уверенности, что Шарп посмеет сделать то, что не осмелился генерал Вериньи: отнять ее фургоны у инквизитора. Но Шарп был мертв, и она не осмеливалась остаться. Она утешала себя тем, что в ее карете, в разумно устроенном тайнике под сиденьем кучера спрятаны драгоценности — достаточно, чтобы спасти ее от крайней бедности во Франции. Она пожала плечами.

— Еще есть время, надеюсь?

— Надеюсь, что так, миледи.

Она улыбнулась печально.

— Вы все еще думаете, что Веллингтон не умеет атаковать, капитан?

Он насторожился — не из-за ее вопроса, но из-за выражения ее лица. Она отвернулась от него и теперь смотрела в ужасе и замешательстве в толпу, которая собралась у нижних скамеек. Сомье коснулся ее руки.

— Миледи?

Она убрала руку.

— Ничего, капитан.

И все же она готова была поклясться, что какое-то мгновение она видела бородатое лицо — лицо, настолько заросшее бородой, что напоминало морду животного; лицо, которое уставилось на нее и отвернулось и которое она видела холодным утром в горах. Палач. Она говорила себе, что ей показалось, потому что ни один партизан не посмеет показаться в самом сердце французской армии, и она оглядывалась назад на равнину, где все еще гремело сражение и где армия боролась за свое существование.

***

Главный полковой сержанта Маклэйд доложил, что горящая солома уничтожена.

— И у нас сорок один военнопленный, сэр. Половина педерастов тяжело ранена.

— Где хирург?

— Около деревни, сэр.

— Лейтенант Эндрюс!

— Сэр? — Лейтенант все еще, казалось, не верил, что Шарп жив.

— Мое почтение мистеру Эллису. Скажите ему, что есть работа в деревне, и я хочу его видеть здесь немедленно!

— Да, сэр.

Южному Эссексу приказали отдыхать, в то время как другие батальоны шагали через деревню, чтобы атаковать мост. Шарп думал о пушках на склоне. Его надежда добраться до Витории казалась призрачной, покуда французская батарея не уничтожена.

— Мистер Коллип!

— Сэр?

— Я хочу, чтобы во всех ротах проверили наличие боеприпасов.

— Мы потеряли передок орудия, сэр.

— Тогда, черт побери, найдите его! И если увидите моего коня, пошлите его сюда!

— Коня, сэр?

— Черный, с неподрезанным хвостом. — Шарп занял дом на деревенской площади. Мебель из него пошла на баррикады. Он слышал, как французские пушки снова открыли огонь, и знал, что атакующие будут умирать, пытаясь перейти мост. — Паддок!

Писарь батальона усмехался, стоя возле кухонной двери. Он не сказал ни слова, когда увидел Шарпа, только все усмехался как безумный.

— Сэр?

— У кого-то должен быть чертов чай.

— Да, сэр.

Шарп вышел на улицу. Собака бежала мимо с куском мяса в зубах. Он предпочел не задаваться вопросом, чье это было мясо. Дым французских орудий плыл над деревенскими крышами так низко, что цеплялся за колокольню. Время от времени колокол звенел, когда картечь, отрикошетив от моста, попадала в него.

— Сэр! Сэр! — Шарп глянул налево. Гарри Прайс бежал к нему.

— Мистер Шарп!

— Гарри. — Шарп усмехнулся.

Лейтенант Прайс, забыв формальности, хлопнул Шарпа по спине. Он был лейтенантом Шарпа в Легкой роте.

— Христос! Я думал, что педерасты повесили вас!

— В этой армия ничего не могут сделать толком, Гарри, — повторил он в двадцатый раз.

Прайс лучился от счастья.

— Что, черт побери, произошло?

— Долгая история.

— Вот. — Прайс протянул Шарпу бутылку бренди. — Нашел в их штабе.

Шарп улыбнулся.

— Позже, Гарри. Может быть, придется сделать еще кое-что.

— Боже, я надеюсь, что нет! Я хочу дожить до тридцати. — Прайс поднес бутылку ко рту. — Я полагаю, что вы теперь командир?

— Ты полагаешь правильно. — Тело Лероя было принесено в деревню. Его смерть по крайней мере была быстрой. Лерой ничего не почувствовал. Другим утешением было то, что он не оставил семьи — не надо писать никаких писем, чтобы утешить вдову.

Пушки все еще стреляли по мосту. Шарп нахмурился.

— Какого дьявола! Разве мы не получили пушки?

— Я слышал, что их потеряли, — усмехнулся Прайс. — В этой чертовой армия никогда ничего не делают толком. Иисус! Это замечательно — видеть вас, сэр!

И, как ни странно, казалось, что весь батальон думает то же самое. Офицеры хотели пожать ему руку, солдаты хотели смотреть на него, как будто чтобы доказать себе, что он все еще жив, и он усмехался застенчиво, глядя как они радуются. Ангел, который въехал в деревню на коне Шарпа, грелся в лучах отраженной славы. Множество бутылок тянулось к Шарпу, много раз, он утверждал, что армия не сможет повесить даже занавеску, сколько бы ни пыталась. Он знал, что глупо улыбается, но ничего не мог поделать с этим. Он избавился от Гарри Прайса, приказав ему расставить пикеты на северной окраине деревни, и нашел убежище от затруднений в своем временном штабе.

Где его и нашел кое-кто еще.

— Сэр?

Дверной проем заслонил огромный человек, весь обвешанный оружием. Шарп почувствовал, что снова расплывается в улыбке.

— Патрик!

— Христос! — Сержант нырнул под притолоку. В его глазах стояли слезы. — Я знал, что вы вернетесь.

— Не мог позволить вам, ублюдки, вести войну без меня.

— Нет конечно! — усмехался Харпер.

Наступила неловкая пауза, которую они сломали вместе. Шарп махнул ирландцу.

— Продолжай!

— Нет, вы, сэр!

— Скажу только, что это хорошо — вернуться.

— Да. — Харпер уставился на него. — Что случилось?

— Долгая история, Патрик.

— Это уже конечно.

Снова пауза. Шарп испытывал огромное облегчение, что сержант жив и все в порядке. Он знал, что должен сказать что-то по этому поводу, но был слишком смущен. Вместо этого он махнул в сторону подоконника.

— Паддок заварил немного чая.

— Здорово!

— Изабелла в порядке?

— Она очень в порядке, сэр. — Харпер взял кружку и осушил ее. — Мистер Лерой дал нам разрешение пожениться.

— Это замечательно!

— Да, хорошо. — Харпер пожал плечами. — У нас будет маленький, сэр. Я думаю, что мистер Лерой считал, что так будет лучше.

— Вероятно.

Харпер улыбнулся.

— У меня было пари с мистером Д’Алембором, что вы вернетесь, сэр.

Шарп рассмеялся.

— Тебе понадобятся деньги, если ты собираешься жениться, Патрик.

— Да, это правда. Никто лучше женщины не потратит деньги мужчины, а?

— Так когда свадьба?

— Так скоро, как я смогу найти священника. Она сшила себе платье — вроде свадебного. У него везде оборки. — Он сказал это уныло.

— Вы сообщите мне?

— Конечно! — Харпер был смущен. — Вы же знаете, какие они, эти женщины, сэр.

— Я видел одну-две, Патрик.

— Ну да. Им хочется выйти замуж, вот и все. — Он пожал плечами.

— Особенно, когда они беременны, да?

Харпер засмеялся. Снова наступила тишина. Огромный сержант поставил кружку.

— Это здорово, видеть вас, сэр.

— Ты выиграл свое пари, а?

— Только проклятый фунт.

— Ты так сильно верил в меня, а?

Они засмеялись снова.

Стук копыт раздался снаружи. Кто-то кричал: «Южный Эссекс!»

— Я здесь! — ответил Шарп, неожиданно довольный тем, что его отвлекли от всех этих переживаний.

Штабной офицер спешился и нырнул под притолоку.

— Полковник Лерой? — Он выпрямился.

Это был лейтенант Майкл Трампер-Джонс, в его руке — свернутый приказ для батальона. Он уставился на Шарпа, широко раскрыв рот, глаза задергались, и он упал, потеряв сознание. Цепочки, на которых были подвешены его ножны, зазвенели, когда он упал на пол. Шарп кивнул на неподвижное тело.

— Этот педераст защищал меня.

Харпер засмеялся, потом наклонил голову.

— Слушайте!

Французские пушки замолчали. Мост, наверное, был захвачен, и внезапно Шарп понял, что он должен сделать.

— Ангел!

— Senor?

— Лошадей! Патрик!

— Сэр?

— Возьми лошадь этого дурака. — Он указал на Трампер-Джонса. — Мы идем охотиться!

— На кого? — Харпер уже бежал.

— Свадебные подарки и женщина! — Шарп вслед за Харпером выскочил улицу, огляделся и увидел капитана Южного Эссекса. — Мистер Махоуни!

— Сэр?

— Вы найдете приказы в этом доме! Исполняйтесь их! Я вернусь! — Он отдал озадаченному Махоуни письмо для Хогана, вскочил в седло Карабина и поскакал к мосту.

***

К северу от Гамарра Майор, в деревне Дюрана, испанские войска перерезали Главную дорогу. Обороняющие Дюрану полки тоже были испанскими, лояльными к Франции.

Соотечественники дрались с соотечественниками — самая печальная битва, и испанцы Веллингтона, преданные Испании, захватили мост в пять часов. Главная дорога во Францию была перерезана.

Испанцы завалили баррикады мертвецами. Они стреляли, пока стволы их мушкетов не раскалились докрасна, а потом они атаковали обороняющихся и одержали большую победу. Они заблокировали Главную дорогу.

Французы еще могли прорваться. Они могли выставить заслон к западу от себя и бросить свои большие колонны на усталых, залитых кровью испанцев, но в клубах дыма, заполнивших равнину, никто не знал, как мало солдат прорвались в тыл. И все время, минута за минутой, британские батальоны наступали с запада, в то время как большие пушки, расставленные колесо к колесу Веллингтоном, пробивали широкие бреши в рядах французов.

Французы сломались.

Армия короля Жозефа, которая начинала день в уверенности, какой не было во французской армии в Испании за все шесть лет, развалилась.

Это происходило отчаянно быстро, и это происходило в разных местах. Одна бригада стояла насмерть, быстро заряжая и стреляя во врага, в то время как другая паниковала и бежала после первого британского залпа. Французские пушки замолкали одна за другой, их цепляли за передки и увозили к городу. Генералы теряли связь с войсками, они требовали донесений, кричали на солдат, чтобы те стояли, но постоянное стаккато залпов британских батальонов кромсало французские линии, в то время как над их головами разрывались британские снаряды, засыпая французов шрапнелью, и французы отступали, а затем до них дошли слухи, что Главная дорога перерезана и что противник наступает с севера. На самом же деле французские пушки все еще удерживали британцев в Гамарра Майор, и испанцы дальше к северу слишком устали и их было слишком мало, чтобы наступать на юг, но слухи окончательно сломили французскую армию. Она бежала.

Это было ранним вечером, когда форели всплыли, чтобы кормиться в реке под мостом в Гамарра Майор. Французы, которые надежно удерживали мост, увидели, что их товарищи бегут. Они присоединились к бегству.

Людям, которые наблюдали с западных холмов или с высот Пуэблы, представилась редкая возможность наблюдать великолепное зрелище с высоты орлиного полета.

Дым медленно рассеивался над равниной, открывая взгляду армию, двигающуюся вперед. Не в парадном строю, но в великолепном боевом порядке. От гор до реки, на всех двух милях опаленной и залитой кровью равнины, были рассеяны полки союзников. Они шагали под своими знаменами, и солнце пронзало дым, чтобы коснуться рваных флагов — красных, белых, синих, золотых и снова красных — там, где кровь пропитала их. Земля дрожала под ногами марширующих солдат. Полк за полком, бригада за бригадой поднимались на невысокие холмы, по которым проходила вторая линия французов. Их тени шагали впереди них, когда они приближались к городу золотых шпилей.

А в этом городе женщины видели бреши в рядах французской армии, видели, как войска побежали, видели, что кавалерия возглавила паническое бегство. Забитые скамьи опустели. Через весь город, от дома к дому, распространялись новости, и солдатские шлюхи и жены французов начали собственное паническое бегство из Витории. Их подгоняли последние приказы маршала Журдена, приказы, принесенные измотанными кавалеристами, которые кричали на французов, чтобы те двигались к Сальватерре.

Главная дорога была перерезана, и единственным путем для отступления была узкая грязная колея, проложенная к Сальватерре и оттуда к Памплоне. Из Памплоны извилистыми путями армия могла пробиться назад во Францию через высокие Пиренеи.

И хаос начался. Гражданские беженцы, кареты, фургоны и верховые лошади забили узкие улицы, в то время как с запада, под солнцем, потускневшим от дыма сражения, победоносные батальоны огромными шеренгами двигались к городу. Победители заполонили равнину, и их знамена реяли высоко.

***

В это время южнее три всадника пересекли мост у Гамарра Майор. Им пришлось прокладывать себе дорогу по засиженным мухами трупам, которыми был завален северный берег Задорры.

Шарп коснулся пятками боков Карабина. Он одержал свою победу и теперь с вместе с Харпером и Ангелом отправился в хаос поражения, чтобы найти Маркизу. 

Глава 24

Дорога на Памплону была достаточно широка для одного фургона или пушки. Обочины и поля по обе стороны дороги были слишком размыты дождем, чтобы по ним можно было ехать.

И по этой дороге вся французская армия, с более чем двадцатью тысячами сопровождающих ее женщин и детей, тремя тысячами фургонов и более чем ста пятьюдесятью пушками и передками, пыталась уйти от опасности.

Весь день в обозном парке слушали грохот пушек и наблюдали, как дым плывет над шпилями собора. И теперь пришел приказ отступать не по Главной дороге, но прямо по восточной, через Сальватерру к Памплоне.

Кнуты хлестали, упрямых волов заставляли двигаться окованными железом палками, и через полдюжину полевых дорог, через переполненные городские улицы все фургоны двинулись к единственной узкой дороге. Беспорядок усилили пушки, прибывшие с поля боя и добавившие свою тяжесть к тяжести фургонов и волов.

Первый фургон застрял буквально в ста ярдах от места, где полевые колеи сходились к дороге. Орудийный передок, пытаясь обогнуть его по разбитой обочине, опрокинулся. Пушка накренилась, заскользила, и две тонны металла врезались в фургон: лошади ржали, артиллеристы падали под колеса, и дорога была заблокирована. Волы, лошади, кареты, фургоны, телеги, пушки, гаубицы, передвижные кузницы, санитарные повозки и передки орудий — все оказались в ловушке между преградой и британцами.

Вокруг фургонов толпились люди. Солдаты, бегущие из города, кучера, весь кочующий с армией сброд — все сбежались к обозу. Некоторые начали резать брезенты и вытаскивать ящики с грузом. Выстрелами мушкетов охранники пытались защитить собственность императора, но затем охранники поняли, что император потерял свою собственность и каждый, кто окажется поблизости, может заполучить ее. Они присоединились к мародерам.

Тысячи французских солдат шли мимо застрявших фургонов, растаптывая посевы в своем неудержимом бегстве на восток. Генералы ехали в окружении кавалерии, заранее репетируя свои будущие оправдания, в то время как многие солдаты бродили вокруг фургонов и отчаянно искали своих жен и детей.

Король Жозеф, ехавший в своей карете, был остановлен у преграды, а затем раздался гром копыт и засверкали сабли британской кавалерии, посланной вокруг города и налетевшей на испуганную толпу беглецов.

Король спасся, только бросив карету. Он выскочил через правую дверцу, тогда как британская кавалерия появилась слева. Он бросил свое имущество и бежал лишь с тем, что было при нем.

Женщины и дети плакали. Они не знали, где их мужчины, знали только, что армия растворилась в толпе, и они должны бежать. Сотни остались с обозом, растаскивая содержимое фургонов и не заботясь о подходе британской кавалерии. Лучше быть богатым хотя бы несколько минут, чем нищим всю жизнь. Из города набегали испанцы, многие с длинными ножами, готовые к резне.

***

Капитан Сомье, услышав приказ армии идти на Сальватерру, предположил, что единственные восточные ворота города уже забиты отчаявшимися беженцами. Он крикнул кучеру, чтобы гнал к северным воротам.

Это было разумное решение. Узкие восточные улицы были запружены каретами и фургонами, орущими мужчинами и плачущими женщинами. Сомье решил вывезти маркизу через северные ворота, а затем повернуть на восток.

Колеса, попав на булыжник, заскользили на одном углу, но водитель удержал равновесие, измочалив длинный кнут о головы лошадей.

Сомье, держа пистолет в здоровой руке, выглянул из окна и увидел впереди городские ворота.

— Гони! Гони! — Его громкий голос перекрывал резкий стук колес и копыт, хлопанье кнута и крики других беглецов. Генерал Вериньи приказал капитану Сомье защищать эту женщину, и Сомье, который считал ее самой красивой женщиной, какую он когда-либо видел, надеялся, что его защита заслужит награду.

Карета замедлила ход, чтобы проехать узкие ворота, солдат пытался вскочить на подножку, и Сомье ударил его медной рукоятью пистолета. Солдат упал под колеса, вскрикнул, карета подпрыгнула, опустилась, и вот уже она пролетела через сводчатый проход и покатила по улице мимо зданий, расположенных вне городских стен. На перекрестке кучер повернул лошадей в восточном направлении, крикнул на них, хлестнул кнутом, и карета стала набирать скорость, а Сомье, откинувшись на обитые холстом подушки, засунул пистолет за пояс.

Маркиза, горничная которой в страхе сидела возле нее, посмотрела на него:

— Куда мы едем?

— Туда, куда сможем, дорогая леди.

Сомье был возбужден. Он видел солдат, бежавших с поля сражения, и слышал тяжелый грохот колес пушек, прибывающих с равнины. Когда карета миновала последние дома северного пригорода, он снова высунулся из окна и был потрясен хаосом, который увидел. Как будто целая армия бросилась в паническое бегство. Тут он услышал скрежет колесного тормоза, покачнулся, когда карета замедлила ход, посмотрел вперед и увидел — невероятная пробка из фургонов, пушек и вагонов напрочь заблокировала восточную дорогу.

— Разворачивай! Разворачивай!

Кучер натянул вожжи, поворачивая карету к обочине. Он кричал на лошадей, щелкал кнутом у них над ушами, и карета, казалось, двигалась по сырой земле, однако, нахлестывая лошадей изо всех сил, кучер чувствовал, что карета идет все медленнее.

Зад кареты просел, и Сомье открыл дверцу, высунулся и увидел, что какие-то люди цепляются за багажную полку. Он пригрозил им пистолетом, но их вес уже слишком сильно затормозил карету, колеса уже завязли в болоте, и, постепенно, постепенно, она наконец остановилось.

Сомье выругался.

Люди десятками бежали к лошадям с ножами наготове, чтобы перерезать постромки и использовать коней для собственного спасения. Он обернулся к маркизе и, позабыв про учтивость, вытолкнул ее из кареты.

— Выходите!

Служанка забилась в угол и отказывалась выйти, напуганная толпой. Маркиза, сделанная из более крепкого материала, соскочила на сырую землю. Сомье увидел, что в руках у нее пистолет.

— Остановите их!

Человек вцепился в серебряные цепи, которыми были привязаны лошади. Маркиза прицелилась в него, ощерившись, потянула спусковой крючок, и человек закричал, кровь ударила струей из его шеи, и капитан Сомье, сунув собственный пистолет за пояс, закончил дело, зарубив его саблей. Он вывел лошадь из толпы.

— Миледи?

— Ждите! — Она поднялась на место кучера, подняла сиденье и вытащила кожаный мешочек из тайника. Она жестом приказала Сомье, чтобы тот подвел его лошадь ближе, потом, отбросив скромность и не заботясь о том, что кто-то увидит ее ноги, она прыгнула с облучка на спину лошади. Сомье залез на коня позади маркизы и тряхнул длинный повод правой рукой. Позади них с саблями наголо британская кавалерия скакала к преграде. Кучер взял другую лошадь и поскакал на восток.

Сомье ударил коня пятками, и напуганная лошадь с места взяла в галоп и понесла их мимо застрявших фургонов. Маркиза, оплакивая вынужденно оставленное имущество и сбережения, видела солдат и их женщин, разбрасывающих по земле серебряные доллары и забирающихся в фургоны за более ценной добычей. Многие в этот день сделают себе состояния, но британцы быстро шли с запада, а она должна была ехать на восток, чтобы спастись. Сомье, с повязкой на глазу, залепленной брызгами грязи из-под копыт, вывел коня в поле к северу от дороги и погнал вперед.

***

Пьер Дюко в конюшнях французского штаба держал быструю английскую лошадь, взятую у захваченного офицера. Он уселся на нее, когда бегство было уже в разгаре, взяв свои драгоценные бумаги, и был уже в миле от места, где дорога была заблокирована. Он остановил коня, когда дорога поднялась на небольшое возвышение, и оглянулся назад.

Толпа бежала за ним.

Солдаты, проклятые солдаты! Доверьтесь солдатам и потеряете страну, которую можно было сохранить политикой и хитростью. Он тонко улыбнулся. Он не испытывал отчаянной горечи поражения. Он уже привык к военным поражениям в Испании. Веллингтон против императора, думал он, вот будет сражение, достойное внимания! Как лед и пламя, как ум и гений!

Он снова повернул на восток. Он планировал это поражение, и теперь Франция найдет спасение в его планах. Прекрасный сложный механизм, который он построил, Валансэйский договор, станет необходим в конце концов. Он довольно улыбнулся и погнал коня навстречу своему величию, которое он так долго планировал.

***

Сомье хотел идти вдоль северной обочины дороги, свободной от беженцев, но он выбрал неправильно. Перед ними была широкая траншея, полная грязной воды, и он знал, что без седла и с двойным грузом лошадь ее не перескочит. Он соскользнул с крупа коня.

— Оставайтесь там, миледи.

— Я не собираюсь бросать вас, капитан.

Сомье ухватил длинные поводья пальцами раненной руки и пошел к краю траншеи. Он промерил глубину саблей и обнаружил, что траншея мелкая, но с мягким, предательским дном.

— Держитесь крепче, миледи! Хватайтесь за гриву!

Лошадь была напугана, так что Сомье должен был перевести ее через траншею. Он ступил в воду и почувствовал, как сапог погружается в слизистую грязь. Он поскользнулся, но сохранял равновесие и потянул узду.

Лошадь нервно шагнула вперед. Она опустила голову, и маркиза схватилась за гриву.

Сомье улыбнулся ей желтыми зубами.

— Не напугайте его, миледи! Осторожно теперь, осторожно!

Лошадь ступила в воду.

— Иди! Иди!

Всадник преодолел траншею одним мощным прыжком в нескольких ярдах слева от Сомье. Француз оглянулся, боясь увидеть британских кавалеристов, но на всаднике не было мундира. Сомье снова потянул узду.

— Иди, мальчик! Иди!

Маркиза закричала, и Сомье оглянулся на нее, готовый упрекнуть ее за то, что она пугает коня, но увидел, почему она закричала от страха.

Всадник остановился за траншеей. Он усмехался, глядя на Сомье.

Несколько всадников было позади маркизы. Один из них был огромный человек с бородой, которой, казалось, заросло все его лицо.

Бородатый человек выступил вперед и улыбнулся. Из-за пояса он вытаскивал пистолет.

Сомье отпустил узду. Он вытащил из ножен саблю, но его сапоги застряли в грязи на дне траншеи.

El Matarife все еще улыбался. Он следовал за каретой от города, и теперь он нашел женщину, которую ему приказали захватить. Она должна отправиться в женский монастырь, так приказал его брат, но El Matarife планировал дать ей еще разок испытать вкус тех удовольствий, которых она будет лишена в строгом заключении женского монастыря. Он глядел на нее, и она еще красивее, чем мог пожелать любой мужчина, даже когда кричала от ужаса при виде его лица. Человек в траншее опустил саблю и вытаскивал пистолет из-за пояса.

El Matarife потянул спусковой крючок.

Капитана Сомье отбросило назад, он раскинул руки и уронил пистолет.

Он плюхнулся в траншею, его сапоги с чмоканьем медленно высвободились из пузырящейся грязи.

Он поплыл.

Его кровь растекалась в грязной воде, а он умирал, захлебываясь стоячей водой и кровью.

El Matarife улыбался маркизе — женщине, чьи золотые волосы словно маяк светили ему сквозь хаос.

— Миледи, — сказал он. Он начал смеяться, смех становился все громче и громче, пока не заглушил все крики вокруг. — Миледи, моя дорогая леди.

Он схватил ее и бросил животом вниз поперек седла. Она закричала, и он хлопнул ее по заду, чтобы помалкивала, затем направился назад к фургонам. Когда он следовал за ее каретой, он видел золото и серебро, валявшееся словно листья на земле. Было самое время, думал он, поиметь кое-что для себя, прежде чем он доставит Золотую Шлюху в ее новую тюрьму. Вместе со своей пленницей он устремился в хаос. 

Глава 25

— Боже, спаси Ирландию! — Любимого высказывания Патрика Харпера, приберегаемого для вещей, которые действительно его удивили, было едва ли достаточно, чтобы описать то, что он увидел, когда преодолел невысокий гребень, где трава все еще дымилась, выжженная французскими пушками, которые устроили бойню на мосту. Он добавил другое: — Боже, спаси и Англию заодно…

Шарп засмеялся. Этот вид на нескольких секунд отвлек его мысли от маркизы.

Ангел смотрел с открытым от удивления ртом. Армия драпала. Тысячи и тысячи французов, получивших приказ отходить, бежали между рекой и городом на восток, бросая мушкеты, ранцы, подсумки — все, что замедляло их бег.

Справа от Шарпа подошла кавалерия — британская кавалерия; кавалеристы смотрели и смеялись над потоком напуганных солдат. Их майор подъехал к Шарпу и усмехнулся:

— Жестоко было бы обвинять их!

Шарп улыбнулся:

— У вас есть подзорная труба, майор?

Кавалерист предложил Шарпу маленькую подзорную трубу. Стрелок раскрыл ее, навел, и увидел то, что, как он и предполагал, он видел невооруженным глазом. Дорога была заблокирована. Сотни, может быть, тысячи фургонов застряли в полях к востоку от Витории. Там же он мог видеть кареты, их окна отражали красные лучи заходящего солнца. Там была его женщина, и там были сокровища. Он сложил трубу и отдал кавалеристу.

— Вы видите те фургоны, майор?

— Да.

— В них чертовски огромное состояние. Золото всей проклятой империи.

Кавалерист уставился на Шарп, как будто счел его сумасшедшим, потом улыбнулся.

— Вы уверены?

— Я уверен. Это — обоз короля.

Кавалерист посмотрел на Ангела, одетого в лохмотья, на краденной лошади, затем на великана Харпер.

— Вы думаете, что сможете не отстать от нас?

— Подумайте, сможете ли вы не отстать от нас?

Шарп улыбнулся. По правде говоря, он нуждался в этих гусарах, чтобы они помогли прорубиться сквозь испуганную массу беглецов, которые все еще текли между ними и городом.

Майор усмехнулся, расправил усы и обернулся, чтобы посмотреть на своих людей.

— Отряд!

Трубач поднял трубу к небу, всадники вытащили сабли и погнали лошадей вперед. Они ехали в шеренгах по десять, колено к колену. Майор вытащил саблю и посмотрел на Шарпа.

— Похоже это будет получше, чем просто прекрасный день!

Он посмотрел на трубача и кивнул.

Труба протрубила галоп. Не было никакого другого способа пройти поток беглецов, и гусары закричали, вздымая клинки, и врезались в бегущую армию.

Если бы Шарп не был столь озабочен судьбой маркизы, он запомнил бы эту скачку навсегда. Гусары врезались в отступающих французов как в глубокую реку, и так же как в реке, течение потащило их вниз. Французы, видя появление противника, расступались перед всадниками, и только, тех, кто не смог отойти достаточно быстро, порубили изогнутые клинки.

Они скакали словно в скачке с препятствиями. Они пересекли маленький ручей, взбивая копытами серебро воды, взобрались по травянистому откосу, перескочили каменный забор, и всадники кричали как маньяки, а французы расступались перед ними. Копыта швыряли грязь выше флажка, который нес на конце копья знаменосец.

Всюду были пушки — оставленные полевые орудия с закопченными дулами, с колесами, застрявшими в сырой земле. Кавалерия скакала, окруженная врагами, но никто не поднял на них руку.

Они видели опрокинутые телеги, мулов, бегавших сами по себе, раненых, ползущих на восток, — и всюду были женщины. Они звали своих мужчин, своих мужей и любовников, и их голоса были несчастны и безнадежны.

Майор, вырвавшись из французского окружения, погнал своих людей к фургонам. Шарп, крикнув Харперу и Ангелу, принял влево и натянул поводья Карабина. Его остановил вид темно-синий кареты — колеса утонули в сырой почве, лакированные бока забрызганы грязью. Он смотрел на герб, нарисованный на дверце кареты. Он знал его. Он видел его прежде на другой карете на роскошной площади Саламанки.

Это была карета маркизы и она была пуста.

Обивка была разодрана, лошади выпряжены. Одно окно разбито. Он осмотрел ее внутри и не увидел следов крови на порванных подушках сидений. Одна серебряная цепь валялась в грязи.

Он всматривался в хаос фургонов и карет. Она могла быть где-нибудь в этой круговерти криков и мародерства, мушкетных выстрелов и слез, или она могла уйти.

Харпер посмотрел на карету и нахмурился.

— Сэр!

— Патрик?

— Это карета леди?

— Да.

— Это из-за нее мы здесь?

— Да. Я хочу найти ее. Бог знает как.

Ирландец обернулся на обоз.

— Вы говорите, что там есть сокровища?

— Целое состояние.

— Кажется подходящее место, чтобы начать искать, сэр.

Шарп направил коня к фургонам. Он искал пышную гриву золотых волос среди хаоса, который когда-то был обозом короля Жозефа.

— Элен!

Ящик с прекрасным фарфором валялся перед ним, тарелки, разбиты на тысячу позолоченных осколков. Женщина, у которой кровь текла по голове, вышвырнула второй столовый сервиз из ящика, ища золото.

Французский солдат умирал на земле, горло наполовину перерезано испанцем, который вспарывал ножом его карманы. Он нашел часы — украденный шедевр, изготовленный Бреге в Париже. Он поднес его к уху, не услышал тиканья и злобно разбил стекло рукояткой ножа.

— Элен!

Конь Шарпа топтал книги в кожаных переплетах — книги, выпущенные до изобретения книгопечатания, книги, изготовленные терпеливыми монахами за долгие месяцы работы, с изящно нарисованными буквицами, — которые теперь валялись в болоте.

Гобелен, сотканный во Фландрии, когда королева Елизавета была еще ребенком, был разорван двумя женщинами на одеяла. Другая женщина с бутылкой вина в руке приплясывала между фургонами в раззолоченном камзоле королевского мажордома на плечах. Больше на ней ничего не было. Французский солдат, окосевший от коньяка, сдернул с нее камзол и порвал позолоченные аксельбанты. Голая женщина ударила его бутылкой и отняла камзол.

— Элен!

Серебряные испанские доллары, каждый стоимостью в пять английских шиллингов, валялись словно галька между фургонами. Никто не хотел серебра, когда было так много золота.

— Элен!

Двое мужчин нагнулись, потянули и вытащили наружу золотой канделябр — один из четырех, данных королю Филиппу II королевой Марией Английской, когда она вышла замуж за испанского короля.

— Элен!

Две француженки, бросив свою армию и своих детей ради коробки драгоценностей, отдирали камни с ковчега, в котором хранилась кость ноги Иоанна Крестителя. Драгоценности были поддельными, ими заменили настоящие камни, украденные за три столетия до этого. Женщины бросили кость апостола в грязь, где на нее накинулась собака.

Один солдат выстрелил в другого, чтобы завладеть деревянным ящиком, который тот тащил. Убийца бросил убитого под фургон, перезарядил мушкет и сбил замок. В ящике были подковы и гвозди.

— Элен!

Это было безнадежно. Фургоны кишели людьми. Он ничего не видел. Шарп выругался. Четырехлетний ребенок, оставленный матерью, был растоптан людьми, рвавшимися к еще нетронутому фургону. Никто не слышал криков ребенка, которому переломали ребра.

— Элен!

Француз подбежал к Шарпу, замахнулся мушкетом как дубиной и попытался сбросить стрелка с коня. Шарп зарычал, рубанул палашом, отбил мушкет в сторону и рубанул снова. Человек закричал, клинок разрубил ему шею, срезав одно ухо, а затем приклад ружья Харпера врезался ему в голову с другой стороны. Человек упал, золотые франки хлынули из его карманов, и тут же на него набросилась кучка грабителей, которые резали друг друга ножами и рылись в грязи ища золото.

Тут были целые акры фургонов! Сотни акров. И при таком огромном числе грабителей многие фургоны еще стояли нетронутые.

— Элен!

Он проскакал вдоль ряда фургонов, перешел в следующий ряд и поскакал обратно. Серебряные доллары звенели под копытами Карабина. Женщина вытащила и развернула штуку шелка, алого в солнечном свете, бросила ее и шелк упал в грязь.

Человек вытаскивал из фургона корзины с серебряными столовыми приборами и высыпал их в грязь, ища золото.

— Элен!

Женщина шатаясь шла мимо Шарпа, кровь ручьями текла у нее из раны на черепе, заливая волосы. Она нашла ящик с золотом, но мужчина отнял его у нее. Она плакала, но не от боли, а от утраты. Она поднимала серебряные вилки и складывала в подол.

— Элен!

Человек со спущенными до колен штанами лежал на женщине у опрокинутой коляски. Шарп ударил его палашом плашмя, пытаясь видеть лицо женщины. Лица не было. Только кровь из перерезанного горла. Человек пытался удрать, но Шарп ударил палашом и перерезал ему горло, так же как тот перерезал горло своей жертве.

Смазливая девчонка, одетая в мундир французского кавалериста, плясала на крыше фургона, размахивая ниткой жемчуга. Британский кавалерист смеялся с нею и защищал ее, а затем вытащил из ящика пригоршню жемчуга. Орда мародеров, видя сокровище, как стая крыс набросилась на фургон.

— Элен!

Шарп пришпорил коня, крича на грабителей, чтобы дали дорогу. Пьяница с бутылками бесценного вина в каждой руке встал на пути Карабина, и конь сбил его с ног. Шарп с трудом удержался, подгонял коня, и не заметил картину, которую растоптали копыта. Ван Дейк очень долго работал над этим холстом, который позже был вытащен из грязи человеком, которому понадобился брезент, чтобы укрыть награбленное, нагруженное на мула.

— Элен!

Ящик крестов ордена Почетного легиона был брошен в толпу. Испанцы смеха ради прицепляли кресты под хвосты своих лошадей. Ангел поймал один и смеялся над трофеем.

Британский кавалерист сорвал брезент с фургона и нашел под ним картины, вырезанные из рам. Он стянул полотно Рубенса с вершины груды, чтобы посмотреть, не скрывает ли оно золото. Его там не было, и он поехал дальше в поисках добычи получше.

Механизм золотых часов, сделанных в Аугсбурге триста лет тому назад, которые показывали кроме времени дома Зодиака и фазы луны, был выдран мужчинами со штыками ради золотого корпуса. Один из них, уколов ладонь минутной стрелкой часов, ударил по ним прикладом мушкета. Бронзовые и стальные детали механизма, который отсчитывал минуты сквозь столетия, высыпались в грязь. Украшенный драгоценными камнями циферблат был выломан британским сержантом.

— Элен!

Они обыскивали один ряд фургонов за другим, покуда Шарп не почувствовал, как его охватывает чувство безнадежности. Он остановил коня и посмотрел на Харпера.

— Это бесполезно.

Ирландец пожал плечами. Он смотрел на восток, где долина, через которую шла дорога на Памплону, была забита беглецами.

— Было бы глупо оставаться здесь, сэр.

Это было его личное мнение с тех пор, как они начали эту безумную, бесполезную скачку между фургонами. Он задавался вопросом, что случилось с Шарпом за прошедшие недели. Так или иначе он был не слишком удивлен, что в этом замешана женщина с золотыми волосами: Шарп всегда имел слабость к женщинам.

Шарп выругался. Он вытер палаш о штанину и вложил в ножны. Босой британский пехотный капитан шел мимо. Он бережно нес свои сапоги: оба сапога были доверху заполнены золотыми монетами по двадцать франков. Трое солдат бдительно охраняли его.

Другая женщина, одетая во французский кавалерийский мундир, просила Шарпа защитить ее. Шарп игнорировал ее. Он оглядывался по сторонам, наблюдая мародеров, трущихся у фургонов. Он пытался разглядеть золотые волосы маркизы. Британский пехотинец, один из многих, кто рылся в фургонах, схватил женщину за руку. Она вцепилась в него и пошла, довольная, со своим новым защитником.

Харпер остановил свою лошадь у ближайшего фургона. Если майор Шарп хотел найти женщину, то Харпер хотел позаботиться о благополучии своего брака. На богу фургона была надпись, сделанная по трафарету: Domaine Exterieur de S.M. L’Empereur. Он задумался, что она означает, затем вытащил нож, разрезал брезент, и начал открывать первый ящик.

Шарп наблюдал за британскими пехотинцами, которые походили на детей, попавших в сказочную страну сокровищ. Он думал о фургонах маркизы, о том, разграбили ли их тоже и если да, то пыталась ли она защитить их от мушкетов и штыков. Он приподнялся на стременах. Черт бы все это побрал! Ее карета здесь, и она должна быть рядом… потом он предположил, что она, должно быть, сбежала в восточном направлении и бросила свои богатства. Или, возможно, Дюко увез ее. Он снова выругался. Он хотел бы встретить Дюко в этом хаосе — на один краткий миг, которого будет достаточно, чтобы использовать тяжелый палаш.

— Боже на его ирландских небесах! Иисус! Мария, матерь Божья, только посмотри на это. Боже, спаси Ирландию!

Шарп обернулся. Харпер поднял бриллиантовое ожерелье. Ирландец смотрел на Шарп с чистым восхищением.

— Откройте свой ранец, сэр.

— Патрик?

— За ради Христа, откройте свой ранец! — Шарп нахмурился. Он думал о маркизе. — Мистер Шарп, сэр!

— Что? — Он выкрикнул слово, все еще пытаясь увидеть золотую гриву волос в гаснущем свете.

— Дайте мне свой долбанный ранец! — заорал Харпер, как будто он обращался к особенно глупому новобранцу. — Дайте его мне!

Шарп повиновался, не понимая, что он делает. Харпер подозвал Ангела, чтобы тот помогал ему. Они привязали своих лошадей к фургону и забрались на поклажу, состоящую из запертых сундуков. Харпер вытащил из первого сундука груду маленьких кожаных коробочек, обернутых белым шелком. Он выбрасывал кожаные коробочки, складывая драгоценности, которые они содержали. Он работал быстро, зная как старый солдат, что нужно быстро использовать любую удачу. Он открывал кожаную коробочку за кожаной коробочкой, вынимая ожерелья, диадемы, браслеты, сережки, кулоны, броши, украшения ножен, художественные эмали, инкрустированные камнями, — достаточно, чтобы забить ранец Шарпа, потом его собственный и карманы Ангела. Он застегнул ранец Шарпа и бросил его офицеру.

— Подарки для дома, сэр.

Шарп забросил ранец за плечи.

— Где она, черт ее побери?

— Иисус знает.

Харпер раскрыл другой сундук и выругался. Он был забит бархатными салфетками, тщательно уложенными рядами. Харпер вывалил все на землю и запустил нож под следующую крышку.

— Боже еси на небеси! — В сундуке была золотая утварь из алтаря: кувшины, чаши, подсвечники, украшенная драгоценными камнями дарохранительница и большое золотое распятие. Он взял вещицы поменьше. Ангел нашел пару дуэльных пистолетов с позолоченными рукоятками. Он засунул их за пояс.

— Патрик! — Голос Шарпа был настойчив.

— Сэр?

— За мной!

Шарп пустил Карабина в галоп и исчез в хаосе. Харпер мельком увидел лицо офицера и подумал, что никогда не видел у Шарпа такого мрачного и дикого взгляда. Ирландец посмотрел на Ангела.

— Шевелись, парень.

Харпер вскочил на коня. Он сделал себя богатым — намного богаче, чем в самых диких мечтах мог вообразить самый дикий ирландец, отправляясь на войну, и, как истинный друг, он заодно сделал богатым Шарпа. Конечно, англичанин не заметил этого, но таков уж мистер Шарп. Мистер Шарп думает о ком-то другом, о другом сокровище. Харпер разглядывал бурлящую массу мародеров.

— Где он, забери его ад?

Шарп исчез. Харпер поднялся на стременах и вглядывался в бурлящую массе людей, роившихся вокруг полуразграбленных фургонов. Заходящее солнце заливало всю эту сцену ярким, кроваво-красным светом. Смех и слезы смешались вокруг него.

— Где он, забери его ад?

— Там, señor! — Ангел все еще стоял на фургоне. Он указывал на юг. — El Matarife!

— Что?

Мальчик указывал на группу всадников. Возглавлял их получеловек-полуживотное, неповоротливый скот с лицом, густо заросшим волосами, человек, который поперек седла держал женщину. У женщины, видел Харпер, были волосы цвета чистого золота.

Харпер погнал коня сквозь толпу. Он видел, сколько вооруженных бойцов было с бородатым человеком. Он видел также, что Шарп скачет к ним один, и он знал, что Шарп в этом диком настроении не задумываясь нападет на всех этих всадников с мечом наперевес. Только одно озадачило Харпера: в левой руке Шарп держал длинную серебряную цепь. Харпер взвел курок своей семистволки и — богатый человек! — двинулся в битву. 

Глава 26

Шарп видел El Matarife. Партизан с группой его людей обчищал один из французских фургонов, которые везли часть невыплаченного побежденной армии жалованья. Одни выгружали золотые монеты по двадцать франков, остальные не подпускали близко других грабителей. Поперек седла у El Matarife лежала Маркиза.

Шарп знал, что не сможет победить их всех. У них было двадцать мушкетов — они вышибут его из седла, а она останется в руках бородатого зверя. Однако Шарп был уверен, что El Matarife не сможет устоять перед вызовом его храбрости. Был только один путь — и только одним способом можно было вызвать его на бой.

Он направил Карабина к брошенной карете маркизы. Он вытащил палаш и, приблизившись к карете, наклонился, схватил последнюю оставшуюся цепь и перерубил палашом кожаный ремень, которым цепь крепилась к ваге.

Он закрепил цепь петлей на левой руке и повернул коня в сторону противника.

За несколько недель до этого, думал Шарп, он был достаточно глуп, чтобы принять вызов на поединок. Теперь он должен бросить вызов.

Он подъехал к фургону, и партизаны, которые рылись в мешках с золотом, остановились, когда увидели, кто едет. Они воззвали к своему вожаку, и El Matarife, которому сказали, что этот человек мертв, перекрестился и уставился на высокого стрелка, который вышел из освещенного алыми закатными лучами хаоса.

— Стреляйте в него!

Но никто не двигался. Стрелок бросил серебряную цепь на землю, в грязь, усеянную никому не нужными серебряными долларами, и смотрел с дикой ненавистью на бородатого человека.

— Или ты трус, Matarife? Ты дерешься только с женщинами?

И опять никто не пошевелился. Те, кто выгребал пригоршни золота из взрезанных мешков, уставились на высокого англичанина, который медленно, не сводя глаз с El Matarife, спешился. Шарп отстегнул палаш. Он положил его вместе с ранцем возле колеса фургона.

El Matarife посмотрел вниз на цепь, потом снова на Шарпа, который обмотал серебряные звенья вокруг левого запястья. Остальная цепь свободно свисала с его руки.

— Так все-таки ты трус или нет, Matarife?

Вместо ответа El Matarife спрыгнул с седла. Он стащил маркизу с коня, толкнул ее к его людям и приказал им держать и не пускать ее. Она закричала, когда партизан схватил ее за золотые волосы и прижал к боку его лошади, и когда она повернулась, она увидела, что Шарп стоит в разбитой колесами грязи, усыпанной серебром.

— Ричард! — Ее глаза расширились от изумления. И так же как бородатый партизан, полузабытым жестом из прошлого она коснулась лба, живота и грудей в крестном знамении. — Ричард?

— Элен. — Он улыбнулся ей, видя ее страх, ее удивление, ее красоту. Даже здесь вид ее лживой красоты ударил ему в сердце как кинжал.

Позади Шарпа Харпер остановил свою лошадь. Он взял узду Карабина, затем наклонился и поднял палаш Шарпа и его ранец.

— Я за вами, сэр!

— Следи за ублюдками, Патрик! Стреляй в них, если они попробуют ее увести! — Шарп говорил на испанском языке — языке, которому Харпера обучила Изабелла.

— Будет сделано, сэр.

Партизанам внушал страх этот огромный человек, который сидел на лошади с двумя ружьями, и одно из них было самое большое, какое они когда-либо видели в руках человека. Возле Харпера был Ангел с винтовкой в умелых руках. Ангел смотрел на женщину и думал, что она скорее прекрасна, чем желанна.

Небо темнело по мере того, как близилась ночь, запад алел в лучах заходящего солнца. Клубы дыма, серо-синие на фоне безоблачного неба, протянулись над полем грабежа тонкими нитями. Это все, что осталось после пушечных залпов — последние напоминания о сражении, которое было и кончилось на равнине Витории.

El Matarife сбросил с плеч тяжелый плащ.

— Ты можешь уехать, англичанин, ты будешь жить.

Шарп засмеялся.

— Я сочту пути твоей смерти, трус.

El Matarife наклонился, поднял цепь, и обвязал ее узлом вокруг левого запястья. Он вытащил свой нож и, снисходительно улыбаясь влажными губами, которые просвечивали сквозь густые волосы, бросил его Шарпу.

Нож перевернулся в воздухе, поймав блик угасающего солнца, и приземлился у ног Шарпа.

У него была костяная рукоятка и лезвие длиной со штык. Лезвие казалось хрупким. Оно было узкое, обоюдоострое, и с концом острым как у шила. Такое оружие, понимал Шарп, нанесет рану при легком касании. В руке El Matarife уже привычно лежал такой же клинок, взятый у одного из его лейтенантов: столь же блестящий, столь же острый, столь же смертоносный.

El Matarife отступал назад, и серебряная цепь медленно поднималась из грязи. Звенья мягко звенели. Партизан улыбнулся.

— Ты покойник, англичанин.

Шарп помнил ужасное мастерство, с которым его противник выколол глаза французскому пленнику. Он ждал.

Люди El Matarife стояли молча. Из города донесся перезвон церковных колоколов, возвещая, что французы ушли и что первые отряды союзников вступили на узких улицы. Цепь натянулась. Солнце окрашивало в красный цвет его звенья.

Палач улыбнулся. Его секира лежала на земле, у края круга, образованного его людьми. Он тянул с той же силой, что и Шарп, пока серебряная цепь не стала напоминать стальной прут, и единственным свидетельством огромных сил, которые противостояли друг другу, были комочки грязи, которые падали с натянувшихся звеньев.

Шарп чувствовал, как цепь давит его руку. El Matarife тянул его с неимоверной силой. Шарп тянул в ответ и видел, что Палач оценивает его взглядом.

Палач дернул. Рука Шарпа поднялась, он дернул на себя, и Палач заворчал и потянул, и Шарпа протащило вперед. Он снова потянул, зная, что у него нет грубой силы его противника, но когда он увидел, что Палач улыбнулся и собрал всю свою силу для нового рывка, Шарп шагнул вперед, чтобы расстроить замысел врага.

Палач был готов, он ждал этого, приглашал к этому, и он сократил десятифутовый разрыв с быстротой молнии, и его нож сверкнул, угрожая Шарпу, в сумеречном свете. Стрелок уклонился, не потрудившись ответить на удар, отступил обратно, а его левая рука перехватила цепь, обеспечивая большее усилие, и он потянул ее со всей своей мощью, но Палач не шелохнулся.

El Matarife смотрел на стиснутые зубы Шарпа и смеялся.

— Твоя смерть будет медленной, англичанин.

В толпе, к которой прибавились люди из города, раздавались резкие гортанные крики, выражающие восхищение сноровкой Палача. El Matarife ответил на приветствия, помахав ножом, а затем вытянул левую руку вдоль цепи. Он отступил, сжимая цепь.

Тяга усилилась. Цепь тащила Шарпа вперед. Он не мог сопротивляться, и он видел улыбку Палача, радующегося легкому решению задачи. Шарп упирался ногами, но сапоги скользили в болоте, и его тянуло к противнику. Потом цепь начала дергаться, неожиданно и сильно, лишая его равновесия, он споткнулся и упал, и цепь выдирала его руку из сустава, и когда давление прекратилось, он откатился в сторону, зная, что сейчас свистнет лезвие ножа, но услышал только смех Палача:

— Англичанин испугался!

Шарп встал. Его куртка и штаны были в грязи. Толпа освистывала, высмеивала его. Палач просто выставил его дураком, чтобы продемонстрировать свою силу. El Matarife улыбался теперь — улыбался с облегчением и торжеством. Он сделал этот вид борьбы своей профессией, и он будет играть с Шарпом так же, как на глазах у Шарпа играл с французским пленным.

El Matarife подзывал Шарпа к себе.

— Ну, англичанин, подходи! Иди сюда! Иди за своей смертью.

Шарп опустил левую руку и согнул ее.

Он двигался вперед.

El Matarife ждал. Он присел, держа нож низко. Он начал встряхивать цепь, пытаясь обмотать ее вокруг клинка Шарпа, но Шарп просто вытянул левую руку в сторону, и цепь прошла мимо.

— Ну, англичанин!

Они были близко теперь, в четырех футах друг от друга, они смотрели друг другу в глаза, и оба низко держали ножи. Ни один не двигался. Толпа безмолвствовала.

Когда El Matarife кинулся, это было быстро, как атака скорпиона, но Шарп дрался всю свою жизнь, и его быстрота не уступала быстроте испанца. Шарп уклонился, и лезвие просвистело мимо его лица. Шарп улыбнулся.

El Matarife зарычал на него, пытаясь его запугать, а затем свернул цепь петлей и поднял, чтобы накинуть на голову Шарпа. Шарп поймал петлю, дернул ее и взмахнул ножом, поскольку испанец не мог защититься, и Шарп увидел внезапный страх в глазах этого животного, потому что El Matarife почувствовал быстроту Шарпа, когда нож стрелка ударил снизу вверх.

— Uno!

Правое предплечье El Matarife кровоточило.

Толпа затихла.

Шарп отступил с той же быстротой, с какой атаковал. Испанец рычал. Он недооценил англичанина, даже позволил ему пожить, чтобы развлечь толпу, но теперь El Matarife намеревался убить Шарпа. Он отступил, сжимая цепь, и начал снова пытаться вывести Шарпа из равновесия, дергая серебряную цепь с невероятной силой, но на сей раз Шарп держался твердо, позволяя тащиться себя вперед, и Палач должен был отступать и отступать, пока не оказался на краю ринга и отступать было некуда, а Шарп смеялся над ним.

— Ты предатель, испанец, и твоя мать блядовала со свиньями.

El Matarife заревел и прыгнул вперед. Нож, поднятый высоко, блеснул перед глазами Шарпа, а потом вдруг опустился и ударил снизу вверх.

— Uno! — закричал El Matarife, торжествуя, и толпа кричала вместе с ним.

Шарпу всю жизнь будут сниться это кошмарное мгновенье. Нож прошел в полудюйме от его живота, еще немного — и он вспорол бы его от паха до ребер и его кишки вывалились бы прямо в усыпанную серебром грязь, и он никогда не поймет, как его тело уклонилось так быстро и как его правая рука нашла просвет и ударила по мелькнувшей руке испанца. Он закричал, отпрыгнув назад:

— Dos!

Маркиза вскрикнула и закрыла лицо руками.

Толпа выдохнула разом. Англичанин был невредим. El Matarife задыхался, широкая грудь ходила ходуном под черной кожаной курткой. У него были порезаны оба предплечья.

Харпер вдохнул с облегчением.

— Боже, спаси Ирландию.

— Он победит? — спросил Ангел.

— Я не знаю, парень. Я одно тебе скажу…

— Что?

— Я выстрелю этому здоровенному ублюдку в живот, прежде чем он убьет мистера Шарпа.

Ангел поднял свою винтовку.

— Я убью его. Я — испанец.

Цепь натянулась, когда Шарп отступил. В левой руке он держал свободный конец цепи. Он смотрел в глаза El Matarife и уловил момент, когда партизан потянул цепь на себя, и внезапно Шарп двинулся вперед. Он ударил ножом, держа его низко и все еще следя за глазами, прячущимися за пучками волос, и когда Палач поднял руку с ножом, чтобы уколоть Шарпа в лицо, стрелок взмахнул серебряной цепью.

Конец цепи ударил в звериную морду, хлестнул по глазам, резанув и на мгновение ослепив его, и Шарп развернулся и пнул, и его правый каблук попал туда, куда он хотел — ударил в левое колено El Matarife с сокрушающей силой, выбивая и раскалывая коленную чашечку и плоть, и глаза Палача расширились от боли, в то время как его нож отчаянно ударил вниз.

Шарп падал. Он видел, как двигался клинок, чувствовал, как бритвенно острое лезвие режет его кожу, прорвав кожаный сапог, и затем он отпрыгнул от огромного человека, и рев толпы походил на раскаты грома.

— Una! Una! Una!

El Matarife ринулся вперед, и Шарп услышал крик боли, когда тот перенес свой вес на разбитое колено. Эта боль дала Шарпу время, чтобы подняться на ноги, и толпа, которая шумела в нетерпении, застыла в напряженном молчании.

Харпер, который видел, как каблук врезался в колено, улыбнулся про себя.

El Matarife не кричал «Una!» вместе с толпой. Его колено было в огне, боль простреливала ногу от паха до лодыжки. Он никогда не сталкивался с человеком, который двигался так быстро.

Шарп смеялся.

— Ты двигаешься медленно, Matarife.

— Черт тебя побери, англичанин! — El Matarife прыгнул на Шарпа, нож был направлен в пах англичанина, но колено подвернулось, он шатнулся вперед, а Шарп отстранился.

Патрик Харпер засмеялся.

El Matarife пытался стоять. Шарп дернул цепь, потянув его вперед. Испанец попробовал снова, и снова цепь забренчала, когда Шарп потянул ее, и снова Палача потащило вперед через грязь и монеты.

El Matarife попробовал еще раз, и снова стрелок дернул его вниз, и на сей раз Шарп прыгнул вперед, и наступил на правое запястье Палача, вдавив нож в грязь. Палач смотрел на своего противника и видел смерть.

Шарп ответил на его взгляд.

— Ты позволил мне остаться в живых минуту назад, Matarife. Я возвращаю тебе долг.

Он отошел далеко. Он позволил испанцу встать, затем потянул снова, так что вес всего огромного человека пришелся на его колено, его звериное лицо перекосилось от боли и большое, одетое в черную кожу, тело снова рухнуло в грязь. Толпа молчала. Палач стоял на корточках, глядя снизу на Шарпа, и когда стрелок подошел близко, партизан нанес удар, снова целясь ножом в пах Шарпа, но Шарп двигался быстрее.

Свободный конец цепи обвился вокруг руки Палача, затем последовал рывок, и El Matarife вскрикнул, когда цепь сдавила его пальцы и нож выпал из его руки. Шарп запнул нож под полуразграбленный фургон.

Стрелок подошел к своему противнику сзади. Он схватил Палача за волосы и вздернул его голову.

Толпа наблюдала в тишине. Шарп спросил громко:

— Ты слышишь меня, Matarife?

— Я слышу тебя.

Шарп спросил еще громче:

— Ты и твой брат работали на французов!

— Нет!

Но лезвие было приставлено к шее El Matarife.

— Ты работаешь на французов, Палач. Ты французская шлюха.

— Нет! — Большой, бородатый человек попытался захватить запястье Шарпа, но лезвие ушло в сторону и рука Шарпа потянула толстые жирные волоса, а его колено уперлось в спинной хребет Палача, так что его чудовищная борода задралась к небу.

— Кто убил маркиза?

Было тихо. Шарп не знал, какого ответа он ждет, но отсутствие любого ответа означало, что вопрос не так уж глуп. Он потянул за волосы и позволил лезвию проткнуть кожу на шее El Matarife.

— Кто убил маркиза?

Палач внезапно дернулся вперед и его рука дотянулась до запястья Шарпа, но Шарп отодвинулся назад и резанул ножом по рукам противника.

— Кто убил его?

— Я убил! — Это прозвучало как стон. Его руки были залиты кровью.

Шарп чуть не отпустил его, настолько он был удивлен ответом. Он ожидал услышать, что это сделал инквизитор, но это походило на правду — то, что этот человек, брат умного, безжалостного священника, оказался убийцей.

Он приставил нож к шее. Он заговорил тише, так что только Палач мог слышать его. Партизаны наблюдали за Шарпом, а Харпер наблюдал за партизанами. Шарп наклонился.

— Ты убил ту девочку, чтобы одурачить меня, Matarife.

Ответа не было.

Шарп помнил повешенное, поворачивающееся на веревке окровавленное тело. Он помнил ослепленного пленника. Он сделал паузу, затем ударил.

Нож был острый как бритва, и каким бы жестким ни было горло человека, с его хрящами и трубами, мускулами и кожей, нож разрезал горло легко как шелк. Раздался вздох, хлынула кровь, выплеснулась раз, еще раз, а затем сердцу было уже нечего качать, и Шарп отпустил темные волосы.

Палач упал вперед, и его бородатое звериное лицо уткнулось в месиво крови, грязи и серебра.

Все, кто видел это, молчали.

Шарп повернулся и пошел к маркизе. Его глаза смотрели на человека, который держал ее, и в его глазах была смерть. Медленно, дрожа с ног до головы, человек отпустил ее.

Шарп бросил нож. Она бежала к нему, запинаясь в грязи о серебряные монеты, и его левая рука обняла ее, и она прижалась к его измазанной грязью груди.

— Я думала, что ты мертв.

Первые звезды сверкали над разграбленными сокровищами империи.

Он обнимал женщину, ради которой он проехал через всю Испанию, ради которой он обшарил все это поле, усеянное драгоценностями и золотом, шелками и алмазами.

Он знал, что она никогда не сможет принадлежать ему. Он знал это, даже когда она лгала ему, что любит его, и все же он готов был снова скакать за ней через поля серебра и жемчуга; он пересек бы ад ради нее.

Он отвернулся от людей El Matarife, и Харпер протянул ему палаш и ранец. Шарп задавался вопросом, почему ранец такой тяжелый. Он прицепил к поясу свой палаш, зная, что должен будет пойти в город и найти инквизитора. Остались вопросы, которые следовало задать инквизитору, и Шарп будет столь же деликатен в поисках ответов, как сама инквизиция.

Он должен идти в Виторию и добыть ответы, чтобы раскрыть тайну, которую Хоган просил его раскрыть, но что, он знал, не в этом была причина того, что он пойдет туда. Не ради победы и не ради золота, а ради женщины, которая бросит его, которая лгала ему и никогда его не полюбит, но которая была Золотой Шлюхой и по крайней мере этой ночью будет женщиной Шарпа. 

ЭПИЛОГ

Армия ушла к Пиренеям, преследуя французов, и Виторию оставили испанским батальонам. Из британцев остались только несколько штабных офицеров и Южный Эссекс — Южный Эссекс, чтобы охранять французских военнопленных, которые скоро начнут свое путешествие к Дартмуру или в тюремные казематы.

В теплый вечер, под сияющими бриллиантами звезд, Шарп был в гостинице, где очень многие британские офицеры в ночь после сражения наслаждались бесплатным ужином. Он сидел в просторной комнате с окнами, выходившими на собор на холме.

— Что это?

— Открой, — улыбнулась ему Элен. Она была одета в кремовое платье из шелка с таким декольте, что стоит только ей вздохнуть поглубже, был уверен он, как ее грудь вывалится за обшитые кружевами края.

Она дала ему коробку. Она было сделана из дерева красных тропических пород, отполированного до глубокого сияния, и заперта на две золотые защелки, которые он откинул.

— Продолжай, — сказала она, — открой ее.

Он снял крышку.

Коробка была выстлана красной тафтой. В углублении, протянувшемся на всю длину коробки, лежала подзорная труба.

— Боже! Какая красивая.

— Не правда ли? — сказала она с удовлетворением.

Он вынул трубу. Ее корпус был сделан из слоновой кости, отделан золотом, и трубки выдвигались с необыкновенной мягкостью. На корпусе была пластинка с выгравированной надписью, оправленная слоновой костью.

— Что тут написано?

Она улыбнулась, взяла у него трубу и повернула к свету.

— «Жозефу, королю Испании и Индий, от его брата, Наполеона, императора Франции». — Она засмеялась. — Королевская подзорная труба для тебя. Я купила ее у одного из ваших кавалеристов.

— Она замечательная. — Он взял ее, вытянул трубки полностью и навел на серп луны, нависавший над северными холмами. Его старая подзорная труба, разбитая Дюко, была хороша, но не шла ни в какое сравнение с этим инструментом. — Она замечательная, — повторил он снова.

— Конечно! Она же французская. — Она улыбнулась. — Моя благодарность тебе.

— Не за что. — Он уложил подзорную трубу в коробку, и она рассмеялась над ним.

— Значит, пусть будет не за что. Всего лишь за мои фургоны, мою жизнь — мелочи вроде этого. Не за что.

Он нахмурился, сжимая закрытую коробку.

— Ты ничего не возьмешь от меня?

— Ты дурак, Ричард Шарп. — Она отошла к окну, подняла обнаженные руки к занавескам, и сделала паузу, глядя в ночь. Потом резко задернула занавески и обернулась к нему. — Береги те алмазы. Они сделали тебя богатым. И не отдавай их ни мне, ни кому-то другому. Береги их.

Он улыбнулся.

— Да, госпожа.

— Потому что, Ричард, — она коснулась пальцами его лица, — эта война не будет длиться вечно, и когда наступит мир, тебе понадобятся деньги.

— Да, госпожа. — Раздался стук в дверь, громкий, требовательный стук, и Шарп повысил голос. — Кто там?

— Дежурный офицер, сэр! — Это был голос капитана Д’Алембора.

— В чем дело?

— Вы нужны мне, сэр.

Маркиза улыбнулась.

— Иди. Я буду ждать.

Шарп отпер дверь.

— Я только что зашел сюда, Питер!

Высокий, изящный капитан, который явно немало выпил, низко поклонился Шарпу.

— Ваше присутствие необходимо, сэр. Вы простите меня, мадам?

Они остановились на лестничной площадке. Половина батальона была в столовой, заваленной разбитыми тарелками и использованными столовыми приборами. Шарп сомневался в том, что три четверти присутствующих, в прежней жизни пользовались ими. Кто-то обнаружил в запертом комоде французский триколор, который с шумом носили по комнате. Большинство мужчин были нетрезвы. Некоторые спали. Только за главным столом еще сохранился намек на этикет, да и там не слишком.

Сержант Патрик Харпер председательствовал. Рядом с ним, великолепная, во всем белом, в фате из белого шелка, захваченного во французском обозе, сидела Изабелла. На шее у нее было бриллиантовое ожерелье. Шарп сомневался, позволит ли ей муж надеть его снова — по крайней мере до тех пор, пока они не окажутся вдали от воров британской армии.

Шарп никогда не видел человека, столь напуганного как Харпер. Он дрожал в соборе. Шарп дал сержанту два больших стакана виски, но даже они не убили его страх.

— Это смешно, сэр! Жениться.

— Таковы женщины, Патрик.

— Почему для этого им нужны мы? Почему не проделают все сами, а потом просто расскажут нам? Христос!

— Ты действительно уверен, что хочешь довести это до конца?

— Разве я могу подвести ее? Конечно я сделаю это! — Он был возмущен. — Просто я не обязан радоваться тому, что я делаю!

Теперь он наслаждался. Он был пьян, наелся лучше, чем может себе позволить солдат, и сидел рядом с симпатичной, беременной, темноглазой девочкой.

— Это удивительно, — заметил капитан Д’Алембор, — как она держит его в руках.

Шарп улыбнулся. Он снова был майором — восстановлен в чине и временно командует Южным Эссексом. Командование могло быть только временным. Он не прослужил достаточно долго в майорском чине, чтобы получить следующий, так что он должен ждать вместе со всеми, кто заменит подполковника Лероя.

Веллингтон, разъяренный разграблением обоза до того, что почти лишился дара речи, приберег похвалы для Шарпа. Инквизитор, чьи синяки объяснялись падением с лестницы, предоставил Generalissimo список людей, которые поддержали мир с Францией. Их уже навестили и им пришлось выслушать кое-какие аргументы, которые были не совсем угрозами, но немногим от них отличались.

Инквизитор предложил другое объяснение смерти маркиза — объяснение, выслушанное в тишине испанскими офицерами, специально собранными, чтобы услышать это. Они смотрели на Шарпа, на Веллингтона, и некоторые, увидев в этом злую шутку, смеялись.

Маркиза, которая заставила Веллингтона улыбнуться сквозь гнев, забрала свои сокровища из дома инквизитора. Ей обещали охранную грамоту как только дороги к границе будут очищены от последних французских гарнизонов. Веллингтон, как всегда снисходительный к женской красоте, выслушал ее отчет о Договоре и вознаградил за предательство, вернув все ее богатства. Она вернется домой, а Шарп вернется туда, куда должен вернуться — к своим людям.

Он пировал с ними этим вечером, произнес смутивший новобрачных тост, и смеялся, когда они приветствовали маркизу и, глядя на ее откровенное платье, просили ее попрыгать вверх-вниз. Теперь, стоя на лестничной площадке с капитаном Д’Алембором, он чувствовал волну теплого чувства к этим солдатам, жизнь которых была настолько тяжела и почти лишена удовольствий, и мало кто умел, как они, принимать и тяготы, и удовольствия во всей полноте. Он посмотрел на капитана Д’Алембора.

— Зачем я вам понадобился?

— Мы просто подумали, что вы рано ляжете спать, сэр. Думаю, вы могли бы захотеть произнести еще один тост.

Шарп засмеялся. Он шел вниз по лестнице и слышал приветствия и смех его людей, видел напуганного владельца гостиницы, который вздрагивал каждый раз, когда билась новая тарелка или стакан, он подошел к главному столу, взял бутылку шампанского, улыбнулся Ангелу, которому отвели почетное место, затем возвратился к лестнице.

— Куда вы идете, сэр? — крикнул кто-то.

Он не ответил, вместо этого просто помахал бутылкой и взбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки, и приветствия, насмешки, и свист летели ему вслед, много чего было высказано о нем, а наверху он обернулся, поднял бутылку и поклонился им. Он дождался тишины, для чего понадобилось много времени, но наконец лица обратились к нему, красные от выпитого и ухмыляющиеся майору, который восстал из мертвых, чтобы вести их к победе.

Он задавался вопросом, что он должен сказать. Веллингтон в гневе на солдат, которые разграбили обоз, назвал свою армию «отбросами общества». Шарп громко рассмеялся. Он гордился ими.

— Баталь-ооон! — Он сделал паузу. Они ждали. — Утренняя поверка в семь часов, женатые мужчины тоже. Доброй ночи.

Он повернулся, смеясь, и их оскорбления преследовали его до двери комнаты.

Он вошел внутрь. Первое, что он увидел, была пара туфель, лежащих на боку. Рядом с туфлями было кремовое платье, брошенное на пол.

Она была в постели. Она улыбнулась шампанскому, затем ему, и Ричард Шарп, опираясь на запертую дверь, думал, что это и есть то, что вело его через всю Испанию в этот город. Эта женщина, изменчивая как сам грех, которая любит и предает его в одно и то же время. Она была столь же верной, как утренний туман, столь же крепкой, как штык, а значит, самой подходящей наградой для солдата.

Он отстегнул свой палаш, прислонил его к стулу и сел на кровать. Маркиза притянула к себе его лицо поцеловала и взялась за пуговицы его куртки. Она была Золотая Шлюха, она была враг, и она знала, что этот человек, если ее жадность потребует, отдаст ей свой меч, свои силы и даже свою жизнь. Он отдаст ей все, что имеет, кроме одной маленькой вещи, которую она хотела; одну маленькую вещь она не может у него отнять — честь Шарпа. 

ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

«Захваченные богатства, — писал Чарльз Оман в своей великой «Истории Пиренейской войны» — были столько велики, что ни одна европейская армия никогда не захватывала подобных… со времен Александра Македонского, разграбившего лагерь персидского шаха после сражения при Иссе».

«Многие из наших людей, — писал комиссар Шуманн, — и особенно те, кто нашел алмазы, стали богатыми людьми в тот день».

Эдвард Костелло, стрелок, считал, что он взял приблизительно тысячу фунтов в вечер сражения, чему помогли «несколько сильных ударов прикладом винтовки».

Грабеж Витории был действительно потрясающим. В военном смысле добыча тоже была огромна: французы сохранили две пушки из ста пятидесяти одной, и из двух спасенных пушек одну французы потеряли во время отступления. Но солдат интересовали не пушки.

Никто в действительности не знает стоимости награбленного. Я подозреваю, что пять миллионов фунтов — низкая оценка, возможно, это были семь миллионов. В переводе на сегодняшние деньги это составляет 154 000 000 фунтов (234 000 000 долларов). Большая часть добычи была в таких «неликвидных» предметах, как картины Рубенса, хотя даже их использовали как брезенты. В конечном счете картины были возвращены и некоторые из них преподнесены Веллингтону реставрированным королем Фердинандом VII; их можно видеть в Стрэдфилд Сэйе или в доме Эпсли в Лондоне. Один объект так и не был возвращен никогда — корона Испании.

Часть добычи было нетрудно продать, и не только золото. Шуманн, немецкий офицер в армии Веллингтона, бывший одним из немногих мужчин, наслаждавшихся банкетом победы в гостинице, особенно отметил множество захваченных женщин, некоторые из которых были одеты в пошитые на заказ мундиры кавалеристов. Шуманн, у которого был свой особенный взгляд на участие женщин в кампании, отметил, что во время грабежа французские женщины инстинктивно искали солдат противника, которым в обмен на защиту предлагали свою преданность. Тем, которые, как Маркиза, хотели возвратиться во Францию со своим имуществом, были даны охранные грамоты и эскорт. Слова «Мы — бродячий бордель» были переданы Веллингтону захваченным французским офицером.

Сам Веллингтон считал, что британские солдаты захватили ценностей на один миллион фунтов в золоте (а они были лишь третьими на стоянке обоза — после бегущих французов и граждан Витории), в то время как он для военной казны реквизировал только сто тысяч серебряных долларов. Среди других трофеев был серебряный ночной горшок короля Жозефа (все еще используемый, но для того, чтобы из него пить, полком кавалерии, который захватил его), а также маршальский жезл Журдена, который Веллингтон отослал принцу-регенту. Принц сделал ответный подарок: «Вы послали мне жезл французского маршала, а я посылаю вам жезл маршала Англии». За исключением того, что никаких жезлов в Англии не было, его пришлось специально создавать — и таким образом Веллингтон стал фельдмаршалом.

Это был чрезвычайно несчастный фельдмаршал после одержанной им победы. Он был возмущен солдатами, разграбившими обоз, и называл их «отбросами общества», за что его критикуют до сих пор. Многие из его солдат таковыми несомненно и были (но ни в коем случае не все), и те, кто цитирует фразу как свидетельство того, что Веллингтон презирал солдат, которые сражались за него, обычно забывают, что он любил добавлять: «…но замечательно, каких прекрасных товарищей мы сделали из них». У Веллингтона была причина сердиться (он надеялся использовать французские сокровища, чтобы заплатить за кампанию), но в защиту «отбросов» можно сказать, что вряд ли хоть один солдат, которому платили шиллинг в день, мог бы устоять перед целыми полями золота, которые ждали их к востоку от Витории. И все же многие устояли; некоторые полки выполнили приказ и прошли мимо обоза, так что у меня нет никаких оправданий для Шарпа и Харпера.

Инквизиция была запрещено испанской Хунтой и восстановлена королем Фердинандом в 1814 году. У меня нет никаких свидетельств, что Инквизиция была вовлечена в политические маневры, предшествующие реставрации Фердинанда, но это показалось мне вполне возможным. В 1834 году испанская Инквизиция наконец была распущена.

Мысль, что восстановленный на троне Фердинанд VII мог бы заключить мир с Францией и выслать британцев, не является беллетристикой. Она лежит в основе Валансэйского договора, подписанного Фердинандом и Наполеоном, и имела поддержку среди тех испанцев, которые желали восстановить Империю и победить новых либералов. В конце концов условия Договора никогда не были выполнены. Наполеон исполнил свою часть сделки (восстановив Фердинанда и освободив всех испанских военнопленных), но Фердинанду VII воспрепятствовали (общественное мнение в стой же степени, как что-то еще) заключить мир с Францией на условиях изгнания армии Веллингтона, с тем чтобы его собственная армия отвоевала заморские владения испанской империи.

Сражение при Витории не было самым грандиозным на Пиренейском полуострове, но имело самые далеко идущие последствия. В то время когда положение Наполеона, казалось, улучшалось после его разгрома в России, сражение вдохновило северных союзников продолжить борьбу, приведя к грандиозной победе в Лейпциге в следующем году.

Сражение также изгнало французов из Испании, за исключением гарнизонов трех крепостей. Восемь тысяч французов и пять тысяч людей Веллингтона стали его жертвами. Разграбление обоза и пьянство ночь напролет, которые последовали за сражением, помешали британцам преследовать противника и таким образом остатку армии Жозефа удалось достигнуть Франции, преодолевая крутые склоны Пиренеев к северу от Памплоны.

Бургосский замок находится все еще в руинах (он был заминирован для разрушения, и заряды, как описано в романе, взорвались преждевременно, хотя никто не знает почему). Витория теперь — очень разросшийся индустриальный город, хотя центральный холм с узкими улицами вокруг собора сегодня выглядит точно так же, как в 1813 году. Поле боя все еще можно представить, по крайней мере к западу от города. Река течет в том же русле, мосты стоят, и с холма Аринез открывается превосходный вид. Окрестности Гамарра Майор, где борьба была одной из самых упорных (британцы потеряли 500 человек при взятии деревни и попытке пересечь мост), к сожалению, очень изменились.

Одно счастливое обстоятельство следует отметить: Витория, немногий из городов Испании, отметила вклад армии Веллингтона в их освобождение великолепной статуей, которая изображает Веллингтона с его людьми. Это поистине фантастическое сооружение, оцененное по достоинству армией голубей, а также гражданами Витории, которые любят его так же, как лондонцы мемориал Альберта. В большинстве городов Испании, где солдаты Веллингтона умирали за свободу этой страны, вы напрасно будете искать хоть какой-то памятный знак с выражением благодарности, которую так щедро дарует Витория.

Это была великая победа. Веллингтон, начиная кампанию, обернулся к границе Португалии, поднял шляпу и произнес пророческие слова прощания, обращаясь к этой стране: «Я никогда не увижу тебя снова». Теперь, в результате сражения при Витории, он угрожал уже другой стране — самой Франции.

Так что Шарпу и Харперу предстоит шагать дальше. 

17. Полк Шарпа (пер. Владис. Танкевич)

«Полк Шарпа» с искренним уважением посвящаю парням в зелёных куртках, преемникам и наследникам Шарпа

«…Эй, вы, подмастерья, забывшие, что такое работа; сыновья, забывшие, что такое родительская опека; слуги, забывшие, что такое жалование; подкаблучники, забывшие, что такое – быть мужчиной! Спешите к благородному сержанту Кайту под знамя с вороном доброго города Шрусбери, здесь каждому рады и каждый нужен! Джентльмены, не кривите презрительно губ, ибо не ради ловитвы да обмана сирых и скорбных умишком бьёт мой барабан, но ради славы да богатства отважных и дерзких сердцем!…»

из «Сержанта-вербовщика» Джорджа Фаркьюэра (1678-1707). 

Пролог

Испания, июнь 1813

Природа не обидела силой полкового старшину МакЛэрда, и его пальцы, сомкнувшиеся вокруг левого запястья Шарпа, причиняли стрелку немалую боль. Веки старшины медленно открылись:

– Я не заплачу, сэр.

– Конечно, нет.

– Они не смогут похвастать, что заставили меня плакать, сэр.

– Нет, не смогут.

Слезинка выкатилась из уголка глаза старшины и сбежала по скуле к уху. Кивер шотландца, сбитый с головы, валялся в полуметре от хозяина.

Не пытаясь высвободить руку, Шарп запахнул на МакЛэрде мундир.

– Отче наш, Иже еси на небесех… – МакЛэрд закашлялся. Он лежал на твёрдых камнях, которыми была вымощена дорога. Поверхность булыжников потемнела от крови старшины, – О, Иисусе…

Живот шотландца был разворочен острым, как бритва осколком, что отбило от скалы французское ядро. Из страшной раны, кое-как заткнутой обрывками грязной исподней рубахи, сочилась кровь. Шарп стиснул зубы и подтянул повыше полу красной куртки, прикрыв ранение. Уже ничего не поделать.

– Сэр… – слабо позвал старшина, – Пожалуйста, сэр?

Шарп смутился, ибо понял, чего от него хочет задира и богохульник МакЛэрд. На обветренном лице старшины отражалась мучительная борьба между жуткой болью и упрямой гордостью, не позволяющей боль эту выказать. Шарп успокаивающе накрыл руку сержанта правой ладонью. МакЛэрд просяще взглянул на командира:

– Сэр?

– «Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое…» – с запинкой начал стрелок. Он не был уверен, что вспомнит всю молитву, – «…да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»

Религиозностью Шарп не отличался, но, когда настанет его смертный час, кто знает, не будет ли он и сам искать утешения в древних, как мир, фразах?

– «…Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…»

Полкилограмма твёрдого дважды пропечённого хлеба, и французы, ранившие его, те самые должники, которых МакЛэрду полагается простить. Как там в молитве дальше? Неровные булыжники чувствительно давили на коленные чашечки.

– «…И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть царствие и сила, и слава Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.»

Удивительно, но Шарп не забыл ни единого слова «Отче наш». Впрочем, старшина оценить память командира уже не мог. МакЛэрд отдал Богу душу. Кровь перестала струиться, и пульс на шее не прощупывался.

Медленно Шарп отцепил от себя мёртвые пальцы и сложил руки старшины у него на груди. Вытер повлажневшие глаза. Встал.

– Капитан Томас!

– Сэр?

– Старшина МакЛэрд умер. Надо похоронить. Капитан д’Алембор!

– Да, сэр?

– Пикеты отодвиньте на пятьдесят метров выше по холму. Это же не манёвры, чёрт побери! Шевелитесь!

Позиция пикетов и так была хоть куда, но душившая Шарпа бессильная злоба требовала выхода. Раскисшая после ночного дождя земля противно чвякала под подошвами. Лужи на тракте были красны от крови. Слева от Шарпа, у подножия холма солдаты копали в мокрой почве братскую могилу. Десять убитых, без мундиров и ботинок (слишком дорого обходившихся казне, чтобы хоронить в них погибших) лежали рядком у ямы.

– Лейтенант Эндрюс, возьмите двух сержантов и два десятка рядовых, наберите камней поувесистей.

– Камней, сэр?

– Выполняйте! – рявкнул Шарп и отвернулся.

Все в полку знали: когда их майор не в духе, лучше ему не перечить.

Он пришёл к скалам, где укрыли от ветра раненых. Металлическая оковка ножен тяжёлого кавалерийского палаша на его поясе чиркала по мягкому грунту.

– Дэн?

Дэниел Хэгмен, стрелок и бывший браконьер, виновато улыбнулся Шарпу:

– Я в порядке, сэр. – рубашка и мундир были наброшены поверх забинтованного левого плеча, – Трубку вот набить не могу, сэр.

– Сейчас.

Шарп вынул глиняную трубку у него из руки, извлёк из патронной сумки солдата плитку тёмного табака, отхватил кусок, размял, утрамбовывая в чашечку:

– Как тебя угораздило?

– Застрельщик. Живучий, зараза. Я решил, что хлопнул его, сэр.

Хэгмен был в батальоне старше всех (сколько ему, точно никто не ведал, где-то за пятьдесят), что не мешало ему быть лучшим стрелком полка. Он благодарно принял трубку у Шарпа и терпеливо ждал, пока командир справится с трутницей (Трутница – металлическая коробка с куском трута, стали и кремнем для высекания огня. Прим. пер.).

– Вроде угробил его, сэр. Побежал вперёд, тут-то он меня и подловил. Сволочь. – браконьер пососал трубку, выпустил дым, – Пришлось штыком добивать.

Он повёл плечами, извиняясь:

– Простите, сэр.

– Не дури, Дэн. Ты-то причём? Подлечишься – вернёшься.

– Зато мы задали жару лягушатникам, сэр.

Как и Шарп, Хэгмен носил зелёную форму стрелка. После отступления из Коруньи остатки подразделения зелёных курток, которым командовал тогда Шарп, влили в Южно-Эссекский красномундирный полк, и по сей день стрелки, подобно самому Шарпу, упрямо таскали свои штопанные-перештопанные мундиры. Из гордости, ведь они были стрелками, а, значит, лучшими из лучших.

– Задали, как всегда, Дэн. – усмехнулся Шарп, и шрам на левой щеке, придававший высокому темноволосому майору вид насмешливый и слегка презрительный, спрятался в морщинках. Задали жару, как всегда. Беда только, что обходилось это полку недёшево. Ряды Южно-Эссекского поредели, как истончается штык от частой заточки. Шарп подумал о Лерое, американце, до прошлой недели возглавлявшем полк. Нынче Лерой ими бы гордился.

Но Лерой погиб под Витторией, и скоро прибудет новый подполковник, а с ним новые офицеры и нижние чины. Они приплывут из Англии, пополнив обескровленный Южно-Эссекский. Сегодняшняя стычка была случайной. Они маршировали в Пасахес, не остыв после оглушительной победы под Витторией, как вдруг появился запылённый адъютант на взмыленной лошади с приказом перекрыть вот эту никому не нужную дорогу. Толком штабист объяснить ничего не мог, знал лишь, что французы прорываются к границе, а Южно-Эссекский находится к перевалу ближе других подразделений. Полк бросил женщин с обозом на главном тракте и повернул к северу, чтобы преградить путь драпающим французам.

Они едва успели занять позиции и встретить врага мерным повзводным огнём мушкетов.

Полк устоял. Раненые отползали в сторону или истекали кровью у ног товарищей. Даже, когда ударила горная пушка, прореживая красномундирные шеренги, полк устоял. И французы дрогнули. Теперь майор Ричард Шарп, чувствуя кислый вкус табака во рту, оценивал, чего стоила полку его стойкость.

Одиннадцать убитых, плюс те из раненых, что умрут в ближайшие дни. По крайней мере двенадцать увечных, которые никогда не вернутся в строй. У легкораненых, как Хэгмен, шансы вновь встать в ряды Южно-Эссекского велики, если исключить нагноение, гангрену и, как следствие, смерть.

 Шарп сплюнул. Хотелось пить, но фляжку пробило пулей.

– Сержант Харпер!

– Сэр?

Если кто в полку и не боялся гнева майора Шарпа, так это дюжий ирландец Патрик Харпер. Плечом к плечу друзья прошагали Испанию от края и до края, к самому порогу Франции:

– Как там Дэн, сэр?

– Выживет. Вода есть?

– Полно. Правда, Господь, похоже, повторил для бедного, но честного ирландца чудо Каны Галилейской (На свадьбе в Кане Галилейской Христос превратил воду в вино. Прим. пер.).

Харпер протянул Шарпу флягу, вопреки уставу по горлышко налитую вином. Майор сделал несколько жадных глотков и, вернув на место пробку, отдал ёмкость ирландцу:

– Спасибо, Патрик.

– На здоровье, сэр.

– Не за вино. Спасибо, что ты с нами.

Два дня назад ирландец женился, и Шарп, когда пришёл приказ выступать, разрешил ему остаться с молодой женой – испанкой. Харпер отказался.

– Какая нелёгкая занесла сюда лягушатников? – спросил сержант, глядя на север.

– Заблудились. – другого объяснения у Шарпа не было.

После поражения Жозефа Бонапарта под Витторией разрозненные группки его разбитых войск пробивались на родину, во Францию. Шарп не мог понять: почему, явно превосходя числом Южно-Эссекский, французы внезапно отступили? Может, разобрались, где находятся, и сообразили, как обойти англичан? Значит, парни Шарпа погибли зря.

– Чёртовы лягушатники! – вырвалось у Шарпа.

Харпер сочувственно нахмурился с высоты своих ста девяносто трёх сантиметров роста (он был выше друга).

– Жаль, что с МакЛэрдом так вышло, сэр.

– Да уж.

Майор поднял голову и хмуро уставился в чистое синее небо. Ни облачка. Где же дождь? Это лето в Испании выдалось на редкость знойным.

– Поздравляю с повышением, старшина.

Брови ирландца взлетели вверх:

– Сэр?

– Ты слышал.

Решение назначить Харпера пришло само собой. Шарп, временно принявший полк после смерти Лероя, мог сосватать Южно-Эссекскому лучшего старшину, какого только возможно. Новый полковник будет доволен ирландцем.

Возвратился Эндрюс. Его солдаты, потные и раскрасневшиеся, сгибались под весом здоровенных булыжников.

– Лейтенант, камнями завалите погибших.

Валуны помешают падальщикам полакомиться мертвечиной.

– Всех мёртвых, сэр?

– Нет, только наших.

Шарп не имел ничего против, если лисы и вороны доберутся до убитых лягушатников, но о своих павших товарищах надо было позаботиться, чего бы это ни стоило.

– Старшина!

– Э… сэр? – неуверенно отозвался Харпер.

– Нам нужна телега для раненых, пошлите за ней в обоз кого-нибудь верхом. Живо! Чем быстрее прибудет телега, тем скорее мы продолжим наш чёртов марш к Пасахесу!

– Есть, сэр.

Ночью налетела гроза. Ливень обрушился на перевал, где Южно-Эссекский стоял и выстоял, где они похоронили убитых, и откуда так долго не могли убраться. Тяжёлые капли размыли тонкий слой земли, отделявший от поверхности павших французов, обнажив бледную плоть, и утром на пир слетелись стервятники. Названия у перевала не было.

Порт Пасахес находился на северном побережье Испании недалеко от французской границы. Дорога, петляющая по дну глубокой расселины, выводила к удобной бухте, битком набитой британскими кораблями. Под Пасахесом Веллингтон собирал своё воинство для вторжения во Францию. Южно-Эссекский и до схватки на безымянном перевале не мог похвастаться полнокровностью рядов, а потому полку поручили охранять склады и причалы, пока из Англии не пришлют новобранцев. Бывалых вояк превратили в ночных сторожей.

– Что за вонь! Что за страна! Что за народишко!

Каждую реплику генерал-майор Нэн сопровождал броском апельсина в открытое окно. Не услышав снизу ожидаемых вскриков и ругани, он огорчённо вздохнул и повернулся к Шарпу:

– Вы, наверно, крайне разочарованы, майор?

Нэн имел в виду охрану складов. Шарп пожал плечами:

– Кто-то же должен, сэр.

Смирение стрелка позабавило генерал-майора:

– А вот мне за вас крайне обидно. После таких славных деяний гонять крыс и мочащихся на углы испанцев!

Кряхтя, Нэн встал с кресла и подошёл к окну. По набережной важно прохаживались два испанских таможенника в попугайских мундирах.

– Вам известно, что удумали наши испанские приятели?

– Нет, сэр.

– Мы освобождаем их вшивую страну, а они берут с нас пошлину за каждый ввозимый бочонок пороха! Каково? Это же всё равно, что требовать плату с остолопа, спасшего вашу жену от изнасилования! Иностранцы! – он возвёл очи горе, – Господи! На кой чёрт ты создал иностранцев? Ну, какой с них прок?

Генерал-майор покосился на таможенников, раздумывая, стоит ли тратить последний апельсин, и со вздохом положил фрукт на стол:

– Сколько у вас людей, Шарп?

– Двести тридцать четыре в строю и девяносто шесть по госпиталям.

– Боже правый! Так мало? – густые кустистые седые брови генерала росли так высоко, что, когда он поражённо поднял их вверх, на миг Шарпу показалось, что они срослись со взъерошенной белой шевелюрой.

Стрелок и генерал познакомились под прошлое Рождество и сразу пришлись по душе друг другу. Нынче пожилой шотландец не пожалел старых костей и примчался в Пасахес из штаб-квартиры именно ради Шарпа.

– Двести тридцать четыре? Всего?

– Да, сэр.

– С учётом позавчерашних потерь?

– Так точно, сэр. – трое из числа раненых на перевале умерли, – Но мы вот-вот получим пополнение.

– Пополнение? Крайне любопытно. Откуда?

– Второй батальон, сэр.

Как и большинство полков военной поры, Южно-Эссекский состоял из двух батальонов. Первый сражался, второй находился в полковых казармах в Челмсфорде, вербуя рекрутов, из числа которых пополнял, по мере убыли, свои ряды первый.

Нэн хитро прищурился:

– Знаете, Шарп, чем мне нравится алкоголь? В нём хорошо топить проблемы. На ваше счастье, я слямзил у Пэра немного его превосходного бренди. – он извлёк из ташки бутылку, нашёл на столе две сомнительной чистоты рюмки, наполнил их и протянул Шарпу, – Держите, выпейте и поведайте мне поподробнее о ваших пополнениях.

Рассказывать особо было нечего. До гибели подполковник Лерой вёл оживлённую переписку с Челмсфордом. Всю зиму из Англии шли бодрые письма: восемь вербовочных команд работают без сна и отдыха, казармы переполнены воодушевлённо тренирующимися богатырями – рекрутами.

– Говорите, вот-вот они будут здесь?

– Конечно.

– А где они сейчас?

Шарп пожал плечами. Он дорого бы дал за ответ на вопрос Нэна. Вся армия была в движении на пути из Лиссабона в Пасахес. Где-то в толчее могли затеряться подкрепления Южно-Эссекского. Или в море, или в Лиссабоне, или били ботинки в пыли испанских трактов, или (худший вариант) ждали транспортных кораблей в Британии.

– Мы отослали запрос в феврале. На дворе июнь. Скоро прибудут.

– Об Иисусе говорят то же самое восемнадцать веков. – проворчал Нэн, – Вы видели документ, который бы ясно и недвусмысленно утверждал, что пополнение отправили к вам?

Шарп задумался и признал:

– Нет.

Генерал-майор погрел рюмку в ладонях, взял за ножку, посмотрел бренди на свет:

– Скажите, Шарп, вы знакомы с неким Феннером? Лордом Саймоном Феннером?

– Нет, сэр.

– Грязный проныра-политикан. Ненавижу политиканов. Они долго и с чувством целуют вас в задницу, уверяя, что ничего лучшего в жизни им целовать не приходилось. Пока им от вас что-то надо. Зато потом вы на них действуете, как запор – они становятся надутыми и малоразговорчивыми. Отметьте себе где-нибудь на будущее, Шарп: не пускать политиканов целовать себя в задницу!

– Непременно, сэр. – стрелок ухмыльнулся, а сердце заныло предвестием беды. Генерал-майор не поволокся бы в такую даль распить с ним бренди и обсудить нравы политиканов.

– Лорд Феннер как раз таков – с шершавым юрким языком и полным отсутствием совести. Он – наш военный министр и, как все наши военные министры, о войне имеет самое полное и доскональное представление, какое только можно почерпнуть из газетёнок и дешёвых романов. Лорд Феннер осчастливил нас писулькой. – тем же широким жестом, которым он несколько минут назад явил на свет Божий бутылку, шотландец достал из ташки бумагу и помахал ею перед носом Шарпа, – Вероятно, не сам лорд, а кто-то из его распроклятых писаришек, но не в том суть. Суть в том, мой дорогой Шарп, что подкреплений у Южно-Эссекского нет. Не существует. Читайте.

Он протянул документ стрелку. Это был пересланный через Главный Штаб длинный список подразделений армии Веллингтона, личный состав которых будет пополнен в ближайшие пару недель. Южно-Эссекский Шарп нашёл в самом конце. Напротив него значилось: «2-й батальон преобразован в батальон запаса. Рекруты отсутствуют». Шарп перечитал строчку несколько раз, веря и не веря. Второй батальон – батальон запаса. Место, где мальчишки тринадцати-четырнадцати годов дожидаются совершеннолетия, где выздоровевшие раненые перекантовываются до отправки и останавливаются командировочные. Батальон без гордости и будущего. Рекруты отсутствуют.

– Как же отсутствуют? – беспомощно возмутился Шарп, – Рекруты должны быть! У нас восемь команд вербовщиков!

Нэн покачал головой:

– В сопроводительном письме, лично надиктованном Его Пустомельной Милостью (показать цидулку я, уж простите, не имею права), Феннер рекомендует ваш полк расформировать.

Погонщик за окном честил почём зря мулов, из порта доносился скрип воротов, а в ушах Шарпа эхом отдавалось: «Расформировать».

– Расформировать? Как так, расформировать, сэр? – стрелка в тёплой комнате вдруг пробрала дрожь.

– Лорд Феннер предполагает нижних чинов распределить по другим полкам. Офицерам предложат продать патенты или ждать новых назначений.

– Они не могут так поступить!

Нэн скривился:

– Могут, Шарп, могут. Политиканы. Мы трясёмся над каждым мало-мальски опытным подразделением, но лорду Феннеру не это плевать, он всё равно штык от шомпола не отличит, чёртов штафирка! Он заведует армейскими деньгами, наверно, поэтому их армии и не хватает.

Шарп молчал. Знамёна отошлют в Англию. Подвешенные под потолком безвестной церквушки, они будут зарастать пылью так же густо, как будут зарастать травой могилы солдат, что сражались под этими стягами. Гнев бессильный гнев душил стрелка. Полк со всеми его тяготами и радостями давно стал для него семьёй.

– Какой стыд! – сокрушался Нэн, – После Бусако, Талаверы, Фуэнтес де Оноро, Сьюдад-Родриго, Бадахоса, Саламанки, Виттории! Это как боевого коня сдать на живодёрню из-за того, что он в мыле!

– Но ведь у нас восемь вербовщиков!

– Ваши слова не по адресу, Шарп. Я-то целиком на вашей стороне. – генерал-майор посопел и предложил, – Мы можем временно присоединить Южно-Эссекский на правах батальона к другому полку. Но, учтите, Шарп, ваших проблем присоединение не решит. Вы будете нести потери, которые надо кем-то восполнять.

Нэн был прав. Южно-Эссекский будет таять и закончит тем же, разве что чуть позже.

– Они не могут так поступить. Они не могут так поступить. – твердил, будто заклинание, Шарп.

– Впрочем, не всё так плохо. Пэра крайне бесят подобного рода рекомендации. – «Пэром» Нэн, как и все штабисты, называл Веллингтона, – Он почему-то считает, что без Южно-Эссекского нам во Франции придётся туго.

Неуклюжий комплимент Нэна при известной доле преувеличения был чистой правдой. Обстрелянный полк, вроде Южно-Эссекского, даже половинного состава на поле боя стоил двух полков новобранцев, как бы хорошо они ни были вымуштрованы. Опыт пережитых сражений и боевой дух, подпитанный прошлыми победами, гарантировал, что они не дрогнут при первом же выстреле неприятеля. Нэн долил в рюмки бренди:

– Пэр на дух не переносит лондонскую шайку-лейку. Больно много их развелось: Военное министерство, главный штаб, ведомство иностранных дел… Скоро у нас контор будет больше, чем полков! И чем больше их становится, тем больше бумажек и меньше порядка! Кто заправляет в вашем Челмсфорде?

– В Челмсфорде, сэр? – мысли путались в голове Шарпа, – Гирдвуд. Подполковник Гирдвуд.

– Встречали его?

– В глаза не видел.

– Крайне возможно, Шарп, что солдаты у него есть, но он не желает с ними расставаться. Обычное дело. Не нюхавший пороху командир второго батальона набирает рекрутов, муштрует их, превращая в раскрашенных заводных солдатиков, а, когда приходит требование пополнений, великовозрастный карапуз не желает отдавать любимую игрушку, ибо на войне её испачкают, а то и поломают. Езжайте, свидьтесь с Гирдвудом и любой ценой заставьте дать и нам поиграть с его солдатиками. Из кожи вон выпрыгивайте, лижите ему сапоги, поите вусмерть, переспите с его женой, но пусть отдаст вам Второй батальон!

Озадаченность и смятение, отразившиеся на лице Шарпа, развеселила Нэна. Он шмякнул на стол увесистый пакет приказов:

– Документы на вас и ещё троих. Едете в Англию за пополнением. Вернётесь в октябре. На всё про всё у вас четыре месяца.

– В Англию? Но…

– Бросьте, Шарп. – усмехнулся Нэн, – Вы ничего не пропустите. Наши политиканы не сунутся во Францию, пока стареющая кокотка Пруссия жеманится и раздумывает, стоит ли ей танцевать с нами. Мы займём Сан-Себастьян, Памплону и будем ковырять в носу. Езжайте спокойно в Челмсфорд, без вас не начнём.

– Но я не могу ехать! – ехать в Англию для стрелка значило оставить своих парней на произвол судьбы.

– Что вы ломаетесь: могу-не могу! – рассердился Нэн, – Должны! Хотите, чтоб Южно-Эссекский перестал существовать? Понравилось быть сторожем?

Генерал-майор одним глотком опустошил рюмку:

– Пэр – за вас, но он не сможет вам помочь, если вы не подсуетитесь! Езжайте в Челмсфорд и привезите рекрутов оттуда! Или ещё откуда-нибудь, хоть с Луны, но привезите!

– А если не привезу?

Шотландец провёл по горлу пальцем:

– Тогда – всё. Конец полку.

Конец полку? Именно сейчас? Когда армия на пороге логова Бонапарта? Солдаты, высадившиеся в Лиссабоне, готовятся шагать по Франции, и место Южно-Эссекского – среди них. Полк заслужил эту честь. В день, когда над вражеской столицей взовьются стяги победителей, в их числе должны реять знамёна Южно-Эссекского.

Шарп пасмурно кивнул на список:

– А как же это?

– Ошибка, Шарп. Описка, если хотите. Но описку не исправить ответным письмом, каким бы срочным и настоятельным оно ни было. Уверен, что у чинуш Главного Штаба имеется специальный ящик, куда они складывают с концами все Срочные и Неотложные Письма, чтоб они не тревожили их нежные и ранимые души. Но вас они туда впихнуть не смогут. Вы же герой, от вас им легко не отделаться. Так что – вперёд!

И Шарп сдался:

– Согласен, сэр.

– Заодно привезёте мне из Лондона настоящего шотландского виски. Это приказ. Есть там, на Корнхилл, хитрый магазинчик…

– Так точно, сэр.

На родину? В Англию? Ехать стрелку не хотелось, но, коль на карте стояла судьба полка, он готов был шагать хоть в преисподнюю. За свой полк, за то, чтобы развернуть его пробитые пулями и осколками знамёна над Парижем, а не в провинциальной английской часовне. Шарп поедет в Англию, чтобы победно промаршировать по Франции.

Он поедет на родину.  

Глава 1

Англия, июль – август 1813 

Оказавшись в Челмсфорде, Шарп так и не вспомнил дорогу к казармам Южно-Эссекского полка. Он был там проездом, всего раз, в 1809. Пришлось просить помощи у приходского священника, поившего лошадь из общественного корыта. Потрёпанная форма стрелка вызвала у святого отца подозрение, затем лицо его посветлело, и он приветливо воскликнул:

– Вы, вероятно, прямо из Испании?

– Да, отче.

– Превосходно! Превосходно! – пастырь махнул на восток, на уходящую в поля дорогу, – Благослови вас Господь!

Четверо военных двинулись в указанном святым отцом направлении. Шарп с Харпером в силу неистребимой солдатской привычки настороженно зыркали по сторонам. Они озирались и в Лондоне, и здесь, в тихом уютном городке, будто на мирных малолюдных улочках каким-то непостижимым образом мог вдруг оказаться французский разъезд. Видавшая виды форма недаром привлекла опасливое внимание священника – даже мундир капитана д’Алембора, выглядевший новее всех, нёс неизбежные меты войны.

– На прекрасный пол должно действовать безотказно. – пробормотал капитан, просовывая палец в прореху, пропоротую французским штыком под Витторией.

– Кстати, о прекрасном поле! – город остался за спиной, и лейтенант Прайс, вынув саблю, с жаром рубил на ходу петрушку на обочине, – Отпуск нам положен, сэр?

– Дай тебе отпуск, Гарри, ты же обязательно во что-нибудь вляпаешься.

– Но все эти девы в Лондоне, сэр? – протянул Прайс тоскующе, – Они ведь никогда не встречали такой героической личности, как я. Прямо с полей славы, овеянный пороховым… Чему вы скалитесь, сержант?

Харпер сверкнул зубами:

– Заранее рад за дев, сэр.

Шарп засмеялся. Поездка складывалась на редкость удачно. Стрелок начал  думать, что отметка в списке лорда Феннера и вправду ошибка, а в Челмсфорде казармы забиты горящими патриотическим огнём новобранцами. В Лондоне Шарп навестил Главный Штаб. Скучного клерка с исчерниленными пальцами повергла в изумление новость о том, что Второй Батальон Южно-Эссекского полка преобразован в батальон запаса. Согласно его бумагам, батальон не только сохранял полноценный статус, но и регулярно получал довольствие, денежное и прочее, на семь сотен человек.

Семь сотен! Цифра будоражила надеждой, нет, твёрдой уверенностью: Южно-Эссекский спасён. Считанные дни, и подкрепления отправятся в Пасахес. Эйфорию усиливала бестревожная сельская идиллия, царящая кругом.

Это было, как сон. Шарп не питал иллюзий по поводу отсутствия на родине нищих и трущоб, но после изрытых ядрами полей Леона и суровых гор Галисии колосящиеся нивы старушки Англии казались чудом.

Шарп и его спутники шагали по сытому краю розовощёких женщин; упитанных мужчин; детей, без страха взиравших на чужаков в военной форме. Было дико видеть кур, которым не свернули шею ушлые солдатики; коров и овец, до которых не дотянулись загребущие лапы интендантов. Амбары не охранялись. Стёкла в домах блестели целёхоньки, рамы и двери некому было пустить на дрова. Несмотря на это, Шарп ловил себя на том, что оценивает каждый холм, каждый лесок, каждый изгиб дороги с точки зрения обороны и нападения. Вот эти живые изгороди – отличная позиция против кавалерийской атаки, а вот этого полого поднимающегося к ферме луга следует избегать, как чумы, если в поле зрения есть французские кирасиры.

Если родина поразила Шарпа, можно представить, каково было жене Харпера.

Ирландец настоял, чтобы Изабелла ехала с ними. Испанка была на сносях. Тащить беременную жену через враждебную Францию ирландец не хотел. В Саутворке жили его родственники, и Патрик договорился, что до конца войны Изабелла поживёт у них.

– Солдат не должен быть связан семьёй по рукам и ногам. – заметил он с апломбом человека, женившегося меньше месяца назад.

– До свадьбы ты думал иначе. – не преминул подпустить шпильку другу Шарп.

– Есть разница! – вспыхнул ирландец, – В армии не место замужней женщине!

– А в Англии место?

– Ну да. – недоумённо ответил Харпер. Сомнения по поводу того, может ли Изабелла быть счастлива в далёкой чужой стране, нисколько не тревожили его честное сердце.

Изабеллу Англия пугала. Всю дорогу из Портсмута в Лондон испанка жалась к мужу, засыпая его вопросами. Где оливковые деревья? Почему апельсиновых тоже нет? Виноградников? Где католические храмы? Всему она дивилась: спокойствию крестьян, пышности пажитей, тучности скота.

Шарп её хорошо понимал. Он и сам третий день не мог привыкнуть к зажиточности и тиши родной земли. Вдыхал полной грудью ароматы садов и полей, Шарп шёл в Челмсфорд лёгкой походкой счастливчика, чьё невыполнимое задание вдруг обернулось пустяком.

Чудесное настроение рассеялось, как туман под лучами солнца, при виде казарм полка. Строения казались покинутыми. Ни следа семисот новобранцев.

Ворота никем не охранялись. Ветер гнал пыль по мощёному плацу, скрипели на несмазанных петлях распахнутые створки.

– Есть кто живой? – рявкнул Шарп, но ответом была тишина.

Миновав арку ворот, четыре офицера вошли внутрь. На дальнем конце обширного плаца упражнялась дюжина кавалеристов. Шарп заглянул в караулку. Там никого не было. Секунду стрелок тешил себя предположением, что вышла накладка, и пополнения уже на полпути в Испанию, но об этом Шарпа предупредили бы в Главном Штабе.

– Кто-то дома. – д’Алембор ткнул пальцем во флагшток с обвисшим английским стягом перед кирпичным зданием полкового штаба. У входа стоял открытый экипаж.

Харпер сдвинул кивер на лоб и, глядя на всадников, почесал затылок:

– Кой чёрт тут делает кавалерия?

– Бог весть. – угрюмо буркнул Шарп, – Далли!

– Сэр? – лощёный д’Алембор перестал смахивать пыль с начищенных сапог.

– Возьми старшину. Обойдёте казармы и выволочете на плац всех, кого найдёте.

– Если будет кого выволакивать. – проворчал капитан.

– Гарри, ты со мной.

Шарп с лейтенантом поднялись на крыльцо и вошли в главное здание. Как и ворота, его никто не караулил. Длинный прохладный холл, увешанный картинками, изображавшими красномундирных героев на полях битв, тоже пустовала. Откуда-то из недр дома доносился смех и треньканье музыки.

Шарп распахнул первую дверь. Муха с жужжаньем билась в стекло окна, подоконник которого усеивали трупики её мёртвых товарок. Бумаги на бюро посреди кабинета покрывал толстый слой пыли. Обе стрелки остановившихся часов на камине указывали на шестёрку.

Вторая дверь вывела Шарпа в элегантно обставленную гостиную. На длинном полированном столе красовались серебряные статуэтки. В стеклянном графине с вином плавала утонувшая оса. Людей не было и здесь тоже.

Пол холла покрывал толстый ковёр. Мебель была тяжеловесной и дорогой. Над изгибом уходящей наверх лестницы висела позолоченная люстра. Шарп снял кивер и положил его на столик. Вновь забренчал спинет (Спинет – устар. клавишный инструмент, род клавикорда. Прим. пер.), его заглушил взрыв смеха, в котором стрелок явственно различил женские голоса. Лейтенант Прайс сделал стойку, как охотничий пёс:

– Как в борделе, сэр.

– Это и есть бордель! – вскипел Шарп.

Шум шёл из-за дальней двери, за которой, как он вспомнил, находилась офицерская гостиная. Шарп ринулся к ней, вне себя от гнева, и открыл рывком.

В комнате были три офицера. Жёлтый приборный цвет и орлы на бляхах безошибочно относили их к Южно-Эссекскому. За спинетом сидела девица. Её подруга с завязанными глазами, беспомощно вытянув перед собой руки, замерла посреди гостиной.

Тёплая компашка развлекалась игрой в жмурки.

Девушка в повязке кинулась на сдавленное хихиканье, но двое офицеров, прыснув во весь голос, увернулись. Третий в игре не участвовал, оберегая от нечаянного толчка низкий столик с бутербродами, пирожными и чаем. Этот третий, капитан, и узрел Шарпа прежде остальных.

Капитан совершил вполне понятную ошибку. В Испании Шарпа часто принимали за рядового. Знаков различия он не носил. Красный офицерский кушак с кистью давным-давно потерял и не потрудился обзавестись новым. От простого солдата стрелка отличал не положенный нижним чинам клинок, но Шарп стоял в тёмном холле, и палаша капитан не видел. Зато он заметил винтовку на плече Шарпа, что и ввело его в заблуждение относительно чина незнакомца. Раз ружьё, значит, рядовой.

Капитан грозно сдвинул брови. Он был молод, с мелкими чертами лица и тщательно уложенными белокурыми волосами. При виде Шарпа улыбка пропала с его тонких губ.

– Какого дьявола тебе здесь надо? – высокомерно осведомился капитан.

Его реплика остановила девицу с завязанными глазами на полпути. Двое сослуживцев капитана, оба в лейтенантском звании, уставились на Шарпа. Один из них нахмурился:

– Эй, ты! Вон отсюда!

Второй хихикнул:

– Кругом! Шагом марш! Ать-два! Ать-два!

Шутка показалась лейтенанту удачной, и он визгливо хохотнул. Ему вторила из-за спинета подружка.

– Ты кто такой? Ну? Отвечай, олух! – надменности в голосе поубавилось уже на половине фразы, и последнее слово он произнёс почти шёпотом, потому что Шарп шагнул в гостиную.

Понимание того, что они обознались, посетило всю троицу одновременно. Они замолкли, глядя на темноволосого рослого чужака. Его суровому лицу, опалённому нездешним солнцем, шрам на левой щеке придавал некоторую глумливость, пропадавшую, когда он улыбался. Но сейчас он не улыбался. Определить его ранг не представлялось возможным, однако от всего его облика веяло силой и властью, которых было достаточно, чтобы офицериков обдало холодком. Девица посреди гостиной избавилась от повязки и, раскрыв рот, воззрилась на невесть откуда взявшегося Шарпа.

Помещение было освещено ярким солнечным светом, лившимся из высоких окон, выходивших на юг. Ворсистый ковёр мягко пружинил под ногами. Шарп пошёл вперёд, и капитан невольно вытянулся по стойке «смирно», тщетно пытаясь уверить себя, что тёмные пятна на зелёной куртке пришельца – не засохшая кровь.

Присутствие двух девиц оказало на последовавшего за командиром Гарри Прайса обычное действие: он выпятил грудь, оттопырил зад и стал похож на индюка.

– Чья бричка снаружи? – осведомился Шарп.

Музицировавшая девушка робко кивнула на товарку.

– Милые дамы, обратился к ним стрелок, – То, что здесь сейчас произойдёт, не предназначено для ваших нежных ушек и прелестных очей. Лейтенант Прайс проводит вас к экипажу.

Гарри, сияя, как новая гинея, расшаркался, а один из лейтенантов (лет семнадцати, не старше), тот, что так удачно, по его мнению, сострил, обиженно надул пухлые губы:

– Позвольте, сэр…

– Не позволю! – взревел Шарп.

Девицы ойкнули и окаменели.

– Дамы, не смею вас задерживать.

Стрелок постарался, чтобы фраза прозвучала любезно, но вышло, вероятно, не очень, ибо гостьи спешно схватили шарфы да сумочки и были таковы, позабыв про ноты, нетронутые пирожные и целую розетку шоколадных конфет. Шарп притворил за ними и Прайсом дверь.

И повернулся.

Сняв с плеча винтовку, он прислонил её к столу. Стук металла о дерево заставил офицериков вздрогнуть.

Шарп вперил в капитана тяжёлый взгляд:

– Фамилия?

– Карлайн, сэр.

– Кто дежурный офицер?

Карлайн нервно передёрнул плечами:

– Я, сэр.

Шарп перевёл взор на лейтенантов:

– Вы?

– Меррил, сэр.

Тот, что выгонял стрелка.

– И Пирс, сэр.

Остряк.

– Какой батальон?

Карлайн, превосходивший лейтенантов не только званием, но и годами, старался держаться с достоинством, но голос предательски дрожал:

– Южно-Эссекский, сэр. – он прочистил горло, – Первый Батальон.

– Кто здесь самый старший по званию?

– Я, сэр. – Карлайну было двадцать два – двадцать три.

– Где подполковник Гирдвуд?

Ответа Шарп не дождался и повторил вопрос. Капитан облизал губы:

– Не знаю, сэр.

Стрелок приблизился к широкой доске над камином, украшенной искусной резьбой, и взял с неё серебряную копию французского Орла. На подставке имелась табличка: «Почтительно преподнесено офицерами Южно-Эссекского полка сэру Генри Симмерсону в память о совершённом под его командованием захвате французского Орла под Талаверой, подвиге, который не устанут славить потомки». Шарп брезгливо скривился. В день, когда Шарп и Харпер вырвали в бою у французов их Орла, сэр Генри Симмерсон уже был отстранён от командования Южно-Эссекским полком. Шарп развернулся к трём юнцам, поигрывая копией, будто собирался обрушить её кому-нибудь из них на макушку:

– Меня зовут Шарп. Майор Ричард Шарп.

Надо было обладать бесчувственностью камня, чтобы не развеселится, видя их реакцию. Офицериков перепугало появление Шарпа из тьмы холма, но теперь их испуг перерос в настоящую панику. Человек, который должен был находиться в тысячах километров от безмятежного уютного Челмсфорда, свалился, как снег на голову! Шутнику-Пирсу смеяться явно не хотелось, а Меррила пронял озноб. Шарп выдержал паузу и тихо спросил:

– Слышали обо мне?

– Да, сэр. – покорно ответил за всех Карлайн.

Канцеляристы, охвостье полка, вот кем они были. Чиновники в эполетах, занимающиеся бумажной работой и ведающие отправкой в Испанию подкреплений. А так как рекрутами в безлюдных казармах и не пахло, у бравых офицеров выдалось минутка залучить в гости дам. Шарп смотрел на лейтенантов. Они были упитаны, толстощёки, форма не могла скрыть расплывшихся талий и толстых ляжек. Меррил и Пирс, в свою очередь, украдкой поглядывали на стрелка в потрёпанной зелёной куртке, и на дне их глаз плескался ужас, будто они ждали, что Шарп в следующий миг изжарит их в камине и съест. Или не станет заморачиваться готовкой, а съест живьём, прямо так, с пуговицами и эполетами.

Шарп поставил Орла обратно на камин:

– Почему не выставлены постовые у ворот?

– Не знаю, сэр. – Карлайн потупился, и Шарп заметил, что на капитане шёлковые чулки и бальные туфли.

– Кто же тогда знает, Иисус Христос? Иисус Христос дежурный офицер или вы?

– Я, сэр. – выдавил из себя пунцовый Карлайн.

Мимо окон проехали давешние кавалеристы в рабочем платье.

– Эти что здесь делают?

– Ополченцы, сэр. Им разрешено пользоваться нашими  конюшнями.

В гнетущей тишине Шарп пересёк гостиную, пробежал взором заголовки поднятой газеты, полюбовался лепниной, нажал клавишу спинета.

– Сколько военнослужащих Первого Батальона здесь, Карлайн?

– Сорок восемь, сэр.

– Подробнее.

Кроме Карлайна и его приятелей имелось шесть сержантов и больше трёх десятков рядовых, – писарей и кладовщиков. Гнев клокотал внутри Шарпа, внешне, впрочем, никак не проявляясь. Сорок восемь человек не спасут Первый Батальон. Шарпу нужен был Второй.

– Вы меня чертовски удивили, если не сказать хуже. Всё нараспашку, часовых нет, а вы устраиваете чаепития и играете в жмурки. По-видимому, с обязанностями солдата, а, тем паче, офицера, вы знакомы плохо. К счастью, у меня есть человек, который может вам эту науку преподать. С вечера сего дня вы поступаете в полное распоряжение старшины Харпера до тех пор, пока я не решу, что ему удалось вколотить в ваши пустые черепушки всё необходимое. Рад вам сообщить, что старшина Харпер тоже прибыл прямиком из Испании. Вы.

Шарп ткнул в Меррила, раздавленного перспективой подчиняться какому-то старшине:

– И вы! – палец указал на Пирса, – Марш во двор. Найдёте капитана д’Алембора и поможете ему собрать личный состав на плацу. Через десять минут я проведу смотр. Живо!

Рады-радёшеньки вырваться из лап ужасного майора, лейтенанты испарились, Шарп с Карлайном остались один на один.

Стрелок взял с тарелки бутерброд, откусил, начал жевать. Пауза затягивалась. Гостиную украшали живописные полотна со сценами охоты, на которых джентльмены в пышных мундирах застыли, обречённые вечно гнаться за вечно убегающей от них лисой. Карлайн подпрыгнул от неожиданности, когда Шарп открыл рот:

– Где подполковник Гирдвуд?

– Откуда мне знать, сэр? – жалобно проныл капитан, будто школьник, оправдывающийся перед строгим учителем.

Шарп с отвращением смотрел на раскисшего Карлайна:

– Вторым Батальоном командует подполковник Гирдвуд?

– Да, сэр.

– Так где же он? И где, чёрт возьми, второй батальон?

Шарп подступил к капитану вплотную. Шарп был выше капитана. От напомаженных кудряшек Карлайна несло чем-то приторно-сладким. Стрелок проникновенно сказал:

– Моего прежнего полкового старшину звали МакЛэрд.

Капитан торопливо кивнул:

– Я встречал в ведомостях его фамилию.

– Меньше месяца назад горемыке распороло живот, и окровавленные кишки вывалились наружу. Он умирал у меня на руках. Зрелище, капитан, малоаппетитное. Надолго отбивает желание жрать пирожные и хлебать чаёк. Но я, клянусь, дам вам шанс испытать то же, что бедолага МакЛэрд. При малейшем подозрении, что вы врёте или виляете, я вырву вам ливер и вобью в глотку. Ясно?

Капитан, казалось, вот-вот упадёт в обморок:

– Сэр?

– Где второй батальон?

– Не знаю, сэр! Не знаю, Господь свидетель!

В глазах Карлайна стояли слёзы, и Шарп ему поверил.

– Рассказывайте, что знаете, капитан Карлайн.

Занятную историю поведал чуть не хныкающий капитан. Укомплектованный под завязку второй батальон ни с того, ни с сего был полгода назад объявлен подразделением запаса. Вербовку прекратили, а затем в один прекрасный день подполковник Гирдвуд собрал всех новобранцев и увёл.

– То есть, как это – увёл? Куда увёл?

– Подполковник Гирдвуд объяснил, что новобранцев распределят по другим полкам. Дескать, война подходит к концу, и армию будут сокращать. Мы послали первому батальону последних рекрутов и всё. – капитан беспомощно пожал плечами.

– Пока что нашу армию усиленно сокращают французы, Карлайн, и нам чертовски нужны пополнения! Вы ведёте вербовку?

– Нет, сэр. Дано указание прекратить.

За окном Патрик Харпер строил на плацу горстку растерянных солдат.

– Подполковник Гирдвуд утверждал, что личный состав распределят по другим частям?

– Так точно, сэр.

– Думаю, известие о том, что все эти семьсот бойцов по ведомостям Главного Штаба до сих пор получают жалованье и пайки, откровением для вас, Карлайн, не станет?

Капитан молчал. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, в чей карман полгода уходили средства. Подполковнику Гирдвуду на бедность. Старый, как мир, армейский фокус – получать деньги на несуществующих солдат.

– Но почта-то второму батальону приходит? А, Карлайн? Списки, учётная документация? Куда вы её деваете?

– Отсылаем в военное министерство, сэр.

– Вот как? – Шарп опешил.

Военное министерство руководило военными действиями, снабжением армии и всей бумажной рутиной ведал Главный Штаб.

– Секретарю самого лорда Феннера, сэр. – со значением добавил Карлайн, видимо, в глубине души надеясь, что упоминание столь высокопоставленной персоны укротит буйный нрав майора.

Укротить не укротило, но огорошило. Лорд Феннер, военный министр, поставил в известность Веллингтона, что первый батальон Южно-Эссекского полка намечен к расформированию в связи с отсутствием подкреплений. А подкрепления отсутствовали из-за того, что, как теперь выяснилось, именно с подачи военного министра шесть месяцев назад исчез второй батальон. Картинка вырисовывалась гаденькая: подполковник Гирдвуд при поддержке лорда Феннера обкрадывали армию. Подделывали платёжные ведомости и присваивали деньги.

В коридоре простучали шаги, и в гостиную заглянул Харпер:

– Люди построены, сэр. Сколько их ни есть.

Шарп повернулся:

– Полковник старшина Харпер, это капитан Карлайн.

– Сэр!

Харпер взирал на Карлайна, как удав на кролика. Капитан, привыкший распинаться перед слабым полом в своих воинских доблестях, сейчас чувствовал себя кем угодно, только не воином. Очень уж контрастировали его белые ручки и бальные туфельки с волчьими физиономиями этой парочки.

– Как, по-вашему, старшина, – ровно поинтересовался Шарп, – война сильно притупила мой ум?

Секунду ирландец терзался соблазном утвердительного ответа, но потом субординация победила:

– Нет, сэр. А в чём дело?

– Понимаете, старшина, попотчевали меня любопытным анекдотцем. В некоем полку (назовём его, к примеру, Южно-Эссекским) организовали второй батальон, который обязан был вербовать рекрутов, тренировать рекрутов и посылать пресловутых рекрутов первому батальону в Испанию. Всё правильно, капитан Карлайн?

– Да, сэр.

– Но вдруг, старшина, шесть месяцев назад, второй батальон ни с того, ни с сего превратился в батальон запаса, в армейский отстойник! – стрелок, не мигая, уставился на Карлайна, – Почему, Бог весть. Мы подыхаем в Испании, но кто-то решил, что новобранцы нам не нужны. Но вот чего я не понимаю, старшина: мне кое-кто говорит, что второй батальон стал батальоном запаса, и почта его отсылается в военное министерство, а Главный Штаб и поныне выписывает деньги и жратву на семь сотен рекрутов. Что вы скажете, старшина Харпер?

– Скажу, сэр, что этому самому кое-кому надо вырвать его лживый язык.

– Отличная мысль, старшина. – одобрил Шарп и, впившись взглядом в капитана, рявкнул, – Ты врёшь мне, Карлайн?

– Нет, сэр, нет! Не вру!

Карлайн не врал, но это ничего не меняло. Выбравшись на озарённый солнцем плац, Шарп всё равно пребывал во мраке. Мраке неизвестности. Собранные д’Алембором на поверку нижние чины относились к первому батальону. Второго не было, следовательно, не было подкреплений, без которых участие Южно-Эссекского во вторжении на территорию Франции было невозможно. Единственный человек держал в руках все нити этой запутанной истории, но Шарп сомневался, что лорд Феннер, военный министр, будет откровенничать с каким-то майором.

Мысли теснились в голове стрелка, и он не заметил, как забрёл в оружейную. Одноногий сержант-оружейник широко улыбнулся ему:

– Сэр, вы меня помните?

Имя выпало из памяти Шарпа, но на помощь пришёл Харпер. Ирландец засмеялся из-за плеча:

– Тэд Кэрью!

– Кэрью! – повторил за другом Шарп и вспомнил ветерана, – Талавера!

– Точно, сэр. Стоила мне правого копыта. – он похлопал по деревяшке. – Рад видеть вас в добром здравии, сэр.

Шарп тоже был рад встретить Кэрью, тем более что только сержант, похоже, во всех чёртовых казармах знал своё дело. Оружие было ухожено и вычищено, помещение чисто выметено, документы в порядке. Склад Кэрью одарил Шарпа очередным сюрпризом. Бумаги оказались в порядке потому, что подполковник Гирдвуд, уводя второй батальон, не взял ни одного нового мушкета. Все новые мушкеты, смазанные, с заткнутыми дулами покоились в ящиках под замкнутыми в ножнах штыками. Факт свидетельствовал в пользу утверждения Карлайна о распределении рекрутов по другим полкам, где имелись собственные оружейные.

– Они, что же, безоружными ушли? – уточнил Шарп.

– Нет, с четырьмя сотнями старых ружей, сэр. – сержант Кэрью перелистнул замусоленную страницу гроссбуха, – Вот, сэр. И форму новую оставили, сэр.

Несуществующие рекруты не нуждаются ни в оружии, ни в обмундировании, устало думал Шарп. Рассказ Карлайна подтверждался. От мрачных размышлений Шарпа оторвал многозначительный шёпот Кэрью:

– Сэр, тут со мной чудная штука вышла.

Сержант с опаской огляделся по сторонам, будто их могли подслушать.

– Нам было сказано, сэр, что второй батальон теперь батальон запаса, то есть, никаких вербовок, никаких новобранцев. Так ведь, сэр? Побожусь чем прикажете, сэр, как перед Богом говорю, но три недели назад я встретил одну из наших вербовочных команд с целым выводком рекрутов! Сержант Гаверкамп, Горацио Гаверкамп вёл их. Я было сунулся к нему, но он меня обругал и велел убираться к дьяволу. Это мне-то! – оружейник обиженно засопел, – Я пошёл к капитану тутошнему, доложил. Рекрутов-то здесь полгода как не видывали.

До Шарпа не сразу дошло, что пытается втолковать ему ветеран.

– Ты видал наших вербовщиков?

– Своими глазами, сэр! Капитану доложил, как положено.

– А он?

– А он меня облаял, сэр. У нас нет вербовочных команд, и новобранцев мы не нанимаем! Мол, пить надо меньше. А я, сэр, трезв был, как стёклышко, и с Горацио Гаверкампом болтал вот, как с вами. У него были рекруты, сэр. Целая толпа молодых-зелёных. Но почему же Гаверкамп сюда их не привёл? А, сэр? Можете вы мне объяснить?

– Нет, сержант, не могу.

Ноздри Шарпа хищно раздулись. Пока не могу.

– Может, Гаверкамп нанимал солдат для другого полка?

Кэрью засмеялся:

– Чтож, я, сэр, нашу форму с чужой перепутаю? Бляхи наши. У барабанщиков на инструментах наши орлы. Нет, сэр. Что-то чудное творится. Знать бы, что.

Сержант встал и поковылял к выходу. Ключи позвякивали на железном кольце:

– Никто меня не слушает, сэр. Я – старый солдат, сэр, нюхнул пороху, но всем плевать на мои слова.

Кэрью выпустил Шарпа, запер железную дверь и, озираясь, горячо прошептал:

– В армии, сэр, я с тех пор, как под стол пешком ходил, и на всякие шахер-махеры у меня нюх! Зуб даю, сэр, дело тут нечисто! Вы мне верите?

– Верю, Тэд.

Солнце садилось. Шарп брёл между бараков. Не хотелось, ох, как не хотелось допускать, что боевой товарищ говорит правду. Ведь, если Тэд ничего не спутал, второй батальон не пропал. Второй батальон спрятали.

Спрятали. Звучало, как бред. Увы, иного объяснения не находилось. Весь следующий день Шарп с д’Алембором просматривали документацию, но ничего, что указало бы местонахождение подполковника Гирдвуда и второго батальона им не попадалось. Кэрью не ошибался. Второй батальон существовал и продолжал набирать рекрутов. Вопрос: где существовал? За ответом, как Шарп ни страшился, надо было ехать в Лондон.

Страшился Шарп не поездки, конечно, Шарпа всегда раздражала родовая аристократия, а ответы мог дать только лорд Феннер, и страшился Шарп того, что военный министр отвечать откажется. Мол, каждый сверчок знай свой шесток.

Но попробовать Шарп был обязан, иначе ради чего он тащился на родину?

На плаце Харпер придирчиво осматривал форму стоящих по стойке «смирно» Карлайна, Меррила и Пирса. Глаза у офицеров были красны, лица осунулись после ночной муштры, устроенной ирландцем. Патрик же, приученный войной ко всему, был, напротив, свеж и бодр.

– Стой, кто идёт! – послышался у ворот окрик часового, служебное рвение которого подстёгивало присутствие на плацу майора Шарпа.

Под арку въехал всадник в роскошном красно-сине-золотом мундире Первого Лейб-гвардейского на великолепном жеребце. Среди унылых казарм конник казался пришельцем из другого мира, лишним и неуместным здесь.

– Нелегко же вас сыскать! – посетовал офицер, спешиваясь и направляясь к Шарпу, – Полагаю, вы – майор Шарп?

– Правильно полагаете.

Капитан отдал честь:

– Лорд Джон Россендейл, сэр! Большая честь встретиться с вами!

Лорд Джон был юн, тонок, словно тростинка, и красив, словно греческий бог.

– Я впервые в этих краях, – лениво поделился он, – Не подскажете, чьих это гончих я обогнал по дороге? Отличная свора!

– Понятия не имею. – сухо бросил Шарп, – Вы искали меня?

– В точку! – просиял юный вельможа, – Для вас у меня кое-что есть.

Он покопался в ташке и недоумённо скривил губы. Пару секунд капитан размышлял, затем щёлкнул пальцами, обозвал себя дураком и полез в седельную суму.

– Возьмите! Доставлено в полной сохранности! – юноша протянул Шарпу сложенный лист бумаги, запечатанный сургучом, – Позавтракать у вас я смогу, сэр? Или, может, посоветуете какое-нибудь заведение в городке?

Шарп не слышал. Сломав печать, он вчитывался в строчки, написанные витиеватым шрифтом:

– Это что, шутка?

– Бог мой, нет! – хохотнул Россендейл, – Приглашение настоящее. Он всегда жаждал встречи с вами, а, когда Главный Штаб доложил, что вы возвращаетесь в Англию, он был на седьмом небе от счастья! До нас-то летом дошли слухи о вашей кончине. Весело, да?

– Весело?

– В точку! – лорд одарил Шарпа дружелюбным оскалом, – Придётся вам, сэр, отряхнуть пыль с парадного мундира!

– С парадного мундира?

– В точку! Не в этом же вам идти! – лейб-гвардеец смерил Шарпа любопытным взглядом и добавил, – А то, чего доброго, решат, что вы попали в дом через дымоход!

Он заразительно рассмеялся, демонстрируя, что ничего оскорбительного для Шарпа не имел в виду.

Стрелок держал в руках клочок бумаги, ниспосланный ему самим провидением. Ещё пять минут назад Шарп ломал голову, как ему, мелкой армейской сошке, добиться правды от могущественного вельможи. Как? И судьба послала юного жуира с бумагой, что звала Шарпа встретиться с человеком, которому стрелок был обязан прошлогодним повышением; человеком, расспросами которого даже лорд Феннер не дерзнёт пренебречь. Принц Уэльский, регент Англии, жаждал встретиться с майором Шарпом, и, если повезёт, Шарп дознается, наконец, куда делся второй батальон.

А, значит, знамёна Южно-Эссекского взовьются над Францией. 

Глава 2

– Жёлтая линия. Придерживайтесь её.

– Так точно. – согласился Шарп.

– Там вы остановитесь, – облитая белоснежной перчаткой кисть камергера указала, где именно, – Поклонитесь. Говорить кратко, обращаться к Его Высочеству «Ваше Царственное Высочество». Затем снова кланяетесь.

Шарп наблюдал за бесконечным потоком людей, движущихся к трону, вот уже десять минут, и ему казалось, что церемониал он и так, без подсказок придворного, выучил наизусть, но камергер говорил, и при каждом взмахе белой перчатки Шарпа обдавало сладким запахом одеколона.

– Когда вы поклонитесь второй раз, отступайте назад. Медленно. Прекращаете пятиться, дойдя до львиного хвоста. – царедворец протянул трость в сторону вытканного на ковре геральдического хищника, – Некоторые из господ военных, пятясь, запутываются ногами в ножнах. Во избежание подобного досадного казуса я бы рекомендовал вам держать оружие подальше от тела.

– Благодарю за совет.

Группа разряженных музыкантов с выщипанными бровями, в напудренных париках усердно терзала флейты и скрипки. Мелодия была Шарпу незнакома и ничем не напоминала привычные для стрелка бравурные марши. Так, музыкальный пустячок, разгоняющий скуку приёма. Шарп чувствовал себя болваном и благодарил Господа, что его не видит сейчас никто из подчинённых: Прайс и д’Алембор остались в Челмсфорде, Харпер поехал за Изабеллой в Саутворк.

С потолка на суету внизу взирали выписанные со всеми анатомическими подробностями античные герои. Меж ними, в середине, висела хрустальная люстра, дробя огоньки горящих в ней свечей на тысячи капелек света. Хоть ночь была тёплой, за решёткой высокого камина гудело пламя, и спёртый воздух зала отравляла острая вонь пота, замешанная на женских духах и сигарном дыму.

Окружающие помост придворные удостоили дежурных аплодисментов представленного регенту адмирала. Моряк отвесил второй поклон и попятился, прижав эфес к себе, так что сабля в ножнах кормовым флагом взмыла вверх.

– Лорд Пирсон, Ваше Царственное Высочество! – объявил церемониймейстер.

Лорд Пирсон в придворном мундире шагнул вперёд, угодливо изогнулся, и сердце Шарпа забилось чаще, ибо через пару минут настанет его черёд. Глупо, но стрелка бил мандраж. Его вдруг пронзило острое желание оказаться в Испании, в Африке, всё равно, где, лишь бы подальше от этого вонючего душного зала. Слушая, как лорд Пирсон бормочет положенные по этикету слова, Шарп мучительно соображал, каким образом втиснуть эпопею второго батальона в отведённые стрелку мгновения личной аудиенции.

Будто подслушав его мысли, камергер сказал:

– Лучше, если вы ограничитесь: «Да, Ваше Царственное Высочество» или «Нет, Ваше Царственное Высочество».

– Учту.

Честь быть представленными Его Высочеству выпала в тот вечер пятидесяти счастливчикам. Многие привели с собой жён, подобострастно хихикавших всякий раз, когда от помоста с троном доносился взрыв хохота. Остроты здесь слышны не были, но дамы всё равно хихикали.

Облачения мужчин сверкали орденами всевозможных форм. Шарп наград не носил, за исключением поблекшего лоскута с вышитым на нём венком. Знаком, которым отмечали храбрецов, первыми ворвавшихся в брешь вражеской крепости. Майор получил его за безумный бег по скользким от крови обломкам стены Бадахоса.

Венок Шарп спорол со своей старой куртки и, невзирая на протесты портного, настоял, чтобы тот нашил знак на новую, в буквальном смысле «с иголочки» униформу. Портной согласился взяться за пошив обновки в столь краткие сроки лишь после того, как Шарп пообещал ему почти полсотни гиней и пригрозил пойти на приём к принцу в старом мундире, во всеуслышание объявив портняжку виновником своего позора. Талию новой куртки стягивал яркий уставный кушак, а на плечах красовались майорские звёздочки.

Обувь Шарп менять не стал. Он, как мог, начистил сапоги, но ни потёртости, ни заплатку на месте, где кожу проткнул вражеский клинок, скрыть не получилось, и в холле Карлтон-Хауса встречавший стрелка Королевский Конюший брезгливо скосил вниз тусклые буркалы и осведомился, не хочет ли майор Шарп переобуться во что-нибудь более подходящее?

– Что не так с моими сапогами? – ощетинился Шарп.

– Эта обувь не регламентирована этикетом.

– Она регламентирована этикетом для полковников Императорской Гвардии Наполеона! Я шлёпнул одного из них, содрал с него эти сапоги и чёрта с два вам удастся содрать их с меня!

Придворный вздохнул:

– Как вам будет угодно, майор.

На боку Шарпа болтался его тяжёлый палаш в потёртых ножнах. У господ Хопкинсонов на Сент-Олбанс-стрит (отчасти банкиров, отчасти ростовщиков) хранилась богато изукрашенная сабля, преподнесённая стрелку Патриотическим фондом за отбитого под Талаверой Орла, но Шарп надевать её не захотел. Он был солдатом, и пригласили его ко двору, как солдата. Хотя, говоря по чести, с большей охотой Шарп встал бы перед полком Старой Гвардии Бонапарта.

– Шаг вперёд, майор.

Он повиновался, приблизившись к краю толпы. Видно стало больше, но зрелище вызвало в Шарпе очередной приступ глухого раздражения: пресыщенные самодовольные шишки, расфуфыренные, как павлины. Смех их был столь же легковесен, как и аккомпанирующая ему музыка. На Шарпа они смотрели с недоумением и жалостью, будто на забияку-волкодава с нацепленным по чьей-то нелепой прихоти розовым бантом.

Почти все дамы были в белых платьях, туго перехваченных под лифом и свободно ниспадающих до пола. Низкие декольте, обилие драгоценностей, высокие причёски с перьями. Женщина, стоящая сбоку от Шарпа, далеко вытянула шею, выглядывая из-за плеча господина, загораживающего ей обзор. Пот проложил в пудре на её груди блестящие дорожки, скрывающиеся в ямке меж увядших персей.

– Добрались в Англию хорошо, майор? – скучающе спросил камергер.

– Да, спасибо.

– Ещё шаг вперёд, майор.

Стрелок шагнул. Он замыкал список представляемых сегодня принцу персон. Из соседнего зала доносился звон бокалов и хохот. Оркестр продолжал играть. Лица приглашённых лоснились от пота. Все, кроме Шарпа, были в белых перчатках, даже мужчины. Присутствовавшие оживлённо беседовали друг с другом, но Шарп никого из них не знал, и оттого ощущал себя лишним. Душным влажным воздухом дышалось тяжело и першило в горле.

Женщина встретилась с ним глазами. Некоторое время они играли в гляделки, и Шарп решил, что она улыбнётся ему, но она не улыбнулась, а продолжала сверлить его испытующим надменным взглядом. Стрелок давно её приметил, она выделялась из толпы, как выделяется изумруд в куче гальки. Высокая, изящная, с копной медно-рыжих волос. Глаза её были зелены, как куртка Шарпа, и смотрели эти глаза на стрелка с ясно читавшимся вызовом.

Шарп первым отвёл взгляд. Накатила злость, и ему нестерпимо захотелось бросить всё и убраться из этого чуждого места, наполненного чуждыми ему людьми. Однако у него была цель, и ради парней, ждущих его в Пасахесе, он остался.

– Помните о ножнах, майор. – придворный, на голову ниже рослого Шарпа, одарил его любезным оскалом, – Позже увидимся.

Восторга, впрочем, грядущая встреча у камергера, похоже, не вызывала.

Пробил час Шарпа. Он вышел на ковровую дорожку, и лакей в богатой ливрее кивнул ему.

Шарп шёл к помосту. Кружилась голова. Сапоги отяжелели, будто чугунные. Ножны так и норовили проскользнуть между коленей. Вокруг хлопали, какая-то экзальтированная дама крикнула: «Браво!»

Стрелок побагровел. Сам виноват, распекал он себя мысленно, нечего было сюда лезть со свиным-то рылом! Шарп брёл по красной, как кровь, дорожке к жёлтой линии и был уверен, что с минуты на минуту запутается в ножнах и шлёпнется под хохот всей этой шушеры.

Зеленоглазая всё ещё следила за ним. Она тоже хлопала, но без энтузиазма. Опасный человек, отметила она про себя. Опасный, но гораздо более привлекательный, чем она ожидала. Ей описали стрелка, как исчадие трущоб, грязное отродье шлюхи из подворотни. «Ты побрезгуешь тащить его в постель, Анна. – отдавался в её ушах насмешливый голос, – Поговори с ним хотя бы. Выведай, что ему известно». «Может, он не захочет говорить со мной» – капризничала она. «Не будь дурой. Хам откажется говорить с леди? Нонсенс!»

«Хам» поклонился. Вышло у него неловко. Было видно, что майор Шарп не привык гнуть спину, и зеленоглазая почувствовала, как от низа живота в ней поднимается тёплая волна возбуждения.

Церемониймейстер выждал, пока Шарп распрямиться, и объявил:

– Ричард Шарп, Ваше Царственное Высочество, майор Южно-Эссекского Его Величества полка!

Всплеском последовавших за этим аплодисментов дирижировала вялая рука с позолоченного трона. Хлопали рьяно, как сегодня не хлопали никому. Шарп смутился. Блеклые пуговицы глаз Принца Уэльского были устремлены на него. Покоящиеся на красных вельветовых подушках тучные телеса регента едва помещались в генеральскую форму, что топорщилась на брюхе и собиралась в складки на необъятных ляжках.

Хлопки стихли. Принц разглядывал Шарпа жадно, будто заморскую сладость, в которую не терпится впиться зубами, потом удивлённо осведомился:

– Это же форма стрелков, верно?

– Да, Ваше Величество. – подтвердил Шарп и мысленно изругал себя последними словами: «Ваше Высочество, остолоп, а не Ваше Величество!»

– Но вы же служите в Южно-Эссекском?

– Да, Ваше Высочество. – ответил Шарп и зачем-то добавил, – Сир.

– Что?

Венценосный толстяк подался вперёд, очевидно, решив, что Шарп хочет что-то спросить. Стрелка охватило неудержимое желание перекреститься, и он крепко вцепился в рукоять палаша. Не доставало воздуха, и Шарп, задыхаясь, с трудом удерживал себя на грани обморока.

– Великая честь, Ваше Высочество. – словно со стороны услышал Шарп собственный голос.

– О, нет! Для меня честь, майор Шарп! Для меня!

Принц щёлкнул пальцами. Оркестр запнулся, и почти без перехода грянул военный марш. Толпа ахнула. Раздались аплодисменты, выкрики, и принц лукаво указал Шарпу вправо.

Стрелок повернулся. Овация не смолкала. Придворные расступились, образуя проход, по которому гусиным шагом (Шарп его не видывал уже лет двадцать) двигались три солдата в старомодной форме и париках с буклями. Но не солдаты вызвали фурор, как бы чётко ни припечатывали они подошвы. Фурор вызвало то, что они несли.

Шарп видел его и ранее, в прокалённой солнцем долине, смердящей палёным мясом. Горела трава, и раненые, не в силах уползти, кричали, пока пламя не добиралось до их патронов.

Да, Шарп видел его ранее, но тогда он выглядел иначе. Сейчас древко блестело свежим лаком, начищенный металл сверкал, отражая пламя свечей. В тот день шест был исцарапан и перепачкан грязью, а навершие обагряла кровь, ибо Шарп орудовал им, как алебардой. Покалеченные звали Иисуса и матерей, гремели мушкеты, рядом рычал гэльские проклятия Харпер, отбиваясь от наседающих французов. Наседающих, потому что Шарп крепко сжимал в руках их Орла, первого наполеоновского Орла, захваченного войском Его Британского Величества.

Сейчас Орёл был отчищен и отдраен. К основанию приклепали зачем-то лавровый венок. Украшение резало глаз. Оно было лишним. Таким же лишним, как сам Орёл здесь, среди этих довольных собою и жизнью господ.

Гвардейцы остановились перед Шарпом и протянули Орла ему.

– Возьмите! Возьмите его! – подбодрил с трона регент.

Чувствуя себя дрессированной обезьянкой, Шарп повиновался. Размером Орёл был с суповую тарелку. Заносчиво вздёрнутая голова, крючковатый клюв, полуопущенные крылья, конец одного из которых согнулся, когда Шарп сокрушил им череп француза. Шарп смотрел на Орла, и сердце щемило от странной жалости и вины. Место Орла было не здесь, а на задымленных полях сражений. Впрочем, как и Шарпа. Защищавшие Орла французы дрались так отчаянно, как только может биться человек, и то, что Орёл стал игрушкой для этого пустоцвета, было до боли неправильно.

– Вы обязательно расскажете мне, как всё происходило! До мельчайших подробностей! – принц шустро соскочил с помоста к Шарпу, – Всё-всё! За ужином!

К изумлению стрелка, принц, на правах регента правивший Англией вместо окончательно помешавшегося отца, обнял Шарпа за плечи и увлёк за собой:

– Каждая деталюшечка, майор, каждый пустячок! И птичку трофейную возьмём с собой! Поужинаем, поболтаем! Нечасто доводится встретить настоящего героя! Пойдёмте!

Так Шарп попал за стол к принцу.

Ужин состоял из двадцати восьми блюд, большая часть которых подавалась совершенно остывшими из-за расстояния, отделявшего в Карлтон-Хаусе кухню от Китайской столовой. Вина и шампанского было, хоть залейся. Тилинькал оркестр.

Принц Уэльский обхаживал Шарпа, как заботливая тётушка: подсовывал лакомые кусочки, ахал рассказам, журил, когда ему чудилось, что стрелок скромничает, и, в конце концов, полюбопытствовал, что привело майора в Англию?

Шарп, весь вечер сидевший, как на иголках, облегчённо вздохнул и поведал свою историю. Кое-кто из прихлебателей регента хмурился, сочтя тему, по-видимому, неподходящей для застольной беседы, принца же загадочная пропажа батальона заинтриговала:

– Пропали? Как так: пропали? Мои солдаты не пропадают. Феннер здесь? Феннера ко мне! Быстро!

Внутри Шарпа всё пело. Так бывает во время сражения: вот задние ряды неприятеля дрогнули и побежали; от победы тебя отделяют считанные мгновения. Принц-регент задаст военному министру вопросы, на которые тот никогда не ответил бы Шарпу.

– А! Феннер!

Высокому, сухопарому до засушенности вельможе было слегка за пятьдесят. Придворный мундир подчёркивал нездоровую бледность его физиономии, на которой выделялся огромный крючковатый нос, живший, казалось, собственной жизнью. На лице лорда лежала печать глубокой, даже трагической, озабоченности судьбами нации (а то и мира в целом). Голос у царедворца оказался гнусавым и на диво высоким. Аристократическим.

Принц желал знать, почему Феннер собирается распустить Южно-Эссекский полк:

– Ну, признавайтесь!

Министр бросил холодный взгляд на Шарпа, безошибочно уяснив, откуда ветер дует, и спокойно сказал:

– Что вы, Ваше Высочество, и в уме не держал. Это печальная необходимость.

– То есть?

– Нет рекрутов, сир.

– Рекрутов полно! – вмешался Шарп.

Лорд Феннер растянул губы в сожалеющей усмешке:

– Истощённые, больные, старые.

Принц, похоже, начал раскаиваться в том, что сунул нос в дела военные, но не отступал:

– Куда пропал второй батальон, а? Просветите нас, Феннер!

– Пропал, сир? – министр недобро покосился на Шарпа, – Скорее, сошёл на нет.

– Что значит «сошёл на нет»? На небеса живьём вознёсся, так, что ли?

– Не совсем. – лорд тяжело вздохнул и, как человек, вынужденный растолковывать элементарнейшие вещи недоумкам, объяснил, – Он существует на бумаге, сир. Обычная бюрократическая уловка, дающая нам возможность не вышвыривать на улицу ветеранов, кои по возрасту ли, по здоровью, не смогут самостоятельно найти пропитание за пределами армии. Коль майору Шарпу угодно закопаться в документацию, я прикажу кому-нибудь из чиновников показать ему бумаги и разъяснить всё, что будет непонятно нашему многоуважаемому герою, а равно и Вашему высочеству.

Последние слова Феннера содержали в себе тонкий, почти незаметный оскорбительный подтекст, ибо принц-регент, властвуя над Англией, был не властен в армии и военном министерстве.

Не властен, хотя влиятелен. Брат принца, герцог Йоркский, безраздельно распоряжался армией, политиканы распоряжались военным министерством, принц не распоряжался ничем, но имел влияние, которое Шарп и пытался обратить на пользу себе и своему полку. Увы, тщетно. Лорд Феннер был непробиваем:

– Полагаю, ваш неожиданно проснувшийся интерес к армейским делам приятно удивит вашего брата, сир.

– Едва ли! – невесело хохотнул регент. О том, что между ним и его братом, герцогом Йоркским, Главнокомандующим, кошка пробежала, в Англии не слышал только ленивый, – Фредди считает, что армия принадлежит ему одному. – Как ни сдерживался принц, в голосе его прозвучала злоба, – Значит, Феннер, пропавших батальонов нет?

– Боюсь, нет, сир.

Принц повернул к Шарпу густо набеленное лицо:

– Слышали, майор? Сгинул ваш батальон в бюрократической пучине!

Лорд Феннер смотрел на стрелка. Взгляд его не сулил Шарпу ничего хорошего, но интонация была елейной до липкости:

– Будьте уверены, сир, мы постараемся подыскать майору Шарпу другой полк.

Регент просиял:

– Так бы и сразу, Феннер! Только не тяните!

Феннер смиренно склонил голову:

– Где вы остановились, майор?

– Постоялый двор «Роза».

– Завтра ждите предписаний.

Майор Шарп надеялся перехитрить хитреца, но потерпел неудачу. Ссориться с военным министерством из-за стрелка принц не желал.

– Пошлите его в Испанию, Феннер! – принц махнул лакею плеснуть ещё вина и хлопнул пухлой ладошкой Шарпа по плечу, – Впустую съездили на родину, майор? Ну, по крайней мере, это дало нам оказию свидеться снова!

Снова? Шарп хотел было поправить явно оговорившегося регента, однако сидевший напротив Россендейл, угадав намерения стрелка, отрицательно качнул головой.

– Помните, майор, каким жарким выдался тот денёк, когда мы с вами захватили Орла?

«Мы с вами»? Лорд Россендейл задействовал все мимические мускулы лица, умоляя Шарпа не перечить царственной особе, и стрелок подтвердил:

– Очень жарким, сир.

– Помню, да.

Вероятно, безумие, поразившее отца, не обошло и сына. Принц искренне думал, что был вместе с Шарпом в долине Портина, где стенания увечных резали слух. Там были маленькие чёрные змейки, спасавшиеся от пожирающего траву пламени. Разум Шарпа сейчас походил на клубок вот таких вот змеек: бессмысленное переплетение обрывочных воспоминаний, несбывшихся надежд и мрачных предчувствий. Его усилия пропали втуне. Завтра Феннер отправит его обратно, подкреплений для Южно-Эссекского нет, и полку – конец.

Принц дружески пихнул Шарпа локтем:

– Здорово мы их тогда! А, майор?

– Здорово, сир.

– Ах, что за день был! Что за день! – принц тряхнул париком, роняя пудру прямо Шарпу в бокал, – О! Сладкие сливки с вином! Угостите майора! Кстати, повар у нас – француз! Каково, майор?

Вырваться от принца Шарпу удалось лишь около четырёх утра. Честная компания уселась за карты, и стрелок, отговорившись неумением играть в вист, улизнул.

Уверения регента напоследок в том, что не пройдёт и двух дней, как Шарп получит новое назначение, не могли погасить бушующий в душе стрелка пожар ярости и самобичевания. Вырядился, как дурак на ярмарку, губу раскатал! Тоже мне, интриган-недоучка! Лорд Феннер, стреляный воробей, от вопросов науськанного Шарпом принца отмахнулся, как от мух. Феннер врал. Шарп верил сержанту Кэрью и не верил военному министру.

Поездка в Англию обернулась провалом. Плечи Шарпа облекал новый мундир (выброшенные на ветер деньги!), голова была свинцовой от сигарного дыма, а настроение – прямо противоположным тому чувству, что окрылило стрелка в миг, когда принц приказал позвать Феннера.

Опустошённый и раздавленный, Шарп спустился по ступенькам крыльца Карлтон-Хауса, отвечая на приветствия часовых, и вышел на Пелл-Мелл, освещённую небывалым чудом – газовыми фонарями. Рассветало. Шарп шёл вперед, и стук каблуков гулко разносился по пустым улицам.

Впрочем, не совсем пустых. Позади загрохотал экипаж. Цокали копыта, позвякивала сбруя, колёса гремели по мостовой. Шарп не обернулся. Наверно, кто-то из гостей принца решил, что пора баиньки.

Поравнявшись со стрелком, карета замедлила ход. Кучер на высоком облучке натянул поводья. Шарп прибавил шаг. Кучер крякнул и стегнул лошадей, нагоняя стрелка. Дверца кареты открылась, бросив на мостовую неровный прямоугольник жёлтого света от горящего внутри фонаря.

– Майор Шарп?

Стрелок повернулся. Экипаж изнутри был обтянут тёмно-синей тканью, и в этом плюшевом великолепии, будто изумруд в мягком гнезде футляра, сидела она. Зеленоглазая. Одна.

Шарп тронул кивер:

– Мадам?

– Вас подвезти?

– Мне ехать далеко.

– Едва ли. – жестом она пригласила его занять место рядом с собой.

Смелость её граничила с бесстыдством. Да какого чёрта, устало спросил себя Шарп. Лёгкая амурная победа – утешительный финал провального вечера. Он поднялся в экипаж и отправился навстречу пасмурному лондонскому рассвету.

Солнце давно взошло. Давно миновало время встречи, назначенной Харперу на постоялом дворе «Роза». Утро клонилось к полудню. Она перекатилась через него.

– Ты – последняя игрушка «Принцишки». И моя.

Слова её сочились горечью, как если бы она презирала себя за то, что затащила стрелка в постель. Она предавалась любви безоглядно, страстно, будто томилась без ласки долгие месяцы, но, утолив жажду тела, переменилась, превратившись в холодную леди, снизошедшую до простолюдина. Она не улыбалась, когда они ввалилась в спальню. Она не улыбалась сейчас.

– Будешь бахвалиться мною перед приятелями-солдафонами?

– Нет. – он любовно водил пальцем по её спине. Сверстница, думал он. Прекрасная, но обозлённая на весь мир сверстница. Имени своего она так и не назвала.

Острые ноготки впились в его плечо.

– Похвастаешь, что переспал с одной из дамочек «Принцишки»?

– А это так?

Она презрительно сморщилась:

– Наш «Принцишка» любит старушек, майор. Чем старше, тем аппетитнее. Он упивается их древностью и затхлостью. – коготком она провела по его шраму, – Как тебе лорд Феннер?

– Лживый ублюдок.

Впервые он услышал её смех.

– Очень точная характеристика, майор. Лорд Феннер – политик, а, значит, готов жрать дерьмо ради власти и денег. А с чего ты решил, что он лгун?

Его рука мягко двигалась от её лопаток до бёдер:

– Он сказал, что мой второй батальон – фикция. Соврал.

– Откуда знаешь, что соврал? – тень усмешки промелькнула на её лице. Уверенность Шарпа позабавила её.

– Она набирают рекрутов, а фикциям рекруты не нужны.

– Что будешь делать?

– Искать второй батальон.

На диво нежно она откинула с его лба прилипшую тёмную прядку:

– Не ищи.

– Почему?

Её нога обвилась вокруг него:

– Останься в Лондоне, майор. При дворе «Принцишки» полно похотливых шлюшек. Наслаждайся. Разве Феннер не пообещал тебе другой полк?

Шарп замер:

– Что так?

Вопрос повис в воздухе. Шарпа колотило, словно перед большой битвой. Он не знал её имени. Он знал лишь её горячее, ненасытное тело. В ней было что-то от кошки, гибкой грациозной кошки, раскинувшейся нагой на чёрных простынях и следящей зелёными хищными очами за тем, как он одевается:

– Могу я дать вам совет, майор Шарп?

Он натянул сапоги:

– Да.

– Не ищите этот батальон.

– Выходит, он существует?

– Я этого не говорила. – она завернулась в простыню, – Пристройтесь в Лондоне. Позвольте «Принцишке» наиграться вами всласть, но не наживайте себе врага в лице лорда Феннера.

Он презрительно хмыкнул:

– Что он мне сделает?

– Убьёт. Так что не ищите, майор.

Он наклонился поцеловать её, но она отстранилась. Он выпрямился:

– Я приехал в Англию найти его.

– Подите прочь, майор. – она наблюдала, как он пристёгивает палаш, – Там есть чёрный ход. Никто не должен вас видеть. Убирайтесь в свою Испанию!

В дверях Шарп обернулся:

– Там, в Испании, меня ждут люди, которые верят в меня.

Дом казался вымершим. Ни звука, ни шороха. Зеленоглазая молча смотрела на Шарпа, и стрелок понял, что его слова не задевают в её душе никаких струн, но упрямо продолжал:

– Они не лорды, они не герцоги, их осмеяли бы в Карлтон-Хаусе, но они те, кто проливает кровь за всех вас. Ради них я здесь.

Губы её изогнулись в усмешке:

– Прочь.

– Если тебе что-нибудь известно о моём батальоне, скажи мне.

– Я сказала тебе убираться. – из-под маски холодности прорвалась злость и отчаяние, – Вон!

– Постоялый двор «Роза». Я живу там. Напиши мне туда, и письмо меня найдёт. Мне всё равно, кто ты. Постоялый двор «Роза».

Она отвернулась, и Шарп ушёл. Переулок, куда выходил задний ход, встретил стрелка ярким солнечным светом. Шарп зажмурился, больше всего на свете желая оказаться там, где и был его истинный дом. В Испании, где шла война. Лондон, город роскоши, лжи и греха, оттолкнул стрелка. Шарп был чужим здесь.

Он зло сжал челюсти и побрёл на Друри-Лейн. 

Глава 3

Британские солдаты в ярких красных мундирах, с мушкетами, на которых поблёскивали штыки, шагали сквозь дым. Они кричали. Они наступали. Били барабаны.

Французы спасались бегством. Они заполошно карабкались по склону холма. Англичане остановились и дали залп. Двое французов в чистенькой синей форме упали. Один выплюнул изо рта кровь, вскинул руки и картинно скатился к начищенным до блеска ботинкам британцев. Французский офицер в сползшем набекрень парике рухнул на колени и простёр сцепленные ладони к англичанам, моля о пощаде.

– И тогда, леди и джентльмены, настал звёздный час кавалерии!

Оркестр бравурно взвизгнул, и на сцену, размахивая деревянными саблями, выехали четыре всадника. Зрители заорали.

Десять разбитых французов построились в линию у подножия бутафорского холма, подняв ружья. Кавалеристы скакали к ним колено в колено. Сверкали шпоры и упряжь.

– Копыта их благородных коней оглушающе гремели по полям Виттории!

Рокот барабанов стал угрожающим.

– Мечи их были воздеты, отражая лучи солнца того славного дня!

Деревянные клинки взметнулись вверх.

– И гордыня Франции была смирена, леди и джентльмены, войска узурпатора повержены, и мир смятённо лицезрел ужасающую мощь британской кавалерии!

Оркестр выдал маловразумительную какофонию. Четыре конника обрушились на французов, и те живописно умирали, ломая руки и истекая кровью из приготовленных пузырей.

Сержанта Харпера представление заворожило. Он тряс головой от восхищения:

– Вот это да, сэр!

Вновь загремели барабаны, всё громче и громче, заглушая вопли возбуждённой публики и изображающих агонию актёров.

Задник сцены разошёлся в стороны. Впечатляюще, отметил Шарп. Там, где минуту назад расстилалась равнина Виттории с поддельным холмом, затянутая дымом из горшков вдоль сцены, теперь высился замок.

Дробь замедлилась, и в зале начали хлопать в такт ей. Зазвенели цимбалы. Зрители отозвались рёвом. Вещающий «от автора» актёр сбоку подмостков жестом попросил тишины.

– Леди! Джентльмены! Поприветствуйте Его Кровожадное, Злобное, Гнилое Величество, властителя Испании милостию братца, поприветствуйте короля Джо!

На сцене появился лицедей на чёрном жеребце. Весь облик артиста дышал крайней свирепостью. Он погрозил залу саблей. Зрители начали свистеть. Жеребец переступил копытами и помочился.

– Король Джо! – ведущий перекрикивал гомон, – Брат корсиканского людоеда Бонапарта! Милостью брата Джо стал королём гордых испанцев, палачом свободы!

Зрители ревели и бесновались. Изабеллу, привезённую из Саутворка, зрелище пленило не меньше мужа. До этого она в театре никогда не была, и следила за разворачивающимся действом, затаив дыхание.

«Король Жозеф», он же «король Джо»,  приказал воскресшим из мёртвых французам:

– Убейте англичашек! Сотрите в порошок!

Публика ответила ему свистом и улюлюканьем. Ворота замка распахнулись, и выкатившаяся оттуда пушка плюнула в зрителей снопом искр.

Изабелла с мужем, казалось, даже мигать перестали.

Жетон в ложу дал Шарпу хозяин «Розы»:

– Обязательно сходите, майор. Вы же дрались под Витторией. А вернётесь, устрицы и шампанское за счёт заведения.

Шарп идти не хотел. Уговорили Патрик с Изабеллой. Ради них он пошёл, но сейчас, когда представление, именуемое «Виктория под Витторией», близилось к концу, находил, что спектакль не так уж плох. Эффекты были продуманы и зрелищны, а девицы, изображавшие у края сцены то ли солдатских вдов, то ли угнетённых испанских крестьянок, как на подбор, красивы. Шарп смирился, придя к выводу, что мог провести этот вечер и хуже.

Зал завыл, ибо из-за кулис на сцену хлынули красные мундиры. Спешившийся «король Жозеф» заметался, последовательно теряя шляпу, сапоги, плащ, жилет, рубашку и, под восторженный визг прекрасной половины публики, брюки. Он шустро влез на пушку, прикрывая срам розеткой цветов французского флага. Барабаны били, нагнетая напряжение. Британский солдат потянулся к розетке, вцепился в неё и отдёрнул прочь. Зрители ахнули, но одновременно с рывком красномундирника пал занавес.

Зал негодующе загудел. Музыканты разразились триумфальным маршем. Занавес после короткой паузы поднялся, явив всех актёров, участвовавших в представлении («король Жозеф» успел закутаться в плащ). Взявшись за руки, они пели «Горделивых бриттов». Над их головами реял английский стяг.

У Шарпа не выходила из ума несчастная зеленоглазая красавица. Она сказала ему убираться обратно в Испанию. Шарп и хотел бы, но он твёрдо знал, что Феннер врёт. Второй батальон существовал не только на бумаге, и стрелка вдруг осенило, как его найти. Актёры и их костюмы навели его на восхитительную в своей простоте идею. Дурак он был, мешаясь в дела, в которых ничего не смыслил. Зеленоглазая предупредила, что Феннер его убьёт. Шарпа угроза не беспокоила, однако странно было сознавать: в родном отечестве Шарпа поджидали враги не менее опасные, чем наполеоновские вояки.

Изабелла захлопала в ладоши. Из-за обеих кулис, сидя на подвешенных к потолку трапециях, вылетели две девушки, наряженные Богинями Победы. Их обнажённые ноги были прикрыты лишь юбками из тюля, и мужская часть зала воодушевлённо выла, когда движение трапеций откидывало ткань назад. Богини сыпали на поющих лицедеев лавровые венки.

Богини исчезли, когда «Горделивые бритты» закончились. Оркестр грянул «Правь, Британия, морями». Гимн, может, и не слишком подходил для данного случая, но зато текст его был известен зрителям. Лицедеи торжественно пели со сцены, из зала им помогала публика, принявшаяся хлопать после того, как затихли последние ноты. Актёр, выступающий «от автора», поднял руки, требуя внимания. Незрелые юнцы из партера подняли было хай, чтобы на сцену вернули полуголых Богинь, но их быстро успокоили.

Барабаны рокотали то громче, то тише.

– Леди и джентльмены! Сегодня вы видели представленную столь достоверно, сколь позволило наше скромное искусство, великую победу, одержанную благородными бриттами над грязными ордами корсиканского чудовища.

Дробь перекрыла улюлюканье. Ведущий призвал зрителей к молчанию:

– Храбры были наши воины, леди и джентльмены! Храбрее храбрых, доблестнее доблестных! Невзирая на пули и картечь, сабли и штыки, кровь и пламя, вырвали они у врага эту победу.

Позади Шарпа скрипнула дверь. Стрелок не оглянулся, думая, что это присматривающая за ложами служка.

– Но, леди и джентльмены, из всех смелых, из всех яростных, из всех непримиримых не было никого отважнее, не было никого смертоноснее и неукротимей, чем…

Лицедей не окончил фразу, вместо этого он протянул ладони к ложам, и туда же направили фонари, освещая (О, ужас!) ту нишу, где сидел  Шарп с четой Харперов. Перед ними обнаружились невесть как проскользнувшие Богини Победы с лавровыми венками в руках. Под дребезг цимбалов зрители вставали со своих мест и аплодировали, повернувшись к ложе Шарпа.

– Леди и джентльмены! Сегодня среди нас герои, захватившие под Талаверой французского Орла, ворвавшиеся в орошённую кровью брешь Бадахоса, растоптавшие самомнение тирана под Витторией! Майор Ричард Шарп и его сержант Харпер…

Договорить ему не дал взрыв хлопков и криков публики.

– Встань, миленький. – шепнула на ухо стрелка одна из Богинь. Он поднялся, и она напялила ему на макушку венок.

– Эй, Патрик, что за чёрт… – начал Шарп и осёкся, потому что Харпер его не слышал, вовсю наслаждаясь происходящим.

Ирландец махал публике, и та заходилась в экстазе. Ничего удивительного: в крохотной ложе и без того здоровенный сержант казался сказочным великаном, способным раздавить всю французскую армию одним шлепком.

– Сделай тоже им ручкой, дорогуша. – прошептала Богиня, – Они заплатили хорошие деньги.

Как загипнотизированный, Шарп повиновался. Она потянула из ножен палаш:

– Покажи им его, сладенький.

– Оставь оружие в покое!

– Прости, красавчик, так мы зарабатываем на хлеб.

Она приторно улыбалась залу, указывая на Шарпа, будто дрессировщик, представляющий ротозеям умеющую стоять на задних ногах собачку. Краска и пудра покрывала лицо Богини таким же толстым слоем, как и пухлую физиономию принца-регента.

Шарп дёрнулся скинуть венок, но Богиня схватила его за руки. Зрители пялились на двух солдат.

– Леди и джентльмены! Благородные герои, коих вы видите перед собою, остановились на постой рядом с нашим театром, в таверне «Роза», где они охотно, я уверен, поведают о своих умопомрачительных подвигах тем, кто не поскупится смочить им горло кружкой-другой доброго английского эля!

Зрители бесновались, а Шарп мысленно честил себя, не стесняясь в выражениях, за то, что позволил себе пасть жертвой дешёвого трюка, имеющего целью завлечь посетителей в чёртов трактир. Стрелок высвободил руку, сорвал с головы венок и швырнул к сцене. Публике жест понравился, они решили, что он рассчитан на них, и гомон усилился.

– Сержант Харпер!

– Слушаю, сэр?

– Прочь отсюда, к чёртовой матери!

Благоразумный ирландец знал, когда не стоит перегибать палку. Он поклонился на прощанье зрителям, снял свой лавровый головной убор, бросил в зал и поспешил за командиром. Изабелла, напуганная ярким светом и Богинями, семенила следом.

– Самый проклятущий вздор в этом распроклятом городе! – шипел сквозь зубы Шарп, – Господь Всемогущий!

Он пинком отворил дверь театра и вывалился на Друри-Лейн.

– Они не имели в виду ничего дурного, сэр.

– Выставили меня посмешищем!

Прошлая ночь у регента, провальная, как нос сифилитика, а теперь ещё и это!

– Не было под Витторией никакого чёртова замка! – ни к селу, ни к городу вспомнил Шарп.

– Сэр! – окликнул Харпер, видя, что командир сворачивает в проулок, – Нам не туда!

– Чёрта с два я сейчас пойду в «Розу»!

Харпер ухмыльнулся. Шарп в гневе был страшен, но дюжий сержант изучил его, как облупленного.

– Сэр. – произнёс ирландец терпеливо, будто говорил с капризничающим дитятей.

– Что?

– Они не имели в виду ничего дурного, сэр. А нам – дармовая выпивка, а? – последнее, по его мнению, искупало любые неудобства.

Шарп смерил его полным негодования взглядом. Изабелла приникла к мужу, боязливо косясь на разбушевавшегося майора. Шарп прочистил глотку, покашлял и пожал плечами:

– Вот сам и иди.

– Сэр, они захотят поглазеть на вас.

– Позже приду. Через час.

Харпер довольно кивнул. Гроза миновала.

– Через час, так через час, сэр.

– Не очень-то рассчитывай. – буркнул Шарп, надел кивер и пошагал в переулок.

– Куда он? – спросила Изабелла.

– Бог знает. – ответствовал сержант, – Наверно, к той, у которой был прошлой ночью.

– С чего ты решил? – Изабелла пихнула мужа локтем, – Может, он будет просто гулять?

– Будет. – засмеялся Харпер, – Ой, как будет.

Повернувшись к выпавшей из театра публике, он отвесил им поклон и повёл всех желающих в таверну, чтобы хлестать купленную ими выпивку и потчевать длинными, изобилующими подробностями байками, на которые так горазды ирландские солдаты.

Анна, вдовствующая графиня Камойнс, рассеянно прислушалась к звукам музыки, льющейся из просторного мраморного холла, где герцог давал приём для нескольких близких друзей. Нескольким близким друзьям, числом от четырёх до пяти сотен человек, гостеприимство хозяина пришлось по вкусу. В саду был устроен искусственный водопад, струи которого наполняли несколько крохотных прудиков, освещённых бумажными фонарями, чтобы облегчить выуживание рассыпанных на дне драгоценностей, что гости и делали с помощью игрушечных неводов на ручках из слоновой кости. Принц-регент, посвятивший необычной рыбалке около полутора часов, утверждал, что приём удался на славу.

Кивая знакомым, леди Камойнс вышла на ступени сада. Мало кто из гостей нуждался в тех рубинах и топазах, что сверкали под хвостами золотых рыбок, так же сильно, как она. Весь высший свет знал о её долгах, не уставая перемывать ей кости, потому что, несмотря на долги, она ухитрялась содержать слуг и экипаж, обязательных для людей её круга. По слухам, графиня Камойнс навострилась обменивать на звонкую монету изящное прекрасное тело, и поделать с этими грязными шепотками Анна ничего не могла, ибо (увы!) они не врали.

Ей очень шло простенькое платье из сиреневого шёлка. Обмахиваясь кружевным веером, она отпила из бокала шампанского. Принц-регент оторвался на миг от увлекательного и выгодного увеселения, чтобы приложиться к бутылкам на столах, накрытых у края лужайки. На нём сегодня был жуткий серебристый кафтан с золотой отделкой (Кафтан – верхняя мужская одежда. Носился поверх камзола – долгополого жилета. Прим. пер.), и леди Камойнс злорадно подумала, что нет, наверно, в Англии семейства, сильнее ненавидимого и презираемого, чем королевское, с полоумным главой рода и сворой жирных, тупых, вздорных принцев.

– Анна, душа моя…

Она повернулась. За её спиной стоял лорд Феннер. Взглянув без интереса на резвящегося регента, министр насыпал на тыльную часть ладони нюхательного табака:

– Позволь мне высказать тебе мою признательность.

– За что, Саймон?

Феннер встал на одну ступеньку с ней, втянул подвижным, как у крысы, носом табак. Брови его вскинулись домиком, и он громко чихнул. Щёлкнула крышка табакерки.

– За твой тет-а-тет с героическим майором Шарпом. Смею надеяться, тебе ваша встреча доставила столько же радости, сколько мне.

Он язвительно улыбнулся. Она не сочла нужным отвечать.

– Ты же не затащила его в постель?

Ревность в его голосе позабавила графиню. Когда-то военный министр был одержим идеей жениться на ней, она отказала, и он выкупил векселя её покойного мужа. Но она отказывалась стать женой Феннера даже после того, как он вынудил её к близости. Сейчас мысли о браке с ней вызывали у Феннера презрительную гримасу, а близость превратилась в средство унижения Анны.

– Так как, Анна? Ты затащила в постель нашего недомытого защитника Отечества?

– Не пори чепухи.

– Видишь ли, душа моя, я волнуюсь. Болтают, что наши солдатики привозят из Испании какой-то зловредный вид сифилиса. Ответь мне, Анна, он – сифилитик?

– Как-то не представилось случая выяснить.

Хохочущие счастливчики доставали из мокрых сетей драгоценные камни.

– Учти, душечка, если мне понадобятся услуги врача, счёт я пошлю для оплаты тебе, – смех у Феннера был дребезжащим и неприятно резал слух, – Впрочем, за предупреждение спасибо.

После полудня леди Камойнс прислала министру записку, где сообщала, что майор Шарп намерен во что бы то ни стало отыскать второй батальон. Анна чуяла, насколько важны эти сведения для Феннера, и машинально прикинула, как могла бы обратить их себе на пользу.

– Что будешь делать с майором Шарпом, Саймон?

– Делать? Упаси, Боже. – Феннер поклонился взбегающему по лестнице приятелю, – Завтра майор Шарп получит предписание возвращаться в Испанию.

– И всё?

Секунду он испытующе смотрел в её зелёные очи:

– С чего ты так печёшься о нём, Анна? Я начинаю сомневаться, действительно ли ваша встреча носила невинный характер?

От водопада донеслась буря весёлых выкриков: юный вертопрах выудил крупный рубин и под оглушительные вопли приятелей вставил его меж прелестных грудок одной из актрисулек, столь любимых окружением принца.

– К утру, Анна, персона майора Шарпа будет интересовать лишь могильщиков и заждавшихся его с лета червей.

– С лета?

Взором Феннер бесстыдно нырял в её декольте:

– Летом нам пришёл рапорт о том, что майор Шарп повешен, но позже выяснилось, что казнь была инсценирована. Жаль. Как глубоко ты задышала, ты взволнована? Что, он так хорош в постели?

– Мы беседовали, только и всего.

– Пресмыкался, наверное, перед тобой? – он помедлил и сказал с недобрым прищуром, – Не вздумай предупредить его, Анна. Не искушай меня отнять за долги твоё глочестерское имение.

Он бросил к её ногам тяжёлый мешочек и добавил с надменным смешком:

– Тебе придётся смирить гордыню и поклониться мне… Хотя бы ради того, чтоб поднять с земли свою плату за беседу с простолюдином. Если у меня будут гореть оба фонаря, когда ты поедешь домой, загляни.

Небрежно кивнув ей, он спустился к резвящимся придворным.

Анна, вдовствующая графиня Камойнс, сделала шажок вперёд, накрыла мешочек подолом и, быстро присев, подобрала подачку Феннера. Мешочек был влажным. Должно быть, в нём находились камешки, выловленные прижимистым лордом из водоёмов в герцогском саду. Интересно, устало подумала она, хватило бы камешков, щедро рассыпанных по дну прудиков, на оплату векселей её мота-супруга? Векселей, ради которых она ложилась в постель к Феннеру, лишь бы сын, отосланный в дальнюю школу, мог унаследовать не долги отца, а родовое поместье. Деля с министром ложе, она ненавидела его, презирала себя, но выхода из ловушки, в которую загнала её расточительность покойного мужа, не было. Новое замужество могло решить все проблемы, но кто отважится взять в жёны вдову с огромным долгом в качестве приданного?

Она вернулась в дом, не в состоянии наблюдать, как другие черпают из воды богатство, и не имея возможности последовать их примеру из-за неизбежных в её положении насмешек за спиной, а то и в лицо. Мысли графини переключились на Шарпа. Приглашая его в свою карету, она не собиралась заканчивать спальней. Ей хотелось обольстить стрелка, поддразнить, почувствовать свою власть хоть над кем-то, хоть над этим родившимся в канаве солдафоном, но женская природа взяла своё, и Анна испытывала за это к себе отвращение, соперничать с коим могла лишь злость на Шарпа. За то, что он не мог остаться с ней навсегда; за то, что хотела его; за то, что он был нежен и чуток с ней; за то, что с ним она впервые за много лет снова почувствовала себя женщиной. Ненавистный Феннер опасался Шарпа, а всякий, кого боялся Феннер, мог стать её другом.

По словам министра, сегодня ночью Шарп умрёт. А если нет? Она остановилась. Далёкий и прекрасный мираж отмщения длинноносому встал перед ней, кружа голову. Если Шарп выживет, если докажет, что способен отыграть у Феннера хоть один ход, то (возможно) кроме жизни своей он получит союзницу. Графиня оглянулась на сад. Глаза её заискрились. Она тоже получит союзника, героя-воина, с которым не страшно выступить против могущественного министра. Если только эту ночь веселья и сумасбродной роскоши её герой-воин переживёт.

Ричард Шарп направлялся в поганое местечко, и делал это по доброй воле, в здравом уме и твёрдой памяти.

Он шёл в трущобу. Таких было много в Европе, но до лондонских им было далеко. Дома теснились друг к другу, построенные кое-как, и порой без видимой причины рушились, погребая под тоннами дерева, кирпичей и черепицы жильцов да случайных прохожих. Здесь навсегда поселились болезни, голод, нищета и тоска. Здесь и был родной дом Шарпа.

Он жил в этих переулках ребёнком, научился вскрывать замки и отворять ставни. Здесь он познал первую женщину и впервые убил мужчину ещё до того, как ему исполнилось тринадцать.

Шарп не спешил. Здесь всегда царил мрак, лишь кое-где разорванный светом факелов у дверей торгующих джином лавок. Из тупиков офицера жалили настороженные взгляды злых глаз, пылающих на измождённых порочных образинах. Одеждой их обладателям служили лохмотья. Кричали дети. Где-то плакала женщина. На неё орал мужчина. Об уединении тут не приходилось и мечтать. Вся жизнь пробегала на виду у хищных соседей.

– Сэр? – тонкая ручонка махала ему от дверей.

Он отрицательно покачал головой, прошёл было мимо, но потом вернулся. Тощенькую девчушку охранял омерзительно пахнущий калека без ног, поигрывающий ножом:

– Можете пойти с ней в подворотню. Недорого.

Шарп наклонился к нему:

– Где найти Мэгги Джойс?

– А ты кто такой, чтоб её спрашивать?

– Где найти Мэгги Джойс? – повторил Шарп с угрозой.

Подействовало. Калека накрыл лезвие ножа ладонью, как бы показывая, что не ищет неприятностей:

– Площадь Реннета  знаете?

– Да.

– Она там.

Это соответствовало сведениям, полученным у попрошайки на Друри-Лейн, и в благодарность Шарп дал девчушке безногого монетку. Бедняжка вряд ли доживёт до восемнадцатилетия.

Площадь воняла хуже, чем ему помнилось. Все помои, все отходы, моча с дерьмом выплёскивались из домов наружу, скапливаясь в канавах (куда сбрасывались и трупы тоже). Удивительно, но даже спустя годы Шарп легко находил дорогу в этом лабиринте гнилых улочек, где могла раствориться без следа целая армия.

Никто из врагов не выцарапал бы отсюда Шарпа, но и друзьям извне добраться до него здесь было бы невозможно. Здесь хозяйничали бедные и убогие. Тут было их жалкое царство, и они гордились его дурной славой, потому что в ней заключалась защита от внешних угроз. В тесных грязных проулках убивали, грабили, насиловали и калечили, но найти преступников не удавалось никогда: единственным законом, действовавшим в трущобах , был закон молчания.

Местные обитатели следили за Шарпом. Они оценили и сапоги, и палаш, и кушак, и форму. За любую из вещей скупщик легко дал бы шиллинг, а шиллинг в Сен-Жиле был сокровищем, стоящим убийства. Внимания удостаивалась и кожаная сумка, висящая на боку стрелка. От самой Виттории сумку эту попеременно, днём и ночью, сторожили Шарп и Харпер (исключая перестрелку под Толозой, когда сумка на время перешла к Изабелле). Как ни манили к себе вещички Шарпа, но головорезы замечали также рост стрелка, шрам, хищные повадки и предпочитали не связываться, позволяя себе только сплёвывать рискованно близко от блестящих носков ботфорт.

Шарп двигался к факелу на ржавой скобе, мятущийся свет которого озарял ступеньки невысокого крыльца, оккупированного пьяным бабьём. Кривая на один глаз ведьма в правой руке держала полупустую бутылку, в левой – ребёнка. Её соседка, с окровавленной головой, кормила двух младенцев обвисшими грудями. Шарп прошёл мимо них и толкнул тяжёлую дубовую дверь.

Сальные свечи, оплывающие на крюках под потолком, освещали толпу народа разного пола и возраста. Джин в трущобах пили все. Только он давал блаженное забытьё. Шарпа встретили враждебным молчанием.

Он стал проталкиваться вперёд, держа одну ладонь на кошельке, а второй крепко сжимая сумку, ради которой и пришёл сюда. Разок пришлось рыкнуть на детину, не желавшего пропускать стрелка. Видя, что солдат их не боится, обитатели дна неохотно уступили дорогу, и Шарп оказался у стола, где высились ряды бутылок, и стоял бочонок эля. Спиртное стерегли два крепыша с непроницаемыми лицами. Один поигрывал дубиной, у другого был пистолет с широким раструбом дула. За спиной Шарп слышал тихие проклятия в свой адрес и пожелания убираться к чёрту.

Всё пространство за столом заполняла статная ширококостная женщина. Рыжие волосы с проседью были собраны на затылке в гульку. Рядом с ней, прислонённая к стене, покоилась окованная железом колотушка.

– Чего тебе, солдат?

«Солдат». Офицеры сюда нечасто заглядывали.

– Мэгги?

Она с подозрением всмотрелась в него. Он назвал её по имени, но кто в трущобах не знал Мэгги Джойс? Мэгги Джойс, утоляющую джином вечную жажду местных насельников; Мэгги Джойс – повивальную бабку и сводню; Мэгги Джойс, восемь раз выходившую замуж и столько же раз овдовевшую. Годы добавили ей пышности, но под жиром скрывались мышцы, силе которых позавидовал бы иной мужчина. Лицо исчертили морщинки, а ведь она, думал Шарп, всего на три лета старше него. Один из охранников по её знаку шагнул к Шарпу.

– Ты кто такой? – спросила она сурово.

Шарп улыбнулся:

– А где Том?

– Ты кто? – в голосе её прорезалась сталь.

Шарп сдёрнул кивер. Улыбка стала шире:

– Мэгги, Мэгги…

Она нахмурилась, обратила внимание на офицерский кушак, сумку, палаш, затем взор её поднялся выше, к обветренному лицу над чёрным воротником и… ахнула, обмякнув:

– Господи, ты? – она так и не избавилась от ирландского выговора, единственного наследства, доставшегося ей от родителей, не считая быстрого ума и недюжинной силы, – Ты? Дик…

– Он самый. – Шарп не ведал, смеяться ему или плакать.

Мэгги выбежала из-за стола, прижала к себе, и на глазах удивлённого до крайности трущобного люда офицер обнял её в ответ.

– Господи Боже, полюбуйтесь-ка на него! Ты – офицер?

– Офицер.

– Христос на кресте! Тогда меня они должны сделать папой римским! Надо выпить!

– Надо. – он водрузил кивер на стол, – А где Том?

– Умер Том. Лет десять тому. Боже мой! Боже мой! Какой ты стал! Постель понадобится?

– Я остановился в «Розе».

Она вытерла слёзы:

– Были времена, Дик Шарп, когда всё, чего ты желал от жизни – моя постель. Иди-ка сюда. Дай тем грешникам хорошенько полюбоваться тобой.

Они сели рядком на лавку. Сумку стрелок положил на пол, вытянув длинные ноги под конторку. Мэгги Джойс не сводила с него восхищённых глаз:

– Господи! Какой же ты!

Держась за руки, как дети, они смеялись. Когда он сбежал из приюта, она стала ему матерью, старшей сестрой, первой женщиной. Тогда она была тоненькой и гибкой, как хлыст.

Слёзы катились по её щекам:

– А я-то думала, ты давно сгинул!

– Нет уж. – тряхнул он волосами.

И снова они хохотали тому, что сбылось меж ними и тому, чему не суждено было сбыться. Пока она принимала монетки у пьяниц, наливая в оловянные кружки джин, два человека, следовавшие за Шарпом от Друри-Лейн, затаились в толчее. Один, несмотря на зной, кутался в пальто. Другой был местный. Оба имели при себе оружие, с которым превосходно управлялись, и много, много терпения. Они ждали. 

Глава 4

Двум ребяткам, сумей они перехватить Шарпа на пути к Мэгги Джойс, могло фантастически повезти.

В задней комнате лавки Мэгги Шарп развязал кожаную сумку и высыпал на стол королевские бриллианты, добытые под Витторией. Ирландка тронула драгоценности пальцами, протёрла глаза, будто убеждая себя, что не спит:

– Господи Боже, Дик! Они настоящие?

– Настоящее некуда.

– Пресвятая Дева Мария! – она подняла ажурное золотое ожерелье с жемчугом и бриллиантами, опасливо уточнив, – Не краденые?

– Ни Боже мой. – заверил её Шарп и, в общем, не соврал.

Бриллианты являлись частью сокровищ, брошенных французами при отступлении от Виттории. Многие разбогатели в тот день, но никто не переплюнул Шарпа с Харпером, первыми подоспевших на то поле золота и самоцветов, шёлка и серебра. Мэгги зачарованно копалась в груде драгоценностей:

– Ты – богатей, Дик! Тебе это известно?

Шарп довольно скалился. Такова судьба солдата: сегодня – грудь в крестах, завтра – голова в кустах.

– Можешь продать это для меня, Мэгги?

– Могу. – камень колечка, поднесённого ею к свече, брызгал искорками света, – Помнишь Косого Моисея?

– В зелёном плаще и всегда с дрыном?

– Он. Сынишка его – тот, кто тебе нужен. Обращусь к нему. Он даст хорошую цену, но придётся запастись терпением. – ирландка сгребла драгоценности обратно в сумку.

– Мне не горит.

Жменю бриллиантов Шарп продал Хопкинсонам, но сомневался, что получил за побрякушки хотя бы половину их истинной стоимости. Ещё менее он доверял надутым лондонским ювелирам. Мэгги Джойс, королева преступной окраины, была честнее всех их, вместе взятых. Она возьмёт свои комиссионные, конечно, но пусть уж лучше она, чем жирные торгаши, видящие в Шарпе всего лишь ещё одну готовую к стрижке овцу.

Ирландка открыла буфет, набитый хламом и спрятала с драгоценностями в тряпьё.

– Деньги тебе нужны, Дик?

– Нет.

Золотом друзья тоже подразжились. Под Витторией оно россыпью валялось в грязи. Сумму размером с годовое жалование Шарп положил к армейским посредникам, всё тем же Хопкинсонам. На капиталец во время его пребывания в Испании будет набегать небольшой процент. Стрелок черкнул адрес конторы Хопкинсонов для Мэгги:

– Вырученные деньги, Мэгги, положишь сюда на моё имя.

Она засмеялась:

– Всегда ты был везунчиком, Дик Шарп! Первый раз увидела тебя, гадала, что милосерднее: накормить заморыша или утопить, как котёнка? Господь подсказал мне приютить тебя, и, как всегда, Он оказался прав! Ну что, теперь-то ты выпьешь со мной?

Всё отошло на второй план: лживый Феннер, пропавший полк. Шарп пил джин с Мэгги Джойс, вспоминая давно забытое прошлое, пропахшее нечистотами и кровью; прошлое, которое в устах Мэгги, с её ирландским воображением и красноречием, превращалось в волшебную сказку о благородных юных ворах, на стороне добра сражающихся со злом.

Ушёл он поздно. Колокола в городе пробили без четверти три. Разум туманил джин. После задымленной комнатушки стоявшая на улочках вонь ощущалась слабо.

– Береги себя! – кричала ему вслед Мэгги, – И поскорей возвращайся назад!

Переулки были темны, как душа откупщика. Вышла луна, однако её сияние сюда не проникало. Слишком высоки были дома, слишком тесно натыканы.

Шарп надрался и понимал это. Он будто наведался в минувшее, размяк и оттаял. Пересёкши дворик, стрелок прошёл под арку. В сентиментальном умиротворении, навеянном джином и воспоминаниями, трущобы представлялись Шарпу уютным, душевным уголком, населённым добрыми, дружелюбными людьми. Шарп громко расхохотался. Сатана задери всех лордов, особенно брехливых, как псы, политиканов! Никого сейчас стрелок не ненавидел так сильно, как гнилых до самого нутра политиканов.

Двое мужчин неотступно следовали за ним, соблюдая дистанцию, но и не теряя из вида. Визит намеченной жертвы в Сен-Жиль стал приятной неожиданностью для головорезов, ведь дурашка сам вёл их туда, куда даже боу-стрит-раннеры (Боу-стрит-раннеры – досл. «сыщики с Боу-стрит». Созданное в 1750 году писателем Генри Филдингом, занимавшим пост мирового судьи Вестминстера, подразделение охраны правопорядка в Лондоне. Число их никогда не превышало пятнадцати человек. Просуществовали до 1829 года, когда разгул преступности в столице вынудил власти учредить полицию. Прим. пер.) не дерзали совать нос, и где смерть постороннего человечка была делом обыденным и не вызывавшим расспросов.

Душегубы знали, на кого охотятся, но боевые навыки жертвы их ничуть не пугали. Они не боялись воина, они не боялись прославленного воина, и уж определённо они не боялись пьяного вдрызг прославленного воина. Как бы ни был ты быстр и умел, нападение исподтишка застанет тебя врасплох. Шарп испустит дух, прежде чем поймёт, откуда исходит опасность.

Стрелок и не подозревал, что за ним следят. Прошлое владело им. Плакали дети. В Сен-Жиле всегда плакали дети, но только маленькие. Годам к четырём жизнь заставляла их усвоить накрепко: плач бесполезен. Мысли Шарпа перескочили на оставшуюся в Испании дочь, и стрелок пьяно прослезился, привалившись к стене.

Народу вокруг хватало. Потаскушки выстроились вдоль домов. Другие возвращали домой с промысла на Друри-Лейн. Их сутенёры, жестокие хозяева, отбиравшие выручку и вознаграждавшие побоями, кучковались под редкими факелами, что высвечивали островки грязи и кирпичи.

Шарп глубоко вздохнул. Последний раз он так налакался под Бургосом, в ночь перед взрывом. Отсюда, с лондонского дна, Испания казалась сном и сном чужим. Будто не Шарп рвал французов за Орла под Талаверой, будто кто-то другой бежал под картечью в брешь Бадахоса… Шарп оттолкнулся от склизкой стенки и поковылял дальше.

Шаги за спиной привлекли его внимание. Он неловко развернулся, предпочитая встречать лицом опасность, какой бы она ни была. Из-под ближайшей арки вынырнула девушка, огляделась и поспешила к нему. На ней была шаль, глазищи сверкали нездоровым чахоточным блеском. Чахотка лучше сифилиса, отстранённо решил Шарп. Она, по крайней мере, одаривает горемык потусторонней неземной красотой до того, как они выкашляют лёгкие.

Девушка подняла юбки, перепрыгивая канаву, и вильнула бёдрами, подходя к Шарпу. На её губах играла несколько нервная улыбка:

– Скучаешь, красавчик?

– Нет. – разочаровал её Шарп.

Она, по-видимому, надумала подзаработать на похоти проходящего мимо подвыпившего офицерика, да только просчиталась. К его изумлению, она обвила худыми руками его шею и, прильнув щекой к его щеке, прошептала:

– Я от Мэгги. У тебя на хвосте парочка живодёров.

Он обнял её. Справа виднелась подворотня. Насколько он помнил, она вела в тупичок, куда выходили чёрные ходы двух домов. В дальнем конце имелась деревянная лестница в мансарду, где когда-то жил еврей. Он носил пейсы и ходил всюду, уткнувшись в книжонку. Обитатели Сент-Жиля не трогали старика, полагая безвредным чудаком, с которого и взять-то нечего, а после смерти в его каморке под крышей нашли тысячу золотых гиней. По слухам. Такими слухами полнились трущобы.

– Идём.

Шарп схватил девушку за руку и потащил в подворотню, пьяно гогоча, хотя предупреждение протрезвило его со скоростью двадцатифунтового ядра. В тени лестницы он остановился. Девушка с готовностью начала задирать юбки.

– Э, милая, мне это не нужно. – ухмыльнулся он.

– Поверь мне, нужно. – талию её охватывал кожаный пояс с крючком, старое воровское приспособление для того, чтоб прятать краденные вещи. У девушки же на крючке висел пистолет телохранителя Мэгги. Ствол оружия оканчивался раструбом, как у мушкетона. Так же, как мушкетон, пистолет заряжался рублеными гвоздями, которые вылетали широким веером, шпигуя металлом всё на своём пути. Лучшее оружие ближнего боя, что в подобной ситуации только можно пожелать. Дуло было заткнуто тряпками, чтоб удержать заряд на месте. Шарп вытянул лохмотья и несколько раз сильно стукнул рукоятью о землю, утрамбовывая металлические кусочки в дуле, и взвёл курок. Тот шёл туго.

– Кто они?

– Одного звать Джем Липетт, он местный. Второй – чужак. Джемми – наёмный убийца. – говорила она буднично, словно не видела в профессии платного ухореза ничего необычного. Впрочем, в трущобах так оно и было.

Шарп вынул из ножен палаш:

– Давай мне за спину.

Она скользнула за него. Сколько ей, пятнадцать? Четырнадцать? Средства к пропитанию добывает, торгуя собой. Вырваться из Сент-Жиля девушкам было невозможно, разве что совсем уж ослепительные красавицы перемещались западнее, где за такой товар платили дороже.

– Откуда знаешь Мэгги? – он не понижал голос. Те, что охотились на него, ожидают услышать разговор девицы с клиентом.

– Работаю на неё.

– Когда-то она была красива.

– Да? – без интереса спросила девица, – Она сказала, ты вырос здесь?

– Точно.

– Родился тоже?

– Нет. – входя сюда, он притворил ворота, и теперь не сводил с них глаз, – Родился я на Кэт-Лейн, а сюда попал, когда сбежал из приюта.

– Мэгги сказала, ты тут кого-то кокнул?

– Было. Тебя как зовут-то?

– Белль.

Он умолк. Кокнул он ублюдка, отнимавшего у ирландки её невеликие доходы. Перерезал ему глотку, так что кровь залила Мэгги с ног до головы. Мэгги же вместо благодарности наградила Шарпа подзатыльником. Не по злобе, из страха за него. Она отослала тогда Шарпа из Сен-Жиля. Убитый был одним из некоронованных владык трущоб, и друзья его взалкали бы мести. Мэгги спасла Шарпу жизнь в те дни, и теперь делала то же самое. Кто-то другой на её месте, возможно, дал бы мерзавцам сделать своё дело, присвоил бы бриллианты и зажил припеваючи. Кто-то, но не Мэгги.

Убийц, казалось, и след простыл. Поблизости гавкал пёс. Лай сменился скулежом. Хозяин, видимо, пинком велел собаке заткнуться. Нестройное пение и хохот, доносившиеся от винного магазина, смешивались с детским хныканьем и перебранками взрослых, вынужденных делить каждую комнатушку с другой семьёй, а то и двумя.

Девушка сзади Шарпа зашлась в кашле, рваном, надрывном, что убьёт её ещё до следующего лета. Кашель, наверняка, донёсся до переулка, где головорезы, по всей видимости, не могли понять, куда делся Шарп.

Ворота скрипнули, приоткрылись и замерли вновь. Девушка вцепилась в стрелка. Шарп затаился, держа дуло пистолета повыше, чтоб заряд не высыпался раньше срока. Створки открылись ещё на десяток сантиметров.

Другого хода во двор не было. Ворота не двигались, и Шарп начал опасаться, что убийцы решили подстеречь его снаружи вместо того, чтобы наобум ломиться во дворик. Их надо было заманить сюда, дав понять, что он растерял последнюю осторожность и его можно брать тёпленьким. Боевой задор охватил Шарпа, тот задор, что всегда охватывал его перед дракой с лягушатниками, тем более, что задача сейчас стояла перед Шарпом аналогичная: вынудить врага принять бой на условиях стрелка. Шарп оскалил зубы. Если они пришли убить его, им придётся очень постараться.

– Белль? – прошипел он.

– Что?

– А ну-ка, пошуми!

Она поняла, что он имеет в виду. Долгий стон сорвался с её губ, девушка громко задышала, приговаривая томно:

– Да-а! Да, милый, да!

Убийцы купились. Двигались они, надо отдать должное, стремительно, и Шарп прозевал миг, когда они ворвались в тупик. Он среагировал лишь на тусклый блеск стали у самой лестницы, подался назад и дёрнул спуск. До последней секунды он боялся, что ветхая бандура не сработает, но запал вспыхнул, и Шарп зажмурился. Грохнуло. Пистолет взбрыкнул в ладонях.

Грязное это было всё же оружие. Словно маленькая пушка, заряженная картечью. Облако смертоносного металла вылетело из конусного дула, смело двух убийц и защёлкало рикошетами по стенам. Шарп ринулся к врагам, рыча. Тот, что носил пальто, был мёртв. Он всё ещё сжимал пистолет, однако то, из чего мгновеньем раньше состояла его башка, теперь медленно стекало по кирпичной кладке. Второй, весь в крови, сыпля проклятиями вперемежку со стонами, пытался встать. У него был нож. Лезвие палаша выбило из его ладони тесак и упёрлось в кадык:

– Ты что за птица?

Вместо ответа раненый грязно выругался.

Шарп чуть надавил на палаш, и убийца, получивший из пистолета Мэгги порцию железа в живот, плечо и бедро, захрипел.

– Ты кто? – повторил Шарп, ослабив нажим.

– Джемми Липетт!

– Кто тебя послал?

– Никто меня не посылал! Я с ним пришёл!

Дым от выстрела не спешил рассеиваться. Девушка подобралась ближе. Шарп снова подал клинок вперёд:

– А он кто?

– Не знаю!

– Кто хотел моей смерти?

– Не знаю я.

Лезвие палаша пронзило кожу:

– Кто?

– Не знаю, Богом клянусь! Солдат какой-то! Честно! Его мой папаша знает!

Шарп кивнул на мёртвого:

– Он солдат?

– Солдат. – глаза Липетта (белки даже в темноте выделялись чётко) стрельнули вбок. Он увидел Белль, выглядывающую из-за плеча Шарпа, узнал её и тем подписал себе смертный приговор. Выживи Липетт, он может отыграться на Белль и её хозяйке, чего Шарп допустить не мог. Перехватив палаш, стрелок распорол убийце горло. Кровь брызнула Шарпу на лицо, но он продолжал давить, пока лезвие не упёрлось в позвонки. Теперь ублюдок не опасен для Мэгги.

Когда-то стрелок уяснил простую истину: коль кто-то ищет твоей смерти, не стоит его разочаровывать. Не так давно Шарп обвёл вокруг пальца французов, инсценировав своё повешение, и ныне собирался проделать тот же трюк с нанимателем этих двоих, кем бы он ни был. К утру его несостоявшихся убийц разденут догола, а трупы навсегда упокоятся на дне одной из канав. Убийцы исчезнут, а с ними исчезнет и Шарп.

Возвращаться в Испанию ему ни к чему и не с чем. Доберись он до таверны без приключений, проспись и встань, мучимый похмельем, возможно, наутро он пришёл бы к выводу, что благоразумие – лучшая из добродетелей. Но теперь кто-то хотел гибели Шарпа, кто-то навязывал ему бой, а стрелок от боя бегать не привык.

– Иисусе! – Белль обыскивала первого покойника в поисках монет, – Смотри!

Она распахнула на трупе пальто, под которым обнаружилась военная форма, красная форма с жёлтой отделкой, с пуговицами, на которых было выштамповано изображение орла в цепях. На рукаве виднелись шевроны. Шарп убил сержанта Южно-Эссекского полка.

– Э, да он чёртов вояка! – сказала Белль.

Подобрав тряпки, которыми был заткнут ствол пистолета Мэгги, Шарп вытер ими лицо, затем палаш. Клинок лязгнул, входя в ножны. Пистолет с раструбом стрелок отдал девушке. Она повесила оружие обратно на пояс, наклонилась обшарить карманы Липетта и нашла несколько монет.

Шарп огляделся. Пальба не привлекла ничьего внимания. Трущобы безмолвствовали, как всегда в таких случаях. Шарп сунул за пояс пистолет безвестного однополчанина и, порывшись в кармане, протянул девушке два золотых:

– Держи.

– Боже! – золото вызвало у неё больше эмоций, чем убийство.

– Эти передашь Мэгги, а эти для тебя. – он достал ещё пару монет, – Ты ничего не видела, ничего не слышала.

Белль убежала в ночь, придерживая через ткань юбок пистолет. Дождавшись, пока шлёпанье её босых ступней затихнет вдали, Шарп развернулся и направился на Друри-Лейн.

– Если вы там не были, значит, вы зря прожили жизнь! – даже в полчетвёртого утра Харпер не выказывал ни малейших признаков сонливости, – Больше народу, чем Господь побил в Содоме с Гоморрой! Вся равнина покрыта ими, как чёртовой саранчой, а в самой серёдке шагают барабанщики! – ирландец начал отбивать ладонями ритм по столешнице, – Огромная, грозная орава лягушатников. Земля трясётся от их топота, а идут они на вас!

Он тарабанил по столу, заставляя подпрыгивать дюжину пустых и полупустых бутылок. Слушатели затаили дыхание.

– А ещё пушки! Чёртовы пушки! Столько, что весь порох в свете можно было бы забить в их стволы. Когда они бабахали, казалось, настал Судный День! И против всех этих французов с их пушками и барабанами только вы и пара товарищей! И всё! Вы стоите, и от ваших штанов начинает пованивать, потому что самый тупой маменькин сынок среди вас понимает: эта кровожадная банда идёт по ваши души!

Шарп остановился в дверях. Чтобы скрыть мундир, он накинул пальто убитого сержанта. Патрик токовал, как глухарь. Шарп ухмыльнулся и свистнул, но вошедшему в раж ирландцу было не до него. Воздев руки, старшина вещал:

– Они накатываются на вас, как волны библейского потопа, а небо затянуто дымом, а уши забиты громом пушек с барабанами и криками. Вы проклинаете себя за то, что чёрт вас дёрнул сбежать из милого сердцу Донегола, потому что матушку вновь увидеть вам едва ли суждено. – он театрально поник головой.

Шарп высвистел полевой сигнал стрелков: «Все – ко мне!» Повторил.

Рассказ ирландца захватил его слушателей не на шутку. Глядя на их воодушевлённые ошалелые физиономии, Шарп с сожалением подумал, повернись иначе, он с Харпером ушёл бы с постоялого двора в сопровождении дюжины готовых к вербовке рекрутов.

Старшина отодвинул свой табурет от стола и ухмыльнулся собравшимся:

– Простите, ребята, надо отлить. Минутку!

Приблизившись к командиру, он сходу оценил перемазанное кровью пальто с чужого плеча и сделался по-деловому краток:

– Сэр?

– Бери Изабеллу, манатки свои и мои. Уходим. Через десять минут у заднего выхода.

– Ясно, сэр.

Шарп вышел, не узнанный ни трактирщиком, ни слугами, ни посетителями. Никто не мог бы сказать, что видел сегодня майора Шарпа живым. Препроводив Изабеллу в Саутворк, можно было воплотить в жизнь идею, подсказанную Шарпу спектаклем. Идею, что поможет разыскать второй батальон Южно-Эссекского полка.

В Саутворк добрались ещё до восхода солнца. Изабеллу, привычную к превратностям солдатского бытия, спешное бегство из трактира не удивило, но даже у неё глаза на лоб полезли, когда Шарп с Харпером содрали с себя форму и вместе с оружием вручили двоюродной сестре ирландца.

– Припрячь до поры. – попросил Харпер.

Миссис Рейли принесла им взамен старую, рваную одежду, а удобные французские ботфорты Шарп сменил на дырявые башмаки. На всякий случай друзья сунули в лохмотья несколько монет.

– Как я выгляжу? – смеясь, поинтересовался Патрик.

– Не поймёшь: то ли висельник, то ли ирландец. – ухмыльнулся Шарп.

Уходя с постоялого двора, Харпер прихватил присланный вечером пакет от Феннера. Содержащиеся там бумаги предписывали Шарпу отправляться в Четам, чтобы сесть на первое же судно до Испании. Если за покушением на стрелка стоял Феннер, то распоряжения были простой предосторожностью. Удайся нападение – они служили бы доказательством, что министр ни при чём, а выживи Шарп, надёжно убирали стрелка к чёрту на кулички.

Кузина Харпера снабдила Шарпа пером, чернилами и листом пожелтевшей бумаги. Стрелок набросал записку к д’Алембору, в которой приказывал  ему и лейтенанту Прайсу съехать из Челмсфорда, затаиться в Лондоне. «…Ожидать весточки на ваше имя в «Розе». Форму не носить, в Главный Штаб не докладывать».

Прайс и д’Алембор будут заинтригованы, но повинуются. В опасной игре, затеянной Шарпом, помощь обоих офицеров могла оказаться единственным шансом на спасение, и Шарп постарался сделать всё возможное, чтобы воспрепятствовать Феннеру отослать их за Пиренеи. Записку майор отправил почтой, не поскупившись доплатить за срочность. Работников почты очень озадачил оборвыш, не моргнув глазом, выложивший кругленькую сумму за быструю доставку.

Где-то в Англии был спрятан целый батальон, и Шарп не ведал, где его искать. Зато стрелок знал, что батальон продолжает нанимать рекрутов. Где бы ни находился батальон, именно туда приводят новобранцев сержанты-вербовщики.

Шарп не мог найти второй батальон, но второй батальон мог найти Шарпа. Накануне майора Ричарда Шарпа и полкового старшину Патрика Харпера увенчали лаврами Богини Победы. Теперешнее платье друзей свидетельствовало о крайней черте бедности и отчаяния, ибо только бедность и отчаяние могли побудить человека сделать то, что собирались сделать друзья.

Вступить в армию. 

Глава 5

Сельская местность к северу от Лондона одуряющее пахла цветами. Населена она была не так густо, как испанская глубинка. Изобилие дичи не позволяло умереть с голоду, а лесники не шли ни в какое сравнение с озлобленными галисийскими крестьянами, защищающими своё добро.

В первые же дни путешествия перед Шарпом встала неожиданная проблема: Харпер никак не мог заставить себя отучить обращаться к командиру, добавляя привычное «сэр».

– Это же неестественно, сэр!

– Что именно?

– Ну, называть… – ирландец замялся.

– Называть меня Диком и на «ты»?

– Я не могу!

– Можешь!

Спали они под открытым небом, еду ловили, крали или выпрашивали в деревнях. За неделю их четырежды в шею выгоняли их границ приходов: широкие плечи и заросшие небритые физиономии доверия не внушали. Друзья выдавали себя за уволенных честь по чести ветеранов, что, устав от безработицы, надумали вернуться обратно в строй. Харпер не заморачивался тайной исчезновения второго батальона, но застреленный Шарпом сержант ирландца очень интересовал:

– На кой тому поганцу вас убивать, сэр?

– Не зови меня…

– Да не получается, говорю же! Но, всё-таки, на кой?

– Не знаю.

От побережья они держались подальше, чтоб не попасться в лапы флотских людоловов (Набор во флот проходил, что называется, добровольно-принудительно. Прим. пер.), кочевали из городка в городок, но, как назло, армейских вербовщиков не встречали вообще, не говоря уже о вербовщиках Южно-Эссекского. Один день друзья провели, вырубая кустарник вдоль Большого Северного тракта за пару шиллингов, сущие гроши за такую работу, впрочем, гроши, вполне приемлемые и для бродяги, и для солдата. В полдень подрядивший их фермер угостил элем и завязал неторопливую беседу о погоде, о видах на урожай. Шарп, жуя принесённый крестьянином хлеб с сыром, громко полюбопытствовал, что творится в Испании.

Селянин удивлённо хмыкнул. Странный вопросы задаёт прохожий нищеброд.

– Пусть тебя это не тревожит, парень. Чем дальше армия от наших краёв, тем нам спокойнее.

Окинув взглядом очищенное пространство, похвалил:

– А у вас неплохо выходит, ребята. Поработаете ещё денёк?

Однако движение по тракту было скудным, и уже к концу дня надежды друзей углядеть проходящих мимо вербовщиков растаяли, как дым. Так что они отказались. К тому же бродить было приятнее, чем горбатиться. Шагать под синим летним небом, без забот, без обязательств. В ручьях плескалась рыба, ветви деревьев в садах клонились к земле от тяжести плодов, кругом было полно ягод, а то, чего не могла дать мать-природа, легко добывалось набегами на зажиточные усадьбы. Как восхитительно было просыпаться от ласковых лучиков восходящего светила в увитых плющом развалинах брошенных домов, не беспокоясь чисткой винтовки и палаша. За Грантемом открылась плоская равнина осушенных болот, и друзья ускорили продвижение, будто спеша дознаться, что там, за торфяниками?

– Наверно, Тэд Кэрью ошибся, сэр. – сделал вывод Харпер.

– Хватит называть меня «сэр»!

– Ох, и глупо же мы будем выглядеть, если он ошибся.

Те же подозрения одолевали и Шарпа, но он скорее откусил бы себе язык, чем признался в этом Харперу. Стрелок упрямо твердил себе, что Кэрью не мог ошибиться, и под Слифордом слова одноногого оружейника получили, наконец, зримое подтверждение.

Под Слифордом раскинулась шумная ярмарка, насосом втягивавшая в себя народ из близлежащих селений. Ярмарка, мечта любого вербовщика. Чего там только не было. Был силач, чей хозяин сходу предложил Харперу пять шиллингов серебром, лишь бы тот согласился изображать брата силача. Были сиамские близнецы, привезённые, как выкрикивал зазывала, за большие деньги из таинственного королевства Сиам. Была двухголовая овца и умеющая считать собака, обезьяна, выделывавшая воинские артикулы почище всякого служивого, и, конечно же, бородатая женщина, без которой не могла обойтись ни один уважающий себя деревенский торжок. На постоялых дворах было яблоку негде упасть от шлюх, в пивных – от крестьян. На площади нанимали рекрутов кавалерийский и артиллерийский вербовщики, танцевал медведь, изгилялись жонглёры с канатоходцами и лечили все болезни никому не ведомые всемирно знаменитые лекари, а рядом с тараторящим методистским проповедником вёл проповедь на свой лад сержант Горацио Гаверкамп. Он стоял на чурбаке, подпираемый с боков мальчишками-барабанщиками, пузатый, краснощёкий, с щёгольскими бачками. Сержант балагурил с зеваками, хлёстко отбривая всякого доморощенного остроумца. Работая локтями, Шарп и Харпер протолкались в первые ряды.

– Эй, приятель! – затронул Гаверкамп деревенского парнишку в вышитой сорочке, – Где ты проведёшь нынешнюю ночь?

Парень порозовел.

– Где же? Дома, держу пари! Дома, да? Один, правда ведь? Или ты ещё от мамкиной сиськи не отлип?

Толпа захохотала, и парнишка стал пунцовым. Сержант оскалил зубы:

– В армии, приятель, ты никогда не уснёшь один. Женщины будут штабелями валиться к твоим ногам! Взгляните на меня, разве я красавчик?

Зеваки наперебой выкрикивали то, что он  и ожидал.

– Правильно, не красавчик. Никто не назовёт красавчиком Горацио Гаверкампа, а между тем, сотни цыпочек прошли через мои руки и не только руки! Вы спросите, как так? Из-за этого, ребятки, из-за этого!

Он взял себя за мундир с жёлтыми отворотами:

– Униформа! Солдатская униформа!

Барабанщики ударили палочками. Смущённый донельзя юноша-селянин поспешил скрыться в толчее, но сержант уже закончил с ним и нашёл новую мишень в лице Харпера, на голову возвышавшегося над толпой:

– Экий верзила! Он мог бы выиграть войну одной левой. Эй, малый, не думал поступить в солдаты?

Харпер молчал. Благодаря песочной шевелюре он выглядел гораздо младше своих двадцати восьми.

– Сколько ты зарабатываешь, приятель?

Патрик потряс головой, как если бы от смущения у него пропал дар речи.

– Держу пари, мелочь! А я? – сержант извлёк из кармана гинею и пустил меж пальцев, так что монета сверкала на солнце, то появляясь, то исчезая между костяшек, – Деньги! Солдатское счастье! Слышал о заварушке под Витторией, малый? Там нам обломился жирный куш! Золотишко, камешки, деньжата! Столько, что ты со всей роднёй будешь год придумывать, и не придумаешь!

Харпер, взявший под Витторией королевское во всех смыслах сокровище, поражённо раскрыл рот. Гаверкамп достал вторую гинею и начал жонглировать ими одной рукой:

– Богатство! Вот что значит быть солдатом! Богатство, красотки, слава, деньги и победы!

Под барабанную дробь монеты мелькали в воздухе, и молодчики в толпе не сводили с них глаз.

– Забудьте о голоде! Забудьте о бедности! Забудьте об одиночестве! Солдат всюду ходит с высоко поднятой головой и никого не боится!

Барабаны не умолкали. Гинеи взлетали к улыбающемуся дружелюбному лицу Гаверкампа:

– Вы о нас слышали, ребятки! Вы знаете о нас! Мы – Южно-Эссекский полк! Мы – те самые удальцы, что утёрли нос Бонапарту и лишили его покоя! Южно-Эссекский полк! Сам корсиканский людоед нас боится! И вы можете присоединиться к нам! Да-да! Мало того, мы вам за это ещё и заплатим!

Монеты перекочевали в правую ладонь сержанта. Он поднял её вверх, снял и перевернул кивер.

Ветерок шевелил огненно-рыжие волосы вербовщика. Барабанщики остановились, затем их палочки разом обрушились на тугую кожу, и под этот глухой рык первая гинея полетела в кивер. Второй удар, вторая монета последовала за первой. Запустив руку в карман, сержант достал горсть золотых кругляшей и под отбивки барабанов бросал монеты в кивер одну за одной.

– Три! – начал считать субъект с лисьей мордочкой около Шарпа, – Четыре! Пять!

Счёт подхватили, и каждая гинея, скрывавшиеся в кивере, сопровождалась дружным выдохом цифры. Выдохом, столь громким, что он заглушал на миг пение методистов.

– Пятнадцать! Шестнадцать! Семнадцать! Восемнадцать! Девятнадцать! Двадцать! Двадцать одна! Двадцать две!

На двадцать второй сержант Гаверкамп расплылся в широкой ухмылке, продемонстрировал зрителям полгинеи, тоже скрывшиеся в кивере. Туда же он ссыпал горсть шиллингов с пенсами и встряхнул кивер, отозвавшийся звоном монет:

– Двадцать три фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов! Вот сколько мы заплатим вам за честь служить в славном Южно-Эссекском полку! Вступите в армию, и эти денежки ваши! Когда-то я был юн, ребятки! – зеваки недоверчиво загудели, – Да-да, ребятки, я тоже был когда-то юн! Так вот, с тех пор я понял одну вещь: не родилась ещё та смазливая фифа, которая устояла бы перед этим звуком!

Он вновь позвенел золотом.

– Задумайтесь, ребятки! За шиллинг девчонка вас поцелует, а что же она сделает за гинею? А за двадцать три фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов?

– За такие деньжищи я даже замуж за тебя пойду! – взвизгнула баба, вызвав общий хохот, но юнцы в толпе помнили льющийся в кивер золотой дождь, превышавший полугодичный заработок большинства из них. Полугодичный! За одну подпись!

Сержант Гаверкамп ковал железо, покуда горячо:

– Я знаю, о чём вы думаете! Вы прожужжали все уши страшилками про армию! Да? – сержант скривился, словно сокрушаясь злым языкам, возводящим поклёп на армию, – Вам шептали, что там несладко! Что там болезни и прочая дрянь! Эх, ребятки! Моя родная матушка умоляла меня: «Горацио!» «Горацио! – плакала она, – не ходи в солдаты!» Но я пошёл! Я был юн, соблазнился деньгами и девочками, а потому пошёл в солдаты! Я разбил сердце моей бедной матушке! Да-да, разбил!

Он сделал паузу, давая слушателям оценить всю глубину своего падения, и гордо продолжил:

– Однако, ребятки, сегодня моя драгоценная матушка живёт в собственном домике и не устаёт благословлять своего преданного сына Горацио Гаверкампа! Почему, спросите вы? Да потому я купил ей этот домик! Я обеспечил ей этот домик! Я обеспечил ей спокойную и сытую старость!

Гаверкамп ухмыльнулся:

– Как-то генерал проезжал мимо её садика. «Мамаша Гаверкамп! – воскликнул он, – кто окружил вас такой заботой и благополучием?» И она ответствовала: «Это сделал мой сын Горацио, потому что он стал солдатом!»

Сержант оттянул карман и медленно высыпал в него из кивера монеты. Вернув головной убор на место, он выпрямился:

– Так как, ребятки? У вас тоже есть шанс! Деньги! Слава! Красотки! Я тут проездом и пробуду недолго. За морем война! Там нужны крепкие парни! Там их ждут–не дождутся цыпочки! Не прогадайте! Тот, кто не вступит сегодня, уже завтра будет плакать горючими слезами, потому что завтра будет поздно! День за днём вы будете вспоминать Горацио Гаверкампа и жалеть, что струсили изменить своё жалкое существование к лучшему! Ладно, я с вами тут болтал долго, и у меня пересохло в глотке, так что я потрачу малость тех деньжищ, что армия мне платит, на угощение для вас! Айда со мной в «Зелёного малого», выпивка за мой счёт!

Прощально рокотнули барабаны, и сержант спрыгнул в пыль.

Лисьелицый коротышка, считавший вслух гинеи, повернулся к Харперу:

– Пойти с ним, что ли?

Шарп предположил, что недомерок – капрал, помощник Гаверкампа, затесавшийся в толпу, чтоб не упустить особо лакомых кандидатов в новобранцы. На нём был вельветовый кафтан поверх молескинового жилета, но серые брюки уж очень смахивали на форменные.

Харпер пожал плечами:

– Кому охота идти в солдаты?

– Ты – ирландец? – деланно восхитился лисьелицый, будто встретить ирландца мечтал с младых ногтей, – Как он заставит нас завербоваться? А горло на дармовщинку промочим.

– На дармовщинку?

– Сам же слышал. Он платит.

Харпер взглянул на Шарпа:

– Ну что, пойдём… – он запнулся и, покраснев, добавил, – Дик.

Лисьелицый замялся. Он не ждал, что у ирландца есть компания. Впрочем, коротышка быстро нашёлся и натужно обрадовался:

– О, так нас трое! Тем более, захотим уйти, кто нам помешает? Тебя Дик звать?

Шарп. Капрал спросил Харпера:

– А тебя?

– Патрик.

– Я – Терри. Пошли, а? Падди? Дик?

Шарп поскрёб щетину на подбородке:

– Почему бы и нет? Я бы сейчас бочку выдул.

Шарп с Харпером пошли вступать в солдаты.

Складывалось у сержанта Гаверкампа всё просто замечательно. В пивнушку «Зелёный малый», кроме Шарпа с Харпером прибилось ещё пятеро. Всем им вербовщик заказал по литровой кружке эля и по стакану рома (чтоб сильней шибало по мозгам). Сержант развалился на скамье у открытого окна, дабы не пропустить бредущего мимо годного в солдаты прохожего и одновременно перекрыть пути отхода тем, что уже пили за его счёт. Харперу он поставил целых две кружки:

– Так ты – ирландец, Падди?

– Точно, сэр.

– Не зови меня «сэр». Зови просто «Горацио», как моя матушка. А ты здоровяк, Падди! Фамилия у тебя есть?

– О’Киф.

– Отличная фамилия.

Пиво в кружках убывало, и сержант распорядился подать ещё, пытливо поглядывая на Шарпа, севшего в самом тёмном углу помещения. Заподозрив в стрелке хитрована, надеющегося налакаться бесплатного спиртного, а потом улизнуть, Гаверкамп едва заметно кивнул в сторону Шарпа лисьемордому Терри. Коротышка придвинулся к стрелку поближе. Сержант доверительно поделился с Харпером:

– Твоё счастье, приятель. Нет на свете лучшего полка для ирландцев!

– Чем ваш Южно-Эссекский?

– Он самый. – Гаверкамп поставил свою посудину, утёр усы, – Слыхал о таком сержанте Харпере?

Харпер поперхнулся. Хлопья пены из его кружки вылетели на стол.

– Слыхал, – после паузы вымолвил он, – Как не слыхать.

– Взял Орла! Герой, вот кто он! Герой заправский! А уж ирландец он или не ирландец, Южно-Эссекскому до этого дела нет! Сам убедишься!

Патрик одним глотком прикончил первый литр и робко поинтересовался:

– А вы с ним знакомы, сэр?

– Не зови меня «сэр». – хихикнул Гаверкамп, – Знаком ли я с ним? Ха! Да мы с ним были не разлей вода!

В доказательство своих слов сержант сцепил указательные пальцы:

– Вот так вот мы с ним были! Бывало, ночью сидим мы с ним в дозоре, а он мне: «Горацио – говорит, – Мы ж с тобой, как братья. Огонь прошли, воду и медные трубы!» Так-то!

– Болтают, что он тоже здоровила?

– Тоже? Он на голову выше тебя, Падди, а ты не малыш! – сержант одобрительно проследил, как Харпер опустошает вторую кружку и пододвинул к нему ром, – Отведай рома, и я куплю тебе ещё эля.

Громко, чтоб его было слышно всем, Гаверкамп в ярких красках живописал стремительную карьеру, ждущую новобранцев в армии. До первого снега, по его словам, они получат нашивки сержанта, а там и офицерское звание не за горами. Гаверкамп подмигнул:

– Я ещё буду честь вам отдавать! – он отсалютовал измождённому парнишке, хлебавшему пиво с такой жадностью, будто это было первое, что попало ему в рот за неделю, – Сэр!

Заморыш засмеялся. Сержант отдал честь Харперу:

– Сэр!

– Офицер – это неплохо. – задумчиво протянул Харпер.

– В тебе есть стержень, Падди. Я же вижу. – Гаверкамп ущипнул за задницу принесшую пиво служанку, – О майоре Шарпе вы, небось, наслышаны?

Двое из троих кивнули. Сержант сдул пену, сделал глоток:

– Выслужился из рядовых. Как сейчас помню. «Ричард, – говорю, – быть тебе офицером, парень!» А он не верит. «Чепуха, сержант!» Бац! И он уже майор!

– Вы и его знали, сержант? – уточнил Харпер.

– А как же! Вот так вот! – рыжий вновь продемонстрировал сведённые в замок пальцы, – «Сэр!» – говорю ему, а он мне: «Горацио, нет нужды звать меня «сэр». Ты же научил меня всему, что я умею! Зови меня Ричардом, как в старые добрые времена!»

Будущие майоры благоговейно внимали близкому другу знаменитых воителей. Пиво лилось рекой. Трое кандидатов были деревенскими увальнями, из которых выйдет превосходное пушечное мясо, соблазнись они шиллингом Гаверкампа. Один из ребят делил пиво с терьером. Собака носила кличку Пуговка. Её владельца звали Чарли Веллер. Специально для Пуговки Гаверкамп приказал подать эль в миске.

– А пса моего я смогу взять? – несмело осведомился Веллер.

– Конечно, парень! – заверил сержант.

Веллеру было, на взгляд Шарпа, не больше семнадцати. Весёлый, смышлёный, ему будет рад любой полк.

– Мы же будем сражаться? – допытывался Веллер.

– Жаждешь сражаться, сынок?

– Ещё бы! Я хочу попасть в Испанию!

– Попадёшь, а как же.

Заморыш по имени Том, слабоумный, опасливо зыркал по сторонам, будто ожидая в любой момент пинка или затрещины. Пятый, угрюмец лет двадцати трёх – двадцати четырёх, судя по приличной, но обносившейся одежде, знавал и лучшие времена. Его холёным ручкам физический труд был явно незнаком. Шарп решил, что парень давно сделал выбор, и трескотня сержанта его раздражает. Недалёкий Том, по-видимому, надеялся избавиться от постоянного чувства голода. В армии его подкормят, а обязанности солдата глубокого ума не требуют.

Гаверкамп направил все силы на то, чтобы обротать Харпера и трёх деревенщин. Их сержант хотел, их охмурял, им он не уставал подливать пиво и ром. Когда же у троицы начали заплетаться языки, дошёл черёд и до Шарпа. Гаверкамп пересел к стрелку. Шарп поднял кружку, но рука сержанта не дала ему поднести посудину к губам. Стрелок покосился на Гаверкампа. Образина сержанта, не видимая прочим жертвам, потеряла напускную доброжелательность:

– Что за игру ты ведёшь?

– Да никакую.

– Не ври мне. Ты же служил?

Водянистые колючие буркалы вербовщика превратились в узкие щёлки, окружённые паутинкой морщин. Лопнувшие кровеносные сосудики сплетались на носу в затейливый узор.

– Служил. – кивнул Шарп, – Тридцать третий полк.

– Отставка?

– Да, по ранению. Индия.

– Уволился или дёру дал?

Шарп усмехнулся:

– Если бы я дал дёру, то вашего брата-вербовщика десятой дорогой обходил.

– Не беглый, говоришь? Так, может, «прыгунок»?

– Нет, сержант, не «прыгунок».

– Смотри, парень. Я «прыгунков» не люблю. Вздумаешь «спрыгнуть», на краю земли сыщу, зёнки вырву и в задницу вставлю, понял?

«Прыгунками» величали ловкачей, соглашавшихся вступить в армию, бравших положенный задаток и скрывавшихся в неизвестном направлении.

– Понял, сержант, да только я не из их числа.

– Коль не из их числа, кой чёрт ты забыл в армии?

– С работой туго.

– Уволился когда?

– Год назад.

Секунду сержант сверлил его взором, потом отпустил запястье, и Шарп, наконец, припал к кружке. Гаверкамп следил, как он пьёт, словно считал каждый глоток:

– Имя?

– Дик Вон.

– Грамотный?

– Упаси Бог.

– Спина не рябая?

– Рябая. – Шарпа выпороли много лет назад, в Индии.

– Я буду присматривать за тобой, Дик Вон. Один неверный шаг, и я спущу с твоего хребта остатки твоей исполосованной шкуры. Уяснил?

– Уяснил.

Сержант расслабился. Настороженность на его физиономии сменилась брезгливым презрением к остолопу, не сумевшему добыть себе пропитание за пределами армии. На столе появилась монета в один шиллинг, и рыжий глумливо предложил:

– Чтож, возьми.

Пряча глаза и понурив голову, всем своим видом демонстрируя, что только отчаяние могло вынудить его пойти на это, Шарп сжал шиллинг в кулаке.

– Эгей, ребятки! – повернулся к остальным Гаверкамп, – Дик сделал свой выбор! Поздравляю, Дик, со вступлением в ряды доблестного Южно-Эссекского полка!

Фермерские сынки одобрительно загомонили, а Пуговка отозвался лаем.

Следующим решился слабоумный. Загробастав шиллинг, он попробовал монету на зуб и хихикнул.  С белоручкой у сержанта тоже трудностей не возникло: тот взял деньги без колебаний.

– А ты, Падди, что скажешь?

Харпер прищурился:

– Раз ирландец, значит, дурень, да?

Дремлющий в углу на своём инструменте мальчишка – барабанщик громко всхрапнул во сне. Оба переодетых капрала, схвативших шиллинги с такой готовностью, будто их за это должны были сразу произвести в генералы, усердно подливали троице юных крестьян ром.

– В чём дело, Падди? Что не так, приятель?

Харпер размазывал пальцем разлитое пиво:

– Ничего.

– Ну же, парень, не таись! Здесь все свои.

– Ничего!

Гаверкамп катнул к нему шиллинг:

– Выкладывай, друг, почему ты не хочешь его взять?

Харпер покусал губу, поднял на сержанта чистые глаза и застенчиво спросил:

– Кровать у меня будет?

– Что?

– Ну… Кровать своя. Собственная. А?

Сержант опешил, но, видя на лице ирландца искреннее беспокойство, поторопился заверить:

– Лучше, чем у короля, Падди! С простынями из атласа и подушками размером с добрую корову!

– Тогда ладно. – Харпер выудил шиллинг из пивной лужицы, – Тогда я ваш.

С деревенскими ребятами у Гаверкампа ничего не вышло. Чарли Веллер страстно хотел завербоваться, но только если друзья составят ему компанию, а те особым желанием не горели. Сержант испробовал на них все уловки, даже бросал шиллинг им в пиво (окажись монета у них во рту, по закону это считалось бы согласием), но парнишки были настороже. Тогда Гаверкамп оставил хитрости и начал накачивать их спиртным. Ребята захмелели. Шарп решил, что ещё немного, и Чарли Веллер возьмёт шиллинг без оглядки на приятелей. Однако дверь кабака вдруг распахнулась. Статная суровая женщина влетела внутрь и, обругав Гаверкампа, погрозила кулаком юному Веллеру:

– Чарли, негодный мальчишка, совесть у тебя есть?

– Мам, – перепугался тот, – Мам, я не…

– Вон из этого вертепа! А вам, Майкл и Джеймс, как не стыдно? Позорите свои почтенные семейства! Не дело молодым людям водить дружбу с грешниками-солдатами! Чарли Веллер, я кому сказала, вон отсюда! Для того ли я рожала тебя на свет, чтоб тебя пристрелил Бог знает где какой-то бездельник?

Она сцапала Веллера за ухо и потащила к выходу, приговаривая:

– Только бесполезные недоумки идут в солдаты!

– А ведь она права. – невнятно буркнул захмелевший Харпер.

Уход крестьянских детишек не сильно огорчил Гаверкампа. Он и без них заполучил четырёх рекрутов вдобавок к двадцати восьми, оставленных в амбаре за городом. Кроме того, на него работали несколько шлюх, всегда обеспечивавших сержанту одного-двух новобранцев. Впрочем, и с теми, что есть, не стыдно являться к Гирдвуду. Подполковник будет доволен. Сержант ухмыльнулся, допил пиво и приказал подниматься.

Новобранцы взяли Королевский Шиллинг, но до соблюдения всех формальностей ещё не были людьми короля. Ночевали они в полуразрушенной конюшне за «Зелёным Малым». Сквозь прорехи в кровле виднелись яркие звёзды. Шарп улыбался. Каких-то шесть недель назад, в ночь после битвы под Витторией он резвился в роскошной спальне с игривой маркизой, совмещавшей удовольствие быть его любовницей с выгодами шпионского ремесла. Тогда его спину ласкали нежные пальцы аристократки, теперь кололи жёсткие соломинки. Интересно, что бы она сказала, окажись в эту минуту здесь?

Храпели рекруты. Тихо заржала лошадь. Раздался шорох соломы, и Харпер прошептал:

– Вы… Ты спишь?

– Нет.

– Мысли одолевают?

– Ага. Об Элен.

– Женщины. Приходят и уходят. – хмыкнул Харпер и, указав на дыры в крыше, по-деловому заметил, – Можем удрать. Удерём?

Они не удрали. Друзья вступили в Южно-Эссекский полк, но главная драка была впереди. 

Глава 1

Столичные потаскушки, специально привезённые Гаверкампом, исправно отрабатывали уплаченные им деньги, и поутру два ослеплённых их прелестями болвана присоединились к четверым будущим однополчанам в конюшне «Зелёного Малого».

– Подъём, ребятки! Подъём! – пока рекруты не подписали контракт, сержант продолжал играть роль доброго дядюшки, – Просыпаемся!

Вместе с сержантом пришёл господин в высокой бурой шляпе. С носа его капало. Время от времени он заходился в надрывном кашле, и в груди его в этот момент что-то надсадно булькало с хрипами. Он внимательно осмотрел каждого новобранца, требуя поднять руку или ногу. Засвидетельствовав здоровье рекрутов, доктор получил от сержанта гонорар и убрался. Гаверкамп хлопнул в ладоши:

– За мной, ребятки. Завтрак!

Оба капрала, без стеснения облачившиеся в мундиры и кивера, хлопотливыми пастушьими псами гнали сонную отару новобранцев вперёд. На востоке ещё только проклюнулась светлая полоска. Приветствуя её, победно прокукарекал петух. Заспанная служанка брела от колодца с ведром воды.

– Сюда, ребята!

Вопреки чаяниям, в зале вместо обещанного завтрака их ожидал сизоносый мировой судья с брюзгливой образиной неопохмелённого пьяницы. Рядом сидел писарь. Перед ним на столе высилась кипа бланков, лежали очиненные перья, и стояла открытая чернильница.

– Шевелись, ребята!

Со сноровкой, выдающей немалый опыт, сержант выстроил рекрутов в очередь к столу, бдительно следя, чтоб никто не увильнул. При составлении бумаг выяснилось, что лишь три новобранца умеют читать и писать (белоручка в их числе).

Неграмотные, включая Шарпа с Харпером, ставили взамен подписи крестик. Стрелок обратил внимание, что врач уже заполнил в формулярах свою часть, вероятно, ещё до того, как завернул в конюшню к рекрутам. О возможности заключения семилетнего контракта будущим воителям никто не заикнулся. Все формы были озаглавлены: «Бессрочная служба».

Шарп поставил крест там, где ткнул пальцем писарь, успев пробежать текст глазами. «Я, Дик Вон, – гласила бумага, – владея профессией… (Шарп заявил, что таковой не имеет, и клерк поставил прочерк), будучи рождён в приходе Шордитч графства Мидлсекс, в возрасте 32 лет отроду (Четыре года Шарп себе скинул), не имея обязательств перед ополчением, иным полком, Его Величества Флотом и Морской пехотой, присягаю служить Его Величеству верой и правдой до официальной отставки. Заверено моей рукой. Дик Вон, подпись.»

Мировой судья гадливо накарябал своё имя в следующем бланке: «Я, Чарльз Мередит Харви, Его Величества Мировой судья округа Слифорд, сим удостоверяю, что Дик Вон, 32 лет отроду, роста 180 сантиметров, цвет лица смуглый, глаза голубые, волосы тёмные, представший передо мной в Слифорде 4 дня месяца августа одна тысяча восемьсот тринадцатого года, не имеет переломов, не отягощён припадками, не страдает глухотой и хромотой, и добровольно, за двадцать три фунта семнадцать шиллингов и шесть пенсов обязуется служить Его Величеству Королю Георгу III в _____ полку под командованием_____ до официальной отставки.»

Шарп не мог не заметить, что, хотя в бумагах скрупулёзно заполнялся каждый пропуск (вплоть до того, что отсутствие данных, как, например, профессия мифического Дика Вона, обозначалось прочерком), название полка и имя его командира в документах так и не появилось. Напоследок Шарп поставил крестик в расписке, что получил задаток, каковой и был незамедлительно выдан клерком.

– Следующий!

Забавно, думал Шарп, в расписке была указана гинея задатка, а на руки он получил фунт стерлингов (Гинея – 21 шиллинг, фунт стерлингов – 20 шиллингов. Прим. пер.), как и все остальные рекруты. Судя по тихой возне за столом, разница незамедлительно перекочевала в карман судьи. Очевидно, столько стоила рассеянность Чарльза Меридита Харви при внесении в документы сведений о полке.

Когда с формальностями было покончено, сержант Гаверкамп рявкнул выметаться во двор, где рекруты и позавтракали чёрствым хлебом (по полбуханки на брата) да колодезной водой.

Ухмыляющиеся капралы, не особо церемонясь, построили новобранцев в неровную колонну. Солнце появилось из-за горизонта. Отчаянно зевая, мальчуганы били в барабаны. Колонна шагала через ярмарку. Перед Шарпом шёл белоручка, писарю назвавшийся Жилем Мариоттом. Он не говорил ни слова соседу, полоумному Тому, но от стрелка не укрылся долгий взгляд, который белоручка бросил на ладный кирпичный дом, когда они проходили рыночную площадь.

– Шевелись! Шевелись! – подгонял Мариотта капрал Теренс Клиссо.

Однако белоручка оглядывался и оглядывался. Шарп тоже повернул голову. Ставня верхнего этажа лязгнула, и в окне показалась девушка, привлечённая барабанным боем. Глаза Мариотта заблестели. Рука дёрнулась, будто он хотел помахать той, что разбила ему сердце, но в последний миг смирил порыв. Каким бы коротким не было движение, оно не укрылось от Гаверкампа. Сержант посмотрел на девицу, на Мариотта и засмеялся.

Они маршировали на юг. На живых изгородях поблёскивала роса. Город остался позади, и барабаны били тише. Охоты болтать ни у кого из девятерых не было.

Залаяла собака. Звук для пригорода обычный, за исключением того, что пёс, похоже, догонял группу. Сержант Гаверкамп выругался, повернулся, чтобы пнуть назойливую шавку, но опустил ногу и ухмыльнулся.

Шавкой оказался Пуговка. За терьером, спотыкаясь, бежал в одной ночной рубашке, с узлом вещичек на плече, Чарли Веллер:

– Подождите меня! Подождите же!

Гаверкамп расцвёл:

– Давай, парень!

Веллер тяжело дышал, и поминутно косился назад, словно боялся, что на дороге появится его грозная матушка:

– Могу я вступить, сержант?

– Добро пожаловать, парень! Давай к остальным. Оформим тебя в следующем городишке.

Веллер пристроился к Шарпу. Лицо парнишки горело от восторга так удачно начавшегося приключения.

Забрав из амбара нанятых ранее новобранцев и их стражей, Гаверкамп в Грэнтеме выкупил из тюрьмы два десятка кандальников. В Грэнтеме во дворе суда рекрутам снова выдали хлеб. Полоумный Том жадно, не разламывая, пихал буханку в рот и воровато озирался. Ночью три завербованных сделали ноги. Двум удалось скрыться (наверняка, чтобы найти другой полк, получить очередную гинею и сбежать), третьего поймали. Проходимца привели во двор, где им занялись сержант Гаверкамп и капрал Клиссо. Лупцевали они его долго и со вкусом. Уморившись, сержант отобрал задаток и пинком вышвырнул за ворота. Смысла волочить «прыгунка» в батальон не было, они всегда сбегали вновь.

Жиль Мариотт наблюдал за расправой с трепетом, вздрагивая, когда ботинок врезался в рёбра «прыгунка». Бледный, как мертвец, белоручка затронул Шарпа:

– Разве у них есть право так поступать?

Дивясь тому, что молчальник вдруг отвёрз уста (впервые после Слифорда), Шарп пожал плечами:

– Нет, конечно. Однако это быстрее, чем тащить ублюдка к судье.

– Вы уже служили?

– Служил.

– На что похоже?

– Ты, парень, зря волнуешься. – Шарп хлебнул горячего чаю, – Читать-писать умеешь? Не пропадёшь, пристроишься в писари.

Чарли Веллер гладил Пуговку:

– А я хочу сражаться!

Мариотт покачал головой, глядя на Гаверкампа:

– Это произвол.

Шарп хотел рассмеяться, но раздумал и мягко сказал:

– Слушай, Гаверкамп отнюдь не плох. В армии ты встретишь ублюдков гораздо худших. Затверди главные правила, и тебя никто пальцем не тронет.

– Какие правила?

– Никогда не покидай строй, никогда не жалуйся, никогда не смотри в глаза сержантам и офицерам, никогда не говори ничего, кроме «да» или «нет». Понял?

– Не очень.

– Поймёт. – подключился к разговору Харпер, – Никуда не денется.

Ирландец облился водой из колонки, мокрая рубаха липла к телу.

– Эй, Падди! – окликнул его Гаверкамп, – Кругом!

Харпер выполнил команду. Сквозь тонкую влажную ткань на его мускулистой спине чётко проступали рубцы – память о былом наказании. Сержант укоризненно прищурился:

– Падди, Падди! Что ж ты не сознался?

– В чём, сержант?

– В том, что в армии ты не новичок.

– А вы меня не спрашивали, сержант. – резонно заметил Харпер.

– Какой полк?

– Четвёртый драгунский.

Гаверкамп сверлил его взглядом:

– Не сбежишь, Падди?

– Нет, сержант.

Выражение лица рыжего изменилось. Очевидно, он вспомнил, сколько пива и рома влил в этого верзилу, который, как теперь было ясно, и так собирался наняться на службу. Сержант тяжело вздохнул и для порядка осведомился:

– Ты же не доставишь нам хлопот? А, Падди?

– Нет, сержант. – выждав, пока Гаверкамп отойдёт на несколько шагов, ирландец добавил негромко, так, чтобы сержант услышал, но мог пропустить мимо ушей (учитывая размеры ирландца), – Олух.

Выходка привела Харпера в отличное расположение духа. Он подмигнул Мариотту:

– Я мудрить не стану, скажу по-простому: все офицеры и добрая половина сержантов будут делать всё, чтобы испортить вам жизнь до невозможности.

– Все офицеры?! – возмутился Шарп.

Харпер поправился:

– Ну, почти всё. – подхватив Пуговку, он почухал ей шею и невинно спросил у Шарпа, – Что, не так, Дик?

– Трепач ты, Падди.

– Пусть трепач, зато не англичанин.

– Встаём! – заорал Гаверкамп, – Кто хочет жрать, подходи!

Слинять не составляло труда. По ночам их сторожил один-единственный часовой. По мере продвижения на юг Шарп всё чаще задумывался о бегстве. С каждым днём они подходили ближе к Челмсфорду, где маскарад Шарпа с Харпером мог быть вмиг разоблачён Карлайном или его пухлощёкими лейтенантиками. Когда же стрелок уверился, что они, вопреки логике и здравому смыслу, идут в Челмсфорд, сержант Гаверкамп внезапно изменил направление.

У деревушки Уитем сержант поставил Шарпа с Харпером во главе колонны, двух капралов замыкающими и весело объявил:

– Я вам дам нюхнуть солдатчины! Шагом марш! Левой! Левой!

Один из барабанщиков принялся отбивать ритм.

Заночевали в сарае. Поднял их Гаверкамп затемно, и в слабых лучах восходящего солнышка перед Шарпом предстал невиданный им ранее в Англии ландшафт. Болотистую местность прорезало кружево речушек и ручейков. Пахло солью. Кричали чайки, оповещая о близости моря, но увидеть его новобранцам не довелось. Оно мелькнуло тонкой полоской на горизонте слева, и сержант свернул вглубь страны.

Вдоль дороги расстилались бесконечные крестьянские поля. Редкие деревья были низкорослы и выгнуты морскими ветрами на запад. Человеческое жильё тоже встречалось нечасто. Колонна переправилась вброд через реку с топкими берегами.

– Где это мы? – спросил Харпер.

Он и Шарп всё ещё возглавляли строй. Сержант вновь повернул на восток, к чайкам и солёному ветру.

– Где-то в Эссексе.

По пути им не попадалось ни верстовых столбов, ни указателей с названиями населённых пунктов. Единственным ориентиром служила элегантная усадьба в двух километрах: трёхэтажное главное здание, к которому были пристроены два крыла. Крышу украшал сложный флюгер. Уж не усадьба ли их пункт назначения?

– В сторону! Живо! К обочине! – пролаял сзади Гаверкамп, – В канаву! Шевелись, разгильдяи! В канаву!

Капрал Клиссо толкнул Шарпа, стрелок сшиб с ног Харпера, и друзья плюхнулись в придорожную канаву, полную застоявшейся воды. Сзади к колонне приближался экипаж, запряжённый четвёркой лошадей. Мариотт, второй день набиравшийся храбрости постоять за то, что называл «своими правами», начал протестовать и сделал попытку выбраться изо рва, но Гаверкамп был начеку. Ловким пинком отправив белоручку обратно в канаву, сержант встал по стойке «смирно» и отдал коляске честь.

На передке сидели два кучера. Кожаный верх брички был откинут. Девушка-пассажирка держала кружевной зонтик от солнца.

– Иисусе! – поразился Харпер.

– Тише ты! – шикнул на друга стрелок.

Кроме девушки с зонтиком и седовласой дамы в экипаже ехал сэр Генри Симмерсон. Он отмахнулся жирной ручкой от приветствующего его сержанта, и Шарп сжался, когда взгляд поросячьих глазок скользнул без интереса по грязным рекрутам. Не узнал.

– Это же… – начал Харпер, но Шарп его перебил:

– Я знаю, кто это! Тихо!

Девушку с зонтиком Шарп уже встречал четыре года назад. Джейн Гиббонс, племянница Симмерсона, сестра человека, пытавшегося убить Шарпа под Талаверой.

– Стройся! Живей!

Новобранцы выбрались из канавы. Поднятая экипажем пыль ещё не улеглась.

– В колонну по двое!

Шарп посмотрел вслед коляске. Пассажиры восседали на расстоянии друг от друга, и стрелок с надеждой предположил, что Джейн Гиббонс дядю не слишком жалует.

– Шагом марш!

В Карлтон-Хаусе, чувствуя на себе восхищённые взоры придворных, Шарп держал в руках французского Орла, захваченного им под Талаверой, и вот вновь судьба напомнила стрелку о том пропахшем кровью и порохом дне.

Сэр Генри Симмерсон был первым командиром Южно-Эссекского полка, высокомерным вспыльчивым болваном. В панике он решил, что битва проиграна и отвёл полк без приказа. От командования его отстранили, и только Орёл, вырванный у французов, мог спасти честь полка тогда. После ожесточённой схватки Шарп с Харпером завладели заветным Орлом, но на обратном пути Шарпа подстерёг племянник сэра Генри, лейтенант Кристиан Гиббонс. Молодчик сам хотел стать героем, однако в дыму и пламени не заметил Харпера, и тот вогнал ему в бок трофейный штык. Хвастливое надгробие, установленное Симмерсоном на могиле племянника, гласило, что сопляк погиб, пытаясь отбить Орла, и, в общем, не врало, не указывая, впрочем, у кого он надеялся отбить французский штандарт. Над этим-то могильным камнем в церквушке, находящейся, по-видимому, где-то неподалёку от мест, по которым шагали сейчас рекруты, Шарп и встретил впервые Джейн Гиббонс.

И все четыре года, на полях сражений и в полной блох соломе временных пристанищ, во дворцах и на брачном ложе Шарп не мог её забыть. Жена Шарпа смеялась над его причудой, ибо он никогда не снимал снятый с трупа лейтенанта Гиббонс медальончик, хранящий внутри изображение Джейн.

Почему она так запала ему в душу? Потому ли, что воплощала в себе ту Англию, которую вспоминали солдаты, сражаясь в далёкой, выжженной солнцем стране? Золотоволосая, с нежными щёчками и синими глазами того оттенка, что отличает одеяния Девы на изображениях в испанских церквах. Шарп слукавил в тот день. У него не хватило духу раскрыть ей правду о братце. Стрелок промямлил, что тот пал смертью храбрых, и очень смутился, когда она благодарно улыбнулась. Джейн Гиббонс показалась Шарпу в той тёмной часовне существом, принадлежащим иному миру: хрупкая, изящная, чересчур прекрасная для шероховатых лапищ и изуродованного шрамом лица солдата.

Он всё ещё пялился вслед бричке. Должно быть, она уже вышла замуж. Даже в Англии, где, по словам д’Алембора, «…на всех барышень с чистой родословной не хватало женихов с чистыми руками», такое небесное создание засидеться в девках не могло. Встретив её на глухом просёлке в английском захолустье, Шарп почувствовал, как оживает в нём былое влечение. Влечение, способное побороть разум, не устающий твердить: девушка из столь гнилой и вероломной семьи не стоит любви.

– Выше копыта, слюнтяи! – сержант пустил в ход батог, – Быстрей, Мариотт! Ты в армии, а не на танцульках!

Экипаж свернул к усадьбе. Стены её были из кирпича, рамы окон выкрашены в белый цвет. Колонна подошла ближе, и Шарп разглядел, наконец, флюгер. Это был силуэт французского Орла. Чёртова птица просто преследовала Шарпа. Отобранный на поле боя вражеский штандарт спас тогда репутацию Южно-Эссекского полка и карьеру Шарпа. Теперь же, судя по всему, Орёл вновь олицетворял людей, что покушались убить стрелка в Лондоне и, без сомнения, повторят попытку, буде раскроют его здесь.

– Если боров нас заметил… – Харпер не окончил фразу.

– Знаю.

Они с сэром Генри Симмерсоном снова по разные стороны баррикад. Кто бы сомневался.

– А ну, заткнитесь там! Марш! – Гаверкамп шваркнул Шарпа палкой по спине, – Шевели мослами!

Нет, усадьба сэра Генри (в том, что она принадлежит Симмерсону, Шарпа окончательно убедил флюгер) не была конечной точкой путешествия новобранцев. Гаверкамп повёл их на юг по едва протоптанной тропке, вьющейся вдоль дренажного рва. Они миновали ещё один брод. Дом Симмерсона отодвинулся к горизонту, и колонна вышла на изборождённый тележными колёсами тракт.

Впереди показался деревянный мост, охраняемый солдатами.

– Не в ногу! Прогулочным шагом, обломы, а то мост обрушите!

Переправу стерегли солдаты в мундирах Южно-Эссекского полка. Их сержант по-приятельски поздоровался с Гаверкампом и с интересом разглядывал рекрутов, пока они шагали по мосту.

– Левой! Левой!

Застучал барабан, помогая новобранцам войти в ритм, и Шарп увидел место, которое искал.

Военный лагерь, затерянный среди болотистых пустошей побережья Эссекса. Палатки, казармы, два здания из кирпича, на возвышенности – обширный плац, полный марширующих солдат. Терьер, охваченный тем же воинственным пылом, что и его хозяин, помчался вперёд.

Шарпу тоже изменило обычное хладнокровие. Он нашёл второй батальон Южно-Эссекского полка! Он доищется, почему лгал лорд Феннер, и назло козням да интригам поведёт всех этих солдат на Париж! 

Глава 7

Как всегда, утром второго и четвёртого понедельника каждого месяца, ровно в одиннадцать, слуга подполковника Бартоломью Гирдвуда внёс в комнату Хозяина миску горячей смолы. Обложив лоскутами толстой ткани рот подполковника, щёки и ноздри, лакей позаимствованной у хирурга лопаточкой принялся накладывать парующую массу на усы. Он тщательно втирал смолу между волосками. Гирдвуд вздрагивал, когда капелька жижи опаляла ему губу, но терпел. Наконец, слуга отложил лопаточку и снял с кожи хозяина защитные валики. Выждав, пока смола застынет, лакей ножницами, шпательком и пилочкой придал усам подполковника требуемую форму. На две недели, до следующего второго или четвёртого понедельника месяца.

– Отличная работа, Бригс! – Гирдвуд щёлкнул по усам ногтем. Звук вышел, как по слоновой кости.

– Спасибо, сэр.

Подполковник Гирдвуд смотрелся в зеркало и не мог на себя наглядеться. Подобное обращение с растительностью под носом он позаимствовал из быта прусских офицеров армии Фридриха Великого. Такие усы придавали лицу мужчины суровое непреклонное выражение, что соответствовало суровому, непреклонному характеру подполковника Гирдвуда.

Он привык мыслить себя воином. К несчастью, провидение обделило его ростом, но толстые подошвы и высокий кивер несколько скрадывали этот огорчительный недостаток. Сухопарый, мускулистый, с тёмными недобрыми глазами, он гладко брил подбородок и коротко стриг жёсткую чёрную шевелюру. Подполковник был помешан на точности, даже второе пришествие Христа не заставило бы его хоть на секунду отступить от методично составленного расписания, украшавшего стену кабинета.

– Сабля.

Бригс подал клинок. Подполковник извлёк саблю на десять сантиметров из ножен, проверил полировку и заточку, затем вернул лакею. Тот почтительно пристегнул оружие к поясу хозяина.

– Кивер.

Головной убор подвергся столь же тщательному осмотру. Гирдвуд снял бляху с изображением закованного в цепи орла и с удовлетворением отметил, что Бригс расстарался, одинаково ярко надраив и тыльную, и наружную части пластины. Водрузив кивер на макушку, подполковник с помощью зеркала добился идеально прямого положения цилиндра относительно линии бровей, и лишь тогда застегнул под нижней челюстью ремешок.

Подполковник Гирдвуд всегда ходил с гордо вскинутой головой. У него не было выбора. Он питал слабость к жёстким негнущимся подворотничкам десятисантиметровой ширины. Зелёные новобранцы, которых обязывал к ношению подворотничков устав, старались лишний раз не двигать шеей, но всё равно уже через пару часов кожа по обеим сторонам от подбородка была стёрта, иногда до крови. Гирдвуду рассказывали, что в боевых условиях солдаты избавлялись от подворотничков, и подполковник понимал разумность такой меры: целиться из мушкета в жёстком ошейнике неудобно. Однако, по мнению Гирдвуда, для расхлябанного штатского, попавшего в солдаты, не изобрели пока ничего лучше, чем кожаный подворотничок. Заставляя их держать подбородок поднятым, жёсткая полоска делала их хоть немного похожими на военных. Помимо того, коль кто-то из них отваживался пуститься в бега, две багровые черты на шее выдавали мерзавца, словно клеймо.

– Трость.

Взмахнув несколько раз полированной тростью с сияющим серебряным навершием, подполковник остался доволен свистом рассекаемого ею воздуха.

– Дверь.

Отворив дверь, Бригс прижал створку к стене правой ступнёй. Снаружи, чётко на пол-одиннадцатого от дверного проёма, ожидал капитан Смит.

Правый каблук капитана щёлкнул о левый. Смит отдал честь.

– Докладывайте, Смит.

– Сэр! – Смит, назначенный сопровождать подполковника во время дневного смотра, сообщил о возвращении сержанта Гаверкампа из центральных графств, – Очень успешно, сэр! Очень! Сорок четыре человека!

– Хорошо. – лицо подполковника не отразило никаких эмоций.

Было непонятно, радуется он или сердится. Даже двадцать рекрутов делали честь любому вербовщику, но Горацио Гаверкамп всегда был удачливее остальных, – Вы их видели?

– Так точно, сэр. – Смит стоял навытяжку, как того требовал подполковник.

Гирдвуд заложил трость подмышку. Слегка переломившись в талии, он наклонился к капитану. Чёрные маслины глаз полыхнули сумасшедшинкой:

– Ирландцы, Смит?

– Всего один, сэр. – тон у Смита стал извиняющимся, – Всего лишь один.

Гирдвуд рыкнул. Этим звуком подполковник выражал крайнюю степень недовольства.

– Вверим его заботам сержанта Линча.

– Так точно, сэр.

– Я взгляну на них через двадцать три минуты.

– Так точно, сэр.

– За мной.

Часовые вытягивались в струну, салютовали. Пуская солнечных зайчиков блестящими, отполированными усами, подполковник Бартоломью Гирдвуд в сопровождении писарей и офицеров шагал на дневную инспекцию.

– Пора прощаться, парни! – сержант Горацио Гаверкамп прошёлся вдоль шеренги новобранцев. Одеты они были в рабочую форму: серые штаны, ботинки и короткий блекло-синий мундирчик.

Гаверкамп пощипал усы:

– Свидимся, когда вы превратитесь в настоящих солдат, – он остановился перед Чарли Веллером, – Держи свою животинку подальше, Чарли. Подполковник терпеть не может собак.

Веллер, покосившись на блаженно машущего хвостом Пуговку, встревожился:

– «Подальше» – это как, сержант?

– Я замолвил словечко на кухне. Крыс твоя псина ловит?

– Ещё бы, сержант.

К Мариотту сержант с первого дня испытывал инстинктивную неприязнь. Тем не менее, дал жертве Амура тот же совет, что ранее Шарп:

– Пасть раскрывай пореже. Дыши носом, парень. – говорил он грубо, но беззлобно.

– Так точно, сержант.

Дойдя до Харпера, Гаверкамп легонько стукнул его кулаком в брюхо:

– Ох, и бездонная же у тебя глотка, Падди!

– Какая есть, сержант.

– Удачи тебе, Падди, да и всем вам, ребята!

Досадно было смотреть, как он уходит прочь за новой добычей, а они остаются здесь, в странном месте, где каждый знал, что от них требуется. Каждый, исключая их самих.

– Налево! – рявкнул капрал, – Шагом марш!

Их личную одежду упаковали в подписанные мешки, взамен выдали рабочую форму. Теперь настал черёд обзавестись тем, что армия именовала «предметами первой необходимости»: гетрами, запасной парой ботинок, чулками, рубахами, рукавицами, обувной щёткой, фуражной шапкой и рюкзаком. Нагруженных всем этим добром, их по одному загоняли в барак, где писарь подсовывал им на подпись стандартный формуляр.

Шарп безропотно поставил крестик. Мариотт, естественно, начал возмущаться.

Услышав доносящиеся из барака негодующие возгласы, Харпер скривился:

– Вот же болван!

– Я протестую! – верещал Мариотта, – Это нечестно!

Нечестно, да. Им посулили жалованье в двадцать три фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Сержант Гаверкамп ослепил их золотым дождём в Слифорде, и золотая монета задатка кружила голову иллюзиями грядущего богатства. Бумага, которую им приказали подписать, рассеивала иллюзии.

Из документа следовало, что никакого жалования им не причиталось. Точнее, причиталось, но они успели его потратить.

Армия вычла с рекрутов за «предметы первой необходимости», за кормёжку по пути сюда, за выпивку при вербовке, за прачечные, где они ничего не стирали, за госпитали в Челси и Килменхэме, которых они в глаза не видели. Краткое «Итого» внизу списка вычетов свидетельствовало, что никаких денег армия рекрутам не должна.

Нечестно, без сомнения, но, если бы армия не обещала рекрутам золотые горы, у армии не было бы рекрутов, а, если бы армия сдерживала потом свои обещания, у армии не было бы денег воевать. Обычная практика, хотя до сего дня Шарп никогда не видел вычетов столь бессовестных. Кто-то неплохо наживался на каждом рекруте.

– Эй, грязь! – окрик сзади перекрыл на секунду причитания Мариотта. Маленький сержант в безукоризненно сидящей форме шагал к бараку с гримасой такой сосредоточенной ярости и ненависти на смуглом лице, что новобранцы невольно шатнулись в стороны, пропуская его.

Тирада Мариотта сменилась взвизгом. Белоручка вылетел из барака спиной вперёд, споткнулся, упал. Следом выскочил сержант, ударил его палкой и пнул в голень начищенным ботинком.

– Встать, грязь! Встать!

Мариотт, дрожа, встал. Он был на голову выше сержанта, который, встретившись с грамотеем глазами, немедленно вбил ему в живот кулак:

– Есть жалобы, грязь?

– Они же обеща…

Новый удар:

– Есть жалобы, грязь?

– Нет, сержант.

– Не слышу, грязь!

– Нет, сержант. – по щекам Мариотта текли слёзы.

Холодный взгляд сержанта пробежал по испуганным физиономиям товарищей его жертвы и устремился на появившегося в поле зрения подполковника Гирдвуда со своей свитой.

– Грязь! – гаркнул сержант, – Стройся!

Жизнь обошлась несправедливо с подполковником Бартоломью Гирдвудом, и причин подполковник не понимал. Он был прирождённым воином, и воином выдающимся, но на войне, увы, ни разу не был. Свой ирландский опыт он войной не считал. Вонючие крестьяне были недостойным противником, пусть даже они вырезали треть его подразделения и заставили петлять, как зайца, самого. Он их презирал. Тех, которых мог поймать, вешал. Тех, которых поймать не мог, презирал. Он бредил схватками с французами и не мог взять в толк, почему армия не шлёт его в Испанию?

– Грязь! Смирно!

Рекруты шаркнули вразнобой. Намётанный взор подполковника сразу выделил двоих новобранцев, выполнивших команду должным образом: пальцы точно по швам, грудь вперёд, живот втянут, пятки вместе, носки врозь. Бывалые. С одной стороны – их не надо обучать, а с другой – мошенники собаку съели на всяческих солдатских хитростях, так что нужен глаз да глаз. Он внимательно оглядел обоих, отметив шрам старшего и устрашающие габариты младшего, рыкнул и спросил у того, что со шрамом:

– В каком полку служил?

Тупо пялясь в пустоту, Шарп выпалил:

– Тридцать третий, сэр!

Подполковник пошевелил, как таракан, усищами:

– Отставлен?

– Так точно, сэр!

Следующим был Харпер, вызвавший у низкорослого Гирдвуда глухое раздражение уже своими размерами:

– Ты?

– Четвёртый гвардейский драгунский полк, сэр!

Элитная часть, выбранная ирландцем для своего предполагаемого прошлого, очень веселила Шарпа, но сейчас стало не до смеха, ибо от Гирдвуда буквально пахнуло враждебностью. Подполковник похлопал по ладони навершием трости и ядовито осведомился:

– Тот, что ещё называют «Королевский ирландский»?

В последние два слова он вложил весь сарказм, на который был способен.

– Заруби себе на носу, рядовой. Здесь тебе не драгунская богадельня для ирландской сволочи! Здесь не потерпят ирландских выкрутасов! Тебе ясно?

– Так точно, сэр!

– Не потерпят! – сорвался на крик подполковник.

Волна исходящей от Гирдвуда почти осязаемой злобы превратила рекрутов в соляные столбы. Он уставился на строй исполненным гнева взглядом и некоторое время молчал. Крестьяне, шевелилась где-то на задворках сознания мысль, вонючие жалкие крестьяне! Сброд, грязь. Безалаберные, грязные, тупые, косорукие скоты! Штатские!

– Кто король Ирландии? – отрывисто спросил подполковник у Харпера.

– Король Георг, сэр!

Усы Гирдвуда находились на уровне второй сверху пуговицы кургузой форменной куртки Харпера.

– А кто такие мятежники?

Харпер не отвечал. Шарп пылко молил Бога, чтобы тот надоумил ирландца слукавить, ведь Патрик, не приведи его случай и голод в английскую армию, вне сомнения, оказался бы в рядах тех, кто не первое столетие вёл свою благородную и безнадёжную борьбу за свободу Ирландии. Сражаясь против французов с той же отвагой, с какой сражался бы против англичан, Харпер никогда не забывал свою многострадальную родину, как, впрочем, не забывали её все ирландцы, составлявшие треть войск Веллингтона в Испании.

– Так кто такие мятежники? – повторил Гирдвуд с угрозой.

Харпер решил сыграть под дурачка:

– Не могу знать, сэр!

– Неблагодарные скоты! Дикари! Подонки! Вот кто они! Сержант Линч!

– Да, сэр? – маленький сержант, избивший Мариотта, шагнул вперёд. Они с подполковником смотрелись близнецами. Оба крохотные, черноусые. Злобные братья-карлики.

Гирдвуд приставил трость к груди Харпера:

– Вы взяли на заметку этого рядового, сержант Линч?

– Так точно, сэр!

– Клянусь Богом, ирландскую вольницу я здесь не потерплю!

– Так точно, сэр!

Шарп облегчённо перевёл дух. Войдя в раж, подполковник как-то упустил то обстоятельство, что хулы в адрес повстанцев от Харпера так и не услышал. Впрочем, в данную минуту Гирдвуду было не до ирландцев. Он потрясённо вытянул трость, указывая ею куда-то в конец строя. Рука дрожала.

– Сержант Линч! Сержант Линч! – простонал подполковник.

Линч повернулся и застыл. Когда к нему вернулся дар речи, он с явственно прорезавшимся ирландским акцентом смятённо произнёс:

– Псина, сэр? Какая-то грязь протащила сюда псину, сэр!

Пуговка, которому нравилось находиться в центре внимания, завилял хвостом, тявкнул и весело потрусил знакомиться к вылупившимся на него новым людям.

Гирдвуд запаниковал:

– Пошёл вон!

Сержант Линч ринулся к терьеру. Дёрнувшегося на выручку четвероногому другу Веллера ловко сбил с ног капрал. Линч с разбега пнул терьера. Удар был жестоким, смявшим животному грудную клетку и отбросившим его на несколько метров. Юный хозяин пса пытался встать, но капрал продолжал его бить, по плечам, по голове, сваливая на землю снова и снова.

Жалобно скулящий Пуговка пополз к Чарли, но сержант Линч подскочил к собаке и каблуком разбил терьеру череп.

Рекруты онемели. Капрал рывком поднял Веллера и поставил его, слишком ошарашенного для сопротивления, обратно в строй.

Сержант Линч ухмыльнулся, когда пёс затих, а подполковник Гирдвуд громко вздохнул. Он ненавидел собак. Они были недисциплинированные, непредсказуемые и неаккуратные. Ненавидел и, стыдно сказать, боялся. В детстве мастифф жестоко искусал юного Гирдвуда после того, как тот запустил в него кирпичом, и до сих пор сердце подполковника ухало в пятки при первом же «Гав!»

– Благодарю вас, сержант.

Правый ботинок Линча был в крови.

– Просто выполняю свой долг, сэр!

Смерть терьера подняла настроение Гирдвуду, испорченное появлением в его батальоне очередного ирландца. Ирландцев подполковник Гирдвуд ненавидел так же сильно, как и собак. Ирландия когда-то поставила крест на его карьере.

Вины за собой он не чувствовал. Он напоролся на засаду! С кем не бывает? Если подразделение армии Его Величества не может маршировать колонной по ирландскому тракту, то где, спрашивается, этому подразделению маршировать? Капитан Гирдвуд (а он был в те дни капитаном) – не Господь Бог, чтобы знать, что на склонах лощинки, по дну которой вилась дорога, колонну подстерегают вонючие крестьяне – бунтовщики! И что с того, что они успели перестрелять треть солдат, пока капитан Гирдвуд разворачивал подчинённых в рекомендуемый уставом для таких случаев боевой порядок, а, едва развернул, ирландские трусы сбежали? Сбежали же? Раз сбежали, значит, поле боя осталось за ним! Значит, по всем канонам военного искусства, он победил! К сожалению, следственная комиссия в Дублинском замке, логику его рассуждений не оценила. Наоборот, ему зарубили сначала производство в следующий чин, а затем и вовсе отправили в отставку с волчьим билетом.

Не имея возможности вновь вернуться на службу, Бог ведает, где бы обретался ныне отставной капитан, но однажды он повстречал сэра Генри Симмерсона, члена парламента и члена Королевской комиссии по акцизам. Оба они были непоколебимо убеждены, что дисциплина – это столп, на коем держится армия. С того-то дня и началась их нерушимая дружба. С того-то дня фортуна и повернулась к Гирдвуду лицом. Благодаря Симмерсону и его другу, лорду Феннеру, Гирдвуд восстановился в армии, стал майором, затем подполковником, получил под начало батальон, а с ним – шанс разбогатеть. Война, как уверяли его сэр Генри и лорд Феннер, близилась к завершению, но умный человек и в мирное время может взлететь по карьерной лестнице до невиданных высот. Подполковник Гирдвуд был, без сомнения, умным человеком, а потому планировал жениться на племяннице сэра Генри, разбогатеть и вознестись к вершинам власти и могущества. Пока же он делал то, что, как искренне верил, у него выходило лучше, чем у кого-либо из смертных: превращать жалких, расхлябанных гражданских в исполнительных и дисциплинированных солдат. Гирдвуд вздрогнул, вспомнив невесть откуда взявшегося пса, и поощряюще улыбнулся спасителю, сержанту Линчу:

– Отличная работа, сержант. Так держать!

В лагере был только один человек, который ненавидел ирландцев больше, чем подполковник. Звали человека Джон Линч. Крестили его Шоном, но, если с акцентом родного Керри Линч поделать ничего не мог (проклятое мяуканье вопреки всем усилиям всплывало на свет, стоило сержанту выйти из себя), то уж с именем он разделался без труда.

Сержант во всём равнялся на подполковника Гирдвуда, видя в нём образчик дисциплины, позволившей английской армии одерживать верх над ирландской голытьбой. Сержант Джон Линч хотел быть с победителями и не просто с ними, он хотел быть ими. Участи ирландского простолюдина, вынужденного кланяться завоевателям, он предпочитал счастливый удел завоевателя. Родину и всё, что с ней связано, он ненавидел со всем пылом неофита, вплоть до перехода из веры предков в англиканство. Одного этого было достаточно, чтобы восстановить против сержанта добродушного обычно Харпера, однако сержант Джон Линч, кроме всего прочего, являлся сущим кошмаром для новобранцев. Его методы были жестоки, но, как сквозь зубы признавал Шарп, эффективными.

Тренировали рекрутов безжалостно, чередуя муштру с наказаниями и тяжёлой работой. Гирдвуд верил, что только страх способен заставить солдата выстоять в бою с превосходящим противником. Страх. Не гордость, не верность, не патриотизм. Подполковник готовил солдат и зарабатывал на каждом деньги.

Первые три дня Шарп полагал, что тайна, окружающая лагерь, объясняется золотом, которое получал Гирдвуд и иже с ним, обкрадывая рекрутов. Долги новобранцев росли, как на дрожжах. На каждой поверке сержант Линч находил, к чему придраться: рваная лямка на рюкзаке, дырка на мундире. Всё это влекло за собой вычеты из будущего жалованья. В лагере, вероятно, не было ни одного солдата, кому досталось бы хоть пенни на руки. Деньги оседали в кармане Гирдвуда. Конечно, рекрутов обирали всегда, однако, с таким масштабом поборов Шарп сталкивался впервые.

Впервые Шарп сталкивался и с такой жёсткой муштрой. Новобранцев гоняли от рассвета до заката. Солдатское ремесло силой вколачивали в них, и к концу первой недели основные строевые манёвры роты знал назубок всякий рекрут. Камнем преткновения для сержантов стал лишь слабоумный Том. Его, в конце концов, отослали чернорабочим на кухню.

Девизом каждого рекрута от побудки и до возвещающего отбой пение рожка было: любой ценой избежать наказания. Хотя даже после отбоя опасность нарваться на расправу сохранялась. Подполковник Гирдвуд был искренне убеждён, что ночью рекруты плетут сети заговоров, замышляя мятежи. По его приказу сержанты и офицеры во тьме прокрадывались к тонким матерчатым стенам палаток, слушая, о чём переговариваются рядовые. Передавали, что и сам Гирдвуд не брезговал пролезть на карачках между растяжек и приложить ухо к грубой парусине.

Наказания были разнообразными. Провинившийся взвод могли послать вне очереди чистить нужники, прокапывать дренажную канаву, отводившую воду или штопать бечевой и толстыми иглами жёсткое полотно палаток. Сержант Линч чаще ограничивался побоями, но мог заставить бегать с набитым камнями рюкзаком.

Спасали от битья и издевательств только повиновение и прилежание. Рекруты быстро учились. Дожди шли почти без перерывов, тем не менее, на мундирах не было ни пятнышка, а матерчатые полы парусиновых обиталищ ослепляли первозданной чистотой (благо в воде недостатка не ощущалось), ибо дрожать на промокших после очередной уборки соломенных матрасах представлялось лучшим вариантом, чем пасть жертвой гнева подполковника на дневной проверке.

Жиль Мариотт, вступивший в армию назло девушке, которая бросила его ради богатея, получал взыскание за взысканием. Как-то утром сержант Линч обнаружил очередное упущение грамотея и озверел:

– Раздевайся!

Мариотт покорно скинул одежду.

– Беги!

Мариотт помчался меж рядов палаток, спотыкаясь и падая в грязь. Встречные капралы и сержанты, хохоча, не отказывали себе в удовольствии вытянуть его палкой по белым ягодицам: «Быстрей! Быстрей!» К Линчу грамотей вернулся с полными слёз глазами и бледной плотью, перечёркнутой красными полосами.

– Ты бы язык распускал поменьше, глядишь, остальным частям тела приходилось полегче. – сказал ему Харпер.

– Мы – не животные. Мы – люди.

– Мы – не люди, мы – солдаты. Не спорить, не жаловаться, не смотреть поганцам в глаза.

Мариотт слушал, но слышал ли? Зато остальные и слушали, и мотали на ус. К Шарпу с Харпером обращались за советом по каждому поводу. Чаще, конечно, к Шарпу. Стрелок с первого дня как-то сам собою стал неофициальным лидером группки. Понимая, что творится в душе у Чарли Веллера после расправы над терьером, Шарп больно сжал плечо юноши:

– Не дури, Чарли.

– Он убил Пуговку.

– Убил, однако, это не причина тебе лезть на рожон.

– Я его прикончу! – выдохнул Чарли со всем пылом своих семнадцати лет.

– Если Харпер не открутит ему башку первым. – ухмыльнулся Шарп.

Стрелку нравился Чарли. Парнишка относился к той немногочисленной категории рекрутов, которых в армию привели не нужда и отчаяние, а искреннее желание послужить отечеству. В рядовых такие надолго не засиживались, и Чарли, коль юношеская горячность не окажет ему дурную услугу, ожидало завидное будущее. Для начала же Чарли надо было выжить в учебном лагере.

В лагере, как выяснил Шарп, обучалось семь сотен парней. Некоторые почти завершили курс молодого бойца, другие, подобно группе Шарпа, только начинали обучение. Имей лорд Феннер желание пополнить ряды первого батальона в Пасахесе, людей хватило бы с лихвой.

Дознался Шарп и о местонахождении лагеря. В один из дней, пасмурный и дождливый стрелка отрядили на кухню разгрузить телегу с капустой. Немолодой капрал, стоя в дверях, долго смотрел на низкие тучи, затем от души изругал забытый Господом остров.

– Остров? – заинтересовался Шарп.

Капрал неторопливо раскурил трубку и, сплюнув в лужу, объяснил:

– Остров. Чёртов Фаулнис. Что низ, то низ! Ни прибавить, ни убавить. Дно. Видать, вода со всей Англии стекается сюда. – довольный шуткой, капрал хохотнул, – Бог знает, на кой нас перевели из Челмсфорда.

Капрал был рад поболтать. По его словам, Фаулнис действительно являлся островом. С Англией его соединял деревянный мост, перекинутый не через реку, как посчитал, шагая по нему в день прибытия, Шарп, а через неширокий морской пролив. К югу лежало устье Темзы, к востоку – Северное море, на западе и севере – болотистые безлюдные равнины графства Эссекс.

– Прямо тюрьма. – подвёл итог Шарп.

Капрал хмыкнул:

– Вам-то что, на корабль погрузят и тю-тю! Месяц-полтора – не срок. А я кукую здесь целую вечность.

Капрал, видимо, служил в одной из двух рот, солдаты которых носили, в отличие от новобранцев, красные мундиры и муштровались не так рьяно. Шарп предположил, что их единственная задача – стеречь новобранцев. Фаулнис и правда был тюрьмой.

– Когда же нас погрузят на корабль?

– Когда уродам наверху понадобится пушечное мясо. Да ты же сам служил, порядки знаешь.

Армейские порядки Шарп знал. Ему и Харперу в учебном лагере приходилось легче, чем прочим. Сержанты их особо не трогали, понимая, что на старого служаку где сядешь, там и слезешь. Да и зачем, ведь рядом был Мариотт, всегда Мариотт. Дурашка искренне считал, что образование ставит его на ступень выше неграмотных товарищей. Всё бы ничего, но он требовал соответствующего с собой обращения, пререкался и потом рыдал по ночам.

Харпер сочувствия к нему не питал:

– Сам виноват.

– Он думает, что слишком умный, чтобы быть разумным. – соглашался с другом Шарп.

Только Шарп наладил с белоручкой некое подобие дружбы, но даже он был не в состоянии вбить в башку Мариотта простые солдатские истины.

– Я сбегу! Ей-богу, сбегу! – оканчивалась первая неделя их пребывания в лагере, и Мариотту доставалось.

– Не глупи! – командирские нотки в голосе Шарпа заставили Мариотта изумлённо поднять брови, – Бежать отсюда некуда!

– Нельзя так обращаться с людьми!

Вечером Шарп пересказал разговор Харперу. Весть о намерении Мариотта дать дёру не произвела на ирландца впечатления:

– А как насчет нас?

– Нас?

– Чёрт с ним, с Мариоттом, нам-то уж сам Бог велел убираться отсюда?

– Ну, мы выяснили, где ублюдки спрятали второй батальон, но понятия не имеем, зачем его спрятали.

Если лагерь создан, чтоб обдирать, как липки, рекрутов, на кой чёрт их тогда тренировать с таким ожесточением?

– Надо делать ноги, пока ещё есть возможность. – упрямился ирландец.

– Дай мне неделю, Патрик. Одну неделю.

Здоровяк поразмыслил и кивнул:

– С условием.

– Каким?

Харпер расплылся в широкой улыбке:

– Когда всё кончится, я вернусь сюда на денёк полковым старшиной. И на часок уединюсь со скотиной Линчем.

– Замётано. – рассмеялся Шарп.

Темнеющее небо пометила галочка стаи диких гусей. Птицы летели на восток, навстречу завтрашнему рассвету.

Шарп дал слово и получил неделю, на то, чтобы докопаться, зачем второй батальон Южно-Эссекского полка укрыли в далёком, забытом, сыром лагере Фаулнис. 

Глава 8

– Повтори, грязь!

Харпер, бессмысленно пялясь поверх кивера сержанта Линча, выпалил то, что выпаливал на каждом построении:

– Боже, спаси короля!

– Ещё раз, грязь!

Восемь дней сержант Линч командовал взводом. Восемь дней он не мог придраться к Харперу. Тысячу раз – к Мариотту, и ни разу – к Харперу. В конце концов, сержант утешил себя выводом, что Харпер – старательный дурак. Так он и доложил Гирдвуду: «Мускулов много, сэр, а умишком Бог обидел. Но он – парень исполнительный. Хлопот с ним не будет, сэр.»

– Ещё раз, грязь!

– Боже, спаси короля!

Прекрасное выдалось утро. Солнышко подсушило слякоть, морской бриз щекотал обоняние горьким ароматом водорослей. Сержант Линч с гримасой недовольства на кукольном личике, оставил Харпера в покое и зычно приказал:

– Грязь! Снять подворотнички!

Приказ выполнили охотно. Было невыразимым блаженством избавиться от твёрдых, надоевших до чёртиков кожаных ошейников. Подворотнички передали правофланговому, и тот вручил их капралу.

Сержант Линч с отвращением объявил:

– Грязь! Сегодня будете работать. Копать. Смотрите у меня! Кто вздумает отлынивать, очень об этом пожалеет! Ясно?

Муштра, при которой малейший промах рекрута бросался в глаза и немедленно наказывался, нравилась сержанту гораздо больше нудных обязанностей надсмотрщика при землекопах.

– Налево! Шагом марш!

Им выдали грабли, ломы и лопаты. Шарп предположил, что их пошлют рыть дренажные рвы, но сержант Линч повёл рекрутов по насыпной дороге к мосту.

Сержант и оба капрала были вооружены мушкетами. Если рассматривать Фаулнис, как тюрьму, а не как обычный учебный лагерь, мера вполне оправданная. Заключённых, выводимых на работы вне узилища, надо стеречь. И выход из тюрьмы тоже, думал Шарп, дивясь усиленной охране деревянного моста. Там несли стражу полтора десятка солдат под началом (судя по привязанной у караулки лошади) офицера.

Сержант Линч вёл взвод тем же путём, которым новобранцы добирались в Фаулнис, проплюхали через брод и свернули вправо, на узкую тропку к дому сэра Генри Симмерсона, единственного человека в этой части Эссекса, который мог опознать Шарпа. Стрелку было не по себе, ибо каждый шаг к украшенной флюгером-Орлом усадьбе увеличивал опасность разоблачения.

Крашеные рамы дома слепили белизной. Идущая перед зданием терраса отлого спускалась к просторной стриженой лужайке, обрывистый край которой был укреплён от осыпания кирпичной стеной. У подножия кладки вяло струил свои воды заросший камышом и илом ручей.

Сержант Линч остановился у края тростниковых зарослей:

– Значит, так, грязь!

Сержант не орал, как обычно; говорил спокойно, видимо, боясь потревожить благородных обитателей усадьбы.

– Ваша задача – прочистить ручей. Оттуда… – он указал на угол опорной стенки, – …и до вешки.

Палкой сержант ткнул в сторону шеста, торчащего метрах в двухстах по течению.

– Во время работы не вякать. Капрал Мейсон!

– Да, сержант?

– Возьмёте вторые номера и начнёте от вешки.

– Так точно.

Шарп и Харпер в строю стояли рядом, а потому имели разные номера и попали в разные партии. Шарп оказался у Мейсона, Харпер – у второго капрала, так как Линч, не желая пачкаться, остался на сухом бережке.

Труд был грязным и неблагодарным. Первым делом требовалось вырвать траву, пустившую длинные, переплетённые друг с другом корни в слежавшийся пополам с илом грунт. Затем счастливые обладатели ломов и лопат взрыхляли землю и расширяли русло, стоя по колено в мгновенно заполняющей полости воде. Шарп быстро вспотел, но работалось, как ни странно, бездумно и в охотку.

Зачем сэру Генри понадобилось расчищать заиленный ручей, объяснялось просто: посередине стены, подпирающей край лужайки, зияла арка входа в лодочный сарай. Арку перекрывала ржавая решётка, запертая на висячий замок. Внутри виднелись три полузатопленные плоскодонки и каменная лестница в сад.

– Эй, грязь! – окликнул Шарпа Линч, – Как тебя? Э-э… Вон!

– Сержант?

– Иди к решётке.

Мысль о том, что в чём-то провинился, Шарп отмёл сразу и, теряясь в догадках, побрёл к железным прутьям. По лестнице кто-то спускался. Чёрт, неужели Симмерсон? Нет, это был слуга. Он с усилием отпер закисший замок и толкнул скрипучие ячеистые створки наружу.

Брезгливо поджав губы, лакей поманил Шарпа:

– Здесь надо вычистить дно. Должно быть достаточно глубоко, чтобы лодки плавали. Понимаешь, нет?

Слуга говорил свысока, будто Шарп был животным или дикарём.

– Я понимаю.

Сержант Линч прислал в помощь Шарпу Мариотта. Начали они с того, что подняли плоскодонки и перетянули их на берег ручья. Потом выгребли накопившийся мусор: лески, палки, тряпки, поломанные вёсла и лишь тогда принялись черпать вонючую жижу со дна.

Мариотт трудился, как пчела, разве что не жужжал, и Шарп похлопал его по плечу:

– Не рви жилы.

– То есть?

– Нас не видят ни сержант, ни капралы. Передохни.

Будучи майором, Шарп заставлял надрываться других, а вернувшись в шкуру рядового, обнаружил, что старые привычки никуда не делись, и умение увиливать от работы всё ещё при нём.

Мариотт лопату не бросил, но стал орудовать ею медленно-медленно. Такими темпами на очистку сарая потребовалась бы неделя, а то и две. Шарп одобрил. Сержант их не видел, а ближайшего капрала больше заботила чистота униформы, чем усердие парочки рекрутов в сарае.

– Они не вправе привлекать нас к такому труду. – сказал Мариотт.

– Лучше, чем муштра. – заметил Шарп, примостившись на кирпичном причале и прикидывая: не вздремнуть ли?

– Это работа золотарей, а не солдат. (Золотари – устар. название ассенизаторов. Прим. пер.)

– Солдаты и есть золотари. – зевнул Шарп, – Политиканы гадят, мы убираем. В мирное время от нас воротят носы, но стоит надушенным лордам обделаться, кого зовут разгребать кучи? Нас.

Уже договаривая, Шарп пожалел, что высказался. Очень уж выбивалась его глубокомысленная тирада из рамок поддерживаемого стрелком образа ветерана, предпочитающего подчиняться, а не рассуждать.

Мариотт поднял брови и покровительственно произнёс:

– А ты умнее, чем думаешь. – воровато оглянувшись по сторонам, грамотей вполголоса продолжил, – Я решил всё же сбежать. Мне надо домой. Я письмо получил.

– Письмо? – озадаченно повторил за ним Шарп.

– Ну да, письмо.

– Письмо в Фаулнис?

– Нет, конечно. В Челмсфорд, а оттуда его переслали сюда. Нам же сразу сказали: давать адрес в Челмсфорде. – объяснил Мариотт недовольной скороговоркой. Ему явно не терпелось хоть с кем-нибудь поделиться распирающими его новостями.

– Письмо от моей возлюбленной. – глаза Мариотта лихорадочно блестели.

– И? – Шарп слушал вполуха. Сверху, из сада, доносился смутно знакомый шум.

– Она пишет, что совершила ошибку. Просит меня вернуться!

– Слушай, парень, – повернуться к нему Шарп, уловив отчаяние в его голосе, – Ты в армии. Смоешься – поймают и выпорют. Порку ты не переживёшь, поверь мне. Плюнь на девчонку. Мозги у тебя на месте, через год будешь щеголять шевронами сержанта!

– Я не создан для армейской службы!

Шарп хмыкнул:

– Поздно же ты сообразил.

Стрелок опять прислушался к гомону в саду. Ухо различило строевые команды, уместные на плаце, но в саду тихой усадьбы? Что там, чёрт возьми, происходит?

– Выглянь-ка, где капрал?

Мариотт пошлёпал по воде:

– В двадцати шагах.

– Присмотри за ним.

Осторожно, будто наверху его поджидал пикет французов, Шарп ступил на лестницу. От Линча его скрывала арка и мрак лодочного сарая, на верхней же площадке спрятаться было негде. Шарпа могли заметить из сада, а одинокий каменный горшок с геранью едва ли послужил бы укрытием.

Впрочем, необходимости выбираться на площадку не было. Высунувшись на десяток сантиметров над верхней ступенькой, он видел всё, что хотел.

На северном конце лужайки маршировали две роты, одетые в робы, но с ружьями, снаряжёнными штыками. Команды им отдавал старшина Брайтвел. Брайтвел, широкоплечий, похожий на быка детина никогда не утруждал себя вознёй с новичками, занимаясь теми ротами, что были близки к окончанию обучения.

Как, например, две роты, что вытаптывали траву в саду Симмерсона на потеху группе офицеров, за стульями которых виднелась редкая цепочка сержантов.

Брайтвел приказал проделать несколько артикулов с мушкетами, и зрители восхищённо захлопали. Слуга принёс на серебряном подносе напитки.

Брайтвел скомандовал: «Смирно!» Наступила тишина.

Офицеры встали. К ним подошёл подполковник Гирдвуд в сопровождении хозяина дома. Сэр Генри Симмерсон был в своём старом мундире Южно-Эссекского полка. То, что Симмерсон и Гирдвуд спелись, Шарпа нисколько не удивило. Гости направились к рекрутам, и парочка последовала за ними.

– Что это они делают? – прошептал Мариотт.

– Заткнись.

Старшина Брайтвел вызвал из строя шесть новобранцев, наугад указанных офицерами, и поставил их лицом на север. Каждому он вручил по паре зарядов. Высказывая завидную сноровку, рекруты произвели два жидких залпа по пустынным болотам. Ветер подхватил ватные комочки дыма. Двое гостей, возбуждённо переговариваясь, вернулись в дом, и Шарп обратил внимание на жёлто-коричневую отделку их мундиров. В Южно-Эссекском эти двое не служили.

Ещё два офицера отделились от остальных. У одного лацканы были белыми, у другого – зелёными. Шарпа озарило. Он вдруг понял, зачем офицеры других полков могли съехаться в это уединённое местечко. Шарп скользнул по ступеням вниз, досадуя, что не догадался раньше, и одновременно поневоле восхищаясь простотой и наглостью махинации. Сэр Генри Симмерсон и подполковник Гирдвуд были аферистами, чёртовыми аферистами, и Шарп голову дал бы на отсечение, что лорд Феннер их прикрывал.

Афера старая, как сама английская армия, где нехватка рекрутов ощущалась всегда. Как помнилось Шарпу, в 1812 году война и болезни унесли жизни двадцати пяти тысяч нижних чинов, а нанять удалось только четыре с лишним тысячи. В привилегированные полки, вроде стрелков, вербовались охотно, в отличие от обычных пехотных, куда заманить людей не получалось ни за какие коврижки. Служилось в них несладко, будь то в Испании или Америке, а ведь существовали ещё гарнизоны в гиблых дырах на востоке и островах Лихорадки. Неукомплектованность личным составом всегда была вопросом открытым, и всегда находились махинаторы, готовые дать на этот вопрос ответ.

Симмерсон и Гирдвуд, используя славу, что стяжал в Испании первый батальон Южно-Эссекского полка, как приманку, вербовали и тренировали рекрутов под вывеской второго батальона, но, вместо того, чтобы посылать на передовую, мошенники продавали их скопом другим полкам. Шарп застал момент показа «товара» лицом, и теперь, вероятно, в гостиной сэра Генри покупатели выкладывали денежки. Всего четыре года назад обученный новобранец стоил двадцать пять фунтов стерлингов, но с тех пор цена удвоилась.

На лужайке находилось примерно две сотни солдат. По пятьдесят фунтов за голову, итого – десять тысяч. На половину этой суммы можно было безбедно прожить до глубокой старости. Впрочем, почему же пятьдесят? С учётом присваиваемого жалованья и прочих доходных приятностей лагеря Фаулнис каждый рекрут приносил ворам минимум семьдесят фунтов стерлингов.

Армия иногда официально подряжала предприимчивых дельцов нанимать новобранцев, но превращать в такого подрядчика существующий полк?! Это было умно, незаконно, выгодно, и это обрекало Южно-Эссекский на гибель. Шарп ликовал. Он разгадал ребус! Он раскрыл тайну исчезновения второго батальона!

Яростное тявканье заставило стрелка вздрогнуть. Крохотная белая собачонка лаяла на него с верхней ступеньки.

– Пошёл вон! – сквозь зубы рявкнул Шарп, – Пошёл!

– Раскал! – позвал нежный девичий голосок, – Ко мне, мальчик!

Шарп попятился в сарай, но опоздал. Тонкая тень пала на камни и девушка успокаивающе произнесла:

– Не бойтесь, он не причинит вам вреда. – она засмеялась, будто десяток серебряных колокольчиков зазвенели разом.

Шарп знал, что ему нельзя на неё смотреть. Не поднимая головы, он бормотал что-то маловразумительно-покорное, отступая в спасительный полумрак.

И всё-таки не удержался. Ведь это была она, та, которую он видел один раз, в тёмной часовне, и не мог забыть.

Шарп вскинул голову, торопливо оправдываясь про себя: она же его не узнает? Мимолётная встреча в полумраке много лет назад? Конечно, не узнает.

Она взяла недовольно рычащего пёсика на руки и улыбнулась:

– Раскал – трусишка, он только против подполковника Гирдвуда страшный зверь, да, Раскал?

Джейн Гиббонс бросила любопытный взгляд на перемазанного грязью солдата и… узнала его. Как? Об этом ведал только Господь. Губы Джейн приоткрылись, очи распахнулись, а Шарп глядел на неё и не мог оторваться.

Память подвела его. Образ, запечатлённый в его уме, рисовал куклу, картинку, прекрасную, но неодушевлённую. Над ними же стояла живая, из плоти и крови, красавица: строгие линии рта и скул, смягчённые тенью соломенной шляпки, шелковистая белая кожа, золотистые кудряшки. Она была сестрой одного врага Шарпа и племянницей другого. Джейн Гиббонс.

Они смотрели друг на друга. Он – с восторгом, она – поражённо. Губы её зашевелились, и стрелок испугался, что она позовёт на помощь. Вместо этого она села на ступеньку и несмело спросила:

– Это вы? Вы?

Признаться? А не выдаст ли она его? Отпереться – значит, лишиться возможности перекинуться с ней словечком. Шарп молчал, любуясь ею.

Она опасливо оглянулась и повторила вопрос:

– Так это вы? – в глазах её плясали весёлые чёртики.

– Я.

– А дядя сказал, что вы умерли.

Она опять оглянулась, и у Шарпа внезапно потеплело на душе: она страшилась своего дядю так же, как и стрелок.

– Что вы делаете здесь? – интонация была удивлённая, но помимо изумления Шарп различил толику радости. Ей тоже была приятна их встреча.

Брайтвел рявкнул, казалось, над самым ухом:

– Роты! Ряды вздвой! Шагом марш!

Шарп машинально отпрянул в сарай. Джейн, к его изумлению, подобрала юбки и, прижимая к себе Раскала, быстро сбежала по ступенькам к Шарпу:

– И всё же, каким ветром вас занесло сюда?

При виде Джейн у Мариотта отвалилась челюсть:

– Э-э… Дик?

– Сгинь! – прошипел стрелок, – Иди вход чисть! Сгинь, кому сказал!

Мариотт пожал плечами и скрылся в полумраке. Джейн нервно засмеялась:

– Глазам своим не верю. Это вы? Зачем вы здесь?

– Искал второй батальон. – он замялся, соображая, как объяснить всё в двух словах, но она поняла и так:

– Они его спрятали, чтобы устроить аукцион, продавая по частям.

– Аукцион? – поперхнулся Шарп. Совести у Симмерсона было явно меньше, чем корысти, – Этим они и заняты сейчас?

– Да. Дядя уверил меня, что всё законно, однако мне почему-то кажется, что нет. Нет?

– Нет. – ухмыльнулся Шарп.

– Дядя сказал, что вас убили в Лондоне.

– Пытались.

Она вздрогнула:

– Но вы всё ещё офицер?

Заляпанный грязью, он сейчас мало походил на офицера:

– Майор.

Джейн закусила губу, улыбнулась и бросила быстрый взгляд наверх лестницы, как если бы там мог появиться её дядя. Раскал завозился, и она притиснула пса к себе:

– О вас писали в «Таймс». После Саламанки. Упоминали какого-то… – она наморщила лоб.

– Гарсия Эрнандес? – подсказал Шарп.

– Наверно. Назвали вас героем.

– Да нет, просто лошадь понесла, а я имел несчастье находится на ней.

Она засмеялась. Повисла неловкая пауза. Шарп рассердился. Он так часто мечтал встретить её опять, говорить с ней, и что же? Встретил, а в голову, как назло, ничего путного не лезет:

– Я… – сказал он, но одновременно Джейн начала: «Они же…»

Оба умолкли и смущённо заулыбались.

– Вы что-то хотели спросить?

– Они же могут попытаться убить вас снова?

– Если узнают, что я в Фаулнисе. Пока не узнали. Я назвался Диком Воном.

– Что будете делать?

– Надо уходить. Я тут с другом, сержантом Харпером. Такой дюжий парень?

Она кивнула. Задумалась:

– Когда?

– Сегодня ночью.

Всё, что хотел, он выяснил. Рядовой Дик вон свою задачу выполнил, настал черёд майора Ричарда Шарпа.

Джейн зашептала, волнуясь:

– Лагерь охраняют. Патрули ополченцев рыскают до самого Викфорда. Местные жители тоже не прочь поймать беглеца. Им платят за каждого.

Она покусала губу:

– Вам лучше взять одну из наших лодок и переплыть реку. Северный берег не стерегут.

Шарп цвёл. Она его не выдала. Наоборот, она близко к сердцу приняла его невзгоды и готова была помочь!

– Нам бы еды. И денег.

– Две гинеи хватит?

– Более чем. В лодочном сарае? Как стемнеет?

Она кивнула, и очи её озорно сверкнули:

– Обещаете прекратить эти постыдные аукционы?

– С вашей помощью. – их головы почти соприкасались. Шарп чувствовал запах её духов и пьянел без вина.

Она покраснела:

– Я хотела бы…

Закончить фразу ей не удалось.

– Джейн! – с лужайки раздался сварливый голос, отравивший Шарпу лето перед Талаверой, – Где ты запропастилась, деточка? Джейн!

Перед Шарпом будто въяве встал Симмерсон: жирный, пыхтящий, с багровым одутловатым лицом.

– Джейн!

Спугнутой птицей девушка вспорхнула в сад:

– Я гналась за Раскалом, дядя. Он, проказник, опять улизнул из дома!

– Приглядывай за ним, сколько можно повторять! Подполковнику Гирдвуду собаки не по душе! Поторопись, деточка!

– Бегу, дядя.

На верхней ступеньке она быстро обернулась и подарила Шарпу извиняющийся взгляд. Стрелок же был готов пуститься в пляс. Хотелось кричать и петь от счастья! Джейн помнила его! А он… Даже женившись, Шарп порой выуживал из глубин сознания её светлый образ, теша себя мыслью, что в тёмной церквушке мог понравиться ей. Насколько стрелку было известно, родители Джейн умерли, а воспитывавшие девушку дядя с тётей не стали бы тянуть с её замужеством.

Однако сегодня Шарп увидел, что на её пальце нет кольца. Мало того, он мог поклясться, что очи Джейн вспыхнули, когда она рассмотрела, что на Шарпе тоже нет золотого ободка.

Любовь и счастье переполняли Шарпа. Он подхватил заступ и чуть ли не вприпрыжку вбежал в лодочный сарай.

Там счастье схлынуло с него, как вода с промасленного патронного картуза. Жиль Мариотт, которому Шарп приказал сгинуть, буквально выполнил слова стрелка.

Жиль Мариотт сгинул. Сбежал. 

Глава 9

Отводя от себя подозрения, Шарп солгал, что Мариотт отлучился переговорить с капралом.

– Грязь! – Линч сверлил Шарпа чёрными бусинами глаз, – Ты врёшь, грязь!

– Сержант! Он пошёл к капралу! Сказал так мне! – Шарп застыл, руки по швам, всем своим видом изображая оскорблённую невинность.

Сержант понял, что большего не добьётся и зло осведомился:

– Когда он смотался, грязь?

Шарп поморгал и сдвинул брови:

– Минут двадцать назад, сержант. Около того.

– И ты не поднял тревогу?! – выплюнул Линч.

– Сказал мне, что пошёл к капралу, сержант!

Забыв о чистоте формы, Линч стоял рядом с Шарпом по колено в воде у ворот лодочного сарая. Первые и вторые номера, бросив работу, растерянно наблюдали за сержантом.

– Сержант Линч? – окликнул недомерка с края подпиравшей лужайку стены подполковник Гирдвуд, – Что за дикие вопли?

– Дезертир, сэр! – виновато доложил Линч, – Одна грязь посмела сбежать, сэр!

– Как? Как, болван? – маска невозмутимости сползла с крохотного личика подполковника.

Тревога его была понятна. Продавая солдат на сторону, подполковник был спокоен. Покупатели, сами замазанные в афере, а потому кровно заинтересованные в сохранении тайны, держали рот на замке. Дезертир – другое дело. Удайся побег, дезертир молчать не будет. Земля же, как известно, слухами полнится. Странная история может и дойти, куда не надо. Шарп незаметно подался ближе к стене, от души надеясь, что кутерьма не привлечёт внимания Симмерсона. Гирдвуд не ждал от Линча ответа, распорядившись, чтобы тот, растянув рабочую партию в цепочку, прочесал болота к востоку до речки Роч.

– Полагаю, как поступить с негодяем, мне вам рассказывать не нужно, сержант?

– Нет, сэр!

Искали беглеца основательно. С Фаулниса вывели две красномундирные роты и послали на запад от усадьбы Симмерсона. Конные ополченцы переворачивали вверх дном хутора и деревеньки вдоль реки Крауч. На крыше дома сэра Генри под флюгером-Орлом засели несколько человек с подзорными трубами. Действовали слаженно, и Шарп сделал вывод, что бедняга Мариотт – далеко не первый отчаюга, решившийся на побег с Фаулниса.

Взвод Линча тащился по чавкающей под ногами топкой почве. Впереди было Северное море, и Шарп сомневался, что Мариотта черти понесут сюда. Поймать его на этих голых равнинах труда не составит, ведь бежать он может исключительно по тонким полоскам твёрдого грунта, где его легко заметить и без подзорных труб.

Цепь рекрутов замыкали с двух сторон капралы. Линч шагал в центре. Мушкеты троица зарядила. Корка слякоти покрывала с головы до ног всех, включая сержанта. Яркое солнце подсушивало почву. Воняло болотными газами.

Ни следа Мариотта. Миновал полдень. Выдирая ступни из жидкой грязи, Шарп всё больше убеждался в бессмысленности их похода. Мариотт, скорее всего, направился на запад, вглубь страны, и Шарп поймал себя на том, что впервые за много лет искренне желает удачи дезертиру. Каким бы самовлюблённым остолопом ни был Мариотт, мести коротышки Гирдвуда он не заслуживал.

Они шли к глубокому быстрому потоку, вливающемуся в Крауч. Поверхность Роча покрывали водовороты там, где его воды встречались с течением морского прилива. На дальнем берегу, километрах в трёх, белели палатки, среди которых копошились солдаты в красных и рабочих синих мундирах. Это была конечная точка поиска. Фаулнис.

И тогда Шарп увидел Мариотта.

Нелёгкая потянула дуралея на восток. Во время отлива он вброд перешёл Роч, обнаружил, что вернулся на остров, с которого мечтал сбежать, и спрятался в сгнившей лодке, наполовину вросшей в жижу там, где Роч сливался с Краучем.

Линч тоже увидел беглеца. Сержант пальнул из мушкета в воздух, подняв из прибрежных зарослей стайку птиц. Гром выстрела привлёк внимание часовых на острове.

Линч взмахнул ружьём над головой и указал им на убежище дезертира. Капрал на ближней к морю стороне цепи тоже разрядил в небо мушкет. Второй выстрел побудил Мариотта к действиям. Грамотей выскочил из своего жалкого укрытия и побежал.

Не на восток, там было море. Согнувшись в три погибели, чтобы камыши закрывали его от солдат на острове, Мариотт посеменил по берегу к югу. Он бежал на виду у своих товарищей, будто нарочно дразня Линча.

Быструю и глубокую речушку было практически невозможно преодолеть вплавь. Ни Линч, ни капралы даже не пытались. Сержант заорал беглецу:

– Стой, скотина! Стой!

Мариотт плевать хотел на его вопли. От взвода его отделяло метров тридцать. Сержант, мчащийся почти вровень с беглецом по мелководью, был ближе, но впереди маячил речной изгиб, который надёжно скроет дезертира от ненавистного Линча.

– Дай мушкет! – обернулся Линч к не стрелявшему капралу, и тот протянул ему ружьё.

– Стой, мразь!

Сержант вскинул мушкет к плечу. Шарп предположил, что тот хочет пугнуть беглеца, заставить его запнуться.

Шарп ошибся. Ублюдок целился в Мариотта. Забыв о своей личине, майор уже открыл было рот, чтобы скомандовать сержанту опустить оружие, но выстрел грянул прежде, чем слова слетели с уст Шарпа.

Дистанция в сорок метров была велика для точного попадания из гладкоствольного мушкета. Тем не менее, пуля ушла в камыши, разминулись с живой мишенью всего на десяток сантиметров. Кольцо преследователей вокруг Мариотта сжималось всё туже, и то, что делал Линч, было убийством, мерзким, беззаконным убийством.

Сержант выругался, швырнул разряженный мушкет обратно владельцу и бешено заорал рекрутам догонять его и капралов. Пальба привлекла внимание всадников у дома Симмерсона, и они повернули коней. Шарп искренне надеялся, что самого сэра Генри среди них нет.

– Мне почудилось, или коротышка хотел его пристрелить? – беспокойно спросил Харпер, поравнявшись с другом.

– Не почудилось.

– Спаси, Господи, Ирландию!

Истекали последние минуты незавидной свободы Мариотта. С моста офицер выслал на перехват бедняги красномундирников. Увидев их, Мариотт остановился. Затравленно огляделся. Глаза его были шальными и бессмысленными. Он кинулся на север, но оттуда вдоль приземистой дамбы, защищающей Фаулнис от приливов, приближались другие загонщики. Мариотт заметался. Линч и капралы лихорадочно перезаряжали ружья. Блеск шомполов лишил белоручку остатков разума. Мариотт вдруг разбежался и нырнул в неласковые воды Роча. На противоположном берегу дезертира ждал Линч, так что рассчитывать беглец мог только на чудо, которое позволить ему вплавь добраться до устья Крауча.

Не судилось. Течение сбило его с ног. Мариотт ушёл на дно, вынырнул, замолотил руками, вновь скрылся в реке. Шарп, плавающий, как дельфин, ещё со времён службы в Индии, сбросил обувку и кинулся на помощь.

Вода была холодной, а дно на втором шаге ушло из-под подошв. Борясь с течением, Шарп достиг Мариотта и вцепился в него. До сего дня стрелок никогда утопающих не спасал. Он и представить не мог, как это трудно, тем более, что Мариотт отбивался изо всех сил. Шарп наглотался воды, но не отпускал грамотея. Очередной раз показавшись на поверхности, Мариотт, отплёвываясь, выкрикнул:

– Убирайся!

Пинок выбил из лёгких Шарпа воздух. Растерявшись, стрелок на миг с головой ушёл под воду, чувствуя на лбу ногти беглеца, ищущие глаза непрошенного спасителя. Выскочив из волн, Шарп жадно набрал воздуха, слыша с берега хорошо знакомый голос полкового старшины Патрика Харпера:

– Прекратить огонь! Не стрелять!

Харпер вышел из образа, потому что с такого расстояния Линч, уже нацеливший мушкет, мог попасть в Шарпа, а не в Мариотта.

Сержант ощерился, но ружья не отвёл.

Шарп отпустил Мариотта, и стремнина бросила беднягу к западному берегу, прямо под ствол коротышки.

– Не стрелять! – Харпер, бегущий по мелководью, не успевал помешать Линчу. Мариотт нащупал дно и встал. Выстрел Линча прогремел в унисон с очередным тщетным криком Харпера.

Пуля размозжила Мариотту череп. Кровь фонтаном ударила из раны, струя опала и вновь брызнула. Мариотт нелепо всплеснул руками и осел в воду. Чарли Веллер, как всякий крестьянин, свернул шею не одной курице, но хладнокровное убийство человека видел впервые. Мальчишку вывернуло, а Линч ухмыльнулся.

Харпер застыл по колено в воде, словно поражённый громом. Бессильная ярость медленно разгоралась в нём.

– Ты! – страшно произнёс ирландец, глядя на Линча, – Ты - убийца, безродная тварь!

И такой угрозой веяло от ирландца, что Линч выставил перед собой мушкет и попятился.

– Сержант! Вы взяли его?

Подоспел Гирдвуд, и, глядя на его спутника, Харпер почувствовал, как гнев улетучивается, уступая место тревоге за Шарпа.

Сэр Генри Симмерсон сопровождал маленького подполковника. Шарп, занятый вылавливанием трупа Мариотта, врага заметить не мог. Пока стрелок зацепил покойника, он выбился из сил и вдоволь нахлебался солоноватой влаги, щедро сдобренной кровью. В тот момент, когда Шарп готов был бросить тело на волю течения, тянуть стало легче. Харпер пришёл на помощь другу и, загораживая Шарпа собой от всадников на берегу, тихо прошипел:

– Лицо!

Шарп не понял.

– Лицо, сэр!

Слово «сэр» должно было насторожить Шарпа, но широкая спина ирландца закрывала не только майора от Симмерсона, но и Симмерсона от майора. Отчаявшись, Харпер зачерпнул со дна липкой текучей жижи и шмякнул точнёхонько другу в лоб.

– Прекрасная работа! – услышал с берега опешивший от выходки ирландца Шарп и похолодел. Симмерсон. Сэр Генри скользнул взглядом по лицу стрелка и уставился на убитого:

– Прекрасная работа, сержант! Выстрел мастерский!

– Спасибо, сэр! – Линч торопливо перезаряжал мушкет.

Гирдвуд рявкнул Шарпу с Харпером:

– Что встали, ослы? На берег его!

Друзья выволокли Мариотта из воды.

– Шаг назад, грязь! – приказал Линч.

Шарп выполнил команду, горбясь и отворачивая лицо от Симмерсона. Его уловка не укрылась от Линча:

– Расправь плечи, грязь! Смирно!

Шарп выпрямился, уповая на то, что Харпер не пожалел для друга слякоти. Сэр Генри смотрел на стрелка. Видел ли?

Шарп привык побеждать, давая противнику увидеть то, что тот ожидает увидеть. Как-то, отчаявшись преградить путь противнику, стрелок приказал повесить на два шеста тряпки.  Неприятель, страшась наткнуться на численно превосходящие силы англичан, узрел перед собой не обескровленный полубатальон с расстрелянным боезапасом и грязными подштанниками на палках, а целый полк пехоты под гордо развевающимися знамёнами. И враг отступил. В другой раз майор положил своих зелёных курток в чистом поле без прикрытия, и противник, приняв их за убитых, выкатил вперёд пушки, за что и поплатился расчётами орудий, которые «восставшие из мёртвых» стрелки перещёлкали, как семечки.

Люди предпочитали видеть то, что им хотелось видеть. В отличие от племянницы сэр Генри Шарпа не узнал. Симмерсон брезгливо пялился в лицо человеку, по милости которого потерял сон этим летом, однако видел перед собой перепачканного, как сам дьявол, новобранца. Джеймс Гиббонс смогла опознать стрелка, потому что вспоминала его столь же часто, сколь он её. Симмерсон же от лорда Феннера твёрдо знал: майор Шарп вместо второго батальона нашёл могилу в безвестной сточной канаве; а потому сэр Генри поморщился:

– Ну и вывозился же ты, братец! Вымойся!

Он натянул поводья, и Шарп почти блаженно слушал, как Симмерсон вполголоса жалуется Гирдвуду: дескать, из-за происшествия ему пришлось отложить поездку в Лондон:

– Слава Богу, всё разрешилось благополучно! Похороните его, Гирдвуд, и дело с концом.

Маленький подполковник пожелал сэру Генри счастливого пути и, выждав, пока тот отъедет за пределы слышимости, угрожающе сдвинул брови:

– Просветите-ка меня, сержант Линч, как подобное могло произойти?

Линч, в основательно изгвазданной форме, вытянулся по струнке:

– Сообщник, сэр! О’Киф, сэр!

Ирландская фамилия исторгла из горла подполковника злобное урчание:

– Сообщник?

– О’Киф мешал мне задержать дезертира, сэр! Хотел ударить, сэр!

– Что?

Линч покосился на Харпера и мстительно ухмыльнулся:

– Нападение на старшего по званию, сэр!

Подполковник, тесня ирландца конём, враждебно осведомился:

– Ты посмел напасть на сержанта, грязь?

– На сержанта, сэр? Нет! – гнев в Харпере пересилил осторожность, – На кровожадную гадину без роду и племени!

Какой-то миг Шарп боялся, что Гирдвуд хлестнёт ирландца тростью. Боялся, потому что Патрик в этом состоянии, не задумываясь, дал бы сдачи. Шарп начал прикидывать, как ловчее выхватить мушкет у капрала Мейсона. Никто не двигался, лишь бриз трепал волосы на головах новобранцев и шевелил жухлую траву у тела Мариотта. Гирдвуд и Харпер мерились яростными взглядами. Ударить ирландца подполковник так и не решился, спрятал трость подмышку, надменно уронил:

– Сержант Линч, арестуйте эту грязь.

– Так точно, сэр.

– И закопайте тот мусор. – избегая смотреть на Харпера, подполковник развернул коня и поскакал за Симмерсоном.

Инструменты, выданные взводу для расчистки ручья у дома сэра Генри, сгодились выкопать могилу для Жиля Мариотта. Беднягу схоронили без молитвы и священника, как преступника. Неглубокая дыра в грунте сразу заполнилась мутной водой. Тело несчастного грамотея не опустилось вниз, а нелепо плавало у поверхности, пока его не забросали мокрой землёй. Гирдвуд в документах, думал Шарп, напишет, что Мариотт утонул, а труп унесён морем. Никто не знает о Фаулнисе. Никто не знает, что здесь творится. Узнают, если Шарп и Харпер смогут отсюда удрать.

Впрочем, о побеге говорить не приходилось. Линч с капралами передали Харпера взводу красномундирников, присланному из лагеря, и те отконвоировали ирландца на остров. Там Патрика посадили в бывший свинарник ожидать правосудия. Правосудия, уже убившего сегодня человека.

– Они его пристрелили. Просто пристрелили. – всё повторял и повторял Чарли Веллер, который никак не мог освоиться с мыслью, что Мариотт мёртв.

– Правильно сделали. – буркнул Дженкинсон, вытащенный Гаверкампом из Грантемской тюрьмы прощелыга, оттирая перед вечерней поверкой засохшую землю с брюк, – Тут и без его нытья сыро.

– Из него мог выйти неплохой солдат. – мягко уронил Шарп.

Он действительно так полагал. Поступи Мариотт в стрелки, где живой ум ценился выше слепого послушания, со временем стал бы отличным бойцом.

Дженкинсон промолчал. С Шарпом, как и с Харпером, он старался не связываться. Поначалу жулики из Грантемского узилища пытались устанавливать собственные порядки, заставляя прочих новобранцев прислуживать и делать за них чёрную работу, но Шарп и Харпер быстро и довольно жёстко положили этому конец.

Веллер встряхнул рабочую куртку:

– Что будет с Падди?

– Выпорют.

Стая диких гусей кружила в сгущающихся сумерках на востоке, выискивая место для ночлега. Шарп ломал голову, как ему, во имя всего святого, освободить Харпера, чтобы бежать сегодня? А перенести побег нельзя. Если Джейн Гиббонс (мысль о девушке отозвалась в душе теплом) принесёт деньги и еду в лодочный сарай, то не факт, что в течение завтрашнего дня на них никто не наткнётся. Значит, бежать надо сегодня.

Запела труба. Вечерний смотр. Взвод выстроился перед входом в палатку, слыша перекличку сержантов и капралов.

– Иисусе Христе! – пробормотал Веллер, – Сам подполковник!

По части придирок до Гирдвуда было далеко даже Линчу, не то, что прочим офицерам.

– Разговорчики! – прикрикнул сзади капрал Мейсон.

Шарп стоял навытяжку. Натаскивая воду для чистки обмундирования, он заметил, что целый ряд палаток опустил. Их обитатели, те самые, что выделывали поутру артикулы на лужайке в саду Симмерсона, теперь маршировали к новому месту службы. Шарп подумал о своём батальоне, лишённом сегодня двух обученных рот подкреплений, и на стрелка накатил приступ гнева на Гирдвуда, важно вышагивающего в сторону взвода сержанта Линча.

Подполковник, осматривая новобранцев, мрачнел. Толком отчиститься им не хватило времени.

– Грязно! Грязно! Грязно! Вы солдаты или свиньи?! – начал заводиться Гирдвуд, но осёкся, недоумённо глядя на сваленные у входа в палатку вещи, – Это ещё что?

Сержант Линч доложил:

– Предметы личного обихода рядового Мариотта, сэр!

– Рядового кого?

– Дезертира, сэр! Приготовили сдать обратно на склад, сэр!

– Добавьте к ним вещи ирландца. – на губах подполковника заиграла неприятная улыбочка.

– Так точно, сэр! Рядовой Вон, принеси вещи ирландца!

Шарп непонимающе переспросил:

– Вещи, сержант?

Линч приблизил к нему усатое личико, насколько позволял невеликий рост:

– Принеси вещи О’Кифа, живо!

Шарп ринулся в палатку, завернул нехитрые пожитки Харпера в одеяло и выскочил со свёртком наружу.

– Положи их туда, грязь! – палкой Линч указал на амуницию Мариотта, – Шевелись!

Субординация запрещала рядовому заговаривать с офицером, но тревога за друга оказалась сильнее, и Шарп осмелился нарушить запрет. Бросив узел к вещам Мариотта, Шарп встал по стойке «смирно»:

– О’Киф не вернётся назад, сэр?

Гирдвуд выпрямился. Он проверял, туго ли натянуты растяжки палатки. Подполковник требовал, чтобы они всегда были, как струны. От этого палатки рвались, но дисциплину Гирдвуд всегда ставил выше здравого смысла.

– Грязь говорит, Линч?

– Говорит, сэр!

Гирдвуд медленно подошёл к Шарпу и поднялся на цыпочки:

– Ты что-то сказал?

Кожа подполковника имела нездоровый синеватый оттенок. Смоляной панцирь, в которых были закованы усы, потрескался, из неровных бороздок неряшливо торчали волоски.

– Рядовой О’Киф, сэр! Интересуюсь, вернётся ли он, сэр?

– Интересуешься? Почему? – вкрадчиво спросил Гирдвуд.

– Друг, сэр! – перед лицом Шарпа маячила начищенная бляха кивера подполковника. Бляха, на которой красовалось изображение Орла, захваченного Шарпом и Харпером.

– Ты не смеешь открывать пасть, грязь, пока с тобой не заговорят! Ты не смеешь, грязь, обращаться к офицеру! – каждую фразу Гирдвуд выплёвывал громче, чем предыдущую. Его истеричный голос далеко разносился по притихшему лагерю, – Ты не смеешь, грязь, лезть в то, что превышает твоё убогое разумение! Для грязи ты слишком дерзок, грязь!

Последние слова подполковник провизжал на пределе голосовых связок.

– Грязь!

Со свистом прорезав воздух, трость хлёстко ударила Шарпа по левой щеке.

– Грязь!

Обратным движением Гирдвуд рассёк стрелку правую щёку.

– Что ты есть?!

Кровь тёплой струйкой побежала по коже Шарпа. На миг встретившись глазами с подполковником, стрелок испытал соблазн презрительно ухмыльнуться. Вместо этого Шарп кротко потупился:

– Грязь, сэр. Простите, сэр.

Гирдвуд отступил. Вид крови неожиданно остудил его. Подполковник чувствовал постыдное удовольствие от унижения высокого крепкого рекрута, во взгляде которого ему на секунду почудился вызов:

– Следите за ним внимательно, сержант Линч!

– Так и делаю, сэр!

Выпустив пар, Гирдвуд потерял интерес к упущениям рекрутов Линча, небрежно козырнул сержанту и занялся другими взводами.

– Смирно! – Линч больно треснул Шарпа палкой по лопаткам, заметив, что тот чуть расслабился после ухода подполковника.

Стрелок послушно расправил плечи. Луна, бледная в гаснущих лучах солнца, висела над горизонтом. Шарп сбежит сегодня ночью, и луне-предательнице не остановить его. Сбежит, чтоб вернуться и показать всем этим напыщенным усатым палачам, мнящим себя солдатами, что такое настоящие солдаты и как они бьются. 

Глава 10

Двенадцать сержантов и четыре офицера приготовились к забаве. У северной дамбы выставили патрули, чтоб отпугнуть дичь (буде её сюда занесёт) обратно к охотникам.

Подполковник Гирдвуд попросил внимания:

– Правила вам известны, джентльмены. Разбиваемся попарно. Только холодное оружие! Огнестрельное – для самообороны!

Все офицеры и четыре сержанта восседали на лошадях, в кобурах сёдел которых покоились заряженные карабины. Пешие сержанты были вооружены мушкетами, на них возлагались обязанности загонщиков.

– Надеюсь, джентльмены, – обратился к всадникам Гирдвуд, – вы продемонстрируете сегодня всё своё искусство владения саблей, соответствующее образцам!

Образцами для Гирдвуда всегда являлись пособия и инструкции, в данном случае – кавалерийские. Зацикленность подполковника на руководствах не была новостью для его подчинённых, как и то, что с их стороны будет очень любезно уступить право последнего удара Гирдвуду. Подранить дичь, пустить юшку – да, но заканчивать охоту подполковник любил лично.

Усмехнувшись, Гирдвуд предупредил:

– Он в армии не новичок, так что будьте начеку!

Видя, что по насыпной дороге уже приближается сержант Линч с арестантом, подполковник достал часы-луковицу.

– Спасибо, сержант.

Сначала Гирдвуд хотел выпороть Харпера, но сержант Линч сообщил, что здоровяка уже пороли раньше.

– Отъявленный, сэр! – припомнил сержант словечко, чаще всего используемое Гирдвудом в отношении ненавистных земляков Линча.

– Как и все они. – буркнул подполковник и разрешил высказаться подчинённым.

– Может, флот? – предложил капитан Смит.

Неисправимых смутьянов в Фаулнисе обычно сплавляли флотским, испытывавшим постоянную нужду в матросах.

Гирдвуд скривился:

– Сомневаюсь, что наши флотские братья будут благодарны нам за такую дрянь. Это же дикарь, Хэмиш, настоящий дикарь! Их злодейскую сущность я изучил, уж будьте покойны!

Капитан Хэмиш Смит был староват для своего звания, впрочем, как и все офицеры Гирдвуда. Смит сидел по уши в долгах, что лишало его надежды приобрести когда-нибудь следующий чин. Смит, наверно, и умер бы в звании лейтенанта, если бы не Гирдвуд, однажды указавший ему путь к продвижению и богатству. Гирдвуда Смит изучил гораздо лучше, чем Гирдвуд – злодейскую сущность ирландцев, а потому на предложении своём не настаивал. Подполковник, похоже, принял решение, как поступить с ирландцем, и решение это наполняло Смита искренним стыдом за себя и своих товарищей. Скука и безнаказанность Фаулниса развращали офицеров.

Гирдвуд ждал обычной реплики старшины Брайтвела. Недалёкий верзила с красными кроличьими глазками и лицом цвета отбитого мяса наморщил узкий лоб:

– Давайте поохотимся, сэр. Давно не упражнялись.

– Поохотимся? – брови подполковника поднялись в деланном удивлении, он как бы задумался, потом махнул рукой, – А почему бы и нет?

Охота на провинившегося рекрута была частым развлечением, и каждый раз её предварял подобный спектакль.

При свете луны офицеры и сержанты второго батальона Южно-Эссекского полка травили на болотистом пустыре в северной части острова не зверя. Человека. Плоская поверхность не давала иных укрытий, кроме дренажных рвов. Бежать жертве тоже было некуда.

Брайтвел не зря упомянул упражнения. Гирдвуду нравилось считать подобную охоту неким родом манёвров, оттачивающим боевые навыки в подчинённых и воспитывающим в них необходимую воинам твёрдость.

– Старшина, приготовьте его!

Брайтвел слез с позаимствованной лошади. Приготовить арестанта подразумевало обыскать на предмет всего, что тот мог бы использовать в качестве оружия. Брайтвел обшарил ирландца, облачённого лишь в белую рубашку, серые брюки и башмаки. Заметив блеск металла, старшина рванул ворот сорочки рядового.

– Сэр? – Брайтвел рывком сдёрнул с шеи Харпера цепочку и подал Гирдвуду нательный крестик.

Крестик Харпер носил по настоянию жены. Изабелла, как всякая ревностная католичка, желала бы, чтобы её супруг выказывал больше благочестия. Харпер против нательного креста не возражал. Заметив на груди чужака знак одной с ними веры, испанские крестьяне охотнее делились вином, продуктами и табаком.

Маленькое распятие, сорванное с шеи Харпера, для Гирдвуда, офицера страны, в которой католикам до сих пор запрещалось занимать государственные должности, окрашивало предстоящую охоту в патриотические тона. Подполковник показал крестик остальным «охотникам» и картинно швырнул в ближайшую канаву.

Гирдвуд направил коня к Харперу:

– Тебе дарован шанс, хоть ты его и не заслужил. Вон отметка.

Подполковник указал вешку, воткнутую в землю на дальнем конце пустыря.

– У тебя есть двадцать минут, чтобы добежать до неё. Добежишь, и я забуду о твоём преступлении. Не добежишь – накажу. Форы даю две минуты. Желаю удачи, она тебе понадобится.

Всадники угодливо заулыбались шутке командира. Гирдвуд щёлкнул  крышкой хронометра:

– Пошёл!

Секунду ирландец не двигался, ошеломлённый таким поворотом событий. Он ожидал трибунала, порки, но никак не предполагал превратиться в дичь. Однако секунды тикали, и Харпер помчался на север.

– Прямо к вешке. – констатировал подполковник, – Они всегда так делают.

– На большее мозгов не хватает. – поддакнул ему Финч, второй капитан батальона, постоянный напарник Гирдвуда.

Капитан Смит отсутствовал. Сегодня он дежурил. Впрочем, Смит в охоте не участвовал никогда, уклоняясь под любым предлогом. Но своё отношение к подобным развлечениям капитан подполковнику не высказывал, опасаясь насмешек и презрения.

Поднимавшуюся на полметра над пустошью насыпную дорогу стерегли поставленные вдоль неё капралы. Кроме задачи помешать беглецу перебраться в южную часть острова, на них возлагалась обязанность отслеживать его перемещения (что было нетрудно, учитывая полнолуние и светлую одежду ирландца).

– Минута! – крикнул Гирдвуд.

Капитан Финч медленно потянул из ножен саблю.

Харпер мчал, что есть сил, спотыкаясь о кочки и увязая на подтопленных участках. Охотников он насчитал шестнадцать человек, да на северной стороне маячили солдаты. Ирландец бежал, потому что нуждался в пространстве для осуществления зреющего у него замысла. На бегу он высматривал подходящий дренажный канал или островок растительности. Убедившись, что достаточно отдалился от преследователей, ирландец остановился и огляделся.

Заминку дичи подполковник Гирдвуд истолковал по-своему. Смеясь, он сказал капитану:

– От страха, похоже, ноги отнялись!

– Может, решил подороже продать жизнь. – предположил Финч, обдав командира смрадной волной многодневного перегара.

Финч был сверстником подполковника, но его губило пьянство, которому он посвящал всё внеслужебное (да порой и служебное) время. Впрочем, сегодня у прочих охотников во флягах тоже плескалась отнюдь не вода.

– Нет. – уверенно возразил Гирдвуд, – Я эту публику знаю. Глотку драть ирландцы мастера, а сражаться у них кишка тонка.

Подполковник взглянул на циферблат, защёлкнул крышку и, пряча часы в карман, провозгласил:

– Пора, джентльмены! Счастливой охоты!

С гиканьем всадники пришпорили лошадей, а пешие сержанты цепочкой двинулись с запада. Охота началась.

Харпер слышал крики охотников. Он верил, что Шарп его не бросит. Тем не менее, пока он мог рассчитывать исключительно на собственные силы и смекалку. Посулов подполковника Харпер всерьёз не принял. От этих людей воняло смертью. Ирландец ухмыльнулся. Они имели дело со стрелком из Донегола. Скоро от них запахнет иначе.

Всадники ехали с востока, с запада брели пешие. Северную и южную стороны прямоугольника, в центре которого очутился Харпер, стерегли солдаты. Ирландец вернулся назад, к местечку, примеченному им ранее, и нырнул вниз.

– Заметили, где? – проорал Гирдвуд.

Здоровяк-ирландец растворился в тенях за три сотни метров от преследователей.

– Заметили, где он спрятался? Выгоняйте его оттуда на нас! Живей!

Сержанты, которым предназначался вопль подполковника, послушно порысили к укрытию дичи. Чем ближе они подходили, тем осторожней себя вели.

– Где-то здесь. – произнёс сержант Беннет, перепрыгнув узкую канавку.

Его напарник Линч поводил дулом мушкета:

– Смотри в оба. Он – здоровенный, этот ирландец.

Впереди два широких рва сходились латинской «V». Их края поросли высокой травой, посеребрённой лунным светом.

Сержанты внимательно прощупывали взглядами переплетение теней у изгиба «V». Ирландца не было, хотя исчез он, без сомнения, именно здесь.

– Вы что там, заснули? – донёсся нетерпеливый окрик Гирдвуда.

Линч, назначенный старшим над загонщиками, облизал губы. Залитая лунным сиянием пустошь была тиха и недвижима.

– Что вы? Подняли его? – донимал подполковник.

– Где же он есть-то? – недоумённо спросил Беннет.

– Чарли! Джон! – рявкнул Линч, – Пугните его! Ты тоже, Билл.

Беннет и два других сержанта нацелили мушкеты на тёмные участки и пальнули. Обычно выстрелы вспугивали затаившегося беглеца, заставляя срываться с места и нестись, куда глаза глядят. Но не в этот раз. Неспешно рассеивались белые облачка дыма. Беглец не объявлялся.

– В воздухе растворился, что ли?

– Не будь дураком! – цыкнул на него Линч, чувствуя, как некстати оживают в памяти рассказы матери о могущественных ирландских волшебниках и колдунах. С трудом поборов желание перекреститься, Линч нервно скомандовал:

– Двинулись! И повнимательней!

Проверяя штыком каждое тёмное пятно, Линч побрёл вперёд. За спиной Беннет перезаряжал мушкет.

– Старшина! – позвал Гирдвуд, – Узнайте, в чём дело.

– Есть, сэр. – Брайтвел послушно ударил коня шпорами и несколько минут спустя подъехал к сержантам, – Где ирландец?

Те молчали. Старшина, холодея, пялился на запад. Ирландца там не было.

– Так. – сказал Брайтвел, – Вы его упустили.

– Нет. – слабо возразил Линч.

– Ну, так найдите его! – гаркнул старшина и, привстав на стременах, заорал, – Дикарь сбежал, сэр!

Гирдвуд нахмурился. Сэра Генри Симмерсона ничуть не заботило, что творится на Фаулнисе, пока выполнялось главное условие: никаких побегов! С острова ирландцу, конечно, не выбраться, однако… Подполковник чертыхнулся.

– Лейтенант Мэттингли!

– Сэр?

– Предупредите караул на мосте и оповестите усадьбу сэра Генри! Да, и капитана Прайора тоже!

– Есть, сэр!

Мэттингли поскакал к мосту. По мнению лейтенанта, поимка дезертира была делом двух-трёх часов. Охрана моста настороже, конное ополчение Прайора прочешет берега в случае чего.

Гирдвуд утешал себя теми же соображениями. Настроение улучшилось:

– Вперёд, джентльмены! Найдём его!

Всего в двух десятках метров от линии сержантов Харпер на слух следил за происходящим. Сначала он нырнул в одно из ответвлений «V». Там натёр грязью лицо, руки, рубаху, штаны и заткнул пучки травы за пояс да за шиворот. Так всегда маскировались стрелки, когда французы подступали слишком близко, а свои запаздывали. Замаскировавшись, он пополз на запад. К счастью, участок, отделявший два широких рва от узкой канавы, был заметно ниже окружающей почвы. Не поднимая головы, ирландец соскользнул в канаву и двинулся по ней, пока до него не донеслись шаги. Тогда он опустился в жижу по самые ноздри, прильнув к боковой стенке.

Сержанты перескочили канавку, где он засел, не удостоив её даже беглым взглядом. Поиски они начали гораздо восточнее, не подозревая, что тот, кого они ищут, остался у них за спиной.

Харпер всей душой желал, чтобы поганцы продолжали шагать на восток. Вместо этого они сбились в кучку там, где видели дичь последний раз. Что-то кричал Гирдвуд, затем простучали копыта. Охотники не уходили. Ирландец закрыл глаза и, обратившись в слух, принялся ждать.

Стихли осторожные шаги очередного подслушивающего у палатки офицера, и Шарп начал действовать.

– Дик, ты куда? – шёпотом окликнул его Чарли Веллер.

– Эй, ты что задумал? – просипел Дженкинсон, волнуясь, как бы за очередное нарушение не схлопотать взыскание всему взводу, в том числе и ему.

Не обращая на них внимания, Шарп снимал со шпеньков заднюю стенку палатки. Приподняв полотно, он осмотрелся. Никого.

– Дик?

– Заткнитесь оба! – он выполз наружу и опустил стенку за собой.

Замерев в тени, отбрасываемой на запад палаткой, он прислушался. Патрулей поблизости не было.

Ближняя канава находилась метрах в пятнадцати. Он одолел это расстояние одним рывком, скатился в ров и, когда улеглась рябь от его падения, прислушался снова.

Тихо.

Шарп, как и Харпер на другом конце острова, первым делом натёрся грязью. В канаву выводились стоки офицерских уборных. Смрад, который ночами ветер доносил до палаток рекрутов, теперь забивал дыхание. Шарп упрямо шагал по дну, ибо эта канава вела на север, к кирпичным зданиям.

Он заметил дозорных, караулящих насыпную дорогу, но их занимала пустошь, а не канава, по которой, согнувшись в три погибели, крался стрелок. Кухни метрах в десяти ото рва никто не охранял, а часовых между конюшней и конторой больше интересовали события на пустыре, где почти одновременно прогремели три выстрела. Пальба встревожила Шарпа, но он гнал от себя дурные мысли, повторяя, что Харпер не дал бы себя застрелить, как собаку.

Выбравшись из канавы, стрелок быстро пересёк открытое пространство до склада и затаился у тёмной западной стены. Он давно приметил эту стену, облюбованную красномундирниками, и не ошибся, устроив здесь засаду. Шаги.

Солдат остановился за углом. Послышался шелест ткани и характерное журчание.

Скорость – залог победы. Годы войны накрепко вбили эту нехитрую истину в мозг Шарпа. Стремительно вылетев из-за угла, стрелок ребром правой ладони рубанул красномундирника по шее и следом вбил левый кулак бедняге в солнечное сплетение. Тот на миг задохнулся от боли, но, прежде, чем успел понять, что происходит, был схвачен за мундир и выдернут за угол. Колено легло ему поперёк живота, а два пальца надавили на глазные яблоки:

– Где ирландец?

– Не надо! – пискнул пленный.

Шарп продолжал давить:

– Где он, спрашиваю?

– Там, на пустоши! Они охотятся на него!

– Сколько их?

Солдат чистосердечно выложил всё, что знал. К сожалению, знал он немного. Удостоверившись, что парню больше сказать нечего, Шарп оставил в покое его глаза и ударил по голове. Тот потерял сознание.

Стрелок аккуратно положил служивого на землю, неловко снял с него подсумки, штык в ножнах и мундир, натянул на себя. Вытер грязь с лица, напялил на макушку кивер. Повесил на плечо мушкет. Стрелок убедился, что пленный нескоро очнётся, и вразвалочку, не таясь, направился по выбеленной луной тропке между строениями.

Никого из офицеров и сержантов не заинтересовал часовой, отливший за складом, где отливали все, и завернувший в конюшню. Внутри царил полумрак.

– Есть кто живой?

В ответ раздалось негромкое ржание. Лошадь в конюшне была всего одна. Седла Шарп не нашёл, а уздечка отыскалась на стене. Он надел её на кобылу. Движения его были неуклюжи, но за время пребывания в лагере пехотной части животное, видимо, привыкло ко всему. Привязав лошадь у выхода, Шарп вернулся к стойлам.

Открыв полку мушкета, стрелок с досадой обнаружил, что оружие заряжено. Разрядить его можно было, лишь выстрелив и переполошив округу. Шарп выругался. Для его плана требовался незаряженный мушкет.

Поразмыслив, он достал из подсумка патрон, скусил и выплюнул пулю. Надорвав бумажный цилиндрик, поставил его на землю.

Вновь отщёлкнув огниво, стрелок перевернул мушкет и потряс. Порох с полки высыпался. Теперь, даже если курок случайно сорвётся, кремень ударит по пустой полке, и выстрела не произойдёт.

Смочив щепотку земли слюной, Шарп скатал комочек и тщательно замазал запальное отверстие в стволе. Взяв надорванный патрон, стрелок насыпал пороха на полку, плюнул, чтобы тот не прогорел слишком быстро. В промасленной бумаге оставалось немного пороха, и Шарп аккуратно свернул её.

Молясь, чтоб огонь не пробился сквозь грязь в запальной дырке, стрелок нажал на спусковую скобу. Кремень высек искру, но порох на полке не загорелся. Вторая попытка – тот же результат. Шарп чертыхнулся. Со слюной он, видимо, переборщил. На третий раз, впрочем, полка озарилась пламенем, и стрелок поднёс к нему скрутку. Бумага занялась не сразу. Огонь напугал кобылу. Она всхрапнула и попятилась. Подождав, пока остатки патрона разгорятся, как следует, Шарп воткнул их поглубже в солому. Встав с колен, стрелок повесил мушкет обратно на плечо. Выстрелить из него не выстрелишь, но в качестве дубинки сгодится.

Устроить пожар Шарп задумал ещё несколько дней назад для прикрытия побега (в суматохе не до дезертиров). Теперь же пожар отвлечёт внимание от Харпера. Солома загорелась, дымя. Шарп разорвал в огонь десяток патронов. Когда пламя охватило всё стойло и готово было перекинуться на соседние, стрелок отвязал поводья и вскарабкался на спину лошади. Обезумевшее от вида огня животное вскачь вынесло седока из сарая. Шарп едва успел припасть к гриве, чтоб его не снесло притолокой.

Боже, до чего ж неудобно ехалось без седла! Шарп соскользнул влево, рывком поднял себя обратно и чуть не слетел вправо. Натянув поводья до отказа, он заставил кобылу повернуть между домов на север. Позади слышались крики. Разгорающееся в конюшне пламя заметили. Скачущего Шарпа остановить не пытались, ибо для солдата-пехотинца тот, кто на лошади – всегда офицер. Еле-еле удерживаясь на резвой кобылке, майор Шарп спешил принять участие в охоте.

– Молчать! – потребовал тишины Гирдвуд.

Охотники съехались к основанию образованной двумя рвами буквы «V».

– Сержант Линч?

– Сэр!

– Вы уверены, что он пропал именно здесь?

– Ручаюсь, сэр!

Гирдвуд отослал восьмерых пеших сержантов западнее:

– Станьте в линию. Мы погоним его прямо на вас!

Остальным приказал:

– Растягиваемся, джентльмены, так, чтоб от вас до соседа было не более пяти метров. Идём медленно!

Когда подчинённые построились цепью, подполковник решительно, словно бросал их в бой против французской колонны, а не одинокого ирландца, взмахнул саблей:

– Вперёд! Не пропускать ни единой тени!

Капитан Финч был самым крайним на южном, ближнем к лагерю, конце цепи, и был тем самым человеком, на пути которого находилось убежище Харпера. Финч сжимал карабин и поводья левой рукой, рукоять сабли – правой. Нагибались, он тыкал саблей каждое подозрительное пятно, не снимая пальца со спускового крючка на случай внезапного появления беглеца.

Пока охотники совещались, Харпер выиграл ещё метр-полтора. До линии вооружённых мушкетами сержантов было метров тридцать. Всадники представляли собой опасность большую, так как приближались, пронзая клинками каждый тёмный участок.

Конь Финча перемахнул полоску высокой травы, и капитан на ходу рубанул её саблей. Тени вдруг изменили очертания и заметались. Повернув голову, капитан увидел, что конюшня буквально взорвалась пламенем. Финч вздрогнул и заорал первое, что пришло на ум:

– Огонь!

Услышав знакомую команду, сержант Беннет чуть не выстрелил. Помешало только то, что он не знал, куда стрелять. Офицеры уставились вбок, сержант повернулся и тоже узрел пылающий деревянный сарай.

Подполковник Гирдвуд, чья ночная забава обернулась кошмаром, разрывался между необходимостью изловить проклятого ирландца и долгом лично руководить тушением пожара, грозящего перекинуться на другие здания.

– Вы – за главного, Финч! Старшина, за мной!

Финч удручённо кивнул. Гирдвуд с Брайтвелом пришпорили коней, выжимая из них всё, что можно на мягкой почве. Из лагеря тем временем выехал какой-то всадник и направился к охотникам. Финч, застывший у края неширокой канавы, которую намеревался проверить следующей, оглянулся на сослуживцев, как вдруг его жеребец взвился на дыбы.

Вцепившись в поводья, Финч хотел успокоить животное, но опоздал. Животное рухнуло на землю. Капитан мельком заметил огромное чёрное привидение, что, роняя капли мрака, восстало из канавы. Призрак и повалил набок жеребца, схватив за передние ноги. Нацеленный на чудище карабин вырвала из руки неведомая сила, а затем и сам капитан взмыл в воздух, чтобы грянуться к ногам фантома. Жеребец, избавленный от железной хватки Харпера, ускакал прочь.

– Никому не двигаться, а то я его прикончу! – предупредил Харпер, грязный и мокрый.

Его незадачливые преследователи словно окаменели. Лезвие отобранной у Финча сабли ирландец прижал к горлу капитана. Харпер подобрал карабин заложника и рванул у того с пояса подсумки. Рывок был такой силы, что кожаные петли лопнули, будто бумажные.

– Назад! Назад, кому сказал! – приказал он сержантам.

И тут сзади раздался клич, которого он так ждал:

– Патрик! Патрик!

Харпер опустил саблю и поволок Финча назад. Оторопевшие сержанты просто стояли и тупо смотрели, как их дичь, будто сгустившись из тьмы, сцапала одного из офицеров и утаскивала его, по всей видимости, прямёхонько в ад.

Осадивший лошадь Гирдвуд тоже видел Харпера. Всадника, приближающегося к ирландцу с тыла, подполковник принял за одного из своих подчинённых и громко скомандовал:

– Убей! Убей!

Однако всадник не внял указанию Гирдвуда. Он спешился рядом с чёртовым бунтовщиком, и подполковник попытался расшевелить сержантов:

– Что стоите, идиоты?! Убейте обоих!

Один из сержантов поднял мушкет, но глотку Финча снова щекотал клинок:

– И не мечтай! А ну, назад все, марш!

Шарп решил уступить кобылу Харперу. Ирландец, с юных лет объезжавший диких пони у себя в Донеголе, был наездником лучшим, нежели Шарп.

– Лезь на лошадь, Патрик!

Приняв у Харпера карабин, стрелок выбросил мушкет. Пока Шарп проверял, соответствует ли калибр драгунского ружья боеприпасам в подсумках обобранного стрелком дозорного, ирландец запрыгнул кобыле на спину и положил поперёк перед собой Финча.

Глядя, как они удаляются в западном направлении, Гирдвуд продолжал разоряться:

– Огонь! Огонь, остолопы!

Сержанты стрелять не осмеливались, страшась угодить в Финча.

Гирдвуд привстал на стременах:

– Остановите же их! Вы!!!

Геройствовать никто из сержантов не жаждал. Зачем? Мост беглецам не пройти, а, коль им удастся каким-то невероятным образом всё же перебраться на ту сторону, там их поймают конники капитана Прайора. Пусть другие спасают Финча из лап вооружённых дезертиров. Подстёгиваемые  криками Гирдвуда, сержанты всё же двинулись вслед беглецам, но без энтузиазма.

– Да шевелитесь же вы!

Шарп умерил шаг. Похоже, причитания подполковника являлись единственным, что побуждало сержантов гнаться за стрелками. Рассудив так, Шарп выцелил коня Гирдвуда, прикрыл глаза от вспышки и нажал на курок.

Конь шарахнулся от пропевшей в считанных сантиметрах пули, и Шарп слышал ругань сержантов. Молниеносно (благодаря многолетней практике) перезарядив оружие, он послал вторую пулю вслед первой, ошеломив врагов такой быстротой. Шарп повернулся и побежал догонять Харпера. Кто-то из преследователей пальнул «в молоко». На этом погоня и закончилась. Желание преследовать противника, перезаряжающего оружие с такой поистине дьявольской скоростью, угасло не только у сержантов и офицеров, но и самого Гирдвуда.

Шарп поравнялся с Харпером:

– Ну как?

– Этого я вырубил, сэр. – Финча Харпер утихомирил рукоятью найденного у того пистолета, – Куда теперь?

Они всё ещё находились на Фаулнисе. Их обложили со всех сторон. Однако они были стрелками, бойцами, закалёнными войной, привыкшими прорываться там, где прорваться невозможно.

Прорвутся и на этот раз. 

Глава 11

Утром, когда сержант Линч вёл взвод с острова, Шарп приметил дренажный ров, что шёл вдоль дороги, а затем отклонялся на северо-запад, в направлении усадьбы сэра Генри. На ров Шарп и указал Харперу:

– Туда. До воды. Поезжай первым.

Перезарядив карабин, Шарп оглянулся, проверяя, не взыграло ли ретивое у Гирдвуда и его прихлебателей, но те не двигались. Мимолётно уколола совесть: Шарп стрелял в людей, носящих мундиры Южно-Эссекского полка.

Друга стрелок настиг на берегу преградившего тому путь ручья.

– Может, бросим поганца? А, сэр? – Харпер помахал фалдами мундира Финча.

– Пожалуй! – согласился Шарп.

Их преследователи отстали, и в заложнике больше не было нужды. Харпер, пристукнув для верности начинающего приходить в себя капитана, облегчённо спихнул его в грязь.

– Давайте оружие, сэр. – предложил ирландец, и Шарп отдал ему карабин с подсумками.

Хотя ручей был неглубок, по колено, поскользнись Шарп и промочи патроны, беглецы остались бы безоружными. Прошуршав брюхом по камышам, кобыла вынесла Харпера на другой берег. Следом выбрался Шарп в хлюпающих водой ботинках.

– Река, сэр.

Ночная хозяйка небес щедро усыпала широкую водную гладь серебристыми чешуйками. Здесь промоченными ногами не отделаешься. Выход нашёл Харпер:

– Примите у меня уздечку, сэр.

Взявшись за повод, Шарп вошёл в воду. Течение мягко толкнуло вбок. Если это был Роч, в котором стрелка едва не утопил Мариотт утром, то ночью история повторилась: Шарп сам не понял, как оказался на суше: то ли сам выплыл, то ли лошадь за уздечку выволокла. Как бы то ни было, вытряхивающий влагу из носа да ушей, отфыркивающийся Шарп и с усмешкой наблюдающий за другом Харпер вырвались с Фаулниса. Вдалеке виднелась усадьба сэра Генри и ведущая к ней насыпная дорога.

– Сэр!

– Что?

– Кавалерия!

Пахнуло Испанией. Харпер соскочил с лошади и проверил, заряжен ли карабин.

– Примерно в километре от нас на запад, сэр. Пока не заметили, но конного заметят враз.

– Движутся?

– Вяло. Дремлют в сёдлах.

Шарп колебался. На лошади перемещаться быстрее, чем пешком, вне зависимости, взгромоздятся ли друзья на спину животного вдвоём или один будет ехать, а другой – бежать рядом, держа первого за ногу. Одна беда: на плоской, как доска, местности противник их немедленно обнаружит и догонит. Пойди же друзья пешком – путешествие до усадьбы займёт вдвое больше времени, хотя и маскироваться будет проще. Скорость против скрытности. С оставленного друзьями берега не доносилось ни звука. Финч, должно быть, ещё не очухался.

Забрав у Харпера карабин с патронами, Шарп приказал:

– Стреножь кобылу, пойдём на своих двоих.

Ирландец снял с лошади уздечку и спутал ей передние ноги:

– Готово.

Они крались к дому Симмерсона в тени насыпи, плюхаясь в лужи, путаясь в траве. Лишь раз Шарп осторожно высунулся разведать, что к чему. Луна блестела на саблях и шлемах кавалеристов, что, растянувшись в линию, лениво обыскивали камыши и подозрительные ямки. До них было уже метров четыреста. Шарп шёпотом сообщил о виденном Харперу и успокоил:

– Пока нам ничего не угрожает.

– А план у нас, вообще, есть?

– Есть. Стащим одну из плоскодонок сэра Генри и дунем через Крауч.

На подступах к усадьбе откосы просёлка облюбовала крапива. Друзья засели в жгучих зарослях. От лодочного сарая их отделяла залитая лунным светом широкая лента дороги.

– Иди первым. – тронул за плечо друга Шарп.

Ирландец кивнул. Два прыжка, и он скатился на ту сторону. Шарп прислушался: ни пенья трубы, ни тревожных криков.

– Патрик, держи!

Стрелок перебросил кургузое кавалерийское ружьё, подсумки, затем рванул сам.

Плоскодонки покоились на куче мусора, там, куда их положили утром Шарп с Мариоттом.

– Двум лодкам проломи дно, Патрик. На третьей поплывём, только вёсла найди. Я сейчас.

– Ладно, сэр.

Слава Богу, решётка ворот оказалась незапертой. Джейн должна была бы оставить деньги и еду с расчётом, что Шарп их найдёт без труда. Стрелок лихорадочно обшарил проход, выступ, идущий вдоль стены. Ни гиней, ни провизии. Треск досок позади возвестил, что Харпер не сидит, сложа руки.

– Майор Шарп?

Он подскочил от неожиданности. Фигура в капюшоне, неясно темнеющая на фоне светлой лестницы, протягивала ему свёрток.

– Мисс Гиббонс? Вы?

– Да. Могу я вас спросить кое о чём?

Шарп нервно обернулся. Харпер, тревожно поглядывая на юг, где рыскали ополченцы, взялся за вторую лодку.

– Конечно. Слушаю вас. – сказал Шарп, благодарно принимая свёрток.

Их руки соприкоснулись. Она смутилась и медленно отняла обтянутую перчаткой кисть. Сглаживая неловкую паузу, Шарп произнёс:

– Спасибо вам за это.

Джейн склонила голову:

– Я хотела помочь. С ополченцами вы разминулись?

– К счастью, да.

– Будьте осторожны. Они всегда вертятся вблизи усадьбы. – девушка стояла на небольшом пятачке, служащем для спуска в лодки, – Ответьте, майор, вы прекратите эту постыдную торговлю людьми?

– Клянусь.

– Что ждёт моего дядю?

Вопрос поверг его в замешательство. За глуповатой восторженностью, охватывавшей стрелка всякий раз, когда он вспоминал, что Джейн согласилась ему помогать, он совершенно выпустил из виду факт: Джейн Гиббонс – племянница сэра Генри, и любая неудача Симмерсона неизбежно ударит по его прекрасной родственнице. Шарпа так и подмывало поведать ей о тех, кто ждал стрелка в Пасахесе. О тех, чья кровь и многолетние жертвы стараниями шайки её дяди могли быть сведены на нет. Вместо этого стрелок промямлил:

– Мне трудно судить…

– А подполковник Гирдвуд? Его накажут?

Стукнули вёсла, заброшенные Харпером на дно последней плоскодонки. Ирландец закряхтел, толкая лодку к вешке, отмечавшей расчищенный отрезок ручья, что вёл к реке Крауч.

– Обязательно. По всей строгости закона.

– Хорошо. – металл в её нежном голоске обескуражил Шарпа, но следующие слова Джейн повергли его в смятение, – Они хотят выдать меня замуж за него.

Даже выстрели Джейн в Шарпа из пистолета, она не поразила бы его сильнее. Шарп хватал воздух, как вытащенная из моря рыба:

– Они что?

– Выдать замуж.

– За Гирдвуда?!

– Мой дядя спит и видит меня миссис Гирдвуд, но, если честь подполковника будет запятнана…

– Будет! – клятвенно пообещал Шарп.

По просёлку топали копыта. Звякала сбруя. Приближались ополченцы. Закричал козодой, негромко и настойчиво. Откуда он на болотах? Это Харпер предупреждал об опасности.

– Мне пора!

На миг его охватило безумное желание взять её с собой.

– Я вернусь! Вернусь!

Затрубил рожок, хлопнули выстрелы.

– Вернусь!

Ополчение было второй британской армией, только гораздо более привилегированной. Вступавшего в ополчение не имели права послать воевать за пределами Англии, а семья его, не в пример семье армейца, получала содержание. Это была вторая армия, вымуштрованная, разбалованная и абсолютно бесполезная. Созданное, чтобы противостоять так и не состоявшемуся вторжению, вот уже девять лет ополчение лишало войска кадров. Кое-кто из ополченцев переводился в армию, устав от безделья или побуждаемый патриотизмом, большую же часть их вполне устраивало сытое, бестревожное существование, которое они отнюдь не собирались менять на рискованное ремесло солдата.

Конное ополчение Южного Эссекса, возглавляемое сэром Генри Симмерсоном, квартировало неподалёку о Фаулниса. Обязанности их сводились к патрулированию подходов к лагерю и охране усадьбы своего почётного полковника. Побег с Фаулниса всегда был подарком судьбы для ополченцев, так как предоставлял им возможность, во-первых, поразмяться, а, во-вторых, заработать, ибо за поимку дезертира выплачивалось приличное денежное вознаграждение. Сегодня фортуна им улыбнулась: не успев толком начать прочёсывание, они обнаружили беглого детину, пихающего плоскодонку в сторону Крауча, и под улюлюканье огнём карабинов загнали дезертира в камыши.

Шарп выскочил из лодочного сарая и помчался к другу, с усилием выдёргивая ботинки из вязкой грязи. Его тоже заметили. Пули щёлкали по кирпичной кладке и вспарывали мутные воды ручья справа от стрелка. Офицер сыпал командами. Половина ополченцев спешилась и вошла в ручей. Остальные поскакали в объезд, чтоб отрезать беглых от Крауча.

Джейн и Гирдвуд?! Прекрасный цветок и навозный жук?! Пуля срезала камыш в шаге от Шарпа.

– Держи, Патрик!

Сунув карабин и патроны Харперу, стрелок бросил свёрток в лодку:

– Я займусь плоскодонкой, а ты задай жару ублюдкам! И, Патрик…

– Сэр?

– Давай без убийств, ладно? Всё-таки они на нашей стороне.

– Не уверен, что они об этом знают, сэр. – буркнул Харпер.

Если уж кто и мог поспорить с Шарпом в скорости перезаряжания, то только Харпер. Британская пехота производила четыре выстрела в минуту, лучшие французские части – три, Шарп и Харпер в ясную погоду из чистого мушкета – пять. Ирландец недобро оскалился, прилаживая на пояс подсумки. Урок того, как надо стрелять, ополченцам не помешает.

Шарп налёг на тяжёлую лодку, рыча проклятия. Мускулы ног ныли от усталости. В борт ударила пуля, качнув плоскодонку и сбив с неё ладони Шарпа. По счастью, изгиб ручья скрыл в следующий миг стрелка от преследователей. Дальше шёл кое-как расчищенный отрезок, по воде лодка двигалась легче. Шарпа вдруг обуял страх, что одна из пуль, обильно пронизывающих заросли тростника, каким-то непостижимым рикошетом угодит во чрево лодочного сарая. Миссис Гирдвуд? Нет, пока жив Шарп!

Харпер занял позицию в излучине ручья, отвёл назад курок отобранного у Финча ружья, прикинул расстояние до ополченцев и, рассудив, что пешие ближе, открыл огонь по ним.

Перекатом уйдя от дыма собственного выстрела, достал патрон. Вторая пуля полетела вслед первой меньше, чем через двенадцать секунд. Ополченцы, никогда не сталкивавшиеся с ответным огнём, да ещё такой интенсивности, залегли.

Трусость подчинённых, землю перед носом которых ирландец продолжал шпиговать свинцом, пришлась не по нраву их командиру. Повинуясь его пронзительным воплям, солдаты дали ответный залп.

– А теперь вперёд! – понукал их офицер, – Вперёд!

И что-то в этом спесивом баритоне резануло Харпера по сердцу. Ирландец стиснул зубы и неожиданно для себя самого, выдохнув: «За Ирландию!», всадил пулю в самого рьяного из ополченцев, опередившего товарищей. Тот заверещал по-заячьи. Прочие остолбенели. Они не привыкли к крови. ИХ крови. Это было неправильно, это было невозможно. Тем временем Харпер выцеливал следующую мишень. Слова не годились, чтобы выразить то, что ощущал сейчас сержант. Хорошо, что есть такие офицеры, как Шарп; плохо, что таких, как Шарп, дай Бог, один из десяти.

– Вперед! – чванливый поганец не унимался, – Обходите слева! Да пошевеливайтесь, бездельники!

Он держался позади всех, не желая подвергнуть драгоценную шкуру опасности.

Харпер тщательно прицелился. Первого он, памятуя приказ Шарпа, ранил. С офицериком, машущим сабелькой, старшина цацкаться не собирался. Затаив дыхание, он окаменел и медленно спустил курок. Карабин дёрнулся. Офицер скомканной тряпкой выпал из седла. Один убитый, один раненый. Учитесь, жабы. Так воюют солдаты Веллингтона.

– Патрик!

Ухмыляясь, Харпер сполз в ручей и пошлёпал с шомполом в одной руке, карабином – в другой, к лодке, выведенной Шарпом на полосу расчищенной от ила и растительности воды.

Под весом ирландца лодка осела. Шарп, отталкиваясь веслом от топкого дна, двинул судёнышко вперёд. Ободренные тем, что по ним больше не стреляют, ополченцы усилили огонь. К счастью, меткостью они не отличались, и беглецы, то, работая вёслами, будто шестами, то цепляясь за камыши, выплыли из ручья.

Стремительный поток развернул лодчонку, и Крауч понёс друзей к морю, которое, насколько помнил Шарп, находилось километрах в трёх.

– Вёсла!

Стрелки ударили вёслами, отгребая к северному берегу.

Свинец без толку дырявил воду за кормой. Крики бессильной ярости смешивались с лязгом шомполов.

– Медлительные, как улитки. – презрительно высказался Харпер, – На каждый их выстрел я ответил бы двумя, а то и тремя!

– Хватит трепаться. – оборвал друга Шарп, – Греби давай.

Харпер не обиделся. Он был намного сильнее Шарпа, и лодка шла одним бортом чуть вперёд. Каждый гребок осыпал друзей дождём холодных капель с вёсел.

– Насчёт этих псов, сэр… Похоже, я всё-таки уложил одного.

– Уложил?

– Случайно, сэр. Прицел неверный взял.

– Чёрт с ним. Нас они вон тоже не жалеют!

От ополченцев их отделяли сто с гаком метров. Шальная пуля отколола от борта длинную щепку и улетела в темноту. Харпер хохотнул:

– Меткое попадание!

– Греби, греби!

Крауч нёс плоскодонку мимо Фаулниса, и Шарп заметил пехотинцев, предводительствуемых одиноким всадником. Мушкеты плюнули огнём. Водная гладь отразила вспышки. Нос лодки ткнулся в северный берег. Харпер выскочил на сушу и одним махом втащил за собой плоскодонку. Нащупав на дне лодки заветный свёрток, Шарп перевалился через борт. Ирландец, опершись на колено, целился из карабина во всадника на южном берегу.

– Даром пулю потратишь. Расстояние великовато.

– А вдруг? – отозвался Харпер и дёрнул спусковой крючок.

Свинцовый шарик прожужжал над Краучем. Харпер заорал во всю мощь лёгких:

– Гостинчик из Ирландии тебе, дурак набитый!

Вопль огласил противоположную сторону реки. Шарп затруднился бы уверенно определить, вызвало крик уязвлённое самолюбие либо уязвлённая плоть. Качая головой и пряча ухмылку, майор повёл донельзя довольного собой друга на север.

С Фаулниса они выбрались, но Шарп не обманывал себя: для Гирдвуда слишком многое было поставлено на кон, и в эту минуту ополченцы, не жалея коней, скакали к ближайшему мосту или броду через Крауч.

Друзья отклонились к западу, где виднелись лесистые холмы – кошмар для конницы, находка для пехоты. Стрелки спешили убраться подальше от Крауча, чтобы утро не застало их на болотистых равнинах, которые завтра будут кишеть раззадоренными потерями в своих рядах ополченцами. Пока что Бог миловал. Не сверкали вдали каски и клинки. Казалось, друзья одни в этом тихом краю спящих хуторов, низких холмов, обильных пастбищ и тёмных рощ.

Рассвет принёс разочарование. С вершины очередного холма беглецам открылась река, в сравнении с которой Крауч представлялся жалким ручьём. Нечего было думать, чтобы переправиться через неё, не имея лодки под рукой. Путь на север был отрезан. Позади, на юге, рыскали кавалеристы. На востоке раскинулось море. Оставался запад, но и там, скорее всего, было полно патрулей.

Шарп размотал свёрток, что дала ему Джейн, и мысль о её гипотетическом замужестве окончательно испортила настроение. Неужели сэр Генри и вправду собирается выдать её за Гирдвуда, за самодовольного карлика с просмоленными, как бочка золотаря, усищами? Шарп вспомнил тепло её пальцев на своём запястье, и в который раз поклялся, что не допустит этого брака. Брака, вызывавшего у Джейн отвращение. Брака, наполнявшего сердце Шарпа отчаянием, ибо (от себя-то не скроешь!) стрелок и сам жаждал надеть на эту прелестную ручку обручальное кольцо!

В чёрном платке лежал кулёк из вощёной бумаги, внутри которого обнаружился хлеб, бледно-жёлтый сыр и шмат странного вида мяса, покрытого желеобразным жиром.

– Это что? – Харпер потрогал мясо пальцем.

– Попробуем. – Шарп отрезал кусок отобранным у часового на Фаулнисе штыком и отправил в рот, – Слушай, а вкусно!

Кроме еды, в платке нашёлся небольшой кожаный кошелёк с тремя гинеями (благослови, Господи, Джейн!)

Харпер уписывал за обе щеки:

– Могу я задать вам вопрос, сэр?

– Да.

– Долго ли вы поджаривали пятки сэру Генри, прежде чем он согласился снабдить нас всем этим?

– Симмерсон в Лондоне. – припомнил Шарп разговор над трупом Мариотта, – Ты помнишь молокососа, которого прикончил под Талаверой? Кристиана Гиббонса?

– А как же.

– А его сестру?

Четыре года назад, после встречи с Шарпом над могилой брата, Джейн, выходя, столкнулась в дверях часовни с Харпером.

– Неужто она? – не поверил ирландец.

– Она. – сказал Шарп скучающе, как будто нет в мире ничего более обыденного, чем помощь юной леди двум дезертирам. Жуя сыр, он поспешно добавил, – Сыр-то неплох?

– Хороший сыр. – Харпер пристально уставился на друга, – Мне вот припоминается, что девушка тоже была хороша?

– Ну, сыр ей проигрывает по всем статьям. – рассмеялся Шарп, и Харпер, смеясь, погрозил ему пальцем. Он всё понял.

– Старшина Харпер, можем мы пока забыть о мисс Гиббонс?

– Так точно, сэр.

– Что будет делать?

– Есть мысль. – Харпер ткнул пальцем вниз. К реке прилепилась маленькая деревушка, у причала которой на волнах качался десяток барж, – Не навек же они пришвартованы там, сэр.

Спуск к селению не занял много времени, хотя друзья шли медленно, высматривая чёртовых кавалеристов. Загавкали собаки, и Шарп решил идти один. Он отдал оружие Харперу:

– Жди сигнала.

Тот спрятался в канаву. Шарп побрёл в деревню. Псы облаивали его из-за каждых ворот. У постоялого двора с забранными ставнями окнами женщина при виде Шарпа схватила сынишку и не отпускала, пока перемазанный засохшей грязью оборванец не прошёл к пристани.

Баржи возили сено. Перехваченные верёвками тюки покоились на палубах под утлегарями с подвязанными красными парусами. Корабельщики провожали его недобрыми взглядами, а один посоветовал убираться подобру-поздорову. Шарп выбрал моряка с самой продувной физиономией:

– Куда плывёшь?

Лодочник ответил не сразу. Оглядев Шарпа с ног до головы, он неохотно разомкнул губы:

– В Лондон.

– Пассажиров берёшь?

– Бродяг – нет. – его тягучий эссекский выговор Шарп привык слышать в боевых порядках оставшегося в Пасахесе полка.

Шарп подбросил гинею. Лучи восходящего солнца ярко блеснули на золотом кружке. Поймал и повторил вопрос:

– Пассажиров берёшь?

Где-то во дворах прокукарекал петух. Шарп, нервы которого были напряжены до предела, едва удержался, чтобы не оглянуться. Выказывать слабость перед этим волчиной не следовало.

– Сколько вас?

– Двое.

– По одной с каждого.

Сущий грабёж, но рваная рабочая форма выдавала в Шарпе беглого, и стрелок спорить не стал. Он дал хозяину баржи золотой и показал вторую монету:

– Эту получишь в Лондоне.

Моряк кивнул на баржу:

– «Амелия». Отплывём через пять минут.

Шарп вложил два пальца в рот, оглушительно свистнул.

Появление вооружённого Харпера не вызвало никакой реакции на выдубленном ветрами лице моряка. Так же бесстрастно он проследил, как пассажиры взошли на борт, и тогда, не пытаясь привлечь к делу двух беглых, с помощью мальчишки поднял три широких красных паруса. Судно отвалило от пристани и, подгоняемое бризом, двинулось по реке (прозываемой, по словам лодочника, Блэкуотером) к морю.

Получасом позже, когда баржа огибала по широкой дуге песчаные отмели Эссекса, Харпер указал на побережье. Лодочник скользнул по суше взглядом, ничего не увидел. Шарп же, чья жизнь и здоровье в Испании зависели от умения замечать кавалерию на расстоянии, различил на одном из холмов группу всадников.

Обменявшись многозначительными улыбками, друзья улеглись обратно на мягкий пахучий груз. Карабин Шарп намеревался выбросить за борт перед самым прибытием в Лондон, не раньше; чтобы до той поры в мозгу хозяина баржи не созрела идейка сдать беглых властям. Плескалась вода, ветер наполнял паруса, пригревало солнышко. Харпер заснул, а Шарп, придерживая карабин, грезил наяву о прелестной девушке, что помогла им вырваться с Фаулниса, но сама осталась в заточении дядюшкиной усадьбы средь эссекских болот. Шарп грезил, а баржа несла его с Харпером к свободе и мести. 

Глава 12

Следующим утром Шарп, идя из Саутворка, где он провёл ночь, остановился на Старом мосте прочитать афишу, которыми был заклеен Лондон. Напечатанная крупными буквами, с королевским гербом наверху, она гласила:

“ГРАНДИОЗНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!

В присутствии

И под командованием

ЕГО ЦАРСТВЕННОГО ВЫСОЧЕСТВА ПРИНЦА УЭЛЬСКОГО

Утром субботы 21 августа в Гайд-парке Его Величества Кавалерия, Артиллерия и Пехота с Оркестрами и Знамёнами, пройдут парадом перед Его Царственным Высочеством Принцем Уэльским, Принцем-Регентом, а также перед Его Царственным Высочеством Герцогом Йоркским с Трофеями и Орудиями, захваченными в войне против Французов в Испании.

Также, по Их Милости и под Командованием Их Царственных Высочеств, войска с точностью и тщанием разыграют битву под Витторией, где была одержана Великая и Славная Победа над армией Корсиканского Тирана.

БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЯ!”

Битва под Витторией в Англии обсасывалась на все лады, думал Шарп, вероятно, для того, чтобы отвлечь внимание обывателей от растущих цен на еду и взлетающих к небу налогов, что питали войну.

Шарп надел сегодня новый мундир, пошитый для похода в Карлтон-Хаус, сапоги были начищены до зеркального блеска, ножны сияли. Лишь ссадины на щеках напоминали о пребывании в Фаулнисе.

Харпера он оставил в Саутворке за обильным завтраком. Ирландец стращал Изабеллу и родичей рассказом о побеге через ужасные болота Эссекса. Окончив трапезу, сержант должен был подать в «Розу» весточку Прайсу и д’Алембору, буде до них не дотянулись цепкие ручки лорда Феннера.

Шарп завернул к Хопкинсонам на Сент-Олбанс-стрит и взял тридцать гиней из хранящихся у них средств. С оттягивающими карман деньгами, в соответствующем званию мундире, Шарп был собран и готов к драке с Гирдвудом, Симмерсоном и прочей сволочью, жирующей за счёт лагеря Фаулнис.

Когда баржа шла по Темзе, Шарп обсудил с Харпером, что делать дальше. Ирландец жаждал явиться в Фаулнис при всех регалиях и «навести шороху». Сердцем Шарп был «за», однако разум подсказывал иное. Шарп решил идти к власть предержащим. Пусть бюрократическая машина, слабости которой так ловко использовали аферисты, давит их сама. Шарп вернётся на Фаулнис, обязательно вернётся, хотя бы ради обещания, данного им златовласой красавице, но всему свой черёд.

Майор пересёк Уайт-холл, перешагнул кучку конских яблок, выметенных со двора главного Штаба, ответил на приветствие часовых и кивнул привратнику, распахнувшему перед ним дверь.

Служитель в ярком наряде встретил Шарпа вопросом:

– Ваше имя, сэр?

– Майор Ричард Шарп. Южно-Эссекский полк.

– Конечно, сэр. Вы заглядывали к нам на днях.

Служитель, столь же массивный, как Харпер, имел один глаз. Повадки выдавали в нём ветерана, уволенного в запас, очевидно, по инвалидности. Распознав в Шарпе боевого офицера, а не чинушу в погонах, служитель любезно улыбнулся стрелку:

– Чем могу помочь, сэр?

– Я пришёл встретиться с герцогом Йоркским.

– Вам назначено, сэр?

– Нет.

Служитель, качая помпоном на туфле, сожалеюще объяснил:

– Его Царственное Высочество герцог Йоркский принимает только тех, кому аудиенция назначена заранее, сэр. Хотите, изложите своё дело к Его Высочеству письменно.

Он указал на конторку у выходящего на Уайт-холл окна.

– Я лучше подожду. – решил Шарп.

Как ни отговаривал его ветеран, объясняя бессмысленность ожидания, майор стоял на своём: он должен лично встретиться с Главнокомандующим. Одноглазый, в конце концов, отступился, доложил об упрямце, а Шарп уселся в кожаное кресло возле пустого камина.

Громко тикали напольные часы под лестницей. Военные и штатские, спешащие через вестибюль по своим делам, смотрели на застывшего в кресле офицера-стрелка кто с любопытством, кто с неудовольствием. От их взглядов Шарпу стало неуютно, и он отвернулся к камину, над которым висело полотно, изображающее битву под Бленхеймом. За сто лет ничего не изменилось, зевая, думал Шарп, и поле сражения под Бленхеймом мало отличается от поля брани под Талаверой или Витторией.

– Майор Шарп? – лощёный штабист благожелательно улыбался стрелку.

– Да.

– Честь имею, капитан Кристофер Мессинс. Не соблаговолите пройти со мной?

Одноглазый служитель поднял брови, дескать, а я что говорил?

Увешанный картинами коридор вывел обоих офицеров в маленькую приёмную, за окнами которой виднелся плац.

Мессинс жестом усадил Шарпа на стул:

– Кофе, майор? Чай? Шерри?

– Кофе.

Мессинс наполнил две изящные чашечки с цветочным узором и подал одну стрелку:

– Вы хотели встретиться с Его Царственным Высочеством, майор? Сидите, сидите. Может, печенья? Погода хороша, не правда ли?

Капитан поглядывал на ссадины, перечёркивающие щёки Шарпа. Штабиста разбирало любопытство, но прямо спросить не позволяло воспитание.

Мессинс посетовал на крайнюю занятость Его Высочества, сообщил, что в данный момент Его Высочества нет на месте и, когда Его Высочество вернётся, ведает лишь Всевышний. Впрочем, если майора устроит, его выслушает капитан.

Майора не устроило.

Мессинс обиженно поблымал длинными, как у девочки, ресничками и любезно улыбнулся:

– Кофе хорош, не находите? Из тез зёрен, что мы захватили под Витторией. Вы же были там, не так ли?

– Был.

Мессинс сокрушённо вздохнул:

– У Его Царственного Высочества совершенно нет времени на случайных визитёров. Надеюсь, вы понимаете?

– То есть, мне не на что рассчитывать?

Мессинс развёл руками:

– Увы.

Стрелок поставил чашку и встал:

– Жаль. Полагаю, у принца Уэльского сведения, которыми я располагаю, вызовут больший интерес.

Шарп выстрелил наугад и попал в яблочко. Лицо у Мессинса сделалось испуганным, он вскинул ладони:

– Погодите, мой дорогой майор Шарп. Не будем пороть горячку. Присаживайтесь, прошу вас!

Шарп исходил из неприязни, которую питали друг к другу принц Уэльский и герцог Йоркский. Полководческими талантами Главнокомандующий не блистал. По Лондону ходили язвительные куплетцы, в которых высмеивалось его бездарное маневрирование войсками в течение фландрской компании. Тем не менее, в качестве администратора он был выше всяких похвал: умелый, методичный и, самое главное, честный. Правда, бывали у него и промашки. Не так давно улеглись страсти, разгоревшиеся (не без помощи его брата, принца-регента), когда выяснилось, что любовница герцога торгует офицерскими патентами. Нового скандала не желал ни сам Главнокомандующий, ни его окружение.

Мессинс осторожно поинтересовался:

– Может, вы всё же поделитесь со мной вашими… Э-э… сведениями?

– Сожалею. Нет.

Шарп подозревал, что Фаулнис – не единственный лагерь, готовящий солдат на продажу. Кроме лорда Феннера, в афере, наверняка, были замешаны и другие официальные персоны. В их числе вполне мог оказаться кто-то из свиты герцога, а потому Шарп твёрдо намеревался говорить только с Главнокомандующим и, желательно, тет-а-тет.

Мессинс опять вздохнул, растерянно покосился на гравюру кавалериста между окнами, словно тот мог дать ему совет:

– Возможно, ждать придётся долго, сэр.

– Времени у меня вдосталь.

Мессинс сдался. Он предложил Шарпу располагаться поудобнее и даже снабдил свежим номером «Таймс».

В газете повествовалось о штурме последнего оплота французов на северном побережье Испании, крепости Сан-Себастьян. Тон публикации был бравурный, хотя из неё следовало, что атака была отбита и британской армии придётся под Сан-Себастьяном задержаться. Шарпа взволновала другая статья, несколько путано описывающая очередную победу. Французы якобы перевалили через Пиренеи и были разгромлены под селением Сорарен. Как ни обнадёживал Шарпа генерал-майор Нэн, а война продолжалась. В газете был напечатан список погибших, внимательно прочитанный стрелком. Офицеры Южно-Эссекского полка в реестре отсутствовали, что утешало. Вероятно, основательно прореженный и без Сорарена с Сан-Себастьяном полк всё ещё нёс службу в порту Пасахеса.

Шарп оторвался от газеты и посмотрел в окно, обуреваемый досадой и раздражением. В Испании сражались и умирали, а он торчал здесь!

Часы в вестибюле пробили одиннадцать.

Об Испании в «Таймс» больше не было ни слова. Местные новости, впрочем, тоже напоминали сводки с театра военных действий. В Лестершире ополчение открыло огонь, усмиряя волнения, возникшие из-за взвинченных цен на хлеб. В Дербишире мастеровые, убеждённые в том, что машины отнимают у них работу, подожгли ткацкую фабрику, предварительно разбив станки кувалдами. Ополченцы также были вынуждены стрелять. Мысли Шарпа вновь обратились к Испании. Сорарен. В Испании это или во Франции? Чёткой границы последние годы не существовало. С другой стороны, рассудил Шарп, о вторжении на французскую территорию «Таймс» сообщила бы аршинными буквами на первой полосе. Среди тех, кто войдёт во Францию, обязательно будет Шарп. Шарп и его полк.

Когда часы пробили двенадцать, позади Шарпа скрипнула дверь.

– Ричард! Господь Всемогущий, вы ли это?!

Шарп настороженно повернулся. В этом здании некому было приветствовать стрелка столь исступлённо-восторженно, и, тем не менее, круглолицый штатский, сияя, как новая гинея, тянул к Шарпу единственную руку:

– Мой драгоценный друг! Какой чудесный сюрприз! Представьте, заехал я свидеться с генерал-адъютантом, и вдруг служитель огорошивает меня вестью, что вы тоже здесь!

– Сэр! – расплылся в ответной улыбке Шарп, – Вот уж кого не ожидал увидеть, так это вас!

– А уж я-то не ожидал! Ричард Шарп в этих стенах, да ещё и Ричард Шарп, впервые на моей памяти одетый по уставу!

– Почти по уставу, сэр! Палаш всё ещё при мне! – Шарп, смеясь, жал протянутую ладонь, – Как вы, сэр?

– Здоров и полон сил! Добавил бы: «чего и вам желаю», но, судя по вашему облику, вам этого добра не занимать! – достопочтенный Уильям Лоуфорд тряс руку Шарпа так пылко, будто надеялся оторвать, – Что у вас с лицом? Неужели у французов дела так плохи, что они набирают в армию кошек?

Лоуфорд командовал Южно-Эссекским полком, пока при штурме Сьюдад-Родриго не лишился руки. С тех пор он слегка располнел, а уж если сравнивать с далёкими, почти допотопными годами пребывания в Индии, когда сержант Шарп служил под началом лейтенанта Лоуфорда, то «слегка» звучало и вовсе неуместно. Когда Шарп и Лоуфорд томились в застенках султана Типу, лейтенант был тонок, как шомпол. Как бы то ни было, Лоуфорду шла полнота, лишний раз подчёркивал благополучие и достаток его нынешнего гражданского бытия.

– Как вас занесло в Главный Штаб, Ричард?

– Хотел встретиться с герцогом Йоркским.

– Тщетные надежды, друг мой! Он укатил в Виндзор и вернётся не ранее, чем через неделю! Лучше я вас обедом угощу, а? Согласны?

Уверенность, с которой Лоуфорд говорил об отъезде герцога, поколебала решимость Шарпа. Стрелок подумал и принял приглашение бывшего командира.

Лоуфорд приехал в собственном экипаже с обряженными в ливреи слугами. Четвёрка лошадей промчала открытую коляску по плацу, и Лоуфорд взмахом трости поприветствовал скачущего из парка всадника.

– Должен сознаться, – улыбнулся Лоуфорд Шарпу, – о вашем прибытии в Лондон я слышал. Видели нашего Принцишку?

– Видел.

– Что за олух! Чуть голову мне не оттяпал, когда в рыцари посвящал! – Лоуфорд засмеялся.

Шарп намёк на то, что старого товарища можно отныне величать «сэр Уильям» уловил, но, желая сделать ему приятное, уточнил:

– Вас посвятили в рыцари?

– Да. – смущённо подтвердил «сэр Уильям», – Пустяки, конечно, но Джессика в восторге.

Шарп обвёл рукой экипаж:

– Похоже, вы процветаете, сэр?

– Грех жаловаться. Немного земли, местечко в Палате Общин… А ещё я – мировой судья. Посылаю злодеев в Австралию! Одним словом, при деле. Вот мы, кстати, и приехали!

Коляска остановилась на бугре за Сент-Джеймсским дворцом, и форейторы, спрыгнув с запяток, проворно распахнули дверцы экипажа. Лоуфорд жестом предложил Шарпу идти вперёд и последовал за ним по ступенькам в просторную прихожую, где сэру Уильяму подобострастно кланялись лакеи. Это был клуб. Вверив свой палаш заботам слуги, Шарп попал в столовую.

Лоуфорд взял Шарпа за локоть:

– Холодная телятина со специями у них изумительна, Ричард. Весьма рекомендую. Рубленое мясо с луком и яйцами – лучшее в Лондоне. А начнём с черепахового супа, не возражаете? Наш столик, прошу!

Обед был великолепен, и размякшему Шарпу казалась неправдоподобной последняя встреча с бывшим командиром в занятом под госпиталь монастыре провонявшего порохом городка Сьюдад-Родриго. Лоуфорд, которому только что ампутировали левую руку, был подавлен, хотя и хорохорился. Сэру Уильяму обед с Шарпом, по-видимому, навеял те же мысли. Он криво усмехнулся и невесело пошутил:

– Повезло мне отвертеться от Бадахоса, да?

– Там нам туго пришлось.

– Но вы выжили, Ричард! – Лоуфорд допил кларет и распорядился принести вторую бутылку.

Подали сигары. Шарп восхищённо наблюдал, как ловко управляется сэр Уильям одной рукой. Отказавшись от помощи слуги, он самостоятельно и обрезал сигару, и раскурил. Выпустив облако дыма, Лоуфорд спросил:

– Зачем вам нужен Главнокомандующий?

От него Шарп таиться не стал. С кем посоветоваться, как не с членом парламента, мировым судьёй, да в придачу старым боевым товарищем, плечом к плечу с которым воевали на двух континентах?

Лоуфорд слушал внимательно, иногда перебивал вопросами. Если история с Фаулнисом и вызвала у него какие-то эмоции, он их не выказывал. Только раз брови сэра Уильяма взлетели вверх – когда Шарп рассказывал о покушении в трущобах.

Шарп умолк. Лоуфорд отложил сигару и налил себе бренди:

– Каков ваш личный интерес в этом деле, Ричард?

– То есть?

Лоуфорд отхлебнул из фужера, затянулся сигарой и неопределённо помахал ею, выписывая в воздухе сложные крендельки дыма:

– Вы лично что хотите получить?

Шарп замялся. Впутывать Джейн с грозящим ей нелепым браком не хотелось, и он ограничился полуправдой:

– Мне нужны люди, чтобы пополнить ряды Южно-Эссекского и повести его на Париж.

– И всё?

Секунду Лоуфорд недоверчиво смотрел на собеседника, затем рассмеялся:

– Впрочем, что это я? Узнаю Ричарда Шарпа! Кто-то ещё в курсе?

– Ни единая живая душа.

– Кроме вашего сержанта, разумеется. Как он, кстати, поживает?

– В порядке.

– Привет ему от меня. Славный парень, хоть ирландец. – Лоуфорд нахмурился, – Говорите, он убил ополченца?

– Мы убили.

«Мы» позабавило сэра Уильяма:

– Нечаянно, разумеется? Прискорбно, что вы не обошлись без крови. Смерть эта чертовски всё осложняет…

– Но они тоже не камнями в нас кидали! – возмутился Шарп, искренне не понимая, какое отношение имеет убитый ополченец к махинациям Симмерсона, – Ублюдка-то и контрабандисты могли пристрелить.

– Превосходно, Ричард! Его убили контрабандисты! На том и порешим! – оживился Лоуфорд, потушив окурок в серебряной плошке, – Доказательства проведения аукционов у вас есть? Бухгалтерские книги, записи, документы?

– Записи?

– Доказательства, Ричард, письменные доказательства.

– Аукцион я видел собственными глазами!

Сэр Уильям медленно покачал головой, поднял стакан:

– Мой дорогой Шарп, всё, что вы видели – солдат на лужайке Симмерсона. Прочее – домыслы!

Сослаться на Джейн Гиббонс Шарп не мог, ведь, щадя девушку, он умолчал о ней. Впрочем, её свидетельство не было ни бухгалтерской книгой, ни документом.

– Я же видел!

– Это слова, Ричард! – Лоуфорд мягко улыбнулся, – Нам нужны доказательства.

Шарп без сил откинулся на спинку стула. Его душил этот роскошный зал с упитанными господами, чьи подбородки округлыми уступами нависали над шёлковыми галстуками:

– Лорд Феннер божился, что второй батальон существует лишь на бумаге. Я доказал обратное!

Лоуфорд задумчиво произнёс:

– Алчность Феннера общеизвестна. Богат, как Крез, но гребёт и гребёт под себя. Не тот парень, с кем я хотел бы ссориться, понимаете? Во всяком случае, ссориться, не имея козырей.

– Козырь – Фаулнис! День езды от Лондона!

– Ричард! Я верю вам, я на вашей стороне. – Лоуфорд успокаивающе поднял правую ладонь. Пустой левый рукав был пришпилен к кафтану, – Он вам не поможет.

– Он?

– Герцог Йоркский. «Недотёпа Фредди». Он не забыл, как его имя трепали на всех углах два года назад, и не захочет новой шумихи.

Шарп плеснул себе бренди, а Лоуфорд отхватил кончик новой сигары.

– Позвольте, я займусь этим делом, Ричард. Дайте мне разведать подноготную, а тогда вместе подумаем, как быть дальше.

Шарп молчал, и Лоуфорд ухмыльнулся:

– Пока я буду разнюхивать, что к чему, у вас будет возможность полюбоваться в субботу, как Принцишка выигрывает битву под Витторией.

Шарпу было не до игрищ принца Уэльского. Стрелок напряжённо обдумывал предложение Лоуфорда. Шарп не совсем так представлял себе борьбу с Феннером и Симмерсоном. Впрочем, сэр Уильям гораздо лучше Шарпа понимал закулисную механику.

– Значит, герцог Йоркский мне не поможет?

– Эх, Ричард! – вздохнул Лоуфорд, – Вы же общались с Принцишкой. Полагаете, его младший братец лучше? Послушайте, Шарп, встань передо мной задача опрокинуть французскую колонну, я бы с радостью принял вашу помощь, почему же в данном деликатном деле вы боитесь довериться мне? Вы хотите спасти полк?

– Да.

– Так дайте мне возможность сделать то, что я умею! Где вы остановились?

– Постоялый двор «Роза». На Друри-Лейн.

– Я знаю, где это. – Лоуфорд пометил название в блокноте с серебряным обрезом. – Через два дня приходите сюда к завтраку, хорошо? Насчёт приказов возвращаться в Испанию не волнуйтесь, я всё улажу.

Шарп нахмурился:

– Могу я спросить, сэр, что вы собираетесь предпринять?

– Предпринять? – сэр Уильям захлопнул блокнот, – Хитрить. Умничать. Словечко здесь, словечко там, курочка по зёрнышку. Благо парламент на каникулах, можно действовать тишком. А вы, Ричард, – он грозно наставил на Шарпа сигару, – Вы сидите тихо, как мышка в норке, и не дразните жирных котов, ясно?

Он выдохнул дым и уже мирно поинтересовался:

– Скажите, Ричард, удастся ли мне залучить вас домой на ужин как-нибудь вечерком? Не отказывайте, молю! Вашего отказа леди Лоуфорд никогда мне не простит!

– Очень любезно с вашей стороны, сэр.

– Пустяки! – он выудил из клубничного десерта, завершающего обед, ягоду и отправил в рот, – Положитесь на меня, Ричард. Просто положитесь на меня.

– Да, сэр.

Лорд Феннер принял гостя в библиотеке. Принял холодно.

Он имел обыкновение приглашать к себе в начале вечера леди Камойнс, посвящая остальное время увеселениям иного рода. Нынче же, вместо того, чтобы наблюдать, как раздевается ожидающая его в спальне наверху Анна, он был вынужден разыгрывать учтивого хозяина перед непрошеным визитёром.

Феннер плотно притворил за собой дверь библиотеки:

– В этот час я привык баловать себя стаканчиком бренди. Составите мне компанию?

Сэр Уильям Лоуфорд не отказался. Он с интересом рассматривал висящие между полок морские акварели и весьма недурной портрет работы Рейнольдса:

– Ваша матушка?

– Да.

Феннер велел подать бренди и без церемоний взял быка за рога:

– Вы сказали, что вас привело ко мне дело, не терпящее отлагательства, так, сэр Уильям?

– В противном случае я бы не осмелился потревожить Вашу Милость.

Грубость лорда ничуть не смутила его гостя. Лоуфорд потрогал римский бюст, изображающий матрону с мелко завитыми волосами, и восхищённо прищёлкнул языком. Всё в комнате говорило о богатстве и изысканном вкусе хозяина, начиная с книг и заканчивая расписанными вручную китайскими обоями. Сняв с предложенного слугой подноса бокал, Лоуфорд уселся в кресло:

– Здоровье Вашей Милости!

Феннер кивнул и уселся напротив. На нём был чёрный фрак, белый шёлковый жилет и галстук. Глядя, как гость пьёт, он пытался угадать, с чем тот нагрянул. Лорд мало что знал об этом человеке: бывший вояка, ныне протирающий штаны на зелёных скамьях Палаты Общин. Закинув ногу на ногу, Феннер потеребил кисточку на сапоге:

– При всём уважении, сэр Уильям, не изволите ли вы перейти сразу к сути. У меня не так много времени.

– О, конечно, конечно. – Лоуфорд посмаковал бренди, – Как мне представляется, и вы, и я равно заинтересованы избежать скандала, способного поколебать нынешнее правительство? Превосходный бренди, кстати! Мне контрабандисты привозят гораздо худший.

– Скандал? Какой скандал?

Тонкое бледное лицо с крючковатым, как у стервятника носом, было бесстрастно, и Лоуфорд нанёс удар:

– Гирдвуд, Фаулнис, аукционы. Не возражаете, я закурю?

Феннер был слишком растерян, чтобы возражать. Лоуфорд достал сигару, отчекрыжил кончик и окутался дымом. Приложив усилие, дабы не выдать волнения, военный министр спокойно укорил гостя:

– Вы меня смутили, сэр Уильям.

– Смутил? Чем же?

– Вы говорите загадками.

Лоуфорд пожал плечами. Феннер неплохо держал удар.

– Возможно, имя сэра Генри Симмерсона поможет прояснить ситуацию?

Феннер почувствовал облегчение. Упоминание Фаулниса повергло его в панику, но Лоуфорд открывал свои карты одну за другой. Следовательно, не всё потеряно.

– Предположим, сэр Уильям.

Лоуфорд, который по пути сюда допускал, что после первых же слов Феннер прикажет прогнать его взашей, а то и на дуэль вызовет, с удивлением убедился: Шарп-то оказался прав. Рыльце лорда Феннера действительно было в пушку.

– Мне представляется, Ваша Милость, что, если злоупотребления сэра Генри получат широкую огласку, то последствия нетрудно предсказать.

Нетрудно. Газеты и парламент поднимут хай: «Коррупция! Казнокрадство!», и правительство уйдёт в отставку.

– Огласку? Каким же образом?

– Некий майор Шарп намерен обнародовать попавшие к нему сведения относительно лагеря Фаулнис и всех причастных официальных лиц. Сегодня он пробивался к герцогу Йоркскому. На ваше счастье, адъютант, зная, что майор служил под моим началом, послал за мной, и я смог Шарпа перехватить.

Феннер оцепенел. Шарп жив?! Наёмники не вернулись забрать вторую половину платы, но Шарп исчез, и Феннер уверился, что беспокойный стрелок сдох где-то в канаве.

Дверь скрипнула и слегка приоткрылась. Вероятно, Анна Камойнс спустилась и теперь подслушивала в гостиной. Глупая любопытная курица! Феннер не смел встать и закрыть дверь, потому что не был уверен, что сможет скрыть бьющую его дрожь от Лоуфорда. Вместо этого он тоже раскурил сигару:

– Вы перехватили Шарпа?

– Да, ваша Милость. Мы с ним долго беседовали. Примечательная личность, скажу я вам! Когда мы познакомились, он был сержантом. В бою он – дока, но в политике, увы, ничего не смыслит. – Лоуфорд снисходительно усмехнулся, – Он чрезвычайно целеустремлён, до безрассудства, и переубедить его нелегко. Он очень переживает, и майора можно понять. Его полк, столько сделавший для вторжения в логово корсиканца, накануне похода во Францию собираются расформировать! А тут ещё майор докапывается до не совсем законной подоплёки грядущего расформирования. Естественно, майор Шарп жаждет пошуметь. Вы понимаете меня, Ваша Милость?

Феннер кивнул. Как, во имя Господа, чёртов стрелок разнюхал про Фаулнис? Вопрос жёг язык, однако, спросить значило дать понять Лоуфорду, что Феннер замазан в афере гораздо сильнее, чем собеседник мог себе представить.

– Доказательств у бедняги нет. – продолжал Лоуфорд, – Я уговорил его ничего не предпринимать до послезавтра, пообещав, что сам всё улажу. Улажу, как вы считаете, ваша Милость?

Феннер наклонил голову. Ему предлагали сделку. Сделку не с безумным воякой, чьё неистовство и непредсказуемость пугали министра до слабости в ногах, а с таким же, как сам Феннер, здравомыслящим политиком, для которого компромисс – не пустой звук, а единственно возможный способ разрешения противоречий.

– Есть предложения, сэр Уильям?

– Так, мысли. – Лоуфорд затянулся сигарой.

Феннер понимающе улыбнулся. Сэр Уильям хотел поторговаться.

– Видите ли, Ваша Милость, я очень многим обязан майору Шарпу, даже жизнью своей. Так что вы не осудите мою готовность помочь ему выпутаться из этой щекотливой ситуации. Мне бы не хотелось, чтобы его наказали, или его карьера пресеклась. Наоборот, он достоин дальнейшего продвижения, ведь все его поступки продиктованы исключительно служебным рвением.

– Он в Лондоне? – уточнил Феннер.

– Я этого не говорил, но где бы он ни был, два дня он будет кроток, как агнец.

– Чего хочет ваш агнец?

– Свой батальон.

Феннер приторно улыбнулся, глядя в глаза Лоуфорду:

– Право, если батальона не окажется на Фаулнисе, то что же ваш майор рассчитывает получить?

Намёк был прозрачен. Возможности военного министра позволяли стереть лагерь на Фаулнисе с лица земли: растыкать солдат по законным лагерям других полков, здания уничтожить, превратив остров в пустырь, каковым он и являлся в течение столетий. С другой стороны, и Феннер, и Лоуфорд сознавали, что подобная мера чревата изрядными хлопотами и, самое главное, повлечёт приостановку на неопределённый срок всей отлаженной системы выдаивания барышей, а человек с аппетитами лорда Феннера охотнее лишится глаза, чем дохода. Сэр Уильям осторожно сказал:

– Майор Шарп – отличный командир, деятельный, талантливый. Он достоин того, чтобы командовать батальоном стрелков, скажем… в Америке. Там тоже гибнут наши солдаты, а хороших командиров не хватает.

– Америка? – уголки губ Феннера приподнялись. Жалкая, третьестепенная заварушка за Бог знает сколько километров от Европы, – Что ж, думаю, это можно устроить. При условии, конечно, что он будет держать язык за зубами.

– Доказательств-то, Ваша Милость, у него всё равно нет.

Феннер задумался. Единственное доказательство, которое могло бы угрожать ему, финансовые документы аукционов, хранились в безопасном месте. Майор Шарп может, конечно, найти кого-то из солдат, подготовленных в Фаулнисе, но что это докажет? По бумагам они все переведены из запасного батальона Южно-Эссекского полка. Офицерам же тех подразделений, куда солдат продали, болтать невыгодно, сами замазаны. К тому же из офицеров о лорде Феннере известно лишь Гирдвуду.

Сэр Уильям бросил окурок в пустой камин:

– Не хочу торопить вас с решением, Ваша Милость. Вы позволите навестить вас завтра?

– Извольте. – лорд встал, – Америка?

– И командование батальоном. Не меньше. – напомнил Лоуфорд. Шарпа повысят, скандал будет замят, правительство удержится, и сэр Уильям, надо полагать, не останется без награды.

– Конечно, конечно. – министр встал и протянул руку, указывая гостю путь, – Я у вас в долгу, сэр Уильям. В наше время люди столь благоразумные и трезвомыслящие – редкость. Мы непременно найдём достойное применение вашим доблестям.

– О, благодарю, Ваша Милость! Благодарю!

Должность в правительстве, млел про себя Лоуфорд. Должность доходная и малообременительная.

Дверь на улицу лорд Феннер открыл лично, не вызывая слугу:

– Что ж, до завтра.

Лондон укрыла густая вуаль сумерек. Сэр Уильям широко улыбнулся своему форейтору, поднимаясь в экипаж. Всё прошло, как по маслу. Шумихи не будет. Ричард Шарп (он всегда нравился Лоуфорду) получит под начало целый батальон «зелёных курток». И никто не пострадает, разумеется, кроме тех, против кого будет теперь сражаться Шарп. Им-то придётся несладко. Как по маслу прошло.

Лорд Феннер из окна следил за удаляющейся в направлении Сент-Джеймсского дворца коляской сэра Уильяма. Настроение министра было далеко не радужным. Его поймали за руку. Счастье ещё, что Лоуфорд оказался человеком сговорчивым. Он хотел отступного для себя и Шарпа. Лорд Феннер с радостью заживо содрал бы со стрелка кожу, но, трезво оценивая ситуацию, не мог не признать: продвижение мерзавца – ничтожная плата за собственное спокойствие.

Министр вернулся в библиотеку и, распахнув дверь в гостиную, нашёл там (а как же!) леди Камойнс. Она рассеянно листала книгу.

– Как долго ты здесь?

– Достаточно, Саймон.

– Ты подслушивала?

– Для того и спустилась. – она издевательски усмехнулась. Зелёные очи сверкнули в свете ламп, – Тебе очень повезло, Саймон, что Лоуфорд под каблуком у своей ненаглядной и крайне амбициозной жёнушки.

– Под каблуком?

– Да. В противном случае ты бы не купил его так дёшево: батальон для майора и синекура для сэра Уильяма.

– Тебе-то, милая, не удалось загнать под каблук никого из тех, с кем ты переспала. Умишка маловато, а? – он намеренно унижал её. Она была его вещью, его рабыней, трепещущей за наследство драгоценного отпрыска.

Леди Камойнс захлопнула книгу:

– Будь я на месте Лоуфорда, Саймон, я раздавила бы тебя, как клопа.

Он цинично рассмеялся:

– На месте Лоуфорда? Твоё место, Анна, наверху, в спальне. Вот и ступай туда!

Она швырнула книгу на пол и, не промолвив больше ни слова, вышла. Феннер поднимался за ней по лестнице, чувствуя, как вожделение овладевает им. Пикировки, в которых он показывал свою власть над ней, пряно разжигали его страсть. Предстояла долгая весёлая ночь, почему бы сначала не пошалить? 

Глава 13

Большинство лондонцев считали, что лучшие времена сада Воксхолл давно в прошлом, что он обветшал и устарел. А Шарпу Воксхолл нравился. Ребёнком он пробирался сюда обчищать карманы гуляющих горожан на затенённых дорожках, у беседок, статуй, павильонов и гротов. В саду горели лампы, оформленные под звёзды и подвешенные на разной высоте, так что со стороны посетители казались гигантами, прогуливающимися по Млечному пути.

Нынче вечером Шарпа привела сюда записка, от которой пахло духами, воскресившими в его памяти зеленоглазую женщину. Послание доставили в «Розу», где встретившегося с д’Алембором, Прайсом и Харпером Шарпа дожидалось ещё одно письмо. Картонный прямоугольник во исполнение воли Его Царственного Высочества принца-регента безапелляционно предписывал майору Ричарду Шарпу прибыть в десять утра в субботу 21 августа в Гайд-парк. Сомнительное удовольствие лицезреть разыгрываемое не нюхавшими пороха тыловиками сражение, где ни один из них не был. Шарп кисло спрятал картонку в сумку. Надушенная записка навевала иные мысли: таинственное свидание, назначенное в саду музыки и веселья.

Воксхолл бурлил. Население Лондона было представлено всеми его слоями: от высших до низших. Аристократы прогуливались бок-о-бок с мастеровыми. Вход стоил несколько пенсов – плата умеренная даже для черни. Большая часть женщин и часть мужчин носили чёрные маски, кто-то – желая сохранить инкогнито, кто-то – в тщеславной надежде сойти за знаменитость-инкогнито. Воображение правило здесь бал, расцвечивая убогую повседневность мишурой фантазий.

В записке не указывалось ни время, ни точное место свидания, и Шарп медленно брёл среди соотечественников, вглядываясь в каждую встречную женщину. Два рядовых отдали ему честь. Другие солдаты, завидя издалека офицера, сворачивали на боковые тропки, дабы не пасть в глазах подружек, подобострастно козыряя старшему по званию. Шарп миновал высоченный центральный павильон, под сенью которого играл оркестр. Танцевали пары. На помосте женщина пела что-то пошловато-сентиментальное. Работал ресторанчик.

Отсыпанные гравием дорожки уводили в лабиринт живых изгородей, в закоулках которого находили приют влюблённые и играли в прятки детишки.

Шарп приблизился к фонтану. На дне круглого фонтана валялся разного рода мусор, но струи мутной воды в свете разноцветных фонарей посверкивали колдовским золотом. Статуя обнажённой богини загадочно улыбалась у входа в охотничий домик рядом с фонтаном. Изнутри доносилось треньканье виолончели. Ставни одного из кабинетов были распахнуты настежь. Там три юные дамы пили вино, кокетливо поглядывая на гуляющих возле фонтана.

К вечеру в Воксхолл слетались голуби. Взрослые их охотно кормили, а дети пытались ловить, без особого, впрочем, успеха. Шарп развернулся и пошагал обратно к центральному павильону. Ночь была тёплой. Тепло ли там, на перевалах через Пиренеи, где прорвались французы? Газета сообщала, что атака отбита, однако Шарп хотел точных сведений. Что бы подумали его бойцы, прислушивающиеся к отдалённой канонаде под Сан-Себастьяном, узрей они своего майора мирно прохаживающимся по Воксхоллу?

Кышнув навязывающуюся шлюху, Шарп покачал головой в ответ на предложение торговца купить сладости. Стрелок выделялся в беззаботной толпе шрамом, царапинами на щеках, угрюмостью. Как и в Карлтон-Хаусе, он был чужой здесь. Кто они, эти смеющиеся, разгорячённые алкоголем люди? Письмоводители, купцы, белошвейки? Что их волнует? Французы прорвались на юг, британцы сцепились с ними. Да полноте, знают ли лондонцы о солдатах, чья кровь орошает сейчас испанские скалы? Вряд ли. Лондон, как и вся Англия, бурно праздновал победы, но ничего не желал знать о войне. Это заметила даже Изабелла, жена Харпера. Всем было плевать на войну. Изабелла плакала и просилась обратно на родину, лишь бы не оставаться здесь, в сытой стране, где никого не интересует, жив её муж-солдат, или давно сгнил в братской могиле.

Шарп купил себе пиво и присел на край фонтана. Благородные господа с модными тростями, в перчатках, сдержанно переговариваясь, вышагивали среди простолюдинов. Благородные господа никогда не примут Шарпа в свой круг. Рылом не вышел. Он вышел рылом для Испании, в Испании Шарп выигрывал стычки и отбивал города. В Лондоне же он рылом не вышел. Его пригласили в Карлтон-Хаус, но не как равного, а как забавного уродца, вроде бородатой женщины или сиамских близнецов.

– Есть пенни, полковник?

Сорванец лет шести с замурзанной мордахой, в рваных штанишках, выжидательно смотрел на Шарпа. Мальчонка, как и Шарп когда-то, перелез через забор, рискуя напороться на битое стекло наверху. Поверил бы пострелёнок, скажи ему кто, что «полковник» три десятка лет назад тоже пробирался в Воксхолл, охотясь на кошельки ротозеев?

– Что купишь  на пенни?

– Пожрать, что ж ещё?

– Дам. Опять подойдёшь, башку отверну, а дружков подошлёшь к «щедрому дяде», не только отверну, но и с другой стороны вставлю. Ясно?

Мальчишка ухмыльнулся:

– Тогда два пенса.

Шарп выдал ему одно пенни:

– Сгинь!

– Девочку, полковник?

– Сгинь, кому сказано!

Оголец умчался. «Пожрать»? Как бы не так. В трущобах деньги тратятся на джин.

Шарп думал о Джейн Гиббонс. Думал со стыдом, ибо пришёл сюда для встречи с другой женщиной. Понимал всю смехотворность своих притязаний на племянницу Симмерсона, и всё равно стыдился. Он и говорил-то с ней три раза, ничего не знал о ней. Она была прекрасна. Она помогла ему в трудную минуту. Что он может ей предложить? Умение вести людей на смерть? Навык убивать французов?

На что Шарп годится? Он может грамотно расположить цепь стрелков; он соображает, в какой точке вражеских порядков сосредоточить огонь. Он может убивать. Год за годом девятнадцать лет подряд Шарп убивал. Он научился различать, когда убийство необходимо, а когда излишне. Шарп смотрел на проходящих мимо него людей, трезвых и не очень, смеющихся и перешёптывающихся, и знал, кто они. Они – те, за кого он дерётся. Крепко нализавшийся юнец выделывал неуклюжие коленца перед хохочущей спутницей, а Шарп вдруг понял одну важную вещь. Он понял, что, родись во Франции, он носил бы красные эполеты вольтижёра (Вольтижёры – солдаты французских лёгких рот. Прим. пер.),  с не меньшей гордостью, чем зелёную куртку стрелка, и брал бы на мушку английских офицеров с не меньшим усердием, нежели сейчас – французских.

Шарп допил эль. Оркестр заиграл вальс. Как сложился бы его брак с Джейн Гиббонс? Как он сложился бы с любой другой женщиной? Куда Шарп денется, если война закончится? Без атак, без вылазок, без разведок, как он будет тратить двадцать четыре часа суток, пусть даже денег после продажи бриллиантов у него будет полно? Пахать? Коров разводить? Или останется в армии? Для чистки формы – слуга, для смотров – лошадь, и куча юных офицеров – для того, чтобы изводить их бесконечными нудными воспоминаниями. Выбор велик, да вот беда: не привык английский солдат к выбору. Английский солдат сражался не по зову сердца, а от безысходности. Французам, пруссакам, австрийцам было куда вернутся. Их ждали дома. Английского солдата никто не ждал. Армия была его домом, полк – семьёй, а такие, как Феннер, угрожали и тому, и другому.

– Вы – глупец. – прозвучало сзади.

Шарп вскочил и повернулся. Она. Зеленоглазая. На ней была чёрная маска, но рыжую гриву прикрывала лишь жемчужная сетка. Ночи в августе ласковы, и тело её облегало второй кожей платье сиреневого шёлка. На плечи была небрежно наброшена тёмная кружевная шаль. Он неловко поклонился:

– Мадам?

– Видок у вас мрачный. Неужели осознали, какого сваляли дурака? – она переложила веер из руки в руку и подставила Шарпу локоть, – Прогуляйтесь со мной.

Они шли по дорожке, огибавшей хитросплетение живых изгородей, и Шарп ловил взгляды мужчин: жадные – на своей спутнице, завистливые – на себе. Два сторожа Воксхолла волокли невнятно ругающегося пьяного. Один из сторожей, видимо, отставной солдат, подмигнул Шарпу и отсалютовал.

Зеленоглазая весело сказала:

– Они считают меня вашей пассией, майор.

Он не нашёлся с ответом, и она засмеялась:

– Жёны таких платьев не носят.

– Почему?

– Такие платья надевают, чтоб приманить подходящего жениха, майор. Когда же цель достигнута, жених превратился в супруга, он сам начнёт упрашивать, чтоб его благоверная не надевала ничего подобного. – веером зеленоглазая надменно отодвинула с пути зазевавшегося ребёнка, – Так же и простофиля, имевший неосторожность жениться на актрисе, предъявляет ей после свадьбы ультиматум: или я, или театр, хотя, если бы не театр, он предмет своей любви никогда бы не встретил. Кстати, о простофилях. Поздравляю, вы тоже относитесь к их числу.

– Неужели?

– Только простофиля, получив приказ отправляться в Испанию, прётся в Главный Штаб и сидит там с таинственным видом. В Главном же Штабе дураков не держат. К вам подсылают Лоуфорда, бывшего командира, и вы, по простоте душевной, выкладываете ему всё, как есть. Присядем здесь, не возражаете? Они подают приличное контрабандное шампанское, достаточно дорогое, чтобы отпугнуть отсюда чернь.

Они завернули к небольшому ресторану с выставленными снаружи крашеными белилами железными столиками, над которыми на ветвях дубов были развешаны фонари. Повинуясь знаку зеленоглазой, официант в фартуке проворно отодвинул от облюбованного ею столика остальные. Она явно не желала, чтобы их разговор подслушали.

Зеленоглазая села спиной к ресторану и гуляющим. Избавившись от маски, уронила Шарпу:

– Снимите кивер, а то вас примут за моего грума. (Грум – Слуга при экипаже. Прим. пер.)

Шарп положил головной убор на столик. Официант принёс шампанское, хлеб и мясо, покрытое слоем прозрачного дрожащего жира, совсем как то, что принесла Джейн Гиббонс. Принесла всего две ночи назад, а как будто два месяца.

– Что это?

Она свысока улыбнулась:

– Заливное. И вы не спросите, откуда у меня такие подробные сведения о вас?

– Спрошу, мадам. – стрелок выпил шампанского. Захотелось сигару.

Если она ожидала ахов-охов, возбуждённых вопросов, то ошиблась. Стрелок молчал. Заполняя повисшую паузу, она отрезала себе заливного:

– В отличие от вас, сэра Уильяма глупцом не назовёшь. Здраво оценив ситуацию, он от вас направился прямиком к лорду Феннеру. Отведайте заливное, майор. Не армейская солонина, – ехидная улыбка искривила её полные губы, – хотя вполне съедобно.

– Лорд Феннер?! Он пошёл к лорду Феннеру?!

У Шарпа в голове не укладывалось, что человек, которого он считал другом, вот так, походя, предал его врагу.

– Они заключили сделку. – вытянувшееся лицо Шарпа забавляло её, – Лорд Феннер – завидный покровитель. Он может дать сэру Уильяму маленький «пурбуар». Не будьте ребёнком. На том стоит мир.

– «Пурбуар»? – он попробовал незнакомое слово на вкус.

– Маленькая награда, мой забияка-кот. – она сделала глоток, гипнотизируя его зелёными глазами, – Вы похожи на дворового забияку-кота. Симпатичного, надо сказать, кота.

Отщипнув хлеба, она продолжила:

– Цель сэра Уильяма – избежать шумихи. Он не даст вам ваш батальон, а ведь вы хотите именно этого?

Шарп кивнул, сжав челюсти.

– Он не желает вам зла, он просто защищает правительство от нежелательного ажиотажа. Вы слышите меня, майор? Сэр Уильям не желает вам зла.

Стрелок никак не мог свыкнуться с поступком Лоуфорда:

– Зачем он пошёл к Феннеру? Зачем?

Она повела плечами:

– Лоуфорд любит жену, а его жена не прочь превратиться однажды в супругу пэра. Как не воспользоваться удачей, когда она сама идёт тебе в руки? Он доносит Феннеру, переезжает в кабинет повыше, а Феннер тем временем прячет концы в воду. И все довольны, кроме вас, разумеется.

Она погрозила ему столовым ножом:

– А вы – заноза, майор. Второй раз покушаться на вашу жизнь они не будут. Скорее, зашлют на край земли, в Канаду или Австралию. Хотите охранять каторжников в Австралии? Вы с ними найдёте общий язык.

Она засмеялась. О том, что условием сделки Лоуфорда с Феннером является батальон стрелков для Шарпа, леди Камойнс решила не упоминать. Чего доброго, он сочтёт полк стрелков подходящей ценой его молчания, и она останется без союзника.

Шарп скривился:

– Лоуфорд же обещал…

– Майор, Лоуфорд – политик. Он пообещает вам звёзды с неба, но делать будет лишь то, что выгодно лично ему.

– Как вы узнали о сделке?

Она возбуждала в нём жгучее любопытство, напоминая Элен, маркизу де Касарес. Хрупкая женщина, навсегда заворожённая властью.

Леди Камойнс поёрзала на неудобном железном стуле. В ресторане пиликал струнный квартет. А он привлекателен, этот стрелок. Для простолюдина даже красив.

– Просто узнала.

– Как?

Она не отвечала, хотя её так и подмывало рассказать ему. Её тянуло к нему, но правда была слишком мерзка. Достаточно мерзка, чтобы питать пламя её ненависти, а именно ненависть привела её сюда.

Ей хотелось припасть к груди стрелка и поведать ему о чудовищном долге, многопудовой гирей повисшем на ней после смерти мужа. Долг, проценты по которому она выплачивала попранной гордостью на ложе Феннера. Ничуть не стыдясь, она подслушивала разговор в библиотеке, ибо давно усвоила: информация – это власть. Разделаться с Феннером – вот была цель её жизни, навязчивая идея, овладевшая всем её существом. Канет в Лету Феннер, с ним канет вексель, и маленький сын Анны, унаследовав отцовскую вотчину, не унаследует его долг.

Хотелось признаться. Ах, как хотелось, но осторожность взяла верх. А ещё она страшилась его жалости.

– Мне многое известно, майор. О Фаулнисе, о Симмерсоне, о Гирдблуде, или как он там зовётся. Я встречала его однажды у Феннера. Червяк. Симмерсон хочет женить его на своей племяннице. Подходящая партия. Она бедна, как церковная мышь, хотя коротышка, вероятно, надеется унаследовать капиталец её дяди. – она осеклась, – Я что-то не так сказала?

– Нет, мадам. – произнёс Шарп нарочито небрежно, пытаясь отогнать неотвязное видение: Джейн в объятиях Гирдвуда.

Зеленоглазая изогнула бровь, но продолжила:

– Я здесь, майор, потому что хочу сокрушить лорда Феннера, разорвать его в клочья, и вы, забияка-кот, мне в этом поможете.

– Как?

Повинуясь её жесту, он долил шампанского в её бокал. Свой едва тронул.

– Вы хотите получить пополнения для своего полка?

– Да.

– И только?

– Покончить с аукционами и воздать по заслугам Гирдвуду.

– Я могу посодействовать в этом. Но лишь в том случае, если вы, майор, отыщете кое-что для меня, и отыщете быстро.

Глаза её сузились, она подалась вперёд:

– Записи, кому сколько причитается, документы с датами и суммами. Любые бумаги, которые можно пустить в ход. Достаньте их, и мы получим то, чего добиваемся.

Легко сказать: бумаги, думал Шарп. Где их искать, эти проклятые бумаги? Лоуфорд тоже требовал доказательств, а в результате Феннер предупреждён и, как пить дать, позаботился припрятать обличающие его документы поглубже.

Гуляющим Шарп и зеленоглазая, наверно, казались парочкой любовников: статный офицер и его красивая дама.

– Бумаги, майор, отыщите бумаги!

– Я даже не знаю, кто вы.

– Леди Камойнс, вдовствующая графиня Камойнс. – на одном дыхании выпалила она. Так, очертя голову, бросаются в омут, – Письменные свидетельства, и вы можете требовать от Главного Штаба всё, что заблагорассудится! Хотите командовать батальоном стрелков?

– Допустим, бумаги будут у меня. Как мне передать их вам?

– Мой слуга каждый день будет приходить в «Розу». Оставьте их там.

Пожалуй, надо ехать в Фаулнис, решил Шарп. Если уличающие махинаторов бумаги существуют, то они там. С другой стороны…

– Послушайте, вы осведомлены об афере, я. Неужели наших свидетельств недостаточно?

Она прикрыла на миг веки, будто смиряя раздражение:

– Вы, мой забияка-кот, – никто. Я ещё хуже, – женщина. Кому поверят, нам или господам в высоких чинах?

– Доказательства могли уже уничтожить.

– Едва ли. Лорд Феннер ничего не предпримет до новой встречи с вашим приятелем. У вас одни сутки. Уже послезавтра Феннер начнёт заметать следы. Фаулнис исчезнет, словно его и не было. А если вы будете настаивать, что был, над вами посмеются и вышвырнут в отставку.

Шарп мрачно цедил шампанское. Как просто всё представлялось изначально: он отыскивает спрятанный батальон; армия, осыпая его цветами и благодарностями, преподносит ему пополнения на блюдечке с голубой каёмочкой и, прежде чем отправиться в Испанию, он (грудь колесом) наносит визит Джейн Гиббонс. Враги повержены. Трубят фанфары. Вместо этого он всё глубже увязал в трясине интриг.

Леди Камойнс осушила бокал и, надев маску, поднялась. Шарп рассчитался с подскочившим официантом и поспешил за своей прекрасной союзницей.

Гравий шуршал под ногами.

– Необходимо действовать быстро, майор.

– Я понимаю, Ваша Милость.

– Когда думаете приступать? Сейчас?

– Сейчас ночь. Утром.

Фаулнис – вот ключ к победе.

Леди Камойнс остановилась у входа в путаницу тёмных тропок, петляющих между живых изгородей.

– Прекрасно. – она накрыла его ладонь своей, – Значит, у нас есть время. Говорят, укромные уголки здесь очаровательны.

Шелестела листва. Когда Шарп хлюпал по болотам Эссекса, он искренне полагал, что на том его эпопея и закончится. Однако женщина, так сладко стонущая сейчас в его объятиях, доказала в два счёта, что это лишь начало, и поутру в Фаулнис нагрянет майор армии Его Британского Величества Ричард Шарп. 

Глава 14

– Принадлежит одной знатной вдове, сэр! – хозяин наёмной конюшни вытер о фартук ладошки, сплюнул табачную жвачку в сторону нежащегося на солнышке кота и похлопал по рессоре карету, – Возок, может, и не нов, зато в отличном состоянии. Оси новые, чеки сам менял. Домчит вас, хоть на край света.

Любовно погладив окованное железом колесо, он доверительно сообщил:

– Подумывал для себя придержать.

– Карета мне нужна на неделю.

– С лошадьми?

– А также с грумом и кучером.

Хозяин, рыхлый выжига с блудливо бегающими глазками, взглядом приценился к новёхонькой форме Шарпа и почесал затылок:

– Вам, майор, конечно же, уступлю дешевле. Всегда питал слабость к нашим защитникам – военным. Однако придётся раскошелиться, всё-таки, карета с четырьмя лошадями – это вам не портшез. (Портшез – лёгкое переносное кресло, род открытых носилок. Прим. пер.)

– Сколько?

– Ну, вы же, небось, не по городу будете раскатывать? Сменные упряжки понадобятся?

– Понадобятся.

– Вот и считаем: за лошадок, за их корм, за экипаж, жалованье и еда ездовых, упряжь.

– Сколько?

– Ездовым надо где-то ночевать, майор. – он поколебался, глядя на оружие Шарпа. – Вы же за границу не сбежите? Шучу, шучу, сэр. Такой я весёлый человек.

Хозяин шмыгал носом:

– Эх! Ладно, ради наших ребят, изнемогающих в борьбе с Бонапартом… Тридцать гиней, майор, плюс залог. Деньги наличными и сразу.

– Пятнадцать.

Хитрые зёнки владельца конюшни выпучились, брови резко взлетели вверх, сминая кожу на лбу в гармошку:

– Это же карета, сэр! Карета для благородных господ! Не крестьянская телега!

Сошлись, в конце концов, на двадцати пяти гинеях, хотя Шарпа терзало смутное подозрение, что его всё же надули. Двадцать пять гиней и ещё двести залога. Путешествовать каретой было быстрее, чем верхом. К тому же, изъятый в Фаулнисе ворох документов в седле не повезёшь, а каретой – в самый раз. Хлопот, впрочем, навалилось столько, что Шарп ловил себя на желании всё бросить и пойти в Фаулнис пешком. В отличие от командира, д’Алембор, Прайс и Харпер радовались поездке, как дети. Особенно Харпер. Ирландец в каретах доселе не катался, а потому его восхищали и кожаные сиденья, и мягкий ход, и стёкла в дверцах:

– Вещь, сэр, скажу я вам!

– Эта вещь обошлась мне в одну из тех двух бриллиантовых серёжек. – буркнул Шарп.

– Не унывайте, сэр. Женитесь на одноухой женщине, только и всего!

Встрял Прайс:

– Ваша ирландская практичность, сержант, всегда приводила меня в восторг.

Всем троим Шарп сказал, что не может приказать им ехать, и, к его тайному облегчению, все трое отказались покинуть командира.

Карета катила к Вестхэму. Мимо проплывали бесконечные болота. Д’Алембор спросил:

– Как, по-вашему, сэр, лорд Феннер Гирдвуда предупредил?

– Сомневаюсь.

Один день в запасе есть. По крайней мере, так утверждала леди Камойнс. Расцарапав ссадины на его щеках, она слизывала кровь маленьким мокрым язычком: «Они думают, что убаюкали тебя, забияка-кот. А ты не спи. Не ходи к Лоуфорду. Действуй.» И он действовал.

Они сменили лошадей в Стиффорде, потом в Хедли. Грум и кучер, которым Шарп посулил надбавку, если до захода солнца экипаж будет на месте, старались. В Хедли, где древний замок возвышался над устьем Темзы, Шарп купил осёдланных коней. Он мог себе позволить такую роскошь. Утром стрелок заглянул на Сент-Олбанс-стрит и обнаружил, что пришли первые деньги от продажи бриллиантов. Добро, отобранное у французов, работало на укрепление английской армии.

В Хедли же, пока конюхи суетились вокруг кареты, Шарп подозвал к себе спутников:

– Помните, зачем мы туда едем. Во-первых, найти документы. Во-вторых, вывести оттуда солдат, прежде чем это сделает Феннер. Ясно? Никаких наказаний.

Они кивнули. Подобной речью Шарп разражался каждые пять минут, что было вполне объяснимо: он нервничал. Найти записи. Отослать зеленоглазой. Вывести солдат с Фаулниса и в Челмсфорде чин-чинарём зачислить их в первый батальон.

– Помните, никаких наказаний. Это правило.

– У всякого правила, сэр, должно быть исключение. – оскалился Харпер, – Я как раз знаю одно, ма-аленькое такое исключение…

Шарп ухмыльнулся:

– А вы, оказывается, мстительный человек, сержант Харпер.

– Уж что есть, то есть, сэр, благодарение Господу!

Ровно в шесть вечера, как всегда, подполковник Бартоломью Гирдвуд, сидя в своём кабинете, бисерным почерком заполнял карточки, наглядно иллюстрирующие прогресс в обучении каждой из рот.

– Как у номера четыре с огневой подготовкой?

– Приступили, сэр. – капитан Смит стоял перед конторкой по стойке смирно.

– Славно, славно. – Гирдвуд поставил отметку. С плаца доносились команды. Подполковник рассеянно постучал ногтем по кончику уса. Звук вышел деревянный.

– Сколько сегодня привёл Гаверкамп?

– Десятерых, сэр.

Гирдвуд скривил губы:

– Крутился поблизости, а здесь вербовать некого. Он уходит завтра?

– Да, сэр.

– Ему понадобятся деньги. – он прислушался и нахмурился, – Это что, экипаж?

– Похоже на то, сэр.

По вечерам любил нагрянуть с проверкой сэр Генри Симмерсон. Какой непорядок он надеялся обнаружить? Бог знает. Гирдвуд вздохнул. В этот раз беспорядок имелся – горелое пятно вместо конюшни. Подполковник засопел. Безбожные дезертиры! Ирландский еретик посмел стрелять в него!

– От ополчения, естественно, вестей нет?

– Пока нет, сэр.

– Боже мой! Настоящие солдаты поймали бы негодяев за день, от силы за два, а эти жалкие штафирки упустили их. – Гирдвуд покачал головой, – Подонки улизнули, Смит. Да-да, улизнули.

Экипаж приближался, и Гирдвуд вспомнил, что сэр Генри собирался вернуться лишь после парада принца-регента.

– Ну-ка, Смит, посмотрите, кого к нам занесло?

Кроме Симмерсона, в коляске никто сюда не приезжал. Однажды, правда, прикатил местный священник, запудрил мозги страже на мосте. Хотел, дескать, дать «воинству» «духовное окормление». Гирдвуд приказал пастыря выдворить и больше не пускать. Неужели настырный святоша умудрился снова прорваться?

– Гоните его в шею, Смит! Не миндальничайте!

– Сэр! – крик оборвался, будто Смиту заткнули рот.

Гирдвуд вцепился в край стола. В дверном проёме появился высокий человек. Он был в униформе, с клинком на боку, и перед внутренним взором Гирдвуда чередой пронеслись все его многочисленные прегрешения. Страх заморозил подполковника. То, чего он так боялся, случилось! Его пришли арестовывать!

– В шею, значит? – повторил офицер.

Гирдвуд встал. Вошедший оказался майором-стрелком. Сладостная волна облегчения обласкала спину. Гость был ниже по званию, и Гирдвуд позволил себе повысить голос:

– Убирайтесь из моего кабинета, майор! Я не разрешал вам входить!

Майор снял кивер, кинул его в кресло и, оперевшись на стол обеими руками, недобро ухмыльнулся прямо в лицо Гирдвуду:

– Узнаёшь, Бартоломью?

Гирдвуд не был уверен в том, узнаёт он майора или нет, но вот эти царапины с запёкшейся кровью и наглый взгляд почему-то навевали воспоминания о двух дезертирах.

– Нет. – жалобно выдавил Гирдвуд, – Нет.

Он отшатнулся назад. Сидение подбило его под коленки. Подполковник хлопнулся на стул:

– Нет.

– Да. – Шарп взял со стола трость Гирдвуда.

Тот не протестовал.

– Ты знаешь меня, как рядового Вона. Или, как тебе привычнее, «грязь».

– Нет.

Шарп похлопал тростью по ладони:

– А у тебя вошло в привычку бить рекрутов, а, Гирдвуд? Или охотиться на них в болотах?

– Кто вы такой?

До сих пор Шарп говорил спокойно, насмешливо, теперь же изо всех сил трахнул палкой по столешнице, перевернув чернильницу на тщательно расписанные карточки Гирдвуда, и взревел:

– Кто я?! Я – тот, кто назначен вместо тебя! Ты снят с должности, Гирдвуд!

Подполковник, сжавшись, смотрел на майора. Нет, на дезертира. Всё перепуталось в его мозгу, и лишь последние слова дезертира (или всё же майора?) дали ему ниточку, чтоб распутать безумный клубок страхов, мыслей и сомнений:

– А приказ… э-э… имеется?

– Приказ тебе?! – возопил Шарп пуще прежнего, – Конечно, у меня есть приказ! Иначе зачем бы я сюда пришёл, на тебя полюбоваться?!

Шарп блефовал, но самообладание уже оставило Гирдвуда, подполковника хватило только на слабый шёпот:

– Кто вы?

– Я – майор Ричард Шарп, Гирдвуд, из первого батальона Южно-Эссекского полка, хотя три дня назад кое-кто знал меня как рядового Вона! – ужас плескался в круглых глазах подполковника, но Шарпу было его не жаль, – Человек, на которого ты посмел охотиться – полковой старшина Харпер! Ирландец! Если тебе интересно, благодаря его храбрости ты носишь на своей пустой башке вот это украшение!

Шарп ткнул тростью в изображение скованного орла на киверной бляхе. Голова подполковника дёрнулась назад.

– Нет. – проронил он, – Нет-нет-нет!

– Да, Гирдвуд! Да!

Шарп хлопнул тростью себя по ладони и вдруг резко выбросил руку к лицу Гирдвуда. Тот взвизгнул и зажмурился в ожидании удара. Однако Шарп не собирался его бить. Кончик трости обрушился на левый ус подполковника, осыпав губы и подбородок его крошевом застывшей смолы.

– Бесхребетный ублюдок. Далли!

Д’Алембор щёлкнул каблуками и замер навытяжку:

– Сэр?

– Сопроводите арестованного подполковника Гирдвуда к нему на квартиру, изымите относящиеся к батальону бумаги и принесите мне. Если подполковник даст честное слово не пытаться сбежать, караул можете не выставлять.

– Так точно, сэр!

Д’Алембор покосился на арестованного и не сдержался, прыснул. Очень уж потешно выглядел нахохлившийся человечек в съехавшем набок кивере, с правым усом, воинственно задранным вверх, и неряшливым кустиком волосков разной длины вместо левого. Спохватившись, д’Алембор напустил на себя серьёзность, но губы предательски расплывались в стороны:

– Конечно, сэр!

Шарп сломал о колено полированную трость с изящным серебряным набалдашником и швырнул половинки Гирдвуду на колени:

– Поднимайтесь, сэр, и вон отсюда!

Выйдя вслед за д’Алембором и его пленником на улицу, Шарп подчёркнуто «не заметил» группу перешёптывающихся обитателей Фаулниса:

– Лейтенант Прайс!

– Здесь, сэр!

– Соберите всю документацию, – он вручил лейтенанту свою винтовку, – И, Гарри…

– Сэр?

– Вздумает кто перечить, просто пристрели его.

– Есть пристрелить, сэр.

Шарп отвязал жеребца и взобрался в седло. Ему начинало здесь нравиться.

Сержанту Линчу здесь нравилось всегда. Приятно было ощущать собственную значительность, костеря на разные лады посреди плаца тупых грязей, неспособных усвоить с первого раза простейшее построение: колонну по четыре. Заходясь руганью, Линч вдруг осознал, что взгляды сброда направлены куда-то мимо него и полны изумления. Непорядок.

– Эй, грязь! Сюда смотреть! – рявкнул сержант.

Его никто не послушался, и, едва Линч открыл рот, чтобы повторить команду, сзади рявкнули:

– Эй, грязь! Сюда смотреть!

Сержант Линч повернулся.

Там стоял рядовой О’Киф, только рядовой ли? На нём была форма сержанта-стрелка. Одно плечо оттягивала винтовка, другое – огромное семиствольное ружьё, на поясе болтался длинный винтовочный штык-тесак.

Лыбясь во все тридцать два зуба, Харпер шагнул вплотную к Линчу и спросил сверху вниз:

– Помнишь меня, грязь?

Линч оцепенел, забыв закрыть рот. Харпер нежно попросил:

– Скажи-ка: «Спаси, Господи, Ирландию!», сержант Линч.

Коротышка вытаращился на сержанта-стрелка, задрав голову. Жёсткий подворотничок больно впился в затылок.

Громко, чтоб его слышали все на плацу, Харпер пророкотал:

– Меня зовут Патрик Огастин Харпер. Я из Донегола, и этим горжусь. Ещё я горжусь тем, что служу в первом батальоне Южно-Эссекского полка, имея честь состоять в должности полкового старшины! А теперь, сержант Линч, скажи: «Спаси, Господи, Ирландию!»

– Спаси, Господи, Ирландию. – прошелестел Линч.

– Не слышу.

– Спаси, Господи, Ирландию!

– Как мило слышать это из твоих уст, Джон.

Строй ухмыляющихся новобранцев смеялся, и Харпер прикрикнул:

– Эй! Я команды «вольно» не давал! Смирно!

Они подтянулись. Чарли Веллер пялился на Харпера, будто тот на метле прилетел. Старшина подмигнул юноше, и вновь занялся Линчем:

– На чём мы прервались? Ах, да! Ты хотел мне что-то сказать, Джонни Линч.

– Спаси, Господи, Ирландию!

– Громче!

– Спаси, Господи, Ирландию!

– Аминь. И да смилуется Создатель над твоей грешной душонкой, Джон Линч, потому что ты у меня на особом счету, понял?

Закончив с Линчем, Харпер набрал в лёгкие воздуха:

– Батальон! Слушай мою команду!

Офицеры оглядывались на Харпера. Старшина Брайтвел, смешно вскидывая ноги, побежал было к конторе, но Харпер пригвоздил его к месту криком:

– Брайтвел, на месте стой! Смирно, жирдяй!

Хорошая штука – жизнь, думал Харпер, даже если ты – ирландец, служащий в английской армии.

Старшина ухмыльнулся и принялся распоряжаться батальоном.

– Рядовой Веллер!

Шарп восседал на коне. Рядом замер Харпер.

– Веллер, ко мне! Шагом марш!

Чарли, сияя улыбкой, промаршировал к Шарпу и, сомкнув пятки, уставился на стрелка широко распахнутыми глазами.

– Я, Чарли, майор Ричард Шарп. Можешь называть меня «сэр».

– Есть, сэр.

– У старшины Харпера имеется для тебя задание.

– Есть, сэр.

Шарп медленно пустил скакуна вдоль серо-голубых рядов батальона. Лиц он не видел – слепило садящееся солнце. Брайтвел встретил Шарпа затравленным взором.

– Старшина Брайтвел.

– Сэр?

– Экзекуционный строй.

Брайтвел засуетился. Нервозность слышалась в его голосе, нервозность сквозила в движениях сержантов и офицеров. Экзекуционный строй. Тип построения, применяемый при проведении публичной экзекуции. Порки, а то и хуже.

Батальон построился буквой «П». Боковым зрением Шарп заметил убегающего с плаца Чарли Веллера.

– Старшина Харпер!

– Сэр!

– Батальон, вольно!

– Батальон, вольно! – рявкнул ирландец.

По оценке Шарпа, здесь было не меньше пяти сотен бойцов. Пополнить ряды первого батальона хватит. Сколько из них достаточно обучены, что бы встать под ружьё?

Вопреки страхам сержантов и офицеров, Шарп не намеревался никого наказывать. Экзекуционный строй просто лучше других подходил для речи стрелка, которая должна была достигнуть ушей даже самого зелёного из новобранцев.

– Подворотнички снять!

Они повиновались. Кто-то ухмылялся, кто-то был сбит с толку. Те, что узнали в майоре рядового Вона, делились своим открытием с соседями. Шепоток прошёл по рядам, словно ветер по кукурузному полю.

– Разговорчики! – не дремал Харпер.

Шарп выехал в середину.

– Меня зовут Ричард Шарп. Я – майор первого батальона этого полка. Батальона, сражающегося в Испании, куда я и собираюсь забрать вас!

Он помолчал, дав им уяснить сказанное, и продолжил:

– Завтра выступаем! Идём в Челмсфорд, а через неделю-другую те, что закончат обучение, отплывут в Испанию вместе со мной и полковым старшиной Харпером. Вы, может, слышали о нём? Он как-то раз отобрал Орла у французов!

Сержанты поражённо уставились на Харпера. Офицеры были белы, как мел.

– Наряды и упражнения на сегодня отменяются! Побудка в три утра, выступаем в пять! Упаковать вещи с вечера! Подворотнички выбросить! Их стоимость не будет взыскана из вашего жалования!

Солдаты возбуждённо загалдели. Ни Шарп, ни Харпер их не одёргивали.

Подождав, пока гомон уляжется, Шарп объявил:

– Офицеров через пять минут прошу собраться в кабинете подполковника! Сержантов – в их столовой! Старшина Харпер! Всем разойтись!

Ирландец шагнул вперёд, но отдать команду не успел. Слева прогремел сочный бас. Бас сержанта Горацио Гаверкампа:

– В честь майора Шарпа, ребята! Гип-гип, ура!

Строй грохнул тройным «ура». Хитрюга Гаверкамп, как раскрытую книгу читавший толпу на сельских ярмарках, уловил настроение батальона. Шарп тронул коня шпорами. Рыжий приязненно скалился ему:

– Добро пожаловать, сэр!

Шарп прищурился. Сержант, конечно, проныра, но на плечах у него не капустная кочерыжка.

– А я предсказывал, что однажды буду звать вас «сэр», сэр!

Шарп взял в замок пальцы, как это делал в «Зелёном малом» сержант, и насмешливо произнёс:

– Вот так, да, Горацио? Сколько раз за кружкой эля я просил не называть меня «сэр»!

Гаверкамп, ничуть не пристыжённый, засмеялся.

– Хотя, сержант Гаверкамп, – беззлобно добавил Шарп, – разговор по душам у нас ещё будет. Утром.

– Так точно, сэр. – Рыжий замялся и, озорно блеснув глазами, выпалил, – А ведь я оказался прав насчёт вас, сэр!

– То есть?

– Вы чертовски быстро стали офицером!

Люди засмеялись, и Шарпу от их смеха было тепло и покойно. Смеются от чистого сердца, значит, и сражаться будут так же. Найти бы ещё проклятые бумаги, и знамёнам Южно-Эссекского не пылиться в полуразвалившейся часовне! Шарп взял на пушку Гирдвуда, нахрапом отнял у него батальон, и теперь Шарпа от похода на Францию отделяли лишь несколько исписанных листков.

– Полковой старшина!

– Сэр?

– Всем разойтись!

Шарп натянул поводья и поскакал к конторе. Он никогда не относил себя к игрокам, но сегодня поставил на карту всё. Стучали копыта. Шарп ехал спасать свой полк. 

Глава 15

Шарп вошёл, и сержанты вытянулись во фрунт. Глаза прятали все, кроме Гаверкампа. Некоторые вздрогнули, когда Харпер захлопнул дверь. Гремя ботинками по деревянному полу, ирландец остановился сбоку и чуть позади от друга.

Майор молчал. Тишина буквально разрывала барабанные перепонки. Шарп насчитал в комнате тридцать одного сержанта. Он решил начать отсюда, пусть офицеры потомятся неизвестностью в кабинете Гирдвуда. Лагерь Фаулнис, как и всякий учебный лагерь, держался не на офицерах (тех-то на весь Фаулнис и девяти хватало), а на сержантах – инструкторах по строевой, огневой и прочая и прочая; людях, усилиями которых шорники, браконьеры, нищие превращались в солдат.

– Можете сесть. – разрешил Шарп.

Аккуратно, избегая малейшего шума, что привлёк бы к ним внимание, сержанты умостились на скамьях и стульях. Некоторые остались стоять.

Шарп снова затянул паузу, чтобы нечистая совесть нарисовала каждому из них пугающие картинки воздаяния.

– Перестрелять вас, и дело с концом! – яростно заговорил Шарп.

Они смотрели на него с ужасом. Ну, тюрьма… Ну, разжалование… Но «перестрелять»?!

– Перестрелять, потому что вы даром небо коптите! Десятеро на него одного! – Шарп кивнул на Харпера, – И вы умудрились позорно облажаться! Французы, по-вашему, что, рохли? С ними вам, выходит, и вовсе не сладить! Старшину вы упустили, а вдвоём мы ушли от вас чуть ли не прогулочным шагом! Бесполезная шваль! Тьфу! Брайтвел!

– Сэр? – старшина сидел прямо, как аршин проглотил, на самом краешке кресла, обтянутого тканью из конского волоса.

– Помнится, ты позаимствовал у полкового сержанта Харпера нательный крест? Изволь вернуть.

Брайтвел побагровел.

– Живей, старшина.

– Не… не могу, сэр.

– Почему же?

– У меня его нет, сэр.

– Тогда возмести ему стоимость.

Шарп нашёл взглядом Линча. Тот забился в дальний угол.

– Линч!

Сержант поднялся.

– Ты охотно убиваешь людей, не так ли, сержант?

Линч побледнел:

– Мне приказал подполковник, сэр.

– Приказ приказу рознь, сержант. Я предоставлю тебе возможность усвоить, чем пахнут приказы, подобные тому, что ты получил от подполковника. До выступления выдраишь отхожие места.

– Сэр? – ужаснулся Линч.

– Шагом марш!

– Но… но, сэр!

Линч медлил, умоляюще глядя на Шарпа.

– Как видишь, Линч, есть приказы, над которыми задумываешься: выполнять или нет. Сядь, ублюдок. Твоё наказание за убийство отложим. Пока что.

Майор вернулся на прежнее место. Шаги гулко отдавались на голых досках пола. Один из сержантов пальцем беспокойно крутил на столе костяшку домино и нечаянно уронил её. Резкий звук заставил остальных дёрнуться.

– С нынешнего вечера я принял командование над батальоном. Среди офицеров старший – капитан д’Алембор. Среди сержантского состава – полковой старшина Харпер. Батальон, как вы заметили, мы нашли не совсем обычным способом. По поводу этого могу вас успокоить: что бы ни случилось тогда со мной или старшиной Харпером, предано забвению. Ни преследований, ни наказаний, ничего.

Пожалуй, его неожиданное великодушие напугало их сильнее любых угроз.

– Однако мне известно, какие грязные делишки вы тут проворачивали. Армии известно. Вне сомнения, каждый из вас заслуживает каторги.

Никто не возразил, и Шарп отметил, что попал в точку.

– Вам повезло: армия, в несказанной мудрости своей, не жаждет мести. Армия снисходительна к ублюдкам, если ублюдки делают то, что сказано, и делают хорошо!

Никто не шевелился. Пылинки клубились в воздухе, подсвечиваемые последними лучиками солнца.

– Торговля рекрутами – конец! Завтра идём в Челмсфорд. Оттуда – в Испанию. Я не разжалую вас, ничтожества (хотя стоило бы), и не дай вам Бог обмануть моё доверие! Вы подотчётны старшине Харперу. Кому не нравится, может решить это со старшиной лично. Из собственного опыта знаю, он не будет против.

Харпер стоял так же навытяжку, но углы губ поползли кверху. Никто не улыбнулся в ответ.

– Надеюсь, вы ещё не забыли, как подобает вести себя сержантам, потому что отныне именно так вы будете себя вести. Никаких взысканий нижним чинам без разрешения командира вашей роты, или дежурного офицера, или моего. Взыскание регистрируется в батальонном журнале. Попытаетесь действовать в обход, я обеспечу вам взыскание сам, один на один, без всякой регистрации. И, напоследок, две вещи. Первое. Если завтра на марше кто-то из ваших рот дезертирует, ответите вы. Второе.

Гримаса гадливости исказила лицо Шарпа. Он бросил с презрением:

– Тот, кто трусит ехать в Испанию и предпочитает служить в заново сформированном втором батальоне, пусть сообщит об этом полковому старшине. Встать!

Они поднялись.

– Доброго вечера.

Проходя мимо Харпера, тихо спросил:

– От Чарли ничего?

– Ничего, сэр.

– Появится – сразу ко мне. Не мешкая!

– Конечно, сэр.

Офицерам Шарп повторил то же самое, разве что предложил желающим немедленную отставку:

– Только, чтоб к утру духу вашего здесь не было! Ну?

Офицеры понуро молчали: два капитана, Смит и Финч, и шесть лейтенантов. Все выглядели старовато для своих званий, и Шарп предположил, что Гирдвуд их подбирал сам. Каждый из офицеров Фаулниса был разобижен на армию, обходившую их повышениями в пользу тех, что младше, тех, что ловчей, и позволившую даже рядовому дослужиться до майора. Гирдвуд знал, что делал: их недовольство армейским руководством и малая толика прибылей, получаемых от Фаулниса, обеспечивали подполковнику преданность перестарков.

– Торгуете солдатами, да? Достойное ремесло для джентльмена. Торгуете, да вдобавок обираете их до нитки.

Они смотрели в пол, лишь капитан Финч, с перебинтованной после удара пистолетной рукоятью макушкой, гневно вскинул голову, но прямого взгляда Шарпа не выдержал и потупился.

– Чтоб разыскать это место, мне пришлось заново записаться в собственный полк. И что же я узрел? Мошенников под личиной джентльменов! Обычных дешёвых жуликов! Вы! Капитан Смит, кажется?

– Сэр?

Капитан Хэмиш Смит, лет на пять старше Шарпа, седой, как лунь и с впалыми щеками, робко взглянул на майора.

– Где батальонный сундук?

– В шкафу, сэр.

– Откройте.

– Сундук заперт, сэр. Ключ у подполковника.

Шарп снял с плеча возвращённую Прайсом винтовку и в считанные секунды зарядил. Достав из шкафа массивный ящик с навесным замком, стрелок поставил его на пол и навёл на замок оружие.

Выстрел заставил офицеров подскочить. Пуля оторвала замок вместе с задвижкой, ощетинив крышку светлыми иглами щепы.

– Вы! Имя!

Шарп ткнул пальцем в долговязого лейтенанта с лошадиной физиономией, который был первым из офицеров Фаулниса, кого сегодня встретил стрелок (лейтенант дежурил на мосте).

– Мэттингли, сэр.

– Пересчитайте содержимое.

Носком ботфорта Шарп поддел крышку сундука. Мешочки с монетами, пачка ассигнаций и никаких документов. Прайс, перевернувший до этого кабинет вверх дном, тоже ничего не нашёл. То есть, единственным доказательством незаконной деятельности Симмерсона и Гирдвуда пока был сам батальон. Шарп молил небеса, чтобы д’Алембор отыскал необходимые записи на квартире подполковника.

Мэттингли считал деньги. Шарп отдал необходимые приказы относительно завтрашнего похода и тогда внушительно сказал:

– Значит, так. Я не знаю, как поступит командование с вашей бандой воров и аферистов, да и плевать мне на это. Одно знаю точно: ваша судьба зависит от вашего поведения и степени содействия мне ближайшие несколько дней.

Шарп не смог бы контролировать батальон без помощи офицеров и сержантов. Он отдавал себе в этом отчёт, хотя с большим удовольствием содрал бы с сидящих перед ним людей эполеты и пинком вышиб из армии.

– Моя цель, джентльмены, проста. Я хочу, чтобы наш полк был одним из тех подразделений, что вторгнутся в берлогу корсиканского людоеда, во Францию. Потому я здесь. Поможете мне, и я помогу вам. Сколько насчитали, лейтенант?

– Двести четыре гинеи в металле, сэр, и банкнот на сорок восемь фунтов стерлингов.

– Комнату замкнуть, выставить часовых. Пропадёт хоть шиллинг, я найду, с кого спросить. Капитан Смит, вас попрошу задержаться, остальные свободны.

Комната опустела. Заглянул д’Алембор, и Шарп нетерпеливым жестом пригласил его войти.

– Что-нибудь нашёл?

– Увы, сэр.

Д’Алембор обыскал жилище Гирдвуда вплоть до каморки лакея.

– Вирши разве что.

Напряжение, владевшее Шарпом последние полчаса, понемногу отпускало стрелка. Было до странности приятно слышать мягкий голос д’Алембора и не искать в словах собеседника подтекста.

– Какие вирши?

– Наш подполковник пописывал на досуге. Всё больше про «Поля-брани-упоенье» да «Победный-сабель-звон». Очень героические стишата. А документов нет. Дал слово не покидать квартиру.

– Документов нет, Далли?

Даламбер сожалеюще пожал плечами:

– Нет, сэр.

Шарп чертыхнулся, велел д’Алембору присаживаться и, призвав на помощь Смита, погрузился в изучение карточек, заведённых Гирдвудом на каждую роту. Данные обнадёживали. Двести сорок три человека, включая две охранные роты, закончили обучение или почти закончили.

Даламбер ухмыльнулся:

– Нам хватит, сэр.

– Более чем. – Шарп устало сомкнул веки.

Из Воксхолла он вернулся под утро, и поспать толком не успел.

– Две охранные роты на рассвете надо распустить, Далли.

– Сделаем, сэр.

– Сформировать из них костяк четырёх рот и пополнить теми, что близки к окончанию обучения. Остальных оставим в их взводах. Одну роту возьмёшь ты, другую – Гарри.

Шарп задумался. Нужны ещё два ротных.

– Как тебе ребята из Челмсфорда, Далли?

– Карлайн сойдёт. Меррил и Пирс – молокососы.

– Решено. Третью отдадим Карлайну. Четвёртая… Ладно, там будет видно.

Шарп заметил надежду, вспыхнувшую в глазах Смита, когда выяснилось, что четвёртой ротой командовать некому. Заметил и придвинул к себе стопку обнаруженных Прайсом солдатских контрактов. Как и в том, что Шарп подписывал в Слифорде, ни в одном из формуляров не был указан полк.

– Далли, найди писарей и впиши во все контракты «первый батальон Южно-Эссекского полка». Наткнёшься на «О’Кифа» и «Вона», отложи.

Д’Алембор вздохнул, глядя на гору бумаг, но не перечил. Он понимал, насколько важно поручение. И в Челмсфорде батальон не был ограждён от власти лорда Феннера. Однако формуляры, заверенные мировым судьёй и гласящие, что солдаты принадлежат к первому батальону, во-первых, гарантировали пополнения полку в Пасахесе при любом исходе авантюры Шарпа, а, во-вторых, сбили бы с толку того, кого мог послать Феннер увести обратно второй батальон. Беречь контракты Шарп намеревался, как зеницу ока, до тех пор, пока письменные доказательства аферы не достигнут леди Камойнс. Шарп стиснул зубы. Если, конечно, он доказательства разыщет.

Д’Алембор с кипой контрактов ушёл, а Шарп принялся вышагивать вперёд-назад, посматривая на седовласого капитана, уныло ёрзающего на жёстком стуле.

– Какую цену Гирдвуд запрашивал за каждого рекрута, Смит?

Хэмиш Смит прочистил горло:

– Пятьдесят фунтов.

– Так я и думал.

Первое прямое подтверждение (после слов Джейн Гиббонс и леди Камойнс). Свидетельство человека, участвовавшего в афере.

– Иногда больше, – Смит нервно сплетал-расплетал длинные суставчатые пальцы, – Некоторые аукционы были прибыльнее других.

– Покупатели кто?

– Полки из колоний. Вест-Индия, Африка.

Потери подразделений в колониях были выше потерь контингента в Испании, главным образом, из-за болезней. Вербовка же в такие полки шла туго. Продавая солдат за кордон, Гирдвуд лишний раз страховал себя от разоблачения.

Смит по-овечьи взглянул на Шарпа:

– Простите, сэр.

– Простить? Господь Всемогущий, а как насчёт всех тех парней, что вы отправили к чёрту на кулички? Вы-то, Смит, как попали в одну компанию с ворами да казнокрадами?

И Смита прорвало. Он был лейтенантом. Год за годом копились долги, а надежда на капитанство становилась всё призрачней, так что предложение Гирдвуда Смит принял, не колеблясь. Вскоре он расплатился с кредиторами и купил, вместе с Финчем, капитанский чин.

– Двадцать четыре года беспорочной службы, сэр! Двадцать четыре года! – с горечью повторял Смит.

Шарп его понимал, ибо испытал подобное на собственной шкуре. Своё капитанство он выгрыз зубами, а званием майора был обязан вмешательству принца-регента. Чем выше звание, тем выше пенсия, тем обеспеченней старость. Человеку без связей и денег продвижение по служебной лестнице не давалось легко. В боевых частях с этим было проще, но там шанс получить следующий чин равнялся шансу получить пулю. Гирдвуд предложил другой путь, пусть бесчестный, зато безопасный.

– Что с нами будет, сэр? – робко спросил капитан.

– Будете делать то, что я скажу – ничего.

Любопытно, как заговорил бы Смит, узнай он, что Шарп действует не с одобрения армейского начальства, а на свой страх и риск? Что батальон он украл, в самом прямом смысле слова?

– Где документация, Смит?

– Не знаю, сэр. У подполковника.

– Он жениться собрался, как я слышал?

– Да, сэр. Однако его бесит её пёс.

– Во всём можно найти светлую сторону. После сегодняшнего подполковнику едва ли суждено терпеть собаку жены.

– Полагаю, вы правы, сэр.

Впрочем, это вилами по воде писано, пока Шарп не нашёл бумаг. Джейн может выйти замуж за Гирдвуда.

– Ваш подполковник кропает стишки?

– Кропает, сэр. О войне. – Смит тяжело вздохнул, – Когда напивается, читает их громко, с выражением.

– Иисусе! – засмеялся Шарп, – Жалованье солдатское куда уходит?

Расслабившийся было Смит вздрогнул:

– Нам, сэр. Нам и сержантам.

– Как я понимаю, рядовым не доставалось ни пенни?

– Кроме охранных рот, сэр.

Шарп тронул карточки:

– Без учёта охранных рот, новобранцев четыреста восемьдесят три человека?

– Да, сэр.

– Завтра выплатите каждому по пять шиллингов.

Он пнул сундук. Выплата облегчит ящик примерно наполовину.

– Сбегут, сэр.

– Не сбегут.

Может быть. Хотелось верить. Рекрутов били, унижали, обманывали. Как они поступят на марше, имея в кармане деньги?

– Командуя людьми в бою, Смит, волей-неволей доверяешься им. Они не грязь, они солдаты. Лучшая пехота во всём этом проклятом свете.

– Так точно, сэр. – смиренно сказал Смит, и Шарп почувствовал себя напыщенным болваном.

– К утру мне нужен список сержантов. Кто хорош, кто не очень, кто вовсе бесполезен.

– Есть, сэр.

– Доведём людей в Челмсфорд, а там будет проще.

Проще не будет, пока Шарп не найдёт бумаги. Два, максимум три дня, и Феннер обрушит на Шарпа всю мощь бюрократической махины.

Дверь открылась. Без стука вошёл Харпер. Лицо его пылало азартом. Увидев Смита, он, чтоб новости не стали достоянием обитателей лагеря, воспользовался испанским:

– Мальчонка вернулся, сеньор. Наш голубок упорхнул.

Шарп взял винтовку и кивер. Испанская речь ласкала ухо, и ответил он на том же наречии:

– На лошади или пешком?

– На лошади.

Чарли Веллер должен был следить за квартирой подполковника. Выходит, Гирдвуд нарушил слово и смылся. Умничка.

Стрелок перешёл на английский:

– Квартиру под охрану, старшина. Без моего разрешения никому не входить. Никому.

– Понял, сэр.

Офицеры сбились в кучу у двери. Физиономии у них были такие, будто они ждали, что Шарп сожрёт Смита живьём.

– Поспите, джентльмены. – посоветовал им на ходу майор, – Если, конечно, вы не решили оставить нас.

Молча они следили за тем, как он взбирается в седло и, пришпорив коня, скрывается в ночи.

Капитан Смит, забывший в кабинете кивер, хотел приказать полковому сержанту отомкнуть дверь, но, взглянув на громадного ирландца, вооружённого до зубов, раздумал.

Палаш бил по бедру, приклад винтовки – по боку. Шарп мчался по следу врага, который, как подозревал стрелок, направлялся к дому с флюгером-орлом, где жила девушка с золотыми кудряшками.

Дому, таящему в своих глубинах бумаги, которые помогут Шарпу стереть в порошок его врагов. 

Глава 16

Это была ночь, похожая на ночь бегства Шарпа с Харпером. Та же луна заливала болота серебром. На плоских озерцах в устьях ручьёв темнели силуэты водяных птиц. Издалека, где поднимающийся прилив заливал берег, доносился гул, похожий на шум отдалённого сражения. Направив жеребца по краю подсыпных полей, Шарп заметил на востоке прерывистый неровный пунктир белых барашков волн и корабль, дожидающийся на морской глади отлива. Искорка кормового фонаря подмигивала упавшей с неба звёздочкой.

Шарп скакал осторожно, насколько мог, держа в поле зрения Гирдвуда впереди. Удостоверившись, что подполковник едет к дому Симмерсона, Шарп отстал.

Медленно стрелок проплюхал бродом через Роч. Позади сверкали огни Фаулниса, впереди темнела усадьба сэра Генри, кое-где тронутая слабым проблеском горящих свечей. Пустив жеребца вдоль заросшего камышами ручья, Шарп услышал громыханье обитых железом ворот. Гирдвуд был внутри, и Шарп погнал коня вправо, следуя тем путём, которым они с Харпером уходили три ночи назад. Укрытый от взоров случайных наблюдателей из дома поднятым краем лужайки, Шарп спешился, перевёл коня через ручеёк и стреножил. Лодочный сарай был заперт, но решётка вполне годилась в качестве импровизированной лестницы. Взобравшись наверх, Шарп прислушался. Тихо. Рывком перевалился на траву. Дом смотрелся мрачной чёрно-белой гравюрой, с раскрашенными вручную яркими окнами первого этажа, выходящими на террасу.

Неужели вернулся сэр Генри? А вдруг Феннер, выяснив, что Шарпа нет в «Розе», сообразил, где его искать, и послал Симмерсона уничтожить опасные бумаги?

Шарп прокрался к террасе и заглянул в комнаты.

Слева была пустая столовая. На столе стояла грязная посуда. Очевидно, только что здесь ужинали. Стену украшала длинная картина, похожая на ту, что Шарп изучал в вестибюле Главного Штаба: тот же дым и те же ряды красных мундиров.

Следующая комната, библиотека, была освещена скуднее. Книг на полках имелось не в пример меньше, нежели развешанного вокруг полок оружия: пучки сабель, снопы фузей и мушкетов. У тяжеловесного бюро спиной к Шарпу возился Гирдвуд. Из выдвижного ящика подполковник достал пару пистолетов и две толстые книги в кожаных чёрных переплётах с цветастым крапчатым обрезом.

Шарп планировал напасть на Гирдвуда, когда тот с бухгалтерскими книгами аферистов выедет из усадьбы. На пустынной дороге среди болот никто не придёт коротышке на помощь, а в доме Симмерсона его могут защитить слуги.

Гирдвуд спрятал книги с пистолетами в перемётную суму, и Шарп собрался отступать к краю лужайки, чтоб спуститься вниз, к коню.

В библиотеку вошёл лакей. Речь звучала неразборчиво, но жесты были достаточно красноречивы: подполковника приглашали в соседнее помещение.

Гирдвуд положил сумку на стол и пошёл за слугой вправо, к холлу. Шарп скользнул на террасу.

В гостиной, куда вошёл подполковник, сидела пожилая дама. У камина читала книгу Джейн Гиббонс. Гирдвуд с порога поклонился наречённой. Слуга, приведший офицера, взял на руки Раскала.

Шарп бочком переместился к стеклянной двери библиотеки. Внутри никого не было. Сумка сиротливо лежала на столе, тая в себе два толстых гроссбуха, способных уничтожить и Феннера, и Симмерсона. Шарп решился.

Перевернув винтовку, Шарп открыл в прикладе отсек, в котором хранились мелкие инструменты для ухода за оружием. Там была щёточка; отвёртка, чтоб откручивать пластину замка; двухсантиметровый штырёк, удерживающий пружину в натяжении, когда курок снят; плоская маслёнка; сдвоенный заострённый штопор – экстрактор, навинчивающийся на шомпол и служащий для прочистки ствола. Шарп взял отвёртку и кручёную пластину, используемую для поддевания шомпола в стволе.

Ножны громыхнули по доскам настила террасы. Шарп замер, но голоса продолжали литься, как ни в чём не бывало, и стрелок загнал отвёртку в щель между рамами. Отжав дверь в сторону, Шарп на просвет определил местонахождение язычка замка. Придерживая щель от смыкания пластиной, Шарп подцепил конец язычка отвёрткой и надавил. С щелчком, способным поднять мёртвых из могил, замок открылся.

Рокотал вдали прибой. Беседа в гостиной не прервалась ни на миг. Шарп мягко толкнул дверь. К его удивлению, она подалась. Видимо, слуги закрывали остальные задвижки только вместе со ставнями на ночь.

Притворив за собой стеклянную створку, Шарп прокрался к выходу из библиотеки. Молясь, чтобы петли не скрипнули, он аккуратно толкнул дверь от себя и задвинул запор. Теперь, чтобы попасть в библиотеку, Гирдвуду придётся ломать дубовую створку, хотя, может, он догадается попытаться проникнуть со стороны сада? В любом случае, к тому времени Шарп с документами будет далеко.

Стрелок ухмыльнулся, расстёгивая ремни. Открыв первую книгу, он прочитал на форзаце надпись, сделанную мелким убористым почерком: «Собственность Бартоломью Гирдвуда, майора». «Майора» было зачёркнуто и переправлено на «подполковника». Шарп пролистал том, и ухмылка сползла с его уст. В книге не было расчётов, колонок цифр, имён и долей. Обычная книга, озаглавленная: «Описание осад герцога Мальборо». Вторая называлась «Размышления о ведении военных действий в Северной Италии с детальным исследованием манёвров кавалерии». Других книг в сумке не обнаружилось, только пачка листков со стихами Гирдвуда. Шарп снова перерыл сумку. Ничего. Все надежды стрелок возлагал на то, что Гирдвуд заедет сюда за уличающими всю их банду бумагами. Напрасно возлагал. Запихнув трактаты по военной истории обратно, Шарп сунул туда же вирши и застегнул сумку.

Крах. Шарп подошёл к двери и мягко отодвинул засов. Они не должны были догадаться, что в библиотеке побывал посторонний. Вспомнив, что дверь не была закрыта до конца, он приоткрыл её и обмер, глядя в щель.

Когда он затворял дверь, его заботила только бесшумность, хотя мимолётом он отметил то обстоятельство, что холл обвешан оружием не меньше, чем библиотека. Розетки кинжалов, веера разнообразных пик, пистолеты, мечи – всего этого добра хватило бы оснастить небольшую крепостцу. Между ними висели два полотнища, которые Шарп в первый раз принял за косо подцепленные занавески.

Сейчас он видел, что ошибся. В холме усадьбы Симмерсона висели два знамени площадью по три квадратных метра каждое, из цветного шёлка с бахромой и жёлтыми кистями. Знамёна второго батальона Южно-Эссекского полка, против правил и совести принесённые сюда и распятые на стене, подобно захваченным в бою трофеям.

Сэр Генри Симмерсон, мнивший себя великим полководцем, сталкивался с французами два раза. В первой стычке он лишился одного из знамён полка, а во второй – позорно бежал. Тем не менее, ничто не могло поколебать его веры в собственную гениальность, в памятник коей он и превратил свой дом. Оружие на стенах, батальонные картины, модели пушек – это ещё Шарп мог понять, но знамёна?!

Гнев на мгновенье затмил разум Шарпа. Будь здесь Симмерсон, ему бы не сдобровать. Знамёна были святыней части, гордостью и честью. Предполагалось, что к врагу они могут попасть лишь после гибели последнего солдата подразделения. Стяги второго батальона смотрелись так же дико здесь, как французский Орёл в Карлтон-Хаусе. Однако Орёл был взят в драке, а эти невыгоревшие шёлковые прямоугольники сэр Генри приспособил для удовлетворения своих больных фантазий, как приспособил сам батальон для удовлетворения алчности.

Дверь гостиной распахнулась, застав Шарпа врасплох. За считанные секунды он не успел бы добежать до выхода на террасу. Шарп попятился в угол, мягко подтягивая на себя створку.

Звяканье шпор. Заговорил Гирдвуд, отделённый от Шарпа только деревом створки:

– Простите мою спешку, мисс Джейн?

– Вы очень эксцентричны, сэр.

Судя по стуку шагов, подполковник прошёл к столу. Прошуршала по столешнице стянутая сумка. Гирдвуд хихикнул:

– Долг солдата – мчать на зов Родины, вне зависимости от времени суток.

Остановившись на пороге, подполковник добавил:

– Настанет день, мисс Джейн, я уйду в отставку, и мы вами будем упиваться обществом друг друга бесконечно. Обещаю.

Щёлкнули каблуки, звякнули шпоры.

– Миссис Грей? Позвольте пожелать вам доброй ночи.

– Спасибо, сэр. Книжки-то забрали свои?

– Забрал.

– Передавайте сэру Генри наши наилучшие пожелания.

– Не премину.

Шаги дробно прогрохотали по холлу, открылась дверь. Шарп размышлял, есть ли смысл догонять Гирдвуда? Возможно, застигнутый на безлюдном просёлке, подполковник при некотором нажиме расскажет, где находятся ведомости аукционов...

Шуршанье копыт по гравию оборвала затворённая дверь. Женские голоса звучали у входа в библиотеку.

– Мне надо дать вашей тёте её микстуру, Джейн.

– Конечно, миссис Грей.

– Вы идёте спать? – интонация была не вопросительная. Скорее, приказная.

– Книгу только отнесу, миссис Грей.

– Чтож, спокойной ночи.

Снова шаги, грузные, мужские. Дворецкий. Оно и понятно, поздний гость уехал, пора закрываться на ночь. Положим, слуга не найдёт ничего странного в том, что выход на террасу не заперт, но оттуда притаившийся за дверью Шарп, будто на ладони. Как быть?

Дворецкий вошёл в библиотеку и встал у порога. Стрелок перестал дышать.

– Я закрою ставни, мисс Гиббонс?

– Не трудитесь, Кинг, я закрою.

– Спасибо, мисс.

Шарп съёжился в тени двери. Комната пахла сыростью и плесенью. Скрежетнул ключ, скрипнул выдвигаемый ящик. Джейн Гиббонс, вероятно, проверяла, всё ли забрал подполковник. Хлопок – ящик закрылся, провернулся в замке ключ, и Шарп увидел Джейн. Она подошла к стеклянной створке, думая о чём-то своём, заперла её, задвинула верхнюю щеколду, нагнулась к нижней и застыла.

Шарп видел светлые завитки её волос. На ней было синее старомодное платье со светлым воротом. Туго стянутая талия подчёркивала узость девичьих бёдер.

Джейн напряжённо смотрела на пол. Там была грязь, принесённая Шарпом на подошвах с берега ручья. Следы, ведущие прямо к его убежищу в углу.

Она поднялась и повернулась к двери. Взор её пробежал по цепочке подсыхающих комков к затенённому пространству за дверью.

Шарп вышел на свет. Глаза её расширились, но она не вскрикнула. Секунду они немо смотрели друг на друга. Он улыбнулся.

Мгновение ему чудилось, что она засмеётся, такая радость отразилась на её лице. Вместо этого девушка подбежала к двери, выглянула в холл и заговорщицки шепнула:

– В северном углу сада есть беседка. Дождётесь меня там?

– Дождусь. Обязательно дождусь.

Ветви диких роз, которые никто не обрезал, пробивались сквозь деревянные решётчатые стены беседки. Посередине был установлен грубо сколоченный стол, вокруг которого, по всей длине стен, шла скамья. Где-то справа вдали еле слышно вздыхало море.

Миновало минут двадцать, и Шарп начал склоняться к мысли, что девушка, которую он, как ему представлялось, любил, не придёт.

Хлопнула дверь. Тёмная фигурка в памятной стрелку накидке с капюшоном скользнула в беседку. Сбросив капюшон, Джейн боязливо оглянулась на верхние окна дома, поджелтённые светом лампы.

– Мне нельзя быть здесь.

Хотелось её подбодрить, но слова казались жалкими и неуместными. Джейн, видимо, тоже испытывала неловкость. Она прикусила нижнюю губу и неловко повела плечиком.

– Спасибо за деньги и еду. – наконец, выдавил из себя Шарп.

Она с готовностью улыбнулась, блеснув жемчужными зубками в лучах месяца, просачивающихся сквозь шипастые веточки, усыпанные маленькими цветами, что оплетали деревянные планки решёток.

– Я это стянула.

Она вздрогнула, возможно, вспомнив погибшего той ночью ополченца.

– Мне нельзя быть здесь.

Шарп чувствовал, что она напугана. Он положил свои ладони на стол, успокаивающе накрыв её изящные кисти с тонкими пальчиками.

– Нам обоим нельзя.

Она рук не убрала. Ночь выдалась тёплая, но её ладошки были холодны, как лёд.

– Что привело вас в усадьбу?

– Мне нужна бухгалтерия аукционов. Они ведь ведут учёт: от кого сколько получено, кому сколько причитается?

Она кивнула:

– Ведут. Только записи в Лондоне.

– В Лондоне? – разочарование Шарпа было так велико, что он невольно повысил голос.

– Тише, умоляю вас!

– Простите, простите! – зашептал он, – Я думал, Гирдвуд заехал в усадьбу за ними?

– Нет. К нам он заглянул за своими пистолетами. Сказал, что его неожиданно вызвали в столицу. Что произошло?

Шарп вкратце пересказал ей события дня, не уточняя, впрочем, что полномочий от армейского руководства он не получил.

– Мне позарез нужны их бумаги.

– Дядя привозит их сюда лишь в дни проведения аукционов. Я их заполняю, и он отвозит книги обратно.

– Вы их заполняете?

– Да. Дядя доверяет мне расчёты.

По словам Джейн, Фаулнис приносил умопомрачительный доход. Симмерсон и Феннер к настоящему времени заработали по пятьдесят тысяч фунтов стерлингов каждый, Гирдвуд чуть больше двадцати, а расходы не превышали четырёх тысяч.

– Это такие две толстые книги в красных переплётах.

– Где их хранят?

– В городской резиденции дяди.

– Как её найти.

– Не знаю. Я в Лондоне редко бываю.

– Редко?

Шарпу представлялось, что она с юных лет блистает в высшем свете, очаровывая знатных кавалеров, которым стрелок завидовал и заочно ненавидел. Неподдельное удивление, прозвучавшее в его вопросе, заставило её горько усмехнуться:

– Вы не понимаете, мистер Шарп.

– Чего я не понимаю?

Она медлила с объяснениями. Воды прилива, поднявшись по реке, с тихим журчаньем наполнили ручей, огибавший усадьбу. Наконец, Джейн высвободила руки, потёрла лицо и сказала:

– Моя матушка – младшая дочь в семье, и брак её был мезальянсом. Во всяком случае, так твердит дядя. Мой покойный отец – лавочник. Шорник. Преуспевающий, но всё-таки лавочник. Я недостаточно родовита, чтобы выходить в свет, и недостаточно богата, чтобы свет меня принял. Понимаете?

– Но ведь ваш брат…

Её брат был хамоватым спесивым ублюдком, претендующим на аристократическое происхождение. Таким помнил его Шарп.

Она грустно кивнула:

– Кристиан всегда хотел быть джентльменом. И он старался. Одеждой, выговором. Наследство на это спустил.

– Спустил?

– Дорогие наряды, лошади. Надеюсь, что хоть солдат из него получился достойный.

Не получился, уж Шарп-то знал. Она отбросила со лба прядку волос:

– Он жаждал поступить в кавалерию, но это дорого, а мы небогаты. Не так богаты, как хотелось бы Кристиану.

Джейн бесхитростно поведала Шарпу, что её родители умерли одиннадцать лет назад (ей исполнилось тринадцать в ту пору), и их с братом забрал муж старшей сестры их матери, сэр Генри Симмерсон. Сама леди Симмерсон была больна.

– Так она говорит.

– То есть?

Девушка пугливо покосилась на дом:

– Она не покидает своей комнаты, почти не встаёт с постели. Говорит, что больна. Как, по-вашему, может женщина быть несчастна настолько, чтоб заболеть?

– Мне трудно судить.

Джейн отвернулась и тронула цветок, лежащий на перекрестье двух планок решётки, будто на подставке, и Шарп заметил аккуратно заштопанную прореху на манжете.

– Вряд ли тётя хотела выйти замуж за дядю, но нас, женщин, никогда не спрашивают.

Она роняла слова медленно, с расстановкой. Так делятся тем, что давно обдумано, однако вслух произносится впервые. Джейн призналась, что была обручена два года назад, но жених разорился, и сэр Генри свадьбу отменил.

Шарпа кольнула ревность:

– Кем он был?

– Из Мэлдона. Рядом совсем.

А потом её поставили в известность, что она выйдет замуж за Бартоломью Гирдвуда.

– Я сбежала. Дядя привёз меня обратно.

– Вам есть, куда бежать?

– Моя кузина – жена приходского священника. Семья приютила меня. Дядя приехал, кричал на неё и её мужа. Угрожал, что лишит его места. У него связи, он может.

Джейн иронично улыбнулась:

– Так что с бегством я не очень-то преуспела.

– Вы боитесь сэра Генри.

Она не сразу кивнула.

– Боюсь. Впрочем, он живёт в Лондоне, в усадьбе появляется не часто. А я живу здесь. Ухаживаю за тётушкой, выслушиваю брюзжание экономки, иногда играю роль хозяйки дома на дядиных обедах. – Джейн встряхнула кудрями, – То есть, поддакиваю разглагольствованиям на военные темы.

– Гирдвуда?

– И его тоже. О, они с дядей два сапога пара. Часами обсуждают всякие сражения, тактические премудрости. Наверно, все военные об этом говорят?

Шарп покачал головой:

– Военные говорят о том, что будут делать, когда война кончится. Кто-то мечтает о наделе земли. По-разному. В одном сходятся: никогда не видеть военной формы и того, что с войной связано.

– А вы?

Шарп хмыкнул, вспомнив свои неутешительные размышления на бортике фонтана в Воксхолле:

– Я? Я перестал верить, что война когда-нибудь закончится.

Джейн вздохнула:

– Вам книги очень нужны?

– Да. Книги – доказательство.

– Я могу их достать. Это сложно, но могу.

– Насколько сложно?

Его подмывало вновь взять в руки её ладони. Как она отнесётся к его вольности? Девушка склонила голову, и тени длинных ресниц паутинкой легли на её лицо. Джейн решительно вскинула взгляд:

– Я найду их для вас, только он накажет меня.

– Сэр Генри?

– Он бьёт меня. – просто сказала она.

– Бьёт?

– Да. Последний раз пригласил полюбоваться Гирдвуда. Мол, подполковнику пора научиться обращению с женой. Тростью бьёт. По правде, не так уж часто.

Она издала короткий смешок, будто предупреждая, что призналась не ради жалости Шарпа. Стрелок же онемел.

– У него в рабочем кабинете кое-где штукатурка сбита. Дядя, когда увлекается, промахивается.

Девушка умолкла, словно устыдившись своей откровенности. Где-то в недрах дома часы отбили десять.

– Если вы не найдёте их бухгалтерию, что будет?

Всем вопросам вопрос. Его действия основывались на убеждённости, что документы в Фаулнисе или, на худой конец, в усадьбе. Он намеревался батальон увести в Челмсфорд, д’Алембора же послать с бумагами в «Розу». А посылать не с чем. Джейн ждала его ответа, и Шарп улыбнулся:

– Помните, вы подарили брату свой миниатюрный портрет в медальоне?

– Да… – озадаченно подтвердила она.

– После гибели вашего брата медальон перешёл ко мне. Я не снимал его с того дня.

Она робко улыбнулась, не совсем понимая, что он хочет этим сказать:

– Он всё ещё у вас?

– В начале года я попал в плен, и его теперь таскает какой-то француз. – каждый солдат имел свой, порой странный, талисман от смерти, – Наверняка, ломает голову, кто вы.

Она снова вздохнула и с нажимом произнесла:

– Вы получите книги, хотя я боюсь…

Она страшилась остаться один на один с дядей и его местью после того, как Шарп раздавит с её помощью шайку-лейку Феннера.

Шарп коснулся её руки. На это потребовалось собрать в кулак всю волю. Даже в кровавый кошмар бреши Бадахоса броситься было легче.

– Почему вы помогаете мне?

– Я не могла забыть вас. – мягко проронила она, – Иногда мне казалось, что это из-за ненависти, питаемой к вам дядей. Его враг, может, друг мне?

Сминая вопросительную интонацию последней фразы, она торопливо добавила:

– Он завидует вам.

– В чём?

– Ну, он же настоящий солдат. – она не скрывала сарказма, – Что стряслось с ним в Испании?

– Дал драпа.

Она тихо засмеялась. Её руки покоились в ладонях Шарпа.

– А расписывает себя героем! Орла захватил Кристиан?

– Ну, не то чтобы…

– Значит, нет?

– Увы, нет.

Она кивнула.

– И в этом солгал. Я всегда хотела увидеть Испанию. В Приттвеле одна девушка вышла замуж за артиллерийского майора и уехала туда. Марджори Биллер? Не встречали её или её мужа?

Шарп пожал плечами:

– Там много офицеров.

Повисла пауза.

– Чтоб поехать в Лондон, мне нужны деньги. Я знаю кое-кого из обслуги дядиного городского дома, они приезжали к нам. Я достану вам книги. Надеюсь.

Шарпу нужны были чёртовы гроссбухи, но просить её рисковать собой…

Она кусала губу:

– Что, если я не найду их, что тогда?

– Придумаю что-нибудь. – уверил девушку Шарп, вложив в голос всю беззаботность, на которую был способен. Без бухгалтерских книг можно было заставить Смита и его товарищей изложить письменно то, что им известно. Шарп скривился, в ушах словно вживе прозвучал ехидный голос леди Камойнс: свидетельства офицеров-неудачников против слов пэров и политиков? Нет, тут требовался кто-то повыше… Повыше? Идея, безумная, невообразимая по наглости, ослепительно вспыхнула в мозгу Шарпа. Шалея от её фантастичности и простоты, он крепко сжал кисти Джейн:

– Не получится, обойдёмся без книг!

– Вы уверены?

Шарп широко улыбнулся:

– Достать бухгалтерию мошенников было бы великолепно. Тогда им не отвертеться. Не получится? Не беда. Управимся без них.

– Значит, с книгами вам будет проще? – по тому, как задрожал её голосок, Шарп понял, что она искренне жаждет быть полезной ему.

– Гораздо.

– Я попробую. Если выйдет, как и где мне их передать вам?

– В субботу. – стрелок неохотно снял правую ладонь с её согревшихся ручек, достал из кармана горсть гиней и высыпал на стол, – Знаете ворота Гайд-парка? В конце Пикадилли?

Она кивнула. Он пододвинул к ней монеты:

– Я буду ждать вас там в полдень. Принесёте гроссбухи – замечательно. Не принесёте… Мы всё равно победим!

Его энтузиазм передался Джейн. Она тронула пальчиком золото:

– Я буду там. Я принесу книги.

– И никто вас не накажет. – он стиснул её кисти, – У меня есть средства.

Миг он колебался, не рассказать ли ей о сокровищах, захваченных на том поле под Витторией, поле золота и драгоценностей, шелков и жемчуга:

– Вы уедете, куда пожелаете. Вы сбежите!

Она засмеялась. Очи её блестели:

– В бегствах мне не слишком везёт.

Шарп смотрел на неё, на девушку, которой грезил много лет, и чувствовал, что настал час высказать ей то заветное, копимое на душе день за днём, месяц за месяцем. Сейчас или никогда. Шарп привык действовать, не размышляя, ибо на войне порой секунда размышления стоила жизни. Повинуясь порыву, он ринулся в заваленную трупами брешь. Повинуясь порыву, рванулся за орлом. Повинуясь порыву, выпалил:

– Тогда станьте моей женой!

Она смотрела на него, будто не верила своим ушам. Предложение прозвучало не так, как он хотел бы. Прозвучало чересчур торопливо, чересчур легковесно, чересчур скомкано. Прозвучало, будто не давно лелеемое, а пришедшее на ум только что.

Девушка подтянула к себе ладони, убрав их из-под рук стрелка. Шарп жалел о вырвавшихся словах:

– Простите меня, Джейн! Простите, ради Бога!

Из дома донёсся приглушённый стук дверей. Джейн встрепенулась:

– Мне надо идти. Иногда мисс Грей проверяет, в комнате ли я.

– Джейн, простите!

Дверь хлопнула снова. Джейн испуганно подхватилась:

– Мне пора!

– Джейн! Джейн!

Однако она уже бежала к дому, хрупкая и беззащитная.

Шарп остался в беседке. Он обхватил руками голову, кляня свой язык. Четыре года он мечтал о ней и всё испортил! Воистину, слово не воробей… Он потерял Джейн. Она не поедет в Лондон. Они не встретятся у ворот Гайд-парка.

Монеты лежали на столе, безразлично сияя отражённым светом луны.

Шарп сорвал розу, которой касалась Джейн и, когда в доме потухли последние огоньки, спустился вниз, к своему жеребцу. Золото осталось в беседке.

Он возвращался в Фаулнис с пустыми руками. Доказательствами он не обзавёлся, мало того, оттолкнул ту, что вызвалась ему помочь их достать. Пути назад не было, и Шарп мог сделать только одно: использовать сам батальон в качестве оружия против негодяев и чинодралов. Это сулило победу, но победу с горьким привкусом поражения. Ведь он потерял Джейн. 

Глава 17

На рассвете в лагере царила неразбериха. Как Шарп и предполагал. Офицеров и сержантов Фаулниса, казалось, ставила в тупик любая мелочь.

– Сэр?

Шарп обернулся. Лейтенант Мэттингли беспомощно глядел на него влажными собачьими глазами:

– В чём дело, лейтенант?

– Котлы, сэр. Нам нечем их транспортировать.

Он потерянно указал на огромные посудины, в каждой из которых можно было целиком сварить быка:

– Нечем, сэр.

– Лейтенант Мэттингли, – терпеливо начал Шарп, представьте, что в двух километров от нас десять тысяч французов, что спят и видят, как бы ловчее выпустить нам с вами кишки, а у вас приказ отступить. Немедленно. Как бы вы поступили с котлами в этом случае?

Мэттингли поморгал и неуверенно произнёс:

– Бросил, сэр?

– Отличное решение, лейтенант. – подбодрил его стрелок, отъезжая, – Выполняйте.

Палатки тоже оставляли вместе с половиной снаряжения. Мулов не хватало. Карета, в которой приехал Шарп и его спутники, превратилась в писчебумажный склад: в неё напихали все ведомости и документы, найденные в лагере, надеясь разобрать их в Челмсфорде. В карету же поместили сундук. Кроме денег, в нём теперь хранились солдатские контракты.

– Сэр! – Шарпу козырнул капитан Смит.

Роза, продетая в петлицу мундира стрелка, удивила Смита, но он был не из тех, кто суёт нос не в своё дело.

– Слушаю вас, капитан.

– Лейтенант Райкер уехал, сэр.

Райкер – единственный офицер, которому отставка показалась предпочтительней неизвестности.

– И, сэр…

– Ну-ну?

– Подполковник тоже исчез, сэр. – то, что Гирдвуд нарушил слово, шокировало Смита.

– Ничего страшного, Смит. – мягко сказал Шарп.

Ранняя побудка никогда не располагала майора к благодушию. Как по собственному опыту знал старшина Харпер, Шарп в таких случаях брюзжал и раздражался по пустякам, пока солнце и заботы не прогоняли дурное настроение. Однако сегодня майор Шарп был образцом учтивости и дружелюбия, ибо в хаосе, который овладел лагерем, должен же был быть хоть кто-то спокоен и рассудителен?

– Гуртовщиков нашли, капитан?

– Да, сэр.

– Пусть выдвигаются первыми.

Солдатам, бывшим в мирной жизни пастухами, Шарп собирался поручить гнать скот, необходимый для прокорма батальона.

– Капитан Смит?

– Да, сэр?

– Четвёртая рота ваша.

– Спасибо, сэр!

Шарп вывел свой батальон с Фаулниса. Тьма на востоке начала отступать, когда они достигли брода через Крауч, и Харпер, шагая впереди колонны, надумал учить головную роту петь «Барабанщика».

– Смелее, охламоны! Песня простая!

Покуда батальон переправлялся и ждал отставших, первая рота затвердила три начальных куплета. Такие песни дороги Британии слышали редко. Офицерам обычно нравилось что-то более патриотичное и менее фривольное. Но мелодия «Барабанщика» легко запоминалась, текст изысками не отличался, и солдаты с удовольствием распевали про то, как юный барабанщик обольстил полковничиху.

За Краучем, на околице безвестной деревушки, Шарп скомандовал передышку. Гуси махали крыльями в посветлевших небесах. Мельник поворачивал лопасти ветряка в надежде поймать дуновение воздуха. Солдаты расселись у обочины. Будут сражаться, решил Шарп в тысячный раз. Дай им возможность, будут сражаться не хуже, чем другие в Испании.

А уж к тому, чтобы у них появилась возможность проявить себя, Шарп приложит все силы. Жаль, с Джейн вышло глупо. Она хотела помочь, однако некстати прорезавшийся любовный пыл майора отпугнул девушку. Конечно же, Джейн не поедет в Лондон. Шарп не успел сказать ей, где она может найти ночлег и содействие. Десять гиней, вероятно, прикарманили слуги.

– Значит, с доказательствами у нас туго, сэр? – Шарпа нагнал д’Алембор.

– Туго, Далли.

Д’Алембор покосился на розу в петлице Шарпа, но спросил о другом:

– Может, попробовать выдавить признания из этих?

Он коротко кивнул на офицеров впереди.

– Их свидетельства ничего не изменят. У меня есть идея получше.

Шарп поведал капитану задумку, родившуюся у него ночью, и д’Алембор закатился хохотом, оборвавшимся, когда до капитана дошло, что командир не шутит.

– Это сумасшествие, сэр.

– Оно самое. – невозмутимо подтвердил Шарп, – Ты можешь не участвовать.

– Конечно, я буду участвовать! В конце концов, худшее, что с нами могут сделать – это повесить.

Шарп ухмыльнулся, благодарный за поддержку. Джейн Гиббонс не выходила у него из головы. Снова и снова он клял себя за глупую самонадеянность. А время шло, и враги стрелка не дремали. Гирдвуд, наверняка, уже в Лондоне, и Феннер выправил бумаги на арест Шарпа. Сначала они сунутся в Фаулнис, никого там не найдут, и лишь тогда вспомнят о Челмсфорде. Шарп поймал себя на том, что вглядывается в дорогу впереди колонны, силясь разглядеть гипотетического гонца с приказом от военного министра. Батальон двигался медленно, и каждая минута приближала Шарпа к поражению.

Шарп знал, что до добра такие мыслишки не доведут. Чтоб отвлечься, он отыскал в рядах идущих Горацио Гаверкампа. Шарп позвал сержанта. Они чуть отстали от роты, с которой тот шагал, не настолько, впрочем, чтоб их догнала следующая.

– Сэр?

– Сколько ты имел, Горацио?

– Э-э… Сколько чего, сэр?

– Горацио Гаверкамп, я в армии не первый день, как свои пять пальцев я знаю все твои уловки и ещё такое же количество тех, о которых ты и не подозреваешь. Сколько ты имел, сержант?

Гаверкамп ухмыльнулся:

– Ну, жалованье олухов мы делили между собой, сэр…

Неудивительно, хмыкнул про себя Шарп, что сержанты с такой болезненной щепетильностью относились к малейшему огреху во внешнем виде новобранца, учитывая, что отчисления шли в их кошелёк.

– В цифрах, пожалуйста.

– Фунта три в неделю. В удачную неделю.

– А, может, пять?

– Сойдёмся на четырёх, сэр. – оскал Гаверкамп стал шире, – И у нас было разрешение подполковника. Так что это, сэр, считай, безгрешные доходы.

– Ты же сам знаешь, что не безгрешные.

– Чем плохо-то, сэр? Армии люди нужны всегда, значит, и рекрутов будут продавать всегда. Если на этом всё равно наживаются, мы чем хуже?

– Неужели ты не задумывался, что с тобой будет, когда всё раскроется?

Сержант покряхтел и честно сказал:

– Вы же раскрыли, сэр. А мы – на свободе. Значит, для чего-то вам нужны. Что же до меня лично, сэр… Где вы отыщите лучшего вербовщика, чем я?

Он подмигнул Шарпу и, едва уловимым движением выхватив из кармана две гинеи, пустил их меж костяшек пальцев:

– Да и потом, не каждый вербовщик может похвастать, что нанял самого майора Шарпа!

Лукавое нахальство сержанта развеселило Шарпа:

– А вдруг мне покажется, что ты нужней мне в Испании?

– Сомневаюсь, сэр. О вас идёт молва, как о человеке умном, а рекруты вербуются здесь, не там.

– Тебя не волнует, что кормушка приказала долго жить?

– Нет, сэр. – беспечно пожал плечами сержант.

Разъяснений Шарпу не требовалось. У сержанта-вербовщика, разъезжающего с некоторой суммой казённых наличных, всегда найдётся лазейка выкроить что-то в свою пользу. Два несуществующих «попрыгунчика» в неделю – две гинеи в мошну сержанта и его помощников-капралов. Даже если с партией пошлют офицера (а такое бывало частенько), сержант Гаверкамп без труда подберёт и к нему золотой ключик.

– Могу вам ещё чем-то помочь, сэр?

– Последний вопрос. Из чистой любознательности. Как поживает мамаша Гаверкамп? Заезжает ли к ней тот легковерный генерал?

– А чёрт её знает, сэр. – осклабился сержант, – Я старую ведьму не видал много лет. И слава Богу!

Шарп расхохотался.

В Челмсфорд они прибыли к полудню, и заботы, одолевавшие Шарпа на рассвете, казались ему детской игрой по сравнению с теми, что навалились на него теперь. Теперь-то и началась настоящая работа.

Он считал, что предусмотрел всё. Тем не менее, каждую минуту всплывали какие-то мелочи, упущенные им, и решать их приходилось чаще всего самому, потому что, кроме Харпера, Прайса и д’Алембора, положиться ему было не на кого.

Неопровержимых улик против Феннера Шарп не имел. Принеси Джейн Гиббонс бухгалтерию аферистов, пусть даже в последний момент, Шарпу не было бы необходимости рисковать. Без книг же ему приходилось сделать то, что перед тем сделали его враги: спрятать батальон.

Не весь, конечно. Четыре обученные роты, которые по его приказу дополучили обмундирование и оружие. Новобранцев Шарп намеревался оставить в челмсфордских казармах, уповая на то, что в ближайшие четыре дня его врагам будет не до рекрутов.

– Сэр! – Чарли Веллер выбежал из строя, – Пожалуйста, сэр!

– Слушаю, Чарли. – Шарп настороженно зыркнул на арку ворот, страшась узреть там гонца из Лондона.

– Я хочу с вами, сэр! Пожалуйста! – Чарли умоляюще махнул рукой в сторону красномундирных рядов, – Они же отправятся в Испанию, сэр?

– Однажды ты тоже окажешься там, Чарли.

– Сэр! Пожалуйста! Я не подведу!

– Ты же ещё мушкета в руках не держал. Рано тебе с французами тягаться.

– Я справлюсь, сэр! Честно-пречестно! – парнишка чуть не плакал, – Я умею стрелять, сэр! Могу показать!

– Верю, Чарли. Умеешь. Только французы – не кролики на огороде твоей матушки, они будут палить в ответ.

– Ну, пожалуйста, сэр.

Перед внутренним взором стрелка вдруг ожила картинка из недавнего прошлого: полуодетый Чарли догоняет их рекрутскую партию. Майор смягчился:

– Ладно. Скажи старшине Харперу, что ты в роте лейтенанта Прайса.

Унылая гримаса на лице мальчишки сменилось ликующим выражением:

– Спасибо, сэр!

– Смотри, чтоб тебя не ухлопали в первой же стычке, Чарли!

Эх, если бы все проблемы решались так легко! Не хватало котелков, топоров, множества пустяковин, но пустяковин, без которых не обойтись. К счастью, в конюшнях обнаружились мулы, принадлежащие ополчению, и Шарп с чистой совестью реквизировал их. Надо было спешить, пока в Челмсфорд не добрались посланцы военного министра. Гаверкампа Шарп решил с собой не брать, предоставив тому возможность и дальше делать то, что у сержанта выходило лучше всего: вербовать. Казармы и необученных новобранцев Шарп оставлял на попечение Финча с Брайтвелом, в будущем намереваясь заменить их кем-то более достойным. Линча майор перевёл в одну из красномундирных рот. Доверия ирландец-перевёртыш стрелку не внушал.

Скот батальона ещё волокся где-то по дорогам. Кучер наёмной кареты бузил и клялся, что новой поездки оси не выдержат. Пришлось сунуть ему гинею. Капитан Карлайн, и без того сбитый с толку кутерьмой, окончательно очумел, когда Шарп приказал ему готовиться к маршу.

– Вечером, сэр?!

– Да. А что?

– Меня пригласили на ужин, сэр…

– Шевелитесь, капитан!

У половины солдат ботинки после дневного похода просили каши. Заменить обувь было нечем. Прайс наладил починку силами бывших сапожников из числа рядовых. Вывезенные из Фаулниса бумаги Шарп распорядился выгрузить из экипажа. Исключение составили лишь контракты. В них чёрным по белому указывалось, что солдаты поступили на службу в первый батальон Южно-Эссекского полка. В армии, где бумага с печатью была важнее человека, такой контракт дорогого стоил.

В семь часов, когда мошкара вилась над крышами казарм и ласточки ныряли за добычей, чёрными стрелами пронзая небо, четыре роты построились походным порядком с оружием и снаряжением. Самые смелые предположения нижних чинов и офицеров не простирались далее марш-броска до окраин городка Челмсфорда и обратно. Правду знали, кроме Шарпа, лишь д’Алембор, Прайс и Харпер.

– Батальон! – прогудел Харпер, – Шагом марш!

Следуя за каретой, роты прошли под аркой ворот и пошагали на запад, к Челмсфорду. За городком колонна повернула на север. Когда крыши Челмсфорда скрылись за горизонтом, надежда на благополучное завершение предпринятой авантюры проклюнулась в сердце Шарпа. Шарп разрешил идти не в ногу. Батальон бодро двигался по дороге мимо низких холмов; полей, окаймлённых живыми изгородями; зелёных садов.

Солнце коснулось края земли на западе, и Шарп, выбрав подходящий луг меж рощиц дубов и буков, приказал располагаться на ночлег.

Капитан Карлайн, чья нарядная (а теперь изрядно запылённая) форма указывала на то, что её хозяин час-другой назад ещё надеялся воспользоваться после марш-броска приглашением на ужин, разинул рот:

– Ночлег, сэр? Без палаток?

– Привыкайте, капитан.

И они привыкали.

Следующие два дня Шарп вёл их на запад, понемногу готовя к тому, что ожидало их в Испании. Он учил их не шагистике, а навыкам выживания на войне.

Ночевали в чистом поле, обязательно выставляя пикеты. Двое ротных, Смита и Карлайн, понимали пикеты, как группу нижних чинов, единственное предназначение которых вытягиваться во фрунт и козырять проходящим офицерам. Шарп это заблуждение развеял в первую же ночь способом жестоким, но действенным. Харпер, засевший в зарослях смородины, влепил пулю в ствол дерева рядом с проверяющим дозорных зевающим Смитом. Капитан подскочил, как ужаленный, дико озираясь по сторонам.

Шарп, сидевший с Харпером, поманил Смита к себе:

– Будь на месте старшины французы, и вы, и часовые были бы уже мертвы. Представьте, что вы – француз, откуда вы наступали бы на наш бивуак?

Смит задумался, затем указал на десяток вязов у подножия холма:

– Пожалуй, оттуда, сэр.

– Вот и поставьте там пикеты. А я позже проверю.

На привалах Шарп присаживался к кострам и рассказывал о войне. Он не хвастался, он делился опытом. Как по запаху определить близость кавалерии, как чистить мушкет на поле боя, как находить места для переправы. Харпер делал то же самое. Его ирландское обаяние было таково, что на марше он мог ругмя-ругать своих ночных слушателей, а они виновато ухмылялись и лезли вон из кожи, лишь бы заслужить его одобрение.

– Хорошие ребята, сэр.

Рассказы Шарпа и его боевых товарищей с каждым днём всё более разжигали в «хороших ребятах» воинственный пыл. Хорошие ребята жаждали, наконец, дорваться до настоящего дела, и Шарп обливался холодным потом при мысли о том, что его отчаянная затея сорвётся и поставит на всех надеждах, и его, и этих парней, жирный крест.

Вовсе без муштры обойтись не удалось. Когда позволяла местность, Шарп выкрикивал приказ, и колонна рассыпалась в цепь или строилась в каре, с каждым днём всё увереннее и увереннее. Росло умение, росло и самоуважение. А много ли человеку надо для счастья? Тёплое солнышко над головой да неистраченные шиллинги, приятно позвякивающие в кармане. У Шарпа же в сундуке позвякивало всё меньше и меньше. Полковые средства стремительно таяли, уходя мельникам за муку, трактирщикам за пиво.

На третий день майор устроил полевые учения. По внешнему виду его солдаты ничем не отличались от тех, кого Шарп оставил в Испании: грязные, кое-где рваные мундиры; запылённые физиономии. Хотелось думать, что и боевой дух у солдат не ниже, чем у ветеранов Талаверы и Виттории. Две роты соревновались с двумя другими. Игра на местности, где требовалось застать пикеты противника врасплох, скрытно занять позицию, замаскироваться в лесу. Большая часть этих премудростей едва ли понадобится им (исключая тех, кто попадёт в роту лёгкой пехоты), но и лишним не будет. Вечером, к ужасу офицеров с сержантами, Шарп разрешил рядовым навестить таверну в ближайшем селении, предупредив, что выпорет всякого, кто вздумает буянить там или попытается сделать ноги.

– Грязи. С ними можно распрощаться. Они не вернутся. – презрительно высказался сержант Линч.

Обещанное наказание так и не последовало, и коротышка за последние дни заметно осмелел.

Чарли Веллер метнул в его сторону полный ненависти взгляд. Смерти Пуговки он сержанту не простил.

Шарп холодно произнёс:

– Хотя я не спорщик, сержант, могу предложить пари на сумму, которая тебя не разорит – на один фунт. Спорю, что вернутся все, до единого. А?

Линч пари не принял. Вернулись все.

Дважды колонна встречала старших офицеров, спешащих в свои загородные имения. Офицеры благожелательно кивали проходящим солдатам и без вопросов приняли доклад Шарпа о внеочередных учениях, из чего стрелок сделал вывод, что Феннер шума из-за пропажи полубатальона пока не поднимал, хотя, наверняка, по-тихому обшаривались окрестности Челмсфорда, и были посланы люди в казармы портовых городов, вроде Четэма, откуда отправлялись транспорты в Испанию.

В пятницу утром, повернув колонну на юг, Шарп вызвал к себе лейтенанта Мэттингли. Костлявый и несуразный Мэттингли, подобно Смиту, был готов на что угодно, только бы заслужить прощение. Полный тревожных предчувствий, лейтенант подъехал к командиру. Тот улыбался, и у Мэттингли отлегло от сердца.

– Сэр?

– Сегодня пятница, Мэттингли.

– Да, сэр. Пятница.

– На ужин я хотел бы курицу.

– Курицу, сэр? У нас только говядина, сэр.

– Нет, Мэттингли, нужна курица. – Шарп беззаботно помахал крестьянке, хлёстко осаживающей зубоскалов из числа марширующих мимо солдат, – Обязательно белая, лейтенант, и не одна. Кур мне надо шестьдесят штук.

– Шестьдесят белых кур? Я вас правильно понял, сэр?

– Абсолютно. Белые вкуснее. Купите, а не хватит денег, стяните, но на ужин мне нужно шестьдесят белых кур.

Мэттингли озадаченно взирал на Шарпа:

– Так точно, сэр.

– Перья сохраните. Набью себе перину.

Мэттингли, без сомнения, решил, что Шарп маленько тронулся. Видимо, пересражался.

– Конечно, сэр. Перина, а как же.

Тем же вечером, Шарп заставил отужинавшие тушёной курятиной роты отработать артикул, который, насколько стрелок знал, в истории войн дотоле не применялся. Артикул, который солдаты выполняли с хохотом. Артикул, который полубатальон отрабатывал до тех пор, пока Шарп не остался доволен слаженностью действий подчинённых.

Странный артикул кого-то привёл в недоумение, кого-то (лейтенанта Мэттингли, например) окончательно уверил, что майор сбрендил. Старшина Харпер загадочно ухмылялся, выкрикивая команды. Ему настроение командира безошибочно подсказало, что развязка близка.

Субботним рассветом, явившим плоскую лепёшку смога в небе на юге, Шарп натянул свою старую, штопаную-перештопанную куртку без знаков различия. Он попросил Чарли Веллера, ловко управлявшегося с иглой, перешить на неё обратно лоскут с лавровым венком.

– В этой куртке я захватил Орла, Чарли.

– Правда, сэр? – парнишка широко распахнутыми глазами следил, как стрелок пристёгивает к поясу палаш, – Особенный день, сэр?

– Особенный, Чарли. Суббота, двадцать первое августа. – Шарп вытащил палаш из ножен и оглядел клинок, – Особенный.

– Чем, сэр?

– Сегодня особенный день, Чарли. Сегодня ты встретишься с принцем Уэльским.

Шарп подмигнул мальчишке, спрятал палаш в ножны и вскочил на коня.

Особенный день. День битвы. 

Глава 18

Простой люд потянулся в Гайд-парк спозаранку. Попасть в отгороженное для зрителей пространство можно было с Тайберн-Лейн, переименованной (дабы избежать лишнего напоминания о месте публичных казней) в Парк-Лейн. От Гросвенорских ворот и до Резервер верёвочные барьеры отводили широкую полосу травы, где лондонцы могли гулять, покупать пиво со снедью и наслаждаться зрелищем. Впрочем, лучше всего предлагаемое вниманию публики представление должно было быть видно с трибун, места на которых стоили денег, и с крыши банка на Резервер. Позади отгороженной территории белели ширмы из мешковины, – уборные, хозяева коих за фартинг (Четверть пенни. Прим. пер.) готовы были помочь страждущим.

Сегодня здесь было не протолкаться от шлюх, карманников и, конечно же, сержантов – вербовщиков. Все нищие Лондона приволоклись к Гайд-парку в надежде, что гуляющие будут щедры к настоящим и поддельным увечьям настоящих и поддельных ветеранов войн Британской империи.

Напротив отгороженной полосы, метрах в трёхстах, находилась Арена. Центром её был Амфитеатр, вокруг которого в обычные дни юноши знатных родов прогуливались верхом, приподнимая шляпы при встрече с дамами, выезжающими подышать воздухом в открытых экипажах. Но сегодня был день не обычный. Сегодня вид на Арену был закрыт огромной многоярусной ложей, увешанной белыми, синими и красными лентами. На вершине торчали пять флагштоков. На четырёх из них развевались два британских стяга, а также союзнические: испанский да португальский. Центральный флагшток пустовал. После прибытия принца Уэльского там поднимут личный штандарт Его Высочества. Крышу ложи украшало изображение королевского герба, слева от которого красовался герб герцога Йоркского, а справа – эмблема принца-регента: три пышных пера.

Пространство по бокам от павильона тоже было отгорожено, но не верёвками, а красными шнурами с золотыми кисточками. Здесь ставили свои кареты сливки общества. Ярко светило солнце, и кожаный верх колясок их хозяева опускали. Перед экипажами оставалось достаточно места, чтобы тщеславные юнцы могли горячить коней в надежде заслужить восхищённые взоры дам. В тени деревьев за ареной приютились отхожие места для благородных. Цветные флажки, которые виднелись на их полотняных стенах, служили напоминанием, что цена удовлетворения естественных потребностей тут в четыре раза выше. Уже к десяти утра экипажи выстроились у ложи колесо к колесу, лошадей выпрягли. Прекрасный пол обменивался ревнивыми взглядами, сильный – наливался шампанским и вином.

Праздник должен был начаться в одиннадцать, однако на полосе, разделявшей зрителей разного социального положения, уже упражнялись военные. Расчёты Королевской Конной Артиллерии гоняли взапуски, вырывая куски дёрна ободами колёс пушечных лафетов. Играл оркестр гвардии.

Офицеры гарцевали на великолепных лошадях. Сегодня они были хозяевами парка. Даже те из них, кто в жизни не выезжал дальше Бата, смотрели на окружающих свысока, словно именно им окружающие были обязаны победой под Витторией. Их мундиры слепили золотым шитьём, обилием всевозможных шнуров и цепочек. Небрежно бросая пальцы к сверкающим каскам, они приветствовали знакомых красавиц, иногда снисходя до бокала шампанского, предложенного штатским приятелем. Назначались свидания и дуэли.

Королевская ложа постепенно заполнялась высшим командным составом с супругами, послами, вельможами из клубов Сент-Джеймса и Вестминстера. Лакеи разносили чай, кофе и вина. Широкие простеганные сиденья в центре были не заняты. Юные офицеры, проезжая мимо ложи верхом, отдавали сидящим честь, и, словно огромная немецкая заводная игрушка, три десятка генералов с адмиралами одновременно козыряли в ответ.

Лорд Феннер, как военный министр, расположился в ложе, но минут за двадцать до прибытия королевской камарильи спустился вниз, к северному краю павильона и пошёл вдоль ряда колясок, важно кивая знакомым, порой улыбаясь женщинам, которых хотел заполучить в свою постель или уже заполучил. Замешкавшегося слугу, несущего поднос, убрал с пути ударом трости.

Нужный экипаж он приметил издалека. Сэр Генри Симмерсон, углядев министра, приказал лакею открыть дверцу и опустить подножку. Симмерсон отпустил слугу и жестом пригласил Феннера внутрь:

– Ваша Милость?

– Симмерсон.

Лорд плюхнулся рядом с сэром Генри, водрузив ноги на противоположное сиденье. Лицо Феннера отразилось в носках начищенных до зеркального блеска сапог.

– Итак?

Сэр Генри, потный в полковничьей униформе, подобострастно улыбнулся из-под двууголки и открыл сумку, показывая Феннеру лежащие в ней две толстые книги, переплетённые в красную кожу:

– Вот они, Ваша Милость, в полной безопасности.

– Вижу.

Как ни старался министр сохранить самообладание, это не слишком удалось. Голос предательски дрогнул. Немудрено, при виде гроссбухов с его плеч будто гора свалилась.

– Переписка там?

– Да, Ваша Милость. – желчь сэра Генри, разлившуюся от известия, что проклятый Шарп жив, не смогло успокоить даже отворение крови, трижды устроенное его врачом, – В моём доме, как я уже говорил, документам ничего не угрожает.

Лорд взял сумку и торопливо закрыл её:

– Надо ли напоминать вам, Симмерсон, что я могу потерять больше, чем вы.

Сэр Генри обиженно кивнул.

– Где ваш Гирдвуд?

– Он приедет сюда, Ваша Милость.

– А Шарп?

Феннер не надеялся услышать ответ. Потерев лоб, министр поправил цилиндр и покосился на гвардейца, процокавшего мимо на красавце-скакуне. Плюмаж на шлеме офицера колыхался в такт шагам его жеребца.

– Где же, чёрт возьми, Шарп?

Половина пропавшего батальона обнаружилась в Челмсфорде. Вторая половина, обученная и готовая к продаже, словно сквозь землю провалилась вместе с охранными ротами, вместе с солдатскими контрактами, вместе с майором-вшивым-Шарпом. Сорвав злость на Лоуфорде, Феннер открыл охоту на упрямца-майора. На арест Шарпа был выписан приказ. Приказ, о котором ведали, впрочем, немногие, ибо министр не хотел осложнений с принцем Уэльским.

– Что он затеял, этот Шарп?

Сэр Генри, чья ненависть к стрелку с годами только усилилась, предположил:

– Может, он в Четэме или Плимуте?

– Нет его там. К тому же, без предписаний он не сядет на судно. Не сумасшедший же он?

– Он – сумасшедший. – сэр Генри оттянул пальцем пропотевший ворот, по-птичьи дёрнул шеей, – Сумасшедший и дерзкий негодяй. Я ещё четыре года назад пытался избавиться от него, так меня не послушали!

Нытьё Симмерсона не трогало лорда. Сэр Генри всегда ныл. Феннер думал о своём. На Лоуфорда он наорал, потому что в первый момент испугался. Испугался зря. По здравому размышлению, чего ему было опасаться? Ведомости министерства и Главного Штаба свидетельствовали, что второй батальон Южно-Эссекского полка переформировывается в запасной, а уж на каком он этапе переформирования – это частности. Здесь не подкопаешься. Единственные компрометирующие документы – учётные журналы аукционов. Так вот они, в сумке, и через полчаса перестанут существовать.

Солдаты, которых увёл Шарп. А чем они могут повредить лорду Феннеру? Они ничего не знают. Знают их офицеры, но даже если офицеры решатся уподобиться кошке, скребущей на свой хребет, и, напрашиваясь на трибунал, засвидетельствуют, что брали деньги за продажу солдат, при чём же здесь военный министр?

Об участии Феннера в афере известно лишь двоим: Симмерсону и Гирдвуду. Так что Шарп, где бы он ни находился и что бы ни замышлял, опасности для лорда Феннера не представлял. Без  аукционных гроссбухов он, так, досадная помеха.

Заткнуть его труда не составит. Можно не увольнять подонка из армии, к вящему удовлетворению Принцишки да Лоуфорда. Шарп ведь стрелок? Что ж, пусть стреляет где-нибудь в Америке. Тонкие губы Феннера растянулись в усмешке:

– Дадим американцам его угробить? А, Симмерсон?

Сэр Генри засопел:

– Лучше острова Лихорадки. Там климат более подходящий. Или Австралия.

А вдруг, чем чёрт не шутит, удастся арестовать майора без шума, без огласки? Тогда солдат вернём на Фаулнис, решил министр. Афера оказалась выгоднее, чем он осмеливался надеяться поначалу. Жаль терять такие барыши. Лоуфорда можно купить должностью, и всё пойдёт своим чередом. Да, майор Шарп – назойливая муха, но для мух существуют мухобойки.

Феннер подхватил сумку и выбрался из коляски:

– Приятного дня, Симмерсон.

– И вам того же, Ваша Милость.

Министр не пошёл прямо к ложе, свернул к Арене, где стояла его карета. Отдал сумку кучеру:

– Отвези домой. Скажешь дворецкому, пусть сожжёт.

– Да, Ваша Милость.

И всё. Доказательства пожрёт пламя, и лорд Феннер перед законом чист. Теперь можно полюбоваться на игру регента в солдатики, а вечером, натешившись вволю с леди Камойнс, пойти на приём, устраиваемый Принцишкой в честь своей победы, и поразмыслить, какому наказанию подвергнуть этого Шарпа. Вечер сулил уйму удовольствия, и лорд Феннер позволил себе улыбнуться, опускаясь на мягкие подушки королевской ложи. Представление должно было вот-вот начаться.

Сборная площадка для подразделений, что готовились отыграть свои роли в реконструкции битвы под Витторией, была отведена в северном конце парка. Предполагалось, что части продефилируют перед ложей, перестроятся на юге, у Королевской дороги, и пойдут обратно с оркестрами, возглавляемые процессией трофеев испанской войны. Гвоздём программы, конечно же, должны были стать восемь Орлов, каждый в отдельной повозке, изображающей римскую колесницу. Первыми провезут французские пушки. Их продемонстрируют принцу, затем покатят на север, теша любопытство черни. На южном краю парка останутся лишь ополченцы центральных графств. Им сегодня отведена роль французов.

В девять часов, задолго до прибытия лорда Феннера, в парке появился верхом на лошади юноша, одетый сыном зажиточного сельского сквайра. Он настойчиво, хотя и безуспешно, расспрашивал военных о каком-то своём знакомом. Любой был бы рад помочь учтивому молодому человеку, с искренним восхищением взирающему на мундиры собеседников, но, увы, здесь никто даже не слышал об искомом юношей капитане Вильяме Фредериксоне, и, уж тем более, не мог сообщить парнишке, что Фредериксон далеко за Пиренеями.

Юноша, впрочем, знал это и сам. Скинув с себя штатские одёжки, лейтенант Прайс облачился в привычную красную форму и доложил Шарпу всё, что удалось разведать: расписание мероприятия, точки сбора, фамилии ответственных офицеров.

Пора было выступать. Страх подкатил к горлу, как рвота. Шарп не перестал надеяться, что появится Джейн с книгами. А не появится… Постараемся справиться сами. Удачно или нет, как Бог даст, но, по крайней мере, одного человека он может уберечь от печальных последствий своей авантюры. Шарп приблизился к Харперу и вручил ему сложенный лист бумаги:

– Держи.

– Это что, сэр?

– Твоя отставка. По ранению под Витторией.

Харпер сдвинул брови:

– На кой чёрт мне отставка?

– Через сутки, Патрик, или мы будем с тобой плыть в Испанию, или я буду куковать в тюрьме.

– Да ну, сэр, какая тюрьма?

– Каменная. С решётками. Бери бумагу. Запахнет жареным, смажешь пятки салом.

– Ага, со всей гвардией на хвосте. Бросьте, сэр. – ирландец сунул листок обратно Шарпу, – Вместе так вместе. Удачи.

Шарп глубоко вздохнул, окинул взглядом своих пропылённых, растрёпанных солдат, пригреваемых нежарким утренним солнцем, и повёл их в Лондон, навстречу позору или славе.

Под бодрые звуки маршей колонны шагали, козыряя королевской ложе, и принц-регент по-детски восторженно махал им в ответ пухлой ручкой, обтянутой кожей перчатки. Пехоту сменила кавалерия с саблями наголо. Звякали уздечки, стучали копыта. Яркость султанов соперничала с блеском касок.

Королевскую ложу охраняли две роты Пешей Гвардии, построенные в три ряда. Восемь конных офицеров держались по бокам, чтоб не мешать Его Высочеству любоваться парадом.

Под колёсами Конной Артиллерии, казалось, земля дрогнула, такой стоял грохот. Следом ехали ракетчики, из-за пачек направляющих шестов похожие на обоз полка алебардистов. Вспомнив, что первым против французов успешно применил ракеты майор Шарп, принц повернулся к лорду Россендейлу:

– Шарп здесь?

– Нет, сир.

– Досадно, досадно.

Принц окликнул младшего брата, герцога Йоркского:

– Фредди, тебе ведь в Испанию прислали эти штуки?

Главнокомандующий, разделявший мнение военных о ракетах, как об изобретении бесполезном и опасном не столько для врага, сколько для самих ракетчиков, хмуро кивнул:

– Прислали.

– Хочешь, пальнём сегодня?

– Не хочу. Второго Лондона у нас в запасе нет.

Принц засмеялся. Он пребывал в отличном расположении духа, чему способствовали и ясная погода, и яркие мундиры, и то, что он почти убедил себя: именно под его руководством героические ребята вроде Шарпа одержали славную победу у Виттории. Иногда в мечтах принца Наполеон дерзал высадиться в Англии. Генералы в панике! Только принц сохраняет трезвость мысли, собирает ополчение, повергает тирана стремительным ударом и везёт в Лондон в железной клетке. Всем мечтам мечта.

За ракетчиками шествовала пехота.

– Что за полк? – поинтересовался принц у Россендейла.

Тот наклонил красивую голову:

– 87-й, сир. Один из ваших.

– Моих?

– Собственный принца Уэльского Ирландский, сир.

– Ух ты! – принц хлопнул в ладоши, – Сколько их, вообще, моих?

– Один гвардейский драгунский, один лёгкий драгунский и три полка линейной пехоты.

Принц заговорщицки нагнулся к адъютанту и громко, чтобы слышали все пять рядов ложи, спросил, ткнув пальцем-сарделькой в сторону брата:

– А у него?

– Только 101-й ирландский.

Принц захихикал и подначил герцога:

– Съел, Фредди? Целое войско у меня под началом, так что маши моим ребятам хорошенько!

Да, отличный денёк! Принц приказал подать шампанского и принялся с нетерпением ждать парада трофеев.

Свернув с Эдгуэр-Роуд на Полигоун, Шарп направил полубатальон на запад, к Королевиным воротам Гайд-парка.

Прохожих попадалось мало, сегодня весь Лондон собрался в парке. Лишь несколько мальчишек шагали рядом с колонной, вскинув на плечи палки, будто ружья.

Шарп не мог отделаться от ощущения, что идёт не по центру Лондона, а по вражеской территории. Фактически, так оно и было. Никто не разрешил ему приводить сюда солдат. Целью Шарпа была южная окраина парка, но он сделал крюк, заходя с запада, словно предпринимая фланговую атаку противника, когда скрытность важна до последней минуты.

Шарп вёл солдат по застроенной новыми нарядно выкрашенными домами Полигоун-стрит. Девушка выглянула из-за чёрных перил подвальной лестницы, ойкнула и нырнула обратно. Штора колыхнулась в окне второго этажа. Шарп ёрзал в седле, подсознательно ожидая, что кто-то из старших офицеров, гипотетически живущих в одном из этих зданий, подстережёт колонну, словно французский тиральер (Тиральеры, от фр. «tire»-«стрелять», - стрелок во французской пехоте, действующий в рассыпном строю для прикрытия боевого порядка своего подразделения. Прим. пер.),  и расстреляет вопросами, на которые у Шарпа нет и не может быть ответа.

Шли без песен. Кое-кто, как Чарли Веллер, в Лондоне оказался впервые. Столица поразила их. Чересчур много высоких домов, чересчур много дымоходов, чересчур много экипажей, чересчур много жителей, чересчур много лошадиного дерьма, чересчур много того, на что можно глазеть и дивиться. Ничего привычного взору деревенщины. Ничего, включая Гайд-парк, своими стрижеными газонами и высаженными по ранжиру деревьями больше похожий на господский сад, куда простолюдин – ни ногой.

Ветер доносил из парка музыку, иногда – рёв толпы. Бахнула сигнальная пушка. Холостой выстрел гулко разорвал воздух, отдаваясь в ушах воинства Шарпа грозным предвестием того, что ожидало их в Испании и Франции.

Колонна миновала Королевины ворота. Никто их не окликнул. Дети всё ещё сопровождали полубатальон. Один из мальчишек потерял бдительность, был схвачен и жестоко выдран за ухо сержантом Линчем.

У Серпентины Шарп скомандовал остановку и позвал к себе офицеров.

Пока они рысили к нему на лошадях, стрелок собирался с мыслями. Он не знал, что скажет им. Решающий момент близился, и лишь с помощью этих людей Шарп мог победить.

– Мы здесь по личному распоряжению принца-регента.

Они переглянулись. Распоряжение, а, вернее, приглашение, касалось одного Шарпа, но стрелок рассудил, что это детали, в которые офицеров Фаулниса посвящать необязательно.

– Распоряжение личное, поэтому гарантий, что в том бардаке, который будет сегодня твориться в парке, всех ответственных предупредят о нас, у меня нет. Вам ясно?

Ясно не было, однако тон Шарпа вопросов не предполагал. Капитан Смит прочистил горло, открыл и закрыл рот. Карлайн принялся машинально отряхиваться.

Шарп глубоко вдохнул, как перед прыжком в холодную воду и жёстко сказал:

– Какой бы офицер вас ни затронул, вне зависимости от ранга, хоть маршал, посылайте его ко мне! Ясно? Посылайте ко мне. Приказы выполняете только мои. Такова воля Его Высочества. Только мои приказы.

– Какие приказы-то, сэр? – нерешительно обратился к нему Смит.

– Мы участвуем в реконструкции битвы под Витторией. Мы – «французы». Сохраняем сомкнутый строй до моей команды. Остальные старшие офицеры вам не указ. Вы – французы, а французы не слушаются британских командиров, точно вам говорю. Проверял.

Шарп ухмыльнулся, и они неуверенно заулыбались в ответ. Усмешки знавших правду д’Алембора и Прайса выглядели бледновато.

– Игнорируем других старших офицеров, сэр? – хмуро уточнил Смит, – Это неправильно.

Неделю Шарп был с ними ровен и дружелюбен. Прошла пора пряников, настал черёд кнута.

– Неправильно, Смит, то, что  вы до сих пор на свободе и не разжалованы! – отчеканил майор холодно, – Ваша судьба в моих руках, и выбор у вас невелик: или беспрекословное подчинение мне, или трибунал, тюрьма и позор.

Они испуганно молчали. Д’Алембор и Прайс понимали, что происходит. Привычка повиноваться старшему по званию глубоко въелась в натуру каждого офицера. На ней Шарп и сыграл в Фаулнисе. Но сегодня в Гайд-парке будет генералов с полковниками  больше, чем у Веллингтона полков, и вмешательство любого из них обернётся крахом затеи стрелка. Шарпу необходима была помощь офицеров Фаулниса, и он намерен был добиться её какой угодно ценой.

Шарп повернулся. Он видел Арену, две линии экипажей. У далёких главных ворот парка грумы выгуливали лошадей. Джейн Гиббонс не было. Майор оглядел кислые лица офицеров и нарочито весело произнёс:

– Наслаждайтесь, джентльмены!

– Наслаждаться, сэр? – растерянно повторил за ним Смит.

– Конечно, капитан. Ведь сегодня французам суждено победить!

Она не пришла. Значит, за победу придётся драться. Ничего, не привыкать.

Шарп занял место во главе колонны. Хорошо, что играли оркестры. Музыка давала нужный боевой настрой. Отдалённой канонадой гремели барабаны. Полковой старшина Харпер, выкрикивая: «Ать-два! Ать-два!», подлаживался под ритм звучащих маршей. Люди шагали с мушкетами на плечах, и, хоть шагали они по мирной английской земле, шагали воевать. 

Глава 19

Путешествие в Лондон сложилось для Джейн удачно. Возчик церкви Святого Воскресения подвёз её в Рочфорд, оттуда она добралась до Черинг-Кросс. Лондон привёл её в смятение. Прежде она приезжала в столицу с дядей. Теперь Джейн была одна, и ей не к кому было обратиться в этом огромном чужом городе. Деньги имелись. Восемь гиней из той влажной от росы горки, что она сгребла поутру со стола в беседке.

Она тащила две сумки, ридикюль и Раскала. Пёсик останавливался на каждом углу, увлечённо втягивая блестящим носом новые запахи. Запахи были «не такими». «Не такими» были звуки. «Не такими» были жители. Лондон был «не таким». Джейн никогда не видела столько калек. Безрукие, безногие, одноглазые и безносые… Где они прятались, когда она выглядывала из окошка дядиной кареты во время прошлых визитов сюда? Джейн нагнулась и погладила Раскала:

– Всё хорошо, Раскал. Раскал умница.

Где раздобыть ему еду? Где ночевать самой?

– Мисси?

Она выпрямилась. Прилично одетый мужчина коснулся шляпы, приветствуя её.

– Сэр?

– Потерялись, мисси? Первый раз в Лондоне?

– Да, сэр.

– Нужен приют?

Он ухмыльнулся. Трёх передних зубов не хватало, прочие были черны, как ночь. Джейн вздрогнула. Мужчина потянулся к её поклаже:

– Давайте помогу.

– Нет! – взвизгнула она.

– Послушайте, мисси…

– Нет!

На её крик начали оборачиваться. Джейн рванулась прочь от мужчины, кляня себя за то, что натолкала в сумки столько ненужных и попросту лишних вещей. Ну, зачем ей такое количество платьев, расчёска с серебряной ручкой, картинка с лодками? Она взяла драгоценности матери, те немногие безделушки, что не прибрал к рукам сэр Генри, взяла и портреты родителей. В сумках лежали две первые песни «Паломничества Чайльд-Гарольда» лорда Байрона и тяжеленный кремневый пистолет, снятый Джейн со стены в дядиной библиотеке. Девушка не была уверена в том, что оружие заряжено, но надеялась, что вид пистолета отпугнёт в случае чего злоумышленника. Джейн брела на запад, мимо Королевских конюшен, где, как она поняла из разговоров, обширное пространство было отведено для увековечения памяти Нельсона и Трафальгарской битвы. Джейн вышла на Уайт-холл.

Дважды подозрительные личности предлагали ей квартиру. Чистую, подходящую для приличной девицы, но Джейн твёрдо отказывалась. Ещё один пытался заговорить с ней, однако взгляд его был таким сальным и бесстыдным, что Джейн бежала от мужчины, как от чумы.

Собравшись с мыслями, Джейн выбрала, к кому обратиться за помощью, так же тщательно и взвешенно, как, наверно, майор Шарп выбирал место, где принять бой. Выбор девушки пал на пожилую семейную пару. Судя по некоторой робости, с которой дородный священник и его жена взирали на Лондон, они в столицу приехали, как и Джейн, издалека.

Девушка обратилась к ним, пояснив, что в город послана матушкой, а здесь её должен был встретить отец, но на портсмутском перегоне она его не дождалась, видимо, он приедет завтра. В средствах стеснения у неё нет, поспешила добавить Джейн, опасаясь, что её примут за попрошайку или мошенницу. Всё, что ей нужно, – это пристойное место для ночлега.

Преподобный Октавиус Годольфин и его половина остановились на Тотхилл-стрит, в пансионе миссис Пол, вдовы достаточно добропорядочной, чтобы давать приют приезжим клирикам. Чета Годольфинов, чьи дети давно выросли и разлетелись из родного гнезда, с радостью приняли юную мисс Гиббонс под крылышко. Кэб незамедлительно отвёз всех троих к миссис Пол, где девушке отвели комнату и, не слушая отговорок, накормили ужином. За окном сгущались сумерки, Джейн нежилась в постели, защищённая от зла этого мира толстыми стенами дома миссис Пол. Преподобный Годольфин, деликатно постучав по двери, напомнил ей помолиться о ниспослании её батюшке удачи в пути.

Субботним утром, поучаствовав в общей молитве за круглым столом, Джейн поблагодарила Годольфинов за опеку и, оставив багаж и Раскала под бдительным присмотром миссис Пол, взяла кэб до дядиного дома. С перекрёстка, укрытая рядом платанов, девушка наблюдала за подъездом. Спустя полчаса сэр Генри погрузился в коляску и отбыл. С колотящимся сердцем Джейн пересекла Девоншир-Террас и потянула рукоять, отозвавшуюся звонком в глубинах здания. Через противоположный перекрёсток по направлению к Королевиным воротам шли солдаты. Скрипнула дверь.

– Мисс Джейн?

– Доброе утро. – она приветливо улыбнулась мажордому Кроссу, – Дядя прислал меня за книгами.

– Вот так сюрприз! – Кросс радушно осклабился и жестом пригласил её войти, – Сэр Генри не говорил, что вы в Лондоне.

– Приехала с сестрой миссис Грей. Погода радует, не правда ли?

– Лето есть лето, мисс Джейн. Книги, вы сказали?

– Большие красные гроссбухи. Скорее всего, они в кабинете, Кросс.

– Кожаные обложки?

– Да. Те, что он возит в Пэглшем каждый месяц.

– Он взял их с собой. Только что.

Ноги сделались ватными, и что-то оборвалось внутри. Джейн до смерти хотелось быть полезной майору Шарпу. До смерти.

– Взял? – слабо переспросила она.

– Да, мисс Джейн.

– Кросс! – послышался сварливый крик, – Мои сапоги, Кросс! Где, дьявол их забери, мои сапоги?

Подполковник Гирдвуд открыл дверь гостиной и высунулся в холл. Лицо его вытянулось:

– Джейн?

Но её уже не было. Издалека, из парка, доносилась музыка. Чёрт, он опаздывал! Джейн. Что она тут делает? Он никогда не мог понять женщин. Женщин, собак и ирландцев. Пожалуй, в чём-то Господь схалтурил, создавая их.

– Где сапоги, Кросс? Кэб пришёл?

– Будет с минуты на минуту, сэр.

Мажордом принёс сапоги и помог облачиться Гирдвуду в парадную форму. День праздника в Гайд-парке обещал быть жарким.

Музыканты заиграли неизбежное «Правь, Британия, морями». Вражеские пушки, крохотная часть захваченной Веллингтоном артиллерии, возглавляли процессию трофеев, пестревшую флагами и вымпелами. Однако публика ждала Орлов, восемь штандартов на ярких цветистых повозках.

Каждый французский полк имел Орла. Не все из представленных нынче были отбиты в сражениях. Два, насколько помнил Шарп, нашли в крепостях. На этих двух не было полковых номеров. Очевидно, их приберегали для вновь сформированных частей. Третий был выброшен в реку с моста окружённой горсткой французов, выужен со дна испанскими крестьянами и преподнесён в подарок Веллингтону.

Остальные штандарты достались англичанам ценой крови. Среди них был Орёл, отобранный под Бароссой ирландцами из 87-го полка. Как и талаверский, баросский Орёл захватили сержант с офицером. Харпер, прищурившись, смотрел на вереницу «колесниц»:

– Который наш, сэр?

– Первый.

Капитан Хэмиш Смит жадно ловил далёкий блеск невиданных им доселе Орлов, с почтением поглядывая на двух стрелков. Они совершили Деяние. Они вынесли с поля боя вражеское знамя, и всякий воин, как бы ни был он разобижен на армию, в глубине души пытал себя вопросом: а смог бы я?

– Мы захватили не восемь, а десять Орлов. – довольно сообщил Харпер.

– Десять? – удивился Смит.

– Два под Саламанкой. Один ребята распилили. Думали, золотой. Второй втихаря продали кому-то из офицеров. Попались бы, расстрела не миновать!

Шарп хмыкнул. Слухи ходили разные, а сколько в них правды – каждый решал сам.

Майор перевёл полубатальон мостом через Серпентину, свернул на восток вдоль Королевской дороги. Он поглядывал на ворота Гайд-парка. Джейн там не было. Шарп твердил себе, что и не ожидает увидеть её, но сердце всякий раз предательски ёкало. Южная сборная площадка, куда стремился Шарп, обезлюдела. Там остались лишь ополченцы-«французы» в голубой рабочей форме. Они держали красно-бело-синие триколоры, – флаги, изготовленные для того, чтобы ещё до полудня достаться победителям «британцам».

Условные «британцы» на северной площадке готовили впечатляющее, с фланговым огнём пушек, наступление, которое должно было изображать завершающий этап сражения при Виттории – преследование французов и выдворение их из Испании.

Трофеи провезли мимо королевской ложи и теперь показывали простому люду, толпящемуся у верёвок.

– Сэр. – напряжённо позвал Харпер.

Пехотный капитан, замотанный и потный, скакал к ним. В руке он держал пачку бумаг. Шарп ударил шпорами по бокам коня, поспешив капитану навстречу:

– Прекрасный день!

Капитан ощупал взглядом куртку Шарпа, пытаясь определить звание. Недоумённо покосился на красные мундиры солдат за спиной стрелка:

– Вы… Э-э?

– Майор Ричард Шарп. С кем имею честь?

– Сэр? Миллорс, сэр. – капитан торопливо откозырял и полистал бумаги, – Шарп, сэр?

– Да. Что-то не так, Миллорс?

– В общем-то… – капитан замялся, выискивая фамилию Шарпа в списках.

– Из Испании новости есть?

– Испания? Да, вроде… Веллингтон отбросил французов за Пиренеи…

– Значит, мы уже во Франции?

– Пока нет, как будто.

Слава Богу, подумал Шарп.

Миллорс отчаялся отыскать фамилию стрелка в своих списках и спросил прямо:

– Э-э, сэр… Вы уверены, что должны быть здесь?

Озадаченно сдвинув брови, капитан смотрел на полубатальон. Без подворотничков, в форме, несущей все приметы недельного марша, солдаты мало походили на войско, готовое предстать пред очами Его Высочества.

– Уверен. – дружелюбно осклабился Шарп, – Приказ полковника Блаунта. Кому-то же надо потом прибраться.

– Конечно, сэр. – с облегчением кивнул Миллорс.

Блаунт, как вычитал утром Прайс, был одним из ответственных за мероприятие офицеров, а четыре роты обычной пехоты вполне (и капитан не мог с этим не согласиться) подходили для хозяйственных работ по приведению парка в первозданное состояние.

– Простите, сэр, вы случайно не тот самый…

– Тот самый.

Шарп качнул головой в сторону «колесниц»:

– Первый Орёл – мой.

Миллорс просиял:

– Разрешите пожать вашу руку, сэр!

Капитан энергично тряс ладонь Шарпа, и стрелок мягко осведомился:

– Не возражаете, если мои люди понаблюдают отсюда?

– Пожалуйста, пожалуйста, сэр! – Миллорс рад был услужить человеку, лично добывшему Орла.

– Вас не затруднит предупредить своих, капитан?

– О чём разговор, сэр! Посодействовать вам, пусть в такой малости, мой долг и святая обязанность!

Дежурная улыбка застыла на устах Шарпа. Лицо его посветлело, и Миллорс крутнулся в седле, прослеживая взгляд майора.

Девушка, растрёпанная и запыхавшаяся, спешила к ним. Хорошенькая, отметил Миллорс. Шарп, забыв обо всём на свете, бросил коня вперёд:

– Джейн!

– Господь милосердный, спаси нас и сохрани! – высказался Харпер, глядя, как его командир слетает с седла, чтобы сжать девушку в объятиях.

– Старшина? – Смит не был уверен, к нему ли обращается Харпер.

Тот крякнул:

– Не в моём обычае критиковать офицеров, сэр… – ирландец скромничал. Критиковал офицеров он часто и со вкусом, – Женщина, сэр. А женщины и мистер Шарп – опасная смесь, сэр. Куда там пороху. Беда, сэр. Беда.

– Это же родственница сэра Генри?

– Вот-вот, сэр. Беда. – повернувшись к глазеющим на майора с девушкой солдатам, старшина рявкнул, – Чего зёнки разули? Женщин не видели? А-ну, равнение налево!

Она раскраснелась, тяжело дышала, и она была в его объятиях. Жадно хватая воздух, Джейн едва выговорила:

– Он… забрал… их.

– Вы пришли.

– Он забрал их!

– Забрал что?

– Книги!

– Да чёрт с ними.

Шарпу в эту минуту было плевать на весь мир. Счастье заполняло его целиком, так что казалось, шелохнись – и оно выплеснется наружу, добавив красок всему вокруг: и солнцу, и небу, и траве.

– Вы пришли.

– Пришла. Он был там, представляете? Опять с ужасно насмоленными усищами. Глупо, правда?

Смех её рассыпался тысячей колокольчиков, и Шарп понял: она тоже счастлива. Счастлива оттого, что он держит её за плечи. Счастлива оттого, что он рядом.

– Мой дядя забрал книги.

– Чёрт с ними.

Она провела пальцем по видавшей виды ткани его куртки, испятнанной кровью, своей и чужой:

– Как страшно.

– Моя боевая куртка.

Она продела палец в прореху:

– Да, майор Шарп, вам действительно нужна жена.

– Джейн.

Она несмело взглянула ему в глаза:

– Я не вернусь обратно.

– И не надо.

– Мы не можем…

– Не можем.

– Я совсем вас не знаю.

– Не знаете.

– Но я согласна выйти замуж за вас.

Дыхание спёрло. Исчез парк, исчез Лондон, остался только Шарп, Джейн и их счастье.

Майор сглотнул и улыбнулся:

– Я думал, что обидел вас.

– Просто всё было так внезапно. Я испугалась. – она прикусила губу, – Знаете, я боялась об этом даже мечтать…

Шарп захохотал, дав волю чувствам и позвал:

– Старшина!

– Сэр?

Тщательно печатая шаг, словно шёл принимать капитуляцию у самого Наполеона, старшина Харпер приблизился к влюблённым, щёлкнул каблуками и отдал честь:

– Сэр!

– Помнишь мисс Гиббонс, старшина?

– Так точно, сэр. – Харпер вдруг озорно подмигнул девушке и вновь окаменел.

– Мы решили пожениться.

– Поздравляю, сэр.

– Когда пойдём в бой, старшина, желательно, чтобы с мисс Гиббонс был кто-то надёжный. Рядовой Веллер, например.

– Так точно, сэр.

– Бой? Какой бой? – Джейн тревожно воззрилась на Шарпа.

– Ну, доказательств-то нет. – сконфузился майор, – Если не будет пополнений, полку – конец. Надо было решиться на что-то такое… такое…

Шарп замялся, подбирая точное слово. Однако прежде чем он произнёс «…драматическое», Харпер благожелательно подсказал:

– … Дурацкое.

– Я поняла. – весело кивнула старшине Джейн.

Шарп засопел. Быстро же они спелись.

– Необходимо доказать, что солдаты существуют, что они – не бумажный батальон запаса. Нужен могущественный союзник.

– Так. И где вы его найдёте?

– Здесь. – сказал Шарп, – Я намерен вверить моих солдат покровительству Принца Уэльского.

– Принц здесь?

Шарп достал подзорную трубу, раскрыл и, положив на седло для опоры, предложил Джейн.

Регент лично инспектировал войска «британцев».

– Толстый.

Девушка отстранилась от линзы и обратила внимание на саму трубу, – дорогой прибор, инкрустированный золотом и слоновой костью. Перевела вслух французскую надпись на табличке:

– «Жозефу, королю Испании и Индий от брата Наполеона, императора Франции». Ричард!

Шарп расцвёл. Впервые она назвала его по имени.

– Откуда у вас эта вещь?

О том, что труба – подарок маркизы де Касарес, Шарп предпочёл умолчать, ограничившись полуправдой:

– Из-под Виттории.

– Она, правда, принадлежала королю Жозефу?

– Да.

– Наполеон держал её в руках?

– И не раз.

Ударила пушка, спугнув голубей. Принц и его свита вернулись в ложу. Запели трубы, зарокотали барабаны, и ополченцы двинулись вперёд. Конный офицер с рупором просветил зрителей, что они видят наступление французской армии. Из экипажей раздались жидкие хлопки, из-за верёвочных барьеров – громкие крики. Волна «французов» обтекала с двух сторон трофейную группу, закончившей свой победный круг по парку на южной сборной площадке. При виде пленённых Орлов на ум Шарпу почему-то пришли знамёна второго батальона, позорно прибитые к стене холла в усадьбе Симмерсона. Шарп окинул взглядом ряды своих бойцов. Знамя бы не помешало.

– Патрик!

– Сэр?

– Если понадоблюсь, я – там. – он указал на трофейщиков, – Присмотришь за мисс Гиббонс?

Шарп улыбнулся Джейн и вскочил на коня. Харпер уважительно буркнул:

– Рад за вас, мисс Джейн.

Она подняла брови:

– Что он делает, сержант?

– Иногда, мисс, я боюсь гадать. Только молюсь.

Джейн засмеялась, открыто, искренне, и Харпер решил, что, пожалуй, из неё и командира выйдет неплохая пара.

Шарп направился к «колесницам» – обычным двуколкам, обшитым листами раскрашенного картона. Путь к ним преграждали пушки. Сколько раз в Испании на Шарпа сыпались ядра и картечь из таких же стволов, украшенных буковкой «N» в венке. Хотя, почему «таких»? Возможно, из этих самых, громыхавших под Саламанкой и с бастионов Бадахоса.

– Кто главный?

Угрюмый майор лениво процедил:

– Ну, я. Вы-то что за чёрт из дымохода?

– Шарп. Майор Ричард Шарп. Мне нужен он. – Шарп протянул руку к Орлу с приклёпанным нелепым венком, с крылом, погнутым о череп француза.

– Вы не… – начал майор.

Стрелок вынул приглашение принца и, не разворачивая, помахал у носа майора:

– Повеление Его Царственного Высочества!

– Как ваше имя, вы сказали?

Шарп ухмыльнулся. Приятно порой быть «тем парнем, что взял Орла».

– Я отбил его у лягушатников.

– Шарп?

– Да-да, тот самый.

Кровь бурлила в жилах Шарпа после разговора с Джейн. Он победит! Она согласилась стать его женой, и её согласие было знаком благоволения судьбы, залогом его сегодняшнего успеха!

Майор колебался. Он отвечал за трофеи головой. С другой стороны, один из трофеев требовал по распоряжению самого принца человек, которому вся Англия была обязана первым Орлом. Майора-трофейщика смущало несоответствие между тиснёной золотом бумаги в руке стрелка и его ветхой униформой. Сомнения майора были написаны у него на физиономии, и Шарп доверительно пожаловался:

– Прихоть Его Величества. Хоть в лепёшку расшибитесь, ребята, мол, а будьте с Орлом!

Удачный ход. Прочее майор домыслил сам:

– Так это ваши солдаты?

– Да.

– Ага, потому-то и видок у них затрапезный. Вроде, как прямо с поля боя где-нибудь в Испании, да?

– Точно.

– Ну, другое дело. Берите, конечно.

Майор распорядился, и Шарп получил своего Орла. Древко, прохладное и гладкое, смотрелось голо без положенного знамени. Сегодня Орлу суждено было снова вести за собой солдат.

Шарп подъехал к Джейн и наклонил к ней штандарт:

– Этой птички Наполеон уж точно касался.

Девушка провела пальцами по согнутому крылу:

– Вы захватили этого Орла?

– С Патриком. Эй, Харпс!

Шарп передал штандарт ирландцу, и Харпер, сопровождаемый офицерами из Фаулниса, торжественно пронёс трофей сквозь ряды полубатальона. Солдаты тянулись к Орлу, притрагивались с благоговением, будто причащались. Сержант Линч демонстративно отвернулся и отошёл в сторонку, кривя губы.

Шарп проверил, что происходит на севере. Ополчение строилось в линию на южном конце отведённого для реконструкции прямоугольника. Вовсю старались оркестры. Пора. Как всегда в битве, время решало всё.

– Джейн, вам… тебе лучше остаться здесь.

– Ты волнуешься.

– Да. Но я вернусь к тебе.

– А потом?

– Потом мы поедем в Испанию и больше никогда не расстанемся.

Стрелок повернулся в седле:

– Старшина!

– Сэр?

– Рядовой Веллер на посту, Орёл у меня. В колонну шириной полроты стройсь!

– Есть, сэр!

Пришло время забыть о Джейн Гиббонс, уподобившись семейным офицерам в Испании, что, идя в бой, выбрасывали из головы и жён, и детей. Уперев подток древка в носок правого сапога, так, что Орёл оказался прямо над головой, Шарп зычно провозгласил:

– Примкнуть тесаки!

Сообразив, что по рассеянности подал команду стрелковых полков (на вооружении которых состояли штыки более длинные и тяжёлые), поправился:

– Примкнуть штыки!

Делать, так с шиком.

Восемь полурот, ряд к ряду, двинулись вперёд с Шарпом во главе. Д’Алембор вёл первую роту, Прайс – последнюю. Им Шарп доверял, как себе. Стрелок оглянулся на Джейн и провозгласил:

– Южно-Эссекский наступает!

Шумела толпа, приветствуя накатывающихся с севера «британцев». Пушки дали последний холостой залп. Дым стлался над травой, будто в настоящем сражении. Ополченцы делали вид, что стреляют из незаряженных мушкетов по ярким шеренгам лощёных чистеньких солдат под развевающимися знамёнами.

Шарп потянул поводья:

– Вправо! Скорым шагом!

Полубатальон Южно-Эссекского бил каблуками землю.

На прямоугольном пространстве топталось две тысячи воинов, на мундирах которых не было ни пятнышка. Их толщу разрезали три сотни угрюмых изгвазданных парней под командованием стрелка с вражьим штандартом.

На них не обращали внимания. Один майор-трофейщик отсалютовал им.

Они шли. Какой-то сержант-ополченец повернулся и опешил. Колонна грязных всколоченных красномундирников шагала из тыла. Будь на месте сержанта ветеран испанской войны, он бы узнал этот боевой порядок: так всегда ходили в атаку французы.

Шарп направлялся в центр площадки. Ополчение отхлынуло назад, оставив десяток рядовых изображать убитых. Офицер-ополченец заметил самозваных участников мероприятия.

Внимание зрителей было приковано к блистательным «британцам». Гремела музыка, реяли флаги. Отступающие «французы», наталкиваясь на красномундирную колонну там, где её не должно было быть, расстраивали ряды, вопреки здравому смыслу подозревая условного противника в обходном манёвре.

Воинство Шарпа попалось на глаза распорядителям. Два всадника ринулись наперерез воинству Шарпа. Майор предупредил Харпера, и тот погнал полубатальон почти бегом. Вперёд. Вперёд. Вперёд. Не слыша ничего. Не видя ничего. Не думая ни о чём. Вперёд. Ради парней в братских могилах Испании. Ради девушки, с тревогой следящей за конником с Орлом.

– Эй! Кто вы такие? – гневно выдохнул капитан-кавалерист, привстав на стременах.

Шарп не слушал его, прогоняя криком и без того разбегающихся перед мордой жеребца ополченцев:

– Прочь с дороги! Прочь!

– Стоять! – полковник на лошади пристроился сбоку, – Остановите ваших людей! Я приказываю!

– Повеление принца! Прочь! – Орёл угрожающе качнулся к полковнику, и тот, пригнувшись, отвернул коня:

– Проклятье! Вы кто такой?

– Король Джо Испанский! Пошёл к чёртовой матери! – ощерил зубы Шарп.

Грубость сделала своё дело. Полковник, не привыкший к такому обращению, поотстал.

– Сомкнуть ряды, старшина! Тесней! Тесней!

Марши, гомон, холостая пальба сплетались в какофонию, перекричать которую было не просто, но Шарп привык отдавать команды на поле брани.

– Тесней! Сомкнуться! – обычный приказ в бою, где вражеские пули и ядра пробивают бреши в шеренгах атакующих.

Полковник вновь догонял Шарпа, но стрелку было не до него. Он прикидывал, за сколько условные «британцы» покроют жалкую сотню метров, отделявшую их от колонны Шарпа.

– Правое плечо вперёд! Поднажми!

Полковник схватил коня Шарпа за поводья. Стрелок крутанул Орла у самой морды полковничьей лошади, та взвилась на дыбы, и Шарп был свободен.

– Сомкнуться! Сомкнуться!

Позади него царил хаос. Пошло прахом тщательно отрепетированное представление. «Французы» перемешались с «британцами», обмениваясь ругательствами и проклятиями.

– Стойте! – взывал полковник к Шарпу. Офицеры, ответственные за реконструкцию, пробивались сквозь топчущиеся полки к красномундирной колонне с разных концов площадки. Шарп их не дожидался. По его команде полубатальон свернул прямо к королевской ложе:

– Марш! Живей!

Стрелок переложил Орла в левую руку, к поводьям. Боевой азарт захлёстывал, ведь он видел того, ради кого предпринял свою авантюру. Шарп с лязгом вынул из ножен палаш. Жеребец, непривычный к такому столпотворению, упрямился, и Шарп сжал его бока коленями, понуждая скакать к ложе, где сидел принц-регент.

Охрана ложи сохраняла невозмутимость. Правый фланг наступающих «британцев» остановился и смешался, тогда как левый продолжал шагать. Четыре офицера орали что-то Шарпу, пятый костерил Южно-Эссекский, требуя убираться, но куда им было до мощи глотки Харпера, и полубатальон неуклонно приближался к ложе. Шарп различил рядом с принцем грузного военного, очевидно, герцога Йоркского.

– Харпер, развёртывание!

Они растянулись в линию, лицом к лицу с гвардейцами-телохранителями. В ложе забеспокоились. Кое до кого начало доходить, что творится нечто, не предусмотренное планом празднества: обтрёпанные неряшливые вояки со штыками, сверкающими на мушкетах, построились напротив места, где сидели принц-регент, его брат и вся правящая верхушка Англии! Шарпа с принцем разделяли метров двадцать. Его Высочество встал и пристально вгляделся во всадника с Орлом.

– Гвардия!

Во что может превратить королевскую ложу мушкетный залп, командир гвардейцев смекнул с запозданием:

– Заряжай! Заряжай!

Визжали шомполы в стволах. Шарп опустил палаш на седло, скинул кивер и воззрился на принца. Тот, вероятно, уже опознал во всаднике Шарпа и милостиво улыбнулся. Стрелок выдохнул Харперу:

– Старшина! Пора!

Подобного артикула не видели до сего дня ни плацы, ни поля брани, и бойцы Шарпа чётко проделали его на глазах разинувших рты гвардейцев. Королевская ложа, публика, сбитые с толку «британцы» и «французы» изумлённо взирали на замурзанных солдат, по команде ражего сержанта положивших на землю оружие и обнаживших головы.

Мясо у шестидесяти кур оказалось действительно вкусным, но, главное, каждый, включая Шарпа, получил по три белых пера. Практически одновременно полубатальон воткнул перья за бляхи киверов и водрузил головные уборы на место. Белые перья, эмблемы принца Уэльского, чётко выделялись на фоне чёрного матерчатого верха киверов.

Принц расчувствовался. Герцог Йоркский – кипел от ярости. Рявкнул Харпер, и полубатальон отдал королевской ложе честь.

Да, Шарп не мог доказать факта торговли рекрутами. Зато он мог спасти от продажи своих солдат, отдав их под покровительство принца Уэльского, одышливого толстяка, чуть не запрыгавшего от удовольствия, когда Шарп опустил Орла в символическом жесте верности. Пусть власти у принца было с гулькин нос, этой малости вполне хватало, чтобы защитить полубатальон от мести Феннера.

Принц нетерпеливо осведомился:

– Что это за полк, Россендейл?

Россендейл опустил подзорную трубу и растерянно сказал:

– Жёлтая отделка и на бляхах скованный Орёл… Южно-Эссекский?

Существующий, по словам Феннера, лишь на бумаге.

– Теперь мой Южно-Эссекский, да? Чудесно! Чудесно!

Шарп, застывший с палашом наголо, принца не слышал. Джейн Гиббонс, разглядев перья на киверах, передала подзорную трубу Чарли Веллеру и восторженно захлопала в ладоши.

– Батальон! – взревел Харпер, – Троекратное «ура» в честь Его Царственного Высочества!

Прогремело тройное «Ура!». Перья кое у кого попадали, но это было уже неважно. Своё дело они сделали. Принц был очарован:

– Майор Шарп!

Шарп не питал иллюзий. Пока он не поговорит с принцем, победа висит на волоске. Регент махал стрелку, подзывая к себе. Увы, Шарпа уже окружили разгневанные распорядители празднества, пошедшего по вине майора насмарку. Полковник Синих («Синие» – Конная Гвардия. Прим. пер.) вырвал у Шарпа Орла, другой гвардеец отобрал палаш. Жеребчика стрелка взяли под уздцы и повели от королевской ложи.

– Майор Шарп! – взывал принц, но стрелок, конвоируемый толпой распорядителей, уже был далеко.

– Ваше Царственное Высочество! – к принцу пробирался лорд Феннер, – Ваше Царственное Высочество!

– Феннер!

– Смею надеяться, наше маленькое представление пришлось Вашему Царственному Высочеству по душе? – Феннер всегда быстро соображал.

– Чудесно, Феннер! По душе, не то слово! Эти ребята выглядят, как будто захватили Орла только что и принесли его мне прямо с поля боя! Чудесно придумано, Феннер! Россендейл!

– Сир?

– Передайте майору Шарпу, что сегодня вечером я жду его у себя!

– Само собой, сир.

Герцог Йоркский злобно прошипел:

– Сомневаюсь! Наглец арестован! Максвелл!

Гвардейский генерал встал навытяжку.

– В Главный Штаб каналью! Показать ему, где раки зимуют! – герцог вперил взгляд налитых кровью глаз в военного министра, – Что за балаган вы устроили, Феннер?

– Я всё объясню, Ваше Высочество. – вкрадчиво произнёс Феннер, наблюдая, как генерал Максвелл ввинчивается в давку, спеша исполнить повеление Главнокомандующего. Браво, майор Шарп, думал Феннер, браво!

– В чём дело, Фредди? – забеспокоился регент.

– Ни в чём! – отрубил его брат.

Адъютанты и распорядители помалу водворяли порядок на главной площадке. Герцог повернулся к гостям королевской ложи, что повскакивали со скамей:

– Волноваться не о чем. Всё хорошо. Садитесь. – и, подавая пример, опустился на сиденье.

Шарпа тем временем, тесно обступив со всех сторон, выводили с площадки. Он не добрался до принца и проиграл.

На другом конце парка преподобный Октавиус Годольфин возмущенно обсуждал с женой катавасию, свидетелями которой они стали. Почтенная чета пришла к выводу, что виной всему пьянство, в коем погрязла армия. Вне всяких сомнений, военные были пьяны! Пьяны, невзирая на присутствие царственных особ и раннее время суток! Благодарение Господу, хоть флот не так подвержен данному пороку, утешил себя преподобный, отправляясь с супругой к миссис Пол пить чай. 

Глава 20

Просторный зал на верхнем этаже здания Главного Штаба был обставлен удобной кожаной мебелью. На оклеенных бумажными обоями стенах красовались карты крепостей. Восковые свечи почти не давали нагара.

Лорд Феннер разложил на столе бумаги. Он восседал на почётном месте. Рядом насупился генерал сэр Барстэн Максвелл, жаждавший возмездия дерзкому стрелку, осмелившемуся расстроить любовно спланированную реконструкцию. Сбоку за конторкой клерк готовился вести протокол. Позади них сидел сэр Генри Симмерсон. Он желал лично насладиться унижением ненавистного Ричарда Шарпа. Внизу, во дворе Главного Штаба, сэра Генри дожидался экипаж, внутри которого Гирдвуд караулил свою невесту. Племянницу Симмерсон обнаружил посреди парка в компании простого солдата. Этой ночью сэр Генри проучит её так, что мясо отлипнет у мерзавки от костей.

В центре зала стоял майор Ричард Шарп. Его винтовка, палаш и подзорная труба лежали на столе перед Феннером.

Шарп всё же одержал победу. Победу, за которую ему придётся дорого заплатить. Шарп спас свой полк. При столь скандальном появлении второго батальона на глазах сотен зрителей, на глазах Главнокомандующего и принца-регента даже лорд Феннер постеснялся бы утверждать, что подразделение существует исключительно на бумаге. Буквально полчаса назад вместе с официальным распоряжением майору Шарпу прибыть вечером в Карлтон-Хаус пришло заверенное печатью письмо, гласившее, что Его Высочество принц-регент, растроганный преданностью Южно-Эссекского полка, позволяет отныне ему именоваться «Собственным принца Уэльского Добровольческим». К посланию прилагалась записка, в которой Его Высочество благодарил лорда Феннера за восхитительную придумку с перьями и приглашал в Карлтон-Хаус. Феннер собирался воспользоваться приглашением, но прежде следовало разделаться с этим жалким червяком, посмевшим бросить вызов военному министру:

– Майор Шарп, вам надлежало отплыть в Испанию. Почему вы ослушались приказа?

– Вам известно почему.

Тонкий суставчатый палец Феннера качнулся в сторону клерка:

– Предупреждаю, ваши слова заносятся в протокол.

Чиновник усердно скрипел пером.

– Вы ослушались приказа, направляющего вас в Испанию, майор, что приравнивается к дезертирству.

– А вы продавали рекрутов, что равносильно грабежу.

– Молчать! – грохнул по столу кулаком генерал сэр Барстэн  Максвелл. Канделябры подпрыгнули, пламя свечей заколебалось, – Вы – офицер! Ведите себя, как подобает джентльмену!

Шарп вскинул голову:

– Джентльмену, сэр? Это как? Например, вот эти два джентльмена превратили батальон в доходное предприятие, продавая рекрутов и присваивая их жалованье.

Чиновник, растерянный гневной тирадой Шарпа, перестал писать, и лорд Феннер, издав тихий смешок, махнул ему вялой кистью:

– Что ж вы остановились, милейший? Пишите, пишите. Обязательно занесите, что майор Шарп официально обвинил военного министра Его Величества в «торговле рекрутами». Определение верное, майор Шарп?

– Неполное. Ещё воровство.

– Записывайте, записывайте! Насколько я понимаю, майор, обвинение вы можете подкрепить доказательствами?

Сэр Генри фыркнул, а генерал Максвелл набычился.

Шарп не мог. Он надеялся, что покровительство регента избавит его от таких разбирательств, но просчитался, и сейчас всей его многолетней карьере должен был придти конец. Равно, как и мечтам сочетаться браком с Джейн. Всему конец.

Постучавшись, вошёл чиновник. Обращая на Шарпа внимания не больше, чем на мебель, он раскрыл кожаную папку и подал лорду Феннеру листок. Тот его бегло подписал, громко пояснив Шарпу:

– Здесь сообщается Его Высочеству, что вы не сможете, майор, насладиться его обществом ни сегодня ночью, ни когда-либо.

Чиновник спрятал подписанный листок в папку и положил перед Феннером другой:

– Назначение, Ваша Милость.

Министр просмотрел документ и кивнул:

– Перебелите и пронесёте.

– Да, Ваша Милость.

Чиновник удалился. Часы в коридоре начали бить. Восемь.

– Собственный принца Уэльского Добровольческий, – глумливо выговорил новое название полка Феннер, – поедет в Испанию, майор. Без вас. Командовать им будет подполковник Бартоломью Гирдвуд. Уверен, под его началом они проявят себя достойно.

– Уж будьте покойны! – встрял Симмерсон.

Именно сэр Генри сосватал Гирдвуда в командиры полка. С подполковником в Испанию отправлялись четыре роты тренированных солдат и все офицеры ликвидированного Фаулниса. Ликвидированного, ибо сэр Генри и лорд Феннер, посовещавшись, решили не искушать судьбу, раз уж второй батальон всплыл на поверхность, и торговлю новобранцами прекратить. Собственно, они не так много теряли. Война близилась к завершению. Русские поджимали Францию с востока. Мир был не за горами. Феннер и Симмерсон неплохо заработали на афере, которую теперь, с арестом Шарпа, можно было прикрыть без скандала.

Шарп молчал. Сказать было нечего.

– Вас, майор Шарп, – со вкусом произнёс Феннер, – мы тоже не забыли. Два дня посидите под замком, а затем отправитесь к новому месту службы. В Австралию, охранять каторжников. Правда, в чине капитана.

Сэр Генри язвительно хихикнул:

– С портными там плохо, так что его примут, как своего.

Феннер благосклонным кивком показал, что оценил шутку по достоинству, и повернулся к сэру Барстэну:

– Герцог не возражает?

– Герцог полагает, что вы слишком цацкаетесь с этим майором, Ваша Милость! – буркнул Максвелл, – Но возражать герцог не станет.

– Цацкаюсь. – согласился Феннер, – Потому что признаю: майор Шарп хорошо служил стране и престолу. Морское путешествие, надеюсь, вернёт майору рассудок.

– Я так и передам герцогу.

Генерал с удовольствием повесил бы Шарпа, утопил и четвертовал, однако назначение в Австралию была всё равно, что заключение в крепость: навсегда и без возврата.

– Хорошо. – Феннер щёлкнул крышкой серебряной чернильницы, – С минуты на минуту принесут ваши сопроводительные документы, майор. Ага, вот они!

Фраза лорда относилась к робкому стуку в дверь.

– Входите!

На пороге появился чиновник, который должен был перебелить приказ о назначении Шарпа:

– Э-э… Ваша Милость?

– Где документы?

– Там ваша жена, Ваша Милость. Я сказал, что вы заняты, но она очень настойчива.

– Очень. – прозвучал надменный голос из-за спины чиновника, и он испуганно прыснул в сторону.

Феннер, который был холост, раздражённо уставился на вошедшую в зал высокую зеленоглазую даму, что жестом велела чиновнику убираться. Тот ретировался. Вдовствующая графиня Камойнс, с переброшенной через руку мантильей, выждала, пока за чиновником закроется дверь, оглядела Шарпа и пояснила:

– Я назвалась твоей женой, Саймон, чтобы эта чернильная душа в коридоре пропустила меня. О, сэр Генри, и вы здесь? Можете не вставать.

Симмерсон и не собирался. Переведя взгляд с генерала Максвелла на Феннера, леди Камойнс спросила:

– Ты не представишь меня?

– Анна. – с угрозой начал Феннер.

– Ах, ты меня помнишь? Как это очаровательно с твоей стороны! А я помню майора Шарпа. Как вы, майор?

Шарп молчал. Леди Камойнс положилась на него, он не справился. Он положился на собственные силы, и тоже не справился. Сейчас Шарп склонен был думать, что, прикажи он протолкаться сквозь гвардейцев к самым перилам ложи, всё могло сложиться иначе. Он подвёл Джейн. Влюбился, потерял осторожность и проиграл. Дурак.

Лорд Феннер поморщился:

– Моя дорогая Анна, я занят государственными делами.

– Представь же меня, Саймон.

Феннер неохотно встал и прочистил горло:

– Генерал сэр Барстэн Максвелл, имею честь представить вам вдовствующую графиню Камойнс. – наскоро пробубнив официальную формулу, он нетерпеливо осведомился, – Ты довольна, Анна?

Шок от её появления здесь прошёл, к министру вернулась его обычная самоуверенность.

– Довольна, Саймон. Просто зашла узнать, не забыл ли ты, что я должна была приехать к тебе до ужина?

– Я не забыл. – холодно отчеканил Феннер, садясь, – Я задержусь и буду чрезвычайно обязан тебе, если ты подождёшь меня где-нибудь за пределами этого помещения.

– Как скажете, Ваша Милость. – не спорила она, – Рада была составить знакомство, сэр Барстэн.

Леди Камойнс обворожительно улыбнулась гвардейцу, сэру Генри, а Шарпа пожурила:

– Вы опозорились, майор.

Сэр Генри, бывший того же мнения, хмыкнул.

Леди Камойнс продолжала:

– Хуже того, майор. Вы сплоховали.

– Анна! – теряя терпение, выдохнул министр.

– Секунду, Саймон. – небрежно бросила ему графиня, – Вы сплоховали, майор. Зато я – нет.

– То есть, мадам?

Она запустила левую руку в складки мантильи:

– Ох уж эти солдатские посулы! Мы, бедные глупые женщины, верим вам, а расхлёбывать, в конечном итоге, приходится самим. Вы обещали достать мне это, майор.

Леди Камойнс улыбалась, держа… Держа красный гроссбух в кожаном переплёте:

– Знаешь, Саймон, слуги так любопытны! Твоего дворецкого очень интересовало содержание книг, которые его хозяин велел сжечь. Ты же сказал мне приехать, помнишь? Я приехала, тебя не было, а твой дворецкий был поглощён изучением этого замечательного произведения сомнительной литературной ценности. – взгляд её изумрудных глаз был устремлён на Феннера, – Не волнуйся, Саймон, вторую книгу я тоже уберегла от огня. Она в полной безопасности. И письма, что были в ней. Они подписаны, кстати, тобой. Как неосмотрительно было с твоей стороны их не уничтожить! Полистайте, майор, очень познавательно.

Сунув Шарпу гроссбух, леди Камойнс пододвинула к столу стул:

– Пожалуй, я всё же побуду с тобой, Саймон. Дела государства – это так увлекательно.

Генерал сэр Барстэн Максвелл решил, что мир перевернулся. Провинившийся стрелок весело скалился, просматривая красный том. Могущественный военный министр и его спесивый приятель Симмерсон от ужаса лишились дара речи.

Графиня уселась на стул:

– Итак, Саймон…?

Феннер словно очнулся. Схватив с конторки притихшего клерка его записи, он разорвал их надвое.

– Ваша Милость! – запротестовал Максвелл.

– Вас это не касается, сэр Барстэн! – отрезал Феннер и рявкнул на клерка, – Вон!

Тот уронил перо и пустился наутёк.

Ноздри Максвелла раздулись от возмущения:

– Ваша Милость, я настаиваю на том, чтобы всё шло надлежащим образом! Я настаиваю!

– Всё идёт надлежащим образом, сэр Барстэн. – происходящее доставляло леди Камойнс искреннее удовольствие, – Надлежащее некуда. Если делать по-другому, получится громкий скандал. Правда, Саймон?

Генерал посмотрел на Феннера. Тот, съёжившись под хищным взглядом леди Камойнс, жалко кивнул. Она торжествующе засмеялась:

– Скандал громкий, генерал. А ваш патрон не любит скандалов. Фредди прошлого трезвона хватило с лихвой. Майор Шарп, у вас есть просьбы к лорду Феннеру?

– Просьбы?

– Видите ли, майор, мне кажется, что наш министр внезапно возлюбил вас, как брата, и не откажет вам ни в чём. Да, Саймон?

– Да. – выдавил Феннер.

– Мои просьбы подождут, а вы, майор, не стесняйтесь.

Максвелл был растерян. Феннер раздавлен. Лицо сэра Генри, полагавшего, что гроссбухи превратились в пепел, приобрело бурячный оттенок. Казалось, его вот-вот хватит удар. В зале властвовала леди Камойнс:

– Ну же, майор.

Шарп, нежданно-негаданно вознесённый из бездны к вершинам, собрался с мыслями. Он едет не в Австралию капитаном, а майором в Испанию вместе с пополнениями бывшего Южно-Эссекского, ныне Собственного принца Уэльского Добровольческого полка. Лорд Феннер согласился. Расходы Шарпа за последние недели возмещаются и вносятся на счёт конторы «Хопкинсон и сын» на Сент-Олбанс-стрит. Феннер скрипнул зубами:

– Сколько?

– Двести гиней. – быстро сказала графиня, – Золотом. Достаточно, майор?

– Более чем. – заверил Шарп. Он ещё и заработал на этом. Надо же.

– Продолжайте, майор.

Жалованье солдат должно быть возвращено. Второй батальон заново формируется в Челмсфорде с новыми офицерами. Знамёна его сэр Генри снимает со стены холла и привезёт в казармы. Симмерсон утвердительно закивал, не замечая, с какой брезгливостью и негодованием взирает на него сэр Барстэн, потрясённый поруганием батальонных святынь.

– И последнее: никаких изменений в списках офицерского состава, откомандированного в Испанию!

Феннер не понял:

– Вы…

– Да. – обезоруживающе улыбнулся Шарп, – Я хочу служить под началом подполковника Гирдвуда.

Сэр Генри крякнул, а присмиревший Феннер нашёл в себе силы тускло удивиться:

– Вы хотите служить под началом Гирдвуда?

– Именно так.

Леди Камойнс скучающе поинтересовалась:

– Вы закончили, майор?

– Да, мадам. – следующее его дело не касалось Феннера. Только Шарпа и девушки во дворе штаба.

Графиня протянула тонкую кисть, и Шарп вложил в неё гроссбух.

– Спасибо, майор. С Саймоном мы встретимся завтра. Да, Саймон?

Феннер закивал, мучительно переживая своё уничижение. Зеленоглазая открыла гроссбух и показала столбцы цифр Симмерсону:

– Нравится книжка, сэр Генри? Могу продать вам одну по дружбе.

На полных губах её блуждала загадочная улыбка. Леди Камойнс встала:

– Пожалуй, нам больше нечего здесь делать, майор.

– Пожалуй, что так, мадам.

– Майор Шарп! – отчаянно воззвал сэр Барстэн Максвелл, предпринимая последнюю попытку доискаться до истины, – Значит, вы говорили правду?

Леди Камойнс жестом остановила Шарпа на полслове и прищурилась:

– Правда, дорогой мой сэр Барстэн, это то, что мы с лордом Феннером решим назвать правдой. Очень дорогостоящей правдой. Да, Саймон? Спокойной ночи, джентльмены. Идёмте, майор.

Шарп прихватил со стола оружие и трубу, подставил спасительнице локоть, и они с достоинством удалились.

Майор рывком распахнул дверцу кареты Симмерсона:

– Сэр?

Чёрные буркалы Гирдвуда округлились, походя на маслины в молоке. Подполковник будто узрел мертвеца, вернувшегося с того света, точнее, из Австралии. Слабым безжизненным голосом Гирдвуд осведомился:

– Вы… мне?

– С вами, сэр, мы ещё наговоримся. – усмешка Шарпа неопровержимо свидетельствовала, что мертвец отлично помнит тех, по чьей милости он оказался в Австралии (или на том свете), и в этом списке фамилия Гирдвуда далеко не последняя, – Я пришёл за мисс Гиббонс. Джейн?

Стрелок протянул девушке руку. Гирдвуд неуверенно дёрнулся, но Шарп извлёк на десяток сантиметров из ножен палаш и недобро оскалился:

– Не стоит, сэр.

Гирдвуд затих. Шарп помог девушке выбраться на мостовую:

– Джейн, позволь представить тебе вдовствующую графиню Камойнс. – он поклонился графине, – Мадам, это Джейн Гиббонс, моя невеста.

Леди Камойнс оглядела Джейн с головы до ног:

– Вы действительно согласились выйти за него замуж, мисс Гиббонс?

– Да, Ваша Милость.

– Ему везёт больше, чем он того заслуживает. Он – забияка-кот, разве нет, майор?

– Если Вашей Милости угодно.

Во взгляде леди Камойнс был весёлый вызов:

– Ей угодно. Какие планы на вечер, забияка-кот? У меня экипаж и разгульное настроение.

– Карлтон-Хаус. – пожал плечами Шарп, – Мы приглашены.

– В Карлтон-Хаус? В этом? – она дёрнула его за рукав потрёпанной куртки, – Должно быть, там сегодня костюмированный бал. Ладно. Поедем к Принцишке все вместе. Две слабые женщины в сопровождении героя. Джейн, милочка, будьте любезны подождать нас с майором в моей карете.

Они остались одни.

– Ты не говорил мне о ней.

– Как-то не представился случай.

– Не лукавьте, майор. – усмехнулась она, – Мне трудно вообразить вас, повествующего о наречённой под сенью кустов Воксхолла. Я бы смогла, вы – нет. Вы слишком добродетельны для этого, мой забияка-кот. Вам кто-нибудь говорил, что вы добродетельны?

– Нет, мадам.

– Не зовите меня «мадам». Звучит, будто я – древняя старушенция. – она провела пальцами по серебряному свистку на его перевязи, и в зелёных очах сверкнули озорные искорки, – Не будь вы дворовым забиякой-котом, я, пожалуй, не устояла бы перед соблазном оставить вас себе.

– Увы, мне не настолько везёт.

– Чтож, спасибо на добром слове. Ты влюблён?

Шарп смутился:

– Влюблён.

– Завидую. Любовь прекрасна, однако плохо кончается.

Шарп нахмурился:

– Моя плохо не кончится.

– Нет, если будешь приглядывать за ненаглядной Джейн. Она хорошенькая, конечно, для тех, кому по душе такая бесцветная невинность. В отношении женщин ваш вкус, майор, безукоризнен. Кстати, забыла вас поблагодарить.

– Поблагодарить? За что?

– Доказательств вы не добыли, зато бились до конца. Подали мне пример. Спасибо.

Она повернулась к экипажу:

– Поспешим, майор. Нельзя заставлять ждать принцев, какими бы жирными дуралеями они ни были.

Она рассмеялась. А почему бы и нет? Её враг находился в её власти, её сыну более не угрожали нищета и бесчестье. Она торжествовала.

Заношенная куртка Шарпа произвела на принца-регента неизгладимое впечатление. Как и сам Шарп. Как и Джейн.

– Кто она? – сэр Уильям Лоуфорд смотрел на девушку, вокруг которой рассыпался мелким бесом лорд Джон Россендейл.

– Моя невеста Джейн Гиббонс.

– Гиббонс, Гиббонс… – наморщил лоб Лоуфорд, – Не припоминаю никого с такой фамилией.

– И не припомните. Её отец торговал сёдлами.

– А, тогда ясно. – сэр Уильям подмигнул Шарпу, – По крайней мере, она никогда не попрекнёт вас вашим происхождением. Весьма мила, да?

– Я тоже так думаю.

Лоуфорд помолчал и спросил:

– Довольны собой? Как всегда, сделали всё по-своему, обойдясь без моей помощи?

– Не обижайтесь, сэр.

– Обижаться? Нет. Уж простите мне резкость, Ричард, но вы – упрямый осёл! Вы понимаете, чем для вас могла быть чревата ваша сегодняшняя выходка? Головой рисковали, не говоря уже о звании!

– Я понимаю, сэр.

Лоуфорд всё с той завораживающей сноровкой достал правой рукой сигару, обрезал и подкурил:

– Знаете, что я выторговал для вас у Феннера?

– Для меня?

– Да. Собственный стрелковый батальон. Стрелки. Ваши. Подполковник Ричард Шарп. Эх! – сэр Уильям огорчённо вздохнул, – Пусть не в Испании, а где-нибудь в Америке, но какая разница?

Собственный батальон стрелков? В первую секунду у Шарпа захватило дух и стало до слёз жалко упущенной возможности. Затем на ум пришли парни в выцветших красных мундирах на причалах Пасахеса.

– Я бы не согласился, сэр.

– Сейчас легко не соглашаться. – ухмыльнулся Лоуфорд, – Когда ваше упрямство всё пустило коту под хвост.

– Сделанного не воротишь, сэр. – мирно подытожил Шарп.

Неужели Лоуфорд и вправду полагал, что Шарп без колебаний бросит ради собственного продвижения своих солдат, боевых товарищей, с которыми делил последний патрон и последний кусок хлеба? От этой мысли Шарп почувствовал себя оплёванным, и громче, чем следовало, сказал:

– Я искал вашей помощи, сэр, теперь же, полагаю, могу оказать услугу вам.

Лоуфорд насторожился:

– Какого рода услугу, Ричард?

Интриги никогда не были коньком Шарпа. Кляня себя за косноязычие, стрелок сказал:

– Примете совет, сэр? Мне кажется, что в правительстве скоро начнутся подвижки, и, если вы побеседуете сейчас с леди Камойнс, будете первым, кто обнаружит, какое влияние она вдруг приобрела в Главном Штабе и военном министерстве.

Лоуфорд, меньше всего ожидавший получить совет подобного рода от человека, когда-то служившего у него сержантом, выпустил струйку дыма и воззрился на Шарпа с любопытством:

– Вы знакомы с леди Камойнс?

Шарп помедлил:

– Она изволила почтить меня своим вниманием раз или два.

– Надеюсь, Ричард, вы были учтивы?

– Чрезвычайно, сэр. – улыбнулся Шарп.

– Хорошо. – Лоуфорд помахал сигарой, разгоняя сизое облако вокруг себя, – Потому что временами вы бываете невыносимо дерзки.

– Есть грех, сэр.

– И всё же, Ричард, могу ли я чем-то вам помочь?

– Думаю, да, сэр. Подозреваю, что подполковник Гирдвуд попытается продать звание и уйти в отставку. Я был бы признателен вам, сэр, если бы вы намекнули ему, что отказ от поездки в Испанию в качестве командира Южно-Эссекского полка повлечёт за собой обвинение в торговле новобранцами и судебное разбирательство.

– Да ради Бога, Ричард. Почему вам так не терпится посадить себе на шею Гирдвуда?

– На шею? – прищурился Шарп, – О, нет.

Улыбка сползла с губ Лоуфорда. Он серьёзно произнёс:

– Знаете, Ричард, иногда я чертовски рад, что мы с вами не враги.

– И я, сэр.

В Карлтон-Хаусе Шарп и Джейн надолго не задержались. До отъезда в Испанию надо было столько всего успеть! На величественной лестнице, что вела в восьмиугольный зал, Джейн судорожно вцепилась в локоть Шарпа:

– Майор!

– «Ричард» мне больше нравилось.

Она его не слышала, с ужасом глядя вниз.

Враги стрелка, поверженные и смиренные, сознавая, что уже с завтрашнего утра им придётся откупаться от позора, деньгами затыкая каждый роток, решили сегодня завить горе верёвочкой. Они приехали в Карлтон-Хаус. Лорд Феннер, заметив Шарпа издалека, предпочёл испариться.

Сэр Генри, никогда сообразительностью не отличавшийся, замешкался, отдавая слуге плащ, и теперь превратился в соляной столб, выпучив глаза от бешенства. Его племянница в заштопанном синем платьице посмела явиться к принцу-регенту, да ещё и под ручку с прощелыгой, которого сэр Генри, готов был от лютой ненависти зубами загрызть!

– Джейн! Живо домой! Неблагодарная дрянь! Я с тебя шкуру спущу!

– Сэр Генри. – позвал его Шарп, и голос его с готовностью подхватило пересмешливое эхо во всех восьми углах роскошного холла.

Шарп успокаивающе положил левую руку на стиснувшие его локоть пальцы Джейн и с огромным удовольствием коротко задал сэру Генри направление предложением из трёх слов, что часто использовалось солдатами, но едва ли звучало до сего дня в раззолоченных стенах Карлтон-Хауса. Затем подхватил невесту и, гремя палашом, вышел в ночь. Их ждала Испания.

Эпилог

Рассвет явил заиндевелые гряды скал, перечёркнутые тёмными впадинами долин. Дым, мешаясь с утренним туманом, расползался по склонам, отмечая костры, на которых кипятилась вода для чая и чистки мушкетов. Солдаты, потирая руки в перчатках и перетопывая от хватающего за ноги морозца, поглядывали на север, где в утёсах засел противник.

Старшина Харпер ухмыльнулся:

– Что, Чарли, разочарован? Думал, у них рога и хвосты с кисточками?

Рядовой Чарли Веллер, определённый в Лёгкую роту д’Алембора, робея, рассматривал группу военных примерно в километре от той точки, где он стоял, таскающих вёдрами воду к позициям на вершине холма.

– Они – французы?

– В точку, Чарли. Французы, «шаромыжники» (От «шер ами» – «дорогой друг», французское обращение. Прим. пер.), «лягушатники». Как хочешь, так поганцев и называй. Люди как люди.

– Люди как люди. – повторил Веллер.

В английской глубинке, где он рос, французов считали дьяволами, обезьянами, но уж никак не людьми.

– Как мы. – Харпер отхлебнул чаю и добавил рассудительно, – С мушкетами управляются чуток помедленнее, да лопочут абракадабру, вот и вся разница… Чёрт, холодно!

Ноябрь. Горы. Собственный принца Уэльского Добровольческий брёл высокими перевалами, затянутыми туманом, мимо замшелых обрывов, по которым вяло сбегала вода, мимо редких долин и глубоких ущелий.

Лишь орлы да горные козы жили здесь, да по ночам давали о себе знать воем волки. Время от времени грохотали грозы, пугая молниями и промачивая до нитки.

Где-то в этом краю туманов, дождей и пробирающего до костей холода полк перешёл границу с Францией. Только что волоклись по Испании, и вдруг, бац, кого-то осенило, и он не замедлил оповестить остальных: должно быть, они уже во Франции! Пробежавший по рядам шепоток не вызвал бурных эмоций. Ради того, чтобы пересечь этот незримый кордон, армия сражалась с 1793 года, но радоваться сил не было. Слишком пропитались водой форма и обувь, слишком натёрли кожу плеч лямки ранцев, и сержанты прожужжали уши, что распнут любого, кто даст отсыреть пороху.

– Послушай моего совета, Чарли. – Харпер вытряхнул заварку из кружки, – Разживись французским ранцем. Крепче и удобнее наших.

Ветеранов легко было отличить от новичков не только по форме, заплатанной бурой испанской дерюгой, но и по трофейным ранцам. Веллер кивнул. Его красный мундир, такой яркий в Челмсфорде, быстро поблёк. Дешёвая краска смылась дождями, зато верх серых брюк приобрёл легкомысленный розовый оттенок.

– Будем сегодня драться?

– Затем и пришли. – Харпер рассматривал удерживаемые французами холмы. Британцы заняли более возвышенную позицию, однако между ними и равнинами Франции лежала последняя укоренённая в скалах линия вражеской обороны. Веллингтон, чья армия вот уже неделю упорно гнала французов по горам, твёрдо намеревался выбраться из этих бесплодных утёсов до первого снега. Зимовать здесь значило обречь армию на смерть. Если последняя оборонительная линия французов не будет взята, англичанам придётся откатываться обратно в Испанию.

Старшина повернулся:

– Рядовой Клейтон!

– Сержант?

– Малец на тебе. – ирландец положил Чарли на плечо тяжёлую руку, – Гляди, чтоб он не ушустрил нарваться на пулю в первом  же бою. А ты, Чарли, держи свою гавкучую страхолюдину подальше от португальцев. Схарчат за милую душу.

Веллер, сойдя на испанский берег в начале октября, сразу же обзавёлся псом, – дворнягой кошмарного вида без одного уха и половины хвоста, отхваченных в драках. Воинственная внешность никак не вязалась с трусоватым нравом. Впрочем, за хозяином он был готов в огонь и воду, равно, как и Чарли за него. Веллер недолго кликал пустобрёха «Пуговкой». За малодушие и уродливость Лёгкая рота нарекла пса «Бонапартом» или, короче, «Бони». Кличка прижилась.

Майор Ричард Шарп против пса не возражал, и даже высказался как-то в духе: мол, собака – лучший друг солдата. Его неосторожное изречение привело к тому, что Собственный принца Уэльского Добровольческий стал походить на псарню, приручив каждую беспородную псину в окрестностях Пасахеса.

Генерал-майор Нэн встретил Шарпа сердечно. В течение трёх недель, данных полку на то, чтобы вновь прибывшие влились в ряды и переняли у ветеранов простейшие навыки выживания в бою, Нэн часто приезжал поужинать с Шарпом и послушать его рассказы о старушке Англии. С Гирдвудом Нэн столкнулся лишь раз:

– Он – помешанный, Шарп?

Они сидели в винной лавке, занятой под офицерскую столовую.

– Да нет, сэр.

– Крайне точно вам говорю, помешанный на всю башку! Или в ближайшее время будет. – убеждённо произнёс Нэн, любуясь игрой света в стакане виски.

Шарп привёз два ящика отличного виски из Лондона и преподнёс шотландцу.

– Напомнил мне одного святошу из Керколди. – продолжил Нэн, – Преподобный Роберт МакТигью питался, как зайчик, одними овощами. Верите? Кроме того, он считал, что его жена беременеет от лунного света. Крайне вероятно, так оно и было. Сомневаюсь, что в этой области он хоть сколько-нибудь смыслил, да и с капустки не больно-то разгуляешься. А спиртного избегал, как огня. Дескать, дьявольское зелье.

Генерал покосился на дверь комнаты Гирдвуда. Снизу пробивалась полоска света, но дверь оставалась закрытой все вечера подряд.

– Что он там делает?

– Пишет стихи, сэр.

– Вы шутите? – Нэн допил виски, налил ещё и, посмотрев на Шарпа, констатировал, – Вы не шутите.

– Не шучу, сэр.

Шотландец тряхнул седой шевелюрой:

– Почему бедолага не ушёл на покой?

– Не знаю, сэр.

Шарп и вправду не знал, его ли просьба к Лоуфорду принесла плоды, или Гирдвуд решил проверить себя схваткой с французами.

– Он здесь, сэр. Вот всё, что мне известно.

– Он сидит здесь, а вы хозяйничаете в батальоне, да? – хитро подмигнул Нэн, – Вы – крайне смышлёный плут, мистер Шарп. Предупреждаю, идиллии – штука непрочная. Однажды ваш подполковник рехнётся окончательно, и тогда вновь назначенный командир полка даст вам укорот!

Нэн видел стрелка насквозь. Гирдвуд устраивал майора именно потому, что не лез в руководство полком. Нельзя сказать, что Гирдвуд не пытался. На первом построении полка, пополненного рекрутами из Фаулниса, перед складами Пасахеса, подполковник Гирдвуд прилюдно сделал выговор майору Шарпу. Это была попытка самоутвердиться в батальоне; попытка, которую подполковник в личной беседе со стрелком незадолго до построения пышно назвал: «… стремлением забыть былые разногласия и начать с нового листа…»

Построение было мероприятием официальным. Роты вытянулись в линию, с капитанами впереди и сержантами сзади. Подполковник Гирдвуд важно восседал на коне перед развёрнутыми на фланге знамёнами, Шарп находился в нескольких шагах за спиной знаменщиков, там, где и положено находиться в таких случаях старшему из майоров.

– Майор Шарп! – обозрев вверенное ему воинство, обратился к стрелку Гирдвуд поверх киверов знамённой группы.

– Сэр!

– Увеличьте расстояние меж вами и полком до уставного.

Согласно уставу Шарп должен был находиться не в четырёх шагах, как это было сейчас, а в шести.

Каждый из стоящих, от зелёного новичка до умудрённого ветерана, понимал, что происходит. Подполковник  пробовал Шарпа на прочность. Решалось, кто в батальоне хозяин. Уступи Шарп законному требованию Гирдвуда, и это будет равносильно формальному признанию собственного подчинённого положения и главенства подполковника. Гирдвуд повысил голос:

– Будьте любезны, майор!

– Есть, сэр! – послушно ответил майор Шарп и, набрав в лёгкие воздуха, гаркнул:

– Батальон! Слушай мою команду! Два шага вперёд! Марш!

С того дня (который в полку вспоминать любили) Гирдвуд притих. Он молча председательствовал за столом в офицерской гостиной, соглашался с почтительными советами майора Шарпа на построениях, но все в полку знали, кто в действительности командует Собственным принца Уэльского Добровольческим.

Генерал-майор Нэн, навестив полк перед выступлением к границе с Францией, покосился на затворенную дверь и спросил:

– А не жёстко ли вы с ним, Шарп?

– Жёстко, сэр. – подтвердил Шарп, – В Фаулнисе он солдат называл грязью и не церемонился с ними. Дезертиров кончали без суда и следствия, одного у меня на глазах, а, судя по ведомостям, их погибло не меньше дюжины. Он развлекался, охотясь на провинившихся рекрутов, словно на крыс, и присваивал солдатское жалованье.

Шарп замолк, устыдясь собственной запальчивости, и продолжил спокойнее:

– Я сам не ангел, сэр. Я убивал и грабил; но то были враги. Я не унижал и не обкрадывал своих солдат. И потом, сэр, подполковник желал сражений с победами. В них у него недостатка не будет.

– То есть?

– Сражения ему обеспечат французы, а, так как полком буду распоряжаться я, а не он, значит, и за победами дело не станет.

– Вы крайне скромны, майор Шарп. – хохотнул генерал, – От души надеюсь, что в вашем полку больше нет никого, к кому вы питали бы схожие дружеские  чувства.

Шарп подумал о сержанте Линче, ухмыльнулся и соврал:

– Нет, сэр.

Грея ладони о кружку с горячим чаем, Харпер окинул взглядом укрепления французов и поделился:

– Выглядят в точности, как Испания.

Шарп выставил осколок зеркальца над миской воды, провёл туда-сюда бритвой по голенищу сапога, доводя:

– В испанской части траншей нет.

То, что стрелок высмотрел в подзорную трубу, оптимизма не внушало. Противник превратил кряж в неприступную крепость. Мелкие форты, соединённые между собой окопами, каменными заграждениями, а в глубине обороны, на высотке, опоясанной стенами, – главное укрепление. Пушки наступающим на таком ландшафте просто негде ставить, следовательно, вся тяжесть штурма ляжет на плечи пехоты. Атака вверх по склонам против врага, защищающего родину.

Поставленная полку задача (согласно приказам, отданным Гирдвуду и полученным Шарпом) заключалась в следующем: идя за двумя другими батальонами, что должны взять внешние укрепления, Собственный принца Уэльского Добровольческий продвигается вглубь обороны и захватывает форт на высоте. Такие же укреплённые узлы справа и слева одновременно будут штурмовать иные полки, и, в идеале, к сумеркам всё будет кончено. Путь во Францию, с её полными амбарами и зимними пастбищами будет свободен, к радости и облегчению Веллингтона.

Вода давно остыла, и бритва больно скребла кожу.

– Я дам тебе взвод, Патрик.

– Взвод, сэр?

Полоща лезвие в мутной мыльной жиже, которой до него воспользовались девять других офицеров, Шарп объяснил:

– Наступать в обычных плотных порядках мы не можем, скал многовато. Разделимся на две колонны, впереди которых пойдут Лёгкая и Гренадёрская роты. Тебе я дам взвод и особые полномочия. Пойдёшь между колоннами, увидишь, что одной из них приходится несладко, поддержишь с фланга. Моих подсказок не жди, действуй на своё усмотрение.

– Есть, сэр. – довольно кивнул старшина. Действовать самостоятельно – это было по нему, – Могу я сам подобрать себе ребят, сэр?

– А я уже подобрал. – Шарп вытер лицо офицерским кушаком, – О’Грэди, Кэллехэр, Рурк, Кэллаган, Джойс, Донелл, братья Пирсы, О’Тул, Фитцпатрик и Хэллоран.

Майор ухмыльнулся:

– К таким молодцам тебе и сержант нужен соответствующий.

– Прямо не знаю, сэр, кого и взять. – невинно похлопал ресницами ирландец.

– Ну-у, – протянул Шарп, застёгивая куртку, – Может, Линча?

– Думаю, ребята будут счастливы, сэр.

– Спаси, Господи, Ирландию. – сказал Шарп, неуклюже копируя донегольский выговор Харпера, – Не возражаешь, я допью твой чай?

– Да ради Бога, сэр. – широко улыбнулся ирландец, – Господи, до чего ж хорошо вернуться назад!

В восемь батальон начал спуск в долину, разделявшую две скальные гряды. Узость протоптанных козами троп вынуждала солдат идти гуськом, один за другим. Слуги вели в поводу лошадей хозяев-офицеров. Была там и кобыла Шарпа.

Эту резвую семилетку он купил в Англии вместо жеребчика, на котором проделал путь от Фаулниса до Лондона. Джейн нарекла кобылу «Сикораксой» (Сикоракса – ведьма, мать Калибана, персонажа «Бури» В. Шекспира. Прим. пер.)

– Я это даже не выговорю. – хмыкнул Шарп.

– Ты, конечно, предпочёл бы что-то вроде «Фло» или «Пегготи», – Джейн нежно почухала кобыле нос, – Но она – Сикоракса.

– Что за Сикоракса такая?

– Сикоракса была хитрющей ведьмой, породившей Калибана. Зато у неё красивое имя, которое отлично подходит для твоей лошади. – она засмеялась, – Нет, правда, Ричард, имя звучное.

Так «Сикоракса» и стала кличкой его умной, смирной кобылы, купленной на золото от продажи драгоценностей.

Деньги от Мэри Джойс продолжали поступать на счёт в конторе Хопкинсонов под четыре процента годовых. Кое-что из украшений Шарп продавать раздумал. Джейн обзавелась колье, серьгами и браслетами, некогда принадлежавшими королеве Испании. Ещё одно ожерелье, изысканное золотое кружево с жемчужинами и бриллиантами, Шарп тщательно упаковал и отправил со специальным гонцом по некому лондонскому адресу.

Ответ пришёл за день до отплытия батальона из Портсмута: «Дорогой майор Шарп, как принять мне такой щедрый дар? Разумеется, с бесконечной признательностью вам и благодарностью Провидению, за то, что в нашем мире не перевелись ещё рыцари. Будьте счастливы. Ваш преданный друг, и не только… Анна, графиня Камойнс.» Имелся постскриптум: «Возможно, из газет вам уже известно, что лорд Феннер вынужден был уйти в отставку из-за пошатнувшегося (по неизвестным, разумеется, причинам) материального положения.»

Батальон строился на дне долины. Сверху доносилась пальба, приглушённая расстоянием. Там проламывалась внешняя линия вражеской обороны. Шарп приказал развернуть знамёна, изорванные пулями и прокопчённые дымом сражений стяги первого батальона. К полковой бляхе с орлом в цепях на кивере каждого солдата и офицера полка добавились три белых пера, но нашить их на флаги не успели. Ветер, снося вниз пороховую гарь, трепал шёлковые полотнища и теребил кисточки. Подала голос артиллерия. Не британская. Французские горные пушки, стерегущие форты. Новички нервно поглядывали наверх, ветераны ждали. Подполковнику Гирдвуду, столько раз в мечтах представлявшему себе этот миг, миг начала настоящей битвы, звуки боя казались невразумительным набором шумов. Гирдвуд тоже ждал.

Кони остались в долине со слугами. Шарп, уже не советуясь напоказ с Гирдвудом, открыто раздавал приказы. Батальон наступает двумя колоннами. Правую возглавляет Гренадёрская рота, левую – Лёгкая. Харпер с ирландцами идёт в центре, впереди Шарпа и знаменосцев.

– Никакого идиотизма! Мы не на плаце, и рядов вы удержать не сможете. Просто вперёд! Приказы приказами, но, если их нет, наступайте! Не ошибётесь! Наступайте. – Шарп разжёвывал так подробно для новичков: Смита, Карлайна и прочих, – Ни в коем случае не дайте вашим людям залечь. Залегли – скисли, вы их потом из укрытий не выковыряете. Так что бейте, пинайте, но гоните вперёд.

Шарп вкратце описал то, что смог разглядеть в подзорную трубу – кошмар, самой природой созданной для обороны и доведённой человеком до совершенства:

– Натиск – залог победы. Не возьмём сходу – не возьмём вообще. Людей предупредите, пусть ведут огонь, не дожидаясь приказа. Всё равно главное решится штыками. – при упоминании штыков капитан Смит шумно сглотнул, – Напор, напор и ещё раз напор! Скажите солдатам, что французы напуганы больше нас.

– Если так, сэр, они боятся до чёртиков! – заметил Прайс, вызвав улыбки офицеров.

– Так и есть. – подтвердил Шарп с усмешкой, – Ведь им выпало помериться силами не с кем-нибудь, а с нами!

Шарп верил в свои слова. Они будут драться, как черти. И д’Алембор с Прайсом, знающие, почём фунт лиха. И Карлайн со Смитом, мечтающие зачеркнуть подпачканное прошлое. Будут драться и победят.

Два часа потребовалось, чтоб взобраться по склону и догнать атакующие батальоны. Чарли Веллер, бредущий в задних рядах Лёгкой роты, увидел первых мёртвых врагов. Убитый француз распластался на камнях. Лужа крови под ним замёрзла. Борода второго покойника была седой от инея. Далее лежали британцы. Одному ядро вырвало руку, другому – размотало сизые внутренности. Хуже мёртвых были раненые. Смутившись, Чарли отвернулся от надрывно воющего француза с выбитыми глазами, но наткнулся взором на бедолагу, живот которого был вспорот штыком. Солдат-британец вливал умирающему в рот вино.

Английский сержант весело щерился, хотя из его растрощенного бедра, перетянутого в паху ремнём, продолжала течь кровь, пятная торчащий обломок кости:

– Задай им, парень!

Чарли затошнило. Юноша остановился, глубоко вдохнул и побежал догонять роту, стараясь думать о чём-то нейтральном, например, о необходимости вынимать шомпол из ствола перед выстрелом, чтоб не стать предметом насмешек. Пушки гремели всё ближе.

Подполковник Гирдвуд шагал рядом с Шарпом. Усы он больше не смолил, кончики их поникли, и даже форма сидела на нём, как с чужого плеча. Чёрные буркалы настороженно рыскали по сторонам. В Ирландии он привык к убитым. Впрочем, там не было пушек, и жертв артиллерии подполковник видел впервые. Они выглядели… неряшливо, что ли. Словно пьяный вдрызг мясник поработал. Подполковник брезгливо поджимал губы, а когда одна из собак перебежала ему дорогу, вздрогнул.

Солнце то выглядывало, то вновь пряталось за тучи. Пушечный дым, опускался на батальон, забивая нос и глотку кислой пороховой вонью. Где-то душераздирающе кричал раненый.

Подполковник нахмурился. Смысл происходящего от него ускользал. Где вражеские позиции? Как далеко продвинулись атаковавшие первыми батальоны? Вдали справа торчало затянутое дымом главное укрепление, однако подступы к нему мешала разглядеть скальная гряда. В разрыве дымной пелены мелькнули красные мундиры. Они наступали не стройными рядами, как должно, а возмутительной гурьбой. На миг подполковнику почудился воинственный клич. Впереди трусил сержант Линч. Страха он не выказывал, и подполковник вдруг остро позавидовал его храбрости.

Завидовал Гирдвуд зря. Линч боялся. Он чуял, что его неспроста прикомандировали к соотечественникам, и оттого, что не мог понять зачем, ему становилось ещё страшнее. Ирландский акцент, столько лет загоняемый вглубь, не помогал. Земляки не скрывали презрения к Линчу.

Сержант знал, что в английской армии полно ирландцев; забитых крестьян, как он полагал. Пушечное мясо, годное лишь умирать во славу британской короны. У этих же была гордость. Они не сомневались, что майор Шарп собрал их вместе, потому что  хотел иметь лучших, а кто лучше ирландцев? Они хулили английского короля, плевали на кумиров Линча – офицеров и шли в бой под чужим флагом с яростью, которой Линч в земляках даже заподозрить не мог.

– Кумекаешь, почему Господь сотворил Ирландию такой крохотной? – подмигнул сержанту один из них, затачивая штык.

– Почему? – неуверенно спросил Линч.

– Будь Ирландия больше, мы бы завоевали свет и остались одни, – он ногтем попробовал остроту клинка, – Что тогда делать мужчине?

Они переговаривались по-гэльски, смеялись. Линч понимал, что смеются над ним. За смерть Мариотта его до сих пор не наказали, и сержант терзался мрачными предчувствиями.

Д’Алембор вёл левую колонну. Это была его вторая в жизни битва. Правый фланг прикрывали ирландцы Харпера. Лихие ребята, бесспорно, однако никто бы не разубедил капитана в том, что его Лёгкая рота – самая отчаянная в целом мире. Жаль вот, Харпера пришлось отдать. Капитан поднял саблю. В морозном воздухе, пронизываемом ядрами и пулями, узкая полоска металла казалась смешной и беспомощной. Хакфилд, рассудительный уроженец северной Англии, назначенный ротным старшиной, крикнул капитану:

– Майор командует остановку, сэр!

Батальон замер. За спиной Шарпа развевались знамёна. Пусть французы видят, кто пришёл их бить! Стрелок потянул палаш из ножен. Лезвие, заботливо подточенное поутру, тоненько звякнуло.

– Примкнуть штыки!

Сорокасантиметровые лезвия защёлкнулись на стволах. Несколько стрелков из роты д’Алембора примкнули к винтовкам тесаки. Среди зелёных курток был и юный испанец, «Ангел». В батальоне он не числился, но в меткости мог бы посостязаться с Хэгменом и сражался так ожесточённо, что любой из Лёгкой роты побожился бы, что парнишка на свете не заживётся.

Считанные минуты отделяли полк от сумятицы боя. Начальник штаба бригады, взмокший после заполошного бега вгору, принёс Шарпу те немногие новости о сражении, какими обладал, и приказ начинать. Стрелок напряг лёгкие:

– Батальон! Наша цель – форт на высоте!

Задание было ясным, и палаш указал путь:

– Вперёд!

Прибыв в Пасахес, Шарп расформировал четыре фаулнисских роты, влив новичков в существующие подразделения полка, перемешав опытных с необстрелянными. Сознавая, что примерно половина личного состава о войне знает, в лучшем случае, по рассказам, майор предпочёл бы дать им боевое крещение в условиях обороны, когда, перезаряжая мушкет, солдат надёжно укрыт в траншее и не боится шальной пули. Вместо этого Шарпу приходилось бросать их в лоб на штурм укреплённых вражеских позиций, которые даже с фланга не обойдёшь, ибо дно долины было слишком топким, и единственная дорога шла по-над самой грядой и оканчивалась фортом.

Правая колонна, ведомая гренадёрами, нырнула в лабиринт окопов и стен, очищенный от врага первой волной атакующих. Левой укрыться особо было негде, и на неё обрушили огонь французские пушки. Ядра размером с кулак сеяли смерть в рядах красномундирников.

– Сомкнуться! Сомкнуться! – привычно кудахтали сержанты.

Подполковник Гирдвуд не мог оторвать взгляд от четверых солдат, поражённых ядрами. Трое не двигались. Четвёртый, истекая кровью и хрипя, пытался встать и вернуться в строй.

Вспышки мушкетов подсветили дымную полосу, застилавшую каменную стенку впереди. Свинец жужжал над головой Шарпа, дёргал шёлк знамён. Майор одобрительно следил, как д’Алембор обходит стену справа. Ирландский взвод произвёл по её защитникам залп. Крики. Французы заметили манёвр д’Алембора и сочли за благо отступить к следующей преграде на пути атакующих. А таких преград ещё много, подумал Шарп.

– Эй, а где клич, увальни? Ну-ка, дайте лягушатникам понять, что мы уже здесь!

Шарп перевалился через стенку, следуя за ирландцами. Мелкая траншея, укреплённая кладкой, уходила вглубь обороны. На дне умирал француз. Его мундир был расстёгнут: хваты Харпера обыскали беднягу на предмет ценностей. Впереди хлопнул мушкет, кто-то заорал, как резаный. Майор выбрался из траншеи, глядя вправо в поисках восточной колонны.

Знаменосцы остановились за спиной Шарпа. В мушкетной трескотне ухо различило характерный звук винтовочных выстрелов. Лёгкая рота. Пули крошили камни у ног Шарпа, с визгом рикошетили, но он не обращал на них внимания. На правом фланге тоже стояла пальба, которую вдруг перекрыли взрывы гранат.

– Харпер! Вправо! Вправо!

Кто-то передал указание Харперу. Шарп уже мчался по голой скале, высматривая гренадёров. Ветер чуть рассеял пороховой дым, и Шарп, наконец, увидел их, притаившихся в узком желобе.

Две французских роты расстреливали гренадёров со стены вдоль рва и скатывали вниз гранаты. Брызгая искрами с горящих фитилей, заряды прыгали по уступам, рвались в гуще перепуганных красномундирников, заставляя их пятиться.

– Вперёд, шкуры! Вперёд!

Шарп рванулся вперёд сам, во фланг линии французов. Дула мушкетов колыхнулась к стрелку. Он успел подумать, что вот сейчас залп разорвёт его в куски, но слева сверкнули сквозь пороховую гарь штыки, и на французов навалились ребята Харпера.

Линия сломалась. Ирландцы с рычанием работали штыками, кровь пятнала их серые штаны.

– Вперёд! Живо!

Гренадёры лезли на стену. Сержант Линч с чистым лезвием штыка пробежал мимо Шарпа, и майор рявкнул ему догонять земляков.

Прапорщик, нёсший Королевский стяг, был сражён наповал. Знамя подобрал сержант. Люди Харпера перезаряжали оружие, и Шарп подгонял криками гренадёров. Французы отошли глубже. Пока они в смятении, надо дожимать.

– Вперёд! Вперёд!

Теперь Шарп потерял из поля зрения левую колонну, но там, наверняка, происходило то же, что здесь.

– Что молчим, олухи? Глотки от страха поссыхались?

Солдаты ответили кличем. Они мчались рядом с Шарпом, тряся штыками. Ирландцы Харпера прикрыли их залпом по амбразурам. В следующий миг провалы бойниц плюнули дымом более серым, чем от британского пороха, и огнём. Свинцовые шарики хлестнули по красномундирной орде. Боец рядом с Шарпом упал, но стрелок был невредим, ладонь его сжимала рукоять палаша. С рёвом майор перемахнул стену и пустил в ход клинок.

Француз мушкетом парировал удар стрелка. Не очень удачно, лезвие ободрало ему предплечье и разрубило локтевой сустав. Человек завопил. Шарп ринулся дальше, к вызывающе машущему сабелькой офицеру. Тот лопотал что-то своим подчинённым, то ли понуждая контратаковать, то ли, наоборот, командуя отступление. Стрелок, рыча, прыгнул к французику, целясь в грудь. В последний миг он вывернул запястье, погрузив лезвие в живот офицеру, а не в рёбра, где оно могло застрять. Выдёргивая палаш, Шарп свободной рукой отклонил саблю, которой француз ткнул его из последних сил.

Майор перешагнул через поверженного противника и закричал своим поторапливаться. Скорость решала всё. Прорвать оборону, не дав врагу опомниться.

Гренадёры, воспрявшие духом, неслись, воя, как вырвавшиеся из ада демоны.  Приступ малодушия прошёл. Перспектива верной смерти, считанные минуты назад сковывавшая их тела животным ужасом, теперь щекотала нервы и горячила кровь. Задымленный воздух гудел от визга пуль и криков. Новички, первый раз победив в себе страх, вырвались вперёд, ветераны не спешили их обгонять.

Шарп устремился влево. Знамённая группа – за ним. Щёлкали винтовочные выстрелы. В разрывах дыма было видно ребят д’Алембора, подбегающих к траншее. Поддержав их атаку, с левого бока по французам ударила третья рота. Хотя в этом и заключалась обязанность вспомогательных рот, Шарп порадовался: из Карлайна выйдет толковый офицер.

Стена за стеной. Защитников хватало, но лобовые удары предварялись обходными атаками, и французы растерянно пятились назад. Скулу Шарпу раскровенило каменное крошево, бедро оцарапал штык, флягу пробила пуля. Всё это он заметит позже. Заметит и похолодеет, осознав, насколько близок был к небытию. Сейчас же правая колонна находилась у подножия высотки, и надо было прорываться наверх, к форту. Бойцы Шарпа сцепились с врагом во рвах и на круговых стенах, движимые боевым безумием, которое заполняет человека целиком, не оставляя места ни милосердию, ни страху.

Кое у кого из дерущихся на правом фланге красномундирников Шарп разглядел белые отвороты. На помощь Собственному принца Уэльского  Добровольческому пришли другие полки. Не по приказу, по зову сердца. Так сражаются солдаты Веллингтона. Шарп поймал себя на мысли, что Южно-Эссекский, поставь перед ним кто-нибудь задачу удержать эту высоту, не выдворили бы с неё даже легионы Вельзевула. Лицо стрелка обдало жаром – над плечом пролетело ядро. Французские горные орудия доли залп по штурмующим, загнав Шарпа и знаменосцев в ближайший ров. Гирдвуд исчез.

Подполковник перешагивал через мёртвых и прощающихся с жизнью. Под ноги попался британский штык, почти пополам согнутый сильным выпадом, угодившим в скалу. Всюду была кровь. Пёс лизнул кровь и помчался искать хозяина. Над головой подполковника свистели пули, стрельба была похожа на потрескиванье горящих кустов. Гул пушек устрашал.

Атака захлебнулась. Ходы сообщения, зигзагами идущие сквозь стены к форту на вершине, были перегорожены. Отступившие в форт защитники внешних линий усилили его гарнизон и намеревались стоять до конца. Шарп протолкался по сапе вперёд. Несколько солдат с колен обстреливали барьеры. Чуть дальше лежали несколько трупов. Французы явно держали подходы к орудиям на мушке.

Шарп обернулся. Вопрошающие взгляды солдат скрестились на нём. Лица парней были черны от гари, забрызганы кровью, но ярость ещё бурлила в них. Надо было только придумать, как расправиться с чёртовыми пушками, палящими из форта и превращающими в ад открытое пространство за пределами сап. Майор выбрался на парапет. Высотка со стороны дороги круто уходила вниз. Оттуда обходной манёвр был невозможен. Машинально выискивая глазами вторую колонну, Шарп разозлился на себя, на гаденькую надежду, что кто-то другой придёт и сделает за тебя твою работу.

– Заряжай!

Лязгнули шомполы. Шарп выбросил руку влево:

– Идём поверху! Прямо на лягушатников! Последний рывок, ребята!

Они оскалились. Костяшки пальцев, стискивающие ружья, побелели.

Медлить смысла не было. Минутная заминка – и фантазия начинает расписывать ужасы, ждущие там. И с каждой секундой всё труднее и труднее извлечь себя из укрытия, бросив собственную беззащитную плоть на растерзание металлу и пороху в непроглядном дыму. А насколько непроглядном? Шарп высунулся. Серая дымная завеса плотно окутала вражеские позиции. Французы, должно быть, мало что могли видеть сквозь неё.

– Ну-ка! Дайте ублюдкам вас услышать, парни!

Шарп взревел и запрыгнул на край хода.  Несколько секунд он думал, что никто за ним не последует. Всё его существо протестовало, кричало: не выпрямляйся, дурак, не беги, ты же потеряешь жизнь и только что обретённое семейное счастье; ляг, затаись! Но Шарп бежал и орал, глуша в себе страх. И вдруг клич его подхватили, и краем глаза стрелок заметил, что рядом мчатся его бойцы, поднявшие-таки себя в безумную лобовую атаку.

В центре линии Патрик Харпер заметил, что правая колонна с Шарпом впереди рванулась на приступ и тоже мешкать не стал. Из стены напротив выступал здоровенный валун, испещрённый светлыми метками от пуль. В несколько прыжков достигнув камня, Харпер заскочил на него. Несуразная семистволка изрыгнула огонь с дымом, и трёх французов смело со стены. Перехватив оружие, как дубину, Харпер уже крушил врагов по ту сторону, и рядом с ним бились его земляки. Стена была взята. Справа Шарп гнал роты на последний рубеж обороны, туда, откуда вели огонь пушки. Британский капрал с оторванной ядром нижней челюстью скрёб ногтями холодную поверхность скалы. Рядом скулил его пёс, которому пуля прострелила крестец.

Чарли Веллер клял себя последними словами за то, что не может заставить себя встать навстречу смерти и ужасу, а ноги уже несли его вперёд. Всё застилал дым. Поверх голов бегущих перед Чарли старших товарищей пелена на миг лопнула, явив французский флаг над фортом. Не так Чарли представлял войну, не так. Бони, поджавший хвост от грохота и криков, верно трусил позади Чарли. Пуля чиркнула по киверу, сбив его набок. Взвод остановился. Чарли рухнул на землю, поправил головной убор и, глядя на чистое лезвие своего штыка, подумал, что никогда не станет настоящим солдатом.

– Мистер Прайс! – донеслось откуда-то спереди, – Вправо.

– Это нам, Чарли! – подмигнул юноше рядовой Клейтон, тощий парень, по жене которого вздыхало полбатальона, – Молись и не дрейфь! Готов?

Мушкетная стрельба впереди усилилась. Лейтенант Прайс неловко взмахнул саблей:

– За мной! Пора отрабатывать жалованье!

Веллер мысленно распростился с жизнью и поднялся. Выставив ружьё перед собой, как остальные, Чарли услышал их клич и тоже выдавил из себя что-то жалкое, до отвращения невоинственное. За невысоким бруствером из наваленных осколков и булыжников открылась траншея, набитая усачами, чьи мушкеты, казалось, наведены прямо на Чарли.

Залп! Чарли взвыл от страха. Каким-то образом крик превратил ужас в злость. Клейтон нырнул в окоп и всадил штык в одного из этих пугающих усачей, в сравнении с которыми Чарли ощущал себя напроказившим сорванцом. Юноша, не желая отстать от Клейтона, бросился на бруствер и дюжий француз, похожий на оставшегося там, дома, деревенского кузнеца, ткнул Чарли сверкающим штыком.

Веллер отчаянно отмахнулся мушкетом, будто вилами. Ружья столкнулись с громким стуком, и парнишка услышал возглас Клейтона:

– Вздуй его, Чарли!

Удар вышел неожиданно сильный. Оружие француза отлетело прочь, и Веллер вонзил ему в шею штык. Противник дёрнулся, Чарли потерял равновесие и свалился мешком на раненого. Они упали на дно траншеи. Усатый замахнулся. Чарли сунул ему в лицо кулак и колотил, и колотил, пока штык оброненного юношей при падении мушкета не воткнулся французу в грудь.

– Неплохо, Чарли! – Клейтон рывком поставил юношу на ноги, – Бери его ранец, и ружьё своё не забудь.

– Ранец? – совет Харпера только сейчас всплыл в памяти.

– Ты же ради ранца его убил, нет?

Чарли сбросил свой ранец, перевернул мертвеца, стянул с него добротный рюкзак,  стараясь не смотреть на кровь, обильно залившую телячьей кожи лопасть. Вытряхнув из него содержимое, подобрал связку сосисок. Половину отдал Бони, половину заткнул за пояс. Переложив свои пожитки, Чарли надел трофей на спину и гордо выпрямился.

– Вперёд! Вперёд! – заорал им капитан д’Алембор.

Ангел, остервенело урча, после каждого выстрела пытался считать убитых им французов, но постоянно сбивался. Хэгмен, чьё плечо зажило, наоборот, вёл огонь спокойно и методично, словно механизм.

– Побежали, Чарли! – Клейтон подтолкнул его в спину.

Лёгкая рота подкатывалась  к форту. Чарли Веллер, сжимая липкими от вражеской крови ладонями мушкет со штыком, обагрённым красным, раздувался от самодовольства. Он всё же стал солдатом.

Подполковник Гирдвуд пел. Он сидел в отбитой траншее. Вокруг поломанными куклами валялись мертвецы. Подполковник вдохновенно пел незамысловатые вирши собственного сочинения на мотив псалма:

– В бой, друзья, в бой! За стяг наш над головой! Нам побеждать пора! Ура! 

Он пел, и слёзы текли  по щёкам, скапливаясь в растрёпанных усах. Замолчал. Прислушался. Грохот горных пушек вызвал новую порцию слёз. Подполковник Гирдвуд покосился на мёртвого капрала-валлийца с простреленной глоткой и доверительно сообщил ему, что это нельзя считать битвой. Битвы происходят на равнинах. Исключительно на равнинах. Не на дурацких холмах. Валлиец не отвечал, и подполковник возмутился: дескать, негоже отмалчиваться, когда с тобой беседует старший по званию.

– Отвечай, смутьян! Отвечай!

Внезапно успокоившись, подполковник устремил взгляд в небеса:

– В атакующих порядках между нижними чинами надлежит выдерживать интервал в шестьдесят сантиметров. Стройсь!

Подполковник визгливо захохотал. Надо было вылезти из траншеи и навести порядок среди этого непростительного хаоса. Подполковник наклонился к капралу и сказал интимно:

– У неё такая атласная кожа. Понимаешь, атласная. А он палкой… По атласной! По атласной! – Гирдвуд вытянул ноги. Задумчиво констатировал, – Две ноги.

Завывая, он снова начал петь. К нему в окоп спрыгнула одна из множества собак, которыми, как вшами, кишел полк, вверенный подполковнику Гирдвуду. Насмешливо поглядев на вздрогнувшего от отвращения офицера, псина обнюхала капрала и принялась рвать ему горло.

– Кыш! Кыш! – завопил на блохастую тварь Гирдвуд.

Выхватив пистолет, подполковник прицелился, однако кремень сухо клацнул по пустой полке. Руки Гирдвуда тряслись слишком сильно, чтобы надеяться зарядить оружие. Псина подняла голову и завиляла хвостом. Пасть её была в крови, и подполковник Гирдвуд, привыкший считать себя военной косточкой, настоящим солдатом, созданным для битв, завизжал. И визжал, и визжал, и визжал.

Чудо, но капитан д’Алембор нашёл, что он всё ещё жив, отшатнувшись от брызнувшего по скале за спиной рикошета. Судя по шуму справа, гренадёры лезли на стену, и внутренний голос нашёптывал капитану, не вмешиваться, они справятся. Соблазн был велик, однако, поддайся д’Алембор ему, смог бы потом смотреть выжившим в глаза?

– Оружие заряжено?

– Да, сэр! – хором отозвалась рота.

– Один рывок, братцы! Последний рывок – и победа в кармане! Пошли!

Капитан повёл своих парней вперёд. Стена приближалась, стоглазым Аргусом следя за д’Алембором чёрными зрачками мушкетных дул. Не оборачиваясь, капитан скомандовал: «Огонь!» Рой пуль прожужжал из-за спины, сметая французов. Д’Алембор подпрыгнул, зацепился за край кладки и подтянулся наверх. По бокам на стену карабкались его бойцы. Капитан воинственно разрубил саблей воздух. Их целью были задымленные амбразуры горных пушек выше по склону. Французский офицер, объятый отчаянием, швырял сверху в британцев куски камней.

Чарли Веллер не выполнил приказ капитана, он не выстрелил. Хоть юноша и клялся Шарпу, что умеет стрелять, к мушкету он пока не приловчился. Дома, в Линкольншире, на хуторе, где батрачил отец, Чарли иногда ходил с хозяином охотиться на кроликов. Хозяйчик любил хвастать, что бьёт зверьков в глаз.

Чарли прицелился в бросающегося камнями офицера. Парнишка будто слился в единое целое с оружием. Палец нажал спуск, вспыхнувший на полке порох больно обжёг щёку, и офицер повалился назад. Восторг поднялся изнутри и выплеснулся ликующим криком. Первый убитый им враг! Ангел хлопнул Чарли по плечу:

– Молодец!

Капитана Смита, рота которого прикрывала правый фланг ребят д’Алембора, трясло. У ног скорчился убитый им французский лейтенант. Смит только что сделал то же, что Чарли Веллер: стал солдатом.

– За мной! – хрипло выдавил Смит.

Зачищая траншеи, в гомоне рукопашной ни капитан, ни его люди не обратили внимания на то, что огонь французов стих.

Чарли Веллер гладил Бони. На этом склоне сражаться было не с кем. Дальше драка ещё продолжалась. Юноша увидел Шарпа с Харпером. Надо же, восемь дней Чарли делил палатку с ними двумя… Очаги сопротивления гасли один за другим, и штыки ирландцев Харпера были красны по рукоять. Французы улепётывали на дальний косогор.

– Пленных брать!

Шарп, заскочивший в орудийный капонир, слышал Харпера, но брать в плен было некого. Те, кто мог сбежать, сбежали. Над фортом, к которому вели широкие, выветренные в скале уступы, вместо триколора развевалась белая рубашка. Рядом махал шейным платком человек. Шарп жестом пригласил его спуститься. Всё было кончено. Последний пограничный рубеж пал.

Шарп забрался на горячий ствол пушки, поставив одну ступню на колесо, и устремил взгляд на север. Перед ним раскинулись пажити, режущие глаз после зимних гор зеленью; тронутые золотом осени рощи; игрушечные домики селений; реки и озёра, сверкающие, будто расплавленное серебро. Франция. Через час-другой, когда мёртвых предадут земле, английские полки будут там. За спиной стрелка ветер колыхал шёлк знамён, которые Шарп поклялся развернуть над Францией. Он сдержал обещание.

– Бормочет про поля славы. – докладывал д’Алембор, – Потом начинает лепетать про атласную кожу, но уже прозой. Рехнулся, дело ясное.

– Не может быть.

– Напрочь сорвало чердак, сэр. – д’Алембор обтёр лезвие сабли, – Плачет, читает стишки, беседует с кем-то невидимым. Как деревенский дурачок, сэр. Сдай его в Бедлам (Бедлам – лондонский сумасшедший дом. Прим. пер.), народ платил бы два пенса, чтоб поглазеть на него. Сержант Харпер пока отгоняет ротозеев, однако надолго его не хватит. Вы бы уж распорядились насчёт подполковника, сэр.

– Что мне с ним, чёрт возьми, делать?

– Будь я на вашем месте, сэр, я бы его связал и отправил в бригаду. Им к безумным подполковникам не привыкать.

Лоб Шарпа разгладился:

– Ладно, я займусь Гирдвудом, а ты, Далли, составь список потерь.

Описание д’Алембора соответствовало действительности. Подполковник Гирдвуд рыдал, смеялся, оглашал окрестности обрывками стихов, то обкладывался камнями, то разбрасывал их прочь.

– Лейтенант Мэттингли!

– Сэр?

– Возьмите двух солдат и отведите подполковника в бригаду.

– Я, сэр?

– Вы.

Шарп сконфуженно покосился на Гирдвуда, считавшего новобранцев грязью, а себя – великим воином. Покосился и добавил:

– Связывать не надо. И, вообще, помягче с ним.

– Есть, сэр.

Шарп вернулся к форту, над которым в лучах садящегося солнца теперь реяли полковые знамёна. Воняло кровью и порохом, стонали раненые. Стрелок поблагодарил Смита, Карлайна и других офицеров. Уделив минутку раненым, пожелал им поправляться. Поторопил оркестрантов с носилками.

Пришёл понурый д’Алембор.

– Ну, что, Далли?

– Одиннадцать наших убито, сэр. Ранено сорок три.

– Тяжелораненые?

– Около двух десятков, сэр.

– Офицеры?

– Капитан Томас погиб, сэр. – д’Алембор помедлил и поинтересовался, – Означает ли это, сэр, что Гарри получит роту?

– Означает. – смерть смертью, а жизнь идёт своим чередом. Прайс будет доволен.

Одиннадцать убитых и сорок три раненых. Легко отделались.

– Потери среди сержантского состава?

– Только Линч, сэр.

– Линч? Что с ним?

– На куски порвали, сэр. Должно быть, попался группе драпающих лягушатников, сэр. Отыгрались на нём. То ещё месиво. – в словах д’Алембора Шарп расслышал упрёк.

Отчасти капитан был прав. Необстрелянному сержанту не место в штурмовой группе.

– Он заслужил такой конец, Далли.

– Я думал, у нас трибунал решает, кто что заслужил.

Шарп крякнул и неохотно признал:

– Ладно, Далли. Погорячился я.

Не ожидавший, что командир с ним согласится, д’Алембор покраснел:

– А, вообще, сэр, батальон сработал, как часы. Чертовски хорошо, сэр.

Шарп улыбнулся:

– Как там Веллер?

– Из него будет толк, сэр.

– Вот и славно, Далли. Спасибо.

На склоне копошились солдаты, собирая мёртвых и умирающих, пока до них не добрались слетающиеся в предвкушении поживы стервятники.

– Старшина!

– Сэр? – Харпер поднялся к другу.

– Отличная драка.

– Старался, сэр.

Шарп нашёл под ногами французскую фляжку, хлебнул вина:

– Подполковник свихнулся. – он передал посудину Харперу, – Слышал, вы лишились Линча?

– Лишились, сэр. – серьёзно подтвердил Харпер, – Выходит, кончено?

– Кончено и забыто, Патрик. Поздравь от моего имени своих ирландцев.

– Поздравлю, сэр.

Армия уже двигалась мимо кряжа. Громыхали колёса пушек, катящихся во Францию. Шарп оглянулся. Тучи затенили пики испанской стороны гор. Там, за этими вершинами, осталась дочь Шарпа. Там, в крепостях и на улицах городов, на горных перевалах и в речных долинах, Шарп сражался долгих пять лет.

– Э-э… сэр? – лучащийся самодовольством капитан Смит смущённо оскалился и показал вниз. На обочине дороги у подножия холма Шарп узрел группу дам верхом в сопровождении слуг.

Женщины были супругами офицеров полка. Поддерживаемая и охраняемая двумя дюжинами доброхотов из числа подчинённых мужа, к Шарпу поднималась Джейн. Его Джейн.

Два месяца их брака промелькнули, как один миг. Как он ни запрещал, как ни протестовал, Джейн настояла на том, чтобы отправиться с ним поход, и сейчас он был втайне благодарен ей за это.

– Всегда мечтала путешествовать. – объяснила тогда она, – Буду делать наброски с натуры.

– Наброски?

– Я увлекаюсь живописью. Ты не знал?

– Теперь знаю.

Беременная Изабелла, нашедшая Англию неуютной и страшной, договорились с Джейн, что будет ей прислуживать. Харпер рвал и метал, но, как и Шарп, переупрямить свою половину не сумел.

– Ричард! – Джейн очень шла тёмно-красная шаль.

– Любовь моя. – было неловко звать её так в присутствии стольких людей.

Она улыбнулась ему, и нежность захлестнула Шарпа.

– Я встретила подполковника Гирдвуда. Бедняжка.

– Бедняжка. – тепло повторил Шарп.

Она повернулась, окидывая взором поле битвы. Мёртвых британцев уже унесли. Французы, раздетые и разутые, лежали среди камней.

– Я успею сделать эскиз?

– Это обязательно?

– Не дуйся. Я быстро.

Джейн послала мужу воздушный поцелуй и, опустив на землю Раскала, извлекла блокнот с карандашами.

Два месяца, ни о единой секунде которых Шарп не жалел. Стрелок был влюблён и счастлив, от души надеясь, что Джейн испытывает то же самое. Он знал, что в полку посмеиваются над его любовным угаром, но посмеиваются по-доброму. Шарп смотрел, как порхает по бумаге её маленькая ручка с зажатым в пальцах карандашом:

– Мне надо к полку.

– Ты такой важный и ответственный. Не забудь меня здесь.

– Тебя забудешь.

Через час полк был готов выступать, построенный на дороге, с обозом позади. Капитан Гарри Прайс красовался на коне, горделиво поглядывая на свою новую роту. Флаги были зачехлены вновь. Скоро их расчехлят над Парижем.

Сикоракса под Шарпом нетерпеливо перебирала копытами. Кобылка, на которой сидела Джейн, стояла смирно. Накрапывал дождик, пятная скалы крупными, величиной с пенни, тёмными кружками капель.

– Старшина!

– Сэр!

– Батальон в развёрнутом строю поротно шагом марш.

– Куда, сэр?

Шарп улыбнулся и со вкусом ответил:

– Во Францию!

Вдруг вместо ожидаемой Шарпом переклички офицеров и сержантов, полк отозвался на слова командира взрывом приветственных криков к полному восторгу Джейн. Солдаты чествовали Шарпа. Солдаты чествовали самих себя и свою победу. Они были отбросами, они стали солдатами.

– Достаточно, старшина.

– Есть, сэр! Батальон!

Гирдвуд сошёл с ума, и до прибытия нового полковника все эти парни находились на попечении Шарпа. Топча прибитую  дождём дорожную пыль, они пели, а Шарп думал о недавней схватке. Из тех, с кем сводила Шарпа война, они были лучшими и, пусть ненадолго, они были его людьми. Его людьми, его ответственностью, его гордостью. Джейн с любовью взирала на мужа. Щёки его блестели от влаги, но не дождь был тому виной.

Ради этих парней Шарп ввязался в драку с родовитыми, презиравшими их ублюдками и, не колеблясь, сделал бы это снова. И вот они шагали по французской земле… Его солдаты, его товарищи. Полк Шарпа. 

Историческая справка

Битва под Витторией (описанная в романе «Честь Шарпа») покончила с наполеоновскими притязаниями на Испанию. Кое-где в крепостях ещё отсиживались французские гарнизоны, однако полевые армии, разгромленные Веллингтоном, бежали через Пиренеи на север. Их возвращение казалось маловероятным. Остаток года предполагалось провести, неспешно выкуривая французов из испанских твердынь и готовя вторжение во Францию. Самое время навестить Англию.

Тем не менее, возвратившись в Британию, Шарп и Харпер кое-что всё же пропустили. Маршал Сульт, направленный Бонапартом укрепить границу с Испанией, решил, что лучшая защита - нападение, и перешёл через горы в надежде застать Веллингтона врасплох. Лишь к осени удалось оттеснить французов за кордон, взять их последние крепости (особенно кровопролитной была драка за Сан-Себастьян) и начать штурм пограничных оборонительных рубежей. Шарп с Харпером успели тютелька в тютельку к очистке предгорий уже на территории Франции.

Боевые действия в эпилоге романа основаны на описании роли 43-го полка, сыгранной в битве у Нивеля 10 ноября 1813 года, описания, приведённого в пятом томе «Истории войны на Пиренейском полуострове» сэра Уильяма Нэпира. Кстати, сам сэр Уильям служил в те дни именно в 43-м.

Трудности, с которыми Шарп столкнулся в Англии, отнюдь не моя выдумка. Власть над армией делили между собой военное министерство, а у семи нянек, как известно, дитя без глазу. Цвели махровым цветом злоупотребления всех мастей, взяточничество и казнокрадство. Наиболее громкий скандал разразился в 1809 году, когда вскрылось, что некая Мэри-Энн Кларк торговала должностями и званиями. Будучи любовницей герцога Йоркского, она с лёгкостью добивалась от него нужных ей назначений. Ловкая дама не стеснялась оставлять записки с напоминаниями на пологе постели Главнокомандующего. Герцог, хоть и доказал, что лично ничего с этого не имел, но был вынужден отойти от дел на долгие два года.

Герцогу, вообще, приходилось несладко. Детишки на каждом углу распевали куплеты про «…славного герцога Йоркского…», водившего десять тысяч солдат на холм и обратно. Песенка (повествующая, кстати, о событиях удручающе бесплодной кампании во Фландрии в 1794 году, где начал службу некий рядовой Ричард Шарп, 16 лет отроду) не врала. Полководец из второго сына короля Георга III и вправду был аховый, что нисколько не помешало ему провести в армии несколько давно назревших реформ. Кем-кем, а бездарностью Фредерика, герцога Йорка и Олбани, назвать нельзя. Жаль, что у него не дошли руки до вербовщиков. Сержант Горацио Гаверкамп, без сомнения, плут, и методы его не всегда честны, однако я верю, что он никогда не опускался до грязных уловок, бывших на вооружении многих его коллег из плоти и крови (например, до наручников, выдаваемых нанятым проституткам для приковывания раздумавшего рекрута). Существовали целые публичные дома с девицами, которым щедро оплачивался их патриотизм, известные, как «Рекрутские бордели». Воинская повинность ещё не была введена, соответственно, каждый новобранец, даже выкупленный из тюрьмы висельник, уважительно именовался «добровольцем». В отличие от флотских, действовавших грубо, в духе людоловов-торговцев с побережья Африки, армейские вербовщики были вынуждены полагаться более на пряник, нежели на кнут. Главной приманкой служило неслыханно высокое жалованье. При этом, естественно, умалчивалось, что львиная доля его будет удерживаться армией за всё подряд. Раем для вербовщиков была Ирландия, где крайняя бедность загоняла в британскую армию кучу народа. Удачливые вербовщики получали премии от полковников. К слову, в первые годы даже сугубо гражданский человек мог стать командиром полка, если приводил достаточно рекрутов. Сэр Генри Симмерсон стал полковником в романе «Орёл Шарпа» именно так. Обман и хитрости были неизбежны, ведь все полки, исключая стрелков и гвардию, испытывали постоянную нехватку в солдатах; нехватку, усугублявшуюся наличием ополчения, как упырь, отсасывающего у армии свежую кровь.

Принц-регент любил устраивать в Гайд-парке военные парады. Восторги публики, вызванные демонстрацией трофеев, он, ничтоже сумняшеся, относил на свой счёт. Оно и понятно, королевское семейство в Англии популярностью не пользовалось. Друг дружку они ненавидели. Король Георг III был сумасшедшим, его старший сын – транжирой, а камердинера младшего чествовали, как героя, когда он разрубил сабельным ударом своему хозяину скальп.

Взойдя на трон, принц-регент дал волю фантазиям, искренне уверив себя в личном участии во всех битвах минувшей войны, и как-то за ужином смутил Веллингтона, утверждая, будто возглавлял атаку под Ватерлоо. Герцог вежливо промолчал.

Вежливо промолчим и мы о Фаулнисе. Он не был секретным военным лагерем в 1813 году, с той поры ничего не изменилось.

Шарп и Харпер вернулись к армии, обзаведясь, по примеру множества других солдат и офицеров, семьями. Оборона была проломлена, и Веллингтон вошёл во Францию, осуществив то, о чём в течение двадцати лет революционных войн грезили многие иностранные генералы. Зимой 1813 года казалось, что Наполеон вот-вот запросит мира, ведь, пока он дрался с русскими на севере, англичане вторглись с юга. Но будут ещё поражения, будут ещё победы… Так что Шарп с Харпером скоро вновь отправятся в путь.

Перевёл Владис. Танкевич  

Рождество Шарпа (пер. Ирина Иванова, Игорь Ломакин)

Часть I

Двое стрелков притаились на краю поля. Один из них, темноволосый мужчина с иссеченным шрамами лицом и и жесткими глазами, взвел курок, прицелился, но почти тут же опустил винтовку.

— Далековато будет, — негромко сказал он он.

Второй был даже повыше, чем первый, и тоже он был облачен в выцветший зеленый мундир 95-го стрелкового полка, только вместо винтовки Бейкера у него было жутковатого вида семизарядное ружье, каждый ствол которого имел собственный кремень. Оружие мало того, что было страшным, так еще имело отдачу, как удар копытом мула, но верзила-стрелок, похоже, с ним справлялся.

— Ничего не выйдет, — отозвался он, поднимая свое оружие. — Надо бы подобраться поближе.

— Как только мы подойдем ближе, они убегут — сказал первый.

— Господи, да куда им бежать? — ответил второй с сильным ирландским акцентом. — Это же поле, так? Они все равно никуда не денутся.

— Так что, просто подойти и застрелить их?

— Если хотите, можете придушить ублюдков голыми руками. Но из винтовки быстрее.

Майор Ричард Шарп убрал палец со спускового крючка.

— Тогда пошли, — сказал он.

Мужчины встали и начали осторожно подкрадываться к трем волам.

— А они не бросятся на нас, Пат? — спросил Шарп.

— Да они же холощеные, сэр, — заявил старший сержант Патрик Харпер. — В них храбрости, как в трех слепых мышатах.

— А мне они кажутся опасными, — сказал Шарп. — Вон у них какие рога!

— Рога-то есть, а вот остальной оснастки нету, сэр. Они не могут брать низких нот, если вы меня понимаете, — сказал Харпер и ткнул пальцев в одного из волов. — Вон какой жирный, сэр. Хорошо прожарится!

Вол смотрел на мужчин, не подозревая, какая ему уготована участь.

— Я не могу просто взять и пристрелить его! — запротестовал Шарп.

— Сэр, вы же Португалии перекололи штыком уйму коз, — сказал Харпер, намекая на времена, когда они выполняли приказ уничтожать все на своем пути, чтобы при отступлении не досталось французам[343]. — Так какая разница?

— Я терпеть не могу коз!

— Это же рождественский ужин, сэр, — приободрил Харпер своего командира. — Подобающий случаю ростбиф, сливовый пудинг и винишко! Сливы у нас есть, вино тоже, сэр, не хватает лишь мяса и нутряного жира.

— А жир ты где возьмешь?

— Из вола, разумеется.

Харпер сказал это, не скрывая презрения деревенского жителя перед уроженцем большого города.

— Белый и нежный, сэр, и возле почек его полно, так что лучше поскорее застрелите это несчастное животное. Для него же лучше.

Шарп приблизился к волу. Глаза у того были огромные, карие, и в них отражалась покорная тоска.

— Не могу я, Пат.

— Всего-то один выстрел, сэр. Вообразите, что это француз.

Шарп поднял винтовку, взвел курок и направил дуло волу прямо в лоб вол. Тот не сводил с него тоскливого взгляда.

— Сделай это сам, — проговорил Шарп, опуская оружие.

— Вот этим? — потряс своим ружьем Харпер. — Да я ему к черту всю голову разнесу!

— А нам голова и не нужна, — ответил Шарп. — Главное — окорок и жир. Так что давай, действуй.

— Это неправильно сэр. С таким ружьем… Оно хорошо для лягушатников, это да. А вот для забоя скота не подходит. И потом, я люблю мозги. Мамаша всегда жарила их на масле, и получалось пальчики оближешь. Зачем же разбрызгивать мозги на пол-Испании? Давайте лучше из винтовки.

— Тогда держи винтовку, — предложил Шарп, протягивая ему свое оружие.

Харпер на миг бросил взгляд на винтовку, но брать ее в руки не стал.

— Знаете, сэр, — сказал огромный ирландец, — я давеча перебрал маленько. Видите, как руки трясутся? Так что уж лучше вы, сэр.

Шарп колебался. Его ребята уже уже предвкушали настоящий рождественский ужин: тушеное мясо, подливка, такая густая, что в ней можно утопить крысу, и пропитанный бренди сливовый пудинг на нутряном жире.

— Вот дурь нашла, а? — пробормотал он. — Был бы это лягушатник, я бы не задумывался. Ведь это всего лишь долбаная корова.

— Вол, сэр.

— Какая разница?

— Вола нельзя подоить.

— Верно, — сказал Шарп и снова поднял винтовку. — Стой и не двигайся, — приказал он волу, подступая к животному еще на полшага, так, что между черным дулом и грубой черной шкурой между тоскливыми глазами осталось всего несколько дюймов. — Однажды я застрелил тигра, — сообщил он.

— Вот как, сэр, — произнес Харпер без особого интереса. — Так вообразите, что эти тигр и прикончите его.

Шарп взглянул в глаза животного. Ему не раз приходилось добивать раненых лошадей, чтобы избавить их он мучений, да и зайцев, кроликов и лис он в свое время перебил немало, но сейчас что-то мешало ему спустить курок. В следующий миг он был избавлен от необходимости стрелять. С другого конца поля донесся возбужденный юношеский голос:

— Мистер Шарп, сэр! Мистер Шарп!

Шарп отпустил курок, повернулся и увидел знаменосца Чарльза Николса, со всех ног бегущего по траве. Николс только-только прибыл в Испанию и все время ходил взбудораженный, словно боялся, что пропустит какое-нибудь сражение.

— Спокойнее, мистер Николс, — сказал Шарп.

— Да, сэр, конечно, сэр, — прокричал Николс, и не думая замедлить шаг.

— Полковник Хоган, сэр, — выговорил он, подбежав к Шарпу. — Он желает видеть вас, сэр. Говорит, что это касается лягушатников, сэр. Что нам надо остановить лягушатников, сэр. Прямо сейчас.

Шарп повесил винтовку на плечо.

— Мы займемся этим попозже, старший сержант, — сказал он.

— Да, сэр, обязательно.

Вол посмотрел вслед удаляющимся людям и снова принялся щипать траву.

— Вы собирались пристрелить его, сэр? — спросил Николс возбужденно.

— А ты как думаешь? — спросил Шарп мальчишку. — Мне надо было его придушить?

— А я бы не смог выстрелить, — признался Николс. — Мне было бы слишком жалко вола. — Он с восхищением посмотрел на Шарпа и Харпера. В армии Веллингтона не было никого, кого бы уважали и боялись больше. Ведь это Шарп и Харпер добыли французского Орла при Талавере, участвовали в кровавом штурме Бадахоса и перерезали врагу путь к отступлению во время разгрома у Виттории. Николс до сих пор едва мог поверить, что служит с ними в одном батальоне. — Как думаете, сэр, мы будем сражаться?

— Надеюсь, нет, — ответил Шарп.

— Нет, сэр? — разочарованно проговорил Николс.

— Через три дня — Рождество, — сказал Шарп. — Тебе бы хотелось погибнуть под Рождество?

— Я как-то не подумал, сэр, — признался Николс.

Знаменосцу было семнадцать лет, а выглядел он на четырнадцать. Шинель на нем была с чужого плеча. Мать парня пришила к ней потрепанные золотые галуны и подвернула слишком длинные рукава с желтыми обшлагами, чтобы не мешались.

— Я боялся, что пропущу войну, — объяснял Николс Шарпу, когда прибыл в батальон неделю назад. — Ужасное невезение — пропустить войну.

— А по-моему, так ужасное везение.

— Нет, сэр! Просто человек должен исполнять свой долг, — убежденно сказал Николс. И знаменосец изо всех сил старался исполнять свой долг и не смущался, когда ветераны полка смеялись над его рвением. Совсем как щенок, подумал Шарп. Мокрый нос, задранный вверх хвост и готовность в любой момент показать врагу свои молочные зубы. Но не в Рождество, думал Шарп. Только не в Рождество. Он надеялся, что Хоган ошибся и никаких лягушатников нет и в помине. Рождество — неподходящее время для того, чтобы умирать.

* * *

— Возможно, все обойдется, — заявил полковник Хоган и оглушительно чихнул.

Потом вытер нос гигантским носовым платком красного цвета и сдул с карты крошки нюхательного табака. — Возможно, это донесение не подтвердится, Ричард. Просто слух. Ты как, вола подстрелил?

— Все никак не соберусь, сэр. Кстати, как вы об этом узнали?

— Как-никак, я руковожу у Пэра[344] разведкой, — сказал Хоган важно, — и я знаю все. Или почти все. Чего я не знаю, Ричард, это какую дорогу выберут лягушатники. Поэтому мне придется поставить людей на обеих: испанцы будут держать восточную, а ты со своими парнями займешь западную. Вот, гляди.

Он ткнул пальцем в карту, и склонившийся над ней Шарп увидел возле французских позиций крохотную галочку и рядом — подпись, сделанную размашистым почерком Хогана: «Ирати».

— Тебе там понравится, — пообещал полковник Хоган. — Совершенно никудышное местечко, Ричард. Лачуги да нищета — вот и все, что там было, есть и будет во веки веков. Самое место провести Рождество.

Потому что, возможно, там захотят пройти французы. После победы Веллингтона при Виттории войска Наполеона были отброшены из Испании, но горстка французов все еще держалась в фортах на южной границе. Шпионы Хогана донесли, что гарнизон форта Окагавия намерен прорваться во Францию. Выступить собирались под Рождество в надежде, что неприятель, объевшись мяса и упившись вином, не сможет сражаться. Однако Хоган прознал об этом и теперь расставлял ловушки на двух дорогах, которыми только и могли воспользоваться беглецы из гарнизона.

Первая дорога, восточная, была гораздо более удобной и вела через неглубокое ущелье прямо во Францию. Хоган предполагал, что именно этот путь французы и выберут. Но была еще и вторая дорога, узкая, крутая и неровная, и ее тоже требовалось перекрыть. А значит, Добровольцам Принца Уэльского, полку Шарпа, придется карабкаться по холмам и проводить Рождество в местечке, где нет ничего, кроме лачуг и нищеты. В Ирати.

— В форте Окаговии — больше тысячи душ, — сказал Хоган Шарпу, — и мы не хотим, чтобы Бони снова получил их в свое распоряжение. Останови их, Ричард.

— Если они двинутся западной дорогой, сэр.

— Что вряд ли, — сказал Хоган доверительно. — Но если это все-таки случится, останови их. Убей мне на Рождество парочку лягушатников, Ричард. Ты ведь для этого служишь в армии, верно? Чтобы убивать лягушатников. Иди и займись этим, и чтобы через час духу твоего здесь не было.

По правде говоря, Шарп завербовался в армию вовсе не для того, чтобы убивать лягушатников. Он стал солдатом, потому что был голоден, и к тому же скрывался от констеблей. А тому, кто возьмет королевский шиллинг и натянет королевский мундир, закон больше не страшен. Вот так рядовой Шарп и попал в 33-й полк, и повоевал во Фландрии и Индии. А при Ассайе, в кровопролитной битве меж двух рек, где небольшая британская армия обратила в бегство бесчисленное индийское войско, Шарп стал офицером. С той поры минуло почти десять лет, и добрую часть из них он провел, сражаясь с французами в Португалии и Испании. Только теперь он воевал в темно-зеленом мундире стрелка, и по странному стечению обстоятельств командовал солдатами в красных мундирах — целым батальоном. Батальоном, который раньше звался Южным Эссекским, а теперь — батальоном Добровольцев Принца Уэльского. Но этим сырым, серым утром их можно было заподозрить в чем угодно, только не в желании отправляться куда-то по доброй воле. Квартировать здесь было удобно, местные девушки были прелестны, и никому не хотелось срываться с места в эту холодную испанскую зиму. Их неудовольствие Шарп в расчет не принял. Завербовался в армию — забудь об удобствах.

И через час они отправились в путь. 422 человека вышли из городка на восток и спустились в долину. Дождь лил как из ведра. Вода заполнила узкие канавы по краям полей и затопила колеи, пробитые на дороге тяжелыми пушками. Никто больше в целой армии не находился в это время в походе — лишь полк Шарпа шел вперед, чтобы закрыть собой брешь среди высоких гор и остановить убегающих французов. Нет, Шарп не верил, что в это Рождество ему придется воевать. Даже Хоган не знал, куда пойдут французы, но, вероятно, они выберут другую дорогу, главную, и все, что ждет Шарпа впереди, — это долгий путь и холодное Рождество. Но раз король Георг хочет, чтобы он был в Ирати, что же, он там будет. И да поможет Господь лягушатникам, если они все-таки выберут восточный путь.

* * *

Полковник Жан Гюден смотрел, как спускают трехцветный флаг. Форт в Окаговии, которым он командовал четыре года, приходилось покидать, и это давалось нелегко. Еще одно поражение. Жизнь полковника стала одним сплошным поражением.

Даже сам форт в Окаговии был ничем иным, как поражением. Гюден прекрасно знал, что он ничего не защищает. Правда, форт стоял на господствующей высоте, у дороги в горы. Но эта дорога никогда не использовалась для доставки грузов из Франции, и здесь никогда не появлялись партизаны, досаждавшие всем прочим французским гарнизонам в Испании.

Раз за разом Гюден указывал на это вышестоящему руководству, но для чиновников в Париже гарнизон в Окаговии был только точкой на карте Испании, и приказа отступать все не было. Но однажды эти бюрократы вспомнили-таки про форт и решили, что тысяча солдат больше пригодится, сражаясь за родину, а не удерживая бесполезный форт.

И вот сейчас эта тысяча солдат готовилась к отступлению. Триста человек подчинялись Гюдену и представляли собой непосредственно гарнизон; остальные были беженцами, укрывшимися в Окаговии после виторийского разгрома. Среди них были и драгуны, но большинство составляли пехотинцы 75-го полка. Они строились во дворе под своим Орлом — и под бдительным оком своего вспыльчивого командира, полковника Келлу. Позади 75-го, возде повозок, теснилась толпа женщин и детей.

— Женщины! — Келлу верхом приблизился к Гюдену. — Я думал, вы согласились оставить женщин.

— Не согласился, — коротко сказал Гюден.

Келлу фыркнул и кинул свирепый взгляд на плачущих женщин. Это были жены и подруги солдат из гарнизона Окаговии. Почти половина из них были дети, в том числе младенцы на руках у матерей.

— Это же испанки! — процедил он.

— Не все, — возразил Гюден. — Есть и француженки.

— Француженки или испанки, они будут нас задерживать, — настаивал Келлу. — Секрет успеха, Гюден, в том, чтобы двигаться быстро. Дерзость и скорость — вот залог безопасности! Мы не можем взять с собой женщин и детей.

— Если они останутся, то будут убиты, — сказал Гюден.

— Это война, Гюден, война! — заявил Келлу. — На войне слабые гибнут.

— Мы — французские солдаты, — резко ответил Гюден, — и мы не оставляем женщин и детей на верную смерть. Они пойдут с нами.

Гюден знал, что все они — солдаты, женщины, дети — могут погибнуть из-за этого решения. Да, можно было бросить здесь этих испанок, которые нашли себе французских мужей и дали жизнь «полуфранцузикам». Но если это сделать, партизаны найдут их, объявят предательницами, а потом замучают и убьют. Нет, думал Гюден, я не могу так поступить.

— И к тому же, Мария беременна, — добавил он, кивая на телегу с амуницией. В телеге лежала женщина, закутанная в серое армейское одеяло.

— Мне все равно, будь она хоть Дева Мария! — взорвался Келлу. — Мы не можем позволить себе взять женщин и детей!

Келлу видел, что его слова нисколько не действуют на седовласого полковника Гюдена. Упрямство старика разозлило его.

— Боже мой, Гюден, неудивительно, что вас называют неудачником!

— Вы слишком далеко заходите, — сказал Гюден. Все его превосходство над Келлу заключалось лишь в том, что он был полковником дольше, чем пехотинец.

— Слишком далеко захожу? — Келлу презрительно сплюнул. — По крайней мере, я больше забочусь о Франции, чем о кучке хнычущих баб. Потеряешь моего Орла, Гюден, — он указал на флаг, который развевался под фигуркой Орла, — предстанешь перед трибуналом.

Гюден не счел нужным ответить, а просто направил коня в ворота. Ему вдруг стало тоскливо. Келлу прав, я неудачник, подумал он.

Это началось еще в Индии, 13 лет назад, когда пал Серингапатам. С тех пор все шло наперекосяк. Все эти годы его не повышали в звании, и несчастья одно за другим преследовали его, пока, наконец, он не стал командиром бесполезного форта в этом унылом месте. Удастся ли им уйти? Это была бы победа, особенно если б он смог невредимым доставить через Пиренеи любимого Орла полковника Келлу. Но стоит ли Орел жизней женщин и детей?

Гюден улыбнулся своему сержанту.

— Открывай ворота. Как только мы выйдем, поджигай запалы.

— А женщины, сэр? — с тревогой спросил сержант. — Они идут?

— Идут, Пьер.

Драгуны покинули форт первыми. Смеркалось. Гюден собирался идти всю ночь, в надежде к рассвету оставить партизан далеко позади. До этого испанцы едва ли беспокоили его. Но сейчас, когда французы начали проигрывать, партизаны, словно стервятники, слетающиеся на запах падали, кружили вокруг уцелевших вражеских крепостей.

Гюден пустил слух, что он намерен двинуть гарнизон на помощь осажденным французским войскам в Памплоне, и надеялся, что партизаны упустят из виду дорогу, ведущую на север. Однако никакой уверенности в том, что уловка сработает, у него не было.

Больше всего он надеялся на темноту, и на то, что Бог поможет всем этим мужчинам и женщинам, которые иначе обречены на мучительную, медленную смерть. Некоторых сожгут заживо, с некоторых сдерут кожу, а некоторых… Нет, невыносимо было думать об этом. Это была не война в том смысле, как Гюден понимал это слово, это была бойня, и больше всего Гюдена расстраивало, что партизаны всего лишь отвечают французам за зверства, которые те чинили.

Пехота выходила из ворот; над головами солдат сверкал Орел. Женщины шли следом. Гюден остался понаблюдать, как сержант зажигает запалы, а потом пришпорил лошадь, спеша удалиться от обреченного форта. В полумиле он остановился и оглянулся посмотреть, как огонь достигает боезапаса на складе форта.

В ночи полыхнуло красным, и через мгновение звук взрыва прорезал сырую тьму. Пламя и дым поднялись над остатками форта, тяжелые орудия вылетели из своих гнезд. Снова провал, подумал Гюден, глядя на бушующий огонь.

— Если мой Орел пропадет, — сказал полковник Келлу, — виноваты будете вы, Гюден.

— Будем молиться, что англичане не перекрыли дорогу, — ответил Гюден.

Форт превратился в груду камней, среди которых мелькали кровавые отблески пламени.

— Меня больше беспокоят партизаны, а не англичане, — усмехнулся Келлу. — Если английские войска стоят на дороге, генерал Пикар подберется к ним с тыла. Окруженные, они будут обречены.

В этом и состоял план. Армия под командованием генерала Пикара двигалась на юг из Сен-Джен Пьед-де-Порт. Генерал собирался подняться по французскому склону Пиренеев, чтобы убедиться, что пограничное ущелье открыто для людей Гюдена. Нужно было лишь благополучно преодолеть 40 километров холодного, извилистого пути до ущелья, где ждал генерал.

В убогом местечке в горах, в местечке под названием Ирати.

* * *

— Могло быть и хуже, — сказал Шарп. Действительно, в сумерках Ирати выглядел даже живописно: деревенька из кучки каменных домиков, немногим отличающихся от хижин, с крышами, поросшими зеленым мхом, лежала в защищенной долине у слияния двух горных потоков. В центре деревни стояла крохотная церквушка и большая таверна — Каса Альта — приют для людей, путешествующих в горах.

— Но я все равно не понимаю, как можно захотеть здесь жить, — добавил он.

— В основном здесь живут пастухи, — отозвался капитан Питер д'Алемборд.

— Пастухи, вот как! Подходит для Рождества, — сказал Шарп. — Я, кажется, помню что-то про пастухов. Пастухи и волхвы, так?

— Совершенно верно, сэр. — ответил д'Алемборд. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что Шарп не получил вообще никакого образования, если не считать того, что сидя в индийской тюрьме, освоил чтение и письмо, а потом кое-чего поднахватался на военной службе.

— В приюте нам иногда читали рождественские рассказы, — припомнил Шарп. — Огромный жирный священник со смешными бакенбардами. Немного похожий на того сержанта, которого разорвало пушечным ядром при Саламанке. Мы должны были сидеть и слушать, а если мы начинали зевать, этот ублюдок спрыгивал со сцены и лупил нас по лицу Святым Писанием. Еще миг назад был сплошной мир в небесах, а через секунду ты уже летел на пол с распухшим ухом.

— Но зато вы выучили библейские истории.

— Чему я действительно научился, — жизнерадостно ответил Шарп, — так это перерезать глотки и резать кошельки. Что и говорить, уроки полезные, Дэйли. А библейские истории я выучил уже в Индии. Я служил с шотландским полковником, вот он-то и вдалбивал в меня Библию[345], - Шарп улыбнулся собственным воспоминаниям.

Он шел на север, вверх по дороге, которая вела из Ирати к близкой границе с Францией. Он уже нашел место южнее деревни, где батальон мог встретить отступающий гарнизон, и теперь хотел быть уверенным, что ни один лягушатник не подкрадется с тыла.

— И как вам Индия? — спросил д'Алемборд.

— Там немного жарковато, — ответил Шарп, — и еда может вывернуть наизнанку быстрее, чем мушкетная пуля. Но мне в Индии нравилось. Там я служил с самым лучшим полковником из всех, что встречал.

— С шотландцем? — спросил д'Алемборд.

— Нет, не с Маккэндлзом, — рассмеялся Шарп. — Человек он был славный, но вечно суетился по пустякам, а своей долбаной Библией просто нагонял тоску. Нет, тот человек был лягушатником. Это длинная история, Дэйли, и вряд ли тебе будет интересно, но в Индии мне довелось некоторое время служить под началом у врага. Так было задумано.

— Задумано? — переспросил д’Алемборд.

— На самом верху, — ответил Шарп, — и в результате я оказался под командой полковника Гюдена[346]. Он обо мне заботился, этот полковник, даже хотел, чтобы я вместе с ним уехал во Францию. И не могу сказать, что тогда меня это предложение совсем не прельстило.

— Правда?

— Хороший был человек, Гюден. Но это было давно, Дэлли, очень давно.

И это означало, что больше он ни слова не скажет. Д’Алемборд был очень не прочь услышать историю про полковника Гюдена, но знал — майора Шарпа невозможно заставить пуститься в воспоминания после того, как он сказал, что это было очень давно. Он не раз наблюдал, как у Шарпа пытаются выспросить подробности о захвате французского Орла под Талаверой. Но Шарп лишь пожимал плечами и говорил, что любой мог сделать то же самое. Это просто везенье, он просто оказался в нужном месте в нужное время, и вещица обрела нового хозяина. Черта с два, подумал д'Алемборд. Шарп просто-напросто лучший солдат, которого он знал или имел шанс узнать.

Шарп остановился и вытащил из кармана зеленого мундира подзорную трубу. На футляре из слоновой кости была позолоченная пластина, а на ней — надпись по-французски: «Жозефу, Королю Испании и Обеих Индий, от его брата Наполеона, Императора Франции»[347]. Еще одна история, которую он никогда не расскажет. Шарп направил дорогое стекло на север, исследуя туманные холмы по ту строну границы. Он видел скалы, низкорослые деревца и блеск холодного потока, падающего с высоты. Над всем этим смутно проступали горные пики. Холодная, сырая, суровая земля, думал он, вовсе не то место, куда стоило отправлять солдат под Рождество.

— Лягушатников не видно, — довольно сказал Шарп, и уже собрался опустить подзорную трубу, как вдруг увидел какие-то движение в ущелье, куда убегала дорога. Шарп затаил дыхание, вглядываясь в узкий проем.

— Что там? — спросил д'Алемборд.

Шарп не ответил. Он смотрел на расщелину в сером камне, из которой внезапно появилась армия. Во всяком случае, это было похоже на армию. Шеренга за шеренгой пехотинцы в грязно-серых мундирах с трудом тащились с севера. Они шли из Франции. Он передал трубу д'Алемборду.

— Скажи, что ты видишь, Дэйли?

Д'Алемборд взглянул в окуляр и тихо ругнулся.

— Целая бригада, сэр.

— Которая, к тому же, движется не в том направлении, — сказал Шарп. Без подзорной трубы он не видел врагов, но мог предположить, что они собираются предпринять. Гарнизон должен пройти этой дорогой, и французскую бригаду послали убедиться, что проход открыт.

— Они не станут выступать сегодня, — сказал Шарп. Солнце уже опустилось за горные пики на западе, сгущалась ночная тьма.

— Но завтра он будут здесь, — взволнованно отозвался д'Алемборд.

— Верно, завтра. В самый Сочельник, — сказал Шарп.

— Что-то их многовато, — вымолвил д'Алемборд.

— Верно, — сказал Шарп. Он снова выдвинул трубу и стал разглядывать приближающихся французов. — Ни кавалерии. Ни артиллерии. Только пехота.

Он еще долго вглядывался в меркнущий свет, чтобы убедиться, что ни всадников, ни пушек у французов нет.

— Бочки, — внезапно сказал Шарп. — Бочки — вот что нам нужно!

— Бочки, сэр? — д'Алемборд уставился на Шарпа, словно майор вдруг тронулся умом.

— В таверне в Ирати, Дэйли, должны быть бочки. Я хочу, чтобы сегодня вечером они были здесь, все до одной.

Потому что завтра враги будут спереди и сзади, и от Шарпа потребуется удержать дорогу и выиграть сражение. Под Рождество.

* * *

Генерал Максимилиан Пикар был недоволен. Его бригада опаздывала. Он ожидал, что будет в Ирати в полдень, но люди плелись, словно стадо хромых коз. В сумерках им еще оставалось пересечь долину с крутыми склонами и подняться на отвесный холм. Так что он наказал их, приказав разбить лагерь прямо в долине.

Он знал — они ненавидят его за это, и позволял им это. Большинство из них были новобранцы, их нужно было закалить. Ночь на холодных скалах отлично послужит для этой цели.

На растопку здесь годились лишь низкорослые деревца, растущие в расщелинах скал и заметенные первым зимним снежком. Однако новобранцы не имели понятия о том, как разжечь сырую, жесткую древесину, и продолжали страдать. Из пищи у них был лишь черствый хлеб, однако в реке было вдоволь чистой, холодной воды.

— Еще две недели, и она замерзнет, — сказал Пикар.

— Здесь так же плохо, как в России, — согласился Сантон, начальник его штаба.

— Хуже, чем в России, быть не может, — ответил Пикар, хотя, по правде говоря, российская кампания ему даже понравилась. Он был из тех нескольких людей, кто все сделал правильно, он был приучен к успеху. Не то что полковник Гюден, гарнизон которого он собирался спасать.

— Гюден совершенно бесполезен, — сказал Пикар.

— Я никогда его не встречал.

— Надеюсь, завтра вы встретитесь. Но, зная Гюдена, в этом можно и усомниться. Он вечно вносит путаницу. — Пикар наклонился к костру и разжег трубку.

— Я наблюдал за его падением. Он был многообещающим офицером, но после Индии… — Пикар пожал плечами. — Неудачник, вот он кто. А тебе известно, как Император относится к удаче. Он считает, что только она и нужна солдату.

— Удача может вернуться, — заметил Сантон.

— Не к Гюдену, — отозвался Пикар. — Этот человек обречен. Если бы к нему не присоединился 75-й, мы бросили бы его гнить в Испании.

Сантон взглянул на темный северный холм.

— Будем надеяться, что англичане не ждут его там.

Пикар усмехнулся.

— Пускай. Кого они могут послать? Один батальон? Полагаешь, нас это остановит? Мы выставим вперед гренадеров, чтобы они подстрелили себе ростбиф на завтрак. А потом мы займем Ирати. Что там?

— Ничего, — ответил Сантон. — Несколько пастухов.

— Баранина и пастушки к Рождеству, — сказал Пикар. — Последний привкус Испании, а?

Генерал улыбнулся, предвкушая. Ирати мог быть самой убогой приграничной деревушкой, но деревушкой, принадлежащей врагу. А это означало разграбление. Пикару даже хотелось, чтобы деревня оказала сопротивление: тогда он проверит своих новобранцев в бою. Это всего лишь уличные мальчишки, слишком юные, чтобы бриться, и они должны ощутить вкус крови, прежде чем армия Веллингтона вступит на французскую землю. Дай молодому солдату почувствовать вкус победы, и он будет стремиться к ней снова и снова, считал Пикар.

Проблема была в полковнике Гюдене. Он привык к поражениям, а Пикар — победитель, невысокий ростом, как и Император, и такой же безжалостный. Верный солдат Франции, он провел бригаду по заснеженной России. Его отряд уцелел, сумев скрыться от преследования казаков, случайно обнаруживших врага.

Настанет утро, и он покажет любому, кто бы ему не противостоял, как умеет сражаться ветеран российской кампании. Он заставит их надолго запомнить это Рождество, кровавое Рождество в высокогорном, суровом местечке. Ведь он — генерал Пикар, и он не отступает.

* * *

— Это как-то неправильно — воевать в Рождество, — сказал Шарп.

— Рождество завтра, сэр, — возразил Харпер, как будто от этого сегодняшнее сражение становилось более приятным.

— Если сегодня нам придется драться, пригляди за мальчишкой Николсом. Я не хочу потерять еще одного знаменосца, — сказал Шарп.

— Да, он чудный парнишка, — сказал Харпер. — Я пригляжу за ним, обязательно.

Знаменосец Николс стоял в центре линии Шарпа, под двойным знаменем полка. Добровольцы Принца Уэльского заняли позицию шагах в 50 от границы, обозначенной лишь пирамидой из камней, — достаточно далеко, чтобы французы, приближаясь с юга, не увидели их за гребнем холма. Позади, на испанской стороне, ущелье плавно спускалось к деревне, а перед батальоном холм сначала поднимался, а потом резко обрывался вниз. Дорога зигзагами взбиралась на холм, и вражеский отряд должен был выйти прямо на мушкеты Шарпа.

— Это будет все равно, что стрелять крыс в западне, — довольно сказал Харпер.

Так оно и было, но вражеский отряд все еще мог причинить неприятности. И потому Шарп держал батальон на границе, оставив лишь небольшой пикет оборонять дорогу на юг.

Пикетом командовал капитан Смит. Он должен был предупредить Шарпа, если отступающий французский гарнизон появится в поле зрения. Но что Шарп будет делать тогда? Если он отдаст приказ двигаться на юг, французская бригада поднимется на холм и атакует его с тыла, но пока он стоит на гребне холма, гарнизон вот-вот появится в деревне позади него. Оставалось надеяться, что гарнизон не успеет подойти сегодня.

Пока впереди не было никаких признаков французов, разбивших лагерь в долине по ту сторону границы. Сейчас им, должно быть, очень холодно. Холодно, страшно, сыро и неуютно, в то время как люди Шарпа провели время со всем возможным комфортом, который возможен в таком убогом местечке. За исключением часовых, его солдаты ночевали в тепле в домишках Ирати и вполне прилично позавтракали хлебом с засоленной говядиной.

Шарп переступил с ноги на ногу и подул на замерзшие руки. Когда же французы появятся? Не то чтобы он спешил с ними встретиться. Но чем больше они запаздывали, тем больше была вероятность, что ему придется простоять на этой дороге весь день. Однако солдатам (он чувствовал это) хотелось поскорее покончить с этим кровавым делом. Кровавым для французов, которым Шарп расставил ловушку.

По ту сторону границы дорога, извиваясь, ныряла в небольшой овраг, постепенно переходящий в долину — там и ночевали французы. А в овраге, куда едва заглянул рассвет, стояла 21 бочка с вином. Бочки были сгруппированы по три и начисто перекрывали путь французам.

Над бочками, укрывшись в скалах, неприятеля поджидали 15 стрелков. Французы стрелков ненавидели. Сами они не использовали винтовки, полагая, что их слишком долго приходится заряжать, но Шарп научился любить это оружие. Возможно, оно не обеспечивало достаточной скорострельности, но по убойной силе винтовка намного превосходила гладкоствольный мушкет, и Шарп не раз видел, как горстка стрелков решала исход сражения.

Шарп обернулся и посмотрел на юг. Он не мог видеть Ирати, до деревни было больше мили, а пикет располагался еще полумилей дальше. Внезапно он забеспокоился, что не услышит предупреждающих выстрелов капитана Смита. Но было уже поздно что-либо менять. Хватит об этом думать, сказал он себе. Не стоит беспокоиться о том, чего нельзя изменить.

— Неприятель, сэр, — тихо сказал Харпер, и Шарп, развернувшись, взглянул на дорогу.

Французы приближались. Их было не слишком много, всего лишь пол-роты гренадеров, отборные подразделения вражеской пехоты. Они носили высокие медвежьи шапки с медной бляхой. Но никто из них, как видел Шарп в подзорную трубу, не щеголял высокими красными плюмажами на киверах. Французские гренадеры трепетно относились к своим плюмажам, и во время походов предпочитали хранить их в кожаных футлярах, прикрепленных к перевязи.

— Тридцать, — Шарп считал людей, как только они появлялись в поле зрения. — Сорок, сорок пять. И все гренадеры, Пат.

— Послали вперед лучших, что у них есть, верно?

— Они нас боятся, — сказал Шарп.

Увидев бочки, гренадеры остановились. Некоторые взглянули вверх, на отвесные склоны холма, но Добровольцы Принца Уэльского хорошо спрятались, а Шарп и Харпер были надежно укрыты за пограничной пирамидой из камней.

Возглавляющий шеренгу гренадеров офицер с минуту смотрел на бочки, потом пожал плечами и двинулся вперед.

— У него сегодня удачный день, — сказал Шарп.

Командир приблизился к странному препятствию. Гренадеры замерли в нерешительности. Офицер был осторожен, как любой человек на испанской границе, но бочки выглядели вполне невинно.

Приблизившись, он остановился, понюхал затычку, потом вытащил саблю и кончиком лезвия подковырнул пробку. Ослабив затычку, он наклонился и понюхал снова.

— Он нашел вино, — сказал Шарп.

— Надеюсь, они остановятся и выпьют его, сэр.

Гренадеры, уверенные, что только бочки с дешевым испанским вином преграждают им путь, ринулись вперед. Часть солдат только сейчас перевалила через гребень холма, и они тоже присоединились к изучению неожиданной добычи. Они опрокинули первые три бочки и принялись вскрывать их штыками, а гренадеры тем временем добрались до второго ряда бочек.

— Сейчас они получат то, что искали, — сказал Шарп.

В двух из трех бочек во втором ряду были только камни. Третья же, средняя бочка, была наполовину заполнена порохом из запасного боезапаса Шарпа. Порох был смешан с мелкими, острыми камнями, а поверх пороха, на палке, тщательно прибитой стрелком Хэгменом, был укреплен запал.

Никто из гренадеров не замечал маленьких дырочек, просверленных в бочке, чтобы к запалу поступал воздух. Они лишь чуяли вино и поэтому вовсю колотили по бочке.

Шарп уже подумал, что ловушка не сработает, как вдруг узкая долина наполнилась клубами серо-белого порохового дыма, в которых виднелись языки пламени.

Дым клубился в маленьком овраге, скрывая ущерб, нанесенный взрывом. Потом влажный ветер начал уносить его к северу, а по холмам прокатился звук. Он походил на удар грома, усиленный эхом, отразившимся от противоположной стороны долины. Когда эхо утихло, над холмами повисла странная тишина.

— Несчастные ублюдки, — сказал Харпер, когда дым рассеялся и он увидел тела, лежащие на дороге. Кто-то уже затих, кто-то пытался слепо ползти, кто-то лишь подергивался. А потом заговорили винтовки. Стрелки Шарпа на столь близком расстоянии не промахивались. Они стреляли с высоты с обоих строн маленькой долины. Для начала они уничтожили уцелевших офицеров, потом сержантов. После двух залпов французов в долине не осталось. Они бежали, оставив позади дюжину убитых и множество раненых. Битва за Ирати началась.

* * *

С одной стороны, удача было на стороне Жана Гюдена — ни один партизан не доставил колонне неприятностей во время ночного перехода. Но, с другой стороны, его обычное невезенье преобладало.

Во первых, одна из лошадей споткнулась о мерзлый корень на дороге и сломала ногу. Само по себе это было не так уж страшно, и бедное животное достаточно быстро избавили от страданий, но поднявшаяся в темноте суматоха надолго задержала колонну. Тушу в конце концов оттащили на обочину, и гарнизон двинулся дальше, но через несколько километров передовой отряд драгун свернул не туда.

Разумеется, Гюден был в этом не виноват. Во всяком случае, не больше, чем в гибели лошади, но эти события ясно демонстрировали, насколько он, Гюден, «удачлив». Почти рассвело, когда колонна развернулась и отыскала правильный путь, ведущий к горному перевалу. Позже Гюден уступил свою лошадь одному из лейтенантов: тот страдал от лихорадки и едва мог идти.

Задержки раздражали полковника Келлу. Никогда за всю свою бытность солдатом он не видел подобной беспомощности. Полоумный и то справился бы лучше полковника Гюдена.

— Мы планировали достичь ущелья в полдень, — кипятился он. — Нам повезет, если бы будем там к ночи!

Гюден не обращал внимания на слова полковника. Ничего нельзя было поделать, только поторапливаться и благодарить Бога, что партизаны спят в своих постелях. Через три дня, размышлял Гюден, мы, возможно, уже будем на сборном пункте во Франции, в безопасности. И пока британские войска не ждут на границе, он должен спасти Орла Келлу и присоединиться к бригаде.

Следующая неприятность случилась сразу после рассвета. Колонну сопровождали две повозки. На одной ехала беременная Мария. На другую погрузили имущество гарнизона, которое удалось вывезти из форта, у нее-то и переломилась ось колеса. Гюден вздохнул. Ничего не оставалось, как бросить повозку со всем содержимым — нехитрой собственностью людей, и без того имевших немного.

Он позволил своим стрелкам взять то, что можно было унести, а Келлу все это время проклинал его и говорил, что это пустая трата времени. Гюден знал, что это правда. Как только все тюки были разобраны, он приказал столкнуть повозку с дороги. Вместе с ней на обочине остались его книги. Их было не так много, но они были дороги Гюдену. Там были и его индийские дневники: скрупулезная летопись тех долгих, жарких лет, когда он думал, что может прогнать англичан из Мисора. Но красные мундиры победили, и с тех пор все в жизни полковника Гюдена было не так.

Гюден часто думал об Индии. Он скучал по ней; по ее запахам, жаре, ее краскам, по ее таинственности. Скучал по пышным доспехам марширующей индийской армии, по солнцу и ужасающим сезонным муссонам. В Индии, думал он, у меня было будущее, после нее — нет.

Иногда, когда ему становилось особенно жаль себя, он обвинял в своих неудачах одного молодого человека, англичанина по имени Шарп. Именно Шарп стал причиной его первого крупного поражения. Но Гюден никогда не винил его в этом, признавая, что Шарп просто исполнял свой долг. Да, рядовой Ричард Шарп был настоящим солдатом. Он, невероятно удачливый, понравился бы Императору.

Здесь он слыхал о другом Шарпе, офицере, который воевал в Испании. Его имя часто упоминали французы, и Гюдену иногда очень хотелось узнать, о том ли человеке идет речь. Это казалось маловероятным — немногие британские офицеры происходили из рядовых. К тому же, испанский Шарп был стрелком, а Шарп Гюдена носил красный пехотный мундир. Но Гюден все же надеялся, что этот тот самый человек. Молодой Ричард Шарп нравился ему. Правда, он полагал, что тот давно погиб. Немногим европейцам удалось живыми вернуться из Индии. Тех, кого не убивали враги, косила лихорадка.

Гюден шел вперед, прочь от своих дневников. Он вспоминал Индию и старался не замечать оскорблений полковника Келлу. Беременная девушка плакала, и гарнизонный хирург (утонченный парижанин, всем сердцем ненавидящий службу в Пиренеях) утверждал, что без его вмешательства она умрет.

— Ребенок лежит боком, — объяснял он Гюдену. — А должен — головой вперед.

— От вашего вмешательства она умрет, — сказал Гюден.

— И что? — хирург презирал солдатских жен. — Она умрет, если я ничего не предприму.

— Постарайтесь, чтобы она живой добралась до Ирати, — сказал Гюден. — Там вы сможете прооперировать ее.

— Если она до этого доживет, — пробормотал хирург, и в этот момент с гор впереди донесся неясный грохот. Он был похож на далекий гром, но над пиками не было грозовых облаков, а секунду спустя ветер донес треск мушкетных выстрелов.

— Видите, — Келлу появился рядом с видом злобного торжества. — Впереди враг.

— Мы этого не знаем, — возразил Гюден. — Звук мог докатиться издалека.

— Они ждут нас, — сказал Келлу, указывая на холмы, — Если бы мы бросили женщин, то были бы уже там. Это ваших рук дело, Гюден. Если мой Орел попадет в руки врага, я скажу Императору, кто в этом виноват!

— Говорите Императору что хотите, — покорно сказал Гюден.

— Так бросьте их теперь, — настаивал Келлу. — Вперед, полковник, в бой, и мы доберемся туда засветло.

— Я не брошу женщин, — сказал Гюден. — Не брошу. Мы будем в Ирати до темноты. Это не так уж далеко.

Полковник Гюден вздохнул, продолжая идти. Его пятки покрылись волдырями, но он и не подумал потребовать лошадь назад — лейтенант нуждался в ней больше. И он не собирался оставлять женщин. Он продолжал идти, пытаясь отгородиться от недовольного голоса Келлу и от ужасных, пронзительных криков беременной женщины.

Он не был набожным человеком, но, приближаясь к месту боя, Гюден молился. Он просил Бога послать им победу, маленькую победу, чтобы его карьера не закончилась поражением или увольнением. Он молил о рождественском чуде, крошечном чуде в противовес жизни, полной поражений.

* * *

Генерал Максимилиан Пикар пробрался сквозь строй своих впавших в панику солдат и остановился в устье маленькой долины. Он видел тела погибших гренадеров, разбитые и уцелевшие бочки. Пуля из винтовки просвистела мимо его головы, но Пикар не обратил внимания на опасность. Он стоял, словно околдованный, потрясенный удачливость противника, удачливостью, которой не мог похвастаться никто на его памяти.

— Сантон! — позвал он.

— Сэр? — майор Сантон с трудом подавил в себе желание согнуться в поклоне.

— Одну роту — сюда. Пускай уничтожат бочки. Стрелять беглым огнем, вам ясно?

— Да, сэр.

— А пока они это делают, пошлите вольтижеров осмотреть склоны.

Генерал махнул рукой в направлении клубов белого дыма, выдававших позицию стрелков. Он не знал, что это стрелки, а иначе вел бы себя осторожнее. Однако он был уверен, что имеет дело с партизанской засадой. Да и кто бы они не были, скоро легкая французская пехота выгонит нападающих из укрытия.

— Выполняйте немедленно! — рявкнул он. — Мы не можем ждать целый день.

Он отвернулся, и пуля, зацепив плащ, развернула его, как ветер разворачивает флаг. Пикар оглянулся, отыскал взглядом новый дымок мушкетного выстрела, и указал на него пальцем.

— Ублюдки, — сказал он и отступил назад. — Ублюдки!

Он собирался преподать им рождественский урок.

* * *

— Горнист! — позвал Шарп, и тринадцатилетний мальчишка отделился от батальона и предстал перед своим майором. — Труби отход, — приказал Шарп и увидел, как Харпер насмешливо поднял бровь. — Лягушатники отправят вольтижеров осмотреть скалы, — объяснил Шарп. — Нет смысла держать там стрелков. Ребята и так им здорово насолили.

Горнист глубоко вздохнул и резко протрубил. Сигнал состоял из девяти нот: первые восемь слились в одну, а последняя была гаммой выше. Звук горна отразился от далеких холмов и Шарп, глядя в подзорную трубу, увидел, как обернулся французский генерал.

— Еще раз, парень, — сказал Шарп горнисту.

Звук горна сыграл двоякую роль. Он отдал приказ стрелкам покинуть позиции и вернуться обратно на гребень холма и одновременно дал понять неприятелю, что его ожидает более грозный противник, нежели партизаны. Французы уже сталкивались с обученной пехотой — отрядами-ветеранами. Убедившись, что француз посмотрел вверх в надежде отыскать взглядом горниста, Шарп обернулся и крикнул, обращаясь к Добровольцам Принца Уэльского:

— Батальон! Направо! Вперед… — он сделал паузу, — марш!

Они зашагали вперед в безупречном порядке, две шеренги людей под знаменем полка.

— Батальон! — крикнул Шарп, когда отряд достиг вершины холма. — Стой! Надеть штыки!

Шарп был у французов как на ладони. Враги понесли потери, они и без того были в панике, а теперь им предстояло подняться по высокому, крутому, скользкому склону холма, где их уже ждали, сверкая на солнце, английские семнадцатидюймовые штыки.

Знаменосец Николс подошел и встал рядом с Шарпом.

— Что мы делаем, сэр?

— Дразним лягушатников, мистер Николс. Смотрим, достанет ли у них храбрости подняться наверх и сыграть в эту игру.

— И они поднимутся?

— Сомневаюсь, парень, — ответил Шарп. — Сомневаюсь.

— Почему, сэр?

— Потому что мы собираемся им кое-что продемонстрировать, вот почему. Старший сержант?

— Сэр? — отозвался Харпер.

— Три залпа, старший сержант, беглым огнем.

— Да, сэр.

Расстояние было слишком большим для гладкоствольных ружей, но Шарп и не собирался больше никого убивать. Он и так уже убил слишком многих — больше, чем хотелось бы. Рождество должно нести мир, а не смерть. А потому он собирался дать французам четкое представление о том, что ждет их на вершине холма. Он хотел показать, что на этот раз они столкнулись с ветеранами, которые могут стрелять из ружей быстрее, чем кто-либо на земле, и подняться на холм означает ступить на дорогу в ад. И, если удача будет на его стороне, они откажутся от этой идеи.

— Отойдите назад, мистер Николс, — сказал Шарп и отправил знаменосца за шеренги готовых к бою солдат. — Давай, сержант!

Харпер приказал снять штыки и зарядить мушкеты. Когда приказ был выполнен, он глубоко он набрал полную грудь воздуха и крикнул.

— Четвертая рота! Пятая рота! Огонь!

Две центральные роты выстрелили одновременно. Мушкеты врезались им в плечи, и над холмом поднялся серый пороховой дым.

Больше команд он не отдавал, но как только центральные роты стреляли, соседние отряды взводили курки. Каждая рота была разбита на два взвода, и каждый взвод ждал, чтобы выстрелил соседний, прежде чем стрелять самому. Для французов это должно было выглядеть как волна дыма и пламени, бегущая вдоль шеренги солдат.

Любой отряд может стрелять подобным образом. Что испугало французов, так это скорость, с которой один выстрел следовал за другим. Шарп с одобрением заметил, что роты в центре успели перезарядить мушкеты, прежде чем очередь стрелять дошла до крайних флангов батальона. Наконец выстрелили и они. По рядам вновь прокатилась рябь — солдаты в центре опустили тяжелые приклады на каменистую землю и откусили верхушки нового патрона.

Грянул второй залп (пули вновь ушли в «молоко»), пауза — и раздался третий. Демонстрация силы удалась. Лучшее пехотное подразделение показало, что оно действительно лучшее. Ничто не могло яснее убедить врага повременить с наступлением.

Но Пикар был не из тех, кто прислушивается к предупреждениям. Шарп, стоя на вершине холма, увидел, что французы снова готовятся наступать.

И в этот же момент далеко на юге, где пикет охранял дорогу, ведущую в Испанию, раздались выстрелы. Шарп стремительно развернулся. Он понял — приближается еще один враг.

Часть II

— Капитан д'Алемборд! — закричал Шарп.

— Сэр?

— Вы остаетесь здесь, Дэйли, — сказал Шарп. — Я возьму вашу лошадь.

Французская бригада между тем выстраивалась в колонну. Это могло означать только одно — они собираются идти в атаку прямо на холм. Но прежде чем двинуться вперед, первая шеренга дала мушкетный залп по пятнадцати бочкам, по-прежнему стоящим на дороге — остаткам изобретательной и смертельной ловушки, подстроенной Шарпом.

В бочках больше не было пороха (у Шарпа был ограниченный запас), но французы этого не знали. Их залпы расчистили дорогу. Тем временем часть солдат карабкалась на склоны по обеим сторонам маленькой долины, преследуя отступивших стрелков. Потребуется еще час, прикинул Шарп, прежде чем французы смогут начать наступление. И когда они выступят, то вряд ли будут полны энтузиазма — они ведь видели, что их ожидает.

Однако с юга двигалась еще тысяча французов, и они собирались предпринять отчаянную попытку покинуть Испанию. Они знали: чтобы попасть домой, им придется с боем прорываться через ущелье. Тысяча отчаявшихся людей может быть более опасна, чем бригада. И теперь Шарп гнал лошадь по деревне, туда, где оставил пикет.

— Они еще далеко, сэр, — возбужденно доложил капитан Смит. Он беспокоился, что слишком рано поднял тревогу.

— Вы все сделали правильно, — заверил его Шарп, доставая подзорную трубу.

— Что происходит там, позади, сэр? — спросил Смит.

— Мы показали лягушатникам пару фокусов, но они, кажется, все еще хотят сражаться. Не беспокойся, им не удасться встретить Рождество здесь.

Теперь он увидел французских беженцев. Впереди — драгуны, за ними пехота, одна телега. Никаких пушек, а в середине — толпа женщин и детей.

— Отлично, — тихо сказал Шарп.

— Отлично, сэр? — переспросил Смит.

— С ними женщины, капитан, и они не захотят, чтобы им причинили вред, верно? Возможно, это убедит их сдаться. — Шарп замолчал, заметив металлический блеск над темными киверами пехотинцев. — И возможно, у батальона будет прекрасный подарок на Рождество. Французский Орел! Можно было догадаться!

Он сложил подзорную трубу и прикинул, сколько у него времени. Колонна еще в добрых двух часах ходьбы, этого должно хватить.

— Продолжайте наблюдение, — сказал он Смиту, вновь вскочил в седло д'Алемборда и поскакал назад, к границе. Теперь все решало время.

Если бригада начнет атаку в тот же самый момент, когда гарнизон подойдет к деревне, мы влипли, думал Шарп. Но, вернувшись к отряду, он с облегчением увидел, что неприятель уже расчистил себе дорогу, а вольтижеры расположились на склоне, готовые к нападению. Задача вольтижеров заключалась в том, чтобы двигаться свободным строем и беспокоить англичан прицельным ружейным огнем. Чтобы предотвратить это, Шарп послал в сражение своих собственных стрелков.

— Мистер д'Алемборд! Рота! Стреляйте в вольтижеров!

Французы храбры, думал Шарп, но и глупы. Они знают, что их ждет залп мушкетного огня, но их генерал не желает отступить, не пролив побольше крови. Что ж, Шарп был готов пойти ему навстречу. Он уже догадался, что противник неопытен: вольтижеры не атаковали, а наоборот, пытались остаться вне досягаемости винтовок. Дети, думал он, со сборного пункта их бросили прямо в бой. Это жестоко.

Французская колонна двигалась вслед за вольтижерами. Она выглядела угрожающе, но колонны всегда выглядят именно так. В этой было тридцать рядов в ширину и шестьдесят в глубину: большая и сплоченная группа людей, которой приказали штурмовать неприступную высоту под ураганным огнем. Это было убийство, а не война, а убийцей был французский командир. Шарп вызвал своих стрелков и отправил их на юг, к пикету Смита. Если впереди гарнизона будут скакать драгуны, их встретит огонь винтовок.

— Вы остаетесь здесь, — сказал Шарп д'Алемборду. — У меня для вас есть задание.

Колонна утратила стройность, пытаясь срезать угол на извилистой дороге. Теперь французы приближались, противников разделяла не более чем сотня шагов, и Шарп видел: несмотря на холод, французы вспотели. Они устали, и всякий раз, когда они смотрели вверх, то видели лишь офицеров на гребне холма. Шеренга солдат в красных мундиров была скрыта от глаз французов, и Шарп не собирался выдвигать ее вперед до последнего момента.

— Отличное время для залпа, — заметил д'Алемборд.

— Еще минуту, — ответил Шарп. Он уже слышал грохот барабанов в центре колонны. И хотя барабанщики исправно делали паузы, давая бригаде возможность выкрикивать «Vive l'Empereur!», голоса солдат были едва слышны. Эти люди были напуганы, истощены и очень осмотрительны. Осталось пятьдесят шагов.

— Сейчас, сержант! — сказал Шарп. Он отступил назад, уступая дорогу шеренгам, и постарался забыть о жалости к французам, которых собирался убить.

— Огонь! — закричал Харпер, и вся шеренга выстрелила в унисон, так что пули, найдя цель, слились в один смертельный удар. — Взвод, огонь! — вновь крикнул Харпер, не дожидаясь, когда затихнет эхо первого залпа. — От центра!

Теперь Шарп не мог видеть врага: поле битвы заволокло серым пороховым дымом. Но он мог представить себе тот ужас, что творился там. Возможно, все французы в первой шеренге были убиты или умирали, и большинство во второй — тоже. Те, что шли позади, подталкивали впереди идущих, которые спотыкались о своих мертвых или раненых товарищей. И едва они оправились от первого залпа, огонь возобновился.

— Целься ниже! — кричал Харпер. — Целься ниже!

Воздух наполнился удушливым запахом пороховой гари. Лица солдат были в крапинках пороха, а бумажные оболочки патронов, выбрасываемые из ружей после каждого выстрела, тлели в траве. Снова и снова гремели залпы, люди палили вслепую, ничего не видя в дыму, сея вокруг смерть. Снова и снова они заряжали, забивали и стреляли, и Шарп не видел, чтобы хоть один из его полка упал. Он даже не слышал свиста французских пуль. Старая история: английские войска разбили французскую колонну. Английские мушкеты сокрушили голову колонны и ее фланги, утопили ее центр в крови.

Шарп отправил человека, чтобы тот обошел дымовую завесу и взглянул на поле битвы.

— Они бегут, сэр! Они бегут! — возбужденно выкрикнул тот. — Бегут, черт побери!

— Прекратить огонь! — рявкнул Шарп. — Прекратить огонь!

Дым медленно рассеивался, открывая взору жуткую картину: кровь, ужас, искалеченные тела. Колонна встретилась с шеренгой. Шарп обернулся.

— Мистер д'Алемборд!

— Сэр?

— Возьмите белый флаг и скачите на юг. Найдите командира гарнизона. Скажите ему, что мы разбили французскую бригаду, и точно также разобъем их, если они не сдадутся.

— Сэр! Сэр! Пожалуйста, сэр! — знаменосец Николс подпрыгивал на месте позади д'Алемборда. — Можно я пойду с ним, сэр? Пожалуйста, сэр. Я никогда не видел лягушатников. Во всяком случа вблизи, сэр.

— У них рога и копыта, — сказал д'Алемборд и улыбнулся, заметив замешательство Николса.

— Если ты отыщешь лошадь, — сказал Шарп знаменосцу, — то поезжай. Но помалкивай! Говорить будет д'Алемборд.

— Да, сэр, — сказал Николс и убежал, счастливый, а Шарп вновь развернулся и взглянул на север. Французы были побеждены, бежали и вряд ли вернутся, но Шарпу не хотелось заботиться о раненых врагах. У него не было для этого ни людей, ни медикаментов. Кому-то необходимо было отправиться к французам под белым флагом и предложить им исправить то, что они сотворили.

Как раз под Рождество.

* * *

Полковник Келлу увидел двух приближающихся всадников в красно-белых мундирах под белым флагом, и почувствовал, как внутри него поднимается волна гнева. Гюден сдастся, наверняка. И когда это случится, он, Келлу, потеряет Орла, которого вручил 75-му полку сам Император.

Он не мог допустить, чтобы это произошло. Обуреваемый яростью, он пришпорил коня и поскакал за Гюденом.

Гюден услышал, как он приближается, повернулся и махнул рукой, призывая его не вмешиваться. Но Келлу не послушался. Вместо этого он достал пистолет.

— Возвращайтесь! — крикнул он по-английски приближающимся офицерам. — Возвращайтесь назад!

Д'Алемборд придержал лошадь.

— Вы — командир, месье? — по-французски обратился он к Келлу.

— Назад! — гневно крикнул Келлу. — Мы не согласны на перемирие! Слышите? Мы не признаем ваш белый флаг! Возвращайтесь!

Он направил пистолет на младшего офицера, который держал флаг — белый носовой платок, повязанный на шомпол.

— Убирайтесь! — снова крикнул Келлу и, пришпорив коня, вернулся к Гюдену.

— Все в порядке, Чарли, — сказал д'Алемборд. — Он не станет стрелять. Мы под белым флагом.

Он оглянулся на Келлу.

— Месье? Я настаиваю на своем вопросе: здесь командуете вы?

— Убирайтесь! — крикнул Келлу. В этот момент лошадь Николса шагнула вперед и Келлу, обуреваемый гневом и стыдом за предстоящую капитуляцию, спустил курок.

Белый флаг стал медленно клониться вниз. Николс с удивлением смотрел на Келлу, потом в замешательстве обернулся к д'Алемборду. Тот протянул руку, но знаменосец уже падал. Пуля пробила один из золотых галунов, вышитых матерью на его мундире, и попала в сердце.

Келлу, казалось, впал в шок, как будто только сейчас осознал чудовищность своего преступления. Он открыл рот, чтобы заговорить, но слова не шли. Вместо слов раздался еще один выстрел, и Келлу, как и Николс, мертвым упал с лошади.

Полковник Гюден убрал пистолет в кобуру.

— Здесь командую я, — ответил он д'Алемборду по-английски. — К моему стыду, сэр. Командую я. Вы пришли предложить условия?

— Я пришел принять вашу капитуляцию, сэр, — ответил д'Алемборд, и понял по лицу Гюдена, что капитуляция состоялась. Битва была окончена.

* * *

Шарп услышал о смерти Николса, когда наблюдал, как французы уносят своих мертвых с северного склона холма. Он выругался, услышав эту новость, и пошел к деревне, борясь с желанием совершить кровавое убийство.

Группа разоруженных французских солдат стояла у таверны. Он сердито растолкал их и пинком открыл дверь.

— Какой французский ублюдок посмел убить моего офицера? — заорал он, врываясь в комнату. Его рука сжимала эфес тяжелой кавалерийской сабли.

Высокий, седой французский офицер, встал ему навстречу.

— Тот, кто убил вашего человека, уже мертв, — сказал француз. — Я застрелил его.

Шарп остановился и во все глаза уставился на француза. Его рука соскользнула с рукоятки меча, а рот открылся. Секунду он, кажется, не мог заговорить, но потом вновь обрел дар речи.

— Полковник Гюден? — спросил он изумленно.

— Да, капитан Шарп, — улыбнулся Гюден.

— Я теперь майор, сэр, — сказал Шарп и шагнул вперед, протягивая руку. Но Гюден вместо рукопожатия крепко обнял Шарпа и расцеловал в обе щеки. Д'Алемборд с улыбкой наблюдал за ними.

— Я так и знал, что это вы, — сказал Гюден. Его руки все еще лежали на плечах у Шарпа. — Я горжусь вами, Шарп. Очень горжусь. — На глазах полковника показались слезы. — Мне очень жаль, что ваш офицер погиб. Я ничего не мог поделать.

Дверь на кухню распахнулась и в комнату заглянул Дэниэл Хэгмен.

— Нужны еще полотенца, — сказал он д'Алемборду.

— Что ты там, черт побери, делаешь, Дэн? — спросил Шарп.

— Принимаю ребенка, сэр, — ответил Хэгмен таким тоном, словно это было самое обычное занятие для стрелка в канун Рождества. — Я не в первый раз это делаю, сэр. Доктор-лягушатник хотел ее разрезать. Это могло бы убить ее. Но я уверен, что она поправится. Это не труднее, чем помочь появиться на свет ягненку. Спасибо, сэр, — он взял у д'Алемборда тряпки и вновь нырнул в кухню, освещенную пламенем свечей.

Шарп сел. Д'Алемборд и Гюден как раз собирались пить вино. Шарп тоже плеснул себе в кружку и сделал большой глоток.

— Ну и что мне с вами делать? — спросил он старого полковника.

Гюден развел руками.

— Я мог бы выбрать сражение, но тогда, полагаю, я бы проиграл. А раз так, боюсь, я снова ваш пленник. — Полковник взглянул на д'Алемборда. — Он взял меня в плен в Индии, когда был еще капралом.

— Это было очень давно, сэр, очень, — Шарп налил себе еще вина и подтолкнул бурдюк к полковнику. — Как вам жилось с тех пор, сэр?

— Не слишком хорошо, Шарп, не слишком, — признался Гюден. — Как видите, я все еще полковник. Кажется, после Серингапатама я ни в чем не преуспел.

— Уверен, что это неправда, сэр. Вы были лучшим офицером, с которым я служил.

Гюден улыбнулся комплименту.

— Но удача отвернулась от меня, Шарп. С тех пор я не одержал ни одной победы.

— Расскажите мне об этом, сэр. Впереди целая ночь перед Рождеством, подходит для длинных историй. Расскажите мне.

И Гюден стал рассказывать.

* * *

У генерала Максимилиана Пикара было плохое настроение. Он сидел у небольшого костра в глубокой, холодной долине, слушал стоны раненых и понимал, что его хорошо поколотили.

Он учуял запах поражения в тот момент, когда увидел демонстрационный залп англичан. Но Пикар всегда думал, что он счастливчик, и понадеялся, что удача спасет его и на этот раз, поможет колонне взобраться на холм и пройти сквозь шеренгу англичан. Но колонна была разбита, а его новобранцы, вместо того, чтобы ощутить вкус победы, были теперь напуганы еще больше.

Он глотнул брэнди из фляжки. Было три часа утра, наступило Рождество, но он не мог спать. Небеса были чисты, ярко светили рождественские звезды, но генерал Пикар не ощущал ничего, кроме уныния.

— Проклятый Гюден, — сказал он начальнику штаба, майору Сантону. — Если мы не в силах разбить этих ублюдков, что нам остается?

— Ничего, сэр, — ответил Сантон.

— Я не имею в виду потерю Гюдена, — сказал Пикар. — Но почему мы должны терять Келлу? А если мы потеряем Келлу, ты знаешь, чего мы лишимся?

— Орла, сэр.

— Да, Орла, — подтвердил Пикар и вздрогнул. — Мы потеряем одного из Императорских Орлов, — его глаза наполнились слезами. — Что значит поражение, если мы потеряем Орла? Его увезут в Лондон и будут размахивать им перед жирной задницей-принцем. Орел Франции, взятый в плен!

Сантон не произнес ни слова, ему нечего было сказать. Для французского солдата нет большего позора, чем потерять Орла. Всего лишь бронзовая статуэтка птицы, укрепленная на шесте с трехцветным флагом, но этой статуэтки касалась рука самого Императора, и для Франции она была священна. И там, на холмах, один из Орлов, был в отчаянном положении.

— Я могу стерпеть что угодно, но не это, — сказал Пикар.

И в этот миг над ними словно разверзся ад.

Побежденной французской бригаде, укрывшейся в долине, показалось, что наступает конец света. Правда, это был не артиллерийский огонь, но опытные солдаты утверждали потом, что никогда не слышали такой пальбы. Залпы гремели непрерывно, и грохот выстрелов усиливался, отражаясь от стен долины. Они слышали слабые крики и выстрелы, а иногда — звук горна, но громче всего, без конца, звучали ружья. Залп за залпом, так много, что через некоторое время звуки слились в один непрерывный гул. Звук был такой, будто распахнулись врата ада.

— Мы должны помочь им, — сказал Пикар, поднимаясь на ноги.

— Мы не можем, сэр, — возразил Сантон и указал на гребень холма, где все еще стояла шеренга английских солдат. Луна выглянула из-за облаков, и любой француз, попытайся он подняться на холм, стал бы отличной мишенью для стрелков.

— Гюдену придется сражаться самому, — сказал Сантон.

И Гюден, должно быть, сражался: мушкетная пальба не затихала, а напротив, усилилась. Пикар подумал, что это, наверное, сражается Келлу — бедный старый Гюден так бы не смог. Время от времени яркие вспышки выдавали место, где стреляли сразу несколько мушкетов. Вскоре тяжелый, удушливый дым пополз с холма в долину. Ружья все еще грохотали.

Наверху, в ущелье, Шарп перезарядил винтовку — быстрыми, натренированными движениями, отточенными за годы солдатской жизни. Потом вскинул винтовку к плечу, поднял дуло к небу и спустил курок.

— Быстрее, — закричал он, — быстрее!

Вокруг него солдаты в красных и зеленых мундирах палили в небо. Залп за залпом они расстреливали звезды, а между залпами вопили и кричали, как демоны.

— Мне очень жаль бедных ангелов там, наверху, сэр, — сказал Патрик Харпер капитану д'Алемборду. — Они не досчитаются перьев сегодня ночью, вот что.

Харпер выстрелил в луну из своего скорострельного ружья, и внизу, в долине, побежденные французы, разинув от изумления рот, решили, что в бой таки вступила артиллерия.

— Быстрее, — кричал Шарп. — Vite! Vite!

Группа французских солдат стреляла залпами в направлении самых высоких горных пиков.

Дэниэл Хэгмен спокойно шел сквозь весь этот хаос и шум.

— Это девочка, сэр! — прокричал он полковнику Гюдену.

— Девочка? — переспросил Гюден. — Я думал, в Рождество рождаются только мальчики.

— Прекрасная маленькая девчушка, сэр, такая же симпатичная, как ее мать. Женщины присматривают за ней, и скоро она сможет тронуться в путь.

Шарп нечаянно услышал новости и усмехнулся Гюдену.

— Холодная ночь для того, чтобы появится на свет, полковник.

— Но она будет жить, Шарп. Они обе будут жить. Вот что важно.

Шарп выстрелил из винтовки по звездам.

— Я думал о малыше Иисусе, полковник. Когда он родился, было, должно быть, чертовски холодно.

Гюден улыбнулся.

— Палестина — жаркая страна, Шарп, вроде Индии. Сомневаюсь, чтобы первое Рождество было холодным.

— По крайней мере, Он никогда не служил в армии, сэр. У него было больше рассудка, — Шарп забил еще одну пулю в ствол и отошел от шумной толпы солдат. Красные мундиры и французы смешались, все палили, словно безумные, в усыпанное звездами небо.

Vite!

Через полчаса Марию и ее новорожденную дочь уложили на телегу, закутав в одеяла и овчину. У ребенка были подарки: серебрянная пуговица с мундира стрелка, сломанный рыболовный крючок из слоновой кости, подобранный на поле битвы у Витории, и золотая гинея — подарок от Питера д'Алемборда.

Когда мать и дитя устроились с комфортом, возница стегнул лошадей. Телега покатила на север, и все испанки и их дети, которых Гюден так старался спасти, пошли за громыхающей повозкой. Они поднялись на перевал. Когда телега проезжала мимо, французские солдаты, по-прежнему салютующие небесам, опустили оружие. Сотня французов присоединилась к женщинам (все — из гарнизона Гюдена), а сам полковник замыкал процессию.

— Сюда, сэр, — сказал Шарп, шагнул вперед и протянул полковнику Гюдену Орла.

Полковник во все глаза уставился на трофей.

— Вы уверены, Шарп?

Шарп усмехнулся.

— Я уже захватил один такой, сэр. Больше мне не нужно.

Гюден взял Орла, потом обнял Шарпа и поцеловал его на прощание.

— После войны, Шарп? — хрипло промолвил он. — Мы увидимся после войны?

— Я надеюсь, сэр. Надеюсь.

Оставалось решить лишь одну задачу. И она была решена: увидев приближающихся людей, солдаты, охраняющие границу, пальнули из мушкетов и в притворной панике разбежались.

Снизу, из долины, генерал Пикар с изумлением увидел, как на гребне холма появляется небольшая группа французов. Их было только несколько человек, десятая часть того, что он ожидал, но они прорвались; у них даже была телега.

А потом Пикар увидел золотой блеск, сверкающий над головами отстреливающихся солдат. Он поднял подзорную трубу и вгляделся, пытаясь еще раз увидеть этот ускользающий блеск. И вдруг увидел. Это был Орел. Он видел его расправленные крылья и рядом флаг.

— Они несут Орла! — закричал он. — Они спасли Орла!

И его люди радостно закричали.

Огонь на перевале медленно утихал, лишь пороховой дым стелился над дорогой. Стрелки и красные мундиры усмехались. Им понравился этот бессмысленный поступок. Никому не хотелось провести Рождество в горах, далеко от говядины и сливового пудинга, но экспедиция неожиданно превратилась в развлечение.

Конечно, было жаль знаменосца Николлса, но чего еще было ожидать? Каждый знал, что знаменосцы мистера Шарпа словно подвержены злому року. По крайней мере, мистера Николлса похоронят во Франции. Шарп настоял на этом. Мальчик воевал с французами и заслужил право провести вечность на куске отобранной у врага земли.

Но никто больше не погиб. Никто даже не был ранен, хотя полк остановил целую французскую бригаду, а в деревне, под охраной роты гренадеров, ждали отправки обратно в Испанию 900 пленных французов.

Но сто французов ушли свободными. Сотня французов, их женщины, дети, их полковник — и Орел. Они ушли свободными, потому что Шарп, помогая старому другу, подарил ему победу. Сейчас Шарп смотрел, как люди Гюдена спускаются с холма, и видел: побежденные французы бегут им навстречу. Он слышал приветственные крики и видел в окуляр своей подзорной трубы, как бригадные офицеры окружают полковника Гюдена.

Невезучего Гюдена, который рождественским утром 1813 года спас Орла и пробился к свободе. Полковника Жана Гюдена, теперь героя.

— Думаете, они когда-нибудь узнают, что все было подстроено? — спросил Харпер.

— Кто же в это поверит? — ответил Шарп.

— Думаю, никто, — сказал Харпер, и помолчав, добавил: — Счастливого вам Рождества, сэр.

— И тебе того же, Патрик.

— Полагаю, на ужин будет баранина?

— Полагаю, будет. Купим несколько овец, и ты их прирежешь.

— Не я, сэр. Вы, сэр.

Шарп засмеялся и, развернувшись, посмотрел на юг, в сторону деревни. Стояло рождественское утро — свежее и чистое. Его люди были живы, старый друг стал героем, а на ужин будет баранина. Это было Рождество Шарпа.

18. Осада Шарпа  (пер. Евгений Шапошников)

Посвящается Бреним МакНайт, Терри Фарранду, Брайану Торнли, Диане Колберт, Рэю Стилу и Стюарту Вилки

Глава 1

До Сретения[348] 1814 года оставалось всего 10 дней, и атлантический ветер принес промозглый ливень, который хлестал по узким мощеным улочкам и стекал с крыш по сломанным водосточным желобам, поднимая уровень воды во внутренней гавани Сен-Жан-де-Люза[349]. Это был зимний ветер, жестокий как обнаженное лезвие, уносивший дым из труб к низким январским тучам, покрывавшим юго-запад Франции, где у британской армии имелся небольшой плацдарм.

По мостовой Сен-Жан-де-Люза на усталой и грязной лошади ехал британский солдат. Он наклонил голову, проезжая под деревянной вывеской пекарни, задел лошадью повозку с рыбой и спешился на углу, где стояла железная тумба, используемая в качестве коновязи. Он привязал лошадь и взвалил на плечо седельные сумки. Было очевидно, что ему пришлось проделать долгий путь.

Он пошел по узкой улочке, отыскивая дом, который знал только по описанию: дом с синей дверью и полоской зеленой черепицы над ней. Он поежился. У его левого бедра висел в ножнах длинный кавалерийский палаш, а на правом плече — винтовка. Он помог женщине в черном платье, согнувшейся под весом корзины с омарами. Она улыбнулась вражескому солдату, благодаря его за эту маленькую любезность, но когда он скрылся за спиной, перекрестилась. У солдата было суровое лицо со шрамом, в чем-то привлекательное, но все равно это было лицо человека, привыкшего убивать. Она вознесла молитву заступнику за то, что у ее сына тихая, безопасная должность во французской таможне и ему не придется столкнуться на поле битвы лицом к лицу с таким человеком.

Тем временем солдат, не подозревавший, какой эффект произвело его лицо, отыскал синюю дверь под зеленой черепицей. Дверь, несмотря на холодную погоду, была приоткрыта, и он без стука толкнул ее и прошел в прихожую. Там он сбросил с плеча на изношенный ковер свою поклажу и винтовку, и поймал на себе раздраженный взгляд британского военного доктора с покрытыми засохшей кровью рукавами рубашки.

— Я знаю вас, — сказал он.

— Шарп, сэр, личные волонтеры Принца Уэль…

— Я же сказал, что знаю вас, — прервал его доктор. — Я вытащил из вас мушкетную пулю с трюфель величиной после Фуэнтес-д`Оньоро, я помню.

— Конечно, сэр, — Шарп вряд ли бы смог забыть это. Полупьяный доктор с проклятьями ковырялся в его теле при свете грязного огарка свечи. А сейчас эти двое стояли за дверью комнаты подполковника Майкла Хогана.

— Вам туда нельзя, — одежда доктора была пропитана уксусом в асептических целях, и он наполнял комнату своим резким запахом. — Разумеется, если вы не хотите умереть.

— Но…

— Да мне то что, — доктор вытер ланцет полой рубашки, и бросил его в свою сумку. — Если желаете заполучить лихорадку, майор, входите. Он поплевал на устрашающего вида медицинский инструмент, напоминающий долото, оттирая пятно крови, и пожал плечами, видя как Шарп входит внутрь комнаты.

Комната Хогана отапливалась огромным камином, и пламя шипело, когда в дымоход попадали капли дождя. Сам Хоган лежал на кровати, укрытый одеялами. Его знобило и одновременно бросало в пот. Лицо было серым, кожа покрыта потом, глаза налились кровью. Он бормотал что-то про слабительное из иссопа.

— Марсели у него сорвало ветром, — раздался за спиной у Шарпа голос доктора. — Его лихорадит, видите. У вас к нему дело?

Шарп взглянул на больного Хогана.

— Он мой друг, — он повернулся и посмотрел на доктора. — Весь последний месяц я был в Ниве. Я знал, что он болен, но…, - он запнулся.

— Хотел бы я дать вам надежду, — мягко сказал доктор.

— Но вы не можете?

— Ему осталось два дня, максимум — неделя, — врач надел сюртук, который снял, пока пускал Хогану кровь. — Он укутан в одеяло, я регулярно пускаю ему кровь, и даем ему внутрь порох и бренди. Сделать более нечего, майор, кроме как молиться о милости божьей.

В комнате стоял запах рвоты. Когда Шарп подошел к постели, на лице выступил пот от жара, а от промокшего мундира пошел пар. Было очевидно, что Хоган его не узнает. Ирландец средних лет, шеф разведки Веллингтона, трясся в поту. Голос, который Шарп привык слышать произносящим сухие истины, бормотал всякую чушь.

— Возможно, — нехотя сказал доктор снаружи, — что следующий обоз привезет кору иезуитов.

— Кору иезуитов? — Шарп повернулся к двери.

— Кору южноамериканского дерева, майор, иногда ее называют хинин. Если ее правильно приготовить, она творит чудеса. Но это очень редкая вещь, и жутко дорогая.

Шарп подошел к постели.

— Майкл!? Майкл?

Хоган сказал что-то по-гэльски. Он взглянул куда-то мимо Шарпа, его глаза закрылись, затем снова открылись

— Майкл?

— Дюко, — четко проговорил больной, — Дюко.

— Он не в себе, — сказал доктор.

— Очень даже в себе, — сказал Шарп, услышав это имя, французское имя, имя врага, но в связи с чем это был сказано, из каких уголков пораженного лихорадкой разума вышло это имя, Шарп не знал.

— Фельдмаршал послал меня к нему, — казалось, доктор хотел объясниться, — но я не делаю чудес, майор. Только всемогущее провидение способно на это.

— Или кора хинного дерева.

— Которую я не видел уже полгода, — доктор все еще стоял в дверях. — Могу я попросить вас уйти, майор? Эта болезнь заразна.

— Да, — Шарп знал, что не смог бы себе простить, если бы не отдал Хогану дань дружбы, пусть даже и бесполезную. Он наклонился и несильно сжал больному руку.

— Макеро, — снова отчетливо проговорил Хоган.

— Макеро?

— Майор!

Шарп повиновался доктору. — Вам что-то говорит слово "Макеро"?

— Это рыба. Макрель. Еще это на французском сленге значит сводник, сутенер, доносчик. Я говорю вам, майор, он бредит, — хирург закрыл дверь в комнату к больному. — Хотите один совет, майор?

— Да

— Если вы хотите, чтобы ваша жена осталась в живых, передайте ей чтобы она прекратила навещать полковника Хогана.

Шарп замер.

— Джейн его навещает?

— Я не знаю имени вашей жены, но миссис Шарп навещает его каждый день. Всего хорошего, майор.

Во Франции стояла зима.

Комната была выложена полированным самшитом, стены из сверкающего мрамора, а потолок был отделан лепниной и прихотливо раскрашен. В самом центре комнаты под незажженной люстрой стоял малахитовый стол, кажущийся маленьким на фоне огромного зала. Шесть свечей, чей свет был слишком слабым, чтобы достичь всех уголков огромной комнаты, освещал карты, расстеленные на зеленом каменном столе.

Человек отошел от стола к огню, горящему в замысловато сложенном камине. Он посмотрел на пламя и, наконец, произнес слова, которые из-за мраморных стен, прозвучали как замогильный голос.

— Резервов нет.

— А полубригада Кальве?

— Ей приказано двигаться на юг без промедления. — Человек отвернулся от огня и посмотрел на стол, за которым сидели двое военных с бледными лицами, на которых плясал огонь свечей. — Императору не понравится, если мы…

— Император награждает за успех, — на удивление грубо прервал его низкорослый человек, сидевший за столом.

Январский дождь стучал в большие окна. Бархатные шторы были сорваны еще двадцать один год назад, когда толпа революционеров триумфально прошла по улицам Бордо, и с тех пор не было ни денег, ни желания вешать новые шторы. Без штор в комнате гулял жуткий сквозняк. Огонь в камине едва мог согреть сам камин, но никак не огромную комнату, и генерал, стоя перед слабым огнем, поеживался от холода.

— На восток или на север?

Это была проблема. Британцы вторглись пока лишь в маленький уголок южной Франции, зацепившись за клочок земли между реками на юге и Бискайским заливом, и теперь все ожидали развития событий. Куда направится фельдмаршал лорд Веллингтон? На восток или на север?

— Мы же знаем, что на север, — сказал маленький человек. — Иначе зачем они собирают лодки?

— В таком случае, мой дорогой Дюко, — генерал отошел снова к столу, — воспользуются ли они мостом или организуют переправу?

Третий человек, полковник, бросил свою сигару на пол и наступил на нее ногой.

— Возможно, американец нам скажет?

— Американец? — язвительно сказал Дюко, — это муха на заднице у льва. Искатель приключений. Я использую его потому, что ни один француз не смог бы справиться, но большой помощи от него я не ожидаю.

— Тогда кто нам скажет? — генерал вошел в освещенную свечами часть комнаты, — Разве это не ваша обязанность, Дюко?

Редко случалось, чтобы способности майора Пьера Дюко ставились под сомнение, но Франция подверглась нападению, а Дюко почти ничем не смог помочь. Сейчас, когда французская армия была выдавлена из Испании, он потерял своих лучших агентов. Теперь он не мог влезть в голову врага.

— Есть один человек, — мягко сказал он.

Он взглянул на карту, и огонь свечи блеснул в его круглых толстых очках. Он должен был отправить послание через вражеские позиции, и рисковал потерять своего последнего агента в британском мундире, но возможно этот риск оправдан, если это принесет Франции хорошие новости, в которых страна отчаянно нуждалась. Восток, север, мост или высадка? Пьер Дюко кивнул. — Я попытаюсь.

Поэтому три дня спустя французский лейтенант осторожно шагнул на покрытый инеем мост через приток Нива. Он бодро крикнул вражеским часовым, что приближается.

Два британских красномундирника с лицами, замотанными от холода в какие-то лохмотья, позвали своего офицера. Французский лейтенант, видя себя в безопасности, усмехнулся часовым.

— Холодно, да?

— Чертов холод.

— Это для вас, — французский лейтенант протянул солдатам сверток с хлебом и куском колбасы, обычный жест в подобных случаях, затем поприветствовал своего британского визави как своего близкого друга. — Я принес ситец для капитана Сэлмона, — француз расстегнул свой ранец. — Но шелк в Байоне найти не смог. Жена полковника может подождать?

— Она подождет. Британский лейтенант заплатил серебром за ситец и добавил кисет с темным табаком как подарок французу. — Вы можете купить кофе?

— Да этого-то полно. Американская шхуна проскользнула мимо вашей блокады. Француз открыл патронную сумку. — У меня три письма для вас. Как обычно, письма были не запечатаны, как знак того, что их можно прочесть. Многие офицеры британской армии имели друзей и знакомых в "стане врага" и пикеты противных сторон выступали в роли неофициальных почтальонов между двумя армиями. Француз отклонил предложенную чашку чая и пообещал принести назавтра четыре фунта кофе с рынка в Байонне. — Если, конечно, вы завтра еще будете здесь.

— Мы будем здесь.

Вот таким незамысловатым способом, не вызывая подозрений, Пьер Дюко благополучно передал свое сообщение.

— Почему я не могу навещать Майкла? Это совершенно нормально. В конце концов, никто не ожидает от нездорового человека нездорового поведения. — Шарп не уловил каламбура Джейн.

— Я не хочу, чтобы ты подхватила лихорадку. Передай еду слуге.

— Я навещала Майкла ежедневно, — сказала Джейн, — и чувствую себя превосходно. К тому же, ты же сам ходил его навещать.

— Полагаю, — сказал Шарп, — моя конституция покрепче твоей.

— И уж точно грубее, — сказала Джейн.

— Я настаиваю, — весомо заявил Шарп, — чтобы ты избегала инфекции.

— Я и так всячески избегаю, — Джейн села совершенно неподвижно когда ее новая служанка-француженка начала расчесывать ей волосы гребнем. — Но Майкл наш друг и мы не можем оставить его без заботы, — она помолчала, как бы давая время Шарпу возможность вставить слово, но Шарп уже научился, что в брачных баталиях победу приносит отступление. Джейн улыбнулась. — Если я выдержала такую погоду, то значит я такая же сильная, как и любой стрелок.

От морского ветра, дующего с Бискайского залива, в ее жилище грохотали ставни. Шарп видел частокол мачт кораблей, столпившихся в заливе. Один из них привез новые мундиры для его солдат. И вовремя. Ветераны южного Эссекского, которые назывались теперь личными волонтерами Принца Уэльского, не видели новой формы уже три года. Их мундиры истрепались, выцвели на солнце и застирались, были все в заплатках, но теперь эти мундиры, бывавшие во всех сражениях в Испании, должны были быть заменены на новую, яркую форму. Какой-то французский батальон дорого заплатит за свою ошибку, видя свежих, чистеньких солдат и полагая, что это неопытное, необстрелянное подразделение.

Приказ на переобмундирование дал Шарпу возможность провести время с молодой женой, также как и всем остальным женатым солдатам батальона выпал шанс побыть со своими женами. Батальон располагался вдоль реки Нив, близко к французским патрулям, и Шарп приказал женам солдат батальона остаться в Сен-Жан-де-Люз. Эти несколько дней были для Шарпа драгоценными: дни, вырванные у замерзшей реки; дни с Джейн; дни, испорченные только болезнью Хогана.

— Я беру ему еду из клуба, — сказала Джейн.

— Из клуба?

— Там мы обедаем, Ричард, — она отвернулась от зеркала с выражением, свойственным женщине, довольной своим отражением. — У тебя есть парадный мундир?

В каждом городке, занятом британской армией хотя бы на пару дней, один из домов становился клубом для офицеров. Дом не выбирался официально и не назывался так, но каким-то странным образом через день после прибытия армии один из домов с общего согласия становился местом, где джентльмены могли почитать лондонские газеты, выпить вина или сыграть пару партий в вист. В Сен-Жан-де-Люз такой дом стоял фасадом к заливу.

Майор Ричард Шарп, рожденный в публичном доме и доросший до майора из низших рядов британской армии, никогда ранее не посещал такие временные клубы джентльменов, но молодых красивых жен следует развлекать.

— Не предполагал даже, что женщины допускаются в клубы джентльменов, — грустно сказал он Джейн, неохотно застегивая свой новый зеленый мундир.

— Допускаются, — сказала Джейн, — и там подают на обед устричный пирог.

Это решило дело. Майор и миссис Шарп будут ужинать в клубе, и майору Шарп пришлось напялить жесткий, неудобный мундир который он купил на королевский прием и не любил одевать. Все-таки, это мудрый совет, что офицеру не следует брать благовоспитанную жену на грубую войну, подумал Шарп, поднимаясь по широкой лестнице офицерского клуба с Джейн под руку.

Его раздражение прошло, когда они вошли в переполненную залу. Он испытал прилив гордости, как и всегда, когда брал Джейн в общественное место. Она была очень красива, и ее красота усиливалась благодаря живости характера, находящей выражение в ее лице. Она сбежала с Шарпом всего несколько месяцев назад, бросив дядин дом в дремучих болотах графства Эссекс, чтобы пойти на войну. Она притягивала восхищенные взгляды мужчин с каждого стола, пока другие офицерские жены, испытывая неудобство, с завистью глядели на естественную красоту Джейн Шарп. Некоторые, однако, завидовали ей не только из-за красоты, а еще и из-за ее высокого, темноволосого спутника, который казалось, ощущал скованность в непринужденной обстановке клуба. Имя Шарпа шепотом передавалось от стола к столу; имя того, кто захватил вражеского орла, того, кто первым ворвался в пролом в Бадахосе и того, кто, как ходили слухи, составил состояние на запятнанной кровью добыче Витории.

Стюард в белых перчатках отошел от стола старших офицеров и поспешил в сторону Джейн.

— Капитан хотел сесть здесь, мадам, — стюард зачем-то вытер кресло возле широкого окна, — но я сказал, что место уже заказано для особенного посетителя.

Джейн подарила ему улыбку, от которой и женоненавистник стал бы ее рабом.

— Вы очень любезны, Смизерс.

— Он вон там, — Смизерс пренебрежительно кивнул в сторону стола возле камина, где два морских офицера сидели в жаре и духоте. Младший офицер был лейтенантом, а вот эполеты второго были яркие и новенькие, и это говорило о том, что его недавно произвели в капитаны.

Смизерс преданно посмотрел на Джейн.

— Я припас пару бутылок кларета, который вам понравился, мадам.

Шарп, которого стюард игнорировал, провозгласил, что вино хорошее и выразил надежду, что стюард прав. Пирог с устрицами был великолепен. Джейн сказала, что хотела бы отнести немного Хогану в полдень, и Шарп снова потребовал чтобы она не входила в комнату, где лежал больной, и сразу заметил недовольство на ее лице. Недовольство вызвали не слова Шарпа, а тем, что флотский капитан внезапно встал прямо за креслом Шарпа так, что мог слышать разговор Шарпа и его жены.

Флотский офицер не собирался подслушивать, а смотрел через залитое дождем окно. Его интерес вызвала небольшая флотилия судов, появившихся из-за северного мыса. Суда были маленькие, не более пятидесяти футов длиной, но каждое имело большую парусность, благодаря чему они сноровисто входили в залив. Их сопровождал бриг, у которого были закрыты орудийные порты, врагов-то не было.

— Это chasse-mare’es, — сказала Джейн мужу.

— Шоссе Мари?

— Шасс-марэ, каботажные люггеры, Ричард. Перевозят по четыреста тонн груза. Она улыбнулась, довольная демонстрацией своих познаний. — Ты забыл, что я выросла на берегу. Контрабандисты из Дюнкерка использовали их. Флот никогда не мог их поймать, — Джейн произнесла эти слова достаточно громко, чтобы ее услышал назойливый капитан.

Но флотский капитан не заметил ее подначку. Он смотрел на беспорядочный флот шасс-марэ который, показавшийся из-за стены дождя, обогнул песчаную отмель, помеченную грязной пеной.

— Форд! Форд!

Флотский лейтенант, коснулся губ салфеткой, отхлебнул вина и поспешил к своему капитану.

— Сэр!

Капитан достал маленькую подзорную трубу из кармана плаща.

— Один из них очень шустрый, Форд. Отметь его.

Шарп удивился, почему флотские так интересуются французскими каботажниками, но Джейн сказала, что флот целыми днями собирал шасс-маре. Она слышала, что эти суда с французской командой были наняты за английские деньги, но с какой целью — никто не знал.

Этот небольшой флот остановился в четверти мили от залива и, чтобы помочь войти в переполненный залив, каждое судно спустило марсели. Сопровождающий бриг лёг в дрейф, его паруса заполоскали на ветру, но один из французских каботажников, более крупный, чем его остальные собратья, все еще нес все паруса. Он вспарывал воду форштевнем и вспенивал ее позади корпуса, более гладкого, чем у остальных маленьких судов.

— Он что, думает это регата, сэр, — лейтенант махнул рукой над плечом Шарпа.

— Удобное судно, — неохотно сказал капитан. — Неплохо для армейских. Я думаю, мы могли бы принять его на службу.

— Есть, сэр.

Быстрый большой люггер сломал строй. Его паруса были грязно-серые, цвета зимнего неба, а низкосидящий корпус покрашен в черное. На плоской палубе, как и на палубах у всех остальных шасс-маре, было три мачты и румпель, возле которого стояли два человека. Рыболовные сети были свалены в беспорядочную кучу прямо на палубе.

Бриг, видя, как несется больший люггер, выпустил полосу ярких сигнальных флажков. Капитан фыркнул.

— Да чертовы лягушатники и не поймут сигналов.

Шарп, раздраженный столь близким соседством морских офицеров, искал повод для ссоры, и вот такой повод появился — богохульство капитана прямо перед Джейн. Он встал с кресла.

— Сэр!

Флотский капитан с умышленной медлительностью поднял взгляд своих бледных тусклых глаз на армейского майора. Капитан был молодой, толстый и прекрасно сознавал, что превосходит Шарпа в звании.

Они мгновение смотрели глаза в глаза, и Шарп внезапно понял, что возненавидит этого человека. Для этого не было причины, просто физическая неприязнь к привилегированному лицу, которое, казалось, было полно презрения к черноволосому стрелку.

— Ну? — сказал флотский капитан голосом, дрожавшим от радостного предчувствия ссоры.

Джейн разрядила обстановку.

— Простите моего мужа, капитан, он очень чувствителен к лексикону военных.

Капитан, не уверенный в том, насмехались над ним или любезничали, счел за лучшее принять эти слова за признание его галантности. Он взглянул на Шарпа, переводя взгляд с лица на новый зеленый мундир стрелка. Новенький мундир явно свидетельствовал, что Шарп, несмотря на шрам, был на войне новичком. Капитан надменно улыбнулся.

— Бесспорно, майор, ваша деликатность будет вскоре проверена французскими пулями.

Джейн мило улыбнулась.

— Уверена, что мистер Шарп признателен вам за ваше мнение, сэр.

Эти слова утихомирили капитана; выражение изумления и страха мелькнуло на пухлом лице молодого флотского офицера. Он невольно сделал шаг назад, а затем, вспомнив причину недавней ссоры, поклонился Джейн.

— Мои извинения, миссис Шарп, если мои слова вас оскорбили…

— Не оскорбили, капитан…? — Джейн перевела последнее слово в вопрос.

Капитан снова поклонился.

— Бэмпфилд, мадам. Капитан Горацио Бэмпфилд. Позвольте представить вам моего лейтенанта, Форда.

Представление было воспринято как знак к примирению и Шарп, обезоруженный такой вежливостью, сел обратно.

— У него нет никаких манер, — проворчал он достаточно громко для того, чтобы моряки его услышали.

— Может быть потому, что у него не было в жизни таких преимуществ, как у тебя? — с любовью предположила Джейн, но снова события за окном отвлекли флотских офицеров от очередной ее колкости.

— Бог мой, — прокричал капитан Бэмпфилд, рискуя оскорбить чувства дюжины дам в комнате. Гнев в его голосе привлек внимание каждого присутствующего, а в холодном зимнем море разворачивались драматические события.

Люггер с черным корпусом, вместо того чтобы подчиниться приказам брига спустить паруса и спокойно войти в залив Сен-Жан-де-Люз, внезапно изменил курс. Он шел в южном направлении, а теперь повернул к западу, наперерез бригу. Даже Шарп, не являясь моряком, по виду носа и кормы понимал, что судно это весьма маневренное и быстрое.

Но изумление Бэмпфилда вызвала не смена курса люггера, а то, что из под его палубы внезапно начали появляться люди, подобно зубам дракона прорастающим в воинов, а на бизань-мачте взвился флаг.

Флаг был не голубой, знак флота Британии, не французский триколор, и даже не белый флаг изгнанной французской монархии. Это был флаг нового британского противника — звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов Америки.

— Джонатан[350], — с раздражением произнес чей-то голос.

— Стреляй же, — Бэмпфилд проревел приказ будто капитан брига мог его услышать. Но бриг был беспомощен. По палубе побежали люди, поднялись орудийные порты, но американский люггер подходил с невооруженной стороны брига, и Шарп заметил клуб белого дыма, протянувшегося от борта люггера к британскому кораблю.

Лейтенант Форд застонал. Давид бросил вызов Голиафу и побеждал его.

Звук выстрела американского орудия донесся до них как раскат грома, затем люггер повернул, паруса его заполоскали когда американский шкипер повернул оверштаг, но сразу же снова поймали ветер на другом галсе, и направился прямо к флоту остальных шасс-марэ.

Бриг, наконец поймавший ветер передними парусами, чтобы развернуться, получил залп с другого борта. Американец нес по пять пушек, маленьких пушек, но их выстрелы прошивали борт из бермудского кедра и сеяли смерть на плотно набитой палубе брига.

Две пушки брига выстрелили, но американец хорошо знал свое дело, и бриг более не осмеливался стрелять, опасаясь попасть в остальных каботажников, среди которых американский люггер метался как волк в овчарне.

Эти наемные каботажники были не имели оружия. Каждое обветшалое судно управлялось четырьмя моряками, не ожидавшими, что под защитой вражеского флота подвергнутся нападению флота союзного.

Французский гражданский экипаж попрыгал в холодную воду пока американский люггер, заряжая свои орудия со скоростью, которой Шарп не мог не восхититься, всаживал в его борта ядро за ядром. Канониры целили ниже ватерлинии, стремясь потопить судно.

Корабли столкнулись. Грот-мачта одного шасс-марэ треснула и упала в воду спутанным клубком такелажа, рей и парусов. Одно судно погружалось в бурлящее море, другое, со срезанным рулем, развернуло боком, и в его планшир врезался нос другого корабля.

— Огонь! — опять закричал капитан Бэмпфилд, на этот раз не как приказ, а как предостережение. На французском судне вскинулось пламя, потом еще раз, и Шарп догадался, что американцы использовали гранаты. Моментально вспыхнула оснастка, еще два судна столкнулись, сцепились, и огонь перекинулся и на них. Но милосердный ливень помог потушить огонь, хотя и скрыл из виду американское судно.

— И поймать его теперь не удастся, — возмущенно сказал лейтенант Форд.

— Черт бы его побрал! — воскликнул Бэмпфилд.

Американское судно уже скрылось вдали. Оно легко могло превзойти своих преследователей с прямыми парусами. Последнее, что увидел Шарп, это отсвет его серых парусов и яркое пятно флага.

— Это же Киллик! — проговорил флотский капитан с яростью, вызванной его бессилием. — Держу пари, что это Киллик.

Зрители, ужаснувшиеся увиденным, смотрели на хаос в заливе. Два каботажника тонули, три горели, а еще четверо спутались в бесформенный клубок мачт, рей и парусов. Из оставшихся десятка судов не менее половины выбросились на мель, и теперь ветер и волны загоняли их еще глубже в грунт. Чертов американец на каком-то суденышке презрительно вытворял, что хотел с Королевским Флотом, и более того, делал это на глазах у всей армии.

Капитан Горацио Бэмпфилд сложил подзорную трубу и убрал ее в карман. Он взглянул на Шарпа.

— Запомните хорошенько, — сказал капитан, — запомните, что я сейчас скажу! Я рассчитываю на вас в деле отмщения.

— На меня? — изумленно спросил Шарп.

Но ответа не последовало. Два офицера-моряка вышли, оставив в недоумении Шарпа и кучу обломков, качавшихся на поверхности моря и бившихся о берег, где армия, замершая на самом краешке вражеской земли, изготовилась к наступлению. Но пойдет ли она на север или на восток, через мосты или на кораблях, во Франции не знала ни одна живая душа.

Глава 2

Его лицо напоминало волнорез: заостренное, резко очерченное, сильно загорелое. Опасно красивое лицо, обрамленное взлохмаченными темно-рыжими волосами. Оно было иссечено солеными брызгами и ветром, все в шрамах от сабель и пороховых ожогов, однако было все еще было достаточно привлекательным, чтобы девушки задерживали на нем взгляд. Это было именно такое лицо, которое раздражало майора Пьера Дюко. Он не любил высоких, красивых, уверенных в себе мужчин.

— Все, что вы можете мне сообщить, — сказал Дюко с вынужденной учтивостью, — может быть чрезвычайно полезно.

— Я могу вам сообщить, — сказал Корнелиус Киллик, — что британский бриг опускает в море саваны с мертвецами, и что ублюдки собрали в заливе приблизительно сорок шасс-маре.

— Приблизительно? — спросил Дюко.

— Тяжело вести точные подсчеты, когда палишь из пушек, майор, — американец, безразличный к мрачной власти Дюко, наклонился над малахитовым столом и зажег от пламени свечи сигару. — А поблагодарить меня вы не хотите?

— Империя выражает вам свою признательность, капитан Киллик, — в голосе Дюко явно слышалась ирония.

— Достаточно ли признательна, чтобы выделить мне несколько листов меди для обшивки? — французский Киллика был великолепен. — Ведь именно так мы договаривались?

— Я прикажу доставить их вам. Ваш корабль в Гужане[351], верно?

— Верно.

У Дюко не было желания посылать медные листы в залив Аркашон[352], но американца нужно было задобрить.

Присутствие капитана капера оказалось для Дюко неожиданным, но так уж получилось, что судьба американца в настоящий момент имела определенное значение для охваченной войной Франции.

Корнелиус Киллик был хозяином шхуны "Фуэлла"[353], корабля острыми, стремительными обводами. Судно было построено с единственной целью: преодолеть британскую блокаду, и под командованием Киллика "Фуэлла" стала костью в горле британского флота. Она была и транспортным кораблем, ускользнувшим от британских патрульных кораблей, и капером, захватывающим отставшие от конвоев суда. Все шло лучше некуда, пока в начале января британский фрегат не зашел с севера в устье Жиронды, где пряталась "Фуэлла" и не всадил ей в транец несколько девятифунтовых ядер из своих погонных орудий.

Шхуна, несущая груз французских двенадцатифунтовых пушек для американской армии, повернула на юг. С ее вооружением нечего было и думать противостоять фрегату, а скорость тоже не могла помочь при утреннем безветрии. В течение трех часов она подвергалась обстрелу. Ядра били по корме, и Киллик знал, что британские канониры брали прицел ниже, чтобы пробить обшивку и потопить его любимый корабль. Но "Фуэлла" не утонула. Поднялся ветер и шхуна, несмотря на повреждения, ушла от преследователя и укрылась в Аркашоне. Там, под защитой, орудий форта Тест-де-Бюш, «Фуэллу» вытащили на берег и приступили к ремонту.

Поврежденной шхуне были необходимы медные листы, дубовые доски и смола. Проходили дни, а обещанные материалы так и не приходили. Американский консул в Бордо пытался помочь Киллику, и на его просьбы от майора Пьера Дюко поступило предложение: взять шасс-маре и разведать, зачем британцы собирают столько кораблей в Сен-Жан-де-Люз. Военного флота у французов не было, а гражданской команде, нанятой за британское золото, в таком деле доверять было нельзя, и Киллик согласился. Теперь он явился, как и обещал, в эту роскошную комнату в Бордо для доклада.

— Есть ли у вас предположения, — спросил Дюко высокого американца, — зачем британцы нанимают шасс-маре?

— Может, хотят устроить регату, — засмеялся Киллик, но увидел, что у француза совсем нет чувства юмора, и вздохнул. — Они планируют высадку на ваш берег.

— Или хотят построить мост.

— Мост куда? В Америку? Они заполняют чертов залив судами. — Киллик затянулся сигарой. — Если бы они хотели построить мост, то сносили бы мачты. К тому же, где они будут строить его?

Дюко развернул карту и ткнул пальцем в устье реки Адур.

— Возможно, здесь?

Корнелиус Киллик сдержал свое нетерпение, помня, что французы никогда не понимали море. Вот почему британский флот сейчас безнаказанно бороздил моря.

— В устье этой реки, — мягко сказал американец, — высота прилива достигает пятнадцати футов, и течение во время прилива сильное, как у водопада. Если британцы возведут здесь мост, майор, они утопят свою армию.

Дюко решил, что американец прав, но ему не понравилось, что его вздумал поучать какой-то головорез из Нового Света. Майор Дюко предпочел бы услышать подтверждение из собственных источников, но не получил ответа на письма, которые контрабандой переправил через линию фронта своему агенту, служившему Франции в британском мундире. Дюко беспокоился за безопасность этого человека, но сумел не выдать своего беспокойства, пока расспрашивал американца.

— Сколько людей может перевести шасс-марэ?

— Сотню. Возможно, в полный штиль чуть больше.

— И у них их сорок штук. Достаточно для перевозки четырех тысяч людей. — Дюко взглянул на карту, лежащую на столе. — И куда же они направятся, капитан?

Американец склонился над столом. Дождь стучал по окнам, сквозняк трепал угол карты, и Киллик прижал его подсвечником.

— В Адур[354], Аркашон или в Жиронду[355], — произнося эти названия, он указывал пальцем на карте.

Это была карта Бискайского побережья Франции. Берега были сильно изрезаны, на длинные пляжи накатывались свирепые волны. К тому же берег был разбит двумя реками и широким, практически полностью охваченным сушей заливом Аркашон. От Аркашона до Бордо, как видел по карте Дюко, было совсем недалеко. А если британцы возьмут Бордо, они смогут отрезать южную армию маршала Сульта. Это была смелая идея, рискованная но здесь, сидя в кабинете и глядя на карту, Дюко счел ее весьма выполнимой. Он убрал подсвечник с карты и свернул ее.

— Я бы советовал вам, капитан Киллик, находиться подальше Аркашона, если британцы решат высадиться там.

— Ну так пришлите мне медь.

— Она будет отправлена вам утром, сказал Дюко. — До свидания, капитан, и примите мою благодарность.

Когда американец ушел, Дюко вновь развернул карту. У него все еще оставались вопросы. Может быть, в заливе Сен-Жан-де-Люз был спектакль, чтобы отвлечь внимание от восточного направления? Дюко выругался в адрес человека, не ответившего на его письмо, и подумал, можно ли полагаться на слова американского искателя приключений. Север или восток, мост или лодки? Дюко был склонен верить американцу, но знание того, что планируется высадка, было бесполезно без знания точного места, где она планируется. Еще один человек мог бы ответить на этот вопрос, и ответ на него означал победу, а Франция этой злой, холодной зимой 1814 года очень нуждалась в победе.

— Нас ищете, сэр? — спросил стоящий на верхней ступеньке скользкого от водорослей трапа на причале Сен-Жан-де-Люз мичман в просмоленной куртке.

— Это "Возмездие"? — нерешительно взглянул Шарп на крошечную лодку, покачивавшуюся на грязной воде. Она должна была доставить его на «Возмездие». Шарп получил неожиданный приказ, резкий и недопускающий возражений: немедленно прибыть на причал, где его будет ожидать шлюпка с корабля Его Величества "Возмездие".

В гичке сидели, ухмыляясь, четыре гребца. Они надеялись увидеть, как этот офицер стрелков свалится с крутого скользкого трапа.

— Капитан хотел послать за вами свой катер, — неуверенно извинился мичман, но его пришлось послать за другими джентльменами.

Шарп шагнул в качающуюся гичку.

— Какими другими джентльменами?

— Мне не сказали, сэр. Мичману вряд ли было больше четырнадцати, но он отдавал приказания с уверенностью. А Шарп, сидя на кормовой банке, гадал, какое из пришвартованных в гавани судов является "Возмездием".

Оказалось, что ни одно из них. Мичман направил свое крохотное суденышко к выходу из бухты, подставив его нос волнам прилива, набегавшего на песчаную отмель. Вдали показалась целая флотилия, стоящая на якоре. Среди них, возвышаясь над остальными судами как бегемот, находился линейный корабль.

— Это "Возмездие? — спросил Шарп.

— Да, сэр. 74 орудия, наша милашка.

Для Шарпа энтузиазм мичмана показался совсем неуместным. Ничего в «Возмездии» не было милым, напротив, покачивающийся на волнах корабль казался отвратительной массой дерева, веревок и металла; один из убийц британского морского флота открытого моря. Его борта были как скалы, а массивный корпус, по мере приближения гички к судну, издавал зловонный запах дегтя, немытых тел и испражнений: обычный запах военного корабля.

Мичман прокричал приказы, гребцы начали табанить, румпель повернулся, и гичка остановилась неподалеку, гулко стукнувшись о борт. Прямо над Шарпом находился ведущий на палубу подвесной трап, с его нижних ступенек капала вода.

— Может быть, вы пожелаете чтобы опустили подъемное кресло? — заботливо спросил мичман.

— Я справлюсь, — Шарп подождал, пока гичка поднимется на волне, прыгнул и ухватился за скользкую лестницу. Он вцепился в нее, подтянулся, и начал карабкаться вверх под свист боцмана.

— Майор Шарп! Добро пожаловать на борт.

Шарп увидел энергичного обходительного лейтенанта, который явно ждал, что Шарп его узнает. Шарп нахмурил брови.

— Вы были с…

— Капитаном Бэмпфилдом, сэр. Меня зовут Форд.

Провожая Шарпа к мрачным темным каютам, элегантно одетый Форд завел неуместный разговор. Это честь, говорил он, принимать на борту столь отличившегося солдата, и не приходится ли он родственником сэру Родерику Шарпу из Нортгемптоншира?

— Нет, — Шарп припомнил слова Бэмпфилда в офицерском клубе. Может быть это явилось причиной его вызова сюда?

— Тогда, вероятно, вы из уилширских Шарпов? — казалось, Форд страстно желает поместить стрелка в приличные слои общества.

— Я из графства Миддлсекс, — сказал Шарп.

— Подумать только! — улыбнулся Форд, проводя Шарпа на полуют. — Я совершенно не могу вспомнить Шарпов из Миддлсекса.

— Моя мать была шлюхой, я родился в публичном доме и вступил в армию рядовым. Может так вам станет легче?

Улыбка Форда не исчезла.

— Капитан Бэмпфилд ждет вас, сэр. Входите пожалуйста.

Шарп наклонил голову под бимсом над открытой дверью и вошел в чрезмерно обставленную мебелью каюту, простиравшуюся на всю ширину кормы «Возмездия». Вокруг полированного стола сидела дюжина офицеров с бокалами вина в руках.

— Майор! Мы с вами встречаемся в более приятных обстоятельствах. — Капитан Горацио Бэмпфилд приветствовал Шарпа с явно наигранным удовольствием. — И нет чертова американца, чтобы прервать наш разговор, да? Проходите и присоединяйтесь к компании.

Увидев Бэмпфилда на его судне, Шарп осознал, как молод капитан. Ему еще не было и тридцати лет, и он пытался компенсировать недостаток возраста показной уверенностью. У него было мясистое лицо, бегающие глаза и нетерпеливый нрав, который он пытался скрыть, представляя Шарпу офицеров.

Большинство офицеров за столом были моряки, и их имена Шарпу ничего не говорили, однако были и двое армейских офицеров, одного из которых Шарп узнал.

— Полковник Эльфинстоун?

Эльфинстоун, высокий и величавый инженер с грубыми, покрытыми шрамами руками, широко улыбнулся в ответ.

— Вы не встречались с моим коллегой, Шарп? Полковник Вигрэм.

Вигрэм, суровый мужчина с бледным серым лицом, ответил на это шутливое представление лаконичным кивком.

— Если вы присядете, майор Шарп, мы можем наконец начать. — Он дал понять, что совещание задерживается по вине Шарпа.

Шарп сел рядом с Эльфинстоуном в кресло поближе к окнам, за которыми серые атлантические волны с трудом покачивали «Возмездие». Он почувствовал неловкость в каюте, и рассудил, что между Вигрэмом и Эльфинстоуном возникло какое-то несогласие, и его догадка подтвердилась, когда высокий инженер наклонился к нему.

— Это же сумасшествие, Шарп. Морские пехотинцы заболели ветрянкой и теперь взамен их взяли вас.

Комментарий, произнесенный шепотом только для видимости, был услышан на другом конце стола, где сидел Бэмпфилд. Капитан нахмурился.

— Наши пехотинцы всего лишь заболели простудой, Эльфинтстоун, не ветрянкой.

Эльфинстоун лишь усмехнулся, а полковник Вигрэм, сидевший слева от Шарпа, открыл обтянутую кожей записную книжку. Уже немолодой полковник имел манеры человека, чья жизнь прошла в кабинетах; будто вся его горячность, все жизненные удовольствия были высосаны пыльными сухими папками. Голос у него был четким и резким.

Но даже его сухой голос не смог скрыть волнение которое он чувствовал, озвучивая свое предложение на военном совете. В сотне миль к северу, далеко от линии фронта, лежал форт Тест-де-Бюш. Форт охранял вход в естественную гавань Аркашон, от которой было всего лишь двадцать пять миль до Бордо.

Эльфинстоун при упоминании Бордо издал фыркающий звук, на который, правда, все остальные не обратили внимания.

Форт Тест-де-Бюш, продолжал Вигрэм, будет захвачен совместными силами армии и флота. Командиром экспедиции от флота назначается капитан Бэмпфилд, старшим офицером от армии будет майор Шарп. Шарп, поняв, что холодный и педантичный Вигрэм не собирается идти с ними, испытал облегчение.

Вигрэм пронизывающе взглянул на Шарпа.

— Когда форт будет в наших руках, майор, вы направитесь вглубь страны и устроите засаду на дороге. Удачная засада встревожит маршала Сульта, и даже может заставить французов разделить войска чтобы защищаться от других подобных атак. Вигрэм помолчал. Слушая плеск волн о корму корабля, Шарп подумал, что то самое неестественное напряжение, которое он почувствовал, войдя в каюту, было вызвано именно этим предложением Вигрэма, о котором все спорили до прибытия Шарпа.

— Можно надеяться, — Вигрэм перевернул страницу своей записной книжки, — что все пленники, которых вы захватите в засаде, подтвердят те доклады, которые поступают из Бордо.

— Чепуха, — громко сказал Эльфинстоун.

— Ваше несогласие мы уже заметили, — спокойно сказал Вигрэм.

— Доклады! — насмешливо произнес это слово Эльфинстоун. — Детские сказочки, слухи, вздор!

Шарп, зажатый между двух спорщиков, произнес очень спокойным голосом.

— Доклады, сэр?

Капитан Бэмпфилд, явно стоявший на стороне Вигрэма, ответил за него.

— Мы слышали, Шарп, что жители Бордо готовы восстать против Императора. Если это правда, а мы глубоко надеемся на это, то полагаем, что когда среди жителей распространится слух о присутствии войск Его Величества всего в одном дне пути от них, может вспыхнуть революция.

— И если они восстанут, — продолжил полковник Вигрэм, — то мы пошлем войска на север, в Аркашон, и захватим город, разрезав Францию пополам.

— Что вы на это скажете, Шарп? — Эльфинстоун наслаждался возможностью подкинуть еще проблем, — Что вас, простого майора, выбрали для проведения разведки. Так что если что-то пойдет не так, вина ляжет на вас.

— Майор Шарп сам сделает выводы, — любезно сказал Вигрэм, — когда допросит пленных.

— Значит, вы не пойдете в Бордо, — шепнул Эльфинстоун Шарпу.

— Выбрали вас, майор, — Вигрэм посмотрел на Шарпа, — не из-за вашего низкого звания, как думает полковник Эльфинстоун, а потому, что вы известны как храбрый, смелый офицер.

— Одним словом, — продолжил войну между столами Эльфинстоун, — вы станете идеальным козлом отпущения.

Флотские офицеры казались смущенными перебранкой, кроме Бэмпфилда, которому явно нравилась ссора между полковниками. Капитан улыбнулся.

— Вы должны понять, майор, что вашей первой задачей будет захват форта. Вероятно, сначала мы спланируем операции, полковник Вигрэм обеспечит нас информацией об обороне форта Тест-де-Бюш.

Вигрэм перевернул страницу своей записной книжки.

— Последние данные разведки показывают, что гарнизон располагает людьми для обслуживания четырех орудий. Остальные ушли на север для поддержки французской армии. Сомневаюсь, что такие скудные силы доставят вам много хлопот, Шарп.

— Кроме четырех пушек, — резко сказал Эльфинстоун, — которые могут покрошить в фарш целый батальон. Я такое видел! А Вигрэм, судя по всему, нет.

— Если думать о неудаче, — мягко сказал Бэмпфилд, — то не стоит и ничего предпринимать. — Такой комментарий намекал на трусость Эльфинстоуна, но Бэмпфилд, казалось, не беспокоился об эффекте своих слов. Он развернул на столе чертеж. — Взгляните Шарп! Кажется, тут есть подходящий путь для наших действий.

Он кратко изложил свой план, который, насколько можно было судить, был единственным приемлемым способом действий. Флотилия под командованием Бэмпфилда пойдет на север и высадит войска на южном берегу местечка Аркашон. Наземные войска, под командованием Шарпа, направятся к форту, это займет часов шесть, и захватят форт, пока защитники будут отвлечены фрегатом, который войдет в пролив Аркашон.

— Фрегат будет немного побит, спокойно сказал он, но я уверен, что майор Шарп быстро захватит орудия.

Чертеж показывал залив Аркашон с его узким входным каналом, форт Тест-де-Бюш был отмечен на восточной стороне канала. Профиль форта, как ориентир для морских пехотинцев, был нарисован рядом на чертеже, но он мало что сказал Шарпу об обороне форта. Майор взглянул на Эльфинстоуна.

— Что мы знаем о форте, сэр?

Самолюбие Эльфинстоуна было задето грубыми словами Бэмпфилда, поэтому он решил использовать технический инженерный язык, несомненно, в надежде вызвать раздражение у нахального[356] капитана.

— Это старое укрепление, Шарп, прямоугольное в плане. Сначала вам придется преодолеть вал в десять футов, и восьмифутовый ров с внешней стороны. Он двадцать футов в ширину и очень обрывист. Кстати, еще и выложен гранитом, как и все остальное в этом чертовом месте. Взобравшись на вал, вы наткнетесь на контргард. К этому времени они уже вас пощипают, и вам придется сорок футов нестись сломя голову к следующему рву. — Полковник говорил с мрачным удовлетворением, будто бы видел фигурки, бегущие сквозь вражеский навесной огонь. — Он двенадцать футов глубиной и заполнен водой, а крепостная ограда в двадцать футов высотой.

— Какова ширина последнего рва? — Шарп делал заметки.

— Примерно шестнадцать футов. — Эльфинстоун пожал плечами. Я не думаю, что он заполнен водой более чем на фут или два.

Даже если морские офицеры и не понимали язык Эльфинстоуна, они не могли не понимать важности того, что он говорил. Может Тест-де-Бюш и старый форт, но этот ублюдок возьмет немало душ.

— Вооружение, сэр? — спросил Шарп.

Эльфинстоуну не требовались его заметки, чтобы ответить на этот вопрос.

— У них в полукруглых бастионах шесть тридцатишестифунтовых орудий, направленных на пролив. Остальные орудия, двадцатичетырехфунтовые, стоят на стене.

Капитан Бэмпфилд слушал этот технический язык, понимая, что он был направлен против него, и улыбнулся.

— Мы должны быть благодарны, что это не укрепление с входящим углом.

Эльфинстоун нахмурился, поняв, что Бэмпфилд понял все, что он сказал.

— Разумеется.

— Нет ли бойниц? — с ангельским выражением лица спросил Бэмпфилд, — Капониров?

Эльфинстоун нахмурился еще сильнее.

— Башни по углам, немаленькие.

Бэмпфилд взглянул на Шарпа.

— Неожиданность и скорость, майор! — Они не смогут защищаться по всему периметру, а фрегат их отвлечет!

На этом тему захвата крепости сочли исчерпанной. Разговор перешел на обсуждение морских операций внутри залива Аркашон, где был расчет захватить немало шасс-маре, но Шарпу было неинтересна эта часть дискуссии, и он позволил себе отвлечься.

Он не видел шикарную, сияющую каюту Бэмпфилда, вместо нее перед его взором возник поросший гладко выкошенной травой склон, называющийся гласис. За гласисом был крутой восьмифутовый обрыв в выложенный гранитом ров, двадцатифутовой ширины.

На другом конце рва его людям нужно будет взобраться на десять футов вверх по крутому уклону, поросшему травой. Затем контргард. Контргард был создавал большие удобства для стрелков на внутренней стене. Люди должны будут перелезть через контргард, крича и дергаясь от пуль, только для того, чтобы попасть в шестнадцатифутовый ров, заполненный водой.

К этому времени противник сможет не только стрелять, но и даже бросать камни. Булыжник, сброшенный с высоты двадцать футов, раскалывает череп человека как яичную скорлупу, а ведь еще нужно будет взобраться по лестницам, чтобы проникнуть в Тест-де-Бюш. Если бы у Шарпа был месяц времени и осадный парк, он бы пробил широкий проход и через валы, и через стены, но месяца у него не было. У него было только несколько мгновений, за которые он должен спасти фрегат от ужасающего огня тяжелых пушек форта.

— Майор, — внезапно вид двадцатифутовой стены исчез и вместо него появилось насмешливая улыбка. — Майор?

— Сэр?

— Мы говорили о том, майор, сколько людей потребуется для защиты форта, пока мы ожидаем подкрепления с юга.

— Как долго должен будет продержаться гарнизон? — спросил Шарп.

Ответил ему Вигрэм.

— Максимум несколько дней. Если мы увидим, что Бордо готов восстать, мы сможем привести армию за десять дней.

Шарп пожал плечами.

— Две сотни? Или три? Но вам лучше взять морских пехотинцев, потому что мне понадобится весь мой батальон, если вы хотите, чтобы я пошел вглубь страны.

Это было первое резкое заявление Шарпа, и оно вызвало любопытные взгляды младших морских офицеров. Все они слышали о Ричарде Шарпе, и с интересом посмотрели на него.

— Ваш батальон? — голос Вигрэма был сух, как старая бумага.

— Бригада была бы предпочтительнее, сэр.

Эльфинстоун громко засмеялся, но выражение лица Вигрэма не изменилось.

— Что заставило вас подумать, что в Аркашон пойдут личные волонтеры Принца Уэльского?

Шарп предположил, поскольку сюда вызвали именно его, и потому, что он был де-факто командиром батальона, но Вигрэм жестоко его разочаровал.

— Вы здесь, майор, потому, что ваша должность в полку сверхштатная, — голос Вигрэма, как и его взгляд, был безжалостным. — У вас, по сути, капитанская должность, майор. А капитаны, даже самые честолюбивые, не командуют батальонами. Должен поставить вас в известность, что командовать личными волонтерами Принца Уэльского будет новый командир, назначенный согласно его званию и способностям.

В каюте повисла тишина. Все, кроме молодого капитана Бэмпфилда, познали горечь отказа в повышении в звании, и каждый понимал, что надежды Шарпа попали под жернова армейских уставов. Собравшиеся офицеры старались не смотреть на Шарпа.

Шарпу было обидно. Он спас этот батальон. Он его тренировал, дал ему имя Принца Уэльского, вел его к зимним победам в Пиренеях. Он надеялся, даже больше чем надеялся, что его командование батальоном утвердят официально, но Армия решила иначе. Будет назначен новый человек; даже более того, он уже назначен и ожидает следующего конвоя из Англии.

Новости, высказанные так холодно и черство в официальной обстановке каюты «Возмездия», резанули Шарпа по сердцу, но протестовать он не мог. Он догадался, почему Вигрэм выбрал именно этот момент для своего заявления. Шарп застыл.

— Разумеется, — наклонился вперед Бэмпфилд, — слава от захвата Бордо будет большей, чем нынешнее разочарование, майор.

— А вы вернетесь в свой батальон как майор, когда долг будет исполнен, — сказал Вигрэм, будто это могло послужить утешением.

— Даже если война закончится благодаря вашим усилиям, — с улыбкой сказал Бэмпфилд.

Шарп попробовал пошевелится.

— Усилия одного человека, сэр? У ваших пехотинцев ветрянка, мой батальон не придет, что я один могу сделать? Повести в бой коров?

На лице Бэмпфилда промелькнуло недовольство.

— Морские пехотинцы будут там, майор. Бискайская эскадра будет доукомплектована.

Шарп, в котором слова Вигрэма пробудили воинственность, взглянул на молодого капитана.

— Хорошо, не правда ли, что болезнь не распространилась на ваших людей, сэр? Кажется, у вас была полная команда, когда я поднялся на борт?

Бэмпфилд посмотрел на Шарпа так, будто хотел превратить его в камень. Полковник Эльфинстоун издал тихий смешок, но Вигрэм шлепнул ладонью по столу как учитель, призывающий класс к порядку.

— У вас будут войска, майор, в количестве, достаточном для выполнения задачи.

— Сколько?

— Достаточно, — вспыльчиво сказал Вигрэм.

Вопрос о войсках Шарпа был закрыт. Вместо этого Бэмпфилд заговорил о шлюпе, который надо было послать на разведку к форту и поспрашивать тамошних рыбаков, вышедших в море. Обсудили присутствие американского капера, и Бэмпфилд с улыбкой разглагольствовал на тему, какое наказание постигнет Корнелиуса Киллика.

— Мы должны рассматривать американца как премию за наши усилия.

Затем разговор перешел на морские сигналы, что было совсем уж далеко от понимания Шарпа, и снова он представил себе форт. Даже с достаточным количеством людей форт был серьезной проблемой, а в этой большой каюте никто не мог гарантировать, что ему дадут достаточно людей. В то же время, он пытался унять боль от потери своего батальона.

Шарп знал, что устав выгнал его из батальона, но были ведь и другие батальоны, которыми командовали майоры, и устав почему-то их не касался. Но не его. Другому человеку достанется великолепный батальон, который Шарп вел через зимние битвы, и снова он стал никому не нужным в армии бродягой. Он отдавал себе отчет в том, что если бы он был Шарпом из Нортгемптоншира, или Шарпом из Уилшира, с почетной приставкой «сэр» перед его именем и парком возле отцовского дома, то этого бы с ним не случилось. Но он был Шарпом из Миддлсекса, зачатым шлюхой и рожденным в трущобах, и поэтому являлся мальчиком для битья для таких, как Вигрэм.

Полковник Эльфингстоун, чувствуя, что Шарп опять за много миль отсюда, пнул его по лодыжке и Шарп как раз успел услышать, как Бэмпфилд приглашает всех собравшихся офицеров отужинать с ним.

— Боюсь, что я не смогу, — Шарп не желал более оставаться в этой каюте, где его позор был бы виден такому количеству офицеров. Это была гордость, но солдат без гордости обречен на поражение.

— У майора Шарпа, — объяснил Бэмпфилд с плохо скрытой усмешкой, — здесь есть жена, так что мы будем лишены его общества.

— У меня нет жены, — враждебно сказал Эльфинстоун, — но я тоже не останусь. Ваш слуга, сэр.

Шарп и Эльфинстоун отправились назад в Сен-Жан-де-Люз на катере Бэмпфилда. Эльфинстоун, укутанный в большой черный плащ, печально качал головой.

— Это безумие, Шарп, абсолютное безумие.

Начался дождь. Шарп хотел остаться наедине со своими мыслями.

— Вы разочарованы, не так ли? — скорее утвердительно, чем вопросительно спросил Эльфинстоун.

— Да.

— Вигрэм ублюдок, — свирепо сказал Эльфинстоун, — но не обращайте на него внимание. Вы не пойдете на Бордо. Вот приказы.

Яростные слова Эльфинстоуна отвлекли Шарпа от грустных мыслей, он взглянул на инженера.

— Так зачем нам захватывать форт, сэр?

— Затем, что нам нужны шасс-маре, зачем же еще? Или вы пропустили, когда объясняли это?

Шарп кивнул.

— Да, сэр.

Пока Эльфинстон объяснял, что вся затея с походом на Аркашон была придумана лишь, чтобы захватить три дюжины шасс-маре, находящихся под защитой пушек форта, дождь пошел сильнее.

— Мне нужны эти лодки, Шарп не для того, чтобы пойти на это проклятое Бордо, а чтобы построить мост. Но Христа ради, не говорите никому про мост. Я говорю вам это потому что не хочу, чтобы вы таскались в Бордо, понимаете?

— Абсолютно, сэр.

— Вигрэм думает, что лодки нам нужны для высадки, потому что Пэр хочет, чтобы все так считали. Но это будет мост, Шарп, это будет огромный чертов мост, к изумлению лягушатников. Но я не смогу построить мост, если вы не захватите форт и не добудете мне эти проклятые лодки. После этого делайте что хотите. Идите в засаду на дороге, а потом возвращайтесь к Бэмпфилду и скажите ему, что лягушатники все еще лояльны Бони. Нет никакого восстания, нечего терять время, не будет никакой славы. — Эльфинстоун мрачно посмотрел на море, приобретавшее из-за ледяного дождя металлический отлив. — Это Вигрэма укусила пчела насчет Бордо. Этот идиот сидит за письменным столом и верит всем слухам, которые достигают его ушей.

— А это слухи?

— Какой-то высокопоставленный француз его в этом убедил. — Эльфинстоун сильнее запахнул плащ когда катер преодолевал сильное течение возле песчаной отмели. — Майкл Хоган не смог помочь. Он ведь ваш друг?

— Да, сэр.

Эльфинстоун вздохнул.

— Чертовски плохо, что он заболел. Не понимаю, почему он поддержал Вигрэма. Но не обращайте внимания, Шарп. Пэр хочет чтобы вы захватили форт и позволили чертову Бэмпфилду захватить лодки, а затем возвращайтесь назад.

Шарп взглянул на Эльфинстоуна и тот кивком подтвердил сказанное. Веллингтон не согласен с безрассудным планом Вигрэма, но он посылает своего человека, Шарпа, участвовать в операции. Может быть, подумал Шарп, в этом причина того, что он потерял свой батальон?

— Все остальное не имеет значения, — продолжил Эльфинстоун, — кроме того, что нам нужен флот, чтобы доставить нас туда, и мы не можем управлять им. Бэмпфилд думает, что ему дадут за Бордо графский титул, так что этому чертову идиоту ничего не докажешь. Ни восстания, ни бунта, ни славы и никакой надежды на чертов графский титул.

Шарп улыбнулся.

— И никакого форта, если я не получу достаточно войск, сэр.

— У вас будут лучшие войска, которые я смогу отыскать, — пообещал Эльфинстоун, — но не в таких количествах, чтобы вы надумали захватить Бордо.

— Конечно, сэр.

Гребцы хрипели от усилий, борясь с отливом, когда катер повернул к северному молу. Шарп прекрасно понял, что произошло. Простая экспедиция по захвату форта нужна была, чтобы захватить шасс-маре, но у амбициозных офицеров, обуреваемых надеждой сделать себе имя в последние месяцы войны, разыгрались фантазии. А Шарпу, которому было приказано провести разведку, предстояло разрушить их надежды.

Рулевой направил нос шлюпки по течению прямо к трапу. Белый катер на спокойной воде быстро приближался к причалу. Дождь уже лил ливнем, барабаня по киверу Шарпа.

— Суши весла, — закричал рулевой.

Белые весла поднялись, будто крылья, и лодка пришвартовалось к основанию трапа. Шарп взглянул наверх. Стена гавани, черная и мокрая, возвышалась над ним как скала.

— Насколько здесь высоко? — спросил он Эльфинстоуна.

Полковник искоса посмотрел вверх.

— Футов восемнадцать. — потом он увидел причину вопроса Шарпа, и пожал плечами. — Будем надеяться, что Вигрэм прав, и оборонять стену никто не будет.

Потому что если стена все-таки будет защищена, у Шарпа не будет никаких шансов, ни единого, его люди погибнут, а Бэмпфилд возложит вину за провал операции на армию. Тяжело было думать об этом в зимних сумерках под косым дождем, низвергающемся из серых стальных туч, но эта мысль преследовала Шарпа, пока он пробирался по переулкам туда, где жена зашивала его зеленую куртку, его боевую куртку, зеленую куртку, которую он оденет перед встречей с фортом в Аркашоне.

Глава 3

— Выходит, — резко сказал Ричард Шарп, — армия не может найти настоящих солдат?

— Их никогда не бывает в избытке, — ответил капитан стрелков. — Не хотите ли вы сказать, осмелюсь предположить я, что и нормальных командиров армия также найти не в состоянии?

Шарп рассмеялся. Полковник Эльфинстоун сделал все что мог, и сделал очень неплохо, к слову говоря. Если уж Шарп не мог взять в бой своих собственных людей, то не было подразделения, которое он бы предпочел солдатам капитана Вильяма Фредриксона из шестидесятого стрелкового полка. Он пожал Фредриксону руку.

— Я очень рад, Вильям.

— Мы и сами не огорчились.

У Фредриксона была отвратительная внешность, прямо-таки мерзкая. Левого глаза не было, и глазницу прикрывала грязная тряпка. Почти все правое ухо было оторвано пулей, а два передних зуба были вставные. Все эти раны были получены на полях сражений.

Люди Фредриксона грубо, но остроумно называли его "Милашка Вильям". Шестидесятый полк, сформированный для борьбы против индейских племен в Америке, до сих пор назывался Королевские американские стрелки, хотя половину роты составляли немцы, четверть — испанцы, вступившие в него за время войны, остальные были британцами, кроме одного человека с суровым лицом, в одиночку оправдывающего старое название полка. Шарп сражался рядом с этой ротой два года назад и, увидев это лицо, вспомнил имя.

— Этот американец, Тэйлор, кажется?

— Да. — Фредриксон и Шарп стояли достаточно далеко от выстроившихся в две шеренги рот, и те не могли слышать их голоса.

— Мы можем столкнуться с американцами, — сказал Шарп. — Один из них, Киллик, прячется в Аркашоне. Вдруг Тэйлор не пожелает воевать против соотечественника?

— Предоставьте это мне, сэр, — пожал плечами Фредриксон.

Шарпу дали две роты стрелков. Фредриксон командовал одной, а лейтенант Минвер — другой, и вместе они насчитывали сто двадцать три человека. Немного, думал Шарп, чтобы атаковать крепость на французском берегу. Они с Фредриксоном отошли дальше вдоль причала и остановились возле телеги с рыбой, с которой в океан стекала кровь и чешуя.

— Между нами, Вильям, это поганое дело.

— Такая мысль приходила мне в голову.

— Мы выступаем завтра, чтобы захватить форт. Предполагается, что он не будет сильно защищен, но кто знает? Один только Бог. Есть один ненормальный, который хочет, чтобы мы вторглись вглубь Франции, но мы не станем этого делать.

Фредриксон оскалился, затем повернулся и оглядел стрелков.

— Мы будем брать форт только с этими войсками?

— Ну, флот обещал послать морских пехотинцев нам в помощь.

— Очень благородно с их стороны, — Фредриксон посмотрел на «Возмездие». Баркасы шныряли туда-сюда, от причала к кораблю, загружая судно бочками с водой.

— Вы получите дополнительное снаряжение. Первый отдел платит.

— Чтоб им лопнуть, этим ублюдкам! — радостно сказал Фредриксон.

— А вечером я приглашаю тебя на ужин к нам с Джейн.

— Буду рад повидать ее.

— Она прекрасна, — тепло сказал Шарп, и Фредриксон, видя энтузиазм друга, понадеялся, что новая жена не уменьшит аппетит майора к предстоящему в Аркашоне кровавому делу.

Комендант Анри Лассан думал, что к рассвету пойдет мокрый снег, но не был уверен в этом, пока не забрался на западню башню, и не увидел, как хлопья снега оседают на его большие пушки, чтобы вскоре растаять. Пушки были заряжены, как и всегда, но стволы и запальные отверстия заткнуты, чтобы предотвратить попадание сырости внутрь.

— Доброе утро, сержант.

— Сэр! — Солдат притоптывал ногами, борясь с холодом.

Лассан осторожно забрался на каменную стену с подносом кофейных кружек. Он всегда утром приносил караульным по чашечке кофе, и все ценили этот маленький жест. Комендант, говорили они, был джентльменом.

Через внутренний двор пробежал мальчик, и из кухни раздался женский голос. Женщин в форте не должно было быть, но Лассан позволил семьям канониров занять жилые помещения, которые обычно занимали пехотинцы, раз те ушли на север. Лассан считал, что его люди будут менее склонны к дезертирству, если их семьи будут рядом.

— Вот и он, сэр, — указал сержант сквозь дождь.

Лассан взглянул в узкое место залива Аркашон, где прилив набегал на отмель. По ту сторону отмели серые волны, поднятые ветром, вспенивались в водоворот, посреди которого, виднелось маленькое судно, прокладывающее путь на юг.

Судно было британским шлюпом с оснасткой брига: двумя маленькими мачтами и большим спинакером на корме. Его черный, с белой полосой, корпус, как знал Лассан, скрывал восемнадцать орудий. Паруса были убраны, но даже так он разрезал волны и Лассан видел, как высоко поднималась вода за его кормой.

— У нашего врага, — сказал он снисходительно, — беспокойный завтрак.

— Да, сэр, — засмеялся сержант.

Лассан поднял кружку кофе. В его лице читалось нечто, намекавшее на его уязвимость, а взгляд был каким-то нерешительным и испуганным, и поэтому подчиненные стремились взять под защиту своего командира. Они знали, что комендант Лассан после войны собирается стать священником, и симпатизировали ему за это, но также знали, что он будет сражаться как солдат, пока не прозвучит последний выстрел в этой войне. Сейчас комендант смотрел на британский шлюп.

— Вы заметили его вчера вечером?

— На закате, сэр, — ответ сержанта был точен, — и огни были потушены.

— Он следит за нами, верно? — улыбнулся Лассан. — Наблюдает, что мы поделываем.

Сержант хлопнул ладонью по пушке вместо ответа.

Лассан повернулся и задумчиво посмотрел на внутренний двор. Из Бордо пришло предупреждение о возможной британской атаке на форт, но войск для укрепления его ослабленного гарнизона не прислали. Лассан мог либо стрелять из пушек, либо оборонять крепостные стены со стороны берега, но одновременно делать и то и другое не мог. Если британцы высадят войска и пошлют корабли в канал, Лассан попадет между молотом и наковальней. Он снова посмотрел на шлюп. Если в Бордо правы, это любопытное судно проводило рекогносцировку и Лассан должен обмануть соглядатая. Он должен заставить их думать, что форт настолько слабо защищен, что необходимости в высадке войск нет.

Из офицерских комнат, зевая, показался лейтенант Жерар. Лассан окликнул его:

— Лейтенант!

— Сэр.

— Не подымайте флаг сегодня! И не сушите белье на крышах бараков!

Жерар, не успев застегнуть мундир, удивленно сдвинул брови.

— Не поднимать флаг?

— Вы слышали меня, лейтенант! И солдаты пускай не мельтешат в амбразурах, поняли? Только караулы в башнях.

— Я понял, сэр.

Лассан снова повернулся, чтобы засечь курс корабля сквозь промозглый дождь и ветер. Он видел дрожащие паруса, пенящуюся воду, представил офицеров, укутанных в дождевики с поблекшими от соли галунами, смотрящих в свои подзорные трубы на форт. Он знал, что такие маленькие корабли, посланные шпионить за французским побережьем, часто останавливали рыбацкие лодки. Сегодня и каждый день в течение следующей недели на лов будет позволено выходить только тем рыбаками, которым Лассан доверяет. Им разрешат брать английское золото, пить ром в каютах брига, продавать англичанам лобстеров, а в обмен они расскажут похожую на правду ложь. А потом Анри Лассан задаст им жару из этих огромных послушных пушек, ждущих своего часа.

Он улыбнулся своим мыслям и пошел завтракать.

Перед ужином Шарпу пришлось пережить несколько не самых приятных минут.

— Мой ответ — нет! — повторял он.

Полковой старший сержант Патрик Харпер стоял в маленькой гостиной жилища Джейн и вертел в своих больших ручищах кивер.

— Я говорил с мистером Даламбором, сэр, и он сказал, что я могу пойти с вами. Я хочу сказать, что мы сидим, как прачки в засуху.

— Скоро прибудет новый полковник, Патрик. Он не сможет обойтись без полкового старшего сержанта.

Харпер насупился.

— Да и без майора тоже.

— Он не может лишиться нас обоих. — Не во власти Шарпа было лишить личных волонтеров Принца Уэльского услуг огромного ирландца. — Если ты пойдешь, Патрик, новый командир назначит нового полкового старшего сержанта. Вряд ли ты этого захочешь.

Харпер нахмурился.

— Это лучше, чем если с вами пойду не я, сэр, а мистер Фредриксон не оставит меня без дела.

Шарп был непоколебим.

— Нет.

Огромный мужчина, на четыре дюйма выше шестифутового Шарпа, усмехнулся.

— Я могу взять отпуск по болезни.

— Сначала ты должен заболеть.

— Я уже заболел! — Харпер показал на рот. — У меня просто ужасно болит зуб, сэр. Вот тут! Он открыл рот, ткнул туда пальцем и Шарп увидел, что у Харпера действительно покрасневшая и опухшая десна.

— Сильно болит?

— Ужасно, сэр! — Харпер, чувствуя брешь в обороне, прям-таки сморщился от боли. — Сильно пульсирует. Тук-тук, тук-тук, ну просто барабанный бой в черепе. Ужасно.

— Покажись вечером хирургу, — бесчувственно сказал Шарп, — и пусть он его вырвет. Потом возвращайся в свой батальон.

Лицо Харпера потускнело.

— Я точно не могу пойти, сэр?

Шарп вздохнул.

— Лучше бы рядом со мной был ты, старший сержант, чем дюжина любых других парней. — Это была правда. Шарп не знал никого, рядом с кем бы он хотел сражаться рядом, но только не в Аркашоне. — Сожалею, Патрик. Кроме того, ты ведь теперь папаша. Ты должен заботиться о жене и ребенке.

Жена-испанка всего месяц назад родила Харперу сына, которого назвали Ричард Патрисио Августин Харпер. Шарп смущался из-за выбранного имени Ричард, но Джейн пришла в восхищение, когда Харпер попросил разрешения использовать его имя.

— Это для твоей же пользы, старший сержант, — продолжил Шарп.

— Как это, сэр?

— А так, что твой сын две недели будет с отцом. — Шарп вспомнил видение отвесной, черной мокрой стены, и эта картина укрепила его голос. Он повернулся на звук открывающейся двери.

— Мой дорогой. — Джейн, прекрасная в голубом шелковом платье, мило улыбнулась Харперу. — Старший сержант, как малыш?

— Отлично, мадам! Изабелла благодарит вас за белье.

— У вас болит зуб! — Участливо спросила Джейн. — Ваша щека припухла.

Харпер покраснел.

— Совсем немного, мадам, практически не чувствуется.

— Надо приложить гвоздичное масло! На кухне есть немного. Пойдемте!

— Он не может пойти, — сказал Шарп после ужина, когда они с Джейн возвращались обратно по городу.

— Бедный Патрик, — Джейн настояла на том, чтобы проведать Хогана, но никаких новостей не было. Она навещала его днем ранее, и Хоган выглядел лучше.

— Я не хочу, чтобы ты подвергала себя риску, — сказал Шарп.

— Ты говорил это дюжину раз, Ричард, и уверяю тебя, что я каждый раз это слышала.

Они легли спать, и четыре часа спустя в дверь постучала хозяйка. В спальне было темно и холодно. Мороз рисовал узоры на оконном стекле, не тающие даже когда Шарп разжег огонь в маленькой жаровне. Хозяйка принесла свечи и горячую воду. Шарп побрился, и надел свой старый, полинявший мундир. Это был мундир в котором он дрался, мундир, испачканный кровью, мундир, продранный пулями и саблями. Он бы не хотел идти в бой в ни в каком другом.

Он смазал маслом замок винтовки. Шарп всегда ходил в бой с винтовкой, хотя прошло уже десять лет, как сделался офицером. Потом вынул из ножен свой кавалерийский палаш и проверил остроту лезвия. Было так странно уходить на войну из постели жены, еще более странным было идти без своих людей, без Харпера, и мысль о том, что он будет сражаться без Харпера, вызывала беспокойство.

— Две недели, — сказал он. — Я вернусь через две недели. Может, раньше.

— Они покажутся вечностью, — преданно сказала Джейн, затем с трепетом отшвырнула постельное белье и схватила одежду, которую Шарп повесил сушиться перед огнем. Ее собачка, воспользовавшись этим, запрыгнула на согретую постель.

— Ты не должна идти, — сказал Шарп.

— Я пойду. Долг каждой женщины провожать мужа на войну, — она задрожала от холода и чихнула.

Получасом позже они вышли в пахнущий рыбой переулок, и ветер сек лица, будто ножом. На пристани зажгли факелы, там стояла «Амели», приподнятая начавшимся приливом.

Поблескивая оружием, темная колонна людей поднималась на борт торгового судна, которое было выделено Шарпу в качестве транспорта. «Амели» отнюдь не являлась жемчужиной торгового флота Британии. Свою жизнь она начала свою жизнь как угольщик, перевозя топливо из Тайна в Темзу[357], и вся была покрыта толстым слоем угольной пыли.

Бочки, ящики и сетки с припасами погрузили на борт в предрассветной темноте. Ящики с винтовками и боеприпасами были сложены на причале, а с ними и бочки с солониной и свежей говядиной. Хлеб, завернутый в парусину, был упакован в просмоленные ящики. Здесь же находились бочки с водой, запасные кремни и точильные камни для сабель и штыков. Веревочные трапы были закреплены за шпигаты, чтобы стрелки при высадке могли спуститься в баркасы, посланные с "Возмездия".

Грязно-серое пятно рассвета осветило грязные замусоренные воды залива. На корме «Сциллы», фрегата, стоящего на якоре, виднелись огни, очевидно, её капитан завтракал.

— Я завернула тебе сыр, — голос Джейн звучал тихо и испуганно. — Сверток в твоем ранце.

— Спасибо, — Шарп наклонился поцеловать ее и внезапно захотел остаться. Жена, как сказал как-то генерал Кроуфорд, делает солдата слабым. Шарп еще мгновение подержал жену в объятьях, чувствуя ее ребра под шерстью и шелком, а затем вдруг она снова чихнула.

— Мне холодно. — Она вся дрожала. Шарп потрогал ее лоб, он был горячим.

— Ты нездорова.

— Ненавижу рано вставать, — Джейн попыталась улыбнуться, но ее зубы стучали, и она снова чихнула. — И я не уверена, что вчерашняя рыба пришлась мне по вкусу.

— Иди домой.

— Ты уедешь, и я пойду.

Шарп, наплевав на то, что сотня человек смотрела на него, снова поцеловал жену.

— Джейн…

— Иди, мой дорогой.

— Но…

— Всего лишь холод. Зимой всем холодно.

— Сэр! — Милашка Вильям приветствовал Шарпа и поклонился Джейн. — Доброе утро, мадам! Сегодня свежо!

— Да уж, мистер Фредриксон! — Джейн снова вздрогнула.

— Все на борту, сэр, — Фредриксон повернулся к Шарпу.

Шарп хотел задержаться с Джейн, он хотел убедиться, что та не подхватила лихорадку у Хогана, но Фредриксон ждал его, люди держались за леера, натянутые вдоль трапа, и он не мог остаться. Он поцеловал Джейн напоследок, ее лоб был горяч как огонь.

— Иди, ляг в постель.

— Я лягу, — она уже дрожала, сгорбившись от ветра и сжав кулаки.

Шарп подождал немного, желая сказать что-то запоминающееся, что-то, что полностью бы смогло выразить его любовь к ней, но нужные слова не приходили. Он улыбнулся, затем пошел за Фредриксоном на палубу "Амели".

Дни были уже короткие, и свет, проходя через холмистый ландшафт позади порта, расцвечивал пенящуюся воду залива серебром. Трап упал на камни причала.

Далеко в море, словно выросшая из вод гора, возвышалась серая в свете утра пирамида парусов. Это «Возмездие» набирало ход. Судно выглядело весьма внушительно: целый плавучий арсенал орудий, способных своим бортовым залпом сотрясти воздух и море, но этот арсенал бесполезен на мелководье Тест-де-Бюш. Форт будет захвачен людьми и удержан ручным оружием, а не пушками корабля.

— Линейный корабль сигналит, — крикнул шкипер «Амели» Тремгар, сплюнув за борт. — Дает понять, что нам пора отплывать. — Приготовиться, вперррёд — проревел он.

Стоявшая поблизости «Сцилла» подняла марсель, и намек на скорое отплытие заставил Шарпа повернуться к причалу. Джейн, закутанная в зеленовато-голубой плащ, все еще стояла там. Шарп видел, что она дрожит.

— Иди домой!

— Подождите! Подождите! — Послышался чей-то крик. Акцент был французский, а владелец голоса, невзрачно одетый человек, явно слуга, скакал на маленькой лошади и вел на привязи еще одну, навьюченную грузом. — На «Амели»! Постойте!

— Черт возьми. — Тремгар набивал трубку табаком и теперь засунул ее в карман замаранного плаща. Позади слуги и лошади, медленно, как епископ на процессии, ехал высокий элегантный мужчина на статной лошади. У мужчины были изысканные черты лица, белый плащ с серебряной застежкой и шляпа, промасленная в целях защиты от дождя.

Трап был снова спущен и мужчина с видом, будто запах «Амели» был недостоин утонченного джентльменского носа, поднялся на борт.

— Я ищу майора Шарпа, — заявил он с французским акцентом офицерам, собравшимся на шкафуте.

— Это я, — отозвался Шарп с полуюта.

Вновь прибывший человек повернулся с грацией, уместной скорее для бального зала, и казавшейся смешной на выщербленной палубе бывшего угольщика. Он поднял монокль и внимательно рассмотрел изорванный мундир майора Ричарда Шарпа. Француз поклонился, будто намекая, что подобные почести следует отдавать ему, затем снял свою непромокаемую шляпу и пригладил свои седые прилизанные волосы. Потом вытащил запечатанный конверт.

— Приказы.

Шарп спрыгнул с полуюта и разорвал конверт.

Майору Шарпу.

Податель сего граф де Макерр. Прошу содействовать ему во всем, в пределах своих полномочий.

Бертрам Вигрэм, полковник.

Шарп посмотре на узкое бледное лицо. Он вдруг вспомнил, как Хоган в бреду упомянул некоего Макеро, подразумевая слово «доносчик» и подумал, не было ли это выпадом в сторону этого элегантного мужчины.

— Вы граф де Макерр?

— Для меня честь, месье, плыть в Аркашон с вами. — Плащ де Макерра приоткрылся и стал виден мундир французских егерей[358]. Шарп знал репутацию этого полка. Офицеры его были французами, лояльными старому режиму, а солдаты были дезертирами из французской армии или просто бандитами. Они воевали как придется, и Шарп не хотел бы иметь этот полк у себя на фланге.

— Капитан Фредриксон! Пошлите четырех человек доставить на борт багаж. Быстро!

Де Макерр расстегнул свои лайковые перчатки.

— У вас найдется место для моего коня, и для грузовой лошади тоже?

— Никаких лошадей, — отрезал Шарп, что вызвало целый поток протестов со стороны графа, в которых то и дело фигурировали имена герцога Ангулемского, Людовика XVIII и лорда Веллингтона. Тут со «Сциллы» поступил сердитый сигнал, требующий объяснений, почему «Амели» все еще пришвартована, и Шарп в конце концов уступил.

Это означало дополнительную задержку, поскольку двух лошадей графа нужно было поднять на борт, и потеснить дальше на нос солдат Фредриксона, чтобы дать им место. Баулы и чемоданы перенесли с причала.

— Я не могу плыть на этом корабле, вы понимаете? — сказал де Макерр.

— Почему? — спросил Шарп.

Сморщенный нос был ответом на вопрос Шарпа и снова возникла задержка, пока передавали сигнал на «Сциллу» с требованием предоставить Его Превосходительству графу де Макерру каюту на фрегате, или, что еще лучше, на "Возмездии".

Грант, капитан «Сциллы», несомненно под давлением с «Возмездия», передал короткий ответ. Граф с отвращением спустился вниз в каюту, которую теперь должен был делить с Фредриксоном.

День уже был в самом разгаре, свет, рассеянный облаками, освещал желтый и черный мусор, плавающий в серых водах залива. Дохлая собака ударилась о корпус «Амели» когда были отданы швартовы сначала на носу, затем на корме, а сверху раздалось угрожающее хлопанье парусов, забиравших ветер. Резко прокричала чайка, этот крик, как верили моряки, был криком тех, кого поглотила морская пучина.

Шарп смотрел на золотоволосую девушку в светло-голубом плаще и проклинал ветер, от которого слезились глаза. Джейн поднесла к лицу платок, и Шарп взмолился, чтобы не увидеть первые симптомы лихорадки. Он пытался себя убедить в том, что Джейн права, и ей просто нездоровится из-за вчерашней несвежей рыбы, но, черт побери, думал он, зачем же она навещала Хогана?

— Иди домой! — крикнул он ей, стараясь перекрыть увеличивающееся расстояние между кораблем и причалом.

Джейн дрожала, но продолжала стоять. Она смотрела, как «Амели» неуклюже удаляется, и Шарп, обернувшись назад, увидел крошечный белый носовой платок, становящийся все меньше и меньше, и, наконец, исчезнувший за стеной дождя.

"Возмездие" возвышалось над другими кораблями. «Амели», которой уже пришлось пустить в действие помпы, пристроилась за ним в кильватер, а быстрая и нетерпеливая «Сцилла» полетела вперед. Замыкая процессию, за «Амели» расположились шлюпы с бриговой оснасткой, и французский берег превратился лишь в грязное серое пятнышко на горизонте.

Просмоленный буек, обозначавший одному Богу известную опасность, остался позади, и экспедиция в Аркашон, сердце хаоса и неизвестности, началась.

Глава 4

Весь день комендант Анри Лассан наблюдал за кораблями из одной башенки форта при помощи складной подзорной трубы, которая досталась ему от деда.

Над фортом не развевался флаг. Один из местных рыбаков, которым доверял Лассан, выплыл на своей лодке к банке Лакано, где британский бриг подошел к его смаку с наветра и пригласил рыбака подняться на борт. Был подан ром, за рыбу заплачено золотом, и рыбак сообщил, что гарнизон полностью покинул форт. Они ушли на север, сказал рыбак, и стены защищает только немногочисленная местная милиция. Если британцы поверят в обман, то Лассан сможет заманить их в зону действия своих тяжелых пушек, и у него были основания полагать, что его ложь сработала, ибо бриг теперь направился к югу.

Теперь вместо брига на горизонте с западной стороны появился целый ряд парусов. Лассан оценивал расстояние до них в восемь-девять миль и понимал, что видит британский конвой с людьми и вооружением, направляющийся к армии на юг.

Это зрелище вызывало у Лассана чувство одиночества. Император был где-то далеко, он был один на этом берегу, а вражеский флот мог безнаказанно отправлять конвои, и чтобы уничтожить их, требовался флот. Но флота у Франции больше не было. Последний был уничтожен адмиралом Нельсоном девять лет назад, а те суда, что остались, догнивали на якорных стоянках.

Было несколько каперов, американских и французских, но это всего лишь дворняжки, пытающиеся укусить за пятки стадо слонов. Даже капитан Киллик на его великолепной «Фуэлле» не смог бы захватить корабль конвоя. Киллик мог поджидать отставших, но только флот мог поломать строй конвоя и рассеять его.

Было больно видеть эту неприкрытую демонстрацию силы, такой могучей и угрожающей. В трюмах этих кораблей лежало оружие, которое должно было принести смерть южной армии Сульта, а Лассан ничего не мог сделать. Он мог выиграть маленькое сражение, если бы оно состоялось, но большего сделать не мог.

Он обругал себя за такие мысли и пошел в маленькую часовню форта помолиться. Возможно Император, маневрируя по замерзшим северным дорогам, сможет одержать большую победу и сломать альянс, окруживший Францию, но пока опустевший форт свидетельствовал об отчаянии Императора. Франция уже мобилизовала всех, кого могла, потом еще раз, и теперь многие рекруты следующего возрастного класса прятались в лесах и холмах от сержантов, пришедших собирать пушечное мясо из парней, еще не ставших мужчинами.

Стук каблуков, крик и скрип ворот, которые, как часто их ни смазывай, все равно издавали страшный визг, возвестили о чьем-то прибытии. Лассан спрятал четки, перекрестился и вышел в вечерние сумерки.

— Ублюдки! Хитрые ублюдки! Добрый вечер, Анри. — Корнелиус Киллик кивнул коменданту, но лицо его было перекошено от ярости. — Ублюдки!

— Кто?

— Те сволочи из Бордо. Не прислали меди, не прислали дубовых досок. И что мне делать? Затыкать дыры бумагой?

— Может, хотите вина? — дипломатично предложил Лассан.

— Да, пожалуй хочу. Американец вошел за Лассаном в его комнату, которая больше напоминала библиотеку, нежели комнату солдата. — Сволочь Дюко! Я бы вышиб ему зубы.

— Я думал, — мягко сказал Лассан, — что гробовщик предоставил вам вяз?

— Предоставил? Ублюдок запросил тройную цену! К тому же я не хочу плавать на корабле с кормой, сделанной из гробов.

— А, морские суеверия. — Лассан разлил вино в хрустальные бокалы, на которых был герб его семьи. Последний граф де Лассан умер на гильотине, но Анри никогда не считал, что может использовать титул как свой. — Вы видели эти корабли, плывущие на юг.

— Весь день на них смотрел, — хмуро сказал Киллик. — Захвати один из них, и тебе улыбнется удача. Не такая, как с «индийцем»[359], конечно. Он допил вино и налил еще. — Я рассказывал вам про «индийца», которого захватил.

— Да, — учтиво сказал Лассан. — Трижды.

— А то, что его трюмы были забиты шелком, специями, сокровищами Востока, павлиньими перьями? — Киллик громко рассмеялся. — Нет, мой друг, он был забит селитрой. Селитрой чтобы делать порох, порох, чтобы толкать пули, пули, чтобы убивать британцев. Так любезно со стороны наших врагов дать нам то, что потом их же и убьет, не так ли? Он присел возле камина и взглянул на узкое, как у студента, лицо Лассана. — Ну что, друг мой, ублюдки уже на подходе?

— Если им нужны шасс-маре, — мягко сказал Лассан, — то им придется прийти.

— А погода позволит им высадиться в безопасности, — сказал американец. Протяженное бискайское побережье, способное кипеть шумным прибоем, на этой неделе было в хорошем настроении. Волны позади залива были всего пять или шесть футов высотой, и могли напугать новичка в морском деле, но остановить высадку на лодках они были не способны.

— Да уж, — Лассан, все еще надеявшийся, что его обман убедит британцев в необязательности высадки на берег, все же допускал такую возможность.

— И если они пойдут берегом, — жестоко сказал Киллик, — они побьют вас.

Лассан посмотрел на распятие между книжными полками. — А может и нет.

Американец, казалось, не заметил, что Лассан обращался к Богу, говоря эти слова. — А если они возьмут форт, продолжил он, — они возьмут под контроль весь залив.

— Это верно.

— И захватят «Фуэллу». — Киллик произнес это мягким, спокойным голосом, но воображение нарисовало ему картину того, как его прекрасный корабль захватывают эти мошенники, британские матросы. «Фуэлла» пойдет в Англию как приз, и американская шхуна, созданная для океанских просторов, станет сопровождать британские торговые конвои. — Клянусь Богом, им она не достанется!

— Мы сделаем все, что сможем, — сказал Лассан, хотя если расчет четырех орудий сможет отразить атаку британцев, то это будет чудом. У Лассана не было сомнений, что его орудия могут нанести немалый ущерб, но если британцы обнаружат, что орудия есть кому заряжать и стрелять из них, они высадят морских пехотинцев и окружат форт. А Лассан не сможет защищать одновременно защищать его со всех сторон.

Зловещие новости заставили американца замолчать. Он уставился на огонь в камине, нахмурился, а затем каким-то странным голосом спросил, — А если я тоже буду сражаться? — Вы? — Лассан не смог скрыть удивление.

— Я могу драться, Анри, — ухмыльнулся Киллик. У меня в трюме имеются эти чертовы двенадцатифунтовые орудия. Он вдруг загорелся энтузиазмом, разложил на столе карту, прижав ее углы книгами. — Они ведь высадятся к югу от Аркашона?

— Бесспорно.

— А отсюда всего два пути на север. По берегу или по дороге! — На лице у него появилась гримаса раздумья, и Лассан увидел, что американец испытывает удовольствие от этой маленькой военной проблемы. Лассан уже встречал таких людей: храбрецов, сделавших себя знаменитыми на всю Францию и вошедших в историю благодаря своим отчаянным действиям. Он бы хотел, чтобы таких людей осталось больше после окончания войны.

— Вы моряк, — тихо сказал Лассан, — а битва на берегу не похожа на морское сражение.

— Но если они нас не ждут, Анри! Если эти напыщенные ублюдки воображают, что они в безопасности! Мы можем устроить им засаду! — Киллик был уверен, что его люди, опытные канониры, справятся с французскими орудиями и в своем воображении уже видел, как картечь сметает британские ряды. — Боже мой, мы можем это сделать, Анри!

Лассан поднял руку, чтобы поумерить пыл американца.

— Если вы действительно хотите помочь, капитан Киллик, то вам следует разместить своих людей в форте.

— Нет. — Киллик прекрасно знал, что британцы сделают с захваченной командой капера. Если Киллик собирался драться за «Фуэллу», он должен был предусмотреть возможность отступления в случае поражения. Пока он не видел изъянов в своем плане устроить засаду на британцев, пока они будут колонной идти к форту. Морские пехотинцы будут в шоке от внезапных залпов картечи, а «Фуэлла» будет в безопасности.

Анри Лассан, глядя на карту, раздумывал, не был ли план американца тем самым чудом, за которое он молился. Если британцы не захватят форт, они не смогут захватить шасс-маре, а без них они окажутся в ловушке между реками, когда наступит весеннее половодье.

В ловушке. И возможно Император, разгромив врагов на севере, вернет войска на юг и разгромит британцев.

Пока же Веллингтон не сталкивался с гением Императора, хотя и побил всех маршалов и генералов, которых посылали драться с ним. Лассан мечтал о том, чтобы этот высокий красивый американец нашел способ задержать британцев на время, чтобы Император вернулся на юг и преподал этим мерзавцам урок военного искусства. Затем он вернулся от мечтаний к реальности и счел нужным рассмотреть возможность поражения.

— А что вы будете делать, мон ами, если британцы победят?

Киллик пожал плечами.

— Снесу мачты у «Фуэллы» и сделаю так, что она будет выглядеть, как развалина, и буду молиться, чтобы британцы не обратили на нее внимания. А что будете делать вы, комендант?

Лассан печально улыбнулся.

— Сожгу все шасс-маре, разумеется. — Сделав это, он обречет двести человек команды и их семей на нищенское существование. Мэр и кюре умоляли его сохранить их, чтобы даже в случае поражения не отбирать хлеб у людей, но долг Анри Лассана — сжечь эти лодки в случае поражения. — Будем надеяться, что до такого не дойдет, — сказал он.

— Я этого не хочу, — Киллик помахал сигарой, оставив клуб дыма, в точности такой же, как оставляет горящий запал бомбы. — Ладно, Анри! Устроим мерзавцам почетную встречу?

В сумраке зимней ночи они пили за победу, а тем временем далеко на юге, разминувшись с большим океанским конвоем, двигался к северу маленький отряд Шарпа

Ночью пошел снег. Шарп стоял возле вонючих просмоленных канатов на полуюте и смотрел на снежинки, кружащиеся в свете ходовых огней. Огонь на камбузе все еще горел и освещал красным светом огромное полотнище фока. Дым от огня сдувало к северу, прямо к огням "Возмездия".

Это было хорошее время для «Амели». Рулевой так сказал и даже капитан Тремгар, ворчавший в своей койке в два часа утра, с этим согласился.

— Никогда не знал, что старушка способна так плыть, сэр. Вы не спите?

— Нет.

— Не пропустите со мной по глоточку рома?

— Нет, спасибо. — Шарп понимал, что капитан проявляет любезность, но не хотел напиваться, да и из-за бессонницы.

Он в одиночестве стоял возле поручней. Иногда, когда корабль наклонялся из-за порывов ветра, фонарь отбрасывал луч света на гладкую морскую поверхность. Снег уносился в небытие. Через час после короткого разговора с Тремгаром далеко на востоке Шарп увидел крошечную искорку света.

— Корабль? — спросил он у рулевого.

— Да нет, сэр, — донес ветер голос рулевого, — это, должно быть, земля!

Свет в доме? Или солдаты разожгли костер? Шарп не знал. Огонек мерцал, иногда совсем исчезал, но снова появлялся на темном горизонте, и вид этого далекого, непонятного огня заставил Шарпа почувствовать неудобство солдата на море. Его воображение рисовало ему потерпевшую кораблекрушение «Амели», огромные серые волны, захлестывающие доски, среди которых плавали его люди, как крысы в бочке. Этот одинокий маленький огонек символизировал безопасность, и Шарп предпочел бы быть за сотню миль во вражеском тылу, но на твердой земле, нежели на корабле в вероломном море.

— Вам не спится? Как и мне.

Шарп повернулся. Перед ним появилась призрачная фигура графа де Макерра с волосами, белыми как его плащ, застегнутый на шее серебряной застежкой. Граф потерял равновесие, когда в «Амели» ударила большая волна, и Макерр вынужден был схватиться за руку Шарпа.

— Мои извинения, майор.

Устоявший с помощью Шарпа, граф присел на орудие, которое было придано «Амели» для защиты.

Граф, чьи волосы были удивительно гладко причесаны для столько позднего времени, посмотрел на восток.

— Франция, — сказал он с почтением и даже с любовью.

— Сен-Жан де-Люз тоже Франция, — не очень вежливо сказал Шарп, давая понять, что компания графа ему неприятна.

Граф проигнорировал этот комментарий и глядел на огонек так, будто это был сам Грааль.

— Я был в отъезде восемнадцать лет, майор, — сказал он с трагической интонацией. — Ждал свободу, чтобы возродить Францию.

Корабль опять опустился вниз и Шарп успел увидеть воду, пока на нее падал свет. Все говорят о свободе, думал он. Монархисты и анти-монархисты, республиканцы и анти-республиканцы, бонапартисты и Бурбоны, все носятся с этим словом так, будто это джинн в бутылке, а они — единственные владельцы штопора. Но если сейчас спуститься вниз, в трюмы, разбудить солдат, спящих в тесноте и вони второй палубы и спросить каждого, что он хочет в жизни, то ни от кого он не услышит — «свободы». Они хотят хорошую жену, дешевую выпивку, жаркий огонь зимой и обильный урожай летом, ну и еще они хотят свой собственный винный погреб. А многие даже и не знают, чего хотят.

Многие, но не Шарп. Он вдруг отчетливо увидел больную Джейн, дрожащую от лихорадки. Это видение, столь необычайно реалистичное, заставило задрожать его самого.

Он потряс головой, отгоняя видение, и сказал себе, что у Джейн было всего лишь расстройство желудка, а дрожь вызвана зимним холодом, но солдатские суеверия крепко сидели в нем и он знал абсолютно точно, что уплывает от умирающей жены. От тоски он захотел завыть в темное заснеженное небо, но помощи там не найти. Помощи не было нигде. Она умирала. К счастью, это видение было почти неуловимым, но Шарп ощущал его.

— В задницу твою свободу, — грубо сказал он.

— Майор? — граф услышал голос Шарпа, но слов не разобрал и поэтому наклонился пониже к перилам.

Джейн умрет, а Шарп вернется к ее холодной могиле. Ему хотелось плакать от отчаяния.

— Вы что-то сказали, месье? — упорствовал граф.

Шарп повернулся к графу. Стрелок был поглощен своими мыслями, но теперь сосредоточился на высоком бледном аристократе.

— Зачем вы здесь?

— Зачем, месье? — спросил де Макерр. — Затем же, что и вы. Чтобы дать Франции свободу.

Теперь инстинкты Шарпа были настороже. Он чувствовал, что в игру вступил новый игрок, игрок, который мог перепутать экспедиции все карты.

— Так зачем же? — настаивал Шарп.

Де Макерр пожал плечами.

— Моя семья из Бордо, майор, и я получил письмо, в котором говорится, что жители города собираются поднять бунт. Мне приказано подтвердить это.

Черт, предчувствие его не обмануло. Шарп надеялся выведать настроения французов, но Вигрэм, понимая, что Шарп вернется с неутешительным ответом, в последний момент послал этого аристократа. Несомненно, Макерр принесет Вигрэму ответ, который тот хочет услышать, и этот ответ приведет к безумию. Шарп громко рассмеялся.

— Вы полагаете, что две роты стрелков смогут поднять восстание в Бордо?

— Нет, месье, — граф де Макерр переждал, пока корабль перестал крениться на волне. — Я полагаю, что две роты стрелков при помощи морских пехотинцев, смогут удержать форт в Аркашоне до тех пор, пока не прибудет подкрепление на ваших шасс-маре. Ведь вы для этого их собираете? Для вторжения? А Аркашон — лучшее место для этого.

Шарп не ответил. Эльфинстоун приказал ему притормозить амбиции Вигрэма, но теперь этот пижон-француз усложнил задачу. Было бы проще выкинуть его за борт прямо сейчас.

— Но если Бордо готово восстать, — де Макерр, к своему счастью, не мог прочитать мысли Шарпа, — мы можем сбросить режим Бонапарта, майор. Мы можем поднять восстание, мы сможем избавиться от тирана. Мы можем завершить войну. — И снова Шарп не ответил, а граф де Макерр посмотрел на крошечный мерцающий свет в холодной тьме. — Конечно, продолжил граф, — если я добьюсь успеха в разжигании бунта, мне потребуются в помощь ваши войска.

Шарп изумленно повернулся и посмотрел в бледное лицо графа де Макерр.

— У меня не было такого приказа.

Граф тоже повернулся, взглянув на Шарпа взглядом еще более бледных глаз.

— У вас есть приказы, майор, оказывать мне любую помощь в пределах ваших полномочий. У меня есть полномочия вашего Принца-регента и моего Короля. Так что вы будете подчиняться приказам.

Корабельный колокол избавил Шарпа от необходимости отвечать. Он раздраженно подумал, почему моряки не обозначают каждый час также как и все остальные люди, а вызванивают колокольчиками какие-то непонятные звуки. По палубе застучали чьи-то шаги, сменилась вахта, и ярко засветил нактоузный фонарь когда подняли крышку нактоуза.

— Вашим первым заданием, майор, будет безопасный спуск моих лошадей на берег, — граф не обращал внимания на фигурки, поднимающиеся по лестнице на полуют.

Терпение Шарпа лопнуло.

— Моим первым заданием, милорд, будут мои люди. Если вы не можете сами спустить ваших лошадей на берег, то они останутся здесь, и я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь вам. Всего хорошего. — Он широким шагом пересек палубу, что было весьма непростым на пошатывающейся "Амели, которая ложилась на новый курс, подчиняясь сигналу фонарей на корме "Возмездия".

Светало. Перестал идти снег, и Шарп увидел в утренних сумерках, что берег, который оказался удивительно близко, совершенно не населен. Бриг был еще ближе к берегу, и на его бизани развевались яркие сигнальные флаги.

— Его вчера с нами не было, — кивнул в сторону брига Милашка Вильям, выглядевший бодрым и отдохнувшим. Он принес Шарпу чашку чая. — Должно быть, будет кружить вокруг форта. — Плохо спали?

— Совсем не спал. — Шарп взял чашку и отхлебнул горячего, кисловатого чаю. Берег выглядел очень пустынным. За бурунами волн были песчаные дюны, а за ними виднелись низкорослые сосны. Домов не было. Далеко вдали виднелись очертания холмов, а к северу в океан врезался мыс.

— Аркашон, — указал на этот мыс капитан Тремгар. Он отвернулся от двух офицеров и прокричал в рупор приказы. Шарп услышал грохот якорной цепи в клюзе. Паруса, мгновение назад еще наполненные ветром, захлопали как крылья гигантской летучей мыши, когда начали сворачивать паруса. «Возмездие», выглядящее огромным в утреннем мареве, уже стояло на якоре и спустило шлюпки.

— Вот крестные муки, — сердито произнес Милашка Вильям. Он посмотрел на шлюпки, скопившиеся рядом с "Возмездием".

Шарп достал свою подзорную трубу из футляра и раскрыл ее. Подзорная труба была подарком Императора Франции своему брату, Королю Испании, но этот подарок пропал среди прочей добычи в Витории и достался британскому стрелку.

— Господи Иисусе, — в тон Фредриксону подхватил Шарп. «Возмездие» спустило три больших шлюпки, которые заполнялись морскими пехотинцами в красных мундирах. — Там должно быть их сотня, — он смотрел на людей, осторожно спускающихся в покачивающиеся лодки. Море было чудесно спокойным это утро, на поверхности была лишь небольшая зыбь. Шарп поднял подзорную трубу выше, потому что слабое покачивание «Амели» затрудняло наведение, и увидел еще больше морских пехотинцев, ожидающих на палубе «Возмездия». — Да этим ублюдкам мы вообще и не понадобимся!

— Чтобы захватить форт, да, — Милашка Вильям зажег сигару, — но при марше на Бордо обученные стрелки будут чертовски полезны.

— Черт бы его побрал! — Шарп наконец-то понял. Вигрэм послал де Макерра для продавливания плана, а Бэмпфилд спрятал морских пехотинцев для его осуществления.

Несмотря ни на что, Вигрэм и Бэмпфилд все же решили захватить Бордо, а Шарп оказался в середине. Глядя, как заполненные шлюпки движутся в сторону прибоя, он испытал горькую злость на Бэмпфилда, который солгал насчет болезни своих морских пехотинцев и смог потренировать стрелков для своей сумасбродной идеи. Даже солнце, пробившееся сквозь облака, впервые за неделю не умерило гнев Шарпа.

— Я убежден, — сказал Фредриксон, — что он делает это из-за тебя.

— Меня?

— Видимо он высокого мнения о твоих возможностях, — сухо сказал Фредриксон. — Если выдающегося майора Шарпа постигнет неудача, то никто не упрекнет капитана Бэмпфилда. А если же ему будет сопутствовать успех, то это будет исключительно благодаря Бэмпфилду.

— Сволочь Бэмпфилд, — сказал Шарп.

Шлюпки высадили «красных курток» на берег и поплыли обратно, гребцы резкими рывками гнали шлюпки против ветра и прилива. Они поплыли не к «Амели», а снова направились к «Возмездию», где высадки ожидало еще множество морских пехотинцев. Уже наступило утро. Завтрак из размоченного хлеба лежал перед стрелками, ждавшими на палубе «Амели». Те морские пехотинцы, которые высадились на берег, уже выстроились в колонны и, к изумлению Шарпа, около полуроты направились вглубь материка, чтобы укрыться под темными соснами. Самого Шарпа, который, как предполагалось, должен был командовать наземной операцией, полностью игнорировали.

— Капитан Тремгар!

— Сэр!

— Может ли шлюпка доставить меня на берег?

Тремгар, мужчина средних лет, закутанный в матросскую штормовку, вытряхнул остатки табака из трубки, постукивая ей об латунную крышку нактоуза.

— У меня нет таких приказов, майор.

— Я даю вам такой приказ.

Тремгар повернулся. Одна из шлюпок отчалила от «Возмездия» и на ней, вместо морских пехотинцев, находилась группа морских офицеров в синих мундирах. Тремгар пожал плечами.

— Почему бы и нет, майор.

Двадцать минут занял спуск с «Амели» небольшого баркаса и еще через пять минут Шарп сидел на кормовой банке. Граф де Макерр, увидев возможность покинуть вонючее угольное судно, настоял на том, чтобы занять место на баркасе. Он сменил британский мундир на одежду коричневого цвета.

С палубы «Амели» море выглядело очень спокойным, но здесь, на маленькой лодке, оно волновалось гораздо сильнее, и коготки страха впились в спину Шарпа. Весла брызгали на него водой, волны перехлестывали через планширь, и Шарп ожидал, что в любой момент лодка перевернется. Граф, закутанный в свой плащ, выглядел так, будто болел морской болезнью.

Шарп повернул голову назад. Корпус «Амели», весь в пятнах смолы и соли, возвышался над ним. Кок вылил ведро отходов за борт и чайки, вопя как банши[360], устремились вниз, дерясь за каждый кусочек.

Граф, оскорбленный отказом Шарпа помочь ему выгрузить лошадей, сидел молча. Медленно, взмах за взмахом, четыре гребца тащили маленькую лодку от «Амели», и отдаленный рокот прибоя становился все громче и громче.

Шарп инстинктивно взялся за свое оружие. Ствол его винтовки был заткнут от брызг морской воды, а замок замотан тряпкой. Палаш со стуком бился о борта тесной лодки. Волны поднимали лодку и двигали ее вперед к прибою, который казался Шарпу струей пены, крутящейся ветром и волнами, затем шлюпка заскользила по воде, покрытой плавающими водорослями.

Это был опасный момент, когда лодка переходила границу между спокойным морем и довольно бурным береговым прибоем. Несколько лет назад Шарп видел, как на таком же берегу как этот, в Португалии, такая же лодка была перевернута волной и разбросала людей в море как тряпичные куклы. Он помнил, как тела выбрасывало на берег, мундиры были разорваны вздувшимися телами, и собаки еще долго потом поедали их.

— Налегайте! — кричал боцман. — Сильнее, ублюдки.

Гребцы налегли, и лодка, будто телега, груженная пушечными ядрами, взобралась на гребень волны. Весла сгибались от напряжения, затем море подхватило лодку, и она двинулась вперед, внезапно освободившись от давления воды, а боцман позади Шарпа всей массой навалился на румпель.

Крик боцмана был похож на вопль животного и сливался с шумом прибоя. Мир стал черно-белым в зеленых полосах, и в его центре находилась маленькая лодчонка, подхваченная огромной волной прибоя. Правая рука Шарпа побелела, с такой силой он ухватился за борт, затем нос лодки окунулся в воду и Шарпа окатило холодными брызгами, а в ушах все еще стоял крик боцмана, и он ощущал страх, присущий человеку, находящемуся в опасности и не имеющего возможности повлиять на ситуацию.

Нос вынырнул, лодку кружило и трясло, и вдруг она оказалась между полос воды, и Шарп услышал сильный шум, производимый тоннами песка, который откатная волна увлекает за собой в море.

— Давай! — закричал боцман, — вперед, дикари! — носовые гребцы, выпрыгнув за борт и стоя по колено в пузырящейся воде, потащили лодку на пологий берег.

— Все, майор. Ничего сложного, — хладнокровно сказал боцман.

Шарп, стараясь не показывать обуявший его страх, перешагнул через банку. Оставшиеся два гребца, усмехаясь, помогли ему выбраться. Еще одна волна, захлестнув берег, подняла лодку и наклонила ее на борт так, что Шарп упал прямо на огромного черноволосого человека, рассмеявшегося над его неуклюжестью.

Шарп восстановил равновесие, балансируя на носу лодки и спрыгнул в схлынувшую волну. Даже твердая земля, даже зеленая лужайка в самой мирной английской деревне не сделали бы его более счастливым в этот момент. Он шагнул на песок, тихонько порадовавшись тому, что находится в безопасности. Под его ногами хрустели ракушки и куски дерева, показывающие высоту зимних приливов.

— Майор! — приветствовал его чей-то голос. Лейтенант Форд, помощник Бэмпфилда, шел по вязкому песку. Добро пожаловать на берег. Вы поспешили, верно, сэр?

— Поспешил? — перекрикивая шум ветра и прибоя, сказал Шарп, снимая тряпье с винтовки.

— Вам не было приказано высаживаться на берег, сэр. — Форд сказал это уважительно, но Шарп прекрасно понимал, что это Бэмпфилд послал юного лейтенанта передать ему порицание. Сам капитан, в бело-голубом мундире, расшитым золотом, стоял на берегу в пятидесяти ярдах от них.

— Позвольте напомнить вам, лейтенант, — сказал Шарп, что наземной операцией командую я.

Граф де Макерр, серый от пудры на его лице, отряхнул плащ, зашагал в сторону Бэмпфилда.

Форд взглянул на графа и снова обратился к Шарпу.

— Понимаете ли, майор, лейтенант не мог скрыть своего смущения, — наши морские пехотинцы чудесным образом выздоровели.

— В самом деле. — На берегу были сотни пехотинцев и Шарп видел как минимум еще полсотни, ушедших дальше от берега.

— Капитан полагает, — Форд осторожно встал так, чтобы Шарп не смог пойти в сторону Бэмпфилда, — что будет лучше, если мы сами позаботимся о деле. Он улыбнулся так, будто принес великолепные новости.

Шарп уставился на молодого лейтенанта.

— О деле???

— Захватим форт Тест-де-Бюш. — Форд все еще улыбался, будто хотел обрадовать Шарпа такими известиями.

Шарп пристально посмотрел на Форда. — Вы стоите у меня на пути, лейтенант.

— О! Извините, сэр! — Форд шагнул в сторону.

Капитан Бэмпфилд явно по-дружески приветствовал графа де Макерр, но, видя, что подходит Шарп, оставил его и быстро пошел навстречу стрелку.

— Доброе утро, Шарп! Как любезно!

— Что?

— Погода! Бог смилостивился над моряками. — Порыв ветра сыпанул песком по сапогам Шарпа.

— Лейтенант Форд, сэр, сообщил мне, что вы не нуждаетесь в моих услугах.

— Не в Тест-де-Бюш. Один из наших вчера допросил рыбака, Шарп. Кажется, лягушатники покинули форт. Что вы на это скажете, а? Осталось всего несколько человек, так что не вижу причин, по которым нужно беспокоить вас. Полагаю, более благоразумным будет, если вы выдвинетесь вглубь берега.

— Вглубь, сэр?

— Разве вы не собирались устроить диверсию на дороге? Однако я хочу, чтобы вы вернулись с докладом не позднее полудня во вторник. Это вам ясно?

Шарп посмотрел мимо надутого, уверенного в себе Бэмпфилда на морских пехотинцев, стоящих строем на песке. Они высадились налегке, оставив свои рюкзаки и шинели на «Возмездии». Все они выглядели здоровыми, и их вид разозлил Шарпа.

— Ваши люди выздоровели чудесным образом, капитан.

— А почему бы и нет, майор? — улыбнулся Бэмпфилд, находящийся в прекрасном расположении духа. Ruse de guerre[361], майор, понимаете?

Шарп все еще был в ярости.

— Хитрость, сэр?

— Мы не хотели, чтобы вражеские агенты в Сен-Жан-де-Люз прознали наши планы. Они бы доложили, что морские пехотинцы больны и имеются только немного солдат, которых хватит лишь, чтобы пасти отару овец, но не на захват Бордо. — Бэмпфилд видел недоверие Шарпа и улыбнулся. — На кораблях у меня еще достаточно людей, Шарп, если они потребуются.

— Для захвата Бордо? — насмешливо спросил Шарп.

— Если Макеро заявит, что это возможно, мы попробуем. Он направляется прямо в Бордо, Шарп. Храбрый малый, да? Ваша совет будет неоценим, но решать будет Макеро. — торжествующий Бэмпфилд очень старался быть любезным.

— Макеро, сэр?

— Граф де Макерр. Но вы не должны его так называть, это невежливо, — рассмеялся Бэмпфилд. Вы на пороге великих событий, майор. Вы еще будете благодарить за эту возможность.

Но Шарп был слишком разъярен, чтобы благодарить. Бэмпфилд последовательно лгал. Шарп и его стрелки были нужны Бэмпфилду ради его мечтаний о славе, и теперь, на холодном французском берегу, Шарп ясно увидел это безумие, против которого его предостерегал Эльфинстоун.

— Полагаю, сэр, что ответственность за решение о наступлении на Бордо лежит на мне.

— И на нас тоже, майор. Вы же не отрицаете, что де Макерр более убедительный свидетель, — Бэмпфилд помолчал, почувствовав злость Шарпа. — Разумеется, я приму во внимание ваш совет, майор. — Бэмпфилд открыл крышку своих часов, как бы давая понять Шарпу, что он тратит его время. — Возвращайтесь во вторник, майор! К этому времени Макеро принесет нам хорошие вести из Бордо. И запомните, скорость и неожиданность, майор. Скорость и неожиданность.

Бэмпфилд повернулся уходить, но Шарп окликнул его.

— Сэр! Вы верите тому рыбаку?

— Это не ваше дело, Шарп, — возмущенно ответил Бэмпфилд.

— Вы выставите пикеты, сэр?

Бэмпфилд захлопнул свои карманные часы.

— Если мне потребуется урок ведения военных операций, майор, то я попрошу его у своего начальства, а не у подчиненных. Мои шлюпки доставят на берег ваших людей, майор Шарп, всего вам хорошего.

Бэмпфилд ушел. Чтобы захватить форт ему был не нужен Шарп, и он не хотел, чтобы в его победном докладе в адмиралтейство упоминалось имя Шарпа. Этот доклад уже давно сформировался в голове Бэмпфилда, доклад, который будет напечатан в "Военно-морской газете». Будет скромно рассказано о захвате форта, об отчистке залива, но в этой скромности будет виден героизм, с которым была одержана победа. Но по сравнению с захватом Бордо эта победа покажется детской забавой. С этими мыслями Бэмпфилд шел по мокрому, вязкому песку, а в его голове крутились сладкие мечты о триумфе и еще более сладкие мечты о наградах и поощрениях, которые посыплются на него.

Глава 5

Корнелиус Киллик выплеснул кофейную гущу в костер, горящий под соснами. Ветер был прохладный, но дождя, по крайней мере, не было, хотя Киллик полагал, что это ненадолго.

Некоторые его люди спали, некоторые разбирали мушкеты, остальные играли в криббедж или в кости. Они нервничали, но успокаивали себя, видя безмятежное спокойствие капитана.

Однако это спокойствие было напускным. Он нервничал также, как и его люди, и уже сожалел об импульсивном решении защищать форт со стороны берега. Не то чтобы американец боялся драки, но на море он знал каждую рябь, мог в полной мере использовать достоинства «Фуэллы» и посеять смятение в рядах противника, на суше же было совсем по-другому. Битва на суше, как сказал его ирландский лейтенант, — это "разномастная лошадь", а Корнелиус Киллик не был уверен, что ему нравится пестрота.

Его не прельщало иметь это грязное, захламленное пространство в качестве поля битвы. Корабль мог перемещать пушки быстрее, чем колеса, и на море было негде спрятаться. Там, при свежем ветре, сражение было открытым, а здесь под каждым кустом мог прятаться враг. Киллик сознавал, что никогда не учился быть солдатом, никогда не принимал участия в битве на суше, но он сам предложил это коменданту Лассану и теперь готовился дать бой приближающимся британским морским пехотинцам.

Но хотя у Корнелиуса Киллика были сомнения, были также и ободряющие моменты. В его распоряжении находилось шесть двенадцатифунтовых пушек, снятых с «Фуэллы» и установленных на лафеты. Это придавало Киллику уверенности. Пушки, такие красивые и эффективные, давали шанс на победу. Враг придет с мушкетами, а столкнется с оружием, которое Наполеон называл своими "прекрасными дочками". Это были двенадцатифунтовки Грибоваля[362], мощные, жестокие убийцы.

Чтобы обслуживать эти орудия у Киллика было шестьдесят человек, все они умели обращаться с ними. Американец прекрасно знал, какая судьба будет уготована британцами для команды американского капера, поэтому Киллик мог не приказать своим людям участвовать в битве, он и не приказал, а просто попросил их о помощи. Они ему так верили, так любили его, что всего две дюжины отказались пойти с ним. Так что Киллику предстояло воевать с добровольцами. И Киллик спрашивал себя, смогут ли насильно завербованные солдаты, ведомые надменными щеголями-офицерами, победить таких солдат, как его люди.

Ветер колыхал верхушки деревьев, унося дым от костров в сторону деревни. На стенах форта не было ни души, и флаги тоже не развевались.

— Может ублюдки сегодня и не придут, — лейтенант Догерти налил себе немного мутного кофе.

— Может и нет, — Киллик наклонился к костру и зажег сигару. Он ощутил внезапный страх, должно быть вызванный возможностью потерять свой корабль. Было бы невыносимо потерять «Фуэллу». — Если они придут, Лайам, мы сдерем с них шкуру. На стороне Киллика было и третье преимущество — внезапность.

Через час пришло первое сообщение из Аркашона. Киллик послал четверых людей на разведку на тягловых лошадях. Сообщалось, что морские пехотинцы высадились на берег и уже идут колонной по песчаному берегу.

— Они вас видели? — спросил Киллик канонира, доставившего эти сведения.

— Нет.

Киллик встал и похлопал в ладоши.

— Выдвигаемся, парни! Выдвигаемся! — Команда «Фуэллы» ожидала с орудиями в позиции между прибрежной тропинкой и дорогой. Теперь Киллик знал, куда направлялись британцы и пушки направили на запад, в сторону, откуда они должны были появиться.

Когда орудия были нацелены, пришло другое сообщение. Высадились полтораста морских пехотинцев. Без лошадей и артиллерии, направляются на север. Остальные люди остались на берегу. Все четверо разведчиков вернулись к месту засады.

Анри Лассан выбрал место, и сделал это хорошо. Пушки были направлены на опушку леса, росшего на вершине небольшого холма, вдававшегося в прибрежные песчаные дюны. На песке стояли два домика, но оба сгорели в прошлом году, и их обуглившиеся были разбросаны по всей округе, по которой предстояло идти морским пехотинцам.

Намеченное для орудий место также давало и защиту людям Киллика. Двенадцатифунтовки были скрыты в тени деревьев, и картечь внезапно вылетит из темноты. И даже если морские пехотинцы рискнут контратаковать через простреливаемый участок, им придется взбираться на осыпающийся песчаный холм шести футов высотой и достаточно крутой.

Двадцать человек отступили к передкам орудий, а остальные подготовили большие пушки. Стволы на лафетах следовало перевести из походного положения в боевое, затем цапфы закрепили железными болтами, забили в стволы порох и картечь. Картечь взяли из арсенала «Фуэллы» и обмотанные холстом свертки с пулями будут вытолкнуты четырьмя фунтами и четырьмя унциями французского пороха, который был насыпан в мешочки, сшитые под калибр орудий. Через запальное отверстие мешки с порохом проткнули специальной спицей, и в оловянные трубки засыпали мелкий порох, который должен был поджечь заряд в стволе.

Киллик наклонился к казеннику пушки. Он выбрал оптимальный угол обзора и провернул медную ручку подъемного механизма. Он проверил так каждое орудие и взглянул в то место на песке, куда он собирается направить смерть. Мощь орудий придала Киллику уверенности.

— Комендант передает вам благодарность, Корнелиус, — лейтенант Лайам Догерти предупредил Лассана о подходе британцев.

Киллик рассмеялся как бы в ожидании победы.

— Им еще идти шесть часов, Лайам, — он зажег сигару, — но когда они придут, мы убьем всех этих чертей.

— Разумеется, убьем. — Для Лайама Догерти предстоящая битва была частью мести британцам за жестокое подавление во время восстания "объединенных ирландцев"[363].

Отца Догерти повесили как повстанца, вздернули рядом с темным от торфа ручьем как собаку, а мать мальчика, вырастившего его в Америке, не позволила забыть это. А Лайам Догерти и не хотел забывать. Он представил, как красномундирники заходят на поляну, и смаковал, как он выпустит смерть из шести стволов.

Несколько крестьян, любопытствующих, что такое происходит на юге, подошли к лесу и наблюдали за приготовлениями американца. Корнелиус Киллик подозвал их. Ночью его обуревали страхи, он представлял катастрофу, но сейчас, перед лицом приближающегося врага, в удачно выбранной засаде, он почувствовал уверенность в успехе и был рад, что у этого успеха будут свидетели.

— Интересно, что бы сказали в Марблхеде[364], если бы видели нас, — сказал он Догерти.

Лайам Догерти думал, что лишь немногие бы удивились этому рискованному приключению Киллика. У него всегда была репутация отчаянного.

— Может быть, они назовут улицу в вашу честь.

— Улицу? Почему не весь город?

Оставалось сделать лишь одно, и это было сделано со всей торжественностью. Корнелиус Киллик развернул большое знамя, снятое с «Фуэллы». Звезды и полосы нашиты женщинами Марблхеда и освящены пресвитерианским священником, который помолился за то, чтобы флаг увидел побольше крови врагов Республики. В тот день Киллик пообещал себе, что так и произойдет. Флаг, висящий под деревьями, будет поднят при первом же выстреле пушек и будет гордо реять, пока будут падать враги.

Корнелиус Киллик и команда «Фуэллы» были готовы.

Когда морские пехотинцы ушли, пляж стал казаться необычайно пустынным. Под пронизывающим ветром люди Шарпа, спотыкаясь, перетаскивали к дюнам свои рюкзаки, шинели и винтовки.

— Еще одна лодка, сэр, — сказал Фредриксон.

Шарп пробормотал что-то неразборчивое. Солнце опять зашло за тучи, и Шарп смог оглядеть в окрестности в подзорную трубу. На одном дальнем холме вроде виднелась тропинка, но не было никаких следов деревни или часовни, с помощью которым можно было бы сориентироваться по карте, разложенной на песке Фредриксоном.

— Капитан сказал, что мы вот тут, в трех милях к югу от мыса Аркашон.

Шарп отлично помнил карту и даже не взглянул на нее. Нет ни одной дороги на восток. Быстрее всего будет пойти к Аркашону, а там уже выйти к дороге на Бордо.

— Пойдем по берегу, следом за этими водоплавающими?

— Нет, разумеется, — Шарпу было плевать, если он больше не увидит Бэмпфилда. Он повернулся. — Мы пойдем по дороге вглубь страны. Граф де Макерр стоял на границе прилива и печально наблюдал, как его лошадей просто сбросили в воду с длинными веревками. Лошадям пришлось плыть за шлюпкой на привязи, и граф опасался за них.

Фредриксон все еще изучал карту.

— А чем вы собираетесь помешать Бэмпфилду вторгнуться во Францию?

— Тем, что разоблачу перед ним этого пижона, — Шарп кивнул на француза. Мне следовало ночью выкинуть его за борт.

— У меня может случиться какая-нибудь неполадка с винтовкой, когда он будет рядом, — с надеждой предложил Фредриксон.

Это были веселые мысли холодным утром, но Шарп потряс головой, отгоняя их, и повернулся посмотреть, как его стрелки перетаскивают припасы сквозь прибой.

— Можно было бы выкинуть чертовы лестницы, — горько сказал Шарп. — Он было представил, как Бэмпфилд преодолеет ров и стены форта Тест-де-Бюш без лестниц, но бросил это бесполезное занятие. Делом Шарпа было устроить засаду на военный конвой по дороге на юг, и выяснить настроения тех, кого они смогут захватить в плен. — Мы разделим припасы среди людей. То, что не сможем нести, бросим.

— Да, сэр. — Фредриксон свернул карту и запихнул ее в карман. — Можно отдать приказ?

Но Шарп не ответил. Он смотрел на группу стрелков, укрывшихся от ледяного ветра за песчаной дюной.

— Эй, вы? — крикнул он, — ко мне!

Лица стрелков, светящиеся невинностью, как всегда, когда имели дело с офицерами в гневе, повернулись к Шарпу, но один из них встал, стряхнул песок с зеленой куртки и пошел в сторону офицеров.

— Вы знали? — Шарп в ярости повернулся к Фредриксону.

— Нет, — солгал Фредриксон.

Шарп повернулся к стрелку, которого подозвал к себе.

— Ты тупой придурок.

— Сэр.

— Господи Иисусе! Я сделал тебя чертовым полковым сержант-майором, а ты на это наплевал.

Щека Патрика Харпера еще сильнее раздулась из-за зубной боли, а он, будто это объясняло все, показал на опухоль пальцем.

— Все из-за него, сэр.

От его ответа Шарп даже перестал сердиться. Он посмотрел на гиганта-ирландца, который как-то однобоко ему улыбнулся в ответ.

— Из-за зуба? — зловеще спросил он.

— Я пошел к хирургу, чтобы он вырвал зуб, а он дал мне ром, чтобы сначала унять боль, вот что он сделал, сэр, и я подумал, что могу выпить чуточку больше, сэр, а потом обнаружил, что я на корабле, сэр, а этот ублюдок к зубу даже и не притронулся, сэр, и единственное, что я могу предположить, это что, увидев мое состояние, какая-то добрая душа, сэр, я предполагаю, один из людей Фредриксона, отнесла меня на «Амели». — Харпер взял паузу в своей красноречивой лжи. — Это было совсем не то, что я желал, сэр, честно-честно!

— Ты лживый ублюдок, — сказал Шарп.

— Возможно, сэр, но это все правда, да поможет мне Бог. Патрик Харпер, довольный тем, что смог объясниться, ухмыльнулся. Эта ухмылка сказала больше, чем нужно: что они оба всегда сражались бок о бок, и Харпер твердо знал, что так и должно быть впредь. Ухмылка также означала, что майору Ричарду Шарпу так или иначе придется отводить от головы Харпера праведный гнев Армии за дезертирство.

— Так значит, твой больной зуб так и не вырвали? — спросил Шарп.

— Так точно, сэр.

— Ну так я, черт побери, сделаю это здесь и сейчас, — сказал Шарп.

Харпер сделал шаг назад. Он был на четыре дюйма выше шестифутового Шарпа, с мышцами соответствующими его габаритам, а на его плечах лежали винтовка и устрашающее семиствольное ружье, но на его широком, опухшем лице появилось выражении ужаса.

— Нет, сэр, вы не станете выдирать зуб.

— Обязательно выдеру, — Шарп повернулся к Фредриксону. — Отыщите мне щипцы, капитан.

Рука Фредриксона инстинктивно скользнула в кармашек на поясе и остановилась на полпути.

— Я спрошу у кого-нибудь, сэр.

Харпер побледнел.

— Мистер Шарп! Сэр! Пожалуйста!

— Молчать! — посмотрел Шарп на огромного ирландца. На самом деле он был рад тому, что Харпер здесь, но армия есть армия и его радость не была оправданием Харперу. — Ты чертов дурак, полковой сержант-майор. А как же твой сын?

— Он немного мал, чтобы воевать, сэр, — ухмыльнулся Харпер, и Шарпу пришлось отвернуться, чтобы Харпер не заметил его улыбку.

— Нет щипцов, сэр! — разочарованно прокричал Фредриксон, хотя Шарп и был уверен, что Милашка Вильям не будет стараться найти инструмент. — Вы хотите, чтобы мы шли полным ходом, сэр?

— Вглубь страны. Сержант Харпер!

— Сэр?

— Присоединяйся к роте капитана Фредриксона и принимай те обязанности, которые он решит на тебя возложить.

— Сэр!

Словно тягловые животные, стрелки взвалили на себя поклажу: съестное, оружие, шинели и остальную амуницию. Они направились на восток, к деревьям, затем на север и вышли на дорогу, ведущую вдоль болота прочь от этого бесплодного берега.

Это была скорее не дорога, а колея от телеги, проходящая по опушке леса рядом с болотом, с которого, медленно взмахивая крыльями, взлетали при подходе стрелков в зимнее небо длинноногие журавли. Зеленые куртки шли быстро, так, как их учили ходить на марше, а в четверти мили впереди шли пикеты, сообщая Шарпу, что путь свободен.

Было необычно находится в глубине Франции. Это была земля Бонапарта, вражеская земля, а между Шарпом и Бордо, как впрочем, и между Шарпом и Парижем, не было своих войск. Всего один вражеский кавалерийский эскадрон мог покрошить их в капусту, но пока группу стрелков никто не побеспокоил и даже не заметил.

— Если мы пойдем этим путем, то догоним морских пехотинцев, — сказал Фредриксон.

— Это приходило мне в голову, — тихо сказал Шарп.

Одноглазый капитан уставился на Шарпа.

— Вы же не думаете захватить форт до прихода…

— Нет, — прервал его Шарп. Если Бэмпфилд хочет захватить форт только своими силами, то пусть захватывает. Но если карта не врет, то мы должны подойти близко к Аркашону, так что мы взглянем на форт, прежде чем повернем на восток.

Патрик Харпер в наказание тащил ранцы и шинели пикетов, которые должны были идти налегке, но дополнительный вес, казалось, совершенно не повлиял на его темп. Зуб его беспокоил больше, пульсирующая и дергающая боль, но до остального ему не было никакого дела. Он шел за Шарпом, потому что не мог и подумать, чтобы остаться, когда сам Шарп шел вперед. Харпер видел, что случилось, когда он остался в стороне и майор чуть не угробил себя возле замка в Бургосе. Кроме того, Джейн Шарп, дав ему гвоздичное масло, посоветовала ему спрятаться на корабле, Изабелла требовала, чтобы он остался с Шарпом, а капитан Фредриксон смотрел на присутствие Харпера на корабле только своим закрытым глазом. Харпер чувствовал, что поступил правильно, идя с Шарпом и колонной стрелков в бой.

Зеленые куртки и темные штаны сливались с тенистыми соснами. Шестидесятый полк был сформирован именно для такой территории, для американской природы, и Шарп, время от времени окидывающий взглядом своих людей, видел, как хорошо выбраны для них мундиры. В сотне шагов неподвижного человека было уже невозможно заметить. На мгновение Шарп почувствовал гордость за то, что он стрелок. Стрелки, верил он, были просто лучшими солдатами во всем мире.

Они сражались как демоны, и были еще более смертоносны, потому что их тренировали, в отличие от других пехотинцев, воевать независимо. Эти люди в случае опасности не искали офицера или сержанта для получения указаний, а просто знали что делать, благодаря тренировкам. Это были в основном бродяги, уродливые, беззубые, рябые люди, подлецы и матершинники, но на поле боя они были короли, и победы была для них привычным делом. Они могли сражаться, а могли идти маршем. Боже, как они могли идти! В 1809 году, пытаясь успеть к бою в Талавере, подразделение прошло сорок две мили по холмистой местности за сорок шесть часов и прибыло в хорошей форме, с чистым, заряженным оружием, готовым к бою. Его люди маршировали также хорошо. Они шли бессознательно, не думая, что темп, который им так легко давался, не смог бы взять никто ни в одной армии мира. Они были стрелками, лучшими из лучших, и шли на север воевать.

А тем временем к западу, на менее удобной тропе вдоль песчаных дюн, морские пехотинцы спотыкались и падали.

Это была не их вина. Четыре месяца на диете из червивого хлеба, гнилого мяса, тухлой воды и рома, замурованные на корабле, в штормовую погоду Бискайского залива плохо повлияли на них. Они отвыкли от длинных переходов, и песок, попавший им в сапоги, жестоко натирал ноги. Их тяжелые мушкеты, сделанные по морскому образцу, становились тяжелее с каждой пройденной милей. Нагрудные ремни, белые и сильно затянутые, сжимали грудь, затрудняя дыхание. День был прохладный, но пот заливал им глаза, а спины и ноги горели огнем. Некоторые тащили связки веревок и металлические кошки, чтобы с помощью них взобраться на стены форта вместо лестниц, которые Бэмпфилд посчитал ненужными для

морских пехотинцев.

— Мы дадим сигнал к привалу. — Бэмпфилд сделал это не ради людей, а ради себя. Им было тяжело, но он просто страдал. Его ботинки ручной работы натерли ему пятки, а на пальцах ног вздулись мозоли. Кожаная лента на шляпе казалась стальной, а белые штаны врезались в ягодицы, будто он сидел на козлах для пилки дров.

Капитан уже сожалел о своей браваде. Он страстно желал повести своих людей в бой, а это нельзя было сделать с палубы «Возмездия», а только лишь со Пока они будут заняты фрегатом и будут всматриваться в сторону моря, морские пехотинцы возьмут штурмом опустевшие стены форта с другой стороны. Это будет штурм, который завладеет воображением британской публики когда «Газетт» напечатает рассказ об этом, а не обычную надоевшую историю о корабле, обстрелявшем форт.

Капитан морских пехотинцев, Палмер козырнул Бэмпфилду.

— Мы отстаем, сэр.

— Черт побери, Палмер! Если мне потребуется ваш ценный совет, я обязательно спрошу его у вас!

— Сэр! — Палмера не тронул гнев Бэмпфилда. Нейл Палмер был на десять лет старше Бэмпфилда и уже давно его не беспокоил гнев очередного амбициозного капитана, который завидовал славе поколения Нельсона. — Мне выставить пикеты, сэр?

— Да! — Бэмпфилд оперся на ствол дерева. Он хотел стянуть свои дорогие туфли и окунуть натертые ноги в море, но не хотел, чтобы такое проявление слабости видели его люди.

— Воды, сэр? — Лейтенант Форд протянул флягу.

— После вас, лейтенант. — Такое поведение казалось ему правильным, а он хотел, чтобы было видно, что он поступает как герой.

Он успокаивал себя тем, что его дискомфорт с лихвой покроют известность и слава, которые ему принесет этот день. Морские пехотинцы могли и опоздать к крепости, но крепость все равно падет, и волдыри позабудутся в ярком блеске славы. Он посмотрел на часы, увидел, что привал длится уже десять минут, но решил, что еще пара минут не повредят. Он вытянул уставшие ноги, надвинул шляпу на глаза и освежил в памяти победный рапорт, который написал ночью.

А в сотне ярдов впереди, стоя на небольшом возвышении, капитан Палмер разглядывал окрестности через огромную старинную подзорную трубу. Далеко к югу, за дюнами и хвойными деревьями, все было скрыто стеной дождя, словно шторами. На короткое время дождь ослабел, и Палмер вроде бы рассмотрел на горизонте зловещие темные очертания форта, но когда дождь снова припустил в полную силу, он уже не был уверен в том, что видел именно форт.

Он повернул подзорную трубу вглубь страны. В двух милях от них, на небольшом участке, где деревья не росли, он увидел крошечные фигурки стрелков в зеленых куртках, идущих вперед. Пармер им позавидовал. Он хотел быть с ними, а не быть привязанным к Бэмпфилду, но прозвучала команда и он, сложив подзорную трубу, вернулся к своим людям.

— Мы атакуем на закате, — сказал Бэмпфилд Форду и Палмеру.

— Да, сэр — оба офицера знали, что у «Сциллы» был приказ войти в залив Аркашон за два часа до заката, но уже не было надежды успеть вовремя. Они просто должны были идти вперед на истертых до мозолей, больных уставших ногах и утешаться тем, что ночь принесет им победу, снабжение с кораблей и благословенный отдых под защитой захваченного форта.

В форте Тест-де-Бюш комендант Анри Лассан перебирал свои четки, но ничто не помогало ему забыть строку из эссе Монтеня, которую он прочитал этой ночью. Там говорилось, что вся жизнь человека — это ничто иное, как попытка возвести свой дом смерти, и Лассан боялся, что Тест-де-Бюш может стать его домом смерти в этот день. Он говорил себе, что этот страх вполне привычен для человека, который должен столкнуться со своей первой в жизни битвой.

Он встал на колени в маленькой часовенке, в первые годы после революции переделанной сначала в "Храм разума", а затем в кладовую.

Маленький красный огонь неугасимой лампады, которую Лассан поместил в нишу, когда восстановил часовню, снова привлек его мысли к молитве. Если ему суждено сегодня умереть в этом жалком, сыром форте на краю Франции, то этот огонь возвещал спасение для его души. Под лампадой на алтаре стояло простое деревянное распятие. А на алтаре висел белый фронтал. Это был пасхальный фронтал, который повесили на алтарь за неимением других, но зато тема пасхального воскрешения успокоила Лассана в свете его мыслей о смерти, и он поднялся с колен. Лассан вышел во внутренний двор. Дождь сделал брусчатку похожей на куски угля, а каменные стены потемнели от воды. Форт казался странно пустым. Лассан приказал семьям солдат гарнизона отправляться в деревню, чтобы женщины и дети не пострадали от вражеского огня. Французский триколор, не поднимавшийся в эти дни, был прикреплен к фалу, чтобы его можно было поднять сразу же, как только первая пушка отскочит назад от выстрела.

— Сэр! — позвал его лейтенант Жерар с западной стены.

Лассан поднялся по каменному пандусу, сделанному, чтобы поднимать раскаленные ядра от печки к орудиям. У него, правда, не было людей, чтобы раскалять ядра, но даже и холодных ядер будет достаточно для любого судна, осмелившегося войти в узкий, мелководный залив.

— Сюда, сэр. — Лейтенант указал на юг, где на закатном горизонте появился британский фрегат. Новые марсели корабля были белоснежными и мерцали, когда ветер гнал судно к заливу.

— Это тот фрегат, который гнался за «Фуэллой», верно? — спросил Лассан.

— Да, сэр, — сказал Жерар. — "Сцилла".

Позади фрегата виднелся другой корабль. Это был линейный корабль, насколько мог судить Лассан. Один из тех огромных кораблей, что затянули петлю на завоеваниях Императора. Лассан больше бы желал всадить ядро в его огромное брюхо, чем в стройный и красивый корпус фрегата, но комендант знал, что не он будет целью в сегодняшней битве за Бога и Императора.

— Подождем, пока он пройдет мимо внешних буев.

— Да, сэр.

"Сцилла" подошла ближе, позолота на носовой фигуре сверкала, и Лассан знал, что фрегат — всего лишь отвлекающий маневр, пока морские пехотинцы подходят сзади, но в лесу в засаде сидели американцы, и Лассан вынужден был довериться неожиданному союзнику. Он понимал, что никто не пройдет мимо Киллика без стрельбы, и даже если американцы отступят, шум схватки даст Лассану шанс успеть направить людей на стены у ворот крепости. Пока же там находились только трое больных людей.

Если атака «Сциллы» проходит по расписанию, то морские пехотинцы уже должны быть близко. Лассан посмотрел на юг, но не увидел за деревней ничего необычного и повернулся снова в сторону моря, успев увидеть, как кливер фрегата повернулся к заливу. И тут же над кораблем взвился большой боевой флаг.

Люди Лассана сидели на корточках возле пушек. Запалы в их руках дымились, и Лассан знал, как пересохло у них во рту, и как подвело животы от предчувствия битвы. На баке фрегата он видел людей, обступивших носовые орудия. Офицеры на квартердеке, как знал Лассан, были одеты в свои лучшие мундиры, а глубоко в нутре фрегата ожидал хирург со своими скальпелями.

Крепость ждала. Возле флагштока стоял наготове капрал, чтобы сразу после выстрела пушек поднять французский флаг. Над заливом парили чайки.

Лассан представил красные мундиры морских пехотинцев в прицелах американских пушек, но быстро отвлекся, ибо профиль фрегата изменился, и белые обводы судна уже вспенивали воды залива.

Казалось, фрегат вздрогнул, когда встретился с силой отлива в заливе Аркашон, затем паруса фрегата бросили судно вперед, длинный бушприт «Сциллы» пересек смолистый шест, обозначающий отмель, и голос лейтенанта Жерара, твердый и величавый, скомандовал: «Огонь!»

Французские канониры поднесли фитили к пушкам, и битва в Аркашоне началась.

Глава 6

Грохот пушечных выстрелов прозвучал как гром. Инстинктивно, без какого-то приказа, стрелки присели на колено, как будто укрываясь от артиллерии.

Шарп побежал. Металлические ножны бились об его бок, винтовка сползла с плеча на локоть, а ранец подпрыгивал на спине.

Сержант Росснер, старший пикета, разведывающего дорогу впереди, пригнулся возле ряда кустов, росших на гребне маленького холмика. Он что-то прохрипел, когда Шарп упал рядом с ним, и кивнул небритым подбородком в сторону, с которой донесся грохот.

Но Шарп и не нуждался в этом указании. Черные клубы дыма покрывали местность в полутора милях впереди и слева от Шарпа. Прямо перед ним лежали воды залива Аркашон, видно который было только с возвышенности, на которой лежал Шарп, но он смотрел только на форт, казавшийся наполовину осевшим в землю, и на фрегат, тоже выплюнувший в сторону форта клубы дыма — поменьше и посветлее.

— Пехотинцы? — немецкий сержант выразил свое презрение сплюнув на землю.

Шарп вынул свою подзорную трубу, в это время к ним присоединился Фредриксон. С этой стороны форт Тест-де-Бюш выглядел весьма угрожающе. Он был построен за защитным гласисом из земли и песка, от которого, как видел Шарп, пушечные ядра отскакивали как мячики для крикета.

Дым от форта поплыл к северу, очищая залив для прицеливания. Стреляли только четыре орудия, но их обслуживали опытные канониры, весьма быстро обращающиеся с пушками. Черт побери Бэмпфилда с его чертовым рыбаком, думал Шарп, решившим, что форт опустел. Он наносил «Сцилле» огромные повреждения, а фрегат вряд ли что-то мог поделать с толстыми стенами форта.

Шарп направил подзорную трубу налево. Там он увидел толпу людей, одетых в серое, затем понял по юбкам на большинстве людей в толпе, что это крестьяне, которые наблюдают за битвой с вершин дюн рядом с заливом. Шарп посмотрел дальше на юг, выискивая яркие куртки морских пехотинцев.

Он увидел еще одну группу людей, но эти не наблюдали за битвой, а казалось, прятались в небольшой сосновой рощице. Несколько, совсем немного, прогуливались дальше к северу и наблюдали за сражением в заливе, но они выбрали плохую точку для зрелища, которые в их жизни было достаточно редким.

— Почему, — громко сказал он.

— Сэр? — перепросил Фредриксон.

Шарп думал, почему крестьяне, наблюдая за сражением, о котором будут рассказывать своим внукам как о великом событии в истории деревни, выбрали столь странное место для наблюдения. Большинство крестьян пошли к дюнам, в поисках лучшего обзора, значительно более лучшего чем там, с опушки леса. Он смотрел за ними, обнаружив какие-то очертания в тени деревьев.

— Вильям? Взгляни вот на тех людей у деревьев и скажи, что ты видишь?

Фредриксон взял подзорную трубу и секунд двадцать вглядывался, затем покачал головой.

— Выглядит как чертов передок орудия!

— Что! — Шарп взял у него трубу, и догадка Фредриксона, получила подтверждение: он увидел маленький ящик, брошенный между высоких колес. Он видел такие штуки раньше: маленькая повозка, в которой перевозили амуницию для французских орудий.

— Чертов Бэмпфилд, — сказал он, вглядываясь в очертания под деревьями, — ошибался во всем. Форт защищен, там никакое не ополчение, и держу пари на твое годовое жалованье, что это чертова засада на «ластоногих». Шарп повернул подзорную трубу опять направо и посмотрел на форт. Он увидел канониров в бастионе, смотрящем в сторону моря. Над ним, лениво покачиваясь на слабом ветерке, висел французский триколор, а на стенах над воротами форта он не заметил ни одного человека.

Он опустил трубу немного ниже. С этой точки обзора было трудно сказать что-либо, но ландшафт на подходах к форту выглядел достаточно неровно из-за нанесенных ветром песчаных дюн. Одно было ясно: взгляд всех французов был прикован к морю.

— Я думаю, мы должны принять приглашение.

Фредриксон усмехнулся.

— Без лестниц? — Он сказал это не для того, чтобы отговорить Шарпа, а чтобы заставить Шарпа рассказать свой замысел.

Шарп поднял трубу. Они не подняли мост. Там, где дорогу в форт пересекал ров, был подвешен на цепях деревянный мост. Он вел к закрытым воротам. То, что мост был опущен, усиливало подозрения Шарпа, что в лесу прячутся французы. Если бы им пришлось отступить под натиском морских пехотинцев, то лошади смогли бы быстро утянуть орудия через мост в форт.

Шарп сложил подзорную трубу и закрыл крышкой линзы. То, что он планировал, было рискованно, даже авантюрно, но пехотинцы шли прямо в засаду, а форт был очень уязвим для внезапной атаки. Как только раздастся первый выстрел из засады, гарнизон узнает, что враг подходит сзади, и все поспешат на оборону стен со стороны суши.

Дорога спереди спускалась к каменной мельнице, стоящей рядом с небольшим ручьем. Чуть дальше были лужайки, на которых в порушившихся коровниках стояли тощие коровы. А еще дальше виднелись мачты кораблей, скопившихся в заливе, на краю которого стояла деревня, покрытая дымом из дымовых труб. Стрелкам надо было перейти через ручей, пройти по лужайке, затем по песчаному пустырю возле форта. Шарп улыбнулся.

— По правде говоря, я не представляю себе, как мы переберемся через стены форта.

— Постучимся в дверь? — предположил Фредриксон.

Шарп спрятал трубу в оловянный футляр, предохранявший его от влаги, а футляр убрал в карман.

— Отправьте двух надежных людей предупредить Бэмпфилда. Затем мы выдвинемся малыми группами. Не маршем, а в рассыпном строю. Встречаемся у первого коровника. — Он был уверен, что это задача лучше всего будет выполнена маленькими группами, очень маленькими группами. Шарп повернулся. — Сержант Харпер!

Огромный ирландец, скалясь в предчувствии дела, подбежал к Шарпу.

— Сэр?

— Ты хотел, чтобы тебя убили, вот и пойдешь со мной.

— Да, сэр.

Шарп и Харпер пошли на войну.

Орудия форта Тест-де-Бюш стреляли ядрами весом тридцать шесть фунтов, которые выталкивали из ствола десять фунтов и две унции черного пороха. Железные шары, ударяясь в «Сциллу» пробивали дубовые доски как солому, сбивая орудия с лафетов и внося опустошение среди канониров.

Это было смертоносное оружие, поставленное Лассаном в бастионы на стороне форта, обращенной к морю. Каждое орудие было установлено на направляющем станке. Станок был установлен на подвижном шарнире, и орудие можно было легко поворачивать в любую сторону в пределах определенного сектора. Направляющие колеса, сделанные из железа, были наполовину вделаны в камень. Для этой битвы орудия были повернуты вправо, чтобы обстреливать юго-западное направление и люди Лассана забили железные пальцы в желобки и теперь орудия не отскакивали назад под действием отдачи.

Отдача теперь смягчалась станком, и пушка после выстрела плавно откатывалась назад. Полевая пушка или корабельная после выстрела сильно откатывались назад от отдачи. После каждого выстрела команде приходилось вручную вталкивать пушку обратно, заново прицеливаться, и постоянно прочищать ствол и перезаряжать, но не с этими пушками на станках. У них отдача тоже откатывала пушки назад, но так как станок стоял под уклоном, пушки после отката сами вставали обратно на место. Снова и снова тридцатишестифунтовые железные ядра сотрясали "Сциллу".

Дым от выстрелов сносило к северу, но, по странному феномену, который все артиллеристы знали, но не могли объяснить, интенсивный огонь успокаивал ветер. Дым сгущался перед амбразурами, и этот дым скрывал цель из вида.

Но это не имело значения. Лассан, много размышлявший об артиллерийской науке, приказал начертить на гранитных стенах бастиона белые линии. Такие же белые линии были начерчены на крышах бараков и по этим незакрытым дымом линиям сержант мог корректировать наводку орудий на цель.

— Три! — прокричал он, — три, — прокричали командиры орудий, четыре ганшпуга выбили болты из отверстий, и еще четыре приподняли станок и повернули его так, чтобы совместить белые линии с номером три, затем железные болты были вновь вбиты в новые лунки и орудия, несмотря на дым, продолжили свою работу со смертоносной точностью

— Два!

Крик сказал Лассану, что цель движется, и он предположил, что фрегат уносит ноги. Он отошел в сторону, чтобы дым не закрывал обзор и увидел, как двухдечный корабль «Возмездие» открывает орудийные порты. Линейный корабль был еще за Кап-Ферра и вне досягаемости орудий. Он наблюдал. Раскрашенный в черно-белые квадраты борт корабля окутался дымом, но, как и предполагал Лассан, весь залп бесполезно упал в море.

— Продолжайте стрелять.

— Один! — прокричал с крыши сержант и команда бросилась поднимать оружия и поднимать на стену дополнительные заряды. Над головой просвистело ядро с фрегата, еще одно ударилось в камень перед амбразурой рядом с Лассаном, что заставило его сердце забиться в груди, но большинство ядер с фрегата бесполезно падали в море или рикошетили об гласис.

— Фрегат уходит! — закричал сержант.

— Прекратить огонь! — скомандовал Лассан и грохот внезапно утих. Дым рассеялся и стал виден фрегат, сильно поврежденный; он уходил на юг, в сторону от угла обстрела больших пушек. Лассан раздумывал, не приставить ли людей к двадцатичетырехфунтовым орудиям на южной стене, затем увидел, как поднялись пробитые ядрами фок и фок-марсель фрегата и понял, что британский капитан возвращается в залив, несомненно под действием приказа отвлекать канониров форта на себя. Вид дырявых парусов и порванных, висящих вант и штагов заставил Лассана подумать о том, что некоторые выстрелы были произведены слишком высоко.

— Опустить орудия ниже, лейтенант! — Лассан хотел, чтобы выстрелы ложились в хрупкий корпус.

Пушки «Сциллы» перестали стрелять из-за повреждений фрегата, но носовые орудия, длинноствольные девятифунтовки, не прекратили огонь. Ядра попадали в стены бастиона, не вызывая никаких повреждений, затем сержант на крыше барака снова выцелил фрегат по своим линиям. — Один, — закричал сержант.

— Огонь, — прокричал Жерар. Огромные стволы толкнуло назад и вверх, колеса прогрохотали по станку, и холодный воздух опять заполнил дым, пахнущий как тухлые яйца. Гарнизон Лассана хоть и был ослаблен до предела, и не способен укомплектовать каждое орудие, но он выполнял свой долг и еще покажет британцам, что ослабленный форт все еще может, благодарение Богу, служить Императору и побеждать.

Телега была сделана из расщепленного, хрупкого дерева и держалась только при помощи нескольких ржавых гвоздей и потертой веревки. Несколько колесных спиц были сломаны.

Шарп толкнул телегу от коровника и услышал ужасный скрип деревянных колес об несмазанную деревянную ось. Он предположил, что телегу использовали для вывоза сена с лужайки в деревню или в форт, но на зиму ее оставили тут, возле коровника, и пауки густо покрыли колеса паутиной.

— Должно сработать, — Шарп проверил днище телеги и вроде бы оно казалось достаточно крепким. — Правда, мы по-французски не говорим.

— Милашка Вильям говорит, сэр, — сказал Харпер, но, взглянув на лицо Шарпа поправился, — капитан Фредриксон умеет квакать по-лягушачьи, сэр.

Группа вооруженных людей, приближающихся к форту, вызвала бы подозрения, но два безоружных человека, толкающих телегу с раненым товарищем, опасений не вызвали бы.

— Иисус, — с ужасом сказал Фредриксон когда, дойдя до коровника, выслушал план Шарпа. — То есть мы просто подойдем и попросим врача?

— Ну это же вы предложили постучать в дверь, разве нет? — сказал Шарп.

Стрелки все еще спускались вниз с холма. Они передвигались маленькими группами, распределившись цепью, так, как они обычно шли бой, и пока еще тревоги никто не поднял. Шарп сомневался, что французы видели темные фигурки, спускающиеся вниз с холма. А внизу, возле маленького ручья, скрытые в канаве, на краю которой росла живая изгородь из терновника, стрелки были вообще невидимы. С форта все еще раздавался орудийный грохот.

— Теперь нам нужна кровь, — сказал Шарп. Он считал, что в форте не откажутся впустить смертельно раненого человека, но смертельные раны обычно весьма кровавые, и в поисках крови оба офицера взглянули на Патрика Харпера.

А он непонимающе оглянулся назад и, ужаснувшись, все понял. — Нет! Матерь божья, нет!

— Должно получиться, Патрик, — воззвал Шарп к голосу разума.

— Вы же не хирург, сэр! И потом, у вас нет щипцов, — при этой догадке на его опухшем лице появилась улыбка.

Милашка Вильям расстегнул свою поясную сумку.

— Цирюльники в Лондоне, мой дорогой сержант, платят шесть шиллингов и шесть пенсов за десять унций зубов из трупов. Вы бы удивились, если бы узнали, как много лондонских модниц носят вставные зубы из дохлых лягушатников, — Фредриксон достал из сумки щипцы весьма зловещего вида. — Они также полезны при мародерстве.

— Боже, спаси Ирландию, — Харпер вперил взгляд в щипцы.

Капитан Фредриксон улыбнулся.

— Вы сделаете это ради Англии, сержант Харпер, для нашего любимого Короля.

— Иисус, нет, сэр!

— Разденься до пояса, — приказал Шарп.

— Раздеться? — Харпер вжался в угол грязного коровника.

— Нам же надо чтобы твою грудь залило кровью, — Шарп произнес это так, будто это была самым обычным делом. — Когда вы вырвем зуб, Патрик, пусть кровь польется на тебя. Это будет быстро.

— О, святые небеса! — Харпер перекрестился.

— Это не больно, парень! Фредриксон достал свою вставную челюсть и оскалился, — видишь?

— Это сделали саблей, сэр, а не щипцами!

— Мы можем воспользоваться моим палашом, если хочешь, — участливо сказал Шарп.

— О, святая Мария! Иисус! — Харпер, не видя на лицах офицеров ничего кроме решимости, понял, что он должен либо взбунтоваться, либо покориться. — Может, вы дадите мне выпить перед этим?

— Бренди? — Фредриксон поднял свою флягу.

Харпер схватил флягу, откупорил ее, и начал вливать себе в глотку содержимое.

— Эй, не так много, — спохватился Фредриксон.

— Это же не ваш чертов зуб. Со всем уважением, сэр.

Фредриксон посмотрел на Шарпа.

— Хотите поиграть в хирурга, сэр?

— Ну, вообще-то я никогда не выдирал зубы. — Шарп, стоя перед группой стрелков, собравшихся посмотреть за зрелищем, говорил официальным голосом.

Фредриксон пожал плечами.

— Сначала надо хорошенько обхватить зуб, разумеется. На трупах щипцы действовали неплохо. — Потом надо расшатать зуб, конечно же.

— Расшатать?

— Не тащить. — Фредриксон сопровождал свои слова соответствующими движениями ржавых щипцов. — Давите на зуб сначала в сторону челюстной кости, потом надо покрутить влево — вправо, а затем вынимайте его. Это совсем нетрудно!

— Иисус! — великан-ирландец побелел как бумага для винтовочных гильз.

— Я думаю, — с некоторым опасением сказал Шарп, — что мы с Харпером уже столько всего пережили вместе, что и это тоже сделаем. Давить, крутить, тащить?

— Точно, сэр.

Чтобы убедить и подготовить Харпера к «операции» ушло пять минут. Ирландец не выказывал страха в бою, с усмешкой вступал в десятки битв и выходил победителем, но теперь, когда ему нужно было выдрать зуб, он сидел и трясся от ужаса. Он присосался к фляжке с бренди, будто только оно могло успокоить его пред лицом ужасного испытания.

— Покажи зуб, — заботливо сказал Шарп.

Харпер открыл рот и ткнул пальцем в верхний зуб, окруженный воспаленной десной. — Вот он.

Шарп поудобнее взял щипцы и рукояткой, так слабо, как только мог, прикоснулся к зубу. Этот?

— О, боже! — Крикнул Харпер и дернулся, — лучше убейте меня!

— Что за речь, сержант? — Фредриксон старался не смеяться как остальные стрелки, скалящиеся со злорадным интересом.

Шарп перевернул щипцы. Зажимы щипцов, слегка изношенные и ржавые, были зазубрены для лучшего захвата. Это был удобный инструмент и без сомнения, просто идеально подходил для выдирания зубов из искалеченных трупов, но будет ли он также удобен и для хирургической операции, Шарп сказать не мог.

— Это не больнее, чем родить, Харпер, — и Изабелла бы со мной согласилась.

— Женщины не обращают внимания на боль, — сказал ирландец, — а я — да.

— Не хватайте клык слишком сильно, — подсказывал Фредриксон, или вы сломаете его, сэр. — Вытаскивать корень сломавшегося зуба — дьявольская работа. Я видел, как это случилось с Джоком Каллавеем перед штурмом Саламанки, он после этого не мог сражаться. — Вы помните Джока, сэр?

— Шестьдесят первый полк? — спросил Шарп.

— Умер от лихорадки в следующую зиму, бедняга. — Фредриксон наклонился вперед, чтобы внимательнее видеть происходящее.

Слово «лихорадка» прозвучало для Шарпа как похоронный звон, но сейчас не было времени для таких мыслей.

— Открой рот, сержант.

— А вы будете аккуратны? — голос Харпера был угрюмым.

— Я буду аккуратен, как новорожденный ягненок. А теперь отрывай свою чертову пасть.

Огромный рот с пожелтевшими зубами открылся. Взгляд ирландца был настороженным, а когда Шарп поднес щипцы ближе, изо рта издался слабый стон.

Медленно, очень медленно, делая все, чтобы не причинить боль, Шарп взялся клещами за ту часть зуба, которая не была скрыта под воспаленной десной.

— Не так больно, верно? — успокаивающе сказал он. Он посильнее сжал рукоятку, но не слишком сильно, и почувствовал как сержант содрогнулся. — Готов?

Шарп надавил вверх. Он чувствовал дыхание Харпера и его страх, и сочувствовал ему. Шарпу как-то раз выдирали зуб в Индии, и он помнил боль также ясно, как и все раны, полученные в боях. Он надавил сильнее. Зуб не шевелился, хотя сам Харпер трясся так, будто сопротивлялся давлению Шарпа.

— Сильнее, — прошептал Фредриксон.

Шарп надавил сильнее, стальные захваты соскользнули с зуба и задели воспаленную десну, щипцы выскочили изо рта, а Харпер с ревом свалился на бок. — Господь и святые угодники! О, Боже! — Сержант закрыл рот руками, сквозь которые сочилась кровь. — О, небеса! — во весь голос кричал он от боли.

— Они соскочили, — извиняясь, сказал Шарп.

— Да я чуть не сдох! — Харпер отхлебнул еще бренди и выплюнул на землю напиток, смешанный с кровью. — Иисус!

— Может я попробую! — предложил Фредриксон. Лейтенант Минвер улыбнулся, как впрочем и все его люди вокруг.

— К черту всех офицеров! Всех! — Харпер просто горел яростью. — Чертовы ублюдочные убийцы! — Он схватил щипцы, открыл рот, ткнул в зуб пальцем и вздрогнул от боли.

Шарп отошел назад. Стрелки больше не смеялись, наблюдая, как огромный ирландец схватил щипцами свой собственный зуб. Ладонь сжалась, и голубые глаза Харпера раскрылись еще шире. Он надавил, и Шарп четко услышал хруст, затем щипцы повернулись влево, вправо, Харпер стонал; раздался звук, с которым кость трется о металл.

Шарп не дышал. Никто не шевелился. В этот момент их мог взять в плен любой французский ребенок, а Харпер, трясясь, будто от холода, начал тянуть зуб из десны.

Рука ирландца дрожала. Капля крови повисла на его губе, затем другая, и вдруг с потоком крови и гноя, зуб вылетел изо рта. На нем висели клочки десны, а кровь, яркая красная кровь, ручейком полилась на грудь Харпера и от нее в холодном воздухе шел пар.

— Положите его на телегу, — приказал Шарп.

— О, небо! — У Харпера от боли выступили слезы. Он стоял со страшным видом, кашляя кровью. Он рыдал, но не от слабости, а от ярости и боли. Он был покрыт кровью, кашлял кровью, все лицо и грудь были залиты кровью.

— Вы не можете идти, — сказал Фредриксон Шарпу, имея ввиду то, что было бы глупо рисковать сразу двумя старшими офицерами.

Но Шарп проигнорировал мудрый совет.

— Лейтенант Минвер. Когда ворота откроются, атакуйте. Сабли наголо!

— Сэр. — Лейтенант, худой темноволосый мужчина, нервно улыбнулся. Харпер, дрожа, лег в телегу.

— Стойте с вашими людьми на песчаной кромке, — сказал Шарп, снимая свой ранец, офицерский пояс, ремень, куртку стрелка и кивер. Фредриксон сделал то же самое. — Сержант Росснер? Возьмите это.

— Сэр!

Семиствольное ружье Харпера, заряженное и готовое к бою, положили рядом с окровавленной правой рукой Харпера. Винтовка лежала с левой стороны телеги рядом с палашом Шарпа, вынутым из ножен. Шарп хотел произвести впечатление трех человек, несущих жертву неожиданной засады на дороге. Успех зависел от того, будет ли французская стража смотреть на окровавленного Патрика Харпера.

Харпер, лежа на спине, мог захлебнуться собственной кровью. Он сплюнул один ошметок, затем другой, и еще раз. — Плюй на грудь! Не трать кровь напрасно! — сказал Шарп. Харпер что-то гневно промычал, но выплюнул полный рот крови прямо на живот. Шарп взялся за одну ручку телеги, Фредриксон за другую, и Шарп кивнул. — Поехали.

Стрельба на форте прекратилась, и это означало, что фрегат либо ушел из-под обстрела, либо затонул. Со стороны засады не доносилось никаких звуков.

Телега нещадно скрипела на разбитой дороге мимо тощих ольховых деревьев к форту Тест-де-Бюш. Далеко за домами и дюнами Шарп углядел что-то белое: должно быть, марсели фрегата, затем услыхал раскат грома, увидел клуб дыма и понял, что капитан Грант снова открыл огонь. Капитан Грант выполнял свой долг. Ценой судна и команды он удерживал огонь форта на себе и то, что орудия форта открыли ответный огонь, говорило об успехе капитана.

Скрип оси телеги мог бы поднять мертвого, телега подпрыгивала на неровной дороге, а Харпер мычал в такт. Его правая рука, залитая кровью, нащупывала свое семиствольное ружье и Шарп, видя эти движения, понял, что ирландец приходит в себя. — Отлично, сержант!

— Я не хотел нагрубить вам, сэр? — Харпер поперхнулся кровью при этих словах.

— Но все-таки нагрубил, — Фредриксон с готовностью ответил за Шарпа. — Как был бы любой на твоем месте. А теперь заткнись. Предполагается, что ты при смерти.

Патрик Харпер больше не проронил ни слова, пока телега не обогнула грязную колею и выехала на твердую дорогу, ведущую к мосту через внутренний ров. Порыв ветра донес до них запах порохового дыма. С юга по-прежнему не доносилось ни звука и Шарп понял, что морские пехотинцы все еще далеко от Аркашона. Если «Сцилла» избежит потопления в ближайшее время, то стрелки выполнят задачу.

Они уже были в пределах досягаемости орудий форта, но в амбразурах не было видно канониров.

— Бегом, сказал Шарп. — Бежим, будто он умирает.

Шарп толкал все сильнее, чтобы поддерживать темп Фредриксона и увидел, как на стене форта появилась голова, заметил французский триколор, развевающийся на ветру, затем Милашка Вильям прохрипел что-то по-французски и Шарп подумал: какое же это безумие — пытаться втроем захватить форт в континентальной Франции, — но сейчас он находился в пределах мушкетного выстрела и все что им остается, так это толкать телегу, молиться, а затем сражаться как должно солдатам, которыми они были. Лучшими.

Глава 7

Они вышли на засыпанный песком разводной мост и остановились.

Ворота не открылись, дальше они идти не могли и Шарп с Фредриксоном, тяжело дыша от бега с нагруженной весом Харпера телегой, только стояли и смотрели вверх на озадаченное лицо на стене.

Фредриксон что-то крикнул часовому по-французски, тот что-то ответил, а Харпер, опасаясь мушкетного выстрела, тяжело застонал. Кровь на его груди уже засохла коркой.

— Он спрашивает, — зашептал Фредриксон Шарпу, — не американцы ли мы.

— Да! — закричал Шарп. — Да, да.

— Ждите! — и голова часового исчезла.

Шарп повернулся и посмотрел на дорогу, идущую к мосту через гласис. Он вгляделся в то место, где возле деревьев стояли крестьяне, и среди елей угадывались передки орудий.

— Это американцы обслуживают пушки? — он тоже говорил шепотом.

Фредриксон пожал плечами.

— Может быть.

Шарп повернулся обратно, на деревянном мосту его сапоги издали глухой стук. Справа и слева был затопленный ров. Ров, наполняемый водой из мельничного ручейка казался мелким, но и он казался непреодолимым препятствием для того, кто собирается штурмовать крепостную стену.

Слева от Шарпа раздался громыхнули пушки, выплюнув пламя и дым в сторону фрегата, который уже позади Кап Ферра. Битва превратилась в дуэль на большой дистанции, капитан Грант дразнил форт и, вне всякого сомнения, проклинал морских пехотинцев за опоздание.

— Что там делает проклятый лягушатник? — шепотом прорычал Харпер.

— Видимо, пошел за офицером охраны? — высказал догадку Шарп. Харпер дрожал. Солнце на западе уже заходило, вечерний холод обещал ночной морозец, а ирландец был до пояса раздет.

— Уже недолго, — сказал Шарп, и эти слова скорее не успокоили, а добавили волнения.

Вдруг лязгнул и заскрипел засов, затем на землю грохнулся поперечный брус, вытащенный из скобок.

— Иисус! — издал возглас Фредриксон удивленный тем, что сработала их уловка, придуманная в такой спешке.

— Ждите моей команды, — тихо сказал Шарп, увидев, как под коркой застывшей крови напряглись мускулы Харпера.

Петли на воротах заскрипели как душа в адских муках. В двух сотнях ярдов лейтенант Минвер увидел открывающиеся створки и приготовился.

— Давай, — сказал Шарп.

Французский часовой был готов помочь раненому. Он и сам был ранен, нога была в гипсе, и он жестом указал на нее, объясняя свою медлительность при открывании ворот.

Харпер, скатившись с телеги, не видел ни гипса на его ноге, ни обнадеживающей улыбки на его лице, он видел лишь вражеский мундир, человека, закрывавшего двери, которые должны быть распахнуты. Харпер встал со штыком в руке и француз издал лишь ужасный вздох, когда полуметровое лезвие вонзилось ему в живот. Шарп успел увидеть кровь, хлынувшую на землю, и навалился всем телом на полуоткрытые ворота.

Харпер вытащил штык и оставил часового истекать кровью и дергаться на разводном мосту. Он пнул мушкет в ров, затем вытащил из телеги свое семиствольное ружье. Фредриксон с саблей в руке медленно потащил пустую телегу в проход. Никто их не заметил, никто не поднял тревогу, они застали гарнизон врасплох.

Шарп открыл двери. Винтовка висела на плече, в руке палаш и каждое мгновение он ожидал тревожного крика или мушкетного выстрела, но трех стрелков еще не обнаружили. Они улыбнулись друг другу, не веря в успех, затем по ушам ударил звук пушечного залпа по «Сцилле». Харпер поднял свое семиствольное ружье.

— Пойду научу ублюдков стрелять из пушек.

— Сержант! — позвал Шарп, но Харпер уже бежал через внутренний двор с ружьем наперевес.

От дюн донесся звук выстрела, и в то же время сверху над Шарпом рявкнули два мушкета. Он понял, что на крышах, должно быть, засели другие часовые, увидевшие приближение лейтенанта Минвера и его людей, и Шарп заметил путь на стены. Справа от него находился дверной проем, и Шарп бросился туда.

Он оказался в караульном помещении. На отполированной деревянной мушкетной стойке стояло восемь мушкетов. Возле чадящего камина стоял стол, заваленный игральными картами. Шарп пролез через арку на другой стороне комнаты и, сменив палаш на винтовку, бросился вперед.

Он слышал над собой стук шомполов. Лестница повернула направо, и вдруг всего в десяти футах над Шарпом на звук шагов по лестнице повернулось лицо с усами. Шарп спустил курок винтовки и человека отбросило назад. Опять пролилась кровь.

Движение слева от Шарпа заставило его резко повернуться. Еще один человек отчаянно пытался вытащить шомпол из длинного дула мушкета, а затем, видя, что не успевает, поднял ружье.

Шарп бросился ничком и перекатился вправо.

Грохнул выстрел и шомпол, который мог проткнуть Шарпа как вертел цыпленка, улетел во внутренний дворик, лязгая по каменной кладке.

— Non! Non! — попятился назад француз, видя как невредимый Шарп поднимается с камней с палашом в руке.

— Non! — часовой бросил мушкет, поднял руки, и Шарп, приняв его капитуляцию, на всякий случай перебросил его через стены в заполненный водой ров. Стрелки Минвера были уже близко, их ранцы, фляги, ножны и пороховые рожки тряслись при беге. Самые быстрые были приближались к гласису.

Шарп пошел на звук пушек форта. Он видел пустую стену, на которой стояли молчаливые холодные орудия. На краю стены стояла маленькая башенка, всего лишь наблюдательный пост, а вот за ним был полукруглый бастион с которого открывался залив Аркашон и откуда и доносились выстрелы тяжелых пушек. Французские канониры, оглушенные и ослепленные залпами собственных орудия, все еще не заметили резни возле ворот. Они перезаряжали свои пушки, занятые лишь фрегатом, который осмелился бросить им вызов.

Вдруг раздался громкий крик. Шарп повернулся. Канониры, сбив ритм, повернулись посмотреть на то, что прервало их работу.

Патрик Харпер вопил так, будто хотел заглушить их пушки, так как кричат на параде, отдавая команду батальонам строиться, и канониры в изумлении уставились на гиганта, который, казалось, держал в руках маленькую пушку.

— Ублюдки! — прокричал Харпер и выстрелил из семиствольного ружья. Полудюймовые пули вылетели из ружья в сторону команды крайнего орудия слева. Два человека упало, а Харпер положил свое огромное ружье на землю, снял с плеча винтовку.

— Патрик! — Шарп увидел на крыше бараков француза, который встал на колено и целился из карабина.

Харпер повернулся, посмотрел вверх и побежал.

Французский офицер, командовавший орудийной батареей, уставился на окровавленного здоровяка, затем на Шарпа, и стрелок увидел выражение изумления на его бледном лице. Фредриксон с саблей в руке бежал через внутренний двор не заботясь о французе с карабином на крыше бараков, и призывал канониров сдаться.

Французский офицер сделал такое движение, будто прогонял приснившийся кошмар, и крикнул своим людям оставить орудия и взять карабины, стоящие рядом с амбразурами. Шарп вспомнил, что французские канониры носят длинноствольные карабины, и крикнул Фредриксону, чтобы тот укрылся, а затем увидел, как француз на крыше бараков поменял цель.

Шарп бросился прочь, поняв, что эта цель — он сам. Он успел заметить отблеск огня в окружении дыма и услышал, как свистнула карабинная пуля. Еще бы полдюйма, и он покойник, убитый кусками черепа, влетевшими в мозг, но вместо этого его всего лишь оглушен, ошеломлен, у него потемнело в глазах, и, повернувшись, он упал на каменную кладку стены, услышав, как лязгнул о булыжники его палаш. Шарп почувствовал себя так, будто получил по лицу раскаленной кочергой и к тому же ничего не мог видеть.

Приступ боли пронзил его голову и выдавил стон изо рта. Слепота заставила его запаниковать, а головокружение не давало встать на ноги. Он сполз по стене и почувствовал на языке привкус крови. Шарп вслепую пытался нашарить на камнях свой палаш, однако напрасно.

Он повернул голову налево, на звук команды по-французски, но не видел ничего. Карабины стреляли. Над головой снова просвистела пуля, еще одна расплющилась об стену перед ним, затем раздался звук винтовки Бейкера*, звук, который Шарп слышал до этого миллион раз, и справа от себя услышал топот сапог стрелков, вбежавших во внутренний двор. Снова пальнула винтовка Бейкера, крик, и опять пуля стрелка нашла себе жертву, затем Фредриксон прокричал приказы.

Залп на мгновение разогнал закатную тьму, рассыпав снопы искр из винтовочных стволов, затем половина зеленых курток прошла вперед, вторая половина прикрывала товарищей, выставив стену из длинных штыков, Шарп услышал радостные восклицания и понял, что они взяли форт. Но он ослеп.

Шарп медленно поднял руку к гудящей голове и попробовал приоткрыть правый глаз рукой. Он оттер с глаза кровь и увидел проблеск света. Его глаза были залиты кровью, полностью залиты. Шарп поплевал на грязную руку, оттер запекшуюся на глазе кровь и смутно разглядел людей Фредриксона, штыками очищающих обращенный к морю бастион от французов. Поняв, что может видеть, он почувствовал огромное облегчение. Майор видел врагов, прыгающих с амбразур вниз, бросающих форт и пушки, и залп со «Сциллы», стрелявшей полтора часа, отвлекая внимание от стрелков на западной стене, увидел тело, упавшее на брусчатку внутреннего двора и истекавшее кровью как дырявый бурдюк для вина.

— Спустить флаг! — прокричал Шарп. Он стоял на четвереньках, кровь сочилась через его рубашку и кровь снова полилась на глаза. — Спустить флаг.

Лейтенант Минвер, услышав его, перерубил фал и французский триколор упал вниз. «Сцилла» перестала стрелять.

— Закрыть ворота! — снова отдал приказ Шарп, и от крика его голову снова пронзила боль. Он потряс головой, пытаясь прогнать боль, но она пульсировала перед глазами.

С юга раздался громкий звук залпа, Шарп, повернул голову, болевшую от каждого движения, увидел клуб дыма из леса.

— Капитан Фредриксон! Капитан Фредриксон!

Фредриксон вскочил на стену, перепрыгивая через три ступеньки.

— Иисус! Он наклонился над с Шарпом и попытался стереть кровь с его лица, но Шарп, все еще стоя на четвереньках, отмахнулся. — Роту Минвера на стены. Вы со своими людьми и успокойте те чертовы американские пушки. Он видел, что Фредриксон медлит. — Давай же!

Фредриксон ушел, и Шарп, боль в голове у которого стала просто ужасной, осознал, что «Сцилла» задробила огонь и что полевые пушки прекратили канонаду. Он отошел от стены, закрыл свой видящий глаз. Он взял форт.

Корнелиус Киллик хотел бы схватить Николя Леблана за шею и свернуть ее к чертям.

Это был порох с фабрики Леблана, из Сен-Дени близ Парижа; там смешивали калиевую селитру с угольной пылью и серой, чтобы сделать порох.

Корнелиус Киллик никогда не слышал о Николя Леблане, но американец знал, что такое порох, и как только пушки выстрелили, понял, что французский порох пригоден только для фейерверков на 4 июля. Селитра была плохого качества, но Киллик этого не знал, однако понял это, как только пушки вместо громкого выстрела всего лишь кашлянули. Он зарядил пушки также как и свои, так, как если бы заряжал их своим порохом, но ему следовало поднять прицел чтобы скомпенсировать плохое качество пороховых зарядов.

Он всего немного поднял стволы орудий, зная, что первые выстрелы, сделанные из холодных стволов, всегда идут низко, но даже не догадывался, что так низко. Первый залп картечи, вместо того чтобы врезаться в моряков-красномундирников, ударил в песок. Несколько картечин срикошетировали, но Киллик не видел, чтобы хоть кто-то упал.

Киллик выругался. Неприятностей прибавилось. Должно быть, ублюдки знали, что их ждут. Он видел, как первые красномундирники подошли минут десять назад и хотел, чтобы они прошли, ничего не заподозрив, но они выстроились у опушки, и Киллик, устав ждать, дал по ним залп. И промахнулся. Он снова выругался.

Его люди прочистили стволы, зарядили их снова и вернули откатившиеся пушки на позиции. Выстрелил британский мушкет и Киллик услышал, как пуля прошуршала сквозь сосны. Потом раздалось множество выстрелов из-за кустов на опушке и мушкетные пули ударились в песок или в деревья и усыпали канониров сосновой хвоей.

Киллик отбежал влево. Если морские пехотинцы захотят атаковать его, им придется пройти здесь, через деревья, а в закате их красные мундиры будут плохо заметны. Он скомандовал команде крайнего левого в батарее орудия развернуть пушку и прикрыть это направление, затем вгляделся в надвигающуюся темноту, однако ничего не увидел.

Корнелиус Киллик нервничал. Его люди тоже. Это была не та война, к которой он привык. Война Киллика была там, где ветер давал преимущество лучшему, а мертвые уходили в искупительное море. В этой же долине было полно тенистых мест, где враг мог прятаться, подкрадываться, исподтишка нападать и убивать.

Хрустнула ветка, он обернулся, но это была Мари из деревни, смотревшая на него большими беспокойными глазами.

— Иди домой, — рявкнул Киллик.

— Форт, — повторила Мари.

— Что с ним? — Киллик посмотрел на тени, которые могли бы выдать приближение врага.

— Флага на форте нет, — сказала Мари.

— Сбит выстрелом, — сказал Киллик, и оставил без внимания слова девушки потому, что увидел клубы дыма и затем услышал выстрелы мушкетов. — Иди домой, Мари! Домой!

Кто-то из команды «Фуэллы» выстрелил в ответ из французского мушкета, множество которых было продано Америке. Если только ублюдки покажутся, думал Киллик, то шесть пушек быстро выпустят им кишки. — Лайам! Лайам! — закричал Киллик.

— Сэр?

— Ты что-нибудь видишь? — Киллик побежал к своей батарее.

— Только один чертов дым. Ублюдков не видно, прячутся.

Солдат бы знал, что делать в такой ситуации, думал Киллик. Может быть послать людей в рощу с абордажными саблями и мушкетами, но что это даст? Они просто станут мишенями для мушкетов британцев. Возможно, еще один залп из пушек расшевелит ублюдков.

— Лайам! Поднять прицел выше и стреляй!

— Сэр!

Провернулись медные винты, поднимающие орудия, фитили поднесли к запальным отверстиям и огонь побежал к крупнозернистому пороху зарядов, выплюнувших картечь в подлесок на лужайке. Пронзительно закричали и вспорхнули с деревьев птицы, но это был единственный видимый результат залпа.

Над лужайкой клубился дым. Здравый смысл подсказывал Киллику, что сейчас самое время бежать вперед. Он потерял свое главное оружие — внезапность, и рисковал потерять больше, но был не из тех людей, которые смиряются с поражением. Возможно, ублюдки уже ушли. Не было мушкетных выстрелов, ни передвижений морских пехотинцев, не было вообще ничего. Или же, ошеломленные и искромсанные картечью, трусливые ублюдки просто убежали. Киллик облизал засохшие губы, обдумываю неожиданную мысль, и решил, что это вполне может быть так.

— Мы побили тех ублюдков, парни!

— А этих ублюдков вы не побили!

Киллик резко повернулся и застыл. Позади него стоял одноглазый человек и глядел на него, как черт из преисподней. Капитан Вильям Фредриксон перед боем всегда снимал повязку с вставного глаза и вынимал искусственную челюсть, и их отсутствие придавало его и без того ужасному лицу просто адское выражение, как у покойника, поднявшегося из могилы. Голос этого офицера, как заметил ошеломленный Киллик, был странно любезным, пока за ним из-за деревьев не стали появляться стрелки в зеленых куртках с винтовками в руках и надетыми на винтовки длинными, штыками-байонетами.

Киллик положил руку на рукоять пистолета, и одноглазый человек покачал головой.

— Я буду вынужден застрелить вас, хотя испытываю симпатию к вашей Республике.

Киллик выразил свое мнение к симпатии Фредриксона одним коротким и выразительным словом.

— Превратности войны, — сказал Фредриксон. — Сержант Росснер! Мне нужны пленники, а не покойники!

— Сэр! — стрелки, подошли к американцам с тыла столь неожиданно, что не дали команде «Фуэллы» ни единого шанса. Догерти обнажил шпагу, но штык Тейлора прикоснулся к горлу ирландца, а дикий взгляд стрелка сказал лейтенанту, что саблю лучше бросить. Догерти и бросил. Некоторые из команды «Фуэллы», не имея возможности отступить к лужайке, которую прикрывали морские пехотинцы, бросили оружие и побежали спасаться вместе с испуганными крестьянами.

— Кто вы, черт побери! — спросил Киллик.

— Капитан Фредриксон, Королевские американские стрелки. Предлагаю вам отдать мне вашу шпагу.

Киллик сквозь зубы сказал ему, что сделать с таким предложением, и Фредриксон улыбнулся.

— Я сохраню ее для вас. Вы здесь командуете?

— А что если я?

Вызывающее поведение Киллика лишь сделало Фредриксона еще более любезным.

— Если вы желаете подраться с моими парнями, то я уверяю вас, они только этого и ждут. Они воевали шесть лет, и единственная радость, которую им предоставила армия, это возможность обобрать мертвые тела.

— Дерьмо, — сказал Киллик.

Драться уже и не было возможности, стрелки уже отгоняли его людей от орудий. Один из ублюдков в зеленой куртке, тот самый, который взял в плен Лайама Догерти, складывал звездно-полосатый флаг в пакет. Некоторые из его людей, видел Киллик, были уже далеко с крестьянами, но они оставили свое оружие, так что их уже нельзя было взять в плен как солдат. Корнелиус Киллик почувствовал беспомощность моряка, принужденного воевать не на море. Он мог только рыдать от злости, беспомощности и стыда, видя как спускают его флаг. Однако, цепляясь за остатки достоинства, он вынул саблю из ножен и эфесом вперед подал ее Фредриксону.

— Если бы вы сразились со мной на море…, - начал Киллик.

— … то я был бы вашим пленником, — любезно закончил предложение Фредриксон. — И если вы дадите мне слово, что не попытаетесь сбежать, то можете оставить свою шпагу.

Киллик почтительно вложил шпагу обратно в ножны.

— Я даю вам слово.

Фредриксон достал серебряный свисток из петли на перевязи и свистнул шесть раз. — Я дал знать наших водоплавающим друзьям, что мы сделали за них их работу. Он открыл мешочек и достал оттуда повязку на глаз и вставную челюсть. — Извините меня за мой туалет. Фредриксон приладил на глаз повязку. — Теперь мы можем возвращаться.

— Возвращаться?

— В форт, разумеется. Как своего пленника, я заверяю вас, что обращаться с вами будут как с джентльменом.

Киллик уставился на стрелка, чье лицо даже с повязкой на глазу и вставной челюстью было очень убедительным. Корнелиус Киллик ожидал, что британский офицер — это напыщенный трус, грациозный, с изысканными манерами и утонченной речью, и был потрясен, столкнувшись лицом к лицу с человеком, столь твердым и уверенным в себе. — А вы даете мне слово, что будете обращаться как с джентльменом?

Фредриксон нахмурился, как будто вопрос обидел его.

— Даю вам слово как офицер, — он вдруг улыбнулся. — Не могу сказать про еду, но вот вино будет без сомнения, в изобилии. Это ведь, в конце концов, Медок*, а урожай в этом году был приличный, я полагаю.

— Сержант! Он жестом извинился перед Килликом за то, что так резко прервал разговор и отвернулся. — Оставьте пушки водоплавающим! Возвращаемся в форт.

— Есть, сэр!

Корнелиус Киллик, надеявшийся, что на суше он окажется также удачлив как и на море, нарвался на стрелка, и все что смог противопоставить, это зажечь сигару. Он успокаивал себя тем, что ему, моряку, совсем не позорно потерпеть поражение на берегу, но все равно было обидно. Боже, как же ему было обидно!

Аркашон, в котором на мели лежала «Фуэлла», пал.

Анри Лассан, видя своих людей запертыми в угол бастиона, осознал, что с вторгнувшимися в форт солдатами в зеленых куртках с длинными блестящими байонетами драться бесполезно.

— Прыгайте! Прыгайте! — он указал на полосу песка под бастионом, нанесенного ветром к стенам форта. Здесь, со стороны моря не было заполненного водой рва, прилив был гораздо лучше любого рва, и поэтому его люди, прыгая из амбразур, тяжело падали на песок. Лассан прыгнул и пожалел о своих оставленных книгах, затем в ушах засвистел ветер и он упал на землю. Двое его людей вывихнули лодыжки, но с помощью своих товарищей уже были за дюнами, и Лассан повел своих людей к северу. Пара пуль полетела им вслед, но прозвучала команда прекратить огонь.

Крепость сдалась не морским пехотинцам, а зеленым курткам, и Лассан гадал, как они смогли подойти так тихо и незаметно, и как они прошли мимо стражи, но это были бесполезные раздумья, ибо он свою задачу не выполнил.

Он потерял форт Тест-де-Бюш, но все еще был способен расстроить их планы. Он думал, что они пришли за шасс-маре и Лассан, спотыкаясь на вязком песке, должен теперь пойти в Ле-Моле и сжечь все лодки.

Ночью пошел дождь. Тропа вела через дюны, мимо выброшенных рыбачьих сетей и корпусов сгнивших лодок. Рыбацкая деревня лежала в двух милях к северу и Лассан уже видел частокол матч и рей там, где он приказал шасс-маре встать на якорь. Владельцы лодок в основном жили прямо на борту, ожидая, когда смогут вернуться к своим торговым делам.

Дым от пушечных выстрелов сдувало туда же, куда и направлялся Лассан, к северу. Начинался прилив. Маленькие волны набегали на отмель, где изобиловали мидии и устрицы. Больше ему не принесут корзину раков и перестанут сплетничать о ценах на рынке Аркашона или шепотом, с притворным восторгом, рассказывать о подвигах американского капитана. Лассан гадал, что же случилось с Килликом, но это тоже было бесполезно, поскольку форт Тест-де-Буш все-таки потерян. У комендант Анри Лассан на поясе висела сабля, за поясом заткнут пистолет, и у него есть неотложная задача и он направился на север в сгущающуюся тьму, чтобы выполнить ее.

А в Ле-Моле взбунтовались экипажи шасс-маре. Они собрались рядом с белым зданием таможни, не действующим из-за долгих лет британской блокады, но в котором по-прежнему обитали два человека в военной форме, приоткрывших тяжелую дверь, чтобы послушать, что происходит снаружи. Позади экипажей шасс-маре стояли колья, ограждавшие место, где устриц очищали от раковин, и где постепенно протестующий шепот переходил в гул разъяренных голосов. Их корабли были единственным средством существования. Без кораблей они будут голодать, их жены и дети тоже будут голодать.

Люди Лассана, смущенные, опустили глаза в землю. На фасаде здания таможни горели факелы, отбрасывая красные блики на озлобленные лица. Шел дождь. Лассан, справедливый и добрый человек, поднял руки.

— Друзья мои! — он объяснил зачем британцам лодки, что они с их помощью хотят построить мост чтобы переправить свою армию к северу в Адур. — Что тогда будет с вашими женами? С детьми? Скажите мне?

Наступила тишина, слышался только шум прилива и капель дождя, шипящих в огне факелов. На лицах читалось недоверие. Лассан знал, что французское крестьянство не любило свою армию из-за того, что Император издал указ по которому, армия могла забирать у них продовольствие без оплаты. Лассан сам не следовал этому приказу, но за это платил из собственного кармана. Некоторые его люди знали об этом, знали, что Лассан всегда был офицером по происхождению, но он ведь угрожал им голодом.

— Англичане предлагают по двадцать франков в день, — выкрикнул какой-то голос из толпы, — по двадцать франков!

Опять послышался нарастающий ропот и Лассан понял, что ему придется действовать силой, если он хочет выполнить свой долг. Он призвал к разуму, но разум был слабым оружием против алчности крестьян, поэтому ему придется быть беспощадным.

— Лейтенант Жерар!

— Сэр?

— Сожгите лодки. Начинайте с южного причала!

Его принялись освистывать, и он инстинктивно потрогал пистолет, но сержант взял его за локоть.

— Сэр, — голос сержанта был печальным.

Послышался скрип, затем еще раз. Это был скрип весел в уключинах, потом послышались всплески и Лассан сквозь тьму увидел на воде белые пятна. Он смотрел и наконец в свете факелов разглядел призрачные очертания шлюпок, выкрашенных в белый цвет.

Пользуясь приливом, британцы вошли в залив, и Лассан, под насмешки селян, увидел моряков в синих мундирах с абордажными саблями в руках, высаживающихся на шасс-маре. Французы, приветствуя английское золото, зааплодировали.

Лассан повернулся и пошел прочь.

— Идем на восток, лейтенант.

— Да, сэр.

Анри Лассан с небольшой кучкой канониров зашагал прочь из деревни. Он пошел на южную оконечность залива Аркашон, а затем вглубь страны, в Бордо, чтобы доложить вышестоящему начальству о своем поражении, о том, что Аркашон потерян, а британцы захватили все лодки.

Так битва при Аркашоне, начинавшаяся с такими надеждами на успех, закончилась полным поражением.

Бейкер Изекиль — английский оружейный мастер, специализировавшийся на изготовлении нарезного охотничьего оружия. Первоначально винтовка имела 65-й калибр (16,5 мм.), затем в 1830 г. калибр был увеличен до 75 (19 мм.)

4 июля — день независимости США.

Lesparre-Medoc — город на юго-западе Франции, префектура в департаменте Жиронда, провинция Бордо. Город известен бордосскими винами.

Глава 8

Тела пятерых погибших французов и одного стрелка были сложены в часовне форта — не из соображений благочестия, а потому, что не оказалось более подходящего места, куда было бы можно их положить до тех пор, пока не появится время их похоронить. Лейтенант Минвер снял белый фронтал с алтаря и приказал двум своим людям разорвать его на бинты, затем, будучи хорошо воспитанным молодым человеком, которого родители не учили оставлять свет в пустой комнате, потушил пламя в неугасимой лампаде перед тем как вернуться во внутренний двор.

Тест-де-Бюш был в хаосе. Стрелки расположились на стенах, а морские пехотинцы и моряки собрались во внутреннем дворе. Шесть полевых орудий притащили в форт, где они стали предметом изучения для всех моряков. «Сцилла» с пробитым тяжелым ядром бортом встала на якорь под защитой орудий форта.

Рюкзаки и прочее снаряжение морских пехотинцев переправили с брига, вставшего на якорь позади «Сциллы», затем подняли в форт с помощью шкивов и талей. Морские пехотинцы хоть и шли налегке, все же прибыли в форт на два часа позже стрелков Шарпа.

— Должен поблагодарить вас, майор Шарп, — Бэмпфилд, с мозолями на ногах, вошел в комнату, где Шарпа перевязывал доктор с корабля. Бэмпфилд вздрогнул от вида крови на лице и рубашке Шарпа. — Дорогой друг, позвольте сказать, как я сожалею.

Хирург, пьяный и в плохом расположении духа, ответил вместо Шарпа.

— Ничего страшного, сэр. Из ран на голове всегда льется как из свиньи на бойне. Он легонько шлепнул Шарпа по голове. — Должно быть, в голове у вас будто барабан стучит, да?

Если он имел ввиду, что будет больно, то он был прав, и хоть хлопок не помог, по крайней мере зрение вернулось к Шарпу как только с глаз вытерли кровь. Он взглянул на молодое и уставшее лицо Бэмпфилда.

— А ведь форт был не очень-то и пуст.

— Да, пожалуй! — Бэмпфилд прошел к столу и стал изучать бутылку с вином, оставленную французским гарнизоном. Он откупорил пробку и налил немного в стакан. Понюхал вино, покрутил его в стакане, еще раз изучил, и, наконец, отхлебнул. — Неплохо. Слегка недовыдержанное, я бы сказал. Он подлил еще вина. — Но ведь обошлось без сломанных костей, верно?

— Я потерял одного человека.

Бэмпфилд пожал плечами. «Сцилла» потеряла шестнадцать. Он сказал это так, будто хотел подчеркнуть, что флот понес большие потери.

— А морские пехотинцы? — спросил Шарп.

— Двоих малость поцарапало, — беззаботно сказал Бэмпфилд. — Я всегда думал, что лужайка — наиболее подходящее место для засады, Шарп. Если они хотят поймать таких как мы, им следует быть более энергичными, — рассмеялся он.

Бэмпфилд — лживый ублюдок, подумал Шарп. Два стрелка, посланные Фредриксоном, предупредили морских пехотинцев о засаде, и капитан пехотинцев, Палмер, уже поблагодарил Шарпа за услугу. Но Бэмпфилд говорил так, будто это он и обнаружил, и захватил в плен засаду несмотря на то, что чертов Бэмпфилд ничего не сделал. Бэмпфилд допил вино.

— Кто-то из американцев спасся? — вопрос прозвучал как обвинение.

— Полагаю, что да, — Шарпу было плевать. У Бэмпфилда было тридцать пленных американцев, но ему было мало. Форт захватили, моряки со «Сциллы» вошли в канал и захватили шасс-маре, никто не может ожидать большего за один день.

— Так вы выдвигаетесь вглубь страны утром, Шарп? — Бэмпфилд взглянул на рану на голове Шарпа. — Это ведь просто царапина, не так ли? Она не помешает вам идти?

Шарп не ответил. Форт взят, Эльфинстоун получил шасс-маре, которые были ему нужны, и эта операция была фарсом. Кроме того, ему было наплевать, собирается ли Бордо восстать или нет, его беспокоило только то, что Джейн не должна умереть пока он где-то шляется. Шарп повернул голову и посмотрел на хирурга.

— Каковы первые симптомы лихорадки?

Хирург взбодрил себя вином.

— Черной, желтой, болотной? Какой лихорадки?

— Любой лихорадки, — проворчал Шарп.

Хирург пожал плечами.

— Жар, дрожь, понос. Я не вижу у вас ни одного симптома лихорадки, майор.

Шарпа охватил ужас. Он испытал искушение выдать свое ранение за более серьезное, чтобы можно было вернуться в Сен-Жан-де-Люз первым же кораблем.

— Ну, Шарп? — Бэмпфилда задело, что Шарп проигнорировал его вопрос. — Вы собираетесь выступить утром?

— Да, сэр. — Шарп встал. Это было лучше, чем терпеть этого самонадеянного капитана. Шарп пойдет утром, устроит диверсию на дороге, вернется и отвергнет все дальнейшие безумства Бэмпфилда. Ему следовало бы вытереть насухо свой палаш, чтобы к утру тот не покрылся пятнами ржавчины, но он слишком устал. Майор не спал прошлую ночь, шел маршем весь день, он захватил крепость. Теперь надо поспать.

Он протиснулся мимо Бэмпфилда и пошел искать какую-нибудь койку в пустой комнате бараков. Там, среди пожитков изгнанных стрелками французских канониров, он лег и сразу заснул.

Уже наступила ночь, холодная ночь. Часовые на стенах дрожали от холода, а вода во рву покрылась льдом. Ветер перестал дуть, дождь прекратился, густые облака рассеялись и на небе появились холодные, серебряные, по-зимнему яркие точки звезд, висевших над мерцающими заледеневшими болотами.

Через эти мрачные болота, из вод залива Аркашон надвигался туман. Туман медленно клубился безмолвной морозной ночью, им заволокло форт, вот и уже замерзла пролитая в перестрелке кровь. Во внутреннем дворе форта Тест-де-Бюш полыхали факелы, туман смешивался с выдыхаемым паром, мороз тронул инеем ножны сабель и стволы орудий на стенах.

Бэмпфилд приказал стрелкам отдыхать, и их на посту сменили морские пехотинцы, чьи красные мундиры и белоснежные ремни казались яркими на фоне звездного неба.

Девять французских пленников, среди которых был и сержант, стрелявший в Шарпа с крыши бараков, были заперты на вещевом складе. Потом их перевезут на одном из судов Бэмпфилда на гниющий корабль, превращенный в плавучую темницу на Темзе или в новую каменную тюрьму, построенную французскими пленными где-то в дебрях Дартмура.

Других пленников поместили в винном погребе, который Бэмпфилд приказал очистить от бренди и вина. Тридцать человек впихнули в помещение, которое едва могло вместить дюжину. То были американцы.

— По крайней мере, они заявляют, что американцы! — сказал Бэмпфилд, садясь перед камином в комнате Лассана и кладя босые ноги на патронный ящик. — Уверен, что половина из них — наши дезертиры!

— Несомненно, сэр, — лейтенант Форд знал, что команды половины американских судов, и военных, и гражданских, были укомплектованы сбежавшими от жестоких порядков Королевского флота моряками.

— Столько ублюдков поймали за раз, — Бэмпфилд сделал паузу, чтобы обглодать куриную ножку, высосал дочиста косточку и выбросил ее в камин. — Поговорите с ними, лейтенант. Возьмите двух надежных боцманматов, понимаете меня?

— Есть, сэр. — Форд прекрасно его понял.

— Каждого, кого вы сочтете дезертиром, поместите в отдельную комнату. Настоящие американцы пусть остаются в погребе.

— Есть, сэр.

Бэмпфилд налил еще вина. Вино было молодое, свежего урожая, но очень даже неплохое. Он напомнил себе, что надо не забыть погрузить все ящики на «Возмездие». Он также нашел несколько прекрасных хрустальных бокалов с фамильными гербами, они будут прекрасно смотреться в его доме в Гэмпшире.

— Вы считаете, что я слишком цацкаюсь с американцами, Форд?

Форд так и считал.

— Их всех повесят, сэр.

— Верно, но важно, чтобы процедура была соблюдена правильно! Мы же не можем пороть пиратов? Это будет нецивилизованно! — Бэмпфилд громко рассмеялся своей остроте. Тех моряков из команды «Фуэллы», которые были британскими моряками, ждет печальная участь. Перед строем всех кораблей, на виду у всей их команды, их выпорют плетками-девятихвостками в качестве показательного урока, чтобы все видели, что ждет пойманного дезертира. Плетка с узелками сдерет кожу и мясо до костей, но их приведут в сознание и повесят на нок-рее «Возмездия». Остальных американцев повесят на берегу без порки, как обычных пиратов.

Лейтенант Форд медлил.

— Капитан Фредриксон, сэр… — помявшись, начал он.

— Фредриксон, — нахмурился Бэмпфилд. — Это тот парень с изуродованным лицом, да?

— Да, сэр. Он заявил, что это его пленники. И гарантировал им достойное обращение.

Бэмпфилд рассмеялся.

— Может быть он хочет, чтобы их повесили на шелковых веревках? Они пираты, Форд, пираты! Это делает их делом флота, передайте Фредриксону: пусть держит свое мнение при себе, — улыбнулся Бэмпфилд своему лейтенанту. — Я сам поговорю с американскими офицерами. Пусть пришлют мою гичку.

Пленение капитана Киллика доставило Бэмпфилду особое удовольствие. Американский мореход много раз накручивал хвост Королевскому флоту, побеждая в боях один-на-один с поражающей легкостью, и люди вроде Киллика становились легендами для своих сограждан. Новость о том, что он пойман и предан позорной казни, покажет американской Республике, что Британия, при желании, может больно отхлестать по щекам любого. Бэмпфилд знал, что Лорды в Адмиралтействе будут весьма обрадованы этим. Совсем немногие могли бить Британию на море, и падение одного из них была более редкой, чем победа над простым пиратом.

— Я не пират, — заявил Корнелиус Киллик, когда его привели к Бэмпфилду.

Полноватое лицо Бэмпфилда расплылось в ироничной улыбке.

— Вы обычный пират, Киллик, преступник, и вас повесят как обычного пирата.

— У меня есть каперское свидетельство от моего правительства, и вы прекрасно об этом знаете! — У Киллика, как и у лейтенанта Догерти отобрали шпаги, к тому же связав руки за спиной. Американец промерз до костей и был вне себя от ярости и осознания своей беспомощности.

— И где же ваше каперское свидетельство? — невинным взглядом посмотрел на Киллика Бэмпфилд.

— Они у меня, сэр, — боцман Бэмпфилда протянул толстый сверток бумаги, который Киллик носил в непромокаемой сумке у себя на поясе. Бэмпфилд взял его, открыл и бегло прочитал бумаги. "Правительство Соединенных Штатов, согласно обычным правилам, дает капитану Корнелиусу Киллику право осуществлять военные действия против врагов Республики за пределами любых территориальных вод и дает капитану Киллику полную защиту правительства Соединенных Штатов».

— Я не вижу никакого каперского свидетельства, — Бэмпфилд бросил документ в огонь.

— Ублюдок, — Киллик, как и любой капер, знал, что эти бумаги — невеликая защита, но ни один капер не хотел бы лишиться и такой.

Бэмпфилд рассмеялся. Он изучал другие бумаги, которые удостоверяли американское гражданство команды «Фуэллы».

— Странное название для пиратского корабля — "Фуэлла"?

— Оно греческое, — презрительно сказал Киллик, — означает — "Грозовая туча".

— Американец, а знает классику! — поддел Бэмпфилд Киллика. — Какие чудеса начались в этом веке!

Боцман Бэмпфилда, рулевой гички Бэмпфилда, ткнул локтем в бок Догерти,

— Этот не Джонатан, сэр, это чертов Мик[365].

— Ирландец! — улыбнулся Бэмпфилд, — бунтовщик против своего законного Короля, не так ли?

— Я американский гражданин, — сказал Догерти.

— Уже нет, — Бэмпфилд швырнул все документы в огонь, они ярко вспыхнули и сгорели. — Я чую запах ирландских болот, — Бэмпфилд повернулся к Киллику, — Итак, где "Фуэлла"?

— Я же сказал вам.

Бэмпфилд не очень поверил в историю Киллика о том, что «Фуэлла» выброшена на берег с содранной обшивкой и уже бесполезна, но завтра бриги обыщут берега залива Аркашон и выяснят правду. Бэмпфилд также надеялся поймать остатки команды капера. — Сколько среди ваших моряков британцев? — спросил он Киллика.

— Ни одного, — на лице Киллика было видно пренебрежение. На самом деле примерно треть его команды когда-то служили в Королевском флоте, но Киллик знал, какая участь будет им уготована, если правда вскроется. — Ни одного.

Бэмпфилд взял сигару из ящичка, обрезал кончик, и сунул в огонь вырванный из лассановской книги Монтеня лист, скрученный в трубочку. — Вас всех повесят, Киллик, всех вас. Я могу объявить всех дезертирами, даже вас! — он зажег сигару, — Вы хотите по-плохому, или же предпочтете рассказать правду по-хорошему?

Киллик, чьи сигары украл какой-то матрос, завистливо смотрел, как Бэмпфилд втягивает табачный дым.

— Да пошел ты в задницу, мистер.

Бэмпфилд пожал плечами и кивнул боцману.

Гребцы капитанской гички были его любимчиками, и все они окрепли, сидя за веслами. Все были ветеранами бессчетных кабацких драк и боев на море, и двое связанных человек не могли им противостоять.

Бэмпфилд невозмутимо наблюдал. Для него эти двое были явными пиратами, одетыми в мундиры неизвестного государства, их судьба его беспокоила не больше, чем крысы в трюме «Возмездия». Он позволил своим людям избивать их, смотрел как кровь стекает с их губ и носов, и пока они с окровавленными лицами и побитыми ребрами не оказались на полу, не остановил экзекуцию. — Сколько из ваших людей дезертиры, Киллик. Сколько?

Прежде чем Киллик успел ответить, открылась дверь, и в комнату вошел капитан Фредриксон. На лице его читалась ярость.

— Сэр!

Бэмпфилд повернулся в кресле и нахмурился из-за этого вторжения. Ему совсем не понравилось, что стрелок увидел избиение, но Бэмпфилда больше оскорбило то, что Фредриксон даже взял на себя труд постучать, прежде чем войти.

— Фредриксон, не так ли? Вы не могли бы подождать?

Было очевидно, что Фредриксон с трудом сдерживает гнев. Он вздохнул, успокаиваясь, и с трудом поменял выражение лица на любезное.

— Я дал капитану Киллику слово офицера, что с ним будут обращаться уважительно. И я требую, чтобы мое обещание было исполнено.

Бэмпфилд был изумлен этим протестом.

— Они пираты, капитан.

— Я дал слово, — упрямо стоял на своем Фредриксон.

— В таком случае я, как вышестоящий командир, аннулирую ваше слово. Голос Бэмпфилда звучал внушительно из-за гнева, вызванного дерзостью солдата. — Они пираты и утром будут повешены за шею до смерти. Это мое решение, капитан Фредриксон, мое, и если вы скажете еще слово, хоть одно слово, то клянусь Богом, я вас арестую. А теперь убирайтесь вон!

Фредриксон пристально посмотрел на Бэмпфилда. На мгновение он захотел рискнуть и посмотреть, выполнит ли Бэмпфилд свою угрозу, а затем, не говоря ни слова, повернулся и вышел из комнаты.

Бэмпфилд улыбнулся.

— Закройте дверь, боцман. Итак, джентльмены, вернемся к нашим баранам?

Во дворе форта плотники со «Сциллы» сколачивали шестидюймовыми гвоздями брусья, и когда их работа будет закончена, будут готовы виселицы, на которых утром станцует Корнелиус Киллик.

Томас Тэйлор, стрелок из Теннеси, до этого выполнявший свой долг без единого протеста, остановил капитана Фредриксона недалеко от работающих плотников.

— Сэр!

Тэйлор, довольный тем, что увидел ярость на лице капитана, отступил назад. Фредриксон на лице Тэйлора также увидел гнев и знал, что его верность присяге дала трещину. — Мы этого не допустим, — еще раз пообещал он, и отправился будить Шарпа.

Шарп очнулся от сна, в котором пил чай с полусгнившим скелетом своей жены. Он нашарил свой палаш, вздрогнув от боли в замотанной голове и в свете фонаря, принесенного Фредриксоном, узнал над собой лицо с повязкой на глазу.

— Уже рассвет? — спросил Шарп.

— Нет, сэр. Они зверски избивают их, сэр. — Шарп сел на постели. В комнате стоял пронизывающий холод. — Кого?

— Американцев. — Фредриксон рассказал как моряков вели перед Фордом, пока офицеров отвлекал Бэмпфилд. Стрелок Тэйлор разбудил Фредриксона, а теперь Фредриксон разбудил Шарпа. — Они уже нашли двоих дезертиров.

Шарп застонал от пронзившей его голову боли.

— Дезертиров вешают, — по голосу было понятно, что он не полагает для таких людей какой-либо иной участи.

Фредриксон согласно кивнул.

— Но я дал слово Киллику, что с ним будут обращаться как с джентльменом. Они практически уже убили беднягу. И всех их повесят, сказал Бэмпфилд, и дезертиров и остальных.

— О, черт, — Шарп нацепил сапоги, надел куртку и встал с кровати.

— Сволочь Бэмпфилд.

— Девятая страница, параграф один устава должен помочь, сэр.

Шарп нахмурился.

— Что?

— «Ранговый капитан, — процитировал Фредриксон, — командующий кораблем или судном, не имеющим ранга, приравнивается по должности к майору на время командования этим судном».

Шарп застегнул куртку и повесил на пояс свой палаш.

— Откуда, черт возьми, ты об этом узнал?

— Я проглядел соответствующие страницы перед выходом, сэр.

— Господи, это я должен был просмотреть их, — Шарп одел кивер и направился к лестнице. — Но он командир «Возмездия». Это же дает ему ранг полковника!

— Он не на борту, — убедительно сказал Фредриксон, — а «Возмездие» в полумиле от берега. Если он чем-то и командует, то только «Сциллой», а фрегаты не подпадают в разряд ранговых кораблей.

Шарп пожал плечами. Это была достаточно зыбкая уловка, чтобы на ее основании он мог приказывать Бэмпфилду.

Фредриксон спустился по лестнице вслед за Шарпом.

— А могу я напомнить вам следующий параграф?

— Конечно можешь, — Шарп открыл дверь и вышел в холодный внутренний двор. Морозный воздух ужалил его щеки, а на глазах выступили слезы.

— Настоящий устав не дает права ни сухопутному офицеру принимать командование над судами или эскадрами Его Королевского Величества, ни морскому офицеру командовать на суше, — Фредриксон взял паузу, поднял ногу и стукнул каблуком по мостовой, — На суше, сэр.

Шарп взглянул на Фредриксона. Молотки плотников стучали как канонада небольших орудий, эхом отдаваясь в его раненой голове.

— Мне наплевать, Вильям, если он повесит Киллика. Американцев надо вышибить из этой чертовой войны, и мне плевать если мы всех их повесим, черт побери. Но ты говоришь, что дал слово?

— Да, сэр.

— А вот на твое слово мне не плевать.

Шарп тоже не взял на себя труда постучать в дверь, он просто пнул ее ногой и отлетевшие обломки досок заставили Бэмпфилда испуганно отпрянуть.

На этот раз пришли два офицера, оба со шрамами, у обоих выражения лиц тверже, чем приклады винтовок, и оба излучали такой гнев, что в жарко-натопленной комнате стало холодно.

На Бэмпфилда Шарп не обратил внимания. Он прошел через комнату и наклонился над двумя американцами, которые оказались избиты еще сильнее с момента ухода Фредриксона. Шарп выпрямился и посмотрел на боцмана.

— Развязать их.

— Майор Шарп… — начал было Бэмпфилд, но Шарп прервал его.

— Вы очень обяжете меня, капитан Бэмпфилд, если не будете вмешиваться в командование на суше.

Бэмпфилд моментально все понял. Он знал устав и понял, что проиграл сражение. Сражение, но не войну.

— Эти люди — пленники флота.

— Эти люди взяты в плен армией, на земле, а не на воде, они сражались как союзники французской императорской армии. — Шарп закрепил успех. — Они мои пленники, находятся под моей ответственностью, и я приказываю развязать их!

Этого было достаточно для гребцов капитанской гички, и они склонились над связанными людьми.

Капитану Бэмпфилду очень были нужны эти двое американцев, но еще больше он хотел сохранить чувство собственного достоинства. Он понял, что в борьбе за старшинство, в борьбе юридических тонкостей пунктов устава, он едва выжил. Он также чувствовал страх перед этими людьми. Бэмпфилд прекрасно знал репутацию Шарпа и Фредриксона, а их взгляды и шрамы на лицах дали ему понять, что эту битву ему не выиграть силой. Он должен брать хитростью, и потому улыбнулся.

— Мы обсудим их судьбу утром, майор.

— Разумеется, обсудим. — Шарп, удивленный легкостью победы, повернулся к Фредриксону. — Прикажите перевести остальных пленных американцев в более подходящее помещение, мистер Фредриксон. Поставьте своих людей для их охраны. Потом очистите кухню и попросите сержанта Харпера ждать меня там. И приведите туда этих двоих, — он кивком указал на американских офицеров.

На кухне Шарп принес им неуклюжие извинения.

Капитан Киллик, жадно поглощавший кусок хлеба, приподнял окровавленную бровь. — Извинения?

— Вам дали слово офицера, а оно было нарушено. Я приношу свои извинения.

Патрик Харпер открыл дверь.

— Капитан Фредриксон сказал, что вы хотите меня видеть, сэр?

— Ты будешь поваром, сержант. Вон там, на печи, суп лягушатников.

— С удовольствием, сэр. — Харпер, чье лицо почти приобрело свой нормальный размер и казалось восстановившимся после такой хирургии, открыл печь и забросил туда дров. По кухне распространился приятный жар.

— Вы ирландец? — спросил вдруг Харпера Догерти.

— Совершенно верно. Из Танджевейна в Донегале, и нет на земле места прекраснее. — Это уха, сэр, — сказал он Шарпу.

— Танджевейн? — лейтенант взглянул на Харпера. Тогда вы должны знать Кэшлнэйвен?

— По дороге на Боллибоф? — Там где старая крепость? — на лице Харпера появилось выражение счастья. — Я ходил по этой дороге столько раз, что не могу и сосчитать.

— Мы возделывали там землю. Пока англичане не забрали ее. Догерти бросил на Шарпа вызывающий взгляд, но Шарп, отвернувшийся к стене, казался рассеянным. — Я Догерти, — сказал Догерти Харперу.

— Харпер. Я помню одного Догерти, у него была кузница в Минкрамлине.

— Это мой дядя.

— Боже, спаси Ирландию, — Харпер удивленно смотрел на лейтенанта. — А вы из Америки? Слышали ли вы, сэр, что у него был дядя, который чинил мамины сковородки.

— Я слышал, — сказал Шарп. Он думал о том, что подставил себя под удар и без особой пользы. Он спас этих людей на двенадцать часов, не более, и бывает время, думал Шарп, когда солдат знает, что нет смысла драться. Затем он вспомнил, как Дюко, француз, обращался с ним в Бургосе, а другой французский офицер, рискуя карьерой, спас его жизнь, и Шарп знал, что не сможет жить с таким грузом, если просто позволит Бэмпфилду продолжит свои бесчинства. Эти люди может быть и пираты, может они и заслужили веревку, но Фредриксон дал им слово. Шарп подошел к столу. — Вы ранены?

— У меня выбили зуб, — оскалился Киллик, демонстрируя сказанное.

— Это сейчас модно, — спокойно сказал Харпер.

Шарп взял бутылку вина, стоящую перед ним и снес горлышко об край стола.

— Так вы пираты?

— Каперы, — гордо сказал Киллик, — все официально.

Фредриксон, дрожа от холода, вошел в дверь.

— Я поместил остальных джонатанов в караулку. Ресснер присматривает за ними. — Он взглянул на сидящего Киллика. — Прощу прощения.

— Капитан Киллик, — представился Киллик без всякой злобы, — и я благодарю вас обоих. Он держал кружку с вином. — Когда они накинут на нас петли, я скажу, что не все британцы ублюдки.

Шарп налил вина в кружку Киллика.

— Я видел вас, — сказал он, — в Сен-Жан-де-Люз.

Киллик громоподобно рассмеялся, и это напомнило Шарпу Веллингтона. — Это был великолепный день! — сказал Киллик, — Они тогда изрядно подмочили штанишки!

— Да уж, — Шарп кивнул, вспоминая ярость Бэмпфилда когда тот наблюдал за действиями американца.

Киллик пощупал карман, вспомнил, что у него уже нет сигар, и пожал плечами.

— Когда мир, такой радости ничто доставить не может, верно? — Шарп не ответил, и американец посмотрел на лейтенанта. — Может нам действительно заделаться настоящими пиратами, Лайам, когда война кончится?

— Мы столько не проживем, — Догерти горько посмотрел на стрелка.

— Для ирландца, — сказал Киллик Шарпу, — он слишком реалист. Вы собираетесь повесить нас, майор?

— Я собираюсь накормить вас, — уклонился от прямого ответа Шарп.

— А утром, — сказал Киллик, — моряки все равно нас повесят?

Шарп ничего не сказал. Патрик Харпер, стоя у печки, посмотрел на Шарпа и решился сказать.

— Утром, мягко сказал он, — мы будем далеко отсюда, к сожалению.

Шарп нахмурился недовольный, что сержант улучил момент, чтобы вмешаться, хотя по правде говоря, он попросил Харпера присутствовать потому, что ценил здравый смысл здоровяка ирландца. Слова Харпера дали понять две вещи; во-первых, предупредили американцев, что стрелки не могут поручиться за их будущее, и, во-вторых, сказали Шарпу, что стрелки не хотят, чтобы американцев повесили. Стрелки захватили американцев, и причем это обошлось без кровопролития с обеих сторон, поэтому они чувствовали обиду из-за того, что флотские своевольно порешили наказать противника, чья вина состояла лишь в том, что они решили драться.

Никто ничего не сказал. Харпер, внеся свою лепту в разговор, снова повернулся к печи. Догерти смотрел на выщербленный стол, а Киллик, с полуулыбкой на побитом лице, смотрел на Шарпа и думал, что вот еще один английский офицер, совершенно не соответствующий образу, который рисовали американские газеты.

Фредриксон, все еще стоя в дверях, думал: как же похожи Шарп с американцем. Американец был моложе, но у обоих была та же твердость, такие же красивые лица, и то же безрассудство в глазах. Будет интересно, решил Фредриксон, посмотреть, понравятся ли такие схожие люди друг другу, или возненавидят.

Шарп казался растерянным от их встречи, будто бы он не знал, как поступить с таким непонятным противником. Он повернулся к Харперу.

— Суп уже готов?

— Нет, если вы не хотите съесть его холодным.

— Полный живот, — сказал Киллик, сделает нас слишком тяжелыми для виселицы. — Но опять никто не ответил.

Шарп раздумывал на тем, что утром, когда стрелки наконец уйдут, Бэмпфилд повесит этих американцев, как колбасу в погребе. Десять минут назад это совершенно его не беспокоило. Кучу людей вешали каждый день, и повешение было главным развлечением в любом городе с достаточным количеством жителей. Пиратов всегда вешали, и, кроме того, эти американцы были врагами. Было достаточно причин, чтобы повесить команду "Фуэллы".

Вот только одно дело — внимать холодным доводам рассудка, и совсем другое — применять эти жестокие доводы к людям, сидящим на другом конце стола от тебя, людям, единственная вина которых состоит в том, что они осмелились поднять оружие против стрелков. Даже вскормленные на войне французские солдаты не часто отваживались бросать вызов «зеленым курткам», так неужели моряк повесит этих парней за их самонадеянность? Кроме прочего, хотя Шарп и понимал, что это совершенно неоправданное возражение, ему тяжело было считать врагами людей, говорящих на одном с ним языке. Шарп вел войну с французами.

Но закон есть закон, и утром приказы Шарпа велят ему быть далеко от форта, и далеко от Корнелиуса Киллика, который, будучи оставленным на милость Бэмпфилда, будет повешен. И Шарп, поняв это и, не зная, что тут сказать, отпил вина. Он желал, чтобы Харпер поскорей приготовил этот чертов суп.

Корнелиус Киллик, поняв все сомнения Шарпа по выражению на забинтованном лице стрелка, сказал лишь одно слово.

— Прислушайтесь.

Шарп посмотрел в глаза Киллику, но американец больше ничего не произнес.

— Ну, что? — нахмурился Шарп.

Киллик улыбнулся.

— Вы ничего не слышали. Это ветра нет, майор. Ни дуновения, только мороз и туман.

— И?

— У нас принято говорить, майор, — американец смотрел только на Шарпа, — что если моряка вешают в безветренную погоду, его душа не попадает в ад. Она остается на земле, чтобы забрать еще одну жизнь в качестве мести, — американец указал пальцем на Шарпа. — Может быть вашу, майор?

Киллик не сказал больше ничего. Его слова заставили Шарпа подумать о Джейн, дрожащую в лихорадке, и он подумал, с внезапной жалостью, что если ее и нельзя спасти, то лучше бы и ему подхватить лихорадку и умереть вместе с ней, чем в этом холодном, заледеневшем форте, где туман окутывал камни.

Киллик, глядя на твердое лицо, которое пересекал неаккуратный шрам, заметил, как содрогнулся стрелок. Он почувствовал, что Догерти хочет что-то сказать и, чтобы, ирландец не сказал что-нибудь враждебное, пнул его ногой, призывая к молчанию. Киллик, который до этого говорил довольно беззаботно, знал, что его слова ударят в чувствительное место и он усилил свои слова тихим голосом, — Не будет мира человеку, повесившего моряка в полный штиль.

Их взгляды встретились. Шарп размышлял, правда ли слова американца. Шарп говорил себе, что это чепуха, просто суеверие, как и солдатские талисманы, но эти слова сильно засели в голове. Шарпа уже проклинали однажды, начертав его имя на могильном камне, и через несколько часов после этого умерла его первая жена. Он нахмурился.

— Дезертиры должны быть повешены. Таков закон.

Все молчали. Харпер возился со своим супом, Фредриксон стоял, облокотившись на дверь. Догерти облизывал окровавленные губы, затем Киллик улыбнулся.

— Все мои люди — граждане Соединенных Штатов, майор. Кем они были ранее уже не ваше дело, не дело моего Президента, и не дело чертового закона. У них у всех есть соответствующие бумаги! Киллик не сказал про то, что все бумаги были сожжены Бэмпфилдом.

— Вы раздаете эти клочки бумаги всем волонтерам, всем! — насмешливо сказал Шарп. — Если бы обезьяна могла нажимать на спусковой крючок, вы бы и ее сделали гражданином Соединенных Штатов!

— А что вы даете своим волонтерам? — Киллик возразил с такой же насмешкой. — Каждый знает, что даже убийца будет помилован, если вступит в вашу армию! Вы хотите, чтобы мы были более деликатны, чем вы сами? Ответа не последовало, и Киллик улыбнулся. — У кого-то, быть может, есть вытатуированные якоря, у кого-то поротые спины, но я заявляю вам, что все они, до единого человека, свободные граждане Республики.

Шарп взглянул в ярко-горящие глаза американца.

— Вы мне просто это говорите? Или вы клянетесь?

— Я могу поклясться на любой библии в Массачусетсе, если вы этого потребуете. Это означало, что Киллик солгал, но он солгал, чтобы защитить своих людей, и Шарп знал, что солгал бы также на его месте.

— Томас Тэйлор американец, — Фредриксон наблюдал за Шарпом. — Вы бы одобрили его повешение, если бы сидели по ту сторону стола?

А если отпустить пленников, думал Шарп, то флот отрапортует в адмиралтейство, адмиралтейство переправит рапорт в штаб конной гвардии, а штаб конной гвардии напишет письмо Веллингтону и тогда вокруг головы Ричарда Шарпа начнет затягиваться петля. Люди вроде Вигрэма, зануды, почитающие устав, потребуют суда и соответствующего наказания.

А если американцев не отпустить, продолжал размышлять Шарп, то Джейн может умереть, и он вернется в Сен-Жан-де-Люз и увидит свежую могилу. Он почему-то поверил, со страстью человека, цепляющегося за любую надежду, что может купить жизнь Джейн, если не повесит моряка в штиль. Он уже потерял одну жену из-за проклятия и не мог рисковать снова.

Он молчал. Суп закипел и Харпер снял его с огня. Киллик улыбался, как будто его не волновал результат разговора.

— Полный штиль, майор, и лед покроет наши лица только потому, что мы сражались за нашу страну.

— Если я отпущу вас, — сказал Шарп так тихо, что даже в ночной тишине Киллику и Догерти пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать его голос, — дадите ли вы мне слово, как американские граждане, что ни вы, ни ваши люди, здесь в форте и другие, не поднимут оружие против британца до самого конца этой войны?

Шарп ждал мгновенного согласия, даже благодарности, но американцы молчали.

— А если на нас нападут?

— Убегайте, — Шарп подождал ответа, но его не было, затем, к своему изумлению, понял, что вынужден упрашивать человека не идти на виселицу. — Я не могу остановить Бэмпфилда, у меня недостаточно власти. Я также не могу эскортировать вас в плен, мы в сотне миль за линией фронта! Так что вас заберет отсюда флот и повесит всех вас. Но дайте мне слово, и я отпущу вас на свободу.

Киллик внезапно глубоко выдохнул, и это был первый признак того, что он испытывает страшное напряжение.

— Я даю вам свое слово.

Шарп посмотрел на ирландца.

— А вы?

Догерти в замешательстве взглянул на Шарпа. — Вы всех нас отпустите? Всю команду?

— Я же сказал, что да.

— А как мы можем быть уверены, что …?

Харпер что-то сказал по-гэльски. Он говорил недолго, резко, и непонятно для всех в комнате кроме него самого и Догерти. Американский лейтенант выслушал здоровяка ирландца, затем взглянул на Шарпа с неожиданной покорностью.

— Я даю вам слово.

Корнелиус Киллик протянул руку.

— Но если на меня нападут, майор, и я не смогу убежать, то клянусь Богом, я буду драться!

— Но сами вы не будете искать драки?

— Не буду, — сказал Киллик.

Шарп, чья голова раскалывалась от боли, откинулся назад. Харпер принес котел с супом и налил его в пять мисок. Подошел и сел Фредриксон, Харпер сел рядом с ним, и только Шарп не ел. Он посмотрел на Киллика, и спросил очень усталым голосом.

— Ваш корабль поврежден?

— Да, — легко соврал Киллик.

— Тогда я предлагаю вам направиться в Париж. Американский консул отправит вас домой.

— Несомненно, — улыбнулся Киллик. Он съел пару ложек супа. — И что теперь, майор?

— Доедайте суп, собирайте своих людей и уходите. Я прослежу, чтобы на воротах не возникло проблем. Без оружия, разумеется, кроме ваших офицерских шпаг.

Киллик уставился на Шарпа так, будто не поверил своим ушам.

— Мы просто уйдем?

— Вы просто уйдете, — сказал Шарп. Он оттолкнул свой стул назад, встал и вышел из комнаты. Он прошел во двор, глядя наверх, и убедился, что флаг Великобритании, поднятый моряками на флагштоке, безжизненно свисает в безветренном, туманном небе.

Был полный штиль, безмолвие, ни дуновения, и вот Ричард Шарп отпускает врага и нельзя точно сказать, делает он это ради чести, или потому, что близится конец войны и достаточно смертей, или потому, что это просто доставит ему удовольствие.

Он почувствовал слезы на глазах, на которых не так давно была кровь, затем пошел к воротам, чтобы убедиться, что никто не остановит команду «Фуэллы». Его жена будет жить и Шарп, впервые с тех пор как отплыла «Амели», почувствовал облегчение, также как и американцы.

Глава 9

— Имею честь доложить Лордам Адмиралтейства, — писал капитан Горацио Бэмпфилд набросок своей первой депеши секретарю Адмиралтейства, который докладывал не только Лордам, но и редактору "Военно-морской газеты", который мог принести Горацио Бэмпфилду больше славы, — исходя из того, что Ваши Светлости должны как можно раньше получить информацию о поражении французских сил в заливе Аркашон, я приказал сегодня тендеру «Лили» отплыть с этим донесением. «Лили» уже стояла готовая к отплытию.

— Я выяснил, — скрипел он пером по бумаге, — от пикетов, посланных вперед, что артиллерия, с бруствером, рвом, и оборудованными орудийными позициями, состоящая из шести установленных орудий, защищаемых мушкетерами, была установлена как раз на пути наступления, которое я имел честь осуществить.

Бэмпфилд решил не раскрывать то, что эти укрепления обороняли американские моряки, победа над таким противником могла показаться не такой достойной, как победа над французскими сухопутными войсками. Пусть Лорды думают, счел Бэмпфилд, что он победил армию Наполеона.

Он описал битву не так, как было на самом деле, а так, как хотел, чтобы все подумали, как было на самом деле. Он описывал происшедшее так, как по убеждению Бэмпфилда, оно произошло бы, если бы майор Шарп не нарушил его приказ и не атаковал форт Тест-де-Бюш, а направился вглубь страны. Бэмпфилд прекратил писать и убедил себя в том, что оказывает майору Шарпу благодеяние тем, что не описывает неподчинение Шарпа, и потом решил, что будет лучше, если имя Шарпа вообще не появится в описании захвата форта. Зачем же выдавать товарища по оружию?

— Продвинувшись вперед с группой людей под командованием лейтенанта морской пехоты Фитча, — писал Бэмпфилд, — я вызвал на себя вражеский огонь и таким образом выявил искусно скрытые огневые позиции, угрожающие моему флангу, которым командовал капитан морской пехоты Палмер. Пушки были захвачены. Благодаря смелости и отваге, которые проявили люли под моим командованием, наши потери были незначительны.

Это казалось Бэмпфилду очевидным. В конце концов, на самом деле пушки ведь действительно взяли и притащили в форт морские пехотинцы, и из строк было бы трудно понять, что пушки были взяты уже после того, как их защитники были захвачены. Пушки есть пушки, это были знатные трофеи. Эта мысль заставила Бэмпфилда взять паузу. Он уже забрал себе французский триколор, развевавшийся над Тест-де-Бюш, но его мичману не удалось отыскать американское знамя. Надо будет еще тщательнее поискать, подумал Бэмпфилд, вновь возвращаясь к своей писанине.

— В это же время «Сцилла», под командованием капитана Дункана Гранта, согласно моим приказам, вела огонь по форту. Из-за этого, отвлеченные защитники форта пришли в замешательство от внезапного появления из леса моих наземных сил. Сочтя это удачным, я приступил к эскаладе. И с удовольствием сообщаю Вашим Светлостям, что лейтенант Форд находился на острие атаки. При преодолении двух рвов, двух валов и крепостной стены вражеских позиций, лейтенант Форд продемонстрировал истинно британский дух, как и морские пехотинцы, последовавшие за ним.

Бэмпфилд нахмурился, раздумывая, не пересолил ли он пудинг, однако было важно, чтобы Форду, имеющему в связи в знатных кругах Лондона, понравилась эта депеша. Все еще хмурясь, он заключил, что Лорды адмиралтейства поймут, что Форд, описанный как весьма доблестный офицер, все время был с Бэмпфилдом и восхваление Форда, на самом деле, будет отнесено и на счет автора депеши.

Капитан Бэмпфилд не был до конца уверен в этом, но знал, что Лорды адмиралтейства были весьма проницательными людьми, и доверился их проницательности. Он заново просмотрел написанное, чтобы убедиться в его точности. Они с Фордом на самом деле пересекли два рва и два вала, хоть и благодаря тому, что разводной мост был захвачен Шарпом и его стрелками, но от слова «эскалада» не будет вреда, оно наведет на мысль об отчаянной драке.

— Захваченный врасплох с тыла, враг, под давлением проявивших силу духа и решимость морских пехотинцев, коими я имел честь командовать, отступил во внутренние помещения форта. Враг понес значительные потери и капитулировал, и я имел честь поднять Флаг Его Величества над захваченным фортом.

Бэмпфилд всего лишь отдал приказ поднять флаг, а в депеше ловко придал впечатление того, будто сам присутствовал при захвате форта.

И если начистоту, поймал себя на мысли Бэмпфилд, он и захватил форт Тест-де-Бюш. Это ведь его план, и хотя стрелки, несомненно, прибыли к форту первыми и овладели воротами и стенами, это ведь морские пехотинцы рыскали по запутанным коридорам и погребам, это ведь они обнаружили шестерых французских канониров, спрятавшихся в уборной, и разве не морские пехотинцы, под командованием Бэмпфилда, добились поставленной задачи. Бэмпфилд почувствовал уверенность в том, что все вышенаписанное справедливо и беспристрастно.

— Среди захваченных пленных мы обнаружили команду американского капера «Фуэлла», в число которых входило несколько дезертиров с Флота Его Величества.

Написание этих строк доставило Бэмпфилду определенное удовольствие. Завтра он повесит этих людей. Когда Шарп уйдет на задание, Бэмпфилд продемонстрирует, как следует поступать с пиратами.

В дверь постучали. Бэмпфилд рассердился, однако все же сказал:

— Войдите!

— Сэр? — в дверях стоял ошарашенный лейтенант Форд. — Они отпускают их, сэр. Американцев.

— Отпускают? — Бэмпфилд недоверчиво посмотрел на лейтенанта.

— Они уже ушли, сэр, — Форд беспомощно пожал плечами. — Приказ майора Шарпа, сэр.

Бэмпфилд испытал такую ярость, что, казалось, ничто не способно ее унять. Хотя он попробует.

— Подождите.

Он с силой обмакнул перо в чернильницу.

— Однако эти пленники, осужденные за дезертирство и пиратство и доставленные в форт Тест-де-Бюш, без моего ведома и одобрения были отпущены майором Ричардом Шарпом (личные волонтеры Принца Уэльского), который прибыл в форт с небольшим отрядом солдат для проведения операций внутри страны… На данный момент, занятый прочими делами, такими как погрузка трофеев на корабли Его Величества, я не имел ни времени ни возможности потребовать у майора Шарпа объяснений причин его поступка. Бэмпфилд задумался ненадолго и снова застрочил пером. — По моему мнению, это измена. Мои доводы будут скорейшим образом доставлены на рассмотрение Вашим Светлостям. Ваш покорный слуга, Горацио Бэмпфилд.

Он посыпал лист бумаги песком, согнул вдвое и запечатал в конверт. Форд упакует в вощеную бумагу и передаст на «Лили», ожидающую попутного ветра, чтобы доставить послание в Лондон к славе Горацио Бэмпфилда и падению этого мерзавца, Ричарда Шарпа.

Туман медленно сгущался, болота покрывались все более толстой коркой льда. Над заливом Аркашон, уже посеребренном рассветом, стояло безветрие. Корнелиус Киллик со своими людьми подходил к деревне Гужан, где, выброшенная на берег, лежала "Фуэлла".

Лейтенанта Догерти поразили последние события. Впервые в жизни англичанин хорошо с ним обошелся, а когда они уже покидали форт, другой англичанин, с изуродованным лицом, сунул ему в руки какой-то сверток, завернутый в ткань. Сверток оказался знаменем «Фуэллы» и для Догерти это стало еще одним доказательством, что этой холодной ночью команде «Фуэллы» покровительствовали какие-то сверхъестественные силы.

Корнелиус Киллик воспринял их освобождение более спокойно, как будто знал, что его время на этом свете еще не закончилось.

— Я никогда нигде не слышал, Лайам, что душа моряка, повешенного в штиль, возвращается для мести. Но, кажется, это сработало? — он засмеялся. Он посмотрел на свою шхуну, зная, что потребуются дни работы, прежде чем она сможет отплыть. — Залатаем пока вязом, и будем надеяться на лучшее.

— По крайней мере, ублюдки не смогут отыскать нас в таком тумане, — сказал с надеждой Догерти.

— Если не подует ветер. — Киллик посмотрел на бухту и увидел как на нее медленно наползает густая белизна, которая как саваном скроет его корабль. — Но если мы сожжем судно, — медленно проговорил он, — то британцы не смогут.

— Сожжем? — ужаснувшись, сказал Догерти.

— Снесем мачты, снимем бушприт. Будет выглядеть как просто корпус, Лайам. — Киллик, несмотря на бессонную ночь, был полон энергией. — Зажжем дымный огонь, — он посмотрел на гладкий, откренгованное[366] днище. — Обмажем дегтем, замаскируем так, будто судно разбито и сожжено. Если британцы увидят опрокинутый, без мачт, корпус, от которого поднимается дым, они сочтут, что ее уже не спасти. Они не догадаются о том, что мы аккуратно зажигаем огонь, или что мачты, стеньги, паруса и орудия спрятаны на берегу. — Сделаем это, Лайам! И быстро!

Киллик широко улыбнулся своим людям, заражая их надеждой, и быстро зашагал в сторону таверны, где перед камином сидел промокший и печальный комендант Анри Лассан. — Вы не останетесь с нами, Анри?

Лассан размышлял, что случилось с его маленькой библиотекой. Наверняка все сожгли. Британцы, по убеждению Лассана, вполне способны сжечь книги, и он очень удивился, узнав, что они освободили американцев.

— Как звали того офицера?

— Шарп, — Киллик, найдя среди своих вещей оставленных в Гужане, немного сигар, весьма обрадовался. Он сейчас же зажег одну, отметив, что туман уже прилично сгустился.

— Шарп? — нахмурился Лассан. — Стрелок?

— Ну по крайней мере, он был в зеленой куртке. Киллик наблюдал, как Лассан что-то быстро пишет в записной книжке. Французский офицер, отдыхая в Гужане, желал знать все, что Киллик мог ему рассказать о силах британцев, и американец счел, что эта просьба не нарушает данного им Шарпу слова. — Какая разница, кто он такой?

— Если это тот человек, о котором я думаю, — голос Лассан звучал весьма уныло, — то вы встретили одного из их самых выдающихся солдат.

— А он встретился с самыми выдающимися моряками Америки, — весело сказал Киллик. Он раздумывал, не является ли этот необычный штиль предвестником бури. Он заметил, что Лассан перестал писать и сказал, — Я бы сказал, стрелков там примерно сотня, может чуть больше.

— А морских пехотинцев?

— Минимум сотня, — Киллик пожал плечами.

Лассан посмотрел в окно на туман, и подумал, что следует найти лошадь, любую лошадь, и доставить новости куда следует. Пришли британцы, победили, но они все еще в Аркашоне, и Лассан должен отправиться в Бордо и там отыскать тех, кто сможет отомстить стрелкам.

Туман клубился у подножия стен форта, и даже с внутреннего двора, где Шарп построил стрелков, стены рассмотреть было трудно.

— С совсем не наилучшими пожеланиями от капитана Бэмпфилда, — капитан морских пехотинцев Палмер, протягивая Шарпу запечатанный конверт. Шарп выразил свое мнение о Бэмпфилде короткой репликой, заставившей Палмера улыбнуться.

Шарп предположил, что там написан протест Бэмпфилда, но это оказалось всего лишь напоминание о том, что он должен вернуться полудню во вторник. Было понятно, что Бэмпфилд не желал лично встречаться с ним, но Шарпу было на это плевать. Его голова болела, временами накатывала жуткая боль, настроение было ни к черту.

— Мы идем с вами, — сказал капитан Палмер. Он построил полсотни морских пехотинцев. Он также прихватил два орудийных лафета, привязав их позади пары лошадей, найденных на лугу рядом с деревней и погрузил на них ранцы морских пехотинцев и прочую амуницию. — Мои люди не очень привычны к долгим переходам, — объяснил он.

— Вас придали мне? — удивленно спросил Шарп.

Палмер покачал головой.

— Нас послали ловить американцев.

— Если у них есть мозги, — сказал Шарп, — то они уже далеко.

Заскрипели, открываясь, ворота, сапоги застучали по мостовой и небольшое войско, намеревающееся устроить засаду на французских путях снабжения, вышло в белый клубящийся туман. Если карта не врет, думал Шарп, то им предстоит идти целый день. Сначала им надо дойти до главной дороги, выискивая в тумане и ее и мост возле деревни под названием Фактюр. Затем надо повернуть к юго-востоку и идти вдоль до реки Лейр до путей снабжения. Один день, чтобы вызвать хаос и неразбериху, и еще день на обратный путь.

Стрелки снова обогнали морских пехотинцев. Постепенно затих звук копыт и звон упряжки и стрелки шагали во влажном тумане, будто в середине облака.

В Аркашоне не было заметно никакого движения. Туман наполовину скрыл дома, закрытые окна оставались закрытыми, а дорога проходила прямо через рынок.

— Я хотел сказать вам спасибо, — сказал Фредриксон, — за ваши действия ночью.

От боли в голове Шарп не сразу вспомнил про ночные события, затем пожал плечами.

— Да пустяки.

— Уверен, что Бэмпфилд так не считает.

Шарп вымученно улыбнулся, вздрогнув от боли, пронзившей замотанный затылок.

Фредриксон это заметил.

— Все в порядке, сэр?

— Все в порядке, — лаконично ответил Шарп.

Фредриксон молча прошел несколько шагов.

— Сомневаюсь, что капитан Палмер найдет в таком тумане беглецов, — он произнес это тем тоном, с которым человек предлагает сменить тему разговора.

— Бэмпфилд захватил шасс-маре, — сказал Шарп, — какого черта ему еще надо?

— Ему нужна американская шхуна и призовые деньги. Вы встречали хоть раз капитана, который бы отказался от призовых денег? — презрительно сказал Фредриксон. Ластоногие выиграют битву, и потом десяток лет проводят в тяжбах по разделу трофеев. Флот сделал весьма доходной профессию законников.

Это были старые жалобы армии. Флотский капитан мог разбогатеть, захватив какое-нибудь невооруженное торговое судно, а солдаты могли сражаться в десятке ужасных битв и не добыть даже шестипенсовика. Шарп с Харпером-то вряд ли могли быть недовольны, уж они-то прилично разжились, но это была старая привычка солдата с завистью глядеть на легализованный грабеж флотских. Армия тоже могла себя наградить; седлом, взятым в бою, парой монет, но эти трофеи, поделенные на всю роту, не обогатят человека. Шарп улыбнулся и подогрел негодование Фредриксона.

— Не будьте таким грубым, Вильям, они же герои, помните?

— Хреновы ластоногие, — Фредриксон, как и все остальные в армии, негодовал оттого, что в Британии флот пользуется почетом, тогда как армию презирают. Эта тема не оставляла Фредриксона на протяжении всего долгого утреннего перехода.

К полудню стрелки вышли из тумана, оставив позади окутанный, будто белым облаком залив Аркашон. Хотя над ровной, болотистой местностью, по которой пролегала дорога, огражденная забором, изредка проносились клубы тумана. Из-под ног идущих людей вылетали утки и бекасы. Харпер, любивший птиц, наблюдал за ними, хоть и не был настолько поглощен, чтобы не заметить ловушку на угрей, в которой уже находилась добыча. Две рыбины разрубили на куски байонетами и разделили между солдатами.

Было холодно, но быстрая ходьба их согрела. Вскоре после полудня возле двух маленьких деревень они разглядели жалкий деревянный мост через медленно текущую реку.

— Полагаю, это уже Фактюр, — посмотрел на карту Шарп. — Бог знает.

Он отправил лейтенанта Минвера с шестью людьми узнать названия этих деревень, а также дал им мешочек серебряных французских франков, чтобы купить у крестьян еду. Десятифранковые серебряные монеты были ненастоящие французские, их сделали специально отобранные Веллингтоном фальшивомонетчики из числа рекрутированных. Веллингтон настаивал, чтобы за все припасы во Франции платили, но французские крестьяне не брали испанские монеты, только французские, так что Веллингтону просто пришлось расплавить одни монеты и начеканить других. Серебро в них было качественное, на вид они были неотличимы от тех, что чеканили в Париже, и все были довольны.

— Они ужасно бедны, сэр, — Минвер вернулся с тремя ковригами хлеба, тремя угрями и корзиной чечевицы. — И это река Лейр, сэр.

— Нет мяса? — Фредриксон был недоволен. Каждый стрелок нес трехдневный запас сушеной говядины, но Фредриксон очень любил свежатину.

— Мяса нет, — сказал Минвер, — если, конечно, они его не прячут.

— Конечно, черт побери, они спрятали мясо, — язвительно сказал Фредриксон. — Может я пойду, сэр? — он с надеждой спросил Шарпа.

— Нет, — Шарп смотрел назад на дорогу, на которой показались красномундирники. Шарп замерз, голова рассказывалась от боли, да еще и этих морских пехотинцев к нему прицепили.

— Я надеялся, что вы будете тут, сэр, — приветствовал Шарпа Палмер.

— Надеялся?

— Если Киллик пойдет вглубь, что вероятнее всего, то лучше нам будет следовать за вами. Или идти вместе с вами, — Палмер ухмыльнулся и Шарп понял, что капитан морской пехоты не собирается гоняться за Килликом, а хочет быть частью экспедиции Шарпа. Для капитана Палмера засада на дороге, в глубине Франции, была более приемлемым делом для солдата, чем терять время, гоняясь по морозу за невооруженными преступниками. Лейтенант Палмера, стройный юноша с именем Фитч, топтался поближе к начальству, чтобы услышать решение Шарпа.

— Я полагаю, капитан Палмер, — осторожно сказал Шарп, — что вам дали полную свободу действий в поисках капитана Киллика?

— Совершенно верно, сэр. Мне приказано не возвращаться без мерзавца. До вторника, я имею ввиду.

— Тогда я не могу запретить вам идти со мной, верно? — Пятьдесят мушкетов совсем не помешают, если морские пехотинцы смогут держать темп стрелков. — Мы пойдем по этой дороге, — Шарп указал на юго-восток в сторону поймы по берегам Лейра.

— Да, сэр, — кивнул Палмер.

Они все шли и шли, и если бы не пронизывающая боль в голове, Шарп чувствовал бы себя счастливым человеком. Целых три дня он мог вносить хаос, перенеся войну, которую Франция разожгла по всей Европе, вглубь ее самой. Он еще должен был позаботиться о захвате пленных, но Шарп уже знал, что не станет наступать на Бордо, а если де Макерр вернется с подобными рекомендациями, Шарп, как старший сухопутный офицер, не позволит свершиться безумству. Он избавился от контроля, он был свободен, он был солдатом, свободным от поводка, мог вести свою собственную войну, и, усиленный пятьюдесятью морскими пехотинцами со стертыми ногами, он направлялся на юго-запад устраивать диверсии.

— Я ждал ответа на свое письмо, — сказал Дюко, — и не ожидал, что вы явитесь сами.

Граф де Макерр промерз до костей. Он скакал по промерзшей болотистой местности, по холмам, поросшим виноградными деревьями, и ветер продувал его насквозь, и вот теперь он сидит в этой неприветливой огромной комнате за малахитовым столом, освещаемом шестью свечами.

— Эти новости слишком важные, чтобы можно было довериться бумаге.

— Ну?

— Высадка. — Де Макерр склонился над огнем и поднес руки поближе к огню. — В Аркашоне. Вероятно, форт уже захвачен, и ожидается подкрепление в течение этой недели. Он повернулся и посмотрел на тонкое лицо Дюко. — Затем они пойдут на Бордо.

— Сейчас? В такую погоду? — Дюко выглянул в окно, за которым дождь сыпал по темной заледеневшей траве. Только сегодня Дюко обнаружил на балконе в своей квартире трех замерзших до смерти воробьев. — Никто не сможет высадиться в такую погоду.

— Они уже высадились, — сказал де Макерр. Я был с ними. И раз уж они высадились в Аркашоне, то у них появилось укромное местечко для высадки остальных. Граф ворошил угли, в тщетной попытке разжечь огонь и объяснил, как он собирается вернуться к Бэмпфилду с одобрением планов британцев. — Если я заявлю, что город готов восстать, то они высадят войска к северу.

— Сколько?

— Первую дивизию.

Дюко снял нагар с фитиля свечи и спросил:

— Откуда вы все это знаете?

— От человека по имени Вигрэм, полковника…

— …штаба британской Первой Дивизии, — Дюко обладал обширными знаниями о противнике и любил это демонстрировать, — Усердный служака.

— Это точно, — де Макерр дрожал от холода, — и человек, который проявляет неосмотрительность в обществе аристократа. Даже французского аристократа, — де Макерр мягко рассмеялся, затем повернул голову в сторону стола. — Хоган болен.

— Насколько сильно? — Дюко заинтересовался этой новостью.

— Он умирает.

— Неплохо, неплохо, — Пьер Дюко разглядывал карты. Он получил ответ на беспокоивший его вопрос, но подобно человеку, получившему бесценный дар, он начал сомневаться в искренности дарителя. А вдруг это все было придумано специально для Макерра? А вдруг британцы все же планируют навести переправу через Адур, но хотят чтобы французы сконцентрировали свои войска в Аркашоне? Ответ не принес ему облегчения, скорее напротив, добавил сомнений. — Сколько уже высадилось войск?

— Три роты морской пехоты и две — стрелков.

— Всего-то! — удивился Дюко.

— Они полагают, что этого достаточно, — спокойно сказал де Макерр. Они замышляют захватить форт и затем устроить диверсию на путях снабжения.

— Амбициозные планы, — тихо произнес Дюко.

— У них там есть один амбициозный ублюдок, — злобно сказал де Макерр. — Настоящий ублюдок. Будет приятно если он умрет.

— Кто? — вежливо спросил Дюко. Его внимание было приковано к карте, он провел пальцем по тонкой линии вдоль реки Лейр. Если затеяна диверсия, то этот отрезок дороги ближе всего находится к месту высадки британцев.

— Майор Ричард Шарп, личные волонтеры Принца Уэльского. Он вообще-то стрелок, и не понятно, как оказался в линейном батальоне.

— Шарп?

Что-то в голосе Дюко заставило де Макерра повернуться.

На лице Дюко появилась гримаса ненависти, она столь же быстро исчезла, но на короткое мгновение за тщательно носимой маской показалась реальное лицо Дюко.

Ричард Шарп. Тот, кто посмеялся над Дюко, тот, кто как-то разбил его очки, и тот, кто разрушил все планы Дюко в Испании.

Шарп. Грубый, безмозглый варвар, чей палаш порушил столь тщательно продуманные замыслы. Шарп, которого Дюко однажды держал в своей власти в замке Бургос, хотя все же Шарп оттуда сбежал, залив маленькую комнатку кровью. Шарп.

— Вы знаете его? — Осторожно спросил де Макерр.

Знает ли он его? Знает ли Дюко Шарпа? Если бы Дюко был суеверным человеком, а он им не был и гордился этим, то счел бы, что Шарп это его личный дьявол. Как еще объяснить, что этот стрелок постоянно разрушает его тщательно разработанные планы?

Дюко был человеком, который составлял планы тщательно, почти с математической точностью. Он был солдатом, чей ранг не соответствовал ответственности, лежащей на нем, он скрытно плел ковер из политики и шпионил, все во славу Императора. И теперь, в Бордо, где Дюко должен был раскрыть планы врага для защиты Франции, упоминание имени Шарпа наконец-то доставило ему удовольствие.

Если уж Шарпа отправили в Аркашон, то без сомнения, новости де Макерра были верными. Веллингтон бы не отправил Шарпа на обычную диверсию. Враг Дюко был в его руках. Шарп обречен.

Ликуя, Дюко подошел к окну. В городе, который майор презирал, мерцали огоньки. Торговцы Бордо очень пострадали от британской блокады, их склады опустели, и они без сомнения поприветствуют победу британцев, если она наполнит их сейфы.

— Вы хорошо поработали, граф.

Де Макерр в ответ на похвалу только пожал плечами.

Дюко повернулся.

— Отправляйтесь завтра. Найдите Шарпа и прикажите ему отправляться на Бордо.

— А если он подчинится? — засомневался де Макерр.

Дюко рассмеялся и смех прозвучал как-то визгливо.

— Соблазните его! Затем отправляйтесь в Аркашон и передайте совершенно противоположное послание. Вы понимаете меня?

Де Макерр улыбнулся, стоя у камина. Сказав Бэмпфилду, что в Бордо не ожидается никакого восстания, он разрушит надежды британцев на высадку и в то же время сможет заманить Шарпа во Францию. Де Макерр кивнул.

— Я понимаю.

Дюко снова рассмеялся. В Бордо стояла полубригада Кальве, находясь в пути к южной армии Сульта. Полубатальон уже отправился туда с большим конвоем, но у Кальве остается еще как минимум две тысячи человек, которые смогут уничтожить Шарпа в Аркашоне. Дюко разрушит британские планы о захвате Бордо, да еще и сможет поохотиться на своего личного врага, самого ненавистного врага, и похоронить его на французских болотах. Месть, говорят испанцы, это блюдо, которое лучше есть холодным, а эта месть будет такой холодной, что даже такой безжалостный человек как Дюко не смеет желать лучшего.

Глава 10

Этой ночью и стрелки и пехотинцы спали совсем мало. Рассвет выдался холодным, очень холодным. Над промерзшей лужайкой клубился туман.

Шарп проснулся от боли в затылке. Он сел, облокотившись спиной на ивовое дерево и почувствовал подмышкой укусы вшей, должно быть, подхваченных на «Амели», но он слишком устал и замерз, чтобы затевать охоту на них.

— Черт, черт, черт, — Фредриксон, клацая зубами от холода, присел рядом с Шарпом. — Немало мы прошли за вчерашний день.

В сотне ярдов впереди сквозь туман виднелся аккуратный каменный мост через Лейр, со стоящими на краях парапета урнами. По соседству с мостом располагался кирпичный домик и из его трубы курился дымок, наводя на мысль о жарком камине.

— Это здание заставы, — сказал Фредриксон, — так что кофе нам не видать.

Без сомнения, думал Шарп, во Франции сборщики дорожных податей такие же нелюбезные, как и их английские коллеги. Подобная работа и не могла сделать человека любезным.

— Если бы у нас было достаточно пороха, можно было бы взорвать чертов мост.

— Но у нас его нет, — грустно сказал Фредриксон.

Шарп с усилием встал на ноги. Фредриксон выставил последнюю вахту, и пикеты, по два человека в каждом, расположились по краям луга, на котором расположилось маленькой войско. Бивак выглядел довольно жалко. Несколько пехотинцев расположились под телегами, а большинство людей Шарпа просто закутались в плащи, положив головы на свои ранцы, и тряслись от холода.

Неподалеку паслась корова, изредка мыча, она глядела на двоих людей, прогуливающихся вдоль реки. Судя по тому, что в феврале коровы уже выгонялись пастись, здешний климат был мягче английского, но все равно было чертовски холодно. Прекрасный лебедь, появившийся из-за моста, дождался своего собрата и две птицы, не обращая внимания на людей, величаво поплыли вниз по течению.

— Вот и обед, — сказал Фредриксон.

— А мне никогда не нравился их вкус, — сказал Шарп, — Мясо как водоросли, волокнистое. Он сморщился от внезапной боли в голове. Он подумал, а что если флотский хирург ошибся, и его рана более серьезная, чем просто царапина от пули? Он вспомнил, как Джонни Пирсон из Королевского восточно-кентского полка, получив точно такую же рану, клялся, что это пустяки, а затем внезапно умер через неделю.

Покосившийся забор, заброшенный и заросший белым от инея боярышником, преграждал путь к главной дороге. Шарп взобрался на выложенную камнем проезжую часть, достаточно ровную, но все же с выбитыми колесами рытвинами, заполненными водой и льдом. Трава на дороге не росла, и это говорило, что дорога постоянно используется. К югу, там, где дорога скрывалась в тумане, были видны очертания домов, церкви и высоких тополей. Река здесь делала изгиб, и, вне всякого сомнения, маленький город находился там, где через реку пролегал старый мост, а этот, новый и более широкий построили так, чтобы французская армия на своем пути в Испанию не испытывала трудностей в продвижении по узким, средневековым улочкам города. По этой дороге шесть лет подряд французская армия бросала в горнило войны людей, пушки, боеприпасы, лошадей, сабли и седла и прочее, что требовалось на войне в Испании. И по этой же дороге, думал Шарп, та же самая армия отступала после поражений.

— Что в городе?

Фредриксон понял, что Шарп имеет ввиду: не располагаются ли в городе французские войска.

— Сборщик дорожных податей говорит, что никого нет.

Шарп посмотрел на север.

— А там?

— В четверти мили буковая роща и что-то вроде фермы. Это то, что нам и надо.

Шарп согласился. Он полностью доверял Фредриксону, и если Фредриксон сказал, что буковая рощица и ферма лучше всего подходят для засады, то нет смысла искать что-то лучшее.

Судя по истошному визгу, хлопанью крыльев и возгласам, стало ясно, что кто-то припас лебедей на обед. Капитан Палмер, зевая и почесываясь, перелез через забор.

— Доброе утро, сэр.

— Доброе утро, Палмер, — сказал Шарп, — Холодновато, да?

Палмер не ответил. Офицеры прошли к зданию заставы, огороженному белой оградой. Черно-белая доска, в точности как и на английских заставах, извещала, что проезд закрыт. Справа от моста был брод, но он был наполовину завален камнями, так что ни карета, ни телега не могли избежать оплаты за проезд.

Сборщик податей, лысый и на костылях, в агрессивной позе стоял возле ворот. Он переговорил с Фредриксоном, который, в свою очередь, повернулся к Шарпу.

— Если у нас нет пропуска, то мы должны заплатить шесть су[367].

— Пропуска?

— Раньше я выдал нас за немецкие войска, воюющие на стороне Бонапарта, — сказал Фредриксон. — Пропуск позволит нам не платить за проезд.

— Скажи ему, пусть катится к черту.

Фредриксон передал комплименты Шарпа сборщику, который в ответ сплюнул Шарпу под ноги.

— Trois hommes, — сказал мужчина, поднимая три пальца на случай, если эти немецкие варвары его не поняли, — six sous.

— Да пошел он. — Шарп поднял металлическую щеколду, запиравшую ворота, как вдруг над Шарпом раздался щелчок, он посмотрел вверх и увидел жену сборщика, наклонившуюся из окна сверху. Это была необыкновенно уродливая женщина, с волосами, замотанными платком, но гораздо серьезнее было то, что она целилась в офицеров из огромного мушкетона с толстым медным стволом.

— Six sous, — непреклонно сказал сборщик. В жизни сборщиков дорожных податей было полно сюрпризов, и непонятные войска не были для него чем-то необычным.

Капитан Палмер, на которого репутация Ричарда Шарпа наводила страх, был изумлен тем, что стрелок достал десятифранковую монету. Возникла небольшая задержка, пока сборщик вошел в дом, открыл железный сундук, отсчитал сдачу и выдал Шарпу лист бумаги, на котором было написано, что, — как объяснил Фредриксон, — они могут получить компенсацию в штабе в Бордо.

— Я не могу заставить ублюдка пропустить нас, — по крайней мере, пока не разоружим его армию, Вильям, а наши люди пройдут вброд.

— А может быть нам…? — нерешительно начал Палмер.

— Нет, — сказал Шарп. — У нас приказ не раздражать население, капитан. Не воровать, не насиловать. Если кто-то нарушит приказ, я его повешу. Сам. Лично и немедленно. — Из-за боли в голове он произнес слова более резко, чем намеревался.

— Да, сэр, — подчинился Палмер.

Они прошли к буковой роще, которую Фредриксон ночью исследовал.

— Отличное место, — нехотя сказал Шарп, — если кто-нибудь пройдет по дороге сегодня. В чем я сомневаюсь. Нормальные люди в такой холод сидят дома.

Буковая роща росла справа от дороги, а ферма стояла слева. Это был жалкий сарай, постройка с грязными стенами, окруженная замерзшей грязью и парой соломенных пристроек под курятники.

За живой изгородью располагался свинарник. Шарп раздавил тонкий ледок каблуком и развернулся посмотреть на дорогу между буковой рощей и живой изгородью по сторонам фермы.

— Вот что мы сделаем, Палмер. Если кто-то сегодня появится, то ваши пехотинцы остановят их, а стрелки перебьют.

Палмер, желая показать, что все понял, кивнул. Фредриксон понял сразу же. Используя морских пехотинцев чтобы заблокировать дорогу, Шарп вынудит вражеские войска спасаться по сторонам дороги. И они побегут прямо на сидящих в засаде стрелков. Все пройдет быстро и эффективно.

— А что, если они появятся с юга?

— Пропустим их, — Шарп знал, что любая колонна с юга пойдет порожней.

Устройство ловушки заняло два часа. Никого пока не было видно, и рота стрелков Минвера и пехотинцев Палмера собрались в одно небольшое здание фермы. Рота Фредриксона, вытянув короткую соломинку, расположились в более открытой буковой роще. Харпера с двумя стрелками Фредриксона отправили на полмили к северу в качестве наблюдателей.

Фермер с женой и дочерью сидели на корточках в углу кухни, заполненной крупными, плохо пахнущими людьми с тяжелыми флотскими мушкетами. Дочка была довольно миловидной, хоть и с грязными волосами, и морские пехотинцы, которые не видели женщин месяцами, пожирали ее глазами.

— Не дай бог кто-то ее тронет ее хоть пальцем, даже протянет палец в ее сторону, — предупредил Шарп Палмера, — я повешу виновного.

— Да, сэр.

Шарп зашел к стрелкам в коровник. Наружная стена коровника, как и в Англии, служила для сельских жителей своего рода музеем. К доске был приколот горностай, его старая сухая шкурка затвердела от мороза. Валялись разлагающиеся тушки ворон, а также шкурка выдры. Стрелки, несмотря на холодный завтрак и недостаток сна выглядели бодрыми и улыбнулись Шарпу.

Затем Шарп прошел к изгороди. Он увидел на дороге двух человек, прошедших по дороге с собакой на поводке. Через четверть часа прошла женщина с худющей коровой, которую наверняка погнала продавать на рынок, чтобы заработать немного денег и протянуть остаток зимы. Никто не заметил стрелков.

Для Шарпа было весьма странным то, что он находиться здесь, в глубине Франции, и никому до этого нет дела. Только флот, полагал он, способен делать такие вещи. Французы, лишенные флота, никогда не смогут вот так вот устроить засаду где-нибудь на дороге в Гемпшир. Но Шарп вот здесь, к следующему закату его уже здесь не будет, а флотилия Бэмпфилда в заливе Аркашон была в такой же безопасности, как и на якорной стоянке на реке Хэмбл[368].

Шарп вернулся к ферме. Холодная погода и пустующая дорога заставили его подумать, что вряд ли какой-нибудь конвой сегодня появится. Его голова ужасно болела и, вдали от своих людей, он морщился от боли и тер рукой лоб. Джонни Пирсон, помнил он, просто свалился в тарелку с вареной требухой, без предупреждения, без единого звука, просто умер через несколько мгновений после того, как с улыбкой объявил, что уже можно снимать повязку с головы. Шарп надавил на лоб, проверяя, не скрипит ли кость. Она не скрипела, но было дьявольски больно.

На ферме пехотинцы поставили на огонь котел с водой, собрали вскладчину чай, и комната наполнилась приятным ароматом. Девушка, заметил Шарп, уже смущенно улыбалась пехотинцам. У нее были по-кошачьи зеленые глаза, и она засмеялась, когда он попытался заговорить с ней.

— Отнеси немного чая в коровник, — приказал Шарп.

— Это наш чай, — раздался из комнаты голос.

Шарп повернулся, но никто не возразил, и чай понесли стрелкам.

На улице постепенно теплело, иней таял. Туман рассеялся и стало видно тополя на севере — где-то там, в канаве, прятался Харпер. Медленно махая крыльями, полетела на север серая цапля, враг всех рыбаков на форель.

Поздним утром, когда скучавшие пехотинцы уже начали флиртовать с зеленоглазой девушкой, Шарп решил, что день пройдет впустую. Никто не придет. Он перешел через дорогу к людям Фредриксона, которые прятались под опавшими листьями, и сказал Милашке Вильяму, что если в ближайшие два часа никто не появится, то они пойдут обратно.

— Мы пойдем в Фактюр и заночуем там, — такое решение сокращало время завтрашнего марша до Аркашона, а там Шарп будет настаивать, что мысль о захвате Бордо была абсурдна.

Фредриксон был разочарован тем, что их путешествие может оказаться бесполезным.

— Вы не собираетесь дожидаться заката?

— Нет, — Шарп дрожал под плащом. Он был уверен, что уже никто не придет, хотя, по правде говоря, сам надеется на это, чтобы уже отправиться обратно. Кроме того, у него начинался жар. Он сказал себе, что ему нужен доктор, но он не хотел, чтобы Фредриксон это понял. Шарп заставил себя улыбнуться. — Никто не придет, Вильям, я это костями чувствую.

— У вас надежный скелет?

— Он никогда не ошибается, — сказал Шарп.

Враг пришел в полдень.

Новости принес Харпер и двое его стрелков. Двадцать кавалеристов, скорее идущих шагом, нежели рысью, за ними шесть покрытых парусиной фургонов, две кареты, и пять рот пехоты. Шарп, стараясь не обращать внимания на боль в голове, принял доклад Харпера. У врага было преимущество, но Шарп счел, что неожиданность сведет это преимущество на нет. Он кивнул Палмеру:

— Приготовьтесь. — Затем перебежал в коровник, к стрелкам Минвера, и приказал им замаскироваться. — Если я скомандую отступление, то вы знаете куда идти.

— Через мост. — Минвер обнажил саблю и облизал губы. — Прикрывать отступление.

Шарп поспешил вместе с Харпером туда, где морские пехотинцы сидели, склонившись за живой изгородью.

— Вы видите тот указатель? — спросил он Палмера. Тот кивнул. В пятидесяти ярдах от них стоял указатель, расстояние в милях было зачеркнуто и написано расстояние в километрах, как было недавно принято во Франции. Указатель говорил, что до Бордо было сорок три километра, но это ничего не говорило Шарпу. — Не двигайтесь пока они не дойдут до этого указателя, понятно?

— Да, сэр, — Палмер побледнел от мысли, что придется подпустить врага на такое близкое расстояние, но ничего не сказал.

Обычно все дурные предчувствия покидали Шарпа при первом же взгляде на врага, но боль в голове чертовски отвлекала. Ему хотелось прилечь где-нибудь в темном месте и забыться в глубоком сне. Он попытался прогнать боль, но это не удавалось, она мучила его, но он заставил себя отвлечься от нее и посмотреть на лошадей, уже появившихся из туманной дымки. В подзорную трубу Шарп мог видеть, что лошади были по-зимнему тощие. Британская армия даже не стала перетаскивать на захваченные клочок Франции через Пиренеи свою кавалерию, понимая, что пока не взойдет весенняя трава, кавалерия будет скорее обузой, чем подмогой. Но французы всегда меньше заботились о лошадях.

— Если лошадь окажется рядом с вами, — объяснял Шарп морским пехотинцам, которые, как он полагал, не встречались ранее с кавалерией, — бейте ее по морде прикладом. — Пехотинцы, сидя под защитой живой изгороди, нервно улыбнулись.

Позади кавалерии, по дороге катились тяжелые фургоны, скрипя, как скрипят все похожие фургоны. Каждый фургон тащили по шесть быков. Позади фургонов шла пехота, а позади пехоты катились две кареты с закрытыми окнами и плотно задернутыми шторками.

Шарп засунул подзорную трубу в карман. В буковой роще, знал он, люди Фредриксона направили вперед заряженные винтовки. Это как ловить рыбу в бочке, враг был у себя дома, они идут с незаряженными винтовками и рассеянными мыслями. Они думают об оставленных милашках, о том, где будут ночевать следующей ночью и о том, что враг остался далеко-далеко позади.

Кавалерийский офицер, в латунном шлеме, обтянутым парусиной и в черном плаще, прикрывавшем ярко расшитый мундир, вдруг привстал в седле. Он оторвался от конвоя и поскакал вперед, явно соблазненный городом за рекой, где есть винные магазины в которых очень тепло.

— Черт, — выдохнул Шарп. Человек мог увидеть засаду, и он быстро проскачет эти пятьдесят ярдов. Но на войне ничего не идет так, как запланировано. — Займись ублюдком, Патрик. Но не раньше, чем он нас заметит.

— Да, сэр, — Харпер взвел курок винтовки.

Шарп взглянул на Палмера.

— По моему приказу мы наступаем. В две шеренги.

— Да, сэр.

Не кричать, не восклицать. Французские и испанские войска, наступая, кричали, но безмолвные атаки британских солдат были жуткими. Бледные пехотинцы наклонились еще ниже. Один перекрестился, а другой молился с закрытыми глазами.

Французский офицер пустил свою лошадь рысью. Он курил сигару, пуская дымок, и рассматривал окрестный пейзаж. Он взглянул на ферму, наклонился, чтобы вытащить из стремени плащ, который забился туда, когда он привставал, и увидел красные мундиры и белые перекрещенные ремни пехотинцев, прятавшихся в тени живой изгороди, которая все еще была покрыта инеем.

Он был так изумлен, что продолжил двигаться вперед с открытым ртом, и когда до живой изгороди оставалось около пятнадцати ярдов, Харпер выстрелил в него.

Пуля ударилась в кирасу под плащом. Пробив броню, она изменила направление и, пробив горло француза, вошла в его мозг. Из открытого рта хлынула яркая кровь.

— В линию! — закричал Шарп, — Наступаем!

Лошадь попятилась в ужасе.

Француз, все еще с сигарой в руке, упал назад в седло. Он был мертв, но колени все еще сжимали бока лошади и когда та дернулась назад, труп завалился вперед, гротескно приветствуя пехотинцев, которые вылезли из своего укрытия и строились на дороге в две шеренги.

— Вперед!

Лошадь дернулась, ее глаза побелели, а мертвый француз, казалось, уставился на Шарпа, стоявшего перед лошадью. Тело завалилось влево, упало на землю, но нога француза застряла в стремени, и труп волочился позади лошади.

— Не стрелять! — предупредил пехотинцев Шарп. Он не хотел, чтобы кто-нибудь с испугу зря потратил выстрел. Майор обнажил палаш. — Вперед, бегом!

Остальные лошади остановились. Фургоны из-за своего тяжелого груза все еще катились вперед по инерции. А пехота, казалось, не заметила этого выстрела.

Морские пехотинцы, выдыхая пар, выбежали на дорогу, к месту, где уже были пятна крови. Сапог Шарпа раздавил сигару мертвого офицера.

Двое кавалеристов начали вытаскивать карабины из седельных кобур.

— Стоять! — закричал Шарп. Он стоял на обочине. — Первая шеренга, на колено! — Это было совсем необязательно, но так стоявшие в линии войска были устойчивее, а Шарп знал, что, несмотря на готовность морских пехотинцев, у них не было опыта сухопутных сражений. — Капитан Палмер! Опустить прицелы ниже, пожалуйста!

Палмер с абордажной саблей в руке, вздрогнул от неожиданной любезности Шарпа, позволившего ему отдать приказ открыть огонь. Он прочистил горло, прикинул расстояние до врага, увидел, что горсточка кавалеристов уже забрались в седла и рассеялись по обочинам, и прокричал приказ.

— Огонь!

Пятьдесят пуль вылетели из пятидесяти стволов.

— Перезаряжай! — прокричал сержант. Лейтенант Фитч с тяжелым пистолетом в руке возбужденно перекатывался с пяток на носки.

Харпер отошел вправо, чтобы желтоватый дым не заслонял обзор. Он видел, как рухнули шесть лошадей, забив копытами по мостовой. Два человека упали, а двое других поползли в сторону буковой рощи. Бык, тянувший первый фургон, замычал от боли.

Грохнул карабин, и еще один. Где-то в конце конвоя французская пехота поспешила к обочинам, что-то кричали офицеры. Фургоны, заскрипев тормозами, задрожали от внезапной остановки.

Харпер высматривал офицеров. Он увидел одного, кавалериста с саблей в руке, выкрикивающего своим людям приказы встать в линию и атаковать.

Харперу потребовалось секунд двадцать, чтобы перезарядить винтовку. Грянул еще один залп морских пехотинцев, на этот раз менее удачный из-за того, что они стреляли почти вслепую из-за дыма первого залпа. Харпер прицелился в офицера и нажал на курок.

Вспыхнул черный порох, искры впились в его щеку, затем он снял свое семиствольное ружье и снова отошел в сторону. Офицер отшатнулся, прижав руку к плечу, вперед выдвинулись полдюжины кавалеристов с саблями наголо и глубоко вонзили шпоры в худые бока лошадей.

— Осторожно, сэр! — крикнул Харпер Палмеру и, услышав звук деревянных шомполов, которыми пехотинцы все прочищали стволы мушкетов, залпом выстрелил из своего ружья.

Отдача отбросила его назад, а от звука семиствольного ружья, подобного выстрелу маленького орудия, казалось, остолбенели все. Двух кавалеристов снесло с седел, одна лошадь взвилась на дыбы, сбросив седока, и угроза со стороны конницы миновала. Оправившись от неожиданности, из-за раненых лошадей появились первые две роты французских пехотинцев с байонетами на мушкетах.

Фредриксон открыл огонь.

Огонь с фланга проредил первые ряды французской пехоты, а Фредриксон выкрикнул приказы, будто у него было гораздо больше людей, чем на самом деле. Французы начали в испуге озираться по сторонам, и в это время капитан Палмер дал третий залп.

Туман перемешался с дымом, а запах крови с запахом пороха.

Шарп присоединился к Харперу. Люди Минвера, промедлившие поначалу, открыли огонь слева.

— Прекратить перезаряжать! — крикнул Шарп пехотинцам, — Первая шеренга встать! Примкнуть штыки! — он уже забыл про боль в голове.

— Байонеты, сэр! — тихо пробормотал Харпер. Только стрелки, носившие сабли-штыки, использовали такую команду.

— Байонеты! Байонеты! Капитан Палмер! Пройдите вперед!

Шарп теперь чувствовал сражение, понимал его инстинктивно и знал, что битва выиграна. Это было ликование, торжество, несравнимое больше ни с чем на земле. Он принес смерть и такие раны, что человек вздрогнул бы от ужаса, если бы увидел все это во сне, но война давала высшее ощущение победы над врагом.

Французы численно превосходили Шарпа в три или четыре раза, но они были ошеломлены, дезорганизованы и потрясены. Люди Шарпа владели инициативой, были готовы к битве, и если он сейчас ударит, если поведет себя так, будто уже победил, то наполовину оглушенный враг будет разбит.

Шарп посмотрел на морских пехотинцев.

— В атаку! Бегом! Вперед!

Кавалерии больше не было, ее уничтожил залп семиствольного ружья и выстрелы снайперов Фредриксона. Мертвые и раненые лошади валялись на поле, сваленные огнем винтовок, а их выжившие наездники попрятались за фургонами. Впереди вагонов толпа французских пехотинцев кое-как выстроилась в линию, а пехотинцы Шарпа шли на них в дыму с примкнутыми к мушкетам байонетами.

Если враг выстоит, думал Шарп, то морских пехотинцев перережут.

Если они выстоят, то каждый пехотинец окажется перед тремя или четырьмя вражескими байонетами.

Если какой-нибудь вражеский офицер, один из тех людей в голубых мундирах увидит хилую атаку Шарпа, морским пехотинцам настанет конец.

— Вперед! — закричал Шарп так, будто громкий голос мог добавить ему людей против неровной линии ощетинившихся байонетами врагов.

— Огонь! — Фредриксон, молодчина Фредриксон все понял. Он выстроил свою роту в два ряда, вывел их из-под прикрытия деревьев и теперь, с расстояния в шестьдесят ярдов, выдал залп по вражескому флангу.

Этот залп, вместе с атакой Шарпа, сломал французов. Как только какой-нибудь француз видел малочисленность атакующих, враг появлялся с другой стороны и другой голос приказывал атаковать, а вид байонетов, как и очень часто до этого, вызвал панику.

Французские пехотинцы, в большинстве своем совсем молодые рекруты, не выдержали и побежали. Офицер колотил их эфесом шпаги, но французы беспорядочно отступали. Офицер повернулся, вытащил пистолет, но в живот ему ударила пуля, он согнулся, широко открыв глаза, и один из стрелков Фредриксона схватил уздечку, когда офицер свалился на холодную землю.

— Собраться позади первого фургона! — крикнул Шарп Палмеру когда они побежали вперед. Строй морских пехотинцев поломался из-за того, что людям приходилось переступать через мертвых и умирающих людей. Харпер, не переносивший страданий гибнущих животных, поднял пистолет упавшего офицера и выстрелил голову раненой лошади, отчаянно ржавшей от боли.

Выстрелом из карабина спешившийся кавалерист застрелил одного пехотинца. Люди Минвера застрелили кавалериста, сразу шесть пуль ударили в него, и он упал на траву как тряпичная кукла.

Под фургоном прятались дезертиры. У одного все еще был мушкет и Шарп, думая, что тот заряжен, ударил по нему палашом, выбив из рук. Парень в ужасе закричал, но Шарп уже шел дальше, перепрыгнув через труп в голубом мундире. А впереди огромная масса французских пехотинцев, спотыкаясь и падая, в панике отступала. Из кареты высунулся офицер и что-то им закричал, и некоторые, самые смелые, остановились, развернулись и снова встали в линию.

— Капитан Фредриксон!

— Я вижу их, сэр!

Шарп перебежал за фургон. С левой стороны дороги, где скрывались люди Минвера, целая рота французов встала в три шеренги.

— Шестидесятый! — Шарпу пришлось прокричать дважды, потому что первый выкрик совпал с залпом людей Фредриксона. — Атака с фланга! Атака с фланга!

Пехотинцы Палмера тяжело дышали. У нескольких из них байонеты были окрашены красным, другие добивали французов, сидящих под тяжелыми фургонами, но Палмер втолкнул их в линию и приказал зарядить мушкеты.

Французы дали залп первыми.

Расстояние было примерно семьдесят ярдов, довольно далеко для мушкетов, но два морских пехотинца упали, третий закричал, а остальные продолжали работать шомполами, утрамбовывая порох и пули. Шарп подумал, что пехотинцы применяют деревянные шомпола потому, что железные бы быстро заржавели, но быстро отбросил эти неуместные мысли, ибо вражеские пули врезались в доски фургонов. Отставшие из первой роты присоединились к первым французам, пока те начали перезаряжать свои мушкеты.

— Целься! — закричал Палмер.

— Не стрелять! Не стрелять! — Шарп встал перед морскими пехотинцами. Он придал голосу твердости. Есть время, когда надо поднять людей в драку, а есть — когда надо их успокоить. — Пехотинцы наступают! Маршем! Вперед! — Шарп отвел пехотинцев по левую сторону от фургонов, оставив Фредриксону правую сторону.

Стрелки Минвера показались на левом фланге французов, люди в зеленых куртках возникли из-за деревьев и строений фермы, каждый прикрывал своего напарника, и их огонь пощипал фланг французской роты.

Французский офицер глянул влево, раздумывая, не развернуть ли несколько человек и не ударить ли по стрелкам, затем посмотрел вперед, на наступающих красномундирников.

Это было не бездумное продвижение вперед, а медленное, уверенное наступление. Шарп хотел уменьшить дистанцию, чтобы мушкетный залп стал убойным. Он следил за маневрами противника. Блестящие, новенькие шомпола сверкали, поднимаясь из стволов. Он слышал звук, с которым они входили в стволы мушкетов, зажатых коленями.

— Пехотинцы! Стой!

Сапоги наступающих людей грохнули по мостовой. Звук этот был необычайно громким.

Люди Минвера все еще стреляли, их пули постоянно бились во фланг французов. Пули из карабинов, из которых стреляли спешившиеся кавалеристы, свистели мимо Шарпа. Бык, не замечающий резни вокруг, мочился на дорогу и резкий запах ударил в ноздри Шарпу.

— В середину! Целься! — Шарп специально медлил с залпом. Он хотел, чтобы французы увидели смерть перед тем, как она придет. Он хотел, чтобы они испугались.

Линия морских пехотинцев подняла мушкеты и уперла их в плечи. Один или двое еще не взвели курки, затем оттянули их назад, и этот щелчок прозвучал как предвестие.

Шарп прошел на фланг морских пехотинцев и поднял палаш. Некоторые французы заряжали мушкеты, но большинство просто нервно глядело на тонкую линию красномундирников, которые, казалось, медлили. Шарп хотел дать время воображению французов.

Подошел Харпер и встал неподалеку от Шарпа. Его винтовка была заряжена, и он ждал приказа. Для Харпера все французы были просто мальчишками, вытащенными из деревень на усиление армии Наполеона. Это были не усатые опытные ветераны, закалившиеся в страшных сражениях в Испании, а новобранцы, взятые прямо из школ или ферм, чтобы просто умереть.

Новобранцы приготовили мушкеты. Некоторые забыли вытащить шомпол из ствола, но это уже не имело значения.

— Целься ниже! — прозвучал приказ Шарпа. Он знал, что большинство стреляло выше. — Цельтесь им в пах! Огонь! — он резко опустил палаш.

Залп прозвучал оглушительно, а тяжелые мушкеты с силой впечатались в плечи. Все застлал густой дым, пахнущий как тухлые яйца.

— Ложись! — закричал Шарп. Он увидел изумленные лица и закричал еще сильнее. — Ложись! Всем лечь!

Озадаченные пехотинцы попадали на дорогу. Шарп встал на колено в стороне от ядовитого мушкетного дыма.

Французская рота вздрогнула от попадания пуль. Как человек, получивший удар в живот, целая рота согнулась пополам, а затем офицеры и сержанты, выкрикивая команды, выровняли строй, и Шарп увидел, как стоявшие сзади перешагнули через упавших убитых и раненых.

Французский офицер проигнорировал стрелков на своем фланге. Ими можно заняться после красномундирников.

— Tirez[369]!

Шестьдесят или семьдесят мушкетов выстрелили в дым, но морские пехотинцы уже лежали на земле и новобранцы выпалили выше.

— Наступайте на них! Вперед! — ликующе выкрикнул Шарп. Эта рота французов была последней угрозой, но она миновала потому, что Шарп заставил своих людей лечь. — Встать! Встать! Веселей, ублюдки! — Теперь настало время пошуметь, время ужаса.

Пехотинцы, которые мгновение назад были целью для плотного залпа, встали на ноги и приготовились ринуться в атаку. Они орали так, будто брали на абордаж вражеский корабль. Лейтенант Фитч пальнул из пистолета и попытался вытащить из ножен свою саблю.

Новобранцы, глядя теперь сквозь собственный дым, увидели, как невредимый враг несется на них с длинными байонетами и, подобно первым двум ротам в голове конвоя, сломали строй.

Тех, кто промедлил, пехотинцы догнали и прикололи байонетами. Офицер на лошади, краснолицый и взбешенный, ринулся навстречу пехотинцам, но Шарп в стремительном выпаде кольнул лошадь палашом в зад, животное дернулось, а офицер рубанул вниз своей саблей.

Лезвия столкнулись, и руку Шарпа отбросило. Лошадь попятилась, махая копытами, будто ее специально тренировали, но Шарп обратным движением вмазал лошади палашом по морде, как его учили.

Животное развернуло, офицер вытащил ноги из стремян и когда лошадь начала падать на бок, ловко спрыгнул наземь.

— Сдавайтесь, — сказал Шарп офицеру.

Ответ, что бы он ни значил, был точно не согласием сдаться. Легким движением француз вытащил саблю.

Шарп сделал выпад и, зная, что последует контратака, отступил назад. Лезвие француза дернулось за ним, проткнуло воздух, а тяжелый палаш Шарпа ударил его по эфесу, пригибая саблю к земле, Шарп шагнул вперед и впечатал французу коленом в пах, а затем врезал грубым тяжелым эфесом своего палаша по лицу.

— Сдавайся, ты, ублюдок!

Француз валялся на траве, выронив шпагу и прижав руки к паху. Он с трудом дышал, разевая рот, стонал, и Шарп решил, что это означает сдачу. Он пнул его саблю в канаву, подтащил лошадь, стоящую перед ним, и неуклюже забрался в седло. Ему хотел забраться повыше, чтобы лучше осмотреть удачно выбранное поле боя.

Французы бежали. В четверти мили к северу одна рота остановилась и образовала строй, но они не представляли проблемы. Несколько выживших все еще цеплялись за фургоны, кого-то перекололи байонетами, но большинство взяли в плен. Так или иначе, фургоны были пусты и Шарп решил, что их возницы убежали вместе с остальными в буковую рощу.

— Капитан Палмер?

Палмер удивился, увидев Шарпа на лошади.

— Отправьте группу солдат в рощу. Надо очистить это чертово место. И не церемоньтесь с ними! Отпугните ублюдков!

— Да, сэр.

— Капитан Фредриксон! — Шарп развернул лошадь к дальней стороне дороги. — Займитесь той ротой! — указал он к северу. — Возьмите людей Минвера и прогоните их оттуда, Вильям.

Теперь надо было выставить пикеты, уложить раненых в фургоны, да и сами фургоны надо было исследовать. Две кареты отвели вперед. Одна была пуста, а в другой сидели две испуганные женщины, с тюбиками нюхательной соли в руках. — Приставьте к ним стражу, капитан Палмер! Распрягите лошадей. — Шарп мог оставить женщин там, где они и были, но лошадей, как и быков, следовало отпустить на волю. Некоторые бы на его месте приказали убить живность, чтобы французы не смогли ими воспользоваться в будущем, но Шарп не мог отдать такой приказ.

Быков прогнали прочь уколами байонетов. Одного быка, раненного мушкетной пулей, прирезали и Шарп наблюдал, как морские пехотинцы разделывают теплую тушу, которая станет их ужином.

Другие пехотинцы роем налетели на фургоны, разрывая парусину и перерезая веревки. Бочки и ящики вскрывали и выбрасывали на край дороги, где под охраной сидели пленники.

Прошло всего двадцать пять минут с начала кровавой драки, и французский конвой, следующий в глубине Франции под охраной полубатальона солдат, был захвачен. И что еще лучше, хоть и совершенно необъяснимо, боль в голове у Шарпа полностью прошла.

Глава 11

Лейтенант морских пехотинцев Фитч, с которым Шарп едва перекинулся парой слов, подвел штатских к майору Шарпу. Лейтенант продолжал держать их под прицелом пистолета пока Шарп не приказал ему убрать свою чертову игрушку. Фитч, чье служебное рвение раздражало Шарпа, указал жестом на четверых крепких обеспокоенных мужчин.

— Они из города, сэр. Ублюдки хотят сдаться.

Четверо человек, хорошо одетых, скованно улыбнулись сидящему на лошади офицеру. У каждого была белая кокарда с символикой изгнанного короля Луи XVIII и это свидетельствовало об их антинаполеоновских настроениях. Вид этих кокард и очевидная готовность четверки приветствовать победу британцев, напомнили Шарпу о надеждах Бэмпфилда. Возможно, Бордо, как и этот маленький городишко, был готов поднять бунт? Шарп знал, что должен был уже допросить захваченного французского офицера, но был полон решимости подчиниться приватным приказам Эльфинстоуна, и поэтому не стал этого делать.

— Вежливо спроси их, — сказал Шарп Фитчу, который знал немного французский язык, — понимают ли они, что завтра мы уходим и вернемся, быть может, через несколько месяцев.

Роялистский энтузиазм мэра моментально иссяк. Он улыбнулся, поклонился, нервно теребя кокарду, и пошел на попятную. Но все еще желал заверить английского милорда, что город готов предоставить ему все, что потребуется. Нужно лишь спросить месье Калабора.

— Избавься от него, — сказал Шарп, — только вежливо! И отгони тех чертовых горожан с моста!

Горожане, услыхав мушкетные выстрелы, пришли поглазеть на сражение. Одноногий сборщик податей тщетно пытался содрать с них плату за такое удобное для просмотра место.

Затрещали винтовки людей Фредриксона, которые отгоняли побежденную пехоту подальше от поля боя. Из буковой рощи с поднятыми руками вышли двое кучеров и четыре кавалериста, которых подтолкнули к остальным пленникам. Морские пехотинцы складывали захваченные мушкеты в кучу.

Самые удачливые пехотинцы уже обыскивали фургоны. Большинство трофеев были бесполезными в качестве добычи. В одном вагоне были бочки с желтой и черной краской, которой французы красили лафеты, и которую сейчас пехотинцы вылили на дорогу, чтобы залить кровь и навоз. В двух фургонах находилось инженерное оборудование. Бухты трехдюймовых канатов, лопаты, двуручные пилы, слесарные молотки, мел, скреперы, лесорубные топоры, буравы. Здесь также лежали запасные патронные сумки, в каждой сумке лежал кусок дерева с высверленными отверстиями для патронов. В других фургонах лежали цепи, губки для прочистки орудийных стволов, предохранительные клапаны, ремни для пушек, пыжи и рычаги для поворота пушек. Нашлись пушечные ядра, и даже музыкальные инструменты, среди которых и Звенящий Джонни, с которым один пехотинец стал гордо маршировать вокруг фургонов, отчего маленькие колокольчики на деревянной раме издавали странный в этот промозглый холодный день, радостный звук. Другой морской пехотинец ударял в металлические тарелки, пока Шарп не прикрикнул на него.

В одном фургоне обнаружились фургоны с консервированными продуктами. Французы недавно изобрели процесс консервирования, и для Шарпа было почти что чудом: как может еда оставаться свежей недели и даже месяцы. Крышки вскрыли байонетами, курятину в желе и куски баранины разложили по тарелкам, и лица солдат, уже почерневшие от порохового дыма, покрылись еще и жирными пятнами. Шарп отведал куриную ножку и нашел ее превосходной. Он приказал отнести стрелкам Фредриксона две дюжины ящиков.

А в центральных двух фургонах, обмотанных брезентом в два слоя и обвязанных канатом, был порох. Бочки с черным порохом предназначались для пушек, а связки набитого пороха шланга — для зарядов.

— Лейтенант Минвер!

— Сэр?

— Вот эти фургоны! Оттащите их к мосту. Я хочу, чтобы порох заложили на дороге. — Это был совсем не тот математически выверенный взрыв, которому когда-то давно Хоган учил Шарпа, но и он мог серьезно ослабить каменную кладку с этими помпезными урнами, ведь целью экспедиции Шарпа являлось ослабление французских путей снабжения. А из-за взорванного моста потребуется объезд через старый город и существенное замедление пути. — Вокруг разложите все содержимое фургонов.

Это должно было занять около двух часов. Тем временем, захваченными лопатами в промокшем грунте выкопали могилы. Первым был похоронен французский кавалерист с парой плетеных косичек на висках, называемых cadenettes. Французские пленники выкопали могилы для двадцати двух своих соотечественников, а морские пехотинцы выкопали три могилы для трех своих убитых.

— Мои поздравления, сэр, — сказал Палмер.

— Ваши люди все сделали превосходно, — Шарп действительно так считал. Он был впечатлен стойкостью морских пехотинцев и ловкостью в обращении с мушкетами. Такая подготовка выигрывает сражения, а сражения меняют историю.

Подошел Патрик Харпер с куском консервированной курятины в руке и протянул Шарпу кожаную папку, взятую из кареты.

— Это лягушачья писанина, сэр.

Шарп взглянул на бумаги и подумал, что это может быть одна из тех вещей, которые страстно желал получить Майкл Хоган. Может быть Хоган уже мертв, но бумаги могут стать бесценными для того, кто его заменит.

— Охраняй их, Патрик.

Харпер уже заполучил прекрасный посеребренный пистолет, забрав его из кареты.

Солнце, побледневшее из-за набежавшего облака, уже было низко. Холодный ветер, первый с тех пор как Шарп отпустил Киллика, задул над могилами. Со стороны фермы раздался крик, а в ответ ему от последнего фургона прозвучал радостный возглас. Это пехотинцы обнаружили в опилках вино. Капрал принес одну бутылку Шарпу.

— Сэр?

— Спасибо, капрал. — Шарп протянул бутылку Харперу, который сбил горлышко ударом байонета. Крик с фермы повторился. Кричала девушка.

Шарп бросил бутылку и стукнул лошадь каблуками по спине. От скачка лошади пленные рассыпались в стороны, лошадь перепрыгнула через канаву, затем Шарп дернул поводья вправо, уворачиваясь от раскидистой яблони, и повернул налево. Позади него раздался топот, но все что видел Шарп, это бегущий в сторону реки человек, и он снова пришпорил лошадь.

Человек оказался морским пехотинцем. В одной руке он держал свой красный мундир, а в другой — расстегнутые штаны. Он обернулся через плечо, увидел Шарпа, и метнулся вправо.

— Стой!

Но человек не останавливался, напротив, прыгнул в проем в колючих кустах, зацепившись своим мундиром за шипастые ветки. Он оставил его и побежал через поляну. Шарп также пустил лошадь через проем, обнажив палаш. Человек спотыкался и пошатывался на кочках поляны, затем эфес тяжелого палаша пошел вниз по замысловатой траектории и опустился на его голову. Он упал, сваленный ударом, а Шарп повернул лошадь и направился к лежачему человеку.

Все произошло из-за девушки; зеленоглазой, бледной, дрожащей девушки, которую пехотинец затащил на сеновал и набросился на нее. Она сидела, вся дрожа, и одежда на ее тонком теле была разорвана.

— Она сама захотела, — сказал морской пехотинец, которого оттащили назад на пахнущую навозом ферму. — Закрой пасть! — Харпер назначил себя главным старшиной корабельной полиции. — Она бы тогда не кричала, а ты бы не стал убегать, черт тебя раздери.

— Дайте ей одежду, — рявкнул Шарп на морских пехотинцев, кругом обступивших пленника. — Капитан Палмер! Вы предупреждали этого человека?

Бледный Палмер кивнул.

— Ну? — Шарп настаивал на словесном подтверждении.

— Так точно, сэр, — сглотнул Палмер. — Но девушка не изнасилована, сэр.

— Вы хотите сказать, что она кричала слишком громко. Вы же знаете приказ, так? Этот вопрос был адресован ко всем морским пехотинцам, враждебно смотревших на офицера стрелков, ибо тот хотел повесить их товарища. В полной тишине Шарп вложил палаш в ножны. — Теперь возвращайтесь к своим обязанностям! Все! — он спрыгнул с лошади.

Капитан Палмер, сержант морской пехоты, Харпер и Шарп остались с пленником. Сначала он запинался, затем все же рассказал о случившемся. Это была попытка изнасилования. Девушка, сказал пехотинец, заигрывала с ним, но ее крики, синяки и разорванная одежда говорили сами за себя.

— Мэтью Робинсон спокойный человек, сэр, — Палмер отошел с Шарпом к другому концу фермы. Шарп видел, как стрелки Минвера дотащили первый фургон с порохом до края моста, но дальше был уклон вверх и они не могли продвинуться. Теперь они катили бочки с порохом к основанию свода.

— Вы ведь знаете инструкции, — сурово сказал Шарп.

— Это не повторится, сэр, — раскаянно произнес Палмер.

— Я знаю, черт возьми, что это не повторится! — Шарп ненавидел это, но прокричал эти слова, — потому что я собираюсь повесить ублюдка!

— Я имел ввиду, что этого не повторится даже без смерти Робинсона как примера для остальных, сэр, — сказал Палмер.

— Я вешаю его не для примера, — Шарп повернулся и показал в сторону фермера и его жены. — Я делаю это для них! Если французский народ будет считать нас дикарями, то он будут драться с нами. Вы знаете, что такое партизанская война у вас в тылу? На каждый фургон, который мы посылаем от берега, придется выделять по батальону охраны! На каждый! Вот почему мы вышибли французов из Испании, капитан: не только потому, что мы побили ублюдков в сражениях, а еще и потому, что половина их армии охраняла снабжение от испанских крестьян. Таких как они! — он снова указал на французских фермеров.

— Девушке не причинили ущерба, сэр, — упрямо сказал Палмер. — И мы ведь доказали, что можем обеспечить защиту.

— И сегодняшний случай расскажут всем, — сказал Шарп. — Солдат может изнасиловать девушку, а его офицеры этому попустительствуют.

Палмер стоял на своем.

— Если бы Робинсон был вашим человеком, сэр, одним из ваших стрелков, вы бы…

— Да, — сказал Шарп, хотя прекрасно знал, что если бы он был на месте Палмера, а Бэмпфилд требовал повесить его стрелка, то Шарп бы защищал своих людей, как и Палмер сейчас своих. Черт возьми, несколько лет назад Шарп так и сделал, он отстоял самого никудышного человека из своей легкой роты в точно такой же ситуации.

Палмер видел, что Шарп колеблется.

— Робинсон отлично сражался, сэр. Разве ваш Фельдмаршал не смягчает наказание за храбрость в бою?

Веллингтон был известен тем, что отменял половину повешений за проявленную в бою смелость.

— Приказ есть приказ, мистер Палмер, — сказал Шарп, ненавидя себя за такое решение.

— Также как и приказ вещать всех каперов и дезертиров, сэр? — прямо спросил Палмер, грозя вызвать ярость Шарпа.

— Черт бы вас подрал, — Шарп произнес это уже без прежнего раздражения, уже поддавшись на убеждения. — Вы принесете извинения девушке и ее родителям. Отдайте им это, — он достал из кармана две серебряных десятифранковых монеты.

— Спасибо, сэр. — Палмер просиял, принимая монеты.

— Я еще не закончил, — одернул его Шарп. — Старший сержант Харпер!

Харпер уже и не надеялся услышать свое звание — полковой старший сержант.

— Сэр?

— Отведи Робинсона и отца девушки за амбар. Жду тебя у моста через десять минут!

— Мне понадобится веревка, сэр?

— Нет. Но дай отцу шанс. Черт возьми, думал Шарп, он опять нарушил приказ. Первый раз, когда отпустил американца, а теперь и морского пехотинца. Ну в чем смысл приказов, если сентиментальный хлюпик пренебрегает ими?

— Спасибо, сэр, — снова сказал Палмер.

— Вы не станете говорить спасибо, когда увидите, что Патрик Харпер сделает с ним. Вам придется тащить Робинсона на руках.

— Это лучше, чем похоронить его, сэр.

Этот инцидент испортил Шарпу настроение, усугублявшееся еще и тем, что он проявил слабость. Дважды уже он отказался от наказания и размышлял, не оттого ли это, что у него теперь респектабельная жена. Старые солдаты заявляли, что жена ослабляет мужчину, и Шарп подумал, что они правы. Его настроение не улучшилось от ужасной медлительности, с которой порох впихивался между балюстрадами моста. Лейтенант Фитч приказал выгнать сборщика податей и его жену из дома и женщина, ранее угрожавшая Шарпу древним мушкетоном, теперь проливала слезы из-за потери дома. Ее муж, ковыляя на деревянным костыле, оттаскивал имущество подальше от дороги.

Стрелки Фредриксона закончили пальбу, и Шарп увидел как рота возвращается обратно к мосту. Это означало, что французы окончательно ушли, хотя Шарп знал, что Милашка Вильям все равно выставил пикеты на случай их возможного возвращения.

С помощью морских пехотинцев Шарп ускорил укладку зарядов. Другое имущество, предназначенное для армии Сульта, разложили вокруг бочек с порохом. Фредриксон дал свисток своим пикетам, а люди Минвера выталкивали с моста горожан. Уже темнело, и Шарп хотел выдвинуться назад.

— Сэр! — указал на север Патрик Харпер, тихо появившийся возле моста. — Сэр!

Появились два всадника. Они пришли не по дороге, а, возможно встревоженные отступающими пехотинцами, сделали широкий крюк через поля. Они галопом сказали к мосту с привязанными к саблям белыми платками, символизирующими перемирие.

У них были хорошие лошади, откормленные кукурузой. То, что у них породистые кони, стало ясно когда те, не запыхавшись, остановились рядом с Шарпом, который взмахом руки приказал вернувшимся людям Фредриксона опустить винтовки.

Граф де Макерр, одетый в свой мундир британский егерей под бледным плащом, осторожно кивнул Шарпу. Другой всадник оказался худощавым мужчиной средних лет в гражданской одежде. У него было такое поразительно честное лицо, что Шарп забыл свое самобичевание. Человек был такой спокойный и невозмутимый, что Шарп непроизвольно улыбнулся в ответ на приветствие, состоявшее из тихого изумления этой резни на дороге и выражения восторга от успеха Шарпа.

Человек был французом, но хорошо говорил по-английски, и его верность обозначал белый роялистский знак, который он носил не только на коричневом плаще, но также и на шляпе.

— Я Жюль Фавье, помощник мэра Бордо, — сказал он когда слез с лошади. — И я к вашим услугам, майор.

Граф де Макерр привстал на стременах. Его тонкое лицо, покрасневшее от холода, казалось обеспокоенным.

— Бордо восстал, майор.

Шарп уставился на графа.

— Восстал? — Это была новость, которую Шарп боялся услышать, то, что Эльфинстоун называл сумасшествием.

— Восстал во имя короля! — счастливо сказал Фавье. — Бонапартистов выгнали! — честное, обветренное лицо Фавье, покраснело. — Восстание завершилось, когда гарнизон перешел на нашу сторону. Взвился белый флаг Бурбонов, оборона осуществляется частями его Наихристианнейшего Величества Короля Луи XVIII, да хранит его Бог.

— Несомненно, — сказал Шарп. Эти новости объясняли причину, по которой де Макерр одел вражеский мундир в глубине Франции, но новости значили больше, много больше. Если это было правдой, если это уже третий город Франции, восставший против Бонапарта и заставивший войска гарнизона покинуть армию Императора, то Шарп услышал о конце войны. Вигрэм и Бэмпфилд окажутся правы. Шарп знал, что должен чувствовать эйфорию, необычайный подъем духа оттого, что все жертвы не напрасны, что двадцать один год жестокой войны увенчаются миром и падением Наполеона, но он всего лишь хмуро улыбнулся при виде энтузиазма на лице Фавье.

— Мы пришли помочь вам, — сказал де Макерр. Он говорил сбивчиво, как будто тоже находился в возбужденном состоянии.

Фавье достал какую-то бумагу из седельной сумки.

— Если вы примете это, месье, от имени временного королевского правительства Бордо. — Он протянул бумагу Шарпу, затем поклонился.

Бумага была написана по-французски и была украшена замысловатой печатью. Шарп заметил, что его имя было написано неправильно, без последней, «немой» буквы «е». — Что это такое?

— Вы не читаете по-французски? — Фавье изобразил вежливое удивление. Месье, это доверенность, дающая вам ранг генерал-майора войск его Наихристианнейшего Величества Короля Луи XVIII, да хранит его Бог.

— Да хранит его Бог, — машинально повторил Шарп. — Генерал-майор?

— Точно, — сказал де Макерр со своей лошади. Это была идея Дюко: такой амбициозный солдат, как Шарп не сможет устоять перед соблазном.

Шарп представил, как Веллингтон воспримет это назначение, и подумал, как будут развлекаться аристократы, узнав, что бывшему рядовому присвоен такой ранг.

— Я…, - начал он, но Фавье прервал его.

— Граждане взяли Бордо, монсеньер, но их уверенность нуждается в присутствии союзника. Особенно такого уважаемого и грозного как вы. — Фавье смягчил свою лесть честной улыбкой. — И узнав, что союзные войска уже в городе, вся провинция тоже восстанет. — Фавье говорил с такой уверенностью и энтузиазмом, которые совершенно отсутствовали у де Макерра.

Шарп подумал, что местный мэр уже пытался сдаться. Несомненно, во Франции было полно людей, страстно желающих отречься от наполеоновского прошлого и примкнуть к победившей стороне, но Шарп быт также уверен и в том, что фанатики, поддерживающие Наполеона, совсем не горели желанием капитулировать. Ближайшие союзные войска находились в сотне миль отсюда, а сюда шла армия маршала Сульта. — У меня нет приказа своего командования, позволяющего мне помогать вам, — сказал Шарп. Он вернул бумагу Фавье.

— У вас есть приказ, — холодно сказал де Макерр, — оказывать мне любую помощь.

Фавье поразился нелюбезным тоном де Макерра. Он улыбнулся Шарпу.

— Ваш фельдмаршал, я полагаю, отметит солдата, не упустившего такой шанс.

— Возможно.

— А вы имеете репутацию человека, месье, которого не пугает риск.

Шарп не ответил. У него был тайный приказ Эльфинстоуна не потакать надеждам Бэмпфилда. Одна часть Шарпа, та, что так часто осмеливалась не дерзкие поступки, тянула его в Бордо, но солдат внутри него представлял его людей осажденными в городе и окруженными населением, которое, увидев на подходе бригаду Сульта, может счесть, что они слишком преждевременно перестали быть лояльными Наполеону. — Я не могу, сэр, — он снова протянул бумагу Фавье, — прошу прощения.

Тень разочарования промелькнула на лице Фавье.

— Как я понимаю, майор, вашей экспедицией командует капитан Бэмпфилд?

Шарп помедлил, думая, что на суше Бэмпфилд имеет равный с ним ранг, но как только он взойдет на борт «Возмездия», то сразу же волшебным образом станет равен полковнику, и таким образом, зная это, Шарп неохотно кивнул. — Да, командование осуществляет он.

Фавье пожал плечами.

— Не обидит ли вас, майор, если капитан Бэмпфилд прикажет вам помочь нам?

— Я не могу вас остановить, — грубо сказал Шарп, — но должен вам сказать, что я выдвигаюсь через час. Я предполагаю быть в Аркашоне завтра в полдень.

Граф де Макерр, будто страстно желал преградить ему путь, повернул свою лошадь от Шарпа. Фавье, оставив бумагу в руках Шарпа, залез в седло.

— Надеюсь встретить вас утром, майор, с приказом, который повернет вас. Боже, храни короля Луи!

— Храни его Бог, — Шарп смотрел, как два француза направили своих лошадей к броду. Когда они добрались до камней, Фавье повернулся в седле, на прощанье помахал рукой и пришпорил лошадь.

— Чего они хотели? — с любопытством спросил Шарпа Фредриксон.

— Произвести меня в генерал-майоры, — сказал Шарп. Он разорвал доверенность на клочки и швырнул их в реку Лейр. — Они заявили, что Бордо восстал и провозгласил верность жирному Луи, — Шарп смотрел как всадники исчезают в закатном сумраке. Эти двое явно знали короткий путь в Аркашон и проигнорировали виток реки, который Шарп обходил ночью. — Они хотели, чтобы мы шли в Бордо.

— Так значит, чертов Бэмпфилд прав? — Фредриксон намекнул, что Шарп боится.

Но Шарп размышлял, отчего граф де Макерр оставил разговоры помощнику мэра. Обычно аристократы не уступают бюрократам. И почему, если здесь, на дороге, были французские войска, пусть даже побежденные, де Макерр был столь уверен, что переоделся в свой мундир британских егерей?

— Я думаю, они солгали, — сказал Шарп, — и не подойду к Бордо даже близко.

Милашка Вильям пожал плечами.

— Возможно, войне конец, сэр.

— Быть может. — Внезапный порыв ветра пронесся над остатками французского конвоя. В каретах, где находились две француженки, зажгли лампы. — Но мы все равно подорвем этот чертов мост, — сказал Шарп, ибо никто нам не сказал другого.

Уже почти стемнело, когда маленькой войско из стрелков и морских пехотинцев напоследок собралось на лужайке. Они были нагружены добычей, кусками мяса забитых быков, вином, нелегально припрятанным в ранцах и трофейным оружием, которое все солдаты стараются сохранить, но неизбежно выбрасывают, как только устают во время марша. Почти все французские лошади были навьючены поклажей или тащили телеги с ранеными, среди которых находился и морской пехотинец Мэтью Робинсон с таким лицом, будто он попал под отдачу двенадцатифунтового орудия. Французских пленных, с обрезанными ремнями и шнурками на ботинках, отпустили на дальнем берегу реки.

Шарп напоследок обернулся. Запальный шнур, воткнутый в порох, пролегал мимо дома, по берегу реки, через расшатанный забор и лежал в центре лужайки. Горожане были далеко позади, пленники в полумиле от дороги, и только глупые быки находились близко к месту взрыва. Шарп кивнул Минверу.

— Поджигай.

Кремень ударил по камню, на обуглившейся ткани вспыхнул огонь, и пламя начало опускаться к запалу.

— Стой! Стой! — внезапно закричали не меньше дюжины морских пехотинцев.

Минвер взглянул на Шарпа, Шарп кивнул, и Минвер задул огонь. Люди смотрели на тот берег реки, и в сумраке Шарп углядел маленькую тонкую фигуру, одетую в белое, стремительно бегущую в сторону моста.

Это была та самая зеленоглазая стройная девушка, исцарапанная и побитая Робинсоном, пытавшимся ее изнасиловать. Она протиснулась сквозь парапет мимо бочек с порохом и отчаянно прыгнула вниз на лужайку. Она пробежала мимо Шарпа, мимо роты Фредриксона, которая теперь была в арьергарде, и остановилась возле человека с избитым лицом, человека, который силой затащил ее в коровник и разорвал одежду.

— Матерь божья, — сказал Шарп. Девушка держала в своих руках ладонь Робинсона, глядела на него и быстро-быстро говорила по-французски, но на ее лице было выражение обожания.

Капитан Палмер, столь же изумленный, как и Шарп, рассмеялся.

— Странные существа эти женщины, — он смотрел, как девушка залезла на телегу рядом с Робинсоном. — Незамужняя девушка, сэр, ничего не хочет так, как замуж.

— А когда она добивается этого, — горько сказал Шарп, — она желает и все остальное. Для них обоих было бы лучше, если бы я повесил ублюдка. Он посмотрел на Минвера, — поджигайте, лейтенант.

Кремень снова чиркнул по камню, пламя осветило запал, лежащий в траве, затем занялся порох, и искрящийся огонек побежал к мосту.

— Вперед! — повернулся Шарп к своему войску и указал рукой на обратную дорогу. — Вперед!

— Там только остов, сэр.

Том Мартин, лейтенант со шлюпа «Кавалер», крутил в руках свою шляпу.

— Остов? — нахмурился Бэмпфилд. Они находились в жилых помещениях Лассана и из-за недостатка дров вестовой Бэмпфилда отапливал печку книгами, взятыми с полок. Книги были на французском языке, что делало их нечитабельными, так что и вестовой, и Бэмпфилд сочли, что от них нет никакой пользы.

Мартин положил шляпу и показал на карте Бэмпфилду место, где была найдена «Фуэлла». Шхуна лежала не берегу небольшого залива, неподалеку от деревеньки Гужан. — Она лежала без мачт, сэр, глубоко на мели, и выглядела брошенной.

— Вы стреляли в нее?

— Так точно, сэр. Мартин заметил «Фуэллу» далеко на мелководье, когда чертов туман уже совсем испарился. Был отлив, вода убывала, и все, что он мог сделать, это стрелять с большого расстояния. Два или три ядра попали в обшивку «Фуэллы», но с тем маленьким калибром пушек, которые нес «Кавалер», трудно надеяться на большой ущерб.

— Значит, говорите, брошена? — спросил Бэмпфилд.

— Брошена, затоплена, без матч и из нее был виден дым. Мартин произнес эти слова в надежде, что этого окажется достаточно. Барометр угрожающе падал и любой опытный моряк хотел бы оказаться в открытом море прежде чем разразится шторм, но если капитан Бэмпфилд решит, что «Фуэллу» можно спасти, то он может остаться в Аркашоне, и одному Богу известно, что случится в шторм с его бригом в этих водах?

— Дым был виден?

— Выглядело так, будто джонатаны пытались сжечь ее, сэр. Может быть, дерево сырое и поэтому она не загорелась вся.

— Вы могли, — кисло сказал Бэмпфилд, — послать людей, чтобы поджечь ее как следует. Тогда можно было бы говорить с уверенностью.

— У них там была батарея на берегу, сэр. Все свои пушки они направили в море. — Томас Мартин подумал, что надо было сказать капитану об этом факте раньше. — Они не стреляли в нас, сэр, но их было хорошо видно.

Чертов Шарп, думал Бэмпфилд. «Фуэлла» пока не уничтожена, ее команда сделала на берегу целую крепость, а у него осталось два дня, чтобы выкорчевать это пиратское гнездо. У Бэмпфилда могло и не оказаться этих двух дней. Погода ухудшалась, угрожая перерасти в бискайский шторм. За два дня туман заполонил залив, и теперь, когда туман наконец рассеялся, все благоразумные моряки советовали Бэмпфилду уйти в открытое море.

— Можем ли мы спустить «Фуэллу» на воду?

— Нет, сэр. Выглядит так, будто они сняли все самое ценное, а остальное бросили. — Капитан Киллик был бы рад услышать это заявление, ради такого впечатления они и работали. Они с трудом открекинговали шхуну, расчертив древесную и медную обшивку полосами смолы, чтобы создать впечатление подпалин, и жгли сырую траву, якобы в глубине корабля что-то горит. — А еще они сняли носовую фигуру, — с надеждой добавил Мартин.

— Ага! — эта информация приятно порадовала Бэмпфилда. Ни один моряк не снимет носовую фигуру, если корабль все еще живет. — Звучит так, будто ей конец! — И, несомненно, шторм прикончит ее окончательно!

— Так точно, сэр. — Мартин, отпущенный Бэмпфилдом, шмыгнул из комнаты.

Главным беспокойством для Бэмпфилда была не «Фуэлла», а шторм. Безветренная погода сменилась странным жарким ветром и каждый взгляд на барометр убеждал в том, что давление падает. Тот факт, что американский капер продолжает свое существование, пусть даже и выброшенным на берег и оставленным командой, был всего лишь неприятностью, но она смягчалась тем, что Бэмпфилд отыскал два превосходных французских брига, которые теперь в качестве призов находились на пути в Англию. Шасс-маре ушли на юг, в форте стоял гарнизон из морской пехоты, и за исключением американца Бэмпфилд мог считать, что работа выполнена отлично. Все, что он сейчас хотел, это де Макерра с известием, что Бордо готов восстать.

Но граф де Макерр не вернулся, и Бэмпфилд не решался отплыть без известий от него. Если де Макерр не вернется ко вторнику, то шторм застигнет флотилию и потребуется невероятное искусство, чтобы выйти в открытое море из этого мелководного побережья.

По крайней мере, если он должен ждать до вторника, Бэмпфилд может послать морских пехотинцев на шлюпках, чтобы атаковать американцев в деревне Гужан. Эта мысль заставила Бэмпфилда нахмуриться. Палмер ведь должен обыскать деревню Гужан, так где же этот чертов капитан морской пехоты? Захвачен? Заблудился в тумане? Черт бы его побрал! Проклятье! Бэмпфилд посмотрел на карту. Если послать два брига прикрывать пехотинцев огнем от береговой батареи Киллика, то пехотинцы смогут подобраться с бочками пороха, смолой и китайским огнем и спалить «Фуэллу» до основания. Если погода продержится. Если.

Он забрался на стены форта Тест-де-Бюш, и идущий теплый ливень усилил его опасения. Восточный ветер, думал он, был бы гораздо лучше. С ним можно было бы легко увести суда мористее, где они были бы в безопасности от шторма, а вот западный ветер может уничтожить корабли, и никакие хвастливые депеши не помогут капитану, потерявшему семидесячетырехпушечный линейный корабль в защищенной гавани. Бэмпфилд отвел взгляд от деревни на севере, в которой мигали крошечные огоньки. Если бы де Макерр вернулся к утру, то Бэмпфилд бы оставил в форте мощный гарнизон, отвел свою флотилию подальше в море и успел вернуться, чтобы возглавить наступление на восставший Бордо. Шторм может отложить этот момент славы на два дня, но зато даст возможность окончательно добить раненую американскую шхуну.

Пока же, при падающем барометре, надежды Бэмпфилда на славу и почести были безжалостно порушены. Лейтенант Форд разбудил капитана в пол-четвертого утра.

— Сэр!

Бэмпфилд, борясь со сном отметил, что ветер задул сильнее, также как он дул перед тем как опустился туман.

— В чем дело?

— Прибыл граф де Макерр, сэр. Вместе с человеком из мэрии Бордо. Они заявляют, что новости неотложные.

Неотложные или отложные, но Бэмпфилд настоял, чтобы одеться как следует, и через полчаса, полностью экипировавшись, принял двух французов. И Фавье и де Макерр выглядели уставшими как люди, успевшие загнать свежих лошадей до полусмерти. Лошади были полностью истощены и покрыты потом. Новость, которую они принесли, заставила Бэмпфилда задрожать.

— Майор Шарп захвачен в плен, — первым заговорил де Макерр.

— В плен? — Бэмпфилд смог повторить только это слово?

— Бонапартистами, — продолжил Фавье, — они знали, что вы на подходе, капитан. Была развернута целая бригада. Они пока задерживаются, но будут здесь завтра к полудню.

— Бригада? — отправляясь спать, Бэмпфилд поздравлял себя с успехом экспедиции, а теперь уставился на честное лицо Фавье. — Французская бригада?

Фавье удивился, какую еще бригаду может иметь в ввиду этот толстяк. Совершенно верно, месье. Они побили Шарпа, морских пехотинцев вместе с ним, и идут сюда, чтобы и вас тоже побить.

Бэмпфилд был поражен.

— Пехотинцев? — Казалось, он не способен был выдавливать из себя больше, чем по одному слову в ответ на этот поток ужасных новостей.

— Пехотинцев, капитан, — доброжелательно сказал Фавье.

Так вот куда он пропал! Отчалил со стрелками. Бэмпфилд взял себе на заметку, что нужно будет вырвать Палмеру кишки или придушить, если, конечно, тот еще жив.

— Идет сюда? Бригада?

Фавье кивнул.

— Мы предупреждаем вас с риском для себя, капитан. Бордо ропщет, понимаете, и наш мэр на стороне короля Луи, но, увы, — Фавье пожал плечами, — мы все еще под пятой тирана и мы ничего не можем сделать.

Бэмпфилд, чьи мечты о славе рухнули, посмотрел на де Макерра.

— Но вы же говорили, что в Бордо нет войск!

— Теперь есть, — сурово сказал де Макерр.

— И Шарп захвачен в плен? — Бэмпфилд прояснил еще один момент в потоке новостей.

— Или мертв. Там была ужасная бойня, — нахмурился Фавье. — Солдаты генерала Кальве — ветераны российской кампании, капитан, и эти дьяволы безжалостны. Им ничего не надо кроме крови врага. Я бы мог вам такого понарассказывать, — Фавье пожал плечами, будто эти истории были слишком ужасны для ушей флотского капитана.

— И они идут сюда?

— Точно так. — Де Макерр подумал, сколько же раз надо повторить это, чтобы до этого идиота наконец дошло. — Прибудут к завтрашнему полудню. Он повторил это еще раз. Он сомневался, что войска Кальве доберутся до Аркашона даже за четыре дня, но Дюко хотел отрезать Шарпу путь к отступлению, а чем ближе опасность будет к Бэмпфилду, тем быстрее он эвакуируется.

Бэмпфилд с ужасом смотрел на двух французов. Его надежды с успехом возглавить высадку, которая захватит Бордо, испарились. Но в этот момент у Бэмпфилда появился еще больший повод для беспокойства. Он повернулся к барометру и увидел, что ртутный столбик ощутимо упал.

— Вы, конечно же, отправитесь с нами?

Жюль Фавье, полковник французской армии и доверенный человек Дюко, возликовал. Сработало!

— Я не могу, монсеньер. У меня в Бордо семья. Как я могу уйти, если буду постоянно беспокоиться об их судьбе.

— Конечно, — Бэмпфилд представил закаленных в побоищах в России солдат, вырезающих форт.

— У меня здесь нет никаких дел, — де Макерр отчаянно хотел остаться во Франции, но Дюко настоял, чтобы тот вернулся в британскую армию и докладывал новости, — так что я поплыву с вами, капитан.

Бэмпфилд снова взглянул на барометр, как будто хотел удостовериться в плохих новостях. Будет шторм, страшный шторм, но это нагромождение новостей вытеснило ту последнюю необходимость оставаться в Аркашоне. Он посмотрел на графа.

— Мы выходим с утренним отливом.

Усталость Фавье будто смыло губкой. Смелый замысел Дюко имел успех даже больший, чем Фавье смел надеяться и, благодаря ветру, падающему барометру и искусной лжи, стрелок окажется в безвыходной ситуации и ловушка захлопнется. Ловушка для Шарпа.

Глава 12

Жюль Фавье спал. Больше не имело значения, направится ли Шарп в Бордо или обратно в Аркашон. Любой путь вел в тупик, а планам британцев закончить войну ударом в подбрюшье Франции не суждено было сбыться.

Ветер поднялся, когда Фавье заснул. Он завывал над стенами, иногда срываясь на низкий гул, затем снова пронзительно свистел. Воды залива, которые в обычном состоянии едва-едва в прилив заливали берег, с первыми лучами пошли бурунами. Самое маленькое судно флотилии стояло на якоре, а огромный корпус «Возмездия» далеко за мысом содрогался от ударов высоких волн и брызг.

Корабли один за другим входили в канал. Припасы были пополнены из форта, его кладовые очистили от мяса и вина. Двух пехотинцев послали пригнать корову, что было сделано с трудом, и бедное животное пригнали в форт, где застрелили, разделали и засолили мясо в бочках. Флагшток был срезан, а пехотинцам приказали отвести под туалет колодец, так чтобы воду пить было нельзя. Два моряка, с мускулами закаленными за годы службы топорами разрубили ворота на маленькие балки, которые затем сожгли. Разводной мост опустили прямо на горящие остатки ворот, и он тоже сгорел дотла.

Штурман «Возмездия», глядя одним глазом на барометр, а другим — на несущиеся низкие тучи, изредка поливающие дождем на горящие ворота, предложил побыстрее отплывать, но Бэмпфилд решил, что с фортом дело нужно довести до конца. Новости, принесенные графом де Макерр означали, что в Аркашоне высадка невозможна, поэтому форт следует оставить, но перед этим привести в негодность для французов. Форт Тест-де-Бюш следует ослабить.

Людям приказали вбить железные прутья в запальные отверстия тридцатишестифунтовых орудий. Прутья спилили заподлицо со стволом, так чтобы было невозможно их вытащить с помощью клещей. Потом орудия с помощью талей и блоков с «Кавалера» моряки сняли со станков и сбросили в канал. С двадцатичетырехфунтовыми орудиями, как и с шестью американскими полевыми пушками, которые они везли в Балтимор, поступили точно также. Забили прутья и сбросили в ров. Двенадцатифунтовые лафеты сломали и бросили в костер, куда подсыпали смесь из китайского огня и сигнальных ракет.

Те морские пехотинцы, что оставались в форте были первыми, которые покинули разгромленную крепость. Они погребли к бригу, и по пути, захватив из оружейки форта мушкеты, побросали их в воду. Граф де Макерр, душевно попрощавшись с Фавье, отправился на "Сциллу".

К десяти утра на берегу оставалась только горсточка моряков. В склад боеприпасов положили фитили, как и к бочкам с порохом, сложенным в кухне под бараками. Амуницию стрелков, которую Шарп не стал брать с собой, положили к этим бочкам. Жюль Фавье, который вывел свою лошадь по мосту, пока еще его не сожгли, пожал Бэмпфилду руку.

— Боже, храни короля Георга, капитан!

— Да благословит Господь короля Луи!

Фавье по веревочной лестнице спустился с западной стены и прошел по песку к месту, где была привязана его лошадь. Напоследок он помахал рукой Бэмпфилду, который в окружении помощников шел к ждущей его лодке. Лейтенант взял в руки конец запала и Фавье увидел сноп искр, сыпанувших из кремня.

Через мгновение, пропитанный смесью пороха, спирта и желатина фитиль загорелся. Бэмпфилд сквозь волны направлялся к «Кавалеру». Фавье забрался в седло.

Искрящийся фитиль уходил в амбразуру форта. Первый бриг поднял якорь и уже направлялся в устье канала, подняв паруса. «Сцилла», «Амели» и «Возмездие» все еще стояли с зарифленными парусами.

Бэмпфилд взобрался на борт «Кавалера». Фалрепные просвистели приветствие, якорь подняли, и лейтенант Мартин скомандовал поднять паруса. Ему предстояло доставить капитана Бэмпфилда на «Возмездие» и чтобы проделать это в такую погоду, требовалось продемонстрировать немалое мастерство.

Бэмпфилд, ухмыляясь как мичман-новичок, стоял на перилах маленького квартердека «Кавалера».

— Славное сейчас предстоит зрелище, Форд!

— Это точно, сэр! — Форд достал часы и увидел, что до полудня остался лишь час, время, когда должна подойти французская бригада. И обнаружить уничтоженный и покинутый форт.

Они ждали. Дождь сыпал по гроту «Кавалера» в такт возбужденному подрагиванию пальцев Бэмпфилда.

Лейтенант Форд нервничал.

— Возможно, сэр, из-за дождя…

И как раз в этот момент горящий запал дошел до бочек с порохом.

В небо над фортом Тест-де-Бюш ударила яркая белая вспышка пламени. Сквозь огонь начали появляться клубы густого дыма со всполохами красного огня.

Затем накатил шум, грохочущий рокот взрывающихся пороховых зарядов, и снова грохот взрывов — это уже огонь добрался до взрывчатки в бараках и капитан Бэмпфилд зааплодировал, когда вверх взлетели булыжники, куски черепицы и дерева.

Пламя исчезло, вместо него появился густой дым и пепел, который дождь прибивал к поверхности моря. На неповрежденных стенах форта возникли несколько очагов огня, пропавших после налетевшего порыва ветра с дождем. Бэмпфилд, довольный своей работой, улыбнулся.

— Франция лишилась одной из своих крепостей, Форд. Для нас это неплохо.

— Так точно, сэр.

Бэмпфилд повернулся.

— Я займу вашу каюту, мистер Мартин. Очень попрошу принести мне кофе, или, если такового не отыщется, чай.

— Есть, сэр.

Корабли повернули там, где границу мыса Кап Ферра обозначал подводный камень, и шквал дождя скрыл их. Берег осиротел, форт опустел и разрушен, гарнизон покинул его.

Последнее, что увидел Шарп, оглянувшись на мост через Лейр, это столб огня и дыма и куски камней, падающих в реку, вылетевшие окна здания заставы и падающие каменные урны по краям моста. Мост остался стоять, но стал непрочным, и ни один артиллерист не отважится перевезти по нему огромный вес, разве что какой-нибудь инженер, дорожащий жизнью, не будет стоять внизу пока над его головой грохочут пушки[370].

Стрелки и морские пехотинцы остановились лагерем не более чем через пять миль, оставив берег реки и направившись к огромному зданию, стоявшему на лугу среди озер. Двери никто не открыл несмотря на стук, и хотя Шарп видел темные силуэты в окнах на верхних этажах, никто не появился посмотреть, что за солдаты пришли. Резной герб над парадной дверью говорил о том, что этот дом являлся, а может и сейчас является, резиденцией аристократов.

За домом стоял амбар, и это было более чем подходящее место для ночлега. Там лежала солома, пригодная для разведения костров и укрытия от дождя, уже начавшего моросить, и от ветра, порывами дувшего по саду.

Шарп поел консервированной курятины с сыром, который ему положила Джейн, и запил еду вином, взятым с захваченного конвоя. Фредриксон сидел на корточках рядом с ним в одном конце амбара, который стал территорией офицеров.

— Она сказала, — объяснил Фредриксон Шарпу, — что не хотела кричать. Ее зовут Люсиль. А она соблазнительна, не правда ли?

— Да уж, не уродина, — признал Шарп. Он посмотрел на бледную девушку, которая робко сидела рядом с Робинсоном возле стены амбара. — Но Робинсон морской пехотинец! Пехотинцы не могут брать на судно жен!

— Она сказала, что он заплатил за нее. Двадцать франков. — Фредриксон обсасывал куриное крылышко. — Неплохая цена за невесту с такими формами.

— Это я заплатил! — запротестовал Шарп.

— Так что, теперь она ваша? — засмеялся Фредриксон.

— Ну и что он собирается делать? Поцеловать ее на прощание в Аркашоне? Она что, не знает, что он морской пехотинец?

— Я сказал ей, — сказал Фредриксон.

Шарп пожал плечами. Войска, прошедшие через сельскую местность, всегда обзаводятся вереницей женщин, но одно дело быть солдатом на суше, и совсем другое — морским пехотинцем, которые не могут дать жене дом. — Возьмут ли ее на корабль в Англию? — спросил Шарп Палмера.

— Нет. — Палмер чистил свой пистолет. — Кроме того, Робинсон уже женат. В Портсмуте у него жена и два постреленка. — Он выдул пыль из затвора пистолета.

— Может быть, когда он ее бросит, — сказал Фредриксон, — она перейдет к одному из моих людей. Мы спрячем ее на «Амели». Никто не возразил. Это было нормальным способом решения проблемы и было достаточно мужчин, готовых взять брошенную или вдовую женщину. Шарп вспомнил, как в Бадахосе видел плачущую женщину, потерявшую мужа в той страшной битве. Но она плакала не из-за потери мужа, а из-за того, что она опрометчиво приняла предложение от другого человека, а потом ее руки просил сержант, который был более выгодной партией.

Шарп проспал семь часов, проснувшись перед рассветом от стука дождя по деревянной крыше. Сержанты будили спящих тычками сапог в ребра и уже начали загораться первые костры, на которых предстояло вскипятить воду.

Шарп вышел из амбара и встал возле стены, где к нему вскоре присоединился Фредриксон.

— Он ушел, — сказал Милашка Вильям.

Шарп зевнул.

— Кто ушел?

— Морской пехотинец Робинсон. Свалил вместе со своей Люсиль. Еще один раненый стрелой Купидона.

— Черт бы его подрал.

— Палмер выразился в том же смысле, — Фредриксон застегнул свои штаны.

— Пикеты что-нибудь видели?

— Говорят, что нет. — Фредриксон прошел с Шарпом к костру, где Харпер готовил чай. — Доброе утро, сержант! Полагаю, — Фредриксон опять обратился к Шарпу, — что пикеты попросили смотреть в другую сторону. В прошлую ночь дежурство несли морские пехотинцы.

— Или же он дал им попользоваться кобылкой. Мне приходилось слыхать о таком в свои дни.

— Тебе бы мемуары писать, — весело сказал Фредриксон. Он окинул взглядом окрестности, где скрылся Робинсон. — Мы его больше не увидим.

Любовь попала в мишень, как мушкетная пуля находит свою цель в рядах батальона, и мужчина убежал к свободе, а Шарп вел свой отряд к затянутому дождем горизонту, он шел к кораблям, которые увезут его к его собственной женщине, на которой он женился также необдуманно, как и моряк Робинсон. Он возвращался домой.

Сначала Шарп решил, что это корабль сгорел на стоянке, затем — что это просто горит куча дров, затем — что Бэмпфилд, вероятно, поджег деревню. И, наконец, когда они уже шли по насыпи дороги, он увидел, что в заливе не видно мачт, а густой, смутный в вечернем свете дым поднимается из крепости.

— Господь всемогущий! — сказал Фредриксон.

— Боже, спаси Ирландию! — Патрик Харпер уставился на дыру на месте ворот. — Их что, захватили?

— Лягушатники все еще могут быть здесь! — Шарп повернулся в сторону деревни, потом к деревьям на юге, но не заметил никакого движения. Несколько крестьян наблюдали за ними, но никого больше.

— Они ушли! — в ужасе воскликнул Палмер.

Это был кошмар. Заняло всего минуту, чтобы убедиться, что кораблей нет, ни единой мачты не было видно над дюнами, и за мысом Кап Ферра тоже ни брига, ни фрегата. Их бросили.

От ворот форта остались только дымящиеся обломки, вперемешку с остатками орудийных лафетов. Цепи, на которых висел разводной мост, были оплавлены огнем, а почерневшие балки моста рухнули в ров прямо на полузатопленные двенадцатифунтовые орудия, лежащие в грязной воде.

Двое морских пехотинцев перешли через ров и взобрались на каменную платформу, к которой был прицеплен разводной мост. Они зашли в форт, и вышли обратно с балками, из которых хотели сделать виселицу для американцев. Балки были достаточно длинны, чтобы сделать из них мост и, по этой сомнительной переправе, оставив лошадей на лужайке, Шарп и его люди вошли в форт Тест-де-Бюш. Гранитные стены все еще стояли, и казармы были в порядке, но остальное было сильно повреждено.

Не было пушек. Не было пороха. Дверной проем к кладовым обрушился. Бараки превратились в груду пепла. У Фредриксона вызвал подозрения колодец, и он понюхал воду.

— Не годится.

Шарп залез повыше на стену и стал разглядывать море через подзорную трубу. Океан был пуст, только ветер вспенивал серые волны. Пусто. Промокший обугленный след, который оставил огнепроводный шнур, показывал, где были положены заряды. Он в бессилии выругался.

— Мы никогда не увидим тех лягушатников! — сказал Харпер.

— Макеро. — Шарп громко произнес это прозвище, возвращаясь к своим подозрениям в том, что этот высокий аристократ слишком нервничал при их последней встрече. Только теперь это не имело значения. Горькая правда была в том, что менее чем с двумя сотнями людей, без боеприпасов, не считая тех, что они несли в своих патронных сумках, он оказался в ловушке в сотне миль в глубине Франции. Его стрелки могли бы пройти это расстояние в четыре дня, но смогут ли морские пехотинцы? А как быть с ранеными? А если их поймают? Шарп знал, что в таком случае их прикончат. Даже плохо экипированная французская кавалерия быстро разделается со ста семьюдесятью людьми.

Эти люди теперь собрались во внутреннем дворе, и под ударами ветра и дождя выглядели еще более несчастными.

— Капитан Палмер! — голос Шарпа пробился сквозь шквал. — Нужно организовать ночлег для всех! Очистить коридоры! Выслать команды за дровами!

Он хотел занять их работой. Кого-то послали сделать сходни во рву, других отправили рубить сосны, чтобы забаррикадировать зияющий проход. Байонетами рубить деревья очень долго, но лучше такая работа, чем никакой вовсе. Остальные вытащили две двенадцатифунтовые пушки изо рва и водрузили их на лафеты, которые скорей обуглились, чем сгорели дотла. Большие орудия, тридцатишестифунтовки, сброшенные на мелководье на краю залива, были слишком тяжелыми, чтобы их можно было вытащить.

— Лейтенант Фитч! Обыскать каждую чертову комнату. Принести каждый заряд, каждую пулю или бочку с порохом.

Несколько человек послали готовить пищу, остальные ходили по стенам и всматривались в сумерки. Над ними выл ветер, дождь лил как из ведра, но в коридорах форта горел огонь, а в котлах, взятых из разрушившейся кухни, варилась говядина. Фредриксон привез из деревни на телегах бочки с водой, наполненные в ручье.

— Мы не знаем, что произошло, — сказал Шарп офицерам в комнате Лассана, в которой даже осталось несколько книг на полках, — так что никаких догадок. Бэмпфилда здесь нет, здесь мы.

— А что в Бордо? — медленно спросил Фредриксон.

— Бог его знает. Если люди Бони узнают о нас, они придут за нами. Если город действительно восстал за короля Луи, то они нам помогут. Мне нужны два твоих лучших человека, Вильям: утром поскачут разведать обстановку. Пусть ни во что не вмешиваются, только наблюдают, и возвращаются к закату с любыми новостями. А сами расспросите завтра крестьян.

— Да, сэр.

Шарп взглянул на Палмера.

— Вы пошлете своих людей в окрестные деревни, а также в Аркашон. Обыщите каждый дом! Забирайте любую крупицу пороха и свинца, которые удастся найти.

Палмер кивнул.

— А как же инструкции не раздражать население?

— Напишите им расписки. Также принесите пищу. Все, что удастся отыскать.

Фредриксон бросил в огонь свежее сосновое полено, и смола затрещала в пламени.

— Так вы хотите остаться здесь?

— Мы не сможем уйти на юг, если лягушатники придут за нами, я лучше буду за стенами, чем на открытой местности. Кроме того, флот за нами вернется, так что нам лучше находиться там, где они смогут нас найти. — Для Шарпа это был наиболее вероятное объяснение случившемуся. Погода отогнала корабли от берега, и когда море и ветер поутихнет, паруса появятся вновь. Но были и другие мысли. Зачем Бэмпфилд разрушил форт? Почему не оставил здесь хотя бы нескольких морских пехотинцев. И почему хотя бы не приколол к дверям какой-нибудь записки? Эти вопросы говорили Шарпу, что Бэмпфилд сбежал. Он распрощался со своими планами захватить Бордо и просто удрал. Чем больше Шарп размышлял об этом, тем менее вероятным казалось появление здесь флотилии Бэмпфилда. — А если мы действительно хотим здесь остаться, джентльмены, то нам придется сражаться.

Фитч и Минвер выглядели бледными, Фредриксон же выдавил улыбку, затем посмеялся и перекрестил себя.

— Как говорит Патрик Харпер, Боже, спаси Ирландию!

— Будем ли мы вывешивать флаг, сэр?

— Флаг?

— На случай, если рядом пройдет корабль, сэр. Чтобы они смогли нас узнать.

— Да. Поставим завтра новый флагшток.

На несколько секунд воцарилась тишина. Ярко вспыхнул огонь, и снова унялся. Лейтенант Фитч нервно улыбнулся.

— Может быть, уже наступил мир?

— А может, луна расправит крылья и привезет нам артиллерию, — сказал Шарп, — но пока кто-нибудь в британском мундире не скажет мне прекратить сражаться, я буду защищать это место, и вы будете делать то же самое.

— Да, сэр.

— Тогда за работу.

Снаружи уже бушевал настоящий шторм, поднимая над водой тучу брызг. Шарп и Фредриксон пробежали к одной из башенок, откуда они смотрели за огоньками, выдававшими наблюдателей. У обоих офицеров было полно дел, но они пришли сюда, чтобы обсудить вещи, которые не должен был слышать никто другой.

— Вы бы сказали, — спросил тихонько Шарп, — что у нас тут девятьсот пятьдесят футов стен?

Фредриксон затянулся сигарой.

— Я бы сказал, что немного больше. Тысяча?

— Здесь более пяти футов стены на каждого солдата, — прикинул Шарп, ненавидя арифметику. — Если они придут, Вильям, и атакуют со всех одновременно, то сомнут нас.

— Лягушатники никогда не атакуют одновременно отовсюду, — презрительно сказал Фредриксон. Лягушатники против чертей. Это был солдатский жаргон, обозначающий драку между французами и британцами. Французы всегда называли британцев чертями, и Шарпу, как и большинству в армии Веллингтона, нравилось это прозвище. Это было весьма неосторожно, это говорило об уважении французов к врагу, и не было похоже на презрительное «лягушатник». Он взял у Фредриксона сигару и глубоко затянулся. — Помните "Ворота Бога"?

— Мы там победили, — Фредриксон забрал обратно сигару.

— Да, мы это сделали, — сказал Шарп. — Интересно, что случилось с теми американцами?

— Свалили подальше, если у них остались хоть какие-то мозги. Ублюдки уже, наверное, развлекаются со шлюхами в Париже.

— Если бы мы отыскали завтра судно… — протянул Шарп.

Фредриксон быстро разрушил его надежды.

— В такую погоду? А вы умеете плавать на корабле? Даже если будет полный штиль мы через минуту подмочим задницы.

— Морские пехотинцы могут управлять кораблем.

— Водоплавающие солдаты не плавают, — сказал Фредриксон. — Кроме того, любой корабль, которые мог бы вместить нас всех, уже захватил Бэмпфилд. Он же флотский офицер, помните. У него есть долг патриота — стать богатым.

Шарп пожал плечами.

— Нам надо только удерживать это место, верно? Побьем ублюдков, и затем вырвем кишки Бэмпфилду. — Последние слова он произнес с такой яростью, что даже Фредриксон вздрогнул.

Шарп поднял руку к голове и снял повязку, которая была намотана с тех пор, как они захватили форт. Он швырнул окровавленный бинт в темноту. — За пару су, Вильям, я рискнул бы двинуть на юг. Может, попытаем счастья?

— Это голая земля, — сказал Фредриксон, — негде спрятаться. А раненые будут замедлять движение.

— Значит, мы остаемся, — Шарп снова констатировал факт. — Ты командуешь южной и восточной стеной, и я дам тебе половину морских пехотинцев, пусть пошумят. Он имел ввиду гренадеров, ударные части. — Палмер возьмет роту Минвера, а остальных морских пехотинцев поставим на те стены. Мне нужно шесть твоих лучших людей. Я возьму столько же от каждой роты.

— Ты, Харпер, и все самые сливки? — улыбнулся Фредриксон.

— Ну раз ты так предлагаешь, — Шарп встал. — Постарайся поспать, Вильям. Похоже, завтра будет длинный день.

— И последний мирный.

— Если лягушатники знают про нас, то да. — Шарп хлопнул ладонью по каменной стене. — Дурацкое место, чтобы умереть, да?

— Зато поучим их драться.

— Да, — засмеялся Шарп, но быстро прекратил. — Что означает Тест-де-Бюш, Вильям?

— Не знаю. Но знаю, что означает Тет-де-Бюш.

Для Шарпа прозвучало очень похоже.

— Что?

— Дубоголовый, болван, идиот.

— Черт возьми, — Шарпа это позабавило. Только полный болван, оказавшись в таком положении, мог готовиться сражаться, и не просто сражаться, но и победить. Здесь, на краю Франции, в эти мертвые зимние дни, они должны добыть победу и удержать форт.

Глава 13

Майор Пьер Дюко вел свою лошадь вдоль потрепанной, унылой колонны промокших от дождя новобранцев. Несколько, совсем мало, ветеранов скрепляли шеренги, но у большинства шагающих — молодые, испуганные лица. Неудивительно, что вчера этот молодняк был обескровлен и их мрачный рассказ распространился по всей полубригаде.

— Там их был целый батальон, — нервно докладывал Дюко командир батальона, — да еще и стрелки в придачу.

— Их было меньше двухсот человек, полковник, — жестко сказал Дюко. А вас было шестьсот. — Бог мой, как же Дюко презирал вояк! Все хвастуны и фанфароны, пока противник не выпустит из них дух, а потом ноют, что враг превосходил их числом, или что солнце слепило им глаза, или что порох отсырел. Одному Богу известно, почему политики прибегают к солдатам как к последнему инструменту дипломатии; это то же самое, что поставить судьбу Империи на исход петушиного боя. — А теперь, полковник, вы столкнетесь с этой горсткой солдат. Вы думаете, вас хватит? — Дюко задал вопрос с издевательской внимательностью.

— Они находятся за стенами, — ответил полковник.

— В полуразрушенной крепости, — колко сказал Дюко, — без пушек и с ничтожным количеством боеприпасов. — Дюко с удовольствием подумал о Ричарде Шарпе, попавшем в ловушку. Конечно, было бы еще более приятно, если бы Фавье удалось заманить Шарпа в поход через открытую местность на Бордо, но хитрость насчет восставшего Бордо не удалась, однако Дюко признавал, что Фавье и Макерр все равно отлично сработали. Эскадра ушла, оставив Шарпа. Угроза высадки британцев миновала, а через пару часов майор Ричард Шарп будет окружен и окажется под прямым огнем двух артиллерийских батарей. Комендант Анри Лассан также шагал с войсками. Он хоть и был опозорен своей неудачей, ему было обещано прощение, если его знание форта Тест-де-Бюш поможет генералу Кальве быстро захватить форт.

По крайней мере, успокоил себя Дюко, генерал этой полубригады знает свое дело. Кальве был старый вояка, ветеран революционных войн, жесткий человек, выслужившийся из рядовых, прошедший огни и воды. Он сделал себе имя в России, где посреди отступления Великой армии сумел не растерять свою бригаду. У других генералов люди голодали, мерзли или были порублены казаками, но люди Кальве, боявшиеся генерала больше, чем морозов или противника, выстояли. В эти дни дух жены Кальве находился в подушке, набитой волосами казака, убитого лично Кальве. Это была редкая искра воображения в человеке, известного своим прямолинейным и жестким стилем руководства. Генерал Кальве — это зверь, мясник, яростный человек в своей кровавом ремесле, и Дюко, если бы верил в Бога, возблагодарил бы его за то, что такой инструмент оказался в его руке.

Жюль Фавье, снова одевший мундир и пребывающий в прекрасном расположении духа, вел лошадь неподалеку от Дюко.

— Кальве, — сказал он, — еще не приходилось бить «чертей».

— А черти, — ответил Дюко, — никогда не били Кальве.

Полковник Фавье согласился с этим и посмотрел на небо.

— Моряки сказали, что будет шторм.

— Они ошибаются, — сказал Дюко.

И правда, всю ночь грохотал гром и бушевал ветер, но к утру все закончилось и установился штиль. Время от времени солнечный свет озарял мокрые поля и заполненные водой канавы. Кавалерия направилась к югу через эти поля на случай, если Шарп решит двинуться на юг к берегу, но Дюко был убежден, что стрелок останется в крепости в надежде на возвращение кораблей.

— Кальве положит этому конец, сказал Дюко с редкой на его тонком, школярском лице, улыбкой.

На деревянном мосту через Фактюр орудийные колеса громыхали громче, чем недавний гром, затем вышли на дорогу. Залив Аркашон протянулся справа, а до крепости Тест-де-Бюш оставалось полдня пути. Стрелка ожидали Кальве, Дюко и возмездие.

Ночное небо расчертила молния, осветив на мгновение темные воды залива. Ветер бушевал всю ночь, но на рассвете все затянуло облаками, ветер странным образом поутих, и стало теплее. Патрик Харпер, выскабливая затупившейся бритвой щетину на лице, объявил, что это уже повеяло весной. — Малышу сегодня исполняется два месяца, — сказал он Шарпу.

— И лучше, если бы ты остался в батальоне, — рявкнул Шарп.

— Ни за что! — Харпер был непреклонен. — Корабли вернутся, сэр, точно вам говорю.

Одного из раненых поставили на западную стену, наблюдать за морем и возможным приходом кораблей, а другого — на восточную стену, чтобы следить за приближением противника. Двоих немцев из роты Фредриксона, надежных парней, послали на захваченных лошадях вглубь страны за любыми новостями, которые они смогут раздобыть. Еще одного человека, молчаливого капрала с суровым лицом, отправили на юг на лучшей из лошадей.

— Жалко будет его потерять, — сказал Милашка Вильям, — но если он успеет за три дня, мы будем спасены. Этот человек, доброволец, вызвался пробраться сквозь вражеские войска и принести британской армии новости о том, в какое затруднительное положение попали люди Шарпа. Шарп сомневался, что они его когда-либо еще увидят этого капрала, но возможностью того, что корабли отправят со спасательной миссией на север, нельзя было пренебрегать.

Спокойная теплая погода подняла дух людей. Мундиры, промокшие за последние дни, развесили на просушку на стенах форта, придав крепости Тест-де-Бюш какой-то домашний уют. Морские пехотинцы Палмера, раздевшись до пояса и взяв у крестьян топоры, отправились в лес рубить деревья и таскать их в форт для растопки и баррикад. Мелкие лодки разломали и притащили доски в форт. Каждую емкость, способную удерживать воду, от бочек до кастрюль, наполнили водой и поставили в выжженный опустевший склад боеприпасов.

Спрашивать мнение французов просто не было времени. Все дома обшарили в поисках еды, пороха и оружия. Копченые окорока и ветчину перенесли в форт, скот зарезали на мясо, также в форт перенесли спрятанные запасы озимых.

К одному зубцу стены форта, между двумя амбразурами, прикрепили очищенный от веток и коры ствол сосны. Это была самая высокая сосна в роще, и теперь на ее верхушке развевался флаг.

Это был не настоящий британский флаг, у людей Минвера не оказалось довольно голубой ткани, чтобы сшить правильный. Это был флаг Англии; сделанный из рукавов мундиров морских пехотинцев красный крест Святого Георга, и пришитый на белую ткань, бывшую ранее скатертью в доме главного таможенного инспектора в Ле-Муле. Красный крест на белом фоне, флаг того, кто победил дракона, и хотя лишь немногие из людей Шарпа — выходцы из Германии, Ирландии, Уэльса или Испании — были лояльны Англии, флаг был очень полезен. Он развевался на ветру и был сигналом для любого, кто его видел, что в форте находятся британцы.

Делом Шарпа была оборона. Четыре стены, по углам форта возвышались башенки, предназначенные лишь для укрытия часовых от дождя, но зато они удобно блокировали проход из одной стены в другую. Солдат, пожелавший пройти с северной стены на восточную, должен был пройти через две двери на северо-восточной башенке и, чтобы ускорить проход, Шарп приказал соорудить из досок мостки и положить их по диагонали на стены в обход башенки.

Внутренний двор не был квадратным, его очертания были сформированы строениями, находившимися под стенами. Сожженные бараки заполняли территорию на северо-восточном углу, а гарнизонные посты и жилые помещения находились в юго-западном углу. Брешь между ними грубо, но плотно завалили срубленными сосновыми стволами. Если бы враг проник во внутренний двор, то оказался бы перед стеной из шершавых сосновых бревен.

Самой большой проблемой были боеприпасы. Лейтенант Фитч, посланный посчитать заряды, вернулся к морским пехотинцам и хмуро доложил, что на каждого приходится не более тридцати выстрелов. Стрелки, всегда бравшие в сражение больше зарядов и пуль, имели более шестидесяти на каждого, а всего в форте было менее девяти тысяч зарядов. Батальон может выпустить столько за пять минут сражения, но Фредриксон, произведя штыком на стене батальона некие вычисления, только хмыкнул.

— Я считаю, что у нас довольно патронов для восемнадцати минут драки. А потом придется швыряться ваксой.

— У нас в рожках есть порох, — Шарп имел ввиду прекрасного качества порох, который каждый стрелок носил в рожке. Этот порох хранили для особых случаев, порох в обычных зарядах не годился для снайперской стрельбы, но Шарп знал, что даже если отыщутся запасные пули, то этого дополнительного пороха из рожков хватит на шесть-семь сотен выстрелов.

Так что на поиски пороха было послано много людей. У некоторых крестьян были ружья, поэтому должен был найтись и порох, и Шарп дал людям разрешение в поисках тайников хоть рушить стены. Им повезет, думал он, если удастся удвоить количество боеприпасов, или же придется изыскивать иные средства убийства французов.

Лейтенант Фитч усадил дюжину солдат обстругивать сосновые колья, которые вбили в ров. Эти колья, остро заточенные ножами и байонетами, хитро спрятали под водой в тех местах, которые Шарп считал наиболее вероятными для прорыва французов. Над кольями сложили кучи булыжников, которые везде валялись благодаря взрывам. Булыжник, сброшенный с амбразуры, убьет человека столь же верно, как и пуля, хотя камни и были жалким оружием против тех, кто полезет с востока.

— Может, они и не придут, — произнес Патрик Харпер.

— У них не может здесь быть много войск, — с надеждой сказал Шарп.

— Выходит, два дня назад мы дрались с призраками, сэр? — невинно сказал Харпер, — и выходит, что эти крошки нам уже и не требуются, — он хлопнул ладонью по одной из двух двенадцатифунтовых пушек, вытащенных изо рва. Харпер взял на себя ответственность подготовить ее к сражению. И хотя в настоящее время не было пороха даже на один выстрел из пушки, Харпер молился, чтобы его раздобыли в деревне. Как и многих пехотинцев, его восхищали пушки, и он отчаянно хотел, чтобы хоть одна из них могла выстрелить. С мягкостью, удивительной в таком большом человеке, и цепкостью, которую Шарп и ранее подмечал в ирландце, Харпер узким шилом пытался выковырять железный стержень из запального отверстия.

— Можно ли это починить? — спросил Шарп.

Харпер помедлил с ответом, как бы давая понять, что работа бы шла быстрее, если бы офицеры не задавали глупых вопросов, затем пожал плечами.

— Я починю ее, даже если работа займет весь день и всю ночь, сэр.

К полудню Шарп страстно желал, чтобы пушки подготовили к бою, ибо лейтенант Минвер нашел клад. В сейфе в здании таможни в Ле-Муле он нашел восемь бочонков черного пороха.

— Он слишком загрязнен, сэр, — с сомнением сказал Минвер.

Шарп взял пальцами щепотку пороха. Это был старый порох, он пах сыростью, и это был худший сорт черного пороха; он был сделан из отходов хорошего пороха и немного улучшен угольной пылью, но все же это был порох. Он подсыпал малость пороху на полку своей винтовки, ударил кремнем и порох вспыхнул. — Перемешайте его с другим захваченным порохом. Молодец, лейтенант.

В часовне устроили лабораторию, где трое человек рвали листы из остатков книг Лассана, скручивали из бумаги патронные заряды и засыпали в них порох. У них все еще не хватало пуль, но люди Фредриксона принесли свинец из церкви Аркашона и сержант Росснер поддерживал огонь в очаге, а у лейтенанта Фитча был пистолет, укомплектованный приспособлением для отливки пуль, и хотя они и получались чуть меньшего калибра, чем мушкетные или винтовочные, все равно были пригодны для стрельбы. Какое-то количество неповрежденных пуль откопали из-под сгоревших бараков, где, как предполагал Шарп, всю их запасную амуницию взорвал Бэмпфилд.

Немного пороха привезли из Аркашона и из деревень Ле-Тест, Пила, и Ле-Муло. Нашлись кожаные мешки с порохом, ящики с порохом и бочонки с порохом. Нашлись даже устаревшие фитильные мушкетоны, шесть аркебуз, восемь ружей, и отличный дуэльный пистолет, с еще одним приспособлением для отливки пуль в деревянном ящичке.

Люди были заняты. Как и всегда, важное дело заставило их сосредоточиться. И когда ликующий возглас Патрика Харпера возвестил, что он добился успеха и починил одну двенадцатифунтовую пушку, сосредоточенность начала перерастать в уверенность, что их безвыходное положение не такое уж безвыходное. Харпер приступил к починке второго орудия.

— Если, конечно, вы не желаете, чтобы я поработал над теми громадинами? — с надеждой сказал он Шарпу.

Но Шарп отклонил предложение. У него было недостаточно людей, чтобы поднять хоть одну огромную тридцатишестифунтовую пушку из канала, да и пороха было мало, чтобы палить из такого огромного орудия. Даже из этих маленьких полевых орудий, если бы стреляли оба, можно было бы сделать не более пары залпов. Это было оружие для экстренных случаев.

— Сэр! — один из раненых часовых, поставленный для наблюдения за сушей, махнул Шарпу рукой, — Посетитель, сэр!

Шарп побежал к воротам, пробежав по ненадежным мосткам, прокинутым со стены на стену, и увидел высокого, длинноволосого человека, шагающего прямо к гласису.

Это был Корнелиус Киллик, и Шарп, увидев американца, изумился. Он полагал, что Киллик уже убрался подальше, а оказалось, что он здесь, идет, будто на прогулке. Шарп встретил американца за гласисом. — Я думал, что вы уже в Париже, мистер Киллик.

Не ответив на приветствие, Киллик уставился на баррикады перед почерневшим входом. — Выглядит так, будто вы ожидаете неприятностей, майор.

— Возможно.

Киллик рассмеялся на уклончивый ответ Шарпа, но не сделал попыток войти в форт. — Я и сам затеял кое-какой ремонт.

— Вы?

— Я раздобыл немного дуба, — ухмыльнулся американец, — «Фуэлла» оказалась повреждена меньше, чем я думал вначале. Вам нужен транспорт, майор Шарп?

— В Америку? — эта мысль заинтересовала Шарпа.

— Ну, у нас там делают неплохой виски, — сказал он, — и у нас отличные женщины.

— Раз так, то я отклоняю ваше предложение, у нас все это не хуже.

Они отошли к песчаным дюнам возле залива, американец открыл свою сумку и предложил Шарпу устрицу.

— Когда-нибудь пробовали сырую устрицу, майор?

— Нет.

— Лучше и не пробуйте. А то еще потом обвините меня в нарушении обещания не причинять вред англичанам, — рассмеялся Киллик, очистил скорлупу перочинным ножом, и отправил устрицу в рот. — Так значит, у вас неприятности.

— Похоже на то.

Киллик сел и Шарп, помедлив мгновение, сел рядом с ним. Он понял, что американец пришел с какой-то конкретной целью, хотя Киллик и постарался сделать вид, будто он здесь случайно. Возможно, просто пришел шпионить за приготовлениями Шарпа, но Киллик не делал попыток войти в форт, и казалось, ему достаточно того, что Шарп уделил ему внимание. Американец бросил устричную скорлупу на песок.

— Некоторые из моих людей, майор, будучи менее цивилизованными, нежели я, не вполне довольны мной. Все из-за моей клятвы вам, вы понимаете? Если мы не можем с вами драться, то и денег мы тоже не получим.

— А вы деретесь лишь из-за денег?

Киллик пожал плечами.

— Это бизнес, майор. «Фуэлла» обошлась моим начальникам в сто шестьдесят три тысячи новеньких долларов. Она уже принесла им определенную выгоду, но где вы видели бизнесмена, который бы удовлетворился небольшой прибылью? А если мои люди не берут призов, они начинают голодать, поэтому они недовольны.

— Зато живы, — сухо заметил Шарп.

— Это так, — признал Киллик, — но их гордость уязвлена. Они торчат в Гужане, пока британский бриг всаживает ядро за ядром в наше судно, а я не могу позволить им стрелять в ответ. Меня обвиняют в трусости, отсутствии патриотизма и даже в безбожии! Меня! — тон Киллика наводил на мысль, что он недоволен не меньше своей команды.

— Я сожалею.

Киллик пристально посмотрел на Шарпа.

— Я подумал, что вы могли бы освободить меня от обещания?

Шарп улыбнулся с такой же невинной улыбкой, с которой был задан этот вопрос.

— С чего бы это вдруг?

— Не могу придумать причину, — весело сказал Киллик, — кроме того, что это обещание мне докучает. Нет, нет, все было честно! Я признаю это. И я бы снова дал его, но все же оно докучает. Это только моя война, майор, и я хорошо воюю. Чертовски хорошо.

Это было не хвастовство, а лишь констатация факта, которая напомнила Шарпу тот случай в Сен-Жан-де-Люз, когда этот человек посмеялся над всем британским флотом. Киллик пожал плечами.

— Я бы хотел освободиться от обещания. Оно не дает мне спать по ночам, жжет огнем, раздражает!

— Ответ все такой же.

Киллик кивнул, будто знал, что ответ таким и будет, но долг требовал от него еще одну попытку.

— Почему эти ублюдки вас бросили?

— Я не знаю.

Американец посмотрел на небо.

— Погода хорошая. Я думал, что будет шторм, так сильно дул ветер, но он взял и прекратился. Странная здесь погода, майор. Вы ждете корабли обратно?

— Все возможно.

— Но сегодня их точно не будет, друг мой, мой скелет говорит, что у вас проблемы. — Киллик медленно улыбнулся. — Вы между дьяволом и глубоким морем, так ведь?

— Возможно.

Американец рассмеялся.

— Вы всегда можете вступить в мою команду, майор. Просто придите в Гужан и я запишу всех вас в судовую роль. Вы хотите стать американскими гражданами?

Теперь рассмеялся Шарп. Предложение было неплохим, и исходило от человека, который нравился Шарпу. Если бы Киллик был британцем, подумал Шарп, и носил зеленый мундир, он был бы отличным стрелком.

— А может быть, вам и вашим людям записаться в стрелки? Я бы сразу присвоил вам звание капрала.

— Нет уж, я уже досыта наелся сражений на суше, — сказал Киллик с унылой искренностью. Он бросил на море тоскливый взгляд и снова посмотрел на Шарпа. — Будет очень жаль видеть вас побежденным, майор.

— Я и не собираюсь проигрывать.

— Я не забыл, что вы спасли мне жизнь, — продолжил американец так, будто и не заметил реплики Шарпа. — Так что даже хотя вы и не хотите освободить меня от данного обещания, считаю, что обязан вам. Разве не так, майор?

— Ну, раз вы так считаете, — сказал Шарп с осторожностью человека, опасающегося врага, приносящего дары.

Но этот враг улыбнулся, очистил еще одну устрицу, бросил половинки скорлупы на песок перед Шарпом.

— У них собраны тонны этой скорлупы. Тонны! Там, за заливом, — Киллик ткнул пальцем на север. Сожгите их, майор, сожгите их. Они закончили их собирать, ибо не стало кораблей для перевозки, но там, в каменном амбаре полно скорлупы. Полный амбар, — Киллик улыбнулся.

Шарп нахмурился в непонимании.

— Полный амбар чего?

— Майор, я могу принести вам штаны, но черт меня подери, если я стану их на вас одевать. — Киллик вскрыл еще одну устрицу клинком своей шпаги и пожал плечами. — Вечно надеюсь отыскать жемчужину в этих устрицах, но пока не везет. Лассан был просто ошеломлен тем, что вы оставили нам наши жизни. Последнюю фразу он проговорил так, как и слова про жемчужину.

— Лассан? — спросил Шарп.

— Он был комендантом форта. Очень достойный человек. Так почему же вы это сделали, майор?

Вопрос был зада весьма серьезным тоном, и Шарп подумал, прежде чем ответить.

— Я считаю, что вешать людей слишком жестоко, даже американцев.

Киллик тихонько рассмеялся.

— Такая щепетильность? А я то думал, что это я отговорил вас вешать нас. Вся эта чушь насчет повешения моряка в полный штиль, — Киллик ухмыльнулся, порадовавшись той своей идее. — Это все чепуха, майор. Я все это сочинил.

Шарп посмотрел на американца. Все эти дни Шарп верил, со всей силой, которую имеет суеверие, что, пощадив Киллика, он спас Джейн жизнь. А он говорит, что это чепуха. — Так это была ложь?

— Ни слова правды, майор, — Киллика порадовало такая реакция Шарпа. — Но все равно я вас благодарю.

Шарп встал.

— У меня полно работы. — Его надежды испарились. — Удачного вам дня.

Киллик смотрел как Шарп уходит.

— Запомните, майор! Устричная скорлупа! На полпути отсюда до Гужана, и это уже не чепуха!

Шарп вошел в форт. Он не хотел ни с кем разговаривать. Внезапно вся подготовка к осаде показалась ему жалкой и бесполезной. Грабли, взятые в деревне, казались слишком слабыми для отталкивания осадных лестниц. Две пушки, починенные Харпером, выглядели игрушечными. Баррикада из сосен казалась безделушкой. Не лучшее препятствие, чем отара овец. Джейн умирала. Для Шарпа это было невыносимо.

— Сэр! — взбежал на стену капитан Фредриксон. — Сэр!

Шарп, сидевший в амбразуре со стороны моря взглянул на него.

— Вильям?

— Две тысячи ублюдков, да еще две батареи пушек, — посланные Фредриксоном разведчики вернулись на взмыленных лошадях с безрадостными вестями.

Шарп снова взглянул вниз, задумавшись, для чего тут на стене нарисованы белые линии.

— Сэр? — нахмурился Фредриксон.

Шарп посмотрел на него.

— Две тысячи, говоришь?

— По меньшей мере.

Шарп заставил себя сконцентрироваться.

— Как далеко от нас?

— В трех часах.

— Прибудут к закату, — мягко сказал Шарп. Как будто ему было плевать, две тысячи солдат там идет, или двести тысяч.

— Сэр? — Фредриксона поразило настроение Шарпа.

— Скажи мне, внезапно встал Шарп, — что бывает, если сжечь устричную скорлупу.

— Устричную скорлупу? — Фредриксон задумался над столь странным вопросом. — Известь, разумеется.

— Известь? — Шарп сказал себе, что не время для жалости к себе. Ему следует защищать своих людей. — А известь ослепляет, верно?

— Есть такое дело, — сказал Фредриксон.

— Тогда у нас есть три часа, чтобы притащить скорлупу, — Шарп встряхнулся. Он последовал совету Киллика и приказал послать одну телегу на север.

Через два часа, когда солнце уже почти ушло за горизонт, в форт привезли восемь бочек извести. Как и порох из здания таможни, она была старая и сырая от долгого хранения и слиплась в грязно-белые комки, однако Фредриксон увез бочки в помещение где горел огонь, на котором готовили еду, снял с бочек крышки и известь потихоньку начала сохнуть.

— Грязное оружие, — сказал он Шарпу.

— Грязная война, — раскрошил Харпер один комок, — а если лягушатники не станут драться, то мы всегда можем побелить это чертову крепость.

Из внутреннего двора донесся стук стали по камню — это затачивали штыки. Эта работу люди выполняли сосредоточенно, зная, что разница между хорошей и плохой подготовкой — разница между их жизнью и смертью. Шарп, слушая этот звук, пытался понять, что задумал враг.

Французы, решил он, в основном необстрелянные, зеленые солдаты. Они пришли в темноте, изнуренные маршем, и направлялись к деревне, сулившей кров и воду. Хотя их генерал должен знать, что внезапное ночное наступление может принести быструю победу. Если бы Шарп был их генералом, он бы собрал всех ветеранов и послал бы их на север, откуда бы они ударили по защитникам, отвлеченным на шум солдат в деревне.

Поэтому Шарп должен ударить первым.

Кроме того, сидя в сгущающейся тьме, Шарпа одолевали сомнения. Сто семьдесят человек, с минимумом боеприпасов стоят против врага, превосходящего их числом в десять раз. У врага есть пушки, а у Шарпа всего лишь две двенадцатифунтовки, заряженные как старые мушкеты, кусками железа и камней. Сражаться было безумием, но сдаться в плен было немыслимо.

Капитан Фредриксон, с лицом, измазанным сажей, соскобленной с печной трубы, опустился на корточки рядом с Шарпом.

— Я отобрал дюжину человек, сэр. Вместе с Харпером.

— Отлично, — Шарп постарался, чтобы его голос звучал бодро, но не преуспел в этом. — Не могу понять, Вильям, почему ублюдки собираются сражаться с нами. Почему не оставят нас здесь гнить? Зачем им терять людей?

— Бог их знает, сэр. — Фредриксону было наплевать. Он предвкушал сражение. — Вам понадобятся пленные, без сомнения?

— Они были бы полезны, Вильям, — Шарп взглянул на восток, но пока не было видно признака приближения французов. — Я бы хотел пойти с вами.

— Вам нельзя, сэр.

— Да.

Это был один из недостатков командирского статуса. В прошлые года он не знал ничего лучше, чем вести за собой в рейд группу солдат, но сейчас обязан был остаться в форте, где нервничающий гарнизон будет видеть его уверенность и спокойствие.

Он прошел с Фредриксоном в северо-западный угол форта, где с помощью рыбацкой сети, спущенной с амбразуры, стрелки уходили в темноту. Их оружие, также как и лица, были покрыты сажей, чтобы случайный отсвет не выдал их. Они не взяли ни рюкзаков, ни фляг, только боеприпасы, штыки и ружья. Это были лучшие люди Шарпа, и если он потеряет их, битва будет проиграна.

Когда они исчезли в ночи, Шарп повернулся и пошел к восточной стене, внезапно почувствовав себя одиноким. Он стоял там, вглядываясь на восток, пока из темноты не донесся звук.

— Сэр? — нервно позвал его морской пехотинец.

— Слышу, парень, — Шарп услыхал позвякивание цепей, скрип колес, шум пушек, привязанных к лошадям. А также мягкий топот сапог. Французы приближались.

Но пока их видно не было. Луны не было и все тонуло во тьме. Он слышал звуки, голоса, выкрикивающие приказы, затем показался огонь фонаря, еще один, и постепенно, Шарп увидел темную массу, входившую в деревню на юге.

Враг пришел и скоро должна будет начаться вторая битва за Аркашон.

Глава 14

Генерал Кальве сидел в жалкой лачуге в жалкой деревне в жалком уголке становящейся все более жалкой Франции.

— Так вы говорите, этот Шарп хорош?

— Просто удачлив, — презрительно сказал Дюко.

— Император, — сказал Кальве, — говорит, что удача солдату нужна больше, чем мозги. Он поднялся из рядовых?

— Как и вы, генерал, — ответил Дюко.

— Значит, он действительно хорош. — Кальве потер руки в радостном предвкушении. У генерала было широкое, со шрамами, лицо, обожженное порохом. Он носил густые ветеранские усы. — Фавье! Вы ведь сражались с британцами, ну и как они вам?

Фавье знал, что следует говорить честно, но без напыщенности.

— Не особо изобретательны в атаке, стойки в обороне, и весьма быстро обращаются с мушкетами, очень быстро.

— Однако у этих мерзавцев мало боеприпасов. — Генерал знал, что в поисках пороха они обшарили все окрестные деревни. Кальве сидел за выщербленным столом перед картой, расстеленной комендантом Лассаном между бутербродами с сыром, составлявшими их ужин. — Чем быстрее они управляются с мушкетами, тем быстрее у них кончится порох. — Кальве взглянул на карту. Двойной ров, один из них затопленный, окружал форт с трех сторон, но четвертая сторона, обращенная к заливу, рвом защищена не была. Основной бастион стоял на мелководье, но вот северная часть западной стены стояла в песке, ведь там слив. Это было уязвимое место.

Слив был шлюзом в маленькой глиняной дамбе на северо-западном углу форта. Дамба служила как бы мостом, ведущим к подножию стен, и вся хитрость атаки сводилась к тому, чтобы отвлечь внимание защитников форта от этого места.

— Вы нападете ночью? — спросил Дюко.

— Черта с два. Этого они и ждут! Он наверняка так и сказал своим людям! У них будет беспокойная ночь, я сделаю ее еще беспокойнее, но атаковать не буду. — Кальве увидел на лице Дюко неодобрение и, зная какое влияние на Императора имеет Дюко, решил объяснить свои мысли. — У меня необстрелянные войска, Дюко, одни фермеры. Вы когда-нибудь ходили в ночную атаку? Это хаос! Сплошная неразбериха! Если атаку отобьют, а ее отобьют, то новобранцы с самого начала познают горечь поражения, а они должны вкусить победу. Это дает им почувствовать себя неуязвимыми. Нет. Мы атакуем завтра. Черти ведь тоже не будут спать, они будут дергаться как девица в солдатском бараке, и мы сокрушим их. — Кальве откинулся на спинку кресла и улыбнулся. — Завтра мы пригласим майора Шарпа отужинать у нас.

Адъютант зажег новую свечу.

— Если он будет жив, сэр.

— Ну, если он мертв, то мы его сожрем, — Кальве захохотал. В России мы съели немало людей. Человечина на вкус как прямо как скат, вы знаете это, Дюко? Вспомните, когда будете есть ската.

— Спасибо, сэр, — без улыбки ответил Дюко.

— Вареная задница капрала, если ее хорошо поперчить, — задумался Кальве, — не так уж плоха на вкус. — На какое расстояние бьют их чертовы винтовки?

— Две сотни шагов, — сказал Фавье, — но досаждать начинают с четырехсот.

— Здесь мы поставим гаубицы, — палец Кальве смазал карандашную метку, обозначавшую на карте деревню. — Придадим им угол возвышения как у мортир.

— Да, сэр, — сказал артиллерийский полковник.

— А остальные пушки поставим тут, — палец снова ткнул в карту, оставив кусок сыра возле мельницы. — Сделайте в стене дыры, но не стреляйте ночью. Ночью пусть стреляют только мушкеты. Множество мушкетов. Пусть ублюдки понервничают. Мне нужен шум, треск, крики. Он взглянул на одного из командиров батальона. — Каждые пять минут меняйте позицию, не стреляйте с одного и того же места. Вы знаете, как это делается.

— Да, сэр.

— Заставьте их расходовать драгоценные патроны. — Но отсюда не стреляйте, — указал Кальве на дамбу. — Здесь никого не должно быть.

— Да, сэр.

— И чтобы никто не высовывался на рассвете, никто, — Кальве встал. Он был крупным мужчиной, с животом, похожим на бочонок с порохом. Генерал потянулся, зевнул, и направился к соломенному матрацу, положенному возле камина. — А теперь я немного посплю, так что убирайтесь. Разбудите меня в пять часов.

— Да, сэр.

— Когда мы атакуем, — догнал уходящих офицеров голос генерала, — мы сделаем это быстро, разумно, и правильно. Каждые, кто облажается, будет иметь дело лично со мной. — Он поднял кулак размером с небольшое ядро. — Теперь валите отсюда и заставьте ублюдков подергаться.

На берег набегали волны, ветер шуршал сосновыми ветвями и дул над стенами. Выбранные солдаты лучшего французского батальона приступили к выполнению приказа, пока остальные спали. А генерал Кальве похрапывал, лежа головой на заплечном рюкзаке.

— Не стрелять! — прокричал Шарп приказ, услышал, как сержант продублировал его бойцам, и сбежал вниз с южной стены.

Над гласисом прозвучали выстрелы шести или семи мушкетов, пули бесполезно просвистели над головой и два морских пехотинца и стрелок инстинктивно ответили на огонь. — Не стрелять, — приказал Шарп, — пока не будет приказа или пока ублюдки не полезут на стену? Ясно вам?

Никто из трех стрелявших не ответил. Согнувшись за стеной, они перезаряжали оружие.

Шарп послал Фитча по периметру стены передать приказ не открывать огня. Французы, полагал Шарп, пытаются вызвать ответные выстрелы, чтобы выяснить, с какой стороны форта плотнее огонь. Пусть поломают голову.

Шестьдесят человек, полностью вооруженных, спали сейчас в помещениях форта. Когда начнется атака, а Шарп ждал ее в самые сонные предрассветные часы, эти люди окажутся на стенах через минуту.

Он присел возле амбразуры. Ветер холодил рану на голове, а шум ветра мешал прислушиваться. Ему показалось, что он услышал скрип сапог или мушкетного приклада по гласису, но он не был уверен. Однако какой бы это ни был звук, он был слишком незначителен, чтобы предвещать атаку. Шарпу приходилось в свое время штурмовать стены, и ему было известно, какой шум производит масса двигающихся одновременно к эскаладе людей. Сталкиваются лестницы, бряцает оружие, слышится топот сотен сапог, но сейчас он не слышал ничего кроме ветра, и видел только тьму.

Он перешел на восточную стену и присел рядом с сержантом Росснером.

— Что-нибудь слышно?

— Ничего, сэр. — Перевернутый кивер сержанта-немца стоял возле амбразуры, наполовину заполненный патронными картриджами. Рядом с сержантом валялся перевязанный веревкой сноп сена. Когда начнется атака, подожженный сноп сена перебросят через стены, чтобы освещать цели. На самих стенах или во внутреннем дворе зажигать огонь было запрещено, незачем облегчать дело французским стрелкам, обозначая силуэты защитников.

Шарп прошел еще немного вперед, чтобы поговорить с солдатами, предлагая им вина из своей фляги, и передавая всем этот приказ. Выстрелов бояться не стоило, французы лишь действовали на нервы обороняющимся, а Шарп хотел сделать то же самое с французами. Один раз послышался топот ног и мушкетная стрельба, но за гласисом никто не появился. Из тьмы донеслись насмешки и оскорбления, потом еще выстрелы, но люди Шарпа, когда их первые страхи уже миновали, просто игнорировали эти крики.

В жилых помещениях Лассана двое морских пехотинцев, один из которых был подмастерьем у хирурга, а другой когда-то работал в лавке мясника, разложили на столе различные инструменты, бритвы и наборы для починки обмундирования. У них не было зажимов, вместо этого на огне стоял котелок с расплавленной смолой, чтобы прижигать культи. Не было и медицинских средств для промывания ран, только лишь бочонок с соленой водой и котел с паутиной, которую будут запихивать в раны. Патрик Харпер посоветовал червяков для очистки ран, но морские пехотинцы, преисполнившись гордостью за свою новую профессию, отвергли средство огромного ирландца. Они слушали ночные выстрелы, попивали бренди, приготовленный, чтобы притуплять боль раненых и ждали пока им принесут первого пациента.

Капитан Палмер, пытаясь заснуть вместе с остальными шестьюдесятью людьми, оставленными в резерве, знал, что этой ночью отдохнуть не удастся. Мушкетные выстрелы и крики слабо доносились до жилых помещений, но не настолько, чтобы их вовсе не было слышно.

— Скорей бы уже ублюдки начали атаку, — прошептал один морской пехотинец, и Палмеру хотелось того же самого. Лучше сама драка, чем ожидание драки.

Испанский стрелок на южной стене послал за Шарпом.

— Вы слышите, сеньор? — сказал он по-испански.

Шарп прислушался. Доносился слабый звук ломов и кирок, втыкающихся в грунт, затем звон ганшпугов, бьющих по камню.

— Ставят пушки, — ответил он, тоже по-испански.

— В деревне? — спросил стрелок полувопросительно — полуутвердительно.

Шарп снова прислушался.

— Я бы сказал, что да.

— Это же вроде на расстоянии выстрела, на самом пределе досягаемости, — хлопнул испанец по прикладу своей винтовки.

— Да, расстояние большое, — с сомнением сказал Шарп.

— Не для Тейлора, — сказал испанец. Американский снайпер славился меткостью среди людей Фредриксона.

Но Тейлора пока не было, он вместе с Харпером и Фредриксоном ушел сеять страх среди тех, кому поручили посеять страх среди защитников форта, ушел убивать французов.

Никто не издавал ни звука. Все всматривались в темноту.

Небо было более светлое, чем земля. Хоть луны и не было, но между облаками были видны россыпи звезд, и поэтому стрелки, лежа на земле, не шевелились.

Они были лучшими. Каждый из них ветеран, каждый участвовал в стольких сражениях, что едва мог все их припомнить, и каждый убил столько людей, что это стало для них обычным делом.

Вильям Фредриксон, страстью которого была архитектура древности, и который был неплохо образован, как и многие в армии Веллингтона, рассматривал смерть как печальную, но неизбежную необходимость. Если бы войны можно было вести без смертей, Фредриксон был бы удовлетворен, но пока что человечество не придумало, как это сделать. И война, считал он, тоже необходима. Для Фредриксона враг был воплощением имперских амбиций Наполеона, всего того, что для Фредриксона было самым дорогим, и не был ни глуп, ни слеп, чтобы поддаться стремлению к гуманности. Напротив, именно гуманизм толкал его убивать. И убить врага надо быстрее, чем враг убьет тебя.

Томас Тейлор, американец, считал смерть таким же обычным делом как пищу или женщин. Это всего лишь часть жизни. С самых ранних лет он знал только жестокость, боль, болезни, нищету и смерть, и не видел ничего необычного в этих вещах. Если они сделали его бессердечным, но также научили выживать. Он мог убивать людей из винтовки, или ножом, или штыком, или просто голыми руками, и он умел убивать хорошо. Без всяких угрызений совести. Он был обижен на судьбу, забросившую его далеко от родной земли, в армию, которую он не любил, но гордость не позволяла ему быть плохим солдатом.

Для Патрика Харпера убить врага было обычным солдатским делом, и это в равное мере вызывало в нем и сожаление, и гордость. По натуре ирландец был тихий, мирный человек, но в нем также жила ярость воина, и битва пробуждала эту ярость, делая его похожим на героев из кельтских легенд. Эту ярость могла вызвать только битва.

Иногда, думая о людях, убитых им, и видя их лица, он хотел, чтобы можно было все вернуть назад, не ударить штыком, не нажать на спусковой крючок винтовки, но было уже поздно. В другой раз, глядя на людей, которых он вел за собой, он был горд, что он лучший, что некоторые его деяния стали знамениты, и что его имя не произносят презрительно. Ему нравились те, с кем он сражался бок о бок, и смерть товарищей приносила ему боль, поэтому он дрался и за них. Он был солдатом, хорошим солдатом, и теперь лежал на песке и знал, что слева и справа от него лежат товарищи.

Час или чуть более французы обстреливали форт, дразня защитников, но с безопасного расстояния. Они обстреливали южную и восточную стену, а теперь их темные фигурки показались на севере, как раз там, где лежали люди Фредриксона.

Милашка Вильям тихонько пощелкал языком, поднял руку так, чтобы она виднелась на фоне неба, и медленным жестом указал на север.

По песку двинулось тринадцать теней. У них были черные лица, черные руки и черное оружие. Винтовки туго притянуты к спинам и Фредриксон, понимая как важно посеять страх в сердце врага, хотел убивать их бесшумно. Они используют лезвия, а не пули и тринадцать человек двигались очень тихо, и эта тишина предвещала смерть. Каждый из них провел здесь весь день, внимательно изучая окрестности, и хотя ночью все выглядело немного иначе, это знание давало им преимущество перед врагами.

Группа французов собралась у подножия дюны рядом с гласисом. Они являлись одной из шести таких групп, посланных за ночь и им нравилась их работа. Никакая опасность им не угрожала, даже случайные выстрелы со стен им не досаждали. В первый час рейда они еще осторожничали, но ночная тишина и отсутствие ответных выстрелов их успокоили и сделали беспечными.

В пятидесяти ярдах слева от них люди лейтенанта Пьело закричали, как дикари, и открыли пальбу по форту. Люди, укрывшиеся в дюнах оскалились. Их офицер прошептал им, что они могут пока не дергаться, а сержант накрылся с головой плащом и под этим укрытием закурил трубку.

В пяти ярдах невидимый Томас Тэйлор устроился поудобнее, привстав на локтях. В его правой руке был зажат покрытый ваксой двадцатитрехдюймовый байонет, наточенный как бритва.

Французский офицер, капитан стрелков, вскарабкался на вершину дюны, не беспокоясь о шуме, который издавал сыпавшийся вниз песок. Лейтенант Пьело издавал достаточно шума, чтобы разбудить даже мертвого, приглушенные голоса его собственных людей капитана также не беспокоили. Ему показалось, что он увидел на стене фигуру. Но ночью нельзя доверять глазам также как днем и, внимательно всмотрясь в место, где ему почудилось движение, капитан счел, что ошибся. Он надеялся, что британцы быстро капитулируют. Капитан, у которого была невеста в Реймсе[371] и любовница в Бордо, совсем не горел желанием умереть за Императора, взбираясь по лестнице на этот потрепанный форт.

Люди Пьело дали залп, и звук выстрелов эхом отразился от дюн и стен форта. Они прокричали оскорбления, затолкали шомпола в горячие стволы, и капитан знал, что нет смысла его людям пугать врага, пока люди Пьело не закончат свое представление. Он соскользнул вниз по песку, сказал своим людям, что они могут пока отдохнуть, но вдруг его ногу схватили, сильно сжали, и капитан съехал с дюны, его пнули по животу, прижали коленом грудь и шипящий голос на плохом французском приказал ему молчать, к этому же призывал и нож, прижавшийся к его горлу. Капитан не смел шевельнуться или произнести хоть словечко.

Он ничего не видел, но слышал шум борьбы. Один из его людей выпалил из мушкета и в свете огня от выстрела капитан увидел падающие фигуры, капающую с лезвий кровь и почувствовал ее запах. Лезвия входили в тела с чмокающим звуком, сталь скрежетала по костям, люди тяжело вздыхали, затем в этой резне наступила передышка.

— Первый, — прошептал Фредриксон, стоя коленом на капитане.

— Второй, — прошипел Харпер.

— Третий, — сказал немец из Майнца, который вел счет убитым французам.

— Четвертый, — продолжил Томас Тэйлор.

— Пятый, — это сказал юноша, известный тем, что зарезал свою мать в Бедфорде и бежал в армию до того, как закон его смог настигнуть.

— Шестой, — сказал завербованный в Саламанке испанец, пополнивший ряды британцев, прореженные за эту войну. Счет дошел до тринадцати. Все люди Фредриксона были живы, никого не ранили, а из французов уцелел только капитан.

Капитан, чувствуя, что проявил недостаточно мужества, опустил руку к ремню, где висел его пистолет. Нож вжался ему в горло. — Не шевелись, — сказал голос. Капитан замер.

Фредриксон свободной рукой нащупал пистолет и саблю, и снял их с капитана. Он засунул пистолет себе в карман, затем ножом срезал с француза его сумку с амуницией. Стрелки обшаривали патронные сумки мертвых французов. Французские мушкетные пули имели меньший калибр, чем британские, и ими можно было стрелять из британского оружия, а вот британские пули французы использовать не могли.

— Полковой старший сержант Харпер! — Фредриксон отодвинулся от своего пленника. — Отведи ублюдка в форт. — Милашка Вильям, не заботясь от правилах ведения войны, в первую очередь заткнул кляпом рот офицера. — Томми? Джон? Пойдете с мистером Харпером, — Фредриксон позаботился о том, чтобы почтение согласно его званию полкового старшего сержанта.

Через двадцать минут французского офицера втащили на веревке на стену, за ним последовали девять драгоценных сумок с боеприпасами, и еще через десять минут Харпер с эскортом вернулись к Фредриксону. Они обозначили себя криком козодоя, им ответили также, и затем они направились к востоку, где находилась еще одна группа французов.

— Он говорит, сэр, — лейтенант Фитч выступал в качестве переводчика, — что ночью атаки не будет.

— Да ну, — Шарп взглянул на захваченного француза, который трясся в углу комнаты.

Шарп бы его за это не осудил. Капитана привели допрашивать в комнату, отведенную под хирургический кабинет, и он вполне мог поверить, что все эти клещи, пилы, всяческие штыри и прочие лезвия предназначены для него. Котелок с кипящей, пузырящейся смолой тоже не способствовал спокойствию капитана Майерона.

— Спросите его, кто ими командует, — приказал Шарп. Он краем уха вслушивался в разговор, попутно осматривая вещи капитана. Великолепные часы с резной серебряной крышкой, благодаря которым Шарп узнал, что уже четверть четвертого. Связка писем, перевязанных зеленой тесьмой, все из Реймса и подписанные Жанеттой. С миниатюры в кожаной оплетке кокетливо улыбалась девушка, вероятно, та самая Жанетта. Носовой платок, перочинный нож, три грецких ореха, грязные ложка с вилкой, бутылочка бренди, огрызок карандаша и карандашный же портрет девушки, подписанный Мари. С обратной стороны портрета приклеены несколько засохших цветов и подпись "С любовью от Мари".

— Кальве, — сказал Фитч. — Генерал Кальве.

— Никогда о нем не слышал. Спросите его, правда ли, что Бордо восстало против Наполеона?

Вопрос вызвал долгий негодующий ответ, который Фитч коротко перевел.

— Нет.

Шарп не был удивлен, но продолжал допытываться дальше.

— Спросите его, были ли недавно в городе какие-нибудь неприятности?

Капитан Майерон, вздрогнув от громкого хлопнувшего пузырька кипящей в котелке смолы, сказал, что были какие-то небольшие волнения на рождество, но никаких политических волнений, кроме обычного брюзжания торговцев, недовольных блокадой. Нет, гарнизон не восстал. Нет, он не считает, что население готово восстать против Императора. Он пожал плечами и повторил последнюю фразу.

Шарп выслушал ответ и начал понимать степень вероломства де Макерра. Хоган в своем лихорадочном бормотании, произнес это имя вместе с именем Пьера Дюко, и Шарп заподозрил, что он является жертвой интриги хитроумного француза.

Или не он? В эти последние несколько часов, наедине с мыслями, Шарп начал понимать, что замысел более глубок. Почему Веллингтон позволил таким людям, как Вигрэм и Бэмпфилд разработать и осуществить столь грандиозную схему вторжения? Ни штабной полковник, ни флотский капитан не имели достаточно полномочий, чтобы быть авторами такой авантюры, и Эльфинстоун тоже не мог, будучи в таком же звании, что и они. Достаточно было одного слова Веллингтона или адмирала Бискайской эскадры чтобы эта пара перестала строить свои планы. Почему же им позволили воплотить их в жизнь? И почему графа де Макерр услали в Бордо? Несомненно, правда в том, что Веллингтон хотел заставить французов подумать, что планируется высадка в Аркашоне. Присутствие в Аркашоне генерала Кальве означает, что в мост через Адур они не верят. Так что жертвой этого плана должен был стать не Шарп, а французы, но благодаря предательству де Макерра Шарп все равно оказался брошенным в этой полуразрушенной крепости.

Капитан Майерон, в страхе перед кипящей смолой, внезапно заговорил.

— Он спрашивает, перевел Фитч, — нельзя ли его обменять.

— На кого? — спросил Шарп. У них нет в плену никого из наших! Отдайте ему его вещи и заприте в винном погребе.

Шарп вернулся на стены и увидел там половину своих людей, которых отправил спать. Капитан Майерон сообщил, что хотя французские войска и значительно превосходят их численно, они совершенно неподготовлены и неспособны на ночную эскаладу. Француз также убедил Шарпа в том, что это не на него ловушка, а часть более грандиозного замысла. Но толку от этой уверенности не было, ибо утром французские орудия начнут стрелять, и это время уже было близко.

Сначала Фредриксон повел своих людей к востоку, затем направился на юг по маленьким лужайкам. Он ориентировался по ритмичному звуку, доносящемуся со стороны водяной мельницы.

Они остановился в тени коровника, где Харпер вырвал себе зуб. Над головой раздалось хлопанье совиных крыльев и наступила тишина, нарушаемая только звоном кирок по камню.

Фредриксон приказал своим людям укрыться, и посмотрел на мельницу. Из дверей и окон виднелся слабый свет, говоря о том, что там при свете ламп работали люди.

— Они там пушки устанавливают, — шепотом высказал свое мнение Харпер.

— Возможно.

Артиллерия за стенами мельницы будет защищена от винтовочного огня и сможет обстреливать южные и восточные стороны осажденной крепости.

Фредриксон повернул голову к деревне, куда ушла основная масса войск. Там светило множество огоньков, но никакого движения между деревней и мельницей он не заметил. Он прикинул, сколько же пикетов выставлено рядом с большим каменным зданием мельницы.

— Эрнандес!

Испанский стрелок из Саламанки появился рядом с Фредриксоном. Он двигался просто сверхъестественно тихо. Он научился тихо перемещаться, когда был еще герильеро, и капитан Фредриксон весьма ценил эту его способность. Испанец выслушал приказы капитана, улыбнулся, белые зубы контрастировали на фоне черного лица, и направился к западу. Эрнандес, знал Фредриксон, смог бы незамеченным залезть в карман к дьяволу и очистить его.

Остальные стрелки ждали двадцать минут. Французы палили с гласиса и выкрикивали ругательства, но защитники не стреляли в ответ. В деревне залаяла собака и вдруг заскулила, как если бы ее пинком заставили замолчать.

Фредриксон почуял приближение Эрнандеса раньше, чем увидел его, точнее он почуял запах крови, затем услышал два приглушенных шлепка о землю, когда Эрнандес материализовался из темноты.

— Там четыре человека на дороге от мельницы к деревне, — прошептал Эрнандес, — и еще было два стражника на мосту.

— Было?

— Si, senor, — Эрнандес жестом указал на землю, и это объяснило те два шлепка, что предваряли его возвращение.

— Ты что, отрезал им головы, Маркос? — Голос Фредриксона звучал укоризненно.

— Si, senor, — теперь они не смогут поднять тревогу.

— Это точно, — Фредриксон порадовался, что темнота скрыла от его взгляда это зрелище.

Он повел людей на юг, следуя тропе, разведанной Эрнандесом, тропа вела к мосту возле мельницы. Они даже приблизились разок настолько близко, что могли видеть очертания людей, работающих внутри. Одна группа людей ломами и кувалдами пробивала амбразуры в толстой наружной стене мельницы, а остальные очистили мельничное оборудование, чтобы освободить место для пушек.

— Там было двадцать ублюдков-лягушатников, — прошептал Эрнандес.

— А пушки?

— Я не видел.

Один из фонарей поднялся вверх, это какой-то француз решил прикурить сигару. Фредриксону показалось, что на краю мельницы он видит очертания французской полевой пушки, но сказать точнее было нельзя. Однако Фредриксон знал, что внутри работают двадцать человек, и еще четверо находятся неподалеку. У него самого было тринадцать человек, но они были стрелками. Значит, шансы равны и, помедлив секунду, Фредриксон, обнажив саблю, повел своих людей в атаку.

Генерал Кальве даже не был раздражен, скорее даже заинтересован.

— Да, он хорош! Это достойный противник. Пожалуй, я съем еще одно яйцо. — Треск винтовки и крик уведомили о том, что на северной окраине деревни высунулся еще один идиот. — Четыреста шагов! — взглянул генерал на Фавье.

— У них есть несколько снайперов, — извиняющимся тоном проговорил Фавье.

— Не понимаю, — Кальве отломил кусочек хлеба и обмакнул его в яичный желток, — почему Император не желает использовать винтовки. Мне они нравятся.

— Слишком долго заряжать, — рискнул Фавье.

— Скажите это тому бедняге, которого несут к хирургу, — Кальве пробормотал благодарность слуге, положившего на тарелку еще одно яйцо всмятку. — Где бекон?

— Британцы весь забрали в форт.

— Так, значит они на завтрак жрут бекон, а я нет, — прорычал Кальве и взглянул на Дюко, сидевшего в углу с карандашом и записной книжкой. — Скажите вашему патрону, Дюко, что мы потеряли тридцать четыре человека убитыми, еще шестеро ранены, да к тому же сожжена одна двенадцатифунтовка. Так же мы потеряли две телеги с боеприпасами. Это небольшие потери! Я помню ночь, когда мы торчали среди русских в Вильно. Я заколол двоих своей саблей! Одного за другим, как цыплят на вертел! А первый ухмылялся и что-то бормотал на своем варварском языке. Запомните это, — он повернулся и посмотрел на своего адъютанта. — Сколько мы тогда взяли пушек?

— Четыре, сэр.

— Я думал, что шесть.

— Да, точно, шесть, — поспешно сказал адъютант.

— Шесть пушек! — сказал генерал, а Шарп не захватил за ночь ни одной. Он лишь спалил лафет.

Мельницу сожгли, но каменные стены уцелели, и пушки все же поставили к опаленным амбразурам. Кальве признал, что британцы неплохо поработали этой ночью. Они сожгли мельницу, взорвали две телеги боеприпасов, но больше ничего не успели. Шарп совершил ошибку. Он послал всего лишь маленькую команду, и хотя она и учинила резню, но и близко не добились того, чего могла достичь полноценная вылазка. Кальве тихо рассмеялся.

— Он думал, что мы внезапно набросимся, поэтому и оставил большинство людей в крепости. — Генерал отправил в рот ложку с яичницей, и продолжил разговор с набитым ртом. — Что ж, теперь наша очередь удивить этого неумного ублюдка, верно? — Он рукавом вытер подбородок и посмотрел на Фавье. — Иди и побеседуй с Шарпом. Ты знаешь, что сказать.

— Разумеется, сэр.

— И скажи, что я был бы признателен за толику бекона. Желательно пожирнее.

— Да, сэр, — Фавье помедлил, — Взамен он, возможно, захочет бренди.

— Отдашь ему! Я все верну в конце дня, но на обед я хочу жирный бекон. Все, джентльмены! — Кальве хлопнул ладонью по столу, давая понять, что любезности окончены, и теперь начнется настоящая осада.

Глава 15

Когда полковник Фавье снял шляпу, Шарп признал в нем того человека, который разговаривал с ним на мосту через Лейр. Фавье улыбнулся.

— Мой генерал шлет вам свои поздравления.

— А вы передайте ему мои соболезнования.

Французский капрал с белым флагом стоял между Фавье и его лошадью, а Фавье глядел на стены форта. Никого, кроме Шарпа, не было видно. Фавье улыбнулся.

— Мой генерал велел передать вам, что если вы освободите форт, то войска смогут спокойно уйти с оружием и знаменами, — Фавье прокричал это гораздо громче, чем было необходимо: он хотел чтобы эти слова услышал и невидимый ему гарнизон. — Вы сами попадете в плен, но с вами будут обращаться как с честным и храбрым солдатом.

— Я дам свой ответ в полдень, — сказал Шарп.

Фавье, прекрасно знавший все правила игры, улыбнулся.

— Если вы не дадите ответ через десять минут, майор, мы будем считать, что вы отклонили наше великодушное предложение. А пока мы заберем тела.

— Вы можете послать шестерых человек и одну небольшую телегу. Также вам следует знать, что у нас плену находится капитан Майерон.

— Спасибо, — Фавье успокоил лошадь, дернувшуюся вдруг в сторону. — А вам следует знать, что капитан вашей эскадры убежден, что вы побеждены и захвачены в плен. Корабли за вами не вернутся, — он подождал ответа, но Шарп ничего не сказал. Фавье снова улыбнулся. — Вы и ваши офицеры приглашены на ланч к генералу Кальве.

— На это предложение вы получите ответ вместе с ответом на предложение сдаться.

— Также генерал Кальве просит вас об одолжении. Он чрезвычайно любит жирный бекон и предлагает вам вернуть его. Фавье вынул черную пузатую бутылку. — В обмен на бренди!

Шарп улыбнулся.

— Передайте генералу, что еды и питья у нас полно. Когда придете за ответом, я отдам вам ваш бекон.

— Жалко когда погибает такой храбрец как вы! — Фавье снова кричал громче, — умирает просто так, ни за что.

Восемью минутами позже Шарп передал Фавье тот ответ, которого полковник и ждал. Вместе с отрицательным ответом на предложение генерала, полковнику передали завернутый в сверток кусок бекона, который знаменосец прицепил рядом с белым флагом. Фавье махнул Шарпу на прощание рукой и повел лошадь обратно.

На севере французы все еще собирали в небольшую телегу мертвых, убитых капитаном Фредриксоном и его людьми. Шарп хотел, чтобы французские новобранцы увидели трупы и боялись ночи. Может французы и властвовали днем, но ночью стрелки были способны устроить им кошмар в окрестностях Тест-де-Бюш.

Через несколько минут после отбытия Фавье Шарп получил доказательства того, что Фавье посеял семена страха среди его собственных солдат. Лейтенант Фитч несколько застенчиво поинтересовался, есть ли какая-нибудь надежда в драке.

— Кто хозяин морей, лейтенант? — спросил Шарп.

— Британия.

Шарп указал на море.

— Это наша территория. В любой момент может появиться корабль. Когда он появится — мы спасены. Как мы будем себя чувствовать, если сдадимся, а через час прибудет эскадра? — Но сам факт этого вопроса посеял беспокойство. Шарп не волновался о духе своих стрелков, но морские пехотинцы нечасто сталкивались с французами и, брошенные своими кораблями, они начали чувствовать страх, и тот подтачивал их стойкость. — Мы послали на юг людей с донесениями, а флот патрулирует побережье. Нам надо всего лишь немного продержаться.

— Да, сэр.

По правде говоря, Шарп разделял опасения лейтенанта. Кораблей видно не было, хотя на море за мысом Кап-Ферра не было даже легкой ряби. Он постоял на стенах, раздумывая, какой сюрприз замышляет французский генерал, и обнаружил, что раздумывает над предложением Фавье — предложением о капитуляции.

Шарп говорил себе, что находится в ловушке, у него слишком мало людей, мало продовольствия, воды и боеприпасов. Как только что-нибудь из этого кончится — он обречен.

Став пленником, он окажется далеко от этого уголка Франции, его уведут в мрачную тюрьму Верден[372] и он окажется еще дальше от Джейн. Он сказал своим людям, что они есть надежда на спасение, но он им солгал.

Раздумья Шарпа прервал Фредриксон, взобравшийся на стены.

— Я думал, вы спите, — сказал Шарп.

— Я поспал три часа, — Фредриксон посмотрел на море. Западная стена была самая безопасная, только с этой стороны не было французских войск, и два офицера могли рассматривать море, стоя в полный рост.

— Я кое-что должен вам сказать, — сказал Шарп.

— Вы испытываете зависть к моей красоте, — Фредриксон вдохнул морской воздух. — Понятно.

Шарп улыбнулся, оценив шутку.

— Джейн.

— Джейн? — Фредриксон, отбросив шутливое настроение, присел на камень. — Что с Джейн?

— У нее лихорадка.

Фредриксон посмотрел на Шарпа своим единственным глазом.

— Она же была в порядке еще вечером перед нашим отъездом.

— Симптомы появились на следующее утро.

Фредриксон вздохнул.

— Не могу выразить, как я сожалею, сэр.

— Я не об этом, — Шарп замялся. — Просто мне кажется, что я дерусь только потому, что не хочу расставаться с ней. Если она умрет, а меня не будет рядом. Понимаете? Если я капитулирую, — он махнул рукой на север, я окажусь слишком далеко от нее.

— Понимаю, — Фредриксон достал сигару. У него их осталось лишь шесть штук, и он позволял себе выкуривать только одну в день. Капитан зажег ее и глубоко затянулся дымом. Затем посмотрел на Шарпа понимая, что тот хочет услышать, но не мог и не хотел выразить это в словах. Да ответ и не потребовался, ибо рядом с ними появились три стрелка, вкатывающие бочку с известью в одну из башенок.

Фредриксон не знал Джейн. Он виделся с ней всего однажды, и считал чрезвычайно красивой, но ничего особенного в ней не обнаружил. Красивых девушек, в той или иной степени, достаточно. Зеленоглазая грязнуля стрелка Робинсона, из-за которой Робинсона могли бы повесить, была такая же хорошенькая как и любая девушка из высшего общества, если ее вымыть, одеть в красивое платье и обучить всяким манерным кривляньям. Фредриксон отметил, что Джейн была миловидной, энергичной женщиной, но это обычные женские приемы, чтобы найти себе мужа. Любой папаша из средних кругов, желающий выдать дочь за партию из более высших социальных слоев, должен убедиться, чтобы его дочь владела всем арсеналом обольщения. Что же до интеллекта, которым, вроде бы Джейн обладала, то, по мнению Фредриксона, огромная часть прекрасной половины человечества попусту растрачивала его на дешевые романчики, слухи или какую-нибудь евангелистскую религию.

Так что Фредриксон вряд ли мог испытывать страдания по девушке, которые проявлял Шарп. Он допускал, что Джейн Шарп покажет, что она выше, чем любая другая из серой массы таких же девушек, может быть даже ее характер продержится дольше, чем ее красота, и несомненно Шарп подозревал в ней такое достоинство, но Фредриксон, не зная ее, этого не знал. Страдать так по жене было выше понимания Вильяма Фредриксона. Даже то, что солдат может иметь жену было выше его понимания. Шлюх для него было достаточно, поэтому Фредриксон не мог сказать ничего, что ободрило бы его друга. И вместо ответа задал вопрос: — Если вы умрете, прости меня Бог, то командование принимаю я?

— Да, — Шарп знал, что этот вопрос был задан, чтобы поставить Фредриксона выше Палмера, имеющего одинаковое с ним звание.

— Тогда я, — с каменным выражением лица сказал Фредриксон, — буду драться с ублюдками.

— Зачем?

— Зачем?! — Фредриксон в изумлении посмотрел на Шарпа. — Потому, что они лягушатники! Они просто грязные жабы! Потому, что пока они дерутся с нами, они не могут пойти на юг и создать Носу головную боль! Потому, что у Англии есть богоугодная задача — очистить землю от французов! Потому, что за это мне платят. Потому, что я не умею ничего другого. Потому, что Наполеон Бонапарт — это червяк, ползающий в собственном дерьме! Потому, что никто не может приказать мне сдаться. Потому, что я не желаю жить под властью французов, и чем больше этих ублюдков я убью, тем быстрее до остальных дойдет этот факт! Тебе нужны еще причины? — он посмотрел на Шарпа. — Если бы ты не был женат, ты бы сдался?

— Нет.

— Это женитьба сделала тебя слабее. Ты знаешь, что это так. Женитьба иссушает человека, — он ухмыльнулся, дабы показать, чтобы к его словам относились не слишком серьезно, даже хотя он говорил с явным осуждением. — Я сожалею о Джейн, правда. Но здесь не ее битва, здесь — ты.

— Да, — Шарп почувствовал стыд. Он хотел рассказать Фредриксону о суеверии, не покидавшем его все время, пока они ходили в засаду, и как Киллик непроизвольно обнаружил его слабость перед суевериями, но ничего не сказал. — Извини.

— Ты должен хорошо драться, — весело сказал Фредриксон. Ничто так не поднимает дух, как хорошая драка. А через две недели, друг мой, мы откупорим бутылочку, и оба будем удивляться, что этот разговор вообще был.

— Да, — Шарп ожидал увидеть хоть немного сострадания, но не увидел. — Они приходили на переговоры.

— Да, я слышал.

— Объяснили, что передали Бэмпфилду, будто бы мы захвачены в плен. Поэтому корабли свалили.

— Умно, — Фредриксон выдохнул клуб дыма.

Все из-за де Макерра, думал Шарп. Может быть Хоган знал, что де Макерр предатель, но больше никто об этом не догадывался. Но теперь знал и Шарп, он дал себе клятву, что если выживет после грядущей осады, то отыщет француза. Затем в стороне раздался разрыв гаубичного снаряда, и двое мужчин повернулись в сторону взрыва, хотя осколки снаряда свистнули весьма близко от них.

Гаубица была всего лишь короткоствольной пушкой, способной стрелять разрывными снарядами, а не ядрами. Потеря точности компенсировалась большим размером взрыва.

В сражении с их помощью можно было кидать снаряды через голову своих войск. А также, в отличие от длинноствольных пушек, гаубицы могли стрелять с большими углами возвышения.

Впрочем, генерал Кальве и не собирался стрелять по пологой траектории. Он использовал гаубицы как мортиры, для почти отвесной стрельбы, чтобы снаряды падали прямо на стены форта и во внутренний двор.

Поэтому стволы, весящие по восемьсот восемьдесят фунтов, с трудом сняли с лафетов и водрузили на специально сделанные из досок люльки. Доски выломали из домов в деревне, вырезали в них пилами выемки для гаубичных цапф и заклинили их прочными камнями. Теперь, поднятые в небо стволы могли класть снаряды точно за стены форта. По крайней мере, теоретически.

Кроме того, что от каждого выстрела доски крошились, и вся конструкция ослаблялась, были еще две проблемы. Во-первых, канонир должен точно отмерить количество пороха, которое должно послать снаряд точно в форт. На четверть унции больше, и снаряд даст перелет. Во-вторых, следует оценить время полета снаряда и выбрать подходящую длину запала. Это было наука, приходящая с опытом, и первые выстрелы говорили о мастерстве французского полковника-артиллериста.

Он приказал использовать пять унций пороха, много меньше, чем потребовалось бы мортире для такой дистанции, и отобрал средний запал. Первая пушка, дав пристрелочный выстрел, расплющила камень, но полковник смотрел на крошечный след, остающийся от горящего запала, увидел, как заряд полетел к форту, затем начал снижаться, все быстрее и быстрее, и, наконец, взорвался, упав в самом центре форта.

Снаряд состоял из чугунного шара, наполненного порохом. Когда горящий запал доходил до пороха, снаряд взрывался, и куски чугунного шара разлетались в стороны, неся смерть на двадцать метров вокруг. Снаряды падали почти вертикально.

— Всем спрятаться, — прокричал Шарп.

Два человека упали, один закричал, хватаясь за живот, остальные замерли.

Второй снаряд ударился в стены, подскочил, и скатился за стены. Шарп подождал взрыва.

Третий снаряд пробил крышу в помещениях гарнизона и взорвался на верхнем этаже. Лейтенант Фитч, выскочил из двери как кролик, спасающийся от хорька, закричал, чтобы принесли воды.

Четвертый снаряд упал в сгоревшие руины бараков и взрывом поднял в воздух кучу сажи и пепла.

— Один не разорвался, сэр! — стрелок указал на второй снаряд, который остался лежать на стене. Из тростниковой трубки, державшей запал, дыма не было видно, но Шарп уже видел как такие штуки иногда взрываются совершенно необъяснимым способом.

— Держитесь от нее подальше!

Последовала пауза, во время которой, как понимал Шарп, пушки заново наводили на цель и засыпали в черный порох в пробаненные стволы. Шарп злился на себя. Почему-то он не предвидел мортирного обстрела и от этого просто был ошеломлен.

— Я думаю, — сказал Фредриксон, что нам надо немного потерпеть.

— Думаю, что да. — Однако пороховая лаборатория была под угрозой, равно как и хирургический кабинет, и Шарп приказал лейтенанту Минверу укрыться подальше в каменных в коридорах форта.

Шесть человек бегали с ведрами воды к колодцу и передавали воду внутрь помещений, где остальные заливали огонь. Двое морских пехотинцев выносили раненых в операционную, а стрелки оттаскивали мертвых к дальнему концу внутреннего двора. Шарп с одобрением отметил, что с погибших сняли все боеприпасы.

Раздалось еще два пушечных выстрела, на этот раз звук был другой и Шарп, резко повернувшись, увидел, что два вражеских двенадцатифунтовых орудия, наполеоновские "прекрасные дочери", успешно установлены в разрушенной мельнице. Они стреляли крупной картечью, скорее всего, чтобы согнать защитников форта со стены и тяжелые металлические шары ударялись о камни и рассыпались на осколки, свистевшие над головами. — Стрелки! Приглядывайте за этими хреновинами! — Пушкари, стоя в пятистах ярдах к юго-востоку, могли не опасаться и показывались в окнах мельницы, хотя дым от их пушек надежно прикрывал их от прицеливания. Затем раздался оглушительный грохот, когда залпом выстрелили шесть остальных двенадцатифунтовок, укрытых частично в мельнице, а частично спрятанные за каменной оградой, пролегавшей вдоль ручья.

Просвистел гаубичный снаряд, разорвавшись в пяти ярдах над каменной кладкой внутреннего двора, и осколки снесли череп одному из людей, спрятавшегося за очагом. Отливка пуль прервалась, а расплавленный свинец, выплеснувшийся от взрыва, медленно потек по лицу мертвеца.

Другой снаряд упал на восточную стену и взрывом скинул одного стрелка на внутренний двор. Следующий снаряд упал с перелетом в ров за северной стеной, а последний снаряд залпа, видимо, оказался с сырым запалом, и не взорвался, а дымил и вертелся. Патрик Харпер, появившись из пороховой лаборатории наступил на снаряд ногой, и, поплевав на пальцы, затушил запал и вырвал его из снаряда.

— Доброе утро, сэр!

— Доброе утро полковой сержант-майор. Ночью ты неплохо поработал.

Харпер прислушался к звукам.

— Что-то ублюдки не кажутся слишком обескураженными, сэр.

В башенках форта Шарп оставил лишь дюжину человек, в основном стрелков, а остальные укрылись глубоко в коридорах форта. Жилые помещения сгорели.

Шарп остался на стенах, как и капитан Палмер, а вот Фредриксону приказали укрыться внизу, что он и сделал, хоть и неохотно. Тяжелые ядра стукались о камни, рикошетом отлетали от гласиса и дырявили самодельный английский флаг. Однажды французский канонир показался рядом с мельницей, выпалили четыре винтовки, но француз, показав неприличный жест, снова спрятался.

Обстрел продолжался. Снаряды падали с ужасающей частотой, теперь не залпами: каждая пушка стреляла с такой скоростью, как ее заряжали и наводили. Иногда падали сразу два или три снаряда, иногда по полминуты выстрелов не было вообще, но Шарпу казалось, что все утро он слышит бесконечный грохот. Снова и снова раздавались взрывы, сотрясая землю, выбрасывая клубы дыма. Снова загорелись уничтоженные бараки, на них перешел огонь из других помещений форта. Шесть человек под началом Минвера помогли перетащить хирургический кабинет в кладовую, а еще шесть, ведомые Харпером, спасали пороховую лабораторию с бесценным запасом пороха и снаряженными патронными зарядами.

Молодой морской пехотинец, согнувшись рядом с Шарпом под сомнительной защитой юго-восточной башенки, вздрагивал при каждом при каждом разрыве.

— Ублюдки, — сказал он. — Ублюдки. — Осколки царапали камень, один осколок влетел в дверной проем башенки и упал рядом с ногой Шарпа, все еще дымясь.

— Ублюдки, — снова сказал морской пехотинец. Один снаряд ударил по крыше башенки, издав грохот будто кузнечного молота по наковальне, Шарп услышал как он упал в ров и понял, что если бомба взорвется на уровне бойниц, то куски железа освежуют их как тесак мясника тушу, но снаряд шлепнулся в ров.

— Ублюдки, — твердил морской пехотинец.

От взрывов дрожал воздух, каменная мостовая форта и сам форт тоже. Одну из пушек, так заботливо починенных Харпером, взрывом снесло с лафета. В живот одного из трупов угодил снаряд, расплескав плоть и кровь по стенам. Один из диагональных мостков со стены на стену вокруг башенки рухнул на останки бараков. А другой, на юго-западном углу, сгорел в пламени, подымавшемся из помещений Лассана.

Обслуга двенадцатифунтовых орудий, не замечая движения на стенах, сменила картечь на ядра, и тяжелые удары обрушивались на Тест-де-Бюш. С пяти сотен ярдов наводчики просто не могли промахнуться. Ядра ударялись о стены и камни, скрепленные плохим раствором, начали крошиться.

— Ублюдки, — морской пехотинец так сильно сжимал мушкет, что побелели пальцы.

— Как тебя зовут? — спросил Шарп.

Морской пехотинец, лет шестнадцати от роду на вид, моргнул.

— Мур, сэр.

— Откуда ты?

— Эксминстер, сэр.

— Это где? — Шарп выглянул в бойницу, смотря, не началась ли атака, но когда парень не ответил, повернулся к нему. — Ну так где это?

— Рядом с Экзетером, сэр. В графстве Девон.

— Фермер?

— Отец владелец паба, сэр. «Стоуви Армс»

Взорвались два снаряда, заполнив воздух дымом, грохотом и огнем, и морской пехотинец Мур впервые при этом не выругался.

— Как-нибудь, — сказал Шарп, мы с тобой выпьем пару кувшинов эля в твоем пабе в Эксминстере и никто не поверит в наши с тобой истории.

Парень ухмыльнулся.

— Да, сэр.

— Это хоть хороший паб?

— Лучший, сэр.

— А эль?

— Нигде больше такого не сыщете, сэр. Гораздо лучше, чем местная моча.

— Французское пиво, — авторитетно сказал майор Ричард Шарп, — это моча девственниц. — Парень улыбнулся, представив себе картину, и Шарп хлопнул его по плечу. — Морской пехотинец Мур! Гляди сквозь бойницу: увидишь движение, кричи мне. Понял?

— Да, сэр.

— Я полагаюсь на тебя. — Шарп, чувствовавший такой же страх, что и Мур, вышел из-под защиты башенки. Он одернул мундир, поправил палаш и прошел по стене. Он видел разрушения во внутреннем дворе, в шести шагах от него ядро снесло зубец на стене, но он шел спокойно и неторопливо. Люди, укрывшиеся в дверных проемах форта или в башенках, видели его. Он не должен выказывать страха, они должны понять, что ядра и выстрелы — это еще не конец света. Он помнил как сам, будучи молодым солдатом, видел, как вели себя при обстреле его офицеры и сержанты, и верил, что если они могли выдерживать это, то и он сможет.

Майор встал посередине стены и посмотрел на юг.

Он почувствовал симптомы страха. Сердце колотилось о ребра, свело живот, в горле пересохло, ноги задрожали, и унять эту дрожь не получалось, он весь покрылся потом, несмотря на прохладный день. Шарп приказал себе не двигаться, пока не досчитает до двадцати, затем решил, что по-настоящему храбро будет досчитать до шестидесяти.

Он делал это потому, что его видели его люди, а не потому, что это было неопасно. Ядро пролетело над парапетом, и Шарп знал, что теперь, когда стволы двенадцатифунтовок нагрелись, они могли стрелять выше. Мортиры, заметил Шарп, теперь стреляли реже и менее точно, как он догадывался, то следствие того, что их деревянные лафеты вдавились в сырую почву. Он досчитал до пятидесяти, решил, что ведет счет слишком быстро, и продолжил снова, но уже с сорока.

— Сэр! Мистер Шарп! — Это был Мур. Парень указывал на юго-восток и Шарп, взглянув в этом направлении, увидел массу людей, показавшихся позади деревни, и теперь идущих с барабанным боем и высоко поднятыми знаменами. Шарп с удивлением заметил, что мортиры перестали стрелять. Он посмотрел в сторону полевых орудий и увидел, что все восемь из них прекратили огонь. Дым от пушек медленно плыл над лужайкой.

Шарп повернулся.

— Капитан Фредриксон! По местам! Все по местам! — Он дунул в свисток, посмотрел, как люди выходят из укрытий и бегут на стены, и снова повернулся взглянуть на противника.

Началась атака.

Генерал Кальве с куском бекона в одной руке и часами в другой, ухмыльнулся.

— Вы думаете, что они уже на стенах, Фавье?

— Уверен в этом, сэр.

— Ну тогда давайте сигнал. Я возвращаюсь к своему обеду.

Фавье кивнул горнисту, тот подал сигнал, и пехота немедленно присела.

Канониры, подкладывавшие клинья под расшатавшиеся гаубицы, отскочили назад, когда к запалам поднесли огонь и стволы снова дернулись от выстрелов.

— Всем лечь! — яростно закричал Шарп. Он попался на этот трюк, как зеленый школьник, вывел своих людей на открытое место, что французам и требовалось, а снаряды уже летели в наивысшей точке своей траектории, обозначая ее дымом фитилей, а затем начали падать в форт. — Ложись!

Полевые орудия выстрелили, снаряды взорвались, и снова начался кошмар огня, свистящих осколков и криков.

Пушечное ядро, попав в амбразуру, швырнуло каменные крошки прямо в глаза одному из людей. Снаряд, упавший на западной стене между двумя морскими пехотинцами, попал одному прямо в живот, второй остался невредим, но закричал от ужаса.

— Хитро они это проделали, — сказал Фредриксон.

— Я должен быть почувствовать, — грустно сказал он.

Фредриксон посмотрел в амбразуру. Французская пехота разлеглась вдоль ручья, будто на пикнике. — Они развалят ворота и потом точно пойдут.

— Думаю, что так.

— Ублюдки дали нам понять, что уверены в победе, — офицеры присели, спрятавшись от пыли и каменных крошек, посыпавшихся на них сверху от взрыва. Огромный кусок кладки сдвинуло на целый дюйм.

Шарп посмотрел на дальнюю стену.

— Лейтенант Минвер!

— Сэр?

— Пусть возьмут хлеба и мяса и раздадут людям на стенах.

Минвер, несколько ошеломленный подобным приказом, кивнул. Шарпу пришлось оставить людей на виду, ибо у него не было другого способа узнать о начале атаки. Они пойдут с юго-востока, а гаубицы могут стрелять, пока пехота не окажется прямо под стенами. Полевые пушки, стреляя близко от пехотных шеренг, должны прекратить огонь задолго до того, как атакующие приблизятся.

Шарп хотел, чтобы атака началась. Он хотел услышать "Старые штаны" — барабанный pas de charge — марш к атаке, хотел услышать крики атакующих, выстрелы мушкетов, это было бы лучше, чем беспомощное ожидание. Ему вдруг захотелось, подобно пехотинцу Муру, бессмысленно ругаться в адрес пушкарей, стрелявших снова и снова.

Харпер, ожидавший на западной стене с командой людей, отобранных Шарпом, подошел к вопящему морскому пехотинцу и хлопнул его, призывая к молчанию.

— Бери лопату и убери это, — указал он на кишки мертвого пехотинца, — ты же не хочешь здесь мух, верно?

— Мухи? Зимой?

— Не дерзи, парень, выполняй.

Одного из морских пехотинцев, стоявших с Харпером, обстрел, казалось, совершенно не волновал. Он затачивал край абордажной сабли, водил камнем по ней туда-сюда, наводя остроту. Другой, прислонившись к станку одного из орудий Лассана, читал маленькую книгу с неподдельным интересом. Время от времени он поднимал голову, убеждался, что делать пока нечего, и возвращался к чтению. Капитану Палмеру, глядя на север и восток со своего поста, показалось, что он заметил в дюнах какое-то движение, но когда он навел туда подзорную трубу, то увидел лишь песок и траву.

Обстрел продолжался более получаса. Снаряды, свистя, падали на почерневшие руины, пламя вырывалось из-за обломков, обсыпая искрами сгоревшие жилые помещения, а куски железа несли смерть во все углы гарнизона. Люди дрожали. Они долго-долго глядели на камни в дюйме от их лица, проклинали французов, их офицеров, их удачу, весь этот гнилой мир, который притащил их в этот ад, и, наконец, сквозь взрывы, до них донесся звук трубы, означающий, что масса людей пошла в атаку, и люди в форте, — люди в красном и зеленом, люди с грязными почерневшими лицами, — приготовились к бою.

Глава 16

Два морских пехотинца из группы Шарпа, дождавшись интервала между залпами, стрелой обежали внутренний двор и собрали неразорвавшиеся снаряды. Их набралось шесть штук. Запалы в двух из них не загорелись при выстрелах из гаубицы, два запала сгорели наполовину, а два просто почему-то не взорвались. Четыре снаряда с пригодными запалами отнесли в башенку над воротами, где лейтенант Фитч нервно облизывал губы и сжимал рукоять пистолета.

Разнесли хлеб и мясо, но большинство людей не могли проглотить еду. Французская колонна подошла ближе, грохот барабанов стал громче, и хлеб положили рядом с перевернутыми киверами, в которых были сложены патронные заряды.

В заполненный водой ров попал снаряд, выплеснув воду в амбразуры. Кто-то нервно рассмеялся. Какой-то воробей, осмелевший от зимнего голода, подлетел к оставленному кусочку хлеба, схватил его и быстро ушмыгнул.

Морской пехотинец Мур в двенадцатый раз проверил свой мушкет и в двенадцатый раз убедился, что он в порядке.

Звук французских барабанов уже отчетливо был слышен, его заглушал только огонь больших пушек. В паузах между барабанными ритмами был слышен клич сотен глоток — "Vive I’Empereur!"

— Забавно слышать это впервые, — сказал Фитч.

— Я слышал это столько раз, что уже и не могу упомнить, — сказал Шарп, — и всякий раз мы били ублюдков. Он взглянул на колонну, огромную массу людей, неумолимо идущих по открытой местности.

Это была та самая колонна, которая казалось непобедимой, которая внушала ужас половине Европы, но это была колонна из необученных солдат, которые могли испугаться крови и потерпеть поражение. Французские стрелки уже взбирались на гласис и пуля, выпущенная одним из них, прошла дюймах в шести от лица Шарпа. Рявкнула винтовка и француз сполз вниз.

Шарп разместил всех своих стрелков на южной и восточной стенах. Он подождал пока французы подойдут на двести шагов и набрал воздуху в легкие.

— Стрелки! Огонь!

Выпалило более сотни винтовок.

В первой шеренге французов упало, видимо, не менее дюжины. Через их тела сразу же переступали следующие шеренги.

Стрелки начали перезаряжать винтовки. Сноровисто забивали в стволы порох, пули, пыжи, прицеливались, стреляли, и снова перезаряжали.

Когда французам оставалось пройти сотню шагов, Шарп дважды дунул в свисток. Те стрелки, чьи места были на других стенах, побежали на позиции.

Полевые пушки прекратили огонь.

Стало необычно тихо. Барабанная дробь и крики не смолкли, но громовые удары двенадцатифунтовок смолкли. Гаубицы все еще стреляли, но с каким-то приглушенным кашляющим звуком. Из коридора ведущего к лазарету доносились крики раненых, какого-то пехотинца стошнило.

— С этого расстояния цельтесь на два фута выше цели, — Шарп подошел к шеренге морских пехотинцев и его голос зазвучал как у сержанта-инструктора по стрелковой подготовке. Он взглянул на французов. — Целься!

Красномундирники просунули мушкеты в амбразуры.

— Огонь!

— Перезаряжай!

Француз сполз с гласиса, оставляя за собой кровавую полосу.

Морской пехотинец, раненый французской пулей, отшатнулся назад и рухнул в полыхающие ветки сосновой баррикады.

— Огонь!

Гаубичный снаряд отскочил от стены рядом с Шарпом и, кружась волчком, упал во внутренний двор, где и взорвался.

— Огонь, — прокричал лейтенант Фитч. Он направил пистолет на французского офицера в пятидесяти ярдах и спустил курок. Пистолет отдачей ушиб ему руку, а клуб дыма закрыл обзор.

Мушкет одного морского пехотинца дал осечку, он бросил его и подобрал оружие погибшего. Боеприпасы в патронной сумке упавшего на горящую баррикаду морского пехотинца начали взрываться.

Стрелки, понимая, что их жизнь зависит от скорости перезарядки, больше не утрамбовывали шомполами пули на самое дно ствола, а стучали прикладами о камни и стреляли в проем между краями гласиса. Мушкетные и винтовочные пули попадали во французов, но колонна продолжала идти. Шарп, видевший это слишком часто, снова был поражен тем, сколько же способны выдержать французы. Три морских пехотинца, вооруженные реквизированными у гражданского населения мушкетонами, стреляли в голову колонны.

Направление атаки теперь было очевидно.

Впереди колонны французский генерал поставил зеленых новобранцев, пушечное мясо, парней, чья смерть не навредит Империи, и пусть британцы убивают их. Подталкиваемые сержантами и офицерами, выжившие новобранцы попрятались в сухом рву и вдоль стен и просто палили из мушкетов вверх.

А позади были ветераны. Двадцать или даже больше солдат тащили фашины из перевязанных веток, большие тюфяки с ветками, которые защищали их от пуль, и которые можно было бросить в ров на месте сгоревшего разводного моста. А сзади них шли гренадеры — ударные части.

Фредриксон зажег фонарь. Лучиной, зажженной от фонаря, он поджег запал одного из неразорвавшихся снарядов. Посмотрел, как шипит запал, подождал, пока он разгорится и пламя подползет к просверленному отверстию в снаряде, и перебросил через стену.

— Огонь! — лейтенант Фитч, перезарядив пистолет, пустил пулю в фашину.

Снаряд отскочил от дороги, исчез за передними шеренгами и взорвался.

В колонне людей возникла огромная брешь, но когда дым рассеялся, брешь уже заполнилась, а французский сержант скидывал погибших людей и рассыпавшиеся фашины в ров.

— Патрик! К воротам! — Шарп выжидал до последнего в надежде, что плотный огонь со стен заставит их отступить, а теперь подумал, что промедлил с приказом. Он предполагал атаковать своим собственным отрядом, но предпочел руководить огнем со стен, к тому же знал, что Харпер справится с этим не хуже него.

— Огонь! — крикнул Фредриксон и выпалили два десятка мушкетов. Несколько пуль выбили пыль из дороги, но остальные попали в цель, заставив французов искать убежище в дверном проеме. Проем был заблокирован срубленными соснами, но баррикада была перепахана пушечными ядрами и первые наступающие, бросив свои фашины и взобравшись на них, отыскали среди ветвей опору для ног.

Кто-то упал с импровизированного моста прямо на замаскированные заостренные сучья. Его вопли заглушила вода, залившая лицо.

На дороге разорвался еще один снаряд. Воздух был наполнен свистом пуль, бесконечным ревом мушкетов и шорохом шомполов.

— Давай! — приказал Шарп сержанту Росснеру.

Сержант, прячась за стенами юго-восточной стороны форта, зачерпнул лопатой извести из бочонка и высыпал за стены.

— Огонь, — прокричал Фредриксон.

В грудь лейтенанта Фитча, целившегося из пистолета, попала пуля, на его лице было видно изумление, а кровь полилась ручьем.

— Я…, - он не смог сказать, что хотел, с каждым его вздохом был слышен ужасный стон.

— Оставь его! — прокричал Шарп морскому пехотинцу. Сейчас не было времени заниматься ранеными. Надо было сражаться, или они все станут ранеными. — Давай всю бочку, сержант!

Росснер наклонился, поднял бочонок и перекинул его через стены. Две пули попали в бочонок, но известь, смешавшись с мушкетными дымом, уже поплыла над головами атакующих.

Несколько человек уже перебрались через ров и ползли в сторону дверного проема.

— Огонь, — приказал Харпер своей команде и сам нажал на спусковой крючок своего семиствольного ружья.

Пули прошли сквозь еловые веки и поразили людей за ними.

— Проткнем ублюдков! — Харпер бросил ружье и снял с плеча винтовку. Он просунул байонет между двумя ветками и провернул лезвие в руке француза.

Нападающие кашляли, кричали, и терли глаза, когда известь дошла до гренадеров.

— Огонь! — выкрикнул Шарп, и вниз, в толпу выпалило множество мушкетов.

Новобранцы выстрелили по форту, но большинство пуль пошло выше. Морской пехотинец, раненый в плечо, продолжал заряжать мушкет, не взирая на боль.

— Вы может победить их! — Фредриксон метнул третий снаряд, разорвавшийся среди полуслепых людей. — Убивайте ублюдков, убивайте их!

Люди заряжали мушкеты так быстро, как только могли. Пули постоянно ударяли в массу французов, все еще продвигавшихся вперед, ибо на передние ряды давили задние.

Шарп сам выстрелил из винтовки.

— Кричите «ура», мерзавцы! Пусть поймут, что проиграли! Кричите!

Лейтенант Фитч попытался крикнуть «ура» с полным ртом крови, но тут же умер.

— Огонь! — прокричал Фредриксон.

Кусок земли перед воротами был наполнен огнем, дымом и пулями. Люди вопили, лилась кровь, они были ослеплены.

— Огонь!

Люди спотыкались, боль в глазах и огонь мешали им, они падали с самодельного моста прямо на скрытые острые палки. По грязноватой воде потекла кровь.

— Огонь!

Люди Харпера, очистив пятачок перед дверным проемом, встали на колено, перезаряжая оружие.

— Огонь, ублюдки, огонь! — Харпер был поглощен битвой, полностью ушел в нее, изливая ненависть к людям, которых он никогда не встречал и с которыми бы с радостью выпил, если бы жизнь сложилась иначе, но эти сейчас люди под его пулями проливали на дорогу кровь. — Огонь!

Последний снаряд взорвался там, где дорога сужалась между двумя плечами гласиса. Французы позади колонны почувствовали, что передние ряды пятятся в агонии, и тоже споткнулись.

— Огонь! — винтовки выплюнули пули в новобранцев. Мальчики с ферм, которые еще пять недель назад не видели мушкета, кашляли кровью на песок.

— Ура! Ура! — иссушенные порохом рты растянулись в улыбке.

— Продолжайте огонь! Выдавливайте их назад!

Лица почернели от пороха. Ногти сорваны и кровоточат от разрывания патронных зарядов, оттягивания курков и кремней. На почерневших лицах, растянувшихся в странном оскале, белеют зубы. Дыхание стало отрывистым. Весь мир сжался до нескольких ярдов, люди заряжали и стреляли, стреляли и убивали, заряжали и заряжали, а другие люди вопили, ползали, полуослепшие раненые тянулись вдоль стен.

Французы попятились назад. Пули постоянно попадали в них. Никто больше не смог бы стрелять из мушкетов быстрее, и никто не предоставлял им такую хорошую цель.

— Огонь! — Шарп, перезарядив винтовку, снова выстрелил. За дымом нельзя уже было различить отдельного человека, но он знал, что враг там, за дымом и послал пулю в клубы дыма.

Харпер, не видя противника, прокричал своим людям прекратить огонь. Он оттащил в сторону сосновое дерево, присел и подозвал Тейлора.

— Боеприпасы.

Они прошли на край рва, отыскали убитых и начали срезать с них патронные сумки. Они оттащили сумки в форт и вернулись, чтобы снова заблокировать дверной проем. Не было времени, чтобы установить оставшуюся пушку на позицию для стрельбы и Харпер, сожалея об упущенном шансе, подошел проверить, что запал все еще торчит из запального отверстия. Стало уже безопасно, и он начал трудоемкий процесс перезарядки своего семиствольного ружья.

Какой-то французский офицер пустил свою лошадь в галоп, чтобы увидеть причину провала атаки, и был замечен двумя стрелками с юго-восточной башенки. Оба выстрелили. И человек и лошадь вздрогнули, кровь хлынула на песок, а раненая лошадь с диким ржанием поскакала по кругу, таща за собой мертвое тело.

— Огонь! — прокричал Фредриксон, и снова множество тяжелых пуль прошло сквозь дым, заставив колонну отшатнуться назад. Барабаны смолкли, лишь один издал звук, затем замолчал и он.

— Прекратить огонь! Прекратить огонь! — Шарп видел, что враг уходит, бежит, и хоть он и хотел стрелять, пока они в пределах досягаемости, но знал, что надо экономить боеприпасы. — Не стрелять! Не стрелять! — он чувствовал ликование от выигранной битвы, от вида поверженного врага. Пространство перед воротами было заполнено мертвыми и ранеными людьми и перепачкано известью, перемешанной с кровью. — Прекратить огонь!

В этот момент началась настоящая атака Кальве с северо-западного угла форта Тест-де-Бюш.

С севера пришли черные тучи. Капитан Палмер видел их, видел серое марево дождя под тучами и рассудил, что этой ночью на форт снова обрушится непогода. Бискайский залив, подумал он, подтвердил свою репутацию, когда штиль внезапно сменился штормом.

И тут на ворота форта пошла атака.

Люди на северной стене повернулись посмотреть. Казалось, что земля вокруг вскипела как котел с водой, котел, исторгнувший дым до небес.

Мушкетный огонь слился в единый продолжительный треск. Его сопровождали крики. Аромат тухлых яиц — запах порохового дыма, стелился над внутренним двором. Палмер видел, как пуля попала в Фитча, видел, как он падал, видел его смерть. Кровь вытекала из его рта, скапливалась на краю и затем капала со стены.

Палмер видел, как группа Харпера метнулась через внутренний двор, топча бесполезную сгоревшую баррикаду, а за ними последовал огонь.

Форт утонул в запахе крови и дыма, но для солдат это был привычный запах.

Палмер, радуясь, что снаряды больше не падают на форт, повернулся к северу. Чайки летали над заливом в четверти мили от берега. Дождь еще был не близко. Под парящими и вопящими чайками двое мужчин с лодок раскидывали сети.

Казалось, что на шум в форте им было наплевать.

Море было пусто. Ни паруса на горизонте.

Палмер думал о жене, оставленной в Грейвсенде, о двух голодных детях, о его надеждах для семьи после окончания войны. Фруктовый сад, думал он, далеко от моря, был бы идеальным местом. Какой-нибудь домик, не большой, но с комнатой, где будут спать дети, еще одна комната для него с Бетти, и помещение, которому несколько книг позволят дать название кабинета. Лошадь, чтобы он мог добраться куда захочет, и возможно его тесть, недовольный, что Бетти вышла замуж за морского пехотинца, одолжит немного денег, чтобы этот морской пехотинец стал садовником.

— Сэр! — стрелок, стоявший близко к Палмеру, посмотрел на залив.

— В чем дело?

— Мне показалось, что я что-то видел.

Палмер всмотрелся туда, но ничего не разглядел, кроме чаек, дерущихся друг с другом возле рыболовных сеток.

Он был уверен, что из-за слабого здоровья старший сын не может жить в большом городе. Угольная пыль и зимние туманы Грейвсенда были губительны для его слабых легких. Двое детей Палмера умерли во младенчестве и были похоронены на кладбище для нищих — у офицера морских пехотинцев не было денег, чтобы позволить щедрые похороны, только простое отпевание. Фруктовый сад еще надо вырастить, думал Палмер, яблоневый сад, обрамленный персиковыми деревьями.

Одобрительные возгласы из ворот заставили его повернуться. Люди на стенах все еще стреляли, но смех дал понять Палмеру, что этот раунд они выиграли. Один Бог знал как. Морские пехотинцы и стрелки заряжали и стреляли, смеясь, и вдруг наступила необычная тишина, все мушкеты прекратили палить, и только ветер шумел над холодным камнем и слышался стон раненых. Вдруг справа от Палмера раздался крик. Он побежал.

Три сотни французов остались в деревне перед рассветом и на ощупь ушли в темноту. Они описали большой круг на восток, север и потом на запад, и через час после первого луча солнца оказались у северного края форта.

Сто человек из них были новобранцами, их привели, чтобы они просто выстрелили из мушкетов, когда прикажут.

Остальные две сотни были лучшими среди солдат Кальве. Ими командовал капитан Брике, чье имя, означавшее «сабля», придавало войскам дополнительную уверенность. Их вел комендант Анри Лассан, который видел в этой атаке свой шанс на реабилитацию.

Брике хоть и был самым молодым офицером в отряде Кальве, уже имел некоторую репутацию. Это был храбрый, задиристый солдат.

Его задачей было подойти к форту, когда начнется атака. Под прикрытием шума атаки, и благодаря неожиданности он рассчитывал подойти близко под уязвимые северо-западные стены форта. Лассан обещал, что это можно сделать незаметно под прикрытием песчаных дюн. Так и оказалось.

Теперь, когда они незамеченными пробрались близко к форту, какой-нибудь сорвиголова пробежит по каменному мосту через дамбу, положит лестницы к ближайшей амбразуре и взберется на стены. За ним, ожидающим смерти, пойдет Брике, ожидающий стать майором еще до заката.

Новобранцы, ведомые опытными сержантами, во время атаки должны будут смести защитников со стен мушкетным огнем.

Сорвиголова, достигнув стены, должен удерживать ее, пока остальные ветераны с лестницами не дойдут до полоски песка между фортом и заливом, чтобы приставить их к стенам. Брике, зная, что на обращенных к заливу стенах будет немного защитников, хотел захватить именно эту стену. Каменная рампа, нарисованная Лассаном на его плане, вела в самый центр Тест-де-Бюш.

Двести человек, говорил Брике, смогут захватить форт. Это займет не более двадцати минут, если удастся скрытно подобраться к первой позиции.

Но пока что эту позицию охраняли британские часовые, и их следовало отвлечь. По этой причине люди сейчас и умирали перед главными воротами. Приказал это генерал Кальве, поэтому капитан Брике, стремившийся к славе, опасался, что та большая атака все-таки прорвется в крепость раньше, чем сорвиголова дойдет до дамбы. Полковник, который возглавлял большую атаку, тоже стремился преуспеть, и там не было ни одного человека, который бы сомневался в том, что британцы будут позорно сметены, как только фашины уложат на место и ветераны перейдут через ров.

Солдаты Брике со всей осторожностью проползли между дюнами и водой. Два человека, якобы доставая рыболовные сети из лодчонки, сигналили, когда кто-то появлялся на северо-западном углу форта, но таких сигналов было мало.

Брике прислушался к суматохе у главных ворот. Не единожды он поднимал голову и смотрел на форт, рискуя быть обнаруженным. Он ждал момента, рывка через дамбу.

— Подползем так близко, как только сможем, — сказал он.

Он ногами нащупывал опору в песке, сержант подталкивал его вверх, и вдруг перед ним появился форт, и Брике показалось, что стены никто не охраняет, но капитан не рискнул искать врага, ибо перед ним стояла иная задача. Он увидел каменную дамбу, точно как Лассан ее описал. Он перепрыгнул через низкую деревянную изгородь, затем его башмаки слегка стукнулись о камень, слегка присыпанный песком.

Где-то рявкнул мушкет, затем еще один, но Брике не обратил внимания. Он перепрыгнул через заржавевшее колесо шлюза и придержался за стену форта.

— Первая! — он указал налево. — Вторая, — направо.

Лестницы, аккуратно протащенные к краю залива, потащили дальше. На каждую лестницу было по четыре человека. Двое установили ее на песок и удерживали, а другие двое поднимали вверх, и скоро дерево ударилось о камень. Брике плечом оттеснил в сторону сержанта и первым начал взбираться так быстро, будто за ним гнались черти.

Наверху возник человек, вздрогнул, но снизу выстрелил мушкет и человек исчез, а лицо Брике забрызгало кровью, которую он сплюнул.

Он добрался доверху, схватился за зубец стены и перевалился через стену. Он быстро подошел к пушечному станку, осмотрелся, а рядом с ним уже встал сержант.

Брике с тихим шорохом вытащил из ножен саблю.

— За мной!

Люди поднимались по лестнице. Еще больше, ухмыляясь, полезло по новым лестницам и Брике, ведя людей вдоль западной стены знал, что форт теперь его.

Он добился своего, взобрался на стены, и станет майором еще до заката.

Капитан Палмер охранял северную стену. Мост из сосновых бревен все еще был на месте, окружая башенку, он схватил доски, напрягся, и спихнул сосновые бревна вниз во внутренний двор. Теперь единственный проход через башенку преграждала бочка с известью.

— Огонь! — Палмер, втиснувшись в крохотный смотровой отсек с пятью морскими пехотинцами, выстрелил над бочкой в голубые мундиры, внезапно возникшие на орудийных позициях.

— Вильям! Останься! — Шарпу нужен был надежный человек на стороне ворот. Если французы поймут, что защитники растеряны из-за этой новой угрозы и снова начнут атаку на ворота, понадобится кто-нибудь вроде Фредриксона, чтобы сдержать их.

— Морские пехотинцы! — он прокричал это как боевой клич. Шарп побежал к западной стене. — Пехотинцы!

Морские пехотинцы, натренированные в кровавом деле абордажей вражеских кораблей были как раз теми войсками, которые были нужны. Стрелки могли защитить ворота, но морские пехотинцы будут лучше в бою на маленьком пространстве.

Шарп отшвырнул винтовку и вытащил из ножен тяжелый кавалерийский палаш. Как же, во имя Христа, французишки проникли в форт? Мушкетная пуля ударилась в стену рядом с ним: это выстрелил француз с западной стены. Шарп увидел кучку людей в красных мундирах в дальней башенке, это значило, что северная стена пока держится. Дело Шарпа и морских пехотинцев, бегущих рядом с ним — очистить от французов западную стену.

Прохода между стенами не было, он сгорел в огне, поэтому Шарпу придется вести людей через башенку. Противник это понимал, их мушкеты будут ждать тех, кто выйдет из узкой двери, но для страха тут не было места. Шарп увидел французского офицера с обнаженной саблей, тот вел своих людей по западной стене и Шарп понял, что надо первым добежать до башенки, и он побежал быстрее, сумка с патронами подпрыгивала на поясе. Майор влетел в дверь, погасив скорость об внутреннюю стену.

Фредриксон, оставшийся со стрелками, дал залп по взбирающимся по лестницам французам. С такого расстояния винтовочный огонь оказался просто смертоносным.

Морские пехотинцы добежали до башенки вслед за Шарпом и впрыгивали в дверь. — Давайте!

Он вышел из башенки и сразу в пяти ярдах от него первый ряд французов с криками и угрозами бросились на него.

У французов было преимущество в скорости. Они уже бежали, а Шарп только выбрался из тесной башенки. На секунду он почувствовал страх от вида стали, но со свистом взмахнул палашом, встречая атаку французов.

— В штыки! — крикнул Шарп тем двоим, которые уже выбрались из башенки на стены. Остальные морские пехотинцы толпились за ним, но Шарп знал, что надо освободить для них место. — Убьем их! — он прыгнул вперед, предвосхищая атаку французов. Французский офицер, невысокий человек с диким лицом, сделал выпад саблей. Сбоку от него стояли усатые великаны с байонетами.

Тяжелый палаш, настоящий тесак мясника, отбил мушкет в сторону. Сабля француза прошла мимо Шарпа и морской пехотинец инстинктивно ухватился за лезвие и закричал когда Брике, вытаскивая саблю, разрезал его пальцы до костей.

Шарп ударил ближайшего к нему солдата гардой и секанул лезвием офицера. Брике, заметив блеск стали, отшатнулся, но тут его в бок ударил байонет морского пехотинца, а палаш Шарпа чиркнул по шее, оборвав его надежды о славе.

Удар сапога, направленный Шарпу в пах, пришелся в бедро. Шарп вывернул палаш и двумя руками ткнул им вперед, где оказалось горло еще одного француза.

Еще один байонет попытался ударить Шарпа, на этот раз с другой стороны.

Вокруг него люди хрипели, пинались и рубили саблями. Он ощущал запах пота, чувствовал их дыхание, ему нужно было больше места. Громко выпалил мушкет, но было невозможно сказать, кто произвел выстрел, французы или британцы.

Французы, превосходя горстку британцев количеством, теснили их назад. Шарп, перед которым было не более полуярда, шагнул назад и с воинственным криком рубанул палашом вниз. Кто-то споткнулся, и Шарп ввернул лезвие в бок француза, который со стоном упал.

— Пехотинцы! — один морской пехотинец уже лежал, хрипя и кашляя кровью, но остальные двое переступили через него и кололи байонетами. За ними встали еще двое. Такому бою могло научить только тяжелое детство, такому не научат сержанты-инструкторы. Люди кусались, царапались и лягались, ощущая дыхание тех, кого они убивали.

Морское пехотинец переступил через труп капитана Брике и французский байонет ударил его в спину. Сразу же другой морской пехотинец, дико вопя, ткнул своим байонетом француза в лицо. Тела уже лежали, как баррикада, но морские пехотинцы пинками сбросили трупы в тлеющие руины и пошли вперед с мокрыми от крови штыками.

Шарп отталкивал французов назад лезвием палаша. Он видел глаза врага, и даже, сам того не подозревая, улыбнулся. Он делал выпады, парировал удары, снова колол, и каждое его движение было отточенным. Девятнадцать лет сражений готовили его к этому моменту.

Рядом с Шарпом грохнул мушкет и майор ощутил сильный удар в грудь. Французский лейтенант, с окровавленным лицом и мундиром, ворвался в первую шеренгу врага и полоснул гибкой тонкой сабелькой прямо в сторону лица Шарпа. Шарп отбил саблю и сам ударил офицера палашом по глазам. — Давай! Давай!

Они держались. На стенах уже находилась дюжина морских пехотинцев и французы, чью первую атаку отбили, опасались байонетов. Один из французов, видя, что путь закрыт, нырнул в полукруглую башенку, где ранее стояли тридцатишестифунтовые пушки. Остальные бросились вниз по рампе во внутренний двор.

Фредриксон привел двенадцать стрелков на середину южной стены и инструктировал их, будто они находились в тренировочном лагере в Шорнклиффе. Заряжай, целься, стреляй, заряжай, целься, стреляй и каждый залп попадал во французов, все еще пытающихся взобраться по лестницам на стены.

Французы на валу, слыша радостные крики товарищей, оказавшихся внизу, расступались перед Шарпом. Раз внутренний двор взят, нет нужды драться с этим диким стрелком, с лицом, закопченным порохом. Его глаза и оскаленные зубы блестели на фоне почерневшей кожи.

Шарп понимал, что сражение на стене подходит к концу потому, что обе стороны начали опасаться холодной стали. Ему надо было продолжать драться. Он прокричал морским пехотинцам продолжать атаку, переступил через тело лейтенанта, заколол французского сержанта и выдернул лезвие из тела, а морские пехотинцы бросились в брешь, умело втыкая штыки в тела французов.

С внутреннего двора зазвучали выстрелы. Раздался крик и грохот как из пушки, который сказал Шарпу, что в дело вступил Патрик Харпер.

Еще один залп дал Фредриксон.

Стены стали липкими от крови. Один морской пехотинец поскользнулся, и высокий француз добил упавшего одним ударом саперного топора. Это придало французам духу, и они насели на людей Шарпа с новой силой.

Шарп понял, что форт будет потерян, если не убить этого «лесоруба». Он ткнул в него палашом, палаш вошел между ребер, француз сжал лезвие руками, на пальцах показалась кровь, но он все еще стоял, а другой француз вцепился в лицо Шарпу. Байонет ткнул его в бедро, Шарп упал назад, потеряв палаш, он чувствовал дыхание француза, а его пальцы сжимались на шее Шарпа. Шарп лежал на спине, придавленный двумя врагами. Потом ему удалось встать на одно колено, и вцепиться в лицо человека, душившего его. Француз завопил, когда пальцы Шарпа вдавили его левый глаз.

Не было никакого военного искусства, не было приказов, только масса людей, старающаяся убить друг друга сталью, ногами, руками и зубами. Сержант морских пехотинцев, выкрикивая малопонятные слова, заколол байонетом одного из французов, навалившихся на Шарпа, и пнул другого в лицо. «Лесоруб», захлебываясь кровью, упал рядом с ними и двое других морских пехотинцев воткнули байонеты в его тело. Кто-то всхлипывал, кто-то кричал.

Шарп встал, выпустив палаш, и поднял топор с широким лезвием. Он поблагодарил сержанта-пехотинца, но тот не слышал, лишь колол и колол окровавленным байонетом.

Один француз прыгнул на пушечный станок, в линии французов образовалась брешь, Шарп, дико крича, взмахнул топором и заставил французов отойти на два шага.

На внутреннем дворе громыхнул взрыв и эхом начал отражаться от стен форта Тест-де-Бюш. Повалил дым.

Харпер повернул пушку и пальнул во французов, спустившихся со стен зарядом из камней, гвоздей и кусков свинца. Пушка отскочила на пять ярдов назад.

— Бейте их! — закричал Харпер.

Стрелки Минвера на северной стене начали стрелять во французов, оставшихся на внутреннем дворе. Несколько стрелков в поисках добычи на мертвых телах спрыгнули со стен, рискую переломать конечности.

Шарп поднял над головой топор, призывая к атаке, и опустил лезвие на кого-то, высвободил топор с потоком крови и снова пошел вперед.

Он уловил какое-то движение слева, присел, и человек, спрыгнувший с лестницы, наступил на спину Шарпа и повалился на морских пехотинцев. Один из них врезал французу по шее прикладом мушкета, убив как кролика.

Шарп повернулся, защищенный амбразурой, и увидел, что французы стреляют с дюн. На лестнице появилась чья-то голова, Шарп опустил на нее топор, услышал крик, затем зацепил лестницу за верхушку и столкнул ее вбок, раздался стук лестницы об землю.

— Сзади! — услышал он предостерегающий крик, Шарп нагнулся и байонет скользнул по его спине. Он ударил француза рукояткой топора в живот, отступил назад, развернул оружие и яростным ударом воткнул лезвие в ребра француза. Топор застрял.

Мушкет француза с примкнутым байонетом валялся у его ног. Шарп поднял его и начал орудовать так, как его учили много лет назад. Выпад, провернуть, вытащить, шаг вперед, выпад, повернуть, вытащить.

Он не помнил, приказывал ли что-нибудь. И если дико кричал — тоже не помнил. Он просто дрался, чтобы очистить стену от врага.

Опять его настигло странное ощущение, что весь мир вокруг него странным образом замедлился, люди двигались как куклы. Он один двигался быстро.

Француз с испуганным взглядом сделал выпад, Шарп отбил мушкет в сторону и воткнул свой байонет в живот француза, провернул, чтобы освободить его, и двинулся вперед. Другой француз взводил курок своего ружья и Шарп, не зная, заряжен ли его трофейный мушкет, нажал на спусковой крючок. К его удивлению, мушкет выстрелил и в горле француза образовалась кровавая дыра.

Выстрел проделал брешь в рядах французах. Опытный французский сержант увидел Шарпа и сделал выпад, но Шарп оказался проворнее, и своим байонетом зацепил руку сержанта, проткнув ее до костей, а морской пехотинец рядом с Шарпом, вонзил байонет в пах сержанта.

Шарп знал, что форт все еще мог быть потерян. Он знал только одно: эти липкие от крови камни надо защищать насмерть, что морские пехотинцы должны драться как одержимые, французов надо превзойти в ярости и уверенности, чтобы посеять в них ужас и победить их. Ужас является главным оружием в войне. И этот ужас здесь был, под крестом святого-драконоборца на флаге, развевавшемся над этим сражением.

Долгий протяжный крик раздался позади французов.

Шарп знал этот крик.

— Патрик!

Харпер, очистив внутренний двор от французов, забрался на стену, заполненную ранеными от выстрела пушки. Он со своей командой взбирался на стены с примкнутыми байонетами, и французы, атакованные с трех сторон, начали отступать.

Французы, прыгая на лестницы видели, что их страх оправдан. Они прокладывали себе путь вниз, крича тем, кто ждал их внизу, что поражение неизбежно. У одной лестницы сломалась перекладина, и шесть человек рухнули на песок.

Стрелки, посланные Фредриксоном на западную стену, очистили башенку и, наклонившись с амбразур, обстреливали лестницы. Капитан Палмер привел еще морских пехотинцев с северной стены.

— В атаку! — крикнул Шарп. Это было необязательно, ибо победа была очевидна. Морские пехотинцы отвоевали половину стены и теперь шли дальше и французы, увидев, что победа обернулась поражением, бросились к лестницам или просто прыгали в ров.

Харпер ткнул винтовкой с примкнутым байонетом, лезвие скользнула по бедру француза, и Харпер, повернув винтовку, врезал французу прикладом по челюсти. Он отпихнул его в сторону, проткнул штыком еще одного противника и увидел, что на стене не осталось врагов. Морские пехотинцы стояли перед амбразурами на коленях и стреляли в новобранцев под стеной. Капитан Палмер с красной от крови саблей стоял возле флагштока, который все еще стоял и на котором развевался флаг из красных рукавов.

— Боже, спаси Ирландию, — огромная грудь Харпера вздымалась, он сел на орудийный станок. Покрытое кровью лицо повернулось к Шарпу. — Бог мой.

— Да уж, — Шарп дышал как взмыленная лошадь, взглянул в сторону ворот, но там все было спокойно. Он посмотрел на странный мушкет в своих руках и бросил его. — Боже, — французы бежали прочь на север по дюнам. — Прекратить огонь! Не стрелять!

Стрелок, поискав среди тел, шагая по крови, принес Шарпу его палаш.

— Спасибо, — Шарп взял его. Он хотел улыбнуться, но на лице застыла дикая кровавая гримаса.

Форт удержали. Кровь ручьем стекала со стен.

Люди Брике бежали.

Большая атака на ворота также была отбита и атакующие теперь отступали. Если бы атака продлилась на пять минут дольше, всего лишь на пять минут, форт был бы потерян. Шарп знал это. Он вздрогнул при мысли об этом, затем посмотрел на окровавленное зазубренное лезвие своего палаша.

— Господи Иисусе.

Потом снова начали падать гаубичные снаряды.

Глава 17

Человек безостановочно рыдал. Взрывом ему оторвало правую ногу до самого бедра. Он звал маму, но ему было суждено умереть. Другие раненые, дрожа в грязном туннеле, который вел в лазарет, очень хотели бы, чтобы он замолчал. Капрал морских пехотинцев с проткнутым байонетом плечом вслух читал Евангелие. Все мечтали, чтобы он тоже заткнулся.

Одежда морских пехотинцев, вызвавшихся быть хирургами, насквозь промокла от крови. Они резали, пилили, перевязывали, им помогали легкораненые, удерживая смирно тяжелораненых, которым хирурги безжалостно ампутировали конечности, перевязывали артерии и прижигали плоть огнем, ибо они не знали, как еще остановить потоки крови.

Раненых французов под огнем гаубичных снарядов отнесли через мост из фашин, брошенных в ров атакующими, и оставили на дороге среди их убитых товарищей. Десять морских пехотинцев под охраной десятка стрелков бродили за воротами и подбирали вражеские боеприпасы. Французский полковник-артиллерист, видя, что раненые французы лежат снаружи форта, хотел прекратить огонь, но Кальве приказал продолжать. Двенадцатифунтовые орудия, стреляя крупной картечью, пытались отогнать сборщиков боеприпасов, но морские пехотинцы ложились среди тел и швыряли трофейные патронные сумки в дверной проем. Только когда они ушли, генерал Кальве приказал орудиям прекратить огонь и французы под белым флагом смогли пойти выносить раненых.

В самом форте около дюжины пленников согнали вниз в погреб, где уже находился капитан Майерон, двадцать убитых французов оставили на стенах. Один из них, лежа на остатках сгоревшего строения, внезапно взлетел на воздух, когда взорвались его боеприпасы. Запах паленого мяса смешивался с запахом крови и пороха. Те, кто видели это, говорили, что он подлетел как лягушка. Лучше смеяться, чем рыдать.

— Прощу прощения, сэр, — опять сказал Палмер.

Шарп затряс головой,

— Мы отогнали их.

— Я должен был заметить их, — Палмер был настроен обсуждать свою промашку.

— Да, вам следовало заметить их, — Шарп отмывал свой палаш в ведре с водой. Стрелки и морские пехотинцы мочились в стволы своего оружия, очищая их от порохового нагара.

Никто не говорил ни слова. Большинство тех, кто уже почистил оружие, просто сидели возле амбразур и смотрели в небо. На стены принесли ведра с водой, пока выветривался дым из внутреннего двора. Форт был полон руин, крови, пепла, дыма и казалось, что защитники потерпели поражение, а не победили.

— Если бы они добрались до северной стены, — сказал Шарп Палмеру, — мы бы к этому времени уже сложили оружие. Вы все сделали правильно. — Шарп вложил палаш в ножны. Он не мог припомнить другой такой дикой схватки, даже в Бадахосе такого не было. Там весь ужас заключался в пушках, а не в пехотинцах. — А ваши люди, — продолжил Шарп, — сражались просто великолепно.

— Спасибо, сэр, — Палмер кивнул на грудь Шарпа, — Должно быть, вам больно.

Шарп взглянул вниз. На маленьком свистке, прицепленном к нагрудному ремню, была вмятина прямо в центре. Он вспомнил выстрел французского мушкета и понял, что если бы не свисток, то пуля бы пробила сердце. Сейчас эта схватка была уже как в тумане, но позже отдельные моменты придут в ночных кошмарах. То, как француз повалил его на землю, удар пули в грудь, первый страх при взгляде на голубые мундиры, появившиеся на стене; такие моменты всегда страшнее потом, чем сразу. Шарп никогда после битвы не вспоминал победы, только те моменты, когда был на грани поражения.

Харпер с клочком бумаги в руке взобрался на стену.

— Семнадцать погибших, сэр. Вместе с лейтенантом Фитчем.

Шарп сморщился. — Я думал, он выживет.

— Это трудновато с пулей в животе.

— Да. Бедняга Фитч. Он так гордился своим пистолетом. Сколько раненых?

— Как минимум тридцать тяжелых, сэр, — тихо произнес Харпер.

Гаубичный снаряд упал во внутренний двор, подпрыгнул и взорвался. После такой драки снаряды казались такой мелочью. Если бы у французов были мозги, подумал Шарп, они бы снова пошли в наступление. Но может быть они также опустошены, как и мы.

С внутреннего двора поднялся стрелок Тейлор и сплюнул табак через стены. Он показал пальцем на пушку Харпера. — Эта отстрелялась.

— Отстрелялась? — спросил Шарп.

— Цапфа накрылась. — Из гнезда пушки вылетела левая цапфа и порвала металлическое крепление, которое должно была удерживать пушку на месте. Без сомнения, пожар, устроенный Бэмпфилдом, ослабил крепление и теперь двенадцатифунтовка была бесполезна. Шарп посмотрел на Харпера.

— Какие будут предложения, Патрик?

— Могу раздать парням вино, — сказал Харпер.

— Давай, — Шарп пошел по периметру стен. Мертвых французов, обобрав у них патроны, сбросили на песок возле залива. Если бы кто-нибудь из его людей сохранил силы, Шарп приказал бы похоронить их, но даже собственные мертвые лежали непохороненными. Двое морских пехотинцев все еще с черными от пороха лицами, вяло втянули через амбразуру французскую лестницу и потащили ее вниз к воротам, где она составит часть новой баррикады.

Шарп быстро проскочил через юго-западную башенку. Французские пушкари, видя, что своих раненых уже унесли, возобновили огонь. Струи пламени вырывались из мельницы и двенадцатифунтовые ядра бились о стены форта, нервируя и без того взвинченных защитников. Шарп отыскал Фредриксона. — Спасибо, Вильям.

— За то, что я выполняю свой долг? — Пот проступал через порох и стекал по лицу, оставляя на загорелой коже коричневые разводы.

— Оставляю командование на тебя, — сказал Шарп, пока я схожу проведать раненых.

— Я бы тоже хотел сделать это, — он указал на бедро Шарпа, куда угодил французский байонет. Там уже застыла корка крови.

— Просто царапина, — Шарп повысил голос, чтобы каждый человек слышал его. — Молодцы, парни! — двое морских пехотинцев, тащивших мертвое тело, оскалились в улыбке. Этим мертвым телом, узнал Шарп, был Мур, парень из Девона. Пуля попала ему в затылок, и он мгновенно умер.

Шарп почувствовал ком в горле и слезы на глазах, но не заплакал, а лишь выругался. Муру повезло больше, чем раненым в грязном коридоре, ожидающим хирурга. Шарп пошел, чтобы дать слабое утешение людям, которых ничто не могло утешить, в их будущем не ждало ничего, кроме боли и нищеты.

Снаряды все падали, воняло кровью, и Шарп со своими людьми ожидал следующего штурма.

Остатки отряда капитана Брике вернулись в деревню. Их лица были покрыты кровью, на них застыла печаль и разочарование. Один раненый, используя мушкет как костыль, рухнул на песок. Барабанщик, выживший при атаке на главные ворота, ему не исполнилось еще и двенадцати, плакал, потому что его отец, сержант, погиб на стене вместе с капитаном Брике. Выжившие рассказывали страшные истории о лезвиях, крови, об искаженных ненавистью лицах, о стрелке с огромным топором, о пушке, размазавшей людей по рампе, о смерти.

Врач промывал глаза от извести морской водой. Никто не ослеп; рефлекторно люди плотно закрывали глаза и пятились от белого облака, но тот факт, что была использована известь, разъярил генерала Кальве. — Дикари! Варвары! Хуже русских!

Старшие французские офицеры собрались в амбаре, где генерал Кальве устроил штаб. Они уставились на карту, избегая смотреть в глаза друг другу, и радовались, что генерал Кальве в качестве объекта для своего гнева избрал Пьера Дюко.

— Объясните мне, — сказал Кальве Дюко, — за что сегодня умерли мои люди?

Дюко, казалось, совершенно не затронула ярость генерала.

— Они умерли за победу, в которой нуждается Франция.

— Победа над кем? — едко спросил Кальве. — Над кучкой брошенных «чертей», воюющих известью? — он агрессивно взглянул на Дюко. — Мы же пришли к выводу, что их планы по высадке разрушены, так почему бы не оставить этого Шарпа гнить за стенами? — Никто в комнате не считал странным, что генерал испрашивает разрешения у майора, поскольку этот майор — Пьер Дюко, наделенный Императором особой властью.

— Потому, — сказал Дюко, — что если Шарп спасется, то он расскажет о предательстве графа де Макерра.

— Надо тогда предупредить де Макерра, — сказал Кальве. — Почему люди должны умирать из-за клочка бумаги? — Дюко не ответил, давая понять, что Кальве вступил на запретную территорию. Генерал хлопнул ладонью по карте, изливая ярость от упущенных надежд. — Нам надо идти на юг, сражаться с Веллингтоном, а не валять дурака с этим майором! Я оставлю здесь батальон, запру ублюдка в стенах, и пойду на юг, туда, где мы нужны.

Пьер Дюко тонко улыбнулся. Генерал рассуждал правильно с военной точки зрения, но Пьеру Дюко нужен был Шарп, и поэтому Дюко использовал свой козырь.

— Должен ли я, генерал, объяснить Императору, что британский майор с менее чем двумя сотнями людей победил великого Кальве?

Это были резкие слова. На мгновение Дюко пожалел о сказанном, но генерал Кальве сдался.

— Надеюсь, вы правы, Дюко. Надеюсь, что «черти» не высаживаются сейчас в Адуре, пока мы тут торчим, — бессильно прорычал он и снова хлопнул по карте. — Ну ладно, так как же нам вытащить этого ублюдка из-за стен? Нужен пролом в стене!

— Уже есть один, — к всеобщему изумлению, это сказал комендант Лассан, благополучно вернувшийся с проваленной атаки с севера. Он также напомнил генералу Кальве, что за последние восемь лет написал не менее двенадцати писем морскому министру, ответственному за береговую оборону, о том, что главные ворота форта Тест-де-Бюш могут обвалиться в любой момент. Камни сдвинулись так, что вертикальная ось ворот наклонилась на целый дюйм, а в стенах появились трещины. Министр же ничего не предпринял. — Все это может обрушиться, — сказал Лассан.

Генерал Кальве поверил ему. Он приказал двенадцатифунтовкам сосредоточить огонь на стенах рядом с воротами; артиллерийский огонь обрушит стены в ров и создаст наклон, по которому смогут взобраться нападающие.

— Здесь начнется наша утренняя атака, — Кальве взял кусок угля и начертил на карте толстую стрелу. Стрела указывала на главные ворота. — Эту атаку возглавлю я, — прогрохотал Кальве, — а вы, — ткнул он пальцем в пехотного полковника, — устроите ложную атаку тут. Он нарисовал стрелу потоньше в направлении северной стены. — Им придется разделиться. Кальве посмотрел на широкую стрелу и представил, как рушится стена, заполняя ров; он увидел своих людей, взбирающихся на баррикаду и вонзающих байонеты в так называемых «элитных» стрелков и морских пехотинцев. — Мы проведем пленников по Бордо и покажем всем, что случается с мерзавцами, воображающими, что они могут победить Францию.

— Я настаиваю, — сказал Дюко, — чтобы майор Шарп был передан в мои руки.

— Вы можете забирать ублюдка, — Кальве снова посмотрел на карту и резким движением продолжил большую стрелу, дочертив ее до внутреннего двора. — Скажите людям, что у британцев мало патронов. Скажите им, что сегодня мы убьем половину этих ублюдков, скажите, что внутри форта есть вино и женщины. Скажите, что первым десяти человекам, вошедшим в форт, полагается медаль. — Кальве взглянул на нарисованную стрелу и вспомнил массированный огонь, обрушенный «чертями» на его людей. Он вспомнил вопли солдат, трущих глаза, и полосы крови на дороге.

Его люди помнят это не менее ясно, и потерпевшие поражение будут нервничать перед новой атакой. Кальве нужно было что-нибудь новое, что изменило бы результат второго штурма, и он резко ткнул в карту на место дюн возле залива. — Если мы поставим сюда пару двенадцатифунтовок, — спросил он артиллерийского полковника, смогут они обстреливать брешь до последнего?

Артиллерийский полковник сомневался, смогут ли его пушки вообще проделать брешь за несколько часов. Даже огромные осадные орудия, вдвое большего калибра, могут и за несколько недель не суметь расшатать прочные стены, а теперь Кальве еще собирается забрать из его батареи два орудия. — Даже если передвинуть эти орудия, сэр, как защитить расчеты от огня стрелков? — Кальве хотел поставить орудия в двухстах ярдах от стен форта.

Кальве хмыкнул, признавая справедливость замечания. Раздался выстрел ближайшей гаубицы, амбар задрожал, и с соломенной крыши посыпалась солома. Одна соломинка упала на карту перед Кальве, прямо на залив. — Если бы у меня было судно, — вслух помечтал Кальве, — я бы к вечеру уже выиграл сражение. Но корабля у меня нет, так что пусть ваши пушкари стреляют, невзирая на потери, — воинственно посмотрел он на начальника артиллерии.

— Но у вас есть корабль, — от камина раздался спокойный голос Дюко.

Кальве резко повернулся к невысокому майору. — Корабль?

— Американец, — сказал Дюко, американец и его корабль.

— Приведите его! — Кальве зачеркнул на карте намеченные артиллерийские позиции и рядом с упавшей соломинкой нарисовал кораблик. — Приведите его, Дюко! И скажите нашему союзнику, что он должен сражаться! Приведите его быстрее.

Киллик, вызванный из Гужана, наклонился над картой. Он видел, что Кальве хочет обстреливать южную стену. Стоящий на якоре у юго-западного угла форта корабль смог бы обстреливать укрепление до последнего момента схватки, тогда как двенадцатифунтовки с мельницы вынуждены будут прекратить огонь из опасения попасть по собственной атакующей колонне. Орудийный огонь «Фуэллы», направленный под правильным углом к колонне, идущей на пролом, заставит защитников держаться подальше от этой опасной точки. Плавучая батарея, видел Киллик, это гарантия победы. Американец кивнул. — Это можно сделать.

— На рассвете? — спросил Кальве.

Киллик достал сигару.

— Это можно сделать, но я это делать не стану. Я дал обещание не сражаться против британцев. Возникла мертвая тишина, нарушенная очередным выстрелом гаубицы, который сбросил с крыши амбара еще больше пыли и соломы. Киллик пожал плечами. — Я сожалею, джентльмены.

— Обещание? — презрительно повторил Дюко.

— Да, обещание, — повторил Киллик. — Майор Шарп сохранил мне жизнь в обмен на такое обещание, — американец улыбнулся, — и такое обещание, как и обещание, данное женщине, следует выполнять.

Легкомыслие Киллика поразило Дюко.

— Обещание, данное дикарям можно не выполнять. Вам следовало бы знать об этом.

— Значит, по этой причине вы не прислали мне медные листья, — Киллик с неприязнью посмотрел на Дюко. — Не учите меня, майор, как надо выполнять обещания.

Медные листы так и не прислали, но шхуну залатали древесиной и залили смолой. Эту работу сделали быстрее, чем Киллик даже смел надеяться.

Мачты и реи снова водрузили на место. Паруса подвесили. «Фуэлла», выглядящая мертвой и сожженной, снова была на плаву.

В то самое утро, когда французы умирали у ворот форта, «Фуэллу» лебедками вытащили из грязи. Она снова стояла на воде. В одно мгновение неуклюжий каркас снова стал легким судном, подрагивающим от волн и ветра. Под бушпритом снова установили носовую фигуру. На борт погрузили мясо, воду, хлеб, вино и овощи. Залатанное днище обследовал плотник, и хотя в корпус проникла вода, плотник заявил, что насосы легко справятся с этой проблемой.

— Так что, генерал, — сказал Киллик, — «Фуэлла» встанет завтра на якорь в заливе, но не сделает ни выстрела. Я дал обещание.

Кальве, страстно желая, чтобы «Фуэлла» приняла участие в сражении, улыбнулся. — Майор Шарп лишился чести, капитан Киллик, когда решил использовать известь против моих солдат. Так что вы можете считать себя свободными от любых обещаний, данных ему.

Киллик, уже выразивший недовольство из-за использования извести, покачал головой. — Полагаю, мне лучше судить, должен ли я выполнять обещания или не должен, генерал.

— Вы же не военный человек, — Пьер Дюко, невзирая на малый рост, обладал властным голосом, — и по вашему собственному заявлению, мистер Киллик, вступили в переговоры с врагом. Я полагаю, вы не желаете провести много времени, отвечая на вопросы французских властей. — Киллик промолчал. Остальные французские офицеры, даже Кальве, смутились от этой угрозы, но Дюко, почувствовав превосходство над высоким американцем, улыбнулся. — Если мистер Киллик не предоставит обоснований того, зачем он находится на французской земле, я своей властью потребую у него объяснений.

— Объяснений… — начал Киллик.

Дюко прервал его.

— Лучшим объяснением будет стреляющий на рассвете корабль. Вы обещаете мне, мистер Киллик, что вы будете там? Или мне следует начать расследование в отношении вас?

Американец вспыхнул.

— Я попал в плен, ты, маленький мерзавец, потому что добровольно вызвался защищать ваш гребаный форт.

— И вы не потеряли ни единого человека, — с улыбкой сказал Дюко, — и вас выпустили буквально через несколько часов. Я думаю, эти обстоятельства требуют выяснения.

Киллик взглянул на Кальве, но увидел, что генерал ничего не может противопоставить этому худому майору в очках. Американец пожал плечами.

— Я не могу быть там на рассвете.

— В таком случае я прикажу вас арестовать, — сказал Дюко.

— Я не могу быть там на рассвете, ты, ублюдок, — прорычал Киллик, потому что прилив не позволит. Мне нужно сначала пройти по мелководью двадцать миль. Разве что вы прикажете арестовать Бога, и он сделает преждевременный прилив. — Он с вызовом посмотрел на Дюко, затем опустил взгляд на карту. — Через час после рассвета, не ранее.

— Значит через час после рассвета, — безжалостно сказал Дюко, — вы встанете на якорь рядом с фортом и начнете обстреливать стены? — Он увидел в глазах Киллика надежду и понял, что это вызвано тем, что, оказавшись на палубе своего корабля, Дюко не сможет иметь над ним власти. — Дайте мне обещание, мистер Киллик, дайте обещание. Дюко достал клочок бумаги и куском угля нарисовал крупные буквы, которые гласили, что Киллик незаконно вступил в сношения с врагом, и в оправдание этого «Фуэлла» будет обстреливать крепость, пока враг не сдастся. Он протянул бумагу Киллику. — Ну?

Киллик знал, что если он не подпишет эту бумагу, то Дюко его арестует. Лайам Догерти не поплывет без Киллика, и «Фуэлла» останется в заливе как заложник прихоти Дюко. В полной тишине американец взял бумажку и накарябал свое имя.

— Через час после рассвета.

Торжествующий Дюко засвидетельствовал подпись.

— Вам лучше приступить к приготовлениям, мистер Киллик. Если вы нарушите обещание, я в свою очередь обещаю вам, что во всей Америке люди узнают, что Киллик бросил союзников и трусливо сбежал от драки. Неприятно, когда твое имя запомнят как имя предателя. Первым был Бенедикт Арнольд, а за ним Корнелиус Киллик. — Пару секунд он смотрел Киллику в глаза, затем американец смиренно кивнул.

Выйдя из амбара, Киллик с чувством выругался. Пушки продолжали стрелять, а на землю упали первые тяжелые капли ливня, надвигающегося с севера. Американец знал, что этот ливень продлится всю ночь и после него будет труднее стрелять из мушкетов и винтовок. У французов теперь есть преимущество, зачем им нужен еще и корабль?

— Что вы намерены делать? — спросил его Лассан.

— Бог знает. — Киллик швырнул окурок сигары в грязь, и его тут же подхватил часовой. Американец взглянул на форт, из которого поднимался дым с каждым разрывом снаряда. — Что хуже, Анри: предать врага или предать союзника?

Анри Лассан пожал плечами. Он ненавидел Дюко за то, что тот сделал.

— Я не знаю.

— Я подумываю, чтобы стрелять с перелетом, — сказал Киллик, — и надеюсь, майор Шарп простит меня. Он помолчал немного, думая о том, что сейчас творится в форте, в который неумолимо падали снаряды. — Ублюдок мой враг, Анри, но он все же мне нравится.

— Боюсь, что если дело пойдет так, как сейчас, — сказал Лассан, — то завтра в это же время майор Шарп будет мертв.

— То есть неважно, как я поступлю? Американец снова посмотрел на крепость. — Вы верите в молитву, друг мой? Может, помолитесь за мою душу?

— Я уже молюсь за нее, — ответил Лассан.

— Ибо я сегодня торговал честью, — тихо произнес Киллик. — До свиданья, друг мой! До рассвета.

Так у французов появились два помощника: дождь и американец, и их победа стала делом решенным.

За час до полуночи первые камни из стен возле ворот начали падать в ров. Каждый выстрел крошил камни и все сильнее повреждал тротуар над воротами. Фредриксон с затененным фонарем взобрался на стену перед воротами, чтобы обследовать разрушения. Вернулся он весьма озабоченным. — Скоро рухнет. Дерьмовая работа.

— Дерьмовая? — спросил Шарп.

— Камни уложены неправильно. Фредриксон переждал выстрел очередного ядра и продолжил, — камни вырублены в каменоломне по вертикали, и уложены горизонтально. Из-за этого внутрь проникает вода и раствор портится. Эти ворота — образец безобразного строительства. Строителям должно быть за него стыдно.

Однако если французы и не умели строить, стрелять они умели. Даже под завесой дождя французские пушкари точно укладывали ядра в цель, и Шарп предполагал, что они поставили затемненные фонари между пушками и фортом, и целились с их помощью. Время от времени французы запускали освещение: железная, обмотанная тряпьем банка, заполненная селитрой, порохом, серой, смолой и льняным маслом. Банки вспыхивали, шипя под дождем, и давали пушкарям увидеть нанесенные ими повреждения. Повреждения были достаточно большими, и Шарпу пришлось убрать часовых подальше от стен рядом с воротами.

Дождь повлек за собой еще больший ущерб, нежели даже артиллерия. В полночь, когда Шарп обходил стены, его отыскал сержант морских пехотинцев. — Капитан Фредриксон просит вас подойти, сэр.

Фредриксон находился во втором разрушенном артиллерийском погребе, который менее всего пострадал от взрывов, устроенных Бэмпфилдом. Лампа отбрасывала мерцающий свет на почерневшую стену и на жалкий запас пороха и патронных картриджей, составляющих последний резерв боеприпасов. — Я сожалею, сэр, — сказал Фредриксон.

Шарп выругался. Через гранитные блоки потолка просочилась вода, и теперь порох в бочках превратился в мокрую кашу, а патронные картриджи представляли собой размокшую смесь бумаги, свинца и пороха. Трофейные французские патроны тоже намокли. Шарп снова выругался, громко и грубо, но бесполезно.

Фредриксон указал на потолок над бочками. Должно быть, взрыв расшатал камни.

— Когда мы пришли, все было сухо, — сказал Шарп, — я проверил.

— Вода просачивается постепенно, — сказал Фредриксон.

Шестеро морских пехотинцев перенесли порох в проходы, где готовили пищу. Порох рассыпали в надежде, что хоть сколько-то к утру подсохнет, но Шарп знал, что обороне форта настал конец.

Это была его ошибка. Надо было накрыть порох брезентом, но он об этом и не подумал. Было столько всего, что он должен был сделать. Надо было предвидеть, что у противника имеются гаубицы, надо было предупредить Палмера о возможности атаки с севера, надо было послать больше людей на ночную вылазку, надо было поднять починенные Харпером пушки на стены, где они были бы в безопасности от обстрела, надо было приготовить воды, чтобы тушить пожары.

Шарп сел и на него нахлынула волна отчаяния.

— Мы ведь потратили более половины боеприпасов?

— Много больше половины, — Фредриксон выглядел таким же несчастным. Он сел напротив и лампа отбросила две тени на высокий потолок погреба. — Можно перенести сюда раненых, здесь им будет удобнее.

— Да, можно, — однако никто не пошевелился, — осталось ведь сколько-то французских боеприпасов в сумках?

— Всего лишь пятьдесят патронов в каждом.

Шарп поднял с пола обломок камня и нарисовал ворота.

— Вопрос в том, не будет ли атака на ворота обманным маневром, а на самом деле они ударят с другой стороны, — медленно произнес он.

— Они пойдут со стороны ворот.

— Я тоже так думаю, — Шарп нацарапал над воротами метки. — Тут мы разместим всех до единого. Охранять другие стены будет только Минвер с горсткой солдат.

Шарп цеплялся за призрачную надежду, что появится британской судно и натянет нос французам, увидев их самодельный флаг. Бриг, вставший на якоре в заливе, смог бы обрушить на колонну нападающих лавину огня. Но в такую погоду, в порывистый ветер и ливень, от которого на внутреннем дворе вода поднялась уже на четыре дюйма, никакого брига не будет. — Твой человек уже, наверное, добрался до наших, — он хватался за соломинку и прекрасно это осознавал.

— Если он еще жив, — угрюмо проронил Фредриксон. — И если ему поверили. И если вся армия встанет перед флотом на колени и флот рискнет послать хоть маленький кораблик.

— Ублюдочная сволочь Бэмпфилд, — прорычал Шарп, — надеюсь, у него сифилис.

— Аминь.

В ворота попало двенадцатифунтовое ядро, и через мгновение раздался грохот рушащихся камней. Офицеры посмотрели друг на друга, представляя, как стена обрушилась в ров, подняв клубы пыли, быстро прибитые дождем.

— Ну вот, у них появилась брешь, — произнес Фредриксон безразличным голосом, в котором, однако, угадывалось беспокойство.

Шарп не ответил. Если они выдержат еще одну атаку, всего лишь одну, они выиграют время. Время, чтобы к ним пришло судно. Может быть, если Кальве снова потерпит поражение, он оставит их в покое, поставив полбатальона для наблюдения. Грохот падающих камней заглушил дождь.

— Неделю назад, — сказал Шарп, — все надеялись, что Бордо восстанет. Мы должны были стать героями, Вильям, завершив войну.

— Кто-то солгал, — сказал Фредриксон.

— Все солгали. Веллингтон позволил тем ублюдкам поверить в высадку, чтобы обмануть французов. Граф де Макерр все время был предателем, — Шарп пожал плечами. — Граф де ублюдок Макерр. Они зовут его Макеро. Хорошее имя для него. Хренов сутенер.

Фредриксон улыбнулся.

— Но на самом деле, это все Дюко, — сказал Шарп. Хоган в бреду назвал имена Дюко и Макерра, и это они загнали Шарпа и его людей в такое положение.

— Дюко?

— Просто один ублюдок, которого я когда-нибудь убью, — сказал Шарп твердым голосом, затем сморщился, ибо вспомнил, что если эта осада действительно работа Дюко, то французы близки к победе. — Завтра предстоит кровавая работенка, Вильям.

— Да уж.

— Люди станут сражаться?

Фредриксон задумался. Харпер громовым голосом отдавал приказы людям во внутреннем дворе, сбежавшимся поглядеть на обрушившуюся стену.

— Стрелки будут, — сказал Фредриксон. — Большинство их немцы, они никогда не сдаются. Испанцы ненавидят лягушатников и просто хотят убить их побольше, а морские пехотинцы будет драться, чтобы показать, что они не хуже стрелков.

Шарп изобразил подобие улыбки, больше напоминавшую гримасу.

— Мы можем выдержать одну атаку, Вильям. Но что дальше?

— Да, — Фредриксон прекрасно знал, как обстоят дела.

Шарп знал, что после первой атаки он должен будет задуматься о немыслимом. О капитуляции. Гордость требовала, чтобы они защитили брешь как минимум один раз, но после такой обороны разъярившиеся французы могут и не принять капитуляцию. Французы начнут гоняться по коридорам форта, чтобы отомстить за все. Это будет жуткая резня, но гордость есть гордость, и они обязаны драться. Шарп попытался представить, как поступил бы на его месте Веллингтон, вспоминал все осады, в которых ему довелось участвовать, чтобы понять, что еще можно предпринять. Он старался изобрести какой-нибудь неожиданный ход, чтобы сорвать планы противника, но ничего не получалось.

— Держу пари, что генерал сказал этим беднягам, что у нас тут куча женщин, — рассмеялся Шарп.

Фредриксон ухмыльнулся.

— Даст им полпинты вина, скажет, что они могут изнасиловать в форте любую женщину, и укажет на брешь. Это всегда срабатывает. Вы бы видели нас в Сан-Себастьяне.

— Это я пропустил, — Когда британцы взяли Сан-Себастьян, Шарп был в Англии.

Фредриксон улыбнулся.

— Было здорово.

Во внутреннем дворе разорвался очередной гаубичный снаряд.

— Вы не думаете, что у сволочей скоро кончатся заряды? — спросил Шарп. Было необычно приятно сидеть здесь вдвоем, зная, что ничего более нельзя сделать, чтобы изменить то, что случится на рассвете. Двенадцатифунтовки продолжали стрелять, хотя брешь уже была сделана, теперь они стреляли по груде камней, препятствуя возможным попыткам защитников сделать груду более крутой и труднодоступной.

— Если нас возьмут в плен, — сказал Фредриксон, — то по пути в Верден скорее всего мы проедем Париж. Я бы хотел увидеть Париж.

Это напомнило Шарпу о Джейн, которая также после войны мечтала побывать во французской столице. Он подумал, что она уже мертва и ее тело быстро закопали. Черт бы побрал Корнелиуса Киллика, лишившего его последней надежды.

Неожиданно Фредриксон напел песню на немецком.

— Ein schifflein sah ich fahren.

Шарп узнал мотив песни, популярной у немцев, сражающихся в армии Веллингтона.

— Что это значит?

Фредриксон уныло улыбнулся.

— "Я вижу корабль на волнах". Молитесь чтобы утром пришел корабль, сэр. Подумайте, как он сравняет с землей лягушачий лагерь.

Шарп покачал головой.

— Не думаю, что Бог прислушивается к солдатам.

— Он нас любит, — сказал Фредриксон. — Мы ведь глупцы от Бога, последние честные люди, козлы отпущения.

Шарп улыбнулся. Утром он даст генералу Кальве такой бой, что он долго будет помнить, даже когда здесь все будет кончено. Затем вдруг он посмотрел на своего друга. — "Ein Schiff"? — спросил Шарп, — скажи еще раз, что это значит?

— "Ein schifflein sah ich fahren" — медленно произнес Фредриксон. — Я вижу корабль на волнах.

— Черт возьми! — От его унылого состояния не осталось и следа. В нем зародилась идея, подобно взрыву. — Вот я-то точно глупец! Корабль есть!

Шарп вскочил на ноги и приказал, чтобы принесли веревку.

— Вам придется остаться здесь, Вильям. Готовьтесь к атаке на ворота, понимаете меня?

— Что вы собираетесь делать?

— Я ухожу из форта. Вернусь к рассвету.

— Уходите из форта? Куда?

Но Шарп уже ушел на стены. Принесли веревку, он спустился вниз, где еще лежали трупы французов и теперь ему предстояло заключить сделку с дьяволом, чтобы спасти глупцов от Бога.

Глава 18

Утром сильный дождь превратился в ливень. Он с силой бился о стены и с них в уже подтопленный внутренний двор стекали бурлящие ручьи. Казалось, что дождь не может лить так сильно, но он лил. Дождь барабанил по киверам людей, заливал коридоры в стенах, а его шум практически заглушил выстрелы двенадцатифунтовок. Этот дождь был просто как предвестник большого наводнения. Настоящий потоп.

Ливень залил костры французов и затопил амбары и сараи, в которых люди Кальве пытались заснуть. Дождь превратил порох на полках мушкетах в грязь. Темп пушечной стрельбы сильно снизился, ибо теперь приходилось защищать картузы с порохом от дождя и закрывать запальные отверстия, открывая их лишь на секунду, чтобы поднести запальный шнур. Канониры проклинали англичан, которые сожгли крышу мельницы во время вылазки, а их командир, полковник, ругался на британцев потому, что теперь не могли стрелять его гаубицы из-за того, что в их почти вертикально задранные стволы постоянно затапливала вода.

— Принесите мне бекона на завтрак, — произнес Кальве с радостным предвкушением.

Повар жарил генералу бекон. Его запах мучил бедолаг, скучившихся под протекающими крышами и проклинающих дождь, грязь, британцев и всю эту войну.

Кавалерия, посланная сначала на юг, чтобы преградить возможный отход Шарпа, была на рассвете отослана на север. Кавалерийский сержант, спрыгнув с лошади в грязь и подняв тучу брызг, доложил, что из-за слабого ветра "Фуэллу" буксируют в залив Аркашон две шлюпки.

— Проклятый ветер, — сказал Кальве, — проклятый дождь. Он прошел по грязи через дворик и посмотрел на север. Шхуна, подняв серые, мокрые паруса, едва виднелась вдали. — Мы не можем начать атаку, — рявкнул Кальве, — пока не подплывет эта хреновина.

— Возможно, — осторожно предположил Фавье, — пушки Киллика не могут стрелять в такой ливень?

— Не будьте дураком. Если кто и может стрелять из пушек в дождь, так это моряки, не так ли? Кальве вытащил подзорную трубу, протер линзы и направил ее на крепость. Ворота превратились в мокрую груду мусора и камней, это был путь к победе. Он вернулся к своему бекону, уверенный, что утренний штурм не отнимет у него много времени. Ружья британцев бесполезны при таком ливне, а об использовании извести нечего и говорить.

Кальве взглянул на своего ординарца, точившего его саблю. — Лучше затачивайте острие!

— Да, сэр.

— Сегодня придется не резать, — Кальве знал, что мокрые мундиры гораздо труднее режутся, чем сухие. — Сегодня придется колоть. Втыкать и вынимать, Фавье, втыкать и вынимать! — Кальве, пришедший от завтрака в хорошее расположение духа, посмотрел на Дюко, появившегося в двери. — Вы выглядите промокшим, Дюко, а я съел ваш бекон.

Дюко было наплевать на подколки генерала. Сегодня он захватит в плен Ричарда Шарпа и среди всех бедствий, постигших Францию, для Пьера Дюко это будет таким удовольствием.

— Поднимается ветер.

— Отлично.

— Шхуна скоро встанет на якорь.

— Боже, благослови союзников, — сказал Кальве, — понадобилось двадцать лет, чтобы они вступили в войну, но лучше поздно, чем никогда. Он вышел на улицу, посмотрел на "Фуэллу", которая действительно была уже близко, благодаря окрепшему ветру. Всплеск воды возвестил о том, что шхуна бросила якорь. — Полагаю, что мы, наконец, готовы, — сказал Кальве, увидев, что пушечные порты шхуны открыты. — Он приказал подвести его лошадь и, уже из седла смотрел, как его мокрые, потерявшие боевой дух войска строятся в шеренги. — Дадим нашим любезным союзникам двадцать минут, чтобы пристреляться и начинаем атаку, — сказал Кальве.

Дюко посмотрел на "Фуэллу".

— Если Киллик вообще откроет огонь, — сказал он. Шхуна мирно покачивалась на волнах залива. Ее паруса были убраны, и на судне не было видно никакого движения, — Он не собирается стрелять, — в ярости сказал Дюко.

— Дайте ему время, — Кальве тоже глядел на судно и представлял, как на палубах бурлит дождевая вода.

— Он нарушил слово, — кисло сказал Дюко, затем, совершенно неожиданно, шхуна дала залп по форту Тест-де-Бюш.

Американец открыл огонь.

Картечь просвистела над головой Шарпа. Несколько пуль пробили флаг Святого Георга, но остальные прошли высоко над крепостью. Шарп сел под флагом, облокотившись спиной об стену. От усталости у него болели все кости. Он вернулся в форт за полчаса до рассвета, чудом разминувшись с французской кавалерией и теперь, после очередной бессонной ночи, ему предстояла атака французов.

— Лягушатники уже вышли? — прокричал он Фредриксону, стоявшему неподалеку от бреши.

— Нет, сэр.

Раненые, с промокшими от дождя бинтами, лежали на западной стене. Морские пехотинцы, при тусклом свете их лица казались бледными, пригнулись, когда шхуна дала залп вторым бортом. Шарп, низко пригнувшись, кивнул Харперу. — Давай.

Огромный ирландец байонетом перерезал веревку, удерживающую флагшток. Он пилил, проклиная грубые волокна, но они поддавались один за другим и, после третьего залпа Киллика, флагшток упал. Знамя Святого Георга было спущено.

— Прекратить огонь, — Шарп услышал голос Киллика, — Разрядить пушки.

Шарп встал. Американский капитан, одетый в голубой мундир, уже спускался в шлюпку. Команда шхуны, скалясь возле орудий, смотрела на форт.

Который Ричард Шарп только что сдал американцам.

Генерал Кальве также смотрел на форт. Дым от пушечных залпов "Фуэллы" стелился над водой, затрудняя обзор, но Кальве видел, что британцы спустили флаг.

— Мне продолжать стрелять, сэр? — артиллерийский полковник в промокшем мундире подошел по лужам к лошади генерала, разбрасывая грязь во все стороны.

— Они не подняли белый флаг, — сказал Пьер Дюко, — так что стреляйте.

— Подождите! — Кальве раскрыл подзорную трубу. Он видел фигурки на стенах, но не мог сказать, что они означают. — Полковник Фавье!

— Сэр?

— Отправляйся к ним с белым флагом, — приказал Кальве, — и выясни, что эти ублюдки задумали. — Нет, подожди! Кальве что-то увидел. Люди подошли к южной стене, обращенной к французам и развернули на побитой ядрами стене большой кусок какой-то ткани. Ткань означала, что форт Тест-де-Бюш больше не удерживается британцами, они сдались Соединенным Штатам Америки. — Черт побери!

Кальве смотрел на звездно-полосатый флаг.

— Вот проклятье, черт бы их всех подрал.

Корнелиус Киллик стоял рядом с Шарпом на южной стене и смотрел на огромную французскую колонну, стоящую рядом с деревней. — Если они решат сражаться, майор, я не стану стрелять по ним.

— Да уж, для вас это будет непросто, — Шарп достал подзорную трубу и смотрел на французов пока дождь не залил линзы. Затем он закрыл трубу. — Разрешите мне, капитан Киллик, отправить раненых на борт?

— Разрешаю, — торжественно ответил Киллик.

— Спасибо, — улыбнулся Шарп, затем повернулся к западной стене. — Капитан Палмер! Начинайте эвакуацию! В первую очередь раненых и военное имущество. Все вещи маленького гарнизона были сложены рядом с ранеными, Шарп решил ничего не оставлять французам.

Люди Шарпа немного расслабились, чувствуя, что их испытания подходят к концу. Все знали, что ночью майор Шарп куда-то ходил и распространились слухи, что он разговаривал с американцами, и они согласились увезти их отсюда. Американский флаг, отчетливо видневшийся на внешней стене форта, подтверждал эти слухи. — А все благодаря тому, что мы не повесили их, — высказал мнение сержант морских пехотинцев. — Мы спасли их задницы, а теперь они спасут наши.

Стрелок Эрнандес, глядя на французскую колонну, размышлял вслух, поедет ли он теперь в Америку, и, есть ли там французы, которых можно будет убивать. Вильям Фредриксон заверил его, что в Америку они не собираются. Фредриксон вдруг увидел, как трое всадников пришпорили своих лошадей и направились к форту. Он прокричал Шарпу, — Сэр, лягушатники приближаются!

Шарп не хотел, чтобы три вражеских офицера подошли слишком близко, поэтому он спрыгнул с разрушенной стены, подбежал к бреши и перелез через груду камней на дорогу. Фредриксон и Киллик последовали за ним более медленно.

Шарп ждал их в узком проходе между двумя сторонами гласиса. Дорога была утыкана мушкетными пулями, уже наполовину погрузившимся в грязь. Когда всадники приблизились, он поприветствовал их поднятой рукой.

Фавье ехал впереди. Позади него ехал генерал с расстегнутым плащом, на груди виднелся галун, а после генерала — Дюко. Киллик предупредил Шарпа о том, что он может встретить своего старого врага, посмотрел на него с отвращением, но не сказал ему ни слова. Он говорил только с Фавье. — Доброе утро, полковник.

— Что это значит? — указал он на американский флаг.

— Это значит, — громко, чтобы услышал Дюко, сказал Шарп, — что мы сдаемся вооруженным силам Соединенных Штатов и вверяем себя милости Президента и Конгресса. Эту формулу ему продиктовал Киллик вчера ночью, и Шарп отметил ярость, блеснувшую в глазах Дюко.

Повисла тишина. Фредриксон и Киллик подошли к Шарпу, затем генерал потребовал перевести сказанное, и Фавье начал говорить по-французски. Дождь стекал с уздечек лошадей и ножен.

Фавье снова повернулся к Шарпу.

— Как союзники Америки мы позаботимся о пленниках капитана Киллика. Он снял шляпу и повернулся к Киллику, — Поздравляю вас, капитан!

— Спасибо, — ответил Киллик, — а что до моих пленников, то я беру их на борт.

Снова возникла пауза, пока Фавье переводил генералу, и когда Фавье повернулся к Шарпу, его лицо пылало от ярости. — Это французская земля. Если британские войска капитулируют на этой земле, они становятся пленниками правительства Франции.

Шарп вдавил сапог в мокрый песок.

— Это британская земля, Фавье, ее захватили мои люди, удерживали мои люди против всех ваших попыток ее отбить, и теперь мои люди сдали ее Соединенным Штатам. Разумеется, вы вольны вести переговоры с Америкой о возврате этой земли обратно правительству Франции.

— Полагаю, что Соединенные Штаты согласятся вернуть ее, — улыбнулся Киллик.

С бреши скатилось несколько камней и шестеро переговорщиков, привлеченные шумом, увидели фигуру Патрика Харпера, с непокрытой головой стоящего на вершине бреши. На его правом плече лежал огромный инженерный топор французов, которым Шарп орудовал днем ранее. Фавье посмотрел на Киллика. — Кажется, вы забыли разоружить пленников, мистер Киллик?

— Капитан Киллик, — поправил тот Фавье. — Понимаете ли, полковник, майор Шарп дал слово, что он и его люди не поднимут оружие против Соединенных Штатов. Поэтому я не счел нужным разоружать их.

— А против Франции? — произнес до этого молчащий Дюко.

— Ведь правильнее, капитан Киллик, требовать от пленника не поднимать оружие также и против союзников. Или вы забыли, что ваша страна и моя связаны союзническим договором?

Киллик пожал плечами.

— Меня так переполнила радость от победы, майор, что я забыл об этом пункте.

— Ну так вспомните теперь.

Киллик посмотрел на Шарпа и при движении головы вода полилась с его шляпы. — Ну, майор.

— Условия капитуляции не могут быть изменены, — сказал Шарп.

Кальве снова потребовал перевода. Фавье и Дюко, перебивая другу друга от злости, начали объяснять генералу все вероломство этой капитуляции.

— Да они все англосаксы, — грустно сказал Дюко.

На заданный генералом Кальве вопрос, по-французски ответил Киллик. Фредриксон улыбнулся. — Он спросил, — сказал он Шарпу, — увезет ли нас Киллик в Америку. Киллик сказал, что "Фуэлла" туда и идет.

— И вне всякого сомнения, — Дюко подвел свою лошадь поближе к Шарпу, — вы освободили Киллика от его собственного слова не воевать против британцев?

— Да, — сказал Шарп, — я так и сделал. Это был пакт, заключенный ночью под проливным дождем. Шарп пообещал, что ни он, ни его люди не будут сражаться против Соединенных Штатов, и освободил Киллика от его обещания. Такова была цена спасения Шарпа и его людей.

Дюко насмешливо посмотрел на Шарпа.

— И вы полагаете, что можно верить обещаниям капитана-капера?

— Я сдержал данное вам слово, — сказал Киллик, — и обстреливал форт пока враг не сдастся.

— Вы вообще не имеете права давать такие обещания! — процедил Дюко, — вы не военный человек, мистер Киллик, вы пират.

Киллик открыл было рот, но Дюко уже повернул лошадь и отъехал назад. Он что-то сказал генералу, резко жестикулируя рукой, подчеркивая свои слова.

— Не думаю, что это все, — мягко сказал Фредриксон.

— Хорошо бы, — сказал Шарп. Шлюпки все еще возили на «Фуэллу» раненых, морские пехотинцы ждали своей очереди. Чем дольше французы спорят, тем больше людей спасутся.

Фавье грустно посмотрел на Шарпа.

— Это ведь нечестно, майор.

— Не более нечестно, полковник, чем ваша попытка заставить меня идти на Бордо, выдавая себя за мэра.

Фавье пожал плечами.

— Это была военная хитрость, законный маневр.

— Также законно сдаваться тому, кому хочешь.

— Чтобы снова сражаться? — улыбнулся Фавье. — Это бесчестная уловка, майор, бесчестная.

Генерал Кальве чувствовал себя обманутым. В сражении погибли его люди, и эта дешевая капитуляция не лишит его победы. Он посмотрел на Шарпа и задал вопрос.

— Он спрашивает, — сказал Фредриксон, — правда ли то, что вы были рядовым.

— Да, — сказал Шарп.

Кальве улыбнулся и снова что-то сказал. Он говорит, в таком случае будет жаль вас убивать, — перевел Фредриксон.

Шарп пожал плечами, а Кальве резко и отрывисто заговорил по-французски, Фавье начал переводить Шарпу.

— Генерал хочет, чтобы вы знали, майор Шарп, что мы не признаем ваши договоренности. У вас есть минута, чтобы сдаться нам. — Фавье взглянул на Киллика. — А вам я рекомендую убрать свое судно подальше от форта. Если вы не подчинитесь, мистер Киллик, то будьте уверены, что ваше правительство будет проинформировано о случившеся. Желаю вам приятного дня. Он подъехал к Дюко и Кальве и они все вместе поскакали обратно.

— Твою мать! — сказал Киллик. — Неужели они собираются сражаться?

— Да, ответил Шарп, — это они и собираются делать.

Морские пехотинцы уже карабкались на борт «Фуэллы», и в крепости остались лишь стрелки. Скоро все случится, чертовски скоро.

— Заберите ваш флаг, капитан, — сказал Киллик Шарпу.

Американец наблюдал, как формируется французская колонна.

— Там же сотни ублюдков.

— Всего лишь две тысячи, — Шарп стачивал об камень заусенец на лезвии палаша.

— Я бы мог… — инстинктивно начал Киллик.

— Нет, вы не можете, — прервал его Шарп. Это наша битва. И если мы не справимся, отплывайте без нас. Лейтенант Минвер!

— Сэр?

— Следующими идут ваши люди! Отведите их к воде. Полковой сержант-майор!

Харпер был внутри форта.

— Сэр?

— Заблокируй проход.

Харпер с группой людей стоял рядом с cheval-de-frise[373], которую сделали из обуглившейся балки, в которую вбили полсотни трофейных байонетов. Эту баррикаду, с торчащими во все стороны лезвиями, Харпер с шестью стрелками с усилием подтаскивали к подножию бреши. Они уже почти сделали это, как первые ядра двенадцатифунтовок снова ударили в брешь. Кусок камня пролетел над головой Харпера, но он поднял свой конец бруса, проревев стрелкам, чтобы те толкали сильнее, и огромный шипастый вал водрузили на место.

Шарп уже был на западной стене. Люди Минвера спускались по лестницам на песок, а шлюпки Киллика уже отваливали от "Фуэллы". Шарп прикинул, что погрузка роты Минвера займет около десяти минут, и нужно еще пять, чтобы шлюпки вернулись за остатками защитников форта. Приливное течение в заливе было слишком сильным, чтобы отправиться к шхуне вплавь, так что придется драться, пока лодки не заберут всех. Киллик, сняв американский флаг, подошел к Шарпу и посмотрел на французов. — Хотите, чтобы я пожелал вам удачи, майор?

— Нет.

Киллик, казалось, разрывался между желанием остаться и быть свидетелем редкого сражения и необходимостью поторопить лодки.

— У меня в каюте имеется бутылочка бренди, майор.

— Мы позаботимся о ней, — Шарп не умел выражать эмоции, и только неуклюже поблагодарил американца за то, что тот выполняет обещание.

Киллик пожал плечами.

— Почему вы благодарите меня? Черт, ведь я теперь снова могу воевать с вами!

— А ваше правительство? Если вы поможете мне, у вас могут возникнуть проблемы.

— Пока я добываю денежки, — сказал Киллик, — американское правительство ничего мне не сделает. Раздался звук французских барабанов, но внезапно утих. Американец взглянул на колонну. — Их две тысячи, а вас всего пятьдесят?

— Примерно так.

Киллик рассмеялся, и его голосе прозвучала теплота.

— Черт возьми, майор! Я доволен, что не нахожусь в рядах тех несчастных ублюдков. Бренди ждет, так что поторопитесь, — он кивнул Шарпу, прощаясь, и зашагал к лодкам.

Шарп подошел к краю сломанной стены над брешью, где расположилась половина людей Фредриксона. Вторая половина, с самим Фредриксоном, находилась на внутреннем дворе.

Харпер все еще стоял в бреши, расставляя трофейные байонеты среди камней. Дождь все еще лил, вымывая известь и пыль из бреши в ров.

С юга вновь донесся приглушенный звук французских барабанов, уже насквозь промокших. Стрелки облизывали потрескавшиеся губы. Из-за дождя во французской колонне виднелись только байонеты, а над ними, сверкая золотом, реял вражеский штандарт. Шарп подумал, что это и есть смерть. Французы приближались.

Комендант Анри Лассан, по его требованию, шел в первых рядах колонны. Он написал матери письмо, извиняясь перед ней за потерю форта и говоря, что несмотря на это, ей можно будет гордиться сыном. Он послал ей букет роз и спрашивал, можно ли будет положить в фамильный склеп его четки.

— Они грузятся на шхуну, — доложил Фавье генералу. Атаку с севера отменили, и все силы сосредоточили в этом последнем штурме. Фавье считал, что это ошибка. Атака с севера проходила бы между крепостью и берегом залива, блокируя тем самым эвакуацию гарнизона, но Кальве это не волновало.

— На берегу пусть порезвится кавалерия. Пошлите им приказ. Кальве спешился, обнажил саблю, на которую он однажды нанизал двух казаков будто цыплят на вертел. Генерал сбросил с плеч плащ, чтобы его люди могли видеть золотой галун на груди, затем прошагал в голову колонны и поднял свои мускулистые руки. — Дети мои! — барабанщики прекратили стучать.

Голос Кальве достигал последних шеренг колонны.

— Им холоднее, чем вам! Они промокли сильнее вас! Они больше вас напуганы. И вы — французы! За Императора! За Францию! Вперед!

Барабанщики сильнее натянули растянувшуюся от дождя кожу барабанов и палочки снова выбили свою дробь. Французская колонна, возглавляемая и вдохновленная своим храбрым генералом, под барабанную дробь начала выдвигаться вперед, извиваясь как змея.

Один из стрелков-немцев с раненой рукой играл на флейте. Мелодия навеяла на Шарпа меланхолию. Он всегда хотел научиться играть на флейте, но так и не довелось. Эти мысли были так приятны, но он отогнал их, и начал думать о том, успели ли лодки забрать с берега людей Минвера. Он не мог видеть берег, находясь возле бреши, а сходить и посмотреть у него не было времени.

Французская колонна была уже на полпути от крепости. Люди Шарпа знали, что стрелять нельзя, но Шарп понимал, что примерно половина винтовок промокла и не выстрелит даже когда станет можно. Дождь насквозь промочил его мундир, а в сапогах хлюпало. Дьявол бы побрал этот ублюдочный дождь.

Харпер, Фредриксон и дюжина стрелков сидели на корточках почти на вершине бреши, прямо позади cheval-de-frise. Фредриксон посмотрел на Шарпа, который покачал головой.

— Не сейчас. Ждите. — Немецкий флейтист аккуратно убрал флейту в кожаный чехол, спрятал ее в карман и поднял винтовку, замок которой был в несколько слоев обернут промокшей ветошью.

Французские пушки прекратили пальбу. Пушкари, зная, что в такую погоду они недосягаемы для винтовок, вышли наружу, посмотреть на штурм.

Струи дождя сверкали как отполированные клинки. Вода огромными потоками лилась со стен и заполняла ров. На востоке небо внезапно расчертила молния.

Французы уже были в сотне ярдов. В паузах между барабанным боем они кричали "Vive I’Empereur", но этот клич терялся в шуме дождя, с силой колотившего о землю и камни.

Шарп повернул голову назад. Западная стена была готова. Большего он сделать не может. Он должен удерживать французов столько, сколько понадобится, чтобы его люди успели погрузиться на лодки. Он посмотрел снова на дорогу, французские стрелки неуклюже взбирались на гласис. Шарп подумал, послал ли Кальве людей на север, чтобы отрезать пусть к отступлению.

Французы уже проявляли беспокойство. Некоторые, быть может, решили, будто дождь вывел из строя все винтовки, но ветераны знали, что даже в такой дождь несколько винтовок выстрелят. Они начали торопиться, страстно желая, чтобы первый залп прошел выше. Стрелки рассыпались по гласису и прозвучали уже первые выстрелы.

— В атаку! В атаку! — Прокричал Кальве, дойдя до промежутка в гласисе.

И они побежали. Колонна потеряла прежний порядок. Несколько хитрецов укрылись во внешнем рву и делали вид, что стреляют, но большинство хлынули на нагромождение камней, ставшее теперь для них мостом к мести.

Шарп взглянул на Фредриксона.

— Давай! — Люди Фредриксона, срывая лоскуты с замков своих винтовок, расположились так, чтобы стрелять прямо над верхушкой бреши, а со стен каждый приготовился выстрелить либо с колен либо стоя. — Огонь!

Выстрелила примерно половина винтовок, а остальные лишь высекли искру, не сумевшую поджечь промокший порох. Винтовка Шарпа лягнула его в плечо, затем он прокричал приказ людям, стоявшим у края стены.

Куски свинца, сорванного с крыши церквушки, и не нужного теперь для отливки пуль, были сложены на стенах вместе с крупными булыжниками и испорченными гаубичными снарядами. Все это скинули на нападавших. Французские мушкеты оказались также бесполезны, как и винтовки британцев. Если даже какой-нибудь мушкет, бережно укрытый от дождя, и смог выстрелить, бесполезно было и пытаться перезарядить его в такой дождь.

Стрелки встали, начали кидаться камнями, и атака споткнулась. У подножия лежали мертвецы, убитые залпом Фредриксона, но живые, подгоняемые ревом Кальве, перешагнули через трупы. Кусок свинца ударил одного человека в голову, в другого попал гаубичный снаряд.

— Вперед! Вперед! — Кальве был жив. Он не знал, сколько человек погибло, но почувствовал старую радость от драки и его зычный голос гнал людей наверх. Он махнул саблей перед cheval-de-friseи отшатнулся, когда в его голову угодил булыжник. — За Императора! За Императора!

На завал взбиралась масса людей. Офицер, вооруженный дорогущим капсюльным пистолетом, защищенном от дождя, выпалил в стрелка. Тот свалился со стены и его тут же закололи байонетами.

— Толкай! — Кальве пихал cheval-de-frise вперед, освобождая проход. Гаубичный снаряд, брошенный со стены, ударил его в левую руку, парализовав ее, но он уже увидел пространство в на краю шипастого бруса и прыгнул туда. Его правая рука была в порядке, и он указал ей на проход. — Вперед!

Масса людей, подталкиваемая сзади и не имея возможности спрятаться от дождя камней со стен, двинулась через брешь.

Харпер смотрел за ними. Он видел генерала, видел яркий золотой галун и сдернул лоскут со своего семиствольного ружья. Харпер спустил курок и сразу трое французов рухнули к подножию бреши. Кальве, шедший впереди них, остался в живых.

— Огонь! — теперь выстрелили три из шести мушкетонов Фредриксона, плюнув в противника каменными осколками.

Один француз напоролся на воткнутый между камней байонет, и его, несмотря на дикие вопли, свои же товарищи еще глубже насадили на лезвие. Еще нескольких столкнули на cheval-de-fris, лежавшую теперь у внутреннего подножия баррикады. Но остальные выжили и спрыгивали во внутренний двор форта.

— Назад! Назад! — Люди Фредриксона были здесь, чтобы защищать стены, а не саму брешь. Они отступили под натиском волны людей, хлынувших в форт.

Шарп, видя, что брешь потеряна, дунул в свисток.

— Назад! Отступаем! — люди побежали со стен вниз.

У подножия каменной рампы стояла пушка, обращенная к воротам. Её цапфы были сломаны, но она была заряжена последним сухим порохом, кусками железа, камней и ржавых гвоздей. В запальное отверстие засыпали порох и закрыли его промасленной ветошью.

Харпер стоял возле пушки. Рядом с ним, укрытый в нише под стенами, был воткнут факел из пучка скрученной соломы, тряпья и смолы. Харпер взял факел и взмахнул им, чтобы пламя разгорелось посильнее.

— Давай! — приказал Фредриксон, стоявший на середине рампы вместе со своими людьми.

Харпер откинул ветошь и быстро приложил факел к запальному отверстию. Он увидел, как вспыхнул порох и отскочил в сторону.

Пушка выстрелила.

Она свалилась с лафета и отскочила далеко назад, но перед этим выплюнула все содержимое ствола во внутренний двор.

Камни и железные обломки полетели во французов. Брызги крови затмили даже брызги дождя, пушка упала на колесо, треснувшее как спичка, а Харпер взобрался на рампу, крича, чтобы подали его топор.

На внутреннем дворе раздавались вопли людей. Они были ослеплены и буквально выпотрошены выстрелом. Кальве машинально упал наземь и слышал крики ужаса над собой. — В атаку! — поднялся он. — В атаку!

Он видел, как мало защитников форта стоит перед ним, но они все же были. Стрелки, британские элитные войска, и надо взять в плен хотя бы этих. — В атаку!

Французы, вдохновленные малочисленностью защитников и отвагой своего генерала, подчинились. Из дыма выскочили вопящие люди, которых вел Кальве.

— Давай! — У Фредриксона оставались последние семь бочонков извести на вершине рампы. Сержант Росснер взял один бочонок и сбросил вниз. Он подскочил, треснул, и клубы извести, быстро прибиваемые дождем, окутали первые ряды нападавших. Одного француза бочка впечатала в сломанный пушечный лафет, а известь засыпала глаза, он дико закричал.

Фредриксон обернулся назад. Люди Шарпа под укрытием башенки, где хранился трофейный французский порох, удерживали южную стену. Люди Минвера с кажущейся ужасающей медлительностью гребли к "Фуэлле".

С рампы сбросили вторую бочку извести, затем третью. Все больше французов карабкались на стены, но защитники крохами оставшегося сухим пороха пока удерживали их.

— Кидай! — Четвертая бочка с известью ударила одного француза прямо в грудь.

Выпалил пистолет и сержант Росснер вздрогнул — пуля пробила ему руку.

— Уходи! — Фредриксон подтолкнул его к морю. — Уходи туда!

Французы все прибывали, пробиваясь через баррикаду из рухнувшего лафета, обломков бочонков и тел убитых и раненых. Подножие рампы стало смесью мокрой извести и крови.

— Кидай бочку! — упали пятая и шестая бочки с известью.

Шарп подошел к стене. Он видел, как люди Минвера уже карабкаются на борт, но французов надолго уже не удержать. Некоторые пытались взобраться на стены, используя сгоревшие здания как лестницы, и Шарп побежал остановить их. Он опустил палаш один раз, другой и француз рухнул вниз с рассеченным лицом.

— Кидай последнюю! — Седьмую бочку швырнул Харпер. Она не подпрыгнула, а полетела прямо в гущу нападавших. Шлюпки все еще стояли у борта "Фуэллы".

— Обнажить клинки! — приказал Фредриксон.

Воодушевленные тем, что они захватили брешь и на них больше не падают бочки с известью, французы бросились в атаку. Их ожидала тонкая шеренга стрелков с примкнутыми байонетами.

Затем Харпер сломал строй.

С диким криком, несколько раз отразившимся от стен, Харпер побежал вниз по рампе. Он держал огромный сверкающий топор, а в его венах текла кровь тысячи ирландских воинов. Он кричал на гэльском, призывая французов сразиться с ним, но французы не желали.

Харпер был ростом в шесть футов, а его мускулы были как тросы грот-мачты. Первым же ударом он снес с рампы двух французов, затем повернул топор так, будто это была легкая сабелька, махнул снова, кровь окрасила лезвие, и все время вопил на своем древнем языке, и французы начали отступать.

Французский капитан понимал, что рампу надо захватить во что бы то ни стало, он сделал выпад, но удар топора вывалил его внутренности. Харпер кричал французам, чтобы они подходили отведать его топора. Он остановился лишь в нескольких футах от подножия рампы, а дождь смывал кровь с широких лезвий топора. Он посмеивался над французами.

— Сержант! — закричал Шарп. — Патрик!

Шлюпки, наконец, направились к берегу.

— Патрик, — сложив руки рупором прокричал Шарп. — Возвращайся!

Харпер положил топор на плечо. Он повернулся и медленно пошел вверх по рампе, где его ждал Фредриксон. Наверху Харпер обернулся и посмотрел на внутренний двор. Офицер со своим капсюльным пистолетом, зарядил его порохом из сухого рожка, прицелился, но Кальве, в знак только что увиденной им храбрости, покачал головой. Такой человек, думал Кальве, должен быть в императорской гвардии.

— Отступаем! Все из башенки! — в наступившей тишине голос Шарпа прозвучал необычно громко.

Стрелки, защищавшие края западной стены вылезли из своих башенок и побежали к лестницам.

Кальве, видя это, понял, что с врагом покончено.

— В атаку!

— Назад! Назад! Назад! — Шарп отталкивал своих людей. Теперь французы уже захватили форт, но наступил самый сложный момент, тяжелый момент, когда пора закончить сражение и бежать к лодкам.

У стрелков не было времени, чтобы всем спускаться по лестнице, они прыгали со стены на песок. Шарп с обнаженным палашом стоял возле амбразуры. Харпер встал было рядом с ним, но Шарп рявкнул на него, чтобы Харпер тоже уходил.

Французы перебирались через тела мертвых. Они жаждали мести, но обнаружили, что на стене никого нет. Никого, кроме одинокого офицера с обнаженным палашом, повернувшегося навстречу смерти. Они смотрели на него несколько секунд, но этих секунд оказалось достаточно, чтобы его люди добрались до берега.

Шарп повернулся и прыгнул вниз.

Удар о землю выбил из него остатки воздуха. Он упал вперед, винтовка слетела у него с плеча, а лицо ударилось в мокрый песок.

Кто-то ухватил его за воротник и потащил вперед. Это был Харпер.

— Бегом!

Шарп отплевывался от мокрого песка, забившего рот. Он споткнулся о труп француза, лежавший здесь со вчерашнего дня, упал, но встал и побежал дальше. Кивер с него слетел. И тут на севере появилась кавалерия.

Две шлюпки дюйм медленно преодолевали волны залива. Первый стрелок был уже по пояс в воде, идя навстречу шлюпкам.

Корнелиус Киллик из первой шлюпки прокричал приказ, весла одного борта загребли назад, и Шарп увидел, как шлюпка поворачивается боком к берегу.

— Стройся в линию! — закричал Фредриксон.

Шарп побежал на голос, протирая глаза от песка. Тридцать стрелков выстроились в линию на самой кромке песка и воды. Шарп и Харпер встали рядом.

— Первая шеренга на колено! Готовсь! — Фредриксон, будто на поле боя, встретил перед кавалерией в две шеренги, ощетинившись лезвиями. Ведущий всадник, офицер, привстал в седле, махнул саблей, но легкое оружие лязгнуло о байонет.

— Назад! Назад! — прокричал Шарп.

Крошечная линия отступала шаг за шагом прямо в море. Вода поднялась до колена, затем до бедра, затем до пояса.

Всадники тоже бросились в море. Но лошади, боясь холодной воды и острых лезвий, пятились и неохотно шли вглубь.

— Давайте, ублюдки! — кричал Киллик. — Плывите!

— Разойдись! — приказал Шарп. — Плывите. — Сам он остался в арьергарде. Винтовка мешала ему, и он бросил ее в воду.

Всадник махнул саблей, метя в Шарпа, но длинный палаш стрелка сломал французу запястье. Француз зашипел от боли, выронив саблю, затем его лошадь попятилась назад на сухую землю. Еще один кавалерист попытался ткнуть его кончиком сабли в шею. Харпер, все еще держа топор, швырнул его во француза, который свалился с лошади и неуклюже заковылял к берегу. А Харпер поплыл к шлюпкам.

Французская пехота уже тоже попрыгала со стен и кричала кавалеристам, чтобы те освободили дорогу. Шарп со смехом шагнул в их сторону, приглашая хоть одного рискнуть, хоть одного.

— Сэр! — сзади раздался голос. — Сэр!

Шарп шагнул назад и французы, увидев это, бросились на него.

Их вел сержант. Это был ветеран, прошедший через множество сражений, и он знал, что англичанин сейчас сделает выпад.

Шарп сделал выпад. Француз дернул мушкетом, парируя удар, и предвкушая победу, бросился вперед.

Он все еще кричал, когда палаш Шарпа, описав хитрую дугу вокруг байонета француза, вонзился ему в живот. Шарп провернул лезвие, надавил, палаш вошел чуть ли не до рукоятки, а хлынувшая кровь смешалась с пеной прибоя. Затем Шарп отступил назад и вытащил палаш.

— Сэр!

Он направился к лодкам. Еще один всадник сунулся в воду, Шарп ударил клинком по голове лошади, она отшатнулась, француз напал с другой стороны. Это был офицер в темном мундире, он неуклюже попытался атаковать Шарпа, тот парировал удар и следующим движением палаша приготовился заколоть француза.

— Не его! Не его! — прокричал Киллик.

Шарп придержал удар.

Лассан, поняв, что он поживет еще в этот дикий день, опустил саблю в воду.

— Идите.

И Шарп пошел. Он развернулся и нырнул в море. Шлюпки уже уплывали. Люди протягивали ему руки и винтовки, облокотившись об борт.

Пистолетный выстрел поднял фонтанчик возле его лица. Он уже скорее плыл, а не шел и вскоре левой рукой нашарил дуло винтовки.

— Тащи! — кричал Киллик, — тащи его.

Напоследок еще один кавалерист залез в море, но сильный шлепок веслом о воду напугал лошадь. Французы с бесполезными от дождя мушкетами, могли только беспомощно смотреть.

Шарп вцепился в винтовку левой рукой. Мушка больно впилась в ладонь. Палаш в правой руке тянул его вниз, как и тяжелые ножны. Он взмахнул ногами, вода попала ему в рот, и Шарп захлебнулся.

— Тащи! Тащи! Тащи! — Крик Киллика перекрывал даже лязганье брашпиля «Фуэллы», которым поднимали якорь со дна канала. Паруса привели к ветру и «Фуэлла» медленно поплыла по волнам.

Шлюпки стукнулись о борт, и моряки начали поднимать стрелков на палубу. Кто-то ухватил Шарпа за воротник и втащил в шлюпку. — Поднимайтесь!

С борта сбросили веревочную лестницу. Шарп, стоя в неустойчивой шлюпке, засунул палаш в ножны, из которых полилась вода. Он взялся за лестницу, полез, затем руки втащили его на палубу. Он наглотался морской воды, и теперь его вырвало прямо на палубу. Шарп отдышался и лег грудью на доски настила.

Слышались радостные возгласы. Британские, немецкие, и даже американские, Шарп повернул голову, посмотрел через пушечный порт и увидел береговую линию, уже проходившую мимо. Французские пушкари тащили свои двенадцатифунтовки по мокрому песку, но было уже поздно. Шлюпки прицепили к канатам, паруса «Фуэллы» наполнились свежим восточным ветром, а французы, несолоно хлебавши, остались позади.

Британцы были спасены.

ЭПИЛОГ

На размокшем поле кавалерия чувствовала себя неуютно. Французы проскакали немного вперед, но отвернули, чтобы не попасть под залп британцев. Невидимая артиллерия, стреляя по невидимой цели, сотрясала воздух, а пехота дрожала на февральском морозце и ждала приказа.

Люди Шарпа тащившие четыре телеги с ранеными, двигались с севера. Эскадрон французской кавалерии заметил их, подошел с правого фланга и, обнажив изогнутые сабли, приготовился к атаке.

— В две шеренги! Примкнуть штыки! — Шарп чувствовал, что противник не станет атаковать, однако мало ли что, а французский офицер, видя ощетинившиеся байонеты и не зная, что в шеренгах нет ни одного заряженного мушкета или винтовки, благоразумно отступил. Схватка, если бы она произошла, обещала стать слишком разбросанной, и кавалерия могла оказаться уязвимой для контратаки. Кроме того, Шарп видел, что они слишком превосходят французов числом, почти также, как французы превосходили их числом в Тест-де-Бюш. Это был фактически просто усиленный пикет и повсюду французы отступали перед превосходящими силами британских и португальских войск.

В миле впереди внезапно раздался сильный звук, будто огромная волна набежала на берег, и Шарп увидел летящие на восток ракеты и шлейф дыма за ними. Прошел год с тех пор как он впервые увидел ракетную артиллерию и счел, что эти ракеты также неточны, как и тогда. Но почему-то от этого Шарп почувствовал, что он уже дома.

— Помнишь их? — спросил он Фредриксона.

Милашка Вильям кивнул, он был с Шарпом, когда ракеты впервые применили против остолбеневших французов.

— Еще бы не помнить.

Капитан пехотинцев в ярко-красном мундире скакал по тропе в направлении Шарпа. Властный голос, которым он осадил лошадь, явственно выдавал в нем штабного офицера.

— Кто вы такие, дьявол вас побери? Какого черта вы здесь делаете?

— Меня зовут Шарп, я майор, так что называйте меня "сэр".

Капитан недоверчиво уставился на них, сначала на Шарпа, затем на грязную замаранную смесь стрелков и морских пехотинцев, пялившихся на летящие ракеты.

— Шарп? — казалось, капитан внезапно охрип. — Но ведь вы…, - он поправился. Ведь вы пришли с севера, сэр?

— Да.

Все-таки было трудно объяснить; как объяснить, что американский капер согласился спасти британский гарнизон, да еще и рискнул высадить их так близко к британцам. Как объяснить, что стрелки и морские пехотинцы работали на помпах всю дорогу и, несмотря на мороз, их мышцы горели. Как объяснить, что когда Шарп отработал положенное время на помпе, он, вместе с капитаном-американцем нализался бренди в его каюте и обещал, что когда эта дурацкая война закончится, они снова напьются вместе в Марблехеде. Или как объяснить, что в утреннем тумане Корнелиус Киллик высадил людей Шарпа в устье Адура.

— Я мог бы вас доставить и дальше, — сказал американец.

— Нет, не стоит. На юге появился странный парус, всего лишь белое пятнышко на горизонте, но парус означал опасность для «Фуэллы» и Киллик повернул к берегу.

Теперь Шарп, шагая на юг, встретил британские войска на другом берегу реки и это означало, что Эльфинстоун все-таки построил свой мост.

— Откуда вы? — спросил Шарп капитана.

— Первая дивизия, сэр.

— Из Адура? — Шарп кивнул головой в сторону очередного ракетного залпа.

— Да, сэр.

Они были в безопасности. Тут есть и хирурги для раненых и мост на ту сторону, мост, ведущий в Сен-Жан-де-Люз, мост к Джейн.

Мост был. Чудесный мост, который мог построить только очень умный человек, мост во фланг французской армии, мост из кораблей.

Его сделали из chasse-marees. Целая флотилия люггеров, привязанные друг к другу канатами, стояла на якоре борт к борту в устье реки. По мосту шли красномундирники, рота за ротой, целая армия вышла во фланг противнику и устремилась глубже во Францию. Дивизионные штабы, сказал капитан, все еще находились на южном берегу.

Шарп подвел людей к северному берегу, где хирург уже воздвиг палатку и ждал пациентов.

— Будет лучше, если вы подождете здесь, — сказал Шарп Фредриксону.

— Да, сэр.

Шарп взглянул на своих морских пехотинцев и стрелков, на Харпера и Минвера, на Палмера и Росснера и всех своих людей, сражавшихся так, как он и не ожидал от них.

— Я вернусь за вами, — сказал он.

И Шарп оставил их. Он пробился через волны наступающей дивизии по краю моста, слегка колыхавшегося на невысоких волнах устья реки. Этот был мост, за который они и воевали в Тест-де-Бюш. Из-за них силы противника сосредоточились в другом месте и стало возможно навести переправу без помех.

Мост был в четверть мили длиной и мог противостоять сильным океанским приливам. Моряки под командованием офицеров флота с помощью шпрингов на якорях и кабестанов поворачивали корабли в нужную сторону, когда те чуть сносило течением или когда на Адур набегал прилив.

Мост, охраняемый целым флотом бригов, являлся просто чудом инженерной мысли.

А человек, построивший его, стоял сейчас на южной набережной, в которую был вделан огромный кабестан, к которому, в свою очередь, прикреплялись толстые канаты моста. Полковник Эльфинстоун, стоя на крышке кабестана, смотрел на грязного, перепачканного стрелка, идущего по мосту. Выражение лица Эльфинстоуна постепенно менялось: от изумления к явному удовольствию.

— А он сказал, что вас взяли в плен!

Шарп взглянул на полковника.

— Кто сказал, сэр?

— Бэмпфилд. — Эльфинстоун смотрел на пятна крови на бедрах и голове Шарпа. — Вы спаслись?

— Мы все спаслись, сэр. Каждый чертов солдат, которых бросил Бэмпфилд. Кроме мертвых, разумеется. У нас там погибло двадцать семь человек, сэр, — Шарп помолчал, вспомнив, что с тех пор как он подсчитал количество погибших, умерло еще несколько человек. Двое раненых погибли на «Фуэлле» и их похоронили в море. А Тейлора придется записать в список погибших, хотя он был жив и здоров. Тейлор остался со своими соотечественниками на «Фуэлле».

— Может быть, тридцать, сэр. Но французы выставили против нас полубригаду и мы сражались с ублюдками без остановки. — Шарп услышал гнев в своем голосе и понял, что этот честный человек такого не заслужил. — Простите, сэр. Мне нужна лошадь.

— Вам нужен отдых. — Эльфинстоун, с ловкостью, которую было трудно ожидать от человека в его возрасте, спрыгнул с кабестана. — Бригаду, вы сказали?

— Полубригаду, — ответил Шарп, — но с артиллерией.

— Боже всемогущий.

Шарп посмотрел на батальон португальской пехоты, спускающийся по веревочным лестницам с набережной. — Я вижу, Бэмпфилд доставил вам ваши шасс-маре. Хоть что-то ублюдок сделал как следует.

— Он заявил, что захватил форт! — сказал Эльфинстоун. — Еще он заявил, что вы направились вглубь Франции и были захвачены в плен.

— Он лживый сифилитичный ублюдок! Это мы захватили форт! Затем мы направились вглубь страны, побили французов у реки, а когда вернулись, то обнаружили брошенный форт. Там мы тоже побили французов.

— Не так громко, Шарп, — сказал Эльфинстоун, — глянь-ка направо.

Шарп повернулся. В нескольких ярдах от берега стояла группа офицеров, примерно две дюжины, и флотские и армейские, пришедшие посмотреть на это чудовище — плавучий мост через реку. С ними также пришли полюбоваться на это чудо две дамы. В двух сотнях метрах от них стояли две блестящие кареты. — Это Бэмпфилд?

— Точно, Шарп, — сказал Эльфинстоун.

— Сволочь. — Шарп был с ног до головы перепачкан грязью, засохшей кровью, пятнами соли от морской воды и обожжен порохом. Он прошел по набережной прямо к зрителям, сгрудившимся возле двух подзорных труб. Когда серое небо расчертил очередной ракетный залп, они разразились аплодисментами и радостными возгласами.

Два флотских лейтенант преграждали Шарпу дорогу. Один из них, видя грязные солдатские лохмотья, предложил Шарпу пойти в обход. — Проходи там, — указал он на лужу грязи под стеной.

— Пшел с дороги. Быстро! — От его резкого голоса вздрогнула вся компания. Увидев грязного, оборванного Шарпа, одна из дам вскрикнула и выронила зонтик, но капитан Бэмпфилд, во всех подробностях объясняя как он захватил форт и привел армии шасс-маре, внезапно оборвал свой рассказ на полуслове.

— Ты ублюдок, — сказал Шарп. — Трус вонючий!

— Сэр! — Какой-то офицер взял Шарпа за локоть в попытке урезонить его, но бросил свое намерение, когда увидел выражение его лица.

Шарп снова повернулся к Бэмпфилду.

— Ты бросил нас там.

— Это не…

— И это не ты захватил крепость, это сделали мои стрелки. И затем я удерживал ее, ублюдок, я удерживал ее против чертовой бригады лягушатников. И мы побили их, Бэмпфилд. Мы сражались с ними и побили их. Я потерял несколько ваших морских пехотинцев, ибо невозможно драться против полубригады без потерь, но мы победили! Среди этой элегантно разодетой компании возникла мертвая тишина, прерванная грохотом артиллерии, выстрелившей через реку. — Ты слышишь меня, Бэмпфилд?

Капитан молчал и на его толстом лице застыло выражение ужаса. Остальные офицеры, потрясенные уже выражением лица Шарпа, стояли как статуи.

— Более двух тысяч людей, ублюдок, а нас меньше двух сотен. Мы дрались против них, пока не израсходовали все пули, а затем мы дрались сталью, Бэмпфилд. И мы победили! Шарп сделал шаг в направлении Бэмпфилда и тот в испуге отступил назад.

— Он сказал мне…, - начал Бэмпфилд, но не смог продолжить.

— Кто и что тебе сказал?

Бэмпфилд отвел глаза от Шарпа и посмотрел на графа де Макерра, стоящего рядом с полковником Вигрэмом, за его руку держалась девушка. Граф посмотрел на Шарпа и ему показалось, что это призрак поднялся из могилы в обличье стрелка. Шарп, не ожидавший так быстро найти графа, уставился на него.

Затем граф де Макерр в панике побежал прочь.

Граф побежал к мосту, ведущему на северный берег Адура, туда, где горстка французов отступала от войск первой дивизии. Там должно было быть больше войск, там должны были быть войска Кальве, и их было бы вполне достаточно, чтобы залить всю реку кровью британцев, но де Макерр был одурачен историей с высадкой, поэтому войска Кальве оказались далеко, в Аркашоне. Граф де Макерр невольно сыграл на руку Веллингтону, но все равно он был предатель и поэтому он побежал.

Шарп бросился вдогонку.

Полковник Вигрэм поднял было руку, как будто хотел призвать к приличию перед дамами, но Шарп так толкнул его, что Вигрэм свалился со стены в лужу жидкой грязи.

Де Макерр спрыгнул с набережной, непостижимым образом оставшись на ногах на скользком камне, и взобрался на мост.

— Остановите его! — закричал Шарп.

Португальские пехотинцы, переправляющиеся на другой берег, увидели высокого элегантно одетого офицера в британском мундире, за которым гнался какой-то оборванец. И они расступились, давая графу дорогу.

Шарп ударился раненым бедром, когда карабкался на мост. По бедру потекла кровь, и он зарычал на пехотинцев, давшим графу проход. — Остановите его!

Пугливая лошадь, нервничающая на этом шатающемся мосту и по этой причине шедшая с повязкой на глазах, преграждала графу путь к бегству. Лошадь повернулась боком и француз был вынужден прыгнуть на одну из шасс-маре. Когда он коснулся палубы, то сразу повернулся, увидел, что дальше бежать некуда, и обнажил саблю.

Шарп прыгнул за ним с мостков на палубу и тоже вытащил из ножен свой палаш.

Граф де Макерр, увидев грязь и кровь на Шарпе, понял, что дуэль проиграна, не успев начаться. Он опустил саблю. — Я сдаюсь, майор.

— Шпионов вешают, ублюдок, — сказал Шарп.

Де Макерр мельком взглянул на воду и Шарп понял, что граф раздумывает прыгнуть в серый холодный прилив, но затем чей-то голос вернул внимание француза к мосту.

— Шарп! — Это был голос перепачканного грязью полковника Вигрэма, который вместе с Эльфинстоуном пробирался сквозь португальских солдат, заполнявших мост.

Граф де Макерр посмотрел на Вигрэма и указал на Шарпа.

— Он псих!

— Майор! Вигрэм ступил на палубу шасс-маре. — Я требую объяснить некоторые вещи, майор!

— Он предатель. Шпион.

Вигрэм встал рядом с тросом, державшим мост.

— Он хотел сказать французам, что мы планируем высадку! Разве вы не видите это? — Шарп посмотрел на высокого стройного француза. — Он работает на человека по имени Пьер Дюко. О да, вы одурачили его, Вигрэм, я понимаю, но этот ублюдок старался заманить меня в ловушку.

Де Макерр, понимая, что его жизнь зависит от Вигрэма, вновь указал на Шарпа.

— Он сумасшедший, Вигрэм, просто псих!

— Я достаточно сумасшедший, чтобы ненавидеть повешение, — сказал Шарп.

Граф теперь не мог отступить. Путь преграждали два матроса, пригнувшихся рядом с кабестаном. Француз посмотрел в глаза Шарпу затем на его палаш. Лодка колыхнулась, когда Эльфинстоун тоже вступил на борт и при его появлении де Макерр начал быстро говорить что-то по-французски Вигрэму.

— Говори по-английски, ублюдок, — Шарп подошел ближе к перепуганному де Макерру. — Скажи им кто такой Дюко! Скажи им, кто такой Фавье! Скажи им, как ты предлагал мне чин генерал-майора в вашей армии роялистов!

— Месье! — де Макерр, стоя вплотную к Шарпу, мог только умолять.

— Шарп! — голос Вигрэма стал очень спокойным. — Все равно после такого обвинения требуется соответствующим образом проведенный трибунал, который…

— … и что трибунал с ним сделает? Повесит?

— Если признает виновным, — неуверенно сказал Вигрэм.

— А я не люблю, когда людей вешают! — медленно проговаривая слова, произнес Шарп. — Я обнаружил в себе эту слабость, и сожалею о ней, но я все равно ненавижу виселицу!

— Совершенно понятно, — Вигрэм, убежденный, что имеет дело с сумасшедшим, говорил очень мягко.

Граф де Макерр, почувствовал в словах Шарпа отсрочку смертельного приговора, выдавил нервную улыбку. — Вы не понимаете, монсеньер.

— Я понимаю, что ты ублюдок, — сказал Шарп, — и шпион, но ты не хочешь, чтобы тебя повесили. Вот тебе привет от людей, которых ты убил, сволочь! При этих словах мелькнул палаш. Лезвие, покрытое пятнышками ржавчины от крови и воды, описало полукруг и чиркнуло де Макерра по животу. Кровь хлынула на два фута вперед, а француз, упал в реку, которую должен был защищать Кальве.

Слова Шарпа повисли над рекой. Два матроса разинули рот, затем одного из них, на него попала кровь де Макерра, вырвало в шпигат.

— Это было неумно, — полковник Эльфинстоун отодвинул Вигрэма, который ошеломленно смотрел на тело шпиона, в облаке крови плывущего к морю.

— Он был предателем, — сказал Шарп, — из-за него погибли мои люди. — Им вдруг овладела усталость. Он хотел сесть, но знал, что должен все объяснить. Это было слишком трудно. — Хоган знал, — сказал он, вспомнив слова, сказанные им в лихорадке. — Майкл Хоган? — на лице Эльфинстоуна он увидел понимание.

Эльфинстоун кивнул.

— Это была идея Хогана — заставить французов подумать, что мы планируем вторжение.

— Но Вигрэм послал де Макерра, так ведь? — Шарп посмотрел на побледневшего полковника, который ничего не сказал в ответ. — Хоган бы никогда не послал этого ублюдка, и не стал рисковать нашими жизнями!

— Хоган болел, — оправдывающимся тоном сказал Вигрэм.

— Ну, тогда подождем, пока он выздоровеет, — сердито сказал Шарп этому штабному офицеру, и позовите его на ваш соответствующим образом проведенный трибунал.

— Это невозможно, — мягко сказал полковник Эльфинстоун. — Хоган умер.

Шарп не сразу понял смысл слов.

— Мертв?

— Лихорадка. Да упокоится он с миром.

— О, Боже мой, — чтобы Эльфинстоун и Вигрэм не увидели слезы на его глазах, Шарп отвернулся. Хоган, его близкий друг, который так часто говорил о том, как будет прекрасно, когда наступит конец этой войне, умер от лихорадки. Шарп посмотрел на труп де Макерра, покачивающегося на волнах, и печаль за друга уступила место гневу на врага. — На его месте должен быть Бэмпфилд! — указал Шарп на труп и повернулся к Эльфинстоуну.

Ненависть, явственно написанная на лице Шарпа, заставила полковника Вигрэма отступить к мосту, но Эльфинстоун просто взял палаш Шарпа и вытер мокрое от крови лезвие полой своего мундира. Затем он вернул палаш обратно. — Вы хорошо поработали, майор. Он попытался представить сражение горстки людей против полубригады, но не смог. — Вам надо отдохнуть.

Шарп кивнул.

— Вы могли бы дать мне лошадь, сэр? Он задал вопрос так, будто ничего и не произошло, будто на мокрой от дождя палубе и не было крови.

— Лошадь? Разумеется, вы ее получите. — Эльфинстоун видел, что Шарп истощен до предела. Полковник был инженером, он знал, что от сильного напряжения ломается и камень, и металл, и теперь он видел подобное напряжение у Шарпа. — Разумеется, сказал Эльфинстоун очень спокойным голосом, что вы желаете увидеть свою жену! Я имел честь ужинать с ней два дня назад.

Шарп уставился на полковника.

— Вы с ней ужинали?

— Мой дорогой Шарп, это совершенно верно! У леди Хоуп. Подавали овощное рагу и великолепно приготовленную телятину.

Шарп забыл про де Макерра, забыл про мост, забыл про погибших в форте людей. Он даже забыл о Хогане.

— Она в порядке?

Эльфинстоун пожал плечами.

— В порядке ли она? А, у нее была простуда, но она быстро прошла. Просто зимняя простуда, ничего более. И она очень опечалена смертью Хогана, разумеется.

— А лихорадка? — недоверчиво переспросил Шарп у полковника.

— У вашей жены? Бог мой, нет, конечно! — Эльфинстоун в изумлении посмотрел на Шарпа. — Кстати, она не верила, что вас взяли в плен.

— О, Боже. — Шарп сел на планширь шасс-маре, и в этот раз не стал пытаться скрыть слезы от окружающих. Нет лихорадки. Из-за лихорадки Джейн он оставил Киллику жизнь, из-за этого он не стал сдаваться Кальве, а это оказалась всего лишь зимняя простуда. Шарп не знал, плакать или смеяться.

Где-то за рекой выстрелила пушка, а очередная ракета пошла по спирали и шлепнулась в грязь. Французская кавалерия протрубила отступление, но Шарпу было наплевать. Он плакал. Он плакал потому, что друг умер, и потому, что жена осталась в живых. Он плакал потому, что все было позади; битва, которая не должна была состояться, но она была, была из-за упрямства, гордости, из-за обещания американца, она была и закончилась победой на краю залива. Закончилась осада Шарпа.

Историческая справка

Форт Тест-де-Бюш на самом деле существовал, но описанного события там не происходило. Победы Нельсона обеспечили британцам вольготную возможность устраивать рейды по берегам, и таких рейдов было совершено множество. Это стало возможным благодаря искусству королевских морских офицеров.

Королевский Флот достиг апогея популярности с Нельсоном (этот факт разжег зависть в армии, которую в Британии традиционно недолюбливали), но эту популярность не разделяли большинство моряков королевского флота, которые жили в ужасающих условиях, получали скудное жалованье и, независимо от удачливости своего капитана, часто подвергались жестоким телесным наказаниям. Одним из самых легких способов избавиться от такого режима было сбежать на американское судно, где люди жили в полном согласии. Страх наказания, который ждал их в случае захвата в плен, делал их великолепными бойцами. В экипаже капитана Корнелиуса Киллика, несомненно, хватало таких людей.

В том, что американец согласился спасти Шарпа, вовсе нет ничего необычного. Кэлхаун Грант, на самом деле существовавший человек, которому Шарп обязан частью своих приключений, был спасен из тюрьмы Нанта капитаном американского корабля, проигнорировавшим тот факт, что Грант был врагом его страны. Родство наций и одинаковый язык часто были важнее, чем формальные пакты и альянсы. Хотя, тем не менее, это не помешало бы американскому экипажу болтаться на ноках реев британских кораблей, особенно если англичан разозлили бы удачные действия капера.

Такие удачные действия были частыми в войне 1812 года — в совершенно бессмысленном конфликте между Британией и Америкой. На море американцы нанесли британскому флоту несколько поражений, проиграв только финальное сражение фрегатов, война же на суше была такая же, только наоборот, британцы с легкостью отбивали попытки американцев вторгнуться в Канаду, захватив и предав огню Вашингтон, но проиграли последнюю битву в Нью-Орлеане. Причины конфликта разрешились до того как была объявлена война и последнее сражение состоялось уже после того как было подписано мирное соглашение. Шарпу повезло, что Киллик сумел отбросить в сторону эту нелепую вражду.

Шасс-маре действительно существовали, и их действительно наняли, чтобы навести переправу через Адур. Французы не оказали сильного сопротивления этому мосту, и боевые действия на северном берегу запомнились, главным образом, благодаря применению крайне неточных ракет (более полно ракетная артиллерия описана в книге "Враг Шарпа"), достаточно редко используемых на полях сражений Веллингтона.

Веллингтон не пошел дальше на север по Бискайскому побережью, он повернул на восток, к Тулузе. На всем протяжении его людей встречали белые кокарды и нигде во Франции ему не оказывали сопротивления подобного тому, которое испытывал Наполеон в оккупированной Испании.

Причиной этого, помимо крайнего истощения Франции в войне, стало очень хорошее отношение Веллингтона к французскому населению. Любое преступление против французов наказывалось различными способами хотя, подобно Шарпу, многие офицеры не могли вешать своих людей. Провост-маршалы, военная полиция, были очень придирчивы. За любую провизию следовало платить, и население очень полюбило британскую армию, тогда как собственная армия фактически их обирала. То, что за еду платили монетами не французской, а английской чеканки, не имело значения, монеты Веллингтона содержали такое же количество серебра и были практически неотличимы от монет, вышедших с парижского монетного двора.

Британской армии, в рядах которой было полно фальшивомонетчиков, нетрудно было отыскать экспертов в своих рядах.

Но хотя купцы Бордо, обедневшие из-за британской блокады, были бы рады концу войны, хотя французское население приветствовало людей, чья дисциплина превосходила наполеоновские войска, война все еще не была закончена. У Императора было полно фанатиков, свято веривших, что его гений все еще способен вырвать победу. Последние победы часто даются непросто, так что мы еще встретимся с нашими героями, Харпером и Шарпом. 

19. Месть Шарпа  (пер. Владис. Танкевич) 

Часть первая 

Пролог

Майор Ричард Шарп сделал все приготовления к собственной смерти. Его лошадь Сикоракса и французская подзорная труба отходили капитану Вильяму Фредериксону, оружие — сержанту Патрику Харперу, прочее имущество — жене Джейн. Исключая разве форму: высокие ботфорты, французские кавалерийские рейтузы и заношенную куртку 95-го стрелкового. В форме Шарп завещал себя похоронить.

— Если вас не похоронить в этих лохмотьях, — скептически заметил Фредериксон, — то их останется только сжечь.

Кожа сапог была поцарапана штыками и саблями, когда-то роскошные трофейные рейтузы полковника наполеоновской гвардии из-за обилия домотканых заплат более походили на штаны испанского крестьянина, а на зелёном мундире моль едва ли нашла бы достаточно сукна для поживы. К этому наряду Шарп питал трепетную, почти мистическую привязанность и всегда надевал его, идя в бой. Потому-то зябким мартовским утром стрелок и был облачён в обноски, приличествующие более пугалу, нежели боевому офицеру, хоть от ближайшего вражеского солдата майора отделяли многие километры.

— Куртку придётся снять. — предупредил Фредериксон, которому суеверное пристрастие друга к его ветхому облачению было близко и понятно.

— Помню. — детали Шарп всё утро прокручивал в голове. Детали того, что именовалось «прогулкой до завтрака». Невинное название с убийственным подтекстом.

Двое мужчин стояли на поросшем травой обрыве над суровыми серыми волнами Атлантики. Свинцовые валы накатывались с запада, разбиваясь о скалы внизу. Севернее обрыва виднелся французский порт Сен-Жан-де-Люз, забитый торговыми суднами и рыбацкими лодками. Внешний рейд стерегла британская флотилия: три шлюпа, два фрегата и линейный корабль «Венджинс» с бортами, расчерченными орудийными портами в шахматную клетку.

Холодный ветер пробирал до костей, но пах весной. Весна означала скорое возобновление военных действий. Император Наполеон отказался подписывать мир, так что Франции предстоит отразить натиск всей Европы, ополчившейся против неё. Англичане, испанцы и португальцы, ведомые Веллингтоном, заняли юго-запад и ударят одновременно с русскими, австрийцами и пруссаками, надвигающимися с севера.

Впрочем, майора Ричарда Шарпа война и политика в данный момент мало волновали. Пронизывающего океанского бриза, что заставил Фредериксона укрыться за стволами гнутых низкорослых сосенок, майор не замечал. Шарп думал о своей смерти. О Джейн, слава Богу, он позаботился. Документ, дающий ей право распоряжаться средствами Шарпа, был уже у неё, а средств хватало. После битвы под Витторией многие её участники разбогатели, но никто не разбогател так, как майор Ричард Шарп и сержант Патрик Харпер.

Шарп направился к Фредериксону:

— Который час?

Капитан щёлкнул крышкой часов:

— Двадцать минут седьмого.

Шарп недовольно поморщился и продолжил вышагивать. Близкий рассвет подсветило облака, но океан оставался тускл. Рыбачий баркас с высоким носом колыхался на волнах в опасной близости от прибрежных скал под Шарпом. Рыбаки вытягивали из воды тяжеленые краболовки. Возможно, думал Шарп, его убийца сегодня вечером будет наслаждаться одним из этих крабов, в то время как сам стрелок будет лежать остывший и недвижный под двумя метрами французской земли. Прогулка до завтрака.

— Чёрт бы его побрал! — в сердцах сказал Шарп, — Почему он не выбрал клинки?

— Бампфилд выбрал пистолеты. — Фредериксон раскурил короткую сигару. Дымок рваной тряпицей потянулся прочь.

— Чёрт бы его побрал.

Шарп не хотел показывать Фредериксону, что нервничает. Капитан стрелков был другом Шарпа. Наполовину немец, наполовину англичанин, он потерял на полях сражений в Испании большую часть зубов и глаз (за что подчинённые любовно кликали его «Красавчик Вильям»), и хорошо знал, как легко излишняя нервозность превращает храбреца в труса.

Шарп тоже это знал, но ничего не мог с собой поделать. Страх, неожиданный и обидный, свил в душе стрелка уютное гнёздышко. Ричард Шарп стал солдатом в шестнадцать, и за двадцать один год, минувший с той поры, познал всё: и кровавый кошмар брешей, и обмен залпами с врагом в сорока шагах, и ужас от накатывающейся кавалерийской лавы. Он дрался во Фландрии, Индии, Португалии, Испании и Франции. Он выбился из рядовых в офицеры. Он полонил вражеский штандарт и попадал в плен сам. Его разили, и он разил. Его ровесники совершенствовались в мирных ремёслах, Шарп достиг высшего мастерства в искусстве выживать. Мало кто сражался так долго. Многие годы смерть обходила его стороной. Уцелев на самых страшных полях брани, Шарп боялся, что судьба-насмешница убьёт его во время «прогулки до завтрака».

— Почему «прогулка до завтрака»? — раздражённо спросил стрелок у Фредериксона, — Что за название?

Красавчик Вильям, понимая, что вопрос риторический, от ответа воздержался.

— Нелепое название! — кричала Джейн две недели назад, — Глупое! Глупое!

«Прогулка до завтрака». Изящный эвфемизм, обозначающий дуэль поутру на лужайке, дающей достаточно пространства для клинков или пистолетов.

— Учти, Ричард, — продолжала Джейн, — не откажешься от дуэли, я уеду домой. Хочешь уничтожить себя — пожалуйста, но без меня!

— Значит, так тому и быть, — подытожил Шарп, — Потому что отказаться я не могу.

Разумность доводов Джейн была очевидна. Во-первых, Шарпа могли убить на дуэли, а вдовья участь Джейн не прельщала. Во-вторых, дуэли были строго-настрого запрещены, и, даже останься Шарп жив, с карьерой он мог распрощаться. А с карьерой мужа у Джейн были связаны далеко идущие планы, которыми она не желала поступиться ради дурацкой дуэли. Джейн, вообще, считала, что сейчас настал момент вернуться в Англию. Он — герой войны, говорила она, а герою положена награда. Разве принц-регент не удостоил Шарпа аудиенцией? Разве принц не намекнул ему, что пора майору Ричарду Шарпу добавить к имени дворянское «сэр»? Джейн хотела, чтобы муж бросил армию и забыл о дуэли. Муж же с ослиным упрямством настоял на своём, что стоило ему двух недель её надутых губок и редких, сквозь зубы оброненных, слов.

Фредериксон вновь сверился с часами:

— Полседьмого.

— Прохладно. — впервые поёжился Шарп.

— Через час, — сказал Фредериксон, — мы будем наслаждаться отбивными и гороховым пудингом.

— Вы, вероятно.

— Мы. — твёрдо повторил капитан и повернулся на грохот приближающегося экипажа.

Лошади вкатили возок с чёрным верхом на вершину пологого холма, роняя с копыт куски дёрна. Кучер натянул вожжи, и коляска замерла. Сверкая белозубой улыбкой, из неё выскочил сержант Харпер:

— Доброе утро, сэр! Свежо, а?

— Доброе утро, сержант.

— Привёз живореза, сэр. — Харпер указал на сидящего в экипаже старика, одетого в чёрное.

— Доброе утро, доктор! — поздоровался с ним Шарп.

Тот не ответил, только ещё больше насупил седые брови. На коленях его покоился кожаный саквояж с инструментами: зондами, скальпелями, струбцинами. Ни один британский врач, флотский ли, армейский, не хотел оказаться замешанным в скользкое, отчётливо пахнущее трибуналом дельце, поэтому Харперу по поручению Фредериксона пришлось ни свет, ни заря поднимать с постели почтенного французского эскулапа.

— Нализался ночью, сэр. — подмигнул командиру Харпер, чья зелёная куртка была не менее затрёпана, чем у Шарпа или красавчика Вильяма.

— Кто нализался? Доктор?

— Нет, сэр. Капитан Бампфилд. Всю ночь пьянствовал в таверне. — Харпер издал пренебрежительный смешок, — Сдаётся мне, сэр, что наш непотопляемый морячок при мысли о поединке с вами всякий раз даёт течь…

— Я тоже не образчик спокойствия. — возразил Шарп, — И плохо спал этой ночью.

Прошлой тоже. Мысли о предстоящей дуэли гнали сон, отравляли предчувствием неминуемой смерти, и сейчас непоколебимая вера Харпера в победу друга пришлась как нельзя кстати.

— Вы — как стёклышко, сэр, а в Бампфилда потребуется не один десяток сырых яиц влить, чтоб протрезвился. — поединок вызывал живейший интерес у Харпера, не сомневавшегося в том, что Шарп отправит моряка к праотцам.

Шарп о вызове не жалел. Бампфилд заслуживал смерти. Капитан командовал флотилией, бросившей якорь на рейде Сен-Жан-де-Люз. Несколько недель назад Бампфилд получил задание захватить французский прибрежный форт. Шарп, возглавивший десант, захватил укрепление и двинулся вглубь страны перерезать дорогу снабжения. Оттеснённый обратно в форт Тес-де-Буш, обложенный там бригадой французского генерала Кальве, Шарп обнаружил, что Бампфилда и след простыл. Морская пехота и две роты стрелков оказались в ловушке. Только чудом Господним, всегдашней удачей стрелков да вмешательством американского капера[374] можно объяснить то, что Шарпу всё же удалось спасти своих бойцов. Не всех. Многие остались бездыханными там, в форте. Не остыв после схватки с Кальве, Шарп, не откладывая в долгий ящик, послал чёртову Бампфилду картель[375].

— Я бы предпочёл драться холодным оружием.

— Холодное, горячее… Какая разница, сэр? — беспечно произнёс Харпер.

— Мне есть разница.

— В любом случае, он — труп, сэр.

— Сильно запаздывающий труп. — уточнил Фредериксон, дыша в иззябшие ладони. Покосившись на Шарпа и, решив, наверно, лишний раз его не трогать, капитан осведомился у ирландца, готова ли к маршу рота.

— Хоть сейчас, сэр.

— Хорошо.

Сразу после поединка рота Фредериксона, первая рота 60-го стрелкового, должна была выступать на восток, чтобы соединиться с армией. Харпер шёл с ними, ибо новый командир Собственного принца Уэльского Добровольческого, прибыв в полк, назначил своих майоров и своего полкового старшину, оставив ирландца и Шарпа ни с чем. Харпера тут же прибрал к рукам Фредериксон, а за Шарпа ухватился генерал-майор Нэн. Седой шотландец получил, наконец, под начало бригаду, усилил её ротой Фредериксона, и предложил Шарпу должность своего начальника штаба.

— Я же не штабист! — протестовал стрелок.

— А я не родился генералом. — с усмешкой отвечал Нэн.

— Мне надо посоветоваться с женой. — почти сдался Шарп.

Он вернулся на съёмную квартиру. Недели не прошло с памятной ссоры, вызванной решимостью Шарпа биться на дуэли, и новый разговор был не легче предыдущего. Джейн плакала. Она всё так же настаивала на возвращении в Англию, указывая, что с заключением мира цены на недвижимость взлетят вверх. Гораздо разумнее приехать сейчас и подыскать в Лондоне подходящий дом. Шарпу Лондон не нравился: душный, грязный и чересчур людный. Жить в столице он не желал. По его мнению, коль уж покупать дом, то где-нибудь в сельской тиши. Лучше в Дорсете. Почему в Дорсете, стрелок едва ли смог бы внятно объяснить. Просто когда-то слышанные чьи-то рассказы укоренились в голове, с годами отлившись в представление о Дорсете, как о райском уголке.

В конце концов, устав от взаимных упрёков, супруги пришли к компромиссу. Джейн едет домой и присматривается к домам в Дорсете. Шарп соглашается на предложение генерал-майора Нэна.

— Зачем, Ричард? — вопрошала сквозь слёзы Джейн, — Ты же сам признавался: тебя преследует навязчивый страх быть убитым в следующей же схватке? Зачем же искушать фортуну?

Шарп и сам не знал толком «зачем». Лавры штабиста его не привлекали. Перспектива сражаться, ещё год назад горячившая кровь, теперь наполняла душу такой тоской, что, хоть в петлю… Впрочем, знал. В бригаде Нэна служили его друзья — сам генерал, Фредериксон, Харпер. Слишком многих друзей у Шарпа отняла война, слишком мало их осталось. Брось он их перед концом долгой войны, стрелок никогда бы себе этого не простил.

Но сначала он прикончит тухлого флотского. Или погибнет.

— Засёк бездельников! — довольно провозгласил Фредериксон.

Трое всадников в шляпах с плюмажами и синих морских плащах мчались по тракту из города. Шарп напряг зрение, опасаясь увидеть за моряками профосов[376], спешащих воспрепятствовать поединку и арестовать дуэлянтов. Дуэль была секретом, но секретом Полишинеля, и за две недели Шарпу успели пожелать удачи две трети офицеров гарнизона. Слава Богу, профосы, по видимому, предпочли закрыть на поединок глаза.

Конники въехали на холм и спешились метрах в пятидесяти от стрелков. Один остался с лошадьми, второй принялся беспокойно расхаживать взад-вперёд, третий порысил к противникам.

Фредериксон, как секундант Шарпа, пошёл ему навстречу:

— Доброе утро, лейтенант!

— Доброе утро, сэр. — секундантом Бампфилда был лейтенант с «Вэнджинса», Форд. Он крепко сжимал плоский деревянный футляр, — Прошу прощения, мы задержались.

— Приехали, и то дело. — Фредериксон взглянул в сторону мерящего шагами жухлую траву Бампфилда, — Позвольте спросить, лейтенант, возможно ли примирение сторон?

На дежурный вопрос последовал дежурный ответ:

— К сожалению, нет, сэр.

— Печально. — подвёл итог Красавчик Вильям, в тоне которого печали не было ни на йоту. Рота Фредериксона понесла бессмысленные потери в Тес-де-Буш из-за трусости Бампфилда, и стрелку не терпелось полюбоваться, как ублюдку вышибут мозги.

— Начнём, лейтенант?

Фредериксон позвал Шарпа, Форд махнул Бампфилду.

Дуэлянты молча встали друг напротив друга. Бампфилд был бледен, трезв и угрюм злобной угрюмостью человека, несправедливо обвинённого в малодушии.

Форд открыл футляр и предъявил два дуэльных пистолета. Бампфилд в качестве вызванного имел право выбора оружия и остановился на длинноствольных капсюльных пистолетах французской работы. Фредериксон взвесил их в руках, проверил ударники и, достав шомпол, прощупал стволы — нет ли нарезов. Оба пистолета были гладкоствольными и, насколько позволило искусство оружейника, походили друг на друга, как две капли воды.

Доктор в коляске подался вперёд, наблюдая за приготовлениями. Его кучер, закутавшись в накидку, спустился с облучка. Харпер ждал у сосен.

Форд зарядил оба пистолета под пристальным взглядом Фредериксона. Лейтенант отмерил высококачественный чёрный порох мерным колпачком. Моряка трясло, он просыпал часть пороха, и был вынужден перемерить заново. Утрамбовав горючий порошок шомполом, лейтенант обернул две пули промасленными кожаными лоскутками и всё тем же шомполом загнал их в стволы. Пули, редко соответствовавшие калибру ствола, приходилось оборачивать для плотности прилегания к стенкам дула и, следовательно, для улучшения точности. Конечно, лучшей точности можно было бы добиться, сделав в канале ствола нарезы, однако нарезное оружие считалось неспортивным.

Зарядив смертоносные игрушки, Форд извлёк оловянную коробочку с капсюлями. Каждый такой капсюль представлял собой тонкий медный кружок с запечатанной щепотью пороха внутри. Когда клюв ударника бил по облатке, порох вспыхивал, выплёвывая в запальное отверстие ствола язычок огня, воспламенявший основной заряд. Капсюльное оружие было умопомрачительно дорогим, но высокую цену искупала надёжность. Капсюльный замок был менее подвержен сырости — проклятию кремневого оружия. Форд осторожно вставил медные лепёшки в гнёзда, снял ударники с взвода и протянул оба пистолета рукоятями вперёд Фредериксону.

Одноокий стрелок оглянулся на Шарпа.

— Любой. — Коротко бросил майор.

С момента прибытия моряков это было первое слово, произнесённое Шарпом. Бампфилд удостоил соперника быстрого взгляда и вновь отвёл глаза. Дуэлянты были полной противоположностью друг друга: толстощёкий упитанный юнец Бампфилд и поджарый Шарп с обветренным лицом и острыми скулами. Шрам на левой щеке майора бесил капитана «Вэнджинса». Рубец чуть поднимал уголок рта проклятого стрелка, и Бампфилду казалось, что Шарп насмехается над ним.

Фредериксон взял правый пистолет:

— Верхнюю одежду и головные уборы, джентльмены…

Процедура Шарпу была известна, тем не менее, фраза Фредериксона застала его врасплох. Майор неловко скинул кивер и начал стягивать куртку. На правом рукаве красовалась нашивка с обтрёпанными краями — венок из дубовых листьев. Знак отличия того, кто первым ворвался в крепостную брешь. Шарп отдал куртку Фредериксону, тот вручил ему пистолет. Ветер трепал тёмные волосы майора.

У Бампфилда под плащом и сине-белым мундиром обнаружилась белая шёлковая рубашка, перетянутая кушаком в поясе белых же форменных брюк. Многие офицеры носили шёлковое исподнее, так как обрывки шёлка легче извлекались из раны. Сорочка Шарпа была полотняной.

Форд, отягощённый шляпой, плащом и мундиром Бампфилда, прочистил горло:

— Вы делаете десять шагов, джентльмены, под мой счёт… — взволнованный Форд поперхнулся и прокашлялся, — Затем поворачиваетесь друг к другу и производите по выстрелу. Обмен выстрелами будет повторён столько раз, сколько потребуется, дабы достигнуть сатисфакции.

Бампфилд переминался с ноги на ногу, неспокойно зыркая по сторонам.

— Вас устраивает ваша огневая позиция? — обратился к нему Фредериксон.

— Устраивает. — ответ последовал не сразу.

— Вас, майор?

— Вполне.

Ореховая рукоять с перекрёстной насечкой оттягивала кисть. Пистолетами Шарп пользовался редко.

— Отвернулись, джентльмены! — срывающимся голосом скомандовал Форд.

Шарп повернулся к океану. Усилившийся бриз срывал хлопья пены с верхушек волн. Глаза начали слезиться. Плохо, подумал Шарп, часто моргая. Не прицелишься.

— Можете взвести оружие. — разрешил Фредериксон.

Шарп оттянул назад курок до щелчка. Не выпадет ли капсюль? Стрелок качнул пистолет, однако медный кружок сидел в гнезде плотно.

— Десять шагов, джентльмены! — объявил Форд, — Раз. Два…

Шарп пошёл вперёд, держа пистолет чуть на излёте. Страх холодной лягушкой засел в животе. Краем глаза майор видел привалившегося к сосне Харпера.

— Семь. Восемь. — Форд перекрикивал свист ветра.

С каждым шагом Шарп приближался к краю обрыва. Французы-рыбаки достали вёсла и торопливо гребли, уводя баркас подальше от торчащих из воды скал.

— Девять. — Форд закашлялся, сглотнул и выкрикнул, — Десять!

Шарп сделал последний шажок и подставил ветру спину. Бампфилд уже вскинул пистолет. Шарпу почему-то представлялось, что моряк окажется дальше, а тот был совсем рядом. Правая рука повисла плетью, отказываясь подчиняться. Джейн, должно быть, места себе не находит от ужаса и неизвестности. Медленно Шарп навёл оружие на Бампфилда. Впрочем, самого моряка стрелок не видел. Моряк был бледным пятном, обрамлявшим хищную точку, готовую выплюнуть смерть.

И страх вдруг пропал. На смену ему пришла та спокойная уверенность, что всегда вела Шарпа в бой. Ощущение было таким привычным и уютным, что стрелок, сам того не замечая, улыбнулся.

Бампфилд нажал на спуск. Пистолет изрыгнул пуховое облачко дыма, нанизанное на вертел пламени. Кнутом щёлкнул выстрел. Пуля взвизгнула в десятке сантиметров над левым ухом Шарпа.

Целился Бампфилд Шарпу между глаз, значит, при выстреле дуло увело вправо и вверх. Скорее всего, второй пистолет страдает той же болезнью. У моряка сдали нервы, он поспешил с выстрелом, тем самым дав Шарпу подсказку, какие поправки следует сделать при прицеливании. Майор всё ещё улыбался. Погибшие в Тес-де-Буш не останутся неотомщенными.

Дым рассеивался. Бампфилд стоял к Шарпу боком и даже живот втянул, чтобы представлять собой меньшую мишень. В прорези мушки виднелась белая рубашка моряка. Шарп немного опустил оружие и сдвинул влево. Если пистолеты одинаковы, то Бампфилд получит рану в живот, столь же смертельную, сколь ранение в голову, но более болезненную. Трус будет подыхать медленно. Так же медленно, как умирали брошенные им в Тес-де-Буш стрелки.

Палец Шарпа лёг на спусковую скобу.

— Стреляйте же! — не выдержал Бампфилд. Его бил озноб, — Стреляйте, сатана вас забери!

Голос его дрожал от страха.

Улыбка Шарпа стала шире. Он обвинил моряка в трусости, и вот оно — доказательство его правоты.

— Стреляйте! — Бампфилд, казалось, сейчас разрыдается.

Шарп выстрелил.

Пистолеты, хоть и походили друг на друга, будто близнецы, характеристики имели разные. Вместо того чтобы дёрнуться вверх и вправо, ствол шатнуло, наоборот, влево, и пуля, которую Шарп намеревался всадить в брюхо Бампфилда, огненной розгой ожгла мясистые ягодицы. Моряк выгнулся вперёд, визжа, как поросёнок, уронил свой пистолет и упал на карачки. Зрелище полностью примирило Шарпа с промахом. Щегольские белые брюки Бампфилда, разорванные свинцом, напитывались кровью. Размахивая саквояжем, к причитающему по-бабьи раненому бежал доктор. Лекаря опередил Форд. Встав на колени, лейтенант бегло взглянул на рану и растерянно оповестил Бампфилда:

— Царапина, сэр…

— Он ранил меня! — простонал Бампфилд, вне себя от боли и унижения.

— Скорее, высек! — Фредериксон едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, — Как напроказившего мальчишку высек!

Форд поднял на него глаза:

— Удовлетворение получено, сэр?

Фредериксон, отчаянно борясь с клокочущим внутри него смехом, глубоко вдохнул и выдавил сквозь зубы:

— По… получено…

Врач осмотрел пострадавшего. Пожал плечами:

— Касательное ранение кожного покрова и мышечной ткани. Кость не затронута. Пустяк. Вы — везунчик, молодой человек.

Форд перевёл, но Бампфилд не слушал. Через пелену слёз, затуманивающую взор, моряк глядел на приближающегося темноволосого стрелка. Шарп постоял над Бампфилдом, хмыкнул и, швырнув на землю дымящийся пистолет, пошёл прочь.

Пусть он и не убил труса, но за погибших в Тес-де-Буш расквитался. Пора было мириться с Джейн, ведь скоро она отбудет в Англию, а он вернётся к тому, что умел, знал и боялся больше всего на свете: к войне.

Бордо пока что принадлежал императору. Пока что. Речные причалы со складами были пусты, как и городская казна. Развалившая торговлю война давно сидела у всех в печёнках. Как следствие, всё меньше становилось тех, кто распинался в верности Наполеону, и всё больше тех, кто открыто носил белые кокарды свергнутых Бурбонов в качестве символа долгожданного мира. Впрочем, фрондёры ничем не рисковали. Гарнизон города был ничтожен: старики с инвалидами в речных фортах и полубатальон безусых сопляков при префектуре. Здоровых и сильных забрал маршал Сульт на юг, и Бордо бурлил, как горшок на огне.

Холодным мартовским утром под промозглым дождём, налетевшим с Атлантики, к городской префектуре подкатил фургон. Его груз — четыре тяжёлые клети, охранял взвод кавалеристов, подчинявшийся, как ни странно, пехотному полковнику в годах. Фургон въехал во двор магистрата, драгуны устало сутулились на измотанных грязных лошадях. Из-под касок на щёки конников ниспадали «каденетты» — косички, предмет особой гордости, знак элитного статуса.

Полковник устало сполз с седла и поплёлся к украшенному колоннами входу. Часовой взял на караул, но полковник, до крайности изнурённый дорогой, его, похоже, не заметил. С натугой распахнув тяжёлую дверь, полковник прошёл внутрь. За старшего остался сержант со щёками, словно исколотыми ножом. Он положил поперёк седла обнажённый палаш, и часовой, избегая встречаться с драгуном взглядами, с трепетом заметил на лезвии свежие зазубрины.

— Эй! Свиное рыло! — окликнул часового сержант.

— Э-э, сержант?

— Принеси воды моей лошадке.

Часовой, которому, как и всякому часовому, запрещалось покидать пост, пропустил реплику драгуна мимо ушей.

— Ты, свиное рыло, оглох? Воды, говорю, принеси!

— Мне нельзя уходи…

Солдат запнулся, потому что сержант извлёк из седельной кобуры пистолет и взвёл курок:

— Ты что-то сказал, свиное рыло?

Часовой сглотнул и, решив не искушать судьбу, побежал за водой.

Тем временем полковник отыскал в недрах здания просторный, когда-то роскошный кабинет с паркетом из самшита, мраморными панелями на стенах и лепниной на потолке. Сейчас всё это великолепие густо заросло пылью, грязью и паутиной. Горел камин, однако в комнате было холодно. Хозяин кабинета, маленький очкастый человечек, сидел за инкрустированным малахитом столом, на котором громоздились кипы бумаг вперемешку с оплывшими огарками свечей.

— Вы — Дюко? — осведомился полковник, не утруждая себя приветствием.

— Я — майор Пьер Дюко. — подтвердил тот, продолжая писать.

— Полковник Мелло. — без выражения представился офицер, открыл ташку, достал увесистый пакет и шваркнул его прямо на бумагу, над которой корпел Дюко.

Секунду майор, не поднимая головы, взирал на сургучную печать с изображением пчелы, скреплявшую конверт. Любой другой на месте Дюко запрыгал бы от радости, получив послание с личной печатью императора, майор же поморщился и, вместо того, чтобы сразу вскрыть конверт (как поступил бы на его месте любой другой), брезгливо, кончиком мизинца, отодвинул пакет в сторону, вернувшись к своей писанине. Не отрываясь от работы, он поинтересовался у гостя:

— Что бы вы подумали, полковник, о боевых талантах генерала, чьей бригаде утёрла нос банда оборванцев?

Единственное, о чём сейчас мог думать Мелло — о сочной котлете и мягкой перине. Он молчал, грея руки у камина. Дюко закончил рапорт о событиях под Тес-де-Буш, адресованный императору, отложил перо, захлопнул чернильницу и лишь тогда распечатал пакет. Внимательно прочитав оба найденных внутри листка, Дюко, согласно инструкциям, содержащимся в одном из них, бросил второй в камин:

— Вы не торопились, полковник.

Мелло бесцветно пояснил:

— На трактах пошаливают, майор. — он бледно, одним только ртом, усмехнулся. — Мерзавцам даже кавалерийский эскорт нипочём.

«Пошаливали» на дорогах дезертиры и юнцы, уклонявшиеся от призыва. Банда таких лихих ребят подстерегла фургон. Не на тех нарвались. Потеряв при нападении шестерых товарищей, включая лейтенанта, драгуны не успокоились, пока не догнали и не прикончили последнего из бандитов. Мелло им не мешал.

Дюко снял очки и протёр стёкла углом мундира:

— Груз цел?

— Цел. Во дворе, в артиллерийском фургоне. Ребят из конвоя надо покормить и напоить. Лошадей их, кстати, тоже.

Майор нахмурился, будто приземлённые вещи, вроде воды и провизии оскорбляли его парящий в патриотических эмпиреях ум:

— Конвою известно, что находится в фургоне?

— Конечно, нет.

— Догадываться могут?

— Вряд ли. Фургон как фургон. Клети как клети.

Дюко показал полковнику бумагу из пакета:

— Распоряжение отдаёт конвой под моё начало. Мне надо знать, насколько они надёжны.

Мелло плюхнулся на стул и блаженно вытянул забрызганные грязью ноги:

— Главный у них сержант Шалон, они его боятся, как огня. Насколько они надёжны? Скажу так: пронюхай они, что в клетях, я бы за их верность ломаного гроша не дал. — полковник подавил зевок, — Хотя в данный момент всё, чего они хотят — пожрать и выспаться.

— А вы, полковник?

— Я тоже не прочь пожрать и выспаться.

Дюко поджал губы:

— Я имею в виду: что вы предпримете?

— Вернусь к императору, само собой. Груз теперь — ваша головная боль, и я, уж простите, до чёртиков рад от него избавиться.

Майор водрузил на нос очки:

— Его Величество делает мне честь.

— Он верит вам. — просто сказал Мелло.

— И вам.

— Я с ним много лет.

Дюко украдкой разглядывал седовласого полковника. Болван. Быть рядом с императором много лет и дослужиться до жалкого полковника! Бывшие рядовые командовали армиями и сидели на европейских престолах, но не этот верный пёс, принеси-подай, служака без капли воображения.

— В Бордо неспокойно, — тихо произнёс Дюко, словно размышляя вслух, — Мэр списался с англичанами, призывая их придти. Глупышка полагает, что мне ничего не известно, но копии его писем — вот они, на столе.

— Так арестуйте его.

— За что? Половина города нацепила белые кокарды. Нацепили бы и остальные, да кишка тонка.

Майор встал и приблизился к окну. Дождь косо штриховал площадь Сен-Жюльен.

— За сутки с грузом здесь ничего не случится. На постой вас и ваших людей устроим. — Дюко повернулся и дружелюбно оскалился, — Буду признателен вам, полковник, если вы окажете мне любезность, согласившись отужинать со мной.

Полковник предпочёл бы пораньше завалиться спать. Дюко настаивал, к тому же Мелло помнил, насколько ценит император этого очкастого коротыша и, в конце концов, приглашение принял.

Хозяином майор выказал себя на диво хлебосольным, и Мелло, урвавший днём пару часов для дрёмы, преисполнился благодушия и симпатии к маленькому майору, с такой гордостью рассказывающему о своей службе императору.

— Я — не солдат, как вы, полковник. — скромно говорил Дюко, — Всё, что я умею — это ссорить, пугать и вводить в заблуждение врага.

Умалчивая о неудачах, майор с удовольствием вспоминал былые успехи. Однажды ему удалось заманить на переговоры и уничтожить сразу нескольких вожаков гверильи. Повествуя об этом, Дюко ностальгически улыбался:

— Иногда я скучаю по Испании.

— Испания. — Мелло налил себе коньяка, — Сам я не был там, но о гверильясах наслышан. Не представляю, как драться с теми, кто не носит форму…

— Легко. Надо просто убивать побольше гражданских. — пожал плечами Дюко, — Чего мне по-настоящему не хватает, так это тёплого тамошнего климата.

Мелло засмеялся:

— В России вы не бывали, да?

— О, нет! — майора передёрнуло. Выглянув в окно, он предложил, — Дождь прекратился, не хотите ли покурить в саду, мой дорогой Мелло?

Офицеры вышли на раскисшую лужайку. Сигарный дым, клубясь, поднимался к ветвям груш. Полковник потчевал гостеприимного хозяина рассказами о русской кампании, заметив с коротким смешком, как хитро вёл себя император в Москве.

— Хитро? — недоумённо переспросил Дюко, — Мне кажется, полковник, с вами мало кто согласится.

— Посудите сами: из дома приходят вести о волнениях, и что же делает император? Подписывает приказ балеринам Комеди Франсез выступать без юбок и чулок!

Мелло хохотнул, пристроился к стене и расстегнул штаны. Послышалось журчание:

— Какая Россия? Какое отступление? В столице болтали только о ляжках мадемуазель Россилье! Вы не были в Париже в те дни?

— Я был в Испании.

Дюко остановился за спиной подполковника. Пока тот говорил, майор вынул из заднего кармана небольшой пистолет, осторожно взвёл курок и нацелил дуло в основание шеи гостя.

— Да-да, в Испании. — повторил он, нажав на спуск.

Свинцовый шарик размозжил полковнику позвонок, бросив жертву на орошённую ею стену. Мелло сложился набок, булькнул и затих. В воздухе таяла пороховая гарь. Дюко вывернуло.

В соседнем доме стукнула ставня, и сонный голос потребовал объяснений по поводу стрельбы в неурочный час. Дюко молчал, и ставня захлопнулась.

Труп он спрятал в куче навоза.

Ночью майор не спал. Виной тому были не угрызения совести из-за убийства Мелло. Просто смерть полковника стала Рубиконом, перейдя который, Дюко навсегда порвал со всем, что было для него свято.

С ним уже происходило нечто подобное. Когда консул Бонапарт в одночасье превратился в императора, пламенный революционер Дюко смог перестроиться, убедив себя, что по-прежнему служит идеалам революции, только воплощённым в одном, донельзя гениальном, человеке. Тогда было проще. Тогда Дюко рисковал лишь самоуважением. Теперь же, когда империя донельзя гениального человека трещала по швам, и вечные идеалы начала олицетворять страдающая под игом тирана Франция, Дюко за то, что он называл «верностью принципам», мог поплатиться шкурой.

Поутру он вызвал к себе в префектуру сержанта-драгуна. Посадив Шалона по другую сторону малахитового стола, майор протянул ему письмо императора:

— Читайте, сержант.

Шалон повертел бумагу в руках, помялся и, понимая, что обмануть очкастого не выйдет, положил её на стол:

— Не умею читать, мсье.

Дюко глядел в налитые кровью буркалы сержанта:

— Этот документ, подписанный императором, отдаёт вас в моё полное распоряжение.

— Ясно, мсье.

— Что подразумевает ваше беспрекословное подчинение мне. Так?

— Так, мсье.

Дюко поколебался и (пан или пропал!) сдёрнул с края стола газету. Сержант окаменел. Под газетой лежали две кокарды. Две розетки из белого шёлка.

Шалон, не мигая, смотрел на два круглых символа враждебных Наполеону сил, а Дюко сверлил взглядом сержанта, читая того, как открытую книгу. Сержант знал, что находится в клетях, и содержимое их вожделел исступлённо, как сам Дюко.

Шалон, наконец, оторвался от кокард и прищурился:

— Могу я спросить, где полковник Мелло, мсье?

— К сожалению, полковника свалил внезапный приступ лихорадки. Мой врач опасается за его жизнь.

— Жаль слышать, мсье. — ровно посочувствовал сержант, — Кое-кому из моих парней он нравился.

Секунду они играли в гляделки, и Дюко, покрываясь холодным потом, решил было, что ошибся в сержанте, как вдруг тот стрельнул глазами на кокарды и бесстрастно добавил:

— Ничего, погрустят-перестанут.

Майора отпустило. Они — союзники. Мысленно переводя дух, он мягко намекнул:

— Лихорадка очень заразна.

— Да, я слыхал, мсье.

— Надеюсь, болезнь пощадит ваших товарищей. Нам понадобится не меньше шести человек.

— Думаю, ваши опасения напрасны, мсье. — подлаживаясь под эзопов язык собеседника, успокоил Дюко сержант, — Большая часть парней и не чихнёт.

Сроднённые предательством, они с полуслова понимали один другого.

— Хорошо. — Дюко взял ближайшую кокарду и выжидающе взглянул на сержанта.

Тот помедлил и взял вторую. Молчаливое соглашение было заключено.

Спустя двое суток туман затянул устье Гаронны и мокрой белой взвесью прокрался на улицы Бордо, по которым девять всадников скакали к восточным воротам. Вёл их Пьер Дюко. Он был в штатском, хотя на боку болталась сабля, а за поясом торчали пистолеты. Драгуны избавились от тяжёлых касок, их седельные сумки были набиты до отказа, как и тюки, навьюченные на трёх лошадей без всадников.

Обмануть, запутать, перехитрить. Своё искусство, много лет служившее к вящей пользе императора, Дюко обратил против него. Кони простучали копытами по брусчатке тоннеля ворот и группа заговорщиков растворилась в тумане. 

Глава 1

— Пэру? — хмыкнул генерал-майор Нэн, — Пэру, естественно, о вашей дуэли доложено. Могу вас утешить, между нами, конечно, в глубокую скорбь ваша выходка его не ввергла. Последнее время флот изрядно ему надоедал.

— Я ждал ареста. — признался Шарп.

— Ухлопали бы мошенника, уже куковали бы за решёткой. С одной стороны — флотским больше, флотским меньше, кто их считает? А с другой стороны — капитан корабля, всё-таки. Веллингтону было бы неудобно перед Адмиралтейством. Только вы же бездельника не убили. Учитывая, где у флотских мозги, вы ему, почитай, дружеский подзатыльник отвесили.

Генерал-майор залился смехом, а стрелок покаялся:

— Хотел убить. С прицелом ошибся.

— Что тут скажешь? Ваши ошибки умнее вас, мой крайне дорогой Шарп. — рассудил Нэн, — Не представляете, до чего же я рад видеть вас в добром здравии и на свободе! Как Джейн?

— В порядке, сэр.

Невесёлый тон Шарпа насторожил шотландца:

— Странное настроение для молодожёна.

— Устал, сэр.

Три дня Шарп догонял стремительно наступающую армию, ещё полдня рыскал по её левому флангу в поисках бригады Нэна. Генерал-майора он нашёл на холме над отбитым на заре бродом, через который переправлялась сейчас дивизия. На противоположном берегу виднелась улепётывающая французская кавалерия, да постреливали пушки из небольшой рощицы в полутора километрах от переправы.

— Фредериксона привели?

— Его рота у подножия холма.

— Ну, да! Куда ж вы без секунданта-то? А вдруг опять дуэль? — беззлобно фыркнул Нэн, — Насколько я понял из вашего сумрачного расположения духа, Джейн не с вами?

— Она отплыла домой два дня назад, сэр.

— Это правильно. Джейн — крайне милое создание, но армия — не место для милых созданий. Иисусе!

Восклицание относилось к французскому ядру, перелетевшему через реку и напугавшему коня шотландца. Едва не вывалившись из седла, генерал-майор успокоил животное и величественным жестом указал Шарпу на реку:

— Так и воюем, Шарп. Французы пытаются нас остановить на каждой речушке, а мы обходим их с фланга и неуклонно движемся вперёд.

Внизу терпеливо ждала очереди переправляться бригада Нэна: батальон его соотечественников-хайлендеров и два английских батальона.

— Мои обязанности в чём состоят? — деловито осведомился Шарп.

— Будь я проклят, если знаю. Вы же теперь штабист, а не я!

Навёрстывая годы корпения над картами и приказами в штабе Веллингтона, Нэн резвился, будто мальчишка, вырвавшийся из душного класса. Об одном жалел генерал-майор — больно мало осталось сражений и битв, в которых он мог бы доказать Веллингтону, насколько тот ошибся, не доверив ему полк или бригаду раньше.

— Проклятье, Ричард, война, раз-два, и закончится, а я лягушатникам и по зубам-то не треснул, как следует!

Времени на сочувствие Нэну у Шарпа не оставалось. Стрелок крутился, как белка в колесе. У начальника штаба бригады оказались короткие ночи и длинные дни, занятые решением бесконечных проблем. Работать приходилось либо в реквизированных под штаб деревенских домах, либо в сараях, а, чаще, в палатке на бивуаке, разбитом посреди чистого поля. Иногда из гула канонады на востоке Шарп заключал, что авангард британцев опять сцепился с французским арьергардом. Сам майор о битвах и не помышлял. Не хватало ни сил, ни возможностей, ибо каждая форсированная бригадой водная преграда, каждый отбитый у врага километр исчислялись в бочках и ящиках еды, оружия, боеприпасов, обеспечение которыми лежало на плечах Шарпа.

Раньше стрелок относился к штабистам с некоторой долей презрения. А как может относиться боевой офицер к отсиживающимся в тылу разгильдяям? Став одним из них, он быстро пересмотрел свою точку зрения. Штаб был мозгом и сердцем бригады, координировавшим действия отдельных подразделений, доставлявшим всё необходимое, державшим связь с высшим командованием и так далее, и так далее без конца, без края.

Типичный день Шарпа через две недели после прибытия в бригаду начался затемно с рапорта командира батареи конной артиллерии о заблудившемся где-то в живых изгородях фургоне с боеприпасами. Розыск пропавших телег не входил в обязанности начальника штаба, тем не менее, Шарп отправил на поиски адъютанта. Батарея была придана бригаде Нэна для огневой поддержки, а для огневой поддержки требуются боеприпасы.

Потом на хутор, занятый под штаб, заглянул разъезд лёгкой кавалерии Королевского Германского Легиона. Их старший, кивнув Шарпу на десяток перепуганных пленных, коротко бросил: «Мне они не нужны», и немцы ускакали, предоставив Шарпу ломать голову над тем, чем кормить французов, как охранять и где искать врача для перевязки половины из них, чьи плечи и лица были изрублены саблями германцев.

Из дивизии пришло предписание бригаде Нэна сдвинуться пятью километрами восточнее, хотя с вечера предполагалось, что бригада, наоборот, будет ждать подхода отставших на южном фланге дивизий. Шарп послал офицера известить Нэна, воспользовавшегося краткой передышкой, чтобы пострелять уток. Едва повара, писари, денщики упаковали штабное хозяйство, дивизия разразилась новым указанием, отменяющим предыдущее. Мулов пришлось разгружать, а Шарпу — рассылать гонцов по готовящимся выступать батальонам и гнать вслед первому нарочному второго, передать генерал-майору, что он может и дальше истреблять крякуш.

Троица профосов привела рядового-шотландца, укравшего у местного крестьянина гуся. Птица была мертва, хайлендер — виновен, однако Шарп не сомневался, что генерал-майор Нэн изыщет способ спасти земляка от казни за мародёрство. Безвременно почивший гусь не пропал, послужив делу укрепления дружбы между союзниками, на чём всегда так настаивал Веллингтон. Пташку Шарп распорядился поджарить на завтрак, залучив на него двух испанских офицеров, ехавших в штаб-квартиру за директивами для дивизии генерала Морилло.

Прибыл деревенский кюре, движимый беспокойством за честь прихожанок и стремящийся заручиться поддержкой британских командиров. Он упомянул о замеченных им к северо-западу от селения кавалеристах маршала Сульта. Сообщению, означавшему, что французы предприняли ни с того, ни с сего обходной манёвр, Шарп не поверил, но в дивизию донесение отправил.

После полудня, получив от командования дюжину новых приказов, Шарп засадил писарей за изготовление копий для каждого батальона и подумывал присоединиться к задержавшимся за столом испанским братьям по оружию. Тщетно. Явился главный гуртовщик-йоркширец с дурными вестями по поводу состояния выделенного бригаде скота.

— Плохи дела, сэр. — он хмуро кивнул на пасущуюся за штабом скотину.

Присланное подразделению стадо должно было служить постоянным источником свежего мяса в походе.

— Выглядят упитанными. — бодро сказал Шарп, втайне надеясь, что йоркширец делает из мухи слона.

— Упитанные-то упитанные. — поморщился гуртовщик, — Вы к их ногам присмотритесь.

Шарп наклонился к копытам ближайшей коровы. Они были сбиты. Шкура на ногах над копытами полопалась, из ран сочилась мутная жижа.

— Не следили за ними, сэр, и — результат… Вот-вот падут. Коровы — не люди, сэр, их нельзя гнать, как проклятых. — было видно, что йоркширцу искренне жаль скотину.

Шарп выпрямился:

— Все двести голов в таком виде?

— Почти, сэр. Надо забивать, сэр. Лучшей услуги им не окажешь.

Пришлось отряжать мясников, искать бочки и соль для мяса. Всю вторую половину дня воздух, пропитанный вонью пороха и крови, оглашало мычание да гром мушкетных выстрелов. По крайней мере, смрад и шум заставили, наконец, откланяться испанцев, уже основательно приложившихся к драгоценным запасам трофейного коньяка генерал-майора Нэна. Из дивизии прискакал адъютант узнать, что за пальба? Шарп завернул его обратно с официальной жалобой на интендантство, подсунувшее больной скот, хоть и был уверен, что жалобу положат под сукно.

Вечером в гостиной донельзя издёрганный Шарп встретился с Нэном. Шотландец находился в радужном расположении духа:

— Четыре пары уток! Обязательно выберитесь как-нибудь! Охота, мой дорогой Шарп, крайне бодрит! Практически как битва!

— У меня и без битв хлопот полон рот. — буркнул Шарп.

— Вы, штабисты, всегда найдёте отговорку, лишь бы не воевать. — подначил его генерал-майор, вытягивая ноги, чтобы слуга мог стащить с него заляпанные грязью сапоги, — Какие новости?

Портить Нэну настроение Шарп не захотел и о коровах умолчал:

— Единственная новость, сэр, то, что подполковник Таплоу нынче на диво тих и кроток.

Подполковник Таплоу командовал одним из двух английских батальонов бригады. Невысокого роста, он обладал взрывным и сварливым нравом, воспринимая каждый приказ сверху, как личное оскорбление. Нэна грубиян забавлял:

— Может, он и не рубаха-парень, зато не интриган. Настоящий англичанин: крайне недалёкий, упрямый, твердолобый. Как пережаренная свинина.

— Или засоленная говядина. — мстительно сказал задетый за живое англичанин Шарп, — Надеюсь, сэр, вы любите засоленную говядину, потому что её теперь у нас до чёрта.

На следующий день наступление продолжилось. Каждая деревня встречала британцев с настороженностью, быстро проходившей, когда крестьяне убеждались, что чужаки, в отличие от родной французской армии, честно расплачиваются за съестное и фураж. Среди бредущих за батальонами солдаток всё больше появлялось француженок. Люто ненавидевшие их испанки постоянно затевали с ними ссоры, доходившие порой до поножовщины. Шарп как-то ввязался в подобную драку, пинками разбросав сцепившихся представительниц «слабого» пола. Раздухарившаяся испанка, не в силах достать француженку, набросилась с ножом на Шарпа, и ему ничего не оставалось, как утихомирить её ударом приклада.

Сержант Харпер ещё перед отъездом из Сен-Жан-де-Люз предусмотрительно отправил Изабеллу и дитятю в Пасахес.

— Там ей будет лучше, сэр. — объяснил он Шарпу, — Родина всё-таки.

— Ты о ней не беспокоишься?

Вопрос ирландца удивил:

— С чего бы? Денег у неё достаточно. Лягушатники со дня на день вскинут лапки кверху, и я приеду к ней.

Харпер мог не тревожиться об Изабелле, Шарп же тосковал без Джейн. Он твердил себе, что ждать письма от неё рано, и всё равно тщательно просматривал каждый мешок с корреспонденцией, приходящий в бригаду. Иногда он ловил себя на попытках представить, где в данную минуту Джейн и что она делает. Какую усадьбу она купит? Шарпу хотелось просторный каменный дом, где он мог бы навсегда повесить на стену и тяжёлый палаш, и винтовку. Дом, куда заезжали бы боевые товарищи, с которыми у камина можно было бы за стаканчиком бренди вспомнить эти нескончаемые тягучие дни последней военной весны. Дом, в котором дети Шарпа росли бы, не ведая, как смердят свежая кровь и горелый порох.

Близость мира будоражила умы, порождая противоречивые слухи. Передавали, что Наполеон принял яд; что он разгромил русских севернее Парижа. Полковник-испанец клялся ранами Христа, будто Бони прикончили пруссаки и скормили собакам. По словам итальянца, дезертировавшего от Сульта, император сбежал в Америку, а капеллан батальона Таплоу по секрету делился со всеми желающими его слушать наиточнейшими сведениями, полученными из надёжного источника (брат его жены служил учителем танцев у бывшей любовницы принца Уэльского), о секретных переговорах корсиканца с принцем-регентом.

Некоторые верили, некоторые нет. Грядущий мир занимал всех. Британия с Францией непрерывно воевали с 1803 года. Кто из солдат помнил, какой он — мир? Они умели лишь убивать, и мир скорее пугал их, чем манил. Конец войны обещал бедность и неприкаянность. Офицеры хотя бы могли продать патенты, получив половинную плату и шанс найти себя в мирной жизни. Солдатам хуже — их частью распихают по заморским гарнизонам, частью отправят в отставку без пенсиона, обрекая на нищету и голод среди соотечественников, любой из которых знал и умел больше, чем выброшенный на улицу ветеран.

— Что с моим документом? — осведомился у Шарпа Харпер в один из вечеров.

— Получишь, я же обещал. — речь шла о свидетельстве, удостоверяющем чин-чинарём увольнение сержанта Патрика Харпера по ранению, — Делать-то что собираешься?

— Заберу Изабеллу и поеду домой. — не задумываясь, ответил ирландец.

— В Донегол?

— Ну, да.

М-да, прикинул Шарп, из Донегола до Дорсета неблизкий свет.

— Жаль, что твой Донегол так далеко от Дорсета, Патрик.

— И мне жаль, сэр.

Шарп навестил капитана Вильяма Фредериксона, чья рота разместилась на пологом холме с ветряной мельницей, у подножия которого весело журчал меж деревьев быстрый ручей. Капитан лакомился жареным поросёнком. Блюдо это Фредериксон обожал, вследствие чего ни одна хрюкающая тварь не могла чувствовать себя в безопасности в границах досягаемости цепких рук любящих своего командира стрелков. Щедро угостив Шарпа неправедно добытым мясцом, Красавчик Вильям потащил друга к шаткой лестнице наверх. За низкой дверцей открылась тесная площадка для проверки и ремонта внушительных размеров оси, к которой крепились лопасти. Моросил мелкий дождик.

— Вон они. — Фредериксон простёр ладонь на восток.

Далеко за чёрной непроглядностью леса горизонт подсвечивало тусклое зарево. Зарево множества бивуачных костров, отражённых низкими тучами. Два офицера-стрелка немо смотрели на отблеск огней французского войска.

Молчание нарушил Фредериксон:

— Расположились под Тулузой.

— Тулуза — это что? — небрежно полюбопытствовал Шарп.

— Крупный французский город. — растолковал Красавчик Вильям и беззлобно съязвил, — Достаточно крупный, чтоб о нём слышали даже распустёхи-штабисты. Под ним маршал Сульт предполагает остановить нас, если только раньше не заключат мир.

— Заключат. — Шарп принял у Фредериксона бутылку вина, — Перемирие может спасти Бони от полного краха.

— От войны всех тошнит, — капитан искоса взглянул на друга, — Мне сложно вообразить вас вне войны. Что для вас мир?

— Покой.

— В уюте и тиши дорсетского поместья? — Фредериксон знал, зачем Джейн возвратилась в Англию, — Могу спорить, уже через месяц вы волком взвоете, желая опять оказаться под этой чёртовой моросью; опять гадать, что замыслили гадские французишки и соображать, в достатке ли боеприпасов.

— А у вас в достатке? — проснулся в Шарпе начальник штаба.

— Я разжился четырьмя ящиками у фузилёров Таплоу. Без их, правда, ведома.

Подвязанные мельничные крылья скрипели под натиском ветра. Шарп обратил взор на восток:

— Крупный город?

— Весьма.

— Укреплённый?

— Полагаю, да. — Фредериксон приложился к взятой у Шарпа бутылке, — Штурм нам будет стоить кровушки.

— Штурм всегда стоит кровушки. Помните Бадахос?

— Поди забудь. — Фредериксона передёрнуло при воспоминании о кровавой бане брешей.

— Мы захватили его на Пасху. Кстати, на следующей неделе тоже Пасха.

— Пасха? — удивился капитан, — А ведь действительно.

Оба задумались. Последняя Пасха войны, а, может, последняя в жизни? Что бы ни сулил мир, от него отделяет ещё одна битва (если, конечно, французы не сдадутся в ближайшие дни). Последняя битва.

— Что будете делать, Вильям?

Увечный капитан понял Шарпа с полуслова:

— Останусь в армии. Ничего другого я не умею, а в торгаши записываться поздновато.

Добыв с помощью трутницы огонь, Фредериксон затянулся сигарой и подмигнул другу:

— Кроме того, я открыл в себе доблесть непримиримости.

— Разве это доблесть?

— А разве нет? Примирись вы со свинством Бампфилда, морячок сейчас вовсю строчил бы в Лондон доносы, вешая на вас всех собак за Тес-де-Буш. А так он задницей, — капитан хихикнул, — прочувствовал, что с вами связываться себе дороже. Непримиримость — доблесть, раз способна избавлять от лишней головной боли.

Красавчик Вильям выдохнул дым и рассудительно добавил:

— В мирное время армия — не сахар, но мир — штука непрочная. Закончится одна война, начнётся другая.

— Жениться не думали?

Фредериксон ухмыльнулся:

— В ваших словах мне слышится искреннее участие приговорённого к виселице человека, который не против, чтобы его добрый друг болтался рядышком.

Шарп хмыкнул:

— Мрачновато.

— Брак всегда казался мне чем-то вроде плохого вина: поначалу и на вкус ничего, и по мозгам шибает, однако со временем всё больше горчит и отдаёт уксусом.

— Хотелось бы верить, что вы не правы.

— И мне хотелось бы. — капитан отсалютовал Шарпу полупустой ёмкостью, — В особенности, когда это касается моих друзей, столь неосмотрительно связавших чаяния о послевоенном счастье с хрупким мотыльком, имя коему — женщина.

Шарп вздохнул. Может, в штабе его ожидает письмо от Джейн?

Письма, конечно, не оказалось, и Шарп разозлился на себя за эту глупую надежду, за упрямство, за ссору, за дуэль, за всё, что грозило ложкой дёгтя подпортить бочку мёда его послевоенного бытия.

А утром бригаде пришёл приказ выдвигаться на восток. К Тулузе.

Майор Пьер Дюко обрёл в лице Шалона идеального исполнителя. Потребности сержанта были невелики: женщина в койке, мясо на столе и вино в брюхе. Но больше всего сержанту нравилось, когда решения за него принимает кто-то другой, и этому «кому-то» он готов был платить собачьей преданностью. Нужда в начальнике отнюдь не подразумевала глупости сержанта. У него было довольно здравого смысла, чтобы понимать: на свете много людей, превосходящих интеллектом сержанта Шалона, и один из них — майор Дюко. В деле предательства императора Шалон и Дюко нашли друг друга.

Девять всадников скакали от Бордо на восток. Их путь лежал севернее теснимого англичанами маршала Сульта и южнее маневрирующего под Парижем Наполеона. Дюко со спутниками держался холмов центральной Франции. Денег заговорщикам хватало и на пристойный ночлег, и на шлюх, и на провизию, и на запасных лошадей, и на гражданские шмотки вместо рваных мундиров, которые, по наблюдению Дюко, драгуны не выбросили, а, сложив, припрятали. Мундиры были их гордостью. Как «каденетты». Волос-то они тоже не стригли, и в любой момент могли заплести в привычные косицы. Обладание золотом имело и тёмную сторону. Приходилось избегать совсем уж безлюдных просёлков, где могли устроить засаду дезертиры.

Компания подобралась интернациональная. Дюко, Шалон и трое из драгун принадлежали к гордым потомкам галлов. Был саксонец — здоровенный детина с глазами цвета зимнего неба, у которого, несмотря на отсутствие двух пальцев на правой кисти, хватило бы сил свернуть человеку шею одним движением. Смуглый поляк, пятый кавалерист, отличался немногословием и угодливостью. Список завершали двое итальянцев, поступивших на службу к французам в легендарные годы, когда Наполеона звали генералом Бонапартом. Они все говорили по-французски, они доверяли Шалону, а, раз Шалон доверял Дюко, они безропотно повиновались низкорослому очкастому майору.

Недельный марш-бросок закончился на брошенном хуторе, где они и обосновались. Дюко не настаивал на скрытности, не мешая драгунам наведываться в ближайший городок, прося лишь привозить ему газеты.

— Если мы не прячемся, — хмуро поинтересовался у Шалона один из итальянцев, — то кой чёрт мы тут торчим?

Шалон и сам недоумевал, но призвал товарища к терпению:

— Майор вынюхивает, откуда ветер дует. — пояснил он.

Странные ветры дули над Францией. Странные и опасные. Спустя две недели мучительного ничегонеделания на хуторе Дюко пригласил сержанта на прогулку. Раздвигая сапогами некошеную высокую траву, они шли вдоль ручейка.

— Вы отдаёте себе отчёт, — произнёс Дюко, — что император нас никогда не простит?

Солдат всегда солдат. Прогуливаясь, сержант Шалон не выпускал из рук карабина, внимательно обшаривая взором опушку леса за ручьём:

— Какая разница, мсье? Император — везунчик, только удача — баба капризная. Рано или поздно Его Величеству прижмут хвост.

— Встречались с императором?

— Не имел удовольствия, мсье. Видел часто, но лично не довелось.

— У него по-корсикански обострённое понимание чести. Заденьте его семью, и он будет мстить вам до гробовой доски.

Шалон встревожился. В четырёх клетях, привезённых в Бордо, находилась собственность Наполеона и его семейства, а времени поразмыслить, куда она подевалась, у императора скоро будет много.

— Пусть так, мсье. Что он нам сделает из темницы?

— Император Франции, — разъяснил Дюко, — есть глава государства. Положим, его сместили, заменив другим. Королём, например. Закавыка в том, что король будет вести себя, как полномочный правопреемник императора. Относительно имущества в особенности. Мысль вам моя понятна?

— Вполне.

Два орла парили над иззубренной стеной леса, и Дюко почему-то пришёл на ум Тес-де-Буш, где его в который раз чувствительно щёлкнул по самолюбию английский стрелок. Шарп. Всякий раз, когда их пути пересекались, этот безмозглый солдафон каким-то непостижимым образом умудрялся расстроить самые изощрённые планы Дюко. Так случилось и в Тес-де-Буш, и француз порой с бессильной яростью обнаруживал, что думает не о способе оградить себя и Шалона от мести императора, а о проклятом стрелке.

Сначала Дюко, стиснув зубы, гнал Шарпа из сознания, но два дня назад тень стрелка навела очкастого майора на отличную идею. Шальную, на первый взгляд. Однако, чем дольше Дюко над ней размышлял, тем больше она его захватывала. Для того чтобы идея обрела плоть, майору необходим был Шалон, его храбрость, его люди, а потому Дюко, приминая подошвами жёсткие стебли, не жалел красок в описании блестящего будущего сержанта Шалона.

— Надо будет заскочить в Париж, — предупредил Дюко, — Затем кое-где перерезать ещё пару глоток.

— Звучит не слишком опасно. — пожал плечами сержант.

— Потом мы покинем Францию и пересидим бурю за кордоном, Шалон.

— Славно, мсье.

Шалон успокоился. Точки над «и» были расставлены. Дюко ставит задачи. Сержант выполняет. На том зиждилась вселенная Шалона: дело офицеров — строить планы, дело нижних чинов — колоть и рубить, претворяя планы жизнь.

— Ваши ребята писать умеют?

— Герман, мсье. Дюжий немец.

— Понадобится написать официальный рапорт. Мой же почерк распознают. — майор нахмурился, — Как он пишет? У него же двух пальцев нет?

— Как может, так и пишет. — обиделся Шалон, — Вы спросили, я ответил.

— Ну-ну, не горячитесь, сержант.

Если саксонец пишет коряво, это даже хорошо. Правильно составленный план всегда даёт место для манёвра, позволяющего обратить себе на пользу неожиданные трудности.

Той же ночью, в слабом мерцании дешёвой свечки девять мужчин заключили джентльменское соглашение присвоить достояние родни императора. Синеглазый Герман, высунув от усердия язык, долго карябал под диктовку Дюко письмо. Значительно позже, когда драгуны храпели, майор написал рапорт касательно постигшей груз фургона судьбы.

Наутро, с бугрящимися вьюками и перемётными сумами, девять всадников направились на север. Им предстояло несколько недель рисковать, несколько месяцев таиться, зато потом… 

Глава 2

По-видимому, Веллингтон так же, как изрядная часть его армии, ждал со дня на день заключения мира. Прямое наступление на Тулузу сменилось серией судорожных метаний, единственной целью коих могло быть уклонение от малейших стычек с воинством Сульта. Если Главнокомандующий хотел дать возможность французам с достоинством отступить, то зря. Они ею не воспользовались, оставаясь на своих позициях под Тулузой. Тёмной, хоть глаз выколи, ночью, под тягостным, как зубная боль, дождём, бригада Нэна пришлёпала по слякоти к берегу широкой реки, через которую сапёры наводили понтонный мост. Из приказа Шарп знал, что река называется «Гаронна», но понятия не имел, где именно во Франции она протекает. На половине моста выяснилось, что он не достаёт до противоположного берега. Солдаты Нэна расположились на обочине, в то время как сапёры, проклиная всё и вся, подтягивали дополнительные жестяные поплавки и настилали поверх них доски. В итоге, от переправы на этом участке реки отказались.

Через три дня мост с горем пополам навели в другом месте, начали переправляться. Опять не слава Богу — на том берегу обнаружились болота, где пушки вязли по самые оси. В Испании подобное было бы невозможно. В Испании всегда находился проводник из местных, горящий желанием показать британцам короткую дорогу к ненавистным французам. Здесь на поддержку населения рассчитывать не приходилось. С другой стороны, и сопротивления завоевателям не оказывали. Десятилетиями длящаяся война отбила у народа охоту драться.

Те подразделения, что успели перебраться на дальний берег, отозвали обратно. Маршал Сульт окопался в предместьях Тулузы, никак не препятствуя объединённой англо-испано-португальской армии. Перебежчик-германец красочно расписал диспозицию войск маршала, присовокупив, что император Наполеон покончил жизнь самоубийством. Внимательно выслушав дезертира, Нэн пробурчал:

— Чего только не придумает немецкий солдат ради дармовой жрачки! — поразмыслил и добавил, — А английский — ради выпивки.

Слухи о гибели императора не подтверждались. Наполеон был жив, Париж не пал, война продолжалась. По новому мосту армия, наконец, переправилась куда надо — к северу от Тулузы, меж двух рек, и в Страстную пятницу ветер уже доносил до наступающих запах дыма из городских труб. На следующий день Нэн, прихватив Шарпа, поехал взглянуть на укрепления Тулузы. Между городом и наступающими англичанами лежала протяжённая круто вздыбленная земляная складка, за которой был канал. Кряж этот лучше всякого гласиса прикрывал Тулузу, не говоря уже о том, что тот, кто владел им, мог вести огонь по врагу с господствующей высоты. Шарп вооружился подзорной трубой. Склон изрезали шрамы недавних земляных работ. Едва ли французы сдадутся, иначе на кой чёрт им зарываться в землю?

— Ненавижу траншеи. — пожаловался стрелок генерал-майору.

— Где это вы успели их возненавидеть?

— В Пиренеях. То ещё удовольствие.

С неба вновь закапало, и два офицера поспешили обратно.

— Завтра Пасха. — со вкусом констатировал Нэн.

— Да.

Генерал-майор откупорил фляжку, хлебнул, крякнул и подал Шарпу:

— Даже безнадёжному Савлу вроде меня[377] представляется крайне неподобающим проливать кровь в такой праздник, а?

Ответить Шарпу помешал пушечный выстрел далеко за спиной. Стрелок крутнулся в седле. На гребне разбухало грязноватое облачко дыма. Секунду спустя в болотцах на западе поднялся столб воды и слякоти. Французы пристреливали двадцатифунтовики — бронзовые сеятели смерти с двухметровой длины стволами.

Шарпу стало не по себе. Он мог сколько угодно твердить себе, что штурма не будет, что французы, сознавая бессмысленность сопротивления, выбросят белый флаг, однако их артиллеристы пристреливали орудия, а в расположении британской конницы визжали точила, остря клинки.

Вызванный вечером с остальными офицерами бригады в палатку Нэна, Шарп с замиранием сердца гадал: неужели мир? Увы, причина вызова была прямо противоположной. Пришли приказы, регламентирующие назначенный на завтра штурм.

Нэн поднял бокал:

— Смерть французам, джентльмены, и, хоть завтра Пасха, надеюсь, они не воскреснут!

— Смерть французам! — нестройным хором отозвались офицеры и стоя выпили за здоровье короля.

До поздней ночи писались и отсылались распоряжения. Каждый батальон должен был чётко представлять, что ему делать. Далеко за полночь Шарп наскоро поужинал солониной с вином и лег спать. Забыться не удавалось. В душе занозой сидело мрачное предчувствие, то самое, что не позволило ему смежить веки перед поединком с Бампфилдом. Хотя зачем обманываться? Не предчувствие. Страх. Голый, неприкрытый страх. Шестнадцатилетнего рядового Дика Шарпа предстоящая драка приводила в восторг. Подсознательная убеждённость в собственном бессмертии делала его непобедимым. Но страх рос. Рос постепенно, от схватки к схватке и теперь он заполнил Шарпа, офицера и супруга, целиком. Шарп знал, что завтра умрёт.

Справиться со страхом майору в прошлом помогало детское шаманство. Он загадывал вполушутку, полувсерьёз ставя жизнь и смерть в зависимость от прихотей воробья, севшего с одного или другого края лужи; солнышка, прячущегося за тучу; точки падения сорванного ветром осеннего листа; да мало ли? Как любой человек, вынужденный балансировать на грани вечности, Шарп был суеверен. Как любой в эту ночь накануне битвы, француз ли, испанец ли, португалец, либо англичанин. Ночь молитв и заклинаний, образков и талисманов предшествовала утру сабельного свиста, треска ружейной пальбы и рвущей барабанные перепонки канонады.

Рассвет унял дождь. Ветер гнал вялые пухлые тучи. Едва небо на востоке подсветилось обещанием солнца, Шарп пошёл искать в лабиринте палаток и слабо курящихся бивуачных кострищ кавалерийского оружейника, чтоб наточить палаш. Неизящный клинок тяжёлой конницы с длинным прямым лезвием, слишком тяжёлый для большинства бойцов (включая самих кирасир, упражнявших гирями руки под него), нравился Шарпу. У жилистого поджарого стрелка хватало силы и сноровки превращать палаш в страшное оружие рукопашной.

Мастер умело вывел режущую кромку на колесе с педалью и поправил на кожаном фартуке до бритвенной остроты, честно заслужив данную Шарпом монету.

Нэн, завтракая бутербродами с солёной говядиной под крепчайший чай, с любопытством смотрел, как Шарп извлекает из ранца старый заношенный зелёный мундир.

— Пока вы совершали моцион, наш любимец подполковник Таплоу огорошил меня. — сообщил генерал-майор.

— Чем же? — Шарп был благодарен за возможность отвлечься от грустных мыслей.

— По настоянию Таплоу его поп через десять минут отслужит для офицеров бригады полевую обедню позади уборных. Я позволил себе вольность предположить, что вам не по вкусу облатки, приправленные пряным ароматом отхожих мест, и от вашего имени отказался.

Шарп улыбнулся. Сев напротив шотландца, он волевым усилием смирил дрожь в руке и потянулся за ломтем хлеба. Масло прогоркло, однако соль в мясе несколько скрадывала гадкий привкус.

Нэн с отвращением выковырял жёсткое волоконце из зубов:

— Вы — верующий, Шарп?

— Нет, сэр.

— И я. Сегодняшний день примирил меня с преисподней, куда мы с вами, несомненно, после смерти попадём. От главной муки мы будем избавлены, ведь подполковник Таплоу, судя по его религиозному пылу, непременно попадёт в рай. Чёрт, я едва не соблазнился сходить на обедню. Вдруг сработает. Крайне нервничаю отчего-то, Шарп.

Доверительное признание генерала приятно удивило стрелка:

— Я тоже, сэр.

— Вы? Правда?

Шарп кивнул:

— Правда. И с каждым разом всё сильнее и сильнее.

— В скольких битвах вам довелось сражаться?

Хлеб был чёрствым, и Шарп сунул его отмокать в чай:

— Не считал, сэр. Сколько-нибудь значительных с десяток, пожалуй, наберётся. По мне, так слишком много.

— Крайне достаточно, чтобы не лезть завтра на рожон. Не лезьте завтра на рожон, Шарп. Договорились?

— Договорились, сэр. — благодарно оскалился стрелок.

— Вот и отлично. Вы нужны мне рядом, ибо вы — единственный, кто сможет удержать меня от какого-нибудь идиотского решения. Удержите?

Шутливый тон генерал-майора плохо вязался с серьёзным взглядом. Шарп помешкал и тихо сказал:

— Сомневаюсь, сэр, что будет необходимость.

— Да или нет? — настаивал Нэн.

— Да, сэр.

У шотландца зримо отлегло. Морщины на лбу разгладились, и он весело погрозил Шарпу пальцем:

— Только не раскатывайте губу! Я славой делиться крайне не люблю. И не мечтайте, чтобы я упомянул о вас в мемуарах!

Шарп засмеялся, а Нэн бодро поприветствовал появившихся адъютантов:

— С добрым утром, джентльмены! Ночью я поразмыслил, и с уверенностью могу сказать: наваррец был неправ, Париж не стоит мессы[378]!

— Мессы, сэр? — недоумённо повторил один из пришельцев.

— Обратно говоря, образно. — хихикнул генерал-майор, — Падение столицы не остудит воинственный пыл корсиканца. Он будет отступать под давлением наших северных союзников и где-нибудь посерёдке Франции наткнётся на нас! То-то будет схватка! С русскими он дерётся сам, нам же посылает всякую шушеру. Согласитесь, обидно воевать столько лет, и ни разу не скрестить оружие с Бонапартом!

Отвернувшись от ошарашенных адъютантов, Нэн по-деловому обратился к Шарпу:

— Хайлендеров я оставлю в резерве, майор. Не хочу упрёков, будто земляки ходят у меня в любимчиках.

Странный мир, подумал Шарп, мир, где не пустить людей в бой, значит, нанести им обиду.

— Хорошо, сэр.

— Полагаю, капитана Фредериксона связывать приказами смысла нет?

— Нет, сэр, если вы не собираетесь обвинить его потом в неповиновении. Да он своё дело знает, и ребята его. Хотя, если вы надумаете подбодрить их лично, им будет лестно.

— Само собой, само собой. — Нэн плеснул в чай рому и, с содроганием пережёвывая жёсткий кус говядины, позавидовал вслух, — Хваты Фредериксона, верно, эту пакость и в рот не берут. Они, вообще, питаются лучше всех в бригаде, включая её крайне старенького и немощного командира. Как, Шарп? Воруют же, подлецы! Воруют и не попадаются! Как?

— Они же стрелки, сэр. Неловких и туго соображающих стрелков давно отстреляли французы.

Нэн с трудом проглотил измочаленный челюстями шмат солонины и скорбно заключил:

— Нам стоит победить сегодня французов хотя бы ради того, чтобы добраться до их погребов и навек забыть об этих подмётках солевара.

Подтягивались другие адъютанты. В противоположность Шарпу их щёки и подбородки были гладко выбриты. Шарп не избавился от щетины сознательно. Ему почему-то казалось, что, побрейся он, и его непременно убьют. Убеждённость сменилась паникой, когда стрелок сообразил, что перед каждой схваткой он брился, и костлявая обходила его. Шарп взглянул на гребень, усеянный неряшливыми мазками дымков. Дымков было много. Защитников там тьма-тьмущая. Шарп вспомнил Джейн и затосковал по своему несуществующему дорсетскому дому с несуществующей детской. Проверить, что ли, не прибыла ли почта? На склоне ярко вспыхнула и погасла звезда. Лучи восходящего светила поймала линза подзорной трубы вражеского офицера, изучающего позиции британцев. Нестерпимо захотелось выпить.

Ожидание грубым напильником обдирало страх с души. Однако опилками этого страха сердце теребили мелкие мурашки мандража. Первые испанские, португальские и английские бригады выступили задолго до рассвета. Длинные колонны зловещими змеями тянулись из лагеря мимо бригады Нэна, черёд которой придёт в конце. Подчинённые шотландца ждали, скрывая волнение, кто как умел. Генерал-майор проехался по батальонам, перебрасываясь остротами со служивыми. Некоторые хайлендеры пели псалмы, столь заунывные и тоскливые, что Шарп поспешил убраться из пределов слышимости. Он решил всё же не бриться. Через полчаса отдали приказ выступать, и Нэн облегчённо повёл свою бригаду вслед остальным. Впереди шагал батальон Таплоу, шотландцы замыкали строй. Бригада направлялась к южному краю складки. Трясясь на Сикораксе, Шарп видел испанские дивизии, замершие напротив северного. Испанцам сегодня доверена честь главной атаки укреплений гребня. Они сами настояли на этом. Одновременно с их ударом по северному фасу британцы и португальцы Бересфорда, чтобы сбить противника с толку, нападут на южный. Оставшиеся английские войска будут имитировать в разных точках штурм городских стен, лишая защитников гребня подкреплений.

Французы обозревали с высоты своих позиций манёвры Веллингтона как на ладони. Герцог их особенно и не таил. Сегодня нет места уловкам. Сегодня предстоит грязная, кровавая, тяжёлая работа. Штыками и пулями. В самый раз для пехоты, проще говоря.

Шагалось на юг мучительно. Раскисшая почва расползалась под ногами. Бригаде Нэна, волокущейся позади всей колонны Бересфорда, приходилось хуже всех. Их путь пролегал по жидкой каше, взбитой тысячами подошв и копыт. Вскоре к слякоти в списке неприятностей добавился артиллерийский огонь. Продирающиеся сквозь грязь бригады оказались в зоне досягаемости орудий на склоне.

Нэн распорядился податься западнее, насколько возможно. Это не слишком помогло. Ядра прокладывали просеки в рядах союзников. Ответная пальба английских пушек ущерба врагу не наносила — позиции на складке были оборудованы по всем правилам фортификации.

— Сомкнуться, разгильдяи! — рявкнул Таплоу на свою первую роту.

Ядро зашибло трёх солдат.

— Не трогать! — взревел подполковник двум рядовым, задержавшихся помочь истекающим кровью товарищам, — Не трогать, кому сказал! Запорю!

Позади фузилёров Таплоу на ходу играл оркестр. Мелодия выходила рваной и не очень стройной. Мальчишкам — барабанщикам наказали позаботиться о трёх бедолагах, но двое уже испустили дух, а третий агонизировал. Полковой хирург ускорил дело коротким взмахом скальпеля, повёл плечом и вытер окровавленные руки о штаны.

Пороховой дым застилал верх гребня. Поглядывал на восток, Шарп иногда видел в небе тёмный карандашный чирк, который оставляет ядро, летящее сверху прямо на наблюдателя. В такие моменты он испытывал непреодолимое желание пришпорить Сикораксу, и лишь боязнь прослыть трусом сдерживала порыв. Стрелок заставлял себя сидеть ровно, поворачиваться в седле лениво и не показывать облегчения, когда снаряд попадал не в него. Одно ядро плюхнулось в жижу перед мордой Сикораксы, обдав и лошадь, и всадника фонтаном грязи. Кобыла взвилась на дыбы. Чудом ступни Шарпа не выпали из стремян, а зад — из седла. Счастье Шарпа, что кобыла его была животинкой послушной и умной. Её подарила Шарпу Джейн. Джейн. Шарп вздохнул. Могло ли письмо от неё затеряться в пути? Новое ядро прогудело над самым кивером стрелка, оторвав голову рядовому слева от него.

— Сомкнуться! — крикнул сержант, — Сомкнуться!

И всей-то эпитафии на смерть простого солдата.

— Вы к такому привычны, да? — юный лейтенант, один из бесчисленных адъютантов Нэна, пристроился рядом с Шарпом.

Впереди бойцы шагали по человеческим кишкам. Лейтенант то ли не понял этого, то ли не обратил внимания.

— К такому нельзя привыкнуть. — Шарп несколько покривил душой. Ко всему привыкаешь. Кроме страха.

Лейтенант на войне был новичком. От ужаса его трясло, однако он изо всех сил храбрился.

— Когда можно палить в ответ, легче. Не так страшно. — честно сознался Шарп.

— Господь с вами, сэр, я не боюсь.

— А я боюсь.

Покосившись в сторону задумавшегося адъютанта, Шарп к своему удивлению обнаружил, что стрелков Фредериксона, находящихся ближе прочих англичан, французские пушкари не трогают. По-видимому, жалкая горстка вояк в затрапезных зелёных мундирчиках казалась артиллеристам не заслуживающей внимания на фоне величественных рядов в яркой форме. Ядра летели поверх макушек стрелков.

Всадник, в котором Шарп узнал офицера штаба Веллингтона, проскакал к началу колонны. Его спешка подразумевала какие-то срочные вести. Какие? Ответ пришёл с северного фаса, буквально взорвавшегося артиллерийским огнём. Майор обернулся. Французы демаскировали дюжину скрытых батарей, громя карабкающихся вверх испанцев.

Лейтенант непонимающе поморщился:

— А разве мы не должны были атаковать одновременно с испанцами, сэр?

— Должны были.

Бог ведает, что пошло не так. Испанцы, не дожидаясь, пока Бересфорд займёт позицию для нападения на юге, ринулись очертя голову на северный край гребня. Волна испанцев в их вычурной форме представляла собой зрелище, достойное кисти художника, радуя глаз изобилием красок, в палитру которых французские двадцатифунтовики щедро плескали красным.

— Стоять! Стоять! — вдоль бригад Бересфорда мчались дивизионные адъютанты, — На приступ! Живей!

Батальонные офицеры с сержантами передавали приказ. Бригады шевелились, неуклюже перестраиваясь для атаки.

Нэн, скакавший впереди, вернулся:

— В шеренги по полроты!

Казалось, что Бересфорд намерен штурмовать склон прямо сходу. Испанцы не оставили ему выбора. Чтобы успеть отвлечь от союзников часть сил противника до того, как их разгромят, необходимо было напасть именно здесь и сейчас, бросив одиннадцать сотен англичан с португальцами под пули окопавшихся французов.

Ядра продолжали сыпаться, и Нэн скомандовал:

— Ложись!

Рядовые и сержанты рухнули в грязь, лишив пушкарей чётких мишеней. Офицерам на лошадях деваться было некуда. Холодок пробежал по спине Шарпа. Майор поёжился, взглянув на изрыгающий смерть склон. Над гребнем показался слепящий краешек солнца.

— Ничего не предпринимать! — выкрикнул Нэн, натягивая поводья, — Выясню, что происходит! Я мигом!

В животе заурчало. После завтрака Шарп сунул ломоть хлеба и немного солонины в седельную сумку. Вот и пригодилось.

— Чёртовы торопыги! — физиономия Таплоу побагровела от гнева, — Какого дьявола эти испанские остолопы никогда не начинают, когда уговорено? А, Шарп?

— Не могу знать, сэр.

Ядро ввинтилось в землю слева от Шарпа. Сикоракса рванулась вбок, и стрелок ласково похлопал её по шее, успокаивая.

— И никто не может! Испанцы! — подполковник презрительно сплюнул и прислушался к густой мушкетной стрельбе, подкрепившей гул канонады на севере, — Отсутствие хладнокровия их губит. Чересчур горячие. Выдержки нет и стойкости. Не то, что мы, англичане. Нам ещё придётся их выручать, попомните мои слова!

— Поживём-увидим, сэр.

Мушкеты гремели, не переставая. Жуткий звук, похожий на грохот тысяч ломающихся деревянных балок, каждая из которых знаменовала пулю, выпущенную из дула, чтобы врезаться в плотные боевые порядки испанцев.

— Ага! Что я насчёт стойкости говорил? — Таплоу триумфально указывал на дрогнувшие ряды союзников. Толпа их колыхнулась назад, попятилась и сорвалась в бегство.

Таплоу судил их пристрастно. С точки зрения Шарпа испанцы под кинжальным огнём забрались дальше, чем можно было бы требовать от людей из плоти и крови.

Подполковник фыркнул:

— Беда испанцев в том, что они, образно говоря, весь порох кладут в затравку, а на сам выстрел их уже не хватает. Вареное яйцо будете?

Шарп облущивал вареное вкрутую яйцо. Колонна Бересфорда терпеливо ждала. Лучи восходящего светила рассеяли последние клочья тумана на болотах западнее. Цапля, с натугой взмахивая крыльями, поднялась в небо. Очередное ядро упало среди музыкантов Таплоу. В воздухе мелькнула погнутая окровавленная труба.

— Что я вам твердил? Нам теперь — расхлёбывай! — с печальным удовлетворением констатировал подполковник, — Испанцы, они и есть испанцы, Шарп! Позвольте пожать вашу руку.

Майор озадаченно пожал протянутую твёрдую ладошку.

— Хороший вы парень! — с чувством сказал Таплоу, — Горжусь знакомством с вами. А от причастия вы напрасно отказались. Надо улаживать свои неувязки с Всевышним, отправляясь убивать во славу короля. Ваш денщик забыл вас побрить. Задайте шельмецу трёпку. Удачного вам дня!

Шарп не успел опомниться, как подполковник был таков. Яйцо утолило голод. Майор повертел кусок солонины и положил обратно в сумку. Сикоракса влажными губами пощипывала редкую травку.

Возвратился Нэн с указанием продолжать марш на юг. Атака испанцев была отбита, и колонне Бересфорда не имело смысла штурмовать середину гребня. Генерал-майор сообщил: надежда на то, что испанцы переформируются и пойдут на штурм снова, ещё сохраняется, однако никто не знает, что сподвигло их на столь скоропалительный штурм.

— Может, они решили закончить войну без нас? — хмурясь, предположил он.

Колонна пошагала вновь. Французские дальнобойные орудия не умолкали. Солдаты маршировали тихо, без песен и обычного зубоскальства. Скоро они развернутся на восток и разделят судьбу размётанных пушками испанцев. От города доносилась канонада. Слабая. Маршала Сульта провести не удалось, следовательно, подкрепления защитникам гребня обеспечены. Солдаты понимали важность гребня. Значит, драка за него будет кровавой. Страх склизким червяком извивался в душе Шарпа, и каждое свистящее ядро добавляло червяку сил и наглости.

Час понадобился пехоте Бересфорда, чтоб достигнуть пункта назначения. Здесь, по крайней мере, гребень был укреплён гораздо хуже, и пушки не били по рядам красных мундиров.

Колонна построилась в три линии, каждая из двух бригад, глубиной строя в два человека. Построение было заботой сержантов. Офицеры глазели на склон, стараясь не показывать страха. Вражеский командир появился из траншеи, несколько секунд взирал вниз и снова исчез. Французская кавалерия была выслана сокрушить пехоту Бересфорда. Ей навстречу выехала германская и британская конница. Силы оказались неравны, и французы отступили, не приняв боя.

Адъютант подъехал к первой линии:

— Застрельщики, вперёд!

— Пустим наших «лёгких» прикрывать фланг? Как считаете, Шарп? — спросил Нэн.

— Могу я пойти с ними, сэр?

Нэн неохотно кивнул:

— Идите, только дайте мне знать, если что-то пойдёт не так. — он многозначительно поднял указательный палец, — И не забудьте то, что вы пообещали мне за завтраком. Будьте осторожны. Мне крайне не улыбается писать на вас похоронку Джейн.

— Вы тоже поберегите себя, сэр.

Шарп собрал три лёгкие роты бригады и отослал на правый фланг к стрелкам Фредериксона. Когда начнётся атака, застрельщики рассеются, чтобы вступить в перестрелку с вражескими тиральерами[379]. Шарп, застрельщик по натуре, хотел быть там. Значит, надо было спешиться. Майор подозвал штабного писаря и вручил ему поводья Сикораксы:

— Присмотри за ней.

— Сделаем, сэр.

Рокотнул барабан, батальон Таплоу расчехлил знамёна. Минуя знаменщиков, Шарп обнажил голову и отдал честь двум окаймлённым бахромой шёлковым полотнищам. Пущенный вслепую с центральной батареи гребня французский снаряд шлёпнулся в слякоть. Будучи на излёте, ядро не отскочило вверх, а пропахало борозду в метре от Шарпа. Стрелок обтёр с лица брызги слякоти и снял с плеча винтовку.

Винтовка была второй после палаша причудой Шарпа. Офицеры в бой шли, вооружённые пистолетами. Шарп же не расставался с нарезным ружьём, более приличествующим рядовому. Не сбавляя темпа, майор на ходу зарядил винтовку, проверил, плотно ли сидит в гнезде кремень, и повесил её обратно.

— Отличный денёк для битвы! — сердечно приветствовал Шарпа одноглазый капитан.

— Полагаете, Пасха — подходящий день для кровопролития?

— Пасха — праздник, обещающий нам грядущее воскресение из мёртвых. Не то, чтобы я спешил воспользоваться обещанием, но… — Фредериксон уставился на гребень, — Будь вы маршалом Сультом, что бы вы сейчас предпринимали?

— Подтягивал сюда каждое полевое орудие, какое мог.

Шарп представил себе ряды двадцатифунтовиков, замерших наверху колесо к колесу, и страх холодной сосулькой провалился в желудок.

— Дай Бог, чтоб у него их оказалось немного. — без особой надежды сказал Фредериксон. Ему, как и Шарпу, не составляло труда вообразить себе череду упряжек, лихорадочно волокущих пушки от места, где они оставили от испанцев рожки да ножки, к точке новой атаки.

Слева запел рожок. Сигнал повторился ближе, и первая линия зашагала вперёд. Спустя миг за ней последовала вторая. Из-за неровностей почвы стройностью ряды не отличались. Пытаясь выровнять линии, орали сержанты.

— Примете командование? — осведомился у Шарпа Фредериксон, когда застрельщики двинулись с места.

— Вы — старший из капитанов?

Фредериксон хмуро оглядел командиров трёх красномундирных лёгких рот:

— Дольше, чем хотелось бы.

В голосе капитана прозвучали нотки горечи, свидетельствовавшие о том, что он засиделся в капитанах, и что, по его мнению, ему давно пора бы получить следующий чин. Для человека, не собиравшегося покидать армию, звание имело значение. В мирное время продвижение по служебной лестнице шло со скрипом, ибо созданию вакансий более не способствовали вражеские пули и ядра. А уж Фредериксон, как никто другой, заслуживал повышения. Шарп решил побеседовать о капитане с Нэном, вдруг шотландец поможет?

— Не имею ни малейшего желания отбивать у вас хлеб, Вильям. Я здесь на правах стороннего наблюдателя. Это ваша драка.

Фредериксон повеселел:

— Последняя, полагаю. Драка, завершающая войну. Порезвимся, сэр? Отправим в преисподнюю ещё десяток душ?

— Аминь.

Три наступающие линии были равномерно размечены многоцветными пятнами полковых знамён в сияющих венчиках наконечников сержантских эспонтонов[380]. Батальонные оркестры играли каждый своё. Музыка была громкой, ритмичной и незамысловатой. Музыка смерти.

Стрелки Фредериксона перемешались с красномундирниками. Солдаты лёгких рот были вооружены мушкетами, быстро перезаряжаемыми и недалеко бьющими. Винтовки зелёных курток били дальше и точнее, но на зарядку уходило больше времени. Вместе же они идеально дополняли друг друга: мушкеты не давали французским тиральерам приблизиться к стрелкам, и те без помех делали своё дело, пропалывая вражеские ряды с непредставимых для обычных ружей дистанций.

Пока, впрочем, наступающим британцам никто не угрожал. Умолкли батареи центральной части гребня. Шарп всматривался в верхнюю кромку складки, но никого не видел. На гребне земля успела подсохнуть. Перед рядами наступающих откуда-то выскочил заяц, застыл на миг и очумело прыснул к подножию. Сверху приглушённо доносились бравурные звуки маршей, — единственное свидетельство того, что гребень далеко не так безлюден, как кажется.

Подъём стал круче, и у Шарпа перехватило дыхание. Враг не показывался, и это пугало. У маршала Сульта было три часа на подготовку к отражению атаки на южном фасе, и он, наверняка, не терял минут даром. Где-то там, наверху, британцев ждали пули в стволах и клинки, извлечённые из ножен. Старая добрая игра: островитяне против чесночников. В неё играли под Креси и Азенкуром, Рамилье и Бленхеймом. Воздух был чист и прозрачен. Так чист, что Шарп, оглянувшись, рассмотрел за речкой на западе крестьянку, ведущую двух коров на выпас. Шарп подумал о Джейн. Кто упрекнул бы стрелка, надумавшего сейчас вернуться в Англию с молодой женой? Никто. Кроме него самого. И, вместо того, чтобы вкушать прелести семейной жизни на родине, Шарп брёл по склону безвестного французского кряжа в преддверии кровавого кошмара.

Шарп повернулся и в первый миг не понял, почему красномундирник наискось от него согнулся, хватая ртом воздух. Затем майор заметил вспухающее выше по склону облачко дыма. Ещё один красномундирник повалился, зажимая окровавленными пальцами живот. Засевшие в нагромождении скальных обломков тиральеры вели огонь. Если их не выкурить, они расстреляют фланг поднимающихся по косогору британцев.

Фредериксон заметил опасность одновременно с Шарпом. Приказав роте красномундирников связать врага перестрелкой, капитан послал взвод Харпера обойти французов и перебить штыками. Тиральеры драться за скалы не пожелали и отошли. Одного из отступающих французов швырнуло на землю пулей. Маркос Фернандес, стрелок-испанец, расплылся в улыбке, радуясь удачному выстрелу.

— Прекратить огонь! — скомандовал Фредериксон, — Молодцы, ребята! А теперь разбежались! Нечего толпиться, не в пивной.

Красавчик Вильям снял повязку с пустой глазницы и вынул фальшивые зубы, приобретя жуткий вид. Любой, кто узрел капитана впервые, не усомнился бы в том, что Фредериксон уже разок воскресил, причём после не самой лёгкой смерти. Вражеские выстрелы подействовали на капитана, как чашка кофе. Исчезла ленца, Фредериксон чуть ли не пританцовывал.

Тиральеры стянулись наверх. Марш смолк, сменившись барабанным боем. Этот грозный рокот Шарп слышал бесчисленное количество раз. «Pas-de-charge». Ритм, ведущий в атаку французскую пехоту.

— Пушки видите, сержант? — Фредериксон окликнул Харпера, лежащего несколькими метрами выше.

— Нет, сэр.

И тогда на линии, отделявшей край гребня от неба, словно из посеянных зубов дракона выросли солдаты.

— Господь Всемогущий! — генерал-майор Нэн поднял седые кустики бровей, — Глазам не верю! Перепились они, что ли? Нашли время устраивать учения!

— Учения, сэр? — срывающимся фальцетом переспросил необстрелянный адъютант.

— А как иначе это назвать? Большей глупости наши повредившиеся в рассудке французские приятели сделать бы не смогли, сколько ни тужились. Как бы то ни было, нам это крайне на руку.

Адъютант не понимал того, что каждому бывалому солдату было ясно, как день, и каждого бывалого солдата наполняло ликованием. Французы могли опрокинуть карабкающихся британцев сосредоточенным огнём ружей и артиллерии, как они сделали с испанцами. Могли пустить с фланга конницу, угроза набега которой вынудила бы противника построиться в каре, неуязвимые для кавалерии, зато легко выкашиваемые картечью. Однако французы, следуя лишь Богу ведомой логике, выбрали худший из вариантов — контратаку колоннами массированной пехоты.

Две такие колонны переливались через край складки, два тарана из построенных плечом к плечу бойцов. Любимое боевое построение Наполеона. Два человеческих молота, готовых сокрушить жалкие цепи британцев. Легко, как сокрушали целые армии и государства.

— На месте стой!

Английские и португальские батальоны остановились. Лёгкая пехота высыпала вперёд, оттесняя осмелевших тиральеров.

Бересфорд, давний соратник Веллингтона, с колоннами сталкивался не впервой и знал, как с ними бороться. Первая линия стояла по стойке смирно, с приставленными к ноге мушкетами. Второй и третьей пока отводилась роль зрителей. Приближающиеся колонны казались неисчислимыми и неуязвимыми. Над ними реяли флаги на древках с орлами. В середине шли барабанщики, отбивая «pas-de-charge». Время от времени их палочки замирали в воздухе, тогда гремел клич: «Vive l’Empereur!», и дробь возобновлялась. По мере продвижения колонн английские застрельщики понемногу откатывались назад. Офицеры французов шагали впереди своих подразделений. Генерал-майор Нэн опустил подзорную трубу:

— Усачей-то мало!

Седоусые ветераны, костяк французской армии, гнили в тысячах могил по всей Европе. Им на смену призывались мальчишки с пушком на верхней губе. «Марии-Луизы». Так их называли по имени столь же юной императрицы-австриячки, подписывавшей указы об их призыве. Именно из «Марий-Луиз» большей частью состояли колонны. Возможно, поэтому Сульт пошёл на риск контратаки. Храбрость и стойкость его зелёные солдатики могли проявить, лишь чувствуя рядом плечо товарища. Это были колонны, но колонны наскоро обученных, считай, гражданских, сопляков, выставленных против английских и португальских вояк-профессионалов. Две колонны кроликов против волчьей стаи.

Французы приблизились на восемьсот шагов, и офицеры союзников едва ли не в один голос выкрикнули:

— Цельсь!

Четыре тысячи мушкетов взметнулись вверх. Передние ряды колонн попытались сбавить темп, но им не дали этого сделать напирающие сзади товарищи.

— Товсь!

Красномундирники оттянули назад курки. Французы на ходу открыли беспорядочный огонь. Палили неприцельно, поэтому урон был невелик.

— Сомкнуться!

Сержант-британец оттащил назад убитого.

Дробь. «Vive l’Empereur!» Снова дробь.

Дула британских мушкетов были устремлены на врага, сабли офицеров подняты. Противники уже видели лица друг друга.

— Пли!

Четыре тысячи стволов разом выбросили дым, огонь и свинцовые шарики. Четыре тысячи окованных бронзой прикладов лягнули четыре тысячи плечей. Пелена дыма скрыла британцев.

— Заряжай!

С правого фланга Шарп хорошо видел, как содрогнулась ближняя к нему колонна, принимая пули. Синие мундиры запачкала кровь. Первый и почти весь второй ряды были выбиты. Чудом уцелел один офицер, но и он был ранен. Третий ряд замешкался, вынужденный преодолевать барьер из мёртвых и раненых, однако инерция колонны заставила шагать их по телам товарищей.

— «Vive l’Empereur!»

— Пли!

Неумолимый повзводный огонь английских и португальских подразделений ужасающим ритмом вторил «pas-de-charge». Часы тренировок превратили роты в бездушные механизмы истребления. Залп отделяли от залпа считанные секунды. Казалось, ряды французов входят в жерло невидимой мясорубки, умирая ряд за рядом. Для редких счастливчиков, переживших один залп, второй оказывался фатальным. В прошлом колонны императора шутя смели бы красномундирников, только с тех пор многое изменилось. И колонны были уже не те, да и красномундирники тоже. Их лица почернели от гари пороха, вспыхивающего на полках ружей, их плечи ныли от отдач. Патрон за патроном скусывались, заряжались и громили врага, опаляя траву перед строем обрывками тлеющих пыжей.

Колонны увязли в нагромождении убитых и раненых. Храбрецов, рвущихся к противнику, сбивали с ног пули. Барабаны запнулись.

— Прекратить огонь! — разнеслось по рядам британцев, — Примкнуть штыки!

Четыре тысячи сорокасантиметровых лезвий покинули ножны и защёлкнулись на стволах.

— Товсь! — была в этом своя бравада опалённых войной сержантов и офицеров: отдавать команды скучающе, словно не в горячке боя, а где-нибудь в заштатном Четэме, на плацу, — Батальоны! Вперёд!

Солдаты вели огонь, задыхаясь в дыму и не имея возможности из-за него прицелиться, что не имело значения, — колонна представляла собой цель, по которой трудно промахнуться. Лишь сейчас, вынырнув из непроницаемой дымовой завесы, они, наконец, оценили масштаб устроенной ими бойни.

Сабли офицеров пали вниз:

— Коли!

Впервые с начала боя раздался боевой клич англичан и португальцев. Распялив рты на чёрных от копоти лицах в крике, они перешли на бег, неся перед собой сверкающие острия штыков.

Французы не устояли. Они покатились назад, оставив две груды мёртвых и умирающих там, где намеревались победить. Щуплый двенадцатилетний барабанщик жалобно скулил, разорванный почти напополам двумя пулями. Он умрёт ещё до полудня, а его верный барабан разрубят на растопку.

— Стой! — догонять драпающих французов не имело смысла.

— Выровняться! Отомкнуть штыки! Застрельщики, вперёд! Заряжай!

Генерал-майор Нэн захлопнул крышку часов. На то, чтобы разделаться с французами, понадобилось три минуты двадцать секунд. М-да, крякнул он, когда в колоннах было больше усачей, на это и требовалось шестью минутами больше. Спрятав хронометр, он махнул рукой:

— Вперёд, вперёд!

Проходя место побоища, британцы с выработанной годами ловкостью умудрялись обшарить карманы поверженных врагов в поисках еды, монет, талисманов и выпивки. Красномундирник пнул инструмент умирающего барабанщика, и пустотелый инструмент с громыханием покатился к подножию гребня.

— А неплохое начало для Пасхи? — довольно оскалился Фредериксон.

Шарп кивнул. Неплохое.

Но это только начало. 

Глава 3

Битва, по обоюдному негласному уговору, приостановилась.

Достигнув верхней кромки южного фаса, Бересфорд принял решение разделить своё воинство. Дивизия левой руки направится вниз, между гребнем и городом. Правая, включая бригаду Нэна, будет наступать по хребту гребня на север при поддержке конной артиллерии.

Припекало полуденное солнышко. Пользуясь передышкой, солдаты расположились подремать, сунув под затылки ранцы и надвинув на лбы киверы. Кто-то ел, кто-то гадал, что их ждёт, рассматривая укрепления французов в центре гребня. Время от времени оттуда прилетало ядро, и бойцы неохотно расползались, чтобы не попасть под его скачки. Иногда падала гаубичная граната. Огонь, впрочем, не способен был вывести солдат из дрёмы. Шарп заметил фузилёра, терпеливо выглаживающего бока мягкой свинцовой пули. Сделав из неё кубик, он вооружился шилом и наколол на сторонах точки от одной до шести. Играть с ним никто не захотел, и фузилёр озлобленно зашвырнул самодельную кость куда подальше.

Во второй половине дня войско построилось, поставив расстрелявшие французов батальоны назад. Бригада Нэна оказалась в первой линии на правом фланге. Англичан Нэн снова вывел вперёд, оставив хайлендеров, как и обещал, в резерве. Конно-артиллеристы, прикрываемые с фронта застрельщиками, складывали подготовленные боеприпасы в горки[381].

Шарп присоединился к любующемуся французской обороной Фредериксону. Тот поделился с ним трофейной чесночной колбасой и невесело пошутил:

— Самое время уволиться из армии, не находите?

Шарп невесело улыбнулся, достал подзорную трубу.

— Знают же дуралеи, что война проиграна, — раздражённо изрёк капитан, — Почему не сдаются?

— Гордость. — коротко объяснил Шарп, не отрываясь от трубы.

Та же причина, что заставляет англичан, вопреки упорно твердящим о заключении мира слухам, штурмовать Тулузу в дыму и крови.

А крови и дыма будет много. Ничего удивительного, что французы так легко уступили южный фас. Владение им не давало англичанам никакого преимущества при наступлении на оборонительные сооружения средней части гребня. Шарп видел сквозь оптику окопанные батареи и траншеи, усиленные редутами. В центре возвышался главный редут, похожий на маленькую крепость. Его окружал ров, а в частоколе были прорублены пушечные амбразуры.

Фредериксон позаимствовал у майора подзорную трубу и долго не мог отвести её от линии укреплений:

— Надеюсь, Господь побалует одним из пресловутых пасхальных чудес?

На этот раз Шарп ухмыльнулся искренне. Подошёл Харпер.

— Что, Патрик, мы сегодня честно отработаем своё жалование?

— Похоже, что так, сэр. — согласился с майором ирландец.

Фредериксон передал сержанту трубу. Харпер быстро взглянул на позиции врага, задержался на главном редуте и прищёлкнул языком:

— А пушками перемолотить их в труху нельзя?

— Здоровые сюда не затащишь. — ответил капитан, — Всё, чем мы располагаем — конная артиллерия.

— Пукалки! — презрительно фыркнул ирландец, возвращая подзорную трубу Шарпу, — О наших ребятах ничего не слыхать, сэр?

«Наши ребята», Собственный принца Уэльского Добровольческий полк, в рядах которого Шарп и Харпер сражались много лет.

— Они где-то там. — неопределённо махнул на восток Шарп.

Тулузы по-прежнему не было видно, её закрывал изгиб кряжа, только столб дыма указывал место притворной атаки на пригороды.

— Им-то, небось, драться нынче не пришлось? — с надеждой спросил Харпер.

— Вряд ли.

Шарпа вдруг охватило нестерпимое желание оказаться с ними, с полком, который он привык считать родным, подальше от дьявольской мешанины фортов, траншей и пушек. Шарпа снова корёжил страх. Колотилось сердце, холодный пот стыл на коже и дёргался мускул на левом бедре.

Позади глухо протопали копыта. Шарп обернулся. Генерал-майор Нэн натянул удила и окинул взглядом оборону противника:

— Наш выпало прищучить батареи на правом фланге.

В сложившихся условиях можно было сказать, что бригаде Нэна повезло. В отличие от редутов, позиции артиллерии, ведущей огонь по дальним подступам, были построены для защиты пушкарей от ответного огня вражеских орудий. Французы, правда, могли откатить пушки от амбразур и бить из них прямой наводкой. Ядра и картечь весомо дополнялись мушкетами двух батальонов пехоты, засевших в траншеях на пути к ближайшим батареям.

Нэн попросил у Шарпа подзорную трубу, а, отдавая, обратил внимание на изящность отделки прибора:

— Откуда у вас такая роскошная штука, Шарп?

— Из-под Виттории.

Инкрустированная золотом и слоновой костью труба была подарком императора Наполеона брату, королю Испании Жозефу, что удостоверяла надпись, выгравированная на бронзовой табличке. После сражения под Витторией обоз с личным имуществом короля попал к англичанам-победителям.

Генерал-майор покачал головой и виновато сказал:

— Жаль портить вам забаву, майор, но вы будете мне крайне нужны здесь.

Шарпу пришлось опять сесть в седло Сикораксы. С началом атаки он будет развозить распоряжения Нэна. Не то, чтобы у шотландца не хватало адъютантов, просто Нэн, доверяя опыту и уму Шарпа, рассчитывал, что тот, буде возникнет необходимость, сможет на месте принять решение и выдать его за указание генерал-майора.

А приказа выступать всё не было. По ожидающим британцам постреливали пушки, почти не нанося потерь, зато напоминая, какой ад разверзнется у оборонительных рубежей. Некоторых задержка злила, другие полагали, что она вызвана перегруппировкой испанцев для новой атаки на северный фас. Два полковых священника привели мулов, нагруженных запасными флягами с водой. Солдаты-ирландцы крестились. Торжественно-печально пели волынки хайлендеров.

— Ох, чует моё сердечко, всыплют нам лягушатники. Ох, и всыплют! — в который раз повторил Нэн.

Шотландец нервничал. Он командовал целой бригадой в крупном, вероятно, последнем крупном сражении войны и до жути опасался напортачить.

От Нэна многое зависело. От Веллингтона на северном фланге — ещё больше. Однако главное зависело не от них, исход битвы зависел от простого солдата. Красный ли на нём мундир, или зелёная куртка, солдат пойдёт умирать под огонь лучшей артиллерии Европы и победит, как всегда. Шиллинг, двести грамм рома и килограмм хлеба в день — вот истинная цена славных побед английского оружия.

— Надолго не затянется. — произнёс Нэн, успокаивая адъютантов.

Офицер из штаба дивизии настёгивал коня, тяжело взбиравшегося по склону. Оркестранты пробовали инструменты. Конно-артиллеристы выверяли наводку орудий.

Капитан-кавалерист вздыбил жеребца перед Нэном:

— Генерал спрашивает, готовы ли вы выступать, сэр?

— А как же. — Нэн обнажил саблю.

Он ещё не отдал приказ, а первые ряды, верно истолковавшие прибытие дивизионного адъютанта, зашевелились. Какой бы ад ни ждал впереди, чем раньше он начнётся, тем раньше кончится.

— Передайте подполковнику Таплоу: пора. — повернулся к Шарпу Нэн, — И предупредите, пусть следит, чтоб его ребят не слишком заносило вправо.

— Есть, сэр. — Шарп вонзил в бока Сикораксы шпоры.

Нэн беспокоился, как бы солдаты Таплоу, столкнувшись с сопротивлением, не соблазнились безопасностью склона справа, ослабив натиск.

Таплоу двинул свой батальон на врага, не дожидаясь официального предписания. Его люди шагали двумя линиями, прикрываемые Лёгкой ротой. Первая линия состояла из пяти рот, вторая из четырёх. Штыки были примкнуты, знамёна полоскалась на ветру меж двух линий. Около знаменосцев Шарп и нашёл подполковника верхом на серой лошади.

— Сэр, генерал… — начал Шарп.

Таплоу прервал его:

— Я уж было счёл, что мы ждём, пока лягушатники сдохнут от скуки! А я говорил: расхлёбывать всё равно придётся нам! Как всегда!

Шарп в обтекаемых выражениях передал просьбу Нэна:

— Генерала заботит, не отклонятся ли ваши люди вправо, оторвавшись от противника?

— Лопни мои глаза! — вспыхнул Таплоу, — Мы, по его мнению, кто, любители? Передайте ему: мой батальон идёт прямо на пушки! Прямиком! Мы умрём, как подобает честным англичанам, а не разным там хитромудрым шотландцам! Лопни мои глаза, майор, и славного вам дня!

Слева от бойцов Таплоу шагал второй английский батальон, а позади шествовали хайлендеры, подбадриваемые пронзительными вздохами волынок. Шотландцы, последовавшие на войну за вождями клана, были неистовы на поле боя и замкнуты за его пределами. Многие не говорили по-английски, общаясь между собой на гэльском наречии.

Левее бригады Нэна, по другую сторону хребта складки, наступала вторая бригада.

Фредериксон с застрельщиками двух английских батальонов ушёл вперёд. Французские артиллеристы, держа наготове дымящиеся пальники, внимания на них не обращали. Пушкарей интересовали цели повнушительней. И такая цель приближалась. Находясь за спиной генерал-майора между английскими батальонами и шотландцами, Шарп видел французского артиллериста, который, подкрутив винт подъёмного механизма казённика, отскочил в сторону от опускающегося к затравочному отверстию пальника.

— Помози нам, Господи… — вздохнул атеист Нэн и громко крикнул, — Смелей, братцы!

— Tirez! — рявкнул командир французской батареи.

Пушки харкнули огнём, накрыв склон грязным пологом дыма. Ядра железными нагайками стегнули наступающие батальоны. На глазах у Шарпа снаряд пробил кровавую брешь в первом ряду красномундирников Таплоу, убил солдата во втором, отскочил от грунта и, вновь взмыв в воздух, врезался в строй шотландцев. Одно ядро — четыре трупа. В наигрываемые оркестрами марши вплелись стоны раненых и грохот орудий. Огонь вели не только ближние батареи. Их поддерживали пушки главного редута и другие, выше и дальше по хребту, забрасывавшие британские цепи ядрами через головы собственной пехоты.

— Бедолаги. — Нэн смотрел на мёртвых и полумёртвых, устилавших склон за наступающим батальоном Таплоу.

— Сомкнуться! Сомкнуться! — надрывались сержанты.

Прапорщику пятнадцати лет отроду, гордому своим первым боем, оторвало верхнюю половину тела. Идущий сзади чуть слева сержант, даже не сбившись с шага, профессиональным движением выудил из заднего кармана ещё тёплого обрубка несколько гиней:

— Сомкнуться, шлюхины дети! Сомкнуться!

Гаубичная граната пала среди солдат заднего ряда. Фитиль догорал, и бойцы бросились врассыпную. Взрыв никого не ранил и не убил. Таплоу выбранил подчинённых трусами.

Выдвинутые вперёд стрелки Фредериксона обстреливали пушкарей. Без особого успеха. Мешал дым. Вражеским артиллеристам он тоже закрывал обзор, но их орудия были нацелены ещё до того, как всё заволокла удушливая завеса, и теперь от французов требовалось лишь заряжать и палить. Тиральеры мало беспокоили парней Красавчика Вильяма, не отваживаясь приближаться на расстояние винтовочного выстрела, намного превышавшего дальность выстрела из обычного мушкета французских застрельщиков. Харпер подсказывал стрелкам цели:

— Видишь живчика с офицерской бляхой, Маркос? Всади-ка в него пулю!

— Передайте Таплоу, пусть переходит на беглый шаг! — перекрикивая какофонию битвы, обратился к Шарпу генерал-майор, — Хайлендеров я пущу следом.

Майор пришпорил Сикораксу. Шум пугал кобылу. Пушки производили бьющий по барабанным перепонкам гром. Пролетающие над головой ядра рокотали перекатываемыми по деревянному полу бочками. Те, что пронизывали воздух вблизи, трещали, будто разрываемая полоса ткани, только быстрее и ошеломительнее. Сзади доносились обрывки маршей и надрывные стенания волынок. Голосили раненые, ярились сержанты. К общему гвалту битвы добавился новый звук, — гром мушкетов. Французских мушкетов. Вражеский батальон палил, невидимый за серой шторой дыма, в которой пули проделывали тут же затягивающиеся прорехи.

— Спокойно, ребятки, спокойно! — приговаривал Таплоу, труся на лошади позади первого ряда.

Животное заупрямилось, не желая переступать через блюющего кровью сержанта, и подполковник хлестнул коня по крестцу плетью. Знамёна за спиной Таплоу трепыхались, принимая пули.

— Сэр, генерал-майор Нэн…

Таплоу снова договорить Шарпу не дал:

— К чёрту Нэна!

— Пора переходить на беглый шаг, сэр!

— Рано, приятель, лопни мои глаза! Рано! — подполковник отвернулся от Шарпа и заорал, — Сомкнись, ребятки! Сейчас мы покажем канальям, где раки зимуют! Сомкнись!

До пушек осталось метров сто, и артиллеристы сменили ядра на ближнюю картечь. Жестянки, рвущиеся у дульного среза, широким конусом выбрасывали целые горсти свинца, проделывая в рядах наступающих британцев кровавые просеки. Линии смыкающихся после каждого залпа красномундирников, съёживались на глазах. Нервы у солдат начали сдавать. Они замедлились, и Таплоу пустил коня вперёд:

— Смелей, сквернавцы! За Англию!

Личный пример возымел действие. Они вопили от страха, но двигались за Таплоу.

— Вперёд! Оторвём лягушатникам задницы!

Подполковник поднял саблю, и в этот миг два заряда картечи разорвали его вместе с лошадью в куски, забрызгав шагающих следом солдат кровью и шматами плоти.

— Вперёд! — подхватил клич сержант-знаменосец.

Разъярённые смертью командира фузилёры с яростным рёвом нырнули в дым. Картечь хлестнула в метре от Сикораксы, и кобыла, обезумев, понеслась, не разбирая пути, к пушкам.

Дым ел глаза. С кобылой Шарп справился не сразу. Вокруг красномундирники без пощады резали артиллеристов, мстя за командира, мстя за товарищей, мстя за свой беспомощный ужас перед лицом сеющей смерть картечи.

Сикоракса остановилась, мелко дрожа, у неглубокой, будто незаконченной, траншеи. Три сцепленных в смертельном объятии трупа лежали на дне. Англичанин и два француза. Шарп обнажил палаш и огляделся. С артиллеристами было покончено, и фузилёры обыскивали тела врагов, но слева, шагах в семидесяти, к захваченной батарее уже спешил пехотный батальон. Заметил опасность, кроме Шарпа, только Фредериксон. Он развернул стрелков на пути французов, однако зелёных курток было слишком мало, чтобы воспрепятствовать продвижению целого батальона. Если рассеявшихся фузилёров не собрать в кулак, их передавят поодиночке, как кутят.

— Поротно стройсь! — орал Шарп, плашмя колотя солдат палашом, — Поротно!

Он наткнулся на очумелого майора.

— Вы командуете?

Майор непонимающе воззрился на Шарпа:

— Командую?

— Таплоу мёртв.

— Спаси, Господи!

— Соберитесь, чёрт бы вас побрал! Нас сейчас атакуют!

— Кто?

Шарп указал влево, где французы запнулись, чтобы примкнуть штыки. Через полминуты они будут здесь. Кричал Шарп не напрасно. Кое-кто из красномундирных сержантов обратил внимание на подступающего противника, и теперь они пинками сгоняли подчинённых в кучу. Однако Шарп знал, что они не успеют. Люди покойного Таплоу слишком увлеклись местью и грабежом. Уже через несколько минут враг вновь овладеет батареей и чёртовы пушки заговорят вновь. Шарп проклял себя за то, что не допетрил бросить в седельную сумку молоток и десяток гвоздей. Заклепать орудия было нечем.

Неожиданно позади грохнул дружный залп. Шарп оглянулся и лицо его посветлело. В дыму слева показались ряды хайлендеров, посланных Нэном. Их залпы пришлось по правому флангу развёрнутого к батарее французского батальона. Вражеский строй смялся.

Шарп нашёл давешнего майора:

— Стройте батальон!

— Как? Я же не могу…

— Можешь! Живо! Под трибунал захотел?!

У копыт Сикораксы хрипел исколотый штыками артиллерист. Красномундирники пили из кадки, в которой пушкари мочили банник, чёрную от гари воду. Раненый фузилёр привалился к череде защищавших пушки габионов. Внезапно одна из набитых землёю корзин разлетелась под ударом ядра. Французские батареи выше по хребту гребня начали обстрел захваченных позиций.

— Шевелитесь, майор! — бросил Шарп, — Стройте людей и пристраивайтесь за шотландцами. Теперь вы в резерве!

Не дожидаясь реакции майора, Шарп погнал Сикораксу вслед хайлендерам. Слева, за вторым английским батальоном Нэна, наступала другая бригада. Оборона французов была вскрыта. Вскрыта, но не проломлена.

Шарп проскакал мимо убитого стрелка, с облегчением отметив, что это не Харпер. Наступление бригады Нэна пока развивалось удачно. Гренадёрская рота шотландцев, ведомая офицерами с тяжёлыми мечами-клейморами и сержантами, выбила французов из очередного окопа. Спасающихся врагов проредили стрелки Фредериксона. Два волынщика, равнодушные к окружающему их ужасу, сосредоточенно играли на своих инструментах. Было что-то потустороннее в этой музыке, думал Шарп, словно неуспокоенные души тысяч погибших за свободу шотландцев взывали к потомкам, наполняя их гордыней и неистовством, а сердца их противников — ужасом.

Лошадь с окровавленной гривой и пустым седлом бесцельно мчалась через французские позиции.

— Таплоу мёртв. — доложил Нэну Шарп.

Нэн помолчал:

— Обедня грубияну не слишком помогла. Земля ему пухом.

Соседняя бригада штурмовала один из малых редутов. Его валы затопила британская и португальская пехота. Поднимались и опускались штыки. Атака, чуял Шарп, перешла в ту фазу, когда озверевшие солдаты превратились в неуправляемую толпу, обуянную жаждой убийства и движимую единственным порывом: вперёд! Победа сейчас зависела от того, насколько силён этот запал.

Шарп потерял чувство времени. Страх истаял, как таял всегда перед лицом непосредственной опасности. Бойцы Нэна шли, кровью платя за каждый пройденный метр. Дым густел. Распростёртые тела отмечали места падения гранат и разрывов дальней картечи. Увечные стонали, плакали, ругались или тихо отходили в мир иной. Хаос пришёл на смену порядку. Строгие ряды батальонов распались на отдельные группы, попеременно вырывающиеся вперёд. Одиночки прибивались к таким группам или прятались, или вовсе драпали в тыл. Иногда в дыму мелькали стяги. Порой дружный крик знаменовал взятие траншеи. Конно-артиллеристы вылетали из клубов дыма, споро разворачивались, палили наобум и вновь исчезали в дыму.

Натиск выдохся. Вражеская артиллерия, притихшая было после первого успеха наступающих, теперь терзала их с удвоенной силой. Кучки бойцов по одной приникали к земле, и поднять их в атаку не смог бы ни Нэн, ни сам Господь Бог. К счастью, уловив заминку и верно её истолковав, командование дивизии послало в бой бригаду резерва. Свежие полки бодро маршировали мимо трёх поредевших батальонов Нэна.

По щекам пожилого шотландца текли слёзы, то ли от горечи непомерных потерь, то ли от гордости за своих людей, за мужество их, за доблесть.

— Поздравляю, сэр. — сказал Нэну Шарп, — Мы довольно далеко продвинулись.

— Не так далеко, как должны были. — закряхтел Нэн и прислушался, — Ого! Кому-то достаётся!

— Главный редут, сэр.

В сером слоистом дыму чуть левее поднимались более светлые клубы над центральным укреплением. С его земляных стен трещали мушкеты.

— Возьмём форт, — изрёк Нэн, — битве конец.

Однако, как бы генерал-майору ни хотелось обратного, взятие редута было задачей совсем других людей, таких, как хайлендеры резерва, шагающие в бой под неизменные звуки волынки. Нэн вложил саблю в ножны:

— Пойдём в тылу атакующих, Шарп.

— Есть, сэр.

Шарп поскакал переформировывать обескровленную бригаду. В воздухе порой жужжали рядом пули, две гранаты взорвались почти одновременно впереди и позади Сикораксы, чудом не задев ни лошадь, ни всадника. Шарп думал о Джейн, о Дорсете и всех радостях, что сулил мир, и жаждал скорейшей победы.

Шотландцы лезли на главный редут. Бьющая в упор картечь сметала их десятками, поддержанная ружейным огнём, но хайлендеры по телам товарищей уже перебирались через сухой ров.

— Лучше пусть они, чем я. — сбоку подошёл сержант Харпер.

Рота Фредериксона отделалась сравнительно легко, потеряв всего шесть бойцов. Батальон Таплоу пострадал гораздо сильнее. Погибла добрая половина личного состава. Выжившие были подавлены, некоторые плакали.

— Горюют о Таплоу. — пояснил Шарпу капитан Лёгкой роты, — Он ругал их, порол их и стоял за них горой.

— Смелый был человек. — отдал покойному должное Шарп.

— Он сам искал такого конца. Боялся мира. Боялся «сдохнуть от скуки».

Хайлендеры карабкались на земляные валы. Французские мушкеты выщёлкивали их одного за другим. Солдат забрался на частокол. Его сшибла пуля, но место убитого занял его товарищ. В этот момент хайлендеры поодаль каким-то образом раскачали и выломали пару брёвен. В образовавшуюся дыру хлынули солдаты, воинственно завывая. Роты поддержки спешили через заваленный трупами ров. Редут пал.

Шарп спрятал палаш, только сейчас с удивлением сообразив, что так и не обагрил лезвие вражеской кровью. А вдруг, суеверно подумалось ему, это знак? Вроде того: хочешь сохранить жизнь, не отнимай сегодня её у других. Стрелок поскрёб подбородок, но за редутом грянул залп, и мысли Шарпа устремились туда.

— Спаси, Господи, Ирландию! — произнёс Харпер.

Французы контратаковали столь же исступлённо и бесшабашно, как шотландцы атаковали их минутами раньше. Противники стоили друг друга, схватка была жестокой, однако французы превосходили хайлендеров числом, и скоро немногие уцелевшие красное мундиры посыпались в ров под улюлюканье врагов. Радовались французы рано, на смену разбитому шотландскому батальону из резерва спешил другой.

— Стройте бригаду! Мы — резерв. — крикнул издалека Шарпу Нэн.

— Застрельщики, вперёд! — распорядился майор.

Бригада Нэна, в начале боя насчитывавшая три полнокровных батальона, теперь не дотягивала и до двух: шотландцы слева, сведённые воедино англичане — справа. Напряжённо взирая на задымленный редут, люди молились, чтобы их помощь там не понадобилась. Пот проложил по чёрным от сажи лицам белые дорожки.

Второй шотландский батальон ворвался в форт. Дым мешал рассмотреть, что происходит внутри, и только волынки и крики на гэльском позволяли предположить: хайлендеры взяли верх.

Шарп направил Сикораксу к Нэну. Высоко в небе, над дымом, парили два жаворонка. Как они оказались здесь посреди бесконечного кровавого дня? Сикоракса шатнулась от мёртвого сержанта-шотландца. Странная отрешённость владела Шарпом. Бойцы сражались и умирали в двух сотнях метров от него; дрожала земля, сотрясаемая снарядами, но всё это больше не трогало стрелка. Он вдруг вспомнил о куске солонины в сумке и захотел есть. Сумка оказалась пробита пулей. Свинцовый шарик застрял в жёстком хрящеватом мясе. Выковыряв непрошенную гостью, Шарп с аппетитом заработал челюстями.

— Метрах в пятистах за нами есть ещё одна бригада. Их задание — прочесать хребет кряжа, когда редуты падут. — обрадовал генерал-майор.

— Хорошо.

— Крайне признателен вам за то, что вы сделали. — сказал Нэн.

Шарп смущённо пожал плечами:

— Я и клинок-то нынче в крови не помочил.

Нэн его утешил:

— Я тоже.

Пущенное вслепую французское ядро перелетело через засевших в редуте шотландцев, которым предназначалось, и снесло голову кобыле Шарпа. Секунду стрелок восседал на исторгающем фонтан крови трупе, затем тело животного ткнулось вперёд. Майор едва успел выдернуть ноги из стремян и неловко выскочил из-под заваливающейся набок обезглавленной кобылы, плюхнувшись в тёплую красную лужу.

— Чёрт! — он рывком поднялся, — Чёрт! Чёрт!

При виде ошарашенной физиономии стрелка Нэн вдруг заливисто расхохотался.

— Простите, мой друг! — выдавил генерал-майор сквозь смех, — Простите, ради Бога! Видели бы вы себя сейчас!

— Её подарила мне Джейн. — Шарп кисло оглядел то, что звалось Сикораксой. Задние копыта судорожно подёргивались.

— Отличная была лошадка. — Нэн, наконец, справился с приступом веселья, — Седло снимите, сейчас найдём вашей кобылке замену.

Генерал-майор повернулся, выискивая своего запасного коня для Шарпа, но тут у редута вновь грянули залпы, и лошадь была забыта.

На этот раз французы ударили с фланга, и снова шотландцы отступили перед лицом превосходящего числом противника. Редут заполонили синие мундиры, трещали мушкеты, изнутри неслись вопли добиваемых одиночек-хайлендеров. Французы вернули форт.

— Лягушатники крайне лихо дерутся сегодня. — подивился Нэн.

Вдоль частокола французы штыками приканчивали раненых шотландцев. У редута, действительно, солдаты Сульта показали мужество и ярость, коих им так недоставало при атаке в колоннах. Среди дыма сиял вражеский штандарт. Под Орлом Шарп разглядел французского генерала. Он стоял, широко расставив ноги, на южном парапете, всем своим видом демонстрируя, что никакие англичашки не вынудят его больше отсюда уйти. Его высокомерие не осталось без внимания, с десяток стрелков Фредериксона выстрелили по генералу, однако он был, как заговорённый.

Шарп навёл на генерала подзорную трубу:

— Это же Кальве! — тот самый коренастый крепыш, с которым они мерились силами под Тес-де-Буш, — Чёртов Кальве!

— Дадим заморышу урок! — Нэн с лязгом вытащил из ножен саблю.

Пока подойдут свежие подразделения британцев, Кальве закрепится в редуте и вышибить его оттуда будет невозможно. Контратаковать требовалось именно сейчас, а единственным сколько-нибудь боеспособным соединением поблиз форта являлась переполовиненная бригада Нэна.

— Быстро, Шарп! Покуда мерзавцы не опомнились!

Кальве отвернулся, торопливо раздавая приказы. Его люди охватили редут с флангов. Ров укрепления был забит мертвецами.

Нэн выехал между двух батальонов бригады:

— Примкнуть штыки! — солдаты исполнили команду, и генерал взмахнул двууголкой, — Вперёд! Почему не слышу волынок?

Волынки подали голос, и два батальона двинулись к врагу. Заметили их не сразу. Французы расчищали амбразуры и стрелковую ступень, а один из полков Кальве строился в три ряда перед заваленным трупами рвом. Командир батальона первым увидел приближающуюся бригаду Нэна и криком предупредил товарищей в форте.

Никто из побывавших в редуте британцев не додумался заклепать орудия, и пушкари обрушили на шеренги бригады шквал картечи. Пеший Шарп, отстав от конного генерал-майора, вдруг с ужасом узрел, как тот скрылся в облаке взрыва. Бросившись со всех ног к рассеивающемуся дымному сгустку, майор вздохнул с облегчением. Ржала, пытаясь подняться, раненая лошадь. Нэн, без шляпы, всколоченный и окровавленный, был жив.

— Вперёд! — орал он, тыча саблей, — Вперёд!

Форт дважды брался и дважды отвоёвывался. Его земляные валы с короной иссечённого пулями и осколками частокола, стали точкой, где схлестнулись самолюбия противоборствующих сторон. Никто не хотел уступать врагу редута. Шарп ясно видел проходы, по которым можно было обойти укрепление, но обойти — значило отдать его Кальве. Для Нэна, засидевшегося в штабах и дорвавшегося, наконец, до настоящего дела, редут тоже превратился во что-то большее, чем просто укреплённый пункт.

— Смелей, ребята! — генерал-майора шатало. Он ухмыльнулся Шарпу, — Поднажмём, мошенники и спекутся!

Один из хайлендерских флагов упал. Сержанту-знаменосцу ядро отчекрыжило ногу по колено. Стяг подхватил другой шотландец.

Кальве скрылся в недрах редута. Французы перед рвом подняли мушкеты. Взвели.

— Держи строй, братцы! — ярился Нэн, — Раздавим лягушатников!

Залп. Пули вспороли воздух. Пушечные амбразуры дохнули огнём и дымом. Нэн повалился назад. Шарп подхватил его:

— Сэр?

— Пустяк, Шарп. Бедро. Идите же, идите! — шотландец опустился на землю и раздражённо замахал на стрелка, — Бросьте меня, Ричард! Займитесь бригадой! В самый раз ответить свиньям залпом!

— Бригада! — прогудел Шарп, отворачиваясь от командира, — На месте стой! Товсь!

Красные ряды замерли. Вскинули ружья. Французский батальон лихорадочно перезаряжал оружие. Шарп поднял палаш и рывком опустил вниз:

— Пли!

Дробно громыхнули мушкеты. Майор скомандовал:

— Коли!

— Задайте им жару от меня, Ричард! — напутствовал Нэн.

— Коли!

Исступлённая безоглядность, верная спутница Шарпа во всех его драках, вела его сейчас. То же чувство, что бросило Таплоу на жерла пушек. Тот же порыв, что побудил Нэна ввязаться в бойню за редут.

— Коли!

Пуля вжикнула у шеи стрелка. Французы были близко. Совсем мальчишки.

— Коли! — кричал сзади Нэн.

Хайлендеры вырвались вперёд, а потому ударили первыми. За спинами французов находился ров, и под штыками шотландцев они качнулись вбок, прямо навстречу английскому сводному батальону. Какой-то сопляк кинулся к Шарпу, надеясь сразить вражеского офицера. Шарп ушёл от штыка и сделал «Марии-Луизе» подножку, предоставив добить или обезоружить молокососа спешащим следом стрелкам Фредериксона. Картечь рвалась в гуще сцепившихся бойцов, не жалея ни своих, ни чужих.

— Пушки! — напряг лёгкие Фредериксон, и его стрелки сосредоточили огонь на амбразурах. Артиллеристы попрятались. Шотландцы карабкались на южный вал.

— За мной! — Шарп увлёк английский батальон к западному.

Перемахнув ров, майор полез на земляной склон к частоколу. Ступня скользнула по влажному грунту, и Шарп скатился на дно рва. Мимо бежали стрелки. Харпер навскидку пальнул из семистволки по верху частокола, и трёх французов как корова языком слизала. Туда без промедления взобрались солдаты в зелёной форме. Шарп устремился за ними. В лицо щедро плеснуло кровью. Майор еле увернулся от рухнувшего сверху тела и вместе с подоспевшим красномундирником навалился на брёвна. В ладони впились сотни заноз, но он давил и давил. Наконец, столбы затрещали и подались, образовав узкий проход, откуда вынырнул французский штык. Шарп увернулся и рубанул по сжимающей ложу руке. Вскрик. Рука убралась. Оброненное ружьё выпало наружу.

Незнакомый стрелок протиснулся в проход и обмяк, смирённый пулей. Его вытащили. Поодаль Харпер выдернул из основания деревянной стены габион, обрушив целый участок частокола на умирающего красномундирника. По всей длине деревянного заграждения красные мундиры вперемешку с зелёными куртками налегали на неошкуренные столбы, не обращая внимания на французов, колющих сверху штыками и палящих из мушкетов. Вот одного из обороняющихся схватили за ствол и сбросили со стрелковой ступени вниз, на острия штыков подбегающих англичан. Внутрь повалилась ещё одна секция заграждения, погребая под собой и обороняющихся, и прорвавшихся ранее нападающих. Британцы хлынули в редут. Кальве спешно организовывал отпор, однако с юга катился поток шотландцев.

— Тесни ублюдков! — заорал Шарп, — Тесни их!

Крохотный пятачок земли внутри форта был устелен трупами в несколько слоёв. Французский офицер бросился наперерез Шарпу, вызывая на поединок. Майор без цирлихов-манирлихов вбил ему в лицо тяжёлую гарду палаша. Француз упал, и Шарп жестоко пнул его меж рёбер. Физиономия офицера была расквашена, но он не унимался, цапая торчащую из-за пояса рукоять пистолета. Как ни зарекался Шарп сегодня убивать, рука машинально вывернулась, и прямое лезвие палаша пробило французу горло. К майору прыгнул парень, грозя штыком, однако сразу два стрелка поймали лягушатника на длинные тесаки винтовок. Слева лейтенант-хайлендер взмахом клеймора выпотрошил пушкаря и, для верности, снёс ему голову.

Кальве бесновался, понуждая подчинённых собраться в кучу. Шотландец с клеймором прорвался к нему вплотную. Генерал играючи отразил его выпад, обратным движением развалил хайлендеру грудь и вновь принялся костить своих солдат почём зря.

Бывшие под его началом зелёные юнцы сражались, как дьяволы, отбивая редут, но удержать его сил у них не осталось. Под напором бывалых бойцов Нэна они дрогнули.

Не все. Кое-кто дрался до конца. Ражий артиллерист, орудуя банником, как шестом, навалился на Шарпа. Майор поднырнул под свистнувшую в воздухе импровизированную дубину и выпустил пушкарю кишки. Подоспевший хайлендер кончил смельчака. С южного края редута беспокойными баньши стенали волынки[382].

Ладонь Шарпа залипла на измазанной в крови рукояти палаша. Воинство Кальве спасалось через северный вал. Шарп поискал глазами генерала и нашёл его под Орлом в окружении горстки седоусых ветеранов.

— Кальве! — что было сил позвал Шарп, — Кальве!

Француз заметил Шарпа и поднял саблю, насмешливо салютуя.

Майор кинулся к нему, но между ними в схватку вклинились с юга толпа шотландцев. Знамёна всех трёх батальонов бригады реяли над редутом, и последние бойцы Кальве отступили. Они уходили неспешно, огрызаясь выстрелами от наседающих хайлендеров.

— Занять стрелковую ступень! — скомандовал Шарп, мчась к северному валу, за которым скрылся Кальве.

Сзади послышался приказ шотландца-полковника:

— Заклепать орудия!

Стрелки Фредериксона рассыпались цепью по северной стене, паля вслед драпающему противнику. Шарп присоединился к ним, сбросил с плеча винтовку и принялся высматривать Кальве. Увидел. Генерал шёл медленно, рассеянно срезая саблей высокие былинки, будто находился не в гуще боя, а на прогулке. Шарп нацелился в середине кряжистой короткой спины, но заставить себя нажать на спусковой крючок не сумел. Подняв ствол выше, майор послал пулю так, чтобы она прожужжала у правого уха Кальве.

Генерал оглянулся и окинул взором выстроившихся на приступке стрелков. Его отвага вызывала уважение, и по нему никто не стрелял. Пусть он проиграл, но проиграл достойно. Секунду Кальве смотрел на врагов, затем отвесил им ироничный поклон. Выпрямившись, он показал неприличный жест и пошёл прочь. Далеко впереди него испанцы громили оборонительные линии северного фаса гребня. Этот штурм, вкупе с падением редута, лишил армию Сульта самообладания, и оборона гребня приказала долго жить.

Французы усеяли крутой восточный откос складки, стекаясь к переброшенным через канал мостам.

Стоя на залитой кровью стрелковой ступени, Шарп разглядывал Тулузу. Над её шпилями и крышами на юго-востоке поднимался в небо полукруг дымов, там, где Веллингтон предпринимал ложную атаку на город. Зрелище походило на изображающую осаду гравюру из старой книжки про войны герцога Мальборо[383].

Умолкли орудия, и тишина давила на уши. В голове было пусто, и только потом к Шарпу пришло осознание: а ведь он жив!

Как и Харпер, слава Богу. Ирландец срезал у мёртвого француза флягу и припал к горлышку. Пропела труба, возвещая победу. Изувеченный пушкарь медленно сучил ногами, пытаясь встать. Сержант-хайлендер хвастал богато украшенной трофейной саблей. Солдаты остужали грязной водой из артиллерийских вёдер разгорячённые лица. Пёс воровато тащил оторванную по локоть руку. У пустого флагштока умирал лейтенант-англичанин. Веки его подрагивали, будто он знал, — стоит их сомкнуть, и тьма его больше не отпустит.

К Шарпу подошёл Фредериксон. Офицеры-стрелки мгновение смотрели на вражеский город.

— Завтра, — сказал капитан, — Мы будем его штурмовать завтра.

— Не мы, Вильям. — возразил Шарп.

Эта задача ляжет на плечи других батальонов. Те, что взяли гребень, дорого заплатили за победу, достаточно было оглядеться вокруг. Убитые солдаты, раненые солдаты, издыхающие лошади, покорёженные орудийные лафеты, обломки, кровь, дым. Поле битвы, последней битвы. По крайней мере, Шарп всем сердцем надеялся, что последней.

Возле опрокинутой пушки Шарп отыскал тряпку и вытер палаш. Оружие покрывала кровь, но скоро, думал майор, его покроет пыль на стене холла в уютном дорсетском домике. С северного конца гребня доносились выстрелы. Там уничтожали последние очаги сопротивления. Дым редел, рассеиваемый ветром. Победа.

Шарп засмеялся:

— Так и подмывало броситься вдогонку Кальве, чтоб отобрать Орла. Вы ведь узнали нашего старого знакомого?

— Узнал. — Красавчик Вильям протянул Шарпу открытую флягу, — Хорошо, что не поддались порыву. Живым бы не вышли.

Протяжно всхлипнула волынка, и Шарп с Фредериксоном разом повернулись.

— О, Боже! — еле слышно выдохнул капитан.

Четыре хайлендера несли сооружённые из французских мундиров и мушкетов носилки. На носилках был Нэн.

Шарп кубарем слетел вниз и бросился к носилкам.

— Он мёртв, сэр. — скорбно сказал один из шотландцев.

Ветер шевелил седые пряди на голове друга Шарпа. Мёртвого друга.

— Он сказал, что ранен в бедро. — беспомощно произнёс Шарп.

— Нет. В лёгкое, сэр.

— Иисусе! — слёзы катились по перемазанным кровью и гарью щекам Шарпа, но он их не замечал, — Иисусе!

Они похоронили Нэна посреди взятого им редута. Играли волынки, священник читал по-гэльски молитву, и столь обожаемые генерал-майором хайлендеры залпом проводили павшего командира в последний путь.

Утром Тулуза сдалась. Маршал Сульт ночью проскользнул в просвет между британских частей, и на рассвете над городом полоскалось море белых флагов.

В сумерках третьего дня после бегства Сульта капитан Вильям Фредериксон, с помощью фальшивых зубов и повязки на пустой глазнице приобретший вполне благопристойный вид, разыскал Шарпа в винном подвальчике неподалёку от городской префектуры. В заведении яблоку негде было упасть, но желающих присесть за стол мрачного, как туча, майора со шрамом не находилось.

— Пьёте в одиночку, мистер Шарп?

— Иногда. — майор придвинул другу бутылку, — Вы веселы.

— Чертовски весел! — капитан переждал донёсшееся от префектуры «Ура!»

Там фельдмаршал Веллингтон праздновал взятие Тулузы. Именитые горожане явились на обед с белыми монархическими кокардами, клянясь, что никогда не поддерживали ненавистный режим корсиканского узурпатора.

— Никто не поддерживал, кого ни затронь. — фыркнул капитан, садясь спиной к дверям и наливая себе вина, — Как он в таком случае ухитрился править ими столько лет? Загадка. Ну, нам они больше не враги, ибо Наполеон подписал отречение. Собственной рукой! Так что позвольте мне выпить за своё и ваше здоровье, которому уже ничего не угрожает!

Шарп исподлобья взирал на друга, ничего не говоря, и Фредериксон, предположив, что тот его прослушал или не понял, разъяснил:

— Война окончена! Будь я проклят, если вру! Из Парижа приехал британский офицер. Вдумайтесь! Из Парижа — британский офицер! Да что там, целая чёртова уйма британских офицеров! Бонапарт отрёкся, Париж взят, война кончена, мы победили!

Ликование распирало Фредериксона. Он соскочил со стула и встал на него обеими ногами. Не обращая внимания на то, что большинство посетителей — французы, заорал:

— Бони отрёкся! Париж наш! Войне — конец! Мы победили! Боже правый, мы победили!

Мгновение было тихо, затем сидевшие в таверне британцы взревели. Выслушав перевод знающих английский товарищей, к рёву присоединились испанцы с португальцами. Французы, среди которых имелось несколько инвалидов-ветеранов, угрюмо уставились в свои стаканы. Один плакал.

Фредериксон приказал служанке подать шампанское, сигары и бренди:

— Мы победили, Ричард! — теребил он Шарпа, — Всё кончено!

— Когда Бони отрёкся? — сумрачно спросил майор.

— Бог весть. То ли неделю назад, то ли две.

— До драки за Тулузу?

Фредериксон пожал плечами:

— Ну… да.

Проклятье, с горечью думал Шарп, выходит, Нэн умер зря? Кровь, пролитая на гребне, выходит, была пролита зря?

Злость и тоска недолго царили в его душе. До Шарпа внезапно дошло: по всей Европе сейчас служили благодарственные молебны и били в колокола! Не будет больше сожжённых деревень и вытоптанных пашен, ограбленных церквей и разорённых городов. Сердце Шарпа забилось быстрей. Не будет изматывающих маршей под дождём и ночёвок в снегу, кровавого кошмара брешей и свиста картечи. Не будет канонад, улан, тиральеров. Всё кончилось. Война кончилась. Страх кончился. Рот сам собой растянулся до ушей, и Шарп обнаружил, что жмёт ладони подошедшим узнать у Фредериксона подробности офицерам. Наполеон, людоед, тиран, пугало Европы, проклятый корсиканец, узурпатор — кончился.

Кто-то пел, кто-то отплясывал между столиков, за которыми горбились неподвижные фигуры французов. Побеждённых.

Принесли шампанского. Не спрашивая разрешения, Фредериксон выплеснул красное вино из кружки Шарпа на засыпанный опилками пол и доверху налил искристой шипучкой:

— Тост! За мир!

— За мир!

— За Дорсет!

— За Дорсет!

Может, пришла весточка от Джейн? Мысль мелькнула и пропала. Всё кончено! Никаких сабель, картечи, штыков и пуль! Недаром Пасха — праздник торжества над смертью. Никаких больше смертей!

— Я должен написать Джейн. — решил Шарп.

Как принято праздновать в Дорсете? Бычье жаркое, кружки с элем, благовест? Скоро Шарп узнает.

— Напишете Джейн завтра. — строго отрезал Фредериксон, — Сегодня налижемся до поросячьего визга.

— До поросячьего, так до поросячьего. — не стал спорить майор.

К часу ночи друзья невнятно и громко горланили песни с городских стен, иногда прерываясь, чтобы покричать в сторону горящих на западе огней британского бивуака. К двум искали другой винный погребок, наткнулись на ораву сержантов-кавалеристов, накачавших их по маковку шампанским. В три, держась друг за друга, стрелки бродили по брошенным французским укреплениям, и лишь благодаря часовым на деревянном мосте не свалились в канал. В четыре они арестовали сержанта Харпера за непростительную трезвость, а в пять оправдали, потому что он уже лыка не вязал. В шесть майор Ричард Шарп блевал, а в семь доволокся до пустой палатки Нэна и сел писать инструкцию, что инструкций больше не будет, ибо всё, тю-тю, война кончена!

И теперь наступит долгий, долгий мир. 

Часть вторая 

Глава 4

Бригада Нэна перестала существовать. Обескровленные в битве, лишённые командира батальоны распределили по другим бригадам. Причина была чисто административная. Военачальников у руля армии сменили столоначальники, и столоначальники жаждали скорее избавиться от воинства, собственными ногами промерившего расстояние от побережья Португалии до внутренних областей Франции. Фредериксон разжился в книжной лавке Тулузы старыми картами и обескураженно поделился с Шарпом открытием:

— Тысяча километров! Ворона за сколько этот отрезок пролетит? За месяц? За два? А мы тащились шесть лет!

Тысяча обычных километров, но десять, двадцать тысяч километров солдатских. Километров дорог, стылых и продуваемых ветрами зимой, раскисших весной и осенью, пыльных летом. Солдатских километров, исчисляемых облезшей под лямками тяжеленного ранца кожей, погибшими друзьями, осадами и битвами. Солдатских километров, оставшихся навсегда в прошлом, потому что армии теперь предстоял единственный марш — две сотни километров до Бордо, где солдат ждали корабли. Какие-то батальоны они отвезут в заморские колонии, какие-то — на игрушечную войнушку в Америку, какие-то — в Англию для расформирования.

Рота Фредериксона должна была отправиться на родину. Батальон, частью которого она являлась, подлежал роспуску, а его бойцы — распределению по иным германским батальонам. Записавшиеся в роту во время войны испанцы уже слиняли. Они присоединились к зелёным курткам только, чтобы убивать французов, полулегально, и на их уход Фредериксон смотрел сквозь пальцы, причём тем глазом, что прикрывала повязка. Оставшийся после расформирования бригады не у дел Шарп получил дозволение вернуться в Англию со стрелками и через три недели после капитуляции французов плыл с зелёными куртками на плоскодонной барже, нанятой в качестве транспорта для доставки британских войск по Гаронне к причалам Бордо.

За считанные минуты до того, как баржа оттолкнулась от пристани, нарочный из штаба дивизии привёз мешок с почтой для роты Красавчика Вильяма. Корреспонденции было немного. В роте мало кто умел читать и писать, а у грамотеев редко имелись любящие родственники. Одно письмо адресовалось парню, погибшему ещё под Фуэнтес де Оноро. Его матушка, отказываясь верить в смерть сына, и по сей день писала ему каждый месяц пространные послания, наставляя служить честно, быть ревностным христианином и не позорить семью.

Нашёлся в мешке и толстый пакет для майора Ричарда Шарпа. Пакет шёл к адресату целый месяц, направленный сначала в Собственный принца Уэльского Добровольческий полк, оттуда — в штаб-квартиру, переправившую пухлый конверт в дивизию.

— А вы тревожились. — сказал Фредериксон, — Джейн написала вам, как только смогла.

— Верно.

Шарп удалился с пакетом на нос баржи и, волнуясь, вскрыл сургучные печати. Из оболочки выпали два письма.

Первое было от сумасшедшего ланкаширца, изобретшего уникальную цепную пулю, что, будучи выстрелена из мушкета или винтовки, ломала ноги кавалерии противника. Прожектёр умолял героя-майора замолвить словечко перед армейским начальством, чтоб оно купило удивительную пулю, пышно именуемую автором «Патентованным Конным Ноголомом Армбрюстера». Шарп письмо скомкал и швырнул за борт.

Второе послание было от лондонских банкиров Шарпа. Они с искренним почтением уведомляли клиента, что, в соответствии с доверенностью, наделявшей миссис Джейн Шарп правом распоряжаться открытым у них счётом майора, ей были выданы средства со счёта, включая четыре процента годовых, и доставлены на квартиру на Корк-стрит, в Вестминстере. Банкиры благодарили Шарпа за честь и доверие, выражая надежду, что он будет пользоваться и впредь услугами дома Хопкинсон и сын. Также сообщалось, что расходы на обслуживание счёта составили шестнадцать фунтов стерлингов сто сорок пять пенсов[384], каковая сумма и была вычтена из выданных миссис Джейн Шарп денег. В заключение Шарпу напоминали, что у Хопкинсонов находится на хранении его сабля, подаренная Патриотическим фондом.

Хозяин баржи поднял гафель, и просмоленные ванты подозрительно затрещали. Посудина тронулась по реке, но Шарп этого не заметил. Он хмуро перечитывал письмо.

— Хорошие новости? — нарушил его одиночество Фредериксон.

Вместо ответа Шарп протянул другу письмо. Тот пробежал его глазами:

— Ух ты! Я и не знал, что вас так побаловал Патриотический фонд!

— За взятого под Талаверой Орла. Сабля гиней за пятьдесят.

— Качественная?

— Так себе. — Шарп недоумевал, почему капитан, не придав значения тому, что действительно важно, интересуется пустяком, — Клинок из золингеновской стали, ножны работы Кимбли. Я саблю и надевал-то, по-моему, лишь раз.

— Отлично будет смотреться на стене. — Фредериксон отдал майору послание, — Рад за вас. Новости и правда хорошие.

— Что же в них хорошего?

— Джейн получила деньги, так что вас, вероятно, ждёт в Дорсете уютное гнёздышко.

— За восемнадцать тысяч гиней?

Рот Фредериксона приоткрылся от изумления. Он часто-часто заморгал:

— Господь Всемогущий! У вас восемнадцать тысяч гиней?

Шарп нехотя пояснил:

— Мы взяли бриллианты под Витторией. Вообще-то, их нашёл Патрик, но разделил их со мной.

Капитан присвистнул. Он слышал о том, что при разграблении французского обоза под Витторией пропали драгоценности испанской короны; он знал, что Шарп и Харпер неплохо «прибарахлились» там же, однако никогда не связывал обе истории между собой. Да, фортуна благоволила к Шарпу. На восемнадцать тысяч гиней человек сто лет мог жить припеваючи.

— Можно купить приличное жильё за сто гиней. — зло сказал Шарп, — На кой чёрт снимать восемнадцать тысяч?

Фредериксон присел на основание бушприта. Шарп в потрёпанной зелёной куртке и сказочное богатство плохо вязались друг с другом.

— Зачем вы дали ей право распоряжаться счётом?

— Перед дуэлью. — произнёс Шарп с досадой, — В случае чего не хотел, чтоб она нуждалась.

Капитан попытался утешить друга:

— Вероятно, Джейн отыскала лучшее место для помещения капитала.

— Почему же не написала мне?

Неизвестность и беспокойство за Джейн мучили Шарпа. Одинокая женщина с деньгами — лакомый кус для проходимцев всех мастей, каких в Лондоне полно.

— Где эта Корк-стрит?

Фредериксон наморщил лоб:

— Где-то возле Пикадилли. Приличный район.

— Ну, она может себе это позволить.

Фредериксон уставился на проплывающие мимо болотистые берега:

— Какая разница, Ричард? Три недели — и вы дома.

— Верно.

— Женщины — как винтовки. — глубокомысленно изрёк Фредериксон, — Без должной профилактики вскоре перестают слушаться. Кстати, о профилактике. Некоторые мои бездельники полагают, что, раз война кончена, оружие чистить необязательно. Сержант Харпер! Проверка оружия, быстро!

Так они плыли домой.

Болота на берегах сменились заливными лугами. День клонился к вечеру. Шарп стоял на носу с Харпером.

— Что будете делать, сэр?

— Наверно, продам офицерский патент.

Шарп проводил взглядом лодку с двумя рыбаками в белых рубахах и соломенных шляпах. Мирная картинка.

— Поедешь в Испанию, к Изабелле?

— А у меня получится, сэр?

Для Харпера это было чрезвычайно важно. В армию захватчиков его родной Ирландии Патрика привели голод и нужда. Теперь же он, благодаря взятой под Витторией добыче, был человек богатый, и надеялся с помощью Шарпа избавиться от солдатской лямки. Майор хотел выправить другу отставку по состоянию здоровья, что оказалось сложнее, чем он ожидал. Шарп собрал и оформил все необходимые бумаги, но их требовалось завизировать у старшего офицера медслужбы батальона и командира подразделения их подписями и печатями, что после смерти Нэна было затруднительно. Армия не выпускала легко тех, кто имел несчастье попасть ей в зубы.

— Есть другой способ. — неуверенно сообщил Шарп.

— Какой?

— Ты станешь моим денщиком.

Харпер нахмурился. Не потому, что его оскорбляла перспектива сделаться офицерским слугой. Он не понимал, как это поможет ему вырваться из армии.

Шарп разъяснил:

— В качестве офицера я имею право на денщика. Денщик всюду ездит со мной. Мы прибываем в Дорсет, и я пишу рапорт о том, что тебя до смерти закусали клопы или лягнула в лоб кобыла. На полкового хирурга нам начхать, ибо ты умер не в расположении полка. Понадобятся свидетельства штатского доктора и следователя, однако, думаю, за некоторое вспомоществование нам напишут, что угодно, даже то, что ты скончался при родах. Всё. Для армии ты — труп.

Харпер поразмыслил и кивнул:

— Звучит подходяще, сэр.

— Имеется одна загвоздка.

— Загвоздка?

— Согласно правилам нельзя делать денщиками лиц из числа младшего командного состава, к коему относятся сержанты.

— Вы поднаторели в правилах, сэр.

— Да уж.

Харпер усмехнулся и потрогал чёрными от въевшегося пороха пальцами обтрепавшиеся полоски на рукаве:

— Как я не хотел их тогда принимать!

— Помнится, мне пришлось поколотить тебя, чтобы ты их нашил.

— Вам, между прочим, от меня тоже перепало.

Затрещали нитки. Харпер сорвал сержантские нашивки, подержал в кулаке, с сожалением выбросил за борт и смущённо рассмеялся:

— Добро пожаловать в рядовые.

Шарп смотрел, как вода уносит светлые полоски. Вот так же стремительно уносился в прошлое привычный уклад нехитрого военного бытия: то, с чем сжились, стерпелись и, по-своему, полюбили.

А что ждёт впереди? В конце тихой реки с рыбаками, цаплями и камышами? Будущее было призрачно и туманно. Шарп коснулся кармана, где лежало письмо. Всё будет хорошо. Он приедет к Джейн, и всё будет хорошо.

Фредериксон изумлённо воззрился на невыгоревшие участки ткани там, где рукав Харпера украшали нашивки сержанта.

— Я разжаловал стрелка Харпера в рядовые. — нарочито высокомерно объяснил Шарп.

— Могу я полюбопытствовать, за что?

— За то, что чёртов ирландец, за что же ещё? — ухмыльнулся Шарп, с грустью думая, как ему будет не хватать дружбы Патрика Харпера. Ничего, утешил он себя, зато рядом будет Джейн.

Стольких кораблей в Бордо не видели много лет, с тех пор, как английский флот перекрыл французские гавани. Торговые суда выстраивались в очередь к каменным причалам, на которых было тесно от солдат и затянутых сетями стопок и груд всякой всячины. Трюмы заполнялись испуганно ржущими лошадьми, стволами пушек, разобранными орудийными лафетами. Британская армия, не опомнившись толком от победы, спешила убраться из Франции. Харпер ворчал:

— Могли бы ради приличия хоть разок по Парижу нас провести.

Его недовольство меркло перед разыгрывавшимися ежедневно на пристанях трагедиями. Источником их являлся армейский приказ, оговаривавший, что солдатской женой считается особа, вступившая в брак с нижним чином на основании письменного разрешения его старшего воинского начальника. Только те счастливцы, что имели подобный документ, могли плыть с мужьями. Остальных бросали в Бордо вместе с детьми.

Большей частью это были испанки и португалки. Некоторых из них солдаты по обычаю выкупили у их семей. Пять гиней, насколько помнил Шарп, составлял свадебный выкуп за юную крепкую девушку. Многие венчались в сельской церквушке, многие обходились и без этого. С точки же зрения армейских чинуш законными супругами не являлись ни первые, ни вторые, если у них не было заветной бумажки с закорючкой полковника. Тысячи баб с ребятнёй толпились на причалах, отделённые от мужей вооружёнными мушкетами профосами. Плач и причитания не смолкали ни ночью, ни днём.

— Каким же образом, по мнению чернильных душ, они должны вернуться домой? — осведомился Харпер.

— Пешком. — буркнул Фредериксон.

— Спаси, Господи, Ирландию. — покачал головой тот, — Не армия, а куча навоза.

В то утро, когда рота стрелков влилась в столпотворение на пристанях, три красномундирника пытались воссоединиться с супругами. Один прыгнул с причала и погрёб вверх по реке, не обращая внимания на пули, вспенивающие воду вокруг. Вдогонку беглецу спустили гичку, однако странным образом вёсла перепутались, и солдат благополучно скрылся. Шарп предположил, что матросы, по-человечески сочувствуя беглецу, намеренно сорвали погоню. Двух других красномундирников поймали в момент, когда они перелезали через стену доков. Несчастные были взяты под стражу как дезертиры.

Фредериксон поспешно выписал брачные свидетельства шести своим стрелкам. Шарп на правах майора подмахнул их, указав себя, как «временного командира бригады». А вдруг номер пройдёт? Попытка — не пытка.

Шарп и Фредериксон, собрав ротную документацию: журналы боевых действий, списки, рапорты, понесли её в контору департамента путей сообщений, охраняемую профосами. Шарп питал слабую надежду, что его слава и заслуги ускорят процесс оформления необходимых бумаг. Едва стрелки вошли в здание, в Бордо наперебой растрезвонились колокола церквей, возвещая полдень. Чиновники, как по команде, захлопнули гроссбухи. Шарпу с Фредериксоном было объявлено, что перерыв на обед продлится до трёх часов. Если господа офицеры пожелают осмотреть город и перекусить там, оцеплению дано указание их пропустить.

Ротой в отсутствие друзей распоряжался Харпер, знакомиться с Бордо они потребности не испытывали, но решили, что заморить червячка было бы неплохо. Едва офицеры миновали линию профосов, как тут же их обступили гомонящие солдатки. Одна протягивала стрелкам младенца, будто его невинность могла смягчить офицеров, а через них — чёрствые сердца власть предержащих. Шарп растолковал горемычным, что ни он, ни его друг никаким влиянием на чиновную братию не обладают. В эту стайку сбились испанки. За душой у них не было ни гроша, с мужьями им видеться не разрешали, а на родине никто не ждал. Власти на них плевать хотели. Много лет они стойко переносили невзгоды, выпадавшие на долю их единственного дома — армии, и вот армия вышвырнула их на помойку.

— Мы, что же, шлюхи? — взывала к Шарпу худая смуглянка, — Он хочет сделать из нас шлюх!

Она гневно ткнула пальцем в стоящего поодаль французика, одетого с пошлым шиком, выдающим в нём сутенёра. Заметив взгляд Шарпа, французик оскалился и поклонился.

— Не нравится он мне. — мягко проронил Фредериксон.

— И мне.

Французик напустил на себя скучающий вид.

— Как считаете, — осведомился Шарп, — не будет ли с нашей стороны невежливо продемонстрировать пройдохе, что он нам не нравится?

— Если говорить любезно, поздороваться, то — нет. — рассудил капитан, — Отрежете ему пути отступления?

Шарп высвободился из кольца солдаток и прошёл мимо сводника. Французик терпеливо дожидался своего часа. Дамочки бросались к каждому английскому офицеру. Скоро они перестанут трепыхаться и придут к нему. Некоторые из них очень даже ничего. Французик закурил сигару и, глядя на чаек, парящих в лесе мачт, мысленно похвалил себя за сообразительность. Он в нужное время в нужном месте. Никто и никогда ещё не брал потаскух так дёшево и оптом. Сутенёр повернулся к своему будущему товару и обомлел. К нему рысил беззубый циклоп в военной форме. Французик попятился, кинулся наутёк, но очутился нос к носу с высоким стрелком со шрамом на щеке.

— Добрый день. — вежливо, как указывал капитан, сказал Шарп, развернул сутенёра и пинком под зад отправил к Фредериксону.

Капитан, снявший, как всегда перед дракой повязку и вставные зубы, ловить негодяя не стал, а что есть силы врезал ему сапогом между ног.

Француз свалился. Глаза его выпучились, несколько секунд он не в состоянии был дышать, скрючившись на земле от жуткой боли. А, когда, наконец, заработали лёгкие, он пронзительно завизжал, вспугнув чаек. Вопль привлёк внимание профосов, но, рассмотрев двух бывалых офицеров-стрелков, они раздумали вмешиваться.

— Пасть заткни, тварь!

Шарп рассчитанным движением, так, чтобы наверняка вышибить подонку пару зубов, заехал ему каблуком по щеке. Затем бесцеремонно, будто тот был трупом на поле боя, вывернул его карманы, отыскав десяток монет. Фредериксон нагнулся и вставил в распахнутый рот сутенёра выпавшую сигару, заботливо пропихнув её поглубже за щеку. Реквизированные деньги Шарп раздал солдаткам. Он понимал, что это капля в море; что он — не Иисус Христос, и жменей монет, как пятью хлебами, не утолит печалей тысяч верных солдатских спутниц, толкающихся у порта; но на душе у него стало не так гадко.

Друзья завернули в первую же таверну. Фредериксон, вернувший человеческое обличье, французским владел свободнее Шарпа. Он заказал ветчину, сыр, хлеб и вино. У входа в трактир безногий калека просил на пропитание, используя французский пехотный кивер как миску для подаяния.

Солдатки, увечный воин, некогда гордо шагавший под полковым Орлом. Тоска сжала сердце Шарпа ледяной рукой. Записки, пришпиленные к стене трактира, не улучшили настроения. Фредериксон перевёл некоторые. «Жан Бланшар из сто шестого полка линейной пехоты ищет жену Мари, жившую на улице Рыбников. Если вам что-то известно о ней, пожалуйста, расскажите трактирщику, он мне передаст.» Мать умоляла помочь ей найти сына, сержанта артиллерии, пропавшего три года назад. Семейство, переезжавшее в Аржантен, сообщало свой новый адрес, буде кто-то из их четырёх сыновей вернётся с войны. Шарп начал считать записки, да сбился на второй сотне. Он никогда не задумывался, какой неожиданный и печальный рикошет могут дать пули, выпущенные им и его товарищами на полях сражений.

— Подозреваю, что в город мы выперлись зря. — Фредериксон шумно отодвинул от себя тарелку. Сыр был подсохший, вино — кислым, но охоту есть отбивало не это, а отчаяние, которым, казалось, насквозь пропитался город, — Хоть бы нас отправили на первом же корабле.

К трём Шарп и Фредериксон вернулись в контору. Писарь зарегистрировал их имена и предложил подождать в пустом зале со столами, покрытыми толстым слоем пыли. Шарп выглянул в окно. Снаружи он увидел привязанного для порки к треугольным козлам солдата, одного из тех двух, что хотели бежать к жёнам через ограду порта. Выпоротый много лет назад Шарп с омерзением отвернулся и заметил в дверях комнаты пустоглазого тощего капитана-профоса.

— Вы — майор Ричард Шарп, сэр?

— Я.

— А вы — Фредериксон?

— Капитан Фредериксон. — неприязненно уточнил одноокий стрелок.

— Моя фамилия Сэлмон. — профос протянул лист бумаги, — Я уполномочен доставить вас в префектуру.

— Доставить? — Шарп ознакомился с документом, ничего не добавившим к словам Сэлмона. Подпись была Шарпу незнакома.

— Таков данный мне приказ, сэр. — бесстрастно подтвердил Сэлмон.

В невозмутимости его чувствовалась уверенность человека, которого ждёт в коридоре взвод солдат. Холодок пробежал по спине Шарпа.

— Мы арестованы?

— Нет, сэр.

Лёгкая заминка Сэлмона не укрылась от Шарпа:

— Выкладывайте полностью, капитан.

Профос поколебался и сказал:

— Если вы откажетесь следовать за мной, мне приказано взять вас под арест.

Может, это чья-то дурацкая шутка? Нет, Сэлмон был серьёзен и сосредоточен.

— Из-за чего сыр-бор, капитан? Не из-за разбитых в яичницу причиндалов сутенёра же?

— Насчёт сутенёра, сэр, мне ничего не известно.

— Из-за чего же?

— Не могу знать, сэр.

— А кто может знать?

— Вам стоит взять вещи с собой, сэр. Я объясню вашим денщикам, куда в префектуре их принести.

— У меня денщика нет. — отрезал Фредериксон, — Хотите, Сэлмон, несите сами.

Профос на дерзость не отреагировал:

— Двинемся, джентльмены?

— Сначала я поговорю с денщиком. — Шарп уселся на стол, всем своим видом демонстрируя, что не пошевелится, пока не придёт Харпер.

Вызванному ирландцу пустоглазый капитан растолковал дорогу в префектуру, и офицеры, сопровождаемые подчинёнными Сэлмона, вышли из здания. Во дворе профосы обступили стрелков тесней. Свистели плети, всхлипывал подвергаемый порке бедолага. За оградой выли солдатки и их детишки.

— Армия мирного времени во всей красе. — буркнул Фредериксон.

И друзей повели навстречу неизвестности. 

Глава 5

— Комиссия в данном составе, — бубнил подполковник Вигрэм, — наделена широчайшими полномочиями, делегированными ей генерал-адъютантом.

Вигрэм не отрывал глаз от бумажки, чтобы не встречаться взглядом со стрелками.

Помещение представляло собой роскошно отделанный зал в городской префектуре Бордо. Четыре стола образовывали правильный квадрат с пустым пространством посередине. Вигрэм и двое других заседателей занимали высокий стол со столешницей из цельной плиты малахита, поддерживаемой резными позлащёнными ножками. Слева от комиссии два чиновника вели протокол за простой конторкой, справа находились свидетели и официальные наблюдатели. Прямо напротив малахитового чудовища стоял деревянный столик, где усадили Шарпа с Фредериксоном. Стрелков привели прямо сюда. Сэлмон отчитался Вигрэму, что имущество офицеров будет доставлено позже, и испарился. Стрелки по-прежнему не имели ни малейшего понятия, зачем их приволокли сюда.

Вигрэма Шарп знал, и знал не с лучшей стороны. Чувствуя на себе недружелюбный взор майора, председатель ёжился и глубже втягивал голову в плечи.

Это был типичный представитель племени штабных подполковников, недалёких и педантичных до мелочности. Писарь в погонах. В дни подготовки к атаке на Тес-де-Буш Вигрэм спелся с Бампфилдом. Не в Бампфилде ли разгадка? Возможно. На скамье свидетелей сидел незнакомый морской офицер.

Вигрэм объявил двух других членов комиссии: законника и профоса. Оба относились к ведомству генерал-адъютанта. Оба имели желтоватые лица людей, редко появляющихся на свежем воздухе. Флотского представили, как капитана Харкура. Вторым свидетелем оказался гражданский, стряпчий-француз, что было непонятно, а потому пугало.

— Целью комиссии, — продолжал Вигрэм, — является расследование обстоятельств взятия форта Тес-де-Буш, бухта Аркашон, в январе сего года.

В том, что касалось схватки у Тес-де-Буш, Шарп вины за собой не чувствовал, но очень уж насуплены были заседатели. На столике стрелков имелась бумага и карандаш. Шарп черкнул Фредериксону: «Что здесь делает штатский?» «Не знаю» — гласил ответ Красавчика Вильяма.

— Начнём. — объявил Вигрэм.

Подполковник вкратце сообщил присутствующим, что решение захватить форт Тес-де-Буш диктовалось намерением ввести противника в заблуждение, заставив предположить, что там будет высажен крупный британский десант. Общее руководство экспедицией было поручено капитану «Вэнджинса» Горацио Бампфилду. Сухопутными силами руководил майор Ричард Шарп. Вигрэм на мгновение поднял на Шарпа близорукий взгляд прикрытых круглыми линзами очков глаз и вновь уткнулся в бумажки.

Форт был взят, продолжил подполковник, хотя в процессе между капитаном Бампфилдом и майором Шарпом возникло некоторое обоюдное недопонимание.

— Это «недопонимание», — громко провозгласил Шарп, — пришлось разрешать пулей.

— Майор, — холодно отчеканил Вигрэм, — Вам будет дана возможность в рамках настоящего заседания изложить свою точку зрения на события в Тес-де-Буш. Или вы желаете официально сообщить комиссии о случае нарушения приказа, запрещающего дуэли?

Моряк ухмыльнулся. Вигрэм выждал миг и заговорил вновь. При взятии форта было захвачено судно американского капера, капитана Корнелиуса Киллика. Офицером Вильямом Фредериксоном ему было гарантированы щадящие условия сдачи. Когда же Бампфилд вышеуказанные условия попытался нарушить, майор Шарп под свою ответственность Киллика отпустил.

— Всё точно, майор? — осведомился подполковник-профос.

— Да. — подтвердил Шарп.

— Да, сэр. — поправил его Вигрэм.

— Да, всё точно.

Повисла пауза. Вигрэм подумал и решил не лезть в бутылку.

Майор Шарп, читал он вслух, после взятия форта направился вглубь французской территории со всеми своими подразделениями и контингентом Королевской морской пехоты капитана Нейла Палмера.

— Позвольте поинтересоваться, — прервал Вигрэма подполковник-законник, — Почему капитан Палмер не командирован на данный процесс для сдачи свидетельских показаний?

— Капитан Палмер переведён в Австралию. — сказал Вигрэм.

— Какое удивительное совпадение. — не тая иронии, высказался Фредериксон.

Законник не обратил не реплику стрелка внимания:

— А письменные показания Палмера у нас есть?

— К сожалению, у него не было случая их оставить. — сконфузился Вигрэм.

— Ай-ай-ай! — прокомментировал Фредериксон.

Шарп ухмыльнулся. Он не сомневался в том, что внезапное назначение Палмера к чёрту на кулички — дело рук Бампфилда. Да и расследование, похоже, затеяно с его подачи. Вот же проныра, будь он проклят! Проиграв дуэль, решил победить более привычным паркетным шаркунам способом! Парень был трусом и завиралой, а на скамью подсудимых сели Шарп с Фредериксоном.

Во время отсутствия Шарпа в форте, обратился к записям Вигрэм, погодные условия ухудшились, и капитан Бампфилд счёл необходимым отплыть, тем более, что, согласно данным разведки, майора Шарпа противник разбил и взял в плен. Впоследствии, к слову, данные не подтвердились.

Вернувшись в форт Тес-де-Буш, майор Шарп под натиском превосходящих сил врага был вынужден эвакуироваться с помощью вышеупомянутого американского капера Киллика.

— Всё точно, майор Шарп?

Шарп поразмыслил и кивнул:

— Пожалуй.

Слишком точно, чтобы лить воду на мельницу Бампфилда. Возможно ли, что, наоборот, нынешнее армейское расследование является следствием морского трибунала над Бампфилдом?

Капитан Бампфилд, объявил Вигрэм, выдвинул против майора Шарпа обвинение в получении взятки от Киллика. Шарп, впервые слыша о навете, встал. Вигрэм спросил Харкура, удалось ли им обнаружить что-либо, подтверждающее справедливость выдвинутого обвинения.

— Ничего. — твёрдо сказал моряк.

Шарп сел. Значит, флотские проводили-таки расследование. Мысли Фредериксона, очевидно, текли в том же направлении. Он быстро набросал виселицу и болтающегося на ней Бампфилда. Шарп улыбнулся.

Стрелки оказались правы. Харкур предложил вниманию комиссии материалы следствия, проведённого в Портсмуте в начале апреля сего года. Капитана Бампфилда признали виновным в преждевременном и безосновательном оставлении отбитого у врага форта и неоказании помощи десанту.

— Пройдоху отдали под трибунал? — перебил Харкура Шарп.

Моряк пожал плечами:

— Дело замяли. В тюрьме ему не сидеть. Впрочем, ему ещё долго нигде не сидеть.

Неуклюжий намёк на дуэль задумавшийся Шарп пропустил мимо ушей. Если флотские не захотели раздувать инцидент, почему армия решила копнуть глубже?

Таким образом, подытожил Вигрэм, установлено, что майор Шарп не брал взятки от Киллика. Поведение майора Шарпа с военной точки зрения признано безупречным. Майор успешно противостоял целой бригаде французского генерала Кальве, нанеся противнику невосполнимые потери.

Стряпчий-француз, коего трудно было бы заподозрить в симпатиях к Шарпу, восхищённо кивал, а Харкур от избытка чувств хватил кулаком по столу.

«Наверно, сейчас нам обоим выдадут по сабле от щедрот Патриотического фонда.» — написал Фредериксон.

— Однако! — сурово произнёс Вигрэм, — Вскрылись новые подробности событий в Тес-де-Буш. Изложить их суть я попрошу мсье Ролана.

Вигрэм повернулся к французу и жестом предложил высказаться. Тот отодвинул стул и поднялся.

Дородный, с лысой головой, обрамлённой венчиком редких волос, мсье Ролан лучше всего смотрелся бы в гостиной, окружённый многочисленными домочадцами. От него веяло благополучием и добропорядочностью. Он на беглом английском поблагодарил почтенную комиссию за готовность выслушать его. Понимая, что недавние события в Европе не дают основания французам надеяться на объективное к ним отношение, мсье Ролан, тем не менее, заявляет: он олицетворяет здесь закон, а закон не знает границ и блюдёт единственно интересы истины. Мсье Ролан уведомил присутствующих, что состоит на службе у французского казначейства. Естественно, казначейства Его Наихристианнейшего Величества короля Людовика XVIII.

— Могу ли я предположить, — елейно вмешался подполковник-законник. — Что несколько недель назад вы столь честно и усердно служили императору Наполеону?

Ничуть не смутившись, Ролан наклонил гладкую голову:

— Да.

Члены комиссии обменялись понимающими взглядами. Не знающий границ закон, очевидно, о верности тоже не знает.

— В декабре текущего года, — начал Ролан, — к императору ввиду близости поражения обратился от имени родственников его старший брат Жозеф, которого вы, господа, помните, как бывшего короля Испании, свергнутого доблестной победоносной английской армией.

Лесть попала в цель. Вигрэм, чей вклад в разгром Жозефа сводился к перекладыванию бумажек вдали от передовой, приосанился. Лицо Шарпа ничего не выражало. Фредериксон рисовал двух офицеров-стрелков.

— Жозеф, — Ролан заложил ладонь за борт сюртука, — опасался, что в случае поражения родственники императора подвергнутся преследованиям со стороны победителей. Император принял решение подготовиться к бегству в Соединённые Штаты Америки, где ему и его родне был обеспечен тёплый приём. Как нам известно, опасения Жозефа оказались беспочвенными. Великодушие доблестной победоносной английской армии беспримерно.

— Это так. — самодовольно подтвердил Вигрэм.

Фредериксон изобразил батарею полевых пушек, жерла которых были направлены на рисованных стрелков.

Ролан прервался, чтоб выпить воды.

— Как бы то ни было, Жозеф настоял на своём. Императора всегда ждала заложенная карета со всем необходимым, готовая в любую минуту отвезти императора на атлантическое побережье. Заботясь о средствах существования в Америке, император также распорядился, соблюдая строжайшую секретность, отправить груз ценностей и личных вещей в один из прибрежных фортов, откуда груз мог бы забрать следующий в США корабль. Ответственным за перевозку был полковник Мелло. Имеются копии выданных ему документов с личной подписью императора.

— Где Мелло сейчас? — резко спросил английский юрист. Несмотря на хмурый вид, он, похоже, был всецело на стороне Шарпа с Фредериксоном.

— Его ищут. — ответствовал Ролан, — Поиски осложняет послевоенная неразбериха в стране. Нельзя также сбрасывать со счетов вероятность гибели полковника в сражениях последних недель войны.

Комиссия погрузилась в изучение переданных ей Роланом бумаг, а Фредериксон придвинул Шарпу записку: «Кто этот Мелло?» «Понятия не имею.» — приписал снизу майор.

Ролан вернулся к столу и взял с него другую стопку документов:

— Мелло было велено доставить груз доверенному офицеру в Бордо. Имя офицера — Дюко. Майор Пьер Дюко.

Шарп сквозь зубы процедил проклятье. Вот кому он был обязан этим судилищем. Не жалкому фату Бампфилду, а зверю гораздо более опасному и хитрому, Пьеру Дюко, как бы он это ни провернул. «Я знаю Дюко.» — быстро накарябал Шарп Фредериксону.

— Майор Дюко, — говорил Ролан, — тайно переправил груз в форт Тес-де-Буш.

— Ложь! — рявкнул Шарп.

— Тихо! — пристукнул кулаком Вигрэм.

— Вскоре форт, благодаря храбрости майора Шарпа, — Ролан слегка поклонился стрелку, — был взят штурмом. Груз, четыре объёмные клети, в это время находился в форте.

— Где именно? — вежливо осведомился Фредериксон.

— Из рапорта майора Дюко, — Ролан приблизил к глазам бумагу, — следует, что клети поместили в главный пороховой погреб укрепления. Делалось всё в обстановке полной секретности. О грузе знал только комендант форта. Копии его рапорта и рапорта майора Дюко есть в деле, но многоуважаемым членам комиссии я могу предложить для ознакомления оригиналы.

Рапорты пошли по рукам. Подполковник-законник пожаловался на то, что почерк коменданта практически не читаем.

— В заключительной части рапорта комендант Лассан объяснил, что потерял два пальца правой руки при обороне форта, — извиняющимся тоном сказал Ролан, — Но вы можете ознакомиться с его донесением по копии.

— Рапорты рапортами, — сухо сказал законник, — нам хотелось бы допросить указанных офицеров лично.

— Увы. — развёл руками Ролан, — Их местонахождение неизвестно. Пока, во всяком случае.

Ролан рассказал, что был командирован в Лондон, где обратился в управление Главного Военного Юриста, обязавшего генерал-адъютанта провести данное расследование.

— Видите ли, джентльмены, в рапорте коменданта Лассана сообщается, что после возвращения его в форт клети исчезли, а эвакуация британских войск сопровождалась погрузкой тяжёлых объектов на американское судно.

Подполковник-юрист поджал губы:

— Может ли кто-нибудь ещё удостоверить факт привоза клетей в форт? Что насчёт этого генерала… — он сверился с бумагой, — Кальве?

— Генерала Кальве не ставили в известность. — заявил Ролан, — Император настаивал на том, чтобы число посвящённых в тайну лиц было ограничено. Сами понимаете, как это могло быть воспринято: Франция сражается, а император не верит в её победу.

— Кальве необходимо допросить. — решил законник, — Хотя бы относительно «погрузки тяжёлых объектов». Кто это видел и видел ли вообще?

Ролан замялся:

— Генерал Кальве, джентльмены, сохраняет верность свергнутому императору. Едва ли он будет сотрудничать с многоуважаемой комиссией.

— Мне кажется, что имеющихся свидетельств вполне достаточно. — высказался Вигрэм.

Ролан благодарно улыбнулся ему:

— Рапорт Лассана подразумевает, что груз попал в руки британских сил под командованием майора Шарпа. Они были в своём праве, конечно же, ибо ценности относились к категории военной добычи.

— Тогда из-за чего же вы здесь? — недовольно спросил законник.

Ролан улыбнулся:

— Позвольте мне разъяснить вам некоторые юридические тонкости данного щекотливого дела. По мнению советников (в числе коих и ваш покорный слуга) Его Наихристианнейшего Величества короля Людовика XVIII, груз является законной военной добычей в случае, если он был заявлен как таковая, и перешёл во владение британских властей. Однако же, — француз покосился на стрелков, — если груз не был передан правительству Великобритании, а находится у частных лиц, его законным владельцем считается французская корона, как полноправный преемник императора, и на правах владения может требовать возвращения незаконно отторгнутого у неё имущества.

Подполковник Вигрэм макнул перо в чернила:

— Полагаю, вы можете перечислить, мсье Ролан, содержимое вышеупомянутых клетей?

— С величайшим удовольствием. — француз вооружился списком, — Кое-что из личных вещей. Собиралось всё в спешке, поэтому подробного перечня нет. Парадная форма, украшения, подсвечники, портреты, табакерки, памятные подарки. Чемодан украшенного монограммами нижнего белья.

Он смущённо улыбнулся. Слушатели затаили дыхание. Десятилетиями император терзал Европу, превратившись в воплощение абстрактного зла. Странно было слышать, что абстрактное зло носит подштанники с монограммой.

— Некоторые предметы, принадлежащие Жозефу Бонапарту, — перечислял Ролан, — и золотые монеты. Двадцать деревянных ящиков, по пять в клети. Каждый ящик содержал монет на сумму в десять тысяч франков.

Ролан сделал паузу, позволив присутствующим произвести в уме подсчёты.

— Повторюсь, если данное имущество передано английским властям, оно подпадает под категорию военной добычи. В противном случае Его Наихристианнейшее Величество настаивает на немедленном возвращении ценностей.

— Иисусе! — прошептал Фредериксон.

Капитан лихорадочно переводил двести тысяч франков в английские фунты прямо под рисунком:

— Девяносто тысяч фунтов стерлингов! Иисусе Христе! Шесть тонн золота[385]!

Фантастическое, ослепительное богатство, перед которым меркли сокровища, захваченные Шарпом с Харпером под Витторией.

Блеснув стёклами, Вигрэм повернулся к Шарпу:

— Насколько я помню, майор Шарп, в вашем отчёте об экспедиции в Тес-де-Буш нет ни слова о ценностях?

— А, будь они там, — подсказал Шарпу подполковник-профос, — вы, в соответствии с процедурой, передали бы их командованию?

— Разумеется.

Каким образом, интересно, солдат может прикарманить такую бешеную уйму золота? Харпер под Витторией наткнулся на драгоценности, мелкие, но дорогущие безделушки.

— То есть, золота в форте вы не нашли? — допытывался профос.

— Нет.

— И вы не сговаривались с Килликом поделить имущество императора, и не оттягивали эвакуацию вверенных вам частей, пока золото не будет погружено на американский корабль?

— Что за чушь? Конечно, нет! — начиная злиться, выпалил Шарп.

Фредериксон успокаивающе тронул его за плечо и степенно заметил:

— По моим подсчётам, это больше шести тонн презренного металла. Вы всерьёз полагаете, что две роты стрелков и кучка морских пехотинцев может перенести на корабль шесть тонн золота, раненых, пожитки, да притом под непрерывным вражеским огнём?

— Именно так я и полагаю. — холодно заявил профос.

— Вы когда-нибудь были под огнём? — столь же ледяным тоном поинтересовался Фредериксон.

— Тишина! Тишина! — застучал кулаком по столешнице Вигрэм, — Капитан Фредериксон, можете ли вы поведать комиссии какие-либо сведения, проливающие свет на судьбу имущества императора?

— Нет, сэр. — с достоинством ответил Фредериксон, — Ничего похожего я в форте не видел и, могу поручиться, майор Шарп тоже.

— Вы что скажете, майор?

— Золота я не брал и в форте не видел. — справившись со злостью, спокойно произнёс Шарп.

— Вигрэм прищурился:

— А ваша жена, майор, менее месяца назад сняла со счёта восемнадцать тысяч фунтов…

— Чёрт бы вас подрал!

Мгновение казалось, что Шарп выхватит палаш и, перемахнув через стол, устроит резню.

— Чёрт бы вас подрал! Мало вам заподозрить меня в алчности, в угоду которой я способен гробить моих парней, лишь бы золотишко погрузить на корабль, так вы ещё и за женой моей шпионите! Будь вы мужчиной, я бы вывел вас за дверь и выпустил кишки!

Мсье Ролан нахмурился. Ярость стрелка произвела на него впечатление. Фредериксон, видя ошарашенные лица заседателей, рассудил, что дело в шляпе. Гнев Шарпа яснее любых оправданий свидетельствовал в пользу его невиновности.

Дверь распахнулась, и вошёл капитан Сэлмон. Несколько изумлённый царящей в зале тишиной, он положил на стол перед Вигрэмом свёрток, пошептался с подполковником и удалился.

Вигрэм дрожащими руками развернул ткань. Внутри находилась подзорная труба Шарпа. Близоруко щурясь и морща нос, подполковник прочёл надпись на табличке. Победно расправил плечи:

— Ну, майор Шарп, так яро клявшийся нам в честности, объясните-ка мне, откуда у вас сей предмет?

— Эта труба у меня минимум полгода.

— Точно. — поддакнул Фредериксон.

Вигрэм вручил подзорную трубу Ролану:

— Будьте любезны, мсье, переведите надпись на табличке.

Ролан взял прибор:

— «Жозефу, королю Испании и Индий, от брата Наполеона, императора Франции»

Начавшийся гомон Вигрэм прервал вопросом:

— Такого рода личные вещи и памятные подарки, мсье Ролан, были в клетях?

— Совершенно верно.

Вигрэм независимо поправил очки:

— Для справки: данный предмет только что обнаружили в вещах майора Шарпа при обыске, санкционированном мною. — к подполковнику вернулся его апломб, — В компетенцию настоящей комиссии не входит интерпретация фактов. Наша обязанность — собрать факты и решить, заслуживают ли они внимания трибунала. Вердикт будет доведён до вашего сведения, майор Шарп и капитан Фредериксон, завтра в десять утра. До этого срока вам запрещается покидать здание префектуры. Капитан Фредериксон покажет вам помещение для ночлега.

Фредериксон собрал свои наброски:

— Мы арестованы, сэр?

Вигрэм пожевал губами:

— Пока нет, капитан. Однако напоминаю: до завтрашнего утра вам воспрещается покидать пределы префектуры.

На стрелков никто не смотрел. Подзорная труба была слишком веской уликой. Стремление оправдать Шарпа сменилось твёрдой убеждённостью в его вине. Шарп переводил взгляд с одного заседателя на другого, но все прятали глаза.

Фредериксон подтолкнул Шарпа к двери. На площадке снаружи стоял Сэлмон с дюжиной профосов. Шарп и Фредериксон, может, и не были арестованными, но совсем скоро им предъявят официальное обвинение и отнимут клинки. Сэлмон неловко обратился к Шарпу:

— Вам выделена комната, сэр. Денщик ваш уже там.

— Мы же не под арестом? — с вызовом ухмыльнулся Шарп.

— Э-э… Нет, сэр. Соблаговолите следовать за мной. Комната выше этажом.

Под арестом или нет, но присутствия десятка блюстителей законности было достаточно, чтобы офицеры исполнили приказ капитана. По комнате, окна которой выходили на главную площадь, метался кипящий негодованием Харпер. Обстановка роскошью не блистала: ночной горшок, два стула, стол с буханкой хлеба, тарелкой сыра и кувшином воды. В углу были сложены одеяла и переворошенный скарб, что принёс Харпер с причала. Три ранца, три фляги, и ни оружия, ни боеприпасов. Сэлмон раскрыл рот, будто хотел что-то сказать. Харпер зло на него зыркнул, и капитан спешно ретировался.

— Эти крысы рылись в ваших шмотках, — рассерженно сообщил Харпер, — Я пытался им помешать, но мне пригрозили поркой.

— Винтовку конфисковали?

— В караулке внизу, сэр. — Харпера тоже разоружили, — Забрали мою семистволку, мою и вашу винтовки, штык.

Всего-то оружия у них осталось — сабля Фредериксона и палаш Шарпа.

— Ненавижу профосов. — сказал капитан.

— Что за чертовщина творится, сэр? — спросил ирландец.

— Нас обвиняют в том, что мы стибрили половину вшивого золота вшивой Франции! Идиотизм!

— Что да, то да. — Фредериксон резал хлеб широкими ломтями.

— Простите, Вильям.

— За что?

— Из-за меня вы впутаны в эту историю, гори он в аду, чёртов Дюко!

Фредериксон пожал плечами:

— Так или иначе, я бы впутался. Я же был с вами в Тес-де-Буш. По их логике, у меня должно быть рыльце в пушку. Без моей помощи вы бы не управились. — он напластал сыр, — С трубой вышло глупо. Она стала доказательством, которого они так жаждали.

— Золото! — выплюнул Шарп, — Несуществующее золото!

— Или существующее, но не в форте. — рассудил капитан, — Похоже, что между Лондоном и Парижем произошла грызня за такую сахарную косточку, а, когда они договорились, как её поделить, выяснилось, что мослом лакомится кто-то другой. Как нам доказать, что не мы?

— Киллик может выступить свидетелем. — предложил Шарп.

Фредериксон поморщился:

— Киллик для них — не свидетель. Он для них — наш соучастник.

— Дюко? Даст показания, и я ему, наконец, откручу его паршивую башку!

— Дюко. — согласился капитан, — Или комендант. Как его? Лассаль? Лассан? Беда в том, что отыскать обоих будет трудновато, находясь под замком.

Шарп бросил взгляд в окно, на корабельные мачты, поднимающиеся над крышами:

— Значит, надо удирать отсюда.

— «Удирать отсюда». — мягко повторил Фредериксон, — На официальном языке «удирать отсюда» означает «дезертировать».

Офицеры уставились друг на друга. Дезертирство. В случае поимки — трибунал, разжалование, тюрьма. Да только здесь обоих офицеров ожидает, вероятнее всего, то же самое по обвинению в присвоении золота Наполеона.

— На кону большие деньги. — задумчиво протянул Фредериксон, — А я, в отличие от вас обоих, человек небогатый…

— Патрик, ты с нами не идёшь. — поставил в известность друга Шарп.

— Почему это? — возмутился тот.

— Если нас поймают, то меня и капитана просто выкинут из армии, а тебя, рядового, расстреляют.

— Я иду.

— Патрик, ради Бога! Мне и мистеру Фредериксону деваться некуда, нас на риск толкают обстоятельства. Тебе-то чего рыпаться?

— Хорош воздух сотрясать. — буднично урезонил майора ирландец, — Сказал «иду», значит, иду… Сэр.

Фредериксон ухмыльнулся:

— Я вот как чувствовал, что мир мне впрок не пойдёт. Ещё повоюем, а?

— Повоюем? — Шарп не отводил взгляда от леса мачт.

Его место на одном из этих кораблей, что каждый день снимаются с якоря, пересекают Бискайский залив и, пройдя по Ла-Маншу, причаливают к берегам Англии. Его место с Джейн.

— Повоюем. — продолжал капитан, — По-другому никак. Удерём отсюда, отыщем Дюко или Лассана и пошумим. Заодно разживёмся звонкой монетой.

Шарп взирал на запад. Где-то там плёл свои мерзкие тенета очкастый паук. Возвращение к Джейн подождёт. Мир подождёт.

— Пойдём, как стемнеет. — сказал Шарп.

Сердце звало стрелка на родину, в идиллию воображаемого тысячи раз дорсетского бытия. Но враг не дремал, значит, война для Шарпа не кончена.

Повоюем. 

Глава 6

Шато Лассан находилось в Нормандии. Когда-то на этом месте и вправду высились неприступные стены, но с тех пор немало воды утекло, и о грозном прошлом напоминало теперь лишь название[386], да мелкий ров, всё ещё окружавший полгектара засаженной овощами земли, на которой возвышался старинный господский дом. Двухэтажное «старое» крыло было сложено из серого камня за полвека до того, как Вильгельм Нормандец отплыл завоёвывать Англию. В пятнадцатом столетии выгодно женившийся владелец поместья пристроил второе крыло под углом к первому. Спустя три сотни лет, в 1814 году, второе крыло всё ещё именовалось «новым». Его пронизывала арка ворот и украшала зубчатая башенка. Ансамбль дополняла часовня.

Много лет рву не от кого было защищать хозяев усадьбы, и подъёмный мост врос в берега, а тяжёлый механизм лебёдки служил грузом в прессе для давки сидра. Через ров перекинулись два дополнительных мостика — к сыроварне и в яблоневый сад. Двор крепости превратился в сельский дворик с парующей по утрам кучей компоста, с роющимися в земле курами-утками, с двумя свиньями, обрастающими салом там, где некогда гулко отдавались на снесённых ныне стенах шаги часовых. В «новом» крыле держали коней и волов, хранили телеги и урожай.

Революция обошла шато стороной. Правда, глава семейства, верно служивший в Париже королю, поплатился за древний титул головой, скатившейся в корзину под гильотиной. Члены местного Комитета Общественного Спасения навестили шато. Однако, как они ни распаляли себя зажигательными речами в духе: «грабь наворованное у народа кровопийцами!», «наворованного» было до убожества мало, а «кровопийцы» от «народа» почти не отличались, и, в конце концов, комитетчики, пробормотав извинения вдовствующей графине, ограничились конфискацией пяти бочек свежего сидра и телеги вин казнённого графа. Молодой граф, пылкий юноша восемнадцати лет, пришёл к выводу, что все беды Франции кроются в социальном неравенстве, явился в Комитет сам. Его заявлению об отказе от титула и уходе в армию республики они подивились, но встретили аплодисментами, втайне честя дураком. Мать назвала сына дураком открыто. Семилетняя сестра порывов его души по малолетству не поняла. Больше родичей у парня не было. Пятеро других детей умерли в младенчестве. Выжили лишь старший, Анри, и младшая, Люсиль.

С того дня минул двадцать один год. Войны, затеянные против Республики, закончились с падением Империи. Вдовствующая графиня была жива, любила греться на солнышке в углу между старым и новым крыльями. С ней же в шато обреталась Люсиль. Её выдали замуж за генеральского сына, спустя два месяца после свадьбы новобрачный сгинул в снегах России, и Люсиль Кастино возвратилась к матери бездетной вдовой.

Пасха облагодетельствовала Францию миром, и вскоре приехал в родовое поместье Анри, граф де Лассан. Его конь простучал копытами по неподъёмному подъёмному мосту, и мать едва не обеспамятела от радости. Как же, сын! Живой! Вечером он, словно никуда и не отлучался, занял стул во главе стола за ужином. Опостылевшая синяя военная форма была снята и упрятана с глаз долой. Помолившись перед трапезой, граф заметил, что яблони в саду цветут не так пышно.

— Их давно не прививали новыми черенками. — сказала мать.

— У нас нет на это средств. — добавила Люсиль.

— Тебе надо взять заём, Анри. — подалась вперёд старая графиня, — Двум вдовам не дадут ни гроша, но ты — мужчина.

— Продать нам нечего?

Мать поджала губы:

— Нечего. То немногое, что осталось, продавать нельзя. Негоже графу Лассану расставаться с фамильным серебром.

Анри улыбнулся:

— Титулы отменили два десятилетия назад, мама. Я не граф Лассан, а мсье Лассан.

Старуха покачала головой. Она хорошо помнила, как её сын из «графа Лассана» стал «гражданином Лассаном», «лейтенантом Лассаном», «капитаном Лассаном», а теперь желал зваться просто «мсье Лассаном». Блажь, по мнению старой аристократки. Её сын являлся графом Лассаном, владельцем поместья, наследником рода с восьмисотлетней историей, и ни одному правительству в Париже этого не изменить.

Тем не менее, вопреки материнским попрёкам, сын отказывался пользоваться титулом, кривясь, когда окрестные селяне кланялись ему и обращались: «Ваша Милость». Среди крестьян имелись и бывшие члены Комитета Общественного Спасения, но дни равенства давно миновали, и некогда ярые ниспровергатели основ ныне ломали шапку перед графом Лассаном с той же поспешностью, что и прочие простолюдины.

— Почему ты не хочешь потрафить маме? — спросила брата Люсиль воскресным полуднем вскоре после возвращения Анри домой.

Вдовствующая графиня легла подремать, а брат с сестрой прогуливались меж цветущих яблонь к мельнице на дальнем конце сада.

— Зваться «графом Лассаном», значит, впасть в смертный грех Гордыни.

— Анри! — произнесла с укоризной Люсиль, хотя и сознавала, что никакая укоризна не поколеблет решимости её любящего, но чрезвычайно упрямого брата.

Как ни трудно было ей представить его в роли солдата, офицера, его письма дышали серьёзностью, с какой он относился к своим обязанностям, а между строк Люсиль вычитывала об уважении, питаемом подчинёнными брата к своему командиру. При этом в каждом послании Анри не уставал твердить о намерении принять сан. Война кончится, и он станет священником.

 Благочестивые устремления сына бесили мать. Ему было под сорок, отличный возраст жениться и произвести на свет наследника. Род графов Лассанов не должен угаснуть, и она через день приглашала в шато мадам Пельмон с блеклой незамужней дочерью, расхваливая сыну девицу Пельмон в выражениях из лексикона ветеринаров и коннозаводчиков.

— У неё широкий таз, Анри. — восторгалась старая графиня, — Оглянуться не успеешь, как она наплодит тебе дюжину отпрысков!

Дочь насчёт внуков она не донимала, ведь титул им не передашь. Молодую вдову Кастино мужчины не обходили вниманием. Дважды ей предлагали руку и сердце. Она отказывала. Шла война, и Люсиль боялась овдоветь вновь.

— Я старею и уже брюзжу, как столетняя грымза. — смеясь, пожаловалась она брату.

На взгляд Анри, Люсиль, наоборот, с годами расцветала. Сероглазая худенькая шатенка, она не обладала особенной красотой. Тем не менее, её природная живость была той изюминкой, что в любой компании приковывала к Люсиль взоры мужчин.

— О новом замужестве не думала? — полюбопытствовал Анри.

— Мне некогда думать, Анри. С поместьем хлопот невпроворот.

Люсиль рано вставала и поздно ложилась. Война пожирала мужчин-работников, мать болела, и хозяйство было на девушке. Мельница, пресс, сыроварня, свиньи куры, утки. Доходы поместье приносило скромные, а расходов требовало больших. Люсиль была вынуждена продать два поля и большую часть того самого семейного серебра, над которым тряслась её мать. Деньги уходили, как вода в песок, и всё-таки к приезду брата Люсиль удавалось удержать усадьбу на плаву.

— Деньги, их всегда не хватает. — вздохнула Люсиль, — В башенке течёт крыша. Яблони уже старые. Куда не кинься, всюду нужны деньги. Даже стулья в кухне требуют починки, а на плотника средств нет.

Брат с сестрой сели на камне над мельничным колесом. Анри прислонил к забору мушкет. Карманы графа оттягивали два пистолета. Необходимость таскать с собой оружие раздражала его. К разбойничающим дезертирам после заключения мира добавились безработные вояки. Их шайки грабили деревни и порой дерзали нападать на небольшие города. В окрестностях шато бандитов пока не наблюдали, тем не менее, крестьяне были начеку, готовые в любую минуту по сигналу колокола часовни шато собирать нехитрые ценности и гнать скот под защиту окружающего усадьбу рва и мушкетов, которыми Анри вооружил батраков.

— Хотя какой из меня защитник. — хмыкнул граф, — Я и форт-то свой не сумел защитить.

Будучи комендантом Тес-де-Буш, он день за днём, год за годом, тщательно укреплял оборону вверенного ему форта, и был убеждён, что, когда настанет час, не оплошает. Но однажды нагрянули британские стрелки и с унизительной лёгкостью взяли Тес-де-Буш штурмом.

Люсиль расслышала горечь в голосе брата:

— Это было ужасно?

— Да. — обронил Анри.

Пауза затянулась. Люсиль начала думать, что брат больше ничего не расскажет, однако он скрипнул зубами и его вдруг прорвало. Поражение до сих пор не давало Анри покоя. Он поведал сестре об англичанах в зелёных мундирах, как они появились в форте. Неожиданно, будто с неба свалились.

— Здоровяк и дылда со шрамом. Дрались, как дьяволы. Они жили боем, у них это на лицах было написано. — он поёжился, — Библиотеку мою уничтожили. Книги я собирался много лет, а вернулся — ни одной не нашёл.

Люсиль сорвала и намотала на палец былинку:

— Англичане. — молвила она презрительно, словно это всё объясняло.

— Дикари. — Анри не сталкивался с англичанами ни до, ни после того несчастного дня, но нём говорила кровь поколений нормандцев, чьи амбары сжигали, детей убивали, а женщин увозили железноголовые лучники и латники, приходящие из-за моря. Для Анри и Люсиль англичане были племенем еретиков-протестантов. Недаром Господь в несказанной мудрости своей позаботился отселить их на бесплодный остров.

— Я часто вспоминаю этих стрелков. — стыдливо признался Анри.

— Они не смогли убить тебя. — Люсиль видела, насколько глубоко ранено самолюбие брата.

— Могли. Я кинулся по мелководью к их командиру. Он — притча во языцех, знаменитый воин. Я надеялся, что, убив его, искуплю позор. Или погибну сам. А он вызова не принял. Опустил палаш. Мог меня убить, но не убил.

— Значит, не выгорела в нём человечность?

— Мне кажется, что он просто мараться об меня не захотел. Шарп, так его зовут. Иногда мне снится, что он вернулся за мной, и я просыпаюсь в холодном поту. Нелепо, но он не идёт у меня из ума.

Анри принуждённо улыбнулся. Шарп стал личным демоном графа Лассана, его навязчивой идеей. Шарп уязвил в нём воина, и Люсиль дивилась тому, что человека, собиравшегося избрать священническую стезю, так ранила неудача на поле боя. Девушка попыталась утешить брата:

— Поражение имеет значение для солдата, а ты — не какой-то там солдат. Ты — лучше.

— Лучше? Наверно, правильнее сказать, мог бы быть лучше.

— Приняв сан?

— Да. Так я полагал все эти годы.

Долгие годы он ни о чём другом не помышлял. Он читал, учился, спорил с кюре из Аркашона. Вера его была крепка, и будущее определено. Мать он переупрямит, поместье продаст, купив взамен для родных домик рядом с аббатством в Кане. Так он думал много лет. Но пришёл майор Шарп.

— Не слышу уверенности в твоих словах. — осторожно произнесла Люсиль.

Анри уклонился от прямого ответа:

— Лассаны жили и умирали здесь восемь сотен лет.

Он умолк. Сейчас за спиной требующей продолжения рода матери ему чудилась длинная череда с упрёком взирающих на потомка предков. Но мадемуазель Пельмон? Анри вздрогнул и достал часы:

— Мама скоро встанет.

Они поднялись. Лассан оглядел холмы. Ни следа солдат в зелёных куртках среди вязов, буков и грабов, которыми густо поросла взбугренная земля. В шато тоже было тихо. Анри подобрал мушкет и повёл сестру домой.

— Изволили пофурить. — простодушно объяснил Харпер, поднося накрытый тряпкой горшок к носу шарахнувшегося часового, — Хотите проверить? Джентльмены не желают нюхать вонь, поэтому мне приказано вынести.

Сержант-профос брезгливо махнул рукой:

— Во двор неси.

— Спасибо, сержант! — с чувством сказал Харпер.

— Мало того, что стрелок, так ещё и ирландец. — пробормотал ему вслед сержант, — Две заразы, которые я терпеть не могу.

В охраняемый тремя караульными коридор без окон, освещённый двумя стеклянными фонарями, доносился звон посуды и гомон с первого этажа, где давал праздничный обед департамент путей сообщений. Часы в вестибюле пробили половину девятого.

Харпер вернулся лишь через четверть часа. В пустом горшке позвякивали три бокала, а на плече ирландец тащил пятидесятилитровый бочонок. Его Харпер, одолев лестницу, опустил на пол и катнул к дверям комнаты, где находились стрелки. Сержанту-профосу Харпер приветливо подмигнул:

— Джентльмен внизу послал выпивон господам офицерам.

Сержант остановил бочонок ногой:

— Какой джентльмен?

— Такой… — Харпер изобразил в воздухе неопределённую фигуру.

С посторонними Харпер любил прикидываться недоумковатым увальнем. Соответствуя представлению большинства англичан об ирландцах, уловка всегда срабатывала безотказно, и сержант-профос не был исключением.

— Остановил меня, прослезился и говорит: я, мол, хоть и не имею чести лично знать запертых господ офицеров, сочувствую им от души. На-ка им гостинчик. По правде, он показался мне немного навеселе. Спиртное, оно всегда нашего брата смягчает, по себе знаю. Обидно порой, что бабы наши не пьют, да, сержант?

— Пасть закрой. — профос поставил бочонок на попа и вынул затычку. Пахнуло бренди. Он забил пробку обратно, — Мне приказало не допускать никаких сношений с внешним миром.

— Неужели вы не позволите бедным джентльменам смочить горло, сержант? — заныл Харпер.

— Закройся, сказал. — сержант выудил из горшка бокалы, — Вали давай, а офицеры твои и водой обойдутся.

— Да, сержант. Как угодно, сержант. Спасибо, сержант. — Харпер, подобострастно кланяясь, юркнул в дверь.

Оказавшись в комнате, он расправил плечи и ухмыльнулся Шарпу:

— Фу, ну и дубина, сэр! Бочонок доставлен по назначению. Я и дверь за собой не притворил, а олухи уже начали.

— Будем надеяться, не остановятся. — высказался Фредериксон.

— Два часа, — уверил Харпер, — и троица будет в зюзю. Я их даже бокалами снабдил.

— Сколько отдал за бренди? — спросил Шарп.

— Всё, что вы мне выделили, сэр. Парень с кухни зуб давал, что это самый лучший бренди, какой у них только есть.

Лучась самодовольством, Харпер вкратце описал то, что рассмотрел по пути. Кроме трёх профосов у двери, других часовых на этажах Харпер не заметил. Караулку на первом этаже охраняли два солдата с сержантом.

— Они не профосы, сэр, так что помех нам чинить не будут. Я заглянул к ним поздороваться. Наши пушки там.

Парадный вход со стороны площади стерегли два рядовых.

— Этим, сэр, на входящих-выходящих начхать. Внизу сегодня какая-то попойка. Пьяные постоянно шастают на улицу облегчить мочевой пузырь. А ещё, сэр, на нашем этаже огроменный книжный шкаф, и книг в нём — тысяча, не меньше!

— Конюшню видел?

— Конюшня заперта, как и ворота двора.

— Лошадей-то взять сможем?

Харпер подумал и помотал головой:

— Вряд ли.

— Мы же пехота. — усмехнулся Фредериксон, — Бог с ними, с лошадьми.

— А если они кавалерию пустят по нашему следу?

Капитан фыркнул:

— Мы французскую конницу обставляли, неужто наших пентюхов вокруг пальца не обведём? Да и откуда им знать, в какую сторону мы направились?

Шарп потянулся и размял плечи:

— А в какую сторону мы, кстати, направимся?

— С этим-то всё понятно. В Аркашон.

— Аркашон? — изумился Шарп.

Аркашоном назывался непримечательный городишко неподалёку от форта Тес-де-Буш. Шарп совершенно не представлял, на кой чёрт им туда идти.

Пока Харпер бродил с горшком, Фредериксон обдумывал создавшееся положение. Теперь он изложил свои соображения друзьям. Доказать, что золота в форте не было, когда Тес-де-Буш захватили стрелки, значит, доказать свою невиновность.

— Надо отыскать коменданта Лассана. Не верится мне, что рапорт написан им. Скорее, это работа Дюко. — за дверью грянул взрыв пьяного хохота, — Похоже, профосы распробовали ваше бренди, сержант.

— Почему вы считаете, что рапорт Лассана — фальшивка? — спросил Шарп.

Фредериксон с помощью трутницы раскурил короткую чёрную сигару:

— Вы помните его жилище?

Шарп мысленно вернулся к нескольким суетным дням, проведённым в Тес-де-Буш:

— Книг, помню, у него много было. Грамотный парень, хоть и вояка — не фонтан.

— А помните, какого рода литература преобладала?

— Я их не листал.

— Я листал. Подборка любопытная. Досадно, что пришлось пустить её на пыжи да картузы для патронов. Пара сборников рассказов, а прочее — труды отцов церкви, богословские сочинения. Наш комендант Лассан — не просто грамотей, а весьма благочестивый грамотей.

— Ясно, почему мы его так легко побили. — сделал вывод Харпер.

— Коль набожный, — продолжал капитан, — то, скорее всего, добродетельный. Конечно, качества эти не всегда сопутствуют друг другу. Знавал я одного полкового капеллана. Ханжа был редкостный, а потом растратил казённые средства и со срамной девкой удрал. Хочется надеяться, что наш Лассан не такой. По-моему, американец говорил вам, что комендант — человек чести?

— Говорил. — признал Шарп.

— Дай Бог, чтобы так оно и было. Дай Бог, чтобы не убили его по пути домой. Дай Бог, чтоб оказался сговорчивым. Штука нехитрая: найти парня и убедить поехать в Лондон.

Со слов Красавчика Вильяма задача казалась лёгкой и простой. Шарп повернулся к окну. Сумерки мягко тушевали город. Лимонная корка молодого месяца накололась на чёрные иглы мачт, встающих над ломаной линией тёмных крыш. Окна кое-где подсвечивались огоньками свечей. Вереница факелов отмечала улицу, по которой двигалась процессия кандальников.

— Почему Аркашон? — Шарп испытующе взглянул на Фредериксона, — Думаете, комендант родом оттуда?

— На такую удачу я даже не рассчитываю. Я исхожу из того, что человеку образованному сложно в захолустном гарнизоне найти интересного собеседника и партнёра по шахматам (а у Лассана имелся набор). Впрочем, если вспомнить о склонности Лассана к духовному совершенствованию, догадаться, кого он выбрал себе в наперсники, не составит труда: священника. Священника ближайшего городка, то есть Аркашона. Святой отец и подскажет нам, где искать Лассана. Логично?

— Безупречно логично. — искренне восхитился Шарп.

— Нам, недалёким армейцам, нечасто доводится слышать похвалы блестящих штаб-офицеров. — с усмешкой склонил голову Фредериксон.

— Зачем же Дюко подделывал рапорт? Если Лассан — чистоплюй, ложь ведь может раскрыться?

— Найдём Лассана — узнаем.

— Выберемся отсюда — найдём. — включился в разговор Харпер, — Профосов мне бить можно?

— Не до смерти. — предупредил капитан, — Иначе свиньям не нужно будет искать повод отдать нас под трибунал.

Фредериксон прижал к двери ухо:

— Бренди-то действует!

Три узника замолкли, пытаясь по звукам в коридоре определить, что там происходит. Невнятный говор регулярно прерывался характерным журчанием.

— Полчаса, и они готовы. — решил Шарп.

Тридцать минут тянулись нескончаемо. Колокола церквей отбили десять раз. Им с небольшим опозданием вторили часы на первом этаже. Шарп скорчил серьёзную мину и взялся за ручку двери:

— Только после вас, сержант.

Майор потянул на себя створку, и их бегство началось.

На торжественном ужине, затеянном командированными в Бордо чиновниками департамента путей сообщений, подполковник Вигрэм был почётным гостем. Приглашённые сытно отрыгивали жареной бараниной да печёными сливами, и стол уставляли полные бутылки бренди вперемешку с пустыми кларетными. Подполковнику Вигрэму предложили сказать речь.

Речи он любил. Устроители были штатскими, присланными во Францию помочь армии отбыть на родину. Дни они проводили, договариваясь с судовладельцами, распределяя полезную площадь трюмов и высчитывая необходимое количество провианта. Пора поведать им, сытым и пьяным, как трудно далась армии победа.

— В далёкие годы начала нашей борьбы, — скорбно начал Вигрэм, — когда в Англии правили бал пораженцы, а всякий разумный человек полагал наше дело проигранным, в те дни и помыслить было невозможно о том, что мы будем однажды праздновать свою викторию в этом богато отделанном зале. Тогда, джентльмены, мы испытывали нечеловеческие лишения. Как часто я кормил свою терпеливую лошадку припасённым в перемётной суме клочком сена, сам же завёртывался в шинель и ложился спать на голодный желудок! Французы были в двух шагах тогда, но мы всё преодолели, джентльмены! Мы выжили!

По залу прокатился шепоток восхищения. Некоторые гости, разгорячённые героизмом Вигрэма и выпитым вином, постукивали ложками по бокалам, подбадривая оратора звоном вместо аплодисментов. Огни свечей отразились в стекле поднятой Вигрэмом посудины, и подполковник драматически возвысил голос, так, чтобы его слышали юнцы на дальнем конце стола:

— И позже, когда фортуна нам улыбнулась, лишения всё равно оставались нашими неизменными спутниками.

За прошедшие годы Вигрэм ни одной ночи не провёл вне по всем правилам застеленной кровати, а повара, пережарившего ему бифштекс, приказал бы нещадно выдрать, но сейчас подполковник забыл об этом. Ему искренне казалось, что он спал под открытым небом, питался чёрт знает чем, и Вигрэму стало нестерпимо жаль себя и прочих скромных героев войны. Он с симпатией кивнул капитану Харкуру, отдав в речи должное вкладу флота Его Величества. Снова затренькали ложки по бокалам. Под влиянием паров алкоголя подполковник запутался в деепричастных оборотах и, в конце концов, сбился на волнующую его тему:

— Меня спрашивают порой, какие качества необходимы солдату. Мой ответ всегда вызывает изумление, ибо не твёрдая десница, не дух авантюризма делают воина воином. Бесспорно, такие качества необходимы, но они вторичны. Нет, джентльмены, не тот воин, кто упражняет мышцы и оттачивает умение скакать на коне и стрелять, а тот, кто неустанно упражняет мозг и оттачивает умение мыслить. Воин — это, прежде всего, мыслитель, проникающий в суть мельчайших подробностей. Только тогда победа… — не договорив, подполковник застыл с полуоткрытым ртом, выпучив глаза, и гости повернулись к дверям.

Не секрет, что в британскую армию рекруты вступали ради выпивки. Французы презрительно фыркали, мол, англичане ходят в бой пьяными, а трезвые — не бойцы. Если так, им, наверно, стоило бы тоже напиваться перед атакой. По-трезвому-то у них побить англичан не выходило. Тем не менее, доля правды в их насмешках имелась. Британцы питали слабость к алкоголю, и не одно французское подразделение избегло разгрома, бросив на пути наступающих островитян десяток бочек спиртного.

Само собой, профосы перепились. Каждый усосал почти по литру дармового бренди. Конечно, они не были пьяны. Нет, они находились в том счастливом состоянии, для характеристики коего народ выработал ряд ёмких терминов: «в стельку», «мертвецки», «в дрободан». Профосы и ухом не повели, когда стрелки переворачивали их, донага раздевали и вливали для верности им в глотки дополнительную порцию бренди.

Подполковник Вигрэм не закончил сумбурную здравицу, потому что в зал ввалились три бесчувственных тела, нагих, как в час появления на Божий свет.

Сержант обвёл мутным взглядом стол, свечи, гостей, пошевелил нижней челюстью. Ценой неимоверных усилий выдавив: «Пожар!», он икнул, рухнул на пол и захрапел.

Позади него сквозь открытые двери сочился дым. Вигрэм застыл, скованный ужасом.

— Пожар! — заорал кто-то в вестибюле. Вигрэм стряхнул оцепенение. Его, как и всех присутствующих, обуяла паника. Хрустели тарелки под ногами гостей, мчащихся прямо по столу к одному из двух выходов. Слетали и бились бокалы. Спящих профосов топтали. У дверей образовались человеческие пробки. Вигрэм доблестно сражался за право выйти. Размахивая ножкой бокала (верх он обломал о макушку кого-то из лезущих вперёд гостеприимных хозяев), бравый подполковник одним из первых, как в брешь, ворвался в затянутый дымом коридор, а оттуда, через вестибюль, на площадь. Вскоре к нему присоединились остальные участники банкета. Затаив дыхание, они глазели на префектуру, ожидая обещанного пожара.

А пожара не было. Сержант из караулки, набрав воды в ведро, облил ею кучу пропитанной бренди формы и залитых всё тем же бренди книг, для едкости дыма щедро присыпанных порохом. Фолиантам досталось. Кроме того, пламя прожгло несколько дыр в ковровой дорожке, но она и так подлежала уничтожению, ибо её украшали вензели Наполеона. Этим и ограничился ущерб. Сержант распорядился оттащить пьяных профосов в конюшню и, задержавшись прихватить с праздничного стола несколько неоткупоренных бутылок, вышел на площадь оповестить перепуганное начальство, что всё в порядке.

Лишь через полчаса, после внимательного осмотра верхнего этажа, обнаружилось исчезновение трёх стрелков. Из караулки также пропали две винтовки, семистволка, тесак и шесть подсумков.

Подполковник Вигрэм, находясь, вследствие пережитого в состоянии некой невменяемости, был готов послать конницу обыскивать половину Франции. Капитан Харкур остановил его:

— Нет необходимости.

— Как так?

— Мой дорогой Вигрэм, выходы из города перекрыты ловящими дезертиров кордонами. Допустим, впрочем, что наш майор Шарп найдёт способ выбраться из Бордо, куда он пойдёт?

— Не знаю.

— А я знаю. Одноглазый стрелок говорил чистую правду. Никому не под силу вывезти шесть тонн золота из обстреливаемого форта. Понимаете, что я имею в виду?

Вигрэм не понимал. Тем не менее, он важно сдвинул брови и многозначительно поддакнул:

— Конечно, конечно.

— Они не вывезли золото. Они спрятали его в Тес-де-Буш. Туда-то они и направятся. Кстати, последние несколько недель в форте ведёт раскопки наша поисковая партия. Могу я попросить вас послать к ним нарочного предупредить о скором появлении майора Шарпа с сообщниками?

— Да. — самолюбие Вигрэма неприятно царапнуло известие о ведущихся флотом в Тес-де-Буш поисках, — Вы ищете в форте золото несколько недель?

— Вы же не хотите вернуть его вонючим лягушатникам?

— По закону оно принадлежит им!

— Два десятка лет я провёл, истребляя их, и не намерен вот так, за здорово живёшь, дарить кучу золота из-за того, что они, наконец, сподобились поставить закорючку на бумажке, именуемой «договором о мире»! Понадобится, я по камешку раскатаю этот форт, но, будьте покойны, ни единой монетки лягушатники не увидят!

Харкур посмотрел на звёзды, прикидывая, какая погода будет завтра:

— Веселей, мой милый подполковник! Есть и положительная сторона: бегство майора Шарпа и капитана Фредериксона неопровержимо доказало их вину, так что вам нет нужды морочиться с трибуналом. Флот их поймает, флот с ними и покончит. Как считаете, гонца, наверно следует снабдить охраной? На дорогах неспокойно. Давайте скорей отправим посланца и, наконец, вернёмся за стол, чтобы вы закончили свою речь. Меня очень заинтересовало ваше видение воина, как мыслителя.

Увы, вдохновение оставило подполковника Вигрэма. Правда, он отыскал потерянные во время бегства очки. Одно стекло было разбито, а дужка погнута. Так что он отказался продолжать здравицу, проклял всех стрелков на свете и потащился на квартиру. Спать. 

Глава 7

Улизнуть из префектуры, устроив переполох, было несложно. Выбраться из города оказалось сложнее. Каждый выезд стерегли заслоны красномундирников. Их выставили не для защиты Бордо от свирепствующих за городом разбойничьих шаек, а для отлова вчерашних товарищей, объявленных дезертирами за то, что не пожелали расставаться с жёнами и детьми.

По звёздам Шарп определил запад, и друзья без помех добрались до городской окраины. Там они были вынуждены остановиться, издалека заметив дюжину солдат, окруживших жаровню. Расстояние не позволяло разглядеть их лица или полковую принадлежность. Да, подзорная труба бы сейчас пригодилась.

— Они нас видят. — остерёг Фредериксон, — Будем вот так стоять, заподозрят неладное.

— Приказа задерживать офицеров у них, небось, нет? — предположил Харпер.

— Не проверим — не узнаем. — покусал губу Шарп.

Вполне возможно, Харпер был прав, и офицеров красномундирники остановить не посмеют. А если посмеют? Что тогда делать? Одно дело — покуражиться над профосами, и совсем другое — обратить оружие против тех, с кем воевал плечом к плечу.

— Взвести оружие — скомандовал Шарп, шагал вперёд.

— Вы, что же, собираетесь стрелять по ним? — неверяще осведомился Фредериксон.

— Попугать.

— Я стрелять не буду. — капитан и винтовку с плеча снимать не потрудился.

Харпер такой щепетильностью не отличался, и отщёлкнул назад курок семистволки. Характерный звук заставил командующего заставой офицера пристально вглядеться в приближающихся стрелков.

Лицо офицера находилось в тени. Шарп видел только, что он высок и носит на плече неуставной, но очень модный среди пехотных офицеров гусарский ментик. Франт медленно пошёл стрелкам навстречу, ничуть не настороженный тем, что для мирного времени у них многовато оружия. Сержант пикета был бдительнее командира. При виде вооружённых до зубов незнакомцев он выстроил солдат поперёк дороги с взятыми наизготовку мушкетами. Офицер, оглянувшись, беззаботно махнул сержанту, как если бы считал предосторожности излишними. Скрестив на груди руки, офицер крикнул стрелкам:

— Коль у вас нет подорожных, я буду вынужден арестовать вас.

— Пристрели остолопа. — буркнул Харперу Шарп.

Ирландец же вдруг расцвёл, а офицер засмеялся. Судьба-проказница подмигнула беглецам. Щёголем был Питер д’Алембор, капитан Собственного принца Уэльского Добровольческого полка, сменивший Шарпа на посту командира Лёгкой роты. Д’Алембор рад был видеть трёх друзей.

— Как поживаете, полковой старшина? — хлопнул он по спине Харпера.

— Я уже не старшина, сэр. Я — простой стрелок.

— Это правильно. Меня всегда возмущало, куда смотрит армия, производя в сержанты дерзких наглецов-ирландцев? — д’Алембор повернулся к Шарпу, — Подорожных, сэр, как я понимаю, у вас нет?

— В точку, Далли. Да и откуда им быть, мы удрали из-под стражи.

Невероятно повезло Шарпу и его спутникам выйти именно на ту заставу, которую стерегли бойцы его бывшего полка. Теперь майор мог опознать кое-кого из числа стоящих у жаровни парней. Вот рядовой Веллер, вот Клейтон. Хорошие ребята, только подойти к ним перекинуться словечком, — значило впутать их в эту скользкую историю.

— Просто выведи нас из города, Далли, и забудь, что видел.

Д’Алембор окликнул сержанта:

— Хакфилд! Я вернусь через часок.

Сержант подозрительно вглядывался в тех, с кем болтал д’Алембор. Вглядывался, но, к счастью, не узнавал:

— Могу я поинтересоваться, сэр, куда вы идёте? А то вдруг кто спросит?

— В бордель, Хакфилд. Куда же ещё?

Д’Алембор вздохнул и вполголоса посетовал:

— Беда с этим Хакфилдом. Больно он набожный. Толковый сержант, но нудный. Нам сюда.

Он повёл друзей в извилистый тёмный переулок, где витала вонь застарелой крови.

— Тут бойня. — объяснил д’Алембор.

— Что, можно незаметно выйти из города? — уточнил Шарп.

— И не только здесь. Таких хитрых путей наберётся, наверно, с десяток. Нам положено и их патрулировать, да сами понимаете, нашим не по душе охотиться на баб с ребятнёй. Профосы, те, конечно, усердствуют.

Дома раздались в стороны. За заборами брехали собаки. На верхнем этаже приоткрылась ставня. Горожанин выглянул и спрятался обратно. Жилища мельчали и, в конце концов, улица перешла в изъезженный просёлок между жухлых живых изгородей.

— Главный тракт южнее. — показал Далли, — Но, прежде чем вы уйдёте, сэр, просветите меня: что с вами случилось?

— Долгая история, Далли.

— У нас целая ночь в запасе.

На то, чтобы Шарпу изложить свои злоключения, ночи не потребовалось, хватило десяти минут. В отдалении застучали копыта. Шарп умолк, а д’Алембор вытянул шею. Всадник свернул, не доезжая до друзей пару сотен метров.

— Как тебе новый полковник? — жадно спросил Шарп, когда опасность миновала.

— В полуобморочном состоянии. Во-первых, он боится, что командование одумается и со дня на день пришлёт вас сместить его. Во-первых, понимает, что в полку любой рядовой знает о войне больше, чем он. К чести полковника, надо сказать, он не зарывается и быстро учится. Со временем из него выйдет неплохой командир. Против французов он пока слабоват, однако разогнать, например, луддитов[387] без лишних жертв ему уже вполне по плечу.

— Куда вас посылают, в Америку?

Д’Алембор покачал головой:

— В Челмсфорд. Пополнимся, — и в Ирландию. Смогу повесить у себя в прихожей пару голов ваших земляков, сержант.

— Смотрите, сэр, как бы они не повесили у себя вашу. — ухмыльнулся Харпер.

— Постараюсь уклониться от этой чести. — хохотнул д’Алембор, — Чем ещё я могу вам помочь, сэр?

Шарп задумался:

— Когда вы будете в Челмсфорде?

— Отплываем через день-другой.

— Ты сможешь ненадолго вырваться в Лондон?

— Шутите? Да я только об этом и мечтаю!

— Пожалуйста, найди Джейн. Она где-то на Корк-стрит, хотя, возможно, уже уехала в Дорсет. Расскажи ей то, что я тебе рассказал. Передай: приеду, когда разрешится это недоразумение. Да, кстати, пусть обязательно обратится к лорду Россендейлу! Поддержка в высших кругах мне не помешает.

— Разумная мысль, сэр. — одобрил д’Алембор.

Далли понял, о ком идёт речь, ведь он присутствовал на инсценировке сражения под Витторией в Лондоне, где Шарп ради спасения своего полка воззвал к принцу Уэльскому, симпатизировавшему стрелку. Полк в результате был переименован из Южно-Эссекского в Собственный принца Уэльского Добровольческий, а Шарп свёл знакомство с адъютантом принца лордом Джоном Россендейлом. Напрямую к принцу-регенту Джейн едва ли пробилась бы, а через лорда Россендейла — вполне.

Шарп сознавал, что, если с Дюко и Лассаном дело не выгорит, ему не останется ничего другого, как вверить себя и друзей покровительству принца.

— Не разыщешь Джейн, — наставлял майор Далли, — постарайся потолковать с Россендейлом. Пусть поговорит с регентом.

— Сделаем, сэр. Как мне потом с вами связаться?

Шарп отмахнулся:

— Мы, наверно, через месяц будем в Англии. Найти французика много времени не займёт. А не выйдет… Ну, тогда, по крайней мере, лорд Россендейл будет уже что-то предпринимать, доказывая нашу невиновность. Золотом-то в форте и не пахло.

— На случай, если мы всё же задержимся, — предусмотрительно добавил Фредериксон, — Куда мы можем вам писать?

— Гринвудам. — назвал д’Алембор фирму, которая, наряду с Хопкинсонами, обслуживала армейцев, — Будьте осторожны, сэр.

Д’Алембор энергично потряс руку Шарпа.

— Ты нас не видел, Далли.

— Счастливого пути, сэр.

Три стрелка бодро шагали по рыхлому грунту к насыпному тракту. Дорога шла не прямо к Аркашону, забирая более на юг, нежели на запад. Тем не менее, это был тот самый тракт, к которому вышло после взятия Тес-де-Буш воинство Шарпа. Троица легко узнала бы место, где они сцепились с солдатами генерала Кальве, а оттуда до Аркашона было рукой подать.

— Я и забыл, какие высокие у вас связи. — хмыкнул Фредериксон.

— Вы о лорде Россендейле?

— Я о принце-регенте. Думаете, он поможет?

Шарп вспомнил, как восторженно принимал его принц, и уверенно кивнул:

— Да. Как только Джейн переговорит с лордом Россендейлом.

— Хотелось бы верить.

Фредериксон первым вскарабкался по проседающему под ногами склону насыпи и помог подняться друзьям.

Стрелки шли на юг, всё дальше удаляясь от армии. Их искали британцы, их искали французы. Друзья превратились в изгоев, отринутых обществом преступников. Ничего, не навек.

Джейн была несчастна, и вина за это лежала на её муже. Он не понимал, какие блестящие перспективы открывает перед ним заключённый мир. Что самое печальное, и понимать не хотел. На поле боя он чувствовал себя, как рыба в воде, в противном случае рядовому Ричарду Шарпу никогда не выбиться в майоры. И, надо же, при всей энергии и уме, мечты майора Шарпа относительно мирного времени не простирались дальше прозябания в захолустном Дорсете! Джейн выросла в подобной же глухой дыре среди болот Эссекса и не желала возвращаться, с ужасом думая о беспросветных днях, скуку которых скрашивали бы лишь редкие визиты старых боевых товарищей мужа, вроде Харпера.

Нет, она не имела ничего против Харпера. Он ей даже нравился, хотя говорить об этом леди Спиндакр Джейн постеснялась бы. Леди Спиндакр заявила бы, что жене майора должно держать дистанцию с нижними чинами. В особенности, с нижними чинами-ирландцами. Леди Спиндакр вращалась в таких высоких кругах, что у Джейн просто захватывало дух. Миссис Шарп чуть не задохнулась от счастья, когда леди Спиндакр разъяснила, что эти круги могут открыться и для неё, стоит только убедить мужа отказаться от бредовой мечты о сельской идиллии, воспользовавшись связями в верхах.

— Он не захочет. — горестно помотала головой Джейн.

— Вынуди его, милочка. Он поручил тебе купить дом, так не идиотничай, покупай в Лондоне! Ты говоришь, он дал тебе право распоряжаться его деньгами?

При напоминании о знаке бесконечного доверия со стороны мужа Джейн уколола совесть, но совесть девушка успокоила, сказав себе, что действует в интересах мужа, пусть он этого пока не понимает. Леди Спиндакр, впечатлённая личным знакомством Джейн с принцем-регентом и благосклонностью, питаемой Его Высочеством к майору Шарпу, возмутилась:

— Что за безумие?! Иметь такого покровителя и собираться уйти в отставку жалким майором?! Да ему обеспечено полковничье звание, необременительная синекура в Тауэре или Виндзоре, дворянство! Сколько счастливчиков, гораздо менее заслуженных, чем твой муж, пользуются щедростью Его Высочества, без стыда выпрашивая себе всевозможные блага!

Слова леди Спиндакр сладким дурманом кружили хорошенькую головку Джейн. Словно в извинение за безрадостную юность, жизнь распахивала перед девушкой дверь в волшебный мир галантных графов и благородных дам, мир, о котором раньше Джейн могла лишь робко грезить после прочтения очередного романа. Шарп получил свою долю приключений, настал черёд Джейн.

И лучшей советчицы, чем Джульетта Спиндакр, миссис Шарп и пожелать боялась. Леди Спиндакр, как и Джейн, исполнилось двадцать пять лет. Её муж, пожилой генерал-майор, недавно скончался от горячки на юге Франции. Девушки познакомились на судне, вёзшем их обеих в Англию, и мгновенно подружились.

— Не зови меня «леди Спиндакр». — морщилась Джульетта.

Прогуливаясь по палубе, подруги ловили на себе жадные взгляды морских офицеров и болтали, болтали, болтали. О платьях и сумочках, румянах и помадах, мужчинах и собачках, а, главное, — о высшем свете.

— Конечно, смерть моего Гарольда накладывает на меня определённые ограничения, — Джульетте не носила траура, объясняя это волей покойного супруга, — Однако Гарольд взял с меня слово, что я буду наслаждаться жизнью, не растрачивая себя на глупые условности.

Увы, наслаждаться ей было нелегко. Во-первых, из-за слабого здоровья. Во-вторых, из-за осложнений с получением наследства сэра Гарольда.

— Его дети от первого брака — сущие злодеи. Они надеются отсудить у меня всё, так что, пока длится тяжба, я без гроша.

Нищета, как заверила подругу Джейн, ей не грозила. У миссис Шарп были средства, чтоб содержать себя и милую Джульетту. Средства от продажи захваченных майором под Витторией бриллиантов.

— Обоснуйся в Лондоне, — убеждала леди Спиндакр, — Начни хлопотать о его будущем, а, если он, когда вернётся, отплатит чёрной неблагодарностью, что ж, во всяком случае, ты будешь знать, что сделала всё от тебя зависящее.

По совету подруги Джейн в Лондоне сняла деньги, сколько их имелось на счету у Хопкинсонов. Хопкинсоны вызвали у Джейн злость и досаду. Сначала они долго упрашивали её не закрывать счёт мужа, затем чуть ли не обнюхали доверенность, бесконечно сличали подпись Шарпа и тянули кота за хвост, пока леди Спиндакр не прибегла к услугам своего стряпчего. Только его вмешательство принудило Хопкинсонов выдать деньги, незамедлительно помещённые Джейн в заслуживающий доверия банкирский дом (подсказанный Джульеттой).

Банкирскому дому достались, естественно, уже не восемнадцать тысяч. Значительную сумму съели абсолютно необходимые, по словам Джульетты, великосветской львице атрибуты: дом на фешенебельной Корк-стрит, меблировка, лакеи в ливреях. Платья для подруг стоили немалых денег: вечерние, домашние… Джульетта внушала Джейн, что в свете не принято два раза появляться в одном и том же наряде. Были заказаны визитки, нанят экипаж. Деньги утекали, и Джейн всё чаще приходилось повторять себе, что действует исключительно ради Ричарда и его будущего.

В сладостных заботах пролетали дни, но спустя две недели после того, как колокола в Лондоне ликующе отзвонили мир, над головой Джейн грянул гром.

В дверь нового дома постучали два невзрачных человечишки, отрекомендовавшихся представителями ведомства Главного Военного Юриста. Джейн отказалась их принять, они же отодвинули оторопевшую горничную и бесцеремонно прошли в гостиную, осведомившись, имеют ли честь лицезреть миссис Шарп, супругу майора Ричарда Шарпа?

Джейн ответила утвердительно.

Подтверждает ли она, продолжали людишки, факт снятия со счёта фирмы «Хопкинсон и сын», на Сент-Олбанс-стрит, восемнадцати тысяч девятисот шестидесяти фунтов, четырнадцати шиллингов и восьми пенсов?

— Что, если да?

Может ли миссис Шарп внятно указать источник, откуда майором Шарпом почерпнуты вышеупомянутые средства?

Миссис Шарп не могла.

Чиновники вежливо сообщили, что в отношении майора Шарпа правительством Его Величества проводит расследование, добиваясь изъятия указанной суммы, как полученной незаконным путём. Язык был суконным, канцелярским, и до Джейн не сразу дошло, что они хотят отобрать у неё деньги, которые отчасти обратились в пудру, в шпильки, в атлас, в шампанское, в дом. В её дом!

Чинуши убрались, а Джейн не находила себе места. Простуженная Джульетта, несколько дней не встававшая с постели, спустилась на шум и, видя, как встревожена подруга, заявила, что ей нечего опасаться:

— Контора Главного Военного Юриста — это несколько гражданских крючкотворов, не имеющих власти, милочка. Надо, чтобы на них цыкнули сверху.

— Кто цыкнет? Кто? — не великосветскую львицу Джейн сейчас не тянула. Скорее, на испуганную девчушку, какой и была всего два года назад.

— Как? — леди Спиндакр, чуя угрозу деньгам Джейн, на которых сейчас зиждилась и её собственное благополучие, готовилась стоять насмерть, — Связи, милочка. Связи. Как зовут того адъютанта принца-регента? Знакомого твоего мужа?

— Лорд Россендейл. — растерянно сказала Джейн, — Лорд Джон Россендейл.

Джейн планировала восстанавливать связи мужа, лишь как следует освоившись в свете. Теперь же у неё не было выбора. Уж Карлтон-Хаус приструнит презренных бумагомарак, каким бы «Главным» ни был «Военный Юрист»!

— Я встречалась-то с лордом Россендейлом всего раз.

— Он был груб с тобой?

— Напротив, любезен.

— Так напиши ему. И сопроводи письмо пустяковым подарком.

— Подарком?

— Да. Табакеркой, например. Только учти, «пустяковый» подарок должен стоить не меньше сотни фунтов. Хочешь, я поеду с тобой и помогу выбрать, а то я закисла совсем в кровати…

Табакерка была приобретена, и Джейн в тот же вечер засела за письмо. Она писала и зачёркивала, писала и зачёркивала и, лишь найдя нужные выражения, перенесла их на лист именной писчей бумаги, высунув, как школьница, от усердия язык.

На следующее утро лакей доставил письмо и табакерку в Карлтон-Хаус.

И Джейн ждала.

Кюре Аркашона слушал исповеди, когда в церковь пришёл устрашающей внешности иностранный солдат. Не сабля на боку, а изуродованное лицо с повязкой на одном глазу продрало холодом сидящих у исповедальни прихожан. Старая дева, заняв место за муслиновым пологом кабинки, взволнованным шёпотом сообщила отцу Марену об ужасном посетителе:

— Одноглазый, отче, а образина жуткая, прямо страх берёт!

— Вооружён?

— Сабля только.

— Что он делает?

— Уселся около статуи святой Женевьевы.

— Вреда он не причиняет, значит, и беспокоиться о нём нужды нет.

За час отец Марен отпустил грехи страждущим прихожанкам, две из которых поведали ему о паре товарищей солдата, наливающихся винищем в харчевне рядом с лавкой шорника. Одеты в старую зелёную форму. Немцы, считала первая осведомительница. Британцы, заявила вторая.

Покончив с исповедями, отец Марен вышел из кабинки. Незнакомец терпеливо сидел в глубине храма.

— Добрый вечер, сын мой. Хотите исповедаться?

— Вы умрёте от старости, святой отец, выслушивая мои грехи. — по-французски Фредериксон говорил бегло, практически без ошибок, — К тому же я наполовину протестант-еретик, и лишь наполовину добрый католик.

Отец Марен преклонил колена перед алтарём, осенил себя крёстным знамением и снял епитрахиль:

— Германский еретик или английский? Мнения моей паствы разделились.

— Не ошиблись ни те, ни другие, отче. Во мне течёт кровь обоих народов, а ношу я мундир капитана британской армии.

— Британской? — с интересом переспросил священник, — Вы не из числа тех британцев, что перекапывают форт Тес-де-Буш?

Полукровка удивлённо поднял брови:

— Что значит «перекапывают»?

— Я не точно выразился. Дней десять назад форт заняли англичане. Моряки, по слухам. Они разобрали форт, а перекапывают последние пару суток пески вокруг, словно кроты. Ищут, опять же по слухам, золото.

Фредериксон усмехнулся:

— Слухи не врут, отче. Да вот беда, золота там нет.

— Что ж, тот самый случай, когда блаженное неведение способствует торжеству добродетели трудолюбия. Слухи утверждают, что золото спрятали англичане, взявшие форт в январе. Не ошибусь, предположив, что вы — один из них?

— Да, отче.

— Вы пришли в этот скромный храм, а товарищи ваши предаются греху пьянства в худшей забегаловке города.

Отца Марена позабавило мелькнувшее в единственном глазе собеседника изумление. Да, дорогой солдат, сплетни в маленьких городках разносятся быстро.

— Издалека?

— Из Бордо. Три дня шли.

Отец Марен сдёрнул с крючка за статуей девы Марии пальто и накинул на плечи:

— Без приключений? До нас постоянно доходят вести о бандитах…

— Мы столкнулись с одной стаей. На их беду.

— Вас же трое всего?

Капитан пожал плечами. Отец Марен простёр к двери руку:

— Вы — интересный человек. Позвольте пригласить вас к себе. Обещаю вам тарелку супа и вино несколько лучшего качества, нежели то, что поглощают ваши приятели.

Понадобилось три часа неспешного диалога и две с треском проигранные капитаном шахматные партии, прежде чем Фредериксон осмелился попросить у старого священнослужителя адрес Лассана. В людях отец Марен разбирался. Одноглазый капитан показался ему человеком порядочным. Тем не менее, кюре колебался, не желая навлечь на голову друга неприятности:

— Вы же не причините Анри вреда?

— Клянусь вам, отче.

— Я напишу ему о вас, — предупредил отец Марен подошёл к обшарпанному столику, заваленному книгами и бумагами, — Воитель из него посредственный, хотя подчинённые его обожали. Он относился к ним отечески. Поражение, которое он претерпел от вас, совершенно его раздавило.

— Я извинюсь перед ним.

— Не надо, ваше извинение ещё больше его унизит. Дома ли он, ручаться не могу. Анри намеревался принять сан, как я ни разубеждал его… — старик вздохнул, перекладывая часть книг на пол.

— Разубеждали? Почему?

— Для священника Анри чересчур отзывчив. Он будет гореть чужими несчастьями, и быстро выгорит дотла. Держите!

Фредериксон взялся за протянутую четвертушку листа. Отец Марен не сразу отпустил свой край бумажки:

— Если вы замыслили худое, капитан, я прокляну вас.

— Нет, отче, зла я Лассану не желаю.

Отец Марен улыбнулся:

— Вам предстоит дальняя дорога, в Нормандию.

Шато Лассан, как объяснил священник, находилось рядом с городом Кан, во многих километрах от городка Аркашон.

— Когда двинетесь в путь?

— Ночью, отче.

— А моряки?

— Пусть копают. Там ничего нет.

Отец Марен проводил гостя до двери. Над крестом церкви висел бледный серп месяца.

— Иди с Богом, сын мой, вознося благодарность Ему за ниспосланный нам мир.

— Мы ниспослали этот мир, отче, — возразил Фредериксон, — разгромив забияку Наполеона.

Отец Марен только улыбнулся, затворяя дверь. Он собирался сразу сесть и написать Анри, однако решил сделать это на следующий день. Назавтра же навалились заботы, и вспомнил о так и не написанном предупреждении старик лишь спустя пару недель. Вины, впрочем, отец Марен не испытывал. Капитан Фредериксон не причинит вреда графу Лассану.

А песчаные дюны у форта Тес-де-Буш перекапывали английские моряки. Как кроты. 

Глава 8

Отец Марен считал, что путь из Аркашона в Нормандию займёт у Фредериксона и его друзей около месяца. Так оно, вероятно, и было бы, двигайся они при свете дня без оглядки на бандитов с профосами. Дилижанс домчал бы стрелков в Кан за неделю. Увы, друзья имели основания полагать, что новое французское правительство разыскивает их столь же ретиво, как и английское. Друзья посовещались и решили ограничить передвижение ночной порой.

На третью ночь южнее Бордо путь им преградила Гаронна. Река была слишком глубокой и широкой, чтобы надеяться переплыть её без лодки. Пройдя по берегу, друзья наткнулись на челн перевозчика, прикованный цепью к вбитой в почву свае. Харпер поплевал на ладони, обхватил столб и, кряхтя, вырвал из земли. Фредериксон срубил две ветки взамен вёсел. Течение оказалось таким быстрым, что Шарп всерьёз опасался, как бы оно не вынесло их к Бордо. Тем не менее, каким-то чудом друзья всё же вырулили к восточному берегу.

Следующей ночью поток помельче друзья пересекли вплавь, и тогда уже повернули на север, благо отец Марен указал основные вехи: Ангулем-Пуатье-Ле Манн-Алансон-Фалез-Кан.

Путешествовать при луне стрелкам было не в диковинку. В Испании и Португалии из-за палящего дневного солнца марши начинались задолго до рассвета. Во Франции привычка пригодилась. Они были солдатами, знающими толк в маскировке и бесшумности. Однажды Харпер и Фредериксон стащили с хутора двух поросят, а три сторожевых пса и не гавкнули. Две ночи спустя Шарп подстрелил на усыпанной цветами поляне оленя. Они ели грибы, корешки одуванчиков, зайцев, белок, пойманную голыми руками в ручьях рыбу. Остро ощущалась лишь нехватка вина или рома.

Населённые пункты они обходили. Города давали о себе знать вонью, терзающей обоняние ещё задолго до их появления в поле зрения. Деревушки выдавал колокольный звон. Стрелки переходили ручьи, взбирались на холмы и шлёпали через болотца. В ясные ночи ориентиром служила Полярная звезда, когда небо затягивалось тучами, друзья выискивали ближайший тракт, где находили верстовые столбы. Зелёные мундиры истрепались окончательно, и, если бы не оружие, стрелков можно было бы принять за бродяг.

Десятую ночь пришлось пересидеть в полуразрушенном сарае. Днём ветер хлопотливым пастухом согнал в одну отару похожие на овец грозовые облака, и к вечеру они окотились грозой.

Харпер спал. Шарп и Фредериксон расположились у входа. Гром тысячей орудийных залпов бил по ушам. Вспышки молний останавливали в воздухе на долю секунды льющую с небес влагу, льющую, чтобы, как казалось, затопить землю раз и навсегда.

— Гремит, как в ночь перед Витторией. — сказал Фредериксон.

— Да. — кивнул Шарп.

Откуда-то с востока доносилось испуганное блеяние овец, и майор мысленно сделал себе пометку. Баранина неплохо разнообразит странникам меню.

Фредериксон, накрывшись шинелью, колдовал над трутницей. Сигар у него осталось всего несколько штук:

— Поразительно, я вдруг понял, что мне такая жизнь по душе. Возможно, когда всё уладится, я до конца дней своих уйду странствовать в ночи.

— А я вернусь домой.

Капитан хмыкнул:

— Чу! Слышу звон цепей Гименея[388]!

— Я беспокоюсь за Джейн, только и всего.

От самого Бордо Шарпа не покидала тревога за жену. Зная отношение Фредериксона к священному институту брака, он свои чувства держал при себе. Но прорвало небеса, прорвало и Шарпа:

— Она, наверное, с ума сходит от страха и неизвестности.

— Она — жена военного. Коль не была готова к частым разлукам и долгому отсутствию вестей, зачем замуж шла? Кстати, д’Алембор наведается к ней со дня на день.

— Да, правда.

— Деньги у неё есть. — чёрство продолжал капитан, — Чего зря дёргаться? Изменить вы ничего не измените. К тому же, как пить дать, вы волнуетесь о ней больше, чем она о вас!

Фредериксон был прав лишь отчасти, но спорить Шарпу не хотелось, поэтому он неопределённо хмыкнул. Капитан проницательно прищурился:

— Уж не думаете ли вы, что она от вас устала?

— Господи, нет! — с жаром возразил Шарп.

Подобные мысли посещали Шарпа часто, только он скорее умер бы, нежели признался в том Фредериксону.

— Вигрэму известна снятая ею со счёта сумма. То есть дома под меня копают. Боюсь, как бы они не конфисковали деньги.

— Не сирота же она? Родные, друзья не дадут с голоду пропасть.

— В том-то и дело, что сирота. А друзьями она обзавестись не успела.

Шарп забрал Джейн из дома её дяди, который любовь к племяннице выражал, регулярно избивая её тростью. Ей не на кого было надеяться. Шарп вдруг подосадовал, что не рискнул воспользоваться дилижансом. Друзья уже отыскали бы Лассана и, возможно, плыли в Англию, а не теряли время, пересиживая ливень в развалинах амбара.

— Может, она думает, что меня и в живых нет.

— Вольно же вам забивать голову ерундой! — рассердился Фредериксон, — Читать Джейн умеет, а списки убитых и раненых публикуются в газетах! Письма ваши она получила. Д’Алембор её разыщет, если уже не разыскал. Неужели вы полагаете, что он бросит её в беде? Не раскисайте, Ричард!

Молния ударила в рощу на вершине соседнего холма. Одно из деревьев вспыхнуло. Пламя, впрочем, быстро погасили струи дождя. Фредериксон затянулся сигарой и примирительно сказал:

— Любовь. Порой она толкает людей на необъяснимые никакой логикой поступки.

— Что вы имеете в виду?

— Последний раз, когда я был в Лондоне, любовался за шесть пенсов на женщину-свинью. Да вы, наверно, слышали о ней? Её тогда возили по всей Англии, и везде она производила фурор. Болтали, что антрепренёр собирается показывать её в Германии и России. Верите, я не пожалел ни о едином пенни из потраченных. Тело человеческое, а лицо — натуральное свиное рыло, вплоть до щетины на щеках. Подозреваю, правда, что антрепренёр малость подправил ей ноздри для пущего сходства.

Шарп не уловил связи между женщиной-свиньёй и причудами влюблённых, но перебивать не стал.

— Антрепренёр заставлял её жрать с пола овсянку и яблоки, а за дополнительную плату она раздевалась до пояса и кормила грудью поросят. — Фредериксон хихикнул, — Сказать, что она была уродлива, значит, ничего не сказать. Тем не менее, спустя месяц до меня дошёл слух, что некий джентльмен из Тамуэрта предложил ей выйти за него замуж! И она согласилась! Он заплатил антрепренёру сто фунтов возмещения и увёз наречённую в Стаффордшир. Какой логикой его поступок объяснишь?

— Признайтесь, вы раскошелились на дополнительную плату… — ухмыльнулся Шарп.

— Да. — не стал отпираться капитан, — Мне было любопытно до щекотки.

— И?

— Грудь как грудь. Единственное объяснение, приходящее мне на ум: джентльмен из Тамуэрта влюбился. Как считаете?

— Не знаю.

— Он знал. Он не колебался. Счастлив ли он, ложась каждый вечер с ней в постель? Это же всё равно, что спать с сержантом Харпером?

Шарп внимательно посмотрел на друга:

— Неужели вас никогда не тянуло проверить, Вильям?

Фредериксон хохотнул:

— Слава Богу, нет! Сержант Харпер не в моём вкусе.

— Любовь, Вильям. Брак.

— Брак. — Фредериксон умолк.

Пауза затянулась, и Шарп начал думать, что друг больше не скажет ни слова, когда капитан жёстко произнёс:

— Надо мной посмеялись и бросили.

— Простите. — неловко извинился Шарп, жалея, что спросил.

— Пустое. — зло поморщился Фредериксон, — Всё к лучшему. Зато теперь я могу взглянуть на супружество без романтического флёра, застилающего взор моих женатых друзей. Радости брака можно получить в любом переулке за сущие гроши, а не платить за них дорогостоящими тряпками, побрякушками и необходимостью наблюдать, как юная фея превращается в старую ведьму. Я не жду, что вы согласитесь со мной. Вы женаты и влюблены, а любовь плохо уживается с рассудком.

Фредериксон порывисто встал и, подойдя к Харперу, осторожно достал его штык-тесак. Пробуя лезвие ногтем, капитан деловито, без тени запальчивости, сквозившей в его недавней тираде, осведомился:

— По-моему, я слышал, как поблизости блеет наш завтрак?

— В этом вопросе наши мысли удивительно схожи.

— Баран или ягнёнок?

— Баран. Мне идти?

— Сам.

Фредериксон бережно потушил недокуренную сигару и спрятал окурок в кивер. Секунду капитан стоял в дверном проёме, затем растворился в ночи.

Позади Шарпа безмятежно сопел Харпер. Ветер шумно трепал кроны деревьев над сараем. Небо трескалось молниями. Шарп смотрел на струи дождя. Неужели он заживо гнил в яме султана Типу, карабкался по трупам в брешь Бадахоса, подыхал в госпитале в Саламанке ради вот этих промокших развалин или любых других, где ему суждено кончить жизнь безвестным бродягой? Суждено, если он не отыщет набожного француза-коменданта.

Анри Лассан принял решение. Оно не далось ему легко. Он много размышлял, ещё больше молился, съездил к епископу и как-то за ужином, хлебая щавелевый суп под плохое вино, вкус которого нисколько не улучшил имбирь, растёртый Люсиль в бутылку, граф отложил ложку:

— Мама?

— Что, Анри?

— Я женюсь на мадемуазель Пельмон, как ты желаешь.

Вдовствующая графиня была слишком хорошо воспитана, чтобы показать охватившее её ликование. Она невозмутимо кивнула:

— Рада за тебя, сын.

Менее сдержанная Люсиль улыбнулась:

— Отличная новость!

— У неё подходящие бёдра. — графиня позволила себе чуть приподнять уголки губ, — Её мать родила шестнадцать детей, бабка — одиннадцать. То, что нам нужно.

— То, что нам нужно. — согласился сын.

— Она добрая. — тепло изрекла Люсиль.

Они с мадемуазель Пельмон были одногодками. Будущая графиня Лассан, скромная тихоня, всегда нравилась Люсиль, вопреки злым языкам, утверждавшим, что в кротости и незлобивости мадемуазель Пельмон есть что-то коровье.

Помолвка должна была состояться через две недели. Несмотря на тяжёлые времена, семейство не собиралось ударить в грязь лицом. Верховые лошади, кроме одной, были проданы, чтобы купить гостям традиционные подарки: мужчинам — темляки, женщинам — букеты. Закупалось приличное вино, и готовился пир на весь мир (крестьянам и арендаторам деревни предполагалось тоже накрыть стол и выкатить несколько бочек сидра). Люсиль с головой окунулась в предпраздничную суету. Она пекла яблочные пироги и доставала сыры. Висящие в дымоходе окорока слегка подпортили летучие мыши. Люсиль отрезала негодные куски, а оставшееся натёрла перцем. Счастливые дни. Ночи укорачивались, солнышко пригревало.

За неделю до церемонии в округе объявились бандиты.

Весть принёс крестьянин, возившийся на поле выше по течению ручья, на котором стояла мельница. Селянин заметил нескольких вооружённых оборванцев, облачённых в лохмотья имперской формы. Бродяги тащили двух освежёванных ягнят.

Ту ночь Анри Лассан провёл с заряженным мушкетом у изголовья. Мосты он приказал забаррикадировать бочками из-под сидра, а во двор выпустили гусей, сторожей более чутких, чем собаки. Птиц, однако, никто не потревожил ни в ту ночь, ни в следующие, и Анри склонялся к мысли, что оборванцы убрались из окрестностей прочь.

Не убрались. Вскоре округу потрясло страшное преступление. Бандиты сожгли хутор у соседней деревушки Селеглиз, убив хозяина, его жену, детей и двух работниц. Столб дыма был хорошо виден из шато. Подробности резни, пересказанные мельником из Селеглиз, оказались столь ужасающи, что Анри утаил их от сестры и матери. Мельник, пожилой богобоязненный толстяк, покачал седой головой:

— Подумать только, Ваше Сиятельство, подобное сотворили не сарацины неверные, а французы!

— Или поляки, или итальянцы, или немцы.

И тех, и других, и третьих хватало в распущенной ныне армии императора. Анри почему-то не хотелось верить, что такую мерзость могли совершить соотечественники.

— Поляки или итальянцы, ещё недавно они сражались за Францию. — печально возразил мельник.

— Да уж.

В тот день граф Лассан надел мундир, который надеялся никогда не надевать, пристегнул к поясу саблю и с толпой соседей помчался к Селеглиз. Селяне были ребята отважные, но соваться в лес, где скрылись убийцы, побоялись, ограничившись десятком-другим выстрелов в густую чащу. Пули вспугнули птиц, сбили пару веток. Ответного огня мстители так и не дождались.

Из-за трагедии на хуторе Анри подумывал отложить церемонию. Его мать восстала. Она лелеяла мечту о женитьбе сына двадцать лет и не намерена была медлить с первым шагом к мечте по причине того, что в восьми километрах от замка бродят подонки. Сын покорился. Бандиты больше не давали о себе знать, и гости добрались на торжество без приключений.

Праздник удался. Погода была хороша, мадемуазель Пельмон мила, а Анри, в синем выходном фраке его отца, донельзя элегантен. Ради такого случая вдовствующая графиня выставила семейное серебро, в том числе метровое блюдо в форме раковины, украшенное гербом рода Лассан. Играли приглашённые из деревни флейтист, скрипач и барабанщик. Будущие супруги обменялись подарками. Мадемуазель Пельмон получила рулон нежно-голубого китайского шёлка, купленный графиней до революции, чтоб пошить платье, в котором не стыдно показаться в Версале. Анри Пельмоны преподнесли отделанный серебром пистолет покойного главы семьи. Веселились от души. Перебравший кюре бормотал над тарелкой благословение, а местный доктор-вдовец так лихо отплясывал с Люсиль на дворе (избавленном в честь праздничка от кучи компоста), что кумушки всерьёз заговорили о новой помолвке. А почему бы и нет? Вдове Кастино под тридцать, детей нет, да и лекарь — мужчина, хоть куда.

К полуночи гости разъехались, кроме трёх кузенов из Руана, заночевавших в шато. Подаренный пистолет Анри бросил в ящик письменного стола и пошёл в кухню, где троица двоюродных братьев накачивались кальвадосом. Люсиль на пару с Марианной, старой служанкой, чистили блюдо-раковину. Вдовствующая графиня охаивала мамашу Пельмон, выразившую недовольство подарком, доставшимся её дочери:

— Тоже мне, королева! До замужества, наверно, кроме дерюги и ткани-то другой не видела, а тут носом крутит над шёлком такой выделки!

— Мари шёлк понравился. — мягко увещевала мать Люсиль, — Она хочет пошить из него свадебное платье.

Анри продолжал на ночь выпускать гусей. Сделал он это и сегодня. Привалившись спиной к стене, граф посмотрел в небо, спрашивая себя в тысячный раз, правильно ли поступил, предпочтя сану мирскую суету. Ночь выдалась тёплой и сырой. Полную луну окружал светлый венчик. Из деревни доносилась музыка. Крестьяне продолжали праздновать, переместившись в трактир у церкви.

— Завтра будет дождь. — остановившись на пороге кухни, старая графиня взглянула на луну.

— Немного дождя нам не помешает.

— Душно. — мать взяла сына под руку, — Лето обещает быть жарким. Это хорошо. В моём возрасте холод переносишь с трудом.

Анри повёл мать на мост со стороны сыроварни. В стоялой воде рва отражалась луна.

— Ты надел саблю отца. — заметила графиня.

— Да.

— В его фраке, с его саблей ты похож на него. — графиня прислушалась к музыке, гремящей в селе, — Совсем, как при старом режиме. До революции мы часто танцевали. Твой отец так танцевал! А пел!

— Я знаю.

Графиня улыбнулась.

— Спасибо, что уступил моим просьбам, Анри.

Сын кивнул.

— Мадемуазель Пельмон станет тебе отличной женой. Она не скандальна и не легкомысленна.

— Да.

Анри облокотился на перила мостика. Гусь позади графа вытянул шею и зашипел.

— Анри! — мать схватила сына за плечо.

По плитам, которыми была вымощена сыроварня, гулко простучали шаги. Средь чёрно-белой неподвижности сада мелькали тени.

— Кто там? — громко спросил Анри.

— Ваше Сиятельство? — послышалось из сада.

— Кто вы? — Анри мягко подтолкнул мать к светлому прямоугольнику кухонной двери.

Прежде, чем графиня сделала шаг, на мост из теней вышли двое улыбающихся мужчин. Длинные волосы грязными сосульками обрамляли их физиономии. Высокие, в потрёпанной зелёной форме, незнакомцы держали руки широко разведёнными, демонстрируя, что не имеют злых намерений. У обоих на боку болтались клинки, а плечи оттягивали ружья.

— Кто вы? — настороженно повторил вопрос граф.

— Вы — Анри, граф Лассан? — вежливо уточнил тот, что был выше.

— Я-то — граф Лассан, а вы кто?

— Велено передать вам кое-что, Ваше Сиятельство.

Почтительность, с которой держались чужаки, развеяла подозрения старой графини. Она встала рядом с сыном.

— Ну? — требовательно сказал граф.

Незнакомцы приблизились к баррикаде. Их отделяли от Анри и его матери считанные шаги. Всё так же улыбаясь, они сбросили с плеч короткие ружья.

— Беги, мама! — выдохнул Анри, — Люсиль, колокол! Бей в набат!

Графиня побежала к кухне. Сын бросился следом, прикрывая мать своей спиной. Пуля того, что был выше, вошла левее позвоночника, ударившись о верх нижнего ребра, пробила сердце и сплющилась о солнечное сплетение. Анри упал на мать. Графиня поднялась и, гордо вскинув голову, повернулась к убийцам. Второй бандит навёл на неё оружие.

— Скоты. — презрительно обронила она.

Свинцовый шарик пронзил её левый глаз и выбил кусок черепа на затылке.

Мать и сын были мертвы.

Люсиль выглянула из кухни и закричала. Убийцы перебрались через преграду. За ними виднелись другие тени.

Один из кузенов, не настолько упившийся, как другие два, взвёл пистолет, шатко подскочил к двери и, швырнув Люсиль вглубь комнаты, выпалил по теням на мосте. Люсиль схватила с бочек короткий заряженный мушкетон с широким дулом, устремилась наружу. Оттянув назад курок, девушка нажала на спуск.

Приклад больно толкнулся в плечо. Один из убийц взвыл. Двое пришедших в себя кузенов уволокли сестру в кухню, по стенам которой защёлкали пули ответного огня разбойников. Гоготали гуси, и надрывались запертые в сарае собаки.

Люсиль вырвалась из рук кузенов, бросила мушкетон, взяла допотопный седельный пистолет и вновь ринулась из кухни к мосту.

— Остановите её! — приказал по-французски кто-то из-за рва. Будто повинуясь этой команде, кузен догнал её и повалил. Вовремя. Сразу три пули прожужжали в воздухе над братом и сестрой. Люсиль подняла голову. Убийцы лезли через баррикаду обратно. Один из них был ранен, но не тяжело. Слабый свет луны позволял различить цвет их формы. Зелёной формы! Английские дьяволы пришли за братом Люсиль! Пришли закончить то, что не закончили в форте Тес-де-Буш! Девушка бессильно застонала и выстрелила в сторону уползающих обратно во мрак теней. Полыхнувший на полке порох обжёг щёку, а вспышка ослепила.

Псы скребли когтями дверь амбара. Рыдала Марианна. Подал голос колокол часовни. Переполошенные стрельбой жители деревни заполнили двор. С фонарями, вооружённые чем попало, они вбегали по неподъёмному подъёмному мосту и палили вслед убийцам, которых давно и след простыл.

Люсиль прошла мимо понурившихся селян туда, где лежали её мать и брат. Священник накрыл лицо графини платком. Чёрное платье старухи промокло от крови, блестевшей в жёлтом свете фонарей.

Анри был перевёрнут на спину. Швы его старомодного фрака убийцы вспороли, будто надеялись найти там зашитые ценности. Исчезла богато украшенная сабля. Рядом с телом валялся топорик на короткой рукояти. Им, очевидно, воспользовались, чтобы отрубить мёртвому Анри указательный и средний пальцы на правой руке. Делалось это второпях, большой и безымянный также были наполовину отсечены. Отрубленные же указательный со средним исчезли.

Глядя на изувеченную пятерню убитого графа, кюре вспомнил о недавнем предупреждении епископа. В Нормандии спустя много лет вновь ожили жутковатые колдовские культы. Священник уже открыл рот, чтоб обвинить их адептов в смерти графа, но вовремя осёкся. Они это сделали или нет, зло содеяно, и ни Анри, ни его мать к жизни не воротишь.

Люсиль Кастино проплакала три дня. Тщётно пытались утешить её кузены, кюре и доктор. На четвёртый день она оседлала коня и, сунув в кобуру пистолеты, уехала на окраину Селеглиз, где битый час яростно палила в зелёную, как мундиры убийц, стену леса.

Вернувшись, она распорядилась демонтировать все мосты, кроме главного. Работа была тяжёлой, балки поврастали в берега. Однако слуги не спорили с хозяйкой, позвали на помощь деревенских, и вскоре брусы с досками, распиленные, были сложены у забора. Тогда Люсиль повесила на двери сельской церкви и церкви в Селеглиз объявления, суля двести франков за сведения, которые могут помочь захватить и убить англичан, истребивших её родных.

Крестьяне считали, что у вдовы Кастино от горя помутился рассудок. Откуда в Нормандии англичане? Тем более, кухарка Марианна отчётливо слышала голос, «…мерзкий голос самого Вельзевула…», отдававший команды по-французски без малейшего акцента. Люсиль стояла на своём: убийцы — англичане, и, чтоб это доказать, она продаст последнюю рубаху. Объявления трепал ветер и жгло солнце.

Спустя неделю после похорон к Люсиль заявилась мадам Пельмон с семейным стряпчим. Прослышав о помешательстве Люсиль, ловкая дама надеялась взять девушку «на арапа», претендуя на половину шато и поместья. Якобы помолвка — та же свадьба, и на основании обручения её дочь имеет право на имущество покойного жениха. Люсиль выслушала нахалку спокойно. Когда же, ободрённая кротостью Люсиль, мадам Пельмон повысила голос, девушка взорвалась. Люсиль вынула из ящика стола подаренный Пельмонами пистолет, ткнула дулом в лицо несостоявшейся родственнице, чуть не вышибив ей зубы, и поклялась, что пристрелит и её и крючкотвора, если они не уберутся вон тот же час. Мамаша Пельмон, никогда не отличавшаяся сообразительностью, попыталась что-то вякнуть, но законник, у которого инстинкт самосохранения был развит куда лучше, заглянул в глаза Люсиль и, схватив клиентку за локоть, поволок её прочь. Девушка швырнула им вдогонку незаряженный пистолет и разрыдалась.

Из Буржа вскоре прибыл тесть Люсиль, генерал Кастино. Одну ногу ему несколько лет назад оторвало австрийское ядро. Дни напролёт он не отходил от неё ни на шаг и, в конце концов, не зная, как ещё утешить, неуклюже предложил выйти за него замуж. Люсиль тактично отказалась, чему генерал втайне только обрадовался.

Старик Кастино не разделял убеждённости Люсиль в том, что её семью перебили англичане.

— Я их видела. — твердила Люсиль.

— Девочка, ты видела мужчин в зелёном. В армии любой страны найдётся носящий зелёное род войск. Наши драгуны тоже облачены в зелёные мундиры. Вернее, были облачены. Бог знает, во что их оденут сейчас.

Генерал терпеливо увещевал невестку, дескать, англичан здесь быть не может. Они вторглись во Францию с юга и уже грузятся на корабли в Бордо. Да и с чего бы им преследовать семью Лассанов?

— Это были англичане. — упорствовала Люсиль.

Генерал вздохнул:

— Марианна сказала мне, что ты ничего не ешь.

— Ненавижу англичан. Пусть вернутся, и я их убью.

— Если ты не будешь есть, то у тебя не хватит сил их убить.

Последнее соображение возымело действие. Вечером Люсиль съела целую тарелку чечевичной похлёбки и добрый ломоть окорока.

Генерала беспокоило состояние Люсиль. Он посоветовался с доктором. Эскулап полагал, что у девушки временно помутился разум. Ей могла бы помочь поездка на воды. На это требовались деньги, которых ни у Люсиль, ни у генерала не было.

— Есть, правда, ещё одно средство. Замужество. — задумчиво сказал врач, — Недуги головы порой успешно лечатся микстурой сердца, если вы понимаете, о чём я.

— Понимаю, доктор. — грустно ответил генерал, — Только девочка до сих пор любит моего погибшего сына. К сожалению, о новом браке не может быть и речи.

Переговорив со слугами и жителями деревни, генерал убедился, что в случае возвращения бандитов Люсиль не останется беззащитна, и на следующее утро уехал.

За его каретой ещё не улеглась пыль, как на дороге показались пять всадников. Деревенские похватали оружие и бросились в шато.

Конные ехали медленно, держа руки на виду. Остановившись в нескольких метрах от последнего моста через ров, их старший любезно осведомился, может ли он побеседовать с графом Лассаном?

— Он мёртв. — недружелюбно выкрикнул из-за рва сын мельника.

Всадник, опасливо следя за пляшущим в руках юнца древним мушкетом, учтиво до приторности отрекомендовался:

— Моя фамилия Ролан. Я — юрист Его Наихристианнейшего Величества. Не соблаговолите ли вы, мсье, передать близким усопшего графа, что я желаю перемолвиться словечком с кем-нибудь из них.

Мельников сын, впервые в жизни названный «мсье», подумал-подумал, да и побежал к мадам Кастино с известием, что её хочет видеть какой-то столичный хлюст.

Ролан, чьё седалище было отбито многодневной тряской в седле, с удовольствием разминал затёкшие ноги, прохаживаясь с Люсиль меж яблонь. Его люди с оружием наготове патрулировали край сада.

Стряпчий объяснил, что послан казначейством на поиск похищенного англичанами из форта Тес-де-Буш золота. Так как граф Лассан был комендантом форта, мсье Ролану поручили допросить его. Гибель графа, добавил законник, чрезвычайно огорчительна.

— Не гибель, убийство. — поправила Люсиль.

— Убийство. — послушно повторил Ролан.

— Англичане убили его. Злодеи в зелёном. Стрелки.

Ролан застыл на месте:

— Вы уверены, мадам?

Привыкшая к недоверию Люсиль ощетинилась:

— Я не сумасшедшая, мсье! Я их видела собственными глазами! Они были в зелёном! Стрелки, которых боялся мой брат! Он говорил, что они придут за ним, и они пришли! Звери, настоящие звери! Брат даже имя знал того, кто хочет его убить! Шарп!

— Не тратьте на меня красноречие, мадам. — прервал её излияния мсье Ролан, — У меня нет сомнений в истинности вашего рассказа.

— Вы… Вы верите мне, мсье?

— Не просто «верю». Знаю, что так оно и было. Я сталкивался с этим Шарпом. Безжалостный человек. Он с сообщниками украл принадлежащие Франции ценности и теперь, по-видимому, заметает следы, избавляясь от свидетелей. Прискорбно, что я не сообразил предупредить вашего брата.

Люсиль покачала головой:

— Анри не упоминал ни о каких ценностях.

— Офицер не имеет права посвящать в служебные тайны посторонних, какими бы близкими ему они не были. — обливающийся потом под лучами по-летнему жаркого солнца Ролан вытер платком шею и направился обратно к шато, — Едва ли англичане вернутся сюда.

— Пусть вернутся. — кровожадно сверкнув очами, Люсиль достала из кармана передника седельный пистолет, — Хоть один из них отсюда не уйдёт.

— Право, мадам, убийства — не женское дело.

Досадуя, что съездил впустую, Ролан спешил добраться до Кана, где имелась гостиница и хоть какие-то признаки цивилизации. Он страшился, что Люсиль предложит ему остаться на обед, и заранее содрогался, воображая, чем его накормят в этом обветшалом шато. На счастье мсье Ролана, занятой мыслями об отмщении Люсиль было не до расшаркиваний перед заезжим гостем.

Мсье Ролан с оханьем влез в седло. Он написал Люсиль свой адрес, взяв с неё клятву непременно сообщить, если англичане всё же появятся вновь. Угроза приглашения на убогую трапезу миновала, и законник чувствовал неожиданный прилив симпатии к сестре погибшего коменданта:

— Вы позволите мне дерзнуть дать вам совет, мадам?

— Окажите честь, мсье.

Ролан подобрал поводья:

— Не чахните в одиночестве, мадам. Выйдите замуж. Слабой женщине не выжить без надёжного плеча. Я сам женат, и, признаюсь, семья — величайшая опора для меня в бурном житейском море.

Люсиль только улыбнулась.

Выезжая на мост, Ролан внезапно обернулся:

— Скажите, мадам, а у вашего брата на правой руке были все пальцы, когда он приехал домой?

— Они отрезали их! — с мукой крикнула Люсиль, — Англичане!

Ролан понял её так, что англичане лишили Лассана пальцев при взятии Тес-де-Буш, как и писал в поддельном рапорте Дюко. Законник приподнял шляпу:

— Благодарю вас, мадам. Извините, если мои неловкие расспросы потревожили вашу душевную рану.

Ночью в Кане мсье Ролан настрочил два отчёта. Первый был адресован министру финансов. Ролан докладывал, что Анри Лассан не может быть допрошен относительно искомого золота по причине его гибели, к коей, вероятно, причастны разыскиваемые англичане Шарп и Фредериксон.

Второй рапорт содержал больше подробностей. В нём убийство английскими стрелками коменданта Лассана рассматривалось, как косвенное доказательство их вины в хищении золота, и делался вывод, что второго свидетеля, майора Дюко, тоже нет в живых. Иначе чем объяснить его исчезновение? Англичане, скорее всего, покинули границы Франции, однако поиски их ведутся и королевскими чиновниками, и британцами. Далее Ролан сообщал, что французские власти потребовали от руководства британского флота прекратить незаконные изыскания в районе форта Тес-де-Буш, и моряки, скрипя зубами, уступили. По агентурным данным, в результате раскопок им не удалось обнаружить ни золота, ни личных вещей императорской семьи.

Этот рапорт, написанный бисерным почерком на тончайшей индийской бумаге, был отослан с надёжным человеком к безымянному каллиграфу в Париж.

Каллиграф закатал тончайшую индийскую бумагу меж двух листов обычной. Непосвящённый едва ли догадался бы, что этот плотный лист на самом деле — конверт. Затем каллиграф, тщательно выписывая завитки букв, начертал на листе скучнейшую оду в честь греческих богов.

Французский правительственный цензор, зевая, честно прочёл оду от начала до конца и не нашёл в ней ничего предосудительного. Через две недели поэма достигла острова Эльба у побережья Тосканы. Там лист был бережно разъят, и часом позже рапорт Ролана читал император Наполеон. Императора сослали на остров между Италией и Корсикой, но верных ему людей во Франции осталось немало, и мсье Ролан был одним из них. По прочтении император сжёг рапорт, однако не забыл его содержания. Доклад касался денег, а деньги императору требовались, чтобы вновь всколыхнуть Европу битвами ради вящей славы Его Величества. Где бы ни затаились воры-стрелки, рано или поздно они дадут о себе знать. Тогда люди императора настигнут их и убьют. Ради вящей славы Его Величества.

Драгун-саксонец хотел домой. Он так и заявил Шалону. Сержант напомнил немцу о договоре, заключённом ими с Дюко в мерцании сальной свечки. Драгуны соглашались беспрекословно подчиняться очкастому умнику и держаться вместе, пока майор не сочтёт, что опасность позади. Если же кто-то пожелает уйти, он автоматически лишается доли в сокровище императора.

Саксонец пожал плечами:

— Я просто хочу домой.

Шалон положил ему на плечо ладонь:

— Герман, потерпи. Осталось-то подождать всего ничего.

— Невмоготу мне ждать, сержант. Домой хочу.

— Что ты будешь делать дома с пустой мошной, Герман? Лапу сосать?

Конюшня постоялого двора в Леггорне была безлюдна. Шалон пришёл сюда подсыпать лошадям овса. Саксонец увязался следом переговорить с Шалоном без лишних ушей.

Саксонец ухмыльнулся:

— Почему же с пустой? Я честно заработал свою долю.

Именно Германа ранила Люсиль на мосте. Именно Герман вырезал хуторян у Селеглиз, выполняя приказ Дюко, желавшего, чтобы местная деревенщина винила в последующем убийстве Лассана прохожих бродяг, сжёгших перед тем хутор.

— Заработал. — признал Шалон, — Ладно, я постараюсь убедить майора. Побухтит, не без этого…

Не переставая тараторить, Шалон выхватил длинный прямой палаш из ножен. Реакция у Германа всегда была что надо. Саксонец успел взяться за рукоять своего клинка, но лезвие уже распороло ему глотку. Сержант раздел умирающего товарища догола и выволок в переулок. В припортовом районе кого удивит обнаруженный на рассвете труп очередного обобранного до нитки и убитого забулдыги-матроса?

В Леггорне Дюко продал их коней и нанял двухмачтовую посудину, так называемую «барка-лонга», до Неаполя. Путешествие вышло нервным, в прибрежных водах хозяйничали берберские пираты, и Дюко искренне радовался встреченной английской эскадре. Англичане англичанами, а бережёного Бог бережёт, так рассуждал капитан судёнышка, каждый вечер направляя «барка-лонга» на ночлег в ближайшую гавань, из-за чего плавание затянулось на восемь суток.

Неаполь в качестве убежища не вызывал доверия сержанта Шалона, даже повздорившего по этому поводу с Дюко. На престоле Неаполитанского королевства сидел бывший маршал Наполеона, муж его сестры, Мюрат. Предателей императора, орал Шалон, Мюрат вздёрнет на первой же осине! Дюко невозмутимо втолковывал сержанту, что Мюрат, пусть и посаженный на трон Бонапартом, удержать удобный стульчик за собой может лишь с позволения врагов императора. Поэтому Мюрат из кожи вон лезет, только бы доказать, какой он непримиримый борец с развенчанным патроном. Он послал войско своего игрушечного королевства вышибить верные императору части из Рима.

— Любой враг императора, — убеждал Дюко, — Мюрату — лучший друг.

В идеале Дюко предпочёл бы никак не привлекать к себе внимание. Увы, в таком городе, как Неаполь, группа чужестранцев волей-неволей вызовет интерес властей. Следовательно, надо было заручиться их поддержкой.

Дюко оставил драгун на постоялом дворе, употребив выработанное годами искусство и толику сокровищ императора на то, чтобы выяснить, кто на самом деле управляет беспорядочной грудой ветхих домишек под дымным вулканом. Десятью днями позже коленопреклонённый Дюко целовал пухлую ручку заплывшего жиром кардинала:

— Моё имя, — смиренно назвался майор, — граф Понятовский.

— Вы… поляк? — воздух гудел и клокотал в горле кардинала.

Князь церкви задыхался. При его весе даже на дюжину шагов от двери кабинета до кресла на помосте уходило немало сил. Раззолоченное резное кресло, на которое он взгромоздился, вообще-то должно было использоваться им лишь в краткий промежуток времени между смертью папы римского и избранием его преемника, но кардиналу нравилось взирать из мягких недр роскошного творения неведомых столяров на согбенные спины посетителей внизу.

— Поляк, Ваше Высокопреосвященство. — подтвердил Дюко.

Кардинал перешёл на французский:

— Если хотите, можем продолжать беседу на вашем родном наречии, по-польски.

— Вы очень любезны, Ваше Высокопреосвященство. — ответил Дюко на языке Коперника и Костюшко с чудовищным акцентом.

Кардинал, свободно владевший, кроме итальянского, лишь латынью и французским, не понял ни слова, но елейно улыбнулся. На польского аристократа посетитель походил, как сам кардинал — на гусарского корнета. Француз. Они, как крысы, наводнили Италию, спасаясь с потонувшего корабля Бонапарта. Под предлогом того, что гостю не помешает попрактиковаться в языке страны, по которой он путешествует, кардинал предложил вернуться к итальянскому. Дюко не возражал.

— Мой дорогой граф, что же привело вас в наше скромное королевство?

Скромность королевства не мешала Его Высокопреосвященству держать челяди сто двадцать человек, а в хоре личной молельни больше евнухов, чем когда-либо пело в хоре собора Святого Петра в Риме. В кабинете Дюко и кардинал не были одни. Одышливого толстяка обмахивали с двух сторон опахалами юнцы, а помост охраняли стражники в костюмах старинного покроя, вооружённые средневековыми алебардами. Оружие, хоть и допотопное, выглядело достаточно острым, чтобы обезглавить злоумышленника, прежде чем он взведёт пистолет. Стены и потолок комнаты покрывала «офскальола», лепнина, искусно раскрашенная под резьбу по камню.

— Забота о здоровье, Ваше Высокопреосвященство… Забота о здоровье.

— У вас чахотка, сын мой?

— Слабые лёгкие, Ваше Высокопреосвященство. Опасаюсь, что холодный климат плохо скажется на моём самочувствии.

Кардинал сильно подозревал, что самочувствию просителя угрожает не столько холодный климат, сколько пули роялистов.

— Город, сын мой, вам едва ли подойдёт. В Неаполе слишком много дыма.

— Я надеялся, Ваше Высокопреосвященство, поселиться за городом, на холме, обдуваемом морскими ветрами.

Откуда будут хорошо просматриваться подступы, не давая возможности врагам подкрасться незамеченными, домыслил кардинал. Ясно, почему «граф Понятовский» не поскупился расстаться с крупным сапфиром, добиваясь аудиенции. Его Высокопреосвященство поёрзал на сиденье:

— Мой дорогой граф, по опыту я знаю, что для больных, подобных вам, лучшее лекарство — покой.

— Как тонко вы, Ваше Высокопреосвященство, угадали мои душевные устремления.

— Его Величество, — кардинал впервые с начала разговора обозначил наличие в Неаполе власти высшей, чем его собственная, — прикладывает все усилия, чтобы обеспечить покой своих подданных, ибо их трудами полнится казна.

Намёк был прозрачен. Дюко полез в карман, бормоча:

— Несомненно, в этом Его Величеству помогают мудрые советы Вашего Высокопреосвященства.

Краденое золото Дюко ещё в Бордо обменял на бриллианты, рубины, сапфиры и жемчуг. Камни достались ему дёшево. Война подорвала торговлю, и ювелиры были рады избавиться от лежащего мёртвым грузом товара по бросовым ценам. Высыпав на ладонь несколько драгоценных камней, майор почтительно начал:

— Э-э, Ваше Высокопреосвященство…

— Смелее, сын мой.

— Видите ли, я от всего сердца желал бы обосноваться в вашем прекрасном королевстве. Не будучи его подданным, я, тем не менее, считаю своим долгом внести скромную лепту в его благосостояние и прошу в том содействия Вашего Высокопреосвященства.

Камни, вложенные в будто невзначай раскрытую на подлокотнике руку, исчезли в складках алого облачения.

— Моя святая обязанность, дорогой граф, как слуги нашей матери-Церкви, помогать снедаемым хворями детям ея. Вы всегда найдёте в моём лице не только пастыря, но ещё и верного друга.

Верного и очень дорого обходящегося друга, кисло подумал Дюко.

— Вам нужен дом, — продолжал кардинал, — вдали от мирской суеты и докучливых визитёров?

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— У меня есть на примете подходящее местечко. Усадьба, принадлежащая моему роду несколько веков. Живописный уголок. То, что вы ищете. — кардинал сладко улыбнулся.

Ох, и выжига, хмыкнул про себя Дюко. Мало ему взятки, хочет выжать досуха, сдав по грабительской цене руины, которые, наверно, ещё и приводить в божеский вид придётся за собственный счёт! Однако, учитывая, что именно кардинал, а не король, на деле правит Неаполем… Дюко отвесил толстяку низкий поклон:

— Доброта Вашего Высокопреосвященства может сравниться лишь с мудростью.

— Усадьба просторна. — хитро прищурился кардинал, — В ней хватит места и самому больному и его сиделкам, которых, помнится мне, семеро. Все с усами и вооружены до зубов.

Майор развёл руки в демонстративном раскаянии:

— Такие времена, Ваше Высокопреосвященство. Дороги небезопасны. Не будет ли дерзостью с моей стороны предложить плату за постой вперёд?

— Что вы, что вы, граф! — запротестовал толстяк, но горсть золотых франков исчезла так же быстро, как до того драгоценности.

Пусть не граф, пусть не Понятовский, французик щедро платил, и только это имело значение. У кардинала очень уж велики были расходы на поддержание привычного образа жизни.

Следующим утром мрачный падре с огромным горбатым носом проводил «графа» и его людей на север, к построенной на голой скале у моря Вилле Лупиджи.

Усадьба находилась в крайне плачевном состоянии. Впрочем, «графа» это мало трогало. Он не собирался здесь жить, он собирался переждать здесь, пока во Франции утихнут страсти вокруг пропавшего золота императора. Зато с вершины утёса, на котором стояла Вилла Лупиджи, далеко просматривались окрестности, и Дюко прочувствованно выразил восхищение дивной панорамой носачу в сутане.

Найдя убежище и могущественного покровителя, майор Дюко впервые с той минуты, когда застрелил полковника Мелло, вздохнул спокойно.

Скрепя сердце, Шарп согласился отпустить Фредериксона на разведку в Кан. Только в городе можно было, не вызывая подозрений, выяснить, где находится шато Лассан.

Фредериксон пошёл без оружия, выдавая себя за немецкого ветерана наполеоновской армии, разыскивающего своего бывшего командира полка. Безработных вояк в Кане было полно, одним больше — одним меньше, из их толпы Фредериксон ничем не выделялся, а потому не устоял перед искушением навестить могилу тёзки, Вильгельма Завоевателя. Священник церкви, где покоился прах великого воина, поведал стрелку, что в 1087 году, когда тело привезли, оно было раздуто от газов и при перекладывании лопнуло.

— Храм вмиг опустел! — патер счастливо хихикал, будто сам присутствовал в церкви в тот день, — Не то, чтобы от него много осталось, от нашего Нормандца-то…

— В смысле?

— Свиньи-бунтовщики вскрыли после революции захоронение и разбросали кости. В 1802-м мы нашли несколько фрагментов, да только я сомневаюсь, что они Вильгельмовы. В Судный День, наверно, многие здорово удивятся, когда из гроба выберется вместо легендарного воителя какой-нибудь золотушный нищеброд.

За стаканчиком вина патер подробно рассказал Фредериксону, как добраться до селения, где обитал комендант, в шестидесяти километрах от Кана. Священник повторил предупреждение отца Марена:

— Будьте осторожны. Округа кишит лиходеями. Император такого бы никогда не допустил.

— Да уж. — согласился Фредериксон, и оба принялись с жаром ругать новую власть.

В сумерках Фредериксон слегка под хмельком вернулся к товарищам, и ночью стрелки отправились в дорогу. Местность была населена довольно густо, а потому идти днём, как того ни хотелось друзьям, не представлялось возможным. Опытному глазу многое сказали бы вспугнутые птицы, брызнувший из кустов заяц. Ночью было спокойнее. Жильё угадывалось по запаху, благо у каждого дома распространяла миазмы навозная куча.

Шли на запад. Иногда лес сменялся лабиринтом живых изгородей, живо напоминавших Шарпу Англию. Иногда — полями. Иногда — холмами, с вершины которых друзья определяли направление. На третью ночь стрелки подошли к неглубокой долине, наполненной благоуханием отцветающих яблонь. Шарп с Харпером скользнули во тьму разведать обстановку вокруг шато. Мост через ров перегораживали бочки. За ними в воротах дремал в обнимку со старинным мушкетом юнец. Спал малец так сладко, что Шарп еле поборол соблазн заглянуть в шато. Поборол, потому что не желал портить первое знакомство с Лассаном, вламываясь к нему в усадьбу среди ночи с оружием, будто разбойник.

День они провели на лесистом отроге холма под сенью дубов и вязов. Бандиты, вероятно, наведывались в долину. Наблюдая за её обитателями из укрытия, стрелки заметили, что каждый мужчина был готов дать отпор, даже двое ребят, обрабатывающих стволы яблонь смолой, поправляли на плечах ремни ружей.

— Пойдём на закате. — сказал Шарп.

Конец рабочего дня, люди добрее.

В успехе друзья не сомневались. Фредериксон утверждал, что ему достаточно полчаса поговорить с Лассаном, и тот поедет в Англию. Следовательно, через недельку, прикидывал Шарп, можно будет возвращаться в Лондон. Две недели, и майор увидит Джейн.

— Кончится всё, возьму отпуск. — мечтательно произнёс Фредериксон.

— Так приезжайте к нам в Дорсет. — близость развязки оживила в душе Шарпа грёзы о друзьях, навещающих их с Джейн в дорсетской тиши.

Фредериксон отсутствующе улыбнулся:

— Нет. Рим — моя Мекка. Вечный город. Мостовые, помнящие поступь Цезаря и Августа. Изящные античные колонны, соседствующие с суровой аскезой церквей первых христиан… Хотите со мной?

— Спасибо, с меня достаточно Дорсета.

Шарп рассматривал шато и завидовал Лассану белой завистью. Не разделяя тяги Фредериксона к развалинам древних цивилизаций, майор пленился перестроенным нормандским замком. Вот бы Джейн купила в Англии что-то подобное. Шарпу не нравились современные постройки с геометрически правильными линиями и окнами по ранжиру. Стрелок мечтал о доме уютном и старом, вроде того, что стоял, окружённый рвом, внизу.

— А я вернусь в Донегол. — подключился к разговору Харпер, — Куплю надел у безбожных протестантов…

— Подашься в землепашцы? — спросил Шарп.

— Хозяйство, ребятишки… Заживу, всем на загляденье.

— Солдатские грёзы. — Фредериксон, кряхтя, перекатился на живот, — Простые солдатские грёзы.

Дулом винтовки капитан раздвинул листву перед собой. Шесть коров гнали в сарай на дойку. Во дворе шато застыл мужчина. Лассан? Забавно, как много солдатских грёз, подобно рыбам, нанизано на бечеву честности одного-единственного человека. Хутор в Ирландии, усадьба в Дорсете, блокнот зарисовок римского форума, овеществление которых зависит от того, скажет ли честный человек правду. Фредериксон убрал винтовку и устроился подремать.

Солнце клонилось к закату. Тени удлинились. Три стрелка крались сквозь деревья вниз, к тропке, петляющей между живых изгородей, вывёртывая вдоль рва шато. Мост сторожил тот же мальчишка, что и в прошлую ночь. Ему было скучно. Полагая, что его никто не видит, юнец выделывал с ружьём артикулы: брал на плечо, к ноге, колол воображаемым штыком. Устав от упражнений, малец повернулся и скрылся в воротах шато.

— Пора? — прошептал Фредериксон из-за спины Шарпа.

Майор недоумённо разглядывал высокую башенку. Почему Лассан никого не поставил на смотровую площадку? Непонятно.

— Пора. — вздохнул он.

Шарп решил отправиться к Лассану вдвоём с Фредериксоном, оставив Харпера со всем их вооружением дожидаться в зарослях. Безоружных людей, пришедших засветло, едва ли заподозрят в дурном умысле.

Мальчишка не показывался. Офицеры вылезли из кустов на тропку. Никто их не окликал и не бил тревогу. Обращённая к деревне стена шато, напоминая о тех временах, когда шато был частью крепости.

— Прекрасный дом. — вполголоса сказал Фредериксон.

— Мсье Лассан — везунчик. — так же тихо согласился Шарп.

Не особенно скрываясь, друзья шли по дорожке. Гравий шуршал под каблуками, но обитателям шато, казалось, нет дела до непрошенных гостей. Стрелки ступили на замшелые доски моста, обогнули баррикаду, достигли арки ворот. Шарп видел стайку гусей, щиплющих траву у дальней стены двора.

— Назад! — шёпотом скомандовал капитан, шедший впереди.

Юнец возвращался. Он побывал, вероятно, на кухне, потому что осторожно нёс парующую миску. Ружьё висело на плече. Стрелки приникли к стенам тёмного прохода арки. Боясь расплескать ужин, подросток мало обращал внимание на то, что творится вокруг.

Мягко, как кот, Фредериксон прыгнул к нему. Краем глаза поймав метнувшуюся тень, парнишка отпрянул. Недостаточно быстро. Миска покатилась по брусчатке. Ладонь зажимала мальчонке рот, короткий нож недобро холодил шею.

— Ни слова. — прошипел сторожу Фредериксон по-французски, — Тихо, мой мальчик. Не вынуждай меня делать тебе больно.

Шарп снял с плеча вытянувшегося в струну юнца, следящего за ним круглыми от ужаса глазами, ружьё с шершавым от ржавчины стволом и, открыв полку, высыпал порох на землю.

— Мы не замышляем ничего плохого. — отчётливо и спокойно сказал на ухо парнишке Фредериксон, — У нас нет оружия. Мы хотим поговорить с хозяином шато. Понимаешь? Только поговорить.

Капитан отнял ладонь от губ подростка.

Мальчишка потерял от страха голос. Фредериксон легонько подтолкнул его в спину:

— С нами пойдёшь. Не трясись, мы не желаем зла.

Шарп прислонил ружьё к стене и пошагал во двор. Сзади Фредериксон вёл парнишку. Напротив арки светилось окно. За стёклами, забранными в мелкую клетку переплёта, двигались силуэты. Гусь, растопырив крылья, шипел на майора.

Дверь кухни была не заперта. Стрелок потянул створку на себя и вошёл внутрь. Фредериксон отпустил юного сторожа и последовал за другом.

В освещённой свечами кухоньке хлопотами две женщины. Старшая, с натруженными красными руками, помешивала варево в котле, висящем над огнём. Худенькая и одетая в чёрное младшая склонилась над раскрытой на столе расходной тетрадью. Обе женщины с испугом воззрились на вторгшихся незнакомцев.

— Мадам? — с порога обратился Фредериксон.

— Кто вы? — враждебно спросила младшая.

— Просим прощения за беспокойство, мадам. Мы — британские офицеры…

Она окаменела на миг, а затем бросилась к двум стоящим в нише бочкам, крича:

— Вам мало прошлого раза?

— Мадам, — начал сбитый с толку Фредериксон, — Вероятно, вы не поняли. Мы…

— Назад, Вильям! — Шарп крутанулся волчком и вышвырнул Фредериксона из кухни.

В серых глазах повернувшейся молодой женщины полыхала лютая ненависть, а маленькие ручки сжимали рукоять уродливого седельного пистолета.

Всё пошло наперекосяк, мелькнула у Шарпа мысль. Почему, бог знает. Выскочить наружу стрелок не успел. Кухня озарилась вспышкой. Тело Шарпа пронзила боль и прежде, чем в ушах затих гром выстрела, сознание майора Шарпа померкло. 

Часть третья 

Глава 9

В гостиной особняка на Корк-стрит капитан д’Алембор чувствовал себя не в своей тарелке. Он вырос в богатой семье и привык к роскоши, но в этой гостиной всё было чересчур. Чересчур большая люстра, чересчур много настенных светильников из хрусталя. Чересчур много позолоты на мебели в псевдоегипетском стиле, модной лет десять назад. Чересчур пышные рамы картин с чересчур сладкими пасторальными сюжетами на стенах. Чересчур для хорошего вкуса. Кроме того, на всём лежала печать заброшенности. На люстре и в светильниках красовались наплывы свечного воска. Всё в комнате покрывала пыль, даже засахаренные вишни и миндаль в розетках на столиках с львиными ножками.

Комнату не убирали и не проветривали много дней. Каминная решётка от пыли казалась седой. Спёртый воздух кисло пах духами. Горничная, с реверансом принявшая у д’Алембора визитку и проводившая сюда, не заглядывала с тряпкой в эту комнату очень давно. Капитан д’Алембор, который и мысли не допускал, чтобы знакомая ему Джейн Шарп потерпела подобное безобразие в собственном доме, предположил, что супруга майора сняла особняк.

Д’Алембор ждал. В гостиной он нашёл лишь одну книгу. Это был первый из трёх томов душещипательного сочинения, повествующего о дочери священника, выкраденной злодеями и проданной в гарем алжирского бея. Открыв последнюю страницу, д’Алембор убедился в обоснованности своих подозрений. Добродетельная девица всё ещё противостояла бею в его попытках отнять её невинность. Капитан со вздохом захлопнул книжонку. Если верить литературе подобного уровня, свирепость алжирских пиратов сильно преувеличена молвой.

Чёрные с золотом часы на каминной полке пробили полдень. В горле першило от пыли. Капитан подумывал раздвинуть вельветовые шторы и открыть окно, однако отказался от этого намерения, дабы не выглядеть в глазах хозяйки нахалом. Так он и сидел, уставившись на паутину, протянувшуюся меж кистей скатерти третьего столика, на котором в позеленевшей воде уныло никли увядшие цветы.

Часы отмерили четверть часа, половину, без пятнадцати. Придя в этот дом без приглашения, д’Алембор предполагал, что придётся ждать, но не настолько же долго! Пятнадцать минут, решил капитан. Он ждёт ещё пятнадцать минут, а потом уходит.

Стрелка двигалась от деления к делению. Следовало оставить записку. Д’Алембор взялся за шнур колокольчика, чтобы горничная принесла письменные принадлежности, но дверь гостиной открылась, и вошла улыбающаяся миссис Шарп.

— Капитан д’Алембор! — воскликнула она с наигранным удивлением, протягивая руку для поцелуя, — Чай будете? Или что-нибудь покрепче?

— Нет, мадам.

— Извините, мне поздно о вас доложили. Ох, уж эта прислуга! Я не знала, что полк вернулся в Англию.

— Две недели назад, мадам. Полк в Челмсфорде, а я взял отпуск.

— Отпуск вы заслужили, капитан. Не раздвинете ли шторы? А то темновато.

Д’Алембор убрал тяжёлые занавеси и сел напротив Джейн. Обмениваясь с девушкой новостями, обсуждая нехарактерно тёплую для Лондона погоду и долгожданный мир, капитан не переставал дивиться переменам, произошедшим в Джейн. Тихая скромница преобразилась в одетую по последнему писку моды светскую даму. Зелёное атласное платье с высокой талией свободно ниспадало до лодыжек. Декольте было вырезано так глубоко, что взгляд смущённого капитана невольно то и дело западал на ложбинке меж маленьких крепких грудок. Буфы на плечах переходили в длинные облегающие рукава, оканчивающиеся оборками. Чулков она не надела. Ноги оплетали серебристые ремешки комнатных туфель «а-ля Древняя Греция». Копна белокурых волос была собрана на макушке, открывая высокую изящную шею, украшенную ожерельем с рубинами, взятым, как предположил капитан, Шарпом под Витторией.

Рубины Джейн чертовски шли. Смущение д’Алембора позабавило девушку. Она улыбнулась.

Капитан вкратце изложил обстоятельства встречи с Шарпом в Бордо, объяснив, что тот не имел возможности передать с оказией письмо.

— Где же майор сейчас? — резко осведомилась Джейн.

— Увы, не знаю. Он отправился искать французского офицера, который может удостоверить невиновность майора.

Джейн порывисто встала и подошла к окну. Глядя на залитую солнцем улицу, она призналась, что ей уже известно о неприятностях мужа со слов чиновников ведомства Главного Военного Юриста.

— А от него ни единой весточки. До вашего визита, капитан, я даже не ведала, жив Ричард или мёртв.

— Рад обнадёжить вас добрыми вестями, мадам.

— Добрыми?! — она покосилась на капитана и торопливо добавила, — Ну, конечно, добрыми. Как, по-вашему, Ричард действительно присвоил золото императора?

— Естественно, нет! — возмутился капитан, — Обвинение — полная чушь!

Джейн вновь присела, расправила складки на платье и, кусая губу, спросила:

— Хорошо, капитан. Допустим, мой муж невиновен. Почему бы ему в таком случае не отдаться в руки правосудия? Чего боятся невиновному человеку?

— Отдастся, мадам. Найдёт француза-свидетеля и непременно отдастся. Однако при любом раскладе без вашей помощи ему не обойтись.

— Помощь? В чём же?

— Он может потерпеть неудачу в своих поисках во Франции. Ему понадобятся друзья здесь, влиятельные друзья…

— Это уж точно. — едко сказала Джейн.

— Он упоминал при вас лорда Россендейла, мадам? — реакция Джейн беспокоила д’Алембора, — Лорда Россендейла, адъютанта Его Высочества принца…

— Я знаю лорда Россендейла, — прервала капитана девушка, — и уже беседовала с ним.

Д’Алембор почувствовал облегчение. Его равно тяготили и новая Джейн и разговор с ней, но теперь хотя бы было понятно, что участь мужа ей не безразлична, и миссис Шарп уже предприняла кое-какие шаги в этом направлении.

— Могу ли я поинтересоваться, мадам, согласился ли лорд Россендейл помочь майору?

— Его Милость уверил меня, что сделает всё возможное. — отчуждённо ответила Джейн.

— Он доложит принцу-регенту?

— Не знаю, капитан.

— Может, мне стоит самому поговорить с лордом?

— Я не могу вам запретить встретиться с лордом Россендейлом. — поджала губы Джейн, — Но должна предупредить: он очень занятой человек.

Д’Алембор промолчал, чтобы не выдать накатившего раздражения.

Джейн посмотрела на часы:

— Мы все, капитан, делаем, что в наших силах, чтобы помочь моему мужу. По правде говоря, лучше всего у него получается выпутываться самому. — она криво улыбнулась, — Разве нет?

— Ну… да, мадам.

— Вот и славно. Как вам нравится мой новый дом, капитан?

— Ваш?

— Да. Майор хотел усадьбу где-нибудь в глуши. А я не собираюсь заживо хоронить себя в забытом Богом Дорсете. Кроме того, интересы майора легче блюсти отсюда, чем из занюханного медвежьего угла.

Любопытно, какие могут быть в Лондоне интересы у ненавидящего Лондон Шарпа, скептически подумал капитан.

— И я купила этот особняк. — продолжала Джейн, — Как, по-вашему, майору он придётся по вкусу?

Высказывать своё мнение д’Алембор остерёгся:

— Просторный…

— Для меня одной он был бы слишком велик, — словно спохватилась Джейн, — поэтому я приютила вдову. У леди Спиндакр слабое здоровье, и она редко покидает постель. Обязательно навестите нас, капитан, в любой из вечеров около восьми. К этому часу мы обычно спускаемся вниз. Если фонарь у крыльца не горит, значит, нас нет дома. Если горит, тогда добро пожаловать! Только учтите, в Лондоне не любят солдатских баек!

Сглаживая грубость последних слов, Джейн очаровательно улыбнулась.

— Едва ли я стал бы испытывать ваше терпение «солдатскими байками» …

— Здесь никому нет дела до отгремевшей войны. Моему мужу неплохо бы приехать сюда. Ему повезло завязать полезные знакомства в верхах. Как бы он поддерживал их из провинции?

— Связи? Вы имеете в виду принца? — уточнил д’Алембор, втайне надеясь выведать какие-нибудь подробности беседы Джейн с Россендейлом.

— Принц или нет, кто потащится на край света слушать солдатские байки? — Джейн опять посмотрела на часы и протянула руку, намекая, что аудиенция окончена, — Спасибо, что зашли, капитан.

— Всегда к вашим услугам, мадам. — пробормотал д’Алембор, целуя руку.

Выйдя на крыльцо, капитан прислонился к перилам и потряс головой. Что-то неладно было с Джейн, но что? Радовала лишь невозможность связаться с Шарпом. Что капитан ему отписал бы? Д’Алембор тяжело вздохнул и пошёл прочь.

Седельный пистолет был заряжен тремя пулями. Первая ударила в плечо левой руки, повредив сустав. Вторая разорвала кожу на черепе, попутно лишив Шарпа верхней части левого уха. Эта-то пуля и погрузила Шарпа в небытие, хотя рана, ужасно выглядя, была пустяковой. Третий свинцовый шарик пробил правую ногу над коленом, задев кость и артерию. На пол кухни быстро набегала лужица крови.

Выстрелив, Люсиль Кастино отбросила бесполезный пистолет и с вызовом крикнула поднимающемуся из-за порога кухни Фредериксону:

— А теперь убивайте меня!

В этот миг она казалась себе самой Жанной д’Арк, не меньше.

— У нас и оружия-то нет. — зло выдавил по-французски Фредериксон, — Воды и тряпок! Быстрее!

Сняв ремень с застёжкой — змеиной головкой, капитан торопливо стянул кровоточащее бедро Шарпа:

— Быстрей, женщина! Помогите же мне!

— С чего мне помогать убийцам моего брата?

Фредериксон замер:

— Ваш брат — Анри Лассан?

— А то вы не знаете!

— Он, что, мёртв?

— Да, мёртв! Мёртв! Убирайтесь! — она указала на дверь.

— Мадам, я никогда не был здесь до сего дня. — Фредериксон подозвал мальчишку-сторожа, набравшегося храбрости подойти ближе к кухне, и повернулся к Люсиль, — Даю вам честное слово, мадам, что ни я, ни мои товарищи не имеем никакого отношения к убийству вашего брата. Наоборот, по определённым причинам, его смерть — огромное несчастье для нас. Пожалуйста, мадам, воды и перевязок. И доктора. Только скорее.

Фредериксон высунулся из дверного проёма и заорал:

— Сержант Харпер! Сюда!

— Господь милосердный! — Люсиль перекрестилась, глядя на чёрное пятно натёкшей крови.

Её уверенность в том, кто виноват в гибели матери и брата, поколебалась. Тогда, будучи женщиной практичной, она отложила обвинения на потом, начала рвать на полосы холстину и послала мальчишку за лекарем.

Шарп, бледный, с едва прощупывающимся пульсом, лежал без движения.

Лорд Джон Россендейл всегда считал себя счастливчиком: родовитый, умный и красивый. Единственное, чего ему не хватало — это военных лавров. Он много раз просил патрона, принца Уэльского, отпустить его в армию Веллингтона, но принц, правивший Англией вместо свихнувшегося отца — короля, мягко отказывал. «Джонни развлекает меня» — кротко объяснял Его Высочество посторонним и компенсировал своё упрямство чинами. Юный кавалерист в свои годы был полковником и, надо сказать, форма ему дивно шла.

К чести лорда Россендейла, он никогда не задирал нос, охотно помогая боевым офицерам. Получив послание от миссис Шарп, он покрутил изящную табакерку в руках и отослал назад с запиской, в которой приглашал миссис Шарп заехать к нему в любое удобное для неё время. Шарпа он помнил очень хорошо, помнил и искренне восхищался. Миссис Шарп, при некотором усилии, смутно всплывала в памяти лорда, как блеклое создание с белокурой гривкой. Блеклых созданий с белокурыми гривками Джон Россендейл повидал на своём веку немало, а потому не мог бы с уверенностью сказать, что вспомнил именно миссис Шарп, а не кого-то другого. От её визита он не ждал ничего, кроме скуки, но ради её мужа готов был мужественно перетерпеть час или два нудных мольб и заламываний рук.

Отчаянность положения миссис Шарп явствовала из того, что уже утром следующего после возвращения табакерки дня настырная дама приехала к лорду Россендейлу домой. Он играл ночь напролёт, крупно проигрался, а, так как денег отдать карточный долг у него не было, то он напился. Приезд миссис Шарп поднял его с постели, и просительнице пришлось дожидаться битых два часа, пока лорд приведёт себя в мало-мальски приличное состояние. Хмуро бурча извинения, лорд Россендейл вошёл в гостиную и обомлел.

Потому что настырная миссис Шарп было до умопомрачения прелестна.

— Миссис Шарп? Вы? — промямлил лорд.

Как он мог забыть такую красавицу?

Она присела в реверансе:

— Я, Ваша Милость.

Лукавя с самим собой, лорд Россендейл твердил себе, что помогает ей ради мужа, когда добился от правительства обещания не лезть в финансовые дела миссис Шарп. Лукавя, ибо лорд Россендейл увлёкся быстроглазой блондинкой. И она ответила ему взаимностью. Неудивительно, ведь он был смазлив, элегантен, весел, хотя и опутан долгами, как Лаокоон — змеями. Карточные долги, впрочем, оплатила Джейн в благодарность за избавление от внимания чиновной братии. Лорд, правда, настаивал на том, чтобы считать это дружеским займом.

Без сплетен, конечно, не обошлось. Завоевание миссис Шарп свет рассматривал, как акт незаурядной храбрости. Лондон до сих пор судачил о неком морском офицере, избегающего мест, где придётся сидеть. В книге, куда вписывались заключённые пари клуба, посещаемого лордом Россендейлом, самые оптимистичные прогнозы простирались не далее трёх месяцев жизни смельчака-сердцееда после возвращения с войны майора Шарпа. «Так легко, как морячок, Джонни не отделается, — болтали приятели, — Жаль парня. С ним никогда не было скучно»

Злым языкам пищи для сплетен хватало. Чувств ни Джейн, ни Россендейл не скрывали. Миссис Шарп, собственно, общество не осуждало. Муж бедняжки оказался вором. Он дезертировал из армии. Бедняжка нуждалась в поддержке, а тут подвернулся Россендейл.

Джейн никогда не обливала мужа грязью. Наедине с лордом Россендейлом она могла позволить себе посетовать на недостаток у Ричарда Шарпа честолюбия, на его упрямое намерение запереть жену в захолустной халупе, где её шёлка и атласы будут восхищать только моль. Прилюдно же — никогда. Он был прирождённым солдатом, слишком правильным и скучным, а в том обществе, где теперь вращалась дочь шорника Гиббонса Джейн, скука почиталась преступлением почище отцеубийства. Лорд же Россендейл, пусть и имел в кармане вошь на аркане, был блестящим молодым аристократом. С ним Джейн не скучала.

Всё шло так замечательно. Джейн почти убедила себя в том, что так будет продолжаться вечно, как вдруг, словно гром с ясного неба, появился этот д’Алембор. Появился грозным предвестием возможного возвращения майора Шарпа.

В тот же вечер Джейн велела заложить экипаж и покатила в особняк лорда Россендейла у парка Сент-Джеймс. Его Милость ещё не вернулся от принца. Слуги подали Джейн лёгкий ужин и бокал шампанского.

Войдя в комнату, лорд Россендейл подумал, что сегодня Джейн особенно прекрасна. Беспокойство делало её трогательно беззащитной и оттого притягательной.

— Джон!

— Я слышал, дорогая, я уже слышал. — он поймал её в объятия и крепко прижал к груди, — Успокойся.

— Он пришёл днём. — волнуясь, начала Джейн, — Собрался обращаться к тебе! Я чуть в обморок не упала. Он хочет видеть принца!

— Кто пришёл? — лорд Россендейл боялся её ответа. Он отстранился от Джейн, и страх на её лице наводил на одно-единственное предположение, — Твой муж?

— Да нет же, Джон! — нетерпеливо сказала она, — Офицер, друг Ричарда! Капитан д’Алембор! Он встретил Ричарда в Бордо, и тот поручил ему найти тебя и убедить ходатайствовать за моего мужа перед принцем!

— Боже мой, так ты ничего не знаешь?

Лорд Россендейл подвёл её к открытому окну. Тёплый ветерок играл с пламенем свечей.

— Не знаю о чём?

Лорд Джон отхлебнул из её бокала шампанского и, усадив Джейн на диван, сел рядом. Взял её за руку:

— Из Парижа нам сообщали, что есть свидетель, который может подтвердить вину твоего мужа. Или невинность, если угодно. Так вот, этот господин убит. — он замолк на долю секунды, — А убил его твой муж. Французы попросили официального содействия в поисках майора Ричарда Шарпа.

— Не может быть! — выдохнула Джейн.

— Молюсь, чтобы обвинение оказалось ошибкой. — лорд Россендейл, как и Джейн, понимал, что следует говорить в подобных случаях.

Миссис Шарп высвободила руку, встала, машинально огладила платье и медленно прошла к камину. Пряча глаза, она печально призналась:

— Как ни прискорбно, Джон, я верю этому. Ричард очень жестокий человек.

— Ну, он — солдат.

Джейн глубоко вздохнула, и тон её стал официальным:

— Ваша Милость, мне нельзя оставаться у вас.

— Дорогуша… — вскочил он.

Она подняла ладонь, прерывая его:

— Нет, Ваша Милость. Моё пребывание в вашем доме бросает тень на вашу репутацию.

Её фраза, сусальным благородством напоминающая цитату из любовного романа, тронула лорда Россендейла до глубины души.

Он бросился к ней, обнял. Джейн твердила, что имя её мужа опозорено, и отныне общение с ней компрометирует Его Милость.

— Ты не понимаешь, да? — нежно улыбнулся он.

— Я понимаю, что мой муж — убийца. — пробормотала она, уткнувшись в его мундир.

— Когда его возьмут (если возьмут, конечно), ты будешь одна, как перст. Вдова, понимаешь? Относительно моей репутации… Что может быть достойнее покровительства одинокой вдове?

Лорд Джон взял в руки её заплаканное личико и поцеловал в губы.

Джейн закрыла глаза. Муж её не был ни жестоким, ни скучным, что бы она ни говорила лорду Россендейлу. Просто мнимые чёрствость и серость Ричарда как бы извиняли её вину перед ним. Визит д’Алембора разрушил старательно создаваемую ею иллюзию и напугал Джейн. Мало того, появление капитана заставило её признаться, наконец, самой себе: она не любила Ричарда. Она любила Джона.

И Джон любил её. Они сгорали от любви, питались любовью, жили любовью. Майор Шарп убил француза и скоро, с его поимкой и казнью, исчезнет последнее препятствие на пути к счастью Джона и Джейн.

Как объяснила Люсиль, дозорного выставить на башенку не представлялось возможным. Доски перекрытия сгнили и рушились от малейшего прикосновения. Неделю промаявшись в шато, не привыкшие даром есть хлеб Фредериксон и Харпер нашли себе работу. Разобрав перегородки между стойлами в пустой конюшне, они заменили выдержанными дубовыми досками трухлявые балки, сверху покрыв просмоленной мешковиной.

— Свинцом бы ещё… — задумчиво предложил Люсиль Фредериксон.

Она виновато пожала плечами:

— Свинец дорог.

Стрелки покопались в груде хлама, занимавшей половину сарая, и выудили оттуда старый свинцовый бак для воды. Ёмкость друзья переплавили, изготовив листы, которыми зашили крышу. Теперь ей была не страшна непогода.

— Охота же вам обоим возиться. — ворчал Шарп.

— А что, бездельничать лучше? — мягко возражал Фредериксон, — У них тут мужчин — раз-два и обчёлся. А мне, признаться, такая работа по душе.

— Пусть бы вся эта чёртова развалюха рухнула. — брюзжал майор, ворочаясь на льняных простынях поверх набитой гусиным пухом перины, положенной на массивную деревянную кровать. Кожа под перевязками, притягивавшими к правому бедру лубок, невыносимо зудела, голова разламывалась, а в плечо будто набили раскалённых гвоздей. Опасаясь гангрены, доктор намеревался ампутировать руку. Харпер не дал, прибегнув вместо этого к испытанному средству — личинкам. Черви тщательно выедали поражённую некрозом ткань, не трогая живой плоти. Врач навещал больного каждый день, ставил банки и пиявок, брезгливо осматривал кишащую личинками рану, но признаков нагноения не видел. Шарп шёл на поправку. К лету, по мнению лекаря, он встанет на ноги. Правда, эскулап сомневался, сможет ли англичанин действовать левой конечностью, как раньше.

— Безмозглая французская курица! — шипел раненый в адрес Люсиль, — Чтоб твоя халабуда рухнула тебе на пустую башку!

— Ешьте суп и заткнитесь. — вежливо увещевал его Фредериксон, и Шарп хлебал с ложечки суп.

— Вкусно, правда? Этот изумительный суп мадам сварила специально для вас.

— Значит, он отравлен. — отпихнул тарелку Шарп.

— Будьте снисходительнее к мадам Кастино. Ей и без ваших ругательств худо.

— Ей худо!? А мне хорошо? Идиотка меня чуть к праотцам не отправила!

— Не отправила же. — Фредериксон собрался с духом и выпалил, — Ричард, я вас очень прошу больше не высказываться при мне о мадам Кастино в таком ключе!

Очередное проклятие застряло у Шарпа в глотке. Челюсть отпала. Фредериксон застенчиво добавил:

— Мадам Кастино — очень милая и добрая женщина.

— Господь Всемогущий! — только и выдавил из себя Шарп.

Наверно, воспари Фредериксон или подмигни вторым глазом, Шарп удивился бы меньше. Женоненавистник, находящий любовь и брак отличной темой для шуток, влюблён?!

— Я понимаю, что вы испытываете к мадам Кастино, — заторопился Фредериксон, — Не могу вас винить. Только и вы поймите мои чувства к…

Он запнулся и отвёл взгляд:

— …К Люсиль.

— К «Люсиль» ?!?!?!

— Может, она и не ослепительная красавица, как ваша Джейн. — смущённо бормотал капитан, краснея, — Она умная. С юмором у неё всё в порядке. А ещё нежность… Знаете, затаённая такая нежность, женственная. Не встреть я её, никогда бы не поверил, что такие качества могут соединиться в одной женщине.

Шарп поспешно сунул в рот ложку супа, избавляя себя от необходимости отвечать капитану. Красавчик Вильям влюблён! Надо же! Это же всё равно, что ластящийся волк или Наполеон, вышивающий крестиком!

— Она же француженка! — проглотив, нашёлся что сказать Шарп.

— Француженка, и что из того? — ощетинился капитан.

— Мы воюем с ними двадцать лет…

— Уже не воюем, между прочим. — лицо Красавчика Вильяма посветлело, и он загадочно произнёс, — А там, как знать, может, и до союза дело дойдёт.

— Ага. Союз. Я понял. — Шарп подозрительно уставился на друга, — Кто-то, похоже, решил жениться. Кто-то, ещё недавно рассуждавший о превращении фей в мегер; об удовольствиях, что можно получить на час, а не платить всю жизнь; о браке, как плохом вине?

— Хорошее вино может распознать лишь тот, кому известны недостатки плохого. — нахально заявил Фредериксон, — Разве нет?

— Господи! — вырвалось у Шарпа, — Да вы по уши влюблены. Мадам Кастино знает?

— Конечно, нет! — негодующе фыркнул капитан.

— Почему «конечно»?

— Не могу же я смущать её, навязываясь со своими душевными терзаниями?

— В любви, как на войне, мой друг. Крепость берёт тот, кто решается на штурм.

— Стрелки редко идут в лобовые атаки. — парировал капитан, — Наша тактика — манёвр.

Чувства распирали Фредериксона. Он помолчал и застенчиво поделился с Шарпом опасением получить отказ из-за внешности.

— Я безобразен, как смертный грех. — со вздохом сказал капитан, трогая повязку на пустой глазнице, — На войне моё уродство было преимуществом, а в любви, боюсь, станет непреодолимым препятствием.

— Бросьте, Вильям. Вспомните женщину-свинью.

— У меня ситуация другая. — грустно заметил капитан.

— От разговора с ней вам не увильнуть. Вас же не удовлетворит участь тайного воздыхателя? Как она обходится с вами?

— Мадам очень предупредительна.

Предупредительность, хмыкнул про себя Шарп, не совсем то, чего желал бы от мадам Кастино его друг. На собственном примере зная, как долго могут распространяться влюблённые о предмете их влечения, майор предпочёл сменить тему, спросил Фредериксона, не согласится ли он поискать в деревне храбреца, который рискнёт проехаться до Кана?

— Зачем?

— Я написал письмо Джейн.

— Понимаю. — протянул капитан и вернулся к тому, что волновало его сейчас сильнее всего на свете, — Хотя ещё недавно не понимал…

Неловкое движение прожгло плечо Шарпа болью, отдавшейся в рёбрах. Майор едва не взвыл, но Фредериксон токовал, как тетерев, ничего не замечая:

— Ещё месяц назад я бы рассмеялся в лицо тому, кто осмелился предположить, что настанет день, когда я, Вильям Фредериксон, будто всерьёз помышлять о женитьбе!

— Ну да, ну да. — сказал Шарп, морщась, — Хочу, чтобы Джейн приехала сюда.

— Джейн? — осёкся Фредериксон, — Это же опасно.

— Если вы с Патриком встретите её в Шербуре, то — нет.

Боль отпустила, и Шарп смог заставить себя дохлебать супчик. Он был и вправду отменный.

— Мы могли бы снять дом, пока я поправляюсь. В том же Кане.

— Да, конечно. — идея покинуть шато по понятным причинам энтузиазма у Фредериксона не вызвала.

Нужда отпала тем же вечером. Патрик Харпер объявил, что отвезёт послание в Лондон сам:

— Пока вы оклемаетесь, сэр, я уже и назад обернусь. За Изабеллу волнуюсь.

— Она же не в Лондоне? — удивился Шарп.

— Мистер Фредериксон считает, что из Лондона легче добраться до Испании, чем из Франции. Кораблей больше ходит. Загляну в Лондон, оттуда махну в Испанию. Найду там Изабеллу с дитём и в Ирландию. У меня, наконец, будет собственный дом! Верите, сэр?

При мысли о том, что он может потерять силача-друга, Шарпа охватила паника:

— Ты же сказал, что вернёшься?

— Вернусь, куда я денусь? — Харпер положил на кровать Шарпу семистволку, — Оставляю мою крошку вам. Форму тоже сниму. Путешествовать лучше в цивильном.

— Давай, возвращайся. Нам с тобой ещё Дюко ловить.

— Намерены изловить гадёныша, сэр?

— Я этого ублюдка, Патрик, из-под земли достану. Сдохну, а достану.

Пальцы, что отрубили коменданту убийцы, окончательно расставили всё по местам. Убили графа явно с подачи Дюко. Любопытно, первой к такому выводу пришла мадам Кастино, которой Фредериксон без утайки поведал и злоключениях стрелков и о вражде Шарпа с очкастым французиком. Открытие усилило чувство вины, и без того испытываемое девушкой по отношению к Шарпу. Шарпу от её виноватости было ни жарко, ни холодно. Его заботил Дюко.

— Дай мне только на ноги встать. — обещал майор Харперу, — Он от меня на дне морском не скроется.

Харпер ухмыльнулся:

— Такого веселья я не пропущу, сэр, будьте покойны.

— Без тебя не потянем, понимаешь… — неловко объяснил Шарп.

На самом деле он просто не представлял, что вдруг останется без Харпера, а выразить это по-другому не умел. Война выработала в Шарпе спокойное понимание того, что в любую минуту в их дружбе может поставить точку вражеский штык или шальная пуля. Но точку ставил наступивший мир, и вот к такой развязке Шарп готов не был.

— К лету вернусь, сэр.

— Профосам не попадись.

— В гробу я их видал, сэр.

Утром Патрик уехал. Без его немелодичного насвистывания, без его баса, гремящего под сводами, шато как-то опустело. С другой стороны, Харпер и Джейн всегда находили общий язык. Уж он-то сможет убедить её приехать в Нормандию.

Спустя неделю после отъезда Харпера Фредериксон со всеми предосторожностями спустил Шарпа на первый этаж. Теперь раненый мог есть, кое-как сидя за столом, вынесенным во двор. Люсиль, впервые с той ночи, когда выстрелила в Шарпа, осмелилась заговорить с ним, пожелав приятного аппетита. Ужин был скуден: вино, хлеб, немного сыра и крохотный кусочек окорока, без лишних церемоний переложенный Фредериксоном в тарелку к Шарпу.

Майор заглянул в миску капитана, затем в тарелку мадам Кастино:

— Вильям, а вам двоим?

— Мадам не любит свинину. — капитан отрезал себе сыра.

— Вы-то любите. Вы под пули порой лезли ради поросёнка.

— Вам нужнее.

Шарп нахмурился:

— С финансами у неё не ахти, так?

Шарп говорил, при Люсиль, не чинясь. Английского она не понимала.

— Бедна, как церковная мышь. Земля — вот и всё её богатство, но война лишила мужских рук, а помолвка покойного Анри выпотрошила последние заначки.

— Паршиво.

Шарп ножом поделил ломоть окорока на три равные части. Вышло у него не сразу, плохо слушалась левая рука. По куску положил в посудины капитана и хозяйки. Люсиль попыталась возражать, майор жестом осадил её.

— Переведите ей, что моя жена привезёт из Англии деньги.

Фредериксон перетолмачил слова Шарпа француженке. Из её ответа следовало, что в милостыне она не нуждается.

— Гордая. — хмыкнул Шарп.

Фредериксон, интересующийся архитектурой, завёл с Люсиль беседу об истории шато. Шарп ел молча. Скоро приедет Джейн. В армии сейчас неразбериха, письма от неё, наверняка, затерялись, убеждал он себя. Ничего, д’Алембор с ней поговорил, Харпер передаст письмо. Неделя-полторы, и Джейн будет здесь. Шарп в задумчивости откинулся на спинку стула, раскачиваясь на задних ножках. Осознав вдруг, что Фредериксон обращается к нему, майор резко подался вперёд, и в раненом бедре будто взорвалась граната. Шарп прошипел ругательство. Поймав косой взгляд Люсиль, извинился.

— Вы что-то сказали, Вильям?

— Мадам Кастино беспокоится. Она сообщила парижскому крючкотвору, что её брата убили мы.

— Кто бы сомневался.

— Она просит вашего разрешения написать мсье Ролану, что ошиблась.

Шарп взглянул в глаза француженке и отрицательно помахал ладонью:

— Нет!

— Non?

— «Нон», «нон»! Французские власти жаждут нашей крови, веря, что мы украли золото. Зачем давать им намёк, где нас искать?

Фредериксон перевёл, выслушал ответное тараторенье Люсиль.

— Мадам считает, что её свидетельство полностью оправдает нас.

— Нет! — рявкнул Шарп.

— Почему?

— Её соотечественникам я не доверяю. Они так торопились повесить на нас всех собак, что не удосужились опросить коменданта, и он погиб. Так что я бы очень просил её не раззванивать парижской братии, что мы здесь.

— Мадам говорит, что надеется сподвигнуть власти на поиск истинного виновника смерти её матери и брата, майора Дюко.

— Пусть Дюко её не заботит. От меня он не уйдёт.

Тон Шарпа сделал перевод излишним. Люсиль смотрела на стрелка, от хищного прищура которого продирал мороз. Как её мягкий и добрый брат мог найти в себе мужество противостоять этому страшному человеку? А ведь у него есть жена. Что она за женщина? Фредериксон начал перетолмачивать реплику Шарпа. Люсиль перебила его:

— Я поняла, капитан. Скажите майору: если он воздаст по заслугам Дюко, моя благодарность не будет иметь никаких границ.

Шарп покачал головой:

— Благодарность… Я убью Дюко не ради её благодарности, а ради себя.

Повисла неловкая пауза. Фредериксон поспешил вернуться к прерванному разговору о смешении стилей в архитектуре шато. Через минуту капитан и Люсиль вновь оживлённо чирикали по-французски. Шарп нежился на солнце. Ум стрелка занимали солдатские грёзы. Солдатские грёзы о доме, о любви, о счастье, о мести. 

Глава 10

Лондон напоминал Патрику Харперу огромный грязный муравейник. В Саутворке у ирландца жила родня, и во время двух визитов в столицу Патрик с удовольствием глазел на разносчиков, бродячих певцов, но жить в Лондоне он не хотел бы, хотя на улицах достаточно часто слышался ирландский акцент, чтобы уроженец Донегола чувствовал себя здесь вольготно.

Впрочем, сидя в харчевне за кружкой пива с отбивной и устричным пирогом, Харпер чувствовал себя как угодно, только не вольготно. Тому была причина. Рассказ понурого капитана д’Алембора грозил обрушить упорядоченный мир Патрика Харпера.

— У меня есть лишь одно объяснение её поведению. — с болью заключил капитан, — Да вот верить в это мне не хочется.

— И не верьте, сэр. — отрезал Харпер, словно не слышал подробностей посещения д’Алембором дома на Корк-стрит, — Миссис Шарп непосредственна, как дитё малое. Вот увидите: стоит мне появиться, и она запрыгает от радости.

— Ой ли? Меня второй раз она так и не приняла, а лорд Россендейл на мои просьбы о встрече чихать хотел. Единственный, к кому я смог пробиться, — Уильям Лоуфорд. Помните такого?

— Как же не помнить Вилли — калечку, сэр!

Сэр Уильям Лоуфорд, ныне член парламента, командовал Собственным принца Уэльского Добровольческим (тогда ещё Южно-Эссекским) полком, пока под Сьюдад-Родриго ему не оторвало руку.

Д’Алембор, морщась, как от зубной боли, продолжил:

— Сэр Уильям клялся, что миссис Шарп и лорд Россендейл… — капитан помешкал, подбирая слово, — …близки. Так говорят.

— Сплетни, сэр.

Мир Харпера покоился на китах житейских аксиом, одной из коих являлась незыблемая уверенность в том, что любовь, однажды вспыхнув, не тухнет никогда и ни при каких обстоятельствах. Потому-то ирландец и отказывался поверить в то, что сообщил ему д’Алембор.

— Поймите, сэр, они же пытаются выручить мистера Шарпа. Тут волей-неволей приходится проводить много времени вместе. А мужчина и женщина, проводящие время вместе, — отличный повод дуракам почесать языки. Так что, сэр, не берите в голову. Придём, я отдам ей цидулку от майора, и всё разъяснится. Доем вот пирог с устрицами и пойдём. Хотите, поделюсь?

— Нет, старшина, спасибо.

— Я, сэр, больше не старшина, и, слава Богу, не военный.

В доказательство Харпер довольно потеребил лацкан нового шерстяного костюма, который он купил вместо обносков, найденных для него Люсиль в шато. Подобно Шарпу, ирландец хранил деньги от продажи захваченных под Витторией драгоценностей в Лондоне. Получив к ним доступ, Харпер обзавёлся, кроме костюма, парой добротных ботинок, гетрами и шейным платком. В обновках он походил на зажиточного сельского хозяйчика. Оружия у него не было, но имелась крепкая палка.

— С моей официальной отставкой заминка вышла. — сообщил Патрик д’Алембору, — Вытащим мистера Шарпа из неприятностей, и я попрощаюсь с армией честь по чести.

— Не сцапают?

— Пусть попробуют. — Харпер похлопал по трости.

Пирог был доеден, и пиво допито. Харпер с капитаном шагали по столице. Тёплый весенний вечер тешил глаз глубокой синевой неба, слегка припачканной лондонским смогом. Молодая листва ещё не потускнела от сажи. Красота вечера настроила Харпера на благостный лад:

— Вот увидите, сэр, сейчас придём к миссис Шарп, и всё устаканится.

Он бросил мелкую монетку нищему в рваном солдатском мундире. Д’Алембор не стал расстраивать ирландца, объясняя, что лондонские попрошайки надевают драную униформу именно в расчёте на милосердие возвращавшихся домой ветеранов.

— С нашим «Носачом» связаться не пытались?

Под «Носачом» Харпер подразумевал Веллингтона, назначенного послом в Париже.

— Писал ему. — сказал д’Алембор, — Ответа не получил.

— Носач мистеру Шарпу пропасть не даст.

— Вступаться за убийцу и вора Носач не будет.

— Значит, надо доказать, что мистер Шарп — не вор и не убийца. — сделал вывод ирландец, одаряя монеткой очередного «ветерана».

Бывшие однополчане вышли на Корк-стрит. При виде особняков Харпер засопел:

— Мистеру Шарпу тут не понравится. Сглупила она.

— Ей так не кажется.

— Она — женщина, а дело женщины — слушаться мужа.

Ещё одна житейская аксиома Патрика Харпера.

— Вон её дом. — капитан указал на здание в конце улицы, перед которым остановились элегантная открытая коляска одвуконь, — А вот и хозяйка.

Джейн спускалась по ступенькам крыльца под руку с высоким сухощавым молодчиком в пошитой у хорошего портного форме кавалерийского полковника: голубые рейтузы, синий мундир, отороченный мехом ментик. Франт помог миссис Шарп сесть в экипаж.

— Его Милость лорд Россендейл. — угрюмо просветил Харпера капитан.

Оптимизм Харпера поколебался. В повадках парочки было нечто такое, что ставило под сомнение предположение Харпера о невинном сотрудничестве во имя спасения Шарпа. Как бы то ни было, ирландец прибыл в Лондон для встречи с Джейн, так что он достал письмо Шарпа и направился к коляске.

Как было модно среди знатной молодёжи, лорд Россендейл правил лошадьми сам, обходясь без кучера. Беспризорник, державший под уздцы скакунов, пока Его Милость ходил за Джейн, получил монету, и Россендейл, плюхнувшись рядом с любовницей, размотал кнут. Он щёлкнул им в воздухе. Джейн с напускным испугом зажала уши и засмеялась. Экипаж тронулся с места.

Харпер встал посреди проезжей части, преграждая коляске путь. Конверт он поднял над головой.

Джейн увидела ирландца. Секунду она не верила своим глазам. Сержант Харпер? Здесь? Но раз он на Корк-стрит, значит, и Ричард неподалёку! О, Боже!

— Джон! — взвизгнула она с неподдельным ужасом.

Лорд Джон увидел на дороге здоровенного детину с увесистой палкой. Грабитель! Адъютант принца намотал вожжи на руку и гикнул, пуская лошадей в галоп.

— Миссис Шарп! Это я! — Харпер махал письмом.

Коляска была метрах в десяти и на полной скорости мчалась ирландцу. Россендейл встал, что было рискованно в лёгком экипажике. Он оперся о сиденье тыльной поверхностью ног и ловко ударил кнутом вперёд.

— Сержант! — заорал д’Алембор.

Кончик кнута хлестнул Харпера по лицу, разрубив до кости скулу. Сантиметром-другим выше, и быть ирландцу без правого глаза. Брызнула кровь. Харпер рухнул и откатился из-под копыт хрипящих коней. Колёса, высекая искры, прогрохотали у самого уха. Ликующий крик ранил ирландца до глубины души.

Улюлюкала Джейн. Харпер тяжело сел. Миссис Шарп смотрела назад, и очи её были широко распахнуты от возбуждения. Кровь стекала по подбородку ирландца, пачкая шейный платок и костюм.

Харпер встал, отряхивая с панталон конский навоз:

— Спаси, Господи, Ирландию!

Разочарование и растерянность владели им.

— Я предупреждал. — д’Алембор подал ему трость.

— Богоматерь дева Мария! — потрясённо произнёс Харпер, поднимая с брусчатки закапанное кровью письмо.

— Мне жаль, старшина. — скорбно вздохнул д’Алембор.

— Не жить поганцу. Страшно подумать, что с ним сделает мистер Шарп. — пробормотал Харпер, глядя вслед свернувшей к Бёрлингтон-Гарденс коляске, — А она? Она, что, белены объелась?

— Эти двое, похоже, давно списали майора со счётов. Если его арестуют и казнят во Франции, парочка будет на седьмом небе от счастья.

— Поверить не могу! — триумфальный крик Джейн всё ещё отдавался в ушах Харпера, — Мы с ней так ладили…

— Такое бывает, старшина.

— Иисусе Христе! Как мистеру Шарпу-то об этом сказать?

— Я не отважусь, старшина. Да я и понятия не имею, где он.

— Легко исправить, сэр. — Харпер разорвал конверт и протянул д’Алембору само письмо, — В конце приписан адрес.

— Напишите майору сами. Вам он поверит.

— Сэр, я — дубина-ирландец. Я писульки писать не обучен. К тому же мне надо в Испанию за женой…

Неохотно капитан взял письмо:

— Не знаю, смогу ли я. Как о таком писать?

— Придумаете, на то вы и офицер. — Харпер бросил взгляд на особняк Джейн, — Как, вообще, такое могло случиться?

Д’Алембор пожал плечами:

— Не стоило майору её от себя отпускать. Мужа рядом нет, деньги жгут карман, вот и пустилась во все тяжкие.

— Кровь ихняя гнилая взыграла, сэр. Братец у неё был та ещё тварь.

Брат Джейн служил с Харпером и Шарпом. Под Талаверой он напал исподтишка на Шарпа, надеясь отобрать захваченного у французов Орла, но был убит Харпером. Правду о его смерти оба друга утаили от всех.

— Эх! Мистер Шарп, сэр, света белого не взвидит. Он же на стерву надышаться не мог!

— Потому-то я и не хочу ему писать. Пожалуй, лучше оставить его в блаженном неведении.

Харпер вытер кровь с лица:

— Рано или поздно сказать придётся. Прости, Господи, это убьёт его. Ей-богу, убьёт.

К концу мая Шарп самостоятельно ковылял до мельницы и обратно. Он вырезал себе костыль, и при ходьбе старался больше задействовать раненую ногу. Левая рука работала плохо. Он не сдавался, упражняя её день ото дня. Это приносило дикую боль, но и результаты тоже.

В перерывах между самоистязаниями он садился в воротах шато и высматривал Джейн. Однажды на деревенской улочке внизу появилась карета, и сердце Шарпа ёкнуло. Увы, это к священнику приехал кто-то из церковного начальства. Ни от Харпера, ни от д’Алембора вестей не было. Шарп беспокоился за друга — здоровяка.

— Может, профосы всё же подстерегли его? — делился опасениями с капитаном Шарп.

— Царствие им небесное в таком случае. — ответствовал Красавчик Уильям.

— Почему он молчит?

— Значит, есть резоны.

Тон капитана насторожил Шарпа. Последние недели Фредериксон был игрив и оживлён. С мадам Кастино он почти не разлучался. То Шарп видел их в саду, то у ручья, и майору казалось, что в обществе друг друга эти двое находят известное удовольствие. Шарп искренне радовался за Фредериксона. Однако сейчас в голосе капитана слышалась желчь.

— Харпер не пропадёт. — отрывисто бросил Фредериксон, — Не в пример Дюко.

— Дюко от нас никуда не денется. — Шарп поколупал лубок, державший простреленную ногу. Лекарь обещал снять повязку не раньше, чем через месяц, — Найдём.

— С вашим бедром только по стране мотаться. Давайте так: вы лечитесь, а я позабочусь о нашем французском приятеле.

— Я полагал, что у вас есть иные заботы? — деликатно поинтересовался Шарп.

Фредериксон раскурил сигару:

— Обидно даром терять время. Вы же не думаете, что Дюко сам прибежит к властям и потребует себя арестовать?

— Вряд ли он будет так любезен.

Что же произошло между капитаном и вдовой?

— Надо начинать поиски. Вы не в состоянии. Остаюсь я.

— Как я понимаю, Уильям, вы придумали, от какой печки танцевать?

— Париж, естественно. Во Франции любой пустяк фиксируется на бумаге, а бумаги стекаются в Императорские архивы. Покопаюсь, глядишь, набреду на след Дюко. — выпущенная капитаном струйка дыма таяла в воздухе, — Лучше пыль глотать, чем прозябать здесь. Я скоро волком взвою от безделья!

— Вы хотите покинуть меня?

Капитан сверкнул единственным глазом:

— Не делайте из этого трагедии!

— К одиночеству мне не привыкать. — начал заводиться Шарп, — Только здесь же никто по-английски не говорит!

— Учите французский, чёрт возьми!

— С какой радости?

— Значит, не учите! Кстати, мадам Кастино уже немного по-нашему болтает.

— Не со мной.

— Вы её пугаете. Она жалуется, что вы хмуритесь всё время.

— А что мне, хохотать после её свинцового угощения?

— Всё, закончили! — гаркнул капитан, — Вы хотите найти Дюко или нет?

— Хочу!

— Значит, я еду в Париж! Завтра.

Шарп, которого не грела перспектива остаться один на один с раздражавшей его Люсиль, лихорадочно соображал, как отговорить друга от его намерения:

— А кто же встретит Джейн в Шербуре?

— До сих пор не понадобилось. — ядовито заметил капитан, невольно подсыпая соли на рану Шарпа, — Ну, а если понадобится, кто ей мешает поступить, как все, и нанять охрану?

Шарп попробовал зайти с другого бока:

— Французы охотятся за нашими головами, а вы довольно заметны.

— Вы об этом? — капитан потёр постоянно сочащуюся влагой пустую глазницу, — Таких, как я, в Париже тысячи. Поеду-то я в штатском, а форму мою вы с собой в Париж прихватите.

— В Париж? Вы о чём?

— Я же, вроде, по-английски говорил? — колко удивился Фредериксон, — Как же вы не поняли?

Птицы вились вокруг шпиля деревенской церквушки. Не глядя на Шарпа, Красавчик Вильям медленно сказал:

— Я еду в Париж, нахожу, дай Бог, след Дюко. Извещаю вас. Вы, коль оправитесь от ран, дожидаетесь сержанта Харпера и присоединяетесь ко мне в Париже. Так понятнее?

Шарп молчал. Фредериксон отвлёкся от птах и повернулся к другу.

— Вильям, почему вы не хотите возвращаться сюда?

Капитан отвёл взгляд и глубоко затянулся сигарой:

— Днём я сделал мадам предложение.

— Днём? — беспомощно повторил Шарп.

Каков был ответ мадам, следовало из настроения Фредериксона.

— Она — леди, а потому старалась щадить моё самолюбие. Тем не менее, отказ и есть отказ. Почему я не хочу возвращаться сюда? Не уверен, что Люсиль после моего сватовства будет приятно меня видеть.

— Приятно, Вильям. — начал Шарп, но осёкся, — Сожалею и сочувствую вам.

— О чём вам сожалеть? У вас реакция на неё, как на рвотное. Едва ли что-то изменилось бы, стань она моей женой.

— Тем не менее, примите мои соболезнования.

Фредериксон вздохнул:

— Простите мне мою грубость. Срываюсь, потому что виню в провале вас.

— Меня.

— Вы посоветовали идти на штурм. Я решился и потерпел поражение.

— Некоторые крепости приходится штурмовать несколько раз.

— Для этого надо иметь достаточно подкреплений, Ричард, а мне и первый приступ обошёлся дорого.

— Тогда езжайте. — жёстко сказал Шарп, — Но и я с вами.

— Как вы дохромаете до Парижа? А Джейн? А Патрик?

Фредериксон с остервенением растоптал окурок:

— Не дурите, Ричард. Позвольте уж мне побыть одному. В таком настроении я — не лучшая компания.

Он оглянулся. Кухарка Марианна расставляла на столе посреди двора посуду.

— Ужин. Беседу за столом я поддерживать не смогу. Возьмёте это на себя?

— Конечно.

Шарп не подозревал, что неудача Фредериксона — предвестие его собственной беды.

Утром капитан отправился в путь. Провожал его Шарп. Мадам так и не вышла.

Май выдался жарким, июнь был похож на ад. Не только из-за температуры, хотя пекло немилосердно. Шарп поставил перед собой цель: вернуть былую силу повреждённым конечностям. Люсиль Кастино украдкой наблюдала, как он тренирует левую руку, поднимая ею тяжеленный палаш и держа до тех пор, пока мускулы не начинали дрожать. Высоко рука не поднималась, но с каждым днём стрелок возносил её чуточку выше, чем накануне. Какую муку Шарп при этом испытывал, знал лишь он сам. Вопреки протестам доктора, стрелок содрал с бедра лубок двумя неделями раньше срока. Три дня нога горела огнём, потом боль утихла до ноющего зуда. Шарп ходил и ходил по двору, обливаясь потом. К ослабевшим мышцам ловкость возвращалась крайне медленно. Майор отпустил длинные волосы, скрывая изуродованное ухо, и как-то во время бритья заметил в мутном зеркальце седую прядь, продёрнувшую тёмную чёлку.

Молчал Харпер, молчал д’Алембор, молчала Джейн, молчал Фредериксон.

Шарп искал себе занятия в шато и с удивлением открыл, что незамысловатый крестьянский труд приносит ему удовольствие. Стрелок повесил в сыроварне дверь, отремонтировал днище пресса для сидра и привёл в порядок кухонные стулья. В паузах между работой и тренировками он ходил по саду или взбирался на крутой северный склон, где каждый шаг давался ему ценой пота и зубовного скрежета.

Больше всего Шарпу нравилось подниматься на башенку. Оттуда он часами смотрел на две дороги, ведущие к воротам шато. Он выглядывал друзей и ждал любимую, но выглядывал тщетно.

В конце июля Шарп вычистил оросительную канаву и починил шлюзовый затвор. Старый пастух был вне себя от радости. Он послал мальчишку за мадам Кастино. При виде живительной влаги, струящейся с мельничного лотка к пастбищу, девушка захлопала в ладоши:

— Вода, как это говорить? Не идти много год, так?

— «Много» — это сколько? — Шарп в старой одежде, с длинными волосами походил сейчас на батрака, — Диз? Вэн[389]?

Совету Фредериксона майор последовал, усердно учась общаться по-французски. К концу июля он уже мог поддерживать несложную беседу, ко второй половине июля его французский был лучше его испанского. Они болтали с Люсиль обо всём на свете: о войне, погоде, Боге, паровых машинах, Индии, Америке, Наполеоне, садовых вредителях, клубнике, будущем, прошлом, дворянстве…

— Дворян во Франции — хоть пруд пруди. — пренебрежительно фыркнула Люсиль.

Она штопала простыню в лучах заходящего солнца.

— В Англии титул наследует только старший сын, а у нас — все. Так что аристократы плодятся, как кролики. — откусив нитку, Люсиль сложила простыню, — Анри не пользовался титулом. Маму это жутко раздражало. Зато она не обращала внимания на то, что я предпочла забыть о своём. Впрочем, дочери никогда маму не волновали.

— У вас есть титул? — удивился Шарп.

— Ну, есть или нет, вопрос спорный. Революция их отменила. Вообще-то я урождённая виконтесса де Селеглиз. — Люсиль хихикнула, — Чепуха, конечно.

— Почему же чепуха? Не чепуха.

— Вы — англичанин и мало что понимаете в наших реалиях. У нас полно крестьян, ничего лучше фасоли в жизни не едавших, но считающихся знатью, ибо их далёкий пра-пра-пра… звался виконтом или графом. Оглядитесь вокруг! Мы пышно именуем дом «шато», но по сути — это всего лишь хутор с прорытой по периметру сточной канавой!

— А мне ваш хутор нравится.

— Рада за вас.

Люсиль расцветала, когда Шарп хвалил шато. Она часто повторяла, что другого дома ей не надо, хотя и были времена в её жизни, когда она рвалась в Париж. Потом погиб её муж, и честолюбивые устремления угасли сами собой.

Как-то вечером Шарп попросил Люсиль показать ему портрет её покойного супруга. Люсиль принесла изображение смуглого молодого офицера с блестящим шлемом в левой руке и саблей в правой.

— Он был такой красивый. — призналась Люсиль, — Вокруг дивились, почему он выбрал меня? Определённо, не из-за денег!

Она засмеялась.

— Как он умер?

— На войне. — коротко сказала Люсиль, — Как люди умирают на войне, майор?

— Гадко. — Шарп использовал английское слово.

— Гадко. — повторила Люсиль, — Но вы скучаете по войне, да?

Шарп отбросил со лба чёлку:

— День, когда объявили о мире, был счастливейшим в моей жизни.

— Правда?

— Правда.

Люсиль вдела новую нить в иглу и занялась одним из двоих стареньких платьев:

— Мой брат рассказывал, что вы упивались войной.

— Может быть.

— «Может быть»? — насмешливо передразнила его девушка, — Что за «может быть»? Упивались или нет?

— Иногда.

— Чем упивались? Объясните, я хочу понять.

Шарп задумался, подыскивая в чужом языке точные выражения:

— На войне нет полутонов. Есть чёрное, есть белое, а победишь ты или нет, зависит только от твоего ума и храбрости.

Люсиль фыркнула:

— Картежники в похожих выражениях оправдывают свою пагубную страсть…

— Наверно.

— По-вашему у людей, которых вы убивали, меньше ума или храбрости?

— Выходит так. — спохватившись, что говорит с женщиной, чей муж погиб в бою, стрелок сконфуженно добавил, — Извините, мадам.

— За мужа? — мадам причина смущения была очевидна, — Он, вероятно, мечтал уйти из жизни именно так. На войну он шёл с воодушевлением. Приключение и слава — вот как он представлял войну.

Она задумалась на половине стежка и вздохнула:

— Мальчишка.

— Я рад, что он погиб не в Испании. — негромко произнёс Шарп.

Люсиль скривила губы:

— Потому что это снимает с вас возможную вину за его гибель? Вы же и людей-то в тех, кого убивали, не видели, а то, не дай Бог, что-то человеческое проснётся в душе! Просыпалась в вас человечность хоть раз?

— Бывало. Нечасто.

— Что вы чувствовали, лишая жизни подобное вам человеческое существо?

— Что чувствовал…

И Шарп неожиданно для себя рассказал Люсиль о схватке под Тулузой. Как он зарёкся кого-то убивать, как не сдержал обет. Битва казалась далёкой и чужой, словно не Шарп там дрался, а какой-то малознакомый стрелок. С усмешкой майор вспомнил миг, когда, забыв о страхе, он смотрел вслед генералу Кальве и отчаянно желал доказать, что он солдат лучший, чем крепыш-француз.

— Очень по-детски. — сказала Люсиль.

— А вы разве не гордились победами Наполеона?

Люсиль ответила не сразу:

— Гордились, конечно. Мы слишком многими жизнями заплатили за его победы. Впрочем, испанские триумфы мне припоминаются смутно. Скажете, нам не надо было ссориться с англичанами?

— Ну, армия у нас сильная. — нейтрально заметил Шарп.

Люсиль заинтересовалась Испанией. Шарп так увлёкся рассказом, что проболтался о дочери Антонии, живущей у родни где-то на португальской границе.

— Вы никогда её не видели? — удивилась Люсиль.

— Таков удел солдата. — пожал он плечами. — Её мать мертва, а из меня отец…

Он махнул рукой.

— Почему вы не отдадите дочь вашим родителям?

Известие о том, что его мать — шлюха, а отца он и не знал никогда, Люсиль приняла на диво спокойно:

— Вильгельм Завоеватель тоже был бастардом, и это не помешало ему стать величайшим воителем.

— Для французов, вполне возможно.

— Он не француз. Он — нормандец, потомок норманнов, викингов. Северных людей.

С Люсиль Шарп часто попадал впросак, выясняя, что не знает элементарнейших вещей, но ему нравилось слушать девушку. Порой он брал с собой на крышу башни порекомендованные ею книги. Одну из них Люсиль охарактеризовала, как настольную книгу её брата. Автор по фамилии Монтескье давно умер. В книге оказалось много трудных слов, и Шарп каждые две минуты окликал с башни мадам Кастино, чтобы она разъяснила ему их смысл.

Как-то Люсиль спросила стрелка о планах на будущее.

— Найдём Дюко, а там видно будет. Наверно, вернусь домой.

— К жене?

— А есть ли она, жена? — озвучил он терзающие его опасения.

Той ночью разразилась гроза. Били молнии, выли собаки. Шарп лежал без сна, прислушиваясь к неистовству природы и пытаясь воскресить в памяти лицо Джейн.

Поутру почтальон доставил из Кана письмо мсье Траншану. Перед отъездом Фредериксона друзья договорились, что он будет присылать корреспонденцию для Шарпа на это имя. В конверте находился парижский адрес и короткая записка: «Напал на след. Жду вас. Меня здесь знают, как «герра Фридриха». Париж прекрасен, но нам нужно в Неаполь. Предупредите, если не сможете выехать в ближайшие пару недель. Привет мадам.» И всё. И никаких подробностей.

— Капитан Фредериксон шлёт вам поклон.

— Хороший человек. — отозвалась Люсиль.

Глядя, как Шарп точит палаш оселком для серпов, она несмело осведомилась:

— Уезжаете, майор?

— Да. Дождусь моего сержанта и в путь.

Люсиль вздохнула.

Харпер вернулся неделю спустя, умиротворённый и счастливый. Изабеллу с ребёнком он всё же оставил у её родственников в Испании, только дал ей денег и снял жильё. На то, чтобы найти в Пасахесе судно до Ирландии, требовалось время, и Харпер решил переезд на родину отложить:

— Потерпит, сэр. Сначала дело.

— Спасибо, Патрик. С приездом.

— Выглядите бодрячком, сэр.

— Седею. — он потеребил белую прядку.

Харпер открыл было рот, чтобы пошутить: мол, седины влекут красоток, как ос — мёд, однако вспомнил о Джейн и промолчал.

Друзья вышли к ручью. Последнее время Шарп часто посиживал на его берегу со старой удочкой Анри Лассана. Майор пересказал ирландцу послание от Фредериксона, назначив отъезд назавтра. Ирландец, оттягивая неизбежное, принялся расспрашивать майора о всяких пустяках. Тот охотно отвечал, похвалился практически приведёнными в норму конечностями, но, в конце концов, поинтересовался, был ли Харпер у Джейн?

— А капитан д’Алембор вам, что же, ничего не писал? — Харпер до последнего надеялся, что Далли возьмёт эту печальную обязанность на себя.

— Что он должен был написать?

— Ну, мы вместе видели миссис Шарп…

Ирландец замолчал. На том берегу ручья паслись коровы, и Харпер, увиливая от неприятного разговора, стал восхищаться их гладкостью да тучностью. Шарп тему поддержал с энтузиазмом, хотя и несколько натужным, как показалось Харперу:

— А как же? Вода на пастбище появилась, и травы пошли в рост. Мадам Кастино, кстати, приказывает молочнице натирать коровам вымя каким-то растением. Дескать, больше молока дают.

— Надо будет спросить, что за чудо-растение такое. Пригодится. Вы починили шлюз, сэр?

Шарп гордо продемонстрировал другу, насколько легко ходит заслонка после того, как он очистил от ржавчины и смазал гусиным жиром червячную передачу:

— Видишь?

— Отлично поработали, сэр.

Шарп уселся рядом с Харпером и, отвернувшись к холмам на севере, глухо спросил:

— Что с Джейн?

— Э-э… Мне не удалось потолковать с ней…

Пауза затягивалась. Шарп вынул из воды зелёный лист жерухи:

— Угрей тут до чёрта. Их же ловят какой-то хитрой ловушкой, да? Знал бы устройство, смастерил и поставил.

— Наверно, это что-то вроде клетки, сэр.

— Наверно. — согласился с другом Шарп, — Джейн трынькает снятые деньги и кого-то нашла вместо меня?

Харпер прочистил горло:

— Насчёт денег, сэр, мне ничего не известно.

Шарп посмотрел на ирландца в упор:

— Выходит, нашла-таки другого?

Юлить не имело смысла, и Харпер с несчастным видом кивнул:

— Хлыщ по фамилии Россендейл.

— Россендейл…

Шарп растирал лицо ладонями, комкая кожу, чтобы не выдать Харперу муки; лишающей разума, парализующей мысли муки. Выходит, правда. Джейн. Господи, до чего же больно-то! Нет в свете ада горше, чем ад оскорблённой гордости. Джейн.

— Сэр? — робко позвал Харпер.

— Расскажи мне всё.

Так раненый просит хирурга не таить от него ничего, втайне питая безумную надежду, что его увечье не настолько ужасно, как ему кажется.

Харпер тихо поведал, как пытался передать письмо, как хлестнул его Россендейл кнутом, как улюлюкала Джейн:

— Она узнала меня, но чуть в ладоши не хлопала, когда сукин сын меня ударил. Хотел я его удавить, сэр. Мистер д’Алембор не дал. Пригрозил, что профосам сдаст.

— Он прав, Патрик. Тебе незачем вмешиваться.

Выше по течению резвились выдры. Шарп остро позавидовал их бесхитростному существованию.

— В голове не укладывается, что она выкинула такое. — тускло уронил он.

— Они ещё пожалеют, сэр.

— Боже! — Шарп засмеялся, но смех его больше походил на рыдание, — И знал же я, дурак, её гнилого до мозга костей братца! Знал!

— Точно, сэр.

— Хотя теперь-то какая разница? Что братишка, что сестричка одним дерьмом мазаны…

Харпер хранил сочувственное молчание.

— Голубки, насколько понимаю, решили, что я спёкся?

— Похоже, сэр. Ждут, что лягушатники поймают вас и укоротят на голову.

— Может, и укоротят.

Всего шесть месяцев назад, думал Шарп, он командовал полком, любил и верил, что любим, а принц Уэльский звал его другом. Теперь же Шарп мог гордиться лишь ветвистыми рогами. Смешно.

— Забыли об этом, сержант. — жёстко приказал майор, — Было. Прошло. Быльём поросло.

— Так точно, сэр. — кивнул ирландец.

Шарп, на его взгляд, перенёс чёрную весть легче, чем Харпер ожидал. И слава Богу.

— Завтра двинемся в Париж. — напомнил Шарп, — Деньги-то у нас есть?

— Я разжился наличными в Лондоне, сэр.

— В Кане наймём лошадей. Ты не дашь мне взаймы некоторую сумму? Хочу отблагодарить мадам Кастино за приют. Отдам, когда смогу. — Шарп нахмурился, — Если смогу.

— Бросьте, сэр, какие между нами счёты?

— Пойдём и вырвем ему глотку! — подвёл итог Шарп.

О Дюко ли он говорил? Харпер не был уверен.

На рассвете они завернули в тряпки оружие и под тёплыми струями летнего дождя отправились в путь. На поиски врага. 

Глава 11

Если Вильям Фредериксон и мечтал забыть об унизительном отказе Люсиль Кастино, он не мог выбрать для этого места лучше, чем Париж.

Первые дни капитан не вспоминал о Дюко, поддавшись очарованию древнего города. Красавчик Вильям бродил по площадям и бульварам, рисуя, рисуя, рисуя… В его эскизном блокноте появились Лувр, Нотр-Дам, Консьержери. Впрочем, самой удачной зарисовкой с натуры капитан считал набросок Триумфальной арки. Арка высилась печальным памятником вчерашнего величия Империи, и жёны разбивших рядом бивуак русских солдат вешали сушиться бельё на протянутые меж опор верёвки.

От союзников в Париже было не протолкаться. Русские на Елисейских полях; пруссаки в Тюильри; даже несколько английских подразделений, расположившихся на той самой площади, где слетела с плеч голова гражданина Людовика Капета, бывшего короля Людовика XVI. Поддавшись порыву нездорового любопытства, Фредериксон посетил тюрьму Консьержери. Гид, весёлый парень, хихикая, показал ему подземелье, где приговорённых к казни коротко стригли, чтобы длинные волосы не помешали ножу гильотины. Гид божился, что в Париже половина матрасов набита локонами жертв революционного террора. Ради интереса капитан подпорол тюфяк в снятой им дешёвой меблирашке и к величайшему разочарованию обнаружил, что начинён он конским волосом. Хозяин меблированных комнат полагал «герра Фридриха» отставным офицером императорской армии, одним из тысяч германцев, верно служивших Наполеону.

На другой день после посещения Консьержери Фредериксон познакомился со сбежавшей от мужа женой австрийского сержанта-кирасира. Неделю капитану было не до самоедства, потом австриячка вернулась к мужу, а зелёная тоска — к Фредериксону. Дабы прогнать мысли о мадам Кастино, Красавчик Вильям купил новый блокнот и честно делал наброски Версаля. Хватило капитана ненадолго. Вечером третьего дня он, надравшись, ночь напролёт рисовал по памяти Люсиль. Проспавшись, капитан порвал блокнот к чёртовой матери и занялся, наконец, Дюко.

Документы императорской армии хранились в Доме Инвалидов. Архивариус с кислой миной пожаловался капитану на то, что новая власть до сих пор не удосужилась распорядиться судьбой огромного собрания бумаг:

— Никому мы не интересны.

— Мне интересны. — возразил Фредериксон.

Архивариусу надо было выговориться, а капитан умел слушать и вскоре получил полный доступ к вожделенным пыльным папкам. За три недели он раскопал немало смешного, скандального, чудного, но ничего, связанного с Дюко. Майор будто живым вознёсся на небеса.

Видя в «ищущем бывшего командира герре Фридрихе» родственную душу, к розыскам подключился архивариус:

— Может, вам написать другим сослуживцам?

— Пробовал. — отмахнулся Фредериксон.

В голове капитана забрезжила идейка, глупая идейка, и, если бы пообедавший чесночной похлёбкой архивариус не дышал над плечом, капитан не придал бы ей значения. А так он внезапно вспомнил вслух, что есть один офицер, с которым он не связывался:

— Лассан, по-моему. Командовал мелким фортом на побережье. Я с ним не был знаком, но они с Дюко, помнится мне, дружили.

— Сейчас посмотрим. Лассан, да?

Идея Фредериксона основывалась на следующем: при Наполеоне в архиве действовали строгие правила учёта. Всякий, кто брал подшивку либо папку, записывал на обложке свою фамилию и дату выдачи. Если Дюко недавно обращался в архив за адресом Лассана, то сохранялся крохотный шанс, что архивариус майора вспомнит.

— Живёт ваш комендант в Нормандии. — архивариус раскрыл тонкое личное дело покойного графа, — Шато Лассан. Не слыхал о таком.

— Разрешите взглянуть.

При виде адреса Люсиль сердце кольнула печаль. На обложке красовалась единственная подпись. Некий полковник Жолио ознакамливался с личным делом Лассана примерно за две недели до гибели коменданта. Дата позволяла предположить, что «полковником Жолио» вполне мог оказаться майор Дюко.

— Жолио… — буркнул Фредериксон, — Фамилия как будто знакомая.

— Она знакома всякому носящему подобное украшение. — приподнял на носу очки архивариус, — Братья Жолио держат лучшую оптику в Париже!

Дюко носил очки. Шарп рассказывал когда-то Фредериксону, как проучил француза в Испании, разбив ему стёкла. Капитан почувствовал, как оживает в нём охотничий азарт. Назвавшись «Жолио», Дюко невольно дал ниточку, что могла привести к его убежищу.

— А где найти братьев Жолио?

— За Пале-де-Шало, капитан Фридрих, но уверяю вас, ни один из них не полковник! — хихикнул архивариус, тыча пальцем в подпись.

— Я всё равно собирался заказывать очки. Мои глаза последнее время быстро устают от чтения.

— Это возраст, мон капитэн, возраст…

Слова архивариуса эхом повторил Жюль Жолио, выслушав жалобу Фредериксона в фешенебельном магазине за дворцом Шало. Жюль носил на лацкане маленькую золотую пчелу в знак верности Наполеону.

— Мы стареем, и данные нам матерью-природой оптические приборы стареют вместе с нами. — объяснил Жолио, — В очках нет ничего постыдного, сам император вынужден прибегать к их помощи, читая. У вас же, капитан, уж простите бестактность, оставшееся око работает за двоих, соответственно и устаёт быстрее. Однако вам повезло. Вы попали не к посредникам, а к изготовителям.

Жолио с достоинством сообщил, что в данный момент они работают над заказами со всех уголков Европы: подзорные трубы для Москвы, монокли для Мадрида, очки для пленных французских офицеров в Лондоне и Эдинбурге. Увы, окончание войны губительно сказывается на делах. Боевые действия не щадили хрупких стёкол.

Фредериксон удивился. Неужели пленные офицеры не могли заказать очки в Лондоне? Ведь это было бы быстрее, чем ждать их из Парижа?

— А качество? — торжествующе вопросил Жолио, — Идёмте!

Он повёл Фредериксона мимо залов отличных подзорных труб и открыл ящик, где лежали образчики продукции конкурирующих фирм:

— Вот очки из Лондона. Обратите внимание на искажение, наличествующее у краёв линз.

— Допустим, пленный офицер потерял или разбил очки, — начал Фредериксон, — Как вы подбираете ему замену?

Жолио самодовольно улыбнулся и показал капитану плоские открытые ящики, похожие на подносы. В них были разложены рядами тонкие гипсовые диски. Чрезвычайно осторожно Жолио взял один из них:

— Каждый человеческий глаз уникален. С учётом индивидуальных особенностей органов зрения клиента изготавливаются мастер-модели, по которым отливаются и шлифуются линзы. Мастер-модели же отправляются в ящик. Это вот — мастер-модель стекла для левого глаза адмирала Сюффрена, здесь, — Жолио благоговейно понизил голос, — матрицы стёкол для самого императора.

Мастер-модели линз Наполеона хранились в отдельном ларце, обтянутом зелёным вельветом.

— У нас трудятся лучшие специалисты, каких только можно нанять за деньги. К сожалению, заказов всё меньше и меньше. Дела идут из-за мира так плохо, что скоро нам придётся унизиться до производства детских калейдоскопов.

Фредериксон был впечатлён. Откуда ему было знать, что Жолио в жизни не изготовили ни единого стекла, закупая те же венецианские линзы, что и прочие фирмы, торгующие оптикой. Гипсовые диски являлись ничем иным, как ловким трюком, весьма способствующим продаже товара.

— Что ж, — сказал Жолио, — если вы, капитан, не возражаете, я достану калибры, и мы установим специфику нарушения вашего зрения. Присядьте, будьте любезны.

Фредериксона перспектива не вдохновила:

— Один мой приятель — ваш клиент. Я примерял его очки, и они мне подошли идеально.

— Имя вашего приятеля?

— Пьер. Майор Пьер Дюко.

— Минуточку.

То, что с калибрами поэкспериментировать не удалось, несколько разочаровало Жолио. Торговец пригласил Фредериксона в кабинет и открыл толстый гроссбух:

— Пьер Дюко, говорите?

— Да, мсье. Последний раз мы виделись в Бордо, однако, где он сейчас, затрудняюсь сказать.

— Посмотрим, посмотрим…

Мсье Жолио водрузил на переносицу очки и замурлыкал вполголоса незамысловатую мелодию, водя пальцем по колонкам. Фредериксон, боясь надеяться на удачу, рассматривал красочную гипсовую модель глаза в разрезе.

Мурлыканье прекратилось.

— Майор Пьер Дюко, так?

— Да, мсье.

— У вас, должно быть, очень плохое зрение, капитан. Майор весьма близорук. Первый раз он делал заказ в 1809-м, затем в январе 1813 заказал дополнительную пару, которую мы отослали ему в Испанию. Весьма, весьма близорук!

— Зато он предан императору. — вставил Фредериксон.

— Преданность — редкое по нынешним временам качество. — со вздохом заметил Жолио.

— А больше заказов от майора не было?

— Нет. Хотя, постойте, на прошлой неделе поступил новый!

Капитана бросило в жар:

— Новый заказ?

— Да, на пять пар! Три из них — зелёные для защиты от солнца, — вдруг Жолио покачал головой, — Ах, нет, простите. Это заказ не от майора, а его знакомого, графа Понятовского. Как и вы, граф нашёл, что очки майора ему вполне подходят. Так часто бывает. Человек примеряет чужие очки и заказывает себе такие же.

Или примеряет чужое имя, хищно подумал капитан.

— Не могли бы вы, мсье, дать мне адрес графа Понятовского? Возможно, он знает, где майор? Мы с Пьером близко сошлись, но война раскидала нас.

— Конечно, конечно.

Мсье Жолио рад был угодить клиенту:

— Это в Неаполитанском королевстве. — пояснил он, записывая на листе адрес Виллы Лупиджи, — Которая из линз майора вам подошла?

— Левая. — наобум сказал Фредериксон.

Адрес майора Дюко (а капитан не сомневался, что под маской «графа Понятовского» прячется именно Дюко) обошёлся Фредериксону в стоимость задатка, уплаченного за монокль в черепаховой оправе.

— Будет готов через шесть недель. — пообещал Жолио, — Качество требует времени.

Капитан благодарно поклонился. Выходя из магазина, он с удивлением осознал, что за час, проведённый там, ни разу не вспомнил мадам Кастино. Однако стоило подумать о Люсиль, и тоска нахлынула вновь. Тем не менее, главное было сделано. Капитан вернулся в меблированные комнаты и написал Шарпу письмо.

Майора Пьера Дюко томила неосведомлённость. Непривычная, несвоевременная неосведомлённость. Сплошное «не».

Годами он на правах доверенного имперского офицера имел доступ к секретнейшей информации, будучи в курсе малейших движений тайных пружин, управляющих политикой Европы, и внезапно оказался отрезан от мира, довольствуясь газетами, что попадали в соседнюю деревню редко и с большим опозданием.

В газетах писали о собираемом победителями в Вене конгрессе. Среди тех, кто вершил там судьбы Европы, должен был быть и британский посол в Париже герцог Веллингтон. Но не этих новостей жаждал Дюко. Очкастый майор искал короткую заметку, сообщающую о суде над неким британским офицером-стрелком. Дюко приложил все усилия, чтобы в похищении золота императора обвинили Шарпа, и ждал сообщения о трибунале, как амнистии, что освободит Дюко и драгун из заточения на Вилле Лупиджи. Заметки всё не было, и страх перед возмездием проклятого Шарпа сводил француза с ума.

Дюко приказал сержанту Шалону вырубить подлесок у подножия холма. Окружавшая теперь скалу полоска голой земли никому не позволила бы подобраться к Вилле Лупиджи незаметно.

Майор поселился в западном крыле полуразрушенной усадьбы. Его комнаты выходили на широкую террасу, откуда открывался изумительный вид на море. Любоваться им Дюко мог лишь утром. После полудня отражающиеся от поверхности воды солнечные лучи резали глаза, и в ожидании зелёных очков от братьев Жолио вторую половину дня Дюко проводил взаперти.

Помещения, где обосновались драгуны, находились напротив комнат Дюко, имея выход во внутренний дворик, галерею которого частично обрушило много лет назад выросшее в углу фиговое дерево. Чтоб драгуны не дурили от скуки, сержант Шалон добился от Дюко разрешения привезти им из Неаполя шлюх.

Западное, противоположное морю крыло виллы представляло собой беспорядочное нагромождение обломков и колонн. Некоторые из руин поднимались на трёхэтажную высоту, другие глубоко вросли в землю. По ночам, когда паранойя Дюко обострялась, туда выпускали двух прирученных бродячих псов.

Сержант Шалон успокаивал майора, как мог. Никто не найдёт их здесь, твердил он. Усадьба далеко от города, кардинал им друг. Дюко послушно кивал и требовал пробить во внешней стене очередную бойницу.

Сержант опасался не Шарпа, о котором ничего не ведал:

— До поры, до времени ребята довольны, — втолковывал он Дюко, — До поры, до времени. Скоро они заскучают, а скучающий служивый начинает бузить.

— Ты же им нанял потаскух.

— Потаскухи хороши ночью, а что с ними делать днём?

— У нас с вами договор.

Шалон не спорил, он лишь настаивал на пересмотре их соглашения. Они все остаются вместе до Нового года. Потом, кто хочет, забирает свою долю и уходит, куда заблагорассудится.

Это был ультиматум.

Мягко поданный, но ультиматум, и Дюко согласился. С другой стороны, до Нового года ещё полно времени. Кто знает, может, Шалон прав, и к концу года опасности развеются, как дым.

— Расслабьтесь, мсье. — увещевал майора Шалон, — Сокровище у нас, убежище надёжно, что ещё нужно?

И Дюко честно старался расслабиться. Увидев ночью комету, он загорелся астрономией, выписал из Неаполя телескоп и карты звёздного неба. Через неделю астрономия уступила место истории наполеоновских войн, на написание коей Дюко потратил четыре ночи, да потом забросил.

Вычерчивание схем ирригации окрестных полей пробудило в Дюко художественный талант, и Шалон приводил из деревни смазливых девчушек для позирования перед мольбертом. Майор решал неразрешимые математические загадки и учился играть на спинете. Он исчеркал географические атласы, переигрывая кампании Наполеона и расширив границы его империи дальше, чем тот когда-либо дерзал мечтать. Порой он облачался в пышную форму из багажа императора и спускался в село. Крестьяне косились на близорукого помешанного в щедро расшитом золотой канителью мундире французского маршала и сабелькой, путающейся в жидких, похожих на стебли поганок, ножках. Хоть он и звал себя графом Понятовским, сетуя на судьбу, забросившую его так далеко от родной Польши, селяне только прятали в усы усмешки. Они знали, что безумец — такой же француз, как и их король, с той лишь разницей, что тот когда-то и вправду был маршалом Франции.

Шалона мало волновали дорогостоящие прихоти майора. О точной цене сокровища императора сержант имел смутное представление, справедливо полагая, что речь идёт о сумме фантастической, которую мотовство Дюко едва ли способно заметно уменьшить. Когда же майор распорядился нанять в Неаполе дополнительных охранников, проняло даже невозмутимого Шалона:

— Ребятам не понравится выкидывать деньги на ветер.

— Охранникам я буду платить из своей доли.

Щедрость майора объяснялась просто: во-первых, он, в отличие от сержанта, давно подсчитал примерную стоимость похищенного; а, во-вторых, сокровище, помещённое в окованный железом сундук, находилось в одной из комнат Дюко.

Шалон предпринял ещё одну попытку переубедить майора:

— Могут начаться свары между моими ребятами и новыми.

— Не смешите меня, сержант, с вашим-то опытом?

— Новые тоже захотят баб.

— Получат.

— И оружие надо, мсье.

— Надо, так надо. Бойцов бери лучших.

Шалон съездил в Неаполь и нанял два десятка бывших вояк. Это были отбросы, признался Дюко по секрету сержант, пьяницы, дезертиры, висельники, но дело они своё знали, а щедрая плата гарантировала их верность.

«Новые» облюбовали под жильё центр виллы, где в стенах зияли дыры, а потолки сохранились местами. Наёмники прибыли со своими женщинами и собственными пистолетами, саблями и ружьями. Ссор не затевали, сразу признав авторитет Шалона. Да и с чего бы им дёргаться? За минимум усилий им платили хорошие деньги. С работодателем они почти не сталкивались. На террасу новые не совались, а он покидал своё убежище лишь ради редких прогулок по внутреннему двору в очередном раззолоченном мундире. Шлюхи его не интересовали. Всего один раз он приказал привести к себе девку. Вернулась она в полном недоумении. Делать он с ней ничего не делал, просидел минут двадцать, неотрывно глядя в море, там, где на севере за горизонтом находилось логово другого изгнанника, Наполеона Бонапарта. Затем, словно вспомнив о потаскухе, он отпустил её слабым взмахом ладони. И зачем звал? Новые считали «графа Понятовского» тронутым чудаком. Чудаком полезным, ведь платил он вдосталь, кормил досыта, поил допьяна, а, когда из деревни к нему явились родственники изнасилованной кем-то из наёмников девчонки, не скупясь, отсыпал им золота. Виновника же наказывать не стал, устроил подобие учений, в конце которых заявил опешившему Шалону:

— Надо бы нам пушку.

Сержант Шалон на миг прикрыл глаза, досчитал до десяти и спокойно спросил:

— Есть необходимость, мсье?

— Жизненная необходимость!

Дюко втемяшилось, что он может чувствовать себя в безопасности лишь при наличии пушки. Он показал сержанту позицию на южном краю виллы, откуда полевое орудие будет держать на мушке дорогу:

— Так что езжайте в Неаполь, Шалон, и без пушки не возвращайтесь.

Спустя три дня Шалон приехал с устаревшим «кузнечиком», лёгкой пушкой, полвека назад стоявшей на вооружении пехотных батальонов некоторых армий. Предполагалось, что для переноски орудия достаточно двух человек. Изобретатель, видимо, никогда не пробовал пробежаться по пересечённой местности с метровой бронзовой бандурой на плече. Лафет орудию заменяли четыре крепкие подпорки. При выстреле пушка подпрыгивала и опрокидывалась, чем и заслужила прозвище.

— Всё, что нашёл, мсье. — смущённо оправдывался Шалон.

Дюко же был счастлив. Неделю со скалы гремели пушечные выстрелы. Трёхсотграммовый пороховой заряд забрасывал двухсполовинойфунтовое ядро на шесть сотен метров. Потом забава Дюко надоела. К тому же он некстати вспомнил, что «кузнечиками» в Испании французы звали английских стрелков, и страх перед Шарпом вновь безраздельно завладел очкастым майором.

В день, когда Шарп и Харпер покинули шато, Люсиль обнаружила на комоде в своей комнате сложенный листок. На бумаге было крупно выписано её имя. Под запиской лежали двадцать английских золотых гиней.

Принимать монеты Люсиль не хотелось. Они попахивали подачкой, что чувствительно задевало дворянский гонор виконтессы де Селеглиз. Знай она куда, не колеблясь, вернула бы монеты, привезённые майору, очевидно, ирландцем. В записке Шарп на ломаном французском благодарил мадам Кастино за приют и заботу, выражая надежду, что гинеи компенсируют хозяйке неудобства, связанные с пребыванием в шато чужаков, и обещал сообщить ей об исходе их дела в Неаполе.

Люсиль задумчиво перебирала золотые кружки. В сыроварне требовали замены стропила, яблони давно не прививались, а девушка втайне мечтала о маленьком двухколёсном экипажике с послушным пони в оглоблях. Денег, оставленных Шарпом, хватило бы с лихвой на перечисленное, а ещё на приличное надгробие брату с матушкой, так что Люсиль смирила родовую спесь и сгребла монеты в карман фартука.

— Теперь полегче будет. — флегматично заметила Марианна.

— Полегче?

— Англичане ушли.

Пожилая кухарка, когда-то вскормившая Люсиль своим молоком, свежевала зайца, подстреленного Шарпом с Харпером накануне.

— Тебе не нравится майор, Марианна? — изумилась Люсиль.

— Майор — достойный человек, мадам. Мне он по душе. В деревне вот болтают невесть что.

— А.

В деревне давно чесали языки о романе между Люсиль и живущем у неё англичанине.

— Пусть болтают. Клевета не превратит белое в чёрное.

Марианна не пререкалась. Житейская мудрость подсказывала ей, что в чёрное, конечно, клевета белое превратить не способно, зато основательно подпачкать — вполне. К тому же, нет дыма без огня.

Люсиль сказала, что должна кое-кому написать, а потому некоторое время попросила её не беспокоить. Поразмыслив, добавила, что будет признательна, если мельников сынишка отнесёт её письмо на почту в деревню.

Вечером послание было на почте. Оно адресовалось мсье Ролану, стряпчему казначейства. Ему Люсиль открыла правду. «Англичане не хотели, чтобы их нашли, — писала она, — боясь, что им не поверят. Меня их доводы убедили, мсье. Ручаюсь, они невиновны. Пока они жили в шато, я не могла Вас известить. Теперь они уехали, и я спешу поведать вам, что моих родных убил и присвоил золото императора человек по имени Пьер Дюко. Он скрывается в Неаполе, и англичане поехали его ловить, ибо это единственный способ для них очиститься от обвинений. Я была бы безмерно признательна Вам, мсье, если бы Вы оказали им содействие…»

Письмо было отправлено, и Люсиль приняла ждать. Стояла небывалая жара. Кавалерийские патрули разогнали разбойников, так что мадам Кастино могла себе позволить прогулки в новой двуколке по окрестностям. Англичанина быстро забыли, крестьяне вовсю судачили о грядущей свадьбе вдовы Кастино и доктора, ибо на прогулках их всё чаще видели вместе. Врач был хорошей партией для мадам. Старше неё, спокойный и солидный.

Доктор был другом Люсиль. Другом и не более. Только ему она рассказала о письме и пожаловалась, что в ответ дождалась только краткого уведомления: мол, письмо я получил.

— Может, майор Шарп был прав?

— Прав? В чём?

Лекарь направил пони вверх по пологому склону холма. Природа тешила взор, но Люсиль было не до красот пейзажа:

— Майор не желал, чтобы я связывалась со мсье Роланом. Он жаждет крови Дюко. Наверно, майор разъярился бы, узнав, что я всё же написала стряпчему.

— Зачем же вы писали?

Люсиль пожала плечами:

— Потому что правильнее предоставить это дело властям.

— Майор Шарп так не думает.

— Майор Шарп — упрямый осёл.

Доктор улыбнулся. Он остановил бричку на естественной смотровой площадке. Люсиль рассеянно скользила взглядом по гряде холмов на юге. Эскулап простёр руку и тепло, с гордостью, сказал:

— Франция.

— Осёл самый настоящий. — Люсиль не слышала доктора, — Самонадеянность может стоить ему жизни. Надо было просто сдаться властям! Я бы поехала с ним в Париж и доказывала его непричастность ко всем этим ужасным преступлениям. Но нет, ему надо обязательно пустить в ход свою острую железку! Иногда я совершенно не понимаю мужчин. Как дети!

Она раздражённо отмахнулась от осы:

— Возможно, он уже мёртв.

Доктор пристально глянул на Люсиль:

— Почему вас так волнует гипотетическая гибель майора Шарпа, мадам?

Люсиль помешкала и повела плечом:

— Во Франции и так много детей без отцов.

Доктор смотрел на неё, не веря тому, что логически вытекало из её слов. Она повернула к нему лицо и с вызовом произнесла:

— Я ношу ребёнка майора.

Доктор потерял дар речи.

— Вы — первый, кому я доверилась. Последние три недели я даже к причастию не хожу, чтобы не исповедоваться.

Врач в её собеседнике взял верх над обывателем:

— Вы не обманываетесь насчёт беременности? Всякое бывает.

— Я заметила три недели назад. Я не обманываюсь. — Люсиль засмеялась и робко спросила, — По-вашему, я совершила грех?

Лекарь усмехнулся:

— Вопросы греха вне моей компетенции.

— Шато нужен наследник. — хмурясь, объяснила Люсиль.

— Вы поэтому решились родить от англичанина?

— Я говорила себе, что да… Только это малая часть правды. — она помолчала, устремив взгляд на горизонт, — Похоже, я люблю майора, и не спрашивайте, как так вышло. Я не хочу любить его, а люблю. Он женат, а так…

— Так?

— А так, незаконнорожденное дитя незаконнорожденного английского солдата появится на свет зимой, и я хочу просить вас, милый доктор, принять роды.

— Само собой, мадам.

— Мне бы хотелось, чтобы людям рассказали о моей беременности именно вы, милый доктор. И не таите, кто отец.

Люсиль решила, что косточки ей будут перемывать так или иначе, а, чем раньше она им приестся, и к моменту рождения ребёнка пересуды утихнут.

— Марианне я скажу сама.

Доктору, хоть он и питал к вдове искреннее расположение, не терпелось поделиться тайной Люсиль со знакомыми. Лекарь попытался предвосхитить вопросы, которые будут ему задавать:

— А майор? Он вернётся к вам?

— Не знаю. — тихо призналась Люсиль, — Просто не знаю.

— А вы бы желали его возвращения?

Люсиль быстро отвернулась, но врач успел заметить слёзы, блеснувшие у неё на глазах.

В ближайшее воскресенье девушка пришла со всеми в церковь и после службы исповедалась кюре. Деревенские потом говорили, что не видели мадам Кастино такой счастливой много лет. Напускная весёлость Люсиль не могла обмануть лишь старую кухарку. Кормилица замечала, как часто девушка всматривается в дорогу от Селеглиз, будто ждёт, что на ней появится одинокий всадник в зелёном.

Жаркие недели лета в Нормандии сменяли друг друга, а всадника не было. 

Часть четвертая 

Глава 12

Путешествие вышло долгим. Их всё ещё искали, поэтому Шарп старался избегать людных мест. На деньги Харпера друзья купили трёх отличных лошадей и, забрав из Парижа Фредериксона, двинулись на юг. Странствовали в штатском, приторочив завёрнутые в холстину мундиры с оружием к сёдлам. Крупные города стрелки объезжали стороной. Завидя конных в униформе, сворачивали с тракта. Напряжение оставило стрелков только, когда они пересекли границу с Пьемонтом. Дальше встал выбор: тащиться через всю Италию по кишащим разбойным людом дорогам, либо отправиться морем, рискуя попасть в лапы берберских пиратов.

— Я бы хотел заехать в Рим. — мечтательно сказал Фредериксон, — Но по воде мы сэкономим прорву времени.

Шарп и Харпер с ним согласились. Лошадей друзья продали и поднялись на борт каботажной лохани, переползающей от порта к порту с постоянно меняющимся в трюме грузом. Сырые кожи, балки, вино, шерсть, свинцовые чушки… Менялись грузы, менялись пассажиры. Однажды на горизонте показался грязный серый парус, и побледневший капитан в страхе перед североафриканскими корсарами приказал извлечь из трюма длинные вёсла, за которые посадил пассажиров-мужчин. Как они ни тужились, через два часа их посудину обогнал английский шлюп. Фредериксон отшвырнул весло и, глядя на покрытые водянками ладони, выдал продолжительную и, очевидно, непристойную тираду на итальянском в адрес перестраховщика-капитана.

Познания друга в итальянском восхитили Шарпа. Фредериксон пожал плечами:

— Преимущества классического образования. Легко учить итальянский, ведь он — не более чем основательно испорченная латынь. Я иду спать. Коль нашему остолопу-капитану вновь что-то померещится, не трудитесь меня беспокоить.

Деньги Харпера таяли, как снег, и проклятая лохань волоклась со скоростью улитки. Однако хуже всего Шарпу приходилось из-за тени Люсиль, незримо встающей между ним и Фредериксоном. При встрече в Париже капитан поинтересовался здоровьем мадам Кастино. Шарп ответил небрежно, не углубляясь в подробности. Красавчик Вильям не настаивал. Можно было предположить, что капитану удалось изгнать из сердца неприступную вдову, если бы расспросы не повторялись так часто. Покончить с ними Шарп мог единственным способом: чистосердечно поведав Фредериксону о том, что произошло между майором и Люсиль. Делать это Шарпу ох, как не хотелось. Как-то вечером их посудина приближалась к рассыпанным по берегу огонькам порта. К взявшемуся за леерное ограждение майору неслышно подошёл Фредериксон.

— Я вот что думаю… — нарушил он молчание, — Пожалуй, я загляну к мадам Кастино. Поблагодарю хотя бы.

В который раз Фредериксон пытался вызнать у Шарпа, рада ли будет видеть капитана Люсиль.

Горизонт освещали вспышки далёких молний. Там гремела гроза.

— Полагаете, надо?

— Я давно убедился, что в отношениях с женщинами «полагать» бессмысленно. — изрёк Фредериксон, — Сейчас я просто собираюсь последовать вашему совету.

Шарп неопределённо качнул головой и, упреждая следующую реплику капитана, бодро осведомился, не показалось ли ему, что приготовленное коком мясо имело странный вкус?

— У всего, что мы едим на этом корыте, странный вкус. — буркнул Фредериксон, недовольный сменой темы.

— Кок сказал, что это кролики. Вчера я был на камбузе. У тушек отсутствуют лапы и головы.

— Вы что, любите глодать кроличьи лапы?

— Да не особенно. Кролика продают без лап и головы в том случае, если он на днях ещё мяукал.

— Приятного аппетита! — едко прокомментировал капитан, — Нам это жрать минимум пару дней. Может, вы отвлечётесь от гастрономии?

— Конечно, простите. — Шарп отвёл от друга взгляд.

— Вы, наверно, были правы. Надо быть настойчивее. Женщины, как и крепости, покоряются упорным. Так ведь?

— Иногда.

— Иногда? — повторил Фредериксон недоумённо, — Послушайте, Ричард, давайте без обиняков. Мне нужен ваш совет. Мне известно, что вы испытываете к подстрелившей вас мадам Кастино…

— Нет, неизвестно. — Шарп набрал воздуха. Сейчас или никогда, — Я и она…

— Как кошка с собакой. Да, я знаю. — перебил его капитан, — Видите ли, я надеялся, что смогу забыть её. Только ничего не выходит. Она каждую минуту со мной, что бы я ни делал, где бы ни находился, понимаете? Я буду настойчив, я добьюсь её, но мне нужен ответ: есть ли у меня шанс? Вспоминала ли она обо мне? И, если вспоминала, то как?

Приступ отчаянной смелости прошёл. Шарп смотрел на друга и сознавал, что не в силах убить его наповал своим признанием. Фредериксон прочёл по его лицу ответ, которого страшился:

— Мадам не хочет меня видеть, так?

— Нет, Вильям…

— Не надо! — с мукой в голосе остановил Шарпа капитан.

Он хотел закончить разговор до того, как подробности окончательно разрушат его самоуважение. Шарп беспомощно молчал. Капитан скрипнул зубами и мёртво попросил:

— Давайте больше не возвращаться к этой теме.

Шарп предпринял последнюю попытку:

— Я хочу вам всё-таки ска…

— Не надо, умоляю вас! Уж кто-кто, а вы-то должны понимать, что я сейчас чувствую!

Харпер, наверняка, по секрету рассказал капитану о Джейн, однако до сего момента Фредериксон ни словом, ни намёком не позволил себе в общении с Шарпом выдать своей осведомлённости.

Ни Шарп, ни Фредериксон о Люсиль Кастино больше не упоминали. Харпер пару раз заикнулся было, но, видя реакцию друзей, сделал соответствующие выводы. Единственной темой для разговоров, кроме быта, остался Дюко и возмездие ему.

Зримым подтверждением близости этого возмездия стал Неаполь, куда их судно прибыло жарким влажным утром. Сначала ветер донёс с юга смрад загаженных улочек, следом в первых лучах солнца Шарп заметил дымок курящегося вулкана в небе. Потом появилась туманная гряда гор и, наконец, сам Неаполь — беспорядочное нагромождение грязных домишек, будто вытряхнутых мусорщиком из мешка на склон холма. В бухте было тесно от кораблей: рыбачьих лодок, военных шлюпов, купеческих судов. В бухте, куда трёх стрелков привело возмездие.

Мсье Ролан клял вдову Кастино на все лады. Ну, почему она не написала ему раньше? Теперь англичане ускользнули, и мсье Ролан, довольствуясь вместо точных сведений обрывками, что дура-вдова догадалась выведать, был вынужден действовать с несвойственной ему поспешностью.

Донесение мсье Ролана было помещено в полую рукоять сабли врача-швейцарца, загнавшего шесть лошадей, чтобы добраться до средиземноморского побережья. Оттуда быстроходная бригантина единомышленника доставила доктора на остров Эльба. Английский фрегат, стерегущий гавань Портоферрайо, не заинтересовался бригантиной, а, даже, если бы заинтересовался бригантиной, не нашёл бы ничего необычного: один из личных врачей Наполеона вернулся к нему на службу.

В передней большого дома над морем, пышно именуемого «Императорским дворцом», донесение извлекли из тайника и послали нарочного за императором, осматривавшего земли во внутренних областях острова на предмет выращивания там пшеницы.

Вечером того же дня Наполеон возбуждённо вышагивал по саду за «дворцом». Редкая удача — среди его немногочисленной свиты нашёлся человек, не только знавший Дюко, но и сталкивавшийся с теми двумя стрелками.

— Завтра плывёте в Неаполь с дюжиной солдат. — приказал император вытянувшемуся перед ним Кальве, — Мюрат помогать мне не захочет. Хотя, чем чёрт не шутит? Обратитесь к нему, Кальве, только не вздумайте проболтаться о золоте. Запах наживы кружит Мюрату голову, как кобелю — запах течной суки.

— Что же мне сказать гадёнышу?

— Придумаете что-нибудь. — император посмотрел на честную бесхитростную физиономию генерала и вздохнул, — Я вас сообщу, что сказать.

Бывший маршал, а ныне властитель королевства Неаполитанского Иоахим Мюрат принять посланца Наполеона отказался. Вместо него Кальве привели к тучному кардиналу на роскошном троне. Кальве не обратил внимания на протянутую для поцелуя руку, чем обозлил сановника. Кардинал, тем не менее, неудовольствия показывать не стал. Он привык к высокомерию французов и знал, как превратить его в смирение.

— Вы посланы, — сказал кардинал на хорошем французском, — императором Эльбы?

— С миссией доброй воли. — важно ответствовал Кальве, — Его Величество хочет жить в мире с братьями-монархами.

— Его Величество всегда так говорил, — усмехнулся кардинал, — Когда убивал солдат братьев монархов тоже.

— Очень любезно со стороны Вашего Высокопреосвященства поправить меня.

Кальве едва удержался от колкости. Правя ничтожным клочком суши, Наполеон всё равно был монархом более великим, нежели марионеточный королёк игрушечного королевства. Да и кто знал Иоахима Мюрата до того, как Наполеон вынул его из навозной кучи, отряхнул и сделал тем, кем он является сейчас?

Кардинал развалился на мягких подушках:

— Я испытываю сильнейшее искушение, генерал, выдворить вас из королевства. Ваш хозяин принёс Европе много неприятностей, и я опасаюсь, вы и ваши головорезы намерены нарушить тишь и порядок нашего процветающего государства.

У Кальве вызывали сомнения как «тишь и порядок», так и процветание этого «государства». То, что кардинал может выкинуть генерала, сомнений не вызывало. Кальве учтиво пояснил, что он послан в Неаполь не для нарушения спокойствия. Его цель — найти некоего офицера.

— Майор Дюко верно служил Его Величеству, и Его Величество хочет предложить майору место при дворе.

Шпионы кардинала не ели хлеб зря. Кто такой «граф Понятовский» церковник уже был извещён. Знал он и о существовании сундука. Генерал Кальве мог сколько угодно распинаться в том, что его привела забота Наполеона о верном слуге. Кардинал не вчера родился. Забота Наполеона о сундуке «графа Понятовского» привела Кальве в Неаполь.

— В нашем королевстве нет никого, называющего себя «Пьер Дюко».

— Император будет весьма признателен Вашему Высокопреосвященству за помощь в розыске майора Дюко.

Кардинал поднял брови:

— Признателен? Эльба — маленький остров. Там, по-моему, растут оливы… Устрицы есть, да? Тутовые деревья есть? — он подмигнул носатому священнику за боковой конторкой. Тот растянул узкие губы в угодливой ухмылке, — В чём же может выражаться признательность вашего хозяина, генерал? В можжевеловых ягодах? Или сушёной рыбе?

— Его Величество будет благодарен. — набычившись, повторил Кальве.

Кардинал скучающе оглядел француза:

— Если ваш этот Дюко у нас, а я о нём не слышал, значит, он — уважающий наши законы господин, и я не вижу причин предавать его в руки вашего хозяина.

И тогда Кальве разыграл козырь, подсказанный ему императором:

— Предавать? Что вы! Правильнее, спасать. Его ищут англичане. За ним охотятся специально отряженные люди, и я не думаю, что они собираются вручить ему медаль или предложить пост в новом французском правительстве. Может быть, они уже в Неаполе.

Кальве полагал, что опередил Шарпа, мсье Ролан торопился с донесением, как мог, но кашу маслом не испортишь.

Кардинал задумался. Вмешательство англичан меняло картину. Французов, сажавших в оккупированных итальянских городах «Деревья Свободы», следом освобождая горожан от бремени имущества и жизней, здесь не любили. Хуже них были только англичане, по-воровски налетавшие с моря, чтобы под тем же предлогом «освобождения» творить бесчинства и трусливо бежать при первом же французском выстреле. После отречения Наполеона британцы распоряжались на Аппенинском полуострове, как хотели, и кардинал натянуто улыбался их наглецу-послу, изображая радость от присутствия на рейде Неаполя шести английских боевых кораблей, якобы призванных дать укорот алжирским пиратам. Глазки Его Высокопреосвященства превратились в щёлочки:

— Англичане никогда не интересовались этим вашим Дюко.

— Как видите, Ваше Высокопреосвященство, в отличие от императора, англичане не считают нужным спрашивать вашего дозволения, хозяйничая на вашей земле. — подлил масла в огонь проинструктированный Наполеоном генерал, — По моим данным, сюда направлена британская группа с целью захвата майора Дюко.

Кальве благоразумно умолчал, как о том, что «группа» состоит из трёх человек, так и о том, что на саму эту троицу объявлена охота.

— Вас послали убить их? — осведомился кардинал.

Если француз не блефует, он может пригодиться.

— Ну, что вы, Ваше Высокопреосвященство! Миролюбие императора общеизвестно. Он никогда не покусился бы на покой, царящий в вашем королевстве! Я попытаюсь переубедить их.

— Вы не похожи на дипломата, генерал. Я бы сказал, что меч вам привычнее слова.

— Да, я — солдат. — признал Кальве, — Я начинал боевой путь, сражаясь с австрийцами. Тех бить было легко, чего не скажешь о русских, с которыми я дрался потом.

Кальве закончил войну командиром бригады, выслужившись из рядовых. Он был одним из «дворняг Наполеона», храбрец, которого вознесла наверх отвага и умение увлечь за собой людей. Он не был умником, он был везунчиком. Кампанию за кампанией Кальве истреблял врагов своего обожаемого императора. Из России его бригада вышла, потеряв половину личного состава, но сохранив до конца дисциплину и исправное оружие. Многие считали это чудом, только у чуда имелось простое объяснение: бойцы Кальве боялись своего кряжистого генерала больше, чем русских казаков и партизан. Обидных неудач в его жизни было немного и, не считая русской кампании, чувствительнее всего задел его самолюбие майор английских стрелков Шарп под тес-де-Буш. Потому-то генерал Кальве и взялся за это поручение. У него имелся личный интерес.

Откровения генерала кардинал пропустил мимо ушей:

— Как их узнать, англичан ваших?

Кальве видел Шарпа и Фредериксона под Тес-де-Буш, потом в дыму схватки за Тулузу. Он не был уверен, что опознает их при встрече, но мсье Ролан предусмотрительно составил подробное описание внешности обоих стрелков. Впрочем, баловать ли кардинала, Кальве ещё не решил:

— Мне пришлют описание со дня на день, Ваше Высокопреосвященство.

— Какие у них планы?

Кальве пожал плечами:

— Убить Дюко, а зачем-почему… Кто поймёт английский сплин?

Действительно, хмыкнул про себя кардинал. И кто поймёт, почему французский генерал врёт, как сивый мерин? Не иначе, потому что речь идёт о золоте. За сундуком «графа Понятовского» охотятся и Наполеон, и англичане. Так почему бы к ним не присоединиться кардиналу? Соглядатаи с Виллы Лупиджи докладывали Его Высокопреосвященству, что постояльцы намерены после Нового года пуститься в дорогу. Золотой гусь упорхнёт на север, и денежный ручей иссякнет. А, может, и не иссякнет? Сам Господь послал этого Кальве! Кардинал сладко улыбнулся генералу:

— Помогите нам отыскать англичан, мсье, и мы попробуем свести вас с этим… Как вы сказали? Дюко, да?

— Допустим, я найду их…

— Найдёте, приведёте к нам. Для путешественников подобного рода у нас достаточно места в тюрьме.

— И вы сведёте меня с Дюко?

— Да. Обещаю.

Небрежно благословив, кардинал отпустил Кальве и повернулся к горбоносому священнику:

— Как думаешь, поверил он мне?

Отец Липпи неопределённо наморщил лоб. Кардинал скривился:

— Хорошо, спрошу по-другому. Ты веришь в рассказки французика?

— Не особенно, Ваше Высокопреосвященство.

— Ты не безнадёжен. Что посоветуешь?

Отец Липпи, давно смирившийся с ролью оселка, на котором кардинал оттачивает остроту своего ума, осторожно произнёс:

— Граф Понятовский щедро жертвует в казну Вашего Высокопреосвященства.

— И?

— По моему скромному разумению, графа надо предупредить. А он в долгу не останется.

Кардинал довольно хохотнул:

— Ах, отец Липпи, отец Липпи… Мать наша — святая церковь не просуществовала бы восемнадцать столетий, мысля так прямолинейно. Положим, генерал Кальве наткнётся на англичан. Что он сделает?

— Передаст их нам?

— Ха! — победно фыркнул кардинал и свысока объяснил, — Генерал — солдафон, а не словоблуд. Таких дуболомов посылают не сюсюкать. Англичан (буде они существуют) генерал постарается захватить сам, дабы выпытать у них сведения о местопребывании майора Дюко. Положим, захватит. Положим, выпытает. Нам он их передавать не будет. Первым делом он нападёт на виллу, ведь его хозяину позарез нужен заветный сундучок. И что тогда?

— Кровопролитие?

— Ещё и какое! И тогда нам черёд действовать. Напав на «графа», Кальве становится преступником. Если ему удаётся прикончить «Понятовского», мы, как блюстители порядка, арестовываем преступников. Содержимое сундука отходит матери-церкви на помин души покойного. Если же «граф» отбивает атаку Кальве, мы арестовываем оставшихся в живых негодяев, и нам в этом случае обеспечена та самая благодарность, о которой ты говорил. При любом исходе церковь не будет внакладе.

Под «церковью» скромный священнослужитель, конечно же, имел в виду себя.

Липпи восхищённо прищёлкнул языком:

— А англичане?

— А что нам англичане? Пусть Кальве их найдёт первым, и мы ему в этом всемерно поможем.

Если власти Неаполя сами покусятся на посланцев Лондона, вони не оберёшься. Кардинал растянул губы:

— Кальве управится с англичанами, А мы — с Кальве.

Политика, думал кардинал, штука несложная для того, кто не верит никому до конца, тщательно процеживает информацию, держит сокровищницу полной и умеет заставить других таскать для себя каштаны из огня. Пыхтя, Его Высокопреосвященство сполз с кресла и вперевалку отправился ужинать.

Два дня потратил Фредериксон, чтобы выяснить, что Вилла Лупиджи находится не в окрестностях Неаполя. Ещё день ушёл на то, чтобы отыскать возчика, который за последние крохи запасённых Харпером денег указал направление и растолковал дорогу. До виллы был день пути на север по-над морем.

— Охраняется, наверно. — предположил Шарп.

— Какой глубокомысленный вывод! — резко заметил Красавчик Вильям.

— Идти, пожалуй, лучше ночью. — Шарп старался не обращать внимания на дурное расположение духа капитана.

— Когда выдвинемся? — Харпера напряжённость, возникшая между друзьями, выводила из себя, и он прикладывал все силы, чтобы разрядить обстановку.

— Выдвинемся, как стемнеет. — решил Шарп, — У виллы будем на рассвете, день понаблюдаем, ночью нападём. Вы не возражаете, Вильям?

— С чего бы мне возражать?

Когда они покинули постоялый двор, солнце уже скрылось за горизонтом. Неряшливо одетые стражники на городской заставе не обратили на путников никакого внимания. Задымленный вонючий город остался далеко позади, и лишь тогда у Шарпа отлегло от сердца. Было приятно чувствовать под ногами дорогу и знать, что в конце её ожидает простая солдатская работа. То, что можно сделать быстро и жёстко. На войне всё было просто, сложности принёс мир. С поимкой Дюко закончится ясность, и снова начнутся сложности. Джейн и Люсиль. Имена их отдавались в мозгу Шарпа в такт шагам. Хочет ли его возвращения Джейн? Какую из них он хочет сам? Вопросы теснились в шарповой голове, и ни на один из них у него не было ответа.

Ночь выдалась тёплая и безветренная. Луна взошла над Везувием и брезгливо убралась от его дыма к морю. Дорога светлой лентой пролегла меж чёрных полей. Где-то в стороне глухо вздыхал прибой. Сова ухнула, пролетая над троицей стрелков, и Харпер перекрестился. Сова — птица смерти.

Около одиннадцати друзья сошли с дороги и расположились в рощице падубов. Там они содрали с себя штатские тряпки и облачились в зелёные мундиры. Не рано ли, думал Шарп, до виллы ещё шагать и шагать. Впрочем, сомнения развеялись, стоило стрелку почувствовать на боку тяжесть палаша.

— Так лучше, правда? — Фредериксон пристегнул к поясу саблю.

— Гораздо. — отозвался Шарп.

Капитан вытащил саблю из ножен, оглядел лезвие и примирительно сказал:

— Вы уж простите мне мою резкость, Ричард. Я, наверно, обидел вас.

— Не то, чтобы очень. — смутился Шарп.

— Простите. Ради Бога, простите.

Радость от того, что натянутость меж ним и Фредериксоном исчезла, сменилась острым приступом вины, едва Шарп вспомнил о Люсиль.

— Вильям… — начал майор, но осёкся.

Момент для признания был не слишком подходящий. Харпер, услышав извинение капитана, довольно лыбился, и Шарпу расхотелось откровенничать:

— Я тоже, Вильям, вёл себя не ангельски.

— Это всё мир. — улыбнулся Фредериксон, — К чёрту мир! Да здравствует война!

Он отсалютовал друзьям саблей. Боевой азарт проснулся в Шарпе. К чёрту мир, думал майор, к чёрту Джейн, к чёрту Россендейла, к чёрту Люсиль! Да здравствует война!

Выбравшись из падубов, друзья обогнули спящую деревню. Лаяли учуявшие перехожих чужаков собаки. Ниже селения, у самого моря, белели мраморные колонны. Фредериксон датировал их поздней Римской империей и, хоть с ним никто не спорил, принялся с жаром доказывать свою точку зрения. Далеко за полночь дорога вильнула в глубокую расщелину, тёмную, как спуск в ад.

Друзья остановились.

— Паршивое местечко. — высказался Харпер.

— Для засады идеально. — поддержал его Фредериксон.

Шарп поморщился. Лезть во мрак не хотелось. Выбора, однако, не было. Пытаясь обойти расщелину, стрелки могли заблудиться.

— Хочешь-не хочешь, а идти придётся. — подвёл итог Шарп.

Крутые склоны оврага поросли кустарником. Желая осмотреться, Шарп полез наверх, но лишь без толку ободрал ладони о ветки ежевики. Дно лощины то поднималось, то опускалось, и за очередным извивом открылся относительно прямой участок, тянущийся километра три, расширяясь и переходя в равнину, отчёркнутую сбоку пляжем. Пустынность пейзажа и царящая вокруг тишина убаюкивали, будто говоря: это не Испания, где враг притаился за каждым кустом, это мирная благословенная Италия. На севере, далеко впереди, гнилыми зубами чернели низкие горы. Где-то там стрелков ожидала Вилла Лупиджи. Шарп мотнул головой, указывая на горы друзьям:

— Конец нашего пути.

Фредериксон задумался. Харпер замурлыкал под нос что-то на гэльском. Капитан, поотстав от идущего первым ирландца, вполголоса поинтересовался у Шарпа:

— По-вашему, он найдёт себя вне армии?

— У Патрика редкий талант всюду чувствовать себя, как рыба в воде.

— Счастливчик. — вздохнул капитан, — Мне бы так.

— Да бросьте, Вильям. Вам на войне везло, неужто в мирной жизни не повезёт?

— Дай-то Бог. Если женщине-свинье повезло, значит, и у меня надежда есть.

Офицеры замолчали. Харпер пел всё громче, и эхо металось меж отвесных стен расселины.

Фредериксон поправил на плече ремень винтовки:

— Харпер счастлив в браке?

Догадываясь, куда клонит капитан, Шарп ответил:

— Очень. Какой бы субтильной ни казалась его Изабелла, хватка у неё железная.

Фредериксон жадно ухватился за ответ друга:

— Как и у мадам Кастино, правда?

— Правда.

— В жизни ей досталось.

— Бывает и хуже. — кисло заметил Шарп.

— Бывает, конечно. Только у неё бытьё — не мёд. Семья погибла, поместье на ней, а она не жалуется. Сильная женщина.

Шарп сделал попытку сменить предмет беседы:

— Сколько, по-вашему, нам ещё идти по оврагу? Километр, полтора?

— Да, наверное. — невпопад согласился Фредериксон и воодушевлённо продолжал гнуть свою линию, — Знаете, я для себя решил: еду в Лондон, выхожу в отставку и пулей в Нормандию! Когда, пользуясь вашей метафорой, не удалась эскалада[390], надо вести осаду по всем правилам. Крепости берут упорством. Так?

— Ну… Так.

— А уж я-то буду упорнее упорных. Засуну куда подальше гордыню и буду осаждать мадам Кастино, пока она не скажет: «Да!»

Признания было не избежать.

— Вильям. — сглотнул слюну Шарп.

— Да, Ричард? — будущее счастье с Люсиль, нарисованное капитану воображением, наполнило его благодушием.

— Мне надо вам кое-что сказать… — начал Шарп, ужасаясь тому, что собирается сделать.

На долю секунды он поддался искушению оставить всё, как есть, забыть о Люсиль Кастино, пусть сама выпутывается, когда к ней прилетит окрылённый надеждой Фредериксон.

— Слушаю вас?

— Женщины — помеха дружбе…

Фредериксон хмыкнул:

— Вы боитесь, что мы будем редко видеться после свадьбы? Вздор, Ричард, вы всегда будете желанным гостем, где бы ни жили мы… — он запнулся и с дрожью в голосе добавил, — Мы с Люсиль.

— Нет, Вильям, я не об этом… Я… — заторопился Шарп.

Его прервал выстрел, нарушивший безмятежность ночи. Вспышка озарила правый откос пологого расширяющегося буерака. Фредериксон метнулся влево. Шарп кубарем скатился с дороги вправо. Харпер в шаге от него взял наизготовку семиствольное ружьё. Пуля не задела никого из них. В темноте кто-то засмеялся.

— Кто там? — крикнул Шарп по-английски.

Тишина.

— Видишь ублюдка, Патрик?

— Ни черта я не вижу, сэр!

Весело насвистывая, на дорогу впереди вышел человек. Он не таился, будто плевать хотел на трёх съёжившихся метрах в тридцати от него солдат. На нём был длинный плащ, а в руке ружьё. Харпер взял чужака на мушку, но на косогорах за незнакомцем встали силуэты его приспешников. Защёлкали взводимые курки.

— Разбойники? — предположил Фредериксон, оттягивая ударник винтовки.

Шарп тоже поставил винтовку на взвод, хотя понимал, что на их выстрелы немедленно ответит залп.

— Вот твари. — процедил он сквозь зубы.

Дурья башка, он совсем забыл о бандитах, которых в Италии развелось, как на собаке блох. Шарп встал, двигаясь как можно более раскованно, чтобы дать понять засевшим впереди мерзавцам, что он их не боится:

— Вильям, с ними договориться возможно?

— Насколько мне известно, обычно возможно. Только самое малое, чего мы лишимся — нашего оружия.

Фредериксон тоже поднялся и обратился к незнакомцу по-итальянски:

— Кто вы?

Тот хихикнул, медленно приблизился к стрелкам. Подойдя к Шарпу, он спросил по-французски:

— Помните меня, майор?

На лице Шарпа в свете луны отразилось недоумение. Незнакомец фыркнул и сбросил с плеч плащ. Незнакомец был невысок, коренаст, в тёмно-синей форме с потемневшим золотым шитьём.

— Бонжур, майор Шарп.

— Кальве! — изумлённо выдохнул стрелок.

— Генерал Кальве! — кичливо поправил его француз, — А вас и майором-то стыдно звать. Вы ломились по оврагу не как солдаты, а как шлюхи в поисках клиента! Тьфу! Вас тут хоть с оркестром можно было подстерегать, вы всё равно чёрта с два бы что услышали!

Шарп досадливо скрипнул зубами. Кальве был прав. Вот она, плата за беспечность. Француз пальцем убрал от себя дуло винтовки, шагнул к Шарпу вплотную и, встав на цыпочки, вдруг залепил майору звонкую пощёчину.

— За известь! — сурово пояснил он.

Шарп понял, что имеет в виду генерал. Под Тес-де-Буш майор применил против наступающих французов известь, выжигая атакующим глаза и обратив в бегство. Память об этом, очевидно, до сих пор ранила Кальве.

— Только англичанин мог воспользоваться такой мерзкой уловкой против сопливых новобранцев. Были бы со мной мои ветераны, англичанин, ты бы живым оттуда не ушёл!

Шарп лихорадочно соображал, каким ветром занесло французского генерала на захолустную итальянскую дорогу? И сколько с ним людей? Майор стрельнул взором за спину Кальве. Тот уничижительно засмеялся:

— Думаешь, мне нужна помощь, чтоб удавить тебя, англичанин? Найти тебя — да, а справиться с тобой мне хватит голых рук!

— Помощь, чтоб найти меня? — вычленил нужное Шарп.

— Я послан по твою душу, англичанин. Послан моим императором. Понимаешь ли, я верен тому, кому принёс присягу. Не то, что сволочь, пылко лижущая задницу Бурбону. Человечек отписал из Парижа императору. Император послал меня за тобой, а здесь жирдяй-кардинал подрядил меня арестовать тебя. Ушлые ребята, эти неаполитанцы. Я дал им описание всей твоей компашки, майор, и они пасли вас от самой пристани. И вот вы здесь!

Кальве раскрыл объятия, словно хлебосольный хозяин, приветствующий дорогих гостей.

— Зачем вы искали нас? — осведомился Фредериксон.

— Ух ты! Чудо-юдо умеет говорить! — глумливо пропищал Кальве и буркнул обычным голосом, — Кишки вам выпустить, зачем же ещё? Император приказал, потому что вы спёрли его золото!

— Эй, полегче! Мы золота не крали! — ощетинился Шарп.

— Крали или собирались украсть, какая разница? — ухмыльнулся француз, — А то с чего бы вам Дюко искать?

Генерал пренебрежительно отвернулся от Шарпа и крикнул своим выходить из укрытий.

Французы окружили стрелков, и Шарп заметил, что среди них нет зелёных юнцов. Все они были опытными вояками, опалёнными огнём не одного сражения.

Кальве упёр дуло мушкета Шарпу в кадык:

— Положите-ка на землю свой пугач, майор, и пусть ваши приятели сделают то же самое.

Шарп не двигался.

— Ну что за ребячество, майор? Если вас разоружат мои усачи, они отберут и ваши офицерские зубочистки тоже. Я же прошу всего-навсего бросить огнестрельные игрушки.

Как ни тонка грань, расстаться с оружием добровольно несколько менее унизительно, чем быть обезоруженным кем-то, и стрелки нехотя опустили оружие в дорожную пыль. Едва Шарп выпрямился, в адамово яблоко ему вновь уткнулся мушкет.

— Итак, майор, известно ли вам, где наш общий знакомый Дюко?

— Да! — с вызовом подтвердил Шарп.

— Само собой. — хмыкнул генерал, — Где же?

— Подите к дьяволу, генерал!

— До чего же героично. Умереть под пытками, не выдав врагу самой страшной военной тайны… Да вот беда, не намерен я пытать вас. Я препровожу вас со всем почтением к жирдяю-кардиналу, и он посадит вас в неаполитанскую тюрягу. Вы там не бывали? Некоторым удаётся там выжить, однако паразиты, болезни, голод и грязь превращают их в то, что и человеком-то не назовёшь. А скажете, где Дюко, — пожалуйста, чешите на все четыре стороны. — Кальве нажал на мушкет, больно буравя Шарпу кожу на шее, — Где Дюко, майор?

— Надо было шлёпнуть вас под Тулузой. — выдавил Шарп.

— Так это была ваша пуля? — Кальве хохотнул, — Не родился тот англичанин, что меня убьёт, майор! Хватит цацкаться! Или вы мне говорите, где прячется Дюко, или я пристрелю вас на месте.

Шарп прищурился и так же хлёстко, как перед тем сам генерал, дал ему затрещину.

Голова Кальве дёрнулась вбок. Он попятился и, направив мушкет Шарпу между глаз, прошипел:

— Сволочь!

— Пошёл ты! — выпалил Шарп по-английски.

Кальве нажал на спуск.

Майор шарахнулся, выхватывая из ножен палаш. Лезвие вышло сантиметров на двадцать, прежде чем он осознал, что мушкет не заряжен. Кальве загоготал:

— Сушите штаны, майор, я же разрядил оружие, привлекая ваше внимание. А теперь берите винтовки и айда ловить Дюко.

Он приказал своим бойцам строиться. Усачи послушно сформировали два ряда. Стрелки переглянулись.

— Ну! — прикрикнул на них Кальве, — Долго вы будете прохлаждаться?

Стрелки стояли. Шарп осторожно поинтересовался:

— Вы предлагаете нам идти с вами ловить Дюко?

— Все англичане такие остолопы или только вы, майор? — хихикнул генерал, — Сами посудите, не сдавать же мне вас толстопузому кардиналу? Он мне не сват, не брат, к тому же пускает слюнки при мысли о золоте императора. А золото я должен вернуть императору. Раз вы не желаете мне сообщить, где Дюко, придётся взять вас с собой. Повезло вам, будете сражаться под моим началом. Мы на одной стороне, нравится нам это или нет, англичанин. Союзнички. Правда, я — генерал императорской армии, а вы — три куска английского навоза. То есть, я приказываю, а вы исполняете мои распоряжения с рвением мокроносого рекрута. Что раззявились-то, как монашка в мужской бане? Куда идти?

— Выбор у нас, похоже, небогат. — произнёс Фредериксон.

Небогат. Так Шарп приобрёл в лице Кальве нового командира и нового повелителя в лице императора Эльбы.

Наполеона Бонапарта. 

Глава 13

— Кардинал — церковник, а где вы видели церковника, не любящего звонкую монету? — толковал Шарпу Кальве.

Они лежали на гребне холма, поросшего падубами и кипарисами. Отсюда отлично просматривался утёс, на котором была построена Вилла Лупиджи, находящийся в полутора километрах от наблюдательного пункта стрелков. Харпер, Фредериксон и дюжина французов расположились за спинами Кальве с Шарпом на дне мелкой долины под сенью старых олив.

— А ещё кардинал, как всякий церковник, обожает загребать жар чужими руками. В данном случае, нашими.

Кардинал сделал всё, от него зависящее, чтобы облегчить Кальве работу, разве что не рассказал, где Дюко. Кальве отвели домишко, где он и его люди дождались прибытия стрелков в Неаполь. Генерал дал кардиналу описание англичан, и, едва друзья ступили на итальянскую землю, таможенники донесли, что темноволосый дылда и одноглазый уже в городе. В домишко, где квартировал Кальве (недалеко от места их засады), примчался запыхавшийся гонец с докладом: англичане идут по северной дороге, только их трое, а не двое.

— Заметьте, — ухмыльнулся Кальве, — после этого кардинал устранился.

— Почему?

Кальве опустил старую подзорную трубу, на боках которой хватало царапин и вмятин:

— Почему? Мы упокоим Дюко, а кардинал арестует нас и прихватит золото. Нам, англичанин, надо толстяка перехитрить.

Мудрствовать Кальве не собирался. Чем проще, тем лучше. Кардинал, наверняка, предполагал перехватить их на обратном пути, перекрыв дороги. Поэтому генерал отрядил трёх своих ребят в деревушку на берегу моря западнее виллы. Они должны были угнать рыбацкий баркас, желательно с экипажем. Двое из отряженных гренадёров служили матросами во французском флоте до его разгрома.

— Атакуем ночью, — продолжал Кальве, — потому что, если отребье пузатого попытается напасть на нас по свежим следам, мы сможем ударить первыми, и они будут так же беспомощны, как вы накануне.

Ночной бой, считал Кальве, плохо сказывается на боеспособности необстрелянных подразделений. Потому-то он и не посылал свою не нюхавшую пороха бригаду в ночные атаки под атаки под Тес-де-Буш.

— Будь у меня там больше ветеранов, я бы надрал вам задницу!

— Многие лягушатники хвастали, что надерут мне задницу, — мягко возразил Шарп, — А с моей задницей пока всё в порядке.

— Просто вам везёт, как утопленнику. — Кальве заметил движение на вилле и направил туда трубу, — Как вы, кстати, выучили французский?

— Мне помогла мадам Кастино.

— В постели, да?

— Нет. — отпёрся Шарп.

— Хорошенькая, небось?

Шарп поколебался:

— Да.

Кальве сказал со смешком:

— Женщины. Никогда их не понимал. Они облают десяток чистокровных кобелей, чтобы перед дворнягой вроде меня или вас свалиться на спину, как подстреленные. Мне-то жаловаться грех. Помню, одной итальянской герцогине я признался, что мой отец всю жизнь копал канавы, и она тут же затащила меня в койку! — он покачал головой, — Вымотала хуже, чем казачья засада.

— Я же говорил вам, — терпеливо произнёс Шарп, — что не спал с мадам Кастино.

— Серьёзно? С чего бы ей тогда так печься о вашей шкуре?

Генерал успел просветить стрелка относительно письма Люсиль, заставившего Наполеона по-новому взглянуть на роль Дюко в исчезновении золота.

— Она же клялась, что вы невинны, как новорождённый. С чего бы?

— С того, что я невиновен. — в десятый, наверно, раз повторил Шарп.

От заботы Люсиль на душе у него становилось тепло и до странности легко.

— А вы женаты, генерал?

— Боже, да. — Кальве выплюнул табачную жвачку, — Чем мне нравится война, англичанин, так это тем, что держит нас от наших жён подальше, а к чужим поближе.

Шарп усмехнулся и попросил у Кальве подзорную трубу.

— Нападать лучше с того боку.

— Очень ценное замечание. — съязвил генерал, — Думаю, даже деревенский дурачок докумекал бы, что нападать лучше с той стороны.

Шарп насмешку игнорировал. Они с Кальве быстро нашли общий язык, что было неудивительно. Оба вышли из нижних чинов, оба не знали ничего, кроме войны. Кальве поднялся чуть выше, но у него было то, что отсутствовало у Шарпа: бесконечная преданность одному человеку. Шарп никогда не сражался за короля Георга, Кальве никогда не сражался ни за кого и ни за что, кроме императора. Союз с Шарпом генерал рассматривал как явление временное, в данный момент неизбежное. Шарп подозревал, что генерал и в преисподнюю помчится вприпрыжку, буде Наполеону вздумается поглазеть на старика-Вельзевула в клетке.

Вилла Лупиджи, впрочем, на преисподнюю не походила. Оборонительных укреплений здесь не имелось, даже оставшихся в наследство от прежних неспокойных веков. Здесь не было гласиса для заполошного подъёма, равелинов для боковых обходов и изрыгающих картечь пушечных амбразур. Обычные развалины, вознесённые над местностью. Ночью Шарп с Кальве обогнули скалу по кругу, приметив фонари на обращённой к морю стороне и непроглядную темень в руинах на востоке. С востока и решили ударить.

Осталось выяснить число защитников. Наблюдая за виллой, генерал с майором насчитали два с половиной десятка бойцов. Часть из них слонялась у внешней стены. Часть с бабами прохаживалась к морю. Двое дрессировали здоровенных, похожих на волков, собак. Пьер Дюко не показывался. По прикидкам Кальве, у очкастого майора имелось около трёх дюжин бойцов. У самого генерала, за вычетом троицы, посланной за лодкой, десять.

— Драчка будет что надо! — крякнул Кальве.

— Псины меня беспокоят. — поморщился Шарп.

Кальве оскалился:

— Что, англичанин, страшно?

— Да. — не таясь, ответил Шарп.

Честность его произвела на Кальве впечатление.

— Как-то так сложилось, что от боя к бою страха всё больше и больше. Под Тулузой и вовсе…

Кальве выпятил подбородок:

— Я постарался. Беднягам рекрутам так хвосты накрутил, что они в атаку бежали от меня, как сатана от ладана!

— Сражались они славно. — признал Шарп.

— Что толку? Не победили же. Уж вы, дружок, об этом позаботились!

— Не я. Шотландец по фамилии Нэн. А ваши его убили таки.

— Хоть какое-то утешение. Я, вообще-то, шёл туда умирать. А в конце и вовсе пули в спину ждал. Не судилось. Старею, видать. Шутки шутками, а я тоже здорово трусил там. — откровенность Шарпа развязала язык Кальве, — Это всё после России. До неё я просыпался и от мысли, что сегодня я с кем-нибудь сцеплюсь, мне танцевать хотелось. А в России… Там, видать, на каждом привале я терял маленькую частичку своей бесшабашности. Терял, терял, пока она и вовсе не иссякла.

Он внезапно смутился, жалея, что разговорился так некстати:

— Впрочем, лечится болезнь просто. Коньяком.

— А у нас — ромом.

— Коньяк и копчёная грудинка. — облизнулся Кальве, — Перед схваткой — лучшая закуска.

— Ром и говядина. — не соглашался Шарп.

— Дело вкуса, англичанин. В России я сжевал одного из своих капралов. Жестковато, но вполне съедобно.

Кальве отобрал у Шарпа подзорную трубу и принялся разглядывать вымершую прокалённую солнцем виллу:

— Пойдём часа в два ночи. Как считаете?

Шарп отметил, что генерал, при всей его спеси, советуется с ним:

— Разумно. Делимся на две группы. Мы выступим первыми.

— «Мы», англичанин?

— Стрелки, генерал. Наша троица. Мы.

— Кто тут, интересно, командует, я или вы? — возмутился Дюко.

— Мы — стрелки, генерал. Лучшие из лучших, и стреляем мы искуснее любого из вас.

Только гордость, проклятая солдатская гордость побуждала Шарпа идти в авангард. Он похлопал по прикладу винтовки Бейкера:

— Хотите нашей помощи, генерал, пустите нас вперёд. Предпочитаю находиться подальше от ваших обломов, когда они, как стадо быков, грохотом копыт переполошат врага. К тому же, наша зелёная форма больше подходит для ночной атаки, чем ваша. Она темнее.

— Как и ваши души. — проворчал Кальве, — Ради Бога, хотите — идите первыми. Мне-то что. Вдруг свиньи не дрыхнут, а поджидают нас, пусть уж лучше они вас покрошат, чем моих ворчунов. — он отполз по склону назад, — Стоит вздремнуть, англичанин, благо время есть.

На вилле пёс распахнул вверх пасть и завыл на слепящее солнце. Как и солдаты в полутора километрах от утёса, он ждал ночи.

Бойцы Кальве, подобно троице стрелков, носили свою старую форму. Двенадцать гренадёров принадлежали к сливкам императорской армии — к Старой Гвардии.

Попасть в её ряды солдат мог лишь после десяти лет службы, и на дюжину «ворчунов» Кальве приходилось, считай, полтора века драк и походов. Каждый из них, по примеру Кальве, последовал в изгнание за своим императором, и форма на «ворчунах» была та самая, что пугала неприятеля от Испании до России. Тёмно-синие мундиры с алыми обшлагами и отворотами фалд. Высокие медвежьи шапки в чёрных водоотталкивающих чехлах. Помимо мушкета, гвардейцы вооружались полусаблей с семидесятисантиметровым клинком и латунным эфесом. Собравшиеся под оливами гренадёры выглядели величественно. Однако их белые штаны-кюлоты и белые же гетры издали бросались в глаза в лунном свете. Рядом с гвардейцами стрелки в их тёмно-зелёной форме ускользали от взора, подтверждая разумность предложения Шарпа.

В полночь Кальве вывел свой крохотный отряд из-под олив и направился к подножию скалы, на которой раскинулась Вилла Лупиджи. Трое посланных за лодкой бойцов вышли раньше остальных. Кальве на прощанье пригрозил им самыми жуткими карами, если будут шуметь, и теперь повторил предостережение для прочих, а потому группа двигалась со скоростью черепахи. К двум они добрались до кипарисовой рощицы у подошвы утёса, последнему укрытию перед подъёмом к вилле с востока.

На фоне посеребрённого луной моря развалины проступали чёрными тенями.

— Они могут быть настороже, дружище. — сказал Кальве, — Тогда вам крышка.

«Дружище» Шарпу понравилось. Он ухмыльнулся:

— Будем молиться, чтоб ублюдки сопели в две дырочки.

— К бесу молитвы, англичанин. Сто молитв не заменяет штыка да мушкета.

— И коньяка?

— Само собой.

Кальве протянул Шарпу флягу. Майор покачал головой. Страхи страхами, а показывать себя слабаком перед ветеранами Старой Гвардии не хотелось. Пусть видят, что стрелки тоже не лыком шиты.

Кальве соображения такого рода не терзали, а потому он глотнул из фляги и, к изумлению Шарпа, крепко обнял его:

— Vive l’Empereur, mon ami.

Шарп помедлил и попробовал на зуб новый для себя клич:

— Vive l’Empereur, mon General.

Гвардейцы заулыбались и с ними Кальве:

— У вас неплохо выходит, англичанин. Потренироваться бы, и вовсе от француза не отличишь. Жаль, времени нет. Пора!

Шарп взглянул на виллу, прикидывая, какие сюрпризы таятся там, затем кивнул Харперу с Фредериксоном, и друзья растворились во мраке, спеша поставить точку в конце их долгого похода.

Поначалу было легко. Заросший травой склон поднимался полого, утруждая скорее нервы, чем мускулы. Шарп случайно вывернул из грунта неплотно сидящий булыжник, и тот покатился вниз, увлекая за собой с десяток других. Шарп обмер, представляя, как чертыхается внизу Кальве. Харпер с капитаном застыли, вглядываясь в развалины наверху. Мелькнула летучая мышь. Больше движения не было. Если там и были часовые, они затаились. Собаки тоже не давали о себе знать.

Стрелки крались вправо, к глубокой тени, отбрасываемой виллой на восточный откос. Крались поочерёдно, обычным для застрельщиков порядком: двое двигаются, третий прикрывает.

Спустя пятнадцать минут они скрылись тени построек. Под покровом мрака они бы продвигались быстрее, однако уклон стал круче, и Шарп был вынужден повесить винтовку на плечо. Поднялся лёгкий ветерок. Он дул с суши в сторону моря.

— Ложись! — прошелестел слева Харпер, и Шарп с Фредериксоном послушно приникли к земле.

Сверху донёсся неясный звук. Шаги, не шаги? Шарп осторожно снял винтовку. Повернув голову, он оглядел подножие утёса. Кальве и гренадёров видно не было.

— Сэр! — тихо позвал Харпер.

Из-за угла полуобрушенной стены вышли двое. Они беззаботно болтали, закинув мушкеты за спины. Оба курили. Они нырнули в тень, и продвижение их выдавали только огоньки сигар да приглушённые голоса. Судя по их беспечности, Дюко не был предупреждён неаполитанцами ни о Кальве, ни о стрелках. Это было хорошо, другое плохо: часовые остановились и, похоже, в ближайшее время покидать укромное местечко не собирались, преграждая путь стрелкам. Откуда-то из руин за часовыми гавкнул пёс. Один из караульных прикрикнул на него. Мрачное предчувствие отдалось холодком в животе Шарпа. Собаки, чёрт!

Майор осторожно пополз вверх. Из них троих он был дальше всех от часовых и имел больше шансов добраться до развалин незамеченным. Он перемещался, по сантиметру подтягивая себя на локтях. Шарп находился в сорока метрах от ближайшего обваленного куска кладки, и в шестидесяти — от дозорных. Сумей майор достигнуть руин, он сможет подкрасться к караульным со стороны виллы и кончить их без пальбы. Палаш он наточил днём, тогда же обмотал тряпками ножны, чтоб не звякнули о камни. Псы молчали. Левое плечо ныло от усилий, повреждённый сустав не восстановился до конца. Шарп старался не обращать внимания на боль. Сейчас всё зависело от него. Харпер и Фредериксон были беспомощны. По лёгкому шороху они, вероятно, догадались, что предпринял Шарп, и оружие их сейчас было нацелено на тлеющие пятнышки кончиков сигар караульных. На всякий случай.

Сердце Шарпа бешено колотилось. Часовые всё трепались. Найдя точку опоры, Шарп поставил правую ногу и привстал. Минута, и он в развалинах. Десять минут на то, чтобы разделаться с часовыми, и Харпер криком козодоя даст знать Кальве, что путь расчищен. Пригнувшись к самой земле, стрелок сделал шаг. И тут его сердце чуть не взорвалось.

Два пса учуяли в ночном зефире запах чужих.

Лай разорвал тишину. Собаки бросились через лабиринт кустов и обломков к склону. Шарп выхватил взглядом метнувшиеся сквозь руины тени и рявкнул:

— Огонь!

Выстрелы винтовки и семиствольного ружья грохнули почти разом, оглушая. Вспугнутые птицы шумно поднялись в воздух из руин. Заорал раненый. Псы рванулись к ближайшему чужаку: Шарпу.

Шарп собак не видел, скорее, угадывал. Встав в полный рост, он выхватил палаш и рубанул по ринувшемуся к нему рычащему сгустку тьмы. Сталь лязгнула по кости, и рык сменился воем. Уловив боковым зрением движение сбоку, Шарп отпрянул вправо, подняв для защиты левую руку. Клыки вцепились в рукав, оцарапав предплечье. Затрещала ткань, и промахнувшийся пёс покатился вниз. Шарп тоже не удержался на ногах, опрокинувшись на спину и съехав по склону. Оружие он потерял. Страх обуял стрелка. Он знал, как драться с людьми, но с псами? Их ярость без проблеска разума лишала Шарпа способности трезво соображать. Майор бросился к месту падения за своим оружием. Издыхающий первый пёс из последних сил дёрнулся укусить, но Шарп жестоким пинком отшвырнул его прочь. Второй кобель сбил стрелка с ног, запрыгнув на грудь. В отчаянии Шарп схватил его за горло правой рукой. Зубы с застрявшей между ними обрывками зелёной ткани щёлкали в десятке сантиметров от лица Шарпа. Вонь из пасти забивала дыхание. Капала слюна. Хлопнул мушкет. Вспышка адским пламенем отразилась в бессмысленных от злобы буркалах пса. Шарп слышал команды выкрикиваемые внизу Кальве. Зверь, рыча, разрывал когтями грудь и живот стрелка. Майор чувствовал, что вот-вот его правая рука не выдержит натиска полусотни килограммов ненависти и кровожадности. Вложив в рывок всё, что мог, он опрокинул пса набок и налёг на руку всем телом. Выстрел грянул где-то рядом. О, чудо! В шаге тускло блеснуло лезвие палаша. Пальцами левой руки Шарп подтянул к себе за кончик лезвие и, обхватив его посередине, вогнал в развёрстую рычащую пасть. Кисть скользнула по металлу, разрезая кожу на ладони. Зверь затих. Шарп отвалился в сторону. Переведя дух, он вскочил на ноги. Майор вырвал палаш из пасти пса и, давая волю гневу, в которой обратился пережитый только что ужас, принялся рубить оба трупа. Рубить, пока не превратил их в кровавое месиво.

— Сэр! Вы где, сэр?

Харпер.

— Здесь! — хрипло отозвался Шарп, — Что у вас?

— Два покойника, сэр!

— Давай в развалины, Патрик!

Отодрал от порванного рукава лоскут, Шарп кое-как замотал порезанную ладонь. Адски болели левое плечо и правая нога. По склону карабкались гренадёры Кальве. Винтовка! Где винтовка? Опустившись на четвереньки, майор зашарил по земле. Среди липких шматов собачьей плоти пальцы нащупали ствол. Поднявшись, Шарп поковылял к друзьям.

Фредериксон оглянулся:

— Харпер шлёпнул одного, я — второго. Вы в порядке?

— Не совсем. Чёртовы собаки.

При воспоминании о псах Шарпа до сих пор била дрожь. От угла виллы кто-то выкрикнул предупреждение. К месту схватки спешили другие патрули. Шарп скривился. Плевать. С ублюдками управятся ребята Кальве. Сейчас главное — прорваться туда, вглубь виллы.

— Вперёд!

Харпер разведал путь сквозь обломки наружной стены и провёл друзей туда, где когда-то был двор. Кирпичные стены с одного бока поднимались на два этажа, другой край представлял собой кучу мусора, поросшую травой и кустами.

— Живей!

Боль сводила с ума, но надо было спешить, пока враги не опомнились. По лабиринту ничего не прикрывающих стен и ведущих в никуда арок стрелки перебегали от тени к тени, продвигаясь к жилой части виллы. Каждый шаг майор ожидал вспышки выстрела или окрика. Пока везло. Средь павших колонн и коридоров без крыш обитали только птицы, ящерицы да гадюки.

— Сюда! — Харпер нашёл почти не повреждённую галерею, ведущую в западное крыло. В восточной части трещали мушкеты. Стрелки перебрались через груду обломков и остановились перевести дыхание. В галерее было темно и тихо.

— Оружие заряжено? — спросил Шарп.

Сам он так и не выстрелил, а Харпер с Фредериксон успели перезарядиться. Шарп спрятал палаш и взвёл винтовку.

— Майор! — надрывался Кальве с востока, — Где вы, чёрт бы вас побрал?

Шарп, может, и ответил бы, но откуда-то сверху, будто с неба, громко треснул залп. Шарп выглянул. Тёмная масса людей Дюко построилась вдоль верхней кромки стены, отделявшей хаотическое нагромождение развалин от обжитой части виллы. Гвардейцы Кальве, по которым палили сверху вниз, отчаянно искали укрытия среди битого камня.

Шарп поднял винтовку.

— Нет! — прошипел Фредериксон.

— Нет?

— Сукины дети не подозревают, что мы здесь. Вперёд!

Фредериксон наощупь побрёл по галерее. Усачи Кальве открыли ответный огонь. Ружейная дуэль выходила неравной. Защитников прикрывал парапет, а гвардейцы, освещённые луной, были, как на ладони.

— Майор! — Кальве не унимался, — Отзовитесь!

Галерея кончилась тупиком. Фредериксон, достав трутницу, высек искру и раздул крохотный огонёк на распущенном клоке тряпки. В дрожащем тусклом свете перед стрелками предстала старинная дверь, собранная из пяти толстых досок, укреплённых железными гвоздями. За годы дерево рассохлось, меж досок зияли щели в палец шириной. Фредериксон подёргал створку:

— Проклятье, заперто!

— Посторонитесь-ка! — Харпер оттёр плечом офицеров, вогнал в щель тесак от винтовки и налёг на него всем телом.

Шарп следил за другом с сомнением. Очень уж тонким казалось лезвие, очень уж толстыми доски.

Огонёк затрепетал и потух. Фредериксон принялся дуть на тлеющие волокна. Наконец, его усилия увенчались успехом, и пламя вновь рассеяло мрак. Харпер изменил тактику. Теперь он расшатывал доски. Те скрипели и стенали, но не поддавались. Пальба снаружи заглушала шум в галерее. Шарп воткнул рядом с тесаком Харпера палаш и тоже поднажал. Доска треснула и, обдав стрелков облаком трухи, раскрошилась. Ирландец расширил отверстие и протиснулся внутрь, за ним Фредериксон. Шарп влез последним.

Здесь было темней, чем в галерее. Когда глаза привыкли, Шарп обнаружил, что находится в полуподвале со сводчатыми высокими потолками и выложенным плитами полом. Каменные стены глушили звуки перестрелки снаружи. Защитники, вероятно, были уверены, что побеждают, не ведая, что небольшая группа нападающих пробралась им в тыл.

— Дверь!

Фредериксон отыскал в темноте выход. Дверь, к счастью, была не заперта. За ней открылся коридор. В узких окнах с северной стороны бледно обозначилось предвестие близкого рассвета. Коридор был пуст, только чёрная кошка зашипела на пришельцев и порскнула прочь. Слева под аркой смутно белели ступени винтовой лестницы наверх. Сейчас скорость решала всё, и Шарп, не раздумывая, ринулся туда. Перескакивая через две ступеньки, он взлетел по лестнице и вывалился в просторную комнату, освещённую горящей свечой с крючком нагара сверху. На тюфяках, брошенных на пол, сидели, прижавшись друг к дружке, две девушки. Мужская одежда была разбросана вокруг, её владельцы, без сомнения, палили в эту минуту с крыши по гвардейцам Кальве. Одна из девушек разомкнула губы, собираясь закричать. Шарп погрозил ей палашом. Она закрыла рот.

Появился Харпер. Его семистволка произвела на девушек впечатление: обе зажали ладонями губы, показывая, что не намерены поднимать тревогу. Вовремя, ибо в комнату поднялся Фредериксон. Как всегда перед дракой, избавился от повязки на вытекшем глазу и фальшивых зубов. Шлюшки застыли. С одной сползло одеяло. Она была нага.

— Убьём потаскух? — кровожадно предложил капитан.

— Переведите им: если будут вести себя тихо, останутся в живых. — приказал Шарп.

Фредериксон поморщился, но перетолмачил. Та, что была обнажена, быстро закивала. Шарп поднял с пола чью-то куртку, и бросил ей прикрыться.

На вторую винтовую лестницу Шарп тоже пошёл первым. По мере подъёма отчётливее гремели выстрелы. Дверь, выводящая на крышу, была полуоткрыта. Такое уже было с Шарпом однажды на португальской границе. Такая же спиральная лестница и враги наверху за дверью. Шарп остановился. Угол светлеющего неба, оттенённый полуоткрытой створкой, был похож на виселицу.

— Разрешите, сэр.

Харпер протолкался мимо Шарпа, облизал губы, перекрестился и мягко распахнул створку полностью.

— Сколько их? — шепнул майор, видя, что Харпер не двигается.

— С дюжину. Спаси, Господи, Ирландию!

— Ради Бога! — прошипел Фредериксон из-за спины Шарпа, — Кальве там сейчас распнут!

— Vive l’Empereur! — буркнул Шарп.

Клич бывших врагов пробудил Харпера от оцепенения. Ирландец пружинисто вылетел на крышу, рыча собственный клич: «Твари!» Люди Дюко поворачивались к нему с выражением крайнего изумления на физиономиях. Харпер дёрнул спусковую скобу, кремень высек искру, и семь стволов извергли семь пуль. Гром выстрела раскатился по плоской крыше. Двух противников швырнуло за парапет. Следом подала голос винтовка Шарпа. Крыша и без семистволки была затянута дымом, поэтому майор пальнул вслепую и сразу же рванулся к врагам, взмахнув чёрным от собачьей крови палашом. Фредериксон выбирался из-за спины Харпера. Кто-то послал в них пулю навскидку, но свинцовый шарик прошёл меж капитаном и Харпером, не причинив вреда.

Появление на крыше трёх стрелков ошеломило защитников. Только что они палили по врагам, будто в тире, спокойно и безопасно, а спустя миг слева появились из ниоткуда вооружённые люди. Кто они? Сколько их? Выяснять времени не оставалось. Инстинкт самосохранения подсказывал: бежать! Ближайший к Шарпу противник убежать не успел. Лезвие палаша разрубило его между плечом и шеей. Приклад семистволки Харпера пробил череп другому. Фредериксон застрелил в упор одного врага, бросил винтовку и, элегантно парировав саблей штыковой выпад второго, прикончил его сильным ударом. Шарп с яростным воплем перескочил через свою жертву. Колебания и нерешительность смыла волна боевого безумия. Враг бежал сквозь дверь на дальнем конце крыши. Лишь один не последовал примеру товарищей.

Его усатую обветренную физиономию обрамляли косицы наполеоновских драгун. На рукаве потрёпанного зелёного мундира выделялась нашивка сержанта. Он поднял палаш, похожий на тот, что сжимал Шарп, и сделал ложный выпад в сторону Харпера, затем отступил и взмахнул клинком, отгоняя Фредериксона. Драгун, похоже, собрался драться до конца.

— Сдавайся, дурень. — сказал Шарп по-английски и, сообразив, что тот его не понял, повторил предложение по-французски.

Ответом была атака, безоглядная и неистовая. Палаши скрестились, звеня. Француз отпрянул. Справа к нему сунулся Фредериксон. Драгун пружиной развернулся к нему. В этот миг Харпер молнией метнулся к нему с противоположной стороны, сгрёб за пояс и ударом кулака вышиб из кавалериста сознание.

— Сказано же, сдавайся. — буркнул Харпер, опуская драгуна наземь, — Упрямая скотина.

— Эй! Майор! — заорал снизу Кальве.

— Вправо! — Шарп высунулся из-за парапета, указывая, куда идти, — Туда!

— Хорошая работа, англичанин!

Шарп ухмыльнулся и отвесил генералу поклон. Сзади предупреждающе рыкнул Харпер, и Шарп, вместо того, чтобы выпрямиться, рухнул лицом вниз. Там, где перед этим была его голова, просвистело ядро.

— Дюко! — воскликнул Фредериксон.

Крыло здания, на крыше которого стрелки находились, отделяла развалины от почти не тронутого разрушением дворика. Балкон на другой стороне затягивал пороховой дым. В распахнутом широком окне позади балкона суетились люди. Ветер рассеял дымную пелену, и Шарп увидел своего врага. Круглые очки, сухое личико и форма. Форма французского маршала? Секунду Шарп и Дюко смотрели друг другу в глаза, затем очкастый майор исчез. Вместо него в окне вынырнули два других человека, выставляя наружу непонятную бронзовую штуку.

— «Кузнечик»! — презрительно хмыкнул Фредериксон.

Мелькнул горящий пальник. Второе ядро тоже никого не задело.

Во дворе под окном раздались крики, ругань и выстрелы, быстро переместившиеся внутрь крыла, на верхнем этаже которого засел Дюко. Ребята Кальве времени даром не теряли. На востоке выглянуло солнце. Половина дела сделана, думал Шарп. Осталось главное: взять Дюко живьём. Стрелок зарядил винтовку, обтёр палаш и направился вниз.

Брать врага живым. 

Глава 14

Сержант Шалон валялся без памяти на крыше, а Пьер Дюко, полагая, что его верный сообщник сделал ноги, костерил почём зря сержанта, а заодно и наёмников, спугнутыми тараканами разбегающихся с виллы. Только драгуны не бросили Дюко. Вернее, не Дюко, а сундук с сокровищем.

В коридорах нижнего этажа гремели каблуками гвардейцы Кальве, и визжали шлюхи. Драгуны заперли двери в апартаменты Дюко, прорубив в деревянных створках бойницы, чтоб держать нападающих на расстоянии. «Кузнечик» пальнул по дальней крыше ещё раз, но троица в зелёном оттуда исчезла, и пушку перетащили к выходу на террасу.

— Нам надо продержаться совсем чуть-чуть! — уговаривал Дюко шестерых драгун, — Помощь близко!

Дюко зарядил богато отделанные пистолеты, что подарил русский царь императору Франции в тот краткий промежуток времени, когда две страны не воевали меж собою. Подойдя к окну, майор поочерёдно разрядил пистолеты туда, где, как ему почудилось, он заметил Шарпа. Там давно никого не было, но Дюко это не волновало. Он стрелял по призраку. Шарпа здесь просто не могло быть, убеждал он себя, шутку сыграли с ним воображение, страх и неверный рассветный полумрак. Призрак, не более, в отличие от хищников-соотечественников, подбирающихся к логову Дюко, чтобы отнять у него сокровища императора.

Кое-что из сокровищ сгодилось для баррикады, перегородившей выход на террасу перед «кузнечиком». Инкрустированный золотом глобус лежал поверх лакированного комодика, рядом с изящным креслом и столиком чёрного дерева, столешница которого была украшена вставками из серебра и слоновой кости. Всё, что нашлось в комнате, было свалено туда. Осталась на месте лишь толстая занавеска, прикрывавшая нишу с заветным сундуком. Два драгуна замерли вокруг «кузнечика». Четверо других стреляли через пробитые в двух дверях амбразуры. Дюко, в висящем мешком раззолоченном мундире с чужого плеча, метался по комнате, разливаясь соловьём на тему скорой подмоги от неаполитанцев.

Двери были толстыми и крепкими. Пули ответных выстрелов нападающих вязли в них. Уверившись в этом, драгуны перевели дух. Они очутились в крохотной крепости посреди виллы. Ни через террасу, ни через двери противнику не прорваться. Для пущей уверенности не хватало только сержанта Шалона, умевшего поднять боевой дух. Дюко тоже немного успокоился и нашёл себе занятие, заряжая имеющиеся в наличии карабины, мушкеты и пистолеты.

— Дерьмово, что шлюхи разбежались. — буркнул один из драгун.

— Новых наберём. — равнодушно бросил его товарищ, посылая пулю в тёмный коридор.

Атакующие попрятались и ответного огня не вели, уразумев, по-видимому, его бесполезность.

Стрелявший зыркнул на старательно возящегося с мушкетом Дюко:

— Первый раз мне оружие заряжает маршал Франции.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок. — хмыкнул второй и добавил вполголоса, — Разделаемся с гостями, тогда грохнем коротышку, поделим денежки и тю-тю…

С потолка донёсся какой-то шорох. Драгун задрал голову, прислушался, затем направил вверх мушкет и нажал на спуск. Их крепость оказалась не столь неуязвимой, как они считали.

Пуля не пробила насквозь доску под ногой Харпера. Тяжёлый брус вздрогнул. В воздух взметнулось облако пыли. Фыркая и откашливаясь, ирландец попробовал расковырять тесаком щель меж досок:

— Тут топор нужен.

— Топора у нас нет. — отрезал Фредериксон. Доски сотрясли ещё три порции свинца, — Может, нам сжечь мерзавцев?

Шарпу с Харпером было уже не до капитана. Тесаком и палашом они поддели одну из половиц и пытались её приподнять. Выход сюда, на пыльный чердак прямо над убежищем Дюко, стрелки нашли не сразу. Они долго блуждали по зданию, пока на наткнулись на лестницу, спиралью идущую вверх. Теперь надо было попасть вниз. Оставив на секунду в покое палаш, Шарп кулаком выбил в крыше с десяток черепиц. Лучи восходящего солнца зажгли пылинки, затанцевавшие маленькими звёздочками меж кровлей и загаженным летучими мышами полом.

— Поднажмём? — предложил Харпер.

Стрелки налегли на клинки. Дерево под ногами дрожало от бьющих снизу пуль. Шарп опасался, как бы одна из них, угодив в щель, не вышибла кончик его палаша. Майор загнал его поглубже и, выпрямившись, нажал на эфес ногой. Доска заскрипела и начала подниматься. Дальний конец держали проржавевшие гвозди. В любой момент выгнувшаяся доска могла схлопнуться обратно. Фредериксон всунул приклад винтовки в образовавшийся просвет. Оттуда вылетела пуля, сбив над головой капитана черепицу.

Харпер подхватил семистволку и через щель выстрелил вниз. Грохот чувствительно ударил по барабанным перепонкам. Пули рикошетили по стенам зала под ногами, кто-то надсадно вопил. Шарп воткнул в просвет дуло винтовки и тоже пальнул. Друзья отступили назад для перезарядки, а Фредериксон, осторожно нагибаясь к щели, прокомментировал:

— Как по крысам в бочке пулять.

Внизу громыхнуло. Выгнутая доска подпрыгнула, чердак наполнился воем и дымом. Ядро поставленного на попа «кузнечика» пробило перекрытия и, пролетев перед самым лицом Фредериксона, унеслось в небо, разрушив изрядный участок крыши. Шарп оттянул лежащего на спине капитана. Лицо его, иссечённое щепками и занозами, было окровавлено, однако серьёзных ран Шарп, к счастью, не обнаружил. Правда, через час-другой физиономия Фредериксона превратится в сплошной синяк. Воздушная волна от пролетевшего вплотную ядра била почище лошадиного копыта.

— Жив. — успокоил Шарп Харпера и, быстро перезарядив винтовку, выстрелил в проделанную ядром дыру.

Харпер, шевеля губами, отсчитывал секунды, потребные обслуге «кузнечика» на перезарядку пушки. Фредериксон застонал, не приходя в сознание.

— Осторожно, сэр. — прошелестел Шарпу ирландец.

Пушка, по его мнению, должна уже была быть готова к стрельбе. Канониры, имей они хоть каплю здравого смысла, едва ли станут палить в ту же точку. Исходя из этого, стрелки придвинулись ближе к дыре. Мгновения тянулись медленно. Шарп ощущал себя, будто на жерле того самого «кузнечика».

— Огонь, сволочи! — процедил он вполголоса.

Бах! Ядро прошило доски на дальнем конце чердака. Пыль и дым вновь затянули тесное пространство. Слышно было, как черепицы разбиваются, ссыпаясь во двор.

Эхо выстрела ещё металось по чердаку, а Харпер, выглянув в дыру от первого ядра, вставил туда семистволку и нажал курок. Семь свинцовых шариков превратили обоих обслуживающих пушку драгунов в решето. Харпер, отброшенный отдачей своего чудовищного оружия, быстро вскочил и помог Шарпу отломать расщеплённый снарядом конец доски.

От потолка до пола комнаты было около пяти метров. Около опрокинутого «кузнечика» скорчились два убитых. Третий драгун, раненый в грудь, истекал кровью у дальней двери. Остальные укрылись в углах зала. Щёлкнул выстрел из карабина, и стрелки отпрянули от пролома.

Шарп насыпал на полку порох, закрыл, высыпал остальное в ствол, отправил туда же бумажный картуз с пулей, прибил шомполом. Хрипло дышал Фредериксон. Внизу было тихо. Ни Дюко, ни драгуны не дерзали подставляться под залп семистволки Харпера, настороженно следя из углов за пробитыми в потолке отверстиями. Пользуясь затишьем, бойцы Кальве подобрались к дверям и просунули в амбразуры дула мушкетов. Один из драгун крепко выругался.

Шарп дёрнул вверх доску рядом с проломом. Расшатанная ядрами, она пошла на диво легко. Стрелок увидел трёх драгунов, стоящих с поднятыми руками; заметил стволы ружей, просунутые в бойницы дверей. Дюко нигде не было.

— Генерал! — крикнул Шарп.

— Что, майор?

— Подождите, я вам открою!

Харпер воззвал к благоразумию друга:

— Ноги переломаете, сэр!

Но Шарп жаждал взять Дюко живым. Он прошёл за очкастым гадёнышем от монастыря на португальской границе до итальянской виллы и, находясь так близко от врага, не мог больше терпеть. Стрелок скользнул в пролом, повис на руках и разжал пальцы.

Свесившись вниз, Шарп уменьшил высоту падения, и всё равно, рухнув с трёх метров, он взвыл от боли в едва зажившем бедре и отбитых ступнях. Подсознательно он ждал выстрела, но драгуны стояли смирно, поглядывая то на Харпера, страхующего друга сверху, то на окровавленного человека в драном мундире, упавшего буквально им на головы. Шарп осмотрелся. Дюко не было видно. Стрелок вынул палаш. Скрежет лезвия о ножны побудил одного из драгунов моляще пробормотать:

— Не надо…

— Дюко где?

Тот ткнул пальцем на закрытую зелёной шторой нишу.

Умом Шарп понимал, что должен открыть дверь и впустить Кальве с гвардейцами, но сердце тянуло его к нише, где спрятался попортивший ему столько крови ублюдок. Стрелок похромал к зелёной занавеси, стараясь меньше налегать на раненую ногу. Шагах в пяти от ниши Шарп выдохнул:

— Дюко, ты там, гнида? Это я, майор Шарп!

Сухо треснул пистолетный выстрел. Пуля всколыхнула зелёную ткань, прожужжав в полуметре от правого плеча Шарпа, и выщелкнула кусок пластинки слоновой кости из крышки столика императора.

Ещё шаг:

— А ты мазила, Дюко!

Эта пуля ушла левее. Драгуны во все глаза следили за хромым безумцем, играющим со смертью.

Вытянув руку, Шарп мог коснуться шторы, за которой тяжело сопел Дюко. Звякнул взводимый курок. Шарп почти физически ощущал панику очкастого майора.

— Ну, Дюко, ещё разок!

Третья пуля, обдав Шарпа пылью с трижды простреленной занавески, чиркнула по правому рукаву.

— Опять промах, Дюко!

— Англичанин, брось дурака валять, открывай! — прокричал Кальве сквозь амбразуру в двери.

В четвёртый раз дёрнулась занавеска, только теперь Шарп не глумился над обезумевшим от страха врагом. Стрелок застонал, протяжно и с чувством.

И Дюко купился. С торжествующим воплем он отдёрнул занавеску, чтобы насладиться агонией проклятого стрелка, и вдруг почувствовал холодное острие палаша, натянувшее ему кожу под нижней челюстью.

Живой и невредимый Шарп с чёрным от пороха лицом, покрытый своей и собачьей кровью, недобро ухмыльнулся французу. Взгляды их встретились. Ненависть, пылавшая в зрачках Шарпа, была так велика, что Дюко выронил последний заряженный пистолет и залепетал:

— Non, non, non…

На белых маршальских лосинах расплывалось мокрое пятно.

— Да, да, да. — с отвращением сказал Шарп, пиная опозорившегося врага в колено.

Тот упал на колени и… И расплакался.

Долгая охота закончилась.

Шарп доковылял до двери и впустил осатаневшего от ожидания генерала Кальве. Солнце висело над горизонтом, перечёркивая задымленную виллу длинными тенями. Царила тишина. Та самая звенящая тишина после сражения, когда пора собирать убитых и раненых, рыскать в поисках добычи, а в крови ещё кипит ярость и азарт драки. Гвардейцы Кальве связали драгун. Харпер со всеми предосторожностями спустил вниз Фредериксона, устроив в кресле, извлечённом из баррикады. Двое из гренадёров тоже были ранены, один тяжело. Убитых, как ни странно, не было. Капитан пришёл в себя. Несмотря на синяк, в который превратилось его лицо, Фредериксон не смог удержаться от болезненной ухмылки при виде Дюко, жалкого в шитой золотом чужой форме и с мокрым пятном между ног. Харпер стянул хнычущему французику запястья верёвкой, связал лодыжки и толкнул в угол, где лежали спутанные драгуны.

Генерал Кальве содрал с ниши занавесь. В глубине стоял окованный железом ларь. Открыв замок найденным у Дюко ключом, генерал откинул тяжёлую крышку. Кальве и гренадёры благоговейно заглянули внутрь. Шарп протиснулся вперёд. Драгоценности, казалось, светятся собственным светом, завораживающим, не отпускающим взор.

— Это принадлежит императору. — предупредил Кальве.

— А Дюко — мне.

— Пожалуйста. — согласился генерал.

Он запустил руку в груду жемчужин и, подняв горсть вверх, позволил им протечь сверкающими струйками сквозь пальцы.

— Сэр! — напряжённо позвал Харпер с террасы. Ирландец смотрел на юг, — Сэр, думаю, вам стоит взглянуть.

Кальве с Шарпом вышли к Харперу.

— Merde! — выругался Кальве.

— Дерьмо. — согласился с ним Шарп.

К вилле приближался батальон пехоты. За ними виднелся эскадрон кавалерии. До передних рядов маленькой колонны было меньше километра. Тени батальона тянулись до самого пляжа. Вот почему кардинал дал Кальве все карты в руки.

Потому что козыря он приберёг для себя. Мавр сделал своё дело, и Его Высокопреосвященство послал солдат пожать плоды победы Кальве.

Дюко хихикнул. Его друзья не бросили его в беде, сказал он, и теперь Шарпу с генералом придётся несладко. Харпер пинком заставил француза умолкнуть.

— Мы ещё можем отступить, — угрюмо прикинул Кальве, — Но без сокровищ.

— Ну, часть-то мы унесём… — философски рассудил Шарп.

— Части мало. — холодно оборвал его Кальве, — Императору нужно всё.

Неаполитанская пехота разворачивалась линией в три ряда у подножия утёса. Конники пришпорили лошадей. Неаполитанцы явно собирались окружить виллу. Кальве, Шарп и их спутники ещё имели в запасе несколько минут, которых, возможно, хватило бы домчаться до холмов на севере. Однако это означало бы бросить сокровище, раненых и Дюко.

Деревня, где должны были ожидать Кальве его парни с угнанной лодкой, неаполитанцев не заинтересовала, да что толку? Пехота расположилась в аккурат между виллой и селением. Три офицера выехали вперёд, и Шарп предположил, что скоро на виллу пришлют парламентёра.

Кальве угрюмо приказал гренадёрам пересыпать содержимое сундука в ранцы, наволочки и мешки. К гвардейцам присоединился Харпер. Он восхищённо прищёлкивал языком, любуясь игрой света рубинов, изумрудов и бриллиантов. В сундуке лежали несколько мешочков с золотом, десяток подсвечников, прочее — драгоценности. Ларь был почти в метр высотой, сокровища заполняли его на треть, заставляя предположить, что немалую долю их Дюко спустил.

— Сколько ты потратил? — пошевелил очкастого майора носком сапога генерал.

Тот не ответил. Он чаял скорого спасения.

Поскучав, неаполитанские офицеры, по-видимому, решили взять быка за рога и направили коней по южному склону утёса. Пыль клубами поднималась из-под копыт.

— Что это за ряженые? — удивился из-за плеча Шарпа Харпер, — Они к первому причастию приоделись?

Ирландец презрительно сплюнул за перила. Его неудовольствие было вызвано униформой приближающихся офицеров. Никогда Шарп не видел форменной одежды столь яркой и непрактичной. То, что не было белым, было золотым. Белые мундиры, белые панталоны, белые меховые шапки. Золотые фалды, золотые лацканы, золотые шнуры-этишкеты. Даже отвороты высоких ботфортов, и те золотые.

— Поди пойми, что делать с эдакими франтами? — фыркнул Харпер, — То ли стрелять, то ли целовать?

Шарп облокотился на балюстраду. По лицам офицеров-неаполитанцев из-под меховых головных уборов стекал пот. Их главный, чьё звание Шарп затруднился бы определить, натянул удила и кивнул стрелку:

— Вы — француз? — по-французски же уточнил он.

— Я — Ричард Шарп, майор армии Его Британского Величества. — по-английски ответствовал стрелок.

Тот опять кивнул и по-французски представился:

— Полковник Паницци.

Грязный, как чёрт, англичанин не торопился отдавать ему честь, и полковник вздохнул:

— Что британский офицер делает в Неаполитанском королевстве?

— Друга навестил.

Паницци был молод. Концы нафабренных, тщательно подбритых усиков залихватски торчали вверх. Отделанный золотом край белого воротника, выступающий из-под начищенной кирасы, потемнел от пота. Полковник сомкнул на миг веки, примиряя себя с дерзостью чужеземца, и спокойно осведомился:

— Генерал Кальве с вами?

— Я — Кальве. — отозвался француз, — Вы-то что за сатана?

Итальянец изящно склонил голову:

— Полковник Паницци, честь имею.

— Доброго утречка, полковник, и счастливого пути!

Паницци пощипал кончик уса. Его спутники, совсем юнцы, хранили на лицах бесстрастное выражение. Полковник утихомирил нетерпеливо перебирающую копытами лошадь:

— Довожу до вашего сведения, что вы незаконно вторглись на землю, владельцем коей является князь церкви.

— Да хоть папа римский! — рявкнул Кальве.

— Земля и всё, что на ней находится, охраняется Неаполитанским королевством, а потому я предлагаю вам незамедлительно удалиться.

— А если я откажусь?

Паницци пожал плечами:

— Тогда я буду вынужден применить силу, чего мне очень не хотелось бы, учитывая репутацию легендарного генерала Кальве.

Лесть пришлась по вкусу тщеславному французу, однако у него было указание императора без сокровищ не возвращаться, а Кальве относился к тому сорту людей, что ради исполнения воли человека, которого признали повелителем, разбиваются в лепёшку.

— Применяйте. — нахально заявил он, — Посмотрим, кто кого. По эту сторону вечности немного найдётся ребят, по праву хвастающих, что дрались с Кальве.

Паницци приподнял уголки губ. Медленно, так, чтобы его жест не выглядел угрозой, он вытащил саблю и указал ею на ряды пехоты. Красноречиво. Шесть сотен неаполитанских штыков против дюжины гренадёров.

— Ваша храбрость, как я уже говорил, легендарна.

Намёк сдаваться был ясен. Кальве покосился на батальон. Развёрнутые знамёна слегка шевелил бриз. Бойцы выглядели утомлёнными и равнодушными.

— Неужто будете драться, полковник? — поддел итальянца Кальве.

— Дело солдата — выполнять приказы, а я — солдат.

— Достойный ответ.

Кальве нахмурился. Схватка выходила неравной, но он тоже был солдатом, и у него тоже имелся приказ.

— Допустим, мы вам сдадимся? — гадливо полюбопытствовал он.

Паницци изобразил удивление:

— «Сдадимся»? Что вы, генерал, ни о какой сдаче и речи быть не может! Вы — гости Его Высокопреосвященства, почётные гости. Мой полк — на более чем эскорт, подобающий гостям вашего ранга.

Кальве оскалился:

— А если мы предпочтём отказаться от чести быть гостями Его Высокопреосвященства?

— Вы вольны идти, куда вам угодно.

— Вольны?

Паницци кивнул:

— Абсолютно. Налегке, разумеется. С личными вещами, оружием, но ничего громоздкого.

Ничего громоздкого. Вроде сундука с драгоценностями. Судьба Шарпа или Кальве не волновала Паницци. Сокровище было его целью, сокровище.

Кальве зыркнул на север. Кавалерия огибала утёс.

— Вы дадите нам пятнадцать минут на раздумья, полковник?

— Десять. — Паницци отсалютовал Кальве саблей, — Окажете нам честь позавтракать со мной и моими офицерами, генерал?

— А у вас есть копчёная грудинка?

— Для генерала Кальве у нас найдётся что угодно. Жду вас через десять минут.

Итальянец вложил саблю в ножны и сделав знак товарищам. Три всадника потрусили к подножию скалы.

— Merde, merde, merde! — прошипел сквозь зубы Кальве, — Англичанин!

Он вперил в Шарпа тяжёлый взгляд:

— Я обложил тебя в Тес-де-Буш, как медведя в берлоге, а, когда собрался наколоть на рогатину, твой хитрый умишко измыслил грязную уловку с известью. И ты улизнул. Ну же, англичанин, какие трюки у тебя ещё в запасе?

Шарп, кусая губу, смотрел на ряды неаполитанской пехоты:

— Насколько они полны решимости драться?

— Не танцевать же они пришли. — буркнул Кальве, — Павлин Паницци на глупца не похож. Он, наверняка, расписал солдатам, что здесь их ждут толпы шлюх и горы золота. Они чуют поживу и будут зубами нас грызть.

— Так давайте не станем обманывать их ожидания. — подмигнул генералу Шарп.

— Что?!

— Давайте порадуем их золотом. Камни возьмём, а от золота избавимся. Оно всё равно слишком тяжёлое.

Кальве участливо поинтересовался:

— Вы, падая, макушечкой не приложились об пол, дружок?

— Зря иронизируете, генерал. За неимением извести можно ослепить врага блеском золота. Дождём золота! Золотом, сыплющимся с неба! — воодушевлённо заговорил Шарп, — Что, по-вашему, лучше: вернуться к императору с пустыми руками или выкупить горстью монет остальные сокровища?

— И что же я должен сделать? Пойти к ним торговаться, как последний лавочник? Горсти золота им будет мало, они захотят получить остальное.

— Разве я сказал «торговаться»? Я, помнится, предложил дать золото. — Шарп ухмыльнулся, — Как думаете, насколько крепка у них дисциплина?

— Сброд. — поморщился Кальве, — У меня обозники были лучше вымуштрованы, чем эти.

— Надеюсь, с жадностью у них, по крайней мере, всё в порядке. — Шарп повернулся к Харперу, — Тащи пушку, Патрик. Порох не забудь.

Харпер приволок «кузнечика», пороховой бочонок и запалы. Шарп выставил бронзовую трубу дулом вверх, как обычно наводят мортиры. Он не намеревался расстреливать неаполитанский батальон, расположившийся в полукилометре от утёса. Он собирался осыпать их золотым дождём.

Два гренадёра принесли мешочки с франками. Отмерив пороховой заряд, Шарп заложил его в ствол. Требовалось точно рассчитать дозу, чтобы золото не улетело Бог весть куда. Стрелок высыпал в дуло жменю монет и вставил короткий запал:

— Генерал?

Кальве, которому нелегко далось решение в буквальном смысле слова «выбросить на ветер» золото Наполеона, просиял. Золотой дождь должен был пролиться восточнее рядов пехоты, подальше от моря. Оглянувшись, Кальве проверил, готовы ли его люди к марш-броску.

Харпер поддерживал одной рукой шатающегося Фредериксона, сжимая другой верёвочный поводок Дюко. Ноги французику пришлось освободить. На каждом из гренадёров, исключая раненых, были навьючены мешки и ранцы с драгоценностями. Из пленных брали с собой только Дюко.

— Готовы? — вопрос был риторическим, и Кальве прижал к короткому запалу тлеющий кончик сигары.

С шипением прогорела затравка, и пушка с грохотом выбросила дымный, с огненной сердцевиной язык, хлопнувшись назад. Шарпу, устремившему взгляд на неаполитанцев, почудилось на миг, будто солнце лопнуло в небе, расколовшись на десятки золотых искр. Харпер присвистнул. Монеты, сверкая, прыгали и раскатывались справа от шеренг итальянцев.

Шарп, не мешкая, поднял пушку, зарядил её повторно и выстрелил вновь. Зенит вновь сверкнул осколками солнца. Неаполитанцы зашевелились.

— Пытаются олухов к порядку призвать. — сообщил Харпер.

Третий выстрел, четвёртый. В пятый раз Шарп увеличил порцию пороха и увёл ствол чуть в сторону, чтобы солдаты, подбирая золото, удалялись от пляжа. Ряды смешались. Неаполитанцы разбрелись по равнине, побросав и ружья, и ранцы, и кивера. На беснующихся офицеров и сержантов никто внимания не обращал. Дух наживы оказался сильнее чувства долга.

Шарп вытряхнул оставшееся золото, забив ствол под завязку, и осчастливил восторженно перекликающихся неаполитанцев последним золотым салютом. Затем помчался догонять товарищей.

Надо было поторапливаться. Пехота, увлечённая собиранием свалившегося с неба богатства, для беглецов опасности не представляла, однако в любую минуту могла объявиться кавалерия, да и конные офицеры полка Паницци, сообразив сбиться в группу, легко перехватили бы людей Кальве и стрелков, отягощённых сокровищами и ранеными. Харпер волок Дюко, Шарп помогал Фредериксону. Капитан, хоть и бормотал: «Я сам. Сам», валился с ног, едва майор его отпускал.

— Внимание, слева! — предупредил Харпер.

Паницци и три офицера скакали наперерез. Убедившись, что Фредериксон кое-как держится на ногах, Шарп встал на одно колено, прицелился. Пуля выбила столбик пыли перед мордой лошади Паницци. Полковник понял намёк, и всадники остановились.

Шарп подхватился с колен. Крайний из гренадёров приглядывал за правым флангом. По-видимому, кавалерия, от которой происходящее закрывал утёс, пребывала в неведении относительно выпавшей на долю пехоты удачи. Рваная цепь солдат всё дальше удалялась от моря, игнорируя сорвавших голоса сержантов. Ещё бы, некоторые везунчики уже подобрали с земли монет на сумму, вдвое-втрое превышающую их годовое жалование!

Шарп съехал по рыхлому откосу русла пересохшего ручья, настиг отставшего от остальных Фредериксона и помог ему перебраться через зазубренный край противоположного берега овражка. Слева открылась деревня и бухта. На пристани подпрыгивал от нетерпения лейтенант Эрже, посланный с двумя бывшими моряками за лодкой. В бедро Шарпу будто кислоты залили, силы иссякали, зато Фредериксон обрёл второе дыхание. Лицо его потемнело и вспухло, единственное око превратилось в щёлочку, но капитан шагал, и шагал довольно бодро. Харпер тычками подгонял Дюко. Кальве весело свистнул лейтенанту, рыся во главе группы к причалу мимо плетёных корзин, выставленных на просушку сетей и лающих за заборами псов. На палубе ярко выкрашенного рыбачьего баркаса, около которого махал руками Эрже, хозяин лодки и его помощник недовольно косились на дула мушкетов двух гренадёров.

— Кавалерия! — выкрикнул гвардеец с фланга.

Однако конница безнадёжно запоздала. Они вылетели из-за утёса с саблями наголо, рассыпаясь для атаки, а баркас-то отчаливал и серый парус вздувался, наполненный ветром.

Связанного Дюко отправили в трюм. Очки он потерял и близоруко моргал, щурясь от света, пока Шарп не захлопнул крышку. Гренадёры перешучивались. Они победили. Пусть Вилла Лупиджи — не Йена и не Ваграм, однако Старая Гвардия снова одержала победу для императора, когда никто в мире подумать не мог, что император ещё может где-то кого-то побеждать.

Кальве обнял Харпера, осторожно облапил Фредериксона и, наконец, заключил в объятия Шарпа:

— Прощаю тебе твою известь, англичанин. Должен признать, для парня, которого угораздило родиться не во Франции, ты сражаешься вполне прилично.

Шарп ухмыльнулся:

— Вам повезло, генерал, что война закончилась. Бог любит троицу, и в третий раз я бы вам опять задал перцу.

— Кто знает? — хитро прищурился Кальве, — Может, нам и представится случай помериться силами в третий раз. У императора теперь хватит средств начать снаряжать новую армию.

Глядя на прищур Кальве, Шарп почему-то вспомнил другого генерала. Нэн мечтал скрестить клинки с самим Наполеоном. Нэн погиб, и его кости гнили посреди редута у Тулузы. Редута, который он отбил у Кальве.

— Всё кончилось, генерал. И армии, и сражения.

— Да, кончилось. — Кальве отвернулся, — Войны, сражения. Вы, я. В Европе царит мир и благорастворение воздусей, а мы лишние. Наша охота закончилась. Мы — гончие, а бал нынче правят лисы.

Кавалеристы бестолково топтались по причалу за кормой баркаса.

— Только попомните мои слова, друг мой, года не пройдёт, как мы с вами залаем вновь!

— Я, пожалуй, отгавкался, генерал.

— Это вы сейчас так говорите. — искоса ухмыльнулся Кальве, — Чёрного кобеля не отмоешь добела.

Шарп оглядел горизонт. Подёрнутая дымкой грань между небом и морем была помечена парусами двух кораблей.

— Что намерены делать, друг мой? — спросил Кальве.

— Отвезу Дюко в Париж и отдам Веллингтону. Герцог, вероятно, передаст ублюдка властям.

— Каким властям?

— Тем, которые казнят Дюко за убийство Анри Лассана.

Кальве насмешливо сморщил нос:

— Рядовое преступление так заботит вас?

— Оно заботит мадам Кастино.

Кальве погрозил Шарпу пальцем:

— Для человека, изучавшего французский вне постели мадам Кастино, вы слишком близко к сердцу принимаете её заботы, а?

От необходимости комментировать слова генерала Шарпа избавил выстрел неаполитанского кавалериста. Пуля булькнула в воду метрах в ста от кормы. Отвечать итальянцу никто из пассажиров баркаса не потрудился.

Кальве пошарил в одном из ранцев и достал горсть драгоценностей. Выбрав крупный кроваво-красный рубин, он протянул его Шарпу:

— Передайте мадам Кастино. Вольно или нет, она своим письмом оказала услугу Франции.

— Франции или Наполеону?

— Наполеон, друг мой, и есть Франция. Закуйте его в цепи, бросьте на голый утёс в океане, и голый утёс станет частью Франции, ибо там будет находиться её сердце. — Кальве взял ладонь Шарпа и вложил в неё камень, — Простите, что не могу дать вам больше. Права не имею. Обидно, да? Стрелять золотом из пушки и не получить ничего самому…

— Переживу. — пожал плечами Шарп.

Кальве подмигнул ему:

— Ничего не поделаешь, англичанин, так уж всегда выходит. Французы в конце концов одерживают верх.

— Vive l’Empereur, mon General.

— Vive l’Empereur, mon ami.

Часом позже они пересели на пьемонтское торговое судно, капитан которого за жменю золотых франков согласился принять их на борт. Путь Кальве лежал на Эльбу, Шарпу подошёл бы любой корабль британского военно-морского флота.

Пусть они и являлись гончими в царстве лис, но они выжили там, где слишком многие умерли, а это было уже кое-что. Войну сменил мир, и гончим приходилось искать себе в нём место. 

Эпилог

Пьер Дюко умер в крепостном рву, расстрелянный взводом солдат армии нового французского короля Людовика XVIII. По нему никто не плакал, даже рядовые расстрельной команды, втайне хранившие верность изгнанному императору. Дюко предал Наполеона, предал Францию, а потому был застрелен, как бешеный пёс, и похоронен, как самоубийца, в безымянной могиле за крепостным валом.

В Лондоне весть о расстреле Дюко лишила сна юного адъютанта принца-регента. На француза лорду Россендейлу было начхать, но его смерть знаменовала триумф Шарпа, который, полностью очистив своё доброе имя, мог со дня на день пересечь Ла-Манш. Мысль бежать в Ирландию, где у его семейства оставались кое-какие не отобранные за долги имения, лорд, поколебавшись, отверг. Будь, как будет, решил он. Каждый день Россендейл брал уроки у преподавателя фехтования на Бонд-стрит, а по вечерам палил из дуэльных пистолетов во дворе Кларенс-Хауса. Он утверждал, что не хочет терять навыки, но приятели хихикали за его спиной, не сомневаясь, что Джонни ждёт картеля.

— Он уехал из Парижа. Он и ещё двое выехали в Кале. — осенним утром сообщил Россендейл Джейн.

Джейн не нужно было уточнять, о ком идёт речь:

— Откуда ты знаешь?

— Вчера прибыл гонец из нашего посольства.

Джейн задрожала. Дождь за окном шторой серого тюля отгородил парк.

— И что теперь? — спросила Джейн, боясь услышать ответ.

Россендейл криво улыбнулся:

— Это называется «прогулка перед завтраком».

— Нет… нет, не надо.

— Надо-не надо, он пришлёт мне вызов, я выберу оружие, и вперёд — к барьеру. Вряд ли мне посчастливится выжить.

— Нет.

Джейн жаждала отговорить Джона от дуэли, но те доводы, что готовы были слететь с её языка, в своё время оказались бессильны убедить отказаться от дуэли с Бампфилдом Шарпа, и она беспомощно молчала.

— Фехтовальщик я никудышный. — вслух размышлял Россендейл, — Значит, остановлюсь на пистолетах и заработаю пулю.

— Так не дерись, Джон! — страстно воскликнула Джейн.

— Не драться — позор, любовь моя. Позор, от которого не отмыться.

— Тогда я пойду к нему! — с вызовом сказала она, — Буду валяться у него в ногах!

— В этом тоже нет чести. — показал головой Россендейл, думая, что за пренебрежение честью, даже в малом, рано или поздно приходится платить «прогулкой перед завтраком» сырым ненастным утром.

И любовники, не смея бежать, с трепетом ждали прибытия человека, что подъезжал к Кале.

Честь майора Шарпа и капитана Фредериксона же сияла ярко и незамаранно. Им были принесены извинения, их восстановили в чинах. Сидя в отдельном кабинете трактира в Кале перед тарелками, наполненными бараньими отбивными, яйцами, чесночной колбасой и чёрным хлебом, они строили планы на будущее.

— Вы сразу, конечно, в Лондон? — предположил Фредериксон, прихлёбывая кофе.

— В Лондон?

— Неоконченное дельце. — хищно пояснил капитан, — С неким адъютантом.

— Вы имеете в виду Россендейла? — лениво потянулся за кофейником Шарп, — Вышибить ему мозги, да?

— Не ёрничайте, Ричард. Россендейлу, кому же ещё. Я с удовольствием буду вашим секундантом, если вы окажете мне эту честь. Естественно, о дуэли не должна проведать ни единая живая душа, кроме участников. Нам с вами теперь надо думать о наших карьерах. Громкий поединок может их подпортить, — Фредериксон ухмыльнулся. Синяк с его лица почти сошёл, — Полагаю, дорсетская пастораль для вас более не предел мечтаний?

Шарп откинулся на спинку стула. За окном грузился пакетбот. Через два часа с отливом судно покинет гавань. Хочет ли Шарп отплыть на нём к отвратительной возне с неверной женой и пистолетами на рассвете?

— Джейн, да? — задумчиво спросил майор Фредериксона, — Что мне делать с Джейн?

— Для начала, выбить из неё дурь! А затем развестись. Не желаете её видеть, могу взять на себя роль Гермеса[391]. Выделите ей некоторое содержание, только не расщедривайтесь чересчур. Станет компаньонкой при богатой вдове или гувернанткой.

Или шлюхой, продолжил Шарп про себя, а вслух сказал:

— Вы очень любезны, Вильям.

Фредериксон вымакивал кусочком хлеба желток с тарелки:

— Так вы с грёзами о Дорсете расстались или нет?

— Ну, в жизни за городом есть много преимуществ.

— Чепуха, Шарп! Вы же слышали Веллингтона! Армия хочет загладить вину. Перед нами такие перспективы открываются, что дух захватывает! Будете полковником, самое малое!

— В мирное время?

Фредериксон поморщился:

— Наше благословенное отечество позаботится, чтоб оно недолго было мирным.

— Едва ли.

Герцог Веллингтон собирал вещи для поездки на Венский конгресс, затеянный как раз ради того, чтобы избежать новых войн. Благодарение Богу, герцог ещё не уехал, когда три стрелка со связанным Дюко ввалились в английское посольство в Париже. Французские власти негодовали из-за увезённого Кальве на Эльбу сокровища, неаполитанский посланник заявил официальный протест по поводу учинённого злодеями в форме на Вилла Лупиджи безобразия, да только Веллингтон и бровью не повёл. Наоборот, прегрешения мнимые и настоящие были стрелкам прощены. Вдобавок герцог твёрдо пообещал им повышение, хотя Шарп понятия не имел, как Носач намерен это провернуть в мирное-то время.

— Значит, плывём в Лондон. — оживлённо тараторил Фредериксон, — Вам дадут полк, а я, на правах старшего из майоров немедленно потребую у вас отпуск!

— Отпуск? Так скоро?

Капитан потупился:

— Вы же знаете, зачем мне отпуск. Ваш рухнувший брак отнюдь не подразумевает, что и у меня будет то же самое. Не будет! Повышение, капля наличных, новая форма… Королём приеду! Вам мадам Кастино, может, и не по нутру, а я в ней нахожу кучу достоинств. Даже то, что она вдова! Меньше иллюзий в отношении брака. Было бы великолепно убедить её перебраться в Англию, продать шато…

— Не выйдет. — перебил его Шарп.

— Продать шато? Почему? — нахмурился капитан.

Шарп тяжело вздохнул. Он надеялся, что пыл капитана в отношении Люсиль остынет в течение их путешествия. Напрасно. Настал час сказать то, что должно было сказать много недель назад. Настал час раз и навсегда оттолкнуть от себя друга.

— Я не еду в Англию. — произнёс Шарп, — Час назад Патрик выгрузил мои пожитки. Я не еду с вами, Вильям. Я остаюсь.

— В Кале? Не хочу вас обидеть, однако поступок, мягко говоря… — Фредериксон пытливо смотрел на Шарпа, — Вы не хотите возвращаться из-за Джейн? Из-за того, что над вами будут смеяться, де, рогоносец, и всё такое? Не глупите, Ричард. Пристрелите её хахаля, и ни одна собака не дерзнёт хихикнуть!

Ненавидя себя в эту минуту, Шарп сказал:

— Это не связано с Джейн, и я не остаюсь в Кале. Я еду в Нормандию.

Фредериксон смял салфетку, которую держал в руке. Он долго, очень долго молчал, потом тихо уточнил:

— К Люсиль?

— К Люсиль.

— А она? — лицо капитана превратилось в непроницаемую маску, — Она вас ждёт?

— Да, полагаю.

Фредериксон зажмурил единственный глаз:

— Основания у вас есть… «полагать»?

— Есть.

— О, Господи!

Глаз капитана открылся, и горела в нём то ли ненависть; то ли боль, настолько беспредельная, что её легко было принять за ненависть.

Шарп и рад был бы объяснить, но как объяснить, почему неприятие женщины переходит в дружбу, почему дружба вдруг превращается в любовь, и, столкнувшись грозовой ночью в тёмном коридоре, вы с ней оказываетесь в постели, а поутру, нежно глядя на неё спящую, ты понимаешь, что нашёл счастье, которое искал всю жизнь…

— Я пытался вам рассказать, Вильям… — вместо этого выдавил Шарп, — Только…

— Только?! — вскочил капитан. Подбежав к камину, он ударил по облицовке, до крови разбив кулак, — Хватит чуши! Хватит!

— Я не желал причинять вам боль.

— Будьте вы прокляты! — выпалил Фредериксон.

— Мне жаль.

— Засуньте свою паршивую жалость куда подальше! Проклятье! Сколько женщин вам надо?! Пять? Сто пять? Тысяча?

— Вильям…

— Будьте вы прокляты! И пусть она разобьёт вам сердце так же, как и предыдущая!

Смятая в кулаке салфетка покраснела от крови. Капитан яростно швырнул её в Шарпа, схватил шинель с саблей и, рыча, выбежал из комнаты.

Шарп смотрел ему вслед, машинально разглаживая салфетку на столе. Вошёл Харпер:

— Сказали, сэр? — не сразу поинтересовался он.

— Сказал.

— Спаси, Господи, Ирландию. — Харпер подбросил в камин углей и пошевелил их кочерёжкой, перекованной из французского штыка, — Ничего бы не сладилось, да он этого не понимал. А теперь уж и не поймёт.

— Что бы не сладилось-то, Патрик?

— У мистера Фредериксона и мадам. Он женщин не любит. Ну, то есть, они ему нравятся, но он их не воспринимает. Затащить в койку — пожалуйста, а советоваться или спрашивать мнения — нет. Вы — не такой.

Шарп невесело усмехнулся:

— Спасибо, мистер Харпер.

Харпер расцвёл:

— «Мистер Харпер» … Звучит, как музыка!

Бумаги об отставке ирландца подписал лично Веллингтон. Отныне мистер Харпер был вольной птицей. Из Англии он намеревался добраться до Испании, а оттуда с супругой и чадом отбыть в родную Ирландию.

Шарп поднялся и пошёл с Харпером на пристань. Фредериксона на палубе видно не было, хотя его вещи лежали вместе с ранцем Харпера у открытого люка. Шарп увёл ирландца от сходней к носу пакетбота:

— Даже не знаю, что тебе сказать, Патрик.

— И я, сэр. — признался Харпер, — Многое мы с вами прошли. Весело было.

— Что да, то да. — ухмыльнулся Шарп, — Помнишь, как мы подрались в первый раз?

— Вы победили меня нечестно, сэр! Если бы не ваш трюк, я бы вам башку-то поровнял!

— Ещё как поровнял бы. Потому я и хитрил!

Минуту они молчали. Вопили чайки, слетая к рыбачьим лодкам. Накрапывал дождь.

— Приедешь в Нормандию?

— А как же, сэр. И вы прикатывайте в Донегол. Правьте в Дерри, оттуда на запад, а там-то вам любой укажет, где найти бывшего вояку-здоровяка.

— Обязательно, Патрик. Обязательно.

— С деньгами-то у вас как?

— Твоими стараниями.

Шарп, заряжая пушку золотом, сунул с десяток монет в карман, а Харпер, набивая сумки драгоценностями, переправил пару горстей к себе в ранец.

— Я — твой должник, Патрик.

— Вот приедете в Ирландию и отдадите.

Боцман пакетбота принялся созывать пассажиров. Подняли паруса. Пора расставаться. Стрелки смотрели друг на друга. Хотелось так много сказать. И радости, и горести за годы друзья привыкли делить пополам, но теперь их пути расходились. Да, они обещали, что не преминут встретиться вновь, однако таким обещаниям редко суждено сбыться. Шарп мучительно искал подходящие слова и не находил их. Тогда он просто обнял Харпера:

— Присматривай за собой, Патрик.

— Попробую, сэр. — Харпер помялся и несмело добавил, — Хорошо всё кончилось, да?

— Не для мистера Фредериксона. — Шарп качнул головой, — По правде, Патрик, не знаю. Хотел я, чтобы это было так.

Решение вернуться в Нормандию было спонтанным и для самого Шарпа неожиданным. Неразумное решение, но в жизни так мало места разуму.

— Правильно, неправильно… Не знаю. В одном уверен: в Англию я ехать не хочу. Я всегда для них буду дворнягой, которую неплохо спустить на бродяг, но, когда бродяг поблизости нет, вспоминают, что дворняга слишком много жрёт и от неё воняет псиной.

— А если бродяги появятся вновь? Завтра или послезавтра? — из хвастливых намёков Кальве, пересказанных Шарпом, Харпер явно сделал выводы.

— Посмотрим.

Боцман звал пассажиров на борт, не стесняясь в выражениях. Отбывающие отрывались от провожающих и спешили к сходням. Шарп пожал Харперу лапищу:

— Буду скучать по тебе, Патрик. Ты, конечно, медведь-медведем, но я буду скучать.

— И я. — Харпер обычно за словом в карман не лез, однако сейчас бессилен был выразить то, что чувствовал, — Благослови вас Господь, сэр.

— Спаси, Господи, Ирландию. — ухмыльнулся Шарп.

Харпер засмеялся:

— Учтите, сэр, не приедете ко мне, я сам к вам приеду.

— Давай. Может, встретимся на полпути.

Харпер неловко кивнул и побежал к трапу. Шарп повернулся и быстрым шагом двинулся к трактиру. Незачем затягивать прощание. Хлопали на ветру паруса.

Шарп расплатился за постой с трактирщиком, навьючил нехитрый скарб на свою новую лошадь и вскочил в седло. Запахнув штатский коричневый плащ, стрелок поправил на плече ремень винтовки и палаш на боку. Пора. Он выехал на дорогу, не оглядываясь на бухту, волны которой бороздило судёнышко, увозящее в Англию Харпера и Фредериксона. Шарп скакал прочь от моря, прочь от Англии вперёд, туда, где худенькая женщина до боли в глазах всматривалась в пустой тракт. Там будущее Шарпа. Не в Дорсете, не в армии мирного времени, а в Нормандии, где, возможно, однажды его франкоговорящий сын получит в наследство от отца старый английский палаш, а от матери — красный рубин императора.

Шарп прищёлкнул языком и пустил коня рысью. Больше никакой войны, никаких солдат, никакого страха. Никакого Императора, никакого Харпера, никакого дыма, затягивающего поле битвы. Никаких сомкнутых рядов, никаких походов по раскисшим от дождя просёлкам, никаких стрелковых цепей. Никаких кавалерийских разъездов на рассвете и сторожевых постов в сумерках. Лишь Шарп, Люсиль и тот затеплившийся между ними огонёк чувства, что, как стрелок надеялся, обогреет их до конца жизни. Конь стучал копытами по французской дороге, унося Шарпа от всего, за что стрелок сражался много лет. Женитьба, родина, дружба, враг… Всё кануло в Лету, смытое девятым валом.

Яростным девятым валом мести Шарпа. 

Историческая справка

Багаж Наполеона действительно затерялся в неразберихе, последовавшей за первым отречением императора, только случилось это не в Бордо. И за Тулузу Веллингтон дрался, не ведая, что мир уже подписан, а узнал лишь спустя два дня после боя. Так уж медленно тогда доходили новости.

Ход сражения описан в книге точно, насколько позволяют источники. В наши дни о драке за Тулузу вспоминают чаще всего из-за преждевременной атаки испанцев, которая обратилась для них кровавой бойней. Гребень, за который почти двести лет назад бились и умирали французы, англичане, испанцы, португальцы, давно застроен и превратился в предместье Тулузы.

Императорские армии на севере и юге Франции были распущены, выбросив на дороги Европы толпы людей, умеющих только убивать. Окончание долгой войны знаменовало окончание целой эпохи, эпохи солдат и полководцев. В армии Веллингтона, возможно, лучшей армии, которую Англия имела со времён Столетней войны, армии, переигравшей маршалов Наполеона на Пиренейском полуострове, больше не было нужды. Весной 1814 года она перестала существовать. Её солдатами пополнили гарнизоны колоний и метрополии, безжалостно бросив на произвол судьбы их спутниц жизни. Женщинам, безропотно сносившим наравне с мужьями тяготы походов, предложили возвращаться по домам. По каким домам? Такие мелочи армейских начальников не волновали. Кое-кому из солдат удалось ускользнуть от профосов и соединиться с семьями, но таких счастливчиков было крайне мало.

Назначенный британским послом в Париже Веллингтон перед отъездом на Венский конгресс приобрёл под официальную резиденцию особняк сестры Наполеона, Полины. В нём посольство Великобритании помещается и по сей день. Немало опытных офицеров продали в то время патенты, искренне полагая, как и Шарп, что навсегда вешают оружие на стену. Однако уже в феврале 1815 Наполеон сбежит с Эльбы, и начнутся прославленные «100 дней», которые приведут его в неглубокую долину на полпути к Брюсселю. Там Веллингтон не раз пожалеет о том, что с ним нет его закалённых ветеранов Бадахоса и Виттории. Но Ватерлоо — это другая история.

Перевёл Владис. Танкевич

Октябрь 2012- декабрь 2012 года

20. Ватерлоо Шарпа  (пер. Евгений Шапошников)

Глава 1

Общая схема кампании "100 дней" в 1815 г.

Первая фаза сражения при Ватерлоо

Вторая фаза сражения при Ватерлоо

Это случилось на рассвете на северной границе Франции, хотя граница эта была обозначена лишь узким ручейком, протекавшим между низкорослых ивовых деревьев. Через ручей была проложена дорога из булыжников. Дорога вела из Франции в голландскую провинцию Бельгии, но на ней не было, ни пограничного поста, ни указателя, который бы говорил, что здесь закончилась Французская Империя и началось Королевство Нидерландов. Здесь был только полувысохший ручеек, от которого поднимался бледный туман, струившийся по полям пшеницы, ржи и ячменя.

Взошедшее солнце было похоже на красный мяч, подвешенный в бледном тумане. На западе небо все еще оставалось темным. Через реку перелетела сова и, сев на ветку бука, издала последний крик, затерявшийся в громком птичьем хоре, предвещавшем теплый летний день в этой богатой и спокойной сельской местности. Безоблачное небо обещало отличный день для сенокоса или же не менее отличный день для прогулок влюбленных по рощам и отдыху на зеленых берегах ручья. Это был прекрасный летний рассвет на северной границе Франции, и пока еще Европа жила в мире.

Затем на дороге прогрохотали сотни подков, разбрызгивая воду. Луди в мундирах и с саблями в руках перешли границу Франции. Эти люди были драгунами, одетыми в медные кивера, обтянутые тусклой тканью, чтобы солнце не отражалось от сверкающего металла и не выдало их местоположения. У всадников были короткоствольные мушкеты, пока хранимые в седельных кобурах.

Драгуны были авангардом армии. Сто двадцать пять тысяч человек шли на север по всем дорогам и тропам к Шарлеруа. Это было вторжение: через неохраняемую границу текли фургоны, кареты, медицинские повозки, триста сорок четыре пушки, тридцать тысяч лошадей, жены солдат и просто шлюхи, мобильные кузницы и понтонные мосты, знамена, копья, мушкеты, сабли и все надежды Франции сейчас переходили границу. Это была Северная Армия Наполеона, направляющаяся туда, где ее ждали голландские, британские и прусские войска.

Французские драгуны перешли границу с обнаженными саблями в руках, но оружие предназначалось не более чем для придания этому моменту торжественности и драматичности, ибо рядом не было ни одного голландского таможенного офицера, который воспрепятствовал бы вторжению. Был только туман и пустые дороги, и отдаленные петушиные крики. Несколько собак облаяли всадников, без сопротивления занявших первые голландские деревни. Драгуны стучали эфесами своих сабель в двери и закрытые ставни и требовали сведений о том, расквартированы ли здесь какие-нибудь британские или голландские войска.

— Они все на севере. Они здесь даже почти не показывались! — отвечали селяне по-французски. Вообще-то они считали себя французскими гражданами, поэтому приветствовали драгун и подносили им вино и еду. Для этих «голландцев» французское вторжение было освобождением, и даже погода соответствовала их настроению: солнце взошло над безоблачным небом и прогнало туман.

По главной дороге, ведущей к Шарлеруа и Брюсселю драгуны, клацая по мостовой, шли очень бодро и весело, будто это была и не война вовсе, а упражнение по выездке в Провансе. Лейтенант драгун настолько расслабился от отсутствия опасности, что начал рассказывать сержанту о том, как новая наука френология может определять качества человека по форме черепа. Лейтенант высказывал мнение, что все продвижения в чине в армии должны основываться на скрупулезном измерении черепов.

— Мы сможем измерить храбрость и решимость, здравый смысл и честность, и все, что нам для этого требуется, это циркуль и портновская мерная лента!

Сержант не ответил. Они с офицером ехали впереди эскадрона и были чутким кончиком пальца наступающей французской армии. По правде говоря, сержант даже и не слушал слова лейтенанта, он отчасти предвкушал встречу с бельгийскими девушками, а частично беспокоился насчет того, когда же их безудержное продвижение вперед натолкнется на вражеские пикеты. Понятно же, что британские и прусские войска не убежали.

Лейтенант немного обиделся на отсутствие интереса к френологии со стороны сержанта, хотя низко посаженные, с густыми бровями глаза последнего с научной точки зрения свидетельствовали, что он не расположен воспринимать новые идеи. Тем не менее, лейтенант не оставлял попыток просветить старого служаку.

— Проводилось обучение криминалистов в Париже, сержант, и была выявлена примечательная взаимосвязь между…

Примечательная взаимосвязь так и осталось тайной потому, что из-за живой ограды в тридцати ярдах впереди раздались два мушкетных выстрела, и лошадь лейтенанта упала, пораженная в грудь, и заржала от боли. На ее губах вспенилась кровь, и она дико забила копытами. Лейтенант, выпавший из седла, получил копытом по пояснице. Он закричал даже громче лошади, которая билась в агонии, перекрыв дорогу. Остолбеневшие драгуны услышали скрежет шомполов, прочищающих мушкетные стволы. Сержант обернулся к своим солдатам.

— Да пристрелите же эту чертову лошадь!

Из-за ограды раздалось еще несколько выстрелов. Сидящие в засаде неплохо все рассчитали. Они подпустили французов очень близко, прежде чем открыли огонь. Драгуны убрали в ножны сабли и достали из кобур мушкеты, но целиться с лошадей было весьма тяжело, да еще и короткоствольные карабины были весьма неточным оружием. Лошадь лейтенанта все еще била копытами по дороге. Сержант закричал своим людям, чтобы те атаковали. Позади зазвучала труба, призывая на помощь другие войска. Кто-то выстрелил в лошадь лейтенанта, свесившись с седла и приставив дуло прямо к уху животного. Рухнула еще одна лошадь с перебитой мушкетной пулей ногой. Сам драгун валялся в канаве, его кивер отлетел в заросли крапивы. Лошади обходили раненого лейтенанта, швыряя в него грязь и мелкие камешки. Сверкнула длинная сабля сержанта.

Раздались еще выстрелы, но на этот раз клубы дыма вдоль живой изгороди были более редкими.

— Они отступают, сэр! — прокричал сержант офицеру, оставшемуся позади, затем, не ожидая приказов, пришпорил лошадь. — Вперед!

Французские драгуны перескочили через живую изгородь. Они никого не видели, но знали, что противник где-то поблизости. Сержант, предположив, что враг скрывается в пшеничном поле, повернул лошадь с тропинки, перепрыгнул через канаву и углубился в пшеницу. Он увидел какое-то движение на дальней стороне поля, вблизи рощицы. Это были люди, бегущие к деревьям. Люди были одеты в темно-голубые мундиры и носили черные кивера с серебряными полосами. Прусская пехота.

— Вот они! — указал сержант саблей в сторону врага. — За ними!

За сержантом последовали тридцать драгун. Они убрали мушкеты в кобуры и снова достали длинные сабли. С опушки раздался залп прусских мушкетов, но расстояние было слишком велико, и упала лишь одна французская лошадь. Остальные драгуны продолжали скакать. Вражеский пикет, сидевший в засаде, скрылся в лесу, но некоторые из солдат остались прикрывать отход остальных, и драгуны нагнали их. Сержант обогнал одного бегущего и с силой рубанул назад саблей.

Прусский пехотинец схватился руками за разрубленное лицо, пытаясь вернуть глаза на место. Другой, настигнутый сразу двумя драгунами, захлебывался кровью.

— Вперед! — Сержант саблей указал на пехоту между деревьями. Он увидел людей, убегающих в подлесок и почувствовал радостное возбуждение кавалериста, который может беспощадно резать беспомощного врага, но не заметил, ни орудийную батарею, скрытую в тени деревьев, ни прусского офицера, прокричавшего: «Огонь!»

Сержант отдал было своим людям приказ отступать, но его вместе с лошадью уже смело потоком картечи. И люди и лошади погибли мгновенно. Позади сержанта драгуны рассыпались влево и вправо, но три лошади и четыре человека были убиты. Два француза и два пруссака, начавших отходить слишком поздно.

Прусский артиллерийский офицер увидел других драгун, угрожающих его флангу. Он оглянулся на дорогу, на которой появились еще французы и понял, что не пройдет много времени до того, как прибудут французские восьмифунтовые орудия.

— Сматываем удочки!

Прусские пушки покатились на север, их осталась прикрывать гусары в черных мундирах, носивших на киверах кокарды с изображением черепа и скрещенных костей. Французские драгуны не сразу погнались за ними: сначала они направились в рощу, где в прусском биваке еще горели костры. Тарелку с сосисками швырнули на землю возле костра.

— Вкус как у немецкого дерьма, — солдат выплюнул мясо в костер.

В пшеничном поле хромала раненая лошадь, стараясь догнать остальных лошадей. В лесу двоих прусских пленников лишили оружия, денег, еды и выпивки. Остальные пруссаки ушли на север. Французы наблюдали за их отступлением с северной опушки рощи. Испарились последние клочки тумана. Колеса отступающих прусских орудий оставляли на полях глубокие колеи.

В десяти милях к югу, еще во Франции, на дороге стояла тяжелая карета Императора. Офицеры штаба доложили Его Величеству, что голландская граница успешно пересечена. Также доложили о незначительном сопротивлении, которое было быстро преодолено.

Император выслушал новости и задвинул занавеску окна кареты, оставшись в полумраке. Прошло всего сто семь дней с тех пор как он отплыл вместе с тысячей человек с изгнания на острове Эльба и высадился на пустынном побережье, на юге Франции. Всего восемьдесят восемь дней назад он въехал в Париж и еще несколько дней мир наблюдал, как Император создает армию. Двести тысяч ветеранов встали под Орлов, офицеров на половинном жалованье восстановили в их батальонах, французские арсеналы были вновь полны. Теперь эта армия шла смести британцев и их наймитов, пруссаков. И вот, в этот летний рассвет Император атаковал.

Кучер взмахнул плетью, императорская карета поехала вперед. Битва за Европу началась.

Глава 2

Через час после того как французского драгунского сержанта вместе с лошадью разорвало на куски картечью, в летний день въехал еще один всадник.

Этот человек находился в Брюсселе, в сорока милях к северу от вторгнувшегося в Бельгию Императора. Это был высокий симпатичный офицер в пышном пурпурно-голубом мундире Британской лейб-гвардии. Он скакал на высокой черной лошади, великолепно ухоженной и очень дорогой. На всаднике красовался позолоченный греческий шлем с плюмажем из черной и красной шерсти, увенчанный белым пером. Его бриджи из выбеленной оленьей кожи все еще были влажными, ведь чтобы добиться плотного облегания бедер бриджи смачивали и они, высыхая, утягивались. Его прямая тяжелая сабля висела в позолоченных ножнах рядом с седлом, покрытым голубой тканью с вышитым на ней королевским вензелем. Черные сапоги офицера доходили почти до колен, шпоры поблескивали позолотой, офицерский ранец сверкал золотым шитьем, короткий пурпурный мундир был перепоясан позолоченным поясом, а высокий воротничок отделан кружевами. Седло было сделано из шкуры ягненка, а металлические детали упряжи из чистого серебра. И все же во всем этом великолепии привлекало внимание именно лицо британского офицера.

Это был весьма привлекательный молодой человек, и этим ярким утром он выглядел еще более привлекательным из-за выражения счастья на его лице. Любой доярке или уборщику на рю-Рояль было ясно, что этот британский офицер радуется жизни, радуется тому, что он в Бельгии, и что он уверен, что каждый в Брюсселе также как он сам наслаждается жизнью. Было еще рано, но внутренний двор дома уже был заполнен торговцами и телегами, доставившими кресла, музыкальные инструменты, еду и вино. Один лакей в ливрее принял его лошадь, а другой помог снять шлем и отцепить тяжелую саблю. Офицер пригладил рукой длинные золотые волосы и взбежал в дом по ступенькам лестницы.

Он не стал ждать, пока швейцары откроют дверь, прошел в холл и затем в огромную бальную залу, где работали множество художников и декораторов, заканчивая свою ночную работу по превращению бальной залы в нечто волшебное, задрапированное шелком. Сверкающие золотом, алые и черные ленты свисали с потолка, а шикарные обои прикрывали еще влажные замазанные штукатуркой места. Огромные люстры спустили на пол, где слуги вставляли новые свечи в серебряные и хрустальные подсвечники. Еще больше рабочих оплетали виноградными лозами заново окрашенные колонны, а пожилая женщина рассыпала на пол мел, чтобы обувь танцующих не скользила по натертому паркету.

Наш офицер, удовлетворенный этими приготовлениями, прошел через комнату.

— Бристоу! Бристоу! — его высокие сапоги оставляли на посыпанном мелом полу широкие следы. — Бристоу, разбойник! Где ты?

Седой мужчина в черном плаще выглядевший раздраженным, как и любой чиновник, ответственный за что-то, в данном случае, за подготовку зала, вышел из столовой на этот властный зов. Его раздраженное выражение лица тут же сменилось довольной улыбкой, едва он узнал молодого офицера. Он низко поклонился.

— Мой господин!

— Добрый день, Бристоу! Как приятно вас видеть.

— Еще более приятно увидеть здесь вашу светлость. Я не знал, что ваша светлость в Брюсселе.

— Я прибыл только вчера ночью. — Кавалериста звали Лорд Джон Розендейл. Он оглядел шикарную обстановку в столовой, в которой уже стояли длинные столы, накрытые белоснежными скатертями и сервированы серебряной посудой и прекрасными китайскими вазами. — Мне не спалось, — объяснил он свое столь раннее появление. — Сколько народу вы ждете?

— Мы уже разослали четыреста сорок приглашений, милорд.

— Четыреста сорок два, — улыбнулся лорд Розендейл, и жестом фокусника достал письмо. — Два приглашения, если вы будете так любезны.

Бристоу взял письмо, распечатал и прочитал. Письмо было от личного секретаря Ее милости герцогини Ричмондской, в котором она любезно соглашалась предоставить Лорду Розендейлу приглашение на бал. Одно приглашение, говорило письмо, и Бристоу вежливо указал на это место.

— Здесь говорится — одно приглашение, милорд.

— Два, Бристоу. Два, два, два. Не притворяйся, что не умеешь читать. Я настаиваю на двух. Должно быть два приглашения! Или вы хотите, чтобы сорвал раздражение на ваших прекрасно сервированных столах?

Бристоу улыбнулся.

— Уверен, что мы можем предоставить вам два приглашения, милорд. — Бристоу был дворецким герцога Ричмондского, чья жена и устраивала бал в этом огромном доме. И попасть сюда было довольно трудно. Весь лондонский высший свет собрался этим летом в Брюсселе, здесь были и армейские офицеры, которые бы обиделись, если бы их не пригласили, и местная аристократия. Герцогиня заявила, что на бал будут допущены только те, кто имеет приглашение, но все равно Бристоу полагал, что безбилетных желающих попасть на бал будет не меньше, а то и больше, чем тех, у кого приглашения были. Лишь позавчера герцогиня запретила выдавать приглашения, но вот сама выдала его лорду Джону Розендейлу, чья матушка была близким другом герцогини Ричмондской.

— Ее милость уже завтракает. Вы хотите присоединиться к ней? — спросил Бристоу лорда Джона.

Лорд Джон прошел за дворецким в комнату, где в маленькой, ярко освещенной, беседке герцогиня пощипывала тост.

— Я никогда не сплю перед балом, — приветствовала она лорда Джона, подмигнув ему. — А вы что здесь делаете?

Лорд Джон поцеловал руку герцогини. На ней был халат из китайского шелка, а волосы собраны в чепец. Она была весьма вспыльчивой женщиной с очень привлекательной внешностью.

— Я приехал, чтобы получить приглашения на ваш бал, — шутливо ответил лорд Джон. — Ведь вы даете его в честь моего прибытия в Брюссель?

— А что вы делаете в Брюсселе? — герцогиня проигнорировала шутку лорда Джона.

— Я задержался тут, — объяснил лорд Джон, — я прибыл вчера вечером. Должен был быть раньше, но одна из наших лошадей сломала подкову, и прошло четыре часа, прежде чем мы нашли кузнеца. Но я все равно не мог заснуть. Был слишком возбужден, — он счастливо улыбнулся, приглашая герцогиню разделить его радость.

— Вы присоединились к армии?

— Конечно. — Лорд Джон оправил мундир в доказательство своих слов. — Гарри Пэджет просил за меня, я просил разрешения у принца-регента, и он в конце-концов согласился. — Лорд Джон хоть и числился кавалерийским офицером, никогда не был приглашен в армию. Он являлся помощником принца-регента, который категорически не хотел его лишиться, но Генри Пэджет, граф Оксбриджский, который был близким другом принца и к тому же командовал британской кавалерией, упросил принца дать Джону Розеднейлу шанс. Лорд Джон, смеясь, подошел к буфету, налил себе кофе и сделал бутерброд с ветчиной. — Принц чертовски ревнив, он считает, что сам должен быть здесь и побить Наполеона. Кстати, говоря о Наполеоне, есть о нем какие-нибудь новости?

— Артур не ожидает от него ничего до июля. Мы считаем, что он уже покинул Париж, но никто не уверен в этом абсолютно. — (Артур был герцогом Веллигнтонским). — Я спросила Артура, безопасно ли проводить сегодня бал, и он заверил меня, что да. Он сам устраивает здесь бал на следующей неделе.

— Должен сказать, что война — это суровое испытание, — улыбнулся Лорд Джон герцогине, стоя возле буфета.

Герцогиня пождала плечами, не одобряя его легкомысленное настроение, и бросила на элегантного молодого человека подозрительный взгляд.

— А вы прибыли один?

Лорд Джон снова улыбнулся, возвращаясь к столу.

— Бристоу был так добр, что изыскал для меня два приглашения.

— Я догадываюсь, что это женщина?

Лорд Джон помедлил и кивнул.

— Разумеется, это Джейн.

— Черт тебя возьми, Джонни.

Герцогиня выругалась очень тихо, но ее слова одернули лорда Джона. Он слишком боялся эту пожилую женщину, чтобы позволить себе протестовать.

Герцогиня хотела написать матери лорда Джона письмо и сказать ей, что ее глупый мальчик притащил в Брюссель свою любовницу. Она прокляла самого Гарри Пэджета, который закрутил шашни с женой младшего брата Веллингтона. Такая демонстрация адюльтера была модным спортом среди кавалеристов, но она могла превратиться в кровавый спорт и герцогиня боялась за жизнь лорда Джона. Ее обижало, что такой обаятельный молодой человек, как лорд Джон так глупо рисуется.

— Если бы это было в Лондоне, Джонни, я бы позволила ей прийти на бал, но в Брюсселе это затруднительно. Не могу сказать за других, но мне эту девушку не представляй, Джон, я не хочу ее видеть! Ты меня понимаешь?

— Джейн очаровательна, — лорд Джон попытался защитить свою любовь от такого пренебрежительного отношения.

— Мне плевать, даже если она прекрасна как Титания и очаровательна как Корделия… Все равно она жена другого человека. Тебя не беспокоит ее муж?

— Беспокоил бы, если бы был здесь, но ведь его тут нет. В конце войны он нашел себе какую-то француженку и теперь живет с ней, и насколько я знаю, он все еще во Франции, — лорд Джон издал смешок. — Возможно этот бедняга уже в плену у Наполеона.

— Вы полагаете, что он во Франции? — голос герцогини выглядел ошеломленным.

— Ну, точно не в армии, я смотрел списки.

— О, мой дорогой Джонни, — герцогиня поставила чашку кофе и бросила на своего друга сочувственный взгляд. — А ты догадался проверить списки голландской армии?

Лорд Джон Розендейл ничего не ответил, уставившись на герцогиню.

— Подполковник Ричард Шарп в штабе Стройного Билли,[393] Джонни.

Розендейл побледнел. На мгновение показалось, что он ничего не сможет ответить, но затем нашел в себе силы.

— Он с принцем Оранским? Здесь?

— Не в Брюсселе, но очень близко. Стройный Билли захотел кого-нибудь из британских офицеров к себе в штаб потому, что командует британскими войсками…

Розендейл сглотнул.

— И он получил Шарпа?

— Да, получил.

— О, Боже, — лицо Розендейла стало белее бумаги. — А Шарп сегодня придет на бал? — в панике спросил он.

— Я точно не приглашала его, но отправила Стройному Билли несколько приглашений, так что кто знает, кого он захочет привести сюда? — герцогиня заметила страх на лице молодого человека. — Возможно, будет лучше, если ты отправишься домой, Джонни.

— Я не могу. — Для лорда Джона трусливо сбежать было страшнее, чем остаться. Он не только наставил Ричарду Шарпу рога, но еще и украл его состояние, и вот теперь узнал, что его соперник не потерялся во Франции, а жив и поблизости от Брюсселя.

— Бедный Джонни, — насмешливо сказала герцогиня. — Все же приходи сегодня на бал. Полковник Шарп не осмелится убить тебя здесь, потому что я не позволю. Но если это случится, тебе придется оставить Джейн и найти себе кого-нибудь другого. Как насчет девушки Хантли? У нее приличное приданое и она не такая уж уродина. — Герцогиня упомянула еще с полдюжины девушек, всех достаточно знатного происхождения, но лорд Джон не слушал. Он думал о черноволосом солдате со шрамом на лице, которому наставил рога и лишил состояния, о солдате, поклявшемся убить лорда.

* * *

В сорока милях к югу окровавленный драгунский лейтенант, которого лягнула лошадь, валялся в зарослях крапивы возле канавы. Он умер до того как врач смог до него добраться. Вестовой лейтенанта обшарил его и завладел всем его имуществом. Он забрал монеты, снял с шеи медальон, стащил сапоги и выбросил книгу по френологии. Французские пехотинцы разделали лошадь лейтенанта байонетами и теперь шли по Бельгии с кусками мяса, завернутыми в пояса. Час спустя мимо лейтенанта проехала карета Императора, потревожив мух, облепивших тело лейтенанта и откладывающих яйца в окровавленный рот и ноздри.

Кампания продолжалась уже четыре часа.

Прусские пушки отошли на север от Шарлеруа. Артиллерийский офицер думал, почему никому не пришло в голову взорвать мост через реку Шамбр в центре города, но потом вспомнил, что рядом полно бродов, которые делают уничтожение прекрасного моста бесполезной тратой пороха. Пушки ушли, в северной части города прусская кавалерия усилила бригаду пехоты, которая сейчас стаскивала с окрестных домов мебель, из которой на краю моста сооружали баррикаду. Горожане благоразумно оставались в домах и позакрывали ставни. Многие из них достали из укромных мест припрятанные французские флаги. Бельгия была частью Франции всего год назад, и многие люди в этой части провинции возмущались тем, что они теперь стали частью Нидерландов.

Французы приближались к Шарлеруа по всем южным дорогам. Драгуны в зеленых мундирах добрались до города первыми, следуя за кирасирами и уланами. Никто не пытался пройти через забаррикадированный мост. Уланы, многие из которых были бельгийцами, поскакали на восток в поисках брода. На северном берегу за уланами тенью следовали прусские гусары в черных мундирах. Гусары обнаружили группу французских инженеров, наводящих переправу через реку. Шестеро инженеров подплыли к северному берегу и уже привязывали веревку к огромному вязу. Гусары обнажили свои сабли и загнали безоружных людей обратно в реку, но французская артиллерия уже показалась на южном берегу и начала обстреливать их. Ядра падали в нескольких ярдах по ходу гусар, одно ударилось в дерево, разорвав его в куски.

Капитан гусар отозвал своих людей назад. Он увидел, как на северный берег перебираются красные мундиры — доказательство того, что уланы отыскали брод. Пруссаки отправились обратно в Шарлеруа, где слышалась вялая перестрелка мушкетов через реку. Французские драгуны расположились в домах на южном берегу, а прусская пехота стояла шеренгой перед баррикадой. Капитан гусар доложил командиру бригады пехотинцев, что к городу французы уже подходят с фланга и надо срочно уводить пехоту на север. Последний залп французов отколол еще несколько щепок от баррикады, и наступила тишина. Пруссаки, оставив батальон пехоты в северной половине Шарлеруа, дождались пока французская пехота дошла до города и стала гарнизоном в домах в его южной части. Французы выбивали прикладами стекла вместе со ставнями, создавая себе амбразуры для стрельбы.

В полумиле к югу от моста французские офицеры штаба обшаривали почту в Шарлеруа в поисках писем, написанных офицерами противника, которые бы могли дать ниточки к планам британцев и пруссаков. Эти ниточки добавятся к уже добытым сведениям разведки: те стали потоком поступать в штаб Наполеона от бельгийцев, отчаянно желавших снова стать частью французской империи. С верхних этажей домов свисали яркие французские триколоры, подтверждая настроения жителей Шарлеруа.

Французский драгунский генерал отыскал пехотного полковника в таверне близ реки и гневно потребовал объяснить, почему до сих пор не захвачена баррикада через мост. Полковник объяснил, что он не получал приказов. Генерал выругался как рядовой, которым он когда-то и был и заявил, что французскому офицеру не требуется приказа, когда враг находится в пределах видимости.

— Атакуй прямо сейчас, дурак, если не хочешь, чтобы тебя вышвырнули из армии.

Полковник, уже немало повоевавший, списал грубые слова генерала на обычное волнение и попытался успокоить пожилого человека, тихо объяснив ему, что лучше будет дождаться артиллерию и только тогда начать атаку на забаррикадировавшихся прусских пехотинцев.

— Пара орудийных залпов сметет их, — объяснял полковник, — и нет никакой необходимости терять своих людей. Я полагаю, это вполне благоразумно? — полковник как-то покровительственно улыбнулся генералу. — Чашку кофе, генерал?

— Пошел ты со своим кофе. — Генерал схватил полковника за мундир и подтащил к себе так близко, что полковник почувствовал запах чеснока и бренди в его дыхании. — Я атакую мост прямо сейчас, — сказал генерал, — и если я возьму его, я вернусь обратно, оторву твои яйца и поставлю командовать полком настоящего командира.

Он отпустил полковника и вышел из таверны на улицу. Над головой просвистела прусская мушкетная пуля и ударилась в висевший на стене плакат, приглашающий всех на фестиваль в день святых Петра и Павла. Кто нарисовал известью на плакате: «Vive I’Empereur!»

— Эй ты! — Крикнул генерал какому-то пехотному лейтенанту, прячущемуся в переулке от огня пруссаков. — Собери своих людей и иди за мной. Горнист, труби сбор! — Генерал кивком голову отдал приказ своему ординарцу, чтобы тот привел лошадь и, игнорируя мушкетный огонь, забрался в седло и обнажил саблю. — Французы! — закричал он всем, кто мог его слышать. — Примкнуть штыки, обнажить клинки!

Генерал знал, что город надо взять, и этот момент настал. Он лично поведет атаку разношерстных войск против прусских пехотинцев, стоящих шеренгой за грубой баррикадой. Ему показалось, что на краю кучи сваленной мебели есть более низкое место, которое лошадь вполне может перепрыгнуть. Он пришпорил свою лошадь и из-под подков забрызгали искры.

Генерал знал, что он, скорее всего, погибнет, ибо для пехотинца нет ничего приятнее, чем убить кавалериста, а он ведь возглавит атаку, но генерал был солдатом и знал, что для солдата самый главный враг — это его собственный страх смерти. Победи этот страх, и победа придет сама собой, а победа принесет славу и почет, медали и деньги и, что лучше всего, что более ценно всех материальных благ — это одобрительная улыбка Императора, который похлопает генерала по плечу как верного пса, и мысль об этом заставила генерала пришпорить лошадь и поднять выше саблю.

— В атаку!

За ним, воодушевленные его примером, к мосту бросились спешившиеся драгуны и матерящиеся пехотинцы. Генерал ворвался на мост.

Прусская пехота подняла мушкеты над баррикадой.

Генерал заметил солнечные блики на медных деталях оружия.

— Убить ублюдков! Убить их! — кричал он, убеждая себя, что не боится. Внезапно баррикада окуталась дымом, сквозь который пробилось пламя и длинный седой ус генерала срезало пулей, пуля пошла дальше и оторвала мочку уха, но это были единственный урон, нанесенный залпом прусских пехотинцев: генерал всегда был удачливым человеком. Он вонзил в бока лошади шпоры, и она неуклюже прыгнула через нагромождение кресел и диванов на правом краю баррикады. Лошадь перескочила через пахнущий тухлыми яйцами дым, генерал увидел байонет, направленный в живот своей лошади, отбил его саблей в сторону и лошадь безопасно приземлилась позади и баррикады и шеренгой пехотинцев. Прусские гусары, ждавшие в пятидесяти ярдах от моста, чтобы у них было пространство для атаки на любого, кто пройдет сквозь строй пехотинцев, ринулись вперед, но генерал не обратил на них внимания. Он повернул лошадь назад и пошел прямо на испуганных пехотинцев.

— Ублюдки! — Генерал убил прусского солдата, полоснув саблей по шее прямо над жестким черным воротником. Остальные пехотинцы побежали. На мосту их было совсем не много и они не надеялись сдержать французское наступление. Над баррикадой полыхнуло пламя уже с французской стороны, и генерал закричал своим людям не стрелять, а разбирать чертову баррикаду.

Прусская пехота бежала к северу. Кавалерия, видя, что французы захватили мост с издевательской легкостью, направилась вслед за пехотинцами. Французский генерал, зная, что уже заработал одобрительное похлопывание по плечу от Императора, смеялся им вслед.

— Эй, вы, трусливые ублюдки! Педики! Комнатные собачки! Вернитесь и сражайтесь, ничтожества! — Затем он сплюнул и убрал саблю в ножны. Кровь из раненого уха заливала левый эполет.

Французские пехотинцы начали разбирать баррикаду. Единственный убитый пруссак, уже освобожденный от денег и еды, валялся возле моста. Драгунский сержант оттащил тело в сторону и по мосту проследовали еще несколько кавалеристов. Какую-то женщину, тоже переходившую через мост, скачущие драгуны чуть было не снесли. У нее в руках был букет увядших фиалок.

— Он идет? — спросила она.

Не стоило уточнять, кого она имела ввиду, ее возбужденное лицо говорило само за себя.

Окровавленный генерал улыбнулся.

— Да, он идет.

— Это для вас, — протянула она генералу цветы. Фиалки были символом бонапартистов все время изгнания Наполеона, и эти цветы, распускающиеся весной, долженствовали символизировать и расцвет Императора.

Генерал наклонился и взял маленький букетик. Он просунул хрупкие стебли в петлицу своего мундира, снова наклонился и поцеловал женщину. Как и она, генерал молился за то, чтобы фиалки вернулись, теперь это произошло, и в этот раз они расцветут пышнее, чем когда-либо ранее. Франция наступала, Шарлеруа пал и теперь между Императором и Брюсселем не осталось рек. Генерал, наслаждаясь победой, повернул лошадь обратно, чтобы найти пехотного полковника, не поддержавшего атаку и тем самым закончившего свою военную карьеру. Франции не нужно благоразумие, Франции нужна отвага и победа, и этот маленький черноволосый человек, который знает как добывать эти победы, яркие словно солнце и пахнущие фиалками.

Vive I’Empereur.

Глава 3

С запада к Шарлеруа приближался одинокий всадник. Он ехал по северному берегу Шамбра, подгоняемый к городу треском мушкетных выстрелов, которые часом ранее слышались мушкетных выстрелов, которые довольно громко, но теперь замолкли.

Человек ехал на крупной лошади. Ему не нравились лошади, и наездником он был неважным.

Это был высокий мужчина с обветренным лицом, на котором вражеская сабля оставила шрам. Шрам придавал его лицу какое-то саркастическое выражение, кроме тех случаев, когда он улыбался. У него были черные с проседью волосы. Позади лошади послушно бежал пес. Пес соответствовал человеку — такой же крупный, свирепый и всклокоченный.

На всаднике были надеты французские кавалерийские сапоги, все в заплатах, но все еще гибкие и плотно облегающие голени. В сапоги были заправлены также кавалерийские штаны, с уже лоснящимися от седла кожаными нашлепками на бедрах. Красные лампасы давно выцвели. Над брюками виднелась выгоревшая зеленая куртка, отделанная черными полосами. Зеленая куртка являлась мундиром британского 95-го полка стрелков, хотя она была столь заношена и покрыта заплатками, что больше могла бы подходить уличному попрошайке. Мужчина носил коричневую шляпу, которая не могла быть частью униформы британской или же французской армии, а была куплена в нормандском городке Кан. Однако на шляпе красовалась пурпурно-золотая с черным кокарда армии Нидерландов.

Из седельной кобуры торчала винтовка Бейкера британского производства. За пояс был заткнут длинноствольный немецкий пистолет, а на левом бедре висели ножны, в которых находился тяжелый кавалерийский палаш. Человек был просто пародией на солдата: оборванный, в разношерстном мундире, да и на лошади он сидел не более грациозно, чем мешок муки.

Мужчину звали Шарп, Ричард Шарп, и он был британским солдатом. Он родился в трущобах, от шлюхи, и спасся от виселицы только благодаря тому, что взял шиллинг короля и завербовался рядовым в 33-й пехотный полк. Он пробился в сержанты и позже, благодаря самоубийственной храбрости, стал один из немногих рядовых, пробившихся в офицеры. Он вступил в ряды 95-го стрелкового полка и позднее командовал пехотинцами личных волонтеров Принца Уэльского. Он сражался во Фландрии, в Индии, в Португалии, в Испании и Франции. Он был солдатом практически всю жизнь, но, в конце концов, стал фермером в Нормандии, оставшись на земле своих врагов благодаря женщине, которую встретил в хаосе конца войны. Теперь, в хаосе начала войны из-за возвращения Наполеона из изгнания во Францию и из-за начала новых боев в Европе, Шарп стал подполковником 5-го Бельгийского батальона легких драгун в полку, которого никогда не видел, не имел желания видеть и не знал даже как его там встретят. Это назначение было всего лишь способом придать Ричарду Шарпу какой-нибудь статус при штабе Принца Оранского, но Шарп по-прежнему считал себя стрелком.

Рассветное солнце, освещая долину Шамбра, слепило Шарпа и он пониже надвинул шляпу на глаза. Земля, по которой он ехал, была болотистой, и ему приходилось выписывать зигзаги в поисках твердого грунта. Он постоянно поглядывал на север, опасаясь, как бы какие-нибудь вражеские войска не перехватили его. Хотя и не верил, что услышанную им пальбу устроили именно французы. Никто не ожидал начала наступления до июля, и уж точно никто их не ожидал в этой части Бельгии, поэтому Шарп предположил, что это прусская пехота практикуется в стрельбе из мушкетов, но долгая военная служба приучила Шарпа реагировать на такого рода звуки.

Лошадь вспугнула какую-то птицу, та резко вспорхнула, а по полю в панике помчались десятки кроликов. Собака Шарпа, предвкушая завтрак, помчалась в погоню.

— Носатый, ты, ублюдок! К ноге! — Он дал собаке такую кличку из-за герцога Веллингтона, которого так прозвали солдаты. Носатый двадцать лет командовал Шарпом, и теперь тот сам хотел отдавать ему приказы.

Носатый неохотно вернулся к Шарпу, затем увидел что-то за рекой и предостерегающе гавкнул. Шарп заметил всадников. Сначала он подумал, что это пруссаки, но затем узнал форму шлемов. Французы. Сердце забилось быстрее. После Тулузы он думал, что его война закончена, ведь Императора сослали на остров Эльба, но теперь, четырнадцать месяцев спустя, он снова увидел старого врага.

Он пустил лошадь в галоп. Значит, французы вторглись в Бельгию. Может быть, это всего лишь разведывательный отряд. Французы также заметили Шарпа и поскакали к самому берегу, но пересечь глубокую реку никто не пытался. Двое французских всадников вытащили свои карабины и прицелились в Шарпа, но их офицер скомандовал им не открывать огня. Стрелок был слишком далеко для гладкоствольного с коротким дулом оружия, чтобы можно было надеяться попасть.

Шарп отъехал от берега, направив лошадь в сторону поля ржи, выросшей чуть ли не с человеческий рост. Тропинка через поле вела вверх, а затем, выбирая путь между спутанных корней деревьев, которые были весьма опасны для лошади, Шарп вышел на дорогу, где от французских драгун его скрывали деревья. Из седельной сумки он вынул смятую и испачканную карту, бережно развернул ее, достал огрызок карандаша и отметил крестиком место, где заметил вражескую кавалерию. Позиция была достаточно приблизительна, Шарп не знал как далеко от Шарлеруа он находился.

Он сложил и убрал карту, достал флягу, отхлебнул холодного чаю и снял шляпу, оставившую след на немытых волосах. Он протер лицо, зевнул, и снова надел шляпу. Шарп поцокал языком, заставляя лошадь подойти к краю насыпи, с которого открывался хороший вид на холмы. В центре ландшафта, на дороге, поднималась пыль, но даже с помощью своей старой поцарапанной подзорной трубы Шарп не мог разглядеть ни кто поднял эту пыль, ни даже в каком направлении проскакал этот некто.

Объяснение этой пыли могло быть вполне невинным: стадо коров, гонимых на рынок, учения пруссаков и даже рабочие, направляющиеся в горы за мелом или кремнями, но недавний мушкетный огонь и присутствие поблизости французов наводили на более зловещие мысли.

Вторжение? Очень много времени из Франции не поступало никаких новостей из-за полного запрета Наполеона на зарубежные сношения, но молчание не свидетельствовало о немедленном вторжении, скорее служило целью скрыть точное место сосредоточения французских войск. Лучшие силы разведки войск союзников настаивали, что французы не будут готовы к вторжению до июля, и что их удар будет направлен на Монс, а не на Шарлеруа. По дороге через Монс до Брюсселя было ближе, а если падет Брюссель, Император сбросит британцев в северное море, а пруссаков — за Рейн. Для французов Брюссель означал победу.

Шарп спустился с дороги в долину и поехал между двумя пастбищами. Он повернул вправо, не желая выдавать свое присутствие клубами пыли. От быстрой рыси по пастбищу его кобыла уже тяжело дышала. Она привыкла к пробежкам за две последние недели, Шарп седлал ее в три часа и скакал на юг посмотреть рассвет над долиной Шамбра, но в это утро, услышав на востоке выстрелы мушкетов, он проскакал гораздо больше обычного. К тому же день был весьма жаркий, а таинственное появление французов заставило Шарпа проскакать еще дальше. Если это все же французское вторжение, то новости должны попасть в штаб союзников как можно быстрее. Британские, голландские и прусские войска стояли в восьмидесяти милях к северу от уязвимой голландской границы; пруссаки к востоку, а британцы и голландцы к западу. Союзные войска раскинулись как ловчая сеть для Императора, и как только Император коснется сети, она сожмется и опутает его. Вот такая была стратегия, однако Император был осведомлен об этом плане не хуже британских или прусских офицеров и наверняка сам планировал рассечь «сеть» надвое и разгромить их по отдельности. И долгом Шарпа было выяснить, являлись ли эти французские драгуны этим самым рассекающим лезвием, или же это простой рейд вглубь бельгийской провинции.

С гребня очередного холма он увидел еще группу французских драгун. Они были всего в полумиле впереди, но теперь на той же стороне реки, что и Шарп, и перекрывали ему путь к Шарлеруа. Они заметили Шарпа и пришпорили своих лошадей, поэтому Шарп развернул свою уставшую кобылу к северу и пустил ее в галоп. Он пересек дорогу и попал в маленькую долину, на которой росли перепутанные колючие кусты. Шарп пробился через них и снова повернул на восток. Впереди он увидел лес. Если он доберется до него, то затеряется среди деревьев и сможет наблюдать за дорогой с другой стороны леса.

Французы, не видя смысла преследовать одинокого всадника, не стали гнаться за ним. Шарп хлопнул по взмыленной холке кобылы.

— Давай, девочка! Давай!

Кобыла была шести лет от роду, понятливая и сильная, одна из тех лошадей, которых друг Шарпа Патрик Харпер доставил из Ирландии.

В лесу под огромными ветвистыми деревьями было прохладнее и намного тише. Носатый бежал рядом с лошадью. Шарп ехал медленно, ведя лошадь между древними деревьями и упавшими, покрытыми мохом, чурбанами. Задолго до того, как добраться до опушки, он понял, что это был не обычный рейд. Он понял это, услышав характерный незабываемый шум, который издает артиллерия на марше.

Он остановил лошадь, спешился и привязал поводья к ветви могучего вяза. Из седельной сумки Шарп достал кусок веревки с узлами, завязал ее вокруг шеи Носатого, достал из кобуры винтовку, взвел ее и тихонько пошел вперед. Поводок он держал в левой руке, а винтовку в правой.

Лес заканчивался прямо у пшеничного поля, спускающегося к дороге, над которой висела пыль. Шарп раскрыл подзорную трубу и направил на старого привычного врага.

Французская пехота в синих мундирах, вытаптывая пшеницу, шла по сторонам от дороги, сохраняя твердое покрытие для артиллерии. Это были двенадцатифунтовки. Каждые несколько минут пушки останавливались из-за какого-нибудь препятствия. Штабные офицеры ехали на отличных лошадях по краям дороги. С дальнего склона поля группа красных улан поехала по полю, оставляя в пшенице прямые вытоптанные дорожки.

У Шарпа не было часов, но он прикинул, что простоял на опушке примерно два часа, за которые насчитал двадцать две пушки и сорок восемь фургонов с припасами. Он также видел две кареты, которые вполне могли служить транспортом для старших офицеров и он даже подумал, что в одной из карет мог ехать сам Император. Шарп дрался с французами двадцать лет, но никогда не видел Императора, перед его лицом предстал образ Императора в треуголке: этот образ и присутствие этого человека на поле боя поднимали людей.

Французы шли на север. Шарп насчитал восемнадцать батальонов пехоты и четыре эскадрона кавалерии, один из которых состоял из драгун, проехавших очень близко от лесной опушки, на которой он прятался, но никто из французов не взглянул налево и не увидел англичанина с собакой, лежащих в тени деревьев. Французские всадники проехали настолько близко от Шарпа, что он смог увидеть их cadenettes, косицы, особый знак отличия. Их экипировка выглядела новой и качественной, лошади были откормленными и хорошо ухоженными. В Испании французы загоняли своих лошадей до смерти, но эти войска были только что укомплектованы сильными и здоровыми животными.

Свежая кавалерия, восемнадцать батальонов пехоты и двадцать два орудия не были армией, но они, несомненно, таили угрозу. Шарп знал, что видит не простой кавалерийский рейд, хотя и не был уверен, что это настоящее вторжение. Возможно, это войско всего лишь уловка, с целью оттянуть силы союзников к Шарлеруа, пока основные силы французов, вдохновляемые присутствием самого Императора, атакуют в двадцати пяти милях к западу в Монсе.

Шарп отполз от опушки и осторожно забрался в седло. Теперь его задачей стало дойти до штаба союзников и доложить что французы пересекли границу и война началась заново. Шарп вспомнил Люсиль, которая оставила Францию, чтобы быть с ним. Она была приглашена на модный и дорогущий бал, который должен состояться сегодня вечером в Брюсселе. Все эти затраты теперь стали ничем, ибо Император переписал все планы. Шарп, ненавидевший танцы, улыбнулся своим мыслям, повернул лошадь и поскакал домой.

* * *

В двух милях от него, на улице Шарлеруа, у гостиницы «Бельвю», сидел Император. Кучер остановился подальше, а лошадь с белым седлом привязали рядом, чтобы проходящие солдаты думали, что Император едет верхом, а не в комфортабельной карете. Проходя мимо него, солдаты приветствовали его возгласами «Vive I’Empereur!». Когда барабанщики видели Императора, то их нудный и скучный барабанный бой сменялся веселыми ритмами. Солдаты не могли дотронуться до своего кумира, его охраняли гвардейцы в шапках из медвежьих шкур, но несколько солдат вышли, чтобы поцеловать его лошадь белой масти.

Наполеон не реагировал на такое почитание со стороны его солдат. Он молча сидел, закутавшись в плащ, несмотря на жаркий день, а лицо было скрыто шляпой, надвинутой на брови. Он сидел с опущенной головой и, казалось, его гений размышляет обо всем мире, хотя на самом деле Император спал.

Позади захваченного моста французы сбросили тело прусского пехотинца в реку Шамбр и оно медленно поплыло по течению на запад.

Кампания продолжалась уже шесть часов.

* * *

Шарп выехал из леса и направился к северо-западу. Уставшая лошадь прошла уже более двадцати миль по пересеченной местности, поэтому Шарп ехал достаточно неспешно. Солнце стояло высоко, и такого жаркого дня Шарп не мог припомнить даже в испанской кампании. Собака бежала впереди лошади и что-то без устали вынюхивала.

Через пять минут Шарп заметил французских драгун, последовавших за ним. Вражеские всадники вырисовывались на фоне неба на юге и Шарп предположил, что те увязались за ним как только он выехал из леса. Он выругал себя за неосторожность и ткнул в бока изнуренную кобылу. Шарп надеялся, что они хотят скорее согнать его с дороги, чем догнать, но как только он ускорил ход, французы сделали то же самое.

Шарп свернул налево от брюссельской дороги, которую, как предполагал, патрулировали французы. Полчаса он скакал очень быстро, надеясь, что такая скачка заставит французов отказаться от преследования, но французы не отставали. Их лошади были свежее и они постепенно догоняли Шарпа, который старался избегать сложных участков, чтобы сохранить силы своей кобылы, но в конечно итоге оказался в ловушке и был все же вынужден пустить лошадь по крутому склону.

Лошадь смело пошла по холмам, но даже долгий отдых в прохладе леса не смог восстановить ее сил. Шарп пустил кобылу в слабый галоп, от которого тяжелый палаш подпрыгивал на перевязи, а металлическая гарда больно била по левому бедру. Когда французы дошли до подножия, они сгрудились в кучу. Один француз вытащил свой карабин из кобуры и выстрелил в Шарпа, но пуля прошла выше.

Когда Шарп достиг вершины холма, лошадь уже хрипло дышала. Она хотела остановиться. Но Шарп заставил ее пойти дальше через брешь в живой изгороди на пастбище, которое когда-то раньше было пашней и борозды от плуга, поросшие высокой травой, выглядели как волны.

Шарп пересек пастбище и пришпорил кобылу, но на неровном грунте она шла тяжело. Носатый убежал вперед, вернулся обратно, весело залаял и снова побежал вперед измученной лошади. Шарп повернул голову назад и увидел, что драгуны уже на гребне холма. Они рассыпались цепью и явно решили перехватить его. Пастбище кончилось, начался спуск к дубовой роще, из которой выезжала телега, направляющаяся к ферме с каменными стенами, ферма выглядела как миниатюрная крепость. Шарп снова обернулся и увидел, что первые драгуны ярдах в пятидесяти за спиной и уже вытащили сабли из ножен. Шарп начал вытаскивать свой палаш, но стоило ему отпустить поводья и потянуться к ножнам, как кобыла сразу же начала замедлять ход.

— Вперед! — Крикнул Шарп и вонзил шпоры в ее бока. — Вперед!

Он мельком глянул направо и заметил еще полдюжины драгун, скачущих ему наперерез от телеги на дороге. Шарп выругался, повернул снова к западу, но это для преследователей стало даже удобнее. Роща была всего в сотне шагов, но запыхавшаяся кобыла уже еле передвигала ноги. Даже если она и доползет до рощи, драгуны его быстро догонят. Он снова выругался. Если он выживет, то до конца войны будет пленником.

Вдалеке прозвучала труба, заставив Шарпа в изумлении обернуться, и он увидел всадников в черных мундирах, несущихся во весь опор с похожей на крепость фермы. Там было по меньше мере двадцать человек. Шарп узнал прусскую кавалерию. Пыль летела из под копыт и солнце зловеще отражалось на лезвиях обнаженных сабель.

Ближайший к пруссакам французский драгун немедленно повернул лошадь и поскакал обратно по склону к своим товарищам. Шарп напоследок ткнул кобылу шпорами и наклонил голову, когда кобыла проломилась сквозь гущу папоротников в прохладу леса. Дальше лошадь не могла идти, дрожа от усталости, хрипя и обливаясь потом. Шарп вытащил из ножен свой палаш.

Два драгуна устремились за Шарпом в рощу.

Они неслись на полной скорости, один заходил с левой стороны, другой с правой. Шарп находился спиной к атакующим, а его кобыла слишком устала и упрямо не желала разворачиваться. Он хлестнул ее, чтобы развернуться к французу слева. Сабля француза лязгнула как колокол, столкнувшись с палашом Шарпа, и, скользнув к гарде, остановилась. Шарп отбросил в сторону саблю француза и отчаянно взмахнул палашом назад, останавливая атаку второго врага. Его замах был так силен, что Шарп потерял равновесие, однако он также напугал второго француза и тому пришлось резко отклониться, чтобы не попасть под удар Шарпа. Шарп ухватился за гриву лошади и сильно наклонился вправо. Оба драгуна проскочили мимо Шарпа и теперь разворачивали своих лошадей для повторной атаки.

На поле позади Шарпа прусские всадники выстраивались в линию, чтобы встретить остальных драгун, которые начали отходить обратно к склону. Но не они заботили Шарпа, а эти два француза. Они посмотрели мимо Шарпа, прикидывая, как присоединиться к своим товарищам, хотя было ясно, что сначала они хотят забрать жизнь Шарпа.

Один из них начал вытаскивать из кобуры карабин.

— Фас, Носатый! — Крикнул Шарп и так сильно ткнул кобылу, что та рванулась вперед, чуть не выбросив Шарпа из седла. Он закричал на французов, стараясь напугать их. Собака прыгнула на ближайшего француза, который не мог рубануть по зверю саблей, ибо руки его были заняты карабином, а кобыла Шарпа уже налетела на него и палаш опустился на драгуна. Лезвие ударило в самый верх его шлема, издав звон, прозвучавший для француза как похоронный. Француз отчаянно воззвал о помощи к своему товарищу, который обходил Шарпа сзади, чтобы поразить его в спину.

Шарп снова рубанул палашом, на этот раз ударив по шлему сзади. Лезвие сорвало ткань, обнажив медь. Француз выронил карабин и судорожно нащупывал рукоятку сабли, привязанную шнурком к запястью. Он никак не мог схватить ее. Шарп ткнул острием, но Носатый напугал лошадь француза и та отшатнулась, уведя своего наездника из под удара Шарпа. Пот заливал Шарпу глаза. Все виделось будто в тумане. Он двинулся вперед с поднятым палашом, но повернулся в седле, услышав сзади крик. На второго француза скакали два немецких кавалериста. Прозвучал лязг столкнувшегося железа, затем крик, который сразу же прервался. Шарп снова обратил внимание на своего противника, но первому французу уже хватило, и он держал саблю за лезвие в знак того, что сдается Шарпу.

— Носатый, лежать! Оставь его!

Второй драгун лежал с рассеченным прусской саблей горлом. Убивший его беззубый прусский сержант улыбнулся Шарпу и очистил лезвие сабли об гриву лошади. На сержанте был кивер с серебряной кокардой в виде черепа и перекрещивающихся костей, вид которых заставил занервничать пленника Шарпа. Остальные французы отступали по склону, не желая вступать в драку с превосходящими силами прусских гусар. Офицер пруссаков вызывал офицера французов на дуэль один на один, но француз совсем не горел желанием геройски потерять жизнь.

Шарп взялся за упряжь лошади француза.

— Слезай! — сказал он ему по-французски.

— Но там собака, месье!

— Слезай! Быстро!

Его пленник спешился и, спотыкаясь, вышел из леса. Когда он снял свой измятый шлем, проверяя, остались ли волосы на голове, то напомнил Шарпу Жюля, сына мельника из Селеглиз, который помог Шарпу со стадом овец и который был так возбужден, когда во Францию вернулся Наполеон. Пленный драгун задрожал, когда его обступили пруссаки.

Прусский капитан что-то сердито сказал Шарпу по-немецки. Шарп покачал головой.

— Вы говорите по-английски?

— Nein. Francaus, peut-etre?[394]

Они заговорили по-французски. Гнев капитана пруссаков был вызван отказом французского офицера сражаться с ним.

— Никто не хочет сражаться сегодня! Нам приказали покинуть Шарлеруа. Почему бы нам не пойти сразу в Нидерланды? Почему бы нам просто не отдать Наполеону ключи от Берлина? Кто вы, месье?

— Меня зовут Шарп.

— Британец? Меня зовут Циглер. Вы понимаете, что за чертовщина тут происходит?

Циглера и его людей прогнал на запад целый полк красных улан. Как и драгуны, недавно, Циглер отступил прежде, чем их вынудили вступить в бой. Они отдыхали на ферме, когда увидели Шарпа.

— По крайней мере, мы убили одного ублюдка.

Шарп рассказал Циглеру все, что знал, и это только подтвердило сведения капитана, добытые им самим сегодня. Французы наступали на север из Шарлеруа, скорее всего, намереваясь ударить в стык между прусской и британской армиями. Циглер оказался отрезан от основных сил, но его это не волновало.

— Мы просто пойдем на север, пока там не будет ни одного француза, а затем повернем на восток. — Он бросил недобрый взгляд на пленного француза. — Вам нужен ваш пленник? — спросил он Шарпа.

— Мне нужна его лошадь.

Испуганный молодой француз пытался отвечать на вопросы Шарпа, но либо мало знал, либо умело скрывал то, что знает. Он сказал, что Наполеон, как он думает, был вместе с войсками по дороге на Брюссель, но он лично его не видел. Он не знал о каком-либо наступлении дальше, чем до городка Монс.

Циглер не хотел, чтобы его продвижение тормозил пленник, поэтому велел французу снять сапоги и мундир, затем приказал своему сержанту разрезать подтяжки на его брюках.

— Иди прочь и радуйся, что я тебя не убил! — Француз, босой, придерживая спадающие брюки, устремился на юг.

Циглер протянул Шарпу кусок колбасы, вареное яйцо и кусок черного хлеба.

— Удачи, англичанин!

Шарп поблагодарил его. Он залез на лошадь драгуна и взял свою уставшую кобылу под уздцы. Он считал, что к этому времени генералы союзников уже знают о французском наступлении, но все равно долг оставался долгом, поэтому Шарп, махнув пруссакам на прощание рукой, поехал докладывать об увиденном.

Глава 4

На западе появились тучи. Испарения с северного моря медленно плыли на восток, собираясь над берегом в грозовой фронт. Фермеры беспокоились, что сильный дождь побьет всходы.

У прусского майора подобных мыслей не возникало, его послали в Брюссель с новостями о французском наступлении. Депеша также описывала поражение прусского гарнизона в Шарлеруа, который отошел не к Брюсселю, а на северо-восток, где сосредотачивались главные силы прусской армии. Эти сведения были жизненно необходимы британским и голландским войскам, им требовалось знать место сбора прусских войск.

Майор проскакал тридцать две мили. Был солнечный жаркий день, а он был весьма толст и сильно устал. Первые пять миль он страшно боялся, ожидая, что из-за каждой изгороди на него вот-вот бросятся драгуны, но затем успокоился и перешел на шаг. Через час он достиг маленького придорожного отеля, стоявшего на вершине небольшого холма и, повернувшись в седле, увидел, что от отеля открывается отличный вид на дорогу до горизонта, и он сможет заметить французов задолго до того, как те станут представлять угрозу. На дороге не было никакого движения кроме человека, перегоняющего стадо из восьми коров с одного пастбища на другое.

Майор слез с седла на землю и привязал лошадь к коновязи. Он сносно говорил по-французски и с удовольствием обсудил меню с миловидной служанкой, подошедшей к его столику. Он остановился на жареном цыпленке с овощами, яблочном пироге и сыре. Также майор потребовал бутылку красного вина, но не обычного, а получше.

Светило солнце, в полумиле к югу, на лужайке, косари делали свою монотонную работу, а еще дальше за полями и лесами в небо поднималась пыль. Ее поднимали сапоги целой армии, однако отдыху майора ничего не угрожало, и он решил, что нет смысла торопиться, особенно раз его ждет жареный цыпленок. Он уже подрумянился и истекал жиром. Когда девушка принесла майору пирог, он спросил ее, не идет ли сам Наполеон.

— Не волнуйтесь, дорогой мой. Не волнуйтесь.

* * *

К северу от майора, в Брюсселе, подразделению шотландских гайлендеров приказали отправляться в дом герцога Ричмондского и развесить в бальной зале бельгийские флаги. Перед тем как подадут ужин, шотландцы должны будут станцевать гостям.

Лейтенант шотландцев попросил поднять люстру, чтобы освободить пространство для танцоров и их сабель. Герцогиня, желавшая, чтобы все прошло великолепно, настояла на репетиции.

— Вы принесли волынки? — спросила она.

— Да, конечно, ваша милость.

Это добавило герцогине повод для беспокойства: как дирижер оркестра узнает, когда надо остановиться, чтобы волынки начали играть.

Ее муж заверил герцогиню, что и оркестр и волынки, несомненно, сами разберутся и высказал мнение, что герцогиня может смело оставить организацию бала тем, кому и платят за это, но герцогиня настаивала на том, что должна сама все контролировать. Еще она настоятельно попросила мужа попросить принца Оранского не приводить на бал подполковника Ричарда Шарпа.

— Кто такой Шарп? — спросил герцог, взглянув поверх «Таймс»

— Он муж девушки Джона Розендейла. Я опасаюсь, что она придет на бал. Я пыталась запретить Джону приводить ее, но он влюблен до безумия.

— И этот Шарп ее муж?

— Я же сказала тебе, Чарльз. Он также помощник Стройного Билли.

Герцог усмехнулся.

— Шарп — полный дурак, если позволил такому идиоту как Джон Розендейл наставить себе рога.

— Именно поэтому я и прошу тебя поговорить с принцем Оранским. Мне сказали, что этот Шарп грубиян и неотесанный чурбан и очень вероятно, что он убьет Джонни.

— Если он такой грубиян, дорогая, то, несомненно, ему не захочется быть на твоем балу. И я определенно не собираюсь просить принца Оранского. Этот молодой дурень обязательно притащит Шарпа если решит, что тот навлечет неприятности. Не надо будить спящую собаку, дорогая.

Но не в характере герцогини было оставлять что-либо на произвол судьбы, если она могла на это повлиять.

— Возможно, мне следует поставить в известность Артура?

Герцог положил газету на стол.

— Не станешь же ты беспокоить Веллингтона из-за двух идиотов и их шлюхи.

— Ну, если ты так считаешь, Чарльз.

— Да, я так считаю. — Газета снова поднялась, показывая, что разговор закончен.

* * *

Если бы еще один пребывающий в Брюсселе английский герцог — Веллингтон, узнал, что Ричмонд уберег его от беспокойства насчет герцогини, он был бы весьма благодарен: у командующего британской и голландской армиями хватало поводов для беспокойства и без этого. И самой малой из них был голод. Из горького опыта герцог знал, что ему придется столько разговаривать на этом балу, что его ужин неминуемо остынет. Поэтому он распорядился, чтобы в три часа пополудни ему подали кусок жареной баранины.

Затем, заметив, что на западе собираются тучи, он совершил прогулку по Брюсселю. Во время прогулки он старался выглядеть жизнерадостным, ибо знал, что жители Брюсселя симпатизируют французам, и любой признак беспокойства войск союзников они расценивали как упадок духа британско-голландских войск.

А боеготовность этих войск была главной из беспокойств герцога. На бумаге их численность составляла девяносто тысяч человек, но надежными из них являлась едва ли половина.

Ядром армии Веллингтона была пехота. У него было тридцать батальонов красномундирников, однако лишь половина из них принимала участие в испанской кампании, а надежность остальных была неизвестной. У него имелось несколько превосходных батальонов Немецкого Королевского Легиона и еще несколько полных энергии войск из Ганновера, но вместе немецкая и британская пехота насчитывала менее сорока тысяч человек. Их дополняли голландско-бельгийские войска, числом чуть более сорока тысяч человек, и на них герцог не полагался полностью. Многие из них воевали за Императора и все еще носили императорские мундиры. Король Нидерландов убедительно заверил герцога, что бельгийцы будут сражаться, но вот за кого, Веллингтон сказать не мог.

Герцог располагал также и кавалерией, но Веллингтон не верил в кавалерию, ни в британскую, ни в голландскую. Немецкая кавалерия была великолепна, но слишком малочисленна, а вот британская кавалерия — это просто кучка верховых идиотов: слишком дорогие войска из напыщенных, склонных к безрассудству людей, совершенно незнакомых с понятием о дисциплине. По мнению герцога, голландско-бельгийская кавалерия могла хоть сегодня собирать вещички и валить домой.

Итак, у него было девяносто тысяч человек, из которых лишь половина могла нормально сражаться, и ему предстояло выставить их против ста тысяч ветеранов Наполеона. Наполеоновские ветераны, обиженные правлением Бурбонов, с радостью приветствовали возвращение Наполеона и стекались под его орлы. Французская армия, которая, как все еще считал герцог, скапливается у южных границ, являлась лучшей из тех, что когда-либо имел Наполеон. Каждый в этой армии когда-либо воевал, каждый был прекрасно экипирован, и каждый горел желанием отомстить всем, кто унизил Францию в 1814 году. И хотя герцог имел причины беспокоиться, он прогуливался по рю-Рояль с бодрым выражением лица, чтобы его отчаяние невольно не придало врагу смелости. Также герцог надеялся на то, что его армия не будет вынуждена сражаться с Наполеоном в одиночку, ведь неподалеку стоят прусские войска герцога Блюхера. Если британские и прусские войска воссоединятся, они победят, в противном случае, опасался герцог, они оба будут уничтожены.

* * *

А в двадцати пяти милях к югу французские войска уже вынуждали пруссаков отступить к востоку, подальше от британцев. Никто в Брюсселе не ведал, что французы уже начали вторжение; вместо этого Брюссель готовился к балу, а толстый прусский майор, доел своего жареного цыпленка, прикончил вино, и неспешно направился на север.

* * *

В час пополудни, через восемь часов после того как в Шарлеруа раздались первые выстрелы, Шарп встретился с группой кавалеристов; патруль всадников в темно-красных мундирах, скакавших по лугу, окружил Шарпа и двух его лошадей. Это были люди из Ганновера, изгнанники, сформировавшие Немецкий Королевский Легион, который так хорошо сражался в Испании. Немецкие солдаты с подозрением рассматривали странный мундир Шарпа, а потом один из них углядел имперское «N» на седле лошади Шарпа, из ножен взметнулись сабли, а всадники призвали Шарпа сдаться.

— Да отвалите вы, — зарычал Шарп.

— Вы англичанин? — спросил немецкий капитан по-английски. У него был великолепный мерин черной масти, свежий и ухоженный. На его седле был выдавлен британский королевский вензель, напоминающий, что король Англии являлся также и монархом Ганновера.

— Я подполковник Шарп из штаба Принца Оранского.

— Вы должны извинить нас, сэр. — Капитан, представившийся как Ганс Блазендорф, убрал саблю. Он сказал Шарпу, что его разъезд был одним из многих таких же, ежедневно патрулировавших территорию до французской границы и обратно; конкретно им было приказано разведать обстановку к югу и востоку от Монса до Шамбра, но не заезжать на прусскую территорию.

— Французы уже в Шарлеруа, — сказал ему Шарп.

Блазендорф раскрыл рот от неожиданной новости.

— Это достоверные данные?

— Достоверные!? — Усталость сделала Шарпа несдержанным. — Я только что оттуда! Вот эта лошадь принадлежала французскому драгуну, я встретил его к северу от города.

Немец понял срочность этой новости. Он вырвал листок из записной книжки, протянул Шарпу карандаш и вызвался доставить депешу в штаб генерала Дорнберга в Монс. Дорнберг был командиром этих патрулей, наблюдающих за французской границей, и то, что один из них обнаружил Шарпа было удачей; по чистой случайности Шарп встретил именно тех, в чьи обязанности и входило предупреждать войска союзников о вторжении французов.

Шарп позаимствовал у одного из кавалеристов кивер и использовал его жесткий плоский верх как письменную доску. Он писал не очень правильно из-за того, что научился грамоте слишком поздно и, хотя Люсиль научила его читать намного лучше, чем ранее, он все еще писал весьма неуклюже. Тем не менее, он как мог описал то, что увидел — что крупные силы французской пехоты, кавалерии и артиллерии прошли по дороге от Шарлеруа к Брюсселю. Захваченный французский пленный доложил о том, что сам Наполеон, вероятно, идет вместе с войсками, но пленный не уверен в этом. Шарп знал, что это важно, ведь там где идет Наполеон и будет нанесен основной удар французов.

Он написал внизу депеши свое имя и звание и протянул депешу Блазендорфу, который заверил Шарпа, что донесение будет оставлено так быстро, как только лошади смогут скакать по пересеченной местности.

— И попросите генерала Дорнберга сказать начальнику штаба Принца Оранского, что я наблюдаю за дорогой Шарлеруа, — добавил Шарп.

Блазендорф кивнул и, уже поворачивая лошадь, осознал сказанное.

— Вы возвращаетесь к дороге, сэр? — спросил он в изумлении.

— Да.

Шарп, передав сообщение в надежные руки, был теперь свободен и мог вернуться и наблюдать за французами. По правде говоря, он не хотел идти туда, он сильно устал и натер ляжки о седло, но союзные войска сейчас нуждались в точных новостях о вражеских силах и передвижениях, чтобы их ответ был точным, быстрым и смертельным. Кроме того, появление французов вызвало у Шарпа старое возбуждение. Он думал, что жизнь в Нормандии заставила его относиться к ним по-другому, но он столько лет провел в битвах с лягушатниками, что теперь осознал, что страстно хочет снова видеть их битыми.

И теперь уже по привычке, а не из-за долга он развернулся и поскакал обратно.

* * *

Генерал-майор сэр Уильям Дорнберг получил нацарапанную карандашом депешу в ратуше Монса, которую он превратил в свой штаб. Комната, увешанная геральдическими щитами, очень соответствовала чувству собственного достоинства генерала. Дорнебрг был очень гордым и тщеславным человеком убежденным, что Европа не ценит по достоинству его военный гений. Он когда-то сражался за Францию, но там не продвинулся дальше полковника, поэтому переметнулся к британцам, которые возвели его в рыцарское достоинство и присвоили чин генерала, но даже так он чувствовал себя обиженным. Его назначили командовать кавалерийской бригадой численностью едва в тысячу двести сабель, а люди менее талантливые, чем он, командовали дивизиями. А этот Принц Оранский, всего лишь неоперившийся птенец, командовал аж корпусом!

— Кто был тот человек? — спросил он капитана Блазендорфа.

— Англичанин, сэр. Подполковник.

— На французской лошади, вы сказали?

— Он сказал, что захватил ее, сэр.

Дорнберг неодобрительно посмотрел на донесение, написано корявыми крупными буквами, как будто их начертил ребенок.

— К какому подразделению он принадлежит. Шарп, так вроде его имя, да?

— Если это тот самый Шарп, о котором я думаю, сэр, то это весьма знаменитый солдат. Я помню, в Испании…

— Испания! Испания! Все что я слышу — это Испания! — Дорнберг хлопнул ладонью по столу, и взглянул на Блазендорфа. — Послушать некоторых офицеров в их армии, так если ты не воевал в Испании, то ничего и не знаешь про войну!

— Я спрашиваю тебя, капитан, к какому подразделению принадлежит этот Шарп?

— Трудно сказать, сэр. — Немецкий капитан нахмурился, вспомнив мундир Шарпа. — Зеленая куртка, непонятный головной убор, и егерские штаны. Он сказал, что он из штаба Принца Оранского. Вообще-то он просил меня передать вам, чтобы вы сообщили в штаб Принца Оранского о том, что он возвращается к дороге.

Дорнберг пропустил последнюю фразу мимо ушей, зацепившись за более важный, по его мнению, факт.

— Егерские штаны? Вы имеете в виду, французские штаны?

Блазендорф помедлил, затем кивнул.

— Пожалуй так, сэр.

— Вы идиот! Тупица! Вот кто вы!

Блазендорф снова помедлил, но затем согласился, что он действительно идиот.

— Это был француз, идиот! — кричал Дорнберг. — Он специально ввел вас в заблуждение. Вы что, ничего не знаете о войне? Он хотел, чтобы мы пошли на Шарлеруа, а тем временем они ударят сюда. Они ударят в Монс! В Монс! В Монс. — Он бил кулаком по карте, повторяя это название и махал депешей перед лицом Блазендорфа. — Можешь подтереться этим листком, идиот! Боже, убереги меня от идиотов! А теперь возвращайся и выполняй приказ. Прочь!

Генерал Дорнберг разорвал депешу. Император дотронулся до сети, расставленной на него, но она не сработала, так что французы продолжали свое наступлении на ничего не знающих британцев.

* * *

К юго-западу от Брюсселя, в местечке Брэн-ле-Конт, Его Королевское Высочество Принц Уильям Оранский, наследник трона Нидерландов, герцог, лорд, штатгальтер, маркграф и граф такого количества городов и провинций, что и сам не мог упомнить, наклонился в кресле к зеркалу на туалетном столике и с осторожностью выдавил прыщик на подбородке. Прыщик легко лопнул. Он выдавил еще один, на этот раз с капелькой крови.

— Черт, черт, черт! — Он оставил синевато-багровую отметину на его бледной коже, а Стройный Билли очень хотел выглядеть великолепно на балу герцогини.

— Eau de citron, — лениво промолвила девушка в постели.

— Что ты там бормочешь, Шарлотта.

— Eau de citron.[395] Она сушит кожу и избавляет от пятен. — Она говорила по-французски, — Используй ее.

— Дерьмо, — выругался принц, когда очередной прыщик брызнул кровью. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Он получил образование в Итоне и превосходно владел английским. После Итона он учился в Оксфорде, затем служил в штабе Веллингтона в Испании. Это назначение было исключительно политическим, Веллингтон совсем не желал этого, и изгнанного принца держали вдалеке от сражений, но, тем не менее, этот опыт убедил юношу, что он прекрасно овладел премудростями командования войсками. Благодаря образованию, он любил все английское. Поэтому неудивительно, что за исключением начальника штаба, все его помощники и ближайшие друзья были англичанами. Он хотел бы девушку-англичанку, но в его постели была бельгийка, а он ненавидел бельгийцев: для Принца они все были просто крестьянами.

— Я ненавижу тебя, Шарлотта, — сказал он девушке по-английски. Ее звали Паулета, но Принц звал всех таких девушек Шарлоттами после того как английская принцесса дала обещание выйти за него замуж, а потом без объяснений отказалась от своего обещания.

— Что ты говоришь? — Паулета не говорила по-английски.

— Ты воняешь как свинья, — продолжил Принц снова по-английски, — у тебя задница, как у гренадера, сиськи засаленные, а в панталонах ты выглядишь типичной бельгийкой. Я тебя ненавижу. — Он нежно ей улыбнулся и Паулета, которая на самом деле была очень привлекательной, послала ему воздушный поцелуй, возлегая на подушках. Она была шлюхой, ее привезли из Бельгии и заплатили десять английских гиней за ночь с Принцем, и по ее мнению, она заслужила каждую из них. Паулета считала, что Принц жуткий урод; он был до омерзения худощав, с круглой головой на смешной длинной шее. Кожа была желтоватая и вся в ямках, глаза навыкате, а рот был влажный как у жабы. Он был пьян чаще, чем трезв и в обоих состояниях считал себя лучшим во всем, и в постели и на поле боя. Ему было двадцать три года, и он был командиром корпуса в армии Веллингтона. Те, кому Принц нравился, называли его Стройным Билли, а остальные — Юным Лягушонком. Его отца, Короля Уильяма, называли Старой Жабой.

Никто, у кого имелся здравый смысл, не желал, чтобы Юный Лягушонок командовал чем-нибудь в армии герцога, однако Старая Жаба не желал и слышать о том, чтобы Нидерланды вошли в антинаполеоновскую коалицию без того, чтобы его сыну не предоставили высокую командную должность и, таким образом, политикам в Лондоне пришлось надавить на Веллингтона, и он согласился. Старая Жаба продолжал настаивать, чтобы его сын командовал британскими войсками, на что герцог также вынужден был согласиться, но поставил условие, чтобы в штабе юного лягушонка находились надежные британские офицеры.

Герцог предложил ему на выбор список надежных офицеров, но юный лягушонок зачеркнул его и заменил своим списком, состоящим из своих друзей и когда некоторые из этих друзей отклонили такую честь, отыскал других офицеров, умевших разбавить тяготы войны изрядным количеством буйных удовольствий. Принц также потребовал нескольких офицеров, бывавших в битвах, которые могли бы воплотить в жизнь его собственные идеи о том, как надо воевать.

— Найдите мне самого храброго человека! — приказал он начальнику штаба, который через несколько недель неуверенно доложил Принцу о пользующемся дурной славой Ричарде Шарпе, находящемся на половинном жалованье. Юный Лягушонок сразу же потребовал Шарпа и подсластил это требование назначением. Он льстил себе, что в знаменитом стрелке он найдет родственную душу.

Впрочем, несмотря на легкую натуру Принца, такой дружбы не возникло. Принц находил раздражающим выражение лица Шарпа, и он даже полагал, что англичанин специально старается досадить Принцу. Он бессчетное количество раз просил Шарпа надеть голландский мундир, но стрелок все еще ходил в своей залатанной зеленой куртке. Это продолжалось до тех пор, пока Шарп вообще не перестал появляться в штабе; он предпочитал проводить время возле французской границы, хотя эта работа была поручена напыщенному генералу Дорнбергу, эти мысли напомнили Принцу, что Дорнберг должен был к полудню представить свой доклад. Этот доклад сегодня имел особую важность, если в нем будет что-либо угрожающее, то Принц не сможет присутствовать на балу в Брюсселе. Он подозвал начальника штаба.

Барон Жан де Констан-Ребек доложил его высочеству, что Дорнберг прислал свой доклад, и там нет ничего тревожного. На дороге в Монс не замечено французских войск.

Успокоенный Принц кивнул, затем снова наклонился к зеркалу. Он покрутил головой, прежде чем с беспокойством посмотрел на Ребека.

— У меня не слишком лезут волосы?

Ребек сделал вид, что внимательно рассматривает, и покачал головой.

— Не вижу, чтобы вообще лезли, сэр.

— Я подумал, не одеть ли мне сегодня британский мундир.

— Очень подходящий выбор, сэр, — сказал Ребек по-английски, ибо Принц предпочитал этот язык.

Принц взглянул на часы. Дорога до Брюсселя займет два часа и еще час потребуется, чтобы облачиться в мундир британского генерал-майора. Он решил, что остается еще три часа на ужин прежде, чем он отправится на бал, ибо знал, что на балу еда будет холодной и несъедобной.

— Шарп еще не вернулся? — спросил он у Ребека.

— Нет, сэр.

Принц нахмурил брови.

— Черт. Если он появится, скажите ему, что я жду его на балу.

Ребек не смог скрыть изумления.

— Шарпа? На герцогский бал? — Шарпу обещали, что его не станут привлекать к чему-либо, кроме советов на поле боя.

Но Принцу было плевать на то, какие обещания дали англичанину: вынудив Шарпа танцевать он покажет всем, кто командует штабом.

— Он сказал мне, что ненавидит танцы! Но, тем не менее, я прикажу ему танцевать. Все должны танцевать! И я тоже! — Принц иронично сделал по комнате несколько танцевальных па. — Пусть полковник Шарп наслаждается танцами! А вы сами уверены, что не хотите танцевать, Ребек?

— Я буду ушами и глазами вашего высочества здесь.

— Совершенно верно. — Принц, вспомнив, что на нем лежит ответственность как на командире, помрачнел, но у него была безудержная натура и он снова рассмеялся. — Представляю себе как танцует Шарп, наверное, как бельгийская корова! Он несколько раз неуклюже протопал с глумливым выражением лица. — Вот уж мы повеселимся, Ребек.

— Уверен, что ему понравится, сэр.

— И скажите, чтобы он надел голландский мундир.

— Обязательно скажу, сэр.

Принц выехал в Брюссель через полтора часа, его карету сопровождал почетный эскорт голландских карабинеров, хорошо изучивших свое дело на службе Императора. Паулета, избавившись от Принца, уютно расположилась в постели, а Ребек читал книгу у себя дома. Клерки трудолюбиво переписывали приказы, перечисляя батальоны, которые должны прибыть на следующей неделе и какие маневры каждый батальон должен будет продемонстрировать для Принца.

На западе тучи поднялись выше, но солнце все еще освещало деревню. Перед дверями штаба принца мурлыкал котенок и часовой, британский пехотинец, наклонился его погладить. Пшеница, рожь и овес зрели на солнце. Был прекрасный солнечный день, тишина и мирная красота.

* * *

Первые новости о французском наступлении достигли ушей герцога Веллингтона во время раннего ужина. Сообщение, написанное в Шарлеруа в тридцати двух милях сначала было послано маршалу Блюхеру в Намур, затем копия была отослана в Брюссель, продела в путь семьдесят миль. В сообщение всего лишь говорилось о том, что французы на рассвете атаковали, прусские аванпосты к югу от Шарлеруа оттеснены.

— Сколько французов? Здесь не написано. И где французы теперь? Император с ними? — герцог потребовал уточнений от своего штаба.

Но никто не знал ответа. Герцог бросил свою баранину и вместе со штабом подошел к карте, пришпиленной к стене столовой. Французы могли пойти к югу от Шарлеруа, но герцог склонился над левой стороной карты, там, где была огромная пустошь между Монсом и Турнэ. Он опасался, что французское наступление в этом месте отрежет британские войска от Северного моря. Если французы возьмут Гент, армия будет отсечена от путей снабжения, равно как и от путей отступления.

Если бы Веллингтон был Императором, то избрал бы именно этот путь. Сначала он бы затеял отвлекающий маневр в Шарлеруа, затем, когда войска союзников двинулись бы на защиту Брюсселя с юга, начал настоящую атаку на запад. Точно таким маневром весной 1814 года Наполеон сдержал русскую, прусскую и австрийскую армии. За несколько недель до отречения Император воевал просто блестяще и никто, и Веллингтон менее других, не склонен был считать, что за это время Император поглупел.

— От Дорнберга ничего не слышно? — спросил герцог.

— Ничего.

Герцог вновь прочитал прусское донесение. В нем не говорилось ни сколько французов перешли границу, ни о том, концентрирует ли Блюхер свою армию: все, что в нем было сказано, это то, что французы заставили отступить прусские аванпосты.

Он вернулся за обеденный стол. Его собственные силы были рассредоточены на площади в пять сотен квадратных миль по сельской местности. Они рассеялись не только чтобы защищать любой возможный путь французского вторжения, но и потому, что огромная масса войск и лошадей, сосредоточенная в одном месте, быстро истощила бы все запасы продовольствия и фуража. Однако теперь армия должна сосредоточиться в боевой порядок.

— Мы начинаем сосредоточение, — сказал герцог. За каждой дивизией был закреплен городок или деревня, в которой она должна собраться и ждать дальнейших приказов. — Также пошлите надежного человека к Дорнбергу и выясните, что там происходит.

Герцог вновь, нахмурившись, взглянул на донесение Блюхера, раздумывая, как реагировать на столь короткое сообщение. Разумеется, если бы вторжение французов было серьезным, то пруссаки послали бы более срочное и полное сообщение. Ладно, не имеет значения. Если это ложная тревога, то завтра можно отменить приказ о сосредоточении войск.

* * *

В девяти милях к югу, в маленькой деревне Ватерлоо, толстый прусский майор остановил медленно шедшую лошадь рядом с маленькой гостиницей напротив церквушки. Выпитое в обед вино совместно с полуденным зноем чрезвычайно его утомили. Он попросил немного бренди, затем увидел аппетитные кексы и печенья, выставленные пекарем на витрину гостиницы.

— И немного вот этой выпечки не помешает. С миндальным кремом, если можно.

Майор сполз с седла и с облегчением присел на скамью в тени каштанового дерева. Депеша с донесением Веллингтону о падении Шарлеруа и французском наступлении лежала в седельной сумке майора.

Майор оперся спиной на ствол каштана. В деревне царило полное спокойствие. Между двумя лужайками пролегала мощеная дорога, на лужайках паслись пара коров и несколько коз. На ступеньках церквушки спала собака, а рядом лениво ковыряли землю несколько кур. Возле гостиничной коновязи во что-то играл ребенок. Толстый майор умилился такой картиной деревенской жизни, улыбнулся, и, в ожидании своей закуски, задремал.

* * *

Шарп зашел в штаб Принца Оранского всего через десять минут как Принц отбыл в Брюссель. Многочисленные французские патрули не позволили Шарпу приблизиться к дороге во второй раз, но он проехал достаточно близко, чтобы увидеть клубы пыли от сапог, копыт и колес пушек. Вздрогнув от боли в натертых бедрах, он слез с седла. Шарп кликнул конюха, привязал Носатого к железному кольцу возле коновязи и дал собаке миску с водой, затем взял свое оружие и карту и вошел в дом. Но там никого не было, только пыль витала в лучах солнца, пробивающегося сквозь щели.

— Дежурный офицер! — гневно позвал Шарп, затем, не дождавшись ответа, постучал прикладом винтовки по двери. — Дежурный офицер!

Наверху открылась дверь спальни и над перилами появилось лицо.

— Надеюсь, найдется причина, чтобы так шуметь. О, это вы!

Шарп всмотрелся в полумрак и увидел приветливое лицо барона Жана де Констан-Ребека.

— Кто на дежурстве?

— Полковник Винклер, я полагаю, но он наверняка спит. Почти все спят. Принц отбыл в Брюссель и, кстати, желает вас там видеть. — Ребек зевнул. — Вы будете танцевать.

На мгновение Шарп даже лишился дара речи и Ребек предположил, что молчание обусловлено страхом Шарпа перед балом, но затем стрелок доложил о новостях.

— Вы что, не в курсе? Бог мой, Ребек, лягушатники уже к северу от Шарлеруа! Я послал Дорнбергу донесение черт знает сколько времени назад!

Его слова будто повисли в воздухе. Теперь уже Ребек не мог произнести ни слова.

— Боже милосердный, — через несколько секунд произнес он и начал застегивать свой голубой мундир. — Офицеры! — по всему дому разнесся его крик. — Офицеры! — он сбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. — Покажите, где, — он буквально втолкнул Шарпа в комнату с картами и растворил ставни, наполнив комнату светом.

— Здесь, — Шарп ткнул перепачканным пальцем в место к северу от Шарлеруа. — Смешанные силы; пехота, кавалерия и пушки. Я был там утром и еще раз в полдень. И оба раза дорога была заполнена войсками. Во второй раз мне не удалось увидеть слишком много, но должно быть на дороге был целый корпус. Пленный француз сказал, что по его мнению, с ними Наполеон, хотя он и не уверен в этом.

Ребек посмотрел на изможденное и запыленное лицо Шарпа и представил, как же он умудрился взять пленника, но не было времени для таких вопросов. Он повернулся к остальным офицерам штаба, собравшимся в комнате.

— Винклер, приведите Принца обратно, и побыстрее! Быстрее! Идите к Дорнбергу и выясните, что во имя Господа, происходи в Монсе. Шарп, поешьте немного. И отдохните.

— Я могу отправиться в Монс.

— Отдыхайте! Но сначала перекусите! Вы слишком устали.

Шарп подчинился. Ребек ему нравился, голландец, как и сам Принц, получил образование в Итоне и Оксфорде. Барон был гувернером Принца в Оксфорде и являлся живым доказательством того, что это была потеря времени, Принц не перенял ни капли здравого смысла Ребека.

Шапр прошел на опустевшую кухню, нашел хлеб, сыр и пиво. Когда он нарезал хлеб, в комнату вошла девушка Принца, Паулета. На ней было платье, небрежно обернутое вокруг талии.

— Из-за чего весь этот шум? — раздраженно спросила она. — Что происходит?

— Император перешел границу, — сказал Шарп по-французски.

— Это хорошо, — сказала Паулета.

Шарп рассмеялся, срезая с куска сыра заплесневевший край.

— Намажьте хлеб маслом? — предложила девушка.

— Я не нашел масла.

— Оно в буфете. Сейчас принесу, — улыбнулась Шарпу Паулета. Она не очень хорошо знала стрелка, но он был самый красивый мужчина в штабе Принца. Многие офицеры были привлекательны, но у этого англичанина был такой интересный шрам и такая заразительная улыбка. Она принесла из буфета тарелку с маслом и поставила ее перед Шарпом. — Может хотите яблоко?

— Не откажусь.

Паулета поставила перед собой тарелку с едой и налила немного пива в фарфоровую чашку Принца. Она отхлебнула пива, затем ухмыльнулась.

— Принц сказал мне, что у вас есть женщина во Франции?

Шарпа покоробила такая прямота, но он кивнул.

— Да, из Нормандии.

— Как это? Почему? Расскажите мне. Я хочу знать! Я хочу знать все обо всем и обо всех.

— Мы повстречались в конце войны, — сказал Шарп так, будто это объясняло все.

— И вы влюбились? — страстно спросила она.

— Я думаю, да, — скромно ответил Шарп.

— Здесь нечего стесняться! Я тоже однажды влюбилась. Он был драгун, но он отправился воевать в Россию, бедняга. Больше я его не видела. Он говорил, что женится на мне, но видимо его съели волки или убили казаки, — она вздохнула, вспомнив своего драгуна. — А вы женитесь на вашей французской даме?

— Я не могу. Я уже женат на женщине в Англии.

Паулета пожала плечами.

— Так разведитесь с ней.

— Это невозможно. В Англии развод стоит таких денег, что ты столько даже не видела. Может мне зайти в Парламент и попросить их принять закон специально для моего развода?

— Англичане такие глупые. Я думаю, Принц именно поэтому так любит все английское. Он чувствует себя у вас как дома. — Она рассмеялась. — А вы живете во Франции со своей женщиной?

— Да.

— А почему вы уехали от нее?

— Потому что Император посадил бы меня в тюрьму, а также из-за половинного жалованья.

— Половинного жалованья?

Шарпа ее расспросы и раздражали и развлекали одновременно, но все же он ответил.

— Я получаю содержание от английской армии. Если бы я остался во Франции, то перестал бы получать его.

Во дворе застучали копыта, это полковник Винклер отправился за Принцем. Шарп, радуясь, что ему не приходится скакать куда-либо, начал стягивать свои тугие сапоги. Паулета убрала его руки, стянула сначала один сапог, затем другой.

— Боже, ну и запах! — она со смехом отодвинулась от его ног. — А мадам покинула Францию вместе с вами? — Паулета задавала свои вопросы с простодушием ребенка.

— Мадам и наш ребенок.

Паулета нахмурилась.

— Из-за вас?

Он помедлил, подыскивая ответ поскромнее, но не смог придумать ничего кроме правды.

— Совершенно верно.

Паулета обхватила руками чашку с пивом и посмотрела через открытую дверь во двор, где куры лениво подбирали овес, а собака Шарпа подрагивала во сне.

— Должно быть, ваша французская леди любит вас.

— Я надеюсь, что да.

— А вы?

Шарп улыбнулся.

— Я люблю ее.

— И она здесь, в Бельгии?

— В Брюсселе.

— С ребенком? Сколько ему лет? Это мальчик или девочка?

— Мальчик. Три месяца всего, скоро четыре. Он тоже в Брюсселе.

Паулета вздохнула.

— Как это мило. Я бы тоже пошла за своим мужчиной в другую страну.

Шарп покачал головой.

— Для Люсиль это тяжело. Она ненавидит, что я сражаюсь против ее соотечественников.

— Тогда зачем же вы это делаете? — спросила Паулета негодующим голосом.

— Из-за моего жалованья. Если бы я отказался снова вступить в армию, мне перестали бы выплачивать содержание, а это единственный мой доход. Так что когда Принц пригласил меня, я согласился.

— Но вам же не хотелось? — спросила Паулета.

— Не совсем так. — Это было правдой, в это утро, шпионя за французами, Шарп ощутил, что ему доставляет удовольствие хорошо сделанная работа. Через несколько дней он снова станет солдатом и позабудет о недовольстве Люсиль.

— Значит, вы сражаетесь только за деньги, — произнесла Паулета так, будто ей стало все понятно. — И сколько же вам платит Принц?

— Один фунт, три шиллинга и десять пенсов в день. — Таково было вознаграждение бреве-подполковника в кавалерийском полку и такую сумму Шарп не получал никогда в жизни. Половина жалованья уходила на вознаграждение слугам, но Шарп все равно ощущал себя богачом, ведь это было гораздо больше, чем два шиллинга и девять пенсов, которые он получал как лейтенант на половинном жалованье. Он оставил армию в чине майора, но клерки в штабе Конной Армии считали его майорский чин только как бреве-майор, то есть данный только на период военных действий, и поэтому назначили ему лейтенантское содержание. Война вдруг дала Шарпу неожиданный доход, как и многим другим офицерам на половинном жалованье в обеих армиях.

— А вам нравится Принц? — спросила она.

Это был непростой вопрос.

— А вам? — вопросом на вопрос ответил Шарп.

— Он пьяница, — Паулета не беспокоилась о чувстве такта, просто изливала свое пренебрежение. — А когда не пьян, то выдавливает свои прыщики. Фууу! Я должна возвращаться к нему! — Она посмотрела на Шарпа. — Вы знаете, что он собирался жениться на английской принцессе?

— Да, знаю.

— Она отказала ему. Так теперь он заявляет, что женится на русской принцессе. Ха! Для этого он и годен, для русской. Они втирают масло в кожу, вы знаете это? По всему телу, чтобы не замерзнуть! Наверное, они пахнут. — Она отхлебнула пива, нахмурилась своим мыслям, но быстро вернулась к разговору. — А ваша жена в Англии. Она знает, что у вас уже другая женщина?

— У нее самой другой мужчина.

Эта фраза привела Паулету в изумление.

— Значит все в порядке?

— Нет, — Шарп улыбнулся. — Они украли мои деньги. Когда-нибудь я вернусь и заберу их назад.

Она уставилась на него.

— Вы его убьете?

— Да, — он так просто произнес это слово, что она сразу же поверила.

— Я бы хотела, чтобы мужчина убил ради меня, — вздохнула Паулета, затем с тревогой посмотрела на Шарпа потому, что тот внезапно предостерегающе поднял руку. — Что такое?

— Тссс! — Он встал и тихонько подошел к открытой двери. Ему показалось, что где-то вдалеке раздавалась мушкетная стрельба. Он не был уверен, ибо звук был едва уловим. — Вы слышали что-нибудь? — спросил он девушку.

— Нет.

— Вот, снова! Слушайте! — Он снова услышал звук, будто разорвали кусок парусины. Где-то, и не очень далеко, шла драка. Шарп посмотрел на флюгер и увидел, что ветер южный. Он подбежал к двери, ведущей в дом. — Ребек!

— Я слышал! — Барон уже стоял в дверях. — Как далеко?

— Бог знает, — Шарп встал рядом с Ребеком. Ветер гонял пыль по улице. — Миль пять или шесть?

Звук исчез, и топот копыт заглушил любые попытки услышать его снова. Шарп посмотрел на главную улицу, ожидая увидеть как своих всадников, так и французских драгун, скачущих по деревне, но это быль лишь Принц Оранский, пересевший с кареты в седло лошади из эскорта. Эскорт въезжал в деревню вместе с помощниками, которые привели Принца обратно.

— Какие новости, Ребек? — Принц спрыгнул с седла и вбежал в дом.

— Только то, что мы вам уже сообщили, — Ребек проследовал за Принцем в комнату с картами.

— Хм, Шарлеруа? — Принц грыз ноготь, глядя на карту. — От Дорнберга есть что-нибудь?

— Нет, сэр. Но если вы прислушаетесь, то услышите на юге стрельбу.

— Монс? — тревожно спросил Принц.

— Никто не знает, сэр.

— Так выясните это! — резко сказал Принц. — Мне нужен доклад от Дорнберга. Вы сможете послать его вслед за мной?

— Вслед за вами? — нахмурился Ребек. — Но куда вы отправляетесь, сэр?

— В Брюссель, разумеется! Кто-то же должен доложить Веллингтону, — он посмотрел на Шарпа. — Я в высшей степени надеюсь на ваше присутствие на балу.

Шарп с трудом погасил желание пнуть Его Королевское Высочество в его королевский зад.

— Так точно, сэр, — ответил он.

— И наденьте голландский мундир. Почему вы вообще его еще не надели?

— Я переоденусь, сэр, — Шарп, несмотря на постоянные требования Принца еще не купил себе голландский мундир.

Ребек, догадываясь, что Принц все равно хочет танцевать, несмотря на новости о французском вторжении, прочистил горло.

— Но ведь бал в Брюсселе отменят, сэр?

— Ну, пока его не отменили, — недовольно сказал Принц, затем повернулся к Шарпу. — Я хочу, чтобы вечером вы были в парадной форме. Это значит золотое шитье, два эполета, также с золотым шитьем. Бальную шпагу, Шарп, вместо вашего мясницкого ножа. — Принц улыбнулся, как бы смягчая свой приказ, затем указал пальцем на своих голландских помощников. — Пойдем, Винклер, здесь больше нечего делать, — он быстрым шагом покинул комнату. Ребек стоял, плотно сжав губы, и молчал.

Звук копыт быстро затих в такой жаре. Ребек снова прислушался, не услышал никаких выстрелов, затем ткнул в карту указкой из слоновой кости.

— Его королевское высочество совершенно прав, Шарп, вам следует носить голландский мундир.

— Все собираюсь прикупить его.

Ребек улыбнулся.

— Я могу одолжить вам один из своих на сегодняшний вечер.

— В задницу этот вечер. — Шарп повернулся к карте. — Хотите, чтобы я поехал в Монс?

— Я уже послал Гарри, — Ребек подошел к открытому окну и всмотрелся в марево. — Возможно, там ничего и не происходит, — тихо произнес он, как будто разговаривая сам с собой. — Возможно, мы все ошибаемся насчет Монса. Возможно, Наполеон ломиться в парадную дверь и игнорирует черный ход.

— Сэр?

— Это дверь с двумя створками, Шарп, во что это такое, — резко начал говорить Ребек, подходя к карте. — Пруссаки — это левая створка, а мы — правая, и когда Наполеон толкнет в стык между двумя створками, то они разойдутся в стороны и дверь окажется открытой.

— Может это как раз то, что он задумал?

Шарп посмотрел на карту. Дорога от штаба Принца Оранского шла на восток через Нивель и вливалась на главную дорогу от Шарлеруа на одном из перекрестков. Если перекресток потерян, то Наполеон уже разделил дверь надвое. Британцы и голландцы беспокоились за Монс, а Шарп взял кусок угля и обвел этот перекресток жирным кругом.

— Вот замок от двери, Ребек. Какие войска ближе всех к перекрестку?

— Веймарская бригада, — Ребек увидел важность этого перекрестка. Он выскочил за дверь и окликнул клерков.

— Мне поехать туда? — предложил Шарп.

Ребек кивнул.

— Но ради всего святого, Шарп, посылайте мне новости. Я не хочу оставаться в неведении.

— Если французы взяли этот чертов перекресток, мы все окажемся в неведении. И надолго. Я позаимствую одну из лошадей Принца. Моя еле дышит.

— Возьмите двух. И пусть лейтенант Доггет едет с вами. Он сможет доставить ваше донесение.

— У этого перекрестка есть название? — Это был важный вопрос, ведь в донесении все должно быть предельно точным.

Ребек поискал на столе более подробную карту, которые рисовали Королевские инженеры и распространяли во все штабы.

— Он называется Катр-Бра.

— Четыре Герба?

— Так его здесь называют. Катр-Бра. Четыре Герба. Как раз то, что надо, чтобы поместить на двухстворчатую дверь.

Шарп не ответил на шутку. Он крикнул лейтенанта Доггета, затем прошел на кухню и натянул сапоги. Через открытую дверь прокричал приказ седлать трех лошадей, две для себя и одну для Доггета.

— И отвяжите собаку!

Приказы для Принца Веймарского, запечатанные ребековской копией личной печати Принца Оранского, доставили через десять минут. Ребек лично принес их и вручил Шарпу, уже сидевшему в седле.

— Помните, что от вас ожидают присутствия на танцах? — улыбнулся Ребек Шарпу.

Паулета вышла во двор и облокотилась на освещенную солнцем стену. Она улыбнулась Шарпу, уже выезжавшего со двора на лошади Принца.

— Будь осторожен, англичанин, — крикнула она.

Двор штаба был полон лошадьми штабных офицеров, они все были встревожены дальней мушкетной стрельбой, все стеклись сюда из всех штабов бригады в поисках информации и возможных приказов. Шарп послал девушке Принца воздушный поцелуй и поскакал в сторону перекрестка.

Глава 5

Спальня Джейн Шарп в Брюссельской гостинице на рю-Ройаль пахла уксусом, которым ее горничная обрызгала комнату для дезинфекции. В очаге стояла маленькая металлическая чаша с серным порошком, чтобы избавить комнату от остатков пагубного воздуха, который мог остаться после обработки уксусом. Джейн жаловалась на эти грязные крошечные комнаты, но, по крайней мере, здесь не было риска подхватить какую-нибудь заразу. Предыдущим жителем был какой-то швейцарский торгаш, которого выселили, чтобы освободить номер для английского аристократа и его дамы, и у Джейн было подозрение, что у швейцарца, как и у всех иностранцев, было полно всяких заразных болезней. От зловонной смеси уксуса и сгоревшей серы у Джейн болела голова, но, вообще-то говоря, она чувствовала себя так с тех пор как приехала из Англии.

Лорд Джон Розендейл, красивый и статный в белых бриджах, шелковых чулках, черных танцевальных башмаках, отделанном золотым орнаментом сюртуке с высоким голубым воротником и двумя золотыми эполетами, плетеными золотыми нитями, стоял возле окна спальни и разглядывал крыши домов.

— Я не знаю, будет ли он там или нет. Просто не знаю. — Он уже в двенадцатый раз произносил эти слова, но все это было недостаточно для Джейн, которая, обнаженная по пояс, сидела возле туалетного столика.

— Почему же это неизвестно точно? — недовольно спросила она.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — Лорд Джон приписывал вспыльчивый нрав Джейн ее расстроенному пищеварению. Северное море не сошлось с ней характерами, а путешествие до Брюсселя в карете не избавило ее от морской болезни. — Ты хочешь, чтобы я запросил Брэн-ле-Конт?

— Почему бы и нет, если он нам ответит?

— Брэн-ле-Конт — это не человек, это деревня где располагается штаб Принца.

— Я не думаю, — она замолчала, чтобы промокнуть щеки туалетной водой с лимоном, от которой лицо и груди становились мертвенно бледными, что было модно. — Я не думаю, — продолжила она, — что Принц Оранский, какой бы он ни был, захочет представить Ричарда на балу как офицера штаба! У Ричарда манеры совсем не штабного офицера. Будет выглядеть также, как когда-то Римский Император сделал свою лошадь консулом. Это безумие! — Она была не совсем честной. Джейн знала, каким отличным солдатом был ее муж, но женщина, бросившая своего мужа и лишившая его состояния, быстро учится клеветать на него, дабы оправдать свои собственные действия. — Ты согласен, что это безумие? — она яростно посмотрела на Розендейла, который мог только кивнуть. Лорд Джон подумал, что Джейн необыкновенно красива, но она также и слегка пугала его. Ее волосы, завитые свинцовыми бигудями, создавали великолепный ярко-золотой ореол вокруг головы, но теперь, когда она была в ярости, волосы придавали ей сходство с медузой-горгоной.

Джейн повернулась обратно к зеркалу. Она могла часами просиживать за туалетным столиком, глядя на свое отражение: так художник может разглядывать свою работу в поисках последнего штришка, способного превратить прелестную картину в шедевр.

— Скажи, у меня на щеках есть румянец? — спросила она лорда Розендейла.

— Да, — он улыбнулся довольный, что Джейн сменила тему разговора. — Ты выглядишь совершенно выздоровевшей.

— Черт, — она сердито посмотрела на свое отражение. — Должно быть, это все из-за жары. — Она повернулась к горничной, появившейся из приемной с двумя платьями, золотым и белоснежным, которые приготовила для проверки Джейн. Джейн ткнула пальцем в бледно-золотистое платье и вернулась к зеркалу. Она обмакнула палец в румяна и очень заботливо покрасила соски. Затем снова принялась пудрить лицо. Столик был заполнен флакончиками и пузырьками; тут был и бергамот, и мускус, eau de chipre, eau de luc, бутылочка духов Sans Pareil, обошедшихся лорду Джону в кругленькую сумму. Но он не обижался, такие подарки делали Джейн еще более прекрасной и желанной. Общество неодобрительно относилось к подобным прелюбодейным отношениям, особенно выставляемым напоказ, но лорд Джон считал, что красота Джейн извиняет все на свете. Он даже не допускал и мысли о том, что может ее потерять. Он был влюблен по уши.

— А что будет, если Ричард появится сегодня на балу? — спросила Джейн, внимательно разглядывая себя в зеркале.

Лорд Джон вздохнул про себя, возвращаясь к окну.

— Он бросит мне вызов, разумеется, а потом будет дуэль перед завтраком. — Он сказал это беззаботно, но на самом деле ужасно боялся встать лицом к лицу с Шарпом на дуэли. Для Лорда Джона Шарп был убийцей, натренированным в бесчисленных сражениях и убившим кучу людей, а лорд Джон убивал только лисиц. — Мы можем не пойти на бал, — с надеждой сказал он.

— И все будут говорить, что мы трусы? — Джейн была лишь любовницей, ей редко выпадала возможность присутствовать в высшем свете, и она не желала упускать такой шанс показать себя на балу герцогини. Даже расстроенное пищеварение не могло бы удержать Джейн от танцев, и она на самом деле не боялась встретить на балу своего мужа, ибо прекрасно знала его отвращение к танцам и пышным мундирам, но все-таки даже небольшая возможность встретиться с ним заставляла ее задуматься.

— Я постараюсь избежать встречи с ним, — сказал лорд Джон.

Джейн аккуратно проверила пальцем, подрумянились ли ее соски.

— А как скоро начнется сражение?

— Мне сказали, что Веллингтон не ждет французов до июля.

Джейн скорчила недовольную гримасу, затем встала и подняла тонкие руки, чтобы горничная могла одеть сверху тонкое платье.

— Ты знаешь, что случается в битвах? — спросила она лорда Джона из-под платья.

Это был слишком общий вопрос, и лорд Джон не сразу смог определиться с ответом.

— Как правило, множество разных неприятных вещей, я полагаю, — наконец ответил он.

— Ричард говорил мне, что в бою часто убивают непопулярных офицеров свои же солдаты, — Джейн повертелась перед зеркалом, убеждаясь, что платье сидит отлично. Платье было с высокой талией и большим декольте; модный полупрозрачный кусок ткани соблазнительно оттенял ярко накрашенные соски. Многие женщины, несомненно, будут одеты в такие платья, но ни одна из них, думала Джейн, не осмелится одеть его без белья, как одела Джейн. Удовлетворившись, она села на стул, а горничная начала распускать бигуди и распускать кольца волос.

— Он говорил мне, что все равно никто не может точно сказать, что случилось, потому что в бою шум, дым и неразбериха. Короче говоря, битва — это идеальное место, чтобы совершить убийство неугодного офицера.

— И ты допускаешь, что я могу убить Шарпа? — Лорд Джон был искренне шокирован подобным бесчестным предложением.

Джейн действительно намекала на такую возможность, но она не могла напрямую сказать об этом.

— Я допускаю, — солгала она, — что он не захочет рисковать, устраивая с тобой дуэль, а вместо этого убить тебя во время сражения. — Она окунула палец в ароматические тени и подкрасила глаза. — Этот человек невероятно горд и невероятно жесток.

— Ты пытаешься меня испугать? — Лорд Джон попытался закончить этот разговор.

— Я пытаюсь укрепить твой дух. Он угрожает твоей жизни и нашему счастью, поэтому я хочу, чтобы ты предпринял меры для нашей защиты. — Джейн не осмелилась выразить свой намек об убийстве, но не смогла удержаться от еще одной приманки. — Возможно, для тебя британская винтовка будет поопаснее французского оружия.

— Французы могут сами позаботиться о нем, — тревожно сказал лорд Джон.

— У них была куча возможностей для этого и ранее, — кисло сказала Джейн, — но они не преуспели в этом.

Затем она встала, полностью готовая. Ее волосы, расплетенные, украшенные драгоценностями и перьями обрамляли небесную красоту, поразившую лорда Джона. Он склонился, поцеловал ее руку и повел вниз, где их ждала карета. Настало время танцев.

* * *

Его Светлость принц Бернард Саксен-Веймарский взглянул на приказы Ребека, что-то буркнул в знак согласия и протянул бумагу своему заместителю.

— Передайте Принцу, что к перекрестку мы подойдем через час, — сказал он Шарпу.

Шарп не сказал ему, что Принц Оранский не имел отношения к этим приказам. Он поблагодарил Его Светлость, поклонился и освободил ему дорогу к гостинице, которая была штабом Принца Веймарского. Лейтенант Саймон Доггет, удерживавший Носатого от охоты на кур, заполнявших гостиничный двор, последовал за Шарпом с дороги.

— Ну, сэр? — спросил он Шарпа, однако немного нервным голосом, говорившим о том, что он опасается встретить отповедь за дерзость.

— Через час он будет у перекрестка с четырьмя тысячами людей. Будем надеяться, что ублюдки могут сражаться. — Веймарские войска состояли из немцев на службе у голландцев, в прошлой кампании воевали на стороне Императора, и даже сам Принц Веймарский не был уверен, станут ли его люди драться против своих бывших товарищей.

Доггет скакал рядом с Шарпом на восток. Как и многие другие англичане на службе у Принца Оранского, Доггет был учеником Итона. Теперь он служил лейтенантом в Первом гвардейском пехотном полку, но был послан к Принцу Оранскому, отец Доггета был старым другом барона Ребека. Доггет был светловолосым, белолицым и, на взгляд Шарпа, слишком уж юным. Ему было восемнадцать, он никогда не бывал в сражении, и очень боялся прославленного подполковника Шарпа, которому было тридцать восемь лет и который уже потерял счет сражениям, в которых участвовал.

И сейчас Шарпа ожидала еще одна битва; на перекрестке, связывавшем две армии.

— Если французы уже взяли Катр-Бра, ты поскачешь к Принцу Веймарскому и предупредишь его, — сказал Шарп Доггету. — Затем отправишься к Ребеку и сообщишь ему плохие новости.

— Да, сэр, — ответил Доггет и осмелился задать вопрос. — А что вы будете делать, сэр? Если французы захватили перекресток, я имею ввиду?

— Я поскачу в Брюссель и скажу Веллингтону, чтобы он побыстрее убегал.

Доггет ждал, что Шарп улыбнется собственной шутке, но Шарп не шутил. И дальше они молча ехали вдоль живых изгородей, пестрых от ранних всходов наперстянки. За живыми изгородями раскинулись кукурузные поля. Над полями летали ласточки и грачи. Шарп повернулся в седле и взглянул на западное небо, все еще затянутое тучами, хотя между тучами были видны большие разрывы, сквозь которые проходили жаркие солнечные лучи. Уже вечерело, до начала сумерек оставалось еще примерно четыре часа. Через неделю наступят самые длинные ночи в году, и в этих широтах канонир сможет прекрасно разглядеть цель для своей двенадцатифунтовой пушки даже в десять вечера.

Они проехали мимо рощицы, растущей возле дороги, и впереди совершенно неожиданно возникла полоска вымощенной булыжником дороги. Шарп непроизвольно остановился, увидев несколько домов, обозначающих перекресток Катр-Бра.

На перекрестке не было ничего такого, что могло быть для них угрозой. Ни на дороге, ни на перекрестке не было войск. Шарп ткнул лошадь каблуками и снова тронулся вперед.

К северу от перекрестка из домов поднимались струйки дыма, говорившие о том, что жители готовят себе ужин. Возле единственного каменного здания играла с котятами маленькая темноволосая девочка. Дорогу переходили три гуся. Перед покрытым соломой домом сидели три пожилые женщины в шляпах и платках. В саду рылась свинья, а с фермы доносилось коровье мычанье. Одна из женщин, должно быть, заметила приближение Шарпа и Доггета, потому что внезапно позвала девочку и та подбежала к ней. Позади деревни была еще одна дорога, уже не мощенная, которая поднималась на холм и вела на восток.

— Вы понимаете важность этой дороги? — показал Шарп Доггету на эту маленькую дорогу, по которой они и ехали.

— Нет, сэр, — честно ответил Доггет.

— Это дорога соединяет нас и прусскую армию. Если французы перережут эту дорогу, то они выиграют эту чертову кампанию. — Шарп проехал перекресток, дотронулся до шляпы, приветствуя пожилых леди, с опаской смотревших на двух всадников, и повернулся посмотреть на дорогу, ведущую на Шарлеруа. Дорога была пустынной, но это была та самая дорога, на которой Шарп утром видел французов. Это было лишь в двенадцати милях к югу от этого перекрестка, но ни одного француза здесь не было. Они остановились? Вернулись? Шарп испугался, а не поднял ли он ложную тревогу и не были ли те утренние войска лишь уловкой. Или может французы уже прошли перекресток и находятся возле Брюсселя? Нет. Он быстро избавился от своего страха, ведь не было видно ни единого признака того, что здесь прошла армия. Рожь по краям дороги не была вытоптана, и на самой дороге не было видно колеи, которую оставляют тяжелые орудия. Так где же, черт побери, французы?

— Давай найдем ублюдков, — буркнул Шарп, и когда он это сказал, то удивился тому, как быстро он снова начал называть так своих старых врагов. Он жил в Нормандии семь месяцев, изучил французский язык и полюбил французскую сельскую местность, но теперь он заговорил о французах так, будто никогда не встречал Люсиль. От этой странной мысли он заскучал по дому. Дом Люсиль претенциозно назывался chateau,[396] хотя это была всего лишь большая ферма с зубчатой башней, напоминающая проезжавшим мимо, что когда-то это здание было маленькой крепостью. Теперь chateau был домом Шарпа, первым домом, который он мог так назвать. Поместье за годы войны было запущено, и Шарп начал трудоемкую работу по его восстановлению. Если бы не возвращение Наполеона, то сейчас Шарп собирал бы урожай яблок, но вместо этого ехал верхом по пыльной бельгийской дороге в поисках врага, который таинственно исчез.

Дорога постепенно спускалась к броду. Слева от Шарпа втекал в озеро ручей, а впереди него за бродом слева от дороги стояла ферма с арочным въездом. Из-под арки на двух солдат подозрительно посмотрела женщина, затем вошла во двор и захлопнула тяжелые ворота. Шарп остановил лошадь посреди брода и дал лошадям напиться. Ярко-голубые бабочки летали в камышах. Вечер был жарким, было тихо, доносилось только журчание воды в ручье и шорох колосьев ржи на ветру. Казалось нереальным, что скоро это может стать полем битвы, и хоть это было невозможно, Шарп начал сомневаться в том, что он видел утром. Куда же, к дьяволу, подевались французы?

Он тронул лошадь, выбрался из ручья и начал взбираться на склон. Из фермы доносился собачий лай и Носатый залаял в ответ, пока Шарп ни приказал ему замолчать. Доносился такой уже привычный запах навоза. Шарп ехал медленно, будто быстрая езда могла нарушить этот тихий летний вечер. По сторонам дороги не было ограждений, только широкие полосы травы, посреди которой росли чеснок, наперстянка, водосбор и зеленчук. Под старыми терновыми кустами были заманчивые прохладные тени. Тревожно пробарабанил заяц и умчался в заросли ржи. Вечер был необычайно приятный, теплый, залитый солнечным светом, пробивающимся сквозь облака на западе.

Около мили слева Шарп увидел крыши еще двух ферм, а справа располагалось кукурузное поле, сквозь которое пролегала извилистая тропинка. Может, он приехал не на тот перекресток? Шарп испугался, что это не дорога Шарлеруа — Брюссель. Подполковник достал карту, из которой следовало, что он находится на правильном месте, но карты были крайне неточны. Он поискал какой-нибудь указатель, но ничего такого не было видно. Может, утром ему все привиделось? А мушкетная стрельба в полдень? Но Ребек тоже слышал ее. Так где же французы? Они что, испарились от жары?

Дорога немного поворачивала направо. Рожь была такой высокой, что Шарп не мог рассмотреть ничего за поворотом. Он открыл кобуру, где хранилась винтовка, и подозвал Носатого. Саймон Доггет, ехавший неподалеку от Шарпа, казалось, разделял опасения Шарпа. Двое мужчин остановили лошадей.

Они стояли у поворота. Впереди была развилка, на которую падала тень двух больших каштановых деревьев. Главная дорога шла налево, а маленькая тропа — направо. Позади развилки смутно, из-за растущей ржи, виднелась деревня. Сверившись с картой, Шарп узнал, что ее название Фрасне.

— Нам надо поскорее добраться до той деревни, — сказал Шарп.

— Да, сэр.

Этот короткий разговор несколько снял нервозность и они пустили лошадей рысью. Шарп наклонил голову, проезжая под ветвями каштана и в пятистах ярдах вдали увидел широкую деревенскую улицу.

Он снова остановил лошадь. Улица была пустынна. Он достал морскую складную подзорную трубу, которую купил в Каннах вместо потерянной в Тулузе, и направил тяжелый оптический инструмент на деревню.

Возле здания, которое, должно быть, было деревенской гостиницей сидели трое мужчин. Женщина в черной юбке вела осла, нагруженного сеном. К церкви бежали два ребенка. Вдруг Шарп застыл.

— Господи Иисусе!

— Сэр! — тревожно спросил Доггет.

— Мы нашли ублюдков! — удовлетворенно сказал Шарп.

Французы не испарились, и не оказались его фантазией. Они были во Фрасне. На дальнем краю деревни показался батальон французской пехоты. Должно быть, они пели, Шарп конечно ничего не мог слышать, но видел, как в унисон открывались их рты. Батальон был одет в синие мундиры, как и большинство французской пехоты.

— Там батальон вольтижеров, — сказал Шарп Доггету. — Легкая пехота. Стрелки. А где же драгуны, черт возьми? — Он поводил подзорной трубой в стороны, но не заметил ни одного всадника.

Доггет достал свою трубу и тоже навел ее на французов. Это были первые вражеские войска, которых он увидел, и их вид заставил его побледнеть. В ушах у него застучало. Он часто представлял как впервые увидит врага, но это стало для него неожиданным.

— Сколько их тут, сэр? — спросил он.

— Сотен шесть, — предположил Шарп. И они очень самоуверенные ублюдки, раз идут без кавалерийских дозоров. Единственными всадниками были десяток офицеров, но он знал, что кавалерия и пушки были неподалеку. Ни один генерал не отпустит стрелков так далеко от основных сил. Он повернулся к Доггету. — Возвращайся в Катр-Бра. Дождись Принца Веймарского. Передай ему мои приветствия и скажи, что здесь как минимум батальон французских стрелков. Тактично предложи ему наступать побыстрее и запереть их здесь. Бери Носатого и запасную лошадь и жди меня на перекрестке. Понял?

— Да, сэр. — Доггет развернул лошадь, свою и запасную. — А вы что станете делать, сэр?

— Буду присматривать за ублюдками. Если услышишь стрельбу, не волнуйся. Дай Носатому пинка, если с ним будут какие-нибудь проблемы.

Доггет ускакал, за ним побежал Носатый, а Шарп спешился и повел лошадь под каштановые деревья возле развилки. Прямо под деревьями валялась тяжелая борона. Шарп привязал к ней лошадь и достал из кобуры винтовку. Проверил, заряжено ли оружие и вставлен ли кремень.

Шарп пошел обратно от деревьев, прячась во ржи на западной стороне дороги. Он монотонно бежал в сторону деревни.

Французы не остановились во Фрасне, они шли прямо в сторону Шарпа. Шарп считал, что им приказано взять перекресток Катр-Бра до наступления ночи. Если Принц Веймарский дойдет до перекрестка раньше, и если его люди станут сражаться, французы не смогут этого сделать, но оставалось слишком мало времени.

Шарп хотел замедлить наступление французов. Даже несколько минут могут стать решающими. Он лег в ямку возле дороги, наполовину скрытый ореховым кустом. Никто из приближающихся французов его не заметил. Он протолкнул винтовку сквозь траву, сдвинул свою шляпу назад, чтобы не мешала.

Он ждал. Пистолет за поясом вдавился в живот. Трава была теплой и сырой. Днем ранее прошел дождь, и почва была все еще влажная. Ползущая по стебельку травы божья коровка переползла на промасленный ствол винтовки. Французы шли совершенно беззаботно. Вдоль дороги протянулись длинные тени. Этот летний вечер был столь прекрасен, будто сам Господь благословил его.

На противоположной обочине появился заяц, постоял немного и быстро побежал подальше от приближающейся пехоты. Французы были в трехстах ярдах от Шарпа, маршируя в четыре шеренги. Шарп уже мог слышать их громкое пение. Впереди колонны на лошади серой масти ехал офицер. На нем был кивер с красным плюмажем и высокий красный воротник на расстегнутом мундире. Плюмаж качался в такт шагов лошади. Шарп прицелился в плюмаж зная, что на таком расстоянии пуля как раз попадет в лошадь.

Он выстрелил. С резким криком с поля повзлетали птицы.

Дым брызнул в правый глаз Шарпа, а в щеку попали кусочки сгоревшего пороха. Медный приклад винтовки с силой впечатался в плечо. Шарп откатился в заросли ржи даже раньше, чем умолкло пение, даже не посмотрев на результат выстрела, и начал перезаряжать винтовку. Оттянуть затвор, высыпать порох в еще дымящееся дуло, скомкать бумагу от патрона, затолкать в ствол, теперь пулю. Он вытащил шомпол, всунул его в ствол и вытащил обратно. В ответ не прозвучало ни единого выстрела. Он вновь вкатился в тень от орешины, где все еще клубился дымок.

Колонна остановилась. Офицер слез с лошади, которая теперь стояла на обочине. Над головой парили птицы. Офицер был не ранен, и вроде бы ни в кого из людей пуля не попала. Может быть лошадь ранена? Шарп вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и положил перед собой. Затем снова прицелился из винтовки, на этот раз в человека в первой шеренге.

Он выстрелил из винтовки. И сразу же из пистолета. Второй выстрел не достигнет цели, но это может заставить французов подумать, будто впереди целая группа врагов. Шарп снова откатился вправо, теперь подальше, чем в прошлый раз.

Выпалили французские мушкеты. Шарп услышал, как тяжелые свинцовые пули свистят над ним во ржи, но ни одна не прошла близко к нему. Шарп заряжал винтовку быстро, следуя процедуре, досконально изученной еще двадцать два года назад. Раздался очередной залп французов, палящих вслепую в заросли ржи.

Шарп тоже выстрелил не глядя, просто направив винтовку в сторону колонны. Он зарядил винтовку даже без шомпола, просто постукивая прикладом по земле. Выстрелив, он почувствовал вполовину более слабый удар по плечу из-за того, что пуля прошла всего лишь половину длины ствола. Будет хорошо, если она пролетит хотя бы сотню ярдов, но важно было не это. Важно было стрелять быстро, а не метко, чтобы убедить французов, будто они столкнулись с сильным пикетом.

Он выстрелил еще раз из наспех заряженной винтовки и побежал назад параллельно дороге. Он пробивался через заросли высокой ржи к каштанам, затем повернул направо, побежал через дорогу и услышал выстрелы мушкетов французов, увидевших его, но к тому времени как они спустили курки, он уже спрятался за деревьями. От выстрелов лошадь нервничала и вращала глазами.

Шарп перезарядил винтовку, на этот раз, затолкав пулю как надо, и отвязал лошадь. Это был крупный жеребец черной масти, один из лучших в конюшне Принца, и Шарп надеялся, что животное привычно к битвам. Многие погибали оттого, что их лошади, непривычные к звукам выстрелов, впадали в панику. Он впрыгнул в седло и вложил винтовку в кобуру. Затем повел лошадь по кругу на восток и въехал в ржаное поле. До сих пор французы стреляли в поле слева от себя, но теперь увидели офицера справа.

Крик сказал Шарпу, что его точно заметили. Рожь скрывала его от рядовых, и только те офицеры, которые сидели на лошадях могли видеть стрелка. Шарп помахал рукой так, как будто подзывал ближе шеренгу своих стрелков. Французские офицеры знали, что высокая рожь могла скрывать пару батальонов.

Со стороны французов зазвучала труба. Шарп описал полукруг, заходя французам во фланг, давая понять, что готовиться атака с фланга, затем поскакал назад к Катр-Бра. По нему раздался залп, но из-за расстояния он оказался бесполезен. После залпа трое французских офицеров поскакали за ним, но они не представляли никакой угрозы для Шарпа, мчащегося во весь опор. Он поскакал на север, подумывая еще пострелять из винтовки из фермы возле брода.

Слева от него раздался стук копыт и Шарф увидел еще одного французского офицера, скачущего галопом по дороге. Шарп подстегнул своего жеребца, но земля под растущей рожью была тяжелой для лошади; почва была влажной и на ней все еще оставались борозды от плуга, поэтому жеребец не мог состязаться с лошадью француза, которая скакала по мощеной дороге. Жеребей споткнулся, и Шарп чуть не вылетел из седла, а когда восстановил равновесие, то увидел, что француз уже свернул с дороги и скакал прямо на него с обнаженной саблей в руке. Француз был очень молод, вероятно — лейтенант, не старше.

Черт бы его побрал. Во всех армиях находились офицеры, которым надо было непременно доказать свою отвагу в сражении один на один. Дуэли также помогали карьере. Если молодой французский лейтенант захватит лошадь и оружие Шарпа, то он станет героем. Может быть, его даже произведут в капитаны.

Шарп притормозил свою лошадь и вытащил из ножен свой громоздкий палаш.

— Скачи обратно, — крикнул он по-французски.

— Только когда вы будете мертвы, месье, — весело сказал француз. Он выглядел таким же юным, как и Доггет. Его лошадь, как и лошадь Шарпа, замедлила ход на рыхлой почве ржаного поля, но он уже был близко от Шарпа.

Шарп выставил руку с палашом вперед. Лейтенант, как и все французские стрелки, носил легонькую изогнутую сабельку: отличное оружие для широкого замаха, но не годную для точных и резких выпадов. Этот человек, жаждущий пролить кровь врага, чуть свернул в сторону, склонился с седла, чтобы нанести резкий удар сверкающей саблей.

Шарп легко парировал удар, просто поставив свой палаш вертикально. Удар металла об металл отдался в руку, затем он ткнул жеребца каблуками и выехал на дорогу. Француз пролетел мимо него и теперь неуклюже старался развернуться в зарослях ржи.

Шарп всего лишь хотел выехать на дорогу. Ему не требовалось никому ничего доказывать в схватке один на один. Он взглянул через плечо и увидел трех других офицеров, которые были всего в двух сотнях ярдов от него, затем справа раздался боевой клич, это французский лейтенант, наконец, развернул лошадь и ринулся в новую атаку. Он приближался сзади и слегла справа от Шарпа. Это было большой глупостью, ведь это значило, что французу придется махнуть саблей через туловище собственной лошади.

— Не будь глупцом! — крикнул ему Шарп.

— Ты струсил, англичанин? — засмеялся лейтенант.

Шарп почувствовал гнев, холодную ярость, из-за которой, казалось, все замедлилось и стало очень четким. Он даже разглядел небольшие усы над оскаленным ртом. Кивер французы был красным, с бело-голубой кокардой и медной подложкой с кожаной нашлепкой под подбородком. Лошадь лейтенанта качала головой и хрипела, высоко поднимая ноги. Сабля лейтенанта, до блеска отполированная, отражала свет вечернего солнца. Шарп держал свой палаш рядом со стременем лезвием вниз, будто бы и не собирался сражаться. По длинному клинку хлестали колосья. Он специально пустил жеребца медленным шагом, давая лейтенанту догнать его, но, за мгновение до того как сабля опустилась ему на шею, Шарп резко дернул палаш назад и вверх.

Тяжелый клинок жестоко врезал по морде лошади лейтенанта. Животное встало на дыбы, кровь хлестала из разрезанной морды. А Шарп уже направил своего жеребца поперек. Лейтенант отчаянно пытался не выпасть из седла. В попытке обрести равновесие он взмахнул рукой с зажатой в ней саблей, затем вскрикнул, увидев тяжелый палаш, приближающийся к его горлу. Он попытался увернуться, но лошадь упала на передние ноги и лейтенант вылетел из седла кувырком.

Шарп держал свой палаш направленным лейтенанту в горло и когда лейтенант упал на лезвие, еле удержал локоть. Лезвие разрезало кожу и мышцы и из шеи француза хлынула кровь. Его крик сразу же умолк. Он смотрел на Шарпа пока умирал; в его взгляде смешались и удивление и сожаление, а струи крови, сверкая на солнце, брызнули на руку и плечо Шарпа. Пятна крови попали и на лицо, затем француз свалился с лошади, и лезвие высвободилось из тела.

Шарп повернул жеребца прочь. Он подумал было забрать лошадь лейтенанта, но не хотел обременять себя лишним животным. Он увидел, как другие три офицера притормозили. Шарп отсалютовал им окровавленным палашом и направился к дороге.

Там он остановился, вытер клинок о штаны и убрал палаш в ножны. Его рука была покрыта кровью француза, насквозь промочив рукав его старого мундира. Он сморщил нос от запаха свежей крови, затем достал заряженную винтовку из кобуры. Три офицера наблюдали за ним, но не пытались подъехать ближе.

Шарп смотрел на поворот дороги возле каштановых деревьев. Через минуту там появились первые французские стрелки. Они остановились, увидев Шарпа, прыгнули по сторонам, но на расстоянии пятидесяти ярдов винтовка была смертоносным оружием и одного из них пуля Шарпа смела.

Но на таком расстоянии и французские мушкеты были почти такими же точными, как и винтовка Бейкера. Шарп ткнул лошадь каблуками, поскакав по дороге вниз. Он досчитал до восьми, затем резко повернул налево в поле и в этот момент залп французов пролетел в том месте, где только что был его жеребец.

Они промахнулись. Шарп поскакал вниз по дороге, пока не достиг ручья, дал жеребцу напиться, перезарядил винтовку и убрал оружие в кобуру. Затем, довольный, что теперь французы будут постоянно опасаться пикетов и засад, посмотрел на запад в сторону облаков, и вздохнул полной грудью.

Он понял, какой опасности подвергался. Все время после сражения возле Тулузы его посещали сны об этой битве; он постепенно избавлялся от страха, который ощущал в последние дни войны. И непонятно было, откуда взялся этот страх: сражение под Тулузой было гораздо менее страшным, чем все битвы в Испании, но Шарп не мог забыть ни свой ужас от сражения под Тулузой, ни облегчение, когда наступил мир. Он повесил изношенный палаш над буфетом в кухне Люсиль и объявил, что никогда больше не достанет затупившийся клинок из ножен. И впервые с Тулузы раздумывал, ушел ли его страх.

Теперь, держа свою промокшую от крови правую руку на весу, он нашел ответ. Рука не дрожала; а при Тулузе она тряслась как у паралитика. Шарп медленно сжал руку в кулак. Он обрадовался, почувствовав, как к нему возвращается хладнокровие, но одновременно устыдился тому, что радуется этому.

Шарп посмотрел вверх на облака. Он заверил Люсиль, что поехал сражаться только из-за жалованья, которое перестанут выплачивать, если он откажется, но на самом деле он хотел узнать, способен ли он еще на что-то, или, подобно орудию, которое много стреляет и изнашивает ствол, он тоже поизносился как солдат. Теперь он знал это, и это получилось так легко. Молодой лейтенант сам налетел на лезвие, а Шарп ничего не почувствовал. У него даже не усилилось сердцебиение, когда он убил человека. Двадцать два года сражений приучили его к этому, и результатом стало то, что еще одна французская мать будет оплакивать сына.

Он посмотрел на юг. Среди колосьев не было движения. Французы, должно быть, подсчитывали потери, а офицеры всматривались на север в поисках несуществующих пикетов.

Шарп хлопнул жеребца и поехал вдоль ручья до брода, где стал ждать наступления французов. Под арочный вход фермы вернулась женщина и теперь два человека тревожно смотрели в сторону дороги на Фрасне. На шею жеребца сел слепень. Шарп прихлопнул его, затем вытащил винтовку и сел поперек седла. Он хотел выстрелить лишь один раз и вернуться к перекрестку.

Позади него к северу послышался звук барабанов и тонкие звуки флейты. Он повернулся в седле и увидел колонну пехоты на перекрестке Катр-Бра. На мгновение сердце Шарпа замерло, он подумал, что это прибыл батальон стрелков, затем увидел желтые нагрудные ремни поверх зеленых мундиров и понял, что это войска Принца Веймарского. Бригада нассаусцев уже бежала по дороге в направлении Шарпа.

Они успели едва-едва. На склоне французские стрелки уже строились в боевой порядок. В высокой ржи их было не видно, но их можно было различить по волнению колосьев. Батальон уже бежал по дороге, а их офицеры устремились к ручью, указывая, где пехоте выстроиться в линию.

Шарп поехал обратно за наступающие войска. Некоторые удивленно посмотрели на его красную от крови руку. Он откупорил фляжку и сделал большой глоток воды. По дороге бежали немецкие пехотинцы, поднимая густую пыль. Барабанщики, маленькие мальчики с губами, покрытыми дорожной пылью, на бегу выбивали дробь. Войска выглядели вполне готовыми к драке, но только через несколько секунд будет ясно, готовы ли они воевать против своего старого хозяина, Наполеона.

Первый немецкий батальон уже выстроился в линию на левой стороне дороги. Полковник взглянул на невидимых людей в ржаном поле и приказал своим людям приготовиться.

Мушкеты приложили к плечам.

— Огонь, — после небольшой паузы скомандовал полковник.

Раздался залп и тихий вечер наполнился грохотом и дымом. Пули пролетели над ручьем, и ржаные колосья наклонились как от ветра. Грачи взмыли над полем и протестующе закричали.

— Перезаряжай! — на взгляд Шарпа, батальон перезаряжал жутко медленно, но не это было главное — главное, что они сражались.

Французы тоже начали стрелять, но их было слишком мало, и стрельба была неорганизованной. Справа от ручья выстраивался еще один немецкий батальон.

— Огонь! — и еще один залп нарушил вечернюю тишину. Над ручьем поплыли большие облака дыма.

— Огонь, — это снова выстрелил первый батальон. А за перекрестком появлялись еще люди, разворачиваясь в боевой порядок слева и справа за первыми двумя батальонами. Офицеры деловито скакали позади шеренг, где в небо взметнулись знамена. Барабанщики продолжали выбивать боевую дробь.

— Сколько их там? — спросил у Шарпа майор, говоривший по-английски с ужасным немецким акцентом.

— Я видел только батальон стрелков.

— Пушки? Кавалерия?

— Их я не видел, но они не могут быть слишком далеко.

— Мы задержим их сколько сможем. — Майор взглянул на небо. — До ночи недалеко, а французы наверняка не станут наступать в темноте.

— Я сообщу в штаб, что вы здесь, — сказал Шарп.

— Утром нам понадобится помощь, — сказал майор.

— Вы ее получите, — Шарп надеялся, что не обманывает майора.

Лейтенант Доггет ждал Шарпа на перекрестке и удивленно сдвинул брови, увидев кровь на руке Шарпа.

— Вы не ранены, сэр?

— Это не моя кровь. — Шарп попытался почистить пятна, но кровь еще не подсохла. — Вам придется отправиться в Брэн-ле-Конт. Скажите Ребеку, что перекресток Катр-Бра в безопасности, но французы собираются утром атаковать большими силами. Скажете, что нам нужно подкрепление. Чем больше, тем лучше!

— А вы, сэр? Вы останетесь здесь?

— Нет. Я возьму запасную лошадь, — Шарп слез с седла и начал отстегивать подпругу. — Вы отведете эту лошадь обратно в штаб.

— Куда вы отправитесь, сэр? — Доггет увидел раздражение на лице Шарпа и извиняющимся тоном произнес. — Ведь барон задаст мне этот вопрос, сэр.

— Скажете ему, что я отправляюсь в Брюссель. Принц хочет, чтобы я был на этом чертовом балу.

Лицо Доггета побледнело при взгляде на потертый окровавленный мундир.

— В этом, сэр? Вы едете на бал в этом?

— Идет чертова война. Чего же ждет от меня Юный Лягушонок? Кружев и панталонов? — Шарп передал Доггету упряжь своего жеребца и начал седлать запасную лошадь. — Скажите Ребеку, что я собираюсь в Брюсселе увидеть Веллингтона. Кто-то должен сказать ему, что тут творится. Ладно, давай езжай!

Стрельба позади Шарпа уже прекратилась. Французы отступили, скорее всего, обратно во Фрасне, а люди Принца Веймарского начали разбивать лагерь. В лесу раздавались громкие удары топоров, это солдаты рубили дрова для костров. Деревенские жители, предчувствуя будущие бедствия, складывали свои нехитрые пожитки в телеги. Маленькая девочка плакала, разыскивая своих котят. Какой-то мужчина проговорил слова проклятия в адрес Шарпа, затем пошел помогать впрягать тощего мула в телегу.

Шарп забрался в седло запасной лошади. Перекресток был в безопасности, как минимум на ночь. Подполковник щелкнул пальцами, призывая за собой Носатого, и поехал на север в сторону заката. Он ехал танцевать.

Глава 6

Люсиль Кастино рассудительно смотрела на свое отражение в зеркале, точнее осколок зеркала, которое держала ее служанка, Жанетта, и служанке приходилось наклонять его вниз и вперед, чтобы ее хозяйка могла рассмотреть все платье.

— Выглядит отлично, — заверила ее Жанетта.

— Оно очень простое. Да ладно. Это я очень простая.

— Это не так, мадам, — запротестовала Жанетта.

Люсиль рассмеялась. Ее бальным одеянием было старое серое платье, украшенное кружевами. По моде требовалось, чтобы платье едва прикрывало грудь, юбку следовало разрезать по всей длине бедра, а под юбку надевали тонкое белье, но Люсиль оно и не нравилось, да и денег на эти финтифлюшки не было. Она просто затянула серое платье сильнее, чтобы оно плотнее облегало ее стройное тело, но это была ее единственная уступка моде. Она не стала делать декольте слишком низко и даже не подумала делать разрез на юбке.

— Ослепительно, — сказала Жанетта.

— Это ты просто не видела, во что будут одеты другие.

— Все равно будет ослепительно.

— Это не важно, — сказала Люсиль, — все равно никто не будет смотреть на меня. Или танцевать со мной. — Она знала отвращение Ричарда Шарпа к танцам, поэтому удивилась, когда ей пришло сообщение из штаба Принца Оранского о том, что подполковник Ричард Шарп будет сопровождать Его Королевское Высочество на балу у герцогини Ричмондской, и по этой причине Его Королевское Высочество имеет честь послать одно приглашение для виконтессы Люсиль де Селеглиз. Сама Люсиль никогда не использовала свой титул, но знала, что Шарп гордится им, и наверняка сообщил об этом Принцу.

Виконтесса поставила осколок зеркала на полку и запустила пальцы в распущенные волосы, прежде чем украсить их страусиным пером.

— Не люблю я эти перья.

— Все их носят.

— Я не ношу, — Люсиль сорвала перо и пощекотала им спящего ребенка. Ребенок вздрогнул, но не проснулся. У Патрика Анри были черные, как у отца, волосы, но Люсиль казалось, что она различает фамильные черты в форме черепа. Если сын унаследует наружность отца и ум матери, как любила повторять Люсиль, то Патрик Анри будет весьма одарен.

Она была несправедлива к себе. Люсиль Кастино прожила двадцать семь лет в нормандской провинции и, хотя происходила из знатной семьи, считала себя простой сельской женщиной. Сельская жизнь не могла придать ей бледности Джейн Шарп, напротив, кожа Люсиль цвела от деревенского климата. У нее было вытянутое скуластое лицо, но строгие черты его смягчались выражением глаз, которые, казалось, постоянно смеялись. Она была вдовой. Ее муж был красавцем-офицером в кавалерии Наполеона, и Люсиль часто думала, как такой привлекательный мужчина мог жениться на ней, но Ксавье Кастино считал, что ему повезло с женой. Его зарубили саблей всего спустя несколько недель после того как они поженились. В мирные дни после войны она едва пришла в себя в своем фамильном поместье в Нормандии, затем повстречала Ричарда Шарпа, который стал ее любовником. Теперь она была матерью его сына.

Верность мужу привела ее в Брюссель. Она никогда не была бонапартисткой, но все равно ей было трудно покинуть Францию и последовать за армией, которая собиралась сражаться против ее соотечественников. Люсиль уехала из Франции потому, что любила Шарпа, который, считала она, был гораздо лучше, чем сам о себе думал. Война, говорила она себе, когда-нибудь закончится, но любовь неподвластна времени и женщина собиралась сражаться за нее. Люсиль уже потеряла одного хорошего человека, второго она терять не собирается.

И вечером, к ее удивлению, ей выпала возможность потанцевать со своим мужчиной. Люсиль еще раз взглянула в зеркало, решила, что больше ничего не улучшить, так что встала и взяла свою сумочку, в которой лежал драгоценный кусочек картона с приглашением. Она поцеловала ребенка, пригладила напоследок волосы и отправилась на бал.

У входа в дом, где Люсиль Кастино сняла две комнаты, ждал высокий мужчина. Его наружность вызывала невольное уважение. Его роста в шесть футов и четыре дюйма было бы вполне достаточно, так еще у него были и мышцы, соответствующего росту размера, и он выглядел еще более устрашающе, держа толстую дубовую палку, с заткнутым за пояс пистолетом и британской винтовкой на плече. У него были рыжеватые волосы и плоское грубое лицо. Человек носил гражданскую одежду, но в этом городе, переполненном войсками, легко можно было догадаться, что в свое время ему был не чужд военный мундир.

Высокий мужчина оперся спиной на ворота конюшни, но выпрямился, когда из дома вышла Люсиль. Она взглянула на западное небо, заполненное тучами, которые ускоряли наступление сумерек, так что в городе уже зажгли первые лампы.

— Может захватить зонтик? — спросила она.

— Вроде бы дождя не будет, мэм, — сказал высокий мужчина с явным акцентом уроженца Ольстера.

— Ты не обязан идти со мной, Патрик.

— А мне все равно нечего делать вечером. Кроме того, полковник не желает, чтобы вы ходили одна по вечерам. — Харпер отступил на шаг назад и оценивающе улыбнулся. — Вы выглядите великолепно, точно вам говорю!

Люсиль добродушно рассмеялась комплименту.

— Это очень старое платье, Патрик.

На самом деле Патрику было не важно как выглядит платье Люсиль, но как женатый человек он знал, как важно делать женщине комплименты. Его собственной жене будет недостаточно просто комплиментов, она была решительно против того, чтобы он ехал в Брюссель.

— Почему ты бросаешь меня? — требовала ответа Изабелла. — Ты ведь больше не солдат! Ты не обязан ехать! Твое место здесь, со мной!

Этим местом был Дублин, куда в конце войны Харпер вернулся с полной сумкой золота. Это золото он награбил во французском обозе в испанской Виттории, стране, где Патрик Харпер нашел и богатство и жену. Демобилизованный из армии, он намеревался вернуться в свой любимой Донегол, но доехал только до Дублина, где прикупил таверну рядом с городским причалом. Таверна приносила немалый доход благодаря торговле крадеными лошадьми, и эта деятельность давала Харперу возможность ездить в ирландскую провинцию. Возвращение Императора во Францию и последующее объявление войны хорошо повлияли на торговлю Харпера: за хорошую лошадь с протестантских пастбищ Ирландии снаряжающиеся на войну офицеры давали хорошие деньги.

Харпер сказал Изабелле, что едет исключительно по торговым делам, но она знала настоящую причину. Не лошади привели Харпера в Бельгию, а Шарп. Шарп и Харпер были друзьями. Они шесть лет сражались бок о бок, и как только он услышал о новой войне, то ждал лишь слова от своего старого командира. Но к огорчению Изабеллы Шарп сам приехал в Дублин. Сначала он хотел просто переждать войну со своей женщиной, но за ним прибыл вызов в голландскую армию, и Изабелла поняла, что ее муж последует за Шарпом.

Изабелла пыталась отговорить Патрика. Она грозилась бросить его и вернуться с сыном в Бадахос. Она проклинала его. Она рыдала, но Харпер рассеял ее страхи.

— Я всего лишь еду торговать лошадьми, ничего более.

— Ты не будешь сражаться?

— Да с чего, во имя Ирландии, я стану драться?

— Из-за него, — Изабелла знала своего мужа, — и из-за того, что ты не сможешь удержаться, чтобы не повоевать.

— Я не в армии, женщина. Я всего лишь хочу заработать пару пенни, торгуя лошадьми. Что в этом страшного?

В конце Харпер поклялся всеми святыми, матерью божьей и всеми ранами Христа, что не станет воевать, будет помнить, что он муж и отец, и что если даже услышит мушкетный выстрел, то подожмет хвост, убежит и спрячется где-нибудь.

— Вы слышали сегодня стрельбу на юге? — голос Харпера звучал удовлетворенно, когда он рассказывал Люсиль о сражении.

— Была битва? — тревожно спросила Люсиль.

— Скорее, просто перестрелка, мэм. — Харпер протиснулся между двух попрошаек, отскочивших в сторону. — Я думаю, Император устал ждать, когда проснется кто-нибудь с этой стороны границы.

— Видимо поэтому я не слышала ничего от Ричарда.

— Если ему пришлось выбирать между битвой и танцами, мэм, то он выберет битву, — рассмеялся Харпер. — Он никогда не любил танцевать, если конечно не был пьян, в этом случае он отлично отплясывал. — Харпер вдруг понял, что сказал лишнего. — Не то, чтобы я хоть раз видел его пьяным, мадам.

Люсиль улыбнулась.

— Ну, конечно же нет, Патрик.

— Скоро мы услышим от него новости. — Харпер поднял палку, отгоняя нищих, которые толпились поблизости от дома герцога и герцогини Ричмондских. Мир не принес достатка, напротив, и без того высокие цены поднялись еще выше из-за наплыва солдат. Днем еще женщина могла безопасно пройти по улицам Брюсселя, но ночью на улицах становилось опасно. — Отвали, ублюдок! — Харпер отогнал двух бродяжек. За канавой кричащая ребятня бежала за лакированной каретой, ехавшей к рю-де-ла-Бланшисс, но кучеры обычно весьма умело обращались с кнутами, он и на этот раз отогнал их прочь резким щелчком.

Эскадрон британских гусар патрулировал улицу, охраняя богатых и состоятельных от оборванных и нищих. Капрал с обнаженной саблей любезно сопроводил Люсиль и Патрика к дому.

— Я подожду вас здесь, мэм, — сказал Харпер Люсиль когда они вошли во внутренний двор.

— Да не стоит, Патрик. Я уверена, что Ричард сам проводит меня домой.

— Я подожду здесь, мэм, — Харпер был непреклонен.

Поднимаясь по ступенькам Люсиль нервничала. Роскошно разодетый швейцар внимательно изучил ее приглашение и пропустил ее в холл, ярко освещенный множеством свеч и заполненный людьми. Она осмотрела зал, надеясь вопреки здравому смыслу, что Ричард уже ее ждет, но не было не только его, но и вообще никого из штаба Принца Оранского. Люсиль почувствовала себя как во вражеском тылу, но затем увидела пожилую графиню Моберже, которая, как и большинство бельгийской аристократии, считала себя француженкой и хотела, чтобы весь мир знал об этом. Пожилая леди демонстративно носила на шее орден Почетного Легиона своего погибшего мужа.

— Ваш муж был членом Легиона, ведь так? — поприветствовала она Люсиль.

— Совершенно верно.

— Тогда вы должны носить орден.

По мнению Люсиль, уж в чем этот бал совершенно не нуждался, так это в лишних орденах. Казалось, что тут взорвался ювелирный магазинчик, так все сверкало от обилия драгоценностей. Пестроты тоже хватало. Мужские мундиры были великолепны, пурпурные и золотые, голубые и шафрановые, черные и серебряные; мундиры гусар и драгун, гвардейские мундиры и мундиры егерей и даже килты шотландских горцев. Перья, орнаменты, эполеты, аксельбанты, золоченые ножны, отороченные мехом доломаны, шелковые мантильи, ожерелья из чистого золота. Тут были принцы и герцоги, графы и полномочные послы, чьи костюмы были так обильно обвешаны золотыми деталями, драгоценными камнями и покрытыми перламутром крестами на лентах, что они сами казались ходячими люстрами, хотя все это блестело и сверкало от огромного количества зажженных свечей из выбеленного воска, поднятых на люстре к высокому потолку.

Женщины носили одежды менее пестрых цветов; белые, бледно-желтые или светло-голубые. Стройные и храбрые дамы, осмелившиеся надеть платья по высокой моде, прозрачные и невесомые, прилипавшие к телу при каждом движении. Свет ярко отражался от жемчугов и рубинов, бриллиантов и золота. Комната благоухала благовониями — апельсиновой водой и одеколоном, сквозь которые пробивались более резкие запахи пудры и пота.

— Не понимаю, — сказала пожилая графиня, наклонившись к Люсиль, — почему некоторые из них так одеваются! Посмотрите на эти создания!

Графиня ткнула своей тростью в направлении девушки с ярко-золотыми локонами и глазами как сапфиры. Девушка была безумно красива, и прекрасно это знала, не став одевать белье под полупрозрачное бледно-золотое платье, которое практическим не скрывало ее тела.

— С таким же успехом она бы могла прийти вообще голой! — сказала графиня.

— Это мода, — Люсиль ощутила себя серой мышкой.

— Когда я была в ее возрасте, у меня уходило двенадцать ярдов ткани только на нижнюю юбку для бального платья. А теперь просто берут клочок марли и накидывают на плечи! — Практически у всех женщин плечи и верх груди были обнажены. — Посмотрите, как она ходит! Как мужчина. — В детстве графини, перед Революцией и перед тем как Бельгия была освобождена Францией от Австрии, женщины скользили по полу, их ножки были скрыты юбками, а тапочки едва касались пола. Это выглядело очень красиво, как будто лебедь плывет, а теперь девушкам на это наплевать. Графиня с осуждением покачала головой. — И ведь они протестанты! Ни манер, ни грации, ни породы!

Лючиль отвлекла внимание графини, показав ей столовую, которая, как и бальная зала, была задрапирована бельгийскими знаменами черной, серебряной и пурпурной ткани. Под шелковыми знаменами стояли длинные столы, накрытые белоснежными скатертями и сервированные тяжелыми серебряными и легкими, из китайского фарфора, столовыми приборами.

— Сегодня недосчитаются многих ложек, — с неприкрытым удовлетворением сказала графиня, затем повернулась на звук аплодисментов, раздавшихся при величавых звуках полонеза, доносящихся с дальней стороны дома. Этим звуком формально начинался бал. Люсиль и графиня присели возле входа в столовую. Офицеры в мундирах со своими дамами медленно входили в холл в танцевальном порядке с поклонами и реверансами. Ребенок, которому разрешили посмотреть начало бала, широко открытыми глазами глядел на все это с балкона, а герцогиня легонько постукивала тросточкой по паркету в такт музыке.

После полонеза комната наполнилась веселыми звуками вальса. За окнами уже было черно, наступила ночь, но в зале было очень светло от свечей, отражающихся от тысяч драгоценных камней. Раздавался смех, разносили шампанское, танцующие развлекались.

Люсиль наблюдала за миловидной девушкой в полупрозрачном золотом платье, танцующей с высоким симпатичным мужчиной в британском кавалерийском мундире. Люсиль заметила, что девушка отказывала всем партнерам, и почувствовала симпатию к ней, ибо она поняла, что девушка влюблена, как и она сама. Люсиль подумала, что эта девушка и офицер-кавалерист — прекрасная пара, но она желала бы, чтобы девушка хоть раз улыбнулась — на ее лице было холодное высокомерное выражение.

Тут Люсиль забыла про них, бальный зал наполнился аплодисментами, которые заставили оркестр взять паузу.

Появился герцог Веллингтон со своим штабом. Он стоял на входе в бальную залу и кланялся, принимая аплодисменты. Он был невысок, но его уверенные манеры и репутация, казалось, прибавляли ему роста. Он был одет в пурпурно-золотой британский мундир фельдмаршала с оранжевым поясом в честь Нидерландов.

Люсиль присоединилась к аплодисментам думая, действительно ли этот человек был величайшим солдатом своего времени. Многие, включая Шарпа, говорили, что это так и есть. Никто, даже Император, не выиграл столько битв, и ни один генерал не побеждал во всех битвах, в которых участвовал, хотя герцог, как знал каждый в этом зале, никогда не сражался против самого Императора. В Вене, куда герцог ездил как британский посол, общество приветствовало его возмутительной лестью, называя его le vainqueur du vainqueur du mondi,[397] но Люсиль считала, что Бонапарт иного мнения о военных способностях герцога.

Сейчас победитель завоевателя мира жестом попросил прекратить хлопать ему.

— У него неплохие ноги, — сказала пожилая графиня Люсиль.

— Он симпатичный мужчина, — согласилась Люсиль.

— И он не в корсете. Между прочим, они сгибаются. Мой муж никогда не носил корсета, не как некоторые тут, — графиня пристально посмотрела на танцующих, которые начинали очередной вальс, затем перевела взгляд обратно на герцога. — Он молодой.

— Ему сорок шесть, — сказала Люсиль, — также как и Императору.

— Генералы становятся моложе. Уверена, что солдатам это не нравится. Как может юноша внушать доверие?

Люсиль не ответила. К ней подошел молодой британский офицер и пригласил ее на танец.

— Дорогая Люсиль! — капитан Питер д`Аламбор был ослепителен в своем пурпурном мундире и белых бриджах.

— Капитан! — с неподдельной радостью воскликнула Люсиль, — как приятно увидеть знакомое лицо!

— Мой полковник получил приглашение, и, не зная, что с ним делать, передал его мне. Не могу поверить, что вы убедили Шарпа прийти, или что привили ему любовь к танцам?

— Он должен сопровождать Принца, — Люсиль представила д`Аламбора графине Моберже, которая внимательно изучала капитана.

— У вас французское имя! — обвиняющим тоном произнесла она.

— В моей семье все были гугеноты, миледи, и поэтому не жаловали la belle France.[398] — Пренебрежительная фраза д`Аламбора насчет Франции заставила графиню встрепенуться, но капитан уже повернулся к Люсиль. — Вы окажете мне честь, потанцевав со мной?

Люсиль согласилась. д`Аламбор был ее старым другом, он часто ужинал у Шарпа и Люсиль с тех пор, как они переехали в Голландию. Они оба служили в полку личных волонтеров Принца Уэльского, д`Аламбор командовал старым подразделением Шарпа, батальоном легкой пехоты. Этот батальон сейчас стоял лагерем на западе Брюсселя, и д`Аламбор не слышал ни о каких стрелках на южной границе. Он провел весь день, играя с пассией полковника в крикет.

— Полагаю, он хочет всех нас уморить скукой, — пожаловался Люсиль д`Аламбор.

— Бедный Питер.

— Ну не совсем, Я самый счастливый человек. После Шарпа, разумеется.

Люсиль улыбнулась этому обычному, но все равно приятному комплименту.

— Конечно. А как Анна?

— Отлично. Пишет, что ее отец отыскал дом, пригодный для нас. Не очень большой, но зато с конюшней, а также несколько акров земли.

— Я рада за тебя.

Д`Аламбор улыбнулся.

— Я тоже за себя рад.

— Значит, тебе надо обязательно остаться в живых, Питер.

— Не думай, что я этого не хочу, — д`Аламбор как-то преобразился, затронув тему своей предстоящей женитьбы. Люсиль даже позавидовала ему, желая, чтобы она могла выйти замуж за Шарпа. Эта мысль заставила ее улыбнуться про себя. Кто бы мог представить, что Люсиль, виконтесса де Селеглиз, жена полковника Ксавье Кастино станет матерью незаконнорожденного сына от отца-англичанина?

Она очнулась от мыслей и заметила, что голубоглазая девушка в золотом платье очень холодным взглядом смотрит на нее. Может это ее безвкусное серое платье вызвало такое презрение? Люсиль почувствовала себя крайне неуютно и повернулась к девушке спиной.

— Боже милосердный! — д`Аламбор, отлично умевший танцевать, вдруг запнулся. Его глаза смотрели на что-то или на кого-то возле стены и Люсиль, повернувшись посмотреть, что же так привлекло его внимание, увидела ту самую девушку в золотом, смотрящую на д`Аламбора взглядом, источавшим чистый яд.

— Кто она? — спросила Люсиль.

д`Алембор совсем перестал танцевать. Он протянул Люсиль руку и увел ее от танцующих.

— А вы не знаете?

Люсиль замерла, повернулась еще раз посмотреть на девушку, внезапно догадавшись, кто она такая, и убедилась в этом, посмотрев на обеспокоенное лицо д`Аламбора.

— Это жена Шарпа? — она не смогла скрыть изумления.

— Один Бог ведает, зачем она сюда явилась! Да еще со своим проклятым любовником! — д`Аламбор увел Люсиль подальше от Джейн и лорда Розендейла. — Шарп же его убьет!

Люсиль снова повернулась взглянуть на них.

— Она очень красивая, — печально сказала она, затем потеряла их из виду.

* * *

Герцог всех успокоил по поводу новостей о дневной перестрелке. Брюссель был полон слухов о французской атаке, слухов, которые герцог не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. Он знал, что возле Шарлеруа была стычка, и он слышал о перестрелке в деревне к югу от штаба Принца Оранского, но было ли это вторжение значительных сил или же нет, герцог все еще не знал. Некоторые из его штаба предлагали ему покинуть бал, но подобный поступок только укрепит сторонников Императора здесь, в Брюсселе, и может даже привести к массовому дезертирству бельгийских войск. Герцог должен излучать уверенность в победе или каждый колеблющийся в его армии перебежит к Императору, на сторону более вероятного победителя.

— Оранский здесь? — спросил помощника герцог.

— Нет, сэр.

— Будем надеяться, что он принесет какие-нибудь новости. Моя дорогая Мэри, как приятно видеть вас, — он поцеловал ей руку и постарался развеять ее страхи насчет неотвратимого французского наступления. Мягко отделавшись от нее, он увидел Лорда Розендейла, ожидающего, когда его представят герцогу и вместе с ним красивую, весьма откровенно одетую девушку, чье лицо показалось герцогу знакомым.

— Кто, во имя Господа, пригласил сюда Розендейла? — сердито спросил герцог помощника.

— Он представляет тут штаб лорда Аксбриджа, сэр.

— Черт бы его побрал. Неужели нам мало идиотов в кавалерии? — Гарри Пэджет, граф Аксбриджский и командир британской кавалерии, был второй после Веллингтона командир в армии. Мутил шашни с женой младшего брата Веллингтона, что, естественно, вызывало неприязнь к нему у герцога. — А сам Гарри здесь? — спросил герцог.

— Нет, ваша светлость.

— Ха, так он послал Розендейла, как своего представителя по вопросам супружеской неверности, — хмуро пошутил герцог, но сразу же его лицо застыло в улыбке. Розендейл подвел к нему Джейн.

— Ваша светлость, — поклонился лорд Розендейл. — Могу я представить вам мисс Джейн Гиббонс? — он специально назвал ее девичье имя.

— Мисс Гиббонс, — герцог обнаружил, что пялится в ее припудренное декольте. — Мы раньше не встречались, мисс Гиббонс?

— Да, ваша светлость. В южной Франции.

Теперь он вспомнил. Господи! Веллингтон припомнил все слухи. Это же жена Шарпа! Дьявол, неужели Розендейл не соображает, что творит? Герцог, поняв, что это знакомство затеяно для того, чтобы придать этой порочной любовной связи некий лоск, благодаря его присутствию, холодно развернулся, не произнеся ни слова. Не сама супружеская неверность его задела, а тупость лорда Розендейла, с которой он нарывался на дуэль с Шарпом.

Герцог внезапно повернулся к нему, желая сообщить, что он запрещает дуэли среди офицеров, но Розендейл и Джейн уже затерялись в толпе.

Герцог заставил себя улыбнуться и снова начал разубеждать какую-то леди в неотвратимости французской атаки.

— Гораздо сложнее целой армии быстро идти по дороге, чем вы думаете. Это же не стадо коров, мадам. Нас предупредят о любом выступлении французов, уверяю вас.

Очередной взрыв аплодисментов возвестил о прибытии Принца Оранского и несколькими офицерами своего штаба. Юный Лягушонок помахал танцующим рукой и, не обращая внимания на свою партнершу, направился прямо к герцогу.

— Я знал, что вы не станете отменять бал.

— А должен был? — спросил герцог.

— Ходят всякие слухи, — сказал Принц, — Ну разве не превосходно? — Он оглядел комнату, разглядывая красивых девушек, и вдруг увидел лейтенанта Гарри Вебстера, одного из своих помощников-британцев, спешащего к нему через зал. Вебстер небрежно поклонился Принцу и протянул ему депешу.

Большинство в зале видели это и поняли по запыленным сапогам Вебстера, что он долго скакал, чтобы доставить депешу Принцу, но Принц лишь небрежно сунул пакет в карман и вернулся к своему прежнему занятию — разглядыванию красивых молодых девушек. На лице Вебстера была написана тревога. Герцог, видя это, тонко улыбнулся Принцу.

— Можно ли мне ознакомиться с депешей, Ваше Высочество?

— Конечно, если вы так желаете. — Принц небрежно сунул ему запечатанный пакет и послал своего голландского помощника выяснить, что там за девушка в прозрачном золотом платье.

Герцог надорвал пакет. Ребек из Брэн-ле-Конт сообщал новости, пришедшие и от пруссаков, и от Дорнберга в Монс. Французы начали наступление на север от Шарлеруа, но повернули на восток, чтобы атаковать Блюхера и остановились на ночь в деревне под названием Флеру. Генерал Дорнберг докладывал, что не замечено никакой активности на дорогах, ведущих в Монс. Его патрули проскакали десять миль по французской территории и не заметили вражеских войск.

Принц с выпученными больше обычного глазами, взял Вебстера за руку.

— Видишь ту девушку? Ты ее знаешь?

— Лейтенант Вебстер, — голос герцога был холоднее, чем лезвие сабли на зимнем ветру, — немедленно запрячь четыре лошади в карету Принца. Его Высочество немедленно возвращается в свой штаб.

Принц удивленно моргнул на приказ своего командующего, и издал смешок.

— Уверен, что это может подождать…

— Немедленно, сэр! — герцог не повышал голоса, но в его голосе было что-то устрашающее. — Пусть ваш корпус сосредотачивается в Нивелле. Быстрее, сэр, быстрее.

Ошеломленный Принц постоял секунду и побежал. За этим наблюдали тысячи глаз и теперь по всему залу раздавался шепоток. Наверное что-то случилось; что-то достаточно грозное, раз Принц стремглав умчался из зала.

Герцог и герцогиня Ричмондские вопросительно взглянули на Веллингтона, но он только улыбнулся и беззаботно предложил всем пройти на ужин. Он предложил герцогине руку и оркестр, увидев его жест, прекратил играть, позволяя шотландским волынщикам начать свой танец с саблями.

Раздался звук волынок, воздух наполнился воинственными звуками, когда все встали в ряд по двое и направились в столовую, будто армия на марше.

Подавали фаршированные перепелиные яйца с ложечкой икры, которую повар герцогини мрачно называл les trophées de victoire.[399] Вместе с ними подавали портвейн и суп.

* * *

Герцог Веллингтон сел между двумя молодыми девушками, а Люсиль сидела между д`Аламбором и голландским полковником-артиллеристом, который пожаловался на вкус яиц, отказался от супа и заявил, что хлеб слишком черствый. Люсиль видела прибытие Принца и его поспешное отбытие и смирилась с тем, что Шарп не появится. Но она уже была этому рада, ибо опасалась того, что Шарп сделает, увидев на балу Лорда Розендейла.

Люсиль, нормандка, выросла на рассказах о безжалостных английских пиратах, которые на протяжении веков высаживались на нормандский берег, чтобы убивать и грабить. Она любила Шарпа, но также видела в нем олицетворение тех, кем ее пугали в детстве, когда она не слушалась. За последние месяцы, когда ее солдат превращался в фермера, она старалась воспитать англичанина. Она пыталась убедить его, что иногда дипломатия более эффективна, чем грубая сила, что надо уметь усмирять гнев, и что меч — это не последний аргумент. Но она знала, что эти уроки позабудутся, когда он увидит лорда Розендейла. И его огромный палаш будет вынут из ножен. Питер д`Аламбор, разделявший ее страхи, обещал сдержать Шарпа, если тот все-таки появится.

Но теперь, казалось, что он не появится, ведь Принц фактически сбежал с вечера. Никто не догадывался почему, хотя голландский полковник-артиллерист выразил мнение, что ничего особенного в таком поспешном отбытии Принца нет. Скорее всего, кавалерийский рейд французов перешел границу.

— Уверен, к утру мы узнаем причину, — сказал д`Аламбор и повернулся к Люсиль, чтобы налить ей бокал вина.

Люсиль вдруг побледнела. Она широко-раскрытыми глазами испуганно смотрела через открытые двери столовой, в которых вдруг появился Шарп.

* * *

Шарп все-таки явился на бал. Он стоял, жмурясь от яркого света, потертый англичанин среди танцующих шотландцев.

— Боже всемогущий! — д`Аламбор в ужасе воскликнул он и уставился на своего друга.

Над столами повисла тишина, и гости повернулись в сторону стрелка, который обводил взглядом сидевших в зале в поисках какой-то конкретной персоны. Женщины при виде его ахнули, волынки, издав последние ноты, замолкли, а шотландцы прекратили свой танец.

Шарп явился на бал, но был весь в крови. Лицо покрыто пятнами пороха, а мундир — кляксами засохшей крови. Каждый тут носил белые бриджи и шелковые чулки, и солдат, явившийся с поля боя, окровавленный и грязный, выглядел как привидение.

Джейн Шарп вскрикнула; это был последний звук перед тем как зал погрузился в тишину.

Люсиль привстала, будто бы, чтобы показаться Шарпу, но он заметил герцога и, не обращая внимания на эффект, произведенный им, начал пробираться к нему между столами.

Герцог вздрогнул от запаха пороха, крови, пота и сыпавшейся с мундира Шарпа травы. Он отвел стрелка в сторону, чтобы их разговор никто не услышал.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил Веллингтон.

— Я только что приехал с перекрестка Катр-Бра. Это к северу от Шарлеруа на брюссельской дороге. Французы прибыли туда на закате, но люди Принца Веймарского отогнали их. Принц Бернард убежден, что утром они ударят большими силами. — Принц Бернард не сказал этого, но Шарп решил, что будет убедительнее, если будут думать, что это мнение Принца, а не его собственное.

Герцог смотрел на Шарпа пару секунд, увидел засохшую кровь на его куртке и спросил.

— Вы ранены?

— Это от мертвого француза.

Герцог вытер рот салфеткой, затем очень тихо спросил у хозяина дома.

— В этом доме есть подробная карта?

— Наверху, сэр. В моей спальне.

— Есть ли там лестница с черного хода?

— Разумеется.

— Позвольте нам взглянуть на нее? — Веллингтон взглянул на своего помощника, сидевшего поблизости. — Всех офицеров отправьте в их полки, — тихо сказал он. — Пойдемте с нами, Шарп.

Наверху, в комнате, заполнившейся офицерами, два герцога склонились над картой, пока Шарп докладывал. Веллингтон нашел деревню Флеру, где пруссаки столкнулись с французами. Для герцога это были первые новости о том, что французы свернули с брюссельской дороги, чтобы отрезать прусские войска от британских. Это были плохие новости, но отнюдь не ужасные. Герцог планировал собрать как можно больше своих людей и выйти на рассвете во фланг французов, чтобы помочь Блюхеру, но Шарп принес и гораздо худшие новости. Французы подошли близко к Катр-Бра, и из-за этого запланированный марш Веллингтона не мог быть осуществлен. Теперь, чтобы помочь пруссакам, Веллингтон должен отодвинуть французов. Брешь между прусскими и британскими войсками все еще была невелика, хотя новости Шарпа доказывали, что Император просунул между двумя створками носок башмака и утром он навалиться на них всем телом.

Веллингтон покусывал губы. Он ошибся. Наполеон отнюдь не стал маневрировать возле его правого фланга, а пошел в стык между союзными армиями. Герцог закрыл глаза, выпрямился над картой и очень тихо сказал.

— Клянусь Богом, Наполеон меня одурачил! Он выиграл двадцать четыре часа, — в его голосе прозвучала боль.

— Что вы намереваетесь теперь делать? — спросил побледневший герцог Ричмондский.

— Армия сосредоточится в Катр-Бра, — казалось, что Веллингтон говорит сам с собой, как бы вслух нащупывая решение проблемы, — и если мы не сможем сдержать его там, то, — герцог скользнул взглядом по карте и продолжил, — то я смогу сразиться с ним…, — он снова помолчал, склонившись над картой, — … вот тут. — Он твердо впечатал палец в лист карты.

Шарп сделал шаг вперед и посмотрел на карту. Палец герцога указывал на другой перекресток, гораздо ближе к Брюсселю и чуть-чуть к югу от деревни со странным названием Ватерлоо.

— Он одурачил меня! — опять сказал герцог, но на этот раз с уважением к своему оппоненту.

— Одурачил? — герцог Ричмондский был обеспокоен.

— Мне нужно два дня, чтобы собрать армию, — объяснил Веллингтон, — войска рассредоточены, а императорская армия уже у порога. В общем, он нас одурачил. Шарп! — герцог внезапно повернулся к стрелку.

— Сэр?

— Похоже, вы оделись для танцев. — Это была мрачноватая шутка, и герцог смягчил ее улыбкой. — Благодарю вас, Вы доложите Принцу Оранскому, я полагаю?

— Я возвращаюсь к Катр-Бра, сэр.

— Без сомнения, мы с вами там встретимся. Благодарю вас еще раз.

Шарп неуклюже поклонился.

— До свидания, сэр.

Герцог Ричмондский скорчил гримасу, когда Шарп покинул комнату.

— Опасный тип?

— Вышел из рядовых. Однажды спас мне жизнь, — он так это сказал, будто был недоволен и тем, и другим. — Но будь у меня десять тысяч таких как он, то клянусь, к завтрашнему полудню я бы разбил Наполеона. — Он снова посмотрел на карту, с полной ясностью осознав, как легко и просто Император разделил союзные армии. — Просто великолепно сделано, клянусь Богом, — сказал он, — просто великолепно.

Вышедшего из спальни Шарпа сразу же окружили озабоченные штабные офицеры. Стрелок отмахнулся от их вопросов, спустился по лестнице, ведущей в холл, в котором царил хаос: множество офицеров требовали подать кареты и привести лошадей. Шарп внезапно почувствовал огромную усталость и остановился на лестнице, не желая протискиваться сквозь эту толпу.

И вдруг увидел лорда Джона Розендейла. Его светлость стоял в проходе, ведущем в бальную залу. Джейн была рядом с ним.

Шарп не поверил своим глазам. Он никогда и не мечтал, что его соперник осмелится сунуться в армию, и присутствие лорда Джона показалось для Шарпа издевкой: этот кавалерист презирает его. Он уставился на Розендейла, а толпа офицеров на выходе уставилась на окровавленный мундир стрелка. Шарп счел такое внимание к своей персоне за насмешку над ним, рогоносцем, и просто вспыхнул от ярости.

Он прыжками добежал до первого пролета лестницы. Джейн увидела его и вскрикнула. Лорд Джон повернулся и скрылся из виду. Шарп, выигрывая время, перепрыгнул через перила. Он тяжело приземлился на мраморные плиты и начал пробираться через толпу.

— Разойдись! — крикнул Шарп голосом, натренированным в сержантские времена, и крик и выражение ярости на лице быстро расчистили ему место.

Лорд Джон сбежал. Шарп видел спину бегущей через бальную залу его светлости. Шарп побежал за ним. Розендейл миновал несколько все еще танцующих парочек и свернул в столовую. Лорд Джон бежал по периметру комнаты, направляясь к заднему выходу, но Шарп выбрал путь наперерез, для чего ему пришлось прыгать со стола на стол. Его сапоги крушили китайский фарфор, рвали скатерти, столовое серебро сыпалось на пол. Какой-то пьяный майор, доедавший блюдо с жареной говядиной, громко выразил свое возмущение. Кричала женщина. Слуга присел, когда Шарп перепрыгивал через него со стола на стол. Он пнул в сторону канделябр, опрокинул супницу и спрыгнул с последнего стола прямо на пути Розендейла.

Розендейл развернулся и снова побежал в сторону бальной залы. Шарп гнался за ним, расшвыривая в стороны плетеные кресла. На входе в столовую появилась компания кавалерийских офицеров в алых мундирах, и Розендейл, воодушевленный подмогой, повернулся лицом к Шарпу.

Шарп перешел с бега на шаг и вытащил свой палаш. Он медленно тянул его из ножен, и звук зазубренного металла, скребущего по деревянным ножнам был не менее угрожающим, чем вид самой стали.

— Доставай свою саблю, ублюдок.

— Нет! — Лорд Джон, такой же белый как и модные женщины на балу, отступал в сторону своих друзей, спешащих к месту стычки.

Шарп был от него лишь в нескольких шагах.

— Где мои деньги? Шлюху можешь оставить себе, но деньги верни.

— Нет! — это была Джейн, она появилась возле двери в столовую.

— Стойте! Я говорю, остановитесь! — Один из кавалеристов в мундире лейб-гвардии, встал на сторону Розендейла.

Шарп, хоть и находился еще достаточно далеко от лорда Джона, сделал выпад и Розендейл, в страхе отшатнулся и запнулся о собственные шпоры. Он потерял равновесие, схватился за ближайший стол и потянул за собой скатерть со всем, что находилось на столе. После того как фарфор и серебро со страшным звоном попадали на пол, на несколько секунд воцарилась тишина.

— Ты дерьмоголовый трусливый ублюдок! — крикнул Шарп упавшему Розендейлу.

— Хватит! — спаситель лорда Джона, лейб-гвардейский капитан, вытащил свою саблю и встал перед его светлостью и Шарпом.

— Хотите быть убитым? — Шарпу было плевать. Он продолжал идти вперед, в готовности поубивать всех высокородных длинноносых ублюдков.

Капитан держал саблю вертикально, показывая, что не собирается ни нападать на Шарпа, ни обороняться от него.

— Мое имя Мэнвелл. Кристофер Мэнвелл. С вами я не ссорился, полковник Шарп.

— Я ссорился с этим трусливым куском дерьма у ваших ног.

— Не здесь! — предупредил капитан Мэнвелл. — Не на публике! Дуэли между офицерами запрещены, это значит, что любая дуэль должна проводиться в тайне. — За капитаном встали два других кавалерийских офицера.

Лорд Джон медленно встал на ноги.

— Я споткнулся, — объяснил он.

— Разумеется. — Мэнвелл смотрел на Шарпа, будто ожидая, что тот все еще может ринуться в атаку.

— Шлюху оставь себе, — снова сказал Шарп Розендейлу, на этот раз громче, чтобы это услышали и Джейн и остальные, — но деньги мои верни.

Лорд Джон облизнул губы. Он знал, что оскорбления Шарпа вызваны не только гневом, он хочет вызова на дуэль. И хотя многие слышали, как его девушку назвали шлюхой, он прекрасно знал, кто выйдет победителем из дуэли, поэтому, несмотря на оскорбления и то, что его унижение видело множество людей, он кивнул.

— Вы получите их завтра, — покорно ответил он.

Капитан Мэнвел был так ошеломлен ответом Розендейла, что не смог скрыть отвращения от его трусости, но у него не было иного выбора, как спросить Шарпа.

— Вы удовлетворены, полковник Шарп?

Шарп был также удивлен капитуляцией Розендейла. Он сунул палаш в ножны.

— Деньги можете принести в штаб Принца Оранского.

Он сказал это Розендейлу, но ответил Мэнвелл.

— В этом деле я выступлю вместо его светлости. У вас есть кто-нибудь, кому я могу принести долговое обязательство?

— Есть! — выкрикнул из толпы, стоящей у входа в столовую, Питер д`Аламбор. Люсиль, с лицом, белым от страха, держала его за руку. Д`Аламбор прошел в комнату и отвесил небрежный поклон Кристоферу Мэнвеллу. — Моё имя д`Аламбор. Меня можно найти в полку личных волонтеров Принца Уэльского, бригада сэра Колина Холкотта.

На поклон д`Аламбора Мэнвел ответил едва заметным кивком головы.

— Я пошлю вам долговое обязательство завтра, капитан д`Аламбор. Это вас устроит?

— Абсолютно.

Мэнвел убрал в ножны свою саблю, взял лорда Джона за локоть и увел его. Джейн стояла у входа, прижав ладони ко рту. Шарп на мгновение взглянул ей в глаза и повернулся к Люсиль.

— Надо было убить ублюдка, — прорычал Шарп.

— Ты дурачок, — Люсиль коснулась его щеки.

Д`Аламбор стоял за спиной Люсиль в ожидании пока разойдутся зеваки.

— Что произошло? — спросил он Шарпа.

— Вы же сами все видели и слышали, разве нет? Ублюдок сдался.

Д`Аламбор покачал головой.

— Что произошло у Веллингтона? Какие новости?

Шарп заставил себя вернуться к ранним событиям.

— Наполеон нас опередил. Его армия в одном дне пути отсюда, а наша рассыпана по половине Бельгии. Нас одурачили, Питер.

— О, Боже! — д`Аламбор выдавил улыбку.

— Как раз и посмотрим, как сражается Император, — хмуро сказал Шарп, обнял Люсиль за плечи и повел ее в бальную залу, где все еще играла музыка и танцевали несколько пар. Шотландские танцоры уже ушли, забрав свои сабли для другой работы. Несколько девушек плакали, покинутые своими кавалерами, срочно убывшими в свои подразделения. В открытые окна залетал ветерок и колыхал пламя свечей. Немногочисленные парочки кружились по залу среди разбросанных цветов. Порванное жемчужное ожерелье слуги в ливреях собирали стоя на четвереньках.

Музыка была весьма приятная. Подобно ветру, внезапно задувающему свечу, окровавленный человек нарушил веселье, разбив сверкающий бал на куски, хотя отдельные парочки все еще не могли заставить себя отказаться насладиться последними мирными часами. Молодой пехотный майор танцевал с женой, ставшей таковой всего три недели назад. Она тихонько плакала, а он обнимал ее и верил в предсказание, что его счастье не закончится на поле боя, а продлится долго-долго. Он будет жить потому, что влюблен. Он вцепился в эту мысль, но настало время уходить. Она сильно сжала его ладони, он улыбнулся, высвободил руки и дотронулся до серого страусового пера в ее волосах. Майор сорвал перо, поцеловал жену и ушел искать свой полк.

Император всех одурачил и скоро должно начаться смертоубийство.

Глава 7

На исходе короткой летней ночи Люсиль дрожала от холода на улице перед своим брюссельским жилищем. Нервозно стучали копытами по мостовой пара лошадей. Из дверного проема конюшни доносился отсвет лампы, подвешенной там. Наверху спал ребенок Люсиль.

— Возьми это, — Люсиль протянула Шарпу сверток. — Это принадлежало Ксавье.

Шарп развернул сверток и увидел, что это темно-голубой шерстяной плащ с полосами из красного шелка, роскошная вещь.

— Он великолепен, — он почувствовал неудобство, неуверенный, что достоин такого подарка. Шарп набросил плащ на плечи и коснулся холодной щеки Люсиль. — Завтра вечером мы с тобой увидимся.

— Может быть, — Люсиль рассеянно счищала кровь с обветшалого мундира Шарпа. — Откуда ты можешь это знать?

— Чтобы сдержать и побить их потребуется один или два дня, — легко сказал он.

— Может быть, — снова сказала она, затем взглянула ему в глаза и спросила, — а что, если вы проиграете?

— Садись на паром в Антверпен. Там я тебя разыщу. Если там будет паршиво, то перебирайся в Остенд[400] и затем в Англию.

Люсиль боялась потерять Шарпа, ее не волновало возможное поражение Британии, но она не осмелилась озвучить эту мысль. Она видела, как изменился Шарп: сегодня ночью она почувствовала некую отдаленность, и хотя он постарался ее скрыть, для Люсиль это было очевидно. Она поняла, что прошлым вечером он убил одного из ее соотечественников, и сочла, что теперь Ричард готов к бою со всеми остальными. Также она ощутила, что Шарпу это нравится. Вместо того, чтобы заниматься фермерством, окапывать деревья, осушать каналы и собирать урожай, он вернулся к тому делу, где его опыт и навыки вселяли в него необычайную уверенность. Она глянула через открытую дверь, привлеченная топотом сапог о землю. По улице шел шотландский батальон, ритм их шагам задавал барабан.

— Может быть мне лучше вернуться домой, — в отчаянии сказала она, — в Нормандию?

Шарп положил руки ей на плечи.

— Лучший способ попасть домой для нас обоих — это избавиться от Наполеона.

— Как скажешь, — она положила голову ему на грудь. — Я люблю тебя.

Шарп погладил ее волосы.

— Я люблю тебя.

— Не понимаю почему, — чуть отодвинулась она, — я не такая красивая как Джейн.

Шарп легонько щелкнул ее по носу.

— Зато характер у нее уродский.

Люсиль состроила гримасу на такой комплимент и предостерегающе взглянула на Шарпа.

— Ее глаза полны ненависти. Будь осторожен.

— Сама она ничего не сможет сейчас сделать, а Розендейл не осмелится вызвать меня на дуэль.

— Все равно будь осторожен, — настаивала Люсиль.

Шарп наклонился и поцеловал ее.

— До послезавтра, любовь моя. Носатый присмотрит за тобой. — Он убрал с плеч руки и шагнул назад. — Поехали, Патрик!

— Только вас и жду, — ответил Патрик, тактично ожидавший в конюшне и вышедший с оружием и поклажей. Он был одет в старый мундир стрелков, только без сержантских нашивок. Харпер настоял на том, чтобы пойти в Катр-Бра с Шарпом, не сражаться, а лишь чтобы взглянуть на Императора.

— Береги себя, Патрик! — сказала Люсиль по-английски.

— Там где стреляют, мэм, меня не будет и близко. Я слишком умный для этого, — с ним было его старое оружие, почищенное, смазанное и заряженное.

Люсиль подбежала к Шарпу и дотронулась до его щеки.

— Иди с Богом.

— И с твоей любовью?

— Ты знаешь, что это так.

Он ненавидел расставания. Слова бесполезны. Шарп вдруг ощутил страх потерять Люсиль и подумал, что любовь вселяет в мужчину страх и делает уязвимым. У него в горле появился комок, поэтому он повернулся и взял протянутые Харпером поводья. Он взялся за луку седла, просунул левую ногу в стремя и впрыгнул в гусарское седло с высокой спинкой, которая помогала лучше переносить многочасовую скачку. Опять заныли натертые о седло ноги. Шарп просунул в стремя правую ногу, поправил винтовку, удобнее разместил палаш, затем свернул рулоном подаренный Люсиль плащ и запихал его под кобуру винтовки. Он напоследок взглянул на Люсиль.

— Поцелуй за меня ребенка.

— Завтра вечером увидимся, — заставила себя улыбнуться Люсиль.

Завыла собака, протестуя, что ее оставили. Шарп наклонился, проезжая через арку и подождал, пока Харпер закрывал тяжелые двери. Ирландец запрыгнул в седло и поехал вместе Шарпом вслед за шотландцами.

Шарп и Харпер снова шли на войну.

* * *

Той же короткой летней ночью лорд Джон Розендейл ехал по дороге на запад от Брюсселя на встречу с графом Оксбриджиским и британской кавалерией. Лорд Джон ехал не верхом, а сидел в открытой карете, которую привез из Лондона. Его кучер, Харрис, сидел на козлах, а конюх и камердинер лорда Розендейла сидели на лошадях верхом. Капитан Кристофер Мэнвелл скакал впереди. Лорд Джон надеялся, что его друг составит ему компанию, но понял, что Мэнвелл презирает его за столь позорную капитуляцию перед Шарпом.

Розендейл прикрыл глаза и тихо выругался. Он попал в ловушку между честью и красотой. Не презрение Мэнвелла угнетало его, а гнев Джейн. Она просто разорвала его на кусочки за его трусость. Он помнил, что когда-то Джейн боялась дуэлей также как и он, но сейчас, казалось, она больше хотела защитить свои деньги, чем его жизнь.

— Ты не имел права обещать ему эти деньги! — сказала она лорду Джону, когда они смогли остаться одни в своем номере. — Это не твои, а мои деньги!

На самом деле это были деньги брата Наполеона, Жозефа Бонапарта, бывшего короля Испании и Индии, потерявшего свое состояние в сражении у Виттории. Король Жозеф бежал прочь, а его багаж разграбили британцы, среди которых были и Шарп с Харпером, ставшие богатыми. Шарп на поле боя добыл себе состояние, и это было то состояние, которое украла Джейн, и большая его часть уже была потрачена на покупку дома в Лондоне, на мебель, шелка, драгоценности, на долги Розендейла, на серебряную посуду, китайские обои, на декоративных собачек, на кабриолет, в конце концов, на котором лорд Джон сейчас ехал в свое кавалерийское подразделение. Вот куда было потрачено состояние, которое Розендейл пообещал Шарпу, спасая свою жизнь.

— Ты не станешь посылать ему вексель! — заявила Джейн после его постыдного столкновения с Шарпом на балу.

— Ты что же, хочешь, чтобы я с ним дрался? — спросил Розендейл.

— Если бы ты был мужчиной, то не задал такой вопрос.

Лорд Розендейл знал, что это горькая правда.

— Если ты настаиваешь, я буду драться с ним!

— Я не настаиваю!

— Я буду драться с ним, — сказал Розендейл. Его голос прозвучал безнадежно, он понимал, что в дуэли с Шарпом у него нет шансов.

Джейн сменила гнев на милость и улыбнулась ему.

— Все, что я хочу, — сказала она, — это выйти за тебя замуж. И когда это произойдет, эти деньги будут твоими по праву. Но мы не можем пожениться пока…

Не было нужды продолжать. Лорд Джон понимал, что это значит. Они не могут пожениться, пока жив Шарп. Поэтому Шарп должен умереть, и если он не может убить его на дуэли, то надо найти другой способ избавиться от него и Джейн подталкивала его на этот другой путь.

— Харрис! — окликнул лорд Розендейл кучера.

— Да, милорд! — отозвался Харрис.

— Ты слышал когда-нибудь, чтобы офицеров убивали в сражении свои?

Харрис, бывший когда-то кавалеристом, пока французское ядро не раздробило ему ступню в битве при Корунье, засмеялся такому вопросу.

— Это постоянно происходит, милорд. — Харрис помолчал несколько секунд, его внимание потребовалось, чтобы перевести карету через особо глубокую колею на дороге. — Я помню майора, умолявшего нас не убивать его, милорд. Он знал, что мы не хотим ждать, пока он умрет сам, и был уверен, что один из нас собирается зарубить его, и умолял, чтобы его убили враги, а не мы.

— И что?

— А ничего. Маленький дьявол по имени Шоннеси проткнул его спину саблей, — рассмеялся Харрис своим воспоминаниям. — Чистая работа. Прямо как из наставления по ведению боя.

— И никто этого не видел?

— Ну, многие видели, отчего же. Но майор никому не нравился. Но вы не такой, милорд.

— Я не за себя беспокоюсь, Харрис.

Харрис взял рожок с сиденья рядом с ним и протрубил предостережение. Впереди кареты маршировал батальон пехоты. Люди, с желтоватыми от каретной лампы лицами неодобрительно смотрели на офицера, проехавшего в карете мимо них. Батальонные офицеры, полагавшие, что в такой карете едет какой-нибудь старший офицер, отсалютовали Розендейлу.

Лорд Джон боле ничего не сказал про убийство. Он знал, что сегодня вечером он должен был не трусить, а принять вызов Шарпа. Он потерял лицо, потерял честь, и теперь обдумывал мысль об убийстве, которое вообще лишит его остатков чести, и делал он это из-за женщины.

Лорд Джон снова спрятал голову под навес кареты. Некоторые его друзья говорили, что он околдован, но даже если и так, то это было добровольное рабство. Он вспомнил как нежно попрощалась с ним Джейн, когда ее гнев прошел, и это воспоминание побудило его поднять указательный палец и в первых лучах рассвета посмотреть на крошечное красное пятнышко, оставшееся на пальце. Он поцеловал пятнышко. Женитьба, думал он, решит все вопросы. Не надо будет больше обманывать, не надо осторожничать, не надо будет выманивать у Джейн деньги и теперь общество не будет презрительно относиться к девушке, которая заслуживает хорошего отношения. Для счастья Джейн нужна всего одна смерть посреди бойни, еще один труп среди тысяч.

И если сделать все как надо, никто ничего не узнает.

И если утром лорд Джон откажется от обещания выплатить деньги и примет вызов на дуэль, то весь мир узнает, что он человек чести. И если Шарп до дуэли умрет в сражении, то честь не будет запятнана. Лорд Джон струсил вечером, но все можно исправить, и все это ради прекрасной девушки.

Позади него из-за горизонта пробился первый солнечный луч. В Бельгии наступил рассвет. На западе все еще висели тучи, но над перекрестком Катр-Бра, над речушкой к северу от Флеру, небо было чистое как стекло. Жаворонки с криками летали над дорогами, по которым в одну точку сходились триста тридцать восемь тысяч прусских, британских и французских солдат.

* * *

— Боже, спаси Ирландию, — сказал Харпер. Перед ним до самого горизонта расстилался дым от тысяч костров. Дым скрывал армию, стоящую лагерем. Французские войска были скрыты возвышенностями и высокими деревьями, но дым говорил о том, что к батальону стрелков во Фрасне ночью подошли тысячи человек подкрепления.

Поблизости от Шарпа, вокруг перекрестка собиралось все больше и больше людей — все из голландско-бельгийского корпуса Принца Оранского. Из-за ручья доносились звуки мушкетных выстрелов, доказательство того, что пикеты противостоящих сторон приветствовали друг друга. Барон Ребек, стоя на перекрестке с группой помощников Принца, удивился, увидев Шарпа.

— Наш корпус собирается здесь, а не в Нивелле.

— Да, и это правильно! — сказал Шарп.

Ребек развернул карту.

— Французы в деревне Фрасне, а мы заняли все фермы позади ручья. Кроме этой, рядом с бродом. У нас нет гарнизона даже если мы отобьем ее.

— Я могу расположиться в ней, — заявил Шарп.

— Не хватает людей, — Ребек свернул карту, — пока у нас только восемь тысяч человек пехоты, шестнадцать орудий и нет кавалерии.

Шарп опытным взглядом оценил количество французских костров.

— У них тут тысяч двадцать, Ребек.

— Я надеялся, что вы мне не станете этого говорить, — угрюмо улыбнулся Ребек, безоговорочно поверив опыту Шарпа.

— Могу я высказать предложение?

— Конечно, дорогой Шарп, все что угодно.

— Прикажите нашим стрелкам прекратить огонь. Не будем провоцировать лягушатников. — Не было смысла начинать сражение против столь превосходящих сил противника; лучше откладывать битву как можно дольше, в надежде, что прибудут еще войска и соотношение сил хотя бы уравняется.

Небо над Катр-Бра было скрыто дымом от костров, но на востоке восходящее солнце пряталось в еще более густом дыму. Дым означал место, где прусские войска встретились с основными силами французов — место, где и состоится настоящая битва. Французы постараются разгромить прусские войска прежде, чем к ним на помощь подойдут британцы и голландцы, а пруссакам для победы требовалось, чтобы войска Веллингтона ударили от Катре-Бра в левый фланг французов. Но это было пока невозможно из-за двадцати тысяч французов во Фрасне, посланных Императором специально для того, чтобы союзные войска не могли воссоединиться. Все, что французам для этого было нужно — взять Катр-Бра. Шарп прикинул, что врагам потребуется не более часа, чтобы прорвать хрупкую оборону британо-голландских войск, и еще за час после этого они закрепятся на нем по всем правилам фортификации и британцы уже не пройдут.

Французы были в часе от победы; в одном часе от того, чтобы разделить союзные войска, но хотя солнце поднималось все выше, а дым от костров рассеивался, французы не шли в наступление на перекресток. Они даже не преследовали отступающих голландских стрелков, и сами перестали стрелять. Шарп посмотрел на север, затем на запад, в поисках клубов пыли, которые говорили бы о подходящем подкреплении. Но пыли видно не было, это значило, что у французов полно времени на атаку.

Принц Оранский прибыл через три часа после рассвета, возбужденный от представившейся возможности проявить себя.

— Доброе утро, Шарп! Отличное утро, не правда ли! Ребек, все в порядке?

Ребек попробовал рассказать Принцу, как расположены его войска, но Принц был настолько возбужден что даже не стал слушать.

— Покажите, Ребек, покажите мне! Галопом! Все сразу! — он обвел рукой весь свой штаб, и он послушно поскакал за Ребеком и Принцем от перекрестка на юг. Принц счастливо помахал группе солдат, таскавших из ручья воду, затем повернулся в седле и прокричал Шарпу. — Я вчера ждал, что вы приедете на бал, Шарп!

— Я приехал попозже, сэр.

— Вы танцевали?

— К моему огромному сожалению, нет, сэр.

— Я тоже. Долг обязывает, — Принц проскакал мимо опустевшей фермы Жемонкур, мимо бивака голландской бригады и не остановил лошадь, пока не достиг передовых голландских пикетов возле дороги, ведущей в деревню Фрасне. Где-то поблизости могли быть французские стрелки, но Принц веселился и не обращал на это внимание. Офицеры его штаба ждали в нескольких ярдах позади от юноши, смотрящего в сторону французского лагеря.

— Шарп?

Шарп подъехал поближе к нему.

— Сэр?

— Сколько там этих дьяволов, можете прикинуть?

На самом деле, в поле видимости находилось очень немного вражеских войск. На краю деревни располагалась орудийная батарея, чуть дальше стояли несколько неоседланных кавалерийских лошадей, но больше ничего не было видно, поэтому Шарп высказал свою прежнюю оценку.

— Двадцать тысяч, сэр.

Принц кивнул.

— Как я и говорил. Великолепно, — он добродушно улыбнулся Шарпу. — И когда же вы наденете голландский мундир?

— Скоро, сэр.

— Скоро? Я уже несколько недель прошу вас об этой маленькой любезности. Я желаю, чтобы вы сделали это сегодня же, Шарп, сегодня же! — Принц погрозил Шарпу пальцем, затем достал подзорную трубу и посмотрел в сторону французской батареи. Из-за жаркого мерцающего воздуха, скрывающего и размывающего детали, было непросто различить калибр орудий. — Жаркий предстоит денек, — сказал Принц. Его желтоватая кожа блестела от пота. Он был одет в голубой мундир, обильно инкрустированный золотыми петлями, а края оторочены черным каракулем. У бедра висела массивная сабля с рукояткой из слоновой кости. Из-за тщеславия Принц оделся как для зимней кампании, но летний день обещал быть весьма жарким.

Жаркий воздух утомлял людей, охраняющих фермы, обозначавшие периметр позиций голландцев. Если прорвать этот периметр, то все равно останется ферма Жемонкур возле брода, и она может послужить опорной точкой в обороне, но если ферму захватят французы, то между ними и перекрестком не будет никаких войск. Шарп молился, чтобы французы продолжали ждать, а британские войска, отчаянно спешащие укрепить малые силы защитников Катре-Бра, прибыли вовремя.

К восьми часам утра французы все еще не начали атаку. В девять часов голландские войска все еще ждали. Герцог Веллингтон прибыл на перекресток, и, увидев, что здесь ничего угрожающего не происходит, поскакал на восток в поисках пруссаков.

Продолжалось утро. Казалось невероятным, что французы все еще медлят. Время от времени на краю деревни появлялись всадники, разглядывали в подзорные трубы позиции голландцев, но за этими рекогносцировками не следовало атак, в полях не было видно выдвигающихся стрелков, и по голландским позициям не стреляли пушки.

В полдень французы все еще ждали. Жара стояла ужасающая. Облака на западе становились все гуще, а старые раны на ногах и руках Шарпа начали побаливать: явный предвестник дождя. Он пообедал со штабом Принца Оранского в саду фермы за перекрестком. Харпер, чей статус был не совсем понятен, разделил с ним холодного цыпленка, вареные яйца и бутылочку красного вина. Принц, сразу же забывший свой приказ Шарпу сменить мундир на голландский, за обедом затеял разговор о том, как было бы хорошо, если бы атака французов началась до того как вернется от пруссаков герцог, и Принц сможет победить врага только с помощью своих верных голландцев. Принц грезил о великой победе Голландии, разумеется, вместе с ним во главе. Он уже видел девушек, возлагающих ему на голову лавровые венки и падающих к его ногам. Он не мог дождаться триумфа и молился, чтобы французы предоставили ему шанс добыть славу до прибытия британского подкрепления.

И днем желание Принца сбылось. Британцы еще не подошли, а уже раздался выстрел из пушки, и французы, наконец, пошли в наступление.

* * *

— Что это было? Клянусь, это выстрел из пушки. Это ведь пушка, Вин? — подполковник Джозеф Форд, командир батальона личных волонтеров Принца Уэльского развернулся в седле и тревожно посмотрел на своего майора, но тот словно оглох и ничего не услышал. Майор Вин не мог ни подтвердить ни опровергнуть то, что показалось его полковнику, поэтому лишь скорчил недоумевающую гримасу на его вопросительный взгляд, так что полковник Форд глянул мимо него, выискивая капитана своей легкой роты. — Это была пушка, д`Аламбор? Что вы думаете?

У д`Аламбора болела голова, на нем все еще были белые бальные бриджи и туфли с пряжками. Он не хотел ни с кем разговаривать, и менее всего с Фордом, но все же сделал усилие и подтвердил, что это, несомненно, был пушечный выстрел, но очень далекий.

— Мы опоздаем! — забеспокоился Форд.

В этот момент д`Аламбору было плевать на то, опоздают они или нет. Он хотел просто прилечь где-нибудь там, где темно, тихо и прохладно. Он хотел, чтобы полковник отстал от него, но знал, что Форд будет докучать, ему пока не услышит что-нибудь обнадеживающее.

— Бригада идет все время, сэр, — сказал он Форду, — и никто не может ожидать от нас большего.

— Вот еще выстрел! Вы слышали, Вин? Там! И еще! Черт побери, д`Аламбор, началось! Точно началось! — глаза Форда, скрытые маленькими тонкими очками, выражали тревогу. Форд был славный человек, даже более чем, но его нервозность подвергала испытанию невозмутимость д`Аламбора. Форда волновало мнение старших офицеров, усердие подчиненных, и преданность офицеров, находившихся в запасе. Он беспокоился о запасной амуниции, о способности людей слышать приказы в бою и о их моральном состоянии из-за жен, следовавших за колонной как цыганский табор. Он переживал из-за страха потерять очки, без которых близорукий Форд не мог увидеть вообще ничего, и оттого, что может потерять знамя батальона, и из-за того, что у него выпадали волосы. Его постоянно беспокоила погода, а когда беспокоиться было не о чем, он беспокоился о том, не забыл ли он о чем-нибудь важном, о чем следовало бы беспокоиться.

Этот слишком озабоченный человек заменил майора Ричарда Шарпа на посту командира батальона, и это тоже заставляло полковника беспокоиться. Джозеф Форд беспокоился, что Шарп был более компетентным и опытным солдат, чем он сам. И беспокойство усиливало то, что большинство офицеров Форда и добрая треть рядовых видела гораздо больше сражений, чем он сам. Форд получил назначение в последние недели войны и успел поучаствовать лишь в небольших перестрелках, а теперь должен повести личных волонтеров Принца Уэльского против старой наполеоновской гвардии и это заставляло Форда просто трепетать от беспокойства.

— Но, по крайней мере, — успокоил он офицеров, — у нас батальон ветеранов.

— Это так, полковник, это так, — сказал майор Вин, маленький, темноглазый человек, постоянно соглашающийся с полковником, чтобы тот не сказал.

Форд, которому было явно недостаточно согласия Вина, предпочел бы, чтобы его мнение поддержали более опытные офицеры батальона, но такие служаки, как Питер д`Аламбор сомневались, можно ли называть батальон ветеранским. Треть их солдат были новобранцами, не видевшими сражений, треть видела не более, чем полковник, а остальные, как сам д`Аламбор, действительно лицом к лицу сталкивались с французами в битве. И эта треть являлась костяком батальона, люди, чьи голоса укрепят шеренги и принесут полковнику так необходимую ему победу. И все, о чем сейчас молился д`Аламбор, это чтобы Форд быстро научился успеху и перестал беспокоиться о мелочах.

Д`Аламбор также молился о быстрой и потрясающей победе ради самого себя. Он хотел вернуться в Англию, где его ждала невеста, дом и мирная безопасная жизнь. Невесту звали Энн Никерсон, она была дочерью эссекского землевладельца, который неохотно согласился на брак своей дочери с военным и только потому что Питер д`Аламбор поклялся, что продаст свой чин после войны.

Но когда д`Аламбор уже собрался продать свой чин и отправиться на одну из ферм своего предполагаемого тестя, Наполеон вернулся во Францию. Полковник Форд, опасаясь, что может лишиться опытного командира стрелков, упросил капитана остаться и пообещал, что тот получит первый же вакантный майорский чин. Это было заманчивое предложение. Капитанский чин стоил полторы тысячи фунтов стерлингов, и это было немалое состояние для молодого человека, надумывающего жениться, но майорский чин мог принести две тысячи шестьсот фунтов, так что д`Аламбор хоть и с некоторыми сомнениями, но дал Форду согласие остаться в батальоне.

Но теперь впереди него доносилась орудийная канонада, напоминая, что двадцать шесть сотен фунтов предстояло заработать, и заработать тяжело. Д`Аламбор, понимая, что поставил на карту свое счастье, дрожал, но говорил себе, что дрожал так перед каждой битвой, будто шел в бой впервые.

Джозеф Форд боялся потому, что для него это будет первое большое сражение, беспокоился, что он или его люди могут не полностью исполнить свой долг, а когда тревоги переполняли его, он снимал очки и начинал протирать их. Он верил, что столь простое действие демонстрирует беззаботность, тогда как это только выдавало всем его волнение.

Но сегодня личные волонтерам Принца Уэльского было не до страхов полковника. Они с трудом шли, дыша пылью, по высушенной дороге и раздумывали, выдадут ли им перед сражением ром или же будет слишком поздно для битвы и они заночуют на мягких кроватях где-нибудь в бельгийской деревне, пофлиртуют с девушками и до отвала наедятся.

— Это скверный звук, — сказал капрал Чарли Веллер, имея ввиду отдаленный пушечный огонь, который хоть и не нес для них непосредственной угрозы, заставлял капрала нервничать.

— Мы слыхали и кое что пострашнее, Чарли, — легкомысленно сказал Дэниел Хэгмен, самый старый солдат легкой роты. Хэгмен был умен, он понял, что Чарли Веллер боится, но день был слишком жаркий, солнце палило просто нещадно, а пыль убивала любую доброжелательность.

Майор Вин остановил лошадь и смотрел, как мимо проходят десять рот. Майор приказал людям подобрать ноги и выпрямиться, но те не обратили внимания. Они не любили Вина, понимая, что майор презирает их, считает их тупым стадом, но люди знали: они лучшее, что есть у Веллингтона, и они идут на юг, туда, где дым от пушек превратился в большое облако, накрывшее перекресток, туда, где скоро начнется битва.

* * *

Французская атака началась с канонады. Принц Оранский поскакал от перекрестка к своим войсками, которые были ближе всего к противнику, а его штаб, бросив обед, прерванный французскими пушками, поспешил за Принцем.

Шарп был среди прочих, и все они поскакали по дороге Шарлеруа мимо фермы Жемонкур возле брода, подъехав к вершине холма, на котором бригада пехотинцев охраняла дорогу от фронтальной атаки.

Орудия французов обстреливали фланги позиций Принца, целясь в фермы на востоке и западе. На дороге не было никакого движения, хотя Шарп предполагал, что у французов наверняка есть стрелки, скрытые в полях ржи.

— Они ведь пойдут прямо по середине, не так ли?

Шарп повернулся к Харперу, присоединившемуся к нему.

— Я думал, ты будешь держаться подальше от опасности?

— Да Бога ради, от какой опасности? По нам никто не стреляет, — Харпер захватил с собой холодного цыпленка с обеда и протянул Шарпу ножку. — Выглядят чертовски необычно, да?

Он имел в виду бригаду голландско-бельгийской пехоты, стоящей в четыре шеренги по обеим сторонам дороги, чтобы остановить прямую атаку французов. Необычность была в том, что они были одеты в мундиры французской пехоты. Только снята с киверов эмблема орла и заменена буквой «W» в честь короля Нидерландов Вильяма, но все равно они были одеты точно также как и те, с кем они собирались сражаться.

— Вы знаете, что нужно делать? — спросил Принц командира бригады на французском языке, который был для того родным.

— Если мы не сможем сдержать их, то отойдем в Жемонкур.

— Совершенно верно!

Ферма была последним бастионом перед перекрестком. Уже были проделаны бойницы в каменных стенах амбаров, которые, подобно всем таким фермам, были соединены и прикрыты высокой каменной стеной, превращавшей всю ферму в крепость.

— Какое-то движение там? — снова на английском сказал Принц, пришедший в приподнятое настроение от мушкетного огня, раздававшегося где-то впереди от линии голландцев. Это не были громкие залпы, скорее одиночные выстрелы, говорившие о том, что французские вольтижеры приблизились к голландским стрелкам, но и те и другие были скрыты от Принца и его штаба высокими колосьями.

— Забавно снова это услышать, да? — прокомментировал Харпер.

— Ты скучал по этому?

— Никогда бы даже не подумал, — печально сказал ирландец, — но да, скучал.

Шарп вспомнил ту легкость, с которой убил французского лейтенанта.

— Это то, в чем мы хороши, Патрик. Может быть, нам предначертано вечно быть солдатами?

— Вам — может быть, но не мне. У меня есть таверна и торговля лошадьми. — Харпер хмуро посмотрел на бельгийцев во французских мундирах. — Вы считаете, что они станут драться?

— Лучше бы они стали, — хмуро буркнул Шарп. Бригада с ее артиллерией была единственным, что стояло между французами и победой. Они выглядели готовыми к схватке. Они проехали на шестьдесят ярдов вперед от линии обороны в мертвую зону и, оценив звук мушкетных выстрелов, сочли, что голландцы и бельгийцы сражаются весьма энергично.

Два крыла голландско-бельгийской бригады растянулись на полмили с каждой стороны дороги, а на самой дороге расположилась батарея из шести девятифунтовых орудий. Зарядные ящики пушкари поставили на поле позади Шарпа. Пушки были уже заряжены, фитили тлели в ожидании французов.

— Четерыхногие ублюдки справа, — сказал Харпер, и Шарп, повернувшись в седле, увидел отряд вражеской кавалерии, скачущий в направлении правого фланга голландцев. Это были уланы в зеленых мундирах и шлемах с черными плюмажами. Они еще были далеко, не меньше, чем в полумиле, и не представляли угрозы для войск Принца.

Сам Принц стоял сразу позади батареи. Ребек, расположившись поблизости от Принца, рассматривал одну из пушек так, будто никогда ранее не видел, затем вдруг чихнул.

— Будь здоров, — пробормотал Принц, и привстал на стременах, чтобы взглянуть на улан в подзорную трубу. Французские пушки неожиданно прекратили стрелять. Единственными звуками остались выстрелы мушкетов и барабанная дробь голландцев.

Лошадь Принца заржала. Лошадь Ребека била копытом по колосьям ржи. Наступило затишье. Это было затишье перед битвой.

— Приготовиться! — крикнул Принц, подскакав к ближайшему бельгийскому батальону. — Скоро появится вражеская пехота! — кричал он людям. — Несколько залпов прогонят их, так что будьте стойкими!

— Чертовы пушки просто меняют прицел, — едко заметил Харпер когда Шарп перевел ему слова Принца.

— Возможно, — сказал Шарп, погладив шею лошади.

Ребек снова чихнул и, как будто это была команда, французские пушки продолжили стрельбу. Харпер оказался прав, пушки просто перенесли огонь на другую цель, и теперь французские артиллеристы стреляли в центр поля. Теперь палило больше пушек, чем раньше. Шарп насчитал двадцать четыре облачка дыма в первом залпе.

Французским пушкарям мешали заросли ржи, но несколько ядер попало по ожидающим голландским батальонам. Одно ядро ударило прямо между двумя голландскими пушками и лишь чудом не попало в окружавших Принца всадников. Артиллерийский полковник спросил разрешения открыть ответный огонь, но Принц приказал ему ждать, пока не появится французская пехота.

Французские батареи дали еще один залп. Шарп увидел дым раньше чем услышал звук залпа. В голландских батальонах упали еще несколько человек, но большинство ядер пролетели над головами — французы выстрелили слишком высоко. Шарп заметил, как во ржи появилась черная полоса: это пролетело с огромной скоростью ядро, ударившееся в поле позади него. Еще одно ядро пролетело так близко от Шарпа, что тот услышал свист.

— Лучше бы тебе вернуться к перекрестку, — сказал Шарп Харперу.

— Так точно, сэр, было бы лучше, — Харпер не тронулся с места.

Принц поскакал к батальонам с правой стороны дороги, вынув тяжелую саблю. Он позвал Ребека присоединиться к нему. Барон, с красными от аллергии глазами, еще раз чихнул и на этот раз, опять как по команде, французы перестали стрелять.

Раненые пушечным огнем люди кричали, а барабанщики все равно продолжали играть, но лучше бы установилась полная тишина.

Затем раздался звук французских барабанов.

— Никогда и не думал, что услышу снова «Старые штаны», — с тоской сказал Харпер. «Старые штаны» были звуком наступающей французской пехоты. Звучал барабанный бой, но барабанщиков, как и саму пехоту, скрывала высокая рожь. Было что-то угрожающее в том, что ритмичный барабанный бой доносился как будто из ниоткуда.

Затем Шарп увидел, как колышутся колосья: это было наступление французской колонны. Он насчитал три подразделения прямо по фронту. Каждая колонна была весьма большой массой людей, направляющихся прямо на позицию французов. Треск мушкетов на правом фланге сказал, что атакуют фермы к западу, но здесь, в центре позиций голландцев, где дорога пролегала прямо через перекресток, врага все еще не было видно. Не видно, но слышно. На мгновение барабаны смолкли и колонны прокричали боевой клич.

— Vive I’Empereur! — клич, который заставил замолчать голландские барабаны. Музыканты опустили свои инструменты и всмотрелись в ржаное поле, где, казалось, какой-то гигант приминал колосья к земле.

Французская артиллерия опять начали стрелять, на этот раз из короткоствольных гаубиц, бьющих по крутой траектории над головами собственных пехотинцев.

На краю вытоптанного пространства появились французские стрелки. Голландские стрелки вышли из поля, вернулись к своим батальонам, и теперь вражеские вольтижеры могли спокойно, без помех, выйти на край ржаного поля и обстреливать голландцев. Начали падать люди. Кто-то кричал. Кто-то уже погиб. Главная атака французов был все еще далеко, всего лишь барабанный бой во ржи и боевой клич.

Ребек поскакал к голландской батарее, крича полковнику, чтобы тот открывал огонь по колоннам, но полковник тупо смотрел на своего офицера, которого только что убило пулей. Офицер упал на дорогу, по белой известковой пыли потекла кровь. Остальные пушкари попадали. По бронзовому дулу пушки с громким звоном ударила пуля, отрикошетив куда-то вверх.

— Огонь! — гневно закричал артиллеристам Ребек.

Артиллерийский полковник резко повернулся, мгновение смотрел на Ребека и отдал приказ, но вместо того, чтобы выпалить залпом по наступающим французам, он скомандовал своим людям отступление. Тягловых лошадей вывели на дорогу, а пушки начали цеплять к передкам. Огромные телеги с боеприпасами, грохоча огромными коваными железом колесами, направились к перекрестку. Пушки последовали за ними и тут две из них сцепились друг с другом, сразу же возникла путаница, пушки остановились, ругались пушкари, а лошади испуганно заржали.

Шарп подскакал к ним.

— Куда это вы собрались? — прокричал он по-французски.

— Назад! — прокричал в ответ полковник среди всего это шума, да еще и разорвавшегося гаубичного снаряда.

— Идите на ферму! В Жемонкур! — Шарп знал, что панику уже не остановить, французские барабаны не дадут этого сделать, но возможно, прочные стены Жемонкура вселят в пушкарей уверенность.

— Назад! Отступаем! — полковник хлестал плетью, будто это могло расцепить пушки. Еще один пушечный залп французом чудом не попал в мешанину людей и лошадей, но испугавшиеся взрывом лошади рванулись и пушки расцепились. Те пушкари, которым не нашлось места на телегах, неорганизованно побежали прочь от дороги.

— Идите на ферму! — прокричал Шарп вслед полковнику.

В колесо последнего орудия попал гаубичный снаряд. Секунду снаряд лежал с дымящимся запалом посреди обломков колеса, затем взорвался с оглушительным звуком. Одна лошадь мгновенно умерла, разбросав внутренности по всей дороге. Еще одной лошади взрыв перебил задние ноги, и она заржала от боли и испуга. Остальные в панике рванулись вперед, но лишь повернулись вокруг сломанного орудия. Пушкарь свалился со своего места на телеге и был задавлен лафетом. Остальные пушкари, не обратив на него внимания, начали подстегивать лошадей уколами сабель и ножей и бросились к ферме. Лошадь с перебитыми ногами застрелил офицер, последовавший за своими людьми.

Человека под лафетом тоже забыли. Он уже не кричал, а лишь всхлипывал, и этот звук заставлял ближайших пехотинцев нервно озираться. Харпер подскакал к нему и увидел, что спицы сломанного колеса пробили ему живот и пах. Харпер прижал к плечу винтовку и выстрелил.

Французские стрелки возгласами отпраздновали победу над вражескими пушкарями, затем повернули мушкеты на ближайший голландский батальон. Принц Оранский прокричал им приказ стоять на месте, но вид стрелков уже подточил их стойкость. Они начали пятиться назад.

— Они не выстоят! — сказал Харпер Шарпу.

— Сволочам лучше бы выстоять, — Шарп поскакал к бельгийцам, но прежде чем он приблизился, из ржаного поля появились французские колонны и бельгийцы, даже не дав залпа, повернулись и побежали. Минуту они были построенным батальоном, и вот уже просто толпа. Шарп остановил лошадь. В нескольких шагах от него взорвалось два гаубичных снаряда. Французы радостно завопили. Принц стукнул ближайшего к нему солдата рукояткой своей сабли, но он боялся императора больше, чем принца, поэтому не остановился. Остальные батальоны, видя панику первого, тоже бежали. Французские стрелки обратили свое внимание на штаб Принца.

Ребек с красными от аллергии глазами подъехал к Шарпу.

— Не очень впечатляющее начало, верно?

— Уходите отсюда, сэр! — вокруг них свистели пули.

— Можете выяснить, что происходит у Принца Веймарского? — спросил Ребек.

Шарп кивнул.

— Да, сэр! Но вы уезжайте! Сейчас же! — Ближайшие французские стрелки бежали вперед, но вместо того, чтобы попытаться взять в плен штабных офицеров, все еще стоящих рядом с голландскими позициями, занялись оставленной пушкой, своим трофеем.

Позади колонны прозвучала труба, а голландский помощник Принца предупредил о появлении вражеской кавалерии. Принц повернул лошадь и поскакал на север к Жемонкуру и Катр-Бра. За ним последовал Ребек, а Шарп с Харпером поскакали на запад. Центр голландской позиции был смят, оставив на пути французов огромную брешь, хотя с правого фланга все еще доносилась мушкетная пальба, говорившая о том, что люди Принца Веймарского сражаются.

Батальоны Принца Бернарда, державшие перекресток прошлой ночью, теперь снова защищали его. Они отступали под напором французов, но не бежали. Они медленно и организованно отходили назад, шаг за шагом, через каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы дать по французам прицельный залп. А французы, как заметил Шарп, превосходили числом бригаду Принца Веймарского, и когда развернулись из колонны в линию, то эта линия была больше, чем немецкая бригада, однако немцы сражались отлично. И вместо того, чтобы отступать к перекрестку, они смещались под прикрытие леса, как крепость лежавшего слева от французов и Катра-Бра. Если Принц укроется в лесу и центр позиций удастся как-нибудь спасти, то появится шанс.

Шанс был слабенький, лишь ниточка, потянув за которую можно было вытащить победу, но Шарп не видел командиров, кроме прыщавого принца, которые бы смогли бы сделать это, смогли бы перестроить сломавшийся строй в центре позиции и остановить сметающее все на своем пути продвижение французов к перекрестку. А если перекресток будет взят, то британским войскам не удастся соединиться с прусскими, армии будут безвозвратно разделены и Император выиграет кампанию.

— Мы возвращаемся! — крикнул Шарп Харперу.

Они повернули лошадей от позиций Принца Веймарского, которые уже дошли до опушки леса. Шарп и Харпер поскакали на север, держась в нескольких сотнях ярдов от наступающих французов. Лес, в котором теперь скрылись обороняющиеся, остался слева от них. По центру была ферма Жемонкур, которая, благодаря своим каменным стенам, могла бы сдержать французов, но в ней никого не оказалось, ибо бельгийская артиллерия и пехота побежала дальше, оставляя крепкие стены врагу. Прямо впереди Шарпа был перекресток, где все сбежавшие столпились в замешательстве, а справа, как еще одна крепость, находился маленький лес и горстка домов.

— Смотрите! Смотрите туда! — на стременах привстал Харпер, указывая на лесок справа. — Боже, благослови этих дармоедов! Отлично, парни! — Прямо в том лесочке, показались стрелки. Зеленые куртки. Лучшие из лучших, что было у британской армии. Начало прибывать британское подкрепление.

Но позади Шарпа и Харпера шли почуявшие победу французы, и между ними и перекрестком не было более никого.

Глава 8

Принц Оранский жизнерадостно, будто бы половина его войск и не сбежала с поля боя, приветствовал герцога Веллингтона.

— Мы удерживаем рощицы, — провозгласил он таким тоном, будто его победа уже была делом решенным.

Герцог, вернувшись из Линьи, где прусские войска ждали атаки французов, холодным взглядом смотрел на беглецов, стремившихся на север к Брюсселю, затем повернул лицо к возбужденному Принцу.

— Рощи? — вежливым, но ледяным тоном потребовал более подробного доклада Веллингтон.

— Они вон там, — Принц махнул рукой куда-то в сторону правого фланга, — это ведь там, да, Ребек?

Ребек сослался на Шарпа, который недавно был на правом фланге.

— Бригада Принца Бернарда отступила в лес, сэр. Они удерживают опушку.

Герцог резко кивнул, показывая, что принял информацию и проехал несколько шагов вперед, чтобы рассмотреть оставленные позиции. Бельгийские войска были вытеснены из всех ферм по фронту и, что было более ужасно, они даже не встали гарнизоном в Жемонкуре. Французская кавалерия, артиллерия и пехота уже приблизились к ручью, и вскорости они с силой ударят по перекрестку. Единственной хорошей новостью было то, что войска Принца Веймарского удерживали рощу справа, не позволяя французам укрыться за лесом, но это окажется бесполезным, если герцог не сможет выстроить новую оборонительную линию на дороге.

И «материалы» для этой линии обороны, наконец, прибыли. Стрелки, которых Шарп и Харпер видели, являлись авангардом дивизии сэра Томаса Пиктона. Остальная дивизия направлялась к перекрестку мимо остатков бежавших бельгийцев.

— Я обещал Блюхеру, что мы придем к нему на помощь, — приветствовал герцог сэра Пиктона, — но только если нас здесь не атакуют. — Откуда-то издалека выстрелила французская пушка и ядро, пролетев мимо герцога, врезалось в стену фермы на перекрестке. — Похоже, пруссакам придется драться без нашей помощи, — сухо сказал герцог, затем указал на поле слева от Катр-Бра. — Пусть ваши люди выстроятся в линию там, сэр Томас, а ваш правый фланг будет спереди перекрестка.

Генерал-лейтенант сэр Томас Пиктон, плотный раздражительный мужчина, воевавший еще в Испании, блеснул глазами.

— Я не стану подчиняться этому чертовому голландскому мальчишке!

— Вы будете получать приказы от меня, Пиктон, а не от его королевского высочества. В этом я с вами полностью согласен. Могу я прямо сейчас попросить вас начать исполнять приказы?

Пиктон, выглядевший как фермер в штатской одежде и с цилиндром на голове, кивнул. Его пехотинцы прошли через дезорганизованные голландские батальоны и заняли свое место к югу от дороги на Нивелль. Ближе всех к перекрестку расположился 92-й батальон, батальон шотландцев в килтах, чулках и в шляпах с черными плюмажами. Рядом с ними тоже стояли шотландцы, 42-й батальон или «Черные стражи», они носили черные плащи с красными перьями, а их офицеры щеголяли в шляпах с перьями стервятника и носили широкие палаши. По соседству стояли пехотинцы 44-го батальона, Восточного Эссекского, в красно-желтых мундирах. Все три батальона состояли из ветеранов, невосприимчивым к французским барабанам и всяким боевым возгласам, и это было понятно по дыму из их глиняных трубок, которые они курили в ожидании того, кто должен вскорости выйти из ржаного поля.

Французская артиллерия передвинулась из деревни Фрасне поближе к Жемонкуру. Канониры заканчивали менять прицел пушек, а пехота, взявшая центр позиций, оставалась в ржаном поле. Казалось, что французы совсем не торопились, может быть потому, что считали битву за Катр-Бра уже выигранной. В семи милях к востоку началось большое сражение, это стало понятно по звукам орудийных залпов, регулярно доносившихся до Катр-Бра. Император начал атаку на пруссаков.

Первые пушки британцев прибыли в Катр-Бра и начали разворачиваться на перекрестке. Почти сразу же артиллеристы попали под плотный мушкетный огонь французских стрелков, незаметно проползших вперед во ржи. Особенно густо французские вольтижеры скопились между дорогой и рощей, где упрямо продолжали сражаться войска Принца Веймарского. Шотландские батальоны послали свои легкие роты, чтобы оттеснить французов.

Шарп сам был стрелком и смотрел на сражение легких рот профессиональным взглядом. Работа стрелка была довольно простой. Оборонительные линии состояли из стоящих вплотную друг к другу людей, стреляющих смертельными залпами, и чтобы победить их, проредить шеренги, и были посланы стрелки как рой жалящих ос. И лучшим способом не дать стрелкам сделать это, было послать против них других стрелков, вот два роя ос и столкнулись между двумя линиями пехоты. В подобных перестрелках стрелков британцы привыкли выигрывать у французов, но сегодня, казалось, французы выставили гораздо больше стрелков, чем обычно. Шотландцы провели яркую атаку, но были остановлены слишком сильным огнем французских стрелков.

— Там этих ублюдков тысячи! — Харпер никогда не видел, чтобы французских стрелков было так много.

— Я думал, ты станешь держаться подальше от опасности? — Шарп повысил голос, перекрикивая звуки выстрелов.

— Так и есть.

— Тогда возвращайся назад!

Подошли еще французские стрелки, солдаты в линии дивизии Пиктона начали падать чаще, и сержанты начали свои проповеди:

— Сомкнуть строй! Сомкнуть строй! — легкие роты были беспомощны против толп вражеских стрелков. Дважды герцог посылал целый батальон против французских вольтижеров, но как только британцы доходили до места, вражеские стрелки отходили назад. От горячих пыжей французских пушек сухие колосья начали гореть. Пламя в светящем солнце было почти не видно, но дым от огней смешивался с пороховым дымом и клубами висел над ржаным полем.

До перекрестка добралась и кавалерия. Они подъехали со стороны нивельской дороги с веселым перезвоном цепочек на уздечках. Это были голландско-бельгийские и брауншвейгские[401] части. Одетыми в черные мундиры брауншвейгцами командовал их герцог и они сразу же пошли в атаку на ржаное поле к западу от дороги. Французские стрелки бежали от сабель всадников как мыши от кота, но затем конники подошли близко к французской пехотной бригаде, сосредоточившейся в поле за ручьем. Бригада выстроилась в каре и дала залп по немецким всадникам, так что кавалерия перемешалась, люди и кони падали, истекая кровью, поэтому они были вынуждены отступить. Некоторые поскакали в лес, остальные ретировались по полю к перекрестку. Сам герцог Браншвейгский был убит.

Принц Оранский воодушевился успехом брауншвейгских всадников. Он проскакал мимо Шарпа.

— Вперед, Шарп! Вперед! Теперь мы их побьем!

— Останься тут! — сказал Шарп Харперу и последовал за Принцем, который начал с воодушевлением раздавать приказы прибывшей кавалерии выстроиться в две шеренги. Брансуикскцы, некоторые с окровавленными саблями, пополнили голландско-бельгийское подразделение, последовавшее за их Принцем в поле, где французские стрелки все еще обстреливали красномундирников. Принц обнажил свою саблю и размахивал ею над головой, сигналя двум шеренгам кавалерии последовать за ним.

Кавалеристы нырнули в дымящееся ржаное поле. Французские стрелки, в страхе перед их саблями, стремительно отошли, и британская пехота закричала от радости, что их больше не обстреливают.

Шарп скакал рядом с Ребеком и остальными штабными офицерами между двух шеренг голландцев, а Принц впереди всех. Он был счастлив. Идет война! Его приветствуют британские пехотинцы, наконец-то оценен по достоинству его героизм! Его лошадь несется вперед, а солнце отражается от полированного лезвия сабли! Французские стрелки в ужасе бежали от него, будто мячики от крикетной клюшки. В этот момент он хотел приказать нестись в полный галоп, представляя себе, как они прорываются сквозь шеренги врага, рубят в куски артиллеристов и захватывают трофеи. Европа узнает, что появился новый полководец: Вильям, Принц Оранский!

Перед Принцем все еще была толпа отступающих французских стрелков. Некоторые французы останавливались и стреляли в своих преследователей, но они не осмеливались слишком долго задерживаться, опасаясь сабельного удара, и поэтому их неприцельная стрельба не причиняла ущерба. Бегущие французы перебрались через ручей и побежали мимо фермы Жемонкур. Вроде бы впереди не было французских колонн, лишь ржаное поле, росшее на склоне небольшого холма, на вершине которого находилась французская артиллерия в ожидании сабель кавалеристов Принца. Лейтенант Доггет, скачущий рядом с Шарпом, обнажил свою саблю.

— Я никогда ранее не сражался верхом на лошади.

— Просто старайся остаться в седле и не оттяпать своей лошади уши.

— Да, сэр. — Доггет оценивающе посмотрел на лошадиные уши.

— Не руби саблей сплеча, — продолжил инструктаж Шарп, — а коли. Постоянно двигайся! Если остановишься, то погибнешь!

— Да, сэр.

Казалось, что Принцу неведом страх: он галопом ринулся через ручей прямо к французским орудиям, стоящим на гребне холма. Принц подумал, что забыл захватить свой оранжевый флаг; флаг, который всегда должен быть с ним в битве, вселяя ужас во врага. Он повернулся к Ребеку, намереваясь отдать приказ штабу придумать что-нибудь вместо флага, но увидел, что первая линия кавалеристов позорно остановились на берегу ручья.

— Вперед! — закричал он им. — За мной!

Никто не двинулся с места, а подоспевшая вторая шеренга остановилась в нескольких шагах от первой.

Принц повернулся снова в сторону орудий и понял почему. Рядом с орудийными позициями появилась бригада легкой кавалерии французов. Это были уланы и гусары в зеленых, красных и голубых мундирах, они выстраивались перед орудиями в собственные атакующие линии. У них не было знамени бригады, каждый всадник имел небольшой флажок, прикрепленный к копью. Французов было меньше, чем кавалеристов Принца, но они все равно уверенно пошли в наступление. Сабля против сабли и сабля против копья.

Французы остановились за пару сотен ярдов до недвижимой голландской кавалерии. Уланы стояли в первом ряду, а гусары в пятидесяти ярдах позади них. Некоторое время обе стороны просто смотрели друг на друга, затем Принц поднял саблю высоко над головой.

— В атаку!

Он отдал приказ достаточно громко. В этот же момент он рванулся вперед, опустив острие сабли, но затем осознал, что его люди не двинулись с места. Штабные офицеры дисциплинированно последовали за Принцем, но бельгийские всадники стояли неподвижно.

— В атаку! — вновь крикнул Принц, но опять никто не пошевелился. Несколько офицеров попытались было подстегнуть людей, но те немногие, кого вытолкнули вперед, прошли пару шагов и снова остановились.

— Черт возьми! — Шарп вынул свой палаш и взглянул на Саймона Доггета. — Скоро красномундирникам устроят бойню, лейтенант. Скачи как черт к перекрестку. Не оглядывайся, не притормаживай, не пытайся вступать в бой.

— Да, сэр.

Доггет быстро огляделся по сторонам, но бельгийцы не собирались останавливать французов. Как и год назад, бельгийцы были частью французской армии и не имели ни малейшего желания убивать своих товарищей. Некоторые даже развернули своих лошадей на сто восемьдесят градусов, акцентируя свое нежелание воевать.

Французские лошади фыркали, мотали головами и пританцовывали. Уланы держали свои восьми футовые пики вертикально и красно-белые флажки развевались на ветру. Шарп ненавидел улан. В Индии он попал под удар копья и с тех пор носил на груди шрам. Некоторые предпочитали против копья воевать саблей, ведь если удавалось отбить острие копья, то убить улана после этого становилось легче легкого, но Шарпу никогда не улыбалось оказаться с сабелькой перед длинными, острозаточенными пиками.

Затем, преднамеренно медленно и явно без какого-либо приказа вся первая шеренга французов опустила копья вниз, приготовившись к атаке.

Зрелище опущенных копий было достаточно для бельгийских кавалеристов. Они развернули лошадей и пришпорили обратно. Штабные офицеры попытались остановить ближайших к ним всадников, но это было бесполезно.

Шарп схватил уздечку коня Доггета.

— Уходи отсюда! Быстро!

Принц уже тоже уходил. Ребек смотрел на врага красными от аллергии глазами. Прозвучал французский рожок, и уланы бросились в погоню.

— Уходите, Шарп! — прокричал Ребек.

Шарп уже разворачивался. Перед собой он увидел Принца, скачущего с пригнутой к лошади головой. Шарп пришпорил свою лошадь, слыша за собой топот вражеских лошадей.

Это была гонка. Самые быстрые французские лошади догоняли медленных бельгийцев. Копья били их в незащищенные спины. Люди кричали и падали. Копыта взметали в воздух куски земли. Голландец вслепую рубанул по улану и, к своему удивлению, увидел, что улан выпал с седла. Лошадь голландца захромала. Он вылетел из седла, встал на ноги, но тут же был зарублен набежавшим гусаром. Гусары догоняли голландско-бельгийских всадников, рубили им шеи и тела. Кровь забрызгала ржаные колосья. Сотни голландско-бельгийских всадников устремились на север к перекрестку, а противник находился среди них, поддерживая возникшую панику, убивая всех, кого мог.

* * *

Герцог Веллингтон проскакал немного вперед и попытался остановить их, но кавалерия, не обратив на него внимания, проскакала мимо. Французы скакали по флангам.

— Вернитесь, сэр! — крикнул офицер штаба герцогу, клявшего бельгийцев на чем свет стоит. Все, что герцог мог разглядеть, это клубы пыли, горящая рожь, кровь и напуганных всадников, в панике скачущих по дороге, но затем вдруг разглядел блеск французских кавалерийских касок и копий. Герцог развернул лошадь и бросился назад. Он поскакал не по дороге, для чего пришлось бы смешаться с бельгийцами, а направил лошадь прямо через плотный строй гентцев. Слева и справа от него были французы, пытающиеся перерезать герцогу путь, а два улана скакали сзади, пришпоривая своих лошадей до кровавых ран в боках в попытках догнать герцога. Лошадь герцога по кличке Копенгаген, названная так в честь одной из его первых побед, неслась во весь опор. Шотландцы встали в четыре шеренги, ощетинившись байонетами. Ни одна лошадь не смогла бы прорваться через такие плотные ряды, но герцог закричал по-шотландски:

— Ложись! Всем лечь!

Все четыре шеренги рухнули на землю. Копенгаген прыгнул, и герцог, перелетев через шестнадцать лежащих людей, приземлился в безопасности.

— Огонь! — скомандовал офицер шотландцев, и залп снес первых французов. Два улана погибли мгновенно, их лошади упали прямо перед ногами шотландцев. — Заряжай! — офицер, отдавший команду был одним из тех, которые танцевали танец с саблями на балу герцогини прошлой ночью. — Огонь! — лицо гусара окрасилось кровью, а его раненая лошадь попятилась назад. Человек и животное перекрыли путь скачущему улану. Лошадь улана споткнулась, ломая ноги, а сам улан спрыгнул с нее. Пика воткнулась глубоко в землю и дрожала. — Заряжай! — снова скомандовал офицер.

Смесь французской и голландско-бельгийской кавалерии доскакала до линий пехоты. Бельгийцы, стремящиеся к безопасности, направились в брешь между батальонами, а французские всадники последовали за ними. Красномундирники вдруг увидели у себя в тылу вражескую кавалерию.

«Черным стражам» приказали строиться в каре. Края батальона отступили назад, но уланы были уже позади линии и направились между этими краями. Они увидели шотландские знамена и направили пики в сторону людей, защищавших большие голубые флаги. Два шотландских офицера встретили их верхом. Улан пригнулся, укрываясь от удара клеймора, пригнув голову пониже так, что подбородок уперся в грудь. Полковник Макара кричал, чтобы фланги смыкались, и это произошло, два края сомкнулись, превратив линию в полное каре. Дюжина улан оказалась в ловушке. Один попытался заколоть копьем полковника, но Макара отбил копье в сторону и сам ткнул врага клеймором.

— Взвод, огонь! — крикнул он, хотя на его мече все еще висел француз. Двоих уланов стянули с седел и закололи байонетами горящие местью шотландцы. Снаружи каре всадники рассыпались, уходя от залпов, а оставшихся внутри каре улан безжалостно закололи. Знамена были в безопасности, а волынки даже не переставали играть.

Соседний с ними батальон, Восточный Эссекский, оставался выстроенным в линию. Они, как и шотландцы, стояли в четыре шеренги, но их полковник просто развернул последнюю шеренгу и они открыли огонь и вперед, и назад, убивая без разбору французов вместе с голландско-бельгийскими всадниками. Группа решительных французов ринулась вперед, в попытке захватить знамя батальона. Пики проткнули двух британских сержантов, сабля разрубила красномундирника, а еще одно копье направилось прямо в глаз прапорщика, держащего древко. Прапорщик Кристи упал, но и лежа продолжил крепко сжимать большое желтое знамя. Два гусара напали на упавшего прапорщика, свешиваясь вниз с седел в попытках зарубить шестнадцатилетнего знаменосца.

Красномундирники двинулись вперед через тела собственных убитых и раненых. Улан попытался подцепить знамя острием своего копья, но Кристи крепко его держал. Те два гусара с удвоенной яростью продолжали свои попытки достать его саблями. Мушкетная пуля убила одного из них, а другой отбив удар штыка, снова ткнул в Кристи саблей.

Грохнул еще один мушкет и гусар вылетел с седла. Британские офицеры и рядовые сомкнулись над лежащим ничком Кристи, отгоняя остатки врагов. Улан проткнул угол флага копьем, оторвав клочок знамени, но даже этот трофей не достался французам. Выпалили сразу три мушкета и улан кувыркнулся со своей лошади назад.

— Сомкнуть строй! Сомкнуть строй! — кричал сержант. Мощный залп расчистил пространство перед батальоном. Воздух наполнился вонью порохового дыма и крови и звуком кричащих людей и лошадей. Перед линией галопом, истекая кровью, поскакала раненая лошадь без всадника. Улан, свалившийся с нее и вставший на ноги, был убит мушкетной пулей. Французы разворачивались и мчались прочь от мушкетных залпов.

Прапорщик Кристи был жив и хоть и лежа, но все еще сжимал упавшее знамя, на его теле было более двадцати сабельных и копейных ран. Его подняли на носилках из мушкетов и понесли к хирургам, расположившимися в сарае возле перекрестка. Ярко-желтое знамя, изрезанное саблями и залитое кровью Кристи, вновь было поднято над батальоном. Французская кавалерия, откатившись назад, переформировывалась в четверти мили от батальона. Перекресток был удержан.

«Черные стражи» оттащили мертвых улан из внутреннего квадрата каре и сложили их в подобие бруствера, препятствующего другим возможным атакам. Перезаряжали мушкеты, легкораненые шли к хирургам. Один из них упал на колени, закашлялся кровью и упал.

Французы подошли опасно близко к тому, чтобы разделить британскую оборонительную линию. Несколько гусар и улан, зашедших в тыл к британским батальонам, поскакали вдоль дороги, которую они пытались захватить, но вернулись обратно в промежутки между батальонами, ибо их было слишком мало, чтобы удержать захваченную дорогу. Французам казалось, что еще одна попытка и красномундирники сломаются и побегут, как и голландско-бельгийская кавалерия. Прозвучавшая труба возвестила, что французы начали вторую попытку и их усилили восемьсот кирасиров — во французской армии их называли grosfreres — «большие братья». Кирасиры носили стальные кирасы и шлемы и скакали на самых больших лошадях во французской кавалерии. «Большой брат», броня и лошадь весили вместе более тонны. И именно они возглавят вторую атаку и сокрушат пехоту.

Но пехота была готова. Грянул залп, и мушкетные пули навылет пробили латы. Кирасиры падали в примятую рожь от частых залпов. Умирающие лошади били копытами, а кирасиры сбрасывали шлемы и кирасы и уползали прочь. Уланы и гусары, увидев эту бойню, прекратили атаку и повернули назад.

— Прекратить огонь! Перезаряжай! — крикнули своим каре офицеры и сержанты. Заиграли полковые музыканты. В дыму развевались большие знамена батальонов.

Побитая французская кавалерия отошла за ручей. С востока донесся звук пушечного выстрела, возвестив, что пруссаки еще сражаются.

Снова подползли поближе французские стрелки и открыли огонь, а с Жемонкура по британским позициям начали стрелять пушки. Вражеская кавалерия все еще была близко и по этой причине пехота вынуждена была оставаться выстроенной в каре, тем самым представляя прекрасные мишени для французских орудий.

И им скоро придется тяжело.

* * *

К северу и западу от дорог, ведущих к Катр-Бра, торопящиеся британские войска увидели столб дыма и услышали мощные выстрелы тяжелых орудий. Телеги с истекающими кровью и стонущими тяжелоранеными уже ехали в Брюссель. Легкораненые сами шли в направлении биваков. В Нивелле жители прислушивались к звукам сражения и глазели на раненых солдат, проходящих мимо. Несколько не раненых бельгийских солдат распространяли слухи о том, что британцев побили и Император уже на пути в Брюссель.

На западе тучи становились плотнее и темнее.

В двадцати милях к северу от Катр-Бра, в саду особняка Угумон, что поблизости от деревушки Ватерлоо, несколько человек прореживали урожай яблок. Они складывали неспелые фрукты в корзины, тем самым давая оставшимся вырасти еще крупнее и спелее. Сорванные неспелые яблоки скормят свиньям в хлеву фермы.

День был жаркий и люди прекрасно слышали громовые раскаты орудий на юге. С лестниц они видели клубы дыма, дрейфующего над полем боя и радовались, что это не их обстреливают, не их дома захвачены солдатами и не их землю топчет кавалерия.

Окна особняка были открыты и белые занавески колыхались от слабого ветерка, столь приятного в эту палящую жару. Полная женщина подошла к окну на верхних этажах и, положив руки на подоконник, стала смотреть на странную завесу дыма на южном небе. По дороге, пролегавшей через долину слева от особняка на юг, шла цепочка солдат. Даже с большого расстояния она видела, что люди в красном очень торопятся.

— Лучше их, чем нас, верно, мадам? — крикнул один из сборщиков яблок.

— Да уж, — согласилась женщина и перекрестилась.

— Завтра будет дождь, — заявил один из сборщиков, но другие оставили это замечание без ответа. Они были слишком заняты. Завтра, если не пойдет дождь, они рассчитывали пойти на сенокос в долине, вечером постричь овец, а послезавтра, хвала всемогущему, наступит воскресенье и можно будет отдохнуть.

* * *

К Катр-Бра все подходили британские войска и их отправляли на фланги, на которые сильно давили французы. Шарпа отослали найти Принца Бернарда Веймарского. Принц, суровый жесткий человек, удерживал свои позиции, но боеприпасы подходили к концу, а его людей убивали вездесущие стрелки. Вновь прибывшие британские войска отправлялись на помощь принцу, но еще больше красномундирников ушли помогать стрелкам на левом фланге, который также атаковала бригада французской пехоты.

— Почему французы не атакуют по центру пехотой? — спросил Доггет Шарпа.

— Потому, что командует ими кавалерист. — Пленный гусар показал, что французов на Катр-Бра повел маршал Ней. Нея звали «храбрейшим из храбрых», рыжеволосый кавалерист, прошедший через все круги ада без малейшего писка, но сейчас ему следовало бы пустить пехоту в атаку на уже потрепанных защитников перекрестка.

— Вам надо понять о кавалеристах вот что, мистер Доггет, — объяснил Харпер, — Они прекрасно смотрятся, и они обычно снимают сливки с любой победы, но единственные мозги, которыми может располагать кавалерист, это мозги его лошади.

Доггет покраснел.

— Я хотел стать кавалеристом, но отец настоял, чтобы я поступил в Гвардию.

— Не волнуйся, — весело сказал Харпер. — Гвардейцы умом тоже не блещут. Боже, спаси Ирландию, но вы только взгляните на тех бедняжек.

Этими бедняжками были шотландцы позади перекрестка: французские пушки прямо-таки выкашивали их. Шотландцы были построены в каре, и это делало из них превосходную мишень для французских артиллеристов, но шотландцы не осмеливались переформироваться в линию из-за страха перед французской кавалерией, которая следила за ними как ястреб за цыплятами. Шотландцы могли лишь стоять и смотреть, как с каждым залпом ядра убивают двоих или троих, а иногда и более их соратников. Однажды Харпер видел, как ядро попало во фланг каре и буквально размазало сразу десятерых. Британская артиллерия была в безопасности от атаки французов и время от времени стреляла по французским пушкам. Подобная артиллерийская дуэль практически всегда была потерей времени и зарядов, но герцог приказал стрелять, чтобы поднять дух шотландцев.

— Почему они ничего не делают? — жалобно спросил Доггет.

— А что они могут? — спросил Харпер. — Чертовы бельгийцы не собираются сражаться, так что мы остались без кавалерии. Это называется быть пехотинцем, мистер Доггет. Ваша доля стоять там и быть убитым.

— Патрик? — Шарп пристально смотрел на нивельскую дорогу, — ты видишь то же, что и я?

Харпер повернулся в седле.

— Черт побери, сэр, вы правы! — Прибыла очередная бригада британской пехоты и среди них были личные волонтеры Принца Уэльского. Шарп и Харпер поскакали к своему бывшему батальону.

Шарп встал рядом с дорогой и, сняв шляпу, стал ждать, когда с ним поравняется ведущая рота. Это была его рота, легкая, которую возглавлял капитан д`Аламбор. Лица людей были белыми от пыли, на которой оставляли следы ручейки пота. Дэниел Хэгмен издал радостный возглас, когда Шарп бросил ему полную флягу с водой. Белые танцевальные бриджи д`Аламбора перепачкались в воске, которым было натерто седло. Капитан осадил лошадь рядом с двумя стрелками и взглянул на клубы дыма впереди.

— Ну как оно там?

— Тяжелая работа, Питер, — сказал Шарп.

— Бони там? — этот вопрос задавал каждый из вновь прибывших офицеров, как будто присутствие Императора привносило какое-то достоинство.

— Насколько мы знаем, нет, — ответ Шарпа разочаровал д`Аламбора.

Бригада остановилась, пока ее командующий, сэр Колин Холкотт определял, где нужнее его четыре батальона. Подполковник Форд и два его майора, Вин и Миклвайт поднялись вверх по склону и подъехали близко к Шарпу, Харперу и д`Аламбору. Форд, близоруко щурясь на дым, поздно понял, что слишком приблизился к Шарпу, чье присутствие заставляло его чувствовать дискомфорт, однако напустил на себя бравый вид и спросил:

— Неслабо там постреливают, верно?

— Да уж, там тяжело приходится, Форд, — ответил Шарп.

Казалось, больше им и говорить то не о чем. Форд улыбался так, как он считал, подобает полковнику, майор Вин сердито смотрел на солдат батальона, уныло идущих по дороге, а майор Миклвайт притворялся, что внимательно изучает покрытую эмалью картинку на крышке своей табакерки. Внезапно раздался взрыв, который прозвучал громко даже для полуглухого майора Вина, который резко повернулся и увидел, что в телегу с зарядными ящиками попало французское ядро, и в небо поднялся клуб дыма и пламени.

Подполковник Форд вздрогнул от внезапного взрыва и теперь глядел сквозь толстые стекла очков на поле боя, которое казалось ему нагромождением крови, дыма и мертвых тел. Пушечные ядра вспахивали землю, вздымая куски земли перед тем, как удариться в линии шотландцев.

— Боже всемогущий, — произнес Форд, хотя и не собирался выдавать свои чувства.

— Осторожнее с их стрелками, — посоветовал Шарп, — кажется, они задействовали больше ублюдков, чем обычно.

— Больше? — голос Форда выдавал его страх перед тем, что он должен бросить свой батальон в этот котел.

— Неплохо бы развернуть дополнительную роту стрелков, — Шарп, видя нерешительность Форда, постарался, чтобы его совет прозвучал хоть и жестко, но не выглядел снисходительно, — но при этом парням надо следить за кавалерией. Она никогда не отходит слишком далеко. — Шарп указал рукой туда, где ручей впадал в маленькой озерцо позади Жемонкура. — Там есть мертвая зона, впадина, где и прячутся эти ублюдки.

— Да, да, — Форд снял очки, протер их своим поясом и надел обратно. Затем он посмотрел на то место, но не увидел на том месте, куда указывал Шарп, ни впадины, ни кавалерии. Он подумал, что может быть Шарп специально запугивает его, и чтобы показать, что он вполне может сам решить военные вопросы, распрямил плечи и развернул лошадь обратно к батальону. Вин и Миклвайн, как послушные гончие, последовали за ним.

— Он ничего не желает видеть, — вздохнул д`Аламбор.

— Тогда хоть ты следи за кавалерией, Питер. Они там, и их около трех тысяч. Гусары, уланы и драгуны.

— Да, Шарп, да. — д`Аламбор суеверно коснулся кармана, в котором хранились письма его невесты. — Вы получили вексель от того придурка?

Шарп только через пару секунд понял, что д`Аламбор говорит о лорде Розендейле и покачал головой.

— Еще нет.

— О, Боже. Значит, я полагаю, утром мы станем свидетелями дуэли.

— Нет. Я просто отыщу мерзавца и отрежу ему яйца.

— Великолепно! — сказал д`Аламбор. — Это должно удовлетворить вас.

В батальон пришли приказы. Бригада должна занять позицию на поле перед лесом, где их огонь должен ударить во фланг любой возможной атаке французов. Из штаба сэра Томаса Пиктона поступил приказ всем четырем батальонам выстроиться в каре на поле.

Шарп пожал руку д`Аламбору.

— Следи за стрелками, Питер! — он помахал Гарри Прайсу, который когда-то был его лейтенантом. — Жаркая предстоит работенка, Гарри!

— Я уже подумываю подать в отставку, сэр. — Гарри Прайс, слишком бедный, чтобы купить лошадь, истекал потом от этого дневного перехода. — Отец всегда хотел, чтобы я стал священником, и я начинаю думать, что зря отверг его предложение. Боже, да ведь это Харпер!

Харпер ухмыльнулся.

— Рад видеть вас, мистер Прайс.

— Я думал, что вы демобилизовались.

— Так и есть.

— Ну ты и псих! Какого черта ты тут делаешь? — Прайс был искренне изумлен. — Тебя ведь могут убить, дурак!

— Ну уж нет, я держусь подальше от стрельбы.

Прайс покачал головой и поспешил к своему батальону. Батальон, пройдя через лес на поле, выстраивался в каре, как и другие три батальона бригады Холкотта.

Шарп и Харпер поскакали обратно к перекрестку, где Принц Оранский беспокойно ерзал в седле с саблей в руке. Он был сильно разочарован неудачами. Сначала его пехотинцев скомкала первая атака французов, затем кавалерия бежала от французских пик, и ему было стыдно за поведение своих соотечественников.

— Ну вот взгляните на тех людей! — указал он на четыре батальона бригады Холкотта, которые строились в каре возле леса. — Абсурдно ведь строиться в каре! Полная чушь! — он раздраженно повернулся, выискивая своего британского офицера штаба. — Шарп! Вот вы объясните мне! Зачем они строятся в каре?

— Из-за кавалерии, сэр, — тактично сказал Шарп.

— Я не вижу никакой кавалерии! — Принц обвел взглядом поле боя. — Где же она?

— Там, сэр, — Шарп показал рукой. — Слева от фермы озеро, вот там они и прячутся. Они спешились, поэтому их не видно, но они там, без сомнений.

— Да вам просто кажется. — С тех пор как Принц потерял контроль над своей кавалерией, ему больше ничего не поручали, и он чувствовал себя обиженным. Герцог Веллингтон, не обращая на него внимания, сделал его почетным наблюдателем. «Черт возьми! — думал он, — глядя на сражение издалека не заработаешь никакой славы». Он оглянулся на бригаду Холкотта, четыре батальона которой уже выстроились в каре.

— Что это за бригада? — спросил он у штаба.

Ребек взглянул на Шарпа и тот ответил.

— Пятая бригада, сэр.

— Холкотта, насколько я понимаю, да?

— Да, сэр.

— Они ведь в составе моего корпуса, верно? — спросил Принц.

Возникло молчание, затем Ребек кивнул.

— Совершенно верно, сэр.

Лицо Принца приняло обиженное выражение.

— Тогда почему никто не спросил меня насчет места их дислокации?

Никто не решился ответить, что герцог Веллингтон не доверял военному умению Принца. Ребек лишь пожал плечами, а Шарп наблюдал за клубами дыма над французскими пушками. Гарри Вебстер, стоящий позади Ребека, смотрел на часы, а Саймон Доггет отъехал в сторону от попавших в затруднительное положение офицеров и встал рядом с Харпером. Принц на треть длины вытянул саблю из ножен и с силой толкнул ее обратно.

— Никто не может отдавать приказы моей бригаде без моего одобрения!

— Когда я был рядовым, мистер Доггет, у нас был способ договариваться с такими юными командирами, как его королевское высочество, — прошептал Харпер.

— И какой же?

— Мы пристреливали их, — улыбнулся Харпер.

Доггет уставился на улыбающегося Харпера.

— Вы что?

— Особенно таких ублюдков, как он, — кивнул Харпер в сторону Принца, — он же просто чулок, набитый дерьмом.

Доггет в ужасе смотрел на Харпера. Воспитанный в духе почитания королевских особ, он был шокирован словами ирландца.

— Прекратите говорить такие вещи, — процедил он, — он ведь королевской крови.

— Ну, значит он чулок с дерьмом и короной на голове, — Харпера не смущала растерянность Доггета. — И если маленький ублюдок не поостережется, Шарп скормит его кишки псам. И это будет не первый раз, когда он делает это.

— Он уже кого-то убивал? — тихо пролепетал Доггет.

Харпер невинно глянул на лейтенанта.

— Я знаю парочку случаев, когда он очистил мир от дерьмовых офицеров. Мы все знаем. Не будьте так шокированы, мистер Доггет! Такие вещи случаются постоянно.

— Не могу в это поверить! — запротестовал Доггет слишком громко и Принц повернулся на голос.

— Вы чем-то расстроены, мистер Доггет?

— Нет, сэр.

— Ну так вернитесь на место. — Принц снова посмотрел на четыре батальона бригады Холкотта, вид которых еще сильнее унижал его чувство собственного достоинства. Ближе всех к перекрестку, прямо перед шотландским батальоном на дороге, располагался батальон линкольнширцев, 69-й батальон, он был неизвестен Шарпу. Они не сражались в Испании, зато участвовали в ужасном походе по освобождению Голландии в конце войны. Позади них стоял 30-й батальон, сформированный из жителей графства Кембриджшир и тоже, как и стоящий по соседству 33-й батальон, принимал участие в том голландском походе. Дальше всего к югу стоял батальон личных волонтеров Принца Уэльского, единственный в бригаде батальон, в котором служили ветераны испанской кампании.

— Итак, кто приказал им встать в каре? — потребовал ответа Принц.

Этого никто не знал, но Гарри Вебстер, посланный выяснить это, вернулся через десять минут и доложил, что это приказ сэра Томаса Пиктона.

— Но бригада не входит в дивизию Пиктона! — раздражение Принца переросло в гнев и его бледно-желтое лицо налилось кровью.

— Верно, сэр, не входит, — вежливо сказал Ребек, — однако…

— Никаких однако, Ребек! Никаких чертовых однако! Они в моем корпусе. В моем! Я не отдаю приказы дивизии Пиктона и вмешиваться в дела моего корпуса не позволю! Шарп! Предайте сэру Колину Холкотту мои приветствия и пусть они выстраиваются в линию! Их задача открыть огонь, а не прятаться, будто школьникам от несуществующей, подчеркиваю, несуществующей кавалерии! — Принц взял лист бумаги из седельной сумки и нацарапал карандашом слова приказа.

— Но кавалерия…, — начал было Шарп.

— Какая кавалерия? — Принц оглянулся на поле боя, — нет никакой кавалерии.

— Она там, в мертвой зоне.

— Вы опасаетесь невидимой кавалерии слева? Но бригада справа! Вот, возьмите это, — он протянул лист с приказами Шарпу.

— Нет, сэр, — сказал Шарп.

Принц в изумлении выпучил глаза на Шарпа. Ребек прошипел стрелку предостережение, а остальные штабные офицеры затаили дыхание. Принц облизал губы.

— Что вы сказали, Шарп? — в голосе явно слышалась угроза.

— Я не буду передавать такой приказ, сэр. Это означает смерть для всех парней из этой бригады.

На секунду Принц даже потерял дар речи.

— Вы отказываетесь подчиниться приказу?

— Я отказываюсь передавать этот приказ, сэр.

— Ребек! Полковник Шарп освобождается от своих обязанностей. Передайте этот приказ немедленно.

— Вы не можете…, — начал Шарп, но Ребек взял его лошадь за уздечку и отвел от Принца. — Ребек, Бога ради! — горячо сказал Шарп.

— Это его право, — заявил Ребек. — Послушайте, завтра он уже забудет все это. Извинитесь перед ним вечером и все будет нормально. Он мягкий человек.

— Мне плевать на него, я беспокоюсь за тех людей!

— Ребек! — Принц раздраженно повернулся к ним. — Когда приказ будет уже отправлен?

— Немедленно, сэр! — Ребек пожал плечами и повернулся в поисках другого офицера, чтобы отвезти в бригаду приказ Принца.

Приказ был отправлен. Сэр Колин Холкотт поскакал к Принцу явно с намерением опротестовать его, но Принц был непреклонен. Он настаивал, что нет опасности французской кавалерийской атаки и таким образом бригада, развернувшись в каре, теряла три четверти огневой мощи, которая могла понадобиться для подавления возможной французской пехотной атаки.

— Нечего осторожничать! — читал лекцию Принц опытнейшему сэру Колину. — Осторожностью битву не выиграешь! Только смелостью. Выстраивайтесь в линию! Я приказываю!

Сэр Колин уехал, а Шарп сделал еще одну попытку переубедить Принца.

— Сэр.

Принц не обращал на него внимания. Он взглянул на Винклера, одного из своих помощников-голландцев, и специально сказал по-английски.

— Не думаю, что герцог называет своих рядовых отбросами, Винклер. Я думаю, он имеет ввиду офицеров, не так ли?

— Да, сэр, — Винклер льстиво улыбнулся.

Шарп не отреагировал на провокацию.

— Прошу разрешения вернуться в свой бывший батальон, сэр.

Принц ответил небрежным кивком.

Шарп повернулся и поскакал вперед. Позади него раздался стук копыт и он повернулся.

— Я думал, что ты пообещал Изабелле держаться подальше от неприятностей.

— Это еще не неприятности, — сказал Харпер. — Когда они начнутся, я свалю подальше, но пока их нет, я с вами.

Харпер последовал за Шарпом к нивельской дороге, куда устремился Шарп.

— Ублюдок! Маленький тупоголовый голландский ублюдок! Следовало бы снять с его сифилитичной тупой головы корону и надеть ее на королевскую задницу. — Шарп и сам снял свою шляпу и отодрал от нее красно-золотую голландскую кокарду и с силой швырнул ее в заросли крапивы. — Ублюдок!

Харпер только рассмеялся.

Они взобрались на вытоптанное ржаное поле. Справа от них была роща, хотя тут и там валялись сломанные ветки и листья, некоторые французские ядра долетали и сюда. В этой части поля было немного «военного мусора»: тела двух вольтижеров, несколько мертвых лошадей и парочка сброшенных кирас, одну из которых подобрал Харпер.

— Полезная вещь, — сказал он и привязал отполированный кусок стали к седлу.

Шарп не ответил ему. Он смотрел как офицеры штаба бригады сэра Холкотта приказывают батальонам развернуться из каре в линию. Позади бригады заиграли полковые трубы. Шарп отсалютовал знаменам 69-го, 30-го и 33-го батальонов. К 33-у батальону он чувствовал особую нежность, именно в Йоркширский полк он вступил юнцом двадцать два года назад. Он подумал, применяют ли сейчас для вербовки овсяные лепешки, нанизанные на сабли, этакий символ преимущества армейской жизни, с помощью которого шестнадцатилетнего Шарпа уговаривал вступить в армию сержант Хейксвилл. Хейксвилл уже давно был мертв, как и почти все в батальоне, кого Шарп помнил, кроме подполковника, который командовал батальоном когда Шарп в него вступил, и который теперь был известен под именем Его Светлости герцога Веллингтона.

Шесть сотен человек батальона личных волонтеров Принца Уэльского отодвинулись почти на полмили к югу от перекрестка. Стрелки Питера д`Аламбора стояли в пятидесяти ярдах спереди батальона и вели тяжелую перестрелку с превосходящими их числом вольтижерами. Очевидно, Форд не последовал совету Шарпа выставить побольше стрелков, но хотя бы выставил роту д`Аламбора. Шарп, не желая встречаться с Фордом, остановил лошадь в тридцати ярдах позади батальона неподалеку от опушки, где играли полковые музыканты. Мистер Литтл, толстый капельмейстер, первым приветствовал Шарпа улыбкой и весело сыграл «Через холмы и дальние дали», песню стрелков. Полковник Форд, только что закончивший формирование линии, повернулся на музыку. Он моргнул от удивления, увидев двух стрелков, затем судорожно снял очки и начал протирать их поясом.

— Пришли посмотреть на сражение, Шарп?

— Я пришел посмотреть, как вы умрете, — Шарп произнес это так тихо, что услышал лишь Харпер. — Могу ли я предложить вам выстроиться в каре? — более громко сказал он.

Форд явно был обескуражен. Он только что получил приказ выстраиваться в линию, а теперь его спрашивали, не следует ли ему переформироваться обратно в каре? Он одел очки и вопросительно посмотрел на Шарпа.

— Это приказ из штаба бригады?

Шарп помедлил, желая солгать, но письменного приказа у него не было, поэтому он покачал головой.

— Нет, я лишь высказывают предположение.

— Полагаю, что лучше я буду следовать приказам, а не предположениям, мистер Шарп.

— Чума на тебя, дурак, — Шарп произнес это еще тише, даже Харпер едва расслышал.

Музыканты мистера Литтла продолжали играть, полковник Форд занял место чуть позади флагов батальона, а Шарп медленно вынул длинный палаш и положил его на луку седла.

Принц встал за орудиями на перекрестке и подумал, что наконец-то проявит свой полководческий гений.

На возвышенности возле Жемонкура французский кавалерийский разведчик пораженно смотрел на длинную линию пехотинцев, стоящих перед рощей. Он долго смотрел, подозревая возможную ловушку, но ничего не увидел. Он видел только линию людей, выстроившихся для того, чтобы их вырезали и, развернув лошадь, помчался вниз в мертвую зону в складке местности.

А Шарп, Харпер и две тысячи двести солдат бригады сэра Холкотта стояли и ждали.

Глава 9

В Брюсселе орудийный огонь слышался как дальний гром, иногда затихая до едва слышимого рокота, а иногда, благодаря капризам ветра, можно было различить выстрелы отдельных орудий. Люсиль, обеспокоенная этими звуками, прогуливалась с Носатым среди толпы, тоже прислушивающейся к шуму и рассуждающей, что бы это могло такое быть. Большинство, надеясь, что шум означает победу Наполеона, веселились и танцевали. Империя будет восстановлена и австрийцы с русскими не осмелятся напасть на Францию, если британцы с пруссаками будут разбиты.

Первые новости с поля боя подогрели имперские настроения. Бельгийские кавалеристы на взмыленных изнуренных лошадях принесли вести о сокрушительной победе французов. Это была не битва, а настоящая резня, говорили кавалеристы. Трупы британских солдат лежат по всему полю, Веллингтон убит, а войска Императора идут на Брюссель под торжественный барабанный бой и под взметнувшимися к небесам имперскими орлами.

Люсиль заметила, что пушки все еще стреляют, и этот факт вызывал сомнения в победных заявлениях бельгийцев, хотя несколько сотен англичан были склонны доверять новостям. Они приказали слугам собрать вещи и положить в кареты, готовые к отъезду еще с утра. Кареты выехали из города по гентской дороге, пассажиры молились, чтобы успеть добраться до залива раньше, чем победоносная кавалерия французов отрежет пусть к спасению. Другие англичане остались ждать официальных новостей.

Люсиль, не желая бежать в неизвестность сломя голову с маленьким ребенком на руках, подошла к первой телеге, доставившей в город раненых. Британский пехотный сержант с забинтованной головой и шиной на сломанной руке сказал, что когда он уезжал, то сражение у Катр-Бра еще не было проиграно.

— Было тяжеловато, мадам, но покамест мы не проиграли. И пока Носатый жив, этого и не случится.

Люсиль вернулась к ребенку. Она закрыла окно в надежде, что стекло заглушит звук выстрелов, но он все равно был слышен. На западе грозовые тучи уже заволокли полнеба и на город легла темная тень.

* * *

В пяти кварталах от жилища Люсиль Джейн Шарп, находившаяся в своей тщательно продезинфицированной и окуренной серой комнате, мучилась от приступов тошноты. Потом, отдышавшись после рвоты, она подошла к окну, прислонила лоб к прохладному стеклу и посмотрела на тучи в западном небе. Во дворе гостиницы конюх, насвистывая, тащил два ведра воды. Стайка голубей вспорхнула с подоконника, покружилась, и села на крышу конюшни. Джейн не волновало ничего, даже раскаты орудий. Она закрыла глаза, сделала глубокий вздох и застонала.

Она была беременна.

Она ждала этого с тех пор, как они с лордом Джоном отбыли из Англии, но только теперь она была уверена. У нее болели грудь и живот. Она на пальцах отсчитала месяцы и прикинула, что ребенок должен родиться в январе. Внебрачный ребенок. Она тихо выругалась.

Она отошла от окна и подошла к туалетному столику, на котором все еще стояли вчерашние свечи в потеках воска. Ей все еще было плохо. Кожа была липкой от пота. Она ненавидела мысли о беременности, о том, что она станет вялой, неуклюжей и с огромным животом. Она позвонила в колокольчик, подзывая свою горничную и уселась, глядя в зеркало.

— Харрис вернулся? — спросила она горничную.

— Да, мадам.

— Скажи ему, что я хочу передать с ним письмо его светлости.

— Да, мадам.

Джейн взмахнула рукой, отпуская горничную, затем положила перед собой лист желтоватой писчей бумаги. Она обмакнула перо в чернильницу, посидела секунду, раздумывая, и начала писать. Пушки продолжали палить.

* * *

К Катр-Бра прибывало все больше и больше войск; они приходили с натертыми до кровавых мозолей ступнями, но сразу же шли в бой: герцог Веллингтон планировал контратаку, которая должна заставить французов отойти обратно во Фрасне. Все больше британских пушек вылетали с дороги в ржаное поле. Позади французских стрелков от разрывов британских гаубичных снарядов возникали пожары. Битва еще не была выиграна, но герцог начинал чувствовать, что спасся от поражения. Гвардейская дивизия[402] была близко, и ходили слухи, что британская кавалерия прибудет еще до темноты.

Слабый западный ветерок проредил густые клубы дыма. Британские стрелки, усиленные вновь прибывшими батальонами легкой пехоты, заставили французских вольтижеров поумерить огонь. Французская артиллерия все еще собирала свой смертельный урожай пехотинцев, стоящих у перекрестка, но теперь у герцога было кого поставить вместо павших. Если Блюхер сдержит Императора и если сам герцог отбросит маршала Нея от Катр-Бра, то уже утром британские войска воссоединятся с прусскими и Наполеон потерпит поражение.

Герцог откинул крышку часов. Была уже половина шестого вечера. На поле боя постепенно темнело, и от туч на западном небе, и от дыма, но для контратаки еще оставалось немало светлого времени.

— Есть какие-нибудь новости от гвардейцев? — спросил он помощника.

Оказалось, что гвардейцев задержал Принц Оранский, посылавший прибывающие роты элитных войск на север через большую рощу для усиления людей Принца Веймарского. Герцог, пробурчав в адрес Принца несколько ругательств и обидных слов, вроде того, что мальчишку следовало бы отправить к нянечке, чтобы та утерла ему сопли, отдал приказ, чтобы гвардейцы не рассредоточивались маленькими группками, а держались вместе и были наготове.

— Ваша Светлость! — предупредил помощник. — Вражеская кавалерия!

Герцог повернулся к югу. Сквозь дым было видно массу французской кавалерии, вышедшей из мертвой зоны и направляющейся куда-то через поле. Они были на расстоянии в полумили от герцога и скакали, разбившись на четыре широкие шеренги. Такое построение делало их весьма плохой целью для артиллерии, но британские пушкари сделали, что могли. Взрывы убили нескольких всадников, но остальная масса французов прошла простреливаемый артиллерией участок невредимой.

Герцог раздвинул подзорную трубу.

— Куда это они направляются? — Он был весьма озадачен. Французы уже давно должны были понять, что кавалерия ничего не может сделать с выстроившимися в каре пехотинцами, которые к тому же усилены пушками.

— Возможно, они испытывают нервы людей Холкотта? — предположил помощник.

— Это же для них самоубийство! — Герцог навел подзорную трубу на первую шеренгу кавалерии, которая состояла из тяжелых кирасиров в стальной броне. Позади кирасиров скакали легкие всадники с копьями и саблями. — Они, должно быть, все с ума посходили! — высказал мнение герцог. — Ведь люди Холкотта стоят в каре, не так ли?

Почти одновременно подзорные трубы всех офицеров штаба герцога повернулись на то место перед лесом, где должна была располагаться бригада Холкотта. Бригада была не очень четко видна из-за клубов дыма, но все равно было заметно, что с бригадой что-то не так.

— О, Боже, — раздались голоса вокруг герцога.

* * *

— Сэр? — Ребек протянул Принцу подзорную трубу и указал в сторону Жемонкура. — Там, сэр.

Принц взял подзорную трубу и направил ее на указанное место. Из мертвой зоны появились тысячи всадников и, выстроившись в четыре шеренги, шли по обоим сторонам фермы. Кавалерия сначала шла рысью, но пока Принц смотрел, пустилась в галоп. Кирасиры обнажили свои тяжелые прямые палаши. На блестящих стальных шлемах развевались длинные плюмажи. В одного кирасира попало ядро, и Принц вздрогнул, увидев как по все стороны полетели куски металла и окровавленного мяса. Позади кирасиров скакали уланы и гусары.

— Они направляются к бригаде Холкотта, сэр, — сказал Ребек.

— Передайте Холкотту приказ сформировать каре! — почти провизжал Принц. — Они должны встать в каре, Ребек! — кричал он, брызгая на Ребека слюной. — Пусть встанут в каре!

— Слишком поздно, сэр. Слишком поздно. — Французы уже были ближе к бригаде, чем кто-либо из штаба Принца Оранского. Не было времени передавать приказ. Вообще не было времени на что-либо, оставалось только ждать.

— Но они же должны встать в каре! — кричал Принц, будто капризный ребенок.

Слишком поздно.

* * *

Французскую кавалерию вел Келлерман,[403] храбрец Келлерман, герой Маренго[404] и ветеран сотен кавалерийских атак. В большинстве из них он вел людей не слишком быстро, набирая самую высокую скорость лишь за несколько ярдов от врага.

Однако сейчас он понимал, что каждая секунда задержки даст красномундирникам шанс переформироваться в каре, и если они успеют это сделать, кавалерия будет разбита. Лошадь не пойдет в прорыв сквозь шеренги каре, ощетинившиеся байонетами. Лошадь пойдет вдоль шеренги и попадет под плотный мушкетный огонь, а Келлерман и так уже потерял слишком много своих людей из-за британских каре.

Но британцы стояли в линию. Их можно атаковать и с фланга, и с фронта, и с тыла, и им нельзя дать времени на переформирование, поэтому Келлерман дал команду трубить команду к атаке на полной скорости. Какая к черту разница, если нарушится стройность шеренг? И Келлерман спустил с цепи своих всадников.

— В атаку!

Началась гонка между кирасирами, гусарами и уланами. Кирасиры тыкали своих тяжелых лошадей в бока шпорами. Уланы, опустив пики, издавали боевой клич. Будто тысячи барабанщиков, стучали по земле копыта лошадей, взметая в небо куски земли и соломы. Между лошадьми просвистело пушечное ядро и исчезло вдали, пропахав глубокую борозду. Улан объехал мертвого стрелка. Его рука в перчатке крепко держала пику. Лезвие ее, девятидюймовый кусок отполированной стали, было заточено как игла. Перед первой шеренгой кавалерии разорвался снаряд, не причинив вреда, лишь густой дым достиг их. Трубач в красном плюмаже продолжал играть. Казалось, что красномундирники застыли в ужасе. Это была скачка смерти, скачка к триумфу, к славе лучшей в мире кавалерии.

— Вперед! — прокричал Келлерман, эхом отозвались трубачи, неумолимо накатывала волна кавалеристов.

* * *

— О, Боже! Боже милосердный! — подполковник Джозеф Форд взглянул вперед и увидел кошмар. Поле заполнилось всадниками, вечернее солнце отражалось от тысяч лезвий, нагрудников и шлемов. Форд почувствовал гул от тысяч копыт и все, что он мог сделать, это смотреть вперед и молиться. Какой-то маленькой частичкой мозга он знал, что надо предпринять что-нибудь, но он был парализован от страха.

— Кавалерия! — зачем-то крикнул д`Аламбор. Его стрелки бежали обратно к батальону. д`Аламбор, как и любой хороший офицер, спешился, чтобы сражаться вместе со своими людьми, и теперь убегал вместе с ними. Он не мог поверить, что вражеские всадники с такой скоростью выскочат из мертвой зоны.

— Может нам встать в каре? — предложил Форду стоящий рядом с ним майор Миклвайт.

— Это ведь французы? — Форд снял очки и начал судорожно их протирать.

Миклвайт только разинул рот в ответ на это. С чего это Форд подумал, что британская кавалерия ринется в атаку на британский батальон?

— Да, сэр. Это французы. Нам встать в каре, сэр?

Шарп поскакал вперед, заняв позицию позади стрелков д`Аламбора, которые сейчас бежали к левому флангу батальона. На правый фланг, расположенный ближе всего к французам, где стояла гренадерская рота, накатывала лавина кавалерии. Еще больше французов шли на центр батальона. Слева от Шарпа 30-й батальон уже формировал каре, а 33-й, как и личные волонтеры Принца Уэльского, стоял в линию.

— Нам надо встать в каре! — прокричал Форду справа майор Вин, старший майор в батальоне.

— Убирайтесь оттуда! — крикнул Шарп д`Аламбору, затем еще громче батальону. — Бегите к деревьям! Быстрее!

Было слишком поздно формировать каре. Единственным шансом выжить было спрятаться среди деревьев.

Люди услышали голос Шарпа и побежали. Несколько сержантов медлили. Полковник Форд дрожащими руками пытался снова надеть очки.

— Встать в каре! — закричал он.

— В каре! — завопил Вин ротам вблизи и него. — В каре!

— Бегите! — это был Харпер, когда-то бывший полковым сержант-майором в этом батальоне и у него все еще были легкие, способные выкрикнуть с такой силой, что его было слышно чуть ли не за милю. — Бегите, ублюдки!

И они побежали.

— Быстрее! Быстрее! — Шарп скакал вдоль линии, подгоняя красномундирников эфесом палаша. — Бегите! — он скакал прямо в направлении атаки французов. — Бегите!

Люди побежали. Позади всех бежала команда знаменосцев, ведь им пришлось уносить тяжелые флаги. Один из прапорщиков потерял сапог и захромал. Шарп втиснулся между двумя сержантами, охранявшими знамена двумя длинными алебардами и схватил флаги руками.

— Бегите! — он пришпорил лошадь, таща за собой знамена. Первые беглецы уже добежали до деревьев, где Харпер начал выстраивать их в линию.

Позади Шарпа вскрикнул сержант: настигнувший его кирасир махнул саблей, однако алебарда сержанта ткнулась в лошадь и та упала прямо на пути улана, вынужденного осадить своего коня. Слева на знамена набегал гусар, но майор Миклвайт с саблей вынудил его защищаться. Он отбил легонькую саблю Миклвайта в сторону и чиркнул майора прямо по горлу. Тяжелая лошадь кирасира догнала прапорщика, потерявшего сапог, и ударом копыт в спину убила его. Улан метнул пику, она пробила знамя и потащилась по земле вслед за ним. Вперед ринулись еще двое улан, но они оказались слишком близко к деревьям, где прятался Патрик Харпер с семиствольным ружьем в руках. Один залп ружья выбил обоих улан с седел, а громоподобный звук выстрела заставил других французов поискать жертвы полегче.

Шарп пригнулся к голове лошади, пробираясь сквозь заросли папоротника и оказался в лесу. Он бросил знамена и повернул лошадь лицом к набегавшим французам.

Но французы отклонились в сторону. Они догоняли пеших солдат и резали их, убивали британских офицеров, оставшихся прикрывать отход солдат, но в лес они заходить опасались, ведь там не разовьешь большую скорость, поэтому выискивали добычу полегче. Позади них в луже собственной крови валялся майор Миклвайт. Капитал Карлайн тоже был мертв, как и капитан Смит и три лейтенанта, но остальной батальон спасся в лесу.

Стоящий рядом с личными волонтерами Принца Уэльского 33-й батальон также побежал к деревьям, а 30-й батальон сформировал грубое каре, но его оказалось достаточно, чтобы обеспечить защиту от потока французской кавалерии. Кавалерия не обращала внимания на каре, ибо позади него находился 69-й батальон, который и каре не сформировал, и к лесу не побежал, он просто стоял в линии с мушкетами наготове, и кавалерия ринулась на эту линию, забыв про остальные три батальона.

— Огонь! — прокричал майор.

Мушкеты выстрелили. Десяток кирасир рухнули, но остальные кирасиры, уланы и гусары налетели на батальон.

Кирасиры врезались во фланг 69-го батальона. Рядовой ткнул байонетом, но тут же получил удар саблей в голову. Тяжелая кавалерия врубилась в шеренги красномундирников и они рухнули, как гнилое дерево. Пехота рассеялась, делая себя еще более уязвимой для вражеских клинков. Французы были впереди и сзади, крошили фланги батальона и с каждым взмахом сабли падал очередной солдат в красном мундире.

Затем на рассеявшийся батальон набежали уланы, и строй окончательно сломался. Французы что-то кричали. Улан заколол пикой одного солдата и ударил снова. Несколько пехотинцев бросились бежать к лесу, но их легко догнали и закололи. Для французов это было не сложнее, чем тренироваться с мешками, набитыми соломой.

Вокруг знамен батальона собралась кучка пехотинцев. Это были сержанты с алебардами, офицеры с саблями и рядовые со штыками. Французы атаковали их. Уланы издалека пытались достать их копьями. Одно копье ударилось в пехотинца с такой силой, что проткнуло тело насквозь. Спешившегося кирасира застрелил из пистолета офицер. Гусар отвел лошадь назад и ринулся на кучку людей. Два офицера упали под копыта, а гусар рубанул саблей. В его левое бедро воткнулся байонет, но француз даже не почувствовал этого. Его лошадь укусила кого-то, снова шикнула сабля, затем гусар так отпустил саблю, что она повисла на темляке на запястье, и схватил одно знамя. Другое знамя исчезло из виду. В гусара сделали выпад сразу двумя байонетами, но гусар устоял. Здоровенный британский сержант выхватил у него древко с флагом. Улан бросил свою лошадь в схватку, топча и здоровых и раненых, и воткнул пику в сержанта. Острие вышло из спины сержанта, он все еще стоял, затем набежавший кирасир ударил его по голове сабле и сержант, наконец, упал.

Гусар схватил древко со знаменем. Британский майор вцепился в знамя, но улан поразил его в живот. Майор закричал, выронил саблю и отпустил знамя. Гусар истекал кровью, но сумел развернуть ошеломленную от крови лошадь, держа захваченное знамя над головой. Остальная французская кавалерия проскакала мимо, направляясь к перекрестку, где стояло еще больше пехоты, но гусар уже получил свой трофей.

69-й батальон был уничтожен. Несколько людей спаслись, некоторые были живы, но притворились мертвыми под грудами трупов, но остальной батальон был повержен. Люди погибли от ударов пик уланов, сабель гусар и палашей кирасиров, под копытами лошадей. Батальон, недавно казавшийся непоколебимым, превратился в кучу окровавленных тел. Сотни тел, мертвых, умирающих, стонущих, кричащих. Кавалерия оставила их, не из жалости, а просто потому, что некого больше было убивать. Кусочек бельгийского поля превратился в бойню, от кусков мяса и луж крови в жаркий воздух поднимался пар.

Кавалерия понеслась к перекрестку, где вновь прибывшая артиллерия приветствовала их выстрелами, а пехота стояла в каре, так что кавалеристам там ничего, кроме смерти, не светило. Пехотинцы прицелились в лошадей, зная, что без лошади всадника ничего не стоит убить, зато в лошадь попасть гораздо легче. Их бы в минуту перемололи в кашу пушки и залпы пехотинцев, так что Келлерман отдал трубачам приказ трубить отход, и кавалерия повернула назад.

Постепенно выжившие из 69-го батальона выползали из-под тел погибших и из лесу. Один солдат, чуть не сойдя с ума от воспоминаний и от того, как он чуть не захлебнулся кровью своего сослуживца, прячась под его телом, упал на колени и рыдал. Сержант, придерживая рукой выпадавшие от удара саблей по животу кишки, встал, пытался отойти назад, но снова упал.

— Я в порядке, я в порядке, — твердил он кому-то. Другой сержант, ослепший от удара сабли по глазам и с пронзенным пикой животом, проклинал все на свете. Лейтенант с почти отрубленной рукой, пошатываясь, будто пьяный, бродил среди тел.

Выжившие оттаскивали еще живых от мертвых, а мертвых от королевского знамени. Рядом с ним лежал майор, отчаянно пытавшийся спасти знамя подразделения. Он был мертв, проткнут пикой, все еще торчавшей из спины. На майоре были белоснежные чулки и танцевальные туфли с золотыми пряжками, а на кивере странным образом сохранилось неповрежденное страусиное перо. Солдат сорвал с него это перо и выбросил прочь.

В четверти мили к югу к своим сослуживцам медленно скакал окровавленный французский гусар. В руке он держал захваченное знамя, которым размахивал и что-то победно кричал. Его друзья скакали за ним и хлопали в ладоши.

Шарп из-за деревьев наблюдал за ним с винтовкой в руках. Гусар пока был в пределах досягаемости. Харпер со своей винтовкой стоял рядом с Шарпом, но никто из них не поднял оружие. Они однажды покинули поле боя с вражеским знаменем в руках и теперь спокойно наблюдали за таким же триумфом другого человека.

— Он будет офицером еще до наступления ночи, — сказал Харпер.

— Ублюдок это заслужил.

Позади Шарпа стояли личные волонтеры Принца Уэльского с бледными лицами. Даже ветераны, прошедшие через испанскую кампанию стояли молча. Они были испуганы, но не врагами, а некомпетентностью собственных офицеров. Полковник Форд не подошел к Шарпу, а стоял в отдалении и удивлялся, почему это его рука трясется как осенний лист на ветру.

Д`Аламбор с саблей в руке подошел к двум стрелкам. Он посмотрел мимо них на захваченное знамя 69-го батальона и покачал головой.

— Я пришел поблагодарить вас. Если бы вы не приказали убегать, мы были бы мертвы. А я только что стал майором.

— Поздравляю.

— Я тоже очень доволен. — с сарказмом сказал д`Аламбор. Он хотел этого повышения, ведь только из-за него он остался в батальоне, но не такой ценой.

— Ты остался в живых, Питер, — успокоил его Шарп, — ты жив.

— Чертов ублюдок, — злобно посмотрел д`Аламбор на Форда. — Ублюдок, ублюдок и еще раз ублюдок. Почему он не приказал встать в каре?

Прозвучал рожок. На перекрестке появились свежие войска. Масса людей вставала в линию поперек поля. Артиллерия была среди пехоты, а также куча всадников. Прибыла британская кавалерия.

— Полагаю, теперь мы выиграем сражение! — д`Аламбор медленно вложил саблю в ножны.

— Пожалуй, — сказал Шарп.

Но пока были только поражения.

* * *

Зазвучали барабаны, мушкеты опустились параллельно земле, и линия британской пехоты пошла вперед. Пехота пошла по смятой соломе, по лужам крови среди трупов людей и лошадей.

С южного края леса, где люди Принца Веймарского продержались весь день, гвардейская дивизия атаковала фермы. Французская пехота пыталась дать им отпор, но не устояла. Красномундирники перешли ручей, отбили ферму Жемонкур, затем пошли вверх по склону. Далеко слева стрелки заставили французов отойти и из ферм на восточной стороне поля.

Каждый дюйм, захваченный днем маршалом Неем, был отбит. Британская линия при поддержке артиллерии и кавалерии надвигалась как сказочное чудовище. Французы, внезапно оказавшиеся в меньшинстве, отступили к Фрасне. Катр-Бра удержали, и дорога к пруссакам осталась открыта. Звуки битвы между Блюхером и Наполеоном все еще раздавались в вечернем небе, но уже темнело, да и тучи на западе закрывали остатки солнца.

Лорд Джон Розендейл, скакавший позади британской легкой кавалерии, остановился перед телом мертвого кирасира. Из вспоротого живота вывалились кишки, разбросанные по дороге. Лорда Джона чуть не вырвало, но он сдержался. Он тяжело сглотнул и повел лошадь дальше. Мертвый британский стрелок с раздробленным черепом валялся во ржи и на его мозгах сидел рой мух. Затем он увидел французского вольтижера — тот был весь покрыт кровью, но был еще жив, лишь дрожал. Он посмотрел на лорда Джона и попросил воды. Лорд Джон застыл в шоке, затем повернул лошадь и поскакал к перекрестку, где готовили ужин его слуги.

В сараях позади перекрестка приступили к своей работе ножами и пилами хирурги. К потолку сараев подвесили лампы. Какой-то шотландец молча перенес операцию по ампутации раздробленной пушечным ядром голени.

Шарп и Харпер, понимая, что полковник Форд не очень-то хочет их видеть, отъехали подальше и остановились неподалеку от перекрестка.

— А я-то думал, что в моих услугах уже не нуждаются, — сказал Шарп.

— К утру они захотят, чтобы ты вернулся.

— Может быть.

Два стрелка привязали своих лошадей к деревьям, и Шарп отошел подальше от кусочка земли, где погиб 69-й батальон. Он подобрал четыре байонета и снял с двух тел кожаные шнурки от сапог. В лесу он разжег костер с помощью пороха. По четырем сторонам от костра Шарп воткнул четыре байонета и положил на них нагрудник кирасира, который Харпер подобрал ранее. Он продел шнурки в отверстия на плечах и поясе нагрудника и стал ждать.

Харпер взял нож и пошел на поле боя. Он подошел к мертвой лошади и отрезал от туши толстый кусок мяса. Затем, держа мясо, с которого капала кровь, в левой руке, он подошел к орудиям и зачерпнул пригоршню топленого жира, которым пушкари смазывали ступицы колес.

В лесу Харпер положил жир на нагрудник, срезал с куска мяса остатки шкуры и положил мясо сверху на жир.

— Я напою лошадей, пока мясо жарится.

Шарп кивнул. Он бросал в огонь ветки, которые отрубал палашом. Утром, перед тем как армия уйдет на воссоединение с войсками Блюхера, надо будет найти оружейника, чтобы выправить и заточить лезвие палаша. Затем он поразмышлял над тем, следует ли ему вообще идти с армией на следующий день. Принц снял с него полномочия, так что он может скакать в Брюссель и уезжать с Люсиль и ребенком в Англию.

Шарп привязал нагрудник продетыми в отверстия ремешками к байонетам и получилось что-то наподобие гамака над костром. К тому времени, как Харпер привел лошадей обратно от ручья, мясо уже шкворчало в кипящем жире.

Наступила ночь. В битве за перекресток было убито или ранено девять тысяч человек, а некоторые из раненых все еще стонали в темноте. Специальная партия все еще искала раненых, но кому-то из них придется дожидаться завтрашнего утра.

— Сегодня пойдет дождь, — сказал Харпер, понюхав воздух.

— Да, скорее всего.

— Как приятно иметь приличную еду, — к костру подбежала собака, но Харпер бросил в нее кусок земли, и она отбежала подальше.

Шарп дождался, пока мясо поджарится почти до черноты, аккуратно разделил его напополам и протянул кусок Харперу на острие ножа.

— Это твой.

Держа мясо на остриях, они обглодали его и разделили между собой флягу вина, найденную Харпером у убитого улана. На восточном небе, все еще затянутом дымом, уже начали появляться первые звезды. На западе было еще темнее из-за нависающих туч. Со стороны перекрестка доносилось пение, а из леса меланхоличный звук флейты. Над местом, где маршал Ней разбил бивак, небо отливало красным от французских костров.

— Лягушатники сегодня неплохо повоевали, — неохотно сказал Харпер.

Шарп кивнул и пожал плечами.

— Им надо было пустить пехоту в атаку. Если бы они это сделали, то победили бы.

— Возможно, завтра они так и сделают.

— Если пруссаки не напинали Бони и не выиграли войну за нас.

Шарп достал из седельной сумки бутылку кальвадоса, отхлебнул глоток и протянул Харперу. Флейта продолжала играть. Когда-то он хотел научиться играть на флейте и в последний раз попробовал прошлой зимой, но вместо этого вечерами он изготавливал люльку для ребенка. Сначала он хотел украсить ее изображениями цветов, но потом понял, что это для него слишком сложно, поэтому вырезал узоры барабанов и оружия, не требовавшие такого мастерства резьбы. Люсиль была весьма удивлена столь воинственным украшением колыбельки для ее ребенка.

— Вы собираетесь увидеться с Принцем? — спросил Харпер.

— С какого хрена я должен это делать? К дьяволам ублюдка.

Харпер издал смешок. Он сел, опершись на седло и посмотрел на место недавней битвы.

— Это ведь не так, как там?

— Там, как где?

— Не так, как в Испании, — Харпер помолчал, вспоминая тех, с кем воевал в Испании, затем назвал имя одного из них. — Милашка Вильям.

Шарп хмыкнул. Капитан Фредриксон когда-то был другом, таким же, как и Харпер, но они стали соперниками в споре за Люсиль, Фредриксон проиграл и не простил Шарпу своего поражения.

Харпер, которому не нравилась размолвка двух офицеров, протянул Шарпу бутылку.

— Мы могли бы быть вместе с ним сегодня.

— Да, могли бы, — капитан Фредриксон находился в Канаде, один из тысяч ветеранов, которых разбросало по миру, а это означало, что с Императором будут сражаться новички, никогда не бывавшие в сражении и которые стояли перед атакующей кавалерией как кролики перед удавом.

Вдалеке на западе сверкнула молния, и раздался звук грома.

— Завтра будет дождь, — повторил Харпер.

Шарп зевнул. Ну, по крайней мере, сегодня вечером сухо, а он отлично наелся. Что еще солдату надо. Он вдруг вспомнил, что сегодня лорд Джон должен был прислать долговое обязательство, но не прислал. Эту мелочь можно оставить и до утра, а теперь он завернулся в плащ, подаренный Люсиль и через несколько секунд уже крепко спал.

Кампания длилась уже сорок один час.

Глава 10

За короткую летнюю ночь к перекрестку подошли еще батальоны пехоты, кавалерийские эскадроны и орудийные батареи, и таким образом, к рассвету собралась почти вся армия герцога. Вновь прибывшие разглядывали тела, лежавшие тут и там на поле боя. Протрубил побудку горн, и раненые, пролежавшие всю ночь во ржи, жалобно молили о помощи. Ночных часовых сменили дневные, которые тоже уставились в сторону Фрасне, где горели костры французов. Костры британцев разожгли сильнее, подсыпав в них пороху и подбросив дров. Люди обшаривали свои сумки, доставая чайные листья и бросая их в котлы. Офицеры, расхаживая из батальона в батальон, разносили новости о том, что маршал Блюхер отбил атаку Наполеона, и теперь казалось очевидным, что французы отступят перед лицом объединенной прусско-британской армии.

— На следующей неделе мы уже будем во Франции, — заверил какой-то пехотный капитан своих людей.

— Париж в июле! — провозгласил сержант, — парни, вы только подумайте о парижских девчонках.

Герцог Веллингтон, ночевавший в гостинице в трех милях от Катр-Бра, вернулся к перекрестку с первыми лучами солнца. Шотландцы приготовили ему чай. Он взял оловянную кружку и посмотрел на позиции маршала Нея, но там все было тихо и неподвижно. Одного из офицеров штаба Веллингтона под защитой немецкой кавалерии отправили на восток за последними новостями от маршала Блюхера.

Офицеры брились, используя французские кирасы как тазики; старшие офицеры горячей водой, а младшие, лейтенанты и прапорщики, остывшей и холодной. Пехотинцы, сражавшие весь прошедший день, вскипятили еще воды, чтобы почистить мушкетные стволы. Кавалеристы выстроили в очередь на заточку сабель, а артиллеристы заполняли свои телеги боеприпасами. Царило радостное ожидание; ощущение, все радовались, что армия выстояла вчера в сложной ситуации и теперь, в значительной степени благодаря пруссакам, от победы их отделял лишь шаг. Единственное, что вызывало недовольство было то, что фургоны с продовольствием и прочим интендантским имуществом из-за спешки, с которой армия шла к Катр-Бра, остались позади и многие батальоны начали день без завтрака.

На поле боя искали тела людей. Тех, кто был еще жив, отправляли к хирургам, а мертвых складывали для похорон. Большинство мертвых офицеров похоронили еще ночью, и теперь похоронные команды могли уделить внимание и рядовым солдатам. Проснувшись, Шарп и Харпер обнаружили, что прямо рядом с ними группа солдат выкапывает большую канаву, куда должны быть сложены убитые из 69-го батальона. Мертвые тела лежали так естественно, будто прилегли лишь поспать. Капитан Гарри Прайс из батальона личных волонтеров Принца Уэльского отыскал двух стрелков, пьющих чай.

— Не найдется ли у любезных джентльменов чайку и для меня? — спросил Прайс.

Харпер взял кружку и зачерпнул ею чаю из нагрудника, который приспособили под котелок. Трупы, с которых уже сняли форму, начинали вонять. С рассвета прошел всего лишь час, а было уже жарко и душно, люди, копающие могилы обливались потом.

— Следовало бы хоронить поглубже, чем они это делают, — сказал Харпер, протягивая Прайсу кружку.

Прайс сделал глоток, сморщившись от привкуса жира, которым был покрыт нагрудник.

— А вы помните, как мы пытались сжечь тех бедняг под Фуэнтес-де-Оньоро?

Шарп рассмеялся. Там почва была слишком мелкая и каменистая, поэтому он приказал сжечь тела, но даже когда они сожгли целую телегу дров и вдобавок принесли обломки шести небольших домиков, тела не сгорели полностью.

— Славные были денечки, — тоскливо сказал Прайс. Он глянул на небо. — Похоже, дождь будет сильный. — Облака висели очень низко и были почти черными, будто сейчас была все еще ночь. — Хреновый день для драки, — хмуро сказал Прайс.

— А что, драка планируется? — спросил Харпер.

— Это майор из штаба бригады сказал полковнику. — Прайс рассказал Шарпу и Харперу новости о победе пруссаков, о том, что французам теперь, как ожидается, придется отступить, и что британцы в одном шаге от того, чтобы перейти границу.

— Как наши парни чувствуют себя после вчерашней бойни? — спросил Прайса Харпер. Шарп подметил, что для ирландца солдаты батальона все еще остаются «нашими парнями».

— Они рады за д`Аламбора, который стал майором, но сам он не кажется очень счастливым.

— Почему это? — спросил Шарп.

— Говорит, что его обязательно убьют. Вроде предчувствия. Все потому, что он, мол, собирается жениться.

— Ну и что с того?

Прайс пожал плечами, как бы показывая, что во всяких суевериях он не силен.

— Говорит, что его убьют потому, что он счастлив. Полагает, что счастливые люди умирают первыми, а долго живут только жалкие неудачники.

— Ну тогда вы должны были бы умереть еще сто лет назад, — прокомментировал Харпер.

— Спасибо, сержант, — усмехнулся Прайс. Это был беззаботный человек, людям он нравился, но не старался лезть из кожи вон ради чего-либо. Когда-то он служил у Шарпа лейтенантом, постоянно был пьян и по уши в долгах, но все равно беззаботный и веселый. — Я собираюсь пойти в бригаду и выяснить, когда мы выступаем. — Прайс осушил кружку чая и вздрогнул от отвращения. — Чертовски ужасный чай.

— Ну, в него попало немного дохлой лошади.

— Черт бы подрал ирландскую кухню. Пожалуй, лучше мне заняться своими прямыми обязанностями. — Прайс вернул кружку Харперу и направился к похоронной команде.

— А мы что будем делать? — спросил Харпер Шарпа.

— Побреемся, используя остатки чая вместо горячей воды, и уйдем. — Шарп не хотел оставаться с армией. Принц освободил его от обязанностей, да и по слухам пруссаки Блюхера остановили французское вторжение. Теперь осталось только ждать, пока Император капитулирует. Шарп считал, что может побыть в Брюсселе, пока война не завершится, а потом вернуться в Нормандию.

— Пожалуй, больше мне не доведется сражаться против Императора, — со странной грустью сказал Шарп. Вчера победа не принесла никакого удовлетворения, но Шарп был старым солдатом и умел принимать победу, какой бы она ни была. — Чай еще остался?

Группа немецкой кавалерии поскакала на юг, видимо, чтобы наблюдать за началом французского отступления. Несколько гвардейцев пели песни в роще, а остальные красномундирники собирали во ржи оставшееся после вчерашней битвы оружие. Несколько офицеров на лошадях медленно объезжали место битвы, одинаково выискивая друзей и сувениры. Среди всадников был и лейтенант Саймон Доггет, который, казалось, разыскивал кого-то на опушке. Шарп хотел было укрыться в лесу, но продолжал стоять на месте, но когда Доггет, увидев его зеленую куртку, поскакал к нему, пожалел, что не спрятался.

— Доброе утро, сэр, — поприветствовал Шарпа Доггет.

Шарп приподнял кружку с чаем, приветствуя его в ответ.

— Доброе утро, Доггет. Паршивое утро, да?

— Барон желает вас видеть, сэр, — неуверенно произнес Доггет, как будто все еще смущенный вчерашней ссорой Шарпа с Принцем. Шарп может быть и прав, протестуя против приказа Принца, но Принц есть Принц, а в Доггете глубоко засело почтительное отношение к царственным особам.

— Если Ребек хочет меня видеть, то пусть приедет сюда, — упрямо сказал Шарп.

— Он ожидает вас неподалеку от перекрестка. Пожалуйста, сэр.

Шарп и не подумал торопиться. Он допил чай, тщательно побрился, нацепил палаш, повесил винтовку на плечо и только тогда отправился к Ребеку.

Голландец улыбкой приветствовал Шарпа, затем указал рукой на дорогу, предлагая прогуляться. На поле по обеим сторонам дороги было множество людей, прибывших к Катр-Бра ночью, и они теперь готовились преследовать французов.

— Похоже, будет дождь, не так ли? — тихо произнес Ребек.

— Дождь? Скорее адский ливень, — Шарп оглянулся на плотное черное небо. — Для перестрелки время не подходящее.

Ребек, который больше смотрел на землю, чем на Шарпа или на небо, сказал:

— Да, вы правы.

Шарп пожал плечами и промолчал.

— Принц знает, что вы были правы и чувствует себя скверно.

— Ну, так скажите маленькому ублюдку, чтобы извинился. Не передо мной, а перед вдовами 69-го батальона.

Ребек улыбнулся.

— Если кто-то ожидает от королевской особы извинений, то будет разочарован. Он молод, но на самом деле — хороший человек. В нем взыграло юношеское нетерпение, желание быстрого успеха. Вчера он был неправ, но кто скажет, что будет завтра? Ему нужны советы людей, которых он уважает, а вас он уважает. — Ребек откашлялся в большой красный платок и продолжил: — И он очень расстроен из-за того, что вы сердитесь на него.

— А что он, черт возьми, ожидал от меня после того, как уволил?

Ребек махнул платком, как бы призывая не обращать внимание на это увольнение.

— Вы не просто офицер штаба, Шарп, вы еще и его придворный. Вы должны относиться к нему вежливо.

— Что это значит, Ребек? — Шарп гневно взглянул на Ребека. — Что это дает ему право погнать на смерть бригаду британских солдат лишь потому, что он нацепил корону на свою тупую башку?

— Нет, Шарп, — Ребек сохранял поразительное спокойствие пред гневом Шарпа. — Это значит, что если он отдаст вам идиотский приказ, вы скажете: «Да, сэр. Мигом, сэр», — затем уйдете на какое-то время, а когда вернетесь и он спросит вас, почему приказ не выполнен, вы снова подчинитесь, снова уйдете, на этот раз на более долгий срок. Это называется тактом.

— В задницу такт, — сердито ответил Шарп, хотя понимал, что Ребек прав.

— Вчера вам следовало сказать ему, что бригада подчиниться его приказу и выстроиться в линию сразу же, как перед ней появится хоть один вражеский солдат. Так Принц бы ощутил, что его приказам подчиняются.

— Так это я виноват в том, что они погибли? — яростно сказал Шарп.

— Черт, разумеется нет! — Ребек сильно чихнул. — Я лишь прошу вести себя с Принцем вежливо и тактично. Вы нужны ему! Очень нужны! Как вы думаете, почему он настаивал, чтобы в штаб прислали именно вас?

— Я часто себя об этом спрашивал, — сказал Шарп.

— Вы — знаменитость в армии. Вы солдат, один из лучших. Держа вас при себе, Принц как бы берет чуточку вашей знаменитости и на себя.

— Вы имеете ввиду, что я примерно то же самое, что и цепочки и украшения, которыми он обвешался с головы до ног?

Ребек кивнул.

— Верно, Шарп. Дело так и обстоит. И поэтому вы нужнее всего ему именно сейчас. Он совершил ошибку, вся армия знает, что он совершил ошибку, но очень важно, чтобы все мы выказывали уверенность в его дальнейших действиях, — Ребек взглянул в лицо Шарпа, — пожалуйста, помиритесь с ним.

— Мне он даже ни капельки не нравится, — горько проговорил Шарп.

Ребек вздохнул.

— Мне тоже. А он хочет нравиться. Вам будет проще с ним, если вы будете льстить ему. А если с ним спорить или выставлять дураком, он лишь озлобится. — Ребек слабо улыбнулся, — и это у него получается лучше всего остального.

Шарп подождал, пока мимо проедет телега с ранеными, и тоже взглянул на Ребека.

— Так вы хотите, чтобы я извинился перед маленьким ублюдком?

— Я поражен тем, как быстро мы пришли к единому мнению, — улыбнулся Ребек. — Но нет, я извинюсь перед ним за вас. Я скажу, что вы глубоко расстроены размолвкой с его Высочеством и хотите снова быть его советником.

Шарп засмеялся.

— Этот мир чертовски странный, Ребек.

— Так вы вернетесь к выполнению своего долга?

Шарп подумал, что после того как Императора побили, то и войне конец, но кивнул.

— Мне нужны деньги, Ребек. Разумеется, я вернусь.

Ребек вроде успокоился. Он протянул Шарпу табакерку, но тот отказался. Ребек, хотя уже и не чихал так сильно как раньше, взял щепоть табака и, сильно втянув его в нос, трижды кашлянул и протер глаза платком. Мимо прошли несколько кавалеристов с брезентовыми ведрами воды для лошадей.

— И где же он? — спросил Шарп. Что ж, от судьбы не уйдешь, и ему придется взглянуть в глаза этому мальчишке.

Ребек указал на север, давая понять, что Юный Лягушонок далеко от дороги.

— Я держу его подальше от опасности. Если его захватят в плен, это будет катастрофа.

Шарп с удивлением посмотрел на голландца.

— А разве вчера было не опасно???

— Вчера, — мягко сказал Ребек, — мы не отступали. В любую минуту армия может быть окружена, и ей придется драться буквально за выживание.

— За выживание? Я полагал, что это мы сегодня преследуем французов!

Настало время Ребека удивляться.

— А разве вы не знаете? Войска Блюхера разбиты. Его армия, благодарение богу, не была полностью уничтожена, но они получили хорошую трепку и вынуждены были отступить, — Ребек сказал это чрезвычайно спокойным голосом, — скорее всего поэтому их глава штаба предпочитает, чтобы мы думали, будто они победили. Тогда наша армия останется здесь как приманка для Наполеона. Он может захотеть напасть на нас, нежели гнаться за пруссаками. Вполне в духе пруссаков, но чертовски неудобно для нас.

— Пруссаки отступают? — недоверчиво переспросил Шарп.

— Они ушли еще ночью, так что мы остались одни. Перед нами маршал Ней, и в любую минуту остальная французская армия может ударить нам в левый фланг.

Шарп непроизвольно посмотрел на восток, но там не было видно никакого движения. Он попытался переварить эту информацию. Вчерашняя победа у Катр-Бра была напрасной, Наполеон пнул по двери и союзники разделились. Пруссаки сбежали, и теперь британские войска стоят перед лицом всей армии Императора.

— Так что очень скоро, — безмятежно продолжил Ребек, — нам придется отступить. Герцог не суетится, но он просто не хочет создавать панику. Есть только одна дорога по которой мы можем отойти, а дождь очень затруднит движение.

Шарп вспомнил как Веллингтон стоял у карты в спальне герцога Ричмондского.

— Мы идем к Ватерлоо? — спросил он Ребека.

Ребек, казалось, удивился тому, что Шарп слышал это название, однако кивнул.

— Мы отойдем к югу от Ватерлоо, к местечку под названием Мон-сен-Жан. Мы выходим сегодня, завтра доберемся до места, и будем молиться, чтобы пруссаки нас спасли.

— Спасли? — вскинулся Шарп.

— Конечно, — Ребек был совершенно невозмутим. — Блюхер обещал, что если мы будем защищаться, он пойдет нам на помощь. Так что если французы ему не помешают, разумеется, он, несомненно, попытается нам помочь. Вчера мы не смогли помочь ему, так что остается надеяться, чтобы он не вернул нам эту любезность. Мы не сможем в одиночку победить Наполеона, и если Блюхер подведет нас, мы все будем разбиты. — Ребек улыбнулся. — В общем и целом, Шарп, дела плохи. Вы уверены, что все еще желаете служить в штабе Его Высочества?

— Я же сказал вам, мне нужны деньги.

— Естественно, что мы можем не успеть сегодня дойти до Мон-сен-Жан. Император может понять, что мы в трудном положении, и я отнюдь не уверен, что он прямо сейчас не поспешит атаковать нас. Могу я просить вас быть пикетом Принца при отступлении? Если случится так, что Император прорвет оборону и побьет нас, дайте мне знать. Я бы очень не хотел, чтобы Его Королевское Высочество пленили, с политической точки зрения это будет весьма затруднительное положение. Юный Доггет может быть курьером. Кстати, вы завтракали?

— Выпил немного чаю.

— У меня есть хлеб и холодная говядина, — Ребек повернулся к перекрестку и протянул Шарпу руку. — Вот в чем хитрость, Шарп: будучи правым, необязательно показывать это. Это раздражает тех, кто выше нас.

Шарп улыбнулся и пожал протянутую руку.

— Ну, тогда возблагодарим бога за герцога Веллингтона.

— Увидим, — Ребек подошел к лошади и залез в седло. — Дайте мне знать, если положение станет угрожающим, в любом случае, постарайтесь выйти сухим из воды, — он протянул Шарпу сверток с едой и поскакал на север.

Шарп посмотрел на восток и юг. Где-то там, под низко висящими тучами, находился человек, против которого он воевал большую часть жизни, хотя ни разу его даже не видел. Император Франции, завоеватель мира, шел чтобы, наконец, сразиться с британцами.

Дождь, как и французы, не спешил.

* * *

Новость о том, что пруссаки разбиты, распространилась быстро. Оптимизм увял, затем сменился нервозностью, когда армия поняла, что находится на чрезвычайно уязвимой позиции. Вся французская армия сосредоточится у Карт-Бра и тогда не останется надежды на помощь пруссаков.

Отступление началось. Один за другим батальоны снимались со стоянок и направлялись к Мон-сен-Жан, который находился в двадцати милях к северу от перекрестка. Те, кто ждали своей очереди, все больше беспокоились: каждый батальон, ушедший на север, ослаблял оставшиеся войска в свете возможной стремительной атаки французов. Войска маршала Нея все еще оставались на юге, а Император, по-видимому, быстро надвигался с востока.

Герцог Веллингтон притворялся беззаботным. Какое-то время он сидел и читал газету, и даже поспал, укрыв ей голову. Он все еще спал, когда вернулись пикеты, посланные наблюдать за возможным французским наступлением. Странно, но французы не двигались, а их костры все также горели, дым от них поднимался к стелящимся черным тучам.

К полудню эти тучи стали уже такими же, как и в Индии в период муссонных дождей. Ветра, как ни странно, не было, воздух был тяжелый и густой, и предвещал грозу. Последние батальоны стояли у края дороги, ведущей на север, прочь от взведенной французской мышеловки. Конная артиллерия, которая вместе с кавалерией составляла арьергард, беспокойно оглядывалась на юг, но признаков наступления французов с Фрасне или с востока не было видно. Единственным признаком присутствия французов был дым от костров.

— Они всегда так делают, — сказал Харпер. Ирландец вместе с Шарпом и Доггетом стоял возле поля и полузарытой могилы погибших из 69-го батальона.

— Делают что? — спросил Доггет.

— Делают передышку на утро после драки и готовят себе еду.

— Будем надеяться, что делать это они будут еще долго, — ухмыльнулся Доггет.

Гвардия последней из британских войск отправилась на север, оставив на перекрестке лишь конную артиллерию, кавалерию и штаб. Арьергард после ухода гвардии еще долго ждал, давая тихоходной пехоте уйти подальше. Французы все еще медлили, а дождь так и не начинался. Британская кавалерия направилась к северу, и Шарп увидел как Веллингтон, наконец, вскочил в седло.

— Нам тоже пора уходить, — сказал Шарп.

По какому-то капризу природы черные тучи немного разошлись, и бледный луч света осветил пространство возле фермы Жемонкур.

— О, Боже! — Доггет уставился на яркое освещенное пятно.

На этом залитом светом пятне появились уланы.

Там их были тысячи. В зеленых и пурпурных мундирах. Пятно ощетинилось пиками с флажками на остриях, отражавших пробившиеся лучи солнца.

— Сваливаем отсюда побыстрее, — Шарп впрыгнул в седло.

— Нет, сэр! Смотрите! Смотрите туда! — взволнованный Доггет привстал в седле и указывал на юг. Шарп повернулся, ничего не увидел и вынул из сумки подзорную трубу. Его взгляд миновал улан, пыль, поднятую с дороги копытами их лошадей, и достиг места, где освещенный солнцем, стоял одинокий всадник. Человек был одет в черное, сидел на лошади серой масти, а на голове была надета шляпа, с загнутыми по бокам полями.

— Это он! — почти благоговейно сказал Доггет.

— Мой бог! — в голосе Шарпа тоже послышался трепет. Там, за стеклами подзорной трубы находился человек, правивший Европой прошлые десять лет, человек, которого Шарп никогда не видел, но чье лицо были ему знакомы с тысяч гравюр и статуй. Шарп протянул трубу Харперу, который пристально всмотрелся в Императора.

— Это Бонапарт! — Доггет произнес это так, будто сам король Англии ехал рядом с ним.

— Самое время отсюда убираться, — сказал Харпер.

Уланы забрались на склон возле брода и, будто приветствуя их, выстрелила британская пушка.

Пушки отскочили назад. Колеса неприятно проскрежетали по земле и от них поднялась пыль. Из каждой пушки на двадцать ярдов плюнуло дымом, а над примятой рожью пролегли узкие полосы, прочерченные горящими запалами снарядов, устремившихся к линии наступающей кавалерии. Затем вдруг показалось, что уланы влетели в водоворот взрывов. В дыму и огне ржали лошади. Шарп видел, как над дымом взлетело копье.

Затем, как бы показывая как ничтожен человек перед природой, с северо-запада внезапно задул ветер. Ветер был такой сильный, что Шарп резко повернулся в седле, ожидая, что позади него упадет снаряд, и как только он повернулся, раздался удар грома такой силы, будто предвещал конец света. Брешь в облаках исчезла, как будто захлопнулась небесная дверь, и звук захлопывающейся двери сотряс землю. Где-то вдалеке ударило бело-голубое копье молнии и хлынул ливень.

Через мгновение поле боя исчезло из виду. Это был ливень, просто потоп, бурлящий шторм, он лился с небес и затапливал поля, канавы, шипел при прикосновении к горячим стволам пушек. Шарпу пришлось кричать, чтобы даже услышать самого себя сквозь этот ливень.

— Уходим! Уходим отсюда!

Буквально за секунды поле превратилось в болото. Ливень был посильнее тех, что Шарпу довелось видеть в Индии. Когда они вышли из-за укрытия деревьев, Шарп непроизвольно пригнулся от безумства стихии, мгновенно промочившей насквозь его мундир. Лошади с трудом прорывались сквозь пелену дождя, их копыта прилипали к липкой мешанине грязи и травы. Дождевая вода смывала с полей плодородную почву, обнажая едва засыпанные тела мертвых.

Снова раздался удар грома; битва богов на небесах заглушила звуки битвы людей. Громкие разрывы прокатились с запада на восток, отразились эхом от облаков и вернулись к земле. Шарп повел Харпера и Доггета к нивельской дороге, которая превратилась в реку грязи. Он видел группу всадников в плащах слева от себя, а справа орудийные команды тащили за передки свои пушки, но все, что находилось дальше тридцати футов, было скрыто за пеленой дождя, обрушивающегося как шрапнель. Позади Шарпа выпалила пушка, но выстрела едва было слышно за грохотом шторма.

Шарп свернул к главной дороге. Вымощенная булыжником, она была лучше грунтовой и дождь ей не повредил. Из под копыт лошадей, прорывающихся на север по сторонам поля летели комья грязи, давая понять, что если пушки не достигнут дороги, их не увезти.

— Вперед! Вперед! — Пушкари нахлестывали лошадей, принуждая их скорее выбраться с поля на дорогу, с которой текла вода. Но лошади и без того старались изо всех сил, будто чувствуя страх своих хозяев перед близкими уланами. Люди оглядывались назад до тех пор пока последняя пушка не покинула Катр-Бра и не направилась на север. Кровь текла из истерзанных плетями боков лошадей, смешиваясь с водой. Шарп, Харпер и Доггет поскакали вместе с артиллерией.

Чудесным образом ни одна пушка не была потеряна. Сумасшедшая гонка закончилась в деревне Женапп, где дорога сужалась и вилась между домами. Задержка дала шанс французской погоне догнать самые задние в колонне пушки, но полк британских драгун развернулся и пошел в атаку на улан. Французы двинулись вперед и были атакованы еще и тяжелой лейб-гвардией,[405] личным эскортом короля. Лейб-гвардейцы, одетые в пурпурные мундиры и черные с золотой отделкой шлемы с султанами, обрушились на улан с тяжелыми палашами наперевес. Тяжелая кавалерия оттеснила назад легких улан, давая пушкам время преодолеть узкие деревенские улочки.

К северу от Женаппа французская погоня, казалось, начала терять азарт. Ливень тоже поутих, хотя и был все еще весьма силен. Примерно через каждую милю британские пушки останавливались, вставали на позиции, давали несколько залпов по преследователям, и продолжали гонку. Французы были неподалеку, но и не гнали во весь опор. Британская кавалерия, драгуны и лейб-гвардия, скакали по флангам. Буквально каждую минуту эскадрон французов подъезжал поближе, британцы шли в атаку, но всякий раз французы уклонялись от стычки. Шарп изумился, увидев как один лейб-гвардеец свалился со споткнувшейся лошади, залез обратно в седло и отъехал в задние ряды своего подразделения, скрыв испачканный мундир, будто это было на параде в Гайд-парке.

Французы тоже потрудились притащить свои восьмифунтовые орудия и открыли огонь. Маленькие ядра поднимали фонтанчики грязи и воды. Грязь и слякоть помогала отступлению, не только потому, что промочила порох в французских снарядах, но в большей степени из-за того, что французская конница вынуждена была держаться поблизости от главной дороги. Если бы земля была сухой, то легкая и стремительная французская кавалерия смогла бы обойти британцев с флангов и устроить жуткую резню, но грязь и дождь не давали им это сделать.

На стороне британцев было еще одно оружие. Внезапное шипение позади Шарпа заставило его обернуться, и он увидел, как запускают ракету. Впервые он увидел их еще в Испании, но все равно каждый раз зачарованно смотрел, как это необычное оружие неуклюже летит вперед, опираясь на столб огня. Доггет, ни разу не видевший запуска ракет, был весьма впечатлен, но Харпер презрительно мотнул головой.

— Они постоянно промахиваются, мистер Доггет. Вот смотрите.

Первая ракета перелетела через поле, оставляя за собой спиралевидный дымный след. Ракета угодила точно во французские пушки, заряд в ракете взорвался и на орудийные позиции обрушился дождь шрапнели, выкашивая всех, кто находился поблизости.

— Боже всемогущий! — воскликнул Харпер в изумлении, — чертовы штуковины, оказывается, работают.

Воодушевленные таким успехом, ракетчики запустили целую батарею ракет. Дюжину запустили со стальных направляющих, установленных под углом. Ракетчики подожгли запалы ракет и отбежали в укрытие. Ракеты начали изрыгать огонь и дым. Они задрожали на направляющих, затем одна за одной взлетели в воздух. Сначала они вихляли из стороны в сторону, затем, набрав скорость, перестали рыскать. Две ракеты пробили облака и исчезли из виду, три упали на мокрую лужайку и догорели, вертясь как волчок, пять ракет вроде бы полетели в сторону французов, однако упали на землю, не причинив никакого вреда, а последние две ракеты, крутясь, полетели в сторону британской кавалерии, которая, застыв на секунду, бросилась в стороны.

— Вот так чаще всего и происходит, — удовлетворенно сказал Харпер, — верно ведь, мистер Шарп?

Но Шарп и не слушал Харпер, и не смотрел за залпом ракет. Он внимательно смотрел через дорогу на группу всадников, бросившихся прочь от летящих в них ракет. Лорд Джон Розендейл сначала был среди прочих, затем, в поисках спасения, отделился от приятелей.

— Я догоню вас на дороге, — сказал Шарп Харперу.

— Сэр? — поразился Харпер, но Шарп уже повернул лошадь и поскакал прочь.

* * *

Лорд Джон Розендейл не помнил, чтобы когда-либо он был таким промокшим, напуганным и смущенным. Он ожидал битвы, сражения — а отступление для него и казалось битвой — как чего-то аккуратного и отлично организованного. Офицеры отдают громкие уверенные приказания, их люди тут же подчиняются этим приказам точно и безукоризненно, а противник послушно отступает, сдается или погибает, но вместо этого он оказался посреди какого-то хаоса. Странно, но участники этого хаоса вроде бы прекрасно знали, как нужно поступить. Он видел, как батарея конной артиллерии снялась с передков и приготовилась открыть огонь. Насколько мог слышать Розендейл, никаких приказов для этого отдано не было, но люди отлично знали, что и как надо делать, делали это энергично и эффективно, затем быстро снова нацепили на орудия передки и продолжили безумную гонку сквозь дождь. Один раз, когда он стоял на более-менее ровном и твердом участке земли, на него грубо наорали и громко приказали убирать свою задницу и задницу его лошади прочь с этого места. Он быстро отскочил, но когда повернулся, то увидел, что кричал ему простой сержант. Секундой позже на то место, где стоял Розендейл вкатили пушку, чуть не обрызгав того грязью. Еще через десять секунд пушка выпалила, напугав Лорда Джона грохотом и силой отдачи. На парадах в Гайд-парке, а это было единственное место, на котором лорд Джон видел, как стреляют пушки, гладкие отполированные орудия создавали лишь сопутствующий событию шум и вообще не отскакивали назад, но эти орудия, грязные, покоробленные и покрытые гарью жутко грохотали, изрыгая пламя на десяток ярдов, а когда эти тонны металла отпрыгивали назад, то как гигантский плуг, они поднимали в воздух столбы грязи, но сразу же к дымящимся чудовищам подбегала перепачканная с головы до ног орудийная команда с банниками.

А еще его удивило несоответствие силы выстрела из пушки и эффекта от выстрела. Лорд Джон увидел всплеск грязи, небольшой взрыв и так мало разрушений. Один раз он увидел упавшего с лошади улана, но тот тут же вскочил на ноги, а другой француз взял упряжь лошади первого и успокоил напуганное животное.

В Женаппе лорд Джон чуть было не увидел атаку лейб-гвардии и даже дернулся вперед, чтобы присоединиться к ним. Он видел, как палаш перерубил древко пики, будто простую ветку. Он видел, как потом череп улана был раздроблен этим палашом. Он видел также как лейб-гвардеец дергался как рыба, пронизанный острием. Он слышал хрип людей, делающих убийственные выпады, свист воздуха, выходящего из разрезанных легких. Он чувствовал запах крови и порохового дыма от выстрелов пистолетов. Кровь умирающих лошадей текла на дорогу, сразу же смешиваясь с дождевой водой. К тому времени как лорд Джон обнажил саблю и ткнул лошадь шпорами в бока, французы уже отступили, оставив дюжину убитых и вдвое большее количество раненых. Все произошло так стремительно, но знакомый лорда Джона, капитан Келли, которого Розендейл частенько встречал, будучи на королевской службе, улыбнулся его светлости.

— Задали им трепку!

— Отлично сработано, Нед!

— Когда проскочишь мимо пики, то дальнейшее не сложнее, чем резать кроликов, — капитан Келли начал вытирать кровь с лезвия своего палаша, — совсем не сложнее.

Лорд Джон представил себе, как это — пройти мимо пики, и счел, что это совсем не легко. После перестрелки, скача по деревенским улицам, он видел страх на лицах гражданских и почувствовал себя гораздо выше этих серых грязных созданий. Позже, на севере Женаппа, когда французы подошли близко, он отметил, как нервно стороны относятся друг к другу. Французы подходили поближе, и вроде уже должна была начаться рубка, но противные стороны расходились без драки. Это было очень странно.

Но самое странное — это ракеты. Лорд Джон много слышал о ракетных частях, ведь они были любимым детищем его бывшего начальника, Принца-Регента, но увидел их в действии впервые. Первая ракета попала поразительно точно и все французские артиллеристы в ужасе побежали от пушек, но следующий залп был отвратительным. Одна ракета вроде бы даже напугала группку офицеров штаба Лорда Оксбриджа и они ликующе завопили, когда она умчалась прочь со свистом и шипением.

Лорд Джон так сильно пришпорил лошадь, что она вышла из под контроля. Он смог обуздать кобылу лишь через сотню ярдов и, повернувшись, увидел, что ракета воткнулась в грязь и догорала. Пороховой заряд в ракете взорвался, не причинив вреда.

Затем, глядя на дорогу в поисках своих приятелей, он заметил Шарпа, направлявшегося прямо к нему.

Лорд Джон знал, что должен остаться на месте и принять бой. Но в следующее мгновение он понял, что умрет, если это сделает.

Он повернул лошадь и поскакал прочь.

Слуги лорда Джона ехали где-то впереди, вместе с обозом с кавалерийским имуществом. Харрис, его кучер, прискакавший из Брюсселя с письмом от Джейн, также уехал вперед, чтобы найти помещение для ночлега. Кристофер Мэнвелл и другие друзья Лорда Джона куда-то исчезли, убегая от ненормальной ракеты. Лорд Джон вдруг остался один под дождем, перед своим смертельным врагом.

Он отпустил поводья. У него была хорошая лошадь, пятилетка, отлично натренированная на охотничьих угодьях. Она была быстра и вынослива, и наверняка быстрее, чем лошадь Шарпа, а лорд Джон неплохо научился скакать по пересеченной местности. С дороги раздавались веселые возгласы отступающих артиллеристов, гадающих, с чего бы вдруг два офицера затеяли скачки.

Но Лорд Джон не обращал внимания ни на дождь, ни на возгласы. Только на то, что попал в затруднительное положение. Он проклинал себя, ему следовало скакать к коллегам под их защиту, а он в панике, наоборот, скакал в противоположную сторону. Он даже не осмеливался оглянуться. Он проскакал через поле, прямо по свежескошенной траве, затем по склону к живой изгороди, после которой еще через одно поле, к леску, в котором вроде бы была тропа обратно к главной дороге.

Его лошадь почти остановилась у живой изгороди, не столько из-за колючек, но в большей степени из-за того, что к ней пришлось подъезжать, глубоко утопая в грязи. Он яростно пришпоривал лошадь, и она смогла все-таки прорваться через колючки, забрызгав мундир лорда Джона грязью. Он снова пришпорил лошадь, выдираясь из липкой почвы. На пастбище ехать было легче, но даже здесь земля стала рыхлой от дождя.

Он доехал до деревьев, оглянулся назад и увидел, что Шарп еще только пробирается сквозь грязь возле ограды, и почувствовал себя в безопасности. Он въехал в плотные заросли леса, которые выглядели прекрасным местом, чтобы спрятаться. Дорога, по которой с грохотом ехали пушки была не более, чем в четверти мили, и ему просто надо под укрытием деревьев подъехать к обочине, а там он просто дождется своих приятелей. Он был уверен, что Шарп не рискнет убить его при свидетелях.

Он поехал помедленнее, давая лошади передышку. Дождь хлестал по вершине леса, стекая на нижние ярусы. Какой-то хруст справа от него заставил его резко повернутся в тревоге, но это была лишь белка, перепрыгнувшая с дерева на дерево. Он обмяк в седле, чувствуя отчаяние.

Отчаяние из-за потери чести. Честь была признаком джентльмена. Честь гласила, что джентльмен не бежит от врага, что нельзя замышлять убийство, и что нельзя показывать свой страх. Честь была той тонкой линией, которая отделяла человека от позора и лорд Джон, сгорбившийся в мокром седле в сыром лесу под черным небом знал, что его честь потеряна. Джейн в своем письме угрожала бросить его, если он вернет Шарпу деньги. Она спрашивала, как долго он собирается еще позволять Шарпу мешать их счастью? Если лорд Джон не урегулирует конфликт с Шарпом, то она найдет мужчину, который это сделает вместо него. Слово «мужчина» было подчеркнуто тремя линиями.

Он остановил лошадь. Слышно было, как впереди грохочут колеса пушек, а еще ближе, слышался стук копыт кавалерии, едущей на север.

Его изводило еще одно. Он бы не вынес, если бы с Джейн был кто-то другой. Его переполняла ревность. Он убеждал себя в том, что отчаянное желание Джейн выйти за него замуж — свидетельство силы ее любви, и не мог смириться с мыслью, что эта страсть будет направлена на то, чтобы осчастливить другого мужчину.

Звякнула упряжь. Лорд Джон поднял глаза и увидел перед собой Шарпа. Наверное Шарп догадался, что лорд Джон повернет назад под прикрытием деревьев, и поехал наперерез туда, где лес ближе всего подходил к дороге. Он стоял в двадцати шагах от лорда Джона и смотрел на него.

Лорд Джон почувствовал, что совершенно спокоен. Мгновением ранее он вздрогнул, испугавшись белки, но сейчас, перед лицом врага, зная точно, что сейчас будет, он сам удивлялся своему спокойствию.

Никто не проронил ни слова. Нечего было сказать.

Лорд Джон облизал губы. Он знал, что если попытается достать саблю, то этот убийца в зеленой куртке сразу набросится на него, так что держал руки подальше от отделанного серебром эфеса сабли и, не беспокоясь более о чести, достал длинноствольный пистолет, притороченный к седлу. Это было великолепное оружие, подарок Джейн, с капсюлями вместо кремня, элегантно загнутой рукояткой из орехового дерева и длинным стволом с золотой отделкой. Ствол был нарезной, что обеспечивало отличную меткость, а дорогие капсюли не давали осечек под дождем. Он взвел курок, приоткрыв маленький медный капсюль, внутри которого был порох. Если этот капсюль проткнуть, то огонь воспламенит заряд в пистолете.

Он поднял пистолет. Правая рука слегка дрожала и мушка колыхалась. Шарп не делал попыток защититься, ни спрыгивал с седла, ни доставал оружие сам. Дождь каплями стекал с пистолета. Лорд Джон пытался вспомнить, чему его учили. Не напрягаться, сделать глубокий вдох, выдохнуть половину воздуха, задержать дыхание и сразу же мягко спустить курок.

Шарп погнал лошадь вперед.

Это движение сбило прицел лорда Джона, пистолет в руке дрогнул, когда он попытался перемещать его, ловя двигающегося Шарпа. Казалось, что Шарпа вообще не волнует пистолет, как будто бы его совсем нет.

Лорд Джон посмотрел в глаза Шарпу. Он знал, что нужно нажать курок, но почему-то застыл от страха. Он слышал голоса недалеко от рощи и испугался того, что убийство могут увидеть, а он знал, что это будет убийство, и знал также, что его публично повесят, заменив лишь пеньковую веревку на шелковую из-за того, что он лорд. Он хотел спустить курок, но не мог пошевелить пальцем, а Шарп уже подъехал настолько близко, что они могли бы пожать руки, склонившись с седел. Шарп не сводил своего взгляда с глаз лорда Джона, хотя пистолет был направлен ему прямо в лицо.

Очень медленно Шарп поднял руку и потянул у него пистолет. Это движение вывело лорда Джона из транса и он попытался удержать оружие, но Шарп сильно сжал ствол и вырвал пистолет из пальцев Розендейла. Лорд Джон задрожал, ожидая мгновенной смерти.

Шарп снял курок с взвода, затем, держась за ствол правой рукой, а левой за рукоятку, он начал ломать пистолет. Это потребовало значительных усилий, но вдруг деревянная рукоять отломилась от дула, повиснув на паре заклепок, курок и спусковой механизм отлетел в сторону и Шарп, все еще не говоря ни слова, швырнул бесполезные куски дерева и металла Розендейлу на колени. Немалой стоимости ствол упал в траву, а рукоять зацепилась за сапог его светлости.

Лорд Джон затрясся и закачал головой, когда Шарп двинулся к нему, но стрелок лишь взялся за эфес сабли Розендейла и очень медленно потянул ее из ножен. Потом Шарп взглянул вверх, вложил узкий клинок между двумя толстыми ветками и сломал его. В руке осталось девять дюймов стали, остальное же упало куда-то в траву.

— Ты не достоин сражаться, — Шарп все еще держал обломок сабли.

— Я…

— Заткни свой поганый рот.

— Я…

Левой рукой Шарп хлестнул его по лицу.

— Я сказал, чтобы ты заткнулся, — сказал Шарп, — а ты не заткнулся. Слушай сюда. Мне плевать на Джейн. Дарю эту шлюху тебе. Но у меня в Нормандии поместье и мне требуется для него много чего прикупить, хренов Император забрал всех лошадей в свою долбаную армию, налоги во Франции просто дикие, а все мои деньги у тебя. Так что гони их обратно.

Лорд Джон не мог выдавить ни словечка. На глазах выступили слезы, может быть от дождя, может быть от стыда и позора.

— Что, шлюха уже все потратила? — спросил Шарп.

— Не все, — выдавил лорд Джон.

— И сколько осталось?

Лорд Джон не знал этого, Джейн ему не говорила, но он полагал, что не более пятисот фунтов. Он запнулся, опасаясь, что Шарп разъярится, узнав как мало осталось.

Но Шарпу вроде бы было наплевать. Пятьсот фунтов тоже было весьма немало и более чем достаточно для ремонта и восстановления поместья.

— Пиши расписку прямо сейчас, — велел он Розендейлу.

Лорд Джон сомневался, что его подпись будет иметь юридическую силу для законного истребования денег, но если Шарп будет этим удовлетворен, то лорд Джон с радостью напишет ему хоть тысячу таких расписок. Он откинул позолоченную крышку ранца, вытащил обтянутый кожей блокнот и карандаш. Быстро накарябал текст дрожащей рукой на влажном от дождя листке бумаги, затем вырвал лист из блокнота и молча протянул его своему мучителю.

Шарп прочел написанное и сложил листок пополам.

— Там, откуда я родом, — сказал он тоном учителя, — мужчины все еще продают своих жен. Знаешь, как они это делают?

Лорд Джон неуверенно покачал головой.

— Бедняки ведь не могут позволить себе развод, — продолжил Шарп, — но если все согласны, то женщина может быть продана. Это делается на рынке. Вокруг шеи обвязывается веревка, женщина приводится на рынок и продается тому, кто даст самую большую цену. И покупатель и цена, разумеется, заранее уже обговорены и известны, но аукцион придает пикантности. Видимо вы, напыщенные аристократические ублюдки, со своими женщинами так не поступаете?

Лорд Джон покачал головой.

— Нет, — выдавил он. Он начинал понимать, что Шарп не собирается убивать его, и немного успокоился.

— Но я не аристократичный ублюдок, — сказал Шарп, — я обычный парень из трущоб. Я сын шлюхи, рожден в канаве, так что я могу продать свою жену. Она твоя. Ты заплатил мне за нее, — Шарп убрал расписку в карман, — это все, что мне требуется. — Шарп нащупал седельную сумку, вынул из нее кусок веревки, которую обычно использовал как поводок для собаки и бросил грязный моток поперек седла Лорда Джона. — Надень петлю ей на шею и скажи, что купил ее у меня. Среди людей моего круга, милорд, такой развод ничуть не хуже, чем парламентский билль. Законники и церковь, правда, не признают такой развод, но кому какое дело, что думают эти жадные ублюдки? Она теперь твоя. Ты ее купил, так что можешь жениться, и я не стану вмешиваться. Тебе ясно?

Лорд Джон дотронулся до веревки. Он понимал, что над ним посмеялись. Беднота может и продавала жен, но уважаемый человек никогда не согласиться на такое.

— Я понял, — тихо сказал он.

— Однако если ты не вернешь мне деньги, милорд, то я найду тебя.

— Я понимаю.

Шарп все еще держал сломанную саблю. Он протянул ее эфесом Лорду Джону.

— Идите, милорд.

Розендейл взял сломанный клинок, взглянул еще раз в темные глаза Шарпа и уехал прочь. Он выехал из леса, веревка все еще болталась у него в седле, въехал на дорогу, по которой уже ехали последние в колонне пушки.

* * *

Шарп постоял несколько минут и тихо ругался про себя, ибо не стоило глумиться над слабым. Но затем решил, что совершил неплохую сделку. Обменял изменницу-жену на новую крышу в поместье Люсиль. Он похлопал по карману, где лежала расписка, и повернул лошадь. С тех пор как он забрал у лорда Джона пистолет его все время трясло: он понял, что это был непромокаемый пистонный пистолет. Иначе бы он не стал так медленно подъезжать к Розендейлу.

Харпер ждал Шарпа на дороге. Он видел, как из лесу выехал напуганный Розендейл, и теперь на пару с ошеломленным Доггетом смотрел, как Шарп выезжает на мощеную дорогу.

— Что случилось? — спросил Харпер.

— Он обмочился и купил мою жену.

Харпер рассмеялся, а Доггет не стал расспрашивать о подробностях. Позади них в улан снова выстрелила пушка, заставив Шарпа взглянуть в направлении преследователей.

— Пошли, — Шарп подставил лицо дождю и, пришпорив лошадь, поехал на север.

* * *

В двадцати милях к югу от Брюсселя дорога на Шарлеруа и Францию превращалась в широкую главную улицу деревни Ватерлоо. К югу от деревни от дороги отходила тропа в лес Суанье, где селяне пасли свиней и заготавливали дрова. В двух милях от деревни было огромное поле возле деревушки и перекрестка Мон-сен-Жан. В полумиле дальше к югу дорога проходила по вершине плоского холма. На вершине холма рос одинокий вяз рядом с дорогой, которая спускалась в широкую долину, поделенную на поля ржи, ячменя, овса и просто кормовой травы. Затем, через примерно три четверти мили, дорога снова взбиралась на гребень холма. На вершине второго, южного, холма стояла разукрашенная таверна Ля-Бель-Альянс.

Если армия займет позицию на вершине первого холма, где рос вяз, а противная сторона соберется на втором холме, то эта долина и станет полем сражения.

Между двумя холмами дорога была прямой, словно шомпол. Путешественник, едущий по дороге не увидел бы в долине ничего примечательного, кроме изобилия злаков и прочных каменных фермерских домов. Это было отличное место для фермерского хозяйства.

В центре долины, прямо возле дороги, стояла ферма под названием Ла-Хайе-Сант. Это была процветающая ферма с внутренним двором, выложенным каменными плитами и прочными каменными стенами. В трех четвертях мили к востоку от долины располагалась группа домов возле фермы, под названием Папелот, а на западе была еще одна большая ферма с каменными стенами и обширным садом, примыкающем к лесу. Эта западная ферма назвалась Угумон.

Если бы требовалось защитить северный холм от атаки с юга, то поместье Угумон могло служить как бастион на правом фланге. Ла-Хайе-Сант — как бастион в центре, а Папелот — бастион на левом фланге обороны.

Все три фермы располагались в долине прямо перед северным холмом, а на самом холме могли встать в шеренги солдаты, так что три фермы в долине служили бы как волнорезы, рассекающие большую атаку на несколько маленьких. Если бы штурм проходил по долине, то штурмующие были бы оттеснены от ферм и сжаты в пространстве между ними, и стало бы возможным вести по ним огонь и с фронта и с флангов.

Но для атакующих положение могло стать еще хуже. Если взглянуть на север с таверны Ла-Бель-Альянс, то нельзя было увидеть, что находится позади холма, на котором рос вяз. Издалека можно было разглядеть пастбище, ведущее к лесу Суанье, но из-за холма нельзя было разглядеть скрытую тропу, ведущую с запада на восток от холма и по которой обороняющиеся могли быстро перебросить подкрепление на наиболее угрожаемый участок.

Но возможно, что это не имело значения для атакующего, раз он был Императором Франции, Наполеоном Бонапартом, человеком, влюбленным в войну, привыкшим к славе, уверенным в победе, за которым шли ветераны, уже в этой войне побившие пруссаков и заставившие британцев отступить от Катр-Бра. Кроме того, склон холма с вязом был не очень крутым. Человек может взобраться на него не сильно напрягаясь и не сбивая дыхание, а Император знал, что у его противника не слишком много хороших солдат для обороны склона. Также Император многое узнал от перебежчиков-бельгийцев, которые рассказывали про страх и панические настроения в британском лагере. Некоторые генералы Императора, которых Веллингтон побеждал в Испании, призывали к осторожности, но Император не слушал их. Англичанин, говорил он, это генерал-сипай, который умеет воевать лишь против недисциплинированных и больных орд индийцев, а Император это признанный мастер войны, закаленный в битвах против лучших армий континента. Наполеону было без разницы, где Веллингтон собирается держать оборону: он побьет его и войдет в Брюссель победителем.

Герцог Веллингтон выбрал для обороны холм, с растущим одиноким вязом на нем. И ждал.

Дождь ослабел, но не прекратился. Когда последние части британской пехоты входили в Ла-Бель-Альянс они могли различить за деревьями Угумона косые струи дождя, уходящие к западу. Не то, чтобы это их волновало. Они просто шли, таща свои заплечные мешки, патронные сумки, фляги с водой, мушкеты и байонеты; семьдесят фунтов багажа на человека. Многие из них шли маршем всю предыдущую ночь, а теперь еще и весь день, да еще под проливным дождем. Их плечи до крови были стерты мокрыми лямками сумок. Сухими были только заряды, обернутые промасленной бумагой и запрятанные глубоко в патронные сумки. Телеги с продовольствием были давно пусты, так что люди, прикончив все свои запасы, были еще и голодными. Телеги снабжения, которые так и не доехали к Катр-Бра, все еще прорывались по небольшим затопленным дорогам к перекрестку Мон-сен-Жан. В телегах была запасные боеприпасы, оружие, запасные кремни, бочки с солониной, хлебом, ромом, а также ящики с хрустальными стаканами и столовой посудой, чтобы придать лоск офицерским палаткам. Вместе с телегами снабжения по холодной грязи шли женщины, шли к своим ожидающим сражения мужчинам.

Эти мужчины расположились за гребнем холма, где рос вяз, и ждали. Квартирмейстеры распределяли места для батальонов на промокших полях. В лес отправили отряды лесорубов заготавливать дрова. В Мон-сен-Жан встали на стражу провост-маршалы, герцог Веллингтон особо предупредил, что у местного населения воровать воспрещается, но, несмотря на предупреждение, в деревне вскоре не осталось ни одной курицы. Люди разожги костры, пожертвовав для них несколько зарядов, без которых невозможно было запалить промокшие дрова. Никто не делал укрытий, для этого не хватало дерева, да и дождь все равно бы просочился сквозь щели. Красная краска от мундиров, промокнув, пачкала серые штаны и когда нас люди мало-помалу разошлись по своим перепачканным палаткам, их мундиры приобрела грязно серый цвет.

Кавалерия добралась до места к полудню. Офицеры штаба определили им место позади пехоты. Лошадей привязали к длинному ряду колышков, часть всадников начала косить траву, а других приставили к насосам качать воду в ведра. Кузнецы пошли проверять у усталых животных подковы и чинить их по мере надобности.

Артиллеристы расположили свои пушки чуть дальше гряды, и большинство орудий было скрыто из виду для любого наступающего врага, хотя пушки все равно могли стрелять вниз по склону. В центре холма, прямо возле вяза и живой изгороди спрятали еще несколько орудий.

Артиллеристы разместились возле опушки, недалеко от своих пушек и, как заметила пехота, у артиллеристов были свои палатки, артиллерия единственная в армии имела закрытые телеги. Ни одна пушка не может воевать без снабжения, а батарее из шести орудий требуется телега с запасными колесами, телега с фуражом, две телеги с разным имуществом, восемь телег боеприпасов, девяносто две лошади и семьдесят мулов. Так что территория между холмом и лесом вскоре была заполнена до отказа людьми и лошадьми. Дым от костров затянул все небо. Канавы затопило дождевой водой, и она полилась на поля, где должны были спать солдаты.

Несколько офицеров прошли чуть вперед, чтобы взглянуть на юг. Они видели, как последние части британской кавалерии и артиллерии добираются до места. Дорога опустела. Фермеры со своими семьями, чернорабочие и домашний скот давно уже ушли из трех ферм в низине долины. Никакого движения больше не было. Британские артиллеристы, стоя неподалеку от своих пушек, ждали своих целей.

Рано утром дождь прекратился, хотя ветер был все еще сырой и холодный. Некоторые пехотинцы попробовали высушить промокшие мундиры, раздевшись догола и развесив униформу над кострами.

Вдруг с холма раздался пушечный выстрел.

Несколько раздетых пехотинцев подбежали к гребню холма и увидели, что девятифунтовка выпалила в отряд французских кирасиров, скачущих по долине. Выстрел заставил этих бронированных всадников остановиться. Одна лошадь ржала и била ногами, а ее всадник лежал, не шевелясь. Остальные вражеские кавалеристы собрались возле дальнего склона возле Ла-Бель-Альянс. Возле гостиницы развернулась батарея из четырех французских орудий. Были различимы крошечные фигурки французских пушкарей, суетящихся возле пушек, затем они отбежали, и пушки выпалили в сторону британских батарей.

В ответ выстрелили все британские пушки на гребне холма. Массивный залп прогрохотал будто недавний гром. Весь гребень холма затянуло дымом, воздух наполнил свист ядер и глухие удары в грязь посреди вражеской кавалерии. Штабные офицеры поскакали вдоль гребня, приказывая артиллеристам прекратить огонь, но было уже поздно. Французские штабные офицеры, глядя на позиции британцев из таверны, увидели, что столкнулись не с горсткой отступающих пушек, а с артиллерией целой армии. По дыму они могли даже видеть, где расположены эти пушки.

Теперь Император знал, что отступление британцев закончилось, и генерал-сипай выбрал место сражения.

В местечке среди ферм, колосящихся полей, пастбищ, фруктовых садов стояли три фермы: как крепости, которые завтра французы должны будут взять, а британцы удержать. Это местечко называлось Ватерлоо.

Глава 11

— Неподходящий день для крикета, а, Шарп? — шуткой приветствовал Шарпа подполковник Форд, хотя шутки сейчас были вряд ли уместны. Полковник с майором Вином пригнулись возле живой изгороди, прячась от ветра за тремя сломанными зонтами.

Шарп счел это приветствие как знак того, что его простили за вчерашнюю узурпацию власти над батальоном. Шарп приказал батальону убегать к деревьям, а Форд в это время лишь раздумывал что делать, но вроде бы Форд не имел желания выяснять отношения. Вин, сидевший на корточках возле корней деревьев живой изгороди, недружелюбно взглянул на стрелка.

— Я хочу навестить мою старую роту. Если вы не против, Форд? — Говядина и хлеб, которые Шарпу предал Ребек, все еще лежали в сумке Шарпа. Ему не нужно было разрешение Форда, чтобы прийти к лагерю личных волонтеров Принца Уэльского, но спросить такого разрешения было бы любезным жестом, тем более после того как Ребек прочел Шарпу лекцию о пользе такта и дипломатичности. Лейтенанта Доггета Шарп услал в Ватерлоо, где расположились на постой генералы, но сам Шарп не желал встречаться с Принцем. Он предпочел ему компанию своего бывшего батальона.

Шарп и Харпер отыскали своих бывших сослуживцев, сидящих на корточках возле маленьких костров, разожженных из мокрой соломы и веток от живой изгороди. Майор д`Аламбор собирал письма тех, кто умел писать и кто хотел передать своим семьям весточку.

Снова пошел дождь. Люди проголодались и замерзли, хотя ветераны войны в Испании и говорили, что в сравнении с той кампанией эта — просто рай. Новобранцы же, не желая прослыть нюнями перед ветеранами, молчали и не жаловались.

Ветераны роты освободили место поближе к костру для Шарпа и Харпера, и Шарп заметил, что ветераны собрались возле одного костра, а новобранцы возле другого. Но даже ветераны нервничали в эту дождливую ночь. Шарп подтвердил слухи, что пруссаков побили, но обещал, что армия маршала Блюхера отступает по дорогам параллельно с британцами, и что маршал обещал с первыми лучами солнца выступить на помощь Веллингтону.

— А где сейчас пруссаки, сэр? — спросил его сержант Хакфилд.

— Там, — Шарп ткнул пальцем налево. Позиция личных волонтеров Принца Уэльского была на правом фланге британцев, почти по центру между вязом и дорогой, ведущей вниз к Угумону.

— А далеко они от нас, сэр? — продолжал расспросы Хакфилд.

Шарп пожал плечами.

— Не очень. — Собственно, он и сам не знал, ни где лагерь пруссаков, ни даже то, действительно ли маршал Блюхер собирается пойти на помощь, но Шарп понимал, что должен дать этим людям надежду. Новобранцы придвинулись поближе к ветеранам, чтобы послушать разговор. — Самое главное, — громко произнес Шарп, — что пруссаки подойдут утром и будут сражаться.

— Если дождь не прекратится, то нам потребуются не пруссаки, а чертов флот. — Рядовой Клейтон посмотрел на небо. Дождь хлестал по киверам дрожащих людей и стекал в канавы и туда, где стояли офицерские лошади.

— Этот дождь уничтожит весь урожай, — сказал Чарли Веллер, потом сорвал ржаной колос и покачал головой. — Все сгниет за неделю.

— Зато в следующем году урожай будет отличным. Кукуруза хорошо растет на мертвых телах, — ухмыльнулся Хэгмэн, самый старый солдат роты. — Мы уже видели это в Испании, верно, мистер Шарп? Мы видели, как овес вырастает выше лошадиного роста там, где были битвы. Корни питаются соками трупов.

— Они даже не закапывают их. Помните то место в Испании? Все эти черепа вокруг? — Клейтон наморщил лоб, припоминая название места, через которое их батальон проходил через несколько недель после сражения.

— Салли-Манкер, — подсказал Харпер.

— Да, точно! Там черепов валялось больше, чем васильков! — Клейтон специально сказал это громко, чтобы впечатлить новобранцев, жадно прислушивающихся к разговору, и не снизил голос даже когда близко к их биваку подошел голландско-бельгийский батальон пехоты. — Надеюсь, завтра эти ублюдки будут стоять в шеренге не рядом с нами, — враждебно сказал он.

Раздались одобрительные возгласы. И офицеры и рядовые батальона личных волонтеров Принца Уэльского могли между собой делиться на опытных ветеранов и зеленых новобранцев, но объединялись в нелюбви к чужакам, если только эти чужаки не доказали, что они такие же стойкие, изобретательные и умелые, как и красномундирники. Для них их батальон был всем, их семьей. Если ими руководили правильно, то они сражались яростно и умело, а если нет — то могли рассыпаться как проржавевший мушкет. Эта мысль заставила Шарпа взглянуть на полковника Форда.

Клейтон все еще с отвращением смотрел в сторону голландско-бельгийского батальона.

— Держу пари, что уж эти то спать лягут сытыми. Сволочи воевать не умеют, но вот пожрать мастаки, выглядят упитанными. А у нас тут ни крошки жратвы.

Дэнел Хэгмен рассмеялся.

— Помните ту ветчину, что мы продали португальцам? Это же были вы, мистер Шарп?

— Нет, не я, — сказал Шарп.

Ветераны начали весело подтрунивать.

— Это были вы! — Клейтон, умный и нахальный мошенник показал пальцем на Шарпа, затем рассказал ту историю для новобранцев. — Мы стояли рядом с португальскими парнями, а они уже подъели все до крошки и страшно голодали, а мистер Шарп разрубил несколько французов на куски, подкоптил над костром и продал их португальцам, выдав за ветчину.

Новобранцы нервно сглотнули и взглянули на офицера, который, казалось, смутился от рассказа.

— Ну, португальцы вроде не жаловались, — сказал Харпер.

— Вы правда сделали это? — очень тихо спросил Шарпа д`Аламбор.

— Господи, конечно нет. Это был другой стрелок. Португальцы тогда сожрали даже своих собак, вот кто-то и решил сотворить с ними такую шутку, — Шарп был удивлен, что эту историю теперь приписывают ему, но знал, как люди любят придумывать, фантазировать и обвешивать любую историю всякими подвигами, поэтому было бесполезно пытаться отрицать что-либо.

— Неплохо бы иметь этих португальцев рядом с собой завтра. — Дэниел Хэгмен зажег свою трубку прутиком из костра. — Они тогда отлично дрались, — это заявление тоже заслужило одобрительные слова ветеранов.

— Завтра ведь все будет нормально, мистер Шарп? — спросил Чарли Веллер с явным беспокойством в голосе.

— Все будет отлично, парни. Запомните одно. Сперва убивайте их офицеров, цельтесь в живот людям и лошадям, — он говорил это для новобранцев, которые никогда не сражались, им не помешает знать что-нибудь, что придаст им уверенности в сражении.

Веллер потрогал банку с водой, она была все еще едва теплой. Он подбросил еще хвороста в костер. Шарп надеялся, что парень останется в живых. Веллер не был похож на других. Это был сельский парень, вступивший в армию из чувства патриотизма и жажды приключений. Эти мотивы помогли ему стать хорошим солдатом, хотя и не лучше тех, которые польстились на королевский шиллинг[406] или попавших в армию по менее благородным мотивам. Клейтон был вором, и, скорее всего, его бы повесили, если бы он не надел красный мундир, но его хитрость и скрытность сделали его отличным стрелком. Большинство людей вокруг костра были пьяницами и преступниками. Это были отбросы Британии, но в бою они были упрямы, как мулы. По мнению Шарпа они были отличными бойцами, и он бы не предпочел им никаких других. Выглядели парни отнюдь не воинственно: маленького роста, покрытые шрамами, беззубые и грязные, но завтра они покажут Императору, как могут драться британцы, хотя сейчас их больше всего волновал вопрос, когда же прибудет положенная порция рома.

— Квартирмейстер обещал, что к полуночи они доберутся, — сказал роте капитан д`Аламбор.

— Сволочи обозные, — сказал Клейтон. — Наверняка уже дрыхнут.

Шарп с Харпером провели в роте еще с полчаса, рассуждая о шансах захватить у французов передвижной бордель. Все британские солдаты были убеждены, что французы ходят в поход с подобными борделями; его еще никогда не удавалось захватить, однако он прочно занимал место в солдатских верованиях как некий достойный военный трофей.

— Они неплохо держатся, — сказал Шарп д`Аламбору. Офицеры пошли к гребню холма, а Харпер отправился за лошадьми.

— Да, неплохо, — подтвердил д`Аламбор. Он все еще был одет в бальную одежду, уже всю перепачканную и изодранную. Его штатный мундир куда-то запропастился вместе с остальным багажом. С одного бального башмака слетела пряжка, и башмак держался на ноге с помощью веревки, обмотанной вокруг стопы. — Они хорошие ребята, — с теплотой сказал он.

— А ты как, Дэлли?

Питер д`Аламбор печально улыбнулся.

— Никак не могу избавиться от зловещего предчувствия. Это смешно и глупо, я знаю, но не могу.

— У меня было такое перед Тулузой, — признался Шарп, — Паршиво было, но я ведь жив.

Д`Аламбор, который бы не признался в своем страхе ни перед кем, кроме самых близких друзей, помолчал минуту.

— Я смотрю на пшеницу возле дороги и размышляю. Вы замечали, что где бы не прошли наши телеги снабжения, то зерно везде опадает? Оно растет целый сезон, а затем просто погибает. По-моему, это очень похоже на жизнь солдата. Мы проходим, оставляем после себя след, а потом умираем.

Шарп уставился на своего друга.

— Боже мой, да ты совсем плох!

— Тяжелое наследие предков-гугенотов, я полагаю. Меня мучает, что я попусту трачу жизнь. Я говорю себе, что я тут, чтобы наказать французов, но правда в том, что только шанс получить майорский чин держит меня в армии. Мне нужны деньги, понимаешь, но это низменный мотив. Это ведь плохо, идти в армию из-за денег, верно? И поэтому мне суждено остаться здесь, удобрять бельгийскую рожь.

Шарп покачал головой.

— Я тоже здесь только из-за денег, приятель. — Они дошли до гребня холма и могли видеть вереницу французских костров за перевалом. — Так что ты будешь жить, Дэлли.

— Ну я так и говорю себе, а затем снова убеждаюсь в обратном. — д`Аламбор помолчал, затем сказал: — За пару пенсов я бы ускакал и спрятался. Я думаю об этом весь день.

— Такое бывает со всеми, — Шарп помнил свой собственный страх перед сражением в Тулузе. — Страх исчезнет, как только начнется битва, Дэлли. Ты ведь знаешь это.

— Я не один такой, — д`Аламбор не обратил внимание на слова Шарпа. — Сержант Хаксфилд вдруг начал читать Библию. Если бы я не знал его, я бы заподозрил, что он заделался методистом. Он сказал мне, что «отмечен смертью» и умрет в этой кампании, хотя он не беспокоится об этом, ибо его душа вместе с Богом. Майор Вин заявил то же самое. — д`Аламбор неприязненно взглянул в сторону живой изгороди, где прятались от дождя полковник Форд и майор Вин. — Они спрашивали меня, не думал ли я о том, чтобы провести завтра утром церковную службу. Я сказал им, что это дурацкая идея, но не сомневаюсь, что они отыщут какого-нибудь дурака-капеллана, который проведет им службу. Вы заметили, какими мы становимся набожными? Мы не были такими в Испании, и вдруг праведные добродетели завладели старшими офицерами. Утром я тоже помолюсь, но не собираюсь делать это при всех. — Он попытался очистить грязь со своих туфель пучком травы, но бросил это безнадежное занятие. — Извините, Шарп. Мне не следовало загружать вас этим.

— Да бросьте вы, все нормально.

— До вчерашнего дня все было нормально. — продолжил д`Аламбор, — но те всадники лишили меня мужества. Я трясся от страха как младенец, когда они атаковали нас. Ну и из-за полковника тоже. Я совсем потерял веру в Форда. А еще из-за Анны, я чувствую, что не заслуживаю, а когда человек слишком счастливый и удачливый, то его ждет расплата за это.

— Любовь делает нас уязвимыми, — признал Шарп.

— Разве это правильно? — сказал д`Аламбор, — ведь мы делаем доброе дело и это должно придавать нам уверенности.

— Добро дело?

— Мы бьем французов, — объяснил д`Аламбор.

Шарп улыбнулся.

— Несомненно, они говорят то же самое о нас.

Д`Аламбор помолчал минуту, затем вдруг с пылом в голосе сказал:

— Я не имею ввиду Люсиль, разумеется, но французы — это отвратительный народ, Шарп. Я не забыл, что они сделали с моей семьей и нашими собратьями по вере. А их революция? Все эти погибшие невинные бедняги. И Бонапарт не лучше. Он нападает, затем ворует все из завоеванных стран и при этом постоянно твердит о добродетели, законности и славе французской цивилизации. Их добродетели фальшивые, закон применяется только для собственного обогащения, а их цивилизация — это кровь.

Шарп никогда не ожидал услышать от своего элегантного апатичного друга такой враждебности.

— Большинство французов не такие, Питер.

Д`Аламбор, казалось, смущен тем, что выдал свои чувства.

— Прощу прощения. Вы, должно быть, считаете меня слишком резким. Мне нравится Люсиль, вы знаете это. Разумеется, французы не злые, но их правительство…, — он запнулся, видимо не желая высказаться о французах еще хуже.

Шарп улыбнулся.

— Там, где мы с Люсиль жили, говорили, что Франция благословлена Богом и проклята Парижем. Они считают Париж злым местом, населенным отвратительными и жадными людьми.

— Прямо как Лондон, — д`Аламбор тоже улыбнулся, — Вы же не скажете Люсиль о том, что я сказал сейчас про французов? Мне бы не хотелось обижать ее.

— Естественно, не скажу.

— Может, вы окажете мне одну услугу?

— С удовольствием.

Д`Аламбор достал из кармана влажное измятое письмо.

— Если меня завтра убьют, передайте это Анне. И скажите ей, что я не страдал, что я умер мгновенно. Никаких хирургов, ампутаций, никаких ран, всего лишь пуля в сердце, какой бы на самом деле ни оказалась моя смерть.

— Мне не придется передавать ей это письмо, но я сохраню его, и вы сделаете это сами, — Шарп запихнул письмо в карман, затем повернулся на раздавшиеся справа мушкетные выстрелы, рядом с поместьем Угумон.

Группа французов убегала от сада, откуда раздались мушкетные выстрелы британцев. Шарп увидел красномундирников, идущих вперед между деревьев к югу от фермы. Должно быть, французы послали целый батальон, чтобы разведать, есть ли на ферме гарнизон или же противник отправил солдат лишь на заготовку дров, однако голубые мундиры наткнулись на плотный огонь. С фермы к лесу бежали еще британцы.

— Что меня раздражает, — д`Аламбор даже не обратил внимания на перестрелку, — это то, что я не знаю, как я умру.

Шарп презрительно мотнул головой, как бы отгоняя страхи друга.

— К исходу лета, друг мой, мы с тобой будем сидеть в парижском кабаке и пить вино. И возможно даже не будем вспоминать этот день в Бельгии! А ты отправишься домой, женишься на Анне и будешь счастлив.

Д`Аламбор рассмеялся.

— А вы, Шарп, что будет с вами? Вы вернетесь в Нормандию?

— Да.

— А местные жители как отнесутся, что вы воевали против Франции?

— Не знаю. — Эта мысль часто посещала и Шарпа, и Люсиль. — Но я бы хотел вернуться, — продолжил Шарп. — Там я счастлив. Я хотел сделать в этом году немного кальвадоса. В поместье когда то его немало заготавливали, но уже лет двадцать или больше не делали. Местный доктор мне помогает. Он хороший человек. — Шарп вдруг припомнил встречу с лордом Джоном и его расписку, которая, если была не просто писулькой, позволит столько много сделать в поместье Люсиль. — Я сегодня встретил этого гада, Розендейла. Заставил его написать расписку. Полагаю, что вы не против.

— Ну конечно нет, — сказал д`Аламбор.

— Странно, но мне он начал нравиться. Не знаю, почему, но мне его жалко.

— Возлюби врага своего, — с издевкой процитировал д`Аламбор. — Благословите проклинающих вас, ненавидящим вас делайте добро. Я ведь говорил вам, что мы стали более набожными, даже вы.

— Однако завтра мы будем убивать французов, — улыбнулся Шарп и протянул д`Аламбору руку. — С тобой все будет в порядке, Питер. И завтра вечером мы вместе посмеемся над сегодняшними страхами.

Они пожали друг другу руки.

Французы отступили из сада, и огонь затих. На западе мелькнула молния, прокатился раскат грома, и снова начался сильный дождь.

Две армии собрались и ждали наступления утра.

* * *

На двери каждого дома в Ватерлоо была сделанная мелом надпись: это квартирмейстеры помечали какие в каких домах будут расквартированы офицеры штаба. На гостинице напротив церкви были написаны слова «Его Светлость Лорд Веллингтон», а на находящемся через два дома двухэтажном особняке «Граф Оксбриджский». А на следующем доме «Его Королевское Высочество Принц Вильям Оранский». В эту ночь крышей над головой маркизов и графов стали домики с соломенными крышами и кучами навоза под окнами, но те, у кого была крыша над головой, могли считаться счастливцами, им не придется терпеть холод и дождь.

В доме графа Оксбриджского возле обеденного стола с вареной говядиной с бобами толпились офицеры. Это был ранний ужин, ибо весь штаб должен будет встать задолго до рассвета. В центре стола, рядом с канделябром, лежала сломанная сабля лорда Джона. Один из офицеров увидел, что сабля сломана, когда лорд Джон хотел ее выбросить, и спросил, как это он умудрился сломать оружие. Сказать правду было невозможно, и лорд Джон придумал подходящее объяснение.

— После того как ракета взорвалась, — объяснил он штабным офицерам, — проклятая лошадь понесла.

— Тебе надо поучиться ездить верхом, Джон.

Лорд Джон подождал, пока утихнет хохот.

— Скотина понеслась в лес по другую сторону дороги, а там прятались трое улан.

— В зеленых мундирах или в красных? — спросил граф Оксбриджский, только что вернувшийся с совещания у герцога Веллингтона, садясь на свое место за столом.

— В зеленых, Гарри. — Это он знал, так как видел отступающих от лейб-гвардейцев улан в зеленых мундирах. — Я застрелил одного из пистолета, но его пришлось бросить и вытащить саблю. Черт возьми, это был весьма дорогой пистолет.

— Капсюльный пистолет Мортимера, с нарезным стволом, — подтвердил стоимость пистолета Кристофер Мэнвелл. — Обидно потерять такой, Джон.

Лорд Джон пожал плечами, давая понять, что это пустяки.

— Второй улан бросился на меня, я отбил острие копья саблей и воткнул ее ему в живот, а третий гаденыш чуть не насадил меня на копье, как цыпленка на вертел. — Он скромно улыбнулся, — я уже думал, что погиб. Я рубанул его, но он увернулся. Вытащил свою саблю и, отбивая его удар, моя сабля сломалась. А затем, третий француз повернулся и ускакал прочь.

Офицеры посмотрели на сломанную саблю, лежащую, как трофей, на столе.

— Фокус в том, — сказал Розендейл, — чтобы увернуться от копья. После этого это не труднее, чем резать кроликов. В самом деле.

— Пока твоя сабля не сломается, — сухо сказал Кристофер Мэнвелл.

— Да, пожалуй.

Граф нахмурился.

— Ну, если третий убежал прочь, чего ж ты не подобрал свой дорогой пистолет, Джонни?

— Там могли быть и еще уланы. Я подумал, что лучше убраться побыстрее! — лорд Джон смущенно улыбнулся. — Честно говоря, Гарри, я перепугался! Короче, я хлестнул лошадь и умчался оттуда как умалишенный!

Кристофер Мэнвелл, который казался впечатленным этой историей менее других офицеров, подтвердил последние слова Розендейла.

— Ну да, он вернулся на дорогу бледный, как полотно.

— Молодец, Джонни, отлично сработано, — сказал граф Оксбриджский. — Убил парочку мерзавцев. Молодец. — Раздались аплодисменты, затем Кристофер Мэнвелл спросил графа, о том, что обсуждалось на совещании герцога Веллингтона.

Но у графа не было никаких новостей. Он был второй по чину в армии после герцога и хотя этот пост давал ему право знать, что герцог запланировал на завтра, на его вопрос он не получил ответа. Герцог сказал, что его планы полностью зависят от Наполеона, а поскольку Наполеон не взял на себя труд информировать Веллингтона о своих планах, то и Веллингтон ничего не может сказать графу.

— Полагаю, что мы дадим ему атаковать нас, а затем погоним прочь, — лениво сказал граф, будто то, что случится завтра, было ему совсем неинтересно.

— А пруссаки на подходе? — спросил Мэнвелл.

— Я думаю, что придется воевать без чертовых германцев, — граф подвинул коробку с сигарами к середине стола. — Но одно я знаю точно, джентльмены. Без сомнения, Англия будет гордиться своей кавалерией.

— Браво! — воскликнули офицеры.

После ужина Кристофер Мэнвелл отыскал Розендейла, стоящего на крыльце дома и смотрящего куда-то вдаль.

— Хотел бы я быть там и помочь тебе с теми уланами, — сказал Мэнвелл.

Возникла пауза, и уже казалось, что лорд Джон не ответит, затем он пожал плечами.

— Гарри так уверен в нашей завтрашней победе.

Мэнвелл затянулся сигарой.

— Странно, Джонни. После того как ты вышел из леса, буквально через пару мгновений после тебя оттуда выехал полковник Шарп. Тебе повезло, что он тебя не заметил.

Снова возникла пауза, затем Розендейл с горячностью заговорил.

— Он меня заметил. И конечно, там не было никаких улан. А что я должен был сказать? Сказать Гарри и всем остальным как меня унизил этот стрелок?

— Прости, — Мэнвелл был впечатлен признанием Лорда Джона и смущен, что заставил друга страдать своим вопросом.

— Я написал ему расписку. И это не принесет мне ничего хорошего. Джейн не даст мне денег, пока я не женюсь на ней, но Шарп этого не знает, — рассмеялся вдруг лорд Джон. — Он дал мне кусок веревки и сказал, что это такой развод по-крестьянски. Сказал, что я могу жениться на ней.

Мэнвелл улыбнулся, но ничего не сказал. В канавах по сторонам мощеной дороги бурлила вода. По улице прямо по лужам с проклятиями бежал часовой открывать ворота для офицера. Ординарец повесил лампу над конюшней дома, где был расквартирован Принц Оранский.

— Это вопрос чести, — сказал лорд Джон, глядя в темноту.

— Прошу прощения?

— Завтра все будет решаться. — Он был слегка пьян и в его голосе были отголоски истерики. — До вчерашнего дня я и не предполагал, что такое битва. В ней нет компромисса. Победа или поражение, ничего промежуточного. Это так просто. Возможно, поэтому у лучших солдат такие простые мысли, — он наклонил факел, чтобы видеть своего друга. — Понимаешь, чтобы сохранить женщину я должен убить мужчину, а мне не хватит духу сделать этого. Да он и не заслуживает смерти! Это ведь его деньги! Но если я поступлю как честный человек, то потеряю женщину, а я не знаю, как смогу жить без нее.

— Уверен, что сможешь, — прервал было Розендейла Мэнвелл, но лорд Джон не замолчал.

— Нет! — Лорд Джон не мог говорить об этом. Он спросил у Мэнвелла. — Как ты считаешь, утраченную честь можно восстановить на поле боя?

— Не знаю места лучше, чтобы сделать это, — Мэнвелл почувствовал жалость к своему другу. До этого момента он не осознавал, как сильно обесчестил себя лорд Джон.

— Значит завтра самый важный для меня день, — сказал Лорд Джон, — ибо завтра я верну свою честь в отчаянной битве, — он улыбнулся, сознавая драматичность своих слов. — Но чтобы сделать это мне понадобится сабля, а моя запасная сабля в Брюсселе. Буду признателен, если ты одолжишь мне одну из своих.

— С удовольствием.

Лорд Джон посмотрел в темноту.

— Хотел бы я, чтобы это прекратилось. Я имею ввиду дождь, — поспешно добавил он.

— Мне кажется, он уже слабеет.

На западе небо разрезала молния, через несколько секунд раздался раскат грома, будто на небе выстрелили из пушки. Из домов на улице доносились смех и пение, изредка прерываемые звуком затачиваемого о точильный камень лезвия. На звук грома воем откликнулась собака, а в конюшнях заржали лошади.

Лорд Джон зашел в дом. Он может вернуть честь и Джейн, став героем. Завтра.

Глава 12

Капитан Гарри Прайс, командир первой роты личных волонтеров Принца Уэльского, забрался на импровизированную вышку, сделанную из ящиков с амуницией. Прямо перед ним, стоя в жидкой грязи, стояли сорок офицеров пехоты, собравшихся из разных батальонов. Уже сильно стемнело, дождь поутих.

— Готовы, джентльмены? — спросил Прайс.

— Давай, начинай!

Прайс, явно рисуясь, отвесил поклон собравшимся, и взял у сержанта Хакфилда первый предмет. Он поднял над собой серебряные карманные часы.

— Джентльмены, часы принадлежали майору Миклвайту! Предмет слегка запачкан кровью, но хорошая чистка и они снова будут как новые. Предлагаю вам, джентльмены, карманные часы работы Мастерсона из Экзетера!

— Никогда о нем не слышал! — раздался голос.

— Ваша необразованность нам неинтересна. Мастерсоны — это очень известная и уважаемая фирма. Отец всегда носил часы этой фирмы и никогда в жизни не опаздывал. Мне показалось, что кто-то предложил за них фунт стерлингов?

— Шиллинг!

— Ну, кто больше! У майора Миклвайта осталась вдова и трое малышей. Вы же не хотите, чтобы ваши жены и дети остались без куска хлеба из-за нескольких жадюг, не проявивших великодушия! Кто предложит фунт стерлингов?

— Один флорин!

— Это вам не дешевый магазинчик, джентльмены. Кто-нибудь дает фунт?

Никто не давал. В конце концов, за часы Миклвайта дали шесть шиллингов, а его кольцо-печатка ушло за шиллинг. Отличную серебряную кружку капитана Карлайна купили за фунт стерлингов, а самую большую цену, целых десять гиней, предложили за саблю Карлайна. На аукцион Гарри Прайс выставил шестьдесят два предмета, все принадлежали офицерам батальона, убитым французами при Катр-Бра. Цены были низкие из-за того, что французы обрушили рынок, убив слишком много офицеров; сегодня вечером уже было четыре таких аукциона, и Гарри Прайс думал, что сегодняшний избыток лотов ничто по сравнению с тем, который возникнет завтра.

— Пара шпор капитана Карлайна, джентльмены! Золотые, если я не ошибаюсь, — эти слова были встречены издевками. — Кто даст фунт?

— Шесть пенсов.

— Это слишком мало. Что бы вы сказали, если бы ваши вещи я распродал тут за пару пенсов? Проявите благородство, джентльмены! Подумайте о вдовах.

— Карлайн был холостяк! — выкрикнул какой-то лейтенант.

— Ну, тогда гинею для его женщины! Господа, где ваше христианское великодушие.

— Я бы дал гинею его женщине, но за шпоры — не больше шести пенсов!

Все имущество Миклвайта собрало восемь фунтов, четырнадцать шиллингов и шесть пенсов. За вещи капитана Карлайна предложили лучшую цену, хотя все предметы и были распроданы по весьма низкой стоимости. Гарри Прайс, который всегда хотел выглядеть как кавалерийский офицер, купил шпоры за девять пенсов. Он также купил отороченный мехом гусарский ментик Карлайна; красивый, но весьма непрактичный предмет одежды, который высокая мода обязывала носить обеспеченных офицеров. Ментик был похож на короткую куртку, которую носили, накинув на одно плечо, будто плащ, и Гарри Прайс был очень доволен, нацепив эту весьма недешевую вещь на свой поношенный красный мундир.

Он собрал деньги и расписки и отнес их к казначею батальона, который разошлет их семьям офицеров.

Гарри Прайс прикрепил шпоры к своим сапогам и направился к живой изгороди, под которой, дрожа от холода, собрались офицеры.

Он заметил капитана д`Аламбора, сидевшего чуть в отдалении.

— Ты не принимал участие в аукционе, Питер?

— Нет, Гарри, — в голосе д`Аламбора явно слышалось нежелание разговаривать.

Прайс это понял, прошел дальше вдоль изгороди, присел на корточки и начал любоваться своими шпорами. Можно будет порисоваться перед парижанками, а это лучшая из причин, из-за которой Гарри Прайс сражался; девчонки будут очень любезны с солдатом-иностранцем, у которого ментик и шпоры.

Из биваков доносилось пение. Голоса пробивались даже сквозь шум дождя, снова припустившего с прежней силой. Питер д`Аламбор, пытаясь избавиться от терзавших его печальных мыслей, заметил новые шпоры Гарри Прайса и понял, что они приносят владельцу прямо детское удовольствие. Д`Аламбор хотел было заговорить с ним, в надежде, что обычная дурашливость Гарри Прайса его отвлечет, но на него снова накатила такая волна страха, что он чуть не зарыдал от отчаяния. На севере сверкнула молния. Д`Аламбор тронул карман, где хранились письма его невесты. Он умрет. Он знал это. Он закрыл глаза, чтобы не показывать слез. Черт возьми, он знал, что умрет, и боялся этого.

* * *

Когда Шарп и Харпер добрались до Ватерлоо и отыскали дом Принца Оранского, уже совсем стемнело. Часовой открыл ворота, и стрелки въехали под каменную арку.

— Я позабочусь о лошадях, — сказал Харпер, когда они укрылись в конюшне от дождя.

— Я тебе помогу.

— Лучше идите к Принцу. Должно быть, он без вас соскучился.

— Да пошел он. — Шарп соскользнул с седла и вздохнул от облегчения. Он попробовал вспомнить, сколько ему довелось поспать за последние три дня, но слишком устал, чтобы заниматься подсчетом. Он вспомнил, что обещал Люсиль увидеться с ней этим вечером, но Император нарушил эти планы. Надо написать ей письмо. А еще неплохо бы перекусить и немного поспать. Он уткнулся головой в седло и постоял минуту, прислушиваясь к звуку дождя.

— Оставьте лошадей мне, — сказал Харпер.

Шарп послушался. Кухня была полна слуг офицеров и запахов от сушившихся мундиров, развешанных на каждом подходящем крючке. Шарп прошел через кухню в коридор. Он хотел найти Ребека и попросить у него перо и чернила.

— Он вас ждет, — раздался над головой Шарпа женский голос.

Шарп удивился, увидев Паулету, девушку Принца, склонившуюся над балюстрадой.

— А ты что здесь делаешь?

— Я нужна ему здесь. Но он каждый вечер спрашивает про вас. Он пьян.

— Сильно?

— Да как обычно.

— Ну и хрен с ним, — сказал Шарп по-английски. Он открыл какую-то дверь и оказался в гостиной, заполненной офицерами штаба Принца. Они смутились, думая, что он пришел просить прощения у Принца. Один Доггет пригласил Шарпа войти, предложил ему свой стул и налил Шарпу стакан вина. Стул стоял рядом с камином, над которым, как и на кухне, висели плотные шерстяные плащи, наполнявшие комнату неприятным запахом.

— Где Ребек? — спросил Шарп у присутствующих.

— С Его Высочеством, — сказал Доггет. — Может, вина?

— Чего я действительно больше всего хочу, — Шарп плюхнулся на стул, — так это кружку чаю.

Доггет улыбнулся.

— Сейчас сделаем.

Шарп вытянул ноги и дернулся от боли, когда натертые седлом бедра соприкоснулись друг с другом. Надо бы попросить у кого-нибудь перо, чернила и бумагу, но он так устал, что не мог пошевелиться.

— Шарп! — открылась дверь и в комнате появился Ребек. — Вы здесь! Его Высочество хотел бы поговорить с вами. Прямо сейчас, если вас не затруднит.

Шарп застонал, снова вздрогнул от боли в ногах и медленно встал со стула.

— Могу я сначала что-нибудь съесть, Ребек?

— Приказы королевских особ не различают, сыт человек или голоден, — Ребек взял Шарпа за локоть и повел к лестнице. — Помните, что я вам говорил. Будьте тактичны!

Ребек провел Шарпа наверх и без всяких церемоний зашел в спальню, где Принц сидел за маленьким столом и писал письма. На нем была одета шерстяная ночная рубашка, а рядом с правой рукой стояла бутылка бренди. Он даже не заметил, что пришел Шарп, полностью поглощенный тем, что капал расплавленный воск на конверт. Затем он осторожно поднес кольцо-печатку к листу и вдавил его в воск.

— Постоянно обжигаю пальцы.

— Ваше Высочество может купить печать, — предложил Ребек.

— Ненавижу общераспространенные вещи, — Принц положил кольца и поднял глаза на Шарпа, — Мне казалось, я приказал вам надеть голландский мундир?

«Такт, — напомнил себе Шарп, — такт и вежливость».

— Он сушится, сэр.

— Полагаю, мои солдаты имею право видеть офицеров, одетых по форме. Вы согласны, Ребек?

— Без сомнения, Ваше Высочество.

Принц налил себе немного бренди. Он помедлил, как будто хотел предложить начальнику своего штаба и Шарпу по стаканчику, но затем решил, что ему еще самому пригодится, и ограничился одним стаканом.

— Вы посмотрели на завтрашнее поле боя, Шарп?

Шарп ожидал, что разговор коснется их вчерашней перебранки у Катр-Бра и удивился этому вопросу.

— Да, сэр.

— И? — Принц вопросительно наклонил голову.

— Поле как поле, — лаконично ответил Шарп.

— Да? Это же смехотворно, сражаться на таком поле боя. Просто бред. Завтра разразится катастрофа. — Принц встал и зашагал туда-сюда по комнате. В углу стояло ведро, куда капала вода с прохудившейся крыши. По окнам хлестал ветер и дождь. Принц вдруг посмотрел на Шарпа. — А вы видели, что правый фланг открыт?

— Нет, сэр.

— А он открыт. Широко открыт. Наполеон в один момент обойдет этот фланг и свалит нас как кегли. Я говорил герцогу! Я ведь говорил герцогу? — спросил Принц у Ребека.

— Ему передали ваше мнение.

— И он, несомненно, проигнорировал его! Завтра, Шарп, мы предотвратим катастрофу!

— Очень хорошо, сэр. — Шарп вдруг осознал, что с его промокшего мундира вода капает на пол комнаты Принца. Он продрог до костей и встал поближе к угольной печурке, обогревающей спальню Принца.

Принц, вдруг позабыв о страшной угрозе правому флангу, прекратил расхаживать по комнате и спросил Шарпа.

— Вы знаете, что я чрезвычайно ценю то, что вы в моем штабе?

— Нет, сэр.

— У вас репутация бесстрашного солдата. Мне нравятся такие люди, Шарп, я ценю их. — Принц снова начал ходить по комнате, покачивая головой. — Я был воспитан солдатом, не так ли, Ребек?

— Совершенно верно, Ваше Высочество!

— Воспитан, Шарп! Подумайте об этом! Всю свою жизнь я посвятил обучению военному делу, и знаете, Шарп, какой урок я усвоил лучше всего?

— Я бы хотел узнать это, сэр, — Шарп был доволен собственной тактичностью, особенно учитывая, что Принцу было двадцать три года всего, а Шарп двадцать два года только и воевал.

— Побеждает отвага и храбрость! — Принц сказал это таким тоном, будто это была тайна, недоступная ни одному военному человеку. — Побеждает отвага, Шарп. Отвага, отвага и еще раз отвага.

Все что хотел Шарп, это просушить мундир, поесть, лечь и заснуть, но он послушно кивнул.

— Верно, сэр.

— Фридрих Великий сказал однажды, что самое большое преступление на войне — это не принятие ошибочного решения, а непринятие никакого решения вообще, — Принц указал на Шарпа бокалом с бренди, — Запомните эту аксиому, Шарп!

Шарп понятие не имел, что за слово такое — «аксиома», но уважительно кивнул.

— Я запомню, сэр!

— Любой офицер может принять решение своего командира за ошибку, — Принц явно имел ввиду Шарпа в Катр-Бра, но так аккуратно, что Шарп даже кивнул, прежде чем понял это, — но такой офицер должен быть признателен, что его командир имеет смелость принять хоть какое-то решение вообще. Разве это не так? — Принц посмотрел на Шарпа, который лишь в очередной раз кивнул.

Ребек поспешил вставить реплику поддержки.

— Совершенно верно, сэр, совершенно верно.

Принц, задетый тем, что Шарп не ответил, встал очень близко к стрелку.

— И я считаю, что самое меньшее, что я могу ожидать от офицеров моего штаба, это преданность. Преданность! — с силой выдохнул Принц это слово, обдав Шарпа запахом бренди.

— Да, сэр, — сказал Шарп.

Ребек прокашлялся.

— Полковник Шарп уже выразил мне свое сожаление по поводу неудовольствия Вашего Высочества. Он также заверил меня в своей преданности к Вашему Высочеству. Правда ведь, Шарп? — почти прошипел он стрелку.

— Да, сэр. — Шарп вспомнил себя сержантом, когда он стоял навытяжку перед офицером и говорил лишь то, что те ожидали от него услышать. Самодовольным офицерам достаточно было говорить «да», «нет» и «так точно», и они были счастливы.

Принц, возможно поняв, что добился чего хотел, улыбнулся.

— Я рад, что мы поладили, Шарп.

— Да, сэр.

Принц отошел назад и так медленно и задумчиво сел в кресло, будто все проблемы Европы лежали на его плечах.

— Я хочу, чтобы завтра вы были на правом фланге, Шарп. Вы будете моими глазами. Как только заметите, что французы обходят нас с фланга, сразу сообщайте мне.

— Да, сэр.

— Отлично. Отлично. — Принц улыбнулся, показывая, что все обиды позади и взглянул на Ребека. — У вас имеется запасной голландский мундир, Ребек?

— Разумеется, Ваше Высочество.

— Одолжите его полковнику Шарпу, если можете? А вы, Шарп, завтра будьте в голландском мундире, вы меня поняли?

— Абсолютно, сэр.

— Тогда встретимся утром. — Принк кивком пожелал им спокойной ночи. — И вот еще что, Ребек. Пришлите мне швею, пожалуйста.

Ребек проводил Паулету в комнату Принца, затем отвел Шарп вниз в свою собственную маленькую спаленку, где предложил ему выбрать один из своих мундиров.

— Оставьте их себе, — сказал Шарп.

— Мой дорогой Шарп…

— Я десять лет сражался с чертовыми французами в этой куртке, Ребек, — прервал его Шарп. — Я, черт побери, не изучал военное дело в гребаном Итоне, я убивал ублюдков. Я убивал лягушатников еще тогда, когда ваш маленький ублюдок еще мочил пеленки, — говоря это, Шарп в гневе колотил кулаком по стене, от которой отваливались куски штукатурки, — какого черта он меня держит в своем штабе? У него что, мало людей?

Ребек вздохнул.

— У вас есть репутация, Шарп, и Принцу нужна она. Он знает, что допустил ошибку. Вся армия знает. Вы думаете, что Холкотт не рассказал все герцогу? Поэтому Принцу нужно, чтобы люди видели, что вы на его стороне, что вы поддерживаете его, даже уважаете! И поэтому же он хочет, чтобы вы одели голландский мундир. В конце концов вас не просто придали ему из какого-нибудь британского полка, как Гарри или Саймона, вы — его персональный выбор! Просто возьмите мундир и оденьте его завтра!

— Я сражался с французами в зеленой куртке стрелков, или же не сражался вовсе! И что, черт возьми, мне делать на правом фланге?

— Держаться подальше от него, Шарп. Будучи там вы не доставите ему хлопот. Или вам больше понравится все время битвы таскаться за Его Высочеством по пятам?

Шарп улыбнулся.

— Нет, сэр.

— Ну, хоть в чем-то вы со мной согласны. Принц завтра не сможет принести много вреда. Герцог разделил корпус, так что Его Высочество не имеет реальной власти, хотя я предполагаю, он придумает, что делать. Обычно он придумывает, — задумчиво проговорил Ребек, но затем улыбнулся. — Вы поели?

— Нет, сэр.

— У вас крайне усталый вид, — Ребек, очевидно поняв, что англичанин не станет одевать голландскую форму, закрыл свой баул. — Пойдемте со мной, отыщем вам что-нибудь поесть.

Часы в холле пробили одиннадцать часов. Шарп, зная что должен быть на холме еще до рассвета, приказал разбудить его в полтретьего утра, взял хлеб и кусок вареной баранины, предложенные ему Ребеком, и пошел в конюшню, где Харпер раздобыл немного относительно сухой соломы и соорудил постель.

— Ну, что сказал его Высочество? — спросил он Шарпа.

— Ааа, кусок дерьма.

Харпер засмеялся.

— А что завтра?

— Бог знает, Патрик. Полагаю, завтра мы увидим Императора. Но ты держись подальше от неприятностей, Патрик.

— Непременно! — сказал Харпер.

— Но вчера ты не очень то прятался.

— Вчера! Вчера ни один ублюдок и не приблизился ко мне! Но завтра я буду прятаться от неприятностей, уверяю вас.

Они замолчали. Шарп повесил сушиться влажный мундир и прислушался к звуку дождя. Он подумал о страхах Питера д`Аламбора, вспомнил свой собственный страх в Тулузе и удивился, почему эта битва не вызывает у него такого же страха. Эта мысль все же вызвала у него страх, ведь отсутствие страха перед лицом опасности само по себе является предвестником катастрофы, но сейчас, лежа в темноте и слушая, как позади его постели шевелятся лошади, Шарп никак не мог обнаружить у себя признаков страха перед завтрашним днем. Ему было интересно сразиться с Императором и он испытывал тревогу как и любой человек, но вот такого страха, как у д`Аламбора не было и в помине.

Он прислушивался к дождю, размышляя, чем завершится следующий день.

Завтрашней ночью, думал Шарп, он будет отступать к побережью вместе с армией, или станет пленником, а может быть двинется на юг, преследуя побежденного врага. Он вспомнил победу при Виттории, когда было нанесено окончательное поражение французам в Испании, и как они с Харпером после сражения обшаривали поле боя в поисках золота и драгоценностей. То был ответ на все солдатские молитвы: Боже, пошли нам богатого врага, и избавь от ножей хирурга.

Люсиль, наверное, беспокоиться из-за отсутствия новостей. Шарп закрыл глаза, пытаясь заснуть, но сон не приходил. Плечо и нога ужасно ныли. Харпер уже спал, громко похрапывая, лежа возле двери. Снаружи раздавался стук шагов часового. Дым от его трубки проникал в конюшню и в какой-то степени заглушал запах навоза, сваленного в углу. Наверху, в комнате Принца, догорела свеча, и дом погрузился во тьму. Изредка в небе мелькало молнии, а дождь монотонно стучал по крыше.

* * *

В трех милях к югу на двух холмах-близнецах под ливнем пытались уснуть две армии. Люди закутались в плащи в надежде хоть немного согреться, но и это не получалось из-за дождя, промочившего насквозь всю одежду. Почти все костры погасли, дров едва хватало, чтобы хоть немного согреть воду для утреннего чая.

Всего лишь немногие смогли по-настоящему уснуть, остальные только пытались это сделать. Некоторые сидели, обхватив себя руками. На склонах первого холма дрожали пикеты, а на холме напротив люди лежали в превратившейся в болото вытоптанной ржи. Некоторые совсем отказались от сна и сидя на своих сумках тихонько разговаривали. Несколько британских лошадей выдернули колышки, к которым были привязаны и, напуганные вспышками молний, понеслись через биваки. Люди матерились и бросались прочь от копыт, затем лошади вырвались в широкую долину.

В трех фермах перед британскими позициями гарнизон спал под прочными крышами. Часовые смотрели в окна. Несколько человек вспомнили традицию, согласно которой перед британскими победами всегда были сильные шторма. В Азенкуре горстка британцев, представшая перед сильно превосходящими силами французов, также ночью пережила сильный шторм, и вот сейчас новое поколение старых врагов прислушивалось к раскатам грома в ночном небе.

Британские пикеты дрожали от холода. Французская армия разбила лагерь на южном склоне, их костры давно погасли и единственными огоньками на вражеской линии являлись два тусклых пятнышка в окне таверны. И даже эти огоньки часто скрывались под пеленой дождя. Пикетам казалось, что дождь никогда не прекратится. Это был просто какой-то библейский потоп; дождь превратил поля в раскисшие болота, затопил рвы, канавы, прибил к земле зерновые. Это было какое-то безумие дождя и ветра. А завтра наступит еще большее безумие, хотя дождь и ветер не будут иметь к нему никакого отношения.

Глава 13

Дождь прекратился утром.

В четыре утра рассвет озарил долину, покрытую густым туманом, который колыхался от ветра. Туман быстро смешался с дымом от утренних костров. Дрожащие от холода люди поднимались с земли как трупы, вернувшиеся к жизни. Начался длинный день. Была середина лета, и солнце не зайдет еще семнадцать часов.

По обеим сторонам долины люди разворачивали тряпки, которыми были замотаны замки мушкетов и вытаскивали пробки из стволов. Часовые вычистили серую жижу, в которую превратились запалы их мушкетов и попробовали зарядить их свежими. Но у них получилась только небольшая вспышка, порох в стволах отсырел. Они не могли вытащить из ствола пулю, и им пришлось заталкивать сухой порох со стороны запального отверстия, чтобы свежий порох воспламенился и выбил из ствола и пулю, и отсыревший заряд. Один за другим стреляли мушкеты, их звук отдавался эхом в долине.

Штабы и старшие офицеры в Ватерлоо встали задолго до рассвета. Конюхи седлали лошадей, затем, будто люди, отправляющиеся по своим делам, офицеры поехали по южной дороге через темный промокший лес.

Шарп и Харпер были среди тех, кто выехали первыми. Принц еще даже не вылез из кровати, когда Шарп взобрался в седло и положил винтовку в седельную кобуру. На нем была все та же зеленая куртка стрелков, поверх которой был накинут плащ, подаренный Люсиль, и ехал он на кобыле, восстановившей силы после той рекогносцировки близ Шарлеруа. Его бедра сильно болели после двух дней в седле, а одежда была все еще влажная. С крыш и деревьев ветер сдувал на них капли воды.

— Хоть сегодня ты держись подальше от опасности, — сказал Шарп Харперу.

— Ты прямо как Изабелла! Если бы мне требовалось, чтобы на меня ворчали, я бы остался дома.

Шарп ухмыльнулся.

— Ведь это мне придется сообщить ей о твоей смерти, так что давай, выполняй свое обещание.

— Я пока еще не собираюсь умирать, так что с обещанием все нормально, я его выполню, — сказал Харпер, хотя был одет и снаряжен как раз для неплохой драки. На нем тоже была куртка стрелков, на одном плече висело огромное семиствольное ружье, а на другом — винтовка. Они оставили свои сумки в доме Принца, не успели побриться и выглядели как настоящие бандиты.

Когда они проезжали мимо Мон-сен-Жан, то услышали звук, как будто море набегает на берег. Это был шум тысяч разговаривающих людей, горящих веток, прочищаемых мушкетов и ветра, шумящего в колосьях ржи. В воздухе пахло сырой травой и дымом, но, по крайней мере, плотная пелена облаков истончилась, и сквозь нее пробивался бледный солнечный свет, изредка закрываемый клубами дыма.

Перед сражением у Шарпа был один ритуал. Перед тем как ехать на холм он отыскал рядом с лесом кавалерийского оружейника, чтобы тот наточил его большой палаш.

— Пусть будет как бритва, — приказал он.

Оружейник раскрутил точильное колесо, приложил лезвие к камню и от него снопом полетели искры. Некоторые зазубрины были столь глубоки, что даже заточка не позволяла избавиться от них. Шарп, наблюдая за снопом искр, не мог даже вспомнить, откуда взялись эти зазубрины. Оружейник повернул клинок, чтобы заточить острие. Кавалеристов учили скорее рубить, чем колоть, но острие все равно должно быть заточено как игла. Оружейник подправил несколько дюймов острия более мелким камнем и протер лезвие своим кожаным фартуком.

— Как новенький, сэр.

Шарп дал ему шиллинг и аккуратно вложил острый палаш в ножны. Если повезет, подумал он, то доставать его сегодня больше и не придется.

Два стрелка поехали через лагерь. Интендантские телеги еще не прибыли, так что людям придется голодать, хотя ром все же прибыл, квартирмейстеру удалось доставить его из хранилищ в Брюсселе. Солдаты радостными восклицаниями приветствовали бочонки с ромом, которые катили по грязи. Также сквозь грязь протаскивали и телеги с боеприпасами, рассчитанными на день боя.

Барабанщик посильнее натянул промокшую кожу на барабане и щелкнул по нему пальцем, проверяя звук. По соседству с ним горнист выливал из горна дождевую воду. Им было не более двенадцати лет. Они улыбнулись, когда Харпер заговорил с ними на гэльском, а барабанщик ответил на том же языке. Это были ирландцы из 29-го батальона.

— Неплохо смотрятся, верно? — показал Харпер на своих соотечественников, хотя, по правде говоря, они были как покрытые грязью чертенята, но, как и все ирландские батальоны, они и дрались как черти.

— Да, неплохо, — согласился Шарп.

Они взобрались на самую высокую точку холма, к стоящему возле дороги вязу. Прямо слева от Шарпа расположилась батарея из пяти девятифунтовых орудий и одной гаубицы. Рядом с пушками на кусках парусины лежали готовые заряды: мешочки с порохом, достаточным, чтобы вытолкнуть определенный заряд на нужное расстояние. Рядом с зарядами лежали снаряды, ядра или бомбы, сложенные в деревянные ящики. Артиллеристы заполняли картечные контейнеры, которые были просто цилиндрами из олова, набитыми мушкетными пулями. После выстрела оловянный цилиндр распадался на части, рассыпая вокруг массу мушкетных пуль. Кроме пушек и зарядов здесь было и другое артиллерийское имущество: цепи, прибойники, губки, ведра, лопаты, запалы, ломы. Пушки выглядели очень обнадеживающе, пока Шарп не вспомнил, что французские пушки обнадеживают не меньше, и возможно, что на поле боя их окажется больше британских.

Дым от вражеских костров стелился будто серый туман, закрывая горизонт на юге. Шарп разглядел всадников возле гостиницы, но кроме них больше французов видно не было. В долине все ржаные поля были прибиты к земле дождем.

В паре сотен шагов ниже по дороге на позиции стояли стрелки прямо напротив фермы Ла-э-Сен. Шарп и Харпер направили лошадей к ним. Зеленые куртки расположились на песчанном холмике слева от дороги, а в самой ферме стоял гарнизон из войск Королевского Германского легиона.

— Паршивая ночка, верно? — спросил Шарп сержанта стрелков.

— Бывало и хуже, сэр. Вы ведь мистер Шарп, да?

— Да.

— Рад, что и вы здесь, с нами. Хотите чаю, сэр?

— Как всегда смуч?

— Он никогда не меняется.

Смуч был дешевым чаем, приготовленным, по словам солдат, из трухи чайных листьев, вымоченных в навозе. На вкус он был еще хуже, чем обещал рецепт, но в такое промозглое холодное утро любая горячая жидкость была очень кстати. Сержант протянул Шарпу и Харперу по кружке чая и посмотрел на вражеский холм.

— Полагаю, мусью начнут рано.

Шарп кивнул.

— На их месте я бы так и сделал. Им надо побить нас до прихода пруссаков.

— Так они придут, сэр? — заинтересованный тон в голосе сержанта выдал, что даже эти элитные войска понимают: без пруссаков британцам придется весьма непросто.

— Они идут. — Шарп все еще не имел никаких официальных новостей о пруссаках, но ночью Ребек заверил его, что Блюхер выдвинется на рассвете.

Сержант вдруг резко повернулся, давая повод заподозрить, что у него и на затылке имеется пара глаз.

— Эй, Джордж Куллен, пшёл отсюда, маленький засранец! Иди делай свои дела в поле. Делать нам больше нечего, как нюхать весь день твое дерьмо!

Группа стрелковых офицеров собралась возле пустого картечного цилиндра, наполненного горячей водой. Они намеревались побриться. Один из них, высокий, бледный седой майор, показался Шарпу очень знакомым, но он никак не мог вспомнить его имя.

— Это майор Даннет, — сказал Шарпу сержант. — Его назначили в прошлом году. Бедняге не повезло, он почти всю войну был в плену.

— Да, я вспомнил. — Шарп подвел лошадь к офицерам и Даннет, подняв голову, вытаращил в изумлении глаза. Он стряхнул пену с бритвы и шагнул навстречу Шарпу. В последний раз они встречались в том страшном отступлении в Корунье, где Даннет командовал полубатальоном стрелков, а лейтенант Шарп был его квартирмейстером. Даннет страшно возненавидел Шарпа. Последнее, что помнил Шарп, это как французские драгуны взяли Даннета в плен, когда Шарп с группой стрелков пробивался к безопасности. Будучи пять лет в тюрьме, Даннет, естественно, не мог получить повышения и все еще был майором, а Шарп, его бывший квартирмейстер, обогнал его в звании.

— Привет, Даннет, — остановил лошадь Шарп.

— Лейтенант Шарп, чтоб мне провалится, — Даннет протер лицо. — Слышал, что вы выжили. Сомневаюсь, что вы все еще лейтенант? Или хотя бы квартирмейстер.

— Подполковник голландской армии. Рад вас видеть.

— Я тоже. — Даннет, явно смущенный комплиментом, взглянул за спину Шарпа и заметил Харпера, который все еще разговаривал с сержантом.

— Это же стрелок Харпер? — недоверчиво спросил Даннет.

— Бывший стрелок Харпер. Он ушел из армии, но не смог удержаться, чтобы еще раз не поучаствовать в сражении против Императора.

— Я считал, что он давно мертв. Он всегда был разбойником. — Даннет был болезненно худой. Он взглянул снова на Шарпа. — А мое мнение о вас оказалось ошибочным.

Шарп постарался сменить тему, заговорив о том, как ужасно было то отступление в Корунье; суровое испытание, которое ожесточило людей до того, что они стали огрызаться друг на друга как бешеные псы.

— Страшное было время, — закончил он.

— Похоже, сегодня будет не лучше. Это правда, что вся армия Бони тут?

— По крайней мере, большая часть. — Шарп считал, что Наполеон послал какие-то войска задержать пруссаков, но количество французских костров доказывало, что почти вся французская армия собралась противостоять Веллингтону.

— Ублюдков собралось слишком много. — Даннет застегнул пуговицы на рубашке и надел зеленую куртку. — Я не собираюсь опять попадать в плен.

— Там было паршиво?

— Нет, все цивильно. В Вердене мы были более-менее свободны, но когда нет денег, то это сомнительная привилегия. Я предпочел бы умереть, лишь бы не видеть этот город снова. — Даннет повернулся и посмотрел на французский склон холма, где по-прежнему не было никакого движения, лишь ветер колыхал колосья. Он смотрел несколько секунд, затем снова повернулся к Шарпу. — Очень рад снова тебя увидеть. От нашего батальона не так много осталось в живых. Слышали, что они были в Новом Орлеане?

— Да.

— Почти всех убили, — грустно сказал Даннет, — почему генералами делают идиотов?

Шарп улыбнулся.

— Ну, вы же не думаете, что герцог тоже идиот?

— Пока ни разу ни от кого не слыхал, так что будем надеяться, что это правда. Мне хочется верить, что я сегодня убью несколько лягушатников. У меня к ним накопился немалый счет, — Даннет рассмеялся, как будто извиняясь за подобное проявление ненависти и протянул Шарпу руку. — Желаю вам удачного дня, Шарп.

Шарп наклонился и пожал руку старого врага.

— Вам тоже, Даннет. — Он подумал, как странно, что люди мирятся перед уходом на войну и еще более странно, что гордый Даннет представил его остальным офицерам. Пока эти стрелки были полностью открыты врагу, но пока германцы удерживают ферму, стрелки будут прикрыты их огнем.

— Лучше здесь, чем там, — указал капитан на левый фланг, где британский холм снижался, становясь почти плоским, а затем вновь поднимался. Там стоял, полностью открытый врагу, батальон бельгийско-голландской пехоты. Остальная пехота Веллингтона находилась позади холма, укрывшись за толстыми каменными стенами фермы, но один бельгийско-голландский батальон был полностью открыт врагу. Несомненно, этот батальон был поставлен тут, чтобы прикрывать опасный участок, но после Катр-Бра было слишком самонадеянно полагать, что бельгийцы станут драться.

— Может быть, герцог хочет, чтобы эти дохляки пораньше сбежали? Нет смысла кормить их, если они не станут драться, — пять лет в заключении не повлияли на его чувство юмора.

Шарп попрощался с офицерами, и они с Харпером поехали обратно к гребню холма.

— Странно было снова встретиться с Даннетом, — сказал Шарп, затем повернулся взглянуть на французский холм, думая о тех, кого он знал на вражеской стороне. Пару человек он мог бы назвать друзьями, но сегодня ему предстоит сражаться против них.

Забравшись на гребень, Шарп и Харпер повернули на запад, где располагался британский правый фланг, который Принц Оранский считал уязвимым. Некоторые батальоны уже выстроились позади гребня холма. Личные волонтеры Принца Уэльского выстроились в каре, в центре которого стоял капеллан, который пытался перекричать шум ветра и голоса других батальонов. Шарп увидел д`Аламбора со склоненной головой, очевидно, он молился, а может быть просто задумался. Позади них пел псалмы батальон Королевского Германского Легиона. Их голоса были весьма эмоциональны, но Шарп вдруг устыдился, что подслушивает в такой интимный момент.

— Воскресенье сегодня, — сказал Харпер и перекрестился.

По гребню холма ехал верхом от батареи к батарее какой-то румяный офицер-артиллерист.

— Не отвечайте на огонь вражеских батарей! Лучше сохранить порох и заряды для пехоты и кавалерии! Не стрелять по пушкам, только по пехоте и кавалерии! Доброе утро, Фредди! — приподнял он шляпу, приветствуя друга, по-видимому, командира одной из батарей. — Благодарение Богу, что дождь кончился, да? Передайте мои приветствия жене, когда будете писать домой. Не стреляйте по вражеским пушкам, лучше сохраните порох… — Шарп и Харпер уже уехали далеко на запад, и голос офицера постепенно затих.

— Никогда не видел столько пушек, — прокомментировал Харпер. Через каждые несколько ярдов стояла батарея девятифунтовок, а позади гребня в резерве находились короткоствольные гаубицы.

— Можешь поставить последний пенни на то, что у Наполеона пушек больше, — хмуро сказал Шарп.

— Все равно, если лягушатники полезут через долину, то это будет для них мясорубка.

— Может и не полезут. Один маленький голландский мальчик считает, что они могут окружить нас с этой стороны, — с издевкой сказал Шарп, хотя, в принципе, опасения Принца имели под собой почву, и Шарп, вдруг испугавшись, что французы уже вышли и скоро внезапно ударят в правый фланг британцев, рванул лошадь вперед.

Он въехал на гребень над фермой Хугумон. Оттуда было далеко видно юго-западную сторону, однако ничего угрожающего он не заметил. В поле были только немногочисленные пикеты Германского Королевского Легиона, а французов не было и в помине. Из фермы доносился шум поставленного там гарнизона, заканчивающего оборонительные приготовления. Шарп слышал глухие удары кирки, которыми проделывали бойницы в толстых каменных стенах амбара и дома.

Вдоль гребня скакало несколько всадников. Копыта лошадей поднимали в небо большие куски грязи и брызги воды. Передний всадник был Принц Оранский, который, увидев Шарпа, поднял в приветствии руку и повернул в направлении стрелков. Принц был одет в расшитый золотом мундир, отороченный мехом.

— Вы рано поднялись, Шарп!

— Да, сэр.

— Ну что там на фланге?

— Ничего, сэр.

Принц вдруг заметил, что под плащом на Шарпе надета зеленая куртка. Он хотел что-то сказать, но явно испугался еще одного проявления неподчинения, которое подорвало бы его авторитет, поэтому только нахмурился и посмотрел на уязвимый правый фланг, где на полузатопленных лужайках как статуи возвышались германские конники.

— Император пойдет здесь в обход!

— Так точно, сэр!

— Атака с правого фланга отрежет нас от Северного моря и французы уйдут от пруссаков, Шарп, вот поэтому Император ударит именно здесь. Даже ребенок это бы понял! Ставить пушки на гребне холма глупо. Их надо передвинуть на этот фланг и тогда они могли бы отразить любой прорыв. По крайней мере, они должны быть готовы двинуться сюда.

— А пруссаки уже на подходе, сэр? — спросил Шарп.

Принц нахмурился, будто вопрос был неподобающий.

— Они идут, — неразборчиво хрюкнул Принц. — Блюхер заявил, что два его корпуса подойдут в полдень, а третий чуть позже, но он спешит, как может. Депеша доставлена буквально пару минут назад.

— Отлично, — с жаром сказал Шарп.

Принц, уже раздраженный тем, что Шарп не в голландском мундире, обиделся такой радости Шарпа на это известие.

— Не думаю, что нам следует так радоваться этому, полковник Шарп. Полагаю, мы можем разбить французов и без помощи нескольких германцев, верно, Ребек?

— Конечно, Ваше Высочество, — тактично согласился Ребек, стоящий рядом с Принцем.

— Мы сможет разбить их, если только удержим правый фланг, — Принц повернулся к ферме. — Так что следите в оба глаза, Шарп. Будущее Европы зависит от вашей бдительности!

Принц прокричал эти слова, уже направляясь к тропе, которая вела от гребня холма к ферме. Ребек подождал, когда Принц отъедет на большое расстояние, и сказал Шарпу несколько слов.

— Дороги очень раскисли, так что вряд-ли пруссаки доберутся в заявленное время.

— Но они все же идут к нам.

— О, да, они идут. Они же обещали. Мы бы не стали сражаться тут, если бы они не пообещали, — Ребек улыбнулся. — Хочу пожелать вам удачного дня, Шарп.

— Того же и вам, сэр.

Они пожали друг другу руки, затем Ребек поскакал вслед за своим начальником, который уже въезжал во внутренний двор фермы Угумон.

Патрик Харпер взглянул на небо, чтобы оценить время.

— Значит, германцы будут здесь после полудня, да? Откуда они должны подойти?

— Вон оттуда, — указал на запад Шарп. — И я скажу тебе кое-что еще, Патрик. Ты был прав. Это будет резня, — Шарп посмотрел на пустой вражеский гребень холма. — Наполеон не станет кружить, он пойдет прямо через долину, напрямую.

Харпер удивился такой уверенности Шарпа.

— Поставив на кон будущее Европы?

Шарп и сам не знал, почему он так уверен, возможно, это просто нежелание соглашаться с суждением Принца. Он попытался найти подтверждение своей уверенности.

— Бони хочет, чтобы все было быстро, так зачем маневры? И его не волнует, сколько народу умрет, если он получит победу. У него достаточно людей, чтобы утопить нас в крови, так почему бы ему не пойти напролом и не получить победу быстро?

— Ну, тогда будем молиться за пруссаков, — сказал Харпер.

— Да уж, будем.

Ибо пруссаки обещали прийти, и они шли.

* * *

Маршал Блюхер, командующий прусской армией, обещал, что выступит, чтобы сражаться рядом с Веллингтоном, но начальник штаба Блюхера, Гнейзенау, не доверял англичанину. Гнейзенау был убежден, что Веллингтон жулик, лжец и ловкач, который при первом же выстреле удерет к проливу и оставит пруссаков перед местью Наполеона.

Блюхер не разделял опасения Гнейзенау и приказал начальнику штаба организовать поход к Ватерлоо. Гнейзенау не мог не подчиниться прямому приказу, но был достаточно умен, и умел так выполнять приказ, что фактически его саботировал.

Он отдал приказ командующему четвертым корпусом генералу Фридриху Вильгельму фон Бюлову возглавить поход к Ватерлоо. Из всех прусских корпусов, четвертый был дальше всех от британцев. Выход четвертого корпуса первым вызовет серьезную задержку в осуществлении приказа Блюхера, но Гнейзенау, опасаясь, что фон Бюлов выкажет рвение и поспешит к месту битвы, приказал тридцатитысячному корпусу пойти по особенной дороге, которая не только шла через узкие улочки Вавра, но на ней еще был узкий мост. Также четвертому корпусу придется идти через казармы третьего корпуса генерал-лейтенанта Пирха, которому было приказано оставить пушки и тяжелые телеги на дороге. Как только тридцать тысяч человек минуют эти препятствия, Пирху предписано самому выступать вслед фон Бюлову. Второму корпусу генерал-лейтенанта Цитена, который находился всего в двенадцати милях от Ватерлоо, было четко приказано оставаться в казармах, пока мимо не пройдут четвертый и третий корпуса, и затем выдвинуться к Ватерлоо окружным путем, что еще больше задержит прибытие на поле боя.

Требовалось недюжинное мастерство, чтобы создать такой хаос, но Гнейзенау был специалистом и, доказывая, что фортуна благоволит сильнейшим, горящий дом в Вавре блокировал улицу и корпус фон Бюлова остановился, едва начав свой поход. Солдаты сняли мушкеты и ранцы с плеч, положив их на землю, и ждали.

Где-то на юге в поисках прусской армии метался французский корпус, но Гнейзенау не беспокоила эта угроза. Все, что имело значение — это бесценная прусская армия, которую нельзя бросать в мясорубку, которую Император собирается устроить британцам, и Гнейзенау, уверенный в том, что предотвратил потерю своей армии в этой катастрофе, приказал подать ему завтрак.

* * *

К вязу подъехал одинокий всадник. На нем был голубой плащ гражданского образца, белые бриджи из шкуры оленя и высокие черные сапоги. Вокруг шеи был намотан белый шарф, а на шляпе с загнутыми кверху полями было четыре кокарды: английская, испанская, португальская и голландская. Плащ был намотан на луку седла. Его штаб был неподалеку от Его Светлости герцога Веллингтона, глядящего в подзорную трубу на таверну Ла-бель-Альянс. Военные наблюдатели из Австрии, Испании, России и Пруссии тоже навели свои подзорные трубы на вражеский холм. Несколько гражданских, прискакавших из Брюсселя смотреть за ходом сражения, тоже столпились позади герцога.

Герцог сложил подзорную трубу и взглянул на часы. Девять утра.

— Обозы отодвинуть, — он ни к кому конкретно не обратился, но двое его помощников отъехали предать приказ по линии.

Батальоны скинули с плеч ранцы и погрузили их на телеги. Людям приказали оставить только оружие, патроны и фляги с водой. Обозы отъехали к опушке леса и встали рядом с каретами военных наблюдателей, артиллерийскими обозами и кузнечными фургонами. Там собрались и другие вспомогательные службы: кузнецы, колесные мастера, служащие складов снаряжения и продовольствия, клерки, кучера, шорники и жены солдат. Все они будут ждать, чем закончится день.

На северном склоне поротно выстроилась пехота. Первые батальоны были выдвинуты достаточно далеко вперед и люди могли видеть через гребень холма слабый блеск солнечного света на вражеском холме. На южном холме по-прежнему не было ничего, кроме нескольких кавалеристов.

Затем вдруг начала появляться целая армия.

Ветераны британской армии видели вражеские армии и раньше, но такие — никогда. Прежде, в Испании, враг появлялся как темное пятно, наступающее по залитой солнцем земле, но здесь Император выстроил свою армию как на парад, будто сегодня был праздник и британские пехотинцы были зрителями этого парада. Французы шли не в битву, они шли, сознавая свое огромное превосходство.

Появилась пехота, кавалерия, артиллерия. Они шли по дороге, будто по Champ de Mars[407] в Париже. Они были одеты не в обычную военную форму, а как будто собрались на прием к королю. Плащи сияли золотым и серебряным шитьем. На киверах были плюмажи всех расцветок, пурпурных, серебряных, желтых, красных, зеленых и белых. Медные и стальные полированные шлемы, отделанные кусками леопардовых шкур. Здесь были кирасиры, уланы, драгуны, карабинеры и гусары. Артиллеристы, одетые в голубые плащи, отороченные белым мехом, разворачивали орудия в сторону противника. Протрубили трубачи, с их инструментов свисали флаги, вышитые золотом. Красно-белые польские прапорцы на остриях копий, белые флажки, флаги, штандарты и золотые орлы взметнулись в небо.

И их становилось все больше и больше. Полк за полком, эскадрон за эскадроном, батарея за батареей — это была мощь восстановленной Империи во всей ее ужасающей красе. Греческие шлемы с плюмажами из конского волоса, офицеры носили расшитые золотом пояса, и элита из элит — войска в мундирах, отделанных медвежьим мехом. Это была Императорская Гвардия, любимые наполеоновские «старики», каждый с косицами, золотой серьгой в ухе и ветеранскими усами. Перед Императорской Гвардией стояли «дочки Наполеона»: его пушки, колесо к колесу.

Шарп, наблюдая за этим с холма над фермой Угумон, издал недоверчивый возглас. Прошло полчаса, а французы все еще заполняли склон, новые батальоны скрывали пришедших первыми, а их в свою очередь тоже закрывали вновь и вновь прибывающие войска. Зазвучала музыка, и офицеры храбро вышли вперед. Такого зрелища не видели сотни лет: демонстрация мощи, ослепительная и превосходящая силой все, что было раньше, заполнила пейзаж пушками, саблями, пиками и мушкетами.

Британские пушкари смотрели на это и понимали, что во всей Европе не сыщется столько боеприпасов, чтобы перебить такую орду. Пехота смотрела на вражескую кавалерию, и вспоминала как та уничтожила бригаду в Катр-Бра. Голландско-бельгийские войска просто смотрели и думали, что ни одна армия на свете не сможет противопоставить французам что-либо.

— Боже, спаси Ирландию! — Даже Харпер, который повидал все, что только может быть на войне, был поражен этим зрелищем.

— Боже, поторопи чертовых пруссаков, — сказал Шарп. Из долины доносился звук французских оркестров; какофония звуков, в которой узнавалась «Марсельеза».

— Они хотят заставить бельгийцев сбежать, — предположил Шарп, затем повернулся посмотреть на ближайший бельгийский полк и увидел страх на лицах юных солдат. Это была не их война. Они считали себя французами и хотели, чтобы Император снова стал их правителем, но судьба привела их сюда и поставила противостоять ему.

От одного холма до другого, на всех двух милях долины выстроилась французская армия. Французские пушки стояли колесо к колесу; Шарп попробовал подсчитать количество вражеской артиллерии, но сбился на третьей сотне стволов. И он даже не мог предположить, сколько там человек. Вся мощь Франции вышла в долину, чтобы сокрушить своего старого врага.

Звук вражеских барабанов заглушил громкий клич. Появился маленький человек на серой лошади. Он был одет в мундир полковника Императорской Гвардии: зеленый китель, красный с белым жилет и белые бриджи. Поверх всего был наброшен серый плащ. На шляпе с загнутыми кверху полями не было кокарды. Его Императорское Величество, Император Франции, поскакал вдоль своей армии и каждый приветствовал его радостным воплем.

Герцог Веллингтон пренебрежительно отвернулся от этого зрелища и сказал:

— Прикажите людям лечь.

Британцы и голландцы подчинились. Люди легли в траву на холме, они не видели врага и их не могли видеть вражеские артиллеристы.

Герцог поскакал по правому флангу своих войск. Не галопом, как его визави, а медленной рысью. Никто его криками не приветствовал. Его артиллеристы, размещенные на гребне холма, смотрели на Императора. Один лишь капитан-артиллерист, его орудие было заряжено, прищурился, затем обратился к герцогу, когда Император скакал прямо напротив его орудия.

— Разрешите открыть огонь, Ваша Светлость?

— Не дело командующим армиями стрелять друг в друга. Сохраните заряд для солдат, — и герцог поскакал дальше, даже не взглянув на Наполеона.

Герцог и его окружение миновали Шарпа и повернули к войскам, охранявшим открытый фланг позади Угумона. Ближайшими войсками оказался голландско-бельгийский батальон и они, увидев спускающихся со склона всадников, открыли огонь. Пули свистели вокруг герцога, но ни одна ни в кого не попала. Герцог повернул лошадь, а голландские офицеры закричали приказ прекратить огонь. Герцог с хмурым видом повернул и поскакал обратно к вязу, который был его командным постом.

Когда французы перестроились в боевые порядки, на долину хлынул короткий дождь. Французские пушкари заряжали пушки.

— Сколько времени? — спросил Шарп находящегося рядом офицера, командира батарееи гаубиц.

— Половина двенадцатого.

А если пруссаки не подойдут до часу? Шарп прикинул, как долго сможет британская армия противостоять такому войску, которое они только что видели. Полтора часа? Маловероятно.

Французы, видимо уверенные в том, что у них достаточно времени, не торопились начинать. Пушки, выстроенные в линию, огонь не открывали. Шарп вглядывался на восток, высматривая конных разведчиков прусской армии, но ничего не было видно. Он хотел бы иметь часы, чтобы следить за ходом времени.

— Сколько времени? — снова спросил он офицера.

Артиллерист невозмутимо откинул крышку часов.

— Без пятнадцати двенадцать.

Позади гаубиц сидели или лежали на мокром грунте британские солдаты. Некоторые курили трубки. Их фляги были наполнены ромом и джином, а в патронных сумках лежали сухие заряды. Ветер прекращался. Небо все еще было затянуто облаками, но они становились все менее плотными, и Шарп уже мог разглядеть проблески света. День был теплый, хотя одежда Шарпа была все еще влажноватая. Минуты текли медленно. Артиллерист щелкал крышкой от часов. Все молчали. Как будто вся армия затаила дыхание. Патрик Харпер наблюдал за парой жаворонков, летающих под облаками.

Вдруг выпалила французская пушка.

Ствол у пушки был еще холодный, поэтому ядро не долетело до британского холма. Ядро ударилось в долину, отскочило со всплеском грязи и уткнулось в землю неподалеку от вяза. Дым из пушки поплыл вдоль гребня французского холма.

Выстрелила вторая пушка. Это ядро также не долетело и плюхнулось в грязь, не причинив вреда. Герцог открыл часы и отметил время.

Через какое-то время выстрелила третья пушка. Ядро просвистело в сторону голландско-бельгийского батальона и упало, пропахав длинную борозду.

Три выстрела были сигналом Императора.

Двери в преисподнюю приоткрылись.

Глава 14

Граф Акбриджский, изготовившись к битве, поручил слуге принести поднос с серебряными стопками шерри. Когда выпалила первая пушка, граф махнул слуге рукой и смотрел, как тот разносит офицерам его штаба рюмки.

Граф дождался выстрела второй пушки, и, будто им предстояла охота на лис, поднял рюмку.

— Поохотимся на лиса.

Всадники выпили. Лорд Джон Розендейл с трудом подавил желание залпом проглотить спиртное.

Выпалила третья пушка. Лиса выбежала из норы, помчалась прочь и охота началась.

Все пушки на французском гребне открыли огонь.

Залп выглядел просто как извержение вулкана. Огромные клубы серо-желтого дыма заволокли гребень холма, и сквозь дым пробивались огненные молнии.

Через два удара сердца звук выстрелов пересек долину. Громоподобные раскаты объявили на всю Европу, что Император ведет войну.

Большинство пушек были заряжены гранатами. Холодные стволы не добили до позиций британцев и снаряды либо не взорвались, ибо грязь потушила запалы, либо взорвались в самой грязи, не причинив вреда. Только несколько снарядов срикошетило от склона, перелетело через гребень холма и упало среди батальонов, укрытых за гребнем.

Появились первые жертвы, немногочисленные, ибо чтобы убить многих, снаряду надо было взорваться в самом скоплении людей. Несколько снарядов были обезврежены шустрыми солдатами, догадавшимися и осмелившимися затушить запалы или выдернуть их из снаряда. Дым от первого залпа французских пушек откатился в долину, но после второго залпа вновь затянул весь склон. Выстрелы стали неравномерными, но постоянными. Стволы пушек нагревались, и снаряды летели все выше и выше. Некоторые перелетали через гребень холма и взрывались где-то в лесу, но изредка снаряд падал среди скрывающихся за гребнем людей. Разрывы звучали по-разному, это зависело от расстояния от снаряда до уха. Некоторые свистели звонко, как детский голосок, а некоторые — басом. Уже даже звуки заставили бельгийские части потихоньку начать отступать к лесу; к каждому раненому сразу подбегал десяток других, чтобы якобы отнести его в безопасное место.

Один снаряд разорвался поблизости от штаба графа Аксбриджа и офицеры, все еще произносящие тосты за лисицу, метнулись врассыпную, как овцы от волка. Маленькая серебряная рюмка упала в грязь, но никакого урона не было нанесено, кроме урона достоинству молодых людей. Они обуздали своих лошадей и теперь наблюдали за каждым выстрелом.

На правом фланге британцев, там, где французские пушки были ближе всего к Угумону, французы стреляли картечью, чтобы прогнать британских стрелков из леса к югу от фермы.

В ответ выстрелили британские девятифунтовки и нарвались на выговор штабных.

— Прекратить огонь, черт вас раздери! Не стрелять! — герцог хотел сохранить пушки от изнашивания, ведь частая стрельба расширяла запальные отверстия и могла даже разорвать ствол. Ему нужны были пушки для наступающей пехоты и кавалерии.

Снаряд ударился в колесо гаубицы, подскочил и взорвался где-то позади гребня холма. Пушкари быстро принесли запасное колесо и отремонтировали орудие. Французы начали стрелять ядрами, и один из железных шаров оторвал голову офицеру штаба, его тело мгновение еще держалось в седле, затем лошадь в испуге дернулась вперед и обезглавленное тело сползло вниз; нога застряла в стремени и тело потащилось за лошадью. Затем нога вывернулась, тело остановилось. К нему сразу метнулись пехотинцы и начали обыскивать карманы.

В вершину холма ударился снаряд, подскочил, и взорвался в двадцати ярдах слева от Шарпа. Раскаленный докрасна кусок железа упал неподалеку от него.

— Отойди назад, — сказал Шарп Харперу.

— Я останусь тут.

— Ты же обещал жене! Вали отсюда!

— Не напрягайся! — Харпер остался стоять, где стоял. Канонада была сильной, но не очень опасной. Французским пушкарям все время что-то мешало; сначала стволы были холодные, затем точный прицел затруднял дым от собственных же выстрелов, потом британцы присели за гребнем холма, так что снаряды, в основном, взрывались, не причиняя вреда, если вообще взрывались. Много запалов потухали в сырой грязи, хотя артиллерия и производила невероятный шум, устрашая бельгийские войска, которые пригибались от звуков каждого залпа, свиста снарядов или взрывов.

Шарп сдвинулся вправо, подыскиваю позицию, с которой было лучше всего видно местность поблизости от британского правого фланга. Собственно, этим же занимались и остальные офицеры британских штабов: наблюдали за возможным обходным маневром французов. Мужчина в голубом мундире и меховой гусарской шапке кивнул Шарпу и достал записную книжку.

— Я отметил десять часов, а у вас что?

— Десять часов? — не понял Шарп.

— Время, когда Бонапарт открыл огонь. Следует аккуратно фиксировать такие вещи.

— Зачем это?

— Пэр любит пунктуальность. Я ведь из его семьи, — молодой человек с крестьянским лицом имел ввиду, что он один из помощников герцога. — Меня зовут Витерспун.

— Шарп. А это мой друг Харпер из Ирландии.

Капитан Витерспун вежливо кивнут Харперу, затем посмотрел на небо.

— Полагаю, небо скоро прояснится. Барометр сегодня явно вырос. Для меня честь познакомиться с вами, Шарп! Вы ведь в штабе Юного Лягушонка, верно?

— Да.

— Ну и как, годен он на что-нибудь?

Шарп улыбнулся в ответ на хитрый тон капитана.

— Годен, только не знаю, на что.

Кавалерист рассмеялся.

— Я учился вместе с ним в Итоне. У него толком ничего не получалось, хотя о себе он был чрезвычайно высокого мнения. Я помню, что он всегда был так вульгарен! Ему нравились девушки, и к вину он испытывал не меньшую любовь.

— Сколько сейчас времени? — спросил Шарп, специально проигнорировав слова Витерспуна.

Витерспун достал из кармашка часы и откинул крышку.

— Четыре минуты первого, без нескольких секунд.

— Напишите тогда, что французы начали наступление.

— Что? Где? О, боже! Вот они! Спасибо, приятель! Боже мой, они наступают, совершенно точно наступают! — и он начал стремительно что-то писать в записной книжечке.

К Угумону бежала туча французских стрелков. Они бежали, останавливались, стреляли, и бежали снова. Большинство двигалось среди деревьев, растущих от подножия их холма почти до стен фермы, но некоторые обошли открытый фланг. Британские стрелки из Колдстримской стражи[408] откатились назад, явно имея приказ не вступать в драку среди деревьев. С британскими войсками были и голландские, и немецкие, немецкие солдаты были вооружены длинноствольными охотничьими ружьями. Шарп увидел как минимум двоих солдат голландско-бельгийского полка, бежавших навстречу французам, явно желая дезертировать.

Гвардейцы спрятались в фермерских постройках или за стены в саду неподалеку от фермы. Французы дошли до самой опушки, и из-а зданий фермы Шарп перестал их видеть.

— Я иду туда, — сказал он Харперу, показывая пальцем на поле, где французские стрелки прятались среди снопов сена.

— Я иду с тобой, — настойчиво сказал Харпер.

— Осторожнее там, — крикнул капитан Витерспун двум стрелкам.

Шарп поскакал вниз по тропе, миновал стог сена у задних ворот фермы, затем направился в поле, лежащее к западу. Несколько французов, прятавшихся в стогах сена, отошли обратно к лесу, не выдержав мушкетного огня из бойниц, пробитых в стенах фермы. Шарп находился лишь в ста ярдах от места сражения, но был в такой же безопасности, как если бы был на луне. Для французов существовал только один объект для атаки — ферма. Захватив ее, они смогут стрелять по гребню британского холма из пушек практически в упор. Французы заняли рощу и сейчас готовились к штурму фермы. У некоторых французов были топоры, которыми они пробили бреши в примыкающей к лесу ограде. К лесу стекались все новые и новые батальоны, и они ждали лишь звука трубы, который бросит их вперед.

И вот труба прозвучала; французы издали боевой клич и ринулись в пробитые бреши.

Защитники фермы открыли огонь.

Обороняющиеся находились позади канав и оград, в безопасности за каменными стенами; они вели огонь из бойниц и окон на верхних этажах. Море огня обрушилось на французов, и каждый выстреливший мушкет сразу заменялся другим, заряженным. Треск мушкетных залпов был непрерывным и даже заглушил пушечный грохот позади гребня холма. Дым заполнил всю южную часть фермы, и сквозь пелену дыма пробивалось пламя очередного выстрела. Несколько французов выжило в этом потоке огня, они добрались до стен и начали выдергивать мушкеты из бойниц, хватаясь за дула, однако и они были убиты или отброшены назад.

Легче всего было преодолеть стену огорода, там она была чуть выше человеческого роста. Некоторые французы просто поднимали мушкеты и вслепую стреляли через стену. Другие стреляли прямо через бойницы, а самые смелые взбирались на стену и кололи защитников длинными байонетами.

Но гвардейцы знали, как защищаться. На каждый французский выстрел в бойницу отвечала дюжина британских, а те французы, что взобрались на стену были застрелены или стянуты вниз и заколоты байонетами среди примятых кустов гороха. У подножия стены уже скопилась груда мертвых и умирающих французов. Внутри огорода британцы выстраивались в очередь перед бойницами, чтобы выстрелить, так что мушкетный огонь не затихал ни на секунду и тяжелые свинцовые шарики врезались в массу французов, бегущих от леса к стенам. Звук горна гнал их вперед.

Сад фермы не был огражден стенами, лишь живой изгородью. Защитники фермы стреляли сквозь нее и поверху, но французы принесли топоры и защищали каждого «лесоруба» и казалось, что здесь они добьются успеха за счет количества. Топоры рассекали ветви и корни, прорубая изгородь насквозь. Красномундирник воткнул байонет во француза, рубящего изгородь, но воткнул слишком сильно и его самого пронзила дюжина штыков.

И вдруг над французами взорвался снаряд.

Шарп взглянул вверх. В небе виднелся дымный след, ведущий от британского холма: это вступило в действие спрятанное секретное оружие: круглые полые емкости, изобретенные генерал-майором Шрапнелем. Это были снаряды диаметром в пять с половиной дюймов, заполненные мушкетными пулями и порохом так, что если отмерить запал определенной длины, то снаряд взорвется в воздухе прямо над головами. Трудность состояла в том, чтобы отмерить точно длину запала, ведь на горение влияла и влажность воздуха и расстояние стрельбы, но если угадать с запалом, эти снаряды становились чрезвычайно смертоносным оружием. Обычные гранаты разрывались на несколько крупных кусков, а снаряды Шрапнеля буквально засыпали врага дождем из мушкетных пуль, и вот сейчас снаряд за снарядом разрывался над головами французов, выкашивая их ряды градом пуль.

— Отлично! Черт меня раздери, вот это великолепно! — восторгался капитан Витерспун, последовавший за Шарпом и Харпером, аплодируя мастерству пушкарей, укладывающих снаряд за снарядом точно на позиции французов; ни один снаряд не задел британцев.

Со стен фермы продолжался мушкетный огонь. Французы теперь подвергались атаке и по фронту и сверху. Некоторые уже начали отступать, прячась среди деревьев, однако и гаубицы тоже перенесли прицел и теперь снаряды разрывались в ветвях. Еще в Испании Шарп заметил, что круглый полый снаряд больше ранит, чем убивает, но вид раненых и вопящих от боли людей, отступивших в лес, поколебал уверенность французов, спешащих на помощь первой волне атакующих.

С северной стороны фермы на поле, где стояли Шарп с Харпером, выбежали британские стрелки. Они перебежали на южную сторону и добавили огня. Французы уже стремительно отступали, спасаясь от шрапнели и мушкетного огня.

— Ну что ж, герцог повел в счете, — Витерспун записывал свои комментарии в записную книжку.

— Еще не вечер, — предостерег его Шарп.

— Пустяки. Я уверен. Блюхер идет к нам. Скоро уже прибудет. А вы слышали, в какую переделку попал старина Блюхер?

— Нет. — Шарпа это не особо интересовало, но Витерспун был дружелюбным малым и было бы невежливо не выслушать его.

— Он, кажется, лишился лошади и едва убежал, попав под атаку французской кавалерии у Линьи. Ему повезло, что он вообще остался в живых, ведь парню уже лет семьдесят. Но теперь он намазался мазью из чеснока и ревеня и спешит сюда. Дай бог нам поскорее услышать его зловоние!

— Аминь, — сказал Шарп.

Гаубицы прекратили стрельбу, последний снаряд упал куда-то в лес и взорвался. Французская атака сорвалась, между лесом и фермой всё было усеяно телами в голубых мундирах. Кто-то кричал, взывая о помощи. Сильно пахло протухшими яйцами, обычным запахом сгоревшего пороха, а также кровью и свежескошенной травой.

Британские стрелки снова двинулись к лесу, готовясь к новой атаке. Позади фермы, в долине, которая сейчас была скрыта от Шарпа, продолжала раздаваться французская канонада. Но и не видя поля боя Шарп мог бы сказать, что там ничего не изменилось. В бою зачастую приходится полагаться на слух больше, чем на зрение, из-за того, что поле боя затягивает дымом.

— Мне кажется, — сказал Витерспун, — что нам пора убираться отсюда. — Он показал рукой направо, где французы тащили к полю батарею восьмифунтовых орудий. Французские стрелки выходили из леса на скошенное поле. Ясно, что этим войскам предстояло пойти в повторную атаку, и также ясно, что многим из них предстоит быть скошенными, как и эта трава.

Шарп, Харпер и Витерспун не стали терять время и поднялись на вершину холма по той же тропе, по которой и спустились. За гребнем стояла с задранными вверх почерневшими стволами британская гаубичная батарея, причинившая французам такой большой урон. Шарп поздравил командира батареи, им оказался тот самый офицер, который вместе с Шарпом следил за временем перед началом битвы. Несколько осколков от французских снарядов дымились в траве и нескольких пострадавших оттаскивали к хирургам, но никакой новой угрозы не было. Казалось, что Император затеял канонаду по позициям британцев лишь чтобы его войска заняли бастион Угумон.

Подкрепление из гвардейской бригады поставили на гребень холма позади фермы. Гвардейцы были частью из расформированного корпуса Принца Оранского, и он не смог отказать себе в том, чтобы посмотреть как батальоны поротно встают в колонны. Под огромными знаменами и под звук оркестра они выглядели довольно браво. Принц поприветствовал их и пожелал удачного дня. Юный Лягушонок был в хорошем настроении, возможно, от звуков труб и барабанов, перемежающихся звуками выстрелов французских пушек и взрывов снарядов. Мрачное настроение, в котором он пребывал ночью, рассеялось с началом битвы. Он оживленно беседовал с командиром гвардейцев, затем увидел Шарпа, стоящего на гребне холма.

— Что вы здесь делаете? — прокричал ему Принц.

— Выполняю ваш приказ, сэр. Наблюдаю за правым флангом.

— Полагаю, вы можете бросить эту идею, Шарп! — Принц произнес это таким тоном, что становилось понятно — любой, кто считает, что французы могут обойти правый фланг британцев — идиот. — Они пойдут прямо вперед. Это можно понять по расположению их орудий. Теперь тут начнется настоящая потасовка. — Принц изобразил пару боксерских ударов, иллюстрируя свои слова, затем указал рукой на ферму. — Я хочу, чтобы вы были в Угумоне.

— Для чего, сэр? — Шарп подъехал поближе к Принцу, лошадь которого от разрыва снаряда в испуге отскочила.

— Чтобы я был в курсе происходящего, разумеется. Мне надо знать, когда следует послать резерв.

Шарп считал, что защитники фермы вполне способны определить это самостоятельно, но вспомнил лекцию Ребека о дипломатии и лишь кивнул.

— Хорошо, сэр.

Принц вдруг взглянул мимо Шарпа.

— Витерспун! Это ты? Дорогой Витерспун! Мы же не встречались с самого Итона! Я думал ты стал священником! Ну разве не великолепный день сегодня? Отличный день!

Шарп не стал ждать и направился к ферме. Харпер, несмотря на свои обещания жене не подвергать свою жизнь опасности, последовал за ним. Они слышали выстрелы мушкетов в лесу позади фермы, это свидетельствовало, что французы собираются в повторную атаку. Шарп с Харпером быстро проскакали мимо большого стога сена, сложенного возле северных ворот и Шарп прокричал защитникам фермы, чтобы те открывали ворота. Какой-то сержант осторожно поднял голову над стеной, увидел двух скачущих всадников, и приказал открыть ворота. Оказавшись внутри, Шарп слез с седла и вынул из кобуры винтовку. Харпер взял поводья и привязал обеих лошадей к железному кольцу, вделанному в стену.

Капитан, встревоженный внезапным появлением стрелка, выбежал из дома поприветствовать Шарпа.

— Вы доставили приказы?

— Не обращайте на нас внимания.

— Охотно! — капитан вернулся в дом, стоящий фасадом к лесу, где собиралась французская пехота.

В крышу фермы ударился французский снаряд, обрушив на внутренний двор дождь черепицы. Шарп посмотрел на это и иронично сказал:

— Один Бог ведает, что мы здесь делаем.

— Вы делаете малютку счастливым, сэр. — Харпер оглянулся на ближайших солдат. — Боже, мы тут попали в неплохую компанию, скажу я вам. Никогда раньше не дрался рядом с колдстримской гвардией. Надо бы пойти начистить сапоги.

— Ты бы лучше ушел подальше отсюда, — Шарп затолкал заряд в ствол винтовки и положил шомпол на место. Узкая и длинная мостовая пролегала между строениями фермы. Также тут была и небольшая часовня, в которой разместили раненых во время первого штурма. Возле часовни возвышалась огромная куча навоза, рядом со свинарником стояли бочки с незрелыми яблоками, а сами обитатели свинарника куда-то исчезли, по всей вероятности найдя приют в котлах колдстримской гвардии. Кошка, явно чувствовавшая, что тяжелые времена могут стать еще тяжелее, унесла своих котят из амбара в дом. На крыльце часовни сидели трое обмотанных бинтами гвардейцев. На виду были только гвардейский лейтенант с группой солдат, которые, очевидно, были в резерве, готовые прийти на тот участок, который находился в наиболее угрожающем положении.

— Неплохое местечко, — Харпер одобрительно оглядел фермерские здания. С верхних этажей фермы начали стрелять, и звук мушкетных залпов эхом отражался от каменных стен. Шум пальбы вынудил Харпера говорить громче. — Им надо немало земли, чтобы заполнить все эти амбары!

— Ну, здесь земля плодородная, — кивнул Шарп.

Выстрелы раздавались совсем близко с ними, из конюшни на западной стороне фермы. Шарп вбежал в конюшню и увидел, что гвардейцы встают в очередь у бойниц. Другие неуклюже примостились на балках под крышей, и стреляли сквозь дыры в кровле.

Шарп забрался на ясли, затем вскарабкался на пустую балку и пробил прикладом винтовки бойницу в крыше. Французские стрелки подбегали к конюшне через поле, с которого Шарп и Харпер наблюдали за первой атакой. Он просунул винтовку в проделанную бойницу, прицелился в человека, судя по сабле, офицера, и выстрелил.

Из-за дыма винтовки он не увидел результатов своего выстрела. Раздался громкий пушечный залп, Шарп пригнулся, а восьмифунтовое ядро пробило крышу и убило двух гвардейцев. Другое ядро с громким звоном ударилось в противоположную стену, но не причинило никакого вреда. Шарп, скрючившийся под крышей, не мог перезарядить винтовку и крикнул Харперу, чтобы тот кинул свою.

Ответа не было.

Шарп повернулся. Харпер стоял возле ворот конюшни и смотрел в направлении ворот, через которые они с Шарпом въехали в ферму.

— Патрик! Дай мне свою винтовку!

Харпер и сейчас не ответил. Не сводя глаз с ворот, он снимал с плеча семиствольное ружье.

Шарп спрыгнул с балки и подбежал к входу в конюшню.

Ворота фермы дрожали от ударов. Французы каким-то образом добрались до фермы с тыла и теперь пытались выбить или сломать ворота, которые удерживались двумя массивными деревянными засовами и железными петлями. Ворота были старые, и каждый удар все сильнее и сильнее расшатывал их. Сквозь брешь между створками ворот раздался мушкетный выстрел, затем в бреши появилось лезвие топора. Топор с силой опустился на деревянный засов. Лейтенант повел резерв к воротам, но прежде чем они добрались до них, топор перерубил засов, ворота распахнулись, и масса вопящих людей ворвалась во внутренний двор. Атаку возглавлял лейтенант огромного роста, который был даже выше Харпера. Это именно он перерубил засов огромным, под стать своему росту, топором.

— Огонь! — закричал колдстримский лейтенант, но французы уже поглотили его. Замелькали байонеты. Топор сокрушил ребра гвардейца.

Харпер поднял свое ружье и выпалил в массу людей. Шарп бросил пустую винтовку и вынул свой палаш. Из дома, амбара и конюшни бежали на помощь гвардейцы. Трещали мушкеты. От удара саблей упал француз, затем офицера закололи сразу двое французов. Сквозь открытые ворота вбегали все больше французов.

Шарп не видел, как можно привести к порядку такой хаос. Надо было просто драться. Французы, наполовину сбитые с толку незнакомым окружением и отсутствием организованной обороны, искали проходы в фермерские строения. Двое забежали в часовню, где раненые попытались поймать их. Французы уже занесли над ними байонеты, как вдруг услышали позади себя боевой клич. Шарп набросился на них, дико размахивая палашом. Высокий французский сержант отступил на шаг и затем с силой ткнул в Шарпа байонетом. Шарп уклонился от штыка, чуть не споткнувшись о сломанную ногу гвардейца, вскрикнувшего от боли, и воткнул палаш в живот сержанта. Второй француз поспешил на помощь сержанту, но его отбросила назад пуля, попавшая в горло. Это был Харпер, который, бросив разряженное семиствольное ружье, снял с плеча винтовку, выстрелил во француза, затем повернул ее и впечатал обитый медью приклад в лицо француза. Огромный офицер-француз с топором стоял возле стены конюшни, рубя и кромсая красномундирников страшным оружием. Кто-то уже опрокинул бочку с яблоками, они рассыпались и хрустели под ногами сражающихся. Группа французов побежал к дому, но мушкетный залп из окон повалил их на землю. Кобыла Шарпа, напуганная выстрелами, пятилась назад и дико била копытами.

— А, чтоб тебя! — Харпер поднял французский мушкет и воткнул байонет в сержанта. Двор был полон орущими людьми, но позади французов Шарп увидел организованную группу гвардейцев, закрывающих ворота. Бог знает, как небольшому отряду гвардейцев удалось пробраться к воротам, но они это сделали и, несмотря на напор французской пехоты, ворота все же закрывались. Чудом никто из уже ворвавшихся во двор французов не заметил, что происходит у них за спинами. Гвардейский сержант поднял перерубленный засов и вложил его в петли. Большинство из них были офицерами, которые теперь повернулись, обнажили сабли и ринулись на французов.

— Убить всех!!! — прокричал команду голос с шотландским акцентом. — Убить ублюдков!

Мимо Шарпа с криком пробежал французский мальчик-барабанщик. За ним последовал капрал, увидел стрелка и повернулся, чтобы выстрелить из мушкета. Кремень ударил по пустой полке. Глаза капрала расширились от страха, но Шарп уже сделал выпад. Француз схватился за палаш, пытаясь вынуть его из своих ребер, но Шарп протолкнул палаш дальше, провернул его в теле, а когда француз рухнул на мостовую, вытащил клинок и полоснул по горлу. Оружейник, точивший палаш Шарпа, хорошо поработал, лезвие было чрезвычайно острым, а сейчас, когда у людей не было времени перезаряжать мушкеты, исход драки должна решить сталь. Все осознавали важность этой фермы, и из-за этого драка была такой жестокой. Пока британцы удерживают ферму, они удерживают и весь западный фланг британской обороны. Британцы сражались ради исхода сражения, а французы — ради славы.

Но их надежды угасали. Закрытые ворота лишали их помощи и теперь, оказавшись в ловушке во внутреннем дворе, они отступали, сформировавшись в мини-каре под командованием великана-лейтенанта, стоящего с огромным топором над телами четырех гвардейцев. И с ними надо было побыстрее заканчивать, ибо за пределами фермы раздавались залпы мушкетов как доказательство того, что ферма снова осаждается французами.

— Заканчиваем с ними! — отдал приказ британский офицер. Гвардейцам надо было защищать стены от нападавших, поэтому не было времени для церемоний и призывов французов сдаваться.

Гвардейцы ринулись на французов. Один красномундирник упал от удара байонета, но затем французы скрылись под массой гвардейцев. Британский офицер воткнул саблю во француза, пнул его по ноге и снова ударил саблей. Двор наполнился лязгом стали, стуком сапог по булыжнику мостовой и воплями людей. Патрик Харпер, забыв о данном жене обещании, крича боевые гэльские кличи, орудовал трофейным байонетом с профессионализмом старого солдата, нанося короткие точные уколы. Один из гвардейских офицеров в гуще сражения оказался полковником: дорогие золотые галуны на его мундире были покрыты кровью, он с хирургической точностью наносил уколы и удары своей саблей.

Гигант-лейтенант с топором заметил полковника и закричал своим людям, чтобы они пропустили его. Он пробился сквозь своих солдат, подняв сверкающий топор над головой, и Шарп увидел, как огромное лезвие опустилось. Полковник отступил назад, уклоняясь от удара, и сделал выпад саблей. Лейтенант отбил лезвие рукой, как будто это была соломинка. Затем он взревел и обратным движением топора снизу вверх хотел разрубить полковника от паха до груди, но сам упал на колено от внезапной боли в ноге. Это Шарп рубанул его по ноге, затем пнул по ране и лейтенант завалился набок. Лейтенант ощерился и махнул топором в сторону своего нового противника, но Шарп снова ткнул палашом вперед и превратил оскал француза в кровавую маску. Полковник тоже не медлил, а воткнул саблю в ребра лейтенанту. Но француз все еще пытался сражаться. Он нащупал топор и потащил его к себе, но два гвардейца с силой опустили свои байонеты и он затих, подергавшись еще пару секунд.

Загнали и добили последних французов. Сержанта закололи в навозной куче, а капрал, отступив к стене, запросил пощады, но получил в живот два байонета.

Внутренний двор был заполнен кровью, растоптанными яблоками и трупами. Избежал резни лишь французский барабанщик, совсем еще маленький мальчик. Возле него стоял огромный гвардеец и защищал его.

— Не знаю кто вы, но спасибо вам.

Шарп повернулся и увидел того самого полковника.

— Шарп, — представился он. — Из штаба Юного Лягушонка.

— Макдоннел, — полковник вытер платком свою весьма недешевую саблю. — Простите, но я должен идти, — он побежал обратно в дом, мушкетная стрельба становилась все громче.

Шарп тоже вытер свой палаш и увидел Харпера с лицом, запачканным кровью.

— Что-то ты не очень свое обещание выполняешь.

— Я забыл, — ухмыльнулся Харпер, бросил французский мушкет и отыскал свое оружие. — Я вам одно скажу. Когда надо, гвардейцы драться умеют.

— Как и французы.

— Да уж, это точно. — Харпер с облегчением вздохнул. — Как, черт возьми, гвардейцам удалось захлопнуть ворота?

— Бог знает.

— Да, Бог, видимо, сегодня на нашей стороне, — перекрестился Харпер.

Второй штурм французов, чуть не закончившийся успехом, откатился в сад. С гребня холма вновь открыли огонь гаубицы, но в этот раз атака французов шла широким фронтом, они проломились сквозь живую изгородь и отогнали защитников за стены сада. Несколько гвардейцев, не успевших перелезть через стены, закололи байонетами, но затем мушкетный огонь из бойниц вновь заставил французов отойти.

С гребня холма наступали другие части колдстримских гвардейцев. Они атаковали в колонне с примкнутыми к мушкетам байонетами, прошли через северную изгородь сада и прогнали французов от стены огорода. Лес к югу от фермы все еще был полон французской пехоты, но гвардейцы уже построились в шеренги вдоль ограды и проделывали мушкетными залпами огромные бреши в шеренгах наступающих французов. Не было войск, стреляющих быстрее, чем британские, и французам впервые в этот день пришлось испытать на себе их убийственные повзводные залпы. Гвардейцы работали шомполами с огромной скоростью, выпуская во врага залп за залпом. Каждый взвод стрелял через секунду после предыдущего.

Французы сломались. Все больше и больше их бежало от беспощадного огня.

— Прекратить огонь! — прокричал гвардейский офицер. Пространство перед лесом было заполнено убитыми и ранеными, однако гвардейцы видели, что в лесу французы готовятся к новой атаке.

Единственный гражданский человек на ферме чуть не плакал. Это был садовник, он бегал от огорода к огороду, пытаясь спасти насаждения от вытаптывания. Это у него плохо получалось. Саженцы груши, растущие возле стены, были вырваны, а розовые кусты безжалостно вытоптали. Садовник вздрагивал как от боли, когда смотрел, как трупы французов тащат прямо через кусты спаржи.

Вторая французская атака провалилась. Полковник Макдоннел с покрытым кровью лицом, отыскал Шарпа когда затихли мушкетные выстрелы.

— Вы могли бы мне пригодиться, — робко сказал он, не желая командовать офицером из другого подразделения.

— Сделаю, что смогу.

— Нужны боеприпасы. Вы бы могли отыскать телегу с боеприпасами и привести ее сюда?

— С удовольствием.

Макдоннел оглядел внутренний двор.

— Думаю, мы можем удерживать здесь оборону до тех пор, пока не кончится порох. О, отлично! Она выжила! — сказал он, увидев кошку, несущую последнего котенка через внутренний двор. Заплаканный французский барабанщик, приложив ладошки к лицу, с ужасом в глазах смотрел, как гвардейцы в поисках добычи обыскивают тела его соотечественников. Раздавленный барабан валялся возле двери в часовню, а за пояс все еще были заткнуты барабанные палочки.

— Веселее, парень! — сказал Макдоннел по-французски, — мы больше не едим маленьких французов.

Мальчик снова разревелся. Колдстримский сержант с уэльским акцентом прикрикнул на своих людей, чтобы те убрали тела подальше.

— Сложите сволочей у той стены! Живее!

Шарп с Харпером вывели лошадей, непонятно как выживших в этой бойне, во внутренний двор. Ворота распахнулись, и стрелки поехали искать боеприпасы, без которых ферму удержать было невозможно.

* * *

А на дальнем гребне Император отвел взгляд от фермы Угумон. Он посмотрел на левый фланг британцев, на заманчивый пустой склон к востоку от главной дороги. Он считал, что Веллингтон уже послал все свои резервы на помощь осажденному гарнизону Угумона, и теперь можно нанести удар по незащищенному левому флангу британцев. Теперь корпус Маршала д`Эрлона, еще не участвовавший в этой кампании, должен ее выиграть. И когда корпус прорвет британскую оборону, Император пустит кавалерию, свежую и жаждущую побед, которая покончит с бегущим врагом.

Было уже пол-второго пополудни. День становился жарким и толстые шерстяные мундиры, наконец, высохли. Облака уже почти рассеялись, и лучи солнца пробивались сквозь дым от французских пушек, но на востоке, откуда должны прийти пруссаки, просвета не было. Гнейзенау отлично поработал, и британцы остались одни.

Глава 15

Французская канонада внезапно прекратилась. Густой дым из горячих стволов медленно плыл над полем. В Угумоне все еще раздавались мушкетные выстрелы, а гаубичные снаряды перелетали через ферму и взрывались где-то в лесу, однако без залпов французских пушек на поле боя возникла тишина, которая, казалось, была предвестником чего-то.

Затем легкий ветерок разогнал дым с французского гребня холма, и показались люди в голубых мундирах с ярко блестевшими белыми ремнями. На британские позиции надвигалась первая французская атака. Они шли четырьмя большими колоннами в сопровождении восьмифунтовых пушек, которые тащили лошади.

Каждая колонна была шириной примерно в двести человек; четыре огромные фаланги бесстрастно спускались по склону, притаптывая рожь и пшеницу. Перед каждой колонной бежала группа стрелков. Тысячи сапог отбивали шаг в такт барабанам, спрятанным где-то внутри каждой колонны; барабанщики отбивали pas de charge, ритм французской Империи, под который императорская пехота прошла от Вислы до Мадрида. От барабанной дроби, казалось, дрожит вся долина. Ветераны на британском холме слышали его и раньше, но для большинства солдат в армии Веллингтона это был незнакомый, страшный звук.

Четыре колонны перешли через восточную половину долины. Колонна, шедшая по центру долины дошла до главной дороги и могла окружить ферму Ла-э-Сент. На байонетах передней шеренги блестел слабый солнечный свет. Британские стрелки напротив фермы подстрелили первых французских вольтижеров, рассредоточившихся по ржаному полю. Позади стрелков французские барабанщики сделали паузу, затем вся колонна закричала Vive I’Empereur!

На холме над фермой британский офицер покрутил подъемный винт пушки. Пушечный снаряд придавил мешок с порохом в стволе пушки. Из запального отверстия торчал фитиль. Фитиль, заполненный измельченным порохом, был забит в мешок с порохом, так что огонь вспыхнет в самой середине заряда. Орудие было наведено на подножие холма, и чтобы снаряд не выкатился из ствола, его плотно обернули веревкой по окружности. После выстрела веревка испарится при взрыве заряда. Офицер, удовлетворенный тем, что скоро смертоносный заряд врубится в наступающих французов, отступил назад. Один человек с горящим запалом стоял возле правого колеса пушки, а остальные шестеро из расчета были наготове, чтобы перезарядить орудие.

Британские стрелки в зеленых куртках и красных мундирах перебежали через гребень холма и спустились по склону, рассыпавшись цепью. Стрелки присели на колено и взвели курки своих винтовок. Их задачей было защитить пушкарей от огня французских вольтижеров. Зазвучали свистки командиров легких рот, расставляющих своих людей. Вольтижеры пробивались сквозь высокие колосья, будто переходили вброд реку.

Запел рожок и британские стрелки открыли огонь. Винтовка Бейкера, с длинным нарезным стволом била вдвое дальше и гораздо точнее, чем гладкоствольный мушкет. Император не стал вооружать своих вольтижеров винтовками, заявляя, что скорострельность компенсирует дальность выстрела и точность, и вот теперь его офицеры расплачивались за его решение: они все были целями для стрелков.

— Стреляйте в офицеров! — приказал сержант своим людям. — Не тратьте понапрасну порох! В первую очередь бейте по офицерам! — и первые французские офицеры рухнули под ударами вращающихся пуль.

— Вперед! Вперед! — кричали французские офицеры своим людям, но вольтижеры и сами стремились сократить расстояние и задавить стрелков.

Красномундирники открыли огонь. Мушкеты грянули намного громче, чем винтовки. Французы уже тоже стреляли; с обеих сторон стоял непрерывный треск выстрелов и звук был похож на то, будто по забору проводили палкой. Дым от выстрелов и французов и британцев сливался в одной большое облако, которое поплыло над склоном. Это была маленькая война легких пехотинцев; маленькая война между приближающимися французскими колоннами и британскими пушками.

Стрелок выстрелил, сразу отбежал за спину своему напарнику и начал перезаряжать винтовку, проталкивая пулю через нарезы ствола.

— Слева, Джимми! — прокричал сержант. — Вон тот скоморох, убей его!

Прежде чем он выстрелил в офицера, его люди ринулись вперед с примкнутыми к мушкетам байонетами.

— Назад, парни! Назад! — стрелки были уязвимы перед такими стремительными бросками, но они отошли назад, а изо ржи вдруг выросли фигуры красномундирников и дали залп из мушкетов, сваливший сразу полдюжины французов. Ответный залп зацепил бедро лейтенанта стрелков, он выругался и упал, глядя, как кровь заливает его белые бриджи. Двое солдат взяли его под руки и волоком потащили наверх к хирургам.

По всей долине шли перестрелки стрелков, но французские вольтижеры превосходили числом британских стрелков и медленно, но верно, заставляли тех отступать. Позади них на гребне холма ждала остальная британская пехота. Они лежали на земле, невидимые ни французским пушкарям, ни наступающим французским колоннам. Британские батальоны лежали в две шеренги; скоро они должны будут встать и принять на себя удар французских колонн.

А те уже переступали через тела мертвых вольтижеров. Барабанщики в центре колонн опускали палочки с невероятной силой, будто надеясь, что их юношеское рвение расчистит атаке дорогу до самого Брюсселя.

Это был испытанный способ ведения войны, способ Императора, атака в колоннах в надежде прорвать линию обороны противника. Но французы были не дураки, многие из них и раньше сражались против британцев и знали, что этот старый способ никогда не срабатывал против красномундирников. Британцы умели слишком быстро стрелять из пушек и мушкетов, к тому же только две передних шеренги в колоннах могли отвечать на выстрелы и каждый раз, когда на британцев шли такие колонны, британцы побеждали. Британская линия выглядела хрупкой и тонкой, но она охватывала колонны и по бокам и могла утопить их в огне. Против войск других государств колонны срабатывали великолепно, но британцы так быстро стреляли из мушкетов, что превращали такие колонны в мясорубку.

Так что в этот раз французам надо придумать что-то иное. Какой-нибудь сюрприз, который может противопоставить что-нибудь этому превосходящему мушкетному огню.

Но сюрприз может и подождать пока две стороны не подойдут настолько близко, что можно будет разглядеть выражение лица друг друга.

До столкновения оставалось всего несколько минут, а британцы все еще лежали, а французам надо было еще взойти на склон и предстать перед британскими пушками.

— Огонь! — скомандовал офицер-артиллерист.

К фитилям прикоснулись запалы, огонь побежал по фитилям к зарядам, пушки отскочили назад на несколько ярдов, взметнув в воздух комки земли и грязи.

Гребень холма заволокло дымом.

Девятифунтовые снаряды врезались в наступающие линии. Один снаряд убивал множество людей. Полетели ошметки плоти и крови.

— Сомкнуть строй! Сомкнуть строй! — кричали французские сержанты.

Шеренги переступали через убитых и становились плотнее друг к другу. Барабанщики выстукивали все быстрее и громче. Люди выкрикивали клич своего кумира:

— Vive I’Emperor!

На гребне орудийные команды бегали как рабы под плетью надсмотрщика. Банники с губками из овечьей шерсти прочищали стволы. Стволы надо очистить от остатков пороха и тлеющей ткани, иначе они могут преждевременно воспламенить следующий заряд. При прочистке ствола сильный поток воздуха может воспламенить остатки пороха, налипшие на стенки ствола, поэтому другой пушкарь, одев кожаные перчатки, пальцем заткнул запальное отверстие, чтобы перекрыть доступ воздуха.

Банник вытащили, заряжающий просунул новый заряд в ствол и затолкал ядро, обернутое мокрой веревкой. Номер с банником перевернул другим концом, затолкал ядро и заряд вглубь ствола и крикнул, когда заряд и ядро дошли до конца. Крик дал знать второму заряжающему, что пушка заряжена. Второй заряжающий просунул в запальное отверстие протравник и проткнул мешочек с порохом, затем просунул в отверстие фитиль. Канонир уже промывал банник в ведре с водой, снова готовясь прочищать ствол, а два оставшихся пушкаря навалились на гандшпуги и подкатили отскочившую пушку на позицию выстрела.

— Готов! — крикнул капрал.

— Отойти назад! — приказал офицер и закрыл уши ладонями. — Огонь!

Пушка вновь отскочила назад. На этот раз дальше из-за колеи предыдущих выстрелов. Пули французов свистели совсем близко, но дым от пушечных выстрелов скрывал орудийные команды, мешая точно прицелиться.

— Двойной выстрел! Двойной выстрел! — позади батареи несся галопом офицер. — Двойной выстрел! — он видел сквозь дым, что ближайшая колонна уже слишком близко, так что пришло время поднять ставки.

На этот раз, поверх обычного ядра пушкари затолкали в ствол заряд шрапнели. Теперь каждый выстрел кроме самого ядра плюнет сотнями мушкетных пуль.

— Огонь!

Шрапнельный снаряд раскололся, подпираемый сзади ядром и в колонне французов образовалась гигантская кровавая брешь. Но французы, оставляя позади себя кровь и мертвые тела, продолжали идти вперед. С подножия холма выстрелили французские орудия, целясь в британские пушки. По флангам крайних колонн наступала французская кавалерия, защищая пехоту от кавалерии британской. Вот так и надо воевать; три рода войск, защищали друг друга вблизи от гребня холма который, казалось, все еще пуст. Они уже видели орудия и силуэты отступающих стрелков, и горстку конных офицеров позади гребня, но не видели вражеских шеренг, ибо эти шеренги лежали на земле. Некоторые французы, никогда ранее не сражавшиеся с Веллингтоном, считали, что гребень защищается лишь пушками, но ветераны испанской кампании знали, что это не так. Чертов герцог всегда прятал своих людей, если было где. Ветераны знали, что «черти» скоро покажут себя. Так французы называли британских солдат — «черти». У британцев для французов тоже было прозвище — «лягушатники».

Французские барабаны опять ненадолго смолкли.

— Vive I’Empereur!

— Огонь! — очередной двойной выстрел врезался во французские колонны и теперь уже было слышно как шрапнель стукается во французские мушкеты. — Мы попадаем в них, ребята! — губка зашипела, соприкоснувшись с раскаленным стволом.

На гребне ждали британские пехотные офицеры. Барабанный бой звучал громко, а задние ряды во французских колоннах пели «Марсельезу». Британские оркестры тоже играли, и в этой какофонии музыки побеждали французы.

— Allons, enfants de la patrie, le jour de gloire est arrive![409]

Над марширующими французами блестели полированные золотые орлы. Когда сквозь шеренги проносилось ядро, то брешь сразу смыкалась. Французские офицеры с обнаженными саблями подгоняли своих людей. Нужно выстоять еще несколько секунд, несколько выстрелов из пушек и они занесут свои байонеты над пушкарями и отомстят.

Но сначала тот самый сюрприз шеренгам Веллингтона, всегда доселе побеждавшим французов.

— Развернуться! — прокричали команду французские офицеры. Колонны были уже менее чем в сотне шагов от гребня британского холма. Вольтижеры отошли назад и влились в шеренги колонн, британские стрелки сделали то же самое. Настало время битвы главных сил.

— Развернуться!

Задние шеренги колонн начали разбегаться стороны. Это и был сюрприз, колонны внезапно превратились в линии, но линии плотнее, чем британские. Теперь каждый французский мушкет мог стрелять, а не только первые две шеренги, и французских мушкетов было гораздо больше. Теперь линия обороны не охватывала колонну по флангам, а напротив, колонна, развернувшаяся в линию, охватывала линию обороны. Настал час победы и славы!

Дальняя восточная колонна дошла до фермы Папелотт, заставив людей Принца Веймарского отступить под защиту прочных зданий фермы. Западная колонна дошла до фермы Ла-э-Сант.

Стрелки Королевского Германского Легиона были в безопасности за толстыми каменными стенами, с хорошими бойницами, и колонны не имела намерения штурмовать такую крепость. Огонь винтовок из фермы обстреливал колонну с фланга. Французская колонна была уже неровной; с фланга ее проредил огонь с фермы, а с фронта — пушечные двойные заряды. И французы от отчаяния начали штурмовать ферму. Масса пехотинцев проломилась через живую изгородь сада, заставляя защитников отступить в сторону вяза на вершине холма. Но теперь большая часть немецкого гарнизона сидела за каменными стенами, продолжая изматывать уже остановившуюся атаку западной колонны.

«Волноломы» Веллингтона сработали. Две французские колонны остановились, вперед шли только центральные две. Герцог, понимая, что эти две колонны представляют опасность, поскакал туда, где они должны были нанести удар.

* * *

Принц Оранский занял место герцога возле вяза и в ужасе наблюдал за разворачивающимся хаосом возле Ла-э-Сант. Принц не видел, что защитники фермы эффективно сломали строй целой колонны французов, он видел лишь, что дома и стены окутаны дымом, а ферма окружена врагом. Что еще хуже, он видел группу стрелков Немецкого Королевского Легиона, бегущих в сторону от фермы. Веллингтона нигде не было видно, что означало, что Принцу самой судьбой назначено принять командование на себя. Пока он смотрел, то обгрыз себе все ногти на пальцах. Но он знал, что медлить нельзя! Ферма не должна пасть! А если уже пала, то ее надо срочно занять обратно! Он повернулся и посмотрел на Ганноверский батальон из своего корпуса, стоящий недалеко от гребня холма. Они были одеты, как и британцы, в красные мундиры и были известны всей армии под названием «Красные германцы».

— Прикажите красным германцам наступать! — сказал Принц Ребеку.

— Сэр? — Ребек вздрогнул от зрелища шрапнели, пронесшейся сквозь строй французов, он не понял, что Принц имеет ввиду.

— Красные германцы, Ребек! Прикажите им захватить ферму обратно! Пусть выстроятся в линию и наступают!

— Но, сэр, ферма ведь не была потеряна и…

— Сделайте это! Быстро! — Принц заорал на начальника своего штаба.

В полной тишине Ребек написал приказ, дал его Принцу на подпись, затем послал с помощником к «красным германцам». Ганноверцы развернулись в линию, затем, под бой барабанов пошли вперед с примкнутыми байонетами. Они перешли через гребень холма, подняли вверх знамена и направились к французам, все еще безрезультатно толпившимся возле стен Ла-э-Сант.

— Вот как надо! — радовался Принц. — Режьте их!

— Сэр, вы уверены, что французская кавалерия уже ушла? — очень тихо спросил Ребек.

— Надо быть смелее, Ребек! Смелость — это все! Отлично! — зааплодировал Принц, увидев как ганноверцы очистили огороды и теперь пробивались на восток от фермы. Они все еще были выстроены в линию и залпами из мушкетов заставили французов отступить.

Французская пехота ушла, зато появилась французская кавалерия. Кавалерия была сосредоточена далеко в долине, в безопасности от британских пушек, но теперь наблюдатель левого фланга заметил линию вражеской пехоты. Французы вынули из ножен сабли. Кажется, Бог сегодня благоволит кавалерии.

Зазвучали трубы.

Впереди скакали тяжелые кирасиры, а за ними драгуны с заплетенными косицами. Британские пушки были направлены на фланги колонны и, кроме того, из-за дыма они не видели наступающую кавалерию. Ганноверцы, стреляя из мушкетов, тоже не сразу заметили кавалерию, но затем солдаты с правого фланга услыхали топот копыт и в ужасе уставились на блеск кирас и поднятые сабли.

— Кавалерия!

— Встать в каре!

Слишком поздно. Тяжелые всадники обрушились на линию ганноверцев. Тяжелые палаши, сделанные из лучшей европейской стали, обрушивались вниз. Лица, обрамленные стальными шлемами были забрызганы кровью пехотинцев. «Красные германцы» в панике бежали прочь от смертоносной стали. Знаменосцы укрылись в фермерском саду, но остальные ганноверцы были убиты в открытом поле. Всадники скакали по полю, гоняясь за отдельными солдатами, и безжалостно рубили их.

Принц Оранский был в ужасе. Он видел всю эту резню.

— Остановите их, Ребек! — жалобно сказал он, — остановите их!

— Как, Ваше Высочество?

В конце концов, британские пушки остановили эту резню. Ядра и шрапнель заставили кавалерию покинуть поле, но «красным германцам» помочь это уже не могло. Они лежали мертвые и истекающие кровью по всему полю.

* * *

А тем временем на востоке, где склон не защищала никакая ферма, две французские колонны развернулись в линию, и пошли вперед, к победе.

Голландско-бельгийская пехота только взглянула на ближайшую колонну и бежала.

Британцы издевками сопровождали их бегство, но бельгийцы не обращали на них внимания. Их симпатии были на стороне Императора, так что они убежали в лес, где под защитой деревьев стали ждать победы французов и восхождения Императора на бельгийский трон.

Французы начали разворачиваться в линию, чтобы залить огнем гребень холма.

— Встать! — прозвучал приказ британцам.

По всей протяженности гребня встали полностью вооруженные красномундирники. Еще секунду назад гребень был пуст, и вот он уже ощетинился мушкетами.

— Готовсь!

Французы при появлении противника остановились, но их офицеры, видя насколько они превосходят британцев, приказали им продолжать наступление.

— Огонь!

Британцы дали первый залп вниз по склону. До французов было лишь шестьдесят шагов, и залп смял первые шеренги французской линии.

— Перезаряжай!

Люди скусили пули с верхушки заряда из вощеной бумаги, засыпали порох в стволы мушкетов, примяли его скомканной бумагой заряда, плюнули в ствол пулю и шомполами забили все это глубоко в ствол.

— Огонь повзводно! — приказал майор. — Гренадерская рота! Огонь!

По гребню холма пошла волна огня и дыма. Французы начали стрелять в ответ. Сэр Томас Пиктон прокричал приказ и погиб: пуля пробила ему голову. У англичан, шотландцев и ирландцев уже почернели губы от скусывания пуль, а во рту держался вкус пороха. Они стреляли, их щеки обжигали кусочки пороха, вылетающими из мушкетных замков.

— Сомкнуть ряды! — сержанты оттащили мертвых и раненых из шеренги, давая живым возможность встать на место выбитых французскими пулями солдат.

У красномундирников от взведения курков кровоточили ногти, а на плечах появились синяки от отдачи мушкетов. Французы все еще были развернуты в линию и наступали под нескончаемый барабанный бой. Выпалила французская пушка, разметав британских знаменосцев. Французы стреляли медленнее, но их было больше, чем британцев и они неумолимо шли вперед, к победе.

И тут прозвучала труба британцев.

* * *

Лорд Джон Розендейл скакал рядом с графом Аксбриджским и смотрел на атаку французов. Он слышал о таких атаках и слышал, как люди рассказывают о французских колоннах, но все равно оказался не готов к такому зрелищу. Казалось, что колонна состоит не из отдельных людей, а какое-то чудовище выползло из ночного кошмара и движется через поле.

Но, даже ужаснувшись от вида колонны, он заметил, как спокойны и уверены скачущие рядом с ним люди. Это спокойствие, заметил лорд Джон, исходило от самого герцога и людей рядом с ним, как будто уверенность можно было передать своему соседу, как какую-нибудь вещь. Он внимательно наблюдал за колоннами и даже рассмеялся в ответ на какую-то шутку сеньора Алавы, испанского наблюдателя. Нахмурился он лишь раз, когда прошел короткий дождь. Он накинул на плечи плащ.

— Ненавижу сырость, но не дожидаться же, пока принесут зонт, — сказал он Алаве по-французски.

— Пусть четыре человека растянут над вами тент, — предположил Алава, старый друг герцога, знакомый еще по испанским баталиям, — как какой-нибудь восточный властитель.

Герцог громко рассмеялся.

— Было бы неплохо. Идея хорошая!

— И еще гарем!

— А почему бы и нет? — Герцог тихо постукивал пальцами по маленькой доске, прикрепленной к его седлу, чтобы он мог писать. Лорду Джону этот жест показался вызванным не нервозностью, а скорее нетерпеливостью от медленно приближающихся французских колонн. Французские стрелки были уже достаточно близко к группе герцога, чтобы стрелять в них. Вокруг всадников свистели пули. Двоих его помощников уже подстрелили; один был всего лишь в двух шагах от Веллингтона. Герцог мельком взглянул на погибшего, затем снова направил взгляд в сторону французских пушек.

— Из этих пушчонок им ни за что не попасть, — сказал он таким тоном, будто неспособность французов попасть в него оскорбляла его, затем, перейдя на французский язык он спросил Алаву, не находит ли тот, что французы в этот раз выпустили гораздо больше стрелков, чем обычно.

— Да, определенно больше, — подтвердил Алава спокойным тоном, будто они с герцогом были на учениях.

Бегство бельгийско-голландского батальона заставило герцога лишь сжать губы, но затем, понимая, что вернуть их невозможно, просто приказал британскому батальону заткнуть брешь. Он поскакал дальше на левый фланг вдоль линии лежащих пехотинцев. За ним последовал граф Аксбриджский со своим штабом. Герцог снова нахмурился, увидев, что французы разворачиваются в линию, но казалось, что неожиданный маневр не смутил его.

— Ну, вот и настало ваше время! — крикнул герцог ближайшего батальону.

Батальоны встали, и началась перестрелка. Лорд Джон, следуя за своим командиром позади герцога, увидел, что попытка французов выстроиться в линию не удалась из-за сильного огня британцев. Фланги французской колонны не могли подняться на гребень холма и из-за этого получилось нечто не похожее ни на колонну, ни на линию. На неопытный взгляд Лорда Джона, несмотря на временное замешательство, французы все еще представляли собой огромную силу; масса французов все еще превосходила количеством тонкую линию британцев. И они все еще наступали. Передние шеренги захлебывались кровью, но все же шли и шли вверх, переступая через убитых и выкрикивая боевой клич. Еще хуже было то, что французские кирасиры, покончив с «красными германцами», отошли на запад, спасаясь от артиллерийского огня британцев, и теперь угрожали британским пехотинцам.

Герцог все это видел и понимал. Он повернулся к графу Аксбриджскому.

— Ваши драгуны готовы?

— Так точно, Ваша Светлость!

Лорд Джон понял элегантность решения герцога. Французы были близко к сокрушительной победе. Их колонны были очень близко к вершине холма и скоро они получат подкрепление в виде тяжелой кавалерии, которая сметет фланг британцев. Оборона будет прорвана, французская пехота пройдет в тыл позиций британцев, а за ними последует еще кавалерия и сражение закончится.

Но у герцога уже был готов контрудар. Кавалерия против кавалерии, британская против французской. Придворные войска короля: лейб-гвардейский полк, королевские драгуны, королевский конногвардейский полк и объединенная бригада британской, шотландской и ирландской кавалерии спасут армию.

Лорд Джон повернул лошадь, обнажил свою взятую взаймы саблю и поскакал за графом Аксбриджским.

— Гарри. Позвольте мне тоже пойти, — это был шанс, о котором молился Лорд Джон. Он увидел других штабных офицеров, Кристофер Мэнвелл был среди них, спешащих к своим полкам. — Ради всего святого, разрешите мне тоже сражаться, — взмолился Розендейл.

— Конечно, Джонни! Чем больше, тем лучше! Мы разобьем их кавалерию, а затем и пехоту!

Самые сливки британской кавалерии ринулись на французов. Лорд Джон с высоко поднятой саблей скакал, чтобы заново приобрести свою честь.

В битве.

Глава 16

Позади гребня холма собралось почти две с половиной тысячи всадников. Они надели блестящие шлемы с плюмажами из конского волоса. Шотландцы, сидевшие на огромных белых лошадях носили кивера из медвежьих шкур в память о дне, когда они захватили знамя гвардии Луи XIV в Рамильи.[410] В воздухе витал насыщенный запах лошадиного навоза.

Офицер поднял руку в перчатке, подержал ее одно мгновение и резко опустил, указывая на долину, над которой развевался пушечный дым. Прозвучала труба, и длинная шеренга кавалерии двинулась в атаку, побрякивая упряжью и скрипя кожей седел.

Это была лучшая в Британии кавалерия: королевская лейб-гвардия и объединенная бригада.

Они скакали на больших сильных лошадях, вскормленных на лучших пастбищах Англии и Ирландии, и лошади были свежие и отдохнувшие. Всадники обнажили сабли и надели на запястья кожаные темляки. Каждая сабля была длиной в тридцать пять дюймов и все эти тридцать пять дюймов были заточены как бритва — от эфеса до острия. Труба пропела еще раз и кавалерия пустилась рысью. Длинные плюмажи начали развеваться на ветру. Некоторые напоследок глотнули рому из фляг, некоторые сжали свои талисманы. Тихо заржали лошади. Первые ряды всадников уже достигли гребня холма и сквозь дым увидели, что творится в долине. Двадцать тысяч французской пехоты пересекли долину и две с половиной тысячи кавалерии шли в атаку на фланг британцев. Французы пустились в легкий галоп, ранцы и ножны стукались о бедра в такт шагу лошади. Ряды всадников были уже неровные, каждый стремился побыстрее оказаться ближе к врагу, а офицеры, не желая чтобы их обогнали, устремились вперед так, будто были на охоте.

Затем, наконец, труба протрубила галоп. Десять тонов, каждый выше предыдущего и финальный звонкий звук, после которого всадники рванулись вперед на полной скорости. К черту осторожность. К черту медлительность. Это война! Это охота с человеком в качестве дичи, и слава не будет ждать последних, она достается первым.

Они ринулись вверх по склону. Впереди скакали кирасиры, а позади них осталась пехота, уже переставшая быть в колонне, но и не успевшая развернуться в линию. Никто не ожидал, что их атакуют.

Лошади кирасиров запыхались. Они все еще выстраивались в линию после того, как уничтожили «красных германцев» и у них не было шансов. Их смели мгновенно. Лорд Джон, скакавший позади лейб-гвардейцев, услышал звук, будто в кузнице: это были удары сабель по кирасам; он мельком заметил упавшего с лошади человека, затем высоко поднятую и опускающуюся саблю, затем сабля снова поднялась, уже окровавленная. Кирасиров оказалось немного, и они были сметены за время, требуемое для удара саблей. Вскрикнул ирландский всадник, не от боли, а от возбуждения схватки. Другой был пьян, его сабля была покрыта кровью от острия до рукоятки, а по бокам лошади текла кровь от шпор, вонзаемых в пылу битвы.

Погибло лишь несколько британских кавалеристов, но основная атака просто огибала павших лошадей и раненых французов. Они видели пехотинцев, столпившихся, будто бараны перед волчьим логовом. Звук трубы, прерывистый, ибо звучал на полном ходу лошади, подхлестнул их к славе.

Лорд Джон кричал, будто был пьян. Он никогда прежде в своей жизни не испытывал такого воодушевления. Казалось, что тряслась вся земля и все вокруг него. Лошади будто летели, не касаясь земли. Летевшая из под копыт грязь залепила лицо. Это была дикая какофония из стука копыт, биения сердца, лошадиного ржания, криков впереди и позади. И прямо перед ним возвышался флаг в середине французской не то колонны, не то линии.

И вот лошади ударили.

А французы, все еще пытаясь во что-то выстроиться, были беспомощны.

Кавалерия разделила поломанные фланги колонны. Кавалерия вошла клином в самую середину колонны. Сабли поднимались, опускались вниз, поднимались и опускались снова и снова. Лошади били копытами, круша черепа. Кавалерия расчленила колонну на части и эти части все дальше удалялись друг от друга, еще более облегчая свое уничтожение.

— Примкнуть байонеты! — красномундирники на гребне холма нащупали ножны, вытащили длинные лезвия и просунули их в еще дымящиеся мушкетные дула.

— Вперед!

И с воинственными криками они побежали, чтобы присоединиться к убийству.

Французы дрогнули. Ни одна пехота в мире не выстояла бы. Французские колонны сломались и побежали, тем самым сделав задачу кавалерии еще легче. Нет ничего проще для кавалериста, чем убить бегущего от него человека. Некоторые всадники уже были весьма пьяны от рома и запаха крови и убивали как дьяволы. Их сабли были настолько в крови, что та капала с рук.

Первого орла захватил высоченный сержант-шотландец на огромной лошади. Он сделал это в одиночку, подскакав на лошади к группе французов, готовых умереть за свое знамя. Собственно, они и умерли. Сержант был достаточно силен, чтобы орудовать тяжелым и неуклюжим тридцатипятидюймовым палашом. Первому знаменосцу он разрубил голову. Французский сержант, вооруженный копьем попытался проткнуть шотландца, но промахнулся и получил удар палашом в лицо. Он вытащил лезвие, рванул лошадь вперед, второй знаменосец выстрелил, пуля оцарапала лицо шотландца, и он яростным ударом палаш разрубил стрелявшего чуть ли не надвое. Затем он схватил орла и поднял высоко над головой золотой трофей. Он вопил так, будто хотел, чтобы весь миру увидел, что он совершил, а его лошадь, тоже будто заразившись триумфом, прокладывала себе дорогу через окровавленные тела, держа голову высоко поднятой.

— Отлично поработал! — отсалютовал сержанту полковник шотландцев. — Отвези орла в тыл.

Эварт, держа орла высоко над собой так высоко, будто хотел и богам показать свой трофей, поскакал назад к британскому гребню. Когда он проезжал мимо шотландского пехотного полка, они приветствовали его радостными воплями.

Остальные всадники продолжали напирать. Поле стало мокрым от крови как оно было мокрым ранее от дождя, земля под ногами была ненадежна из-за тел мертвых и раненых. Под копытами лошади треснул барабан, барабанщик, всего двенадцати лет от роду, был мертв. Другой мальчик-барабанщик бежал, крича от страха, но споткнулся, упал, и тут же его голова попала под копыто лошади. Некоторые французы побежали навстречу британской пехоте, в надежде попасть в плен. Британская пехота остановилась и стала собирать пленных в кучу.

Кавалерия не знала жалости. Они мечтали о такой возможности, чтобы сломить ошеломленного врага. Капитан Кларк захватил второго орла, порубив знаменосцев в куски, схватил свой трофей и вынес из толпы французов, пытающихся убежать, но бежать было некуда, везде были английские, шотландские и ирландские кавалеристы. Даже их лошади были обучены убивать. Они кусались, били копытами, дрались так же неистово, как и люди, сидящие на них.

Лорд Джон наконец понял, как надо убивать. Он познал радость от того, что не надо себя сдерживать, радость абсолютной силы, радость от опрокидывания бегущих и вопящих людей, падающих после взмаха сабли. Он поймал себя на том, что продолжает преследовать какого-нибудь конкретного француза, даже если французы есть и поближе. Потом он понял, что еще и выбирает способ, которым убьет свою жертву. Одному он проткнул горло, причем так сильно, что чуть не потерял саблю. Он научился убивать, научился управляться с тяжелым клинком, который уже был полностью покрыт кровью. Он заметил толстого французского офицера, неуклюже бегущего прочь, прорвался через ближайших французов, привстал на стременах и с силой ударил саблей вниз. Он почувствовал, как голова лопается, будто сырое яйцо и рассмеялся на то, что в такой момент он еще способен делать подобные сравнения. Посреди криков умирающих его смех прозвучал просто по-дьявольски. Он крутанулся вокруг француза, полоснул его по лицу и погнал дальше. Он увидел Кристофера Мэнвелла, отбившего удар байонета и в ответ зарубившего француза. Мимо Лорда Джона проскакала группа ирландцев, мокрых от крови и вопящих что-то на своем языке. Прямо перед ним пьяный шотландский кавалерист рубил и рубил без остановки какого-то французского сержанта, дергавшегося на земле в луже собственной крови. На лице шотландца застыла кровавая улыбка.

— На Париж! — прокричал майор лейб-гвардии.

— Пушки! Давайте убьем ублюдков!

— На Париж! На Париж!

Кавалерия прекрасно выполнила свою задачу. Прикончила батальон кирасиров, уничтожила подразделение отборного французского пехотного корпуса, усыпав долину их телами, захватила двух орлов, и они теперь мнили себя непобедимыми. Труба просигналила отход, граф Аксбриджский крикнул ближайшим к нему всадникам отходить и собраться позади гребня холма, но другие офицеры желали продолжить сражение, желали больше крови. Ведь они кавалерия! На Париж!

Они пришпорили лошадей, подняли высоко вверх красные от крови сабли и продолжили наступление.

На поле теперь стоял иной запах. Запах крови, плотный, насыщенный, он перебивал запах пороха. Британские пушки затихли, от раскаленных почерневших стволов в воздух подымался пар. Для них больше не было целей. Французская пехота, еще несколько минут назад казавшаяся несокрушимой, была утоплена в крови. Выжившие французы, многие с ранами от сабель, бродили по полю. Германские стрелки возвращались из сада фермы Ла-э-Сент на свои позиции, а стрелки из 95-го стрелкового полка снова захватили песчаный холм.

Рядом с песчаным холмом из-под мертвой лошади вылез кирасир. Он увидел стрелков, медленно отстегнул свою кирасу, бросил ее на землю и похромал в сторону Ла Бель Альянс. Стрелки дали ему уйти.

* * *

Принц Оранский, забыв о гибели «красных германцев», захлопал в ладоши, когда тяжелая британская кавалерия повернула на юг, продолжая атаку.

— Разве они не великолепны, Ребек!

Герцог Веллингтон тоже наблюдал за беспорядочной атакой британской кавалерии. Он нахмурился, затем повернулся и отдал приказ пехоте возвращаться на другой склон холма. Французских пленных без оружия и ранцев повели к лесу, а герцог поскакал обратно на свой наблюдательный пункт к вязу.

* * *

Шарп и Харпер отыскали телеги с боеприпасами на опушке леса под охраной толстого офицера и штаба квартирмейстеров, которые категорически отказались отдавать что-либо без должного разрешения.

— Что есть должное разрешение? — спросил Шарп.

— Предписание, подписанное соответствующим офицером. А теперь извините меня, у меня полно дел, — капитал самодовольно улыбнулся и повернулся к Шарпу спиной.

Шарп вынул пистолет и выстрелил в землю рядом с ногами капитана.

Капитан дернулся и повернулся, его лицо было бледным, и он дрожал.

— Мне нужна телега с мушкетными патронами, — сказал Шарп.

— Но мне нужно предписание, я ведь отчитываюсь за…

Шарп засунул пистолет за пояс.

— Патрик, пристрели этого ублюдка.

Харпер снял с плеча семиствольное ружье, взвел курки и прицелился, но капитан уже сломя голову убегал прочь. Шарп догнал его, схватил за воротник.

— Я и есть соответствующий офицер и если я через пять секунд не получу боеприпасы, то я засуну тебе в задницу девятифунтовое ядро. Ты меня понял?

— Да, сэр.

— Так какую телегу мне брать?

— Какую пожелаете, сэр.

— Прикажите кучеру ехать за нами. Мне нужны боеприпасы для мушкетов, не для винтовок, ясно?

— Да, сэр.

— Благодарю вас, — Шарп отпустил капитана, — Вы очень любезны.

Французские стрелки все еще обстреливали стены фермы, а в лесу собиралось еще больше войск для очередного штурма Угумона, когда телега с боеприпасами спустилась с холма по тропе и въехала в ворота фермы. Французы направили на Угумон батарею гаубиц и снаряды уже начали взрываться на крышах строений, но полковник Макдоннел пребывал в оптимистичном расположении духа.

— Ну они же не смогут зажечь каменные стены? — в крышу конюшни ударился снаряд, отскочил, подняв кучу осколков кровли, и упал во внутренний двор. Через секунду догорел запал и снаряд взорвался, не причинив никакого вреда, однако взрыв подействовал на гвардейцев, разгружавших телегу с боеприпасами как укол булавкой, и они начали работать гораздо быстрее. Полковник Макдоннел, уже собравшийся уйти обратно в дом, остановился и задрал голову.

— Неужели вопреки моим ожиданиям кавалерия тоже решила внести свой вклад в победу?

Шарп прислушался. Сквозь треск мушкетов и залпы тяжелых орудий ясно донесся звук трубы.

— Да, полагаю, вы правы!

— Будем надеяться, что они знают, что надо делать, — сухо сказал Макдоннел и скрылся в доме.

Шарп и Харпер сопроводили пустую телегу обратно на холм и поехали оттуда на восток, в самый центр позиций британцев. Они проехали мимо того, что было капитаном Витерспуном. Ему в живот попал снаряд и взорвался. Часы капитана чудесным образом уцелели при взрыве и отлетели в заросли крапивы, где продолжали отсчитывать время. Стрелки часов показывали уже четырнадцать двадцать семь. Это значило, что пруссаки должны были бы уже подойти, но их не было.

* * *

Лорд Джон выехал из толпы французской пехоты. Впереди и вокруг него скакали другие всадники. Они направлялись к югу, чтобы атаковать основную шеренгу французов на южном гребне холма.

Британцы рассредоточились, кромсая французскую пехоту, и теперь скакали небольшими группками, будто в погоне за лисой. Они были опьянены победой над пехотинцами и были настолько уверены в себе, что считали, будто могут выстоять против чего угодно.

На пути Лорда Джона были заросли остролиста, поломанные и вытоптанные французской колонной. Его лошадь, спотыкаясь, прорвалась сквозь них, встала на твердую почву и снова пошла в галоп. Слева от него скакали трое всадников из ирландского полка, и Лорд Джон повернул, чтобы присоединиться к их отряду. Справа прозвучал взрыв. Рваная линия шотландской кавалерии была уже впереди, бока лошадей лоснились от пота и крови. Лорд Джон искал Кристофера Мэнвелла или кого-нибудь еще из своих друзей, но никого не увидел. Хотя сегодня это не имело значения, сегодня он считал каждого кавалериста своим близким другом.

Вся западная половина долины была заполнена кавалерией. Их лошади тяжело дышали, а земля была тяжелая и сырая, но лошади были сильными и выносливыми. Люди прекратили воинственно кричать, и единственным звуком атаки остался топот копыт, скрип седел и хрип лошадиного дыхания.

Французские артиллеристы на гребне холма зарядили свои двенадцатифунтовые орудия разрывными снарядами, проткнули мешки с порохом протравниками и всунули в отверстия запалы.

Атака уже приблизилась к подножию холма. Всадники скакали недалеко друг от друга. Французские пушкари заканчивали последние приготовления. Орудийная команда присела в отдалении с новым зарядом в руках. Офицеры оценили расстояние и прокричали приказ:

— Tirez!

Залп картечи ударил во всадников. Скакавшие перед Лордом Джоном два шотландца рухнули в грязь и он проскакал мимо них. Оставшаяся без всадника лошадь поскакала куда-то направо. Ирландцу справа от Лорда Джона снаряд угодил в правую руку. Он взял поводья в зубы и перехватил саблю левой рукой.

Пушки дали второй залп и в атакующей линии возникли новые бреши, однако в седлах все еще оставались сотни людей. Смертельно раненая лошадь врезалась сразу в двух шотландских лошадей, они упали и с диким ржанием били копытами. Позади них какой-то офицер кричал слова, с которых и началась эта безумная атака:

— На Париж!

Крик подхватили и другие. Они были слишком возбуждены, чтобы поверить в смерть и слишком близко к орудиям, чтобы поворачивать назад.

Первые всадники уже проскочили сквозь пушечный дым и увидели артиллеристов, в панике убегающих под защиту пехоты. Снова вступили в дело сабли. Артиллерист швырнул банник во всадника, промахнулся, и сразу же умер от удара сабли в лицо.

Пехота, стоящая в двухстах ярдах от артиллерийских позиций, находилась позади живой изгороди и уже сформировала каре. Уставшие лошади отвернули в сторону от плотной линии, ощетинившейся байонетами, не было смысла атаковать их. Всадники выискивали другие цели между неуязвимой пехотой и оставленными пушками. Некоторые лошади перешли с галопа на шаг. Никто и не подумал принести молотки и мягкие медные гвозди, чтобы забить их в запальные отверстия захваченных пушек и все, что они могли сделать, это поотбивать со стволов пушек инициалы Императора. Некоторые артиллеристы не успели сбежать и или попрятались под пушками или между колесами телег, так что по крайней мере можно было поохотиться на них. Всадники свешивались с седел и неуклюже кололи саблями в скорчившихся под пушками и телегами людей.

Прибыла еще британская кавалерия, увидела, что пушки уже захвачены, артиллеристы мертвы, а всадники бесцельно ходят между пушками. Они скакали за славой, но прискакали в никуда. «Дорогу на Париж» перекрыла французская пехота и уже начала обстреливать кавалерию мушкетными залпами и пули даже с двухсот ярдов находили себе цель.

— Полагаю, пора возвращаться, — сказал капитан шотландцев и проехал мимо уставшей лошади Лорда Джона, которая щипала траву позади пушки. Лорд Джон сквозь дым посмотрел на пехоту и размышлял, когда можно будет начать атаку.

— Домой? — удивленно спросил Лорд Джон, но шотландцы уже направлялись обратно к британскому холму.

— Отходим! — раздался крик другого офицера. Какой-то шотландец, чью лошадь убила мушкетная пуля, поймал между пушек оставшуюся без всадника лошадь, вспрыгнул в седло и тоже поскакал на север.

Лорд Джон снова посмотрел на вражескую пехоту, на этот раз ветер разогнал клубы дыма и стало видно, что перед ними стоит чуть ли не вся французская армия. Он почувствовал страх и потянул поводья лошади. Уставшая и запыхавшаяся лошадь неохотно развернулась. Атака британской кавалерии была завершена.

* * *

А атака французской только начиналась. Их кавалерия показалась на правом фланге линии. Это были уланы и гусары, легкая французская кавалерия, чьи офицеры прекрасно знали свое дело.

Они не стали атаковать британцев на гребне холма, а направились в долину и перерезали им путь к отступлению.

Британцы, скача обратно к себе, увидели поджидающего их врага.

— Дерьмо! — лейб-гвардеец пришпорил лошадь и та пустилась в легкий галоп. Началась заранее обреченная гонка между тяжелыми британцами и легкими французами. Поодиночке, парами и небольшими группками они в панике пытались добраться до северного холма, где ждала их собственная пехота.

Раздался звук французской трубы.

Атаку возглавляли красные уланы. Некоторые были поляками, все еще преданные Императору, но большинство — бельгийцами. Они опустили свои длинные копья с флюгерами на остриях и на свежих лошадях бросились вдогонку британцам.

— Бегите! Бегите! — британцев охватила паника. Они забыли о славе и желали лишь спасти свои жизни, однако было слишком поздно.

Уланы врубились во фланг бегущих британцев. Пики попали в цель. Британцы с криками падали с лошадей. Уланы объезжали вокруг своих жертв, высвобождая из тел острия и вонзая их в других всадников. Позади уланов скакали гусары и добивали саблями тех, кто избежал удара копья.

Лорд Джон видел резню на правом фланге. Мимо него проскакала лошадь без всадника, и его собственная лошадь старалась не отстать от нее. Перед ним в сотне ярдов находилась живая изгородь из остролиста. Он увидел, что с холма к ним спешит британская легкая кавалерия, пытаясь спасти остатки тяжелой бригады.

— Гони! — он размахивал саблей, будто это была плетка. Шотландцы были уже за живой изгородью. Улан догнал одного, ткнул саблей, но шотландец уклонился в сторону, махнул саблей назад и улан упал, обливаясь кровью. Лорд Джон обернулся и заметил, что его преследуют два таких же красных дьявола. Он с силой вонзил шпоры в бока лошади. От страха его затошнило. Тут не было никакой славы, ни захваченных орлов, ни героизма, которое бы сделало его имя знаменитым, только отчаянная схватка за собственную жизнь.

Затем он увидел справа еще улан, преследующих его. Ему показалось, что они даже ухмыляются ему. Лорда Джона переполнял страх, но он знал, что нельзя сдаваться. Если ему удастся перескочить живую изгородь, они, быть может, не станут продолжать преследование.

Он закричал, сильно сжал саблю правой рукой и потянул поводья, поворачивая лошадь направо. Изменение направления заставило уланов и самих повернуть. Из-за этого их пики слегка, но качнулись и Лорд Джон проскочил мимо острия. Второе копье он отбил ударом сабли, отколов от него кусок дерева. Он проскочил мимо пик! От осознания этого он чуть ликующе не закричал. Его тяжелая лошадь ударилась в маленькую лошадь улана, но та осталась на ногах. Перед ним были двое гусар. Один из них ткнул саблей в Лорда Джона, но англичанин был быстрее и сам воткнул клинок в живот французу. Лезвие зажало, но он как-то вырвал его и сразу же полоснул по второму гусару, который в попытке увернуться отскочил в сторону.

Страх куда-то исчез, сменившись ликованием. Он научился сражаться. Он убил. Он выжил. Он победил преследователей. Он поднял свою окровавленную саблю, будто захватил орла. Прошлой ночью он лгал всем про то, как убил двух французов, но сегодня эта ложь стала правдой; он испытал себя в сражении, теперь никто и не подумает, что он лгал. Он был счастлив. Он уже перескочил живую изгородь и перед ним был пустой склон. Это означало свободу, не только от преследователей, а еще от неуверенности, преследующей его всю его жизнь. Он вдруг понял, как раньше боялся, не Шарпа, нет, а гнева Джейн. Ну и черт с ней! Ей предстоит узнать, что Лорд Джон больше не боится этого, он победил свой страх, скача на дула французских пушек и победив преследовавших его французов. Он выкрикнул слова триумфа и вдруг перед ним пробежала лошадь без всадника.

Его крик превратился в предостережение, его лошадь споткнулась и отклонилась в сторону, попала в лужу жидкой грязи и зашаталась, замедлив бег.

Лорд Джон криком и яростными ударами шпор хотел заставить лошадь двигаться быстрее.

Лошадь не могла быстро вытащить копыта из липкой грязи. Она двигалась вперед, но слишком медленно и первый из двух улан, все еще гнавшихся за ним приготовился поразить пикой его светлость.

Пика воткнулась в спину лорда Джона.

Он изогнулся в крике, выронил саблю и попытался схватить копье. И тут копье второго улана ударило его в бок, однако скользнуло по ребрам и воткнулось в правую руку.

Он начал падать с седла.

Выживший гусар, чьего друга убил Лорд Джон, подскакал к нему слева и нанес удар саблей, которая, как и многое французское оружие, заострялось только как копье и им можно было колоть, но не рубить. Тупое лезвие сабли врезалось в лицо Лорда Джона, сломав нос и выбив один глаз. Левая нога выскользнула из стремени, но правая осталась и лошадь, наконец вырвавшись из грязи, протащила его тело по земле, затем лопнуло правое стремя, и он остался лежать на земле, крича от боли. Он пытался повернуться в сторону французов, а рука обшаривала землю, ища саблю, которая была привязана шнурком к запястью, но тут пика вонзилась в его правую ногу и от веса человека и лошади, бедренная кость треснула. Лорд Джон хотел попросить французов добить его, но смог выдавить какое-то бормотание и заплакал. Пальцы судорожно сжимали землю.

Три француза объехали вокруг окровавленного дрожащего англичанина.

— Все, он готов, — сказал один из улан, затем слез с седла и встал на колени возле англичанина. Он вынул нож, срезал с него сумку, передал ее другому французу, затем начал обыскивать карманы Лорда Джона, начав со штанов.

— Грязный ублюдок, — сказал улан с бельгийским акцентом. — Ага, вот! — воскликнул он, найдя в карманах несколько монет. Улан разрезал шейный платок и разорвал рубашку. Лорд Джон хотел что-то сказать, но улан ударил его по лицу. — Молчать, дерьмо! — он нащупал на груди Лорда Джона золотую цепочку с медальоном, сорвал ее с шеи, открыл медальон и присвистнул при виде изображения белокурой красавицы. — Ты только глянь на это! Лакомый кусочек, верно? Что ж, придется ей найти кого-нибудь другого, кто будет согревать ее по ночам, — улан протянул медальон своему приятелю, вытащил из кармашка часы лорда Джона, затем перевернул его на живот, чтобы обыскать карманы мундира. Нашел подзорную трубу и переложил ее в свой собственный карман. Гусар, ослепивший лорда Джона, обыскивал его седельные сумки, но вдруг выкрикнул предостережение, заметив, что легкая кавалерия британцев уже в опасной близости от них.

Улан встал, наступив на спину Лорду Джону, чтобы было удобнее взбираться в седло и ускакал прочь. Все-таки удачный выдался день: они двое мечтали поймать какого-нибудь богатенького офицера, и им улыбнулась удача. На этом англичанине они нашли больше, чем им обоим платят за год службы. Гусару же досталась лошадь Лорда Джона.

Розендейл протер окровавленные глаза. Ему хотелось плакать, но глаза горели огнем, и в них не было слез. Он застонал. Завоевать славу не получилось. Боль в спине и ноге, казалось, заполнила всю вселенную. Он кричал, но не мог двинуться, кричал, но помощи не было. Все было кончено, честь и яркое будущее, всего этого ему больше не видать.

Остатки британской тяжелой кавалерии медленно брели домой. Их осталось немного. В атаку пошел целый полк, триста пятьдесят кавалеристов, а вернулось не более двадцати человек. Остальные были мертвы, умирали или взяты в плен. Британская тяжелая кавалерия втоптала в землю целый корпус французов, но и сама была уничтожена.

С сырого поля медленно поднимался пар. День оказался жарким.

А пруссаки так пока и не появились.

Глава 17

— Вон там, — Ребек показал рукой на тела, лежащие в траве к югу от Ла-э-Сент. Они лежали в форме веера, как будто были убиты, когда убегали в стороны из какой-то одной точки. Так оно, впрочем, и было. В центре этого веера люди лежали буквально штабелями. Шарп сжал кулаки, а Харпер, стоящий в нескольких шагах позади штаба Принца, в ужасе перекрестился.

— Это ганноверцы. Неплохие солдаты, — безрадостно сказал Ребек, затем чихнул. Снова разыгралась его аллергия.

— Что тут случилось? — спросил Шарп.

— Он приказал им наступать в линии, — сказал Ребек, не глядя на Шарпа.

— И появилась кавалерия?

— Конечно. Я пытался остановить его, но он ничего не желал слышать. Он мнит себя новым Александром Македонским. Он хочет, чтобы за ним специальный человек постоянно носил оранжевое знамя, — голос Ребека звучал совсем тихо.

— Черт бы его побрал.

— Ему только двадцать три года, Шарп, он еще слишком юн, — добавил Ребек в оправдание Принца, опасаясь, что его предыдущие слова могут быть расценены как предательство.

— Да он чертов мясник, — ледяным тоном сказал Шарп. — Чертов прыщавый мясник.

— Он Принц, — сказал Ребек, — Вас следует помнить это, Шарп.

— Лучшее, на что он способен, это быть лейтенантом на половинном жалованье, да и то сомнительно.

Ребек не ответил. Он отвернулся и посмотрел на западную половину долины, заваленную телами пехотинцев, кавалеристов и лошадей. Он снова чихнул и выругался.

— Ребек! Ты видел это?! Великолепно! — подскакал к ним Принц. — Мы должны были быть там, Ребек! Боже мой, кавалерия — единственный род войск, где можно снискать честь.

— Да, сэр, — ответил все еще находящийся в подавленном состоянии Ребек.

— Они взяли двух орлов! Двух орлов! — зааплодировал Принц. — Двух! Один принесли показать герцогу! Вы когда-нибудь видели его близко, Ребек? Они не золотые, а всего лишь позолоченные. Обычный французский трюк, ничего более! — Принц заметил Шарпа и восторженно обратился к нему. — Идите взгляните, Шарп! Не каждый день случается увидеть орла!

— Сержант Харпер и я захватили одного такого, — в голосе Шарпа слышалось отвращение, — пять лет назад, когда вы еще ходили в школу.

Счастливое выражение сползло с лица Принца. Ребек, напуганный вопиющей грубостью Шарпа, попытался встать, поставив свою лошадь между стрелком и Принцем, но Принц не обратил на это внимания.

— Какого черта вы тут делаете? — спросил он Шарпа, — я же приказал вам оставаться в Угумоне.

— Я им там не нужен.

— Сэр! — выкрикнул Принц это слово, требуя, чтобы Шарп обращался к нему почтительно. Остальные офицеры Штаба, и Доггет в их числе, отъехали подальше от его гнева.

— Я им там не нужен, — упрямо повторил Шарп, затем, не в силах скрыть свое отношение к Принцу, добавил. — Они хорошие солдаты. Они и без меня знают, что нужно расстегнуть штаны, прежде чем помочиться.

— Шарп, — взмолился Ребек.

— Что с ними произошло? — Шарп показал на тела «красных германцев» и посмотрел на Принца.

— Ребек! Арестуйте его! — закричал Принц. — Арестуйте его! И этого его помощника! Какого дьявола ты вообще здесь делаешь? — вопрос адресовался Харперу, который безмятежно смотрел мимо Принца и не потрудился ответить.

— Сэр…, — Ребек знал, что у него нет ни власти, ни причины производить аресты, но Принц не желал слушать каких-либо объяснений.

— Арестуйте его!

Шарп показал Принцу неприличный жест, добавил пару соответствующих слов, повернул лошадь и поехал прочь. Харпер последовал за ним.

Принц закричал, чтобы Шарп вернулся, но вдруг французские пушки, молчавшие, пока вырезали британскую кавалерию, снова открыли огонь. Шарпу показалось, что они выпалили в одно мгновение, и звук залпа, как предвестник ада, был достаточен, чтобы унять гнев Принца.

Ядра и снаряды вспахали склон британского холма. Взрывы и фонтанчики земли поднялись по всей линии фронта. Шум был просто оглушающим: залпы орудий слились в громоподобный рокот, ударивший в небо. Офицеры штаба Принца непроизвольно пригнулись. Офицер-артиллерист, не более чем в десяти шагах от Шарпа, исчез во взрыве снаряда, оставив после себя лишь облачко крови. В ствол одной из пушек попало ядро, и пушка откатилась, оставив на земле две глубокие борозды. Французы стреляли невероятно быстро.

И это означало только одно.

Готовился второй штурм.

Было две минуты четвертого, а пруссаков не было видно.

* * *

Сбежавшие с поля боя бельгийские солдаты устремились в Брюссель. Это была не их война; у них не было никакой преданности ни к голландскому штадгальтеру, назначенному править этой франкоговорящей провинцией Бельгии, ни к британской пехоте, глумившейся над ними.

Оказавшись в городе, они были осаждены жителями, жаждущими услышать новости. Сражение проиграно, заявили бельгийцы. Французы одержали сокрушительную победу. Ручьи в лесу Сонье полны от крови британцев.

Люсиль, гуляя по улице в ожидании новостей, слышала истории о том, что мертвые лежат куда ни посмотрит глаз. Ей говорили, что французская кавалерия добивает оставшихся в живых, но она все еще слышала пушечный огонь и понимала, что когда битва уже выиграна, то из пушек стрелять незачем.

Она позвала свою знакомую, вдовствующую графиню Маубергскую, которая проживала в небольшом доме на Монтень-рю-Пари. Они выпили кофе. Окно на кухне графини выходило во двор самой фешенебельной гостиницы Брюсселя.

— Там уже готовят ужин, — поведала графиня Люсиль.

— Ну, ведь жизнь продолжается и людям надо есть, — сказала Люсиль. Она сочла, что графиня таким образом извиняется за то, что запах жира проникает сквозь окно. Над Люсиль от пушечных залпов подрагивал хрустальный канделябр.

— Нет! Вы меня не поняли! Они готовят праздничный ужин, моя дорогая! — графиня была в приподнятом настроении. — Говорят, что Император обожает запеченную курицу, вот они ее и готовят! Лично я предпочитаю утку, но сегодня с радостью съем и цыпленка. Ее подадут с молочным соусом, я полагаю, хотя прислуга мне скажет. Они общаются с персоналом гостиницы, понимаете, — она понизила голос, будто стыдилась того, что обращает внимания на слухи, но приготовление ужина для самого Императора ей казалось такой важной новостью, что она не могла не поделиться ею.

— Они готовят ужин для Императора? — недоверчиво спросила Люсиль.

— Конечно, ему ведь захочется отметить победу, разве не так? Как в старые добрые времена! Все плененные генералы будут вынуждены разделить с ним трапезу, и этому мерзкому маленькому Принцу тоже! Я уже предвкушаю это зрелище! А вы туда пойдете?

— Сомневаюсь, что меня позовут.

— Ну, рассылать приглашения будет некогда! Но вы, разумеется, можете пойти, там соберется вся знать. Представляете себе, ужин с Императором, а завтра парад победы, — графиня вздохнула, — Это будет такое удовольствие!

* * *

От пушечного залпа на верхних этажах гостиницы задрожали оконные стекла. Джейн Шарп лежала в постели с закрытыми глазами, занавески были задернуты. Ее тошнило.

Она слушала выстрелы пушек и страстно молилась, чтобы хоть одна из них убила Шарпа и освободила ее. Ей больше ничего было не нужно, лишь это. Она хотела выйти замуж, получить титул и стать матерью наследника Лорда Джона. Как же несправедлива жизнь. Она принимала столько предосторожностей, но все равно забеременела, и вот сейчас, готовясь дать жизнь, она молилась смерти. Ей надо выйти замуж за Лорда Джона, иначе он женится на другой женщине, а она станет шлюхой, и ее ребенок будет ребенком шлюхи. Она легла на бок, проклиная запахи с кухни, из-за которых ее тошнило, и зарыдала.

Пушки продолжали стрелять, а Брюссель замер в ожидании.

* * *

Питер д`Аламбор смирился со смертью. То, что он до сих пор еще жив, ему казалось чудом.

Но теперь-то она точно придет вместе с потоком металла, обрушивающимся на склон холма. Французские пушки палили безостановочно, и рядом с д`Аламбором взмывали фонтаны земли. Его лошадь уже убило, и теперь д`Аламбору пришлось стоять на ногах.

Он стоял перед батальоном, который располагался в нескольких сотнях шагов от вяза. Его можно было бы увидеть, но из-за дыма невозможно было разглядеть что-либо далее, чем в ста ярдах. Сначала д`Аламбор смотрел на штурм Угумона, затем на то, как ганноверцы отправились на смерть, но кавалерийская атака британцев была скрыта за облаками дыма. Ему хотелось бы увидеть больше, чтобы хоть как-то отвлечься от ожидания смерти. Он уже смирился с ней и просто хотел умереть достойно.

Вот почему он вышел вперед батальона и встал в самом опасном месте. Он мог остаться возле знаменосцев, где стоял полковник Форд, безостановочно протиравший поясом свои очки, или на своем месте, на правом фланге батальона, но д`Аламбор прошел на несколько шагов вперед от компании офицеров и теперь неподвижно стоял, вглядываясь в клубы дыма в долине. Позади него солдаты лежали на земле, но офицеры не стали этого делать. Офицер должен показывать пример. Долг офицера храбро смотреть в лицо опасности и выглядеть беззаботным. Наступит время, когда их людям придется встать и встретить французский огонь, поэтому офицеры должны показывать им пример абсолютной храбрости. Для пехотного офицера это основная задача в сражении; быть примером, и неважно, если живот сводит от страха, дыхание становится прерывистым, а ноги ватными; офицер должен излучать спокойствие.

И если уж офицер встает под огнем, то делает он это медленно и непринужденно, как человек, прогуливающийся на природе. Капитан Гарри Прайс так и сделал, хотя его непринужденная походка была не очень непринужденной из-за его новых шпор, которые цеплялись за колосья, он даже споткнулся и чуть не упал. Восстановив равновесие он поправил свой ментик и встал рядом с Питером д`Аламбором.

— Жарковато сегодня, Питер.

Д`Аламбор взял себя в руки и довольно спокойно ответил:

— Определенно становится жарче, Гарри.

Прайс помолчал, подыскивая тему, чтобы можно было продолжить разговор.

— Если еще небо очистится, то будет совсем жарко!

— Это точно.

— Отличная погода для крикета.

Д`Аламбор покосился на своего приятеля, размышляя, не сошел ли Гарри Прайс с ума, подметил как у того подрагивает щека и понял, что он просто пытается заглушить страх.

Прайс ухмыльнулся.

— Это говорит наш храбрый полковник.

— Да он только полирует свои чертовы очки поясом.

Гарри Прайс понизил голос, хотя среди взрывов снарядов его невозможно было услышать издали.

— Я сегодня намазал немного масла на его пояс.

— Что ты сделал?

— Намазал маслом его пояс, — весело сказал Прайс. Он слегка напрягся, когда над ним со свистом пролетел снаряд, но тот взорвался далеко позади. — Утром, пока он брился. Всего лишь капельку, чтобы не было заметно. Хотя я не первый раз так делаю. В последний раз я делал это, когда он настаивал, чтобы мы сыграли в крикет. А вы думаете, почему он не видел мячик?

Д`Аламбор не мог понять, как можно вытворять такие ребяческие шутки в день битвы, затем, после небольшой паузы, с неожиданной страстью в голосе сказал:

— Ненавижу этот проклятый крикет.

Прайс, которому крикет нравился, даже обиделся.

— Ну знаете, это совсем не по-английски.

— А я и не англичанин. Мои предки из Франции, наверное поэтому я считаю крикет самой скучной игрой! — д`Аламбор испугался, что в его голосе может быть заметна нотка истерики.

— Есть и более скучные игры, чем крикет, — убедительно заявил Прайс.

— Вы так считаете?

В четвертую роту влетело ядро. Оно убило двух человек, а еще двух ранило так тяжело, что они умрут еще до того, как их дотащат до хирургов. Один из них кричал так, что полковой сержант-майор Макнерни приказал им замолчать, затем приказал оттащить убитых солдат вперед и сложить из них хоть какую-то баррикаду. В воздухе разорвался снаряд, заглушив голос сержанта. Гарри Прайс посмотрел на струйку дыма, оставшуюся от полета снаряда и сказал:

— Какой-то лягушатник обрезал запал слишком коротко, как вы думаете?

— Вы говорили, что знаете игры скучнее крикета? — д`Аламбору не хотелось думать ни о снарядах, ни о запалах.

Прайс кивнул.

— Вы когда-нибудь смотрели, как играют в гольф?

Д`Аламбор покачал головой. Слева он заметил французских стрелков, приближающихся к ферме Ла-Э-Сент. Звук винтовочных выстрелов дал понять, что гарнизон заметил опасность, затем начали стрелять и французы.

— Нет, игру в гольф я никогда не видел, — сказал д`Аламбор. Попытки взять под контроль страх сделали его голос очень спокойным и неторопливым. — Это ведь шотландская игра?

— Да уж, это они придумали. — Прайс моргнул от того, что очередной снаряд пролетел слишком близко от него, обдав обоих офицеров воздухом. — Бьете по маленькому мячику палкой, пока он не подкатится к небольшой лунке. Затем аккуратно заталкиваете его в эту лунку, вытаскиваете и идете до следующей лунки.

Д`Аламбор посмотрел на Прайса.

— Гарри, ты выдумал это, чтобы отвлечь меня?

— Нет, Питер, — Гарри Прайс покачал головой. — Я, может, и не очень хорошо в нее играю, но как в нее играют, я видел лично в Трууне.

Питер д`Аламбор засмеялся. Он не знал почему, но что-то в Гарри Прайсе вызвало у него смех. Его смех донесся даже до батальона, затем поблизости раздался взрыв снаряда, и сержант Хакфилд закричал своим людям стоять смирно. Д`Аламбор повернулся и увидел как побледнели солдаты его легкой роты.

— А какого черта вы делали в Трууне?

— У меня там тетушка. Бездетная вдова юриста. Она еще не написала завещание, а состояние у юриста было очень даже достойное. Вот и я поехал, чтобы убедить ее, что я набожный, трезвомыслящий и достойный наследник.

Д`Аламбор ухмыльнулся.

— А она не распознала, что ты ленивый пьяный мерзавец, Гарри?

— Я каждую ночь читал ей псалмы, — с достоинством ответил Прайс.

Раздавшийся неподалеку топот копыт заставил д`Аламбора обернуться и он увидел штабного офицера, скачущего вдоль гребня холма. Он остановил лошадь перед двумя офицерами.

— Вам приказано отойти! На сотню ярдов, но не далее! — Офицер поскакал дальше и прокричал приказ полковнику Форду. — На сотню ярдов, полковник! Отойдите на сотню ярдов и залягте там!

Д`Аламбор повернулся к батальону лицом. Вдалеке в телегу с боеприпасами попал снаряд и теперь позади батальона в небо понимался густой дым. Полковник Форд привстал на стременах, и, перекрикивая грохот, отдал приказы. Сержанты подняли солдат на ноги и приказали им отойти назад за гребень. Люди, радуясь, что можно отойти назад и укрыться от канонады, быстро направились к указанному месту, оставив мертвых позади.

— Полагаю, нам тоже следует пойти, — д`Аламбор почувствовал дрожь в голосе и повторил: — Пойдем, Гарри. Не побежим, а пойдем.

— В этих шпорах я и не могу бегать, — сказал Прайс. — Полагаю, чтобы передвигаться со шпорами быстро, возле них должна находиться лошадь.

Небольшое отступление ближайших рот от гребня холма на безопасный задний склон избавило их от опасности, но даже теперь снаряды находили свои жертвы среди солдат, лежащих в примятой кукурузе. Раненые отходили к опушке леса, где расположились хирурги. Тех, кто не мог идти сам, относили люди из оркестровой партии. Некоторые из них все еще играли, но их музыку заглушали пушечные залпы и разрывы снарядов. Снаряды снова попали с телегу с боеприпасами, и от опушки леса в небо поднимался огромный столб дыма, будто из гигантского горнила. Перепуганные лошади, освободившись от постромков, привязанных к сгоревшим телегам, в панике поскакали прямо через группу раненых, хромающих к хирургам.

* * *

На южном холме французские генералы стояли на наблюдательных позициях, которые не были затянуты дымом от их пушек и с которых они увидели, что батальоны отступили назад за гребень холма и исчезли из виду.

Французская пехота все еще штурмовала ферму Угумон и еще больше солдат отправилось штурмовать бастион Ла-Э-Сент, но вероятно штурм и не понадобится, ведь хваленая британская пехота была побита. «Черти» отступали. Их ряды проредили «любимые дочери» Императора и красномундирники бежали. Император был прав; британцы неспособны выстоять против настоящего штурма. Пушки все еще стреляли, хотя склон холма опустел, и в запахе порохового дыма французы чуяли запах победы.

Маршалу Нею, храбрейшему из храбрых, Император приказал быстро покончить с британцами. Он посмотрел на британский холм в подзорную трубу и увидел шанс быстрой победы. Маршал сложил подзорную трубу, повернулся в седле и кивком головы подозвал офицеров кавалерии.

Была уже половина четвертого.

Пруссаки не подошли.

* * *

Шарп и Харпер вернулись на вершину холма, где лежало тело капитана Витерспуна. На этом месте они были, когда началось сражение. Французы сосредоточили свой огонь слева от них, оставив склон над фермой Угумон без внимания.

Они встали неподалеку от распотрошенного тела Витерспуна. Сидевшая на нем ворона закаркала при их появлении, затем продолжила свой обед.

— Вот моя плата за полковничий чин, — сказал Шарп, глядя на клубившийся над долиной дым.

Харпер не ответил, разглядывая труп капитана, который был так дружелюбен в начале сражения.

— По крайней мере, можно было сказать этому сифилитичному маленькому голландскому ублюдку правду в глаза, — продолжил Шарп. Он смотрел на Угумон. Крыша фермы горела, разбрасывая искры. Восточный конец дома уже почти догорел, хотя, судя по дыму от мушкетных выстрелов, пожар не особенно уменьшил сопротивление обороняющихся. Штурм французов все также натыкался на стены и мушкетный огонь.

— Что ты собираешься делать? — спросил Шарп Харпера.

— Вы имеете ввиду, не пойти ли нам туда? — спросил Харпер.

— А нас ничего не держит здесь, верно?

— Ну, в общем, да, — согласился Харпер, но никто из них не пошевелился. Долина слева от фермы все еще была незатронута сражением. Единственная пока атака французов на британские позиции проходила по восточной части долины. Французская пехота толпилась возле Угумона, возле фермы Ла-Э-Сент также было полно людей, но между двумя этими бастионами долина была пуста.

— Где же эти чертовы пруссаки? — раздраженно спросил Харпер.

— Бог знает. Возможно, заблудились.

Харпер взглянул на британскую пехоту, лежащую за склоном холма.

— А вы что намереваетесь делать? — спросил он Шарпа.

— Заберу Люсиль и вернусь в Англию, я думаю. — «Люсиль наверное ждет, что скоро вернется к себе домой, — подумал Шарп, — но если сегодняшнее сражение Англия проиграет, то австрийцы и русские могут заключить с Наполеоном мир и потребуется несколько лет, чтобы сколотить новую коалицию против Франции. Даже если сегодня Англия победит, может понадобиться еще несколько месяцев, чтобы уничтожить остатки армии Императора».

— Вы могли бы подождать в Ирландии, — предположил Харпер.

— Хорошая мысль, — Шарп достал из седельной сумки кусок сыра, разделил надвое и протянул половину Харперу.

Снаряд ударился о гребень холма и завертелся волчком, дым от запала причудливо закрутился спиралью. Затем он плюхнулся в грязь и запал просто погас. Харпер с опаской смотрел на снаряд, увидел, что взрыва не будет, и снова перевел взгляд на французский холм.

— Неудобно сейчас покидать сражение, — Харпер прибыл в Бельгию потому, что воевал с Императором в британской армии почти всю жизнь и не хотел завершать это вот так просто. Может он и гражданский человек, но о себе он думал, как о солдате, и не хотел думать о поражении или о том, что не увидит победу.

— Так ты хочешь остаться? — спросил Шарп так, будто самому ему было безразлично, оставаться или уходить.

Харпер не ответил. Он смотрел на французский холм сквозь дым в долине и вдруг широко раскрыл глаза.

— Боже, спаси Ирландию! — в его голосе прозвучало изумление. — Иисусе, ты только взгляни на это!

Шарп посмотрел туда, куда и Харпер и тоже вытаращил в изумлении глаза.

Казалось, что вся кавалерия мира собралась на склоне французского холма. Полк за полком французская кавалерия проходила между орудиями и выстраивалась на поле. Солнце ярко отражалось от полированных нагрудников и шлемов кирасиров. Позади кирасиров выстроились уланы, а дальше еще всадники. Все виды кавалерии собрались здесь: драгуны, карабинеры, гусары, егеря. Все выстроились в ровные шеренги позади кирасиров и улан.

Шарп навел на склон подзорную трубу. Пехоты он не заметил. Но ведь должна же быть пехота. Он внимательно разглядывал склон, но пехоты не было. Атака только кавалерией? А где же французские пушки? Кавалерия, в конце концов, должна заставить британскую пехоту выстроиться в каре, а это превосходные цели для пушек и пехотинцев, но сама по себе кавалерия неспособна уничтожить каре. Или французы считают, что сражение уже выиграно? Может Император решил, что британцы, побитые пушечным огнем, не смогут выстоять против кавалерии?

— Пехоты нет! — сказал Шарп Харперу и повернулся, чтобы предупредить о появлении кавалерии ближайший британский батальон, но офицеры батальона сами уже заметили угрозу и отдавали приказы своим людям встать на ноги и выстроиться в каре.

А тем временем кирасиры уже обнажили свои палаши. Солнце отразилось от них миллионами искр. Позади них в небо взметнулись красно-белые флаги на концах длинных копий. Харпер был впечатлен зрелищем. В древних гэльских легендах описывалось подобное. Кавалерия заполнила половину поля.

Вдоль сформированных британских каре скакали офицеры бригады, отдавая приказы некоторым батальонам отойти назад, и те неуклюже тронулись с места, будто огромная доска. Теперь фланги одного каре могли стрелять, не опасаясь попасть во фланги другого, а между каре остались широкие участки, так что кавалерия могла свободно войти между батальонами. Батареи королевской конной артиллерии поставили свои орудия на позиции и зарядили их снарядами. Они бы предпочли стрелять двойным зарядом, но их небольшие пушки могли не выдержать такого напряжения. Пушкари собрались позади каре, где уже стояла британская и голландская легкая кавалерия, которая будет ловить французских всадников, избежавших пушечных и мушкетных залпов.

Французские пушки продолжали стрелять, британцы теперь стояли в каре и теперь каждый снаряд или ядро, перелетавшие через гребень холма, находили себе цель. Шарп видел как ядро врезалось во фланг каре шотландцев. По меньшей мере десять человек упали, а возможно и больше. Еще одно ядро ударилось во фронт каре, прорубив кровавую брешь, которая, впрочем, быстро заполнилась.

— Ублюдки приближаются! — предупредил Харпер.

Кирасиры двинулись вперед. Позади них тронулись красные уланы в квадратных шапках и конные гренадеры в высоких черных киверах из медвежьего меха. Еще дальше позади них шли карабинеры в ослепительно-белых мундирах, эскадроны драгун и гусар. Всадники полностью покрывали склон холма, заслонив собой колосья пшеницы и ржи. Такого количества знамен, развевающихся плюмажей и ярких шлемов Шарп не видел за все время службы. Даже в Индии не было такого великолепия. Здесь собралась вся кавалерия империи. Шарп попробовал прикинуть количество, но их было слишком много. Солнце отражалось от тысяч палашей, копий, сабель, кирас и шлемов.

Кавалерия шла шагом. Так кавалерия и наступает; не в безумной гонке, а медленно идет, постепенно ускоряясь, а в последний момент тяжелые лошади на полной скорости налетят на ряды врага. Если лошадь подстрелят в последние несколько метров, то человек и лошадь по инерции все равно врубятся во фронт каре. Шарп уже видел такое; он скакал позади германцев в Гарсиа-Фернандес и видел, как мертвая лошадь и ее умирающий всадник пробили насквозь французское каре. В брешь устремились остальные всадники, и в этот момент французы уже могли считать себя мертвецами.

Однако если каре выстоит и даст залп в нужный момент, такого не произойдет. В каждой стороне каре было четыре ряда. Первые два ряда встали на одно колено и прочно уперли мушкеты с примкнутыми байонетами в землю, сделав таким образом изгородь из острой стали. Вторые два ряда стояли наизготовку с мушкетами наперевес. Дав залп, первые две шеренги не будут перезаряжать оружие, а только сильнее упрут мушкеты в землю. Задние ряды будут стрелять, перезаряжать и снова стрелять, лошади не смогут преодолеть такое препятствие и будут отворачивать в стороны, попадая под огонь флангов каре.

Но даже одна мертвая лошадь может разрушить все эти теоретические выкладки. А когда одно каре сломает строй, то люди побегут искать спасение к другому каре, всадники последуют за ними и позволят бегущим пехотинцам сломать строй второго каре. И вот тогда начнется бойня.

— Тупой ублюдок ошибся! — с ликованьем сказал Харпер.

Командующий французской кавалерией выстроил своих людей в линию, но в линию такую широкую, что фланги кавалеристов могли обстреливать с Угумона и Ла-Э-Сент. Эти бастионы, лежащие перед британскими позициями как волнорезы все еще осаждала французская пехота, но у защитников ферм нашлись мушкеты и винтовки для такой соблазнительной цели как кавалерия, которой пришлось уплотнить ряды. Ряды кавалерии, более толстые в центре, еще больше утолщились, когда начали взбираться на британский склон и теперь они были больше похоже на колонну на марше, чем на атакующую шеренгу. Когда всадники приблизились к гребню холма, они еще сильнее уплотнились из-за угрозы фланговых батарей. Воздух был полон звуками бряцающей упряжи, хлопаньем ножен о бедра и топотом копыт.

Британские пушки заглушили все эти звуки. Первый залп дала батарея девятифунтовок на гребне холма. Снаряды глубоко врезались в спрессованную кучу лошадей. Второй залп был шрапнелью и Шарп услышал, как мушкетные пули ударяются о нагрудники кирасиров. Артиллеристы перезаряжали свои пушки в бешеном темпе, впихивая заряд в горячие стволы, когда уже звук рожка бросил кавалерию в легкий галоп.

— Огонь! — раздался последний залп из пушек. Шарп успел заметить спутанный клубок из лошадей и людей, затем они с Харпером развернулись и поскакали к ближайшему каре. Другие офицеры, стоящие на гребне холма, также поскакали на безопасные позиции.

Шарп и Харпер проскакали сквозь открытую брешь каре гвардейцев, которые сразу сомкнули ряды, пропустив двух стрелков. В тридцати ярдах перед каре батарея конной артиллерии поджидала врага.

Французы подъехали уже близко, но все еще были скрыты гребнем холма, наступила какая-то странная тишина. Французские пушкари, опасаясь попасть в собственную кавалерию, прекратили огонь, а ближайшие британские пушки не видели целей. Тишина была не полной, вокруг Угумона и Ла-Э-Сент раздавались выстрелы и крики солдат, а в восточной части долины стреляли орудия и все громче и громче раздавался стук копыт, но после окончания французского обстрела все равно казалось, что наступила тишина. Радость от окончания канонады была почти осязаемой. Люди, затаив дыхание, глядели на пустой пока гребень холма.

Где-то раздался звук рожка.

— Не стрелять, пока мусью не покажутся! — проскакал вдоль каре, где укрылись Шарп, Харпер, майор гвардии. — Пусть ублюдки подойдут так близко, чтобы можно было учуять запах чеснока! Прекрати улыбаться, Проктор! Ты здесь не для того, чтобы веселиться, а чтобы умереть за своего Короля, за свою страну, и в первую очередь за меня!

Харпер, которому понравилась речь майора, ухмыльнулся едва ли не сильнее, чем лыбились гвардейцы. Майор подмигнул Шарпу и продолжил.

— И не тратьте понапрасну порох! Вы ведь гвардейцы, это значит почти что джентльмены, так что ведите себя прилично!

И вдруг на гребне холма появились кавалеристы. Секунду назад никого не было, и вдруг кавалерия заполонила весь гребень, к тому же кирасиры ринулись во весь опор. Артиллерия между каре открыла огонь.

Стройную фигуру кавалеристов будто разрубили топором, когда сквозь нее прошло ядро. Пушкари прочистили стволы, забили заряд, пропихнули сверху снаряд со шрапнелью и отскочили, чтобы не попасть под отдачу.

— Огонь! — на этот раз залп шрапнелью снес не менее дюжины человек, а артиллеристы оставили свои пушки и укрылись внутри каре. Банники и запалы пушкари взяли с собой.

Но пушечным огнем кирасиров было не остановить. Они обогнули мертвых и умирающих и ринулись на британцев. Они поверили в себя, разгромив «красных германцев», а их генерал обещал, что между ними и брюссельскими шлюхами останется лишь горстка деморализованных «чертей», а сейчас они обнаружили, что это совсем не так. За гребнем холма стояли пехотные каре, враг был совсем не деморализован, а готов к бою.

Но все же они были кирасирами Императора, и если им удастся прорвать каре, то их ждет слава. Высоко над британскими батальонами развевались знамена и тот, кто их захватит, будет навеки вписан в историю Империи, поэтому всадники прокричали боевой клич и направили на британцев свои палаши.

— Первая и вторая роты! — при приближении врага майор отбросил шутливый тон. — Ждать моей команды! — он помедлил. Шарп уже слышал хрип лошадей, видел скрытые шлемами перекошенные лица кирасиров, и тут майор, наконец, приказал: — Огонь!

Фронт каре скрылся за мушкетным дымом, а лошади заржали от боли. Первые две шеренги, не перезаряжая мушкеты, уперли приклады в землю и каре ощетинилось изгородью из острой стали. Задние две шеренги перезаряжали с такой скорость, какую можно было ожидать от людей, чья жизнь зависела от скорости стрельбы.

Какое-то мгновение гвардейцы ждали, что какая-нибудь мертвая лошадь долетит до фронта каре и прорвет его, затем увидели за клубами дыма кирасиров. Они отвернули в сторону, разделившись на два потока. Лошади не врубились в каре, а свернули в бреши между каре.

— Огонь! — отдал команду офицер на фланге каре. Пуля попала лошади в грудь, она споткнулась и всадник, с открытым от страха ртом, перелетел через ее голову. Другого убитого кирасира невредимая лошадь тащила на стременах.

— Огонь! — снова дал залп фронт каре, на этот раз пули полетели в красных улан. Лошади улан тоже последовали за кирасирами по сторонам каре, в поисках безопасности, но это было совсем не безопасно, а напротив, они попадали под залпы нескольких шеренг. Но все же уланы были храбрецами и мечтали о том, чтобы принести Императору победу на остриях пик.

— Атакуйте! Атакуйте! — услышал Шарп призыв офицера улан и увидел группу всадников в красных мундирах, повернувших в сторону каре с копьями наперевес. — В атаку!

— Огонь! — прокричал команду майор, мушкетный залп смел группу атакующих улан и они смешались в клубок кричащих людей и лошадей. Когда рассеялся дым, Шарп увидел лишь одного улана, уползающего прочь от бьющих в агонии копытами лошадей.

— Огонь повзводно! — прокричал приказ гвардейский полковник.

— Цельтесь в лошадей, — призывал сержант, идя вдоль шеренги каре с внутренней стороны, — цельтесь в лошадей.

— Первый взвод! — крикнул другой майор, — Огонь!

Взводы в каре начали стрелять по очереди. Каждый залп добавлял дыма к уже плавающему перед лицом каре белому облаку, и вскоре на расстоянии нескольких ярдов было нельзя что-либо разглядеть. Другие каре уже совсем стали невидимыми за плотной завесой дыма. Шарп слышал их залпы и пронзительную музыку волынки где-то на западе. Из-за дыма появился какой-то улан и попытался в отчаянной попытке переломить сложившуюся ситуацию. Улан гнал на фланг каре, но выстрел капрала остановил его за три шага до того, как копье нашло себе цель. Два молодых лейтенанта с пистолетами поспорили на месячное жалованье, кто из них убьет больше французов. Сержант отвесил оплеуху гвардейцу, исподтишка отсыпавшему часть пороха, чтобы мушкет не так сильно лягался, и пообещал надрать ему задницу по-настоящему когда битва закончится.

Всадников становилось все больше и больше, но карабинеры и драгуны последовали в смертельные коридоры между каре за кирасирами и уланами. Атакующая шеренга разделялась на все более и более мелкие струйки кавалеристов в проходах между каре.

— Цельтесь в лошадей! — призывал майор своих людей.

Харпер упер приклад винтовки в плечо, прицелился в лошадь французского офицера, выстрелил и увидел, как животное рухнуло наземь. Попасть в лошадь было гораздо легче, а раненая лошадь сбрасывала человека с седла не хуже, чем пуля.

— Огонь! — снова раздался фронтальный залп. Лошадь заржала и споткнулась, а всадник, слетев с нее, треснулся головой в шлеме о колесо оставленной конными артиллеристами пушки. Лошадь в агонии била по земле копытами, поднимая в воздух комья земли. Сброшенный с лошади кирасир дергал за пряжки, пытаясь избавиться от тяжелой кирасы. Другой кирасир, лежа на спине, привстал, чтобы сбросить кирасу на землю и прямо перед ним в землю ним ударила пуля.

— Оставь этих жаб! — крикнул майор. — Они уже вне игры! Стреляйте в лошадей!

Шарп увидел, как кирасир от бессилия ударил палашом по пушечному стволу. У французов, как и британцев ранее, не было ничего, чем бы они могли привести пушки в негодность. Французский гусар выстрелил во фланг каре из пистолета и был тут же изрешечен ответным залпом целого взвода.

— Прекратить огонь! Фронтальные шеренги — перезаряжай! — вся атака уже устремилась в промежутки между каре; вся, кроме нескольких робких всадников, которые не стали устремляться в коридоры между каре, а повернули и отошли за гребень холма. Самые храбрые и удачливые французы уже проскочили между каре и оказались перед линией британской и голландской кавалерии. Они поняли, что им не устоять перед саблями, поэтому развернулись и поскакали обратно в долину, сулящую им безопасность. Подобно большой волне, накатывающейся на волнорез, масса кавалерии разделилась об волнорезы каре, и теперь, как и волна, откатывалась назад. Дым постепенно рассеивался и становилось видно, что и другие каре держали строй. Между каре в беспорядке лежали люди и лошади. Какой-то улан, шатаясь будто пьяный, брел в сторону гребня холма.

— Готовсь! — гвардейский полковник видел, что кавалеристы возвращаются, и хотел нанести им еще больший ущерб. Топот копыт раздавался уже довольно громко, затем в поле видимости появился первый всадник. — Огонь! — белый мундир карабинера стал красным. Лошадь рухнула на землю, кувыркнулась и сломала ногу своему наезднику. Другой всадник с перекошенным от страха лицом, вцепился в гриву своей лошади и попробовал прорваться сквозь стену огня. Шатающегося улана затоптали свои же всадники. Он жутко закричал, когда почувствовал, как копыто вонзается ему в спину.

— Огонь! — крикнул гвардейский лейтенант.

Между каре снова прошла волна кавалерии, на этот раз отступая. Шарпу показалось, что он заметил рыжеволосого человека в мундире маршала Империи, без шляпы, кричащего что-то своим людям. Лошади без всадников скакали в общей массе. Некоторые кавалеристы пытались схватить их за поводья и вскочить в седло.

— Огонь! — драгун с косицами чуть не перелетел через голову лошади, но каким-то образом удержался. Шарп уже чувствовал только запах крови и конского пота. Мундиры покрылись грязью. Глаза лошадей дико вращались, а дыхание стало громким и прерывистым.

Всадники исчезли также, как и появились. Когда проскакал последний французский кавалерист, британские артиллеристы выскочили из каре и метнулись к своим пушкам. Несколько пушек оставались заряженными шрапнелью, и нужно было лишь просунуть пальники и поджечь их, чтобы пустить вдогонку кавалерии несколько сотен мушкетных пуль. Пространство между каре было заполнено мертвыми и умирающими людьми и лошадьми, лежащими посреди колосьев ржи, втоптанных в грязь копытами.

— Как печально, — сказал гвардейский майор, протягивая Шарпу щепотку нюхательного табаку.

— Печально?

— Превосходные лошади! — майор, который был явно популярен среди своих людей, выглядел достаточно меланхоличным. — Столько лошадей погублено, но что можно еще ожидать от такого мясника, как Наполеон? Хотите щепотку?

— Нет, благодарю.

— Зря. Отлично прочищает легкие, — майор захлопнул табакерку и с силой вдохнул табак. Некоторые гренадеры выбежали из строя, чтобы обобрать французские трупы и майор крикнул им, чтобы сначала они пристрелили раненых лошадей. Кирасира с пулей в бедре оттащили внутрь каре. Гвардеец снял с раненого блестящий шлем с плюмажем из конского волоса и, одев на себя вместо кивера, начал кривляться перед строем каре. Солдаты подбадривали его веселым смехом.

— Полагаю, — улыбнулся майор, — что мусью снова начнут палить из чертовых пушек.

Но тут вдруг начали стрелять британские пушки. По звуку залпов Шарп понял, что стреляли двойными зарядами и бешеная скорость, с которой пушкари перезаряжали орудия, говорила, что французская кавалерия возвращается.

— Мой Бог! Ублюдкам этого мало! — недоверчиво сказал майор, затем увидел, что может подбодрить своих людей и закричал им: — Мадмуазель Лягуш хочет еще, ребята! Должно быть, в последний раз ей понравилось и теперь захотелось повторить!

Кавалерия действительно возвращалась, на этот раз их было еще больше. Теперь казалось, что вся кавалерия Франции устремилась на британские каре. Всадники перелетели через гребень, артиллеристы поприветствовали их шрапнельными снарядами и снова побежали прятаться внутри каре.

— Не стрелять! — крикнул майор, — подпустим их ближе, парни! Ждать!

— Огонь!

Мушкеты не промахнулись. Тяжелые пули ударили в лошадей и людей, пробивая кирасы и шлемы. Внутри каре офицеры ходили вдоль шеренг и подбадривали своих людей.

Всадники на этот раз были полны решимости прорвать каре, но лошадей невозможно заставить броситься на стену острых байонетов. К тому же теперь они соорудили дополнительную защиту из тел мертвых лошадей и людей. Новая атака, также как и первая, пошла в стороны от каре, но на этот раз уставшие лошади скакали медленнее. Оставшиеся в первую атаку без всадников лошади скакали вместе с ними, инстинкт заставлял их присоединиться к другим лошадям, хотя из-за этого они и попадали под орудийный и мушкетный обстрел.

Снова французы прошли до конца построений каре и обнаружили вражескую кавалерию. Но на этот раз, вместо того чтобы возвращаться сквозь перекрестный огонь флангов каре, несколько кирасиров свернули влево в поисках другого пути в долину. Они обнаружили лужайку позади гребня холма и поскакали вдоль нее, направляясь на открытый фланг. Однако лужайка затем шла под гору и насыпь была слишком крутой и мокрой, чтобы лошадь смогла на него взобраться, поэтому французам пришлось снова выбирать другую дорогу в обход.

На насыпи появилась британская пехота. Эти красномундирники были свежие, их поставили противостоять возможной фланговой атаке, чего не случилось, и теперь они обнаружили на расстоянии мушкетного выстрела беспомощного врага и открыли огонь. Они давали залп за залпом вниз по насыпи, стреляя без всякой жалости, пока не осталось ни одного человека, и только затем спустились к грудам кричащих и стонущих людей. Спустились не для того, чтобы помочь им, а чтобы обобрать.

Вторая атака закончилась также, как и первая, но французы были храбры, их вел храбрейший из храбрых, вот почему они вернулись. Пушки дали последний залп перед тем как атака достигла каре, в этот раз Шарпу удалось за дымом увидеть как всадники падают, будто скошенные колосья. Мушкеты вновь отбросили их назад, и снова кавалерия повернула в стороны. Это было какое-то безумие. Шарп смотрел на это в полном изумлении, даже не снимая с плеча винтовку. Французы методично уничтожали собственную кавалерию, снова и снова пуская ее в атаки на каре.

Кавалерия снова отступила и снова пушкари вышли из каре к своим пушкам. По склону взобрались французские вольтижеры, но их было слишком мало, чтобы они могли что-то сделать против каре. Между атаками кавалерии снова открыли огонь французские пушки, и вред от них был больше, чем от всей кавалерии. Но при очередной атаке кавалерии им пришлось опять прекратить огонь. После каждой атаки несколько гвардейцев выходили из каре и тащили обратно добычу: позолоченную офицерскую саблю, пригоршню монет, серебряную трубу с прикрепленным флажком. Сержант снял с мертвого драгуна шлем, чтобы отодрать кусок леопардовой шкуры, но бросил его, увидев, что это всего лишь окрашенная под леопарда ткань. Другой сержант засмеялся, увидев в петлице мертвого генерала букетик засохших фиалок.

Шарп с Харпером воспользовались паузой между атаками и вышли из каре. Другие офицеры штаба ездили между каре и мимо груд мертвых французов, чтобы узнать как дела у других батальонов. Шарп и Харпер искали их бывший батальон, и наконец заметили желтое знамя личных волонтеров Принца Уэльского среди клубов дыма. На знамени было вышито изображение орла, чтобы увековечить трофей, захваченный Шарпом и Харпером у Талаверы. Когда они подъехали к ним, красномундирники приветствовали их.

— Вы не возражаете, если мы постоим тут? — спросил Шарп Форда.

Форд явно был обеспокоен причинами, по которым Шарпу вздумалось отыскать его батальон, но не мог просто отказать ему, поэтому лишь неохотно кивнул. Полковник снял очки и начал протирать их поясом, но почему-то все равно через них все виделось как в тумане, наверное, подумал Форд, из-за того, что все вокруг было в пороховом дыму. Майор Вин взглянул на стрелка, опасаясь, что Шарп сейчас начнет снова командовать, подобно тому как он поступил при Катр-Бра.

Питер д`Аламбор все еще был даже не ранен. Он улыбнулся Шарпу.

— Что за бредятину вытворяют французы? Они что, собираются атаковать нас тут до утра?

Французы повторили «эту бредятину» еще раз и снова ничего не добились. Они пришли сюда в надежде на то, что британцы уже отступают, но хотя уже и поняли, что это ошибка, все равно почему-то не прекратили свои самоубийственные атаки. Они атаковали снова и снова, и снова и снова мушкетный огонь останавливал уставших лошадей. Близко с Шарпом, между личными волонтерами Принца Уэльского и Германским королевским легионом, французский гусар снимал с убитой лошади дорогое седло, не желая оставлять его. Оба каре не удосужились пальнуть в него. Подпруга была зажата телом лошади, но, в конце концов, офицер высвободил ее. Германцы ироническими возгласами и аплодисментами поздравили его. Офицер пошел назад со своей ношей. Две лошади без всадников подскакали к тыловой шеренге каре батальона Форда, но никто не вышел, чтобы забрать такие трофеи, хотя за захваченную вражескую лошадь полагалась награда. Раненый кирасир снял нагрудник и похромал на юг.

— Эй! Французишка! Возьми лошадь, дурень! — прокричал ему рядовой Клейтон.

— Какого дьявола они упорствуют? — спросил Шарпа Гарри Прайс.

— Из гордости, — Шарп даже не подумал перед ответом. Это были французские кавалеристы, и они не отползут назад, признав поражение. Шарп вспомнил похожую же ситуацию, в которой побывал сам; в Бадахосе британскими телами уже был заполнен ров, а пехота все равно атаковала брешь. В конце концов, эта безрассудная гордость принесла победу, но сегодня изможденные лошади и всадники не смогут сотворить подобное.

Шарп подвел лошадь поближе к легкой роте. Веллер был жив, также как и Дэниель Хэгмэн и Клейтон.

— Как оно, парни?

Их рты пересохли от скусывания патронов, губы потрескались пороха, а на почерневшем от дыма лице пот оставлял грязные разводы. Ногти кровоточили от кремней, но они ухмыльнулись и поприветствовали Шарпа, протянувшего им флягу с ромом. Сержант-знаменосец Хакфилд раздавал запасные кремни тем, у кого они истерлись или сломались от частого огня.

— Теперь я знаю, что чувствуют помещики, — заявил Хэгмен Шарпу.

— Это ты о чем, Дэн?

— Ну, когда загонщики гонят на них дичь, а богатым подонкам только остается, что прицеливаться и стрелять. Разве сейчас не то же самое? Ну вот. Эти тупые подонки видно целый день собираются строиться так, чтобы я мог бить любого без помех.

Потому что пока французская кавалерия окружала каре, смертоносная французская артиллерия не могла вести огонь по красномундирникам.

Всадники снова атаковали, хотя и люди и животные уже жутко устали. Масса кавалерии подошла ярдов на шестьдесят к батальону и остановилась возле покинутой батареи. По высоко вздымавшимся бокам лошадей ручьями тек пот, но кавалерия упорно не желала отказываться от попыток прорвать строй пехоты. Грубая сила не помогла, так может попробовать взять хитростью? Поэтому каждые несколько минут группа всадников рвалась вперед в надежде спровоцировать залп передней шеренги. Если бы такая хитрость удалась, то у оставшихся всадников появился бы шанс атаковать врага, оставшегося с незаряженным оружием. Уланы длинными пиками легко пробьют бреши, если перед ними будет стоять солдат лишь с коротким байонетом; другое дело, когда у солдата в руках заряженный мушкет.

Но британцы были слишком опытны, чтобы попасться на такую уловку. Они просто выкрикивали в адрес французов ругательства. Некоторые французы пробовали перехитрить таким образом другие каре, в надежде что у тех дисциплина послабее. Это был пат, выражаясь шахматным языком. Кавалерия не могла отступить из гордости и не могла атаковать, поэтому они стояли на грани досягаемости мушкетного залпа и пытались спровоцировать пехоту на залп. Сотни французов были мертвы или умирали, но еще сотни оставались в седлах. Изредка какой-нибудь офицер начинал атаку с группой всадников, но всякий раз мушкетные останавливали их и патовая ситуация возвращалась.

— Не стрелять! Не стрелять! — закричал вдруг д`Аламбор задней шеренге каре. — Расступись!

Три всадника проскакали в образовавшийся проход и оказались внутри каре. Шарп, повернувшись в седле, увидел герцога Веллингтона, кивнувшего в знак приветствия полковнику Форду, который тут же начал лихорадочно протирать очки. Шарп взглянул на французов: они стояли в опасной близости, но не пытались атаковать. Двое улан, недовольные ситуацией, метнули свои пики, но они, разумеется, не долетели до британцев. Красномундирники пригласили их подойти и забрать свои игрушки. Другой улан ткнул острием копья в запальное отверстие пушки, но ничего не сумел сделать.

— Теряют время, — прямо позади Шарпа раздался голос герцога.

Шарп повернулся и увидел, что герцог обращается к нему.

— Да, сэр.

По лицу герцога нельзя было ничего прочитать. Он потерял большую часть кавалерии в той дурацкой атаке, некоторые его союзники убежали прочь и у него осталась едва ли половина из тех людей, что были утром, но он выглядел спокойным и даже невозмутимым. Он даже изобразил что-то похожее на улыбку; в знак признания того, что они воюют вместе уже столько лет.

— Ну, что вы о нем думаете? — спросил герцог.

Ясно было, что герцог имеет ввиду Императора.

— Я разочарован, — коротко ответил Шарп.

Ответ удивил герцога.

— Возможно, он вас еще удивит. Он просто проверяет, на что мы способны, но рано или поздно начнет настоящую атаку, — герцог взглянул на ближайших французов. — Отлично выглядят эти дьяволы, не так ли?

— Да, сэр.

Герцог вдруг рассмеялся, удивив Шарпа.

— Я только что был в другом каре, и майор велел своим людям корчить рожи этим разбойникам! Поверить не могу. Корчить рожи! Может нам записать эту команду в устав, — он снова рассмеялся, затем спросил у Шарпа. — Сильно вас загружает работой Принц?

— Он уволил меня, сэр.

Герцог недоверчиво взглянул на Шарпа, затем снова громко хохотнул, так что некоторые солдаты удивленно взглянули на своего главнокомандующего.

— Я всегда считал, что он дурак, раз выбрал вас. Я говорил ему, что вы слишком независимы, но он не слушал меня. В таком возрасте юнцы всегда считают, что все знают лучше всех, — герцог снова взглянул на французов, которые все еще не выказывали намерений атаковать.

— Ваша светлость, — Шарп не смог удержаться, чтобы не задать этот вопрос. — Что известно о пруссаках, сэр?

— Их кавалерийские пикеты уже в пределах видимости, — очень спокойно ответил герцог, как будто он и не опасался весь этот день, что пруссаки предадут его. — Боюсь, что их пехоте понадобится некоторое время, чтобы дойти до нас, но, по крайней мере, их авангард уже виден, — герцог повысил голос, чтобы все каре слышало его слова. — Нужно немного продержаться. Благодарю вас за гостеприимство, Форд!

Он поскакал к задней шеренге каре, сопровождаемый двумя офицерами. Несколько французов погнались было за герцогом, но быстро поняли, что их уставшие лошади вряд ли догонят свежего скакуна Веллингтона.

— Правый ряд! Готовсь! — это был д`Аламбор, он предостерегал о группе французов, делавших последнюю попытку оправдать такие потери и прорвать каре.

В очередной раз выстрелили мушкеты, шомпола зазвенели в стволах, и снова сквозь дым рванулось пламя от выстрелов. Где-то вдали гусар выкрикивал имя любимой. Лошадь шла в сторону склона, хромая на заднюю ногу, из которой текла кровь. Попона с вышитой на ней вензелем «N» валялась на земле. Рядом с лошадью бежала собака и выла как от боли, хотя не была ранена. Она звала своего хозяина, который остался лежать где-то здесь. Кирасир, озлобленный неудачей, ударил палашом по пушечному стволу, но кроме звука молотка, бьющего по наковальне, он ничего не добился. Кирасир развернул лошадь и направился на юг.

Французская кавалерия была побита и, подобно волне, накатывавшейся на берег, схлынула обратно в долину. Они ехали медленно, окровавленные и перепачканные.

Французские пушки, убившие сегодня больше всего людей, продолжили свое дело.

Глава 18

Прусский конный разъезд уже достиг Плансенуа, деревеньки, находящейся всего лишь на расстоянии пушечного выстрела от правого фланга французов. Далеко к востоку от Плансенуа французские офицеры уже могли разглядеть колонну прусской пехоты.

Появление людей Блюхера означало провал стратегии Императора, разделить армии не удалось. Однако их связь была еще слишком тонка, а пруссаки еще не развернулись в наступательный порядок, а шли маршевой колонной. Чтобы развернуться в атакующую линию им понадобится не менее четырех часов, и за эти четыре часа Император должен разбить британцев и повернуться к пруссакам.

Было совершенно необходимо полностью уничтожить британцев. Атака корпусом пехоты провалилась, маршал Ней лишил Императора кавалерии в бесполезных безумных атаках на британские каре, и теперь Наполеон решил лично внести порядок в эти хаотичные атаки. Огромная часть его армии еще не вступала в бой, и среди них была элита его армии. Личная Гвардия Императора.

В Гвардию мог вступить не любой, а только тот, кто участвовал в сражениях. Гвардейцам платили больше, чем другим войскам и лучше экипировали. Но от них и ждали больше, и гвардейцы больше и выполняли. Гвардия никогда не терпела поражений. Другие французские войска возмущались гвардейскими привилегиями, однако когда в атаку шли гвардейцы, победа была обеспечена. Все гвардейцы носили усы и косицы, а в ушах серьгу как признак своего превосходства. А чтобы быть гвардейским гренадером, человек должен быть ростом не менее шести футов, элита элит.

Их называли «бессмертные», они были беззаветно преданы Императору и воевали за него яростно. Когда Император отрекся и был сослан на остров Эльба, гвардию расформировали. Но свои знамена они не сдали, гвардейцы их сожгли, пепел высыпали в вино и выпили его. Некоторые из «бессмертных» ушли с Императором в изгнание, но теперь они вернулись, встретились со старыми товарищами по оружию и получили новые знамена и орлов. Гвардия была элитой, непобежденной, бессмертной и именно она нанесет последний смертельный удар по британцам.

Но не сейчас. Было шесть часов, оставалось всего три часа светлого времени, пруссаки были далеко от места сражения, и Император решил еще больше ослабить британцев. Он приказал Гвардии строиться позади Ла-Бель-Альянс, но не наступать. Затем, оглядев задымленную долину, он пристально посмотрел на ферму Ла-Э-Сент. Она была как кость в горле. Стрелки, укрывшиеся за стенами фермы, могли обстреливать фланги любой французской атаки и защищать батареи в середине британских позиций. Ферму надо во что бы то ни стало захватить, тогда британская оборона ослабнет еще сильнее и настанет время гвардейцам нанести свой победный удар.

В битву вмешался Император, и теперь британцы узнают как он может сражаться.

* * *

По всей британской линии молотили французские пушки, убивая и раня людей. Британским батальонам приказали лечь, но французские пушкари уже пристрелялись и их снаряды часто перелетали гребень холма, собирая кровавый урожай среди англичан. Британские пушки были разбиты вдребезги; стволы слетели с лафетов, а колеса превратились в щепки, пороховая вонь от горящих телеги с боеприпасами смешивалась с запахом крови.

Вот так и сражается Император. Пушки, пушки, пушки, а когда британцы не смогут переносить смертельные потоки металла, он пошлет им смерть в лице своих «бессмертных».

* * *

От выстрелов пушек дрожал воздух. Шарп, оставив свою кобылу Харперу, прошел к гребню холма, где звуки залпов тяжелых французских пушек били почти как и сами ядра. Снаряд врезался в гребень, подняв в небо фонтан грязи, перелетел через гребень и упал где-то позади. За двадцать два года сражений Шарп не помнил такой канонады и никогда ранее не дышал воздухом с такой концентрацией дыма. Он как будто стоял перед открытой дверью какой-то гигантской печи.

У него над головой пронесся снаряд, отмечая свою траекторию струйкой дыма от запала. Снаряд перескочил гребень холма ярдах в десяти-двенадцати от Шарпа. Справа от него, где шла в бесполезную атаку французская кавалерия, склон холма был заполнен мертвыми людьми и лошадьми. Желтая собака тащила в зубах чьи-то кишки, но лошадиные или человечьи, Шарп не знал.

Позади месива кавалерии Шарп видел пробивающиеся сквозь дым всполохи огня от горящей фермы Угумон. Слева ничего нельзя было рассмотреть из-за дыма. Позади самого Шарпа лежали красномундирники, снова выстроенные линии, и у него возникло странное ощущение, что он единственный человек на поле боя.

Затем он в дыму рассмотрел в долине людей; тысячи людей, стрелков, французов, просто толпу вольтижеров, бегущих россыпью вперед. Шарп понял, что французы решили кроме изматывающего пушечного огня добавить и плотный мушкетный огонь. Он повернулся и закричал.

— Вольтижеры идут!

Легкие роты британцев побежали к склону, но их было слишком мало. Д`Аламбор убеждал Форда выделить вторую роту батальона, а первую роту послал с Гарри Прайсом. Прайс сам был стрелком, и прекрасно знал, что нужно делать, но даже все стрелки в армии Веллингтона не справились бы со столь превосходящими силами французских вольтижеров. Позади вольтижеров шли остатки французской кавалерии, чтобы противостоять возможной атаке британской кавалерии на ряды вольтижеров.

Питер д`Аламбор привел с собой две роты и когда они развернулись в боевой порядок, прошел к Шарпу. Двое офицеров прошли до середины склона и смотрели на огромное количество вражеских войск.

— Не очень ободряющее зрелище, — тихо сказал д`Аламбор.

Уже раздались первые мушкетные залпы, но на каждый британский выстрел ответили два или три французских. Слева от Шарпа несколько стрелков сдержали их на полминуты, но французов было слишком много и «зеленым курткам» пришлось отступить, оставив позади трех погибших сослуживцев.

Людям д`Аламбора приходилось тяжело.

— Нам надо отвести их за гребень! — сказал он Шарпу, инстинктивно ища у него поддержки.

— У вас нет выбора, Петер, — Шарп стоял на колене с винтовкой, прижатой к плечу. Он выстрелил во французского сержанта, но из-за дыма не увидел, попала ли пуля в цель и начал перезаряжать винтовку. В сотне ярдах справа от Шарпа передовая линия французов уже была у гребня холма. Две роты, что привел Питер д`Аламбор, все еще сдерживали французов по фронту, но скоро их должны обойди с флангов, и действительно, только лишь Шарп выстрелил в очередного стрелка, он увидел, как голубые мундиры заставили отступить часть роты Гарри Прайса. Мимо Шарпа уже свистели пули, французов явно привлекла цель из двух офицеров.

Шарп перезарядил винтовку, отбежал на несколько шагов вправо, встал на колено, и начал выискивать вражеского офицера.

— О, Боже! — охнул д`Аламбор.

— Что такое?

— Черт возьми! — выругался он скорее от гнева, чем от боли. В д`Аламбора попала пуля и он даже сделал шаг назад от удара, но удержался на ногах, хотя пуля попала ему в правое бедро. Он зажал рану рукой, кровь сочилась у него между пальцев.

— Я в порядке, — сказал он Шарпу, — даже и не больно. — Он попробовал сделать шаг и чуть не рухнул. — Со мной все в порядке. — Лицо капитана было бледным.

— Я помогу! — Шарп подхватил д`Аламбора под руку и то ли повел, то ли потащил его вверх по склону.

У д`Аламбора с каждым шагом вырывался стон.

— Со мной все нормально. Оставь меня.

— Заткнись, Дэлли!

Харпер увидел их, когда они зашли за гребень холма, и поскакал к ним, держа в руке поводья лошади Шарпа.

— Отведи его к хирургам! — сказал Шарп ирландцу, — затяни рану поясом! — д`Аламбору, хлопнул лошадь по крупу и побежал обратно к месту перестрелки.

Французы давили по всей долине. А еще к Ла-Э-Сент шла колонна французской пехоты, но это уже не было заботой Шарпа. Его заботой были войска, которые прямо сейчас были перед ним и, снова превратившись в стрелка, Шарп встал на одно колено и начал высматривать вражеских офицеров или сержантов. В сотне ярдов от себя он заметил человека с висящими на боку ножнами и выстрелил. Когда дым очистился, человека уже не было видно.

Гарри Прайс отступал вверх по склону.

— Где Питер? — спросил он.

— Его ранило в ногу! Ничего опасного.

— Это все очень серьезно, сэр! Я потерял десятерых, может и больше!

— Отступай. Как зовут нового командира легкой роты?

— Мэтью Джефферсон.

Шарп сложил ладони рупором и прокричал.

— Капитан Джефферсон! Отступайте!

Джефферсон помахал рукой в знак того, что понял, и приказал сержанту Хакфилду просвистеть стрелкам приказ к отходу. Красномундирники побежали к гребню холма, там остановились, и дали последний несильный залп по французским вольтижерам. Позади гребня взорвался снаряд, окатив Джефферсона землей. Рядом с Шарпом пронеслось ядро, он даже почувствовал, как его обдало ветром. Свист же мушкетных пуль раздавался постоянно. Шарп подождал пока рота Гарри Прайса перейдет за гребень, и они с Прайсом тоже побежали.

Некоторое время они бежали вместе, затем Прайс споткнулся, упал и закашлялся. Шарп повернулся к нему, думая, что его ранило, но он просто запнулся о свои новые шпоры.

— Выкинь ты эти долбанные штуки, Гарри!

— Мне они нравятся, — сказал Прайс и снова споткнулся. Справа и слева от них батальоны уже вставали на ноги и формировались в четыре боевые шеренги. Они не могли сражаться лежа на земле ни против французских стрелков, ни против французской кавалерии, которая уже достигла подножия холма, а строй в четыре шеренги обеспечивал лучшую защиту против кавалерии, чем строй в две шеренги. Но это также означало, что пушечное ядро будет убивать вдвое больше людей в строю.

Но другого выхода не было.

Французские стрелки распределились по гребню холма и обстреливали батальоны. Оставшиеся британские пушки стреляли по ним картечью, но вольтижеры стояли не плотными рядами, а рассеялись по всему гребню, поэтому пушечный огонь не мог нанести им большие потери. Вражеские стрелки полностью овладели гребнем холма, а британским стрелкам, которых было слишком мало, оставалось лишь влиться в шеренги своих батальонов. Каждые несколько минут, когда вольтижеры слишком уж близко подходили к британцам, тот или иной батальон выходил вперед и оттеснял их обратно. Залп целого батальона сметал их с гребня холма, но они снова возвращались, с долины им быстро приходило подкрепление.

Кавалерия могла бы очистить гребень холма от вольтижеров, но герцог потерял всю свою тяжелую кавалерию и у него остались лишь его элитные всадники, германская и британская легкая кавалерия, чтобы прикрыть отступление в случае катастрофы. Также у него оставалась голландская кавалерия и он приказал Принцу Оранскому послать ее вперед. Они выступили вперед с обнаженными саблями.

— От вас требуется только очистить гребень! — приказал им помощник герцога, — не надо героизма. Доскачите до гребня и покромсайте чертовых вольтижеров!

Но голландская кавалерия отказалась идти в атаку. Они сидели в седлах, потупив глаза и словами их было невозможно заставить ринуться в эту мешанину грязи, огня и металла. Принцу доложили об их трусости, но он сделал вид, что не слышит. Он внимательно смотрел в сторону фермы Ла-Э-Сент, которую осаждали превосходящие силы французов. Британские орудия на гребне холма возле вяза стреляли во французов снарядами, а батарея гаубиц — шрапнельными зарядами, но французская пехота, казалось, не обращая внимания на потери, все ближе подходила к стенам фермы. Сад фермы был уже захвачен и французы уже привезли пушки, чтобы обстреливать здания фермы.

Принц понимал, что центр обороны герцога будет открыт для мощной атаки, если ферма падет. Вдруг он понял, как можно предотвратить это. Ему в голову пришла великолепная идея. Она затмит память о «красных германцах» и трусость голландской кавалерии. Принц увидел шанс завоевать славу. Он спасет ферму, удержит центр обороны и выиграет сражение.

— Ребек!

* * *

В восточной половине долины, в том месте, откуда при первом появлении французов бежал голландско-бельгийский батальон, стоял в каре первый батальон 27-го полка и подвергался жестокому обстрелу. Это были ирландцы, и их единственной защитой от французских пушек была дымовая завеса, которую создали сами же французы, но французские артиллеристы уже пристрелялись, и даже стреляя вслепую, точно укладывали ядра в ряды ирландцев. Их полковник приказал выдать дополнительную порцию рома, но им ничего не оставалось делать, как стоять и умирать, и ирландцы стояли и умирали.

Они могли бы развернуться в линию, но императорская кавалерия была где-то рядом, и ирландцам приходилось стоять в уязвимом для пушек каре, представляя собой огромную жирную мишень для артиллеристов и вольтижеров, которые уже заполонили и восточную часть долины также, как до этого заполонили и западную.

Некоторые вольтижеры, опасаясь, что победа французов и преследование не позволят им пограбить британцев, начали поиски добычи прежде, чем рухнет британская линия обороны. Мертвые и раненые британские кавалеристы валялись в долине повсюду, и хотя у многих из них карманы были уже обысканы ранее, у вольтижеров было много времени, чтобы проверить потайные места в мундирах или в шлемах, где часто прятали золотые монеты. У некоторых французов были клещи, которыми они выдирали отличные белые зубы британских офицеров. Парижские дантисты неплохо платили за них.

Один удачливый француз нашел тело британского кавалериста и снял с него пару прекрасных кожаных сапог. Первым делом он снял с них шпоры и стянул правый сапог. Британец вдруг вздрогнул и громко вскрикнул.

— Тьфу ты, напугал меня! — сказал французский вольтижер.

— Бога ради, убей меня! — по-английски сказал лорд Джон Розендейл.

— Лежи спокойно, — сказал по-французски вольтижер и стянул дорогие сапоги с его светлости. Он заметил, что и бриджи англичанина были великолепные и, хотя на правом бедре были разрезаны и залиты кровью, они все еще оставались пригодными и вольтижер начал стаскивать и их тоже. Лорд Джон стонал от боли в сломанной правой ноге с каждым рывком.

— Ну и шумный ты, приятель! — вольтижер скрутил бриджи в комок и запихнул в карман мундира. Затем, опасаясь, что крик раненого может привлечь совсем ненужное внимание сержанта, француз демонстративно зарядил мушкет и, даже не прицеливаясь, выстрелил сторону ирландцев.

— Убей меня! Пожалуйста! — сказал по-французски Розендейл, — умоляю!

— Я не собираюсь тебя убивать! — сказал вольтижер. — Я не могу, это неправильно! Я даже зубы твои не могу забрать, — француз сочувственно пожал плечами и пошел искать другую добычу.

Лорд Джон застонал от заполнившей его боли.

* * *

Питер д`Аламбор лежал на перевернутой телеге, служившей для хирургов столом, деревянные доски телеги пропитались кровью, а руки хирурга от крови казались морщинистыми.

— Вы готовы, майор? — у хирурга был сильный акцент, выдававший уроженца западных графств.

— Да, готов, — д`Аламбор отказался и от рома, который предлагали в качестве наркоза, и от куска кожи, который прикусывали, когда боль становилась нестерпимой. Ему было важно показать, что он не боится боли.

— Кости не сломаны, — сказал хирург, — и рана не такая уж опасная, вам повезло, майор. Держи его ногу, Бейтс. — Ассистенты уже удалили пояс, которым д`Аламбор перетянул рану и разрезали его дорогие бриджи, которые Петер надел специально на бал у герцогини. Хирург пальцами вытер кровь с краев раны и сказал: — Это вполовину не так больно, как рожать ребенка, так что не ропщите, майор, — он сунул сигару в рот и взял покрытый кровью щуп.

Боль огнем пронзила бедро д`Аламбора. Хирург нащупывал пулю в ране длинным металлическим прутом. д`Аламбор боялся закричать, он видел, как солдату из его собственного батальона ампутировали ногу и тот не издал ни звука, когда огромной пилой перепиливали его бедро. Кроме того, рядом стоял Харпер и д`Аламбору было бы стыдно проявить слабость в его присутствии.

— Ага, вот она, маленькая гадина! — пробурчал хирург, — вы чувствуете, майор?

Д`Аламбор ничего не чувствовал, кроме сильной боли, но хирург явно царапал по пуле своим щупом.

— Уже не долго, — весело сказал хирург, затем сделал большой глоток рома. — Сейчас будет больно, майор.

— Боже, — д`Аламбор не смог сдержать возгласа, но не дергался, пока хирург копался в его ноге. Неподалеку взорвался снаряд, и над их головами пронеслось несколько осколков.

— Вот она! — хирург держал пулю щипцами. — Протяните руку! Ну, парень, протяни же руку! — д`Аламбор послушно протянул руку и хирург положил ему в ладонь маленькую окровавленную пулю. — Я только извлеку то, что осталось от ваших бальных штанов и вы снова заскачете как кузнечик.

Пока от раны отрывали куски ткани было больно, затем к бедру д`Аламбора приложили что-то прохладное. Лоб был покрыт потом, но он знал, что худшее уже позади. Он вытер пулю о мундир и спрятал в карман. «Такая маленькая, не больше ногтя», — подумал он.

Ассистенты забинтовали его бедро и помогли слезть с телеги.

— Вам неплохо бы отдохнуть, — сказал хирург, вытирая руки об свой фартук, хотя тот был уже пропитан кровью. — Идите к рощице, майор, отдохните там.

— Нет, — д`Аламбор попробовал походить и обнаружил, что может хромать без особой боли. — Благодарю вас, но отдыхать мне некогда.

Но хирург уже не обращал на него внимания. На телеге уже лежал солдат с оторванной рукой и тремя ребрами, торчащими из грудины. Харпер подвел лошадей.

— А почему бы и не отдохнуть, мистер д`Аламбор?

— Я возвращаюсь в батальон, Харпер.

— Вы уверены, что сможете?

— Да просто кусок мяса вырвало, ничего серьезного.

— Но ведь больно.

Когда Харпер помогал д`Аламбору усесться в седло, тот чуть не закричал от боли.

— Ну, вам ли не знать, — ответил он, с трудом сохраняя самообладание.

— Это забавно, — ответил ирландец, — но у меня никогда не было серьезных ранений. Вот мистеру Шарпу постоянно достается, а мне, должно быть, везет.

— Вот и не искушай судьбу, — сказал д`Аламбор.

— Учитывая, что судьба сделала с Ирландией, на меня одного ее уже не хватит, — засмеялся Харпер. — Значит, долг зовет?

— Да, долг, — д`Аламбор знал, что может покинуть поле боя, и никто не сможет его обвинить в трусости, но в свое время он видел как один офицер вернулся на поле боя после того как ему ампутировали. д`Аламбор возвращается, потому что он офицер и это его долг. Он подавил страх, улыбнулся и поскакал к склону.

* * *

Майор Вин был убит французской пулей, попавшей прямо ему в глаз. Он прохрипел что-то и упал с седла позади полковника Форда. Полковник с ужасом уставился на его лицо, на котором возникла жуткая красная дыра.

— Майор Вин! — нервно позвал Форд.

Труп, разумеется, не пошевелился.

Форд попытался припомнить имя майора.

— Эдвин? — снова позвал он. А может, Эдвард? — Эдвард? — но Эдвин Вин молчал и не шевелился. На то место, где должно было быть лицо, села муха.

— Майор Вин! — резко сказал полковник, как будто приказ мог его воскресить.

— Он готов, сэр, — сказал сержант-знаменосец, затем, видя непонимание полковника, доложил, как следует: — Майор мертв, сэр.

Форд нервно улыбнулся и с трудом подавил крик. Он еще не знал этого, но примерно четверть людей из его батальона к этому времени были мертвы или тяжело ранены. Полковой сержант-майор Макнирни был выпотрошен ядром, которое убило еще двоих и оторвало руку третьему.

Дэниел Хэгмен получил пулю в легкие и теперь кашлял кровью, когда пытался говорить. Шарп встал на колени перед ним и взял за руку.

— Мне жаль, Дэн. — Шарп знал Хэгмена дольше всех в своей легкой роте. Старый браконьер был отличным солдатом, умным, веселым и преданным другом. — Я отведу тебя к хирургам, Дэн.

— В задницу хирургов, мистер Шарп, — сказал Хэгмен и замолчал. Шарп закричал двум людям из оркестровой партии, чтобы они несли его к хирургам, но Хэгмен уже умер.

Сержанту Хакфилду пулей оторвало палец на левой руке. Он тупо уставился болтающийся на куске кожи палец, но отказался покинуть строй и отрезал палец ножом, а капитан Джефферсон замотал рану куском ткани. Рядовой Клейтон дрожал от страха, но стоял в строю и смотрел на французских стрелков, скопившихся на гребне холма. Рядом с ним рядовой Веллер вспоминал свои детские молитвы, но, хотя его детство было не так уж давно, не мог припомнить ни одной.

— О, боже! О, боже! — это все, что он вспомнил.

— Бог не поможет! — сказал Клейтон и присел, пуля попала ему прямо в кивер.

— Эй, там, стоять смирно! — закричал сержант Хакфилд.

Клейтон поправил кивер и пробормотал ругательство в адрес сержанта.

— Нам надо пойти в атаку, — сказал он, после того как в очередной выразил мнение о матери сержанта.

— Наступит время, и атакуем, — Чарли Веллер был уверен в победе.

Еще одна пуля пролетела в дюйме от головы Клейтона. Он беспомощно дрожал.

— Чарли, если меня убьют, позаботься о Салли. — жена Клейтона, Салли, по общему признанию была самой красивой женой в батальоне. — Ты ей нравишься, — объяснил Клейтон свои слова.

— Все с тобой будет нормально, — Чарли Веллер при мыслях о Салли почувствовал возбуждение, несмотря на то, что над его головой свистнула пуля.

— Боже, ну когда это кончится! — Клейтон повернулся и взглянул на офицеров. — Черт возьми! Майора Вина убило! Так ублюдку и надо.

— Смотреть вперед, рядовой Клейтон! — прикрикнул сержант Хакфилд, дотронулся до лежащей в кармане библии и взмолился, чтобы у французов кончились патроны.

Полковника Джозефа Форда чуть не стошнило, когда он попробовал стереть мозги майора Вина со своих бриджей. Форд чувствовал себя ужасно одиноко; одного майора убило, другого ранило и он ушел к хирургам, а вокруг него и его драгоценного батальона все было покромсано в куски снарядами. Он снял очки, начал протирать их поясом и только сейчас заметил, что и они тоже все забрызганы мозгами и кровью майора Вина. Форд сглотнул и понял, что его вот-вот вырвет.

— Это, конечно, не мое дело, — раздался за спиной Форда чей-то голос, — но я бы продвинулся вперед на пятьдесят шагов, дал залп, и отступил обратно.

У Форда от неожиданности даже исчез приступ тошноты, он нацепил так и оставшиеся непротертыми очки и увидел подполковника Шарпа. Форд хотел что-то ответить, но не смог выдавить ни слова.

— С вашего разрешения, разумеется, — тактично продолжил Шарп.

Форд от страха не мог раскрыть рта и лишь кивнул.

— Южный Эссекский! — от громкого клича Шарпа ближайшие к нему солдаты вздрогнули. Неважно, что он назвал их старым именем, они знали кто они такие, и, в конце концов, он дал им возможность не просто стоять, а что-то делать. — Передний ряд! Примкнуть байонеты!

— Боже, спасибо тебе за Шарпа! — с жаром сказал Клейтон и наклонился, чтобы воткнуть байонет в дуло своего мушкета.

Шарп протиснулся сквозь плотные шеренги пятой роты и встал в центре передней шеренги.

— Батальон пройдет пятьдесят шагов вперед! Бегом! Направо! Марш! — Шарп обнажил свой палаш. — Вперед, ублюдки! Веселее! Пусть лягушатники знают, что мы идем убивать их.

И они побежали вперед и кричали. Они знали Шарпа, они шли за ним в бой и раньше, и им нравилось слышать, как он отдает им приказы. Они доверяли Шарпу. Он приводил их к победе и придавал уверенности в своих силах. Масса французских стрелков исчезла за гребнем холма, отступив от их неожиданной атаки. Шарп добежал до самого гребня холма и остановился.

— Батальон, стой! — его голос, натренированный в бытность Шарпа сержантом, мгновенно остановил весь батальон. Впереди них французские вольтижеры отходили на новые позиции.

Шарп повернулся к батальону.

— Первая шеренга на колено! Цельтесь в ублюдков! Стреляйте каждый в одного! Цельтесь в живот! — Шарп прошел через стоявшую на одном колене первую шеренгу и повернулся к французам лицом. Он увидел, что мушкетное дуло одного вольтижера направлено прямо на него и знал, что француз просто тщательнее прицеливается. Также он знал, что нельзя присесть или уклониться, приходилось надеяться на неточность французских мушкетов. — Целься! — закричал он. Француз выстрелил и Шарп почувствовал дуновение ветерка от пролетевшей вплотную со щекой пули. — Огонь!

Раздался мощный залп. Было убито не меньше двадцати французов, и вдвое больше ранено.

— Легкая рота! Останьтесь на месте и перезаряжайте! Передняя шеренга встать! Отходите назад. — Позади него лежал убитый солдат, пораженный пулей, предназначавшейся для Шарпа. — Легкая рота! Цепью! Вперед!

Стрелки батальона рассеялись по гребню холма. Их новый командир, капитан Джефферсон, в нетерпении дрожал, желая оказаться подальше от этого места. Люди закончили перезаряжать мушкеты и встали на колено. Выжившие французские стрелки вновь подтягивались, заполняя бреши, оставшиеся после первого залпа.

— Ждать приказа! — обратился Шарп к своей старой роте. — Выбрать цели! Клейтон!

— Сэр?

— Офицер справа от тебя. Высокий ублюдок с рыжими усами. Я хочу, чтобы он был мертв. Рота! — он подождал секунду. — Огонь!

Этот залп нанес даже больше ущерба, хотя был ли убит тот усатый офицер, Шарп сказать не мог. Он приказал людям возвращаться к батальону. Весь этот маневр выгадал лишь несколько мгновений передышки, не более, но и это было лучше, чем просто стоять под обстрелом вражеских стрелков.

Шарп на несколько секунд задержался на гребне холма. Он не бравировал, просто в пяти сотнях шагах слева от него он увидел два батальона пехоты «красных германцев», наступающих в колонне. Они направлялись к ферме Ла-Э-Сент с поднятыми флагами, скорее всего для того, чтобы отогнать французов от фермы.

Он бы хотел остаться и посмотреть подольше, но неприятель уже возвращался к гребню, и Шарпу пришлось уйти к батальону.

— Спасибо, что разрешили командовать, полковник!

Форд не ответил. Он был в плохом настроении, чтобы оценить тактичность Шарпа, напротив, был уязвлен тем, что стрелок оказался лучше него. Форд знал, что это он должен был отдать такой приказ, и что он сам должен был повести за собой батальон, но он от страха и не подумал об этом. Он сражался совсем немного и никогда не видел подобного ужаса: люди на поле боя умирали ежеминутно, его батальон становился все меньше и меньше и казалось, что они умрут здесь все до единого. Форд стянул очки и начал протирать их об попону седла. Он страстно желал, чтобы все это поскорее закончилось. Неважно, победят они или проиграют, лишь бы все это закончилось.

Но все еще только начиналось.

* * *

Герцог Веллингтон больше не беспокоился о Принце Оранском. В начале битвы он еще вежливо и тактично обращался с ним, сообщая ему о любых приказах подразделениям, находящимся в его подчинении, но теперь положение стало отчаянным, и герцог просто игнорировал Юного Лягушонка.

Но это не значило, что Принц начал считать себя лишним. Напротив, он увидел в себе единственный шанс на победу. Надо было спасти Ла-Э-Сент и чтобы сделать это, Принц приказал отправить остатки бригады Германского королевского легиона атаковать французов, осаждающих ферму.

Полковник Кристиан Омптеда, командир бригады, свел два своих батальона в колонну, приказал примкнуть байонеты, и наступать. Целью наступления было поле к западу от Ла-Э-Сент, где скопились французы.

Германцы уже дошли до гребня холма и начали спускаться, как к ним подскакал Принц Оранский.

— Выстроиться в линию! — закричал он. — В линию! Надо охватить их с флангов! Приказываю вам наступать в линию.

Батальон остановился, а полковник Омптеда начал возражать против этого приказа, ибо где-то внизу была вражеская кавалерия. Принц посмотрел на долину.

— Не вижу никакой кавалерии.

— Ваше высочество, я настаиваю на том, что…

— Вы не можете настаивать! Выстроиться в линию, черт бы вас побрал! — вскипел Принц. Он почувствовал себя рожденным для сражений. Он даже не принял во внимание то, что полковник Омптеда всю жизнь был солдатом, забыл свой печальный опыт в Катр-Бра и резню «красных германцев» уже здесь. — Приказываю вам выстроиться в линию! Или мне следует назначить нового командира бригады? — прокричал он прямо в лицо полковнику.

Омптеда, в котором глубоко засело чувство субординации, нехотя отдал приказ развернуться в линию. Принц, уверенный, что отдал приказы, которые принесут победу, с триумфом смотрел как германцы маршируют в сторону долины.

За пятьдесят шагов до французов Отмптеда приказал атаковать.

Германцы побежали вперед. Французские пехотинцы от неожиданности бежали от семнадцатидюймовых лезвий.

— Вот! — ликовал на вершине холма Принц.

— Поздравляю вас, Ваше Высочество! — льстиво поздравил его Винклер, один из его помощников.

Лейтенант Саймон Доггет, стоявший в нескольких шагах справа от Принца, смотрел позади пехоты и мог бы поклясться, что заметил в дыму группу кавалеристов, идущих через долину. Он был уверен, что разглядел блеск их шлемов и плюмажей.

— Сэр? Там кавалерия, сэр!

Принц резко повернулся к нему.

— Британцы во всем видят кавалерию! Не нервничайте, Доггет. Если вы не способны вытерпеть тяготы сражения, то не сможете стать солдатом. Не так ли, Винклер?

— Совершенно верно, Ваше Высочество!

Ребек слышал разговор, но молчал. Он всматривался в клубы дыма над долиной.

— Видите! — Принц иронически выпучил глаза и дважды слева направо обвел взглядом всю долину. — Нет лошадей! Лейтенант Доггет? Ну, где ваши лошадки?

Саймон Доггет уже был не уверен, что видел кавалерию, долина была так затянута дымом, и он испугался, что это игра его воображения, но не собирался признаваться в этом.

— Сэр, я совершенно уверен, что разглядел их в дыму. Кирасиров, сэр, справа, вон там.

Но Принц уже наслушался этого трусливого англичанина.

— Все, избавьтесь от него, Ребек! Просто избавьтесь. Отправьте его обратно к нянечке. — Лошадь Принца отшатнулась от раздавшегося поблизости разрыва снаряда. — Вот, глядите! — триумфально закричал Принц, когда дым немного рассеялся и стало видно, что германцы прогнали французов от стен фермы. — Ну, и где кавалерия? Нету! Побеждает лишь храбрость и отвага!

— Храбрость Вашего Высочества принесла победу! — поспешил вставить реплику Винклер.

Звук рожка прервал готового к следующей фразе Принца. Звук донесся с долины, откуда-то из дыма, где, как настаивал Принц, нет никакой кавалерии, но именно оттуда и вылетели на полной скорости кирасиры.

Ребек застонал. Почти в том же самом месте, где французская кавалерия устроила резню ганноверцам, то же самое предстояло и германцам. Кавалерия, кирасиры, уланы и драгуны, выжившие после атак на британские каре, врубились во фланг батальона Отмптеды. Ребеку показалось, что красные мундиры просто исчезли. Для французов это был момент отмщения за унижение, которому они подверглись ранее.

Принц просто смотрел. Он побледнел, но не сделал ничего, чтобы хоть как-то помочь своим людям. Он просто смотрел, разинув рот, и сжимал поводья.

У германцев не было никаких шансов. Их правый фланг дрогнул и побежал, но был сметен саблями и пиками. Батальон слева наскоро сформировал подобие каре, чтобы защитить знамена, но батальон справа был уничтожен. Когда французский всадник захватил знамя батальона и поднял его над головой, Принц отвернулся. Полковник Омптеда погиб, защищая знамя. Подбежали отступившие ранее французские пехотинцы. Выжившие германцы начали медленно отходить обратно к холму. Они тоже могли быть уничтожены, но их спасла их собственная кавалерия, устремившаяся вниз с холма и отогнавшая французов.

Когда остатки Германского королевского легиона начали взбираться по склону вверх, снова, на этот раз издевательски, прозвучал французский рожок. Кирасиры размахивали захваченным знаменем, насмехаясь над британцами.

Принц не смотрел ни на германцев, ни на французов. Он смотрел на восток.

— Если бы они сражались как следует, этого бы не произошло! — надменным тоном заявил он. — Это не моя ошибка!

Никто из его штаба не ответил. Даже Винклер.

— Мы дали гарнизону передышку, разве нет? — Принц указал на Ла-Э-Сент, но и на это никто ничего не сказал, и Принц повернулся к ним. — Германцы должны были встать в каре! Они сами виноваты! — он взглянул на каждого, ожидания подтверждения своих слов, но взглянуть ему в глаза осмелился только Саймон Доггет.

— Вы просто набитый дерьмом шелковый чулок, — очень четко повторил Доггет слова Патрика Харпера.

Возникла тишина. Принц еще шире разинул рот, не уверенный, что ему не послышалось, хотел что-то сказать, но не смог подобрать нужных слов.

Доггет понял, что у него осталось лишь пара секунд, чтобы закончить реплику.

— Вы проклятый мясник! — сказал он, затем повернулся, вонзил шпоры в бока лошади и ускакал прочь.

Принц смотрел ему вслед. Ребек поспешил заверить Его Высочество, что слова юного Доггета вызваны стрессом от сражения. Принц кивнул и вновь обвел взглядом свой штаб.

— Меня окружают дураки! Эти идиоты должны были встать в каре! Не я виноват в том, что германцы не умеют воевать! — негодовал Принц. — Не я виноват в том, что французы выигрывают сражение!

И хотя бы в этом Принц оказался прав. Французы выигрывали сражение.

Глава 19

С падением Ла-Э-Сент победа французов была практически предрешена. У защищавших ее немцев кончились патроны, и наступающие французы, выломав забаррикадированные двери, потекли внутрь здания фермы. Какое-то время их сдерживали штыки и шпаги обороняющихся, отчаянно дравшихся в коридорах и стойлах. Немцы соорудили баррикады из трупов своих товарищей и врагов, и выставили над ними штыки. На момент показалось, что ярость и сталь помогут им удержать ферму, но на стрелков обрушились залпы мушкетов, от пыжей вспыхнула солома на конюшне, и защитники, обескровленные и задыхающиеся, вынуждены были отступить.

Отступающие из Лэ-Э-Сент стрелки устремились вверх по склону, а победоносные французы заполонили строения фермы. Стрелки 95-го полка еще раньше вынуждены были оставить расположенный по соседству песчаный карьер, так что центральный бастион линии герцога пал. Французы вкатили пушку в кухонный двор фермы, и с убийственной дистанции открыли огонь по гребню холма. Вольтижеры, получив новую арену для своих подвигов, рассыпались по склону холма и открыли смертоносный огонь по войскам, расположившимся у вяза.

Стремительная контратака на ферму, где французы еще не освоились, могла бы принести успех, но у Веллингтона не осталось резервов. Все до единого, кто мог держать оружие, защищали теперь гребень холма, прочие же либо бежали, либо умирали от ран, либо были уже мертвы. Все, что осталось от армии герцога — это тонкая линия, растянувшаяся вдоль щедро политого кровью хребта. Линия была толщиной в две шеренги, не более, а местами, там, где батальоны вынуждены были выстроиться в четыре шеренги из опасения перед кавалерией, по-прежнему рыскающей в обволакивающем подножье склона дыму, гребень казался вообще пустым.

Французы одерживали победу.

Герцог, человек не из тех, кто легко впадает в отчаяние, шептал про себя молитву, призывая либо пруссаков, либо сумерки. Но и те и другие в тот день приближались мучительно медленно.

Первые французские атаки на гребень провалились, но теперь их артиллеристы и стрелки перемалывали британскую оборону. Люди падали по одному или по два, но непрерывно. И без того неполные батальоны вздрагивали, когда уцелевшие сержанты выкрикивали команду сомкнуть ряды. Парни, начавшие день стоя за четыре человек друг от друга, сделались теперь соседями по строю, а пушечные ядра все прореживали ряды, и пули вольтижеров летели из дыма, и сержанты все исполняли литанию по погибающим батальонам: «Сомкнуться! Сомкнуться!»

Победа находилась буквально находилась в одном ударе барабанной палочкой, так как линия англичан была тонка, как натянутая на барабан кожа.

Император ощутил сладостную неотвратимость победы. Его воля правила на поле боя. Было семь часов летнего вечера, лучи солнца пробивались по касательной сквозь облака и клубы дыма, и судьбы всех трех армий лежали в руке Императора. Он победил. Все что требовалось, это отбросить правой рукой пруссаков, а левой прихлопнуть англичан.

Он победил. Но прежде, чем насладиться победой, надо немного подождать. Нужно дать пушкам на недавно взятой Ла-Э-Сент покончить с центром британцев, и только потом он бросит в бой своих бессмертных. Во имя славы.

Бомбардировка продолжалась, но уже не так быстро, ибо стволы орудий изнашивались от постоянного огня. У некоторых пушек прогорел запал, и вместо узкого запального отверстия зияла жуткая дыра, у некоторых сломались лафеты, а одна двенадцатифунтовка взлетела на воздух, когда воздушный пузырек в ее литом стволе наконец нашел себе выход. И все же более чем достаточно французских орудий оставались в строю, готовые сеять смерть. Уцелевшие английские пехотинцы онемели и оглохли от канонады. Менее половины солдат от первоначальной армии Веллингтона могли продолжать бой. Лица их почернели, их пересекали светлые полоски от стекающих капель пота, глаза сделались красными от раздражающего действия пороховых газов, вырывающихся с мушкетных полок.

И все же, измочаленные и истекающие кровью, они цеплялись за гребень, укрытые дымной пеленой из клубов дыма, вырывающегося из горящих повозок с боеприпасами. Французская канонада продолжалась с какой-то нечеловеческой неотвратимостью, казалось, что артиллеристы выпустили из недр земли некую демоническую силу, силу, завладевшую этим полем боя среди крови, углей и перепаханной почвы. Ни единой души не было видно на французской стороне холма: только клубы дыма, среди которых то и дело мелькала вспышка выстрела, превращающаяся в поток пламени, а потом вновь все тонуло в туманной мгле.

Шарп, стоящий в нескольких футах от своего старого батальона, наблюдал, как вспыхивают и умирают красные сполохи, и каждая такая причудливая вспышка отмеряла еще несколько секунд жизни. Страх приходит с бездействием, и с каждой минутой, пока Шарп неподвижно ждал на гребне холма, он чувствовал себя все более беззащитным, храбрость будто выдавливалась из него капля за каплей. Скорчившийся рядом с ним Харпер вздрагивал всякий раз, когда очередной потусторонний пламень вспыхивал среди облака дыма.

Это не походило ни на одно поле боя, которое им приходилось видеть раньше. В Испании те, казалось, растягивались до бесконечности, здесь же сражение сжималось границами узкой долины, на которую, благодаря дыму, опустились преждевременные сумерки. За пределами поля битвы, там, где стояла неповрежденная пшеница и кровь не орошала борозды, проложенные хлеборобом, солнце лило свой свет на мирные поля, но сама долина являла собой ад на земле, тут блистали молнии и поднимались клубы дыма.

Ни Шарп ни Харпер не говорили много. Никто теперь не говорил много в линии англичан. По временам сержант выкрикивал команду сомкнуть ряды, но даже приказы были не нужны сейчас. Каждый человек просто делал все, что мог.

Расстреляв патроны, французские застрельщики подались назад. Хотя бы это давало некоторый отдых, позволяя английским батальонам опуститься на смесь из грязи и соломы. Вольтижеры не ушли полностью на свой склон холма, они ждали у его подножья, пока подвезут боеприпасы, чтобы опять ринуться вперед. Только в центре британских позиций, перед недавно захваченной фермой Ла-Э-Сент, продолжали действовать недавно выдвинувшиеся застрельщики, продвигающиеся вверх по склону под прикрытием картечных залпов двух восьмифунтовых орудий, расположенных в кухонном дворе фермы.

Питер Д’Аламбор, утверждавший, что с ним все в порядке, встал в строй рядом с полковником Фордом. У него по-прежнему была лошадь Шарпа, и сейчас он стоял под знаменем батальона, разодранным на желтые полосы пулями вольтижеров. Полковник Форд настолько оглох от канонады, что едва мог расслышать короткие замечания, которые делал Д’Аламбор. Да он и не слушал. Его руки с такой силой сжимали поводья, будто они были единственной надеждой на спасение.

Позади линии британских батальонов ехал одинокий всадник. Его лошадь медленно прокладывала путь среди разбитых орудийных лафетов и куч одетых в красные мундиры трупов. Дымящиеся осколки гранат тлели среди обгоревшей и вытоптанной пшеницы. Всадником был Саймон Доггет. Он искал свой гвардейский батальон, но, продвигаясь на запад, заметил двух стрелков, скорчившихся у гребня холма. Доггет повернул лошадь и, подъехав к ним, натянул поводья.

— Он снова сделал это, сэр. И снова чертовски успешно, — дрожащий от ярости голос Доггета звучал почти по-детски. — Так что я сказал ему, что он — шелковый чулок, полный дерьма.

Шарп повернулся. Несколько секунд он удивленно смотрел, будто не узнавая Доггета, потом, похоже, стряхнул с себя оцепенение, вызванное канонадой.

— Что вы сделали?

— Сказал ему, что он шелковый чулок, полный дерьма, — Доггет выглядел смущенным.

Харпер мягко рассмеялся. Над их головами просвистела граната, взорвавшаяся позади линий. Летящее следом ядро ударило в хребет перед Шарпом, обдав их ошметками мокрой земли. Лошадь Доггета дернулась, отворачивая морду от летящих кусков.

— Он убил их, — высокопарно воскликнул Доггет.

— Кого? — спросил Харпер.

— Королевский германский легион. Там было два батальона, все, что осталось от бригады; он построил их в линию и отправил туда, где их поджидала кавалерия.

— Опять? — в голосе Шарпа звучало недоверие.

— Они погибли, сэр, — Доггет не мог вытравить из памяти картину взлетающих и опускающихся палашей и сабель. Он видел, как один немец вырвался из бойни. Рука парня была почти отрублена ударом сабли, но казалось, что ему удастся спастись. Однако один из кирасиров ринулся за ним и взмахнул тяжелым клинком. Доггет мог поклясться, что видел, как умирающий солдат бросил полный ненависти взгляд на склон, туда, где находился его настоящий убийца. — Мне жаль, сэр. Не было смысла рассказывать вам. Я пытался остановить его, но он послал меня к черту.

Шарп не ответил, только скинул с плеча винтовку и проверил пальцем, есть ли порох на полке.

Доггет ожидал, что Шарп разделит его возмущение идиотским поведением принца.

— Сэр! — воскликнул он. Вновь не получив ответа, он уныло пробормотал. — Похоже, я поставил крест на своей карьере, разве не так?

Шарп посмотрел на юношу.

— Ну, хотя бы это мы можем поправить, Доггет. Ждите здесь.

Не говоря больше ни слова, Шарп двинулся к центру британской линии, а Харпер взял лошадь Доггета под уздцы и повел ее прочь от долины.

— Здесь еще остались вольтижеры, которые не преминут сделать за ваш счет зарубку на своих мушкетах, — пояснил ирландец. — А вы и вправду сказали тощему ублюдку, что он шелковый чулок с дерьмом?

— Да, — Доггет глядел вслед Шарпу.

— Прямо в лицо? — не унимался Харпер.

— Ну да.

— Вы великий человек, мистер Доггет! Я горжусь вами, — Харпер выпустил лошадь Доггета в нескольких шагах за знаменной группой Личных волонтеров Принца Уэльского. — Просто подождите здесь, сэр. Мы с полковником отлучимся ненадолго.

— Куда вы идете? — крикнул Доггет вслед ирландцу.

— Здесь недалеко! — ответил Харпер и, поспешив вслед за Шарпом, нырнул в колеблющееся облако порохового дыма и исчез.

Шарпа он догнал на полпути к вязу.

— Что ты задумал? — спросил ирландец.

— Меня достал этот венценосный ублюдок. Сколько еще он будет убивать?

— Так что ты задумал? — не отступал Харпер.

— То, что кому-нибудь стоило сделать, пока тот был еще в колыбели. Хочу придушить подонка.

— Послушай… — сказал Харпер, положив руку на плечо Шарпу.

Шарп стряхнул руку и повернул к другу искаженное яростью лицо.

— Я сделаю это, Патрик. Не останавливай меня!

— Я не имею ничего против, если ты убьешь подонка, — почти так же сердито воскликнул Харпер. — Но мне будет чертовски жаль, если тебя за это повесят.

— К черту веревку, — Шарп не сбавлял шаг, сжимая в правой руке винтовку.

В центре позиции дым был гуще, чем на флангах. Жерла двух орудий, установленных во дворе кухни Ла-Э-Сент, выплевывали его почти до самого гребня холма, и после каждого выстрела зловонный туман еще гуще окутывал склон. Французы стреляли картечью, посылая массивные заряды из мушкетных пуль прямо в сердце британской обороны. Английские артиллеристы, пытаясь вести ответный огонь, вынуждены были расположиться на самом виду, и были убиты или ранены, позволив вражеским стрелкам подобраться еще ближе к иссеченному пулями вязу, на котором не осталось практически ни единого листочка или куска коры.

Еще уцелевшие офицеры — а таких осталось немного, — благоразумно держались подальше от несчастного дерева, и расположили своих лошадей на достаточном расстоянии позади гребня холма. Герцога Шарп не разглядел, зато заметил принца в его отороченном мехом мундире. Тот находился шагах в двухстах, рядом с дорогой, и был окружен своим голландским штабом. Дистанция для выстрела, заряженного обычным патроном вместо отборного пороха, была великовата, да и попасть в цель не представлялось простым делом, так как слишком много людей стояло рядом с принцем.

— Не здесь! — заявил Харпер.

Неподалеку лежали разбитый передок орудия и две мертвые лошади, и Шарп пробрался к ним, чтобы посмотреть, не послужит ли это ему необходимым укрытием.

— С такого расстояния ты в ублюдка ни за что не попадешь, — сказал Харпер. — Не прозовут же парня просто так Тощим Билли.

— Попаду, если Бог на моей стороне.

— Я бы не стал полагаться на Бога сегодня, — ирландец обвел взглядом гребень холма, пытаясь что-то придумать. Тут он заметил отряд облаченных в зеленые куртки стрелков, бегущих к долине. Принц пришпорил лошадь, последовав за стрелками, и тем самым стал приближаться к находящемуся под огнем хребту.

— Куда направляются эти парни? — поинтересовался Харпер.

Шарп посмотрел на «зеленых курток» и понял. Надо полагать, герцог собрал остатки своих стрелков и приказал им помешать французским пушкам вести огонь из Ла-Э-Сент. Отчаянное дело, но только стрелкам под силу было заставить замолчать эти смертоносные пушки. Пятьдесят «зеленых курток» готовились к броску через гребень, и принц, которому нельзя было отказать в отваге, не мог устоять перед искушением посмотреть на схватку.

Шарп резко поднялся и побежал к стрелкам, которые остановились прямо перед гребнем и сбились в группу, одевая на стволы винтовок длинные штыки с медной рукоятью.

— Ты не идешь, — крикнул он Харперу, поднявшемуся следом за ним.

— И как ты намерен остановить меня?

— Прибить бы тебя к черту.

Шарп присоединился к отряду стрелков, чьи лица были черны от пороховых газов, вырывающихся с полок винтовок. Ими командовал майор Уоррен Даннет, на чьей физиономии, едва он узнал Шарпа, отразилось легко читаемое неудовольствие.

— Вы примете командование? — сухо спросил он.

— Для меня большая честь еще раз послужить у вас под началом, Даннет.

Когда Шарп хотел, он мог быть весьма тактичным.

Даннет, польщенный комплиментом, хмуро улыбнулся.

— Действуем быстро! — обратился он к своей полусотне. — Штыками очищаем склон, потом открываем огонь! Едва выстрелил, перезаряжай и держи вольтижеров на расстоянии. Все ясно?

Люди закивали. Даннет ждал. Он ждал так долго, что Шарп подумал, не сдали ли у Даннета нервы, но видимо, была еще такая же группа стрелков, которой предстояло атаковать с дальней от дороги стороны, и парни Даннета просто ждали сигнала, чтобы обе группы пересекли хребет одновременно.

Шарп обернулся. Принц гарцевал шагах в пятидесяти, но смотрел поверх стрелков, в направлении Ла-Э-Сент. Шарп, стараясь уменьшить риск быть узнанным, измазал лицо грязью и сунул за пояс свою треуголку.

Откуда-то из-за дороги рожок пропел знакомые живые триоли приказа открыть огонь.

— Это сигнал, ребята! Вперед! — Даннет шесть лет ждал случая отомстить французам, и теперь, с саблей наголо, повел стрелков через гребень.

Появление стрелков было столь неожиданным, что ближайшие вольтижеры оказались захвачены врасплох. Замелькали штыки. Даннет проорал какой-то неразборчивый клич и свирепо замахал саблей. Он ни в кого не целился, просто с такой дикой силой рассекал клинком дымный воздух, что французы старались избегать стычки с этим явным маньяком. Полсотни стрелков с дальней стороны от дороги атаковали с такой внезапностью и отчаянием, тесня растерявшихся вольтижеров вниз по склону. Бешеная атака остановилась в сотне ярдов от Ла-Э-Сент, когда стрелки, прекратив преследование, построились для ведения огня. Прежде чем прицеливаться, они отсоединили штыки, чтобы тяжелые лезвия не разбалансировали винтовки.

Каждый готовился тщательно. Они прочистили стволы испытанным образом: помочились внутрь, прополоскали, чтобы смыть нагар, и вылили загрязнившуюся жидкость. Потом, просушив стволы, солдаты зарядили винтовки, используя высококачественный порох, хранившийся у них в специальном роге. Пули завернули в клочок промасленной кожи, помогавший свинцу не только удерживаться в поле спиральных нарезов, но и благодаря расширению препятствующий газам прорываться мимо пули наружу. Такое методичное заряжание занимало не менее минуты, зато выстрел в итоге получался таким точным, как ни из какого другого оружия на свете.

Теперь, пользуясь выигранным временем и пространством, стрелки взяли на прицел артиллеристов, видневшихся над оградой кухонного двора Ла-Э-Сент. Дистанция составляла сто ярдов — небольшая для винтовки, но прицел затруднял плывущий дым. Пушкари во дворе были слишком заняты у орудий, чтобы заметить угрозу.

Даннет не торопил своих парней. Он должен был бы дать им приказ поскорее открыть огонь, так как французские застрельщики перегруппировывались у подножия склона, но майор доверял своим людям, и те его не разочаровали.

Вот первые винтовки отдали своими обитыми медью прикладами в уже посиневшие за день боя плечи. Белый дым поплыл по склону. Французские стрелки открыли огонь, и двое из «зеленых курток» упали навзничь. Остальные продолжали прицельную стрельбу. Один из артиллеристов уставился поверх банника на холм, и пуля влетела ему в раскрытый рот. Офицер бросился назад; сначала он едва не вскарабкался на лафет, потом попытался укрыться за его хоботом. Снова загремели выстрелы. Офицер рухнул. Горстка пушкарей ринулась к зданию фермы, они столпились у двери, мешая друг другу, и представляя отличную мишень для винтовок. Уже выстрелившие «зеленые куртки» перезаряжали, но не лучшим порохом и завернутой пулей, а забивая в ствол обычный патрон путем постукивания прикладом по земле. После чего обратили оружие против вольтижеров.

— Отходим! — вскричал Даннет, видя, что задача выполнена.

— Пришей ублюдка! — рявкнул Харпер.

— Где он?

— Смотри на дерево, левее него в тридцати ярдах!

Шарп находился ниже по склону, чем Харпер.

— На колено. Направь ствол на ферму!

Харпер молча подчинился. Выставив вперед левую ногу, он опустился на правое колено и направил винтовку на кухонный двор фермы, который казался усеянным телами артиллеристов. Часть стрелков уже бежала вверх по склону.

— Поторопись, Бога ради, — проворчал он.

Шарп лег на живот и просунул винтовку в пространство между левой голенью и правым бедром Харпера. Теперь полковник был надежно укрыт от глаз штабных офицеров принца, наблюдающих за бойней во дворе фермы. Лошадь принца стояла поперек склона, и в прицел винтовки Шарпа попадал левый бок принца.

У Шарпа не было времени заряжать отборным порохом и заворачивать пулю в кожу. Он использовал простой патрон, но если Бог будет милостив сегодня, то и простого патрона окажется достаточно, чтобы отплатить за тысячу жизней и быть может спасти другую тысячу.

— Боже храни Ирландию, — прошипел Харпер, — намерен ты, черт возьми, шевелиться?

— Не стреляй до меня, — спокойно сказал Шарп.

— Если ты не поспешишь, нас обоих пришьют тут!

Шарп и Харпер остались практически единственными из стрелков, не покинувшими склон. Остальные уже мчались во весь дух к спасению, а разъяренные вольтижеры гнались за ними. Харпер сменил прицел, взяв на мушку офицера, казавшегося особенно прытким.

Шарп целился принцу в живот. Молодой Лягушонок находился не далее чем в сотне шагов, достаточно близко, чтобы Шарп мог разглядеть сделанный из слоновой кости эфес его сабли. Винтовочная пуля отклоняется на фут на каждые сто шагов, так что Шарп слегка сместил мушку.

— Во имя Ирландии, убьешь ты его или нет?

— Готов? — отозвался Шарп. — Огонь!

Оба выстрелили одновременно. Винтовка с силой отдала в плечо Шарпу, а клуб дыма мешал ему разглядеть принца.

— Мотаем отсюда! — Харпер увидел, что французский офицер упал, поднял Шарпа и потянул его к гребню. Шарп только что организовал убийство на глазах у всей армии, но никто не кричал и не глядел на него изумленно — похоже, никто ничего не заметил. Французское ядро просвистело у них над самыми головами. Пуля вольтижера зацепила ножны клинка Шарпа и ударилась в землю.

Шарп захохотал. Харпер присоединился к нему. Все еще смеясь, они перевалили через гребень.

— Прямо в брюхо! — Шарп не скрывал торжества.

— Да ты же мазила! Ты герцога, случаем, не пристрелил?

— Это был хороший выстрел, Патрик, — горячо, словно новобранец, только что освоивший сложное оружие, промолвил Шарп. — Я чувствую, что попал!

Майор Уоррен Даннет увидел двух стрелков, корчащихся от смеха, как обезьяны, и решил, что они, подобно ему, радуются успешному выполнению задания.

— Удачное приключение, надо полагать? — скромно сказал он, явно рассчитывая на похвалу.

Шарп с удовольствием пошел ему навстречу.

— Еще бы. Примите мои поздравления, Даннет.

Отважная вылазка стрелков вывела из боя французскую артиллерию в Ла-Э-Сент, прислуга ее была перебита стрелками, равных которым не было ни в одной армии мира.

Шарп отвел Харпера в тыл английской батареи, откуда мог наблюдать, как Ребекк и другие голландские офицеры помогают увезти принца. Тот свесился набок, и держался в седле только с помощью начальника штаба.

— Гарри! — окликнул Шарп лейтенанта Вебстера, единственного из англичан, кто остался при принце. — Что случилось, Гарри?

Вебстер подъехал к Шарпу.

— Плохие вести, сэр. Принцу попали в левое плечо. Это не слишком страшно, но он не может оставаться в строю. Один из этих проклятых вольтижеров попал в него.

— Вот дерьмо, — с искренним огорчением выругался Шарп.

— Действительно, плохая новость, сэр, — охотно согласился Вебстер. — Но жизнь Его Высочества вне опасности. Его отведут к доктору, потом отправят в Брюссель.

Харпер старался сдержать смех. Шарп нахмурился.

— Какая жалость! — голос его выражал неподдельную скорбь. — Как чертовски жаль!

— Как великодушно с вашей стороны так сопереживать, сэр, особенно если учесть, как он с вами обошелся, — смутился Вебстер.

— Но вы передадите мои наилучшие пожелания, лейтенант?

— Разумеется, сэр, — Вебстер козырнул и поскакал вслед за раненым принцем.

Харпер оскалился и принялся передразнивать Шарпа:

— Это был хороший выстрел! Я чувствую, что попал!

— Но подонка-то нет, разве не так, — огрызнулся тот.

— Угу, — согласился Харпер. Потом окинул спокойным взором британскую линию. — Да и нас тоже скоро не будет. Никогда не приходилось видеть такого раньше, а уж тем более бывать.

Шарп понял по голосу ирландца, что тот не верит в победу, и готов был уже согласиться, но какая-то частица в нем все еще отказывалась утратить надежду, хотя он понимал, что победу теперь может принести лишь чудо. Английская армия превратилась в редкую линию из прореженных, обескровленных батальонов, уцепившихся за полоску раскисшей земли на гребне холма, окутанного дымом и посыпаемого ошметками грязи от непрерывно падающих ядер. Позади батальонов не было ничего — только мертвые, умирающие и разбитые орудия. На опушке леса догорали повозки с боеприпасами. Резервов не осталось.

Два стрелка побрели через дым к месту, где располагались Личные волонтеры Принца Уэльского, а французские пушки, все, кроме тех двух, что стояли во дворе фермы Ла-Э-Сент, вели огонь. Долину окутало облако дыма, пронизываемое нечеловечески яркими вспышками выстрелов.

* * *

У Ла-Бель-Альянс послышался пробный стук барабана. Последовала пауза — барабанщик подправил белые шнуры, проходящие сквозь кольца, натягивая кожу на барабане, и палочки отбили звонкую, веселую дробь. Еще пауза, потом раздался приказ, и целый корпус барабанщиков начал бить pas de charge.

Это разнесло французам весть, что Императорская гвардия идет в бой.

Император покинул Ла-Бель-Альянс, соизволив проскакать на своей белой лошади почти до самой Ла-Э-Сент. Он остановился в нескольких ярдах от взятой фермы и наблюдал, как подходит его излюбленная Гвардия. Бессмертным Наполеона предстояло пожать последние лавры этого дня. Непобедимая Гвардия должна была пересечь пределы ада и раздавить остатки побежденной армии.

Гвардия шла с примкнутыми штыками. Вспышки выстрелов французских орудий отражались на плотной щетине стальных лезвий и густом мехе медвежьих шапок. В бой гвардейцы шли с неукрашенными шапками, но у каждого к ножнам был пристегнут навощенный парусиновый чехол длиной в восемнадцать дюймов — в нем хранился плюмаж, который предстояло надеть на шапки во время победного парада в Брюсселе.

Семь батальонов Гвардии шли за императором. За ними ехали легкие, но мощные восьмифунтовки конной артиллерии, которым предстояло поддержать огнем Гвардию, когда та достигнет гребня.

Барабанщики Гвардии задавали ритм. Над ними, сияя в сумрачной атмосфере долины, реяли распростертые крылья и хищные когти золотых орлов. Гвардия несла знамена прикрепленными под орлами, и реющие флаги ярким пятном выделялись на фоне темных медвежьих шапок. Гвардия была вооружена лучшими мушкетами французских оружейников, ее патроны снаряжены лучшим порохом с парижским мельниц, а штыки и короткие тесаки остры, как бритва. Это были несокрушимые герои Франции, идущие побеждать.

Пока еще Гвардии никогда не доводилось сразиться с пехотой Веллингтона.

Поравнявшись с Императором, солдаты кричали «ура!». Тот радостно кивал, узнавая кого-нибудь из тех, кто маршировал в строю, и вскинул руку, благословляя всех. Не далее как час назад два батальона Гвардии отбросили целый корпус пруссаков у Плансенуа, а теперь целых семь батальонов идут, чтобы нанести удар по противнику, едва держащемуся на последнем рубеже. Остатки имперской кавалерии скакали на флангах Гвардии, а когда мощная колонна углубилась в окутанное густым дымом подножье склона, в тылу у нее стали собираться в единое целое группы вольтижеров. Они строились, готовые последовать за Гвардией. Пятнадцать тысяч пехотинцев отправлялись в последнюю триумфальную атаку.

Она должна стать триумфальной, ведь Гвардия никогда не терпела поражений. Но никогда прежде Гвардия не сражалась с солдатами в красных мундирах.

Гвардия сошла с шоссе, принимая влево от места, где проходила мимо Императора. Ей предстояло пересечь поля и взобраться на склон на полпути к правому флангу британцев, следуя по пути, проложенной кавалерией. Барабаны продолжали гнать солдат вперед. Их вел маршал Ней, храбрейший из храбрых, под которым убили за сегодняшний день четырех лошадей, но сидя теперь на пятой, он обнажил шпагу и занял место во главе колонны.

Гвардия шла через поле смерти, окутанное пороховым дымом, чтобы достичь чернеющего впереди хребта, туда, где ее ждали остатки британцев. Битва достигла момента истины, и Император, бросив вперед Гвардию, неспешно вернулся назад, ожидая победы.

* * *

Герцог скакал вдоль правого фланга своей линии. Он видел французскую кавалерию у подножия склона, но не решался дать приказ сформировать каре, так как заметил приближение Гвардии и знал, что ее надо встречать в линию.

— Построиться в четыре шеренги! — скомандовал он остаткам бригады Холкетта. — Потом снова лечь! В четыре шеренги! Лечь!

Артиллерийский огонь французов стал разрозненным. «Красномундирники» легли, не для того, чтобы избежать спорадического огня пушек, а чтобы остаться незамеченными до того самого момента, когда начнется атака Гвардии. Только офицеры позволяли себе заглянуть за гребень, где темнела масса французской пехоты и блестели ее штыки. Колонна пересекла подножье склона, казалось, ее приводит в действие непрерывный бой барабанов, выстукивающих pas de charge, смолкавший только для того, чтобы позволить Гвардии извергнуть могучий военный клич империи: «Vive I’Empereur!»

Полковник Джозеф Форд с отчаянием глядел на грандиозное наступление. Рядом с ним, все еще сидя на лошади Шарпа, цеплялся за луку седла Питер д’Аламбор. С правой стороны конская попона пропиталась кровью, сочащейся из перебинтованной раны. Нога сильно болела. Он ощущал слабость, так что тень приближающейся Гвардии и дымная мгла плыли у него перед глазами. Он хотел позвать на помощь, чувствуя, что теряет силы: Питер предполагал, что хирург задел артерию, — но не решился. Не сейчас, не в этот отчаянный момент, когда вражеская пехота идет в последнюю решающую атаку.

— Полковник Форд! Сэр! — к тылу батальона подъехал на хромой лошади штабной офицер. — Полковник Форд!

Форд повернул к офицеру ничего не выражающее лицо, но не сказал ни слова.

— В чем дело? — спросил д’Аламбор.

— Приказ отправить знамена в тыл, — сказал штабной.

На несколько секунд д’Аламбор забыл про рану, головокружение и слабость. Забыл про страх, ибо никогда не слышал раньше такого приказа, никогда за годы войны.

— Знамена в тыл? — выдавил он, наконец.

— Приказ генерала, сэр. Мы не хотим доставить лягушатникам удовольствие завладеть ими. Мне жаль, сэр, вправду жаль, но это приказ. — Он махнул рукой в направлении тыла, куда уже стягивались знамена других батальонов. — Знаменным партиям надо построиться позади нашей легкой кавалерии, сэр. Пожалуйста, поскорее, сэр.

Д’Аламбор посмотрел туда, где два сержанта держали знамя батальона; шелк его был продырявлен пулями, закопчен дымом, запятнан кровью. Семь человек погибли сегодня, охраняя знамя, и вот теперь флаг предстояло свернуть, засунуть в кожаный чехол и спрятать. Д’Аламбор подумал, что есть в этом нечто постыдное, но потом решил: лучше уж так, чем позволить французам завладеть знаменами целой армии, и махнул сержантам.

— Вы слышали приказ. Выполняйте.

Голос его дрогнул. До этого момента в нем еще теплился огонек оптимизма, но приказ убрать знамена в безопасное место означал, что битва проиграна. Французы победили, и знамена открывают отступление английской армии. Может, Император и получит свою победу, но ему не предоставят удовольствия свалить захваченные флаги в кучу на потеху парижской толпы. Большие квадраты окаймленного бахромой шелка повезли назад, туда, где уцелевшая британская кавалерия сможет доставить их в безопасное место. Д’Аламбор провожал взглядом флаги, пока те не исчезли в дыму, и почувствовал себя осиротевшим.

Шарп тоже смотрел, как знамена увозят в тыл. Он вернулся к Личным волонтерам Принца Уэльского, но, не желая подвергать сомнению командный авторитет Форда или д’Аламбора, намеренно расположился шагах в пятидесяти от левого фланга батальона и принялся заряжать винтовку.

Харпер, уже закончивший заряжать, посмотрел на Императорскую Гвардию и перекрестился.

Лейтенант Доггет, увидев, что два стрелка вернулись, направил лошадь к ним. Шарп поглядел на него и пожал плечами.

— Мне жаль, лейтенант.

— Жаль чего, сэр?

— Принц не прислушался к аргументам.

— О, — вздохнул Доггет. Чувствуя, как рушится его карьера, он не в силах был произнести ничего больше.

— Я попал мерзавцу в плечо, как вы знаете, — пояснил Шарп, — а не в живот. Настоящий образчик плохой стрельбы. Мне жаль.

— Вы… — Доггет вытаращился на Шарпа.

— Но не стоит волноваться, — продолжал Шарп. — Ублюдку будет о чем позаботиться помимо ваших полномочий. А если вы станете сражаться теперь рядом с нами, лейтенант, уверяю, что ваш полковник отметит это в своем рапорте. Не хотел бы выглядеть хвастуном, но, может, мои рекомендации будут иметь даже больший вес, чем похвала принца, а?

— Да, сэр, — просиял Доггет.

В эту минуту одно допущение, что они останутся в живых, можно было считать пустой похвальбой. Доггет посмотрел на затянутую дымом долину, наполненную страшным потоком идущих в атаку врагов. Прощальные лучи солнца сверкали на золотых орлах. Темневшие под золотом мундиры и высокие шапки придавали нападающим сходство с некими зловещими гигантами. Конные, вскинув флажки и пики, следовали за могучей колонной, а смутная масса, шевелившаяся вдали, выдавала приближение остальной французской пехоты. Барабаны были четко слышны в промежутках между периодическими залпами оставшихся в строю орудий.

— Что теперь будет? — не смог удержаться от вопроса Доггет.

— Вот те ублюдки, что впереди, зовутся Императорской Гвардией, — отозвался Шарп. — Их колонна атакует нашу линию, а нашей линии надо любой ценой отбить атаку колонны. А что дальше?…

Шарп не мог ответить на собственный вопрос, так как эта битва не находила аналогов в его памяти. Британская линия должна была побить французскую колонну, потому что всегда было так, и для пехотинцев убежденность, что так и будет, стала догматом, но Шарп чувствовал, что эта колонна — нечто совсем иное. Даже если по началу залповый огонь сдержит колонну, уцелевшие поведут всю остальную вражескую армию на последний решающий штурм. Честь империи и самого императора поставлены на эту подгоняемую барабанами атаку.

— Не стоит думать о том, что произойдет, мистер Доггет, — голос Харпера, загонявшего последнюю полудюймовую пулю в свое семиствольное ружье, звучал торжественно и мрачно. — Когда слышишь «Старые штаны», просто убивай столько ублюдков, сколько сможешь. Потому что если ты этого не сделаешь, ублюдки убьют тебя, это как пить дать.

Шарп посмотрел на ирландца, насыпавшего порох на полку и проверявшего, хорошо ли закреплен кремень.

— Тебе не стоит здесь оставаться, — сказал он.

— Похоже, ты чертовски запоздал с этим предложением, — ухмыльнулся Харпер.

— Ты же обещал Изабелле, — заявил Шарп, но без особой настойчивости.

На самом деле ему совсем не хотелось, чтобы Харпер ушел. Храбрость — не то чувство, которое порождается королем, страной или даже батальоном. Храбрость — это то, чем люди обязаны своим друзьям. Ее рождает чувство гордости и верности перед их лицом. Для Шарпа и Харпера это вошло почти в привычку: они слишком долго сражались бок о бок, чтобы разлучиться в последний момент.

И этот момент, похоже, настал. Шарпу никогда не приходилось видеть английскую армию такой измотанной, и никогда он не видел столь ужасной колонны, обретающей теперь все более четкую форму в затянутой дымом низине. Полковник попытался улыбнуться, чтобы дать понять Доггету, что бояться на самом деле нечего, но губы его пересохли от перенасыщенного пороховыми газами воздуха, и получилась только жуткая гримаса.

Харпер, не сводя глаз с колонны, взвел курок.

— Боже, спаси Ирландию.

Уцелевшие английские артиллеристы забили поверх ядер заряд картечи, прокололи спицами картузы с порохом и затолкали в почерневшие отверстия запальные шнуры. Пушки, как и пехотинцы, были готовы.

А Гвардия кричала «ура».

Глава 20

— Кричите, ублюдки! — маршал Ней вскинул шпагу, побуждая возобновить затухающий клич.

И гвардейцы кричали. Они были лучшими солдатами Императора.

Шпага Нея повернулась, указывая налево, и огромная колонна плавно растеклась на две части. Большая из них должна была атаковать в районе Угумона, а меньшей предстояло атаковать гребень во фронт. Кавалерия будет следовать за каждой из колонн, готовая преследовать сломленного врага, а остальной пехоте отводилась роль оставаться в тылу атаки, удерживая захваченную Гвардией территорию.

Передовые гвардейские батальоны подняли глаза, но могли разглядеть на гребне только нескольких верховых офицеров и горстку орудий.

Они начали подниматься к победе. Склон был не слишком крут, человек мог бежать вверх даже не сбив дыхание. Кое-кто спотыкался, так как почва была изрыта копытами коней, но не настолько, чтобы глубокие ряды расстроились. Они двигались вперед медленно, даже лениво, словно полагая свою победу неотвратимой. Да в этом они и были уверены. Они были бессмертными, непобедимыми. Они были Гвардией.

— Огонь!

Тлеющие пальники коснулись фитилей и девятифунтовки отпрыгнули на своих лафетах. Шестифунтовки, чьи стволы были слишком легкими, чтобы выдержать двойной заряд, стреляли только картечью или ядрами.

Снаряды орудий вонзились в гущу обоих колонн. Артиллеристы пробанили стволы, и, подняв глаза, обнаружили, что колонны сомкнули ряды и продолжают идти вперед, будто ни чем ни бывало. Барабаны продолжали бить, а клич французов звучал так же уверенно и грозно как раньше. Снова фитили вставлены в запалы, прислуга отбежала, а орудия отпрянули назад.

Полковник Форд наблюдал за происходящим, цепенея от ужаса. Меньшая из французских колонн двигалась как раз в направлении правого фланга его батальона, и он понимал, что остановить ее почти нереально. Форд смотрел, как ядра пропахивают борозды среди синих мундиров, но словно не причиняют вреда. Гвардейцы смыкают ряды, переступают через убитых и раненых, и твердым шагом движутся дальше.

Шарпу уже приходилось видеть такие колонны. Он видел их бессчетное число раз, но каждый раз снова и снова поражался, как французская пехота выдерживает эту пытку. С каждым ударом ядра или зарядом картечи колонна вздрагивает, но смыкает ряды и продолжает идти дальше. Огонь артиллерии не остановит этих гигантов, это могут сделать только мушкеты. Стрелять надо обязательно залпами, быстро и метко; такой огонь превратит первые шеренги колонны в груду окровавленных тел.

Пушки выпалили снова, расстреливая ближайшие шеренги почти в упор. В каждой шло по шестьдесят гвардейцев. Передовые уже почти достигли гребня холма, а концевые терялись в дымке, окутывающей его подножие. Справа от Шарпа, где стояла британская Гвардия, большая из колонн уже заполонила своей черной грозовой тучей весь склон, потом Шарп перевел взгляд на ближнюю колонну, ожидая, что Форд отдаст батальону приказ встать и открыть огонь.

— Vive I’Empereur! — кричали гвардейцы, и голоса их с такого расстояния звучали резко и оглушительно.

Д’Аламбор ожидающе посмотрел на Форда, но тот снял очки и яростно протирал их концом пояса.

— Ради Бога, сэр! — взмолился д’Аламбор.

— О, Господи! — Форд вдруг понял, что растирает по линзам мозги майора Вина. Он взвизгнул и выронил очки, точно они вдруг обожгли его. Этот же звук полковник издал, когда его драгоценные очки погрузились в жидкую грязь.

— Сэр! — д’Аламбор покачнулся в седле.

— О, нет! Нет! — Форд, очевидно, напрочь забыл про Гвардию, он свесился из седла, пытаясь найти очки. — Помогите, майор! Мои очки! Помогите!

Д’Аламбор набрал в грудь воздуха.

— Встать! — голос его был слаб, но батальон ждал команды, все как один вскочили, чтобы увидеть противника справа от себя. Питер д’Аламбор снова наполнил легкие, собираясь отдать следующий приказ, но вместо этого застонал от боли и без чувств повалился вниз. Его правая нога превратилась в кровавое месиво. Остатки бриджей, шелковых чулок, повязка и бальные туфли — все было залито кровью. Он рухнул на очки полковника Форда, раздавив их.

— Нет! Нет! — протестовал Форд. — Мои очки! Майор, прошу вас! Я настаиваю! Вы же разобьете линзы! Отодвиньтесь, умоляю вас! Мои очки! — последние слова он буквально провизжал, выдавая весь тот ужас, который испытал, переживая самую страшную трагедию этого безумного дня.

Батальон с изумлением посмотрел на полковника, потом на французскую восьмифунтовку, стремительно катящуюся за упряжкой лошадей на полпути вниз по склону. При развороте орудия грязь из под колес взметнулась футов на десять в воздух. Пока отводили лошадей, артиллеристы довернули пушку правилами. Форд оторвал глаза от д’Аламбора, чтобы увидеть смутное пятно орудия с его огромным черным дулом. Французская колонна находилась в ста шагах правее Форда, лица солдат пятнами белели среди дыма. Что еще хуже, колонна начала перестраиваться, ее задние шеренги заходили вперед, формируя линию, которая сможет бросить вызов английской и пересилить британские мушкеты.

Французская пушка выстрелила. Картечь обрушилась на построенный в четыре шеренги батальон. Семь человек упали. Двое истошно кричали, пока сержант не приказал им заткнуться. Форд, напуганный криками, не выдержал. Язык у него прилип к гортани, руки тряслись. Он пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Ближайшие французы находились уже в пятидесяти ярдах, и полковник, даже без очков, мог разглядеть их усы и яркий блеск штыков. Он видел, как рты их открываются в военном кличе: «Vive I’Empereur!»

Батальон, стоящий справа от них, попятился назад. Они, как и люди Форда, являлись остатками бригады Холкетта, едва пережившей резню, уничтожившую Шестьдесят девятый полк у Катр-Бра. Их нервы сдали, большая часть офицеров была мертва, и солдаты дрогнули. Французы казались слишком огромными, слишком ужасными, слишком близкими.

— Vive I’Empereur!

Люди Форда почуяли распространяемый соседями страх. Они тоже попятились назад. Солдаты ждали приказа, но полковник молчал. Седло у него стало мокрым, живот свело, лицо непроизвольно дергалось. Своими близорукими глазами он видел саму смерть, приближающуюся к нему в виде одетых в длинные синие мундиры фигур. С губ у него рвался крик, ведь умирать так не хотелось.

* * *

А Гвардия, непобедимые бессмертные солдаты Императора, ощущали сладкий вкус победы.

— Vive I’Empereur!

— Мэйтланд! Пришло ваше время! — герцог расположился посреди уцелевших солдат Британской гвардейской пехоты, противостоящий большей из двух французских колонн. Веллингтон, начавший свой путь командиром батальона, не мог удержаться от искушения лично отдать приказ: — Гвардейцы, встать!

Французам показалось, что возникшие из грязи «красномундирники» могли быть только ожившими трупами. Перед самой крупной французской колонной вырос вдруг барьер, и она инстинктивно остановилась. Мгновение назад гребень казался пустым, и тут вдруг враги возникли словно из-под земли.

— Вперед! — заревели французские офицеры, а задние шеренги колонны стали подаваться вперед, образовывая линию для ведения огня, который сотрет в порошок горстку безумцев, осмелившимся противостать им.

— Готовсь! — много лет минуло с тех пор, как герцог сам водил батальон в бой, но не утратил своих навыков, и выбрал момент просто идеально.

Английские мушкеты взлетели вверх, и у приближающихся французов возникло ощущение, что «красномундирники» одновременно сделали четверть оборота вправо. Герцог мрачно посмотрел, выждал еще секунду, потом скомандовал:

— Огонь!

Британские мушкеты выпалили. С расстояния в пятьдесят шагов промахнуться было невозможно, и первые шеренги французов разразились стонами и воплями. Убитые валились кучами, создавая перед наступающими барьер из крови и тел.

Новые выстрелы мушкетов выплевывали пламя и дым, наполняя гребень холма звуками пехотных залпов. Батальоны, стоящие на флангах у гвардейцев Мэйтланда, подались вперед, навстречу разворачивающимся французам. Пятьдесят второй, закаленный в испанских боях батальон, вышел из линии, чтобы зайти избиваемым французам с фланга. Солдаты косили врага хладнокровными точными залпами. Ничто не помешало пятнадцати тысячам французов пересечь долину, и только горстка людей во главе колонны оказалась под сосредоточенным огнем одетых в красное батальонов. Снова колонна сошлась с линией, и линия обрушила на голову колонны ливень пуль. Задние фланги колонны пытались развернуться, но безуспешно: безжалостный огонь мушкетов заставлял их податься назад.

Императорская Гвардия не могла ни продвинуться, ни развернуться в линию, она могла только стоять под иссекающим ее фронт и фланги огнем. Французские офицеры выкрикивали команду идти вперед, но живым мешали мертвые, под смертоносным ливнем пуль все новые передние шеренги делали все выше баррикаду тел. Мечта Императора начала таять.

Британские гвардейцы, стоящие напротив головы колонны, перезаряжали.

— Готовсь! Пли!

Гвардейцы обеих наций находились так близко друг к другу, что могли видеть агонию в глазах раненых, видеть отчаяние офицеров, теряющих честь, видеть как изо ртов стекает табачная жвачка, а может быть кровь, видеть, как мужество сменяется страхом. Непобедимые, бессмертные императорские гвардейцы начинали сдавать, пятится, хотя бесшабашные палочки мальчишек-барабанщиков продолжали гнать их вперед.

— Готовсь! — голос английского офицера звучал холодно и с издевкой. — Пли!

Сухой треск батальонного залпа разорвал воздух, наполнив его мушкетными пулями, летящими сквозь клубы дыма. Британские гвардейцы остановили продвижение французов, а тем временем Пятьдесят второй сблизился с флангом колонны, сея на нем смерть безжалостным и точным огнем. Часы тренировки выливались теперь в смерть французской колонны: утомительные часы заряжания, шомполования и огня, и так до тех пор, пока пехотинец, даже растолканный с похмелья, не ошибется ни в одном движении. Теперь закопченные лица солдат морщились, когда обитый медью приклад отдавал в ноющее плечо. Да, они были грязной пеной земли, но именно они превращали в кровавое месиво хваленых любимцев императора.

— Пришло ваше время! — вознесся над шумом голос герцога. — Примкнуть штыки!

Императорская Гвардия была остановлена. Теперь ей пора учиться терпеть поражения. Веллингтон посмотрел налево, и понял, что сам потерпел поражение.

* * *

Остатки британской легкой кавалерии вытянулись в линию ярдах в ста позади бригады Холкетта. Они стояли здесь на случай катастрофы. Части конников предстояло препроводить в безопасное место знамена разбитой армии, другая часть должна была прикрыть отступление пехотинцев с помощью последней самоубийственной атаки.

И атака эта казалась неизбежной, ибо кавалеристы видели, как батальоны Холкетта пятятся все ближе к ним. А за этими полуразбитыми войсками, темнея на фоне гребня, из дымной мглы вырисовывалась колонна французской пехоты. На правом фланге британская Гвардия стояла незыблемо и поливала мушкетным огнем другую колонну французов, но здесь, ближе к центру английской линии, «красномундирники» отступали, а солдаты Императора безудержно шли вперед.

— Остановите их! — заорал кавалерийский полковник. Он имел в виду не французов, а британскую пехоту.

Сабли выскользнули из ножен, конные двинулись вперед, чтобы заставить свою пехоту остановиться.

«Красномундирники» пятились. Раненые умоляли товарищей не бросать их. Кое-кто из офицеров и солдат пытался прекратить распространение паники, но батальоны были обезглавлены, они понимали, что битва проиграна — раз их знамена увезены в тыл, — и видели, что длинные штыки французов вот-вот дотянутся до них. Личные волонтеры Принца Уэльского оглядывались назад, ожидая приказов, но видели только своего перепуганного и полуослепшего полковника, скачущего назад. За полковником виднелась кавалерия. «Красномундирники» поглядывали налево, где свободное пространство рождало надежду на успех бегства. Они перестали быть солдатами, они превратились в толпу, готовую вот-вот обратиться в паническое бегство. И тут, покрывая шум барабанов, стук копыт, треск залпов британских гвардейцев и крики французов, восхваляющих своего Императора, над полем боя разнесся могучий голос.

— Южный Эссекский! Стой! — голос проникал повсюду, распространяясь между залитой кровью землей и дымной пеленой. — Сержант Харпер!

— Сэр! — донесся с тыла батальона голос Харпера.

— Убивать всякого, кто сделает еще хоть шаг назад, не исключая офицеров!

— Есть, сэр! — ярость, слышавшаяся в голосе Харпера звучала обещанием, что он действительно готов прикончить любого, кто посмеет отступать.

Шарп стоял перед батальоном, развернувшись спиной к французской колонне. Его лошадь, на которой ездил д’Аламбор, держал под уздцы сержант из гренадерской роты. Шарп подозревал, что парень готов вскочить в седло и дать деру, тот смотрел на него со страхом и неудовольствием.

— Веди лошадь сюда! — скомандовал ему Шарп, но без злости, ровным голосом, как будто сзади на расстоянии пистолетного выстрела не было никакой чертовски огромной колонны победоносных французов, готовой перевалить через гребень.

— Веди лошадь сюда! Живо! — Шарп хотел забраться на лошадь, чтобы все солдаты батальона видели его. У этих ребят не было больше знамен, у них осталось слишком мало офицеров, так что им надо было видеть того, кто в состоянии повести их, кто осмеливается не бояться этой страшной, грохочущей барабанами тучи, подошедшей так близко.

— Построиться! Быстро!

Шарп сунул винтовку в кобуру седла, потом неуклюже залез на лошадь. В душе он боялся, потому что ожидал залпа французских мушкетов, которые сметут его вместе с лошадью, но перед лицом испуганного батальона не смел показать вида. Они знали его, доверяли ему, и Шарп знал — они будут драться как проклятые, дай им только шанс и вождя. Он поблагодарил подведшего лошадь сержанта и, продев левый носок в стремя, повернулся, оглядывая четыре неровные шеренги.

— Проверьте, заряжены ли ружья! — он тронул лошадь, поворачиваясь к врагу. Господи, как они близко! Французы направлялись к открытому пространству справа от Личных волонтеров Принца Уэльского, где сбежавший батальон образовал брешь в линии. Шарп поразмышлял, не стоит ли заткнуть ее своими людьми, но было уже поздно. Французы почти прорвали линию британцев, и таким образом подставили под огонь свой открытый правый фланг. На этом фланге гарцевал на коне французский офицер; он направил шпагу на Шарпа, видимо, указывая своим людям цель. Самоуверенный вид этого офицера взбесил Шарпа; он с презрением отвернулся от врага и обратился к своим солдатам.

— Мы выдвигаемся! А потом угостим этих вшивых ублюдков несколькими мушкетными залпами!

Он посмотрел на ловивших его слова солдат. Закопченные, окровавленные, пристыженные, они теперь воспряли духом, а их мушкеты были заряжены. Да, этот батальон мог показаться малочисленным и полуразбитым, но для Шарпа он представлял собой орудие, способное сражаться с убийственной силой. Полковник моргнул, когда пуля пролетела совсем близко от его лица, но, потянув из ножен длинный палаш, улыбнулся. Он хотел, чтобы все заметили его радость, потому что это был именно тот момент, когда солдат начинает ощущать удовольствие от убийства. Угрызения совести и жалость придут позже, они — привилегия победителей, но теперь это отребье будет убивать, и враг должен трепетать, видя наслаждение, с которым оно это делает. Шарп вскинул палаш, потом опустил его, указывая на врага.

— Батальон, приготовиться к маршу! Сержант Харпер, командуйте!

— Батальон! — раздался уверенный и сильный голос ирландца, голос человека, который спокойно выполняет свою работу. — Батальон! Вперед, марш!

И они пошли. Еще несколько секунд назад они пятились, ломая строй, но теперь, получив вождя, двинулись вперед, навстречу победоносной Гвардии. Шарп по-прежнему сидел на лошади, позволяя батальону обтекать его с обеих сторон, и только потом поехал вперед, одинокий всадник в центре марширующего батальона. Он видел, что брунсвикский батальон поливает огнем дальний от них фланг французской колонны, но его огня не достаточно было, чтобы остановить Гвардию, разве только отвлечь ее внимание от Личных волонтеров Принца Уэльского. Войск на пути колонны по-прежнему не было, тем временем ее задние шеренги нестройно подтягивались вперед, образуя линию, способную смести парализованных обороняющихся с гребня холма мушкетными залпами. Позади Гвардии, ниже по склону, сосредоточились кавалерия и легкая пехота, готовясь превратить поражение англичан в побоище.

— Гренадерская рота, стой! Батальон, к повороту! Заходи вправо! — Шарп рисковал, что в пылу и шуме битвы его приказ может быть неправильно понят и исполнен. Проще было бы остановить батальон и открыть огонь по колонне, но в результате такого компромисса добрая половина батальона оказывалась слишком далеко от врага. Если же поворот удастся как задумано, батальон словно створка открывающейся двери окажется напротив перестраивающегося фланга противника. Правофланговая гренадерская рота остановилась, остальные роты совершали захождение.

— В две шеренги!

Сержант Хакфилд торопил легкую роту, которой надо было пройти дальше прочих. Линия получилась не ровная, но это не имело значения. Мушкеты были готовы бить по французам, и Шарп почувствовал возбуждение, снова ведя батальон в бой. Он видел, как меняется в лице французский верховой офицер, который прекрасно понял, какой кошмар вот-вот обрушится на его людей.

— Стой! — Шарп остановил батальон в пятидесяти шагах от фланга колонны. Все поле боя сосредоточилось сейчас на этом задымленном пространстве в несколько десятков шагов. — Готовсь! — Тяжелые мушкеты прыгнули к плечам. Шарп выждал еще немного. Он видел, как рты гвардейцев раскрылись, чтобы пропеть новую литанию в честь своего императора, но прежде чем они успели издать хоть слово, он скомандовал: «Пли!»

До него донесся хорошо знакомый звук, этот проклятый звук — треск мушкетов батальона, выплевывающих пули, он видел, как вздрогнуло не построившееся еще крыло колонны когда пули вонзились в него. Несколько французов выстрелили в ответ, но они еще шли, а их ружья были разбалансированы примкнутыми штыками, так что точность получилась никакой.

Верховой офицер оказался на земле, он полз, стараясь выбраться из под бьющейся лошади. Харпер дал команду перезаряжать. Саймон Доггет, по-прежнему сидя на лошади, стрелял через головы солдат из пистолета. Замелькали шомпола: пехотинцы торопливо забивали пули в стволы.

Батальон Шарпа угрожал правому флангу Императорской Гвардии, а на левом ее фланге брусквикцы дали еще один залп. Но с фронта перед колонной не было никого кроме спин бегущих «красномундирников». Британская кавалерия сблизилась с беглецами, но прежде чем в дело пошли сабли, среди последних вдруг появился герцог Веллингтон, и кое-кто из солдат остановился, повинуясь его властному голосу. Среди беглецов засновали офицеры штаба, хаос сменился подобием порядка, мушкеты были направлены на врага, и нестройный залп обрушился на голову колонны. Осажденная с трех сторон, Гвардия попятилась, избегая мушкетного огня.

Шарп видел, как задние ряды толкают вперед застывшие на месте передние.

— Пли! — на правый фланг французов обрушилась еще порция пуль. Колонна еще пыталась двигаться, ее задние шеренги медленно разворачивались в линию, и Шарп понял, что судьба все битвы зависит от следующих нескольких секунд. Если французам удастся зайти вперед головы собственной колонны, они просто затопят гребень, и редкая линия британцев будет прорвана. Но если колонну отбросят назад, англичане получат передышку, которую им дадут или пруссаки или сумерки, и спасутся от поражения.

— Вперед! Вперед! Вперед! — чей-то мощный голос вздымался в центре колонны. Барабаны по-прежнему звали к победе.

— Vive I’Empereur!

— Вперед! Вперед, за Императора!

— Примкнуть штыки! — выкрикнул в ответ Шарп.

Перезаряжавшие мушкеты солдаты бросили на землю полупустые патроны, выхватили штыки и насадили их на почерневшие стволы. Французские барабаны стучали до ужаса близко. Шарп выехал из рядов батальона вперед. Лошадь его нервничала и обливалась потом, на палаше полковника темнели пятна крови, пролитой им во дворе Угумона. Он смотрел, как французская колонна переступает через тела убитых их последним залпом, и думал, хватит ли ему штыков, чтобы отбросить этих несгибаемых французов. Был только один способ найти ответ, и Шарпа вдруг охватило знакомое возбуждение боем, сумасшедшее упоение им. Он поднял запятнанное кровью длинное лезвие и приказал:

— В атаку!

Уцелевшие из числа Личных волонтеров Принца Уэльского бросились вперед с яростью людей, которые весь день провели в аду, и вдруг столкнулись с чистенькими, холеными любимчиками Императора, до того прятавшимися от смерти. Они шли в атаку с почерневшими окровавленными лицами, крича как демоны и выставив вперед длинные штыки.

Фланг колонны попытался избежать удара, но французы лишь натолкнулись на задние ряды, подгоняемые вперед и вперед барабанным боем. Стук барабанов был угрожающим, но даже стоявшие в самом сердце колонны солдаты чувствовали, что не все идет так как надо. Их левый фланг таял под залпами брунсвикцев, с фронта давили «красномундирники» герцога, и вот справа на них обрушились люди Шарпа.

Шарп ударил по бокам лошади каблуками, та подалась вперед, и палаш его заработал, как топор. Клинок отколол длинную щепку от подставленного мушкета, потом опустился снова, прорвав медвежью шапку и бросив француза на колени. Штык вонзился в грудь лошади, та попятилась и заржала, но тут вокруг Шарпа замелькали красные мундиры идущих в атаку англичан. У Личных волонтеров Принца Уэльского был к французам неоплаченный счет, и они вгрызались в бессмертных Императора с яростью людей, которые стремятся обелить себя за проявленную минутную слабость.

Лошадь Шарпа была ранена, но не смертельно. Она ржала от боли или страха, а седок, отбив палашом мушкет врага, нанес французу укол в лицо. Тот отпрянул от лезвия, потом упал под штыками двух англичан, оскалившихся от усилия, с которым протыкали толстый синий мундир. Противник дрогнул и попятился назад. Колонна была построена так плотно, что французам не оставалось места, чтобы размахнуться как надо. Парни Шарпа разили насмерть, наслаждаясь жесткой музыкой убийства: выпад, удар, проворот, шаг через мертвеца. Лошадь полковника споткнулась о тело, и он взмахнул палашом, чтобы обрести равновесие. Гребень окутывали миазмы крови, пота и порохового дыма. Оглушительный треск оповестил, что Харпер разрядил свою многостволку в прямо в гущу гвардейцев, и теперь ирландец пользовался путем, расчищенным его пулями. Дорогу он расширял, орудуя штык-ножом, сопровождая каждый удар гэльским военным кличем.

Лейтенант Доггет, не слезая с лошади, выкрикнул солдатам приказ расступиться и бросил коня прямо на строй французов, тыча тонкой шпагой. Он бешено вопил, стараясь спрятать под этим криком терзавший его ужас. Перед Шарпом, вздымаясь над медвежьими шапками, парил Золотой орел. Шарп заработал палашом, но французы стояли так плотно, что пробиться к трофею не было никакой возможности. Он выругался, убивая солдата, погрузил клинок в усатое, загорелое лицо и наискось выдернул его обратно, располосовав бедолаге щеку.

— Орел! Орел! — кричал Шарп, потом разразился проклятьями в адрес тех, кто преграждал ему путь. Вокруг Шарпа сверкали штыки. Вдруг блестящий штандарт исчез: он скрылся за гребнем холма, когда Императорская Гвардия начала отступать. Барабаны смолкли, и непобедимая, бессмертная Гвардия Императора побежала.

Да, они бежали. Еще миг назад они пытались сражаться, но тут раздались крики, что день потерян, и французы в страхе и ужасе повернули свои усатые физиономии прочь от этих чертовых штыков, а «красномундирники», обезумевшие от крови, словно охотничьи псы, молча смотрели, как бежит элита вражеской армии. Гвардию побили остатки этих одетых в красные мундиры убийц, выскочивших из грязи, чтобы растоптать славу Императора.

— Не давайте им возможности остановиться! — повелительный голос раскатился над дымом и хаосом. Герцог, объезжая на галопирующей лошади свои победоносные батальоны, пристально глядел вслед бегущим французам. — Не позволяйте им остановиться! Вперед! Сметем их!

Как всегда, в голосе герцога слышалось неудовольствие, будто его люди, только что сотворившие чудо, разбив Гвардию Императора, разочаровали его, не превратив победу в разгром. И как всегда, глаз герцога не упускал ничего, и он не забыл начисто о благодарности в этот трогательный момент.

— Мистер Шарп! Я у вас в долгу. Это теперь ваш батальон, так что ведите его вперед!

— Батальон! — у Шарпа не было времени наслаждаться своим торжеством. Ему надлежало выровнять свою линию по отношению к долине, где собирались французы, и откуда вскоре, без сомнения, начнется их следующая атака. — Легкая рота, стоять! Правый фланг, вперед. Марш!

Батальон снова делал захождение перед лицом врага. Они не церемонились с убитыми и умирающими французами. Кто-то призывал мать, жалобно завывая, пока удар штыком не успокоил его. Раненая лошадь, с окровавленным крестцом, пронеслась перед Шарпом.

— Батальон, приготовиться! — сержанты и капралы эхом разнесли команду Шарпа. Тот не знал, кто из офицеров остался в живых, но видел Саймона Доггета и слышал голос Харпера, потом дым над гребнем рассеялся, Шарп подвел батальон к началу склона, и они, остолбенев от изумления, увидели, что атаки французов не будет, противник не только не возвращается, он обратился в бегство.

Битва была выиграна, и по всему окутанному дымом полю вражеская пехота бежала. Гвардия, непобедимая, бессмертная Гвардия была разбита, а если уж Гвардия уничтожена, то ни один француз не мог считать себя в безопасности, и паника овладела всей армией. У французов оставалось еще много войск, более чем достаточно, чтобы смести британцев с гребня, но эти войска видели, как бежала Гвардия, и паника распространялась как пламя. Вся армия бросилась спасать свои жизни. Немногие старшие офицеры пытались остановить французов, но несколько минут залпового огня и стали — и победа обратилась в кошмар, и французы побежали, за исключением нескольких храбрецов, пытавшихся удержаться у подножья склона.

Граф Аксбридж, столь же успешно расправившийся с кавалерией герцога, как маршал Ней расправился с кавалерией Императора, натянул поводья рядом с Веллингтоном. Тот внимательно наблюдал за немногочисленными вражескими подразделениями, еще готовыми сражаться.

— Проклятье! — выругался герцог. — Ставка на пенни, риск на фунт!

Он снял свою украшенную четырьмя кокардами шляпу. Каким-то чудесным образом солнечный луч проложил себе дорогу сквозь дым и тучи и брызнул на герцога в тот момент, когда тот замахал шляпой, призывая всю линию британцев двинуться вперед. Им теперь предстояло очистить от французов не просто гребень, а все поле боя. Весь день они держали оборону, теперь настал час ударить по врагу.

— Вперед! — взывал Веллингтон. — Вперед! Не давайте им остановиться! Вперед!

И они шли. Потрепанные, нестройными шеренгами, они, наконец, наступали. Где-то волынка заиграла дикий шотландский напев, и неровная линия «красномундирников» шла вниз, к долине, чтобы нанести врагу последний удар. На французской стороне выстрелили несколько пушек — жалкое утешение неудачника в час поражения.

Одно из ядер пронеслось мимо герцога и ударило графа в правое колено.

— Боже мой, мне оторвало ногу!

— Неужели? — и герцог галопом погнал лошадь вперед, где маршировала его пехота. — Вперед! Не давайте им остановиться! Вперед!

Полуживые от усталости солдаты шли вниз по склону, который защищали весь день. Медленно, словно не веря, они осознавали, что победили. Они победили, ей-богу, они победили! А на востоке небо осветили вспышки новых орудий, и закатное солнце играло на темных мундирах войск, обрушившихся на дальний фланг французского склона. Пруссаки, наконец, пришли.

Полк английской легкой кавалерии, который берегли, чтобы прикрывать отступление, теперь направлялся вперед, чтобы пожать плоды победы.

— Восемнадцатый! — скомандовал полковник. — За мной!

— В ад!

Рожок пропел десять резких нот. Всадники помчались вниз по склону, сметая уцелевших французов и рубя артиллеристов, не покинувших еще орудия. Тут они увидели резервный батальон Гвардии, строившийся в каре на вражеском склоне холма. Каре пятилось назад: гвардейцы старались отступить в полном порядке, чтобы в другой день снова сразиться за императора.

Английские сабли взломали каре. Этим всадникам удалось то, что не получилось у всей кавалерии Франции: они взломали каре. За это они платили дорогую цену, но теперь их ничто не могло остановить. Это была победа. Даже лучше чем победа. Это была месть, и опьяненные конники молотили саблями по медвежьим шапкам и, заставляя коней перешагивать через мертвых, кромсали живых на части своими клинками. Пруссаки давили слева, британцы шли через долину, и Императору, чьи Орлы пали, оставалось раствориться в сумерках.

Только «иннискиллинги»[411] не двинулись с места. Те из них, кто не был убит, были ранены, потому что ирландцам досталось удерживать самую слабую из позиций в выстроенной герцогом линии, и они стояли до последнего. Их косило шеренгами, но они не отступили, и вот теперь праздновали победу. Погибшие лежали ровными рядами, словно в строю, а среди клочьев дыма все так же реяли их знамена. Выжившие смотрели на долину, залитую кровью и огнем, на этот кусочек ада — на поле боя.

Эпилог

Раненые лежали под затянутой дымкой луной, а уцелевшие, измученные до предела, спали. Ночь была теплой. Легкий западный ветерок сносил пороховую гарь, но запах крови не выветрится из земли за много недель. Во тьме сновали мародеры. Для бельгийской бедноты любой хлам представлял ценность, будь то пробитый пулей нагрудник кирасира, сломанный палаш, пара обуви, седло, штык, даже клок ткани. Они раздевали мертвых и добивали раненых из стремления завладеть их мундиром. Раненые лошади жалобно ржали, ожидая смерти на этом поле, кишащем ворами и убийцами. Несколько костров мерцали среди картин побоища. Более сорока тысяч убитых и раненых лежало в долине, а живые не в силах были пошевелиться.

Лорд Россендейл так и лежал в долине, то приходя в сознание, то теряя его. За ночь боль несколько стихла, но помутился и разум. Он бредил. По временам галлюцинации доставляли ему ощущение счастья, но вдруг по груди его засновали чьи-то руки, лорд застонал и попытался сбросить цепкие пальцы, доставившие ему такую боль. Женский голос приказал ему лежать тихо, но лорд Джон застонал — боль была нестерпимой. Женщина — селянка из Ватерлоо, пыталась вытащить из под него плащ. Ее дочь, девочка лет восьми, стояла на страже, приглядывая за часовыми, старавшимися остановить грабеж.

Лорду Джону показалось, что женщина — это Джейн. Он был слеп, и не знал, что еще ночь, ему казалось, что сейчас утро, и Джейн нашла его. Он заплакал от радости, схватив ее за руку. Женщина выругалась — она не ожидала встретить столь несговорчивую жертву. Выхватив десятидюймовый нож, которым резали свиней, крестьянка замахнулась.

— Лежи смирно! — приказала она по-французски.

— Джейн! — воскликнул он.

Испугавшись, что шум привлечет внимание часовых, женщина с силой полоснула по белевшему в темноте горлу. Брызнула кровь. Лорд Джон захрипел, разевая рот, как вынутая на берег рыба, потом стих.

Женщина взяла плащ с богато расшитыми эполетами, но оставила сорочку, так как та была слишком измазана кровью. В кармане плаща нашелся кусок грязной веревки, которым она перехватила узелок с награбленной одеждой. За южным гребнем, там, где небо затягивал дым костров победителей, заухал филин.

Личные волонтеры Принца Уэльского спали на хребте, который обороняли. Питеру д’Аламбору отняли ногу, так что еще оставалась надежда на его выздоровление. Рядовой Клейтон был убит — заколот императорским гвардейцем прямо в миг победы. Чарли Уэллер выжил, как и полковник Форд — но последнего отослали в Брюссель, и был большой вопрос, захочет ли он жить дальше. Гарри Прайс оказался старшим среди уцелевших офицеров, и Шарп назначил его майором, а Саймону Доггету пожаловал капитана, но предупредил обоих, что сутяги из Уайтхолла могут не утвердить их в новых званиях. Человек может сражаться, проливать кровь и вписывать страницу в историю Британии, но последнее слово всегда остается за сволочными толстозадыми ублюдками из Уайтхолла.

Шарп проспал около часа, потом проснулся и уселся у костра, который развел из обломков пики и спиц из разбитого колеса лафета. Рассвет наступил рано; серый свет разогнал мародеров и означал открытие пиршества чернокрылых стервятников. Было душно, день обещал стать жарким. На западе на фоне неба мерцала путаница огней прусских бивуаков. Где-то за хребтом рожок пропел побудку, другие трубачи подхватили сигнал, эхом ему отозвалось пение петухов в окрестных деревнях.

— Какие будут приказания, сэр? — глаза у Гарри Прайса были красные, словно он плакал, хотя скорее всего это было от усталости.

Шарп чувствовал себя усталым и опустошенным, ему было трудно подумать даже о простейших делах.

— Мне нужен достоверный список потерь, Гарри. Выдели сержанту Хакфилду поисковую партию: пусть соберет мушкеты и другое пригодное имущество. — Время после битвы идеально подходило для удовлетворения нужд батальона в снаряжении. — Нужна еда. Кто у нас охраняет пленных?

— Сержант Райан.

— Прикажи ему отвести ублюдков в тыл бригады. Если их не примут, пусть отпустит их на волю, забрав обувь и ремни.

— Сержантов-то не хватает, — предупредил Прайс.

— Я позабочусь об этом, — Шарп повернулся, и увидел обнаженные тела убитых, белевшие на фоне обгоревшей ржи. — И начинайте копать могилу, Гарри. Большую.

— Есть, сэр.

Солдат принес Шарпу дымящуюся кружку чая, и тот пил, задумчиво глядя на долину. Из руин Угумона и Ла-Э-Сента еще тянулся дымок. Шато выгорело полностью, только обгоревшие стропила виднелись над закопченными каменными стенами; коридоры Ла-э-Сент были забиты трупами. У подножья склона пережившая лошадь с перебитыми задними ногами жалобно ржала, зовя на помощь.

Вниз стали спускаться солдаты. Кто-то направлялся хоронить мертвых, кто-то искал добычу. Один нашел французскую ленту, привязанную к эфесу, ее блеск зачаровывал и манил. Солдат решил, что это будет хороший подарок для его девушки. Другой выудил из лужи полузасохшей крови кисточку для бритья с серебряной ручкой. Над трупами вились мухи. Пехотинец старательно собирал в колоду карты, разлетевшиеся вокруг тела убитого вольтижера. На ветру трепетали страницы запачканной кровью книги. Глухо звучали пистолетные выстрелы: люди избавляли лошадей от затянувшихся мучений. Группа кавалерийских офицеров, чьи пестрые мундиры резко выделялись на сером фоне рассвета, рысили вниз по склону вдоль цепи тел, отмечающих путь британской конницы от славы к поражению.

Из Брюсселя прибыли первые гражданские. Они оставляли экипажи у вяза, и в мертвой тишине спускались в долину, где поисковые партии собирали раненых. Вороны терзали белые тела. Какая-то женщина нашла тело мужа; ее рвало. Местный священник, спешивший оказать помощь раненым французам, беспомощно суетился на дороге, зажимая ладонями рот.

Партия Саймона Доггета вернулась в батальон с двумя кадками солонины, мешком хлеба и бочонком рома. Доггет гордо доложил Шарпу, что спер провизию у кавалерии.

— Что будет дальше? — спросил он.

Шарп не мог думать. Казалось, битва притупила все его чувства.

— Думаю, пойдем на Париж, — он не мог допустить, что Император оправится от поражения.

— На Париж? — Доггет удивился, словно не понимал до этого мига, что сотворила армия Веллингтона в этой провонявшей дымом и кровью долине. — Вы и впрямь думаете, что мы пойдем на Париж?

Шарп не ответил. Он смотрел на одинокого всадника, едущего по гребню, перескакивая через длинные темные борозды, оставленные французскими ядрами. Полковник узнал капитана Кристофера Мэнвелла, и пошел ему навстречу.

— Доброе утро, — коротко приветствовал он его.

Мэнвелл прикоснулся затянутой в перчатку рукой к шляпе.

— Доброе утро, сэр. Я искал вас, — он замялся, оглядывая людей Шарпа, перемазанных и изнуренных, неприветливо взирающих на щеголеватого кавалериста.

— Он мертв, — произнес Мэнвелл, решив не разводить далее политесы.

— Россендейл?

— Да. Убит, — при взгляде на Шарпа на лице капитана отразилось сожаление. — Полагаю, вам следовало об этом узнать, сэр.

— Почему вы так решили? — грубовато спросил Шарп.

Мэнвелл растерялся, потом пожал плечами.

— Думаю, он выдал вам расписку? Боюсь, она ничего не стоит, сэр. У него не было ни пенни собственных денег. А тут еще… — Мэнвелл замялся.

— Еще что? — рявкнул Шарп.

— Миссис Шарп, сэр, — Мэнвелл собрал все свое мужество. — Кто-то должен сказать ей.

Шарп резко рассмеялся.

— Только не я, капитан. Она — чертова потаскуха, и гори она хоть в аду, мне до нее дела нет. Прощайте, капитан.

— Прощайте, сэр, — Мэнвелл посмотрел, как удаляется Шарп, потом повернул на дорогу, туда, где — о чем Шарп не догадывался — сидела в своем экипаже Джейн. Мэнвелл вздохнул, и отправился сообщать новости, которые разорвут ее сердце.

Шарп вернулся к затухающему костру, вытащил из кармана долговую расписку и порвал ее в клочья. Все-таки найти простой способ отремонтировать крышу шато не получилось. Развеяв клочки по ветру, он повернулся к своим парням.

— Мистер Прайс!

— Сэр?

— У нас из оркестрантов остался кто живой?

— Да, сэр! Даже капельмейстер есть!

— Так заставьте ленивых ублюдков сыграть что-нибудь! Должны же мы отпраздновать эту чертову победу!

Где-то в долине рыдала женщина. Плач замирал, пока женщина переводила дух, потом возобновлялся — ведь ее муж был мертв. За линией битвы, на ферме Мон-сен-Жан, возвышалась гора ампутированных конечностей, выросшая выше компостной кучи. Бледный хирург вышел на улицу, глотнуть воздуха, а наверху, где раненые офицеры ждали спасения или смерти, метался между забытьем и сознанием д’Аламбор. Мистер Литтл, капельмейстер Личных волонтеров Принца Уэльского, выдал со своими музыкантами не слишком удачную версию «Через холмы и дальше». Знамена, которые возвратили батальону, Шарп приказал развернуть и поставить так, чтобы шелк их осенял разложенных у края могилы убитых.

У могилы плакала женщина. Она была одной из шестидесяти жен, отправившихся вместе с батальоном. Теперь она стала вдовой, но, скорее всего, не пробудет в таком состоянии даже до конца месяца, потому что у солдаток нет недостатка в поклонниках. Еще одна свежеиспеченная вдова, Салли Клейтон, сидела рядом с Чарли Уэллером, и Шарп видел, с каким трепетом юноша держит ее за руку.

— Принеси мне чашку чая, Чарли, — сказал Шарп, — и я произведу тебя в сержанты.

— Сэр? — удивился Чарли.

— Шевелись, Чарли! — Салли уже смекнула, что Шарп предлагает им жалованье сержанта. — И спасибо вам, мистер Шарп.

Шарп усмехнулся. До него донесся крик, возвещавший, что Харпер вернулся из Брюсселя. Ирландец привел с собой собаку Шарпа, и Носатый запрыгал вокруг хозяина. Солдаты смеялись. Шарп оттолкнул пса, выждал, пока Харпер вылезет из седла, потом отвел друга в сторонку.

— С ней все хорошо, — кивнул Харпер. Люсиль заплакала, когда узнала, что Шарп жив и невредим, но обещала Харперу не показывать слез. — И с мальчиком тоже.

— Спасибо, что сделал это для меня.

Харпер хмыкнул. Он уехал в Брюссель еще до рассвета, и теперь впервые мог оглядеть поле боя при свете дня. Лицо его не выражало ужаса. Как и Шарп, он видел подобную картину сотни раз. Они были солдатами, им постоянно приходилось переживать ужас, и поэтому они лучше прочих понимали, что такое ужас. Они были солдатами, и им, как чистильщикам нужников в Лондоне или сиделкам, ухаживающим за заразными больными в богоугодных заведениях, приходилось делать работу, которую более «утонченные» мужчины и женщины считали неподобающей для себя. Они были солдатами, а значит — грязной пеной земли до тех пор, пока тиран угрожал Британии, и вдруг превратились в одетых в красные мундиры героев и чертовски хороших парней.

— Сохрани Господь Ирландию, но мы тут проделали чертовски славную работенку, — произнес Харпер, оглядывая долину.

Шарп молчал. Он смотрел за поле боя, туда, где солнце освещало нетронутые огнем деревья, и где летний воздух был чист и прозрачен. Безоблачное небо обещало прекрасный день для сенокоса, или для влюбленных, которые станут бродить по тенистым лесами и отдыхать среди зеленых кущ на берегу потока. Наступал прекрасный летний день на границе с Францией, и на свете царил мир.

Историческая справка

Воистину все висело на волоске: «никогда ранее не видел, чтобы все висело на столько на волоске», — признался герцог Веллингтон на следующий день после битвы, а Наполеон еще заметил: «всего лишь наступали, как всегда, в колоннах, и как всегда, были отброшены».

Возможно, сам герцог счел бы это достаточным для отчета о битве при Ватерлоо, поскольку славился краткостью своих посланий и нелюбовью к писателям. Писатели, как признался он на склоне лет, раздражали его. Одному из них, обратившемуся к герцогу за помощью в деле написания книги о битве, тот резко посоветовал бросить это дело: «вы должны понимать, что никогда не сможете написать достойный труд». Другому, столь же окрыленному писаке, Веллингтон обескураживающее заявил, что историю битвы можно пытаться описать не с большим успехом, чем историю танца.

И все-таки многие пренебрегли советом герцога, и должен признаться, что я весьма обязан тем, чье безрассудство создало обширную библиографию Ватерлоо. Книг слишком много, чтобы перечислять их здесь, но я не прощу себе, если не упомяну две. Даже герцог не остался бы, скорее всего, недоволен трудом Джека Уэллера «Веллингтон при Ватерлоо», третьим томом впечатляющей трилогии о военной карьере полководца. Если мне встречалось противоречие в источниках, и я чувствовал невозможность прояснить его своими силами, то я полагался на интерпретацию Джека Уэллера, и, уверен, не ошибся.

Я содрогаюсь, представив себе картину, как герцог узнает, что о его сражении написала книгу женщина, но в моем понимании лучшим отчетом о Ватерлоо является тот, что содержится в монографии Элизабет Лонгфорд «Веллингтон: годы меча». Я использовал леди Лонгфорд как источник для прямых цитат герцога, и во многих других случаях, и сомневаюсь, что если кто-то еще станет писать о Веллингтоне при Ватерлоо, то сможет обойтись без этой удивительной книги.

О битве сохранились сотни отчетов того времени, но все же существуют противоречия. Даже во время самой битвы люди не всегда видели на деле то, что они, как казалось, видят. Вот почему в английской армии существует полк под названием Гвардейский Гренадерский. Речь идет о полке, разбившем большую колонну Императорской Гвардии, его солдаты были уверены, что побили гренадеров Гвардии, и в честь этой победы взяли себе имя противника. В реальности им пришлось столкнуться со стрелками Гвардии, но теперь уже немного поздно вносить коррективы.

Существуют и другие загадки. Верно ли, что Принц Оранский действительно трижды подставлял линию пехоты атакам кавалерии? Я убежден, что да, хотя есть мнение, что его нельзя винить в резне у Катр-Бра. Также нет единодушия в том, что же на самом деле происходило перед фронтом меньшей из колонн Гвардии. Бесспорно, что часть «красномундирников» обратилась в бегство, но нет даже двух свидетельств, сходящихся в том, как удалось их развернуть и разбить Гвардию, также как нет единодушных свидетельств о том, сколько раз французская кавалерия атаковала каре. Пережившие эти атаки солдаты дают цифры, колеблющиеся от шести до двадцати шести. Один французский офицер поведал историкам захватывающее дух воспоминание о прорыве одного из британских каре, как они бросались на него, пока не осталась только груда облаченных в красное тел. Но как бы ни был интересен этот рассказ, он не подтверждается ни единым документом.

Больше свидетельств имеется в пользу истории о самом толстом офицере в прусской армии, которому доверили новости о вторжении французов, так же печальной истиной является и то, что генерал Дорнберг перехватил донесение, адресованное Веллингтону и отказался передать его, под тем предлогом, что оно кажется ему недостоверным. Вот почему Наполеон сумел одурачить Веллингтона; концентрация войск и скорость, с какой армии Императора удалось пересечь голландскую границу, являются одним из величайших примеров военного искусства.

Так кто же тогда выиграл битву при Ватерлоо? Или кто проиграл ее? Эти вопросы еще дискутируются. Принц Оранский, отправляя в ночь после сражения письмо своим родителям, не питал никаких сомнений: «Дражайшие мои родители! Сегодня мы имели славное дело с Наполеоном, и именно мои войска вынесли главную тяжесть битвы, и именно им мы обязаны победой». Потом он заявляет, что настоящими победителями были пруссаки, подливая тем самым масла в огонь спора между сторонниками Веллингтона и Блюхера. Истина очень проста: Веллингтон не дал бы битвы при Ватерлоо, не будь он уверен, что пруссаки идут ему на помощь, а пруссаки, даже если отбросить Гнейзенау, не пошли бы, не будь они уверены, что Веллингтон станет держаться до последнего. Проще говоря, это была победа союзников, и совет Блюхера назвать битву в честь Ла-Бель-Альянс (прекрасный союз в переводе с французского) было бы более уместно, но Веллингтон настоял на своем просто потому, что провел в Ватерлоо ночь накануне и после сражения.

По иронии судьбы, именно необоснованное недоверие Гнейзенау к Веллингтону сделало победу полной. Если бы пруссаки прибыли на поле битвы сразу после полудня, как и ожидалось, Наполеон, без сомнения, отошел бы после ожесточенного арьергардного боя. Его армия сохранилась бы, чтобы продолжать военные действия под прикрытием линии крепостей, поджидавших союзников на французской границе. Случилось же так, что к вечеру Ватерлоо армия Императора была настолько потрепана и увязла в битве, что когда прибыли пруссаки, вывести ее из боя не было никакой возможности, солдаты Наполеона потерпели решительное поражение, столь решительное, что мораль крепостных гарнизонов и солдат во всей Франции рухнула, едва те узнали новость.

Если продолжается бессмысленный спор о том, кто больше — Веллингтон или Блюхер — вложил в победу, то еще больше дискуссий идет о роли генералов Императора. Французские отчеты о битве изображают Ватерлоо как славную победу французского оружия, лишь в последнюю минуту обратившуюся трагическим поражением. Как уверенно сообщает один французский историк, худшим генералом выказал себя Веллингтон, это утверждение подкрепляется внушительным перечнем ошибок английского полководца. Все это должно подтвердить идею о превосходстве Наполеона. На это мы можем ответить одним словом, тем самым, которым воспользовался генерал Камбронн, когда в конце битвы от его гвардейских частей потребовали капитуляции: «Merde».[412] Воспитанные французские историки, правда, настаивают, что он сказал: «Старая Гвардия умирает, но не сдается», но эта красивая фраза является измышлением одного газетчика, и обе версии не берут в расчет тот факт, что Камбронн все-таки сдался. Те же самые историки, которые низводят Веллингтона, первыми бросаются в бой, оправдывая Императора: у него-де был геморрой или другое расстройство здоровья, помешавшее ему якобы быть в тот день в форме. Тогда удивительно, почему он вообще решил дать сражение в тот день? Наполеон решил, и проиграл, и потратил следующие — и последние — шесть лет жизни, создавая легенду о своей славе, до сих пор живущую во Франции.

Нигде за пределами Франции эта легенда так не утвердилась, как в самом Ватерлоо. Поле боя служит внушительным монументом Наполеону и его армии, и несведущего посетителя не за что будет винить, если он подумает, что оказался на месте величайшего триумфа французов. И все-таки это поле заслуживает, чтобы его посетили. К сожалению, больше всего изменений претерпела та часть, где располагался правый фланг британцев, тот гребень, где пал цвет французской кавалерии и была разбита Гвардия. Голландцы сняли четыре-пять футов грунта с гребня, чтобы соорудить величественный монумент в виде льва, господствующий над полем. Опять merde. Как бы то ни было, гребень сохранился, хотя он и не столь высок, как в 1815 году, и осчастливлен наличием автостоянки, кафе, музеев и лавок, торгующих всячеством вульгарных, помпезных и недостоверных сувениров. Заслуживающей внимание покупкой является превосходный англоязычный путеводитель Дэвида Ховарта по полю боя. Ла-Бель-Альянс теперь стал дискотекой. Ла-Э-Сент закрыта для посещений, но если вы сумеете вырваться из толчеи, снующей по полю, то можете подойти к воротам и заглянуть во двор. Угумон, все еще со следами разрушений, более гостеприимен и более заслуживает посещения: на него направлен указатель с надписью «Гумон», и вы можете пройти внутрь через ворота, которые полковник Макдоннел запер за ворвавшимися внутрь французами, каковой поступок Веллингтон охарактеризовал как самый героический за время битвы.

В городке Ватрелоо, в том доме, где герцог ночевал до и после битвы располагается музей, а в церкви напротив есть несколько прекрасных памятников. Также заслуживает посещения Катр-Бра. Хотя лес, в котором располагались саксен-веймарцы, давно исчез, само поле почти не изменилось, и его легко разыскать, двигаясь к югу от Ватерлоо.

Кампания породила множество героев. Среди самых знаменитых — полковник Макдоннел, затворивший ворота Угумона и его непосредственный противник, могучий лейтенант Легро, орудовавший во время штурма шато топором. Не забыт подвиг прапорщика Кристи, оборонявшего знамя при Катр-Бра, и леденящий душу рассказ сержанта Эварта о том, как он захватил Орла во время атаки британской кавалерии.

Маршал Ней, последняя лошадь под которым была убита во время атаки Императорской Гвардии, в ярости сломал шпагу, стараясь повернуть бегущих французов. Ней, воистину храбрый человек, выжил лишь для того, чтобы пойти на казнь при восстановленном Людовике XVIII, не внявшим просьбе Веллингтона о снисхождении. Есть легенда, что рыжий маршал сумел избежать смерти и прожил остаток жизни в безвестности в Южной Каролине. Был бы рад, если это правда.

Война не закончилась победой при Ватерлоо, но прочее можно не брать в расчет. Гнейзенау, при всей его тупости, выказанной в день битвы, той короткой ночью сумел великолепно организовать преследование, положив конец надеждам французов на воссоздание армии. Армии союзников пересекли затем границу, и четвертого июля Париж пал. Наполеон покинул Францию одиннадцатью днями позже, чтобы вернуться назад в 1840 году в виде священных останков.

Девятнадцатый век не знал сравнимого по масштабам кровопускания до американской Гражданской войны. Геттисберг был битвой столь же ужасной, как Ватерлоо, с сопоставимым числом участников и количеством потерь. Обе битвы решали важнейшие вопросы, но ценой невероятно страшной. Что делает Ватерлоо столь ужасным, так это малый размер пространства, на котором сошлось столько людей и смертоносных орудий. В наши дни, стоя на месте, где рос вяз (остатки его пошли на мебель), вы можете окинуть взором практически все поле боя. Каждый третий из тех, кто сошелся в битве, был убит или ранен. Не удивительно, что Веллингтон после молился, чтобы это сражение оказалось последним в его карьере.

Не все английские или французские солдаты приняли участие в битве при Ватерлоо. Наполеон отрядил целый корпус преследовать пруссаков, корпус этот пошел не той дорогой и в результате не участвовал в сражении. Его присутствие на поле боя, безусловно, сыграло бы важную роль, но ее сыграло бы и присутствие семнадцати тысяч отборных пехотинцев, которых Веллингтон отослал для охраны предполагаемой линии отступления. Конечно, если бы французы победили при Катр-Бра, битва при Ватерлоо не состоялась. Удивительно, как один из французских корпусов затратил целый день, метаясь между Линьи и Катр-Бра. Едва он подошел к Катр-Бра, поступил приказ вернуться к Линьи, а когда он был готов вступить в бой при Линьи, был дан приказ двигаться назад, к Катр-Бра. Если бы тот корпус был брошен в бой против армии Веллингтона, то нам бы, без сомнения, не пришлось без конца выслушивать все последние сто семьдесят пять лет рассказ про геморрой у Императора.

Но был ли у Наполеона геморрой или нет, долгий период революционных и имперских войн в Европе закончился. Для британских ветеранов войны на Полуострове он означал долгий путь от Португалии до Бельгии, и в конце концов, до Парижа, и Шарп с Харпером проделали его весь, без остатка. Быть может, им еще придется выступить в поход, но где и когда — не знают ни они, ни я.  

Выкуп Шарпа (пер. Анна Рябинина)

Ричард Шарп стянул башмаки, положил руки на пояс, потянулся и замычал от боли.

— Долбаные цевки! — сказал он.

— Что не так с долбаными цевками? — спросила Люсиль.

— Насквозь ржавые, — ответил Шарп, сгоняя кота с кухонного стула. — Чтобы заработал мельничный затвор, надо счистить ржавчину, а эти колеса никто не смазывал годами.

Застонав, он сел.

— Приходится сбивать ржавчину, пока не появится железо, а потом еще надо будет чистить сток.

— Сток? — уточнила Люсиль. Она все еще не до конца выучила английский.

— Канаву, по которой вода попадает на мельницу, детка. Она забита всяким мусором.

Шарп налил себе немного красного вина.

— Чтобы его разгрести, понадобится не меньше недели.

— Через два дня — Рождество, — сказала Люсиль.

— Ну и что?

— На Рождество ты работать не будешь, — заявила Люсиль. — Сток, затвор и долбаные цевки подождут. Это — праздник, и я собираюсь приготовить тебе гуся.

— Моего гуся ты давно сготовила, девочка, — ответил Шарп.

Люсиль фыркнула, собрала груду тарелок со стола и направилась к буфетную. Шарп откинулся на спинку стулу, чтобы лучше ее видеть, и Люсиль, зная, что на нее смотрят, вызывающе покачивала бедрами.

— И сготовила по всем правилам, — крикнул Шарп ей вслед.

— Если хочешь получить ужин, — ответила Люсиль из буфетной в дальнем конце коридора, — принеси дров для плиты.

Высокая крыша забренчала от порыва ветра, и Шарп поднял голову. Год назад, когда он вернулся в Нормандию после Ватерлоо, большая, утыканная шпилями крыша текла, а по всему дому ходили пронизывающие сквозняки, но он перекрыл черепицу, замазал щели в оконных рамах и перевесил двери. Это обошлось в копеечку, и платить за все пришлось из половинного жалованья, которое Шарп получал как отставной английский офицер. Ферма не приносила никакого дохода. Во всяком случае, пока, и станет ли она когда-либо его приносить, было сомнительно.

— А все долбаные лягушатники с их налогами! — пробурчал Шарп, заталкивая дрова в печь. Он прикрыл дверцу топки, потом устроил свои башмаки над очагом, чтобы просушить. Их нельзя было придвигать слишком близко к огню, чтобы кожа не потрескалась, поэтому он повесил над плитой свою старую винтовку, и теперь, надевая один башмак на дуло, а другой на приклад, знал, что к утру они высохнут. На мгновение он притронулся к ружейному стволу, вспоминая…

— Скучаешь? — спросила вернувшаяся на кухню Люсиль.

— Я не про армию думал, — ответил Шарп, — а о том, что завтра надо бы подстрелить парочку лисиц. Овцы скоро начнут ягниться. А потом снова займусь этой долбаной мельницей. Рождество Рождеством, но я собираюсь сбить ржавчину, очистить сток и отремонтировать колесные лопасти. Бог знает, сколько это займет времени…

— В прежние времена, — вздохнула Люсиль, — нам пришла бы на помощь вся деревня, а потом, когда все было бы сделано, мы бы устроили праздник.

— Чертовски славные были времена, — согласился Шарп. — Слишком славные, чтобы длиться вечно. И будет совсем уж чертовски славно, если я попрошу деревенских помочь. Да они скорее пристрелят меня, чем помогут!

— Просто дай им время, — попросила Люсиль. — Это же крестьяне. Вот проживешь здесь лет двадцать, они начнут тебя признавать.

— Что до этого, так они и сейчас меня признают. Даже переходят улицу, лишь бы не дышать со мной одним воздухом. Всё этот ублюдок Малэн. Терпеть меня не может.

Люсиль пожала плечами:

— Бедняга Жак! Он до сих пор хранит верность Бонапарту. Ему в армии нравилось. И, кроме того… — она заколебалась.

— Кроме того? — переспросил Шарп.

— Когда-то, очень давно, когда я еще в невестах ходила, Жак Малэн решил, что он в меня влюблен. Повсюду таскался за мной. Однажды ночью даже оказался на крыше! — в ее голосе до сих пор звучало негодование. — Подглядывал в окно моей спальни!

— И было на что поглядеть, а?

— Ему вообще ничего видеть не полагалось! — отрезала Люсиль. — Отец впал в ярость от одной мысли, что Жак позволил себе на меня заглядываться. Жак Малэн был из крестьян, а мой отец — виконт де Селеглиз.

Она рассмеялась:

— Но Жак в сущности человек не плохой. Просто он во всем разуверился.

— Ублюдок он ленивый, и больше ничего, — ответил Шарп. — Помнишь, я нарубил дров для священника? Жак должен был уложить поленницу, но он и пальцем не пошевелил. Черт, только и знает, что пропивать деньги своей мамаши.

При одной мысли о Жаке Малэне у Шарпа всегда портилось настроение. Жак был был твердо намерен выжить Шарпа, всячески демонстрируя ему недружелюбие. Силач и здоровяк, вернувшийся в деревню после поражения при Ватерлоо, он с тех пор постоянно пребывал в мрачном раздражении. Он ничем не занимался, не искал заработка, он просто сидел, злился на весь мир и грезил о тех днях, когда императорские солдаты гордо разгуливали по всей Европе. Все в деревне боялись ему перечить, потому что хотя у Жака Малэна не было ни земли, ни денег, он обладал решительным нравом и недюжинной силой.

— Он вроде до сержанта дослужился? — спросил Шарп.

— Да, до сержанта императорской гвардии. Старой гвардии, ни больше, ни меньше — подтвердила Люсиль.

— И теперь у него остался только один враг — я, так что мало надежды, что он поможет вычистить сток. Да пошел он! — сказал Шарп. — Патрик спит?

— Без задних ног, — ответила Люсиль и нахмурилась. — Почему по-английски говорят «задние ноги»? Разве бывают передние? Нет, английский — просто сумасшедший язык.

— Задние или передние, какая разница? Главное, что ребенок спит, так? А мы чем займемся на ночь глядя?

— Сначала поужинаем, — сказала Люсиль, увертываясь от его рук.

— А потом?

Люсиль позволила себя поймать.

— Откуда мне знать? — сказала она, хотя и знала. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Шарп остался в Нормандии, потому что боялась, что деревенские все-таки могут его выжить. Мужчина не может обойтись без друзей, а друзья Шарпа были далеко, слишком далеко, и она тревожилась за его благополучие.

Но здесь была ее ферма, ее родовое гнездо, и она не могла вынести даже мысли о том, чтобы покинуть Селеглиз. Пусть он останется, молилась она, пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы Ричард был счастлив и остался со мной.

* * * * *

В Сочельник Шарп проснулся рано. Он выскользнул из-под одеяла, прихватил свою одежду со стула рядом с дверью, остановился глянуть на сына, который спал в колыбели в ногах кровати, и на цыпочках вышел из комнаты, чтобы не разбудить Люсиль. Поспешив на кухню, он, как был, нагишом, нагнулся, чтобы прочистить топку и добавить в нее дров.

— Бонжур, месье!

Из кладовой выглянула старая Мари, единственная оставшаяся на ферме служанка.

— Ты сегодня рано, — сказал Шарп, хватая рубашку, чтобы прикрыть наготу.

— Кто рано встает, тому Бог подает, — ответила старая женщина, — и оденьтесь потеплее, месье, собирается снег.

— Никакого снега пока нет, — сказал Шарп.

— Столько снега, что заглушит шаги дьявола, — загадочно ответила Мари, и закрыла дверь кладовки, чтобы дать ему возможность одеться.

Он как следует закутался, зная, что снаружи стоит мороз, взял обрез и полный рог пороха с буфета, опустил в карман горсть пуль, и добавил винтовочные патроны. Он не думал, что винтовка ему пригодится, но все-таки прихватил на тот случай, если встретится косуля.

Он нахлобучил шерстяную шапку, поднял засов и черным ходом вышел на двор, где мороз ударил ему в лицо как пушечный залп. Он распахнул дверь конюшни, чтобы выпустить Носача. Пес радостно прыгал вокруг, пока Шарп не буркнул «рядом!», и они вместе пересекли затянувшийся льдом замковый ров. Водоросли на краю рва стали ломкими и покрылись инеем, а над голыми ветвями деревьев на склоне холма висел перламутровый туман. Солнце еще не взошло, и мир тонул в сером полумраке, отделяющем ночь от дня, полумраке, в котором патрулям начинают мерещиться движущиеся тени, а от походных огней поднимаются клубы дыма. Было, подумал Шарп, было и прошло. Наступил мир, а он стал фермером.

Он взобрался на холм. Пес трусил позади. Добравшись до вершины, он оглянулся и отметил, что дым из труб фермы относит на восток. Это означало, что ему придется сделать целый круг по лесу, чтобы подойти к котловине, где, как он знал, есть лисиные логовища, против ветра. Если хоть немного повезет, он подстрелит целое семейство. Он ненавидел лис. Лисица в мгновение ока может разорвать дюжину новорожденных ягнят. Они прикончили всех уток в замковом рву и утащили дюжину цыплят Люсиль. Неудивительно, что ферма не приносила дохода — ее осаждали лисы. По-настоящему следовало бы заняться выкапыванием нор, подумал Шарп, но для этого нужно не меньше дюжины помощников. Конечно, отец Дефуа всегда был рад прийти на помощь, и доктор тоже, но они не имели привычки к тяжелой физической работе, а Жак Малэн постарался, чтобы в деревне никто больше не стал помогать англичанину. Чертов Малэн, подумал он.

У него ушел почти час, чтобы приблизиться с подветренной стороны к маленькой долине, где он затаился на опушке с заряженным обрезом. Небо на востоке побагровело, и ветер разносил клочья тумана по траве, на которой паслась дюжина кроликов. Лис не было видно.

Шарп вообразил, как при появлении лисицы раздастся топот кроличьих ножек, переходящий в галоп, когда они кинутся удирать по норам. Спустя мгновение по краю леса скользнет полоска темного меха, и тогда надо поторопиться с выстрелом. Он прикинул, что вторую лисицу можно будет пристрелить чуть ниже по склону, но только если Носач, его терьер, сумеет выгнать ее из укрытия, в котором она затаится.

Похоже на войну, подумал он. Устраиваешь засаду, пускаешь врагу кровь и атакуешь, чтобы добить окончательно. Разница была в том, что долбаных лис никак не удавалось добить окончательно. Но попытаться стоило, и поэтому он пробрался по опушке до входа в долину, откуда опять стала видна крыша фермы. Он всегда называл ее фермой, но Люсиль настаивала, что это — замок Лассан, а так как над воротами до сих пор высилась снабженная бойницами сторожевая башня, а стены были обведены рвом, может, она и была права. Давным-давно, когда воины еще носили доспехи, виконты де Селеглиз из замка Лассан господствовали над дюжиной деревень. Но замок развалился, и от него уцелели только часовня, амбар, сыроварня, водяная мельница, и большая ферма, где Шарп нашел Люсиль.

Люсиль и счастье, подумал он. Вот только нельзя жить среди людей, которые считают тебя врагом, и если деревня так его и не признает, ему придется вернуться в Англию. Возвращаться ему не хотелось. Он не хотел покидать Нормандию, и знал, что Люсиль противна даже мысль оставить землю, которая восемьсот лет принадлежала ее семье, но нельзя же жить среди врагов. Только что он будет делать в Англии? Чтобы он мог обзавестись там землей, пришлось бы продать замок, а это разбило бы Люсиль сердце. И мне тоже, подумал Шарп, потому что он уже успел полюбить этот клочок неподатливой нормандской земли.

На дороге, проходившей по склону над фермой, появилось шесть человек, и Шарп удивленно нахмурился. Мало кто пользовался этой дорогой в любое время года, а тем более — холодным зимним утром, но потом он вспомнил, что Мари предсказывала снегопад, и решил, что они просто торопятся найти убежище в деревне, лежавшей на крутом, поросшем деревьями склоне, под которым стояла ферма. Подняв глаза, он увидел, как потяжелело отливающее свинцом небо, и решил, что старая служанка была права и собирается метель.

Кучка людей исчезла среди темных деревьев, и Шарп стал поджидать, когда они появятся у ручья, пересекавшего дорогу на выходе из котловины. Потом они должны миновать ферму и подняться по северному склону холма к деревне. В замке Лассан запел петух, и, глянув на восток, Шарп увидел смутные очертания солнца среди тяжелых облаков. Вдали, сквозь разрыв в серых тучах, просачивался алый свет зари. Как кровь сквозь повязку, подумал он и вздрогнул. Ему до сих пор снились кровь и сражения, и просыпаясь, он, чтобы успокоить бившую его дрожь, напоминал себе, что все уже позади. У него была Люсиль, у него был сын, и со временем, кто знает, может быть, он все-таки найдет счастье в этой стране извечных врагов.

Предупреждающе застучали кроличьи лапки, Носач тихо заворчал, и Шарп прищурил глаз, навел обрез и стал ждать.

* * * * *

Люсиль кормила Патрика завтраком.

— Нам скоро будет два! — сообщила она ребенку, щекоча его под подбородком.

— И мы уже такие большие! — подхватила служанка Мари. — Когда вырастем, станем военными, как папа.

— Не дай Бог! — ответила Люсиль, перекрестившись.

— Где папа? — заинтересовался Патрик.

— Лис стреляет, — сказала Люсиль, отправляя в рот сына ложку с овсянкой.

— Бум! — крикнул Патрик, размазывая кашу по столу.

— Патрик Лассан! — укоризненно воскликнула Люсиль.

— Лассан? — переспросила Мари. — Не Кастино? Не Шарп?

— Лассан, — твердо ответила Люсиль. Девичья фамилия Люсиль была Лассан, потом она вышла за полковника Кастино, который погиб за Францию где-то на русских просторах, а теперь жила с Шарпом, и жители деревни, которые справедливо подозревали, что Люсиль и ее англичанин не были женаты, так и не могли понять, как к ней обращаться — мадемуазель Лассан, вдова Кастино или мадам Шарп. Самой Люсиль было все равно, как к ней обращаются, но она была непреклонна в своем намерении передать семейное имя следующему поколению, и поэтому ее и Шарпа сын стал Патриком Лассаном. Шарп не возражал. «Ты выберешь фамилию», — сказал он, — «а я имя». Так ребенок был назван в честь ирландского сержанта, который теперь содержал трактир в Дублине.

Люсиль подскочила на месте от неожиданности: на дворе прозвонил старый колокол, возвещая, что кто-то стоит у входных ворот.

— Кто это в такую рань? — спросила она.

— Может, кюре? — предположила Мари, снимая с крюка над дверью шаль. — Пришел за своими дровами.

Она накинула шаль на острые плечи:

— И, утро или нет, мадам, ему потребуется и его стакан коньяка.

Она вышла во двор, напустив в комнату холодный воздух, и Люсиль инстинктивно прижала к себе Патрика.

— Бум! — снова воскликнул мальчик, решив, что зрелище разбрызганной каши стоит риска получить подзатыльник, но Люсиль так задумалась, что даже не заметила. Она думала, как не похоже на отца Дефуа вставать так рано, и инстинкт заставил ее посадить Патрика в высокий стульчик и, подойдя к очагу, потянуться за винтовкой. И тут она обнаружила, что оружия нет на месте.

Она услыхала, как завизжали, отворяясь, ворота, потом что-то забормотали мужские голоса, и вдруг раздался негодующий вскрик Мари. И резко оборвался. Люсиль бросилась к буфету, где Ричард держал остальное оружие, но прежде, чем она успела повернуть ключ, кухонная дверь рывком распахнулась, и в проеме возник высокий мужчина с лицом как из старой потертой кожи. Его дыхание туманной струйкой поднималось в морозном воздухе.

Он медленно поднял пистолет, навел его в лоб Люсиль и также медленно взвел курок.

— Где англичанин? — спокойно спросил он.

— Папа стреляет лис! — пришел на помощь маленький Патрик. — Бум!

Из-за спины мужчины с пистолетом протиснулся маленький человечек в очках. «Присмотрите за ребенком, мадам» — распорядился он и посторонился, чтобы впустить в кухню своих пятерых оборванных спутников. Патрик, внезапно осознав, что в его крохотном царстве все пошло наперекосяк, заревел, и детский плач заставил человечка поморщиться. Только у него одного не было пистолета, и только у него лицо не обрамляли косицы. Последний из вошедших с мороза втащил за собой Мари и швырнул ее на стул.

— Кто вы такие? — резко спросила Люсиль у маленького человечка.

— Присмотрите за ребенком, мадам! — настойчиво повторил человек в очках. — Я не выношу детских воплей!

Он размотал шарф и стал греть руки у огня, пока высокий мужчина, который появился первым, отгонял Люсиль от шкафа с оружием. На вид ему было лет сорок и выглядел он как много повоевавший солдат. Косицы были эмблемой наполеоновских гусар, и обрамляли они иссеченное шрамами и покрытое пятнами от пороховых ожогов лицо. На нем был армейский мундир, с пришитыми вместо блестящих медных пуговиц простыми костяными, а на его фуражке все еще сверкал императорский орел. Он толкнул Люсиль на стул и повернулся к человечку:

— Что, начнем прямо с обыска, мэтр?

— Конечно, — сказал человечек.

— Кто вы такие? — снова, и еще более яростно спросила Люсиль.

Человечек снял пальто, под которым оказался поношенный черный сюртук.

— Следи, чтобы она не вставала из-за стола, — велел он одному из своих людей, не обращая никакого внимания на Люсиль. — остальные пусть ищут. Сержант, начинайте сверху.

— Что ищут? — настаивала Люсиль, пока незваные гости разбредались по ее дому.

Человечек наконец-то обернулся:

— У вас есть телега, мадам?

— Телега? — недоуменно переспросила Люсиль.

— Не важно, мы все равно ее найдем, — заметил человечек. Он подошел к окну, стер со стекла изморозь и принялся вглядываться в даль. — Ваш англичанин пошел на охоту, так? Когда он вернется?

— Когда захочет, — вызывающе ответила Люсиль. Из старого парадного зала раздался крик — один из пришельцев обнаружил остатки фамильного серебра Лассанов. Когда-то хозяин замка мог подать на серебре обед на сорок человек, но теперь от былого великолепия остались только тяжелый кувшин, пара подсвечников и дюжина выщербленных тарелок. Серебро принесли на кухню, и человечек распорядился сложить его у черного хода.

— Но мы — люди небогатые! — возмутилась Люсиль. Она изо всех сил старалась скрыть свой страх. Похоже, ферму захватили отставные ветераны, банды которых грабили и наводили ужас на всю сельскую Францию. Газеты только и писали об их преступлениях, однако Люсиль почему-то не верила, что они могут добраться и до Нормандии.

— Это все, что у нас есть, — добавила она, указывая на серебро.

— У вас есть намного больше, мадам, — сказал человечек, — гораздо больше. И не советую пытаться покинуть дом, потому что тогда капралу Лебеку придется вас застрелить.

Кивнув ей, он нырнул в дверь под лестницей, чтобы помочь своим людям обыскивать спальни.

Люсиль посмотрела на тощего капрала, которому было приказано не сводить с нее глаз.

— Мы — люди небогатые, — повторила она.

— Побогаче нас, — ответил капрал. У него лицо как у хорька, подумала Люсиль: гнилые зубы, запавшие глаза и разорванное ухо за левой косицей. Императорские гусары нарочно отращивали на висках такие косицы, и чем длиннее они были, тем дольше срок службы. Косицы были предметом гордости, говорили об особом положении гусар, и то, что шестеро пришельцев продолжали их носить, означало, что они по-прежнему считают себя состоящими на службе человека, сосланного на остров Святой Елены.

— И здорово побогаче, — добавил капрал.

— Вы не причините нам вреда? — спросила Люсиль, прижимая к себе Патрика.

— Смотря, как поступит твой англичанин, — ответил он. — И мой сержант. Если сжалится.

— Сержант? — спросила Люсиль, думая, что речь идет о верзиле, который появился первым.

— А мой сержант, — продолжал капрал, — любит поступать по-своему. Жалости от него не жди. Она из него вся вышла за войну. Она из всех нас вышла.

Вдалеке раздался выстрел. Люсиль думала обо всех ужасах, которые война оставила за собой. Она вспоминала рассказы о грабителях и убийцах, которые терзали несчастную Францию, а теперь, на Рождество, пришли на порог ее дома. Она прижала к себе плачущего ребенка, закрыла глаза и принялась молиться.

* * * * *

Ударил выстрел, и лисица, в последней отчаянной попытке избежать пули, извернулась в воздухе и рухнула, пачкая кровью заиндевевшую траву.

— Одной меньше, — сказал Шарп Носачу. — Не торопись, парень.

Он отпихнул пса от дохлой лисицы и подумал, что следовало бы содрать с нее шкуру. К черту, и так сойдет, решил он и ограничился тем, что отрезал хвост, чтобы прибить его к двери амбара. На большой двери уже висела дюжина хвостов, и считалось, что они должны отпугивать остальных лисиц от замка Лассан, но почему-то это древняя магия не действовала. Он вспорол лисице живот, чтобы Носач мог получить свою долю, отвернулся и посмотрел вниз на склон. Странно, подумал он, почему незнакомцы так и не появились на дороге за фермой?

Он смотрел вниз, а в воздухе плыл привычный запах порохового дыма. Может, они торопились и уже скрылись за березами на дальнем склоне. Но деревья стояли голые, и среди облетевших ветвей на дороге не было заметно ни малейшего движения.

Черт, подумал он, я должен был их заметить, и его вдруг кольнуло подзабытое чувство опасности, поэтому он подозвал Носача, повесил обрез на плечо и стал спускаться в долину. Это просто смешно, говорил он себе. Всюду мир, завтра Рождество, и люди имеют право гулять по сельским дорогам без того, чтобы возбуждать подозрения в отставных стрелках, но Шарп, как и Люсиль, читал газеты.

Только месяц назад в Монморийоне банда бывших солдат ворвалась к адвокату. Они убили и его, и жену, ограбили дом и увели с собой обеих дочерей. Девочек, которым было четырнадцать и шестнадцать, изнасиловали и бросили в пруд. Но младшая выжила и рассказала, как было дело. И такое происходило по всей Франции. Работы на всех не хватало, урожай не удался, а у вернувшихся с войны мужчин не было ни дома, ни денег, ни надежды, но зато была привычка добывать себе пропитание грабежом, которую Наполеон поощрял в своих солдатах.

Теперь Шарп был уверен, что путешественники не поднимались в деревню. Это означало, что они либо вернулись обратно тем же путем, что пришли, либо остались на ферме. А может, у них там дело? Может, это просто попрошайки — не все солдаты, вернувшиеся с войны, превратились в закоренелых преступников, большинство просто шаталось по сельским дорогам, выпрашивая еду. Шарп и сам за последние несколько месяцев накормил их немало, и обычно ему даже нравились эти встречи со старыми врагами. Один такой попрошайка был в Бадахосе во время штурма этой испанской крепости британскими войсками, и долго хвастался, сколько англичан он уложил в ров под главным проломом в стене. Шарп так и не сказал ему, что тоже побывал в этом рву, и не сказал, что среди моря крови и огня первым взобрался в пролом, чтобы обратить французов в бегство.

Было и прошло, повторил он себе, было, прошло и уже не вернется, и слава Богу!

Так что, может, это просто нищие, подумал он, но все равно ему не хотелось оставлять Люсиль, Патрика и Мари наедине с оголодавшими мужиками, которым в любой момент может взбрести в голову взять самим, не дожидаясь, пока дадут, и поэтому он позабыл про вторую лисицу и поспешил домой самым коротким путем, вверх по холму, а потом вниз по крутому склону туда, где поблескивал льдом забитый мельничный сток.

Он пересек мостик над стоком, который тоже давно следовало починить, и остановился, вглядываясь в простиравшийся за рвом двор фермы. Все было спокойно.

Из печной трубы поднимался дымок. Окна замерзли. Все было как всегда, но его не оставляло чувство опасности. Чувство, которое столько раз спасало ему жизнь во время бесчисленных испанских сражений, и которому они привык доверять. Он прикинул, не зарядить ли винтовку, но решил, что уже слишком поздно. Если те вошли в дом, их не остановишь одним винтовочным выстрелом. И потом, за ним наверняка наблюдают, поэтому лучше не демонстрировать враждебности.

А еще лучше, подумал он, убраться отсюда к черту и самому понаблюдать за домом, чтобы понять, есть опасность или нет. Но у него не было выбора — там, внутри, были Люсиль и сын, и поэтому он должен был войти, хотя все его инстинкты вопили, что этого делать нельзя. «Пошли, Носач», — сказал он и двинулся вперед. Пересекая мост надо рвом, он уже предчувствовал, как по-дурацки будет выглядеть, когда откроет кухонную дверь и обнаружит, что Люсиль кормит Патрика, Мари шинкует репу, а плита весело трещит.

Это все война, говорил он себе. Нервы стали ни к черту. Привыкаешь быть постоянно начеку, вечно дергаешься, всего пугаешься и в результате впадаешь в панику по пустякам. Ничего ведь не случилось. Завтра Рождество, и с миром все в порядке, если не считать того, что он требует изрядной починки.

Он распахнул кухонную дверь. «Один ублюдок готов», — радостно заявил он, размахивая лисьим хвостом, и застыл. За столом, прямо напротив Люсиль, сидел маленький человечек в очках, и еще один человек стоял у нее за спиной, уткнув пистолет в ее черные волосы.

В углу на стуле съежилась Мари, а перед Шарпом, сжимая в руке его старую саблю, снятую со стены над шкафчиком для пряностей, стоял высокий человек с гусарскими косицами, обрамлявшими жесткое, как копыто, лицо.

— Вспомнил меня? — спросил человек. — Потому что я-то тебя помню.

Он поднял саблю и упер ее острием в шею Шарпа.

— Я тебя хорошо помню, майор Шарп. Очень хорошо. Добро пожаловать домой.

* * * * *

Шарп сидел рядом с Люсиль за кухонным столом. За его спиной стоял человек с пистолетом, а сержант Ги Шаллон примерялся саблей Шарпа к краю столешницы.

— Не Бог весть что, — бросил он насмешливо.

— Она лучше приспособлена к французам, чем к столам, — мягко заметил Шарп.

— Положите саблю, сержант, в самом деле, — жалобно сказал человечек в очках. — Бросьте ее в общую кучу. Может, и выручим за нее пару франков.

Он проследил, как сержант кладет саблю в кучу серебра и других ценных вещиц, которая выросла рядом с кухонной дверью. В груду добычи попали скромные драгоценности Люсиль, и среди них — большой рубин, который когда-то принадлежал к сокровищам Наполеона. Человечек сразу схватил камень как свидетельство богатства Шарпа. Он вертел его, любовался им, не сводя с него глаз, и когда Шарп опустился на стул, протянул камень ему, как будто это что-то доказывало.

— Меня зовут, — сказал человечек, — мэтр Анри Лорсэ. Как адвокат, я имел честь оформить и засвидетельствовать последнюю волю майора Пьера Дюко. Вот эту.

Он извлек длинный лист бумаги и разгладил его на кухонном столе. Он постучал по завещанию рубином, как будто бумага придавала какую-то законность его присутствию.

— В завещании говорится о тайном запасе золота, — продолжил Лорсэ, метнув на Шарпа быстрый взгляд, так что его очки сверкнули в тусклом свете. — Запасе, который некогда принадлежал Наполеону Бонапарту. Майор Дюко был так любезен, что завещал это золото мне и сержанту Шаллону.

Он кивнул головой в сторону мрачного гусара, продолжавшего развлекаться с саблей Шарпа.

— И еще майор Дюко указал, что вы знаете, где это золото.

Он помолчал.

— Так вы знаете, где золото, майор Шарп?

Люсиль открыла рот, чтобы сказать, что Лорсэ несет чушь, но Шарп положил руку ей на запястье.

— Знаю, — признал он.

Два года назад, когда Наполеон был сослан на Эльбу, Шарп помогал вернуть золото, пропавшее во время доставки на остров. Золото украл Пьер Дюко, а сержант Шаллон ему помогал, и хотя Дюко был давно мертв, он сумел и из могилы достать своего давнего врага.

— Но у нас ничего нет, — настойчиво повторила Люсиль. — Вы же сами видите.

Мэтр Лорсэ не обратил на ее слова никакого внимания.

— Это золото, — продолжал он очень спокойно и взвешенно — оценивается в двести тысяч франков, верно?

Шарп расхохотался:

— Ваш любезный Дюко успел половину просадить.

— Вот как? Тогда в сто тысяч франков, — заметил Лорсэ все также спокойно, и ему легко было сохранять спокойствие: даже половина суммы равнялась пятидесяти тысячам фунтов стерлингов, а чтобы жить в роскоши, достаточно было двухсот фунтов в год. С пятидесятью тысячами он мог бы жить по-царски.

— Я ведь был не один, — сказал Шарп. — Спросите своего дружка сержанта.

Он дернул головой в сторону Шаллона.

— Со мной был генерал Калвэ. Вы что думаете, ему золотишко не требовалось?

Лорсэ посмотрел на Шаллона, который неохотно кивнул.

— Был там Калвэ, мэтр, — подтвердил он.

Адвокат пожал плечами.

— И вы разделили сокровище, — согласился он. — Но все равно, осталась приличная сумма.

Шарп промолчал.

— Вдарить ему, мэтр? — предложил Шаллон.

— Я презираю насилие, — не без раздражения заявил адвокат. — К нему прибегают только глупцы и неумехи. Всегда можно договориться. Скажите правду, майор, — обратился он к Шарпу. — Не могли же вы потратить все?

Шарп вздохнул, словно подчиняясь неизбежности.

— Осталось тысяч сорок, — признался он, и услышал, как Люсиль ахнула от изумления. — Может, и побольше, — добавил он явно нехотя.

Анри Лорсэ облегченно улыбнулся. Он опасался, что его долгие поиски могут кончиться ничем, и хотя сорок тысяч франков было меньше, чем он рассчитывал, все же по нынешним тяжелым временам это было приличное состояние.

— Скажите нам, где деньги, майор, — сказал он, — мы заберем их и оставим вас в покое.

Теперь настала очередь улыбаться Шарпу.

— Они в банке, Лорсэ, в банке месье Плакэ на рю Дюавиль в Кане. В большом, обитом железом сундуке, запертом в каменном подвале за покрытой железом дверью, и месье Плакэ хранит один ключ от двери, а я второй.

Сержант Шаллон сплюнул в очаг, и потеребил одну из своих косиц.

— Все он врет, — прорычал он адвокату. — Но я из него правду выбью!

— Выбивай, сержант, — сказал Шарп. — Потом можешь разобрать замок по камешку, все равно ничего не найдешь. И что ты тогда станешь делать?

— Снова за тебя примусь, — предложил Шаллон. — А потом заберу все, что мы насобирали, и все, что захотим.

Он посмотрел на Люсиль, которая, несмотря на простую одежду, была на редкость хороша. У нее была гладкая нежная кожа, иссиня черные волосы, большие темные глаза и щедрый рот. Она излучала безмятежное спокойствие, так что порой в деревне говорили, что она выглядит точь-в-точь как Матерь Божья, но для Шаллона это была всего лишь еще одна женщина, которую можно взять, надругаться и бросить.

— Все, что захотим, — повторил Шаллон.

Шарп промолчал. Лицо его оставалось бесстрастным. Но мэтра Лорсэ от грубости сержанта передернуло:

— Нам нужно только золото императора, — произнес он тоном, в котором ясно читался упрек Шаллону, — и, конечно, вот это, — он взял рубин.

— Это тоже принадлежало Бонапарту, — сказал Шарп. — И сколько-то за него выручить можно.

— Но не сорок тысяч франков, — заметил Лорсэ.

Он бережно опустил камень в карман жилета, потом извлек из своего саквояжа листок бумаги, перо и бутылочку чернил.

— Напишите месье Плакэ, — велел он Шарпу, подтолкнув в его сторону бумагу и перо, — что ваш добрый друг мэтр Лорсэ берет на себя хранение золота.

— Не сработает, — решительно ответил Шарп, не сводя с адвоката взгляда.

— Должно сработать! — бросил Лорсэ, впервые проявляя признаки нетерпения.

Шарп вздохнул и потряс головой.

— У меня жена в Англии, Лорсэ, — сказал он, — и эта вороватая баба увела все мои деньги только потому, что я написал моему лондонскому банкиру, что ей можно доверять. Так что месье Плакэ и я заключили соглашение. Он не отдаст деньги никому, кроме меня, — он постучал себя по груди. — Только меня. Лично.

Лорсэ взглянул на Люсиль, которая, хотя и была потрясена тем, что ничего ни о каких соглашениях не слышала, все-таки сумела кивнуть.

— Это правда, — прошептала она, имея в виду, что Джейн Шарп действительно обокрала своего мужа, хотя сказал ли он правду обо всем остальном, она понятия не имела.

— Я должен явиться в банк сам, с собственным ключом, — продолжал Шарп. — А иначе — шиш!

— И где этот ключ? — требовательно спросил Лорсэ.

Шарп взглянул на прибитую к кухонной двери вешалку для ключей, Лорсэ кивнул в знак согласия, Шарп поднялся и снял с гвоздя тяжелый черный ключ, на вид старый как мир, и Люсиль наконец стала догадываться, что он что-то затеял, потому что это был ключ не от подвала в Кане, а от давно заброшенной замковой часовни.

Шарп швырнул ключ Лорсэ.

— Отвезёте меня с ключом в Кан, Лорсэ, и получите свои денежки.

— Сколько до Кана? — спросил Лорсэ.

— На телеге — часа три, — ответил Шарп, — а телегу брать придется, потому что сорок тысяч франков золотом потянут почти на тонну. Час чтобы нагрузить телегу, и еще часа три с половиной, чтобы вернуться. Это если снега не будет.

— Тогда молитесь, чтобы его не было, — сказал Лорсэ, — потому что если вы не вернетесь к вечеру, я буду вынужден заключить, что вы нас предали и предоставлю сержанту Шаллону разбираться с вашей семьей.

Он замолчал, явно ожидая от Шарпа какой-то реакции, но лицо англичанина по-прежнему ничего не выражало.

— Мне не хотелось бы доводить до этого, майор, потому что я презираю насилие.

Он положил ключ на стол.

— С вами отправится капрал Лебек с двумя людьми. Начнете звать на помощь, капрал вас убьет. Но сделаете то, о чем я вас прошу, и все мы переживем этот день, хотя вы, — тут он улыбнулся одними губами, — станете гораздо беднее.

Шарп забрал ключ.

— До вечера я буду здесь, — пообещал он адвокату, и наклонился, чтобы поцеловать Люсиль и сына.

Люсиль вцепилась в него:

— Ричард!

Он осторожно высвободил воротник из ее пальцев.

— Присмотри за Патриком, детка, — сказал он и поцеловал ее снова. — Я вернусь.

Именно это он и собирался сделать.

* * * * *

Капрал Лебек и двое его людей смотрели, как Шарп запрягает лошадей. Лошади были старые, и ходили медленным усталым шагом: большую часть своей жизни они провели, таская тяжелые французские пушки, а теперь отравляли жизнь Шарпу, который никогда не любил и не понимал этих животных. Шарп закинул вожжи на облучок, и собрался было сесть, но Лебек ему не доверял, и велел править одному из своих людей. Шарп устроился сзади, а Лебек приподнял полу тяжелой шинели и показал ему пистолет.

— Надо было пристрелить тебя еще в Неаполе, — сказал капрал.

— Так ты был с Дюко, когда мы пришли за золотом? — спросил Шарп. — Я тебя не помню.

— Зато я тебя помню, — ответил Лебек, и крикнул, чтобы открывали ворота. Возчик щелкнул кнутом и тяжелая телега толчком сдвинулась с места. Пошел снег. Он падал большими, мягкими хлопьями и таял, едва коснувшись земли. Телегу то и дело потряхивало из стороны в сторону, потому что Шарп нарочно запряг лошадей неправильно. Та, что побольше, вороная, всегда ходила коренником, а гнедая — пристяжной, но теперь Шарп переставил их местами, и к тому же не закрепил каждой из них упряжь, затянув ее концы на противоположной хомутине, а это означало, что одна из лошадей то и дело вырывалась вперед, волоча за собой телегу. Гусары так ничего и не заметили, но скоро почувствовали, что с лошадями творится что-то неладное, потому что одна из них все время норовила опередить и столкнуть с дороги другую. Бедная лошадь двигалась толчками, как свинья, возчик принялся ее нахлестывать, но от этого толчки только стали сильнее.

— Ты лучше следи за вороной, — сказал Шарп.

— И без тебя как-нибудь справлюсь, — отрезал возчик, но тут телегу снова рвануло, и Лебека чуть не бросило на другой ее край.

— Придержи вороную, — сказал Шарп, — тогда гнедая сама пойдет.

— Заткнись, — рявкнул возчик и снова щелкнул кнутом. Вороная рванулась вперед, гнедая заартачилась, и Лебеку со вторым охранником пришлось вцепиться в борт телеги, когда повозка выскочила из колеи и затряслась по выбоинам.

— Ублюдки! — обругал Лебек лошадей, и возчик снова взмахнул кнутом. Лошади налетели друг на друга и телегу снова закачало, как лодку в бурю.

— Я же говорю, — настаивал Шарп, — дай гнедой волю!

Телега снова рухнула в колею, и Лебек выругался.

— Стой! — закричал он, и возчик покорно натянул поводья.

— Ты, — Лебек ткнул пальцем в Шарпа, — берись-ка за вожжи. А я сяду рядом вот с этим.

И он поднял шинель, чтобы снова показать пистолет.

Шарп покорно забрался на облучок. Лебек устроился рядом, а двое остальных сели сзади. У них тоже были пистолеты, но теперь они оказались там, где нужно было Шарпу, и сам он тоже оказался там, где хотел. Он вырвался с фермы, и теперь готовился нанести ответный удар.

Он прищелкнул языком, придержал вороную, и телега стала подниматься по крутому склону в деревню. Тихо падал снег, медленно кружась среди голых ветвей, но небо мрачнело все сильней, и Шарп знал, что скоро снегопад начнется всерьез. Еще он знал, что в метель ни за что не успеет вернуться из Кана до темноты, но он туда и не собирался, потому что никакого месье Плакэ не существовало в природе, как и обитого железом сундука в каменном подвале на рю Дюавиль. Существовали только женщина и ребенок, которых надо было спасти, и пока что телега Шарпа с грохотом тащилась по деревенской улочке. Люди уже собирались на рождественскую мессу. Шарп кивнул нескольким своим знакомым, а потом увидел Жака Малэна. Тот стоял у дверей трактира и, когда появился Шарп, как раз собирался зайти внутрь, но специально дождался на холоде, чтобы плюнуть на дорогу, когда Шарп проедет мимо.

— Бонжур, сержант Малэн, — по-дружески поздоровался Шарп, но Малэн нырнул в трактир и захлопнул за собой дверь. Шарп натянул вожжи и свернул в проулок за трактиром.

— Почему не по главной дороге? — подозрительно осведомился Лебек.

— Срезаю угол, — ответил Шарп. — Чем быстрее доедем, тем быстрее согреемся.

— Господи, ну и холодина! — проворчал Лебек. Капрал плотнее завернулся в шинель, прикрывавшую его тощее тело, и Шарп знал, что из-за тяжелой шинели он наверняка замешкается, когда станет вытаскивать пистолет. На это Шарп и рассчитывал, но вот потом? Ладно, там видно будет.

Проулок вывел их на узкую дорожку за двором мясника, которая шла вниз между высокими, огороженными изгородями откосами. У подножия холма она резко сворачивала на восток, а потом огибала крутой и поросший лесом берег ручья. В обычный день Шарп соскочил бы с телеги, чтобы свести лошадей вниз, но сегодня он отпустил поводья, так что повозка всем своим весом подталкивала лошадей, и когда те выскочили на крутой поворот у ручья, то уже неслись во весь опор.

— Поосторожней, ты! — рявкнул Лебек.

— Я здесь каждый день езжу, — соврал Шарп, изо всех сил щелкнул кнутом и рванул вожжи. Лошади ринулись за поворот, и тут, как он и рассчитывал, колеса телеги застряли в глубокой колее, и повозка, немного протащившись, резко осела на крутом склоне. Он услыхал за спиной крики охранников, которых бросило поперек телеги, но успел кинуть и кнут, и поводья, и схватить Лебека за косицу. Он выбросился из телеги, волоча Лебека за собой, пока повозка заваливалась на правый бок. Перепуганные лошади внезапно встали, и полуопрокинутая телега с треском врезалась в дерево. Шарп с Лебеком рухнули на обломок оглобли между лошадиных ног, и Шарп, не выпуская косицы, рубанул ребром левой ладони по горлу капрала. Тот задохнулся, и Шарп снова врезал ему по кадыку, потом рванул полу шинели, чтобы достать пистолет, и капрал, которого каждый вздох обжигал как огнем, был бессилен ему помешать. Шарп саданул его прикладом в левый висок, и, выбравшись из груды перепутавшейся упряжи, обнаружил двух остальных охранников на полдороге с крутого склона ручья. Когда телега стала опрокидываться, один из них ударился головой о дерево, и теперь с бледным лицом неподвижно лежал на траве. Второго забросило в терновый куст, где он торопливо пытался вытащить пистолет.

— Не двигайся, — велел Шарп и взвел курок.

— Нет, месье! Я вас умоляю! — простонал тот. Колеса перевернутой телеги все еще продолжали вращаться.

— Как я ненавижу гусар, — процедил Шарп, приближаясь к нему. — Надо было перебить вас всех, когда была возможность. Я люблю убивать гусар.

Он вытянул руку с пистолетом и щелкнул курком.

— Нет, месье!

Он думал, что Шарп его пристрелит, но тот вместо этого поставил пистолет на предохранитель, перехватил его и изо всех сил засадил прикладом по черепу гусара. Тот громко завопил и осел, и Шарп выволок его из тернового куста, и саданул еще раз, чтобы оглушить наверняка.

— Трое гусар против одного стрелка, — сказал Шарп. — Теперь понятно, почему мы выиграли эту долбаную войну. Лебек! Перестань квакать, как долбаный лягушатник, и вали сюда.

У Шарпа все еще оставался нож, которым он отрубил лисий хвост, и с его помощью он нарезал вожжи на короткие ремни. Делать этого ему совсем не хотелось: упряжь стоила немалых денег, но ему надо было связать трех человек, и ничего больше под рукой не было. Пришлось пожертвовать упряжной кожей. После того, как все трое были надежно связаны, он пинком поднял их на ноги, стянул вместе еще одним куском ремня, и погнал вверх по склону в деревню. Церковный колокол, который все это время сзывал прихожан на мессу, затих. Сквозь ветви деревьев падал снег. Снегопад усиливался, и изгороди и дорожная колея постепенно покрывались белым слоем. Утро еще не кончилось, но из-за тяжелых туч было сумеречно.

Что ж, подумал Шарп, пока все идет как задумано. Он снова свободен, и половина маленького отряда Лорсэ попала к нему в руки, но для опытного солдата, каким был Шарп, это было легче всего. Самое трудное было впереди. Как стрелок, он знал, как обращаться с врагами, но теперь ему предстояло обзавестись друзьями.

* * * * *

Гусь, предназначенный для рождественского обеда Шарпа, запекался в духовке, но на это требовалось время, а сержант Шаллон был слишком голоден и не хотел ждать. Поэтому Люсиль жарила яичницу с беконом, чтобы накормить сержанта и одного из двух оставшихся гусар. Второй в это время нес караул на надвратной башне, откуда ему были видны оба моста, пересекавших замковый ров, а Лорсэ заявил, что не любит яичницу и позавтракает хлебом с яблоками.

— Мясо животных, — пояснил адвокат, — сгущает кровь, и человек становится неповоротливым. Поэтому я не ем ничего, кроме фруктов, овощей и орехов.

— Я люблю, чтобы кровь была погуще, — сказал сержан Шаллон, придвигаясь поближе к Люсиль. — Так почему ты вышла замуж за англичанина? — спросил он.

— Мы не женаты, — ответила Люсиль, поливая яйца горячим жиром.

— А француз для тебя уже недостаточно хорош, а?

Люсиль пожала плечами и промолчала. Лорсэ нахмурился. Он сидел за столом, пытаясь разобраться в хозяйственных счетах Шарпа.

— Оставь ее в покое, — сказал он Шаллону.

Но тот пропустил его слова мимо ушей.

— Так чем же плохи французы? — снова спросил он.

— Просто мне попался англичанин, вот и все, — ответила Люсиль.

Шаллон положил руку ей на талию, и она напряглась.

— А я думаю, что ты подлая изменница, — сказал он, и потянулся к ее груди. Он улыбнулся, сжал грудь, и тут же взвыл и отскочил от плиты.

— Вот сука! — прорычал он, хватаясь за руку, на которую Люсиль плеснула ложку раскаленного жира. Он отпустил обожженную руку, собираясь ударить Люсиль, и замер, потому что понял, что сейчас она швырнет ему в лицо полную сковороду яиц, бекона и скворчащего жира. Мари, державшая Патрика на коленях, рассмеялась.

— Сядьте, сержант, — устало сказал Лорсэ, — и оставьте ее в покое. У вас есть еще яблоки, мадам?

— В кладовой, у вас за спиной, — ответила Люсиль. Она принесла сковородку, положила яичницу с беконом в тарелку, и помедлила, прежде чем начать накладывать вторую. — Сержант, вам не кажется, что следует извиниться?

Он хотел послать ее к черту, но увидел, что сковородка нацелена прямо ему в пах.

— Простите, мадам, — пробурчал он.

Люсиль выложила остальную яичницу ему на тарелку.

— Приятного аппетита, — сладко пропела она.

— Так почему вы живете с англичанином? — спросил адвокат, достав еще одно яблоко с полки в кладовой.

— Я же говорю, — ответила Люсиль, — просто однажды он очутился здесь и остался.

— Вы позволили ему остаться, — поправил ее Лорсэ.

— Это правда, — согласилась Люсиль.

— Англичанину нечего делать во Франции, — сказал Лорсэ.

— Ему дело нашлось, — ответила Люсиль. — Чинить мельницу, выращивать ягнят, разводить скот и ухаживать за садом. Кофе пить будете?

— Кофе вреден для печени, — неодобрительно произнес Лорсэ, — и я к нему даже не прикасаюсь. Но объясните мне, мадам, почему вашу мельницу чинит, а за вашим садом ухаживает англичанин, когда хватает французов, которые и могут, и должны делать тоже самое? В стране нет работы, мадам. Эти двое, — он указал на гусар, которые ели так, как будто месяц у них крошки во рту не было, — они сражались за Францию. Они истекали кровью, задыхались в огне, они голодали и умирали от жажды, и когда они вернулись обратно, что их ждало? Толстяк на троне [Король Людовик XVIII — прим. перев. ] и богачи в каретах, а им не досталось ничего! Ничего!

— И поэтому они вправе воровать?

— Ваш англичанин сам украл наше золото, — сказал Лорсэ. — Я просто собираюсь вернуть его законным владельцам.

Он повернулся и взглянул в окно.

— Снег все еще идет?

— Еще сильнее, чем раньше, — сказала Люсиль.

— Тогда помолитесь, чтобы ваш англичанин не застрял по дороге.

Люсиль улыбнулась.

— На вашем месте, мэтр, — она впервые употребила его официальное звание, — я бы помолилась, чтобы он застрял.

Лорсэ непонимающе нахмурился и Люсиль пояснила:

— Потому что если снега будет много, он не сумеет добраться обратно. И тогда вы останетесь в живых.

— Ах, как страшно! — ухмыльнулся сержан Шаллон.

— Вы отправили с ним только троих, — спокойно продолжила Люсиль и перекрестилась. — Упокой, Господи, их души. Не волнуйтесь, сержант. Майор Шарп вернется.

Налетел ветер, стукнула дверь, и Шаллон резко развернулся, схватившись за винтовку Шарпа, которую успел себе присвоить. Люсиль, которую, казалось, позабавила его тревога, взялась за шитье.

— Мой стрелок вернется, сержант, — сказала она. — Можете быть уверены — он вернется.

* * * * *

Отец Дефуа завершил мессу, благословил прихожан и перешел к объявлениям: завтра месса состоится на час раньше, урок катехизиса отменяется, а потом он при всех обратился к вдове Малэн с призывом напомнить сыну, что тот обещал доставить дрова для отопления дома кюре, и это обещание до сих пор не выполнено. Мадам Малэн сидела с каменным лицом, хотя все в церкви понимали, как ей стыдно за Жака. Может, солдат из него вышел и хороший, но человек — никудышный, и она не знала, как с ним быть и сможет ли она кормить его и дальше. Отец Дефуа тоже очень тревожился о Жаке Малэне, потому что от этого силача в деревне были одни неприятности и никакого проку.

— Так вы напомните ему, мадам? — обратился отец Дефуа к вдове.

— Да, святой отец, — ответила мадам Малэн.

— Я могу сам привезти вам дрова, святой отец, — вмешался один из прихожан.

— Мне кажется, Жак тоже мог бы сделать что-то полезное, — мягко сказал отец Дефуа и бросил встревоженный взгляд на входную дверь, которая внезапно распахнулась настежь. От сильного порыва ветра по церкви закружился снег, а пламя свечей, горевших у статуи девы Марии, по случаю Рождества украшенной красными ягодами омелы, заколебалось.

В церковь ввалились три человека, двое — с окровавленными лицами, и все трое — со связанными за спиной руками, а следом за ними вошел англичанин, месье Шарп, сжимая в руке огромный пистолет.

— Месье Шарп, — не выдержал отец Дефуа. — Это — дом Божий!

— Прошу прощения, святой отец, — сказал Шарп, запихивая пистолет в карман и сдергивая с головы запорошенную снегом шапку. — Я тут раздобыл для вас троих грешников, у которых душа горит исповедаться.

Он пинком направил капрала Лебеки в проход между скамьями.

— Троих несчастных грешников, святой отец, которым требуется отпущение грехов, прежде чем я отправлю их в ад.

— Месье Шарп! — снова возмутился кюре. — Вы оставили дверь открытой!

— Это верно, святой отец, — ответил Шарп.

Прихожане смотрели на него с осуждением, возмущенные его вторжением в святое место. Шарп, словно вовсе не обращая внимания на их суровые взгляды, толкнул всех троих пленников на колени перед алтарем.

— И чтоб не шелохнулись, сволочи! — сказал он и повернулся к кюре.

— Я оставил дверь открытой, святой отец, — объяснил он, — потому что по дороге сюда заглянул в трактир и пригласил в церковь еще несколько прихожан.

Уж не напился ли он, подумал отец Дефуа, но ему сразу стало ясно, что это не так. Кюре очень неплохо относился к англичанину. Конечно, было бы лучше, если бы тот вместе с Люсиль посещал церковь, но, если не брать в расчет этого обстоятельства, месье Шарп казался ему прямым, жестким, очень здравомыслящим и трудолюбивым человеком. К сожалению, остальные жители деревни не разделяли его мнения, а Жак Малэн пригрозил, что живого места не оставит на любом, кто отнесется к англичанину по-дружески.

А теперь, к полному изумлению отца Дефуа, сам Жак Малэн с дюжиной своих дружков появился в дверном проеме. Они и не собирались на мессу, а вместо этого распивали в трактире кальвадос, и, пока их матери, жены и дочери улаживали дела с Господом Богом, очень нескучно проводили время, когда Шарп пинком распахнул дверь и выпихнул на всеобщее обозрение окровавленного капрала Лебека.

— Мне только что пришлось выбить кучу дерьма из трех гусариков, — воинственно заявил он на весь трактир, — и если хотите знать, почему, ступайте в церковь.

Больше он не сказал ни слова и выволок пленника за дверь, поэтому все, изумленные и сгорающие от любопытства, побросали выпивку и отправились следом за ним.

Жак Малэн скинул картуз и перекрестился, впрочем, не выпуская из рук крепкой дубинки. Он хмуро кивнул кюре.

— Англичанин напрашивается на неприятности, святой отец — пробурчал он.

— Как же! — ответил Шарп.

Отец Дефуа, опасаясь, что в церкви вот-вот возникнет непотребная драка, поспешил вперед, чтобы утихомирить противников, но Шарп движением руки принудил его к молчанию. Он обвел прихожан глазами.

— Вы меня не любите, верно? — вызывающе спросил он. — Думаете, что чужак, да еще и англичанин, который полжизни провоевал с французами, вам здесь даром не нужен, верно?

— Почему же, — сказал Жак Малэн и его дружки обменялись ухмылками.

— А вот вы мне нужны, — продолжал Шарп, — потому что там, откуда я родом, у соседей принято помогать друг другу, а теперь мои соседи — вы, и мне нужна помощь. Поэтому я вам кое-что расскажу. Кое-что об императоре, золоте и жадности. Хотите послушать?

— Нет! — закричал Малэн, но все вокруг зашикали. Они были простые люди, любили складные истории, и были не прочь послушать еще одну, и Шарп, стоя над своими притихшими пленниками, поведал прихожанам, как Пьер Дюко украл императорское золото, а потом свалил все на Шарпа.

— Мне надо было доказать, что я тут не при чем, — объяснял Шарп, — а брат мадам… Вы помните Анри Лассана, упокой Господь его душу? Конечно, помните. Так вот, месье Лассан кое-что знал про Дюко, и поэтому я отправился в замок, чтобы его порасспросить, и что вы думаете? Мадам прострелила мне ногу!

Большинство прихожан рассмеялось над его негодующим тоном. Жак Малэн нахмурился, но даже он слушал, как Шарп, дождавшись, пока затихнет смех, рассказывал им про Дюко. Он сказал, что хотя Дюко и числился майором, он никогда не был солдатом. Пьер Дюко был «функционером», объяснил он, и все вздохнули, потому что в свое время сильно натерпелись от безжалостных рук революционных чиновников. Пьер Дюко служил в тайной полиции, добавил Шарп, и закутанные в черные шали головы затряслись от ужаса при это новом обвинении. «Но хуже всего», — закончил Шарп, решив, что историю не помешает слегка приукрасить, — «хуже всего, что он был стряпчим!». Некоторые женщины начали креститься, и когда он замолк, в церкви установилась мертвая тишина.

— Месье Дюко обокрал императора, — продолжал Шарп, — и я отправился в Неаполь, чтобы его разыскать. И я его прикончил и вернул золото. Тысячи и тысячи золотых франков! Императорское сокровище!

Все смотрели на него, как завороженные, потому что ничто так не чарует душу крестьянина, как мысль о золоте.

— Но я отправился в Неаполь не один, — сказал Шарп и схватил Лебека за шиворот. Деревенские жители так до сих пор и не поняли, зачем Шарп притащил с собой Лебека и еще двух пленников, и с широко раскрытыми глазами смотрели, как гусара вытащили на середину прохода и рывком поставили на ноги.

— Это — один из сообщников Дюко, — сказал Шарп. — Верно, Лебек?

Капрал кивнул.

— А теперь скажи им, капрал, кто был со мной в Неаполе, — велел Шарп.

У Лебека шла носом кровь, а руки были стянуты за спиной, поэтому он мог только сопеть.

— Солдаты, — нехотя процедил он.

— Чьи солдаты?

— Французские, — уже громче сказал Лебек.

Гляда в упор на Малэна, Шарп задал следующий вопрос:

— А что на них была за форма, а, капрал?

Лебек помрачнел, потом пожал плечами:

— Императорской гвардии, — буркнул он.

— А ну-ка, погромче! — скомандовал Шарп. — Голову поднять! Стоять смирно! Чтоб все слышали!

Лебек машинально выпрямился.

— Это были гвардейцы императора, — повторил он, и Шарп убедился, что Жак Малэн услышал ответ. Ему обязательно надо было, чтобы это услышал Жак Малэн, потому что тот сам служил в гвардии и до сих пор носил гигантские черные усищи, которые в армии Наполеона дозволялись только лучшим из лучших.

— Гвардейцы императора, — сказал Шарп, не спуская глаз с Малэна, — и я дрался вместе с ними. А командовал нами генерал Жан Калвэ.

Он увидел, как при этом имени на недоверчивом лице Малэна мелькнуло узнавание.

— И дрался я не за Англию, а за Францию. И когда мы добрались до золота, мы не взяли его себе. Мы отвезли его на Эльбу!

Вот это последнее заявление не произвело того впечатления, на которое он рассчитывал. Большинство прихожан не только не оценили его честность, но явно сочли его полным дураком, раз он упустил такие деньжищи.

— Но эти вот люди, — и Шарп указал на Лебека и его людей, — они думают, что золото все еще у меня. Поэтому они оказались здесь. Вшестером. И трое до сих пор в замке, держат в заложниках мадам, нашего ребенка и Мари.

По церкви пробежал ропот.

— Поэтому я и пришел, — заключил Шарп. — Потому что вы мои соседи и мне нужна помощь.

Он пихнул Лебека обратно, к остальным пленникам, повернулся к отцу Дюфуа и пожал плечами, как человек, который сказал все, что мог.

Несколько минут в церкви царило молчание, потом все заговорили разом. Кто-то потребовал объяснить, с чего они вообще должны помогать Шарпу, и Шарп развел руками, как будто и сам не знал, что ответить.

— Но все вы знаете мадам, — добавил он, — и Мари, она прожила здесь всю жизнь. Неужели вы оставите двух женщин на произвол воров и грабителей?

Отец Дефуа покачал головой.

— Но среди нас нет солдат! — воскликнул он. — Надо послать в Кан за жандармами.

— Пока мы доберемся до Кана, да еще в такую метель, станет уже темно, — сказал Шарп. — Люсиль умрет раньше, чем жандармы успеют натянуть сапоги.

— Но тогда чего вы от нас хотите? — спросил кто-то жалобным тоном.

— Он хочет, чтобы мы полезли в драку вместо него, — прорычал Жак Малэн с откуда-то от стены церквушки. — Потому что только так англичане и дерутся. Они умеют устроить так, чтобы за них дрались немцы, испанцы, португальцы, шотландцы, ирландцы, кто угодно, только не сами англичане. Зачем англичанам драться, когда за них это делают другие?

Из кучки дружков Малэна послышался одобрительный шум. Малэн на мгновение насторожился, когда Шарп двинулся к нему по проходу. Он взвесил на руке дубинку, но не пошевелился, когда Шарп оттолкнул его и направился к выходу.

— Пошли, потолкуем, — сказал Шарп и потянул на себя церковную дверь.

— Раскомандовался! — продолжал упорствовать Малэн.

— Что, поджилки трясутся? — бросил Шарп, выходя на снег. — Говорить-то все мастера!

Малэн кинулся наружу, как разьяренный бык, и обнаружил Шарпа, присевшего на низкую церковную ограду.

— Подымайся! — потребовал Малэн.

— Ладно, пора кончать, — сказал Шарп. — Врежь мне!

Он увидел недоумение на лице Малэна.

— Ты же об этом мечтал весь год, а? — спросил Шарп. — Ну так врежь хорошенько!

— Подымайся! — повторил Малэн, и его дружки, выскочившие вслед за ним из церкви, согласно зашумели.

— Не собираюсь я с тобой драться, Жак, — сказал Шарп, — потому что незачем. Я уж всяко повоевал не меньше тебя, и, будь я проклят, если стану что-то доказывать. А вот тебе придется. Ты меня не переносишь. Ты, похоже, вообще никого не переносишь. От тебя никакого проку, одни неприятности. Ты вроде собирался отвезти дрова в церковь? И где эти дрова? День-деньской торчишь в трактире и пропиваешь деньги своей матушки. Почему бы тебе не заняться делом? И у меня есть для тебя работа! У меня есть для тебя насквозь проржавевший мельничный затвор, который надо чинить, и мельничный сток, который надо чистить, а в будущем месяце из Кана прибудут возы с плиткой, которой надо замостить двор. Мне нужен сильный помощник, но прямо сейчас мне до зарезу нужен солдат. И хороший солдат, а не жирный пьяница, живущий за счет кошелька своей матушки.

Малэн сделал шаг и поднял дубинку.

— Вставай! — настаивал он.

— Зачем? — спросил Шарп. — Ты же все равно собьешь меня с ног.

— Боишься? — усмехнулся Малэн.

— Кого? Пьянь всякую? — презрительно спросил Шарп.

— И ты еще обзываешь меня пьянью! — не выдержал Малэн. — Ты! Англичанин! Да вы отроду трезвые не сражались!

— Это верно, — признал Шарп, — а что оставалось делать? Раз нам приходилось сражаться с вами!

Малэн недоуменно сморгнул, не зная, как понимать признание Шарпа.

— Что, и правда напивались? — удивленно спросил он.

— Я — нет, сержант, никогда, а вот парни частенько. И трудно их винить. Очень уж боялись императорской гвардии! И это лучшие солдаты в Европе!

Малэн, неверно заключив, что последние слова относились к гвардейцам, кивнул головой.

— Верно, лучше нас не было.

И он положил дубинку на плечо так, словно это был мушкет.

— И знаешь, Жак, что между мной и тобой общего? — спросил Шарп.

— Что? — подозрительно переспросил Малэн.

— Мы и сейчас здесь самые лучшие. Ты и я, Жак Малэн, и лучше нас не было, нет и не будет. Мы — настоящие солдаты, не то, что эти гусары, которых я приволок в церковь.

Малэн пожал плечами. «Гусары!». Он сплюнул: «Неженки верхом на лошадях!».

— Так что, Жак Малэн, или врежь мне, или уж помогай.

— Дай ему! — крикнул один из дружков Малэна и торопливо отступил назад, когда Шарп резко развернулся.

— Ты кто такой, чтобы указывать сержанту Малэну? — прошипел Шарп. — Он-то — настоящий солдат, а не бесполезный прихвостень. Мы с ним кое-что повидали. Войну. Кровь. Как люди криком кричат, а все вокруг огнем горит. Так что не больно тут распоряжайся, ты, вша.

Малэн, польщенный словами Шарпа, нахмурился:

— И как я тебе могу помочь, англичанин?

Он все еще был настороже, но во внезапном приступе ярости ему вдруг явился тот солдат, каким когда-то был Шарп, а таких солдат Малэн любил. Ему их не хватало.

— Как мне попасть в замок, чтобы меня не заметили? — спросил Шарп. — Они наверняка поставили на башню часового, а через ров есть только два моста, и с башни видны оба. Должен быть еще один путь.

— А мне откуда его знать? — негодующе поинтересовался Малэн.

— Оттуда, что в молодости ты сох по мадам, — сказал Шарп, — и однажды очутился на крыше, чтобы заглянуть к ней в спальню, и попал ты туда не по мосту, верно?

Малэн сначала смутился, но потом решил, что история скорее делает ему честь, и кивнул.

— Есть другой путь, — признал он.

— Так покажи мне его, — сказал Шарп, — а потом, если уж будет совсем невмоготу, можешь мне врезать.

— Это само собой, — сказал Малэн, впрочем, без всякого гнева.

— Но сначала, — добавил Шарп, — мы займемся церковным хором.

— Чего?

— Двигай за мной, — и Шарп хлопнул здоровяка-сержанта по плечу. — Когда это стряслось, я сразу сообразил, что мне нужен ты. Ты и никто другой.

Малэн не до конца понял, как Шарп сумел его обойти, но все равно был польщен.

— Я? — перепросил он, желая вновь услышать комплимент.

И Шарп его не разочаровал.

— Ты, Жак. Потому что ты настоящий солдат, а такие мне по душе.

Он вытащил из кармана один из отобранных у пленников пистолетов, и сунул Малэну.

— От него будет больше проку, чем от дубинки, Жак.

— У меня дома лежит мой мушкет.

— Тащи его сюда. Я тебя жду. И вот что, сержант, — Шарп помолчал. — Спасибо тебе большое.

С трудом подавив вздох облегчения, он отправился в церковь. Ему еще предстояло заняться церковным хором.

* * * * *

Сержант Шаллон прикончил последний кусок гуся, похлопал себя по животу и откинулся на спинку стула. Наверху Люсиль укладывала Патрика спать, и Шаллон сказал, подняв глаза к потолку:

— Готовить она умеет.

Он произнес это самым одобрительным тоном.

— Гусятина вредна для нервной системы, — затянул свое адвокат. — Слишком сочная, слишком жирная. Она еще хуже, чем все остальное мясо.

Он почти разобрался со счетами Шарпа, и никак не мог понять, почему ни в одной из колонок нет и следа украденного золота. Может, решил он, англичанин держал свою добычу в секрете?

— Я бы и еще одного гуся запросто осилил, — пробурчал Шаллон и взглянул на адвоката. — Так что будет с бабенкой, когда ее англичанин вернется?

Тот провел пальцем по горлу.

— Как ни печально, это наилучший выход, — сказал он. — Я презираю насилие, но если оставить их в живых, они сообщат жандармам. А завещание майора Дюко — не то, чтобы совсем законное. Вдруг правительству захочется заполучить это золото? Нет, нам надо, чтобы и майор Шарп, и женщина замолчали раз и навсегда.

— Но раз она все равно должна умереть, — подхватил Шаллон, — какая разница, когда? И что с ней станется до этого?

Лорсэ нахмурился:

— Ваше предложение звучит омерзительно.

Шаллон рассмеялся:

— Это уж как вам угодно, мэтр, но у меня к этой бабенке есть незаконченное дельце.

Он встал и оттолкнул стул.

— Сержант! — крикнул Лорсэ, и увидел, что на него наставлено черное отверстие пистолета.

— Ты бы поостерегся, законник, — сказал сержант. — Ты навел нас на золото и пообещал хорошо заплатить, но кто нам помешает забрать все?

Лорсэ промолчал. Шаллон спрятал пистолет, улыбнулся и вышел из комнаты. Его башмаки громко простучали по деревянным ступеням. Он увидел, что из комнаты в дальнем конце коридора пробивается свет, и толкнув дверь, обнаружил, что Люсиль и Мари склонились над ребенком, которого они укладывали в колыбель в ногах кровати.

— Ты, — Шаллон ткнул пальцем в Мари, — ступай-ка вниз!

— Нет, месье! — ответила Мари и ахнула, когда сержант схватил ее за платье, грубо потянул к двери и выставил в коридор.

— Ступай вниз! — ощерился он, потом захлопнул дверь и повернулся к Люсиль.

— Мадам, — сказал он, — вас ожидает райское блаженство.

Но прежде, чем он успел пошевелиться, в коридоре раздались торопливые шаги, и в спальню ворвался человек, которого оставили на карауле. На его шинели лежал не успевший растаять снег, а на лице была написана тревога.

— Сержант!

— В чем дело?

— Люди! Толпы людей! И все идут сюда!

Шаллон выругался и вслед за часовым бросился к башне. Они пробежали по двору, покрытому толстым слоем снега, потом через главные ворота поднялись на лестницу, и через крышку люка проникли в старый бастион, который охранял главный мост через ров. Стоя на стене бастиона, Шаллон увидел, что по склону к замку медленно приближаются люди.

— Что за чертовщина? — спросил он, потому что во главе толпы шел священник в полном облачении, а рядом с ним закутанный в плащ человек тащил на высоком шесте серебряное распятие. Священник даже не попытался перейти мост и приблизиться к воротам. Вместо этого он принялся расставлять прихожан на дороге, которая упиралась в перекинутый через ров мост.

— Стой на месте! — распорядился Шаллон, и вернулся на кухню. Он оторвал Лорсэ от счетов и притащил его в гостиную, откуда они оба могли наблюдать и священника, и его паству прямо за рвом.

— Что они делают?

— Черт его знает! — ответил Шаллон. Он все еще сжимал винтовку Шарпа, но что он мог предпринять? Пристрелить священника?

— Они что, петь собираются? — не веря своим глазам спросил адвокат, потому что священник повернулся к пастве, поднял руки, а потом опустил их. И все запели.

Стоя под падающим снегом, они пели рождественские гимны. Старинные гимны дивной красоты, о ребенке и звезде, о яслях и пастухах, о непорочном зачатии, и об ангельских крыльях, слетающихся в ночное небо над Вифлеемом. Они пели о волхвах и дарах, о мире на земле и о благоволении в человецех. Они пели с таким жаром, как будто хотели силой голоса разогнать ледяной холод постепенно меркнущего дня.

— Еще немного, — сказала Люсиль, выходя из спальни, — и они захотят войти, а я должна буду устроить им угощение.

— Мы не можем их впустить, — сорвался Лорсэ.

— И как вы собираетесь им помешать? — спросила Люсиль, складывая одежду Патрика на стол в гостиной. — Они знают, раз в окнах горит свет, в доме кто-то есть.

— Велите им уйти, мадам, — наставила Лорсэ.

— Уйти? — переспросила Люсиль, широко открывая глаза. — Как я могу велеть уйти собственным соседям, которые пришли ко мне на Рождество славить Господа? Нет, месье, я никогда так не поступлю.

— Тогда мы просто запрем двери, — решил сержант Шаллон, — а они, если хотят, могут хоть до смерти замерзнуть. Все равно им скоро надоест. А вот вам, мадам, лучше бы помолиться, чтобы ваш англичанин поскорее вернулся с золотишком.

Люсиль вернулась на лестницу.

— Я помолюсь, сержант, — бросила она, — только совсем о другом.

Она поднялась к ребенку.

— Вот сука! — сказал Шаллон, и пошел за ней. А за окном продолжали славить Господа.

* * * * *

— Был тут третий мост, вел в часовню, — объяснял Жак Малэн, — только его давно снесли. Снести снесли, а опоры остались, понимаете? Так и торчат прямо под водой.

Малэн не только обзавелся мушкетом, но и переоделся в роскошный, отделанный золотом, красный с синим мундир старой императорской гвардии. Правда, ни жилет, ни борта уже не сходились на его раздавшемся животе. Но все равно он смотрелся великолепно, когда, разодетый, как в бой, вел Шарпа дальней дорогой через лес, чтобы они смогли подойти к замку с востока, прикрытые от сторожевой башни зданием фермы и крышей часовни.

Малэн перехватил мушкет и потыкал прикладом в корку льда, затянувшую ров.

— Тут, — сказал он, когда приклад стукнулся о камень.

Он осторожно шагнул и замер на опоре. Его сапоги погрузились в воду примерно дюйма на два. Он стал нащупывать следующий камень.

— Всего опор пять, — обратился он к Шарпу. — Пропустишь хоть одну, и тут же ухнешь в воду.

— А потом-то что будем делать? — спросил Шарп, потому что исчезнувший мост упирался в глухую каменную стену.

— Заберемся на крышу, — ответил Малэн. — Видите, камень выпирает?

Он махнул рукой.

— Забросим веревку и залезем наверх.

А когда они окажутся на крыше часовни, подумал Шарп, все, что надо — это спуститься через окно на старый чердак, где за восемьсот лет чего только не накопилось. Чердак вел в большой дом, и к люку прямо на потолке их с Люсиль спальни. Сам он побывал на чердаке лишь однажды, и только диву давался, глядя, какую тьму всякой всячины семейство Люсиль ухитрилось собрать за много лет. Там стоял полный рыцарский доспех, высились корзины с заплесневелой одеждой, валялись старинные стрелы, арбалет, флюгер, который когда-то рухнул со шпиля часовни, даже чучело щуки, которую изловил еще дед Люсиль и лошадка-качалка, которую Шарп подумывал подарить Патрику, хотя и опасался, что из-за этой игрушки в головенке сына может зародиться мысль стать кавалеристом.

— Я этого просто не переживу, — сказал он вслух.

— Чего не переживете? — поинтересовался Малэн. Он стоял на третьей опоре и нащупывал четвертую.

— Если Патрик станет кавалеристом.

— Не дай Бог! Вот был бы ужас! — согласился Малэн, и, спрыгнув с пятой опоры, оказался на узкой полоске земли, окаймляющей часовню. Он протянул мушкет, чтобы помочь Шарпу перебраться по последним двум выступам.

— Хорошо поют! — сказал он, прислушиваясь к церковному хору. — А у вас в Англии на Рождество славят Господа?

— А как же!

— А наш капитан говорил, что все англичане — язычники, и в Бога не веруют.

— Зато веруют в дармовую закуску с выпивкой, — ответил Шарп.

— Ну, тогда они, может, и не совсем ненормальные, — снисходительно согласился Малэн. — У вас в доме есть коньяк, месье? Это не потому, что я пьяница, — добавил он.

— Есть, и очень неплохой, — сказал Шарп, глядя, как Малэн достает из кармана своего гвардейского мундира моток веревки. — Я пойду первым.

— Еще чего! — заявил Малэн, забрасывая веревочную петлю на каменный выступ. — Я-то и раньше это проделывал. Подержите лучше мушкет.

Для такого здоровяка, как он, Малэн был удивительно ловок, хотя, взобравшись на крышу часовню, и был вынужден перевести дыхание.

— Раньше я проделывал это за пару секунд, — буркнул он.

— Я думал, ты побывал на крыше только один раз, — заметил Шарп.

— Это мадемуазель Люсиль видела меня только один раз, — поправил его Малэн. — Ну-ка, месье, дайте мне мушкет, я вас подтяну.

Он ухватился за дуло и с завидной легкостью затащил Шарпа на крышу.

— Теперь куда? — спросил он.

— К окну, — ответил Шарп, указывая на почерневшие стеклышки в панелях старого чердачного окна, которое было пробито в остроконечном шпиле, возвышавшемся над скользким, покрытом снегом склоне крыши, на котором они ухитрились кое-как умоститься. — Разбей его.

— Нас услышат!

— Хор так орет, что у них вот-вот легкие полопаются, — сказал Шарп. — Зачем, по твоему, я их вообще позвал? Бей! Потом будет что ремонтировать.

— С чего ты вообще взял, что я стану на тебя работать, англичанин?

— С того, что я буду тебе платить, — ответил Шарп, — с того, что тебе нравится Люсиль, и с того, что лучше работать на такого же, как ты, солдата, чем гнуть спину на ублюдка, который всю войну отсиживался дома.

Малэн хмыкнул, но не сказал ни слова. Вместо этого он прикладом мушкета надавил на оконные панели, сломал прогнившие перекладины и влез на чердак. Шарп влез следом, радуясь, что спрятался от снега.

— Теперь за мной, и поосторожней, — прошептал он. — Тут можно наткнуться на что угодно.

Им понадобилось время, чтобы пробраться сквозь пыль и тьму, но наконец Шарп отбросил чучело щуки и присел около старого люка. Он пригнулся, приложил ухо к полу, прислушался, а потом яростно выхватил из кармана пальто пистолет.

— Ну, в бой, — сказал он Малэну и потянул крышку люка на себя.

* * * * *

Люсиль вскрикнула, когда сержант Шаллон опрокинул ее на кровать. Она было понадеялась, что теперь, когда жители деревни стоят у ворот замка, будет в безопасности, но верзила-сержант поднялся за ней по лестнице и пихнул на широкое покрывало. Заплакал Патрик, но Люсиль ничего не могла поделать.

Хор запел об ангелах, сходящих на землю. Люсиль была уверена, что это Ричард каким-то образом убедил их прийти, но что еще он затеял, она не знала, и опасалась, что уже никогда не узнает, потому что сержант Шаллон уже стянул мундир и теперь отстегивал с гусарских рейтуз помочи.

— Обожгла меня, сучка! — прорычал он, и на мгновение остановился, чтобы наотмашь ударить ее по лицу обоженной ладонью. — Сука!

Люсиль попыталась слезть с кровати и застыла, когла Шаллон ткнул пистолет прямо ей в лоб. Он улыбнулся, заметив ужас в ее глазах, потом сунул пистолет под мышку и принялся стягивать рейтузы.

— Спасибо императору, научил нас обхождению с дамами, — рассуждал он. — Итальянские юбки, испанские юбки, португальские юбки — каких только не приходилось задирать! Так что лучше приготовься. Я не из тех, кто любит, чтобы его сначала помурыжили.

Шум открывающегося люка заставил Шаллона поднять голову, но он даже не успел выхватить пистолет из-под мышки, как в лицо ему врезались башмаки Шарпа. От удара Шаллон пошатнулся и рухнул, спущенные рейтузы запутались у него в ногах, так что подняться он уже не смог. Англичанин уперся коленом ему в грудь, зажав одной рукой рот, а второй прижимая пистолет к шее. Он улыбнулся, и тут Шаллону впервые стало страшно.

— Давай, — негромко сказал Шарп, вставая с него. Его рванули вверх, и прямо перед собой он увидел сержанта императорской гвардии с на редкость недружелюбным выражением лица.

— Придержите-ка его, майор, — попросил Малэн.

Шарп крепко держал Шаллона, а Малэн, усмехаясь, изо всех сил пнул его между ног.

— Иисусе! — благоговейно воскликнул Шарп, отпуская падающего Шаллона. — Он месяц ходить не сможет!

Он ухмыльнулся Люсиль, которая прижала к себе Патрика.

— Где Мари?

— С ней все в порядке. Она у себя в комнате.

— С тобой теперь тоже все в порядке, — сказал Шарп и показал на Жака. — Ты, конечно, узнала сержанта Малэна.

— Как я рада тебя видеть, Жак, — горячо воскликнула Люсиль.

— Мадам, — галантно отозвался Малэн, пригладил свои роскошные усы и отвесил ей неуклюжий поклон.

— Что стряслось? — прокричал снизу мэтр Лорсэ. Он услышал удар, когда Шарп прыгнул на Шаллона, и второй, еще более тяжелый удар, когда за ним последовал Малэн, и теперь пытался вообразить, что Шаллон может вытворять с женщиной. — Что ты там делаешь?

Шарп распахнул дверь.

— Лорсэ? — позвал он. — Это майор Шарп. Четверо твоих людей у меня под замком, и моя женщина, и мой ребенок тоже со мной, и со мной тут императорский гвардеец, которому страшно хочется кого-нибудь прикончить, а вот золота у меня нет и никогда не было. И прямо сейчас я спускаюсь вниз, так что если хочешь драться, милости просим, но, если хочешь остаться в живых, вынь-ка рубин и садись за стол как умненький законник.

Жак Малэн стащил стонущего Шаллона вниз по лестнице, и Шарп запер его, Лорсэ и последнего оставшегося гусара в заброшенной часовне. До утра, пока у него не выдастся минутка ими заняться, у них будет время покаяться в грехах, но сейчас у него были дела поважнее. Он послал Жака отпереть ворота, а сам принялся разводить огонь в парадном зале, потому что все, кто пел в хоре, успели промерзнуть до костей.

Он развел огонь, и они с Жаком Малэном спустились в погреб, чтобы достать пыльные бутылки, которые заложили на хранение еще до Революции, и, прислушиваясь к взрывам смеха, Шарп удивлялся, где Люсиль сумела раздобыть столько еды. Похоже, он все-таки останется в Нормандии. Наступило Рождество, у него, наконец, появились соседи, и он вернулся домой.

21. Дьявол Шарпа (пер. Владис. Танкевич)

Пролог

Посвящается Тоби Иди, агенту и другу, терпевшему нас с Шарпом столько лет

На шестнадцать человек приходилось двенадцать мулов, а ехать хотели все. Атмосфера была накалена как в переносном, так и в буквальном смысле: душный и липкий воздух на берегу бухты у крохотного городка, зажатого между двумя огромными чёрными утёсами, не тревожило ни малейшее дуновение ветерка. Где-то в холмах слышались раскаты грома.

Светило подбиралось к зениту. У колючих кустов, усеянных маленькими белыми розами, на самом солнцепёке жарились мулы вместе с приведшими их чёрными рабами. Белые — пятнадцать военных и один штатский, истекали потом в горячей тени раскидистых вечнозелёных деревьев. Пахло розами, миртом и водорослями.

Вдали маячили два военных корабля с серыми от ветров парусами. На входе в гавань бросил якорь испанский фрегат. Глубина бухты не позволила ему подойти ближе, и к берегу шестнадцати его пассажирам пришлось добираться на баркасах.

— Если джентльмены запасутся терпением, недостающие мулы скоро будут здесь. Прошу прощения за накладку. — покрытая крупными каплями пота физиономия юного британского лейтенанта выражала искреннее раскаяние, — Понимаете, мы-то ждали четырнадцать человек, а прибыло шестнадцать. Нет, конечно, мулов, то есть, и так не хватило бы, но в смысле… Старший адъютант, он сказал, что пришлёт ещё… Ну, вы понимаете, да?

Поток путаных объяснений иссяк, когда до лейтенанта дошло, что его слов большая часть прибывших как раз и не понимает. Лейтенант покраснел и смущённо обратился к высокому темноволосому офицеру в видавшей виды куртке 95-го стрелкового полка:

— Не переведёте им, сэр?

— Мулы на подходе. — коротко бросил стрелок спутникам по-испански.

Несмотря на то, что миновало почти шесть лет с тех пор, как он пользовался этим языком, тридцативосьмидневное путешествие на испанском судне воскресило навык. Стрелок поинтересовался у лейтенанта:

— Почему бы нам не прогуляться пешком?

— Восемь километров, сэр, и всё вгору. — лейтенант виновато указал на дорогу, вьющуюся по склону холма, поднимающегося над вершинами деревьев, — Нет, правда, сэр, лучше дождаться мулов.

Невразумительное бурчание собеседника юноша принял за согласие и, поколебавшись, шагнул к стрелку:

— Сэр?

— Что?

— Хотел спросить, — внезапно оробев, лейтенант попятился обратно, — А, ладно, сэр. Неважно.

— Ради Бога, парень, спрашивай. Я тебя не укушу.

— Это насчёт моего отца, сэр. Он часто о вас рассказывал, и я подумал, может, вы помните его? Он был под Саламанкой, сэр. Хардакр? Капитан Роланд Хардакр?

— Хардакр… Не припоминаю.

— Он погиб под Сан-Себастьяном. — тихо добавил лейтенант, будто эта деталь могла оживить образ его отца в памяти старшего офицера.

Мужчина в поношенной зелёной куртке тяжело вздохнул, что можно было истолковать как сочувствие, но на деле стрелок просто растерялся. Он всегда терялся в таких ситуациях, не зная, как ему реагировать. Война убила тысячи мужчин, сделав их жён вдовами, а их детей — сиротами. Едва ли у кого-то хватило бы сердца пожалеть их всех.

— Извини, парень. Я не был с ним знаком.

— В любом случае, сэр, для меня честь встретить вас. — упавшим голосом произнёс лейтенант и отступил назад.

Высокого стрелка с рассечённой шрамом щекой и тёмной шевелюрой, в которой серебряно блестели нити седины, звали Ричард Шарп. На его зелёной куртке, заношенной до такой степени, что ею побрезговал бы и старьёвщик, красовались майорские знаки различия, хотя войну Шарп закончил подполковником. Впрочем, несмотря на форму и палаш, сейчас он был скорее сельским обывателем, чем военным.

Шарп окинул хмурым взглядом сверкающую солнцем морскую гладь и парусники, стерегущие этот Богом забытый остров. Шрам придавал стрелку вид насмешливый и слегка жёлчный. Его товарищ, напротив, лучился искренним добродушием. Рослый, даже выше Шарпа, он и был тем единственным штатским в компании солдат. Его коричневое шерстяное пальто и чёрные панталоны не слишком подходили для тропиков. Из-за одежды и непомерной полноты он обильно потел, что, впрочем, никак не отражалось на его жизнерадостности. С равным интересом здоровяк разглядывал тёмные скалы, индийские смоковницы, хижины рабов, дождевые тучи над вулканическими пиками, море, городишко и, в конце концов, вынес вердикт:

— Что за унылая дыра!

То же самое мистер Патрик Харпер (а это был именно он) сказал утром, обозревая остров с палубы «Эспириту Санто».

— Ублюдок лучшего не заслужил. — лениво отозвался Шарп.

— Дыра и есть. Как они вообще открыли это местечко? Тут же тысячи километров до ближайшей суши!

— Наверно, корабль сбился с курса и в аккурат уткнулся в эту чёртову скалу.

Харпер обтёр лицо широкополой шляпой:

— Скорей бы уж мулов привели. Жара убийственная. Может, в холмах прохладнее будет.

— Если бы не твоё толстое брюхо, мы могли бы пройтись пешком, — поддразнил его Шарп.

— Толстое? Я просто в теле! — возмутился ирландец.

Подобные пикировки повторялись изо дня в день ко взаимному удовольствию друзей.

— Что плохого в дородности? — продолжал Харпер, — Если человек живёт спокойно да размеренно, то надо не попрекать его свидетельством такой сладкой житухи, а завидовать! Сам-то вы! У Святого Духа мяса на костях больше! Свари вас, бульон постный выйдет. Чтобы солидно выглядеть, надо хорошо питаться!

Он гордо похлопал себя по выпяченному животу.

— Это не от еды, — заметил Шарп, — это от пива.

— От портера невозможно потолстеть! — оскорблённо возразил Харпер.

Плечом к плечу друзья прошли сквозь горнило войны, и доныне Шарп не мог пожелать себе лучшего спутника. После войны бывший сержант Харпер вернулся в Дублин и открыл постоялый двор.

— Пивовар должен сам употреблять свой продукт. Иначе как доказать посетителям качество напитка, за который они платят? К тому же Изабелле нравится внушительность моих форм. По её мнению, это говорит о том, что здоровья у меня хоть отбавляй!

— Насчёт «хоть отбавляй» она права. Только насчёт здоровья ты, наверно, недослышал. — съязвил Шарп.

Он не видел друга три года и был поражён, когда встретил его во Франции с пузом, похожим на куль живых угрей; круглой, как луна, физиономией и ляжками шириной с гаубичный ствол. Сам же Шарп спустя пять лет после Ватерлоо всё ещё влезал в старую форму, хотя, одеваясь на рассвете перед высадкой с корабля, был вынужден пробить в ремне новую дырку, чтобы брюки не сползали с ног. На пояс куртки он повесил палаш. Было странно чувствовать его тяжесть на боку снова. В шестнадцать лет Шарп стал солдатом и в тридцать восемь сменил штык на крестьянский серп, как он полагал, навсегда.

За винтовку он брался порой: погонять воришек в саду Люсиль, подстрелить зайца на ужин, но палаш все эти годы пылился без дела над камином в холле.

Теперь палаш занял своё место на поясе, плечи Шарпа опять облекал мундир, и вокруг Шарпа снова были люди в униформе. Четырёх мулов, наконец, привели. Офицеры тщетно пытались сохранить хоть какое-то достоинство и не выглядеть смешными, сидя с широко расставленными ногами на приземистых упрямых бестиях. Впрочем, военным нечего было опасаться насмешек, пока с ними ехал Патрик Харпер. Даже чернокожие не могли сдержать ухмылок при виде горы мышц и жира, под которой почти вовсе скрылась несчастная животинка.

Сердитый английский майор на чёрной кобыле вёл кавалькаду по узкой дороге внутрь острова. Склоны по обе стороны тропы были разлинованы плантациями льна. Ящерка радужно брызнула перед мордой шарпова мула, и один из рабов устремился за ней.

— Я думал, рабство отменили? — Шарпа догнал Харпер.

— В Британии. — кивнул стрелок, — Но это не британская территория.

— Да? А чья же? — недоумённо вопросил ирландец.

И правда, для территории, не принадлежащей английской короне, остров был чересчур густо наводнён британскими войсками. Процессия только что миновала бараки, перед которыми сержанты в красных мундирах муштровали три роты рядовых. Справа группа офицеров упражнялась в верховой езде. Впереди, где посадки льна заканчивались, виднелся пост с семафорной станцией. Над постом реял британский стяг.

— Так чья же это земля? Ирландская? — саркастически поинтересовался Харпер.

— Остров принадлежит Ост-Индской компании. — терпеливо ответил Шарп, — Здесь их корабли берут питьевую воду и припасы.

— Слишком английский, как по мне. Только не для этих чёрных бедолаг. Помните, служил у нас в гренадёрской роте такой же просмоленный верзила? Кучерявый, погиб под Тулузой?

Шарп кивнул. Под Тулузой они потеряли несколько парней, в том числе и негра, упомянутого Харпером. Мир был заключён ещё неделю назад, да вот их никто не оповестил.

— Как он налакался под Бургосом! — ухмыльнулся ирландец, — Помню, поутру пришли вести его на экзекуцию, а он на ногах не стоит. Как же его звали? Длинный такой… Вы должны помнить его. Он женился на вдове капрала Роу, а, когда она забеременела, сержант Финлейсон поспорил, какого цвета родится дитя: чёрное или белое? Как же фамилия-то его?

Харпер наморщил лоб. Беседы такого рода часто завязывались между ними последние дни. Беседы, воскрешающие призраков прошлого.

— Бастейбл! — фамилия вдруг всплыла в голове Шарпа, — Томас Бастейбл!

— В точку! Бастейбл, он самый. Зажмуривался всякий раз, паля из мушкета. Я его так и не смог отучить от этой привычки. Он, небось, пустил «в молоко» больше пуль, чем любой другой служивый в истории, упокой, Господи, его душу! Зато со штыком ему не было равных.

— Так какого цвета родился ребёнок? — осведомился Шарп.

— Чуть того, чуть другого. Как чай с молоком. Финлейсон отказывался платить, пока мы не изловили его за лагерем. Ох, и продувной малый был Финлейсон. Никогда не понимал, за что вы ему дали сержантские нашивки.

Харпер замолк. Процессия проезжала мимо симпатичного домика с распахнутыми настежь ставнями, окружённого аккуратно подстриженными кустами. На подоконнике дремала кошка. Яркие цветы окаймляли выложенную ракушками тропку, что вела к порогу. Садовник-китаец возился на огородике, его хозяйка, молодая дама в белом платье, читала книгу в тени балкона перед зданием. Оторвавшись от своего занятия, она тепло поздоровалась с краснолицым майором и с любопытством принялась рассматривать следующих за ним людей. Испанцы вежливо склонили головы, Шарп коснулся старомодной треуголки, Харпер широко улыбнулся:

— Отличный денёк, мисс!

— Душновато. — выговор у неё был английский, — Всё утро собирается дождь, да никак не соберётся.

— Чем дольше собирается, тем сильней хлынет.

Уголки её губ поднялись в полуулыбке. Девушка рассеянно перелистнула страницу. Где-то в доме часы пробили полдень.

Череда мулов оставила позади льняные плантации, гранаты с миртом и выехала на каменистое плато, поросшее пучками бурой травы и редкими низкорослыми деревцами. За постом впереди вставали зазубренные горные вершины, к одной из которых прилепилось ещё одно белое строение с мачтой семафора на крыше. Сигнальная станция находилась на самой кромке горизонта и на фоне тёмно-синих грозовых облаков слепила белизной. Семафор около поста ожил: его поперечины, клацая, задёргались вверх-вниз.

— Предупреждают кого-то о нашем приближении. — прокомментировал Харпер.

— Похоже.

Несущие стражу на посту красномундирники отдали честь испанским офицерам. Зрелище Харпера, трясущегося на маленьком ослике, развеселило их, но, заработав мрачный взгляд Шарпа, служивые подтянулись. Иисусе, подумалось Шарпу, как же им должно быть скучно!

— Впустую едем. — кисло поделился Шарп с Харпером.

— Может, и впустую. — покладисто согласился Харпер, — Но попробовать стоит. За спрос не бьют в нос. Что, лучше было бы сидеть сиднем в каюте?

Шарп покряхтел в ответ. Пыль клубами поднимались из-под копыт мулов. Семафор передал послание и замер.

На дне ложбины слева открылся английский военный лагерь. Справа процессия спугнула группу всадников в военной форме, скрывшихся за оградой усадьбы в центре плато, оцепленной солдатами в красных мундирах. Все конники, исключая одного британца, носили тёмно-синюю форму, которую Шарп не видел уже лет пять. Некогда люди в таких мундирах владели всей Европой, но их звезда закатилась. Ныне власть их ограничивалась забором вокруг дома с жёлтыми штукатуреными стенами.

К этому-то дому и ехали Шарп, Харпер и их спутники. Жёлтый — цвет весёлый, но ни он, ни окружавший дом сад были не в силах развеять дух безнадёжности, витавший над усадьбой. Тоскливое было местечко. Изначально служившее коровником, здание было перестроено в летнюю резиденцию губернатора острова. Поместье именовалось «Лонгвуд» и находилось в середине острова Святой Елены. Несколько лет назад компанию старожилам поместья, крысам, составили пять десятков пленников, обслуживавших и сопровождавших самого важного узника британской короны. Бонапарта.

Шарп ошибся, они ехали не напрасно. Генерал Бонапарт охотно принимал посетителей — вестников большого мира, шумящего в бесконечной дали от жалкого островка у берегов Африки. Бывший император в одиннадцать садился завтракать и затем удостаивал гостей аудиенции. Часы показывали двадцать минут первого. Прибывшим предложили погулять по саду, пока Его Величество соизволит их принять.

Да-да, именно «Его Величество», возможно, назло английским тюремщикам, упорно именовавших Наполеона «генералом Бонапартом». Всякого визитёра, отказывавшегося обращаться к бывшему императору «Ваше Величество», немногочисленная свита без лишних слов отправляла обратно в Джеймстаун.

Испанцев, людей разумных и, к тому же страстно желающих видеть поверженного властелина, титул «Его Величество» не покоробил. Только капитан доставившего их судна, угрюмец Ардилес, что-то недовольно проворчал. Пока император насыщался, его гости вышли в сад, густо утыканный пучками поганок. Надвигающиеся с запада тучи отражались в зеркалах не так давно вырытых прудиков. Сопровождавший группу английский майор вляпался в грязь на бережке одного из водоёмов и теперь, костеря вполголоса всё на свете, пытался очистить сапоги кончиком кнута. В тучах над белым кубиком семафорной станции громыхнуло.

— Поверить не могу! — Харпер радовался, как ребёнок на ярмарке, — Помните, как мы видели его в первый раз? Погодка тогда тоже была не ахти.

Это было под Катр-Бра, за два дня до Ватерлоо. Сквозь мутную пелену дождя Харпер и Шарп разглядели Наполеона, охраняемого уланами, а спустя двое суток, перед бойней, положившей конец правлению Бонапарта, друзья второй раз сподобились узреть императора: он делал смотр войскам. И вот они пришли к Наполеону в его узилище, и он пожелал беседовать с ними. Они будут говорить с «тираном», «людоедом», «узурпатором», смотреть в его глаза и уйдут прочь, чтобы рассказывать детям и внукам, что встречались с пугалом Европы лицом к лицу. Не только сражались с его армией долгие горькие годы, но и стояли, волнуясь, как школяры, на одном ковре с Наполеоном Бонапартом в его доме-тюрьме на клочке земли посреди Южной Атлантики.

Шарп был воодушевлён не меньше Харпера. С самого начала он не верил в успех их поездки. Всю дорогу от Джеймстауна он готовил себя к унизительному отказу, утешаясь мыслью о том, что побывать на острове, где содержится человек, именем которого матери и по сей день пугали детей, стоит затраченных усилий. Но ворота Лонгвуда гостеприимно распахнулись, и слуга принёс на подносе слабый лимонад. Подавая прохладный напиток, камердинер посетовал на скаредность английской администрации, экономящей на содержании императора, вследствие чего он не в состоянии предложить визитёрам ничего более уместного и крепкого, чем лимонад. Шарп, которому досталась пара-тройка негодующих взглядов испанцев, пожал плечами. Английский майор с подчёркнутым безразличием оббивал кнутовище о ствол дерева.

Вскоре их пригласили в дом. Внутри пахло затхлостью и плесенью. Обои на веранде и в следующей комнате — бильярдной, испятнала сырость. Чёрно-белые гравюры на стенах засидели мухи. Дом напоминал Шарпу обиталище сельского священника, изо всех сил пыжащегося блеснуть несуществующим богатством и мифической знатностью. Лонгвуд казался злой пародией на мраморные залы и зеркальные холлы дворцов Парижа, которые Шарп с Харпером, разинув рот, обозревали в числе воинов со всей Европы после капитуляции французов в 1815 году. Тогда стрелок оробело взбирался по величественным лестницам, по которым не так давно поднимались и спускались бесчисленные короли и герцоги, ищущие милостей властелина мира. Сегодня Шарп ждал встречи с той же персоной в комнатушке, где вёдра на полу отмечали щели в протекающей крыше, а зелёное сукно бильярдного стола было истрёпано хуже старой куртки Шарпа, надетой им специально по случаю визита к свергнутому императору.

Прошло двадцать минут. Громко тикающие часы заскрипели, застонали и, дребезжа, пробили половину. Едва они затихли, вошли два французских офицера в мундирах с потускневшим золотым шитьём. Один скороговоркой выстреливал инструкции, как вести себя в присутствии императора, по-французски, а его товарищ повторял их на ломаном испанском.

В присутствии Его Величества посетители обязаны обнажить голову.

В присутствии Его Величества нельзя садиться, даже если сам Его Величество изволит присесть.

Рекомендуется сохранять молчание, пока Его Императорское Величество не заговорит с вами.

И, как уже было сказано, обращаться к Его Величеству следует не иначе, как «Вотр Мажести»

В случае несоблюдения этикета аудиенция будет незамедлительно прервана.

Капитан Ардилес скривился. Долговязый тощий Ардилес донельзя занимал Шарпа. В течение путешествия капитан прилагал титанические усилия, чтобы избежать общества своих пассажиров. Питался он в одиночестве, а на палубе появлялся ночью или когда портилась погода. Шарп столкнулся с Ардилесом единственный раз при посадке на «Эспириту Санто» в Кадисе. Испанские же армейские офицеры, плывшие на судне, узрели таинственного капитана впервые во время поездки в Лонгвуд.

Толмач закончил переводить правила испанцам, пренебрежительно оглядел Харпера с Шарпом и, немилосердно коверкая английские слова, осведомился:

— Вы поняли или мне перевести?

— Мы поняли, благодарю вас. — ответил Шарп по-французски почти без акцента.

Брови офицера взлетели вверх, он помедлил, потом кивнул.

— Его Величество скоро вас примет. — подытожил свою речь первый француз, и снова потянулись минуты томительного ожидания. Испанские армейские офицеры, расфранченные, как петухи, заранее сняли двууголки. Они переминались с ноги на ногу, скрипя сапогами и стуча саблями о пузатые опоры бильярдного стола. Ардилес уставился в окно. Харпер катнул пожелтевший шар по зелёному сукну. Тот вяло толкнулся в дальний борт и остановился.

Створки двери в противоположном конце комнаты отворились, и лакей в зелёной с золотом ливрее провозгласил:

— Император ждёт вас! — и отступил в сторону.

Шарп с бьющимся, как перед сражением, сердцем устремился вперёд, чтобы познакомиться, наконец, с давним врагом.

Наполеон обескуражил Шарпа. Он оказался совсем не таким, каким стрелок его представлял. Позже Шарп спрашивал себя: а кого, собственно, он думал увидеть в доме с жёлтыми стенами? Чёрта рогатого? Людоеда из сказок, глодающего острыми, как бритва, зубами человеческий мосол?

У пустого камина стоял маленький тучный человечек, обряженный в зелёный редингот с вельветовыми отворотами, панталоны до колен и грубые белые чулки. На лацкане красовалась розетка ордена Почётного Легиона.

Подробности Шарп рассмотрел позже, а в первый миг он застыл на пороге, впившись взором в лицо, знакомое по монетам, картинам и гравюрам. Шарп, которого нетерпеливо толкал в спину Харпер, с шумом втянул воздух. Император, бросив на него быстрый взгляд, понимающе улыбнулся.

Стрелка поразили глаза Наполеона. Живые, с горящей в них искоркой озорства, они жили отдельно от измученного одутловатого лица. Волосы у императора оказались мягкими и тонкими. Было что-то невыносимо женственное в этих шелковистых прядках, Шарпа так и подмывало взять, да и прикрыть их треуголкой, которую держал император в руке.

— Добро пожаловать, господа! — приветливо обратился Бонапарт к вошедшим.

Скучающий адъютант перевёл его слова испанцам, вызвав хор ответных любезностей. Капитан Ардилес лишь коротко кивнул.

Посетители выстроились вдоль стен. Император уселся в позолоченное кресло. В заставленной тонкой работы мебелью гостиной было так же сыро, как в бильярдной и на веранде. Плинтуса под бугрящимися от влаги обоями уродовали оловянные заплатки, перекрывавшие дыры крысиных нор. Шарп слышал шорох коготков за панелями. Очевидно, крысами дом был наводнён на зависть любому кораблю.

— Какое дело, господа, заставило вас отправиться в море?

Старший из офицеров, артиллерийский полковник Руис, почтительно объяснил, что они плывут из Кадиса в чилийский порт Вальдивию на фрегате «Эспириту Санто». Полковник представил капитана корабля. Ардилес деревянно поклонился, почти не скрывая враждебности. Адъютант Наполеона, чувствительный к малейшим проявлениям непочтительности, сердито засопел, однако благожелательности в тоне его патрона не убавилось. Ардилес на ласковые расспросы Бонапарта отвечал сухо и односложно. Было ясно, что удовольствие видеть тирана низринутым способно было вынудить капитана терпеть общество пассажиров, но не могло заставить любезничать с палачом Испании.

Наполеон оставил капитана в покое и вновь заговорил с Руисом.

Полковник поимённо назвал подчинённых. Те по очереди склонялись перед маленьким человеком в резном кресле, и он для каждого находил тёплое слово. Император поинтересовался у Руиса, каким ветром их занесло на Святую Елену. Тот охотно поведал, что искусство экипажа «Эспириту Санто» и скоростные характеристики самого корабля сберегли Руису и его офицерам уйму времени, которое они единогласно решили потратить на визит к Его Императорскому Величеству.

Иначе говоря, очень уж велик оказался соблазн поглазеть на беззубого зверя, прикованного к скале, но Бонапарт выслушал цветистую речь Руиса с явным удовольствием.

— Ваше посещение — честь для меня. Честь для меня, а сэру Хадсону Лоу — очередной повод для разлития желчи. Сэр Хадсон Лоу, — пояснил он с язвительной усмешкой, — это мой тюремщик. Он, пять тысяч солдат, семь военных посудин, восемь батарей пушек и океан, который вы так любезно пересекли. Пока адъютант повторял то же самое по-испански, император поглядывал на стоящих особняком Шарпа с Харпером, но, очевидно, решил оставить необычную пару, что называется «на десерт».

— Значит, вы, полковник Руис, следуете в Чили для усиления сосредоточенных там войск короля?

— Именно так, Ваше Величество.

— Ваш полк с вами на корабле?

— Только офицеры. Судно капитана Ардилеса предназначено для перевозки пассажиров, но не целого артиллерийского полка с лошадьми и орудиями.

— Где же они?

— Плывут следом на двух транспортных судах.

— Понятно. — вежливо сказал император, хотя на лице его ясно читалось, как он относится к армии, командиры коей без малейших угрызений совести нежатся в уютных каютах быстроходного фрегата, тогда как их солдаты вынуждены дышать вонью трюмов транспортных скорлупок, что достигнут Вальдивии месяцем позже «Эспириту Санто».

— Надеюсь, ваши ребята не намерены тоже посетить меня, — нарушил неловкую паузу Наполеон, — А то, боюсь, сэр Хадсон решит, что они прибыли освободить меня!

Руис захохотал, к его смеху присоединились младшие офицеры. Ардилес, расслышавший в шутке нотку горечи, пропущенную остальными мимо ушей, исподлобья зыркнул на Бонапарта.

— С какой целью вы направляетесь в Чили, полковник?

Руис гордо ответствовал: его полк послан для подавления восстания, но он, Руис, опасается, что мошенники, именующие себя революционным правительством Чили, вместе с бунтовщиками, мутящими воду в других концах Южной Америки, разбегутся ещё до прибытия «Эспириту Санто», лишив тем самым бравых артиллеристов чести способствовать восстановлению власти законного короля Фердинанда VII в заморских колониях.

Наполеон спешно перевёл беседу на Европу, но вопрос о внутреннем положении Испании вызвал новый поток хвастливых уверений Руиса, де, либералы никогда не осмелятся открыто выступить против короля, слухи о том, что обескровленная южноамериканскими неурядицами армия на грани мятежа, ложны, и, вообще, монархия крепка, как никогда, а Испанию ждёт будущее столь же великое, сколь её прошлое. Офицеры поддакивали командиру.

Император слушал Руиса с недоверием, а капитан Ардилес — с отвращением. Моряк мял потёртую шляпу и косился в окно.

С Шарпа градом катился пот, как, впрочем, и со всех присутствующих. Воздух в комнате был душен и спёрт, окна закрыты. Капли дождя, просачивающиеся сквозь прохудившуюся кровлю, звонко падали в ведро рядом с креслом императора. Наполеон морщился то ли из-за капели, то ли из-за ура-патриотического пафоса полковника, пылко живописующего причины, по которым повстанцев Чили, Перу и Венесуэлы ожидает неминуемый разгром.

Полковник зудел и зудел. Шарпу его однообразные разглагольствования надоели ещё на судне, и стрелок внимательно изучал Наполеона, желая запомнить каждую деталь его облика. Император был толще, чем на портретах, но тучность его отличалась от дородности Харпера, как разнится раздутый дурными газами труп животного от хорошо откормленного призового кабанчика. Выступающий живот императора, обтянутый белым жилетом, покоился на пухлых колодах коленей. К мокрому от испарины лбу прилепилась прядка волос. Прямой нос нависал над решительным ртом и разделённым ямочкой надвое подбородком. Насколько знал Шарп, Наполеону было слегка за пятьдесят, но, если одутловатое гладкое лицо принадлежало человеку лет на десять моложе, то грузное туловище и конечности по-стариковски оплыли и потяжелели. Император выглядел больным. Шарп предположил, что виной тому климат. Влажный, жаркий, он плохо подходил белому человеку. Дождь усилился. Капли барабанили в окна и цвиркали о цинк ведра. Возвращаться на «Эспириту Санто» придётся под проливным дождём.

Понимая, что дома Люсиль засыплет его сотнями вопросов о Наполеоне и его обиталище, Шарп старался сохранить в памяти грозящую обвалиться штукатурку на потолке, заплесневелые шторы, помутневшее зеркало в облупленной раме. На круглом столике соседствовали колода замусоленных игральных карт и портрет большеглазого мальчика в пышном мундирчике. На вбитом в дверь крюке висел рваный клетчатый плащ.

— А вы не испанец, мсье. Тоже плывёте в Чили?

Реплика императора застала Шарпа врасплох. По-своему истолковав его молчание, адъютант начал было переводить фразу на английский, но Шарп остановил его жестом и, прочистив пересохшее от волнения горло, сказал:

— Да, Ваше Величество. Я и мой боевой товарищ, ирландец мистер Патрик Харпер.

— Боевой товарищ?

— Он был старшиной у меня в полку.

Коленки у Шарпа ослабли, а голос, похоже, чуть дрожал. Почему, чёрт возьми? Ведь власти у этого маленького человечка было меньше, чем у ротного командира; он уже не был императором, он уже не творил историю. Шарп злился на себя, а в глубине его души зрел ответ: да, этот маленький человечек не творил больше историю, он сам был ею. Живой историей. Живой легендой.

— Что делать англичанину в Чили?

— Муж старой знакомой пропал там без вести, Ваше Величество. Разыскать его — долг чести.

— А вы, мсье?

Шарп перевёл вопрос императора Харперу и с удовольствием повторил по-французски ответ ирландца:

— Он говорит, мол, чёрта с два оторвался бы от размеренной мирной жизни, не будь она такой скучной.

— О! Как я его понимаю! Скука, и, как результат… — он похлопал себя по животу и обратился к Шарпу, — Для англичанина вы сносно владеете французским.

— Я живу во Франции, Ваше Величество.

— Во Франции… — на миг лицо императора омрачила печаль, — Привилегия, в коей отказано мне. Где именно во Франции?

— В Нормандии, Ваше Величество.

— Причина?

— Шарп помялся:

— Женщина.

Наполеон рассмеялся, искренне, от души, так что даже чопорный адъютант заулыбался.

— Я должен был догадаться. Отличная причина. Ваше имя, мсье?

— Шарп, Ваше Величество.

Стрелок помедлил и осторожно добавил:

— Я знавал генерала армии Вашего Величества, Кальве, и кое в чём посодействовал ему в Неаполе перед… э-э… — Шарп запнулся. Напоминать императору о Ватерлоо показалось ему нетактичным, — Летом 1814 года.

Наполеон подпёр подбородок рукой и некоторое время задумчиво смотрел на стрелка. Испанцы ревниво хмурились. Влага струилась с потолка, скреблись крысы и в каминном дымоходе гудели сквозняки.

— Я хочу побеседовать с вами отдельно, — произнёс, наконец, император. — Останьтесь, мсье.

Прощаясь, Наполеон обласкал испанцев, осыпал их комплиментами и посочувствовал чилийским повстанцам, против которых будут воевать такие бравые ребята. Артиллеристы цвели. Бонапарт поблагодарил их за визит и, пожелав удачной дороги, отпустил. Когда в гостиной остались лишь Шарп, Харпер, адъютант и слуга, император указал Шарпу на стул:

— Присаживайтесь. Есть разговор.

Шарп сел. Испанцы дожидались их с Харпером в бильярдной. Слуга принёс в гостиную вина, и Бонапарт говорил со стрелком.

Презрительно махнув рукой в сторону двери, за которой исчез полковник Руис, император усмехнулся:

— Они уже проиграли войну за колонии, хоть и хорохорятся. Скоро полковник Руис поплывёт обратно. Он и его единомышленники похожи на глупца, ожесточённо затаптывающего выпавшие из очага головни, упорно отказываясь замечать, что огнём давно объят весь дом. Да и в самой Испании революция не заставит себя долго ждать. Но кого волнует Испания? Расскажите мне, что творится во Франции?

Шарп, насколько мог, описал политическую чехарду: как роялисты ненавидят либералов, не доверяющих республиканцам, которые на дух не переносят ультрароялистов, боящихся тайных бонапартистов, питающих отвращение к церковникам. Одним словом, «cocotte», горшок на огне.

Императору понравилось сравнение:

— Горшок на огне? А, может, пороховой бочонок? Ждущий искры?

— Если и так, Ваше Величество, то этот порох слежался, — не согласился Шарп, — Слежался и подмок.

— Искра тоже уже не та. — вздохнул Наполеон, — Я чувствую себя дряхлым. Я не стар. Я дряхл. Как вам вино?

— Ничего, сэр. — Шарп забыл добавить «Votre Majeste», но Бонапарт не обратил на его промах внимания.

— Из Южной Америки. Я бы предпочёл французское, но лондонские скряги дрожат над своей мошной, а, если мои друзья присылают мне бочонок из Франции, то боров в полковничьих погонах не брезгует конфисковать его. Впрочем, это африканское вполне прилично. Называется «Vin de Constance». Видимо, французское название должно улучшить вкус. — он повертел бокал, — Как я порой мечтаю о глотке шамбертена… Когда мои армии маршировали мимо виноградников, я приказывал отдавать честь лозе.

— Я слышал об этом, сэр.

Приступ меланхолии миновал, и Бонапарт подверг Шарпа обстоятельному допросу: где родился, кем начинал службу, где служил? Император удивился, узнав, что Шарп выслужился из рядовых. В британской армии каждый двадцатый офицер был выходцем из нижних чинов, но этому утверждению стрелка Наполеон не поверил.

— В моей армии — пылко провозгласил он, — вы стали бы генералом!

Ваша армия разбита, подумал Шарп.

— Правда, в моей армии вы не стали бы стрелком. — улыбнулся Бонапарт, — Винтовки не внушают мне доверия. Слишком сложные, слишком капризные. Совсем, как женщины.

— Солдаты любят женщин, сэр.

Император рассмеялся. Адъютант сверлил возмущённым взглядом Шарпа, всё чаще пренебрегавшего обращением «Ваше Величество». Наполеон же развеселился, поддел Харпера насчёт брюха, приказал подать ещё вина и поинтересовался, кого же они хотят разыскать в Южной Америке?

— Его зовут Блаз Вивар, сэр. Испанский офицер, очень толковый. Мы с ним сражались плечом к плечу много лет назад и стали друзьями. Он исчез, а его супруге не на кого надеяться, кроме нас с Харпером. И правительству Испании, и армейскому начальству плевать.

— Армия у них никуда не годится. Чересчур много спеси, чересчур много начальников. А вот солдаты неплохи, если, конечно, можешь заставить их выложиться.

Император встал и уставился в окно. Шарп из вежливости поднялся со стула, но Бонапарт жестом усадил его обратно.

— Значит, вы знакомы с Кальве?

— Да, сэр.

— Вам известно его имя?

Шарп предположил, что Наполеон его проверяет, и кивнул:

— Жан.

— Жан? — император улыбнулся, — Он всем так представляется, но его полное имя «Жан-Баптист». Каково? Вы не находите забавным, что Кальве, легко теряющего голову из-за прекрасного пола, назвали в честь Иоанна Крестителя[413]?

Бонапарт просмеялся и вернулся в кресло:

— Сейчас Кальве в Луизиане.

— В Луизиане? — Шарпу трудно было представить того в Америке.

— Многие из моих ворчунов обосновались там. — вздохнул император, — Им не по нутру жирный бурдюк, величающий себя королём Франции. Они предпочли отправиться в Новый Свет.

Он вдруг задрожал и вперил в Шарпа полный страдания взгляд блестящих глаз:

— Мои ветераны расшвыряны по миру, будто угли бивуачного костра. Стряпчие, что вершат ныне судьбы Европы, и рады бы потушить их, но угли пламени, пылавшего так долго и жарко, не потушить легко. Угли, подобные Кальве, возможно, подобные вам и вашему ирландцу, тем, для кого война — жизнь. Чернильные души трясутся от страха при мысли о том, что однажды кто-то сгребёт угли в кучу, и вспыхнет новый пожар, в котором сгорят крючкотворы и их приспешники! — воодушевлённый, он почти кричал, но затем его голос стих, — Ненавижу канцелярских крыс. Нет в них стержня, доблести внутренней, что ли…

Император на мгновенье зажмурился и, открыв глаза, переспросил уже обычным тоном:

— Значит, едете в Чили?

— Да, сэр.

— Чили… Я помню об услуге, которую вы оказали мне в Неаполе. Кальве рассказал.

Бонапарт помолчал:

— Не откажетесь послужить мне ещё раз?

— Конечно, сэр.

Потом Шарп удивлялся своей готовности помочь Наполеону, даже не ведая, в чём, собственно, эта помощь должна состоять. Магия корсиканского кудесника сразила стрелка наповал, как некогда сражала целые континенты. Согласие Шарпа стало сюрпризом для самого англичанина, но не для императора. Шарп был солдатом, тем, кто может весь день месить грязь и снег, а затем драться без стонов, без жалоб, драться и победить. Этот тип людей император знал и ценил.

— Один человек написал мне письмо. Он живёт в Чили. Ваш соотечественник, служил в британской армии, но мой искренний поклонник. Он попросил меня прислать ему что-нибудь на память, и я согласился. Вы передадите ему мой дар?

— Конечно, сэр.

Противоречивые чувства раздирали Шарпа: облегчение оттого, что просьба Наполеона оказалась пустяковой, мешалась с полным бесконечного изумления пониманием: прикажи Бонапарт прорубить ему просеку сквозь красномундирные ряды к бухте Джеймстауна, стрелок, не задумываясь, обнажил бы палаш. Впрочем, Харпер, судя по написанной на лице восторженности, испытывал то же самое.

— Человек этот обитает в той части страны, что занята мятежниками, но посылку для него можно отдать американскому консулу в Вальдивии. Они друзья или что-то в этом роде. Лично в руки консулу. Не передумали?

— Нет, сэр.

Император благодарно улыбнулся.

— Я не надеялся, что возможность исполнить его просьбу представится мне так скоро. Нужно время, чтобы мои люди подыскали и приготовили достойный подарок. Вы подождёте?

— Конечно, сэр.

Адъютант исчез, унося соответствующие распоряжения, а Наполеон повернулся к Шарпу:

— Без сомнения, вы были под Ватерлоо?

— Так точно, сэр. Был.

Темнело. Ливень вспенивал поверхность прудов, омывал деревья, траву. Кольцо солдат вокруг Лонгвуда сжалось теснее, а внутри жёлтых штукатуреных стен через дверь от мающихся испанцев три старых солдата беседовали, ибо что ещё делать старым солдатам?

Мрак почти накрыл землю, когда промокшие до нитки Шарп и Харпер достигли берега с покачивающимися на волнах баркасами «Эспириту Санто».

Друзей ждал британский офицер:

— Мистер Шарп?

— Подполковник Шарп. — нелюбезно поправил его стрелок, слезая с мула, и майор стушевался.

— Конечно, конечно, сэр. Уделите мне минутку?

Угодливо скалясь, майор отвёл Шарпа в сторонку от испанцев:

— Правда ли, сэр, что вы кое-что получили от генерала Бонапарта?

— Каждый из нас кое-что получил.

Шарп не врал. Испанцев одарили серебряными чайными ложечками с вензелем императора (Ардилес отказался), Харперу достался напёрсток того же металла с изображением наполеоновской пчелы, а Шарпу император в знак особого расположения пожаловал опять же серебряный медальон с прядью царственных волос.

— Но вы, сэр, уж простите мою назойливость, получили особенный подарок? — не отставал майор.

— Неужели? — смерил его ледяным взглядом Шарп, гадая, который из виденных им слуг Наполеона доносчик.

— Сэр Хадсон Лоу вынужден убедительно просить вас, сэр, предъявить подарок генерала Бонапарта мне для осмотра.

Убедительности просьбе добавляли бесстрастные ряды солдат в красных мундирах за спиной офицера.

Шарп извлёк из кармана медальон и, щёлкнув крышкой, показал майору перевязанный жгутик волос:

— Передайте сэру Хадсону Лоу, что такого рода сувенирами его охотно порадует жена, собака или любой цирюльник.

Испанцы зло поглядывали на майора, держащего их под струями дождя вдали от сухих уютных кают «Эспириту Санто». Пахло международным скандалом, и майор сдался, для очистки совести спросив лишь:

— Медальон? Больше ничего?

— Больше ничего. — отрезал Шарп.

В его кармане покоился портретик Наполеона, собственноручно подписанный некоему подполковнику Чарльзу, но Шарп полагал при всём уважении к сэру Хадсону Лоу, что это не его собачье дело.

Майор поклонился Шарпу:

— Если вы настаиваете, сэр…

— Настаиваю, майор.

Майор не поверил Шарпу, но предпринять ничего не мог и отступил:

— Что ж, счастливого пути, сэр.

Утром следующего дня «Эспириту Санто» снялся с якоря и направился на юг. Уже к полудню остров Святой Елены, тюрьма императора, скрылся из виду вместе с кораблями, его стерегущими.

Шарп, увозя подарок Бонапарта, плыл к далёкой чужой войне.

Часть 1 Батиста

Супруга капитан-генерала Чили[414], графиня де Моуроморто, родилась и выросла в Англии, но Шарп впервые встретил мисс Луизу Паркер в 1809 году в северной Испании, когда она, подобно тысячам других беженцев, спасалась от вторгшихся наполеоновских орд. Родственники мисс Паркер, разлучённые с ней в ходе этого заполошного бегства, вероятно, больше горевали о потере протестантских Библий, с помощью которых они надеялись обратить чёртовых испанских папистов в истинную веру, чем о племяннице. Судьба столкнула девушку с доном Блазом Виваром, графом Моуроморто, и англичанка, влюбившись в него всем сердцем, вскоре перешла в католичество и стала дону Блазу верной и любящей женой. С тех пор Шарп не видел её, пока летом 1819 года донна Луиза Вивар не свалилась ему, как снег на голову, разыскав стрелка в его нормандской усадьбе.

Шарп не сразу узнал Луизу в даме, чей экипаж, сопровождаемый верховыми и форейторами, бесцеремонно въехал под арку шато. Шарп предположил, что карета принадлежит досужей богачке, заблудившейся в лабиринте живых изгородей Нормандии и завернувшей в усадьбу спросить дорогу, а заодно разжиться стаканчиком чего-нибудь прохладительного. Стрелок собирался выпроводить непрошенных гостей, указав, как доехать до гостиницы в Селеглиз, но хозяйка кареты подняла вуаль и, вглядевшись в него, неуверенно спросила:

— Мистер Шарп?

Тогда-то стрелок и узнал её, хотя в глубине души так и не смог поверить, что эта статная дама в чёрном с царственными манерами и есть та непоседливая девчушка, что, не раздумывая, отказалась от религии предков и набожного семейства ради любви к дону Блазу Вивару, безбожному католику и испанскому солдату.

Который, как сообщила донна Луиза, пропал. Как в воду канул.

Шарп, оторопев от гостьи, от новостей, разинул рот, словно деревенский дурачок. Выручила Люсиль. Уговорив донну Луизу остаться на ужин и, соответственно, на ночь, она властно отослала Шарпа разместить лошадей графини. Конюшня в поместье была невелика и, поразмыслив, стрелок отправил их рабочих коней с мальчонкой на луга, освободив стойла для скакунов гостьи, пока Люсиль мудрила над постелями для донны Луизы и её служанок, над пледами для кучеров. Из подвала достали вино. С лучшего сыра, предназначенного для продажи на рынке в Кане, сняли обёртку из крапивных листьев. За исключением этого, ужин не сильно отличался от трапез в поместье, громко именуемом «замком»[415]. То, что в незапамятные времена представляло собой укреплённое дворянское гнездо, давно превратилось в окружённый рвом разросшийся крестьянский хутор.

Донна Луиза, занятая собственной бедой, не обратила внимания на переполох, вызванный её визитом:

— Я была в Генеральном Штабе в Лондоне, и им пришлось дать мне сведения о вашем местонахождении. Сожалею, что не успела заранее известить о приезде, но мне нужна помощь.

Она говорила напористо, как человек, привыкший чаще приказывать, нежели просить.

Тем не менее, донне Луизе пришлось прежде познакомиться с хозяйскими детьми. Пятилетний Патрик отвесил поклон, трехлетнего Доминика больше интересовали плещущиеся во рву утята.

— Доминик похож на вашу жену. — поделилась с Шарпом наблюдением гостья.

Стрелок вежливо поддакнул. Ни он, ни присоединившаяся к ним за столом Люсиль не имели желания объяснять донне Луизе, что неженаты, что курица, живущая в Лондоне и по закону считающаяся супругой Шарпа, не даёт ему развода. Хотя обычно стрелок с удовольствием представлял Люсиль как миссис Ричард Шарп, ради графини Моуроморто, урождённой Паркер, он воспользовался старинным титулом: виконтесса де Селеглиз. Люсиль скромно заметила: мол, революция отменила титулы, да и вообще, любой француз, покопавшись в семейном прошлом, обнаружит каких-никаких благородных предков.

— Половина пахарей во Франции — виконты! — засмеялась виконтесса де Селеглиз и перевела разговор вопросом, есть ли дети у графской четы Моуроморто?

— Пятеро. — ответила донна Луиза, уточнив, что двое умерли в младенчестве.

Шарп приуныл, настроившись слушать бесконечное женское щебетание о потомстве, но донна Луиза вновь вернулась к пропавшему мужу:

— Он в Чили.

Стрелок потратил несколько секунд, вспоминая, где это. Бывая в Кане, Шарп обедал в одной и той же таверне и почитывал за едой свежие газеты. В них писалось о Чили.

— Там же вроде война за независимость, да?

— Бунт! — резко поправила его донна Луиза. Так оно и выглядело для неё — бунт, подавить который король послал её мужа. В Чили Вивар застал деморализованную армию, эскадру боящихся собственной тени военных кораблей и разворованную до последней медной монеты казну, однако, спустя шесть месяцев граф всё ещё был полон оптимизма и обещал жене, что скоро вызовет её и детей в цитадель Вальдивии, служащей официальной резиденцией капитан-генерала.

— Разве столица Чили не Сантьяго? — Люсиль принесла из дома рукоделие и устроилась за столом.

— Был. — выдавила донна Луиза и негодующе добавила, — Мятежники захватили его и сделали столицей так называемой «Республики Чили». «Республика Чили»! Даже звучит глупо.

По утверждению графини, доведи дон Блаз до конца начатое, «Республика Чили» навсегда бы перешла в разряд исторических курьёзов. Ему удалось одержать ряд побед, пустяковых, как он писал жене. Ничтожные или нет, но они вернули королевским солдатам веру в себя и развенчали миф о непобедимости повстанцев. Затем письма прекратились, и вместо них пришло официальное уведомление о том, что Его Высокопревосходительство дон Блаз, граф Моуроморто, капитан-генерал испанских войск в Его Величества доминионе Чили, пропал без вести.

Со слов донны Луизы, дон Блаз в сопровождении конного эскорта направился с инспекцией укреплений самого южного порта Испанского Чили — Пуэрто-Круцеро. Севернее города, в лесистых холмах капитан-генерал попал в засаду и, отрезанный нападающими от охраны, исчез. Обыскать место засады удалось лишь через шесть часов, но дон Блаз будто растворился в воздухе.

— Должно быть его захватили бунтовщики. — предположил Шарп.

— Будь вы командиром бунтовщиков и захвати наместника короля Испании, стали бы вы об этом молчать? — резонно заметила донна Луиза.

Шарп не мог не согласиться с ней. Случись подобное, повстанцы трубили бы о таком подвиге на всех углах.

Стрелок нахмурился:

— Как, вообще, это могло произойти?

— Охрана была невелика.

— Маленькая охрана? В бунтующей колонии?

Донна Луиза, неделями мучившая себя подобными вопросами, тяжело вздохнула:

— Якобы мятежники не появлялись в окрестностях города несколько месяцев. К тому же, дон Блаз любит скакать впереди свиты, вы, наверно, помните? Он всегда был нетерпелив.

— Нетерпелив, но не безрассуден.

Оса ползла по столу, и Шарп прихлопнул её ладонью.

— Выходит, повстанцы о доне Блазе молчат?

— Как рыбы! — в отчаянии воскликнула донна Луиза, — Молчит и армия! Я не знаю, кем мне себя считать? Вдовой? Соломенной вдовой?

Она посмотрела на Люсиль:

— Я хотела ехать в Чили, но не могу оставить детей. Да и что может сделать слабая женщина?

Люсиль покосилась на Шарпа и вновь уткнулась в шитьё.

— Армия не ответила вам ничего определённого? — недоверчиво переспросил Шарп.

— Почему же, ответила! С военной чёткостью и прямотой: возможно, вполне вероятно, скорее всего, дон Блаз мёртв. Тело не найдено, поэтому факт смерти трудно доказуем.

Донна Луиза зло пожаловалась, что вместо помощи ей король Фердинанд заказал заупокойную мессу по дону Блазу, и был очень обижен отказом графини присутствовать на панихиде. Сердце не могло обмануть донну Луизу: её муж жив.

— Он томится в неволе где-то. Говорят, в чилийских джунглях живут племена язычников, обращающих в рабов всех попадающих к ним в лапы христиан. Чили — ужасная страна. Там в горах полно карликов, великанов, а мятежники для пополнения своей армии выкупают разное отребье из тюрем Европы.

Люсиль сочувствующе покачала головой, а вот Шарпа россказни о язычниках с карликами насторожили. В послевоенные годы он встречал немало женщин, так же фанатично верящих в то, что их сын, муж, брат или любовник живы. Имея чаще всего на руках похоронку, несчастные полагали, что власти ошиблись, их любимый заточён в глухой испанской или русской деревне, а то и вовсе продан в заморские колонии. На самом деле бедняга давно сгнил в земле, но переубеждать женщин Шарп не пытался, ибо эта горькая вера — единственное, что им оставалось. Донну Луизу стрелок тоже переубеждать не стал, а поинтересовался, много ли у дона Блаза было сторонников в Чили.

— Он честный, а честных не любят. С первого дня дон Блаз объявил войну казнокрадам, и, кстати, в Пуэрто-Круцеро ехал не просто так. О продажности тамошнего губернатора ходят легенды. Естественно, отношения с доном Блазом у него не заладились. Есть шепоток, что капитан-генерал собрал доказательства преступлений чиновника и ехал в Пуэрто-Круцеро уличить негодяя.

А это значило, устало подумал Шарп, что дон Блаз был обречён вести войну на два фронта: против мерзавцев в собственных рядах и против мятежников, занявших Сантьяго и оттяпавших у короля южную половину страны. Без сомнения, граф Моуроморто обладал талантом военачальника, достаточным, чтобы прищемить хвост бунтовщикам; но тот дон Блаз, которого знал Шарп, был слишком порядочен, чтобы успешно противостоять спевшейся шайке казнокрадов и интриганов.

— Не может ли статься, — осторожно начал Шарп, — что на дона Блаза покушался кто-то из своих?

Донна Луиза поняла его:

— Не просто «возможно». Всё указывает на это, но доказательств нет.

Шарп крякнул. То, что логически вытекало из слов донны Луизы, не утешало:

— Если дона Блаза убили свои, они не заинтересованы в том, чтобы обстоятельства его гибели стали известны. Скорее всего, вы никогда не узнаете, что произошло с вашим мужем.

Донна Луиза, похоже, пропустила фразу Шарпа мимо ушей. Основа веры — чувства, веру не поколебать доводами разума.

— Хотите, я напишу испанским властям? — предложил Шарп, — А лучше, попрошу герцога Веллингтона. У него есть связи при испанском дворе.

— И что? — с вызовом осведомилась донна Луиза, — По-вашему, у испанской фамилии Моуроморто связей меньше, чем у британского герцога?! Результат вам известен. Мне не нужны связи. Мне нужна правда.

Она помолчала и, глубоко вдохнув, выпалила:

— Я хочу просить вас поехать в Чили и найти мне эту правду!

Глаза Люсиль широко распахнулись от удивления, а Шарп на миг онемел. В ветвях вязов, росших на краю сада за рвом, шумно ссорились грачи. Между сыроварней и конским каштаном взмыла ласточка, рассекая воздух крыльями-саблями.

Стрелок прокашлялся и мягко спросил:

— Мне кажется, что разыскать дона Блаза удобнее и проще кому-то из его друзей или соратников, находящихся в Чили?

Люсиль, согласная с мужем, кивнула.

— Помощников моего мужа отослали в Испанию или разогнали по глухим гарнизонам. Те, кто зовут себя «друзьями» моего мужа, с удовольствием берут у меня деньги и кормят взамен заведомой ложью, лишь бы не иссякал золотой ручеёк. Кроме того, ни с первыми, ни со вторыми мятежники не станут говорить.

— А со мной станут?

— Вы — не испанец. От вас им нет смысла таиться, и, по крайней мере, если засада — их рук дело, вам о ней поведают с гордостью.

В свете сказанного ранее причастность повстанцев к исчезновению дона Блаза вызывала у Шарпа сомнения.

— О человеке, грешки которого собирался разоблачать дон Блаз, вам что-нибудь известно, кроме того, что он губернатор этого…

— Пуэрто-Круцеро. Но Мигель Батиста — не губернатор Пуэрто-Круцеро. Он — новый капитан-генерал Чили. — в голосе гостьи звучали горечь и отвращение, — Он прислал мне письмо, полное соболезнований, очень уж витиеватых, чтобы быть искренними. Батиста ненавидел дона Блаза и в помощь мне пальцем не шевельнёт.

Для очистки совести Шарп уточнил:

— Есть конкретные причины для ненависти, помимо слухов?

— Дон Блаз честный, Батиста — нет. Какие ещё нужны причины?

— Нечестный достаточно, чтобы убить?

— Мой муж не мёртв! — отчаяние и горе прорвались сквозь маску снежной королевы, — Он скрывается, он ранен… Может, он у дикарей, но он жив! Я чувствую это, как почувствовала бы, умри он. Вы — женщина, вы должны меня понять!

Она рывком повернулась к Люсиль:

— Мы, женщины, всегда чувствуем, когда любимый гибнет. Моя подруга проснулась среди ночи с криком на устах, а потом пришло известие, что корабль её мужа затонул в ту самую ночь, в то самое время! И я знаю: дон Блаз жив!

Дверь амбара была открыта, и Шарп рассеянно наблюдал, как его сыновья ищут в соломе свежеснесённые яйца. Он не хотел ехать в Чили. Он остепенился. Теперь даже поездка в Кан была для него далёким и малоприятным путешествием. Всё, что его волновало — деньги и погода. Всё, что обычно волнует крестьянина. Мысленно стрелок проклинал миг, когда карета донны Луизы въехала во двор шато. Засады, взятки, армии — это осталось в прошлом, как Шарп надеялся, навек. Ему нравилось беспокоиться не о вылазках вражеской кавалерии, а о щуке, что завелась у мельницы и грозила проредить только-только расплодившуюся форель; не о пушках, которые никак не пробьют брешь в стене крепости, а о плотине, что вот-вот прохудится, затопив заливной луг. Заморские края, продажные чиновники, сгинувшие солдаты — хватит с него всей этой кутерьмы!

Донна Луиза проследила взгляд Шарпа и догадалась, о чём он думает.

— Я искала помощи везде, — сказала она скорее для Люсиль, нежели для Шарпа, — Испанские власти умыли руки, и я поехала в Лондон.

Без сомнения, не последнюю роль сыграла впитанная с молоком матери детская убеждённость в справедливость и великодушие родины, хотя свои резоны обратиться к английским политиканам имелись: купцы из Лондона активно налаживали торговлю с повстанческим правительством, и у чилийского побережья курсировала британская эскадра. Официальный запрос Лондона ни Мадрид, ни Сантьяго игнорировать бы не смогли.

— Увы, соотечественники мне тоже отказали. — утомлённо прикрыла глаза донна Луиза, — Якобы не имеют права вмешиваться во внутренние дела испанцев.

Графиня уже вознамерилась возвращаться обратно в Испанию несолоно хлебавши, но вспомнила о Шарпе, который был у её мужа в долгу. Настал час отдавать долг.

Люсиль сносно понимала английскую речь, но донна Луиза тараторила быстро и сбивчиво, и Шарп растолковал смысл её слов жене, вкратце описав, чем он обязан испанцу.

— Хороший человек. — присовокупил стрелок, хотя, по его мнению, дон Блаз был больше, чем просто хороший человек: человек чести.

— Отыскать дона Блаза — трудная, почти невыполнимая задача. Она по плечу только истинному воину до мозга костей. Из всех моих знакомых есть только один, подходящий под это описание. — гостья робко взглянула Шарпу в глаза, — Вы.

Шарп смотрел на жену, та на него. Оба молчали, и донна Луиза поспешно добавила:

— Само собой, я сочту за честь, если вы согласитесь принять от меня некоторую сумму, призванную компенсировать неудобства, связанные с незапланированным вояжем в Чили.

— Конечно же, Ричард поедет. — сказала Люсиль.

— Денег мы не возьмём. — галантно произнёс Шарп.

— Возьмём. — отрезала Люсиль по-английски, чтобы поняла гостья.

Француженка успела оценить стоимость чёрного платья донны Луизы, карету, багаж и форейторов, а кому, как не Люсиль, было знать, насколько нуждается её маленькое поместье в деньгах.

— Но я не хочу, чтобы ты ехал один. Тебе нужен спутник. Напиши Патрику в Дублин, Ричард.

— Вряд ли он поедет.

Шарп не думал, что Харпер ему откажет, просто не желал отрывать друга от тихой жизни трактирщика ради опасного путешествия на край земли.

— Спутник не помешал бы, — поддержала Люсиль графиня, — Продажность чилийских чиновников безгранична. Дон Блаз считал, что для господ вроде Батисты война с мятежниками давно проиграна, и, единственное, что их заботит — успеть бы набить кошелёк до того, как всё рухнет. Нам, впрочем, их алчность на руку. Деньги откроют вам все двери (я выделю две тысячи гиней на взятки), но, чувствуя тяжесть золота в кармане, нелишне иметь крепкого друга за плечом.

— Патрик очень сильный, — заверила её Люсиль.

Вот так две женщины договорились. Шарп с Харпером на деньги донны Луизы отправляются в Чили, графиня ждёт от них вестей во дворце Моуроморто в Оренсе, а Люсиль пускает полученное от гостьи золото на строительство новой запруды.

И Шарп, ни минуты не сомневаясь, что едет спасать мертвеца, плыл по Атлантике на испанском фрегате. Разговоры на борту «Эспириту Санто» крутились вокруг поражения, что постигнет бунтовщиков, едва пушки Руиса достигнут берега. Артиллерия — бог войны! Такой сентенцией снабдил Шарпа испанский полковник, многозначительно поцокав языком:

— Наполеон это понимал!

— Наполеон проиграл. — возразил Шарп.

Руис не обратил на его реплику внимания. Артиллерия, развивал он свою мысль, побеждает там, где пасуют пехота и конница. Нет смысла гоняться за бунтовщиками по джунглям, лучше выманить мошенников под дула пушек и разнести в клочья. Руис благородно не претендовал на авторство стратегии, отдавая должное гениальности нового капитан-генерала Батисты.

— Однажды Кокрейну мы так же перешибём хребет. — пообещал артиллерист, — Завлечём его к стенам Вальдивии. Залп-другой, и от их «флота» только щепки полетят! Конец Кокрейну!

Кокрейн. Это имя горячило испанскую кровь почище вина. Шарп слышал его по сто раз на дню. Где бы ни столкнулись два испанца, разговор неизменно сворачивал на Кокрейна. Их раздражал ирландец Бернардо О’Хиггинс, повстанческий генерал, а теперь ещё и президент независимой республики Чили, но Кокрейн их бесил. Победы Кокрейна были очень уж дерзкими, очень уж вызывающими. Поговаривали, что он — дьявол, принявший человеческий облик, и многие верили, потому что для человека ему слишком везло.

Лорд Томас Кокрейн не был дьяволом, он был шотландцем, что, всё-таки, не одно и то же. Ещё он был моряком, политиком, бунтарём по духу и счастливчиком по жизни.

— Сам сатана ведает его удачей, — делился с Шарпом своими выводами помощник Ардилеса лейтенант Отеро, — Вот пока ему везёт, мятежники побеждают.

Отеро объяснил Шарпу, что именно успехи Кокрейна на море сделали возможными победы на суше:

— Чили — не тот край, где армии чинно маршируют от границы к границе. Горы, джунгли, реки. Генералы нуждаются в плавсредствах для перевозки войск.

Лейтенант скользнул взглядом по морю и добавил:

— Пират он, только и всего.

— Удачливый пират. — лениво заметил Шарп.

— Я иногда спрашиваю себя: может, дьявол ни при чём? Может, Кокрейн — плеть, коей Господь бичует гордыню Испании?

Отеро набожно перекрестился, а Шарп решил, что, если так, Господь долго и тщательно готовил себе инструмент. Ещё в самом начале наполеоновских войн, когда Испания и Франция были союзниками, мелкое британское судёнышко, которым командовал Кокрейн, взяло на абордаж испанский фрегат, превосходивший его по экипажу в шесть раз, а по артиллерии вдвое! С той поры он стал грозой французов на морях, порой чудом избегая расставленных на него капканов. Война кончилась, и моряк, улизнув от врагов на воде, на суше попался в судейские сети, угодив в тюрьму по обвинению в биржевом мошенничестве. Опозоренный, герой бежал из Англии, став на чужбине адмиралом флота Республики Чили. Заслуженно, ибо даже моряки «Эспириту Санто» признавали: ни один испанский корабль не осмеливается плавать севернее Вальдивии, если на нём пушек и пороха меньше, чем «до чёрта».

— А у нас до чёрта! — самодовольно хвастали моряки.

Капитан Ардилес заставлял канониров «Эспириту Санто» упражняться в стрельбе так часто, что пассажиры от грохота пушек постоянно маялись головной болью. Ардилес, которого, возможно, развлекала мысль о страданиях сухопутных крыс, требовал от подчинённых всё лучших и лучших результатов. Его помощники, гордые капитаном, утверждали, что, попадись им Кокрейн, они превратят его скорлупку в решето, а самого изловят и проведут по Мадриду под улюлюканье черни.

Шарп слушал их с улыбкой. Морские схватки были стихией Кокрейна. На шаткой палубе корабля он провёл больше времени, чем многие из этих юнцов прожили на свете. Капитан Ардилес, без сомнения, бывалый мореход, но его боевой опыт ограничивался перестрелками с бригами и пинассами. Сколь бы невероятными ни казались Шарпу мечты капитана Ардилеса и команды, их грёзы в подмётки не годились по изощрённости выдумкам, которыми потчевали друг друга пассажиры. Ни Руис, ни его подчинённые ни разу не были в Чили, но они доподлинно знали, что там живут одноногие люди, бегающие быстрее любого скакуна; птицы размером со слона; змеи, способные проглотить целое стадо коров; рыбы, в секунду обгладывающие жертву до костей, а в лесах прячутся племена убивающих взглядом туземцев. Горы кишат каннибалами, использующими женщин неземной красоты, чтоб заманивать христиан на вертел. Там озёра огня и реки крови. Там крылатые демоны и не боящиеся дневного света вампиры. Там пустыни и ледники, скорпионы и единороги, клыкастые киты и ядовитые змеи. Полковой священник Руиса, жирный пьяница с разноцветными от запущенного сифилиса глазами, обливаясь горючими слезами при мысли об ужасах, ожидающих его, падал на колени перед прибитым к грот-мачте распятием и слюняво клялся, что исправится, только бы Дева Мария уберегла его от дьяволов Чили. Неудивительно, что Кокрейну так везёт, говорил он Харперу, ведь на его стороне столько чёрного колдовства.

По мере приближения к южной оконечности Америки погода становилась безумной под стать историям. Лето в этих широтах никогда не баловало моряков. Очередное утро принесло снег с дождём. Судно обледенело. Огромные волны то возносили «Эспириту Санто» до небес, то швыряли его в бездны океана, расступившегося, казалось, чуть ли не до дна.

Пассажиры лежали в лёжку. Редко кто находил в себе силы выбраться наверх и спустить штаны в гальюне на носу под презрительными взглядами матросов, большинство опорожнялось в поганые вёдра, что опрокидывались и расплёскивались, так что от кают несло, будто от выгребных ям. Корабельная снедь не способствовала улучшению здоровья армейцев. На Святой Елене «Эспириту Санто» погрузили бататом. Батат быстро превратился в полужидкую массу, булькавшую внутри туго завязанных мешков. Недостаточно просоленное мясо наводнили черви. Вода протухла, вино скисло, в хлебе завелись долгоносики.

Шарпу с Харпером, поселённым в каюте немногим просторнее собачьей будки, повезло больше других. Морская болезнь обошла их стороной, а солдатская пища, к которой они привыкли за годы военной службы, редко бывала качественнее еды на «Эспириту Санто». То, что можно было съесть, друзья съедали с аппетитом. Беда в том, что съедобной оставалась лишь малая часть выдаваемой провизии и, когда судно достигло мыса Горн, похудевший Харпер уже проходил в дверь каюты, не задевая косяков.

— Я отощал, как церковная мышь, — жаловался он Шарпу в промежутках между ударами волн о борт, — Я жду-не дождусь прибытия в Чили, потому что, кроме дьяволов, там должна быть нормальная жрачка, не то, что здесь! А ещё тут холодрыга!

— Ты мне лучше скажи, русалок не видел?

— Нет! И трёхрогого морского змея тоже!

Единственная отрада — подшучивание над страшилками испанских артиллеристов, хоть как-то скрашивала однообразие путешествия.

— Не нравится мне тут, — подвёл малоутешительный итог Харпер, — Плохо здесь.

Плохо — было мягко сказано. Порывы холодного ветра швыряли в лицо ледяную крупу пополам с брызгами. Волна почти опрокидывала судно, но, стоило «Эспириту Санто» выпрямиться, новая волна бросала его набок. Почти жалея о дурацком позыве глотнуть свежего воздуха, Шарп, как родную, обнял каронаду правого борта[416]. У штурвала несгибаемо бдили два моряка в парусиновых накидках. В ванты с наветренной стороны полуюта вцепилась фигура в дождевике. Завидя Шарпа, человек начал осторожно перемещаться к нему, и стрелок, не веря своим глазам, узнал капитана Ардилеса, которого никто из пассажиров не встречал с тех пор, как судно покинуло бухту Джеймстауна.

— Мыс Горн! — прокричал капитан.

Шарп повернулся в сторону, указанную капитаном. Некоторое время он не видел ничего, кроме бушующих волн, затем мелькнули угольно-чёрные блестящие скалы.

— Сколько добрых мореходов нашли последний приют около этих проклятых камней! — посетовал капитан и, переждав, пока судно перескочит со спины одного водяного вала на загривок другому, спросил Шарпа:

— Как вам Наполеон?

Стрелок ответил уклончиво:

— Есть в нём что-то от напроказившего мальчишки.

Ардилес подумал и дёрнул плечом:

— Наверно. Во всяком случае, проказника удалось поставить в угол. И поделом.

Шарп молчал, разглядывая мрачные глыбы мыса Горн, о которые яростно расшибали себя в мокрую пыль целые пласты воды. Боже, ох и мысок!

— Меня от них тошнит! — неожиданно заявил Ардилес.

— Тошнит? — Шарп, расслышавший только последнее слово, решил, что капитан говорит о морской болезни, терзающей пассажиров.

— От Руиса и его приятелей! Прямо расстилались парад коротышкой! Бонапарт — наш враг, он разорил Испанию! Сколько испанцев погибло из-за него, а сколько ещё погибнет, ведь Южная Америка бунтует с его лёгкой руки! Наши же болваны рассыпались перед ним мелким бесом… Иисусе благий! Да разреши им недомерок чмокнуть себя в задницу, они, чего доброго, с ума бы сошли от радости! Как же, честь великая!

Струя воды перекатилась через палубу и ударилась в кормовую надстройку. Отплёвываясь, Шарп возразил:

— Меня тоже впечатлил Бонапарт. Я воевал с ним, но побывав в его берлоге, словно прикоснулся к чему-то великому.

— Злодею великому! — буркнул Ардилес, — Вы — англичанин, вам простительно. Вы не хоронили убитых его зверьём английских детишек, и английских женщин его негодяи не насиловали у вас на глазах. О чём вы с ним болтали битый час?

— Ватерлоо.

— И только?

— И только. — произнёс Шарп твёрдо, давая понять Ардилесу, что капитан суёт нос не в своё дело.

Ардилес не настаивал. Указав кивком на каюты пассажиров, он спросил:

— Что вы думаете об офицерах, считающих ниже своего достоинства разделять тяготы путешествия с нижними чинами?

Шарп сказал бы, что такие командиры на полпути к разгрому, но вслух промямлил, что плохо знаком с правилами испанских морских перевозок.

— Грош цена им как командирам! — убеждённо высказался Ардилес, перекрикивая море, — Единственная причина, побудившая их предпочесть моё судно — скорость! Полковник и его свора норовят добраться до шлюх Вальдивии на шесть или восемь недель раньше сержантов с рядовыми.

Ардилес смачно харкнул в шпигат:

— А шлюхи там отменные. Чересчур отменные для таких червяков.

— Хорошо знаете Чили? — полюбопытствовал Шарп.

— Я мотаюсь туда третий год. Как, по-вашему, хорошо я знаю Чили? Мой фрегат превратили в пассажирскую лохань. Вместо того чтобы послать меня прижучить Кокрейна, мой фрегат гоняют взад-вперёд между Испанией и Вальдивией. Взад-вперёд! Взад-вперёд! Самый крупный фрегат нашего флота возит паразитов вроде Руиса! — Ардилес зло оскалился, затем одарил Шарпа хитрым прищуром, — Ищете капитан-генерала Вивара?

— Ищу.

Осведомлённость тощего затворника не удивила Шарпа. Из цели вояжа он тайны не делал, но в вопросе капитана слышались нескрываемая ирония, и ответ прозвучал резко.

— Зря окрысились. Я был знаком с Виваром, и он мне даже нравился, но капитан-генерал многих настроил против себя. Половина служак в Чили считала, что он больно высоко заносится. У них имелся чёткий план, как проиграть войну, а Вивар мешал…

— То есть, его прикончили свои?

Ардилес покачал головой:

— Его убили бунтовщики. Возможно, ранили во время нападения… Лошадь взбесилась, понесла и сбросила седока где-то в дебрях. И гниёт капитан-генерал, расклёванный стервятниками, под безвестным кустиком. А взял он с собой тогда пятнадцать человек. Любопытно, да?

— Он — храбрец. — нейтрально заметил стрелок, скрывая изумление. Донна Луиза упоминала о малочисленном эскорте, но не настолько же малочисленном! Пусть и в замирённом районе.

— Храбрец или глупец? Моё мнение: он хотел договориться с мятежниками, но они его провели.

Шарпу, уверившему себя, что с доном Блазом расправились казнокрады, версия Ардилеса показалась нелепой:

— Что же, по-вашему, дон Блаз — предатель?

— Патриот, но патриот, пытавшийся играть с огнём.

Капитан замолчал, словно раздумывая — продолжать или нет?

— Я расскажу вам кое-что, англичанин. Через два месяца после прибытия в Чили Вивар приказал мне отвезти себя в Талькауано. Для вас Талькауано — пустой звук, но я вам растолкую. Это полуостров неподалёку от Консепсьон, в глубине занятой бунтовщиками территории. Окружение Его Высокопревосходительства отговаривало его от поездки, но он лишь посмеялся над их страхами. Я, надеясь встретить Кокрейна, капитан-генералу не перечил. Спустя два дня после отплытия налетел шторм. Четверо суток он трепал нас, но дон Блаз не собирался возвращаться. Мы бросили якорь у Пунта-Томбес, и Вивар сошёл на берег. Один. Из оружия прихватил охотничье ружьё. Мол, докажет, что испанскому дворянину никто не помешает охотиться там, где его душеньке угодно. Шестью часами позже он вернулся с двумя утками в ягдташе, и мы отчалили в Вальдивию. Вы спросите: и что? А то! Тогда его поступок я счёл бравадой, но позже до меня дошёл слушок, что дон Блаз стакнулся с мятежниками. Правда это или нет, не мне судить. Однако, во время рейса в Испанию (я, кстати, вёз известие об исчезновении дона Блаза) мы захватили пинассу с десятком изменников на борту, и двое рассказали мне, что дьявол Кокрейн ожидал встречи с капитан-генералом Виваром, назначенной в том самом месте, несколько дней и лишь потом убрался прочь.

— Вы им поверили?

Глаза Ардилеса сузились:

— Умирающие лгут? Мне — нет! Думаю, дон Блаз погиб, налаживая связи с повстанцами. Хотя вы, вероятно, полагаете, что он жив?

Поколебавшись, Шарп (откровенность за откровенность!) неохотно признал:

— Нет.

— Тогда зачем едете?

— Потому что я обязался найти его или его труп.

Шарп планировал переправить тело дона Блаза в Испанию, чтобы донна Луиза, похоронив мужа в фамильной усыпальнице кафедрального собора Сантьяго де Компостелла, обрела если не душевный покой, то хотя бы чувство горькой определённости.

— Окстись, англичанин! — взревел капитан, выбросив ладонь на север, — Там лежит целый континент! Не крестьянский двор, континент! Да там не найти мертвеца, даже если бы никто не трудился его спрятать!

— Почему кто-то должен его прятать?

— Потому что дон Блаз, судя по всему, был не просто воякой. Он был воякой, баловавшимся политикой. Воякой, забывшим, что политика — занятие поопаснее штыковой атаки. И, кстати, каким образом вы полагаете заставить наших бюрократов помогать вам?

— Взятки.

Ардилес захохотал:

— Желаю вам удачи, англичанин. Они будут вешать вам лапшу на уши, а, когда вы перестанете им платить, наймут головорезов выпустить вам кишки. Послушайтесь моего совета. Дон Блаз мёртв. Езжайте домой.

Стена воды вздыбилась над бортом, накрыв стрелка с капитаном, достала до вахтенных и с урчаньем ушла в шпигаты.

— Допустим, дона Блаза убили повстанцы. — отряхиваясь, проорал Шарп, — Почему же они не подняли хвастливый хай по этому поводу? Где логика?

— Если вы привыкли к логике и здравому смыслу, вам нечего делать в Чили! — усмехнулся капитан.

— Вдова дона Блаза не верит в то, что засаду устроили мятежники. Она винит капитан-генерала Батисту.

Ардилес помрачнел:

— Пусть держит догадки при себе. Батиста — не из тех, с кем стоит ссориться! Характерец у него — ядовитая каша из честолюбия с коварством…

— Приправленного мздоимством и казнокрадством? — вопросительно дополнил Шарп.

Несколько секунд Ардилес испытующе смотрел на стрелка, будто раздумывая — продолжать или нет.

— По части воровства Батиста заткнёт за пояс кого угодно. Лишний довод в пользу того, что однажды он взлетит в Испании очень высоко. Страх и алчность — верные друзья властолюбца. Зарубите на носу, англичанин, — капитан стал серьёзен, — Не наживайте себе врага в лице Мигеля Батисты. Вы меня понимаете?

— Да.

Ардилес был не из пугливых, но Батисту явно побаивался, что наводило на определённые размышления.

Возникла тягостная пауза, и капитан широко улыбнулся:

— Беда в том, англичанин, что Вивар был почти святой. Порядочнейший малый. Но святым место на фреске в соборе, а в жизни на их фоне окружающие особенно остро ощущают своё несовершенство, что, согласитесь, раздражает. Миром правят законники и политиканы. С порядочностью у них плоховато, и, поставь судьба на их пути такого вот блаженного, колебаться эти ребята не станут. Мой вам совет, англичанин: возвращайтесь. Через неделю «Эспириту Санто» идёт в Испанию, а до отплытия завейте заботы верёвочкой и завалитесь в «чингану»[417]. Лучше в ту, что за церковью.

— Что такое «чингана»?

— В «чингану» идут за «чингадой». — туманно пояснил Ардилес, плотоядно облизнувшись, — Не поймёшь, то ли «чингана» — весёлый дом, где подают выпивку, то ли распивочная с номерами. Одно ясно: в Вальдивии не найти «чинганы» лучше той, что за церковью. Тамошние мулаточки обеспечат вам такую «чингаду», что вы, наконец, поймёте, ради чего прожили жизнь! Хотите, поделюсь секретом, как в испанском городе определить лучший бордель?

— Хочу.

— Это тот, куда наведываются все городские попы. А наш-то облюбовал сам епископ! Так что забудьтесь в объятьях развесёлых потаскушек, а жене Вивара скажете, что кости дона Блаза растащили дикие свиньи.

Но Шарп плыл не за очередной небылицей. Он пообещал найти дона Блаза. Где бы ни лежали останки испанца, в джунглях ли, в горах, Шарп их отыщет и привезёт донне Луизе. Во что бы то ни стало.

«Эспириту Санто» обогнул мыс Горн, и ветер переменился на попутный. Чёрные тени летящих рядом с судном альбатросов прыгали по рваной поверхности океана, соревнуясь с дельфинами. Вдалеке киты, играя, огромными веретенами переворачивались в воде.

— Боже! Мяса… Мяса-то сколько! — восторгался Харпер, не в силах отвести глаз от гигантов.

Корабль плыл на север вдоль побережья Чили, но суши видно не было, лишь на горизонте едва белели пронзающие облака вершины Анд. Матросы рассказывали, что в прибрежной полосе водятся удивительные создания: пингвины и русалки, морские львы и черепахи, но береговая линия не разведана, а потому «Эспириту Санто» держится открытого моря. И Харперу пришлось, скрепя сердце, расстаться с надеждами поглазеть на чудо-юд. В отличие от него, капитан Ардилес надежды встретить своё чудо-юдо, лорда Кокрейна, не терял и продолжал тренировать канониров, без того натренированных искуснее, чем все, кого видел Шарп за годы войны.

Увы, попадались лишь рыбацкие шхуны да баркасы, хозяева которых божились, что мятежниками в этих водах и не пахнет.

— Наверняка, врут. — заявил Шарпу лейтенант Отеро, — А, с другой стороны, что им ещё остаётся?

Земля не показывалась, но всё равно на борту знали: путешествию конец! Матросы чинили одёжку, чтоб не стыдно было пройтись по Вальдивии.

— Завтра. — пообещал Отеро, и, правда, уже на рассвете восток отчеркнула тонкая полоска суши, а во второй половине дня «Эспириту Санто» вошёл в гавань Вальдивии. Стоя на палубе, Шарп и Харпер с любопытством разглядывали массивные укрепления последней испанской твердыни на чилийском побережье. На защищавшем бухту мысе возвышался форт Инглез. Его поддерживала артиллерия форта Сан-Карлос. Оба форта прикрывал построенный выше Чороко-майо. За Сан-Карлосом западный берег залива у основания мыса обороняли форты Амаргос и Коралл. Лейтенант Отеро не без самодовольства назвал их для пассажиров и добавил:

— В Чили дороги ужасны, и армии перемещаются морем. Ни одному войску не взять Вальдивию, потому что сначала им придётся сунуться в эту гавань. Сунуться и подохнуть. — он шутливо возвёл очи горе, — Господи, пошли Кокрейну дурацкую мысль сунуться сюда!

Шарп лейтенанту верил. Кроме пяти фортов на западной стороне выход из бухты стерёг самый большой из фортов — форт Ньебла, а посреди бухты дорогу атакующим кораблям преграждали укрепления островка Манцанера. Из фортов лишь два, Коралл и Ньебла, были современными каменными, прочие состояли из дерева да земли, но орудия на них стояли самые настоящие. Лейтенант Отеро, обведя рукой укрепления, сказал с гордостью:

— Будь наше судно вражеским, мы с вами уже кормили бы рыб.

— А где город? — удивился Шарп.

На берегу позади укреплений сгрудились рыбачьи халупки, несколько складов и всё, ни следа многолюдного поселения.

— Вальдивия дальше по реке. — Отеро указал узкую протоку рядом с фортом Ньебла, — Это устье реки, а город километрах в десяти. На северной набережной можно нанять лодку. С лодочниками не миндальничайте. Они, канальи, требуют пять долларов за перевозку, но довольно и одного.

— Разве «Эспириту Санто» не поплывёт до Вальдивии?

— Река мелкая. — Отеро, которому Ардилес доверил на время управление судном, отвлекся на доклад лотового о промеренных глубинах, — Любимый трюк перевозчиков — остановиться на полпути и вымогать дополнительную плату, угрожая высадить на берег. Если такое случается, просто застрелите одного из индейцев-гребцов. Бучу из-за дикаря никто поднимать не будет, а лодочника вразумит.

С форта Ньеблы «Эспириту Санто» поприветствовали холостым выстрелом, и один из девятифунтовиков фрегата отсалютовал в ответ. Эхо выстрелов отразилось от косогора, кое-где поросшего чахлыми деревцами. Матросы подвязывали к реям паруса. Загремела цепь, и в воду плюхнулся якорь. Незнакомые запахи властно теснили кислую корабельную вонь. Пороховой дым стлался над водой.

— Добро пожаловать в Чили! — бодро возвестил Отеро.

— Поверить не могу… — сказал Харпер с волнением в голосе, — Мы в Новом Свете!

Час спустя, в сопровождении двух дюжих моряков, тащивших пожитки Харпера с Шарпом и увесистый денежный сундук, друзья ступили на землю Нового Света. Землю великанов и карликов, единорогов и людоедов, мятежную землю текущих лавой вулканов и ядовитых ливней. Землю Чили.

Джордж Блэйр, британский консул в Вальдивии, близоруко моргая, воззрился на Шарпа:

— Зачем мне вас обманывать? Он — мёртв. — консул невесело ухмыльнулся, — По крайней мере, ему так было бы спокойнее. Досадно, не правда ли, пролежать живым в могиле три месяца, а именно столько прошло с момента похорон. Вы уверены, что у вас в багаже не завалялась бутылочка джина?

— Уверен.

— Жаль. Порой у приезжающих из Лондона мне удаётся разжиться джином.

Блэйр, толстячок средних лет в не первой свежести рубашке и замусоленных бриджах (встретил он соотечественников во фраке, но избавился от него почти сразу. Жарко), задумчиво почесал грудь:

— Своего рода добрая традиция — привозить мне из Англии джин.

Шарп консула не слышал. Он был смятён и раздавлен. Друзья переплыли полмира, чтобы, едва шагнув на землю Чили, выяснить, что дон Блаз не пропал. Дон Блаз погиб и давным-давно похоронен. Во всяком случае, так утверждал Блэйр.

— Его упокоили в гарнизонной часовне Пуэрто-Круцеро. Куча моих знакомцев присутствовала на его похоронах. Меня не пригласили и слава Богу! Я и без того сыт по горло нелепостями этой Богом проклятой страны, чтобы тащиться куда-то поглазеть на толпу папистских святош, бубнящих латынь, а мысленно шарящих под юбками у шлюх из соседнего бардака!

— Господи, как такое может быть? — Шарп пытался собраться с мыслями, — Жене ведь даже не сообщили.

— Может, может… Тут всё может быть! Творят, что хотят… А все вопросики «Зачем?», «Почему?» позабудьте, если не планируете закончить дни в сумасшедшем доме. Трухлявая испанская империя во всём своём занюханном великолепии!

Блэйр, негоциант из Ливерпуля, посредничавший при купле-продаже сала, шкур, меди и древесины, совмещал торговлю с консульскими обязанностями. Замотанный до предела, он, тем не менее, выкроил время залучить Шарпа с Харпером к себе в дом, стоящий на центральной площади Вальдивии между церковью и рвом главного форта, именуемого в народе коротко «Цитадель». Блэйр без возражений принял на хранение все восемнадцать сотен золотых гиней из числа выделенных донной Луизой на взятки. Деньги он спрятал в каморку с железной дверью и каменными стенами полуметровой толщины. Тысяча восемьсот, а не две тысячи, так как на пристани таможенный чиновник содрал с Шарпа за ввоз десятипроцентную пошлину.

— Никак не нажрутся. — прокомментировал Блэйр, — Недавно брали три процента.

— Пожаловаться? — спросил Шарп сумрачно, потому что две сотни золотых не достались чиновному сморчку легко.

— Жаловаться? Кому? Капитан-генералу Батисте? — скривился Блэйр, — Процент он и устанавливает. Скажите спасибо, что десять, а не пятьдесят.

За тарелкой пирожных и бокалом вина Блэйр поздравил Шарпа и Харпера с прибытием в Вальдивию и поведал о гибели дона Блаза подробнее:

— Никакой мистики! Бедный олух далеко оторвался от свиты. Повстанцы ударили, лошадь, видимо, ранили. Она рванула напролом. Через три месяца покойника нашли в овраге. Опознали по мундиру. Удивляться, почему труп искали так долго, нет смысла. Испанцы. Единственное, что они делают быстро, — хапают чужие денежки, но уж в этом им равных нет.

— Кто его хоронил?

Блэйр не понял:

— Целая свора попов.

— Нанимал попов кто? Армия?

— Капитан-генерал Батиста, кто ж ещё? Здесь собака не тявкнет без его разрешения.

Шарп задумчиво смотрел в окно. Во рву два пса грызлись за то, что Шарп сначала принял за детскую куклу. Лишь когда шавка оторвала игрушке руку, стрелок с отвращением сообразил, что это мёртвый индейский младенец.

— Почему вас не пригласили на похороны, Блэйр? Британского консула не празднуют в этих местах?

Блэйр пожал плечами:

— Что верно, то верно, подполковник. Испанцев вот-вот попросят из колоний, но виноваты, по их мнению, мы. Де, повстанцы воюют на золото, что получают от торговли с Лондоном. Отчасти, конечно, правда. Отчасти, потому что испанцев побеждает не доблесть мятежников, а собственное слепое корыстолюбие. Выбирая между пользой отечества и наживой, они всегда отдают предпочтение наживе. Дон Блаз их поприжал, так что, когда он свернул шею, о бедном чистоплюе никто не плакал.

— Бедный чистоплюй, — сказал Шарп, тщательно выговаривая каждое слово, — был моим другом.

Собачья свара во рву стала ожесточённей, и стайка похожих на ворон крылатых падальщиков подлетела поближе в надежде урвать кусочек плоти мёртвого ребёнка.

— Вивар — ваш друг? — обескураженно переспросил Блэйр.

— Да.

Признание Шарпа вынудило консула взглянуть на гостя другими глазами. Мнение о Харпере Блэйр составил сразу: по жизнерадостному ирландцу было видно, что политическим влиянием он не обладает. Стрелок в поношенной форме отрекомендовался подполковником Шарпом, но война наплодила уйму подполковников, так что звание не произвело на консула впечатления. Дружеские же узы, связывавшие подполковника Шарпа с доном Блазом Виваром, графом Моуроморто, капитан-генералом Доминиона Чили, подразумевали, что у подполковника Шарпа могут найтись высокопоставленные приятели и среди спесивых английских лордов, — лондонского начальства Блэйра. «Плохо дело!» — читалось на физиономии консула, бедняга явно пытался вспомнить, чего успел наболтать.

— Где нашли тело? — спросил Шарп.

— В нескольких километрах к северо-востоку от Пуэрто-Круцеро. Глушь — дебри и скалы. — почтения в тоне консула добавилось, — Повстанцы появляются там, хотя и редко. После осады правительственные войска прочесали всё, но в овраг, видимо, не догадались заглянуть. Спустя некоторое время на покойного наткнулись индейцы-охотники и сообщили властям, что нашли мёртвого «белого бога». «Белыми богами» они называют нас, европейцев.

— Я слышал, что засаду подстроил Батиста, а мятежники ни при чём.

Блэйр покачал головой:

— Батиста — безжалостный сукин сын. Рассказывают о нём всякое, но о том, что он убил капитан-генерала Вивара, я слышу впервые, а у нас слухи распространяются быстрее, чем в женском монастыре — сифилис.

Шарп гнул свою линию:

— Якобы Вивар раскопал грязные делишки Батисты и ехал арестовать его.

Наивность Шарпа позабавила консула:

— Арестовать за что? За воровство? Так здесь воруют все! Чтобы арестовать Батисту, Вивару надо было раскопать что-то гораздо серьёзнее, чем «грязные делишки». Нет, подполковник, это ложный след.

Стрелок вдруг хлопнул по столу кулаком:

— Три месяца! Какого чёрта никто не удосужился оповестить о похоронах Мадрид и супругу?!

Негодование Шарпа не адресовалось Блэйру, но тот попытался объяснить:

— Судно могло попасть к бунтовщикам или потерпеть крушение. Да мало ли причин? Отсюда до Европы расстояние — ого-го! Тихоходные посудины тащатся месяцами.

— Чёрт!

Шарп уставился в окно. Злость кипела в душе стрелка. Ещё бы! Отмахать чёртову прорву километров только из-за того, что новости с одного континента достигают другого слишком медленно! Вполне вероятно, что к тому моменту, когда весть о смерти и похоронах дона Блаза добралась до Галисии, донна Луиза уже была в Лондоне.

— В Вальдивии что, покойников закапывать не принято? — резко осведомился Шарп.

Брови Блэйра взлетели вверх, но, проследив направление взгляда стрелка, консул увидел псов, тельце ребёнка и усмехнулся:

— По местным меркам это — не покойник. Это — мусор. Видимо, отродье работающей в крепости индианки, а индейцы здесь — не люди. У испанца царапина любой из этих дворняг вызовет на порядок больше эмоций, чем гибель целой деревни туземцев.

Шарп хлебнул вина, весьма недурного на вкус. Склоны холмов по обеим берегам реки, по которой они с Харпером добирались из порта в город, облагораживали спускавшиеся уступами террасы виноградников. Было странно после фантастических баек, рисующих Чили краем таинственным и страшным, видеть проплывающие мимо стройные ряды лоз и мирные виллы самой обычной архитектуры.

— Мы должны наведаться в Пуэрто-Круцеро. — решительно произнёс Шарп.

Блэйр поморщился:

— Это не так-то просто.

— Почему?

— Всех англичан испанцы здесь считают шпионами повстанцев, а там есть что пошпионить. Во-первых, порт, которых на побережье у них осталось раз-два и обчёлся. Во-вторых, цитадель, откуда забирают в Испанию золото.

— Какое золото? — навострил уши Харпер.

— Неподалёку пара золотых шахт. Добыча скудная, львиная доля прилипает к цепким пальчикам Батисты. Остальное грузят на корабли с причала крепости и везут королю. Испанцы дорожат Пуэрто-Круцеро. Ваш визит туда они однозначно расценят как попытку разнюхать там всё для Кокрейна. Кто такой Кокрейн, надеюсь, объяснять не надо?

— Нет.

— Дьявол, самый настоящий дьявол, — хихикнул Блэйр, не скрывая восхищения земляком, — Они его боятся, как огня. Хотите, чтоб испанец прохудил штаны, крикните: «Кокрейн!» Они, похоже, искренне уверены, что у него растёт хвост и под шляпой — рога.

— Так как же быть?

— Надо обратиться за пропуском в штаб здесь, в Цитадели.

Блэйр кивнул на форт за окном.

— К кому-то конкретно?

— К юному хлыщу в капитанском звании по фамилии Маркуинес благожелательнее к вам, нежели к нам?

— Да нет. Маркуинес — марионетка. Решает Батиста. — Блэйр выставил большой палец и ткнул им за спину, в сторону хранилища, — Если хотите добиться чего-то, приготовьтесь изрядно облегчить свой сундук!

— За тем и приехали. — отрезал Шарп и повернулся к Харперу, упоённо поглощавшему сладости, — Надеюсь, ты набил брюхо, Патрик? Нам пора.

— Пора так пора. — ирландец запихнул в рот последнее пирожное, запил вином и поспешил за другом.

— Пора куда? — поинтересовался ирландец на улице.

— Надо сговориться с властями о вскрытии могилы дона Блаза и транспортировке останков на родину.

Громкий голос Шарпа гулко разносился по центральной площади города, выметенного сиестой, будто моровым поветрием. Дремлющий на ступенях церкви мужчина открыл один глаз и недовольно покосился на чужаков, нарушивших его покой. Дюжина индейцев с лицами тёмными и безучастными сидела в тени конной статуи посреди площади. Аборигенов, скованных пропущенной сквозь ножные кандалы цепью, Шарп не заинтересовал, зато Харпер вызвал настоящий фурор.

— Восхищаются. — горделиво поделился с Шарпом ирландец.

Тот ухмыльнулся:

— Они не восхищаются. Они давятся слюной, представляя, сколько страждущих можно было бы накормить твоим мясом. Свари тебя, засоли — и на сто лет вперёд Чили забудет о голоде.

— Завидовать нехорошо. — нравоучительно заметил довольный Харпер.

Солдатская кочевая жизнь отучила его сидеть на одном месте, и после трактирной рутины путешествие в Чили было для него, как глоток свежего воздуха. Огорчало лишь отсутствие обещанных единорогов, одноногих великанов и прочих сказочных диковин.

— Ух ты! Хорошенькие, а?

Харпер залюбовался группкой женщин под полосатым тентом над входом в магазин, и те отвечали ему восхищёнными взглядами. Новые люди — всегда событие в таких городках. Ветерок гнал по площади смерчики пыли. За Шарпом и Харпером увязался нищий, волоча безногое тело на руках и клянча деньги. Его больной проказой товарищ что-то бессвязно мычал и тянул к путешественникам культи без кистей. Монах-доминиканец беззлобно переругивался с возчиком. Белая сутана монаха, как и всё здесь, была покрыта тонким налётом красноватой пыли.

— Нам понадобится телега. С ездовым или без. — рассуждал Шарп вслух, направляясь к часовым у ворот цитадели, — две лошади под седло, сбруя, припасы до Пуэрто-Круцеро и обратно. А, может, получится морем? Вот было бы здорово. Не тратились бы на телегу.

— Телега-то нам зачем?

— Гроб как прикажешь везти в Пуэрто-Круцеро?

— На кой чёрт везти в Пуэрто-Круцеро гроб? Там, что, плотников нет? А даже если нет, сбить деревянный ящик — пять минут работы.

— Нам нужен не просто ящик. Он не должен протекать. Значит, кроме плотника, нам потребуется жестянщик. Сомневаюсь, что в Пуэрто-Круцеро жестянщики с плотниками толпами бродят по улицам. Изготовить такую водонепроницаемую штуку придётся здесь.

— Можно законопатить покойного в бочку с бренди… — задумчиво предложил Харпер, — Ко мне в таверну захаживал один матрос с «Виктории», так вот он рассказывал: когда Нельсон погиб под Трафальгаром, тело положили для сохранности как раз в бочку с бренди. Мой приятель и доставал потом адмирала. Клялся, что Нельсон был, как в день смерти. Кожа мягкая, разве что волосы да ногти чуть-чуть подросли.

Шарп уже открыл рот для ехидного вопроса, но Харпер его опередил:

— Конечно, я спросил. Говорит, не выливать же отличное пойло? Отличное, только стало солью немного отдавать.

Шарп категорично заявил:

— Мы не будем класть дона Блаза в бренди. Он полуразложился, и в Испании его придётся просто вылить в могилу вместе со спиртным. Так что мы запаяем его в гроб и повезём.

— Как скажете.

Цитадель напомнила Шарпу испанские крепости, которые он брал во время войн с Наполеоном. Низкие стены с торчащими жерлами пушек. Широкий сухой ров — смертельный капкан для штурмующих. Гласис — пологая насыпь перед рвом, призванная отражать пущенные врагом ядра, переправляя их с отскоком поверх голов защитников. Поднимавшаяся из середины комплекса укреплений старинная башня выглядела нелепым архаизмом.

Переговорив с Шарпом и Харпером, испанский сержант неохотно пропустил их в форт. Друзья миновали входной тоннель, пересекли плац и через вторые ворота вышли в тесный внутренний дворик. Одну из его сторон образовывала стена той самой древней башни, испещрённая пулевыми отметинами на высоте человеческого роста. Судя по пятнам засохшей крови, здесь арестанты Вальдивии встречали свой конец.

Друзья справились в караулке о капитане Маркуинесе, и тот появился спустя пять минут, оказавшись тонкокостным, на редкость смазливым, щеголеватым юнцом. Его пышная униформа подходила более для парадных залов Мадрида, нежели для глухой колонии. Маркуинес носил гусарскую куртку, густо обшитую галуном до полной невозможности определить цвет ткани, белый козлиной кожи ментик, отороченный чёрным мехом, и готовые вот-вот лопнуть тугие голубые лосины, украшенные золотой вышивкой и серебряными боковыми пуговицами. Эполеты, подвеска сабли, шпоры и обкладка ножен блестели золотом. Манеры капитана были подстать облачению. Он многословно извинился, что заставил господ ждать, поздравил с благополучным прибытием в Чили от своего имени и капитан-генерала Батисты и пригласил Шарпа с Харпером к себе. В просторной уютной комнате слуга подал горячий шоколад, золотые рюмочки с чилийским бренди и блюдо засахаренного винограда. Маркуинес поправил смоляные кудряшки перед зеркалом в золочёной раме и подошёл к широкому полукруглому окну:

— Дивно красивый край.

Вид из окна открывался изумительный. Ряд тростниковых городских крыш сменяла череда холмов, за которыми вставали далёкие снежные пики, один из которых венчал сносимый ветром южнее коричневый дымный ус.

— Вулкан. — объяснил Маркуинес, — В Чили их видимо-невидимо. Часты землетрясения. Беспокойная земля, но пленительно красивая, что искупает всё.

Лакей принёс сигары. Маркуинес предупредительно помог Харперу справиться с раскуриванием.

— Остановились у Блэйра? — капитан выпустил в потолок струю дыма, — Бедняжка Блэйр! Его дражайшая половина отказалась ехать с ним в Чили, и всех радостей у него — джин, которым иногда балуют консула прибывающие сюда соотечественники. Ваш испанский превосходен, примите мои поздравления. Редко кто из англичан так свободно владеет нашим наречием.

— Мы оба служили в Испании.

— О! Значит, мы в неоплатном долгу у вас. Вы говорили что-то о рекомендательном письме? Позвольте взглянуть.

Письмо донны Луизы, не вдаваясь в детали относительно миссии Шарпа, призывало всякого испанского чиновника оказывать стрелку полное содействие.

— Конечно, конечно! Всё, что от меня зависит! — заверил Маркуинес, прочитав послание, — К сожалению, не имею чести быть лично знакомым с графиней. Костлявая вырвала дона Блаза из наших рядов ещё до того, как он вызвал сюда супругу. Какая невосполнимая потеря, какая трагедия — его смерть! Он был замечательным человеком, да что там! Великим человеком! Было в нём что-то такое, знаете ли, от святых подвижников.

Тараторя, Маркуинес сложил письмо, аккуратно вложил внутрь подвесную печать и вернул документ Шарпу:

— Итак? Чем же я могу вам помочь?

— Нам нужен пропуск в Пуэрто-Круцеро. Мы хотим отвезти тело дона Блаза в Испанию. — ободрённый благожелательностью Маркуинеса, Шарп не стал ходить вокруг да около.

Капитан дружески оскалился, обнажив два ряда зубов, мелких и белых, как у трёхлетки:

— Не вижу причин вам отказать. — он порылся в бумагах на столе, — Вы прибыли на «Эспириту Санто»?

— Да.

— Через несколько дней он возвращается в Испанию и по пути завернёт в Пуэрто-Круцеро. Там готов груз золота, а судно Ардилеса — наш единственный подходящий для перевозки ценностей транспорт. Почему бы вам не отправиться в Пуэрто-Круцеро на «Эспириту Санто» и, если всё пройдёт гладко, на нём же отвезти усопшего на родину?

Шарп, готовившийся к проволочкам и формальностям, не мог поверить своей удаче. «Эспириту Санто» был решением всех проблем, но оговорка Маркуинеса насторожила стрелка:

— А что может пройти не гладко?

— Кроме пропуска, — пояснил капитан, мило улыбаясь, — вам потребуется разрешение церкви на эксгумацию. И, хотя я полагаю, что епископ пойдёт навстречу нуждам вдовствующей графини Моуроморто, но должен предупредить: церковь в таких делах… м-м… нетороплива, так сказать.

— Думаю, мы сможем ускорить процедуру.

— Каким образом?

— Церковь ведь принимает пожертвования?

— Конечно. Очень мудрый шаг с вашей стороны.

Маркуинес вновь ослепил гостей улыбкой. Как ему, чёрт возьми, удаётся сохранять зубы такими вопиюще белыми? Капитан предостерегающе поднял указательный палец:

— Нельзя также забывать о санитарном свидетельстве! Всегда есть риск распространения эпидемий, понимаете ли.

— Понимаем.

А что непонятного? Придется дать две взятки. Одну — святым отцам, вторую — администрации за пропуск и за санитарное свидетельство, придуманное, похоже, Маркуинесом минуту назад. Да, знала донна Луиза, что делает, когда не поскупилась наполнить хранящийся у Блэйра сундук золотом. Шарп сладко улыбнулся очаровашке Маркуинесу:

— Пропуск мы получим сегодня?

— Бог мой! Нет! Конечно, нет! — ужаснулся подобной неприличной спешке капитан.

— Тогда как скоро?

— Не от меня зависит.

— Неужели у вас принято беспокоить капитан-генерала Батисту по столь пустяковым поводам? — спросил Шарп как можно невиннее.

— Его Высокопревосходительство капитан-генерал сочтёт великой честью принять таких прославленных воинов, как вы! — торжественно провозгласил Маркуинес, — Вы, правда, были под Ватерлоо?

Донна Луиза подробно описала боевые заслуги Шарпа в письме, и стрелок кивнул:

— Да.

— Его Высокопревосходительство капитан-генерал Батиста боготворит императора и будет счастлив услышать ваш рассказ. — лицо капитана приобрело глуповато-умильное выражение, как если бы факт предстоящей беседы между его начальником и Шарпом наполнял Маркуинеса невыразимым блаженством.

— Польщён знакомством с вами, — повторял капитан, как попугай, провожая посетителей до караулки, — Чрезвычайно польщён.

— Ну, как? — вопросом встретил друзей Блэйр.

— Неплохо. Быстро договорились.

— Дай-то Бог. — прищурился Блэйр, — Дай-то Бог.

Ночью хлынул дождь. Наполнившая ров вода, смешавшись с частичками местной красноватой почвы, казалась кровью в свете выглянувшей из-за туч луны. Хвативший лишку Блэйр размазывал пьяные слёзы, жаловался на убоявшуюся опасностей Чили благоверную и сочувствовал Шарпу с Харпером, чьи жёны тоже были далече. Узнав, где живёт Шарп, он долго допытывался у стрелка:

— На кой ляд вам сдалась Франция? Чудной выбор местожительства, учитывая, сколько вы положили лягушатников. Это же всё равно что лиса, поселившаяся в крольчатнике!

Шарпа интересовал капитан-генерал Батиста.

— Шлюхино отродье он, а не капитан-генерал! И не о чем говорить! — заявил Блэйр и замолк. Было видно, что, несмотря на хмель, несмотря на дипломатический статус, разговоры о Батисте внушают консулу страх.

— Он, что, незаконнорожденный? — попробовал расшевелить его стрелок.

— Нет, что вы! — Блэйр опасливо оглянулся на служанок, будто те могли выучить английский и побежать с доносом к Батисте, — Законный, не сомневайтесь. Его папашка ходит в министрах у Фердинанда VII, потомство у папашки многочисленное, а Батиста — младшенький. Всё, что родитель смог для сынульки сделать — это спроворить ему чин артиллерийского офицера, пристроить в Чили, от начальства подальше, к деньгам поближе, и справляйся, дорогой отпрыск, как можешь. И Батиста справляется. Работоспособность у него — будь здоров! Он, конечно, не солдат, но и рохлей его не назовёшь. Всё гребёт под себя!

— Ворует?

Блэйр хмыкнул:

— Ворует. А как же? Здесь все воруют. И я ворую. Зад каждого испанца в Чили горит ожиданием смачного пинка, посредством которого чилийцы со дня на день отправят гордых завоевателей обратно в Европу. Поэтому все заняты набиванием карманов, усердным и самозабвенным. Ворует ли Батиста? А кто не ворует? — Блэйр глотнул из стакана, — Ваш друг Вивар не воровал, и чем кончил? Нет, Батиста так не кончит. Он хитёр и дальновиден. Однажды он вернётся в Испанию и купит на чилийские денежки высокую должность. Попомните мои слова, он доберётся до рычагов высшей власти прежде, чем ему стукнет пятьдесят.

— А сколько ему сейчас?

— Молокосос. Лет тридцать, не больше.

Консул, справедливо полагая, что и так наговорил о страшном Батисте больше, чем надо, в сердцах шваркнул на стол пустой стакан. Индианка спешно наполнила посудину смесью вина и рома.

— Если вам станет одиноко, полковник, навестите «чингану» за церковью и спросите девицу «Ла Монха». — Блэйр закатил глаза и помотал головой, изображая райское блаженство, ждущее Шарпа с Харпером в объятиях «Ла Монхи», — Она — мулатка.

— Мулатка — это как? — спросил Харпер

— Полукровка, наполовину — женщина, наполовину — дикая кошка.

— Вернёмся к Батисте. — Шарпа не так легко было увести от интересующей его темы.

— Я всё сказал. — пожал плечами консул, — Парень — хищник. Встанешь на пути — перекусит. Он здесь царь и бог. Попробуете ром?

Шарп покосился на девушек-индианок, с кувшинами вина и рома смиренно ждущих команды хозяина.

— Нет, не хочу.

— А хотите, отдам вам этих крошек на ночь? — с хмельной щедростью предложил Блэйр, — Страшны, как смертный грех, но в темноте-то все кошки серы? По этой части они мастерицы, да и как иначе? Готовят бурду, убирать не умеют, но хоть в кровати шустрят.

Шарп видел, что Блэйр уже основательно набрался, но имелось ещё одно нерешённое дело:

— Где мне найти американского консула?

— Филдинга? Зачем вам Филдинг? — ревниво засопел Блэйр.

Посвящать кого-либо в тайну поручения Наполеона Шарп не желал, а потому сходу сочинил некоего живущего в Нормандии американца, будто бы знающего Филдинга. История получилась не слишком связная, но и Блэйр был нетрезв:

— Не повезло вам. Один из ихних китобоев сцапали испанцы, так что Филдинг на Чилоэ и пробудет там неделю, не меньше.

— Чилоэ?

— Остров на юге. Далековато отсюда.

Шарп с трудом скрыл огорчение. Исполнение просьбы Наполеона так некстати затягивалось.

— Вам знакомо имя подполковника Чарльза? — осведомился стрелок нарочито небрежно.

— Знакомо? Ещё бы не знакомо! Он военный советник у О’Хиггинса.

— Так он мятежник?

— Мятежник, мятежник. Какого ещё рожна вся эта шатия-братия прётся в Южную Америку? С тех пор, как в Европе всё утихло, для всех наших ненастрелявшихся вояк в Чили словно мёдом намазано, а мне потом отдувайся перед испанцами. Что вам нужно от Чарльза?

— Нет, нет, ничего.

Беседа постепенно сошла на нет, и уже через час Шарп с Харпером пытались заснуть в полных блох кроватях под барабанящий по крыше дождь. Почёсывая поутру следы укусов, Харпер кисло констатировал:

— Как в старые добрые времена.

Ночной ливень поднял со дна рва мусор, колыхавшийся теперь у края, а площадь превратил в скопление луж разной глубины и размера.

— Жуткий денёк для поездки. — меланхолично заметил Блэйр, уже сидевший в гостиной за дымящейся чашкой кофе, — Вот увидите, не пройдёт и часа, как с неба потечёт опять.

— Куда-то собрались?

— Вниз по реке, в порт. — консул застонал и потёр виски, — Проследить за погрузкой и переговорить с капитаном «Черибдиса». «Черибдис» — наш фрегат. У побережья дежурит целая эскадра, бдительно следя, чтобы испанцам не вздумалось обидеть кого-то из наших соотечественников. Капитан-генерал Батиста и его приятели знают, что стоит мне щёлкнуть пальцами — и все их игрушечные лодчонки враз окажутся на дне. Эй, где завтрак?

Последние слова он выкрикнул в сторону кухни и сморщился от боли. Рваный треск мушкетов донёсся от Цитадели.

— Конец бунтовщику. — брезгливо прокомментировал консул.

Грянул ещё один отдалённый залп.

— Весёленькое выдалось утречко.

— Расстреливают бунтовщиков? — полюбопытствовал Шарп.

— Бунтовщиков или голодранцев, пойманных со старым охотничьим мушкетом и не наскрёбших медяков на взятку патрулю. Разгильдяев приволакивают к башне Ангела, наскоро читают отходную и посылают их грешные души к Создателю.

— Что это за башня Ангела?

— Допотопная груда камней в центре Цитадели. Испанцы возвели её, когда высадились здесь впервые. Ничто её не берёт: ни пожары, ни землетрясения. Использовалась, как застенок, но сейчас там пусто.

— А откуда название? — вступил в разговор Харпер.

— Бог весть. Испанцы. Какой-то шлюхе спьяну померещились не зелёные черти, как обычно, а ангелочек. Попам же только того и надо. — он пожал плечами и снова гаркнул, — Где мой завтрак?

Перекусив, Блэйр отбыл в порт.

— Не ждите от Маркуинеса чудес, — наставлял он Шарпа, — Капитан обслюнявит вас с ног до головы, но делать ничего не будет, пока в его кармане не забренчит золото.

Вскоре после отъезда консула «подполковника Шарпа» и «мистера Харпера» пригласили в Цитадель «оказать честь своим присутствием» капитану Маркуинесу. Одолев быстрым шагом знакомый путь: мост-тоннель-плац, друзья оказались во внутреннем дворике, у стены которого на это раз кучами окровавленного тряпья валялись два мертвеца. Велеречиво поприветствовавший англичан Маркуинес был несколько смущён тем, что трупы не убрали:

— Ждём телегу отвезти их на кладбище. Изменники, бунтовщики.

— Почему бы не выбросить их в ров, как индейских детишек? — ехидно осведомился Шарп.

Маркуинес иронии не понял:

— Бунтовщики ведь христиане.

— А индейцы нет?

— Кто-то, может, и христианин. — задумался Маркуинес, — Миссионеров-то у нас тьма-тьмущая. По мне, столько и не надо. Собрал мартышек в кучу, покропил святой водой — и готово. Дикарей всё равно не переделаешь. Вероломные и лживые твари. Только отвернись — он тебе враз нож в бок воткнёт. Сотни лет восстают против нас и ничему не учатся.

Маркуинес провёл друзей в комнату с высоким сводчатым потолком:

— Не будете ли вы столь любезны отдохнуть пока здесь. Его Высокопревосходительство капитан-генерал будет счастлив встретиться с вами.

— Батиста?

— Он! У нас один капитан-генерал! — Маркуинес прямо-таки тёк елеем, — Его Высокопревосходительство наслышан от капитана Ардилеса о личной аудиенции, коей удостоил вас император Наполеон, а так как Его Высокопревосходительство в восторге от Его Величества, то Его Высокопревосходительство пожелал узнать о Его Величестве, так сказать, из первых рук. Вы, надеюсь, не спешите? Я распоряжусь подать вам кофе. Или предпочитаете вино?

— Мы предпочитаем наш пропуск в Пуэрто-Круцеро. — холодно сказал Шарп.

— Дело находится в рассмотрении. Уверяю вас, сочувствие к горю графини Моуроморто водительствует нами. А теперь прошу меня простить.

Капитан сверкнул зубами и вышмыгнул из комнаты.

Помещение богатством обстановки не блистало: грубый стол, четыре стула; распятие, прибитое поверх подковы. В углу скукожился сломанный седельный каркас. Одно из окон выходило в расстрельный двор. Спустя час (в течение которого никто так и не побеспокоил Шарпа с Харпером) туда со скрипом въехала повозка, и наряд солдат побросал в неё убитых.

Бой часов где-то в соседнем кабинете отмерил второй час ожидания. Ни обещанного кофе, ни вина, ни вызова к Батисте. Капитана Маркуинеса и след простыл. Писарь из комнатушки за караулкой (единственная живая душа, которая нашлась в пустой конторе) не мог вразумительно объяснить, куда подевался его начальник. Моросил вялый дождик, размывая свежую кровь у подножия башни Ангела.

Гулкий перезвон за стеной возвестил половину, и терпение Шарпа лопнуло:

— Пошли! Нечего тут высиживать!

— А Батиста?

— К чёрту Батисту!

Прав, ох как прав был Блэйр, говоря о неистребимой склонности испанцев к бюрократическому усложнению всего и вся, но Шарп участвовать в их играх не желал:

— Пошли, Патрик!

Дождь припустил. Друзья вышли из ворот Цитадели, проплюхали по площади мимо статуи с индейцами, неподвижно сидящими под текущей с неба влагой. У дома Блэйра стояла телега, гружёная шкурами. Невыделанные кожи тошнотворно воняли. Охранявший повозку солдат спрятался от ливня под козырёк подъезда рядом с обвисшим британским флагом. При виде Шарпа (запыхавшийся Харпер немного отстал) часовой стряхнул дрёму и преградил стрелку путь:

— Вы куда, сеньор!

— Молчать! Прочь с дороги!

Шарп, кипя от злости, оттолкнул его в сторону и дёрнул дверь. Как ни странно, она была не заперта. Появление Харпера остудило пыл караульного, испанец неохотно отступил.

Шарп шагнул внутрь.

— Чёртов Маркуинес! Чёртов Батиста! Чёртовы испанцы! — бурчал он, отряхивая воду с плаща, — Чёртовы пустоголовые идиоты! Они никогда не изменятся! Помнишь, когда мы дрались за их гнилую страну, они пытались драть с нас пошлины за ввозимые нами пули и порох?! Ублюдки без мозгов и совести!

Женатый на испанке Харпер ухмыльнулся:

— Сейчас выпьем горячего чайку, заморим червячка, но, главное, переоденемся во что-нибудь сухое.

Ирландец начал подниматься по ступенькам, но вдруг насторожился и выругался.

— Что?

— Воры!

Харпер рванулся наверх, Шарп за ним.

— Ложись! — заорал Патрик, валясь в сторону.

Падая, Шарп мельком увидел в проёме следующей в анфиладе двери двоих вооружённых мужчин. Грянул выстрел, и всё заволокло едким дымом. Куда ушла пуля, Шарп не знал. Сам он был невредим.

По удаляющемуся топоту стрелок понял, что грабители бегут. Вскочив, Шарп ринулся вперёд.

— Они в ловушке, Патрик! — не договорив, подполковник уже понял, что ошибся.

Ещё одна лестница вела вниз, очевидно, к чёрному ходу, и воры кубарем скатывались по ней, пропуская ступени.

— Стоять! — взревел Шарп. Для визита в Цитадель он оделся в штатское платье. Оружия тоже не брал.

— Стоять!

Мерзавцы миновали кухню и выбежали на задний двор. Оглушительно визжала стряпуха-мулатка.

Шарп вылетел под дождь, крича негодяям остановиться. Воры тащили мешки с добром, у обоих в руках были короткие кавалерийские карабины. Тот из грабителей, что разрядил оружие в доме, налёг на ворота и выскользнул наружу в образовавшуюся щель. Второй, черноволосый и черноусый, со шрамом на щеке, развернулся к Шарпу и нацелил карабин ему в грудь. Промахнуться было невозможно, их разделяла пара метров. Вор оскалился и нажал на спуск.

И ничего не произошло. Грабитель, державший оружие одной рукой, остервенело дёргал курок, но выстрела не было. Тогда бандит швырнул бесполезное оружие в Шарпа и бросился вон со двора.

Уклоняясь от летящего карабина, Шарп поскользнулся, неловко рухнув в жидкое месиво из грязи пополам с конским навозом. Рыча от злости, стрелок рывком поднял себя на ноги, кинулся к воротам, успев лишь увидеть, как грабители растворились в боковом переулке.

Бранясь на чём свет стоит, изгвазданный от макушки до пят Шарп подобрал карабин и побрёл к дому.

— Замолчи, женщина! — рявкнул он на кухарку.

Та испуганно притихла. Харпер нетвёрдо стоял на верхних ступеньках лестницы, держась за голову.

— Что с тобой, Патрик?

— Спаси, Господи, Ирландию… — слабо отозвался Харпер, медленно ковыляя вниз.

Ирландец был бледен, как мел. Сквозь прижатые к волосам пальцы сочилась кровь.

— Поганец попал в меня! Это же надо! Пройти всю войну без единой царапины, чтобы вшивый ворюга во вшивом городишке на краю земли жахнул наугад и разнёс мне полбашки! Иисусе Христе, Господь наш Всеблагий!

Он отнял от раны руку и, посмотрев на испачканную красным ладонь, констатировал с печальным удовлетворением:

— Ну вот, голова кружится.

Шарп помог ему сесть на стул и осторожно раздвинул слипшиеся рыжие вихры. Ранение было пустяковым. Пуля чиркнула по кости черепа, разорвав кожу.

— Ссадина. — облегчённо выдохнул Шарп.

— Какая ссадина? Юшка так и льёт!

— Шкуру рассекло, вот и льёт.

— Хорошо, хоть живой. Святая Дева Мария, я бы уже остывал!

— Хорошо, что у тебя черепушка, как у быка. — радуясь, Шарп легонько стукнул друга по макушке, — Эту кость даже двадцатифунтовое ядро прямой наводкой не возьмёт!

Шарп намочил полотенце и кинул другу:

— На, приложи, а я пойду взгляну, что там натворили наши непрошенные гости.

Все вещи путешественников, кроме запертых в хранилище Блэйра оружия и золота, пропали.

— Твой мешок, мои сумки, вся наша одежда, обувка, бритвы. — понуро перечислил Шарп, вернувшись к Харперу.

— А напёрсток? Напёрсток императора? — тревожно спросил ирландец.

— И напёрсток, и портрет, и кое-какое барахло Блэйра: картинки с полок, подсвечники. Ублюдки!

— Медальон тоже?

— Нет, я как повесил его на шею там, на острове, так и не снимал.

— А что с нашим оружием?

— Замок на хранилище цел. — Шарп показал карабин, — Второй головорез пытался пальнуть в меня, но эта штука не выстрелила.

— Что так? Забыл зарядить?

Шарп открыл полку. Порох, слегка подмокший, имелся. Тронув курок, стрелок обнаружил, что он болтается. Шарп вытряхнул с полки её содержимое и с размаху ударил прикладом о пол. По его предположению, дерево ложи разбухло от сырости, заклинив внутреннюю пружину. Обычный сбой дешёвого оружия. От сотрясения пружина высвободилась, и кремень щёлкнул о пустую полку.

— Сырое дерево? — кивнул на карабин Харпер.

— Спасло мне жизнь. Ублюдок целился в меня с пяти шагов.

На пластине замка красовалось клеймо Кадисского оружейного завода. Армейский карабин. Отгремевшая в Европе война наводнила оружием весь мир.

Обвинённая Шарпом в сговоре с грабителями кухарка, мелко крестясь и призывая всех святых в свидетели, поклялась, что не впускала злодеев, что они, наверно, проникли с крыши церкви.

— Такое случалось и раньше, сеньор. Потому-то хозяин и обзавёлся комнатой с железной дверью.

— Что теперь делать? — осведомился Харпер, бинтуя рану.

— Я подам официальную жалобу. Оно, конечно, как мёртвому припарка, но так положено.

Не откладывая, Шарп поспешил обратно в Цитадель. Диктуя унылому писарю список украденного имущества, стрелок не питал иллюзий. Он даром терял время.

Вернувшийся Блэйр так ему и сказал.

— Таких ограблений здесь — по сто в неделю. Вальдивия: жулик на жулике сидит и жуликом погоняет. Список ваш клерк выбросил в мусорную корзину, едва вы за порог вышли. Завтра пойдём покупать вам новое добро.

— И высматривать чёртовых воришек. — угрожающе проворчал Харпер.

— Да бросьте. Их никогда не поймают. Испанцы выжигают попавшимся букву «L» на лбу, но помогает это мало.

«L» от «ladron», «злодей», сообразил Шарп.

— Вот потому-то я и озаботился оборудовать хранилище. Чтоб туда проникнуть, надо что-то посерьёзнее, чем пара тощих воришек.

Консул пребывал в отличном расположении духа. На «Черибдисе» его порадовали бутылкой вожделенного джина.

Ночью Блэйр снова напился и вновь с пьяным упорством предлагал Шарпу с Харпером своих служанок:

— Они чистые. Ни сифилиса, ни другой заразы. Для вас они расстараются в кровати, иначе я с них шкуру спущу!

— Нет уж, спасибо.

— Зря, подполковник, очень зря!

За ночь небо очистилось от туч, и восходящее солнце золотило вершины Анд. Что-то радостное витало в воздухе. Шарп, проснувшись, чувствовал себя счастливым, пока не вспомнил о вчерашней краже. Необходимость волочиться за новыми рубашками, брюками и прочей дребеденью окончательно испортила настроение. По крайней мере, утешал себя стрелок, у него хватило ума приодеться для визита к Маркуинесу. Благодаря этому удалось сберечь от воров зелёный казимировый плащ, за пропажу которого Шарпу могло здорово нагореть от Люсиль. Француженка всегда считала, что Шарп должен одеваться элегантнее, и покупка зелёного казимирового плаща была её первой победой над упрямством мужа. Шарп крякнул. От воров он плащ уберёг, но зато основательно извозил его в грязи. Ну да ничего, навоз — не кровь, отстирается.

Одевшись, Шарп понёс плащ вниз, чтобы выяснить, смогут ли служанки Блэйра отчистить пятна.

Поднявшийся ни свет, ни заря консул хмуро хлебал кофе в гостиной. Он был не один. За столом Шарп с удивлением увидел Маркуинеса. Капитан сидел, заложив ногу за ногу. Подмышкой он держал отделанный золотом кивер с излишне пышным султаном.

— Здравствуйте, подполковник! — Маркуинес был любезен до приторности.

— Готов наш пропуск? — кисло поинтересовался стрелок вместо ответного приветствия.

— Упоительно прекрасное утро, не находите? — капитан сверкнул зубами, и Шарп поймал себя на мысли: сиди Маркуинес лицом к солнцу, быть бы сейчас Шарпу слепым, как крот. — Наш благородный хозяин предложил мне кофе, и я не смог отказаться, хотя надо спешить, ведь нас с вами вызвал сам капитан-генерал.

— Вызвал? — выделил Шарп покоробившее его слово.

Блэйр за спиной Маркуинеса чуть ли не выпрыгивал из кожи, мимикой и жестами намекая Шарпу, что тот мог бы вести себя с испанцем вежливей.

Улыбка Маркуинеса стала шире:

— Совершенно точно, подполковник. Вызвал.

Шарп налил себе кофе:

— Я — не его подчинённый, чтобы он меня вызывал.

Блэйр выпучил глаза и сокрушённо начал:

— Э-э, подполковник Шарп имел в виду…

— Подполковник Шарп укорил меня. — перебил его Маркуинес, — Укорил небезосновательно. Приношу вам, подполковник, свои глубочайшие извинения за неточную формулировку. Его Высокопревосходительство капитан-генерал Батиста послал меня к вам спросить, не соблаговолите ли вы и мистер Харпер пожертвовать некоторым количеством вашего времени ради того, чтобы доставить Его Высокопревосходительству неизъяснимое удовольствие и честь личного знакомства с героями минувшей войны?

Приёмная Батисты представляла собой просторный зал с огромным резным гербом над камином. В очаге, несмотря на тёплую погоду, тлели дрова. Всё окна были открыты. По мысли хозяев, убранство комнаты, от раскрашенного герба до каменных колонн, должно было воплощать величие королевской власти. Однако взгляд всякого входящего накрепко приковывали к себе не яркая государственная эмблема, не портреты монархов на стенах, а порывистый мужчина, стремительно шагавший вдоль длинного стола перед камином, надиктовывая что-то между делом четырём адъютантам. Несколько десятков офицеров ловили каждое слово мужчины, буквально заглядывая ему в рот. Капитан-генерал Батиста во всём блеске: быстрота, решительность, натиск во всём.

Мигель Батиста был высок, сухощав. Густо напомаженные чёрные волосы были зачёсаны назад. На бледном до синевы лице выделялись длинный хрящеватый нос и умные, с хищным блеском, глаза, смотревшие на мир свысока. На нём была форма, доселе невиданная Шарпом: изящный кавалерийский мундир чёрного цвета, чёрные рейтузы, чёрные ботфорты, даже ножны сабли обтягивала чёрная ткань. Единственным указанием ранга служили скромные серебряные эполеты. Простотой и благородством облачения капитан-генерал выгодно отличался от аляповатого великолепия мундиров его подчинённых. Кто-то из них пришёл с прошением, кто-то с докладом, но каждый, сам того не зная, выбрался из тёплой постели в столь ранний час, чтобы на правах статиста и зрителя поучаствовать в представлении, устраиваемом исполнителем главной роли Мигелем Батистой ради своего настоящего ценителя — Мигеля Батисты. Роль ему досталась сложная (шутка ли? правитель целой колонии!), но он справлялся, упиваясь каждым своим жестом, каждым словом, с сострадательностью бездушного механизма походя решая чужие судьбы. Щёлк! Кавалерийский лейтенант получил разрешение жениться. Щёлк! В поездке на родину майору артиллерии, у которого при смерти мать, отказано.

— Не думает же майор Родригес, что у нас всех матери бессмертны? — пояснил Батиста.

Очевидно, капитан-генерал изволили пошутить, потому что его окружение подобострастно засмеялось. Среди хихикающих Шарп с отвращением приметил своего давешнего попутчика полковника Руиса.

Разобравшись с просителями, капитан-генерал перешёл к докладам. Отчёт седого капитана о хранящихся в арсенале Перунке боеприпасах Батисту не заинтересовал, а вот число заболевших в прошедшем месяце солдат, доложенное офицером-медиком, вызвало у капитан-генерала бурю эмоций. Уточнив ровным тоном, что большая часть поражённых неизвестным недугом приходится на гарнизон Пуэрто-Круцеро, Батиста осведомился уже не так спокойно, эпидемия ли это?

— Мы не знаем, Ваше Высокопревосходительство. — виновато признал эскулап.

— Так узнайте! — прорычал капитан-генерал, — Затронет ли хворь городских жителей? Что предпринять для профилактики? Чем вызвана болезнь? Что это за болезнь?

Медик молчал.

— Ответы! Мне нужны ответы! В чём причина? В воде ли, в провизии? В чём? — он наставил на врача палец и взревел, — Ступайте и без ответов не возвращайтесь!

Разыгрываемый Батистой спектакль при всех своих драматических достоинствах выглядел именно спектаклем. Создавалось ощущение, что развитая капитан-генералом кипучая деятельность служит одной-единственной цели: чтобы через месяц или через год, когда колония Чили исчезнет с карты Испанской империи, никто не посмел упрекнуть наместника Батисту в том, что он ничего не делал. Шарп внимательно приглядывался к капитан-генералу, но не видел ничего такого, что могло бы напугать стреляных воробьёв вроде Ардилеса или Блэйра. Надутый юнец, играющий в государственного мужа, вышагивал туда-сюда, сыпля вопросами. Как много рогатого скота на бойнях Вальдивии? Отплыли транспорты с Чилоэ или нет? Есть ли новости о полке Руиса? Когда, наконец, прибудут его пушки? Проводились ли в Пуэрто-Круцеро пробные стрельбы разогретыми ядрами, и, если да, то какова была дальность стрельбы?

Батиста внезапно развернулся к Шарпу и в той же оскорбительной манере, в которой допрашивал своих подпевал, спросил:

— Вы были под Ватерлоо?

Шарп выдержал паузу:

— Да, сэр.

— Почему Наполеон проиграл ту битву?

На этот раз Шарп медлил с ответом не нарочно. Хотя Маркуинес и предупреждал стрелка об одержимости Батисты гением Бонапарта, после всех этих быков, боен и разогретых ядер вопрос о далёком Ватерлоо застал Шарпа врасплох. По-видимому, далёкое от Чили Ватерлоо капитан-генералу Батисте было в чём-то близко. Мнил ли он себя новым Бонапартом? Возможно. Он был молод, амбициозен и, помимо прочего, имел, как и Бонапарт, чин артиллерийского офицера.

— Итак? — ждать Батиста не любил.

В пику ему неспешно Шарп сказал:

— Наполеон недооценил британскую пехоту.

— Дайте догадаюсь, вы служили как раз в пехоте?

Реплика Батисты вызвала смешки среди испанцев, но капитан-генерал мановением руки прекратил гогот:

— Я слышал, что он проиграл битву под Ватерлоо из-за того, что поздно её начал?

— Начни он её раньше, — прищурился Шарп, — мы бы разбили его раньше.

Стрелок покривил душой сознательно. Начни Бонапарт с первыми лучами солнца, сумерки венчали бы его лаврами победителя, но Шарп скорее удавился бы, чем доставил радость Батисте, соглашаясь с ним.

Капитан-генерал подступил к стрелку вплотную. Шарп всегда считал себя рослым, но, чтобы встретиться взглядом с Батистой, был вынужден задрать голову.

— На что это было похоже? — спросил испанец.

— Ватерлоо?

— Да, Ватерлоо. На что это было похоже — находиться там?

Шарп замялся. Как объяснить не нюхавшему пороху сопляку беспросветный ужас многочасового стояния под огнём французской артиллерии? Вой ядер, разрывающих воздух, замирающее сердце: в тебя? Нет, в твоего товарища. Как передать ежесекундную борьбу с обезумевшим от страха животным, бьющимся на грани твоего сознания; зверем, перекрывающим гул канонады: беги! спасайся! прячься! Но ты недвижим, недвижимы и твои однополчане, которых с каждой минутой становится всё меньше и меньше. Нет, бесспорно, были и другие воспоминания: азарт начала; победа, когда выкошенные, казалось, полки восстали из мёртвых и в пух и прах разнесли элиту наполеоновского войска, но не эти воспоминания поныне заставляли Шарпа просыпаться в холодном поту. Нет, не они.

— Жутко. — наконец, выдавил из себя Шарп.

— Жутко? — осклабился Батиста, — И только?

Так же Шарп ответил и Наполеону, но тому хватило. На его лице стрелок прочёл такое глубокое понимание всего, вложенного в короткое слово, что от облегчения засмеялся, и Бонапарт смеялся вместе с ним. Когда веселье иссякло, Наполеон задумчиво уронил:

— Это и должно было быть жутко… Но, видимо, оказалось жутко недостаточно.

Увы, то, что не требовалось разжёвывать полководцу Наполеону, оказалось невозможно объяснить чиновнику Батисте. Всё же Шарп попытался:

— Устрашающе. Пушки, то бишь.

— Пушки? — переспросил Батиста.

— Ну, да. У французов артиллерии было до чёрта. А уж управляться с ней они умели всегда.

— Как вы сказали, «устрашающе»?

— Очень.

— Устрашающе. — многозначительно повторил капитан-генерал, повернувшись к свите, — Вы слышали, господа? Устрашающе! Вот что мы должны делать! Устрашать изменников, а не гоняться за ними по буеракам! А, значит, нам нужны пушки! Пушки! Пушки! Пушки!

Речь он сопровождал энергичными ударами кулака правой руки о ладонь левой.

— Где ваши пушки, Руис?

— Плывут, Ваше Высокопревосходительство.

— Месяцами я молю Мадрид о пушках! Мятежники на грани поражения. Всё, что им осталось — акт отчаяния, атака наших крепостей. И пусть! Пусть О’Хиггинс приводит своих предателей под стены Вальдивии! Пусть Кокрейн тянет сюда свои корабли! Мы сотрём их в порошок! Пушками! Пушками! Пушками! Но, если Мадрид не пришлёт мне пушки, как мне выиграть для короля эту войну?

Хитро, подумал Шарп. Чили для короля потеряно, как ни крути, но, когда это случится, виноват окажется не деятельный капитан-генерал Батиста, а Мадрид. Ведь сколько бы пушек Мадрид ни прислал, их будет недостаточно, чтобы удержать Чили, ибо любой бывалый солдат вам скажет: как бы устрашающи ни были пушки, войн они не выигрывают.

Сражаться в чистом поле против повстанцев, среди которых полно ветеранов вроде подполковника Чарльза, для Батисты означало бы верное поражение, а поражения плохо смотрятся в послужном списке. Батиста предпочёл ничего не предпринимать, но возвёл ничегонеделание в ранг стратегии. Пришлите мне артиллерию, требовал Батиста, и я уничтожу сунувшихся на штурм крепости бунтовщиков, при этом никак не объясняя, с чего повстанцам лезть под пушки твердынь вместо того, чтобы отрезать пути снабжения и выморить гарнизоны голодом и болезнями. Неудивительно, размышлял Шарп, что дон Блаз ненавидел Батисту. Вивар готов был пожертвовать собственным благополучием ради отчизны, Батиста — отчизной ради собственного благополучия.

— Что привело вас в Чили, мистер Шарп? — вновь обратил внимание на стрелка капитан-генерал.

Уже не «подполковник», отметил Шарп.

— Графиня де Моуроморто попросила доставить на родину останки её мужа.

— Своеобразная дама. Почему бы ей не обратиться ко мне? Святой долг — вернуть тело соотечественника скорбящей семье.

Шарп не имел охоты вдаваться в разъяснения и ограничился коротким:

— Не могу знать, сэр.

— Не можете знать. Что ж, дело несложное. Исключая некоторые необходимые формальности, полагаю, чем скорее, тем лучше. Вы были знакомы с Виваром?

— Мы вместе сражались в 1809 году за Сантьяго де Компостелла.

Кто из испанцев не слышал о битве за Сантьяго де Компостелла? Одержанная там Виваром победа подняла боевой дух Испании, доказав, что французов бить можно и нужно. Та славная схватка жила в памяти многих испанцев, — об этом свидетельствовало благоговейное уважение к Шарпу (одному из полулегендарных героев, сделавших возможной ту чудесную викторию), проснувшееся во взглядах офицеров Батисты. Многих, но не у самого Батисты. Для молодого капитан-генерала Сантьяго де Компостелла был пыльной строчкой в скучной исторической книжонке.

— Ваш Вивар ничем не отличается от остальных ветеранов давней войны. Победив Наполеона в Европе, они считают, что так же легко разгонят кучку бунтующих отщепенцев на другом конце земли. Но мятежники — не победоносные воины Наполеона, а Чили — не Франция! Как, по-вашему, мистер Шарп?

— Вам виднее, сэр. — уклонился от прямого ответа Шарп, проклиная себя за уклончивость, которую Батиста может истолковать, как покорность.

Что, похоже, и произошло. Батиста растянул губы в улыбке и, посмотрев на перевязанную голову Харпера, благосклонно поинтересовался:

— Слышал, вас вчера побеспокоили?

Шарп подивился осведомлённости капитан-генерала и кивнул:

— Да, сэр.

Улыбка стала шире. Батиста щёлкнул пальцами:

— Мне бы не хотелось, чтобы вы уезжали из Чили со стеснённым сердцем и рассказывали потом, что наша администрация не в силах обуздать разгул преступности на улицах главного города провинции. С гордостью уведомляю вас, мистер Шарп, что воры схвачены, а ваше имущество будет вам возвращено.

Он щёлкнул пальцами во второй раз. Ординарцы внесли в зал два тюка и водрузили их на стол.

— Откройте. — жестом указал Батиста на мешки, обращаясь к Шарпу с Харпером, — Откройте и проверьте! Я хочу быть уверен в том, что все ваши вещи в целости и сохранности. Извольте!

Друзья подошли к столу и, взявшись за тюки, высыпали их содержимое. На столешницу вывалилось пропавшее добро, но несвежая мятая одежда была выстирана и выглажена, обувь начищена, и Шарп не сомневался в том, что бритвы наточены до убийственной остроты.

— Как будто всё, — сказал Шарп и, спохватившись, поклонился, — Спасибо, Ваше Высокопревосходительство.

— Всё на месте? — отечески уточнил Батиста, — Ничего не пропало?

Шарп вдруг сообразил, чего не хватало. Портрета Наполеона. Напёрсток отыскался среди вещей, но изображения императора не было. Уже набрав воздуха, чтобы сообщить о пропаже, Шарп осёкся. Попахивало ловушкой. Батисте, увлекавшемуся Наполеоном, едва ли могло прийтись по вкусу то, что один из мятежников получит подарок от кумира капитан-генерала. Портрет Батиста, скорее всего, оставил себе, а, начни Шарп возмущаться, не видать им разрешения на въезд в Пуэрто-Круцеро, как собственных ушей. Чтож, придётся, видно, Бонапарту переслать подполковнику Чарльзу новый сувенир с кем-то более удачливым, нежели Шарп. Стрелок отрицательно помотал головой:

— Ничего не пропало, Ваше Высокопревосходительство.

Батиста щёлкнул пальцами в третий раз, и отделение солдат заволокло внутрь двух скованных узников в бурых обносках. Кандалы арестантов скрипели и позвякивали.

— А вот и сами воры! — объявил капитан-генерал.

Оба преступника были черноволосы, черноусы и напуганы до чёртиков. Шарп не помнил лица ублюдка, который в него стрелял, но, всматриваясь в узников, подполковник проникался уверенностью, что среди них его несостоявшегося убийцы нет. То ли усы у того мерзавца росли погуще, то ли ещё почему.

Батиста прервал размышления Шарпа:

— Что вы делаете с ворами у вас, в Англии?

— В тюрьму садим. Или ссылаем в Австралию.

— Какое милосердие! Неудивительно, что у вас столько злодеев. У нас, в Чили, всё проще.

Батиста достал из кармана платок и, подойдя к камину, обмотал тканью рукоять просунутой сквозь решётку кочерги. По крайней мере, Шарпу показалось, что кочерги. То, что это не кочерга, стало ясно, когда Батиста выдернул её из углей. На конце прута пылала раскалённая «L». От «ladron» — «злодей».

— Не надо, сеньор! Не надо! — ближайший к Батисте вор забился в руках солдат.

— Наказание за первое преступление — клеймение. За второе — смерть. — капитан-генерал поднёс пышущую жаром букву ко лбу арестанта, которому один из конвоиров задрал голову, взяв за волосы на затылке.

В комнате воцарилась гробовая тишина. Полковник Руис отвернулся. Маркуинес побледнел.

— Нет! — завопил обречённый, и Батиста со смаком прижал к его коже клеймо.

Заключённый зашёлся в крике, высоком и пронзительном. Воздух наполнила омерзительная вонь жжёного мяса и горящих волос (у бедняги вспыхнула шевелюра). Лишь когда несчастный сомлел, Батиста убрал от него свой страшный инструмент и положил обратно в камин.

Второй арестант, умоляюще глядя на Шарпа, взвыл:

— Сеньор, прошу вас! Это не мы сделали, сеньор! Пожалуйста! Не надо!

— Ваше Высокопревосходительство! — воззвал Шарп.

— Будь я в Англии, — Батиста любовно пошевелил свою палаческую снасть в огне, — и надумай указывать вам, как отправлять правосудие, что бы вы мне сказали? В Чили, мистер Шарп, справедливо то, что называю справедливым я. В данном случае справедливо воздать подонку за преступление болью. Очищающей болью!

Вынув клеймо из камина, капитан-генерал повернулся к следующей жертве.

— Боже, спаси Ирландию! — еле слышно пробормотал Харпер.

Всем было не по себе. Один из офицеров торопливо высунулся в окно, далеко перегнувшись через широкий подоконник. Батиста же искренне наслаждался взятыми на себя обязанностями экзекутора. Шарп читал это в его нездорово посверкивающих чёрных глазах. Вновь душераздирающий вопль. Снова шипенье и зловоние. Второй вор потерял сознание.

— Убрать! — Батиста вяло махнул солдатам и швырнул железку в камин.

Капитан-генерал развернулся к Шарпу, и стрелок поразился происшедшей с тем перемене: казалось, будто Батисту вмиг покинули все силы, он был расслаблен, он был скучен.

— Разрешение на посещение Пуэрто-Круцеро и эксгумацию останков дона Блаза Вивара вам даровано. Необходимые бумаги получите у капитана Маркуинеса. Выезд из Вальдивии завтра. На сегодня всё. Доброго дня.

Коротко кивнув, капитан-генерал удалился.

— Кто эти люди? — требовательно спросил Шарп у Маркуинеса.

— Вы о ком?

— Об этих двух страдальцах.

— Воры, кто ж ещё?

— Ни один из них в меня не целился.

— Послушайте, — увещевающее заговорил капитан, — Если они не воры, то почему ваше имущество нашли у них? А?

Мило улыбаясь, Маркуинес пропустил Шарпа с Харпером в дверь своего кабинета и, войдя следом, извлёк из ящика стола кипу бумаг:

— Ваша подорожная, подполковник. Ещё раз обращаю ваше внимание: Вальдивию вам предписано покинуть именно завтра.

Капитан выкладывал документы веером, словно игральные карты:

— Бумаги мистера Харпера с той же датой отъезда. Пропуск, дающий вам обоим право въезда в крепость Пуэрто-Круцеро и, наконец, письмо Его Высокопревосходительства, разрешающее эксгумацию тела дона Блаза Вивара. Всё, как вы хотели!

Шарп почти раскаивался за то, что напустился на Маркуинеса. И вправду, чего раскипятился-то? Документы готовы, а к ловле воров капитан отношения не имеет.

— Кстати, а как насчёт разрешения церкви?

Маркуинес склонил красивую голову набок:

— Наша мать, Святая Церковь, доверяет своему возлюбленному сыну, капитан-генералу Батисте, и в Чили его разрешения вполне достаточно.

Шарп собрал со стола бумаги:

— Не знаю, что бы мы без вас делали, капитан.

— Всегда рад услужить.

— По крайней мере, погодка нам благоприятствует, — бодро заметил Харпер, — В самый раз для морской прогулки.

Брови Маркуинеса взлетели вверх:

— Какой морской прогулки? Ах, да… Вы полагаете, что поплывёте в Пуэрто-Круцеро на «Эспириту Санто». Забыл предупредить. К моему величайшему сожалению, на фрегате нет свободных кают, и появятся только после того, как часть пассажиров сойдёт в Пуэрто-Круцеро. А вам придётся следовать в крепость сушей. Но вы не пожалеете, природа в Чили прелестна!

— Извините, капитан, — осведомился Шарп, если мы не привязаны ко времени отплытия «Эспириту Санто», к чему эта спешка? Почему мы должны выезжать завтра, и ни днём позже?

— Понимаете ли, вы не связаны датой отплытия «Эспириту Санто» из Вальдивии, но вам желательно выехать пораньше в крепость, чтобы успеть завершить все свои дела до отплытия фрегата из Пуэрто-Круцеро в Европу.

— Капитан, послушайте, — начал заводиться Шарп, — Я же не волшебник, я не могу за сутки сотворить из ничего герметичный гроб для останков дона Блаза. А лошадей купить, а припасы?

Капитан Маркуинес был невозмутим:

— В Пуэрто-Круцеро отличные оружейники. Изготовить такой гроб — пустяк для них. Насчёт лошадей и прочего… Мистер Блэйр — большой специалист в делах подобного рода.

Шарп не хотел отступать:

— Почему мы не можем плыть на «Эспириту Санто»? Гори каюты синим пламенем, мы и на палубе перекантуемся, не впервой!

Маркуинес удручённо вздохнул:

— Увы, увы и ещё сто тысяч «увы!» Капитан Ардилес везёт подкрепления гарнизону Пуэрто-Круцеро и на корабле яблоку негде упасть. Между прочим, найди неустрашимый капитан для вас местечко, ничего, кроме ненужных осложнений, его любезность вам не принесла бы: подорожные выписаны для передвижения сухопутным порядком. Для путешествия на «Эспириту Санто» документы необходимо было бы переоформить, и неизвестно, сколько времени это займёт.

Капитан благожелательно оскалил жемчужные зубы, будто тянущийся к лакомству жеребец:

— Возможно, подполковник, вы окажете мне честь, позволив сопровождать вас первый десяток километров и угостить завтраком, так сказать, на траве? По пути я покажу вам парочку совершенно умопомрачительных пейзажей! Ну же! Соглашайтесь! Умоляю!

Видя, что Шарп колеблется, Маркуинес добавил:

— Блэйра прихватите для компании. Веселее будет. Я тоже буду не один.

Отказаться было неловко. Маркуинес оформил все бумаги и более не заикнулся о взятке или каком-либо другом виде оплаты своих хлопот. Фатоватый юный капитан горел искренним желанием похвастать перед заезжими иноземцами живописной природой столь любимого им Чили. И Шарп согласился. На том друзья и распрощались с Маркуинесом, ринувшись на поиски Блэйра с его связями среди купцов и барышников.

Природа и впрямь была великолепна, по словам Харпера, «в самый раз для скачки на лошадях из чистого золота».

Животные были так себе, но отвалил за них Шарп немыслимую сумму после того, как Блэйр поклялся, что, по местным меркам, лошади достаются им, почитай, даром.

— Кони у нас недёшевы! — оправдывался консул, — Когда будете покидать Чили, за сколько бы вы их ни продали, внакладе не останетесь!

— Если будет, что продавать. — заметил Шарп, с сомнением трогая проступающие сквозь кожу рёбра доставшейся ему гнедой клячи с обрубленным хвостом.

Харперу повезло больше. Его серая кобыла, хоть и была крива на один глаз, но всё же сил у неё хватало без труда выдерживать немаленький вес огромного ирландца.

Блэйр же сторговал друзьям безропотного мула для перевозки багажа и сундука (изрядно, надо сказать, полегчавшего), а также помог купить всё, необходимое в дороге.

От приглашения Маркуинеса консул отказался, сославшись на занятость, а желание юного щёголя составить компанию Шарпу с Харпером на начальном отрезке пути объяснил просто:

— Батиста. Не хочет рисковать. Вдруг у вас в Испании куча влиятельных друзей? Зачем ссориться?

Небо сияло удивительной чистотой и синью, будто прошедшие дожди любовно отдраили его, готовя к сегодняшнему дню. Шарп, Харпер и лощёный, как всегда, капитан Маркуинес скакали впереди. За ними следовала весёлая орава приятелей капитана, молодых офицеров, с подружками. Девицы сидели в сёдлах по-дамски, свесив ноги на одну сторону (здесь это называлось «по-английски») и визгом сопровождали каждый уклон или изгиб дороги. На помощь им тут же бросалось несколько молодых людей, хохоча и перешучиваясь.

— Девушки не привыкли к верховой езде, — конфузясь, пояснил Шарпу Маркуинес, — Они из заведения позади церкви. Ну, вы понимаете…

Каждый взрыв смеха заставлял капитана ёжиться и неодобрительно коситься назад, но было видно, что в остальном юный франт искренне наслаждается поездкой. Процессию замыкали слуги с корзинами вина и снеди для пикника.

Они проезжали мимо виноградников, богатых поместий, деревень с побеленными домиками и церквями, мимо фруктовых садов и табачных полей, над которыми вздымались величественные далёкие горы, с вершин которых устремлялись в долины бурные реки талой воды. Два вулкана в увенчанных серо-коричневыми плюмажами дыма шапках казались генералами среди своих молчаливых древних солдат. Как-то раз справа проглянулся океан и парусник, спешащий на юг.

Для пикника расположились у водопада, спугнув стайку крохотных хлопотливых колибри. Крепкое вино ударяло в голову. Одна из девушек, мулатка, вошла в озерцо у подножия водопада. Высоко поднимая юбку, она заходила всё глубже, будто не замечая прикованных к ней жадных взглядов спутников-мужчин. Сидящего рядом с Шарпом Маркуинеса больше интересовал появившийся разъезд из дюжины кавалеристов. Лениво махнув им рукой, капитан небрежно спросил Шарпа:

— Ну, и как вам наш капитан-генерал?

Скользкий вопрос, а потому Шарп был краток:

— Деятельный.

— Он — гений! — выпалил вдруг Маркуинес, — Сами посудите, сумма таможенных сборов выросла в три раза, с налогами — та же картина. Наконец-то, Чили правит твёрдая рука!

Шарп искал на лице Маркуинеса хоть какой-то намёк на иронию, но тот, по-видимому, действительно верил в то, что говорил.

— А, когда мы получим пушки, то отвоюем север!

— Вам лучше попросить у Мадрида хорошую пехоту. — посоветовал Шарп.

Маркуинес гордо тряхнул головой:

— В Чили пехота бесполезна, подполковник. Мятежники чувствуют себя непобедимыми. Рано или поздно они вылезут из нор, чтобы наложить лапы на наши крепости, а там их уже будут ждать пушки. И в тот день каждый скептик признается себе: «да, я недооценил гений выдающегося стратега капитан-генерала Батисты».

Маркуинес нашёл голыш и бросил его в озерцо. Девушка-метиска, подоткнув мокрую юбку, выбиралась на берег.

— Находите её привлекательной? — полюбопытствовал Маркуинес.

— А вы — нет?

— Хорошенькие, пока молоденькие. Но к двадцати у них уже пара детишек и ляжки, словно у кавалерийского мула.

Капитан выудил из жилетного кармана часы:

— Как ни печально, нам пора расставаться, подполковник. Не заблудитесь?

— Едва ли.

Дорогу им подробно растолковал Блэйр. Недалеко отсюда начинались холмы. Там, согласно подорожной, им предписывалось ночевать в «укреплении на возвышенности», а уже завтра друзья покинут обжитую часть Чили и продолжат путь по дикой местности, где погиб дон Блаз и где, по слухам, обитали свирепые туземные племена. Впрочем, Блэйр и Маркуинес в один голос убеждали Шарпа, что сейчас там тихо, разве что пошаливают разбойники.

— Однако, с вашим арсеналом ещё неизвестно, кто кого больше испугается. — пошутил Маркуинес.

Вооружены они были до зубов. Шарп повесил на бок клинок, с которым прошёл Португалию, Испанию и Францию. Оружие не имело ничего общего с кривыми офицерскими саблями. Это был увесистый кавалерийский палаш. Под Ватерлоо точно такими же английская тяжелая конница изрубила в капусту корпус французской пехоты, захватив два Орла. Редкий фехтовальщик одобрил бы выбор Шарпа: палаш был неуклюжим, тяжёлым, длинным, но стрелок владел им мастерски. Кроме верного палаша, Шарп заткнул за пояс два заряженных пистолета, а на плечо повесил взведённую винтовку Бейкера.

Харпер тоже не преминул дополнить смертоносный набор из сабли, винтовки да пистолетов своим любимым оружием: семиствольным ружьём. Семистволка разрабатывалась по заказу британского флота. Моряки хотели иметь усиленное подобие дробовика для пальбы с мачт по палубе вражеского корабля при абордаже. Семь стволов заряжались полуторасантиметровыми пистолетными пулями, выстреливавшимися разом, сметая всё на своём пути. Флот ждало разочарование, у оружия обнаружился существенный недостаток, из-за которого чудо-оружие пришлось по-тихому списать: чудовищной силы отдача, если даже не ломала стрелку плечо, надолго выводила бойца из строя. У Харпера же оказалось достаточно силы и упрямства освоить семистволку и с тех пор, как Шарп подарил её ирландцу, тот был с ней неразлучен. Можно не сомневаться, усмехнулся про себя Шарп, злоумышленник дважды подумает, прежде чем зариться на сундучок, рядом с которым едет Патрик Харпер и его семиствольная игрушка.

— Чепуха несусветная, вот что я вам скажу. — нарушил обоюдное молчание Харпер спустя час после того, как они разъехались с Маркуинесом.

— Ты о чём?

— О фрегате. Что, на таком здоровенном корабле и не нашлось бы для нас закутка? — он фыркнул и нахмурился, — Меня что беспокоит-то, уж не подстроили сладкоречивые жабы нам на пути какой каверзы?

Шарп терзался теми же подозрениями. Больно ладно всё вышло с документами. Больно нелепо выглядел предлог, под которым им отказали в путешествии на «Эспириту Санто». Всё указывало на то, что Шарп с Харпером могут и не доехать до Пуэрто-Круцеро.

— Сегодня нам, полагаю, ничего не грозит.

— Людно, да? — Харпер понял его с полуслова.

— Точно.

Они ещё не покинули пределов густонаселённой местности, и навстречу то и дело попадались путники: босоногий монах, пастух со стадом, везущий в Вальдивию табачные листья крестьянин. Нет, здесь на них нападать не будут. Для таких затей лучше подходят пустынные холмы, в которые они въедут завтра.

— Что предпримем?

— Предупреждён, значит, вооружён. — браво ответил Шарп, хотя на душе у него скребли кошки.

Разумнее всего было бы вернуться, но возвращаться Шарп не хотел. Он приехал в Чили найти старого друга и, раз уж дон Блаз погиб, самое малое, что мог для него сделать Шарп — отвезти останки в Испанию.

Обозначенное в подорожной «укрепление на возвышенности» оказалось бревенчатым фортом, расположенным на верхушке холма, к которому притулился неряшливый посёлок туземцев — работников соседней табачной плантации. Укрепление недаром носило название «Форт Небесный», окрестности просматривались с него, будто с высоты птичьего полёта. Командир форта, капитан кавалерии по фамилии Морилло, встретил Шарпа с Харпером приветливо, только поинтересовался, запаслись ли они провиантом?

— Да, конечно. — успокоил его Шарп.

— Я бы и рад угостить вас, но рационы скудны… — извинился Морилло, возвращая Шарпу документы.

Вид у молодого капитана был нездоровый, но цепкий взор глубоко запавших глаз выдавал в нём опытного воина, привыкшего к опасностям приграничного житья. Капитан и его бойцы, сейчас с любопытством разглядывавшие иностранцев, стерегли тракт от вылазок повстанцев.

— Не то, чтобы они здесь появлялись. — пояснил капитан, — Предыдущий капитан-генерал отвадил их от этих мест. Но он был кавалерист, знал толк в войне.

Вольно или нет, слова Морилло о бывшем капитан-генерале прозвучали упрёком нынешнему.

— Мне довелось биться плечом к плечу с доном Блазом, — взвешенно молвил Шарп, — В Испании. Под Сантьяго де Компостелла.

Морилло недоверчиво переспросил:

— Вы были под Сантьяго де Компостелла, когда французы атаковали собор?

— Я был в соборе, когда они нарушили перемирие.

— Тогда я ещё под стол пешком ходил, но я помню рассказы. Были же времена, да? — Морилло нахмурился, повернулся, высматривая кого-то на другой стороне утоптанной площадки, служащей плацем, — Вы знакомы с сержантом Дрегарой?

— Нет.

— Он приехал час назад с полуэскадроном солдат. Спрашивал о вас.

— Обо мне? Я его не знаю.

— А Дрегара вас знает. И вас, и вашего товарища. Вон он, в полосатом одеяле, у костра на том конце.

Шарп всмотрелся в сгрудившихся у огня кавалеристов. Уж не с этими ли ребятками раскланивался Маркуинес у водопада?

Морилло поманил Шарпа подальше от ушей солдат:

— Сержант Дрегара сообщил мне, что намерен составить вам завтра компанию.

— Мне компания не нужна.

— Нужна или не нужна, вы в Чили, подполковник Шарп, где желания отдельный людей значения не имеют. Объяснения требуются?

Они вышли за ворота. Далёкое море с такого расстояния было похоже на пластину мятой серебряной фольги.

— Полагаю, капитан, — начал Шарп, — что вы не из тех людей, которых порадовала смерть дона Блаза?

— Не из тех.

— Он сгинул неподалёку, если я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. — Морилло указал на юг, где недобро темнели поросшие лесом холмы, — Полдня езды от нас, чуть в стороне от большака.

— Забавно получается, — произнёс Шарп, — Дона Блаза подстерегли мятежники, выкуренные отсюда давным-давно.

— Чили вообще забавная страна.

— Простите мою несколько, может, неуместную любознательность, капитан, но не планируете ли вы на завтра патрули в направлении, по случайному, разумеется, стечению обстоятельств совпадающем с нашим маршрутом?

Намёк Морилло понял и ответил в тон:

— По случайному, разумеется, стечению обстоятельств, сержант Дрегара привёз мне приказ, согласно которому я, оставив в форте десяток парней, с остальными должен прибыть завтра в Вальдивию к двум часам дня для инструктажа и смотра у капитана Маркуинеса.

— Выехать вам придётся затемно, — домыслил Шарп, — то есть, нам с мистером Харпером от общества любезного сержанта Дрегары не отвертеться.

Морилло поджёг сигару. Пряча трутницу[418] в ташку, капитан проговорил:

— Список случайностей я бы дополнил. Приказ подписан лично капитан-генералом. До сего дня я ни разу не получал приказов непосредственно от Батисты.

Ветер сносил табачный дым к северу. По-своему истолковав молчание Шарпа, капитан сказал:

— Вы же понимаете, синьор, от выполнения приказа, тем более, капитан-генерала Батисты, я увильнуть не могу.

— Само собой, капитан.

— Я и рад бы вам помочь, хотя бы в память о доне Блазе. При нём такие форты, как этот, мы строили один за одним; натаскивали конницу из местных. Натиск — вот был наш девиз. А сейчас? Редкие патрули вдоль основных трактов. Пятьдесят километров восточнее — и мы уже понятия не имеем, что там происходит.

— По моим наблюдениям, форт плохо приспособлен для обороны.

— Он и не рассчитан на оборону. Так, временное пристанище. Передохнуть ночь-другую в относительной безопасности. Дон Блаз не желал, чтобы отсиживались за стенами. Он считал, что наше место — там.

Морилло не без гордости кивнул в направлении холмов. Форт был, по существу, не более чем бивуаком, окружённым частоколом. Даже питьевую воду приходилось носить из родника у подножия холма. Внутри кольца бревенчатых стен находилось единственное снабжённое крышей строение — грубый сруб, где, вероятно, спали офицеры. Нижним чинам приходилось искать на ночь убежище под сенью стрелковой ступени вдоль стен. Хижина подала Шарпу идею:

— Ваше обиталище, капитан?

— Моё.

— Не приютите ли вы меня с другом сегодня?

Морилло непонимающе заморгал:

— Ради Бога. Правда, предупреждаю: будет тесновато.

— Во сколько вы предполагаете поднимать на рассвете своих парней?

— В шесть, чтобы в семь выехать.

— А раньше можете?

— Ну… да.

Шарп усмехнулся:

— Как вы думаете, капитан, станет ли сержант Дрегара беспокоить нас с мистером Харпером, будучи уверен в том, что мы сладко спим? А? Мне почему-то кажется, что у него хватит такта потерпеть часов до десяти, а то и до одиннадцати?

Суть не ахти какой хитрости Шарпа капитан ухватил с лёту, мигом обозначив слабое место плана:

— Он может заметить отсутствие ваших лошадей.

— Едва ли. Животных всё равно останется много: кони десятка ваших кавалеристов, да одры его подручных. Вот мул — другое дело. Жаль, но его, похоже, придётся бросить.

Капитан затянулся сигарой и, вытянув губы трубочкой, пустил струйку дыма, тут же подхваченную ветром:

— Приказ капитан-генерала никак не регламентирует время моего выезда, и, если мне вздумается выезжать, например, в три утра, а вы решите покинуть форт вместе с нами, то у меня нет никаких причин вам мешать, правда?

— Правда, капитан. — с облегчением выдохнул Шарп, — Спасибо.

Но Морилло не закончил:

— Я бы не советовал вам ехать по главной дороге. Дрегара знает обходные тропки, и догонит вас без особых усилий, сколько бы часов у вас в запасе ни было. — капитан выдержал паузу и загадочно улыбнулся, — Но я дам вам Фердинанда.

— Кого?

— Утром, синьор, увидите.

Морилло довольно зажмурился, но больше ничего не сказал. От костров аппетитно тянуло готовящимся на них ужином. Смеркалось. Облака с раскалёнными брюхами плыли над чёрной иззубренной стеной Анд.

Через час после того, как на небе потухли последние отблески солнца, капитан Морилло обошёл форт, оповещая своих солдат о том, что они выступают в три утра. Люди охали и стонали: в такую-то рань? Однако, Шарп, которого капитан, как и Харпера, взял с собой, видел, что это не всерьёз, и на душе у стрелка было тепло и покойно. Эти парни верили в то, за что сражались, а, значит, дело Вивара не умерло вместе с ним.

— А вы, сеньор? — Дрегара, жилистый желтозубый коротышка, устремил на Шарпа холодный змеиный взгляд, — Вы тоже рано подниметесь?

— Упаси, Господи! — зевнул Шарп, — Настоящий английский джентльмен просыпается не раньше девяти утра.

— Не знаю, как вы, англичане, а у нас, в Ирландии принято спать до десяти. — глубокомысленно изрёк Харпер, — Оттого-то мы, ирландцы, и поздоровей худосочных соседей.

Дрегара отхлебнул из бутылки бренди:

— Можем ехать вместе, сеньор. Вы же тоже на юг? Вместе безопаснее.

— Замечательно, мой дорогой, замечательно! — вальяжно-высокомерным тоном, который так бесил его в офицерах-соотечественниках, одобрил Шарп, — Вас в таком случае не затруднит, полагаю, согреть нам воды для бритья? Скажем, к десяти часам. Только предупредите своего солдата, чтобы не вваливался, как медведь, а вежливо постучал и оставил посудину на пороге.

— Воды для бритья? — брезгливо повторил Дрегара. Ноздри его раздулись. Сержанту не нравилось, когда с ним обращались, как с лакеем.

— Да-да, воды, сержант. Но обязательно горячей, вы уж проследите, договорились? Ненавижу бриться в холодной воде.

Глаза сержанта превратились в узкие щёлочки, но голос был ровен:

— Хорошо, сеньор. К десяти.

Форт затихал. Бойцы заворачивались в одеяла и устраивались спать вдоль бревенчатых стен. Над ними мерно гремели каблуками часовые. Внизу, в зарослях покрикивал то ли зверь, то ли неведомая пичуга. Шарп, лёжа на полу хибары, слушал могучий храп ирландца. Мысли не давали уснуть. В совпадения стрелок не верил. Следующий за иноземцами от самой Вальдивии сержант Дрегара привозит Морилло приказ, убирающий того подальше от места, где очень удобно избавляться от неудобных людей (яркий пример — дон Блаз). Приказ подписан Батистой. То есть и стоит за этим Батиста? Но зачем ему убирать заезжих чужестранцев? Может, он подозревает в них тайных эмиссаров Мадрида? Чушь! Убивать таких — себе дороже, ведь понаедут новые. От вопросов пухла голова, и сон не шёл.

Только почувствовав на плече руку Морилло и услышав его шёпот, Шарп понял, что всё-таки забылся.

— Вставайте, сеньор. Пора, пока другие не зашевелились. Мой сержант открыл ворота.

Шарп повернулся и закряхтел. Прошли те времена, когда бессонные ночи ему были нипочём. Болела спина, и ныла нога, где засела пуля.

— Поторапливайтесь, сеньор. Сейчас мои люди будут вставать, Дрегару тоже всполошат.

Впотьмах натянув одежду и обувь, друзья собрали оружие и как можно тише выволокли сундук, сёдла и сумки к воротам, откуда сержант вывел иностранцев наружу, в прохладную ночь. Вскоре появился Морилло с их лошадьми. Мулом, увы, пришлось пожертвовать.

Морилло был не один.

— Это Фердинанд. — представил он спутника, — Ваш проводник. Холмы знает, как свои пять пальцев. Он — «пикунче». Не говорит ни по-испански, ни на другом христианском языке, но вам-то с ним не детей крестить.

— Что значит «пикунче»?

Месяц вышел из-за тучи, и Шарп получил ответ на свой вопрос. Тёзка испанского короля оказался низкорослым щуплым индейцем, одетым в лохмотья кавалерийской формы, обильно украшенной перьями. Туземец был бос и безоружен.

— «Пикунче» — название его племени. — объяснял Морилло, помогая Харперу седлать коня, — Незаменимы в качестве разведчиков и проводников. Среди дикарских племён мало дружественных нам. Дон Блаз ратовал за то, чтобы побольше аборигенов привлечь к нам на службу, но он умер, и всё заглохло.

— А где его лошадь? — оглянулся по сторонам Харпер.

Морилло хохотнул:

— По джунглям Фердинанд и без лошади вам сто очков форы даст! — капитан затянул подпругу и отступил назад, — Удачи вам, подполковник!

— Как нам отблагодарить вас, капитан?

— Просто передайте мой поклон вдове Вивара. Скажите, что я был верен её мужу до конца.

Капитан надеялся на то, что донна Луиза при случае замолвит за него словечко, когда он вернётся в Испанию.

— Передам обязательно. — пообещал Шарп, забираясь в седло и пристраивая на переднюю луку сундук, — Удачи и вам, капитан.

— Доверьтесь Фердинанду.

Индеец взял их лошадей под уздцы и повёл вниз по склону к тёмному морю леса. Луна играла в прятки, то выныривая из-за рваных облаков, то вновь скрываясь.

Лента главной дороги уходила восточнее, далеко огибая безбрежную чащу. Едва кроны деревьев сомкнулись над головами путников, на холме в форте сыграли побудку. Шарп засмеялся и надвинул на лоб шляпу для защиты от веток.

Первые лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, в которой сновали яркие птахи, зажгли тысячи капелек росы маленькими бриллиантами. Фердинанд давно отпустил поводья и шёл впереди.

— Интересно, где мы?

— Фердинанд знает. — отозвался Шарп.

Услышав свою кличку, индеец оглянулся и растянул губы в улыбке, открыв два ряда острых подпиленных зубов.

— Обаятельный парень, — крякнул ирландец, — Нам бы сотню таких под Ватерлоо, и лягушатники сбежали бы ещё до того, как оно началось.

Большей частью они ехали верхом, но иногда, на скользких и крутых склонах, приходилось спешиваться, ведя лошадей в поводу над мерцающими в низинах клочьями не рассеявшегося тумана. Самым волнительным моментом в это утро стала переправа через глубокий обрывистый каньон, дно которого скрывал всё тот же неизменный туман. На ту сторону вела шаткая конструкция из кожаных ремешков, дощечек и верёвок. Фердинанд указал на мост рукой, пролопотав что-то на родном наречии.

— Хочет, чтобы мы по одному шли, — догадался Харпер, — Мне лично эта штука доверия не внушает.

Страху натерпелись. Шарп двинулся первым. Хлипкий мостик дрожал и раскачивался под ногами. Фердинанд завязал кобылам глаза и перевёл по одной. Животные, ничего не видя, чуяли опасность, взбрыкивали и упрямились. Харпер, оказавшись на другом конце моста, громко перевёл дух. В его лице не было ни кровинки:

— Лучше уж со Старой Гвардией Наполеона потягаться, чем ещё раз этот мостик перейти.

Вскарабкавшись в сёдла, они продолжили путь. Фердинанд неутомимо трусил впереди. Харпер, жуя краюху, задумчиво уронил:

— В толк не возьму, за каким дьяволом длинноносому превосходительству нас убивать?

— Сам над этим голову ломаю. — признался Шарп.

Ирландец недоумённо повёл плечами:

— Мы же не собираемся жить здесь, заберём дона Блаза и тю-тю! Зачем посылать висельников по наши души?

— Если их послал он. — вставил Шарп, чьи сомнения вспыхнули с новой силой при свете дня.

— А кто же ещё? Он. — ирландец скривился, — Я таких субчиков хорошо изучил. Гнилой до самой печёнки. Зёнки его видели? Когда шнырь с такими зёнками заходит ко мне в харчевню, я выкидываю его прежде, чем он откроет рот.

— Гнилой или нет, а вот напуганный — точно.

— Напуганный? Батиста? — не поверил Патрик.

— Он похож на шулера, севшего сыграть в «барабан».

«Барабаном»[419] любимая в армии карточная игра, не требовавшая ни ума, ни терпения, только деньги и каплю свободного времени. Игроки делали ставки, и каждый наугад назначал карту. По одной открывались карты колоды. Игрок, чья карта открывалась последней, забирал банк.

— Ставки в игре Батисты высоки, а он дурачит всех игроков. Поймай они его за руку — трибунала не миновать. Но уж очень жирный кусок на кону, и он боится всего на свете: что по ошибке подтасует не ту карту, что против него играет другой шулер, да мало ли?

Харпер аналогично понял и проворчал:

— Почему бы ему не взять, да и не раздавить мятеж? И всё, банк его, никаких игр не надо?

— Для того чтобы это сделать, надо быть воином, а он — не воин. Воином был дон Блаз. Дон Блаз мог покончить с восстанием, но дон Блаз, видимо, раскопал что-то на Батисту, и дон Блаз умер. Теперь у Батисты две задачи: ободрать Чили подчистую, потуже набив мошну прежде, чем всё рухнет, и найти подходящего козла отпущения, чтобы вернуться в Мадрид богатым, как крёз, и невинным, как агнец.

— Но нас-то зачем убивать? Нам-то какое дело до его игр?

— Мы — друзья его врага, дона Блаза, а, следовательно, тоже враги. — закончил Шарп, дивясь, насколько ладно сложилась днём картинка, не дававшая ему покоя ночью.

— Значит, он будет стараться нас прикончить?

— Э-э, нет! Прилюдно — нет. В Пуэрто-Круцеро нам, полагаю, ничего не угрожает. Прикончи нас Дрегара по пути, виноватыми остались бы повстанцы, но в Пуэрто-Круцеро убийство наделает много шума.

— Дай-то Бог, чтобы вы оказались правы. Мне не по нраву подыхать в каком-то Чили.

Шарп почувствовал угрызения совести, за то, что потащил друга с собой на край света.

— Тебе не надо было ехать.

— Изабелла тоже так говорила. Семейная жизнь — отличная вещь, но иногда мужчине надо от неё отдыхать, хотя бы ради того, чтобы, соскучившись по родным, вспомнить, как сильно ты их любишь.

Кроме жены, Патрика ждали дома четверо ребятишек: Ричард, Лиэм, Шон и самый младший, чьё гэльское имя Шарп выговорить был не в состоянии, называя его Майклом.

— Расставаться же с моими мальчишками навек — увольте.

— Нам сделать-то — всего ничего. — подбодрил друга Шарп, — Выкопать дона Блаза, запаять в короб и — адью, сеньор Батиста!

— Я бы всё ж таки положил его в бренди.

— Что быстрей будет, то и сделаем, — покладисто подытожил Шарп.

Гонка по джунглям кончилась внезапно. Просто зелёные великаны расступились и выпустили путешественников на главный тракт. Большак был пуст, ни следа Дрегары с его сбродом. Фердинанд, тряся ладошкой, показал зубы и опять залопотал по-своему.

— Ты-всё, да? Довёл? Дальше сами? Туда? — неестественно громко, как разговаривают с несмышлёнышами и бестолковыми иноземцами, спросил его Харпер, тыча на юг.

Индеец быстро закивал.

Шарп открыл сундук, достал гинею и вручил проводнику. Тот спрятал его в карман рваного обмундирования. Весело оскалившись напоследок, тёзка испанского короля растворился в чащобе.

Впереди лежал Пуэрто-Круцеро, где-то далеко позади плелись убийцы, и впервые с момента высадки в Новом Свете на душе у Шарпа стало легко-легко.

К вечеру, взбираясь на скалу, служившую основанием для крепости, вымотанный двухдневной скачкой стрелок повернулся в седле и окинул взглядом уходящий к горизонту тракт. Никого. Дрегара остался с носом.

Цитадель нависала над удобной бухтой, откуда, если будет на то милость Божия, друзья отплывут в Европу, увозя с собой мёртвого героя. Из середины каменного кольца поднималась церковь, где покоился дон Блаз, белая с лёгкой краснотой, подаренной последними лучами садящегося светила. Рядом с храмом на флагштоке замковой твердыни трепетало гордое многоцветное знамя Испании.

Ветерок, игравший с флагом на шпиле, гнал по бухте пенные барашки волн. Здешняя гавань была не так велика, как в Вальдивии. Её образовывал длинный скальный язык, достаточно низкий, чтобы противостоять буйному норову Тихого океана, и недостаточно высокий, чтобы смирять злые южные ветра. Каменный мол делил гавань надвое. У внутренней акватории по берегу рассыпались склады, рыбачьи бараки и разной величины и достатка дома. Город и бухту стерегла крепость, к которой зигзагом вилась дорога, исчезая в пробитом сквозь сплошной камень тоннеле, окружённом норами пушечных амбразур.

— Не хотел бы я штурмовать это орлиное гнёздышко. — прищёлкнул языком Харпер.

— Слава Богу, и не надо. — Шарп взмахнул подорожной.

Документ с подписью и печатью Мигеля Батисты, словно волшебная палочка, мгновенно отворил все двери цитадели. Каждый пост, завидев бумагу, отдавал Шарпу честь, беспрекословно пропуская далее. Так они добрались до майора Суареса, дежурного офицера. Судя по тому, как отвалилась челюсть у майора, едва он взял в руки подорожную, бедняга с такими бумагами доселе не сталкивался. Его реакция лишний раз укрепила Шарпа в его подозрениях, что единственным предназначением подорожной было внушить им с другом ложное чувство безопасности и сгинуть вместе с ними на полдороге в Пуэрто-Круцеро. Но, в силу того, что друзья имели наглость обвести своих убийц вокруг пальца, подорожная волей-неволей творила чудеса.

— Надеюсь, вы воспользуетесь нашим гостеприимством. — стоя за конторкой, майор Суарес разве что хвостом не вилял, — В городе есть постоялый двор, но я бы не рекомендовал там останавливаться. Почту за честь предложить вам пару офицерских комнат здесь.

— А как насчёт ужина? — ковал железо, пока горячо, Харпер.

— Да-да-да! Осмелюсь предложить вам отдохнуть у меня в апартаментах, пока готовят ваши комнаты и подают на стол.

— Если позволите, мы лучше осмотрим церковь. — отказался Шарп.

— Хорошо-хорошо. Как только всё будет готово, я дам вам знать.

Майор хлопнул в ладоши. Забегали конюхи, уводя в стойла утомлённых лошадей. Вестовые подхватили кладь путешественников, за исключением заветного сундука, который друзья доверить никому не пожелали. Шарп и Харпер внесли денежный ящик в прохладную тишь церкви. На фоне побеленных стен пропитанные маслом балки потолка казались почти чёрными. Мраморные доски увековечивали память офицеров, нашедших последний приют вдали от родного дома: убитых, утонувших, погибших во время землетрясений. Меньше всего было умерших от старости. Хоронили здесь и членов семей: женщин, не переживших родов; детей, похищенных и погубленных индейцами или унесённых болестями. Души их витиевато вверялись Господу.

Шарп и Харпер поставили сундук на пол нефа и медленно поднялись к алтарю, блиставшему серебром и золотом. Ниши и полки алтарной перегородки, украшенной росписью, изображающей Страсти Христовы, ломились от драгоценных распятий, подсвечников и прочей утвари.

Немало храбрых идальго упокоилось и под плитами пола у алтаря. Пышные гербы распускались диковинными цветами над именами на латыни и эпитафиями на том же языке. По латински Шарп не читал, но его скудных познаний хватило на то, чтобы понять: дона Блаза среди титулованных покойников в поле зрения нет. Справа от алтаря пол покрывала тростниковая циновка. Харпер отодвинул её и перекрестился.

— Вот он.

Простая плита с двумя буквами «BV».

— Э-эх! — выдохнул Шарп.

Наверное, надо было что-то сказать, молитву прочитать, но ничего достойного в голову не приходило, а с молитвами у него всегда было туго. Дон Блаз отыскал бы подходящие слова, но дон Блаз лежал под безыскусным каменным четырёхугольником, и Шарп молчал в гулкой пустоте гарнизонной церкви Пуэрто-Круцеро.

— Начнём копать? — спросил Харпер.

— Сейчас? — оторопел Шарп.

— Почему нет?

Харпер сходил в боковой придел, где выбрал из груды приготовленного, очевидно, для ремонта одной из стен инструмента лом и, вернувшись, поддел плиту:

— По крайней мере, посмотрим, что там, под камнем.

Под плитой обнаружился жёлтый щебень.

— Один Бог ведает, как глубоко придётся рыть. — Харпер с размаху вонзил в слежавшееся крошево лом.

Шарп вооружился мастерком и стал вычёрпывать разворошенный ирландцем гравий.

Запыхавшийся Харпер утёр пот и с сомнением пробурчал:

— До гроба метра полтора, не меньше. Эдаким манером мы до утра проваландаемся.

— Бросай. — предложил Шарп, — Я попрошу Суареса, он завтра даст рабочих.

Уже замахиваясь, Харпер коротко кивнул. Раздался треск, лом ухнул в пустоту и ноздри наполнились миазмами гниющей плоти.

— Иисусе! — закашлялся ирландец.

Инструмент пробил крышку домовины, которую отделяло от поверхности едва ли полметра щебня. Шарп, зажав ладонью нос и рот, шарахнулся в сторону. Его примеру последовал ирландец, процедив сквозь зубы:

— Поленились, чёртовы жабы!

По церкви разносился запах смерти: сладковатый, тошнотворный, всепроникающий. За годы безмятежного существования на благословенной земле Нормандии Шарп успел его позабыть, но были времена в жизни друзей, когда они засыпали и просыпались с этой вонью, смерть горчила в пище и отравляла питьё. Подполковник навскидку мог назвать с десяток мест, таких, как Ватерлоо, где неистребимая вонь витала в воздухе даже спустя много дней после того, как погибших в битве похоронили.

— Да, вы были правы насчёт запаянного гроба, — гнусаво признал защемивший пальцами нос Харпер, отступая к хорам, — А бренди я лучше сам выпью.

Зловоние буквально валило с ног. Шарп затаил дыхание и, подобравшись к могиле, отгрёб щебёнку от проделанной Харпером дыры.

— Пожалуй, доверим это дело рабочим. — выдавил Харпер.

Шарп отбежал в сторону и хватанул воздуха:

— Согласен.

Представив себе, в каком состоянии тело дона Блаза, стрелок неожиданно для себя задумался о собственной смерти. Где его похоронят? Наверно, в Нормандии, рядом с Люсиль, под яблоней, что каждую весну будет ронять белый цвет на их могилы.

Грохнула дверь, и топот тяжёлых ботинок возвестил Шарпу, что они с Харпером больше не одни.

— Стоять! Не двигаться!

— Иисусе Христе! — воскликнул Харпер.

К Шарпу бежал сержант Дрегара, запылённый и злой. За его спиной семенил майор Суарес со взведённым пистолетом. Лицо у майора было обиженным, как у человека, обманутого в лучших чувствах. Дрегара, вооружённый, как и его понурые уставшие люди, карабином, поднял оружие и направил его Шарпу между глаз.

— Нет! — выкрикнул Суарес.

— Легче лёгкого, а? — с ненавистью прохрипел Шарпу Дрегара.

Кроме головорезов сержанта в церковь набились солдаты гарнизона, теперь с замиранием сердца ждавшие, что пуля Дрегары вот-вот вышибет мозги англичанина на алтарь.

— Нет! — твёрже повторил Суарес, — Они арестованы!

Свидетелей было слишком много, и Дрегара нехотя опустил карабин. Вид у него был утомлённый до предела, и Шарп злорадно прищурился: погоня далась ублюдку нелегко.

Мгновение испанец и англичанин сверлили друг друга взглядами, потом сержант отвернулся и повелительно бросил майору Суаресу:

— Заприте их!

Майор, нимало не смущённый тем, что ему отдаёт приказы сержант, кивнул. Дрегара явно был известен, как человек Батисты. Сержант пнул сундук и добавил:

— Это ко мне и оружие их тоже.

Двор его подчиненных торопливо схватились за ручки ящика.

Майор Суарес нервно объявил Шарпу:

— Вы арестованы!

— За что?

— Приказ Его Высокопревосходительства. — сказал Суарес, поёжившись, будто его обдало докатившейся из Вальдивии прохладцей неудовольствия капитан-генерала. — Арестованы, одним словом.

И Шарпа с Харпером взяли под стражу.

Поместили их в камеру высоко в крепости. Сквозь решётку окошка виден был вход в гавань, где Тихий океан уже сотни лет испытывал на прочность камни мыса, рассыпаясь на тысячи брызг, чтобы через миг навалиться на упрямые утёсы снова. Высунувшись, насколько позволяли прутья, Шарп разглядел прямо под их тюрьмой ступени, ведущие к пристани цитадели. Севернее причала виднелся кусок галечного пляжа с сушащимися рыбачьими лодчонками.

Прутья решётки, в полтора пальца толщины каждый, казались проржавевшими насквозь, но расшатать их Харперу не удалось, как он ни старался.

— Даже если бы ты их выломал, — поддел друга Шарп, — и выжил после падения с двадцатиметровой высоты, то куда бы ты делся?

— Куда-нибудь, где подают хороший эль. — Харпер дёрнул решётку ещё разок, — Или прямо к янки.

Ирландец имел в виду американскую бригантину, покачивавшуюся на волнах внутренней гавани. Непропорционально большой размер развевавшегося над судном звёздно-полосатого полотнища Шарп объяснял для себя боязнью янки, как бы грозный Кокрейн (вздумай он налететь на Пуэрто-Круцеро) не выпотрошил их трюмы, приняв за испанского торговца.

Набега Кокрейна Шарп желал всем сердцем, ибо другого пути на волю, увы, не предвиделось. Поначалу стрелок часто колотил в дверь, требуя бумагу и чернила, чтобы написать консулу, но тщетно.

— Будьте вы прокляты! — ворчал Шарп, потирая отбитые кулаки.

— Да что они нам могут сделать? — хорохорился ирландец, — Пусть только попробуют! Наша эскадра, что, даром тут ошивается? А, в общем-то, не так здесь и плохо. — неожиданно мирно заключил Харпер, — Бывало и хуже.

Условия и впрямь были не так уж плохи. Стену вокруг окна пробороздили несколько трещин (по-видимому, последствия недавнего землетрясения), остальная часть камеры находилась во вполне приличном состоянии. В комнате имелась пара соломенных матрасов, стол, табурет и ведёрко с крышкой.

То ли Суарес ждал распоряжений из Вальдивии, то ли ещё почему, но шесть дней узников никто не беспокоил. Их не вызывали на допросы, не предъявляли обвинений. Молчаливые рядовые приносили еду и опорожняли ведро. Кормили сносно и, даже по меркам Харпера, обильно. Ежеутренне являлся брадобрей с ворохом горячих полотенец, тазиком и посудиной кипятка. От просьб Шарпа принести ему письменные принадлежности испанец отнекивался:

— Я — цирюльник, сеньор. Я ничего не смыслю в письме. Пожалуйста, закиньте голову.

— Дайте мне бумагу с чернилами, я напишу консулу и он вас щедро отблагодарит.

— Пожалуйста, сеньор, не разговаривайте, когда я выбриваю вам шею.

Утром пятого дня под плюющим с хмурого неба мелким противным дождиком в бухту вошёл «Эспириту Санто». Глубокая осадка не давала фрегату встать рядом с бригантиной, и он отдал якоря во внешней гавани. К берегу и обратно засновали юркие баркасы, перевозя людей и грузы.

Сутки спустя «Эспириту Санто» выбрал якоря и с крайней осторожностью направился к причалу цитадели. У пристани было мелко. Такой корабль, как у Ардилеса, мог к ней причалить лишь в момент, когда прилив достигал высшей точки, и то при помощи баркасов. Наконец, судно пришвартовалось. Харпер, вжавшись в решётку, красочно описывал процесс погрузки на судно ящиков, снимаемых солдатами с вереницы повозок.

— Золото! — сообразил он, — Это же золото! Ух ты, здесь его столько, что можно папу римского купить!

Погрузка не заняла много времени, и вскоре фрегат, подняв фок, скользнул на место первоначальной стоянки.

— Счастливчики. — горько сказал ирландец, слыша звон якорных цепей, — День-два и поплывут домой. Пойди у нас всё как надо, мы поплыли бы с ними. В Кадисе закатились бы на недельку в хорошую таверну, а потом с первым же судном, везущим к нам херес, я бы двинулся в Дублин.

Он проводил тоскливым взглядом баркас, отделившийся от фрегата и гребущий к причалу цитадели:

— Однако, «как надо» у нас не получилось.

Шарп, лёжа на матрасе, покривился:

— Чёртова мирная жизнь. В войну многое было проще.

Загремел замок двери, и Шарп с ирландцем переглянулись.

— Рановато для кормёжки, Патрик, не находишь?

Дверь со скрежетом распахнулась, но вместо тюремщиков с подносами на пороге стояли майор Суарес и несколько солдат.

— Выходите. — приказал майор, — Капитан-генерал желает вас видеть.

— Кто? — Шарп спустил на пол ноги.

— Капитан-генерал Батиста. Он приплыл на фрегате. — беспокойно сказал Суарес, — Поторопитесь, пожалуйста.

Друзей привели в просторный зал, сквозь полукруглые окна которого виднелась гавань. Под кованой люстрой узников ожидала пёстрая толпа офицеров, живо напомнившая Шарпу представление «Капитан-генерал Батиста в действии», невольным зрителем коего стрелок стал в цитадели Вальдивии.

В Пуэрто-Круцеро, похоже, Батиста давал тот же спектакль. Окружённый адъютантами (Маркуинесом в их числе), он зарылся с головой в бумаги, наваленные на столе. Поодаль лежали палаш Шарпа и семистволка ирландца. Рядом стоял сундук. Оружие пробудило в Шарпе мимолётную надежду на то, что сейчас их освободят, отправив с телом дона Блаза в Европу на «Эспириту Санто», благо капитан Ардилес тоже был здесь. Шарп кивнул моряку, но тот отвернулся. С изумлением Шарп заметил среди офицеров невесть как затесавшегося туда Джорджа Блэйра, британского консула. Стрелок бросился к нему, но конвоир преградил узнику путь.

— Блэйр! — гаркнул Шарп, — Мне надо с вами поговорить!

Консул лишь по-бабьи всплеснул руками. Капитан Маркуинес, разряженный, как всегда, грозно сдвинул брови, но, по крайней мере, Батиста оторвался от бумаг и преувеличенно любезно произнёс:

— А-а, мистер Шарп! Какая встреча! Надеюсь, вам не причинили неудобств? Кормили прилично?

Шарп не спешил с ответом. Батиста картинно отложил перо и актёрским жестом указал на сундук:

— Скажите, мистер Шарп, это принадлежит вам?

Шарп молчал, а присутствующие, казалось, в предвкушении занятного зрелища затаили дыхание.

— Я задал вам вопрос, мистер Шарп.

— Это принадлежит графине Моуроморто.

— Состоятельная дама. Зачем же она послала свои средства на край света?

— Вам известно, зачем.

— Мне? — Батиста приподнял крышку, — Одна тысяча шестьсот четыре гинеи. Всё правильно?

— Да. — с вызовом ответил стрелок под поражённый шёпот испанцев, успевших перевести сумму в местные денежные единицы. На шесть с половиной тысяч испанских долларов можно было безбедно жить долгие года.

— Зачем же она доверила вам столько золота? — вкрадчиво поинтересовался капитан-генерал.

Шарп почуял подвох. Скажи он правду о средствах на взятки, Батиста обвинит его в попытке подкупа чилийских чиновников, а потому пожал плечами:

— Запас на случай непредвиденных трат.

— Запас? — язвительно повторил за ним Батиста, — Какие же непредвиденные траты могут быть у человека, посланного выкопать мертвеца? Неужели лопаты так дороги в Европе?

По залу прокатились смешки. Шарп почувствовал исходящее от собравшихся возбуждение, будто от зрителей корриды, пришедших поаплодировать любимому тореадору и поглазеть, как он пустит кровь быку. Финт с лопатами им понравился. Батиста, купаясь в волнах всеобщего внимания, достал из сундука монету, взял в другую руку хлыст и направился к Шарпу:

— Зачем вы приехали в Чили, мистер Шарп?

— Забрать тело дона Блаза, — твёрдо сказал Шарп, — Как вы отлично знаете.

— О, да! Мне доложили, что вы кинулись к могиле Вивара, как кобель к течной суке. Но золота вам столько зачем?

— Я же говорил, на случай непредвиденных трат.

Батиста презрительно ухмыльнулся и бросил монету Шарпу. Тот дёрнулся, но золотой кругляш поймал.

— Взгляните на неё! — предложил Батиста, — Что вы видите?

— Гинею.

— «Кавалерию Святого Георгия». — укоризненно поправил его Батиста, — Вот что вы видите, мистер Шарп.

Монета в одну гинею несла на аверсе профиль царствующего монарха, а на реверсе изображение Святого Георгия на коне, поражающего копьём дракона, что дало повод остроумцам прозвать гинеи «Кавалерией Святого Георгия», намекая на готовность, с которой английское правительство предоставляло щедрые субсидии любому европейскому государю в обмен на вступление в войну против Бонапарта.

— Следы подков этой конницы мы обнаруживаем везде, где зреет смута на руку британским политиканам!

Шарп вперился в Блэйра, ожидая, что тот заявит протест. Напрасно.

— Трепеща за свои драгоценные шкуры, — вещал Батиста хорошо поставленным голосом, — британцы привыкли за деньги посылать на убой других! А как иначе они справились бы с Наполеоном?

Вопрос повис в воздухе, вызвав драматический накал, ради которого и был задан. Батиста подошёл к Шарпу вплотную:

— Итак, мистер Шарп, зачем же вы всё-таки приехали в Чили?

— Забрать тело дона Блаза Вивара.

— Абсурд! Абсурд! Какая необходимость графине Моуроморто посылать прихвостней через полземли за останками мужа, если ей достаточно было бы послать запрос в Мадрид, и тело ей привезли бы без каких-либо хлопот?

— Донна Луиза не знала, что её муж погиб. — прозвучало это беспомощно даже для самого Шарпа.

— За кого вы меня принимаете? — Батиста поиграл кнутом, — Я скажу вам, что привело вас в Чили.

— Ну-ну?

— Вы хотели связаться с бунтовщиками. Кому же ещё вы везли деньги? Всем известно, что Англия не прочь насолить Испании.

— Если так, зачем же мне везти золото на королевском корабле?

— Усыпить подозрения, зачем же ещё? Кто послал вас, Шарп? Ваши английские дружки-торгаши, полагающие, что тянуть соки из Чили будет проще, если страной завладеет шайка изменников?

— Меня послала графиня Моуроморто.

— Она ведь англичанка, не так ли? По-вашему, благородно сражаться за торгашей, Шарп? За кипы кож и бочки сала? За доходы господ, подобных мистеру Блэйру?

Капитан-генерал театрально воздел руку в сторону Блэйра, и тот, ничуть не смутясь, кивнул.

— Я всегда дрался за то же, за что сражался дон Блаз. — отрезал Шарп.

— О-о! Любопытно. Просветите же и нас, сирых.

— За честь и свободу. — Шарп в глубине души не был уверен, что дон Блаз согласился бы с такой вольной трактовкой его убеждений.

— Вивар сражался за честь и свободу? Что ж, по части борцов за свободу у нас недостатка и без него не наблюдается. Меня всегда поражало, сколь избирательна и гибка мораль у борцов подобного рода. Взгляните-ка! — Батиста показал на внутреннюю гавань, где покачивалась на воде американская бригантина, — Капитан этого судна дожидается соотечественников-китобоев, чтоб принять у них груз ворвани и китового уса, а, пока их нет, щедрой рукой раздаёт метисам и креолам копии декларации независимости своей страны, внушая недоумкам, что они должны сражаться за собственную свободу. Когда китобои прибудут, и трюмы бригантины заполнятся, капитан вернётся домой. Кто же будет разгружать судно? Рабы! Чернокожие рабы в пресловутой стране победившей свободы. И сей пикантный факт никак не заденет совести свободолюбивого капитана, ибо, приплыв сюда, он снова будет раздавать декларацию и талдычить о вольности.

Зрители согласно загалдели.

— Вивар сражался за честь и свободу? Не сомневаюсь. Ему было свойственно верить во всякий вздор. Он верил в честь, он верил в свободу, он верил в единорогов и свиней с крыльями!

Кто-то рассмеялся, а капитан Маркуинес захлопал в ладоши, удостоившись благосклонного взгляда Батисты.

— Вы тоже такой, мистер Шарп?

— Я — солдат. — веско уронил Шарп, как если бы это освобождало его от необходимости что-либо объяснять.

— То есть, прямодушный бесхитростный служака, да, мистер Шарп? А вот я верю в то, что прямодушный бесхитростный служака мне лжёт. Я верю в то, что вы приехали в Чили передать мятежникам деньги и послание.

— А в свиней с крыльями вы тоже верите?

Батиста пропустил насмешку мимо ушей, возвратился к столу и открыл шкатулку с письменными принадлежностями. Достав оттуда некий предмет, он небрежно швырнул его Шарпу:

— Ловите!

— Чёрт! — ахнул Харпер, ибо Шарп держал портрет Наполеона, украденный ворами из дома Блэйра.

— Что это? — с нажимом осведомился Батиста.

Шарп помедлил:

— Эта вещь была у меня похищена в Вальдивии.

— Помнится мне, в Вальдивии вы клялись, что вам вернули всё, до последней рубашки. — куражился Батиста, — Неужели вам, мистер Шарп, подполковнику английской армии, не зазорно возить послания Наполеона кучке грязных сепаратистов?

— Это не послание. — возразил Шарп, — Это памятный дар.

— Ах, мистер Шарп, мистер Шарп… — снисходительно усмехнулся Батиста, — Допустим, дар. Как вы намеревались вручить дар адресату, не имея связи с мятежниками? А?

Шарпу сказать было нечего.

— То-то же. Вы — никудышный заговорщик, мистер Шарп. Впрочем, как и лжец. Переверните портрет. Давайте, давайте!

Рамка с тыльной стороны подарка императора была отогнута. Задник, очевидно, уже доставали.

— Выньте её!

Шарп извлёк заднюю панель. От портрета её отделял сложенный по размеру рамки лист бумаги.

— Разверните листок. — приказал Батиста.

На первый взгляд лист был подложен для того, чтобы портрет и прикрывавшее его стекло плотнее сидели в рамке, однако, развернув бумагу, Шарп увидел ровные колонки букв и цифр.

— О, Боже! — вырвалось у стрелка.

Письмо, очевидно, предназначалось тому же человеку, кому был адресован портрет — подполковнику Чарльзу. Для Шарпа это означало неприятности.

— Хотите сказать, что не ведали о письме?

— Конечно, не ведал.

— От кого письмо? От Наполеона? Или от ваших английских хозяев?

Неосведомлённость Батисты предполагала, что с шифром его люди не совладали.

— Наполеон. — буркнул Шарп, — Вряд ли здесь что-то важное. Чарльз — поклонник императора.

— Мы должны поверить в то, что тайнопись применили для сокрытия совершенно пустяковых сведений? — Батиста приблизился к Шарпу и выдернул у него письмо, — Я всё же склоняюсь к мнению, что это послание от ваших английских хозяев, и в портрете его спрятали именно вы. Что там написано?

— Откуда я знаю?! — огрызнулся Шарп, — Может, вы эту пакость и накропали?!

Обвинение Шарпа испанца позабавило:

— Право же, мистер Шарп, напиши я эту цидулку, я бы позаботился о том, чтобы её можно было прочесть вслух и с выражением.

Подпевалы отозвались одобрительным гулом, и Батиста довольно кивнул им, будто тореадор, раскланивающийся перед публикой после особенно удачного выпада шпагой.

Ближайший к Батисте оконный проём не был застеклён. Капитан-генерал направился к нему и поманил к себе Шарпа с Харпером:

— Идите-ка сюда. Оба.

Друзья повиновались. Широкую каменную террасу чуть ниже окон зала занимала батарея тридцатишестифунтовых морских пушек на крепостных лафетах. Двадцать монстров, готовых плюнуть огнём в любого наглеца, посмевшего покуситься на гавань Пуэрто-Круцеро. Однако Батиста хотел показать пленникам отнюдь не грозную мощь обороны твердыни. К деревянной стойке поперёк одной из амбразур был прикован Фердинанд, индеец, чей талант проводника позволил англичанину с ирландцем ускользнуть от убийц Дрегары. Сержант тоже стоял на террасе, с горящим пальником у казённика орудия, в метре от жерла которого скорчился Фердинанд. Сообразив, какое зрелище приготовил для них Батиста, Шарп развернулся к нему:

— Ради всего святого, что вы творите?

— Казнь. — рассудительно, будто взрослый, разъясняющий дитяте очевидные вещи, сказал Батиста, — В нашем несовершенном мире казнь одного ослушника — отличный способ принудить к повиновению остальных.

Шарп яростно рванулся к капитан-генералу, но конвоиры не дремали. С ненавистью глядя на Батисту поверх штыков, стрелок прорычал:

— Вы не можете…

— Могу, милый мой, — оборвал его Батиста, — Здесь, в Чили, я всё могу. Могу казнить, могу бросить в темницу, а могу разжаловать офицера и, подобно вашему приятелю рядовому Морилло, послать в шахту постигать науку послушания.

— Чем же столь могущественной персоне досадил жалкий туземец?

— Он вызвал моё неудовольствие. — не отрывая жадного взгляда от обречённого индейца, Батиста знаком пригласил остальных присоединиться к лицезрению волнующего кровь представления, и те приникли к окнам.

— Ублюдок! — выпалил Шарп.

— Отчего же? Быстрая безболезненная смерть, хотя для дикарей несколько позорная. По верованиям этих полуживотных в их рай пускают лишь тех, чьи тела целы, что и навело меня на мысль расправляться с непокорными индейскими рабами таким вот экзотичным способом. И, знаете ли, великолепно действует. Бесподобное средство устрашения.

— Но он же ни в чём не виноват! И Морилло не виноват!

— Они вызвали моё неудовольствие, что уже много! — раздражённо прошипел Батиста, подняв ладонь.

Веки индейца были опущены, казалось, он молился.

— Благослови тебя Господь. — глядя на него, бессильно произнёс Шарп.

— Всерьёз считаете, что Господу есть дело до разной сволочи? — хихикнул Батиста.

Ладонь капитан-генерала пала вниз, как топор палача. Дрегара шагнул вперёд и поднёс пальник к затравочному отверстию. Грохот выстрела больно ударил по барабанным перепонкам. Железная люстра задребезжала. Харпер перекрестился. Батиста возбуждённо облизал губы. Фердинанда смело ураганом огня и дыма. Растерзанное туловище индейца перелетело через парапет. Редеющий дым явил остатки кола с парой оторванных ног и кровавый выхлоп брызг и ошмётков мяса вокруг амбразуры. Внизу на бренную плоть индейца мгновенно слетелись обезумевшие от дармового угощения чайки. Ядро с громким всплеском ухнуло в волны за краем мыска. На палубу бригантины высыпали ничего не понимающие американцы. Батиста испустил долгий прерывистый вздох и на ватных ногах побрёл прочь от окна. Бледная орудийная прислуга, сдерживая позывы рвоты, избавлялась от окровавленных конечностей казнённого.

В зале царила гнетущая тишина. Воздух отравляла пороховая гарь и запах свежей крови. На губах Батисты играла странная улыбка. Слабым голосом он обратился к британскому консулу:

— Мистер Блэйр.

— Ваше Высокопревосходительство? — подобострастно изогнулся торговец.

— Вы слышали допрос, учинённый мною мистеру Шарпу?

— Да, Ваше Высокопревосходительство.

— И вы удостоверяете, что обращались с гражданами вашей страны должным образом, а задержание их произведено на основании серьёзных подозрений, полностью подтвердившихся в ходе допроса?

— Да, Ваше Высокопревосходительство.

Батиста поднял со стола портрет Наполеона с зашифрованным письмом:

— Вы слышали свидетельство арестованного, что послание написано Наполеоном?

— А как же, Ваше Высокопревосходительство, собственными ушами слышал.

— И вы видели, что портрет, как, вероятно, и письмо, адресованы мятежнику?

— Да, Ваше Высокопревосходительство.

— Ответьте, мистер Блэйр, как ваше правительство расценит услугу, с готовностью оказанную мистером Шарпом Наполеону?

— Вне сомнения, как измену, Ваше Высокопревосходительство.

Батиста торжествовал. Портрет неопровержимо уличал Шарпа в помощи главному врагу Англии — одышливому толстяку, которого могущественная Британская империя и по сей день боялась, как огня. Боялась, вполне возможно, настолько, чтобы позволить Батисте привязать Шарпа с Харпером к столбам перед пушечными жерлами. Липкий холодок пробежал по позвоночнику стрелка.

Его страх не укрылся от Батисты. Мгновение он возбуждённо смотрел на Шарпа, затем вновь затронул консула:

— Вступал ли мистер Шарп в сношения с врагом вашей страны, мистер Блэйр, либо вёз послание английских торговцев врагу моей — мятежнику, он, в любом случае, заслужил суровое наказание. Не будет ли ваше правительство возражать, если эту прискорбную обязанность мы возьмём на себя?

Консул сокрушённо развёл руками:

— Сожалею, Ваше Высокопревосходительство, будет.

— Но вы согласны с тем, что мистер Шарп заслужил суровое наказание?

— Увы, Ваше Высокопревосходительство, согласен. — угодливо кивнул Блэйр, стрельнув глазами в сторону сундука.

Любопытно, подумал стрелок, сколько гиней донны Луизы обещано консулу за полюбовное улаживание щекотливого дельца?

Взяв палаш Шарпа, Батиста взвесил его и поинтересовался:

— Клинок был с вами под Ватерлоо? — не дождавшись ответа, испанец продолжил, — Я оставлю его себе. Закажу табличку с надписью: «Взят у английского солдата, которому суждено было встретить однажды более сильного противника».

— Так возьми саблю и давай сразимся за него, — отчеканил Шарп, — Чтоб не пришлось начать надпись со слова «украден».

— Я не сражаюсь со вшами, я просто давлю их. — Батиста швырнул палаш обратно и официальным тоном объявил, — Ваше имущество конфискуется в пользу испанской короны. Вы изгоняетесь с территории Чили и обязуетесь покинуть её с первым же кораблём.

Соответствующие бумаги были подготовлены заранее. Величественным, по его мнению, жестом Батиста протянул их капитану Ардилесу:

— Таковой корабль — ваш фрегат, капитан. Вы можете доставить арестантов в Европу?

Очевидно предупреждённый, моряк кивнул:

— Да.

— Пристройте их к делу. Пусть отрабатывают в поте лица проезд и питание. Никаких поблажек!

— Уж будьте покойны. — Ардилес сунул сопроводительные документы в задний карман мундира.

Батиста придвинулся к Шарпу:

— Я бы загнал вас в самую глубокую шахту, англичанин, но…

— Но боюсь английского флота, не так ли? — с холодной издёвкой закончил за него фразу Шарп.

Глаза Батисты сузились:

— Не играй с огнём, англичанин.

— Вор! — бросил ему Шарп, — Что, дон Блаз прознал об этом, и пришлось его убрать?

Мгновение Батиста оторопело смотрел на Шарпа, а потом вдруг искренне, с привизгом, расхохотался. Хлопнув в ладоши от избытка чувств, он замахал майору Суаресу:

— Уводите их! Прочь! Прочь!

Под глумливые выкрики и смех клевретов Батисты конвоиры выволокли Шарпа с Харпером на вырубленную в скальной породе лестницу и потащили по широким крутым ступеням вниз мимо обагрённой кровью батареи к пристани, где ожидал баркас с «Эспириту Санто».

Ардилес шёл следом, гремя саблей о каменную поверхность.

— Пусть попотеют! — напутствовал капитана Батиста, перегибаясь через парапет, — Слышите, Ардилес? На вёсла их! Пусть попотеют!

Ардилес кивнул боцману, и тот освободил для арестантов две скамьи на носу лодки. Матросы ухмылялись. Ардилес закутался в плащ и прошёл на корму, не желая, видимо, встречаться глазами с недавними пассажирами:

— Вперёд.

Боцман отдал команду, скрипнули уключины, и лодка рванулась с места.

Десятки лиц приникли к стёклам высоких окон зала над террасой с пушками. Зрители, довольные разыгранной для них пьесой, наслаждались заключительным действом — уничижением английских злодеев.

Первым побуждением Шарпа было взбунтоваться, оттолкнуть от себя гладкую рукоять, но это ничего бы не изменило, и он угрюмо грёб вместе с Харпером под размеренный голос боцмана. Грёб неуклюже, задевая другие вёсла и порой обдавая волной брызг себя и соседей. Потревоженные баркасом чайки, громко негодуя, взмывали в небо, унося в клювах куски плоти Фердинанда.

Шарпа терзали боль, горечь и гнев. Гнев не столько на Батисту, сколько на себя самого. За неделю с небольшим он умудрился с треском провалить элементарнейшее поручение, деньги за которое по возвращении в Европу придётся отдать, что означало полное банкротство. Люсиль не попрекнёт его, но от её безропотной готовности делить с мужем любые невзгоды, Шарп чувствовал себя ещё гаже. Проклятье, проклятье, проклятье! Его обвели вокруг пальца и обобрали до нитки. Было нестерпимо жаль палаша. Тяжёлый клинок, подарок Харпера, не раз спасал Шарпу жизнь, чтобы, в конце концов, достаться в качестве трофея чернильной душонке, не знавшей толком, с какой стороны за него взяться! Шарп оглянулся на крепость и заскрежетал зубами от беспомощности и унизительного понимания того, что ему никогда сюда не вернуться, никогда не отплатить Батисте за всё.

Нагруженный золотом фрегат отплыл с вечерним приливом. Шарп и Харпер сначала крутили кабестан, извлекая из воды один из якорей, затем их отослали на пушечную палубу складывать девяти— и двадцатифунтовые заряды в гнезда вокруг оснований мачт. Пот заливал глаза, мускулы ныли, но друзья не жаловались. Так легла карта, и всё, что им оставалось — подчиниться судьбе-злодейке. Впрочем, их покорность фортуне отнюдь не подразумевала христианской кротости. Одноглазый детина (судя по скорости, с какой испарился по его знаку боцманмат, — «король» бака) оглядел их с ног до головы и прогудел:

— Меня звать Бален, а вы — англичане.

— Я — англичанин. — сказал Шарп, — Он — ирландец.

Бален повернул бычью башку к Харперу:

— Ничего не имею против ирландцев. Англичане мне не нравятся. А что до тебя. — он шагнул к Шарпу, — английские шмотки мне нравятся.

Он пощупал материал казимирового плаща:

— Твоя одёжка мне нравится. Я возьму её.

Матросы обступили их кольцом, чтобы закрыть от офицеров, буде тех занесёт каким-то ветром на нижнюю палубу.

— Скидывай! — приказал Бален.

— Я не ищу ссор. — мирно молвил Шарп, — Я всего лишь хочу доехать домой.

— Давай одёжку и не надо ссор.

Физиономии моряков вокруг в дрожащем свете стеклянных фонарей над пушками казались злобными и враждебными.

— Если я отдам вам плащ, — жалобно спросил Шарп, — обещаете, что больше не будет неприятностей?

— Я сам буду убаюкивать тебя, дурашка. — проворковал Бален под гогот товарищей.

Шарп медленно снял плащ и протянул верзиле:

— Мне не нужны неприятности. Мы с другом хотим добраться домой. Мы не просились сюда и не хотим наживать врагов.

— Как скажешь. — презрительно буркнул Бален.

Плащ загораживал от Балена ноги Шарпа. В миг, когда громила взялся за ткань, стрелок жёстко лягнул его в промежность. Испанец согнулся от невыносимой боли, и Шарп что есть мочи врезал лбом прямо в белое лицо с распяленным ртом и вытаращенными буркалами, ощущая, как крошатся зубы верзилы. Три удара ребром ладони по шее, — здоровяк рухнул на палубу, обливаясь кровью. Пинком сломав ублюдку ребро, Шарп несколько раз с силой погрузил сапог в бессмысленную харю, пока под каблуком не хрустнул нос. За пояс Балена был заткнут нож с красивой костяной рукоятью. Шарп выдернул его. Разворачиваясь, он с удовольствием наступил на пальцы правой руки Балена и с вызовом осведомился:

— Ну, кому ещё нравится английская одёжка?

Харпер во время драки успел вырубить приятеля Балена и тоже разжился ножом. Матросы ретировались. Бален сдавленно мычал у ног, и Шарп с мрачным юмором подумал, что теперь-то уж ссор точно не будет.

Ночью, сидя в гальюне на носовом выступе «Эспириту Санто», Шарп и Харпер обсуждали свои невесёлые дела.

— Может, тарабарщина шифрованная — работа длинноносого? — предположил Харпер.

— Нет, Батиста ни при чём.

— Неужто Бони[420]?

— Больше некому. — уверил его Шарп, машинально трогая медальон на шее, — Странное послание.

— Странное из-за кода?

Шарп кивнул. Подбрось письмо Батиста, оно не было бы шифрованным, оно прямо и недвусмысленно изобличало бы Шарпа во всех смертных грехах. Сам стрелок к рамке не притрагивался, не говоря уже о том, чтобы вкладывать туда послание от каких-то мифических лондонских торговцев. Следовательно, автор письма — Бонапарт. Но чудаковатым поклонникам, каким обрисовал подполковника Чарльза корсиканец, не пишут тайнописью. От всего этого за милю разило хитро закрученной интригой, но в чём она заключалась?

— Разве что подполковник Чарльз намерен помочь сбежать Наполеону со Святой Елены? — озарило стрелка.

Почему нет? Полководцы командуют армиями и в семьдесят, и в восемьдесят, а Наполеону пятьдесят два, самый расцвет. Обрети корсиканец свободу, и мир обречён минимум ещё на двадцать лет сражений и крови, славы и ужаса.

— Упаси, Господи! — прошептал стрелок.

Как там говорил Наполеон? Размётанные по свету тлеющие угли, подобные Чарльзу, Кальве, Кокрейну, ждущие человека, который придёт, соберёт их в кучу и раздует новый безумный костёр. Если так, стиснул челюсти Шарп, хорошо, что Батиста нашёл письмо.

— Но почему Наполеон выбрал посыльными нас?

— Вряд ли к Бони заезжает много народу, направляющегося в Чили. — пораскинул умом ирландец, — Я бы на его месте пользовался любой оказией. А, кроме того, позаботился бы сделать пару копий и послать с другими людьми. Глядишь, хоть одно, да попадёт к адресату.

Шарп похолодел. Слова Харпера подразумевали, что Чарльз получил весть от императора, и Наполеон на шаг приблизился к свободе. А сколько их, этих шагов, осталось? Стрелок помнил, как им с Люсиль пришлось бежать из Нормандии при вести о том, что Бонапарт покинул Эльбу и высадился во Франции[421]. Помнил, как тяжело налаживались после возвращения отношения с соседями, потерявшими братьев, сыновей, мужей под Линьи и Ватерлоо. Помнил и не хотел повторения.

Но судьба не спрашивала, чего он хочет, а чего — нет. Жестокой потехи ради она дала ключ к заговору императора и зашвырнула Шарпа на просторы Тихого океана. Шарп был на полпути домой, император — на полпути к свободе, и поделать с этим ничего было нельзя.

Часть 2 Кокрейн

Команда «Эспириту Санто» бредила Кокрейном. Говоря о нём, они крестились и принимались подсчитывать соотношение пушек, соотношение сабель; по всему выходило, что у «дьявола» нет шансов выстоять против «Эспириту Санто». Постоянные стрельбы и отработки абордажей утомляли, но, ворча и переругиваясь, экипаж понимал: без них «дьявола» не одолеть. Имелся и денежный интерес. Кокрейн захватил у испанцев пятидесятипушечник, переименовал в «О’Хиггинс» и сделал своим флагманом[422]. Обиженное начальство испанского флота назначило немалую награду за возвращение судна. Мечты о ней воодушевляли команду «Эспириту Санто», заставляя тренироваться до седьмого пота. Шарпа с Харпером, как новичков, оделили пиками и наказали в бою убивать всякого мошенника, дерзнувшего ступить на палубу фрегата.

— А можно ли вам доверять оружие? — поинтересовался капитан Ардилес, узнав, что англичанина с ирландцем определили к пикинёрам.

Ардилес, избегавший общества пассажиров, не чурался нижних палуб. Он с удовольствием спускался к пушкам и не воротил носа от кислого порохового перегара, пропитывавшего судно после учебных стрельб. В общении с командой он был прост, и матросы платили капитану обожанием и собачьей преданностью. Капитан Ардилес — настоящий моряк, гордо утверждали матросы, не чета иным расфуфыренным павлинам, не слезающим с мостика. Как-то остановившись около Шарпа и Харпера, капитан едко обронил:

— Слышал, вы уже завели друзей?

— Вы о Балене?

— О нём. Теперь держите ухо востро.

Случившееся с Баленом не особенно расстроило капитана, но он предупредил чужестранцев, что не все на борту относятся к инциденту так спокойно:

— У Балена есть дружки, и на память он тоже не жалуется.

Сразу после этого капитан и задал вопрос об оружии, но Шарп предпочёл отмолчаться.

Ардилес усмехнулся, присел на доски, сложенные между пушками и сказал:

— Между нами, вашей верности едва ли суждено подвергнуться испытанию. Кокрейн редко забирается на юг, и с каждым часом вероятность встретить его уменьшается. Впрочем, надежда есть. Не зря же мы старались, распуская слухи о якобы имеющемся на судне золоте. Может, клюнет.

— Якобы? — встрепенулся Шарп, — Золота на борту нет?

— «Сеньор», — мягко дополнил Ардилес, — «Золота на борту нет, сеньор».

Видя, что Шарп не спешит воспользоваться уставной формой обращения к вышестоящему, капитан вздохнул и, понизив голос, чтобы его слышали только Шарп с ирландцем, пояснил:

— Вы же сам — офицер, Шарп. Под вашим началом служили разные люди, нравились вы им или нет, от них вы требовали исполнения всех пунктов устава, в том числе и должного обращения. Я не требую ничего другого. На суше вы, может, и подполковник, но на моём судне вы — матрос-первогодок, а, когда матрос-первогодок упрямится, мне приходится выбивать из него дурь линьками. В отличие от капитан-генерала Батисты я не сторонник телесных наказаний, но порою без них не обойтись.

— Так золота на борту нет… Сеньор? — выдавил Шарп.

Ардилес отметил вынужденную вежливость стрелка лёгким кивком:

— На «Эспириту Санто» золота нет. То немногое, что удалось добыть в шахтах, вероятно, разворовано камарильей Батисты.

— Я же сам видел, как на корабль грузили ящики, сеньор? — недоумённо выдохнул Харпер.

Ардилес покачал головой:

— Там камни и мусор. Это приманка для Кокрейна. Поговаривают, что повстанческое правительство должно ему фантастическую сумму, а денег в казне нет. Возможно, он и попытается пополнить их казну за наш счёт. Я на это очень надеюсь. Мы все на это надеемся, да?

Последнюю фразу капитан выкрикнул громко, обращаясь к матросам. Те ответили дружным рёвом.

Ардилес переждал волну энтузиазма и, соскочив с досок, спросил:

— Так насколько я могу доверять вам двоим?

— Можем ли мы рассчитывать, сеньор, — осторожно начал Шарп, избегая прямого ответа, — что вы при случае пересадите нас в рыбацкую фелюгу?

Им то и дело попадались рыбачьи судёнышки, вышедшие в открытое море за тунцом. Шарп всё больше захватывала идея договориться с Ардилесом и, пересев в одну из посудин, возвратиться в Чили, чтобы с помощью мятежников каким-то образом вернуть деньги донны Луизы, выкопать дона Блаза и вновь обрести самоуважение.

— Не имею права. — перечеркнул его надежды Ардилес, — У меня приказ доставить вас в Европу, а я приказов не нарушаю. Как насчёт вас? На чью сторону вы встанете, встреть мы Кокрейна?

Шарп не колебался:

— Кокрейна, конечно. Сеньор.

— Что ж, я знаю, чего мне ждать от вас. Думаю, вы тоже знаете, чего при появлении «дьявола» вам ждать от меня. — сурово подвёл итог Ардилес.

— Он что имел в виду-то? — спросил Харпер после ухода капитана.

— При появлении Кокрейна капитан пошлёт Балена с дружками перерезать нам глотки.

На другой день погода ухудшилась, и вместе с ней испортилось настроение Шарпа. Перед лицом двух вечных стихий, — океана и неба, стрелок чувствовал себя жалким и ничтожным. Он лишился всего: мундира и палаша — вещей, с которыми в его жизни было так много связано; чужих денег, возмещая которые придётся продать шато. Его вышвырнули из страны, как вышвыривают из комнаты напрудившего щенка. Уязвлённая гордость не давала покоя. От тоски хотелось волком выть и болело сердце. Он не привык проигрывать.

Зато он привык к лишениям. Матросским рационом: чёрствым хлебом, солониной, сухой рыбой и прогорклым вином бывалого солдата не испугать. Хуже была сырость, пропитывавшая каждый шов одежды и постели; сырость и внимание боцманматов. Дознавшись, что Шарп в прошлом — старший офицер, они со вполне объяснимым удовольствием принялись изводить его и Харпера самыми грязными и унизительными работами. Друзья убирали навоз за овцами и свиньями, которых держали, чтобы время от времени лакомиться свежим мясом; по утрам драили палубу на корме и отчищали от ржавчины абордажное оружие; вечерами выносили и мыли поганые посудины из кают. Пассажиров было много, из них — семь армейских офицеров (двое плыли с семьями). Те из армейцев, кто слышал о злоключениях Шарпа, всякий раз откровенно пялились на него, будто на чудо-юдо, и стрелок приготовился к тому, что так будет продолжаться до конца путешествия.

К счастью, он ошибся. Харпер вдруг обнаружил, что чуть ли не половину экипажа «Эспириту Санто» составляют его земляки, бежавшие от английского правосудия. Рассказы Патрика о родине они слушали, затаив дыхание, а Шарп, как друг Харпера, получил статус почётного ирландца. Приятели Балена косились, но в драку не лезли. К тому же один из боцманматов оказался уроженцем Донегола, и с работой тоже всё утряслось. Уже через неделю Шарп даже начал находить в путешествии некоторую приятность.

Однажды утром стрелок с Харпером скребли палубу на баке, когда вперёдсмотрящий криком оповестил шканцы, что видит судно. Выскочивший Ардилес схватил у вахтенного офицера подзорную трубу, а лейтенант Отеро (всякий раз красневший от неловкости, сталкиваясь с Шарпом или ирландцем) вскарабкался на фок-мачту и тоже раскрыл трубу.

— Что за судно? — Ардилес не скрывал возбуждения.

— Сильно повреждённое, сеньор! Китобой без мачт.

— Чёрт! — разочарованно буркнул Ардилес, надеявшийся, что неведомым кораблём окажется «О’Хиггинс», — Изменить курс. Подойдём поближе, позовёте меня.

Сердито зыркнув на привлечённых суетой пассажиров, капитан нырнул в свою каюту.

На палубу поднялись оба офицерских семейства, дети затеяли игру в салочки. Девчушка поскользнулась на мокрой тряпке Шарпа, и боцман приказал ему с Харпером обождать в носовой части, пока пассажиры не уйдут.

Друзьям по два раза повторять было не надо, они собрали тряпки с вёдрами и юркнули на нос, радуясь неожиданной передышке. Там уже торчало несколько членов команды, рассматривавших китобой. Судно было невелико, в треть от размера «Эспириту Санто», с угловатой кормой и обломышами на месте мачт. Рангоутное дерево (видимо, нок-рей) было приспособлено в качестве фок-мачты и снабжёно неровным парусом.

На палубе повреждённого корабля появились два моряка и начали махать «Эспириту Санто». Один развернул флаг.

— Американцы! — сообщил с мачты лейтенант Отеро, и гардемарин помчался с докладом к Ардилесу, но тот уже был в носовой части, пройдя через гальюн, чтобы избежать расспросов толпящихся на палубе пассажиров. Приветливо кивнув справляющим свои нужды подчинённым, он направил на китобой подзорную трубу.

— Досталось же им! — проворчал он, — Хотя могло быть и хуже.

Стоявший ближе других Шарп счёл для себя неудобным молчать:

— Куда уж хуже, сеньор.

— Они остались на плаву, — объяснил Ардилес, — значит, корпус цел. Ничего удивительного, корпуса у китобоев сработаны на совесть. Руль они потеряли, раз правят веслом.

— Что с ними произошло, синьор? — полюбопытствовал Харпер.

— Перевернуло штормом? Могло. Понятно, почему нет шлюпок, вельботов и куда делись руль с мачтами. Экипаж смыло, упокой, Господи, их души. — Ардилес перекрестился.

На палубе китобоя к двум выжившим присоединился третий. Отеро с мачты разглядел название судна и громко повторил его для Ардилеса:

— Называется «Мэри Старбак».

— Жена судовладельца, скорее всего, — решил Ардилес, — Надеюсь, бедолаги не было на судне, а то Мэри Старбак придётся примерить вдовий наряд.

Расстояние между кораблями сокращалось, и лейтенант Отеро соскользнул вниз по верёвке, испачкав смолой белые рейтузы.

— Буксировать будем, сеньор? — обратился он к Ардилесу.

Тот покачал головой:

— Времени нет. Но трос подготовьте и принесите мне рупор.

Ардилес беспокойно побарабанил пальцами по низкому ограждению:

— Вам, Шарп, будет легче с ними говорить. Может, им что-то нужно? Наша помощь им ни к чему, корпус не повреждён, а под парусом они могут доплыть хоть до Калифорнии.

Фрегат начал неуклюже разворачиваться бортом к американскому судну. Опираясь на одну из длинноствольных носовых девятифунтовиков, использовавшихся для обстрела преследуемого противника, Шарп ясно видел золотые буквы названия на корме китобоя и, ниже, порт приписки — Нантакет.

— Назовите нас, — приказал Ардилес, — и спросите, не нужно ли им чего?

Шарп прижал к губам доставленный рупор:

— Это испанский фрегат «Эспириту Санто». Есть у вас в чём нужда?

— Вода, мистер! — приложил ко рту ладони один из американцев, — Мы лишились всех запасов пресной воды!

— Спросите, что с ними приключилось? — что нужно выжившим капитан, немного смысливший в английском, понял и без перевода.

— Что стряслось с вами? — проорал стрелок.

— Перевернуло! Рядом раскололся айсберг!

Для Шарпа слова американца звучали бессмысленно, поэтому он постарался перетолмачить их дословно. Ардилес кивнул и разъяснил:

— Китобои ради добычи идут на любой риск. Опасно приблизились к айсбергу (это такая огромная плавающая гора льда), а от того как раз откололся кусок, вот их волной и накрыло. Те, что выжили, — молодцы. Не каждый сможет заплыть на остатках судна так далеко. Куда направляются?

— В Вальдивию! — был ответ.

Расстояние между кораблями уменьшилось. Можно уже было разглядеть, насколько измождены заросшие бородами американцы.

— Сколько выжило?

— Четверо, мистер. Остальным — каюк!

— Пусть отвернут в сторону. — скомандовал Ардилес, боясь, что более крепкий корпус китобоя сокрушит шпангоуты «Эспириту Санто», — Передайте, что мы сейчас отправим к ним пару бочонков воды вплавь.

Шарп недоумённо поднял брови. Ардилеса его удивление позабавило:

— Бочки с пресной водой в солёной не тонут.

— Рулите в сторону! — взялся за рупор Шарп, — Бочонки с водой сейчас пустим к вам вплавь!

— Спросите, где этот их Нантакет? — капитан отчего-то хмурился, разглядывая золотые буквы.

— Мыс Кейп-Код, мистер!

Ардилес кивнул, но что-то его настораживало. Он вырвал у Шарпа рупор и закричал по-английски:

— Отворачивай! Отворачивай!

— Пытаемся, мистер! Жилы рвём!

Американец висел на лопасти, но, по-видимому, инерция тяжёлого судна была слишком велика для жалкого подобия руля.

— Пытаемся! — с отвращением повторил Ардилес и вдруг застыл, — Чёрт! Печка-то их целёхонька!

Как пружина, крутнулся он к шканцам, но было поздно.

Волна приподняла корму «Мэри Старбак», и офицеры на мостике «Эспириту Санто» с изумлением обнаружили, что руль китобоя невредим. Мало того, его положение указывало: китобой плывёт прямо на фрегат! Следовательно, импровизированный руль, весло, был фальшивкой, история с айсбергом была фальшивкой! Корабль не переворачивало, что и сообразил капитан Ардилес, увидев на палубе нетронутую кирпичную печь для вытапливания китового жира, которую непременно смыло бы вместе с мачтами, шлюпками и экипажем!

Испанцы завопили. «Мэри Старбак» отделяло от фрегата пара метров. Державший американский флаг парень отбросил его и выудил откуда-то другой: красно-бело-синий, Шарпу незнакомый, но, очевидно, хорошо знакомый Ардилесу. Флаг Республики Чили.

— Абордаж! — истошно взвыл Ардилес.

Будто по его команде на палубе китобоя сбросили маскировку с внушительной каронады: низкой, с широким жерлом, созданной сметать любые преграды, будь то люди, дерево или такелаж. Вокруг неё кишмя кишели до зубов вооружённые абордажники. Шарп и Харпер успели нырнуть за девятифунтовик, на доли секунды опередив крик:

— Огонь!

Каронада громыхнула, изрыгнув на шкафут фрегата рубленое железо вперемешку с обрывками ржавых цепей. Нескольких матросов, как раз переваливавших через правый борт бочонок для мнимых американцев, изрешетило и отшвырнуло назад. Их кровь заструилась к шпигатам, смешиваясь с пресной водой из пробитой в десятках мест ёмкости.

Полетели абордажные крюки, натянулись верёвки, подтягивая корабли друг к другу. Команда «Эспириту Санто» опомнилась и принялась действовать с чёткостью, отработанной сотнями тренировок. Кто-то резал верёвки, кто-то ринулся к сложенным пикам и саблям.

— Канониры — к пушкам! — Ардилес бежал к мостику, где визжали дети, — Пассажиров — вниз! Живо!

Мушкетные выстрелы заглушил треск. Суда столкнулись, и многие не удержались на ногах. Двое нападавших рухнули вниз — их верёвки обрубили. Закричал от боли третий — пика угодила ему в лицо. Нестройный боевой клич атакующих Шарп разобрал не сразу. Они кричали: «Кокрейн! Кокрейн!» Бог услышал, наконец, молитвы капитана Ардилеса.

Несколько крюков впились в ограждение носовой части, но никто по ним не лез, и рубить тросы никто не спешил. Шарп и Харпер были одни на крохотном носовом выступе.

— Ну, что, драться будем? — спросил Харпер.

— Ардилес — парень неплохой, Кокрейна я не знаю; но Ардилес за Батисту, а Кокрейн — против.

— Ясно. — невозмутимо сказал Харпер, — Драться так драться.

Оглушительно бахнула каронада, на сей раз испанская, и друзья инстинктивно присели. Орудие было с полубака «Эспириту Санто», слишком высоко для того, чтобы попасть по нападающим. Грохот воодушевил испанцев, и они ответили бунтовщикам собственным кличем:

— Эспириту Санто! Эспириту Санто!

— Какой план? — Харпер был собран и деловит.

— Начнём с бандуры наверху. — Шарп указал подбородком в сторону каронады. Тем временем в бой вступили пушки орудийной палубы. «Мэри Старбак» была ниже фрегата и орудия, должно быть, громили повстанцев в упор, что подтверждали сопровождавшие залп вопли боли и ужаса. Шарп подпрыгнул, ухватился за край и, подтянувшись, влез на верхнюю площадку с каронадой, которую обслуживали три матроса. Заметив стрелка, командир расчёта знаками приказал ему нести клины, чтобы, подняв казённую часть орудия, снизить наводку.

— Я не за вас!

Позади пыхтел Харпер. Уцепиться он уцепился, но перед его весом пасовала даже его сила, он никак не мог изловчиться и закинуть себя наверх. Шарпу приходилось пока рассчитывать лишь на свои силы. Подобрав остро окованный металлом шест, действуя которым, как рычагом, артиллеристы вертели хвостовик каронады (доски вокруг пушки были испещрены дырками), стрелок ткнул им в сторону старшего канонира. Не столько ткнул, сколько пугнул, что ткнёт. Шарп не хотел убивать, ведь пушкари не ждали от него нападения. Командир расчёта выхватил из-за пазухи пистолет, и Шарпу стало не до благородства. Острый наконечник вонзился канониру в живот. Испанец выронил оружие и со стоном взялся за древко шеста. Напрягшись, стрелок толкнул импровизированное копьё вперёд. Командир расчёта, крича, перевалился через перила и вместе с торчащим из чрева шестом упал в море.

Шарп наклонился за пистолетом. Над головой просвистел прибойник. Пальцы правой руки Шарпа сомкнулись на рукояти оружия убитого, левое плечо он, шатнувшись, вбил в солнечное сплетение напавшего не него артиллериста. Из того вышибло дыхание, и стрелок, вскочив, обрушил тяжёлую рукоять пистолета ему на макушку. Третий член расчёта звал подкрепление с палубы. Харпер, отчаявшись влезть так, как это сделал Шарп, промчался понизу и взбежал на трап, ведущий со шкафута. Испанец, думая, что Харпер спешит ему на помощь, протянул руку, чтобы рывком подтянуть ирландца на площадку, но тот дёрнул его вниз и перебросил через себя на палубу, в самую гущу сражающихся.

Схватка на палубе кипела нешуточная. Застав испанцев врасплох, мятежники заняли треть главной палубы, но учебные тревоги не прошли для экипажа «Эспириту Санто» даром, к тому же они защищали свой корабль, и постепенно нападающих стали теснить назад.

Шарпу рукопашные не были внове, но абордаж видел он впервые и внутренне содрогнулся. Драка шла на пространстве, ограниченном палубой судна, и сражающиеся топтали мёртвых и раненых. На суше блеск штыков внушал противнику ужас и побуждал делать ноги. Здесь же отступать было некуда. Океан не только отрезал пути отхода, его колыхание вносило в схватку элемент непредсказуемости. Боец легко отражал выпад врага и нацеливался нанести ответный удар, как вдруг накатившая волна переваливала судно на другой бок, и всё менялось: стараясь удержать равновесие, человек, ещё секунду назад побеждавший, получал смертельную рану. С боцманматом, который особенно рьяно отравлял первые дни Шарпа на борту, так и произошло. Он скорчился у шпигата, схватившись изрезанными пальцами за обломанное сабельное лезвие, пронзившее грудь. Рядом истекал кровью гардемарин. Он жалобно звал матушку. Стенания сменил вопль: повстанец, которому пуля размозжила голову, отшатнулся назад и наступил несчастному на распоротый живот.

— Спаси, Господи, Ирландию! — пробормотал Харпер.

— Интересно, заряжена? — похлопал каронаду по пузатому боку Шарп, пригибаясь от шальной мушкетной пули.

— Похоже.

Шарп отыскал второй шест и стал разворачивать пушку дулом к шканцам, где Ардилес собирал ударную группу для контратаки. Шарп вышиб один из клинов, подложенных под казённую часть. Жерло поднялось и теперь смотрело прямо на кормовую надстройку. Каронада мало походила на своих элегантных сестёр с орудийных палуб, сатанинский горшок, выжигающий железным градом всё живое.

«Эспириту Санто» продолжали сотрясать залпы орудий, разносящих в щепки крепкий корпус китобоя, откуда большая часть людей Кокрейна уже успела перебраться на фрегат. Ардилес намеревался смять левый флаг нападавших и отрезать им дорогу на «Мэри Старбак». Из трюма китобоя просачивался дым. Очевидно, какой-то из пушечных выстрелов вызвал пожар.

Харпер взвёл замок, припаянный у затравочного отверстия. В морских пушках запальные трубки не использовались. Их горение сопровождалось уймой искр, что на деревянных кораблях, набитых порохом, было небезопасно. Вместо трубок пушки оснащались замком, подобным мушкетному, с подпружиненным кремнем, срабатывавшим от вытяжного шнура.

— Готов? — Шарп подобрал шнур и шагнул вбок, чтоб не зацепило отдачей.

— Ложись! — взревел ему Харпер.

Их суета не укрылась от бойцов на шканцах. Такой знакомый, почти родной гром дюжины мушкетов бросил Шарпа наземь. Рой пуль прожужжал над головой, и стрелок дёрнул верёвку.

Громыхнуло столь близко, обжигающе и неистово, что Шарп света белого невзвидел. Фрегат тряхнуло, из щелей между досок палубы поднялась пыль. Шарп решил, что разорвало каронаду, но беглый взгляд удостоверил, что это не так.

Взорвалась «Мэри Старбак». Огонь добрался до порохового погреба, превратив судно в огромный костёр, пламя которого поднималось выше верхушек мачт «Эспириту Санто».

— Матерь Божья! — вырвалось у Харпера, но не печальная участь китобоя взволновала ирландца. От взрыва лопнули канаты, крепившие к правому борту грот-мачту фрегата, и она медленно валилась влево. Оглушённые и обожжённые бойцы обеих сторон забыли о схватке: одни выкрикивали предупреждения, другие лихорадочно рубили абордажные кошки, намертво связавшие фрегат с пылающим китобоем. Шарп взглянул на ют. Выстрел из каронады превратил ударную группу Ардилеса в кровавую кашу.

Грот-мачта треснула и сломалась. Путаница реев, фалов и парусов частично накрыла палубу, частично сползла в море.

— Вперёд, Патрик! — Шарп взвёл пистолет и спрыгнул вниз, где возобновилась схватка. Не оправившийся толком после взрыва испанец вяло напал на стрелка. Ударом тяжёлой пистолетной рукояти по черепу Шарп вырубил матроса и едва избежал встречи с узким клинком офицера-армейца. Вывернувшись, Шарп выстрелил тому в лицо из пистолета. Плеснула кровь, и армеец опрокинулся на спину. Дым от горящей «Мэри Старбак» стлался по палубе, выедая глаза и забивая лёгкие. Без сожаления расставшись с разряженным пистолетом, Шарп подхватил чью-то абордажную саблю и заорал:

— Кокрейн! Кокрейн!

Защитников «Эспириту Санто» прижали к кормовой надстройке. Их боевой дух надломило падение мачты и взрыв. Сопротивление слабело, хотя на шканцах живой и невредимый Ардилес с такими же выжившими, как сам, готовился костьми лечь, но не пропустить врага к кормовому флагу.

— Ко мне! Ко мне! — созывал к себе повстанцев рыжий дылда в морском зелёном мундире с золотыми эполетами. Так вот ты какой, лорд Кокрейн, «дьявол», гроза испанцев! Шарп оглянулся на топот. Лишившиеся мишени канониры хлынули на главную палубу, спеша принять участие в драке.

Сражающиеся были так плотно притиснуты друг к другу, что пространства для замаха саблей не хватало, и Шарп действовал короткими уколами. Некоторых он знал, но, отправляя к праотцам, не чувствовал раскаяния. Совесть его была чиста. Ардилес сам толкнул Шарпа на противоположную сторону и не мог жаловаться на вероломство стрелка. Сознание того, что, в случае проигрыша ему светит болтаться на уцелевших реях рядом с парнями Кокрейна, удваивало боевой задор Шарпа.

Харпер перелез через обломок мачты. Лезвие абордажной пики описывало в его руках широкие смертоносные дуги. Рядом с ним бился его соотечественник из числа команды «Эспириту Санто», решивший перейти к повстанцам. Оба ирландца распевали что-то по-гэльски, разя врагов направо и налево. Выстрел бахнул под ухом зазевавшегося Шарпа, и стрелок шарахнулся от вспышки.

Морская сабля не годилась для изящных фехтовальных выпадов. У неё было больше общего с мясницким топором, нежели с лёгкими офицерскими зубочистками, но и абордажная свалка не походила на дворянскую дуэль. Это была, скорее, жестокая трущобная драка, а уж Шарп в таких драках вырос. Расправившись со счастливым (или несчастливым?) обладателем мушкета, стрелок шагнул дальше, но поскользнувшись, припал на колено. Парус под ногами был пропитан кровью. Упавший рей придавил матроса, и тот жалобно стонал всякий раз, когда качка шевелила брус на его развороченной грудной клетке. За умирающим лежал мёртвый Бален с кровавым месивом вместо затылка. Опознал его Шарп только по бинтам. Двое повстанцев ловко работали в паре: один выдёргивал крюком на обухе пики противника из порядков пятящихся к корме пушкарей, второй срубал испанца лезвием алебарды.

Корабль стремительно накренился, и Шарп расставил ноги пошире. Окровавленный человек (поди разбери, чей) рухнул в воду. По-видимому, в корпусе «Эспириту Санто» открылась течь, и он оседал на правый бок. Мушкетный залп со шканцев пробил изрядную брешь в рядах нападающих, но Кокрейн уже вёл остальных на штурм кормовой надстройки. Сам «дьявол» взбежал по трапу и оказался лицом к лицу с Ардилесом. Адмирал-бунтарь против верноподданного капитана. Со звоном скрестились сабли. Толпа повстанцев, обтекая двух лидеров, спешила к кормовому флагу, где ещё держалась горстка защитников.

Несколько отчаюг на сдавалось и на главной палубе. Одному из них Шарп пинком сломал лодыжку и добавил эфесом по макушке. Матрос потерял сознание, но набросились ещё двое. С лёгкостью ускользнув от их сабель, Шарп пустил в ход свою. На помощь ему пришёл повстанец с примкнутым штыком и скоро у левого борта противников не осталось. Шарп побежал к юту. Наверху Ардилес всё ещё бился с рыжим. Испанец умел обращаться с саблей, но тот, в ком Шарп предположил Кокрейна, был выше, сильнее и сноровистее. Укол Ардилеса прошёл мимо цели. Уклоняясь от ответного выпада, капитан отпрыгнул назад и наткнулся на перила. Потеряв равновесие, Ардилес полетел вниз. Растянувшись у ног Шарпа, испанец зло выдохнул:

— Ты!

— Я. — подтвердил Шарп, поднимая выпавший из ладони Ардилеса клинок, — Прошу прощения.

— Я вас не знаю. Вы кто? — окликнул стрелка рыжий.

— Друг. А вы — Кокрейн?

— Кокрейн, друг, Кокрейн. — «дьявол» бегло отсалютовал и порысил к последнему очагу сопротивления у кормового знамени. Гремела ружейная и пистолетная пальба. Стонали раненые. Два мятежника, решив расстрелять упрямцев сверху, вскарабкались на бизань-мачту. Лейтенант Отеро, заметив опасность, отдал команду. Мушкетные пули убили одного из храбрецов. Падая, он запутался ступнёй в снастях и повис вниз головой, пачкая кровью полотно паруса. У второго сдали нервы, и он выпрыгнул в океан. Кровь его товарища капала вниз, смешиваясь с кровью мальчишки лет одиннадцати, гардемарина, с щенячьим скулежом зажимающего рану пониже пупка. «Мэри Старбак» течение отнесло от фрегата. Волны между судами были усеяны трупами и обломками.

Безысходность толкнула лейтенанта Отеро в самоубийственную атаку, хотя повстанцы хором предлагали сдаваться. Никто из испанцев за Отеро не последовал. Нападающие охватили непокорных защитников выжидательным полукольцом. Сжимая скользкую от крови рукоять сабли, Шарп поднялся к ним.

— Сдавайтесь, сэр! — воскликнул Кокрейн, — Вы отлично бились! Снимаю шляпу перед вашим мужеством, но зачем же умирать?

Лейтенант Отеро обречённо перекрестился и бросил саблю. Его примеру последовали остальные. Армейский офицер шагнул к борту и, размахнувшись, зашвырнул свой клинок в море, не желая, чтобы он достался врагу. Горько плакал корабельный юнга. Он не был ранен, стыд поражения наполнял слезами глаза. Сияющий, как именинник, повстанец срубил древко королевского знамени, и оно подбитой птицей порхнуло вниз.

— Помпы? Где помпы? — заорал Кокрейн, жестоко коверкая испанские слова.

Странный способ праздновать победу, но фрегат основательно накренился, и Шарп с ужасом понял, что «Эспириту Санто» тонет.

— Помпы? Где они? — не унимался Кокрейн.

— За мной!

Шарп помчался на шкафут. Оттуда по верёвке съехал на орудийную палубу, где размещались главные помпы. Взрыв «Мэри Старбак» причинил здесь немалые разрушения. Канониры вели огонь до последней секунды и, когда полыхнуло, пламя ворвалось в открытые порты и беспрепятственно раскатилось по всей ширине низкой палубы. Две пушки сбросило с лафетов. Под стволом одной из них умирал человек. Кокрейн, сжалившись, добил его саблей и приказал своим ребятам становиться за помпы.

— Где наш плотник? Найдите мне плотника!

Обнаружившегося плотника немедленно отрядили в трюм найти течь и приступить к заделыванию. Стонали раненые пушкари. Фрегат настолько перекосило, что ядра скатились к правому борту.

— Уж простите, не до разговоров. — извинился Кокрейн перед Шарпом, — Сами понимаете, тонем. Качай, ребята, не ленись, а то нам всем хана! И пленных сюда! Пусть тоже качают! Хорошо дрался, Хорхе! И ты умница, Лиэм! Шевелитесь, парни!

Подныривая под нависшие балки, Кокрейн сыпал скороговорку похвал и шуток. Рысцой миновав дальнюю помпу, он заглянул в кубрик, набитый перепуганными женщинами с детьми.

— Не бойтесь! Не утонем! Всё будет хорошо! — промурлыкал рыжий, — Надо же было китобою рвануть! Вы — испанец?

Последний вопрос он адресовал Шарпу, уже поднимаясь на окровавленную главную палубу.

— Англичанин.

Кокрейн безуспешно попытался отчистить пороховые пятна с мундира, махнул рукой и огляделся:

— Полагаю, нужно принять честь по чести капитуляцию у капитана. Не повезло ему. Сражался он на славу. Ардилес, по-моему?

— Да. — сказал Шарп, — честный человек.

Отступив, стрелок пропустил вперёд сумрачного капитана Ардилеса. Испанцу вернули саблю, но только для того, чтобы он мог отдать её своему победителю. Ардилес тоскливо протянул оружие Кокрейну, но мялся, не в силах заставить себя произнести положенные слова.

Кокрейн дотронулся до рукояти, выполнив положенный ритуал и жестом разрешил Ардилесу оставить саблю себе:

— Вы заслужили, капитан. Ваши парни доставили мне хлопот, — по-испански рыжий стрекотал быстро, но неуклюже, — Мне, кстати, не обойтись без вашей помощи в спасении судна. Я послал своего плотника к днищу, но ваш-то лучше знает, что тут к чему. Помпы наяривают, но взрывом, наверно, где-то проломило доски. Не пригласите ли дам на палубу? Они в кубрике. Обещаю, им не причинят вреда. А золото где?

— А золота нет. — твёрдо сказал Ардилес, и в глазах его блеснули искорки злорадства.

Кокрейн, танцующий от переполняющей его энергии, замер и оторопело взглянул сначала на капитана, затем на Шарпа. Стрелок подтвердил слова Ардилеса кивком.

— Проклятье! — скорее удивлённо, нежели опечаленно произнёс «дьявол», — Выходит, я зря вас побеспокоил?

Его смешок был прерван громким треском. «Эспириту Санто» ещё глубже осел набок. Абордажная сабля, подпрыгивая, прозвенела по доскам и застряла в шпигате.

— Помогите мне! — обратился Кокрейн к Ардилесу, и два командира, погрузившись в техническую дискуссию, скрылись в люке, откуда доносилось влажное чваканье насосов, выбрасывавших за борт жидкие струйки солёной воды.

Кое-как им всё же удалось спасти «Эспириту Санто» от затопления, хотя на это ушла оставшаяся часть дня. Люди Кокрейна выловили из океана паруса главной мачты, выкроили из них равные куски полотна, сшили некое подобие заплатки и с помощью канатов подвели её сначала под носовую часть, а затем под брюхом фрегата, где взрывом выломало доски. Ток воды прижал пластырь к пробоине, и тогда помпами выкачали, наконец, воду. Далеко позади виновница бед, «Мэри Старбак», с шипеньем выпустив струю пара, исчезла в океанской пучине.

Палуба «Эспириту Санто» превратилась в госпиталь. Хирург, оперируя споро и устало, выкидывал ампутированные конечности за борт. В шаге от него капеллан фрегата причащал умирающих. Тех несчастных, кто расставался с жизнью особенно мучительно, священник избавлял от боли ударом стилета. Мёртвых зашивали в койку, привешивая к ногам ядро. Последний стежок, по обычаю, делался сквозь нос покойного, дабы удостовериться, что он действительно мёртв. Но сегодня никто не оживал, и после короткой отходной, тело отправлялось в морскую купель.

— Ох, и столпотворение же будет на небе в Судный День! — приувядшего Кокрейна потянуло на философию.

Он, Шарп и Харпер со шканцев наблюдали, как моряков провожают в последний путь.

— Зрелище, конечно, будет то ещё! — воодушевлённо продолжал рыжий, — Представляете, волны расступаются, и все-все-все моряки пробками вылетают вверх, к райскому рому и небесным шлюхам!

Выпуклые глазищи Его Милости подёрнула мечтательная дымка, не очень вязавшаяся с порывистыми резкими жестами.

— Иисусе! — неожиданно пылко воскликнул «дьявол», — Нынче я был к Судному Дню близок, как никогда! Впервые сталкиваюсь с такими лихими рубаками на испанских посудинах!

— Ардилес лелеял надежду побить однажды вас. — объяснил Шарп, — Ради вас он и его люди годами оттачивали боевые навыки.

— Тем более, бедняга! — сочувственно скривил пухлые губы Кокрейн, — Он-то ждал открытого боя: борт к борту, а я подлез к нему исподтишка. Терпеть не могу всех этих «борт к борту». Когда подкрадываешься исподтишка, судно захватываешь целым. Хотя о чём я говорю? «Целым»? Грот-мачта — долой, и вместо половины днища — дерюжная заплатка!

Рыжий заразительно прыснул.

— Вы, сэр, помнится, так и не представили мне ни себя, ни вашего товарища?

— Подполковник Ричард Шарп. — компенсируя не слишком солидный после недельных матросских тягот внешний вид, стрелок решил побренчать регалиями, — А это мой близкий друг полковой старшина Патрик Харпер.

Секунду «дьявол» смотрел на них двоих с недоверием, затем пришёл в неописуемый восторг. Очевидно, о Шарпе он был наслышан:

— Вы — Шарп? Не может быть! Нет, правда?

— Правда, Ваша Милость.

— Нет-нет-нет! Никаких «милостей»! Томми, или Кокрейн, но никаких «лордов»! Я был кавалером Ордена Бани, но эти надутые хлюсты меня выперли. Посиживал я в тюрьме, заседал в парламенте и, поверьте мне на слово, в темнице общество гораздо приличнее, нежели в Его Толстопузого Величества Палате общин, где продохнуть негде от шнырей-законников. Побыл я и контр-адмиралом нашего флота, да только очень уж раздражал всех, от меня поспешили избавиться. Так что теперь я — Самый-самый адмирал и, по совместительству, глава ватаги отчаянных сорвиголов флота Независимой Республики Чили.

Он отвесил Шарпу и Харперу элегантный поклон:

— Жаль, что с «Мэри Старбак» так вышло. Я вбухал в её покупку у нантакетских янки все свои жалкие сбережения. Думал, верну всё, захватив «Эспириту Санто»… Дурацкое название для боевого корабля, не находите? «Эспириту Санто». «Святой дух». Недаром испанцев бьют и в хвост, и в гриву! Как можно побеждать на судне, носящем имя «Ангельский пук» или тому подобная белиберда? Другое дело, «Месть» или «Виктория»! А вы, что же, действительно, Ричард Шарп?

— Действительно.

— Как же вы оказались-то на «Ангельском пуке»?

— Нас выдворили из Чили. Мы чем-то не угодили господину Батисте.

— Браво! Браво! — вскричал Кокрейн, — Пощупайте лопатки, у вас крылья не проросли? Или, может, нимб прорезался? Надо быть святым, чтобы эта полупереваренная собачья отрыжка вас испугалась! Как реагировал плаксивый окорок Блэйр?

— Поддакивал Батисте.

— Алчная скотина. — констатировал Кокрейн, — Ничего, если наше судно не пойдёт ко дну, вы ещё встретитесь с Блэйром и зададите ему взбучку!

Упоминание о состоянии корабля заставило адмирала помрачнеть. Он огорчённо добавил:

— Пластырь сдвинулся.

Поднявшийся ветер нагонял волну, и «Эспириту Санто», несмотря на непрерывно работающие насосы, глубже осел в воду. Даже при попутном ветре и благоприятствующем течении фрегат шёл на север крайне медленно. Скорость замедлял волокущийся в кильватере хвост рваной оснастки.

Парусный мастер Кокрейна, пожилой шотландец по фамилии Фрезер, опустил за борт лаг — отрезок бечевы с равномерно расположенными по всей длине узлами. Дав верёвке свободно сбегать по его ладони, он считал проскальзывавшие между пальцев узлы, поглядывая на большие карманные часы. Захлопнув их крышку, он стал сматывать бечеву обратно:

— Три узла, мой лорд, всего-то.

— Ай-яй-яй! — Кокрейн хмуро покосился на сплетение канатов, замедляющее ход, — Если отчекрыжим хвост, за восемь дней управился?

— Десять, а то и двенадцать. Днище сосёт воду, как пьяница ром.

— Пять гиней подсказывают мне, что мы доберёмся за восемь дней.

— Минуточку, доберёмся куда? — осведомился Шарп.

— В Вальдивию, куда же ещё? — бодро сказал Кокрейн.

— В Вальдивию? — изумился Шарп тому, что Кокрейн стремится в неприятельскую гавань, — А ближе бухты нет?

— Ближе? Сотни бухт! — Кокрейн довольно ухмыльнулся, — Тысячи! Миллионы! На этом побережье больше бухт на километр, чем где-либо в мире, и все они ближе Вальдивии. Здесь всё просто кишит отличными бухтами! Так как, Фрезер, мои гинеи правы?

— Гинеи всегда правы, мой лорд.

— Зачем же нам плыть прямо врагу в пасть? — ошарашено спросил стрелок.

— Захватить, конечно. — Кокрейн смотрел на Шарпа, как на сумасшедшего, — У нас есть судно, есть люди, оружия полно, почему бы не захватить Вальдивию?

— Но судно тонет!

— Значит, успеет сделать хоть что-то путное до того, как скроется в волнах. — Кокрейн развеселился, — Не волнуйтесь так, Шарп. Возьмём Вальдивию, и Чили наше! «Ждёт ли нас смерть, ждёт ли победа, ждёт ли нас слава, черти пускай подождут!»

Вопреки насмешливой интонации, с которой он процитировал присказку времён французских войн, лицо его горело нешуточным энтузиазмом. Перед Шарпом стоял человек, стихией которого была война. От битв он никогда не уставал, возможно, и живым-то себя ощущал лишь в те минуты, когда ноздри забивала пороховая гарь, а вокруг звенели клинки. Перед Шарпом стоял самый бесшабашный искатель приключений из всех, кого видел стрелок на своём веку. Сумасшедший, намеревавшийся захватить целую страну с горсткой израненных вояк на полузатопленном корабле.

Перед Шарпом стоял дьявол, и дьявола звали Кокрейн.

На другой день усилившийся ветер задрал оборванные троса и фалы почти горизонтально, пузырями выдув оставшиеся паруса. На помпах работали все: и победители, и побеждённые. Шарп и Харпер, невзирая на возвращенный им статус пассажиров, тоже три долгих ночных часа качали вверх-вниз мокрые рукояти. От тяжкой повинности были освобождены лишь раненые, женщины, ребятня и Кокрейн с Ардилесом. Испанец-капитан, остро переживая поражение, заперся в каюте, которую Кокрейн со свойственным ему великодушием не счёл для себя возможным у битого врага отбирать.

Серое ветреное утро кропило палубу солёными брызгами. Кокрейн решился приблизиться к земле. Тёмная щепка суши на востоке превратилась в неровную береговую линию. Как ни опасался адмирал случайных соглядатаев — испанских рыбаков, что живо доложат об «Эспириту Санто» в Вальдивию, секретность пришлось принести в жертву безопасности.

— Если вовсе уж худо станет, — объяснил он, — загоним нашу развалину куда-нибудь в проток, а там — как Бог даст!

Шарп его не понял, и Кокрейн расстелил карту побережья Чили. То немногое, что было исследовано, представляло собой настоящий лабиринт островков и морских течений.

— Отличные естественные бухты здесь на каждом шагу, — говорил Кокрейн, — Беда только, что добраться к ним можно лишь протоками, а они коварны, как нигде. В сравнении с ними западное побережье Шотландии — детский лепет. Обрывистые скалы, подводные камни, да мало ли гадостей? На старых картах здесь рисовали всяких чудовищ, и, поди знай, так уж ли были неправы картографы прошлого? Разведку провести никто не удосужился. Дикари, правда, плавают, как у себя дома, но кто будет спрашивать дикарей? Соваться туда я не рискну до последнего. Может, «О’Хиггинс» нас первым найдёт.

— «О’Хиггинс» близко?

— Сомневаюсь. Рандеву назначено под Вальдивией. Я оставил вместо себя смышлёного малого и уповаю на то, что, когда мы не появился в срок, он скумекает направиться на юг.

Адмирал сосредоточенно взирал на карту, неровной гармошкой покрывавшую пробитый пулей корпус судового компаса.

— Чертовски долгим выходит путь до Вальдивии.

Он вздохнул, и в этом вздохе Шарп различил нотки отчаяния.

— Вы же не серьёзно насчёт Вальдивии?

— Серьёзней некуда.

— Атаковать на разбитом корабле?

— Есть ещё «О’Хиггинс».

— Это же безумие. Там неприступная крепость с Лондон величиной!

— Ну да, ну да. Форт Инглез, форт Сан-Карлос, форт Амаргос, форт Коралл, форт Чороко-майо, форт Ньебла, батареи острова Манцанера и береговая артиллерия, — адмирал скучающе перечислил укрепления, присовокупив, — Тысячи две защитников?

— Заметьте, отдохнувших и свежих! — Шарп для убедительности кивнул на измотанных людей Кокрейна, отупело пялящихся на играющий фрегатом океан.

— Я обязан напасть на Вальдивию, Шарп. Такова воля вождей независимой Республики Чили, храни их Господь. — усмешка, коей «дьявол» сопроводил свою речь, получилась невесёлой, — Смысла в таком нападении ни на йоту, конечно, пока не вспоминаешь, какую уйму золота должно мне правительство республики.

— К стыду своему, я всё равно не понимаю.

— Ладно. Давайте рассуждать вместе. Правительство обязалось выплачивать мне за каждое захваченное испанское судно кругленькую сумму. Когда число таких кораблей достигло шестнадцати, скупердяи сообразили, что общая сумма не просто кругленькая, а, образно выражаясь, шарообразная. А плюс невыплаченное жалование? Они — господа хозяйственные, средствами не разбрасываются, вот и послали нас взять неприступную Вальдивию.

— Ага. — уяснил Шарп, — Убитому при штурме вражеской твердыни герою деньги не требуются?

— О, нет, всё гораздо тоньше. Они не хотят платить и отдают мне заведомо невыполнимый приказ. Откажись я его выполнять, и меня обвиняют в неповиновении. Наказание — конфискация так и не выплаченных мне премий. Согласись я, а приказ-то невыполним! Как следствие, я терплю неудачу, и в этом случае меня обвиняют в некомпетентности. Наказание, опять же, конфискация так и не выплаченных мне премий. Отличный план. При любом раскладе они в выигрыше, а я в проигрыше. За одним исключением.

— Если вы возьмёте Вальдивию? — догадался Шарп.

— Правильно! В том и фокус! — триумфально провозгласил Кокрейн, — А, кстати, куда делось золото с фрегата?

— Его и не было на борту. Слухи распустили, как приманку для вас.

— Я клюнул. — Кокрейн хохотнул, — Но ведь это же замечательно, Шарп! Если золота нет здесь, то сколько же его в Вальдивии? Батиста — сквалыга почище пресвитериан[423]! Он годами обирал казну, а сейчас, став капитан-генералом, развернулся на полную. Сундуки монет! Горы золота! Каморы серебра! Не убогая жменя грошей, а настоящее, умопомрачительное сокровище!

И такая горячность слышалась в голосе шотландца, что Шарп вдруг поймал себя на мысли: родись Кокрейн в эпоху Елизаветы-девственницы, стоять его имени в одном ряду с именами Дрейка, Рейли и Хокинса[424]. Подобно им, Кокрейн портил кровь испанцам ради славы, ради золота и просто ради драки, как таковой.

— Неудивительно, что в парламенте вы не усидели. — усмехнулся Шарп.

Кокрейн склонил голову:

— Палата общин стала моим самым большим разочарованием, ибо я не нашёл там того, чего искал.

— Чего же?

— Свободы. Хотя кое-чему я всё же научился. Свобода и законники, Шарп, понятия взаимоисключающие. А ещё тому, что эти гадкие твари неистребимы, как крысы на судне.

Фрегат зарылся носом в волну, и Кокрейн умолк.

— Вы строите новёхонький, с иголочки, корабль. — продолжил шотландец, когда бушприт вновь гордо вознёсся над водами, — окуриваете днище, разбрасываете везде крысиный яд. Спуская на воду судно, вы твёрдо уверены, что оно чисто, крыс нет и не будет, но в первую же ночь цоканье их мерзких коготков удостоверяет вашу наивность. Они уже здесь и пребудут на борту, пока посудина не утонет. Так и в жизни. Я приплыл сюда, полный грёз о новой стране свободных людей, и что же? Не успели мы освободить Сантьяго от испанцев, как столицу тут же оккупировали вонючие крючкотворы, принявшиеся радостно кропать новые законы.

— Плохие законы?

— Может, и хорошие. Главное, чтобы их было много, потому что, когда законов, даже хороших, много, всегда можно заработать, отыскав поправочку, доказывающую, что чёрное — это белое, а белое на самом деле серо-буро-малиновое. И с каждым днём всё больше и больше хороших законов, всё больше и больше богатых законников, а жизнь всё гаже и гаже. Ненавижу их. Вспомните историю человечества, и вы не сыщете ни одного законника, которого привели на её скрижали благородство и честь. Никого из буквоедов вы не поставите рядом с героями, ибо не может крыса парить с орлами. Это их, законников, подлый план: лишить меня моих денег, послав совершить невозможное — взять Вальдивию. Но попытаться я обязан. — он задумчиво посмотрел на расстеленную карту, — Сомневаюсь, правда, что наш полузатопленный дуршлаг дотянет до Вальдивии. Возможно, придётся ограничиться взятием Пуэрто-Круцеро.

Сердце Шарпа ёкнуло:

— Туда-то мне и надо.

— На кой чёрт вам эта грязная дыра?

— Там похоронен Блаз Вивар.

Лицо Кокрейна выразило крайнюю степень изумления:

— Блаз Вивар? Похоронен?

— Да, в гарнизонной церкви Пуэрто-Круцеро.

Адмирал, казалось, хотел что-то возразить, но раздумал и, клацнув зубами, подобрал отвисшую челюсть.

— Я видел его могилу, — пояснил Шарп, — Потому-то мы и прибыли в Чили.

— Вы отмахали полмира, чтобы полюбоваться могилой?

— Мы были друзьями с Виваром и приехали забрать его тело в Испанию.

— Господь Всеблагий! — воскликнул Кокрейн и, отвернувшись, уставился вверх, где матросы подвязывали фалы фок-мачты, оборванные падающей грот-мачтой.

— В общем-то, правильно. — как-то неопределённо заметил рыжий, — Где-то же горемыку должны были похоронить.

Шарп насторожился. Очень уж быстро удивление, вызванное вестью о похоронах дона Блаза, сменилось у шотландца нарочитым безразличием. Не так давно рассказ Ардилеса о несостоявшейся встрече Вивара с Кокрейном показался стрелку байкой, на которые так горазды моряки. Однако Кокрейн что-то недоговаривал.

— Я слышал, что дон Блаз однажды пытался встретиться с вами, но помешала погода.

Кокрейн покосился на Шарпа и отвёл взгляд:

— Врут. Зачем такому человеку, как Вивар, со мной встречаться?

Шарп не отступал:

— Ардилес поведал мне о поездке Вивар на север, когда шторм задержал «Эспириту Санто» на несколько дней.

Кокрейн деланно рассмеялся:

— Право же, Шарп, кто Вивар, а кто я? Вы же дружили с ним и знаете, что он был солдатом, а солдаты не распивают с врагами чаи в беседах, а убивают их. Стал бы Веллингтон по-приятельски болтать с Наполеоном? Не глупите, Шарп, гончие не якшаются с лисами.

Фрегат, кряхтя и стеная, обрушился вниз с гребня громадного водяного вала, досадливо швырнувшего вслед судну облако холодной мокрой пыли.

— Вы же дружили с Виваром? — с расстановкой уточнил Кокрейн.

— Давным-давно. Мы познакомились во время отступления из Коруньи.

— Неужели? — за небрежным тоном адмирала Шарп чувствовал глубоко запрятанное напряжение. — Мне вот тоже кое-что рассказывали о Виваре. Якобы у него был старший брат — яркий сторонник французов.

— Был.

Откуда Кокрейн вытащил эту занятую паутиной историю, даже Шарпу вспоминавшуюся с трудом?

— Был и сражался на стороне Наполеона. Дон Блаз прикончил его в поединке.

— А звали брата, случаем, не так же, как дона Блаза?

— Грешен, не помню. Дон Блаз унаследовал его титул, так что в этом смысле можно сказать, что звали их одинаково.

— Брат был графом Моуроморто? — спросил Кокрейн, впившись взглядом в Шарпа.

— Да.

— Детей у брата не было, а потому титул унаследовал дон Блаз. Так?

— Так.

— Фу-ты, ну-ты! — облегчённо выдохнул Кокрейн, как если бы месяцами мучившая его загадка разрешилась в один миг, — Чудная штука — жизнь, а?

Шарп уже открыл рот, чтобы засыпать адмирала тысячей вопросов, но тот, будто потеряв интерес к разговору, принялся мерить шагами шканцы. Дотронувшись до шляпы, Кокрейн поприветствовал одну из офицерских жён, чей муж уцелел в схватке. Супруг второй покоился на дне океана с вощёной нитью в носу, а его вдову отпаивала в каюте вином служанка.

Кокрейн оглянулся на Шарпа:

— А вы сели на судно в Вальдивии?

— Нет, в Пуэрто-Круцеро.

— То есть, из Вальдивии вы ехали по суше?

— Да.

— Интересно. — загорелся вновь Кокрейн, — Как дорога? Войско по ней пройдёт?

— Пехота, пожалуй. — неуверенно подтвердил Шарп, — Но пушки — нет. Кроме того, местность такова, что две роты могут сдерживать под городом армию без особого труда.

— Плохо. — помрачнел шотландец.

Шарп и рад был бы ободрить его. Увы, боевой опыт подсказывал стрелку, что без корпуса хорошей пехоты и нескольких батарей пушек соваться на штурм Вальдивии с суши не имело смысла. Осада всегда была сущим кошмаром для штурмующих, ибо даже сотни жертв не гарантировали успеха.

— Разве О’Хиггинс не вступится за вас в случае провала с Вальдивией?

— Бернардо? Бернардо — парень неплохой, но ему сейчас не до меня. Он усиленно примеряет тогу отца и спасителя нации: бескомпромиссного, беспристрастного, несгибаемого и так далее, и так далее. Какого именно, ему подробно нашёптывают его новые приятели, составляющие для новой нации новые хорошие законы. Они-то и надоумили Бернардо не самому лезть к Вальдивии (как же, нельзя рисковать Столпом Отечества!), а послать сделать грязную работу меня. И солдат-то у меня с гулькин нос из-за его приятелей — законников, а то я же могу, чего доброго, захватить Вальдивию! — он зло скомкал карту, — Так как, Вальдивия или Пуэрто-Круцеро? Впрочем, наш фрегат, по всей видимости, придерживается иной точки зрения, и ещё до конца недели твёрдо намерен достигнуть океанского дна.

Так оно и было. Корабль всё больше погружался, еле-еле продвигаясь вперёд. Воду откачивали непрерывно. Кожаные рукава насосов, подчиняясь усилиям людей, без передышки дёргающих разбухшие дубовые ручки, то выпрямляясь, то опадали. Работников на помпах меняли каждые пятнадцать минут. Не из-за всеобщей усталости, хотя она тоже играла роль. Просто работать в бешеном ритме, заданном изначально, человек был способен не более четверти часа. Дальше темп слабел, и Кокрейн, видя, что струйки воды выплёвываются помпами за борт реже, начинал бить тревогу, мол, судну вот-вот конец. Адмирал и сам приложился к насосу, дёргая его с таким остервенением, будто бил по башке кого-то из ненавидимых им законников.

Плотники опять простучали днище и пришли к неутешительному выводу. Брюхо красавца-фрегата, гордости испанского флота, прогнило! Медные листы, защищающие древесину, отвалились, и доски побил морской червь. Сотрясение от взрыва «Мэри Старбак» довершило дело, превратив правый борт в одну сплошную дыру.

— Листы отпали, и никто не заметил? — кипятился Кокрейн, — Да как такое возможно?

Возможно или нет, но зловонное тёмное нутро корабля наполняла вода. Клацали помпы, свободные от работы обитатели корабля, образовав живую цепь, вёдрами вычёрпывали солёную влагу. Чтобы облегчить «Эспириту Санто» за борт отправили пушки (не тронули только два кормовых орудия. Они стояли в каюте Ардилеса, а Кокрейн беспокоить его не хотел). Все эти меры мало помогали, и адмирал тайно приказал укомплектовать шлюпки провизией и пресной водой.

— Из тех, кто сейчас на борту, лодки могут взять лишь половину. — поделился шотландец с Шарпом, — А нам всем придётся тонуть.

Крысы, чувствуя приближающийся конец «Эспириту Санто», покинули трюм и безбоязненно сновали по верхним палубам, пугая в каютах детишек и их матерей.

На пятый день, когда океан плескался у самых шпигатов, Кокрейн решил наложить второй пластырь. На сей раз заплатка должна была покрыть большую часть днища правого борта. Уставшие, промокшие, голодные мужчины возились долго, зато вскоре после того, как управились, сияющий плотник появился из трюма и торжественно объявил, что уровень воды там начал уменьшаться. Радоваться сил уже ни у кого не было.

Многие придерживались мнения, что единственный выход — попытать счастья на побережье (авось, удастся добраться до какой-нибудь бухты), но Кокрейн считал иначе и на шестой день направил «Эспириту Санто» в открытое море.

Жизнерадостность адмирала за последние дни несколько поблекла из-за усталости и пустого желудка. Голодны были все. Провиант хранился в трюме, и после взрыва то, что не сожрали крысы, уничтожила морская вода. Выручали до поры до времени куры, свиньи и овцы (клетки которых усердно чистил Шарп ещё полторы недели назад), но живности было мало.

Умирали раненые. Когда очередного покойника переваливали через борт, ткань его импровизированного савана порвалась. Ядро, положенное, чтобы препроводить усопшего на дно, выпало, и труп долго ещё болтался в волнах позади фрегата, словно напоминая с издёвкой своим ещё живым товарищам, насколько медленно их лохань плывёт. В сумерках мертвецом поужинала чёрно-белая морская зверюга с зубами-пилами. Шарп этого не видел, и рассказы о чудище воспринял с недоверием. Кокрейн же, напротив, содрогнулся, пояснив:

— Касатка. Опасная бестия.

Кое-кто из парней клялся, что появление касатки сулит беду. Будто накликали: к вечеру стало ясно, что вёдра и помпы проигрывают борьбу с океаном. «Эспириту Санто» погружался опять.

Все выкладывались на полную катушку, но больше других старались шельмы Кокрейна. Странная была компашка: креолы, метисы, испанцы, ирландцы, шотландцы, англичане, американцы и парочка французов. Они являли собою живое доказательство правоты Наполеона, рассуждавшего о разбросанных по свету людях войны, ищущих вождя, что соберёт их вместе и поведёт на штурм цитаделей мещанского благополучия. Бойцы Кокрейна были похожи на него самого: то же неистовство в драке, то же сумасбродство.

— За деньги сражаются. — просветил Шарпа адмирал, — Некоторые (совсем мало) — за свободу страны, но прочим плевать, за кого обнажать клинки, абы деньги платили. Потому-то я и облизываюсь на Вальдивию. Без денег мои проходимцы разбегутся.

С утра небо кропило медленно тонущий кораблик промозглым дождиком. Плотники в один голос уговаривали Кокрейна спешить к берегу, и тот готов уже был согласиться, как вдруг фортуна подмигнула выбившимся из сил морякам одиноким парусом на севере.

— Самое время хорошенько помолиться. — сказал матрос-ирландец Харперу.

— Зачем? — для Харпера парус означал помощь.

— Если корабль испанский, нам — крышка. Первый же их залп утопит нашу посудину, а тех, кого подберут, или повесят подсушиться на реях, или отвезут в Вальдивию под дула расстрельной команды. Эх, чуяло моё сердце недоброе… Сидел бы сейчас в Боррисе и в ус не дул.

Кокрейн взлетел на салинг фок-мачты и раскрыл подзорную трубу. Минуту (многим стоившую седых волос) он молчал, затем опустил трубу и победно провозгласил:

— «О’Хиггинс», ребята! «О’Хиггинс»!

Ему ответило ликование столь бурное, будто сами ангелы небесные сошли с небес ради спасения несчастных насельников «Эспириту Санто».

Флагман нашёл своего адмирала.

Первым делом на «О’Хиггинс» баркасами переправили пленных: команду фрегата во главе с Ардилесом и пассажиров. Для мужчин натянули сетки, женщин с детьми пришлось обвязывать верёвками и опускать в лодки по одиночке. С флагмана баркасы везли на «Эспириту Санто» продовольствие, воду и моряков. Доставили также две переносные помпы, сразу же пущенные в ход. Полная сил смена и дополнительные насосы вдохнули в несчастное судно новую жизнь.

Вместе с фрегатом ожил и Кокрейн. Он суетился, приветствуя на борту «Эспириту Санто» матросов с «О’Хиггинса», кричал: «Ура!», когда заработали помпы, но, в конце концов, успокоился, обзаведшись бутылкой и сигарой. Шарп составил ему компанию.

— Признайтесь, Шарп, — рыжий дружелюбно предложил ему вина, — За что вас так невзлюбил Батиста? Не с трупом же дона Блаза ворюге было жаль расставаться?

— Да нет. — неохотно протянул стрелок, — Я вёз послание к повстанцам.

Кокрейн поперхнулся:

— Вы — что?

— Послание вёз к некоему подполковнику Чарльзу. Он вам известен?

— Известен? Он-мой друг. Бог мой, да он — единственная живая душа в Сантьяго, которой я могу доверять. Что было в письме?

— Не имею ни малейшего понятия. Оно было шифрованным.

С лица Кокрейна сбежали краски:

— От кого письмо?

— От Наполеона.

— Боже мой! Боже мой! Письмо у Батисты?

— Да.

Кокрейн выругался.

— Как вас угораздило-то попасть к Бони в письмоносцы?

— А он меня не спрашивал. Я подряжался лишь передать его поклоннику его портрет.

Шарп в двух словах обрисовал адмиралу уловку Наполеона и собственные с Харпером мытарства. Выслушав его без особого интереса, шотландец пылко осведомился:

— Как он?

— Изнылся от безделья и растолстел.

— Но энергичен? Бодр?

— Выглядит ужасно.

— То есть?

— Не в лучшей форме. Обрюзгший и бледный.

— А ум, ум не притупился? Он — в здравом рассудке?

— Более чем. В здравом уме и твёрдой памяти.

Кокрейн облегчённо выдул облачко дыма:

— Нашли с ним общий язык?

— О, да!

— Обидно, наверно, после стольких сражений превратиться в паршивого штафирку.

— Вы встречались с Наполеоном?

— Хотел. На пути в Чили я собирался заглянуть на Святую Елену, но ветра не благоприятствовали.

Кокрейн подошёл к перилам и, дымя сигарой, уставился на «О’Хиггинс». Изящность обводов пятидесятипушечника, некогда плававшего под испанским флагом, подчёркивало присутствие полуразбитого, заполненного водой «Эспириту Санто».

— Им надо было расстрелять Бонапарта. — буркнул адмирал, — Приставить к стенке и расстрелять.

— Я поражён. — сказал Шарп.

— Поражён? Чем же?

— Не ждал от вас подобной кровожадности.

— Что вы, я не кровожаден. — Кокрейн сделал паузу, рассеянно блуждая взором по тускнеющему небу, на котором чёрными многоярусными крестами выделялись мачты «О’Хиггинса», — Мне жаль Бонапарта. Ему ведь до старости далеко. Подло такого человека сажать под замок. Каково ему, перевернув мир вверх тормашками, гнить долгие годы на правах приживала. Честнее было бы казнить его. Под фанфары… и ружейный залп как последний салют. Я бы хотел так уйти. Всё лучше, чем дряхлеть.

Адмирал запил горечь своих слов глотком вина и поинтересовался:

— Сколько лет Бонапарту?

— Пятьдесят один. — ответил Шарп. Всего на восемь лет старше меня, подумалось ему.

— А мне — сорок пять. — хмыкнул Кокрейн, — Не хотел бы я кончить вот так же, на позабытом Богом острове. Пятьдесят один? Ему же ещё воевать и воевать!

— Потому-то они его и упрятали.

— Говорите, он нездоров? Насколько серьёзно?

— Запах свободы и жжёного пороха вмиг поставили бы его на ноги.

— Отлично сказано! — одобрил довольный шотландец.

— А что было в том письме?

— В письме? — Кокрейн осёкся и поскучнел, — Чарльз — парень любознательный. Всё надоедает великим людям, выспрашивая их версию событий. Уверен, он и на этот раз выпытывал у Наполеона подробности Ватерлоо или Аустерлица.

Кокрейн валял дурака, и Шарп не счёл нужным таить раздражение:

— Настолько секретные подробности, что Бони прибег к шифру?

— Откуда я знаю? — вспылил адмирал, — Спрашивайте у Бони, спрашивайте у Чарльза!

Сердито сопя, он отвернулся от Шарпа и, опершись на планшир, окликнул подплывающих на баркасе людей с «О’Хиггинса».

Это была группа морских пехотинцев. Командовал ими осанистый англичанин с молодцевато закрученными кверху кончиками чёрных усов. Звали его майор Миллер.

— Польщён знакомством с вами, сэр. — щёлкнул каблуками майор, представившись Шарпу, — Я, к сожалению, большую часть той войны провалялся в госпиталях. Впервые лягушатники приложили меня под Опорто. От раны я оправился в аккурат, чтобы угодить под пулю у Альбуэры. Кое-как коновалы меня подлатали, но я умудрился отличиться и в Ронсевальском ущелье (помните ту заварушку?), после чего на меня махнули рукой и списали вчистую по инвалидности. Потом вот пристроился к Кокрейну. Оплата выше (при условии, конечно, что деньги нам выплатят), и от ранений как бабка пошептала. А кораблику вашему досталось, да?

С этим утверждением не спорил даже Кокрейн. Без серьёзного ремонта фрегат не доплыл бы до Вальдивии, поэтому адмирал выбрал целью Пуэрто-Круцеро, и майор Миллер его поддержал.

— Жалко, крепостца крохотная, моим ребятам развернуться в полную силу будет негде. Они у меня те ещё злыдни!

«Злыдней» насчитывалось пятьдесят человек, из них три флейтиста и два барабанщика.

— Был у меня волынщик. — жаловался Шарпу майор, — Чудесный малый, но паршивые испанцы одним выстрелом угробили его и волынку при абордаже одного из их занюханных фрегатов. А сколько от него было шуму! Как он играл! Мы схоронили их в одной могиле. Его и волынку, не испанцев, конечно. С воинскими почестями!

Шарп сомневался, стоит ли ради музыки ослаблять огневую мощь подразделения на пять процентов, но Миллер с жаром отмёл все доводы земляка:

— Музыка — ключ к победе! Так было и так будет. Одно наблюдение я вынес из войн с лягушатниками: наши красные мундиры всегда побеждали, если шли в бой под оркестр. Разгоняет застоявшуюся кровь. Мои сорок пять обормотов при звуках флейты превращаются в тигров. Найди я инструменты, я бы ещё два десятка заставил бы дудеть, и тогда нас невозможно было бы победить! Отсюда и до Торонто мы бы камня на камне не оставили бы! — Миллер подслеповато уставился в небо, будто надеясь разглядеть среди туч недостающие музыкальные инструменты, — Вы же побывали в Пуэрто-Круцеро? Как там оборона?

Шарп уже описывал укрепления Пуэрто-Круцеро Кокрейну, но добросовестно повторил рассказ Миллеру, дополнив всплывшими в памяти деталями. С суши, утверждал стрелок, крепость неуязвима. С моря штурмовать проще, но только в том случае, если удастся подавить пушки, господствующие над гаванью.

— Сколько пушек?

— Двенадцать. Может, есть и другие, но я их не видел.

— Калибр?

— Тридцатишестифунтовики. Да, кстати, они калят ядра перед стрельбой.

Миллер отнёсся к сведениям Шарпа несколько легкомысленно. Дюжина тридцатишестифунтовых орудий представляла собой грозную силу. Они были гораздо мощнее бортовой артиллерии «О’Хиггинса», а, кроме того, располагались на возвышении. Их ядро, падающее с высоты, могло прошить и палубы, и днище флагмана Кокрейна, а один залп за минуту пустил бы ко дну трофейный пятидесятипушечник, не говоря уже об искалеченном «Эспириту Санто», которому хватило бы и волны от ухнувшего рядом снаряда.

Мало того, испанцы грели ядра перед выстрелом. Как легко вспыхивает сухое дерево, из которого строились корабли, Шарп убедился на примере «Мэри Старбак». С той минуты, когда суда повстанцев войдут в наружную гавань и до момента швартовки к пристани цитадели, на них будут непрерывно сыпаться такие раскалённые шары. «Пушки выиграют войну!» — утверждал не смысливший в войнах капитан-генерал Батиста, основывая свою стратегию победы на ничем не подкреплённой уверенности в том, что наивные повстанцы обязательно полезут в нехитрые капканы, расставленные для них в гаванях Вальдивии и Пуэрто-Круцеро. И опытнейший вояка Кокрейн действительно сам лез в мышеловку, чтобы докрасна нагретые тридцатишестифунтовые ядра разметали в щепки два трофейных судна задолго до того, как они достигнут каменных ступеней твердыни. Но даже если каким-то чудом один из кораблей прорвётся сквозь огненную бурю к причалу, на лестнице высаженный десант встретит штыками и пулями испанская пехота, численное превосходство которой не изменить никакими флейтами.

Кокрейн не желал слушать никаких возражений:

— Доверьтесь мне, Шарп! Доверьтесь мне!

— Чёрт возьми, Батиста расставил силки на остолопа, но вы же не остолоп, Ваша Милость!

— Доверьтесь мне! Просто доверьтесь!

Всё было против плана Кокрейна, и природа тоже. Прилив длился недолго, отяжелевший «Эспириту Санто» (Кокрейн собирался именно его использовать в качестве штурмового судна) был способен причалить лишь когда вода поднималась к высшей отметке. Запоздай атака, и у причала станет так мелко, что фрегат туда не пройдёт. Исходя из расписания приливов, начинать штурм предстояло перед рассветом, ибо за восходом солнца последует отлив.

Затея Кокрейна казалась Шарпу безумием. Все его попытки отговорить адмирала или хотя бы заменить «Эспириту Санто» «О’Хиггинсом» разбивались об упрямство «дьявола».

— Я понимаю, что целесообразнее было бы использовать «О’Хиггинс». — неизменно отвечал Кокрейн, — Он в лучшем состоянии, на нём пушки, но и вы меня поймите, Шарп. Пойди всё прахом, и я потеряю «О’Хиггинс»! Так что всё-таки остановимся на «Эспириту Санто». Коль вы настроены так пессимистично, может, вам не идти с нами? Никто не упрекнёт вас, если вы будете наблюдать за происходящим с палубы флагмана.

Искушение было велико. Ясно осознавая провальность предприятия Кокрейна, Шарп, вместе с тем, не желал прослыть трусом. Да и в Пуэрто-Круцеро, к могиле дона Блаза, ему путь был заказан, кроме как с повстанцами. Он будет драться, пусть даже драка — чистой воды самоубийство.

— Я с вами.

— Но ведь затея — безумие? — поддел стрелка Кокрейн.

— Мягко сказано. — проворчал Шарп.

— Не забывайте, — развеселился шотландец, — Я — дьявол, и, как всякий уважающий себя дьявол, владею колдовством. Утром я продемонстрирую вам, Шарп, пару своих магических трюков.

Адмирал смеялся. Фрегат под скрип насосов шёл к Пуэрто-Круцеро.

Майор Миллер обожал свои часы. Его утверждениям о том, что они сделаны из вест-индского золота, никто не верил (очень уж подозрителен был рыже-ржавый налёт на крышке и в углублениях корпуса). Нравом они обладали совершенно вздорным, останавливаясь, когда сочтут нужным, и тогда майор, поминутно извиняясь, тряс их, уговаривал их, легонько постукивал о палубу, чтобы вернуть к жизни. Однако пока они тикали, Миллер с кем угодно готов был биться об заклад, что нет в мире надёжней и точней хронометра.

— Прилив достигает пика через час. — объявил майор и поднёс часы к уху, — Примерно.

То есть, «Эспириту Санто» надо было успеть за шестьдесят минут обогнуть каменный язык, обнимающий гавань; оказавшись внутри, дать вправо к цитадели, чтоб высадить ударную группу до того, как вода начнёт опадать. Каким бы медленным ни было отливное течение, оно отнесёт «Эспириту Санто» от пристани.

— Всё получится! — оптимизма у майора Миллера хватило бы на пятерых, — Томми больно шустр, чтобы прохлопать прилив.

«Томми». Так майор Миллер любовно звал своего кумира, лорда Кокрейна. Майор сильно встряхнул хронометр, покосился на Шарпа с Харпером и, видимо, решив, что подобные манипуляции с часами плохо отражаются на репутации прибора, спрятал металлическую коробочку в карман.

— Значит, мне выпала честь сражаться плечом к плечу с самим Ричардом Шарпом? Вот это да! Лет десять назад я и мечтать-то об этом не смел.

— Бить врага в вашем обществе — для меня честь не меньшая. — вернул любезность стрелок.

Громыхнули две кормовые пушки «Эспириту Санто». Как Шарп уже однажды удостоверился, Кокрейн был дока по части хитростей. Само собой, на этот раз тоже не обошлось без уловки, уловки столь изящной, что она просто не могла не ввести в заблуждение испанцев. Пессимизм Шарпа растаял, как снег. Подсказало Кокрейну хитрость плачевное состояние «Эспириту Санто». Без мачты и половины оснастки, перекошенное на один бок судно, казалось, доживает последние часы. Если хорошо знакомый защитникам Пуэрто-Круцеро фрегат появится в гавани, отстреливаясь от «О’Хиггинса», испанцы не заподозрят неладного, сосредоточив огонь на флагмане мятежников. И «Эспириту Санто» без помех доковыляет до вожделенного причала.

В соответствии с легендой облик «О’Хиггинса» претерпел изменения. Верхушки грот и бизань-мачт сняли, имитируя повреждения от фрегата (гарнизон Пуэрто-Круцеро должен считать, что морская баталия длится долго). На палубе флагмана разбросали старые паруса, будто потери среди экипажа так высоки, что для починки не хватает людей. Затемно пушки «О’Хиггинса» открыли огонь. Канонада, доносящаяся издалека, настроит испанцев на нужный лад.

В том, что ударный отряд высадится на причале цитадели, Шарп больше не сомневался. Чары «дьявола» сработают, как надо. Но вот хватит ли чёрной магии на вознесение морской пехоты Миллера по каменным ступеням?

Впрочем, в присутствии майора Миллера предаваться мыслям такого рода было решительно невозможно.

— Питаю надежду, — вещал он стрелку с Харпером, — что ваш этот Батиста всё ещё в крепости. Я лично его пленю! Клянусь вам, Шарп, пленю и покажу ему, как обижать англичан!

В боевом задоре майор совершенно упустил из вида, что сражается не за родную Англию, а за чилийских мятежников. Воинственно подкручивая кончики усов, он спросил Шарпа:

— Сколько там солдат, по-вашему?

С точки зрения Шарпа, вопрос несколько запоздал.

— Сотни три? — предположил стрелок.

Крепость была невелика, вмещая до трёх полных рот пехоты. Две сотни штыков. Артиллеристов человек шестьдесят-семьдесят. Повара, писари и прочая обслуга. Итого…

— Да, две сотни. — твёрдо повторил он.

— Против наших ста. — с ноткой гордости подбил бабки Миллер.

Осознание ничтожности сил, с которыми они («Непременно!») одержат победу над троекратно превосходящим противником, очевидно, приятно тешило его самолюбие. Не в последнюю очередь оттого, что половину ударной группы составляли «злыдни» английского отставника. Остальные пятьдесят были моряками Кокрейна, задиристыми ребятами, вооружёнными тесаками и мушкетами с двойным зарядом.

Справа от бушприта «Эспириту Санто» солнце неохотно выбиралось из-за ломаного горами горизонта. Первые лучи невидимого пока светила трогали редкие рваные облачка за нежно-розовые чрева. Чёрные пятна окутанных тьмой долин серебрил туман. На берегу, за полосой мыска, ватная скрутка дыма отмечала кухню, где суетились кашевары, готовясь кормить товарищей завтраком. Выше дымка притаилась хищным зверем на скале крепость. Спугнутые неожиданной пушечной пальбой с моря, к гавани торопились вышедшие на предрассветный лов рыбаки.

«О’Хиггинс» развернулся бортом и дал по фрегату залп. По приказу Кокрейна, справедливо считавшего, что звук холостого выстрела отличается от боевого, часть орудий заряжались, как положено. Несколько ядер шлёпнулись в воду у кормы «Эспириту Санто», над которой реял аляповато-спесивый испанский флаг.

— Они уже видят нас! — объявил Миллер.

Он говорил громко, из чего Шарп заключил, что неустрашимый майор волнуется. Перед схваткой голоса всегда становились громче. Люди, сами того не замечая, будто глушили страх, делающий мускулы мягче, а сердца малодушнее.

— А услышали ещё час назад. — сказал Шарп, и перед его внутренним взором возникли испанские офицеры, сквозь бронзовые подзорные трубы наблюдающие за морской баталией. Представились ему ядра, рдеющие в печах под бастионами. Ядра, ждущие мига, когда их извлекут из жарких углей и зарядят в стволы, заблаговременно заткнутые холодным снарядом. Ядра, ждущие мига, когда их отправят в краткий полёт над холодным утренним морем.

— Прячьтесь, джентльмены, прячьтесь! — донёсся сверху мягкий голос Кокрейна.

Адмирал, впившийся в перила над головой Шарпа, тоже нервничал, но старался загнать мандраж как можно глубже. Штурмовой группе, к которой командир обратился, предстояло таиться на палубе до последнего, и, лишь когда фрегат уткнётся в каменный причал, они взвоют, как демоны, вызванные из преисподней чёрным колдовством «дьявола» Кокрейна, рванувшись на берег собрать кровавую жатву жизней. Если расчёты шотландца верны, у причала «Эспириту Санто» окажется в мёртвой зоне батареи тридцатишестифунтовиков. Пара орудий может найтись на самом причале, а потому, развернув чилийский стяг вместо испанского, матросы Кокрейна должны первым делом подавить их, а группа Миллера тем временем займётся лестницей.

— Уже недолго, братцы. — подбодрил сверху Кокрейн.

Было свежо, и Шарпа была мелкая дрожь. Он неотвязно думал о крутой лестнице, вырубленной в монолите продуваемой всеми ветрами скалы. Роты пехоты с грамотным офицером во главе достаточно, чтобы оборонять подъём от врага любой численности до конца света. Стрелок искоса взглянул на Харпера. На лице того обозначились желваки. Встретившись с другом глазами, ирландец поморщился, будто говоря: эко мы вляпались! Один из барабанщиков, пробуя инструмент, бухнул палочкой о туго натянутую кожу. Кто-то закашлялся. Вздрогнули доски под ногами, отзываясь на залп пушек в капитанской каюте. Шарп и Миллер, не сговариваясь, чуть высунулись из-за борта. Фрегат шёл вдоль гранитного языка. Впереди, метрах в восьмистах, вставала цитадель. Американская бригантина с огромной простынёй флага на корме всё так же покачивалась на волнах.

— Макушки ниже! — прикрикнул Кокрейн.

Кроме адмирала ещё дюжина испаноговорящих повстанцев не пряталась в тени надстроек. Один из них держал свёрнутое чилийское знамя. Правила войны настаивали на том, что до первого выстрела противника надо оповестить, с кем он имеет дело.

Защитники форта, наверняка, уже узнали «Эспириту Санто», и теперь их больше интересовал «О’Хиггинс», благоразумно держащийся у входа бухту, подальше от губительного огня тридцатишестифунтовиков. Стрельба разбудила американцев, они сонными мухами выбирались из недр бригантины, толпясь у лееров. Чайки кружили вокруг фрегата, пронзительно вопя. Шарп глубоко вдохнул. Воздух пряно пах водорослями. От рыбацких лачуг вдоль пляжа слабо тянуло дымом и похлёбкой. Шарп заранее обзавёлся саблей, позаимствовав её у «дьявола». Взявшись за рукоять, стрелок извлёк её на пару сантиметров, проверяя, легко ли выходит из ножен лезвие. Многим застрявший в ножнах клинок стоил жизни. Палубой ниже клацали помпы. Флейтист взял несколько жалостных нот.

— Рано, мальчики. — произнёс Миллер, — В атаку рванём, тогда вжарите мне «Сердцевину дуба».

Повинуясь звучащей в мозгу мелодии, майор начал рассеянно отстукивать ритм, поведав Шарпу, что двое флейтистов — чилийцы, и патриотические английские песни им неизвестны.

— Были неизвестны, если быть точным. Я уж постарался, и ныне они играют всё, чего душа пожелает!

Не в силах сдержаться, майор загорланил:

— Братцы, выше нос!

К славе правим рулём!

Чтоб было, что вспомнить, пока не помрём.

Чтоб знать, подыхая у края земли,

Что волю и честь до конца сберегли!

Крепок наших палуб дуб,

Крепче дуба только дух.

Мы вынем, коль надо,

Чёрта из ада!

— Прекратить мучить несчастную кошку! — грозно раздалось со шканцев.

— Тысяча извинений, мой лорд! — сконфузился Миллер.

— Одного вашего пения, Миллер, хватит, чтобы обратить испанцев в бегство. Так что не тратьте свой драгоценный вокал на нас! — развлекался Кокрейн.

— Как скажете, Ваша Милость.

— То-то же. И, «братцы, выше нос»! На берегу нас поджидают шлюхи с сиськами из чистого золота. Всего час делов — и мы пьяны, богаты и нос в табаке!

Миллер доверительно сообщил Шарпу:

— Великий человек наш Томми! Шотландец он или не шотландец, но нутро у него из крепкого английского дуба! Я горжусь тем, что мне выпало воевать под его началом!

Излияния майора прервал гром крепостных пушек. Тяжёлое ядро перелетело «Эспириту Санто» и врезалось в воду, метров пять не долетев до «О’Хиггинса». Чилийский флагман немедленно ответил бортовым залпом.

— Спаси, Господи, Ирландию! — буркнул Харпер, — Не думал, что доведётся опять воевать.

Снаряды чилийцев горохом сыпанули по скале без вреда для испанцев. Со стен цитадели ударили лёгкие орудия. Представив, как ядра пронизывают корпус «О’Хиггинса», Шарп взмолился: «Боже, помоги им! Боже, помоги им!» Обман Кокрейна удался, по фрегату испанцы не стреляли, сосредоточившись на флагмане.

В промежутке между выстрелами Шарп расслышал выкрик на испанском. Не сразу дошло, что голос доносится с берега. Пристань была уже близко, очень близко. Туман клочьями змеился по палубе «Эспириту Санто», живописно усеянной с подачи Кокрейна всевозможными обломками. Испанец на берегу не унимался, и кто-то из повстанцев, напрягая лёгкие, разъяснил, что «дьявол» Кокрейн вот уже неделю висит у них на хвосте. Пару часов назад он, де, нагнал «Эспириту Санто», превратил фрегат в решето, но и сам получил на орехи, благодарение Господу и Святому Иакову. Пушки фрегата, мол, неисчислимо побили бунтовщиков, авось, и «дьявола» зацепило.

Рявкнули тридцатифунтовики. Раскалённые ядра оставляли в светлеющих небесах чёткий дымный след.

— Господи, помоги «О’Хиггинсу». — шепнул Шарп.

— Господи, помоги нам всем. — исправил Харпер.

«Злыдни» Миллера крестились. Миллер вполголоса, чтобы избежать выговора от обожаемого «Томми», мурлыкал песенку. Смолкли на миг помпы, насосники перевели дух и вновь взялись за работу.

— Уже недолго, ребятки. — подбадривал сверху Кокрейн, — Подумайте о шлюхах, о золоте, о добыче. Всё будет наше. Вот-вот.

Парень на носу продолжал разливаться соловьём: капитан Ардилес погиб, помощник погиб:

— …Бабья с ребятнёй полон корабль!

— Двадцать шагов осталось! — предупредил Кокрейн ударную группу.

— А воды-то под килем достаточно? — накатил на Миллера внезапный приступ паники.

«Господи, хоть бы не сесть на мель!» — молился про себя Шарп.

— Пятнадцать шагов!

Солдат из команды Миллера нервно водил оселком по примкнутому к ружью штыку. Другой пробовал пальцем остроту абордажной сабли. В его спокойствие можно было поверить, если бы парень не делал этого каждые десять секунд. Миллер поплевал на обтянутую змеиной кожей рукоять своего клинка. Порыв ветра отразился от скалы и тряхнул паруса, обдав палубу холодной капелью росинок.

— Знамя! — распорядился Кокрейн, — Наше знамя!

Испанский флаг сменился чилийским, и в то же мгновенье фрегат с треском толкнулся правым бортом о причал.

— Вперёд! Вперёд!

Бойцы вскакивали, разминая затёкшие ноги. Кокрейн уже стоял на ограждении. Ударившись о пристань, судно качнулось назад. Полоска воды ширилась. Два шага, три. Кокрейн прыгнул. За ним последовали матросы со швартовными канатами.

— Ну-ка, ребятки! Музыку! — клинок Миллера тускло блеснул в воздухе.

Надрывая глотки боевым кличем, повстанцы перемахивали с борта «Эспириту Санто» на берег. Засвистели с причала флейты. Один за другим ритм поддержали барабанщики. Недопрыгнувший до края причала боец с криком упал в воду.

С дальнего конца пристани ударила пушка. Ядро перелетело кормовую надстройку, с треском отскочило от главной палубы и снесло кусок планшира левого борта. Шарп запрыгнул на ограждение. Под ногами, внизу, пенилось и бесновалось зажатое между камнем и деревом море. Сзади подгоняли, и стрелок бросил себя вперёд. Орудий на причале обнаружилась целая батарея. Моряки Кокрейна, истошно завывая, бежали к ней. Канониры, безумея от спешки, разворачивали к ним своих огнедышащих монстров, но, похоже, опаздывали. Пороховой дым смешивался с туманом. «О’Хиггинс» укрылся за американской бригантиной, и обслуга тридцатишестифунтовиков прекратила пальбу, по нему вести огонь не смея из страха задеть нейтралов, а стрелять по «Эспириту Санто» не имея возможности.

Харпер неловко приземлился рядом с Шарпом. Одиноко огрызнулось орудие с причала, которое, очевидно, канониры кое-как сумели развернуть. Ядро разорвало морского пехотинца в нескольких шагах от Шарпа. Майор Миллер быстро, несколько позволяли его короткие конечности, мчался по ступеням вверх.

Несколько разрозненных мушкетных выстрелов бахнули из цитадели. Пули ушли «в молоко». Артиллеристов на пристани перебили, впрочем, паре-тройке удалось спастись, кинувшись в воду. Кокрейн и его люди, справившись со своей частью задания, присоединились к отрядику Миллера. Харпер, тяжело дыша, отстал, зато Шарпа догнал «дьявол»:

— Отлично, отлично! — восторженно бубнил на бегу адмирал.

Короткая схватка привела его в великолепное расположение духа.

— Эх, вот это, я понимаю, жизнь! Что за отличное утро!

Его Милость поднажал и, распихав людей Миллера, оказался впереди всех.

С лестницы вбок уходило ответвление, ведущее на орудийную террасу, где закончил свои дни индеец Фердинанд. Едва первые повстанцы показались на батарее, земля загудела, и позицию подсветили сполохи выстрелов трёх тридцатишестифунтовиков. Целей у канониров не было, просто они не хотели, чтобы их орудия достались врагу заряженными. Солдаты Миллера заняли бастион, однако пушкари перебрались через противоположную от лестницы стену и улепётывали по каменистому склону куда глаза глядят. Железная заслонка печи для разогрева снарядов была распахнута. Над пышущим жаром кирпичным сооружением дрожало марево.

— Чёрт с ними! Пусть драпают! — остановил Кокрейн морских пехотинцев, ринувшихся было в погоню за артиллеристами, — Миллер! Наверх! За мной!

Батарея пала, но цитадель ещё только предстояло взять. Сейчас всё решали секунды. Если ударная группа окажется на верху лестницы прежде, чем одураченные фокусом Кокрейна испанцы преодолеют замешательство, Пуэрто-Круцеро взят. Найдись же сейчас среди защитников несколько решительных парней, пиши пропало, — на голых ступенях укрыться от пуль негде, да и отступать некуда. Оттого-то Кокрейн и подгонял солдат:

— Живей, братцы, живей!

— Кокрейн! — ответом ему прозвучал клич, но слабо прозвучал. Дыхания не хватало. Моряки — плохие бегуны, да ещё вгору.

Мушкетный залп грянул до обидного неожиданно. Один из «злыдней» рухнул убитый. Матроса Кокрейна свинцовый шарик развернул вокруг оси, и моряк с криком покатился по ступеням, сбив двоих товарищей. Шарп выхватил взглядом отдельные дымки, воспаряющие от окон зала, откуда стрелок с Харпером наблюдали казнь Фердинанда, и целое облако, отмечающее широкую арку, которой заканчивалась лестница. Рота, не меньше. Насколько они хороши? Если хотя бы вполовину, то испанцы победили.

Пехота была превосходно тренирована. Следующие пятнадцать секунд принесли ещё два залпа. Дюжина повстанцев корчилась на ступенях. Хрипел и булькал барабанщик с простреленным горлом. Судорожно подёргивающиеся пальцы выбивали на барабане хаотичную потустороннюю дробь. Опоздали. Опоздали. Опоздали.

— Пли! — заорал Миллер. Вразнобой хлопнули ружья повстанцев. Будто подчёркивая малочисленность атакующих, сверху едино ударили мушкеты защитников крепости. Пуля горячо вжикнула у самого уха Шарпа. Капрал, блюя кровью, сполз на каменную ступень. Миллер выпалил по арке из пистолета и бессильно выругался. Испанцы имели на руках все козыри. Их было больше, находились они выше, да и вымуштровали солдат на славу. Первая шеренга, выстрелив, отступала назад перезаряжаться, пропуская вторую шеренгу. Вторая, произведя залп, уступала место третьей, и так до бесконечности в духе британской пехоты с автоматизмом, напоминающим хорошо отлаженный механизм.

— Ложись! — скомандовал Кокрейн, — Ложись!

Адмиралу воистину дьявольски везло. Он бежал первым и, тем не менее, был невредим.

Шарп прицелился из пистолета в окно высоко справа, нажал на спуск. Брызнула каменная крошка. Промах. Харпер плюхнулся рядом с другом, задыхаясь:

— Спаси, Господи, Ирландию! Попали мы, как кур в ощип. — Патрик навёл мушкет и выстрелил вверх, — А я-то жену успокаивал: ничего опасного, кроме, разве, морского путешествия, но тут она у меня крепко полагается на покровительство Святого Брендона.

Не переставая говорить, Харпер заряжал оружие скупыми движениями, отточенными годами солдатчины:

— Иисусе, сколько же денег женщины тратят на свечи! Изабелла поставила святым угодникам такое количество свечей, что хватит осветить мне дорогу в ад и обратно. Я так рассуждаю: должны же они как-то действовать? В схватке меня хранить или ещё что… — он пальнул по арке и снова начал перезарядку, — Да пребудет с нами Господь. Бежать-то некуда, наша лохань уже на мели, небось.

В одном из окон показался испанский солдат с мушкетом. Шарп поймал его стволом изготовленного к стрельбе пистолета и дёрнул курок. Брызнула кровь, и испанец исчез.

— Один есть. — удовлетворённо отметил стрелок.

— Везёт. — позавидовал Харпер. Ирландец подтянул себя чуть выше и залёг за трупом морского пехотинца, используя покойника, как укрытие. Вовремя: пули нового залпа защитников цитадели выбили смертоносную дробь на ступенях.

— Это никогда не кончится! — проорал Шарп Харперу.

Приходилось орать, потому что залпы теперь следовали друг за другом, почти непрерывно. По всей видимости, к испанцам наверху прислали подкрепления. Для защитников это было всё равно, что расстреливать крыс. Они, наверно, лыбились, стреляя. А как же, великий день! День, когда они, наконец, наступят на хвост проклятому Кокрейну, и вся Испания будет славить их имена! Мертвецы, за которыми прятались Шарп с Харпером, подрагивали, шпигуемые свинцом.

— Давайте, ребятки, вперёд! — умолял Миллер, но никто не двигался. Не от трусости, выжить на этих голых ступенях, встав в полный рост, было невозможно. Пара храбрецов минутой раньше, когда залпы гремели реже, попытались добежать в паузе до арки, но безуспешно. Их разорванные пулями тела добавились к другим мёртвым, коих становилось всё больше и больше.

— Лежать! — противореча Миллеру, приказал Кокрейн, — Всё отлично, ребятки! У меня ещё полно волшебных трюков!

— Да уж, какой-нибудь трюк нам сейчас не помешал бы! — пробурчал Харпер, выпалив из мушкета наугад в сторону окон.

Майор в отчаянии прикрикнул на музыкантов, чтоб они играли громче, но их жалкие потуги едва ли были способны поднять стремительно падающий боевой дух. Те из «злыдней» Миллера, что поопытнее, понимая всю безнадёжность их нынешнего положения, стали потихоньку отползать к причалу. Был шанс захватить цитадель с наскока, но для наскока не достало нескольких метров. Пример опытных заразил остальных.

— Оставаться на месте! — рявкнул Кокрейн, — Всё идёт по плану! Ниже головы, ребята! Ниже…

Последнее слово Кокрейна потонуло в шуме разрывов.

— Боже! — выглядело у Харпера, почувствовавшего, как содрогнулась скала.

«О’Хиггинс», когда тридцатишестифунтовики были приведены к молчанию, выбрался из тени бригантины и, встав на якорь, жахнул по цитадели артиллерией правого борта, в самую гущу защитников, сгрудившихся на верху лестницы. Ядра пронеслись в опасной близости от штурмующих, буквально просвистев над их макушками. Один из снарядов не долетел до цели, размазав моряка пятью шагами выше Шарпа. Только что парень целился из ружья, а в следующий момент ядро, превратившее его в кровавое месиво, рикошетом скачет к испанцам.

— Ниже головы!

В напоминании Кокрейна не было нужды, и так все приникли к утёсу изо всех сил. Новый орудийный залп. Дождь из обломков разной величины осыпал вжавшийся в ступени штурмовой отряд. Шарп лежал, закрыв ладонями затылок. В памяти всплыли давние рассказы участников штурма Сан-Себастьяна. Неприступная крепость, последний оплот французов в Испании, долго не давалась Веллингтону. Англичане гибли в бреши волна за волной. Во время последней отчаянной атаки британцы уже готовы были отступиться, и Веллингтон приказал осадной артиллерии открыть огонь чуть выше редеющих рядов красных мундиров. Эффект был потрясающий! Тяжелые ядра смели часть защитников бреши вместе с укрытиями и ввергли в панику их товарищей. Собравшаяся с духом британская пехота поднажала и превратила французскую победу в поражение. Похоже, Веллингтон и Кокрейн мыслили одинаково.

— Пригнитесь! Пригнитесь! — надрывался адмирал.

Дальновидный военачальник, он предвидел («дьявол» и есть!), где испанцы могут остановить ударную команду, и заранее отдал соответствующие распоряжения экипажу «О’Хиггинса».

— Ещё один залп, братцы, и наша очередь!

Одиночные выстрелы переживших первые два залпа испанцев заглушил третий рык артиллерии «О’Хиггинса». Эхо его ещё не затихло в бухте, как Кокрейн воскликнул:

— Вперёд! Вперёд!

И они рванулись вперёд, горя жаждой мести за своё несостоявшееся поражение, по окровавленным ступеням в чёрных подпалинах от ядер. Шарп мчался со всеми, слыша где-то наверху клацанье стали о сталь и стоны. Верхняя площадка лестницы являла собой жуткое зрелище: каменные обломки, обильно спрыснутые кровью и усыпанные кусками обугленной плоти. Сбоку от арки мучительно умирал испанский мальчишка-барабанщик. Ему было не больше десяти. Дым, смешанный с пылью, запорашивал глаза. Вражеский солдат с физиономией, похожей на багровую маску, напал на Шарпа справа. Рефлекторно отшагнув назад, стрелок уклонился от штыка и подставил противнику подножку, ударив падающего сверху саблей. Чужой клинок казался лёгким, неспособным нанести серьёзную рану. Подоспевший Харпер добил испанца штыком.

Близкий залп заставил друзей вздрогнуть, но это повстанцы палили вслед удирающим врагом.

— Сюда! — крикнул Миллер. Его уцелевший барабанщик бодро отбивал ритм, а флейтисты наигрывали фантазию, в которой только искушённое ухо могло угадать «Сердцевину дуба».

Бойцы Кокрейна направились влево, к прорубленному туннелю, ведущему на плац. Шарп и Харпер выбрали иной путь. Они нырнули в полуоткрытую дверь, перешагнули обгорелый труп и оказались в зале, где не так давно над ними глумился Батиста. Пыль клубилась в косо падающих лучах взошедшего светила. Живых здесь не было. Перебираясь через опрокинутую лавку, Шарп едва не наступил на испанского офицера без головы. Стену напротив окон испещряли кратеры от ядер с «О’Хиггинса». Сами снаряды валялись на полу, вместе с погнутой люстрой, сорванной с цепей. Одно из ядер, очевидно, и оторвало череп офицеру: серую однородность пыли на полу нарушал яркий след кровавого фонтана. Сбежавшие солдаты оставили после себя у окон, сквозь которые вели огонь по мятежникам, обрывки патронных картузов и патроны.

Вторая дверь выходила на плац. Он был безлюден. Объятые страхом испанцы и не помышляли о сопротивлении. Распахнутые ворота указывали, куда устремились чаяния защитников вместе с ними самими. Брошенные на ближней батарее девятифунтовиков пальники ещё дымились. Поверхность грязной воды в вёдрах морщила рябь. Шарп прошёл по валу к закопченной бойнице глотнуть чистого воздуха. Вдалеке лаяла собака, и плакал ребёнок.

— Одна из наших. — задумчиво уронил Харпер.

— Что? — повернулся к другу Шарп.

— Пушка. — ирландец любовно погладил горячий казённик орудия, украшенный вензелем Георга III. Девятифунтовик, вероятно, был одним из тысяч орудий, поставленных испанцам в ходе наполеоновских войн. Шарп тронул выпуклые буквы и застыл, охваченный ностальгией. Не по королю Георгу, конечно. Не по Англии. По Люсиль. По её аккуратной кухоньке в Нормандии с пучками трав, подвешенных сушиться на балках. По тронутому инеем саду осенним утром. По смеху сыновей. Вместе с ностальгией накатило ясное понимание того, что его миссия в Чили почти завершена. Осталось извлечь останки дона Блаза и, найдя (при содействии Кокрейна, как надеялся Шарп) судно, идущее в Европу, отправиться домой.

Внизу, у причала, прилив посадил «Эспириту Санто» боком на дно. Баркасы везли солдат с «О’Хиггинса» к берегу сквозь рваные полосы порохового дыма. Американцы бурно приветствовали проплывавшие лодки. По их мнению, бойцы Кокрейна победили во имя свободы.

На самом деле бойцы Кокрейна победили во имя Кокрейна, во имя шлюх и золота. Может, и не ахти какие возвышенные мотивы, но у испанцев и таких не было, оттого-то они и удрали.

С валов цитадели Шарп с Харпером видели убегающих защитников Пуэрто-Круцеро. Несколько человек, вероятно, офицеры, скакали на лошадях по дороге к Вальдивии. Парочка горожан удивлённо глазела им вслед.

— Ненадолго же их хватило. — недоумённо проронил Харпер.

— Точно.

Шарп видел и ранее, как войска обращаются в бегство, но, чтобы так быстро — никогда. Под Ватерлоо французы сломались лишь вечером кровавого дня, испанцы же скисли после трёх орудийных залпов. Обороняй Шарп Пуэрто-Круцеро, он отвёл бы людей в укрытие, когда голос подали пушки, но, едва орудия смолкли, контратаковал. Увы, боевой дух гарнизона оказался хрупче яичной скорлупы. От победы их отделял всего шажок, но не нашлось среди них никого, способного заставить их этот шажок сделать. Исключительное малодушие проявили защитники Пуэрто-Круцеро. А, может, не такое уж и исключительное? Может, здесь, в Чили, малодушие испанцев, скорее, правило? Иначе как объяснить триумфальное шествие Кокрейна с кучкой лихих наёмников от крепости к крепости, приближая день, когда последний верноподданный короля Фердинанда погрузится на корабль до Европы, и Чили целиком перейдёт под власть повстанческого правительства.

Ликующий клич побудил Шарпа вскинуть голову. С главной башни над залом падал сброшенный испанский флаг.

— Что теперь? — спросил Харпер.

— Выкопаем дона Блаза.

Шарп машинально обтёр лезвие позаимствованной у Кокрейна сабли краем плаща. Добротное оружие, острое и прекрасно сбалансированное, но всё же ему далеко до тяжёлого кавалерийского палаша.

— Интересно, Батисту взяли? — Харпер рассматривал группу испанских офицеров, понуро бредущих под конвоем к казармам.

— Батиста давно уехал. Что ему тут делать? — рассеянно ответил Шарп, оттирая въевшееся пятнышко с металла.

Уголки его губ дёрнулись кверху. Он будто наяву услышал негодующее восклицание Люсиль. Оттирать кровь казимировым плащом!!! Но плащу в этом путешествии досталось слишком сильно, на праздничную одежду он уже не тянет.

— Когда Люсиль увидит, во что я превратил её любимый плащ, — поделился стрелок с другом, — она отправит меня ночевать в собачью будку.

— Женщины. — хмыкнул Харпер.

В крепости продолжал надрываться ребёнок. Сохранность шкуры, по-видимому, озаботила некоторых испанских вояк намного больше, нежели судьба семей, брошенных на милость победителей. Ничего. Ещё до полудня испанки обзаведутся новыми мужьями.

— Как настроение? — окликнул Шарпа майор Миллер.

Кончики усов майора торчали почти вертикально вверх. Он обнимал двух девушек.

— Бодрое.

— Как насчёт вкусить плодов победы? — отставник-забияка кивнул на спутниц.

— Успеется, майор. — улыбнулся ему Шарп и, отвернувшись, устремил взгляд на горизонт. Далёкие Анды всё так же подпирали небосвод, только дымки вулканов при свете дня вновь стали коричневыми.

— Благодарение Богу.

— За что? — неожиданная религиозность друга озадачила ирландца.

— За всё. У нас всё вышло, Патрик. Кокрейн вызволил нас с «Эспириту Санто», взамен мы помогли ему взять крепость. Всё. Можно возвращаться домой. Жаль, конечно, палаш, но в Нормандии он мне ни к чему. Деньги донны Луизы прохлопали, но привезём ей мужа. Мы дрались в последний раз, Патрик.

— Похоже, что так.

Повстанцы, гомоня, выволакивали золото из церкви, где покоилось тело дона Блаза. Судя по шуму в башне, там тоже нашлись ценности. Шарп качнул головой в сторону удачливых охотников за сокровищами:

— Не хочешь присоединиться?

Харпер зевнул:

— Нет. Устал я.

— Сегодня отоспимся. — Шарп направился вниз, — Но сначала откопаем дона Блаза.

Они шли к церкви, где лежал их друг, и на этот раз некому их было остановить. Цитадель пала. Кокрейн победил. Шарп, наконец, мог поехать домой.

Известняковую плиту вернули на место. К счастью, ремонт в боковом приделе продолжался и, соответственно, там всё ещё валялись инструменты. Вколотив увесистый лом в щель между плитами, Шарп скомандовал:

— Давай!

Они налегли на прут вдвоём. Каменный четырёхугольник не шелохнулся. Позади в нефе кто-то выл от боли. МакОли, хирург с «О’Хиггинса», распорядился сносить и своих и чужих раненых в церковь. Приспособив козлы в качестве операционного стола, врач резал обожжённое мясо и пилил раздробленные кости. Ему помогал гарнизонный лекарь-доминиканец и два санитара с чилийского флагмана.

— Весёленький аккомпанемент. — заметил Харпер, переводя дыхание, — Вот же пакость! И не двинулась!

Он в сердцах пнул плиту ногой, затем поплевал на ладони, отстранил Шарпа и взялся за лом обеими руками. Вены змеями вздулись у него на лбу от напряжения, пот катился градом, но всё, чего он добился — согнул лом.

— Иисусе! — выдохнул он, отбросив согнутую железку, — Зацементировали они её, что ли?

Секунду поразмыслив, он принёс кувалду:

— Поберегись!

Шарп благоразумно посторонился. Ирландец высоко вскинул молот и со всей силой, на какую только был способен, ударил по плите. По церкви прошёл гул, будто от пушечного выстрела. Трещина расколола каменную доску крест-накрест. Харпер работал, как паровой молот, пыхтя и не останавливаясь, пока не превратил плиту в груду щебня. Тогда он отбросил кувалду прочь, утёр пот с покрасневшего лица и довольно подытожил:

— Не мытьём, так катаньем!

Явился лорд Кокрейн. Покосившись на встрёпанного Харпера, он гордо продемонстрировал Шарпу часы с откинутой крышкой:

— Тридцать минут сорок три секунды!

— Простите, мой лорд?

— Тридцать минут сорок три секунды! Каково?

— Столько требуется, чтобы повредится здесь в рассудке? — осторожно полюбопытствовал стрелок.

— Столько потребовалось, чтобы захватить эту твердыню! Этим хронометром можно отмерять заданные промежутки времени. Нажал рычажок вот здесь — и секунды затикали. Я его нажал, когда мы уткнулись в пристань, и отжал, когда последний защитник избавил нас от своего присутствия. В общем-то, я чуть позже отжал рычажок, так что взятие заняло меньше времени, но и тридцать минут сорок три секунды весьма прилично, согласитесь? — Его Милость, лучась от радости, щёлкнул крышкой, — И этим я в немалой степени обязан вам обоим. Спасибо.

Кокрейн торжественно поклонился.

— Да мы ничего особо не сделали. — скромно сказал Шарп.

— Немного, по крайней мере. — поспешил поправить друга ирландец.

— Похвальная непритязательность. Однако я дерзну остаться при своём мнении. Видите ли, опыт предыдущих баталий на земле Чили привёл меня к убеждению, что в данной войне победу легче добыть, действуя малочисленными отрядами. Среди моих ухорезов много ветеранов войн с французами. Для них Ричард Шарп и сержант Харпер — легендарные воины, а сражаться с ними плечом к плечу — это всё равно, что сражаться в одном строю с Ричардом Львиное Сердце или Уильямом Уоллесом!

Испытывая неловкость, Шарп попытался прервать поток славословий, но лорд решительно отмахнулся:

— Кстати, поэтому я сам всегда иду с ними в бой. Зная, что я рядом, они бьются на пределе возможного. Верят мне. Мне и моей удаче.

— Наши парни тоже всегда верили в мистера Шарпа. — ревниво заметил Харпер.

— То-то и оно! — азартно продолжил Кокрейн, — Наполеон любил повторять, что в сражении предпочёл бы под начало счастливчиков умникам. Во мне-то, слава Богу, удачно сочетаются оба достоинства.

Нескромность рыжего насмешила Шарпа.

— Почему вы никому не признались, что отдали «О’Хиггинсу» приказ вмешаться, когда атака запнётся?

— Такие вещи загодя рассказывать вредно. Снижает задор и расслабляет солдат. Кто полезет расшибать себе лоб, если можно переложить работу на плечи канониров?

— Сработали артиллеристы ювелирно.

— Абсолютно с вами согласен, мой дорогой Шарп! — внимание Кокрейна привлекла разломанная плита, — Чем вам так не угодила милая церквушка, мистер Харпер?

— Здесь похоронен Блаз Вивар. — объяснил ирландец, — Пару недель назад плита вынималась без труда, но потом поганцы залили её раствором.

Адмирал склонился над могилой, словно надеясь разглядеть в толще земли дона Блаза:

— Вам известно, почему люди жаждут быть похороненными рядом с алтарём?

— Нет. — стрелок никогда над этим не задумывался.

— В алтарях католических церквей обычно хранятся мощи святых…

Кокрейна прервал приход доминиканца в измазанной кровью раненых рясе. Безошибочно угадав начальство в шотландце, монах поспешил принести жалобу на учинённый Харпером разгром. Адмирал слушать его не стал, отправив куда подальше.

— Почему же, — таинственным тоном продолжил Кокрейн, — реликвии в алтаре так важны для усопших мирян?

— Не знаю. — сознался Шарп.

— Из-за того, мой дорогой подполковник, что произойдёт в день Страшного Суда.

Харпер подобрал заступ и принялся долбить щебень, бубня:

— Ну да, цемент. Что я говорил! Вот же пакостники! На кой чёрт было цементировать?

— Цементировали, — отклонился от темы Кокрейн, — потому что не хотели, чтобы вы его выкопали.

— А что там насчёт Страшного Суда? — напомнил ему Шарп.

— Наши братья во Христе, проклятые паписты, — люди разумные (мистер Харпер тому — яркий пример). Здравый смысл подсказал им, что, когда прозвучат трубы Страшного Суда, покойники вознесутся на небеса, но скорость у них будет разная. Грешников провинности потянут вниз, праведникам их святость, наоборот, придаст дополнительное ускорение. Оттого-то паписты и выгадывают местечко поближе к алтарю. Святые-то взмоют в небо с такой силой, что наверняка, поднимут за собой соседей.

— Они, что же, всерьёз рассчитывали, что цемент помешает дону Блазу воскреснуть в день Страшного Суда? — сердился ирландец.

Глядя на развороченную могилу, адмирал предложил:

— Давайте приспособим пленных откапывать гроб.

Повеселевший Харпер облегчённо воткнул лопату в щебёнку, а Кокрейн, распорядившись привести испанцев, спросил:

— Просветите меня, ради Бога, зачем вам везти покойного Вивара в Испанию?

— Выполняем волю вдовы.

— А, женский каприз. Надеюсь, моей благоверной не вздумается ничего подобного. Мне трудно представить себя, катящегося со сходней в бочонке спиртного, как страдалец Нельсон. С другой стороны, воскресения мёртвых ждать долго, а коротать века приятнее пьяным.

Адмирал, расхаживавший по хорам, остановился, выставил вперёд ногу, и звучно продекламировал, заглушив на мгновенье вопли терзаемых коновалами страстотерпцев:

— Тише, флейта, пой!

Чу! Наш павший герой

С поля брани зовёт снова в бой!

Его Милость раскланялся и осведомился:

— Кто написал?

— Наверняка, ирландец! — крикнул из нефа доктор, который, несмотря на фамилию МакОли, был родом с Зелёного острова.

— Неужели? — скривился Кокрейн, — Смыслите в поэзии, Шарп?

— Ни уха, ни рыла.

— Жаль. Попробуем по-другому.

Он принял ту же позу и разразился новой цитатой:

— «…Как истинный воин обрёл он приют, обёрнут в шинель, а не в саван…» Написано на смерть сэра Джона Мура. Вы его знали?

— Встречался.

Заснеженные холмы Галисии. На дальнем конце мёрзлой бугристой дороги, рассёкшей широкую долину, показались французские драгуны. Ряд заледеневших зелёных курток угрюмо ждёт врага. Дрожащий от стужи генерал-лейтенант сэр Джон Мур вежливо интересуется мнением командира стрелков, лейтенанта Ричарда Шарпа, осмелели ли французы настолько, чтобы сунуться под пули винтовок Бейкера? Тот короткий обмен репликами, как припомнил Шарп, состоялся незадолго до знакомства с майором Блазом Виваром.

— Мура схоронили на поле битвы под Коруньей. — произнёс Кокрейн, — И его любящую жену не посещала блажь выкапывать тело мужа и везти домой. Солдат должен покоиться там, где пал. Зачем же тревожить кости бедолаги Вивара?

— Весь их род похоронен в семейной усыпальнице кафедрального собора Сантьяго де Компостелла.

— Тогда понятно. Там же мощи Святого Иакова, а Святой Иаков будет взлетать в Судный День быстрее тихих чилийских мучеников. Летя за ним, Вивар, пожалуй, окажется на небесах раньше, чем мы с вами шмыгнем воскресшим носом и почешем воскресшую задницу.

— С вашей языческой религией, мой лорд, и вашим количеством прегрешений вы будете чесать воскресший нос и шмыгать воскресшей задницей в аду! — сварливо высказался из нефа католик МакОли.

— Э! Полегче там! Я всё ещё ваш командир! — с напускной суровостью прикрикнул на него Кокрейн, широко улыбнувшись.

Привели трёх испанских солдат и майора Суареса, столь радушно принимавшего поначалу Шарпа с Харпером. Майора привели по его настоянию: он собирался заявить официальный протест против использования военнопленных на земляных работах. Узнав Шарпа, Суарес потупился, а, видя, для какой работы потребовались пленные, сник. Кокрейн пригласил майора разделить потом с ними трапезу:

— Ваши товарищи-офицеры дали дёру. Мне было бы чрезвычайно лестно завтракать с человеком, нашедшим в себе мужество драться до конца.

— Увы, сеньор. — убито признался Суарес, — К стыду своему, я спал.

Майор взглянул на могилу Вивара и перекрестился.

— Скажите, сеньор, — вежливо обратился к нему адмирал, — Вы были здесь, когда хоронили капитан-генерала?

Испанец кивнул:

— Ночью хоронили. Яму рыли штыками.

— Ночью? Надо же. Ночью, это во сколько?

— За полночь. Потому и народу присутствовало всего ничего: отец Хосе да те, кого удалось с постели поднять.

Шарп вспомнил рассказ Блэйра:

— А мне говорили, что на похоронах была чуть ли не половина Чили.

Суарес пояснил:

— Была, только на заупокойной службе неделю спустя.

— Кто распорядился залить могилу раствором?

— Капитан-генерал Батиста, сразу после вашего… э-э… отъезда. Не знаю зачем.

Суарес присел на краешек каменной скамьи. Плита над ним славила добродетели полковничьей жены, потонувшей с детьми в 1711 году. Соседняя доска принадлежала её мужу, двумя годами позже погибшему от копий туземцев. Столетиями земля Чили горела под ногами испанцев.

Кокрейн спросил майора:

— Как умер Вивар?

— То есть, сеньор?

— Кто его убил? Повстанцы? Чёртов Батиста?

Суарес замялся. Страх перед всемогущественным капитан-генералом после мучительной внутренней борьбы всё же одолел естественное человеческое желание поделиться сплетней:

— Всё, что мне известно, это то, что тело капитан-генерала Вивара не могли найти, а Мадрид настаивал. Нас здесь поставили на уши. Моя рота дважды прочёсывала долину, но, увы!

— Кто же его нашёл? — заинтересовался Шарп.

— Помощник нынешнего наместника, сеньор. Капитан Маркуинес.

— Елейный ублюдок! — с чувством высказался Шарп.

— У капитан-генерала Батисты словно гора с плеч свалилась. — делился Суарес.

— Ещё бы! — воскликнул адмирал, — Шутка ли? Потерять труп предшественника, будь он проклят!

— Это есть церковь! — прошипел на ломаном английском доминиканец, возмущённый богохульством шотландца.

— МакОли! — окликнул своего хирурга Кокрейн, — Если твой приятель с выбритой макушкой снова откроет пасть, отрежь ему язык самым тупым скальпелем и скорми крабам! Ясно?

— Ясно, мой лорд.

— Святоши вшивые! Кто распял Господа? — гаркнул адмирал, наступая на монаха, тот испуганно пятился, — Вонючие попы и вонючие законники, вот кто! Не солдаты! Солдаты исполняли приказ, за это солдатам и платят, но кто отдал приказ? Попы и законники! Как вашу грязную свору земля носит после такой мерзости?! Заткнитесь и не вякайте, а то я не устою перед искушением внести свою лепту в месть за Спасителя!

Доминиканец съёжился, прячась за МакОли, который искренне наслаждался происходящим. Его веселье разделял не любящий попов Харпер.

— Иисусе распятый! — разорялся Кокрейн, — Да я лучше ад раскатаю по брёвнышку с батальоном моих проклятых солдат, чем буду вкушать нектар в раю с вонючими попами и гнилыми крючкотворами!

— Говорите, как Наполеон. — заметил Шарп.

Секунду Кокрейн непонимающе смотрел на него, затем на лице шотландца отразилось живейшее удовольствие:

— Приятно слышать.

Смрад разнёсся по церкви удушливой волной. Испанцы докопались до гроба. Одного из них вывернуло, его товарищи закрыли носы и рты, чтобы не последовать его примеру. Единственный, кому вонь была нипочём, Кокрейн подскочил к провалу и зарычал:

— Чего встали? Заканчивайте!

Пленные неохотно взялись за лопаты, но работать не торопились. Тогда шотландец сам спрыгнул к ним, отобрал заступ и резкими, энергичными движениями принялся выбрасывать наверх щебень и обломки.

Шарп пересилил себя и подошёл к краю могилы. На треснутой крышке гроба уже можно было разобрать буквы: «BLAS VIVAR», и ниже: «REQUIESCAT IN PACE»[425].

— Ну, что, я открою? — азартно вызвался Кокрейн, очистив крышку и выбравшись к остальным.

— Лучше я.

Вонь стояла невыносимая. Действуя лопатой, как рычагом (благо, могила была неглубока), Шарп поддевал одну за другой доски крышки, вырывая державшие её подковные гвозди. Кокрейн выуживал деревяшки и бросал в кучу вынутого щебня. Забывший о пациентах МакОли, вытянув шею, заглянул в яму.

Саваном Вивару служил отрез синего вельвета. Шарп поддел его заступом и потянул вверх. Слежавшаяся присохшая кое-где ткань поддавалась плохо. Каждая манипуляция выбрасывала в воздух новую порцию зловония. Борясь с подступающей к горлу тошнотой, Шарп, в конце концов, выдернул край и, откинув его в сторону, открыл тело.

— Святой Господь! — МакОли истово перекрестился.

— О, Боже! — прошептал Шарп.

Майор Суарес сполз на пол.

— Богоматерь Дева Мария! — Харпер осенил себя крёстным знамением и с ужасом уставился на Шарпа.

Кокрейн ехидно продекламировал:

— На полслове мольба пресеклась.

Мы застыли, дрожа от хлада,

Узнавать в тленом тронутой плоти страшась

Черты, милые сердцу когда-то…

И разразился хохотом.

В синий поблекший вельвет был завёрнут мёртвый пёс, гнилой, покрытый червями и клочьями жёлтой шерсти. Дохлую собаку похоронили вместо дона Блаза Вивара рядом с алтарём, так что, не раскопай могилу неугомонные Шарп с Харпером, бедный пёс в Судный день вознёсся бы к Создателю, летя за безвестными чилийскими святыми.

— Гав-гав! Гав-гав! — изнемогая от смеха, пролаял Кокрейн, и Шарп поймал себя на том, что в который раз за время этой чёртовой поездки в это чёртово Чили понятия не имеет, что делать дальше.

— Ясно, почему Батиста не хотел, чтобы мы совали нос в могилу, — удручённо произнёс Харпер, — Но почему собака?

— Усилия донны Луизы не пропали втуне. — предположил Шарп, — Мадрид теребил. Надо было, прошу прощения за невольный каламбур, кинуть им кость, и длинноносый кинул.

— Но собака? — не мог успокоиться ирландец, — Человеческих останков не нашли? Да тут жизнь людская гроша ломаного не стоит!

— Учитывая отношение Батисты к дону Блазу, можно было бы предложить, что собака — своего рода месть, но, скорее всего, для него не имело значения, что класть в гроб. Он же не собирался его вскрывать. К тому времени, как он озаботился поддельными похоронами Вивара, прошло три месяца, и Батисте требовалось, чтоб из гроба воняло мертвечиной. Бедная псина добросовестно воняла. И все были довольны, пока не припёрлись мы. — с горечью рассуждал Шарп.

Холодный ветер подхватывал его слова и уносил на юг. Друзья брели по крепостной стене, с которой только что выбросили останки несчастной дворняги.

— Может, он и письмо от Наполеона подбросил? — неуверенно молвил ирландец, — Веский предлог вышвырнуть нас вон. Хотя донна Луиза не успокоилась бы. Нами дело бы не кончилось.

— Высылая нас, Батиста сохранял тайну и выигрывал время. Пока то, да сё, донне Луизе прислали бы роскошный гроб с серебряной табличкой, внутри которого она обнаружила бы сгнивший до полной невозможности опознания труп в шитом золотом мундире.

Харпер остановился у амбразуры и посмотрел на далёкий горный кряж:

— А где же дон Блаз?

— Где-то там. — Шарп кивком указал на север, на тёмные холмы, перемежаемые долинами.

Там и предстояло искать труп их друга. Не то, чтобы Шарпу хотелось искать. Наоборот, ему смерть как не терпелось убраться из этого края, чуждого всему, что он знал и любил.

— Нам нужны две лошади. Ну, и прочее.

Харпер с тоской осведомился:

— Что, придётся остаться?

У Шарпа на душе тоже кошки скребли:

— Пока не найдём Вивара.

— Да не найдём мы его! — возмутился ирландец, — Суарес говорил же: они каждый камень в округе подняли, под всякий кустик заглянули. Ничего не нашли! Батиста задействовал тысячу людей!

— И что же я должен сказать донне Луизе по возвращении? Что мы побрезговали стать тысяча первыми? — приступ раздражения миновал, и Шарп смягчился, — Надо, Патрик. Понимаешь, надо.

— Надо. — горько повторил ирландец, смиряясь, — Ладно. Дома-то что хорошего? Дети визжат, да Изабелла пилит, мол, пью много.

Шарп ухмыльнулся:

— Я бы на её месте беспокоился бы по поводу того, что ты много ешь.

— А я не много ем, особенно последние пару недель! — Харпер тщетно попытался втянуть живот.

— Ты похудел. — сказал Шарп чистую правду.

Ирландец похлопал себя по брюху:

— Изабелла меня не узнает. Я буду поджарый, полупрозрачный. Если буду жив, конечно.

— Полмесяца. Полмесяца, и, вне зависимости: найдём-не найдём, едем домой. — пообещал Шарп, надеясь подбодрить приунывшего друга.

Текли дни. Шарп собирался сразу отправиться в долину, где пропал Вивар, но это было невозможно. В провинции царил кавардак. Сбежавшие из Пуэрто-Круцеро солдаты грабили фермы и поселения. Индейцы, почуяв слабость поработителей, охотились на европейцев. Кокрейн справедливо указывал Шарпу с Харпером, отговаривая их от поездки в долину:

— На лбу-то у вас не написано, что вы — иностранцы. Дикари увидят белую кожу и решат побаловать себя на ужин деликатесом: «белое мясо под фиговым соусом». Кстати, очень может быть, что так кончил дни ваш Вивар, превратившись в кучу обглоданных костей и десяток сытых отрыжек.

— Разве туземцы — людоеды? — удивился Шарп.

— А Бог их знает! Я с ними чаёв не распивал! — буркнул шотландец.

Кокрейн убеждал Шарпа присоединиться к походу на Вальдивию, забыв о Виваре:

— Вся испанская армия его искала и не нашла! Вы же не испанская армия? Почему вы думаете, что вам повезёт больше?

— Именно потому, что я не испанская армия. — держался за своё Шарп.

Они вдвоём стояли на стене, выходящей к морю. Прохладный бриз колыхал на башне флаг Чилийской республики. На песчаной отмели внизу, затопляемой лишь в редкие полноводные приливы, лежал «Эспириту Санто». Фрегат зацепили канатами, и с помощью упряжки битюгов да полусотни мужчин выволокли на берег и опрокинули на левый бок, подставив солнцу изъязвлённый правый. Плотники из города и с «О’Хиггинса» ночей не спали, латая судно. Отныне «Эспириту Санто» звался «Китти», в честь жены Кокрейна. Команда фрегата разделилась: верноподданные матросы вместе с офицерами и капитаном Ардилесом сидели в тюремном крыле крепости, а перешедшие к повстанцам, числом около пятидесяти, готовились атаковать на «Китти» Вальдивию.

Среди прочего добра в Пуэрто-Круцеро захватили шестипушечную пинассу, и Кокрейн послал её на север с вестью о победе. Командующему пинассой мятежнику шотландец строго наказал избегать стычек и из первого же республиканского порта оповестить с нарочным правительство о падении Пуэрто-Круцеро. Шотландец собственноручно накарябал Бернардо О’Хиггинсу записку, в которой просил подкреплений. Хотя бы батальон.

— Не дадут мне батальон. — меланхолично пожаловался он Шарпу, — Но за спрос не бьют в нос.

— Не могут не дать. — оптимистично высказался Шарп.

— Кого-то, несомненно, пришлют. Для галочки. Горстку. Моё поражение им выгоднее победы. Они горят желанием меня облапошить, но с вашей помощью, Шарп…

— Я еду на север. — оборвал его стрелок, — Искать дона Блаза.

— Возьмём Вальдивию — и ищите себе! — уламывал его шотландец, — Подумайте о славе! Бог мой, Шарп, люди будут чесать о нас языки спустя века! Кокрейн и Шарп, завоеватели Чили!

— Это не моя война. — упорствовал Шарп, — К тому же, у вас нет шансов против обороны Вальдивии.

— То же самое вы говорили и о Пуэрто-Круцеро.

— Правда. — согласился Шарп, — но уловка, сработавшая здесь, не сработает там.

— Кто вам сказал, что она у меня одна? — загадочно улыбнулся Кокрейн.

Секунду шотландец держал паузу, но затем желание похвастаться взяло верх:

— Помните, вы рассказывали мне об артиллерийских офицерах, с которыми вы пересекли Атлантику?

Шарп кивнул. Полковник Руис и офицеры его полка прибыли в Вальдивию с опережением, из чего Кокрейн сделал вывод, что два транспорта с нижними чинами и пушками всё ещё тащились по безбрежной глади океана.

— Мы немного подкорректируем облик «О’Хиггинса» с «Китти» и войдём в гавань Вальдивии под видом этих транспортов! — шотландец булькал от возбуждения и перспективы снова надуть испанцев, — Здесь гарнизон разбежался, едва запахло жареным. Думаете, в Вальдивии у них кишки крепче?

— Вряд ли. — признал Шарп.

— Так айда с нами! А деньги-то, деньги? Батиста собрал там всё, что смог выжать из Чили, а выжимать он умеет! Отобранное у вас золото тоже у него. Неужто вам не хочется прижучить проходимца?

— Я ищу дона Блаза и еду домой.

— Деньги вас не влекут? Чтож, мы с вами похожи. Но вот этим мошенникам подавай только их! — резким жестом адмирал указал на рассеянных по крепости бойцов, — Потому мне приходится драться. Ради их алчности и надежды заставить чиновных червяков из Сантьяго раскаяться в том, что совали мне палки в колёса.

Он зло поиграл желваками:

— Впрочем, кому и когда удавалось заставить законника раскаяться? Зрелище, должно быть, омерзительное, вроде змеи, жрущей собственную блевотину. Хотите помочь мне заставить законников жрать блевотину?

— Всё, чего я хочу, это…

— Да-да, найти Блаза Вивара… — кисло закончил за него Кокрейн.

Спустя неделю поток тревожных весточек о грабежах и засадах в округе стал иссякать, но поселенцы продолжали стекаться под защиту крепостных стен. К ним добавилась часть беглых солдат гарнизона, рассудивших, что плен лучше смерти от индейской стрелы. На северном направлении было тихо. Дикари вернулись в леса, и кое-кто из местных жителей выбирался разведать, что осталось от разорённых хозяйств.

Шарп решил, что пора. Запасшись оружием, одеялами, солёной рыбой и сушёным мясом, он разжился в конюшне крепости двумя лошадьми со всей сбруей. Майор Суарес детально описал долину, где пропал Вивар, и даже начертил подобие карты. Кокрейн предпринял последнюю попытку переубедить Шарпа, потерпел неудачу и, смирившись, пожелал стрелку удачи:

— Когда выезжаете?

— На рассвете. — ответил Шарп.

Но к вечеру, когда закатное солнце багряно окрасило океан и рдело на штыках часовых, всё переменилось.

Дон Блаз не погиб. Дон Блаз был жив.

Парня звали Маркос. Просто Маркос. Тощий заморыш со взглядом волчонка. Он был одним из тех пехотинцев, чьи залпы чуть не лишили Кокрейна победы. После падения Пуэрто-Круцеро удрал, но вскоре, устрашась кровожадных дикарей, пришёл обратно и сдался в плен. Майор Миллер допросил Маркоса, и привёл к Шарпу. Греясь у жаровни на валу и выговаривая слова на чилийский манер, Маркос поведал, как дон Блаз Вивар, граф де Моуроморто, капитан-генерал, остался жив. Маркос говорил торопливо, перепрыгивая взглядом с Шарпа на Миллера, с Миллера на Харпера, с Харпера на пришедшего послушать историю пленника Кокрейна.

Когда дон Блаз исчез, Маркос служил в Вальдивии. Приятелям Маркоса из числа кавалеристов выпало сопровождать Вивара в его поездке на юг. Командовал эскортом капитан Леррана, ныне — полковник Леррана и закадычный друг капитан-генерала Батисты. На сообщении о примечательных вехах карьеры Лерраны Маркос прервался и сосредоточенно полез в штаны. Изловив надоедливую вошь и казнив между ногтями пальцев, он виновато заморгал.

— Ну же, чего замолчал? Подполковник ждёт! — гаркнул Миллер.

Маркос сжался, будто ожидая удара, и с запинкой продолжил рассказ. Капитан-генерал Вивар собирался заехать в Пуэрто-Круцеро под конец путешествия.

— Чтобы оттуда приплыть в Вальдивию на корабле, сеньор. Но никто не приплыл! Ни капитан-генерал, ни Леррана, ни рядовые. Потом объявили, что капитан-генерал Вивар пропал, и в Вальдивии появился Батиста, и с ним Леррана. Только Леррана уже был в новой красивой форме.

Маркос красочно описал богатый полковничий мундир Лерраны, почему-то полагая это важным: и высокие эполеты с золотыми цепочками, и блестящие отвороты, и шитьё.

— Довольно! — не утерпел Миллер, — Переходи к узнику!

— А. Ага. — Маркос достал колбасу и откусил кусок, — Батиста, как старший из офицеров, принял на себя обязанности капитан-генерала. Он прибыл морем, и до Вальдивии плыл по реке. Среди бела дня, конечно. Я стоял в почётном карауле. А ночью его орлы пригнали ещё одну лодку. На этой лодке, сеньор, привезли какого-то секретного пленника, такого секретного, что даже имя его никому не сказали, а быстренько спровадили в Башню Ангела. А Башня Ангела, сеньор, — это страшное место. Она старинная, и привидений там столько, что держать там заключённых перестали ещё при моём дедушке!

Маркос перекрестился:

— Понимаете, сеньор? Заключённых уже не сажают, а секретного пленника кинули.

Маркос преданно покосился на Миллера.

— С чего ты решил, что пленник — Вивар? — вопросил Шарп сурово.

— Лицо видел, сеньор. Мой пост был у внутренних ворот, а они вели пленника в башню как раз в мою смену. Приказали отвернуться и не смотреть, но я не удержался. Клянусь вам, это был капитан-генерал Вивар.

Харпер со свистом втянул воздух:

— Спаси, Господи, Ирландию!

— Желал бы я ему верить. — буркнул Шарп по-английски, ни к кому конкретно не обращаясь.

— А кого Батисте там прятать? — твёрдо рассудил Кокрейн, — Деву Марию?

Маркос, заедавший колбасу краюхой, перестал работать челюстями, с опаской глядя на повернувшегося к нему Шарпа.

Стрелок перешёл на испанский:

— Приятелей — кавалеристов ты потом встречал?

— Да, сеньор.

— Что, по их словам, случилось с Виваром?

Маркос торопливо проглотил хлеб, слизнул крошки и, почухав промежность, пожал плечами:

— Пропал в какой-то долине. Там дорога спускалась вниз вот так. — он изобразил рукой зигзаг и бросил быстрый взгляд на Миллера, — Капитан-генерал приказал ждать, и поехал один, но уже не вернулся.

— Стрельбы не было?

— Нет, сеньор.

Шарп отвернулся к океану. Ветер доносил рёв волн, разбивающихся о скалы.

— Не врёт ли?

Кокрейн, коверкая испанские слова, уронил достаточно громко, чтобы слышал военнопленный:

— Если пёс лжёт, я отрежу ему уши. Ты нам лжёшь, Маркос?

— Нет-нет, сеньор! Это правда, клянусь!

— С душком историйка. — поделился с шотландцем сомнениями Шарп.

— Что так?

— Какая нелёгкая понесла Вивара в долину одного?

— А если Вивар не хотел, чтобы кто-то проведал, с кем он встречается?

— То есть?

Кокрейн отвёл Шарпа в сторонку и закурил сигару:

— Думаю, он встречался с Батистой. Рассказ парнишки заполнил пустоты в том, что я слышал. Думаю, встречался Вивар с Батистой. Очевидно, достоянием вашего друга стали сведения, могущие разом перечеркнуть карьеру нынешнего капитан-генерала, и дон Блаз ехал поставить плута перед выбором: тихая отставка по собственному желанию или громкий скандал. А Батиста замыслил «coup d'etat»[426]. Рокировочку! Замыслил и блестяще исполнил!

— Почему же Батиста его не убил? Кокрейн пожал плечами:

— Кто знает? Побоялся сжигать мосты. Подними высокопоставленные друзья Вивара бучу, вскройся всё — при живом доне Блазе можно будет свести инцидент к недоразумению и избежать крайней меры.

Шотландец жестом изобразил столь излюбленную испанцами удавку, стягивающуюся вокруг шеи.

— Может, вы и правы. — неуверенно согласился Шарп и добавил по-испански для ушей Маркоса, — Но вряд ли дон Блаз жив и поныне!

— Сеньор! — позвал Маркос, — Шесть недель назад он был жив! Когда меня перевели из Вальдивии, он был ещё жив!

— С чего ты взял?

Пехотинец помолчал:

— Новый капитан-генерал частенько посещает Башню Ангела. Приходит в сумерках. У него есть ключ. Вход в башню один, и ключ, как болтали наши, тоже один, и он у Батисты. Изредка берёт с собой адъютанта, капитана Маркуинеса, но чаще ходит сам.

— Чёрт! — Шарп опёрся руками о парапет и подставил лицо ветру с моря. Упоминание Маркуинеса окончательно убедило стрелка в правдивости чилийца. Святой Боже, коль чилиец не врёт, дону Блазу было бы лучше умереть.

— Ну, что скажете? — мягко поинтересовался Кокрейн.

— Боюсь, парнишка не лжёт.

Мгновения адмирал слушал клёкот океана за мысом, затем заговорил:

— Не лжёт. Тут всё дело в ненависти, помноженной на алчность, и оттого балансирующей на грани безумия. Вивар солдат, и как солдат, он выступил против врага с открытым забралом. Он видел в противнике такого же человека чести, как сам, но ошибся, и дорого за ошибку заплатил. О Батисте ходят слухи, что ему нравится мучить простых людей, а здесь к нему в лапы попал злейший враг. Скорее всего, он похаживает в Башню Ангела, чтобы всласть потешиться унижением Вивара.

— Чёрт!

— Зато понятно, почему тело Вивара не нашли. — продолжал Кокрейн, — Представляю, как веселился Батиста, посылая поисковые партии.

Он подумал и хихикнул:

— Смешно.

— Что смешного?

— Башня Ангела находится в Вальдивии. Так что, хотите вы этого или нет, а вам придётся идти со мной.

Шарп витиевато и от души выругался. Он устал от войны. Его тянуло домой, в Нормандию, дремать у камина, вдыхая сырость сушащихся у огня шерстяных одёжек под ровный голос жены, пересказывающей сплетенки да новостишки. Он потерял азарт, который вёл его когда-то в бой. Он утратил вкус к безнадёжным авантюрам вроде той, в которую Кокрейн жаждал впутать его.

Он забыл о войне, но война не забыла о нём. Вальдивия властно звала к себе, и Шарп покорился. Его последняя битва. Битва ради спасения друга.

Часть 3 Вивар

Углей в костре Кокрейна становилось больше. С севера прибывали добровольцы. Не официальные подкрепления из Сантьяго, и не много, но прибывали. Кто-то уже дрался под началом Кокрейна, но большинство шло, предвкушая богатую добычу в Вальдивии. Исключая тех, кого привезла пинасса Кокрейна, добровольцы пробирались по суше, не убоявшись ни дикарей, ни испанцев. Боевой путь половина начала ещё во времена войн с Наполеоном, нашлись среди них помнившие Шарпа.

— Я был с вами в той проклятой бреши в Бадахосе. — подошёл к нему какой-то валлиец, — Ох, и досталось же нам тогда! Но я рад, что вы здесь, сэр. Раз вы здесь, значит, мы победим.

Свои сомнения насчёт победы Шарп предпочёл оставить при себе. Вместо этого полюбопытствовал, что привело собеседника на другой край земли?

— Деньги, сэр, деньги! Что ж ещё?

Он бесхитростно поведал Шарпу, что, по слухам, выкуренные из Чили и других уголков Южной Америки испанцы свезли всё золото в свой последний оплот — Вальдивию, и богатства там собраны просто несметные!

— Возьмём Вальдивию, сэр, и я — богач! Куплю ферму, — делился планами валлиец, — Жену найду покруглей… Заживу припеваючи! Все мы пришли за деньгами, сэр. Если повезёт, конечно. Но удача любит дерзких, слюнтяи ей не по нутру.

Испанцы попыток отвоевать Пуэрто-Круцеро не делали. Наоборот, они стянули свои силы к Вальдивии, бросив без защиты города и форты. Кокрейну доносили о сожжённых частоколах, покинутых дорожных постах и пустых караулках.

— Они, что же, навострились драпать? — недоумевал Шарп.

— Обратно в Испанию? — хмыкнул Кокрейн, — Нет, они ждут подмогу. Мадрид не отступится от Чили. Они верят, что Господь даровал им Америку в награду за изгнание нечестивых мавров с Пиренейского полуострова[427] Дар Господень обидно отдать просто так. Они не драпают, Шарп, они сосредотачивают силы. Им не надо гадать, куда мы направим удар, и они готовятся! Все их пушки и солдаты стянуты в одно место. Там-то мы и возьмём их тёпленькими!

— Возьмём ли?

— Возьмём. — сплюнул Кокрейн, — Солдаты их — рохли, а из пушек им только воробьёв пугать. Кроме того, мы же запудрим им мозги!

Подготовка к «запудриванию мозгов» не стихала ни днём, ни ночью. «О’Хиггинс» завели во внутреннюю гавань и хорошенько просмолили, так что пушечные порты не различались даже вблизи. Позолоченные украшения с носа и кормы безжалостно ободрали. Когда работы были закончены, красавец-корабль выглядел, как неказистый трудяга-транспортник после долгого нелёгкого плавания. «Китти», в прошлом «Эспириту Санто», изуродовали подобным же образом. Но фрегат требовалось ещё и отремонтировать. Кокрейн немилосердно подгонял плотников, ибо лишний день, который «Китти» пролежала на отмели, мог стать тем самым днём, когда в гавань Вальдивии войдут настоящие транспорты, или днём, когда, испанские лазутчики донесут Батисте о приготовлениях повстанцев. Будь шпион слеп на один глаз, ворчал Кокрейн, он раскусит план мятежников с первого взгляда на корабли. По сути, шотландец намеревался второй раз поймать испанцев на ту же удочку, и в том случае, коль испанцы наживку не заглотнут, жизнь беззащитных в гавани Вальдивии кораблей и их команд будет исчисляться минутами, а Кокрейн потерпит первое поражение.

А уж нанести это поражение у испанцев было чем. Артиллерии в шести фортах Вальдивии имелось гораздо больше, чем в крепости Пуэрто-Круцеро, и располагались они так, что атака на одно из укреплений подняла бы тревогу в остальных. Пять фортов стояли на западном берегу залива. Шестой, Ньебла, на востоке стерёг вход в устье реки Вальдивии. Кокрейну, если он хотел взять город и цитадель, необходимо было взять Ньеблу, хотя бы ради того, чтобы помешать цитадели и береговой обороне обмениваться подкреплениями.

План Кокрейна по захвату Ньеблы был озвучен на военном совете, созванном в зале под главной башней крепости Пуэрто-Круцеро. Шотландец расстелил на столе карту, прижал её углы бутылками местного бренди и безмятежно изложил, как легко «О’Хиггинс» и «Китти» доплывут до форта мимо пушек одураченных маскировкой испанцев. Шарп, вместе с дюжиной других офицеров, слушал уверенный голос, но видел на карте не одураченных испанцев, а проклятые форты, готовые в любую минуту взорваться артиллерийским огнём. Форты были построены высоко на холмах, слишком высоко для ответного огня по ним с судов повстанцев (корабельной пушке дуло не задерёшь).

— Но стрелять по нам не будут, ведь мы — долгожданные транспорты, везущие солдат полковника Руиса и орудия! — подвёл черту Кокрейн.

Под фальшивыми испанскими знамёнами адмирал собирался доплыть до форта Ньебла и только там, вне досягаемости пушек западных укреплений и острова Манцанера, показать истинное лицо. Захватить Ньеблу шотландец планировал атакой с суши.

— Падёт Ньебла — падёт Вальдивия! Ньебла — ключ к реке. Река — ключ к городу, а город — ключ к Испанскому Чили!

— Великолепно! Гениально! Блестяще! — мудрость кумира, как всегда, привела Миллера в восторг, — Умно, продуманно, мой лорд! Достойно Веллингтона!

— Майору Миллеру мой план нравится. — польщённо улыбнулся Кокрейн.

— А мне — нет. — высказался Шарп.

— Не верите, что он сработает?

— Почему же, верю. Сработает обязательно, если! Если среди испанцев не найдётся никого, способного отличить грузовое судно от военного; если не прибыли настоящие транспорты; если у настоящих транспортов нет оговоренного условного сигнала; если в числе офицеров Руиса нет служаки, достаточно въедливого, чтобы полезть на борт с проверкой состояния полковых орудий. Проклятье! Испанцы осведомлены, каким образом взят Пуэрто-Круцеро. Они будут держать на мушке любое судно, появившееся рядом с Вальдивией, и не впустят в гавань, пока не обыщут сверху донизу!

Стрелок говорил по-английски, но мрачный тон не позволял тому, кто не понял речи, усомниться в пессимистичности её содержания. Глядя на карту, каждый офицер в комнате отдавал себе отчёт, какой ад разверзнется в гавани, коль что-то пойдёт не так.

— Можно атаковать ночью. — майор Миллер отчаянно тряс свои знаменитые часы, — Испанцы будут дрыхнуть.

Никто его не поддержал. Миллер легонько постучал упрямым прибором по столу и был вознаграждён громким тиканьем.

— Сколько там защитников? — задал вопрос капитан Симс, командовавший «О’Хиггинсом» в отсутствие Кокрейна.

— Тысячи две? — прикинул адмирал.

Кто-то за столом глубоко вздохнул и уточнил:

— А у нас три сотни?

— Около того. — ухмыльнулся Кокрейн, предложив присутствующим озвучить свои идеи насчёт штурма (буде есть, конечно), — Вы, Шарп? Не молчите! Я же не самодур, и план мой далёк от совершенства, так что не молчите, я вас слушаю.

Шарп, дай ему волю, вовсе отказался бы от штурма. Три сотни против двух тысяч, засевших за рвами, частоколами, стенами и самым плотным в Южной Америке артиллерийским огнём. К сожалению, доводы разума едва ли встретили бы понимание у Кокрейна, и Шарп честно выискивал слабости испанской обороны. Ткнув пальцем в изображение оконечности мыса, прикрывающего бухту, он сказал:

— Когда мы плыли в Вальдивию, здесь, по-моему, я видел отмель.

— «Агуада дель Инглез» — сообщил название парусный мастер Фрезер, — «Агуада» значит «место забора пресной воды».

Как поведал старый шотландец, в семнадцатом веке английский пират Бартоломью Шарп, наплевав на опешивших от такой наглости испанцев, высадился на этом пляже, чтобы запастись свежей водой.

— Ваш тёзка, а, Шарп? — хохотнул Миллер, — Хорошее предзнаменование!

— Зависит от того, удалось ли ему уйти живым. — отозвался стрелок.

— Удалось, а как же. — подтвердил Фрезер, — Его испанцы, кстати, тоже кликали «дьяволом».

— Можно высадиться на пляже, — начал Шарп, — и брать форты по очереди. Их оборона рассчитана на атаку с моря, а не с суши. Учитывая боевой дух испанцев, они наложат в штаны уже когда мы захватим форт Инглез.

Присутствовавшие задумались. В предложении Шарпа имелось здравое зерно. Большая часть фортов предназначалась для уничтожения сунувшихся в гавань вражеских кораблей, и была беззащитна для наземной атаки. Однако это не относилось к укреплениям Ньеблы и Коралла. Те были настоящими маленькими крепостями, равно неуязвимыми для кораблей, пушек и пехоты. Возьми штурмующие Инглез, Сан-Карлос, Амаргос, им придётся повозиться с Кораллом, прежде чем дать крюк, маршируя к лежащему на другой стороне бухты форту Ньебла.

Кокрейн план Шарпа отверг:

— Время, друг мой, время! Час на высадку (коль позволит прибой, час), плюс полчаса на построение. Вы полагаете, испанцы эти полтора часа будут псалмы петь? Возможно, будут (от испанцев всего можно ожидать), но аккомпанировать себе они будут мушкетами! И нам их музицирование не понравится. Дай Бог, чтобы после концерта у нас хоть десяток слушателей уцелел. Нет. План прежний.

— Давайте ночью атаковать. — вяло попытался отстоять свою идею Шарп, — Застанем противника врасплох.

— Вы когда-нибудь высаживались на пляж ночью? — ядовито осведомился Кокрейн, — Перетонем к чёртовой матери! Нет, Шарп. В пекло осторожность, ударим в самое сердце испанцам!

Почувствовав, что сидящие за столом разделяют колебания Шарпа, он пылко продолжил:

— Мы не можем не победить! Испанцы полагают свои форты неприступными, себя — неуязвимыми. Они думают, что на свете нет безумцев, дерзнувших бы добровольно сунуть голову в пасть льву. Испанцы сильны, но в их силе — их слабость! Осознание мощи своих укреплений усыпит их и подарит нам победу! — он взял бутылку и достал из неё затычку, — Джентльмены! За Вальдивию и победу!

Офицеры разбирали со стола ёмкости и поддерживали тост Кокрейна. Шарп не спешил к ним присоединиться. Три сотни бойцов против самой мощной крепости на побережье Тихого океана. Не вдохновляет.

— Было времечко, — мягко заметил Харпер как бы в никуда, — когда, услышав слово «невозможно», один мой знакомый офицер сворачивал горы…

Шарп сжал челюсти и, схватив бутылку, поднял вверх:

— За Вальдивию и победу!

Фрезер долго сомневался, прежде чем объявить, что «Китти» может добраться до Вальдивии.

— Но и только! — предупредил он Кокрейна, — Первый же залп пустит нас рыбам на корм!

В Пуэрто-Круцеро адмирал оставил три десятка легкораненых: достаточно, чтобы отбиться от случайного испанского разъезда и не дать разбежаться пленным. Остальные погрузились на «Китти» и «О’Хиггинс». Корабли Кокрейн вёл подальше от берега, чтобы не наткнуться на вражеские судёнышки.

Чваканье помп сопровождало бывший «Эспириту Санто», ныне «Китти» и в этом плавании. Помалу травили швы между сырыми досками, которые пошли на ремонт днища. Скорость тоже добавилось не особенно. Вообще, среди людей Кокрейна фрегат пользовался дурной репутацией и, если бы адмирал не встал у руля «Китти» лично, мало кого удалось бы на «несчастливое судно» загнать даже в приказном порядке. Шарп с Харпером не изменили «Эспириту Санто», и майор Миллер, грузясь со своими «злыднями» на «О’Хиггинс», пообещал:

— Будете тонуть, провожу вас прощальным салютом.

— Не утонем сами, испанские пушки помогут. — Фрезер, по мере приближения к Вальдивии, становился всё угрюмее.

Впрочем, дурные предчувствия парадоксальным образом уживались в старом шотландце с детской верой в непогрешимость командира:

— Невозможное — это по ведомству Кокрейна. — делился мастер с Харпером и Шарпом ночью на палубе. Истекали пятые сутки плавания. Назавтра должна была показаться Вальдивия. Адмирал приказал потушить на обоих кораблях все огни, исключая кормовой фонарь «О’Хиггинса». Было договорено: коль тусклый светлячок начнёт отдаляться, «Китти» оповестит «О’Хиггинс» выстрелом одного из двух оставшихся орудий.

— Я был с Кокрейном, когда он взял на абордаж «Гамо». — похвастался Фрезер, — Хотите знать, как всё произошло?

— Да.

— Было это в 1801 году, у Барселоны. Его Милость командовал бригом «Спиди», юркой резвой посудиной с пятьюдесятью двумя отчаюгами и четырнадцатью пушками (по семь на борт, самый крупный калибр — четырёхфунтовики). Какой здравомыслящий моряк дерзнёт на такой скорлупке бросить вызов «Гамо» — испанскому фрегату с тридцатью двумя орудиями и тремя сотнями команды? Но Кокрейн — не здравомыслящий моряк, Кокрейн — дьявол. Он поднял американский флаг, встал с испанцем борт к борту, бабахнул по его палубе из своих игрушечных пушечек и взял на абордаж. Всё заняло меньше полутора часов. У него всегда так. Он не заморачивается: осуществимо-неосуществимо. Он просто делает. А погубили его законники. Связался с ними — и пропал. Его обвинили в биржевых махинациях, о которых он ни сном, ни духом, наняли стряпчих-ловкачей. Наш-то дурашка так был уверен в собственной невиновности, что и на суд-то не явился. Ну, на нём и выспались. В тюрьму упекли.

— И вышибли из благороднейшего Ордена Бани, не забывайте! — Кокрейн подобрался неслышно, как кот, — Очень душещипательная процедура. Вам она знакома, Шарп?

— Нет, мой лорд.

Кокрейн хихикнул:

— Я вас просвещу. Церемония проводится в Вестминстерском аббатстве, в капелле Генриха VII, в те глухие ночные часы, когда на свой богомерзкий промысел выходят разбойники. Темно. Первое, что слышишь, — шорох одежд и шарканье обуви. По спине пробегает холодок отвращения. Очень уж звук похож на царапанье тысяч крысиных коготков и шелест трущихся тысяч тараканьих панцирей. Но это другие крысы и другие тараканы: просто собрались вместе законники, политики, мздоимцы, сводники, продажные шкуры и профессиональные лизоблюды. Пошушукавшись и обнюхав друг у друга под хвостом, они сдирают герб не пришедшегося ко двору простофили с полосы над хорами, где висят гербы, одевают на простофилю шпоры, чтобы тут же срубить их с него топором. Ночью! В аббатстве! Затем глупца пинком швыряют вниз, туда, где уже валяется его гербовое знамя и шпоры, и под ликующий писк всей крысиной стаи взашей выгоняют прочь. Так они выперли меня. Представляете? — Кокрейн поражённо покрутил головой, — Девятнадцатый век! Газовое освещение и паровые машины, а кучка карапузов — переростков как ни в чём ни бывало играет в детские игры! Но однажды я вернусь в Лондон и заставлю сукиных детей повзрослеть. Всех их до единого повешу на балках аббатства за мужские причиндалы!

— Не получится. — встрял Фрезер.

— Почему это? — воинственно покосился на него Кокрейн.

— Они же законники. — объяснил парусный мастер, — Откуда у них мужские причиндалы?

Адмирал засмеялся, оценив шутку, и повёл носом:

— Поднимается ветер, Фрезер. Значит, завтра к вечеру будем на месте.

— Будем, куда денемся…

— Настроены на поражение, Шарп? — спросил стрелка адмирал.

— Скорее, на чудо.

— Что нам чудеса, всё и так проще простого. Туда мы придём за час до заката, когда гарнизон вовсю зевает и мечтает увалиться по койкам. Нас они всерьёз не воспримут: транспорты и транспорты, так что к моменту, когда сгустится тьма, мы уже возьмём штурмом форт Ньеблу. Завтра в это же час мы с вами, Шарп, будем попивать винцо коменданта, закинув ноги на его стол, а утром двинемся по реке и захватим Вальдивию. Два дня, Шарп, и Чили наше. Мы победили.

Звучало легко. Два дня, шесть фортов, две тысячи солдат и Чили в награду.

Впереди светился кормовой фонарь «О’Хиггинса», и в целом мире не осталось света: ни звёзд, ни луны, ни огней суши. Море с рёвом жонглировало двумя корабликами, идущими под началом «дьявола» в сатанинской темени под затянутым чёрными облаками небом навстречу смерти.

Земля обозначилась спустя час после рассвета. К полудню разглядели сигнальную башню на вершине форта Чороко-майо, высшей точки обороны Вальдивии. Мачта семафора, венчавшая башню, пришла в движение, докладывая о двух судах, и вновь замерла.

За три часа до заката Шарп уже ясно различал испанский флаг над фортом Инглез и грохот прибоя, грызущего скалы у «Агуада дель Инглез».

Ни одно судно не торопилось из гавани к «О’Хиггинсу» и «Китти» узнать, кто они такие и что им надо.

— Что я говорил? — прокомментировал Кокрейн, — Болваны.

Двумя часами позже в свете угасающего солнца «О’Хиггинс» и «Китти» шли вдоль скалистого полуострова, прикрывавшего гавань Вальдивии.

Порывистый ветер, разогнавший за день тучи, к вечеру выровнялся. Океан же был не в духе. Огромные водяные валы швыряли «Китти» вверх и вниз, катились вправо и срывали свою злость на тёмных утёсах.

— Согласитесь, Шарп, условия не лучшие для высадки на Агуада дель Инглез. — сказал Кокрейн, рассматривая берег в подзорную трубу, — Вон она, отмель!

— Где?

— Взгляните сами.

Шарп взял предложенную трубу. В зыбком мареве брызг от разбивающихся о берег волн перед стрелком встал первый из фортов Вальдивии.

— Форт Инглез. — подсказал Кокрейн, — Отмель прямо под ним.

Шарп послушно опустил трубу вниз, нашёл пляж и вновь вернулся к форту. Инглез выглядел грознее, чем он помнил по первому посещению Вальдивии: земляной ров, полоса кольев, пушечные амбразуры. Над фортом взвилась низка разноцветных флажков.

— Они нам сигналят. — уведомил Шарп Кокрейна.

— Отвечайте, мистер Альманте! — скомандовал Кокрейн, и юный гардемарин-чилиец поднял череду флажков на рей бизань-мачты. Набор по приказу адмирала не нёс осмысленного сообщения.

— Солнце слепит им глаза, флаги они видят плохо, но, даже если бы разглядели, решили бы, что мы пользуемся новым кодом, который сюда пока не дошёл. Это заставит их нервничать, а нервничающий враг сделал первый шаг к поражению.

Влажно стонали многострадальные помпы, выбрасывая за борт воду. На корме «Китти» переливался золотом испанский флаг.

Перекладины семафора на форте Инглез задёргались.

— Извещает о нашем местоположении другие форты. — заметил Кокрейн.

У правого борта столпились любопытные. На этот раз адмирал не запрещал своим людям показываться на палубе, ведь для мнимых испанских артиллеристов вполне естественен порыв бросить взгляд на новое место службы. Кокрейн распорядился также выставить напоказ четыре девятифунтовых пушки, прихваченных из Пуэрто-Круцеро не ради их огневой мощи, а ради усиления маскировки: орудия призваны были изображать артиллерию Руиса. Кокрейн, вне себя от возбуждения, барабанил пальцами по перилам:

— Сколько ещё?

Фрезер ответил из-за штурвала:

— Час на то, чтобы дойти до входа в бухту, час потом… С учётом течения часа два с половиной.

— Часа два с половиной до чего? — спросил Шарп.

— Час — доволочься до устья гавани, час — до форта Ньебла, плюс полчаса накидываем на противоборство с течением впадающей в бухту реки. Будет уже темно, флаг придётся подсвечивать фонарём, а после начала штурма взойдёт луна. — адмирал потёр ручищи, — Луна и лестницы! Звучит, как название романтической баллады с похищениями возлюбленных и тому подобной белибердой! (На палубе «Китти» были уложены лестницы, сколоченные для штурма стен Ньеблы.)

— Новый сигнал, мой лорд! — довёл до сведения адмирала гардемарин, как обычно на кораблях Кокрейна, по-английски.

— С сего момента, мистер Альманте, по-испански и только по-испански! — Кокрейн не хотел, чтобы их выдало неосторожное английское слово в случае высылки испанцами сторожевого катера, — Добавьте к нашему сообщению срочное требование предоставить капитану сисястую шлюху и привлеките их внимание пушечным выстрелом.

Ухмыляясь, гардемарин начал доставать из ящика флажки и, едва новое послание заполоскалось на ветру, холостой выстрел с кормы поднял с воды чаек.

— Мы беспокоимся! — объяснил Шарпу Кокрейн, — Наш сигнал не поняли — серьёзный повод для тревоги.

— Ещё разок? — задорно предложил мистер Альманте, которому вряд ли было больше тринадцати.

— Куда вы спешите, мистер Альманте? Дайте сеньорам поволноваться всласть!

Пороховой дым, истончаясь, стлался над волнами. Земля была совсем близко, и на воде колыхался ковёр бурых водорослей. На берег выехали два всадника и остановились, разглядывая проплывающие мимо корабли.

— Нельсона всегда перед боем мучила морская болезнь. — неожиданно молвил Кокрейн.

— Встречались с Нельсоном? — полюбопытствовал Шарп.

— Несколько раз в Средиземном море. — адмирал направил трубу на всадников, — Беспокоятся на наш счёт. Беспокоятся, а высмотреть ничего не могут. Солнце-то — за нами. Неукротимый был крохотуля.

— Нельсон?

— «Идите и деритесь!» — советовал он мне. «Наплюйте на премудрости, идите и деритесь!» И оказался прав. Это всегда приносит победу… Чёрт! — восклицание относилось к боту, вышедшему из устья гавани и движущемуся к «Китти» и «О’Хиггинсу».

Такой вариант развития событий, хоть и не очень желательный, был предусмотрен Кокрейном. Адмирал вооружился рупором и пророкотал со шканцев:

— Все разговоры на испанском! Тем, что на лодке, ничего не выкрикивать! Машите, чешите, танцуйте, что угодно, кроме криков!

Отняв от губ рупор, Кокрейн приказал:

— Подать испанскую морскую форму!

Стоящие на мостике облачились в синие мундиры и шляпы с пышными плюмажами, опоясались саблями. Харпер, гордо кося глазом на золотые эполеты, гоголем прохаживался вдоль перил. Фрезер, которому синяя форма шла, как корове седло, недовольно зыркал из-за штурвала. Кокрейну шляпа придала залихватски-флибустьерский вид. Он раскурил сигару и отрешённо пыхтел ею, будто происходящее его не касалось. Говорить с катером поручили лейтенанту Кабралу. Лейтенант, несмотря на то, что родился в Испании, был горячим патриотом Чили.

— Не ошибитесь, лейтенант. — наставлял его Кокрейн, — Мы — «Нино», а «О’Хиггинс» — «Кристофоро».

Адмирал метнул досадливый взгляд на приближающуюся лодку, под красным парусом которой можно было насчитать с дюжину военных, и тихо поделился опасениями с Шарпом:

— Коль транспорты нас опередили — нам конец.

Вымпел над «Китти» оповещал, что командир маленького конвоя находится здесь, поэтому сторожевик направился к бывшему «Эспириту Санто». Испанец с рупором потребовал «Китти» назвать себя.

— «Нино» и «Кристофоро» из Кадиса. — подсказал Кабралу адмирал, — Привезли пушки и солдат полковника Руиса.

— Где ваше сопровождение?

— Какое, к чёрту, сопровождение? — прошипел Кокрейн, — Скажите, разделились у мыса Горн.

— Мы потеряли его у мыса Горн!

— Что за корабль вёл вас?

— «Санхидро». — наугад брякнул шотландец.

— «Санхидро», сеньор! — послушно повторил лейтенант.

— «Эспириту Санто» не видели?

— Нет.

Допрашивавший, чернобородый офицер, обвёл подозрительным взором ряд загорелых физиономий, высунувшихся из-за планшира, и заявил:

— Я поднимаюсь к вам.

— На борту больные! — на этот случай тоже имелся заготовленный ответ.

Альманте подцепил жёлтый флажок лихорадки и отправил его к прочим.

— Тогда вам придётся встать на якорь за пределами гавани! Утром вам пришлём врачей. Ясно?

— Скажите, что мы боимся становиться на якорь вне гавани! — приказал Кокрейн.

Слова Кабрала не встретили понимания у бородатого. Испанец энергично замахал рукой:

— Это приказ! Стоянка безопасна. В полукилометре от пляжа бросите два якоря на пятнадцатисаженных цепях и спите себе спокойно. Эскулапы будут у вас с первыми лучами солнца!

Чернобородый дал знак своему рулевому, бот развернулся и поплыл к гавани.

— Проклятье! — ощерился адмирал.

— Почему бы не плюнуть на его дурацкую болтовню?

— Плюнуть можно, но тогда в гавани в нас плюнут пушки.

— Так что же, попробуем ночью? — продолжал Шарп осторожно прощупывать намерения шотландца.

— Луна почти полная. — вмешался Фрезер, — Видимость, как днём.

— Проклятье, проклятье, проклятье! — прорычал Кокрейн.

Он затравленно смотрел вслед удаляющемуся сторожевику. Плечи адмирала обвисли. Фрезер и другие офицеры ждали приказов, но Кокрейн молчал. Он вдруг оказался в ситуации, когда ему нечего было приказать. Сочувствие к Кокрейну остро кольнуло Шарпа. Стрелок понимал шотландца. Какие бы предосторожности вы не измысливали, как бы вы ни старались предусмотреть всё, но война такова, что при первом же столкновении с противником ваш план летит к чертям, и на этот случай надо иметь запасную схему действий, а то и две. Кокрейн же поставил на испанскую безалаберность; он всегда ставил на испанскую безалаберность и всегда выигрывал. Но не сегодня. Испанцы проявили несвойственную им осторожность, и Кокрейн был в смятении. Интересно, отстранённо подумал Шарп, с Наполеоном под Ватерлоо произошло то же самое? Стрелок смотрел, как Кокрейн бессмысленно жуёт нижнюю губу, обмякший и потерянный.

— Два часа до прилива, Ваша Милость. — видя состояние командира, Фрезер прибёг к формальному обращению.

Кокрейн, как заворожённый, сверлил взором вход в гавань. Приноравливался ли он овладеть ею посредством стремительного броска? Но о стремительности не может и речи быть: скорость кораблей ненамного превышала скорость прогуливающегося пешехода.

Фрезер будто прочёл его мысли:

— Нам не прорваться, Ваша Милость.

— Нет. — глухо проронил Кокрейн.

Парусный мастер призывно уставился на Шарпа. Стрелок был самым ярым противником штурма и теперь, по мнению Фрезера, настало время ему вмешаться и предложить отступление.

Шарп был безмолвен.

Фрезер оставил экивоки и прямо воззвал к стрелку:

— Так что нам делать, Шарп?

Кокрейн засопел, но ничего не сказал.

— Ну и…? — настаивал старый мастер.

Корабли продолжали двигаться к устью бухты. Метров восемьсот, и их возьмут на прицел орудия форта Сан-Карлос.

Кокрейна звали «дьяволом», и в Шарпе тоже внезапно проснулся свой личный бесёнок. Какого рожна было тащиться в такую даль, если остановить тебя хватило крохотной лодчонки?

— Стань мы на якорь вдоль пляжа, — заговорил стрелок, — они решат, что мы повинуемся приказу. Подождём ночи, спустим пару лодок, якобы набрать пресной воды, высадимся и возьмём форт. Пусть всей добычи-то будет пара бочек пороха, зато мы насыплем ублюдкам соли под хвост на прощанье!

Кокрейн просветлел:

— Отлично… Слушайте, правда, отлично! — он хлопнул Шарпа по спине и, стряхнув оцепенение, разразился потоком слов, — Мистер Альманте, сигнал «О’Хиггинсу» готовиться встать на якорь! Не только бочки с порохом, Шарп! Не только! Мы захватим и пушки тоже! Возьмём западные форты и обрушим мощь их артиллерии на Ньеблу, пока наши корабли войдут внутрь! Но это утром. Мистер Фрезер, вычислите время утреннего прилива. Как я не додумался-то с самого начала? Мистер Кабрал, распорядитесь об ужине для наших ребят и предупредите всех есть быстрее. Высаживаемся через два часа.

— Большое спасибо! — зло проворчал Шарпу Фрезер.

— Вы что-то сказали, мистер Фрезер? — осведомился Кокрейн.

— Ничего, Ваша Милость.

— Встанем на якорь, — тараторил Кокрейн, — спустите лодки, но с того борта, что не виден с берега. Мы же не хотим насторожить врага раньше времени?

Позади «Китти» небо расцветилось всеми оттенками золотого и алого. Тканый золотой канителью испанский флаг на корме, трепыхаясь, ловил последние отблески солнца, но был не в силах соперничать с великолепием, являемым природой.

Корабли приблизились к берегу. Волны накатывались на песок и опадали, оставляя белые пенные росчерки. Когда Шарпу начало казаться, что они вот-вот подхватят «Китти», чтобы яростно разбить о камни перед пляжем, Фрезер приказал отдать якоря. Матросы вышибли кувалдами колышки кат-балки, и правый якорь плюхнулся в воду. Мгновеньем позже за ним последовал левый, громко звеня цепью. Течение развернуло «Китти» носом к солнцу, кормой к земле. Мыс, на котором высился форт Инглез, оказался с левого борта.

«О’Хиггинс» остановился сотней метров дальше. Корабли немилосердно мотало, но Фрезер, понаблюдав, доложил Кокрейну, что якоря держат.

— Нам от того, что они держат, ни жарко, ни холодно. — буркнул мастер Шарпу, — Лодки до отмели всё равно не доберутся.

Кокрейн не сомневался в том, что высадка возможна. Шарп же, вглядываясь в бешеный прибой, над которым не оседала мокрая взвесь брызг, склонялся к тому, что прав всё же Фрезер.

Матросы полезли на мачты собирать и подвязывать паруса. Адмирал осведомился:

— Куда нас толкает ветер, мистер Фрезер?

— Кормой к берегу, Ваша Милость.

Кокрейн помедлил:

— Оставьте косой парус, мистер Фрезер. Во-первых, помешает ветру нас сносить, а, во-вторых, скроет от противника спускаемые лодки.

У Фрезера приказ энтузиазма не вызвал:

— Ветер, Ваша Милость, может перемениться.

— Вздор, Фрезер! Выполняйте.

Приказ есть приказ. Пожилой шотландец посвятил Шарпа в суть диалога. Весь день ветер был южным, но сейчас он направление изменил и задул с запада. Поднятый на гафеле косой парус превратит «Китти» в огромный флюгер, покорно следующий за порывами своенравной стихии воздуха. Пока что ветер держит судно параллельно берегу, и правый борт, с коего будут спускать шлюпки, форту не видим. Пока что.

Шарп заметил, что косой парус ставят не полностью, и спросил об этом у Фрезера. Тот объяснил:

— Корабль на якоре и под парусом выглядит подозрительно. Так-то он вроде как мешает сносить судно. Вряд ли, конечно, там кто-то соображает в морском деле.

Шотландец презрительно вздёрнул небритый подбородок в сторону форта. Укрепление грозно темнело на фоне небосклона, казалось, внимательно следя за кораблями чёрными провалами шести амбразур.

Пушки отделяло от «Китти» чуть более полукилометра. Открой испанцы, что судно принадлежит мятежникам, артиллерия форта устроит на нижних палубах, где ждали сигнала бойцы Кокрейна, кровавую баню. Содрогнувшись, Шарп отвернулся. Харпер машинально перекрестился.

Солнце раскалённым ядром висело над горизонтом. Тени удлинились. На шканцах «Китти», за складками тяжёлого полотна паруса, кипела работа. Одну за другой на воду спустили четыре баркаса и два бота. Последним дошёл черёд до капитанского катера. В каждой лодке сидел рулевой, чьей обязанностью было следить, чтобы его плавсредство не ударило во время качки о фрегат.

— До того, как стемнеет, час. — сказал Кокрейн Шарпу с Харпером, — Почему бы не перекусить?

Харпер просиял и порысил на орудийную палубу, откуда доносился аппетитный аромат тушёной козлятины. Шарп крикнул ему вслед:

— На мою долю прихвати!

Оставшись в одиночестве, стрелок опёрся на перила и стал смотреть на форт. Неожиданно сильный порыв ветра с суши заставил Шарпа придержать старомодную треуголку. Сзади раздался вопль. Лейтенанта Кабрала едва не выбросило за борт пришедшим в движение свободным концом косого паруса.

— Убрать! — воззвал Фрезер. Лодки уже качались на волнах, и парус для маскировки больше не требовался.

Матросы взлетели на бизань исполнять приказ. Парус выдуло пузырём, фрегат разворачивало кормой от пляжа. Усилившийся ветер гнал лодки в открытое море. Рулевые, боясь столкновения друг с другом и корпусом «Китти», отчаянно гребли вёслами в сторону, насколько позволяли верёвки, связывавшие их посудины с кораблём.

Кружение продолжалось. Нос «Китти» уже указывал прямиком на форт. Физиономия Фрезера вытянулась. Он ясно понимал, что, разгляди сейчас кто-нибудь с бастионов форта баркасы, всё пойдёт прахом. Мирный транспорт с кучей больных на борту не спускает на воду флотилию лодчонок.

— Ближе, остолопы, ближе! — орал старый шотландец рулевым.

Парус, наконец, убрали, и «Китти» медленно стала возвращаться в первоначальное положение.

Кокрейн выскочил из каюты с надкусанной куриной ножкой в руке:

— Что за суматоха?

— Ветер переменился. — сумрачно доложил Фрезер, — Нас повело по кругу.

— Иисусе! — Кокрейн вперился в форт. Последний баркас прибился к борту, уйдя из поля зрения возможных наблюдателей на мысу.

— Увидели? — выпалил Кокрейн вопрос, который мучил всех.

Форт молчал. Ни мельтешения огней, ни далёких команд. Перекладины семафора тоже оставались в неподвижности.

Кокрейн откусил от куриной ноги:

— Спят обалдуи.

— Слава Господу! — отозвался Фрезер.

— Слава Господу! — повторил за ним Кокрейн, жуя, ведь только невнимательность испанцев спасала пока «Китти» от смертоносного дыхания артиллерии.

Адмирал обгрыз косточку дочиста:

— Всё тихо. Дрыхнут разгильдяи. — с коротким смешком он запустил косточку в сторону форта.

И укрепление ответило.

Кто-то на валах углядел-таки лодки, а гарнизон не «дрых», и пушкари открыли огонь. Амбразуры кашлянули дымом и пламенем. Ядра, с воем рассекая воздух, врезались в «Китти». Испанцы оказались настороже, и повстанцы попались.

Крики боли выплеснулись с орудийной палубы. Снаряды угодили в самое скопление ужинающих наспех бойцов Кокрейна. Пальнули ещё две пушки. Одно ядро ударилось о воду и, отскочив, перелетело фрегат. Второе проломило корпус.

— В лодки! В лодки! — надрывался адмирал, — Живо в лодки!

От солнца осталась лишь багровая лента на горизонте, полукруг луны обозначился среди чёрных клочьев облаков. Пороховой дым белесыми руками тянулся к фрегату от форта. Сигнальная ракета взвилась в небо, рассыпая яркие искорки.

— В лодки! Атакуем! В лодки!

Снова рёв пушек, снова душераздирающие крики. Шарп рванулся со шканцев. Ядро прогрызло канавку в отскобленных досках за спиной стрелка. Кубарем он скатился по трапу вниз и, пренебрегши лестницей, спрыгнул на орудийную палубу:

— Патрик! Патрик!

Там было темно. Фонари задуло вломившимися внутрь ядрами, единственным, что рассеивало мрак, был тускнеющий дневной свет, льющийся сквозь пробоины. Стонали раненые, живые карабкались наверх.

— Патрик!

Ещё одно ядро пронизало корпус, косо попав в самую гущу спешащих на верхнюю палубу людей. Троих ранило щепками, с полдюжины размазал сам снаряд. Тошнотворно воняло кровью и содержимым внутренностей. Другое ядро ударило ярусом ниже, и помпы остановились.

— Патрик!

— Здесь! — отозвался ирландец с дальнего конца палубы.

— На берегу свидимся!

Протолкаться через озлобленную толпу возможности не было. Доберутся до берега — свидятся. Если доберутся.

Шарп вернулся на ют. Моряки соскакивали с правого борта, набиваясь в лодки. «О’Хиггинс» вёл по форту ответный огонь. Шарп мельком заметил земляные фонтанчики недолётов на склоне перед укреплением и, хотя некоторые ядра отскоком достигли цели, Шарп сомневался, что они причинили форту ущерб. «О’Хиггинс» окутало облако дыма столь плотное, что в лучах гаснущего светила представлялось, будто корабль заботливо уложен в мягкую желтовато-белую с красной опушкой перину. Два орудия форта взяли на мушку чилийский флагман. Меткость их оставляла желать лучшего, ядра канули в воду за десяток метров от дымной перины. Схватившись за верёвку, Шарп запрыгнул на борт и скользнул вниз, в переполненную и без него лодку. Сидящие в ней были вооружены до зубов: абордажные сабли, пики, мушкеты, дубины. «Твари! Твари!» — без конца повторял кто-то из моряков, словно испанцы нарушили какой-то неписанный закон войны, обстреливая два судна.

— Пулей, ребята, пулей! — голос Кокрейна слышался где-то рядом.

Корпус фрегата пока защищал шлюпки от артиллерии, но стоит им покинуть убежище, и у пушкарей появятся новые мишени.

— Вперёд! — гаркнул лейтенант Кабрал, командовавший на баркасе, который облюбовал Шарп. Гребцы налегли на вёсла. На одной из лодок Шарп высмотрел Харпера. Ядро прожужжало над головами и с громким всплеском нырнуло в волну.

Под резкие команды лейтенанта Кабрала баркас выплыл из-за фрегата. Рулевой повернул лодку к отмели. Гребцы работали вёслами, как ошпаренные. Ядро метрах в пятнадцати слева отразилось от поверхности океана, грянувшись о корму «Китти», откололо длинную щепку. На чёрном корпусе появилась узкая светлая полоска некрашеного дерева. Из приоткрытого порта свисало окровавленное тело. К нему уже слетались чайки. Шарп перевёл взгляд вперёд, на пляж, ибо ушей его достиг новый звук.

Мушкеты.

Испанцы послали на пляж роту пехоты. Ряд солдат в синих мундирах остановился у верхней границы прилива. Блеснули вкладываемые шомполы. Мушкеты упёрлись в плечи, и Шарп пригнулся. Характерный треск на мгновение перекрыл гром пушек и шум прибоя. Судя по вспышкам, испанцы стреляли широким веером.

— Поднажми! — не унимался Кабрал, но вёсла правого борта запутались в ковре водорослей, и лодку стало заносить боком.

Позади прогремел бортовой залп «О’Хиггинса». Одно из ядер смахнуло двух испанских солдат и зарылось в песок за строем. Шарп встал и, широко расставив ноги для равновесия, прицелился из пистолета. Выстрелил. С пляжа пальнули мушкеты. Пуля злым шмелём прозудела у виска, и Шарп присел обратно.

— Давай! Давай! Давай! — стоящий рядом с Шарпом Кабрал не жалел глотки, — Давай!

Вёсла, наконец, освободили из плена морской растительности. Гребла всего дюжина людей, остальные пристроились между скамей. Глаза у гребцов были широко распахнуты от страха, один бормотал молитву. Они сидели спиной к берегу, и о том, что там творится, могли догадываться по гулу пушек, ружейной пальбе и голодному рёву прибоя.

— Штыки! — скомандовал Шарп бойцам, — Примкнуть штыки!

Человек десять (у кого штыки имелись) защёлкнули лезвия на стволах.

— Как только окажемся на песке, — продолжал Шарп, — сразу нападаем! Надо не дать ублюдкам выстрелить!

Слева от Шарпа океан усеивали лодки. Часть была спущена с «О’Хиггинса» и везла морских пехотинцев. Одну из них накрыло всплеском упавшего снаряда. Шарп невольно затаил дыхание и облегчённо перевёл дух, когда шлюпка, как ни в чём не бывало, рванулась сквозь опадающий столб воды вперёд.

Испанцы с пляжа не прекращали вести огонь. Им, как и артиллеристам, мешал целиться дым предыдущих выстрелов, но их офицер, вместо того, чтобы приказать им шагнуть к воде, понуждал стрелять чаще. Они палили по всем лодкам одновременно, широким полукругом, хотя могли бы добиться большего, расстреливая шлюпки по очереди. Почему они так поступали, сказать было трудно. Возможно, надеялись на ярость прибоя, который перевернёт лодки повстанцев, и со спасшимися можно будет расправиться штыками.

Солнце спряталось. Сгустились сумерки. Шарп привычно проверил, как выходит из ножен сабля. «О’Хиггинс» дал залп. Ядра, оставляя за собой дымные растянутые пружинки дыма, пролетели над макушками испанских пехотинцев и врезались в холм. Визгливо орали чайки. Вторая ракета пронзила небосвод. Для семафора уже было слишком темно, и командир форта Инглез, чтобы предупредить Вальдивию, не скупился на ракеты.

Кабрал не умолкал ни на минуту. Гребцы рвали мышцы, нажимая на вёсла, но вновь водоросли намотались на лопасти, и опять лодку закружило. На носу боец перегнулся через борт и стал остервенело рубить водоросли саблей. Пуля вонзилась в борт рядом с ним. Другая расщепила лопасть поднятого весла. Где-то слева Кокрейн подзуживал своих парней высадиться первыми. В сердцах Кабрал хватил кулаком по планширу. У ближнего к нему гребца сдали нервы. Он отшвырнул рукоять и закричал, что прибой перетопит их, как котят, что надо возвращаться. Лейтенант приставил к его шее саблю и пообещал, что пустит ему юшку, если тот не будет грести, и грести быстро! Тем временем вёсла очистили от помех, и лодка вновь заскользила вперёд. Кое-кто из гребцов недобро поглядывал на лейтенанта, но сабля в его руке ясно давала понять, что Кабрал шутить не намерен. Лодка взлетела на гребень очередной волны. Один из матросов выронил весло и свалился с пулей в затылке.

— За борт! — не растерялся Кабрал, — За борт его! Хуан — на его место! Живей! Греби!

И они гребли. Другая волна подняла шлюпку, понесла на себе и, разочарованно зашипев, оставила, чтобы покатиться дальше. Пушки форта били всё оглушительнее, мушкеты гремели всё ближе. Шарп уже слышал грохот обрушивающихся на песок пляжа водяных валов. Волна подбросила лодку, и перед стрелком предстала отмель с тёмной, затянутой дымом шеренгой солдат. Строй расцвёл яркими сполохами выстрелов, но звук пальбы потерялся в неистовом рёве прибоя. Кабрал, как заведённый, выкрикивал приказы. Рулевой чудом ухитрялся выравнивать лодку, правя на берег. Гребцы вложили все силы в последний рывок. Нос шлюпки заскрёб по песку. Кабрал скомандовал прыгать и вырвать испанским свиньям сердце, но лодка всё ещё двигалась, толкаемая неугомонными волнами.

Слева прибой опрокинул баркас, вытряхнув в воду людей, оружие и вёсла. Шарп почувствовал, что лодка остановилась, и прыгнул за борт, очутившись по колено в воде. Взмахнув саблей, он заорал:

— За мной!

Он знал, что сейчас главное — не дать испанцам опомниться. Хладнокровие подсказало бы превосходящим количественно пехотинцам простой путь к победе: встречать каждую причалившую посудину штыковым ударом. Шарп, однако, подозревал, что хладнокровия-то им как раз и не хватало. Иначе и быть не могло. Дьявол Кокрейн наслал на них с моря тучу демонов, какое уж тут хладнокровие?! Настал черёд подкрасить их страхи свежей кровушкой.

— Вперёд! — выкрикнул Шарп, устремляясь к испанцам. В сапогах хлюпала вода пополам с песком. Сзади бежали повстанцы.

Всё больше лодок приставали к отмели. Из них выбирались бойцы и, рыча да воя на разные лады, мчались к испанцам. Бледно сверкали лезвия абордажных пик, сабель и штыков. Какой-то здоровяк нёс корабельный топор, предназначенный для рубки оборванных снастей. Похожий на древнего викинга, детина на бегу крутил оружие над головой и издавал воинственный клич.

При виде этой мокрой встрёпанной оравы, выкатившейся из моря, подобно морским духам, испанцев оставила храбрость, и они дали дёру. Боже, думал Шарп, теперь ясно, как удавалось горстке пиратов столетиями безнаказанно грабить испанские колонии. Их отчаянная бесшабашность пугала испанцев гораздо сильнее их сабелек да мушкетов.

— Стройся! Стройся! — Кокрейн, рост и плечи которого не позволяли его ни с кем спутать, взлетел на гребень дюны, — Чёрт с ними, пусть бегут!

Бросившиеся было в погоню за вражеской пехотой повстанцы запнулись.

— Стройтесь! Майор Миллер, поспособствуйте!

Зарокотал барабан. Ему вторили флейты.

Объявился Харпер:

— Лихое дельце! — сокрушённо пожаловался он другу, не в силах сдерживать широкую довольную улыбку. Невзгоды последних недель были забыты.

Пушки форта напомнили о себе. Ядра пропахали в песке борозды, к счастью, никого не задев. Прибой играл брошенными лодками, выдёргивая из уключин вёсла, пока скудные команды обоих фрегатов, поставив фоки, уводили корабли в море, подальше от губительного артиллерийского огня.

— Сюда, ребята!

Собрав своё малочисленное воинство под прикрытие дюны к её подножию, Кокрейн прошёлся вдоль строя:

— Лестницы кто-нибудь додумался захватить, а?

Три сотни промокших до нитки взъерошенных бойцов молчали. В горячке каждый похватал оружие: ружья, пистолеты, клинки, пики, а о лестницах просто не вспомнили. Не до них было.

— А вы? Вы-то лестницу взяли?

Вопрос был обращён к Шарпу, и стрелок виновато развёл руками.

Кокрейн зло воткнул саблю в песок:

— Значит, всё. Приехали!

Звук канонады изменился. Глухой треск металлических картузов, пришедший на смену басовитому гулу вылетающих из стволов ядер, оповестил округу, что артиллеристы взялись за картечь. Орудия форта превратились в дробовики, выплёвывающие в сторону повстанцев рои мушкетных пуль. Свист картечи вынудил Кокрейна присесть:

— Ничего себе!

Он осторожно выглянул из-за дюны и чертыхнулся. Без лестниц соваться к высокому деревоземляному укреплению было бессмысленно, а делать это под градом картечи и вовсе самоубийственно. Кокрейн вновь выругался. Шарп отвлёк его от мрачных мыслей:

— Пушки только с фасада или сбоку тоже есть?

— Пушки стерегут море, сбоку что им стеречь?

— Отлично. Дайте мне людей, и я обойду форт с фланга.

Кокрейн оживился:

— Берите «правый борт»! (Бойцы с «Китти» были поделены на два отряда: «правый борт» и «левый борт»)

— Не давайте ублюдкам скучать! — предупредил шотландца Шарп, — Вопите, стреляйте, пусть знают, что вы здесь. А по команде бегом к форту.

Шарп повёл свой отряд вправо по отмели, прячась за дюнами. Пятьдесят человек, включая Харпера и Кабрала. Оставшиеся повстанцы подняли тарарам. Выйдя из пределов досягаемости артиллерии форта, Шарп направился вверх. Песок серебрился в лунном свете, словно снег. Ревел прибой.

— Боже, мы свихнулись. — бодро констатировал Харпер.

Шарп берёг дыхание. Трава, покрывавшая крутой склон, была жёсткой и скользкой. Поднимаясь, стрелок забирал вправо, подальше глаз испанцев. При известном везении всё внимание защитники сосредоточат на отмели; и им будет не до флангов. Что означали пущенные ракеты? Может, призывали подкрепления из других фортов? Картечь хороша лишь против врага, наступающего в плотных боевых порядках по открытой местности. Кокрейна на отмели среди дюн картечью не возьмёшь. Нужна пехота. К громыханию пушек с форта примешивалось тявканье мушкетов. Шарп на слух попытался прикинуть, сколько их. Получалось, сотни две. Три роты? Повстанцев двести пятьдесят, но у большей части подмочен порох, и ружья годятся лишь по башке гвоздить. Штыковая атака трёх рот регулярной пехоты — и прости-прощай, Кокрейн! Займёт штыковая от силы четверть часа. Пятнадцать минут, чтобы лишить чилийцев их героического адмирала, а, вместе с ним, вероятно, и флота. Вальдивия в безопасности, Кокрейна отвезут в Мадрид для публичного суда и казни, испанский флот блокирует республиканские порты и голодом заставит О’Хиггинса сдаться. Год-два, и всё Чили, возможно, с Перу вместе, вернётся под власть Фердинанда. Капитан-генерал Батиста пожнёт лавры победителя смутьянов (ведь его дурацкая стратегия полностью себя оправдает), а Блаз Вивар, если он всё ещё жив, умрёт. Кто бросит камень за какое-то убийство в человека, вернувшего королю его богоданные колонии? И вот смерть Вивара, триумф Батисты, унижение Кокрейна, победа Испании над бунтовщиками; вся эта длинная цепочка событий зависит от смелости трёх рот пехоты. Всего три роты пехотинцев могут заставить историю пойти иным путём. Забавно, усмехнулся Шарп, особенно, если учесть, что построение этих рот для атаки займёт всего пару минут.

— Поглядите-ка на это! — отдувающийся Харпер имел в виду деревянный забор, перегородивший мыс поперёк, отделив Шарпа и его воинство от форта Инглез. Ограда, высотой с человеческий рост, была сбита из расщеплённых кольев. В чём состояло её предназначение, Шарп понять не мог. Не для обороны точно: отсутствовали бойницы.

— Вперёд! — скомандовал Шарп.

Проломить забор было нечем, но прежде чем ломать над этим голову, следовало выяснить, что ждёт их там, за оградой. Перед забором был вырыт неглубокий ров. Вся конструкция ставила Шарпа в тупик. Ограда преграждала путь возможной фланговой атаке, подобной той, что предпринял стрелок. Вроде бы. «Вроде бы», потому что её никто не оборонял, и, следовательно, ценность забора в качестве укрепления сводилась к нулю.

Повстанцы умостились на дне траншеи, а Шарп приник к щели между кольями. До форта было около двухсот шагов открытого пространства. Перед глухой, без амбразур, западной стеной тоже имелся ров. Стена была высокой и крутой. Чтобы взобраться на неё, требовались лестницы. Сторожил стену часовой. К счастью, один.

Шарп съехал по рыхлой земле обратно на дно канавы и внимательно взглянул на забор. Собран он был из шестиметровых секций, вбитых в грунт. За неимением лестниц секции могли послужить пандусами.

— Патрик, бери ребят, по моему сигналу опрокинете две секции. Сгодятся нам вместо лестниц. — Шарп говорил громко, чтобы его слышали все, — С нашего края караульный один. Прочие пялятся на балаган, устроенный Кокрейном. Испанцы напуганы до чёртиков. Они боятся Кокрейна, они боятся нас, головорезов Кокрейна. Они считают, что мы — демоны из преисподней. Атакуем быстро, и они пустятся наутёк. Сбегут. Тогда форт наш. Клич — «Кокрейн!» Пока отдохните, проверьте и перезарядите оружие.

Тех, у кого порох промок, отрядили нести секции. Они пойдут первыми и приставят к стене импровизированные мостки, по которым остальные ворвутся на валы форта. Затея выходила рискованная, но она была всё же лучше бессмысленного ожидания на отмели штыкового удара собравшихся с духом испанцев. Кокрейн предполагал взять за ночь все форты, но Шарп так далеко не заглядывал. Ему нужен был форт Инглез. Захватив его, повстанцы получат плацдарм, с которого можно совершить набег на другие укрепления, и, в случае необходимости, отбить контратаку испанцев, прикрывая посадку бойцов на «Китти» и «О’Хиггинс».

Секции были скреплены друг с другом длинными гвоздями, легко выдиравшимися штыком. Шарп извлёк пару штук и, удовлетворившись результатом, занялся разряженным на лодке пистолетом. Удостоверившись, что второй тоже готов к стрельбе, Шарп махнул столпившимся у забора матросам:

— Давай!

Бойцы выдрали оставшиеся гвозди и навалились на ограду. С треском секции рухнули.

— Поднимай! — кричал Харпер, — Вместе! Разом! Вперёд!

— Вперёд! — тоже заорал Шарп и кинулся из ямины к форту.

Море за спиной переливалось в лунном свете расплавленным серебром. Ручки пистолетов за поясом больно давили на низ рёбер, сабля оттягивала кисть.

— Кокрейн! — выдохнул Шарп, — Кокрейн!

Бойцы волокли увесистые деревянные конструкции с немалой натугой, цепляясь ногами за мелкие кустики и ползучую растительность. Из-за них атака получалась вялой, но выхода другого не было, приходилось равняться на «прогулочный» шаг носильщиков.

Часовой, увидев атакующих, сначала замер, затем схватился за мушкет, но, здраво рассудив, что не остановит штурм единственным зарядом, принялся звать на помощь. Его вопли заглушали пушки, вспышки которых подсвечивали северный фас форта. Караульный завопил опять, и на этот раз был услышан.

— Кокрейн! — надрывался Шарп, и ему вторили матросы, — Кокрейн!

К часовому прибыла подмога.

— Цепью! — бросил Шарп.

Выстрелы загремели со стены. Пролетевшая мимо пуля обдала Шарпа волной горячего воздуха, её товарка ухнула в траву, третья глухо клюнула угол секции. Выстрелы подстегнули носильщиков, но всё равно они двигались крайне медленно. Не отягощённые мостками повстанцы (и Шарп в том числе) далеко опередили их. До форта осталось метров пятьдесят. Матрос, бежавший в паре шагов от Шарпа, споткнулся и покатился по земле, зажимая простреленное бедро. Запах крови и пороха, старый знакомый, будоражил обоняние. Тридцать метров, двадцать. Пули испанцев почти не причиняли вреда. Те брали прицел слишком высоко, — типичная ошибка кое-как обученной пехоты. Первые бойцы Шарпа нырнули в ров.

— Прицельно! — распорядился Шарп, — Цельсь в животы!

Шарп перехватил саблю левой рукой, а правой достал пистолет, взвёл его и встал на одно колено у самого рва. Тёмные силуэты испанцев чётко выделялись на фоне лунного неба, тогда как повстанцев во мраке ямы выдавали лишь вспышки ружей. Выбрав мишень, Шарп навёл дуло на середину туловища. Клацнул спущенный курок, рассыпались искры, рукоятка толкнулась в кисть. Дым рассеялся, и испанец исчез со стены. Высота её над Шарпом равнялась метрам трём, а чуть дальше доходила и до шести. Подоспели парни с кусками забора. Харпер приказал ставить секции с края рва. Под дружное кряхтенье мостки хлопнулись на скос стены, не достав до её края полметра-метр.

— Вверх! За мной! — рванулся по доскам Шарп.

Дерево прогибалось и пружинило под его шагами. Запоздало полыхнул мушкет впереди, но Шарп уже запрыгнул на стену, а сзади топали каблуками повстанцы, и защитникам изменило мужество. Шарп с диким рычаньем достал одного саблей. Другого Харпер своим абордажным тесаком почти лишил головы. Вторая секция легла на стену. Взбирающиеся по ней матросы выли, как волки: «Кокрейн! Кокрейн!» Пушки, надо заткнуть чёртовы пушки! Отбив штык напавшего на него пехотинца, Шарп разбил ему лицо эфесом. Защитники форта, устрашённые непонятной заварухой на фланге, решили не искушать судьбу и все усилия направили на спасение шкуры, оголив стены. Почти никем не потревоженные, Шарп и его ударная группа достигли северных бастионов, где располагались батареи.

— Кокрейн! Кокрейн! — не смолкал клич.

Для Шарпа этот нестройный хор звучал ужасающе жиденько, но у артиллеристов нервы оказались не из стали. При имени «дьявола» пушкари прыгали в амбразуры и задавали стрекача. Другие присоединялись к пехоте, стекавшейся во двор. Шарп выпалил вниз из второго пистолета и, повернувшись к белой ленте пляжа, у которой прибой играл шлюпками, проревел:

— Кокрейн! Эй!

— Шарп? — донёсся ответ.

— Форт наш! Дуйте сюда!

Бог ведает, каким чудом, дивился про себя Шарп, но они взяли форт. Взяли форт! Его бойцы сгрудились вокруг одной из пушек, колотя по ней рукоятями клинков так, что она гудела, словно колокол.

— Сюда, Кокрейн! Форт взят!

— Перезаряжай! — в Харпере проснулся сержант, — Перезаряжай!

Ирландец придвинулся к Шарпу и кивнул на двор укрепления:

— Поганцы могут контратаковать!

— Так зададим им жару!

Склон заполнился спешащими к форту людьми Кокрейна. Шарп ждать их не стал. Кликнув своих ребят, он бросился во двор, на и без того трепещущих испанцев. Единственный не потерявший присутствия духа офицер пытался навести порядок. Увенчайся его почин успехом, превосходящие числом испанцы смели бы матросов Шарпа, артиллеристы вернулись к пушкам, и мятежников, мчащихся с отмели к форту, скосила бы картечь. У Шарпа было всего пятьдесят бойцов, а во дворе толпилось под две сотни солдат, но эти две сотни обуял первобытный ужас, и нельзя было позволить им совладать с этим ужасом.

— Вперёд! — гаркнул Шарп, — Покончим с ними!

Надвигающаяся лавина демонов, ощетиненная саблями, пиками и штыками вселила в испанцев такую панику, что они рывком вынесли ворота укрепления и рассыпались по залитым лунным сияньем камням в направлении следующего форта. Они бросили сиротливо шевелящееся под дуновеньем бриза знамя на флагштоке рядом с мачтой семафора, бросили пушки, бросили оружие и отчаянно драпали к следующей точке обороны, что виднелась с захваченных валов форта Инглез.

— За ними! — крикнул Шарп, — Бегом за ними!

Это было совершеннейшее безумие. Один форт пал. Форт, которого хватало, чтобы гарантировать безопасность ватаги Кокрейна. Форт, где сотня лихих парней легко отбила бы контратаки испанцев, переместив вручную пушки на боковые фасы Инглеза, пока Кокрейн грузит основные силы на корабли. Шарп тешил себя подобными в высшей степени благоразумными соображениями, как вдруг его осенило: вот он, шанс взять второй форт!

Много лет назад в Испании Шарп видел, как германская конница растоптала французское каре. Выжившие побежали ко второму каре, разомкнувшему ряды, чтобы принять своих неудачливых товарищей, но вместе с теми в боевые порядки врубились тяжёлые кавалеристы Королевского Германского Легиона на взмыленных жеребцах. В считанные минуты второе каре перестало существовать. Остатки первых двух формирований, перемешанные с немецкими всадниками, устремились к третьему каре, но его командиры, наученные горьким опытом, открыли огонь, не разбирая, кто свой, кто чужой.

Сейчас Шарп собирался последовать примеру немцев. До форта Сан-Карлос, гостеприимно отворившего тяжелые окованные створки для беглецов из Инглеза, было четыре сотни метров. В неверном свете луны, в неразберихе, поди отличи испанца от мятежника.

— Нечего рассиживаться! — поднял стрелок бойцов, — За мной!

Инглез стерёг океан, пушки Сан-Карлоса были нацелены на вход в бухту. Два форта связывала широкая утоптанная дорога. Догнать испанцев не составило труда, и Шарп с удовольствием спровадил пинком в кювет одного из них. Выходки стрелка никто из бегущих не заметил. Казалось, испанцам было наплевать и на Шарпа, и на повстанцев. Их заботило лишь одно: поскорее достичь надёжных стен Сан-Карлоса, гарнизон которого обескураженно разглядывал несущихся ним земляков, гадая, что же произошло там, на краю мыса?

Пусть не сразу, но кое-кто из драпающих сообразил, чем чревато наличие среди них повстанцев. Какой-то офицер замахнулся саблей на ближайшего моряка, но тот хладнокровно воткнул ему острие пики в бок. Самые смышлёные из пехотинцев свернули с тракта и направили свои стопы южнее, к форту Амаргос. Тем временем Кокрейн добрался до Инглеза и, найдя его пустым, понял, что к чему, и пустил своих парнем вслед за Шарпом. Защитники Сан-Карлоса, приняв вторую волну нападающих за первую, начали палить из ружей. Воздух вновь наполнился злым жужжаньем свинца.

Шарп достиг моста через ров Сан-Карлоса. В воротах было не протолкнуться, и некоторые карабкались вверх, прямо по наклонным земляным валам. Шарп последовал их примеру, рискуя свалиться и свернуть шею. Со стороны суши оборона форта была убогой, серьёзного штурма укрепление не выдержало бы. Впрочем, и Сан-Карлос, и Инглез строились для уничтожения кораблей, а не для противодействия сухопутным атакам. Коралл — другое дело. Южный форт мыса, как и Чороко-майо вверху на утёсах, оснащённые полевой артиллерией, предназначались сдерживать высаженную с вошедших в бухту кораблей пехоту, но кто мог ожидать, что высадить штурмовую группу возможно и на Агуада дель Инглез с её чудовищным прибоем?

Сапоги Шарпа утопали в рыхлой почве. Солдат на валу, предположив в стрелке беглеца из Инглеза, поспешил на помощь. Шарп дал вытащить себя наверх, вежливо поблагодарил и тогда ловко спихнул доброхота в ров. Второй испанец кинулся на него, но напоролся на саблю. Два моряка с «Китти», держа наперевес мушкеты, штыки на концах которых ловили отблески луны, пробежали мимо Шарпа.

— Кокрейн! — заорал Шарп.

Магия имени «дьявола» действовала безотказно, и испанцы дрогнули. Харпер разил врагов в воротах направо и налево, расчищая проход.

Первыми струсили пушкари. Оторванные от неусыпного наблюдения за водами бухты непонятным гвалтом за спиной, они обнаружили, что форт наводнён тенями, а в гомоне ясно читается: «Кокрейн!» Инстинкт самосохранения у артиллеристов сработал без осечки, и через минуту у пушек не осталось ни единой живой души. Пехота, сообразив, что им больше некого охранять, дружно махнула за пушкарями через дальнюю стену к форту Амаргос в шестистах метрах от Сан-Карлоса.

Шарп крякнул и, повернувшись к пустырю, по которому приближались солдаты Кокрейна, приложил ко рту ладони:

— Они сбежали на юг! На юг! Слышите, Кокрейн?

— Понял! — донёсся ответ тоже на английском.

— Сбежали в третий форт!

— Ату их! Ату, ребята! — Кокрейн заулюлюкал и направил повстанцев к форту Амаргос. Барабанщик Миллера попытался отбивать такт, но шаг был слишком быстрым, и дробь захлебнулась. Беглый гарнизон Сан-Карлоса припустил, и обе оравы мчались наперегонки к третьему укреплению. Командование Амаргоса, ничуть не сомневаясь, что от Сан-Карлоса спешат только верноподданные Фердинанда VII, распахнуло ворота. Шарп рассудил, что с его бойцов достаточно двух фортов, остался в Сан-Карлосе. Спустившись во двор, он первым делом срубил с флагштока, представлявшего собой ободранную от коры жердину, испанский стяг. Лейтенант Кабрал, разыскавший в недрах форта тощую, кожа да кости, лошадёнку, вызвался съездить к адмиралу за новостями и приказами. Шарп не возражал. Расставив часовых и выслав поисковые команды за ранеными, стрелок устало побрёл к пушкам.

Харпер пошёл с ним. Свободные от нарядов моряки с «Китти» переворачивали вверх дном бревенчатые казармы, потроша ранцы и тюки сбежавшего гарнизона. Гардемарин, отряженный Шарпом составить список потерь, доложил, что нашёл трёх убитых вражеских солдат и одного повстанца.

— Спаси, Господи, Ирландию! — хмыкнул Харпер, — В носу ковырять опаснее, чем воевать с испанцами.

— Они считают нас исчадьями ада. — пояснил гардемарин, — Раненые в один голос твердят, что нас пули не берут. Заколдованы мы, мол. Чёрная магия.

— Ну, тогда ясно, почему они так скоренько смазали пятки салом. — Харпер зевнул и перекрестился.

Гардемарина Шарп послал за хирургом МакОли. Тяжелораненых имелось шестеро, все испанцы. Моряки с «Китти», исключая получившего пулю в бедро, отделались порезами и царапинами. Победа никогда не доставалась Шарпу так легко. Суеверия испанцев победили испанцев верней Кокрейна.

Шарп облокотился на пушку, любуясь залитой лунным светом гаванью Вальдивии, двумя десятками кораблей с ярко освещёнными окнами кают. На другой стороне бухты, примерно в километре, яркие точки факелов обозначали форт Ньебла, охраняющий устье реки. Проплыв по ней, можно попасть в город, где страдает в неволе Блаз Вивар.

— А не пальнуть ли нам разок-другой? — кивнул Харпер на Ньеблу.

— Далековато для мушкета.

— Кто говорил о мушкетах? — возмутился ирландец, — Пушки!

Ладошкой он звонко шлёпнул по казённику тридцатишестифунтовика, «убийцы кораблей», устремившего развёрстое жерло в бухту. Ядро, обмотанное верёвкой (чтоб не выкатилось), ожидало своего часа в стволе. Набитая высококачественным порохом трубка из полого стебля пера торчала в затравочном отверстии. Фитиль чадил из ведра. Целься и стреляй.

— Почему бы и нет?

Шарп подкрутил винт подъёмного механизма, наводя пушку на Ньеблу. Харпер повернул хвостовик лафета. Достав из ведра фитиль, стрелок раздул тлеющий конец и церемонно протянул фитиль другу:

— Не соблаговолите ли?

— Уступаю честь вам, — расшаркался Харпер, — Мой второй выстрел.

Встав сбоку, Шарп коснулся горящим фитилём запальной трубки. Пламя скользнуло вниз, пушка подскочила и выбросила язык дыма и огня в гавань. Повстанцы проводили ядро дружным рёвом. Догорающие обрывки пыжа медленно опускались на косогор.

Харпер выстрелил из второго орудия. Друзья высунулись из амбразуры, пытаясь разглядеть, куда попадёт снаряд. Стрелок сомневался, что вообще попадёт, ведь ни сам Шарп, ни Харпер никогда не имели дела с такими здоровенными бандурами. Восторг, щенячий, безоглядный тёплой волной затопил друзей, и от избытка чувств оба расхохотались. Защитники форта Ньебла ответным огнём не озаботились.

Едва затихло эхо второго выстрела, Шарп бросил взгляд на юг. Флаг над Амаргосом был спущен, ворота распахнуты. Овладев Амаргосом, Кокрейн нацелился на Чороко-майо. Повстанцы карабкались по скалам к его валам, подсвечивающимся вспышками мушкетных выстрелов. Пел рожок. В гавани на кораблях нейтралов мелькали фонари. Экипажи опасались, что в суматохе боя могут получить случайное ядро в борт.

Но бой уже заканчивался. Высоко на утёсах под холодными искрами звёзд ружья гремели реже. Громыхнула пушка, и всё стихло. Чороко-майо должен был отразить штурм с севера, а не с юга. Кокрейн опять обыграл испанцев, и в рассеивающейся пелене порохового дыма Шарп с удовлетворением заметил, что флагшток опустел. Чорокомайо пал, как до того пали Амаргос, Сан-Карлос и Инглез. Три сотни промокших бродяг из моря за ничтожно короткий отрезок времени опрокинули внешнюю линию обороны неприступной гавани Вальдивии.

— Чудно, чтоб я с голоду сдох! — прокомментировал Харпер.

Шарп покивал, соглашаясь, но на душе было неспокойно. Худшее ждало впереди. Коралл, Ньебла, остров Манцанера, наконец, цитадель Вальдивии находились в руках врага и, в отличие от фортов на мысу, это были укрепления, спланированные и сооружённые по всем правилам инженерного искусства (кроме, разве что, батарей Манцанеры) с облицованными камнем валами и рвами, гласисом и прочими смертоносными ловушками для атакующих. Но это худшее ждало завтра. Вернувшийся Кабрал сообщил, что Кокрейн велел отдыхать. Штурм возобновится утром. Можно поесть и расслабиться.

Шарп прополоскал лезвие клинка в баке с водой, вложил оружие в ножны и составил Харперу компанию у пылающей жаровни. Они ели испанскую колбасу с хлебом, запивая её терпким с горчинкой вином. Харпер приволок корзину яблок, и Шарп затосковал: их запах живо напомнил ему Нормандию.

Пышущий самодовольством Миллер принёс ещё одну весточку от адмирала. Утренняя атака начнётся с бомбардировки каменных фортов, чтобы дать возможность «Китти» и «О’Хиггинсу» войти в гавань. Как только Ньебла перейдёт к повстанцам, необходимо не медля пускаться в двадцатикилометровое путешествие по реке, чтобы захватить по горячим следам цитадель Вальдивии. Кокрейн ни капельки не сомневался, что форты падут.

— Да вы сами видели! — высказался в поддержку любимого адмирала майор, — Для драки у испанцев кишка тонка!

— Командиры у них — дрянцо. — возразил Шарп.

Иного объяснения он найти не мог. Стрелку было искренне жаль испанцев. Воюя с французами, испанцы явили немало примеров фантастического мужества и беспримерной стойкости, но здесь, в Чили, у солдат не было причин защищать кучку командующих ими подлецов и мздоимцев.

— Они думают, что мы — демоны. — добавил Шарп, — Оружие против нас бессильно. Обычному человеку с демоном не сладить.

Миллер рассмеялся, пощипывая усы:

— От хвоста я бы не отказался, чего не скажешь о рогах. Приятных снов, Шарп. Завтра мы победим.

— Было бы неплохо. — буркнул Шарп.

Завтра он триумфально вернётся в Вальдивию за своим палашом, за своими деньгами, за своим заточённым другом. Завтра. А пока можно и вздремнуть.

С утра небо затянули облака. Словно призраки, плыли фрегаты Кокрейна по воде, над которой клубился рассветный туман. «Китти» сидела низко, с креном на правый борт, помпы работали вовсю.

Повреждённый фрегат жался к западному берегу, поближе к пушкам Сан-Карлоса. «О’Хиггинс» плыл посередине пролива. Порты флагмана были открыты, готовые ответить орудиям Ньеблы, но форт не стрелял. Создавалось ощущение, что испанцы не собирались отыгрывать свою роль в поставленной историей пьесе «Падение Чили», предпочитая места в зрительном зале.

Падение это было стремительным и оглушающим, как падение гнилого дерева, тронутого порывом ветра. Первым капитулировал Коралл. Кокрейн приказал выстрелить по нему из пушки форта Чороко-майо и, едва ядро зарылось в гласис, ворота Коралла открылись. Наружу выехал майор-артиллерист с белым флагом. Он охотно рассказал Кокрейну, что комендант форта вусмерть пьян, солдаты на грани мятежа, и майор уполномочен сдать укрепление повстанцам. Поспешно вручив саблю Кокрейну, майор с надеждой осведомился:

— Вы же отошлёте нас обратно в Испанию, да?

После сдачи Коралла пушки западных фортов нацелили на Ньеблу и остров Манцанера. «Китти» посадили на мель, чтоб не утонула, а «О’Хиггинс» встал на якорь боком к острову, грозя залпом бортовой артиллерии.

Кокрейн избрал своей штаб-квартирой Амаргос из-за его близости к форту Ньебла и вызвал к себе Шарпа. Сияющий, как новенький наполеондор, адмирал разрывался между установленным на треногу телескопом, наведённым на Ньеблу, и реквизированной у пленного коменданта укрепления коллекцией гравюр весьма фривольного содержания:

— Вот что я думаю, — тараторил рыжий, — Предложим Ньебле почётную капитуляцию… Ух ты, неужели две дамы могут так сплестись?… Э-э, вы не согласились бы, Шарп, встретиться и побеседовать с тем, кто командует Ньеблой?… Надо же, как этот парень спину-то не сломал? А это! Миллер, взгляните-ка! Держу пари, ваша матушка никогда не осчастливливала вашего батюшку ничем подобным!

Миллер, поставив на парапет миску с тёплой водой, брился. Стыдливо хихикнув, он отвёл глаза от картинки:

— Очень занимательно, Ваша Милость. Доброе утро, Шарп!

— Командира звать Херрера. — продолжал Кокрейн, — Полагаю, батареи Манцанеры тоже ему подчинены, но лучше уж уточнить у него. Если вы не откажетесь пойти, конечно.

— Пойду. Но почему именно я?

— Херрера спесив… Святой Отец наш небесный! Обязательно покажу вот эту гравюрку Китти! Меня Херрера ненавидит, сдаться чилийцам ему не позволит гонор, а вы — в самый раз. Герой войны, англичанин — то, что надо.

Оторвавшись от скабрёзных картинок, адмирал извлёк из жилетного кармана часы:

— Скажете Херрере, что его вояки должны покинуть укрепления до девяти утра. Офицеры могут оставить личное оружие, все остальны…

Его Милость осёкся. Глаза у него стали круглые, челюсть отвисла. Взгляд был устремлён в гавань. Щёлкнув зубами, он прикрыл рот и выдавил:

— Господь Всемогущий!

— Что за чёрт?! — вырвалось у Шарпа.

Майор Миллер застыл с бритвой, неверяще глядя через парапет.

Испанцы, не дожидаясь парламентёров, без единого выстрела в их сторону драпали. Три лодки отчалили от Манцанеры. Знамя, реявшее над Ньеблой, было спущено, а гарнизон дисциплинированно маршировал к пристани и грузился на баркасы, которые, заполнившись, плыли к устью реки.

— Господь Иисусе! — обескураженно проронил Кокрейн, — Чтож, выходит, всё? Мы победили?

— Мои поздравления, Ваша Милость. — ухмыльнулся Шарп.

— Ах, Шарп! Я же так и не поблагодарил вас за то, что вы сделали для меня ночью. Позвольте мне поблагодарить вас сейчас!

Он пылко тряс руку стрелка, а сам, нет-нет, да и косился ошалело на удаляющиеся испанские баркасы.

— Крепость Вальдивии пока не наша. — попытался остудить его Шарп.

— Будет наша. — Кокрейн отвернулся, — Лодки? Где лодки? Надо догнать трусов и помешать им добавить свои стволы к ружьям гарнизона Вальдивии! Ребята, поищите лодки здесь, а мистер Альманте просигналит «О’Хиггинсу» спустить на воду боты.

Спеша к Кокрейну, в слабом свете занимающегося утра Шарп заметил на крохотном пляже под фортом Сан-Карлос старенький баркас. Испанцы, очевидно, доставляли на нём провизию с главного склада в Ньебле, но сейчас посудина могла сослужить службу повстанцам. Представляя, сколько времени потребуется на спуск лодок с «О’Хиггинса», Шарп, не мешкая, помчался, обратно в Сан-Карлос. Крикнув Харперу собирать бойцов с оружием, стрелок устремился вниз по узкой тропинке, ведущей к усыпанному галькой пятачку. Спугнув с него нескольких сонных тюленей, Шарп, утопая по щиколотку в голышах, начал толкать баркас к воде. Ему на помощь подоспели приведённые Харпером повстанцы. Баркас закачался на волнах. Из тридцати человек шестнадцать сели на вёсла, остальные устроились кто где. Уже на ходу Шарп коротко оповестил бойцов, что им надо перехватить лодки отступивших из Ньеблы и Манцанеры вражеских солдат, не дав им пополнить гарнизон Вальдивии, и малость приврал, чтобы добавить прыти гребцам: мол, испанцы везут в лодках прихваченные в Ньебле ценности.

Алчность утроила силы матросов на вёслах. Баркас буквально летел по воде. Кокрейн, всё ещё ожидающий ботов с «О’Хиггинса», завистливо крикнул Шарпу взять его с собой, но стрелок только отмахнулся.

Их лодка миновала флагман под приветственные свист и гомон немногочисленной команды. Рулевой Шарпа, седовласый испанец, зло прошипел, что чёртово корыто безбожно рассохлось, и что Кокрейн в два счёта обгонит их на своих быстроходных ботах. «Шевелитесь, лентяи!» — рявкнул седой на гребцов. Лихорадка гонки овладела всеми. Гонки за сокровищами деморализованного врага.

Справа военное судно подняло знамя Королевского Военно-Морского флота. «Черибдис» — читалось на корме. Над торговым судном трепыхался звёздно-полосатый флаг. Моряки обоих кораблей ободряюще махали проплывающему баркасу.

— Приятно, что наш флот здесь. — высказался Харпер с носа, — Может, доставят нас домой.

Лодка вошла в проливчик, отделявший Ньеблу от острова Манцанеры. Покинутые орудия слепо смотрели из амбразур. Створки ворот Ньеблы были раскрыты настежь. Едва курились дымки от очагов кашеваров на островке. Лохматая дворняга яростно облаяла проплывающих повстанцев с парапета укреплений Манцанеры. Вблизи оборона острова и форта внушала ещё большее почтение, нежели издалека. Можно было умереть от старости, штурмуя эти укрепления. Испанцы же оставили их без единого выстрела.

Дыхание гребцов стало тяжелее, мешало течение Вальдивии. Харпер с носа следил за беглецами, Шарп с кормы высматривал Кокрейна. Те моряки, кому вёсел не досталось, вычерпывали со дна воду шапками. Лодка безбожно текла. Далеко позади показались баркасы адмирала.

— Что мы сделаем, когда догоним недоумков? — спросил рулевой у Шарпа.

— Погрозим пальцем, и они обделаются.

Седой весело оскалился. Баркас миновал речную пристань. Из рыбачьих лачуг выглядывали переполошенные ночной и утренней кутерьмой обитатели. Изменится ли что-нибудь в их безрадостном существовании с переменой власти, спрашивал себя Шарп. Правление Батисты легло на плечи тяжким ярмом, может, О’Хиггинс лучше? Вряд ли. Дома, в Нормандии, стрелок как-то разговорился со старым крестьянином, помнившим ещё казнённого короля и все следующие правительства. Старик поведал Шарпу, что ни одно из них ничего в его жизни не изменило. Коров надо было доить, огород полоть, вишни собирать, налоги платить. Церковь забирала свою долю. И за долгие годы ни император, ни Директория, ни Конвент так и не спросили его: а как, собственно говоря, тебе живётся? Политиканы бряцали красивыми фразами о свободе, равенстве, братстве, глубоко запустив жадную лапищу в карман крестьянина. Чилийские простолюдины, наверняка, испытывали то же самое. Какая разница, как зовут того, кого обогащают сдираемые с них налоги?

Баркас шёл по реке. Холмы по обеим берегам покрывала сочная зелень. Две цапли важно вышагивали по мелководью. Одинокий рыболов, завидев лодку с вооружёнными людьми, бросил сеть и направил кожаный челн к берегу от греха подальше. Харпер взвёл мушкет на случай, если испанцы устроили за поворотом реки засаду.

Рулевой резко свернул вправо. Невзирая на риск сесть на мель, он хотел срезать речной изгиб. Вёсла прошуршали по камышам. За поворотом поток струил воды прямо, больше не виляя. Лодок видно не было, и Шарп заволновался: неужели испанцы опередили их не на километр-другой, как он полагал, а на пять? Нервничал стрелок зря, у южного берега обнаружились два десятка лодок с неподвижно замершими в них беглецами.

— Вон они! — указал он Харперу и осёкся, заметив всадников.

Кавалерия? Батиста прислал конницу в помощь пехоте? Шарп уже открыл рот скомандовать отступление (он решил, что испанцы готовятся контратаковать; в этом случае надо было успеть закрепиться в форте Ньебла до их подхода), как вдруг Харпер оповестил, что видит белый флаг.

— Чёрт, правда. — теперь Шарп тоже углядел знак капитуляции.

Гребцы, чувствуя замешательство командира, остановились, и течение стало относить баркас назад.

— Западня? — прищурился рулевой.

— Бог их знает. — буркнул Шарп.

Кокрейн любил вводить врага в заблуждение флагами, может, испанцы взяли его любимую уловку на вооружение?

— Ну-ка, высади меня. — приказал седому Шарп.

Вёсла вспенили воду, нос лодки уткнулся в берег, пригибая жёсткие стебли тростника. Опираясь на плечи гребцов, Шарп пробрался вперёд и выпрыгнул на твёрдую почву. Следом на берег соскочил Харпер. До конников было метров семьсот. Шарп проверил, легко ли вынимается из ножен клинок, заряжены ли пистолеты, и пошёл к всадникам.

Насчитал он их два десятка, все в штатском. Кроме белого флага над группой развевалось ещё одно знамя, яркое, с вышитым разноцветным гербом.

— Гражданские. — определил Харпер.

Всадники тронулись навстречу Шарпу и Харперу. Военных, действительно, среди них не наблюдалось. Вперёд выехал грузный мужчина в чёрной широкополой шляпе, перепоясанный алым кушаком. Приподнявшись на стременах, он замахал руками, показывая, что в них нет оружия.

— Лопни мои глаза, если это не вонючка Блэйр! — ахнул Харпер.

— Где?

— На белой лошади, сзади всех.

— Он самый. — сквозь зубы процедил Шарп.

Британский консул почти не отличался от спутников. Все они были, как близнецы: все в возрасте, все упитанные, все похожи на преуспевающих торговцев, коими, по-видимому, и являлись. Их предводитель в красном кушаке величественно осведомился у Шарпа по-испански:

— Вы — Кокрейн?

— Адмирал скоро будет здесь. — ответил Шарп хмуро.

Купец снял шляпу и наклонил голову:

— Город Вальдивия сдаётся вам, сеньор. Меня зовут Мануэль Феррара. Я имею честь быть алькальдом Вальдивии, а эти достопочтенные господа — наиболее уважаемые и зажиточные граждане нашего славного города. Мы ищем мира и не желаем войны. Война плохо отражается на торговле. Мы всегда сочувствовали идеалам республики и надеемся, что воины, освободившие нас от ига тиранической власти, отнесутся с должным уважением к нам и нашему имуществу.

— Заткнись! — бросил ему Шарп.

Распихав лошадиные морды, стрелок подошёл к Блэйру:

— Ах ты ж, мразь.

— Э-э… Мистер Шарп? — выпучился на него консул.

— Ты поставлен здесь блюсти интересы Британии, а не чистоту задницы Батисты, блюдолиз грошовый!

— Что вы себе позволяете, мистер Шарп? — взвизгнул Блэйр.

Шарп схватил консула за левую ступню и дёрнул вверх. С коротким криком Блэйр вывалился из седла и неуклюже шлёпнулся в грязь по другую сторону лошади. Шарп придержал шарахнувшееся животное, затем вскарабкался ему на спину вместо Блэйра.

— Ты! — гаркнул стрелок на мэра, продолжавшего клясться в верности республике, свободе и демократии.

— Я, сеньор?

— Сказал же тебе: заткнись! Начхать мне на твою республику. Я — монархист. Слазь с коня, он нужен моему другу.

— Синьор, но это очень дорогой скакун, я за него заплатил…

Без лишних слов Шарп наставил ему между глаз пистолет. Мэр проворно слез на землю. Харпер, улыбаясь, забрался в седло.

— Где Батиста? — спросил Шарп у перепуганного алькальда.

— Капитан-генерал в цитадели. Но его солдаты не хотят биться.

— А Батиста хочет?

— Да, сеньор. Но его солдаты считают вас дьяволами. Говорят, что вы неуязвимы. — мэр перекрестился и втянул голову в плечи, потому что с реки донеслось ухарское гиканье, посредством которого Кокрейн оповещал о своём приближении.

— Вы все! — обратился Шарп к горожанам, — Долой из сёдел, быстро!

Шарп послал отобранного у Блэйра коня вперёд и указал на стяг с гербом:

— Что за флаг?

Мэр торопливо сообщил:

— Это знамя города Вальдивии.

— Возьми-ка его, Патрик.

Кокрейн уже выскочил на берег и, подбежав, засыпал их градом вопросов. Что происходит? Кто эти люди? Куда так спешил Шарп?

— Батиста засел в цитадели. — доложил Шарп, — Вся Вальдивия хочет сдаться, один Батиста не хочет. Ждёт он нас с реки, значит, расстреляет любую лодку, приближающуюся к цитадели, на это-то у него власти хватит. А мы утрём ему нос и поедем верхом по суше.

Повстанцы разобрали лошадей. Те мятежники, которым лодок не досталось, погребли к Вальдивии на баркасах. Мэр вновь забубнил про свободу и республику, однако Кокрейн довольно невежливо его оттолкнул и взлетел в седло. Он блаженно улыбнулся Шарпу:

— Боже, Шарп, что за потеха война! Кому нужен мир?

Он повернулся в седле:

— Вперёд, братцы, за шлюхами и золотом!

Его люди взревели в ответ. Копыта швырнули комья земли в растерянные лица делегации Вальдивии, и двадцать всадников, всего двадцать, помчались завоёвывать целую страну.

Дорога была проложена вдоль реки, нёсшей воды к морю слева от группы повстанцев. Справа сменяли друг друга террасы виноградников, табачные поля и фруктовые сады. Никто кавалькаду не беспокоил. Не поджидали в рощах засады, не перекрывали дорогу посты. Повстанцы миновали две деревни с белыми церквушками. Кокрейн весело махал селянам, настороженно провожавшим вооружённых всадников хмурыми взглядами. Адмирал повернулся к Шарпу:

— Весь фокус в том, что это было невозможно.

— Что невозможно? — не понял Шарп.

— Захватить гавань с тремя сотнями парней. Потому и сработало. У испанцев и мысли не возникло, что нас так мало. Эх! — он стукнул кулаком по передней луке седла, — Возьмём сокровища Вальдивии, и пусть евнухи-законники О’Хиггинса целуют мне ноги, умоляя поделиться!

— Цитадель ещё не взята. — напомнил Шарп.

— Так будет взята! — патетически воскликнул Кокрейн.

В его нынешнем настроении адмирал, не задумываясь, дерзнул бы штурмовать Мадрид с двумя дюжинами матросов. Он гикал, улюлюкал и насвистывал, заставляя лошадь прядать ушами. Несчастное животное тяжело дышало, пот лился из-под чепрака, но адмирал всё понукал и понукал. Что за беда, если падёт скакун, ведь на кону Чили. Два часа спустя после встречи с алькальдом и купцами дорога пересекла низкий мост, и перед повстанцами открылась Вальдивия в хохолках дымков, увенчанная мрачной короной цитадели в изгибе реки.

Шарп собирался спросить Кокрейна, как он планирует попасть в крепость, как вдруг адмирал по-разбойничьи свистнул и пустил измотанного жеребца в галоп, крикнув Харперу держать флаг повыше:

— …И чёрт нас возьми, если мы проиграем!

— Спаси, Господи, Ирландию! — проорал Харпер и понёсся за ним.

— Господь Всемогущий! — бормотал Шарп, догоняя их.

Это была не война. Идиотство, балаган, профанация, но никак не война. Разжалованный адмирал, дублинский трактирщик, нормандский помещик и шестнадцать повстанцев разного роду и племени напали на самую укреплённую цитадель Южной Америки. Знамя Вальдивии хлопало на ветру. Кокрейн извлёк саблю и крутил над головой. Шарп попытался сделать то же, но вытащить клинок из ножен, одновременно стараясь удержаться в седле бешено скачущей лошади, не такое уж простое дело. Справился стрелок только на узких улочках, ведущих к главной площади. Горожанка с подносом свежевыпеченного хлеба, кинулась с пути кавалькады и выронила свою ношу. Аппетитно подрумяненные буханки сыпались из-под копыт вместе с высекаемыми подковами искрами. Мелькнул падре, замерший в дверях дома, и группа вылетела к въезду в крепость. Кокрейн издалека начал орать, чтоб открывали ворота.

— Открывай! Живей! — надрывался адмирал на своём причудливом испанском.

Из-за флага ли, из-за хлопьев пены, падающих с удил коней, но их приняли, вероятно, за беглецов из фортов гавани, потому что крепкие створки, к крайнему изумлению Шарпа, распахнулись. Кавалькада, не снижая скорости, прогрохотала по мосту и въехала в туннель. Первыми мчались Кокрейн с саблей наголо и Харпер, опустивший стяг перед собой. Испанский офицер, завидя их, понял ошибку, но сделать уже ничего не успел. Харпер сходу поймал его на острое навершие древка флага. Кровь ударила фонтаном, и несчастного отбросило к стенке с разорванной грудью, из которой торчало гордое знамя Вальдивии, напитывающееся красным. Полукруг света впереди, и вот он, внешний двор!

— Сдавайтесь! Сдавайтесь! — Кокрейн замахнулся саблей на застывших в нерешительности испанских солдат, — Мушкеты на землю! Сдавайтесь!

Выстрел бахнул из окна наверху. Пуля выщербила булыжник мостовой. Этим сопротивление и ограничилось. Испанцы побросали оружие. Кокрейн энергично спрыгнул с лошади. Ворота, ведущие во внутренний дворик у подножия Башни Ангела, были затворены, и Кокрейн погнал повстанцев в ближайшую раскрытую дверь лабиринта главных строений, где, как надеялся адмирал, сыщутся заветные сокровища. По коридорам раскатывался клич: «Кокрейн!» Парализованные именем «дьявола» испанские вояки складывали оружие и мелко крестились. Шарп ориентировался в цитадели чуть лучше рыжего и свернул в первый же проход к башне. Харпер тяжело топал сзади. Дробно отдавались под потолком шаги убегающих от вторгшихся «демонов» вражеских солдат. Грохнул пистолет. Вдалеке завизжала женщина. Шарп пинком открыл дверь караулки и вывалился во внутренний дворик. Четверо военных суетились вокруг наведённого на ворота, соединявшие оба дворика, девятифунтовика.

— А ну-ка, вон от пушки! — скомандовал Шарп.

Испанцы повернулись, и в их командире Шарп узнал капитана Маркуинеса. Модник при виде стрелка растерялся и ляпнул первый приказ, который подсказало из пяток его сердце: поворачивать пушку к Шарпу.

Однако времени на разворот не оставалось. Шарп ринулся к врагам.

Ещё один знакомец, сержант Дрегара, отшвырнул пальник и судорожно цапнул ремень карабина.

— Остановите его! — проверещал Маркуинес, ныряя в дверь Башни Ангела. Дрегара сдёрнул карабин с плеча, но Шарп налетел на него. Сержант шатнулся назад, споткнулся о хвостовик пушки и упал. Шарп саблей отбросил от него ружьё. Дрегара схватился за рукоять клинка, но стрелок вывернул запястье и отсёк ему пальцы. Сержант зашипел от боли и попытался лягнуть Шарпа в промежность. Стрелок отбил ступню левой рукой, а правой всадил клинок испанцу в бок и, крутанув рукоять, распорол кавалеристу брюхо до солнечного сплетения. Дрегара издал пронзительный вопль. Кровь хлынула из страшной раны, заливая камни двора, где нашли свой конец сотни повстанцев. Высвободив клинок, Шарп повернулся к последним двум членам импровизированного орудийного расчёта, но с ними уже разделался кулаком и саблей Харпер.

Переступив через умирающего Дрегару, Шарп побежал к Башне Ангела. С разбегу ударившись в дверь, стрелок больно ушиб плечо, и отскочил назад. Проклятый Маркуинес заперся.

Сержант Дрегара громко захрипел и отдал Богу душу.

Ворота заскрипели, открываясь, и взору Шарпа предстал торжествующий Кокрейн:

— Всё наше! Все сдались!

— А Батиста? Батиста?

— Нет нигде. Я вообще-то за вами. Там есть, чем поживиться!

— Извините, у меня не закончено одно дело.

Харпер подобрал извлекатель пыжа и, действуя им, как рычагом, друзья сдвинули девятифунтовик с места. Пушка, как и та, в Пуэрто-Круцеро, была английская, с вензелем. Взвизгнула несмазанная ось, лафет скрежетал оковкой по брусчатке, но, в конце концов, бронзовый ствол, заряженный по предположению Шарпа, картечью, нацелился прямо на вход в Башню Ангела. Дульный срез от двери отделяло не больше десяти шагов. Коль рядовой Маркос не соврал, то это единственный путь в таинственную Башню. Древнее сооружение пережило восстания, войны, землетрясения и пожары. Теперь к нему пришёл Шарп.

Из-под трупа Дрегары он вытащил пальник и, встав сбоку, поднёс огонёк к запальной трубке.

В стиснутом стенами пространстве двора звук выстрела ударил по барабанным перепонкам, словно молотом. Заряд в стволе оказался двойной: ядро и картуз с картечью. Извергнутые дым и пламя толкнули орудие назад с такой силой, что, переехав бездыханное тело Дрегары, оно остановилось, лишь ткнувшись хвостовиком в противоположную стену.

Дверь в башню исчезла. Вот только что путь в башню преграждала массивная деревянная конструкция, усиленная железом, бах! — и вместо неё погнутые петли и груда щепок. Ядро угодило в лестницу, выбив кусок камня из ступени и отрикошетировав к двери.

Когда пыль осела и рассеялся дым, Шарп осторожно заглянул внутрь, держа наготове окровавленный клинок. Пахло не древним застенком и застарелой кровью, как невольно ожидал стрелок, а едкой пороховой гарью. Да и вид у единственной комнаты нижнего этажа был обезоруживающе обычен. Никаких мрачных сводов, никаких кандалов, дыб, тисков и прочего пыточного инвентаря. Побеленная комната с двумя стульями, столом и каменной лестницей, спиралью идущей по-над стеной вверх и пропадающей в люке на потолке. Потолок был из толстых досок, положенных на балки.

Харпер вооружился карабином Дрегары. Взведя курок, ирландец медленно, боком, стал подниматься по ступеням, прижимая спину к стене. Сверху не доносилось ни звука.

Шарп достал пистолет и пошёл за ним. На половине лестницы он придержал друга за плечо:

— Птенчик — мой. — мягко сказал стрелок, проходя вперёд.

— Поосторожней там. — шёпотом напутствовал его ирландец.

Шарп крался по ступеням, сабля в левой руке, тяжёлый пистолет — в правой. Остановившись, стрелок крикнул:

— Маркуинес!

Тишина.

— Маркуинес!

Шорох подошв казался громким до жути. Каждый шаг стоил немалых усилий. Рукоять пистолета холодила ладонь. Мерещилось, что вот-вот темноту в люке над головой разорвёт вспышка выстрела.

Шаг. Другой.

— Маркуинес!

Выстрел, оглушительный, как гром.

Шарп ругнулся и присел. Харпер затаил дыхание. Пули не пронизывали воздух вокруг, и друзья переглянулись. Стреляли не в них.

— Маркуинес! — опять позвал Шарп.

Щелчок, как от взводимого оружия.

— Да ладно геройствовать! — примирительно начал Шарп, — Нас тут сотни. Думаете всех победить в одиночку?

— Это ещё что? — раздался удивлённый возглас Харпера.

Шарп повернул голову. Промежутки между плотно пригнанными досками потолка в одном месте побурели, набухли и вниз закапала кровь, собираясь на полу в приличных размеров лужу.

Забыв об осторожности, Шарп рванулся в люк.

Помещение второго этажа было высоким (за счёт обрушившихся в незапамятные времена перекрытий третьего яруса), идеально круглым, с уходившим в никуда остатком лестницы, похожей на ту, что вела снизу сюда. Для застенка комната была чересчур уж роскошно, хотя и безвкусно, убрана. С каменных сводов свисали помпезно изузоренные лампы. Огромный камин, уставленный драгоценными безделушками, служил для обогрева. Безрадостный гранит стен был закрыт коврами и гобеленами, превращая зал в удушливое подобие будуара дорогой кокотки. На деревянном полу ковры чередовались со звериными шкурами. Меха покрывали и широкую кровать, стоящую посреди комнаты.

На кровати лежал капитан-генерал Мигель Батиста. Или, точнее, то, в чём Шарп угадал капитан-генерала Батисту. Чёрный с серебром мундир Шарп хорошо запомнил.

Тело Батисты оканчивалось разлохмаченной шеей с лоскутами окровавленной кожи. Всё остальное смело свинцовым плевком из семистволки Харпера, с помощью которой капитан-генерал совершил самоубийство. Именно этот выстрел всполошил друзей на лестнице. Кровь впиталась в шкуры и стекала на доски пола, просачиваясь вниз.

Вдоль стен стояли незамысловатые деревянные сундуки. Много незамысловатых деревянных сундуков. Из них был составлен коридор, ведущий к отрытой двери. Чилиец Маркос говорил Шарпу, что вход в Башню Ангела один, но пехотинец ошибался. Имелся второй, судя по не успевшей потускнеть штукатурке, пробитый совсем недавно. Шарп, взяв оружие наизготовку, кинулся туда.

Он оказался в обиталище Маркуинеса, куда смазливый капитан любезно пригласил стрелка с Харпером в первый день их пребывания в Вальдивии.

Маркуинес сидел на своём ложе, приставив пистолет к виску. Капитана трясло.

— Опусти оружие! — твёрдо приказал Шарп.

— Не могу! Я обещал ему! Нам не жить друг без друга!

Шарп не нашёлся, что сказать. Харпер, вставший у него за плечом, крякнул.

— Я любил его! — истерично всхлипнул Маркуинес.

— Иисусе! — обрёл, наконец, дар речи стрелок, приблизился к Маркуинесу и решительно отобрал у него пистолет, — Где Блаз Вивар?

— Не знаю, синьор. Не знаю. Не знаю. — капитан разразился плачем.

Обмякнув, он сполз на пол и обхватил колени Шарпа.

— Не знаю, синьор…

Шарп нагнулся, кое-как отцепил от себя ревущего белугой испанца и, указав на башню, спросил громче, чем следовало:

— Что в сундуках?

— Золото, камни, жемчуг. Мы мечтали вернуться в Испанию, жить в Мадриде и быть великими людьми. — он зарыдал в голос, — Всё так волшебно складывалось!

Шарп схватил капитана за жёсткие кудряшки и задрал ему голову:

— Блаз Вивар здесь?

— Нет, сеньор, клянусь вам!

— Засада на Вивара — дело рук твоего дружка?

— Нет, сеньор.

— Так где же он, чёрт возьми?

— Неизвестно, сеньор! Никто не знает!

Шарп больно дёрнул Маркуинеса за волосы:

— Но ведь это ты привёз в Пуэрто-Круцеро дворнягу и схоронил её вместо Вивара?

— Я, сеньор, я!

— Зачем?

— Потому что мне приказал Мигель. Потому что пропажа прежнего капитан-генерала — это скандал. Потому что Мадрид желал знать, что случилось с Виваром, а нам нечего было ответить. Мы-то считали, что он мёртв, поэтому я нашёл дохлого пса и положил в гроб, чтоб пованивало. — Маркуинес утёр нос, — Я не имею понятия, где он! Пожалуйста, верьте мне! Если бы могли, мы бы разделались с ним. Он разнюхал о нас с Мигелем и угрожал донести церкви о нашем грехе, но вдруг исчез! Мигель предполагал, что его прикончили бунтовщики, но ничего не выяснил. Но это не мы! Это не мы!

Шарп отпустил шевелюру капитана и брезгливо обтёр ладонь о штаны:

— Бугр[428]! Чёртов бугр!

— Но взгляните, сеньор! — Маркуинес вскочил на ноги и с услужливостью выпрашивающего косточку щенка посеменил в греховное любовное гнёздышко, — Какое богатство, сеньор! И ваш клинок, в целости и сохранности!

Он открыл один из ларей и достал из него палаш Шарпа. Харпер поднял крышку другого сундука и присвистнул (что, впрочем, не помешало ему тут же набить монетами карманы)

— Извольте, сеньор. — почтительно подал Шарпу его палаш Маркуинес.

Стрелок отстегнул чужую саблю и повесил на бок палаш. Вынув его из ножен, Шарп оглядел лезвие, тускло отражающее огоньки горящих внутри фонарей свечек. Клинок привычно оттягивал кисть, и Шарп почувствовал себя спокойно и надёжно.

— Не надо, сеньор! — Маркуинес сжался, думая, что Шарп собирается его убить.

— Твоей жизни ничего не угрожает, Маркуинес. Если я и убью ещё кого-то сегодня, то уж точно не тебя. Растолкуй, как дотопать в апартаменты Батисты?

Оставив Харпера сторожить Маркуинеса и золото, Шарп вышел из квартиры капитана и, пройдя запутанными коридорами, отыскал небольшую комнатёнку с белыми стенами, простой мебелью и застланной солдатским одеялом походной койкой. Таким окружающие должны были видеть капитан-генерала Батисту: скромным тружеником. Лишь в башне он мог побыть самим собой. Теперь за столом Батисты сидел лорд Кокрейн, не отрываясь от лежащих перед ним двух листков бумаги. Три моряка копались в шкафах, но ценного там было немного. Шарпа адмирал встретил приветливо:

— А, нашли меня! Отлично! Где Батиста?

— На том свете. Отстрелил себе башку.

— Жалкая смерть. Сокровища?

— Целая комната. В Башне Ангела.

— Превосходно! Займитесь ими, ребятки!

Адмирал щёлкнул пальцами, и его люди опрометью ринулись исполнять его волю.

Шарп склонился над столом. Один листок он никогда не видел ранее, зато второй был ему хорошо знаком. Шифрованное послание, спрятанное в портрете Наполеона. Батиста сохранил его, а Кокрейн обнаружил. Шарп подозревал, что закодированное письмо было главной причиной скороспелого штурма Вальдивии. Шотландец разглагольствовал о золоте и шлюхах, но на самом деле жаждал заполучить вот этот клочок бумаги. Заполучить и расшифровать при помощи ключа написанного на втором листке, принесённом адмиралом с собой.

— Письмо же адресовано Чарльзу? — прищурился Шарп.

— Ему. — подтвердил Кокрейн, колдуя над шифром, — Ему для меня. Зачем кому-то знать, что Наполеон шлёт мне письма?

— Где Вивар?

— Он в безопасности, хотя и не в лучшем расположении духа.

— Дурака из меня сделали?

Горечь в голосе Шарпа заставила Кокрейна оторваться от своего занятия:

— Дурака? Ни в коем случае. Сомневаюсь, что кому-либо удалось бы сделать из вас дурака, Шарп. Я ввёл вас в заблуждение, да. Но я ввёл в заблуждение многих в Чили. Это же не делает их дураками?

— Маркоса, солдата, поведавшего мне байку о Виваре, упрятанном в Башню Ангела, подучили вы?

Кокрейн виновато развёл руками:

— Увы, я. Простите, конечно, но ведь ловко получилось? Вы пошли со мной, а без вас я бы здесь не справился.

Шарп повернул к себе зашифрованное послание:

— Вальдивия взята ради этого?

— Скажем так: и ради этого тоже.

Кокрейн успел расшифровать первое предложение, и Шарп вслух перевёл его с французского:

— «Я согласен, но поторопитесь». На что Бонапарт согласен?

Кокрейн встал. В комнату заглянул майор Миллер, но адмирал жестом отослал его прочь. Его Милость подкурил сигару и подошёл к окну. Внизу расстилался тот самый плац, где два десятка повстанцев взяли в плен две сотни испанских вояк.

— Это вина императора. — наконец, нарушил молчание Кокрейн, — Он полагал, что Блаз Вивар — граф Моуроморто, помогавший французам в начале войны. О его брате мы знать не знали.

— Мы?

— Мы, Шарп. Люди, которые верят, что мир давно пора отнять у гнилых законников, ненасытных политиканов и жирных торгашей. Люди, верящие в честь и доблесть. — Кокрейн улыбнулся, — Люди, похожие на вас, Шарп.

— Продолжайте. — комплимент стрелок предпочёл пропустить мимо ушей. Если это был комплимент.

Улыбка адмирала стала шире:

— Императору не нравится сидеть взаперти на Святой Елене. Да и кому понравится? Мы тогда отчаянно нуждались в союзниках, а тут — такая удача! Давний приверженец императора назначен капитан-генералом Чили! Наполеон приказал мне встретиться с графом, однако, первый раз подвела погода, и Вивар опоздал к Талькауано. Второе рандеву состоялось. Вивар выслушал меня и ошеломил заявлением, что ошибся, приняв его за его брата. Я чуть с ума не сошёл! Однако делать было нечего, я же открыл Вивару все карты! Пришлось его похитить. Постыдное деяние, мы-то встретились под белым флагом, — Кокрейн сконфуженно засопел, — Мы вывезли Вивара с дюжиной охранников, шестью свинками и выводком коз на один из островов Хуана Фернандеса.

Сигарный дым струился в окно.

— Острова в пяти сотнях километров от побережья. Там четыре года куковал Робинзон Крузо, не сам, конечно, прототип его — Александр Селькирк. — объяснил Кокрейн, — Последний раз я навещал Вивара восемь недель назад. Он был в добром здравии. Несколько раз ваш друг пытался сбежать, но он не моряк, а для сухопутного обитателя оттуда улизнуть — дохлый номер.

Шарп вычленил главное:

— Что нужно было Наполеону от графа Моуроморто?

— Вальдивия, естественно. Север Чили мы-то планировали завоевать в любом случае, но на это требовалось время, а граф Моуроморто (окажись он тем самым графом Моуроморто) с радостью сдал бы мощную крепость, узнав, что она нужна Наполеону в качестве резиденции. А чем раньше Наполеон получил бы надёжно укреплённую базу, тем раньше мы бы начали.

— Наполеон?

— Ну да. — Кокрейн недоумённо вскинул плечи, будто речь шла о само собой разумеющихся вещах, — А вы что же, думали, я дерусь за вонючих законников из Сантьяго? Нашему миру необходим Наполеон, Шарп!

Неловкость исчезла, уступив место неистовой горячности, за которую Кокрейна и боготворили подчинённые:

— Южная Америка выгнила до трухи. На неё плевать всем: от губернатора до солдата-обозника. А между тем — это богатейший край! Золото, серебро, железо, медь! Плодороднейшие поля, тучный скот, виноградники, сады! Ей нужен рачительный хозяин, который сошьёт лоскуты Южной Америки в единые могучие Южно-Американские Штаты. Так почему бы не Наполеон? Он — гений, а эта работёнка как раз для гения.

Шотландец поднял со столешницы тайное письмо и потряс им в воздухе:

— Наполеону по плечу превратить эту кучу навоза размером с континент в чудесную державу свободы и процветания! Всё, что императору необходимо: база и армия. Теперь у нас имеется и то, и другое. Чили — это зародыш великой империи, лучше и справедливей которой не видывал свет!

— Вы — безумец. — произнёс Шарп без малейшего, впрочем, сердца.

— Да. — польщённо признал Кокрейн, — Но разве моё безумие не возвышеннее трусливого здравомыслия? Противно жить под пятой всех этих стряпчих, делопроизводителей, начальников канцелярий. Противно смотреть, как они заливают чернилами последние огни, освещающие наш мир. Противно жить, ожидая, что однажды ночью опустится за вашей спиной мясницкий топор, срубая с вас шпоры за то, что вы смели нестись по жизни вскачь, а не пресмыкаться! Наполеону пятьдесят! У него впереди много лет, которые можно потратить на строительство государства нового типа. К нам присоединятся, только дай знак, его гвардейцы, обосновавшиеся в Луизиане. Из Франции прибудут добровольцы. Мы соберём вместе лучших бойцов прошедшей войны с обоих сторон, ибо дадим им вескую причину вновь заточить мечи!

Кокрейн наставил на стрелка палец:

— Ваше место среди нас, Шарп! Господь свидетель, как мы нуждаемся в таком воине, как вы! Чили — начало, мы захватим Перу, португальские территории, Мексику и не факт, что там остановимся! Вы будете генералом! Маршалом! Маршал Ричард Шарп, герцог Вальдивии, звучит? Назовите свою цену, что угодно, только давайте к нам! Хотите сюда семью, будет вам семья. Я пошлю за ними корабль! Господи, Шарп, это будет небывалое веселье! Вы и я, вы на суше, я на морях, рука об руку к новой державе, к новому миру!

— А как же О’Хиггинс?

— У него своя голова на плечах, — адмирал принялся мерить шагами комнату, — Выберет нашу сторону — милости просим. Предпочтёт законников — что ж, на войне, как на войне. А какую дорогу выберете вы, Шарп?

— Я выберу дорогу домой.

— Домой?

— В Нормандию, к жене и детям. Я слишком долго воевал, Кокрейн, с меня довольно. Не обессудьте.

Мгновение адмирал с сожалением смотрел Шарпу в глаза, затем кивнул, показывая, что уважает решение стрелка:

— Я посылаю за Бонапартом «О’Хиггинс». Раз вы не желаете к нам присоединяться, я вынужден вас задержать до его возвращения или пока не найду другое судно. Уж простите, но тайна превыше всего. Вивара я доставлю сюда, так что в Европу поплывёте вместе, а к тому времени, как доберётесь, уже ничто не сможет нам помешать. Поздно будет.

— Вам не выцарапать Наполеона со Святой Елены.

— Я смог захватить Вальдивию с тремястами сорвиголовами. Будьте покойны, и Наполеона с острова смогу умыкнуть. Это не трудно. Подполковник Чарльз нашёл господина, чрезвычайно похожего на Бонапарта. Визит вежливости, подобный тому, что нанесли вы. Двойник остаётся в Лонгвуде, император плывёт сюда. Просто. Чем меньше ухищрений, тем больше шансов на успех. — адмирал самодовольно хихикнул, — Ах, что за потеху вы пропускаете, Шарп! Зря, поверьте мне, зря!

Кокрейн решил освободить Бонапарта. Дьявол, наскучив миром, надумал выпустить из бутылки джинна войны. Корсиканское чудовище утопило в крови Европу, настал черёд Америки, и Шарп, запертый в Вальдивии, был бессилен. Он мог только смотреть, как ужас заходит на новый виток.

Блаз Вивар вернулся в Вальдивию через три недели после её падения, через три недели после падения Испанского Чили. На берег сходить он отказался. Унижение от пребывания на судне Кокрейна бывший капитан-генерал не желал усугублять, живя в крепости Кокрейна, тем более что всё это ещё вчера принадлежало Испании. Шарп навестил друга и нашёл его в глубокой меланхолии.

— Он нарушил слово! — возмущённо сказал Вивар, имея в виду Кокрейна, — И растоптал святость флага переговоров!

— Если вы зовёте человека «дьяволом», стоит ли удивляться, что он и ведёт себя соответствующе?

— Но он же дал слово! — с болью в голосе повторил Вивар.

Годичная робинзонада и личное поражение не прошли для него даром. Он исхудал, щёки ввалились. От человека, которого помнил Шарп, осталась тень. Теперь Вивар знал, что его поражение не только обошлось его родине в потерю колоний, но и несло новый кровавый кошмар континенту, а, может, и всему миру.

— Когда Кокрейн предложил встретиться, я думал, что он собирается сдаться и хочет обсудить условия. Я наивно торжествовал победу, предполагая, что «дьявол» будет выторговывать мятежникам хоть клочок земли на юге. Как же я был глуп! А Кокрейн предложил мне сдать Вальдивию. Для Бонапарта!

Вскоре Кокрейн принял Шарпа с Харпером в форте Ньебла. Адмирал, хохоча, поведал, как Сантьяго упрашивает его скорей переслать им захваченные ценности, а он тянет волынку, отговариваясь тем, что ему нужно всю добычу тщательно пересчитать. На самом деле, адмирал придерживал деньги для Наполеона. Война — занятие дорогостоящее.

— Когда император будет здесь? — поинтересовался Шарп.

— Через месяц-полтора. Вот тогда-то мы и поддадим жару!

Кокрейн вернул Вивару золото донны Луизы и настоял, чтобы Шарп с Харпером забрали свою долю сокровищ Батисты. Вышло два матросских сундука, которые вынесли на пристань. Было холодно. Снежинки, кружась, истаивали над рваным пламенем факелов, освещавших дрожащим пламенем причал и тёмную воду. Кокрейн, закутанный в морской плащ, дрожал:

— Может, всё-таки передумаете? А, Шарп? Пойдём на север, развлечёмся и разбогатеем?

— Я — сельский хозяйчик, я больше не солдат.

— Главное, что не стряпчий! — Кокрейн крепко обнял стрелка на прощание, — Без обид?

— Вы — дьявол, Ваша Милость.

Кокрейн хохотнул:

— Передайте генералу Вивару мои искренние извинения. Хотя, боюсь, он меня никогда не простит.

— Боюсь, что так, мой лорд.

— Ну, так тому и быть, — он обнялся с Харпером, — Счастливого пути и попутного ветра вам обоим. Они отплыли утром на бриге, что вёз в Лондон груз шкур. Мыс Горн встретил их неприветливо, но, едва бушприт указал на север, погода наладилась.

Вивар предавался невесёлым размышлениям. Он был умён, но никак не мог уразуметь, как человек может отступиться от данного слова:

— Неужели мир так изменился? — вопрошал испанец Шарпа.

— Война его изменила. — отвечал стрелок.

— Неужели теперь цель оправдывает средства?

— Увы.

Вивар, в накидке, с намотанным на шею шарфом, пересёк маленький ют брига:

— Тогда это не тот мир, в котором я хотел бы жить.

Стрелок испугался, что дон Блаз решился на самоубийство:

— Опомнитесь, у вас же семья!

Вивар, догадавшись, какими соображениями вызвана реплика Шарпа, грустно усмехнулся:

— Нет, что вы, Шарп, прыгать за борт не входит в мои планы. Я намерен уйти со службы, поселиться в Оренсе. Похоже, по нынешним временам, это единственный способ сохранить честь. Буду читать, работать, молиться и наблюдать за войной из прекрасного далёка.

А уж война не за горами, Шарп был с ним абсолютно согласен. Европа не станет безучастно смотреть, как Бонапарт завоёвывает Америку. Снова транспорты будут отплывать из Плимута и Портсмута, спеша вновь смирить гордыню корсиканца. На этот раз, прикидывал Шарп, Бонапарт ссылкой не отделается. Наполеон заигрался, и теперь-то его точно повесят.

Чем ближе бриг подходил к экватору, тем жарче палило солнце. Шарп начал было считать дни, оставшиеся до возвращения домой, но налетевший с запада шквал перечеркнул надежды стрелка на скорое прибытие в Европу. Люки задраили, паруса убрали, но стихия упорно гнала судно восточнее. Ветра бушевали шесть суток без перерыва, и Шарпу стало казаться, будто духи воды и воздуха сговорились не пустить его к Люсиль.

На шестой день океан умерил ярость, и корабль лёг на новый курс. На верёвках, натянутых между мачтами, сохла одежда и постельное бельё, придавая палубе вид неряшливый и оттого до странности уютный. Капитан брига, пожилой флегматичный чилиец, пришёл к Шарпу с разговором:

— Возможно, джентльменов заинтересует то, что нас сильно отнесло к востоку, и мы находимся неподалёку от Святой Елены. Необходимости заглядывать туда нет: припасов у нас довольно, воды тоже. Однако, если джентльмены желают навестить сосланного императора, это можно устроить.

Капитан хитрил. Он явно хотел попасть на остров, чтобы поглазеть на знаменитого «корсиканского людоеда». Шарпа тоже разбирало любопытство, хотя и несколько иного рода: ему не терпелось выяснить, что получилось из затеи Кокрейна.

Стрелок опасался, что дон Блаз будет возражать, но испанец неожиданно легко согласился:

— В морских путешествиях хуже всего — неизвестность. — объяснил он, — Вы болтаетесь в океане, а мир не стоит на месте. Что там у Кокрейна? Может, он потерпел неудачу? Не устаю молить об этом Господа.

— До сих пор ему везло. — заметил Шарп.

— Может, просто никто не взывал к Создателю так истово, как взываю к нему я последние несколько недель?

Через три дня судно вошло в гавань Джеймстауна. Пекло немилосердно. Капитан с Шарпом, Харпером, Виваром погрузились в баркас и поплыли к нагромождению домишек, пышно именуемому «городом», что случайно завалилось в щель меж двумя подпирающими небеса скальными массивами. Перекладины семафора на крыше станции у начала дороги бессильно обвисли.

На берегу гостей ожидал юный лейтенант, тот самый, что почтительно приветствовал Шарпа в его первый приезд на остров.

— Подполковник Шарп, это вы? — чувствовалось, что парень искренне рад видеть стрелка снова.

— Я.

Шарп мучительно пытался вспомнить, как звать паренька, но безуспешно. Наполеон, тот никогда не забывал имён солдат и офицеров. Скоро его ветераны начнут прибывать в Чили, и отличная память Наполеону пригодится. Шарп сдался и пристыжено сознался мальчишке:

— Простите, не могу припомнить вашей фамилии.

— Лейтенант Роланд Хардакр, сэр. То же имя носил мой отец.

— Точно, спасибо. С мистером Харпером вы знакомы. А это генерал Вивар, испанская армия.

— Сэр! — Харпер щёлкнул каблуками.

— Мы прибыли сюда, лейтенант, — торжественно начал Вивар, — выяснить, что произошло, когда здесь объявился «О’Хиггинс».

— «О’Хиггинс»? — недоумённо нахмурился лейтенант, затем складка на переносице разгладилась, — А-а, первый чилийский корабль? Он был здесь месяц назад… Что произошло? Да ничего примечательного, сэр. Они взяли припасы и поплыли себе с Богом. Честно говоря, сэр, мы и по сей день гадаем, каким ветром их сюда занесло. В этой части света как будто чилийских интересов нет.

Облегчение тёплой волной охватило Шарпа. Ничего примечательного.

— Так Бонапарт в Лонгвуде? — уточнил стрелок.

Лейтенант замялся:

— А вы не слышали, сэр?

— Не слышали о чём?

— Император почил в Бозе, сэр. В прошлом месяце. Похоронили в холмах рядом с усадьбой. Если хотите проведать могилу, мы найдём вам пару мулов. Хотя смотреть там особо не на что. Посетители предпочитают обычно навестить Лонгвуд и разжиться чем-нибудь на память.

Шарп молчал. Он не верил своим ушам. Неужели правда? Наполеон мёртв. Стрелок тронул медальон с прядью императорских волос.

Харпер перекрестился. Вивар, чьи молитвы достигли небес, тоже:

— Как он умер, лейтенант?

— Врачи сказали: рак, сэр.

— Звучит болезненно. — Вивар устремил взгляд на холмы, где клубился туман, — Бедняга. Умереть вдали от дома.

— Так вы желаете посетить могилу? — осведомился Хардакр.

— Я — да. — вызвался Вивар.

— И я. — сказал ирландец.

— Без меня. — отказался Шарп, — Без меня.

Вивар, Харпер и капитан-чилиец взгромоздились на мулов и отправились к последнему пристанищу Наполеона Бонапарта. Шарп остался на пристани. Прохладный ветерок приятно холодил лицо. Император умер, и война умерла вместе с ним. В душе Шарпа впервые за долгое время царил полный покой. Нет, конечно, будут ещё войны; будут грохотать пушки, будут клацать скрещивающиеся клинки, но это будут другие войны, и драться в них будут другие солдаты. Не Шарп. Император мёртв, и Шарп может вернуться к Люсиль, в тепло и уют родного дома.

Навсегда.

Историческая справка

Томас, лорд Кокрейн, десятый граф Дандональд — своеобразная и неоднозначная личность; талантливейший морской командир, сделавший головокружительную карьеру в Королевском флоте; радикальный политик, избранный в парламент. Обвинённый в 1814 году в биржевом мошенничестве[429], адмирал был лишён всех регалий, изгнан с флота и из Палаты общин. Есть основания предполагать, что обвинение против Кокрейна было сфабриковано, и он мог оправдаться, действуя обдуманно и хладнокровно, но Кокрейн был неспособен действовать обдуманно и хладнокровно, особенно, когда на него ополчались ненавистные законники. Его осудили и упрятали в тюрьму. Он оттуда сбежал (А как же!). После серии сумасшедших приключений Кокрейн встал во главе флота Чилийской республики, воюющей за независимость от Испании. С Бернардо О’Хиггинсом он, в конце концов, рассорился, но не раньше, чем окончательно выжил испанцев с тихоокеанского побережья Южной Америки, обеспечив самостоятельность Перу и Чили. Вероятно, самой впечатляющей из одержанных им побед является взятие Вальдивии, изображённое в романе с максимально возможной для художественного произведения достоверностью.

После Чили Кокрейн послужил и бразильцам, избавлявшимся от власти Португалии, и грекам против турок. Родина вернула герою своё расположение, в 1830-х годах он был восстановлен во флоте. Крымская война принесла восьмидесятилетнему Кокрейну последнее разочарование: вопреки его ожиданиям адмирала не назначили командующим флотом. «Кокрейн» Дональда Томаса (Лондон, 1978) — наиболее читабельная биография этого необычного человека. Ей я обязан описанием зловещей церемонии исключения из рядов Ордена Бани.

У Дональда Томаса я также почерпнул рассказ о том, как Кокрейн задумал сделать Наполеона императором Южной Америки. После взятия Вальдивии адмирал послал корабль похитить Бонапарта со Святой Елены, но подполковник Чарльз застал Наполеона на смертном одре. Что ждало человечество, если бы корсиканец не умер, остаётся одной из самых волнующих загадок истории.

«Увы» или «Слава Богу», но Бонапарт умер, вероятно, отравленный французскими роялистами[430], боявшимися его возвращения на французский престол. В 1840 году его прах был перевезен в Париж и перезахоронен в Доме Инвалидов. Шарп и Харпер благополучно вернулись под родной кров, один — в Нормандию, другой — в Дублин, и прожили, насколько мне известно, долгую и счастливую жизнь.

Перевёл Владис. Танкевич

Июнь 2012 — август 2012 года.

Примечания

1

Андре Массена (фр. André Masséna, титулы: герцог де Риволи, князь Эслингенский; 6 мая 1758 — 4 апреля 1817) — военачальник французских республиканских войн, а затем империи Наполеона I, маршал Франции (1804). В 1775 г. вступил рядовым во французскую пехоту, но так как офицерский чин давался тогда одним дворянам, то Массена, прослужив 14 лет, вышел в отставку в чине прапорщика (фр. adjudant) — в самом высоком чине, который мог получить недворянин. После революции он опять вступил во французскую армию, в 1792 г. уже командовал батальоном, а в 1793 г. был дивизионным генералом. В итальянской кампании 1796 г. риобрёл славу выдающегося полководца. В 1799 г. он получил командование войсками в Швейцарии и в битве под Цюрихом победил русско-австрийскую армию под командованием генерала Римского-Корсакова. 19–20 сентября (9-10 сент.) 1799 потерпел поражение в бою с русскими войсками под командовавшем Суворова в Муттентале и Клентале (Швейцария). В 1800 г. прославился обороной Генуи. При учреждении Первой империи он получил звание маршала. В 1810 г. Массена был назначен главнокомандующим французской армией в Португалии; недостаток продовольствия принудил его к отступлению. С этого времени боевая деятельность Массена прекращается; в политических событиях он тоже не играет никакой роли.

(обратно)

2

Битва при Азенкуре (фр. Bataille d'Azincourt, англ. Battle of Agincourt) — сражение, произошедшее 25 октября 1415 между французскими и английскими войсками. Одно из сражений Столетней войны. Особенность этого сражения заключается в том, что имевшая существенное численное превосходство французская армия потерпела поражение, понеся существенные потери. Причиной таких огромных потерь со стороны французов и всего около нескольких сотен солдат со стороны англичан было грамотное использование английских лучников, вооружённых длинными валлийскими луками.

(обратно)

3

Валенс — город во Франции.

(обратно)

4

Горжа — внутренняя, несколько сниженная относительно зубцов или бруствера часть крепостной стены, где стояли обороняющиеся.

(обратно)

5

Последний удар (удар милосердия) — фр.

(обратно)

6

Для поощрения других — фр.

(обратно)

7

Буквально: «любительница французов», т. е. предательница.

(обратно)

8

Последний удар (удар милосердия) — фр.

(обратно)

9

Пер. Е. Бируковой.

(обратно)

10

1 английская миля = 1760 ярдов = 5280 футов = 1609,344 м.

(обратно)

11

Укрепленные траншеи. Устраивались для обеспечения осадных работ, охватывали осажденные крепости и форты непрерывной линией. Первые параллели начинали строить за пределом досягаемости мушкетного огня из крепости, со временем их заменяли новыми, построенными ближе к крепости.

(обратно)

12

Игольчатый штык, которым можно было только колоть. Вставлялся в ствол оружия. В России назывался «багинет». Был вытеснен клинковым (ножевидным) штыком с режущей кромкой и подствольным креплением.

(обратно)

13

Пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости, которую изначально возводили для защиты стен от прямого попадания ядер из пушек противника.

(обратно)

14

Английская пехота носила красные мундиры, но вооруженные винтовками стрелковые части, чьей задачей было, среди прочего, вести огонь из укрытия, получили зеленую форму.

(обратно)

15

Офицеры, не получившие назначения в полк, могли остаться в армии на половинном жаловании в надежде на будущее назначение или выйти в отставку.

(обратно)

16

«У меня заныли кости, значит, жди дурного гостя,» - слова Второй ведьмы. У. Шекспир, «Макбет», пер.Ю.Корнеева.

(обратно)

17

Пушки, стрелявшие ядрами весом примерно в 11 кг (1 англ.фунт = 453,6 г).

(обратно)

18

Город на юго-востоке Англии, центр графства Эссекс.

(обратно)

19

193 см (1 англ.фут = 12 внгл.дюймам = 30,48 см, 1 англ.дюйм = 2,54 см).

(обратно)

20

Glory в переводе с английского может означать славу и имя девушки. Глория.

(обратно)

21

Тяжелое прямое колюще-рубящее оружие с широким клинком, смесь меча и шпаги. Использовалось преимущественно кавалеристами.

(обратно)

22

Католическая молитва.

(обратно)

23

Соответствует чину подполковника.

(обратно)

24

Впоследствии эта должность стала называться «начальник штаба».

(обратно)

25

Оставь меня в покое! (португ.)

(обратно)

26

Эти события описаны в первых романах о Шарпе.

(обратно)

27

Имеется в виду Веллингтон: такое прозвище он получил, когда стал виконтом.

(обратно)

28

Герой американской революции, в ходе «полуночной скачки» 18 апреля 1775 года предупредивший жителей нескольких городов о выступлении англичан. Его подвигу Г. Лонгфелло посвятил стихотворение «Скачка Пола Ревира».

(обратно)

29

Острова Карибского бассейна, где регулярно случались эпидемии желтой лихорадки.

(обратно)

30

Да? (исп.)

(обратно)

31

Очень важный человек (исп.)

(обратно)

32

Конструкция в виде заполняемого камнем ящика из металлической сетки. Между собой габионы связываются проволокой, образуя монолитную конструкцию. Часто использовались для возведения осадных укреплений.

(обратно)

33

Цитата из книги «Рифмы Матушки-Гусыни», стихотворение «Барашек» («Yes, sir, yes, sir, three bags full» / «Не стриги меня пока, дам я шерсти три мешка», пер. С. Маршака).

(обратно)

34

Английский дворянин-католик, самый знаменитый участник Порохового заговора против короля Якова I в 1605 году, пытавшийся взорвать Палату лордов английского парламента. В англоязычных странах 5 ноября, в годовщину ареста Фокса, проводится карнавал с кострами и фейерверками под названием «Ночь Гая Фокса».

(обратно)

35

Св. Апостол Петр традиционно считается привратником Рая.

(обратно)

36

Во время Столетней войны в битве при Азенкуре 25 октября 1415 года, одном из самых кровопролитных сражений того времени, было убито от 7 до 10 тысяч человек.

(обратно)

37

Более 27 и 45 метров, соответственно (1 англ.ярд = 3 англ.футам = 91,44 см).

(обратно)

38

У. Шекспир, «Генрих V», акт III, сцена I. Пер. Е. Бируковой.

(обратно)

39

Т.е. до Пасхи, приходившейся в 1812 году на 29 марта.

(обратно)

40

Св. Георгий считается покровителем Англии, как Св. Патрик – покровителем Ирландии.

(обратно)

41

Город в графстве Хертсфордшир, севернее Лондона.

(обратно)

42

Огонь! (фр.)

(обратно)

43

Спасибо, мсье (фр.)

(обратно)

44

«Мама» (фр.)

(обратно)

45

Короткий твердый хлыст для верховой езды.

(обратно)

46

Укрепление в виде частокола.

(обратно)

47

Т.е. Наполеон Бонапарт.

(обратно)

48

«Если же не сделаете так, то согрешите пред Господом, и испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас».

(обратно)

49

Психиатрическая лечебница в Лондоне, основанная в 1547 году при госпитале Св. Марии Вифлеемской, официальное название - Бетлемская (Вифлеемская) Королевская больница.

(обратно)

50

Кто идет? Тревога! (фр.)

(обратно)

51

Национальный герой Британии, адмирал Горацио Нельсон, потерял руку в проигранном англичанами сражении при Санта-Крус-де-Тенерифе: она была не очень сильно задета ядром, но из-за отсутствия хорошего хирурга руку пришлось отнять.

(обратно)

52

Псалтырь, Псалом 58, стих 17: «А я воспою силу Твою и скоро возрадуюсь о милости Твоей, ибо Ты был Заступником моим и прибежищем моим в день скорби моей».

(обратно)

53

Германские государства, за небольшим исключением, сражались на стороне Наполеона.

(обратно)

54

Единственное немецкое боевое подразделение, сражавшееся против Наполеона. Состояло из эмигрантов, формально подчинялось курфюрсту Ганновера, родственнику британского короля.

(обратно)

55

Крупная победа Артура Уэлсли, позже ставшего герцогом Веллингтоном, в 1799 г. в ходе Индийской кампании. Описана в романе «Тигр Шарпа».

(обратно)

56

Первая победа Уэлсли, одержанная в 1794 году в ходе Нидерландской кампании.

(обратно)

57

Штурм крепости лобовой атакой при помощи лестниц.

(обратно)

58

«Фризский конь» (фр.), укрепление, изначально использовавшееся против конницы, но позже широко применявшееся при защите крепостей. Состояло из тяжелого бревна-оси с выступающими сучьями или набитыми деревянными распорками, могло быть спущено вниз по склону.

(обратно)

59

Последователь протестантского направления, требующего соблюдения всех религиозных предписаний.

(обратно)

60

В ирландской мифологии призрак женщины, плачем предвещающей чью-то смерть.

(обратно)

61

Сеньор! Сеньор! (исп.)

(обратно)

62

Где дом Морено? Дом Морено, понимаете? Где дом Морено? (исп.)

(обратно)

63

Ряса с капюшоном.

(обратно)

64

Дом Морено? Да? (исп.)

(обратно)

65

Поперечный неф храма, образующий на плане перекладину креста.

(обратно)

66

Открытая галерея внутри храма, в католической церковной архитектуре обычно противостоит алтарю.

(обратно)

67

Уильям Фрэнсис Патрик Нейпир, английский военный историк, офицер, принимавший участие в Пиренейской кампании, с 1812 командовал полком. Автор одного из важнейших трудов по истории Наполеоновских войн «История войны на Пиренейском полуострове и юге Франции в 1807-1814 гг.».

(обратно)

68

Генералиссимус Франко был правителем Испании с 1939 по 1975 год. В 1936 году был одним из организаторов Гражданской войны в Испании.

(обратно)

69

Провинция на северо-западе Испании.

(обратно)

70

Единственное немецкое боевое подразделение, сражавшееся на стороне Британии и ее союзников. Состояло из эмигрантов, формально подчинялось курфюрсту Ганновера, родственнику британского короля. Вооруженные силы, подчинявшиеся прочим германским государствам, воевали на стороне Наполеона.

(обратно)

71

Река в Испании около Саламанки, приток Дуэро.

(обратно)

72

Форменная шапка конных егерей французской Императорской гвардии с мягким суконным шлыком (колпаком), конец которого свешивался вниз, и султаном.

(обратно)

73

El Mirador переводится с испанского как «дозорная башня».

(обратно)

74

1 ярд = 3 футам = 36 дюймам = 91,44 см.

(обратно)

75

Клигентальская мануфактура (ранее Королевская мануфактура Эльзаса) была основана в 1730 году в целях конкуренции французского холодного оружия с германским из Золингена. Наряду с последним считалась лучшей в Европе. После падения Наполеона большая часть мастеров перебралась в Россию, в Златоуст, поэтому в 1836 году мануфактура была закрыта.

(обратно)

76

Драгуны относились к тяжелой кавалерии, поэтому носили шлемы-каски с плюмажем, высоким гребнем и конским хвостом, смягчавшими удар.

(обратно)

77

Суконная или меховая подстилка под седло, укладывавшаяся поверх потника.

(обратно)

78

Соответствует чину подполковника. Лейтенант-полковники обычно командовали полками, состоявшими из одного боевого батальона, поэтому часто именовались просто полковниками.

(обратно)

79

Короткая тонкая трость с ременной петлей на конце.

(обратно)

80

Да (нем).

(обратно)

81

Один из лучших английских генералов, возглавлял экспедиционный корпус в Испании и Португалии. Оставленный испанскими союзниками, потерпел поражение при Ла-Корунье и был убит. Героические действия Мура создали ему славу героя не только на родине, но и в Европе. Широко известно стихотворение И.И.Козлова «На погребение английского генерала сира Джона Мура» («Не бил барабан перед смутным полком…»)

(обратно)

82

Птица рода ястребиных.

(обратно)

83

На тот момент маршал Мармон, герцог Рагузский, был главнокомандующим французской армией в Португалии. В битве при Саламанке был разбит и тяжело ранен. В 1814 году подписал договор о сдаче Парижа союзниками и отвел войска в Нормандию, за что был обвинен в измене (во французском языке появился глагол «raguser», что в переводе означает «подло предать»). Позже перешел на сторону Бурбонов.

(обратно)

84

Крупный город на западе Англии со знаменитым собором XI-XV вв., центр Глостершира.

(обратно)

85

До свиданья, м’сье (фр.).

(обратно)

86

О жене полковника Уиндхэма рассказывается в предыдущем романе, «Рота Шарпа».

(обратно)

87

Охотничья команда собаке броситься на дичь.

(обратно)

88

Английский дюйм равен 2,54 см.

(обратно)

89

Графство на севере Ирландии, в провинции Ульстер.

(обратно)

90

Графство на западе Англии.

(обратно)

91

Томас Планкетт, стрелок 95-го полка, убил французского генерала Кольбера во время отступления армии генерала Мура в Ла-Корунью в 1809 году. Вторым выстрелом Планкетт убил сержанта-трубача, бросившегося на помощь генералу, и доказал, что его удачный выстрел не был случайностью. Историки расходятся во мнениях, какова была реальная дистанция для выстрела, называя цифры от 200 до 600 метров (примерно от 220 до 650 ярдов).

(обратно)

92

Игольчатый штык, которым можно было только колоть. Вставлялся в ствол оружия. В России назывался «багинет». Был вытеснен клинковым (ножевидным) штыком с режущей кромкой и подствольным креплением.

(обратно)

93

Мифический ирландский герой, богатырь, центральный персонаж многочисленных саг ульстерского цикла.

(обратно)

94

Да здравствуют англичане! (исп.)

(обратно)

95

Да здравствуют ирландцы! (искаж. исп.)

(обратно)

96

Дворец (исп.).

(обратно)

97

Округ в графстве Девоншир, на юго-западе Англии.

(обратно)

98

Корнуолл - самое юго-западное графство Англии.

(обратно)

99

Город на западе Англии, центр Херефордшира

(обратно)

100

Короткая форменная накидка, отороченная мехом, у кавалеристов.

(обратно)

101

Егеря  (порт.).

(обратно)

102

В битве при селении Ролика в Португалии 17 августа 1808 года англо-португальская армия впервые победила под командованием сэра Артура Уэлсли.

(обратно)

103

Четырехместная карета с открывающимся верхом.

(обратно)

104

Часть гусарского мундира, полукафтан, расшитый шнурами.

(обратно)

105

Дворец Касарес (исп.).

(обратно)

106

Производство этих мушкетов было начато еще в 1730 году, но и в 1812 году большая часть британской армии была вооружена ими. Мушкеты технически позволяли сделать до 4 выстрелов в минуту и считались самым скорострельным оружием того времени.

(обратно)

107

Национальный флаг Соединенного Королевства, принят в 1801 году после подписания Акта об унии (союзе) между Великобританией и Ирландией.

(обратно)

108

Английская золотая монета, 1 гинея = 21 шиллинг (с 1717 года). Последние гинеи были отчеканены в 1813 году для выплаты жалованья армии Веллингтона. В 1817 году гинею сменил золотой соверен, но название «гинея» до 1971 года применялось в качестве обозначения суммы в 21 шиллинг.

(обратно)

109

Часть протестантской молитвы «Прости за грех неблагодарности» («...сделай нас благодарными за все, что получаем из щедрых рук Твоих...»).

(обратно)

110

Скачки или бег с препятствиями.

(обратно)

111

Имеется в виду Веллингтон: такое прозвище он получил, когда стал виконтом.

(обратно)

112

Имеется в виду революционный якобинский террор во Франции в 1793 году, когда были казнены тысячи людей, среди них сотни аристократов.

(обратно)

113

Пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости, которую изначально возводили для защиты стен от прямого попадания ядер.

(обратно)

114

Крупная победа при участии Артура Уэлсли, позже ставшего герцогом Веллингтоном, в 1799 г. в ходе Индийской кампании. Началась с того, что в суматохе ночной атаки англичане и их союзники потеряли более 500 человек из-за внезапной передислокации противника. Описана в романе «Тигр Шарпа».

(обратно)

115

Т.е. орудий, стрелявших ядрами весом 18 фунтов (около 8 кг). 1 английский фунт = 453,6 г.

(обратно)

116

Укрепление в виде частокола.

(обратно)

117

Город в Испании на границе с Португалией.

(обратно)

118

Младший генеральский чин в английской и ряде европейских армий, старше полковника, но младше генерал-майора.

(обратно)

119

В стрелковых полках нашивку на рукав получал тот, кто первым проходил брешь.

(обратно)

120

Камень, с которого забирались на лошадь.

(обратно)

121

В битве при Талавере в июле 1809 года Шарп захватил «орла», французский полковой штандарт (описано в романе «Орел Шарпа»).

(обратно)

122

Связка прутьев или пучок хвороста, перевязанный скрученными прутьями или проволокой. Фашины применялись для заполнения рвов при штурме крепостей, их также клали под насыпи батарей.

(обратно)

123

Музыканты в пехотных полках выполняли также роль санитаров.

(обратно)

124

Персонаж из «Кентерберийских рассказов» и сказок «Тысячи и одной ночи», иносказательно: правитель далекой страны.

(обратно)

125

Презрительное прозвище испанцев и португальцев.

(обратно)

126

По-английски фамилия Benfleet (Бенфлит) созвучна с Bumfleet (Флотская задница).

(обратно)

127

Ряса с капюшоном.

(обратно)

128

Т.е. поддерживавшего английского короля против республиканских Соединенных Штатов.

(обратно)

129

Дешевая сигара с обрезанными концами.

(обратно)

130

Сеньорита – вежливое обращение к девушке (исп.).

(обратно)

131

Сеньор – вежливое обращение к мужчине (исп.).

(обратно)

132

Сеньор! Пожалуйста! (исп.)

(обратно)

133

Графство на юго-востоке Англии.

(обратно)

134

«Решительный» (исп.) - прозвище Хуана Мартина Диаса, командира крупного испанского партизанского отряда, позже революционера.

(обратно)

135

Французский дивизионный генерал итальянского происхождения, позже адъютант Наполеона и хранитель императорского двора. В 1840 году руководил возвращением останков Наполеона во Францию.

(обратно)

136

Кожаные колодки-ремни являлись обязательной частью обмундирования. Они служили для того, чтобы удерживать воротник в стоячем положении независимо от состояния мундира. Ветераны обычно пренебрегали колодкой, невзирая на устав: фактически, она была символом новобранца.

(обратно)

137

Имеется в виду гелиограф – световой телеграф, в котором сообщения передавались с помощью световых вспышек.

(обратно)

138

Одна из величайших побед французских войск (1805 год).

(обратно)

139

Город на юго-западе Франции.

(обратно)

140

Типичная для романской и готической архитектуры крытая обходная галерея, обычно вокруг закрытого прямоугольного двора или внутреннего сада монастыря.

(обратно)

141

Один из основоположников полевой хирургии, ввел походные лазареты и впервые организовал эвакуацию раненых с поля боя.

(обратно)

142

Провинция на западе Ирландии.

(обратно)

143

«Тебя, Бога, хвалим» (лат.) – христианский гимн IV века, приписываемый Св. Амвросию Медиоланскому. Исполняется во время торжественных месс и благодарственных служб.

(обратно)

144

Острова Карибского бассейна, где регулярно случались эпидемии желтой лихорадки.

(обратно)

145

Река в Испании и Португалии, одна из крупнейших на Пиренейском полуострове.

(обратно)

146

Историческая область и провинция на северо-западе Испании.

(обратно)

147

Согласно Евангелию от Луки (Лк 1:39), узнав о беременности своей двоюродной сестры Елизаветы (будущей матери Св. Иоанна Крестителя), Пресвятая Дева Мария отправилась к ней в гости. Праздник их встречи отмечается 2 июля.

(обратно)

148

Имеется в виду день рукоположения Св. Мартина, епископа Турского, который отмечается 4 июля (день памяти Св. Мартина отмечается 11 ноября, в день его погребения).

(обратно)

149

Селение в провинции Саламанка.

(обратно)

150

Область на северо-западе Испании.

(обратно)

151

В то время большая часть Канады являлась самоуправляемой колонией Великобритании.

(обратно)

152

Речь идет о горькой коре сенны, ранее считавшейся разновидностью кассии, рода кустарников семейства бобовых.

(обратно)

153

Известные английские оружейники.

(обратно)

154

Да (исп.).

(обратно)

155

Мелкая английская монета.

(обратно)

156

В значении: очень много. Перефразируется Евангелие: Лк 8:30, Мк 5:9.

(обратно)

157

Имеется в виду обет безбрачия, который приносят католические священники.

(обратно)

158

Быстрый танец кельтского происхождения, распространенный в Ирландии и Шотландии.

(обратно)

159

Французский оружейник, реформатор артиллерии.

(обратно)

160

Разновидность картечного снаряда, изобретенная Генри Шрапнеллом и долгое время являвшаяся секретным оружием британцев. Главным отличием шрапнели от обычного картечного снаряда, взрывавшегося на выходе из ствола, была запальная трубка, позволяющая производить подрыв снаряда после того, как тот пролетит некоторое расстояние. 

(обратно)

161

Калибр орудия определялся весом ядра, которым оно могло стрелять. В данном случае речь идет о ядрах весом около 3 кг (1 английский фунт = 454 г).

(обратно)

162

Двухколесная повозка для транспортировки пушек, использовалась в качестве опоры для ствола орудия.

(обратно)

163

Букв. «атакующий шаг» (фр.) – ритм наступательного движения французских колонн. Исполнялся барабанщиками (реже – с привлечением духовых инструментов). Характерный символ наполеоновской пехоты.

(обратно)

164

Во Франции впервые в мире была введена всеобщая воинская обязанность.

(обратно)

165

Да здравствует император! (фр.)

(обратно)

166

Разновидность легкой полевой артиллерии, пушки и вся прислуга которой перемещаются на лошадях, не распрягая их. Использовалась для поддержки кавалеристских атак.

(обратно)

167

Психиатрическая лечебница в Лондоне, основанная в 1547 году при госпитале Св. Марии Вифлеемской, официальное название - Бетлемская (Вифлеемская) Королевская больница.

(обратно)

168

Кожаная сумка на длинных лямках у гусар.

(обратно)

169

Т.е. в 5 часов вечера.

(обратно)

170

Французская золотая монета в 20 франков, пришедшая на смену луидору.

(обратно)

171

Испанская монахиня XVI века, создатель орденской ветви «босоногих кармелиток», первая в истории женщина-богослов, первая известная испанская писательница, автор мистических сочинений.

(обратно)

172

Т.е. начать быструю сабельную атаку.

(обратно)

173

Город в Испании, в провинции Саламанка.

(обратно)

174

Полк, потерявший знамя, расформировывался, поэтому офицеры пытались спасти хотя бы кусочки, чтобы потом нашить их на новое полотнище.

(обратно)

175

На холме в деревушке Тайберн (теперь в границах Лондона) с XVI по середину XIX в. публично казнили преступников не дворянского звания. «Тайбернским древом» называли установленную на холме тройную виселицу.

(обратно)

176

Т.е. запасных, подменных.

(обратно)

177

Имеется в виду поверье, что конец радуги указывает место, где карлик-лепрекон, персонаж ирландского фольклора, спрятал горшок с золотом.

(обратно)

178

Город в ирландской провинции Ольстер, центр одного из шести исторических графств Ирландии, знаменитый тем, что именно здесь основал первый в Ирландии христианский храм Св. Патрик. Ныне резиденция католического и англиканского архиепископов.

(обратно)

179

Главный архиепископ страны.

(обратно)

180

Небольшой портовый город на востоке Ирландии (также встречаются варианты написания: Дрогеда, Дрохеда).

(обратно)

181

Уроженец Лондона из низших слоев населения.

(обратно)

182

Сэр Чарльз Уильям Чедвик Оман – выдающийся британский военный историк. Его книга «История войны на Пиренейском полуострове» опубликована в 1902-1914 годах.

(обратно)

183

От английского «Tub» — бочка. (прим. ред.).

(обратно)

184

В битве при Саламанке (22 июля 1812 г.) войска Веллингтона одержали убедительную победу над французской армией маршала Мармона.

(обратно)

185

В битве при Альбуэре (16 мая 1811 г.) союзные войска генерала Бересфорда нанесли поражение французам Сульта, но понесли при этом огромные потери.

(обратно)

186

Удачи, храбрец! (фр.).

(обратно)

187

Город и крепость в Испании, в провинции Саламанка, ключевой пункт на границе с Португалией. В эпоху Наполеоновских войн пережил две осады: в 1810 году, когда испанцы обороняли его от французов, и в 1812 году, когда англо-португальская армия отвоевала его у французов. Осада и штурм 1812 года описаны в романе «Рота Шарпа».

(обратно)

188

Типичная для романской и готической архитектуры крытая обходная галерея, обычно вокруг закрытого прямоугольного двора или внутреннего сада монастыря.

(обратно)

189

Острова Карибского бассейна, где регулярно случались эпидемии желтой лихорадки.

(обратно)

190

Игольчатый штык, которым можно было только колоть. В России назывался «багинет». Был вытеснен клинковым (ножевидным) штыком с режущей кромкой и подствольным креплением. В романе байонеты являются принадлежностью мушкетов, а клинковые штыки – винтовок.

(обратно)

191

Около 450 м (1 англ.ярд = 3 англ.футам = 91,44 см).

(обратно)

192

Накидка с капюшоном, вроде рясы у францисканских монахов.

(обратно)

193

Город и область в центральной части Португалии.

(обратно)

194

В 1810–1812 гг. в Кадисе, осажденном французами, базировался испанский парламент – кортесы.

(обратно)

195

Протестантское религиозное течение, базирующееся на учении Жана Кальвина. Наиболее развито в Шотландии.

(обратно)

196

Длинная металлическая вилка для поджаривания хлеба на огне.

(обратно)

197

Протестантская конфессия, проповедующая смирение и терпение, требующая соблюдения всех религиозных предписаний и утверждающая всеобщее священство. Отделилась от англиканской церкви.

(обратно)

198

Король Великобритании Георг III, в царствование которого шли Наполеоновские войны, страдал от тяжелого психического заболевания, по причине которого над ним в 1811 году было установлено регентство, продлившееся до самой смерти в 1820 году. Принц Уэльский (будущий король Георг IV) фактически правил государством с начала XIX века.

(обратно)

199

Прозвище принца Уэльского, будущего короля Георга IV, крайне невысокого и полного.

(обратно)

200

В Конногвардейском дворце на площади Хорс-Гардс (Конногвардейской) в Лондоне находился Генеральный штаб британской армии.

(обратно)

201

Презрительное прозвище, данное англичанам Наполеону Бонапарту.

(обратно)

202

Почетное именование особо доверенных чиновников и государственных служащих.

(обратно)

203

Приставка «бревет» означает, что чин присвоен временно, в рамках какой-либо операции или задания.

(обратно)

204

Город и округ на северо-востоке Португалии.

(обратно)

205

Одна из четырёх исторических провинций Ирландии.

(обратно)

206

Город и графство на северо-западе Ирландии.

(обратно)

207

Город в Индии. Битва при Серингапатаме в 1799 году описана в романе «Тигр Шарпа».

(обратно)

208

Около 3,5 м (1 англ. фут = 12 англ. дюймам = 30,54 см).

(обратно)

209

Около 23 кг (1 англ. фунт = 454 г).

(обратно)

210

Город и крепость в Испании, центр одноименной провинции, ключевой пункт на границе с Португалией. В 1812 году в ходе кровавого штурма британская армия отвоевала его у французов. Осада и штурм описаны в романе «Рота Шарпа».

(обратно)

211

Город в Испании, центр одноименной провинции. В 1812 году в битве при Саламанке британская армия разбила французов и освободила северо-запад Испании. Битва описана в романе «Клинок Шарпа».

(обратно)

212

193 см (1 англ. дюйм = 2,54 см).

(обратно)

213

Короткая форменная накидка, отороченная мехом.

(обратно)

214

Библия, Книга Чисел, глава 32, стих 23.

(обратно)

215

Французская газета «Национальный вестник, или всеобщий справочник» (Gazette Nationale ou Le Moniteur Universal) издается с 1789 года.

(обратно)

216

Английский генерал, с 1809 года – португальский маршал, главнокомандующий португальской армией. После разгрома в 1811 году французской армии маршала Сульта – фактический правитель Португалии.

(обратно)

217

Провинция на северо-западе Испании.

(обратно)

218

Насмешливое прозвище, данное англичанами французам.

(обратно)

219

Город в Португалии, родовой замок королевского дома Браганца.

(обратно)

220

Испанское название города Порту, второго по величине города Португалии.

(обратно)

221

Улица в лондонском районе Холборн.

(обратно)

222

Английская золотая монета, имевшая хождения с 1663 по 1813 гг. 1 гинея = 21 шиллинг.

(обратно)

223

Английский военный рыцарский орден, Сувереном которого является король, а Великим магистром – принц Уэльский.

(обратно)

224

Горная цепь в Испании и Португалии (от исп. sierra, порт. serra – пила).

(обратно)

225

Родриго Диас де Бивар, прозванный Эль Сид (от араб. «сиди» - мой господин) – участник Реконкисты, национальный герой Испании, герой испанского фольклора и трагедии П. Корнеля.

(обратно)

226

Процесс отвоевания христианами у мавров земель на Пиренейском полуострове в VIII-XV вв.

(обратно)

227

Провинция на северо-западе Испании.

(обратно)

228

В Средние века плащ-нарамник без рукавов, длиной обычно чуть ниже колена, похожий по покрою на пончо.

(обратно)

229

Пошли (фр.).

(обратно)

230

Командир батальона (фр.).

(обратно)

231

Игра слов: по-английски bigger – больше, крупнее.

(обратно)

232

Дешевая сигара с обрезанными концами.

(обратно)

233

Битва при Талавере в 1809 году, в которой вымышленный Шарп захватил французский штандарт-«орла», описана в романе «Орел Шарпа».

(обратно)

234

Друзья мои! (фр.)

(обратно)

235

Говорите по-французски? (фр.)

(обратно)

236

Мой полковник! Мой храбрец! (фр.)

(обратно)

237

Нет! (фр.)

(обратно)

238

Мирный договор, заключённый 25 марта 1802 года в Амьене между Францией, Испанией и Батавской республикой с одной стороны и Англией – с другой. Завершил войну между Францией и Англией 1800–1802 годов и оформил распад второй антифранцузской коалиции.

(обратно)

239

Хорошо! (фр.)

(обратно)

240

Шлюха (исп.)

(обратно)

241

«...то жаркое веселье, то мертвый холод монастырской кельи» - строки из поэмы А.Поупа «Элоиза Абеляру», пер. Д. Веденяпина.

(обратно)

242

Воинское звание в армиях ряда стран. Сержант-майор занимал промежуточную позицию между офицерами и сержантами. Руководил сержантским составом одной или нескольких рот, а в бою и на парадах входил в знаменную группу.

(обратно)

243

Город на северо-западе Испании, в провинции Галисия. 16 января 1809 года в битве при Ла-Корунье французский маршал Сульт атаковал англичан под командованием сэра Джона Мура, которые были вынуждены отступить, оставив позиции в Испании. Эти события описаны в романе «Стрелки Шарпа».

(обратно)

244

Соответствует чину подполковника. Лейтенант-полковники обычно командовали полками, состоявшими из одного боевого батальона, поэтому часто именовались просто полковниками.

(обратно)

245

Род стрелковых войск, вооруженных легкими мушкетами.

(обратно)

246

В битве при Бароссе 5 марта 1811 года французы атаковали превосходящие англо-испано-португальские силы, пытавшиеся снять осаду Кадиса, и были разгромлены. Эти события описаны в романе «Ярость Шарпа».

(обратно)

247

Валлийцы и шотландцы являются потомками кельтских народов, населявших Британию до англо-саксонского вторжения.

(обратно)

248

Пер. Д. Веденяпина.

(обратно)

249

Ячменная ночка (Sowans Nicht) – шотландский праздник кануна Рождества, когда на стол подают хмельной напиток соуенс из забродившего ячменного жмыха, меда и сливок.

(обратно)

250

Город в штате Нью-Джерси, ключевой пункт американской войны за независимость.

(обратно)

251

В британской армии высшее должностное лицо, занимающееся персональными назначениями. В описываемый период - генерал-майор сэр Генри Торренс.

(обратно)

252

Река в Португалии, приток Дуэро.

(обратно)

253

Тяжелый котел армейского образца, рассчитанный на 4-6 человек.

(обратно)

254

Название английских колоний в Северной Америке, подписавшими в 1776 году Декларацию независимости и ставших Северомериканскими Соединенными Штатами.

(обратно)

255

«Милашка Вильям» - шотландская народная баллада о двух влюбленных.

(обратно)

256

Рождественский гимн Ф. Доддриджа «К небесам вознесем мы свои голоса».

(обратно)

257

Приход церкви Сент-Джайлс-ин-зе-Филдс (Св. Эгидия в лугах) расположен в лондонском Вест-энде, в районе Холборн (на тот момент самоуправляемом).

(обратно)

258

Улица в Лондоне, соединяющая Ньюгейтскую тюрьму с виселицей на Тайбернском холме и проходящая через приход Сент-Джайлс.

(обратно)

259

На холме в деревушке Тайберн (теперь в границах Лондона) с XVI по середину XIX в. публично казнили преступников не дворянского звания. Тройную виселицу, установленную на холме, часто называли «Тайбернским древом».

(обратно)

260

Улица в Лондоне, начинающаяся в приходе Сент-Джайлс.

(обратно)

261

В древнегреческой мифологии – крылатая богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм.

(обратно)

262

В битве при Ассайе в Индии в сентябре 1803 года генерал Уэлсли (позднее герцог Веллингтон), возглавлявший англо-индийские войск, обратил в бегство численно превосходящую армию Маратхской конфедерации (описано в романе «Триумф Шарпа»).

(обратно)

263

В средневековой западноевропейской архитектуре – подземное сводчатое помещение.

(обратно)

264

В британской армии – письменный рапорт о численности потерь.

(обратно)

265

Река в Испании и Португалии (на территории Испании называется Тахо).

(обратно)

266

Гимн Hark! The Herald Angels Sing – одно из самых известных произведений Чарльза Уэсли, автора более 5000 христианских гимнов. Включен в сборник Hymns and Sacred Poems («Гимны и духовные стихи», 1739 год).

(обратно)

267

Акт об унии королевства Великобритании и королевства Ирландии был подписан в 1800 году. В результате образовалось Соединённое королевство Великобритании и Ирландии. Новый флаг, известный как Union Jack, до сих пор является флагом Соединенного королевства, несмотря на обретение в 1949 году Ирландией независимости.

(обратно)

268

Небольшой городок на западе Португалии.

(обратно)

269

Имеется в виду «испанский доллар» - монета в 8 реалов («pieces of eight», примерно 5 шиллингов). В русских переводах иногда ошибочно называются «пиастры».

(обратно)

270

При равенстве званий старшинство определялось по времени производства в чин.

(обратно)

271

Короткая тонкая трость с ременной петлей на конце.

(обратно)

272

Графство на юге Англии.

(обратно)

273

Уступ в окопе или на стене возле амбразуры, на который стрелки становятся при стрельбе.

(обратно)

274

Эти события описаны в романе «Тигр Шарпа».

(обратно)

275

Роман появился в 1984 году. В романе «Добыча Шарпа», написанном в 2001 году, эти события описаны по-другому.

(обратно)

276

Здесь мы (исп.)

(обратно)

277

До свидания! (фр.)

(обратно)

278

Эти события описаны в романе «Клинок Шарпа».

(обратно)

279

Игла (исп.) – прозвище, данное Шарпом своей жене Терезе, под которым она была известна в партизанском движении.

(обратно)

280

Городок в Испании, где расположен родовой дом Морено, семейства жены Шарпа.

(обратно)

281

Вот (фр.)

(обратно)

282

Общее название красных вин из региона Бордо.

(обратно)

283

Мяч, понимаете? (фр.)

(обратно)

284

Бьет (искаж. фр.)

(обратно)

285

Палкой (фр.)

(обратно)

286

Вот так! (фр.)

(обратно)

287

Не-не-не! (разг. фр.)

(обратно)

288

Одиннадцать человек, понимаете? (фр.)

(обратно)

289

Один человек (фр.)

(обратно)

290

И один бьет (искаж. фр.)

(обратно)

291

Десять (фр.)

(обратно)

292

...Противника бьет, когда человек... (искаж. фр.)

(обратно)

293

Фасоль (фр.)

(обратно)

294

Фешенебельная улица в Лондоне.

(обратно)

295

Вила-Нова-ди-Гая – город на севере Португалии.

(обратно)

296

Здравствуйте (фр.)

(обратно)

297

Британская (возможно, американская) народная песня в ритме марша, появившаяся в начале 1790-х годов.

(обратно)

298

Английская народная песня XVII в., использована в пьесе Д. Фаркера «Офицер-вербовщик» (1706 г.) и «Опере нищего» Д. Гея (1726 г.). В телесериале по циклу романов о Шарпе ею завершается каждая серия.

(обратно)

299

Да, месье (фр.)

(обратно)

300

Городок в Португалии, сейчас часть города Матозиньюш (входит в состав Большого Порту).

(обратно)

301

Всеми силами (фр.)

(обратно)

302

Тупик (фр.)

(обратно)

303

Орден Почетного легиона был учрежден Наполеоном 19 мая 1802 г. по принципу рыцарских орденов. Принадлежность к ордену являлась и является высшим знаком отличия, почета и официального признания особых заслуг во Франции. Воинская медаль – знак принадлежности к Ордену для военных.

(обратно)

304

Область на северо-западе Франции, заселенная потомками выходцев с Британских островов.

(обратно)

305

Группа племен, заселявших обширную территорию в Западной и Центральной Европе. В настоящее время прямыми потомками кельтов считаются жители Ирландии, Шотландии, Уэльса и Бретани.

(обратно)

306

Селение на западе Португалии, в округе Коимбра. Замок построен в начале XIII в.

(обратно)

307

Букв. «атакующий шаг» (фр.) – ритм наступательного движения французских колонн. Исполнялся барабанщиками (реже – с привлечением духовых инструментов). Характерный символ наполеоновской пехоты.

(обратно)

308

Да здравствует император! (фр.)

(обратно)

309

«И пусть бойцы со всех концов земли идут на нас, мы оттолкнем их прочь!» - слова Филиппа Фальконбриджа, прозванного Незаконнорожденным, из пьесы У. Шекспира «Король Джон», пер. А. Дружинина.

(обратно)

310

Немецкий военный похоронный марш на стихи Л. Уланда, пер. М. Михайлова.

(обратно)

311

Рычаг из крепкого дерева (реже – железный лом), длиной около 2 м и толщиной 5-10 см для приподнимания грузов.

(обратно)

312

Селение в Португалии на границе с Испанией у слияния рек Дуэро и Агеда, где находился крупнейший в регионе мост на дороге из Саламанки в Опорто.

(обратно)

313

Спасибо (фр.)

(обратно)

314

«Жирный вторник» (фр.), последний день Масленицы перед началом Великого поста. В этот день в католических странах традиционно проходят карнавалы.

(обратно)

315

Да (фр.)

(обратно)

316

Кто там? (фр.)

(обратно)

317

Огонь! (фр.).

(обратно)

318

Аналог русской поговорки «Время лечит». По легенде, у царя Соломона было кольцо с надписью «Все проходит» на внешней стороне. Когда кольцо ему надоело, он решил его выкинуть, но заметил на внутренней стороне надпись «Пройдет и это», усмехнулся и оставил кольцо. И лишь в старости он заметил, что на ребре тоже есть надпись: «Ничего не проходит».

(обратно)

319

Французский генерал и военный писатель, кавалерист, в Наполеоновских войнах был ранен 12 раз (в т.ч. 9 раз саблей и 1 – башкирской стрелой). Его «Критические замечания по поводу произведения генерал-лейтенанта Ронья «Соображения об искусстве войны» вызвали у Наполеона такое восхищение, что в своем завещании он оставил Марбо 100 тысяч франков и поручил ему «писать в защиту славы французского оружия и пристыдить клеветников и вероотступников».

(обратно)

320

Ракетные полки (нем.).

(обратно)

321

Река в юго-западной части Франции. В феврале 1814 года Веллингтон переправился через Адур и занял Бордо.

(обратно)

322

Крупнейшее сражение в череде Наполеоновских войн и в мировой истории до Первой мировой войны, в котором 16-19 октября 1813 года Наполеон потерпел поражение от союзных армий России, Австрии, Пруссии и Швеции. Получило название «Битва народов».

(обратно)

323

Война 1812 года между Британией и США входит в число Наполеоновских войн, хотя велась полностью на Американском континенте.

(обратно)

324

Форт Макгенри защищал вход в гавань Балтимора.

(обратно)

325

Автор Фрэнсис Скотт Ки, американский юрист и поэт, свидетель бомбардировки форта Макгенри.

(обратно)

326

«Общество Анакреона» объединяло лондонских музыкантов. Песня «Анакреон в раю» была написана британским историком музыки, композитором, органистом и певцом Джоном Стаффордом Смитом в 1766 году.

(обратно)

327

Пер. М. Наймиллера.

(обратно)

328

Английская писательница, автор кулинарных книг, оказавшая огромное влияние на искусство домашней кулинарии середины XX века. «Французская провинциальная кухня» - ее самая популярная книга (продано около 500 000 экз.).

(обратно)

329

Бурая похлебка дофина (фр.).

(обратно)

330

Куропатка, зажаренная в духовке.

(обратно)

331

Домашнее рагу по-тулузски.

(обратно)

332

Тушеное мясо по рецепту Дианы де Шатомормон.

(обратно)

333

Испанцы называли территорию современного Уругвая «Банда Ориенталь дель рио де Ла Плата» — Восточный пояс реки Ла-Плата.

(обратно)

334

Прозвище испанцев.

(обратно)

335

См. Б. Корнуэлл «Тигр стрелка Шарпа».

(обратно)

336

Легендарный король Южной Шотландии и Северной Англии времен изгнания римлян, а также персонаж сказок, легенд и колыбельных песен.

(обратно)

337

То же что «король горы» в детской игре.

(обратно)

338

Небучеднеззэр (Король Небучеднеззэр II) (605–562) был сыном Nabopolassar, халдейским реставратором вавилонской независимости. Небучеднеззэр был самым важным королем Второй вавилонской или неовавилонской Империи.

(обратно)

339

Гюфри (Вилфред) Волосатый, Граф Барселоны, погиб в сражении в 897 г.

(обратно)

340

Король Ассирии.

(обратно)

341

См.: Б. Корнуэлл. Триумф стрелка Шарпа.

(обратно)

342

Битва при Аргауме (Индия) 29 ноября 1803 г.

(обратно)

343

cм. «Спасение Шарпа» — прим. Анны Рябининой

(обратно)

344

Прозвище герцога Веллингтона — прим. Анны Рябининой

(обратно)

345

cм. «Тигр Шарпа» и «Триумф Шарпа» — прим. Анны Рябининой

(обратно)

346

cм. «Тигр Шарпа» — прим. Анны Рябининой

(обратно)

347

Подарок маркизы де Касарес эль Гранде э Мелида Сабада — см. «Честь Шарпа» — прим. Анны Рябининой

(обратно)

348

Сретение (празднуется 2 февраля. В некоторых англиканских церквах отмечается благословением горящих свечей).

(обратно)

349

Сен-Жан-де-Люз (Saint-Jean-de-Luz) — городок на атлантическом побережье Франции, вблизи испанской границы.

(обратно)

350

Презрительное прозвище американцев.

(обратно)

351

Гужан (Gujan) — город на западном побережье Франции, километрах в 50 от Бордо.

(обратно)

352

Bassin d’Arcachon — бухта Аркашон. Местечко близ Гужана.

(обратно)

353

Thuella (греч.) — «Буря» (-01.htm)

(обратно)

354

Река на юго-западе Франции. Берёт начало в центральных районах Пиренеев, течёт на западе возвышенности Арманьяк и юге Гароннской равнины, впадает в Бискайский залив.

(обратно)

355

Река во Франции (фактически — эстуарий слившихся рек Гаронна и Дордонь)

(обратно)

356

Игра слов. Фамилия капитана — Бэмпфилд (Bampfylde), а слово нахальный по-английски — «bumptious», созвучно с фамилией капитана.

(обратно)

357

Тайн и Темза — реки в Англии.

(обратно)

358

Французские егеря (Chasseurs Britannique) — полк, сформированный в 1801 году из французских роялистов из остатков (-Chase1.htm).

(обратно)

359

Здесь имеется ввиду торговый корабль из Индии.

(обратно)

360

Банши (banshee) — привидение в шотландском и ирландском фольклоре, опекает какую-либо семью и предвещает душераздирающими воплями смерть кого-либо из её членов.

(обратно)

361

Ruse de guerre(фр.) — военная хитрость, уловка.

(обратно)

362

Jean-Baptiste Vaquette de Gribeauval (1715–1789) — французский военный инженер, конструктор артиллерийских систем.

(обратно)

363

Буржуазно-революционное движение в Ирландии. В нём участвовали как католики, так и протестанты; выступало за создание независимой ирландской республики, отмену сословных и феодальных привилегий, парламентскую реформу и всеобщее избирательное право для католиков, вылилось в восстание, было жестоко подавлено в 1791–1798 годах.

(обратно)

364

Марблхед (Murblehead) — городок в штате Массачусетс, США. В 30 километрах к северу от Бостона.

(обратно)

365

Мик (Mick) — прозвище ирландца, особенно католика или моряка. Уменьшительное от Michael, одного из распространённых имён в Ирландии.

(обратно)

366

Кренгование. — Процедура очистки днища корабля от ракушек, водорослей и т. п. с целью уменьшения сопротивления воды и большей скорости и лучшей маневренности судна.

(обратно)

367

Су (sous) — мелкая французская монета.

(обратно)

368

Река Хэмбл (Humble River) — река в Англии.

(обратно)

369

Tirez (фр.) — огонь!

(обратно)

370

Это своеобразная традиция, когда под вновь построенным или отремонтированным мостом стоит его создатель (архитектор, инженер), а по мосту проходит вес, который мост, по заверению инженера, должен выдержать. В данном случае, если инженер рискнет встать под мост, он тем самым ручается жизнью за его надежность.

(обратно)

371

Реймс (Rheims) — город на северо-востоке Франции.

(обратно)

372

Верден (Verdun) — город и крепость на северо-востоке Франции.

(обратно)

373

Cheval-de-frise — оборонительное приспособление, преграждающие путь кавалерии, защитная стена с гвоздями, шипами, кусками битого стекла или камня наверху.

(обратно)

374

Капер — частный боевой корабль, капитану которого государство выдавало лицензию, дающую право нападать на торговые суда враждебной страны во время войны. Прим. пер.

(обратно)

375

Картель — вызов на поединок. Прим. пер.

(обратно)

376

Профос — военный полицейский. Кстати, от него происходит наше «прохвост». Прим. пер.

(обратно)

377

Апостол Павел до того, как на пути в Дамаск ему было явлено чудо, и он превратился в истового проповедника веры Христовой, носил имя Савл и был ревностным гонителем христиан. Прим. пер.

(обратно)

378

Аллюзия на слова Генриха Наваррского, которые он якобы произнёс, переходя из протестантства в католичество ради шанса взойти на французский престол. Прим. пер.

(обратно)

379

Тиральеры, от фр. «tire» — «стрелять», — стрелок во французской пехоте, действующий в рассыпном строю для прикрытия боевого порядка своего подразделения. Прим. пер.

(обратно)

380

Эспонтон — вид алебарды. Прим. пер.

(обратно)

381

Для ведения огня высокой интенсивности ядра заранее крепились к деревянному поддону с полукруглой выемкой каждое, к низу поддона цеплялся картуз с порохом. Получался своего рода «унитарный патрон». Прим. пер.

(обратно)

382

Баньши — в кельтской мифологии привидение, завывания которого предвещают чью-то смерть. Прим. пер.

(обратно)

383

Джон Черчилль, герцог Мальборо, 1650–1722, — во время войны за Испанское наследство главнокомандующий английской армией на континенте. Прим. пер.

(обратно)

384

В одном фунте стерлингов двести сорок пенсов. Прим. пер.

(обратно)

385

По нынешним деньгам один миллион долларов — примерно сорок два килограмма золота. Прим. пер.

(обратно)

386

Chateau — «замок» по-французски. Прим. пер.

(обратно)

387

Луддиты — участники стихийных выступлений против машин в Англии конца XVIII — начала XIX веков. Уничтожали появляющиеся на мануфактурах станки, видя в них причину массовых увольнений. Прим. пер.

(обратно)

388

Гименей — в греческой мифологии бог брака. В переносном смысле «узы Гименея» — брачный союз. Прим. пер.

(обратно)

389

Искаж. франц. «десять», «двадцать». Прим. пер.

(обратно)

390

Эскалада — штурм стен осаждённого города при помощи лестниц. Прим. пер.

(обратно)

391

Одна из функций Гермеса — доносить волю Зевса до богов и людей. Прим. пер.

(обратно)

392

(обратно)

393

Стройный Билли — прозвище принца Оранского, последнего короля Голландии, во время войны был военным помощником Веллингтона.

(обратно)

394

Нет (нем.) Может, по-французски? (фр.)

(обратно)

395

Eau de citron — лимонная туалетная вода

(обратно)

396

chateau — особняк или замок во Франции.

(обратно)

397

le vainqueur du vainqueur du mondi (фр.) — победитель завоевателя мира.

(обратно)

398

la belle France(фр.) — дословно — прекрасная Франция. Так французы называют свою страну. Навроде как мы — матушка Россия

(обратно)

399

Les trophées de victoire (фр.) — трофеи победителя.

(обратно)

400

Ostend — бельгийский город во Фландрии на берегу Северного моря.

(обратно)

401

Брауншвейг — герцогство в центральной Германии.

(обратно)

402

Гвардейская дивизия (Guards Division) — Элитные войска британцев, состоящие из пяти полков, колдстримского (сформирован в 1650 году в графстве Беркшир), шотландского (сформирован в 1660 году), гренадерского (сформирован в 1685 году), ирландского (сформирован в 1700 году) и валлийского (сформирован в 1715 году).

(обратно)

403

Франсуа Этьен де Келлерман (Francois Étienne de Kellermann) — французский кавалерийский генерал.

(обратно)

404

Битва под Маренго — одно из крупных сражений 1800 года между Австрией и Францией. Кавалерийская атака де Келлермана стала одним из решающих факторов в битве.

(обратно)

405

Лейб-гвардия — Лейб-гвардейский конный полк (входит в Королевскую конную гвардию. Сформирован в 1660 году.

(обратно)

406

Если человек брал королевский шиллинг у вербовщика, то по закону он становился призванным и уже не мог избежать армии. Когда Англия нуждалась в большом количестве солдат, то вербовщики прибегали к ухищрениям, бросали шиллинг в кружку пива и «угощали» молодых мужчин в тавернах. Выпить пива с монетой на дне тоже считалось взять шиллинг и, таким образом, завербоваться в армию. Через некоторое время никто не рисковал выпить «дармовую» кружку пива. В общем-то эта привычка настолько укоренилась в англичанах, что они долгое время и после войны и не угощали пивом друзей (могли побить) и не принимали угощение от других.

(обратно)

407

Одна из главных улиц Парижа, на которой стоит Эйфелева башня. Улица пролегает как раз под ней. Хотя во время описываемых событий башни в Париже еще не было.

(обратно)

408

Колдстримский гвардейский полк (второй по старшинству после полков Гвардейской дивизии [Guards Division]. Сформирован в 1650) первоначально размещался в шотландской деревне Колдстрим, графство Беркшир

(обратно)

409

«Вперед, дети Отчизны, настал день славы!» — начальные строки «Марсельезы».

(обратно)

410

Рамильи (Ramillies) — деревня в центральной Бельгии, где герцог Мальборо в 1706 году разгромил французов.

(обратно)

411

Иннискиллинги (Inniskillings) — ирландский драгунский полк, названный так по имени замка Иннискиллинг. Входили в состав Сводной бригады наряду с Королевским драгунским полком и «серыми шотландцами».

(обратно)

412

Merde — дерьмо (фр.)

(обратно)

413

Иоанн Креститель — в Библии предвозвестник Христа. Обезглавлен Иродом Антипой по наущению Иродиады и её дочери Саломеи. Прим. пер.

(обратно)

414

Капитан-генерал — наместник испанского короля в колонии. Прим. пер.

(обратно)

415

Chateau — «замок» по-французски. Прим. пер.

(обратно)

416

Каронада — короткое гладкоствольное чугунное орудие, морское оружие ближнего боя с малой начальной скоростью ядра. Прим. пер.

(обратно)

417

от исп. «chingar»— «трахаться». Прим. пер.

(обратно)

418

Трутница — металлическая коробка с куском трута, стали и кремнем для высекания огня. Прим. пер.

(обратно)

419

В оригинале «drumhead», дословно «кожа на барабане». Прим. пер.

(обратно)

420

«Бони»— английское прозвище Наполеона Бонапарта. Прим. пер.

(обратно)

421

После первого отречения от престола в апреле 1814 года Наполеон был сослан на остров Эльба в Средиземном море, откуда бежал в конце февраля 1815 и вновь занял французский престол, продержавшись на нём до июня 1815 года, когда поражение под Ватерлоо вынудило его отречься во второй раз. Прим. пер.

(обратно)

422

«О’Хиггинс» — это русский фрегат «Патрикий», проданный в 1817 году нашим правительством испанцам по их просьбе и в 1818 году под именем «Regina MariaIsabel» захваченный Кокрейном. Прим. пер.

(обратно)

423

Пресвитерианство — разновидность кальвинизма, основная религия Шотландии. Проповедует бережливость и экономию во всём. Прим. пер.

(обратно)

424

Елизавета I — королева Англии с 1558 по 1603 гг. Так и не вышла замуж, оставшись в истории королевой-девственницей. С целью ослабления Испании поощряла пиратство. В тексте перечислены знаменитые морские разбойники той поры. Прим. пер.

(обратно)

425

«Покойся в мире» на латыни. Прим. пер.

(обратно)

426

«coup d'etat» с франц. «переворот». Прим. пер.

(обратно)

427

История любит совпадения:1492 год — год открытия Америки, а также год падения последнего мусульманского государства на Пиренейском полуострове, Гранадского эмирата; год победного окончания многовековой Реконкисты; год испанского триумфа. Прим. пер.

(обратно)

428

«Бугр» — устаревшее название гомосексуалиста. Прим. пер.

(обратно)

429

По другим источникам — в подлоге на выборах. Прим. пер.

(обратно)

430

При содействии английских властей. Интересующимся рекомендую книгу: Вейдер Б. Тайна смерти Наполеона. — М., «Вече», 2002. Читается, как детектив. Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

12. Битва Шарпа (пер. Валерий Исхаков)

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть вторая

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Исторический комментарий

13. Рота Шарпа (Ричард Шарп и осада Бадахоса, январь-апрель 1812 года) (пер. Андрей Манухин) Часть первая. Январь 1812 года  Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Часть вторая. Февраль-март 1812 года  Глава 8 Глава 9 Глава 10 Глава 11 Часть третья Св. 17 марта (День Св. Патрика) –29 марта (Пасхальное воскресенье) 1812 года  Глава 12 Глава 13 Глава 14 Глава 15 Глава 16 Глава 17 Глава 18 Глава 19 Глава 20 Часть четвертая Суббота, 4 апреля – понедельник, 6 апреля 1812 года  Глава 21 Глава 22 Глава 23 Глава 24 Глава 25 Глава 26 Глава 27 Глава 28 Глава 29 Эпилог Историческая справка

14. Клинок Шарпа (Июнь 1812 года) (пер. Андрей Манухин) Часть первая 14 июня, воскресенье – 23 июня, вторник  Пролог Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9 Часть вторая 24 июня, среда – 8 июля, среда  Глава 10 Глава 11 Глава 12 Глава 13 Глава 14 Глава 15 Глава 16 Часть третья 21 июля, вторник – 23 июля, четверг  Глава 17 Глава 18 Глава 19 Глава 20 Глава 21 Глава 22 Глава 23 Глава 24 Глава 25 Глава 26 Глава 27 Глава 28 Эпилог Историческая справка

Перестрелка Шарпа (Ричард Шарп и оборона Тормеса, август 1812 года) (пер. Евгений Шапошников)

15. Враг Шарпа (Ричард Шарп и оборона Португалии, Рождество 1812) (пер. Андрей Манухин)

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 3

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Эпилог

  Историческая справка

16. Честь Шарпа (пер. Валерий Ицхаков)

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  ЭПИЛОГ

  ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

17. Полк Шарпа (пер. Владис. Танкевич)

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 1

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Историческая справка

Рождество Шарпа (пер. Ирина Иванова, Игорь Ломакин)

  Часть I

  Часть II

18. Осада Шарпа  (пер. Евгений Шапошников)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  ЭПИЛОГ

  Историческая справка

19. Месть Шарпа  (пер. Владис. Танкевич) 

  Часть первая 

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть вторая 

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть третья 

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть четвертая 

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Эпилог

  Историческая справка

20. Ватерлоо Шарпа  (пер. Евгений Шапошников)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Эпилог

  Историческая справка

Выкуп Шарпа (пер. Анна Рябинина)

21. Дьявол Шарпа (пер. Владис. Танкевич)

  Пролог

  Часть 1 Батиста

  Часть 2 Кокрейн

  Часть 3 Вивар

  Историческая справка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg