«Все, кого мы убили. Книга 2»

Все, кого мы убили. Книга 2 (fb2) - Все, кого мы убили. Книга 2 1626K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Владимирович Алифанов

Олег Алифанов Все, кого мы убили. Книга 2 Историко-приключенческий роман с элементами конспирологии и мистики

1. Лето

Три жарких месяца лета провёл я в совершенной прострации. Дела не шли, и не потому, что недоставало древностей, напротив – не знал уже я, куда их девать. Я мучился от любви и тревоги за судьбу своей невесты, но твёрдо понимал, что если где и мог помочь ей в избавлении от бед, то пуще всего – здесь. Новая попытка разрубить тугой сей узел не принесёт пользы, как и все прошлые, так что теперь распутать его означало решить дело к миру будущей нашей жизни.

Но не на первом ли месте другая причина моего возвращения – тайна?

Отправься я домой, и вся чудовищная совокупность открывшихся мне сведений осталась бы навсегда за бортом моей семейной жизни, в большей или меньшей степени счастливой. И я не знаю, что лучше: неведение существующего вне всякой зависимости от меня, или пустое времяпрепровождение в кругу радостных лиц света, общества блестящих кавалеров и прекрасных дам. Но я всю жизнь жалел бы, что не осмелился притронуться к загадке, за которую иные готовы жертвовать жизнью и ломать судьбы людей и народов.

Конечно, разгадка не ждала меня с лаврами победителя в порту Бейрута, но я несомненно чувствовал, что ведом какой-то долгой, но верной дорогой среди сонмища переменчивых персонажей диковинного маскарада, в кругах которого угораздило меня очутиться.

Но ещё меня терзало осознание отсутствия своей пустоты. И мучился я ещё от того, что не знал, как совместить одно с другим и как истолковать философски отсутствие пустоты; а в деле сём никакие толмачи и драгоманы помочь не умели. Что это – когда нет пустоты? Полнота, никчёмная как хаос, или энергия, дожидающаяся своего часа, чтобы оформиться в материю? Даже деньги, привезённые из казначейства, сущность для меня совсем загадочная, лежали без приложения у консульского банкира.

И ведь невозможно сказать, что изыскания мои никуда не годились, напротив – регулярные публикации в Петербурге и Берлине вызвали живые отклики из Академий, и теперь подолгу отвечал я на письма коллег. Я открыл для научного обращения немало материалов, по-новому освещавших историю левантийских племён, и даже эпоха блистательных крестоносцев не осталась не затронутой мною. Кроме хвалебных отзывов, встречались и гнусные нападки, в основном принадлежавшие уходящим породам старых школ, кабинетных учёных, никогда не выглядывавших за пороги университетов. Во мне порождали они бессильную злобу в желании отомстить, и ещё сильнее заставляли вгрызаться в работу в поисках опровергающих их мнение фактов. Всё же сам я считал свои достижения бесцельными и разрозненными, лишь добавлявшими ничтожные кусочки смальты к старой сложенной предшественниками мозаике. Нечто неизмеримо важнейшее витало где-то совсем рядом от меня, чувствовал я неслучайность своего пути и своих находок, но никак не давалась мне в руки новая истина.

С любезного разрешения Шассо я присовокупил ещё одну комнату. Прохор мой тут же с охотой взялся за дело: пригнал мастеров, да и сам засучил рукава. До сей поры прозябал он в скуке, от которой спасло его моё предложение об усугублении жалования. Приметив способности его к языкам, я поручил ему на пробу разбирать кое-какие бумаги, сначала новые, а после и старинные, и он преуспел до такой степени, что сделался не только полным ассистентом, но и принуждён был я поставить его фамилию после своей в одной из статей в Берлин. Всё же живая работа более занимала его, и как только представилась возможность отложить перо, он с радостью принялся распоряжаться и стучать молотком. Проделали проходы, поставили двери – и тем превратили часть гостиницы в подобие довольно просторной квартиры. Терраса тоже полностью теперь принадлежала мне, и я обустроил её по своему вкусу. Окно превратилось в дверь, и теперь вечерами я нередко чертил там планы своего будущего дома в Москве, того уютного семейного гнезда, где хозяйкой станет дорогая мне Анна.

Тихоходный корабль, блуждавший по Архипелагу, доставил мне несколько вестей.

Послание Муравьёва ликовало прибытием его сфинксов в Петербург, и совсем не отвечало моему настроению. Сетовал он на всяческие трудности. Корабела уторговали до восемнадцати тысяч. Но при погрузке один исполин весом в полторы тысячи пудов рухнул, сломав мачту и равнодушно повредив свой спокойный вечный лик. Андрей выражал уверенность в том, что и мне, как ценителю эпиграфов, будет интересно исследовать истуканов, богатых на иероглифы. Так что, мол, могу я смело возвращаться, ибо его стараниями древние письмена теперь ждут учёных прямо в столице.

Я едва не подскочил:

«Твой наказ, кстати, я исполнил в точности, хоть смысла его и не понимаю. Приходил ко мне какой-то человечишко за твоим древнееврейским камнем. Назвал фамилию Хлебников. Полагаю усы его и бороду фальшивыми, как и морщины. Следовало бы дёрнуть, да всегдашняя моя брезгливость не позволила. Откуда знаю я, что камень тот твой? Принёс он точно такой же экземпляр, то есть весьма похожий. Да я сделал мину, что не интересуюсь, и вижу его впервые».

И ни слова о том, чем закончилась их встреча. Ни слова о том, какие слова сказаны, какие вопросы заданы. А ведь это могло бы дать мне так много! Я едва не разорвал листок в клочья.

Так вот он каков – Владимир Артамонов! Значит, и он теперь относится к числу охотников за скрижалью. Теперь для меня твёрдо доказано, что он послал наёмника с раствором Либиха обыскать мои вещи и найти камень. Но как же ловко и долго скрывал он это! Предполагал, видать, что сей визит станет мне известным, так назвался Прохором – весьма остроумно с его стороны, да только мудрено не догадаться. Значит, известие о вероятном приезде Анны в Константинополь, волею случая совпавшее с изготовлением подделки, не стало для него поводом к скорому отъезду, а лишь видимым предлогом для меня. Потому-то он и не скрывался, поднимаясь на судно, шедшее вместо юга на север. Ложь, скрывающая другую ложь – уж сколько раз приходилось мне сталкиваться с таким вот оборотом. Я в ярости стиснул кулаки и зубы, и тут только вспомнил, что и сам уже не раз поступал так же. Тогда кто кого обхитрил?

Но коли он пренебрёг даже свиданием с княжной, какую же дьявольскую ценность представляет сей загадочный предмет? Или прежняя моя догадка верна, и Анна для художника не предмет страсти, а инструмент достижения иной цели – завладения огромным наследством и его наследницей?

Не один час проходил я из угла в угол, словно в клетке, меняя гнев на раздражение.

Впрочем, находилось и ещё одно решение, не хуже первого. До нападения Карнаухова он мог вовсе ничего не знать о камне, а обыск устраивал в поисках тетради князя, для чего и послан был им самим или его врагами. Но, поняв его ценность, и зная, что Игнатий связан с тайным обществом, он сделал вывод о том, что и Голуа ищет то же. Но из вида, с которым Голуа принял фальшивый камень из моих рук, выходило, что свою копию Артамонов готовил для кого-то ещё. И как он прознал о Муравьёве? Конечно, о наших с Андреем похождениях в Константинополе не слышал только глухой. Итак, предположим, Артамонов заявляется в Константинополь. В ожидании Анны он наводит справки. Он знает с моих же слов, что камнем я владел, но после его отослал в Россию, сохранив себе бумажный чертёж. Имея небольшую настойчивость и червонец, проверить в Почтовой экспедиции нашей миссии почту тех дней нетрудно: она уходила не более двух раз. Моих писем в ней нет, но не мог же я совсем не писать из столицы Востока, следовательно, отправил с кем-то, кто следовал в Россию. На Муравьёва и наши прогулки с ним там показал бы всякий, вот и логика. Зачем же тогда ему оригинал? А вот зачем! Уж коли Карнаухов держал его в руках, то и другие члены тайного общества могли иметь какое-либо знакомство с ним, хотя бы при знакомстве с коллекцией раскопок Прозоровского, и тогда попытка всучить им подделку станет смертельно опасным трюком.

Но не поздно ли я сам прозрел весь чудовищный риск своей выходки с Голуа? Удалось ли убить сразу двух зайцев, проверить, что и Этьен охотился за камнем, а не за одним только художником, за коим он, может, и вовсе не охотился. По сию пору слухов о нём не появлялось.

А мог ли кто-то ещё знать, что мне рассказали в Дамаске иудейские учители? В самом деле, то, что почитал я за глубокую истину, вовсе могло не составлять тайны для многих. Да ведь едва ли не кто угодно – и князь Прозоровский, и Владимир Артамонов, и Россетти со своим приспешником Голуа – все они каббалисты. Но зачем им сам предмет, если нужна лишь надпись, а камень – лишь прочная основа, несущая запись через века? Хаим Цфат утверждал, что расположение знаков идеально. А изображение их – тоже безупречно? То есть может громадное значение иметь малейшее отклонение от совершенства, теряемого при копировании! Я поначалу предполагал, что у древнего искусника не нашлось иного материала, но, в самом деле, что лучше камня? Ткань, дерево, папирус, пергамент, даже медная пластина могут съёжиться, растянуться, сложиться или изогнуться, нарушив идеальный уклад, камень же останется, как был, до самого разрушения, и донесёт через годы не простую совокупность утративших силу знаков, но сообщение, призыв – заклятие, наконец! Но кто и кому так тщательно готовил его, и как действует сей скрытый жуткий механизм? Проклятая загадка прокралась змеёй в мою жизнь и терзала разум. Но ужаснее, что без разгадки её я не видел пути к своему тихому счастью с моей Анной.

Письмо из Общества вконец испортило мне день.

Секретарь с нескрываемым недовольством писал, что они рассчитывали на большее, отправляя меня в края столь отдалённые и снабдив немалыми средствами. Несмотря на некоторые ценные реликвии, ничего истинно значительного я по сию пору не прислал. Он требовал отчёта об истраченных суммах и в конце прямо заключал, что мне рекомендуется немедленно взяться за поиск некоего сочинения, за которое обещано вознаграждение, кое позволит покрыть мои траты.

Рекомендуется читал я как предписывается; траты же по прибытию в Одессу грозили обернуться растратами, отказ от розыска раритета мог обернуться приказом о поиске новой службы. Это я нашёл ещё не шантажом, но уже угрозой. Не без труда отыскал я самое первое письмо Общества. Терпеливый благотворитель по-прежнему ожидал своей книги от нерадивого студента. Я не сомневался, что за сим стоит фигура князя Голицына. Ночью, когда я тревожно спал, он представился мне чудовищем, разинувшим на меня огнедышащую пасть. Может, таковую метаморфозу претерпело слово напасть?

Каким-то образом эти две таинственные нити были сплетены воедино, но мне никак не давалось распознать узелки. Сны мои приобрели характер нервический, болезненный, даже апокалиптический. Я видел себя то в шахматной партии противостоящим Андрею Муравьёву, но король мой падал от небрежного щелчка Дмитрия Дашкова, то в лабиринтах картин ищущим Владимира Артамонова, но находящим Максима Воробьёва, то Бларамберга в кругу яств, разложенных на воспорских тарелках. Иногда все они сидели напротив, вплотную, с прищуром взирая на меня, а я молча глядел на них. Другой поток видений разрывал пороховую завесу дуэлей с Беранже, Карнауховым, Голуа, из поединков с которыми я не выходил победителем.

Я вспомнил про валуны на Арачинских болотах. А дело обстояло так: в поисках первого письма от Общества с просьбой найти старинное сочинение (точное название которого я успел забыть) долго рылся я в своих вещах, коих собралось уже немало, но неожиданно увидел в руках кожаную книгу, подаренную мне Прозоровским с копиями начертаний на огромных надгробиях. Единственная пустота, которая так или иначе оказалась в моих руках, была по-прежнему со мной. О её твердыню я мог легко разбить себе лоб. Или жизнь.

Из неё с изумлением извлёк я и каракули, поспешно снятые усталой рукой с камней Баальбека. Никак не мог я припомнить, когда вырванные из путевого дневника листы могли перекочевать в чужую тетрадь. Всё же два дня я без устали сличал надписи. Мне не удалось расшифровать ничего из написанного там – и тщетны были бы гениальные потуги Шампольона – его метода применить здесь я не мог. Но знаки оказались слишком схожи, чтобы считать это простым совпадением, и даже сочетания их повторялись нередко, что позволяло заподозрить в них единый загадочный язык. Но всё, что удалось мне извлечь, и так лежало на поверхности. Тетрадь Прозоровского была исписана в зеркальном отображении. Чего боялся он, сохраняя эти руны – я мог выяснить теперь лишь в Каире.

Если вообще это можно выяснить.

Лишь в самый последний час наказал я Шассо пересылать мне почту в Александрию нашему консулу. Конечное место моих странствий недолго останется тайной, так пускай хотя бы не сразу поймут они мою цель. В ответ он вручил мне послание, поступившее только что, и, читал я его уже в пути; оно надолго заняло все мои мысли.

Андрей, очевидно, сочинял его лишь спустя неделю после предыдущей эпистолы. И тон его весёлым уже не был, хоть он и пытался раз пошутить, что один крохотный мой предмет уже умалил его пару огромных сфинксов, но в словах сквозило раздражение и опаска. Скорее в недоумении и испуге он в точности нарисовал внешность Артамонова, явившегося к нему под своим именем и описавшего искомую вещь. Художник, находившийся в каком-то слепом отчаянии, требовал если не отдать ему оригинал, то хотя бы показать его. Муравьёв ответил ему, что не понимает, о чём тот толкует. Что, по его признанию, в точности соответствовало истине, ибо глубинная сущность искомого ему неведома и доныне. Как бы походя, он, явно заинтригованный, просил и даже требовал от меня разъяснить, зачем всем этим людям сей предмет, и чего они ищут от него. По счастью, у меня не имелось ответа, иначе мне пришлось бы нещадно лгать.

Моему приниженному самолюбию весьма потрафила бы такая переоценка его великих заслуг, если бы не тревога, обострившаяся до предела: кто же в первый визит к Муравьёву назвался Хлебниковым, если не художник? Три часа в ночи я курил трубку за трубкой и пил дарданелльское вино. Решения не находилось, но когда я попытался посмотреть на задачу не столь пристально, отыскался один возможный выход. Имя ему снова Каир. И не потому, что не давала мне покоя слава счастливчика Шампольона. Просто однажды, разложив по кучам купленные мною документы, обнаружил я, что чем древнее отстоят они от моего времени, тем в большей пропорции поступают из Египта.

Итак, кем бы ни оказался первый тот загадочный визитёр, ясно одно: все они гоняются за камнем по свету, ищут, рыщут, убивают и умирают – и только один я, имеющий в руках все ключи, не делаю ничего! Ко всему прочему, мне есть что предложить им, так уж не попроситься ли самому в их общество – стать негодяем сразу, а не в несколько приёмов, к чему, похоже, я приближаюсь?

Всё же, отдаляя своё негодяйство хотя бы в отношении Муравьёва и чувствуя себя виноватым перед ним за то, что втянул его в тёмную историю (а кто-нибудь чувствует вину за то, что втянул меня?), я просил прощения и коротко отписал, что все интересующиеся камнем – враги, и не остановятся ни перед чем, чтобы рано или поздно заполучить его. Я долго грыз перо, выдумывая, как бы разъяснить ему, откуда все эти люди могут знать, что он стал невольным почтальоном. Согласясь с Андреем в том, что письма наши могут читаться, я никак не мог подобрать нужных слов: одни выдавали мнимый наш заговор, другие – наши постыдные грехи, третьи – место нахождения скрижали. Посему я сплёл небольшую историю, что раритет сей почитается некоторыми недалёкими антикварами за осколок скрижалей завета, и хоть это смешно для всякого учёного, огромная ценность его определяется слухами, а не истиной.

Я сдул песок и перечитал последнюю приписку. Ничего более глупого я ещё не писал в жизни, однако именно вопиющая несуразность должна подсказать моему другу, что высказать правды я не мог. Недруги же, читая письмо, хотя и не поверят тоже, но придраться им будет не к чему.

2. Серапион

Но ещё кое-что хотелось выяснить мне, прежде чем пуститься в долгие поиски. И цель моя, по счастью, находилась в середине моего пути.

Прохора пришлось снова отрядить в Автомедоны, и к утру повозка с парой добрых рысаков стояла у ворот. С собой я взял лишь самое необходимое. Быстрота – вот чего желал я теперь. Догадки одна ужаснее другой воевали в голове моей, и казалось, что без разговора со Стефаном никак не решиться мне, что делать дальше. Иной раз находила меня мысль, что всё в жизни моей стянулось в этом проклятом узле, что не могу я и шагу ступить без разрешения живого этого вопроса. Можно, можно бы снестись и письмом, меланхолично проводя время, покуривая кальян в ожидании ответа, но тут уж я обманывал себя разными причинами. Ехать, только ехать, и притом чем скорее, тем лучше. Хлебников, чувствуя мрачный настрой мой, погонял проворно, пообещав мне к исходу шестого дня достичь Лавры преподобного Саввы.

Итак, сначала Дашков с Воробьёвым. Потом Андрей Муравьёв. Теперь я. Если и Стефан вовлечён в нашу странную неведомую цепь, то мне останется только задаваться вопросом: где начало и конец ей? Широкие плечи Прохора маячили передо мной скрытым намёком. Словно бы возражая моим сомнениям, он раз повернулся: «А и хороши турецкие шлейки! Куда легче и удобней наших хомутов». Но ведь не могу же я проверить всех неименитых и не оставивших заметок персон, кто служит, воюет и путешествует по Востоку, не могу гоняться за каждым поклонником, прошедшим путь сей и только ещё готовящим себя к нему!

В Иерусалиме мы не задержались, и, переночевав на патриаршем подворье, покинули город через Яфские ворота и поворотив сейчас же налево, к нижнему Гигонскому водоёму. Дорога шла параллельно стен Иерусалима, постепенно понижаясь, оставляя справа гору Злого Совещания. В потерянных чувствах миновал я сады Соломона, тысячелетнее древо пророка Исайи, Кедронским потоком достигнув ущелья, по краям которого бедуины пасли свои стада коз. По мере того, как монастырь приближался, внутренний голос мой открывал и иную правду: нуждался я в духовном совете и просвещении. Столько уж времени носило меня по Святой Земле, куда безнадёжно мечтают перенестись миллионы божьих тварей – и так и не обрёл я истинной цели. А паче того, утратил и тот душевный восторг, которым движим был на пути к Иерусалиму. Что же взамен? Пуды каменных таблиц и несметный ворох эпистол, по большей части оказавшихся торговыми отчётами и долговыми расписками средневековых купцов? То ли это, ради чего я трачу лучшие годы жизни в местах, первейших всех в мире?

По пересохшему дну мы приблизились к обители, построенной уступами на ужасной крутизне, и поднялись вверх, содрогаясь невольно при каждом повороте. Всё здание обнесено высокими стенами, и больше имеет вид укреплённого замка, нежели убежища для мирных иноков. На самой вершине две четвероугольные башни служат монахам подзорными каланчами. Тут вспомнил я слова Даниила игумена: дивно несказанно, кельи приклеены к скалам, как звёзды к небесам – и действительно, дивно и чудно: над обрывом скалистым Кедрского потока, обнесённые стеной, лепятся одна келия к другой, две башни, одна, Юстиниана, составляет верхний исходящий угол обители, а другая, вне стен, соединялась стеною с Юстиниановой и составляла другой угол.

Прохор ударил в колокольчик, но и без того уже нас заметили с башни, немедленно ворота отворили, и стоило лишь ступить нам под своды врат, как раздался словно бы отовсюду гул большого колокола. Один лишь удар породил долгий раскат отражавшихся от всех стен звуков, которые будто бы понеслись в ворота, где замерли мы, благоговейно им внимая.

Искать друга не пришлось: простирая объятия, уже летела навстречу мне его фигура в длинных облачениях, едва касаясь земли. Статью, осанкой и особенно взглядом – прямым и лучистым, он выделялся из всей братии, более напоминая настоятеля или архиерея.

– Не Стефан уж, – предвосхитил он мой вопрос, когда облобызались мы трижды. – Ноября двадцать первого числа, того памятного тридцатого года, – поведал он мне степенно, – свершилось второе моё рождение. Многогрешный, принял аз от руки митрополита Мисаила пострижение во иноческий чин и имя Серапиона, монаха патриаршего сего монастыря, так-то вот, Алексей Петрович.

– Простите… я догадывался, но не знал наверное. А письмами беспокоить не стал.

Куда-то отступили тревоги мои, и захотелось мне провести здесь не один день. Спешил, мчал, ожидая встречи нетерпеливо, чтобы с порога выплеснуть свои заботы, чтобы настойчиво требовать ответа, а теперь вот приехал и радовался простому и забытому явлению.

– Ну, пойдёмте, – пригласил он, – отрясём прах дорожный, покажу вам обитель. Вовремя вы приехали, аккурат к всеночной.

Боже, как же угораздило меня запамятовать о Крестовоздвижении! Но сознаваться уж стыдился, хоть душа и устремилась вознести молитву. Шли мы по тропинке мимо олив, чем-то напоминавших ивы, провисшие под тяжестью наливавшихся плодов. Двор наполняла радостная суета. Там и здесь сновали поклонники. Монахи суетились, подводя тали с лесов. А друг мой, которого мысленно именовал я ещё именем земным, продолжал:

– Вот, каков ныне праздник Воздвижения Креста. Не только одной памятью об эпохе Константина, но и сегодняшним действом. Воздвигаем кресты сами на храмы, как первые христиане после гонений. Скажете, пустое, символ? Ну и император Александр символами не брезговал, умышленно заключая в Ахене союз в день сей, подчёркивая, что интересы Европы скрещиваются на Гробе Господнем. Первый колокол откопали намедни, да подвесили. Он лет триста в земле пролежал. Еле нашли. Вовремя, вы, в самый раз прибыли. Зря только, что не сообщили заранее, я бы вам кельи устроил, а теперь придётся вам, Алексей Петрович, у меня на тюфяке ночевать. Да у меня комнатка славная, просторная для двоих, так что не потесните. И товарищу вашему подыщем местечко. Поклонников много нынче прибыло, а к ночи и того больше ждём. Как за Мегеметом Али Сирию утвердили, Ибрагим-паша закон издал о великой терпимости в вере. А как поборов меньше стало, так и деньги на ремонт нашлись. А то раньше знаете, чем они тут жили? Оливками да хлебом, на праздники финики – вот и вся пища. Монахов довели до крайности. Монастырь одних официальных поборов тысячу кошельков в год платил за право владения святыми местами, а это на рубли круглым счётом составляет сто тысяч серебром, а ещё дамасскому паше, иерусалимскому мулле, семействам местных вымогателей, мусселимам, катибам, членам мехкеме – всего выходило до полутора тысяч кошельков добавочно. Чтобы окно починить – ещё тысяч двадцать пиастров отдай судилищу. Ну, и пени по всякому удобному случаю. Но Ибрагим-паша руки обещал рубить грабителям святынь и паломников, и отрубил две-три самых непонятливых. Они, вишь ты, следовали запрету не брать из рук поклонников денег в горах Иудейских, заставляли сперва на землю кидать, так он им и объяснил, как широко надо толковать новые законы. Зато погляди, какая благодать настаёт!

И верно. Множество камня и строительного леса повсюду, грудами возвышавшегося у стен, являли собой свежие следы больших работ. Но если об остальном я слышал отдалённо уже не раз, то по поводу дозволения крестов имелись у меня сомнения. Знал я, что во всей Святой Земле одному лишь монастырю Архангела Михаила дозволялось гордо нести нашу святыню и символ, ибо защищал его сам Архистратиг. Серапион и в самом деле подтвердил, что разрешений такого рода не поступало вовсе, но всё же решили сами постановить делать по сему плану – и будь что будет.

Он провёл меня в просторную светлую келью, откуда решили мы позже выйти на волю. Некий послушник принёс нам под раскидистую смоковницу маслин и кофе, а мне ещё и водки. Мы вспомнили наши разговоры на пути сюда, и я поблагодарил его за многое, что высказывал он – и отвергавшееся мною в пылу юношеского задора, но нашедшего после в моих неторопливых рассуждениях подтверждение.

– Помните вы разговор наш на корабле? – спросил я, не зная, с чего начать.

– За пустым бокалом вина? – поднял брови он. – Я счастлив, что он оставил вам след.

– Не просто след – глубокую борозду на сердце и в разуме! – с горячностью воскликнул я. – Вы упрекнули меня в том, что я сам не знаю, чего ради еду на Восток. Вы оказались правы, конечно, и я благодарен вам за попытку открыть мне глаза, кои стал продирать я только теперь. Я получил своё предложение неожиданно, и необдуманно согласился. Тогда мне казалось, что стоит лишь заполучить поприще, а дело найдётся. И вот давно пошёл третий год, а я по-прежнему путаю работу с делом. Совершил не одно открытие, написал две дюжины статей, они напечатаны в Петербурге и Берлине, и должным образом отмечены, но я-то вижу, что всё впустую, как холостые выстрелы. И вино, добытое с таким трудом, льётся теперь в пустоту окна, бессмысленно удобряя почву для неведомых сорняков.

– Или полезных ростков, не замечаемых вами пока. Позвольте, моё мнение. Вам следует искать то, о чём давно не было новостей.

– С каких же пор?

– Например, с потопа.

– Но я вовсе не желаю это искать, – насторожился я.

– Дело не в вашем желании. Вы ищете не потому, что хотите. Путь ваш не случаен, насколько могу судить я, наблюдая со стороны. Да, Алексей, я слежу за вами по мере скромных возможностей, ведь сюда приезжает множество людей, приносящих немало вестей. Некоторые успехи, равно и неудачи ваши, мне ведомы. Увы, я не в силах помочь вам в подробностях, кто и как направляет путь ваш, но для постижения главного не нужны детали.

Я спросил, не знаком ли он, часом, с полковником Ермолаевым, и получил ответ, что обстоятельства их знакомства ему вспоминать неприятно, ибо Павел Сергеевич вёл расследование против тайных обществ, а он в ту пору шёл по ложному пути, в котором упорствовал и держал немало зла на него. Я предположил: раз Серапион повторяет кое-какие ермолаевские мысли, то неприязнь должна бы уже отойти в прошлое, и он вполне подтвердил своё раскаяние, но также и незаглаженность стыда. Тёплой улыбкой озарилось его лицо, когда предположил он в свой черёд, что не из благодарности к нему проделал я сюда путь.

– Это так, – вздохнул я. – И даже не из-за праздника или поклонения святыне, хотя счастлив совпадению. Я не мог доверить своих мыслей и письму. Не из нетерпения ожидания только, нет! – Тут я замолчал. Не хотелось говорить ему, что в столь щекотливом вопросе любая его интонация и жест могут решить дело. Но, дабы не смущать его, я прервался, а чашка с кофе оказалась спасением. – Преклоняясь в душе перед вашим нынешним подвигом, я не смею требовать от вас откровения со мной, но…

Уголки губ его чуть поникли на слове об откровении, но он подбодрил меня:

– Продолжайте, будьте лишь искренни.

– Вы ведь следите за моим путём неспроста – он некоторым непостижимым образом соприкасается с вашим. Это поняли вы давно, я же только недавно, потому и заявился к вам.

Я с жаром поведал о своих подозрениях. Некто неведомый, то самое третье лицо или целая когорта лиц, стоящих весьма высоко и могущих оказывать влияние даже на решения императора, желают заполучить нечто очень для них ценное. Я не знаю достоверно, что это собой представляет и имеет ли к конечном счёте характер материальный. Но, в отличие от меня, не ведающего ни контура, ни формы своего сосуда, они точно знают, для чего собирают собственную коллекцию. Это имеет такую степень секретности, что организаторы не могут доверить сбор сведений кому-то одному, предпочитая действовать тоньше. Это облечено такими трудностями, что время в известном смысле также не имеет значения. Некоторые люди получали такие задания здесь, в сирийских пределах, а исполнив их, они приобрели положение, несоизмеримое с их прежним. Дашков стал министром юстиции, Воробьёв – кавалером и профессором, ровесник мой Андрей Муравьёв ожидает высочайшего указа занять видное место среди светских чинов в Святейшем Синоде и метит, кажется, в обер-прокуроры.

– Скажу более: меня самого настигло странное поручение в Бейруте, которое, признаюсь не сразу, но привело меня в смятение в свете имеющихся у меня подозрений. Представьте, пришло письмо из Общества, составленное так ловко, словно писал его дипломат или… иллюминат. И те и другие умело скрывают твёрдо желаемое за патокой намёков. Его невозможно определить как предписание, приказ или распоряжение, скорее оно напоминает уведомление, но нечто неуловимое содержит оно в своём тоне, что требует к тем словам особенного внимания, если не безусловного подчинения. Я до последнего времени игнорировал его. И по сию пору не знаю, как мне поступить. Подозревал я, что посланное многим неведомым адресатам сразу, оказалось оно исполнено кем-то из них и утратило цель. Но совсем недавно узнал я, что это не так – мне пришло повторное и весьма угрожающее письмо, хотя и невинное с виду. А теперь я должен спросить то, ради чего приехал к вам. Помимо той записки к Воронцову, получали вы какое-то ещё задание? Нет, не в России, а позднее, уже здесь, возможно, по окончанию паломничества? Погодите, – я показал ладонями, чтобы он не перебивал меня, – я не требую у вас предательства или выдачи тайны. Мне не нужна суть поручения. Я не глуп и понимаю, что приказания известного рода не предназначены для обсуждения на людях, но умоляю, скажите лишь одно: да или нет? Почему я подумал на вас? Все эти люди имеют творческий склад, обладают фантазией, мыслят не одними уставами. Вы – из их числа. Да к тому же… вы получили аудиенцию у императора, дозволение ехать в земли врага, стать монахом в самой важной обители этой вотчины, вас свели с патриархом Иерусалимским, и сам митрополит благословил вас… неужели я могу поверить, что такое случайно?

Я ожидал любого ответа.

– Я получал, – спокойно ответил Серапион. – Не приказ, но просьбу оказать содействие. Удовлетворяет вас такой мой расплывчатый ответ?

– Увы, вполне, – с тяжёлым сердцем отвечал я. – Не смею выпытывать, от кого исходила та просьба… – Он лишь едва кивнул, – но скажите, отыскали вы, что от вас требовали?

– Смею думать, что отыскал, – заверил он. – Это потребовало от меня некоторых усилий, но не чрезмерных. Действительно, знакомство с его Высокопреосвященством способствовало тому.

Я молчал, желая продолжения, но он держал уста затворёнными. Всё же я не сдержался.

– Да. Всё так. И последнее, позвольте! Это ваше… задание, ведь вы сами как-то связываете его с моей миссией? Хотя бы в широком смысле, если вы понимаете, о чём я…

Серапион встал, нахмурившись. Ответа мне не требовалось, но когда я поклонился ему и отправился к дверям храма, куда уже стекались монахи и поклонники, меня нагнал его голос:

– Да. Оно связано. Простите и меня, но знайте, что когда мы беседовали на корабле, я не обманывал вас. Хотя уже ко дню отплытия знал, что могу получить своё поручение позднее. Даже ждал его. Это и случилось, так что мне не пришлось лукавить с вами, а лишь молчать, избегая предмета. Хотите ещё? Это имело отношение к – сведениям, кои любимы вами. Сведениям, хранимым здесь, в Лавре.

– Потому вы и покинули Иерусалим?

Я чуть повернул к нему голову и кивнул в знак благодарности, видя, как он десницей крестит меня в спину.

– Не удивляет вас, что Московское Общество Древностей Российских, интересующееся, как следует из самого названия, документами, касающимися истории русской, отправило вас в края, столь отдалённые от России?

– Отчего же? История российская неотделима с некоторых пор от истории Византии.

– А не казалось ли вам, что вы должны служить здесь и другим целям, тайным или явным?

Я замешкался с ответом. Он отправился служить с монахами, а мой ум последующие три часа отвлекался от молитвы добрым десятком посторонних мыслей.

Завтрашней ночью, как за два года до того, в Мегиддо, сидели мы над обрывом, вспоминая прежние беседы.

– Мы не кончили одного важного разговора, прерванного тогда, под исчезающей Луной, появлением разбойников. После уж и вовсе вы свели всё к шутке.

– Вы сказали, что ищете доказательств, а я, не имея оных – веры, – чуть рассмеялся он.

– А вы ответили, что у меня могут находиться доказательства одной вашей гипотезы о мировых идеях. Итак, что это?

– Что ж, вы имели все основания осерчать на меня. И имеете ещё раз, ибо мне нужно подвести вас к дальнейшей мысли, дабы вы не отвергли её с порога, как гипотезу Прозоровского. Моя вера казалась вам недостаточно обоснованной, поскольку её нельзя проверить. Но попробуем испытать вашу. И пусть небеса рассудят нас. – Он захихикал и поднял руки вверх, где покрытый ковром мерцающих блёсток купол проливал на нас тихий свет. – Убеждены ли вы, что Земля обращается вокруг Солнца?

– Убеждён, – ответил я, спешно пытаясь предвосхитить его подвох.

– Я утверждаю, что ваше знание покоится на зыбкой почве веры – и ни на чём более. Ведь по сей день нет прямого доказательства движения нашей планеты.

– Пожалуй, одно всё-таки есть, – возразил я не слишком убеждённо, ибо эта область науки не являлась мне родной. – Смещение угла падения лучей звёзд. Главного же доказательства, требуемого ещё Птолемеем – смещения самих звёзд, ещё не найдено. Впрочем, косвенных доказательств предостаточно, а при отсутствии прямых и они могут…

– Славно, – потёр он руки. – Другие образованные люди не знают и того. Таким образом, вера ваша имеет своё священное писание, полное нумерованных стихов. Есть и одно прямое доказательство. Но вот беда: сами вы не повторяли сего тонкого астрономического опыта, и возьмусь утверждать, что за сто лет повторивших его можно пересчитать по пальцам двух рук. И на основании одного лишь единственного факта вы уверовали в целую картину мироздания!

Я рассмеялся, ответив, что теперь знаю, к чему он клонит, мол, доказательств библейских истин существует гораздо больше, а сонмы медиумов общаются с ангелами и духами ежедневно, не в пример астрономам, ожидающим своей очереди у телескопа. На что ответил он, что и в этом я заблуждаюсь, ибо говорить он желает о другом.

– Вы находите наше сословие чересчур поспешным? – попытался я ещё раз. – Да, законы небесной механики – лишь теория, но после их обретения ни у кого из учёных не осталось сомнений в истинности гелиоцентрической системы – столь точные предсказания они давали… астрологам. Но как эмпирик, я вынужден согласиться: мы ещё ждём открытия параллаксов звёзд, бесспорно доказывающих движение нашей планеты в кругу ей подобных.

– Я не это имею сказать, – мягко повторил он, чем окончательно привёл меня в замешательство, ибо я исчерпал свой резерв предположений. – Ничтожный и никчёмный факт обращения Земли вокруг Солнца, благодаря зубрильным усилиям просветителей приобрёл сакральную значимость в умах людей – не меньшую, чем некогда земная твердь. Хотя никому, кроме учёных, не нужен – им бы одним и обсуждать его. Выбрали же его для просвещения глупых дворян только потому, что он опровергает Писание нагляднее множества других. Меж тем доказательство сего факта неведомо почти никому, а чтобы повторить его, нужно иметь во лбу не менее восьми пядей. Прошло двести лет после Коперника, прежде чем появилось первое подтверждение движения Земли, и минуло уже почти триста, а о втором и не слышно.

– Скорее это говорит о скудном уме некоторых богословов, пытающихся трактовать Библию подобно иудеям, изучающим каждую букву Торы.

– Скорее это говорит об остром и весьма лицемерном уме просветителей. Согласитесь, если тот богослов глуп, в чём я не сомневаюсь, то почему же за ним повторяют лучшие умы? Первые говорят, что раз гипотеза противоречит Писанию, то она ложна, вторые, утверждают, раз гипотеза доказана, то ложно Писание.

– Я не вижу в том опровержения Писанию, – рассмеялся я, но Серапион остался серьёзен.

– Вы не видите, потому что разум ваш критичен и самостоятелен, хотя единственному опыту, доказующему движение Земли, вы поверили без проверки. Но другие люди даже и не таковы, им достаточно чужого мнения, особенно всяких ниспровергателей. Опасаться надо не тех, кто ищет, а тех, кто объясняет находки к ниспровержению Бога, хотя их можно причислить к проявлениям премудрости Господней. Помните бедуинов Мегиддо? Что случилось бы со всеми нами, возьмись вы объяснять им учение Коперника или хотя бы Птолемея, ибо и его расчётов вам вполне бы хватило?

– Я, выходит, обманул их, – вздохнул я.

– Нет, – отверг он с решительной убеждённостью. – Вы сообщили им высшую, религиозную истину, минуя все научные расчёты, ибо такие совпадения находятся всегда в руках Провидения. Религия – добрая магия, и принадлежит потомкам Сифа, наука – магия злая, она в услужении наследников Каина. Здесь совпали не земная тень с Луной только, а ещё и наше злоключение. Наша задача – узреть проявления высшего замысла и соответствовать ему. Я верю ему без сомнений.

– С этим последним я не спорю, но я не разделяю ваших опасений касательно нашей науки, скорее уж вы должны опасаться учений иллюминатов.

– Наука, какое бы открытие отныне ни совершала, всегда будет в руках бесчестных философов, чьей целью отпадение людей от Творца. Простецов, которых будет захватывать Просвещение, станут учить, что наука, а не Бог, дарит им истинные блага. Но один только вопрос будет замалчиваться, ибо есть сфера, которая никогда не будет подвластна науке – мысли и духа.

– Что же я могу сделать? Мои интересы иные.

– Не предавать эту сферу забвению. И поразмыслите на досуге, зачем нужна наука, если есть манна небесная?

Мы помолчали, и я видел, как три или четыре раза метеоры, словно шарики прокатились по небу, прежде чем мы продолжили.

– Сделав со мной круг, вы привели меня к тому же месту. Итак, неужели у меня есть доказательство, как идеи становятся материей?

– Ваш камень, отправленный Бларамбергу, решился бы я назвать в числе доказательств.

– Вам доводилось встречать такие?

– Нет, но доводилось слышать о них.

– От кого? – Я осёкся, ибо не имел никакого права на подобные расспросы, получив уже более ожидаемого. – Прошу меня простить, но я все эти месяцы только и сталкиваюсь с людьми, которые знают о чём-то, и об этом молчат, иногда лишь косвенно выдавая себя.

– Не думайте, что сталкиваетесь вы с этими людьми волею слепого случая, – предостерёг он, – думается мне, что посланцами вашими так задумано, чтобы вошли вы, сами того не ведая, в узкий круг их. Сообщать вам даже малейшую суть дела – хлопотно и ненадёжно. Большинство из оказавшихся в положении вашем исполнили свой труд безо всяких подозрений, или без выказывания этих подозрений. Посему вам и кажется, что вы толкаетесь сплошь среди членов тайных орденов. Представьте, что вам сказали про заседание в Сенате, а вместо того привезли на бал. То-то вы удивитесь обилию кружащихся дам.

– Я что же, по чьей-то милости угодил в осиное гнездо? Но – и вы тоже!

– Увы, я один из тех, кто его вил, – вздохнул Серапион. – Думаете, государь доверил пакет для графа Воронцова первому встречному?

– Признаюсь, вы для меня всегда представляли загадку, – произнёс я, холодея от порыва ветра или от неожиданного движения приоткрывающейся завесы, скрывающей неведомое, но пришлось мне выкурить не менее половины трубки, прежде чем он продолжил:

– Разумеется, я входил в некоторые высокие круги. Через тайное общество, конечно, в котором поначалу сам князь Голицын состоял у меня в подмастерьях. Близко знался я и с духовными: я, как догадались вы, принадлежу к этому сословию, и весь наш род, насколько мы помним, служил церкви. Но однажды ученик обогнал учителя. В ордене мы имеем свою табель о рангах, но в миру обязаны соблюдать иной статус. Это создаёт трудности, которыми и воспользовался князь, чтобы возвыситься надо мной – да и не только. Видно, наставником я оказался скверным. Впрочем, тому виной и опала моего покровителя, с которым состоим в некотором родстве – Сперанским.

– Вот как! – не сдержал я возгласа, прозвучавшего в ночной тиши так, что сам я испугался.

– Мы соавторствовали в проекте реформирования церкви нашей на масонский лад. Помогал нам и Новиков. Первым шагом было вовлечь священников в ложи, притом не всех, а самых способных, коих требовалось отбирать ещё в семинариях. Я, увы, стал в том примером для многих. Голицын же, как министр, провёл реформу духовных училищ, а Сперанский нашёл источник средств для них – свечной сбор. Так деньги из свечных ящиков потекли на обучение новых масонов.

– Слышал я, что Голицына вовлёк в среду мистиков Кошелёв? Как и прежнего государя.

– Император Александр Павлович боялся атеизма, видя в нём главную угрозу порядку. Позднее, со смертью Кошелёва, пришло осознание бездны, в которую его затягивали бесчисленные масоны, иезуиты, мартинисты и иллюминаты. Он пытался бороться с порождениями своего главного страха, но дело сие опасно. Впрочем, сейчас важно другое. Ведь мы рассматриваем не вполне обычное братство, а совершенно особенное, укоренённое во тьме времён. Князь Голицын ввёл государя в заблуждение, уничтожая один за одним тайные ордена – ради сохранения единственного. На который и донести стало некому. Впрочем, я убеждён, что и сам он оказался обманут кем-то из высших иерофантов. Хотя, обман – неверное слово. Они, кажется, позволяли ему играть свою игру, пестуя его самолюбие. Кошелёв и я посвятили Голицына, а нас некогда посвятил адмирал Плещеев… Так вот, знайте же, что розыск книг идёт по меньшей мере со времён Елизаветы Петровны, но это лишь то, что известно мне. На деле же поиски несут на себе отпечаток много более древний. Плещеев же, плавая в Архипелаге под командованием Алексея Орлова, имел задание отыскать некоторые рукописи – их названий не спрашивайте, ибо я в них не сведущ. Он исправно выполнил долг, а после оставил воспоминания, где тщательно скрыл свою роль за множеством второстепенных событий.

– Что советуете вы мне – исполнить поручение или пренебречь им? – снова неосторожно воскликнул я, и эхо повторило два мои последних слова. – И если пренебречь, то как – открыто или сославшись на невозможность его исполнения?

– Этот совет я не могу дать вам, ибо наши пути разошлись, вы остаётесь в миру, я шествую по пути духа. Чем рискуете вы, мне доподлинно неведомо, хотя я прозреваю страшные последствия.

– Сами вы всё же исполнили наказ, и лишь после порвали ваши тягостные тенеты.

– Вы неверно поняли меня, Алексей, я лишь сказал, что, кажется, нашёл искомое, но не сказал, что исполнил поручение.

– Как же так? Неужели сила тайного ордена слабеет, и вы отказали им?

– Отнюдь. Могущество их растёт. Хоть я и покинул их, – он горько усмехнулся. – И оно определяется не только саном и градусом.

– Но как вы сами могли порвать с ними? Вы тут точно в клетке, вас могут найти и отомстить.

– Мною владеет свобода, высшая жизни.

– Я понимаю, но стоит ли ставить жизнь на карту?

– Если бы вы понимали, то не беспокоились бы обо мне. О моей судьбе заботятся силы, коим я вверил её, и они превыше земных. Я чувствую их.

«Хотел бы я ощутить того же», – то ли подумал, то ли пробормотал я.

Я до некоторой поры испытывал неловкость, разговаривая с этим человеком – от того, что его, находящегося уже далеко от мира сего, я пытался затянуть в свой полный искушений круг. Однако когда он сознался, что сам строил эту западню, я поменял свои чувства на какую-то смесь презрения и уважения. До утра оставалось немного. Я попросился спать и дал себе слово не напоминать ему о своём вопросе, от кого слышал он про таинственные камни, и по какой причине не желает говорить о них, как о доказательстве некой гипотезы, а он, кажется, всю оставшуюся ночь так и провёл в молитве.

Я не сознался ему в одном: что еду в Каир не только разгадывать тайну для семьи Прозоровских, но и чтобы исполнить задание и отыскать следы рукописи, порученной мне. Ненависть к заказчику граничила с убеждением в его благодарности – мне нужна была карьера, чтобы жениться на той, о ком помышлял я почти беспрестанно. Что больше поможет мне – первое или второе – я не знал, но желал обрести оба козыря, прежде чем ставить куш. Прозоровский и Голицын, два Александра Николаевича – А. Н. и А. Н. – анаграмма Анны. Я учился своей каббале.

Уехал я не попрощавшись, оставив краткую записку, не зная, обижаться мне на него и после простить, или не прощать потому, что и не обижаться, дав себе слово навестить его ещё раз на обратном пути. Тогда скорый путь обратно не вызывал у меня сомнения.

3. Карно

Из Палестины по пустыне Каменной Аравии достигли мы Синайской горы, откуда через Суэйзский перешеек прибыли в Дамьят, после же Розетский рукав привёл нас в порт многолюдного Каира. На рассвете последнего дня показались пирамиды, как два синие холма на горизонте степей. Сильно потряс душу вид сих дивных гробниц, древней славы Египта, наполняющих его и вселенную громким своим именем, как неодолимый магнит, привлекающий столько любопытных. Дагабия наша мерно проплыла мимо Шубры, красивого загородного дворца Мегемета Али, и в десять часов утра пристала к Булаку, возле гарема Ибрагима-паши. «Саламе!» – воскликнули мои арабы, и я радостно принял их привет.

Роскошь незнакомых произрастений, нега воздуха услаждали чувства и очаровывали взор. Сад пальм, сикоморов, лавров и акаций, из-за которых мелькали и высились стройные минареты Каира, привёл нас нечувствительно к его стенам. Через массивные ворота я въехал в столицу Востока на обширную площадь Эзбекие; тут была главная квартира Бонапартовской армии. Длинные ряды навьюченных верблюдов и ослов, нагруженных мешками с водою Нила, часто пересекали нам дорогу. Так же как акробаты и канатоходцы, эти люди являются наследниками древних профессий египтян. Ещё в средние века здесь была распространена дрессировка обезьян, коз, собак и других животных. Как и в прежние времена, сидят всякого рода ремесленники по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари до зари занятые работой, не обращая внимания на мимо текущую толпу до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться; ибо 300000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. Мы проехали мимо самого дома, который был занят великим полководцем, и где после погиб Клебер. Во время разлива Нила вся площадь превращается в обширное озеро, в которое глядятся дома и мечети, и по которому беспрестанно скользят лодки. Тут разместились и мы на самое первое время.

Богатство зданий вкупе с цветением и ароматами растений, особенно после пустыни Александрии, говорило о том, что не Константинополь с его сложной пропорцией европейского и азиатского, и не Дамаск в его самодовольной замкнутости, а Каир есть настоящая столица Востока.

В Джизе два долгих дня созерцал я среди песков мрачный лик обезображенного Сфинкса, и поднялся на вершину грандиознейшего из творений рук человеческих. Как возможно стало создать такое сооружение, сколько каменных блоков надо взгромоздить один на другой, размышлял я без устали, и думы мои неизменно метались через Баальбек к обширному кладбищу исполинов на просторах Арачинских топей. Невозможно объяснить всех обстоятельств гибели гигантов. Невозможно – если не принять на веру страшную гипотезу Прозоровского, но тогда при одной мысли об ужасных победителях, запечатавших навек следы истребления, у меня начинали шевелиться волосы.

Я опрометчиво посчитал адресом то, что оставил мне Андрей Муравьёв, ибо Каир – не Петербург, без толку искать там на угловых домах жестяные таблички с названиями улиц на двух языках, и никакой околоточный не подскажет вам нужного номера. Начиная поиск от площади Эзбекие, раз за разом вступал я в лабиринт узких улиц. Дома, как бы наклоняясь с обеих сторон решетчатыми балконами, казалось, всё более сдвигались. Едва три лошади могли проходить рядом; когда же встречался чудовищный верблюд, медленно шагающий со своим грузом, то всё перед ним преклонялось, и по его гордой и ничем непоколебимой осанке виделось, что он принимает эти поклонения в дань себе. Толпа увеличивалась постепенно; чалмоносцы на богато убранных ослах или закутанные чёрными и белыми покрывалами женщины, беспрестанно мелькали мимо меня в глубоком молчании, среди беспрестанных возгласов бегущих возле них босиком провожатых. В такой толкотне, пробираясь сквозь бесчисленные ворота, или, лучше сказать, двери, замыкающие каждую улицу и растворяемые своими швейцарами, прибыл я как-то к воротам консульского дома. Усталость едва не сыграла со мной злую шутку, ведь в планы мои покуда не входили встречи с другими европейцами. Я отвёл уже было руку с бронзовым молотком, дабы с облегчением постучать в дверь консульства, словно во врата рая, но спохватился и отвернулся – и вовремя: калитка отворилась, некто вышел из неё, остановившись около меня и пытливо взглянул в моё лицо.

Бесцельно проблуждав в пыльной сутолоке великого града четыре последующих дня и пресытившись вполне его ни с чем не сравнимой суетой, я пал духом и опустил руки. Отчасти лишь поклонение святым местам, по которым ступало Святое семейство, скрашивало моё отчаяние, куда же отлучался Прохор, я и вовсе не знал.

Я чувствовал себя глупцом. Не беря в расчёт подозрительного отклика Беранже, надежда на Карно зиждилась лишь на беглом мнении о его способностях Андрея Муравьёва, – и никаких достоверных оснований полагаться на таинственного француза я не имел. Я не знал даже, каким способом они нашли друг друга, и по какому вопросу сносились. Знай я хотя бы это, легче было бы наводить справки, не поминая имён. Я же имел самые скудные сведения, и не держал никакого плана на случай, если не смогу сразу его разыскать. Ни арабы, ни копты, разумеется, ничего не ведали, а все их указания на франков, изучающих здешние древности, приводили меня к бесчисленным толпам учёных и праздных англичан, немцев и австрийцев. Я долго размышлял, могу ли привлечь к поискам нашего драгомана Лавизона, но мысль сию пришлось оставить не столько по его личной принадлежности к французскому флагу, сколько по известной всему Средиземноморью болтливости.

Всё, что оставалось мне – организовать контору по приёму и оценке древностей, и заняться прямым своим научным интересом – без охоты, но имея возможность продолжать поиски нужного мне человека. Оставалось лишь выбрать место, где поселиться. Конечно дело такое не мог я осуществить без соизволения правителя Египта, а спешить к Мегемету Али не имел охоты, ибо, окружённый доверенными европейцами, он вольно или невольно открыл бы им моё пребывание.

Казалось мне, что я уже всё решил, когда одним утром Прохор проболтался о Фустате, где по случаю сторговал какую-то утварь. Не помню, о чём путанно говорил он – о посуде или об упряжи, только меня словно озарило. Имея указание на старый Каир, искал я жилище Карно ближе к цитадели, полагая древность построения поселения сего сродни нашим городищам. Но Африка мыслила иначе; и ныне предместье, Фустат оставался теперь последней моей надеждой – некогда средневековая столица Египта, безжалостно сожжённая по приказу халифа в виду крестоносных армий Амори Иерусалимского и возрождённая Саладдином, и теперь ещё часто нарекалась Старым Каиром.

Когда мы покидали уже Джизу, нас удивила суета вокруг.

– Грядёт пыльная буря, – встревожено доложил араб-проводник. – Ехать нельзя.

Мы с Прохором переглянулись, словно вопрошая друг друга, какого Ведуна готовит нам судьба на сей раз – и, ничего не ответив, продолжили сборы.

Уже почти достигли мы цели, проехав две версты по садам, занявшим почти весь промежуток между этими городами и питавшим помыслы о защите, и когда переезжали высокий каменный, утверждённый наподобие моста канал, пески восстали не на шутку; араб, оказавшись в стороне всего на три сажени, куда-то исчез без следа, словно тщедушие его только и ждало повода рассыпаться в летящем песке, прихватив как память часть наших пожитков, а мы, ведомые более чем ведущие чутьём наших верблюдов, выбрались, наконец, к самой окраине искомого селения. Тьма поглотила собой всё вокруг – я и думать не мог, что окажусь в ночи, где едва смогу дышать, завернув лицо одеждой. Страх задохнуться и быть погребённым толкал меня вперёд, вой и свист мешали слышать сдавленные вопли невидимых моих спутников, мне казалось, что чьи-то локти толкают меня, а плечи помогают держать направление, что в своём движении наталкиваюсь и сам я на чужих людей и животных, как и мы, застигнутых бурей – впрочем, то могло быть лишь иллюзией. Не менее получаса то сгибаясь, то ползком двигались мы в совершенно неизвестном направлении, только бы достигнуть чего-то, что ещё недавно созерцали как предместье. Под какой-то стеной, укрывшей нас от стихии, мы и остались бы лежать до вечера, если бы Прохор Хлебников не решился перескочить её, и вскоре уже запирали за собой дверь пустого жилища. Некоторое время оба, прислонившись к большому бочонку, наслаждались мы тихим покоем, а после – найденной в нём свежей водой, выдавшей нам временное отсутствие хозяев, о спасении которых я искренне помолился в благодарности за невольное их гостеприимство.

Часа два спустя, когда порывы стихли, и тонкая пыль, превращавшая дом в подобие мутной заводи, немного осела, я с удивлением и жадным интересом рассматривал причудливую обстановку дома, в котором мне посчастливилось очутиться. Трудно было поверить, но по собранию книг и рукописей мне стало понятно, что тот, кого я безуспешно искал – найден.

Никто, кроме маститого учёного, не мог, конечно, иметь столь своеобразного музея, в который я без спроса вторгся. Рукописное собрание выдавало интересы своего владельца лучше множества предметов, древностью соперничавших с Пятикнижием. Редкая библиотека Европы могла похвастать подобными ценностями, и не у всякого коронованного библиофила хватило бы терпения и средств собрать её. Меж тем минуло ещё часа три, а никаких признаков владельца не обнаруживалось, хотя из расположения предметов явствовало, что хозяин покинул свои сокровища совсем недавно.

Буря стихла так же неожиданно, как и собралась, я отправил Прохора рассчитаться за верблюдов, отыскать поклажу и купить какой-нибудь снеди, сам же остался ждать учёного француза. Чувствуя себя слоном в посудной лавке я жадно набрасывался на манускрипты, лежавшие тут повсюду. Я сознавал, что не располагаю избытком времени и могу уже более никогда не оказаться в сём хранилище древних шедевров.

– Эй, кто-нибудь! На помощь! – раздался неожиданный призыв, начавшись с галльского ругательства и продолжившись арабским восклицанием.

Признаюсь, замешкавшись в чтении какой-то рукописи, я всё же оторвался и в несколько скачков взлетел по ступеням, на ходу взводя курки пистолетов, заряженность которых с некоторых пор в путешествиях почитал необходимым и поверял дважды в день. Во дворе некий наряженный местным жителем франк оборонялся одновременно от трёх нападавших.

Он действовал весьма умело своим толстокорым саквояжем, и я невольно залюбовался его лёгкими манёврами, когда он с проворством пантеры проскользнул промежду двух врагов, и теперь пятился, но не от трусости, а лишь имея целью подхватить для обороны массивную трость, из недр которой вдруг выхватил короткий трёхгранный клинок.

Без сомнения почти вдвое старше меня, он двигался так изящно, как только умеют лишь некоторые представители здешних рас. Пока лицо его, окаймлённое тонкими бакенбардами и аккуратной бородкой, холодно обращалось на одного из противников, зрачки цепляли другого, а мысли, полагаю, обращались к третьему. Я невольно задержался на блестевших поверх повязки глазах последнего, которые показались мне знакомыми, и едва не пропустил миг, когда ещё не поздно было вступить в схватку. Выстрел обратил внимание на меня, дав хозяину передышку. Дулом второго пистолета я водил из стороны в сторону, ожидая первого несчастного, кто посмеет сделать выпад и пытаясь лихорадочно сообразить, что делать с одним зарядом против троих, если союзник мой сбежит. К чести его, выдержав паузу в попытке разобраться в изменившейся диспозиции, он вернулся к сражению. Теперь вдвоём мы легко справились с нападавшими, ретировавшихся с двумя лёгкими ранами, нанесёнными клинком проворного француза и рукояткой моего пистолета, ибо не решился пожертвовать я единственным выстрелом. Покончив с врагами и удовлетворённо проследив взглядом протянувшуюся к ограде цепочку рдевших капель, человек этот развернулся в мою сторону и зашагал, как будто бы меня не существовало вовсе. Едва не задев меня плечом, он, впрочем, сказал несколько слов, доказав тем, что я для него не призрак.

– Прошу меня простить, но мне надо уходить. Сердечно благодарю вас, господин…

Он произнёс это с усилием, точно его язык преодолевал сопротивление мыслей.

– Рытин. Как, вы меня покидаете? – я попытался заступить ему дорогу.

– И немедленно. Они не преминут вернуться с подкреплением.

Суховатая жилистая фигура его обогнула меня в стремлении оставить место событий.

– Я тоже жду подмогу, – попробовал остановить я его ещё раз, памятуя о Прохоре, который вот-вот мог возвратиться.

– Вот и славно. Располагайте моим жилищем. Я пришлю носильщиков завтра. Отдайте им… всё. – Он широким шагом вошёл в дом и огляделся, я последовал за ним.

– Я иду с вами, – возразил я.

– Это совершенно незачем, – сухо отрезал он.

На его недоуменный взгляд я объяснил, что раз он боится возвращения своих недругов, так же и мне есть резон опасаться их в одиночестве, поскольку я помог их прогнать. Он только кивнул, и разжёг заранее приготовленный факел.

– Только скорее, – он извлёк из крошечного подпола какой-то сак и ступил на двор.

– Я полагал, что это колодец, – сказал я, видя, как он бросает в жерло верёвку.

– Это и есть колодец, – подтвердил он. – С секретом. Ну, лезьте… Ладно, я пойду.

– Мне нужно дождаться своего… коллегу.

Вместо ответа он проворно скользнул во мрак. «Тогда не смею обременять вас, друг мой», – почудилось мне оттуда. Боясь отпустить его более чем на сажень, я нырнул следом. Не успей я проделать этого, он улизнул бы от меня без труда, ибо даже при свете факела я промчался бы мимо узкого бокового ответвления посередине глубокой норы. Кажется, он разочарованно вздохнул, заслышав в подземном ходе за собой и мои шаги.

– Кто эти люди? – спросил я, нагнав его едва ли не на четвереньках.

– Интересный вопрос от человека, который без спроса залез в мой дом и порылся в моих вещах. Грабители. А вы?

– Чушь несусветная, – бросил я. – Так кто они?

– Сперва обоснуйте вы, – спокойный его голос глухо доносился из-под низких сводов.

– Ожидая грабителей, не снимают дома с потайными ходами. От грабителей не бегают по подземельям. Дали пинка – и живите спокойно. Это раз. Два: грабители – все европейцы со шпагами. Здесь сие невозможно. И три: на меня самого нападали раз семь. Оказалось, что они не вполне грабители… господин Карно, – вкрадчиво добавил я.

– Всё верно. Кроме того, что я… Как вы сказали?

– Никто иной, как Карно, разумеется. Обосновать?

– Оставьте. Вы чёртов учёный. На кого же ещё могли нападать семь раз! Не на ювелира же или ростовщика. Вероятно, вы чересчур сжились с ролью кабинетной крысы… вас просто пытались истребить, как опасную тварь. Да, знайте, что учёный – не комплимент. Учёный – значит, твердолобый осёл. С вами спорить, что воду в решето лить. Зачем вам Карно?

Форма его вопроса пришлась мне по вкусу, но не успел я усмехнуться, как он ударом сапога вышиб потайную заслонку, и мы очутились в вечернем мареве загаженных задворок.

– Я вас спас, теперь вы у меня в долгу. Говорите правду. – После потёмок я на несколько мгновений прикрыл ладонью глаза, а когда открыл их, то обнаружил у своего горла лезвие ножа. Француз располагался у меня за спиной, готовый пустить его в ход при малейшем моём неверном движении.

– А я – вас, – процедил он, – когда вы опрометчиво израсходовали одну пулю, выстрелив в мои ценные книги. А что, если бы второй дал осечку? Ужас, как неприятно. Впрочем, вы же и навели на меня этих олухов. Вот только теперь остаётся выяснить, с умыслом или без оного.

Я попробовал отодвинуть руку с клинком, но он решительно прижал его к моему горлу, и я вынужден был объясняться, хоть и весьма разгневался от несправедливости происходящего.

– Они искали вас. Волею случая я подоспел на помощь. Иначе почему они атаковали не мою персону, а вашу?

– До вас мне жилось тихо лет, эдак, восемь. Странное совпадение, не правда ли?

– Так тихо, что повсюду рассовали оружие с секретом, мешки с сухарями и масляные факелы. Так кто они?

Он опустил руку, а я выбил нож в порыве мести и приготовился ратовать кулаками. Но он стоял совершенно равнодушно, рассеяв мой пыл.

– Нет, правда, чёрт вас побери. Я неуживчив, но жил спокойно, хотя много лет ожидал их возвращения. Они никогда не оставляют начатого. Раз в два-три года я меняю дома и города. Вы оказались не слишком осторожны. Надеюсь, что только ваша неопытность всему виной. Спрашиваете, кто они? Извольте. Это – мои любимые враги. Ни одного из них я не знаю.

– Ни одного из этих троих – или?..

– Ни одного из вас четверых, – медленно отчеканил он.

Я всё же перечислил ему известные мне имена членов тайного общества, не забыв Артамонова и Карнаухова и спросил, знакомы ли они ему. Разведя руки, он лишь спросил, не один ли это человек?

– Увы, их много, – посетовал я и вспомнил, где в последний раз видел глаза одного из нападавших. Их взгляд принадлежал тому, кто организовал преследование на Босфоре и в котором предполагал я человека Карнаухова или Голуа, или их обоих, если они заодно. Но сказать о том Карно означало бы, что и впрямь его утверждение о моей неосторожности верно.

– Плевать, – подвёл итог он. – У любого из моих врагов имён больше, чем всех названных вами. Так что плюньте и вы.

– Не могу, они желают мне зла.

– Как угодно, – ответил он и, отвернувшись, быстро двинулся прочь. Я догнал его и предупредил, что не для того проделал такой путь, чтобы оставить его в покое.

– Тогда выкладывайте вы! – рявкнул он. – Что вам от меня нужно?

– Сперва тихое местечко, где мы могли бы побеседовать.

– Для меня все места одинаково скверны. А вам – решайте сами. Откуда вы меня знаете, если я о вас ничего не слышал?

Мы выбрались на людную площадь, которую он считал безопасной. В полутёмной кофейне, куда спускалось полтора десятка ступеней и которую я не рискнул бы посетить и с дюжиной бедуинской охраны, в углу, за густой завесой табачного дыма, мы ели пилав и пили шербет. Он разглядывал меня, я его.

– Я пришёл с мирными целями и в интересах науки, – попытался успокоить я его снова, но он исторг из себя взрыв негодующего хохота, который тут же подавил ладонями обеих рук.

– Откуда мне знать, что вы не из их числа, чёрт побери! Разыграли комедию в лицах. Трое против одного, а четвёртый – спаситель, чтобы втереться в доверие. Почему вы стреляли в воздух, а не в… своего приятеля?

– Не хотел осквернять себя убийством, а ваше жилище трупом! – едва сдерживая гнев, воскликнул я. – Как вам такое объяснение? Итак. Мне рекомендовал вас господин Муравьёв. И лишь в качестве лучшего знатока семитских наречий.

Он наискось придвинул ко мне гримасу, состоявшую из прищура и скривлённых губ.

– Андре? Прелестно, – и рожа исчезла за чадом, оставив у моего лица ладонь с вытянутым пальцем и хрипоту голоса. – Он рекомендовал вам меня, но не рекомендовал вас мне. Так что я имею право продолжать не любить вас. Вот ведь! – воскликнул он, и на нас стали коситься личности, с которыми я не желал бы повстречаться один на один даже в приёмной Мегемета Али. – Я оказал Андре услугу, а он отплатил чёрным вероломством.

Услугу? Вот, значит, как! Но я предпочёл оставить эту мысль на время.

– Верно, мой друг не знал о ваших опасениях.

– Вы опять о себе? Вы не в счёт. При чём здесь опасения? Я – лучший не только в семитских языках, но и во многом другом. А он принизил меня. Ладно. Допустим. Дальше.

Я вытащил поддельную копию скрижали, развернул лист, подал ему со светильником.

– Переведите или объясните. Что это?

– Фальшивка, – бросив мимолётный взгляд, отдёрнул он руку как от скорпиона.

Я вспыхнул:

– Значит, вы знаете, как должно выглядеть настоящее?

– Странен ваш интерес к этому, – он ухмыльнулся столь нагло, что я против воли ощутил к нему какую-то необъяснимую приязнь. Так порой удаётся сдружиться с нахальным торговцем, искусно набивающим цену своим истинным или мнимым раритетам, после особенно горячих споров придя к обоюдному удовлетворению.

– Вот так сразу вы справились с задачей, от которой… – я замолчал. Но он тоже сосредоточенно жевал, не мигая глядя мне в глаза. – Я обнаружил эту надпись там, где её не могло быть ни при каких обстоятельствах.

– Украли или купили краденое. А может статься, кто-то подбросил, чтобы вы обнаружили. Но! – остановил он мой протестующий порыв. – Я не полицейский, а учёный. А все сии методы у нашей гильдии в порядке вещей. Мне попадались такие надписи. Это опасное сообщение. Здесь оно нарочно искажено и бессильно, но я, – он понизил голос до шёпота, – на всякий случай, не желал бы иметь с ним дела. Как и с вами.

– Вас не интересует, откуда оно у меня?

– Ваша фальшивка? Нет! Такой белибердой полнятся старинные магические книги, время от времени похожие каракули встречаются и у разных проходимцев. Жизни не хватит в них разбираться. Ваша подделка весьма оригинальна, изменения там произвольны и невелики, из чего я делаю вывод, что либо внесли их вы сами, либо другой невежа перед тем как всучить вам. Знаток поступил бы… нежнее. Или – продать? – он потупил взор.

– А если я знаю, откуда взялся источник?

– Если я правильно вас толкую, это знание вы желаете сделать предметом торга. Увольте. Раз вы явились, то либо расскажете сами, либо я догадаюсь по косвенным признакам. И это не так трудно, как вам кажется.

Мне пришлось охотно поверить в этом человеку, для которого уличить меня в подлоге отняло не более секунды. Но я не отставал.

– Какие именно признаки…

Он прервал меня:

– В каждом языке есть невозможное сочетание знаков. Или вовсе не присущие ему символы. Чтобы увидеть ошибку, вам достаточно лишь беглого взгляда. Телега с квадратными колёсами выглядит необычно, согласны? Древние языки подчиняются тем же законам.

– Но я смогу прочитать немного искажённый текст без труда. И починить телегу.

– Это если ваша цель – ехать. А если цель каретника состояла в ином? Противодействовать движению? В телеге с парой обычных и парой квадратных колёс – что на что станете вы менять?

– Мне кажется, вы противоречите себе. Исправить положение так легко!

– Просто получите ещё одну обыкновенную телегу. Нужна вам она? Тут другое. Осмысленного текста в вашем послании нет. Нет сообщения. Я бы мог, кажется, его исправить. Но делать этого не стану.

– Хорошо, пусть. Что же это?

– Это некий побудительный мотив.

– Объясните!

– Ну-у… я могу только предполагать, а уж вы берите на веру или нет.

– Проклятие? – выдохнул я в нетерпении, и выдал себя.

– Ну вот, вы с кем-то советовались. Могу себе представить, – хохотнул он, довольный тем, что вынудил меня проговориться первым.

– В Дамаске, – сознался я, ибо ничего другого теперь мне не оставалось. – С одним иудеем. А до того с одним… волхователем в своём Отечестве. Оба они тоже говорили, что послание несёт угрозу.

– Тоже?

– Как и вы! – удивился я.

– Разве я сказал, что начертание несёт угрозу?

– Суть опасное, – уточнил я. – Молния или ядовитая змея опасны, и не следует без веских причин купаться в грозу, но разумно манипулировать магнетизмом или ядами возможно и с пользой. Для учёного исследовать их необходимо, надо лишь принимать известные меры предосторожности.

– Вот и примите, – отрезал он. – Это мой совет. Вы что же – масон?

– Нет, разумеется.

– Это был не вопрос! – вскричал он. – Точнее – вопрос риторический, ибо сие и без того видно. Знаете, степени масонских посвящений?

– В Египетском Уставе Мисфраима их девяносто.

– Вы всё время изъясняетесь так, словно держите экзамен и боитесь провалить. Бросьте эту привычку, мой друг, научитесь разговаривать без этих ваших штук, тогда, возможно, станете с людьми на равных. Ясное дело, что теперь их девяносто. А сто лет тому не было ни одной. Важно, что они разделены на четыре корпуса, высший из которых каббалистический. А вы, не пройдя первых степеней знания, пытаетесь сразу разгадать самый трудный. Знамо дело, ничего у вас не выйдет.

Я не в силах был понять, что в его словах шутка, а что он излагает всерьёз.

– Потому я и нашёл вас, – ответил я, дабы не выказать совершенного невежу.

– Я вам помогать не собираюсь. Нет резона. Да и как объяснить неучу природу теплоты? – Он помолчал, ощущая свой аргумент как недостаточный. – Вы меня спасли – и что? Я вас просил?

– Не поминая моё имя, но вы взывали о помощи. Поступим вот как. В свой дом вы поостережётесь возвращаться. Прощайте. Мне он по вкусу. Открою там контору, а покуда покопаюсь в вашей библиотеке. – Я кинул на стол монетки и встал, стараясь не глядеть на принесённые только что початки печёной кукурузы, сверкающей алмазами крупной соли в бараньем сале.

– В каббале, – быстро подался он вперёд, – сочетания знаков не отображают бытие, а производят его, но я не чувствую в себе сил управлять небесными светилами. Однако, не все такие, как я. Слышали о латинских квадратах? – уже спокойно спросил он, и я опять уселся напротив.

«Двадцать пять клеток, в середине буква, обозначающая число дней действия заклинания» – чуть не сказал я, но вовремя прикусил язык, так что даже вскрикнул. Он удивлённо округлил глаза, потому как моё «Уй!» несколько отличалось от «да» на французском, которое, впрочем, и следовало мне произнести.

– Это почти то же самое, но на другом языке.

Я уже взял себя в руки.

– Некто Ван Гельмонт в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году издал «Краткое описание подлинного естественного алфавита евреев», доказывая, что тот имеет происхождение божественное…

– Ага! Еврейский язык наделён силой быть единственно понимаемым небесными силами… А ещё, говорят, на их буквы смотреть полезно, они деньги привораживают. Всё же полтораста лет не прошли для нашей науки даром, чтобы повторять разные бредни, верно? – прервал он меня.

– Но вы же сами!.. – вознегодовал я.

– Тише! – приложил он палец к губам. – Не забывайтесь. Что я вам сказал? О проклятии, о заклинании? Вы же человек науки, как сие может действовать?

Мы взяли по початку длиною в фут и принялись демонстрировать друг другу исправность передних зубов.

– Мысль нематериальна, но слово в звуках материально вполне!

– Язык после Вавилона нужен только для общения людей. Что ещё объясните, повторяя чужие мысли?

И без того окружавшие нас лица не казались мне безобидными, теперь они и вовсе представлялись сборищем восточных колдунов, собравшихся на чёрный совет, но моему собеседнику они, кажется, не досаждали. Почему он выбрал этот вертеп, я не спрашивал, сюда вряд ли посмели бы зайти европейцы, а местные жители Карно, знавшему все здешние языки, казались и понятнее и честнее.

– Вы мне объясните, – обиделся я. – Кто – читает латинские квадраты? Демоны, ангелы или сам Господь?

– Вспомните, как вы в детстве трясли яблоню, – повторил он мой тон. – Сил у вас недоставало бы раскачать её с одного раза и даже с нескольких, не используй вы один трюк. Вы хватались за ветку, угадывали её колебание и, прилагая вовремя малое усилие, доводили её до нужного размаха. Кто помогал вам: демоны, ангелы или сам Господь?

Я выдохнул в некоторой обречённости:

– Да, в механике это называется резонанс.

– Браво. Разве демоны или ангелы читают движения ваших рук, а потом прикладывают свои дополнительные силы? Или таковы законы мироздания, а вселенная подчиняется максиме Декарта, согласно которой Бог создал законы природы, а после те действуют самостоятельно? Откуда знаете вы, не в резонанс ли приходят какие-нибудь магнетические силы в наших головах и вокруг нас, когда вы смотрите на знаки? Вам ведь приходила мысль о том, как связаны идеи и материя? Мельчайшее побуждение в конечном счёте возводит города и срывает горы.

– Приходила. Но то – идеи, размышления, а не тупое глазение на непонятный рисунок.

– Вот, вы видите горячий початок кукурузы, вдыхаете его аромат и отправляете в рот – вам не нужно объяснять, что это съедобно и вкусно, ибо вы общаетесь с кукурузой не на языке энциклопедии, а на языке голода. Вы читаете надпись на знакомом языке, и нечто в вас происходит. Вы не задумываетесь, как. Но почему вы думаете, что это происходит всегда лишь осмысленно? А что, если связь овеществляется и иначе – бессознательно? В чём состоит эта первичнейшая затравка? Ведь ветка резонирует, даже если вы не отличаете яблоню от сливы, а плодоносящее древо от сухой смоковницы. Скажу более, крестьянский мальчишка, не сведущий в кинематике, раскачает её не хуже учёного мужа. Да что там: здешние обезьяны вполне успешно трясут пальмы.

Мне нечего было возразить. Столь логичные и простые рассуждения его уже казались мне моими собственными, ибо и я блуждал в своих поисках совсем неподалёку.

– Пожалуй. Тогда ясно, отчего изображение обязано иметь необходимую степень точности! Толкать ветку можно чуть быстрее или медленнее, но только – чуть! Не вполне точная копия уничтожит весь эффект того, что вы называете… побудительным мотивом, а я заклинанием. Но какому мудрецу под силу написать его? Розенкрейцеры, мартинисты?

– Самое большее, в чём обвиняли тайные общества – их учение направлено против церкви и государства. На деле истинная цель многих – постичь законы мироздания, не хуже Кеплера или Тихо Браге.

– Благородная цель. Но зачем делать это тайно?

– Потому что попутно они уничтожат церковь и государство.

– Выходит, обвинения верны.

– Не верны, но верны. Так бывает. Ткацкие машины создавались не для того, чтобы лишить дохода вязальщиц, но луддиты обвиняли в своих бедах создателей механизмов.

– В чём же состоит цель того общества, что преследует вас?

– В сущем пустяке. Они хотят узурпировать власть на небесах. И в аду. – Его кулак опустился на ладонь, издав шлепок, как если бы кто-то кого-то ударил, и мы снова стали предметом настороженных взоров.

– Вот как! – воскликнул я как мог тише, потому что не имел сказать ничего другого.

– Да. Они хотят найти способ подчинить себе не столько этот свет, сколько тот.

– Какие же способы они имеют для этого?

– Передохнем немного, – оборвал он резко.

Я быстро осмотрелся, но ничего подозрительнее двух курильщиков опиума, смотревших сквозь нас в им одним видимые дали, не отметил. Прочий люд быстро остыл к нам.

– Я не устал.

– Зато утомился я, – солгал Карно. – Мне нужен отдых и глоток вина… пятьдесят глотков вина, чтобы понять, кому сейчас известно больше: ещё мне или уже вам. Продолжим…

– Завтра?

– Мне нужны кое-какие записи и книги, оставшиеся сейчас без присмотра. Люди, выследившие вас и меня, вернутся, чтобы покопаться в моих архивах.

– Я оставлю вас, и вы растворитесь, – предположил я, зная, какой он даст резон.

– Тогда дарю вам всё моё наследие, – всплеснул он руками.

– Вы могли бы послать арабов, они принесут вам вашу собственность.

– Они не будут столь осторожны. К тому же мне нужна малая толика сокровищ, остальное не важно. Как я объясню им, что брать, а что нет? Но главное – мне нужно вино. Парочка прекрасных бочонков родосского, какое нелегко сыскать и в Александрии, хранятся в подполе, мусульмане к нему не притронутся, а вы всё не выпьете.

– Почему вы не опасаетесь, что я исчезну с вашими ценными фолиантами?

– Вы не купец, вам они нужны не для продажи, а для знаний. Я дам вам избыточный список. На деле мне нужна пятая часть того, но вы не будете знать, какая. Без меня вы потратите полжизни, чтобы разобраться. Кроме того, далеко сбежать с таким количеством бумаг нелегко – ни от меня, ни от ваших друзей, ни от слуг Мегемета Али. И главное – вам не терпится кое-что выведать у меня, не прикладывая к добыче сведений труда.

Он широко улыбнулся, предлагая мне парировать его рассуждение.

– Увы, Андрей оставил мне недостаточные описания, как сыскать ваше жилище. Всё же, неделей позже или раньше, но я нашёл вас, что оказалось не под силу тайному обществу ваших врагов, а это уже чего-то стоит, – ударил я главным козырем, доставшимся мне незнамо как. – Если я исполню вашу просьбу, вы клянётесь открыть мне то, что знаете?

– Обещаю, – вздохнул он. – Вы – ладно. Но то, как он нашёл меня – единственное, что я не в силах разгадать, а вы не откроете. Так что, увы, один без другого мы теперь калеки.

Ударив по рукам, мы скрепили уговор глотками шербета, он кликнул разносчика, и покуда нам несли на десерт разновидность фракийского каймака с мёдом, набросал мне кратчайший путь к своему пристанищу.

Пока следующие четверть часа он писал подробные указания, я пытался распознать во всём этом подвох. Ничего не найдя дурного, я всецело доверился этому человеку, которому уже симпатизировал не только за лихое пренебрежение правилами, но и за редкостную прямоту и простоту нравов. Даже лгал он артистично и неприкрыто. После указал он мне постоялый двор, в котором намеревался провести одну эту ночь, и я как умел благословил его, ибо такой славный набор тёмных личностей в одном месте (впрочем, в числе их он не выглядел изгоем) не встречался мне доселе ни разу.

Вечерело, и вскоре, словно разлучённые любовники, Венера на западе и Юпитер на востоке бросили пронзительные лучи свои навстречу через весь небосвод, напомнив мне об Анне и нашей с ней столь же дальней грустной связи. И всё же планетам легче – Кеплер установил им твёрдые законы сходиться и расходиться, людям же никак не удаётся установить простые с виду соотношения между волей, долгом и случаем.

Раздобыв фонарь, я отправился в свой недалёкий поход, намереваясь с первой темнотой достичь жилища Карно, и заночевать там, а уж поутру приступить к разбирательству. Благополучно миновав окраинные лачуги, я вскоре упёрся в одиноко стоящую усадьбу, могшую здесь считаться пристанищем богача. Убедившись, что никто меня не видит, я тихо преодолел ограду и приблизился к узкому окну, опасаясь засады внутри. И не напрасно. Холод пробежал по моим членам, едва заприметил я тусклый отблеск света, замерцавший в щели ставни, которую удалось мне бесшумно приотворить. Я наглухо закрыл окно своего фонаря, и стараясь не дышать, попытался, заглядывая так и эдак, уловить причину сего зловещего отсвета, тем паче что уже доносился до меня изнутри и некий настораживающий шорох. Ступая тише кошки, я обогнул дом по кругу, пользуясь косым лунным светом, но никого не обнаружил. Лишь повторив свой манёвр у другого окна обширного кабинета, увидел я картину, заставившую меня присесть и замереть. Некто в белом арабском одеянии тщательно обследовал библиотеку. Лампу свою с узким лучом, пробивавшимся сквозь плоскую щель, подносил он к разным шкафам и полкам, после чего выбирал с них некие сочинения и откладывал в уже довольно приличную кучу. Действовал он не спеша, не только извлекая документы и книги, но и пытаясь изучать их содержание, из чего я мог составить вывод, что он уверен в своей безнаказанности и не опасается вторжения. Тут однако он неожиданно развернулся, принуждая меня отпрянуть – и столь поспешно, что произвёл я некоторый шум. Известно, что когда хочешь сделать что-то как можно тише, непременно наделаешь грохота, поскольку мускулы, привыкшие работать обыкновенно, обязательно проделают неуклюже самое невинное движение – так и сейчас: зацепив что-то, я попытался исправиться и уж вовсе обрушил в темноте какой-то горшок, покачнувшись, он задел другую железку, и всё это рухнуло прямо мне на ноги. Свет в доме тотчас порхнул, проворные шаги к окну прижали меня к тени стены, голова человека высунулась наружу и повела по сторонам. Я уже приготовился фонарём нанести удар в висок – до него не было и аршина, как свет луны очертил профиль моего Прохора. Удивление смешалось с радостью, ведь где, как не здесь, уместнее нам искать встречи, но я замешкался, сухим от волнения языком шепнув его имя, а он уже исчез в доме. Заглянув в комнату, я заметил лишь удалявшийся свет лампы, и вскоре стало совсем темно, так что открыл я свой фонарь, и тотчас чья-то нога разбила его, а мгновением позже получил я такой толчок, что голова моя ударилась об угол, и я рухнул без памяти.

Утро было в разгаре, из чего позднее сделал я вывод, что не только лишился чувств, но и попросту проспал остаток ночи. Голову я поднял с трудом, но к счастью оказалось, что тяготит её лишь большая повязка, заботливо и обильно смоченная Прохором.

– Эх, как угораздило! – кинулся он ко мне, едва я пошевелился. Казалось, он не спал вовсе, оберегая меня после роковой своей оплошности.

– Я на тебя не серчаю, Прохор, – опершись на его локоть, я поднялся. – В темноте недолго спутать. Сам же я осторожничал чрезмерно.

– Вы меня не узнали, и я обознался.

– Рассказывай. – Я ощупал крупную шишку и поморщился от боли.

– А чего там, как я вернулся – вас нету-с, ну и сел ждать.

– И всё?

– По большому – всё, а мелочи…

– Понял, что драка была?

– Как не понять, когда беспорядок и натоптано-с. Сперва думал, вас похитили, но потом сыскал колодец с верёвкой. По такому силком вести не с руки, да и следов две пары. Тут либо за вами гнались, либо вы гнали. О колодце с ходом вы ведать не могли-с, значит, кого-то спугнули. Ну, думаю, догонит, и вернётся. Полез проверять, боковой ход нашёл, наружу вылез, а дальше всё одно потерял. А когда вернулся, тут уж двое татей шарили. Всё книги собирали. Я поглядел-поглядел, а после шугнул их палкой. – Он почему-то покосился на ружьё. – Ну, а уж когда вы пришли-с, думал, что они снова заявились.

– А сам зачем по шкафам рылся? – Я уловил настороженный взгляд его и объяснил: – я со спины видел, тебя не признал, думал – те воры, с которыми мы сразились.

– Так хотел вам же и подсобить. С фонарём ночью хорошо видно, на что они покусились: там пыль стёрта, вот я и откладывал-с. Всё и теперь лежит – готовое.

Я уже и не дивился такой сообразительности своего секретаря, но, как не раз бывало уже в разговорах с ним, что-то неуловимое не давало мысли спокойно улечься.

– Я не собирался чужие книги красть.

– Кто сказал красть? Прочесть! И на место вернуть. Но если что надо – реквизировать, – он сжал кулак.

До самого вечера я собирал рукописи по списку Карно, и Прохор завалил ими целую арбу. Книги из кучи Прохора тоже прихватил я, намереваясь расспросить владельца, почему они могли интересовать тайное общество его врагов.

За прошедший день Карно умудрился найти для проживания новый дом, впрочем, я не сомневался, что при его жизни он всегда имеет на примете немало подходящих убежищ. Встретив меня у таверны, где мы расстались, он, держа в руке факел, указывал, куда надо править. Но только через полчаса мы достигли цели – хижины на самом отшибе, с двумя выходами со двора – в разные проулки.

Но стоило нам лишь переступить порог, как Карно порывисто подскочил к Прохору и, схватив того за грудки, ловким разворотом швырнул к стене. Мой ямщик почему-то и не думал сопротивляться, хотя мог бы, кажется, одним движением освободиться от натиска. В подрагивавших сполохах жёлтого пламени Карно вглядывался в простодушное и удивлённое лицо напротив.

– Где я мог тебя видеть? – процедил он, отпустив хватку. Прохор не понимал, тогда я вступился за него.

– В Константинополе, не так ли? – и пересказал историю с купцом-близнецом. – Что вы купили у него, признавайтесь?

– Года три прошло. Уже не помню. – Он немного отступился и отпустил моего секретаря. – Какую-то древность, конечно. Всякий чёрт сует там антики да книги, да всё разве упомнишь?

Тут пришлось в свой черёд успокоить и Прохора, который рассмеялся, не серчая на конфуз. Француз оказался вполне счастлив добычей, особенно вином, которым он тут же угостил и нас. Оценив меж тем новое жилище, мы утвердили его в чине временного пристанища и единогласно постановили хорониться там некоторое время.

– Так что вы ищете здесь, в Египте? – спросил я его, когда за полночь сморённый Прохор уснул, и мы остались наедине, если не считать расположившегося между нами полуведёрного кувшина.

– То же, что и все, друг мой. – Он придвинулся ближе и зловеще прошептал: – Язык Адама.

Я наклонил кувшин, и водопад искрящегося вина вмиг наполнил мою кружку. Уже и без того мы были не вполне трезвы.

– Тот, что позволяет общаться с ангелами?

– Не общаться, друг мой, – с наслаждением тянул он вино и речь. – Повелевать! Заставлять сообщать их нечто необходимое, и уметь понимать ответ.

– Не вы ли утверждали ещё вчера, что это чепуха?

– Я утверждал не это. Я лишь сказал, что древнееврейский язык не годится на эту роль. Джону Ди нашёптывали не те ангелы.

– И вы в это верите? – изумлению моему не находилось предела.

– Это стоит проверить, не так ли?

Он говорил спокойно, но меня не оставляла мысль, что Карно попросту дурачит меня, и пьяным ещё более чем трезвым, посему я отложил подробный допрос.

– И вы конечно нашли что-то от истинного языка, иначе зачем вы вашим врагам?

– Кое-что, возможно, и нашёл, – кивнул он.

– Муравьёв тоже искал это?

– Он ничего не искал – себе. Он исполнял поручение – более или менее сознательно.

– Вы помогли ему найти… книгу?

Я ставил куш больше имеющихся средств, но должен был делать вид, что мне известно многое. Карно ответил спокойно и просто:

– «Apologia compendiaria», – он надолго прильнул к своей кружке, и неспроста. – По глазам вижу, вы ведь не знали названия, признайтесь! Так что я даю вам больше сведений, нежели ваш приятель.

– Что же не так с моими глазами? – сощурился я.

– В том-то и дело, что ничего. Вы допускаете предположение, что я вас испытываю, потому храните лицо равнодушным. Вы, похоже, вовсе не знаете, существует ли такая книга.

– Прекрасно знаю.

– Неужто?

– Вам ведь не нравилась моя манера говорить, словно я держу экзамен, так что извольте верить.

– А всё-таки?

– Её полное название содержит ещё слова «fraternitatem de Rosea Cruce…»

– «…Suspicionis et Infamiae Maculis Aspersam Veritatis quasi Fluctibus abluens et abstergens», – поспешил подхватить он в некотором экстатическом восторге, и то оказалось вовремя, ибо всех слов сего занудного титула я, конечно, не помнил.

– …Автор её, Флудд, или по-латыни, Флуктий, много путешествовал по Европе, некоторые спорно утверждают, что он посещал и Константинополь. Он утверждал, что розенкрейцеры вызывали ангелов при помощи каббалистической магии.

– Пытались вызывать. Это по сути своей апология Джона Ди с его спиритическими опытами. Но я уже сказал: тот общался с неправильными ангелами. А, вернее, его приятель Келли, он же Талбот, бывший у Ди медиумом. Надо бы вам знать, что он не раз отговаривал своего патрона от опасных занятий, подозревая, что связался с духами зла. Он был очень напуган, но Ди оставался непреклонен. А вы – не боитесь ступать по этому опасному пути? Мало вам земных врагов?

– А вам – не страшно? – огрызнулся я. – Где же нашёл Андрей сию редкость? Не у вас ли?

Карно внимательно смотрел на меня, словно пытаясь прозреть, как глубоко могу я лгать.

– Некоторые здешние книгохранилища ещё не пустуют.

– Есть ли в Египте древние библиотеки? Что осталось от той, в Александрии?

– Никто не может теперь сказать, какие сокровища хранили знаменитые библиотеки фараона Хеопса, или Хембеса, книгохранилища Седьмой династии или Птолемеев. Одна из библиотек Птолемеев содержала сорок тысяч свитков, другая – пятьсот тысяч, а по некоторым сведениям даже семьсот тысяч свитков. Большинство из них было уникально. Первая, меньшая из библиотек, погибла в сорок седьмом году до Рождества Христова, когда Юлий Цезарь в гавани Александрии поджёг египетский флот и огонь перекинулся на город. Из второй библиотеки император Диоклетиан изъял и уничтожил все тексты, которые содержали магические знания. В его правление и в последующие годы невежественные толпы неоднократно устраивали погромы библиотеки, сжигая и уничтожая ценнейшие рукописи. Мусульмане-арабы, захватившие Александрию, довершили уничтожение. С Андре всё ясно – он слепо исполнял поручение своих начальников в обмен на путешествие по Святой Земле… в отличие от вас, его противоположности, человек он, признаться, весьма простодушный и довольно безалаберный. Таким судьба благоволит, они находят сокровища прямо под ногами. – Тут он склонил голову и заглянул снизу, как умел, когда хотел найти мои зрачки. – А… что на самом деле хотите сыскать – вы?

Вопрос был поставлен умело. Я и сам по сию пору не знал, что ищу. Или точнее – я искал ответов на слишком много вопросов, некоторые из которых не могли не быть связаны. Со вздохом я признался ему в том, но он оказался самоуверен и упрям.

– Знаю. Все ищут одно и то же. Манефон, Эратосфен… Тит Ливий, Диодор… А находят какое-нибудь истинное и достоверное изложение того, что происходило многие годы между доктором Джоном Ди и некоторыми духами.

Я насторожился, и это не укрылось от него.

– Почему – Тит Ливий и Диодор?

Я спросил и тут же едва не прихлопнул рот ладонью. Надо же, как легко меня подловить! Из брошенных с притворной небрежностью этим шулером карт я проворно схватил нужные мне.

– Диодор называл Хеопса Хембесом, – улыбнулся он шире, чем требовалось, поскольку, уловил не только мою оплошность, но и то, что я спохватился об этом, следовательно, не скрыл своего интереса. – А Манефон – Суфисом. Эратосфен – Саофисом.

Это не развеяло моих подозрений, и я счёл благоразумным оставить этот опасный и никчёмный в сию минуту разговор.

– Неужели в библиотеке Мегемета Али совсем нечем поживиться? Не скрою, я рассчитывал свести с ним знакомство.

– Забудьте. Дюжина старых Коранов и куча новых газет. Он обожает смотреться в зеркало европейской печати. Неужели ваш друг Муравьёв не сказал вам?

– Про европейский двор паши?

– Про сокровища библиотеки.

«А вам, верно, путь туда заказан», – хотел было молвить я, да на сей раз вовремя одумался.

От инквизиторской ли сущности нашего диалога, или от выпитого без меры вина я почувствовал прилив крови к вискам и отпросился спать. Но долго ещё в ночи, стараясь не выдать шевелением и вздохами своего бодрствования, лежал я, мучимый рассуждениями о неведомом.

4. Хаим

Что крылось за мнимой искренностью Карно: простое подпитие или стремление увести в дебри средневековой алхимии под удобной маской подпития? А может, желание узнать от меня хоть что-то, неизвестное и ему? Яснее ясного, что опытный француз владел бездной полезных мне сведений, но и за неделю выпытать их у него я бы не смог. Ответы могло дать только время, а для общения с ним требовалось какое-либо совместное предприятие. Назавтра я первым делом решил предложить ему сделку: работать в раскопках. Он получит свободу выбирать места и распоряжаться некоторыми средствами Общества, я – право наблюдать за ним и извлечёнными из недр находками, кои мы обязаны будем после разделить поровну. Мы без затруднений ударили по рукам, скрепив уговор роскошным завтраком за его счёт из только что полученного задатка. Но когда наши кубки столкнулись, взгляды пересеклись остриями шпаг. После Карно говорил, что это обрадовало его, ибо нет ничего крепче уз взаимной подозрительности при взаимном же интересе – того, чем грешат почти все супруги.

Он без промедления предложил мне давно занимавший его проект: начать раскопки основания Сфинкса, утверждая, что несколько лет тому один англичанин уже сделал это, срисовал некие неведомые знаки и был таков. Но прежде чем исчезнуть – приказал основательно засыпать раскоп.

– Чем это может заинтересовать меня? – спросил я.

– Лейбниц утверждал, что язык Адама невозможно восстановить, но можно найти его в развалинах, – сказал Карно, значительно подняв палец и улыбнувшись так, что я не понял, шутит он или всерьёз согласен с утверждением великого философа, много посвятившего делу розенкрейцеров.

Он тотчас добавил, что ему понадобится три тысячи франков и два месяца времени.

– Разве эти бедные арабские землекопы должны вырыть туннель к центру Земли?

– Львиная доля пойдёт мне, – махнул он рукой.

– Вы дорогой партнёр.

– Я порядком поиздержался, задолжал многим.

– При вашем умении скрываться, это не должно сильно вас беспокоить.

– Я скрываюсь – от бесчестных убийц. Любой же зеленщик знает, где меня искать.

– И никто вас не выдал?

– Ум моих противников чрезмерно изворотлив. Таким умом трудно думать простые мысли.

– Вы тоже не промах, в вашей семье, кажется, умеют извлечь квадратный корень и из отрицательной единицы, – сварливо добавил я.

Впрочем, смета и сроки меня весьма устраивали, я дал согласие, ибо даже не мечтал доселе узреть основание гигантского монумента, и хотя бы из глубины колодца ощутить всю полноту величественности древнейшей на земле скульптуры и её зодчих. Перво-наперво следовало запастись дозволением владыки Египта, Карно наотрез отказался отправляться ко двору, мне это тоже приходилось не с руки, ибо я ещё стремился сохранить свой визит в тайне от властей. Взгляд француза упал на беззаботно похрапывавшего Прохора.

Спустя час, подобающе нарядив его и обучив коротко здешним правилам, мы отправились во дворец. Прохор плелся, медленно пыля длинными шагами и всем видом изображая неодобрение. Редкие густые плевки его словно вбивали гвозди отвращения в наш замысел.

– Вернёмся к прошлому разговору. Вы сказали, что нашли для Муравьёва ту книгу Флудда.

– Вас не удивляет, что этих книг полно во всей Европе, а он явился ко мне?

– Вы предвосхитили мой вопрос.

– Я указал ему место, где её можно найти. Это не библиотека Мегемета Али. Но я вам не скажу.

– Чем же книга эта отличалась от тех, что разбросаны по свету?

– Не желаете разгадать эту загадку сами? Ладно, – сжалился он. – Вы ведь приехали заглянуть в конец задачника, где собраны готовые ответы. Учтите, там бывают ошибки, порождающие в чрезмерно доверчивых основу великих заблуждений. Андре искал не книгу, а – рукопись этой книги!

Он со значительностью закивал и скривил мину на лице, будто съел горсть сырых олив.

– Разве такое возможно?

– Иногда случается.

– Ну, я бы ещё видел смысл искать в Фустате рукописи Масуди, который кончил здесь свои дни. Но каким образом манускрипт, порождённый в Европе, оказался в Африке? – с недоверием отозвался я.

– Яснее ясного. Кто-то доставил его сюда, чтобы после обнаружить.

– И каков тут сокрыт резон?

– Не знаю. Хотите десяток предположений?

– Чтобы я усугубил их своими? Не трудитесь. Положим, что так. Но для чего указали вы незнакомцу, где его искать?

– Хотел выяснить, от кого он узнал, где я обитаю. Таков был мой вопрос ему. На деле я жаждал знать, кто знает, что я вообще ещё жив!

– И Андрей сказал?

– Задание передал ему генерал Дибич. В запечатанном письме.

– Фельдмаршал…

– О, это меняет дело, не так ли! – выпучил он глаза. – Вот теперь всё прояснилось!

– Тот лишь исполнял поручение Голицына.

– Вы знаете, – поднял он палец, – потому что имеете похожее дело и, кажется, обеспокоены сим фактом. Не трудитесь отвечать. Скажу, что с Андре вышел конфуз. Я выведал о двоих посредниках – и только.

– А откуда вы проведали о манускрипте?

– Уже не помню. Довольно давно мне попался каталог редкостей некоторых здешних хранилищ, в основном, семейных. Я всегда допускал, что подсунули мне его не без умысла, да не представлялось случая проверить наверное.

– Рискну предположить, что некоторые ходы, открытые Муравьёву, были закрыты для вас, и вы жаждали проникнуть туда без опасности, хотя бы и чужими руками. Муравьёв показал вам, конечно ту находку.

– Вы мыслите верно, здесь все используют каждого: вы меня, я вас. Иной раз мы танцуем в парах, а когда и хоровод водим, замечали? Я не могу появляться везде, где захочу. Он послужил мне отмычкой. Рукопись он нашёл, а значит, каталог не врал.

– Не позволите ознакомиться с ним?

– Нет. Назовите рукопись, которую ищете вы.

Я уже открыл рот, но от неожиданности застыл. Но глаза мои не лгали, а память не подводила – никогда не мог бы забыть я облик того встречного на моём полном странностей пути. Потом, совладав со своими членами, я бросился укрыться за низкой стеной. Карно, не сразу заметивший моё исчезновение, отмерив ещё десяток саженей, издали с недоумением переводил взгляд с моей согбенной персоны на иудейского учителя, по счастью не заметившего меня и продолжавшего следовать своим путём. Рядом с французом, мрачный Прохор, разодетый в дорогие одежды по случаю своего бенефиса, казался вальяжным господином, чей слуга ищет оброненный по пути кошелёк.

– Хотите – ждите здесь, нет – следуйте за мной, – со злостью шепнул я Карно, когда Хаим Цфат удалился на безопасное расстояние, но оставался ещё досягаем для наблюдения издали. – Только не уподобляйтесь Колоссу Родосскому.

– Главное в Каире, друг мой, – ответил тот с разгоревшимися от страсти глазами, – то, что, пока вы шпионите за кем-то, не можете видеть, кто следит за вами. Итак, план: вы наблюдаете за ним, я – чтобы никто не преследовал вас. За такие услуги я беру недорого. Полсотни франков. Встретимся у синагоги.

У меня не нашлось времени спрашивать, где находится синагога, и почему мы должны встретиться непременно там. Хаим уже свернул в проулок, и мне потребовалось всё моё проворство, чтобы нагнать его в окружающей суете. Дальше мы довольно продолжительно петляли по всей окраине, и он неоднократно озирался и даже останавливался: то ли искал верный путь в этом лабиринте, то ли в попытке следовать правилу Карно, но повсеместное изобилие людей и животных легко скрывало меня от его неумелого наблюдения. Он же в своём одеянии легко оставался отличим для меня от всех прохожих. То, что он прекрасно ведал свой маршрут, не вызывало у меня сомнения по его уверенной походке. В конце его он вошёл в неприметную дверь какого-то весьма старого строения. Расположившись шагах в тридцати, я с удобством мог наблюдать за выходом, и имел возможность порассуждать, вернее, задать себе ещё одну порцию вопросов.

Дамаск и Каир разделяет изрядное расстояние и немалые трудности пути. Поверить в то, что даже важные начальники иудейских общин путешествуют то и дело из конца в конец Османской империи, я не мог. Какое же дело могло увлечь его сюда? Предположить, что оно никак не связано с предъявленным мной начертанием, у меня не получилось. Может, он отправился искать источник? А может, антидот?

От мыслей меня отвлёк Карно, спустя минуту опустившийся бок о бок. Он произнёс успокоительные слова, но сейчас меня заботили иные тревоги.

– Что там? – указал я на дверь, за которой скрылся Хаим.

– Синагога, – удивлённо ответил француз.

Так или иначе, я решил подождать, куда отсюда отправится мой знакомец. Я сказал Карно, что останусь до конца молитвы. Только теперь пришагал и Прохор, отряхивая одежду от пыли и глядя на нас сверху вниз с нескрываемым упрёком.

– Он там не молится, – сказал Карно, располагаясь поудобнее. – Так что ждать придётся долго. Но есть и приятная весть: у меня полная фляга родосского. И ещё. Я обнаружил другого иудея, он делал вид, что ни при чём. Я неосторожно опрокинул на него бурдюк лимонада, так что вас он не заприметил. С вас пятьдесят франков и ещё один за лимонад.

– Что же он там делает? – с досадой спросил я, сделав глоток его вина. Прохор показно отвернулся. Мне казалось, он рад тому, что ему довелось продлить удовольствие фальшивого своего триумфа.

– Услуга за услугу. Кто вам эта птица? – Он посмотрел на меня пристально и добавил: – Всё одно – я узнаю.

– Залётная птица, – вздохнул я. – Мы щебетали с ней в Дамаске.

– А-а! – растянул он плотоядную улыбку. – Так это она напела вам о проклятии!

Прохор втянул голову в плечи и протяжно плюнул вдаль, вложив в сие действо всё своё презрение.

– Положим, – недовольно ответил я, не ожидая такой проницательности. – Но и собственные ваши выводы недалёки от её.

– Ему вы явно показали больше. Стал бы такой важный Птах сбивать подмётки, чтобы добраться до каирской генизы.

– Теперь ваша очередь, – едко напомнил я и сунул флягу ему в руку.

– Когда отлетает дух, мы прячем тело от глаз человеческих, чтобы избавить его от осквернения, – ответил он без заминки, словно прочитал оду, лишь только промочил горло. – Иудеи не сжигают свои документы и книги, пришедшие в негодность. Они их закапывают, словно бы хоронят. Они говорят так: «Когда писание истёрто временем или выходит из употребления, мы прячем книгу, чтобы сохранить её от надругательства. Содержание книги отлетает к небесам, как душа». Но в здешнем грунте такое немыслимо, так что они попросту складывают всё на чердак синагоги. Вот уже тысячу лет или больше. Клад для архивного юноши вроде вас, а! – меня едва не ослепил чудесный его оскал.

– Не имел чести наслаждаться той синекурой. Какие же сокровища хранит эта… букинистическая лавка? – сухо продолжил я допрос.

– Тит Ливий, Диодор… антологии Мелеагра… Шучу, не обнажайте кинжала. Но вы напрасно ищете древней мудрости у иудеев. Каббала – изобретение довольно новое, говорят, её родина – Прованс, в те годы – провинция Священной Римской Империи. Знаете, откуда пошла эта глупая мода, которую продолжаете вы, ваш Голицын и отчасти я? Николай Фламель, живший в Париже, приобрёл папирус… вы попробуйте на вкус эти связи, ведь папирусы произрастают в Египте… – и фляга с живительной влагой тут же перекочевала ко мне, – папирус, которому он дал название «Книга Иудея Авраама». Он якобы раскрыл его тайны спустя много лет с помощью раввинов, обитавших в Испании – евреям не разрешалось селиться в прекрасной Франции, м-да.

«Ты ещё не всех деталей знаешь, – злорадно подумал я, в то же время удивляясь, как легко Карно удаётся конденсировать туманные взаимосвязи между общеизвестными фактами. – Голицын зачем-то ищет письма хазар евреям Кордовского халифата».

– …Так он обрёл философский камень, эликсир жизни и даже молодости. Замечу, что это не секрет общины иудеев, кои по сию пору вынуждены помирать в ветхом состоянии, а секрет свитка, собранный по частям из разных источников. Так в Европе возникло устойчивое представление о том, что собрав кучу еврейских и египетских манускриптов, некий решительный ум может соединить разрозненные положения и восстановить утраченную сущность, известную Адаму. Ну, в переводе на язык алхимиков, пятая эссенция разума соединяет четыре Аристотелевы первоосновы. Сейчас у иллюминатов трансмутации металлов не в чести, ибо ими занялись Академии наук – ваших наук. В почёте – Адамов язык, повелевающий шестернями вселенной. Вес всему этому хламу придаёт неоспоримый факт длительной жизни Фламеля и его жены, огромные пожертвования церкви и покупка недвижимости десятками домов в Париже. Меж тем, наследства он не получал, ибо происходил из простецов.

– Могила его оказалась пуста, а сотни лет спустя люди встречали его то в Индии, то в «Гранд Опера».

– В вас ещё жив школяр-зубрила! – осклабился он вновь.

– Так для чего им язык Адама? – сглотнул я, не в силах оторваться от его удивительно хороших зубов, показом коих он словно бы желал подчеркнуть какое-то метафизическое родство со своим персонажем. – Кроме научного интереса?

Но он небрежно бросил, что как раз научным интересом там и не пахнет из-за того, что эти люди – практики, эдакие Действительные Тайные чернокнижники. Короли магии. Я попросил его не повторять мне чепухи про беседы с ангелами, ибо те должны бы, кажется, понимать нас безо всякого языка. Или напротив, на любом языке.

– Вы рассуждаете неверно, – зашептал он своим проворным языком, хотя и без того мы беседовали весьма тихо. – Известно, что духи – существа вольные, исполнять ваши молитвы или нет, зависит от того, как они сочтут баланс ваших грешков. Я уже говорил: общаются пусть дураки вроде медиумов. Адам же имел повелевать небесными силами. Слово его было тождественно закону. А коли мы знаем, что в основе всего лежит логос – суть слово или закон, то иллюминаты и ищут те самые слова, которые заставят ангелов плясать под их дудку. Да и почему бы нет? Вот, представьте себе. Бесплотные существа создали материальное тело, поместили в него духовную субстанцию и вопрошают, витая вокруг: «Ну, ну, как там»? А он и отвечает: «Жарко! Убавить». Или: «Скучно, пришлите Еву». Он им и не приказывал вовсе, просто они так вместе строили мир. Он здесь принимал, они оттуда подавали. Ну, как печник залез в трубу, а хозяин дома ему сует раствор и инструменты. Оба, разумеется, масоны, если вы сами не догадались…

Он расхохотался, заставив меня нахмуриться.

– Важно не только, что говорить, но и кто это произносит. Адам был первородным и безгрешным существом, превыше человека. Но вы смеётесь над этим, а ведь и сами занимаетесь почти тем же. К чему вы упоминали Джона Ди?

– Так ведь трудно отделить одно от другого! – воскликнул он, разводя руки. – Только начинаешь исследовать иероглифы с описанием династий, как встречаешь бога Тота, то есть Гермеса со всеми герметическими традициями. – Он что-то быстро начертил каблуком прямо на земле.

– Что это?

– Монада Джона Ди. «Monas hierogliphica».

– Напоминает чёрта.

– Вот! Из неё он выводил любой язык. – Он многозначительно скривил губы и накрыл зловещий знак флягой. – А потом я, увы, связан. Недруги охотятся за мной, полагая ложно, что я – искатель и хранитель сведений, за которые они продадут душу. Мне волей-неволей приходится искать эти сведения, чтобы продать им их при удобном случае, выторговав свою душу себе.

– Кажется, не много вы нашли для сделки, судя по драке с наёмниками в вашем доме, – поддел его я, и он не остался в долгу:

– Это так, – стал он серьёзным, и голос его обрёл едкость. – И вот я встречаю молодого человека, страждущего того же. И моё доверие к нему от того столь крепко, что я вижу в нём персону ещё более несчастную чем я сам. Вам ведь не просто надо спасти себя – в дело, кажется, замешана прекрасная дама, – закончил он отвратительным мурлыканием.

Я вскочил и высунулся из укрытия, он хладнокровно вернул меня на место, дёрнув за руку, а заодно отобрав и флягу.

– Я не позволю! – воинственным шёпотом заорал я. – Не знаю, откуда вы…

– Османская Империя – это такая деревня, – объяснил он точь-в-точь повторяя мой тон, довольный результатом, и долгое бульканье едва не опустошило чашу моего терпения. – В ней европейцы, набитые более слухами чем монетой, путешествуют из Дамаска в Каир и обратно, торгуя осведомлённостью в консульствах и при дворах пашей. О вас же, мсье Рытин, не шепчут – кричат. Тем паче что набиты вы не слухами, а золотом и… кхем… камнями.

Боже, он и это знает! Казалось, он целиком видит меня насквозь. Подумав в тишине и не будучи прерываем им, выкурившим большую трубку в перерыве, я поведал ему о скрижали и своих замыслах раскрыть надпись, показанную ему ранее.

– Тут явно пахнет каббалой. А каббала заимствовала идеи у гностиков. – Те тоже евреи. Жили неподалёку отсюда. Вот потому я и караулю здесь! – рявкнул я тем же шёпотом, что и он.

– Гностики учили, что юдоль сия греховна и дана в наказание, что тело – обуза и подлежит умерщвлению для освобождения души. И что битва сил добра и зла уже давно случилась. Как первая, так и последняя. Злой Демиург царствует в материальной части вселенной.

Я с трудом сдержался. Вот досада! Мы с ним словно бы кружили по следу друг друга. Я живо представил себе множество таких орбит, по которым сновали мы все: Голицын, Голуа, Карнаухов, Карно, я сам – и ещё несметное множество трудолюбивых муравьёв (Муравьёв?) или, вернее, навозных жуков, отбирающих тайны друг у друга в надежде собрать свой ком – чего? С Карно нас роднило одно: мы не охотились за тайной, а спасались от неё, и конечно, я хотел освободить от проклятия Анну.

– Как проникнуть в генизу? – холодно спросил я.

– Немыслимо! – отрезал он. – Это не «Гранд Опера», а вы не жена Фламмеля.

– Я готов ждать удобного случая сколько потребуется.

– Обождите лет сто. Весь мир постепенно превращается в «Комеди Франсез», не случайно, как видно, Бонапарт подписал устав сего театра в полыхающей Москве. Но сегодня билетов туда не продают. Как и в библиотеку сераля, верно? – подмигнул он, но я сделал вид, что не заметил его колючего намёка.

– Неужели такой проныра, как вы – и не пролез туда? – мне уже опостылела эта игра, где он клал в лузу один шар за другим, а я словно выставлял ему подставу за подставой. – Ваши бакенбарды вполне сойдут за пейсы.

– Это же иудейская святыня, – пропустил он мимо ушей над бакенбардами. – Впрочем, подкупите мусселима, он упрячет вашего семьдесят третьего толковника в тюрьму, а вы в качестве награды за его выкуп потребуете исполнения ваших желаний.

– Но за освобождение мне придётся платить вдвое!

– Блестящий расчёт! О иудее вы и не подумали. Удивляюсь, как скоро Восток делает циников из самых благочестивых особ!.. – Он глотнул из фляги, приблизился ко мне и выпалил в лицо: – А вы его не выкупайте. Он вам что – брат?

Его ладонь медленно спустилась вниз по бакену, по правде сказать, ухоженному как у парижского франта.

Я рывком отобрал у него флягу, и долго не отрывался от неё, так что он забеспокоился.

– Но это уже чистая подлость! – выдохнул я в конце.

– Вы варвар, – пожал он плечами, не без усилий обретя своё вновь. – Вам не страшно совершить подлость. У православных нет ни чистилища, ни кругов ада. Какая вам разница, с какой суммой грехов вечно торчать в вашей универсальной преисподней?

– Откуда у вас такие представления?

– Бонапарт говорил так о вашей ужасной стране.

– Вы, кажется, не поклонник корсиканского чудовища?

Он гадливо сморщил нос, словно раздавил скорпиона.

– Я не числился в его почитателях, но швырять в поверженных титанов камни – удел рабов, постарайтесь это запомнить, и вы не попадёте впросак в салонах Лондона… чёрт с ним с Лондоном, – здесь, в Александрии, у Мегемета Али… Не бросайтесь оскорблениями – эта привилегия присвоена англичанами. За Па-де-Кале перчатки не долетают. А вы – варвар. Скифы обязаны аргументировать мечом. Постойте, а это мысль! Без английского… г-хем… эпиграфа вы уже не найдёте в Египте памятника; угрюмые и суровые скифы же не оставили по себе ни одной записи. Если вы способны уловить в моей сентенции двойной смысл, знайте, что он не случаен.

Определённо, он всё больше и больше мне нравился. Одновременно я ненавидел его.

– Муравьёв предупреждал меня, что вы гостили в России. Прошу простить за то, что та экспедиция Наполеона не нашла тёплого приёма. Если вы видите в этой моей сентенции двойной смысл, знайте, что он не случаен.

– Вы глупы и не остроумны, – оценил он, подумав с минуту. – В моей речи смысл настолько тоньше вашего, насколько французская обходительность в любви обворожительнее русской кухни.

– В Париже подают мороженую конину?

Он расхохотался:

– Вы грубиян, Рытин. Потому я вас и прощаю. Знайте, я не сопровождал своего императора. Наш отряд посещал одно презабавное болото под Псковом. Мы следовали с бригадой Удино.

– Что же вы там обнаружили, кроме войск Витгенштейна?

– Не скажу.

– Скажете. Вы обязаны мне жизнью, теперь и деньгами, а такие наглецы, как вы, всегда платят по счетам, пусть и не сразу. Я подожду. А покуда откупорьте вашу флягу.

– Не серчайте. Ладно, кое-что открою. Витгенштейн ни при чём. Император не давал Удино поручения атаковать Петербург, на такое безумство великие полководцы не способны. Бригада преследовала совсем иную цель: прикрывать манёврами наш маленький отряд, устремившийся в сторону ещё на полторы сотни километров.

– Манёвры те выглядели странно.

– Для непосвящённых. Удино и сам не ведал о главной цели, он лишь получал указания.

– От вас?

– Не представляю, от кого. Может, ни от кого?

– То есть вы обладали самым большим секретом. А Наполеон – знал его?

– Не подвергайте осмеянию неведомое. Впрочем, ваша манера объяснима, шутками вы заставляете меня продвигаться дальше по просторам моей памяти на северо-восток и выведываете сведения. Не выйдет. Я держу ухо востро. Конечно я тоже находился тогда в полном неведении. Просто мне посчастливилось входить в число отряда из дюжины сорви-голов, способных быстро скакать, метко стрелять и при этом не забывать думать. О задании нашем… историко-археологического толка знало двое, много – трое, они и вели нас к известному им месту. Половина из нас носили гвардейские мундиры. То ли они охраняли нас, то ли имели задание убить, если что-то пойдёт не так. Копать землю также входило в их обязанности. Ну и трое последних – мы, ветераны египетских раскопок, с опытом разгребания средиземноморских развалин.

Чем далее, тем глуше становился его голос, а выражение лица приобретало болезненную твёрдость. Он замолчал, и никакие подначивания мои не могли более разговорить его, возможно потому ещё, что вино кончилось. Я спросил, зачем он рассказал мне сию сказку без начала и конца, тогда он посетовал на то, что и я рассказал ему про скрижаль без конца и начала. Я обещал подумать, напомнив о чрезвычайной ценности сведений о самой находке как таковой, он же отметил, что его дельце в Поречье – это и вовсе секрет за семью печатями. Так мы тихо препирались до позднего вечера, оставаясь на месте, Прохор дважды ходил за водой и лепёшками, и возвращался в сопровождении булочника и водоноса, но так ни разу и не присел, фланируя по округе и с гордостью ливанского шейха нося бремя мнимого величия. Казалось, его теперь обижало то, что мы променяли его миссию на непонятное прозябание в жаркой пыли.

– Где тут поблизости можно найти хорошего вина? – спросил я.

– Хорошего вина купить тут немыслимо. Ближайшее место, где можно украсть бордосское – подвалы французского консульства.

– Вы крали?

– Разумеется. Когда бежал из подземелья. Тюрьма – по соседству с погребами, там есть подземный ход, так что глупо было не подкрепиться.

Но в ту странную ночь мы не дождались Хаима Цфата обратно. То ли ушёл он неведомой нам чёрной дверью, то ли проскользнул в кромешной темноте – то было немудрено, обладай он зрением совы, – только мы, шатаясь от сонливой усталости, вернулись не солоно хлебавши в своё пристанище, едва только восток подёрнулся пеленою рассвета.

Я проснулся, тревожимый неприятным чувством. Не успевшие отдохнуть глаза явили мне в утреннем сумраке склонившегося надо мной Карно. Он сидел на низком пуфе, и левой рукой словно удерживал правую, сжимавшую кривой ятаган.

– Не стану скрывать, – мрачно сказал он. – Ночью я хотел вас зарезать. Но час размышлений спас вас.

– Приятно иметь дело с рассудительным человеком, – ответил я и прибавил, когда он отвёл нож: – и в особенности с нерешительным.

Мы помолчали, ибо в таком положении не слишком велико разнообразие предметов для разговора.

– Второго дня вы привезли две кучи книг: ту, что заказал я, и ещё одну, – заговорил он.

Утомлённые глаза свидетельствовали о том, что он не обманывал. Я брезгливо отодвинул подальше от себя его руку.

– Я желал знать, почему эти книги интересовали тайное общество ваших врагов.

– Вечером я не стал их разбирать, отложив до утра, а вчера и вовсе у нас случился сумбурный день, однако этой ночью, едва заснув, я очнулся от непреодолимого интереса. Видите ли, книги подобраны с большим знанием дела.

– Какого дела? – я медленно поднялся, дабы не напугать его резким движением.

– Грабители, работающие на орден, конечно, никак не могли выбрать эти фолианты. Дело в том, что эти люди, находящиеся в нижних градусах посвящения, невообразимо глупы и ничтожно образованы. Главные же действующие лица отчего-то никогда не шныряют ночами по смердящим задворкам восточных городов. Из этого, простите, я сделал поспешный вывод, что выбирали книги – вы. И ещё: ваш рассказ о том, как вы спугнули грабителей, так похож на правду, что никак не может быть ей.

– Странно, ведь вы сами, убегая после стычки с ними, говорили, что они вернутся.

– Вот! И я это вспомнил! И приписал вам следующее действие: зная, что я поверю в их возвращение, вы разыграли кражу и ваше участие в том, чтобы её отвратить. А на самом деле выбрали книги сами. Вы не учли одного, подумал я: что мои враги могут вернуться за мной, а не за книгами. Им нужен – я. Как и вам. И в этом моя беда, – рукояткой клинка он постучал себя по голове. – Потому что вам нужна эссенция, выжимка, самое главное. А книги содержат – всё. Увы, они содержат много лишнего. По всему выходило, что вы так-таки заодно с моими недругами. Но если они – простые громилы, то вы – рядящийся в шкуру учёной овцы волк их стаи.

– Меня терзают воспоминания былой поры. Ещё на родине меня обвиняли те самые члены тайного ордена в том, что я не тот, за кого себя выдаю. И они до сей поры в том убеждены. Но вы ведь умнее.

– Я уже занёс острие над вашим беззащитным горлом, как одно сомнение спасло его. – Карно театрально замахнулся кинжалом и вонзил его в пол. – Я подумал, а каков ваш мотив привозить эти книги ко мне, если они уже отобраны с полным пониманием предмета?

– Узнать, что их объединяет, конечно!

– Тот, кто собирал их, обязан знать, что их объединяет, – ответил он назидательно. – Он бы схватил их и исчез, а вы приплелись ко мне и к тому же глупо бравировали находками. Из сего я сделал по раздумии один лишь возможный правильный вывод: вас послали какие-то люди, снабдив списком и указаниями. Откуда они узнали состав моей библиотеки – вопрос отдельный, но вы лишь смышлёный посредник. Вы достаточно образованы, чтобы соотнести титулы на десяти разных языках, но недостаточно умны, чтобы прочитать и понять то, что под ними.

– Рад, что вы составили обо мне такое впечатление, ибо оно, кажется, спасло мою жизнь. Поскольку правда одна, а лжей много, то прийти к наиболее невинной для меня помог вам не иначе, как мой ангел-хранитель.

– Но в какую-то минуту вы решили, – продолжал повествовать он, не отвлекаясь на мои слова, – что достаточно самостоятельны, чтобы сыграть свою партию. И отвезли книги не в Петербург, а в моё логово, в надежде прояснить истину и возвыситься над вашими нерадивыми хозяевами. Я вынужденно рукоплескал вашей дурости, для чего пришлось отложить нож. А поскольку я сам из таких же, позвольте пожать вашу руку. Два дурака, вместо мощёной дороги спокойной жизни, избрали висячий над пропастью мифов мост.

– Объясните мне эту книгу. Она слишком новая среди всех раритетов.

– «Le Rouge et le Noir»… Анри Бейль, мой старый друг, назначенный нашим консулом в Триест, написал её. Увы, он тоже убеждён в том, что я мёртв.

– Есть ли друзья, от которых вы не скрываетесь? – поставил я вопрос как можно каверзнее, но он не поддался.

– Он не просто друг, – улыбнулся Карно. – Скорее, брат… По тайному обществу, и, возможно, не по одному. Мы знавали друг друга в дни похода в Россию. У меня имелось своё задание, у него своё. Трудности отступления сближают… Потом пути наши разошлись.

– Он тоже скрывается под псевдонимом… Все скрываются и всё скрывают. А что скрывает гениза? Найдите способ попасть туда, Жан-Луи, я готов заплатить.

За завтраком, случившимся, впрочем, в обеденное время, мы продолжили прерванный диалог. Занятно, что после нашего объяснения на рассвете мы легли и преспокойно проспали ещё часов пять.

– Оставьте эту несовершенную мысль. Не потому, что это опасно или дорого: ведь для вас не существует ничего слишком дорогого, как для меня достаточного в цене. Просто вы не представляете, сколько документов скопилось там за тысячу лет, и все в ужасном состоянии. Ни тебе каталога, ни библиотекаря. Да и что, скажите на милость, станете вы искать?

– Но я убеждён, что Хаим Цфат прибыл сюда после моего визита к нему не случайно.

– Вот и прекрасно! Вам повезло, что у вас имеется такой осведомлённый архивариус, знающий, что отбирать. Пусть проделает всю чёрную работу, а вы следите за местом, куда он сносит добычу. Поручите вашему секретарю. Он пройдоха и ловкач, сумеет раздобыть для вас…

– Но он не сможет прочесть!

– Кто сказал прочесть? Украсть.

– Не опасаетесь, что воровство станет вашей второй профессией?

– Почему второй? В Египте у всех европейцев это первая профессия. А мы – европейцы… даже вы.

– Я не смогу приказать такого…

– Учитесь. Или хотите, я прикажу? Но с вас триста франков. – Он встал в позу цезаря и перекинул через плечо длинную полу халата на манер туники: – «Ступай, раб, и укради мне то, не знаю что!» А вы покраснели. Да перестаньте, сейчас кражи в моде. Тянут всё, что плохо лежит, и особенно что хорошо торчит: статуи, обелиски… Воруют и друг у друга. Всякие камни с письменами… м-да. Розеттский, например. Сфинксов с ликом Аменхотепа. Может даже обрадуете вашего Голицына.

– Для чего ему все эти подлинники?

– Сами знаете, поэтому охотно отвечу. При печати знаки искажаются. Это неважно в случае простого текста, но для магических начертаний может оказаться убийственным. Не моя, но такова вера этих людей.

– В книге, которую поручено отыскать мне, не содержится никаких колдовских таблиц. – Я сообщил ему название «Silentium Post Clamores», но не заметил в его лице перемен.

– Откуда вам знать!

– Вы скажете, где она?

– Издание тысяча шестьсот семнадцатого года есть и у меня. Но вам нужен первоисточник. На худой конец, оттиск. Если вас не опередили, то часть рукописи в Константинополе. В той самой библиотеке сераля, – пропел он последние слова.

– Странно поручать кому-либо заведомо неисполнимое задание, – задумчиво молвил я.

– Ваш наниматель мог не знать о том. И с чего взяли вы, что задание неисполнимо?

Мне не хотелось упоминать о наших с Муравьёвым догадках, но он ведь и без того намекал на свою осведомлённость в этом вопросе.

– Лет десять тому… – осторожно приступил я, выбирая слова, дабы не выболтать лишнего.

– Нет, пожалуй, поболее. Я немного знаком с вашим Дашковым, – пренебрежительно махнул он рукой. – Он шпион и проныра, далеко пойдёт. Неудачный дипломат, но талантливый… исполнитель неисполнимых заданий.

– Ему вы тоже указали какую-то рукопись?

– Вроде того.

– Вы, книжный червь, не могли забыть названия.

– Мы беседовали о многих трудах, например Гийома Постеля «De orbis terrae concordia» – «О Всемирном Согласии», изданном в тысяча пятьсот сорок четвёртом, где содержится среди прочего мысль о необходимости единого языка для общего мира.

– Мысль о согласии хороша для разобщённой Европы, – произнёс я задумчиво.

– Так вы бонапартист, – подначил он. – Согласие хорошо для того, кто диктует его условия. А прочие – соглашаются. Вы с этим согласны?

– Бонапарт пытался навязать нациям единство мечом, путь нашего покойного государя лежал через личные договорённости царствующих династий, – серьёзно ответил я.

– Кодексом, друг мой – больше законами, чем мечом, – проворчал Карно неуверенно.

– Ещё скажете – системой мер и весов, – отозвался я в том же духе. – Пол-литра совести, два сантиметра чести. И миллион килограмм пушечного мяса. Не желаете сегодня пролить свет на миссию Удино и вашего отряда? Я оплачу золотом.

Прохор, оказавшийся поблизости, замер и ревниво закряхтел, не поворачивая головы.

– Узким умам не постичь сложности пути к великой цели, – вздохнул Карно, потупив взор.

– Оставим покуда, – согласился я. – Я всё же куплю у вас эту книгу Майера. Двести, вы говорили, франков? На всякий случай. Итак, князь Голицын – глава тайной организации, опутавшей три части света?

– Эдак вы и царствующую фамилию запишете в магистры розенкрейцеров! – рассмеялся он. – Тысячу двести… Голицын – слишком видное лицо, чтобы являть собой тайного начальника, он, возможно, один из поместных глав, но сам, конечно, претендовал на большее. Сделать ему этого не дали его же друзья, стоявшие выше в иерархии. В нужный момент царю Александру попал в руки доклад о деяниях князя, где истинные события подавались вперемежку с вымышленными догадками в крайне невыгодном свете. Не стану говорить, как ваш ушедший император боялся тайных обществ. Не тех нерешительных прожектёров, которые впоследствии бездарно провалили петербуржское восстание, а настоящих иллюминатов и иже с ними. Они не спешили открываться, а он не понимал их целей и потому испытывал ужас даже перед собственным Библейским Обществом.

– Что же такого содержало обвинение?

– Ну, например, что чернокнижник Голицын…

– Такие слова ещё употребляются в делопроизводстве?

– Хорошо. Мол, магистр иллюминатов Голицын устранял своих недругов, пользуясь неким тайным знанием. В качестве доказательства приводятся митрополиты… я запамятовал их имена… умершие вскоре после споров с князем-чернокнижником. Пардон, иллюминатом. Интересен способ: он якобы дал прочитать… гхем… как бы выразиться? Читать там особенно нечего… Дал ознакомиться с одним манускриптом обоим своим противникам, который давался сим лицам будто бы для рецензии Библейскому Обществу. Третий же недруг, всех злейший, не дожидаясь погибели, отправил в печку сей грязный труд.

– Кто же сей непримиримый противник?

– А ваш архимандрит Фотий, с которым в последние годы дружил ушедший император Александр. Ссорился он с князем Голицыным весьма нелицеприятно.

– Почему вы всё время говорите о покойном государе, как об ушедшем?

– Вы что же, не слышали легенды о том, что в гроб вместо него положили солдата?

– Неужто вы верите небылицам, рождённым от того, что государя так долго везли из Таганрога, что разложение сделало его трудно опознаваемым? – искренне удивился я.

– Верю. А вы не верите, что он умышленно уехал подальше, чтобы его мнимый труп успел разложиться до неузнаваемости? Проведший в дороге полжизни и здоровый как его собственный конь, вдруг заболевает и умирает в несколько дней. В теплом приморском городе, куда все ездили лечиться от скверного петербуржского климата. Не верите в разыгранную словно по нотам партию? Случайности не обрушиваются в таком изобилии, особенно на царей. Его родные не служили по нему панихид. Как и мои по мне. Ведь я тоже мёртв десять лет, и можете не сомневаться, смерть можно успешно разыграть не только в театре.

– Прекратим домыслы, ибо они содержат лишь косвенные улики, – прервал я его, когда он и сам замолчал. – Вернусь к прежней теме: если не князь Голицын, то кто же истинный глава той тайной организации, о которой никто ничего не ведает? Только не говорите, что почивший император возглавил европейский заговор.

– А что, недурная мысль, если учесть, что из Таганрога в те дни отплыла одна известная английская яхта… Мне они не открылись, знаете ли. А предполагать не означает знать. Могу ответить, что не стоит искать их среди лиц первенствующих или окружающих троны. Там опасно, можно угодить в опалу или на гильотину, причём скорее всего вовсе не за принадлежность к братству, которое лишится важного лица. Слишком яркого света они не выносят, ведь они сами иллюминаты, то есть светила. Но и во тьме не обитают, несмотря на все слухи о подземельях Агарты. Те, околачивающиеся вблизи королей, кем-то назначены из интереса к делу или попросту находятся в ловушке.

– Пожалуй, – задумчиво согласился я, вспоминая Артамонова и Голуа. – Они мастера на такие проделки. Но мне известны только истории с лицами невысокого звания.

– Ваш граф Орлов, снующий с особыми поручениями по Европе и Азии – не на крючке ли у вашего государя? В плату за жизнь брата поклялся вечно служить монарху. Ну, представьте, что у него есть и противники, в плату за что-то служащие у кого-то не менее грозного для них, чем царь для Орлова. Но вообще, вы зря думаете, что никто ничего не знает. Уверен, что не одно европейское правительство следит за его членами, однако, имея разрозненные сведения, не могут слить воедино нечто главное.

– Вот когда пригодилось бы сообщество великих держав с единым языком, – пробормотал я. – А то слишком многое искажается при переводах – и не одной только Библии.

– Пригодился бы скорее острый ум. Все они ищут признаков переворота, революции. Но это путь ложный, ибо не земные революции интересуют их. – Он помолчал. – Голицын отставлен, но он в силе, и ему опасаются противостоять. Он облечён властью тайного общества – самого страшного из всех. Но уверяю вас, он сам страшится кого-то, находящегося за пределами вашей империи, но знающего о каждом его шаге.

Я мрачно посмотрел на него.

– Извольте уж договорить. Не земные революции, сказали вы, – а какие тогда? Небесные?

– На мой вкус, все революции корнями тянутся в ад, – заключил он и поспешил выйти.

Прохор блистательно справился со своим заданием добыть фирман на проведение раскопок. Правда, первое время дело продвигалось скверно, однако когда я обещал поднять ему жалованье со дня начала работ, до того отсутствовавшие нужные чиновники стали находиться, и уже недели две спустя землекопы протянули верёвки, ограждавшие двадцать саженей с северного угла истукана.

Выбор сего расположения Карно объяснил в своей манере:

– Он хотя бы отбрасывает сюда тень, этот тетраморф, в отличие от злых пирамид, за которыми весь день нигде не спрячешься.

– Херувим из видения Иезекииля? Почему вы так его назвали?

– А-а, хоть этого вы не знали! – обрадовался он. – Но под песком сокрыты крылья орла, тело быка и лапы льва.

– Просто я не так представлял тетраморфа. Как же вы увидели его целиком?

– Его никто не видел целиком. Лет пятнадцать тому его расчистили по грудь. Египетское имя его по сию пору покрыто тайной, слово «сфинкс» – греческое и, конечно, ложно по сути. Вот я и величаю его тетраморфом.

Впрочем, он не скрывал, что, по его сведениям, с этой стороны основания должны находиться неизвестные эпиграфы. В этом он не ошибся. Дней через десять в предрассветных сумерках мы, поминутно озираясь на скрипевшую деревянную опалубку, подпираемую десятками тысяч пудов песка, решились обследовать тридцать аршин огромной коренной плиты. Верёвочные лестницы исчезали в тёмной щели колодца, мы настороженно дымили трубками на краю провала, ожидая, пока солнце блеснёт над горизонтом, чтобы пролить немного света вглубь расщелины. Лишь на рассвете и перед закатом имели мы по четверти часа, когда свет достигал дна, откуда я титаническим усилием воли заставлял себя не смотреть вверх, опасаясь поддаться панике беспомощного существа, зажатого и копошащегося между хлипкими крепями и туловищем чудовища. Три дня спустя, скрипя зубами от гнева и песка, мы вынуждены были признать, что следы довольно свежих сколов свидетельствуют о том, что хотя Карно и оказался прав, но некто поработал здесь до нас не так давно. Письмена кем-то оказались предусмотрительно сбиты – и исчезли. Карно грешил на англичан, но я припомнил ему такую же практику самого Шампольона, увозившего пуды сколов в Париж. Сколов, отметил себе я. Не списков.

И второе задание – выследить Хаима Цфата, Прохор исполнил превыше похвал. На третий день мы знали не только, где тот обитает, но и время, когда он и его прислуга отлучались из дома – первый всегда в генизу, прочие на базар или в синагогу. Из того, что Хаим всегда уходил налегке, а возвращался зачастую со свёртком, мы сделали вывод, что он пополняет свою коллекцию документов, а не просто переписывает или запоминает нужное. Я горел желанием как можно скорее осмотреть собрание, но, конечно, не похищать ничего, а лишь ознакомиться с научной целью.

– Я отпишу в Палату мер и весов, чтобы вашим именем назвали эталон нравственности, – положил Карно мне руку на плечо. – С вас всего сто франков. Я горжусь вашей дру… – он убрал руку за спину, – нашим соседством.

Он предложил мне учинить обыск позднее, чтобы не спугнуть искателя древних манускриптов, пока тот не накопит весь ценный материал.

Прохор таким решением остался недоволен:

– Судите сами, я коли у вас стал послом при правительстве, то филерить за ним мне времени нету. Значит, надзирателей, чтоб караулили, надо трое, каждому, если смышлёный, по тридцать пять копеек в день – одних расходов на рубль. А взять бы его – да потрясти!

– Так он испугается и вовсе ничего не скажет, – возразил я. – Сами же мы ничего не узнаем, там дело каббалой пахнет.

– Так каббалиста надо вдвое против обычного потрясти – и скажет, – убеждал Прохор, приложив руку к сердцу, но получив твёрдый отказ, ругаясь, ушёл нанимать караульных.

– Тоже интересуетесь исполинами? – Карно подобрался тихо и заглянул мне через плечо.

Шёл девятый день раскопок юго-западного угла. Под плетёным навесом, прикрытым подобием балдахина, где мы устроили кухню, столовую и кабинет, я остановился на весьма примечательной книге, одном из тех прекрасных экземпляров, что собрали мы в его доме.

– С чего вы взяли? Просто листаю альбом. Переплёт выдаёт в нём уникальность, ручное творение. Не удивлюсь, если вы единственный его обладатель. Он ведь не издавался? – Француз слегка кивнул, явно польщённый. – Прекрасные работы. А кто рисовал?

– Это – мой альбом времён республики и империи. Рисовали разные люди, с Бонапартом всегда отправлялось немало молодых талантов. В числе том и я… Кое-что изображено с фризов, капителей и алтарей. Я мечтаю когда-нибудь издать его. Но нужен богатый меценат. Вроде вас. Или хотя бы вашего князя Гагарина.

Он, как обычно, намекал на что-то, чего я уловить, увы, не мог.

– Значит, это вас интересовала битва богов с титанами?

– Это не титаны, конечно. Гиганты. – Он перелистнул обратно. – Вот три мойры сокрушают Агрия. А тут Афина бросает Сицилию на бегущего Энкеладоса. Неужели не узнаете юного гиганта в лицо?

– Оно довольно равнодушное, словно малый только что отобедал и спешит вздремнуть, а жена бежит за ним, чтобы он наколол дров, – ответил я. – Он по сию пору похоронен, но жив. Греки землетрясения связывают с его именем.

– Да, потому что боги не могли умертвить гигантов, предположительно, имея с ними различную физическую сущность. Посему убивал их смертный Геракл – стрелами, пропитанными ядом гидры. – Он помедлил и приблизил своё лицо к моему. – У вас это не вызывает никаких аналогий?

Мы пролистали несколько картин. Мне казалось, что он переводит взгляд со страниц на меня и обратно в попытке уловить изменения на моем лице.

– А кто это? – я указал на крылатое существо, и Карно рассмеялся одним ртом.

– Имя ему Паллант. Вообще, многие из гигантов обладали крыльями. Но не только.

– Почему вы перешли на шёпот? Сфинкс услышит? Он тоже?.. – подмигнул я.

– Боги… ну, или греки – не могли уразуметь, как гиганты перемещаются, они объясняли это наличием крыльев или строением их ног из змей. Гигант мечет скалы, а ноги-змеи сами несут его к цели. Диодор Сицилийский…

– Что – Диодор Сицилийский? – раздражённо переспросил я, видя как он умышленно замешкался, неловко возясь с кувшином лимонада.

– Проживал на Сицилии несколько позднее ссоры того гиганта с… Не изображайте из себя Афину, Рытин, альбом уникален, как и моя голова! Так вот. Он писал о Скифе, основателе племени, жившем далеко на севере… или на юге, это кому как. Иже бяша до пупа человек, останок же его наподобие змеи обретается. Бляшку, изображающую мать его, змееногую богиню земли, нашли в одном из курганов. Куль-Оба, вы ведь слыхали?

– Нет! – бодро солгал я. Он кивнул, удовлетворённый.

– На самом деле они могли шагать даже сквозь землю, – продолжал нащупывать он.

– Каким же способом?

– Говорю вам, они имели иную природу. Впрочем, та природа не придавала им бессмертия. Телесного бессмертия.

– Вы излагаете так, словно греки зрели этих существ как дело самое обыденное, и лишь кое-что вызывало у них вопросы. Ну, например, ноги-змеи.

– Они видели их, конечно. Тут можете не сомневаться.

– С чего вы так уверены? Может и сами, проводя раскопки какого-нибудь акрополя на Сицилии, докопались до Энкелада?

– Когда бы вам довелось видеть нечто подобное, – резко оборвал он, – вам стало бы не до смеха.

– Греки считали богами себя, а гиганты олицетворяли галлов и несомый ими хаос, – ответил я отстранённо, дабы в порыве спора не проговориться о главном, пока он не проговорится о своём.

– Вот вы и объяснили мой интерес к гигантам – чтобы разрушить сие несправедливое сравнение, – поспешил он довольно расхохотаться уже в полный голос. – Времена меняются. И хаос теперь царит в Греции, а галлы возвысились и по мере сил упорядочивают мир.

– То есть миф изначально ложен, и победили на деле исполины? – рассмеялся я ему в тон.

– Историки меняют выводы и даже сами причины, используя один и тот же факт. Вот, вы залезли ко мне в буфет и видите изобилие чая и немного кофе. Какое заключение вы обо мне сделаете?

– Вы любите чай, поэтому запасаете его.

– Нет, я предпочитаю кофе и расходую его, а чай почти не трогаю. Но, дорогой мой коллега, – вкрадчиво промурлыкал он с лукавой ухмылкой, – если мой интерес мы худо-бедно смогли объяснить, то что в основе вашего?

– С чего взяли вы, что я питаю к сему интерес?

– Вы не могли спутать титанов с гигантами, для такого образованного юноши сие немыслимо, – он ядовито растянул губы.

– Это дело между французами и греками. Русских тогда ещё не народилось, – попробовал я опять обратить всё в шутку, но он настаивал:

– Греческий мир в те поры захватывал и часть полуденных равнин нынешней вашей империи. – Я насторожился. – Возможно, я ошибаюсь, но в России интерес к этому велик. Видите ли, гигантов боги преследовали по всей земле. – Он остановился и посмотрел, понимаю ли я его, как того хочет он. – Битва шла по всей тогдашней Ойкумене, – подчеркнул он и, словно это могло что-то доказать, стал перекладывать страницы. – Вот, Алкионей: не имея возможности убить его в месте, где тот был рождён, Геракл прикончил его в Беотии. Посейдон бьёт трезубцем Эгеона во Фригии. А вот сей же, погребающий Полибота под островом Кос. О Сицилии я уже говорил? А о Сицилийском Диодоре с его Скифией?

– Что ж, в наш век галлы страдали что в Египте, что в России, – не отвечая на его настойчивость. – Старые легенды продолжают сбываться.

– Если продолжить линию ваших суждений – они несли порядок, разум. Но что, если миф вывернут наизнанку победителями? Бонапарта союзники победили, но убеждены ли вы, что это к лучшему? И разве победители в нашем мире всегда на стороне добра? Может, история, которую они пишут, только провозглашает их таковыми?

– Мысль сия не нова, – отрезал я. – Цивилизация противостоит хаосу, но как боги для уничтожения гигантов не могли обойтись без грубой силы смертных людей, так и праведнейшие цари вынуждены прибегать к насилию, не в силах совладать с варварами кодексами.

– О, да! – воскликнул он. – Вопрос только в том, кто из противников есть варвар. Чаще всего это определяют последующие историки. Но проигравшие историй не пишут.

В последующие за тем недели мы под землёй обошли все стороны сложившего свои крылья исполина, везде натыкаясь на матёрый известняк, с которого предшественники тщательно сбили остатки всех начертаний, где таковые имелись.

– Что скажете? – спросил я как-то вечером Карно, когда мы наблюдали закат на фоне равнодушного лика каменного чудовища.

Карно поджал губы:

– Мегемет Али может разочароваться в негоцианте Хлебникове, на которого выписан фирман. В нём сказано, что находки подлежат паше по праву первого выкупа. А у нас их нет. Могут подумать, что мы утаили найденное. Здесь редкий дурак уходит с пустыми руками. А давайте свезём отсюда всего Сфинкса целиком? Кому лицо, а кому зад – разыграем в орлянку.

Хвост пыли от летящего кометой скакуна не дал мне съёрничать в ответ и заставил обоих нас схватиться за трубы. Но то мчал Прохор, по-казацки пригнувшись к шее гнедого красавца кохейлана, на лбу которого между разными побрякушками и стразами висел голубой камень против сглазки, или cattivo occhio, как называют её левантийцы.

– Хаим снялся с постоя и исчез! – крикнул он. – Собирайтесь.

Решение никто не оспаривал, волею вещей складывалось так, что мы обязаны догнать и обчистить беглецов. Верблюды наши, однако не обладали резвым аллюром. По счастью, Прохор, предвидя это, отдал распоряжения надзирателям вызнать если не путь, то хотя бы направление бегства.

– И так понятно, что конечный их пункт – Дамаск, – пытался успокоить я всех. – Если не нагоним сразу, попросту двинемся туда.

– Попросту? – взвился Карно. – У меня другие планы, мой друг, кроме того, грабить в городе хлопотно, да и рукописи могут перепрятать – ищи потом. Нет, наш шанс только в пустыне.

Соглядатаи Прохора проследили беглецов до самых дальних окраин, но мы никак не могли решить, какой путь – по морю или по суше избрали те.

– Они двинутся пешком, – процедил Карно, щурясь в пыльную даль. – Их мало. С ними проводник из местных.

– Морем, – предположил я, – безопаснее. – Если они сговорились с корабельщиком заранее, то, имея фору, останутся вне досягаемости для преследователей на всё время пути, в котором могут спокойно заниматься документами.

– Как они могли сговориться заранее? Он не мог знать, когда отыщет последний нужный ему манускрипт.

– Телеграф, – ответил я, показав на крылатую вышку на далёком холме из песчаника.

– Ваш семьдесят третий никогда, – медленно проговорил француз, – не станет рисковать в море такими ценностями.

– Сейчас море спокойно, – возразил я.

– Пустыня! – рявкнул он, но потом смягчился. – И караванный путь на Газу только один.

Сетуя на его беспримерное упрямство, но не имея возразить, я только со злобой стегнул коня.

К закату первого дня пути мы получили, наконец, долгожданное подтверждение того, что небольшой отряд сменил бесполезных лошадей на верблюдов и спешно покинул последнюю перед пустыней деревню. Они опережали нас на пять или шесть часов. Прохор потребовал дать лошадям отдых, прежде чем ночью мы двинулись следом. Карно объявил, что бессмысленно пытаться догнать верблюда на верблюде и предложить использовать превосходство в скорости коней, чтобы настигнуть беглецов не позднее следующего ночлега, иначе лошади полягут и не смогут более скакать. Воды и припасов взяли мы только на двое суток, и в лунном свете снова пустились в погоню.

В полдень с холма я различил в трубу караван Хаима, до него оставалось версты четыре, но они уже поднялись на седло перевала, куда нам ещё только предстояло взобраться. Они спешили, будто знали, что за ними идёт охота. Ещё через четыре часа они уже видели нашу кавалькаду. Изо всей мочи они старались скрыться в стремительно надвигавшейся ночи, близость добычи придавала сил нам, но не нашим лошадям. Тени гор уже поглощали беглецов, а животные наши, храпя, еле плелись, и тогда Прохор решился на отчаянный шаг, без предупреждения застрелив одного из верблюдов, навьюченного бурдюками с водой, и я в который уже раз подивился, какая искра воспламеняет порох его решимости и смётке после недель меланхолии. А случилось вот как. С равнины мы давно не видели преследуемых, тогда Прохор, убедив нас, что без отдыха лошадям всё равно не одолеть грядущий подъем, пешком отправился на ближайший холм. Карно двинулся следом. Вернулись они, ожесточённо споря каждый на своём языке, но очевидно понимая друг друга. Француз убеждал прибавить, а там – хоть бы и загнать лошадей, ассистент мой охолаживал его вопросом, кто платить будет за падёж. Всё же мне почудилось, что он внял уговорам Карно, потому что немедленно седлал коня и бросил его вперёд, объяснив мне, что до Хаима не более двух вёрст. Однако не проскакали мы и полуверсты, как он вдруг осадил коня и вмиг спешился, бросившись к краю уступа, на котором оказались мы. Никого и нигде я не мог видеть, Карно кричал, требуя спешить в сгущавшейся ночи, но Прохор молча поверял ружья и устраивался поудобнее. Я осознал его точный замысел, лишь когда в расщелине между прикрывавшими тропу скалами появился караван беглецов. До него было саженей полтораста, на выцеливание у Хлебникова имелось не более полуминуты, но он справился с первого выстрела. Местные погонщики тут же повиновались, сев на землю рядом с поверженным великаном, но лишь после второго выстрела, доказавшего, что шутить мы не намерены, Хаим остановил изнурённый свой караван. Пока Прохор держал их на прицеле, а пуще того, следил, чтобы они не спрятали ценных манускриптов в камнях, мы с Карно проскакали крюк в лишнюю версту, и тогда я вполне осознал точный расчёт секретаря, выбравшего единственно верное место для перехвата на всём пути. Когда сумерки уже охватили предгорную долину щупальцами теней, вытянувшихся от острых вершин, он неспешно подтянулся на своём удивительно свежем скакуне.

Погонщики, стеная, ходили меж двух трупов и сетовали на утрату вьючных животных, я предложил им взамен денег, но они, по обыкновению людей восточных, поняли моё сочувственное движение как слабость, и принялись, крича, доказывать справедливость двойной цены. Прохор, не остывший ещё от своей охоты, замахнулся на них прикладом, и те сразу стихли, бормоча что-то себе под нос. Карно уже рылся в тюках Хаима.

– Как ваш визит в Каир связан с тем рисунком, что я вам показал? – спросил я сразу.

– Вы поступили бесчестно, не исполнив обещания открыть нам место обретения того рисунка, – ответил иудейский учитель, – не обмани вы нас, мне не пришлось бы преодолевать тягот враждебного пути.

Карно с удовольствием навострил уши и ухмыльнулся.

– Вы не объяснили мне, зачем вам эти сведения. Не изволите ли поведать сейчас?

– Теперь это уже не имеет смысла. А наш уговор более не действует.

– Если бы тогда я открыл вам обстоятельства, при коих эпиграф оказался в моих руках, как поступили бы вы?

– Возможно, никак. Ответ зависит от вопроса, – презрительно бросил он.

– Что же удалось вам выяснить?

– Теперь это всё в ваших руках. Незачем разбрасывать все вещи, – говорил тот, – скажите, что вы ищете, и я отдам вам это.

– Ты и сам знаешь, что ищут археологи в карманах у историков, а масоны у каббалистов, – бросил Карно, – Но даже если ты отдашь украденное из генизы, я должен убедиться в том, что ты не утаишь чего-нибудь. Так что другого способа нет. А коллега обыщет тебя самого.

– Но я не крал! – вскрикнул Хаим Цфат.

– Но я не жандарм! – вспыхнул я одновременно с ним. – И не намерен…

– Так вы до Страшного Суда будете раскланиваться, – заметил Карно, развязывая последний увесистый мешок, из которого посыпались превосходные сухие дрова.

– Давай, барин, я, – притворно вздохнул Прохор, поплевав на ладони, и через мгновение извлёк из-под одежды Хаима туго перетянутый свёрток. – Важная, поди, вещь, – хохотнул он.

– Напрасно вы вмешиваетесь в то, что вам неведомо, – предостерёг меня Хаим, играя скулами от нескрываемой досады.

– Обещаю изучить ваши находки и после выслать их вам в Дамаск, – сказал я, чувствуя себя прескверно и с трудом выдерживая его пронзительный взгляд, в котором, однако, не заметил и намёка на ненависть, а лишь сожаление о проделанной впустую работе.

– Если останетесь живы после изучения, – ответил он незамедлительно. – Или – до. Берегитесь: ночью ползают ядовитые гады.

– Слышал, Прохор? Держись от господина Карно подальше.

Прочие расспросы решил я отложить до утра. Мне нужно было собраться с мыслями и силами.

Странной могла показаться совместная та ночёвка, но так безопаснее на случай нападения грабителей сильнейших, и мы вместе вскипятили кофе и поужинали рисом и финиками, а после принялись расстилать свои одеяла в некотором отдалении от туш несчастных животных.

– Как бы они не перерезали нас, – шепнул Прохор, точно знал, что я собрался поразмышлять о некоторых чертах его характера.

– Ножи отбери.

– Передушат… Камнями перебьют, – не мог решить он.

– Утопят, затопчут верблюдами, похоронят заживо… заговорят, – предложил я, но он не понял.

– Может, связать? За ноги, как лошадей?

– А если бедуины нападут? – предостерёг я. – Что это у тебя в кисете?

– Воду кипятили – один из них подошёл и сглазил, – сообщил он, – или кинул чего. У меня свой чаёк припасён.

После, так чтобы он видел, я умышленно медленно выпил и кофе и его чаёк.

Запах знакомых трав тревожил какие-то старые воспоминания о давно покинутом Отечестве. В свете догорающих углей Карно перебирал найденные документы, после осмотра каждого делая глоток из фляги с вином. Я незаметно падал в дрёму, и казалось, что просыпался несколько раз, видя Прохора, беззвучно трясшего Хаима и совавшего ему под нос тугой свёрток с неведомыми письменами, но очнувшись вдруг утром, обнаружил, что иудея и его провожатых простыл и след. Я поднял обоих своих спутников.

– Вязать надо было, – хмыкнул Прохор. – Да ну и пёс с ними.

– Как бы не так, – сказал я. – Могут обвинить нас в воровстве, а местным жителям для этого свидетелей не требуются. За кражу и в Одессе полагается кнут, а тут и вовсе отсекут руку.

Карно в нашем разговоре участия не принимал, он сразу бросился пересчитывать манускрипты, и к радости своей обнаружили, что ни одного не пропало. Самый, по общему мнению, ценный, Прохор с удовольствием извлёк из-за пазухи, никак не желая с ним расставаться. Француз протянул к свёртку руку, но Хлебников отдёрнул её и убрал за спину. Древность ветхого папируса, который невозможно разделить без опасения повредить безвозвратно, казалась сомнительной, но он перекочевал в мою чересседельную суму.

– Но это я придумал его обыскать! – запротестовал Жан-Луи, зная, что ничего тем не добьётся, а Прохор только плюнул в сторону верблюжьих туш, от которых уже начало потягивать смрадом.

Карно я, конечно, не доверял, рукописи мы поделили надвое, свиток Прохора, это яблоко раздора, присоединили к моей части добычи, при этом француз лишь усмехнулся, но спорить не стал, заносчиво заметив лишь, что ему и половины хватит, чтобы нащупать смысл целого. На это я парировал, что Хаим смысл и без того знал, да только не зря приехал собирать целое из кусков. Впрочем, уговорились изучать всё вдвоём.

В деревне нас встретили настороженно, но, похоже, Хаим сюда не возвращался, да и мы не решились задерживаться дольше того, что было необходимо для пополнения запасов воды.

– Странное дело, что они сбежали, – тихо пробормотал Карно.

– Боялись, что догоним, так только хуже будет.

– На оставшихся четырёх верблюдах они бы ушли далеко от наших лошадей.

И то верно, кони еле плелись, утомлённые прошлой погоней.

– А каков ваш вывод? – спросил я, но вместо ответа услышал ещё один вопрос:

– Странное дело, что они сбежали, ничего не взяв. И сбежали не в Каир, где могли бы донести на нас.

– На это я и сам отвечу. Хаим читал многие эти манускрипты, и теперь имеет достаточно у себя в голове. Оставаться, чтобы мы выудили… чтобы вы – выпытали из его головы эти знания, он не желал. А в Дамаск он уехал, чтобы поскорее передать их кому надо. Сдаётся, что документы сами не имеют большой ценности.

– Ну, так отдайте мне, – буркнул он угрюмо.

– Конечно, отдам, – пообещал я так, чтобы до него донеслось обратное.

На привал расположились вёрстах в четырёх, а в Каир без спешки прибыли к вечеру другого дня.

Недели две исследовали мы ветхие манускрипты, некоторые из которых порой рассыпались у нас в руках. Скверная сохранность не позволяла читать их, но из разрозненных отрывков поняли мы, что Хаим искал упоминания последних сражений.

– Здесь есть указание на Мегиддо, в другом пергаменте упоминают Дамаск. Есть и ещё какие-то места, не слишком-то ясные, – подвёл итог Карно. – Мензале, например, я знаю, другие нет. Одно место как-то связано со Скандинавией, но возможно это Германия. В старых географических названиях легко ошибиться, и ещё легче вовсе ничего не понять.

– Неужели в годы битв высших сил существовал Дамаск?

– Это поздние сочинения, притом вторичные. Что-то вроде апокрифов. В генизе не могут храниться скрижали Завета. Много художественных оборотов. Их характер назидательный, как в Притчах. Писатели преследовали свои цели и ссылались на какие-то источники, общеизвестные для своего времени и утраченные в наше. То тебе Тит Ливий, то вдруг Диодор. Никакой системы. Да шучу, шучу, коллега.

– Но Хаим выбирал эти рукописи неспроста, – нахмурился я.

– Ему важно знать, что этих битв было множество.

На сём ложном выводе мне и хотелось пока оставить француза, ибо сам я понимал, что Хаим искал упоминания одного-единственного верного места, посему и увёл рассуждения в сторону. Я хотел оставить себе время на обособленные размышления, хотя понимал, что откройся мы взаимно, то могли бы скорее и вернее нащупать нужный путь. Беда, что никто не торопился делать этого первым, боясь сделать ход главным козырем.

– Это простая мысль. Война обычно состоит из многих баталий, некоторые из которых противоположны по исходу. Трудно представить, что противные силы собрались в одном месте, чтобы сразу решить дело – и никто не отлынивал и не опаздывал. Битва народов не означает, что у Лейпцига собрались бесчисленные толпы французов, русских, шведов и немцев с чадами и скарбом.

– Будьте серьёзны, Рытин, – сказал Жан-Луи, словно это не я призывал его к тому же. – В древние времена исход решался обычно одним главным сражением, и победители стремились истребить всех побеждённых, не давая пощады даже чадам.

– Но в нашем случае, по-вашему, не так?

– Не так. Некие колена, или, если угодно, расы, расселились по земле, и кто-то открыл охоту.

– Силы света и тьмы? – настаивал я.

– Я бы поостерегся употреблять такие слова. Они не прояснят вам картины, а лишь исказят неизбежным отождествлением вас как исследователя с первыми.

– Я прежде всего учёный. Эпиграфист.

– Все желают дружить с хозяином лошади, которая побеждает, – усмехнулся он.

Один из документов, со всеми предосторожностями извлечённый из недр Прохорова свитка ещё третьего дня, насторожил меня, и теперь я решился спросить своего опасного коллегу.

– Необычайно интересно, – проговорил я. – Умеете вы прочитать это?

Он с недоверием пересел на мой край, чтобы не брать в руки папируса, грозившего раскрошиться.

– Почему же вас заинтересовало сие письмо?

– Язык мне неизвестен, а знаки знакомы. Вы видели его раньше?

– Говорят, это знаки письма… – он запнулся, – библейских исполинов.

Я вздрогнул.

– Рефаимов? – уточнил я.

– Вы ведь не интересуетесь ими? – он усмехнулся и воззрился на меня со злобой превосходства, словно он был этим самым рефаимом, а я неправедным хананеем. – Где же, интересно, могли вы повстречать эти письмена?

Чтобы не упоминать валунов из Арачинских болот я рассказал о находках в Гелиополисе.

– Никто не сумел прочитать, – вздохнул Карно, и мне не удалось уличить его в неискренности. – Язык редкий и эпиграфов на нём мало, это вам не иероглифы.

– Иисус Навин со своим воинством позаботился о том, чтобы нечестивое семя вместе со всеми предметами их быта истребить навеки. А если бы их было больше, вы бы взялись за прочтение? У меня есть кое-какие зарисовки из Баальбека.

– Кое-какие?

– Их существует больше, но я нашёл их уже почти в темноте.

– Почему же не продолжили утром?

– Спешил в Дамаск.

– Нет, вы положительно интересуетесь исполинами. Вспомните, гигантов преследовали по всей земле!

– Вы снова о своём.

– Что поделать, тут дело нешуточное.

– Оно каноническое. И ещё в большей мере апокрифическое.

– Я размышляю о том, откуда вы могли о них слышать. Древнееврейского первоисточника вы не читали. Вульгата и библия короля Якова переводит рефаимов просто «гигантами». Впрочем, кажется, они упоминаются в списке племён, но без намёка на их сущность… А-а! Септуагинта. Я угадал?

– Не терзайте себя, я читал славянский перевод, который используется в нашем богослужении. Это существа довольно загадочные.

– Ещё более загадочными их сделали переводчики. То же слово пишут и как «мертвецы», так что о истинной сущности рефаимов без подлинной книги не догадаться. Странно, правда? Вообще же в еврейском языке слово это значит «призраки». Нет, вам это не безразлично. Иначе что занесло бы вас в Баальбек?

– Туда меня занесли люди шейха Антеша, когда меня занесло в Леджу преследование моих коллег по науке.

– Бальзам на душу. Повторяйте почаще. Я всегда рад слышать, что не я один подвергаюсь гонениям. Дадите поглазеть на ваши баальбекские каракули?

– Сколько угодно. Даже место опишу, где их нашёл. Ломайте голову, сколько влезет. А мне там чуть не проломили голову камнем, пока я рисовал. Но уговор: о результатах сообщить первому мне.

– Я вас обману. Скажу, что ничего не выяснил.

– Ваше тщеславие подведёт вас. Вы это на всю Европу закричите, так что же, я не услышу? Итак, ещё раз: кричите, но мне первому. Думаете, я не понял, почему за вами охотятся? Сболтнули лишнего о своих находках, да ещё кое-что приукрасили, ложно дав понять бывшим сообщникам о неких тайных выводах. А может, и не ложно.

– Да, гордыня – моё сокровенное имя, – не без гордости признал он.

– Так вы сами верите в исполинов?

– Я работаю с документами, – сварливо ответил он, из чего я сделал вывод о том, что ему кое-то не безразлично. – Я верю в существование письменных и устных преданий, мне этого достаточно. Один араб, Ибн Фадлан, путешествуя по Хазарии видел скелет исполина метров шести по-нашему. Но признайтесь хотя бы мне! Вы ведь испытываете приязнь к вашему необузданному Святославу, а не к цивилизованным хазарам, истреблённым этим диким язычником. Так вот знайте, что вы в таком разе стоите на стороне зла. И никто вас не сдвинет, потому что вы, как историк, придумаете сто причин, по которым каганат следовало уничтожить как можно безжалостнее.

– Может, когда-то это имело место, но не теперь, – отверг я. – Моя задача – беспристрастно изучать факты. А хазары – почти что миф.

Прохор произвёл последние счёты с работниками и теперь вьючил тюками наших животных, которые, зря надеявшиеся на скорый сон, ревели и мотали шеями. До темноты у нас оставался час, и нам как раз хватало его, чтобы проделать десять вёрст до жилища на окраине Джизы.

– Каков ваш дальнейший план?

– У меня их много. Двинуться в Вавилон на раскопки башни. Вы со мной целиком или вышлете золото?

– К чему вам? Сороковой этаж возводили из чистого сапфира. Заодно долг вернёте.

– Ах, вы всё это давали в долг! Знаете, какой величайший секрет тамплиеры привезли с Востока, за который их истребили и за которым все охотятся?

– Его любой верблюд знает, на то он и величайший.

– Не ёрничайте. Это формула расчёта сложного процента. Европе он был неведом, а на Востоке… ну, вы меня понимаете, – он почесал под ухом. – Ваш голодный верблюд позавидовал бы бешенству Филиппа Красивого, когда тому объяснили, что он задолжал втрое против того, на что рассчитывал. Дальнейшее известно. Несчастный Жак Молэ отправился на костёр, а молчал он не потому, что ему отрезали язык, а потому что сам не умел объяснить этой формулы. С той поры все ищут секрет. А он преспокойно лежит у каждого в пустом кармане. Так что не напоминайте мне больше о долге. Иначе мне придётся вас убить и стать вами. Да это в порядке вещей. Я сделаюсь русским боярином, всё равно ваши аристократы грамотно говорят только по-французски. Я смогу прослыть грамотным боярином.

– А может вы и убили настоящего Карно, и сейчас – уже он? – заметил я.

– Возможно. Но вам-то что надо? Вам нужно не тело Карно, а выводы его разума.

– Ошибаетесь, мне нужны его знания древнееврейского.

– Десять тысяч олухов читают по-древнееврейски. Айда в Александрию. У меня есть одна мысль, поделюсь, когда приедем. Ковырять свитки вы сможете и там, а я попытаюсь препарировать ваш баальбекский язычок. А не понравится – оттуда можете вернуться в свой затхлый Бейрут в пять дней. Здесь всё кончено.

5. Беранже

По лестнице влез я на плоскую террасу, которые заменяют здесь крыши, с неё на соседнюю и на следующую, и подо мной открылась приморская часть Александрии, коса Фароса, и самое здание, где по приглашению Птолемея семьдесят два запертые в карцеры толкователя перевели Библию на греческий язык. Обелиск Клеопатры, сады и рощи тропических дерев, белые стены городских зданий – с другой стороны озеро Мареотиское, колонна Помпея, опять сады, рощи пальмовые, и крепость, выстроенная Мегметом Али в самой возвышенной части Александрии. А она простиралась предо мной как на ладони, эти массы групп белых зданий в зелени пальм, сикоморов, платанов, бананов, кактусов – как-то особенно магически действовали на воображение, что я надолго застыл в восхищении, озирая Нил от горизонта к горизонту.

Какие-то люди глядели снизу на моё место, потом вереница их медленно стала взбираться ко мне. Несколько писем получил я утром в английском консульстве, заботливо пересланные сюда Шассо из Бейрута, и теперь, удобно усевшись на плоский камень, разворачивал драгоценнейшее из них от моей княжны.

Сколь счастлив был я узнать из первых строк, что писано сие накануне отъезда Анны и княгини из имения в Петербург, столь же тревожным стало известие, что князь Прозоровский и сам, оставив дела на Евграфа Карловича, решился на сей раз не разлучаться с семьёй: как бы не навлёк ли неугомонный князь беду и на свой столичный дом. После я долго успокаивал себя: ведь не враг же он своим дражайшим существам, верно, продумал Александр Николаевич всё до мелочей. В голове моей уже рождалось целое ответное сочинение, и сожалел я о том лишь, что путешествовать до Петербурга и обратно мыслям нашим и чувствам придётся теперь на две недели дольше.

Из пакета выпала бумажная иконка Николая-угодника с молитвой на обороте. Словно юная княжна чувствовала, к кому придётся мне обращать вскоре горячие свои упования.

Из-за поворота в полусотне саженей ниже от меня понемногу продолжала выступать процессия, странной подтянутостью удивившая меня совсем недавно. Я уже готовился уступить своё одиночество их сосредоточенной готовности созерцать окраины, как начальник их, подойдя ко мне в сопровождении свиты, назвал моё имя. Что-то недоброе звучало в его равнодушном голосе. Через миг я, уже окружённый стражей, ступал в неизвестность, и ни султанский фирман ни заверения в подданстве государю ничего не изменяли в молчаливом почти траурном шествии.

Первые два или три дня полагал я, что указы Дивана ничтожны в областях отложившегося вассала. Может, то и имело место, но вскоре я осознал: силы более влиятельные, нежели все трактаты, пришли в движение.

Ни высоких стен, толщиной подобающих крепости первого разряда, ни мрачных сводов под башнями, ни подземных ходов или унылого позвякивания цепей страдальцев – того, что поражало воображение в прекрасном романе Гоппа – ничего из того не существовало на деле в остроге, куда поместили меня по беззаконному приказу местного паши. Ещё с грустной иронией вспоминал я дни скуки и блужданий в Константинополе в ожидании ветра, когда занесло меня в адмиралтейский острог, куда я, любопытства ради, проник даже за умеренную плату, чтобы проникнуться духом «Анастасия».

На деле там и здесь обширный двор с полутора сотнями несчастных и дюжиной сидевших на грязных циновках солдат окружала давно не чиненная стена, в коей некоторые обрушения кладки оказались замазаны потрескавшейся глиной – нимало не выше ограждения заштатного нашего монастыря. Здесь не слышал я воплей терзаемых мучеников – вялая тишина безысходности давно возобладала над мгновенными страданиями под пыткой в бесконечности однообразного ожидания выкупа или смерти. Турки разговаривали вполголоса, всегда столь шумные арабы здесь общались полушёпотом, отчего напоминали заговорщиков. Иногда казалось мне, что выделявшиеся среди всех гордой поступью горцев албанцы Румелии, взирая на это опустошение, надменными улыбками своими обозначают привычную радость их воинства от усеянных прахом развалин покорённых областей. Многие из них посланы были много лет назад их верховным визирем в тюрьму единственно лишь за отказ сменить свои неповторимые фустанелы на безликие облачения воинов султана.

Преступники гуляли или отдыхали; утром и вечером – на солнце, днём – скучившись в клочках куцей тени. Кроме моих ног, перевязанных верёвкой на ширину полушага, все прочие сковывали кандалы, иной раз объединяя короткими цепями пару несчастных в единый организм страдания. Я иронически приписывал такую привилегию недостаточности оснований для моего заключения или капитуляциям, освобождавшим подданных европейских держав от покушений любой местной власти. Однако все мои на них ссылки и протесты не имели воздействия: меня не понимали или, питаемые злым умыслом, не желали слышать. Тщетно обдумывал я побег из тюрьмы, готовой, казалось, обрушиться под первым же сильным порывом ветра: за мной зорко следили. Я легко мог убедиться в том во время молитвы. Несмотря на лишения, покорные постулатам фатализма и послушные невидимому зову из другого мира, пять раз в день все безропотно склонялись к земле, и тогда уходил я за согбенные спины, получая двор в единоличное своё распоряжение, но не было мига, чтобы хоть один из охраны не заступал мне за спину в почтительном отдалении.

Впрочем, даже выбравшись за стены, куда мог я податься? Затеряться в толкотне ближайшего селения русскому немыслимо, а сколько и в какую сторону идти до европейских жителей, я не представлял. Ведь заточили меня не в Александрии. Первые сутки двигался я верхом на верблюде ещё как почти вполне свободный гражданин, лишь в окружении конвоиров, и по солнцу счёл, что идём мы на восток. Я ещё надеялся на справедливый суд и объяснения, но другим утром вне близости уже какого-либо свидетельства и закона меня поместили в подобие крытой кибитки, и так продержали два дня, выпуская только на привалах, и тогда совсем потерял я счисление вёрст и градусов. Да и чем помогло бы мне это знание? Если закон и капитулы попраны единожды – никто не помешает моим преследователям нарушить их вторично. Вот только кто они, ввергнувшие меня даже без видимости суда в земную преисподнюю?

На самом верху списка возможных негодяев обретался, конечно, последний мой знакомец Жан-Луи Карно. Вряд ли у меня имелось достаточно разумных оснований выгодности для него моего заточения, но он подозрительно удачно отлучился за три дня до моего ареста и с тех пор никак себя не проявил. Случилось это сразу по приезду, и объяснил он своё исчезновение необходимостью осмотреться на предмет выявления своих врагов. Трудно представить, чтобы деньги могли стать его мотивом, хотя при некотором усердии он смог бы добраться до изрядной их части. Другой его возможный резон – тот свиток Хаима, который изучал я единолично и на который так блестели глаза моего компаньона. Я ничего ещё не открыл ему о своих прошлых находках и догадках, но нуждался ли он в моих сведениях, или уже достаточно вызнал, чтобы судить о главном и желать устранить в моем лице конкурента – на время или навсегда?

Вторым стал, собственно, сам Хаим Цфат. Не дожидаясь нашей погибели от зловредных начертаний, и рассадив по темницам меня и моих товарищей по несчастью, он мог бы вновь завладеть так нужными ему манускриптами. Сам с такой задачей этот непутёвый учитель справиться бы не мог, но сила и влияние иудейских общин общеизвестны.

Но и у иных участников моего запутанного приключения в Леванте находилось не менее интереса отстранить меня от дел, возможно, даже воспользоваться моими находками так, как я не догадался применить их. Не сбрасывал я со счетов ни Голуа ни Карнаухова – оба они не оставили своих чёрных помыслов в отношении меня и того, чем я владел – теперь бы они могли порыться в моих раритетах спокойно и без стеснения.

Доходило до того, что размышлял я вполне серьёзно о кознях моих научных противников в академиях, одновременно вполне сознавая сумасшествие сих измышлений. Злую шутку сыграло со мной объявление Жасперу Шассо своего ложного местонахождения в Александрии, месте, которое призвано было скрывать мой истинный адрес, но волею рока обернувшееся чистой правдой. Любой негодяй, искавший меня, легко мог дождаться моего визита за почтой к английскому консулу, а значит, единственная выгода, полученная мною от той опрометчивой лжи, находились рядом с моим сердцем, имея вид жёлтого пакета с драгоценными строчками нежного почерка княжны Анны.

Порядочен Карно или дурен, заботиться ему обо мне уж точно не было никакого резона. Я, конечно, мог по-прежнему служить ему кошельком, но вряд ли он готов из-за денег рисковать своим разоблачением, тем паче что продажа всего нескольких старинных его манускриптов доставила бы ему необходимые средства. Если Прохор тоже арестован, а манускрипты похищены, то теперь уже и сам француз мог бы предположить, что мы от него попросту сбежали, присвоив самые ценные находки. Если же Хлебников на свободе, то Карно не составит труда трижды обвести его вокруг пальца и завладеть всеми документами. Прохору же в таком случае, как видно, тоже не по зубам оказалось решение задачки моего исчезновения, впрочем, он смутно оставался в числе немногих, на кого я рассчитывал. Очень хотел я верить, что четыреста рублей, имевшихся у меня в саквояже, пустит он на мои поиски, а не на проезд до Одессы.

Как бы то ни было, готовиться следовало к худшему.

Не имея денег вовсе, я получал в день лишь около фунта хлеба и почти вдоволь воды – к моей радости довольно чистой и даже приятной на вкус – из-за близости хорошего источника или из-за вечной жажды. Отвращение к грязи и страх подхватить заразу побеждаемы были голодом, и с унылой завистью взирал я на торговлю и мену провизией, происходившую в мрачном коридоре, пронизывавшем единственное здание насквозь.

Ни единого франка и вообще христианина не нашёл я там, о чём пришлось мне жалеть, ибо преступникам в Турции дают пособие их церкви, и, соседствуй со мной греки, тяжёлое моё существование оказалось бы несколько скрашено. В больших тюрьмах имеются даже и храмы, а некоторые священники добровольно разделяют участь единоверных узников, заслуживая высоким призванием этим поклон всего мира. Но большая часть здешних невольников принадлежала к местному разрушенному оджаку янычар, осуждённых кончить свою жизнь в беспросветной работе в арсенале и курении трубки, без которой жизнь в Турции немыслима даже на каторге, так что я невольно проникся симпатией к этому по большей части преступному, коварному и жестокому сословию, совершенно изменённому заключением. Я размышлял, но так и не понял, почему в острогах нет мечетей, не потому ли разве, что не имеет смысла утешать существо, чьи злоключения предвечно начертаны в книге судеб?

Впрочем, особый немалый класс составляли люди, быстрота смены которых в крепости и самый их цветущий вид позволяли подозревать какую-то азартную беззаконную игру. Узнал я весьма равнодушно, ибо слышал о том и ранее, что начальник тюрьмы держит в ней тех, чьё заточение оплатили ему их противники, по выкупу же, обязанному превышать размер первичного вознаграждения, уходят они восвояси, нередко заменяемые их соперниками в тяжбе. Таков устоявшийся порядок вещей, и законодатель вовсе не возбраняет подобных сделок.

Ветхое здание, уродливостью своею превосходящее душу Иуды, составляло всё наше укрытие от непогоды и холода ночи. По правилу, верхний этаж предназначался мусульманам, везде сохранявшим превосходство над остальными подвластными Порте народами, таким образом полагалось мне находиться внизу в одиночестве, но за недостатком мест некоторые чёрные кандальники из внутренних областей Египта помещались тут же, вызывая первое время мои опасения, граничившие с отвращением. Впрочем, оказались они обыкновенными несчастными созданиями, отличными только лишь цветом кожи, но мне так и не удалось уяснить причины их осуждения, кажется, они и сами недоумевали по этому поводу. В свете этого вскоре уже видел я их более родственными себе, нежели прочих, ведь и мне самому не удавалось добиться никакого объяснения моему заключению от начальника стражи. Отчаянные протесты мои оставались без ответа, несколько раз я в наказание оказывался несильно, но чувствительно бит по пяткам, после чего походка моя делалась неуклюжей и вызывающей беззлобный смех невезучего братства.

По истечению трёх недель пустили ко мне греческого священника Афанасия, который обрадовался тому, что я русский, и горько сетовал на то, что общение между Александрийской и нашей церквами прерваны уже как полвека. Он сокрушался так, словно не я, а сам он находился в безысходном положении узника, и мне пришлось пообещать, что по освобождении я сделаю что могу, чтобы способствовать возобновлению сношений. На мою просьбу сообщить моё имя вице-консулу Лавизону, он лишь покачал головой, сказав, что тот, по его сведениям, отозван в Петербург по охлаждению отношений Государя к египетскому паше. Я посоветовал обратиться в другие посольства, памятуя, как сам действовал заодно с моими собратами, агентами западных держав. Среди кровопролитий сирийских, в хаосе самой безнравственной администрации, какая может существовать в целом мире, великобританский и французские консулы усердно действовали заодно с нами, когда предстояло спасать христиан от насилий и угнетения. Опомнившись, Афанасий обещал дать знать обо мне в Александрию, своему знакомому тосканскому консулу, славящемуся покровительством русским. Тосканец же Россетти славится своим доброжелательством и стремлением услужить, желая выхлопотать со временем себе место генерального консула России при дворе Мегемета Али, коего, видимо, прочит в разряд суверенов. Священник первым и поведал мне, что прозябаю я в двух или трёх днях пути от Газы. Ранее же никто не желал или не мог по скудости познаний очертить место моего нахождения, хотя само наличие египетских узников говорило кое-что о юрисдикции моей тюрьмы. Впрочем, без толку.

Впервые удалось мне вкусить вволю еды, доставленной им, а вскоре несколько пар из пожертвованной им милостыни ненадолго скрасили моё ожидание надежды на освобождение чашкой аравийского нектара.

Не имея возможности занять себя какой-либо деятельностью, и не получив письменных принадлежностей, я мог развлекаться только размышлениями. И по прошествии времени я думал: а не сподобил ли меня Господь к сим злоключениям только ради того, чтобы мог я предаться рассуждениям о том, к чему в иной обстановке не имел бы времени? Конечно, все первые дни мысли мои кипели гневом догадок о неведомом злодее, заточившем меня в тюрьму. Но, не найдя положительного решения, и чувствуя уже, как схожу с ума, я с трудом заставил себя искать спасения в круге дум иного сорта.

Спасению моего рассудка обязан я обстоятельству обыска и вообще небрежного обращения с невольниками. Письма, как вообще все вещи кроме денег, оставлены были при мне, и их я перечитывал неоднократно, особенно послание Муравьёва с описанием хожений в Святую Землю. В тот роковой день ареста оказалось оно со мною не случайно, я взял его с собой, чтобы, имея досуг, прочитать ещё раз, глядя на него с переменившихся обстоятельств, хотя, конечно, не полагал, что обстоятельства могут обернуться столь драматично, если не сказать театрально.

Итак, я долго перебирал в уме, что же всё-таки тревожит меня при упоминании Египта. Подлил воды и Афанасий, упомянув в своих сетованиях странствование Арсения Суханова. Нелёгкое и в наши дни, сколь сложным это путешествие могло казаться в те поры, и стоило ли ради нескольких золотников андрагрыза, как называли некий мужской корень, для царской лекарни, предпринимать столь трудный путь. Нет, за всем этим крылось нечто иное. Прошло немало времени, прежде чем на меня нашло просветление: русские поклонники посещали Египет. Конечно, не все они, но описанные Муравьёвым – непременно, и это никак не могло оказаться случайностью: он избрал только те из походов, которые относились к этой земле, ибо сам я помнил о немалом числе и других. Но с какой целью он так витиевато давал мне знать о сём факте, вместо того, чтобы выразить одной простой фразой? Написать открыто означало сообщить не только мне, но и прочим нежелательным читателям его письма, что он догадался о потаённой сущности дела. Он явно боялся кого-то весьма могущественного, в чьих руках находилась его жизнь и, возможно, моя. И боялся потому, что влиятельное лицо заподозрит его в разгадке какой-то тайны, которой на деле у Андрея не имелось и к которой он надеялся приблизиться с моей помощью. Я же бездвижно сидел в дне пути от Египта, и не мог даже уведомить друга о своём незавидном положении.

Но главное, что я теперь тоже не мог уяснить – что так влекло средневековых странников в эдакую даль, кою даже и теперь, судя по моему нынешнему опыту, посещать небезопасно? Проходили дни за днями, но то, что полагал я вначале замко́м, оказалось ещё одним ключом, а замка́ по-прежнему не было.

Минуло месяца полтора или около того, я с трудом восстанавливал счёт дней, а лунный календарь мусульман нескоро ещё мог сойтись в моей голове с нашим, знал я лишь, что прошло Рождество. Немолодые или издержавшие свои лета караульные с кривыми саблями наголо вывели меня из грязного затхлого мешка, и лениво поплелись по длинному мрачному коридору, держа меня в двух саженях впереди себя. Спросонья я не мог сообразить, куда и зачем мы шествуем, однако то уже, что утро это отличалось от всех других, наводило на приятные ожидания, ибо любое изменение положения становилось развлечением в этой юдоли безнадёжной печали. Вместо обычного пути за поворот наружу, меня окликнули, приказав остановиться. Один из османлы сдвинул засов потайной двери, та лязгнула и пропустила нас в узкий проход, по которому ощупью двигался я под тихие равнодушные ругательства следовавших за мной гуськом караульных. За очередным поворотом проход раздался вширь и пролился навстречу мне потоком света – так что от боли я закрыл глаза ладонями. Не дожидаясь, пока я свыкнусь с ярким днём после глухого сумрака каземата, двое солдат протащили меня под руки куда-то дальше через пустой двор, я услышал, как отмыкают они какие-то решётки, и наконец грубый укол в спину концом сабли столкнул меня по двум высоким ступенькам внутрь тесной каморки. Ударившись о свод, я сел на землю подвала, дно которого оказалось на аршин ниже камней двора, и осмотрелся. Двор, в который привели меня казался меньше тюремного и более походил на плац для тренировки солдат. Стена саженях в тридцати спереди предназначалась не столько для предотвращения побегов отсюда, сколько защищала от нежелательных глаз снаружи. Прошёл час, за ним другой. Шарканье чьих-то шагов заставило меня чуть отпрянуть от стены и приглядеться. Я не ошибся, место это предназначалось для свиданий. Неужели же из Александрии прибыл долгожданный тосканский консул?

Знакомая фигура, сопровождаемая слугой, шествовала прямо к моему каземату. Рядом двигалась целая колонна, возглавляемая каким-то напыщенным турецким чиновником наподобие начальника тюрьмы, с эскортом из полудюжины слуг.

Стоять в рост я не мог, так что сел на верхнюю ступень вполоборота к решётке. Неудобство моего положения вызывалось теперь лишь тем, что лицо моё находилось чуть выше сапог неожиданного визитёра.

– Это в точности тот, кого я искал, – услышал я. – Благодарю вас, за то, что он в хорошей сохранности… Мсье Рытин, – голова Беранже, лишь ненамного вылезавшая из высокого щегольского воротника, наклонилась ровно настолько, чтобы заглянуть ко мне. – Я имею намерение вызволить вас отсюда.

– Делайте же это скорее, господин полковник, – с радостью откликнулся я.

– Увы, это не так просто, – он сделал знак, и турецкая делегация удалилась так же важно, как и объявилась здесь. Двое солдат с удивительным для всеобщей здесь лени проворством приволокли крошечный диванчик и подставку для ног.

– Знаю, – ответил я. – Надо спросить, сколько ему дали за то, чтобы упрятать меня сюда, и предложить больше. Если у вас не хватит денег, пошлите за консулом в Яффу, он всё устроит. Я выдержу ещё не более нескольких дней. Кстати, если уплатить вдвое, мы узнаем, кто устроил моё заточение.

– В том нет необходимости, ибо я и так это знаю. Я искренне хочу считать вас своим другом, – сказал он почему-то. – Но у меня имеются и недруги. Все они пожалели об этом. Кроме одного. Но в вас я хотел бы всегда иметь друга. Вы знаете, о каком враге я говорю? Это Карно.

Беранже взирал на меня твёрдо и холодно. Я сразу понял всё.

Ни единой нотки былой почтительности или вальяжности не оставалось в нём для меня, не то что тогда, когда мы ужинали под блёклым небом Бейрута. Он возвышался надо мной, опершись о стену с вмурованными в неё ржавыми прутьями, я же и сидя принуждён был пригибаться, дабы не упереться теменем в свод. Невольно припомнил я трепет, с которым, благоговейно согбенный, вступал я в Кувуклию Гроба Господня, и нестерпимо захотелось мне ещё раз припасть коленопреклонённо к мраморной плите, лобызаемой тысячами поклонников. Увы, находясь физически почти в таком же положении, духовно я находился далеко от места мечты моей. Я догадывался, конечно, что Беранже умышленно устроил так, чтобы я встретился с ним, находясь в тесной клетке и видя чистое небо. Правила, а паче них бакшиш вполне позволяли нам беседовать на диванах за кофе, вином и кальяном. Вероятно, он намеренно дождался, пока солнце повернётся лицом к окошку, дабы усугубить моё положение, вынудив меня созерцать этот ярчайший из знаков свободы, впрочем, возможно, он хотел напитать каморку мою светом, дабы ему легче читались ответы на моём лице.

– Лазар, кажется, увлекался математикой, его сын Сади что-то писал о тепловых машинах, – медленно, словно ленясь, произнёс я, прикрыв ладонью солнце. – Или ищете вы мертвеца?

– У меня прекрасная память на имена, – проговорил он, и слабый ветерок донёс до меня душистый запах табака его трубки. – Я немедленно навёл тогда справки о господине Муравьёве. Ваш посол в Стамбуле, разумеется, сообщил мне о нём. Однако когда сей Муравьёв отправился в Александрию с визитом к Мегемету Али, я достоверно выяснил через своего кузена, что он не мог знать Карно раньше. Хотя бы по причине того, что в то самое время находился в Персии. Я сделал вывод, что вы ошибались за давностью лет или намеренно лгали, но тут мне в руки попало это…

Он протянул мне из-за спины две книги и движением большого пальца по очереди распахнул титульные листы.

«А. Н. Муравьёв. Путешествие ко Святым местам в 1830 году» – прочитал я и горько усмехнулся. Что ж, вот и труд, к которому заранее я так ревновал. Издан, распространён по всему свету и в то время как я оживляю собой грязный застенок, он – салоны просвещённого Петербурга. Его обсуждают в литературных кружках, и в учёных кафедрах уж пишутся хвалебные рецензии. Не мог я думать, что узреть его сподобит меня Господь в столь незавидном положении.

– Не позволите ознакомиться?

– Сам жажду.

– Вы разве знаете по-русски?

– Книги настолько полезны, что для этого их не всегда надо читать, – усмехнулся он и словно спохватился: – Впрочем, как кому! Некоторых один взгляд на иную страницу может свести в могилу.

– Откуда она у вас? – мне пришлось несколько раз кашлянуть, чтобы прогнать из голоса хрипоту.

– Муравьёв любезно подарил её моему кузену, – признался Беранже. – Там имеется несколько добрых слов о нём. А эту доставили мне из Марселя.

«Н. Н. Муравьёв. Путешествие в Туркмению и Хиву в 1820 году» – значилось на втором титуле. Немалых усилий стоило мне сопоставить обе эти книги, но Беранже, поняв превратно мою ухмылку, пришёл на помощь.

– Тайна ваша раскрыта, – вкрадчиво произнёс он, склонившись ближе. – Шпионы, как вы и ваш друг, должны вести себя осмотрительнее, а не засыпать мир своими очерками направо и налево. Тщеславию надо давать отстояться по крайней мере лет пять, как сделал господин, – он пощёлкал пальцами, будто вспоминая, но на деле лишь издеваясь надо мною, – Дашков, иначе можно угодить впросак. Напишешь такой вот том, прославишься на полмира, а кто-то в другой половине угодит в тюрьму. М-да, Дашков был талантливый и очень предусмотрительный молодой человек, он дождался, пока все лица окажутся в безопасности… на этом и на том свете, и лишь после этого позаботился отвести удар и от себя. Я ведь, представьте, и не знал о существовании вашего друга Муравьёва-младшего до сего творения! Впрочем, из неловкой книги его узнал я другой интересный факт: кузен мой, что консулом в Александрии, путешествовал с ним из самого Константинополя и показывал красоты Нила. – Беранже наконец сел на свой диванчик и вытянул ноги. – Видите, как всё может находиться близко, но как трудно сплести воедино сведения, даже имея их все под рукой! Теперь далее. Когда вы в Бейруте упомянули сию славную фамилию, я, конечно, подумал на его знаменитого брата, генерала, Карского счастливца… Конечно, в отличие от него, Андре в силу возраста никак не мог встречаться с Карно десять лет назад. А Николя, как мы видим, в ту пору путешествовал по Каспийским окраинам. Значит, не кто иной, как Андре видел нашего Жана-Луи живым где-то на пути из Каира в Александрию, ведь кузен мой, посвящённый не во все подробности, не следил за каждым восторженным ахом будущего писателя. Занимательные страницы молчат о тайном рандеву, и, полагаю, не случайно. А о чём молчит его предшественник господин Дашков? – Он и сам помолчал, словно для иллюстрации своих слов. – Вам, – он вынул из-за пазухи руку и направил на меня свой отвратительный жирный палец с пронзительно голубым топазовым перстнем, – следует начать говорить, друг мой.

– Не следует вам называть меня своим другом, мсье, – перво-наперво ответил я. – И соблаговолите принять мой вызов. Надеюсь, поединок состоится вскоре.

Я наконец, понял, что показалось мне странным, когда мы впервые заговорили в Бейруте о Карно: не нервный перезвон колец о стекло бокала, а пронзительное сияние крупного камня, о котором незадолго до того упомянул Артамонов. Так Беранже и Россетти принадлежат одному тайному обществу! Что ж, художник не зря беспокоился, а вот я тогда опрометчиво не поднял тревоги.

– Об этом не может идти речи! – воскликнул он и радостно всплеснул руками. – Дуэльный кодекс не позволяет противникам фехтовать через решётку! Оставьте волнения на сей счёт, господин Рытин, «оставь упования всяк входящий сюда». Видите, какое уважение питаю я к вам, что даже поставил ваши фамилии рядом со слогом великого Данта. Здесь чрезвычайно удобное место. Юрисдикции что султана, что паши тут весьма условны, власть зыбка, и как повсюду в Турции источником её является местный эмир или мусселим. Посудите сами, выйти отсюда непросто, узники редко живут долго, болезни и нечистоты нещадно косят их. А даже выйдя стариком, разве вы сможете целиться без глаза или стрелять без руки, отрубленной, скажем, за кражу? Или вам просто переломают пальцы в пыточной. Там вы признаетесь во многом, а уж в знакомстве с Карно и подавно! – Он резко приблизил своё лицо к решётке и зашипел, почти не разжимая губ: – К чему вам муки? Вам, прожигателю жизни и чужих денег? Только не оправдывайтесь занятиями наукой! В наш век научились неплохо зарабатывать даже на стихах, что уж говорить о науке, которая позволяет иным молодым дарованиям жить в своё удовольствие! Зачем вы скрываете его? Кто он вам? Случайный знакомый – один из сотни, которых вы повстречали и можете ещё встретить на своём пути. К чему вам тратить жизнь и здоровье? Свобода ждёт вас – скажите только, где он?

Я едва сдерживал к нему свою ненависть.

– Интересно, почему вы не солгали, что он упрятал меня сюда? Я бы мигом выдал его с потрохами.

– У вас бы возник вопрос, а от кого я мог это узнать? Ведь не от кого! Да и к чему лгать, если ложь можно уличить? Я не считаю, что для достижения цели хороши любые средства. Вот шантаж – иное дело. Хороший шантаж требует недюжинного ума, выдержки и такта – он, а не ложь, приносит удовольствие. Послушайте меня и учитесь: в наше время лгать вовсе не обязательно. Следует только умело подобрать такие правдивые сведения, что у вашего противника волосы дыбом встанут. И в этом нет ничего дурного. Так действуют властители, купцы и – учёные, разве нет? А вообще, правдивые сведения существуют в таком избытке, что их можно объяснить как угодно. А кроме того, мне хочется, чтобы вы знали, что это я разнообразил вашу жизнь. Чуть позже вы поймёте, почему.

– Вы полагаете, что целью, – я сделал паузу, чтобы отделить несколько последующих слов, – моего друга Андрея Муравьёва являлась встреча с Карно?

– О, нет, конечно! – фальшиво замахал он руками, смеясь, но тут же его лицо снова сделалось жестоким: – Я полагаю, что – оба Муравьёвых имели к нему какое-то дело.

– Зачем так необходим вам человек этот, что вы готовы идти на преступление, Беранже? – спросил я. – Он вам что-то должен?

– Он предатель, – уклончиво сказал тот, и брови его поднялись. – И пусть не заботит вас его прошлое, совсем не ангельское. К тому же посадить человека в тюрьму в Турции не есть преступление. – Отсюда он громко зашептал, сдабривая придыхания расстановкой. – Правосудие здесь не отягощается лицемерной видимостью ведения процесса или соображениями справедливости. Это обычная мера соперников, имеющих тяжбу. Она кормит местного мусселима. Вы могли бы удвоить сумму и упечь меня, но, к счастью, у вас при себе нет денег… Иначе мне пришлось бы удваивать вашу ставку и так далее, пока вы всё равно не оказались бы за решёткой, а я разорён. Впрочем, к чему я вам это говорю! Как заключённый со стажем, вы можете дать мне сто очков вперёд по части таких рассуждений.

– Расскажите мне о вашем Карно, возможно, человек, на которого я думаю, вовсе не он.

– Это мило! – воскликнул он и вскочил так резво, что опрокинул свой диван. – Вы хотите меня уверить, что после смерти Шампольона существует ещё один гений в египтологии, знаток древних семитских наречий, археолог, знакомый со всеми мало-мальски значительными находками на Востоке за последнюю треть столетия! Да вы сами уличили его именно по всем этим признакам, потому что, как я смею подозревать, он вовсе не горел желанием вам представиться. Как, впрочем, и Муравьёву. Так я и поверю, что он раздаёт свои визитные карточки с подлинным адресом в Каире! Э-э, нет, вы искали его и нашли, по совету вашего знаменитого приятеля-пустозвона, бездумно исполнявшего в Египте петербургские поручения.

– Вы и это знаете? – рассмеялся я, видя, как он утирает платком лоб. – Вам рассказал кузен?

В безветрии дворика стало припекать, и положение на жгучем солнцепёке, избранное им как наилучшая часть тактики для допроса, теперь делалось невыносимым ему самому. Попросив прощения, я поинтересовался, входит ли в цену моего заключения навес или опахало для самого Беранже. Добавив, что спешить мне некуда, я предложил побеседовать подробно. На что он только зло махнул кому-то, и вскоре над ним появился кусок линялой парусины на трёх шатких основаниях. Принесли кофе и две трубки с чубуками трёхаршинной длины, какие обычно подают только самым почётным гостям или важным заключённым, из которых один просунули мне сквозь решётку.

– Мои люди прошли по вашему следу. Я теперь многое знаю о вас.

– Раз так, прикажите подать моей любимой еды – дурная злит меня больше голода, и за неимением другой персоны, проклятия скапливаются на вашей, – сообщил ему я и спросил в свой черед: – Но раз они всё знают, тогда почему они не сыскали того, кого вы нарекаете Карно? Не премините заказать немного вина.

– Потому что вы тщательно его замаскировали. – Беранже, нахмурившись, распорядился, живо набросав несколько строк своему слуге. – Мы отыскали его дом, но там уже обосновались вы. С вашим почётным кучером берлинской академии.

От кого же явились те первые нападавшие на учёного француза? Впрочем, я не мог долго удерживать этот вопрос в своей голове. Решётку отомкнули и весьма скоро на обед получил я в точности то, что пуще всего полюбил на Востоке: пилав с жирной бараниной, чашку шербета. Белое вино, поданное, думаю, из запасов самого полковника, многочисленными оттенками походило на обожаемое мною цимлянское. Я ощутил странную благодарность к этому человеку, всё ещё грозившему погубить меня.

Жаром струилось не только небо, но и земля, но Беранже натужно улыбался, что выдавало его довольство произведённым на меня впечатлением.

Утолив первый голод, я более оказался расположен к беседе. На вопрос мой, почему он не объявился сразу, а выжидал почти месяц, Беранже сознался, что хотя очень дорожит временем, но не мог не дать мне почувствовать всю безнадёжность моего положения.

– Для этого и недели достаточно. Выжидали, не бросится ли Жан-Луи меня искать? Впрочем, всё равно. Отец Афанасий уже, должно быть, сообщил консулу.

– Честный малый поведал о вас, и я взялся уладить ваше дело. Вот и улаживаю, раз обещал, да вы сами противитесь. Одна дорогая вам особа, – добавил он, растягивая слова между выпускаемых дымов, – одна милая особа, которой вы некогда представили меня в качестве шута, кланяется вам и передаёт, чтобы вы не изволили беспокоиться.

Я сдержался с трудом, он курил слишком далеко от решётки, чтобы мог я дотянуться до него.

Письмо от Анны не проходило через почтамты, оно было передано кому-то лично в руки, и попало к Беранже, очевидно, для какой-то совершенно особенной формы шантажа, раз иезуитскую он отвергал. Из этого я должен был заключить, что положение дорогого мне семейства угрожаемо даже в Петербурге. Запечатанное, оно не носило явных следов вскрытия, однако это ничего не значило. Прочитав его, я предусмотрительно уяснил, что тайное общество может знать о том, что князь решился затеять новое предприятие на Арачинских болотах, а, к горечи Анны, причина визита его в Петербург лишь поиск толковых инженеров взамен разбежавшихся работников.

На другой день он явился снова, со словами, что не может ждать в этом захолустье долее конца недели.

– С вами мои обстоятельства не связаны, но я прошу вас поторопиться с решением, ибо оно у вас одно из единственно возможного.

Из вчерашнего визита я сделал лишь один вывод: Карно на свободе и имеет все основания опасаться ловушки при поиске меня. Но спрашивать у Беранже, свободен ли мой Прохор, было бы верхом опрометчивости, оставалось надеяться, что он как-нибудь проговорится сам.

– Я открою вам нахождение Карно, – ответил я. – Но расскажите, зачем он вам.

– О, конечно, – почему-то легко согласился он. – Вы ведь считаете меня иллюминатом? И заблуждаетесь. Что есть наука иллюминатов, жалкая служка генералов и пособница королей? Способная предсказать ничтожные проявления законов природы и мечтающая о том, как проникнуть за завесу законов общества? Это не моя цель. Я призван для большего. Я имею на то право. – Он задумался или просто желал возбудить о мне любопытство. – Я хочу проникнуть туда, где бушуют демиурги, где клокочет дух вселенной, где бьётся пульс мировой души, туда, где идеи и сведения о каждой вещи и каждом атоме свободно витают, и лишь ждут, пока мы охватим их своим разумом. Верно, я – гностик. Понимание, познание законов природы – это пустое. Мы верим в возможность творить миры из ничего, из чистой идеи. Попав туда, мы изменим мир целиком, сразу, вдруг. Он станет таким, каким мы захотим, а, может быть, их станет много. Мир – это шифр. Но я не желаю распутывать чужие шифры, как каббалист, я хочу творить свои. Помните: «Бог может из каменья сего воздвигнуть чада Аврааму». Одним только словом – и жизнь, и смерть. У вас есть возможно кусочек смерти, но и она – это часть жизни. Откройте мне, Рытин. Мы из одного теста.

Он говорил всё это, нещадно жестикулируя, словно собирался руками и ладонями разорвать, собрать и вылепить заново какую-то вселенную. Странно, что при таком содержании его речей у меня ни на секунду не возникло сомнения в его душевном здоровье. Ведь отчасти всё это совпадало с тем, что рассказывал и многоопытный Жан-Луи.

«Какой сумасшедший первым сообщил вам весь этот…»

– При чём же здесь Карно? – закрыв глаза, холодно спросил я. – Он владеет какими-то особенными магнетическими способностями?

– Нет, – поморщился Беранже, огорчённый тем, что не впечатлил меня. – Это длинный путь, который мы складываем из коротких отрезков. Он владеет несколькими весьма значимыми фрагментами мозаики.

– И за столько лет вы не смогли…

– Не болтайте глупостей! Всё мы смогли! Нам нужно сделать так, чтобы он не поделился своими находками с другими. Например, с вами или с вашим Муравьёвым.

– Тогда вы опоздали. Он уже поделился.

– Какими-нибудь пустяками, конечно. Ведь он не знает, от кого вы явились… раз вы и сами не знаете. А единственная его защита – всегда оставлять при себе кое-какие ценные сведения, чтобы выторговывать себе жизнь.

– Тогда тем паче вам не о чем беспокоиться.

– Пока дело с ним вели вы – возможно. Но есть ещё пославшие вас и предавшие вас. Мы с вами их не знаем, но они вовсе не безобидны.

– Вернёмся к вашим демиургам. Как вы намерены добиться связи с невещественным миром?

– Не скажу, – серьёзно ответил он. – Это уже не имеет отношения к Карно.

– Не хотите сказать, или вас ещё не посвятили в этот градус?

– На грубый вопрос грубый же ответ. Это не ваше дело, Рытин.

– Ну, если у вас есть какой-нибудь свой Келли… Или вы сами читаете на ангельском?

– Я, кажется, ничего не говорил об ангелах, – вкрадчиво прошипел он, словно опасаясь, что я не заглотил наживку.

– Я тоже. Ди и его медиум Келли были англами. На каком языке они писали свои отчёты о беседах с духами?

Он в бешенстве закусил губу:

– Итак, я жду решения?

– Выпустите меня, и я приведу вас к нему.

Он расхохотался:

– Выпустить? Вас? – он вытаращил свои странные глаза и принялся говорить, то повышая тон, то спускаясь до шёпота, то ускоряя, то замедляя речь. – Изучившего местные тропы, знающего наречия, вас, у кого на прикорме… ну, например, местные разбойники… кто даже приручил лунные затмения? Ни за что. Вы – опасный человек, Рытин. Я приказал бы убить вас давно, – он причмокнул, – но вот беда – хоть вы и помеха моим целям, вы умудрились содержать в себе нечто тоже крайне ценное для нас. Цели у нас различны, но пути совпадают уже год.

– Тогда какой смысл мне открывать вам Карно?

– Хороший вопрос, – ответил он не сразу. – Не знаю. Думаю, надежда на мою благодарность, чтобы я вновь пустил вас впереди себя размечать нашу общую дорогу. Или слово: не причинять вреда дорогому вам существу. Ведь если любишь, главное – благополучие любимого. Лично вам я ничего не обещаю, ибо весьма близких врагов, желающих расправиться с вами, помимо меня у вас предостаточно.

Путь обратно по коридору казался бесконечным. Надежды рухнули. А вскоре кузнец, сопровождаемый двумя безучастными солдатами, лишь оружием выделявшимися среди каторжников, привычно отмерил на локте кусок цепи и равнодушно заковал мои ноги в железные обручи.

Два дня он не появлялся, и я решил уже, что с допросами кончено.

Но я ошибся. Грубые кольца тёрли мне ноги, когда ступал я в третий раз привычной уже дорогой. На сей раз он пришёл в сопровождении какого-то человека, лицо которого скрывалось во тьме глубокого капюшона.

– Сегодня я убываю, – сообщил он. – Итак, ваш ответ.

– Мне нужны гарантии.

– Вы ознакомились с письмом? – спросил Беранже. – Один из моих друзей скоро собирается в ваши края. Он мог бы передать ответ.

– Я лишён пера и бумаги. Как и веры вам.

– Вы могли бы передать на словах, бумага так ненадёжна и может попасть недругам.

Мне и без того стоило чудовищного труда хранить хладнокровие. Он наблюдал за моими зрачками и руками – тем, что прежде всего выдаёт чувства человека.

– Мы лишь друзья, – солгал я. – Из письма, что вы дали мне, это вам, надеюсь, стало ясно.

– Тогда вам не о чем беспокоиться, – произнёс чей-то знакомый голос.

– Я предпочитаю оставить вас. – Шепча это, полковник наклонился близко ко мне, но не из вежливости, а чтобы я мог увидеть, как его спутник опускает с лица покрывало. Не ужас, а отвращение овладели мной, когда я узнал в этом человеке Этьена Голуа. Они что же – все здесь заодно, или есть хоть кто-то, кого я могу не считать за оборотня?

Ещё не в силах сопоставить факты и связи, я просунул руку между прутьев и придавил Беранже за шею к решётке. Мне удалось прижать его так крепко, чтобы он не мог звать на помощь, не мог говорить. Я тянул его на себя, книзу, и вскоре он рухнул на колени, а глухой сип не мог стать призывом караула. Ещё немного, и я, возможно, сломал бы ему шею, но мне слишком многое хотелось ему высказать.

Подоспевший наконец Голуа бросился на землю, чтобы укусить меня за руку – более ничто не могло спасти его компаньона.

– Я отыщу вас и с того света, Беранже, если только вы посмеете сделать какую-нибудь подлость в отношении княжны Анны, – успел я напоследок бросить я в ухо врага, прежде чем отпустить его за мгновение до того, как челюсти сомкнулись бы на запястье.

Беранже накинулся на Голуа с упрёками, но я не мог разобрать его итальянский. Голуа с достоинством и, кажется, не без злорадства, оправдывался, что не вступился сразу лишь потому, что думал, будто мы ведём тайную беседу, не предназначенную его ушам. С виду это могло считаться за правду, но неспешность его могла объясняться и радостью унижения своего сподвижника, а то и желанием доказать тому, что без него и он пропадёт ни за грош.

Они удалились, и пока стража медленно передвигалась ко мне, я увидел втоптанный коленом Этьена в пыль платок. Я протянул руку и взял его. Самый обыкновенный, без вензелей и надписей, он мог пригодиться мне здесь по прямому назначению своему. Если он что-то и хотел сказать этим, я не понимал его.

Им хорошо заплатили, потому что они старались вовсю. Без бакшиша же ни один турок не поднимет батога на человека, совершенно ему постороннего. Мне объявили, что наказание моё состоит из двух сотен ударов длинной бамбуковой палки, которое предстоит мне вытерпеть порциями через день.

6. Карнаухов

Кое-что открылось, когда спустя три дня в тюрьме неожиданно появился Игнатий Карнаухов. Боль моя не давала мне удивляться, кажется, уже ничему. Как теперь и я сам, закованный в кандалы, он попытался играть роль моего товарища по несчастью, обвиняя своих врагов, но не убедил меня открыться. Впрочем, про Карно и Беранже он и не спрашивал, зато Россетти и Голуа упоминал как злейших своих соперников. Я не желал вполне доверять его чересчур свежему шраму и повязке, скрывавшей ранение плеча, уж слишком всё походило на хорошо поставленный полковником спектакль, где сопротивление при аресте нуждалось в подкреплении множеством синяков.

Несколько дней он пытался сблизиться со мной, но я не простил ему дикую выходку в Мегиддо, хотя за Дамаск и Яффу не держал обиды. От побоев он с трудом передвигался и сам, правая нога его изрядно распухла, но он не ленился, хромая, приносить мне смоченные в воде тряпки, облегчавшие хоть на малое время моё положение.

– Чувствовали ли вы когда-нибудь такую силу, что способна двигать горы? Такую волю, творческий порыв ощущал я в себе с отрочества. Кто же не знал о Союзе Благоденствия? Немало приятелей моих числилось там. Кое-кто состоял и в Обществе любителей российской словесности. Я же – в Вольном Обществе учреждения училищ по методе взаимного обучения. Впрочем, и туда проник не сразу, ведь я не дворянин. То, куда я попал обучать и обучаться, скоро привело меня к весьма полезным знакомствам. И за некоторые обещания меня представили бывшим иллюминатам, хотя раскаяние их было без сомнения притворным, лишь на бумаге.

Как ни странно, рассуждения его, в ином положении могшие казаться искусственными, здесь не вызывали у меня отторжения. Невдалеке от смерти любая романтическая напыщенность сродни молитве.

– Эх! Поймёте ли вы, что значит ощущать в себе знание, как упорядочить человечество, и не иметь чашки супа; знать, куда вести общественный прогресс и обивать пороги канцелярий в поисках места? Вы, дворянин, ступали по коридорам Университета как равный уже по праву рождения, я же овладевал всем сам по природной жажде знаний. Мне их не хватало, а денег на учёбу я не имел. Случай дал мне многое. Я выиграл в банк. Хотя бы в том, что я игрок, надеюсь, вы не усомнитесь? Сразу много – тысячи три. Другой бы устроил кутёж, но я понял это как перст свыше, уехал за границу, учился, жил скромно, в два года окончил четыре, на меня обратили взор – те, кого искал я сам. Представьте, Петербург полон мистиками и иллюминатами, а я еду в Берлин и Рим, искать их вождей. И кого же я нашёл там? Всё наших же – Голицыных, Волконских да Гагариных. Впрочем, я не гнушался их протекцией и пансионом. У нас надо быть дворянином, чтобы войти в круг избранных к служению свету. Я знал многих из них, Рытин, там полно глупцов, интересующихся потусторонними силами лишь из праздного любопытства страха. Туда мне не находилось дороги. Кроме одной. В Европе можно не иметь титула, чтобы стать почтенным членом общества, даже и тайного. Меня, как я сказал, заметили. Я оказался призван. Но кем! Теми, кого презирал, ведь единственной моей целью было пройти по лестнице их иерархий выше настолько, чтобы, будучи командированным в Россию, свободно войти в круг властителей, но только с чёрного хода, раз парадный навсегда закрыт для меня происхождением. И уж там, как равный, займусь я всеобщим благом. Да, не меньше того: всеобщим. Хотя, как можно говорить о благе для всех членов общества, если отбирая крестьян у ленивых помещиков, последних обрекаем мы на прозябание! Однажды свершилось, они спросили о князе Прозоровском. Я солгал, что служил у него, и коварный рок вместо унылого Петербурга привёл меня в искрящуюся морем Одессу.

Меня сразу очаровал этот магически чёрный человек, который время от времени рассыпался искрами света творения. Своею страстью, превышающей даже мою, образованностью, превыше всякого разумения, пренебрежением к условностям, он вызывал священный трепет. Поначалу я посчитал его нигилистом, особенно когда заметил его читающим статью Надеждина в «Вестнике Европы», прежде чем осознал глубочайшее отличие от сонмищ скептиков. Он никогда не отрицал целого на основании частного. Новое открытие не являлось для него базисом для опровержения всего и вся, как поступают когорты ниспровергателей, особенно если представляется случай потеснить Писание. В перевороте с ног на голову он не видел своей цели, задачу свою полагал он в расширении круга знания, где прошлое не опровергалось, а становилось частью более общего. Вот вам пример. Человеку не дано летать, и нам трудно узреть красоту и гармонию мира с высоты полёта орла. Представьте, что недалеко от вашего дома протекает чистый ручей, и с издавна все живут в убеждении малой гармонии этого мира. Некий ниспровергатель доходит до устья этого ручья, теряющегося в болоте, и делает вывод, что всё обман, а, напротив, мир ужасен, ибо конец его – гниение и тлен. Прозоровский же не из тех, кто отправится к истокам в дальние горы или к студёному морю, чтобы описать весь путь реки, доказав свою истину, отличную от первых двух. Он построит шар и наполнит его теплом, чтобы из-под облаков любой желающий смог сам обозреть все дали. Он отличается от вас, ищущих истин в ничтожных эпиграфах, он – истый делатель, пустых слов для него мало, он ищет очевидных доказательств в материальном, ибо иначе люди были бы бестелесными духами, а не грубыми телами с руками и зубами. Мрачный изгнанник – сначала думал я о неё, пока не понял, что он не выслан из столиц, а отыскал нечто здесь. Спросите, как я втёрся к нему? Я окончил курсы археологии и истории в Париже, посещал лекции египтологов в Риме, на которые собирался весь цвет тамошнего общества во главе с князем Гагариным. Ах, Юлия Самойлова – гениальная распутница, о таких мечтают все мужчины, и досталась она гению.

Да, я чувствовал его родство по желанию управлять материей. Но вскоре разочаровался в его пустоте чистого знания. Он использовал мощь конструкций и машин не для того, чтобы накормить людей, а только чтобы преумножить и без того бессмысленную груду нелепых сведений. Материальные предметы нужны ему для подкрепления основ новых идей. Но однажды уловил и для себя пользу в его открытиях. То, что искал я – иной путь – таилось где-то рядом!

Признаюсь, поначалу я плохо внимал ему, демонстрируя презрение тем, что ложился ничком, раз скрыться по-иному здесь не представлялось возможным. От побоев я не мог спать и с трудом ел, ибо даже движение челюстей доставляло страдание. Он не пытался меня привлечь ни громким голосом, ни попытками услужить. Всё же глаголы его развлекали меня от боли, поначалу простым струением слов родного языка, но мало-помалу рассказ его начал захватывать меня – по умению ли строить речь или по своему причудливому смыслу, который пуще любого вымысла был интересен своею правдивостью. События и люди, описываемые им, часто были знакомы мне, но, как занятно читать описание битвы глазами противных сторон, так и его колкий язык придавал остроты даже старинным анекдотам.

Били меня через день, и не по пяткам, как принято у турок, а по спине, вполне по-европейски. Регулярность и неизбежность экзекуций была хуже них самих, ибо, кажется, Беранже позаботился о том, чтобы мои мучения растянулись бы дольше. Неумение применять правильно чуждое наказание, турецкие охранники часто ошибались, доставляя мне неуклюжими ударами особенно острую боль. Всего пятнадцать ударов кряду – но раз от раза я слабел, и понимал, что тело недолго сможет противостоять медленному отъёму его жизненных сил, которые не имел я восстановить пищей или сном.

– Я помог пристроить Голуа по приказу Россетти, он – ещё нескольких, да так ловко и скрытно, что я уже под конец не знал, кто есть кто в доме князя, ибо умудрился он переманить к себе и некоторых старинных его слуг. Мы с Этьеном вроде как стояли на одной ступени, хотя каждый сразу возненавидел другого по гордыне. Но Прозоровский не верил им, кажется, вовсе. Однажды я подслушал, как Голуа попробовал только намекнуть Евграфу Карловичу на свой интерес, как на другой же день все почувствовали в его отношении то, что мы обычно именуем опалой. Мне же доверял он несколько более, и даже брал с собой на раскопки, впрочем, не часто. Голуа держался особняком и никогда не посвящал меня в дела своего кружка, я в отместку ничего не сообщал о находках, так что Россетти, узнай об этом, остался бы недоволен нами обоими. После того, как мы извлекли и установили кверху ногами валуны в английском парке, князь и вовсе отстранил меня от дел. Я, конечно, догадался о его страхе, видя, как он избегает этих начертаний, хотя часами мог простаивать возле разных отвратительных костей. Однажды я подслушал их разговор с Евграфом о найденной скрижали, и это круто изменило мою судьбу. Евграф у него навроде магистра, никогда не сомневается в суждениях и, по моему мнению, едва ли не единственный, сохранивший верность дому Прозоровских. Да, я не стесняюсь признаваться, что изрядную долю сведений приходилось собирать мне самым презренным способом. Испуганный шёпот позволял разобрать только, что он настаивал всё бросить обратно и вовсе затопить раскопанное, но князь отправился к Ведуну. Кто посмелее – ездят к нему погадать, а то и порасспросить о разном, о чём другие молчат. За деньги, конечно. А после вызвал Прозоровский меня в последний раз на раскоп, и под видом, что откопал только что, дал десяток с умыслом запачканных вещиц, меж которыми положил камень, сказав, что кабы свезти безделицы в Одессу, у Бларамберга дали бы за них немалую цену. Свезти в Одессу! Меж тем как старый хрыч своими ногами топтался у него на дворе, ожидая аудиенции, и князь не хотел с ним говорить. Боялся он этого камня, страшился его показывать, потому что тогда самому пришлось бы смотреть! Так он верил в его смертоносную силу. Ну, а я помчался к Ведуну, вместо денег сунул ему пистолет под нос и спросил, что он такого князю про камень наплёл. Услышал ответ – опасности необычайной, да только я, дурень, про надпись не поверил, думал сам булыжник причиной, а литеры нечто о нём сообщают. Завернул его, положил поукромней, нагнал Бларамберга, хотел сторговать ему княжьи раритеты, чтоб выручить денег до Берлина добраться, где мне всё про минерал и древнееврейскую надпись сказали бы. Да тот ни в какую – ценности, мол, неясного значения, требуется изучить, поезжайте в музей. Тут тем паче убедился я, что князь играл со мной. Да и пёс с ним. Он со мной, я со своими начальниками. Те и другие уже не могли доставить мне ничего, кроме помех.

– В какой день вы их предали, Игнатий?

– В тот, когда меня посвящали в глупые мистерии их общества. Ещё в Европе. Я клялся, но в такие дурные клятвы неведомым самозванцам не верил и не верю.

Подозрительно, что человек, убеждённый в силе не то что слова – знака – не верит клятве.

– А всё же – окончательно?

– Голуа я и взглядом не намекнул о скрижали, мог бы вовсе не извещать и о вещичках Прозоровского, ведь Голуа мне не начальник, а депеши в Италию путешествуют долго. Всё же сказал ему, скрепя сердце, о них, кроме камешка. Он возгордился тем, что я ему вдруг доложился. А задали же вы ему загадку!

– Кому?

– Россетти. Он, как думаете, почему упёк-то вас?

– Не он. Беранже.

– Ещё одна шавка Россетти, надо думать.

– Он ищет своего соотечественника, который не желает, чтобы его нашли.

– Знаю. Карно. Знаток древних языков. Но только ищет он не его. А скрижаль с письменами, что и я. Все одна шайка.

– Вы для меня ничем не лучше, хоть и предали всех их.

– Не предал – я никогда не собирался им служить, – вставил он, но я продолжал, хотя слова давались с трудом:

– …а шайка ваша дурнее и глупее. Но скрижали у меня давно нет. Я отдал её. Вашему приятелю Голуа. Вы, если вас вызволят ваши сообщники, отправитесь его искать и в драке за камень один убьёт другого. А нет, так вы оба, наконец, отстанете от меня навеки.

– Нет, меня вы не проведёте. А его провели, и преловко, – он казался вполне искренне восхищённым. – Я о Россетти. Сперва он получил копию на бумаге, потом через Голуа и фальшивый камень. Они до сих пор в замешательстве. Перед тем, как отправить меня сюда, они показали мне то и другое. Я сразу оценил ваш ход. Оба не видели подлинника, но я-то держал его в руках! Я чуть не расхохотался, но ничего им не открыл. Видите, я не спрашиваю, где мой камешек. А они клюнули. Увидев бумагу, Россетти подумал, что вы ошиблись в копировании. Или же сделал вывод, что без скрижали надпись не действует. Но фальшивый ваш камень взволновал его не на шутку. Хотя тоже не действовал. Этот ваш… – он пощёлкал пальцами, – Беранже потому и не убил вас ещё, что с вами потеряется важная нить. Не к Карно. Он рано или поздно его отыщет. И тот расскажет, как вы всех провели. Со мной та же история.

– Но он тоже не держал в руках оригинала.

– Не держите вы хоть меня за… оригинала! Карно помог вам исказить знаки. Они конечно, тупицы и дилетанты. Как и вы. Но не все в мире идиоты.

– Вы, например.

– Я тоже болван. Иначе догадался бы о силе знаков раньше и списал бы их. Увы. И ведь что обидно вдвойне – сделал бы точно то же, что и вы. Думаете, я не знаю, почему вы списали знаки? То же ведь не смогли разгадать, что к чему, вот и решили дать другим ознакомиться, но по частям. Вы невежда и вдобавок трус.

– Да, я подменил знаки, – сознался я без злобы. – Сам. Чтобы проверить их важность.

– Вот и проверили. Теперь что с того? Держу пари, вы так ничего и не выяснили.

– Что с того – вам? То, что мы здесь подвергаемся одинаковой опасности заразиться чумой, ещё не делает нас союзниками. Это не тот случай, когда враг моего врага мой друг. Может, вас подсадили ко мне, чтобы выведать сведения? Почему вы – здесь?

– Ясно, чтобы я рассказал вам о тех, против кого вы сели играть с единственным козырем. Но я не исполняю их приказов – мне попросту нечего вам рассказать, чего бы вы сами не знали.

– Где настоящий камень – я не скажу.

– Рано или поздно я найду его. Вы не помеха мне. Если не проболтаетесь – им. Впрочем, через недельку таких побоев вы уже и проболтаться не сможете.

– Его и до вас могут найти, – горько усмехнулся я, ибо это была правда.

– Найду того, кто нашёл. Или пойду окольным путём. Это не так трудно. Рассудим вместе. Вы – учёный, я – испытатель. Вам нужна наука для славы, почёта и титулов. Мне – для дела. Вы, как и Прозоровский, пустые собиратели. Я оставляю только необходимое. Вы – чистые созерцатели, и жаждете быть созерцаемы сами толпами пустоголовых мирян. Я практик, и не чураюсь грязной работы. А потому вы не могли отправить камень таким как я, а отдали кому-то вроде вас самого. Этого олуха я сыщу – и быстро. Я дохожу до всего логикой. Камень в России. Возможно, попал туда с человеком, будучи подложенным без его ведома. Или переданным для кого-то посылкой втёмную. Или просто по незнанию. Тогда проще всего.

– Сначала отсюда нужно сбежать. Или рассчитываете на кого-то?

– Усыплю бдительность. Я догадываюсь, где мы обретаемся. Я в этих краях бедуинов нанимал, знаю кое-кого. Честные разбойники, я доверяю только им. Я и Мегемет Али. Доверять можно только тем, кого подкупил. Тот платит по сто двадцать пять тысяч кошельков за их службу на караванных путях. Деньги берут сразу вперёд за месяц, но если не отработают всего срока – возвращают остаток. Как только оклемаюсь и подлечу у албанцев ногу – ночью сбегу к ним. С ними я договорюсь, стоит шепнуть несколько имён их шейхов, с которыми имел я дело. Дураки пусть ищут Карно. Но знание языков им не поможет. Что толку, что ты узнаешь смысл букв или слов, прочтёшь надпись? Если ты не узнаешь, как в общем действует любая надпись – к чему слишком подробное знание? До слёз обидный парадокс: дело вовсе не в Карно, но нас убьют, как только найдут его. М-да.

– Вы же говорили, что они ищут не его, а скрижаль?

– Он восстановит первоначальную надпись.

– Старик поднаторел в игре в прятки. Так что у меня есть неделя, чтобы помереть, а у вас скрыться. Вашему сообщнику некогда пришлось долго следить за мной, прежде чем найти его.

– О чём вы?

– О той нелепой стычке в Старом Каире! В доме того самого Карно.

– Ах, вы о том! – не сразу взял он в толк. – Тут история загадочная. Вам следовало бы знать, что никто иной, как я сам анонимным письмом получил точное указание, где в Фустате мне искать… – он помедлил и рассмеялся: – вас!

– Меня? – на миг боль куда-то отступила. – Но они дрались с французом!

– Он, верно, вмешался, думая, что пришли за ним. Однако, как глупо…

– Не глупо, а…

– Глупо не то, что вы подумали. Мои люди тут ни при чём, я мчался что было мочи, но опоздал к рандеву. Некто иной прибыл раньше, но им в тот день также не улыбнулась удача.

Я поведал ему, что узнал по глазам одного из работников Прозоровского, но Игнатий резко отверг свою причастность к ним, воскликнув, что всегда действовал без сомнительных помощников, наводнивших дом неразборчивого князя. Человек Голуа попадался ему в Константинополе, но он думал, что Этьен прислал его следить за ним.

– Но кто мог знать, что я окажусь в доме Карно, если даже я…

– Куда как прозрачно! – воскликнул Карнаухов. – Вы отбыли в Египет, а перед тем махали направо и налево проклятым эпиграфом и болтали в салонах про знатока древнееврейского. Лишь дурак не сумел бы свести все факты воедино.

Не он и не Беранже – кто-то третий преследовал меня. Артамонов, Прозоровский – у обоих находились мотивы ступать за мной по пятам, но у них же отыскивались и оправдания.

– Но откуда вы сами, Карнаухов, узнали о моём пути на Восток?

– Кучера вашего прижал у пирса. Шилом кольнул – он мне всё и выложил: и про Бейрут, и про скрижаль. Потому и отомстил, когда я об этом сказать хотел – там, на дороге. Чтобы и дальше из вас поживу тянуть.

Если бы во мне не истребились силы радоваться, я бы, чего доброго, возликовал от такого откровения, а не осерчал бы на Прохора, как следовало бы, проведав о его мелкой подлости, ибо теперь установилась твёрдая истина его мотивов. И ничтожный интерес его не только не препятствовал моему доброму к нему отношению, но и давал повод надеяться на помощь его – если только она не запоздает.

– Всё, что болтают о камне – ерунда. – Но поскольку он молчал, ожидая продолжения, мне пришлось набраться сил, коих хватило, чтобы проявить мысль без выказывания раздражения: – Как объясните вы то, что остались живы, владея им? И я жив по сей день, хотя не знаю, как долго продлится моё прозябание… но тут он ни при чём. Вернее, вина его косвенная. Может, вы верите в то, что он обладает дальнодействием и заставляет других людей убивать меня вместо себя, оставаясь вне подозрения… – я чуть было не закончил: – «в витрине музея»?

– Действие его не мгновенно, – неожиданно спокойно ответил он. – Он влияет не всегда и не на всех.

– На чём же оно основано? – спросил я.

Карнаухов помолчал, раздумывая, стоит ли поверять мне некую тайну, но потом решился:

– Силы неизмеримо более тонкие, нежели магнетизм или электричество управляют его влиянием.

– Всем драгоценным камням приписывают некие силы. Но вера в амулеты абсурдна как для верующих в Бога, так и для избравших путь постижения через науки.

– Как знать, как знать, – он зачерпнул горстку песка и медленно ссыпал его пирамидкой на ладонь, точно взвешивал свои будущие слова. – Вот песок. Совокупность неупорядоченных кусочков кварца не несёт, конечно, ничего. Но придадим испечённому из него стеклу форму линзы. Опасна ли она?

– Сама по себе нет.

– Верно. Она приобретёт свойства зажигательного стекла лишь при стечении ряда обстоятельств: яркости и угла светила, расстоянию до горючего материала, времени свечения.

– И что же?

– А то, что свойство материала воспламеняться на воздухе и мощь солнца не зависят от нас, а форма линзы суть порождение разума и рук. Сочетание множества причин побуждает скрижаль действовать. Смотрите на него как на линзу, фокусирующую неведомые нам силы или…

– Что?

– Много ли вам скажет одна буква?

– Смотря при каких обстоятельствах.

– Так! – обрадовался он. – Послушайте, я материалист и не верю в проклятия. Или скажу по-другому: я не верю в проклятия, которые существуют сами по себе. Всё имеет источник и сосуд. Реки наполняют низины, превращая их в моря. Можно ли сказать, что болото проклято, или такова природа вещей? Я много размышлял об этом. Вот представьте, Мартин Лютер прибивает свои тезисы к двери храма, и прихожане читают их, после чего на слом идут церкви и горят монастыри, так что ответные тезисы не на что повесить. Можно описать это по-разному, сказать, что храм пал под ударами судьбы, а не заступов, а обители горят в адском пламени, а не в пожаре, порождённом десятком факелов. Если доверить историю мифу, то спустя годы все забудут не только исполнителей, но и настоящую причину.

– Вы пытаетесь восстановить озлобленных горожан за легендой о злом роке, погубившим святыни, а за ними проследить мотив, например, протест против индульгенций.

– Глубже, гораздо глубже, друг мой! – воскликнул он, и я впервые здесь ощутил зуд неудовлетворённого познания. – В моем примере вы только подошли к нашему с вами краеугольному камню. Предположим, никакого степного проклятия нет, а есть только неясное нам физическое воздействие неведомых пока причин. Гром следует за молнией иногда мгновенно, а в другой раз спустя минуту.

Признаюсь, он заинтриговал меня более чем кто бы то ни было, включая самого Беранже, высокопарные затеи которого выглядели детскими играми. Самочувствие моё позволило только сесть, прислонившись к стене, отчего у меня вмиг закружилась голова.

– Продолжайте же, – просил я, еле ворочая языком, но тут он оставил меня, чтобы принести воды. – Только умоляю, не называйте своим другом.

– Хорошо, что напомнили, – он снова лёг, когда я напился, – а то и я едва не попался на крючок вашего шарма. Прошу простить меня, но я не вполне убеждён, что могу доверить вам свои рассуждения, – признался Карнаухов с ухмылкой, не оставлявшей его и здесь. – Как ни прискорбно говорить это, но коли бы я убедился в вашей скорой смерти, Рытин, тогда это вполне безопасно… но вдруг вы пойдёте на поправку… или вас перестанут колотить. Дайте мне ночь подумать. Я хочу увериться, что даже такой исход не повредит моим планам.

Планам! У него ещё оставались планы. Я же знал только одно: Беранже из тех, кто не позволит мне выйти из тюрьмы живым. Выпив ещё воды, я провалился в забытьё.

На другой день, должный стать свободным от экзекуции, он вновь подобрался ко мне.

– Итак, важно иное. Электрические и магнитные корпускулы материальны, глаз тоже, но знание языка, сам процесс осознания – нет. Я задаюсь вопросом, что является связующим звеном между материей и идеей? Где происходит трансформа мысли и действия? Это неизвестно, но тогда я вполне вправе предположить, что камень наш действует таким же образом, с той лишь разницей, что для влияния ему даже не нужно знание языка восприемником. Его письмена, как камертон, настроены таким образом, что влияют на некие тончайшие струны души… Да, души, которая имеет влияние на тело. И это влияние губительно. Священники, кажется, хорошо это чувствуют, хотя и не понимают причин и следствий, говоря о грехе. И хотя я не теолог, а и вовсе скорее атеист, но мне близка мысль о ничтожном первородном грехе, как первопричине, вызвавшей некую гигантскую метаморфозу материального – падение небес!

Не то поразило меня в его рассуждениях, что ставит он вопрос необычайно остро, а то, что находился на грани осознания того, что уже наверное знал я: главное – не в камне, и даже не в надписи на нём. Главное в разгадке, как действует Слово – причина всего Бытия!

Впрочем, возможно, он и сам теперь это знал, да только высказал иначе.

– Каковы же задачи вашего тайного ордена?

Я не мог не спросить его, зная, что он солжёт, и у меня не будет средства проверить его, но он ответил необычайно искренне:

– Не знаю. Для каждой ступени посвящения их придумано множество. Но я не преуспел в этой их науке, да и не стремился их узнать, ибо не желал служить орудием исполнения их целей. Ведь, как я говорил, они нужны были мне для исполнения целей моих!

– Из всех ваших слов неясно только одно: для какой цели вам камень? Вам – это всем: Россетти, Беранже, и вам, Игнат.

– Я же сказал уже: хочу выяснить, как это действует. Но если тайное общество ищет магических формул, то я хочу понять материальную механику.

– Это я понял. Но вы говорите о средствах, а я вопрошаю о цели.

– Их цели спросите у них самих, а мою я вам открою. Представьте, что вам нужно накормить людей, сделав плодородной сухую равнину. Вы можете натаскать туда воды, и после делать это постоянно, а можете куда меньшими усилиями прорыть канал и навсегда оросить долину. Малые усилия приведут к большому благу.

– Но при чём тут формула камня, которая, как утверждают, может убивать?

– Выслушайте ещё один пример. Порох придуман для войны, но им можно взорвать гору, которая мешает воде напоить дальние поля. Всего-то усилий сварить и смешать нужные вещества в точной пропорции, а сколько блага это принесёт. Теперь предположите, что возможно будет некоторым незначительным воздействием сгущать облака и направлять их на засушливые области, или излечивать целые народы от чумы, ведь то, что является в большом количестве ядом, в малом – лекарство.

– Ах, да, вы же заботитесь о всеобщем благе. Меня всегда занимал вопрос, а откуда у вас ваше личное благо, деньги на путешествие? Бедуинов нанимали! Сколько здесь издержали за три-то года.

Он сразу вдруг сник и потерял интерес к разговору.

– Князь жалованье платил, до Константинополя доехать хватило, – бросил он, словно подачку. – А в Царьграде зашёл к человечку Россетти, что раньше у Прозоровского работал. Секретность тайных обществ со строгой иерархией играет иной раз с ними злую шутку – так трудно выявить отступника. Этим я и воспользовался. Тот-то человек в Константинополе ведь не получил ещё известий, что я с ними порвал. Да и не мог получить – нескоро они поняли, что к чему. Даже лгать не пришлось: честно сказал, что за тобой еду. Да я их долго ещё за нос водил, даже когда вы в Леджу сбежали. Голуа тогда спас меня на горе, хотел было убить, да я ему сплёл, что получил тайное поручение действовать против тебя, да и за ним самим присматривать. Ведь мы в одном градусе – поостерегся тогда он меня трогать. Недавно лишь они догадались, очень это их разобрало, вот я и здесь.

– Что ж не прибили?

– Видать, на мой счёт мыслишки у них имеются. К тебе подсадили. Да я – не ты. Кузнец у них хилый, железо снять – пустяк. У меня уже и распорочка припасена. Хрясь – и я на воле. За ночь далеко можно по звёздам уйти.

Мне представлялись видения. Князь Голицын, возглавлявший тайное общество. Но и его я не мог ненавидеть, ибо движим он был какими-то высшими благими целями, в кои свято верил. А разве можно осудить того, кто идёт путём добра, невзирая на бесчисленные жертвы? Тем паче, что жертв почти нет. Разве один я. Уж точно мы не заметили бы такой малости, возглавляй мы воинство сил света. Подумаешь, растоптали всадники Апокалипсиса кучку случайных прохожих в преддверии-то царства благодати – всех их воскресят к будущей жизни. Жаль только, что Анна не дождётся меня. Желал я ей счастья. Но никого более.

Выхаживали меня албанцы. Что-то толкуя по-своему, они все дни приглядывали за мной, не давая моим ранам гнить. Исполнив свою работу, ленивые палачи не мешали им, равнодушно взирая на то, как я скончаюсь или оправлюсь от экзекуции. У них не находилось для меня ни сочувствия ни ненависти, казалось, потому лишь, что им ни того ни другого не оплатили.

Не в силах двигаться более от отчаяния, овладевшего моим духом, чем от истощения тела, все долгие часы томительных дней лежал я в полутьме душного здания, иногда подолгу забываясь в изнурительной тонкой дрёме, не прибавлявшей ни свежести ни сил. Какой участи мог ожидать я и на какое спасение рассчитывать? В сущности, такое призрачное, прийти оно могло откуда угодно. В грёзах являлась мне Анна, Прохор врывался в ворота на бричке во главе отряда казаков, отец мой, наделивший своей запальчивостью, искупал просчёты снисходительного воспитания. Не мог представить я только того, что произошло на рассвете другого дня.

7. Базили

– Господин Рытин? – ко мне склонилось лицо какого-то молодого человека, прикрывающего рот ароматным платком, как сделал бы и сам я, окажись хотя бы ненадолго в таком заведении.

Я лишь чуть оторвал голову от жидкого соломенного тюфяка, продавленного моим телом до самого пола, и безуспешно попробовал приподнялся на локте.

– Что вам нужно? – совершенно ничего не сознавая, недружелюбно откликнулся я в ответ этому сытому щёголю в чистом мундире. Со стороны мы являли собой лубочную картинку «Наполеон посещает чумной барак в Яффе». И тут же рванулся так, что ударился затылком о стену. Русский голос назвал моё имя! И этот господин не походил на нового заключённого.

– Позвольте представиться: Константин Базили, служу в эскадре контр-адмирала Рикорда, послан к вам с поручением скорейше доставить в Царьград.

Впервые в жизни я слышал первое имя, но слишком хорошо знакомо мне было имя второе.

Я ещё ничему не верил вполне, полагая во всем вероломство Беранже, и как сомнамбула, опираясь о стену и поддерживаемый под другой локоть неожиданным этим вестником, плёлся во двор, где лишь форма двух бравых моряков Балтийского флота развеяла все сомнения. Видя мою немощь, молодой человек что-то сказал одному из них, и вскоре в ворота, нещадно и без толку стегаемый какой-то хворостиной, с величием поруганного португальского короля размеренно вошёл верблюд.

Взгляды всех заключённых оборотились ко мне: некоторые завистливые и жадные, иные любопытные или равнодушные. Вдруг из толпы мелкими шажками, насколько позволяли цепи, выбежал Игнатий и с размаху бросился обниматься с Базили и матросами. Называя всех братцами, он просил забрать и его отсюда. Лишь это неподдельное рвение убедило меня в том, что он не состоит в союзе с моими недоброжелателями, и рассказ его мог оказаться правдой, исключая лишь ту его часть, где он хвалился перемахнуть через ограду и скрыться в ночи. Турецкие солдаты, не имея касательно его персоны распоряжений, грубо поволокли Игнатия обратно.

Константин вопросительно смотрел на меня. Я спросил Базили, как можно вызволить соотечественника, хоть и дурного натурой, но всё же не заслуживавшего ужасной участи в тюрьме на окраине света. Тот, явно обременённый таким неожиданным поворотом, некоторое время размышлял. Просьба моя заведомо превышала пределы отмеренных этому юноше полномочий. Условились как можно скорее дать знать о его судьбе в посольство, а пока пожертвовать на его особенное содержание пятьдесят рублей. Кошелёк мелких монет перепал и самому Игнату. В полчаса, пока Базили, как истинный грек, привычно улаживал дела с турками, матросы скормили мне два морских сухаря.

– Послушайте, Карнаухов, – сказал я, когда его отпустили для недолгой беседы, и он, бренча оковами, снова приблизился ко мне, – сейчас вас раскуют, и я постараюсь уладить ваше дело в Константинополе, но под обещание вернуться тотчас же в Россию. Забудьте о камне, я позабочусь, чтобы вы не нашли его. А коли решитесь нарушить обещание и остаться здесь, то вы сделаете мне большое одолжение, если найдёте полковника Беранже раньше меня. Он, кажется, всё ждёт некоего моего решения… Передадите ему от меня то, которое он заслуживает.

Собрав силы и крепко размахнувшись, я ударил его кулаком в лицо так, что он сел наземь, впрочем, более от неожиданности, чем от боли. Несколько мгновений он ошарашено глазел на меня, на ничего не понимающего Базили, осклабившихся моряков, и на кузнеца, равнодушно плетущегося к нему со своим нехитрым инструментом, а потом сказал:

– Я всегда удивлялся вам, Рытин. Тем, кто видит зло в таких, как я, и не сомневается в том, что сам он на стороне добра. Всё, что не совпадает с привычной стороной ваших воззрений, вы объявляете злом. Вы даже не задумываетесь, что у всякого предмета имеется изнанка, и она не обязательно прекрасна. Понимаете ли вы, что красивый и умный человек состоит из скрытых от взгляда отвратительных внутренностей, напоминающих требуху? Так вот знайте, напыщенный герой, что в моём прекрасном деле изнанка – как раз вы! Почему вы отказываете мне в желании скрасить жизнь людей? Потому лишь, что методы мои кажутся вам угрожающими? А паровые машины Уатта, уже принёсшие на алтарь многие жизни, вам, часом, не кажутся монстрами из преисподней? Не трудитесь, я сам отвечу. Они понятны вам, и потому кажутся безопаснее призраков. Но уже строятся паровые фрегаты, и когда-нибудь паровые пушки станут посылать снаряды через океан. Пирамида добра.

Я хотел спросить его, а не на вершине ли этой пирамиды он приготовляет себе трон, но спор в присутствии посторонних показался мне унизительным.

– Будете должны, – сказал я, когда Базили передавал один толстый кошелёк мусселиму, а худой ему самому.

– Уж я в долгу не останусь. Предупреждаю, Рытин, – он высокомерно смотрел на меня, – у тебя я ничего не прошу. Тебя отсюда вытаскивают большие силы, что подтверждает мои подозрения. А я ведь мог убить тебя тогда, в Мегиддо, – молвил он с упрёком. – И ещё не раз.

– Ты боялся выстрелом обратить на себя гнев бедуинов за кровавую луну, только и всего, – ответил я. – А заодно – потерять нить к камню. Или наоборот. Выбирай, что главнее. Но я жду обещания. Вот, я оставляю вам.

Я вложил в его ладонь икону, полученную когда-то от Анны.

– Я вернусь в Одессу – и раскопаю болота. Для меня в этой тюрьме одна польза есть. Я знаю теперь, что скрижали у тебя нет, поэтому придётся идти путём окольным и трудным, хотя и гоняться за тобой оказалось нелегко. Наивно предполагать, что Прозоровский случайно набрёл на единственную в своём роде таблицу. – Его уже взяли под руки, чтобы отвести от нас, но это только придало ему сил, захлёбываясь словами, шептать сквозь зубы, так, что длинные усы его чертили над ними немыслимые пируэты: – Слушай, Рытин, думаешь, я не знаю о находках на болоте? Вот что я скажу тебе: ангелы, бесы – всё одно. Те и другие с крыльями. Те и другие лезут в наш мир. Их война – это только их дело. Может, это сражение за пастбища? Мы – коровы, наши дурные страсти они используют как удобрения, а благие как молоко. Есть молочные и мясные. Одних доят всю жизнь, а потом кидают использованные души псам-церберам, иных пожирают в расцвете сил. Они питаются душами, а? Отчего страдают и умирают дети? Просто кому-то захотелось сожрать молочного поросёночка. А мы пытаемся разобраться в их последней битве – да это просто смешно. Если светлое воинство побило силы падших, тогда почему они до сих пор искушают нас здесь? Мы что – на дне миров, в сточной канаве, где без разбора топят всех тех, кому не повезло? Хорошее дело. Вас это не злит? А меня страсть как! Мои ровесники, которых щелкопёры вроде вас нарекли нигилистами…

Мусселим что-то настойчиво шептал Базили.

– Он просит вас написать записку, – передал мне Константин.

– Я вижу его впервые, – удивился я, размышляя над вопросом, при каких обстоятельствах мог я видеть самого Базили, ибо черты его казались мне знакомыми.

– Так принято. Он покажет вашу похвалу своему эмиру. О том, что с вами обращались прекрасно.

– Он шутит? Впрочем, могу написать, что вместо двухсот шомполов мне влепили всего половину.

Базили совершенно серьёзно перевёл и протянул руки к бумаге и перу, но тут же с поклоном мусселим со свитой слуг удалился за спины равнодушных охранников.

Наступив верблюду на колено, Константин ждал, пока я прочно сяду и приготовлюсь править.

– Сколько уплачено за моё освобождение? – спросил я его, когда мы проехали ворота.

– Его превосходительство господин Муравьёв просил передать два слова: «Пришлю корпус». Мусселима этим, конечно, не проймёшь, я испросил два кошелька бакшиша.

– Муравьёв? – воскликнул я, поражённый. – Андрей уже – генерал? Он здесь?

– Генерал Николай Николаевич Муравьёв, главнокомандующий сухопутными силами на Босфоре.

Я почувствовал, как глаза мои снова выпучились наружу.

– Мы что же – заняли Константинополь?!

Лишь после того сердце моё немного успокоилось, как узнал я некоторую часть истории. А она развивалась с такой стремительностью, что, казалось мне, не три только месяца провёл я в заточении, а целые три года.

Армия египетского паши под командованием его приёмного сына Ибрагима разгромила под Коньей последние резервы султана. Это произошло отчасти случайно: командующий Махмуда, уже одерживая победу, набрёл во внезапно спустившемся тумане на отряд противника. На войне все случайности идут на пользу сильнейшего, в сознании же турка, много внимания уделяющему проискам фатума, который часто путается с Провидением, такие события расцениваются исключительно как знамения рока. В итоге разрозненные отряды султана, по пути превращаясь в шайки и грабя население Малой Азии, устремились в Константинополь. Никого из них не удавалось вернуть в войска даже за деньги, и чтобы не наводнять столицу до зубов вооружённым трусливым и озлобленным сбродом, султан приказал выплачивать всем жалование и отправлять по домам. Всё, что с трудом мог ещё собрать Махмуд – только тысяч до пятнадцати отчасти лишь боеспособного войска, паша же противопоставлял шестьдесят тысяч арабов и негров, мёрзнущих в крепкие на редкость морозы, но твёрдых духом и поддерживаемых местными племенами.

– Но я даже не знаком с генералом Муравьёвым, – удивился я. – Как и с адмиралом Рикордом… Впрочем, Пётр Иванович, член-корреспондент Петербургской Академии Наук? Я читал его записки о трёх плаваниях к японским берегам. Он основательно описал географию и климат.

– Так и есть, – охотно подтвердил Базили, довольный моим представлением, ибо, кажется, начальника своего он искренно любил. – Пётр Иванович отличился на Кунашире, когда японцы захватили в плен Головина, и прекрасно зарекомендовал себя как дипломат и губернатор на Дальнем Востоке, а ныне вот исполняет подобную роль на Востоке Ближнем. Вам бы не без пользы с ним встретиться: он, хоть и военный моряк, а всё же учёный. Его мечта – основать Русское Географическое Общество.

Я вспомнил вдобавок, как в Константинополе оказался представлен супруге адмирала, которая проездом к нему в Грецию недолго осматривала город. Андрей впрочем, знал её по Вольному Обществу Любителей Русской Словесности, в котором оба они состояли как литераторы. Я спросил тогда, не опасается ли она путешествовать так далеко, и оказался буквально заворожён её рассказом о Камчатке и Охотске, где провела она с мужем пять лет.

Базили на это лишь пожал плечами, я спросил его, не могу ли привести себя в порядок, но он объявил, что дело не терпит отлагательства; фляга тенедосского вина должна подкрепить и утешить меня на десятимильном переходе к берегу моря, где на якоре ждал нас фрегат «Княгиня Лович». Но я и сам уже не ощущал усталости. С обретением свободы физические силы, казавшиеся ещё вчера вконец исчерпанными, вернулись ко мне утроенным желанием жить и действовать, я уже не обращал внимания на свои язвы и боли, изматывавшие меня до состояния отчаяния.

Спустя три часа тугая плоть кучевых облаков, перепоясанных африканскими ветрами, известила нас о близком уже море, и вскоре двадцатичетырёхфунтовая пушка салютовала нам с рейда. Выстрел словно разорвал в клочья натянутую паутину воздуха, породив острый раскат грома, так, что я невольно втянул голову в плечи, ожидая удара близкого ядра, как тогда в Акке, но то оказалось лишь приветствие с воли. На вёслах, как на крыльях, шлюпка в мгновение ока долетела до шторм-трапа. Я ничего не понимал и, взбираясь наверх, чувствовал себя у порога седьмого неба, где трепетал и бился Андреевский флаг.

– Пошёл шпиль! Кливер-шкот отдай! Марсовые, по вантам! – эта каббала единственная услаждала мой слух, пока корабль распускал свои исполинские крылья и подбирал железные когти, впившиеся в морское дно.

Никто не мог или не хотел объяснить мне цели визита к генералу Муравьёву. Если освобождение своё мог я полагать чудом знакомства с Андреем, невесть как прознавшего о моём бедственном положении и известившего родного брата, то спешное отплытие в Константинополь на корабле эскадры контр-адмирала Рикорда, где являлся я единственным пассажиром, никак не объяснялось простой логикой. Не нашлось и уполномоченных известить меня, что же сам генерал делал в эту пору в Царьграде.

В пятеро суток при переменчивом ветре проделали мы путь до Дарданелл. Кажется, капитан Болговской почитал меня за важного лазутчика, раз уж за мной отправили пятидесятичетырёхпушечный фрегат, и повар старался вовсю, заставляя стол в моей каюте трещать от блюд, словно позаимствованных с пиров Лукулла. Весь путь он многозначительно молчал о главном, и много распространялся о пустяках бытия на берегах Босфора, безуспешно играя роль осведомлённого, но осторожного человека. Прекрасный стол оказался как нельзя уместнее, и я быстро обретал свои прежние телесные очертания. Тому способствовал и корабельный врач, который, кажется, счастлив был заниматься единственным пациентом с утра до вечера, мазями, настоями и примочками утоляя мои боли, да так, что временами я обнаруживал в зеркале перевязанное тело какого-нибудь бравого флотского офицера, словно израненного картечью в морском сражении.

Юный Базили составлял мне компанию в познавательных беседах, не менее моего радуясь обилию блюд, тонко критикуемых им сравнительно с блюдами турецкой кухни, которых слыл он знатоком. Впрочем, он сразу сообщил мне, что во всём предприятии играет роль скромную, но его обширные знания, более соответствовавшие профессору истории, поразили меня глубиной. Часть из них объяснялась его происхождением из богатых Константинопольских греков, вынужденных спешно бежать в Одессу с началом войны, бросив всё имущество на грабёж и разорение. Отец его, обвинённый в сочувствии к восставшим, обречён был смертной казни, но один благоволивший ему турецкий сановник якобы при случайной встрече предупредил его в духе времени: «Друг мой, ты нездоров, и тебе надо переменить воздух сегодня же». Укрывшись немедленно у русского посланника Строганова, он позже через Триест перебрался к родственникам в Одессу, куда с матерью бежал и Константин. Поведал он мне, как запрещало правительство Дивана под страхом немедленной казни иностранным морякам вывозить беглецов, и как всё же иногда и по сто человек удавалось сокрыть в потайных местах кораблей от султанской стражи. Иных прятали, выкапывая норы в песке балласта, большей же частью укрывали в стоячем положении за наспех сколоченными фальшивыми переборками, пользуясь скудными знаниями сухопутных солдат об архитектуре судов. С благодарностью услышал я на сей раз имя Дмитрия Дашкова, обнаружившего при событиях сих недюжинную сноровку и мужество, и спасшему множество невинных семейств от неминуемой гибели. Немало развлекал он меня чудесными баснями о нравах и тайнах Константинополя, не забыв помянуть таверну Пехлевадиса (и тем, как ни странно, окончательно успокоил мою насторожённость).

Так что провели мы прекрасное время за винопийством и чтением изумительных «Вечеров на хуторе близ Диканики», присланных ему недавно автором их Яновским, однокашником его по Нежинскому лицею графа Безбородько.

Легкие его рассказы о визите в лицей блистательного Сперанского, напророчившего ему карьеру Каподистрии, о путешествии из Петербурга с самим канцлером Нессельроде, о знакомстве с Ламартином, угощаемым адмиралом Рикордом на Навплинском рейде, вызывали во мне чувство потаённой зависти. Отплатить я мог лишь туманными намёками на свои занятия, предоставляя ему полную волю громоздить фантазии о таинственном человеке, за которым его адмирал отправляет фрегат, находящийся в личном распоряжении посла Бутенева.

И хотел бы знать я сам, что за тайну скрываю своим положением!

Поначалу плавание нашего военного судна более напоминало развлекательный круиз бесшабашных повес, и я видел, какое удовольствие доставляет всем трёмстам матросам команды их нетрудная миссия. Частый смех, гвалт, песни и пляски моряков по вечерам немало развлекали меня, отвыкшего за годы от родных традиций. Ещё более услаждал слух мой звук корабельной рынды, сзывавшей команду на молитву. Разносясь над нейтральными водами, она одна заменяла многоголосье храмовых колоколов, но мне, почти забывшему гордый раскат благовеста, казалась она гимном Христу.

Но море переменилось, и капризные ветры Архипелага, заставляя матросов уже беспрерывно трудиться на парусах, нехотя пригнали нас к исходу пятого дня к устью гористого Геллеспонта. Батареи крепостей во многих местах обветшали, и каждый паша Дарданелл, не заботясь об их возобновлении, старался лишь выбелить их извилистые зубчатые стены, как будто бы для того только они улеглись змеями вдоль канала, чтобы служить ему перспективною декорацией. Пользуясь случаем, мой спутник дал отчёт о Дардане и Элле, именами коих география почтила пролив. Дардан был первый царь соседнего поморья азиатской стороны, говорят, он выстроил и знаменитую Трою. Что же касается до Эллы, дочери Фиванского царя Афаманта, то она, осуждённая по наговору мачехи на смерть, бежала за море, где по повелению Зевса её подхватил златорунный баран и понёс по водам в отдалённую Колхиду. Но Элла потонула в проливе, прозванном после Эллеспонт. Баран же назван в честь Байрона, который так же переплывал здесь пролив, – видя моё невнимание, тем же повествовательным тоном продолжал Базили. – Греки того времени считали его златорунным, и он также имел полное желание спасти Элладу, то есть Эллу. Очнувшись от разных мыслей, я недоуменно взглянул на него и тут же гомерический (ибо миновали мы берега Илиона) хохот наш огласил равнодушную пустыню моря.

Поначалу хотели мы ускорить своё продвижение берегом, но в Чанаккале узнали мы, что дорога в Константинополь сделалась театром разбоев; в это время возвращались из Малой Азии разбитые полки султанской армии, а в Турции народ не знает разницы между нашествием неприятелей или своих. Всякий раз мой спутник находил какой-нибудь заблудший городок, и вспоминал его имя в истории (теперь я держал ухо востро), когда, чертя галсы между берегами Пропонтиды, приближаясь то к европейскому берегу, то к азиатскому материку, фрегат наш медленно, словно коленопреклонённый, полз к громаде Святой Софии.

Только тут поведал он, что ныне в Пере располагалась одна лишь канцелярия по купеческим делам судовщиков и почтовая контора. Посол Бутенев же переехал на время в Буюк-Дере, куда плывём и мы. Хоть и мечтал я об аудиенции у Аполлинария Петровича, то было совсем некстати, потому что мне требовалось срочно отправить предупреждение Анне, а надёжнее всего и скорее для цели сей использовать дипломатическую почту; но пришлось повременить с этим.

8. Генерал

– Рад, рад наблюдать вас в добром здравии, Алексей Петрович! – генерал Муравьёв шагнул мне навстречу из-за стола, и распростёр объятия как доброму знакомому, едва я показался ему на пороге. Мы обнялись, и мне невольно пришлось согнуться, огибая его брюшко, затянутое в парадный мундир с орденами Свв. Анны и Владимира. Адъютант его Серебряков прежде объяснил мне в приёмной, что Муравьёв только что прибыл от султана. Верно, он же и доложил обо мне генералу нечто, от чего радушие последнего, уравновешенного и несколько угрюмого даже человека, нашло своё неожиданно бурное выражение. Я не состоял формально в государственной службе, но, признаться, нелегко мне далось величать моего прославленного и сановитого собеседника лишь по имени-отчеству. Впрочем, знал я и то, что он не терпит церемоний и тяготится этикетом, отчего и не прижился при дворе.

– Взаимно счастлив и признателен вам за хлопоты, Николай Николаевич, – ответил я, отстранившись.

Он только кивнул, выражение лица его, быстро сменившееся на хмурое, отразило какую-то серьёзную заботу. Рукой он пригласил меня за ломберный столик с отложенным пасьянсом, в котором без труда узнал я «Медичи», и, приказав принести кофе, тем самым дал понять, что разговор наш имеет статус неофициальный.

– Буду откровенен и краток, – сказал он сразу после того, как справился о моём благополучии и отношениях с Андреем. – Мегемет Али, этот возмутитель спокойствия империи Оттоманской, спутал все карты европейской дипломатии на Востоке. Надеюсь, вы слышали?

– Слышал гром его орудий в Акке.

Он привычно поправил меня, без намерения учить:

– Да. В Акре…

Но я, конечно, не мог смолчать.

– Так повелось говорить в Европе, после крестоносцев. Живя здесь, дабы не прослыть дикарём, я не рискую упоминать их наследие слишком часто. Что же до нынешнего Мегемета Али, то он мог бы стать великим правителем, если бы ему не пытались связать руки. Беда в том, что его начинания упираются в благополучие его собственного народа, который он использует по своему произволу.

– Я тоже читал записки моего брата и вашего друга, слог у него бойкий, а суждения резкие, но тут он ошибается, – ответил он мне любезностью, после чего я решил не показывать тех своих познаний и мнений, без которых общение вполне могло обойтись, не потеряв в достоинстве. – Нет, беда в том, что начинания упрямого паши упираются в проливы. Что же касается народа, то Пётр Великий тоже отнюдь не гладил по голове мужиков.

Генерал заблуждался в той части, что я знаком с книгой его брата, напротив, хотелось мне выспросить для себя один экземпляр. Впрочем, радовало меня то, что мнения наши, ошибочные с точки зрения Николая Николаевича, мыслившего построениями бога войны, совпадали.

– В точности это хотел сказать и я…

– Да? Ну, я не стану доносить ваших слов государю. По счастью Петербург далеко от ваших мыслей… далеко во всех смыслах.

Мы искренне посмеялись, что разрядило обстановку сомнений и честолюбий. Принесли ароматный кофейник, а с ним и поднос с горой сладостей, хотя, признаться, я с большим рвением отведал бы жаркого. Не без некоторого замешательства Муравьёв собрал со стола пасьянс. Тут, наконец, смог я задать мучивший меня вопрос.

– Что заставило вас искать меня, Николай Николаевич? К тому же таким… настойчивым способом? Неужели Андрей каким-то образом узнал о моих злоключениях?

– Андрей тут ни при чём, хотя, кажется, увлёкся Востоком всерьёз, и ведёт активную переписку с патриархатами. То есть, обходным манёвром он тому способствовал, рекомендовав вас графу Орлову как талантливого молодого человека, могущего стать посредником в щекотливых делах международных сношений. Итак, что заставило искать? Просьба государя, который и сам помнил о вас. Просьба, сами понимаете, равносильная приказу.

– Изволите шутить? – Я не знал, радоваться мне сидя или вытянуться во фронт.

– С какой стати? – в свой черёд удивился он. – Я не настолько дружен с адмиралом Рикордом, чтобы тратить свой кредит на шутки в адрес кого попало.

– И откуда же стало известно про тюрьму, в которой меня содержат?

– Ваш коллега по Обществу Древностей, кажется, некто Хлебников, через своего брата, промышляющего в Константинополе, известил посольство, а уж Бутенев поспешил сообщить мне.

«Коллега?!» – едва не воскликнул я, но вовремя одумался, решив сперва поговорить с Прохором. Впрочем, его ещё оставалось отыскать.

– Но меня перевозили с одного места в другое, и…

– Главное иметь след. Турецкие чиновники за бакшиш расскажут о многом, тут кланяйтесь Базили. Ваша свобода обошлась министерству финансов в одну тысячу рублей серебром, не считая фрахта и обедов. Я рекомендовал вас послу как тайного… – он кашлянул в кулак, – очень тайного советника, иначе чёрта с два он дал бы такое судно. Плыли бы на катере. С веслом в руках.

– А он рекомендовал меня повару как Аарона аль Рашида, – добавил я. – Признаюсь, я и с веслом плыл бы оттуда что есть мочи.

– К делу, – Муравьёв отставил свою чашку. – Вам надлежит отправиться в Египет.

Тут повезло мне, что не успел я набрать в рот кофе, ибо пришлось бы немедленно выдохнуть его в кашле. Признаюсь, такой оверштаг не входил в мои планы. Откровенно говоря, я подумывал уже, не спустить ли мне и вовсе паруса в ставших мне враждебными краях. Во всяком случае, хотелось мне бросить якорь в спокойствии Константинополя в виду русского посольства и не спеша подумать о дальнейшем, но вот, кажется, рок распоряжался иначе. Меж тем генерал, не дав мне опомниться, положил на стол только что полученный им султанский фирман на моё имя. Бегло осмотрев бумагу, уже один роскошный вид которой призван был внушать трепет подданным (раз нет покорной любви или хотя бы преданности войск), я уяснил, что полагалась мне всемерная помощь, множество верблюдов и охраны в любых землях, признающих сии документы. Впрочем, таковые сейчас, в начале 1833 года, быстро таяли, как снег на возвышенностях Малой Азии. Ещё мог я возразить, собравшись с духом, и сказав, что похожая нота не спасла меня от заточения, но тут узрел я поверх первой и вторую грамоту, невиданную мною доселе, и о которой не мог я мечтать: хатти-шериф – приказ с личной подписью султана.

– Здесь нет имени, – заметил я.

– Фирман на предъявителя русского подданства. Излишне говорить, что сие на крайний случай. В Египте пользуйтесь первой бумагой. Хатти-шериф выдан для меня, но теперь я в нём не нуждаюсь, впрочем и до сего предпочитал ночевать на фрегате. – Итак, вам следует посетить Мегемета Али.

– Надеюсь, не яду ему подсыпать? – я никак не мог побороть в себе искушения сарказма.

– Простите? – посуровел Муравьёв, я же поспешил объясниться:

– Истории свойственно повторяться. На памяти ещё отложение от Порты Али-бея египетского, и, замечу, тоже во время нашей против турок кампании семьдесят первого года. В конце концов, тот паша кончил плохо, в плену ему подсыпали яд.

– В самом деле? Я не знал. Но нынешний раскольник в плен не попадёт, ибо войсками командует Ибрагим-паша, его любимый сын. – Колода вновь появилась в его руках, и четыре короля легли на столик, а после них и другие карты. – Нынче суть такова: серьёзные игроки, титулованные особы в лице великих держав с трудом договорились о нынешнем статус-кво и уже расходились по домам. Нежданно некий купчина заявился за стол и потребовал новой талии. На том лишь основании, что где-то насобирал на куш. И давай чихвостить направо и налево Сирию, Палестину и Аравию. Словно бы любой из крупных шулеров не мог сделать того же! – Колода вырвалась из его руки и ударилась о стол, открыв две верхние карты, словно нарочно оказавшиеся дамой и шестёркой бубен. – Простите, я имел сказать… великие державы сами могли бы разделить наследство «больного человека»…

– От Петербурга я дальше вашего, Николай Николаевич, – ответил я, устремив взгляд в стол как в пророчество.

– Государь сказал: «выгоды от сохранения Оттоманской империи в Европе превышают невыгоды». А Мегемет Али оккупировал уже всё, что мог, а после Коньи пред ним до Константинополя главным противником только холод Анатолии – и никаких войск султана. – Муравьёв вскочил, его лицо побагровело, двумя пальцами он оттянул воротничок. – Вот вам итог: наш десант без боя готовится войти в Царьград, наш флот не сегодня – завтра станет на якорь в Босфоре, и это при том, что мы не хотим Константинополя. Союзники, разумеется, неистовствуют. На султана ополчились все посольства, требуя отправить наш флот восвояси или хотя бы в Сизополь и грозя разрывом отношений… то есть войной. Махмуд Второй медлит: или никого не слушает или идёт на поводу у всех поочерёдно.

– Могу ли я поинтересоваться, что случится, войди мятежный паша в Константинополь?

– Можете. – Он ходил, заложив руки за спину. Повисла пауза, моя фарфоровая чашка с неуклюжим стуком коснулась блюдца. – У него! Это и есть, в сущности, одна из ваших задач. И с султаном не всё ясно по причине того, что он не имеет привычки строить планы, но замыслы Мегемета Али и вовсе совершенная загадка. Он не напоминает сумасшедшего, и сегодня, кажется, сам в замешательстве от своих успехов, иначе давно мамелюки его маршировали бы в Пере. Возможно, он ожидает неких гарантий от Палмерстона и Руссана, а те не знают, кто больше выиграет от сдачи султаном Царьграда своему вассалу. Но ему должна быть твёрдо разъяснена разница между Дамаском и Константинополем. Это первое. Но есть и второе: мы хотим… государь требует, чтобы он окончательно оставил Порту в покое. Взамен державы дадут ему многое. Именно: гарантию его приобретений в переговорах с Диваном. Но мои полномочия как лица военного имели слишком ограниченный характер, чтобы обещать ему это – то, чего он так добивался от меня, как посланника государя. Вы – другое дело. Вы никем не уполномочены, но имеете связи на самом верху. Вы можете открыть ему многое от своего лица, не заботясь о формальной стороне дел. Положение сложилось щекотливое. Паша ныне силён, султан слаб, паша хотел окончательно отложиться, но воля Государя и противодействие держав, поддерживающих Порту, остановили его. Надолго ли? Ведь он не получил гарантий своего положения ни от кого, кроме своего повелителя, приславшего Галиль-пашу в Александрию. Сегодня лишь слово Махмуда определяет его достоинство среди прочих турецких сановников, он же мнит себя много выше. Ему, конечно, не позволят объявить себя сувереном, но его потомство обеспечит себе покровительство империй, а, по прошествии лет – и независимость в ряду признанных корон. – Генерал вздохнул. – Независимость скромную, но достойную.

У меня перехватило дух от всех перипетий, коих я старался всячески сторониться с первого дня моего прибытия на Восток, давший самое имя своё всем каверзным хитросплетениям. Кто-то чувствует себя в быстрых струях интриг рыбой в воде, я же предпочитал занимать ум сличением надписей на вазах давно отошедших в лучший мир греков.

– Я сужу об Ибрагиме-паше только по тому, что установил он законы великой терпимости на Святой Земле, – без особой охоты, но не мог не заметить я, ибо действительность сия на деле спасла не одно христианское учреждение. – Монахи ограждены от поборов, поклонники путешествуют беспрепятственно. В остальном же я не дипломат.

– Я тоже! – в сердцах бросил Муравьёв и резко упёр костяшки пальцев в стол, нависнув надо мной и понизив голос. – От высочайших просьб не уклоняются, это – подарок судьбы, а не обуза. Хотя сам я не придворный служитель, но здесь и не Царское Село. Станьте на время дипломатом и заслужите монаршую милость. Но избегайте лобовых атак. Видите ли, Мегемед Али самолюбив чрезвычайно. Послы и генералы четырёх империй пытались убедить его играть их партии, и как факт, он переубедил их. Этот наполовину дикарь очень искушён в переговорах, всё время подчёркивая свою ничтожность в сравнении со своим сувереном. Он не поддаётся грубому нажиму и рядится в маски цивилизованного правителя. Понимая ценность европейских достижений, желает производить впечатление культурного человека. Завоюйте его без выстрела. Сыщите ключ к нему, который не сумели найти чиновники. Вам нужны средства для ваших новых изыскательских работ? Вы получите их, как только достигните цели. И, надеюсь, случай сей украсит ваши будущие путевые заметки, мода на чтение которых дошла и до самого двора.

Он помедлил, я едва сдержал улыбку, вспоминая, как и сам он в молодости обогатил словесность описанием путешествий в Закаспийские земли, где едва не сгинул. Но он думал, верно, об ином, я же не торопил, опустошая кофейник. Нехотя, перемежая молчание с выбором нужных слов, чему он не слыл мастером, Муравьёв деловито поведал мне диспозицию, как рассказал бы расположение войск перед боем своему союзнику. Делал он это без великого желания, но сознавая, что без достаточных сведений мне невозможно справиться. Итак, авторитет России на Востоке достиг апогея, ни одна из держав не может сравниться с нынешним влиянием её. Это не может не раздражать Австрию, Францию, и особенно Англию, чьи позиции стремительно ухудшались, начиная с Наварина и кончая Адрианопольским трактатом. В Константинополе призрак разлада царил не только над державами. Согласия не находилось порой и в русском лагере. Ждали единого начальника, как в 1829, но Орлов всё не ехал, без пользы курсируя между Пруссией, Голландией и Англией в улаживании бельгийских дел. Авторитета Муравьёву не прибавила и встреча с Мегеметом Али, где последний пообещал остановиться в своих завоеваниях и отвести войска за Тавр. Но стоило лишь Николаю Николаевичу отбыть, как Ибрагим-паша двинулся из Коньи на Бурсу.

– Я, как вы возможно знаете, ездил к нему в Александрию, донести ему лишь волю государя, без каких-либо обязательств, разумеется. Я не имел права обещать что-либо. При мне он подписал свой… буюрульды к сыну Ибрагиму остановиться, но попросил три недели на доставку приказа по всем частям. Вернувшись в Константинополь, я обнаружил войска в Малой Азии сдвинутыми, впрочем, приказ тот мог ещё находиться в пути. Злые языки меня обвинили в провале миссии, хотя успех имеется полный, и сегодня войска стоят. Всё же я опасаюсь вероломства паши; не стесняясь, на моих глазах он отправлял Ибрагиму корабли с подкреплением, объясняя мне это малым количеством и необходимой заменой выбывших из строя. Но у султана нет даже и того ничтожного количества, чтобы пополнить ряды своих войск! Ехать к нему снова я не могу, поскольку полномочия мои исчерпаны, но я хочу знать, что он замышляет. Когда я отплывал, к нему от султана прибыл визирь Галиль-паша. Из великих держав одна Австрия явила твёрдость ультиматума, прочие же пребывают в лавировании, чувствуя порывы с Востока встречными. Министерства, только что занятые утверждением на греческом троне короля Оттона, теперь поворачиваются в нашу сторону – Бутенев ждёт нот. Государь, имея самую твёрдую и сильную позицию, подкреплённую самим нашим географическим положением, не станет посредничать, посему ожидаются два трактата: между султаном и пашой при содействии союзников и между Его Величеством и Портой, для чего сюда направлен граф Орлов. Впрочем, по поводу первого намечается курьёз, ведь султан не может заключать договоров с вассалом. Но это не наше дело, стряпчие что-нибудь да придумают. Видите, насколько всё запутано! Я крайне стеснён в выборе, – сознался он, и я отдал ему должное, понимая, как задето самолюбие победоносного генерала. – Дипломаты не станут помогать, иные из них, кажется, не чают видеть меня и вовсе отставленным, признаюсь, надежда только на вас. Откровенно говоря, я рад, что вы провели некоторое время в тюрьме. Освободив вас, я вправе просить взамен маленькой услуги, не так ли?

– Прежде чем дать твёрдое согласие, я бы желал глубже уяснить своё задание.

– При дворе паши полно европейцев – консулов, коммерсантов, разного рода прожектёров. Найдите нужных осведомителей. Это тем проще, что в Александрии находится до пяти тысяч европейцев, издавна там поселившихся и занимающихся торговлей. Они уже совершенно освоились в том крае и, забыв отечество, предались единственно видам своей промышленности. Орлову надо знать точные детали трактата между султаном и Мегеметом Али, особенно в части секретных положений. Повторюсь: сами они никогда не замирятся, мир станет делом рук держав-посредниц. Официально Россия к таковым принадлежать не может, так как ультиматум наш на сей день полностью удовлетворён. Но неофициально вы обязаны донести нашу позицию как до посредников, так и до сторон. Нам нужно знать настроение паши к нам после моего убытия, доверять чужим консулам мы не можем. Государь не желает проявлять жестокосердие ни к кому, даже к египетскому паше, которому следует пожаловать просимое им, то есть то, чем он и так давно владеет де-факто. Тем паче государь не желает ссориться с великими державами, по крайней мере, пока Орлов не заключит своего секретного договора с султаном. Больше общайтесь. Войдите в доверие, станьте душой общества. Помните, что единственный посредник от государя теперь – вы. Пусть о вас так и думают. Некоторые подробности получите у Бутенева, я не дипломат, но помните, что граф Орлов мог не посвящать его в глубинную суть вашей миссии. Меня же интересует и другое. Я – начальствую силами десанта и не чувствую себя вправе жертвовать кровью моих солдат в чужеземной междоусобной распре. Постарайтесь добыть мне точные сведения о войсках, которые паша переправляет по суше и морю. Учитывайте, что только что мы победно окончили войну с одной из сторон, потеряв в боях меньше, чем на биваках. Так ради кого мы лили свою кровь, ослабляя султана? Не ради же династии самозванца! – он покраснел, еле сдерживая крик. – Заставьте его окончательно остановиться, и пусть оставит всякую мысль о дальнейшей войне.

– Но всё же, если дело дойдёт до сражения, сумеете ли вы отбить пашу? – спросил я.

– Можно приказать воевать, а можно убедить. В первом я не вижу трудностей, но как убедить солдата воевать за чужого царя, с которым только что сражались по разные стороны? Я ведь знаю одно: сила армии не в числе, и не в оружии, а в духе солдат. Побеждает тот, чей дух ближе к Богу, лишь тогда слова «С нами Бог» не пустой трезвон. Знаете, что я чувствовал у Карса? Такой подъём, о котором праведные говорят «был в духе». То есть созерцал что-то, находящееся за пределами сермяжного мира. Ощущал будущее. Этого словами не передать. Дух мой витал там, где всё возможно, где обитают все души, где известно, что было, и что есть, и даже что будет, если сделать то-то и то-то… всё видишь насквозь внутренним оком.

– Как же этого добиться? – не без недоверия вопросил я.

– Не знаю, как случилось, – усмехнулся он невесело, понимая, но не осуждая моих сомнений. – Может, потому, что накануне пасьянс сошёлся.

– «Медичи»? – припомнил я. – Он никогда не сходится.

Он метнул на меня быстрый взгляд:

– Иногда случается. Раз в жизни, может, два. Его придумал один англичанин… Джон Ди, и обучил несчастную Марию Стюарт. Но её пасьянс не сложился.

– Странная причина, вы не находите?

– Не причина – знак! Символ. Как предложение воззреть к небу. Так что – пустое, когда брешут, что мои артиллеристы начали случайную перестрелку с гарнизоном, после чего уж штурм начался сам собой. Пустое. Я точно знал, когда начать. Знал даже, когда от пули уклониться!

Я не нашёлся, что сказать. Он снова принялся за пасьянс.

– Всё же, кто утвердил мою персону? – спросил я.

– Не я. Моё лишь представление. Ваш сиятельный тёзка, граф Алексей Фёдорович отписал мне, что вы обладаете необходимыми качествами: не связаны ни с военным ведомством, ни с дипломатами, знаете языки и местные нравы… Одно дело – вариться при дворе или при консульствах в европейских кварталах: хоть десять лет просиди – одни и те же рожи, сплетни и доносы. Мне, человеку новому тут, иногда кажется, что все дипломаты здесь заодно, наподобие касты жрецов: боги разные, а суть одна. Они рядом живут, вместе переезжают на лето, ежедневно дают обеды и балы, у многих родственные узы! Они, кажется, более всех заинтересованы в продолжении распрей, иначе – кому станут нужны? М-да. Совсем иное дело – опыт ваш.

– Сколько у меня имеется времени?

– Полагаю, месяца полтора, много – два. Съездите в Египет, туда мечтают попасть многие. Впрочем, кому я это говорю, – он без малейшей картинности приложил пальцы к вискам. – Вы достаточно стоптали сапог по здешним пустыням. А я, признаюсь, рад, что видел Африку хотя бы только в Александрии, да и то, вынужденный из политических выгод проводить почти всё время на борту фрегата, из всех примечательностей знаком лишь с одиноким столпом Септимия Севера, более известного под ошибочным названием Помпеевой колонны.

– Я готов отплыть в Александрию нынче же, если мне дадут возможность привести себя в порядок, я ужасно как соскучился по турецким баням, – отвечал я в надежде, что такой спешки не потребуется.

– О! Страсть ваша к здешним баням снискала множество последователей. Что ж, в Константинополе они, в самом деле, лучшие. Особенно некоторые, где неожиданно можно повстречать молодую особу. – Выражение лица его оставалось серьёзным, и лишь тонкие морщинки в уголках глаз выдавали весёлое лукавство.

– Помилуйте, генерал! – вспыхнул я.

– Больше ни слова, обещаю! Если исполните миссию, государь получит самые благожелательные реляции. Что касается отплытия, то вам надлежит ехать одним греческим судном, оно снимется с якоря через двое суток…

– Я видел в порту наш стимбот «Нева», – произнёс я и, надеюсь, прозвучало это не слишком мечтательно.

Конечно, жаждал я испытать плавание на судне, чья стосильная машина толкала его против морских течений и ветров, мне думалось также обосновать такое путешествие тем, что прибытие первого русского парового судна в Египет придаст веса моему начинанию, но Муравьёв оказался противоположного мнения. Он с некоторым раздражением объяснил, что «Нева» плавает в Царьград по заданию канцлера Нессельроде, хотя в этот раз привезла офицеров и квартирмейстеров для подготовки размещения десанта.

– Да и фрахт её сюда обходится казне круглым счётом в пять тысяч, так что плавание её подчинено строгому регламенту. Вот учредят в нынешнем году акционерную компанию – тогда кораблей станет больше. Пока что ни один коммерческий рейс не принёс дохода, Общество ваше разорится от желания его члена блеснуть роскошью среди чванства тамошних проходимцев.

– Но именно к ним вы меня и направляете, а достоинство нашей державы для меня важнее всего, – отразил я, впрочем, без надежды. – Да и быстрота доставки гарантирована без проволочек.

– И вот вы уже в ореоле блеска двора Его Величества отдаёте приказ бросить якорь в александрийской гавани напротив резиденции паши. Палят пушки, впереди вас вышагивают шесть чаушей, предупреждая, что во дворец шествует главный русский шпион. Умерьте аппетит, Алексей Петрович. Знаете, простота заметна более роскоши, и мудрому говорит о многом. Неужто полагаете вы глупцом безродного солдата, ставшего правителем Египта и угрожающего Константинополю и всей системе европейских трактатов? И Лазарева просить не могу, уж увольте. Чем меньше людей осведомлено о деле, тем лучше. Позаботьтесь, чтобы не пришлось слать флот для вашего освобождения, хотя, конечно, я его пошлю без промедления. Желаю сохранить в тайне вашу миссию от дурных глаз и завистников, а вдвойне – чтобы не сослужить вам дурной репутации официального лица, от которых у Мегемета Али оскомина… после меня, в том числе. Учтите, он изрядно лжив, не поддавайтесь его чарам, брат Бутенева ездил к нему вызволять секвестированное египтянами наше купеческое судно, Мегемет обещал отдать, да обманул. Возникла двойная неловкость: товары везлись какими-то итальянцами, пользующимися нашим флагом, так что репутацию пришлось восстанавливать едва ли не силой. Вы играете персону частную, каковой и являетесь. Частную – но с большими связями. Что опять-таки правда. Смело ссылайтесь на знакомство со мной и с Андреем. И, как-никак, вы представлены Его Величеству. Так что и под пыткой не согрешите. А «Нева» пусть-ка перевозит войска.

– Когда она уходит в Одессу?

– Нынче же. Уже погрузили уголь.

Ничего более удачного представить я не мог. Я спросил генерала, может ли он приказать незамедлительно доставить на стимбот моё письмо Анне.

– Князь Александр Николаевич Голицын, – неспешно начал он, подбирая слова, и мы обменялись многозначительными взглядами, – ещё летом тридцать первого года отправил письмо графу Воронцову, ответственному за паровое сообщение между Одессой и Константинополем, с просьбой строго следить, чтобы все письма на стимботы не проносились тайно, а только через почтовую контору миссии. Прошу отнестись к этому серьёзно: по вопросу сему заседал Комитет министров.

Я не мог скрыть раздражения, поскольку никак не успел бы оформить свой пакет надлежащим образом.

– Ко всему, что делается князем Голицыным, я с некоторых пор отношусь чрезвычайно внимательно, – процедил я сквозь зубы.

– А вы не язвите, письмо ваше я отдам своему офицеру, едущему этим судном.

Я едва не обнял его от счастья. Неожиданно меня озарила мысль.

– Ведь у вас, Николай Николаевич, в Константинополе связей тоже не счесть. Не окажете ли небольшую услугу, результат которой я мог бы использовать у египетского паши?

– Извольте, рад помочь.

– Мне хотелось бы посетить библиотеку сераля.

– А одалык султана вы не желаете навестить с инспекцией? – расхохотался он. – Братец мой недавно высказал мыслишку, что султан уже ничем, кроме гарема, не правит… Христианам путь в сераль заказан. С этим придётся мириться так же, как и с существованием Порты.

Я счёл нужным объяснить:

– В письме ко мне брат ваш высказал предположение, что Дмитрий Дашков тайно посещал библиотеку. Во всяком случае, тот в своих… – я слегка замялся, – путевых заметках приводит имена христиан, проникавших туда. Например, генерал Себастьяни.

– Будет вам известно, что этот матёрый лис снова обретается где-то поблизости и вновь плетёт козни против государя.

– Вы полагаете его опасным?

– Если встретите, постарайтесь избежать схватки с ним. Вы в ту пору только родились, когда он уже жонглировал судьбами мира и войны.

– Обещаю, – мне хотелось вернуться к волновавшей меня задаче. – Мне известно, что Мегемет Али покровительствует наукам и искусствам, и некогда библиотеки Египта первенствовали в мире. И я предполагаю использовать это для…

Я запнулся. Он, щурясь, смотрел на меня, и я почувствовал, что снова сказал несколько лишнего, так что теперь не мог сообразить, как выпутаться без обмана перед своим благодетелем.

– Хорошо, – к моему облегчению прервал он, поднимаясь и показывая, что аудиенция окончена, – чёрт возьми, я не понимаю и не имею времени разбирать ваши с Андреем замыслы, но постараюсь устроить. Впрочем, не слишком рассчитывайте на успех. Времени мало.

В приёмной вручили мне одно целое письмо и распечатанную записку. «Дорогой коллега! Вы можете справиться обо мне в английском консульстве в Александрии…»

Положительно, мой Прохор был талантливейшим из пройдох. В коридорах озирались на меня, когда, не в силах более сдерживать громового смеха от его находчивости, покидал я стены посольского дома.

Письмо же от Андрея Муравьёва я прочёл позже, в уединённой беседке старого сада, где ещё совсем недавно мы с Анной позволяли себе вздыхать в мечтаниях о будущем нашем счастье.

«Надеюсь, ты не почёл меня за болвана, Рытин, когда разбирал странствия стародавних поклонников из Руси, но я опасался, что моё послание будет вскрыто недругами. (И вовсе не жандармами.) Бумагу, которую держишь ты в руках, передаю я через брата, посему могу писать откровенно. Конечно, ты не сразу заметил, что перечислил я те путешествия, кои затрагивали Египет, более того, начинались часто с него. Ты сказал бы, верно: я-то заметил не сразу, ибо не знал разгадки, а тот кто знает, увидит мигом всю исподнюю, так что скрывать нужды не имелось. И всё же погоди осуждать меня за твой нелёгкий путь. Я уже писал, что близок к постижению некоей тайны, и давно забросил наживку, так что это только ещё одна. Почему же наживки мои не видны простой рыбе? Да потому что я намеренно возмутил воду, чтобы никакой случайный карась не клюнул, а только та щука, которая верно знает, где искать. Не скрою, с неких пор ощущаю на себе какое-то чересчур пристальное внимание, и оно мне не по душе. А пуще того, не желаю бросать на тебя тень».

«Раньше надо было беспокоиться!» – чуть не вскричал я, вскочив на ноги. – «А то в прошлых твоих письмах только и читалось, что радость открытий запертых кем-то дверей».

«Вот вопрос, который задал я себе: что заносило русских паломников в Африку, где и следов-то святынь осталось совсем немного? Уж не корни чудодейственных растений, о которых говорилось в хождениях при царях Иоаннах! Первоначально я уж почти поверил в Ковчег Завета, якобы скрываемый в одном из метохов у коптов.

И вот что ещё. Ты, словно Кассандра, предрёк мне неприятности, даже не ведая всей предыстории, кою я не решился целиком описать. Итак, моя та единственная встреча с господином Воробьёвым окончилась пустым разговором о его начатой картине «Персей сражается с медузой Горгоной». Дашков меня не принял вовсе. Я, конечно, не сдержался, написал обоим: ему и Воробьёву, весьма учтиво на мой вкус. Первому задал вопрос, каким способом ему удалось подкупить хранителей библиотеки, у второго испросил разрешения взглянуть на этюды из сего книгохранилища. Ответов я конечно не получил. Это странно, ведь, если отбросить их личную неприязнь, коей существовать не может (разве что профессор таит обиду от лица невезучего Аполлона м-м Волконской) то ответ в духе, мол, вы ошиблись, оказался бы необременительным для обоих. Представь, мы, наконец, встретились с Дмитрием Васильевичем на собрании Общества любителей словесности. Он делал вид, что не помнит просьб моих, и на прямой вопрос о библиотеке сераля столь же прямо уклонился (мол, туда не проник и проч.) Рассуждал вновь об интересе к Диодору, тот-де много писал о древних славянах, живших в Сирии и Финикии, а во времена Троянской войны овладевших Причерноморьем, Европой и основавших Венецию. Но спустя полчаса подстерёг меня… где бы ты думал? – в библиотеке, и попросил (тут я настаиваю на просьбе, а не на приказании) не вмешиваться в дело сие, ибо оно не только чревато опасностями, но и непостижимо. Глупо, сказал он, ставить на кон тысячу в попытке сорвать банк с алтын. Я возразил в том духе, что его медяк стоил поста товарища министра. На что он прошептал горячо следующее: «Вы не поняли, друг мой. Я исполнил своё поручение, не ввязываясь в игры, а вы ввязываетесь, не исполнив. Что хотите вы узнать? Зачем кому-то нужно то, о чём вас попросили? Допустим, вам станет известно сие, а дальше – остановитесь ли вы? Пустым вопросом вы поставите на кон свою карьеру и жизнь, а выловите грош неполных сведений о неизвестном деле, и эта ржавая никчёмная полушка станет жечь вас пуще прежнего гроша. И вот ещё. Я навёл справки о вас. Если бы я не знал вашу семью, то решил бы, что вас подослали враги. Счастье, что мы, кажется, по одну сторону, хоть вы того не сознаете, иначе вам пришлось бы туго».

Из того, что с тысячи он спустил до полушки, я сделал вывод о важности дела в обратной к тому пропорции, и ответил, что исполнил-таки бездумно некоторую свою часть, но другую справил бы лучше не наскоком, а имея представление о цели. Он насупился и ответил, что не исполни я вовсе ничего, не иметь бы мне блестящих перспектив и не маячить на виду в самых верхах, но чтобы я и думать забыл о чьих-то целях. Поручения сии все точны и яснее ясного. Книгу сыскать – чего уж точнее. Положим, что из книги некто желает извлечь тайный язык для общения с ангелами (он сказал это слово в слово, друг мой!) так вам что за дело? Вы верите в язык Адама для общения с ангелами? Вы верите, что его можно отыскать в некоей книге, которую вас просят найти? «Не книгу, а рукопись книги», – поправил его я, на что он вскочил и при всей своей мягкости раскланялся, имея лицо бледнее чистого полотна в подрамнике Воробьёва. Неверно мы с тобой полагали, Алексей, что Дашков молчит о чём-то. Он молчит – о многом. Он имел несколько заданий. О серальской миссии он молчал не вполне удачно – кто-то заставил его начать оправдываться. Но чрезвычайной тайности задание он исполнил в Египте, и о том молчит совершенно, как Фенелла в опере Обера (ах, видел бы ты Телешову в её образе, друг мой!) Египетская экспедиция совершилась им тоже прежде прочих. То предприятие постарались прикрыть вуалью визита к Мегемету Али. Султану, дабы не обижался на прямые сношения со своим наместником, это представили как ревизию нашего консульства в Александрии, государю – как необходимость вступить в сношения с набиравшим силу пашой Египта, которого отложение могли не только ожидать, но и тому способствовать, и который мог бы помочь в грядущей войне с Портой.

Итак, я и в самом деле ощутил чью-то невидимую длань, когда мне не случилось занять должность в Синоде, на которую я претендовал и на которую поначалу имел все (верь мне – даже Высочайшие!) основания рассчитывать. Я собираюсь, выждав немного, открыть моим неявным попечителям то, ради чего мне, кажется, и устроили отправку в Египет, хотя стремился я в Иерусалим, ибо мною там обнаружен, но так и не отдан покуда один рукописный документ.

А покуда сижу я в должности своей синодальной на градус ниже, то и думаю, для какой цели и кого ради исполняю поручения. Заметь себе, что Франклин, иностранный член петербургской Академии, служил почтмейстером колоний, и вон что вышло.

Не знаю, когда смогу найти оказию для откровенного сего послания. Сожги это письмо (как и прочие) незамедлительно по прочтении, как я сделал с твоим.

А теперь последнее. Дашков состоит в родстве с нашим третьим секретарём Титовым. Он дядя его по матушке. Если случится тебе оказаться в Константинополе, ты знаешь, у кого невзначай спросить».

Его уверенность в том, что я интересуюсь делом этим, поколебала меня. Мы оба ведали нечто, что скрывали до поры друг от друга, но и оба же находились в убеждении, что вовлечены в тайную круговерть. Паутина лжи и подозрительности уже оплетала нас, мешая свободно изъясняться. Но оба мы знали, что есть в нас то, что мешает отступиться. Упоминание же языка Адама и вовсе сильно встревожило меня. Пустой звон Карно грозил обернуться набатом.

– Алексей Петрович, – раздалось издалека, и по голосу, доносившемуся из-за пышных ветвей акации, узнал я его обладателя, что поразило меня как удар грома, и я едва не разорвал лист, пытаясь скорее спрятать его в карман.

Владимир Титов медленно вышел ко мне, и его подчёркнутая деликатность пуще самого его явления поразила меня своей расчётливостью. Появиться удобнее всего ему было со спины, возможно, первоначально так и произошло, но после сделал он крюк, чтобы не заподозрил я его в подглядывании за своим укромным чтением. Я осмотрелся. Вот и холм, глядя с которого в трубу, мог он и читать послание наравне со мной… ведь дал же дочитать, прежде чем появиться, а времени прошло всего-то, чтобы успеть ему за кустами натянуть на уста узенькую улыбку. Впрочем, сразу одёрнул я эти свои мысли как вызывающе комичные… и тут же похолодел, узрев, как карман его сюртука топорщится похожим на трубу предметом!

– Люблю дипломата за то, что он не жертвует несносной в наше подражательное время страсти оригинальничать, – говорил он, приближаясь. – А я всё думал, кто же этот человек, так похожий на наших – костюмом и осанкой? Мы с вами точно два голландских червонца.

– Владимир Павлович, – я шагнул ему навстречу. – Вот неожиданная встреча!

– Не ожидали встретить меня вовсе или только сейчас? – он вцепился в моё невинное замечание будто хорошо натасканный пёс.

Трудно признаться, но в тот час нашлось бы немного людей, встречаться с которыми я не желал, но ещё труднее признаться в том, по какой причине я не мог терпеть его общества. Вовсе не внушения Муравьёва, а совершенное всезнайство этого человека, из числа тех, которых стоит только тронуть пальцем, чтобы из них полилась всемирная учёность. Ведь таким же был и я.

– Пожалуй… второе.

– А когда ожидали бы? – видя моё раздражение, поспешил он объяснить: – Я к тому только, что невольно мог помешать вам читать, посему, если докучаю вам…

– Вы помешали. Хоть я уже кончил чтение. Письма от близких.

– Муравьёвы приходятся родней вашему семейству? – хитро улыбнулся он.

– Почему вы спрашиваете?

– Письмо мог передать вам генерал Николай Николаевич, ведь вы, кроме него, никого не встречали. Родные ваши не могли знать о вашем освобождении, так кто же мог слать вам в Константинополь?

– Строго рассуждая, могли знать не об освобождении, а о заточении, например, от моего секретаря Прохора Хлебникова.

– Ах, да, этот ваш секретарь! А, кстати, где же он сам?

– Впрочем, вы правы, это письмо от моего близкого друга Андрея Муравьёва, – вспыхнул я, уже готовый к ссоре, и предпочтя рассуждения о нём рассуждениям о Прохоре, ставшим для меня с давних пор словно надежнейшим залогом спасения, – а вы явились ко мне из-за этого?

Владимир неожиданно отступил, и я увидел приветливое лицо доброжелательного молодого человека, лёгким поклоном предлагавшего своё общество для променада, словно не он только что настойчиво изображал жандарма.

– О, нет, я шествовал на тот холм, и когда уже поднимался, приметил вас. Не желаете прогуляться со мной? Наверху прохладно, сегодня северный ветер дует порывами, но именно посему, возможно, нас ждёт незабываемое зрелище.

Тропа вела нас извивами между каштанами и виноградом, то открывая то скрывая сияющий гладкий залив, созерцать который с высоты оказалось необыкновенно занимательно. Титов уверенно описывал все виды дерев и свойства плодоношения.

– И многие здесь ведали о моём заточении? – вставил я, когда он пустился вещать о травах.

– О, нет, но я в числе посвящённых.

«А в числе посвящённых во что ещё состоите вы?» – едва не слетело с губ моих, но я вовремя одумался: выдать свои подозрения и навлечь гнев врагов мне доводилось не раз, но ни разу не продвигало меня к цели и не приносило ответов.

– А я, признаться, уж собирался искать вас сам, – сказал я, перепрыгнув через ручей, когда крутой склон сменился пологим, и вскоре наверху замаячила аккуратная кипарисовая беседка.

– Право, не стоило вашего труда, поверьте, я не стал бы отвлекать вас от дел, не имей поручения к вам. А вам я зачем понадобился?

«За тем же, зачем и я вам…»

– Желаю писать путевые заметки, так хотел просить рекомендации в Общество любителей словесности.

– Так мы с вами оба служим одной музе! Словесность, слова, слово – причина всему. Хотел бы я, как вы, знать столько восточных языков. Считайте, что просьба ваша исполнена, но не могли бы дать мне ознакомиться с вашим трудом?

– Он только пишется…

– И мы трудимся… Заметили? Сад во дворце прекраснейший, и свежих источников в холмах много, а воды не хватает, Бутенев проект составил, как провести воду в наши кущи.

Некоторое время я слушал его повесть о древних акведуках римлян и ромеев, а также преимуществах свинцовых труб перед деревянными. Когда он приступил к медным затворам, я заскрипел зубами.

– Про водопровод я слышал, желаю успеха в сём начинании, тем паче что деятельность посол развил здесь бурную. А что, кстати, это каменное здание в два яруса, с железными дверями и ставнями, я не помню его?

– А магазина этого не существовало. Его возвели с мая по ноябрь минувшего года для хранения посольского архива от пожара и… прочих злых намерений. Не только Египет должен иметь достойные потомков документы. Я величаю его генизой. Не все тут, однако, понимают сей аллегории, – засмеялся он сдавленно. – А вы?

Тут он прервался, я обождал, не продолжит ли он.

– Я в числе посвящённых, – терпения моего хватило ненадолго. – Что ж, извольте: в каирскую генизу проникнуть мне не удалось, – ответил я. – Как и вашему дядюшке в сераль. Впрочем, в последнем я могу и ошибаться.

– Это истинно так, увы, – закивал он, и по его облику никак нельзя было понять, посвящён ли он в эту часть правды.

– Не поможете ли устроить мой визит в этот архив?

Зачем спросил я об этом, зная не только, что дело это по секретности совершенно невозможное, но и то, что мне это вовсе ни к чему, тем более сейчас, имея снова государственное поручение. Владимир задышал тяжело, что никак не объяснялось подъёмом в гору.

– С какой же целью?

– Поискать там неизвестного мне Тита…

– Ливия? – попался он на удочку своего всезнайства.

– Космократова, – холодно закончил я, припомнив фамилию, под которой сам он печатался у барона Дельвига. – Я поклонник вашего таланта. А пуще того – вашего дядюшки.

Когда он повернулся и встал ровно напротив, я отметил, что при своём росте, стоявший выше на пригорке, он возвышался надо мной на целых пол-аршина. Невольно сделал я полшага назад.

– Бросьте это дело, Рытин, – сказал он, покачивая головой. – Право же, бросьте.

– Какое же дело, Титов? У меня их теперь множество.

– Не притворяйтесь. Мы оба знаем, какое. То что может ещё быть забыто княгине Прозоровской, вам не простительно. То, которое по неразумному задору своему, завещал вам приятель ваш Муравьёв. Впрочем, вы ещё не сильно увязли в нём, и ещё имеете время на исправление, так хотя бы спасите его от него самого!

Теперь я был изрядно рассержен. Снова жизнь моя и дорогих мне людей известна лицам, коих я, возможно, не пустил бы и на порог своего дома.

– Государственные поручения выполняются мною безупречно, милостивый государь, – заносчиво отрезал я. – А частные, за которые вы почему-то стоите – увольте от того, чтобы давать вам отчёт!

– Послушайте же, Алексей Петрович, – смягчился он по форме, но не по тону, – я не желаю вам зла и не потакаю ничьим частным интересам. Это не приказ, а совет друзей. Пока – друзей, и не стоит вам ворошить прошлое, которое уже заперто за железными дверями архивов. Есть особы, исполнившие свои поручения, и не желающие, чтобы их имена поднимались по причине праздного любопытства людей, коим дали свободу жить, путешествовать, покупать антики, заниматься науками и писать путевые заметки в обмен на пустяковую услугу. Общество ваше, Древностей, по сути частное, но уже готов проект стать ему императорским, а друг ваш Муравьёв исполнял личное своё желание поклониться святым местам за казённые деньги. И статуи позволили бы разве купить простому лицу для целей одного только народного образования? Знаете, должно быть, в какую копеечку влетела сия прихоть его в стремлении прославиться! Дело, которое взялись вы исследовать, опасно не только для вас – своими неуклюжими действиями делаете вы мишенями других, даже не ведая, кого. Вы ухватили нить, которая ведёт вас не наружу Лабиринта – а в логово Минотавра!

Он был моложе меня, с виду почти мальчишка с гладкими щеками. Но он твёрдо усвоил речи, достойные мужа. Добрые и приветливые слова его вдруг сменились суровым взглядом, углы губ опустились, и теперь на меня взирал не ровесник, а чиновник посольства, официальное лицо и представитель империи в Царьграде. Не скрою, мне захотелось скрыться обратно в тишину Бейрута, но я чувствовал, что судьба влечёт меня дальше.

Я хотел воскликнуть в сердцах, что не по своей воле взялся я за сию неверную нить, а по причине невольного вовлечения в круг неведомых событий, из-за чего уже не раз рисковал жизнью, но рассказывать ему обо всём значило открыть перед ним все свои карты, а не только те, которые он и без того подглядел. Возможно, это и было его целью – заставить меня открыться, задев мои чувства, вызнать, что же ещё мне известно, но тут я принудил себя остановиться.

– Однако абы кого для пустякового дела не отправляют. Нужно сочетание качеств.

– Ваших изрядных качеств достаточно для того, чтобы после не было зазорно протежировать вам в достижении карьеры или чего сами пожелаете.

Спокойно я ответил ему, что учту все его просьбы, и сделаю по своему разумению и совести, ибо более всего не терплю советов, как мне поступать. Он вдруг просиял и удовлетворённо ответил, что верит в моё благоразумие и не торопит, надеясь на встречу по возвращении из Александрии. Проклятье! Часу не прошло, как вышел я от Муравьёва, а уже все трезвонят о моей миссии. А генерал полагает её секретной и отправляет меня на дрянном судне. В какую же паршивую трясину угораздило меня попасть. Только в одном не прав Титов: я сам искал нить, проложенную хитрым Минотавром.

– Кто известил вас, что я еду в Александрию? – едва сдерживая гнев спросил я.

– А знаете, что это за двуглавая вершина? – обратил он внимание моё на азиатский берег, словно не заметив моего вопроса и начав свой, даже не дав мне договорить.

Мне пришлось остудить себя, поскольку ничего добиться от него я бы не смог.

– Гора Исполинов, если не ошибаюсь.

Он спросил, посещал ли я её, и на моё отрицание рассказал что наверху стоит мусульманская часовня, а за забором находится одна из любопытнейших древностей Босфора: ровная терраса на фут вышиною от земли, в двадцать футов длиною и в пять шириною, из весьма больших каменных плит. Народное поверие, продлившееся до нашего времени от самой глубокой древности, почитает этот памятник гробом.

– Но чей это гроб в таком колоссальном размере? – спросил я, изображая равнодушие. – Не похоронен ли в нём один из тех великанов, о которых все народы сохраняют поэтические и религиозные воспоминания вместе с воспоминаниями своего младенческого возраста?

– В Византии, ещё до императоров, этот гроб почитался памятником глубочайшей древности. Греческие колонии приписывали его Амику, сыну Посейдона и Геи – бебрикийскому царю и пирату. Молодой аргонавт Полидевк наказал неугомонного бойца.

Я ответил, что нахожу миф сей занятным, но не понимаю, почему собеседник мой выбрал его для моего образования. Титов сказал, что взял на себя смелость решить, будто мне это может быть интересно, ибо предмет сей я, кажется, изучаю.

– Вовсе нет, – отверг я.

Он помолчал, глядя на двуглавую верхушку.

– Самые прочные из всех памятников, воздвигнутые человеком на земле – памятники надгробные. Рушились алтари обветшалых религий, распались храмы древних богов, изящные памятники искусства и жизни древних народов; но Египет сохранил свои царственные гробницы, Греция – могильные пещеры атридов, и степи Скифии – свои могильные курганы. – И не успел я гневно воскликнуть, какой намёк скрывает он за вязью кружева своего повествования, как он обернулся ко мне и воскликнул: – Теперь же нам следует смотреть в другую сторону, общую для нас обоих!

Из-за горы, скрывающей верхнюю часть пролива, явился в залив Буюк-Дере величественный корабль с русским флагом. Мы застыли, поражённые увиденным, и полчаса не могли говорить, наблюдая за движением флота с высоты его мачт и неохотно передавая трубу друг другу. Вслед за первым плыл другой, там третий, и в самое короткое время залив покрылся военными судами, которые бросали якорь перед нашим дворцом, в виду французской и английской миссий. Грозные союзники султана навестили владения и столицу его в самый день Байрама.

Потрясённый последней встречей с человеком, которого намеревался допросить, а оказался допрошен им сам, я поспешил последовать совету Андрея и ещё раз запечатлев в памяти опасное послание, спалил его на жаровне какого-то старого грека, принявшего от меня несколько пар, с равнодушием опытного лазутчика, будто ежедневно топившего печку дипломатическими секретами.

Мелькнули последние строчки с именем американского масона… Боже, да какой же я дурак! Я хватанул себя по лбу, и грек вопросительно взглянул на меня, поддев письмо кочергой, мол, не вытащить ли, пока ещё не всё улетело в небо? Я махнул рукой, тихо застонав от сознания своей недалёкости. Снова, в который уже раз, известные мне сведения поворачивались иным ко мне боком, открывая поразительную картину.

Андрей Муравьёв догадывается, что переписка наша прочитывается. Это неудивительно. Конечно, она читается! Но кем! Не Азиатским департаментом МИДа, как могли мы предполагать, чьи чиновники отправляли по инстанциям подозрительные донесения, а прямо – подчинёнными главноначальствующего над почтовыми департаментами, князя Александра Голицына.

Освобождённый в 17 году от обер-прокурорства, Голицын возглавил Сугубое министерство – духовных дел и народного просвещения, но за год до своего отъезда в последнее путешествие в Таганрог, государь Александр Павлович, прислушавшись к архимандриту Фотию, отправил вольнодумного князя в отставку с обоих постов, назначив ему – всю почту империи!

А не сам ли князь использовал движения против себя, дабы заполучить то, что ему насущно? В самом деле, когда его посвящали в мистики, князю весьма подходила должность обер-прокурора. Имея одно из заглавных мест в иерархии тайного ордена, ему стало потребно освободиться от лишних обществ, дабы возглавлять единственное. Он начинает изгонять масонов и иезуитов, и для вида даже отрекается от своего иллюминатства, для чего как нельзя лучше меняет обер-прокурорство на министерство, ведающее всеми религиозными и прочими мистическими течениями. Ход удачный, ибо бывшим своим сторонникам он представляется лицом пострадавшим, а не игроком, разыгравшим их как мелкую карту в длинной партии. А совершив успешно сей подвиг, он мнимо уступает решению государя, подав в отставку и заполучив самое ценное и необходимое в то время – почту, с тех пор обретя неслыханную власть читать переписку членов всех обществ, одновременно разыскивая по свету странные манускрипты. Так ни одна бумага, пересекающая границы империи, не остаётся им незамеченной. И возможно, что сам я уже три года нахожусь под пристальным оком незнакомого мне, но чрезвычайно могущественного лица, о котором я знаю только кучку злоязычных слухов, он же обо мне – всё. Всё – что делаю я, что думаю, кому пишу, кого люблю и о чём тревожусь – без остатка может быть достоянием этого противоречивого человека.

К вечеру того дня, когда до моего отплытия оставалось чуть более полутора суток, в сопровождении Серебрякова и двух офицеров личной гвардии султана, одетых совершенно на европейский манер, отправились мы во дворец Топкапи. Увидеть самого Махмуда, грозного реформатора и безжалостного истребителя янычар, я не ожидал – султан жил в ту пору во дворце Чараган. Я надеялся, что это придаст моему нечаянному визиту оттенок неофициальный, и мне легче будет достичь непростой моей цели по причине строгостей, везде и всегда ослабляемых в отсутствие повелителя. Как оказалось вскоре, надежды сии питал я напрасно.

Два часа ожидания скрашивались бесчисленным количеством трубок и напёрстков кофе, от коего вскоре стал ощущать я тяжесть в животе. Смеясь над свойством сим этого коварного напитка, драгоман сказал служителю несколько слов, и моё состояние значительно облегчилось посещением устроенного совершенно не по-нашему прекрасно убранного места, устланного мрамором и имевшего в умывальниках вдоволь чистой воды. Придворные сановники ещё долго после этого по очереди сменяли друг друга и выслушивали одну и ту же просьбу, неизменно повторяя «бакалум», после чего меня, наконец, проводили к человеку, в котором верно угадал я начальника над хранителями сокровищницы.

Когда-то давно, ещё в пору моего паломничества, драгоман наш объяснил, что это отдалённо означает «поглядим, подумаем». Не раз и не два уж доводилось мне слышать этот уклончивый ответ повсюду в сирийских краях, где только есть чиновники. После него полагалось ожидать всякого, обыкновенно – молчаливого отказа, но не столь давно после многолетней порции своих бакалумов Соединённые Штаты, смогли, наконец, посылать корабли к пристаням Золотого Рога, а родство полумесяца и звёзд на флагах (при очевидном покровительстве первого вторым) дало повод жителям полагать, будто неведомая держава прибыла просить у престола халифа инвеституры на царство. Тут конечно помогла утрата инвеституры (а их конечное число) некоторыми великими европейскими державами, кои, косясь друг на друга, проявили-таки редкостное единодушие в вопросе Греции. Правда, от заокеанских просителей потребовали ещё и военного союза, коего те постарались избегнуть словно чёрт ладана: одно дело покупать для продажи в Китае опиум в Константинополе, где он дешевле нежели в Смирне, другое – воевать по всему свету против союза пяти наций.

Мой сановник, очевидно, принадлежал к числу мусульманских староверов, и потому не удивился я, что правоверный не привстал навстречу гяуру. Приветствия мира я также не дождался, зато после пожелания, родственного нашему добро пожаловать – «хошь гельди, сефа гельди» он спросил меня о состоянии моего кейфа «кефенезим, эфенди», на что ответил я приложением правой руки к устам и лбу. Оставшись наедине с ним, в который уж раз поведал я свою просьбу. Вместо отказа он долго излагал мне недурным английским законы и традиции, относящиеся ко дворцу. После перешёл он на турецкий, который, кажется, предпочитал иностранному по той же причине, что и мы используем русский в официальных речах. Но если у нас это диктуется необходимостью канцелярий выражать без купюр всю гамму верноподданнических вензелей словесных оборотов, то здесь я слышал бесчисленные «машаллах, иншаллах, аллаха-манет». Он ронял глубокомысленные цитаты о предопределении с весомостью менялы, роняющего на прилавок дукаты, из чего явно следовало одно: дозволения я не получил. Но характер не позволял мне сдаваться. Подкуп тут не годился. «Бакалум», – повторял мне он всякий раз несравненную турецкую поговорку.

– Но генерал Себастьяни посещал сераль, – употребил я один из аргументов. – И случилось это в отсутствие султана, который тогда находился в Бешекташе.

– Да, – последовал глубокий кивок, – но соизволения генерал ожидал не один месяц.

– Может ли мне помочь такое же терпение?

– Бакалум. Здесь, как и в вашем Отечестве, умение ждать многого стоит. Но за время моей должности уже более двенадцати лет никто из христиан не входил в сераль. – Он заправски владел восточным искусством оканчивать общими местами любой разговор. Я попутно отметил для себя, что он очень неплохо изучил и быт европейский, ибо в турецком языке, порождённом кочевым прошлым, нет даже самого понятия о том, что мы именуем Отчизной. Идя на смерть, османлы воюет за свою веру и семью, почитая династию султанов, от имени которого идёт их прозвание, но не за Отечество, как француз или немец.

– Но как же Дмитрий Дашков?.. – рискнул начать я и, кажется, оправданно.

Стремительный взгляд, брошенный из-под крутых бровей, послужил мне лучшим признаком, что Муравьёв, возможно, попал в самое яблочко.

– Знаете, что говорят здесь об успехах египетского паши? – почему-то спросил он. – Объясняют их тем, что нашёл он в руинах Нубии книгу, которая содержит заклинания древнейших времён. Вы что-нибудь слышали об этом?

– Разве не Бог управляет всеми делами земными и воинствами небесными?

– О, без сомнения! – тут же согласился он, и я пожалел, что поспешил осадить его, ибо теперь он совершенно замкнулся, и всё это время натиск волн моего красноречия разбивался о скалу его молчания. Лишь тогда уста его отворились снова, как принесли ему добрую весть о том, что солнце зашло. Означало это, что может он отойти в другую комнату и подкрепиться. Он с извинениями вышел, а мне принесли кофе и чашку шербета. В серале нет чубакчи-баши, служителя, занятого исключительно заботой о чубуках, а каведжи-баши – слишком важная персона, чтобы обслуживать европейца, но один из помощников кофейного смотрителя очень ловко исполнил не вполне свойственные ему обязанности, раскурив трубку и повернув трёхаршинный черешневый чубук вокруг серебряной тарелочки так, что конец его оказался в точности у моих губ. Длина чубука и богатство трубки, которая вообще имеет первенство над пистолетами и саблями, служила добрым намёком, и я остался, потому как рассчитывал переубедить сытого вельможу против вельможи голодного.

Когда спустя полчаса объявился он снова, в руках у него я заметил какую-то сложенную вчетверо бумагу.

– Нынче вам нельзя посетить сераль, но на будущей неделе я попробую помочь вам. – Он, конечно, знал, что спустя неделю мне, болтающемуся по волнам между морем и небом, не доведётся тревожить его лень своей назойливостью. Он ещё раз объяснил, с какими трудностями сопряжены визиты европейцев во внутренние покои, но сколь рад он будет нас видеть. Не желая, видимо, отпускать меня совсем ни с чем, он подал мне тот желтоватый листок, и замер, держа руку за спиной, тем самым показывая, что имеет нечто в запасе. Я поспешил дать ему один, а после и другой кошелёк, и обрёл изящный плоский футляр с резьбой по кости, услышав его слова: – Ваши соотечественники забыли это. Распорядитесь, как сочтёте нужным.

Одного мимолётного взгляда на пожелтевшее письмо то, хватило мне, чтобы понять, что стяжал я сокровище. Или проклятие.

9. Мегемет Али

Словно провожая нас из Босфора, несколько дельфинов бесстрашно следовали за кормой и казались мне благим предзнаменованием. Вольно гуляя, они словно знали права свои в султанском море и неприкосновенность, коею их ограждает поэтическая привязанность турок. Меня же оборонял от притеснений панцирь из фирманов, стремительно истончавшийся по мере отдаления от дворца, его породившего.

От адъютанта Муравьёва, сопровождавшего меня в сераль, я узнал, что он вскоре едет в столицу, и перед своим отплытием отправил Андрею подробное изложение последних злоключений, с наказом вручить пакет лично в руки адресату. Генерал доверял этому совсем ещё юному офицеру, и я без околичностей начал эпистолу неприятным требованием Титова и окончил неудачным визитом в сераль. Постскриптум я описал недавнее заточение как наглядный пример тому, кто не прислушивается к голосу своего ангела и продолжает расследование чужих дел, даже если и сам не подозревает, что наступает кому-то на мозоль. Не поведал я ему единственно о предметах, переданных мне хранителем. Я фальшиво оправдывал себе это некими предосторожностями, дескать, много ли проку моему другу будет получить ещё одну загадку вместо ясного предостережения, основанного уже не на догадках, а на собственном своём опыте, но на деле желал спокойно дойти до разгадки сам. Меня не оставляло чувство, что до того, чтобы связать воедино все раздробленные части головоломки, мне не хватало мельчайшей детали и толики времени на размышления, коим я рассчитывал предаться в плавании.

Таким образом выходило, что, уговорив Андрея отказаться от его следствия, я теперь вовсе не собирался прекращать его сам. Чем я только ни оправдывал такое упрямство: заботой об Анне, которая оказалась втянутой в цепь событий чрезвычайных, заветом самого Муравьёва, брошенным им ещё в Константинополе, даже волею государя и графа Орлова, не оставляющей мне выбора и снова бросающей меня в круговерть тревог – на деле же я просто чувствовал азарт охотника, идущего по следу невиданного зверя, свирепого и злого, но пока ещё отдалённого, чтобы в конце пути, возможно, превратиться в жертву нечеловеческого его коварства.

Искомая пустота обрела форму и алкала заполнения.

Хранитель сераля хотел показать мне о своей осведомлённости много больше, чем мог сказать. И верно рассчитал, что я пойму его чудной жест. На листе, исписанном тем же чётким почерком, что и некоторые послания в мой адрес от Общества Древностей Российских, излагалась просьба за пожертвование отыскать на Востоке некое сочинение.

Итак, некто неведомый уже много лет подряд отправлял путешественникам задания странного содержания. Простой ли это пресыщенный тайной властью коллекционер или лицо официальное – тот, кто много лет без устали жертвует временем в поисках редких, возможно, утраченных сочинений? Конечно нет, судя по тому, что Муравьёв отыскал в архивах хождений на Восток за прошедшие пятьсот лет. Каким по счёту магистром является князь Голицын в этой гигантской цепи, и он ли нынешний глава сего невообразимого тайного общества, собирающего дань тайных знаний со всего Востока?

Теперь уже не сомневался я, что Дашков проник в библиотеку и нашёл то, что требовалось. Не оставил же он записку в прихожей. Хранитель намекнул, что нашёл её случайно спустя несколько дней после назначения, производя ревизию нового своего места. Дашков, которому письмо было адресовано, приходил не один, с ним явился ещё кто-то, скорее всего, Максим Воробьёв. Зачем?

Ну конечно! Тут только осенило меня. Ему нужно было что-то в точности срисовать из найденного манускрипта, если не удастся завладеть им. То, на что способен лишь художник! Нечто такое, что не может быть понято, как, например, латинская грамота. Ведь даже если не знаю я латыни, то неважно, каким шрифтом запишу известные мне литеры – после того владеющий языком грамотей поймёт смысл без труда. Но если символы неизвестны, то до какой степени можно искажать их, чтобы послание оставалось в силе после копирования? Лучше, если копия окажется совершенно точна. Радость и раздражение за свою недогадливость охватили меня. Ведь ещё когда княжна Анна предлагала мне переписать дневник отца, я уже задумывался о том, что к тому потребен разве что Артамонов, но не сопоставил это с казусом Дашкова и Воробьёва. Да и с Карно мы не раз беседовали о схожем. Но камень из болота и поручения, раздаваемые Голицыным, по сию пору никак не связывались воедино, принадлежа, как полагал я, к различным загадкам. В сущности, и теперь я не мог найти между ними связи более крепкой, нежели осторожное родство метода, который необходимо применять при бережном изучении первичных источников, но это было уже кое-что. И всё же прочнейшая нить имелась – но нащупать её я никак не мог за липкой паутиной лишних рассуждений и личных обид.

М-да, а не развивалось ли дельце следующим образом? Дмитрий Васильевич – известный любитель изящной словесности, состоит в «Арзамасе», а тут князь Голицын ястребиным взором подыскивает жертву. «Изволите потешаться над стилем письма уважаемого адмирала Шишкова, юноша? Так недалеко и до критики морских манёвров, м-да…» – «Это спор литературный, князь» – «Ах, вы знаток изящества! Прекрасно образованы, я слышал. А вот вам задача по плечу: чем похабничать с Пушкиным, лучше-ка отправляйтесь в Царьград, послужите там Отечеству. Я отпишу графу Строганову немедленно. В посольстве есть вакансия секретаря… Да, и моя личная просьба. Вы ведь владеете греческим, латынью. Отыщите мне там кое-что из Тита Ливия или Диодора, про его египетские похождения, лучше папирус. Впрочем, это шутка. Настоящее задание вы получите на месте».

В какую-то минуту, уж не в Каире ли у Карно, Дашков догадался, что вторая просьба важнее первой. А я теперь достоверно узнал из записки, что вовсе не Диодора Сицилийского поручили ему разыскать, а Джованни Пико. И, по всему судя, какую-то рукопись он нашёл. А Воробьёв аккуратно зарисовал знаки манускрипта, который им, конечно, не позволили вынести из сераля. И уж точно они спешили, иначе не оставили бы улик. Но что причиной их спешки – боязнь оказаться раскрытыми или страх перед зловещими знаками – вот что хотелось бы мне узнать, и не потому вовсе, что подвинуло бы моё следствие, а чтобы ощутить на своей шкуре, чего опасаться мне.

Итак, исполнительный Дашков выполнил свою часть поручения. Но, вернувшись в Россию и получив положенную часть вознаграждения в виде блистательной карьеры, этот талантливый и умный человек догадался, в какой смертельной игре оказался невольным участником. Нашёлся кто-то, кто явился за разъяснениями или пришёл с угрозой – и испугал не на шутку, раз и теперь он после многочисленных просьб нашёл встретился с Андреем Муравьёвым чуть ли не заговорщицким манером. И вот тогда, спустя годы после отставки с дипломатической службы, он начинает публиковать в «Северных Цветах» нелепые с первого взгляда опровержения своему визиту в опасный по сию пору сераль. Но уж, конечно, даже если он и не простой исполнитель чужой воли, то не состоит и в числе главных заговорщиков – куда более могущественный некто заправляет всей этой интригой.

Так почему же Дашков писал о Тите Ливии и прочих, да так настойчиво отрицал своё проникновение в сераль, споря с наследниками Скарлата Караджи? Первый вопрос можно объяснить простым рассуждением. Попытка проникнуть в библиотеку не могла остаться незамеченной. Но объяснить её можно простым желанием отыскать рукописи, исчезнувшие после падения Константинополя в 1453 году, например фрагменты «Истории» Диодора. Тут выстраивалась логика странная: «Во-первых, в сераль меня не пустили, во-вторых, никакого Диодора я там не нашёл». Второй вопрос оказался сложнее. Но теперь у меня на коленях лежали две книжки «Северных Цветов» на 1825 и 1826 год, удачливо обнаруженные мною в посольской библиотеке, и я жадно и придирчиво восстанавливал в памяти некогда бегло прочитанное. (Меня позабавило и разозлило то, что многие страницы были не разрезаны – многие, но не те залистанные, кои теребил и я.) Коротенькое известие в три сотни слов о греческих и латинских рукописях без подписи автора – что это, как не тревожная попытка бросить камешек в ночном лесу, нащупывая путь: эй, есть там кто-нибудь? И вдруг отовсюду вспыхнули чьи-то хищные глаза – оказывается, за этим делом следят, и только ожидают неверного движения; наложишь тут в штаны! Явно приходится к месту мнение Муравьёва, что вся невольно затеянная Дашковым переписка длиною в год – знак, сигнал для кого-то, но не для широкой публики, которой дела нет до таких тонких материй. Но кого? Того, кто сам ищет эти рукописи, или того, кто ищет тех, кто эти рукописи уже отыскал? Первые жёлтые зрачки вспыхнули в Италии. Инкогнито раскрыто вмиг и таиться дольше бесполезно, потому вторая статья пространнее и туманнее. Но почему наследники валашского господаря решительно опровергли визит своего предка в серальское книгохранилище, а не в сам сераль? Какую опасность могли навлечь на них сии публично опубликованные сведения в отдалённом издании? Сведения, полученные, со слов Дашкова, из надёжного источника. Уж слишком не похож Дмитрий Васильевич на опрометчивого человека, чтобы писать такое мимоходом. Опровергать Дашкова бросился некий «Всеобщий Бюллетень» из Болоньи, издатель которого не поленился обратиться к правнуку того Караджи, и сего более, малоинтересную заметку того бюллетеня зачем-то поспешно перепечатал «Московский Телеграф». И, что вовсе необъяснимо, Дашков даёт пространный на сей раз ответ, настаивая на своей правоте, а именно том, что библиотеку посещали-таки европейцы, но никак не он сам. Какую игру повёл он в новой статье – оборонительную, пытаясь отвести удар от своих покровителей, или более тонкую и сложную, свойственную его непростой натуре – намекнув на здравствующего недруга?

Но зато теперь ясно: не одно тайное общество – несколько их стремятся к одной цели, строя козни друг другу, и, кажется, я угодил в самую гущу их борьбы. Только в этом предположении факты моих приключений начинают ложиться в прокрустово ложе неумолимой логики. Беранже предупреждал меня: «не важно, какую – важно, чью сторону вы изберёте». Тогда я понял его неверно. А верно было бы так: он убеждён, что я состою в рядах другого тайного общества, того, с которым они воюют за первенство. И пытался переманить меня или уничтожить, завладев найденным мною. Но вот беда: если то, другое общество держит мою судьбу за горло, то и они мне тоже вовсе не друзья. Предатели и отступники вроде Артамонова и Карнаухова, а также неистовый князь Прозоровский в новом свете выглядели сальными свечками среди двух громадных огней, меж коими угораздило меня очутиться, и такое положение меня не радовало.

А обнадёживать в таком повороте могли два обстоятельства. Первое, бытийное – я ещё жив и на свободе. Второе, философское: не проникнув в сераль, то есть не разрешив частной задачи, я всё же приблизился к разгадке даже более, чем рассчитывал (и более, чем получил бы, проникнув туда). Не так уж неразумны слова Ермолаева о том, что зачастую нужно искать целого, пренебрегая частным.

Уже на первых страницах книги Андрея, переданной мне старшим братом его для правителя Египта, я вычитал, что неимением кораблей в Яффу, отплыл он по предложению некоего Россетти с ним в Александрию на венецианском корабле. Не тот ли это консул, которого упоминал Беранже? О самом полковнике не говорилось ни слова. Фамилия Россетти, теперь конечно, не могла не настораживать меня, но теперь кольнуло меня и то, что своего Россетти Артамонов повстречал через некоего Галаки, приехавшего как раз из Болоньи. То, что это два разных человека, сомнений не было, иначе в одно и то же время должен был он гулять по окрестностям Флоренции с Артамоновым и плыть из Константинополя с Муравьёвым, но всё же они не могли совсем не быть связаны.

Жалел я об одном: рядом со мной не было Прохора, который нелепыми своими предположениями часто наводил меня на верную мысль. Впрочем, до поры все мои догадки оставалось лишь гипотезами, но к своему возвращению в Константинополь рассчитывал я иметь доказательства на руках. Для этого мне нужно узнать, что Митридат переводил для графа Пико? В пределах пятисот вёрст никто лучше Карно на это ответить не мог.

Но что же это? Неужто я лишь безвольная игрушка в чьих-то руках? Не во власти Того только, о мнимых случайностях которого я часто задумывался и предаться замыслу которого достойно любого создания, а в руках смертного, облечённого великой властью и таинственным знанием! Неужели некто неведомый мне задумал чудовищную в своей головоломности партию? Игру, в которой сроки, предоставленные размышлению перед каждым ходом, важны куда как менее исполнения самой цели. Предшественники мои, Дашков, Муравьёв, Серапион, а возможно, и ещё кто-то – каждый добывали по кусочку чудовищной мозаики, о которой обмолвился Беранже, и что уготовано было изначально и мне.

Но никто не давал мне двусмысленного приказа, и противоречивые предписания не переполняли мой разум. Распоряжения, которые получил я, разделяло два целых года, одно касалось князя Прозоровского, и теперь вот другое, Мегемета Али – двух персон, никоим образом не связанных меж собой, разделённых месяцем пути. Что же до поручения с императорским пакетом, то о сути его я узнал досконально. Что же это? Неужто такова изощрённая тактика того, другого общества иллюминатов, которое даже не удосуживается вербовать нужных членов, а действует куда более утончённо, делая своими агентами государственных и частных вояжёров?

После миссии 20 года на Дашкова и Воробьёва пролились водопады милостей. Если я прав, то вскоре осторожный Муравьёв окажется осчастливлен служебным ростом и наградами. А неосторожный – падёт к подножию общественной лестницы. Найти бы только примеры подобного падения. Это нелегко. О неудачниках не трубят окрест. Им даже долго не сочувствуют.

Что ж, у меня оставалось время на спокойные размышления, и чёрные воды Архипелага под зимним небом как нельзя лучше помогали мне погружаться в рассуждения о таинственной бездне.

По пути у меня нашлось время и на размышления о европейской дипломатии, и мрачные глубины её скрывали не меньшее количество гад. Признаться, никогда не думал я, что придётся мне участвовать в интригах великих и малых держав. Немногочисленных чиновников МИДа, с коими сводила меня жизнь, почитал я за азартных игроков, ловкостью которых почему-то гордятся. Державы промолчали про междоусобицу в Польше, Орлов после уступил требованию отделения Бельгии от Нидерландов, не подвергли сомнению и оккупацию Алжира. То и другое предохранило великие державы от взаимных войн, в коих пало бы не только множество народу, но и само достоинство главных наций. Какой неведомый размен и каких фигур должен приуготовить я сам? То, что начало казаться мне важным и зависящим от моего таланта и разума, вскоре стало видеться неясным и туманным, а сам я лицом не полномочным и значительным, а мелким и случайным.

На корабле познакомился я с целой толпой весёлых англичан, которые живо обсуждали будущее восхождение на колонну Помпея и приветствовавших редкого здесь русского как самую главную диковину. Таковое приключение предложили и мне, я обещал подумать, с удивлением наблюдая между ними и дам, также намеренных подняться на исполинский столп. Я представился им учёным и коммерсантом, такое сочетание вызвало их живой интерес, ибо и сами они представляли по своему мнению такое же полупраздное сословие. Первым своим делом полагал я известить о себе как можно большее количество европейцев. Зная пристрастие паши египетского к франкам, я рассчитывал, что слух о единственном русском скоро достигнет его любопытного внимания.

Перед отплытием генерал Муравьёв рассказал мне о Джузеппе Ачерби, австрийском консуле, прямом неуживчивом человеке, резко высказывавшем свои взгляды на положение вещей, схожими с нашим пониманием. Более учёный, известный описанием путешествия к северным пределам Норвегии, и ревностный помощник Шампольона, нежели дипломат, он мог дать честную картину происходящего при дворе паши и ввести в круг приближенных. Мне казалось весьма с руки расспросить его о науке, имея самому рассказать многое о состоянии дел в Сирии, благо теперь занимался он кабинетными изысканиями о Египте и окрестностях.

Пять дней пути при попутном ветре пролетели в тягостных размышлениях, перемежавшихся беззаботным отдыхом и дегустациями дарданелльских вин, коими изобиловал трюм нашего судна. Наконец открылась нам Александрия.

В сём месте берега Африки представляют совершенную пустыню, без всякого возвышения и произрастения. Въезд в главный военный, западный порт города затруднён рядом подводных камней, в бурную погоду отмечаемых белыми бурунами. Тут отделилась от берега шлюпка с треугольными парусами – в ней плыли арабские лоцманы, они быстро к нам приблизились, и едва мы успели оглянуться, как они выпрыгнули подобно корсарам из ладьи и явились уже на вантах нашего корабля. Их чалмоносный капитан, с трубкой в руках расположился возле рулевого и принял начальство над бригом.

Лоцман провёл нас мимо отмелей и ввёл в гавань, полную военных и купеческих судов. Проплывая мимо цитаделей мятежника с развевающимися турецкими флагами, судно наше салютовало паше, в ответ прозвучали пушки из крепости. Мы бросили якорь несколько в стороне от всего египетского флота, тут стоявшего. Арабская буйная музыка гремела на эскадре, и беспрестанные транспорты матросов то приставали, то отваливали. В порту было много купеческих судов всех наций, одно военное французское судно небольшого ранга и присланный из Тулона пароход «Луксор», названный так по Луксорскому обелиску, который он должен был отвезти во Францию.

На берег переехали мы на плоскодонках и очутились на пристани, усеянной арабами, похожими на чертенят ребятишками in naturalibus, и похожими на мумии женщинами с блестевшими поверх чадры глазами.

Я ожидал видеть город, но чем более погружался в изгибы или ущелья Александрии, тем более искал её, и только выйдя на площадь Франков, которая состоит из линии хороших домов европейских консулов, я увидел, что имя города можно приписать единственно этой площади, части старой гавани и нескольким казённым домам, обращённым на новую гавань. Теперь только понял я ещё одну причину, почему генерал Муравьёв не покидал фрегата: эта бесплодная пустыня и этот уничижённый род человеческий ничем не напоминали блистательную столицу Птолемеев из басней Плутарха или Плиния.

С одним попутчиком, секретарём австрийского интернунция (ибо держава сия не имеет послов в Константинополе по всегдашнему обычаю заключать с Диваном лишь перемирия), условились о том, что тот представит меня Ачерби. А поскольку договорились мы, что подыщут мне и жильё при их консульстве, то перво-наперво отправились мы в дом этого учёного мужа. Я был рад, что дело удалось решить так удачно: подданные нашей наименее ветреной союзницы не столь ревностно станут следить за моими манёврами, коих, весьма подозрительных, у меня намечалось немало, и можно с ужасом и смехом представить себе попытки уяснить себе попеременное общение новоприбывшего русского со столь разными персонами как правитель Египта Мегемет Али, Прохор Хлебников и Жан-Луи Карно (под маской неуловимого незнакомца). Впрочем, нахождение последнего мне казалось задачей почти непосильной, и все надежды на его поиски возлагал я на бывалого своего секретаря.

В богатой библиотеке итальянца, на которую мог я лишь завистливо облизываться, мы вели беседу, чуждую политических дел и ставшую для меня занимательной по обширным и основательным познаниям хозяина.

– Россетти? – спросил Ачерби, когда, наконец, мы удалились в курительную, ибо хозяин берёг книжные сокровища от губительного влияния табака. – Который из двух?

– Тосканский консул, что метит в русские.

– Он не вполне тот, за кого себя выдаёт. Кроме того, его благосостояние не соразлучно могуществу Мегемета Али.

Рубиновое вино его родины заискрилось в начищенных серебряных фужерах.

– Он не консул или не тосканский?

– То и другое, – нахмурился Ачерби, – но этим не исчерпывается.

– А другой? – осторожно спросил я.

– Тоже.

– Они выдают себя за гостеприимных людей. Помогают русским. Мне рекомендовал эти качества… – я едва не проговорился о генерале, – один друг в Бейруте. Это пока всё, что мне нужно, – беспрерывно петлял я, стараясь не слишком забегать правдой за ложь в попытке выведать у него больше сведений. – О них хорошо отзываются.

– В Африке. Не в Австрии, – разговор сей, кажется, начинал тяготить его, но не из опасений, а лишь по увлечённости любимой наукой, о которой рассуждал он не в пример пространнее. Я постановил себе поскорее покончить с таким течением беседы и вернуться к древней истории.

– Из-за тосканского вопроса?

– Они, выражаясь дипломатически, кто-то вроде персон нон-грата. За связи с неким тайным обществом.

Я немедленно насторожился. Но собеседник мой казался откровенен и прост, что убедило меня в его решительной непричастности к заговорам.

– Мои друзья не состоят в обществах, кроме светских, так что им известна лишь одна сторона семейства Россетти.

– Не всегда знаешь, в чём состоишь, – вздохнул он непритворно. – То есть вы можете не состоять по доброй воле, но окажетесь вовлечены против неё.

– С вами такое случалось?

– Здесь? В краю интриг, заговоров, предательств, обмана и корысти? О, нет, конечно!

Я рассмеялся, но он, к моему удивлению, остался серьёзен.

– Простите. Я полагал, вы шутите.

За обедом, который по счастью объявили в эту минуту, мы долго разговаривали о наших научных поисках, и в конце расстались, кажется, вполне друзьями, довольные собой и удовлетворённые тем, что собеседник каждого оказался достоин его знаний. Аудиенцию у Мегемета Али Ачерби обещал устроить уже назавтра.

Наутро в английском консульстве я забрал записку от Прохора. После подробного отчёта истраченных денег, ему хватило хитрости между делом, так, чтобы никто кроме меня не догадался, известить, что проживает он в «нашем» доме. Впрочем, мне и в голову не могло прийти искать его где-то кроме прежнего обиталища Карно в Старом Каире.

Там же вручили мне и несколько запоздалых писем, одно из которых насторожило меня. Сообщали из Одесского музея, что при посмертном осмотре вещей у Бларамберга обнаружили прямоугольный камень, не описанный в музейной описи, но в записной книжке упомянуто моё имя как жертвователя. Для изучения скрижаль отправлена в Керчь Стемпковскому. Я спешно написал письмо Ивану Алексеевичу, умоляя отложить исследование до моего приезда и повременить даже с осмотром реликвии, ибо имею я насчёт неё весьма опасные заключения. Но, конечно, я не слишком рассчитывал на успех.

В приписке сообщали, что вложили в пакет и письмо самого Бларамберга, запечатанное им самим, но так и не отправленное мне. Поначалу конверт показался мне пустым, я уж подумал, что незваные цензоры позабыли поместить обратно извлечённое письмо, но тут рука моя нашарила на дне какой-то картонный предмет с многочисленными прорезями. По краю шла надпись из Апостола: «Буква убивает, а дух животворит». Он оказался не чем иным, как решёткой Кардано, о которых писал мне Иван Павлович лично в последнем своём письме. Сломленный смертельной болезнью, он так и не смог побороть обманного искушения гаснущего разума испытать на скрижали средневековый стеганографический метод, что, как я знал, было путём ложным хотя бы потому, что Кардано придумал его на пять тысяч лет позднее, чем появилось ужасное кладбище. Я с грустью вертел в руках тщательно изготовленную решётку, прозревая, какую бездну труда истратил над ней большой учёный, охваченным столь же большим заблуждением, и чувствовал, как бремя вины ложится на меня осознанием того, что я мог, но не захотел предотвратить свершившегося.

Мегемет Али почти обыкновенно даёт аудиенции чужестранцам по вечерам. Строение, занимаемое пашою, довольно велико, приёмная комната во втором этаже, и окна, у которых он сидит, обращены к пристани. Я взошёл по большому крыльцу, встречал меня переводчик и поверенный паши армянин Богос Юсуф, ловкий человек, чья голова однажды обреталась уж на плахе.

Я вошёл в обширную, чистую и просто убранную залу, близ угла коей, на софе, поджавши ноги, сидел паша, одетый по старинному турецкому обычаю, опоясанный саблей, и в чалме. Как было не вспомнить два противоречивые мнения о нём братьев Муравьёвых, один из которых описывал умное и приятное выражение лица и седую окладистую бороду, дающие маститому старцу величавую наружность, которая делается ещё привлекательнее при его ласковых речах; другой же рисовал существо невысокого роста, лукавый и скрытный взгляд беглых глаз которого сверкал из-под навислых бровей.

Он стар, но крепкое сложение обещает ещё долгую жизнь паше, если только не прервут её царьградские парки. Он улыбнулся мне и предложил сесть подле себя на бархатный диван, обложенный парчовыми подушками, который окружал всю залу, устланную египетскими тонкими циновками. После первых нескладных приветствий, ему поднесли на коленах блестящий алмазами наргиле, а нам обоим подали Йеменский кофе в чашках, осыпанных бриллиантами, разговор наш он перевёл на генерала Муравьёва, назвав его своим другом. Я не скрывал от него знакомства, что сразу придало нашей беседе характер доверительный, и он, оставив при себе только Юсуфа, отослал прочих, среди которых находились и второстепенные европейцы, вон. Впрочем, зала не имеет дверей, и разговор обычно может быть слышен в соседнем помещении, куда по обыкновению выдворяются лишние посетители. Мне не понадобился драгоман, что паша оценил высоко, но настороженно. Он желал знать причину моего приезда. Я рассказал ему о своём научном задании, поведав некоторые истинные подробности своей прошлой работы в Джизе, исполненном желании увидеться со знаменитым Ачерби, но поостерегся упоминать деятельность Карно. Он спросил, как я нахожу его управление. Тщательно обходя подробности своего заточения, я лишь описал положение единокровных ему албанцев в тюрьме близ Газы. Удивлённый, он обещался незамедлительно освободить всех. Так же просто решил я и судьбу Карнаухова, так что когда посольские дипломаты после множества бакалумов и кошельков бакшиша получат свой хатти-шериф о помиловании невиновного (в отношении султанов и пашей, но не меня), освобождать будет уже некого.

Привыкший получать все известия из газет или от европейских консулов, он был искренне счастлив первым в Египте узнать о десанте в Босфор, ни численности ни состава которого я не имел предписания скрывать. Впрочем, у меня не было цели в тот же вечер решить все дела, кроме одного: заслужить его доверие; напротив, мне хотелось, возбудив в нём интерес к своей персоне, заставить встретиться со мной ещё хотя бы раз. Поэтому я сам обратил разговор на Андрея Муравьёва, книгу которого преподнёс Мегемету Али со словами, что о нём там имеется целая глава. Паша просиял, он известен всему миру как человек, алчущий печатной славы и ищущий о себе сведения в европейских изданиях. В молодости торговавший табаком, он вступил в армию в тридцать лет, а выучился читать будучи уже полновластным правителем Египта, сорока пяти лет от роду. Взявшись за эфес сабли, он поднял его вверх и опёрся концом ножен о софу. Потом положил её на колени. Удовлетворившись обещанием личного его фирмана, я спешил откланяться, зная, что он не сможет удержаться от любопытства скорее прочесть перевод строк Муравьёва в его адрес.

Я не весьма представлял, как при таких обстоятельствах действуют дипломаты и шпионы, посему поступил просто. Выйдя от правителя, я подозвал к себе Юсуфа и сунул ему в руку кошелёк. Сделать сие не составило труда: племянник первого министра Богос-Бея, воспитанный в нашем кадетском корпусе; он ещё довольно хорошо помнил русский язык, зная притом и по-французски. Условились, что если понадоблюсь я Мегемету Али, то он прикажет отправить телеграфом сообщение во французское консульство в Каире, и спустя три дня я обещаюсь предстать пред очами правителя. Вернувшись к Ачерби, я сказал, что ненадолго еду по старым своим делам, и поведал, что имею от чрезвычайного посланника Орлова, прибывающего вскоре в Константинополь, некое неофициальное известие от самого государя. Я знал, что несмотря на некоторую отрешённость от дел и доброе к нам отношение, австрийский представитель в силу процедур и традиций принуждён будет растрезвонить новость сию среди всех консулов и агентов, а там уж весть спустя ночь доберётся и до покоев Мегемета Али. Гордыня последнего могла терпеть месяц, любопытство – сутки. Итак, у меня имелась неделя, пока он вновь не призовёт меня.

10. Каир

– Где же наш старый знакомый?

Мы троекратно обнялись с Хлебниковым, и он будто бы караулил моё возвращение: чисто прибранные комнаты и споро накрытый им стол с кипрским вином являли собой его ожидания.

– Что из этого дома?

– Он самый. Хозяин этого состояния, – обвёл я пальцем, садясь и наполняя себе и ему серебряные кубки из чудной формы кувшина.

– Изволите, чтобы я намекнул-с?

– Неужто, в тюрьме?

Глухой стук фужеров и рубиновая жидкость, перехлестнувшая через края, словно бы сблизили нас в чужом городе.

– Точно так-с, – вздохнул он, жалея, что не смог удивить меня, – да недалеко, в старой крепости.

– И когда Беранже до него добрался?

– Никакой не Беранже, – воспрянул Прохор, и гордость опять проснулась в нём: – я его туда упрятал, с месяца два тому. От греха-с. До вашего приезда.

– Ну, Прохор, ты это чересчур!

Рассмеявшись, мы осушили кубки, чтобы наполнить вновь. Я похвалил его за верное решение дать знать обо мне в посольство, просил кланяться и его брату, он скромно усмехнулся.

– А что до француза, ты не так понял меня. Я – уговорил его в тюрьме пересидеть. Больно жарко вокруг стало. Окружили его со всех сторон. Деться ему некуда. Ну я и присоветовал, мол, а когда господин Рытин явится, да дельце сам-то и поправит. Добровольно – оно дешевле.

– А ты уж без меня и помочь ему будто не мог!

– А мне пошто! Плачено – или что! Отдувайся после. Я ему, когда совсем припекло, совет и дал: сделаем вид, что я его в острог определю. Ну чем не мысль. И вам приятно, и ему удобно. Судите сами: место ему подобрал славное – не тюрьма, а скорее, при тюрьме, хотя и не на воле. Да я сам с ним сутки-двое просидел, – он почесал живот, словно решая: – жить можно. Имя ему другое записали. Кто его там станет искать? Еду ему ежедневно носят – чисто принц. И главное же – вам радость: второй раз и искать не надо. А ещё, чтоб ты знал, я немножко подсобил этим Голуям его найти. Дабы он сговорчивее стал.

– Это ещё зачем?

– А ты его вызволишь, так он важность какую за то выложит.

– Да ты прямо шпионом заделался, Прохор! – Я был и доволен и не рад одновременно. В самом деле, такие способности и без того хитрого кучера могли обернуться каким угодно боком, как бы не обхитрил он и меня – хотя бы и невольно. – И на чей же счёт все сии удобства?

– А счёт из его деньжат оплачен.

– Откуда же у него деньги?

– Я кое-что у него купил – деваться ему некуда, отдал почти за так. А после продал немцам. Не самое ценное, а так – да они всё берут: припозднились к дележу-то.

– А на что купил?

Тот обиделся:

– Уж знамо, не на ваши казённые – поди, доберись до них. Мне же, почитай, ни гроша не оставили, в кутузке прохлаждаясь. Сам зарабатывал вашим методом. Притёрся к этим немцам, ездил с ними как учёный секретарь по монастырям, манускрипты разбирать – языки я знаю. В Берлине меня печатали.

– Ну, ты и прохвост! – расхохотался я, и он вслед за мной. – Веди к нему, – я встал.

– Обождите, – остался сидеть Прохор. – Он всё одно два месяца кряду промаялся. Днём позже или раньше – от него не убудет. Не желаете ли сперва узнать, чем он занимался и что нашёл? Я-то не понимаю, а вам посмотреть бы на книжки его.

– И книжки у тебя?

– Я тут проживаю и распоряжаюсь, как видите. Книжки ему одни передаю, другие забираю. Всё учтено. Вон список, когда и чего просил он принести.

Я снова опустился в кресла. Пожалуй, единственное, чего мой секретарь ещё не мог предпринять от моего имени или по моему поручению – это получить деньги в Константинополе. Да и то – печать у него была, разве что грамотно составить письменное требование он не умел.

Словно читая мои мысли, он положил передо мной лист с отчётом о тратах и следом поставил шкатулку с деньгами и бумагами. Стыдясь своих невысказанных подозрений, я поблагодарил его, сказав, что проверю дела позднее.

– А мне что же весточку не послал? Я не знал, что и думать.

– А думай – не думай, помочь я бы не сумел, разве навредить. Да и дел много было. Ведь Артамонов сюда наведывался.

– Неужто? – вспыхнул я.

– Точно! С месяц пробыл. С неделю тому только и съехал вниз по Нилу.

– И чего делал? – процедил я, нахмурясь.

– Да по вашу душу рыскал, – хмыкнул Прохор. – Спрашивал всех, да. По консульствам шатался, потом меня сыскал.

– И о чём же вы беседовали?

– Нашёл не то чтобы сам – а я ему себя показал, он меня выследил, убедился, что я один. Следил, выходит, за мной, а я, вестимо, за ним. Так удобнее, а главное, дешевле. А когда он смекнул, что нет вас – сплыл в Александрию.

– Мне было бы легче коротать дни в своей тюрьме, знай я, что вы прозябаете в своей, – сказал я.

Для Жана-Луи Карно мы устроили настоящее пиршество, поскольку выпустить его немедленно не желали, да и не могли – правила тут соблюдались строже, чем в дальних пашалыках. Он весьма удобно устроился в отдельном маленьком строении с краю пыльного плаца, по которому разгуливали обыкновенные заключённые, и даже солдат, приставленный к его персоне, выглядел как почётный караул, ограждающий его от посягательств. Но француз вёл себя так, словно у него открылось несварение.

– Я так устал от преследователей, что глупое по сути предложение вашего слуги счёл за благо. Между прочим, это я внушил ему сию мысль. Он же, полагаю, с гордостью донёс вам, что автор он. Нет. Просто мне нужен был шустрый и бесплатный помощник, чтобы всё устроить. Так что не ждите за моё освобождение от меня ничего сверх того, что я и так бы открыл вам.

– Но я могу и не освобождать вас, – удивился я.

– Это бесчестно, – подумав, решил он, кажется, тоже удивлённый моим ответом.

– Гаже учёного сословия, по вашим же словам, никого нет.

– Да какой из вас учёный! – нашёлся Карно. – Посему можете смело следовать чести.

Он отрывал куски от лепёшки, не притрагиваясь к другой еде, но когда я налил вина в свою кружку, отобрал графин и переставил себе за спину.

– Я всё же попробую вас допросить. Но не пугайтесь. Что переводил Митридат?

– Каббалистические трактаты, – услышал я незамедлительно, словно мой вопрос отскочив от собеседника обернулся ответом, – для папы Сикста Четвёртого, а после для Джованни Пико – с еврейского на латынь. Неужели ваши покровители дали вам задание найти рукописи Митридата? В таком случае вам почёт. Но, должно быть, вы знаете, что ватиканские переводы уже давно в руках моих врагов, а переводы для Пико исчезли бесследно.

– Всё же что-нибудь о них да известно? Для чего они понадобились Пико?

Карно пожал плечами, заложил салфетку и принялся-таки есть. Казалось, он делал это через силу, чтобы мне приходилось подолгу ждать ответов, пока он жевал.

– Митридат, прозревая ценность каббалы в самих древнееврейских знаках, оставлял их нетронутыми, переводя на латинский только разъяснения. Пико же при публикации переводил на латынь и самые знаки, от чего, как полагали многие, искажалась суть оригинала.

– Пико, выходит, оказался не столь прозорлив?

– Делал он сие, надо думать, без злого умысла, а возможно, даже сознавая пагубность своих действий, но в типографиях не нашлось еврейских литер. Вообще, он преследовал свои цели, а не цели каббалистов или будущих иллюминатов. Его же мечтой было возвышение человека при одновременном умалении мира духов. Человека он объявлял осью, пронизывающей три слоя: элементарный, небесный и ангельский…

Конечно! Потому Голицын и алчет рукописей, что не доверяет печатным текстам, ограниченным имевшимися шрифтами. Карно говорил мне об этом в первый раз, но я не смог связать его слов с заданием Дашкова. Я, кажется, что-то пробормотал.

– По лицу вижу, что я не далёк от ваших поисков, – усмехнулся француз.

– Довольно далёк. Продолжайте. Он умалял Бога.

– Нет, ибо тогда его спалили бы на костре сразу, а не посадили в башню, из которой его вызволил Медичи.

– Да, Пико делла Мирандола был богатым и влиятельным молодым человеком.

– Сейчас сказали бы: с выходом в свет. Ему удалось учредить Бога, как сотворившего некое верховное бестелесное начало, которое в очередь свою уже и породило наш мир. Вот его-то – бестелесное начало – Пико и хочет в трёх слоях заставить вращаться вокруг человеческой оси, подобно тому, как Коперник спустя столетие постановил Земле наравне с планетами обращаться вокруг Солнца… То есть самого Бога он трогать не решился, а с бестелесным началом забавлялся как хотел, без опасения попасть под пытку, поскольку растерянные инквизиторы не могли приписать ему ереси; ведь в священном писании нет ни слова об этой сущности, кою он, как говорится, наплодил. Но мы-то с вами понимаем… beings ought not be multiplied except out of necessity… Так вот его necessity вовсе не научного толка, и попадает, как выражаются мои друзья математики, под сокращение… Впрочем, такие кентавры рождались в то время во множестве. Тихо Браге, например, избежал обвинений в приверженности гелиоцентрической системе тем, что провозгласил все планеты движущимися вокруг Солнца, но Солнце всё же пустил вкруг Земли. Впрочем, вы вовсе не этим интересуетесь.

– Это я с наслаждением выслушаю позднее, но сейчас меня интересует, зачем кому-то понадобились рукописи Пико.

– Это же до боли просто: Пико искажал имена ангелов при своём переводе. А чтобы вызвать ангела, нужно точно произнести имя. А имена у них похожи, так что если ошибиться и вместо одного вызвать другого, а тем паче светлого спутать с тёмным… хо-хо, я вам не позавидую, много народу погорело на этом деле… и это не иносказательное замечание, мсье. Помните Джона Ди, вызывавшего ангелов при посредстве Талбота? А аббат Тритемий и вовсе советовал перед работой по прочтению шифра произнести имена четырёх из них.

– Зачем им нужно вызывать ангелов? Только не пересказывайте диалоги с ними Джона Ди.

– Они полагают, что человек без связи с ангелом не способен породить идеи за пределами своего примитивного материального бытия. В книге Еноха поимённо разъяснено, какие ангелы давали людям те или иные знания. Это происходило с Адамом, происходит и сегодня. Ни одно открытие в мире идей не совершается только человеком – тому незримо способствует ангел. А попросту говоря, то, что для Пико было умозрительным философствованием о трёх слоях и человеке-оси, для них стало навязчивой идеей, которую они хотят употребить буквально. Некий владеющий нужным языком человек заставит крутиться вокруг себя не только этот мир, но и весь.

Мировая ось, князь Голицын с его порочной страстью, порождённый неким верховным иерархом их тайного общества – мне нужно было всё обдумать самому. Изгоняя сухость изо рта, я сделал несколько глотков вина, кое мне удалось отстоять в бокале от покушений собеседника.

– Вы не сказали мне, что встречали Дашкова в Египте.

– Что ещё я не сказал? – сварливо бросил он.

– И не упомянули сочинение Пико, – продолжал наседать я. – Отчего же?

– По той причине, что для целей Дашкова ценность её ничтожна. К ней надобны рукописи, но это рукописи не самого Пико, а Митридата.

– И с какой книгой Пико вы расстались?

– Скорый в делах, он попросту купил у меня несколько. Денег у него имелось – воз.

– Зачем же вы продали?

– Нуждался в деньгах, разумеется. Бурбоны меня не жаловали. Так что смерть была кстати.

– И что он приобрёл?

– Немало всего. Впрочем, я уверен, что всю сделку он затеял из-за одного только манускрипта…

– Какого же? – начал я терять терпение.

Он покончил с едой, отложил салфетку и почесал горло, поверяя щетину, которая, кажется, его не удовлетворила.

– Когда меня освободят?

– В сущности, Жан-Луи, вас никто не держит за заключённого.

– Так я повторю свой вопрос, если позволите, – он принялся разглядывать себя в маленьком зеркальце и бормотать. – Некоторые морщины напоминают еврейские знаки, как только они сложатся в магическую надпись, она, а вовсе не старость – убьёт их носителя… или отопрёт засовы… Зеркало может сделать эти знаки опасными, или напротив – зависит от того, как сложились они на лице…

– Вас освободят назавтра, мне необходимо уладить формальности, – сдался я.

– Вы нахмурились, что выдаёт ложь, – без укоризны подметил он. – Хочу надеяться, что она сокрыта во второй части вашего утверждения, а не в первой, – он выглянул из-за своего зеркальца и смотрел на меня пристально, как хорошо умел.

– Теперь я повторю вопрос мой.

– «Гептапль», разумеется. Пико был сродни вам, нынешним учёным, опирающимся на позитивизм. Называл натуральной магией науку, изучающую взаимосвязи между силами природы и в основе имеющую математику для выражения этих взаимосвязей, в отличие от математики купцов и астрологов. Однако на том он не останавливался и шёл дальше. М-да. Его очень ценили и ценят по сей день иллюминаты, считающие, что холоду науки формул недостаёт свечной теплоты оккультизма.

– Зачем вы солгали мне о вселенском согласии?

– Все эти труды – о согласии, интегруме! – возвёл он руки. – Пико пытался соединить Аристотеля и Платона, а после вообще все философии и религии, для чего последовательно изучал их. Он основывался на каббале, как на базисе, от которого можно вырастить все учения. Ваш Дашков тоже собирал всё, что о согласии написали эти каббалисты с христианским уклоном: Пико, Франческо Джорджи… о Постеле я, кажется, говорил? Может, потому, что Голицын сам соединял несоединимое: начал с того, что соединил два министерства, возглавил их, а потом принялся за строительство нового общего христианства? Очень, знаете ли, напоминает идеи Пико. Создал Библейское Общество, занялся переводами Библии на языки народов империи… Соединял, разделял, вновь соединял – будто месил прах, чтобы вылепить гомункулуса нового человечества. Иллюминат оказался повержен Фотием, который низвёл-таки министра двух министерств до главы почтамтов.

– Вы до тонкостей разбираетесь в делах весьма отдалённых.

– Так не от хорошей жизни! Никогда не знаешь, от кого явятся очередные головорезы. Приходится наводить справки обо всех. – Он налил вина и вознёс бокал, улыбаясь, словно наслаждался пьесой разума, которую вёл блистательно. Я поднял ему навстречу свой, на дне которого рубином искрилась капля, но он и не думал его наполнить. – А историю эту я запомнил, потому что увидел в ней большой каббалистический смысл, как слово правит миром. Следите внимательно, – зашептал театрально он, – имя того монаха в переводе с греческого означает свет, как и название злосчастного ордена его противника – только в переводе с латыни. Замечательные взаимосвязи! Фотий борется против иллюминатов даже своим именем – как в жизни греко-православный монах против латинян-католиков. Но что здесь добро, а что зло, когда свет восстаёт на свет? Мысль на мысль? Смысл на смысл? Не порождает ли их столкновение грубую материю?

От отстранился от меня, довольный своей тирадой, но я постарался удержаться от замечания, что его немыслимые рассуждения впечатлили меня.

– Всё же вы числите Голицына одним из врагов. Я тоже полагаю, что он возглавляет одно из противных друг другу обществ.

– Это несущественно, – потух он так же неожиданно, как и загорелся, – я уже твердил вам, что фактическим главой он являться не может. К тому же я не испытываю ненависти к тем, кого никогда не видел, даже если они посредством цепочки исполнителей оплачивали моих убийц. И для меня неважно, сколько их следят друг за другом и не отпускают ни на шаг. Кстати, вы тоже не отпускаете меня ни на шаг, особенно этот занятный ваш слуга…

– Договаривайте.

– Пока он носил мне книги, я вспомнил, что брат его лет шесть или семь тому продал мне в Константинополе любопытные манускрипты, где-то украденные или подделанные. Знаете, мсье Рытин, идеи и жизнь иногда поразительно сочетаются, как мы только что видели на одном примере. А вот второй вдогонку: Пико доказывал, что все религии и философии сходятся где-то в единой идейной выси, что все они лишь проявления одного начала. Эти ваши братья сошлись в моей жизни: один продавал мне книги, другой покупал… возможно, те же самые. Все эти тайные братья и братства, кажущиеся вам различными и враждебными друг другу, я убеждён, суть порождение единого нечистого разума, возможно, что неземного; а вы пытаетесь бороться со щупальцами этого спрута. Бросьте, вам их не побороть в одиночку. Их превосходство раздавит вас. И в этот миг я не хотел бы находиться рядом, – глухо кончил он.

– Я видел в вас союзника, – признался я. – А не покойника.

– Даже сейчас – по разные стороны клети? Увольте, много лет тому я сбежал, изобразив смерть, осознавая их могущество и свою слабость. Это подействовало, но не на всех – и на время.

– Я не имею права бросить, меня втянули в игру против воли, причём с разных сторон. А изобразить смерть я теперь, кажется, могу только умерев по-настоящему.

– Значит, удачи вам в выборе, кому служить. Ибо ставку сделать вам придётся. А служить честно – не значит утратить честь. Всё же, позвольте совет. Вы напрасно, дорогой мой, пытаетесь пробить дорогу вперёд посредством рукописей – эту загадку по частям вам не решить.

– Отчего же?

– Вы не можете восстановить цель по средствам. Никто не умеет. Что проку, если вы узнаете, что некий субъект побывал там-то и там? Рисунок созвездий везде одинаков, но только имеющий цель проложит по звёздам нужный путь. Удел остальных – загадывать несбыточные желания в звездопад. Из всех этих рукописных находок у вас складывается коллекция ядовитых змей, с которыми очень опасно жить.

– Что же делать?

– Бросить, если вы не собираетесь извлекать яд. Или поверить мне в том, что все они ищут язык Адама. Только не каждый из них сам это понимает.

– Но вы-то понимаете.

– Я осознаю.

– И что это осознание даёт вам?

– Мне ничего, потому что я не знаю, как это нужно использовать.

– Вы-то не опасаетесь жить со змеями? В обладании этим языком есть и нечто опасное.

– Как и в любом другом плоде, сорванном бездумно с древа познания. Люди имели возможность убедиться в том уже множество раз. Что до меня, я как раз тот, кто извлекает яд с целью его продажи, когда подвернётся случай. Согласен, что вышло глупо: я готовлю для них то, что делал бы и вместе с ними, только ныне – прячась и трясясь, а мог бы жить роскошно и иметь учеников. Но теперь уже поздно менять. Выбирайте, стоит ли вам делать копии… с моих ошибок.

– То есть по-вашему выходит, что язык Адама – не более чем некая область познания, наподобие тепловых машин или земледелия?

– Точно так. И возможно, мы наблюдаем с вами одну из первых европейских гонок за обладание новым знанием. Но нации и правительства тут ни при чём.

– Но есть разница. Если паровые машины никогда не существовали, язык Адама считается существовавшим. Его только надо заново открыть.

– Да. И он страшен не менее, чем прекрасен. Настолько, что случайное его применение может натворить немало бед. Адам ведь не чета нам, он облекался в одежду, тканую из света, пока не променял её на лохмотья из змеиной кожи. Самое меньшее – сам обладатель умрёт, как неизбежно погибнет человек, бездумно пробующий на язык смеси в лаборатории покинувшего мир алхимика.

«Какое точное сравнение. Один попробует мгновенный яд, другой заразится чумой и умрёт спустя месяц. Потому и говорят все о неведомом действии скрижали на людей…»

И тут нечто словно пронзило меня.

– Зеркало! – воскликнул я. Карно недоуменно отложил своё, помедлил секунду и понимающе кивнул:

– Вполне возможно.

Но я уже мыслями устремился вдогонку Андрею Муравьёву. Как хаос кривых стекляшек, упорядоченный зеркалами калейдоскопа, рисует иллюзию прекрасного узора, так и разрозненные события последних лет вдруг с безумной скоростью принялись выстраиваться в осмысленную цепочку. Карно, вероятно, оказался немало удивлён, когда, бросив его расспросы и неоконченную трапезу, я бежал, чтобы в уединении привести в порядок свои догадки.

Если заказчиков, будь то Голицын или кто-то пользовавшийся его именем и властью, удовлетворил результат Дашкова, то им известно о прямой силе начертания знаков, а не опосредованного смысла изложенных ими сентенций. Сама рукопись как материальный предмет тем паче видится им вполне безопасной, потому что они, похоже, оставили попытки завладеть ею, и их не тревожит, что её отыщет кто-либо ещё.

Андрей рассудил верно, а вот я зря отмахивался от его догадки. Дашков получил задание добраться до некоей рукописи. Ни купить, ни похитить её из охраняемой библиотеки сераля не представлялось возможности, уж если само проникновение туда охраняется пуще глаза не только слугами султана, но и соперниками. Тогда кто-то придумал просто снять с неё копию. Но так ли уж просто? Переписать текст с известного языка, конечно, дело нехитрое и доступное любому грамотному человеку. Никакая случайная ошибка не повредит общему смыслу. Но копировать в исключительной точности определённого сорта послание, где смысл вторичен по отношению к знакам неведомого языка – совсем иная задача. Заказчик знал, что в исполнении необходима особенная аккуратность, поэтому с Дашковым отправили художника Воробьёва. Вряд ли тот представлял, что за символы он рисует, но нет сомнения в том, что с какой-то минуты он догадался о большей важности серальского сидения, нежели замеров храма Воскресения. В какой же миг это произошло? Уж не тогда ли, когда Дашков вручил ему – зеркало? Художнику, пропитанному с детства сюжетами греческой мифологии, не надо объяснять опасность прямых взглядов в лицо Горгоны.

Итак, султанский чиновник подкуплен, работа сделана, но вся ли? Нет. Теперь необходимо скрыть её следы, потому что соперники стерегут счастливцев не только у входа, но и по выходу, и не остановятся ни перед чем, чтобы заполучить себе найденное. А значит, никто не должен узнать, что книга стала достоянием охотников за ней. Нынешний хранитель сказал, что заступил на место уже после визита Дашкова, так неужели хозяин нашего секретаря приложил руку к замене единственного свидетеля? Впрочем, это неважно, ведь кто-то же заподозрил неладное. И тогда Дашков сделал так, чтобы все знали: он пытался проникнуть в библиотеку, но его постигла неудача. Он недаром упомянул Скарлата Караджу и генерала Себастьяни, может, они и принадлежат противной партии, на которую он желал направить удар… Но только вот, удар – кого? Неужто третьей силы, ещё более таинственной, нежели первые две? Муравьёв ещё в Константинополе предположил её незримое влияние, выдававшее себя даже не косвенным, а каким-то эфирным присутствием. Тогда сколько же всего соперников рыщет в поисках – не только самой разгадки, но и всех, кто может к ней прикоснуться?

Итак, теперь мне стало понятно, что уже давно в глубине моего скудного разума связывало камень Арачинских болот, дневник Прозоровского, задание мне от Общества отыскать рукопись – и следствие Муравьёва по давнему делу. Все эти события вели к знакам. К одинаковым или разным, но все эти знаки опасны. И не потому только, что за обладание ими могли убить, а и потому, что способны, кажется, убивать сами.

Три силы ищут разгадку, по-видимому, обладая загадкой. И лишь один я, обладая разгадкой, не знаю, к какой задаче её применить!

Прохор без удовольствия принял моё решение отпустить Карно назавтра, он начал рассуждать, куда его деть, потому что пускать обратно в его же дом не хотел. Всё же сговорились, что француз может пожить у себя, пока не сыщет занятия и пристанища при нём. Обленившемуся Хлебникову я приготовил два дела: найти надёжного человека, чтобы следил за Карно, и выдворить Карнаухова подальше отсюда, лучше – в Россию, где я смогу устроить за ним надзор, выдав в нём заговорщика и посланника одного из тайных орденов. Ударив кулак о ладонь, секретарь мой ответил, что насчёт первого у него уже присмотрен один ушлый араб, а насчёт второго в том духе, чтобы я не сомневался.

На другой день, чтобы облегчить себе труд нелёгкого разговора, я отложил освобождение Карно до конца его допроса. Всё время беседы, он, осознавая разницу в нашем положении, смотрел прямо на меня, смешивая в улыбке презрительность и снисхождение.

– Как называется секретное общество, которому вы служили и которое предали?

– Оно не имеет названия – это настоящий тайный орден, а таким не дают имён.

– Даже дьявол имеет имя.

– Вот он и не даёт им имени, чтобы они не чувствовали себя слитной силой, чтобы, когда они будут править миром, он мог править ими, чтобы они продавали и предавали – они всегда должны чувствовать свою уязвимость и зависимость от него.

– Так это сатанисты?

– Я не знаю. Они могут не догадываться, кто их истинный глава.

– В тюрьме я имел немало времени на размышления. Египет – место посвящения в масоны, или в иные тайные ордена. Они потому толкутся поблизости?

– Герметические фантазии Ренессанса выводили всю мудрость от египтян. Платон и Пифагор – оба преклонялись перед ней. Но нет, разочарую вас. В Египте сухой климат, сохранивший множество остатков древних папирусов. Это как то самое пятно света под фонарём: может, потеряли вы и в другом месте, да в нём искать сподручнее. Все ищут здесь тайные шифры и сокровенные знания.

– Но вы-то, как учёный, конечно, не верите всякой… ереси?

– Какой ереси, мой искренний друг, – осклабился он, – ибо её много в науке?

– Той, что в мире утеряны тайные знания, кои содержатся в древних сочинениях, и которые надо только открыть заново, – раздражился я.

– Это как на то посмотреть. – Он не изменил своей издевательской ухмылке. – Письмена племён Юкатана бесспорно содержат некие сведения, которые утрачены и не могут быть восполнены без расшифровки языка, носителей которого уже нет.

– Сведения эти, даже расшифрованные, стоят недорого. Отец упрекает сына в том, что тот истратил деньги на вино и женщин вместо учёбы. Или купец сводит счёты.

– Или описывается история неведомого погибшего царства.

– И в том проку немного.

Он захихикал, и я понял, что ему доставит удовольствие снова огорошить меня.

– А коли речь о Царствии Божием? Священные книги говорят, что после конца света мир изменится. Для тех, кто праведен. А книги ничего не говорят про оставшийся мир? Может, мы уже живём в той самой яме, куда слили помои вселенной вслед последней битве?

– Я говорю о знаниях иного сорта, – с досадой бросил я, ибо мне пришлись не по нраву такие его речи. – Как лечить саркому или построить летательную машину.

– Или на каком языке общаться с духами, которые могут подсказать вам путь к этому, – не собирался униматься тот, кажется, просто уже из вредности.

Не знаю, куда привела бы нас взаимная раздражительность, но тут вошёл начальник стражи и сообщил, что Карно может идти восвояси. Но в свой дом он не решился вернуться, что обрадовало Хлебникова, который уже свыкся с размеренным существованием в удобствах чужого жилища.

– Скажи, Прохор, кто-нибудь искал Карно, пока ты в его доме живёшь?

– А как же! Офицер один русский приезжал, молодой, в усах.

– И ты молчал! Морской?

– Конный. С фирманом на Серебрякова. А что говорить-то? Я замотался в чалму, салам кланялся. Ну, будто я турок и у француза служу. Кое-как объяснились на пальцах. Он пробыл сутки, чаю попил, обругал меня, да уехал.

– Что спрашивал?

– Книгу. Вот.

“Silentium Post Clamores”, – прочёл я на клочке, который Прохор подсунул услужливо. Вот так неожиданность! Генерал Муравьёв получил предписание найти ту же рукопись, что и я. И что для меня это означало – сомнений не было. А дело, видимо, обстояло следующим образом. Муравьёв получил задание найти в Египте (а скорее не только там) манускрипт. Снесясь с братом, он получил путеводитель до дома Карно в Старом Каире, но обстоятельства сложились так, что в пору визита генерала к Мегемету Али, паша находился в Александрии. Видя невозможность личного путешествия в Каир, или опасаясь слежки за собой, Муравьёв отправляет туда толкового помощника, сам же, дабы отвлечь внимание, даже ночевать старается на фрегате. Потому и задержался долее желаемого, день за днём повторяя правителю Египта единственный свой ультиматум, потому откладывал отплытие, оправдываясь ветром, что ожидал возвращения посыльного. Потому и слышен шёпот в посольстве о неудаче генеральской миссии, но какая неудача ставится ему в вину, если военная имела успех? И может статься, что в таком случае моя игра ещё не кончена и может при некоторой сноровке принести успех.

Тут к счастью подоспел и призыв от Мегемета Али. Он благосклонно давал мне десять дней. Но я сразу заторопился в Александрию.

11. Себастьяни

Странная манера начинать переговоры в присутствии множества не имеющих отношения к делу людей, присуща, кажется, только восточным владыкам; тогда как западные, отдав должное широкому кругу посвящённых, стремятся скорее уединиться для беседы о предмете главном. Меня преследовали до самой приёмной несколько иностранцев, завлечённых любопытством или высланных для наблюдения консулами своими. Я вошёл в сопровождении всех офицеров, нескольких иностранцев и турок, в залу уже изрядно наполненную людьми, словно самодержец вёл не дипломатический приём, а держал стол, где мог отобедать всякий в меру образованный и прилично одетый прохожий. Я не успел, конечно, обозреть всех, ибо паша, как и в первый раз, подался навстречу и любезно указал моё место, почти по соседству со своим. Беседа наша началась с того, что мне было ближе – истории и археологии, я пространно хвалил Мегемета Али за твёрдость в решимости создать Службу Древностей Египта для прекращения разграбления бесценных реликвий, на что он ответил, что не только вывоз ценностей из страны фараонов желает он запретить, но и всякое вторжение грубым инструментом праздных любопытствующих, оставляющих имена свои поверх самих имён создателей величественных руин. Я заметил, что теперь, по окончании кровопролития, установление разумных и полезных порядков может ускориться ко всеобщему благоденствию и приблизить долгожданный мир.

Так мне удалось осторожно направить разговор в нужное русло. Политический вопрос завращался, конечно, вокруг замирения паши со своим сувереном, я выразил своё притворное восхищение, он, поглаживая бороду, лукаво возвратился к совершенному пониманию, достигнутому с Галиль-пашой, и благодарил посредников, без которых сие оказалось бы немыслимо. Неловкий вопрос мой, когда же ожидается договор, вызвал шелест в рядах европейцев, но благополучно разрешился ответом владыки, что Галиль-паша ожидает личного рескрипта от султана по поводу одной статьи. Многие из представителей европейских консульств, на кого он обращал свой взор, кивали в знак признательности к их заслугам. Таковая процедура, была, конечно, не внове, и некоторые отделывались уже устоявшимися для сего случая парадными сентенциями, где журчащим ручьём струи прославления Мегемета Али сплетались с потоками славословий в адрес великих держав.

Чувства мои пришли в совершенное смятение, когда взор мой, внимательно блуждавший по присутствовавшим в порядке следования по окружности и находивший иные лица знакомыми, неожиданно застыл. Глаза в глаза я смотрел на полковника Беранже, сидевшего посреди наиболее почётных гостей. Единственный из всех, хищным животным он смотрел на меня неотрывно, словно порываясь пронзить насквозь жалом своего взгляда в попытке прозреть мою сущность.

– Особенную мою благодарность выскажу господину Россетти, близкому поверенному нашему, – кивнул паша.

К изумлению моему, Беранже, не отрывая от меня своего завораживающего взгляда, поднялся и откланялся, а потом заговорил:

– Я согласен с господином Рытиным: теперь, когда царствует тишина мира после шума войны, великие державы придут к мировому согласию относительно Египта, – медленно произнёс он.

Смысл его речи перестал доходить до меня уже после первой части этой его фразы, призванной лишить меня покоя надолго. Никаких из его дальнейших слов я не помнил, ибо дьявольская его осведомлённость вкупе с чудовищностью вскрывшегося обмана поразила меня словно громом и затуманила чувства. Так я всё время имел дело с одним из генералов тайного ордена, полагая Россетти и Беранже различными персонажами! А ведь многие и не раз предупреждали меня о такой опасности. Не сразу вернулся ко мне слух, и по счастью за эти минуты Мегемет Али не обращался ко мне, иначе не избежать мне жестокого конфуза.

Но пуще первого удивления оказалось другое, когда паша назвал преданным своим другом генерала Себастьяни, и сидевший по левую руку от Россетти немолодой, но бодрый и подтянутый человек в полном мундире ответил ему кивком головы, даже не приподнявшись. Но если взор Россетти переполняла надменность, то Себастьяни скользнул по мне взглядом почти равнодушно.

Не менее часа длилось общее это сидение, и, кажется, я один восседал словно на иглах. Лишь под конец удалось мне взять себя в руки и собрать мысли, отбросив самые тревожные из них. На сей раз по сигналу залу покинули все, и никто не мог мешать мне беседовать с Мегеметом Али. Первым делом он пригласил меня пересесть близко к нему, и я подробно пересказал ему суть беспокойства, высказанного генералом Муравьёвым, получив уклончивый и одновременно твёрдый ответ, что верность паши султану не будет ничем подорвана. Таким неспешным манером мы обсудили состояние дел. На все его расспросы об отношении к нему государя я отвечал уклончиво, давая понять, что оно всецело зависит от твёрдости следования условиям ультиматума, переданного Муравьёвым. Также я поведал, что в кулуарах его дальнейшее правление в Египте и завоёванных областях рассматривают благосклонно, и на радостях он обещал содействовать тому, чтобы мне как можно скорее подготовили черновик договора между ним и Галиль-пашой. Я не верил ему, но перед тем всю пасхальную неделю беседовал втайне с Юсуфом и между кошельками добился заверения, что проект я получу не позднее середины сего месяца. Это вряд ли могло удовлетворить меня. Ачерби, на словах передавший суть дела, не владел подробностями, но теперь я знал, кого мне искать.

Исполнив первое из данных мне поручений, я приступил с собственной затее:

– Вы известны как покровитель искусств, но помимо древнейших реликвий, кои вы намерены твёрдо оберегать на этой земле, есть и другие рукотворные сокровища, несправедливо отобранные у Египта. Султан Селим I при завоевании этих областей вывез в Константинополь огромные сокровища библиотеки. Не настала ли удачная пора вернуть эти драгоценные книги? Кроме самих рукописей, вы заслужите благодарность всего просвещённого мира, позволив изучать их и копировать, привлечёте к себе лучшие умы Европы, чем так славились древние хранилища вашей страны.

– Вы совершенно правы, друг мой, – удивительно скоро согласился он, – и я уже отдал подробные распоряжения на сей счёт.

Некто, скрываемый широкой занавеской, быстрыми шагами подошёл к правителю и что-то зашептал ему. Ничто не изменилось в лице паши, когда он вежливо объявил мне об окончании аудиенции.

На выходе из приёмной залы навстречу мне поднялся французский офицер.

– Господин Себастьяни просит вас отобедать с ним.

Едва ли какое-либо другое приглашение могло обрадовать и насторожить меня более.

– Во сколько же изволит обедать генерал Себастьяни?

– Во сколько вам будет угодно.

Я изъявил намерение проголодаться немедленно. С другой персоной и при других обстоятельствах мне следовало, конечно, переложить обед на завтра, заставив её ждать. Так обыкновенно поступают турки, особенно когда спешат в переговорах сами, но уж таков их обычай демонстрировать всему миру своё пренебрежение. Однако на искушённого в делах всей Европы Себастьяни мера сия не могла подействовать, и только бы понималась как неуклюжая попытка скрыть истинную слабость моей позиции за ложным высокомерием, если не глупостью. Тем паче для встречи со мной представлен он был не как генерал или посланник, а как лицо частное, из чего следовало желание Себастьяни говорить неофициально.

Не прошло и нескольких минут, как мы уже достигли консульства, и предупредительный лакей с каменным лицом ушебти проводил меня устланными коврами коридорами в мансарду, где за распахнутыми дверями увидел я беседовавших моих соперников. Не без удовольствия отметил я смену костюма его на цивильный.

– Я желаю говорить с вами наедине, – без обиняков заявил я.

Себастьяни кивнул, и Россетти, унося с собой ледяное выражение лица, не замедлил покинуть кабинет, отчего и сам воздух в комнате, кажется, полегчал. Ещё более приятным оказалось приглашение хозяина в патио, где под развевающимся в струях ветра балдахином и французским флагом уселись мы против друг друга, и он приказал подавать. Признаюсь, никогда доселе не доводилось мне беседовать с человеком столь преисполненным природных и приобретённых достоинств, что не находил я в нём ни капли высокомерия, а одно лишь пленительное снисхождение, ибо не мнила его доброжелательность ни в одном собеседнике равного своему источнику. Я не мог не знать, что он слыл врагом моего Отечества всю свою жизнь, но разве мог я упрекнуть его в том, что он был другом Отечеству своему? И здесь, в неприветливых землях переменчивых восточных владык, я не мог не чувствовать к нему расположения.

Чтобы не пасть жертвой его обаяния, я твёрдо решил невзлюбить его за верность преступному братству, в злокозненности коего мне, впрочем, предстояло ещё убедиться.

– В юности я многое бы отдал за такую встречу, – сознался я, – дабы выказать вам все своё презрение, но теперь, пожалуй, не пожалел бы времени, чтобы побеседовать с вами мирно.

– Я был враг вам настолько лишь, насколько вы были друзьями Англии.

– Только ли? Сдаётся мне, что и без Англии у нас найдётся о чём поспорить.

– С тех пор, как порядок и спокойствие царят в Варшаве? – повторил он главные слова своей знаменитой речи в парламенте. – Что ж, ваш государь – друг султану, наше правительство – паше. Нынешнее соперничество проистекает отсюда. Соперничество же – не есть вражда.

– И слава Богу, что так, – ответил я, – ибо самое непримиримое противоборство опирается на равное желание двоих дружить с кем-то третьим.

– Мне доложили о ваших дипломатических способностях, – ответил Себастьяни с улыбкой, – и вы правы, ибо и дуэли возникают от стремления двух молодых людей завладеть вниманием одной дамы… – он прервался на минуту, но возможно для того только, чтобы дать слуге поставить нам шоколад. – Я даже знаю некоторые из ваших учёных трудов, в коих, увы, не всё способен постичь. – Вы молоды, а я стар. Мне – опасаться вас. Вы стремитесь к вершине…

«… где я уж нахожусь», – мог закончить я за него, но он прервал сентенцию на полуслове.

– Вы – друзья паши, следовательно, я словно бы дважды в гостях у вас, – развёл я руки. – Могу ли в таком случае рассчитывать на двойную порцию сладостей?

– А вы, кажется, любите усугублять ставки. Угощайтесь. И не премините попробовать это прекрасное печенье. Но будьте внимательны: как всё желанное – оно с сюрпризами.

– Я старательно изучал лучшие ваши партии. Вами движет сама игра, а вовсе не вражда к Англии, не так ли? Иначе почему вы эмигрировали на остров после Ста дней?

– О, здесь всё просто! Видите ли, я готовил оборону Турции в Дарданеллах, воевал в Испании и в России, так что единственный враг, чей стан я до того не посетил – Англия. Считайте, что я разведывал тамошние крепости и бастионы, а в богатых библиотеках аббатств просиживал в поисках неизвестного Тита Ливия и Диодора Сицилийского.

– Значит, в библиотеке сераля вы их не снискали?

– Спросите у Дашкова, он искал их там после меня.

– Он утверждает, что не сумел проникнуть в библиотеку.

– Я хотя бы не лгу о своём пути.

– И что удалось вам вынести оттуда?

– Птолемееву Географию и харатейный список Ветхого и Нового Завета, а более ничего, хотя я обнаружил там для себя много занимательного. Да так много, что пришлось бы нанимать… лодку или корабль, дабы вывезти всё.

– В таком случае я осмелюсь перейти к главному, – приступил я, – дабы не прослыть торговцем после всех ваших лестных определений. Я предлагаю вам сделку, и надеюсь, что вы в достаточном градусе, чтобы принять решение самолично.

– Все вы, русские, любите самоличные решения и тех, кто может их принимать, – рассмеялся он без тени желания нанести обиду, из чего я никак не мог сделать вывода, числит ли он себя в таких персонах.

– Мне известно, что вас интересует один artefacum, которым я некогда владел. Он не велик, и вам не потребуется лодка, чтобы его увезти, но, возможно, понадобится корабль, чтобы туда добраться. Это в двух проливах отсюда. На третьем надо сойти. – И тут я не смог сдержаться. – И пускай не серчает господин Россетти, над которым я невольно потешался, как сделал бы с любым антикваром, алчущим скорого интереса. Передайте ему, что трунил я над Беранже, как зритель смеётся над проделками куклы Арлекина, а не над актёром, который за ним стоит…

– Ваши извинения ещё хуже вины…

– Я отдам вам сведения о скрижали, а взамен вы сообщите мне другие сведения: полный договор между пашой и султаном, включительно секретную часть.

– Но нас вовсе не интересует ваш камень, – благородство его лица и жестов ничем не нарушалось.

У меня пересохло во рту, но выхода не было, я продолжал загибать углы.

– Да, вам нужна точная надпись на нём, – я попытался уловить в его глазах изменение, но безуспешно, – и она у меня имеется при себе… – ещё раз я взял паузу для глотка кофе – и вновь без пользы, – однако, зная, что я могу вас обмануть, вы посчитаете нужным сличить её с оригиналом.

Он поднёс к губам свою чашку и отхлебнул самую малость. Он раздумывал. Первое же раскушенное печенье принесло мне карточку с рисунком улитки. Словно бы чудесным образом на столе появились разнообразные раковины, как земные, так и дары Средиземного моря.

– Не беспокойтесь, – сказал он, кивнув на печенье, – это род меню. Но не только. Это ещё повод к размышлению. О чём вы подумали, глядя на неё?

– О вас. Вы – как та улитка, которая по мере взрастания окружает себя всё новыми витками лабиринта.

– Браво! – воскликнул он, подавая мне щипцы и кривую однозубую вилку. – Но суждение ваше чрезмерно поверхностно. Хотя и оно приемлемо для первого… этажа рассуждений. Позвольте, пример. Вы на балу и интересуетесь одной особой. Первый ярус – ваш взгляд на неё в попытке прозреть её отношение к вам. Но второй – обозрение других мужчин, ищущих её взгляда. Зная соперников, вы можете точнее оценить ваши шансы и предпринять упредительные интриги.

– Но и я не венец, ибо на ярусе третьем находится некто, смотрящий на меня, глазеющего на соперников, дабы предупредить мою интригу и навязать свою.

– Чудесно! – вторично похвалил Себастьяни, раскалывая одну из скорлуп. – Вы раскрыли механизм современной дипломатии: пока великие державы всеми силами стараются удержать всех претендентов на руку прекрасной дамы за карточным столом, с ней уезжает первый встречный проходимец-гусар. То есть пока Франция и Англия бились у Трафальгара, дабы погасить страсть друг друга к Египту, его захватил заезжий Мегемет Али, отложившийся теперь от Порты окончательно. Итак, мы разгрызли половину сущности это маленького виноградного поедателя.

– Какова же другая половина?

– Для этого не поленимся взобраться на этаж четвёртый, символический. В Вавилоне улитка означала плодородие, во Франции лень, у буддистов Индии терпение, а у аравитян сомнение. Здесь, в Египте, она означает вечность. Вас не пугает такой разброд?

– Всё это лишь тени одной сущности, и ни одна из теней не лжёт. Важно лишь, откуда светит луч. Скажете, я не прав?

– Правы, разумеется. Но мы не станем сейчас вдаваться в подробности политического толка, ибо и без нас там толчётся бездна никчёмных бездельников и, увы, нас с вами причисляют к их числу. Но вспомните пример с балом. Вы прервали меня на том, что предположили существование на третьем этаже ещё одного соперника, играющего в ту же игру. Но я хотел привести пример иной. Представьте, что на балу присутствует некто, кого вовсе не занимает дама, но интересует то, как можно использовать её красоту, вашу подозрительность и страсти ваших соперников для достижения иной цели. Все – все, а не только Беранже – куклы, ликующие от свободы рук и ног, и забывшие, что к шеям привязана самая прочная нить.

– Если смотреть на вашу жизнь, то многие поступки в политике и военном деле останутся необъяснимы, если не предположить того, что главная ваша деятельность, подчинившая остальные, направлена на цели тайного ордена, а не против России или Англии. То, что кажется нам действиями в русле или против течения нашей политики, всего лишь временное совпадение путей, но не конечных целей. Ответьте мне на последний вопрос, и я покину вас, признав своё поражение. Нити или – шестерни? – Он чуть склонил голову набок, побуждая меня продолжить, но я не спешил, наслаждаясь минутой преходящего превосходства. – Вы только что нарисовали две картины. На первой правитель Египта, не смирившись с уготованной ему великими державами ролью пешки, повернул вспять свою шестерню – и вот уже видим мы послов, министров, и… вас, господин Себастьяни, воспринявших его движение и поступившимися своими коловращениями, так что все, кажется отыграли по ходу назад. Другая ваша мизансцена рисует марионеток, которые беспомощно машут руками, не в силах послать сигнала кукловоду. Может, вы проговорились невольно, но это наводит меня на мысль, что вы пребываете в сомнениях, как устроен этот мир, и может ли человек заставить ангелов твёрдо исполнять его волю. Итак, я делаю вывод: вы нуждаетесь в моём камне, чтобы проверить это. А то как бы весь ваш труд не утратил смысла.

Себастьяни улыбнулся, встал, ключом открыл скрытую гардиной дверцу и скользнул туда. Спустя минуту он поставил между нами шкатулку. Некоторое время мы продолжали трапезу и даже провозгласили заздравную – прохладное Кло де Руа его было прекрасно. Под распахнутой им крышкой лежала изготовленная Артамоновым подделка, я взял её в руки, и по царапине, сделанной мною, определил в ней ту самую, которую отдал в Константинополе Этьену Голуа.

– Вы подсунете мне фальшивый камень без заглавного знака, а я вам договор без единственной существенной главы.

Это была победа, хоть я и не продвинулся к своей цели. Словно обретя крылья, я осторожно повёл беседу далее. Себастьяни не мог более откровенно подтвердить свою осведомлённость в главном, теперь мне нужно было заполучить то, что не слишком нужно ему, в обмен на то, что тяготило меня, но представить дело так, что я уступаю ему свои редуты после долгого сопротивления. Но я уже не сомневался, что мне удастся склонить его к размену. Его старость была ему обузой. В глазах его я прочитал страстное желание не откладывать грядущим поколениям то, что он мог вызнать лично.

– Не скрою, я имею возможность заполучить этот договор и из других рук, а граф Орлов и подавно – даже не покидая Константинополя. От успеха моей миссии в отношении договора зависит лишь личная моя карьера, но не действия правительства. С другой стороны, что теряет каждый из нас? Я не потеряю многого, дав вам оригинал скрижали, ибо сила простой бумажной копии равна с ним. Совершенно так же дав мне копию договора, вы не утратите своей. Всё равно, что нам обменяться кинжалами хорошей работы. – Я отметил чуть растянутые губы собеседника как удовлетворённость. – Я не отдам вам камня, ибо у меня его нет, но сообщу место его нахождения, владеющую им персону и даже сопровожу письмом к нему.

– Письмо, конечно, лишнее, – рассмеялся он хитро. – А известно ли вам, что настоящих камней множество?

– Да.

– Не по Арачинским ли болотам они разбросаны?

– Это так. Но туда добраться вам непросто.

– Конечно, – согласился Себастьяни, отклонившись, – сейчас это невозможно. Обстоятельства могут измениться, но сейчас – это совершенно невозможно. Все деликатные попытки наши провалились. И вы один из тех, кто повинен в том. Невольно – иначе не беседовать бы нам.

Он замолчал, испытывая меня. Я стиснул зубы, хотя гордыня моя требовала слова, но он ничем не выдавал коварства, коего я так ждал. Некоторое время был слышен только треск скорлупы и скрежет инструментов.

– Кроме того, – продолжил он, – вы умудрились подделать и подлинник. Я уж не спрашиваю про камень, но где же гарантия, что адрес владельца окажется верным?

– Вы можете сказать, что и письмо подделано, или оно сообщает о другом предмете, но тут уж я не могу вас уверить более, – я положил на стол последнее письмо из Одесского музея, сообщавшее, что камень затребован Стемпковским в Керчь.

Себастьяни кивнул, давая знать, что аргумент мой подвергнется рассмотрению в своё время.

– Дело не в подлинности этого послания, – закончил он, – а в том, у кого из нас в запасе больше времени. Видите ли, император Николай сейчас в силе как никогда, и позиции ваши тверды… как воды Босфора, которые, как гласит старая легенда, замерзали подряд несколько лет. Однако не надолго, и вдобавок стимботы ваши не плавают в Александрию, а если бы и плавали, то в убыток, ибо коммерция ваша здесь бездействует. Полвека минуло, как вы имеете выход в Средиземное море, но принц Константин остался без предназначенного царства, и даже тень его, «Княгиня Лович»… я говорю о фрегате, имеет приказ покинуть эти воды. Я служил здесь за тридцать лет до сего дня, и многое менялось до противоположности. Смею думать, что звезда моя будет блистать ещё достаточно долго, чтобы мне узреть перемены, к чему я приложу все силы, ибо диспозиция сегодняшнего дня приводит меня в исступление. Как поживает граф Орлов?

– Его прибытия ожидали со дня на день, полагаю, сейчас он уже в Константинополе.

– Старый лис приехал испить моей крови, так что мне вскоре придётся отправиться к султану, чтобы как-то умерить его настырность. Впрочем, это влияние исправить так же трудно, как удалить от Турции Севастополь и приблизить Марсель.

– Рад, что это незыблемо. Не всё же иметь вам преимущества выхода на два моря.

– Рано радуетесь, ибо сие означает вовсе не незыблемость, а то, что придётся удалить Севастополь. Удалить с доски, вывести из игры. И всё же, я звал вас не из-за этого. Известно ли вам, что не только настоящих, но и фальшивых камней – множество?

– Да, – неохотно ответил я.

– И сколько же их?

– Мне известно о двух.

На столе появилась ещё одна коробочка.

– Неужели мне посчастливилось очистить мир от всех? – улыбнулся он.

На дне покоилась ещё одна скрижаль, на сей раз та, которую без моего ведома изготовил для себя Артамонов.

– Что стремитесь вы узнать?

– Кто предал меня. Ибо первую таблицу получил я из одних рук, вторую из других. Разница лишь в царапине.

– Что, если никто? Или оба? Камни одинаковы. И источник их один.

– Источник – вы, но вы не связаны с нами клятвой, скорее наоборот. Заметьте себе, я ведь не спрашиваю, для чего вы подделывали камни, и не пытаюсь выяснить, кто из наших знакомых обладает навыками и вкусом для исполнения сей тонкой работы. Россетти по докладу Голуа давно подозревал, что кто-то, связанный с русским правительством, отправил вас лазутчиком к Прозоровскому. То, что вы избежали тюрьмы – не беда, зато теперь мы наверное знаем о могуществе своих нынешних соперников и вашей роли. Так вы поможете мне? Оба человека эти – ваши враги.

Расправиться одним махом с обоими было, конечно, первым моим побуждением, и я с трудом заставил себя вымолвить:

– Я отвечу, но желаю прежде поговорить с каждым.

Он положил салфетку и поднялся, давая понять, что беседа всё-таки была аудиенцией.

– Тогда вам следует озаботиться их поимкой. Итак, на просьбу вашу вы получите ответ не позднее чем через три дня от сего. А вечером, дабы вам не скучать, ожидайте приглашения на бал, который состоится здесь послезавтра. Станете душой общества… Имею честь.

– Чтобы не скучать, я мог бы помочь вам изловить одного из негодяев, – сказал я, наполняя до половины свой бокал. – Не прикажете ли снабдить меня раствором герра Либиха?

От неожиданности он вспыхнул изнутри гневом и набрал ноздрями воздуха, но сумел сдержаться, и через секунду, лишь усмехнувшись, махнул рукой.

– Вы всё получите, – бросил он, уже удаляясь.

12. Голуа

Колонна Помпея имеет разные имена, приписывают её и Диоклетиану и Септимию Северу. Упоминание первого, найденное на вершине, взывает к сомнениям уже по одному своему расположению: монументальные надписи не делаются там, где их нельзя прочесть. Она возвышается уединённо на невысоком отлогом холме, и прекрасно видна с моря и суши, единственно оживляя унылую пустыню Африки, которая в свою очередь обнажает её величие. Думал я, что восхождение на монумент сей англичане станут совершать по очереди, но у них на то имелся противоположный план. Они уверяли меня, что однажды на вершине уместилось двадцать четыре англичанина, кои там вместе завтракали, но при мне их оказалось лишь восемь, включая одну англичанку. Её целью являлось написание прямо с капители письма своему возлюбленному, который своё послание писал ей со дна страшного Иосифова колодца, что в Каире. Колонна имеет девяносто шесть французских футов высоты и двадцать восемь в окружности. Ствол монумента, в особенности вверху, испещрён крупными надписями имён англичан, взлезавших на него. Прежде чем суметь оставить там свои собственные, мои знакомые пустили бумажного змея, и, притянув его через капитель к земле, получили первое сообщение с вершиной посредством тонкой бечёвки, а привязывая всё более толстые, скоро стали обладателями прочного каната, к коему прикрепили верёвочную лестницу. Мне, познакомившемуся с ними ещё на корабле, они милостиво разрешили подняться в числе них, приняв меня по наличию верёвки за любителя этого развлечения. И конечно, я дал своё согласие.

Но всё обстояло иначе. На другой день после свидания с Себастьяни я известил его о том, что смогу, возможно, подсобить им в поимке Этьена Голуа, если только назначат они двоих или троих крепких соглядатаев следить за мною в моих похождениях по Александрии. Голуа, если он в городе, не преминет выследить меня, они же поймают его на меня как наживку. Гулять по людным улицам было немыслимо для исполнения сей задачи, посему, потолкавшись немного для вида на рынках и купив прочной бечёвки, я потихоньку направился на берег, где в отдалении высилась древняя колонна. Верёвку я купил на случай, если придётся мне схватиться с Голуа и усыпить его раствором Либиха, которым разжился у людей Россетти, дабы связать его до прибытия подмоги. Такое поведение моё не могло вызвать подозрения, потому как европейцы словно мухи слетались отовсюду на сию примечательность, и уже вскоре на дороге среди букетов пальм заметил я за собой человека в восточном костюме, но европейской упитанности и походки. Седая и длинная борода его имела без сомнения рукотворное происхождение, потому как он неуклюже управлялся на ветру с этим предметом, как не обращаются с частью тела. По всему выходило, что враг мой клюнул на незамысловатую хитрость. В толпе англичан приближаться ко мне ему показалось не с руки, и он присел чуть в отдалении, ожидая окончания нашего предприятия, я же ни малейшим намёком не подавал вида, что узнал его.

Уже первый из англичан достиг вершины и призывал менее решительных восходителей присоединиться к распитию его бутылки, когда трое наёмников Себастьяни по всем правилам военного искусства окружили фальшивого старика с разных сторон, оставив открытой лишь мою, полагая наивно, что я окажу им содействие, чего, конечно, желал я избегнуть.

Опытный волк, к моей досаде, всё же почувствовал угрозу чуть загодя, направив быстрые шаги в сторону, где я, следя за ним краем глаза, перебирал свои верёвки. Я, вздохнув, нехотя сунул руку за пазуху, нащупал рукоять пистолета, и готовился уже взвести курок, но он остановился от меня, не дойдя трёх шагов.

– Послушайте, Рытин, – негромко сказал он по-русски, следя, чтобы слова его долетели до меня одного. – Я имею нечто сказать вам.

– Сдаётся, у вас мало времени, – ответил я.

– Зато у вас будет несколько недель, чтобы освободить меня и услышать после то, что вас интересует. Обещаю, жалеть вам не придётся.

Подоспевшим молодцам не пришлось применять силу, ибо Голуа согласился следовать с ними по доброй воле, да и они не горели желанием учинять скандал на виду у излюбленных своих соперников. Думать, что Этьен тайно выслеживал меня, чтобы высказать своё странное предложение, я никак не мог, значит, он изменил решение только что, полагая сопротивление бесполезным. Но что вело его ко мне? Желание отомстить за подделку, или выяснить, что оказалось в его руках? Я размышлял так, пока один из островитян не обратился ко мне с предложением начать восхождение, чему я с удовольствием и предался. Спустя пять нелёгких минут я уже восседал, свесив ноги с капители исполинского столпа. Бутылка крепкого виски оказалась как нельзя кстати, ибо мне теперь требовалась подзорная труба и твёрдость рук, дрожь которых как нельзя лучше помогли утишить пять больших глотков. Трубу я одолжил у другого восходителя, который помогал подняться остальным, подтягивая верёвки, коими те обвязывали себя на случай падения. Радужный круг окуляра в десять минут довёл скромную процессию во главе с Голуа до французского консульства.

Теперь я знал, чего ради нужно мне посетить завтрашний бал.

Обложенный по стенам бочонками и шкафами, полными бутылок, обширный подвал консульства использовался и для содержания неугодных перед их отправкой во Францию или для наказания провинившихся. Несколько ниш, забранных решётками, пустовали, и лишь в самом отдалении моей свече ответила какая-то лучина.

– Голуа! Это вы?

Свеча очертила дугу, которую я принял за сардоническую улыбку этого всегда малоприветливого человека.

– Говорите, что вы хотели, – недовольно сказал я по-французски, пробравшись к нему и дважды ударившись о балки потолка.

– Только когда вытащите меня отсюда, – ответил он на моем родном языке, и после объяснил: – здесь может содержаться ещё кто-то, или пуще того, нас подслушивают через отдушину.

– Здесь ничего нет, кроме вас и вин, даже охраны. А вы подозрительны, Голуа.

– Да, ведь я поступил бы так же. Дал вам войти и подслушал бы наш разговор. Вы не боитесь, что вас тут поймают?

– Я предупредил кого следует, – солгал я. – Кроме того, Себастьяни почитает меня за честного шпиона, который видит в вас своего заклятого врага. Он знает, что у нас свои счёты, и простит мне в отношении вас что угодно. О нашей вражде вы сами позаботились сообщить своим начальникам. Но он ошибся дважды. Шпионом я никогда не был, а лгуном сделали меня вы.

– Тише же! Двигайтесь ближе и говорите шёпотом. Я опасаюсь, что кого-то привлекут как переводчика. Русские ещё есть на балу?

– Оба в подвале. Танцуют словесный менуэт. Желаете бургонского? Недурное.

– Дайте! – он нащупал бутылку и лязгнул ею о решётку, пытаясь затащить к себе. Когда это не удалось, он повернул её и сунул горлышко в рот.

– Зачем мне вас освобождать?

– Я дам вам то, что вы ищете, – ответил он только после того, как осушил бутылку до дна.

– Вы не знаете, что я ищу.

– Нет, Рытин, это вы не знаете, что ищете. Но я знаю. И я готов отдать вам это.

– Так просто?

– Не просто, но легко. Мне это не нужно, а вам напротив. Это сведения. От меня их не убудет, а вам сгодятся. Легко расставаться с никчёмной вещью за жизнь. Да что я уговариваю. Вы сами славитесь тем же.

– Я вам не верю.

– Пустое. – Он допил и уронил бутылку мне на ногу. – Раз вы явились сюда, значит, у вас имеется капля интереса.

– Зачем вчера вы переоделись здешним шейхом?

– Хотел порасспросить вас, и даже припас для этого шило, но теперь согласен начать говорить первым. Видите, я человек практический. Как говорят в Польше, сегодня пан, а завтра пропал. Да уберите же бутылку! Не выношу пустого звона. Потом положите её на место! Вы не ведаете правды обо мне, и я откроюсь вам в доказательство моей искренности. Враги могут догадываться, но не знают наверное.

– Ваши враги.

– Наши – наши враги, Рытин! – взвыл он. – Но сначала вопрос. Я столько раз мог вас убить, и не сделал этого. Вы не удивлены? Можете не отвечать, впрочем.

– Вы не могли, мсье. Вам всегда помехой обстоятельства, среди коих отмечу и свою предусмотрительность.

– Не забудьте ещё ангелов, – прибавил он заговорщицки.

– Впрочем, если вы и далее намерены тратить моё время на оправдания, я ухожу, меня более развлекает общество дам. Они болтливы и всё знают. Я потанцую с дюжиной, и к ночи буду знать больше вас, а к утру и самого Себастьяни заткну за пояс. Знаю, что скажете вы о той расстроенной дуэли с Артамоновым: вы намеревались не убивать меня, а только проучить, выстрелив в ногу.

– Что за чепуха! Я собирался оглушить вас и подвесить за ноги, чтобы вы поведали мне правду. Убить или ранить вас означало тюрьму, ведь дворня видела, как мы с господином художником покинули поместье, а этот ледащий малый сознался бы во всём ещё пред началом дознания.

– Всё же я более верю преданности друзей.

– Только минуту, друг мой. О каких друзьях вы говорите? Вы не знаете, кто вам истинный друг, а кто враг, прикрывающийся дружеской помощью. Но задумайтесь, что движет мною в отношении вас? Ненависть? Но она не знает границ. Если бы я желал убить вас, что помешало бы мне – сейчас? Опустите глаза… только не совершайте необдуманных движений… Только глаза…

С ужасом увидел я напротив своего сердца длинный остро отточенный прут, и один выпад Голуа мог немедленно лишить меня жизни.

– Но даже так вы не можете заставить меня освободить вас, ибо я не захватил с собой инструментов, – осторожно заметил я.

– Этого не требуется. Я не собираюсь добиваться дружбы угрозами, но я желаю лишь заставить вас меня выслушать. Только выслушать – и далее вы вправе забыть. После не вы меня, а я отпущу вас. В детстве я прогнал кошку, разрывшую гнездо жаворонков. Два дня я не выпускал её из дому, но взрослые птицы не вернулись кормить птенцов. Тогда мы с сестрой взялись их выходить. Знаете, Рытин, выращенные в неволе, они прекрасно поют. Живут они долго, может, до десяти лет. Я отпустил их через год.

– Трогательно. Многие убийцы людей любят животных.

– Запомните эту историю. Как-нибудь я расскажу вам продолжение, а пока я сам в неволе, пусть оно останется тайной. Вам трудно поверить мне, ибо я вжился в роль наёмного убийцы в шайке разбойников, именующих себя тайным братством, члены которого, неудачники и авантюристы, присвоили себе звания маршалов и генералов. Но если вы припомните все наши противоборства, то не найдёте ни одного, в котором я не отказался бы от убийства. Итак, вот мой главный секрет: я служу в полиции.

– Знаете, Этьен, я слышал от вашего… от французского консула в Бейруте, что вы предъявили ему бумагу жандарма. Но что с того? Изготовить фальшивку нетрудно.

– Кому, как не вам, это знать, – едко вставил он со смешком, что, соотносясь с его положением, звучало вызовом.

– Впрочем, вы могли обладать подлинным документом, но работать на две руки. То есть вы честно служили в полиции и честно же клялись в верности братству. Наконец, вы могли убить некоего агента по фамилии Голуа и присвоить себе его имя и патент. Проверить это не в моих силах.

– Я говорю не о том! Тут ничего не проверить. Нигде, никого и ни в чём – здесь проверить невозможно! – зашипел он нетерпеливо, и прут сильнее упёрся в мой фрак. – Воспользуйтесь же логикой, и я не тороплю вас, хотя до крайности заинтересован в спешке. Но – торопитесь и вы сами, ибо без меня вам не разобрать, что к чему в этой игре. А моё время истекает. Если я не умру сам, мне помогут. Я смогу потянуть месяц на допросах, поскольку знаю весьма немало, а орден захочет выведать у меня все сведения.

– Почему Себастьяни зол на вас?

– Кто-то донёс на меня. Раньше я был ему нужен, но теперь он хочет вывести меня из игры чужими руками. Не спрашивайте, кто это. Он – или они – знают о каждом из нас всё.

– Вы всегда лгали мне.

– Я не лгал, просто каждый из нас видел в другом себя. Вы мнили меня членом ордена, а я жандарм, я видел в вас жандарма, а вы служите ордену. Неважно, промышляли вы тем изначально или узнали только что.

– Докажите свою добрую волю.

– Вспомните платок.

Я извлёк его из кармана и протянул французу.

– Вот. Утешьтесь. Вы желали показать мне, что свободны от службы Беранже, и в демонстрацию того, что не спешили вызволять его из моих рук, прежде подстелили под колено тряпицу, более беспокоясь как бы не запачкаться.

– И зачем бы мне делать это, если бы я стремился к вашей погибели? Вы беспомощно прозябали в тюрьме, как нынче я, я же обладал над вами безграничной властью.

Но я ответил, что сделал из этого иной вывод: раз у него не вышло угрозами выудить из меня нужное, он решил набиться в друзья, и купить мою благодарность. Всё же кое-что я попросил прояснить – ту самую охоту на Босфоре, когда мы с Муравьёвым едва не пошли на дно. Меня удивило, как легко он пересказал всю историю в мельчайших деталях, а это значило то, что его люди напали и на Карно в Фустате. Но Беранже не ведал о том, из чего следовало, что Голуа и в самом деле ведёт свою собственную игру. Взгляд его в мерцании огарка словно говорил: я открылся вам.

– Вы не разжалобите меня этим и не заставите действовать по вашей указке, если я не сочту необходимым, – счёл нужным уведомить я. – Сами вы, кажется, оказались наконец в положении, в которое ввергали многих.

– Наплевать. Я бывал в таком положении не раз. Да и мало ли, что я делал! Не вам судить о конечном благе. Вы думаете, что до разгадки тайны вам остался лишь шаг, да чёрта с два! Вы всё ещё в начале пути, да и сам я лишь в середине. Но я могу поплатиться и за то, что сказал вам.

– Вы уже под следствием, а к моей помощи прибегли как к крайнему средству. Может, вы с некоторых пор и не враг, но – конкурент.

– А вот этому практическому взгляду я рад. Ведь сегодня пути наши совпадают.

– Что ж, рассказывайте. Но вам придётся весьма постараться, ибо я не верю вам.

– Здесь не лучшее место, чтобы говорить обо всём этом, но раз нет другого… Глупо, что вы не захватили еды…

– Хороши бы мы оба были, угощай я вас сейчас пирожными. Я помогу вам начать. Когда вы поступили на службу в полицию?

– При Бурбонах. До этого я служил по военной части. В разведке. Но не той, которая рыщет по полям в попытке различить авангарды и заставы армии противника. А в той, которая скрытно работает в столицах врагов, в тиши кабинетов, в архивах… устраивая ходы на самый верх через высшее общество и постели министерских любовниц. Я работал против вашего Орлова. Но после Ватерлоо службе моей пришёл конец. Однако меня скоро хватились, ибо ваш Орлов вовсе не собирался на покой.

– Который из Орловых?

– В них недолго заплутать, верно? Один бунтовщик, чуть не повесили, другой его отстоял.

– Да, Михаил и Алексей Фёдоровичи.

– Вот видите, стоило мне лишь намекнуть, как вы и сами почти разобрались.

– Алексей?

– Не эти. А тот, что в тысяча восемьсот десятом году поступил офицером в только что созданную секретную канцелярию.

– Экспедиция секретных дел. Григорий Фёдорович, – припомнил я.

– Да, военная разведка! – натужно рассмеялся он. – Таких, как он, тщательно отобранных молодых выдвиженцев, оказалось ещё шесть. Оставшись после Московской битвы с одной ногой, он после женился на итальянке или француженке – кто их разберёт – и уехал в Европу. Лично я полагал тот брак фикцией, ибо деятельности своей он не оставил, а под видом частного лица только развивал её. И вот, представьте, я, без какого-либо понимания связей занимающийся всем подряд: им, тайными обществами и египетским следом иду в тысяча восемьсот двадцать третьем году в дом номер одиннадцать по улице Севр на открытие мумии Петеменона, привезённой Кайо из Фив. Кого же я встречаю там в ряду прочих баронов Гумбольтов, Девонов, Ларре, герцога де Блакаса и графа де Форбена? Вашего шпиона Григория Орлова. Всё время действа я следил не за Петеменоном, а за ним. А он, представьте, тоже на фараона не глядел, а аккуратно переписывал присутствующих.

– Вы-то с какой целью туда явились?

– С той же, что и он, конечно! Познакомиться с апологетами тайного египетского учения.

– А всё оказалось много сложнее.

– И не передать, насколько.

– Вы уже состояли в ордене, иначе как попали на собрание?

– Состоял! – с отвращением признался он. – В самых низких, жалких и малых градусах – унизительных по самой их ничтожности! Я прошёл семь ступеней за три года – быстро, если не знать, что лестница состоит из семидесяти.

– Это только первый марш. Вы видели себя выше?

– Я и стоял выше, Рытин! Выше большинства спесивых и глупых бездельников, искавших вычурных и причудливых развлечений, чтобы потом хвастаться в салонах. И вот после этого я занялся Карно. А стоило мне им заняться всерьёз, а ему почувствовать это, как он покинул сей мир. И я поверил в его смерть непростительно легко, ибо многие из тех, кто искал в тех чертогах истины, сгинули в ту пору без следа. Слушайте же главное из того, что я готов поведать сегодня: Карно ищет исполинов, он полжизни их искал. Негодяю удалось улизнуть с помощью предателя-бедуина, когда я как раз готовил для него сладкую пытку. Меня после сослали в Россию, потому что князь Прозоровский, по слухам, делал то же самое и умирать не собирался. Я обязался выведать подробности, выдав себя за искателя золота скифов. Увы, я только знаю, что он нашёл нечто, названное им ангелами. Не тешьте себя иллюзиями: вы живы, покуда знаете об этом кое-что. То же и господин Артамонов. Теперь поняли вы, почему вам следует спешить? Они поймают этого недотёпу-художника, по глупой страсти вернувшегося в это осиное гнездо, и выпотрошат из него подробности, и вот тогда вы станете не просто лишней – а угрожающей им фигурой. А ведь знает он побольше вашего, ибо помогал князю нанизывать косточки на такие вот прутики.

– Разве не язык Адама они ищут?.. Что ж, исполины и впрямь могли знать его…

– Покуда – это всё, – отрезал он, остановившись точно в нужном месте. – В другой раз вы узнаете много ужасных вещей. Или – ужасные вещи познакомятся с вами. Принесите мне ещё бутылку. Жизнь не так дрянна, когда есть хорошее вино.

Голуа упирал на свою принадлежность жандармам, и я не мог отрицать сей возможности. Он поставил меня перед трудным выбором. Я предпочёл бы сейчас видеть его преступником безоговорочно, нежели человеком, имеющим право на сострадание. Слишком многое произошло между нами, слишком памятны мне были его взгляды и угрозы моей любимой, чтобы я желал простить его немедленно. Ничто не может оправдать человека в его частном отношении к ближнему своему, к чему бы ни обязывало его служебное рвение. Пусть на службе закона, но состоял же он и в тайном обществе, имеющем низкие намерения, и я его знал только с неблаговидной стороны этого членства. Пусть у него нет долга перед законом своей державы, пусть он герой в своей Отчизне, но в моих глазах он отнюдь не доброжелатель. Я сознался себе, что не желаю никак способствовать его вызволению. Одно только любопытство толкало меня на то, чтобы навестить его ещё раз и поставить ультиматум: либо он выкладывает всё без предварительных условий, либо я оставляю его прозябать вместе со своими тайнами. Если бы он потребовал моего слова освободить его после всего сказанного, я мог бы сказать разное. И я не убеждён, что не солгал бы ему, пообещав то, что исполнять не намерен.

Острие его прута убралось от моей груди, но теперь уже я сам желал продолжить беседу.

– Вы утверждаете, что служите закону, Карнаухов – идее всеобщего блага. Что же, отрицательных героев в этой истории вовсе нет? А что Беранже-Россетти?

– Каждый мнит себя агнцем, но не забывайте, кем видитесь вы сами для остальных? – проворчал он. – Откройте глаза! Чудовище – с тёмным прошлым и невероятными связями в самых верхах ужасной империи, обладатель неисчерпаемых средств, скупающий направо и налево все мало-мальски ценные раритеты, расчётливый и циничный волокита за богатейшей невестой, себялюбец, бретёр и шпион, за которым ваш царь присылает эскадру. Продолжить? Иногда мне кажется, что поверженная Турция платит контрибуцию – вам! Беранже перед вами – жалкий крысёнок перед коршуном.

Кажется, разговор наш стал утомлять его, он убрался в угол, откуда свет моего огарка не мог извлечь его лица.

– Он говорил мне, что хочет управлять чуть ли не ангелами в попытке устроить какой-то новый мир.

– А вы с вашей наукой материальных откровений разве не страждете того же? Разве его путь незаконен или опаснее вашего? Но у него – невесомые идеи против вашей химии взрывчатых веществ и механики огнедышащих машин.

– Но его методы с преследованиями, угрозами, запугиванием… да он в тюрьму меня отправил ради своих демиургов!

– Вам привести примеры, когда господа позитивисты уничтожают друг друга?

Это, разумеется, было излишним, примеров недобросовестности в нашей гильдии я знал немало, и, увы, сам становился не только жертвой, но и участником отвратительных явлений.

– Вас многие называли убийцей. Это правда?

– Прощайте, вас могут хватиться, – глухо раздалось из угла. – Не забудьте вина.

Я вернулся вовремя, Себастьяни искал меня, и вскоре я был препровождён в его кабинет. Взамен копии договора я положил на стол листок с указанием, где искать скрижаль. Я хотел верить, что быстрые гонцы тайного ордена достигнут Керчи и выкрадут смертельно опасную вещь у Стемпковского. Только так я и мог его спасти.

13. Орлов

На борту корабля я с наслаждением и не спеша измарал десяток листов Андрею Муравьёву. Разумеется, я подробно рассказал о своих встречах с пашой Египта, не утаив ни единой детали, кроме относившихся к делам политическим. Поведал и о Себастьяни, не упомянув ничего касательно тайных дел ордена. Бал во французском консульстве живописал в тех же красках, что и он – маскарад в Пере, не умолчал даже и о винном погребе. Восхождение на колонну Помпея должно было позабавить его, как и меня приключения его сфинкса с ликом Аменхотепа, но о Голуа пришлось забыть. Ни словом не обмолвился я о Карно.

Всегда довольно едкий в отношении встреченных им лиц, особенно туземцев, резкий не только в словах, но и в действиях, поднимавший мусселимов и шейхов по ночам, презиравший разбойников и разгонявший шумных верующих в Великую Субботу, почему он в своей книге так много и гладко написал о двух людях: Россетти и Мегемете Али? Знал, что заметки его непременно попадут к ним и платил за оказанные услуги? Или таким способом слал открытое совсем другим наблюдателям послание, способное быть истолкованным в нужном свете? Одни – это противное тайное общество, и с ним худо-бедно всё ясно, для него приготовлен сюжет с Россетти. А вот другой – тот, которого ещё в Константинополе описывал он как таинственное лицо номер три, да только применительно к загадочному путешествию Дашкова за десять лет перед тем – и тут ко двору Мегемет Али. «Судите сами, господа. Отпросился я у Дибича посмотреть святые места. Да корабля в Яффу не нашлось, а тут как раз некий Россетти (знать не знаю, что он родич предводителя тайного братства) предложил плыть в Александрию. Ну, мне в Рязань через Калугу не впервой, я и поехал с ним аж до Каира. Никаких таких странных Карно не видел, за рукописями не охотился, мне, как видите, каменные сфинксы пришлись по карману. А кто не верит, спросите хоть у соглядатая: сей со мной всё время ездил. Да и путешествовал я ради встречи с правителем Египта, а прочее – ложный манёвр. Что ж с того, что в книге не описаны секретные переговоры. Разумеется, они велись, как всегда после одной войны и перед новой».

Тайное братство провести ему не удалось, и виной тому я: Беранже догадался о Карно. А что до лица номер три… тут и по сию пору всё окутывал мрак. Но, думается, для него не секрет ни одно из этих обществ, ибо, кажется, следит он за всеми.

Ничего этого в письме не оказалось. Что ж, спасибо тебе, Андрей, что раскусил дело Дашкова и помог мне разобраться, что к чему – в твоём собственном деле. Теперь мне нужно кончить своё.

Опрятность и строгость двух флотов, игра солнца на бронзовых орудиях, широкие алые стяги с огненным отражением в волнах производили самый живописный эффект на Босфоре. Судно наше медленно подкрадывалось к причалу, пологой лестницей спускавшемуся от дворца к самой воде, и плавные манёвры его подарили мне минуты насладиться зрелищем азиатского берега, где, занимая левым флангом гору Исполинов, белым праздничным лагерем стояли русские войска.

Классической архитектуры двухэтажный особняк посольского дома боковыми флигелями словно распахивал мне свои объятия, и ступая по трём маршам обрамлённого пилястрами входа, я чувствовал себя не случайным посетителем здесь, но желанным гостем.

Бравый и жизнерадостный генерал словно сошёл с собственного парадного портрета, и я, признаться, ощутил себя стеснённым в своём простом гражданском костюме. Он распростёр мне объятия, словно бы только для того, чтобы я, сильно подавшись вперёд, уловил запах его духов, но после отстранил руки и предложил сесть.

От генерала Муравьёва он отличался многим: направлением усов, бессловесной преданностью своему императору, лёгкостью вращения при дворе, живостью характера. И всё же обоих роднило одно обстоятельство: оба вынужденно хлопотали об облегчении участи своих близких, угодивших в жернова правосудия после петербуржского восстания и ради этого жертвовали всем прочим.

– Вы участвуете в становлении новой системы европейского права, – вскоре уже вещал он. – Время, в которое вы соизволили оказать помощь короне, воистину переломное. До сих пор лишь воля одного монарха ставилась во главу угла. Система гражданского единения народов, внедрявшаяся Наполеоном, имела в основе силу и безумства одного.

– Мне думалось, Священный Союз…

– Оставьте, – непринуждённо махнул он рукой. – Ясно, что рамки сего Союза оказались слишком тесны, и он де-факто приказал долго жить. Первый блин комом, но мы твёрдо идём по пути дипломатии уступок. Великие державы приходят к необходимости договариваться, мелкие же не вольны в своём произволе. Сама Блистательная Порта апеллирует к суду кабинетов, а египетский паша, имея достаточную силу отложиться от суверена, не объявляет-таки независимости, опасаясь всеобщего гнева.

– Да и революционеры во Франции, не желая покидать сей почётный клуб наций, много подумали, прежде чем назначить нового главу.

– Пардон, мсье, я запутался во французских революциях. Это которая, кстати, случилась по счёту?

– Вам ли рассуждать о компромиссах, когда вы сами так ловко повернули дело, заключив тайный союз с султаном, что мы слышали скрежет зубов в Лондоне? – слукавил я.

– Мы лишь закрепили статус-кво. Но мы не переступаем главной невидимой черты. Европейская война ни к чему нам. Судите сами: армия наша в Константинополе, даже – в Азии, проливы свободны, но мы уходим добровольно… ну, или под влиянием сводного мнения держав.

Мы утопали в подушках широких диванов, незадолго до того я передал графу Орлову бумагу с договором между султаном и пашой Египта, включая и секретные положения. Он быстро пробежал их, словно искал чего-то определённого среди статей, а найдя и убедившись внутренне в своей правоте, уже медленно принялся перечитывать донесение с начала, так и не дав мне, считавшему листы, дознаться, на котором узрел он искомое. Другой пухлый доклад мой, о настроении паши к государю, о внутреннем положении Египта, торговых оборотах на нынешний год и военных приготовлениях дожидался своего часа на крышке бюро. В отдельную папку положил я бумаги о прожектах европейских купцов, где среди планов по переработке селитры можно было найти фантастические вроде осушения озера Мензале и даже копания морского канала через Суэйзский перешеек. Я прихлёбывал кофе и осматривал его кабинет также в надежде найти для себя какие-то знаки.

– И какую статью полагаете вы за главную? – спросил он, и я не понял, в самом деле интересовало его моё мнение, или он из вежливости старался не делать пауз.

– Не будучи дипломатическим служащим, я не чувствую себя вправе высказываться о сём тонком предмете, – уклонился я.

Конечно, для себя я полагал за главную ту секретную статью, в которой султан обязывался передать часть заветной библиотеки своему вассалу под предлогом восстановления справедливости, попранной его предшественниками. Я вспомнил, как увидев сию формулу впервые, не смог удержаться от бессильного стона, и как мои пальцы вцепились в мои же волосы, благо находился я наедине с собой. Каков дурак, самовлюблённый осел, ругал я себя спустя минуту. Только набитый болван мог предполагать, что мысль сия придёт в голову мне одному, словно такой многоопытный стратег, как Себастьяни, задолго до меня не предвосхитил её и не сделал статьёй готовившегося им договора. Библиотека, без сомнения, находилась на пути в Александрию, сопровождаемая не одним военным кораблём, и орден ожидал теперь её появления. Не в силах противостоять свершавшемуся факту ни в море ни на земле, я лишь отправил Прохору два строгие предписания: следить за собранием, стараясь вызнать особенную судьбу порученной мне рукописи, и найти Артамонова. Заставить Хлебникова спешно покинуть уютный дом Карно в Фустате могло одно лишь обещание повысить жалование, что я и сделал.

– Это нежелание как раз и выдаёт в вас большие задатки дипломатического служащего, – пробормотал Орлов, продолжая чтение, и вдруг спохватился:

– У вас бумаги для меня, а ведь у меня письмо для вас, – помахал он пакетом, выдернутым откуда-то из недр бюро. – Дабы скоротать время, раз не желаете ещё немного послужить. Андрей Николаевич просил передать. Опасался, верно, цензуры. Времена-то нынче какие!

– Простите, какие, Алексей Фёдорович? Я давно покинул Отечество.

– Они всегда такие, – понизив голос, ответил он, и я не понял, шутит он или всерьёз. – К тому же один верноподданный шлёт другому в Константинополь. А у нас тут войска и флот. Непременно вскроют. Но я ехал быстро, с бубенцами, а жандармов с собой, увы, не выпросил у Бенкендорфа.

Он, изобразив торжественность, вручил мне пакет и уже было снова принялся за своё чтение.

– Ничего не имею против жандармов, – сказал я, приняв с поклоном послание. Он наклонил голову набок в недоумении. Улыбка застыла на его лице. Я сделал паузу, глотнул воды и закончил: – Полурота их сильно помогла бы мне в моём недавнем положении.

Он догадался, что намекаю я на своё заключение, и мы рассмеялись. Он, я полагаю, оценил мою ответную шутку положительно, ибо жестом пригласил меня пересесть ближе к нему и приказал принести портвейна. Я отметил сей факт с удовольствием, ибо кофе в качестве приветствия мне порядком надоел.

– Как вы умудрились попасть в тюрьму при всей вашей…

– Изворотливости?

– Ловкости ума и умению строить беседу… – хитро осклабясь, поправил он.

– Некоторые учёные коллеги подсобили мне подобрать казённый дом по средствам.

– Чем же вы их раззадорили? – он чуть сощурил один глаз и ещё сильнее подался в мою сторону.

– Рискну предположить, своими находками, – я как можно дольше старался оттянуть момент, когда мне придётся лгать или недоговаривать.

– Что же такого посчастливилось вам обнаружить? – не отступал он, и я не понимал, его ли это празднословие или чей-либо интерес.

– Они охотятся за всем древним, что может представлять ценность, и если кто-то внезапно перекрывает фарватер их монополии, то употребляют всё влияние, дабы заполучить желаемое или устранить конкурента.

– Понимаю. С учётом, так сказать, местных особенностей. Я и сам веду переговоры так же. Злые языки твердят… в основном, по-английски… что во всём Константинополе остался лишь один не подкупленный Орловым человек, именно сам повелитель правоверных, Махмуд Второй – да и то лишь потому, что мне, дескать, это показалось уже ненужным расходом.

– В это невозможно поверить, Алексей Фёдорович, – улыбнулся я.

– Нет, это так, – причмокнул он с чувством. Он смотрел на меня, словно бы призывал следовать его примеру, как поступать в жизни с событиями: опережать их или, пуще того, зачинать самому. «Стыдно, молодой человек, так дать себя облапошить!» – Проливы стоят недёшево. Их ведь всего два, а желающих хоть отбавляй. Но если прочим нужен вход, то нам одним лишь – выход. Я покупаю оба. Цена велика, но пользы сколько? Солдаты получили отдых на берегу моря, матросы повидали свет, офицеры помолились за государя у святых мест Византии… Да и о науке мы с вами позаботились.

– Я слышал о гидрографической экспедиции – исследовать Босфор и Дарданеллы.

– Ну, вы тонкий дипломат! – Он жестом изобразил деньги, намекая на пожертвование Обществу, обещанное казной по достижению мной поставленной цели.

Я вздохнул свободнее. Письмо Муравьёва жгло мой карман.

– Да, я и ещё кое-что сделал, находясь с миссией в Египте…

Но вот здесь он безжалостно прервал меня:

– Зачем вам понадобилась библиотека сераля?

– Это ценнейшее хранилище книг и рукописей, – отчеканил я без запинки. – Там можно отыскать неизвестные миру…

– Знаю, знаю, – махнул он. – Рукописи Тита Ливия и Диодора, или утраченные антологии Мелеагра, кого ещё… да! Филиппа Всесалоникского, Агафия. Если что не то, поправьте.

Я и был настороже, но это заставило моё сердце забиться словно перед дуэлью. Орлов тоже прекрасно помнил ту заметку Дашкова. Но неужто и он в связи с одним из тайных обществ? Я готов был поверить во что угодно, но только не в это. Преданность Алексея Фёдоровича государю не подвергалась сомнению так же, как и прошлая связь его родного брата Михаила с одним из самых секретных братств.

– Всё точно так, – проговорил я с трудом.

– Вам следует знать, – он замялся, – или не следует?.. У дипломатов так часто случается: то ли нужно сказать одно, то ли противное… Впрочем, ладно. Вы имеете право знать, как прошлый хранитель библиотеки сераля лишился своего места…

– Вы имеете сказать, после визита туда господина Дашкова? – Перехватив его орлиный взор и прокляв в который раз свой язык, я поспешил исправиться: – Я хотел спросить, каким же образом прежний хранитель лишился места?

– Он лишился его одновременно с головой, – причмокнув и утерев усы от выпитой рюмки, буркнул Орлов, умело сочетая безразличие и многозначительность. Он уже отвернулся и копался в бумагах, из чего я сделал вывод, что разговор на ту тему окончен навсегда, и в негодовании на себя сжал кулаки. – Вот. Я привёз вам благодарность от самого государя, и на случай вашего успеха имею право распоряжаться ею. И когда успех несомненен, то собираюсь ходатайствовать о повышении в чине. Видите ли, – Орлов замялся, тщательно подбирая подходящий эпитет, – Николай Николаевич – одарённый командующий, хоть и занял Карс случайно. Но – скуп на похвалы и награды, считая тщательное исполнение служебного долга простой порядочностью. Он забыл, что вы не его подчинённый.

– Случаями правит Провидение, – уточнил я, словно бы не заметив реверанса в свой адрес. – Случай свёл меня с его младшим братом. С тех пор мы в переписке по интересующим нас обоих вопросам Востока.

– От глубины ваших изысканий в Константинополе уши краснели даже у меня. У вас, кажется, нет?

– Но откуда…

– Открою маленький секрет: племянницы Пехлевадиса, или кто они там ему на самом деле, знамениты на всю Перу. Ваш компаньон по скабрёзным проделкам, Андрей Муравьёв…

Я почувствовал, как моё лицо вспыхнуло.

– Прошу, оставим это. Я вёл себя глупо, а друг мой тут и вовсе ни при чём…

– Не думаю, – ответил он. – Видите ли, Алексей Петрович, письмо от него, которое я передал вам только что – почти единственное из всей вашей переписки, содержание которого мне неизвестно. Я, – чуть повысил тон он, не разрешая перебить себя моему вспыхнувшему негодованию, и тем удержал нас от большой ссоры, – не читал их. Но в одном из докладов Александра Христофоровича, с коими я обязан знакомиться по долгу службы, переписке сей уделено место. Нет, она не главенствует в реляции, гораздо более там сказано о… гхем… настоящих осколках тайных обществ, однако возьмите себе на заметку. Я питаю странную симпатию к этой славной семье по схожести судеб, хотя это не выражено явно. Государь тоже одобряет рвение Андрея Николаевича, но имеются силы, которые не позволят занять ему место обер-прокурора Святейшего Синода.

– Вы намекаете на то, что мне стоит ограничить некоторые свои связи во избежание более суровых последствий?

– Нет. Муравьёв находится под подозрением, что он утаил исполнение некоторой части возложенного на него задания, и зачем-то затеял частное расследование.

– Под чьё подозрение попал Андрей?

– Он стал обладателем некоторых рукописных документов, кои его просили отыскать на Востоке, и теперь не возвращает некую их часть по назначению, пытаясь дознаться, для чего они нужны заказчику. Но попытки сии тщетны, ибо тот умён и изворотлив, и не раз предусматривал подобное течение событий.

– Возможно всё это так, но я не понимаю, о каких документах и каком заказчике идёт речь. И при чём здесь я?

– Посоветуйте ему, так, по-дружески, свернуть своё дознание. Не ссылайтесь на меня.

Признаться, я довольно мало что понял из последней этой загадочной части разговора, и с недоумением сказал о том своему титулованному собеседнику. На что он ответил без тени высокомерия, что умышленно построил свои речи так, чтобы я остался в неведении ещё более прежнего. В довершение он совсем сразил меня:

– Не будете ли вы столь любезны, после прочтения, открыть мне его содержание?

С этими словами, и не дожидаясь моего согласия, он вышел, прихватив мой доклад и оставив меня в кабинете наедине с письмом.

Что это было со стороны графа Орлова, когда сказал он про казнь хранителя? А когда сообщил про содержание писем, и про то, что чересчур глубоко я пытаюсь копать? Угроза тоже лишиться головы, или совет друга выбросить из неё некоторые идеи? Весь тон разговора говорил будто бы о втором. Награда в виде чина тоже. Но как близко стоят награды и казни. Как любовь и ненависть. Мне ли не знать того.

Из его вопросов понял я, что мы с Андреем затронули кукую-то невообразимо чувствительную струну, раз сам Орлов требует того же, что до него Дашков, Титов и прочие. Но меня не оставляло ощущение, что хоть он видимо настаивает на том же, но как будто бы совершенно с другой стороны. Дашков словно бы просил неохотно, вынуждаемый чьей-то волей: «Оставьте, или мои покровители уничтожат вас». Титов вещал как имеющий власть: «Оставьте, или мы уничтожим вас». Но Орлов, кажется, хотел выглядеть иначе: «Оставьте, или люди, которым не могу я стать помехой, уничтожат вас». Так второе ли это тайное общество или некая секретнейшая государственная экспедиция при Е. И. В. личной канцелярии?

Всё это я имел возможность попытаться прояснить тут же, у самого графа Орлова.

Признаться, не рассчитывал я, что письмо от Муравьёва поступит так скоро, и быстрота передвижения военных чинов поразила меня. Писал он, уже как о высочайше решённом деле, о назначении его членом Святейшего Синода, а через множество строк упомянул об увольнении Мещерского от должности обер-прокурора. С особенным подозрением, словно шепча, сообщил и о том, что у него самого прошёл тайный обыск, однако искомого не нашли. Всё же он решился добровольно отдать то, что они ищут («хотя и сомневаюсь, что отныне мои поступки можно назвать вполне добровольными»).

Перемежалось всё это какой-то чепухой и посторонними описаниями, так что по прочтении сумбурное письмо сие оставило привкус растерянности, в которой явно пребывал мой друг. О моих делах ни слова.

Орлов всё не возвращался, я перечитал письмо, но никакого скрытого смысла не обнаружил. Может, друг мой имел основания не доверять Орлову? Тайный обыск, вот как. Андрей отчего-то пребывал в уверенности, что искали утаённые им документы. А вот я в том убеждён не был, ибо искать могли мою скрижаль.

Раздумывая я принялся расхаживать по кабинету, осматривая обстановку, устроенную не без излишеств, однако кому принадлежали они – послу Бутеневу или самому Орлову, я не знал.

Внезапно я остановился. Взгляд мой уловил мельком нечто, показавшееся знакомым. Я вернулся и тщательно осмотрелся в поисках странного предмета. На крышке бюро лежала стопка листов, некоторые уже были перевёрнуты, но нескольких слов оказалось достаточно, чтобы я замер в ужасе от чудовищных догадок и страха оказаться застигнутым на месте преступления. Я словно в лихорадке перелистнул несколько рукописных страниц. Сомнения отпали. Орлов читал о хождении Антония Новгородского, в миру Добрыни Ядрейковича, в Царьград, за четыре года до захвата его крестоносцами.

Для чего дипломату знать о том давнем паломничестве? О, нет, это вовсе не случайно. Орлов сказал, что Бенкендорф дал ему доклад, где упоминалась наша с Муравьёвым переписка, и конечно его заинтересовало следствие Андрея, в котором тот подробно изучил (и изложил в письме ко мне) все походы в Египет. Хождения Антония в письме не значилось. То ли по причине, что Муравьёв не знал о нём, то ли потому, что Антоний не посещал Египта. А здесь оно изучается. Почему? Потому ли, что Орлов почёл его важнейшим среди прочих, или потому, что Антоний всё же ездил в Египет с известными последствиями?

Как ни прислушивался, я не услыхал за дверью слишком мягких шагов начальственного вельможи, лишь его покашливание заставило меня искать спасения в объяснениях. Он, кажется, ждал их.

– Аполлинарий Петрович читает интересные записки. Мне придётся просить одолжить их ненадолго.

– Это не Бутенева бумаги, а мои, – строго ответил Орлов. – А вы всегда читаете чужие доклады?

– Меня заинтересовал автограф, слишком знакомый мне по прежней жизни, – как можно более спокойно ответил я. – Ведь это рука моего учителя Строева.

– Неужели? – притворно удивился он и радушно приступил к допросу: – Похвально столь яркое преемство. Не поведаете ли подробности?

– С Павлом Михайловичем путешествовали мы не один месяц, когда он возглавил большую археографическую экспедицию Академии Наук.

– Да, да, и несчастный Калайдович, – притворно подхватил он.

– О, нет, я говорю об экспедиции двадцать восьмого года, – не стушевался я. – Что же до Калайдовича… вы знаете, верно, что он тяжело переживал смерть графа Румянцева, много помогавшего ему. Со Строевым они разошлись и поссорились после первых путешествий… в семнадцатом или годом позже, когда Константин Фёдорович совершил множество замечательных открытий, в числе коих Судебник Иоанна Третьего и Святославов Изборник, а Строев и Малиновский якобы замалчивали его достижения перед канцлером. Такое, увы, часто случается в нашей учёной гильдии, и тревожит меня. Калайдович же, страдавший расстройствами душевного свойства ещё с молодости, и вовсе поник. Впрочем, я познакомился с ним позднее, когда очередной его приступ прошёл, но здоровье физическое уже надорвалось. Я искренне восхищался им, и представьте моё горе, когда в прошедшем году настигло меня известие о его кончине. Со Строевым же я веду учёную переписку, он извещал о своём открытии сего хождения, и я просил ознакомиться с ним. Он сообщил, что опубликует его на будущий год в журнале Министерства народного просвещения. Впрочем, это вам, конечно, известно из докладов графа Бенкендорфа…

Мои рассуждения (или их ловкость) удовлетворили его, потому что он хлопнул ладонью по крышке бюро, словно отрезая будущее от прошедшего.

– Но почему вы подумали, что записками Строева может интересоваться Бутенев?

Я вовсе так не думал, но ведь мог!

– Они описывают хождение в Константинополь, простая логика ведёт к предположению, что посол в Константинополе интересуется историей старинных посольств. Здесь много образованных сотрудников.

– Кто ещё, по вашему мнению?

– Титов – молодой и одарённый в различных делах… – ответил я не без некоторого злорадства.

Он кивнул, и по выражению его я не сумел понять, какого он мнения на сей счёт.

– А знакомы вы с неким Коркуновым?

– Мишей? – воскликнул я и поправился: – С Михаилом Андреевичем? Но разве он здесь?

– Нет. Вы, кажется, одногодки?

– Учились в Университете, где он ныне с успехом преподаёт, мы вдобавок коллеги по Обществу Древностей. Мы и по сию пору дружны, состоя в нечастой переписке, хотя он интересовался тогда Востоком более моего. Он и мне ещё в Москве успел преподать уроки арабского, представьте. Однако, прошу меня простить, для какой цели он вам понадобился?

– В своё время… – начал Орлов, но остановился. – Значит, вы могли бы рекомендовать меня ему, буде мне понадобится переводчик с какого-нибудь здешнего наречия?

За шуткой первой части его вопроса скрывалась ловко поставленная ловушка, яму под которую я сам же себе и вырыл.

Я натужно рассмеялся:

– Немедленно рекомендую. Но сегодня и я чувствую себя сильным в языках. Документ при вас?

– О, да. – Он бросил на меня пронзительный и серьёзный взгляд, прежде чем отошёл к бюро, в котором ключом открыл секретный ящик. – Зачем же вы ездили в Египет, имея собственные познания и друга в Москве?

– За рукописью для Его Сиятельства князя Голицына, – не сморгнув, солгал я, собираясь прояснить свой вопрос его расспросами, но услышал:

– Откуда вы знаете, что поручение вам дал князь Голицын?

«Откуда знаете вы, что я получал некое щекотливое поручение частного Общества»? – хотел спросить я, но то Орлов мог воспринять как вызов. Раз знает, значит знает, решил я.

– Княгиня Прозоровская получила похожее в Бейруте, за подписью князя.

– Да, верно… – рассеянно проговорил он, будто складывая что-то мысленно и вдруг спросил: – Зачем Голицыну письма хазар?

– Я – не знаю, – проговорил я, теперь уже сам пытаясь сложить мысли.

– А кто – знает? – насупился он.

– Мой друг, – твёрдо молвил я, – Ермолаев, проводил связь с первым русским мартинистом Алексеем Борисовичем Голицыным. Духовный вождь их Сен-Мартен посвятил князя во время путешествия того по Швейцарии. Общество то, учреждённое Мартином Паскуалем, имеет степень посвящения, именуемую Elus-Cohen de L'Universe – Избранные Коганы Вселенной. Коганы у иудеев – это высшие духовные сановники, некто вроде архиереев. Коган имеет и другую словесную форму – каган. А правители Хазарии – каганы. – Я пожал плечами и вздохнул. – В общем, ерунда, ничего определённого.

– Уж коли вы говорите «ерунда», то, видать, плохо мне спать сегодня, – сказал он. – И отпишите вашему другу, что он скоро мне понадобится.

Я обрадовался и изумился одновременно:

– Не лучше ли в таком вопросе…

– Я тоже сделаю это, а вы отпишите раньше. Станьте для него добрым вестником, такое не забывается. К тому же положите намёк, что вы приложили к сему руку. Не забудет вдвойне. Пользуйтесь моим расположением, не стесняйтесь. Это небольшая услуга. Кстати, вы прочли письмо Андрея Николаевича, которое я дал вам?

Я чуть не охнул.

– Разумеется, но сообщить мне вам нечего, ибо оно содержит что угодно: прочтение иероглифов на статуях сфинксов, дела в академиях, переписка с восточными патриархатами… Вам лучше самому ознакомиться и сделать выводы, ибо вы так ошеломили меня своими вопросами, что я уже и не знаю, что представляет для вас интерес и в каких подробностях. Так чтобы не упустить важнейших из них…

Я протянул ему сложенный вчетверо лист.

– Я тоже не вполне знаю, и желал бы, чтобы вы сами отобрали зерна от плевел, – ответил он, и вдруг замер напротив с вытянутым ко мне указательным пальцем. Постояв так секунду, он столь же неожиданно искренне рассмеялся, спрятав обе руки за спину: – А вы ловок! Угадали, что я не стану читать чужого послания. Вам предложения из МИДа не делали? Я потолкую с Нессельроде.

– Уверяю вас, не стоит.

– Или не с ним, – продолжал рассуждать он. – Увы, тайным дипломатам всегда меньше чести, чем генералам. Имена последних с приставками к фамилиям в честь покорённых областей остаются в веках, наши же предают забвению, а то и вовсе не узнают. А мы с вами предотвращаем бойни. В вас прекрасные задатки лазутчика… Человек, который интересуется чужими бумагами… Нет-нет, – остановил он меня, – я не вижу ничего дурного в том, что вы читаете их все – и врагов и друзей, попадись лишь они вам на глаза. Это говорит о вашем примерном усердии, только и всего. Нельзя же осуждать кошку за то, что она слопала канарейку, если она при этом ловит мышей. Вы слыхали о моем брате Григории?

– Он призван был служить военной разведке, отбор проводил лично император Александр Павлович.

– Кто рассказал вам? – воскликнул он, притворно нахмурившись, но после остыл и захехекал. – Разумеется, о делах совершенно секретных все знают. Будем считать, за давностью лет…

– Я всё же человек науки, а МИД…

– А на что станете вы жить? С молодой женой в столице? А ведь чины по сыскному, тем паче тайному ведомству, скоро дают.

– Теперь я не беден, Алексей Фёдорович, и могу обеспечить семью, – неохотно ответил я, ибо ещё менее охотно желал бы обсуждать второй затронутый им предмет, драгоценнейший для меня. – Да будет вам известно, я приобрёл кое-что на свой счёт. Здесь копейки – в Петербурге стоит дорого.

– Да будет известно вам, что Дубровский, имея громадную коллекцию, умер в нищете. Вас не интересуют примеры такого рода?

Снова он обдал меня словно ушатом ледяной воды. Не я ли писал Муравьёву о неведомых нам несчастных примерах – и вот! Как могли мы оба запамятовать!

– Эта история старая, я не слишком осведомлён, – упавшим голосом произнёс я, хотя, конечно, вспомнил некоторые печальные факты. Но я нуждался хотя бы в минутной передышке.

– Тогда послушайте. Пётр Петрович служил в посольстве в Париже и увлекался разнообразными подлинными документами… Увлекался сам, или кто-то увлёк его – не могу сказать. Во всяком случае, один из Строгановых, живший во Франции под именем Поль Очёр, шпион и библиотекарь… – Орлов заметил мой взгляд, говоривший о том, что я где-то уже подобное встречал – и не раз. – Первой профессии его я доверяю вполне. Вторая наводит на подозрения. Да-да, несмотря на юный возраст, он оказался хранителем королевской библиотеки, вхожий благодаря богатству и якобинству в самые сокровенные тайники, помогал Дубровскому приобретать всё, что революционеры выбросили из Бастилии и своих монастырей; другой же Строганов, отец первого, покровительствовал в России. Думаю, это не случайно, но не стану отвлекаться на побочный сюжет. Пётр Петрович вернулся из Парижа с коллекцией, коей не было цены, и помимо пергаментов Беды Достопочтенного и «Апостола» из Сенжерменского аббатства, там содержались восточные пергаменты на многих языках. Он не раз пытался продать её целиком и по частям, даже находились желающие, однако сделка всякий раз срывалась, словно чья-то невидимая, но могущественная рука указывала покупателям, чего им не следует делать. Он передал её в дар императору, получил за это должность смотрителя на жаловании по своём собрании и Св. Анну с намёком, а после – ему учредили ревизию и уволили!

– Простите, орден Св. Анны – с мечами?

– С мечами. И с намёком. Верный вопрос, ибо события сии кажутся странными, если не знать тайных течений. Он получил задание – найти некоторые рукописи, в числе коих рунические записи из приданого Анны Ярославны и, предположительно, нашёл их, но отдал не всё, утаив часть и заявив, что никаких рун в помине нет. Так это или нет, вам, как учёному, виднее, но заказчик затаил обиду. Ревизию коллекции затеяли для поиска, рун не нашли, и сделали вывод, убийственный для Дубровского, что он служит тайному обществу…

– Я не слышал, чтобы это доказали, – прервал я в волнении.

– Вы вовсе ничего не могли слышать о том выводе, ибо он носил характер частный… то есть сугубо секретный. Официально его признали виновным в растратах. Истинные же следователи вынесли свой собственный вердикт, что Дубровский служит тайному обществу… тут ещё нет никакого преступления, конечно. Но… обществу, соперничающему с тем, кто его послал. А вот в этом и вся соль. Увы, соль минор. С той поры всё, что бы он ни делал, трактовалось ему во вред. Богатейший вроде бы человек, а существовал на жаловании, в казённой квартире, да и всего того лишился! По смерти его оправдали, конечно, признав навет ложным.

– Позвольте прямой вопрос: не угроза ли это мне и Андрею Николаевичу? – я выпрямил спину.

– Помилуйте, я лишь служу государю, оберегая его, а не вас.

– Но я тоже служу государю, хоть и не на таком поприще.

– Тогда и слушайте советов старших. А чтобы вам имелось над чем поразмыслить, знайте, что Дубровский нашёл части неизвестного Тита Ливия. Так что отныне посвящённые в эту историю всячески стремятся уверить, что они своего Тита Ливия не нашли.

– Как я уже смею догадываться, Тит Ливий – нечто вроде пароля для избранных?

– Пароль, да только наоборот.

Моя научная жилка всё же взяла верх.

– Смею предположить, Алексей Фёдорович, что доподлинно неизвестно, отыскал ли он рунические эпиграфы или набивал цену своей коллекции, ибо моя наука сомневается в том, что таковые письмена существовали. Если же так, то нам всем пришлось бы немало потрудиться, заменяя пришествие варягов на Русь чем-то иным.

– Главное для меня, чтобы они не пришли на Русь снова, – раздельно выговорил он. – Доподлинно неизвестно, и историки немало придумали историй. Дубровский утверждал, что руны – миф, такой же, как миф о последней битве. Поиски же древних языков не прекращаются, и вы в библейских землях находитесь словно на первой линии сражения. Немало сделано за прошедшие двадцать лет…

В моём лице что-то, как видно, изменилось настолько драматически, что он поинтересовался, не слишком ли мне душно. Но мне было и душно и холодно в одно время.

– Диодор! Флот вашего батюшки четыре года стоял на Патмосе, где монастырь в честь апостола Иоанна Богослова. – Тут уж пришёл черед насторожиться ему. – А там известная на весь средиземноморский мир библиотека, с рукописями древнейшими. Софокл, Ксенофонт и… Диодор. Смею ли спросить, не потому ли Архипелажская экспедиция избрала тот остров, чтобы…

– Ну что ж, – сказал он безо всякого удовольствия. – Чем занимал мой отец пустое от сражений время, мы, благодаря вам, выяснили. Разыскивал Диодора. А теперь позвольте узнать, чем занимались свои три года – вы, в свободное, разумеется, время?

Его манера вести беседу опрокидывала меня навзничь, ибо я не мог предполагать следующего поворота – и попадал в очередную ловушку.

– Свободное – от чего?

– О ваших пикантных похождениях здесь не знают только глухие…

Я вспыхнул от неловкости и злобы одновременно. Не хватало ещё, чтобы мне напоминали об этом годы спустя.

– Но вы уже… мы уже…

– Но – дальше меня это не пойдёт, – резко уверил он. – Как ваша невеста?

Я обречённо выдохнул. Теперь я так глубоко заглотил все его наживки, что ком подступал к горлу. Не похожее ли состояние испытывал теперь Муравьёв, добровольно отдавая манускрипт?

– В свободное от дипломатических поручений время, – с трудом выдавил из себя я, – занимался я наукой, но теперь не уверен, что…

– Нет, поручения к вам кончены. Что говорит ваша наука об этом? – При этих словах он подал мне вдвое сложенный пожелтевший лист, тот, который давно уже извлёк из бюро и держал между пальцев на виду у меня.

– Старинный эпиграф, судя по бумаге, – проговорил я, расправляя её захрустевшие углы, и тут же отпрянул словно ужаленный. Лист, который я выронил, падая вновь сложился, скрыв письмена.

– Что с вами? – участливо спросил Орлов. – Знаки-то вроде арабские – не руны. Вы бледны. Вам знакома надпись?

От моего ответа теперь зависело всё, начиная с моей жизни. Могу ли я доверять графу Орлову? Он и без того уведомлён о каждом моём шаге, и лишь мыслей моих знать не может. Но самое ценное, чем я сейчас владею – это собранные воедино в общую картину за три года сведения, суждения и догадки, подозрения и выводы, без которых я окажусь гол и беззащитен. Поведав их ему, я стану не нужен никому – и даже всем опасен. Но если Орлов не связан с тайным обществом иллюминатов, и не ищет выгоды личной, тогда единственный мой путь спасения – как раз он. Я долее ни минуты не мог рассуждать, нужно было решаться.

– Это нечто вроде… магического квадрата, – сильно выдохнул я, зажмурившись. – Он в самом деле составлен на арабском, но я встречал похожие на латыни и древнееврейском… они обязаны существовать на многих языках. Коркунов не много помог бы вам. Позвольте же спросить, кто дал его вам и… сколь подробно изучали вы сей эпиграф?

Я не стал нагибаться за листом, не поднимал и он, пристально глядя только на меня.

– Князь Александр Николаевич передал мне для ознакомления, но я не нашёл в себе сил перевести его и оставил.

«Голицын или Прозоровский? Впрочем, какая сейчас разница, коли я уже почти решился открыться».

– Вас предупредили об опасности сего… сочинения? Я говорю не о том, что там написаны некие ужасные смыслы, а о том, что начертание вредно само по себе, без какого-либо перевода?

– Нет, но сдаётся мне, что допрос здесь должен вести я, – мягко поправил он.

– Прошу меня простить, Алексей Фёдорович, у меня имеется многое сообщить вам, вопросы же мои не праздные, а важности чрезвычайной.

– Продолжайте, прошу вас, Алексей Петрович, – он не поленился налить портвейна, я же искал воды и, найдя, осушил половину графина.

– Всё же, осмелюсь повторить свой вопрос, под каким предлогом передали вам этот лист? Что должен он вам сказать?

– Этот лист найден в одном из рукописных сочинений шестнадцатого века, мне сказали, что за ним охотится тайное общество.

– Я задам последний вопрос: доверяете ли вы всецело персоне, давшей вам это?

Он заходил по комнате, заложив руки за спину, кажется, нелицеприятный вопрос мой задел его за живое.

– Я служу государю, – спокойно и твёрдо повторил он.

– Слова вашего мне достаточно, – я тоже встал и поклонился ему с благодарностью, а не из подобострастия. – Но отныне судьба моя в руках ваших.

Я предупредил, что рассказ будет долгий, Орлов располагал временем, мы вновь сели, и он распорядился накрывать к обеду, а пока мы удостоились прекрасных трубок и вин. Он не перебивал, хотя повествование моё, сбивчивое и путанное, для любого другого слушателя оказалось бы трудно, впрочем об Орлове все говорили как о внимательном и проницательном собеседнике. Не всё до конца решился я поведать, не всё вспомнил, но лицо графа часто выражало удивление и почти всё время интерес.

– Но рукописи, заданной мне, я так и не отыскал, сначала не слишком усердствуя в поиске, после по невозможности проникнуть в библиотеку сераля. Теперь подозреваю я, что в числе прочих раритетов отправлена она контрибуцией в Александрию. Не смею настаивать, но просил бы вас рассказать об этом деле то, что возможно.

Так завершил я свою повесть, а с нею покончили мы и с обедом. Некоторое время Орлов молчал, что-то обдумывая, а после уклончиво ответил, что в деле этом много неясностей, но князь Голицын докладывает ему лично обо всех деяниях тайного общества. Отставлен же он мнимо и для видимости, это его жертва служению.

– А если нет? – собравшись с духом, вопросил я, ожидая даже гнева Орлова, но он совершенно спокойно признал, что дело трудно, посему князь отставленный всё же лучше князя при министерствах.

– Однако вы не упомянули кое-каких деталей, – закончил он.

– Возможно, даже многих, но…

– Письма вашего друга Андрея Муравьёва, доставленного генералом Николаем Николаевичем я, конечно не видел.

– Откуда же вы знаете, что оно существовало?

– Вы только что подтвердили мне. О чём оно?

– Всё о том же. О старинных русских хождениях в Египет. Он рассказывает о том, о чём я и без того догадался. Вы подозреваете Андрея в чём-то ещё?

– О, нет! – бодро воскликнул он. – Но мне хотелось бы иметь больше ясности с этими его намёками на древние путешествия на Восток.

– Что ж, все они избраны из общего ряда путешествий, коих описаний сохранилось много больше. Довольно непросто среди дипломатических, государственных и церковных миссий выявить эти весьма особенные хождения. К тому же мало что опубликовано, и ему приходилось исследовать старинные списки, которые между собой разнятся. Ведь право, Алексей Фёдорович, не существует покуда канонического трактата, охватывающего все подряд паломничества, и который можно осилить в один семестр. Друг мой в числе первых и предпринимает такие усилия.

– Мне ведомо, что путешествий таких немало. Признаюсь, поначалу это удивило меня.

– Весьма много, и это только описанных, оставивших след. Хождения в Константинополь вообще можно считать до известной степени нормой жизни, вот как это, – я указал на листы на бюро. – Но и поклонений святыням Палестины насчитываем изрядно.

– Допустим, странные визиты имели место. Но не логичнее ли тайным послам скрыть факт путешествия, вместо того, чтобы описывать его?

– Я полагаю, что секретных, то есть не оставивших литературного наследия миссий, состоялось известное число, но некоторые скрыть не представлялось возможным. Ведь послам необходим официальный статус, задание от государей или церкви. Ведь в ту пору, как, впрочем, и сейчас, отправиться через враждебные края для лица частного задача не из лёгких. Так или иначе, власти оповещались, а странники, коих в древности именовали калики перехожие, сами искали покровительства сильных мира сего – князей и царей.

– Продолжайте, – махнул рукой Орлов.

– Князья и императоры всегда видели в поклонниках посланцев, им давались средства, бумаги, полномочия и сопровождение, но требовался и отчёт. Пример тому из последних – мой друг Муравьёв.

– А, часом, не вы сами? – взметнул брови Орлов. – Мне сдаётся, вы недоговариваете.

– Мой отчёт не замедлит, в своё время, – обещал я, и прибавил: – Как только пойму я, о чём в нём не следует писать… Паломники ходили не только молиться. – Я остановился, Орлов сбил меня с мысли. – Для теории мне недостаёт доказательств.

– Можете без доказательств.

Я несколько раз вдохнул и выдохнул воздух, прежде чем решиться.

– Посланники некоей тайной организации боялись кого-то. Того или тех, кто мог следить за ними. Поэтому тщательно скрывали цели.

– Не кажется ли вам самонадеянным обвинять духовных лиц и дипломатов в принадлежности тайному ордену, замышляющему против властей? – нахмурился он.

– В этом кроется ошибка всех… исследователей со стороны властей. Они ищут признаков предательства, доказательств заговора в прошлых и последующих действиях этих людей – и не находят! Потому что их нет. Совесть этих людей чиста. Они не заговорщики, а исполнители чужой воли, притом исполнители, по большей части, даже не догадывавшиеся о главном своём задании. Да и как могли бы они догадаться? Буде задание направлено явно против правительства или церкви – связать эти нити нетрудно, но ведь тайный орден вовсе не преследует цели свержения власти – светской или духовной. Его задача – встать надо всеми властями – земными и до известной меры небесными…

Орлов склонил голову набок, что могло означать глубокое сомнение.

– Мне пока тоже невозможно связать все ваши нити. Извольте уж вы.

– Кто лучше других сохранит в тайне задание? Тот, кто не знает о его истинной сущности. Какое задание будет исполнено всенепременно и с надлежащим усердием? То, которое получено от высшего сановника, великого князя или императора. Вполне резонно предполагать, что исполнивший его окажется щедро вознаграждённым. Всё это видим мы в истории.

– Так недолго и до обвинений верховных особ, – словно бы предупредил он из необходимости, но вовсе не желая смутить меня.

– Орден и коронованных особ может использовать в своих интересах, ведь иные братья стоят высоко, имея наследные титулы и занимая главные должности, – осторожно заметил я.

– Можете говорить свободно, – кивнул он, заметив неловкость моей речи. – Некоторые правители сами состояли в братствах, или покровительствовали им, не имея представления о целях тех, кто их обманул. Иные из них прозрели, иные стали что-то подозревать.

– Мысли государя мне неведомы, но о причинах подозрительности прочих я имею сказать нечто. Руководители путешественников старались найти им задания, не вызывающие подозрений ни у них самих, ни у властей, ни – это главное – у соперников. Да, пожалуй, соперников они страшились более всего. Это невозможно увидеть прямо ни в одном из подозрительных хождений, но у множества их есть некоторые общие черты, уловимые лишь на протяжении веков.

– Кто же их соперники? – перебил он.

– Я полагаю, другие братства, ищущие того же секрета. Но, как мы видим, они недооценивали друг друга, и время от времени к вернувшимся посланцам заявлялись члены противного общества, или, возможно, другого крыла того же ордена. Прошу понять, Алексей Фёдорович, на сей счёт я имею самое общее представление, и сейчас мы углубляемся в область чистых домыслов, где истины доля лишь малая.

– Позвольте, я попробую сложить картину. Итак, некое общество «Аз» засылает тьмы ничего не подозревающих гонцов по свету, и те свозят им всякую рухлядь.

– Истинно так. По большей части, это рукописные книги.

– В то же время орден «Б» делает то же самое. Одновременно по всем правилам военных действий те и другие ведут разведку за действиями противника. И как только им удаётся заподозрить чужого гонца в добыче неких важных сведений, они заявляются к этим людям и требуют от них… впрочем, тут не знаю, чего они требуют, но ясно, что требования сопровождаются недвусмысленными угрозами. Первое, что слышат непрошенные гости: «Да я знать ничего не знаю!» – что правда. Однако им разъясняют, что к чему, и намекают на крупные неприятности. Путешественники бегут к своим покровителям, а те советуют им молчать о главном и не скрывать второстепенного, ибо никаких твёрдых доказательств у пришельцев нет, а одни только догадки. Вот тогда и появляются сочинения, удивляющие нас своими странными пассажами, ибо сочинены они в оправдание так, чтобы не задеть ни одну из сторон.

– Я так себе это и представляю. Гласность в мелочах – лучшая почва для обмана. В изобилии пустых сведений проще всего скрыть единственный секрет, да и кто станет искать самоцвет в помойной яме.

– Мило. Я буду просить вам советника. Коллежского. Как скоро мы разобрались аж с двумя тайными обществами!

– Не просто с двумя обществами, а с орденами, действующими уже лет пятьсот или более. Только по-прежнему не знаем, кто есть кто, ибо даже паломники, робкие свидетельства которых наводят нас на мысли, могли действовать в интересах разных обществ. И кто сказал, что их всего два?

– И кто сказал, что оно не одно, ибо мы можем зреть две или более ветвей единого ствола, и ветви как у платана Готфрида Бульонского могут о том стволе не догадываться. Теперь о самом секрете. Могу я просить открыть его?

– Мне он неизвестен, Алексей Фёдорович, и это правда. Поговаривают о языке Адама, обладатель коего может повелевать ангелами, но, признаюсь, слух сей, похоже, пущен самими верховными заговорщиками для своих же простаков, находящихся в нижних градусах посвящения.

Я ожидал недовольства, но услышал спокойное:

– Разумеется, но для чего – им повелевать ангелами?

– Обладание властью уже само по себе…

– Так рассуждают те, кто никогда не обладал этой величайшей обузой, уничтожающей всякую свободу, – воскликнул он как человек безусловно знающий. – Ещё предположения у вас имеются?

– Увы, я говорил, что секрета их не знаю.

В молчании мы пили кофе. Ваза сладостей заменила обеденные блюда.

– Могли бы вы заняться его поиском? – неожиданно спросил он.

– Вы полагаете, я за год могу найти то, что другие не отыскали и за сто?

– Вам не нужно найти решение, коего ищут они, вам нужно узнать только цель. Например, вы не должны узнавать рецепт философского камня, которого может вовсе не существовать, вам надо только выяснить, что некто ищет его, дабы шантажировать Английский Банк, а под философским камнем он понимает субстанцию, которая трансмутирует ртуть в золото. Того более, я не требую материальных доказательств. Ваш вольный пересказ в духе услышанного мною достаточен вполне.

– Я полагаю, что поиски членов тайных обществ в Петербурге дадут более плодов, ибо, хотя в Египет тянется одно щупальце, головы же покоятся в европейских столицах.

– Я доложу Его Величеству. Его отношение к тайным обществам вам должно быть известно. Не смею давать указаний, вы не на государственной службе, но всё же я просил бы вас уделить больше внимания сему делу.

Я едва не вспылил, но заставил себя терпеливо рассказать, почему хотел бы избавиться от дела, в которое оказался вовлечён волею случая. Крылатые исполины князя Прозоровского предстали в моём рассказе простыми неведомыми гигантскими существами.

– А кстати, где же тот камень? Так сказать, квинтэссенция…

То, как выудил он из не краткого моего изложения самую суть, показалось мне едва ли не сверхъестественным, ведь роль камня я постарался низвести до ничтожной.

– Я храню две копии надписей, сам же оригинал отправлен в Одесский музей, а ныне, полагаю, находится в музее Керченском. Это может показаться опрометчивым, но я в ту пору не подозревал о его свойствах.

– Значит, он может теперь находиться в руках врагов государя?

Тут я впервые признался себе, что никогда не смотрел на эту задачу с такого угла. Потому как считал только врагов личных. Орлов же понимал службу иначе. Меня прошиб пот, но сознаться, что я не только не сберёг, но вдобавок продал реликвию бонапартистскому генералу (и не столько уже бонапартистскому) я не мог. То, что, поддавшись сантиментам, почитал я за блестящую сделку, могущую спасти человека, он, возможно, расценил бы как государственную измену.

– Врагов? – переспросил я, утирая платком лоб. – Возможно, конечно, хотя… почему тогда меня продолжают преследовать?

– Преследуют одни, а владеют другие. Врагов неисчислимое множество.

– Я, к моему сожалению, имею скудное представление только о тех, кто собирает манускрипты, но есть некто, извлекающий оттуда язык Адама, и ещё кто-то, кто ищет способ его применять. Я не знаю, сколько ступеней у этой лестницы и степеней посвящения для соискателей.

– Но вы уже размышляли, как с этим связана одна скверная статья в секретном приложении между султаном и пашой?

– О передаче древних рукописей? Боюсь, что она исполнена в первую голову. Вот, извольте, по памяти: в конце «Русских поклонников в Иерусалиме», опубликованных в двадцать шестом году, Дашков пишет: «Посещая обители Палестинские, мы не забывали осматривать их книгохранилища – хотя неудача наших исканий на горе Афонской оставляла и здесь мало надежды. В патриархии есть несколько рукописей; но все требники, патерики и творения церковных учителей. Грамоты, относящиеся к правам греков, с давнего времени отосланы в Константинополь; прочие бумаги, нами виденные, любопытны потому только, что дополняют печальную картину претерпеваемых Иерусалимскими Христианами утеснений». Ещё и ещё раз он хочет уверить опасных соперников в том, что хотя и занимался поисками таинственных манускриптов, да ничего не нашёл, так что и другим искать там смысла уж нет: всё утекло в Царьград, а по поводу тамошней серальской библиотеки – отсылаю, мол, к двум прежним моим очеркам – не проникнуть! А теперь мы наблюдаем итог: генерал Себастьяни, стремясь добыть грамоты во что бы то ни стало, организует переезд султанского собрания под предлогом мирного договора, а секретность статьи говорит о том, что эти манускрипты им очень важны.

Орлов поглядел на часы, покачал головой и встал, дав понять, что аудиенция кончена.

– А не организовал ли он и войну для последующего заключения мирного договора с эдакой вот статьёй? То есть, не затевалось ли всё с этой только целью? Он необычайно терпелив, этот человек, и дьявольски деятелен. Он ни перед чем не остановится. Я должен многое обдумать. Я могу просить вас подготовить мне к завтрашнему полудню доклад об этих ваших… пардон, древних хождениях, несколько подробнее? А чтобы вам не сделалось скучно, возьмите эти бумаги и постарайтесь приобщить их к делу. Жду вас к обеду – с разъяснениями и сомнениями.

Я обещал исполнить, собрал с бюро листы, откланялся и направился вон.

– А за князем Александром Николаевичем мы следим, – сказал он, и дверь закрылась так, чтобы оставить меня в неведении, которого из двоих князей он держит под подозрением. Не лишне было мне предположить, что обоих.

14. Хождения

Мы расположились в уютном уголке посольского парка, куда Орлов велел подать нам обед, и адъютант его наказал сторожу следить, чтобы нас никто не тревожил. Сперва я вновь не менее получаса пересказывал ему некоторые свои приключения, и он живо перебивал меня расспросами, так что к десерту уже неплохо разбирался в моих друзьях и врагах.

– Изучая хождения, нельзя не заметить, что умолчание – уж что-то слишком часто встречающийся приём в описаниях путешествий на Восток, и в произведениях изящной словесности это можно бы счесть за попытку автора создать интригу. Даже Дмитрий Дашков, вынужденный объясняться, предпочитает сообщить лишь о султанском серале и Святом Граде, а вовсе не о путешествии своём в Египет, – приступил я к долгому повествованию.

– Придётся допустить неведение Дмитрия Васильевича в отношении документов сераля, кои, возможно, ценные сами по себе – лишь ширма, таинственное приключение для отвода глаз.

– Вряд ли так: о Египте в своих записках он говорит вскользь, скорее всего, чтобы никто даже не помыслил о некоем Карно, который тогда как раз разыграл свою смерть.

Я поспешил пересказать то, что знал об этом человеке и о книгах, купленных у него Дашковым, который уже после озаботился тем, чтобы в султанской библиотеке отыскать подлинники Митридата. Но Орлов задал мне совсем другой вопрос:

– А откуда Дашков проведал о Карно, который, как мы знаем, принадлежал тайному обществу, куда входят Россетти, Себастьяни, Голуа, и с коим по глупой неосторожности пытались порвать Артамонов и Карнаухов?

– Этого я доподлинно не знаю, и, полагаю, Карно тоже. Но Муравьёв получил о нём сведения от персон, связанных с князем Александром Николаевичем Голицыным.

– Странно, не так ли, что Карно удавалось десять лет водить за нос своих бывших собратьев, а Муравьёв с наскока находит его?

– Он утверждал, что прятался только от своих врагов, а не от всего мира.

– Так не бывает, – отрезал Орлов и вскочив, сделал прочь несколько быстрых шагов с заложенными за спину руками, а вернувшись уже мягче объяснил: – Зато бывает так: можно спрятаться от всех, кроме своих друзей. Да. Вот так бывает. А это означает, что людей Голицына он не почитает за недругов.

– Но никого из них он толком не знал.

– Зато знали его, у тайных орденов такое водится. Младшие градусы не ведают старших. Но какие-то благодеяния от них ему проливались.

– Почему вас это заинтересовало?

– А вот почему. Выходит, человек этот во время о́но служил самое меньшее двум братствам, которые враждуют между собой и борются за одни и те же знания.

– И такое не редкость.

– Здесь есть особенность. Он – персона ценная для общества, и оно не желало его терять. Однако произошло какое-то событие, столь значительное, что заставило его порвать кое-какие прошлые связи. Угрозы вернуться не помогли. Он и вовсе исчез, однако не порывал с другим тайным братством, которое, возможно, и за братство-то не считал. А трактовал его за сообщество учёных коллег, например. И теперь он исправно поставляет сведения тому же единому верховному жрецу, только текут те по иному руслу, возможно, несколько более извилистому. Да. Одно крыло работает через тщеславие мелких агентов, знающих об ордене, и мы с вами собрали уже достаточно тех имён, другое же вовсе не ведёт никакой секретной деятельности, а людей нанимает таких, которые способны исполнить одно-единственное задание. И обрывает нить.

«Или князь Голицын не отрицательный персонаж в этой пьесе, а спасает подлинные документы от рук проходимцев?» – подумал я, но спросил другое:

– Так всё же – князь Голицын возглавляет оба?

– О, нет, я слишком хорошо знаю Александра Николаевича. Он достаточно умён, чтобы уметь вести двойную партию, и изрядно разумен, чтобы остерегаться тройной. Однако вы начали с конца, а я желал бы послушать историю с начала.

– Извольте. Андрей Муравьёв приступает к изложению со Стефана Новгородца, который подробно описал путь до Константинополя и состояние тамошних святынь в тысяча триста сорок восьмом году, но путешествие в Святую Землю и Египет обошёл молчанием… Или оно было изъято. Виданное ли дело оставить без описания главные святыни христианства, тщательно очертив только путь к ним.

– Откуда же известно, что он ездил туда?

– В записках своего «Странника» он упоминает немало Палестинских мест, словно вскользь, но с уверенностью очевидца.

– Почему ваш друг не упоминает игумена Даниила, поклонявшегося святыням на двести лет раньше?

– Не причисляет его к участникам заговора, очевидно, или следует мнению Строева, что Стефан и Даниил – одно лицо.

– Продолжайте. Кто следующий?

– Я полагал, что гость Василий, но из бумаг, которые вы милостиво предоставили вчера, узнал о хождении архимандрита Агрефения – его нет в научном обороте. Датировка отсутствует, но некоторые признаки позволяют утверждать, что оно совершено не позднее конца четырнадцатого века. Он описал святые места Палестины и дошёл до Дамаска. Простые поклонники не чураются первым делом описать причины, подвигшие их на тяжести странствия, посему странно отсутствие объяснения, чего ради пустился он в путь, но ещё более странен сам этот путь. Ещё до того, как покинуть родину, он обошёл Москву, Тверь, Смоленск, Минск, Великий Новгород, Великие Луки, Витебск и Слуцк. Зачем он так подробно описывает путешествие в родных пределах, ведь современному читателю оно неинтересно? Ответ таков: писано сие для одного или нескольких совсем особенных читателей – послание тем, кто следил за ним; мол, глядите, я никаких помыслов дурных не имел, а коли и посещал Египет, так вон сколько мест ещё по Руси обошёл! Похоже на то, что, перечисляя места Отечества и заграницы, он и сам не понимает, где же совершил главное дело, за которое его преследуют. А вот и ещё одно имя из ваших бумаг. Два хождения иеромонаха Варсонофия и, кажется, он первым из русских описал святыни Египта, тогда как Агрефений лишь путь и дистанции между городами. Первое случилось три года спустя после завоевания Константинополя турками, оно захватило Царьград, Крит, Родос, Кипр, Ладокею, Триполи, Бейрут и Дамаск, где провёл он две недели, а также Легион, иначе Мегиддо, и только потом Иерусалим, что дюже странно для монаха. Описание это очень напоминает Агрефения – много пустых мест для отвода глаз. Второе путешествие совершил он на пять лет позднее, оно прошло через Египет и Синай, после чего рукопись неожиданно обрывается, будто кто-то целиком изъял все последующие листы. Известно лишь, что в Каире и Фустате, который именует Старый Мисюр, он провёл шесть недель. Однако, позволено ли будет спросить, Алексей Фёдорович, откуда у вас эти хождения, ибо наука не ведает о них?

– Они найдены среди бумаг Новикова, – ответил он быстро.

– Часть его собрания, поговаривали, причудливым образом оказалась у Мусина-Пушкина и сгорела в пожаре двенадцатого года, – осторожно начал я, имея проверить одну зацепку, не дававшую мне покоя.

– Но кое-что уцелело, – ответил он, позволив мне продолжить:

– Уцелело то, что должно было уцелеть. Как и сам он. Позвольте напрямую. Он славился собиранием не просто книг и картин – рукописей, получив высочайшие соизволения, как и Новиков. Но если Николай Иванович утаил некоторые важнейшие находки о первых посещениях русскими Египта с тайными целями, быв за то сурово наказан, то Алексей Иванович отдал их по назначению и провёл дни в покое и достатке. Известно ведь, что спаслись от пожара лишь те манускрипты, которые находились в то время в других руках. Следует ли из сего вывод, что императрица могла сама желать некоторых находок Новикова, или некие влиятельные приближенные исполняли свои желания её именем? Подозревался ли Новиков в том, что хотел передать находки в чужие руки?

– Оставьте выводы мне, Алексей Петрович, – ответил Орлов недовольно, – и потрудитесь продолжить ваше повествование, направив его из сферы догадок в круг фактов.

– Увы, первых у меня больше. В тысяча четыреста шестьдесят пятом году, то есть спустя всего три года, гость Василий путешествовал с целью поклонения святыням. Так заявляет он сам, но содержание записок противоречит сему: о святынях он пишет мало, небрежно, изобилуя неточностями. Однако подробно излагает всё, касаемо укреплений городов, снабжения их водой, торговле, составе населения.

– Ведь он купец. Может, он имел поручение установить торговые или дипломатические связи? От захвата турками Константинополя прошло немного лет.

– Может и так, может и так… Но что могло связывать Великого князя с Египтом? Ведь милостыню патриархатам посылали через лиц духовного звания.

– Что ещё необычного в его путешествии?

– Как всегда у тайных агентов – избранный маршрут. Он чрезмерно сложен, путан, словно умышленно проложен так, чтобы исключить всякие подозрения сторонних лиц. Он проходит по границам государства белобаранных туркмен, правитель которого перед тем нанёс крупное поражение туркам. Обычные паломничества характеризуются простым маршрутом, скажем, из Константинополя морем в Яффу, и Иерусалим в нём – главная цель. Гость Василий не упоминает и о трудностях пути, а уж он шёл дорогами, которыми ни до ни после него никто не передвигался.

– Разведка?

– В пятнадцатом веке? Неужто дед Иоанна Грозного собирался войной на османов? Или биться за чудеса пирамид?

– Желал представлять положение у святынь. Впрочем, он описывал укрепления… Так что?

– Позволю себе зачерпнуть из сферы домыслов, – вздохнул я картинно, – похоже, крепости он описывал, желая кому-то представить свою миссию разведкой, что роднит его с Дашковым. Это мы с вами из будущего понимаем абсурдность той войны, а в то время такое фальшивое основание вполне могло почитаться за верное, раз уж турок потеснили туркмены… Ситуация донельзя запутанная. Царьград в руках осман, но святыни Палестины принадлежат султану Египта, а тут ещё эти туркмены. Притом, заметьте, перво-наперво Василий приходит в Каир, а шёл до него ровно сто дней, отбыв из Бруссы, где простоял месяц, и неизвестно ничего из того, что он там делал. Допустим, разведка турецких крепостей. Но – Каир! Что было ему разведывать там? Какие военные нужды могли привести его на край света? Путаница в хронологии присуща всем тайным миссиям, у Василия её предостаточно, и, похоже, что всё это придумывалось позднее для сокрытия в складках времени каких-то потаённых деяний, да только концы с концами так и не сошлись. – Я сделал глоток вина, отделяя одно повествование от другого. – Спустя пятнадцать лет ещё один гость, Григорий Русин, дошёл до Иерусалима яко купец, и на обратном пути из Палестины и Египта захватил грамоту патриарха Александрийского Иоакима митрополиту Геронтию. Снова странная грамота – словно оправдание путешествию.

– Странный путь, странная грамота, – проворчал Орлов. – Почему бы патриархам не использовать для переписки удобную оказию? Так все хождения могут попасть под подозрение!

– О, нет, конечно. Мною, как и Андреем, не найдено ничего подозрительного в хождениях Саввы Вишерского в тысяча четыреста одиннадцатом, преподобного Евфросина, Арсения Коневского, Кассиана Каменского, которые не раз путешествовали в Константинополь, на Афон и в Иерусалим. Иеромонах Зосима ходил в Святой Град в свите княжны Анны, а после и сам в тысяча четыреста двадцатом году описывает трудности и превратности обратного пути. Нил Сорский и Василий Копыл также остаются вне подозрений. Хождение Антония Новгородского, кажется, тоже…

– Но все ли египетские путешествия вызывают подозрение?

Я немного помолчал, дав слуге сменить блюда и убраться с глаз, ибо не доверял уже никому. На столе пышным разноцветьем расцвели ранние фрукты и ягоды.

– И здесь ответ нет. Дьяк Михаил Григорьевич Мунехин был там в тысяча четыреста девяносто третьем году, как посол того же великого князя Ивана Васильевича. Хотя он и пробыл в Египте сорок дней, но никаких намёков на тайную миссию тут нет, он раздавал милостыню монастырям и храмам, что вообще замечательно для посланцев князей.

– Двинемся дальше, – обдумав немного, велел Орлов.

– Дальше снова купец – Василий Поздняков, его хождение также открыто Строевым. Путешествие отняло почти три года, с тысяча пятьсот пятьдесят восьмого по шестьдесят первый. Везли большую милостыню патриархам, при том Иван Грозный настаивал на паломнической миссии, хотя ждал от патриархов соборной благословенной грамоты, признающей законность венчания его на царство. И вновь изъятие в подробном описании: ничего не сказано о выезде из Царьграда и прибытии в Александрию. Собственно, всё начало хождения утрачено, повесть толком начинается уже со встречи посольства с Александрийским патриархом Иоакимом.

– Пока всё гладко.

– Но после они двинулись в Каир, хотя миссия в отношении этого патриарха была исполнена. Только после Синая они отправились в Иерусалим.

– Но вы сами сказали, что Иоанн хотел и паломничества и грамот. И разве нет логики в том, чтобы двигаться с юга на север, ведь они обязаны были в таком пути последним посетить Дамаск?

– Об этом не сказано, но сохранилась грамота Иоакима, патриарха Антиохийского о получении милостыни. Вряд ли можно объяснить такой путь только географическими особенностями: паломники ездили долго, и если царь Иоанн Васильевич хотел представить дело купца Позднякова лишь в поклонении святыням, то тягчайшего подозрения нельзя и придумать. Однако хуже здесь иное: хождение снова похоже на позднюю редакцию записок о путешествии, с добавлением греческого проскинитария о святынях Палестины. Описание состряпано наспех, и имеет вид отчёта о потраченных суммах посольскому приказу, но весьма напоминает доклад для чьих-то иных глаз. Эти посторонние глаза должны из небрежной сей сметы сделать вывод, что раз никаких лишних денег не упомянуто, то и жаловано их не было. Ход занимательный, ведь не напишешь же прямо: «никаких папирусов не приобреталось». Последуем далее. В тысяча пятьсот семьдесят первом году посольство купца Семена Борзунова вновь имеет цель раздать милостыню всем восточным патриархам. И уж в который раз, от горы Афон поклонники поехали прямо в Александрию. Что происходило далее – неизвестно вовсе, а все сведения почерпнуты из посольской книги, при том что статейный список исчез! – Сам волнуясь от своих заключений, между которыми оказывались и сомнительные выводы, я с жадностью выпил воды и продолжил, тем паче что в глазах Орлова загорелся неподдельный интерес. – После имеем странствие посольства купца Ивана Матвеевича Мишенина, куда входил знаменитый Трифон Коробейников, коих вместе с Иеремеем Замком Иоанн Грозный послал раздать милостыню за упокой души убиенного сына в тысяча пятьсот восемьдесят втором году. Но как и в других странных хождениях, имеется якобы и другая цель – обсудить учреждение патриаршества на Руси, впрочем, это задание подаётся мимоходом, словно бы между строк, и загадочный пристрастный читатель (а другим это и не могло попасть на глаза) должен догадаться, что главная тайна похода – эта. Вы, Алексей Фёдорович, без сомнения, слышали о них, ибо то хождение известно у нас лучше любого другого. Но вот что: Трифон отправлялся купцом, как следует из его фамилии, но вернулся уже дворцовым дьяком.

– Всё же вы не можете отрицать, что эта цель вскоре имела успехом возведение Иова в сан первого патриарха, – погрозил мне пальцем довольный Орлов.

– Цель не могла не иметь успеха, – я замолчал и выждал немного, разжигая интерес всё жарче, – ибо придумывалась позднее, на основании свершившихся фактов! Я как раз доказываю, что все странные хождения писались много лет спустя для отвода глаз, и посему мы видим путешествие в Египет, даже в Старый Каир, хорошо и весьма подробно описанным, беда лишь в том, что описания святынь самым наглым образом взяты из более ранних сочинений, чему есть твёрдые доказательства! И сие объяснимо тем, что автор отчёта желал не открыть читателю святые места поклонения, а напротив – убедить соперников в том, что посольство имело хотя и тайные, но безопасные для тех результаты: что им, в самом деле, до патриаршества на Руси?

Кажется, Орлова это разбирало всё сильнее, что придавало мне вдохновения, ибо я и сам ни в чём не мог быть уверен.

– Итак, некто едет на Восток с заданием от тайного ордена раздобыть какие-то манускрипты. Но без ведома великого князя сделать этого почти немыслимо.

– Это возможно, но опасно, ибо путь лежит по чужим владениям, к владыкам которых только царь и может послать грамоты о пропуске его посольства. Обыкновенно к таким грамотам относились с уважением даже во время неурядиц.

– Посему некими приближенными таинниками царю вся затея подаётся как благое дело раздачи милостыни восточным церквам, или получения грамот о законности венчания на царство…

– Или о приобретении десяти золотников андрагрыза, – в порыве перебил его я, – это не главное, Алексей Фёдорович.

– Итак, посольство отправлено, потрудилось и вернулось. Манускрипт добыт, а милостыня роздана.

– Исполнитель первого получает награду, и навеки замолкает. То есть обязан замолчать, но…

– Но тогда какое-то время спустя к нему решительно заявляется некто и требует ответа.

– Далеко не всегда. Скорее даже, изредка. Обыкновенно же мы вовсе ничего не узнаем ни о каких хождениях, если, конечно, это купцы или духовные.

– Почему же изредка?

– Простое рассуждение. Иной раз мы имеем несколько путешествий почти подряд – с разницей лишь в годы. Посему проще предположить, что тайный орден не оставлял своей деятельности надолго, а большие промежутки в хронологии мы замечаем лишь от того, что отчёты о множестве походов никогда не составлялись или по сию пору не найдены в архивах, ибо тщательно скрывались. Орден нанимает и шлёт посланцев на Восток постоянно, а их соперники лазутчиками кружат рядом и выслеживают вернувшихся гонцов. Тогда мы имеем несколько хождений подряд. В какой-то год слишком ретивому шпиону сворачивают-таки шею под китайгородской стеной, и у нас возникает пустой промежуток, когда паломники ходили без лишнего надзора. Вообще, возьму на себя смелость предположить, что грядущее откроет нам при известном усердии ещё немало тёмных сокровищ.

– Но когда всё-таки казус имеет место, и загадочный истец приходит за отчётом… Кстати, а чего хочет тот визитёр?

– Тут-то и начинается для нас самое интересное… а для меня ещё и поучительное. Полагаю, что посетитель требует сведений о найденном манускрипте, ибо его соперничающий орден ищет того же. Далее я с вами согласен: обезумев от ужаса наш купец или дьяк бежит к своим покровителям и просит защиты, и те не только угрожают ему расправой со своей стороны, но и милостиво диктуют сочинение, которое мы спустя века в трижды искажённом виде извлекаем из хронографов под видом благочестивого поклонения или дипломатического поручения. Пишется всё это, конечно, на основе действительных событий, ибо скрыть их совсем невозможно, но делается наспех, посему изобилует повторами из более ранних документов, русских, равно и греческих. Современники же вдруг узнают, что отыскался как бы не десять лет назад писанный отчёт, все это время пролежавший в пыли посольского приказа. Враги нашего тайного общества (враги его, напомню, вовсе не наши друзья) читают его и должны думать, что поход хотя и имел тайную цель, но совсем иную, например, учреждение патриаршества или золотник андрагрыза, то бишь, мужского корня. А вот весьма кстати и доказательство – избранный предстоятель… или родившийся вскоре наследник престола. Надо полагать, что если бы такого доказательства не нашлось в недалёком прошлом, тайная цель миссии оказалась бы совсем иной, например, не допустить учреждения патриаршества.

– Остановитесь, прошу вас, иначе, вы договоритесь до Бог знает чего, – замахал Орлов, явно довольный, казалось, для того только, чтобы нам вместе угоститься прохладным шардоне. – Впрочем, продолжайте.

– Другой поклонник, и вновь купец, по имени Василий Гагара, находился в Иерусалиме… не поверите, аж целых три дня, после чего поспешно отправился в Египет, это связывают с его обетом покаяться в грехах всем восточным патриархам, но он почему-то не стал дожидаться предстоятеля Иерусалимской церкви Феофана. Вообще, похоже, он выдумал сложную причину обета уже по возвращении, чтобы оправдать своё загадочное влечение к африканскому берегу. Там он, кстати, почему-то прямиком отправился в Каир, а вовсе не к александрийскому патриарху Герасиму, хотя именно благословением у него он и оправдывал скорый отъезд из Святого Града. Тут нескладно всё. Где вы видели странника, с неслыханными трудностями добравшегося до Иерусалима и тотчас бежавшего из центра мира? Стоит полагать, что цель визитёр имел иную, куда и двинулся. Но вот рассказ его о Египте почти целиком пропал, или – изъят. Сохранились восторги по поводу печей для вывода цыплят без наседки, но к удивлению нашему не осталось ни малейшего намёка на встречу с патриархом Герасимом, к которому наш купец якобы так спешил. Повесть же его о дальнейших после Египта странствиях опять ведётся подробно и обстоятельно. Однако он достоверно посетил патриарха, поскольку сохранилась до нашего времени грамота сего Герасима, помеченная тысяча шестьсот тридцать шестым годом к царю Михаилу Фёдоровичу и описывавшая нашего паломника как человека богобоязненного и благочестивого. Грамота, однако, противоречит основательно путешествию купца, взятому из собственных его записок, вконец запутывая с некоей целью хронологию его хождения. И, похоже, испрошена она не столько для царя, сколько для оправдания перед другими, опасными и неведомыми созерцателями его таинственного похода в места, куда не следовало бы совать носа. Словно желали показать кому-то, мол, ходил купец грехи свои торговые замаливать у трёх патриархов, и ничего более, да вот и документ имеется о том, что благочестив и не любопытен. Известно лишь, что к себе в Казань он не вернулся, остался на Москве, да после и пропал.

– А не могли его убить?

– Это навряд ли, скорее наградили или посадили куда-то на кормление.

– Почему бы тайному ордену попросту не избавиться от своего посланца? Как говорится, и концы в воду. Так можно разорвать нить, тянущуюся к заказчику.

– Дело сие хлопотно и вызовет толки, особенно же заинтересуются соперники. Подозреваю, что главные действующие лица и без того хорошо знают друг друга во все века. Кроме того, толковые исполнители на дороге не валяются. Мы не знаем, сколько их ездило, но успеха добивались единицы. Некоторых ведь использовали не единожды, и я готов это доказать. Как говорится, выгоды от их бытия превышали невыгоды, как и в случае с Турцией сегодня… А знаете что, – я от волнения встал, – это сравнение пришло мне в голову только что. Любое подозрительное хождение – это тайнопись. Шифрованное письмо все норовят разгадать, а посланца пытать, дабы выведать ключ. А чем стеганограмма отличается от шифрованного послания? Тайное сообщение выглядит как обыкновенное – никто не догадается, что оно скрывает, даже гонец. Точь в точь, как наши посланники. Во всех их, обыкновенных с виду, путешествиях, нам требуется как сквозь решётку Кардано выявить несколько искомых знаков. Их потому и не убивали, дабы не добавлять к обыкновенной истории хождения необыкновенного конца.

Орлов что-то быстро записал в крохотной книжке, которую после спрятал в карман.

– Мне показалось, что едва ли не все подозрительные путешествия совершены купцами.

– Это до известной степени имеет причиной то, что купцу легче передвигаться, имея средства и не обременённому одной лишь церковной или государственной обузой. Отношение к купеческому званию в землях инородцев терпимее – плати пошлину и ступай с миром. Купцу легче дать поручение найти манускрипт: они люди хваткие, грамотные, и могут купить, выменять или украсть. С ними легче рассчитаться в конце дела и даже купить молчание. Купец издавна поставлял не только товар, но и знания. Впрочем, тут мы переходим к другой персоне, в своё время умнейшей и образованнейшей – Арсению Суханову. А он купцом не был, хотя, без сомнения, обладал всеми талантами этого звания.

– О нём я слышал немало. Понятно, что миссия его была разведывательной.

– Прошу простить, Алексей Фёдорович, – я приложил руку к сердцу, – но как раз непонятно. Зачем он отправился в Каир? Исполнять одну задачу: проверить, как ведутся обряды в греческой церкви. Патриарх Иерусалимский Паисий критиковал наши обряды, находясь в Москве, что и вызвало суматоху в верхах. К иверцам Арсений ездил раньше и сам не признал их обряды вполне благочестивыми. В Константинополе он не говорил со Вселенским патриархом по причине убиения последнего по приказу султана как раз перед тем; оставалось два: в Александрии и Дамаске. В Александрии он Иоанникия не нашёл, посему поднялся до Каира, где имел беседу с ним и с архиепископом Синайской горы Иосифом.

– Всё пока чисто да гладко.

– Чисто там, где чистят!

– Вы намекаете, что рассказ претерпел поздние правки?

– И я готовлю доказательство, но покуда позволю себе продолжить пересказ. Из Каира он отбыл в Иерусалим. Где и провёл несколько месяцев до Пасхи в общении о благочестии с тем же патриархом Иерусалимским Паисием. Который, как мы помним, и без того долго жил в Москве, а после вместе с Арсением едва ли не год путешествовал до Валахии. Так что ничего нового в деле отправления служб и перстосложении Арсений узнать не мог.

– Что же они обсуждали?

– Может, кремлёвские сплетни? Ближе Каира опасались, а там сели, наконец, от души поточить лясы.

– Согласно вашему рассказу, Каир уже лет четыреста как проходной двор для шныряющих там русских шпионов, так что… – Орлов снова посерьёзнел: – Продолжайте.

– Не забудем, что Арсений перед тем, ещё будучи в Валахии, провёл аж четыре прения по этим вопросам с греками, и имел твёрдую позицию о том, что как раз грекам, утратившим самостоятельность и находящимся в самом плачевном состоянии, есть чему поучиться у московитов, сохранивших традиции старины незыблемыми. Впрочем, сами греки высказывались в том смысле, что обрядовая сторона неважна в религии – как хочешь, так и крестись. Однако царь Алексей Михайлович опасался поспешного решения. Но тем паче странным было отправить и далее на Восток твёрдо стоявшего на своих позициях Арсения, а не кого-то иного, согласного с мнением о древнем благочестии греков. Вообще, трудно сказать, насколько расследования Суханова повлияли на окончательные правки, ведь в год, когда он вернулся в Москву, бывший Вселенский патриарх Афанасий уже находился там и лично участвовал в справе книг. И в обычных хождениях многое не согласовано, цели не достигаются, а задачи не исполняются. Невольно думаешь, а не писалось ли основание после исполнения тайной миссии таким образом, чтобы все описанные в книге действия худо-бедно совпали с путешествием без упоминания предмета главнейшего?

– Положим, писалось. Арсений даже не скрывает того, что документы, отосланные ранее по морю, пропали вместе с милостыней Антиохийскому патриарху, попав к пиратам, то есть само хождение он описывал позднее.

– Конечно! Вспомним ещё раз. Подозрительные хождения отличаются несколькими свойствами: отсутствием достаточных документов, наличием противоречий в сроках и числах, исчезновением из описаний загадочным образом самых подозрительных мест. – Тут не ко времени я вспомнил, что и моё собственное хождение сопровождалось такими же расхождениями в глазах других людей, и осёкся, что не осталось незамеченным Орловым, и я поспешил сделать несколько глотков вина, словно бы у меня пересохло в горле. – Объясняется это по-разному или не объясняется вовсе. Теперь дальше. Все обыкновенные паломничества имеют одну цель: поклонение святыням, все посольства имеют цель дипломатии или военного союза. А все тайные миссии отличает наличие множества целей. Чего там только нет! И милостыня, и святыни, и зарисовки, и разведка, и какие-то купеческие дела. Нет-нет, да подумаешь: а почему путешественник силится так представить дело? Не для того ли, чтобы нашлось объяснение – любым его действиям? Вот и Арсений. Первым делом прибыл в Константинополь, составил подробное описание фортификаций. Что же тут подозрительного? А то, что сам он пишет, что в столице шагу не ступил без совета архимандрита Амфилохия и купца Фомы Бобаляриса, которые находились у царя Алексея на содержании и сами регулярно слали ему доклады о положении в Османской империи. Попросту говоря, о какой разведке неопытным Арсением можно говорить, если и без него разведку много лет вели двое матерых агентов из числа не последних местных жителей? Это раз. А теперь два. Уже находясь в Иерусалиме (где сделал он ни много ни мало – замеры храма Воскресения!), Арсений меняет дальнейший свой маршрут, что подтверждает странность визита в Египет до Иерусалима. Ездивший же с ним Иона Маленький, чьё хождение собирается издать друг мой Миша Коркунов, следует обычным путём через Царьград и возвращается в Москву раньше – на целый год! Суханов же вернулся домой уже при Никоне, и говорит, что два месяца переписывал свой отчёт. В это я не могу поверить. Писался отчёт о путешествии спустя годы. Иначе кто же станет открыто извещать читателей о наличии шпионов, да ещё сообщать их имена! А уж редактировалось хождение не за совесть, а за страх, и мотив подправить все неудобные факты имелся. Арсений же из Иерусалима путешествует через Дамаск и Кахетию. Вероятно, он шёл с армянами. А уж коли он ещё исполнял поручение изучать греческое благочестие, то необъясним его визит на подворье к патриарху Антиохийскому длиной в один только день.

– Незадолго до того кахетинский царь Теймураз просил взять его царство под покровительство России. Арсений мог спешить с дипломатическими целями. Ведь он уже бывал там. Ему могли дать сие поручение с учётом его большого опыта.

– Это лишь предположение некоторых историков, не подтверждённое никакими документами. Но и оно дважды нелепо. Во-первых, он ехал назад так долго, что царь беспокоился о нём и не раз справлялся о его судьбе. Стал бы он делать это, если бы сам отдал ему поручение следовать длинным путём через Кахетию? Во-вторых, выходит, что из Москвы ему прислали приказ посетить Кавказ, вместо того, чтобы отправить туда кого-нибудь напрямую. Да ладно бы прислали в Константинополь, но в Иерусалим! Никакого русского консульства в Яффе тогда не было и в помине. Напомню, Теймураз к тому времени уже присягнул Алексею Михайловичу, став его подданным, поэтому вовсе ни к чему посылать к вассалу формальное посольство. Однако совсем плохо обстоит дело со вторым путешествием Арсения – на Афон. Отчёта об этом путешествии царю и патриарху нет вовсе!

– Откуда же о нём известно?

– Из «Служебника» Епифания Славинецкого, что относится к году тысяча шестьсот пятьдесят пятому. Занятно, что там нет вовсе упоминания как раз о первой поездке Арсения – в Египет и Святую Землю, а есть только о второй, на Афон. Впоследствии – и надолго – «Служебник», а не «Проскинитарий» стал первым источником об Арсении и его делах на Востоке. А Павел Алеппский, описатель Антиохийского патриарха в его путешествии по России, пишет, что Арсений привёз с Афона до пяти сотен рукописных книг. И если вы подумаете, что книги сплошь богослужебные, то ошибётесь. Там Аристотель и Геродот, Фукидид и Плутарх, Демосфен и Дисиод. Как тут не воскресить в памяти Тита Ливия и Диодора? Отчёты Суханова – во многом подделки или позднейшие работы. Во всяком случае они подвергались чистке и правке для иллюстрации некоей задачи, не вполне понятной нам, но вполне ясной адресатам, тем, кто следил за всеми путешествиями в Египет.

– Выходит, что ни правитель, то непременно отправлял туда делегацию со странной целью.

– Не сам правитель, ибо иначе пришлось бы увериться в том, что цари состояли в заговорах, в коих играли подчинённую роль, что абсурдно. И вряд ли мы уясним, что они знали о предмете поиска, ибо сами могли обманываться.

– А есть ли указания, что всё-таки нечто найдено было? – задал Орлов главный вопрос.

– Думаю, нередко они привозили какой-то кусок искомого целого, чаще же – ненужный обломок. Все эти никому не ведомые хождения могут оказаться попросту пустыми. Суханов не напрасно пишет о том, что документы и вещи пропали у пиратов. Так это или нет – он намекал недругам, что всё сгинуло без следа, и даже задавал направление их поиска: пираты имели немецкое происхождение. А откуда он мог знать это достоверно, если самого его на судне не было? Довольно неловкая оговорка, если учесть, что он в то время предусмотрительно путешествует кружным путём, на котором опасностей куда как больше, да только опасности те совсем иного сорта. Я имею предположить, что на обратном пути через Константинополь или княжества он ожидал засады.

– Раз нет твёрдых доказательств, разрешаю вам, Алексей Петрович, вернуться в сферу домыслов, – вздохнул граф Орлов.

– Благодарю, – совершенно искренне кивнул я. – Найденные ими рукописи содержат магические знаки, и примером тому ваш листок с арабской таблицей. Знайте же, что слово «магия» употребляю я в известном смысле вынужденно, как бы становясь в позицию этих людей. Но не вопрошайте подробностей, ибо тут и домыслы бессильны.

– Что-то уж больно медленно они собирают свою головоломку, – вывел он.

– Тут как в любой науке, – пожал я плечами. – Какой-то промежуточной цели они достигали, иначе посланцам пришлось бы туго, а так – они получали награды и чины. Арсений стал келарем Лавры, а это, как говаривали тогда – должность третья на государстве после царя и патриарха. Тут, кстати, мы видим ещё одно свойство странных хождений: большие выгоды тем, кто вернулся. Самым чудесным образом их карьера и состояние претерпевают грандиозный скачок. Да, вот ещё кое-что: первая миссия оказалась настолько важной, что одновременно с Арсением в путь отправляется ещё один поклонник, уже упоминавшийся дьякон Иона. С Арсением они добрые знакомые, оба из Лавры, но идут разными путями и с небольшой разницей во времени, при том – оба посещают Египет перед Иерусалимом. Но это имеет смысл только в одном-единственном случае: истинному заказчику требовалось разделить важное задание между двумя подрядчиками, дабы ни один из них не догадался о цели. Касательно же похода Ионы Маленького, то количество хронологических ошибок в отчёте таково, что понятно позднейшее написание: автор мог многое забыть, да и писал в спешке. Однако никакая спешка не может объяснить, зачем ему понадобилось искажать сроки своего путешествия: получается, что быстрота его движения просто невероятна, притом главная ошибка (если не умысел) кроется как раз в египетской части. Значит, имел он что скрывать и желал запутать своих придирчивых читателей.

Орлов заходил, заложив руки за спину, казалось, его кипучий ум наконец нащупал нечто недоступное мне.

– Вы можете снова поехать в Египет? – резко обернулся он ко мне. – Это не приказ, и я не угрожаю вам неудовольствием в случае отказа. Дело это серьёзнее, чем мог я полагать доселе. И мне нужно знать от верного человека, что они затевают. Вам я доверяю. Кроме как ко мне, обратиться вам не к кому, друзей у вас дюже мало, врагов же – не перечесть. А я мог бы предложить вам дружбу. Однако, как я понимаю теперь, задание сие чрезвычайно опасно. Немедленного ответа я не жду, вы обязаны взвесить своё решение.

– Без колебаний я согласен, ибо и сам желал предложить свою помощь. И кто же откажется от дружбы с вами! Но неужели не желаете вы послушать далее?

– Нет, ибо от времён Петра Великого имеются доклады, сделанные разными людьми и при императрице и при государе Александре, и я знаком с ними. Кажется Бестужев, посланный в тысяча семьсот пятом в Вену, первым нащупал это дело, впрочем оно скоро затерялось, или его скрыли. Долгое время следы искали на Западе, а не на Востоке. Вот разве что наш век охвачен не весь, ибо продолжается. Кто, кроме Дашкова, мог невольно или… вольно способствовать деяниям тайного общества в недавние годы?

– Многие, – без прежней уверенности ответил я. – Барон Икскуль, например: обошёл весь Верхний и Нижний Египет, снял два неизвестные эпиграфа, оставил по себе граффито в Абу-Симбеле. Или скульптор Николай Алфёров, который хотел объехать Южную Европу, Азию и Африку, но в письмах подчёркивал, что денег не хватило. Его покровитель Палицын, снабжавший художника средствами и публиковавший его странные отчёты в «Вестнике Европы», однако, собрал большую библиотеку и вообще слыл основателем библиотечного дела в Малороссии. Вернувшись, Алфёров неожиданно попал на глаза императору Александру и по высочайшему повелению создал проект памятника русским воинам, исполненный почему-то в виде пирамиды. Хотя утверждал, что в Египет не ездил. Но я не исследовал эти и другие причудливые путешествия, ибо затеял предмет сей Андрей Муравьёв. Не лучше ли вам справиться у него?

– Если напишете чтобы не опасался меня, я буду весьма признателен, – улыбнулся он. – Он как-то при встрече заочно представил мне вас, а вы представьте ему меня.

Я, конечно, обещал сделать это и отослать с первой же почтой. Но я знал уже то, чего не мог знать Орлов. Муравьёв оставил свою войну. Так пусть же вкусит от благ мира с сильными мира сего.

– А что, если и мы с вами становимся поперёк какому-то доброму начинанию? Не задумывались, что дело сие путешествует через века, а тут мы на пути?

– Вы меня искушаете, Алексей Фёдорович, потому как я не знаю, что и думать, кто враг, а кто нет. Только что с вами я было обрёл опору, а теперь вы говорите, что враги всему делу – это мы? Но тогда как понять истину?

– Говорю же вам – не спешите с выбором. Знаете, когда князь Голицын в тысяча восемьсот двадцать четвёртом явился к Фотию, тот умолял его остановить вредные книги, изданные в течение его министерства, но князь отвечал, что все университеты сформированы уже для революции. Ты бы уж как обер-прокурор мог бы всё исправить, возразил монах. Знаете, что Голицын ответил? «Не я, а Государь виноват, который того же духа будучи, желал того». Так что кого во враги рядить – это как посмотреть.

– Но вы ведь решили для себя, – едва не задыхаясь, воскликнул я.

– Мой выбор прост и прям, вчера я говорил вам уже, – вкрадчиво сказал он. – И меряю всех этим аршином.

Я понимал, что Орлов испытует меня. Он не зря заявлял, что служит государю, и всё, что противоречит интересам его почитает за вражьи козни. Но могу ли я впустить в себя мысль, что государи не всегда правы, и служение им не совпадает со служением добру? Или желал он проверить меня сей мыслью?

«Так что оставьте клятвы, – напутствовал меня Орлов, – и подумайте хорошенько. Вам ведь так или иначе ехать в те края? Поезжайте; оттуда, поразмыслив, пришлёте свой вердикт. Да, и не дайте в этот раз себя облапошить». С несказанной благодарностью, хоть и уверенный в своём прежнем обещании, откланялся я с той трапезы.

В ночь перед отъездом получил я ответ на мою записку, и вскоре в сгущавшихся жарких сумерках, не остужаемых морскими ветрами, уже крался переулками вышгорода, пока не набрёл на большую и многолюдную цирюльню, где можно легко затеряться. Один из служителей, услыхав оговорённые слова, без промедления проводил меня в отдельный угол, отгороженный ширмами от остальной залы, коя местами также была поделена на временные кабинеты, из чего сделал я вывод, что место это знаменательно обслуживанием переговоров, слишком чувствительных к посторонним ушам. В цирюльнях подслушивали редко, не как когда-то в кофейнях янычар, где плелись истинные и мнимые заговоры, но всё же несколько невидимых музыкантов играли унылый мотив, не отличавшийся утончённостью, но имевший цель не допустить и секунды тишины вокруг. В эпоху гонения янычар, когда кофейные дома частию были разрушены и закрыты, частию сделались постоянным местопребыванием шпионов, которые подслушивали все беседы и доносили иногда на самые невинные речи, эта строгая цензура заставила турок прибегнуть к цирюльням, и таким образом составилось в Стамбуле столько маленьких и тайных клубов, сколько было цирюлен.

Знакомый мне хранитель серальской библиотеки, сидя на подушках и пуская облака, уже поджидал меня, и первым делом поинтересовался, тщательно ли я наблюдал, чтобы за мною не следили. Я заверил его, что на сей раз секретность имелась полная, после чего тут же получил к губам лучший чубук Востока. Прошлые кошельки мои, кажется, пришлись ему по душе, и под тяжестью нового он охотно согласился говорить, приказав принести десерты на свой уже счёт.

Я вполне невинно заметил, что обе встречи наши как нарочно происходят перед моим отплытием, на что он похвалил, что разумной этой уловкой пользуются здесь самые опытные люди. После множества такого рода слов, кои даже самый предвзятый враг не мог бы поставить в вину никому из нас, я попросил снабдить меня на несколько часов книгой, название коей значилось в переданной им некогда записке Дашкова, на что он, нахмурившись, сказал, что сделает мне большое одолжение, оставив эту рукопись в хранилище самых опасных писаний. Я возразил, сказав, что владею способом безопасного чтения манускрипта.

Положенный мной на середину стола второй кошелёк остался без должного внимания.

– Зеркало? – спросил турок. – Я давал вам его.

Я кивнул, но поскольку тот продолжал молчать, принуждён был сказать, что знаю о судьбе казнённого его предшественника, на что собеседник мой вскинул брови, и я испугался, как бы он тотчас не сбежал, но он ответил, что предшественника его вовсе не казнили.

– Но Орлов говорил мне, что он лишился головы! – чуть не вскричал я.

– Он захворал и сошёл в могилу спустя полгода, – продолжал хранитель. – Болезнь его странна и страшна. Голова его покрывшись вначале смрадными пятнами тлена, вскоре совершенно почернела от сажи, так что в гроб клали голый череп. Я не прикасаюсь к книгам из той заветной комнаты. Никто не прикасается.

Мы долго молчали, кусок не лез мне в горло. Он пристально смотрел на меня, словно пытаясь проникнуть в мои мысли, которых я теперь не собирался скрывать.

– Люди, которые копировали эту книгу, живы и прекрасно чувствуют себя по сей день. Откуда вам известно, что прежний хранитель умер от чтения той самой рукописи, а не от другой? Или от яда, который подсыпали ему по иному делу?

– А откуда известно вам, что люди копировали нечто в библиотеке? А если и копировали, то не другую ли книгу?

– Я не могу утверждать сего с научной определённостью, но множественные признаки указывают на то не без оснований.

– Может, они оставили записку и зеркало, дабы сбить с толку тех, кто пойдёт следом?

Полагая это чрезмерно коварным для прямого и нелицеприятного Дашкова, я так и сказал, на что он ответил, что исполнители приказа редко знают, какова цель их действий. Дашков мог действовать слепо – точно исполняя чьи-то подробные инструкции и до сей поры пребывать в убеждённости, что… – тут он помедлил; глаза его то опускались на стол, то поднимались к моим, а потом он с брезгливой решительностью переложил кошелёк в свой карман, – подложенные ими в рукопись листы совершенно безопасны!

– Подложенные листы? – едва не вскричал я.

– Они подложили шесть листов, и тот, кто прочитает их с зеркалом – умрёт в муках, – закончил он. Поднятая ладонь его предрешила мой вопрос. – Первое известно из описи. Второе моя догадка. Знаете, что есть эта книга?

– Сочинение Митридата?

– Совокупность отдельных листов, частично на неизвестных языках, а частично состоящая из магических сочетаний известных знаков. Она не переплетена, но количество этих листов известно точно. Опись, делавшаяся прежним хранителем вскоре после отбытия визитёров, отличается от прошлой на шесть листов, и объяснить это он не сумел, после чего, как видно, принялся исследовать дело подробно. Сие его и сгубило. Впрочем, оставляю вам выбор, верить моим рассуждениям, кои осмысливал я не один год, или пренебречь ими. А теперь прощайте, и не обращайтесь ко мне более за сим вопросом. Власть моя над той частью хранилища близится к концу.

Словно давая время одуматься, тихие ветра толкали меня по Архипелагу от острова к острову в неведомое будущее.

Десятка два вполне безопасных листков «Одесского Вестника», пожертвованные мне в посольстве, должны были развлечь меня в пути новыми и старыми вестями с родины. Первый же принёс мне разочарование и боль, сменившуюся страхом. Я с трудом мог заставить себя перечитать несколько главных строк длинного некролога, уведомлявших о том, что градоначальник Керчь-Еникальский Иван Алексеевич Стемпковский, скончался скоропостижно в декабре минувшего года от чахотки и похоронен в часовне на вершине горы Митридат, где раскопанная им Пантикапея. Ужас заставил меня метаться по тесной палубе как в клетке, стоило мне осознать, что был он лишь сорока трёх лет. Выходило, что пытался спасти я от смерти – не напрасно провидя это – почившего уже человека.

А знал ли о судьбе несчастного Стемпковского Себастьяни, когда я торговался с ним? Если нет, то по вскрытию сего факта справедливо обвинит он меня в грязном обмане. Если да, то всё одно – обвинит, притворившись недостаточно осведомлённым в момент сделки. Кстати, почему на моё предложение написать сопроводительное письмо к Ивану Алексеевичу ответил он насмешливым отказом? Знал, наверняка знал, не мог не знать, ведь Стемпковский – персона не последняя. Но тогда почему пошёл на сделку? И теперь я тоже мог не сомневаться: встречи с ним мне лучше избегать, слишком неопределённым может стать её итог.

Всё запуталось донельзя: то, что видел я исходом, оказалось лишь полустанком на пути жизни. На Родосе сделал я остановку, налево была Яффа, прямо – Египет. Мне требовался совет, и никто, кроме доброго друга Серапиона, не мог утишить моих волнений.

15. Лавра

– Вы так скоро покинули меня, что я испугался, не обидел ли чем вас? – первым делом поинтересовался он ещё издали.

– И оказались недалёки от истины, – с радостью обнял я его троекратно, – впрочем, я хотел лишь расспросить одного человека в Каире и тотчас вернуться к вам, да судьба распорядилась иначе.

Едва только мы разомкнули объятия, он повёл меня в пустую трапезную и первым делом дал напиться прекрасной воды, а после поставил предо мною большой кусок пирога. На мой рассказ он поначалу лишь качал головой, но после заметил я, что какая-то дума отразилась на его челе. Он однако терпеливо выслушал, прежде чем спросить:

– В прошлый раз вы приезжали не один, а в сопровождении некоего человека. Он и нынче с вами?

– Прохор Хлебников, мой… помощник, он остался в Египте с поручениями, – удивился я такому началу, и не сразу понял даже, о ком он вопрошает, ибо мысли мои целиком занимали фигуры иные.

Серапион покивал, помолчал и вдруг спросил:

– Он странный, сей ваш помощник, вы не находите?

– Нахожу, иначе не позвал бы его с собой прочь из Одессы, – скрывая раздражение за долгой работой челюстей, согласился я, ибо не терплю, когда кто-то вмешивается в дела, кои почитаю целиком за свои. – Талантливый малый, сметлив и отважен. Предан, но без подобострастия, всегда под рукой, но не назойлив. Неразговорчив, но уж если скажет что – задумаешься. Я ведь его кучером встретил, когда от нашего каравана отбился к Прозоровскому. – Вкратце пересказав историю нашего знакомства, я особенно упомянул, как выручал меня Прохор у князя. Мне казалось, рассказ должен позабавить собеседника, но монах только чуть натужно улыбнулся.

– Весьма сметлив, – кивнул Серапион. – Простите, что невольно заставил вас объясняться. Да вот причина: он приезжал к нам сюда зимой, с какими-то немцами.

– На жизнь зарабатывал проводником, пока я в остроге обретался. Должно, вспомнил ямщицкую долю.

– Проводником! – всплеснул руками он. – Да как бы не так. Я не мог в толк взять поначалу, кто у них за главного. Он всем умело распоряжался, да я и не подал вида, что тут что-то неладно, ведь полагал его за вашего сотрудника.

– Ну, с некоторых пор то недалеко от истины, – подтвердил я.

– Он упрямо добивался библиотеки, но не столько для своих спутников, сколько для себя, а после пытался утаить найденный там пергамент.

– Украсть? – удивился я, ибо хотя хитростью Прохор мог дать фору любому, но на руку всегда оставался чист.

– Ну, в этом я его не смею обвинять, – поспешил успокоить он, чуть смешавшись. – Видите ли, Алексей Петрович, в здешних обителях библиотечное дело поставлено из рук вон. Я вызвался присматривать за хранилищем после того случая. Да что говорить, пойдёмте, лучше взгляните сами, – Серапион показал рукой и встал, мне ничего не оставалось, как не слишком охотно последовать за ним. – Он прятал манускрипты под рубаху, а когда я застал его за этим, то объяснил, что желал только вынести их из библиотеки, чтобы изучить с коллегами тут же, в монастыре, в более удобном месте. И тем оправдался, ибо в самом деле работать там невозможно.

– Что ж, грустная история ваша лишь подтверждает предположения, заронённые ещё Муравьёвым, – ответил я. – Все получают задание отыскать какой-либо документ или книгу, мой Прохор, видать, не оказался исключением из общего правила. Он сносился со своим братом в Константинополе, дабы через него подать весть обо мне в посольство, вот, верно, и получил распоряжение, как до него какой-нибудь купец Коробейников. А до денег он весьма охоч, так что уговорить его нетрудно. Это огорчает меня, но не тревожит, ибо любая определённость лучше неведения.

Когда мы взошли на верхушку башни, где сохраняется библиотека Саввинской Лавры, отворили нам сырую и тёмную комнатку, в которой узенькая бойница заменяла окно; по двум стенам шкафы, и в них как попало стояли книги, на полу же – кипа растрёпанных бумаг. Я заглянул в этот хлам и увидел много пергаментов.

– Как и в наших монастырях, – проговорил я с трудом, ибо и дышать в пыльном и затхлом воздухе полной грудью не мог. – Так что видал я и похуже.

– До того, как я приступил к разбору, было и похуже, – махнул он. – Да спешить нельзя – иные папирусы в руках рассыпаются. И представьте себе, рукописи жгут, как только их уж нельзя использовать по назначению, но, по счастью, в прежние времена работали на совесть, так что доныне тут пользуются книгами, коим много сотен лет. Вот и ваш этот Хлебников… не знаю, отыскал ли что хотел, но взялся спасти какой-то кодекс. Да только я остановил его… О вашей же судьбе он и вовсе промолчал.

Когда я поднял глаза, то обнаружил его пристально смотрящим на меня в ожидании ответа, но как вопроса он так и не задал, то я счёл благоразумным сменить беседу.

– Помните, как митрополит Евгений обнаружил древнейшую русскую грамоту, жалованную князем Мстиславом Юрьеву монастырю ещё в XII веке? Будучи новоназначенным главой епархии, поехал в ту обитель, а тем временем заранее предупреждённый о визите викария игумен спешно приводил в порядок вверенное ему хозяйство. Так митрополит встретил воз, вёзший навстречу ему разный сор топить в Волхове. Собственноручно откинув с него рогожу, он обнаружил старинные рукописные книги и пергаменты, среди которых и оказалась та грамота, и ещё немало манускриптов даже и одиннадцатого века.

– Та старинная история мне ведома.

– Вам ведома она, поскольку стала знаменитой, но сколько таких историй случилось и в мои годы, когда путешествовали мы со Строевым или Калайдовичем.

– Полагаете, что ваш коллега беспокоился о том, что рукописи могут быть уничтожены?

Серапион никак не желал оставить русло заданного им разговора.

– Нет, возможно, хотел выслужиться передо мной, – ответил я несколько принуждённо, чем, без сомнения, доставил своему собеседнику ощутимое неудобство. – Видите ли, после каждого подвига мой личный Геракл получает солидную прибавку к жалованию. Ныне оно у него приближается к генеральскому. Ну, так где же те архивы, что обеспокоили моего секретаря?

– Да вот, на полу они все и покоятся, ибо ни шкафов ни столов тут нет. В сущности, он оказался прав, вольно или невольно – все они за ветхостью предназначались к сожжению. Я сохранил их, разобрав на листы, да конечно прочесть что-либо трудно, потребно тут потрудиться.

– Завет тоже Ветхий, неужто палить его?

– А вот тут совсем занятно, поглядите, как под новым письмом проступает древнее. Похоже на некую летопись. Да прочесть может помочь разве что ваша наука, а то и химия.

Уговорились, что я, получив благословение игумена, смогу взять для работы без всякой платы все эти негаданные сокровища, чему возрадовался я необыкновенно. Впрочем, по требованию монастыря, буде оно случится, их следует немедленно вернуть – таковое правило действует в отношении всех документов и книг библиотеки.

– Мне сдаётся, я вверг вас в какую-то неловкость, – сказал я, когда вновь обрели мы солнечный свет и небо над головами. – Всё же вы обеспокоены чем-то, и, кажется, не всё досказали. Если дело в моём Прохоре, обещаю вам расспросить его и составить подробный доклад. Впрочем, не смею настаивать.

– О, нет, дело в другом. И сначала я должен поведать вам одну историю. Я рассказал бы её и раньше, но в тот раз вы прямо-таки сбежали от меня, не договорив, как мне показалось, и не дослушав, – без упрёка говорил Серапион, и улыбка его терялась в бороде.

На сей раз ничто не мешало нам ни извне, ни изнутри, и мы могли предаться так развлекавшим нас беседам. Навес над краем обрыва стал нашим эрмитажем.

– Верьте, связанный нелепой клятвой, я не имел ранее права говорить. Теперь, после пострига, когда я отрёкся от своего чёрного прошлого, она более не довлеет надо мной.

– Вы сгущаете краски до чёрного цвета? Я не могу себе этого представить. Впрочем, вам, монахам, свойственно корить себя за то, что в обычном мире являет собой едва ли не добродетель.

Он остановил поток моих славословий движением руки.

– Увы. Я совершил преступление, хотя ни один земной суд не смог бы меня осудить. И я поведаю вам то, что открыл своему духовнику. С ранних лет я ощущал в себе мистическую одарённость. Рассуждая о бытии, я однажды понял, что пяти чувств недостаточно. Если бы вы знали, Алексей, что со мной творилось, когда в голову пришла мне сверлящая эта мысль, подрывавшая прежнюю веру. Мы – вовсе не венцы творения, а какая-то ветвь. Мы окружены существами, которые в чём-то превосходят нас, а в чём-то уступают. Наши органы чувств несовершенны, а разум слаб. Древо познания сгубило людей, и ещё сгубит немало, потому что предназначено для существ высших в разумности, хотя, возможно, низших в материальности. И я одна из его жертв, я из числа незаконно покусившихся на его плоды. Что, если бы наши глаза зрели движения вселенной, а наши уши внимали пению херувимов! Что, если бы тело наше осязало тончайшие движения эфира? И раз меня осенило: ведь кому-то доступно проницать миры в большей полноте. Но если не в абсолютном устройстве, то хотя бы им попускается заглянуть одним глазком в приоткрываемую дверь! Их называют гениями и пророками, и они какою-то частью своею – там. Там, куда мне путь закрыт. Зависть поставила меня перед выбором: наука или… магия! Не смейтесь. Я подводил под волхование незыблемую, почти эмпирическую основу. Но ещё сильнее удивило меня то, что есть люди, которые, не разделяя моих взглядов целиком, готовы смотреть на них без осуждения и принять меня со всеми недостатками в свой блистающий разумом и логикой круг. Какое счастье испытал я, сойдясь с ними, участвуя в диспутах, молитвах и мистериях, где всем мыслям находилось место, где люди искали истину свободно, и не таясь – от своих братьев.

Но медовый месяц не длится вечно. Раз доверенное лицо князя Александра Николаевича Голицына вручило мне книгу для передачи митрополиту Амвросию, незадолго до того, как отставить его от дел в столице и Синоде. Амвросий не скрывал, что деятельности Голицына не одобряет, а как глава Петербургской епархии, он состоял первоприсутствующим членом Синода. Неожиданной его смерти, последовавшей вскоре после отставления от дел и перевода в Новгород, я не придал значения, как не задумался и о содеянном мною. Но спустя три года злополучная книга вновь вернулась в мои руки из тех же рук. Я получил поручение от всесильного вельможи отдать её митрополиту Михаилу, сменившего на столичной кафедре Амвросия. Вражда его с Голицыным была общеизвестна, и он имел смелость жаловаться на министра самому императору Александру Павловичу. И после его скорой смерти меня обуял страх. Я связал эти происшествия с книгой, которая вновь вернулась в кабинет князя.

– Сами вы читали её? – перебил я.

– Нет, её кожаные ремни всегда опечатывались, и я не решился нарушить их.

– Но хотелось вам узнать, что там?

– Поначалу нет. Ибо я не верил в каббалу настолько, чтобы… Я посчитал содержимое еретическим или сектантским писанием, издание которого нуждалось в запрете митрополита.

– Но Голицын издавал немало сомнительных книг.

– Я полагал, что некоторые особенно скандальные из них он нарочно даёт цензурировать духовным членам Святейшего Синода, дабы те не чувствовали себя обойдёнными. Нужные же к изданию цензурировал лично как обер-прокурор, а после министр.

– Чего же ради владыки читали её? Да ещё внимательно и тщательно разглядывали непонятные знаки?

– Отчего же – непонятные?

– Каббалистические.

– Я выразился о каббале не в смысле начертанных букв. Знаки могли оказаться славянскими и даже легендарными рунами. Видите ли, в среде некоторой части клира издревле блуждает поверие, что сами книги уже есть сущность священная, и сакральность их зависит от языка и благорасположения знаков, благозвучия слов. А некоторые языки якобы обладают особенной силой как начертания так и звучания. К ним относят древнееврейский, латинский, греческий. Славянский, знаки которого изобретены святыми монахами, в числе том. Именно потому-де наложили запрет на русский перевод Писания Библейского Общества, дескать, тот оказался выхолощен в высшем смысле словесности, сочетания слов, звукового ряда. Да, представьте себе, он вульгарен, дурно звучит. Утверждают, что славянский перевод сделан богодухновенно, что делает его безупречно чистым. Русский же перевод страдает отсутствием божественной идеальности, что делает его нечитаемым в мире идей.

– Это в самом деле каббала, – пробормотал я, опасаясь его обидеть.

– А почему не физика? Вычищенный акведук прекрасно проводит воду, а заросший и загаженный канал – скверно. Знаете, хорошие певцы демонстрируют такой трюк: берут ноту, совпадающую с тоном пустых бокалов, после чего те разлетаются вдребезги.

– Снова пустые бокалы? – горько упрекнул я. – Это называют явлением резонанса.

– В мире голоса вы его допускаете, а в мире логоса нет? – быстро ответил он. – Знаете медицинские факты, что некоторые известия радостного или печального свойства вызывали апоплексию. Чем не резонанс в сердце? Слушайте же: коли вы не видите сведений за расположением знаков, то для иной среды оно преисполнено рационального смысла, призыва, побуждения к действию. Некоторое особенное расположение знаков в послании военачальника, пройдя через цепочку грамотных подчинённых, вызовет движение огромных неграмотных масс, определит судьбы и смерти множества людей, которые даже не зрели бумаги, на коей приказ изложен. Другое расположение окажется пустым соединением букв или слов. И ничего не произойдёт, сколь бы ни мудрили шифровальщики.

– Я понимаю, конечно.

– Вы – не понимаете, – вкрадчиво и раздельно зашептал он, повернувшись ко мне. – Вы ещё не понимаете главного. Вы видите, что сообщение обязано пройти некую трансформу в сознании, прежде чем восприемник соизволит действовать. Но расположение знаков может само являть действие, как высокая нота сама взрывает бокал посредством движений воздушной среды, а не тем, что лакей с перепугу уронит поднос на пол. Теперь, надеюсь, вы понимаете.

– Да, но то же утверждают и каббалисты, хотя и другими словами. Всё же я хочу знать, какого рода среда приводит восприемника знаков к погибели! – Я вдохнул глубоко, прежде чем решиться: – И кто изначальный восприемник знаков на камнях, которые покоятся в болоте?

– Это трудно, – согласился он, – ибо знаки будто бы действуют сами, без очевидного физического посредника. Так же как сам действует обруч, который катится с горы и давит муравьёв. Представьте себе трёх лягушек, которые видят это и обсуждают, что же сей круг означает – Обод, сообщающий о своей сущности, магическую литеру «О» – Остерегайся! – или цифру ноль, превращающую жизнь в пустоту небытия. Мы сами напоминаем тех лягушек, которым лучше иметь поменьше ума, чтобы прыгнуть в сторону с его пути. Нам легко поверить в самостоятельное действие предметов в мире вещей, ведь мы опираемся на физические постулаты, работающие сами по себе – но трудно представить прямое влияние идей на вещественный мир. Во время о́но сами физические законы объяснялись разумным влиянием богов. И мне горько, что ваша наука вместо того, чтобы раскрыть природу идей всячески пренебрегает этой стороной, ограничиваясь материей.

– Где же теперь та книга? – спросил я тихо.

Он вздохнул, быть может от того только, что хотелось ему продолжить свои рассуждения.

– Хочу верить, что Фотий сжёг её. Я сказался тяжело больным, испросил дозволения лечиться за границей, тогда, поговаривали, Голицын лично доставил книгу ему, но тот даже не поглядел – бросил в печь. Так был убеждён во вреде всего, что делал князь. Тогда он уже ни в чём не доверял ему, кричал, чтобы тот покаялся. Топал на самого важного сановника империи. Послушайте, Алексей Петрович, – слова давались ему с трудом, и он облизнул губы, – вся эта история, которую мы разбираем с вами и пытаемся сложить по кусочкам, имеет двойное и даже тройное дно. Я устал собирать её воедино, подавшись в монахи, но вы ещё на середине пути. Бросьте это немедленно – или будьте осторожны. Вы можете пострадать не только от людской зависти. Поверьте, пока не собрали доказательств, что в деле сём существует нерукотворное – природное или иное зло.

Подосланная книга, подложенные листы в рукопись – за всеми этими деталями проступало нечто единое, главное. Не один лишь способ творить нечистые дела, но и нечто ещё, пока неуловимое – тут с ним я не мог не согласиться.

– Потому моя каменная таблица – доказательство первичности идеи?

– Всякий раз приходится нам продолжать давний неоконченный разговор. Всякий раз мы сидим под ясным небом в тумане размышлений. Вот вам сравнение. Пока человек не сведущ в астрономии, ему невозможно разобраться в хаосе небесных светил. После же он легко видит созвездия, видит закономерности в завихрениях планет, даже удивляется, как мог не замечать сего раньше. Факты – как звёзды, лишь с течением времени, если долго размышлять, разрозненные мысли связываются несокрушимой логикой связей. Так случилось со мной, так происходит и с вами.

– Мы подаём всякий раз друг другу новые мысли, и у нас обоих есть время обдумать их между беседами. Трудно привязать новую звезду к привычному рисунку созвездия, часто она ломает устоявшиеся линии. Кое-какую философию поверяю я жизнью, но вы всё время уклоняетесь от ответа.

– Давайте рассуждать, – терпеливо начал он. – В вашем камне – связь идеи и материи. И вы могли бы исследовать это методами новой науки. Молния почиталась за гнев богов, пока люди не осознали её электрической природы. То, что вы называете мистическим, может иметь объяснение физическое.

– Разумеется, можно найти связь между материальным камнем и материальной смертью, но это вовсе не то же самое, что доказать связь идеи и материи, – возразил я весьма хмуро.

– Идея порождает, она же и убивает.

– Меня больше интересует, почему кто-то старался направить заклинание через века? Камень весьма прочен.

– Остановитесь на этом месте, – попросил он. – В вашем вопросе слышу я свой. Признавая, что древний резчик верил в заклинания и создал эту надпись, вы тем самым подтверждаете первичность идеи. И уже неважно, во что она облекается – в резонанс, порождаемый звуками или иной гармонией магнетических колебаний. Неведомая доселе нить…

– Вы снова ловко поймали меня, инок Серапион, – поморщился я. – Но в вашем рассуждении содержится изъян. Я не спорю, что загадка связи идеи и материи существует, но не соглашусь, что мой камень поможет разгадать её, ибо верю, что влияние его материально.

– Не против нас, а против них – тех, кого они убили, – помолчав, сказал вдруг он.

– Простите, что?

– Мы – существа грубые, – ответил он почти шёпотом, – и подвержены влиянию начертания лишь через зрение, а те, более эфирные, могут ощущать эту энергию напрямую, как планета повинуется притяжению Солнца. Да, так, они чувствуют проклятие – сквозь грунт и время, как притяжение или, скорее, отталкивание – как не можем мы, и потому мы живы, а они упокоились и не в силах подняться из эфирных своих могил.

– Я не вполне вас понимаю, должно быть, – признался я осторожно. Но он продолжал:

– У меня есть ответ Карамзину. Это – чаша причастия. В ней всё: слово, материя и воля. План, средство и цель. По невесомым молитвам пресуществляется тяжёлое вещество.

– Всё это так, – холоднее, чем следовало бы, ответил я. – Но не приближает к познанию шестерёнок этого божественного механизма.

– Шестерни! – воскликнул он и всплеснул руками. – Знаю я этих искателей. Гармония орбит Кеплера, платоновская музыка – всё это попытки найти соотношение передаточных чисел между мнимыми случайностями бытия. Раньше кометы носили ангелы, сегодня вы можете исчислить импульс, простите за каламбур, небесного тела. Познание – не только в науке, но ваша наука хочет утвердиться как водочный откупщик в околотке и монопольно узурпировать познание. В итоге вы никого не подпускаете к слону, а сами держите его за хвост. Поэтому слона вы никогда не постигните. А если досконально изучать всё, что лезет у него из-под хвоста, то недолго прийти в отчаянье. Посему чистая наука неизбежно приходит к ужасным выводам и чудовищным изобретениям. Я не шучу: вся ваша наука, выросшая из алхимии, суть то же, но методы её иные. Они – хотят повернуть всё вспять, и даже чашу причастия опрокинуть. Как хлеб и вино пресуществляются в благодать духа – им мало. Они желают знать, как им божью благодать омертвить материальными благами. Как пролить на землю миллионы пудов небесной манны. Только это не принесёт счастья, а лишь горделивую пресыщенность – и миф всемогущества. И тогда люди останутся наедине с демонами.

Я напомнил, что сам он ещё в Мегиддо употреблял те же слова, на что он бросил, что слова хотя и те же, да суть под ними разная. Вера – одна двигает горы.

– Вот они и ищут язык своей главной молитвы.

– Не молитвы! Гордыня не позволяет им молить помощи у Бога – они взалкали командовать Всевышним! В юности мне попалась книга Флудда, где он высказывал идею струны, протянутой от земли до неба, в ней он видел гармонию, но я задался вопросом, кто играет на ней? Способен ли человек, имеет ли он право посылать небу свою симфонию? Этот вопрос стал последней каплей перед моим обращением к мистикам. И что я нашёл там? Страсть заставить ангелов плясать под тамбурины дикарей. Однако довольно о том.

– Что ж, вы устали, но мои силы не на исходе, – рассмеялся я через силу, – ибо солнце, даруя свет, даёт нам и бодрость духа чувствовать себя всесильным.

Он только покачал головой. Я спросил, передал ли он тайному обществу найденные манускрипты, и не удивился, услышав отрицательный ответ.

– Неужели вас никто не тревожил?

– Кроме вашего Прохора? – странно усмехнулся он. – Я ведь неспроста расспрашивал о нём. Должно вам знать, что свой манускрипт я отыскал тут же, в Лавре, среди устарелых и ветхих фолиантов, и потому теперь с опаской отношусь ко всякому, кто лезет в библиотеку – а ну как это посланец от Голицына или того превыше? И вот ещё что. Мне ведь это всё одно ни к чему, а они раньше или позже доберутся сюда. Я решил отдать всё вам. Вы вольны делать с этим, что угодно.

– Я приехал получить совет, что делать мне с моими находками, а вы обременяете меня своими? Что ж, не скрою, как учёный, я охотно приму их для изучения, но как лицо, состоящее на… – я запнулся.

«А на какой же службе я состою? – подумал вдруг я. – И вовсе – состою ли на службе? Я не член академии, но занимаюсь академическими изысканиями, я не дипломат МИДа, но исполняю доверительные миссии к монархам, я не числюсь в военном ведомстве, но обещал Орлову разведать кое-какие связи…»

– Простите, – недоуменный голос Серапиона вернул меня из мира размышлений.

– Впрочем, неважно. Давайте же скорее сюда, пока вы не передумали.

Мы отправились к нему в келью. Пока он перекладывал вещи в сундуке, добираясь до ценных раритетов, я прочёл на стене греческое слово «скиндапс» и спросил, он ли начертал его.

– Я. Знаете, что оно означает? – глухо раздалось из деревянного ящика.

– Нет. И желал спросить о том, – невольно почти крикнул я.

– Ничего. То есть буквально. Знаете, сам Иоанн Дамаскин, философ и писатель, равных которому найдётся немного, некогда принял здесь постриг. Так он в своём сочинённом тут труде «Диалектика» выдумал это слово, как пример ничего не обозначающего. Я обнаружил начертание в его келье, что сохранилась и поныне.

– Но вы, конечно, наполнили его каким-то смыслом?

Он медленно и протяжно вздохнул.

– Он размышляет о звуках членораздельных и нет, о звуках значащих и незначащих, приводя это слово как пример последнего, до которого философии нет дела, ибо та рассуждает лишь о смыслах. Но что философу с греческим ухом незначащее, то его латинскому собрату по гильдии усладит разум. Существуют законы природы, которые действуют прямо, и действия, производимые при посредстве разума. Всё, что мы не можем распознать как разумное, мы приписываем природному. А то, что измыслил разум, словно бы выпадает из природного обращения.

– Некоторые и самому разуму приписывают природную основу, связывая таким способом их в единое целое при самом общем рассмотрении.

– И я сторонник единства сущностей, но от обратного: полагая логос и в самом языке природы. Для философа «скиндапс» ничего не значит, ибо в нём не заложено разумного смысла, но разве не может существовать механизма более высокого порядка, который именуем мы законом природы, где слово действует без преломления разума? Помните, мы говорили о пустоте? Пустоте в трёх измерениях пространства. Мы в состоянии их пощупать нашим разумом. Но представьте себе, Алексей, что мы лишены некоей иной меры, кою нельзя исчислить аршинами или четвериками – другого первопричинного свойства большого мира, который объёмнее нашего. В материальности его нет, но это не значит, что его нет совсем. Труднее всего узреть пустоту, труднее всего осознать её существование, не видя контура сосуда, окружающего её. Но пустота для нас – это жизненный эфир для других. Воздух для рыбы – смертельная пустота, а для нас – источник существования. Как верно рассудили вы о необходимости математически измыслить некое связующее звено, но вы рассуждали в границах материи, я же…

– Что же это за сущность? Не тяните, ради всего святого.

– Да ведь вы и сами знаете. Это измерение слова, логоса. Измерение познания, мысли, идеи. Измерение побуждения, воли, желания.

– Нельзя сказать, что мы совсем не осознаем мира идей!

– Осознаём, но не осязаем. Большое усилие разума и движение духа необходимо, чтобы представить то, чего нет. У нас только пять чувств, но разум строит нам шестое и остальные, сколько их ещё могло бы быть. Мы осознаём мир идей по частям, разрозненными кусками, это лоскуты, за которыми мы не зрим единого покрова, охватывающего весь мир.

– Не всё так скверно. Единого Бога мы ведь уразумели. Хотя он неизмерим и непознаваем.

– Надеюсь, вы искренни в своём рассуждении, но не точны. Ведь Бог явлен нам в Откровениях. И общается с нами языком событий.

– Древо познания – то измерение, кое первые люди могли ощущать непосредственно.

– Вы точно следуете моей нити. Или, вернее, нити Боэция Дакийского, – с этими словами он вручил мне старую книгу, – который утверждал, что наш язык лишь отражает мир, тем отличаясь от языка первичного, что отображал его во всей полноте. На своём языке мы говорим не о самом предмете, а о тени предмета. Почему – вопрос особенный. Каким-то образом люди заступили за черту, ведшую, вероятно, к разрушению самой основы мироздания – жизни. Господь умерил наши способности, или возвёл барьер между частями мира, ограничив вселенную людей пространством и материей, лишив её измерения идей. По счастью, за нами осталась способность ткать чувства, способные познавать. Некоторым нужен движитель науки, другим непосредственное вхождение в область прямого познания.

Я предпочёл не спрашивать, какому пути предназначен каждый из нас. Убеждение в том, что его путь короче и прямее, сохранилось в нём неизменным.

– Наука выведет нас. Не сейчас и не скоро. Впрочем, это моя вера.

– Наука поработит нас. Вспомните книгу Еноха. Кто дал нам магию знаний? Ангелы, падкие до женщин – прельстившиеся телесным. Чтобы иметь рабов, поставлявших бы им земные блага, они обучили людей таинствам науки: от агрономии до астрономии, подменив истинные таинства. Они – демоны ада, заставившие нас прокладывать туннели во тьме подземелий. Они дали нам инструменты для дробления скал, и мы радуемся, что быстрее можем копать дальше вглубь в свете новых газовых фонарей при помощи усовершенствованных мотыг. А мы сотворены летать! Летать, Алексей! Если осознаем своё рабство и выйдем на свет. Нам не нужны их мотыги и фонари, якобы делающие наше прозябание под землёй счастливее! Мы могли бы воспарить к свету сами! И нет, нет. Мы – можем! Надо лишь отречься от нашего наследства. Но сперва следует хотя бы сменить направление и двинуться не вниз, куда копать немного легче, а вверх, зная, точнее, веря, что солнечный свет там. И там есть, где расправить крылья.

Рукой он указал на горизонт, где готовилось уже встать солнце мира, ночь совсем кончилась, а с нею и наши беседы, Серапион спешил к заутрене.

– Так кто же бился в последних битвах? И кто победил?

– Добро или зло? То, что в лечебных дозах добро, в больших – яд, – ответил он спокойно, словно бы мы говорили сейчас о чём-то обыденном. – Огонь, обогревающий жилище добр, но может и спалить это жилище. Но пепел удобрит оливу, и снова станет добром. Продолжить можете сами. Надеюсь, мои свитки помогут вам.

Затянувшееся прощание выдавало взаимное наше предчувствие: нам не суждено более увидеться.

16. 1812

Краткий доклад Прохора выдавал такое его разумение: мы ведём военные действия.

– Карнаухов отправлен в Константинополь под конвоем надёжного человека, брат мой там приглядит, чтобы он не забыл уплыть в Одессу. Надёжному тому человеку дадено семь рублей турецкими деньгами и кинжал в четыре рубля, в чём имеется расписочка… Артамонова словили третьего дня. Содержат в старой каменоломне. У входа – пара часовых. Выкрасть его – дело нехитрое. Что до Голуа, то его дважды возили из консульства, какие-то места глядеть, но всякий раз возвращали. И, вот ещё что, о библиотеке… Сдаётся, что молчание ваше никому не нужно…

Дожил! Ладно Беранже, но теперь и Прохор без двойного смысла в своих речах не обходился. Я с каким-то благоговением принял протянутую мне драгоценную рукопись «Silentum…» словно взял своё будущее наконец в свои руки, за миг до того готовые схватиться за голову. И секретарь мой, лукаво улыбавшийся, кажется, догадывался о настоящей этой для меня ценности.

– А вся библиотека мне не по зубам-с – охраны дюже много, – сетовал он. – Там уж недели три работа кипит днём и ночью-с, и сам Себастьяни лично ходит присматривать. А возят всё на разных кораблях, понемногу, на один-два пробрался, пять с полтиной истратил на матросню, а всё выследить трудно-с!

– А что ты в Лавре пытался присвоить? – неожиданно для него спросил я.

– А кодекс ангелов, – без запинки отвечал он. – Да не себе присвоить, а вам, то есть, Обществу вашему. Да и то ладно, что немцам не достался. Приятель-то ваш спохватился, и отобрал-с.

– Почему ты его называешь кодексом ангелов?

– Не я – немцы его искали, вот я и подумал, что важная, должно, вещь…

Выдав ему немедленно два золотых, я велел отложить книжную охоту, потребовав готовить побег Артамонова. Поначалу на лице Прохора застыл немой вопрос, зачем это нужно, но он оставил его при себе, удовольствовавшись выданной мной наградой, и поведал, что место, где держат художника, дурно, так что долго там он не протянет, и, как натура нервическая, сдохнет от скуки. Тут же принялся развивать он идею, что египетские фрески взялись от того, что художников запирали внутри пирамид, и те от нечего делать тешили своё тщеславие будущими шедеврами. Мне стоило труда прервать его нелепые рассуждения.

– Тебе задача, пока я буду с Карно по душам беседовать: разведай обстановку, как лучше его освободить. Попробуй передать ему записку, а лучше на словах, мол, пусть держит язык за зубами, особенно про находки князя. На всё про всё тебе неделя, четыре соверена и три шкалика с раствором Либиха.

– Красок бы ему принесть, да много не надо, там натура одна, чёрная.

– Вот бери её и рисуй, где мой любимый француз обосновался.

Вёрстах в сорока вверх по Нилу вёл тот новые раскопки. Барка одолела эту дистанцию за непостижимые два дня и три ночи против течения, ветра и умения гребцов подгадывать ночлег к большому селению, где, если изредка выпадет такой случай, по контракту должны были получать они свежего мяса.

Подымаясь на берег, я заметил несколько полуобтёсанных гранитных камней и остатки древнего крыльца. Я увидел на самой первой скале колоссальную рельефную картину самого древнего Египетского стиля, изображающую две женские фигуры в покрывалах, стоящие перед Анубисом. С трудом я мог разобрать кое-что из начертания двух фараонических имён. За этою скалою открылась мне гробовая пещера с отличными героическими рельефами, легко забелёнными; тут я мог разобрать имя Фараона Рамзеса IV. Издалека мне почудилось какое-то движение там, наверху, и это развеяло последние сомнения, идти ли туда.

Целый ряд пещер открылся мне в полувысоте горы. Достигнув её, я увидел обширные и живописные каменоломни. Сознавая, что местность сию могу я более никогда не посетить, я решился осмотреть здешние примечательности, тем паче что Жан-Луи вполне мог обретаться в одной из пещер. Сопровождавшие меня арабы запалили факелы, потому как свет не проникал дальше комнаты, имевшей пятнадцать шагов в поперечнике. Пещера, в которую я вошёл, настоящий спэос, столь же совершенный, как и в Бенигассане или в Элетие; все стены были покрыты изящными рельефами, видимыми только на правой от входа стене, остальные были замазаны штукатуркой, снятие которой покажет ещё лучше сбережённые картины. Те, которые видны, представляли земледельческие сцены; стада пасутся и резвятся по лугам; волы орут землю; ослы бредут навьюченные хлебом и плодами; всё это обрисовано и раскрашено очень живо. В средней стене я обнаружил закруглённый ниш, поддерживаемый двумя колоннами по бокам; они, вероятно, принадлежали к греческой эпохе, потому что капители колонн украшены аканфовыми листьями, а не лотосовыми и пальмовыми. Тут же находился погребальный колодезь.

К этой комнате прилегала другая, также с погребальным колодезем, но под особым сводом. Во втором спэосе человеческие фигуры были представлены в полроста; в нише другой комнаты стояли две статуи, но уже обезображенные; на дверном проспекте этой комнаты я нашёл два начертания имён фараонов, которые находятся также в таблице Абидосской и принадлежат XV династии; под ними видно воинственное изображение фараона, немного менее чем в натуральный рост. В третьем спэосе, который заключал три комнаты, рельефы были подобны уже встреченным во втором; направо от входа виден род фальшивой двери, где стена состоит из иероглифических надписей, разделённых на полосы. На большой стене, направо, находилась целая иероглифическая таблица, разделённая на множество полос и очень хорошо сохранившаяся, – вероятно, объяснение рельефных изображений, находящихся по сторонам.

Весь осмотр занял у меня не менее получаса, факелы, не имея питания, вздрагивали последними языками, и мы поспешили прочь из лабиринта. Карно нигде не было, до вечера оставалось всего ничего, но я с удовлетворением понял, что француз всё ещё находился на ложном пути. От входа увидел я фигуру, спускавшуюся в лагерь, и узнал её без труда. Мне ничего не оставалось, как двинуться следом.

– Явились, – Карно не повернулся на мои шаги, – прямо скучно без вас. Какие слухи притащили из Константинополя?

Я откинул полог так, что край его оторвался. Недовольный тем, что эффект моего появления оказался начисто потерян, я сообщил, что его библиотека уже не первая в Египте, но Карно только усмехнулся:

– Тем паче, что моя уже и без того – ваша, вернее, вашего проныры-слуги. Что ещё?

– И слышал я, что вы опять в долгах, – сварливо прибавил я.

– Опять? Вы с ума сошли, Рытин. Разве я когда-то жил по средствам?

– Вы не открыли мне по сию пору главного, – сказал я. – Именно – что вы здесь ищете? Или, спрошу точнее – кого?

– Исполинов, – ответил он неожиданно просто, но по хрипоте в голосе я мог сделать вывод, что признание далось ему непросто. – Раз уж вы сами раскопали без лопаты. Довольны вы теперь?

– Почему же не открыли сразу?

– А вы бы открыли? Разве мы, учёные, не пытаемся скрыть друг от друга свои поиски в надежде обрести славу приоритета?

Я сознавал, что с уст моих сейчас сорвётся глупость, но поделать уже ничего не мог.

– Но речь уже не о славе, а о жизнях многих людей!

Выражение его изменилось с пренебрежительного до презрительного.

– Вам-то, сударь, важна разве чужая жизнь без личной славы? Без того, что вы можете швырнуть презренному свету или положить к ногам любимой, – бросил он как перчатку.

Я вспыхнул. Он и теперь, ещё лучше чем раньше, казалось, ведал мои мысли, тайные порой для меня самого.

– Я не позволю вам играть моими чувствами!

– Полно вам. Вы это уже говорили. Я не чувствами играю, а помыслами. Значит, угадал? Что ж, это нетрудно, я сам не стариком сразу родился, и порывы ваши мне прозрачны.

Он кликнул слуг, и приказал подавать обед. Я тяжело опустился на походный стул в другом конце длинного стола. Странно, но в его шатре я ощущал себя как дома. Два соперника, понимающие друг друга, вовсе не так опасны как иные друзья.

– Но вы не договаривали раньше, несмотря на наш уговор.

– Я вам не лгал, – ответил он голосом уверенного в своей нечестности человека. – А вопросов вы не задавали.

– Что же теперь, когда задаю?

– Теперь вы и так знаете. Ваш секретарь приставил ко мне соглядатая – смышлёного малого. Не будь он таким смышлёным, его давно завалило бы породой, когда он сломал бы шею, оступившись с лесов в раскоп с ножом в спине. Должно быть, ваш секретарь предупредил его о таком исходе… И не такое могло случиться, будь я уверен, что он один. Вообще, вам повезло с помощником. Мне приходилось обходиться одному, пока я не догадался пристроить к делу этого арабского Труффальдино, что так и эдак следит за мной. Это и разумно и законно, раз он получает жалование с двух сторон – пусть и покрутится.

Как не заставляет себя ждать константинопольский кебабджи, слуга тот уже через три минуты открыл крышку шипящего медного чана, и за душистым паром я не мог видеть ни угощения ни того слуги. Карно рекомендовал блюдо как разгоняющее желчь, что будет полезно для моего скифского душеного здоровья.

– Скорее, вы – боялись моего Прохора. Он не прощает врагам.

– И это верно. Кроме того, раньше я не доверял вам, и оказался прав.

– А теперь?

– Я навёл кое-какие справки. За вами длинный след. Вы изрядный плут, Рытин. Вы знаете всех, и все знают вас. Вы охотник и жертва. Вы мне нравитесь. Я сам такой.

– Я вовсе не такой.

– Я приукрасил, – поднял он свой бокал. – Вы хуже. Но и я хуже.

– Я только хочу избавиться от своего секрета, но получить гарантии, – я подвинул бутыль к себе, но второго бокала на столе не нашлось. – Кажется, я близок к тому, чтобы достичь сего с одной из сторон. Беда в том, что у меня ещё нет секрета.

– И я, и я желаю того же! – поспешил вскричать он, и часть вина оросила песок. – К сожалению, ищущие меня не желают вступать в переговоры, они предпочитают меня убить и воспользоваться всеми открытиями, как не вступает со свиньёй в переговоры мясник. А та, возможно, и решилась бы пожертвовать одной ногой для сохранения жизни. Но мне мало соглашения с одной из сторон, ибо таковой договор не спасёт от прочих приговоров.

Сало от кусков баранины текло у нас с подбородков, Карно заметил, что вред от жира лучше всего лечится рубиновым родосским. Я пригубил прямо из бутыли.

– Значит, не свидетельства об исполинах вы ищете, а их останки?

– Верно. Свидетельств, как могли вы убедиться, у меня предостаточно.

– Вели вы раскопки в землях филистимлян?

– Филистимляне? – с презрением выдохнул он. – Вы в самом деле не понимаете? Или не знаете? Или делаете глупый вид? Да, они в самом деле якшались с потомками настоящих гигантов. Те, в сущности, представляли из себя лишь громадных существ. Но не их – я ищу родоначальников.

– Из книги Еноха? – усмехнулся я невесело.

– Если угодно, – вполне серьёзно ответил он. – Знаете, что говорят о пирамидах копты?

– Всякие небылицы. Что их построили великаны. Это предположение вызвано единственно неумением объяснить огромный вес камней в их основаниях. Ведь никаких останков гигантов по сию пору не открыто?

– Да. Но в пирамидах нет и людских царей – только челядь и дворовые, – закончил он.

– Это объясняют грабежами арабов, не так ли?

– Воистину так, – согласился он. – Но зачем бы им уничтожать мумии царей? А ведь получается, что одних царей мы и не находим. Что из этого следует? – и на моё неопределённое пожатие плечами кончил: – Мы ищем не то и не там… Я давно оставил в покое пирамиды. Исполинов там нет, и скорее всего, не было.

Я предположил, что он не откроет мне тайну своего решения искать в этом месте, но он рассмеялся, сказав, что это уже не тайна: пятнадцать последних лет он движется по следам раскопок первой той экспедиции Бонапарта. И поскольку он, кажется, в который раз промахнулся, ему нужно сызнова увлечь меня в компаньоны.

– Вы снова уводите меня в сторону, как тогда, когда мы беседовали о рефаимах. Не их, сказали вы теперь – других, родоначальников вы ищете?

– О рефаимах заговорили вы сами, я решил вам не перечить. А вы что же, освоили древнееврейский? Нефилимы упоминаются лишь дважды, и то лишь в еврейском тексте Пятикнижия. Их всегда переводили как «гиганты», тем самым внося путаницу в умы.

– Теперь я вам соглашаюсь верить. Впрочем, моя покладистость обусловлена сытостью. А ваши аргументы тут вовсе ни при чём, ибо мы и без того товарищи по старому нерасторгнутому трактату.

– И согласно секретной статье его, вы должны мне дать ознакомиться со свитками того иудея, – промурлыкал он, покачав пальцем у своего носа.

– В обмен на вашу часть его находок, – согласился я. – Что ж, начнём. Хаима послали выяснить, откуда мог происходить эпиграф, что я показал ему, а после и вам. Он собрал множество мест, где сходились армии древних существ. Теперь вы.

– Но вы не открыли мне ничего нового.

– Хаим выяснил, что повесть идёт не о битве – о войне. Она шла повсеместно. Места последних битв – только эпизоды той войны.

– Один из моих пергаментов говорит о начале войны, – ответил он и замолк.

– Война длилась сотни лет.

– В другом описывается противостояние сынов света и детей нечестивцев.

– Тот эпиграф мой, он найден в Причерноморье. Свитки говорят о том месте, как о первом сражении войны.

– Нечестивцы были карликами.

– Свиток содержит упоминание некоего кодекса ангелов.

– Карлики превосходили своих противников числом, но главное – жестокостью. Война шла не до победы, но на полное истребление.

– Кодекс ангелов некогда хранился в Лавре преподобного Саввы.

– Вот как, – задумчиво молвил Карно, став совершенно серьёзен. – Не те ли это манускрипты, что, по преданию, Иоанн Дамаскин привёз с собой в Лавру из самого Дамаска, где, как верят магометане… – Мы оба замолкли, глядя друг на друга и ожидая, кто первым выскажет крамольную мысль. Но он предпочёл сменить беседу: – Я с молодости связан с неким тайным орденом, претензии которого, признаться, давно мне опостылели, и я всячески стремлюсь с ним порвать уже двадцать лет. Но не тут-то было. Они, представьте, возражают. Пришлось однажды натолкнуть их на мысль о моей гибели, и, кажется, они клюнули. Но появление ваше… вернее, сперва появление этого заносчивого господина Муравьёва, всё испортило.

– Я не понимаю. Вы умерли для одного тайного общества, но не для другого – которое дало моему другу задание найти вас. И эти общества связаны между собой в какой-то неведомой выси.

– Да, да, и ваш князь Григорий Гагарин стоит во главе его или где-то весьма близко от вершины, так что людишки вроде Россетти даже не ведают о нём. Но нелепостью было бы предполагать, что, скрывшись от рядовых преследователей, я остался открыт для других.

– Я полагал, что вы не прерывали сношений с другой частью ордена, не подозревая…

– О том, что это два щупальца одного спрута? Я не идиот, мсье. Заяц не ищет спасения от волка в лисьей норе. Уверяю вас, – он наклонился ко мне и процедил сквозь сжатые зубы: – Голицын не мог знать о моём прекрасном здоровье. Кроме того, за десять лет я сменил три дома.

– Тогда как вы объясните то, что Андрей имел точные указания о вас?

– Поскольку вы осведомлены ещё менее моего, рискну сделать вывод, что всё это время за мной следили. Кто-то, кому живой и загнанный я выгоднее мёртвого.

– Кто же? И как?

– Не задавайте глупых вопросов, Рытин! – вспылил он. – Если бы я знал, к чему бы тогда поддерживал с вами отношения всё это время! Я надеялся, что вы невольно проясните эту загадку – дадите ещё одну деталь. Не обижайтесь: невольно – ибо вы не вольны в своём выборе. Трижды я чуть не зарезал вас, ибо к вам сходились все нити.

– Дважды, – подумав, поправил я.

Он тоже подумал и с глубоким вздохом махнул рукой.

– Трижды, – тихо рыкнул он. – Но я отмёл свои домыслы бесповоротно, когда вы оказались в кутузке. Вами играют так же, как и мной, только хуже, ибо вы более беззащитны, с вашим непомерным тщеславием. Ваш друг Муравьёв, не будь он столь стремителен в своих поступках и передвижениях, наверняка оказался бы в такой же передряге. Тщеславия ему у вас не занимать.

Я сделал вид, что мне нипочём его слова, которые на самом деле задели меня за живое своей горькой правдой.

– Но как удалось вам узнать, кто верховодит орденом?

– Узнать сего невозможно, но возможно угадать. Не сомневайтесь, Григорий Гагарин – один из них. Злые языки утверждали, что император Александр выслал его из России за связь со своей фавориткой Нарышкиной, но дело, полагаю, в другом. – Карно умерил голос, как делал всегда, намереваясь сообщить мне нечто не предназначенное лишним ушам, и всякий раз удивлял меня. – Он служил в Константинополе под началом тогдашнего посла Андре Италинского в тысяча восемьсот шестом году. Представьте, в тот же год там обретался и Себастьяни. Вы, конечно, знаете об отношениях между посольствами в этом городе. Все – друзья всех друзей. С началом войны, весной тысяча восемьсот седьмого оба почти одновременно покинули город. Спустя годы, эта неразлучная пара, Италинский и Гагарин, меняют второй Рим на первый. Италинский опять посол, а князь при нём с двадцать второго года советник, посему я не утверждаю наверное, кто из них главнее в ордене. Впрочем, теперь всё одно: по смерти первого в тысяча восемьсот двадцать седьмом году Гагарин возглавил и посольство. Ваш барон Икскуль совместно с Лессепсом и графом Медемом путешествовал по Верхнему Египту и Судану в двадцать втором – двадцать третьем годах, копировал иероглифы, оставлял свои граффити, после удостоился дружбы с Шампольоном. Гагарин же с Италинским и португальским послом Фуншалем в двадцать пятом году устраивал лекции в Риме и предлагал Шампольону большую плату – тысячу франков за сеанс, тот пытался уклониться от денег, но дал пять или шесть представлений избранным лицам, добрую половину из которых я без сомнения отнёс бы к верховным членам ордена.

– Откуда вам известно?

– С Шампольоном я состоял в научной переписке, которая прервалась вскоре после моей смерти. Густава Зейффарта он именовал неучем, Ланчи гадиной, так что я был, можно сказать, в центре лингвистической дискуссии этих образованнейших особ.

– Кто ещё?

– Вы навряд ли о них слышали. Граф Коссаковский, ну, этого вы знаете, поляк, секретарь русского посла, большой поклонник иероглифического учения, барон Бунчен из Пруссии, герцог де Лаваль-Монморанси, граф де Вело, аббат Феа, Кестнер из Ганновера, шевалье Бартольди, монсиньор Май. Короче говоря, понемногу от всех народов, как под Лейпцигом.

– Откуда вам известно, что они не простые подверженные моде любители древностей?

– Это мода на все времена, вспомните про иероглифическую монаду Ди. И не забывайте, я сам входил в их тесный круг, участвовал в мистериях и пробовал писать разные заклинания. Я не состоял в их высоких градусах, и конечно нас не представляли друг другу, но пытливому глазу видны знаки, если понимать, что искать за мишурой.

– Все эти люди искали первозданный язык?

Мой тон показался Карно насмешливым, каковым в сущности и являлся, и он довольно грубо заявил, что потешаться я могу, но только находясь от них на изрядной дистанции.

– Они, представьте себе, относятся к своему делу совершенно серьёзно, в отличие от вас, и потому многого добились. Тайным их деяниям я не сочувствую, а явным вполне. Сам Шампольон – а это что-нибудь да значит – ссылался на Италинского, как на судью в его споре с Зейффартом и о чём? – о прочтении иероглифов. Вот так-то. Схватка состоялась в российском посольстве, и Шампольон победил. Не удивляйтесь, Италинский служил в Константинополе с тысяча восемьсот второго, знал Османскую империю как свои пять пальцев. Его прибытие туда возбудило новую волну в благородном состязании образованных европейцев в деле приобретения рукописей. Коллекция самого Андре считалась одной из первейших. Гагарин весьма интересовался результатами и желал первенствовать в постижении древнего языка египтян. С его же лёгкой руки замечательную египетскую коллекцию Кастильоне приобрела Императорская Академия Наук за сорок тысяч рублей через одного агента князя, антиквара Дивова, и он же полгода спустя купил в Париже два погребальных папируса жреца Осоркона. Охотился он и за книгой погребальных обрядов того же жреца, впрочем, безуспешно.

– Той, которую кое-кто называет книгой мертвецов?

– Некоторые, но лишь для сокрытия истины от простецов, падких до красных словесов. Ну и от лишних пугливых глаз. С тем же правом можно именовать книгой мёртвых и чин панихиды. О, нет, египтяне верили в загробную жизнь, посему это собрание заупокойных молитв правильнее перевести как «Книгу о восшествии к свету». Кое-какие главы её повествуют о том, как обрести и вторую земную жизнь – если не удалось пристроиться одесную там. Впрочем, это лишь посильный перевод изначальной рукописи на первозданном языке, которая, как говорят, разделена в незапамятные времена и рассеяна по множеству книг.

Обед кончился, день угасал тихим бордовым сиянием в пузатом графине вина, заботливо наполненном слугой.

– Вернёмся к обещанию рассказать мне о ваших изысканиях. Я даже помогу вам начать. Вы служили у Наполеона.

Но Карно решительно отказался продолжать, потребовав новой порции равноценной мены. Я был готов к такому повороту. Лишь пересчитав золото, коего количество равнялось полутора тысячам франков, он продолжил:

– Только как учёный. Да и видел я императора лишь издали. Молодым человеком – моложе, чем вы сейчас, оказался я вовлечён в Египетскую экспедицию.

– Вернее сказать, авантюру.

– Когда вы перестанете цитировать «Таймс»? – гадливо ухмыльнулся он. – С позиции военной стратегии – да, но в Египте Наполеону не полагалось снискать военной славы. По правде говоря, его использовали, что называется, «в тёмную».

– Директория?

– Баррас протежировал ему, но был слишком неразборчив, чтобы его допустили к тайне те, с чьей подачи он руководил.

– Баррас, значит? А я слышал, некий Лазар Карно помогал ему планами похода в Италию?

– Не трудитесь искать лишние нити, – Жан-Луи поморщился, словно неприятные воспоминания задели его. – Некоторым особенно рьяным братьям, коими было переполнено окружение Директории и самого Бонапарта, не терпелось добраться до Египта и основательно здесь поковыряться. Война – прекрасный повод ничего никому не объяснять. А что такого? Многие из них вполне серьёзно утверждали, что некие силы издавна питают интерес к гигантам… Кстати, уж не уговорили ли императрицу Екатерину присоединить Скифию, чтобы без помех покопаться в тамошних курганах?

– Раскопки там велись из рук вон, и наука потеряла…

– При чём здесь ваша дрянная наука! – зарычал он в ярости от моего нерадивости. – Простите… наша наука. Раскопки там велись теми, кто, в отличие от вас, прекрасно знал, чего искать – те, кому даже золото и античные черепки не дороже снега в Сибири! Не сомневайтесь, они извлекли, что им требовалось. Смотрите на эту археологию как на завершающую битву военной кампании. Только не грешите на генералов, закладывавших мины под курганы – болваны пребывали в праведном неведении, не обсуждая приказов. Так я и поверю в то, что кто-либо может взорвать что-то в земле царя без Высочайшего соизволения!

– Не желаете ли вы толкнуть меня к мысли, что и сами войны затевались, как… таран для проникновения к заветным местам?

– Точно так и желаю, – перебил он сварливо.

– Вот как! В таком случае, Жан-Луи, не затруднит ли вас предсказать грядущую?

– Вы – или святой или идиот, Рытин! – схватился за голову он, в то время как я оставался холоден. – Не видите, что у вас под носом – сегодня, и страждете прозреть будущее! Кто из нас прибыл из Константинополя? Чьи войска, окружившие гору Исполина, наблюдали вы в Хункяр-Скелеси?

Признаюсь, тут язык мой пересох так, что я принуждён был запить воду вином, ибо вывод его напрашивался сам собой, но при всём многообразии предположений, я даже не пытался связать несколько фактов: неуместный с виду рассказ Титова, высадку десанта и… свою миссию! А ведь ясно выходило, что и меня использовали «в тёмную», при том, что череда событий прошла прямо у меня перед глазами. Радоваться было нечему, разве тому, что оказался я в одной компании с гигантом Бонапартом и Екатериной Великой. Довольный своим триумфом, Карно успокоился, но я не мог смириться со своей оплошностью.

– Возможно, я промахнулся, но и вы, кажется, не добыли желаемого? – промямлил я.

– В Египте сам я не стяжал ничего необыкновенного, иначе меня не оставили бы в покое на долгие годы. Всё же некоторые слухи заронили зерно сомнения.

– Вы намекаете на то, что нечто важное здесь найдено, но не вами, а кем-то ещё?

– Без сомнения. Теми, кто знал, что искать и даже – где. Полагаю, что они нашли не всё, что хотели. – Он задумался и закончил глухо: – Моя же деятельность, как и гибель всей несчастной армии – лишь покров.

Я дал ему минуту отдыха, а после спросил, где сейчас эти люди, на что небрежно бросил он, что иные из них встречались ему в походе двенадцатого года, другие сгинули без следа.

– Как сгинули?

– Захворали и умерли! – рявкнул он. – Посему и дело то не кончено. Вы разве не слышали о проклятиях пирамид?

– Слышал столько раз, что не верю ни единому слову, – процедил я злобно. – Как протекала болезнь? Позвольте, угадаю: кашель, чёрная мокрота, сажа?..

– Струпья, короста, гниение, – продолжил он.

– Тогда выскажу ещё одну догадку. Вы использовали те же признаки, чтобы обезобразить труп двойника, которого даже не пришлось тщательно искать – бери хоть эфиопа, подходящего по росту. Я потрясён вашей находкой: в бо́льшую ложь уверовать легче. Чем сильнее исказить тело, тем скорее ваши недруги поверят в мучительную смерть от каббалистического начертания. Так и вижу картину: ваш труп находят порядком потрёпанным и с душком, он облачен в ваш мундир, в кармане адресованное вам письмо, а вокруг старинные книги, полные злых таблиц… фальшивых, разумеется, дабы пустить их по ложному следу. На столе недописанное завещание…

– С гнилых уст срывается: «Отдайте всё…» Вот, вы сами знаете. К чему вам я?

– Об этом после. Зачем вы – им?

– Кому это – им? – гневно бросил он. – Тем простецам, что рылись в подземельях и истлели без следа, я, конечно, не нужен. Я не знаю, каково число живых страждущих, и все ли эти жадные руки растут из одного туловища.

– Спрошу иначе, – терпеливо повторил я, – зачем вы им, если у них и так всё есть?

– У них есть не всё. Дорогой мой, поймите, если у вас есть книги, то вам нужны кости, а если у вас есть кости, то вам нужны книги.

– Материальные доказательства нужны, чтобы подтвердить миф, книги нужны для объяснения, чьи кости вы нашли, – задумчиво молвил я. – У Себастьяни есть кости, и он ищет книг, у его соперников имеются книги, и сейчас они осаждают гору Великанов. Если предположить наличие объединяющего их верховного магистра, то у него наличествует всё, что нужно, – подбил счёты я.

– Поймите же своим узким лбом, – вскричал он и постучал по лбу себя, – они не научную цель преследуют! Они не пишут в академии. Это люди глубоко практические! Кости исполинов нужны им, чтобы проверить на них действие искомого языка. Не уяснили ещё? В их предположении исполины – дети ангелов от земных женщин. Следовательно, у них один язык…

– И что же они хотят приказать бренным останкам: встань и ходи?

– Исполины, как потомки ангелов, унаследовали некоторые их эфирные свойства, обитали одновременно в двух мирах. Убив их тела, можно лишить их половины сущности, другая же останется нетронутой. Наша природа похожа на их, но пропорции иные.

– Хоть убейте в любой пропорции, Жан-Луи, – готов был сдаться я, – но я не понимаю, зачем им кости, если они собираются общаться с той, другой, эфирной половиной этих существ?

– М-м-м! – взвыл он. – Читали вы Еноха? Первое поколение этих тварей было огромно – три тысячи локтей вышиной. Как такое возможно? Они обладали ничтожной плотностью! Не столь малой, как их отцы, но достаточной, чтобы стать видимыми. Вообразите облако. Оно огромно – в виде тумана, но, охладив его, мы получим весьма умеренный объем воды…

– И вы сами верите в то, что эфирные существа тонкой субстанции могут произвольно сгущаться, облекаясь подобием тел? – не сдержал я восклицания.

– Я верю в то, что в это верят члены тайной ложи, остальное – пустой звон. Если язычники варят из вас суп своему богу, разве важно вам самому верить в пользу этого жертвоприношения? Знайте же, что некоторые средневековые трактаты подробно описывают превращения четырёх первооснов, сдобренной пятой эссенцией, жизненной силой – волей, словом! Надеюсь, вы не станете отрицать, что вся материя сгустилась некогда из первичного хаоса по воле логоса. Так что же вас удивляет в посыле «восстань и ходи!» Слушайте, в деле этом всё страшно. Каждое последующее поколение этих созданий, разбавляясь в земных совокуплениях, сгущалось всё больше, теряя от эфирного и пополняясь материальным. И как только их плотные тела стало возможным убивать – всех истребили поголовно. Их убивали и раньше, но эфирная их оболочка оставалась сильна, чтобы воскресить тело, но с какой-то эпохи… Помните облако, сгустившееся до воды? Если её охладить до льда, то можно сделать фигуру. Если некто желает разрушить её, он бьёт топором, и та рассыпается. Примерно так поступили и с исполинами.

– Но после она нагреется, обратится в воду, та в пар – и улетит.

– Это если её насильно не содержать в холоде, чтобы она никуда не делась… – недобро рассмеялся он. – Ладно, я расскажу вам свою историю. Но после вы навсегда оставите расспросы. Впрочем, кошелёк ваш я готов приветствовать в любое время. В юности я увлекался не только научными, но и революционными идеями, и фамилия наша кое-что значит в обеих сферах. Тайные организации охотно вербуют отчаянных и умных молодых людей, нуждающихся в славе для превращения её в капитал. Никто, конечно, не таскается по Латинскому кварталу, предлагая сомнительное членство в обмен на вашу никчёмную жизнь. Душу вашу берут в оборот постепенно, руководствуясь собственными вашими порывами и подталкивая собственные ваши устремления в нужное им русло. О, это великие кукловоды, и одно это можно поставить им в вину и заслугу. Немало новичков гибнет, как мотыльки, так и не узнав, на какой свет довелось им прилететь. Однако я довольно скоро разобрался в хитросплетениях тайных отношений, тут и вправду помогли родственные узы. Но не подавал виду, ибо не числил себя в дураках. А дураков хватало, они начинали задавать вопросы, и в лучшем случае их тихо отставляли, отсылая в колонии за моря, в худшем – они исчезали насовсем. Мне предложили участвовать в экспедиции генерала Бонапарта в Египет, и я с радостью принял условия: никакого жалования, но вдоволь казённого обеспечения. Довольно скоро я понял, что экспедиция сия идёт различными путями. Военный гений служил для истинных предводителей лишь ширмой для их якобы научных поисков, а войска направлялись туда, где надлежало проводить раскопки секретной организации.

– Правда ли, что Наполеон сам состоял в тайном сообществе?

– И не в одном, верно, – нехотя бросил Карно, не желая, чтобы я перебивал его. – Не просто состоял – его брата Жозефа назначили Великим Магистром Великого Востока.

– Числился, но по сути не был.

– Ну, можно приказать, но нельзя заставить любить. Он надеялся разобраться во всём на Востоке, но ему это так и не удалось. Итак, мы прибывали в те места, где могли почерпнуть письменных знаний или костей. Я заметил, что немалое учёное сообщество делится наподобие армии на гвардию и всех прочих. Конечно, я стремился к первым, но упёрся в стену: меня охотно принимали выпивать, но не звали изучать. Мумии, так увлекавшие многих сразу, были отвергнуты этими преторианцами. Мы искали всё подряд, они – нечто ведомое лишь им. Каких только слухов не ходило вокруг, поговаривали о Ковчеге Завета, но, я убеждён, что нелепости распускали они сами. Так я понял, что путь из низших градусов в высшие вовсе не прост, никто и не собирался посвящать меня выслугой лет. Все результаты экспедиции, лёгшие в основу египтологии, делались для отвода глаз. Вся честная наука служила ширмой для бесчестных дел. И я, один из членов тайного общества, не оказался допущен в святая святых. В то время я счёл себя оскорблённым, и не сознавал, насколько мне повезло, ибо никого из моих более удачливых коллег давно нет среди живых, а я, как видите, неспешно и осторожно продолжаю их дело.

– Кто же отдавал приказы?

– Не знаю. Но с какого-то времени, уже после Египта, одним из этих лиц стал Себастьяни. Он, конечно, не распоряжался императором – служа ему, он в то же время управлял деятельностью в поисках останков.

– Правда ли, что Себастьяни в дальнем родстве с Бонапартами?

– Возможно.

– Деяния этого человека пронизывают всю треть века. Он – руководит теми, кто за вами охотится, и которые так досаждают и мне.

– Возможно.

– Вы говорили об экспедиции где-то под Псковом, которую прикрывал Удино.

– Возможно.

– Считается, что он допускал множество тактических ошибок, но это, если не знать истинной его цели. Расскажите про эти странные манёвры и бессмысленные эволюции в Поречье.

– Под его рукой Себастьяни, тогда генерал, командовал одной из бригад. Да будет вам известно, что Россетти и Себастьяни состояли вместе в том деле. Россетти, тогда генерал неаполитанской службы под началом Себастьяни, после удачной разведки Дрисского лагеря был зачислен лично Бонапартом в полковники армии французской – не случайно, конечно. Мы готовились к своему рейду, ожидая возвращения отрядов, разведывавших путь. Тогда меня удивило, что одним из двух главных секретарей из личного кабинета императора состоял капитан Дювивье, возглавлявший топографический кабинет Его Величества. Захват покинутого Дрисского лагеря оказался как нельзя кстати: топографы так и сновали по окрестностям под видом составления кроки, но я слышал шёпот о том, что некоторые из них рассылаемы туда, куда предстоит двинуться нам. Первые сто километров нас сопровождала сотня гусар, и чтобы они оставались в том же неведении, что и всегда, их остановили на полпути – ожидать нашего возвращения. Спустя неделю от нашего отряда отправили гонца сказать, что мы продолжаем поиски нужного места. Ему повезло больше прочих, из которых в живых остался ещё только один человек – ваш покорный слуга.

Явив собой доказательство сказанного, слуга с покорным видом принёс свечей, но Карно приказал выставить их наружу, куда под разгорающиеся звёзды пересели и мы. Лагерь затихал, работники, получив свою дневную плату, отправлялись в деревню, вскоре уже мы остались с одним лишь Прохоровым соглядатаем неподалёку, он не спешил исполнять никакой работы, но добросовестно подслушивал наши речи. Я подозвал его и шепнул несколько слов, тогда ушёл спать и он.

– Что вы там нашли? – спросил я, когда всё стихло.

– Гигантских призраков и кости исполинов. Довольно вам?

– А вам – довольно?

Он помолчал, раскуривая трубку, прежде чем нехотя продолжить хриплым голосом:

– Я еле ноги оттуда унёс, Рытин, вам неведомо, что там за ужас. Я после не мог спокойно спать три года. И сейчас мне не по себе.

– Рассказывайте уж, – вскочил я и заходил перед ним, а после и вокруг. – Да говорите же, наконец! Что же это за дело! Мало того, что каждый встречный что-то знает – так ещё все молчат! Каждый хранит свою ничтожную тайну, будто наседка высиживает яйцо. Ответьте же мне, почему нельзя, как делается в науке, опубликовать свою часть познаний, чтобы другой очертил свою – и вскоре мы все сможем узреть истину. Все – а не какой-то один орден. Вместе мы раскололи бы задачу как орех! Так делают математики и физики – ко всеобщему благу! Особенно вы, Жан-Луи, чего ждёте вы – пока вас убьют по-настоящему? Огласка могла бы спасти вас, вы не находите?

– Silentium post clamores, друг мой, молчание после шума, – горько рассмеялся он, видя моё искреннее негодование. – Разве не замечали вы, как в любой науке шум сменяется молчанием, и вновь шумом споров? Но более всех звонят те, кто дальше от истины или потерял нить. Тот же, кто держит её за хвост и медленно тянет на свет, обыкновенно молчит как рыба. А хуже того, как делали недавно и учёные, публикуют шифрованные анаграммы, сохраняющие им право первенства как и тайну открытия. Так что если где-то и слышите разговоры – это болтают те, кто ничего не ведает и хочет вызвать на разговор людей сведущих. Но истина добывается в тишине. Возьмите в пример хотя бы себя. Для чего вы тут шумите? Чтобы выведать у меня нечто полезное. Так я на всякий случай напомню вам о свитках, которые вы не даёте мне прочесть, и в добыче коих роль моя велика.

– Всё главное я вам поведал, – с раздражением ответил я. – Ни слова о том, где покоятся кости исполинов, там нет. Из вашего рассказа выпущена сердцевина. От дня, когда отряд ваш расстался с конвоем, и до минуты вашего возвращения.

– Это потому только, что я не люблю вспоминать об этом, – глухо вымолвил он.

– В награду я поведаю вам о находках князя Прозоровского.

– Я не торгуюсь, но мои воспоминания тяжелы. Слушайте же. С самого начала многих терзали дурные предчувствия. Немало людей успело перессориться по пустякам за те четыре дня, что в меру быстрый караван наш из двенадцати всадников и пяти лошадей, навьюченных припасами и инструментом, преодолевал в обход редких поселений сто двадцать километров до заветного болота. Лето выдалось жарким, так что никаких топей мы не нашли, посему проводники, они же и вожаки наши, шепчась на привалах и сверяясь с секретными картами, долго не могли вывести нас к месту. Мы кружили где-то рядом, опасаясь казачьих разъездов, впрочем, напрасно – так глубоко на севере нас никто не ждал, а случайные крестьяне издали видели в нас бояр на охоте, ибо французские костюмы оставили мы на хранение гусарскому полковнику. Один из офицеров, переодетый в мундир русского драгуна, спустя неделю отправился назад с донесением, но на другой же день место отыскалось. Недалеко от странной одинокой церкви, на островке посреди сухого камышового моря, мы обнаружили основание древнего капища, и разбили там лагерь. Никогда не забуду я тот шорох травы, скрывавшей от нас всё окрест. Поначалу мы посчитали, что нам это на руку – ни одна душа не могла видеть нас или слышать, но вскоре это стало сводить с ума, потому что с захода солнца нам начинали мерещиться подкрадывающиеся отовсюду враги, и никакие наблюдатели не могли проникнуть взглядом за колыхавшуюся живую стену. Даже лошади испытывали беспокойство. Раздоры накатывали один за одним, отношения вконец испортились, командование оказалось никудышным, потому что не могло сплотить людей, заботясь о своей цели. То странное задание вызывало у многих ропот, грозивший открытым бунтом. Никому не хотелось копать, особенно когда мы отрыли старую кладку строения, уходившую мрачной лестницей вглубь. Некоторые требовали ответов немедленно. Пустили слух о кладе, и что каждому достанется доля, но в это, кажется, никто не верил. Начавшийся дождь превратил истоптанный лагерь в грязное месиво. Недовольство стало открытым, когда выяснилось, что припасов осталось только на путь назад. Но спокойствие главных лиц заставило меня предположить, что обратно вернутся не все лошади, а возможно, и люди. Утро шестого дня принесло первые находки в раскопе, и дальше там работали только мы – проверенные копатели египетских гробниц, и наши таинственные начальники, настоящих имён которых я так и не узнал, ибо назывались они вымышленными прозвищами мастеров ордена. Мне сразу не понравились огромные кости, во всём, кроме их величины, схожие с человеческими. Тем временем гигантские ступени, уводящие на глубину четырёх метров, упёрлись в огромную плиту с письменами на неизвестном языке, и я, запасшись лампами, перебрался в это жуткое подземелье для зарисовок, что оказалось ничуть не лучше прежнего раскопа. Вечером на совете постановили её подорвать, чтобы открыть путь дальше, и принялись подводить мину. И тут явился – он. Странный визитёр возник тихо, словно бы всегда стоял на том месте, где его заметили. Никто не понял, с какой стороны и когда появилась эта фигура огромного роста в сером балахоне, среди хаоса поспешной работы, и долго ли незримые глаза из-под капюшона наблюдали за нами. Просто кто-то вдруг крикнул, и я не знаю никого, у кого мороз не пробежал по коже. Он возвышался над верхушками камышей, и лейтенант Ришар, первым очнувшись от наваждения приказал схватить незнакомца. Поспешно похватав ружья, гвардейцы бросились его окружать, но он немного пригнулся, не обратив к нам спины, шагнул в траву и был таков. Никто, кажется, не изъявил желания долго искать его в этом сумеречном море серого тростника, чтобы вступить с ним в рукопашную, поскольку выстрел стал бесполезным, а только штык. Некоторые предположили в нём русского, из местных, Ришар доложил командиру отряда, что лазутчика изловить не удалось, но того, кажется, это совсем не озаботило. Я слышал, как он лишь поблагодарил офицера, и прибавил, что это ничего не изменит для всех нас. Голос его звучал как-то обречённо, и мне пришёлся совсем не по душе. В сопровождении помощника я с трудом заставил себя в последний раз спуститься в подземелье с фонарём, чтобы успеть доделать работу до взрыва, и когда уже перечертил знаки с плиты, почуял дальнее содрогание из глубины. Тогда я ещё не испугался, но через минуту дрожь повторилась уже ближе, словно бы приближалась ко мне. Я оцепенел, не в силах пошевелиться, словно моё движение могло выдать меня, а огромный камень через минуту сотрясся от какого-то воздействия изнутри. «Это – дверь!» – пронзила меня кошмарная догадка. Трудно передать, каких усилий стоило мне отмести простую мысль о существах за нею. Только теперь я осознал, что столкнулся с чем-то очевидным и неведомым одновременно, и оно было чудовищно. Пулей вылетели мы наружу, где все сбились в кучу с ружьями, пытаясь определить угрозу и выстроить оборону. Лейтенант приказал поочерёдно седлать лошадей, и никого не пришлось упрашивать. Найденное в раскопе без моего ведома навьючили на моего коня, но тогда я ещё не знал, что увязано в мешки, где раньше хранилась еда. Смеркалось быстро, и ехать предстояло в ночь, нам объяснили, что это делается для того, чтобы без риска проскочить мимо заслонов русских, но все понимали, что причина кроется в чём-то куда более грозном. Один из сапёров предложил напоследок поджечь фитили, но тут уж воспротивились наши главные начальники. Впрочем что так, что эдак – ни один из них не вернулся домой… Как ни поспешны были сборы, они затягивались, потому что приходилось удерживать храпящих лошадей, и мы отступили подальше от раскопа, на край вытоптанной поляны поближе к тропе, ведшей обратно. И тогда в мерцании факелов я увидел вдали на фоне изрядно потемневшего неба огромные призрачные существа. Не могу поклясться в истинности, и подтвердить мои впечатления сегодня уже некому, но эти твари, имевшие сравнительно с нами рост двукратный или того больший, словно бы сгущались. Поначалу казавшиеся наполовину прозрачными, они минута за минутой обретали плотность, и движения их всё более и более производили шума. Я не стал дольше медлить, тем паче что коня своего я не мог сдерживать, и, с трудом оседлав рвавшееся животное, метнулся прочь.

Он замолчал надолго, и вино стало его утешением. Не скрою, во тьме спустившейся на древние пески ночи и самому мне сделалось не по себе. Во исполнение обещанного, я как мог коротко рассказал ему о находках князя Прозоровского. И предупредил, что продать эти сведения тайному братству в обмен на его жизнь он не сможет, ибо те давно ищут способа получить в наследство Арачинские топи.

– Чем объясните вы своё спасение? – спросил я по окончании.

– Видите ли, я католик, крещёный в младенчестве.

– А другие мысли у вас имеются?

– Крещёным даётся ангел-хранитель…

– А другие мысли у вас имеются?

– Залп картечи выкашивает роту, но кто-то остаётся без царапины. Простая случайность. Если уж вся вселенная – случайное соединение элементов, то мне, ничтожной её части, не зазорно апеллировать к природному чуду, – он приложил руку к сердцу.

– Чем же кончилось? – заставил я себя спросить.

– Кошмаром. Я слышал крики, за спиной и с боков от меня носились какие-то тени, но я мчался без оглядки, вскоре ко мне присоединился один из наших командиров. На привале я отобрал у него карту и потребовал объяснений. Он и рассказал мне о тайном приказе, впрочем, клялся, что ничего не ведал о смертельной опасности. Когда из лощины поднялись две исполинских фигуры, мы и пошевелиться не могли. Но они в точности направили свои шаги к нам. Спутника моего утащили в каком-то мешке, но меня не тронули. Я вернулся к нашим гусарам, измождённый, не евший двое суток и не спавший от страха. Я предпочёл бы двигаться всё время без остановок, но лошадям, которых я менял каждый час, требовался долгий отдых. Всё время я ожидал чего-то ужасного, за каждым деревом виделись мне огромные призраки.

Удино переправлялся через Березину первым. На западном берегу его ждал Чичагов, но Удино отбросил его из Борисова и дал возможность отступать остальным. Такой манёвр объясняли желанием Бонапарта безопасно переправить казну армии на свободный плацдарм. Вообще много рассуждали о том, что Наполеон где-то зарыл клад, например, в усадьбе Радзивилла, но сокровищ не нашли. Слух оказался ложным, и пустили его намеренно. На самом деле, в багаже моего командира я доставил гигантские останки. Когда император узнал о них, он брезгливо приказал Удино их захоронить, боясь, что они несут погибель. Дальнейшая судьба их мне неведома.

– Но Удино не был в Египте! Как и Себастьяни.

– Посему все домыслы и построения считаю недостоверными.

– Но совпадений слишком много.

– В нашей науке иногда этого достаточно для вердикта. Математики над нами смеются.

Я ждал продолжения, но Карно молчал, полагая, что сказал довольно, тогда я немного отступил. Некоторое время мы сидели, вслушиваясь в ночные звуки и свои мысли. Близкие воды Нила терзали прибрежные камни и настойчивой мягкостью обращая гранит в прах, подавали пример, как должен я разведывать знания Карно.

– Ну, раз математики смеются, тогда обратим взор на физиков. Итак, по-вашему, древние люди нашли способ умертвлять гигантов и создавать вокруг их тел некие физические условия, чтобы те заново не обрели плоть?

– Высокого же вы мнения о людях! – расхохотался он, и я скрипнул зубами. Кажется, лицо моё, перекошенное от обиды недоумения, всё же образумило его, и он продолжил: – Это чужая война, Рытин, чужая война, и не стоило бы нам в неё лезть – ни тогда, ни сейчас. Дикари напрасно чувствовали себя в безопасности, не сближаясь с конкистадорами на бросок копья. Хотя люди тоже могли в ней участвовать – по любую сторону. Ангелы умели облекаться плотью – это утверждение, хотя и не столь прямое, но содержится в Священном Писании, а равно и во множестве апокрифов. Библия также содержит немало намёков на то, что тяжесть грехов отягощала и тела. Ангелы умели летать, но лишились сей способности, вступив в греховный союз. Люди проживали долгий век, но по мере поедания плодов с заповедного древа смерть являлась всё быстрее: наслаждайся жизнью или катись в преисподнюю. Вам не надо напоминать, что падшие ангелы снабжали людей знаниями? В общем, они совокуплялись телом и разумом – такой вот Содом. Не спрашивайте, каков медицинский механизм тут работал – покуда ни одно тайное общество не ведает его.

– Если не сами люди, то кто же надоумил их не только убивать, но и заключать тех тварей, лишая способности к воскрешению?

– Вы зря задаётесь этими вопросами, мой пытливый друг, ответа на них нет. Извольте, вот моя мысль, я придумал её только что. Две армии ангельских существ разделились, и одна низвергла другую, но не прекратила преследования. Побеждённые изобрели способ скрыться в мире материи, там, где духи не могли им навредить. Дальше вы знаете. Вас никогда не удивляло, как легко древние сочиняли свои легенды о вечно заточенных духах? Можно представить себе убийство, но как представить убийство иноматериальной твари, как заточить нематериальную субстанцию духа – бога, демона, титана? Ангела, наконец? Фантазия баснописцев помещала их под целые острова, ад поместили глубоко под землю, а почему?

– Вы мне скажите, – с трудом переведя дух, ответил я.

– Я скажу – и пусть эта мысль покажется вам сумасшествием, мне всё равно. Их иная материальность позволяла передвигаться сквозь камень, но проницать огромную толщу им всё же трудно. Эфирные их субстанции временно могли облекаться твёрдым телом как платьем, но постоянно жить здесь им невозможно, как нам под водой немыслимо отведать жаркого, хотя плавать с тростинкой в зубах, пугая рыб, мы способны.

– Так зачем вы тайному ордену? – процедил я сквозь зубы, подозревая какой-то злой розыгрыш. – Сочинять такие небылицы?

– Если у вас есть золото и алмаз, то нужен ювелир, дабы смастерить из сырого материала корону князя мира.

– Вы приводите в порядок разрозненные находки и мысли. Но при чём здесь язык Адама?

– А как бы вы сами искали этот язык? – вместо ответа вопросил он.

– Исходя их того, что языки не произошли внезапно, а имеют общие корни, попытался бы разными путями проследить один исток.

– Прекрасная мысль! И орден тоже ползает по ветвям сего могучего древа. Не забавно ли: ползти не вверх, к свету, а вниз, к корням, под землю – в преисподнюю, а, Рытин?

– Беда в том, что мы придём к первому письменному источнику, но не первому языку, который имел устное строение.

– Седьмой от Адама Енох уже оставил книгу. Да и сам прародитель срывал с древа познания, на коем, без сомнения, висела и письменность. Ну, да дело не в том. Уже довольно давно мне удалось обнаружить, что есть по меньшей мере один язык, который никакими нитями не соединён с остальными. То есть имеет совершенно отличное происхождение. Ваши знаки из Баальбека – его, чуждой природы.

Я ощутил словно бы укол от быстрой догадки, которая заставила обернуться мыслью в свою сторону. Я попробовал рассуждать, но времени недоставало, потому просто спросил, зная, какой будет ответ:

– Вам удалось прочитать его?

Он молчал, наблюдая за потугами моего разума, отражавшимися в моих глазах.

– Нет.

– Но последующие племена просто обязаны были перенять хотя бы что-то от того языка, и мы узрели бы преемство.

– Я всегда задавал себе вопрос, – вместо ответа сказал он, – какой из народов наследовал то первичное наречие, после того, как Господь смешал языки строителям Вавилонской башни?

Я пристально взирал на его улыбку, не более загадочную чем беспомощную, и чувствовал, что больше он не скажет – из нежелания или по незнанию.

Немало времени прошло в молчании, свечи давно догорели, и мы оставались почти невидимы друг другу, долго беседуя о множестве предметов, пока под утро я не спросил то, что долго готовил.

– Я заметил, Жан-Луи, что вы по-прежнему силитесь не употреблять слов добро и зло.

– Мы учёные, а сущности сии не проверить в бесстрастном опыте, – глядя на меня добрыми глазами, зло отрезал он. – Послушайте же, я когда-то допустил ошибку, не повторяйте же вы её! Я был молод, полон сил и горд. Мой разум тешился загадками мироздания, швыряясь вопросами бытия словно шарами петанка. И вот я забытый всеми, отпетый заживо, заброшенный на край света и скитающийся по задворкам мира в одиночестве и страхе, без семьи и наследников. Хотите того же? Тогда сидите, не вставайте. Я думал, что выиграю свою игру, но свёл к ничьей лишь первую партию из ста, израсходовав на это все жизненные силы. За каждым мрачным поворотом кроется не свет разгадки, а ещё один длинный тёмный коридор. В лучшем случае я сгину в этих песках или упокоюсь под обломками истуканов. В худшем… Раньше или позже они отыщут меня, и как лучшее – убьют. Или будут ставить на мне свои дикие опыты. Или – убьют, а после будут ставить свои дикие опыты! Знаете, чего они хотят, Рытин? Знаете, для чего им язык ангелов и ваши магические квадраты? Знаете, зачем они желают уйти под тот предел времени, когда Адам ещё не вкусил со древа познания?

Он бросался в меня намёками, словно желая показать своё превосходство. Но мог ли сам он связать их воедино, или теперь ждал этого от меня?

– Не знаю. Но скоро узнаю.

– Не тешьтесь. Я тоже не знаю, но хотя бы постиг суть вопросов.

– Я близок помимо вас, Карно. Так что можете молчать. Вы – прочитанная книга, дальше я пойду без вас.

– Поймите, Рытин, смерть для них – это игрушка. Не попадайтесь им, бегите! Вы ведь тоже задаётесь одним страшным вопросом: почему они медленно работают поколениями, уже, возможно, не первую тысячу лет?

– Вскоре мне откроется и этот ответ.

– Тогда примите заранее мои соболезнования, – без тени иронии отозвался он. – И не забудьте, что их всех убили.

– Я не боюсь вашего тайного ордена.

Я повернулся к нему спиной и зашагал прочь, когда вдогонку услышал:

– Их всех убили, Рытин. Всех убили… Тот народ, что знал язык Вавилонской башни.

Рассвет еле брезжил, я почти ощупью спустился к реке, растолкал гребцов и велел им трогаться в обратный путь.

17. Союзники

За дни моего отсутствия Прохор не сумел хитростью добраться до Владимира Артамонова, но приготовил целый план наступления и отвлекающего манёвра. Чтобы расчистить старый выход каменоломни, заваленный валунами в мой рост, пришлось нанять полдюжины работников. Хилые на вид, они однако за полдня управились с тем, чтобы открыть лаз, который, прежде чем осыпать края, позволил протиснуться двоим: Прохору и его проводнику, добытчику, промышлявшему гробокопательством, шустрому святотатцу, оставшемуся без работы с приходом заморских конкурентов и знавшему некогда штольни подземелья. Я остался у входа, наблюдать, чтобы рабочие расширили ход и как подобает подвели крепи, а также на случай, если кто-то из европейцев проявит ненужное любопытство, объяснить это началом раскопок гробницы сына жреца Аминотеописа V. Пара лазутчиков вылезла обратно уже ночью: проплутав в темноте, они-таки нашарили нужный путь, и Прохор протянул там тонкую бечёвку. Секретарь мой проявил себя мастером пряника и кнута. Щедро расплатившись с осведомителем и для острастки пригрозивши ему жестокой расправой, если проболтается (для чего стиснувши шею одной рукой, он приложил к его носу кулак другой) Прохор поведал мне о том, что сумел переброситься с Артамоновым несколькими словами, из которых сделал вывод, что художник готов ждать освобождения ещё сутки или двое. На допросах болтал он о многом, но не о главном, понимая и сам: узнав необходимое, главари ордена постараются от него избавиться. Длинной речи не получилось: другой подземный ход наполнился эхом шагов и отсветом факелов: к Артамонову двигались его тюремщики. Хлебников же надоумил меня и кое о чём ещё.

На другой вечер, прихватив инструменты для взлома железной решётки, мы отправились в путь, и в полчаса путеводная нить привела нас к месту, в котором участь пленника не мог я представить без содрогания: в сравнении с ним мой жалкий острог представлялся Гранд-отелем.

Пока Прохор поудобнее прилаживал рычаги, я сообщил художнику, что он нужен мне для помощи в освобождении Голуа. Удивлённый коротким рассказом о непричастности Этьена к делу его ареста, художник обещал содействовать не только в сей авантюре, но также в ограблении Себастьяни. Я не стал скрывать от него, что обманом он не спасётся, разве что у него прибавится добровольных преследователей. На всё про всё имелась у нас ночь до утра, когда хватятся художника. Протяжный скрежет вмурованных в камень решёток известил Артамонова о свободе, если под освобождением можно мнить согбенное передвижение по кривому узкому лазу длиной саженей в сто, пока мы не добрались до широкой стези, где можно было шагать в рост.

– Что вы пьёте? – спросил Артамонов, заведя свой факел сбоку.

– Мне сегодня прислали бочонок амонтильядо; по крайней мере, продавец утверждает, что это амонтильядо, но у меня есть сомнения, – ответил я.

– Я могу их развеять, у меня хороший вкус на вина.

– Значит, я поступил опрометчиво, заплатив за это вино как за амонтильядо, не посоветовавшись сперва с вами. Осторожно, здесь колодец. Спускайтесь на свет. Эй, мы идём! – крикнул я в глубину.

– Тут саженей пять.

– Верёвки отмерено три с половиной. Держите конец. Торопитесь.

В две секунды он соскользнул в каменный мешок. Ненадолго фигура его исчезла из вида, но вскоре вернулась с фонарём над головой. Верёвка, вытянутая мной, качалась настолько высоко, чтобы он не смог допрыгнуть. – Но я не вижу, куда идти.

– Ужели? – притворно удивился я и раскурил трубку, чтобы дать ему время осознать своё положение. – Говорите, Артамонов. Имейте в виду, крики не помогут вам, мы слишком далеко от ваших тюремщиков, а более здесь никто вовек не объявится, ибо ценности разграблены до нас.

Я преувеличивал, сильные крики рано или поздно могли достичь ушей ищущих его. Но разве стали бы его искать столь тщательно, да и разве выиграл бы он от общения с ними? Возможно, он тоже понимал это. Находиться между наковальней и молотом не слишком приятно.

– С чего же начать? – вопросил он, и в его голосе я ощутил достаточную примесь отчаянья, ибо Прохора внизу конечно не было, тот ушёл вперёд разведать выход и попросту спустил в колодец масляную лампу, на мерцание которой и попался художник.

– Я недолго могу ждать, здесь холодно. Там у вас места, кажется, довольно, но выходов нет нигде, разве что вы до смерти не источите руками песчаник на винтовую лестницу. Начать можете с чего угодно вам. Меня, например, долго занимал вопрос: почему вы уехали? Но теперь я хочу знать, зачем вы вернулись?

Понимая, что меня вконец может разозлить ложь, он не стал отпираться, хотя мог бы сказать, что отпрашивался как раз в Египет, где мы и повстречались.

– За вами, Рытин. За настоящим камнем.

– Отчего же вы так жить без него не можете, что снова явились сюда? Рассказывайте без утайки, и знайте, что мне неведомы только ваши мотивы.

Не сиди в таком незавидном положении, он ни за что не поверил бы в моё лживое утверждение, и мог бы посмеяться, сказав, что уж если я следил за ним, то должен догадаться и о мотивах. Выбор однако диктовался мною, так что он начал:

– Из Бейрута через Смирну в Константинополь – там хотел я дожидаться Анны, но известный вам секретарь Титов, стоило лишь мне по неосмотрительности отметиться в Коммерческой канцелярии, учинил мне допрос. Я испугался, поняв, что он среди членов тайного общества – и выложил всё.

«Оттого Титов и ведал про лист, возимый в Дамаск!» – вспомнилось тут же, так что вовсе не проговорился я тогда, мнимо отравленный. Получило объяснение и письмо княгине Наталье Александровне с требованием разыскать рукопись Акриша. Титов, узнав о намерении Прозоровских явиться в Бейрут, взял одно из заранее заготовленных писем за печатью и подписью Голицына, начертал на пакете имя княгини и… Он далеко пойдёт, этот юный посольский чиновник.

– Он же настоятельно отсоветовал мне задерживаться в Константинополе. Не скрою, я имел порыв показать ему копию скрижали, ведь он определённо что-то знал, но после решил не менять первоначального своего решения и отплыл в Одессу. После я узнал, что вы провели меня – Анна не собиралась в Царьград, но тем лучше, ибо отсутствие добрых чувств моих к вам только помогало свершать намеченное: отобрать у вас Анну, а у князя имение. Она ничего не теряла, кроме отца, которого мне надобно было поскорее свести в могилу почётным образом. Я не испытываю к нему с некоторых пор никаких сердечных чувств, и не знаю, какая из двух большей причиной отвержения моего бывшего благодетеля: предательство завещания моего отца или уверение не выдать дочь за художника. Кто-то использует мышьяк, я же для сходной цели вёз ему за пазухой камень. Согласитесь, Рытин, я имел непростую задачу – убедить его в безопасности медленного убийцы и заставить работать со скрижалью, ведь он провидел за ней что-то дурное.

– Лжёте, Артамонов! Вы знали, что ваша поделка не может причинить вреда, ведь сами сделали её и остались живы.

– Мой камень, то есть ваш – да, он безвреден, но у кого-то в России был ваш оригинал. Я полагал испробовать сначала копию, чтобы успокоить его сомнения, а тем временем расследовать, где тот, с которого вы сделали верный рисунок. Первым делом я посетил некоего Бларамберга – директора музея древностей. Он был плох, но с радостью принял мои подношения – несколько византийских безделушек, коими полон Царьград. Скрижаль заинтересовала его чрезвычайно, и он выпросил её на неделю. Мне жаль старика, но ему так и эдак оставалось недолго – тяжёлый недуг правил его к могиле, я с трудом удерживал свои руки, чтобы не закрываться от его кашля. И пробыл в Одессе два месяца, вместо недели, наблюдая за его поисками и – концом. К Прозоровскому прибыл я под Рождество. – Артамонов сам закашлялся.

– Промочите горло, и кончайте поскорее.

Он подобрал брошенную флягу и сделал несколько жадных глотков.

– Это не амонтильядо, – заключил он.

– Все меня обманывают! – всплеснул я руками.

– Слушайте дальше. Князь много работал с моим камнем – безо всякого вреда для себя. Раз я отправился к Ведуну, зная, что настоящую скрижаль показывали ему. Он лишь взглянул на неё, и расхохотался злым и беспощадным смехом. Крепкий старик, он попытался отобрать у меня реликвию, но я вырвал её и бежал. Вернув князю камень на стол, где он лежал обычно все эти недели, я увидел письмо Анне, которое не мог не прочесть. Радость моя не знала границ: в нём Прозоровский прямо обличал вас в интригах, краже камня и производстве фальшивок с неведомой целью. Он требовал скорейшего возвращения домой.

«Теперь ясно, какого сорта письмо так встревожило княжну Анну, что она обвинила меня во всех преступлениях, – подумал я. – И что досадно более всего, обвинила не только справедливо, но и на основании истинных выводов своего отца».

– В поисках оригинала я вспомнил рассказ Титова о ваших с Муравьёвым скабрёзных похождениях. Уже поздней весной отправился я в Петербург.

– Сколько раз заявлялись вы к Муравьёву?

– Единожды! Он сделал вид, что не понимает, но актёр из него…

– Молчите! Вы показали ему подделку?

– О, нет, она всё время оставалась у Прозоровского. Её я изъял окончательно перед тем, как снова тайно отплыть в Константинополь, и как узнал после, разминулись мы с Анной лишь днями. Там отдал я камень Россетти в обмен на обещание оставить меня. Но, как видно, обещания их стоят недорого.

– Фальшивый камень обменяли вы на фальшивое обещание, – саркастически подбил счёты я. – Обратимся к началу. Почему не сказали вы мне о ваших встречах с князем Гагариным в Риме?

– Я и сам только здесь осознал, какой важности они были. Некогда в Риме служил послом Андрей Яковлевич Италинский, сам любитель древностей, знаток восточных языков и член многих археологических обществ. Личность таинственная, он собрал вокруг себя целый пантеон художников, ходили слухи, что правительство обязало его установить надзор за пенсионерами от Академии… Его многие недолюбливали, Кипренский рассказывал мне о его грубости, что он-де вмешивался в дела искусства, пытался править художниками как чиновниками…

– Они были нужны ему для копирования старинных манускриптов, ведь так? – прервал я.

– Полагаю, да, а остальное лишь завеса, но я не застал его, он умер до моего приезда. По углам шептались, что он обладал древней книгой с неким заклинанием, позволявшим продлять или укорачивать годы. Впрочем, это лишь от того, что почил он глубоким стариком, отсюда же, полагаю, и вся его сварливость.

– Почему же шептались, а не говорили вслух?

– Одни опасались его негласного наследника, другие, представьте, видели в нём едва ли не графа Сен-Жермена, который по-настоящему и не умирает, а только делает вид… ведь старец оставался деятельным до самого конца. Знаниями он владел, казалось, всеми: несметное множество языков, медицина, геология, химия… а уж история! Погребли его в Ливорно, в герцогстве Тосканском, якобы для соблюдения православных обрядов, на греческом кладбище, да только не обошлось без кривотолков, мол, поступили так, дабы путешествие тела сделало невозможным его открытые похороны, да и прибыть туда для прощания мало кто смог… К его помощи многие – русские и иностранцы – прибегали в спорах, кои невозможно доверить суду, и я не слышал, чтобы вердикт его не признавали за истину. Влияние его превосходило воображение. Рассказывают, что один монах Зурла поднёс через нашу миссию в Риме императору Александру подробную карту России на итальянском языке. Через министерство дано приказание Италийскому выхлопотать у папского правительства монаху какое-нибудь повышение. Одного его слова было довольно, чтобы простого монаха облечь в Римскую багряницу. Кардинал Зурла сделался впоследствии известен учёными своими трудами. Вдобавок, ещё штрих: обширную библиотеку свою Андрей Яковлевич завещал посольству, что породило вопрос, а принадлежала ли она ему как частному лицу, или он лишь хранитель её?

Я отпустил верёвку, теперь он мог бы, постаравшись, ухватить её в прыжке.

– Наследовавший ему в посольстве князь Гагарин, напротив, славился мягкостью и заботой о вашей гильдии, но копии вы всё же продолжали делать.

– Да, и сам я изготовил несколько, ни о чём не подозревая, – отвечал Артамонов уже охотнее. – Впрочем, к тому времени художники стали покладистее, и почитали за честь оказать услугу тому, кто не жалел для них доброго словца. Впрочем, как говорят, мягко стелет, да жёстко спать… Копировали не только манускрипты, конечно. Эпиграфы на древних храмах Европы, Азии и Египта… то, что невозможно было увезти или выломать.

– Сына его вы встречали?

– Григория Григорьевича, художника? Дважды. Он, кажется, и возглавлял мастерскую переписчиков. Служил архивариусом в Париже, потом в Риме, имел доступ к огромным старым хранилищам наших посольств, отчётам путешественников… собирался наладить такое же дело в Константинополе.

– Что чертили – вы сами? – повелительно крикнул я в жерло каменного мешка.

– Не знаю! – раздалось оттуда. – Разные документы на неведомых языках, полагаю, их подбирали вперемежку, так, чтобы даже случайно никто из художников не смог догадаться о сути. Мы и не догадывались. Про один из них я проведал ненамеренно – от одного заезжего египтолога, промышлявшего лекциями. Это заупокойный папирус некоего жреца, заклинания в котором должны помочь покойнику перейти в рай или обрести новую жизнь здесь.

– А теперь припомните хорошенько, о чём вы с Прохором болтали в Бейруте перед моим приездом?

– Припомнить легко – он только раз подловил меня и потребовал нарисовать по памяти портрет Карнаухова, объяснив это опасением за вашу жизнь. Я тут же сделал набросок – и всё.

Расспрашивать дальше я не мог – шорохи известили о вернувшемся Прохоре, который успел к тому времени добраться до выхода и обратно, знаками показал он, что всё тихо, но нам следует поспешать. Я твёрдо знал, что Артамонов не отступится от своих планов в отношении Анны и её отца, но оставлять его было немыслимо, ибо спасение Прозоровских видел я лишь через своё попечение. Артамонов же оказался потребен как важное звено в запутанном деле этом – и немедленно. Он в несколько мгновений вскарабкался – и отшатнулся в страхе, схватив меня за руку, не сразу разглядев лицо моего секретаря, но спустя четверть часа мы уже грели воду для кофе в шатре, напоминавшем лабораторию алхимика.

– У вас есть час, много – два, – поведал я. Артамонов вопросительно воззрился на Прохора, тот неопределённо кивнул и отвернулся. Едва согревшись чашкой кофе и успокоив дрожание рук, художник взялся за дело с таким изяществом, словно приготавливал краски, а не яд.

Накануне Прохор, без пользы израсходовавший до того весь запас раствора Либиха (уж приготовился усыпить часовых, да не представился верный случай) пообещал ему своё содействие, если Владимир изготовит ему новую порцию, якобы для него лично. Тот согласился без заминки, но почуял подвох, когда мой секретарь потребовал назвать ему все части и инструменты для того, чтобы подготовить их заранее, объяснив тем, что времени на работу будет мало. Сошлись на том (ибо шаги тюремщиков уже приближались), что художник сообщит помимо необходимых несколько лишних солей и минералов, так, что без его участия невозможно будет соединить верный состав. Теперь у него имелось всё необходимое, так что он мог ревниво коситься на нас поверх повязки, чтобы мы не уследили за его творчеством, и не успели мы выкурить по три трубки и выпить по шесть чашек шербета, как я учуял ненавистный дух незабываемой смеси. Сомнений в прилежном усердии художника я не имел, ибо предупредил, что раствором придётся пользоваться ему самому. Вдобавок, дабы скрыть некоторые слишком свои примечательные черты, он наложил себе грим, и стал походить на вполне безобидного египтолога весьма преклонных лет. Вскоре, дав Владимиру испить и выкурить его долю, мы словно настоящие тати пробирались к французскому консульству.

Цугом – Прохор, он и я – шли мы по узкому проулку, и на половине пути Артамонов вдруг остановился. Я не мог видеть, но почувствовал, как сотрясает его нечто вроде рыданий. Момент для сомнений был самый неподходящий, и грозил сорвать дело.

– Чего вы так испугались, Владимир? – гневно шепнул я, схватив его за руку и повернув к себе лицом, опасаясь больше, как бы слёзы не размыли белил.

– Я боюсь их, – всхлипывал он.

– Сейчас вам следует бояться меня!

– Вас тоже, но меньше, гораздо меньше.

– У нас с ними много общего. Я уже говорил вам, что у всех лишь по одной жизни.

– Не знаю, Рытин. У нас с вами – да. Но про них – я теперь в этом не уверен.

Привратник, которому лицо моё было знакомо, ничего не заподозрил, когда сказал я ему, что делегация наша следует по приглашению господина Россетти, и мы без помех проследовали через парадную аллею ко входу с колоннами. Роли мы распределили так: пока я отвлекал дежурившего при дверях молодого офицера, Артамонов, зайдя сзади, облепил его лицо тряпкой, а Прохор удерживал несчастному руки, после чего лейтенанта, находящегося в беспамятстве, спустили в подвал, где обретался ещё один часовой.

– Помогите же! – воскликнул я, рассчитывая сбить его с толку, представляя дело так, будто забочусь о раненом, но он распознал подвох, мгновенно выхватил шпагу и вздумал атаковать. Не так уж безрассудно, подумал я, ибо в узком проходе мы никак не могли втроём действовать сообща против одного вооружённого ловкача. Тут уж выручил Прохор, верёвкой как хлыстом ударив противника в лицо из-за моего плеча. Тот замешкался и вскоре оба поверженных часовых лежали в винном погребе без памяти и связанными по рукам и ногам. На вызволение Голуа имелось у нас пять минут, на ограбление Себастьяни – час или два, пока очнувшиеся офицеры не поднимут тревогу.

Этьен, однако, задержался у винной полки, и некоторое время выбирал сорт медока. Отпраздновав успех, мы двинулись наверх, возглавляемые уже им. Зная хитрость этого человека, я готовился к любой западне, где окружённые со всех сторон окажемся мы лицом к лицу с Беранже и Себастьяни. На сей случай приказал я Прохору зарядить по два пистолета. На решительность Артамонова рассчитывать я не мог, и даже предупреждать о возможности такого исхода не стал. Прохор же, не доверяя одному только пороху, вручил мне духовую трубку с каким-то отравленным обоюдоострым шипом, который в нужный момент, даже после обыска на предмет оружия, мог я извлечь зубами из-под обшлага фрака и сделать выдох в горло моего врага… или вдох в своё.

Голуа, однако, оказался верен слову (последнему из всех данных им за свою жизнь) и привёл нас без проволочек в пустой и тёмный кабинет Себастьяни. Парадная часть его была мне знакома по беседам с генералом, но потайную дверь Голуа открыл, используя скрытый рычаг за портьерой, а после довольно продолжительной возни вскрыл пузатый железный шкаф с документами. Несколько фолиантов из библиотеки сераля таились там – и сафьяновая папка без надписей, с двумя дюжинами листов из превосходной тряпичной бумаги.

– Это они, документы ордена, – подтвердил Голуа, развязав тесьму. – Всё исполнено тайнописью, но вы разгадаете, я дам вам один из ключей. Книги же не советую трогать – это приманка.

Он уже собирался покинуть кабинет, как я остановил его повелительным возгласом:

– Мы не воры, Этьен.

– А кто? – спросил Прохор Артамонова.

– Я вас… нас не обвиняю, – ответил Голуа, – но надо спешить. Геройство ни к чему, особенно в такой момент. – Видя мою непреклонность, он попробовал зайти с другой стороны. – Все мы здесь вели себя по-свински по отношению к каждому из нас, и теперь вы единственный взялись следовать чести! Но мы можем заплатить высокую цену.

– Положите папку на стол, – потребовал я. – Владимир, у вас есть два часа, чтобы скопировать листы как можно чище. Прохор, вы с господином Голуа отправитесь в подвал и переоденетесь в лейтенантские мундиры, после чего займёте пост у входа. Этьен, прошу вас отвечать правильно на вопросы входящих, если таковые найдутся, ты же, Прохор, возьми мою трубку, будь рядом с господином Голуа и распорядись ядовитым шипом по обстоятельствам.

На моё счастье ночь прошла спокойно, и если в доме и были ещё люди, то они ничего не заподозрили. Старательно скрыв следы посещения заветного кабинета, мы четверо вернулись в тайное пристанище ещё до рассвета. Артамонов валился с ног не столько от усталости, сколько от пережитого страха. Он только выпил вина и сразу отправился спать, и в том, что он не подслушивал, убеждали нас пугающие его стоны и вскрики. Вскоре захрапел и Прохор, не пожелавший снять красивого мундира, но мы с Голуа ещё не кончили дела, и сели напротив на мягкие диваны. Я заметил, что лейтенантские погоны определённо к лицу ему. Он ответил, что мысль сменить род занятий уже посетила его, осталось изготовить фальшивые бумаги и вернуться в свой… пикардийский полк. Оттуда рукой подать до Парижа. В свой черед он поинтересовался, что помешало мне просто выкрасть документы ордена.

– Я заключил честную сделку с господином Себастьяни, и мы оба исполнили свою часть – каждый дал другому никчёмные на поверку сведения. А за документы ордена, коли они чего-то стоят, предложить мне нечего, даже вас на пару с Артамоновым не достаёт. Я не горю желанием стать мишенью для кредиторов вроде него. Одно дело – освободить того, кого я сам и предал в его руки, дело это скорее частное, иное – бросать вызов тайному обществу, опутавшему троны Европы. В келье вашей, как и Артамонова, оставил я записки этому человеку, мол, у меня с вами личные счёты, да он знает о том сам. Даже если не поверит – повода обвинять меня у него нет.

– Значит, я в вас не ошибся, – шутливо погрозил он пальцем. – Я уж заподозрил желание встать на путь искупления, но вы просто спасали свою шкуру. Но вы всё же совершили кражу.

– Помилуйте, о какой краже вы толкуете? Разве я украл у него бумаги, или теперь он забудет секрет, что стал известен мне? Или я опубликую его с наживой в свою пользу? О, нет, о краже здесь не может идти и речи. Публикация, буде таковая случится, не принесёт мне ни гроша. Я настаиваю на слове «казус». Строго юридически, генерал вовсе не пострадал. Если бы я отобрал у него бумаги, он лишился бы материальной собственности, но при копировании он остался при своём. Это предмет философский. Оставим его грядущим поколениям прокуроров.

– Вы лукавите, как обычно. Мы оба знаем цену слову, – облегчённо засмеялся он, и я ответил тем же, ибо находился в самом благостном расположении духа.

– Побеседуйте с Мегеметом Али. Он уже запретил крушить фризы с иероглифами, однако делать списки можно беспрепятственно. Слава Богу, мы в цивилизованной стране, здесь моё оправдание не замедлит. – Это вызвало в нас ещё больший взрыв хохота, так что даже храп Прохора заныл на какой-то высокой ноте, прежде чем оборваться совсем. – Однако и вы на свободе, как я обещал, и теперь ваш черед исполнить обещанное. Остановились вы на том, что узнаю я много ужасных вещей…

– Язык Адама…

– Не желаю ничего слышать об этом треклятом языке.

– А что желаете?

– Язык ангелов.

– Язык Адама позволяет повелевать, язык ангелов – творить. Многие ошибочно думают, что это одно и то же. Большинство ордена.

– Не я.

– А вы скоро учитесь.

– Учителя вроде вас заставляют не зевать.

– Будь по-вашему. Исполины – они могли знать язык ангелов по своему родству с ними. Только прошу об одном, не сочтите это за мою мысль – я не хочу казаться смешным с этими идеями.

– Поздно спохватились, за прошедшую неделю я уже сжился с этой смешной идеей. И мне стало не до шуток.

– Это не всё. Верхушка ордена ищет их останки, дабы воскресить этих тварей.

– И сия ужасная вещь не новость для меня.

– Дайте же договорить. Существа эти опасно пускать в мир, посему орден жаждет обладать над ними властью абсолютной, словно бы держать взаперти, используя их знания в своих целях. И ваш камень – ключ ко всему. Проклятие на нём и есть то ярмо, которое не даёт исполинам, даже облечённым в плоть, вырваться из заключения. Некогда знание сие оказалось утраченным, но сегодня к нему стремится множество невежд.

Да, это, кажется, и имел в своих словах Карно. Но Голуа не мог объяснить главного: почему так неспешно идут они к цели?

– Но вы, как человек чести, расследуете это дело или споспешествуете ордену?

– Деятельность ордена серьёзна, и мне не было дела до их заблуждений…

– Предположу, что так было до поры. А после вас увлёк этот водоворот.

– Помните мою детскую историю с жаворонками? Я задумался после: а кто для этих птиц та кошка? Верно, дьявол, и молились они своему богу об избавлении. Но мы лишь отогнали её и не подпускали более. Ведь и в мыслях не держали убить маленькую хищницу. И кем стали для птенцов мы, спасшие их? Не ангелами ли, ибо их бог, их родители, покинули их? Пища наша не стала ли для них манной небесной? Мы держали их взаперти, слушая гармонию их трелей, а сами не находимся ли взаперти для какой-то цели? Что делаем мы в мире материи, какую ноту исполняем в катавасии под сенью семи небес? Какова наша роль в этой мировой камарилье – вот что силюсь я понять. Кто все эти ангелы и бесы? Кошки, охраняющие пищу богов от нас, мелких грызунов? Помните, как, находясь за решёткой, я держал в своих руках вашу жизнь? Так и тайное общество – не может вырваться из заключения, так хотя бы жаждет прижать ангелов так, чтобы и тем стало тошно.

– Нынче же вы сами могли изъять документы на правах жандарма, не так ли? Но не сделали этого.

– Тягаться с Себастьяни в одиночку? Здесь, где я, слуга закона – вне закона, а он, официально никто – держит в руках все нити? Сами-то вы побоялись.

– Так чью игру продолжаете вы играть?

– Сознаюсь, я подвергся очарованию их замыслов, и теперь не знаю, какой ревности во мне больше – жандармской или иллюминатской. Знаете, каждое действие, совершенное мной во славу правосудия, вызывает во мне прилив гордости – и тем большей, чем яснее я осознаю свою порочность, данную мне от рождения характером и наклонностями. – Он смотрел мимо меня куда-то вдаль, и движение теней от чадящей масляной плошки не давало мне разглядеть, озарялось ли его лицо еле зримой улыбкой. – Думали вы о том, что весь мир – это набор шестерней, а вся гармония образуется из точно подобранных соотношений?

– Музыка сфер? – чуть подтолкнул я его. – Тихо Браге, скажете, занимался…

– Планетами, да, – подхватил он. – В движении их всё не случайно. Всё повторяется через циклы. То же относится и к нашему кругу вещей. Бог, его ангелы, правят суть событий посредством некоего механизма. Но мы вправе задаться вопросом: что, если мы повернём вспять свою шестерню? Дойдёт ли сообщение наверх?

– Вы не о сообщении думаете, а о том, можно ли заставить крутиться ангелов под ваши приказы, – неприязненно заметил я.

– Разве мы не вправе? – перевёл он на меня свой взгляд, теперь как обычно, холодный и презрительный. – Разве эта вселенская махина должна всегда работать в одну сторону, понукая нами? И всегда Адонай будет искушать Авраама убить в угоду ей своего сына? Разве Авраам не вправе вбить клин между колёсами? Да, и мы… они ищут эти шестерни в мире логоса, идей, то есть языка, и слов, раз слово причиной всему.

– Чтобы повернуть свою шестерню, нужно иметь упор. Во что опрётесь вы, если единственно надёжной опорой является Бог, а его-то как раз вы и хотите обхитрить?

– Бог не может служить опорой, потому что нельзя опереться на то, что само вертит тобой.

– А если это не взаимно однозначное соответствие зубцов, а что-то наподобие маятника? Тогда усилия ваши тщетны. От того, что вы внутри часов повернёте стрелку против хода, гиря не потянется вверх.

– Этого они боятся, кажется, более всего. Но всё же механизм будет сломан, и это знак.

– Мировые часы перестанут идти. Что хорошего?

– Мы едим овец, Спаситель пришёл как пастырь, но кто готовит – нас, чтобы пожрать?

Я встал, и он последовал моему примеру.

– Ещё одно слово… и мы снова станем врагами. Прощайте, Этьен, этим утром мы квиты, и не стоит нам встречаться впредь.

– Зря, зря вы меня прогоняете, – улыбнулся он беззлобно. – А я ещё хотел поведать вам нечто об истинных и мнимых друзьях… Что ж, по-настоящему ужаснуться, видать, суждено вам позднее. Если перед смертью вы успеете осознать. Не сочтите за личную угрозу, я вам более не враг. Хоть и не друг. – Он щёлкнул каблуками и вышел в предрассветный мрак. Откуда некогда и появился в моей жизни.

* * *

Одно имя Орлова открывало мне двери. Артамонова я поручил заботам Дюгамеля, получившего место генерального консула в Каире по потеплению отношений государя к правителю Египта. «Ещё один Владимир мне на шею», – пошутил тот, сверкая новым орденом, когда поведал я ему о важности охраны сей персоны. Уговорились, что он лично сопроводит его до Александрии, а оттуда секретно отправит в Константинополь турецким судном. С дипломатической почтой передал я и пакет своему благодетелю, куда вложил документы ордена, с обязательством вскоре раскрыть их содержание – то, в которое посвящены лишь высшие градусы. Ему же сообщил я и о найденной для Голицына рукописи, кою, без предубеждения и лишних сомнений, выслал в адрес своего Общества.

К исходу лета, исполнив свои обещания и насколько возможно расквитавшись с соперниками, мог я наконец предаться целиком последнему занятию, ибо ничто постороннее не мешало мне уже. В июле флот ушёл в Севастополь, а до того Лазарев подписал договор, по которому получили мы военный союз с султаном и проливы в полное своё распоряжение на 8 лет. Себастьяни зловеще молчал, из чего сделал я вывод, что, совершив временный размен проливов на библиотеку, удовлетворился он до будущих времён. Какую роль во всём том деле подозревает он за мной, я не знал, всем виделось в его противостоянии Орлову поражение, мною прозревалась будущая хитрая победа, что же до Алексея Фёдоровича – он лишь прислал мне уведомление о чине надворного советника. Известия с родины всё более влекли меня на север. Андрей Муравьёв, кажется, совсем оставил потуги плыть против течения, доложился Орлову, и вскоре получил назначение членом Святейшего Синода. Отголоском его никчёмного противления, щелчком по носу, явилось обидное место второго среди светских чинов сего учреждения. Антона Ашика осчастливили директорством Керченского музея, он с благословения наместника Воронцова раскапывал курганы, и на вопрос мой о камне отнекивался важными занятиями, пока не прислал я ему в коллекцию несколько здешних раритетов, тогда обещал он начать розыск скрижали среди вещей Стемпковского.

Почему обосновался я в Птолемеевом граде? Себе объяснял я это желанием находиться поблизости от серальской библиотеки, возвращённой в здешние хранилища с тем, чтобы, когда ослабнет надзор, улучить момент и добраться до заветных сочинений. Но день ото дня понимал я, что нечто иное заставляет меня корпеть над свитками.

Однако доселе покрытое мраком неизвестности слово – Мензале вскоре открылось мне рябящей гладью мелководного озера, и невдалеке от Дамьята я, чувствуя поживу, утвердил своё новое жилище на грядущие шесть сезонов. Кодекс из Лавры, который к исходу 33 года сумел я раскрыть, освободив от новых наслоений примерно наполовину, повествовал о деяниях древних и местном потопе. Теперь требовалось мне только время. И ничьих посторонних глаз.

Перед началом малейших работ на озере я поручил Прохору позаботиться о скрытности, к чему он проявил какое-то неожиданное усердие, особенно сравнительно с его недавней ещё негой, напоминавшей тяжёлую предсмертную хандру всякому, кто не знал его раньше. Я же за годы привык к чередованиям деятельности и лени этого человека, не раз выручавшего меня и столь же нередко едва ли не бросавшего на произвол судьбы. Ныне же он взялся за дело, засучив рукава, и недели три спустя, пока я ещё собирал и классифицировал кости по берегам этой замечательной лагуны, сочинил и привёл в исполнение план охраны границ, которому позавидовал бы и Прозоровский, учинивший немало мер предосторожности на своих болотах. Но как скрыть работы на огромных просторах? На роль охранников никто не мог подойти лучше бедуинов. Мегмет Али питал каждый отряд из пятисот всадников сотней дюжин кошельков жалования, при этом всегда вперёд. Мы не собирались менять устоявшееся положение, таким образом, наши лихие полсотни обошлись нам в семь с половиной тысяч рублей в полгода. Половину этой суммы, впрочем, уплатил сам владетель Египта, после долгих моих увещеваний возобновить разведку для строительства на озере дамб. Немало ревнивых взглядов упало на меня со стороны его советников из Европы, ибо уже не раз подавались ему проекты осушить всё мелководье, вернув обширные пространства плодородных земель в оборот, как в древности, и обратить на посев сарацинского пшена.

Меж тем Мензале всё более и более открывалось мне своей таинственной стороной, и я не чаял уж начать раскопки. Покуда шли приготовления к отсыпке дамбы и отводу воды из небольшого затона. Мною решено было начать со стороны, обращённой к Святой Земле, но единственно потому, что на ней не располагалось ни поселений, ни рыбачьих стоянок. Впоследствии понял я, как угадал: самое восточное из древних устьев Нила – Пелузский рукав – пролегало вёрстах в пяти в стороне, и не могло повредить осушению. О пустынные пески разбивались тихие волны мелкого водоёма, и единственная еле заметная дорога оживляла пейзаж редкими караванами или поклонниками, бредущими меж двух древних патриархатов. Три дюжины копателей, нанятых ещё в Джизе, обеспечивали быстроту работ, которую не дали бы здешние жители из-за меньшей опытности и неизбежных отлучек. Привычные к раскопкам у пирамид, они не задавали вопросов, поскольку, кажется, не имели таковых вовсе. Хоть и полагалось им меняться после двух месяцев работ, болтовня в Каире беспокоила меня меньше слухов под боком. Я не желал посвящать здешнюю чернь в свои дела, особенно учитывая сплочённость рыбаков, которые дикостью и независимостью заставляют уважать себя даже пашу. Им не могла прийти по душе мысль о сокращении их угодий, и получить под боком шесть сотен пиратских джермов и шесть сотен копий, служивших шестами – ужас пострашнее козней всех тайных орденов.

От своего Общества Древностей без труда получил я согласие на отыскание древних предметов на дне, отправив туда несколько туманных легенд и неразборчивых папирусов едва ли не под видом свидетельств, заслуживающих самого большого доверия. Тридцать тысяч ассигнований сверх имевшихся милостиво получил я на труды. Что ж, они держали слово, и умели выказывать благодарность.

Весной 1834 я отрядил Прохора в Бейрут с наказом завершить там дела и перевезти находки частью в Константинополь, частью в Дамьят. Он вернулся всклокоченный и поведал о восстании в Палестине и осаде Иерусалима, и мысль о зыбкости здешнего мира повергла меня в печаль на долгие дни.

По счастью, одно оставалось прочным: нить, соединявшая меня с княжной Анной. Я регулярно получал письма от своей возлюбленной. Писала она раз примерно в месяц, но оказии доставляли мне их то два кряду, то надолго оставался я без вестей от неё. Все они дышали благополучием. Её спокойствие приписывал я немалым своим здесь стараниям. И отвечал ей двумя посланиями на одно. Меня не потревожило, а даже и успокоило известие, что князь Александр Николаевич вернулся к себе в имение.

К лету мы уже готовились к спуску воды через канал, прорытый в узком перешейке, и я не находил места от предвкушения главных находок. Но то одно, то другое обстоятельство задерживало обнажение дна. Невзирая на засуху, вода просачивалась отовсюду, и толстый слой сочного ила топил черпалки, которыми мы пытались очистить дно. Уже отчаявшийся, я искал способов заказать машину из Англии, но тут Прохор придумал, как нам избавиться от напасти. Двадцать пять рублей просил он на дело и себе в награду. Едва получив желаемое, он пустил по деревням слух, а уже наутро меня разбудил скрип полуразваленной арбы. Не успел я вылезти из шатра, чтобы узнать, почему пропустили к месту двух худосочных крестьян, как десятки повозок появились со всех сторон. Менее чем в две недели весь жирный ил не только оказался вывезен на окрестные поля, но и, кажется, несколько обогатил моего секретаря, хотя по душевной доброте и склонности к благотворительности взимал он самую умеренную плату. Поначалу я хотел организовать процеживание ила и кармана моего помощника, но после махнул рукой: интересующее меня находилось глубже. Не менее элегантно Прохор решил и другие задачки, но всё же проволочки заставили отложить раскопки до конца августа.

К тому времени отзывы о моих трудах из Академий, обогнув обитаемые земли, вернулись в Египет множеством неожиданных почитателей и учеников. Я немало времени тратил на лекции, которые вполне льстили моему тщеславию, и не менее того – на дорогу до раскопов, потому что мазанка моя, поставленная в безопасном отдалении, превратилась в подобие салона, а окрестная пустыня стала аудиторией с природной декорацией, где подолгу мог бродить я с каким-нибудь заезжим египтологом, несколько запоздалым в своём интересе для переменчивой моды Европы. Не менее интриговала всех и таинственность наших дел, впрочем, никто не осмеливался без спроса совать в них нос. Слухи о сильной поддержке, умело распускаемые Прохором, и память о недавнем действительном разгроме части наших врагов, создали нам определённого сорта славу. Я беззастенчиво пользовался авторитетом в академических кругах и язвительно отвечал на мнения критиков, особенно тех, в ком чувствовал силу правды и открывавшийся талант – навязывал своё мнение не столько аргументами, сколько жизнью в каменной и пергаментной сокровищнице. Само многолетнее обитание на Востоке служило доказательством моей правоты сильнее фактов, придавало силу моим гипотезам лучше находок, коих зачастую недоставало. Время от времени снабжали мы коллекции Мегемета Али старинными диковинами, оставляя себе только снятые с них копии эпиграфов, и тем, кажется, заслужили его благожелательность, вкупе с обязательством взять на полное содержание наших бедуинов.

Озеро меж тем развлекало нас охотой. Я постановил себе во что бы то ни стало добыть розового фламинго, но за всё время мне так и не удалось подстрелить ни одного. Коварные птицы тянулись над водой длинными вереницами, в пятистах шагах от наших лодок, и ни одна из них не попалась нам под ружьё. Впрочем, утки, черныши и полевые чирки служили нам неплохим утешением.

Долгожданный покой, полученный мною спустя три года тревог и опасностей, понимал я как дар тайного общества или его противников. Кажется, тогда мне было всё равно. Я не желал рассуждать, как далеко заступил за черту зла. Я часто вспоминал наше дружеское прощание с Артамоновым, и не мог удерживать плотоядной улыбки. Опасался ли я его визита в Петербург? Пожалуй, не слишком, ибо позаботился о том, чтобы словно невзначай опорочить его поведение в глазах Анны. И для того мне не пришлось изобретать лжи, хватало и правды, которую подбирал я умело, как истинный учёный, доказывающий свою теорию. Да и ему не забыл напомнить, как велика власть тайного ордена в столицах, ибо оттуда и проистекают их приказы. Что ж, как никто иной, соперник мой на руку княжны Анны помог мне в обретении этой вожделенной руки. Без него не справился бы я с заданием Орлова, без Орлова будущность моя оставалась бы в руках недругов. Но не князь ли Голицын стал тайным моим благожелателем?

Я давно разгадал шифр Себастьяни, открывший мне мерзкую истину, но не спешил слать отчёта Орлову. Почему? Тут и сам я не мог ответить. Пусть небольшая, но власть над всесильными мира сего даёт нам особенные силы, те, которые позволяли мне не держать в голове мыслей об Отчизне, куда стремилась моя душа, а оставаться в краях не шибко гостеприимных. Мало мне казалось уже и кафедры Кёлера, да и должностью товарища министра, равного Дашкову, или второго лица в Синоде, как у друга моего (но и соперника же) Муравьёва не мог удовлетворить я своё тщеславие, ибо прошёл путь куда больший их, не единожды оказываясь на волосок от гибели. В руках моих уже сошлись нити древнего заговора, и не хватало одной лишь, чтобы сплести из них тугой узел. А коли отправлюсь в Петербург, не кончив дела, отдам им последний ключ, то получу ли что-то взамен? О, нет, я нуждался в козырном тузе, чтобы загибать углы. Я хотел продолжать игру в кошки-мышки, без оснований видя себя хищником – и теперь словно бы затаился в засаде, ожидая их движения. В том, что грядёт оно, я не сомневался.

Но ради этого жертвовал я главным.

18. Норов

Прохор откинул льняной полог, заменявший мне дверь, и наполовину шёпотом торжественно объявил:

– Тот, кого вы ждёте… Он здесь.

Я отворил жалюзи окна. В четверти версты, свернув на холме с тропы, в нашу сторону медленно спускался небольшой караван. Я прицелил трубу, и в круге фиолетовой каймой очертилось лицо посланника. Словно не решаясь пересечь невидимую границу, процессия встала, не дойдя до нас третью часть пути. Тот самый человек, спешившись при помощи своих провожатых, отделился от остальных и неторопливо заковылял ко мне. Теперь я без труда опознал бы его и простым глазом, хоть мы никогда прежде не виделись. Я поблагодарил Прохора за бдительность (он плюнул на песок) и поспешил встать навстречу путешественнику, успев сделать два десятка шагов, прежде чем мы крепко обнялись.

– Рад видеть вас в добром здравии, господин Рытин, – приветствовал он меня на родном языке. – Я назвал ваше имя вёрст за двести от сих мест, и оно одно привело меня сюда безошибочно.

– Слава о ваших похождениях в Нубии шествует впереди вас, Авраам Сергеевич, – в свой черед отвечал я.

– Это потому только, что немощное тело моё не поспевает и за самыми ленивыми слухами, – довольный, он показал на свой протез, заменявший ему ногу, потерянную при Бородино, за что арабы уважительно прозвали его отцом деревяшки.

Отдав друг другу несколько витиеватые почести, мы могли сесть в тени обширного шатра, чтобы приступить к беседе, немало занимательной для нас обоих. Скромный караван Норова разместился под пологами, где люди получили кофе и вдоволь фруктов, а вьючные животные воды.

Спускавшиеся вниз по Нилу англичане и французы доставляли мне немало анекдотов о поднимающемся вверх одноногом русском, лично лазавшем по развалинам священного острова Филе, седлавшего дромадеров у величественных порогов Уади-Гальфа и пролезавшим к самым корням пирамид. Имя Норова я знал по зарисовкам его давнего европейского вояжа, но не мог ожидать встретить его в Египте. Я спросил, что же привело высокого гостя в этот медвежий угол, на что он не замедлил польстить мне, что место это моими стараниями сделалось едва ли не самым знаменитым в Египте после Джизы.

– Желание встретиться и услышать о ваших изысканиях из первых уст, – ответил Норов. – И ещё, признаться, случай. Дамьят – единственное место, не тронутое чумой.

– Предосторожности преувеличены. Чума здесь случается лишь чуть реже зимы у нас дома. Это род сезона тут, – заметил я, но он, кажется, не внял моему замечанию, или не понял, что выражаю я тем вежливое недоверие.

Весь вечер он живописал похождения в Верхнем Египте, и поначалу я пытался внимать ему, ухватившись за бурный поток событий. Фиваида, Мемнониум, Луксор и Ассуан проплывали перед моим мысленным взором ленивым струением Нила мимо бортов дагабии. Авраам Сергеевич оказался бы безупречным рассказчиком, умело чередуя спокойное повествование с напряжёнными или смешными происшествиями. Оказался бы – для кого-либо другого, но, увы, не для меня, радовавшегося здесь тихому отдыху кабинетного сидельца от своих собственных невероятных приключений. Но к середине ночи, когда Прохор, утомлённый преодолением порогов чужих восторгов, без стеснения исполнял носом сложные трели, я всё больше обращался к собственным думам, испытывая противоречивые чувства к сему человеку, убеждённый, что и он имеет ко мне разные намерения. Он, конечно, не был случайным визитёром, но какова истинная роль его – мне предстояло выяснить. Минуло больше года, как меня никто не тревожил в этой полной треволнений земле, и я ещё не решил, чему приписывать это: тайным заботам Орлова, довольством Голицына или моим стараниям в отношении враждебных некогда членов секретного ордена. Но я ждал, если не сказать – выжидал, и едва ли находился день, чтобы я с подозрением не оглядывался мысленно на кого-нибудь из участников пьесы, в которой оказался. Однако всё было покойно, а гости мои не выходили из пределов обыкновенного любопытства дилетантов или специалистов – и это всё сильнее настораживало меня. Я твёрдо знал, что единожды затронутые тонкие струны причин имеют свойство звенеть отголосками последствий годы спустя. Они – никогда не отступают насовсем и никогда не оставляют раз избранную жертву.

Но к нынешнему своему положению я испытывал два противоположные чувства. Оно радовало меня, потому что исполнились и продолжали сбываться мои мечты, к коим стремился я в начале своего путешествия. Но приблизившись к сильным мира сего и ощутив себя в их кругу значимой персоной, я тревожился их теперешним невниманием. Пусть и дурное, пусть опасное, но лишь бы не забвение. Что бы могло значить такое небрежение? Уж не желание ли их отставить меня от дел, дав некоторую награду, как прочим невольным участникам? Привыкнув к нему, уже видел я новый чин скромным и неподобающим своему вкладу. Самому озаботиться требованиями большего или смиренно ждать милости – я не мог решить. Потребовать – и они догадаются о моём прозрении, так можно утратить и то немногое, что имею (а не так уж мала синица в моей руке). Ждать – и оказаться в трясине Леты совершенного забвения, выбраться из которой будет невозможно прошествием лет. Томление ожидания или суету обивания порогов в Петербурге гордыня моя не могла бы перенести. Посему дальнейшее следствие оставалось единственным деланием, которое могло принести плоды, но деланием рискованным, ведь навряд ли желали они, чтобы я глубже совал нос в их дела. Разве что оставаться подальше от столицы – в Египте, благо что совершить главное открытие я вполне мог здесь. Встретиться лицом к лицу с наградой или местью тут, где силы мои велики, а их власть ничтожна – таков был мой выбор.

Но кто станет посланцем? Я перебрал всех – и всех отверг. Муравьёв преспокойно вёл переписку с патриархатами, Титов распоряжался письмами Голицына в Константинополе, Дашков не покидал Петербурга, лица же более высокие тем паче состояли при своих департаментах. Но почему решил я, что явится некто, уже знакомый мне? О, нет, они слишком хорошо знают своё дело, чтобы вновь испугать меня. Конечно, они приготовят человека, способного не возбуждая моих подозрений разведать мои намерения и, если надо, донести очередное повеление.

Посему, когда на отдалённом горизонте появились скудные сведения о Норове, я принял меры к тому, чтобы следить за манёврами отставного полковника. И первым, кто помог мне опознать посланника, оказался другой отставной полковник – Ермолаев, приславший мне тому полгода тревожное письмо. Зная, каким опасностям подвергал он себя, я испытал к нему чувство признательности, впрочем, он постарался предостеречься, отправив послание своё окольным путём с частным лицом. Оно подоспело вовремя, из него узнал я, что, уволившись в отпуск в ноябре, Авраам Сергеевич испросил дозволения путешествовать в Святую Землю. Приложением Ермолаев прислал мне номер «Литературной газеты» с очерком Норова «Прогулка в окрестностях Лондона». Заслуженно или нет, я увидел в этом перекличку с заметками Дашкова в альманахе того же Дельвига, когда написание статьи призвано не раскрыть что-либо для искушённого читателя, а скрыть события за стеною не умолчания даже – а ложного направления. И хотя ничего не сообщил Павел Сергеевич более про путешествовавшего из ложи в ложу библиофила, я велел Прохору держать ухо востро, и секретарь мой взялся за дело рьяно. Признаюсь, мне хотелось видеть в этом талантливом и отважном человеке друга, но за последние годы я твёрдо усвоил: ум и смелость присущи не только друзьям, а недруги могут являться в облике нравственных и симпатичных особ. (Последних, увы, приходится записывать во враги тем чаще, чем менее сами мы стоим их нравственности и симпатии, но коли даже так – разве можем мы спустить свой флаг?) Однако чтобы выведать из непрошенного гостя больше сведений, мне требовалось дать ему нечто взамен, при этом не посеяв в нём раньше времени зерна сомнения, а посему на невинную с виду просьбу его показать мои здесь занятия, я решительно ответил приглашением его назавтра в раскоп. Зажёгши факел и пожелав мне покойной ночи, он удалился к своей палатке.

Я думал, что прибытие долгожданного сего человека долго не даст угомониться моим мыслям, но, казалось, едва уронил я голову на подушку, как Прохор уже будил меня. Густой кофе из Моки взбодрил нас в предрассветной прохладе, вскоре втроём с крепким слугой Норова двинулись мы к месту, где недавно ещё шелестели призрачные волны, и крылья огромных египетских орлов блеском оперения возвещали нам о восходящем солнце.

Норов принялся за рассказ, как в Карнаке у развалин небольшого храма среди других осколков лежало полузасыпанное песком порфировое изваяние, которое решил он купить из сожаления к драгоценным останкам великих Фив и с желанием подарить его Академии. «В подражание Муравьёву с его сфинксами?» – спросил бы я непременно, если бы имел хоть какое-либо желание говорить.

– Представьте, обводной канал, шириною сажени три, доселе наполнен водою; во многих местах сбереглись каменные крыльца, сходившие в канал. Все четыре рамы полуострова были уставлены статуями из чёрного порфира, изображавшими в настоящий рост сидящую богиню Нейт, с львиною головою… Из всех этих статуй, поверженных и разбитых, я нашёл только одну уцелевшую, и решился приобрести её и перевезти на родной север. Почти перед самым отплытием моим из Монфалута, прибыл туда Французский генеральный консул Мимо. Я довольно коротко ознакомился с этим любезным учёным человеком в Каире; он предупредил меня посещением, и мы провели с ним целый вечер вместе. Как страстный археолог, он не уставал расспрашивать меня со всею подробностью о виденных мною древностях, и о тех, которые можно приобрести, и поздравлял меня с приобретением в Карнаке статуи богини Нейт; я указал ему на пограничную колонну между Египтом и Нубией и на иероглифическую таблицу острова Битче. Тут мой весёлый собеседник спросил меня, видел ли я отрывок генеалогической таблицы Фараонов в Абидусе и можно ли его отторгнуть от стены? Я горячо вступился за остатки Абидуса, и без того уже столь малые; он мне стал указывать на мою богиню Нейт; я отвечал, что однако я не ломал стен, подобно Шампольону, и как он сам намеревается делать – стращал нареканием, которое понёс в Афинах Лорд Елджин, называл его даже Верресом и между тем сказал, что это приобретение не так трудно, потому что памятники Абидусские состоят из камней известкового кряжа, а не из гранита, как в Фивах; это его чрезвычайно утешило, и я должен был заранее оплакать судьбу престольного города Мемнонов за весёлым ужином, после которого мы расстались.

Безмолвно взирая на удивительного человека этого, я испытывал чувства противоречивые, словно ветер пустыни дул против морских волн, и утлый чёлн моих сомнений никак не мог пристать к берегу решения. Статный красавец, лет на десять старше меня, походил он на диковинное оружие – старинное, но заряженное, и готовое выстрелить в любую минуту и в любом направлении. Светский лев, даже ликом неуловимо напоминавший царя зверей, пользовавшийся необычайным успехом прекрасного пола, доблестный командир и страстный собиратель инкунабул, он мог при желании долго водить за нос такого как я. С багажом своего опыта рядом с ним казался я себе изнеженным и невежественным юнцом. За время, пока он объезжал, запутывая следы, Нубию и Судан, Прохор приготовил мне целый доклад, из которого выяснил я, что Норов знает более дюжины языков, в числе коих есть и древнееврейский, и первым среди русских освоил чтение египетских иероглифов. А истинное чудо его, библиотека, содержит более 15000 томов, среди которых немало книг первопечатных лет Европы. Если и отправлять кого-то с целью завладеть ещё одной рукописью, то лучшего гонца не сыскать на всём белом свете.

Но понимает ли сам он, чему и кому служит? Каковы полномочия его? С чем прибыл он? И от кого? Все эти вопросы нуждались в ответах. От них зависело будущее моё счастье или разочарование. Если приехал он просить чего-то и взамен предложить награду – это одно, если станет требовать, угрожая, у меня и тут найдётся ответ.

– А вот, представьте, курьёзный случай. Самое пламенное, своевольное воображение не создаст места более фантастического, как остров Филе. Чтобы достойно описать его, надобно заимствовать краски у Ариоста и Данте. Рассвирепевший Нил, сломив гранитные преграды, набросал здесь, в хаотическом беспорядке, скалы, одну огромнее другой. Пространнейшие, образуют два острова. Первый из них, Филе, оттенённый роскошною зеленью, увенчан всею важностью пирамидального зодчества Египетского, слитою с привлекательною красотою Римского. Со вступлением на крутой берег, представляется вам прелестное здание: четверосторонний перистиль, высотою в шесть сажень, украшенный в ширину четырьмя, а в длину пятью колоннами, соединёнными снизу, до трети их вышины, простенками. На капителях утверждены очень высокие абаки или четверосторонние подпоры, на которых лежит архитрав. Но, как велико было моё удивление, – тут он полез за пазуху и в восторге извлёк тетрадь, в которой споро отыскал нужную страницу, – когда, подойдя к дверям этого прекрасного здания, я прочёл глубоко врезанную надпись: ALEXANDER I PER XXV. ANN. CVM GLORIA ET FELICITATE RVSS. IMPERAVIT. То есть: «Александр I со славою и благополучием царствовал над россиянами 25 лет». Как сладостно для русского найти отголосок в память благословенного монарха своего, даже на пределах Нубии!

Лишь только достигли мы края дна неглубокой лагуны, как лучи его расплескались по иссушенной равнине на вёрсты вокруг. Медленным шагом пустили мы лошадей, словно опасаясь ступать по усеянной костями поверхности. К удивлению моему, Норов воспринял это спокойно и даже объяснил, откуда взялись останки, напомнив рассказ араба Массуди о том, что пространство, занимаемое ныне этим озером, было некогда плодороднейшим и богатейшим, на нём произрастали сады, пальмовые леса и виноградники, и всё покрыто было селениями. Но море, наступая на берег, прорвало узкую косу и затопило равнину. Тогда жители сотворили из него кладбище, навалив три огромных кучи трупов и костей.

– Я читал Массуди, – услышал я свой хриплый голос, показавшийся чрезмерно громким в окружавшей нас сверкающей тишине. – Но он не объяснил, откуда они взяли вдруг сразу три горы мертвецов. Раскопали кладбища? И зачем весь сей труд?

– А вы как видите? – поспешил вопросить он.

Я остановил коня и повернулся к Норову лицом, словно бы лишь для удобства отпустить поводья и пошире развести руки. В осторожной, с полным набором фигур, игре против него я бы проиграл непременно. Посему каждую мою пешку следовало мне скорее разменять на его.

– Здесь проходило сражение. Только большие битвы могут породить горы мёртвых тел.

Голос его ничуть не изменился, но он не смог скрыть искры интереса, молнией вспыхнувшей в его глазах.

– Кто же сражался здесь – и с кем? – спросил он, но не сразу, как сделал бы любой простой любитель. Мне показалось, что внутри него тоже происходит какая-то внутренняя борьба.

Мы снова двинулись вглубь озера, туда, откуда я давно извлёк ценные находки, и где наши лошади могли скорее устать из-за неверного грунта.

– Битвы Фараонов на суше и на водах имеют здесь совершенно характер Библейский, и вы найдёте в картинах Фивских олицетворённые комментарии на битвы, описанные в Ветхом Завете. «Слышите ль удары бичей и стук колёс и коней ржание и колесницы скачут». «Идёт всадник с пламенным мечом и с мелькающим копьём. Убитых множество! и груды трупов! и нет конца телам! Спотыкаются о трупы их!»

– Всё же эта лагуна – место особенное, Алексей Петрович, – кивнув, сказал он, едва ли уловив мою иронию.

– Не вы ли проплыли половину Нила и говорите о Мензале, как о месте особенном? – подначил я.

Мы нередко останавливали коней, и с помощью молчаливого и угрюмого слуги своего Норов спускался, чтобы самому взять в руки какой-либо предмет, не брезгуя и костями. Не единожды он сетовал, что не захватил с собой мотыги или заступа – так хотелось ему самому распотрошить некоторые места. Я не стал говорить, что позаботился о том, чтобы с нами не имелось никакого инструмента – случайные находки его были мне ни к чему, показывать этому человеку более некоторых безобидных местечек я не собирался. Всякий раз, завидя за полверсты кучку моих копателей, он порывался немедленно двинуться к ним, но и тут удавалось мне отговорить его утверждением, что главные находки уже у меня на берегу. Тут я не лгал, но и не говорил ту правду, что показывать их ему я не намерен. Во всяком случае, Прохор тщательно отбирал в эти самые минуты те из них, кои почитал я вполне безопасными для демонстрации, прочие же прятались среди разного скарба и хлама. Только вот какими объяснениями сопровождать те предметы – предстояло мне выяснить не позднее сего утра, ибо совершенно разными должны быть они для вольного – и для невольного посланца ордена.

– Я склоняюсь к мысли, – поведал Норов, – что Атлантида существовала – и совсем недалеко отсюда. Геркулесовы столпы, за которыми она обреталась – не пролив Гибралтара, а устье Нила, а потопленный под водами сего озера город Ираклеополис назвал в честь Геракла. Против него при входе в одно из устьев Нила указывали путь кораблям колонны-маяки. Надеюсь, вы не станете отрицать, что здесь погибли многие города, кроме сего названного: Тенезус, Туна, Диосполис, против которого и прорвалось море? – И едва дождавшись моего уклончивого согласия, продолжил со страстью: – Узкая ныне коса на севере отсюда, что разделяет озеро от моря, в древности вовсе не существовала, Страбон, однако, застал здесь уже всё как видим и мы: коса прорвана в четырёх местах, и два прорыва судоходны. Что же до моря, то некогда…

– Его переходили вброд и гоняли стада по рукотворной плотине до Кипра, который в ту пору составлял остров, вшестеро больше нынешнего, – завершил я, радуясь от того, что едва ли не сразу нащупал его тщеславный интерес. Теперь следовало мне осторожно разрабатывать сей клад, подкапываясь под сведения, кои хранил он ещё с Петербурга.

– Совершенно так. И Плиний пишет, что Кипр тогда соединялся тем же образом с землёю Сирии, – подхватил он увлечённо, – дамбой или, если угодно, перешейком.

Всё больше убеждался я в мысли, что не является он добровольным членом тайного союза, а содействует ему неосознанно или по ловкому принуждению.

– Но египетский царь Дарокун приказал вырыть канал из Мрачного моря, – провозгласил я торжественно, – дабы он мог им служить преградой против греков. Расчёт оказался неверен, и воды моря затопили многие плодородные земли, породив нынешний Архипелаг.

– В географическом словаре Якута сказано, что Дарокун обладал огромной силой и познаниями в магии, он пишет о нём, как о том царе, что пролил Атлантический океан в море Средиземное. Диодор Сицилийский весьма похоже описывает деяния Геркулеса. Он же, кстати, утверждает, что после гибели Атлантиды некоторые из атлантов спаслись и жили у подножия гор Атласа, что в Ливии, которой он именовал север материка, который мы с вами сейчас попираем. Однако не забудем, что у Плиния описан мост между Андалузией и Тангером, по которому стада переходили на север Африки; его составляли огромные камни, и море беспрепятственно проникало сквозь его ущелья. Я не смотрю на эти рассказы, как на невероятные легенды, Алексей Петрович, ибо подобное знают и близкие к нам времена. Португальские книги пятнадцатого века описывают мост Адама – так его именовали мусульмане, а индусы именуют мостом царя Рамы. Он протянулся на тридцать вёрст от Индии до Цейлона. После землетрясения он распался и частью погружен под воду, но один англичанин утверждает, что прошёл по нему совсем недавно, ибо лишь в двух промоинах глубина превышает полтора аршина. Вы читали «Тимея»? Впрочем, зачем я спрашиваю… Однажды атланты допустили какую-то ошибку и уничтожили свой остров.

– И вы склонны предполагать, что они учинили потоп, который и погубил их?

– Или некто, искавший защиты от них. Те же пытались защититься от наводнения. Они пытались приказать своему острову сменить место.

– Магия против магии? – усмехнулся я. – У Платона нет ничего похожего на вашу теорию.

– И Дарокун и атланты имели огромную власть, потому что говорили на особом языке.

– В это трудно поверить, – сказал я уже без прежней уверенности, и насторожась.

– «Аще имате веру и не усомнитеся аще и горе сей речете: двигнеся и ввергнись в море, будет» – как вам такие слова Матфея? Вы ведь знаете их, но понимали иносказательно.

– Вовсе нет. Но то слова Господа, которому подвластно всё.

– Или тому, кто обязан силой вере – тому особенному языку, что подобает для бесед с Творцом.

Он правил коня к пригорку дамбы, скрывавшей от нас горизонт и явно намеревался взобраться верхом по её покатому краю, чего позволить я ему никак не мог. Я предупреждающе крикнул, чтобы был он осторожнее, ибо песок плохо укреплён, а по ту сторону сразу стоит вода, но бравый полковник никак не желал внять совету, тогда мне пришлось обскакать его и заступить дорогу, чему он оказался не менее огорчён, чем удивлён. Я с трудом убедил его отказаться от опасного предприятия, под предлогом, что лошадь может легко оступиться в воду, не рассчитав движения. Чтобы как-то скрасить его разочарование, я обещал по возвращении всецело удовлетворить его любопытству. Далеко за полдень повернули мы к биваку, где готовился обед.

Я угощал его вином, на неуклонное действие которого весьма рассчитывал в замышленном мною разговоре, и некоторое время не касался главных дел, ради которых вступил с ним в игру.

Он охотно повествовал о своём путешествии по Европе десятилетней давности, и шутки его могли рассмешить любого, кто не уловил бы многократно отрепетированный монолог, который он читал, полагаю, многим. В любом рассказе, описывающем тем паче старинное приключение, можно уловить немало неточностей и противоречий, его же история оказалась гладкой, как мутное зеркало, в котором не отражалась вся истина. Я бережно подталкивал его вопросами, но он нигде не оступился.

Норов не спеша перебирал старинные украшения, монеты и предметы утвари, которыми Прохор угодливо заставил широкий дощатый стол, часто со знанием дела давая верные предположения или высказывая неожиданные гипотезы, пока один из барельефов не задержал его интерес надолго. Существа малорослые метали копья в какое-то огромное химерическое чудовище. Я молчал, ожидая от него предположений, он иногда вопросительно взирал на меня. Четверть часа он внимательно вертел в руках алебастровый осколок, и всё так же молча, со вздохом, отложил его словно бы преодолевая сопротивление усилием своей воли. Кажется, он хотел отдалиться от смутившего его предмета, потому что поднялся из-за стола, и, прихватив вина и воды, мы переместились к очагу, устроенному прямо на земле. Раскуривши трубку, он поведал вдруг, что если бы не скорая Пасха, которую мечтает он встретить в Иерусалиме, непременно бы напросился мне в помощники, но тем сам же избавил меня от раздумий, под каким благовидным предлогом отказать ему в том желании.

– Я, знаете ли, мечтаю найти останки атлантов, а где, как не здесь, искать их! Как я завидую вашим стараниям, Алексей Петрович.

– И как бы вы отличили атланта от случайно утонувшего араба? – поинтересовался я.

Но он ничуть не смутился, напротив, воскликнул, что это легче лёгкого, в силу исполинского сложения первых. Ведь десять братьев, основавших народ тот, произошли от союза бога Посейдона и смертной женщины, и без сомнения были гигантами. В мифе этом трудно не узнать ветхозаветный сказ о смешении ангелов и земных женщин.

Это было вовсе уже не забавно, о чём я ему несколько мрачно поведал, а он со страстью, ставящей его интерес вне подозрений относительно моих трудов, принялся рассказывать всё, что было ему известно о великанах древности, при этом, как водилось за ним, твёрдо придерживался Библии, из которой его поразительная память выуживала несметное число упоминаний этих существ.

– Появление гигантов, то есть мифических героев – замысел бесплотных небесных сил, которые таким способом порождали материальных существ, способных сражаться с демонами, обладавшими физическими телами или захватившими их. Примечательно, что Библия упоминает исполинов и как «иже от века человецы именитии» так и – тиранов и нечестивцев. Впрочем, тут следует оговориться, что именитыми, то есть славными, они оставались в первых поколениях, пока боролись с равными себе врагами, после же превратились в тиранов для людей, которых нещадно порабощали. То же видим мы и в греческих мифах о Геракле или Персее… Сам Персей ещё вполне силен и славен, избавляя мир от демонических тварей, сын его царь Алкей уже не так яростно борется с нечистью, а правит жителями Тиринфа как вполне миролюбивый тиран, но внук Амфитрион уже без устали истребляет людей в многочисленных войнах. Атланты были как раз потомками героев-победителей, впрочем, от своего потопа и они не спаслись, а вернее, уцелели лишь немногие, давшие, например, род великанов – сынов Енаковых, земли которых в Книге Числ описаны как пожирающие людей. Мы говорили о горах трупов на месте Мензалейского озера, и вы позволили себе отрывки из египетских книг, я же вспомню Второзаконие, где Моисей говорит Израилю, что тот идёт на земли народов многочисленных и великорослых, и Господь будет истреблять и изгонять врагов, но не за праведность Израиля, а за нечестие народов сих избавляет Бог землю от них. Так откуда же взялись те народы? Атланты до своего падения поначалу существовали как могучая и творческая раса, но по уменьшению в поколениях божественного в них превратились в угнетателей всего мира: они завоевали уже все земли, и оставались им лишь Греция и Египет, когда из-за гнева богов лишились они своей Атлантиды. Осколки их расселились по свету, и проследить их легко по двум признакам: гигантскому росту племён и владением знания о выплавке железа. Филистимляне, что означает – вторгшиеся, основали Газу, куда и лежит отсюда путь мой – есть пример тому ярчайший, ибо железное делание было у них в ходу едва ли не раньше всех, а о великане Голиафе, побеждённом пращой Давида, известно нам из Писания. Этим знанием владели понтийские халибы, само имя которых означает железо, по описанию Аристотеля и Аполлония – скифский народ. И слышал я, будто князь Прозоровский в тех краях отыскал скелеты гигантов…

Он остановился на полуслове, и тогда мне ничего не оставалось, как стереть маску благожелательности:

– Авраам Сергеевич, что же привело вас – ко мне?

Норов растерялся такому обороту:

– Вы изволили уж спрашивать.

– Вы отговорились чумой, но повод сей хорош для ваших будущих читателей. Что же привело вас ко мне, а не к князю Прозоровскому?

– Письмо, – сознался он. – Пакет я должен был передать вам ещё в начале своего пути. И любопытство. Древние арабские рукописи у Факра, нашего агента.

При сих словах он протянул мне жёлтый куверт, извлечённый из правого кармана. Бегло взглянув на него, я швырнул его в огонь, и пламя, завивавшее бумагу с сухим хрустом, явило озадаченное лицо его.

Орлов заблуждается или тоже не открывает мне правды? Тит Ливий, Диодор – это не пароль вовсе, они и в самом деле ищут пропавшие главы об изначальном времени народов. Что знаем мы о временах Египта, Рима и Греции? Теперь вот арабские манускрипты Факра – даром, что ли, Норов ссылается на Массуди и Якута. Почему и куда исчезли те летописи, с которых начинается история мира? А то, что они существовали, известно по чудом сохранившимся обрывкам.

– Вы опоздали, – сказал я, потому только, что он ожидал ответа. Послан он за «Учебником Гиганта» Ибн Али Тахира Тайфура, или за рукописью, озаглавленной «Уничтожение Розы»? Раньше, но не сегодня – это было бы важно. Но уже давно я следовал правилу искать главного, пренебрегая сколь возможно частным.

– С письмом или с рукописями? – огорчился он, но вот искренно ли.

– С тем и другим. Первое не нужно мне, ибо вскоре отбываю я на родину. Второе же, напротив, нужно мне самому, и я изъял всё ценное, когда с полгода тому проводил часть вечеров в саду, принадлежащем этой школе и устроенном на противоположном берегу, под навесом роскошных пальм, а остальную половину вечеров дома, в обществе некоторых офицеров школы, рассматривая великолепное описание Египта Французской комиссии, находившееся в библиотеке Факра. Единственный наследник, сын банкира Факра, находится в самом болезненном состоянии. Опекуны доселе разоряли последнее его достояние. Ныне Миллиони, греческий консул, родственник его, успел несколько остановить грабительство. Я приобрёл всё самое ценное, и надеюсь в кратчайшее время доставить это в Петербург. А где вы получили письмо?

Он не спешил с ответом, шевеля угли тонкой кочергой. Быстро смеркалось, гаснущие искры костра стремились соединиться в небе с разгорающимися звёздами юга.

– В Триесте. – Он помолчал и закончил: – Простите, я боялся опоздать с ним.

– Нет, не боялись, иначе передали бы с кем-то из встреченных европейцев. Тут все так делают. Но вам велели вручить его лично в руки. И не при всяком случае, а лишь выведав у меня нечто. Смею предположить, что в левом кармане у вас хранится другой экземпляр. Вы, конечно, не знаете, чем они отличаются, но вам поручили дать мне один из них в зависимости от обстоятельств. – Невольно левая рука его совершила движение, с которым ему удалось совладать.

– Тут вы правы, – вздохнул он после внутренней борьбы. – Но как вы…

– Это нетрудно, иначе вы избавились бы от него ещё вчера… Впрочем, вас могли ограбить бедуины… да и вообще вы имели все права не встретить меня… Прохор мой не болтлив.

– Зачем вы сожгли его? В письме вас могло ждать важное известие.

Я рассмеялся, и сделал смех натужным и долгим настолько, чтобы это не укрылось от него и доставило ему заметное неудобство.

– Не просто сжёг, но на ваших глазах! Если оно могло ждать полгода, то подождёт и моего возвращения.

Он не понимал меня вполне, конечно, но объяснялось всё просто. Если в бумагах сообщалось о награде, то плод сей мог я вкусить лишь вернувшись домой. Если же там предлагалось исполнить новое задание, то, способное задержать меня надолго, оно противоречило моим планам. Даже обещание щедрого вознаграждения оказалось бы лишь ненужным искушением, ибо предметом торга я предполагал теперь сделать куда более важную находку. Норов не знал не только того, что Прохор ещё прошлой ночью обшарил его одежду и часть багажа, но и что я уже отыскал скелеты исполинских существ. Оставалось малое – невредимыми извлечь их из земли и погрузить в ящики. Расчисткой костей как раз в эти минуты занимались трое особенно равнодушных работников. Никакие легенды не пугали их. Они чтили Коран, а там упоминаются и гиганты.

– Мне остаётся надеяться лишь на то, что вы вернётесь раньше меня, и мне не придётся лгать, – обескураженный, произнёс он. – Я пробуду в Палестине около полугода.

– Кого вы опасаетесь, Авраам Сергеевич?

– Как же это понимать? – вопросил он, вздрогнув. Чутьё не подвело меня. Минута, чтобы ошеломить его, оказалось удачной.

– Кого вы боитесь? Речь не об одном лишь письме. Вы ведь предприняли столь тяжкое и опасное путешествие по Нилу, чтобы скрыть истинную цель своего визита в Египет. Извольте, я опишу вам то, в чём убеждён. Вы отпросились в путешествие и получили средства взамен нескольких дел, что поручены вам. Цель ваша, как христианина – Святая Земля. Но некое лицо, облечённое властью явной или тайной, просило вас сперва посетить Египет, чтобы найти, полагаю, некую книгу, а вернее, рукопись. Не беспокойтесь, я не стану пытать, нашли ли вы просимое и что в нём, – я сделал предупредительное движение рукой, и тень её огонь костра отбросил до края света. – Но утверждаю, что вы путешествовали в Нубию для того, чтобы другой некто, кого опасаетесь вы или ваш наниматель, не догадался об истинных целях вашего путешествия. Что же до моей персоны, то и тут вы имели поручение более тонкого порядка, нежели обязанности почтальона.

Он сделал несколько глотков воды, прежде чем ответить:

– Вы справедливо рассуждаете во всём, кроме моего путешествия в Нубию. Хотя, я не понимаю, как вы узнали… Что ж, мой наниматель не позаботился взять с меня слова, что я буду хранить молчание, это разумелось само собой. Однако с вас я обязан такое слово взять.

Я обещал ему до самой своей смерти не разглашать услышанного и не давать повода никому усомниться в честном исполнении Норовым своего долга, каким бы он ни был.

– Я имею основания полагать, что приказ имел вид просьбы, и получили вы его письмом.

Я думал, что ему потребуется собраться с мыслями, чтобы начать говорить, но, как видно, сам с собой он не раз вступал в спор, или, может, готовил устный отчёт кому-то.

– Это так и произошло. В Триесте, при посредничестве нашего консула Кассини, я получил пакет не только для вас, но прежде всего для себя…

– От князя Голицына? – не утерпел я.

– Нет. Александр Николаевич всего лишь настоятельно советовал мне путешествовать через Триест и представил меня заранее консулу.

– Всего лишь… – нахмурился я так, чтобы показать своё недовольство. – Прошу вас, Авраам Сергеевич, расскажите во всех подробностях о ваших там встречах.

– Странности начались сразу же, – немного натянуто проговорил он. – Не знаю, с умыслом или случайно, но меня поселили в той самой комнате той самой гостиницы «Альберго Гранде», где Арканджели убил гениального библиотекаря и антиквария Винкельмана… Сконфуженный, я…

– Сконфуженный, не от осознания ли того, что оба, преступник и жертва, причастны той же порочной страсти, что и князь? – По выражению лица моего собеседника я понял, что навряд ли угодил в точку, но тем разрядил напряжение. – Прошу простить. Я хотел сказать, что в наше время нет профессии опаснее библиотекарской.

Он нахмурился, но заставил себя продолжить:

– Итак, я вскрыл там пакет, ожидая любого приказа, но нашёл лишь несколько слов об одном сочинении, кое предлагалось мне отыскать. Однако никаких намёков на то, где я мог найти его, не содержалось, впрочем, мне советовали следовать событиям. Кои стали развиваться так, что, раз начав им потворствовать, я уже не мог остановиться. С собой я имел письмо от графини Фикельмон к графине Nugent, супруге тамошнего военного губернатора. Однажды в опере, кою австрийцы, льстя наклонностям итальянцев, прекрасно содержат в принадлежащей им части Италии, мы слушали «Норму», и граф свёл меня с неким стряпчим Россетти. Тот оказался личностью совершенно примечательной, обладая единственным в Европе собранием всех изданий Петрарки и Энея Силвия. Господин Россетти, заметив мою любовь к поэту и страсть к библиографическим редкостям, подарил мне учёный каталог своего собрания и между прочим дал одну записку, полученную им незадолго до того от некоего собирателя. Имени его он не мог сообщить, но сей глубоко образованный и имеющий пламенное воображение молодой доктор как раз в ту пору оказался в Триесте. Поклонник недавно покинувшего этот мир латинского импровизатора Галиуфи, он, как и его кумир, одержим идеей восстановления латыни в Италии. Человек без сомнения богатый, он предлагал Россетти найти агента для поисков некоего собрания пергаментов, обещая финансировать путешествие и все изыскания. Меня под большим секретом проводили к этому человеку, на визитной карточке которого значилось «Доктор А. Г-ки». Я имел полную и приятную возможность беседовать лично с этим молодым человеком, и так мы договорились о моей поездке в Египет, где имелись следы пребывания искомых документов.

– На этом странности кончились?

– Как бы не так, они преследовали меня без устали. Вы не интересуетесь содержанием, но вам я скажу, что это исторический трактат о древних временах.

– Господин с топазовым перстнем?

– Истинно так. Он знаком вам?

– Перстень с крупным топазом говорит о принадлежности его обладателя некоему тайному ордену, но я убеждён, что сами вы не причастны к деяниям хуже масонских, – сказал я и поймал умноженный сполохом огня упрёк в его взгляде. Мы оба сознавали, что я допустил бестактность, запрещённый приём. – Однако они пользуются и неведением невинных лиц для своих целей. Но из путешествий по Европе вы также привозили книги?

– В свою коллекцию немало, но не только. Три манускрипта я доставил в разные годы некоторому важному лицу, о котором вы догадываетесь, но имя которого произносить я не смею.

Я спросил, знал ли он, что за действиями его следят… посторонние люди, не связанные с помянутым попечителем? Он замолчал надолго, а после ответил, что не знает, имеет ли право говорить больше. Я намеренно встал и принялся зло расхаживать прямо перед ним.

– Тогда расскажу я. Поселили вас в тот номер с призраками прошлого, намекая, разумеется, на судьбу тех, кто противится верховной воле. Винкельман управлял не больше не меньше, как библиотекой Ватикана, и имел высочайших покровителей. Ему посчастливилось пробраться на раскопки Геркуланума, совершавшиеся в полной тайне и куда проникнуть мог только избранный и под особенные гарантии. Вельми закрытый орден иезуитов нанял его убийцу – прилежного католика, но вечно не в ладах с законом – с одной лишь целью: раздобыть ласками или похитить некие документы, кои Винкельман обнаружил, но утаил для собственного изучения. Пойманный, Арканджели кричал о какой-то каббалистической книге с непонятными письменами, которую читал антиквар, обвинял убитого в шпионстве и заговоре. Перед лицом ужасного колесования, которое вскоре над ним свершилось, он, полагаю, говорил правду – ту часть, которой владел. Итог дела – двое убитых и запрещённый орден иезуитов, генерал которого оказался в тюрьме, где вскоре умер. Трое осведомлённых игроков вышли из игры. Впрочем, орден остался в России, где императрица ценила его заслуги в деле освоения недавно присоединённого Причерноморья. А на Западе ему наследовали баварские иллюминаты во главе с Вейсгауптом, который, если бы не запрет, собирался примкнуть к ордену. Впрочем, я отвлёкся. Когда я пытался навести справки о том процессе над Арканджели, мой учёный приятель, но и дипломат Ачерби сильно разволновался и сказал только, что протоколы допросов сразу оказались в самом секретном архиве. И, как библиофил библиофилу, посоветовал оставить дело сие. Зачем понадобились шесть допросов для такого простого случая? И куда делась та книга? Винкельман, кажется, не догадывался, что за каждым его шагом следят не только друзья. А вы – знали?

Он слушал меня почти без интереса, как-то обречённо мелко кивая головой.

– Поначалу нет, хотя меня предупредили об осторожности и о том, что ни при каких обстоятельствах не волен я сообщать о найденных рукописях. Мне также советовали, возвратясь из путешествий, публиковать записки – с того и начались мои литературные опыты в жанре путевых заметок, хоть до того грешил я переводами Вергилия и Анакреона. Я, признаться, смотрел на мои приключения как на забаву, и находился в твёрдой уверенности, что среди поисков книг для моей библиотеки затеряется находка тех единственных, порученных мне… да и в секретности сомневался. Уже и перед тем на деятельность лож смотрели мы как на клубы развлечений для гвардии, а уж после их роспуска и тем паче. Настораживало лишь то, что это не походило на обряды вольных каменщиков. И раз совершил я-таки горькую оплошность, за которую едва жестоко не поплатился. После путешествия с адмиралом Сенявиным в Портсмут, как и прежде, исполнил я своё задание, но по приезду не поспешил с отчётом. Минул год или полтора, и уж было совсем забыл я о том деле, как обнаружил у себя письмо с требованием объяснений. Оно поначалу показалось мне вызывающим розыгрышем, и я оставил его без ответа, но вскоре ко мне заявился человек, серьёзность намерений которого озадачила меня, если не сказать, испугала. Крепкий старик с твёрдым взглядом и наружностью греческого героя изложил мне свои подозрения и потребовал отчёта: где книга, которую я раздобыл. Я пробовал перечислять множество привезённых раритетов, даже зазвал к своим шкафам, где хранил их, но довольно быстро осознал, что он не шутит и готов для начала пустить в ход трость, в которой угадывал я полпуда веса. Но главное не то: было в нем нечто, что говорило о праве требовать. И ещё он знал название: «Monas hierogliphica» Джона Ди, издание тысяча пятьсот шестьдесят четвёртого года. С трудом отделался я от него и сразу бросился к Бенкендорфу, не как к начальнику Третьего Отделения, но как к брату… бывшему, конечно, брату по ложе «Соединённых друзей». Тот выслушал меня внимательно и назначил следствие, но старика будто след простыл; при расставании обещал он, что найдёт меня сам. Пожалуй, с месяц всё было покойно, но раз увидел я его на Невском. Окно остановившейся неподалёку кареты – такие берут внаём – открылось, и оттуда показалось его голова. Он глядел не на меня, а совсем в другую сторону, но лицо это исчезло тогда лишь, когда, кажется, он убедился, что я увидел его. Мне передали письмо с настоятельной рекомендацией описать свою поездку в путевых заметках, и таким образом успокоить нежданных соперников, кои не могли наверное знать о моих находках, а действовали более наугад, в расчёте на то, что я проговорюсь из страха.

– И поездка сюда произведена вами словно бы в оплату того долга, что избавили вас от тех забот, – кончил за него я утвердительно, так, что он и не возразил.

19. Исполины

Норов был не прочь остаться хотя бы на два ещё дня, дабы разведать мои раскопки тщательнее, но я отговорился срочными делами в Дамьяте, Александрии, Каире. Он и на это предложил мне оставить с ним Прохора или кого-либо ещё, с кем он мог бы обозреть окрестности находки, но и тут не преуспел. Я ответил, что нуждаюсь в своих людях, а оставлять Норова одного чревато опасностями разного свойства. Конечно, это не было чистой ложью: за час до того Хлебников отозвал меня и сказал, что надо спешить, мол, рыбаки уже ворчат и грозятся порушить ваше разрытие.

Завтрак прошёл сухо, хотя в напитках и блюдах недостатка не имелось, помогли мне спровадить неуместного гостя двое арабов, подосланных Прохором и начавших бойкими руками перед нашими с Норовым носами объяснять необходимость неотложного моего присутствия где-то в отдалении.

– Что ж, Авраам Сергеевич, желаю вам доброго пути, – лицемерно улыбнулся я ему глаза в глаза.

Тёплых объятий не получилось, я дал им провожатого до ближайшего колодца, на деле желая лишь убедиться, что посланник не потревожит меня более.

Путь по бывшему дну озера до дамбы, на которую так желал вскарабкаться мой незваный гость, занял у нас менее часа. С насыпи открывалось престранное зрелище: в полуверсте одиноким зубом торчала колонна, оставшаяся от какого-то храма, затопленного ещё в незапамятные времена, кольцо песка и камней вокруг неё в полсотни футов позволяло не замочить ног внутри рукотворного кратера. Лошади остались по ту сторону дамбы под присмотром погонщиков, принявшихся тут же сооружать постой. Погрузив в лодку припасы и фонари, вдвоём с Прохором отчалили мы туда, где плавно качались рычаги большого насоса, отводя воду из подземелья.

Шестеро самых смышлёных работников надзирали за механизмами, изредка и беззлобно подстёгивая лошака, вращавшего колёса. Другое животное, фыркая и трепеща ушами, только что сменившееся, кормилось у корытца. Не только дно этого странного цирка, но и ступени на сажень в глубину освободились от воды, и пока она продолжала убывать, я первым делом отправился разглядывать сохранившиеся на камнях эпиграфы, которые большой щёткой очищал от наслоений один из работников.

К вечеру лаз зиял негостеприимной пустотой, и свет факелов не достигал дна. Прежде чем погаснуть в луже воды, спущенная на бечёвке лампа успела прояснить, что ходить там уже можно, да и насос принялся выдавать вместо ровного потока хлюпающие плевки вперемешку с грязью. Я велел Прохору спускаться следом за мной, но, всегда такой отважный, тут он воспротивился наотрез. Пробовал он не без усердия отговорить и меня, и во всегдашних его словах о нечисти не чувствовал я на сей раз и малой доли шутки. Мне удалось уговорить его только спуститься до края света и разматывать моток верёвки, которую я обмотал вокруг своего пояса на случай, если огонь не удастся мне сохранить.

Более по звуку, пока мои глаза привыкали к тусклому свету масляного фонаря, обнаружил я конец сопящей трубы, кожаную кишку которой потрудился переложить на более глубокое место. Постепенно взору моему открывался, словно проступая из мрака, зал с высокими сводами, где мокрые стены и пол покрывали лишь незначительные наслоения, вызванные воздействием озёрных вод. Сапоги мои, впрочем, вязли при каждом шаге и норовили оставить насовсем мои ноги, так что приходилось ступать наугад, и переносить вес тела на одну ступню постепенно, одновременно вытягивая другую. Освоение странного сего аллюра отняло у меня немало времени, впрочем, я не спешил, ощущая себя неуютно в подводном подземелье. По мере продвижения я начинал слышать дальний шум льющихся струй, ибо камни свода не прилегали друг к другу настолько, чтобы вода не могла отыскать для себя щели. Однако же по всему выходило, что объем откачиваемой насосом воды превышал приток, и это давало добрую надежду на то, что мне удастся осмотреть желаемое без особенных помех.

Искомое обнаружил я спустя час, первый же удар оказался на удивление удачен, и вскоре уже кусок огромного каменного жертвенника с рунами, напоминавшими письмена Арачинских валунов, я полоскал в мутной воде. Удар за ударом наносил я, разгоняя свой страх и беспокойство, работа целиком захватила меня. Неожиданно верхняя плита с душераздирающим грохотом, напоминающим выстрел, раскололась и обрушилась внутрь постамента, увлёкши за собой лампу. Огромный куб древнего алтаря, мнившийся мне монолитом, оказался сложенным наподобие короба, и на перекошенных обломках провалившейся плиты сейчас горел чудом не потухший фитиль, освещая в дрожащей воде странный цилиндр. Но не только блеск чистого золота из-под вековой коросты говорил о его необыкновенной ценности: куда как важнее для меня, соскоблив чёрный слой, было обнаружить множество знаков, коими испещрялась его поверхность. Предмет сей, назначение которого оставалось неясным: царственный жезл или ритуальный молитвослов шестью фунтами своего веса словно придавал материальной значительности несомым им писаниям.

Чьи-то шаги и свет спугнули меня, и от неосторожного движения верёвки на поясе я выронил скользкий цилиндр в воду, может, и к лучшему, ибо не собирался показывать находку сию кому-либо. Мой верный Прохор, преодолев своё отвращение, с трудом вышагивал, нагоняя впереди себя волну и освещая путь повешенным на шею фонарём, руки же его перебирали бечёвку, связывавшую нас с волей.

– Я подумал, что за стуки? – вполголоса оправдался он. – Уж не подсобить ли?

– Держи вот, – я бросил ему один из отбитых кусков, поймав, он сморщился.

– Выбрось это, – хмуро сказал он.

– Возьми наверх и принеси мешок, сложить надо, – приказал я.

– Дёру отсюда надо, – ясно проговорил он. – Своды не крепки, неровен час – обвалятся, мигом затопит всё.

В правоте этого последнего ему нельзя было отказать. Последние века кладка держалась, имея давление воды сверху и снизу равнозначным, теперь же, освободившись от подпоры снизу, грозила провалиться под тяжестью озёрного дна.

Поставив свой фонарь на возвышении, Прохор отправился за мешком, я же принялся обшаривать дно в поисках упавшего цилиндра, однако без толку. Раз из-под моей ноги он скользнул в сторону, я бросился следом, оступился и рухнул с головой в какой-то скрытый водой омут. Выбрался я из него вымокший до нитки и с угрюмым пониманием, что утратил, возможно, самую ценную реликвию из всех найденных на Востоке – ведь, вольно или не вольно, золото уже само по себе возвышает предмет в ряду прочих.

Вернувшийся с мешком Прохор кряхтел и вздыхал, не высказывая вслух свою правоту, но по тому, как прятал он лицо в тени, я понимал, что сейчас оно должно выражать надменное злорадство.

Двухсаженным шестом мне спустя час удалось нащупать дно колодца, кроме того, я понял, что он оказался ещё одной ступенью спуска в неведомые глубины. С трудом нарастив хобот насоса, я опустил его раструб в таинственный проём, упрекая мысленно древних зодчих, не выставлявших перил у опасных лестниц.

Всю ночь и всё утро продолжали откачивать воду. Лошаков было жаль, но я не мог допустить, чтобы бесславно пропал золотой скипетр, словно стал он для меня осью целого мира, вокруг которого завращался круг моего пятилетнего существования. Все, кто не дежурил у насоса, спали скверно, пустота под нами, готовая разверзнуть свои жуткие бездны, казалось, издавала дрожь – неслышную, но ощутимую кожей. Словно бы во сне Хлебников бубнил: «А и плот не спасёт, как дно рухнет, все в водоворот канем…» На рассвете мы не досчитались двоих работников, сбежавших под покровом тумана на одном из челноков. Оставшиеся четверо угрюмо глазели на нас с Прохором, и о чём-то шептались невидимыми под куфиями губами, словно жевали ими моё будущее, пробуя на вкус разные пути. Это был ещё не бунт, но уже ропот, от которого до бунта одно неловкое движение, неверно истолкованный смысл или не вовремя повёрнутый тыл. Оставаться в столь неопределённом положении перед спуском, где необходимость Прохора была очевидной, я не мог. Десять пиастров каждому произвели действие магическое, и даже усталое животное зашагало бодрее. Откуда ни возьмись, появился завтрак и кофе. Перед полуднем я собрал силы и спустился вниз – проверить уровень воды и собрать оставшиеся куски с эпиграфами. Прохор остался наверху, обещая не спускать глаз с арабов. Вода спала незначительно, но теперь весь пол обнажился досуха, а мрачный спуск в зияющий омут проступил первой ступенью. Я решил ждать до вечера. Весь день я обдумывал безумную мысль – спуститься до конца этой гиблой лестницы, чтобы отыскать вожделенную потерю. Трубку для дыхания можно было сделать из кишки насоса, из бамбуковой палки или стебля тростника – но то лишь в воображении. На деле же я плохо представлял, как дышать в глубине. Плохо представлял я и как буду шарить там в кромешной тьме. Второй способ – спустить туда шест и обвязаться вокруг него просторным поясом, чтобы не потеряться, но и иметь свободу движения. Но как закрепить его на дне? Бочонок с песком и камнями подходил неплохо. Я замерил хронометром, сколько могу держаться без вдоха. Получилась минута. С учётом спуска, подъёма и движений под толщей вод оставалось четверть минуты на чистые поиски. Негусто, но более ничего на ум не приходило. Я приказал готовить снаряд. Прохору я обещал за помощь премию, поклявшись, что больше не стану нудить его спускаться под землю, но он только плюнул (ага, ага, сказал он, а под воду?) и от денег впервые отказался. Впрочем, и без того я знал, что давно плачу ему лишнего.

Ладно, подумал я, что-нибудь да взбредёт в голову за день, а пока я решил отправиться в раскоп, туда, где ждала меня долгожданная находка – целый исполинский скелет диковинного существа, схожего во всём с человеческим. Чтобы не терять день – так я объяснил это себе, но причина была не только в том: мне тоже не хотелось шесть часов вслушиваться, ловя между скрипами насоса зуд земли.

Прохор был мрачен, арабы снова зашептали, я обещал, что вернусь до заката. Пришлось обождать, но в поведении их ничего не изменилось. Тогда я рявкнул, чтобы работали, и что сегодня же всё здесь кончим, и получат они расчёт; это возымело действие. Прохор уселся с ружьём на валу и принялся делать вид, что заряжает его – или и в самом деле заряжал не спеша.

Под утлым навесом скрывалось от палящих лучей двое бедуинов, они в совершенном безразличии курили спиной к разрытому наподобие неглубокой могилы месту, самым своим видом убеждая меня в том, что не проболтаются кому попало – если вовсе умеют болтать. Я раздал им по монете сверх уплаченного их племени, тем подав сигнал им оседлать дромадеров и величественно удалиться, оставляя меня наедине с ужасным дивом. Я ногой разбросал камни, приваленные по краям куска белой ткани, и порыв ветра вдруг сдул покрывало, заставив меня пробиться ледяной дрожью. Огромный скелет, расчищенный и готовый к погрузке, распластался ничком, словно подкошенный стрелой воин. А может, так оно и было? Я утвердил на доске лист бумаги, но руки мои подрагивали, и я раскурил трубку, заставляя себя рассматривать вытянувшееся существо сквозь сизый дым, словно опасался, что оно может обернуть ко мне пустые глазницы своего громадного черепа. Оставалось только зарисовать его и переложить в ящик, тщательно соблюдая расположение костей, я поспешал, чувствуя, как время ускорило свой бег. На моё счастье, лёгкие облака вскоре закрыли солнце до самого вечера, и я смог в одиночку, стараясь размышлять о посторонних предметах, отделить кости от последнего песка и заполнить ими короб с опилками. Кости оказались легки, никак не соответствуя привычной тяжести сообразно их величине, и ещё предстояло мне выяснить, что тому причиной – истончившиеся за века наружные стенки, или особенное свойство, ограничивавшее их подобие нам лишь внешностью. Арабы, готовившие обед поодаль, не мешались, и не приблизились ни разу ближе тридцати саженей, даже чтобы принести воды. Старший из них явился только помочь утвердить и приколотить крышку, когда скелет уже покрывал долгий саван, и я обсудил с ним, когда и как вывозить поклажу. Они казались столь же равнодушными и не брезгливыми, как и бедуины, и не задавали вопросов. Повозку обещали соорудить завтра, и назавтра же доставить к воде, откуда на большой джерме пригнать груз к Дамьяту. Впрочем, я строго наказал без меня не отплывать, фирман охранял мои находки, но лишь в моем присутствии, без меня же любой мусселим мог приказать обыскать лодку – суеверий здесь хватало; так, чего доброго, и чуму мне припишут. Я испытал глубокое облегчение, поручив им заботы за хорошее вознаграждение и покинул жуткую равнину, уже покрывшуюся иссохшими морщинами трещин, но ещё более тревожное место влекло меня обратно.

Солнце уже зашло, когда я вернулся к подземелью. Но не это беспокоило меня, ибо в глубине, кроме факелов и ламп, света не предвиделось. Тишина: приближаясь на лодке, я не слышал скрипа насоса. Прохор одиноко восседал на валу со своим ружьём, и на всякий случай свесил ноги в челнок. С угрюмым видом сообщил он, что арабы ждали аккурат до заката и отплыли только что, вон, ещё видно.

– Чуть меня не прибили, свои деньги пришлось отдать.

Я рассчитался с ним немедля, ибо в дурном расположении духа Прохор вряд ли мог принести пользу, но выражение его не изменилось, когда завязывал он кошелёк.

– А шуму-то прибавилось, – заглянул в пустоту Прохор, едва спустившись на три шага.

– Что? – не понял я.

– Промоина-то ширится, – объяснил он. – Вон как шумит теперь. Ты смотрел там?

Туда я так и не решился пройти. Слишком напоминало мне это самому водяные часы.

Оставив одежду наверху, я обвязался длинной бечёвкой, конец которой поручил своему секретарю, вновь наотрез отказавшемуся покидать ступени. Разжигая факелы и расставляя лампы, я никак не мог сделать выбор, надо ли мне ещё раз испытывать судьбу, тогда как все опасные мои приключения благополучно разрешились? Но бочонок с камнями уже увлёк за собой бамбуковый шест и якорем утвердился на дне. Спуститься под воду оказалось проще, чем мне казалось, и этот первый краткий опыт вполне меня успокоил. Взяв в руки камень, я попросту сошёл по лестнице и, отпустив грузило, ухватился за шест. Глотка воздуха хватило ненадолго, и я лишь опробовал свободу движений. Что страшного, если я повторю сие нетрудное упражнение несколько раз? Шум воды, кажется, даже затих, или это вода залилась мне в уши? Так я нырял ещё дважды, и оба раза удачно, хотя и безуспешно – на дне, среди множества обломков, цилиндра не попадалось, зато я научился держаться под водой. Но в третий раз, едва спустившись и отпустив шест, я вдруг ощутил какое-то течение. Оно быстро усиливалось, толкая меня прочь от шеста, ещё мгновение – и мне будто ударила в грудь тугая упругая струя, отбросив так, что тонкий шпагат, связывавший меня с шестом, порвался. От неожиданности я открыл глаза.

Свет от факелов не проницал мутной толщи воды, но мне почудилось тонкое фиолетовое мерцание, пронизывавшее всё вокруг, как если бы жидкость источала ровное фосфорическое свечение, ибо источника его я не наблюдал. В удивлении и испуге я принялся крутить головой и вскоре уже не мог понять, откуда я спустился, и где же искать спасительную лестницу. Но минуло несколько мгновений, и в этом мерцании я неожиданно словно бы стал различать всё на много сажень; я, казалось, увидел в некотором значительном отдалении и свой злополучный шест, но тут свет померк, и я очутился во тьме. Паника толкнула меня не туда, где я разглядел выход, а наверх, и вскоре ладони мои чуть смягчили удар головой в потолок, иначе пришлось бы мне туго. Воздуха во мне должно было оставаться предостаточно, ибо пробыл я под водой не более полминуты, но биение сердца словно спалило его. Я лишь взмолился, и когда осенял себя знамением, рука моя зацепилась за верёвку. Как же мог я забыть, что обвязан поперёк туловища, а на другом конце мой Прохор! Сколько я ещё продержусь, пока догадается он вытянуть меня? Я принялся тянуть бечеву ещё и ещё, но тщетно. Как видно, он от скуки не держал её в руках, а значит, сейчас она бесполезно волочилась в воде, а я только потерял последние драгоценные мгновения и капли воздуха. Уже ощущал я в себе неодолимый порыв сделать вдох, и от того совсем утратил волю, сознание моё мутилось, и, продлевая агонию, я немного выдохнул, на мгновения испытав облегчение. Мне требовалось лишь решиться нырнуть и проплыть какие-нибудь пять саженей, но решиться немедленно, я же лишь скрёб пальцами по потолку своего подводного склепа в поисках места, где мог бы скопиться живительный глоток воздуха. И тут, когда я уже прощался с жизнью, мне улыбнулась удача. Я угодил в какой-то простенок, меня толкнуло наверх, и я всплыл под ливень воды – всё так же в полной темноте. Но здесь я мог дышать, и с хрипением из меня вырывались благодарения Богу. Однако спустя минуту я осознавал новое своё положение как не менее ужасное. В узкой щели полтора аршина шириной, подо дном озера, пробившего себе брешь в каменных сводах, под нарастающим потоком воды спасение моё отдалялось на минуты. Если бы я помнил направление, то немедленно решился плыть туда, но, потеряв его, я не смог бы уже найти и это временное убежище. Но выступ камня может помочь мне, потому мне следует скорее выбрать тот конец… Я вновь взялся тянуть верёвку и вдруг ощутил, как она остановилась, резко натянувшись. Неужто Прохор догадался привязать её к колонне? Я спасён! Полный воодушевления, я нырнул и принялся так споро перебирать её, что уже спустя несколько секунд всплыл в проёме, полном света факелов, тусклое коптение которых показалось мне сиянием солнца. Но более всего поразил меня сам Прохор, за пояс которого я ухватился. Он висел наполовину в воде, держась руками за каменный карниз и явно не желал смириться с участью купальщика. Я выкарабкался раньше него, и протянул ему руку, предлагая помощь.

– Важная вещь, – процедил Прохор с миной отвращения на лице. Я заглянул вниз, но не сразу понял, о чём говорит мой помощник. Схватив, наконец, меня за руку, он поспешил выбраться и отдалился на почтительное расстояние, развязывая тугой узел. Загадочный мой цилиндр аккуратно стоял в углу ступени, чуть проступая из воды и блестящим торцом отражая тусклый луч фонаря.

Череда безответных вопросов проплыла в моём сознании. Кто-то его из воды достал? На мой вопрос, не спускался ли кто днём в подземелье, секретарь мой только прыснул, да как-то невесело. Неужто, ночью? Но тогда почему не взяли? Или вчера я плохо обшарил всё под водой? Цилиндр свалился чересчур уж удачно, но ничего невозможного в том нет. Хотя, кажется, я столкнул его в проём с другой стороны, там же и оступился. Или всё-таки отсюда? В темноте трудно припомнить. А может, он не один здесь? Впрочем, одна загадка прояснилась тут же. Секретарь-таки был привязан, как и я, за пояс, но в первый раз я не выбрал достаточно верёвки из-за того, что он всё-таки решился приблизиться к месту моего погружения. Второй же раз я так сильно тянул её, что он не удержался на скользком полу и оказался притянут к самому краю проёма. Смешно, но нам было вовсе не до смеха.

– Хорошо, что кончается хорошо, – вывел я. – Возьми наверх.

– К золоту этому поганому не притронусь, – с ненавистью в голосе ответил он.

Я опешил, впрочем, ненадолго, ибо вода вытекла из ушей и тревожный шум торопил меня.

– Ну, хоть камни снеси.

Он нехотя принялся складывать осколки. Он бы делал это ещё ленивее, если бы не стремился поскорее убраться отсюда. Я поднял и повертел в руках цилиндр. Без сомнения, тот же, что и вчера, с бороздами от моих ногтей, которыми я сдирал чёрный налёт… И всё же я не мог уразуметь, каким же образом реликвия оказалась у меня снова.

Едва ощутимое трясение я почувствовал не ногами даже, а сразу всем телом. Прохор отшатнулся и толкнул меня так, что я выронил факел.

– Бежим, сейчас рухнет! – вырвалось у меня.

– Здесь кто-то есть! – услышал я его шёпот. Впервые слышал я в его голосе неподдельный страх. Неужто я просчитался? Неужели все меры предосторожности пошли прахом, и они нашли нас, и притом в самый неподходящий час, и в месте, где мы совершенно беззащитны.

– К выходу!

– Нет, они там. Прячься, туши фонари! – он сунул свой факел в воду.

– Ружьё с тобой?

– Оно тут не поможет.

Он дёрнул мою руку, увлекая за собой в укрытие. Но когда мы задули последний огонь, темнота не настала. Вместо неё всё пространство стало заполняться, словно маревом, знакомым мне фиолетовым сиянием, о природе которого я не имел времени подумать, спасая свою жизнь. Светящийся туман наползал от той лестницы, которой мы спустились и, удивительное дело, я отчётливо наблюдал её целиком – сверху донизу, хотя охватить одним взглядом было невозможно ниоткуда. Каменной преграды, за которую укрылись мы, и твёрдую холодность которой осязал я ладонью, не существовало для моего изменившегося взора, сияние словно проявило его насквозь, как влага делает прозрачной лёгкую ткань. По мере распространения этой субстанции, откуда-то из глубин стали проступать невидимые раньше своды и залы, и словно сквозь стену мог я видеть падающую вдалеке с потолка воду; ступени проёма, куда только что нырял я, стали зримы в глубине, и подпиравшие своды колонны мог я проницать во всём их объёме – каждый камень, трещину и неровность, но и за колонной провидел я другие почти прозрачные стены, лестницы, своды.

Заворожённый своим зрением, я не увидел, откуда и когда появились они, скорее почувствовал, и без труда обратил свой взор на сгущавшихся огромных существ, двигавшихся сквозь воду и камень. Нельзя сказать, что они ступают по какой-то поверхности, но нельзя и сказать, что для призраков этих вовсе не существовало материи, ибо всё вокруг издавало звуки движения, вода колебалась волнами, а воздух дуновениями, однако не вполне такими, как производим мы сами, а какими-то половинчатыми, ленивыми, невесомыми.

Я замер, и не мог сказать, сколько минуло времени, но заметил лишь, что Прохор от страха и вовсе не глядит на происходящее, а, склонившись в три погибели и обхватив голову руками, только что-то нечленораздельно бормочет. А гиганты всё прибывали, и числа их не мог я сосчитать, но только вдруг они обернулись и двинулись на нас.

Было это осознанное движение к нам или случайное в нашу сторону, определить я никак не мог, а Прохор неожиданно очнулся, закричал непонятные слова и в отчаянии изо всех сил метнул камень прямо в надвигающееся существо. Я совершенно оцепенел, глядя на то, как обломок алтаря чёрной кометой рассёкши тонкую фиолетовую мглу, ударяет фигуру исполина и не отскакивает, как должно бы, а замедляет полёт словно бы попав в воду, а после с обыкновенным стуком падает на пол. Гигант отшатнулся, будто бы и впрямь камень причинил ему боль, а после сделал шаг назад, дальнейшего же я не мог уже видеть. Дрожь, как и вначале, пробежала через моё тело, загадочное сияние затухло в несколько мгновений, всё погрузилось в кромешную тьму. В доказательство верности моих чувств Прохор опрометью бросился куда-то, и вскоре я уже не слышал его ног.

Я крепко сжимал в руке золотую реликвию, но, не имея ни мешка ни карманов, не решился отпустить её хотя бы на минуту, дабы разжечь лампу, да и пережитый ужас вряд ли мог заставить меня хладнокровно высекать искры, когда разум метался в поисках немедленного спасения. Примерно зная, где находится выход, я осторожно и по возможности бесшумно пополз к ступеням, но не раз голова моя ударялась об острые препятствия. Я и закричал бы о помощи, и возможно даже Прохор откликнулся бы мне, но страх замкнул мои уста, язык присох к небу, и я не осмелился издать и звука. Я каким-то чутьём ощущал, что в подземелье сейчас совершенно один, но куда делись кошмарные чудовища, не понимал, и в любой миг ожидал их возвращения. Вдобавок шум воды превратился в грохот, и я не мог приписать это обострённому моему слуху – дело принимало совсем скверный оборот, мне требовалась скорейшая ретирада.

Слабое пятно лунного света спасло меня, когда я уже отчаялся отыскать лаз наверх. Прохор распластался ничком и то ли молился, то ли был без памяти. Я сорвал с себя мокрое бельё и, не попадая в рукава, принялся натягивать сухую одежду, всё время клича его по имени. Уже готовый к бегству, я склонился над ним. С закрытыми глазами Прохор что-то бессвязно бормотал, и я впервые обеспокоился его рассудком. Рука его вслепую чертила землю, и в бледном свете я обнаружил борозды странных знаков, оставленные его твёрдыми пальцами. Я рванул его за ворот.

– Прочь! Прохор, сейчас здесь всё рухнет. Айда к лодкам!

Но он не открывал глаз и продолжал свои бормотания. Ухватив покрепче за пояс, я поставил его на ноги. Впервые разомкнул он веки, но глаза его не светились разумом, а лишь какой-то сумасшедшей отрешённостью. Я потянул его за собой, но он оттолкнул меня. Неотрывно глядя зрачками в зрачки, он оставался неподвижен, но носок его сапога твёрдо завершал линии начатого узора.

Шум водопада уж слышался и здесь, я взбежал на вал, за которым причалены были лодки, обернулся.

– Пропадёшь!

Широким шагом он наконец двинулся ко мне. И уже не спешкой своей, а медлительностью в который уж раз спас меня. Ибо если бы шагнул я в чёлн секундой раньше, не спастись бы мне от водоворота, раскручивавшегося с животным чавканьем в равнодушном свете заходящей луны. Твердь проваливалась, а гиблая воронка ширилась, поглощая воду и приближаясь в лодкам и валу. Ждать, пока бездна поглотит меня, я не стал, и бросился на другую сторону раскопа, увлекая Прохора. Тут уж и он не медлил более, вдвоём мы пересекли рукотворный кратер, нырнули в воду и изо всех сил заработали руками и ногами. Нам требовалось отплыть саженей на пятнадцать, давая озеру напитать осушенный нами подземный лабиринт и угомониться. Упёршись в дно по шею в воде, я обернулся. С ужасающим воем озеро сомкнулось над развалинами, взметнув ввысь столб жижи, словно пытаясь чёрным языком слизнуть с неба неосторожно спустившийся к воде полумесяц.

Где вброд, а где и вплавь добрались мы до главной дамбы. Прохор не издал ни слова. Я сторонился его, опасаясь безумия, да и он будто бы не стремился приблизиться. Ближе всего располагался лагерь с гробом исполина, мы седлали лошадей и двинулись на ночлег, понимая, что до полной темноты дальше не поспеем. Весьма не хотелось мне отправляться ко гробу чудовища, чей призрак мы так причудливо осязали только что. И хотя от заколоченного ящика нас отделяло шагов сто, я чувствовал себя тревожно и неуютно, когда, просохнув у огня, устраивались мы невдалеке от потревоженных сторожей. Золотой стержень я уложил в чехол и прочно приладил под одежду, так что никакие коловращения не могли разлучить нас.

Далеко за полночь, в час, когда сон особенно крепок, а зло особенно безнаказанно, меня разбудил грозный и тяжёлый грохот. Раз в жизни я уже слышал похожий звук, и теперь не мог спутать его ни с каким иным. Рёв накатывавшейся волны, большой воды, прорвавшей дамбу, опережали басовитые звуки порождённой валом тревоги. Сон слетел с меня; в попытке вырваться из палатки, я запутался, но едва очутившись на воле, увидел, как на небесные звёзды наползает громыхающее затмение, оно поднимается к зениту, и вот уже половина его слилась с ним, обрушилась мне на голову и лишила чувств.

Солнце ещё не взошло, но рассвет уже пылал розовым разноцветьем, когда очнулся я на берегу мирной лагуны. Лишь мокрый песок и лужи далеко от кромки воды говорили пытливому уму о разыгравшейся тут катастрофе. Кольцо местных жителей окружало меня не слишком тесно, но, увидев моё пробуждение, никто не поспешил на помощь, я не смог, еле шевеля губами, выпросить даже воды. Взгляды их выражали скорее злорадство, чем готовность оказать содействие. Это мог я объяснить гибелью их соплеменников, хотя явных признаков того не имелось. По всей видимости, никто не трогал меня с тех пор, как волна вынесла моё тело на берег. Мне требовалось время обдумать положение, а оно было не лучшим, потому что из круга выпускать меня, кажется, не собирались, да и то: он вдруг разомкнулся и пропустил величественного всадника, медленной поступью приближавшегося ко мне. Я предположил в нём мусселима, за которым послали жители, но меня удивило совершенное отсутствие полагающейся начальнику стражи.

Он поблагодарил собравшихся старейшин, кинув им кошелёк, и один из них сообщил, что отныне я, как пленник, поступаю в распоряжение этого человека. Медленно вывел он меня из кольца жителей, но не спустился с коня.

– С вас тысяча франков, – сообщил Карно, когда мы удалились на безопасное расстояние.

– Но это грабёж! – тяжело запротестовал я сухим языком. – Да и денег у меня нет.

– Не суетитесь. – Он протянул мне флягу. – Я уже взял их, а остальные, что нашёл в вашей хижине, верну в целости. – Я глотал в негодовании воздух, так что ему пришлось объяснить: – Наряд сей недешёв, бакшиш велик. Вы спасли меня и порылись в моём имуществе, я выручил вас и порылся в вашем.

– Вы же и наняли их, – указал я за спину. – Как бы ещё вы явились столь вовремя?

– Имеющий уши, да слышит, друг мой. Я не терял вас из вида – да и трудно это. Вы позаботились сами о том, чтобы имена ваши и этого странного озера стояли рядом, а свитки Хаима Цфата не раз упоминали Мензале. Я справедливо решил, что вы откопали золотую жилу.

Я невольно схватился за пояс, хотя и без того ощущал тяжесть своей драгоценной ноши.

– И это стало поводом изъять мои деньги?

– Вы не исполнили уговор, утаив от меня кожаную тетрадь с письменами.

– Ну, вы и негодяй! – выдохнул я, понимая, что говорит он о валунах Арачинских болот. – Я так и буду шествовать пешком, держась за ваше стремя? Слезайте немедленно!

– Я реквизировал её в целях науки, – отстранился он. – Не знаю, в каком ещё Баальбеке вы их списали, но вам эти знаки ни к чему, вам их всё одно не разгадать. Чтобы вам не топтать копыт, знайте: я ездил в то святилище Ваала, и вместо ваших письмен обнаружил следы свежих сколов. Свитки Хаима тоже не ищите, я желаю прочесть их лично. Теперь вот о чём. Земли Мегемета Али для вас отныне закрыты негодованием арабов, да и я подолью масла в огонь, так что лучше вам, друг мой, перебраться в Константинополь, ибо Махмуд Второй и его первый вассал не дружны, и доносы второго не имеют силы у первого… Смотрите, не перепутайте.

– Вам особенная моя благодарность, – съязвил я, но он ответил без улыбки:

– Мы квиты. Покойтесь с миром. Ваши друзья и ваши враги – всё одни люди. Я, например… по-дружески провожу вас до окраин Дамьята. А там брошу.

Я оплакивал Прохора, прошедшего со мной столько тревожных дорог и нелепо погибшего, когда все опасности были уже позади. Смерть его делала мои сборы чрезвычайными, желал я скорее покинуть места скорби. Я чувствовал себя отвратительно, словно совершил языческое жертвоприношение золотому тельцу, но не мог расстаться с реликвией, оправдывая себя тем, что друга не вернёшь, а наука питается жертвами, как и любовь.

Из Константинополя я тайно и с трудом вызволил часть находок и рукописей. Жизнь звала меня дальше.

20. Прозоровский

Вдохновлённый видом Отчизны, я, лишь завидев вдали Одессу, больше уж не покидал палубы. По мере того, как Южная Пальмира вставала из вод, всё больше восхищения вызывали во мне её картины, ставшие только прекраснее за годы странствий, и всё большей радостью наполнялось сердце после долгой разлуки. К вечеру стимбот «Наследник», как и предсказывало расписание, ошвартовался в Карантинной гавани. Ноздри мои жадно вбирали цветение знакомых растений, головокружительный запах которых воскрешал беззаботное детство. Обилие русской речи поразило слух, и тревоги мои отошли на тот план картины, где пишут облака и дальние горы, покуда целый месяц май я, вперемежку посещая то обеды то обедни, радовался простым удовольствиям жизни и общения с соотечественниками. «Одесский Вестник» сообщил о моих изысканиях в странах Востока, меня наперебой звали с лекциями по географии и археологии. Лучшие умы города обсуждали учреждение местного Общества Истории и Древностей, с наделением его правами всех раскопок на юге, и во всех заседаниях играл я первые партии. Получил я вскоре приглашение и от Императорской Академии Наук, и от моего славного Университета. Будущее расстилалось передо мной множеством стремительных дорог, которые волен я был выбирать, и у меня имелись в багаже и умения, и знания, и опыт. А в Петербурге ждала меня ещё одна награда – самая долгожданная и желанная из всех возможных.

Но только – ждала ли? Боялся ехать я в столицу, страшился отправиться и за благословением к князю – вдруг в последний миг откажет мне кто-либо из них? Долгая разлука с любимой – каким светом наполнятся её глаза при встрече со мной? С князем же и вовсе не сообщался я все пять лет. Не сразу, но всё же написал я к нему, не тотчас и отправил, но теперь ждал ответа. А тем временем – действий, ещё больше действий в Одессе – пусть же газеты новостями следуют впереди меня, убеждая их ещё и ещё в моих достоинствах. Здесь был я знаменитостью, хоть и местного пошиба, но знал я по судьбам Бларамберга и Стемпковского, как столица умеет снимать стружку с провинциальных героев: что ждёт меня в Петербурге – стремительная карьера или – всего-навсего место?

Граф Орлов ещё оставался в неведении относительно целей тайного ордена. Теперь уж я и вовсе не хотел открывать ему зловещую ту правду без того, чтобы лично явиться к нему на глаза. Мне казалось, что письменный доклад не будет воспринят им со всей серьёзностью, а главное, со всем пониманием моего труда. Хоть шифр и разгадан, но как бы не вскрикнул он: «Вас снова водят за нос, вам подсунули фальшивку, а вы и поверили!» Нет, только лицом к лицу смогу доказать я ему, что все признаки заговора истинны, ибо имею доказательством свою собственную борьбу и помимо секретной папки Себастьяни.

Однажды в городском собрании рассказывал я про «восточный вопрос», в решении которого довелось мне участвовать и самому. Неожиданно между листами обнаружил я записку, случайно сохранившийся счёт, поданный мне Прохором в первый день в Бейруте. Улыбнувшись, я хотел скомкать его, но тут мне пришло в голову проверить одну давнюю мысль, которую считал я утопической по причине трудности задумки, коя оказалась преувеличенной. По окончании лекции, начальник городской полиции долго тряс мне руку, и я воспользовался редким случаем, попросив оказать мне одну услугу. Уже на другой день читал я в управе донесение Прозоровского «на Этьена Голуа и других неблагонадёжных особ иностранных исповеданий».

В другой раз, в духовной семинарии, где я рассказывал об истории Святой Земли и покровительстве христианам Османской империи, кто-то беззастенчиво перебил мою речь.

– А что известно вам о последней битве? – и я ощутил, как вуаль мрака снова сгустилась вокруг меня.

Ещё в Константинополе получил я, к моему ужасу запоздалый ответ из Керченского музея, что господин Павел Дебрюкс двадцатого сего января затребовал скрижаль под личное поручительство. Срочная депеша с предупреждением остерегаться опасного артефакта, посланная мною с курьером немедленно по прибытию в Одессу, уже не застала адресата в живых. Моя дорога на север вновь откладывалась. Чувствуя свою вину за произошедшее, медлить я не стал, и на другой день свежий ветер раздувал паруса брига, нёсшего меня к берегам Кеммерийского Боспора. Тем откладывалась и каждодневная моя мука ожидания ответа от князя.

Я разыскал Антона Ашика, и вместе с ним поднялись мы на гору Митридат, в часовню, построенную над могилой Стемпковского. Поклонился я и Дебрюксу, похороненному тут же, подле своего друга.

– Вот судьба, – сетовал Ашик. – Сколько лет собирал коллекцию, жил впроголодь. Начальником таможни служил ещё при прежнем императоре, да какая в Керчи таможня в ту пору! Зато мог предаваться любимому делу. Александр-то Павлович когда приезжал сюда, говорят, жаловал ему оставить у себя всё в земле найденное, да ни копейки денег не дали. Коллекция огромная – а сахару не имел в кофе положить. Ну, а как Куль-Обу открыл, так и на кофе денег не стало, словно какое проклятие. Год переписка шла с Петербургом, почему государю Николаю Павловичу тотчас по открытии клада не дали знать; столько гонцов тут повидали – все генералы всполошились. Демьяну-то, что доставил сокровища в Эрмитаж, государь перстень бриллиантовый подарил, Дмитрию Бавро, что сокровища умыкнул, за бляху золотую возвращённую тысячу двести рублей пожаловали, а Полю нашему, что больше всех сделал, только доброй земли под гроб и досталось.

Одному только порадовался я в тот грустный день: тому, что, кажется, впервые успел вовремя. Ашик как раз приступил к разбору большого архива Дебрюкса, перевезённого в музей и в беспорядке сваленного в одном из помещений подвала. Ашик подтвердил мне все признаки таинственной болезни, внезапно и скоро сразившей его друга. Он горько сетовал на то, что с уходом трёх крупнейших подвижников археологии Причерноморья, ему будет трудно поддерживать и музей и развитие нашей науки здесь. Узнав, что вскоре возвращаюсь я в Одессу, он вручил мне чисто писанный донос Воронцову на Демьяна Корейшу. Я обещал ему и по приезду в столицу ходатайствовать об улучшении его положения.

Уже спустя час вместе со вторым доносом на Высочайшее имя получил я в своё полное распоряжение и подвал, напомнивший мне библиотечный чердак обители Святого Саввы. Два дня искал я свой необдуманный подарок, задыхаясь от страха, что след его окажется теперь потерян навсегда. Я опросил всех, кто имел касательство к архиву, подробно описав предмет поиска, но никто не мог сказать ничего определённого. Ашик предположил, что тайну исчезновения могут пролить записки Дебрюкса, раз мне известно, что он работал со скрижалью незадолго до смерти.

А злополучная табличка лежала перевёрнутой на самом виду, в его скромной квартире с окном на собственную могилу, прижимая взамен пресс-папье начатую рукопись, за которой, как видно, и застала его смерть. Предосторожности мои были столь велики, что я тут же спалил все листы, поверх которых лежал страшный предмет, опасаясь, что вмятины могут хранить отпечаток копыта дьявола. Не буду излишне подробно описывать, как избавил я человечество от этого проклятого камня, разбив его и отправив в пучины Чёрного моря кусками от Керчи до Одессы. Там ждало меня вежливое приглашение князя, писанное собственной рукой его.

Я не стал заставлять упрашивать себя дважды и через день уже мерил путь к имению Прозоровских. И хоть ехал я не спеша, стремясь лишь к тому, чтобы привести в порядок свои смешанные чувства, к исходу третьего дня уже лицезрел, как за эти годы липы и каштаны сомкнули над дорогой свои изящные ветви.

Как всегда безукоризненно одетый, словно для царского приёма, Александр Николаевич прогуливался у фонтана, изображавшего сюжет с Лаокоонтом, и приветствовал меня, сощурившись от яркого солнца:

– Надворный советник?

– Произведён в прошлом месяце в коллежские именным указом, – как ни старался, я не смог сдержать от самодовольства чуть растянутые уголки губ.

– Скоро растут дипломаты, так и до канцлера доберётесь, – кивнул он, как обычно не выказывая положительных или отрицательных чувств. – Признайтесь – тоже метите в министры?

Я догадался, что он намекает на Дмитрия Васильевича Дашкова, назначенного недавно министром юстиции, и знал, что отношения Прозоровского с ним не складывались, но не подал вида.

– Я не состою в дипломатах, хотя имел честь оказать определённые услуги Отечеству и государю в краях, которые, смею надеяться, хорошо изучил. Всё же я человек науки, и имею к тому только расположение ума.

Он умыл лицо, чего так хотелось и мне, и жестом пригласил меня прогуляться по парку.

– Не проиграли ли мы, ступив на путь вашей тяжёлой науки, идущей путём преодолений? Она с трудом порождает чугунные станы, стопудовые молоты, жаркие котлы и тысячи опасных механизмов. Единицы понимают её и ценят как плод муз, другие используют для обогащения, ввергая тысячи в нищету. Но иной путь мог бы стать направлением науки – лёгким, незримым, воздушным. Но, кажется, мы окончательно порабощены пьянящими плодами с древа познания.

Признаться, я всю дорогу думал о том, с чего повести разговор. О его дочери – неучтиво, о его работах – фальшиво. Посему предполагал я начать с взаимных объяснений. Но он затеял отвлечённую беседу, и я принял её охотно как должное, что поможет нам сблизиться.

– Наука уже дала много благ, и гидравлические машины приводят в движение умные станки Жаккарда, а пар вращает колёса судов. Она только недавно встала на ноги, а до тех пор никому не мешала выспрашивать манну. Но, кажется, никто так и не добывал небесную пищу бедным?

– О, нет, я говорю о временах давних, едва ли не адамовых. Знаете, злые ангелы принесли всё это: ковку, земледелие, оружие… каменное дело. Вместо чистого общения с Создателем, который в силах дать всё бесплатно. Нет же, гордыня бросила нас в железный век: мол, всё возьмём сами. Вот и попались на удочку нечестивого Прометея.

– Вы говорите совсем как один мой друг в Святой Земле. Но он ушёл в монахи, вы же – сами учёный. Отчего же так ополчились на науку нашего времени?

– Я живу в нашем времени. И наблюдаю закат. Распри продолжаются. Ашик схлестнулся с Демьяном Корейшей. Первый пишет наместнику, другой прямо в императорскую канцелярию. Тесно стало от искателей славы. А тут ещё вы.

– Проклятие последней битвы?

– Проклятие рода человеческого. День раскопок – неделю кляузы строчат друг на друга. Да ладно бы копали с толком, а ведь только золото в Эрмитаж спешат слать, а им обратно чины. Ими и меряются – не наукой. А одни имена чего стоят: Корейша захватил себе Золотой курган, зато Ашик, дабы не отстать, нарёк свой Царским!

– А там, как назло – ни золота, ни царей! – воскликнул я, и мы расхохотались. – Я ездил к нему в Хаджи-Мушкай, – добавил я, дабы он не счёл мои слова пересказом сплетен.

– Тогда вы сумеете понять, почему я испытываю нежность к последним иллюминатам и каббалистам, которые ещё пытаются вернуться на иной путь сами, коль уж не в силах возвратить остальных.

– Не обольщайтесь. Он тоже не ведёт в Царствие Небесное. А что же собственные ваши работы? Куда привели они?

– Монперё, путешествовавший тут года два тому, кажется, первым высказал потайную мысль, которую я обдумывал втайне. Ему хватило смелости предположить, что курганы здесь имеют происхождение разное.

– Это не ново.

– Не ново. Но как рассуждать. До него думали, что чем больше курган, тем больше сокровищ в нём зарыто. Другие приписывали богатство кургана особенной значимости рода. Есть курганы, исполненные очень сложно. Монперё же предположил, что крупнейшие курганы с огромными тёсаными камнями в стенах возведены очень давно, забытым народом, а остальные – уже позже, когда строители исчезли вместе со своим древним ремеслом. В больших курганах ни разу не находили царей. Да что царей – в них вовсе никого не находили.

– Как и в пирамидах Египта.

– Их строили исполины. А когда тех истребили, победители попытались возводить такие же сооружения, да ничего не вышло: они только слепо повторяли форму в земляных насыпях. Поезжайте-ка лучше в Петербург, Алексей Петрович, ваша слава – там, а тут и без вас тщеславных упрямцев не счесть. А я с тех пор в опале, как выражались когда-то. У тех, кому вы оказываете услуги. – Он не утратил остроты языка. – Не служу, отставлен. С тех самых пор. Вот и приличного чина не заимел. Полковник, как вы. Бывшие друзья-генералы не наносят визитов.

Почему он гнал меня в столицу, не потому ли, что Анна ждала меня, и он знал о том нечто большее? Как хотелось мне сейчас верить в это! И сколь опасался я заводить о том разговор. Мы обошли регулярную часть его парка, и солнце заставило нас искать спасения в прохладе между колоннами его каменного дома.

– Вы – особа титулованная, Ваше Сиятельство. Это нам приходится уживаться с мерзостями рабского государства. Чин нужен не мне, а тем, кто боится малейшее одолжение сделать тому, у кого его нет, будь он хоть семи пядей во лбу.

– О, как вы заговорили! Ладно бы из Европы прибыли, но из Африки! В ваших устах и титул мой звучит издёвкой. Ну, довольно трунить. С чем пожаловали, милостивый государь мой?

Я начал издалека, словно приготовляясь к главному.

– Ту несчастливую бумагу от Государя Воронцову вёз мой попутчик, Стефан, так я ему одному сказал как-то, полушутя, про вашего ангела, а после он в Иерусалиме принял постриг с именем Серапиона, – сказал я, помолчав.

– Да, – ответил он и будто спохватился: – Что ж мы стоим? Прошу в дом. Наталья и Анна сейчас живут в Петербурге, в нашем доме на Мойке, да вы, конечно, знаете. У княжны характер – как-то она вспылила, отказавшись жить на кладбище. Так-то вот моя дочь окрестила мой музей. Я уже староват, чтобы спорить. Навестив Его Величество, не премините и к нам заглянуть. Наслышан о вас хвалебных отзывов.

Уши мои вспыхнули, чтобы погасить их, я ответил шуткой.

– У вас повсюду кладбища – на болотах, в подвале, под куполом. Не случается видений? – спросил я, но добавил про себя, что есть ещё одно – дальней родни, следы которых он сам тщательно замаскировал, словно беря пример с тех, кто упокоил древних существ под спудом могильных плит и трясин.

Обмениваясь колкостями и смеясь, с виду как добрые друзья, мы проследовали в хорошо памятный мне эркер, куда по настоянию хозяина было принесено обожаемое мною цимлянское, коему я сразу же начал отдавать должное.

– А я премного благодарен вам за тот ящик вина, – улыбнулся я. – Я долго хранил последнюю бутылку, так что вино стало только лучше. Кое-что интересное и у меня найдётся для вашей коллекции. Однако приехал я не только с дарами, но и с извинениями. Я был неправ в ту весну, и, признаюсь, злорадствовал; нынче, однако, сожалею, что ваша работа была прервана таким грубым и разрушительным манером.

– Я не серчаю, – он сделал примирительный жест, – хотя, признаться, был задет некоторыми подозрениями. С моей стороны ребячеством было без предупреждения огорошить вас таким открытием. Мне следовало ввести вас в дела постепенно, привлечь к раскопкам, к построениям. Я же решил по-своему, в угоду тщеславию первооткрывателя – и оказался справедливо поруган.

– Ваша поспешность обернулась ко мне и положительной стороной. Поступи вы иначе, я лишился бы возможности лицезреть то, что видел, ведь это было тут же и конфисковано.

Он помедлил, но тихо выговорил:

– Не конфисковано. Всё по-прежнему тут, в моём подвале, разделено на части и надёжно спрятано.

Ледяная дрожь пробежала по моим членам с головы до пят. Я поспешил сменить предмет беседы. Впрочем, у меня пока не хватало духу завести прямой разговор о намерении жениться. Но и надолго оставлять в нашей беседе Анну я не желал.

– Вы доверили ей тетрадь, довольно опасную. Не объяснитесь?

– Недруги хотели заполучить камень с надписью, и я отдал его, через Карнаухова. Но мне доложили, подслушав их разговоры, что они жаждали прознать значение надписи, её смысл и даже звучание. Ну, и прочие мои находки на болоте интересовали их: валуны, башня… ангелы.

– Тогда вы и сочинили тетрадь с шестью таблицами.

– Точно так. Извиняет меня то, что поначалу она была подлинной.

– Посему вы не слишком горевали, узнав, что я мог читать её. И даже желали бы, чтобы она очутилась у ваших врагов.

– Да. Вы для меня надолго застряли в их рядах.

– Но Анна… простите… дочь ваша, оказалась под угрозой!

– Признаюсь, что как только отдал ей тетрадь, то позаботился о том, чтобы известить недругов о своей попытке скрыть её весьма тщательно. Один из их людей подслушал наш разговор. Когда Анна сообщила мне об исчезновении тетради, я не стал серчать на неё. Напротив. Я места бы себе не нашёл, знай, что та путешествует с моей дочерью по всей Европе.

– Теперь я понимаю, почему тетрадь с заклинаниями валунов похожа на фальшивый дневник. Для несведущего человека это – продолжение дневника, но только зашифрованное. Почему не спрашиваете вы, разгадал ли я их смысл?

Он рассмеялся, откинув голову назад, но не как свойственно ему хохотать, а вполне мирно и негромко.

– Потому что знаю, что сие невозможно. Человек может разгадать написанное другими людьми, пускай и за долгое время. Но это начертали не люди и не для людей. Это вообще – не язык. Да, это не язык.

– Что же это?

– Механизм. Сломанный или испорченный временем. Как рисунок оросительных каналов есть язык для воды.

– Для чего же он служил?

– Вызывать ангелов, – ответил он просто, но отрывистые фразы давались ему с трудом. – Их вызывали, чтобы убить. А после их эфирная субстанция не могла покинуть этого места. Болота – не кладбище. Это тюрьма. Я не настаиваю, впрочем. Считайте это… поэтическим домыслом.

Часы громко отбили положенное время, словно утвердив его речь как истину, и я не решился спорить. За окном солнце скрылось за деревьями, и сизая тень лениво легла отдыхать на цветной ковёр парка. Мне не хотелось продолжать беседу.

– Мне не давал покоя вопрос, откуда узнали вы о том, что везу я императорскую депешу?

– Да приказал лакею учинить обыск вашим вещам. – Он внимательно смотрел за тем, как меняется выражение моего лица, а возможно, и его цвет, и усмехнулся. – Послушайте, я не совсем конченый человек, раз такой ответ мой заставил вашу челюсть отвиснуть. Ваш кучер, или скорее, эсквайр, оруженосец, которому явно не хотелось подпасть под следствие о смерти седока, сообщил моему конюшему, когда пытался спасти вас от гнева моих работников.

– Какой же вывод тогда вы сделали? – я успокоился не без труда.

– Что вы – не мошенник, но, возможно, хуже. Я заподозрил в вас агента Третьего Отделения, а пакет – приказ, затрагивающий мои интересы. Посему и расстроил дуэль. Одно дело – обвинение в ереси, не слишком пагубное в наше время, совсем иное – гибель персоны, отправленной с тайной миссией. Увы, как видите, сии мотивы выдают крайний мой прагматизм.

– Когда же убедились вы, что ошиблись? Когда я показал вам предписание за подписью господина Малиновского?

– То, как немедленно извлекли вы его из кармана, только подогрело мои сомнения. Нет, несколько позднее, когда вызвал на разговоры о посторонних предметах науки, о Декарте и Юнге. Я решил, что вы обязаны быть человеком моего круга, рассуждая о сущностях познания довольно глубоко.

Я искренне удивился тому, что мои прежние разговоры об археологии не послужили достаточным резоном тому же, но он вежливо опроверг. Слишком большая осведомлённость в вопросах специальных, в моём всезнайстве, которую я так настойчиво демонстрировал, как раз и стала зачатком его подозрений, ибо такова роль всякого, желающего втереться в доверие: заучить ряд истин, запастись новостями и фамилиями, коими козырять направо и налево. Он напомнил, что неоднократно пытался вывести меня из равновесия, намекая на эту мою особенность, но определённо не преуспел.

Поведав ему историю изготовления фальшивой скрижали, я выразил радость по поводу того, что все недоразумения, наконец, прояснились. В самом деле, не хотелось мне оставлять недосказанности и пустые сомнения между нами, перед тем, как просить руки его дочери. Египетские мои подарки вызвали его неподдельный интерес.

Позвали к ужину. Я раскланялся с постаревшим Евграфом Карловичем, почему-то показавшемся мне спустя годы ископаемым животным. За столом, накрытом персон на десять, оказалось нас шестеро, и князь заговорил о другом.

– Познание может пойти по одному руслу, а может и по другому. В Южной Америке тычет река Ориноко. Её русло ближе к верховьям делится надвое. Открыватели надеялись, что две протоки несут воды к разным океанам, тогда сообщение между ними стало бы удобным по воде внутри материка. Однако обе протоки впадают в Атлантический океан, хотя устья их удалены на тысячи вёрст. Мир наш сложен, и упрощённо поведение его можно представлять различными теориями. Например, библейской. Или, как предпочитаете вы, научной, эмпирической…

– Магницкого на вас нет, – усмехнулся я.

– Верно, на вас! – поправил Прозоровский, не медля. – Или – на нас? Мы как два рукава той реки. Помните, мы в первый ваш визит пили за просвещение и Лобачевского, который благополучно пережил Магницкого на своём ректорстве в Казани?

– Конечно. Вот вам ещё два рукава: последний обвинял первого в недостаточной набожности, но проворовался и остался не у дел. Такое случается с моралистами. Впрочем, ходит мнение, что некоторым лицам в окружении государя пришлось не по нутру его ходатайство по роспуску Библейского Общества, суть одного из завуалированных иллюминатских братств.

– Для нас сие не так важно. Исчез Магницкий со своим уставом, но работы господина Лобачевского, о которых я не берусь судить, разгромил уже вполне столичный авторитет Остроградский. Интегралы интегралами, но не дело коллеги его переводить научный спор в пасквиль в «Сыне Отечества».

– Не напоминает ли это историю с Кёлером и Бларамбергом?

При упоминании Ивана Павловича, Прозоровский не смог скрыть выражения неприязни.

– Стоит одной из теорий привлечь множество сторонников, как они начинают закрывать глаза на всё, что им противоречит. Да ладно бы свои, но и чужие норовят закрыть. Знаете, что навело меня на такое сравнение?

– Поостерегусь гадать.

Он молчал, словно бы пожалев, что начал, но всё же решился.

– Пересохшее русло с отводным каналом к болотам. Можно отделить часть воды от главного потока. Так и часть познания можно отделить от основной стремнины. Наука – не что иное, как часть потока познания, кою можно подвергнуть регулированию. Она тычет в искусственном канале строго по расписанию.

– Я замечал это.

– Замечали? Замечательно, – рассмеялся он нарочито. – Только вы за деревьями леса не видите. Считаете себя объективным в оценке предшественников и коллег? Это славно. А что мешает вам отложить лупу, через которую вы разглядываете детали, и взглянуть на происходящее издали?

– Что же увижу я там?

– Например, то, что с изобретением любимого вами позитивизма, все иные методы познания стали с пренебрежением отвергаться, а их результаты объявляться ничтожными. Хотя философы, изобретавшие позитивизм, опирались на идеализм.

– Отвергают – что? Уж договаривайте. Например, Священное Писание? Кто бы говорил, но только не вы, Александр Николаевич, который обвинён чуть ли не в ереси! Я же, нисколько не умаляя значение нравственных норм, убеждён в том, что церковь не должна лишь навязывать нам картину физического мира.

– Обратное тоже должно соблюдаться, не так ли? – язвительно заметил он.

– Хорошо, когда обе стези не забегают друг на друга.

– А они не залезают – затаптывают! – воскликнул он в сердцах. – Да ещё используя максимы: мол, если у соперника доказана ложность частного, то и целое столь же несостоятельно. Кто же разделит их? Без ограничений любой… пфук имеет стремление раздуваться бесконечно. Мы живём во время, когда ещё не поздно найти срединный путь. Мы сегодня в точке, где ветвь познания разделяется надвое. Все. Я. Вы. Они. Но такие как вы, отстаивающие мелочи, в состоянии ли познать высоту полёта человеческого духа, который неразделен в своём существовании в мире материи, как и в мире идей!

Я слушал упрёки, исходившие из самого сердца его с горьким спокойствием, ибо давно уже и сам разделял многие его опасения.

Ночью, у большого камина, за рюмкой превосходного портвейна, я осмелился задать самые сокровенные вопросы:

– Вы упомянули тот канал. Это не случайно, он по сию пору тревожит ваши мысли. Выяснили вы, кто орошает болота в засушливые годы?

– Увы. Хотя засуха и случилась три года тому, никто не явился к плотине. Уровень болот упал на полфута, хотя обычные колебания не превышают двух вершков. Но сегодня он даже выше обычного: последние годы выдались обильными на снега и дожди. Но зато гипотеза Евграфа Карловича блестяще подтвердилась. Помните, я говорил о рукотворном образовании болот? Так вот, нам посчастливилось отыскать место, где сток небольшой реки повернули в обширную низину. После заполнения реку вернули в старое русло. Остатки древней той каменной плотины различить очень непросто, потому что река естественным путём меняла своё ложе не один раз. Итак, одно доказательство получено.

– Хотите подсказку для второго? Вы ждали засухи, в надежде, что некто явится открыть путь воде. А вам следовало разломать заслонку и следить за тем, кто придёт её восстановить. Ведь перелива болот также нельзя допускать.

Он поднял руки и улыбнулся, показывая, что иногда самые простые решения приходят слишком поздно. Просив меня обождать, он отошёл к большому шкафу и распахнул створки, открыв моему взору часть книжных сокровищ библиотеки. Пока рука его обшаривала верхнюю полку, я успел прочитал на некоторых корешках томов имена Тритемия, Бэкона и Леона Альберти, но тут князь закрыл драгоценный шкаф, вернулся и положил на столик бумагу.

– Я получил письмо с этим вашим прожектом с неделю тому. Письмо без подписи, я полагал его вашим, приписав вам… скромность.

– Скромность, как знаете вы, мне несвойственна. Скорее уж, шаг с намерением восстановить отношения. Вы приписали мне тайный интерес к вашему делу при одновременном нежелании показать его вам. Тут то правда, что я лишь три дня назад решился ехать сюда. – Я принял листок и пробежал его быстрым взглядом, стараясь не выдать крайнего своего любопытства.

– Я приказал разбить перемычку, как некогда неведомый враг разбил мою дамбу. До весны далеко, но русло заполняют и паводковые воды, хотя случается это нерегулярно.

– Кто-нибудь следит за тем местом?

– За полверсты на холме управляющий устроил выпас и поставил пост с подзорной трубой.

Я удовлетворённо кивнул и просил на карте указать мне нужное место, что он исполнил без промедления.

– Расскажите мне о той табличке, что вы желали подсунуть Бларамбергу посредством Карнаухова. Когда утвердились вы в том, что надпись на камне важнее самого камня?

– Сразу же, и по совокупности признаков. Он принадлежит другой эпохе, нежели некрополь. Сохранность знаков на нём почти идеальная, на валунах же довольно плохая. Он попал туда много позднее, или подложен с умыслом. Но главное в другом. Раз некто тратит силы на изготовление резного каменного письма, то оно важно более материала, на котором написано, верно?

– Клинопись на глиняных табличках Востока важна как сообщение, но не… опасна. Рискну предположить, что какие-то сведения, почерпнутые у Ведуна, которому возили вы находку, оказались решающими в вашей убеждённости.

Высказыванию этой моей догадке я уделил особенную роль, и произнёс её медленно. Столь же медленно он произнёс:

– Потому и отдал после, убивая двух зайцев. Убивая не аллегорически – наповал. Зол я был на них, вот и решился. Поначалу хотел прямо Ивану Павловичу всучить, да не посмел, подсунул Игнату. Подумал, пусть Господь распорядится.

– Тот человек, Карнаухов, шпионивший за вашей работой, тоже показывал Ведуну камень, прежде чем сокрыть его у себя, решив не продавать Бларамбергу, чему я стал невольным свидетелем. Мне на тот второй визит намекнул сам старик, когда камень попал к нему в третий раз, перед тем, как я утаил его от вас… хотя знал, что он вами найден.

Прозоровский расхохотался, впрочем, смех плохо маскировал горечь. Казалось, другой тяжёлый камень упал с его души.

Я не сказал ему, какого рода жуткая догадка пронзила мой разум и заставила похолодеть, когда соединил я всё вместе. Судьба отвела от Ивана Павловича удар, вслепую нанесённый Прозоровским. Свою собственную вину за присвоение чужой вещи я искупил уже вскоре, отправив Бларамбергу камень. Но как раз это и свело его в могилу. А князь, четыре года терзаясь своей мнимой виной, получил в награду полное отпущение, впрочем, справедливо отплатив лишь за свои дурные намерения.

– Но знали вы, что Ведун обладает похожим камнем, но с другими знаками?

– Нет, и впервые слышу это от вас. Но меня сие не изумляет – болота содержат не единственный такой камень. У меня есть ещё один, да только надпись на нём истёрта временем – уж и язык-то не различим. Потому без боязни отдавал я тот, ибо не видел в нём исторической ценности, а только какую-то магическую загадку.

– Вы вели раскопки на болотах, несмотря на запрет?

– Вёл. Но не раскопки, ибо нарушать букву предписания не намерен – поиски.

– Не соблаговолите ли свозить меня на то место?

– Увы, мне нечего боле показать. Дамбу мы не восстановили, но я воспользовался новым изобретением, кессоном для подводных работ, что смастерил мне сам гидро-техт Фан-дер-Флисс, что руководит постройками одесского порта. По прошествии двух лет и эти изыскания также мною прекращены. Никаких новых находок я не сделал, лишь уточнил прошлые.

– Вы по-прежнему утверждаете, что нашли ангелов?

Он глубоко и медленно кивнул.

– Останки их принадлежат миру материальному на столь же небольшую долю, как и мы – миру духовному. Чтобы разрушить кости, достаточно влияния атмосферы, но для остального необходимо воздействие из мира, где обитает самая мысль.

– Итак, снова заклинание?

– Мы называем это по скудоумию заклинанием, но… Слово – разве заклинание? Всякая ли идея – проклятие, а мысль – магия? Нет, это великая побудительная сила, связующая воедино материю и дух. Мы ещё не стоим даже на пороге понимания её сущности. Увы, наука всё дальше уходит от пути познания её, всё более утверждаясь на ниве покорения материи. Здесь – корень моего разочарования.

Он рассмеялся горьким смехом.

– Что вы видите смешного?

– И ничего и много чего. Я ведь в чём только не подозревал вас, Алексей Петрович! Спустя без малого три недели по вашему отбытию, представьте, заявился ко мне человек из Румянцевского кружка, мол, прибыл по приглашению. Чуть я его в подвал не засадил, право слово, да Господь отвёл гнев. Потребовал я бумаг, а он предъявил моё же письмо. Стал я тогда снова дни считать – никак не сходилось у меня. Ну, тогда я вас в чём только не обвинил, счастье, что не мог до вас добраться. Но отправил за вами Владимира Артамонова, чтобы он мне докладывал. Всё ему открыл и прямо обещал: исполнит – получит наследство. Даже, грешный, об Анне заговорил, чтобы дать ему надежду выслужиться. Совсем от досады разум потерял, думал, что пригрел вот мошенника, то есть вас так величал в мыслях. Корил себя, что мало документов стребовал, да больно застила мне глаза ваша чёртова императорская депеша – ведь не поручат такое абы кому. Потом остыл, узнав в вашем Обществе, что в самом деле поручали вам ехать ко мне, решил, что чиновники напутали. И всё же жене и дочери писал, чтобы были настороже с вами в Святой Земле, требовал извещать меня о любом движении вашем…

– Мне рассказали о том, – признался я, но не упомянул Артамонова.

– Я всегда говорил, что чувства возобладают над разумом, – махнул он рукой. – Долго я зло держал, и весьма не обрадовал меня камень, привезённый Владимиром. Отходить начал, когда пришли слухи о ваших дипломатических успехах в Египте, но совсем отпустило разве недавно, когда в Одессе только о вас и заговорили. – Он вздохнул. – Хороши же мы, учёные мужи! Один шпионит, другой покушается на жизнь, третий вор. Это нынче, а что дальше будет? Университетские станут сажать в кутузку академических… шучу, коллега, шучу… Хорошо бы, если только проклятие этих земель было истинной и единственной причиной наших раздоров. За последние годы вы доставили первое истинно доброе известие. Я ведь корил себя за тот глупый и жестокий поступок, думая, что послал чашу яда коллеге Бларамбергу, винил себя во всех смертях, Стемпковского тоже, а выходит, напрасно. Да и вы живы, значит, подозрения совсем пусты. Я-то совсем чуть не рехнулся на почве мистических начертаний. Нашёл, нашёл и ещё один странный камень, довольно свежий, да оставил в болоте, в уверенности, что несёт он смерть.

– Вы поступили верно, – ответил я, и поведал свою часть истории, утаив лишь некоторые находки. К сему прибавил я и рассказ о тайном братстве, членом которого состоял Артамонов, и своих подозрениях о том, что они могли приготовлять убийство князя. Прошёл почти час, и он почти не задавал вопросов.

– Гм, – помрачнел Прозоровский, когда я окончил. – Значит, не об одном воскресении заботятся. Что ж, если верить вам, видно, нет конца проклятию. Я ожидал удара, но не знал, откуда он последует. Думал, захотят только ограбить, но боялся худшего, что они могут покушаться на дочь. Средние звенья цепи вы обезвредили, но о верховных придётся обеспокоиться мне. Не волнуйтесь, на вас не упадёт тени, и в омут бросаться я не собираюсь. Имена названы, я могу следить и решать по обстоятельствам.

Я не чувствовал такой его уверенности в себе, но не решился продолжать. Свои открытия я желал оставить за собой нераздельно. Я допил напиток, прежде чем решился.

– Всё же не для этого рассказа, похожего на запоздалое оправдание прибыл я к вам. Вы нашли останки… воинства… той стороны?

Князь медленно повернул ко мне голову, уголки его губ едва заметно растянулись.

– Зачем вы спрашиваете, Алексей Петрович? Вы же знаете.

Портвейн был допит, он приказал принести вина, и мы осушили по бокалу. Он не мешал мне собраться с мыслями.

– Вы правы, Александр Николаевич. Я теперь только знаю. Вы никого больше не нашли. Не потому, что противники ангелов не погибали, и не потому, что убрали погибших куда-то ещё. Здесь вообще не было никакой битвы демонов против ангелов и людей, как полагал я и, думаю, вы тоже. – Прозоровский со вздохом кивнул, но я не спешил произнести главный вывод, и он вскинул на меня брови с любопытством. – Знаете, что более всего отдаляло меня от решения? Долго мучивший вопрос: почему здесь? Вдали от библейских мест, в пустоте истории? Прозрение наступило лишь по прибытию наших войск на Босфор, где они готовились сразиться, обороняя Царьград от – кто бы мог подумать – армии Египта! Словно из преисподней, подступали нубийцы и эфиопы к столице Константина Великого. Кто бы мог предположить такое во времена Иоанна Грозного, отправлявшего поклонников в ту бесконечно легендарную землю. Если представить некоего будущего исследователя, забывшего о предыстории и не позаботившегося раскопать последствия, событие это покажется маловероятным и почти мифическим – каким-то историческим курьёзом, ошибкой переписчика. Дмитрий Донской громит Мамая, а через два года Тохтамыш сжигает Москву. Только что мы громили султана, а трёх лет не минуло, как мы в военном союзе с ним. После уж, путешествуя по Средиземноморью, я смотрел на вещи другими глазами, всюду находя схожие примеры. Афиняне со спартанцами не нашли места у себя дома и дрались на берегу Геллеспонта. В Фарсале бились Цезарь с Помпеем. В Анкире – Тамерлан с Баязидом. А Полтава, Требия, Ватерлоо! Пожалуй, в этом прослеживаются уже не исключения, а правила. – Князь кивал, по чему угадал я различие его мыслей с моими. – Боюсь до конца называть вещи как должно бы. Скажу так: зло – это мы.

Он в каком-то отчаянии заходил по комнате. Вдруг остановился, обернулся порывисто, горячо воскликнул:

– Вы пришли, наконец, к тем же страшным выводам, что и я. Сознайтесь же! Страшно думать, что ты на стороне добра, и что кто-то извне покушается на твою добродетель, но однажды вдруг осознать, что ты со своими праотцами – на той стороне! Это люди истребили ангелов, чтобы коварно завладеть их наследством, всем без исключения, это мы – тьма, победившая свет и заполонившая мир. Участь наша ужасна.

Я поднялся.

– Всё это так, кроме одного. Я не верю в ужасную участь. Ведь Бог приходил, чтобы спасти нас, как бы мы ни были порочны от века.

– Счастлив верующий, – пробормотал князь, прикрыв глаза. – А я пью цимлянское.

Он потянулся разливать, но вихрь озарения смерчем пронёсся в моём разуме, так, что весь облик мой, вероятно, переменился, потому что Прозоровский отдёрнул руку и озабоченно молвил:

– Что с вами, Алексей Петрович?

Задыхаясь, еле облизав пересохшие вмиг губы, я отёр платком лоб.

– Ничего. Не прикажете принести – полную бутылку вина?

Я без труда упросил князя дать мне день для работы в его библиотеке, взамен того, что сам пополнил её несколькими книгами. Наутро я открывал шкафы, прочитывая корешки и извлекая те особенно старинные тома, кои он, согласно давней традиции, хранил листами наружу. Когда достиг я того шкафа, где собирал он труды по шифрованию, он возник за моей спиной.

– Тритемий и прочие, – проговорил я, – тут ясно.

– Ришелье? Он практиковал шифры применительно к своим посланиям.

– Байрон?

– В бытность свою пособником греческих революционеров, он любил играть с решёткой Кардано, – ответил Прозоровский. – Впрочем, считайте, что у меня просто недоставало места на полке с любимым мною Шелли.

В тот вечер я не смог удержаться от того, чтобы не отпроситься спать раньше обычного, сославшись на боль в глазах.

Едва лишь прикрыв за собой дверь, я в ярости на свою недогадливость бросился разбрасывать багаж. Последнее письмо Бларамберга отыскалось не сразу, квадрат картона с прорезями для знаков я с облегчением обнаружил среди копий скрижали. Дурак был я, полагая, что Иван Павлович советовал применить решётку к каббалистическому заклинанию; его следовало применить к его собственному письму. Никакого труда не составило мне теперь прочесть, поворачивая решётку и складывая буквы в слова, но скольких бесполезных трудов мог я избежать, догадайся о том раньше. «События тщательно подстроены, от них трудно отделить верные, как без решётки прочесть это послание. Я прозрел слишком поздно, бегите же сами – и не оглядывайтесь».

Я лёг и закрыл глаза. Чистый незамутнённый образ Анны возник в моём воображении, и печальная слеза выкатилась из-под века. У меня оставался один лишь выбор: мчаться, испросив благословения, в Петербург, или медленно ехать иной дорогой, не сулившей ничего доброго. Большую половину ночи посвятил я тому, чтобы убедить себя в том или другом пути. Но мои ангелы-хранители дремали, предоставляя роковое решение лишь слабому человеческому рассудку.

Всё, что желал я знать, и гораздо более мне уже стало известно. Но всегда существуют вопросы, про которые нельзя сказать, хочешь ли получить ответы на них. Так и со мной тогда: оставалось смутное нечто, в чём я не мог признаться себе. Дворец, в котором парила моя душа, полнился светом, но где-то в глубине анфилады ответов оставалась неосвещённая каморка последней тайны, заманчиво манившая взгляд бриллиантовыми вспышками догадок. Нет, неполнота моих знаний не пугала меня. Если бы я избрал путь в Петербург, картина мира для меня выглядела бы грустной и незаконченной, в которой ещё оставалось бы место вопросам и поиску истины. Зато, и это главное – неведомая правда, нехотя потеснившись, ещё оставляла бы место моему счастью.

Я порешил, возможно, худшее из всего, что выпадало мне: не входя в ту мрачную каморку, приблизиться к ней и пошевелить в искрящейся тьме рукой.

Наутро князь великодушно предложил мне элегантную пролётку, но я, пообещав оставить лошадь на ближайшей большой станции, предпочёл самому скакать верхом, обдумывая тот путь, где могло не оказаться твёрдой дороги.

– Скажите, вам удалось узнать их цели? – Мы надолго задержали взгляды глаза в глаза. – Их, тайного братства, под удар которого попали мы оба: я – за дело, вы – увы…

– Увы, – эхом отозвался я, но вдруг поменял решение. – Увы – да. Цель ордена, некоторые из малых членов которого нам знакомы прямо или косвенно – воскресение помимо Христа.

Прозоровский задумался и с минуту стоял молча, опустив голову, я не мешал и не помогал ему осмыслить услышанное. Наконец он молвил, что это объясняет, почему орден идёт по жуткому своему пути веками: что велико для одной жизни, вполне приемлемо для вечности. Однако его удивило, что я столь легко выдал ему тайну, которую получил с таким трудом. Я ответил, что выдавать чужую тайну легче своей, что было правдой: искренность моя объяснялась не одним только желанием разоблачения недругов. Благословение по-прежнему находилось в его власти, так пускай же знает этот сумасбродный философ, что потратил я годы не зря.

– Это нужно тем, кто не верит в Христа.

– Держать ключи от жизни и смерти? Это нужно всем. Это нужно и тем, кто верит в Христа, но, желая жить иными заповедями, хочет пройти к вечной жизни на земле другим маршрутом. Бесам, к примеру.

– Путь спасения не закрыт и пред ними.

– Путь сей закрыт лишь перед гордыней. Тайный орден не посвящает всех в свою науку – когда им не хватит своей науки, они обратятся к вашей. Когда они смогут воскрешать – они захотят учинить жизнь вечную на земле – для себя и под своим венцом. Лет через триста жаждущие смерти проклянут нас с вами, Рытин, за то что мы выбрали путь отвержения главных вопросов бытия из-за боязни того, что ведут они к Богу. Помните, воскресший Лазарь никогда не смеялся.

С Прозоровским простились мы с лёгкой теплотой, как прощаются ненадолго, понимая, что вскоре снова заявлюсь я просить руки его дочери, но старались не смотреть друг другу в глаза. Недосказанности ли в отношении каждого тому причиной, или неудобное знание, обладателями которого мы стали, но только ощутил я на сердце немного успокоенности, лишь отъехав от усадьбы версты на три.

Отыскать на карте крутые изгибы сухого русла оказалось нетрудно, труднее было неприметно добраться туда окольными путями. На холме, пробравшись сквозь облако тонкорунных овец, я предупредил княжескую засаду о своём визите, чтобы они не поднимали тревоги почём зря, и после долго возвышался, показываясь всем окрестностям, чтобы ожидавший встречи узрел меня. После медленно спустился в балку. Я увидел его саженях в ста от разрушенной плотины, там, где он оставался незамеченным дозорными, но, вопреки ожиданию моему, он не двинулся навстречу, а метнулся за деревья, откуда спустя минуту вылетел во весь опор хороший жеребец. Ничего доброго это не предвещало. В следующий миг мой конь взял в галоп.

21. Иоанн

Изнурительная погоня продолжалась не один час, обе лошади смертельно устали, да и всадники утомились сверх всякой меры. За прошедшие пять лет я прошёл путь от преследуемого до преследователя, от гонимого до гонителя – мне было не привыкать. Не раз дистанция сокращалась до пистолетного выстрела, но на меньшее расстояние беглец в развевающемся плаще не подпускал меня ни разу, и я не мог разглядеть его лица. Лишь только мой скакун переходил на шаг и пыталась пить или пастись, как и его истощённый конь останавливался недвижим, едва в силах нести своего наездника. Но как только понуждал я своё несчастное животное к новой погоне, маячивший передо мной противник тоже устремлялся вперёд из последних сил. Твёрдо вознамерился я настигнуть этого человека и разом положить конец всем оставшимся загадкам и тайнам прошедших лет. А в том, что сумею выудить последние алкаемые мной сведения, я уже не сомневался, ибо к тому времени знал я, конечно, что таинственное лицо имеет целью завлечь меня в памятное, но забытое мною место. Когда унылый горизонт душной равнины оживила единственная хижина, он неожиданно пришпорил коня и исчез в поднятой им жёлтой пыли.

Соскочив на землю, я едва удержался на ногах, и с четверть часа разминал уставшие члены, и ведая и не ведая, что готовит мне новое рандеву, но лишь предчувствовал я, что станет оно важнейшим из всех. Из всех – и это пугало меня. Не знал я, продолжать ли мне стремиться вперёд или следует повернуть обратно, добраться до большака и, оставив на ближайшей станции верно послужившего коня, отправиться своей дорогой, разлёгшись безмятежно на каких-нибудь дрогах, где можно вытянуть усталые ноги и, перебирая глазами мерцание ярких звёзд, мечтать с былинкой во рту о скором своём счастье, соперничающим в безбрежности с морями и степями.

Только полным ли счастьем? Прощу ли себе этого малодушия дознаться до истины, когда она так близко?

Почему решил я отправиться вперёд? Разум, хозяин моего тела и раб души моей, толкал меня к роковой черте, в предательской страсти убедиться в правоте своих выводов. Хоть поздно, но он должен был изъявить моему противнику если не превосходство своё, то равенство. Суть сего – гордыня, но кто не оказывался подвластным ей?

В бутылке оставалось ещё вино. Я некоторое время смотрел на неё, словно на олицетворение бездействия, потом решительно опустошил, словно отрезая себе путь назад, хотя бы только символический. Я проверил пистолеты и потрепал коня, бока которого ещё тяжело вздувались, а ноздри жадно впитывали воздух.

Последние полверсты проделал я, медленно ведя его в поводу. Солнце сильно склонилось к западу, умерив жар, но природа не обещала закатной прохлады. В океане света вокруг я безрассудно влачился к своей тьме.

Хибара Ведуна словно медленно проступала из-под земли, и казалась ещё ниже, чем когда я заявился туда в начале своего причудливого пути. Вокруг не виднелось ни единой живой души. Лёгкий ветер гонял густые волны по морю разнотравья, расстилавшемуся на все стороны, и неоткуда было явиться подмоге или свидетелю. Всякого постановил я себе ожидать, даже меткого выстрела человека, которому невольно противостоял, а в меткости его имел я случай убедиться, когда по собственной прихоти избрал он одну со мной сторону. Между собой и единственным зиявшим чернотой окном всегда имел я коня, хотя понимал ненадёжность такой защиты. Желай убийства, могли они первым выстрелом свалить его, другим поразить меня, беззащитного на плоском месте, но всё оставалось безмолвно. Однако вступать в страшный дом я не стал, остановившись в полусотне шагов, так, чтобы звенящий осиной тишиной воздух ясно донёс мои слова.

– Прохор! – выкрикнул я повелительно то единственное слово, которое очень хотел произнести в лицо, так, чтобы он его услышал.

И тогда, даже в тот миг, когда отворялась дверь, ещё не поздно было повернуть восвояси.

Некоторое время ничего не происходило, лишь крошечная гарпия пронесла издалека завиток пыли. Но он вышел и показался мне совсем иным, нежели запомнил я его когда-то.

– Ты заманил меня в ловушку, чтобы покончить со мной, потому что я обо всём догадался? – крикнул я. – Имей в виду, я возражаю, и прибыл за ответами! «Оба пистолета мои заряжены, а вас как раз двое», – хотел прибавить я, но в тот самый миг он ступил из тени, поднял ладони и обернулся вокруг, показывая, что безоружен. Но боялся я не только выстрела, и даже не столько его. Нечто иное стояло за всем этим, то, с чем познакомиться я жаждал, и чего страшился.

Словно дуэлянты, медленно сошлись мы с ним, остановившись в семи шагах, как у невидимых барьеров. Странное одеяние с открытым воротом, принятое мной поначалу за старинным манером скроенный кафтан, носимый ещё петровскими стрельцами, наполнялось тёплым ветром и придало его фигуре величественной загадочности. А ещё – и главное, с той поры, что видел я его последний раз, нечто изменилось в его взгляде. Лишь раз доселе примечал я подобное в его выражении – когда он расчётливо ударил Игнатия Карнаухова на пути в Дамаск. Но теперь оно не сходило с его лица. Он разглядывал меня оценивающе, будто видел впервые.

– Может, тебя взаправду зовут иначе, я не стану допытываться, для меня ты навсегда оставайся под тем же именем, под которым я тебя знал. Меня никогда не оставляла мысль, что ты способен выжидать, чтобы меня ограбить, но в то, что ты ищешь меня убить, я бы не поверил до вчерашнего дня, когда многое прояснилось в моей голове. Например, что никто иной, как ты, виновен в разрушении обеих дамб. Ты ловко разыгрывал неучёного простака, но, знаешь, Прохор, что оказалось самым трудным, и чего я, признаться, не понимаю по сию пору? – спросил я, но он не ответил, лишь склонил голову набок. – Откуда ты и твой отец знали, что покоится под Арачинской трясиной, и почему вы этого боитесь?

И поскольку он всё молчал, мне пришлось изложить свои догадки:

– Артамонов учил меня живописи. Раз он показал мне, как изменяется внешность простым добавлением шевелюры, морщин, усов. Помнишь, когда-то я рисовал тебя в Бейруте? Недавно лишь мне в голову пришла мысль, – с этими словами я извлёк сложенный вчетверо лист и показал ему издали. – Похож на него, верно? А ведь писал я с тебя, да третьего дня догадался подрисовать немного деталей, состаривших лицо. Начну с самых истоков. Ты следил за раскопками на болотах, а когда счёл их опасными, то отправил донос в Третье Отделение и письмо в Общество Древностей от лица князя ещё до того, как он осушил часть трясин и обнаружил крылатых гигантов. Это весьма долго не укладывалось в прокрустово ложе моих рассуждений, но хронология – дама неуступчивая, а следовательно, догадка сия верна. Да, ты отправил их недели за три перед тем, как Прозоровский выудил это нечто, и ты сделал это, когда понял, что избежать зловещего открытия невозможно. Князь тоже написал письмо, но, разумеется, сделал это позднее, к тому же отправил он его не в Московское Общество Древностей, а в петербуржский Румянцевский кружок. От того я и прибыл чересчур рано, угодив под подозрения мнительного князя. О том же догадался и Этьен Голуа, превратив моё пребывание у Прозоровского в кошмар наяву. И ещё одно, третье письмо послал ты в Одесский музей Бларамбергу, ведь ты не знал, кого пригласит князь на раскопки. Потому Иван Павлович и оказался сильно раздосадован тем, что князь не принял его, тот же в свой черед удивился прибытию незваного гостя. То письмо ты изъял, полагаю, как только мы с тобой явились в Одессу, оттого Иван Павлович и не смог отыскать его.

– Все истории сотканы из случайностей, но в твоей их немного, – заговорил наконец Прохор, тем самым словно бы подтвердив высказанные мной догадки.

Мне не понравился его голос – холодный и надменный.

– Я же догадался.

– Вряд ли найдётся хоть день, который ты прожил целиком по своей воле.

– Ты дал мне повод подозревать тебя в сговоре с тайным обществом, в корысти, с тем лишь, чтобы отвести мои рассуждения от истинного направления. Скрыть за ложью не правду, а другую ложь – так поступают все персонажи в этой истории. Я знаю, что во всём этом, как в масонском посвящении в тайну Адонирамовой легенды, есть даже не двойное – тройное дно. Всё же – я догадался.

Он усмехнулся, словно хотел сказать: «И теперь тщеславие заставило тебя явиться, дабы сообщить об этом». Но я услышал:

– Силы более высокого порядка управляют событиями, кои мы можем прочитывать с пользой для себя или во вред. Ты и здесь по моему зову.

Тут только понял я, что нынешнее его выражение – вовсе не маска, уготовленная, чтобы злить меня превосходством хозяина, держащего нити моей жизни в своих руках – оно есть естественное его состояние, в отличие от того глуповатого простодушного малого, придуманного и сыгранного им в прошествии последних лет. И от того сделалось мне впервые не по себе, ибо осознал я в самой глубине, что шутить со мной он не намерен. Кончилась пьеса, и я очутился за кулисами, где Бригелла снял грим. Почему он так немногословен? Не потому ли, что нет резона болтать с тем, кто умрёт через минуту? Я непростительно ошибся. Устав его собственного ордена мог не предполагать рыцарства в залог проведённых бок о бок пяти лет. Мне требовалось разговорить его. Кому, как не мне, знать, как слово влияет на самую сущность бытия.

– Сначала ты подсунул камень, который так удачно выкрал у Карнаухова. Ты ведь украл его, а не подобрал потерянный Игнатием предмет. Тот стерёг его пуще глаза, видя в нём ценность чрезвычайную. Но, в отличие от него, ты наперёд знал, что с этой скрижалью не всё ладно. Нарядившись ямщиком, задумал использовать меня как ключ для проникновения в раскопки?

– Я для дела служил ямщиком, иначе откуда бы меня знали на станциях, – ответил Прохор. – Ничего нет важнее сведений.

За спиной его у дома заметил я движение. Крепкая фигура Ведуна призраком отделилась от чёрного провала двери и беззвучной поступью приблизилась к нам; он расположился в отдалении, чтобы слышать нашу беседу, но выказав свою обособленность. Беглого взгляда на него мне хватило, чтобы изумиться своей слепоте – ведь не уловить сходства этих двоих в манерах, движениях, поведении, да и в самом блеске глаз весьма трудно.

– А возницы имеют возможность собирать их по всей округе, – кончил я за него. – Удобно, ведь отлучку вольного кучера никто не заметит. Седоки в долгом пути не стесняются при вас болтать, а между собой вы обмениваетесь слухами при встрече. Вот и ещё одна причина всеведения твоего отца. По начальному замыслу твой седок – неважно, я или Бларамберг – должен был умереть вскоре после визита к Прозоровскому, и умереть от страшной болезни, бросив ещё одну тень в сторону князя-чернокнижника. Свою смертельную скрижаль я должен был обрести здесь, а вышло, что Карнаухов попался нам на пути раньше, а после буря привела в ваш вертеп. Всё же без воли случая не обошлось.

– Встреча – случайность, как и буря, но они не изменили замысла. Меня обеспокоило, что ты не проявил к редкому камню интереса, но в этом доме рыбка схарчила наживку.

– Ты желал законно проникнуть к князю, а после моей смерти повернуть дело так, чтобы у Прозоровского навсегда отпало желание ковыряться в болоте. Донос способствовал тому… Я ведь только вчера понял, чем Ведун занимался той первой ночью – вовсе не изучением, а изготовлением злой таблицы. Теперь я понял и то, почему язык древнееврейский. Чтобы запутать, увести к хазарам. Ведь только у евреев есть искусство каббалы. Чтобы сбить с толку глупца, заставь его поверить, что обыкновенное послание содержит шифр. Чтобы сбить с толку умного, заставь поверить, что шифр никчёмен. Хорошая работа, и требует немало труда! – крикнул я в сторону Ведуна. – Ты не нашёл их в болоте, а разбрасывал там. Потому как, те настоящие, старые проклятия, истёрлись и перестали действовать. Перестали удерживать ангелов, что покоятся там.

Старик расхохотался, и мне сделалось не по себе. Я предпочёл бы вести беседу с одним только Прохором, но выбора у меня не было.

– Камень убил бы тебя, а после разрушения дамбы вернул проклятие тем, кто в нём нуждается.

– Когда же ты решил оставить меня жить?

Мне нелегко дался этот вопрос, ибо я сомневался в том, что он ещё хочет того же. История выглядела бы законченной, если бы он в конце её исполнил первейшее своё намерение.

– Когда в доме князя обнаружил целый заговор охотников до болотных тайн, то изменил план: вы с князем стали нужнее живыми. Как приманки, владеющие тайнами скрижали. Находясь под подозрением всех этих сумасшедших и опасных людей, ты отправлялся поскорее в своё путешествие, я с тобой, а они – за нами.

– И за Анной! – невольно вознегодовал я.

– Ты ещё не понял? – вскричал он. – Впрочем, ты всегда был тугодумен. Что ты пытаешься разгадать? Каждый шаг? Бларамберг, хоть и старик, оказался догадливей. И твой приятель Муравьёв. Все события последних лет – это стеганограмма. А вовсе не шифрованное послание. А стеганография учит, как составить тайное сообщение, не вызывающее подозрения в своей совершенной невинности. И я горд тем, что создал свою часть истории, которая кажется совершенно подлинной, ибо она по большей части таковой и является. – Он простёр руки к небу, но после медленно опустил их, словно клал краеугольный камень в невидимую кладку. – Лишь наложив на неё решётку Кардано, ты можешь прочитать зашифрованные знаки.

Я с трудом проглотил слюну. Во рту совсем пересохло.

– Читать знаки нужно сквозь главные находки…

– Не пытайся казаться умнее себя, строя вопрос в форме утверждения, – отрезал он. – Ты может и сдал все экзамены этим тайным и явным олухам, но меня тебе не провести. Впрочем, тут секрета нет, я ведь позвал тебя не для того, чтобы скрывать от тебя твоё поражение. Отверстия в решётке совпадают с поворотами событий, а находки – лишь их последствия. Ну как бы ещё ты разыскал Карно в Фустате, если бы я не прислонил твою башку к забору его дома!

– События развивались сами, но ты использовал их, дабы придать нужное направление… Но я не чувствовал себя марионеткой!

– Я же кучер, а не кукловод! – зло осклабился он. – Я правил тобой, как погоняют осла, держа морковку перед носом, но не как лошадь – вожжами, иначе ты быстро догадался бы обо всем. Не огорчайся. В этой истории мало таких, кто не погнался за манком по своей воле или чужому приказанию. Лица куда более сановитые и самолюбивые заглатывали живца и только облизывались. Откуда бы твой приятель Муравьёв узнал о французе, если бы не моё письмо Голицыну с важным заданием отыскать дурацкую рукопись о розенкрейцерах, куда за десять лет до того я сунул три фальшивые листа?

– Но это случилось задолго до нашей встречи! – запротестовал я.

– Глупец! Ты – не главный персонаж. Это простительно, ведь каждому свойственно почитать себя за божка. Много вас плясало до тебя, станцуют и после. Ты – один из сонмища персонажей, волей случая и моей волей оказавшийся ненадолго в центре событий – потому только, что жил подле меня. Сознайся, ты видел ту же историю – навыворот.

Я был почти побеждён. Он добивал меня. Это не составляло ему труда. Ибо я плохо понимал все связи. Он ошеломил меня чересчур глубоким прозрением. Но оно требовало времени на раздумья. Он же не давал мне и минуты. Словно гвозди вгонял в гроб. А я ничего не имел в защиту. Но где-то располагались и мои редуты. Необходимо только отыскать кроки. Ведь для чего-то он вызвал меня. Зачем-то крушил мою волю. Что-то ему от меня требовалось. И это – нечто важное для него. Потому что у него в руках уже все журавли… Кроме какой-то синицы… Какого-то крылатого создания, что я упустил из виду. Нечто – запредельно важное. Скорее, скорее в укрытие. Выиграть время, переждать его артиллерийский обстрел. Чтобы в последний раз ринуться в штыки. Второй атаки не случится. Нет резервов.

– Оба крыла тайного ордена видели в тебе или в нём, – я кивнул на Ведуна, – одного из своих иерофантов. Возможно, тебе эта роль досталась по наследству. А никакого брата-близнеца, конечно, не существует. Тогда, в Константинополе, я видел тебя в обществе Беранже, но запомнил лишь знак власти на его пальце… Вам так легко удавалось вертеть всеми только потому, что вы почти не лгали. О, нет, не ложь главное ваше оружие. Ничего нет надёжнее, как скрыть правду среди множества истин. Вас двоих, может, и достаточно, чтобы намекать князю Гагарину на то, какие книги и манускрипты следует разыскивать по всему свету. Но всюду вам не успеть.

– Наш немногочисленный клан достаточно обширен, – уклончиво ответил Прохор. – Мы поддерживаем друг друга. Игра эта опасна. Ты и вообразить не можешь, чего мне стоило иной раз не проговориться.

Почему же он… не проговаривается, а – говорит во весь голос – сейчас? Отчего не боится разоблачения? Могу представить бешенство сильных мира сего, узнай они, как водят их за нос. Предпочли бы не поверить, дабы не потерять лица. Или Прохор идёт ва-банк, рассчитывая, что я проговорюсь тоже? А что будет – после того, как это случится? Он убьёт меня, или, обретя желаемое – себя, как сделал Карно? Но как узнать мне, чего не должен я выболтать? Что знаю я такого, чего не знает он, все пять лет находившийся бок о бок? Придумавший все ходы?

– Это ваш клан изобрёл тайное братство, или вы лишь управляли его ветвями?

– Ты не понимаешь, о чём толкуешь! – бросил он с нескрываемым негодованием, и лицо его побледнело от гнева. – Это один из самых грозных орденов, которые существовали в Европе. Ему тысяча лет, им немыслимо управлять, нам удавалось лишь на время отвлекать его от мест, которые обязаны оставаться неприступными.

Прекрасно. Не всё в их власти. Но сейчас мне нет дела до их вековой игры. Прохор изменил план, столкнувшись с шайкой Голуа, что на деле, выходит, спасла мне жизнь. Жаль, я не дослушал Этьена в нашу последнюю встречу.

Он молчал, тяжело дыша. От того ли, что не видел во мне поклонника, способного оценить его точно сделанную работу шедевром шпионского искусства? Но я не мог оправиться от ошеломляющих признаний.

Мне требовалось несколько минут, и я спросил, где колодец, но вместо ответа Ведун швырнул мне оловянную флягу. Вода – против ожидания найти там его предательский чай – оказалась вкусной и свежей, и я надолго прильнул к горлышку. Эту передышку предстояло мне использовать с толком.

«Ты ловко пользовался подмётными письмами, натравливая одних на других, и сообщая сведения, которые никто, кроме тебя, знать не мог. Голуа по твоему навету отправился в одесскую тюрьму, я подтвердил это своё предположение лишь недавно, когда в архиве полицейского управления обнаружился ложный донос, писанный твоей рукой от лица Прозоровского.

«Я желал иметь фору для приватного общения с Россетти в Константинополе. Представился ему членом ордена в высоком градусе. Он долго выражал недоумение, но я сломил его недоверие, обрушив на его голову факты, о которых мог знать только глубоко посвящённый. Он допустил грубый промах. Членам общества строго запрещено общаться о деле с кем бы то ни было, за исключением тех, кому они представлены».

Значит, дело в ином. В какой-то случайности. Их не много, но они были. Первая встреча с Карнауховым не изменила плана. А вторая, в Одессе?

«Карнаухов угодил в египетскую кутузку, когда ты сообщил о нём Голуа и Беранже. А до того ты оглушил Игнатия, чтобы он не показал на тебя. Да и нападение на Карно тоже подстроено тобой».

«Игнат единственный оказался без надзора, и тем обеспокоил меня. Он поначалу сумел доставить немало хлопот. Я не ждал, что он найдёт меня ещё до твоего отплытия. Однако у него хватило настойчивости пройти по обратному следу до той таверны. Кривой нож в его руке и тихий угол среди бочек и тюков в порту заставили меня рассказать немного больше – не из страха, просто я не мог позволить себе умереть, не исполнив дела. Я, признаюсь, опасался, что негодный человек этот расправится с тобой на корабле, посему солгал, что ты отправил камень в Бейрут как огромную ценность, вместе с деньгами».

«Он не поверил и перевернул кверху дном мою каюту».

«Тебе повезло, что он сделал это на пути в Яффу, а не раньше. Иначе бы тебе несдобровать. А так – он убедился, что я прав. В Константинополе он приглядывал за тобой, я – за ним. Да. После Дамаска он всегда находился под приглядом».

Всё это могли мы произнести, но в том уже не видел я проку, ибо истинный смысл прошедших событий лавиной обрушивался на меня, едва не переполняя мой беспомощный разум даримыми разгадками. Так зачем бы я тешил тщеславие Прохора пустыми словами, зачем давал бы ему чувство власти, от которого недалеко и до самой власти? Раз уже мне удалось задать ему верный вопрос, требовалось удивить ещё раз, дабы хоть немного сбить с него спесь. Дальше, надо вспоминать дальше то, что ему неподвластно. Но как же не много этого неподвластного!

«Ты попробовал пошарить у меня в Бейруте, даже дал раствор Либиха своему вору, с которым я случайно увидел тебя в лавке с тканями. Впрочем, нет. Ты уже обшарил меня накануне. А торговца нанял Артамонов, он же и снабдил его раствором. Меня смутило, что я видел тебя в лавке, так тут просто. Ты следил за Артамоновым, видел его приготовления, вот и решил кое-что разузнать у его наёмника под видом купца, а я всё дело испортил».

Впрочем, и это тоже неважно. Совсем неважно, хотя и занимательно. Но занимательно это было бы вчера. Вчера – или завтра, если оно для меня наступит. А сейчас это даже весьма опасно. Но как же узнать, о чём не должен я проговориться? Лучший способ – вовсе молчать, но ведь мне необходимо что-то говорить, дабы отвратить его от немедленного исполнения самых чёрных мыслей. Думать, скорее рассуждать. Отогнав Прозоровского от его болот, оставалось как можно дальше отвести от него и других досужих преследователей, по возможности сделав так, чтобы они по пути перегрызлись. Время, мне нужно ещё время. По счастью, трубка оказалась под рукой и я, сунув мундштук в рот, занялся её розжигом.

И тут меня осенило, что я чуть не захлебнулся.

«А ты ведь и меня в острог устроил, Прохор! Чтобы самому прочесть тот свиток Хаима. В нём ты нашёл указание на Лавру, как место хранения кодекса ангелов. Тогда ты заявился в тамошнее хранилище, но мой друг Стефан отобрал у тебя пергаменты».

«Я не мог прочесть их тут же, потому что требовалось для начала потрудиться смыть верхний слой. Так ты понадобился вновь, и я способствовал твоему возвращению, но как не был уверен в поспешности посольства, то пристроил к тебе ещё и Карнаухова, с которым ты мог бы сговориться бежать».

Орден! Он мог быть источником непредсказуемых событий, тех, на которые Прохор не умел заранее приготовить всех ответов, хоть и задавал им маршруты поисков сам.

– Ты не можешь не понимать, что победа твоя над орденом временная. Твои враги не уничтожены: восстановив силы и выплюнув ложную приманку, они начнут новое наступление на твои тайны, а то и на тебя самого. И вернутся на болота. Или они не столько враги тебе, сколько состоят у тебя на службе, да только сами того не ведают?

Я произнёс это неуверенно, и понял, что он клюнул, когда услышал от него:

– Ведь и сам ты среди их числа.

– Иной раз и гибель армии ничего не изменит. А в другом случае верно пущенный слух полезнее метко пущенного ядра. Не имеющий никакого материального подкрепления, он не армию губит – рушит империю. Вложенные листы есть в книгах, которые поручено отыскать мне, Муравьёву, Дашкову, Серапиону, Норову – да сколько нас таких, – но это всё суть способ сбить со следа. Удобная находка. Не надо подделывать манускрипты, нужно только подбрасывать в них тайные письмена, а сами книги заранее отправлять туда, где спустя годы их отыщет очередной ничего не ведающий посланник. А не отыщет – так не велика беда. Тут не стоит заботиться о бумаге, о древности пергамента. Нужен лишь слух. Но эпиграфы ваши опасны – и в этом ключ этой приманки. Люди чувствительны к страстям, любви, вере – всё это струны, на которых можно сыграть какофонию, а можно музыку сфер, которая породит новый уклад, лукавую гармонию во вселенной. Тут ты ничего тут не изобрёл, тому доказательством бесчисленные и бессмысленные путешествия в Египет ходоков со всей Европы.

– Мы не враги, их цель никак не противостоит нашей, но по иронии судьбы некогда они начали приближаться к запретному плоду, и нам пришлось их отвращать. Трудно собирать головоломку из недостаточного количества кусков, невозможно – излишествуя частями.

«От них имелась и польза. Они заботились сами о том, чтобы устранять соперников».

Нет, не орден. Иначе мне давно бы не жить. Ведь Беранже был у меня в тюрьме с тёмными намереньями, но и это не изменило плана. Прохор всё время оберегал меня от людей тайного общества, чтобы я двигался дальше. Дальше, дальше. Но дальше только Египет.

– Египет – ложный след. Давно придумана легенда о том, что некогда единый свиток на первозданном языке, имевший силу воскрешать, был разделён и помещён между листами книг Александрийской библиотеки. Записи об этом вместе со списком помещались время от времени в архивы хождений, например, «Проскинитария» Арсения Суханова, их обнаружил Новиков, выяснивший, что Арсений успел будто бы собрать четыре из разбросанных по миру тех книг. Для пущего обмана выбирали вы чернокнижников вроде Джона Ди, Фламеля и Тритемия. Легче всего убедить сановных простаков, что те владели своими частями секрета, посему нужно якобы обнаружить рукописи их книг, где начертаны части найденных ими листов. Но ты и сам всего лишь вставной лист в середине придуманной кем-то истории. А я, хотя и по ложному следу, но пришёл к правильному источнику.

– Ты пришёл по ложному следу к моей цели, а не к своей, ибо свою и по сей час не знаешь, – холодно заявил он, не раззадорившись.

Для чего я нужен был ему в Египте? Почему сам он прочно засел там занозой? Но ведь не он, а генерал Муравьёв и граф Орлов – они толкали меня обратно. Или всё-таки – он? Подвластны ли они его влиянию? Немыслимо. Разве что… Война?

– Карно убеждал меня, что орден владеет судьбами войны и мира. Но теперь мне трудно представить тебя в роли миротворца.

– Иной раз и чудовищные войны начинаются с сущих пустяков.

В том, что и это не случайность, я уже и сам почти не сомневался. Но – дальше, дальше. Для чего-то я нужен был Прохору в Египте. В Египте, а не где-то ещё. Пристроив меня в тюрьму, он проник в Лавру и благополучно завладел кодексом ангелов. Так и поверю я в то, что этот пройдоха не сумел бы выкрасть его при большой нужде и отдал смиренно ещё более смиренному Серапиону. Нет, он не обнаружил в кодексе чего-то нужного и – вернул, дабы тот оказался у меня. Но не привёз его мне сам. Это был очередной его знак, вешка. Ему необходимо было, чтобы кодекс попал ко мне, но не из его рук. Он готов был вызвать на себя подозрения в краже, лишь бы я остался убеждённым в самостоятельности моего пути.

– Зачем же ты привёл меня в Египет, зная, что под дном Мензале сокрыты тайны исполинов? Не надёжнее ли было отправить меня подальше, в Китай?

– Чем разбавляют золото фальшивомонетчики? Серебром. Но не медью, ибо сие чересчур приметно. Если хочешь отвлечь от главного, дай похожее, а не противоположное. Только так мы и могли заставлять иерофантов ордена принимать нас за своих. Их секретность имеет изъян: если есть чем подтвердить свою осведомлённость, там можно получить место главного самозванца.

Под дном Мензале я обнаружил кости исполинов. Прохор, если не знал, то догадывался о кладбище заранее, но почему-то его это не слишком беспокоило. Он не сломал дамбу сразу, потому что стоял всё время рядом и никто не был ему помехой… Он ждал каких-то находок. Но не костей. Призраков гигантов? Но он страшно испугался их. Золотой цилиндр – вот главная случайность, после которой он и сломал задвижку! Но он не проявил к нему интереса, а мог бы умыкнуть без труда – протянув только руку к ступени, и уж после того обрезать верёвку и убить меня. Я попал в тупик. Словно прозрев мои сомнения, лицо его озарилось.

– Ваш клан хранит некрополи неприступными. Так кто же вы?

– Те, кто знает правду о войне, – последовал немедленный ответ.

– Если и есть кто-то, кто знает правду, то теперь я тоже знаю. – Он только ухмыльнулся. – Люди истребили ангелов в этой битве здесь.

И тут Прохор раскатился в хохоте – надменном, натужном. Страшном.

Солнце скрылось за облаками, наползавшими с запада, но ветер не освежил меня прохладой.

– Ты не знаешь ответа! Ты думаешь, что мы – само зло, потому что совершили это преступление в древности? О, это говорит в тебе твоя гордыня! Да, мы – зло, но вовсе не потому. А потому, что в нас от века есть семя зла. Мы – не люди. Да, мы истребили их. А после назвались людьми. Мы завоевали себе право обладать миром, что назначен не нам.

– Семя змея и семя жены враждуют от века. И война не кончена.

– Сомневаешься, кто ты есть сам? Ищущий плодов от древа познания! Чьи плоды дал вкусить змий.

– Это ложь, – повторил я. – Хоть мы не безгрешны. Ты обманываешь меня, чтобы сбить с толку, а после заполучить, что нужно.

– Посмотри же вокруг! Тут каждый сам за себя. Я не отворачиваю лица от правды. Всякая тварь гнусна, потому что все пожирают друг друга. Имеющий девяносто девять овец отберёт единственную овцу бедняка и разорит его, но не поделится излишком.

– В ответ на каждое твоё слово из Священного Писания я приведу тебе сто в опровержение твоей кощунственной гипотезы.

– Ты ждёшь вступить в научный диспут? Глупец! Это не гипотеза!

– Тогда наберись смелости и отвечай, что тебе от меня нужно! – вскричал я.

– У тебя есть свитки, – с яростной дрожью в голосе процедил он сквозь зубы. – Ты должен отдать их мне.

– Свитки? – искренне не понял я, и хотя не желал раздражать его, но так и вышло.

– С именами! – вскричал он в бешенстве. – Ты не мог их оставить, они у тебя. Это самое дорогое, и они с тобой! Где они?

– У меня их нет, – сознался я не из страха, а потому что это была правда.

– Они у тебя. Я должен если не заполучить их, то уничтожить. Но если тебе не дали утонуть, то они у тебя. Где они?

– Для чего тебе… имена?

– Враги – не должны быть поименованы! Они вернутся, тогда и настанет конец света!

– Или его начало? – равнодушно вопросил я.

– Что тебе до того начала? Все мы будем сметены с лица земли!

– А может, то и к лучшему – после всех обвинений нашему роду?

– А почему их род почитаешь ты за лучший? Он другой – да, но почему же лучший? Мы тоже божьи твари! Почему Бог не уничтожил сатану? Так послушай мой ответ. Бог любит своих детей – всех, без остатка. Даже падших. Такова любовь. Они сметут всех нас – всех, так чем же они лучше? Ты не веришь мне. Пускай. Я говорил о мерзостях нашего существования, но скольких гениев и святых, покинувших преисподнюю, дал наш род? И всё это мы должны оставить им? Кому же? Если они безгрешны, то лишь по своей природе нет в них тьмы и семени тлена. И кто более ценен Богу – исконно не свободные твари, или сделавшие выбор в пользу добра сознательно?

– Когда говорят – лукавый, разумеют тебя.

– Что ж, – с досадой вздохнул он. – Возможно. Но я должен кое в чём убедиться.

Я так увлёкся спором, что не заметил, куда делся Ведун. Поспешно обернувшись, я обнаружил его подкравшимся к моему коню. Он явно задумал недоброе, я потянулся к пистолетам, но теперь находился между двумя врагами, которых не мог видеть одновременно. Нужно было угадать, от кого из них ждать первого выпада или – самому избрать жертву. Прохор знал больше о настоящих делах, но отец его о делах прошедших. Пока я рассуждал, чьи сведения более ценны, старик, прихватил коня под уздцы и полоснул лезвием по ремням моей седельной сумки. Я не успел и взвести курка, как оттуда вывалился золотой жезл и подкатился к его ногам. Перекошенное от бессильной злобы лицо старика отразило ненависть и страх. Его словно отшвырнуло назад на целую сажень; он упал, будто подрубленный выстрелом, и в бешенстве, обернувшись в нашу сторону и тыча перстом в меня закричал Прохору, захлёбываясь от гнева:

– Он ничего не знал! Ничего не знал про них! Он даже не додумался, что держал в руках – сосуд!

– Это не помешает нам, – ответил Прохор. – Он откроет его. Ах, пистолеты…

Я медленно отступил в сторону, так чтобы видеть их обоих. В высоком небе, заливаясь, пел жаворонок. Я рассмеялся. Последнее звено найдено. Жаворонок Голуа. Что он там говорил: они сами находятся взаперти…

– Я ни разу не видел тебя в храме, Прохор, – сказал я, уверенно беря его на мушку.

– Зачем вера тому, кто знает верно?

– А вот зачем. Например, взять в руки этот предмет. Ты говоришь, мы одинаковы? Как бы не так! Может, мы и одно по наследству плоти, но по духу мы разные. Вы – в клетке вашего духа, а я, вольно или нет – отрёкся от него. Почему так важно помянуть всех ангелов? Отвечай, или я за себя не ручаюсь.

В его руках сейчас была какая-то склянка. Он откупорил её и промокнул широкий рукав своей одежды.

– Если в начале было Слово, то оно важно и в конце. Что убийцы-подмастерья требовали от Адонирама-мастера? Слова, пароля, ключа. Зная его, можно требовать высшей платы. Свободы. Чтоб никакого времени.

– Раствор господина Либиха? – насмешливо спросил я. – Но пуля быстрее.

Он, казалось, вздохнул с сожалением, извлёк из-за пазухи небольшую трубку, сунул её в рот и выдохнул. Через мгновение острый шип вонзился мне в шею. Я выдернул его, опасаясь яда, но зря. Прохор, как всегда, играл в несколько ходов: применил сей приём не для отравления, а лишь отвлекая внимание. Пока возился я с шипом, он подкрался ко мне и заткнул нос и рот рукавом с омерзительной влагой.

Были это сильные, издревле славные люди…

Я опрокинулся набок и не мог пошевелиться. Может, раствор оказался не слишком крепок, или действовал он на меня недостаточно продолжительно, но чувства мои не исчезли разом. Я слышал шаги своих противников, их разговоры, но не мог понять, почему сквозь закрытые веки начали проступать странные тени. Окружающий мир наполнился шорохами и туманом. Оба врага мои, занятые до того мною и глухо спорившие о моей дальнейшей судьбе вдруг отступили, бросились бежать и разом упали. Туман быстро сгущался, и теперь я мог видеть всё окрест на многие версты, и солнце сияло мне из-под горизонта. Высокие существа появились сразу отовсюду, они шли наполовину под землёй, их ясные лица светились покоем, и они говорили – хоть и молча. Медленно поднимались они, и я никак не мог понять, от чего они становятся всё шире – пока не почувствовал, что лечу сам.

Очнулся я ночью, лёжа в каком-то странном мешке, и в беззвёздной пустынной тьме провёл время до рассвета, почти не чувствуя холода. Заботливо подложенная под руку фляга утолила мою жажду свежей вкусной водой. Я долго ехал на север, пытаясь примириться с тем, о чём догадывался и в чём имел возможность убедиться теперь. Проездом через Калужскую губернию, я остановился в Свято-Тихоновой обители. Мне требовался духовный совет. И остановившись там на три дня, я остался на тридцать лет.

Ещё не один год чувствовал я, как душа моя истончается под бременем тяжёлых размышлений сих, мрак и уныние заступают место веры, а сомнения в догматах Святой Церкви переполняют мои помыслы. И лишь трудом и смирением пришёл я, склонив голову, на путь покаяния в иночестве, где молитвами о спасении мира стремлюсь стяжать Духа Святого и, как умею, исцелить раны, нанесённые гордыней отцов пред всеблагим ликом Создателя Вселенной и страстных душ наших, надеясь до последнего дыхания лишь на милость Его.

Она непостижима. Неисчерпаема.

Эпиграф

События последовавшей Крымской войны подтвердили, что долго ещё края те останутся ареной битв жестоких сердец, переходя от народа к народу, жаркой войной и худым миром.

Дни мои сочтены, но не по годам. Извлечённые из золотого жезла древние свитки открыли мне за сорок лет триста семьдесят четыре имени ангелов. Все они начертаны слева от двери, под Одигитрией.

В моей келье как раз довольно места, чтобы уместить ещё сорок три тысячи шестьсот двадцать шесть.

Протограф

Докладная записка профессора Московского Университета Прохорова В. Т. членам Русского Географического Общества касательно рукописи Алексея Петровича Рытина, в иночестве Иоанна, насельника Свято-Тихоновой обители до своей кончины в 1876 году.

Представленная выше неопубликованная рукопись содержит немало материала, который может быть подвергнут обстоятельному критическому и естественнонаучному анализу. Будучи учёным, историком и искателем древностей, А. П. Рытин не мог вольно или невольно не оставить указаний, которые должны ныне пролить свет на некоторые обстоятельства, ставшие, увы, более легендарными, чем породившие их мифы, распространённые в некоторых областях Новороссии и Крыма. Для меня, как исследователя, важным представляется прежде прочего отделить критический взгляд Рытина-учёного периода его экспедиции 1830 – 1835 годов от мистических умонастроений инока Иоанна времён написания хроники.

По результатам, имею доложить следующее:

Маршрут А. П. Рытина пролегал по местам, соседствующим с Жёлтыми Водами, название которых дано по характерному оттенку воды, обусловленному большим количеством солей и других соединений урана. Рытин упоминает жёлтые изразцы на одном из постоялых дворов, цвет которых получали при использовании этих примесей, а также белую глину, которую добывали в тех же областях и использовали для штукатурных работ.

Известно, что уран испускает так называемые лучи Беккереля, в работах Кюри и Резерфорда исследуются три типа корпускул. Предполагают, хотя и не доказано вполне, что означенные невидимые лучи могут представлять опасность для организма человека, вплоть до летального исхода, особенно при попадании внутрь через дыхательные пути или по пищевому тракту. Во всяком случае, является неоспоримым факт ядовитости некоторых урановых солей. Можно предположить, что камни в Арачинских болотах также содержали вкрапления опасных минералов, что делало долгое нахождение там людей и животных опасным. Минерал с письменами, описанный Рытиным (уничтоженный им артефакт), мог иметь то же происхождение, и допустимо предполагать, что концентрация вредных элементов в нём серьёзно превышала некую среднюю величину. Маловероятно, что смерть уже достаточно пожилого И. П. Бларамберга, а также И. А. Стемпковского и П. Дебрюкса была вызвана влиянием минерала (а тем более шифра на нём) хотя он мог способствовать ухудшению состояния их здоровья. Рытин приписал вполне естественные причины ухода из жизни трёх археологов влиянию сообщения, содержавшегося на камне, между тем как никаких оснований считать так нет, единственный из трёх случай, когда были зафиксированы необычные симптомы – смерть П. Дебрюкса, но подробные изыскания показывают, что на посту начальника таможни он посещал по долгу службы карантинные посты и гавань, где заразился чумой, занесённой из Константинополя и протекавшей в форме, принятой Рытиным за таинственную болезнь.

Вероятно, свечение вод, описанное Рытиным, также обусловлено флюоресцирующими минералами, наподобие плавикового шпата, выходы которых на поверхность могли обнажиться в результате очистки дна и действия волны. Известно, что минералы могут излучать свет различного спектра, как под влиянием лучей различной природы, так и при химических реакциях. Изменение температуры или состава воды также могло стать причиной испускания лучей.

В свете некоторых гипотез в области эволюции видов, она (эволюция) может проистекать из фактов так называемых постепенных мутаций, могущих быть вызванными разнообразными событиями, изменениями в климате, или влияниями излучений, в том числе радиоактивности. Таким образом, в этой местности могли некоторое время существовать уникальные твари, не имеющие аналогов в настоящем, и вымершие, как только произошло ослабление внешних факторов, поддерживавших их относительно видов-конкурентов. Существа эти могли быть также частично или полностью истреблены людьми каменного или бронзового века, как произошло с мамонтами, а район болот до затопления мог представлять подобие охотничьих угодий; косвенное указание на найденные наконечники стрел есть в тексте.

Вывод. Считаю целесообразным утвердить проект экспедиции на два ближайших сезона с целью всесторонних изысканий в местностях: Жёлтые Воды, Арачинские болота и прилегающие к оным.

Некоторые примечания.

Представленная рукопись открыта в 1911 году, после изысканий в келье Иоанна, и является, по-видимому, оригинальным манускриптом, написанным рукой Рытина (что, впрочем, требуется подтвердить почерковедческой экспертизой). Изыскания последовали за открытием в 1910 году в архиве Калужской епархии некоего краткого списка (к настоящему времени опубликован в ежегодном альманахе Императорского Палестинского Общества). Выяснилось, что оригинал её, вместе с другими материалами, был затребован около 1909 года Министерством Народного Просвещения для изучения, но обратно на хранение не поступил. С позволения Синода в келье Иоанна произведены работы, в результате которых под сбитой штукатуркой действительно обнаружены имена, количеством, однако не 374, а 827, сделанные в разной манере, из чего очевидно, что кто-то продолжал работу над свитками, упомянутыми в хронике (возможно, инок Дмитрий, что вызвало впоследствии путаницу в имени А. Рытина в постриге). Однако сами папирусы до сего момента числятся утраченными. Есть основания полагать, что они находились в числе документов, изъятых из епархиального архива. Именно в стене кельи и обнаружен ларь с бумагами, содержащими представленную рукопись, но золотого жезла-контейнера опись не содержит. Сличение краткого списка с большим текстом выдаёт в первом подделку по ряду признаков, в частности:

Рытин использует своеобразный стиль изложения, в котором смешивается манера путевых заметок времени путешествия с современной ему на момент написания манерой речи; названия иностранных географических пунктов и имён исторических лиц он также передаёт по-разному, в списке же, изготовленном в спешке, все имена приведены к устоявшимся на конец 19 в.

Подделка содержит изъятия, якобы утраченные листы, объясняющие многое в хронике. Текстовые изъятия, однако, не могут быть поставлены в соответствие целому количеству физических листов, то есть сделаны по произволу при изготовлении подложного документа. Прочтение фальсифицированной хроники не даёт целостной картины мотиваций и не объясняет логики событий.

Даже поверхностный анализ показывает существенные отличия в фактическом материале между изданным кратким текстом и полным изложением, обнаруженным в келье. Упразднение большинства упомянутых в оригинале исторических лиц можно объяснить как цензурными соображениями, так и желанием неизвестного редактора исключить побочные линии, сохранив лишь главные выводы. Моё частное мнение, однако, сводится к тому, что редактор предпочёл скрыть все важные положения, вытекающие из оригинала, относящиеся к действиям упомянутых в нём тайных сообществ.

Пометки, не вошедшие в основную рукопись, содержатся на отдельных листах. По-видимому, инок Иоанн следил за событиями, и в разные годы отмечал факты, касающиеся его хроники. Я привожу их полностью в своей редакции с комментариями.

Странные хождения. Архимандрит Порфирий – долго жил в Палестине и Египте, но послал его не Синод, а МИД. Французы считали, что он ведёт разведку против турок.

Дашков умер в 1839 году. Ему покровительствовал Блудов, возведённый в 1842 году в графское достоинство, совместно с Бутеневым заключил конкордат с Римской курией. (В ряду множества деяний Блудова, инок Иоанн подчёркивает один этот факт, который, по его мнению, связывает труды на посту главноуправляющего делами иностранных исповеданий с деятельностью иллюминатов-деистов).

В 1840 на о. Герасима Павского поступил донос о том, что он перевёл часть Ветхого Завета, в том числе Притчей. Запрет на перевод длился до 1862 года, когда Притчи были опубликованы.

А. Н. Голицын после отставок был президентом Библейского Общества, президентом «Человеколюбивого Общества», в 1843 году удалился в Крым, где вскоре умер. (Последние слова жирно подчёркнуты Рытиным.)

Эпиграмма Пушкина на А. Н. Голицына:

«Вот Хвостовой покровитель, Вот холопская душа, Просвещения губитель, Покровитель Бантыша! Напирайте, бога ради, На него со всех сторон! Не попробовать ли сзади? Там всего слабее он».

Андрей Николаевич Муравьёв так и не занял пост обер-прокурора Святейшего Синода, хотя в 1836 избран Почётным членом Императорской Академии Наук (Рытин особенно подчёркивает первый факт и намекает на чрезмерный интерес, проявленный Муравьёвым к делам Дашкова, Воробьёва и пр. паломников, якобы остановивший его бурный служебный взлёт.) Лишь в четвёртом издании своих «Путешествий по святым местам…» он описывает ранние паломничества русских людей в Палестину, при этом почти совершенно не затрагивает их путешествий в Египет.

В 1836 году в Константинополь направлен чиновник почтового ведомства, зачисленный в Азиатский департамент МИДа Александр Маснер для перлюстрации всей переписки, проходившей через Константинопольскую почтовую контору, а именно для вскрытия, прочтения и восстановления повреждённой печати. Через год Бутенев отказался от его услуг, тем не менее Маснер оставался на жаловании до начала войны за ключи от Вифлеемского храма.

Генерал Николай Николаевич Муравьёв брал Карс вторично в Крымскую войну (Рытин называет её войной за ключи от Вифлеемского храма, ограничивая рассмотрение объективных причин дипломатическим поводом, который, вероятно, дал ему пищу для подтверждения его теории влияния тайного ордена на исторические процессы). За это пожалован приставкой к фамилии: Муравьёв-Карский.

Граф А. Ф. Орлов позднее заменил Бенкендорфа на посту начальника 3-го Отделения. Арабская таблица более нигде не проявлялась, последние годы жизни граф Орлов находился в состоянии, близком к помешательству.

Константин Базили стал автором в высшей степени замечательных очерков о Константинополе и исследования о Сирии под турецким правлением. С 1844 года занял пост генерального консула России в Бейруте. В 1855 был на конференции в Вене, в 1856 состоял при графе Орлове на Парижском конгрессе. Собрал обширную библиотеку арабских манускриптов. Достиг чина действительного тайного советника.

Владимир Павлович Титов стал посланником России в Константинополе. Дослужился до тайного советника. Один из персонажей в «Египетских ночах» Пушкиным списан с него.

Авраам Сергеевич Норов привёз в Россию статую Мут-Сохмет (поначалу ошибочно принятую им за Нейт), купленную впоследствии Эрмитажем, издал «Путешествие по Святой Земле в 1835 году», «Путешествие к семи церквам, упоминаемым в Апокалипсисе», и опуса об Атлантиде. Избран членом Российской Академии, стал министром народного просвещения, похоронен в Голицынской церкви во имя Архистратига Михаила Сергиевой Приморской пустыни. Его книжное собрание в 16000 томов, включая 155 инкунабул, куплено для Румянцевской библиотеки, однако ревизия 1870 года обнаружила утрату многих рукописей, относящихся к найденным им во время Лондонского и Египетского путешествий.

Россетти не стал генеральным консулом России при дворе египетского паши.

В кровопролитнейшей войне друзов и египтян (1837-38) шейх Антеш оборонялся в Ледже от десятикратно превосходящих сил Ибрагима-паши и непобеждённым сдался своему врагу, получив огромное вознаграждение как указавший ему на себя самого.

Караим Авраам Фиркович в 1870 году приобрёл в Египте и привёз в Россию 15000 манускриптов из каирской генизы.

Княгиня Наталья Прозоровская умерла от неожиданной болезни в 1840.

Анна Александровна вышла замуж за [вымарана 1 строка] брак остался бездетным, остаток жизни провела в … – ской обители.

Хлебников П. А. – попечитель Одесского музея древностей, член Общества Древностей Российских с 1851 года. (Нет никаких оснований считать Хлебникова П. А. и Прохора Хлебникова из хроники Рытина одним лицом. Так, расследование в архивах Феодосии показало, что купцы Хлебниковы были ещё в числе лиц, ходатайствовавших об основании музея в 1810 году.)

О чём по различным причинам умолчал автор хроники:

Дом князя Прозоровского оказался почти полностью уничтожен пожаром 1866 года вскоре после смерти владельца. Коллекция его повторила незавидную участь собрания Баузе. Некоторая часть экспонатов, заблаговременно переданная владельцем в открытый годом ранее палеонтологический музей Новороссийского (ныне – Одесского) университета составляет по сей день лучшую часть коллекции, остальное можно полагать безвозвратно потерянным. Род Прозоровских пресёкся со смертью Анны Александровны, бывшей в бездетном браке за тайным советником Артамоновым; ранее фамилия передана князю Александру Фёдоровичу Голицыну с правом писаться Прозоровским-Голицыным. Владимир Андреевич, как и князь Александр Николаевич, умерли в один год от схожей неустановленной болезни.

Несколько современных замечаний:

Правительство Египта утвердило концессию по осушению озера Мензале не позднее 1916 года.

Библиотека и архив К. М. Базили утрачены по смерти последнего в 1884 г.

По полям снизу вверх последней страницы идёт трудно читаемая надпись: «Я ничего не знаю о любви Анны: то ли она любила и не дождалась меня…». Прочтение далее невозможно.

В манускрипт был вложен лист с перечёркнутым крест-накрест текстом, который содержит часть объяснений Рытина и Хлебникова; при этом невозможно понять, было ли это в действительности, или измышлено автором для пояснений в качестве черновика и впоследствии отвергнуто; кроме того, однозначно и непротиворечиво вставить его в хронику не удалось. По причине этого означенный лист не предъявлен вместе с главной рукописью.

Научное наследие одного из самых неудачливых русских исследователей Востока А. П. Рытина почти наполовину погибло в огне пожара архива Императорского Общества Древностей. Большая часть из сохранившихся находок представляет собой подделки или ошибочно датированные артефакты. Его исторические выводы также по большей части в наше время объявлены несостоятельными. Тем не менее, личные оценки и свидетельства очевидца дают интересную пищу читателю, интересующемуся описываемой эпохой.

В заключение:

Миф о неспокойствии тех краёв явно преувеличивает действительное положение вещей. Крымская война случилась лишь несчастным эпизодом, и не охватила сколь-нибудь обширных пространств нашего юга, но лишь по причине предвзятости стала для А. П. Рытина доказательством старого предания и движений тайных обществ. Возьму на себя смелость предположить, что хронист предпринял неуместную попытку сравнить повороты собственной судьбы с исторической эпохой 30-50 годов. Личные надежды и блистательная карьера молодого человека, опрокинутые мифическим проклятьем, ставятся им в соответствие триумфальному и никогда более не превзойдённому положению Российской Империи в Восточном Средиземноморье, в укреплении которого автор принял участие – и подорванному Парижским договором. Очередная Русско-Турецкая война частично вернула России утраченный статус, и она, и все прочие кампании проходили всё дальше и дальше от описанных в хронике мест Новороссии.

Ныне трудно представить себе более тихие и процветающие провинции нашей империи.

1914 год, апреля 3.

Оглавление

1. Лето

2. Серапион

3. Карно

4. Хаим

5. Беранже

6. Карнаухов

7. Базили

8. Генерал

9. Мегемет Али

10. Каир

11. Себастьяни

12. Голуа

13. Орлов

14. Хождения

15. Лавра

16. 1812

17. Союзники

18. Норов

19. Исполины

20. Прозоровский

21. Иоанн

Эпиграф

Протограф Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg