«Суд герцога»

Глава 1. ЧЕСТЬ ВАРАНО

Чезаре Борджа, герцог Валентино и Романьи, неторопливо поднялся из кресла и подошел к окну просторного зала замка правителя Имолы. Постоял, глядя за залитые осенним послеполуденным солнцем луг, уставленный палатками, реку за ним, длинную ленту дороги, древнюю Виа Эмилия, уходящую за прячущийся в мареве горизонт.

Дорога эта пересекала Северную Италию по диагонали, прямая стрела длиной в сотню миль, от древнего Рубикона до Пьясенцы, которой, должно быть, гордился Марк Эмилий Лепид, построивший ее полторы тысячи лет назад. Чезаре эта дорога, наоборот, раздражала. По ней с севера и юга могли подойти на помощь верные войска, которые он не решался призвать.

От дороги взгляд его вернулся к палаточному лагерю. Люди, лошади находились в непрерывном движении, словно трудолюбивые муравьи. Чуть дальше под руководством инженеров солдаты строили артиллерийскую позицию, чтобы мощными ядрами разворотить укрывающие герцога стены. Тут же в большом зеленом шатре расположился решительный Венанцио Варано. Толпа полуголых крестьян лопатами и кирками вели от реки глубокую траншею. Заполненная водой, она воспрепятствовала бы внезапному нападению.

Вся эта суета вызывала у Борджа презрение и злость. Презрение, ибо одно движение его мизинца разметает этих наглецов, вернее, они разлетятся сами, словно стайка воробьев при появлении в небе ястреба. Злость, потому что шевельнуть мизинцем он не мог из опасения нарушить далеко идущие планы, не предусматривающие демонстрации силы на столь ранней стадии их осуществления. Презрение к этому идиоту Варано, вообразившему, что Чезаре Борджа вконец обессилел и может стать легкой добычей горстки наемников, собранных Варано под свои знамена. И злость, ибо обстоятельства вынуждали его дозволить Варано хоть на день, на час вообразить себя победителем. С какой наглостью этот кретин из Камерино ведет осаду цитадели Имолы. Остается лишь довольствоваться тем, что каменные стены словно дремлют на осеннем солнце, не обращая внимания на тщетные потуги тех, кто собрался у них, а над башней развевается знамя с гербом Борджа.

Крадущиеся шаги за спиной герцога остались им незамеченными. Отсюда можно сделать вывод, сколь глубоко погрузился он в размышления, ибо не было на земле человека с более острым слухом или зрением. Благодаря матери-природе незаурядный ум сочетался в нем с органами чувств, сделавшими бы честь любому представителю животного мира. Одного взгляда хватало, чтобы понять, что это за человек. Двадцати семи лет от роду, в расцвете сил, высокий, стройный, гибкий, как лоза. Его отец, папа Александр VI, в молодости считался самым красивым мужчиной. Неотразимая внешность будущего папы оказывала на женщин то же действие, что магнит — на железо, и в немалой степени способствовала его продвижению к святому престолу. Но, помимо красоты отца, Чезаре унаследовал утонченность и благородство монны Ваноццы де Катаней, римлянки высокого рода, своей матери. И чувственность алых губ, чуть скрытых шелковистой рыжеватой бородой, дополнялась высоким лбом, орлиным носом и глазами… кто возьмется описать великолепие этих карих глаз? Кто прочтет ту весть, что они несли людям, кто сможет выразить словами лучащиеся из них волю, интеллект, мудрость?

В тот день герцог с ног до головы оделся в черное, но сквозь разрезы бархатного камзола проглядывала ярко-желтая материя рубашки. Талию его перетягивал пояс с рубиновой пряжкой, на котором в золоченых ножнах висел тяжелый кинжал с золотой рукоятью. Шапочки на рыжеватых волосах не было.

Вновь за спиной послышались крадущиеся шаги, но и на этот раз остались незамеченными. Не двинулся Чезаре, и когда заскрипели ступени лестницы, ведущей в зал. Он не отрывал взгляда от лагеря Варано.

Дверь открылась и закрылась. Кто-то вошел и направился к нему. Герцог не обернулся, но заговорил, обратившись к пришедшему по имени.

— Так что, Агабито, ты послал мой вызов Варано?

Кому-то, менее привычному к манерам герцога, чем его секретарь, Агабито Герарди, такая догадливость могла бы показаться сверхъестественной. Но Агабито знал, что слух у герцога не хуже, чем у слепого, и звука шагов хватало ему там, где другому требовалось взглянуть на лицо.

Секретарь поклонился, когда герцог таки обернулся к нему. Среднего роста, с небольшим брюшком, губами, всегда готовыми разойтись в улыбке, и темными, все замечающими глазами. Лет ему было под сорок, и, в соответствии с должностью, носил он черный сюртук чуть ли не до колен.

— Отправил, ваша светлость. Но я сомневаюсь, что этот господин из Камерино примет ваше приглашение.

Агабито отметил, что взгляд герцога устремлен куда-то за его спину. Глаза Борджа словно задернула туманная пелена, а секретарь, хотя и полагал себя знатоком характера своего господина, давно уже смирился с ее непроницаемостью. Ибо мозг, прячущийся за этой пеленой, приходил к ему только ведомым выводам. Гобелены за большим письменным столом слегка шевелились. Потому-то и задумался Чезаре: никакого сквозняка, объясняющего это явление, в комнате не ощущалось. Однако, заговорив, он никоим образом не дал знать о своих наблюдениях.

— Ты, как обычно, настроен пессимистически, Агабито.

— Скорее мне свойственно здравомыслие, мой господин, — Чезаре Борджа дозволял своим ближайшим помощникам некоторую фамильярность. — Да так ли и важно, придет он или нет? — Агабито улыбнулся, и кожа вокруг глаз собралась множеством морщинок. — Всегда же есть потайная дверь.

— В своем пессимизме ты уверяешь меня, что по-другому и быть не может.

Агабито развел руками, всем своим видом показывая, что у него и в мыслях такого не было.

— Кому охота открывать потайную дверь? — продолжил герцог. — Допустим, я дам знать моим союзникам о ее существовании. Так они разбегутся в испуге, едва заслышав скрежет отодвигаемого засова. А ты говоришь, потайная дверь! Стареешь ты, Агабито. Лучше предложи мне способ отделаться от этого жалкого кретина посредством того, чем мы располагаем.

— Увы! — обреченно вздохнул секретарь.

— Действительно, увы! — сердито бросил герцог и под взглядом Агабито закружил по залу.

К сожалению, Варано едва ли мог выбрать более неудобный момент. Заклятый враг герцога, Орсини, объединился с его восставшими капитанами, Вителли и Бальони. Под началом союзников находилось десять тысяч войска, и они поклялись уничтожить Борджа. И вот они уже расставили сеть в твердой уверенности, что герцог угодит в нее аккурат в тот момент, когда силы его будут на исходе. А он, со своей стороны, заманивал их в яму, которую они же и вырыли, утверждая в мысли, что он беспомощен и не готов к сопротивлению. Ради этого он распустил три отряда французских кавалеристов, ударную силу своей армии, представив все так, будто французы сами покинули его, ведомые командирами, с которыми он рассорился. И на первый взгляд действительно могло показаться, что положение у него аховое: противостоящие ему мятежники находились в полной боевой готовности и видели в нем легкую добычу, справедливо полагая, что без французской кавалерии его армия побежит после первого же натиска. Они же не знали, что Нальдо собирает для него пехоту в Романьи, а в Ломбардии ждут сигнала отряды швейцарских и гасконских наемников. Да и не полагалось им этого знать, еще не пришло время. Одно его слово вызвало бы появление такого войска, что союзники разом наложили бы в штаны. Но пока он желал иного: пусть они тешат себя иллюзией собственной безопасности, полагая, что он прямиком идет в расставленную сеть. Но шел-то Чезаре Борджа без малейшего сомнения в том, что запутается в ней не он, а те, кто ее расставлял.

Так тщательно он все спланировал, учел вроде бы каждую мелочь и осталось-то сказать: «Мат!» — но этот торопыга из Камерино, столь нагло появившийся в Имоле, спутал ему все карты.

Да, да, именно это и сделал Венанцио Варано, один из лишенных трона правителей Камерино, взбешенный нерешительностью союзников. Убедившись в невозможности подвинуть их на активные действия, он пошел в атаку один. Собрал с тысячу разношерстных наемников, изгнанных из других отрядов то ли за трусость, то ли за бесчестные поступки, и осадил цитадель Имолы, вызвав на свою голову проклятья как Чезаре Борджа, так и союзников, ибо рушил планы и первого, и вторых.

— Возможно, союзники присоединятся к Варано, — предположил Агабито, — если почувствуют, что успех на его стороне. Тогда и придет ваш шанс.

Но Чезаре нетерпеливо махнул рукой.

— Как я тут с ними разделаюсь? Армия их застрянет здесь надолго, но какой в этом смысл? Мне нужно раздавить зачинщиков заговора, и одним ударом. Нет, нет, — он покачал головой. — Лучше не будем гадать, а подождем ответа Варано и посмотрим, что из этого выйдет.

— А если ничего, вы нанесете ответный удар? — воодушевился Агабито.

Лицо Чезаре потемнело.

— Еще нет. Я буду ждать и надеяться на случай. А вернее — на удачу. Не забывай, что пока удача сопутствовала мне, — он повернулся к массивному письменному столу, взял пакет. — Это письмо для Совета Флоренции. Я подписал его. Проследи, чтобы оно попало по назначению.

Агабито взял пакет.

— Придется поломать над этим голову.

— Так не теряй времени, — и взмахом руки Борджа отпустил секретаря.

За ним закрылась дверь, шаги стихли. И только тогда Чезаре, стоявший посередине зала, посмотрел на гобелены, что шевелились при появлении Агабито.

— Можете выходить, господин шпион, — промолвил он.

Он полагал, что человек спокойно выйдет из-за гобелена, тем более что догадывался, кого он увидит, но произошло неожиданное: гобелен отлетел в сторону, а прятавшийся за ним мужчина, словно камень, выпущенный из пращи, метнулся к нему с занесенной для удара рукой. Рука опустилась. Кинжал ударил Чезаре в грудь и сломался пополам. Но не успело отломившееся лезвие упасть на пол, как пальцы герцога сжались на запястьях нападавшего.

Бедолага, конечно, не знал, что Чезаре Борджа без видимых усилий гнул подковы. Не доводилось ему и лицезреть, как он убивает быка одним ударом. Для таких подвигов требовалась немалая сила, в чем тут же и убедился убийца, мужчина крепкий, высокого роста, с широкими плечами, мощными мышцами. Но от хватки герцога сила его растаяла, как кусок льда на жарком солнце. Железные пальцы Чезаре заломили ему руки назад, и, закричав от боли, он рухнул на колени, а второй крик подавил, лишь вонзившись зубами в нижнюю губу. Правая рука раскрылась, и рукоять кинжала загрохотала по полу. Побледнев от страха и боли, убийца встретился взглядом с герцогом и не прочел в его глазах ни раздражения, ни злобы.

— Мессер Малипьеро, напрасно вы рискнули ударить в грудь, закрытую кольчугой, когда шею защищала только кожа, — и герцог насмешливо улыбнулся. Отпустил руки убийцы. — Поднимайся. Нам нужно поговорить.

— Мой господин! Мой господин! — заверещал Малипьеро, простирая к нему руки. — Простите! Простите!

— Простить? — Чезаре, отойдя уже на пару шагов, остановился. — Простить за что?

— За мою по… за то, что я только что сделал.

— О, за это! Да по сравнению со всем остальным это же сущий пустяк. Считай, что я о нем забыл. Но вот насчет остального, Малипьеро… обещания служить мне верой и правдой, лжи, которую я постоянно слышал от тебя, попыток завоевать мое доверие, да ты еще и соглядатай Варано… Все это я тоже должен простить?

— Мой господин! — запротестовал Малипьеро,

— И даже если я тебя прощу, простишь ли ты себя, ты — патриций, превратившийся в шпиона и убийцу?

— Нет, мой господи, не в убийцу. Я ничего против вас не замышлял. Я потерял голову, когда вы дали понять, что знаете о моем присутствии. О, я сошел с ума! Обезумел!

— Ладно, ладно, с этим покончено, — герцог взял со стола серебряный свисток, поднес ко рту, резко свистнул. Малипьеро побледнел как полотно, предчувствуя, что за этим последует, но герцог поспешил успокоить его. — Я не в обиде за то, что ты пытался сейчас сделать. И прощаю тебя.

— Вы меня прощаете? — Малипьеро не мог поверить собственным ушам.

— Почему бы и нет? Я добропорядочный христианин, а Иисус Христос наказывал нам прощать ближнего своего. Впрочем, последнее ни в коей мере не спасает тебя от виселицы.

Малипьеро раскинул руки, лицо его перекосилось от ужаса.

— А разве у меня есть выбор? — продолжил герцог. — Ты слишком много услышал. В этом тебе не повезло.

— Клянусь богом! — Малипьеро шагнул к Чезаре. — Я никому не скажу ни слова.

— Разумеется, не скажешь.

На лестнице послышались тяжелые шаги, открылась дверь, на пороге возник офицер охраны. По знаку Борджа подошел к Малипьеро.

— Посадить в одиночную камеру, — распорядился герцог. — А потом мы решим, что с ним делать.

Малипьеро в надежде глянул на герцога.

— Когда… когда вы примете решение? — прохрипел он.

— Завтра на заре. И упокой, Господи, твою душу!

Труба пропела у стен Имолы, и звук ее достиг ушей Борджа в его комнате в башне замка. Он отложил ручку и откинулся на спинку стула. Улыбнулся, разглядывая синий потолок, разрисованный золотыми звездами.

Наконец появился мессер Герарди с известием, что из лагеря Варано прибыл посол, и улыбка сползла с лица герцога.

— Посол? — брови Чезаре сошлись к переносице. — С каких это пор слуга приходит по приглашению, посланному господину?

Агабито широко улыбнулся в ответ.

— А стоит ли удивляться? Эти Варано — сплошь предатели и лжецы. Венанцио боится, что вы обойдетесь с ним точно так же, как поступил бы он сам, окажись на вашем месте. Он знает, что его наемники не будут мстить за него, наоборот, тут же разбегутся во все стороны. Вы примете посла, мой господин? Могу заверить, что выбор Варано покажется вам небезынтересным.

— В каком смысле? — осведомился Борджа.

Секретарь ушел от прямого ответа.

— Насколько я понял, после моего ухода здесь кого-то арестовали. Я никогда не доверял Густаво Малипьеро. Как он сюда попал, ваша светлость?

— Это неважно. Куда важнее, зачем он пришел. Он хотел меня убить, — и Чезаре указал на обломки кинжала, все еще валяющиеся на полу, там, где полчаса назад бросил их Малипьеро. — Забери их, Агабито.

Секретарь было нагнулся, но вновь выпрямился. Рот его изогнулся в улыбке.

— Возможно, в ближайшем будущем вы пожалеете о том, что я унес их с собой. Пусть они полежат еще несколько минут, мой господин.

Чезаре вопросительно глянул на секретаря.

— Могу я представить вам посла Варано? — невозмутимо осведомился тот.

— Но… какое отношение имеет он к кинжалу Малипьеро? — в том, что какая-то связь существует, герцог уже не сомневался.

— Может, и никакого, а может — и очень большое. Судить вашей светлости.

Чезаре махнул рукой, соглашаясь принять посла. Агабито вернулся к двери, открыл ее, что-то крикнул. На лестнице раздались шаги. Два воина Б латах и морионах встали у порога, а меж ними в комнату, клацая шпорами и гремя мечом, вошел пожилой мужчина среднего роста в великолепном лиловом камзоле. С присущей военным резкостью остановился посередине, поклонился герцогу, выпрямился, встретился с ним взглядом.

Чезаре выдержал долгую паузу. Спешить ему было некуда, особенно теперь, когда он понял, почему Герарди просил не убирать обломки кинжала.

Тишину нарушало лишь жужжание мухи, неожиданно влетевшей в окно. Наконец герцог обратился к послу Варано, отцу Густаво Малипьеро, чуть ранее покушавшегося на его жизнь.

— Так это вы, Малипьеро? — лицо герцога оставалось бесстрастным, хотя мозг лихорадочно просчитывал возможные варианты, благо теперь их хватало.

Мужчина вновь поклонился.

— Ваш покорный слуга, ваша светлость.

— Вернее, слуга правителя Камерино, — поправил его герцог. — Слуга лисицы, решившей поохотиться на волка. Я просил вашего хозяина прийти ко мне, чтобы мы могли обговорить условия, на которых он согласился бы снять осаду. Вместо себя он послал вас. Это оскорбление, так и передайте ему, а у меня и так достаточно поводов злиться на него. Пусть он глумится надо мной, раз уж подвернулся подходящий момент. Но и не след ему жаловаться, когда мы поменяемся ролями.

— Мой господин испугался прийти, ваша светлость.

Чезаре хохотнул.

— Я в этом не сомневался. Но вы, вы, Малипьеро? — герцог наклонился вперед, интонации его голоса стали угрожающими. — Вы не побоялись занять его место?

Малипьеро сжался, уголки рта задрожали, лицо еще более побледнело. Но прежде чем он успел ответить, Чезаре откинулся на спинку стула и спокойно спросил: «Почему вы пришли?»

— Чтобы вести переговоры от имени моего господина.

Герцог помолчал, словно обдумывая ответ.

— Только за этим?

— А разве могла быть другая причина, ваша светлость?

— Об этом я вас и спрашиваю.

— Мой господин, — негодующе вскинулся Малипьеро, — я пришел как посол.

— Да, конечно. Как я мог забыть. Так перейдем к делу. Вы знаете, что я готов купить. Назовите цену, которую просит этот торговец из Камерино.

Старший Малипьеро выпрямился, взгляд его случайно упал на обломки кинжала. Похоже, он не понял, кому принадлежало оружие, ибо голос его не дрогнул.

— Господин мой Варано согласен снять осаду в обмен на ваше письменное обещание вывести войска из Камерино, восстановить его на троне и в дальнейшем не вмешиваться в городские дела.

В изумлении от подобной наглости Чезаре воззрился на посла.

— Он был пьян, этот грабитель Камерино, когда направлял вас ко мне с таким посланием.

Малипьеро задрожал под суровым взглядом герцога.

— Ваша светлость, возможно, поведение моего господина кажется вам наглым. Но вы вскорости узнаете, что он готов идти до конца. Тем более потому, что, по его глубокому убеждению, он держит вас за горло.

— По его глубокому убеждению! Святой Боже! Тогда ему суждено узнать, что сделан я из пороха, и если взорвусь, его тоже разнесет на куски. Иди и передай ему эти слова.

— Так вы не принимаете его условия?

— Скорее я буду сидеть в Имоле до второго пришествия.

Малипьеро помялся. Взгляд его метнулся к чисто выбритой добродушной физиономии Агабито Герарди. Но выражение лица секретаря не придало ему смелости. Однако, как и должно настоящему послу, он досказал все, что ему поручали сказать.

— Вителлоццо, Орсини и Бальони объединились.

— Неужели это новость? А какой прок от этого Варано? Жители Камерино ненавидят его, кровавого тирана, и, избавившись от него, никогда не допустят, чтобы он вновь восседал на троне.

— Я не уверен… — начал Малипьеро.

— Разумеется, — покивал Борджа. — Но уж поверьте мне на слово, — он встал. — Агабито, проследи, чтобы посла Варано проводили с соответствующими почестями.

И, словно поставив на этом точку, герцог прошествовал к окну, по пути достав из кармана золотую, покрытую эмалью коробочку для засахаренных фруктов.

Лицо Агабито разочарованно вытянулось. Не таким представлял он себе завершение переговоров. Но, подумал он, возможно, что хитрый Чезаре все рассчитал. Оторвавшись от раздумий, Агабито заметил, что Малипьеро и не думает уходить. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, да поглядывает то на секретаря, то на герцога.

— Ваша светлость, — прервал он наконец затянувшееся молчание. — Могу ли я поговорить с вами наедине?

— Мы и так одни, — бросил Борджа через плечо. — Что еще вы можете добавить?

— То, что я намерен сказать, послужит вашим интересам.

Чезаре развернулся спиной к окну, глаза его превратились в щелочки. На губах заиграла легкая улыбка. Он дал знак охранникам. Те отсалютовали и скрылись за дверью.

— Агабито останется. У меня нет секретов от моего секретаря. Говори.

— Ваша светлость… — посол запнулся, затем-таки продолжил под нетерпеливым взглядом Борджа:

— Мой господин Варано настроен серьезно.

Чезаре пожал плечами, снял крышку с коробочки.

— Это я уже понял. Больше вам нечего сказать?

— В самом начале нашего разговора вы не сочли за труд поправить меня, ваша светлость, когда я назвал себя вашим покорным слугой.

— Сколь кружным путем идете вы к поставленной цели. Ну да ладно. Когда-то вы служили у меня. Теперь служите ему. Хотите снова перейти ко мне? Речь пойдет об этом?

Малипьеро глубоко поклонился.

Герцог бросил короткий взгляд на Агабито, затем достал из коробочки ломтик засахаренного абрикоса.

— Значит, положение бывшего правителя Камерино не такое уж блестящее? — вопрос этот по интонации больше походил на утверждение, отчего Малипьеро сник еще больше.

Он-то ожидал, что Чезаре схватится за его предложение. А от спокойного безразличия герцога его бросило в дрожь. Но Малипьеро сумел взять себя в руки.

— Именно я запугал Варано до такой степени, что он не решился прийти к вам сам, а направил меня.

Крышка вернулась на коробочку для фруктов. Герцог, похоже, заинтересовался. И окрыленный Малипьеро продолжил:

— Я сделал это лишь для того, чтобы предложить свои услуги вашей светлости. Ибо в сердце моем нет другого господина, кроме вас. И мой единственный сын служит вам.

— Ты лжешь, паршивый предатель! Лжешь! — Чезаре надвинулся на него, словно решил стереть в порошок. Исчезли бесстрастное спокойствие лица, невозмутимость взгляда. Глаза его источали адский огонь.

— Мой господин! Мой господин! — заверещал Малипьеро.

Чезаре остановился на полпути, лицо его вновь разительно переменилось, вспышка ярости погасла так же внезапно, как и началась.

— Взгляни на кинжал у твоих ног, — Малипьеро повиновался. — Час назад он сломался, ударившись о мою грудь. Догадайся, чья рука направляла его? Твоего сына, твоего единственного сына, который у меня на службе.

Малипьеро отпрянул, рука его невольно поднялась к горлу.

— Ты пришел сюда за теми скудными сведениями, что мог раздобыть этот шпион. И мое приглашение Варано пришлось очень кстати. Потому что без оного ты заявился бы со своим последним предложением. Но твой сын уже ничего тебе не скажет. Завтра утром его повесят. И тело будет болтаться перед этим вот окном, чтобы его видел и Варано, которому он служил, и ты, для которого нет господина лучше меня.

Малипьеро рухнул на колени, простер к герцогу руки.

— Мой господин, клянусь вам, никакого заговора против вас не было. Никто не помышлял причинить вам вред.

— Что ж, на этот раз я тебе поверю. Возможно, заговора и не было. Но я поймал твоего сына с поличным, и он, возможно, решил, что другого выхода у него просто нет. Разницы, собственно, никакой. И без заговора его повесят на рассвете.

Малипьеро, по-прежнему на коленях, обратил к герцогу блестящее от пота лицо.

— Ваша светлость, в моих силах загладить вину сына. Я могу помочь вам избавиться от этого банкрота из Камерино. Жизнь моего сына за снятие осады?

Чезаре улыбнулся.

— Наверное, именно это предложение ты и хотел обговорить со мной без свидетелей. Ничего не изменилось, кроме цены, но ты, несомненно, намерен извлечь из своего предательства и какую-то иную выгоду.

И Малипьеро понял, что притворством тут не поможешь. Ибо герцог видел таких, как он, насквозь. Всех, кому служил, он предавал по одной причине — ради золота, тягу к которому он и не стремился перебороть. Но теперь ему не нужно ничего, кроме жизни сына. Все это он откровенно и выложил Чезаре.

— Мы не договоримся, — пренебрежительно бросил в ответ герцог.

Слезы навернулись на глаза несчастного и потекли по щекам. С удвоенным жаром он взмолился о милосердии, особо подчеркивая важность быстрого снятия осады.

— Во всей Италии нет большего негодяя, чем ты, Малипьеро, — ответствовал герцог. — От тебя разит вонью предательства. Мне противно даже смотреть на тебя, не то что вести с тобой какие-то дела.

— Мой господин, — заломил руки Малипьеро. — Кроме меня, никто не сможет снять осаду. Подарите мне жизнь Густаво, и завтра же у стен Имолы не останется ни одного солдата. Варано я отправлю в Камерино. А что представляют собой его люди, вы знаете не хуже моего. Без его понуканий они разбегутся в мгновение ока.

Чезаре смерил Малипьеро суровым взглядом.

— И как же ты этого добьешься?

Этот вопрос поднял Малипьеро с колен, он шагнул к герцогу, облизал губы.

— Варано дорог его трон в Камерино. Но еще дороже ему честь. И стоит шепнуть, что его жена… — он похотливо улыбнулся. — Вы понимаете, ваша светлость? Он пулей вылетит из лагеря и помчится в Камерино, где она сейчас пребывает.

От всей этой грязи к горлу Чезаре подкатила тошнота. Но внешне он ничем не выдал своих чувств. И в глазах Малипьеро не смог прочесть того отвращения, что испытывал к нему герцог. Наконец губы Борджа изогнулись в улыбке, о значении которой Малипьеро мог лишь догадываться, пока его светлость не заговорил.

— До чего же ты мерзок, Малипьеро. Однако, мое дело — использовать тебя в своих целях, а не перевоспитывать. Вот и снимай осаду Имолы, раз ты говоришь, что такое возможно.

Малипьеро облегченно вздохнул. Оскорбления он не воспринимал.

— Обещайте мне жизнь сына, и я гарантирую, что сегодня вечером Варано будет в седле.

— Ни на какие сделки я с тобой не пойду, — ответил Чезаре.

— Но если я сделаю то, о чем вы просите, могу я рассчитывать на ваше милосердие?

— Жди. Я поступлю по справедливости.

— Я буду ждать, надеясь на лучшее. И все же… все же… Успокойте меня, ваша светлость. Я — отец. Пообещайте мне, что Густаво не будет повешен, если я сослужу вам эту службу.

В глазах Чезаре мелькнуло презрение, он пожал плечами.

— Его не повесят. Я же сказал, что буду беспристрастен. А теперь к делу, — Чезаре прошел к письменному столу. — Ты имеешь право подписать пропуск от имени Варано?

— Имею, ваша светлость.

— Тут есть все, что тебе для этого нужно. Пиши. На двадцать человек, выезжающих из Имолы.

Малипьеро схватил перо и дрожащей рукой выписал пропуск, расписавшись внизу. Герцог взял бумагу, сел за стол.

— Как я узнаю, что Варано уехал?

Малипьеро на мгновение задумался.

— После его отъезда я сразу же загашу факел, что горит у его шатра. Вы это увидите прямо отсюда.

Чезаре медленно кивнул, поднес к губам серебряный свисток. Появившимся стражникам он приказал проводить посла до ворот.

Когда за ними закрылась дверь, герцог повернулся к Агабито с пренебрежительной улыбкой на устах.

— Я сослужил бы человечеству хорошую службу, если б плюнул на неприкосновенность посла и поутру вздернул отца вместе с сыном. Ну и семейка! Жабы! Вонючие жабы. Ну ладно, хватит о них. Вызови Кореллу и проследи, чтобы младший Малипьеро был под рукой.

Когда Корелла, один из капитанов Борджа, венецианец, которого многие принимали за испанца, высокий здоровяк, одетый в сталь и кожу, вошел в комнату, герцог протянул ему подписанный Малипьеро пропуск и приказал следующее:

— Сегодня вечером следите за факелом, что будет гореть у шатра Варано. Через десять минут после того, как он погаснет, ты выедешь в Камерино с отрядом в двадцать человек, которых отберешь сам, — Чезаре развернул на столе карту и знаком подозвал Кореллу. — Но не по этой дороге, Микеле, не через Фаэнцу и Форли. Ты поедешь через холмы и обгонишь другой отряд, выбравший главную дорогу. До Камерино ты должен добраться на шесть часов раньше, но учти, что и другие будут скакать во весь опор. Более подробные инструкции получишь у Агабито. Как тебе их выполнить, решишь на месте.

Микеле де Корелла насупился.

— Они отправятся в путь раньше меня. Поедут короткой дорогой, да еще будут скакать во весь опор. Тем не менее я должен прибыть в Камерино на шесть часов раньше. Короче, я должен совершить чудо, а я всего лишь Микеле де Корелла, капитан кавалеристов.

Чезаре раздумчиво смотрел на него.

— Мне ли тебя учить? Отбери двух лучших всадников и пошли их вслед за вторым отрядом по дороге на Римини. Пусть они обгонят отряд, а потом позаботятся о том, чтобы в пути у него возникло достаточно преград, которые позволят тебе выполнить мой приказ.

Корелла даже покраснел. Столь простое решение он мог найти и сам.

— А теперь иди, Микеле, и готовься к отъезду.

У двери Кореллу остановил голос Чезаре.

— Я сказал двадцать человек, но следовало сказать — девятнадцать, считая тебя. Двадцатым будет мессер Густаво Малипьеро, который поедет с вами. А сейчас распорядись, чтобы его привели сюда.

Корелла отдал честь и вышел из комнаты. Чезаре сел, повернулся к Агабито.

— Что скажешь? Понимаешь ли ты, в чем моя задумка?

— Еще нет, мой господин.

— Нет? Иной раз мне кажется, что ты такой же тугодум, как Микеле.

А Агабито подумал, что хитростью и коварством герцог мог бы потягаться с самим Сатаной.

Малипьеро выполнил свое обещание, хотя и едва не лишился жизни в могучих руках Венанцио Варано.

После захода солнца он вошел в шатер Варано, но первые же слова привели последнего в бешеную ярость. Он схватил Малипьеро за горло, сбил с ног и поволок в темный угол шатра. Там коленом придавил его к земле, да так, что у предателя затрещали кости.

— Собака! — прохрипел Варано над корчащимся от боли Малипьеро. — Ты заявляешь, что моя жена — шлюха? Скажи, что ты солгал, а не то я сверну тебе шею.

Но Малипьеро, трус по натуре, на этот раз преисполнился храбрости отчаяния.

— Идиот! — прохрипел он. — Идиот, я сказал это из любви к тебе и могу доказать свои слова.

— Доказать? — проревел Варано. — Разве можно доказать ложь?

— Нет, — просипел Малипьеро. — Но правду — можно.

Едва ли Малипьеро мог найти более убедительный ответ. Во всяком случае, Варано отреагировал незамедлительно. Отпустил Малипьеро, поднялся, рявкнул, требуя принести фонарь. Малипьеро сел, ощупал

себя, чтобы убедиться, целы ли кости, и мысленно взмолился святой деве из Лорето, которую считал своей покровительницей. Просил он ее об одном: чтобы его насквозь лживые доказательства, уличающие жену Варано в супружеской неверности, показались достаточно убедительными. Себя же, вернее, свою совесть, он успокаивал тем, что за столь жестокое обращение с ним Варано обязан понести наказание. И раз на его долю выпали синяки на теле, они с Варано будут квиты, если тому достанутся душевные муки.

Принесенный фонарь осветил сидящего на полу мужчину в разорванной одежде, с пожелтевшим лицом и спутанными волосами. В его бегающих глазах блестели злобные искорки. Могучий Варано угрожающе навис над ним.

— Ну, собака, где твои доказательства?

Вот когда пришел час отмщения! Неспешно Малипьеро одернул камзол, сунул руку за пазуху, достал сверток, перевязанный розовой лентой. Еще медленнее начал ее развязывать. Варано. естественно, не выдержал, вырвал сверток, отбросил ленту. Отошел к столу, отделил одно письмо, разгладил здоровенной рукой.

Малипьеро, пожирая его взглядом, заметил, как поникла голова Варано. Но тот быстро оправился. Жене своей он верил, и сбить его с наскока не представлялось возможным. Он сел в кресло и повернулся к уже поднявшемуся Малипьеро.

— А теперь скажи мне, каким образом попали к тебе эти письма?

— Фабио, камергер госпожи, привез их час назад в ваше отсутствие. Он не решился предстать пред ваши очи. Любовь к вам заставила его предать свою госпожу. Но он испугался отдать письма лично. И оставил их мне, после чего умчался назад.

— А если… если они фальшивые? — и Малипьеро сразу же понял, что ему удалось разжечь в душе Варано костер ревности, на которую он и делал ставку. Оставалось лишь подбрасывать дровишек.

На лице предателя отразилась печаль.

— Мой господин, — вздохнул он, — вы не доверяете тем, кто любит вас. Если б не эта любовь, какой резон Фабио приезжать сюда? Он же выкрал письма из шкатулки, где госпожа хранит свои драгоценности. То есть он и раньше знал о существовании писем, иначе не стал бы их там искать.

— Достаточно! — крик Варано переполняла душевная боль. Выругавшись, он взялся за второе письмо. — О, какая грязь! — простонал он. — А дальше все хуже и хуже. — Тут он прочитал подпись: «Галеотто», брови его вопросительно изогнулись. — Но кто этот Галеотто?

На подвижном лице сатира, стоящего у его стула, промелькнула улыбка. Он не страдал отсутствием чувства юмора, этот Малипьеро. И ответом его стала пародия строчки Данте:

"Galeotto fu il nome, e chi lo scrisse!

В горле Варано что-то булькнуло, и правитель Камерино начал читать третье письмо. Пальцы его правой руки сжимались и разжимались. Потом он встал, изо всей силы хватил кулаком по столу.

— О, бесстыдница! — проревел он. — Прелюбодейка! Шлюха! И все же, вдруг это ложь? Господи, помоги мне! Если так…

Он не договорил, взгляд налитых кровью глаз упал на Малипьеро, и тот в испуге попятился. А Варано большими шагами пересек шатер, откинул полог.

— Немедленно оседлать трех лошадей, — приказал он. — Со мной поедет Джанпаоло, — и вернулся к столу. — Третья лошадь для тебя, Малипьеро.

— Для меня? — в ужасе просипел предатель. Такого поворота событий он никак не ожидал.

— Для тебя, — подтвердил Варано. — Тебе приходилось видеть палача за работой. Ты знаешь, как на дыбе выворачиваются кости, лопаются сухожилия, а тот, кого пытают, просит о скорой смерти? Если окажется, что ты солгал, а я молю Господа Бога, чтобы так оно и было, ты испытаешь все это на себе. И пожалеешь о содеянном, — Чезаре Борджа не зря назвал Варано кровавым тираном. — А теперь иди, готовься к отъезду, — скомандовал он, и Малипьеро выскользнул из шатра.

Хитрый венецианец, а родом Малипьеро был из Венеции, поднаторевший в интригах, не предусмотрел, что Варано может взять его с собой. Выходило, что тот, несмотря на обуявшую его ревность, таки подозревал Малипьеро в обмане и оставлял за собой возможность незамедлительно наказать предателя, если жена докажет свою невиновность.

Что же делать, раз за разом повторялся этот мучительный вопрос в голове Малипьеро? Матерь божья, что же ему делать?

Но достойного ответа не находилось, и в нерешительности стоял он посреди собственной палатки. В какой-то момент ему удалось освободиться от липкой пелены страха, и он вытащил из ножен меч. Коснулся большим пальцем острия, чтобы убедиться, не затупилось ли оно. Упер рукоять в землю и замер. Оставалось лишь одно: наклониться, прижаться грудью тем местом, над которым билось сердце, к острию и опуститься на меч. Римская смерть, быстрая и безболезненная. Разумеется, он достиг конца своего жизненного пути. Лучше умереть здесь, чем на дыбе в руках палача, как пообещал ему Варано.

Но тут он вспомнил про сына. Его же повесят, если Варано не уедет этим вечером. Покончи он с собой, Варано догадается, что все это значит, и останется в лагере. Только это да мысль о том, что между Имолой и Камерино многое может случиться, остановили Малипьеро. Он поднял меч, вновь засунул его в ножны. К палатке приблизились шаги. На пороге возник солдат. Варано звал предателя к себе. Малипьеро собрался с силами и вышел в ночь.

У шатра Варано он вспомнил еще об одном неотложном деле.

— Загаси факел, — скомандовал он сопровождавшему его наемнику.

Тот подхватил ведро воды, стоявшее неподалеку, и факел, зашипев, погас.

— Это еще зачем? — спросил вышедший из шатра Варано.

— Тут слишком светло, — с готовностью объяснил Малипьеро. — Нас могут увидеть из замка.

— И что тогда?

— Незачем Чезаре Борджа знать, что вы покинули лагерь.

— Да, конечно, — согласился с очевидным Варано. — Это ты хорошо придумал. А теперь по коням.

Они уже сидели в седлах, Малипьеро между Варано и Джанпаоло да Трани, когда к шатру подошел Шварц, капитан наемников. Весть об отъезде Варано, обежав лагерь, достигла ушей швейцарца, и он, все еще не веря услышанному, бросился к командиру за указаниями.

— Отстань от меня, — отмахнулся Варано.

— Но, ваше высочество, долго ли вы будете отсутствовать? — не унимался Шварц.

— Сколько потребуется.

— Так чьи же приказы должен я выполнять в это время? — воскликнул рассердившийся наемник.

— Дьявола! — проревел Варано и вонзил шпоры в бока жеребца.

Мчались они всю ночь и на рассвете добрались до Сан-Арканджело. Когда копыта их коней гремели по мосту, Малипьеро с болью в сердце подумал, что внизу течет Рубикон, который он пересекает как физически, так и фигурально.

Варано, опережая своих спутников на полкорпуса, с лицом, напоминающим каменную маску, устремленным вперед взглядом, все погонял и погонял лошадь. Но в миле за Арканджело их обогнали два всадника, умчавшихся к Римини в облаке пыли. То были люди, посланные Кореллой, по приказу герцога получившие в Чезене свежих лошадей. Потому-то они так легко оставили позади крошечный отряд Варано.

Последний с завистью глянул им вслед и громко выругался, кляня усталость своего жеребца. Они продолжили путь к Римини, причем скорость их падала с каждым часом. Наконец они прибыли в городок, и в харчевне «Три короля» Варано потребовал свежих лошадей, даже не упомянув о завтраке. Но лошадей не нашлось.

— Быть может, в Каттолике… — предположил хозяин харчевни.

Варано не стал спорить. Выпил кружку вина, съел краюху хлеба, вскочил в седло и знаком предложил Малипьеро и Джанпаоло следовать за ним. За торопливость ему и пришлось расплачиваться — не зря же говорят: тише едешь — дальше будешь. До Каттолики они добирались три часа — уставшие люди на вконец измученных лошадях. Но и там они не нашли замены. Правда, им пообещали, что к вечеру лошади будут.

— К вечеру? — взревел Варано. — Но еще нет и полудня!

Малипьеро, совершенно вымотанный, рухнул на каменную скамью во дворике харчевни.

— Будут лошади или нет, — просипел он, — я никуда не поеду. — Лицо его посерело, под глазами повисли черные мешки.

Варано ничего этого не замечал. И уже открыл рот, чтобы как следует выбранить малодушного, но тут на помощь Малипьеро неожиданно пришел Джанпаоло.

— Я тоже, клянусь Богом. Прежде чем вновь сесть в седло, я должен поесть и поспать. Чего мчаться сломя голову, мой господин? — попытался он урезонить хмурящегося Варано. — Мы будем спать днем, а скакать ночью. Быстрее у нас ничего не выйдет.

— Спать? — прогремел Варано. — Я собирался уснуть только в Камерино, не раньше. Но раз я еду с женщинами…

Оскорбления не помогли, и день они провели в Каттолике. Если Малипьеро и думал о побеге, реализовать свои замыслы ему не удалось, и в сумерках они вновь тронулись в путь. Лошадей им дали отдохнувших, но не таких уж резвых, как хотелось бы Варано. Скакали они всю ночь, держа курс на запад, мимо Урбино, занятого мятежными капитанами герцога, затем повернули на юг, к Перголе, в которую и въехали на заре.

До Камерино оставалось лишь тридцать миль, и Варано не стал бы задерживаться в Перголе и на минуту, но вновь под рукой не оказалось лошадей. Не помогли ни щедрые посулы, ни угрозы. Ему резонно ответили, что здешние места наводнены военными отрядами, так что лошади давно разобраны. И Варано пришлось ждать, пока отдохнут кони, на которых они прискакали из Каттолики. Они пробыли в Перголе до полудня. Удрать Малипьеро не удалось и здесь, поэтому он решил сказаться больным.

— У меня кружится голова, — простонал он. — Внутри все горит. Я уже старик, мой господин, и не гожусь для таких поездок.

Варано уставился на него налитыми кровью глазами.

— В Камерино мы найдем тебе врача.

— Но, господин мой, боюсь, я не доеду туда.

— Забудь о своих страхах, — мрачно усмехнулся Варано. — К вечеру ты будешь там, живым или мертвым.

И отошел, оставив Малипьеро в холодному поту. Но когда пришла пора садиться на лошадей, Малипьеро вновь начал жаловаться на здоровье.

— В седло! — рыкнул Варано, и Малипьеро, смирившись с ужасной смертью, уготованной ему судьбой, послушно выполнил приказ.

Так что в Камерино он прибыл меж Варано и Джанпаоло.

В городке стоял небольшой гарнизон солдат Чезаре Борджа. Действительно, значительных сил для защиты городка и не требовалось, ибо, попытайся клан Варано вновь захватить власть, против них поднялось бы все население. Под покровом сумерек Варано и его спутники прибыли на постоялый двор в предместье. Там бывший правитель Камерино их и оставил. Малипьеро — пленником, Джанпаоло — тюремщиком, а сам отправился разузнать, правдивы ли слухи об измене жены.

Малипьеро же, завернувшись в плащ, вытянулся на лавке, дрожа, как осиновый лист, в ожидании палача и дыбы. Скоро, скоро Варано узнает, что его жена чиста пред ним, и тогда… — с губ несчастного сорвался жалобный стон, привлекший внимание Джанпаоло, ужинавшего за столом.

— Вам плохо, мессер? — осведомился он. Малипьеро он любил не больше Варано, но долг христианина требовал заботиться о своем ближнем.

Малипьеро ответил новым стоном, и Джанпаоло, движимый жалостью, принес бедняге кружку вина.

Тот осушил ее залпом. Вино согрело его, и он попросил вторую. Выпил ее, а потом и третью. Вино придало ему храбрости. И Малипьеро пришел к выводу, что страхи его сильно преувеличены. Он должен предпринять попытку спастись до того, как за него примется палач. Даже сейчас еще не все потеряно. В городе войска Борджа. Он сможет найти защиту в цитадели. Для этого достаточно уведомить командира отряда или губернатора о возвращении Варано в Камерино, и в знак благодарности они укроют его у себя.

Вдохновленный такими мыслями, Малипьеро откинул плащ и вскочил.

— Нечем дышать, мне нужен свежий воздух! — воскликнул он.

Поднялся и Джанпаоло.

— Я открою окно.

— Окно? — пренебрежительно фыркнул Малипьеро. — В этом вонючем доме окном не поможешь. Я пойду прогуляться.

Джанпаоло сразу заподозрил неладное: слишком уж разительные перемены произошли с человеком, который только-только клялся, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой, и загородил собой дверь.

— Лучше подождите возвращения моего господина.

— Да я выйду лишь на несколько минут.

Но Джанпаоло помнил полученный приказ: ни на секунду не оставлять Малипьеро одного. Тем более после проявленной последним неожиданной прыткости. Едва ли вино могло добавить столько сил человеку, замертво упавшему на лавку.

— Что ж, можете прогуляться, — согласился Джанпаоло. — Только я пойду с вами.

Лицо Малипьеро вытянулось, но он быстро взял себя в руки. Пусть этот болван пойдет с ним. И сам угодит в ловушку. Но не успел он сделать и шага, как ступени заскрипели под тяжелыми шагами, распахнулась дверь, и в комнату влетел разъяренный Венанцио Варано.

***

Малипьеро попятился в ужасе, кляня себя за то, что так долго не мог найти столь очевидного пути к спасению. Теперь шанс упущен. Верано узнал правду, а его самого ждала дыба. Малипьеро физически почувствовал, как под грубыми руками палача выламываются суставы, рвутся сухожилия.

И вдруг произошло чудо: Варано не двинулся на него, но рухнул на стул, обхватив голову руками. И застыл под недоуменными взглядами Джанпаоло и Малипьеро. Последний никак не мог взять в толк, что все это значит.

Наконец Варано справился с нервами, поднял голову, посмотрел на Малипьеро.

— Малипьеро, с момента отъезда из Имолы я молил Бога, что есть причины, ты бы назвал их на дыбе, заставляющие тебя лгать мне. Но… — голос его сорвался. — О, на небесах не больше жалости, чем на земле. Ты сказал мне правду, отвратительную, низкую правду.

Правду! Столь неожиданны были слова Варано, что Малипьеро чуть не запрыгал от радости, в душе дав слово пожертвовать крупную сумму своему небесному покровителю, спасшему его от ужасных мучений.

Однако ему удалось скрыть внутреннее ликование, и на лице его отразилась печаль. Он облизал пересохшие губы, покачал головой, как бы говоря, что от женщин другого и не дождешься.

Ему хотелось задать Варано множество вопросов, узнать, какие тому известны подробности, но он не решался открыть рта. Впрочем, вопросы и не потребовались: Варано обо всем рассказал сам.

— Меня узнали на улице у таверны. Какой-то человек последовал за мной, догнал, окликнул. Сказал, что когда-то служил у меня, всегда питал ко мне самые теплые чувства и в эту самую ночь намеревался отправиться в Имолу, чтобы поведать, что творится здесь в мое отсутствие.

Услышав его историю, я сразу же пошел к проклятому дворцу, в котором милостью Борджа поселилась эта изменница. Но он остановил меня дельным советом. Умолил подождать до полуночи, чтобы застать их на месте преступления. Он сам, есть же на свете добрые души, обещал следить за дворцом и оказать любую помощь, какая в его силах.

Варано поднялся. Горечь, стыд уступили место неистовому гневу. Висевшее на стене зеркало привлекло его внимание. Он подошел, потер рукой лоб.

— Ты лжешь, — проревел он и злобно рассмеялся. — Лоб гладкий, без рогов! Без рогов! У меня же рога, как у матерого оленя!

***

В полночь Венанцио Варано поднялся со стула, на котором недвижимо просидел больше часа. Лицо его осунулось, глаза запали.

— Пошли, — приказал он. — Уже пора.

Джанпаоло в глубокой печали, и Малипьеро, с трудом скрывающий свою радость, последовали за ним по узкой лестнице и вышли в теплую, полную осенних ароматов ночь. По крутой улочке поднялись ко дворцу на вершине холма. Миновав парадные двери, свернули в узкий проулок, подошли к калитке в высокой стене. Перед ними возник мужчина, словно материализовавшись из тьмы.

— Он внутри, — прошептал незнакомец Варано. — Прошел обычным путем. Калитку оставил незапертой.

— Как благородно с его стороны, — пробурчал Варано, сунул кошелек в руку шпиона. Распахнул калитку и первым ступил в сад, заросший густыми кустами. По темной аллее они вышли на небольшую площадку с клумбой, освещенную звездами. Варано остановился, сжал руку Малипьеро.

— Смотри, вот ее спальня.

Во всем дворце светилось лишь одно окно.

— Видишь, как оно манит Весталка разожгла огонь, — и невесело рассмеялся.

Они приблизились ко дворцу. С ее балкона свисала шелковая лестница

— Какая предусмотрительность, — прорычал Варано.

Вот когда растаяла последняя надежда в невиновности жены, несмотря на все эти письма и рассказы добрых людей.

С проворством обезьяны Варано вскарабкался по лестнице. Перекинул через каменный парапет одну ногу, вторую. В грохоте и звоне бьющегося стекла плечом выломал дверь в спальню.

Посреди комнаты стоял высокий светловолосый мужчина, разодетый в белое и золото, словно новобрачный. Он уже снял камзол и держал его в руке. На лице его отражалось безмерное изумление.

Без единого слова Варано бросился на него, развернул спиной к себе, одной рукой обхватил за шею, завалил назад на свое колено. Бедняга, полузадушенный, увидел над собой занесенный кинжал, услышал громовой голос: «Мерзкий пес, я — Венанцио Варано. Взгляни на меня и умри!»

Кинжал вошел по самую рукоять. Варано вырвал его, тут же нанес второй удар в сердце обесчестившего его человека. Затем за руку поволок еще теплое тело к кровати, оставляя на мозаичном полу алую полосу.

— Сейчас понежишься в постельке, — бормотал он. — Понежишься. А эта шлюха… — он выпустил руку убитого и, крепко сжав кинжал, второй рукой отдернул тяжелый полог.

— Ну… — и осекся, увидев застеленную кровать.

Внезапно за его спиной распахнулась дверь. Он повернулся, страшный, забрызганный кровью.

На пороге стоял темноволосый крепыш с военной выправкой, известный каждому солдату в Италии точно так же, как и его господин.

— Микеле да Корелла! — воскликнул Варано, словно пораженный громом. — Ты же был в Имоле. Что привело тебя сюда? — и не дожидаясь ответа, задал другой, более важный для себя вопрос:

— Моя жена? Где монна Эулалия?

Корелла прошествовал в спальню. За его спиной теснились солдаты в красно-желтой форме армии Чезаре Борджа.

— Ваша жена, мой господин, в Болонье, в полной безопасности.

Варано воззрился на капитана герцога.

— Почему… почему… в ее спальне мужчина?

— Очень мерзкий тип, мой господин… но он причинил вам куда меньше вреда, чем другой человек. Всему виной этот негодяй Малипьеро, замысливший запятнать честное имя вашей жены, монны Эулалии.

— Запятнать? — эхом отозвался Варано. — Честное имя? — Тут до него дошел смысл слов Кореллы. — Так все это ложь?

— Клянусь небом, — подтвердил Корелла. — Жители Камерино обратили испытываемую к вам ненависть на монну Эулалию, мой господин. И неделю назад она нашла убежище у своего отца в Болонье. А ее курьер прибыл в Имолу буквально через час после вашего отъезда.

Из могучей груди Варано исторглось рыдание. По обветренным щекам потекли слезы. Пусть его предали. Пусть шанс посчитаться с Борджа безвозвратно утерян. Главное в другом — честь его спасена, жена не изменила ему.

А Корелла тем временем излагал подробности преступной интриги, позволившей Малипьеро увезти Варано из Имолы, чтобы в его отсутствие Чезаре Борджа мог без труда разметать осаждавших замок наемников. Таким путем старший Малипьеро хотел спасти жизнь сына, которого герцог намеревался повесить за шпионаж и покушение на свою жизнь. Сама идея Чезаре понравилась, но он презирал предателя и не согласился на условия последнего, лишь пообещав, что рассудит по справедливости.

— В полном соответствии с желаниями моего господина, — продолжал Корелла, — я привез в Камерино и поселил в этих покоях человека, вверенного мне его светлостью. Я предполагал, что он попытается бежать, воспользовавшись лестницей, свисающей с балкона, а вы встретите его внизу. Но ваше нетерпение…

— Клянусь Богом! — взревел Варано. — Чезаре Борджа ответит за то, что мне пришлось убить невинного человека.

Корелла покачал головой.

— Да вы, я вижу, ничего не поняли, — он указал на труп. — Это же Густаво Малипьеро.

Варано отпрянул.

— Густаво Малипьеро? Его сын? — и он мотнул головой в сторону балконной двери.

— Его сын, — кивнул Корелла.

— Святой Боже, — прохрипел Варано. — Такова, значит, справедливость твоего герцога?

— Да, господин мой, воздать должное убийце, что лежит перед вам, и предателю, что ждет снаружи. Поразить обоих одним ударом, нанесенным вами, то есть тем, кого предал Малипьеро, воспользовавшись планом, предложенным последним. Именно так воспринимает справедливость мой герцог.

Варано посмотрел на Кореллу.

— Особенно, если все это служит и его замыслам.

Корелла пожал плечами, но Варано уже отвернулся от него. Поднял тело убитого и вышел с ним на балкон. Перекинул через парапет на траву.

— Вот, Малипьеро, награда за твою службу. Бери ее и сгинь.

Глава 2. ИСПЫТАНИЕ

В армии Чезаре Борджа служил молодой офицер-сицилиец, Ферранте да Исола. За мужество на поле боя и мудрость на военном совете он быстро выдвинулся на первые роли и стал одним из самых доверенных капитанов герцога.

Этот Ферранте был внебрачным сыном правителя Исолы, но, учитывая многочисленность законного потомства последнего, справедливо рассудил, что осуществление его честолюбивых замыслов на родной Сицилии весьма проблематично, ибо похвастаться он мог лишь юностью да мужеством, сильным телом да интересным лицом, острым умом да отзывчивым сердцем. Вот и покинул он дом отца в поисках рынка, на котором пользовался бы спросом предлагаемый им товар. В Рим Ферранте прибыл осенью 1500 года, когда папе исполнилось семьдесят лет, подгадав аккурат ко второй военной кампании Чезаре Борджа в Романье. Тут его услуги приняли с благодарностью. Храбрость и находчивость Ферранте не остались незамеченными, он быстро продвигался по службе, а когда Тиберти убило разрывом ядра у стен Фаэнцы, занял его место. То есть за шесть месяцев прошел путь от новобранца армии Борджа до командира кавалерийского отряда, участника военных советов, пользующегося полным доверием герцога.

Столь значительные достижения за ничтожно малый промежуток времени указывали на то, что перед Ферранте открываются блестящие перспективы. Он чувствовал, что его ждут великие дела, и в уверенности за свое будущее позволил себе влюбиться.

Случилось это следующим летом, когда армия возвращалась домой из похода на Болонью, значительно поредевшая: часть войск осталась в покоренных городах, а немалые силы герцог послал к Пьомбино. Сам Чезаре Борджа обосновался в милом городке Лояно, ожидая ответа Синьории Флоренции на свою просьбу пропустить войска через Тоскану и размышляя, как с наименьшими потерями разделаться с городом-крепостью Сан-Часкано, защитники которого не желали сдаваться, несмотря на падение Фаэнцы.

Этот Сан-Часкано занозой сидел в теле новых владений герцога. Раздавить его не составило бы труда, двинув на него всю армию и продержав две или три недели под непрерывным огнем бомбард. Но не было у герцога этих недель. Папа требовал его возвращения в Рим. Король Франции нуждался в его поддержке в войне с Неаполем, так что не мог он обрушиться всей мощью на непокорных жителей крошечного городка. Не мог бросить на его осаду даже сильного отряда, так как войска требовались под Пьомбино.

Таким образом для штурма Сан-Часкано оставались лишь части, расквартированные в Романье, довольно малочисленные, и взять город он мог лишь хитростью, потому-то тщательно обдумывал свой следующий шаг. Недостатком хитрости герцог не страдал и ждал лишь подходящего случая, который и не замедлил представиться благодаря тому, что, находясь в Лояно, наш юный Ферранте воспылал любовью к Кассандре, единственной дочери главы рода Дженелески.

Впервые капитан увидел ее в церкви Благовещения, куда он заглянул, чтобы полюбоваться знаменитой фреской мессера Масаччио, ибо почитал себя поклонником изящных искусств и, очевидно, какое-то время изучал работу знаменитого мастера, хотя мы и не знаем, понравилась ли она ему или нет. Ибо очень скоро образ Кассандры из дома Дженелески полностью затмил мадонну кисти мессера Масаччио.

Из церкви он вышел на закате дня, и не имело смысла спрашивать его, какого цвета покрывало мадонны на картине, которую он лицезрел несколькими часами раньше. Зато с мельчайшими подробностями Ферранте мог бы описать особенности наряда живой мадонны, которую буквально пожирал взглядом. И говорил бы с вдохновением, разве что не стихами. Впрочем, любовь с первого взгляда обращает в поэта и самого сурового мужа.

К сожалению, он не смог поделиться с дамой обуревавшими его чувствами, ибо ее сопровождала пожилая женщина, которая не допустила бы, чтобы кто-либо, а тем более полный незнакомец, начал признаваться в любви той, кого она охраняла.

Прежде всего внимание капитана привлекла походка Кассандры. А уж потом, потрясенный красотой девушки, он и думать забыл о творении Масаччио: искусство потерпело поражение в соперничестве с открывшимся Ферранте творением природы.

Ферранте достало ума первым приспеть к чаше со святой водой, окунуть в нее руку и галантно предложить даме прикоснуться к блестевшим на пальцах капелькам. Кассандра не отказала кавалеру в любезности, скромно потупив очи, но до того одарив его взглядом, едва не ослепившим Ферранте. Он даже попятился, наткнувшись спиной на стоявшую на порфировом пьедестале чашу, и не заметил, что заслонил дорогу к последней пожилой женщине. И дуэнья злобно глянула на молодого красивого капитана, помешавшего ей выполнить святой долг.

В сгущающихся сумерках женщины пересекли маленькую площадь перед церковью, а Ферранте так и застыл у дверей, глядя им вслед. И видел он не их спины, но овальное личико цвета старой слоновой кости, обрамленное блестящими черными волосами в золотой сеточке, губы, алые, как лепестки цветов граната, глаза, синие, как Адриатика, единственный взгляд которых пронзил его насквозь.

Наконец он шевельнулся. И двинулся за женщинами, уже свернувшими в одну из узеньких улиц. В такое время, решил он, негоже молоденькой девушке находиться вне дома под охраной всего лишь дуэньи. В городе полно солдат, агрессивных швейцарцев, горячих гасконцев, страстных испанцев, развеселых итальянцев. И дажже железная дисциплина герцог не могла спасти девушку от последствий встречи с подобной братией, особенно ночью. Ферранте похолодел от мысли о тех оскорблениях, которым может подвергнуться невинное создание, и ускорил шаг. Догнал женщин и, как оказалось, в самое время.

Четверо мужчин, он узнал в них кавалеристов своего отряда, шли навстречу цепью, взявшись за руки, во всю ширину мостовой. Девушка, испугавшись, уцепилась за руку своей старшей спутницы. Солдаты же сыпали солеными шуточками и уже готовились взять женщин в кольцо, когда сзади послышались быстрые шаги, звяканье шпор и суровый голос, которому они подчинились незамедлительно, освободив женщинам путь.

Дуэнья подняла голову и увидела высокого капитана, чуть раньше подавшего святую воду ее госпоже. На лице ее отразилось облегчение, ибо и на нее произвело впечатление столь резкое изменение в поведении солдат, но тут же оно уступило место сомнению в искренности мотивов вмешательства незнакомца.

А Ферранте, со шляпой в руке, уже галантно кланялся юной Кассандре.

— Мадонна, вы можете продолжить свой путь, но для вашей безопасности я предпочел бы сопроводить вас. В Лояно слишком много солдат, а мое присутствие избавит вас от неприятных встреч.

Но ответила дуэнья, прежде чем девушка успела открыть рот, и Ферранте, мечтавший услышать ангельский голосок девушки, даже рассердился.

— Мы уже почти пришли, мессер. Братья мадонны, несомненно, отблагодарят вашу светлость.

— Я не требую благодарности, — отмахнулся Ферранте и добавил уже мягче:

— И сочту за честь, если мадонна позволит мне сопровождать ее.

И вновь дуэнья опередила девушку с ответом, навязчивость капитана представлялась ей все более подозрительной. Свое раздражение Ферранте выплеснул на четверых солдат, стоявших рядом и перемигивающихся между собой. У них-то не вызывало сомнений, что их командир преследует ту же цель.

— Если у вас нет желания попасть в руки начальника военной полиции, вам следует помнить приказы герцога и уважать всех жителей города и их собственность.

Солдаты выслушали его молча, но, отойдя на дюжину шагов, Ферранте услышал приглушенный смех, и один из них, копируя его интонации, произнес: «Вы должны уважать всех жителей города и их собственность, помните об этом».

— А когда житель города — собственность капитана, во всяком случае, он кладет на нее глаз, вы должны поискать добычу в другом месте, как меньшие братья святого Франциска!

Ферранте вспыхнул и едва не повернул назад, чтобы воздать должное шутнику, но перехватил взгляд пожилой женщины, злобный, недружелюбный, и разозлился еще больше.

— До чего же грязные у солдат мысли, — прокомментировал Ферранте, наклонившись к ней. — Тут они могут потягаться с дуэньями.

Дуэнья залилась краской, но ответила сдержанно, не давая воли чувствам.

— Думаю, мессер, мы более не нуждаемся в ваших услугах. Одни мы будем в полной безопасности.

— Вы хотели сказать, «в большей безопасности, чем со мной», — бросил Ферранте и повернулся к девушке. — Я надеюсь, мадонна, вы не разделяете беспочвенных страхов вашей служанки?

И опять он не услышал ее голоса, ибо заговорила дуэнья.

— Но я сказала, мессер, что мы будем в полной безопасности. Если вы вкладываете в мои слова тайный смысл, пусть это останется на вашей совести.

Не успела она закончить фразу, как из-за угла появились два коренастых швейцарца. Крепко выпивши, они громко пели. Ферранте глянул на них, потом на дуэнью, с улыбкой отметив, что ее широкое лицо исказилось страхом. Она уже сожалела о том, что предложила капитану откланяться.

— Женщина, — изрек он, — вы — словно утлый челн между Сциллой и Харибдой, — а, наклонившись, доверительно добавил:

— Поверьте мне, учтивость в подобных ситуациях — лучший лоцман, — и молча повел их мимо шумных швейцарцев.

Вот так, без единого слова, они дошли до величественного дворца на главной улице города. Над парадной дверью стоящие на задних лапах львы поддерживали монументальный каменный герб, но в сгустившихся сумерках Ферранте не мог разглядеть, что на нем изображено.

Женщины остановились, и он решил, что теперь-то услышит голосок девушки. Всмотрелся в бледный овал лица. Где-то вдали пел мальчик, вдоль улицы шли два солдата, громко переговариваясь, и Ферранте мысленно выругал их всех, ибо посторонние шумы могли помешать ему насладиться музыкой девичьего голоска. Но вновь его ждало жестокое разочарование. Рот раскрыла дуэнья, и в тот момент он буквально возненавидел ее голос.

Она же коротко поблагодарила капитана и отпустила его. Отпустила, словно слугу, на пороге дома, она, сказавшая ранее, что братья мадонны должны поблагодарить его. Действительно, он сам отказался от благодарностей, так что винить ему было некого, но элементарная вежливость требовала хотя бы пригласить его в дом. Да,

дуэнья знала, как насолить ему. Правда, девушка улыбнулась на прощание и даже сделала реверанс, но что есть улыбка и реверанс для того, кто жаждал нескольких слов?

Ферранте ответил глубоким поклоном и отвернулся, рассерженный и обиженный, а женщины исчезли во дворце. 6 то же мгновение капитан схватил за плечо проходившего мимо горожанина. Тот сжался под могучей рукой, готовясь к худшему.

— Чей это герб? — спросил Ферранте.

— Что? Герб? — едва до горожанина дошла суть вопроса, у него отлегло от сердца. — А, вот вы о чем. Это герб Дженелески, ваше высочество.

Ферранте поблагодарил его и зашагал в казарму своего отряда.

Вот так внезапно Ферранте стал едва ли не самым набожным человеком в армии Чезаре Борджа. Ежедневно он приходил в церковь Благовещения к ранней утренней мессе, хотя вела его туда не забота о спасении собственной души. Он появлялся там лишь для того, чтобы полюбоваться Кассандрой де Дженелески. К тому времени он уже узнал, как ее зовут.

За какую-то неделю капитан разительно изменился. Ранее он был солдатом до мозга костей, как и должно командиру отряда, и держал своих подчиненных в железной узде, полагая их телом, а себя — головой. Теперь же превратился в мечтателя, чуть ли не начисто забывшего о своих прямых обязанностях, хватка его ослабла, и кавалеристы, подметившие перемену в Ферранте, мгновенно забыли о дисциплине, начав нарушать указы Борджа. Посыпались многочисленные жалобы местного населения, и дело дошло до того, что герцог вызвал Ферранте и сурово отчитал его.

Ферранте вяло оправдывался, ссылаясь на то, что ничего не знал. Герцога подобное объяснение не удовлетворило, и он предупредил капитана, что отстранит его от командования, если нарушения будут повторяться. Из дворца Ферранте вышел, кипя от гнева, готового излиться на его подчиненных, о которых он позабыл, захваченный мыслями о прекрасной Кассандре.

Наступил кризис. Более так продолжаться не могло. Каждодневное любование красавицей не насыщало душу. Наоборот, усиливало раздражение. Попытки завязать разговор в корне пресекались суровой дуэньей, и потому, движимый отчаянием, Ферранте решил, что настала пора вводить в бой тяжелую артиллерию, избрав в качестве снаряда письмо, в котором красочно описал, что творится у него на душе.

— "Soavissima Cassandra, Madonna diletissima, — писал он очинённым пером орла, приносящим счастье в любовных делах. — Вам, конечно, доводилось слышать о Прометее, вам известно о страданиях, которые испытывал он, терзаемый птицей Юпитера, которая прилетала каждый день и рвала его печень. Эта грустная история не могла не тронуть вашего нежного сердца. И вам понятно, сколь бесконечна моя душевная боль, как каждодневно рвется мое сердце, ибо вижу я вас только издалека, прикованный к черной скале отчаяния. Сжальтесь надо мной, Madonna mia… " — если бы не любовный жар, он сам бы посмеялся над гиперболами, ложащимися на бумагу из-под его пера.

Это безумное письмо Ферранте отправил с оруженосцем, наказав передать его только в руки Кассандры. Что оруженосец и сделал, остановив ее у парадной двери дворца. Однако письмо непрочитанным перекочевало к Леокадии, бдительной дуэнье. Она бы с удовольствием прочитала письмо, но грамоте ее не выучили, так что письмо пришлось отнести братьям Кассандры, коим она и сообщила, что автор скорее всего — капитан армии Борджа, в последнюю неделю ставший чуть ли не их тенью.

Тито, старший из братьев, нахмурившись, выслушал дуэнью, а затем прочел письмо, рассмеялся и передал его Джироламо. Последний, ознакомившись с содержанием письма, выругался и велел Леокадии привести сестру.

— Кто этот Ферранте? — осведомился он, когда дуэнья скрылась за дверью.

Тито, меривший шагами комнату, резко остановился и пренебрежительно хмыкнул.

— Внебрачный сын правителя Исолы, что на Сицилии, от крестьянки, авантюрист без гроша в кармане, жаждущий породниться с нами и использовать наше высокое происхождение в своих целях.

— Цель-то у него одна, — Джироламо уселся поудобнее. — А ты, я вижу, хорошо осведомлен.

— В этом нет ничего удивительного, в армии Борджа он — не последний человек, командует кавалерийским отрядом. И из себя парень видный. А Кассандра, будучи женщиной и дурой… — и он развел руками.

Джироламо насупился

Оба брата, смуглокожие, с крючковатыми носами, возрастом были значительно старше сестры и питали к ней скорее родительские чувства.

А тут вошла и она, в сопровождении Леокадии, с глазами, затуманившимися от страха.

Джироламо поднялся, предлагая сестре сесть на стул. Та улыбнулась в ответ, села, сложив руки на подоле синего платья.

Первым заговорил Тито.

— Итак, Кассандра, у тебя, похоже, появился кавалер.

— Ка… кавалер? — переспросила она. — Его выбрал ты, Тито? — голосок не слишком приятный, скорее пронзительный, лишенный эмоций, выдающий безволие, если не слабоумие его обладательницы.

— Я, детка? — Тито расхохотался. — Отнюдь! И не строй из себя саму невинность. Прочитай это письмо. Оно адресовано тебе.

Кассандра взяла из рук Тито лист бумаги, брови ее сошлись у переносицы. Медленно, с большим трудом начала разбирать почерк своего кавалера-солдата. Наконец сдалась, повернулась к Джироламо.

— Пожалуйста, прочти мне письмо. Я не сильна в грамоте, да и не разбираю почерк.

— Ба! Дай-ка его мне! — Тито вырвал письмо у сестры и прочитал его вслух.

Затем посмотрел на нее. Кассандра ответила ничего не выражающим взглядом.

— Кто этот мессер Прометей? — осведомилась она.

Тито яростно сверкнул глазами, разъяренный столь глупым вопросом.

— Зарвавшийся наглец, такой же, как и автор письма, — рявкнул он, потрясая письмом. — Но не о Прометее сейчас речь, а об этом Ферранте. Кто он для тебя?

— Для меня? Да я его знать не знаю.

— Ты видела его не единожды? Говорила с ним?

Тут вмешалась Леокадия.

— Нет, мой господин. Я за этим слежу.

— Ясно! — кивнул Тито. — Но он обращался к тебе?

— Каждый день он стремится заговорить с ней. Когда мы выходим из церкви.

Тито бросил на дуэнью сердитый взгляд, вновь повернулся к сестре.

— Этот человек пытается ухаживать за тобой, Кассандра.

Девушка хихикнула. В основании ее веера из белых страусиных перьев блестело маленькое зеркало. В него-то она и разглядывала собственное отражение.

— Ты этому очень рада? — подал голос Джироламо. В вопросе слышался сарказм, но он говорил мягче, чем брат.

Кассандра опять хихикнула, оторвалась от зеркала.

— Я очень мила. А этот господин — не слепец.

Тито невесело рассмеялся, чувствуя опасность. Такие тщеславные дуры, как их сестра, а в отношении ее он не питал никаких иллюзий, падки на мужское внимание и в своей безответственности могут зайти сколь угодно далеко. Поэтому требовалось срочно вправить ей мозги.

— Дура, неужели ты полагаешь, что этого прохиндея привлекли белоснежная кожа твоего лица и детские невинные глазки?

— А что же еще? — брови Кассандры удивленно взлетели вверх.

— Имя Дженелески и твое приданое. И ничего более.

Миловидное, глупенькое личико вспыхнуло.

— Правда? — она повернулась к Джироламо. — Так ли это? — голосок ее обиженно задрожал.

Джироламо печально вздохнул.

— Вне всякого сомнения. Мы знаем это наверняка.

Глазки Кассандры заблестели слезами.

— Благодарю вас за своевременное предупреждение, — тут они поняли, сколь она взбешена. Еще бы, уязвленное тщеславие. Кассандра встала. — Теперь я знаю, что сказать, если этот человек вновь обратится ко мне. — И, помолчав, добавила:

— Должна ли я написать ответ?

— Пожалуй что нет, — заметил Тито. — Молчание — лучший способ показать свое презрение. Кроме того, — он хохотнул, — твой почерк разобрать еще сложнее, чем его, и, возможно, он не правильно истолкует твои намерения.

Кассандра стукнула каблучком, развернулась и удалилась вместе с Леокадией.

Тито посмотрел на Джироламо, сел.

— Ты был на высоте, — улыбнулся последний. — И полностью убедил ее в своей правоте.

— Пустяки, — пожал плечами Тито. — Женское тщеславие — инструмент, на котором может сыграть любой дурак. Между нашей сестрой и этим Ферранте надо воздвигнуть неприступную стену, а что может быть лучше надгробного камня? И я позабочусь об этом. Мы должны наказать сицилийского выскочку. Как он только посмел, как посмел!

Джироламо скептически улыбнулся.

— А по-моему, хватит и того, что мы сделали. Уймись. Ни к чему навлекать на себя опасность. Этот исольский выродок пользуется доверием Чезаре Борджа. Если ему причинят вред, герцог заставит нас дорого за это заплатить.

— Возможно, — раздумчиво примолвил Тито и в тот вечер вопрос этот больше не затрагивал, скорее всего потому, что еще не нашел способа осуществить желаемое.

Но назавтра, когда он отправился ко двору, чтобы засвидетельствовать свое почтение герцогу, хотя и не питал к нему добрых чувств, в приемной до него донеслись обрывки разговора, вернувшего его к вечернему спору с братом. Речь шла о Ферранте. Собеседники обсуждали происходящие с капитаном перемены: падение дисциплины в его отряде, ранее считавшемся образцовым, неудовольствие герцога, вызванное сложившимся положением дел. Вот тут-то мессера Тито и осенило. Не теряя ни минуты, он отправился на поиски одного из пажей, чтобы попросить личной аудиенции у герцога.

***

Чезаре работал с секретарем в залитом солнцем просторном кабинете с балконом, выходящим в цветущий сад. Под диктовку герцога Герарди писал письмо мессеру Рамиро де Лоркуа, назначенному Борджа губернатором Форли. В письме излагались возможные варианты взятия Сан-Часкано, и молодой герцог диктовал, с улыбкой прохаживаясь по кабинету, ибо наконец он нашел способ разделаться с непокорными.

Герарди поставил точку, встал и направился с письмом к герцогу, чтобы тот поставил свою роспись, когда вошедший паж объявил, что мессер де Дженелески просит о личной аудиенции.

Чезаре застыл с пером в руке, глаза его сузились.

— Дженелески, значит? — голос звучал сурово. — Пригласи его.

И посмотрел на секретаря.

— Зачем он явился, Агабито? Всем известна его дружба с Болоньей, и тем не менее он постоянно отирается при моем дворе, а теперь вот пожелал встретиться со мной наедине. Я не удивлюсь, если он окажется шпионом Бентивольи и сторонником защитников Сан-Часкано.

Герарди пожевал нижнюю губу, затем покачал головой.

— Мы внимательно следили за ним, мой господин. Но не заметили ничего подозрительного.

— Ну-ну, — чувствовалось, что сомнения герцога не развеялись.

Тут открылась дверь, и паж ввел в кабинет мессера Тито де Дженелески. Герцог вновь склонился над письмом, подписал его «Чезаре» и протянул Герарди, чтобы секретарь скрепил его печатью. Затем медленно повернулся к Тито, стоявшему посреди комнаты, словно лакей в ожидании распоряжения хозяина.

Взгляд прекрасных глаз герцога пробежался по коренастой фигуре, мелодичным голосом он предложил посетителю изложить свое дело.

— Ваша светлость, я к вам с жалобой.

— На моих людей? — тон герцога указывал на то, что он готов во всем разобраться по справедливости, не защищая виноватых.

— На некоторых солдат вашей армии.

— Ага! — герцог, несомненно, оживился. — Прошу вас, продолжайте, мессер. Расскажите, в чем они провинились?

И Тито изложил выдуманную историю, согласно которой в трех случаях его сестре и ее служанке пришлось выслушивать непристойные предложения от неких солдат, в результате чего женщины боятся выходить из дому, если их не сопровождают вооруженные слуги.

Глаза Чезаре полыхнули огнем.

— Эти безобразия надо пресекать. Можете вы помочь мне найти этих охальников?

— С удовольствием. Они из отрада мессера Ферранте да Исола.

Теперь уже негодование прорвалось и в голосе герцога.

— Опять Ферранте! Это переходит все границы, — и тут же последовал неожиданный вопрос:

— Как вы узнали, что они из отряда Ферранте?

Вопрос застал Тито врасплох. Он и представить себе не мог, что Чезаре Борджа поинтересуется подобными мелочами. Обычно правители были выше этого, так что готового ответа у Тито не нашлось, и ему не осталось ничего другого, как глупо улыбнуться. А взгляд герцога сразу стал жестким и подозрительным.

Молчание затягивалось, Тито рассмеялся, чтобы скрыть свое смятение, потом-таки заговорил.

— Ну… во-первых, они были конные, а во-вторых, я понял это по некоторым фразам.

— Ага! — воскликнул герцог. — Каким именно?

— Видите ли, ваша светлость, — Тито уже преодолел замешательство, — я передаю вам лишь то, что услышал от моей сестры и ее служанки. К сожалению, мне не пришло в голову выяснить у них все досконально.

Чезаре покивал.

— Вам известно, как раньше вершился суд в Италии. И вас, похоже, это вполне устраивало. Меня — нет. Ваше упущение нетрудно исправить. Я предпочитаю знать все подробности, чтобы потом никто не мог укорить меня в предвзятости. Агабито, пошлите курьера за сестрой мессера Тито и ее служанкой.

Но не успел Агабито дойти до двери, как герцог остановил его. Выражение лица Тито, превратившегося в каменную маску, рассказало ему обо всем, что он хотел знать.

— Подожди, — тут Чезаре откинулся на спинку стула, положил руки на стол, улыбнулся. — В конце концов, есть ли в этом необходимость? Нет, нет, Агабито, мы можем поверить мессеру Тито на слово. Несомненно, женщины узнали солдат Ферранте по нарукавным нашивкам.

— Да, да, — с жаром подхватил Тито. — Точно так, ваша светлость. Совершенно вылетело из головы.

— В этом нет ничего удивительного. Такая мелочь. Но теперь раз вы вспомнили о нашивках, не затруднит вас сказать, какого они цвета?

Брови Тито сошлись у переносицы, он обхватил пальцами правой руки чисто выбритый подбородок, всем своим видом показывая, что роется в тайниках памяти.

— Дайте подумать. Ну конечно, вспоминаю, вспоминаю. Они…

— Белые с синим, не так ли? — подсказал герцог.

Тито ударил кулаком в раскрытую ладонь.

— Ну, конечно, белые с синим. Белые с синим! Разумеется, белые с синим. Как я мог забыть?

Агабито низко склонился над лежащими на столе бумагами, чтобы спрятать улыбку, которую не смог сдержать — никаких нарукавных нашивок у кавалеристов Ферранте не было.

— Я с этим обязательно разберусь, — пообещал Чезаре Борджа. — Вызову Ферранте и допрошу его. Агабито, распорядись, — приказал герцог и наклонился вперед.

Тито, разумеется, лгал, но теперь герцогу хотелось знать, против кого направлен удар. Только ли Ферранте хотел навредить жалобщик? И Чезаре попытался найти ответ на свой вопрос.

— Я искренне огорчен случившимся, мессер Тито, — продолжил он. — Обычно мои войска не дают повода для жалоб. Они хорошо вымуштрованы. Но этот Ферранте! Ума не приложу, что его гложет?

— Не сказывается ли влияние его теперешних друзей? — предположил Тито, переходя к следующему этапу намеченного плана.

— О? А с кем же он нынче водит дружбу?

Тут Тито вроде бы дал задний ход.

— О нет, я допустил бестактность. Сказал больше, чем следовало. Прошу извинить меня, ваша светлость.

— Мессер Тито, — голос герцога посуровел, — я не люблю, когда со мной говорят загадками. Кто, как не я, имеет право знать обо всем, что творится в моих владениях?

— Но, мой господин, умоляю вас! Никаких загадок. Просто, что я хотел сказать… о чем подумал… может… может… — и он беспомощно развел руки.

— Может что? — воспросил Борджа. — Прошу вас, хватит ходить вокруг да около. В приемной ждут другие. Говорите, мессер Тито. С кем, вы утверждаете, встречается Ферранте де Исола?

— Утверждаю? О, ваша светлость!

— Тогда заявляете, мне без разницы. Так я вас слушаю. С кем, вы слышали, он гуляет?

— Слышал? Неужели я могу обвинить человека понаслышке? О нет. Я говорю лишь о том, что видел сам. И не один раз. Ваш капитан сидел за одним столом в таверне постоялого двора с господами из Болоньи, которых я знаю. Возможно, они лишь пили вино. Возможно.

Глаза Борджа превратились в ледышки.

— Означают ли ваши слова, что Ферранте де Исола вступил в сговор с моими врагами?

— О, господин мой, умоляю вас, не делайте поспешных выводов. Я поделился с вами лишь тем, что видел. Об остальном вы можете догадаться сами.

— Если возникнет такая необходимость, вы сможете повторить все это под клятвой?

— Готов хоть сейчас, если вы сомневаетесь в моей честности, — с достоинством ответил Тито.

— И наказание за лжесвидетельство вас не смущает?

— Я говорю правду, — возразил Тито.

Чезаре помолчал, пальцы его перебирали русую бородку, на губах играла легкая улыбка. Затем пожал плечами и посмотрел собеседнику прямо в глаза.

— Мессер Тито, я вам не верю.

Злобная гримаса исказила лицо Дженелески, смуглые щеки побагровели. Лгать-то он лгал, но никак не ожидал, что ему скажут об этом столь прямо и откровенно, да еще при свидетеле. В Италии хватало мужчин, которые при подобном оскорблении бросились бы на герцога с мечом или кинжалом. Но Дженелески не входил в их число.

— Ваша светлость, — свои протест и возмущение он смог выразить лишь голосом, — вы забываете, что я — Дженелески.

Герцог широко улыбнулся, продемонстрировав белоснежные зубы. Встал. Прошелся к окну.

— Тогда и вы забываете, что я — Чезаре Борджа, — и встретился с Тито взглядом. — Сколь велико мое отвращение к лжецу, столь же сильно люблю я честную, преданную мне душу. И именно такова душа Ферранте да Исола.

— Доканчивайте вашу мысль, ваша светлость! — гневно воскликнул Тито.

— А есть ли в этом необходимость? — усмехнулся Чезаре.

Дженелески едва не задохнулся от негодования. Но сумел сдержать охватившую его ярость, напомнив себе, с кем имеет дело. И лишь низко поклонился, ниже, чем требовал этикет.

— Позвольте мне откланяться, ваша светлость.

— Это самое большее, что я могу для вас сделать, — и Борджа отпустил его взмахом руки.

Но у двери его остановил голос герцога.

— Подождите, мессер Тито. Вам могло показаться, что я обошелся с вами грубо, — глаза его внезапно сузились, но Тито этого не заметил. — Вы можете доказать мне, что я ошибся, не приняв всерьез ваше предупреждение о предательстве этого человека. Справедливости ради мне следует сначала убедиться, что Ферранте передо мной чист, а уж потом обвинять вас во лжи.

— Признаюсь, ваше высочество, что такая же мысль посетила и меня, — с легкой усмешкой, не ускользнувшей от герцога, ответил Тито.

— Однако напомню вам, — добавил герцог, — что любовь Ферранте к вашей сестре не составляет для меня тайны, как и то, что вы и ваш брат видите в нем выскочку низкого происхождения. И его ухаживания за монной Кассандрой вы воспринимаете как оскорбление и с радостью перерезали бы ему горло, если б не страх перед суровым наказанием, которое ждет тех, кто поднимет руку на моего офицера. Учитывая, что мне все это известно, спросите себя, как я могу поверить вашим обвинениям, не подкрепленным никакими доказательствами? Тем более что человек, против которого они выдвинуты, с дюжину раз проявил свою верность и преданность.

Мессер Тито, конечно, не ожидал, что герцог так много знает, но замешательство было недолгим. Он понял, что нет нужды отрицать свою предвзятость по отношению к Ферранте. И в то же время следует упирать на другое: приход его обусловлен стремлением уберечь герцога от предательства. И он, мол, пришел бы, даже если б предателем оказался родной брат.

Услышав последнюю фразу, Чезаре улыбнулся, и улыбка эта вновь разъярила Тито.

— Вы сказали, что мои обвинения ничем не подкреплены, ваша светлость. В Лояно слово Дженелески не требует дополнительных доказательств.

— Я этого не отрицаю. Но почему лишь на основании слов я должен отказать в доверии Ферранте, который не давал повода усомниться в его преданности мне?

— Я вас предупредил, ваша светлость, — упорствовал Тито. — Больше мне нечего добавить.

Герцог повернулся к окну, окинул взглядом красные крыши Лояно. Вновь посмотрел на мессера Тито.

— Измену Ферранте необходимо доказать. Я испытаю его. Если он подведет меня, я извинюсь перед вами за недоверие. Но кара постигнет вас, если мое поручение будет выполнено. Принимаете вы такие условия?

Дженелески понимал, что в его обвинениях нет ни грана правды. Знал он и о беспредельной верности Ферранте герцогу. Но не мог отступиться.

— Принимаю, — твердо заявил он, решив бороться до конца.

Борджа задумчиво оглядел его, вернулся к столу, взял только что запечатанный пакет — письмо к Рамиро де Лоркуа.

— В Имоле Рамиро де Лоркуа с двумя тысячами солдат ждет моего приказа начать штурм Сан-Часкано. Вот этот приказ. Ферранте знает, что Касерта и защитники Сан-Часкано дорого заплатят за его содержимое. Сегодня вечером Ферранте повезет это письмо в Имолу. Это и будет испытанием.

— Но, ваша светлость, — в притворном испуге воскликнул Тито, — он же может предать вас. Вы представляете, какими могут быть потери?

— Представляю, мессер Тито, — с непроницаемым лицом ответил герцог. — Только этим я могу оправдаться перед собой за испытание верности Ферранте, — с этим он и отпустил Дженелески.

***

Тито Дженелески вернулся домой расстроенным. Все обернулось совсем не так, как он предполагал, добиваясь аудиенции у герцога. У него создалось впечатление, что его подхватил водоворот и понес помимо его воли. Во всяком случае, он и подумать не мог о подобном исходе. Мучило его и дурное предчувствие: как обойдется с ним Борджа, когда Феранте с триумфом выдержит испытание. В последнем сомнений не было, ибо едва ли кто мог сравниться преданностью герцогу с Ферранте. И Тито знал, что угрозы Борджа — не пустые слова. К тому же теперь от него требовались конкретные действия. Каким-то образом он должен был добиться того, чтобы Ферранте не доставил письмо по назначению. Значит, оставалось найти средства, обеспечивающие эту цель, составить план. То есть обстоятельства сложились так, что, защищая себя, он становился активным противником Чезаре Борджа. Ферранте должен оступиться, а Чезаре — заплатить за свои слова: «Я вам не верю».

Тито решил посоветоваться с братом. Тот выслушал, все более хмурясь, а потом отругал его последними словами. Тито, естественно, рассердился.

— Сделанного не вернешь, — прервал он Джироламо. — Давай лучше обсудим, что нам предпринять.

— Ну-ну, — хмыкнул младший брат. — Так ты полагаешь, мы еще что-то можем?

Тито ответил незамедлительно, поскольку решение уже созрело.

— Мы должны ознакомить с содержимым письма защитников Сан-Часкано. Тем самым будут нарушены планы герцога, и он сможет убедиться, что Ферранте — предатель.

В глазах Джироламо отразился испуг.

— Да, этого бы тебе хотелось. Но слишком рискованно. Пожалуй, и невозможно.

— Ты так думаешь? Ха! — раздражение переполняло Тито. — Говоришь, невозможно? — и он, похоже, обрушил бы на брата град проклятий, но в этот самый момент его озарило. И поднявшаяся было волна ярости мгновенно схлынула. Глаза вспыхнули победным огнем. На тонких губах заиграла торжествующая улыбка. — Невозможно, значит? — повторил он таким тоном, что Джироламо сразу понял: задача решена. Но Тито поначалу оставил брата в неведении и послал за Кассандрой.

— Причем здесь Кассандра? — удивился Джироламо.

— Это наш главный козырь, — уверенно ответил Тито.

Когда девушка вошла, он пододвинул стул к столу, предложил ей сесть, поставил перед ней чернильницу, перья, положил чистый лист бумаги.

— Сейчас ты напишешь письмо, Кассандра. Своему разлюбезному кавалеру, этому Ферранте да Исола.

В ее глазах отразилось изумление, но глупенькое, пусть и очаровательное личико осталось бесстрастным.

— Ты признаешься, что тронута его письмом до глубины души. У тебя есть душа, не так ли, Кассандра? — он пренебрежительно хохотнул, ибо отсутствие большого ума у сестры, особенно подчеркнутое ее красотой, раздражало его.

— Фра Джорджио говорил мне, что да, — она осталась нечувствительной к тонкой иронии.

— Фра Джорджио — дурак, — отрезал Тито.

— Нельзя так говорить, Тито, — укорила его сестра. — Фра Джорджио учит меня, что насмешничать над монахами — грех.

— Похоже, он знает, насколько смешон, поэтому и вдалбливает всем и вся, что смеяться над ним нельзя. Но нас больше интересует не он, а мессер Ферранте.

— Да, Тито, — потупила взор Кассандра.

— Ты напишешь, что глаза у тебя наполнились слезами, когда ты подумала о его сердце, разрывающемся на части, словно печень Прометея, и тебе захотелось познакомиться с ним поближе.

— Ничего мне не захотелось. Он чересчур высокий, тощий, уродливый. И безбородый. Мне нравятся мужчины с бородой.

— Молчи! — рявкнул Тито. — И слушай меня. Пиши, как я тебе говорю. Твои мысли не имеют к этому письму никакого отношения. Далее добавь, что мы, Джироламо и я, в отъезде и ты просишь его прийти к себе на закате. Через садовую калитку. Такая романтичность, несомненно, понравится этой сицилийской собаке, не так ли, Джироламо?

Джироламо пожал плечами.

— Не забывай, брат, что пока ты не посвятил меня в свои планы.

— Но об остальном ты мог бы догадаться и сам. Он обязательно придет, Кассандра задержит его на час, прикидываясь, что действительно неравнодушна к нему. Он в это поверит, это уж точно. А потом… Но об этом мы еще успеем поговорить. Сначала письмо. Давай, детка, тут есть все, что тебе нужно.

Она взяла перо, обмакнула в чернильницу, и рука ее застыла над чистым листом бумаги. Лобик собрался морщинками: она не знала, с чего начать. Наконец спросила Джироламо. Все вопросы она предпочитала адресовать ему, ибо он разговаривал с ней гораздо мягче, чем Тито.

— Почему я должна писать это письмо?

— Это затея Тито, — ответил Джироламо. — Но мы должны помочь ему, ибо он хочет наказать безродного выскочку, оскорбившего нас тем, что посмел поднять на тебя глаза.

— И как же вы хотите его наказать? — сразу оживилась Кассандра?

— В свое время ты все узнаешь, — вмешался Тито. — Сейчас главное — письмо. Приступай,

— С чего мне начать?

Тито со вздохом опустился на другой стул и продиктовал письмо. Она же, высунув от напряжения язычок, наносила на бумагу слово за словом. Витиеватый стиль плюс неудобоваримый почерк создали документ, расшифровать который предстояло мессеру Ферранте. И по мнению Тито, глянувшему на каракули сестры, Ферранте ждал нелегкий труд. Он запечатал письмо и с молоденькой служанкой отправил в казарму капитана, а затем посвятил Джироламо в подробности своего плана. После чего растолковал Кассандре, что и как она должна делать.

Джироламо признал, что идея сама по себе неплоха, но выразил опасение, что Ферранте, получив приказ герцога, может и не прийти, невзирая на свои чувства к Кассандре. Тито отмахнулся от сомнений брата.

— О, он придет, придет, можешь не волноваться. А кроме того, никогда не признается, что этим нарушит свой долг. Так что нам с тобой ничего не грозит.

Надежды Тито полностью оправдались. И едва над кафедральным собором поплыл колокольный звон вечерней мессы, у дворца Дженелески раздался топот копыт, стихший у калитки в высокой стене, окружающей сад.

Братья сидели с Кассандрой на скамье у фонтана на берегу маленького прудика, в котором Джироламо, большой поклонник Эпикура, разводил лягушек и угрей.

Услышав лошадиный топот, Тито насторожился. Когда же всадник остановился у их калитки, он схватил брата за руку и увлек в дом.

Кассандра осталась одна на каменной скамье у фонтана, с трудом подавляя желание рассмеяться. Ожидание длилось недолго, и скоро она увидела приближающуюся высокую фигуру ее кавалера, затянутого в серую кожу, за исключением красной полосы чулок между сапогами и курткой, в железной каске и латном воротнике, отливающих серебром на его голове и шее. Его загорелое лицо побледнело от волнения, а глаза, когда он упал перед ней на одно колено, переполняло обожание.

— Мадонна, — пробормотал он, — в конце концов вы смилостивились надо мной. Подарили мне счастливый миг, о котором я не решался и мечтать. Я едва надеялся, что получу ответ на мое жалкое послание. Но вы дали мне возможность припасть к вашим ногам и выразить словами те чувства, что разрывают мое исстрадавшееся сердце.

Она сидела, сама скромность, сложив руки и опустив глаза, и слушала это безумное бормотание. Когда же он замолчал, она ничего не ответила по простой причине: не знала, что и сказать.

— Прошу простить меня, что явился к вам в ратных доспехах. Не в таком наряде хотел я предстать перед вами. Но сегодня я уезжаю с поручением герцога. И если бы не страстное желание еще раз увидеть вашу несравненную красоту, услышать ваш мелодичный голосок, меня давно не было бы в Лояно, как требовал того мой господин, герцог. Мадонна, надеюсь вы отпустите мне грех неповиновения приказу?

Стоящий на одном колене, он выглядел таким робким, он, прошедший пламень стольких сражений, готовый повиноваться мизинцу этого белокурого создания, олицетворявшего для него всю земную красоту.

Апатично глянула она на него, хотя посмотреть было на что: молодой, сильный мужчина с волевым лицом, горящими черными глазами. Но Кассандра хорошо усвоила уроки Тито, чтобы внезапно перемениться в своем отношении к кавалеру. Кроме того, происхождения он был низкого, так что его комплименты должно было

воспринимать как оскорбления. Братья заверили ее в этом, а наша красивая дурочка не имела своего мнения, во всем полагаясь на Тито и Джироламо.

— Вы мне нравитесь и таким, — ответила она, и Ферранте покраснел от удовольствия. — Что же касается вашего долга… ну, если вы задержитесь на час?

Его лицо затуманилось. Она не понимала, сколь важен час в порученном ему деле.

— Задержусь на час… — эхом отозвался он, но тут же страсть возобладала над чувством ответственности. — Что есть час? Как могу я его лишиться? Да в него можно вместить все радости Эдема и муки ада. Неужели я смогу провести с вами целый час, главный мой час, ибо вся моя остальная жизнь — пролог и эпилог к этим блаженным мгновениям.

— О, мессер, — тень от ее длинных ресниц легла на белоснежные щечки, и она повторила:

— О, мессер!

Даже круглый дурак, послушав ее, понял бы, что у нее не все в порядке с головой, но капитан, ослепленный любовью, впал в экстаз.

— Меня зовут Ферранте, — промямлил он. — Не затруднит ли вас… сможете ли вы назвать меня по имени, Кассандра?

Она одарила его взглядом, вновь опустила глаза.

— Ферранте!

Тут его опалило огнем, ибо он никак не ожидал, что имя его может звучать столь мелодично. Он протянул дрожащую руку, чтобы коснуться одной из рук Кассандры, безвольно лежавших у нее на коленях.

— Дайте мне вашу руку, нежный ангел, — взмолился он.

— Но… зачем? Разве вам мало двух ваших сильных рук?

— Ну что вы все смеетесь надо мной? — вскричал Ферранте. — Будьте же милосердны!

Она засмеялась глупым, дребезжащим смехом, но в ушах влюбленного он звучал перезвоном серебряных колокольцев. А глаза его наслаждались несравненной красотой лица Кассандры. Дыхание Ферранте участилось, истома разлилась по венам. А потом Кассандра предложила ему сесть рядом, и он повиновался незамедлительно.

В тот теплый, насыщенный ароматами сада вечер душа Ферранте обрела покой. Он примирился со всеми людьми, возлюбил ближнего своего. И сказал ей об этом, о любви к ней, изменившей всю его жизнь, отвратившей от грубости и жестокости, с которыми он свыкся, возродившей в ней нежность и смирение. И, как свойственно влюбленным, он пересыпал свой монолог цветастыми оборотами и сравнениями, которые Кассандра нашла занудными и даже глупыми.

Но мысли эти она оставила при себе и лишь покорно слушала, изредка отвечая на вопросы так, как ее научили, фальшью, показывающей, что и она разделяет его страсть.

Вот так и прошел час, вобравший, как Ферранте сказал ранее, всю его жизнь. Для него — в любовном пылу, мгновенно, для нее — невыносимо медленно. Тени сгустились, померк багрянец заката, деревья и кусты вырисовывались черными пятнами. Во дворце зажглись окна, на другой стороне пруда заквакала лягушка.

Ферранте поднялся, вспомнив о поручении Борджа, пытаясь стряхнуть с себя чары Кассандры.

— Вы покидаете меня? — томно спросила она.

— К сожалению, мадонна, я должен уехать, из-за чего безмерно страдаю.

— Но вы ведь только что пришли, — запротестовала она, и его вновь бросило в жар.

Он взял ее руку и остался, чтобы вновь признаться ей в любви. Потом, однако, попросил разрешения откланяться. Но ее маленькие пальчики обхватили его ладонь. В сумраке надвигающейся ночи он видел бледный овал поднятого к нему лица, ее голосок долетал до его ушей, насыщенный ночными ароматами. И, отвечая на ее просьбу задержаться еще, Ферранте, склонившись к ней, прошептал: "Любимая моя. Сегодня я должен скакать в Имолу по государственному делу. Но вернувшись, я пойду к вашим братьям, чтобы умолить отдать мне хранящееся у них сокровище.

Кассандра вздохнула.

— И когда вы вернетесь?

— Через три дня, если ничего не случится. Для меня это целая вечность, но, надеюсь, терпение мое будет вознаграждено!

— Я не отпущу вас без прощального кубка. Пусть он будет залогом того, что вы вернетесь ко мне. Пойдемте! — и она увлекла Ферранте к дому.

Через стеклянные двери, открывающиеся на террасу, Кассандра ввела его в просторный зал, и в свете золотого канделябра его глаза вновь впитывали ее красоту.

Кассандра хлопнула в ладоши, появился паж, она приказала принести вина.

Ожидая, они стояли друг против друга, и внезапно на девушку нахлынула печаль. Все-таки пылкость Ферранте не могла не пробудить в ней ответное чувство. И, возможно, если он дал Кассандре время на размышление, ей бы не достало смелости совершить то, что от нее требовал Тито. Но страсть, которую так долго сдерживал Ферранте, прорвалась наружу, обрекая его на погибель.

Он заключил Кассандру в объятия, с силой прижал к себе, ища губами ее губ. Она попыталась отпрянуть, и на мгновение взгляд его поймал ее бледное личико. И увиденное остановило Ферранте. Ибо на лице Кассандры отражались страх и отвращение. Пристыженный, он отпустил ее, отпрянул назад. И тут, ибо Ферранте не страдал отсутствием проницательности, в душу его впервые закралось сомнение: с чего это невинная девушка столь странно отреагировала на его объятия, если чуть раньше она же позволяла ему немалые вольности.

Но тут вошел паж с серебряным подносом, на котором стоял золотой кувшин и две опалесцирующие, на тонкой ножке чаши венецианского стекла. Кассандра шагнула к пажу. Разлила вино.

Наблюдая за ней печальным взором, Ферранте отметил смертную бледность ее лица, дрожь в руке. Неужели все это — последствия объятия, подумал он.

Вернулась она к нему уже улыбаясь, с чашей в каждой руке. С поклоном он взял предложенную ему чашу. Лицо ее оставалось таким же бледным.

— Пусть Бог сопровождает вас в вашей поездке, — и она подняла чашу.

— Пусть Бог поможет мне поскорее вернуться, — ответил он и залпом осушил половину своей.

Крепкое вино обожгло горло, разгорячило кровь.

И подействовало куда как быстро. После первого же глотка ему подумалось, что не стоит так уж спешить с отъездом. Лошадь надежно привязана у ворот, пара лишних минут в обществе Кассандры ему не повредят. А в Имолу он еще успеет. Безмятежный оптимизм окутал его, словно плащом. Расслабленно опустился он в кресло. Навалилась истома. День-то выдался жарким.

— Вам нехорошо, — озабоченно воскликнула Кассандра, и искренность ее голоса подсказала ему, что проявленная им грубость прощена и забыта.

Ферранте хохотнул.

— Да… наверное…

— Выпейте вина. Оно освежит вас.

Механически он повиновался, допил то, что оставалось в чаше. Вновь ожгло горло, воспламенило кровь. Он попытался подняться, внезапно его охватила тревога. Но колени подогнулись, и он вновь рухнул в кресло. Комната поплыла перед глазами, красный туман заполнил ее. И тут сквозь него проступило лицо Кассандры де Дженелески, уже не невинно-детское, очаровательное личико, в которое он влюбился, но глуповатое и злобное, вызывающее омерзение. Ибо в момент помутнения сознания открылись глаза его души. Уже не на шутку встревоженный, он собрался с силами, чтобы преодолеть охватившую его апатию. На мгновение ему это удалось, и тут истина открылась ему. Он тяжело поднялся, глаза его сверкнули, лицо исказилось гневом.

— Предательница! — вскричал он и, если б хватило сил, задушил бы ее голыми руками, столь велика была его ненависть.

Но прежде чем он успел сделать хоть один шаг, ноги вновь подвели его, и он упал в кресло, с которого только что встал. Бесценная венецианская чаша выскользнула из пальцев и разлетелась вдребезги, ударившись о мраморный мозаичный пол. Опустилась черная ночь, сознание покинуло его, голова упала на грудь.

Кассандра стояла, глядя на него в страхе и ужасе. Она решила, что Ферранте умер. Потом повернулась к двери, и тут же в зал вошли ее братья. Она бы осталась, любопытная, как ребенок, чтобы посмотреть, что будет дальше. Но задачу свою она уже выполнила, так что братья первым делом отправили ее спать.

Потом Тито задернул тяжелые гардины, а Джироламо обыскал спящего. И вытащил из нагрудного кармана пакет с печатью Борджа. То самое письмо, которое утром Тито видел в кабинете герцога. Кинжалом, нагретым над жаровней, Джироламо снял печать, не повредив ее, и подошел к канделябру. Вместе с Тито, выглядывающим из-за плеча, прочитал письмо. И сел за стол, почерк у него был получше, чтобы переписать письмо слово в слово.

В письме содержался приказ Рамиро де Лоркуа завтра же вести свои две тысячи человек на Тильяно, захватить этот городок, а затем идти на Сан-Часкано. Штурма, однако, не предпринимать до особого указания, ограничившись лишь блокадой.

— Это письмо попадет в руки защитников Сан-Часкано куда как быстрее, чем мессер Ферранте доставит его в Имолу. Эти сведения порадуют Казерту. Ты должен отвезти письмо сам, Джироламо.

Последний тем временем запечатывал пакет.

— Касерта неплохо нам заплатит.

И оба радостно рассмеялись.

— Отличная работа, — потер руки Тито. — Наказали этого выскочку и щелкнули герцога по носу.

Джироламо засунул пакет в нагрудный карман куртки Ферранте.

— А что делать с ним?

— Оставь это мне. Я отнесу его в винный погребок на постоялом дворе. Когда он проспится, пребывание во дворце Дженелески представится ему не более чем сном. А кроме того, потеряв столько времени, он умчится в Имолу, едва придя в себя. Я думаю, часа в три ночи он уже будет на ногах.

— Ну что ж, этого времени мне хватит за глаза, — Джироламо сунул копию приказа герцога за пазуху. Думаю, мессер Рамиро де Лоркуа будет ждать неприятный сюрприз, когда он приведет свой отряд в Тильяно. Если Касерта что-то смыслит в военном деле, он разделается с этим де Лоркуа.

На том они и расстались, Джироламо поскакал в Сан-Часкано, а Тито взвалил Ферранте на лошадь и отвел ее к постоялому двору.

Следующим вечером Джироламо вернулся в Лояно, покрытый дорожной пылью, полуживой от усталости. Но в превосходном настроении. Дело выгорело. Касерта щедро вознаградил его и начал готовить войска к бою. А по пути назад, у моста через реку По, мимо него промчался Ферранте, нахлестывающий коня так, словно за ним гнались дьяволы.

После чего братьям Дженелески осталось лишь ждать известия о разгроме отряда Рамиро де Лоркуа, известия, подтверждающего, что Ферранте да Исола предал своего господина, а Тито Дженелески говорил на аудиенции чистую правд". И Чезаре Борджа не оставалось бы ничего иного, как извиниться за то, что он посчитал этого достойного дворянина лжецом.

Наутро в Лояно действительно стало известно о кровавой битве в окрестностях Сан-Часкано. Тито де Дженелески сразу же отправился во дворец герцога. Шел он с легким сердцем, уверенный в себе.

— Вы слышали новости? — спросил герцог вошедшего в кабинет Тито. Сам он что-то писал за столом.

— Ходят слухи о жестоком бое, ваша светлость, — и поневоле восхитился герцогом, чего ранее с ним не случалось. Его хладнокровие вызывало уважение. Часть армии разбита, доверенный капитан оказался предателем, а герцог олицетворял само спокойствие, словно ничего особенного и не произошло.

***

— В письме, которое Ферранте повез в Имолу, — продолжал герцог, — я приказывал де Лоркуа напасть на Тильяно и захватить его. Но, похоже, защитники Сан-Часкано прознали о содержании моего приказа, и Касерта устроил у Тильяно засаду.

Сердце Тито гулко забилось. С трудом ему удалось ничем не выказать переполнявшую его радость.

— Вы не вняли доброму совету, ваша светлость. И поверили этому прощелыге Ферранте, несмотря на мои предупреждения.

Чезаре добродушно усмехнулся.

— Не внял, значит, доброму совету?

— Ну, разумеется. Если бы…

— Если бы все вышло наоборот, вот тогда бы Ферранте оказался предателем.

— Наоборот? — промямли мессер Тито. Реплика герцога сбила его с толку.

— Похоже, вы еще не слышали, чем закончилась эта история. Пока Касерта и его войска сидели в засаде у Тильяно, де Лоркуа со своим отрядом перешел реку в нескольких милях к западу и без единого выстрела вошел в беззащитный Сан-Часкано. Касерта, увидев, что в тылу враги, а его город захвачен, обратился в бегство.

В глазах герцога, вглядывающегося в побледневшее лицо Тито, играли веселые искорки.

— Видите ли, мессер, — соблаговолил он объясниться, — Ферранте вез два приказа. Один должен был попасть в руки Касерты, дабы выманить его из-за крепостных стен, второй, Ферранте спрятал его в сапог, куда вы не удосужились заглянуть, предназначался только Рамиро де Лоркуа. И Ферранте сделал все, что от него требовалось, доказав свою преданность. Как я вижу, вы не знали всех условий испытания, которое он успешно выдержал не без вашей помощи. Ибо, когда Ферранте, следуя моим указаниям, появился у стен Сан-Часкано с предлежением продать ложный приказ, его прогнали прочь, поскольку Касерта уже купил копию приказа у вашего брата, — Чезаре рассмеялся. — А теперь, когда Касерта бежал, полагаю, мне следует послать вас к нему, чтобы вы получили все, что вам причитается, за сведения, которые ссудили ему.

Ужас охватил Дженелески, ужас, смешанный с бессильной яростью. Он и его брат оказались пешками в партии, разыгранной Чезаре Борджа. И он упал на колени перед герцогом, не знающим жалости, привыкшим вершить скорый суд, никогда не милующим виноватого.

— Пощадите! — взмолился он, упав на колени.

Но Чезаре вновь рассмеялся и пренебрежительно махнул рукой.

— Я и так всем доволен. Теперь я могу сняться с лагеря и продолжить поход, благодаря тому, что вы помогли мне разгрызть этот орешек. В вашу пользу говорит и то, что вы сослужили добрую службу моему другу Ферранте да Исола, излечив его от любви. Влюбленный солдат — плохой солдат, такие мне не нужны.

Насмешливые интонации, улыбающиеся глаза герцога еще более напугали Тито. И, не вставая с колен, он простер руки к герцогу, вновь моля о пощаде. Но вид несчастного уже наскучил Борджа. Он резко поднялся. Тон его изменился, стал жестким, суровым.

— Прочь с моих глаз, жаба, — приказал он гордому дворянину из Лояно. — Убирайся, и чтоб я никогда больше не видел ни тебя, ни твоего брата, ни твоей сестры. Вон!

И Дженелески выскочил из кабинета, почитая себя счастливцем.

Глава 3. ШУТКА ФЕРРАНТЕ

Карьера Ферранте да Исола, вернее, ее неожиданный конец, занимает многих любителей военной истории. Как метеор, врывается он на ее страницы, оставляет яркий свет громких побед и внезапно исчезает в небытии.

Вот о последних днях его жизни, вернее, о той шутке Ферранте, что привела его к гибели, и пойдет речь в этой главе. И раньше Ферранте говорили, что подобного рода розыгрыши, на которые он был мастер, не доведут его до добра. Он же, обожая веселые истории мессера Джованни Бокаччио, не воспринимал их всерьез, иначе внял бы предостережению Пампинеа и поостерегся подшучивать над кем бы то ни было. Но так уж получилось, что его смех зачастую оборачивался горем и страданиями для других.

Знакомые Ферранте подмечали в нем склонность к черному юмору с давних пор, но особенно эта черта его характера стала проявляться после той душевной травмы, что нанес ему роман с Кассандрой де Дженелески.

Кавалеристы Ферранте входили в состав крупного отряда, спустившегося в долину Чечины, который Борджа вел на помощь своим войскам, осаждавшим Пьомбино. Но Ферранте не пришлось принять участие в осаде, ибо герцог дал ему другое задание. В Кастельнуово, где армия остановилась на ночь, Ферранте вызвали в шатер Борджа. Герцог в отороченном мехом халате сидел на походной кровати, изучая карту. И перешел к делу незамедлительно, не дожидаясь приветственного поклона Ферранте.

— Вам знакомы здешние места?

Что-то Ферранте и знал, но, будучи сицилийцем, не привык признаваться в собственном невежестве. Поэтому ответил без малейшего промедления:

— Как свои пять пальцев, ваше высочество.

Бровь герцога изумленно изогнулась, он чуть улыбнулся.

— Тем не менее эта карта вам не повредит, — он протянул Ферранте карту и тут же задал следующий вопрос:

— Какими силами можно взять Реджио ди Монте?

Разумеется, Ферранте пользовался доверием герцога и принимал участие в военных советах. Но никогда ранее он не удостаивался такой чести, как ныне: Борджа интересовало его личное мнение. Его переполняла гордость. В собственных глазах он вырос на добрый фут. И ответил не Сразу, а после долгой паузы, сдвинув брови к переносице и потерев гладко выбритый подбородок.

— Все зависит от того, сколько времени будет в распоряжении осаждающих.

Чезаре нетерпеливо махнул рукой.

— Это я знаю и сам. Давайте условимся о следующем: городок надо взять быстро, армия не может позволить себе длительную осаду. Сколько для этого потребуется солдат?

Герцог задал сложную задачу, и Ферранте хорошо понимал, что нельзя ошибиться с ответом, ибо второго такого случая может уже и не представиться.

— Захватить Реджио ди Монте будет нелегко. Расположен он на вершине горы, словно орлиное гнездо, жители бахвалятся, что взять город приступом невозможно. Лобовым ударом тут ничего не достигнешь, нужно переиграть их стратегически.

Чезаре Борджа кивнул.

— Именно поэтому я и вызвал вас.

Ферранте покраснел от удовольствия. Впрочем, он и впрямь заслуживал этих слов, поскольку считался одним из лучших стратегов в армии герцога, и мало кто мог сравниться с ним в умении подготовить и провести хитроумную операцию. Это достоинство признавалось за ним всеми офицерами, его часто хвалили, так что мнение окружающих совпадало с его собственной оценкой своих способностей.

— Я намерен поручить вам руководство операцией, после того как узнаю, какое войско вы запросите.

Сердце Ферранте учащенно забилось. Герцог собирается назначить его командующим. Поставить под его начало не отряд, но армию, еще один гигантский шаг в его карьере. В воображении он уже видел себя губернатором Реджио. Но не стал благодарить герцога или отнекиваться, считая себе недостойным такой чести, как поступили бы многие. Лишь поклонился, принимая предложение Борджа как должное.

— Мне потребуется… — несколько секунд ушло на раздумье, — две тысячи человек.

— Вы получите тысячу, — возразил герцог. — Это все, что я могу выделить. Возьметесь ли вы за это дело на таких условиях?

— Раз больше солдат нет, хватит и этих, — уверенно заявил Ферранте, всем своим видом показывая, что ничего невозможного для него нет.

— Очень хорошо, — кивнул герцог. — Я даю вам ваших кавалеристов. Поведет их Рамирес. Пехотинцами будет командовать Вольпе. Фабио Орсини я назначу вашим заместителем. Устроят вас эти офицеры?

Устроят ли?! Двое, Диего Рамирес и Таддео делла Вольпе, входили в элиту армии. И теперь они будут подчиняться ему! Удача одаривала его все новыми подарками. А он-то воображал себя губернатором какого-то городка. И откуда такая скромность? Тут уж у него не осталось сомнений, что ему уготовано кресло губернатора всей Романьи. Однако он сдержал свой восторг, вновь ограничившись поклоном.

— Мне понадобится артиллерия.

— Артиллерии дать не могу, — последовал ответ. — Она нужна мне под Пьомбино.

Лицо Ферранте разочарованно вытянулось. Что за армия без артиллерии? И он не замедлил сказать об этом герцогу, заключив: «Я бы хотел, чтобы вы выделили мне хотя бы четыре орудия».

— Четыре орудия? — переспросил Борджа. — На что они вам? Отдав их, я ослаблю собственную армию, не укрепив вашу.

— Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать защитникам Реджио, что у меня есть артиллерия, — нашелся с ответом Ферранте. В тот момент он еще не знал, сколь плодотворной окажется осенившая его мысль, поэтому сослался на первое, что пришло в голову.

Герцог, однако, сразу ухватил суть и согласно кивнул, ибо в голове его возник план, позволяющий взять неприступный Реджио столь ничтожными силами. С Ферранте, однако, делиться им Борджа не стал, но ответил: «Будь по-вашему. Орудия вы получите. Выступить вы должны на рассвете. Так что не теряйте времени».

Ферранте откланялся и вышел из шатра, довольный собой. Но снаружи, под яркими звездами летней ночи, переполнявшее его счастье быстро сменилось озабоченностью. Как… как выполнить поставленную задачу? Легко говорить о том, что взять Реджио ди Монте, имея в своем распоряжении тысячу человек, — сущий пустяк. С тем же успехом герцог мог дать ему и сто солдат, мрачно подумал Ферранте. Действительно, ему предоставлялся отличный шанс отличиться. Но слишком уж велика была вероятность поражения. Теперь он полагал, что не пожелал бы и своему злейшему врагу захватить город с тысячью солдат. С этим он и отправился спать, следуя поговорке, что утро вечера мудренее.

Проснулся он в печали, но настроение его разом улучшилось, когда, выйдя из палатки, он увидел готовую к походу армию. И не было зрелища милее взгляду Ферранте, чем стройные ряды солдат, готовых броситься в бой по одному его слову. Справа стояла закованная в сталь фаланга его кавалеристов, лес из четырех сотен устремленных в небо пик. Рядом с ними — пехотинцы делла Вольпе. Левее повозки обоза и артиллерийские орудия с бычьими упряжками. В лучах утреннего солнца сверкали начищенные морионы, панцири, острия пик.

Подошли офицеры, чтобы приветствовать своего командира. Первым испанец Рамирес, высокий и симпатичный, с уздечкой в руке. За ним — коренастый Таддео делла Вольпе, воинственный одноглазый ветеран, потерявший второй глаз при осаде Форли и утверждавший после этого, что ему очень повезло, ибо теперь он видит лишь половину опасностей. Последним — Фабио Орсини, юный красавец в обтягивающих рейтузах, виднеющихся из-под плаща. Если они и завидовали возвышению Ферранте, то ничем не выдали себя, пока стояли рядом, ожидая приказа.

Короткие распоряжения, и Рамирес с кавалеристами первыми двинулись в путь. За ними последовала пехота во главе с делла Вольпе, артиллерия и обоз. Ферранте и Фабио Орсини с двумя оруженосцами замыкали колонну.

В таком порядке вышли они на дорогу, по которой днем раньше прибыли в Кастельнуово, начали подниматься на холм, каких хватало с избытком в этой гористой местности.

С его вершины Ферранте оглядел свою маленькую армию, движущуюся на запад. А затем затрусил вниз, обдумывая предстоящую операцию.

Поводья он отпустил, вытащил карту, полученную вечером от Борджа, и вгляделся в нее, надеясь найти в извилистых линиях и черточках ответ на мучивший его вопрос. В одном карта действительно помогла определиться: как подойти к Реджио ди Монте? Не по большаку, тянувшемуся по долине вдоль реки, где они были бы у всех на виду и любой мог бы оценить их силу, вернее, слабость. Нет, приближаться к Реджио следовало под прикрытием леса, посему после полуденного отдыха Ферранте приказал войскам свернуть на юг, в горы. На ночлег они остановились на склоне Монте Куарто, высокого, заросшего лесом холма, заслонявшего их от любопытных глаз защитников городка.

Для офицеров поставили палатки, солдаты коротали ночь под открытым небом. Под покровом темноты Ферранте поднялся на вершину и оттуда, через узкую долину, долго смотрел на огни Реджио, расположенного на вершине другого холма, на расстоянии полета стрелы. То было его первое знакомство с городом. Пришел и увидел. Но еще не знал, как победить. Да и возможно ли такое? Он сел, глубоко задумавшись, а совсем близко сияли огни Реджио, и не хватало только мостика, переброшенного с вершины на вершину, по которому с триумфом могла бы пройти его победоносная армия.

Как вам должно быть известно, принадлежавший церкви Реджио ди Монти был незаконно продан почившим папой, Инносентом VIII, графу Просперо Гуанча, а после смерти последнего по наследству перешел к его брату, Джироламо, кардиналу-дьякону Санта-Аполлона, который открыто выступил против святого престола. Этот кардинал-граф, будучи священнослужителем, естественно, признавал верховенство папы Александра IV, но, как правитель Реджио ди Монте, отказывался считать последнего своим властелином. Вне всякого сомнения, он отдавал себе отчет, чем грозит подобное непослушание, но не без оснований считал себя хитрым и дальновидным политиком, тем более что хорошо оплачиваемые шпионы держали его в курсе римских событий.

Тем временем Чезаре Борджа вел борьбу за Романью и не имел возможности всерьез заниматься такой мелочевкой, как Реджио ди Монте. Джироламо Гуанча осознавал, что в конце концов дойдет очередь до него, и ему придется сдать город. Но предпочитал не торопить события, а выжидать, пока враг появится в этом Богом забытом уголке Тосканы. Конечно, у него защемило сердце, когда ему доложили, что сын папы в Тоскане и ведет армию на Пьомбино, и он подумал: а не захочет ли Борджа по пути выкурить его из Реджио? Но решил, что непосредственной опасности нет: Чезаре торопится, его ждут в Риме, он должен помочь французам в борьбе с Неаполем. Особенно ставил кардинал-граф на неаполитанскую кампанию. Многое могло там произойти, и поражение французов означало бы и ослабление папского могущества. А в итоге и Борджа перестал бы докучать Реджио ди Монте и другим городам-государствам северной Италии. Короче, Джироламо уверовал в то, что герцог увязнет если не у Пьомбино, так в Неаполе, и решил защищаться, разумеется, при условии, что на него двинется не вся армия Борджа. Уповал он не столько на силу гарнизона, как на выгодное местоположение городка, крепость его стен и неприступность отвесных скал, на которых и стоял Реджио.

Решение кардинал-граф принял простое и очевидное, и оно не составило тайны для мессера Ферранте, сидевшего на вершине соседнего холма и пожиравшего взглядом пока недостижимую добычу. Правитель Реджио не собирался сдаваться столь маленькому отраду, что привел Ферранте, хотя наверняка затрясся бы от страха, появись у его стен вся армия Борджа. Отсюда последовал логический вывод: надо представить дело так, чтобы у кардинала-графа создалось впечатление, будто на Реджио брошены куда более крупные силы, чем на самом деле. Тогда-то и будет достигнут желанный результат: немедленная капитуляция.

Теоретически идея не вызывала возражений. Заминка была лишь в одном: как реализовать ее на практике? Час проходил за часом, а Ферранте все выдумывал и отметал самые невероятные планы.

— Если б у моих людей выросли крылья, а лошади были бы сплошь Пегасами, — произнес он вслух и осекся, понимая, что подобные фантазии ни к чему дельному не приведут. Однако и прочие возникшие в его голове варианты не намного отличались от приведенного выше.

Наконец он рассердился. Герцог, конечно, оказал ему высокое доверие, поставив во главе армии, но слишком уж мало сил находилось под его началом. Теперь-то он понимал, что в разговоре с Борджа следовало не хорохориться, а просить больше солдат.

Так и сидел Ферранте, дожидаясь зари, чтобы при свете дня осмотреть подходы к городку, а уж потом отправляться на покой. И наконец над молчаливой землей забрезжил рассвет, поначалу бледный и бесцветный, словно вставало не солнце, а луна, затем розоватый, быстро перешедший в пламенеющее золото поднимающегося из-за гор светила.

Ферранте оглядел лежащую внизу долину. Изумрудные поля, виноградники, оливковые рощицы, сбегающие к серебрящейся реке. Над водой поднимались клубы тумана. За рекой тянулась широкая полоса леса, а уж далее громоздилась коричнево-красная громада Реджио ди Монте с квадратной башней замка, возвышающейся над черепичными крышами. Опытным взглядом солдата он оценил толщину стен, мощь укреплений, отвесность скал, отметил, как все круче вздыбливается земля по мере удаления от реки. А серая лента дороги, змеей вползающая в ворота, просматривалась полностью, не оставляя ни единого шанса на внезапность нападения.

По всему выходило, что герцог поручил ему невыполнимую задачу. Прислонившись спиной к громадному валуну, Ферранте глубоко задумался, потирая рукой подбородок. А жаркое солнце тем временем всплыло над Апеннинами, изгоняя из долины последние остатки тени. Тонкий туман быстро поднимался вверх, река засверкала в солнечных лучах. И вот тут Ферранте осенило. Поднимающийся туман подсказал ему, как захватить городок. Ход операции, все ее этапы возникли и выстроились в четкой последовательности перед его мысленным взором. Но одно условие, условие критическое, без выполнения которого все шло прахом, от него не зависело. И Ферранте выругался, вернувшись из мира грез к реалиям жизни. Туман, туман не появлялся по желанию или воле человека, следовательно, не имело смысла терять время и нервы на рассуждения, что бы было, если бы он таки появился.

В дурном настроении он встал и спустился в лагерь, кляня себя за то, что взвалил на себя непосильную ношу. Такое, пожалуй, случилось с ним впервые за все двадцать пять лет его жизни, ибо ранее уверенность в себе никогда не покидала Ферранте.

Подойдя к своей палатке, он отдал часовому приказ:

— На той стороне холма есть ферма. Тотчас же направить туда шесть человек. Пусть арестуют всех, кого найдут в доме и приведут сюда.

Эту меру предосторожности Ферранте счел необходимой, так как не хотел, чтобы в Реджио заранее узнали об их присутствии. После этого он вошел в палатку, скинул пропитавшийся утренней росой плащ, стянул сапоги и вытянулся на походной кровати, уставший от ночных бдений. Вскоре чья-то рука подняла полог палатки, и к кровати подошел Фабио Орсини.

— С возвращением, — приветствовал он своего командира. — Где вы провели ночь?

— Любовался землей обетованной, — сонно ответил Ферранте.

— И когда мы выступаем?

— И я хотел бы это знать. Поищу ответа во сне.

Орсини направился к выходу. Но, протянув руки к пологу, обернулся.

— Какие будут приказания?

Ответ, вернее, вопрос Ферранте, несказанно удивил его.

— Вы умеете нагонять туман?

— Туман? — эхом отозвался Орсини.

— Да, туман, белый, густой туман.

— К сожалению, нет, — рассмеялся Орсини.

— Тогда никаких приказаний не будет, — и Ферранте повернулся на бок.

Проснулся он в полдень. Все офицеры сидели у него в палатке.

— Уже полдень, мой капитан, — подал голос Рамирес.

— Неужели я так долго спал? — Ферранте потянулся. — Чего вы здесь собрались?

— Ждем ваших приказаний, — ответил Рамирес.

— Что ж, тогда я приказываю подать завтрак. — Ферранте потер глаза.

— Мы имеем в виду приказ к выступлению, — пояснил делла Вольпе, сердито сверкнув единственным глазом.

Ферранте пробежался пальцами по взлохмаченным волосам, зевнул так, что едва не вывернул челюсть.

— И куда вы намерены вести войска?

— Куда? — одновременно воскликнули офицеры, недоуменно переглянувшись.

Ферранте уже начало забавлять их поведение. Да и мнение об их профессиональных достоинствах существенно изменилось, причем не в лучшую сторону.

— Давайте проведем военный совет, — он вышел из палатки, кликнул одного из оруженосцев, распорядился принести мяса и вина.

— Я провел ночь на холме, укрывающем нас от Реджио, обдумывая план нашего нападения на город и знакомясь с местностью. И пришел к одному важному выводу, господа.

— Какому же? — хором спросили офицеры.

— Мы взялись за нелегкое дело.

— Это мы знали и сами, — проревел делла Вольпе.

— Знали? Хорошо. Значит, ума у меня поменьше вашего.

Одноглазый ветеран молча сверлил Ферранте взглядом. Заговорил же Рамирес.

— Вопрос в том, когда мы пойдем в атаку?

— Извините, но такого вопроса просто не существует. Вопрос в другом — как мы собираемся атаковать?

Вошли оруженосцы, принесли мясо, хлеб, яйца, вино. Ферранте разложил все на кровати и принялся за еду.

— Что вы посоветуете? — произнес он с набитым ртом.

Вопрос, похоже, смутил офицеров: они не ожидали такого поворота.

— Столько суеты из-за того, чтобы захватить это воровское гнездо, — проворчал

Рамирес.

— К сожалению, этот город нам не принесут на блюдечке, — Ферранте покончил с яйцом, запил добрым глотком вина. Сил и энергии у него прибавилось, да вот раздражала глупость офицеров, похоже, не понимавших, с какими трудностями им пришлось столкнуться.

— Я предлагаю лобовую атаку, — делла Вольпе привык действовать, а не думать.

— Она может дорого вам обойтись. Однажды вы уже остались без глаза, — резонно заметил Ферранте.

Командир пехотинцев побагровел.

— Это мой глаз, и я имею право распоряжаться им по своему усмотрению.

— И все-таки я советую вам попридержать эмоции, мессер Таддео.

— И славу богу, что у меня только один глаз, — не унимался тот. — Иначе мне везде чудилась бы опасность, как вот вам.

— Кажется, вы уже радовали нас подобной остротой.

— Господа, господа, — вмешался Рамирес. — Мы же обсуждаем штурм Реджио ди Монте.

— Откровенно говоря, меня больше заботит мой завтрак, но будь по-вашему. — Ферранте пожал плечами. — Я могу есть и слушать. Изложите мне ваши планы, — и впился зубами в сочный персик.

Роль спикера взял на себя Рамирес, которого изредка поправлял делла Вольпе. Предложенная им стратегия была в ходу при осаде Вавилона. Тогда, возможно, она и принесла бы успех, но сейчас ни на йоту не приблизила бы к взятию Реджио. Орсини стоял молча, не высказывая никаких предложений. Ферранте ел, пил, внимательно слушал.

— Вы убедили меня в одном, — подвел он итог, когда Рамирес смолк. — Никто из вас в глаза не видел Реджио ди Монте. Так пойдемте же и посмотрим.

— Чем одно место может отличаться от другого? — проворчал делла Вольпе.

— Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что другое место — не Реджио, — объяснил Ферранте. — Пошли, вы все увидите сами. И снимите броню, чтобы не блестела на солнце. А уж потом у вас, возможно, появятся дельные мысли, которые я с удовольствием выслушаю.

Когда они выходили из палатки, донельзя рассерженные, Ферранте задержал их на несколько мгновений.

— Мессер Таддео, вы умеете нагонять туман?

— Туман? — делла Вольпе не понял, чего от него добиваются.

— Ясно, что не умеете. А вы, Рамирес?

— Это что, шутка? — с достоинством ответил испанец.

— И с вами все ясно. Я знаю, как поставить мессера Гуанчу на колени. Но для этого мне необходим туман. Так как ни один из вас не может мне помочь, остается только молиться, чтобы за нас потрудилась мать-природа. А пока вы будете любоваться городком, я постараюсь придумать что-то еще.

Они ушли, полагая, что Ферранте спятил и герцогу ни в коем разе не следовало назначать его главнокомандующим. И успокаивали себя, поругивая Ферранте на всем пути к вершине, пока их глазам не открылся Реджио ди Монте.

После захода солнца палатка Ферранте вновь заполнилась его офицерами. Таддео придумал план, по их мнению, весьма оригинальный. Ферранте с надеждой глянул на одноглазого капитана пехоты.

— Ночная атака! — гордо возвестил тот.

Улыбка Ферранте стала шире.

— Великолепный план, мессер Таддео, но вы упустили одну мелочь, этакий пустячок.

— И что же это за мелочь? — поинтересовался делла Вольпе.

— В Реджио ди Монте далеко не все глухие. И тысячу человек, поднимающихся по горной дороге, услышат издалека. Так что, несмотря на темноту, нас встретят градом камней и ушатами кипящей воды.

Таддео сердился, чувствуя за собой поддержку Рамиреса. Фабио Орсини, в силу своей молодости, сохранял нейтралитет. Двух же капитанов постарше насмешки Ферранте не устроили. Они пожелали знать, а что может предложить он сам.

Пока ничего, признался Ферранте.

— Если бы только долину окутал туман… — мечтательно начал он, но при упоминании этого слова офицеры повскакивали с мест и выскочили из палатки.

Внешнее спокойствие Ферранте скрывало бурю в его душе. Приказ Борджа действовал по-прежнему, а он так и не знал, как подступиться к его выполнению. Ночь спал он плохо, а проснулся перед рассветом. Встал, оделся, вышел в ясную, холодную ночь. И решил подняться на холм, лелея пусть слабую, но надежду, что сможет придумать подходящий план, еще раз взглянув на Реджио.

По мере приближения к вершине, ночь отступала все быстрее, и громаду Реджио он увидел уже при свете дня. Но не город, темнеющий на фоне южного неба, привлек его внимание, а узкая долина у его ног. Он смотрел и смотрел, не доверяя своим чувствам, опасаясь, что туман — плод его фантазии, а сам он лежит в палатке и спит. Ибо густые клубы тумана скрыли половину долины и поднимались все выше, захватывая новые и новые пространства. Река, та совсем пропала из виду. О таком тумане он и мечтал.

На вершине Ферранте задержался недолго. Времени на раздумья не оставалось. На счету была каждая минута.

Он повернулся и птицей слетел к подножию холма, в лагерь своей маленькой армии. Кинулся к трубачам, требуя, чтобы те заиграли подъем, и заметался средь спящих солдат.

— По коням! По коням! — вопил он, и скоро к нему присоединились с полдюжины горнов.

А к Ферранте уже спешили полуодетые, непричесанные офицеры. Точные, короткие приказания, и они разбежались к своим подчиненным. Скоро проснувшийся лагерь напоминал растревоженный муравейник. Но офицеры быстро упорядочили суматошные перемещения людей и лошадей. Пехотинцы выстроились первыми, и Ферранте не стал ждать ни секунды. Вскочил на подведенного к нему оруженосцем жеребца. Его сопровождали два трубача, в руке он нес красно-золотой штандарт с изображением бычьей головы .

— Рамирес, подготовьтесь к выступлению, но не трогайтесь с места, пока горны не позовут вас. Фабио, останетесь при орудиях. Таддео, за мной. Скорей! Скорей!

Чуть ли не бегом заставил он их подняться на вершину Монте Куарто. Там его конные трубачи поднесли горны к губам, переполошив всю округу. Жители Реджио высыпали на стены, и под их взглядами первые ряды длинной колонны перевалили через вершину, ярко освещенную лучами утреннего солнца, и скрылись в тумане. Ферранте на лошади указывал пехоте путь.

***

— А теперь бегом, — прокричал он и повел их не вниз, но направо, вокруг холма, пока первый ряд колонны не пристроился в затылок последнему чуть ли не у самой вершины Монте Куарто.

Там Ферранте и остался, а колонна, обратившись в кольцо, снова и снова переваливала через вершину. Пять раз повторили они этот маневр, прежде чем Ферранте приказал Таддео скрыться с пехотой в тумане. Потом пришел черед Орсини с орудиями и обозными повозками, пустыми, ибо свернуть лагерь они не успели. За повозками вновь последовала пехота, на этот раз в компании с кавалерией Рамиреса.

Всадников сменили повозки и артиллерия, пехотное кольцо, за ним через вершину вновь прогарцевали кавалеристы. Более часа продолжался этот маскарад, посредством которого Ферранте намеревался напугать защитников Реджио. Более часа их глаза все более наполнялись страхом, ибо они видели, как могучая армия переваливает через вершину Монте Куарто и спускается в долину, под стены их города. Пехота, кавалерия, закованные в сталь, ярко сверкавшую на солнце, солдаты, великолепные лошади, мощные орудия, бесконечный поток, исчезающий в тумане. Чтобы пересечь реку, как думал кардинал-граф, а на самом деле, чтобы обогнуть холм и пристроиться в хвост тем, кто в этот момент выходил на вершину.

***

К тому времени, как туман начал редеть и Ферранте понял, что спектакль пора заканчивать, кардинал-граф подсчитал, что через гору перевалило не менее десяти тысяч человек. Отсюда следовал однозначный вывод: случилось то, чего он никак не ожидал, — Чезаре Борджа не пошел на Пьомбино, но привел всю армию под стены Реджио, чтобы взять город штурмом или вынудить его защитников к сдаче.

Кардинал-граф помрачнел. Напади на него тысяча человек, даже две, пусть и пять, он бы не побоялся осады, справедливо полагая, что надолго она не затянется: войска понадобятся Чезаре для других, более важных дел. Но появление такой армии в корне меняло дело. Ни о каком сопротивлении, похоже, не могло идти и речи. Чтобы хоть как-то подсластить пилюлю и не принимать решения самому, Джироламо Гуанча распорядился собрать городской совет.

Советников от страха била дрожь. В один голос просили они графа открыть ворота, чтобы спасти город от огня и меча. Борджа, утверждали они, не пощадит ни старых, ни малых, если они попытаются защищаться. Да и какой смысл оказывать сопротивление при таком превосходстве сил атакующих. Ферранте действительно спустился со своим отрядом в долину. И для продолжения маскарада воспользовался полосой леса у реки.

Когда туман рассеялся, жители Реджио обнаружили под стенами города лишь тысячу человек. Но люди находились в постоянном движении. Кто уходил в лес, кто появлялся на опушке. Так что не вызывало сомнений, что бесчисленные легионы герцога сосредоточились под сенью деревьев, а видят они лишь авангард. Такой вывод подтверждался еще одним обстоятельством: кавалерии на опушке не было.

Кардинал-граф выслушивал мнения советников, высокий, стройный, с величественной осанкой, привыкший повелевать, а не подчиняться. Выговорились еще не все, когда паж объявил о прибытии герольда от Чезаре Борджа, герцога Валентино и Романьи.

Герольда допустили в зал заседаний совета, симпатичного парня в красно-золотом камзоле с вышитым гербом папы на груди, в разноцветных чулках, красном и желтом.

Он низко поклонился собравшимся, без всякой на то нужды сообщил о своем занятии и перечислил, хотя от него этого и не требовали, все многочисленные титулы герцога Валентино, от лица которого говорил. После чего изложил то, ради чего пришел. Просил он немного, во всяком случае меньше, чем предполагал кардинал-граф. Всего лишь сдачи города. Ничего более. Просьба эта не сопровождалась какими-либо угрозами на случай, если не будет выполнена. Чезаре Борджа не сомневался, что иного для Реджио не дано. А попусту сотрясать воздух он не любил.

***

И действительно, то был единственный выход для горожан. Герцог держал их за горло. Впрочем, не торопил и разрешил думать над его просьбой до заката. Кардинал склонил голову.

— На каких условиях предлагает мне сдаться его светлость?

— Он гарантирует безопасность вам и всему гарнизону.

Горькая улыбка изогнула губы мятежного прелата.

— Я благодарю герцога за такое великодушие. Я должен посоветоваться, прежде чем приму решение. Мои послы известят о нем его светлость.

Герольд откланялся и вышел за дверь.

Никто не решился нарушить наступившую тишину: кардинал-граф думал. Гордость его получила жестокий удар, и ему требовалось время, чтобы прийти в себя. Но внезапно советники Джироламо Гуанчи увидели, как злобно блеснули его глаза.

— Пусть будет, как вы того желаете. Сегодня же мы откроем ворота. Вы можете идти, господа, — и отпустил их взмахом руки.

А оставшись один, еще долго сидел, мрачно улыбаясь самому себе. Реджио пал. Но Чезаре Борджа и его капитан ненадолго переживут свою победу, он об этом позаботится.

Кардинал-граф поднялся, ударил в гонг. И приказал мгновенно появившемуся пажу позвать к нему секретаря, сенешаля и командира гарнизона.

***

На опушке леса тем временем поставили несколько палаток, в том числе и палатку Ферранте, в которой он и его офицеры ожидали послов кардинала-графа. Благодаря утренним маневрам, престиж Ферранте куда как вырос в глазах и Орсини, и делла Вольпе, и Рамиреса. Правда, последний, расточая похвалы своему главнокомандующему, не постеснялся спросить, а что бы тот предпринял, не будь тумана, а делла Вольпе, признавая оригинальность замысла, продолжал сомневаться в полном успехе, полагая, что мессер Гуанча может и упереться.

Все эти придирки, однако, ни в коей мере не испортили превосходного настроения Ферранте. Сама природа чудесным образом пришла ему на помощь, так что он полностью уверовал в благорасположение госпожи удачи. И прибытие послов графа подтвердило его правоту.

Они приехали втроем: мессер Аннибал Гуанча, как утверждалось, племянник графа, хотя злые языки указывали на более близкое родство, командир гарнизона и председатель совета.

Их тут же окружили солдаты, да так плотно, что они испугались за свою жизнь и не смогли как следует оглядеться, дабы понять, какими силами располагает Чезаре Борджа. А затем уважаемых послов быстренько препроводили в палатку Ферранте.

Мессер Аннибал, возглавлявший посольство, оглядел присутствующих. Ферранте сидел на стуле. Рамирес стоял по одну его руку, делла Вольпе по другую. Оба в полном вооружении. За маленьким столиком слева сидел Фабио Орсини с гусиным пером в руке. Перед ним лежал чистый лист пергамента.

— Я прибыл с поручением к герцогу Валентино, — возвестил Аннибал.

— Я — капитан его светлости, посланный им принять вас, — важно ответил Ферранте. — Его светлость ожидал, что приедет сам кардинал-граф. Его он принял бы лично. Но с подчиненным должен говорить подчиненный. Так что я готов вас выслушать, мессер.

Аннибал на мгновение замялся, но не мог не признать справедливости доводов Ферранте. Произвело на него впечатление и то достоинство, с которым держались офицеры. Так что, не тратя даром времени, он сообщил о согласии кардинала-графа сдать город в обмен на безопасность, гарантируемую Борджа как ему самому, так и остальным защитникам Реджио.

— То есть вы принимаете предложение, сделанное вам его светлостью. Это хорошо, — Ферранте повернулся к Орсини. — Запишите, — и вновь посмотрел на послов. — Желаете сказать что-то еще?

— Позвольте обратиться с одной просьбой.

— Говорите.

— Мой господин умоляет его светлость не вводить в город такую огромную армию, а ограничиться лишь гарнизоном, необходимым для поддержания порядка. Мой господин радеет о благополучии Реджио и опасается, что у жителей возникнут немалые трудности из-за большого скопления сол…

— Достаточно, — прервал его Ферранте. — Я вправе удовлетворить вашу просьбу. Запишите, Фабио, в город войдут лишь двести пехотинцев делла Вольпе, которые и составят гарнизон Реджио. Прочие войска останутся за пределами городских стен. — Затем он обратился к послу:

— Вот, пожалуй, и все. Теперь нам остается лишь подписать условия капитуляции, да городской совет должен дать клятву верности его светлости.

— И то, и другое можно сделать сегодня вечером в Реджио, а затем мой господин надеется, что его светлость герцог Валентино и офицеры его свиты отужинают с ним во дворце.

При последних словах брови Ферранте изумленно взметнулись вверх, так что Аннибал поспешил объясниться.

— Сокровенное желание моего господина — помириться со святым отцом и герцогом. Он надеется, что они примут во внимание его нынешнее смирение, и, в знак прощения прошлых обид, сегодня вечером его светлость соблаговолит сесть за один стол с моим господином.

Ферранте на мгновение задумался.

— Его светлости не свойственно проявление суровости там, где в этом нет необходимости. И при условии, что к тому времени цитадель будет в наших руках, я, от имени герцога, принимаю предложение кардинала-графа.

Посол поклонился.

— Ваши люди могут занять цитадель незамедлительно. Командир гарнизона находится здесь, чтобы сказать вам об этом.

На этом официальная часть закончилась и, выслушав похвалу победоносной армии герцога, послов выпроводили из лагеря. Час спустя двести пехотинцев под предводительством Таддео делла Вольпе вошли в Реджио ди Монте, заняли цитадель. Вскоре Ферранте получил от них известие, что никаких инцидентов не произошло и гарнизон кардинала-графа, кстати, достаточно многочисленный, разоружен.

На исходе дня Ферранте, в сопровождении Рамиреса и Орсини, а также почетного эскорта в сотню кавалеристов, въехал в город, чтобы подписать акт капитуляции, принять клятву верности городского совета и отужинать с кардиналом-графом.

Под аркой ворот его встретил Таддео. Покрытое шрамами лицо ветерана сияло. Он полагал, что в одержанной ими победе над превосходящими силами врага есть и его лепта, так что в донесении, посланном герцогу, будет упомянуто и славное имя делла Вольпе. Вместе со своей охраной из двадцати пехотинцев он присоединился к кавалькаде, и они проследовали ко дворцу по темным, пустынным улочкам Реджио. Горожане, по вполне понятным причинам, в этот вечер предпочли не высовывать носа из своих домов.

На ступенях окруженной аркадами лестницы, поднимающейся от просторной площади перед дворцом, их ждал кардинал-граф, величественная фигура в алой сутане. Яростный блеск его глаз, однако, разом угас, когда его взгляд не нашел Чезаре Борджа среди подъехавших ко дворцу всадников. Вот тут Ферранте и объяснил, чем вызвано отсутствие герцога.

Вот когда в полной мере проявилась любовь Ферранте к шуткам. Особо забавным нашел он возможность поделиться сутью розыгрыша с его жертвой, то есть эпилог получался не менее смешным, чем сама шутка. А что до жестокости, с которой она была разыграна, так и граф Гуанча относился к разряду таких же шутников, поэтому Ферранте не видел большого греха в том, что на этот раз подшутили и над ним.

Стоя у подножия лестницы с приятной улыбкой на устах, Ферранте сообщил кардиналу-графу, что Борджа не прибыл в Реджио ди Монте по той простой причине, что находится под Пьомбино. А неприступный город сдан отряду численностью в тысячу человек, которому с помощью густого тумана удалось выдать себя за десятитысячную армию.

Изложил Ферранте все это с теми интонациями, к которым прибегает умелый рассказчик, рассчитывая вызвать смех слушателей.

Но не дождался ответного смеха от кардинала-графа. Наоборот, с каждым словом лицо последнего все более бледнело, по мере того как он осознавал, на какой мякине его провели, заставив добровольно открыть ворота. И взгляд его, которым он буквально сверлил господина, разодетого в серый шелк, в серой же шляпе с плюмажем, становился все суровее. А когда Ферранте закончил, кардинал-граф дрожащим от ярости голосом пожелал узнать, кого же он пригласил к своему столу.

— Я — Ферранте да Исола, — гордо ответил капитан, а затем представил трех своих офицеров.

Мессер Гуанча уже улыбался, но едва ли улыбка эта выражала радость.

— Так мне не остается ничего иного, как радушно принять вас в моем доме.

— И правильно, — покивал Ферранте. — Именно так и должно воспринимать удачные шутки.

Но у его офицеров по спине побежал холодок от взгляда бывшего правителя Реджио, которым он одарил их, приглашая в дом.

Так велика была ярость прелата, так велико желание отомстить людям, выставившим его круглым идиотом, а особенно этому юному нахалу, смеявшемуся ему в лицо, что отсутствие герцога уже не огорчало его. Дождавшись, пока Ферранте поднимется по лестнице, он повернулся и повел его во дворец.

Он сказал, что ему не остается ничего иного, как радушно принять гостей, на что Ферранте ответил, что именно так и следует воспринимать шутки. Ну, ну! Наверное, он заговорил бы по-другому, зная, что ему уготовано. Такие мысли роились в голове прелата. Они помогали успокоить нервы, скрашивали жестокое поражение.

С глубоким почтением Ферранте и его офицеров подвели к столу, но рассадили так, что каждого окружали придворные кардинала-графа. Ферранте оглядел стол и улыбнулся. Он знал, что бояться нечего. Парадный наряд скрывал железную кольчугу, точно такую же, как и у его друзей, а во дворе ждали сто его кавалеристов и двадцать пехотинцев Таддео, готовых в любую минуту прийти на помощь.

Кардинал-граф восседал во главе стола на золоченом кресле, стоявшем на небольшом возвышении. Остальные расселись, как бог на душу положит, вне зависимости от чина и звания. Последнее удивило-таки Ферранте. Его самого посадили ближе к середине стола, а не по правую руку Гуанчи, как почетного гостя и представителя герцога. Отметил Ферранте и то, что вокруг кардинала сидели только его люди, а от ближайшего из офицеров Борджа его отделяло шесть человек. Слева от Ферранте расположился мессер Аннибал, племянник кардинала-графа, ранее приезжавший на переговоры, справа — незнакомый ему дворянин Реджио ди Монте.

Ферранте заподозрил неладное. Все шло как-то не так. Неужели он попал в западню? Не задумал ли прелат убить их, а затем попытаться собрать все силы и напасть на обезглавленный отряд? При нем и его офицерах были мечи, а побежденные подчеркнуто пришли без оружия. Хотя спрятать в парадном наряде кинжал — пара пустяков, а числом их двадцать, пятеро на каждого. Один из принципов, которых неукоснительно придерживался Ферранте, гласил: презирающий врага усиливает его. И, мучимый дурными предчувствиями, он уже спрашивал себя, а не допустил ли роковой ошибки? Но растерянность длилась недолго, ибо решение родилось тотчас же: под любым предлогом привести в зал солдат. А вскоре нашелся и предлог, впрочем, и об этом Ферранте позаботился сам. Не зря же его почитали за блестящего стратега.

Он о чем-то оживленно беседовал со своим соседом слева, мессером Аннибалом, когда лакей наклонился, чтобы обслужить его, держа в руках большое серебряное блюдо с рыбой под соусом. Повернувшись, словно случайно, Ферранте ударил локтем в бок лакея. Блюдо, естественно, перевернулось. Половина содержимого вывалилась на серый шелк наряда капитана, вторая — на стол. В притворном гневе Ферранте вскочил, и от молодецкого удара лакей отлетел к дальней стене.

— Клянусь всеми святыми! — проревел он. — Неужели в Реджио не умеют прислуживать за столом?

Кардинал-граф, мессер Аннибал, даже его офицеры, Таддео, Рамирес, Орсини, все пытались успокоить Ферранте, но тот продолжал рвать и метать, с грохотом отодвинул стул и зашагал к двери, роняя по пути куски рыбы и капли соуса, перекочевавшие с серебряного блюда на его грудь, живот, ноги. Сердито отбросил он портьеру и громовым голосом призвал наверх пехотинцев Таддео.

Тут уж поднялись все гости, в том числе и кардинал-граф, на бледном лице последнего отразилось раздражение.

— Каковы ваши намерения, мой господин? — воскликнул он. — Этот человек виновен лишь в том…

— Плевать я на него хотел, — грубо прервал графа Ферранте. — Но если уж я должен ужинать с вашим высочеством, я не потерплю, чтобы мне прислуживали свинопасы и купали в соусе из-под рыбы. Я позову своих солдат, чтобы они поучили ваших лакеев.

На щеках кардинала-графа затеплились пятна румянца.

— Как будет вам угодно, мой господин.

А Ферранте уже повернулся к десятку солдат, столпившихся у порога.

— Пики поставьте к стене, — скомандовал он. — Будете прислуживать нам за столом. Сейчас, мессер Гуанча, вы увидите, как это делается.

Офицеры Ферранте уже смекнули, что к чему, как, впрочем, и кардинал-граф, разгадавший нехитрый маневр сицилийца. И пренебрежительно усмехнулся.

— Вы, господа из Рима, можете научить нас многому, — ответил он, как бы подводя черту под неприятным инцидентом.

Ферранте с готовностью рассмеялся, спеша рассеять напряжение, им же и вызванное. И во многом ему это удалось, благодаря тому что подали вино. Из рук сенешаля один из солдат получил большой кувшин чеканного золота, на стенках которого художник изобразил историю Бахуса и нимф из Нисы.

Солдат прямиком направился к кардиналу-графу, но тот прикрыл свою чашу рукой.

— Сначала моим гостям, — после чего с улыбкой, добродушно указал Ферранте, что и его люди недостаточно вышколены.

Его слова не встретили особых возражений. Ферранте добился поставленной цели, а посему не считал нужным накалять атмосферу.

Как только солдат наполнил чаши Ферранте и его трех офицеров, сенешаль выхватил у того кувшин, чтобы вновь наполнить его. Но не отдал кувшин солдату, потому что другой, с точно таким же кувшином, уже наливал вино дворянам из Реджио. Нет сомнений, едва ли кто это заметил, если б вино разливали лакеи кардинала-графа. Однако у солдат все вышло не так ловко, и Ферранте подсознательно отметил про себя эту странность, но не придал ей особого значения.

Он протянул руку к чаше, поднял ее и уже подносил ко рту, когда перехватил взгляд хозяина дома, вроде бы случайно брошенный на него, ибо он тут же перескочил на соседей Ферранте. Но что-то во взгляде кардинала-графа заставило Ферранте насторожиться. Во всяком случае, рука его замерла, не донеся чашу до рта. Врожденное чувство опасности не подвело, ибо в тот же миг подсознание услужливо подсказало, что ему и его офицерам наливали вино из одного кувшина, а кардиналу-графу и дворянам Реджио — из другого. И этот пустячок, на который ранее он практически не обратил внимания, разом выплыл на первый план, затмив собой все остальное. Вино в его чаше и чашах офицеров отравлено! И в этом выводе он опирался не только на интуицию, но и на, пусть и косвенные, улики.

Лишь мгновения ушли на то, чтобы оценить ситуацию, а секунду спустя Ферранте уже решил, как действовать дальше.

Другой на его месте поднял бы шум, опираясь на поддержку солдат. Но не Ферранте. Он не желал быть поднятым на смех, окажись его Обвинение ложным. А кроме того, открывалась возможность сыграть с мессером Гуанчей в его же игру, но по своим правилам. Отказаться от такого лакомства Ферранте не мог.

Поэтому, а напомним читателю, что прошла лишь секунда, как чаша с вином замерла в воздухе, не опуская ее, он повернулся к Орсини, сидевшему на другой стороне стола чуть наискосок, и позвал его. Орсини посмотрел на него.

— Передайте мне вощеные дощечки. Я вспомнил, что должен кое-что записать. — Поставил чашу на стол и наклонился вперед.

А дожидаясь, пока Орсини достанет дощечки для письма, успел шепнуть пару слов по-испански Рамиресу, сидевшему напротив него: «No bibas!» — справедливо полагая, что за шумом разговора едва ли кто разберет, о чем речь.

Брови испанца поднялись и тут же вернулись на прежнее место, показав Ферранте, что он все понял.

А чтобы наблюдавший за ним из-под полуопущенных век кардинал-граф не понял, что хитрость его разгадана, Ферранте откинулся на спинку стула, лениво поднял чашу и вроде бы отпил из нее. На самом же деле он лишь на мгновение задержал чашу у плотно сомкнутых губ, которые тщательно вытер, поставив ее на стол.

Глаза кардинала-графа радостно сверкнули. Но Ферранте этого не видел. Сосед передал ему таблички Орсини. Раскрыв их, Ферранте написал: «Вино не пить! Предупредите Таддео» — захлопнул их и вернул хозяину.

— Прочитайте, что я написал, Фабио. Прошу вас и вести себя соответственно.

Орсини повиновался, и Ферранте восхитила та естественность, с которой юноша сыграл отведенную ему роль. Прочитав послание, он поднял голову, улыбнулся, на мгновение замер с раскрытыми табличками, словно не зная, что делать дальше, а затем повернулся к делла Вольпе.

— Я думаю, это относится не только ко мне, но и к вам, Таддео, — и протянул таблички ветерану. — Надеюсь, я не ошибся?

Как раз в этот момент делла Вольпе подносил ко рту полную чашу. Но поставил ее на стол, чтобы взять таблички. Прочитал, в раздумье сморщил лоб, наконец все понял и кивнул Ферранте.

— Посмотрю, что можно сделать, — и убрал таблички в карман.

Ферранте облегченно вздохнул, готовясь перейти ко второму этапу пусть и не им начатой игры. А кардинал-граф в ту же секунду встал, поднял чашу и предложил выпить за здоровье высокочтимых гостей.

***

Заскрипели стулья, в соответствии с этикетом после такого тоста пили стоя, но Ферранте опередил всех и вскочил первым, с чашей в руке.

— Позвольте мне сказать пару слов до того, как мы осушим наши чаши, — и простер левую руку, призывая остальных остаться на своих местах. — Ваше высочество, я умоляю вас сесть и выслушать мою маленькую речь, которую я намерен произнести от лица моего господина. Надеюсь, что, выслушав меня, вы выпьете за наше здоровье с открытым сердцем и чистой душой, ибо мы не держим на вас зла.

Глаза его ярко блестели, на щеках горел юношеский румянец. Присутствующим могло показаться, что эти внешние признаки обусловлены тем вниманием, которое даровали Ферранте сидящие за столом. На самом же деле его возбуждал азарт игрока, решившего обратить неуклюжий план кардинала-графа против него же самого. Ничто не возбуждало Ферранте более сражения умов. И сейчас он буквально вибрировал от предвкушения уготовленной им шутки.

— Хочу подчеркнуть, что мы пришли к вам с миром. — Как бы ненароком он переложил полную чашу из правой руки в левую. — Да и какой толк в кровавой резне, после того как Реджио ди Монте добровольно раскрыл ворота… — тут он запнулся, уставившись на кардинала-графа.

— Ваше высочество, у вас что-то болит? — голос его переполняла искренняя тревога.

Мгновенно все взгляды скрестились на бывшем правителе Реджио, сидевшие за столом вытягивали шеи, чтобы посмотреть на прелата, который лишь молча мигал, сбитый с толку восклицанием Ферранте. И в этот самый момент левая рука сицилийца поставила чашу на стол рядом с чашей мессера Аннибала. Глаза же его не покидали лица кардинала.

— Ничего у меня не болит, — отчеканил прелат. — Я в полном порядке.

А пальцы Ферранте уже сжались на чаше Аннибала. Причем он заранее повернулся так, чтобы тело скрывало от сидевших справа движение его руки. Аннибал же, наклонившись над столом, не давал кардиналу-графу увидеть, что происходит за спиной его племянника. Те же, кто расположился напротив, все еще смотрели на кардинала, так что и для них манипуляции Ферранте прошли незамеченными. Когда же взгляды присутствующих возвратились к сицилийцу, он держал чашу на уровне груди, точно так же, как в тот момент, когда всеобщее внимание переключилось на графа Гуанчу.

— Наверное, меня подвело зрение, — рассмеялся Ферранте. — Мне показалось, что вы, ваше высочество, внезапно побледнели и откинулись на спинку, лишившись чувств.

— Нет, нет, — улыбнулся в ответ прелат. — Я лишь уселся поудобнее, готовясь выслушать вашу речь.

И Ферранте продолжил, разразившись потоком громких, но пустых слов, обещая, что теперь жителям Реджио беспокоиться не о чем, поскольку герцог найдет им правителя, который будет заботиться о них, как о собственных детях. Обещание это вызвало саркастическую улыбку на губах многих из друзей графа Гуанчи. А Ферранте еще выше поднял чашу.

— Я пью за мир и процветание Реджио ди Монте, за успехи и победы армии нашего славного герцога.

И, медленно закинув голову, осушил чашу до дна.

Будут ли дворяне Реджио пить во славу Чезаре Борджа, Ферранте не знал, но не сомневался, что кардинал-граф делать этого не станет. И действительно, тот лишь поднес чашу ко рту, не спуская с сицилийца полных злобы глаз.

С тревогой наблюдали за ним и его офицеры, которые, следуя полученному приказу, даже не прикоснулись к своим чашам.

Но несколько человек выпили, в том числе и мессер Аннибал, племянник графа Гуанчи. Обильное угощение вызвало жажду, и он поставил на стол уже пустую чашу.

А затем, когда под взглядом кардинала Ферранте опустился на стул, мессер Аннибал издал жуткий вопль, схватился за живот, будто желая расстегнуть пояс, и откинулся назад, перевернув стул. Покатился по полу, затем поджал ноги к груди, елозя сведенными судорогой руками по мозаичному полу, изо рта его раз за разом исторгались крики боли.

Оставшиеся же за столом похолодели от ужаса. Лишь вопли Аннибала, становившиеся все слабее, нарушали мертвую тишину. Потрясенные, сидели и дворяне Реджио, и офицеры Ферранте, с побледневшими лицами, широко раскрытыми глазами, но не было лица бледнее, чем у бывшего правителя города. Солдаты и слуги в страхе попятились подальше от корчившегося на полу Аннибала, а более всех перепугался сенешаль, подавший солдату кувшин с отравленным вином. Сомнения раздирали его душу: а не перепутал ли он кувшины?

Искоса наблюдая за мессером Гуанча, Ферранте ждал, пока долгая агония его племянника подойдет к концу. Когда же тело замерло, а душа отошла в мир иной, он встал, единственный, сохранивший самообладание. Насмешливые искорки сверкали в его глазах, губы кривились улыбкой.

— Похоже, мессер Гуанча, произошла ошибка. Ваш сенешаль очень уж безответственно

отнесся к столь серьезному поручению и подал кувшин с отравленным вином не тем гостям. А вы тем самым угодили в яму, которую рыли другим.

Юноша, сидевший правее от Ферранте и тоже испивший вина, издал жуткий крик и лишился чувств. Усмешка Ферранте стала шире: дурачок грохнулся в обморок от страха, тем самым усилив эффект его слов.

— Рамирес, — продолжил он, — пошли сюда своих людей. Затем закрой ворота, и чтоб никто во дворце не шевельнул и пальцем без твоей команды.

Рамирес вышел. Пехотинцы, прислуживавшие за столом, похватали пики и повернулись к Ферранте в ожидании приказа.

— Господа, — обратился сицилиец ко всей честной компании, — я прошу всех отойти к дальней стене, всех, кроме моего господина, кардинала-графа, — и добавил, заметив, что кое-кто сунул было руку за пазуху:

— Того, кто обнажит оружие, незамедлительно задушат внизу, во дворе. Считайте, что я предупредил вас, господа! С непокорными разговор у меня будет коротким.

И они потянулись к дальней стене, словно стадо овец, все, за исключением троих: кардинала-графа, юноши, потерявшего сознание, и покойника. Пехотинцы Таддео, усиленные подмогой, присланной Рамиресом, встали между ними и Ферранте, и никто из дворян Реджио не попытался прорвать эту ощетинившуюся стальную стену.

Ферранте вновь повернулся к кардиналу-графу. Мессер Гуанча сидел, вцепившись в подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев. В остальном же он напоминал скорее статую, а не живого человека. Сицилиец произнес лишь одно слово, указывая на полную чашу, стоявшую перед прелатом:

— Выпейте!

Кардинал-граф соображал плохо. В голове у него помутилось. Но отрывистая команда вернула его к действительности. Он шевельнулся, вжался в спинку кресла. Отвел взгляд от чаши, как он теперь свято верил, с отравленным вином, один вид которой наполнял его ужасом. Хотя на самом деле, и Ферранте знал это лучше других, в вине, налитом кардиналу-графу, яда не было.

— Я не буду пить, — просипел кардинал-граф.

Ферранте пожал плечами и подозвал солдата.

— Я назначаю тебя тюремщиком мессера Гуанчи. Он останется в этом зале. Рядом с ним должен постоянно стоять часовой. Не давать ему ни еды, ни питья, пока он не осушит эту чашу с вином, — и повернулся к своим офицерам. — Пойдемте, господа, делать нам тут больше нечего.

Солдаты вывели дворян Реджио из обеденного зала и из дворца, полновластным хозяином которого стал Ферранте. И перед отходом ко сну он рассказал своим вконец запутавшимся в происходящем подчиненным, как второй раз за день перехитрил кардинала-графа.

— Вот он сидит, — закончил Ферранте с улыбкой, — перед чашей вина, и яда в нем не больше, чем в молоке матери, которое он сосал в детстве. А он-то уверен, что вино отравлено, и не решается пригубить его. Но скоро его начнут мучить жажда и голод. Возможно, он предпочтет умереть, но не пить вино. Забавно, не правда ли?

— Это ужасно, — Орсини даже передернуло.

— Но справедливо, — возразил Таддео.

И Рамирес полностью с ним согласился.

— Еще и милосердно, — добавил Ферранте. — Другой бы тут же отдал его палачу. Я же не намерен более карать его при условии, что он выпьет вино.

Наутро они заглянули к кардиналу-графу. Тот по-прежнему сидел в золоченом кресле. Полная чаша стояла нетронутой. Когда они вошли, он поднял на них дикие, налитые кровью глаза. Лицо его за ночь стало пепельно-серым.

Затянувшееся молчание нарушил Ферранте.

— Вы излишне упрямы, господин мой. Выпейте вино, и вы обретете свободу.

Нарочитая двусмысленность последней фразы не прошла незамеченной: по телу мессера Гуанчи пробежала дрожь. Ферранте сменил часового и удалился вместе с офицерами.

Возвратившись вечером, они нашли ту же картину: старик, сжавшийся в кресле, и полная чаша вина перед ним. Но ранним утром следующего дня Ферранте сообщили, что ночью кардинал-граф умер. Сицилиец кликнул офицеров и вместе с ними поспешил в обеденный зал.

Они нашли уже похолодевшее тело.

— Что произошло? — спросил Ферранте часового.

— В полночь он выпил немного вина, — ответил солдат, — и сразу же умер.

Брови Ферранте взметнулись вверх. Удивились и офицеры. Сицилиец подошел к столу, заглянул в чашу. Наполовину пуста. Раздумчиво улыбнулся. Он, разумеется, не ожидал такого конца, но получилось-таки забавно. Гуанча умер от ужаса. По существу, причиной смерти стало его разыгравшееся воображение.

Ферранте постоял, разглядывая мертвого прелата, затем облек свои мысли в слова.

— Просто удивительно, до чего может довести человека страх. Берегитесь страха, друзья мои, это наш худший враг. Перед вами его очередная жертва. Он думал, что пьет яд, и вот он лежит, отравленный. Отравленный лишь собственным воображением, ибо выпил он обычное вино.

— Невозможно! — воскликнул Таддео.

— Что-то здесь не так, — добавил Рамирес.

Ферранте посмотрел на них и хмыкнул.

— Это вам урок. Вы видите не более того, что вам показывают, а нужно смотреть глубже. Это вино, — он поднял чашу, — не содержит ни грана яда. И я вам это докажу, — Ферранте поднес чашу к губам и осушил до дна.

А в следующее мгновение с силой отбросил ее от себя, закрыл лицо руками, постоял, покачиваясь, и бездыханным рухнул на мозаичный пол, рядом с креслом кардинала-графа. Мертвый.

Объяснение тому они нашли в правой руке мессера Гуанчи. Она сжимала флакон, от которого шел резкий запах дикого миндаля. После чего все встало на свои места. Бывший правитель Реджио понял, что смерть неминуема, то ли от отравленного вина, которое он должен выпить, то ли от голода и жажды, в случае если он не прикоснется к вину. И решил избрать первый путь. Но, вспомнив долгую агонию племянника, уготовил себе более легкую смерть, добавив яда из флакона, который все еще оставался при нем.

Вот так мессера Ферранте да Исола убила собственная шутка.

Глава 4. ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ДЖИЗМОНДИ

Бенвенуто Джизмонди, вор и убийца, на украденной лошади медленно ехал на север по древней дороге Эмилия. Укутавший землю снег блестел под яркими лучами солнца. Дорога, уже потерявшая девственную белизну, стрелой уходила вдаль. В четырех милях впереди в легкой дымке виднелись остроконечные крыши Форлимпополи.

Туда и держал путь Джизмонди. кляня холод и голодное урчание желудка, по очереди поднося руки ко рту, чтобы хоть немного отогреть заледеневшие пальцы. Одежда его, когда-то сшитая из добротного материала, изрядно пообносилась, тут и. там виднелись штопки. Сапоги просили каши, а сквозь истершиеся ножны проглядывала сталь меча. Голову прикрывал старый морион, помятый и местами покрытый ржавчиной. Джизмонди хотелось, чтобы незнакомцы принимали его за солдата. Из-под мориона торчали длинные космы нечесаных черных волос. Половину изрытого оспой лица скрывала черная же борода. Короче, внешне Джизмонди более всего напоминал не солдата, но бандита, какими пугают малых детей.

Настроение его было хуже некуда. Нынче, с приходом к власти в Романье Чезаре Борджа, покушение на чужую собственность расценивалось как серьезное правонарушение, и таким, как Бенвенуто Джизмонди, стало куда труднее зарабатывать на жизнь. Ибо в преступлениях Джизмонди не было ничего героического. Он не относился к отважным грабителям, с мечом в руке останавливающим путешественника вдали от населенных мест и предлагающим выбор между кошельком и жизнью. Ему не хотелось подвергать себя риску, связанному с таким способом добывания денег. Нет, он грабил и воровал только в городской черте. Притаившись в темной нише, он терпеливо поджидал одинокого прохожего, чтобы вонзить ему в спину нож, а уж потом поживиться содержимым его карманов. Но Чезаре Борджа положил конец ночному разбою в городах, находящихся под его властью.

Потому-то и пришлось мессеру Бенвенуто отправляться в дальнее путешествие. Обосноваться он хотел в Болонье, а может, и еще дальше, в Милане, во всяком случае, там, где вор может спокойно заниматься своим делом, не ощущая слишком уж пристального внимания стражей порядка. Из Романьи он уезжал с неохотой. Во-первых, здесь он родился и почитал жителей остальной Италии варварами. Во-вторых, в Чезене осталась Джанноцца, с озорными глазками, большой грудью и пышными бедрами, царица таверны «Полумесяц». От одной мысли о ней и ее теплой постели у Бенвенуто заныло сердце. И не оставалось ему ничего другого, как крыть всеми известными ему ругательствами незаконнорожденного сына папы, из-за которого и свалились на него все эти несчастья.

Вдалеке, на белоснежной равнине, появилась черная точка, постепенно увеличивающаяся в размерах: кто-то скакал навстречу. Но Бенвенуто не замечал его, занятый своими грустными мыслями. Особенно волновало его урчание в животе. Далее Форлимпополи ехать на голодный желудок он не мог. Всему есть пределы. Но как раздобыть еду? Он мог продать лошадь. Но без лошади не добраться ни до Болоньи, ни до еще более далекого Милана. Да и сможет ли он продать эту клячу? Начнутся вопросы, в этом сомнений нет, в этой стране обожают их задавать, а если ответы не удовлетворят спрашивающих, его скорее всего повесят. Благо, виселиц в округе хватает с лихвой.

Так он и ехал, мрачнее тучи, а расстояние до другого всадника все сокращалось и сокращалось. И Бенвенуто таки обратил на него внимание. И подумал, а не выхватить ли ему меч и не потребовать громовым голосом кошелек. Он дрожал от холода, желтые его зубы выбивали дробь. Так и не придя к какому-то решению, он тем не менее вытащил меч из ножен и прикрыл полой плаща.

По мере того как второй всадник подъезжал все ближе, Бенвенуто отмечал стать его коня и выглядывающую из бархатного, отороченного мехом плаща кольчугу, надежно предохраняющую от удара кинжалом, но не меча. При ближайшем рассмотрении оказалось, что приближается к нему юноша благородного вида, с золотой цепью на груди, с драгоценной пряжкой, которой крепился к шапочке черный плюмаж. И Бенвенуто пришел к выводу, что такого можно и ограбить.

Теперь он пристально наблюдал за незнакомцем и выехал уже на середину дороги, чтобы при встрече их разделяло минимальное расстояние. Молодой человек лишь мельком глянул на Бенвенуто, о чем-то глубоко задумавшись. Наш же грабитель задрожал еще сильнее, мужество было оставило его, но в последний момент, когда они уже разминулись, он привстал на стременах, взмахнул мечом и изо всей силы ударил не ожидавшего нападения юношу по голове.

Если тот и успел заметить движение меча, уклониться от удара ему не удалось. Юноша качнулся, потом упал лицом вниз. Испугавшаяся лошадь рванула в галоп и еще с дюжину метров тащила всадника за собой, прежде чем его ноги не выскользнули из стремян. Он остался лежать на снегу, а лошадь унеслась прочь.

Бенвенуто подъехал к упавшему. Несколько минут смотрел на него, ухмыляясь, пока не убедился, что тот не дышит. Шапочка юноши свалилась с его головы, его светлые волосы покраснели от крови. Кровавые следы тянулись и по снегу, там, где лошадь волокла убитого за собой.

Бенвенуто глянул в сторону Форлимпополи, затем — Чезены. Ни единой души. Довольный увиденным, он слез с лошади, чтобы собрать урожай кровавой жатвы. Но, как скоро выяснилось, богатый наряд юноши обманул его. Поиски его не принесли плодов, если не считать золотой цепи да шелкового кошелька с тремя золотыми дукатами. Мне досталось не золото, но позолота, мрачно подумал Бенвенуто.

Его злило, что риск, на который он пошел, не оправдался. Какой смысл убивать человека ради трех золотых монет да паршивой цепи. Судьба-злодейка никак не хотела даровать ему свою улыбку. Убийство представлялось ему делом серьезным. Оно могло поставить под угрозу спасение его бессмертной души, а мессер Бенвенуто почитал себя набожным христианином, верным сыном святой церкви. Особое почтение испытывал он к мадонне из Лорето и был членом братства святой Анны, чей образок носил на грязной груди.

Не то чтобы ему впервые довелось убить человека, но никогда ранее совершенный им смертный грех не вознаграждался столь жалкой суммой, не говоря уже о ненужном риске, которого он всегда старался избегать.

Бенвенуто посмотрел на посиневшее лицо своей жертвы, и ему показалось, что мертвые глаза насмешливо щурятся. Паника охватила его. Он вскочил в седло и пришпорил лошадь. Но метрах в двадцати натянул поводья. Нельзя же так нервничать. Плащ, отороченный мехом рыси, стоил никак не меньше пяти дукатов, да и на шапочке осталась драгоценная пряжка.

Он вернулся назад, но новая мысль мелькнула у него в голове. Что он будет делать с таким дорогим плащом? Продать его не легче, чем лошадь. И тут Бенвенуто осенило: зачем продавать, когда можно надеть самому. И не только плащ. Тем более что мертвецу одежда ни к чему, а его собственная насквозь продувается ветром.

Бенвенуто вновь спешился, привязал лошадь у дороги, чтобы та не ускакала, пока он будет раздевать покойника. Но прежде всего закрыл его насмешливые глаза, потом, опустившись на колени, прочитал короткую молитву, прося свою небесную заступницу замолвить за него словечко. А уж помолившись, приступил к делу. Ухватил тело под мышки и уволок с дороги. Торопливо стащил с юноши кольчугу, сапоги из серой кожи, панталоны. Тут же скинул с себя лохмотья и под ярким январским солнцем, дрожа от холода, надел одежду юноши. Теперь, решил он, можно ехать и в Милан. В таком наряде его везде будут принимать с должным уважением.

Мертвец был такого же телосложения, что и Бенвенуто, даже сапоги пришлись впору. Но, надевая второй сапог, он наткнулся ногой на что-то жесткое. Снял его, сунул в сапог руку и вытащил пакет со сломанной печатью. Внутри оказались три листа бумаги. Бенвенуто расправил их ребром ладони.

То было письмо, написанное на латыни и адресованное некоему Креспи, так Бенвенуто узнал, кого он убил из Фаэнцы. Мать Бенвенуто хотела, чтобы сын стал монахом, и в детстве ему пришлось столько корпеть над латынью, что он не забыл ее и годы спустя. Его глаза блестели все ярче по мере того, как перебегали со строчки на строчку. Такое письмо могло принести ему не одну сотню дукатов. Но сейчас не время оценивать письмо, решил он. Кто-то мог появиться на дороге и увидеть его рядом с покойником. Бенвенуто поднял голову.

И действительно у самого Форлимпополи на белом снегу выделялись черные точки: к нему приближалась целая кавалькада. Торопливо Бенвенуто засунул бумаги за пазуху, натянул второй сапог, не обращая внимания на промокший от стояния на снегу чулок. Перепоясался мечом Креспи, стряхнул снег с его плаща, накинул себе на плечи. Свою одежду свернул в узел, с которым вернулся на дорогу. Оставалась еще шапочка мессера Креспи, упавшая с его головы после смертельного удара. Бенвенуто подобрал и ее. Его меч разрубил ее, но снаружи крови не было, и лишь несколько капель попали на подкладку. В шапочке он нашел и черную маску, которой иногда дворяне закрывали лицо, если не хотели быть узнанными.

Бенвенуто засунул маску на место и водрузил шапочку на копну черных нечесаных волос.

Оглянулся через плечо. Кавалькада приблизилась, но ненамного. Тогда он сел на лошадь и шевельнул поводья. Но направил лошадь не на север, а в противоположную сторону, назад, к Чезене. Именно там, где Чезаре Борджа остановил армию на зимние квартиры, найденные в сапоге убитого бумаги могли принести Бенвенуто кругленькую сумму. Все знали о щедрости герцога к своим сторонникам. Вот и Бенвенуто рассчитывал, что без труда обратит письмо в звонкие монеты.

Проскакав с милю, он бросил свои лохмотья в придорожную канаву. Узел проломил тоненькую корочку льда, быстро напитался водой и ушел на дно. А Бенвенуто двинулся дальше, к стенам Чезены.

На ходу вытащил из-за пазухи письмо, еще раз перечитал, на этот раз более внимательно. Прочитанное согрело его не хуже теплой одежды убитого. Он поступил как истинный патриот, избавив мир от этого мессера Креспи. Теперь-то он знал, что нет за ним никакого греха. Убить убийцу, да кто же это осудит? А письмо ясно указывало, что мессер Креспи — убийца, хуже того, заговорщик, вступивший в ряды тех, кто готовился покуситься на жизнь не рядового гражданина, каких в Италии десятки и сотни тысяч, но его светлости Чезаре Борджа, герцога Валентино и Романьи. Точное число заговорщиков не указывалось, но преступная сеть опутывала всю Романью. Действовали они в строжайшей тайне и в большинстве своем даже не знали друг друга, чтобы свести к минимуму урон, который мог бы нанести проникший в их ряды предатель. Вот и мессеру Креспи предлагалось прибыть на тайное совещание, назначенное на этот самый вечер во дворце Мальи в Чезене, в маске. Но вот того, кто возглавил заговор, был его мозгом и душой, вдохновлял всех остальных, знали все, ступившие на эту опасную тропу. Ибо он подписал письмо, и звали его Гермес Бентивольи, сын Джованни Бентивольи, правителя Болоньи, убийца Марескотти, славящийся по всей Италии своими жестокостью и кровожадностью.

Сам Бенвенуто, как вы уже догадались, не относил себя к сторонникам Чезаре Борджа, не стал бы осуждать его убийство и, уж конечно, восславил бы сразившего его, как героя из героев. Но сам он не питал ни малейшего интереса к политике, посему и ухватился за шанс оказать Борджа услугу, за которую тот не мог не отблагодарить его золотыми дукатами.

Дукаты эти уже сияли пред мысленным взором Бенвенуто. Он уже видел их горкой лежащими перед ним на грязном столе в таверне «Полумесяц». Видел их желтый, завораживающий блеск, слышал, как они позвякивают, если шевельнуть их рукой. А как широко раскроются черные глаза его несравненной Джанноццы, никогда в жизни не видевшей столько золота. И он уже чувствовал ее теплое, мягкое тело, уступающее всем его желаниям.

О, как же ярко засветилась звезда мессера Бенвенуто Джизмонди, вора и убийцы! Наконец-то фортуна повернулась к нему лицом. С этими мыслями он проскакал по мосту через Савио и через ворота в мощных стенах въехал в славный город Чезену.

Первым делом он направился в «Полумесяц», чтобы оставить лошадь на попечение тщедушного, косоглазого хозяина таверны, затем — к цирюльнику, привести в порядок волосы и бороду, после чего вновь вернулся в «Полумесяц» отобедать в отдельном кабинете, где прислуживала только Джанноцца.

В общем зале мужчины провожали его удивленными взглядами, не ускользнувшими от него, поэтому, зайдя в кабинет, он воскликнул, обращаясь к Джанноцце: «Полюбуйся мною — бриллиант в золотой оправе!»

Джанноцца, уперев руки в пышные бедра, смерила его взглядом. В черных глазах отразилось удивление, смешанное с недоверием. Женщина она была видная, прекрасно знала, какое впечатление производит на мужчин, и не давала им спуску.

— Что-то ты быстро вернулся. Какое злодейство совершил на этот раз?

— Злодейство? — ухмыльнулся Джизмонди. — Так уж сразу и злодейство.

— А как еще ты мог добыть такие славные перышки? Какого ты общипал петушка?

Бенвенуто обнял ее, привлек к себе, похотливо улыбаясь. Джанноцца восприняла все это с полным безразличием, ни в малой мере не сопротивляясь.

— Я поступил на службу, милая, — возвестил он.

— Ты — на службу? Наверное, к Сатане?

— Отнюдь, к Чезаре Борджа, — приврать он любил, причем делал это с легкостью необычайной и весьма убедительно.

— Он нанял себе на должность палача? — холодно осведомилась Джанноцца.

— Я его спаситель, — доверительно сообщил ей Бенвенуто и пустился в долгие рассуждения о том, какие ждут его поручения и сколь высоко будет причитающееся ему вознаграждение.

Джанноцца слушала, на пухлых губах играла недоверчивая улыбка. В конце концов улыбка эта так рассердила Бенвенуто, что он грубо оттолкнул девушку и уселся за стол.

— Сегодня у меня встреча с его светлостью. Он ждет меня во дворце. И ты поверишь мне, когда я высыплю перед тобой на этот самый стол его дукаты. Вот так-то! И мессер Бенвенуто станет тогда ben venuto .

Джанноцца пренебрежительно усмехнулась.

— Смеешься надо мной, да? — рассвирепел Джизмонди. А затем небрежно добавил:

— Пошевеливайся! Принеси мяса и вина. Герцог Валентино ждет меня. Пошевеливайся, говорю я тебе!

Глаза ее сузились.

— Слушай ты, кривоногий рябой подонок! С чего это ты так заважничал?

Бенвенуто чуть не задохнулся от ярости. Насчет оспин — чего уж спорить, но он гордился прямотой ног, одним из немногих своих физических достоинств. И попытался доказать, что она не права. Но Джанноцца тут же осекла его.

— Так вести себя можно только при деньгах, — заявила она ему. — Где твой кошелек?

Джизмонди вытащил дукат и небрежно бросил на стол. Джанноцца не ожидала увидеть золото, и глаза ее раскрылись от удивления и жадности, а отношение к Джизмонди мгновенно изменилось. Она захлопотала, готовя ему трапезу, принесла из подвала бутылку вина, с кухни — дымящийся кусок мяса, щедро сдобренный горчицей. Положила перед ним белый хлеб, такое в таверне случалось, нечасто, бросила в камин несколько поленьев.

А Бенвенуто с жадностью набросился на еду, на некоторое время забыв обо всем, кроме тарелки и чашки, куда то и дело подливал вина. И лишь насытившись, вспомнил о девушке, что ходила по кабинету с кошачьей грацией. От обильной еды, вина да жаркого огня в камине Бенвенуто подобрел, пришел в благодушное настроение.

— Присядь ко мне, Джанноцца, — потянул он девушку за пухлую руку.

— А как же его светлость, герцог Валентино? Разве он больше не ждет тебя? — лениво усмехнулась та.

Джизмонди нахмурился.

— Черт бы побрал этого герцога, — пробурчал он, задумавшись.

Тут тепло, уютно, а там, за стенами таверны, холод, ветер, снег на земле. И в то же время… стоит, пожалуй, прогуляться до замка, чтобы набить карманы дукатами.

Джизмонди поднялся, подошел к окну. Глянул на грязный двор, полоску бирюзового неба. До вечера оставалось не так уж и много времени, а к герцогу надо попасть или сегодня, или никогда.

— Да, я должен идти, дорогая. Но не задержусь ни на одну лишнюю минуту.

Он надел плащ, запахнул его, водрузил на голову шапочку с плюмажем, громко чмокнул Джанноццу, та опять же никак не отреагировала, и покинул таверну.

***

По главной улице Бенвенуто поднялся на холм, на котором высился громадный замок, построенный знаменитым Сиджизмондо Малатестой. Пересек мост над засыпанным снегом рвом. С каждым шагом его все сильнее била нервная дрожь. Воображение рисовало ему величественную и грозную фигуру герцога. Он никогда не видел его, но имя Чезаре Борджа гремело по всей Италии, и многие боялись его больше, чем кого бы то ни было. И в преддверии встречи, как ему уже казалось со сверхчеловеком, его охватил благоговейный ужас, словно в детстве перед посещением церкви.

Но он пересек мост и шагнул под гигантскую темную арку. Ему представилось странным, что никто не остановил его и не спросил, а что, собственно, ему тут надобно. Он и понятия не имел, что сможет так легко проникнуть в обиталище богоподобного существа.

Но внезапно что-то лязгнуло, сверкнула алебарда и замерла на уровне груди Джизмонди. Тот аж подпрыгнул от испуга. Часовой в морионе и латах выступил из-за контрфорса, за которым прятался от ветра, и алебардой загородил проход.

— Alt! Куда идешь?

Бенвенуто на мгновение лишился дара речи, столь неожиданно встретившись с непримиримым врагом — стражем закона, но быстро пришел в себя.

— Я иду к герцогу, — объявил он.

Алебарда поднялась, освобождая дорогу.

— Проходи, — и часовой вновь укрылся за контрфорсом.

Бенвенуто двинулся дальше, тревога его еще более возросла. Слишком уж просто все получалось. Не к добру все это, подумал он. Войти-то легко, да вот как удастся выйти. Эх, лучше б ему остаться в «Mezza Luna» с несравненной Джанноццей и не казать носа в святилище этого жуткого божества. И, выйдя на просторный двор замка, Джизмонди остановился, даже перспектива заработать много золота уже не казалась ему столь радужной. Пусть их получает хоть сам дьявол. Но ему удалось совладать с нервами. И даже посмеяться над собственными страхами. Убедить себя в том, что ему не грозит ничего худого.

Он осмотрелся. Никого, если не считать двух часовых. Один охранял каменную лестницу на галерею, второй — арку, ведущую во внутренний дворик. Оттуда доносился гул голосов.

Часовые не обращали на Джизмонди ни малейшего внимания, он же пристально оглядел их. У лестницы — мужчина коренастый, смуглокожий, злобного вида. У арки, наоборот, высокий, светловолосый, вроде бы настроенный дружелюбно. Так что свой выбор Бенвенуто сделал быстро. И решительно направился к арке.

— Я ищу герцога Валентино, — с трудом удалось ему изгнать из голоса дрожь. — Где мне его найти?

Часовой смерил его взглядом. Лицо бандита, но одет пристойно. Для придворного Бенвенуто показался бы лакеем, но у лакея вполне сошел за придворного. Поэтому часовой без малейшего колебания отступил в сторону и указал пикой на внутренний дворик.

— Его светлость там.

Бенвенуто нырнул в арку и тут же, словно по мановению волшебной палочки, шум во внутреннем дворике стих. Собравшиеся там люди, похоже, Затаили дыхание. Но Джизмонди оставалось только гадать, что же происходит во внутреннем дворике. Выход из арки загораживал кавалерист, во все глаза смотревший поверх голов, а толпа собралась человек в сто, главным образом солдат и придворных, хотя хватало и горожан. Кавалерист бросил на Бенвенуто сердитый взгляд, оторвал, мерзавец, от дела, когда тот сообщил, что ищет герцога Валентино.

— Он там, — кавалерист указал в самый центр толпы.

Что же такое происходит, никак не мог взять в толк Джизмонди. Приподнялся на цыпочки, но ничего от этого не выгадал, поскольку роста был небольшого. Внезапно толпа разразилась приветственными криками и аплодисментами. Вновь Бенвенуто дернул за рукав часового.

— У меня очень важное дело. Я должен увидеться с ним незамедлительно.

Всадник взглядом смерил его с головы до ног.

— Боюсь, что вам придется подождать, — и указал на пажа, одетого в красно-желтые цвета, сидящего верхом на орудии у стены и хлопающего в ладоши. — Лучше поговорите с ним. Он передаст вашу просьбу его светлости, как только тот освободится.

Бенвенуто поблагодарил часового и, бесцеремонно расталкивая тех, кто попадался на пути, протиснулся к пажу. Вежливо заговорил с ним, затем перешел на крик, наконец, дернул пажа за ногу и лишь тем привлек его внимание.

— Я ищу герцога Валентино, — в какой уже раз повторил Джизмонди. — У меня очень важное дело. Вопрос жизни и смерти.

Паж вскользь глянул на него и усмехнулся.

— Вам придется подождать. Его светлость занят.

— Чем же? — спросил Бенвенуто, но паж уже отвернулся от него.

Ответ, похоже, следовало искать в центре толпы, поэтому Бенвенуто без лишних слов влез на орудие и встал за спиной пажа. Увиденное несказанно удивило его.

Зрители образовали круг, чисто выметенный от снега. Посередине двое мужчин топтались друг против друга, чуть вытянув вперед руки. Оба голые по пояс, но на этом их сходство кончалось. Один был высок ростом, с могучим торсом, здоровенными кулаками, настоящий гигант, смуглокожий, с черной бородой, телом, заросшим жестким волосом. У второго, который ростом ненамного уступал первому, стройного и гибкого, как лоза, с рыжеватыми волосами и бородой, тело белизной напоминало алебастр. Борцы. Теперь Бенвенуто все понял и пожалел светлокожего мужчину, не имеющего, по его убеждению, ни единого шанса на победу. Да и на что он мог рассчитывать в медвежьих объятиях гиганта?

Потом Бенвенуто оглядел зрителей, пытаясь определить, кто же из них герцог. Взгляд его выхватил из толпы несколько надменного вида дворян, но был ли среди них Чезаре Борджа, сказать наверняка он не мог. А борцы тем временем сошлись в схватке, качаясь то в одну сторону, то в другую. И тишину во внутреннем дворике нарушало лишь их свистящее дыхание, шарканье ног по каменным плитам да шлепки рук, пытавшихся ухватиться поудобнее за тело соперника.

Бенвенуто смотрел во все глаза, изумляясь столь длительному сопротивлению белокожего. Вот его руки вцепились в шею гиганта, и теперь он прилагал все силы, чтобы наклонить того вперед, а потом сбить с ног. Бенвенуто видел, как под светлой кожей взбугрились могучие мышцы. И на плечах, и на спине. Да, парень этот не так слаб, как казалось с первого взгляда, отметил про себя Бенвенуто. Но все его усилия не принесли результата. С тем же успехом он мог пытаться сдвинуть с места быка. Гигант, широко расставив ноги, словно врос в землю.

А затем двинулся с быстротой молнии. Мгновенно освободил шею, ухватил соперника за талию и оторвал от каменных плит. Но, прежде чем сумел воспользоваться добытым преимуществом, руки светлокожего поймали его подбородок и заломили назад с такой силой, что хватка гиганта разом ослабла. И мгновение спустя они оказались в метре друг от друга, тяжело дыша, переминаясь с ноги на ногу, предельно внимательно следя друг за другом.

Паж повернулся к Бенвенуто.

— Мадонна! — возбужденно воскликнул он. — Он же едва не победил.

— Кто он? — спросил Бенвенуто.

— Кузнец из Каттолики, — ответил юноша. — Говорят, что сильнее его в Романье нет.

— А кто второй, светлокожий петушок?

Паж вытаращился на него.

— Да откуда вы заявились сюда, мессер? Уж не из новых ли земель, открытых мессером Коломбо? Это же его светлость герцог Валентино.

Бенвенуто ответил суровым взглядом, нахмурился.

— Послушай, парень, уж не хочешь ли ты выставить меня дураком?

— Diavolo! — воскликнул паж. — Да кто я такой, чтобы совершенствовать творенье божье?

Но тут крики толпы заставили их повернуться к рингу.

Светлокожий борец нырком ушел от гигантских рук соперника, а Сам схватил его за ноги и приподнял. Но руки последнего сомкнулись на шее светлокожего, тем самым исключая бросок, ибо по правилам он не засчитывался, если на землю падали оба борца. Но еще до этого, когда зрителям казалось, что кузнецу деваться некуда, в толпе завопили: «Герцог! Герцог!» — убедив Бенвенуто, что паж его не обманул.

Однако изумление все еще не покинуло его. Неужели это действительно герцог? Тот самый Чезаре Борджа? Полубог, при упоминании имени которого он испытывал благоговейный трепет?

Да что в нем божественного? Герцог, который борется с кузнецом во дворе собственного замка! Фу! Да чего бояться такого герцога?

И теперь, увидев незаконнорожденного сына папы, Бенвенуто чувствовал себя с ним на равных. И как он мог только вообразить, ругал себя Бенвенуто, что герцог чем-то отличается от остальных людей? А на самом-то деле Чезаре Борджа обычный смертный, да еще любитель помериться силой с простым людом. И должен сполна заплатить за принесенную ему информацию. Уж теперь-то Бенвенуто более не боялся просить причитающееся ему вознаграждение.

Борьба, однако, заинтересовала его, хотя он не мог надивиться глупости герцога. Быть герцогом и допускать такое по отношению к себе! В жаркой схватке могут и переломать все кости. Не так понимал Бенвенуто привилегии герцогов. Не такими представлял их себе. Выдержанные вина, хорошо накрытый стол, мягкий диван, менестрели с их ласкающей слух музыкой, яркость женских глаз, податливость тел, готовых ублажить по мановению руки. Вот что означало герцогство для Джизмонди. Но не борьба с кузнецом в зимний день в окружении разношерстной толпы. Такое не укладывалось в его сознании.

Тут паж повернулся к нему.

— Герцог обещал пятьдесят дукатов тому, кто сможет бросить его на землю.

Святой Боже! Пятьдесят дукатов за такую службу! Да, герцог, конечно, не в себе, но щедр по-царски, как и говаривали люди. И Бенвенуто улыбнулся, предвкушая звон золотых монет, которые посыплются в его карманы.

А борцы вновь сошлись с удвоенной энергией, и Бенвенуто не мог не поразиться недюжинной силе герцога. Тело его казалось скрученным из стальных пружин, и Бенвенуто уже не мог с прежней уверенностью поручиться за исход схватки. Ибо грубая мощь колосса сходила на нет под наскоками молодого герцога.

Развязка наступила внезапно. Прежде чем зрители поняли, что произошло, поединок закончился. Кузнец неожиданно кинулся на герцога, надеясь захватить того врасплох, но Чезаре ловко увернулся, крутанув бедром, ноги же его не отрывались от каменных плит. И когда гигант, ловя пустоту, наклонился вперед, потеряв равновесие, руки герцога, словно железные клещи, обхватили его талию сзади, да так крепко, что кузнец уже не мог повернуться к нему лицом.

Снова увидел Бенвенуто, как взбугрились мышцы на плечах и спине Борджа. Зрители затаили дыхание. Сможет ли герцог удержать гиганта в своих объятиях?

Смог. Чуть присел, уперся правой ногой и выставил вперед левое бедро. Через него и полетел кузнец, словно стрела, выпущенная из арбалета. Рухнул на каменные плиты и остался лежать, постанывая. Но стоны его потонули в восторженных криках зрителей, наблюдавших за схваткой как во дворе, так и из окон замка.

— Герцог! Герцог! — кричали они.

Вверх взлетали шапочки, люди хлопали в ладоши, смеялись, восхищаясь великолепным броском.

А герцог опустился на колено перед кузнецом, поднял руку, призывая к тишине. Тому

досталось крепко. При падении он вывихнул плечо и сломал ключицу.

Подошли солдаты и, еще полуоглушенного, подняли на ноги.

— Пусть Торелла посмотрит его плечо, — распорядился герцог и обратился уже к кузнецу. — С таким силачом, как ты, мне бороться еще не доводилось. Я уже начал опасаться за свою репутацию, — говорил он дружелюбно, положив руку на здоровое плечо недавнего соперника.

От услышанного и увиденного презрение Бенвенуто к герцогу выросло еще больше. А тут он еще заметил, с какой собачьей преданностью смотрит на Чезаре кузнец. И на губах вора и убийцы заиграла пренебрежительная усмешка.

— Ты получишь двадцать дукатов, — на том разговор с кузнецом и закончился.

По крайней мере герцог не дрожит над каждым дукатом, отметил Джизмонди. А это на сегодня главное.

Слуга принес герцогу шелковую рубашку и подбитый мехом камзол. Тот быстро оделся.

Бенвенуто тут же попросил пажа представить его герцогу, упирая на важность и срочность своего дела к его светлости. Паж спорить не стал, нырнул в толпу. Вскоре Бенвенуто увидел его рядом с герцогом.

Чезаре Борджа, уже полностью одетый, наклонился к пажу, внимательно того слушая, затем поднял голову и посмотрел на Бенвенуто, по-прежнему стоявшего на орудии в полной уверенности, что встреча с Борджа не принесет ему ничего, кроме добра. Но под взглядом герцога уверенность эта исчезла, как исчезает огонек свечи под сильным порывом ветра.

Спроси Бенвенуто, наверное, он не смог бы сказать, что необычного было в этом взгляде. Но что-то проникло в мозг Джизмонди, и на мгновение он потерял способность соображать. А глаза герцога, казалось, заглянули в самую его душу и увидели всю скопившуюся там грязь.

Затем герцог подозвал его кивком головы. Бенвенуто спрыгнул на каменные плиты, двинулся к нему с участившимся дыханием, похолодев от страха. Солдаты, придворные, горожане раздавались в стороны, освобождая ему проход, пока он не оказался перед молодым человеком с рыжеватой бородой.

— Вы хотели мне что-то сказать, — говорил герцог мягко, но столь холодно, что по коже Бенвенуто побежали мурашки. Он не решался поднять глаз, боясь встретиться со взглядом Борджа.

— Дело очень важное и спешное, ваша светлость, — промямлил вор.

Чезаре помолчал, разглядывая стоящего перед ним. И в это мгновение Бенвенуто понял, что нет у него секретов от герцога, и все, о чем он хочет сказать, давно известно этому человеку, с которым совсем недавно он почитал себя равным.

— Тогда пойдемте со мной, — и герцог отвернулся.

Вслед за пажом Чезаре Борджа пересек внутренний двор, поднялся по шести каменным ступеням к дубовой двери, которую открыли перед ним часовые. Бенвенуто плелся позади, чувствуя себя не в своей тарелке под многочисленными взглядами еще не разошедшихся зрителей, не без основания полагая, что многие без труда распознали его истинную сущность.

После внутреннего дворика, освещенного уже клонящимся к горизонту солнцем, длинный зал, в который они вошли, показался Джизмонди особенно мрачным. Возможно, такая атмосфера создавалась рубиновыми бликами, отбрасываемыми огнем, разожженным в огромном камине. На полу лежали новые ковры, две стены украшали гобелены, лестница справа вела на галерею. У камина стояло большое кресло, сбоку — массивный резной письменный стол и буфет с чашами и золотым кувшином. Из последнего поднимался дымок, и нос Джизмонди уловил запах горячего вина, щедро сдобренного пряностями.

Чезаре уселся в кресло у камина. Паж принес кувшин и чашу, одну чашу, не преминул заметить Бенвенуто, налил вина своему господину и поставил кувшин на стол.

Взмахом руки Чезаре Борджа отпустил юношу и повернулся к Джизмонди, переминающемуся с ноги на ногу посреди зала, не знающему куда сесть, как повести себя.

— Ну, мессер, так какое же у вас ко мне дело?

Откровенно говоря, Бенвенуто не ожидал, что герцог начнет со столь прямого вопроса, но теперь ему не оставалось ничего иного, как отвечать.

— Мой господин, в моем распоряжении имеются доказательства подготовки заговора, цель которого — ваша смерть.

Он-то ожидал, что слова его произведут впечатление на герцога, но, похоже, этот день выдался богатым на сюрпризы, и ему предстояло узнать еще многое из привычек герцогов. Ни единый мускул не дрогнул на лице Чезаре. Его немигающие глаза сверлили Джизмонди. Пауза затягивалась. Первым заговорил герцог.

— Понятно, мессер. Что еще?

— Еще? — эхом отозвался Джизмонди. — Но… это все.

— Все? — нахмурился герцог. — Так где эти доказательства?

— Я… они у меня с собой. В письме, которое сегодня попало в мои руки. И… И я скакал во весь опор, чтобы поскорее привезти их вам, — тут Джизмонди полез за пазуху.

— Скакали, значит? Откуда?

— Э… из Форли.

Он достал письмо. Поначалу, как помнит читатель, Бенвенуто тешил себя надеждой, что выторгует хорошую цену, прежде чем отдать письмо. Но надежда эта испарилась вместе с его мужеством. Да и став свидетелем щедрости герцога по отношению к кузнецу, Бенвенуто полагал, что и его Борджа отблагодарит по-царски. На том строился теперь расчет Джизмонди. Он подошел к столу и положил письмо перед герцогом.

Чезаре углубился в чтение. Брови его сошлись к переносице, и он повернулся к пажу.

— Беппо, пригласи сюда мессера Герарди.

Паж поднялся по лестнице на галерею и вышел через дверь в ее дальнем конце. Герцог же вновь склонился над письмом. Бенвенуто ждал.

Наконец Борджа положил листки на стол. Джизмонди ожидал услышать громкие проклятия в адрес заговорщиков, собственную похвалу и, как следствие, сумму вознаграждения за труды. Но обернулось все иначе. Герцог ничем не выразил своих чувств. Лицо его осталось спокойным, как будто такие письма приносили ему по сотне на день. А вопросы, которые он начал задавать, не имели ни малейшего отношения к заговорщикам.

— Как вас зовут, мессер?

И Бенвенуто не решился соврать. Ужасные, завораживающие глаза герцога не дозволили бы ему.

— Я — Бенвенуто Джизмонди, слуга вашей светлости.

— Из Форли?

— Из Форли, ваше высочество.

— И чем вы занимаетесь?

Тут уж Бенвенуто стало совсем не по себе.

— Я… я бедный человек, ваше высочество. И живу как могу.

Бенвенуто почувствовал, как взгляд Борджа оценивающе прошелся по его одежде, дорогому плащу, золотой цепи на груди, драгоценной пряжке на шапочке, а на губах появилась зловещая улыбка. Слишком поздно он понял, что попался на лжи. И мысленно выругал себя за то, что явился во дворец, не сочинив «легенды». Но кто мог ожидать подобных вопросов? И как можно отложить в сторону столь важное дело, с которым пришел Бенвенуто, ради каких-то пустяковых расспросов.

— Понятно, — протянул герцог, и от его тона у мерзавца подкосились колени, а по спине пробежал холодок, — Понятно. А этот мессер Креспи из Фаэнцы, кому адресовано письмо… он мертв? — последняя фраза скорее сошла бы за утверждение, чем вопрос.

— Мертв, ваша светлость, — ответил Бенвенуто, дрожа, как осиновый лист.

— Ага! Тут вы поступили по справедливости, — одобрил его герцог и улыбнулся. Более страшной улыбки видеть Бенвенуто не доводилось. — Как я полагаю, с вами он был одного роста и телосложения?

— Совершенно верно, ваша светлость.

— Значит, и в этом вам сопутствовала удача, тем более что вас посетила счастливая мысль воспользоваться его одеждой. Ваша, если не ошибаюсь, не шла с ней ни в какое сравнение.

— Мой господин, мой господин! — Джизмонди упал на колени, чтобы взмолиться о пощаде, но следующая фраза герцога остановила его.

— Да что с вами? Я действительно имел в виду, что вам повезло. И ничего более.

Бенвенуто вгляделся в улыбающееся лицо, ни на йоту не веря герцогу. Он уже понял, что добром дело не кончится.

На галерее послышались шаги. Вниз спустился паж, следом за ним — полноватый господин в черном, с круглым, как луна, лицом, острым носом и цепким взглядом, которым он походя окинул мессера Джизмонди.

— А, Агабито! — приветствовал его герцог, протягивая письмо. — Вроде бы писал Гермес Бентивольи. Ты узнаешь почерк?

Секретарь взял письмо, отошел к окну, чтобы ознакомиться с ним при свете. Но, не прочтя и нескольких строк, посмотрел на Борджа.

— Что это, мой господин?

— Разве я просил тебя читать, Агабито? — в голосе герцога послышались нетерпеливые нотки. — Это рука Гермеса Бентивольи?

— Да, — не колеблясь, ответил Герарди. Ему доводилось видеть письма этого бунтаря из Болоньи.

Герцог поднялся, вздохнул.

— Значит, письмо подлинное, и он действительно в Чезене. Он не раз клялся убить меня. И, похоже, решился-таки перейти от слов к делу.

— Его надобно схватить, мой господин.

Чезаре стоял со склоненной головой, глубоко задумавшись. Бенвенуто. о котором совсем забыли, ждал своей участи.

— В заговоре, должно быть, замешано много людей, — нарушил молчание герцог.

— Но он — мозг, мозг! — Агабито возбужденно всплеснул руками.

— Господи, помоги телу, которым управляет такой мозг, — пренебрежительно бросил Борджа. — Да, его следовало бы раздавить. Дать ему прочувствовать, что суд мой скор, суров, но справедлив.

Хотя слова эти относились к Гермесу Бентивольи, у Бенвенуто душа ушла в пятки.

— Но… — Борджа бессильно пожал плечами, отвернулся к огню. — Он из Болоньи, а за Болоньей стоит Франция. Если я перережу горло этому негодяю, один Бог знает, какие могут возникнуть осложнения.

— Но располагая такими доказательствами… — начал Агабито.

— Дело не в том, кто прав или виноват, — оборвал его Чезаре. — И прежде чем принимать какие-то ме… — он замолчал на полуслове, и суровый взгляд его остановился на Бенвенуто.

Затем Борджа протянул руку к своему секретарю, и тот вложил в нее письмо.

— Возьми это письмо, — теперь рука с тремя листками протянулась к Джизмонди. — Выучи наизусть его содержание. А в полночь, как указано в письме, пойдешь во дворец Мальи. Задание тебе — сыграть роль мессера Креспи, а утром вернуться сюда и рассказать о планах заговорщиков и их сообщниках в других местах.

Джизмонди отступил на шаг, глаза его едва не вылезли из орбит.

— Мой господин! Мой господин! — вскричал он. — Я не посмею!

— Как тебе будет угодно, — медовым голосом согласился Борджа. — Но в Италии слишком много таких головорезов, как ты, страна просто кишит ими, так что едва ли кто будет возражать, если одним станет меньше. Беппо, кликни стражу.

— Мой господин! — заверещал объятый ужасом Джизмонди. Голос его разом сел. — Подождите, ваша светлость. Подождите. Если я сделаю то, о чем… — тут у него окончательно перехватило дыхание.

— Если ты выполнишь мое задание, — ответил Чезаре на незаданный вопрос Бенвенуто, — мы не будем выяснять подробности смерти мессера Креспи. И наша забывчивость станет твоим вознаграждением. Признаюсь, — голос ласковый, тон дружелюбный, — что иду я на это с большой неохотой, ибо я дал слово моим подданным искоренять вашу братию. Тем не менее, учитывая весомость услуги, которую ты можешь мне оказать, на этот раз я удержу карающий меч на весу. Если ты подведешь меня или откажешься — тебя ждет веревка. Сначала на дыбе, чтобы вырвать у тебя признание в совершенных преступлениях, потом на виселице. А выбирать тебе самому.

Джизмонди смотрел и смотрел на это прекрасное лицо, столь насмешливо бесстрастное. И ужас сменился звериной яростью. Так что, если б не поединок, невольным зрителем которого стал Бенвенуто, скорее всего он попытался бы обратить в реальность заветную мечту друзей мессера Креспи. Он уже проклинал свою веру в благодарность принцев. Да как он только мог и подумать, что его труды будут вознаграждены золотом!

В результате, волоча ноги, он вышел из зала, потом из замка, согласившись явиться в полночь во дворец Мальи, рискнуть своей драгоценной жизнью. Правда, Борджа пообещал, что его шпионы будут держать Бенвенуто под постоянным наблюдением. То есть, если задание выполнить не удастся, его вызволят живым из лап заговорщиков.

***

Вернувшись в таверну «Полумесяц», Джизмонди заперся в отдельном кабинете. Приказал принести свечи, ибо уже сгустились сумерки, и начал заучивать содержимое письма, которое, вместо того чтобы озолотить, привело на край бездонной пропасти. Прелести Джанноццы уже не влекли его, как не обращал он внимания на ворчание косоглазого хозяина таверны.

Джанноцца, естественно, почувствовала перемену в настроении Бенвенуто, но не могла найти тому объяснения. Как она ни пыталась обольстить его, чтобы разузнать, что же произошло, Бенвенуто отмалчивался, а если отвечал, то короткими фразами. Наконец девушка принесла большую кружку вина с пряностями, надеясь, что уж тут Бенвенуто не устоит, выпьет и разговорится. Он же безучастно глянул на кружку. Глаза его так и остались потухшими. Молча взял ее, поболтал вино, и потянуло его на философию.

— Человек, что жидкость в кружке обстоятельств. Обстоятельства формируют его по своей воле, точно так же, как вино полностью занимает нутро кружки. И конец у человека точно такой же, — и в глубокой печали он осушил кружку.

— Ты что-то говорил о службе герцогу… — начала Джанноцца.

Но Бенвенуто отмахнулся.

— Уйди. Оставь меня. Мне нужно побыть одному.

И остался сидеть, глядя на затухающий камин. Мысли о бегстве возвратились к нему, но он отмел их прочь. Не стоит даже и пытаться. В общем зале сидят два незнакомца, пьют, едят, болтают с хозяином таверны. Разумеется, это соглядатаи Борджа, присланные следить за ним. Они тут же схватят его, попытайся он покинуть город, в этом Бенвенуто не сомневался. Так что у него оставался лишь один, пусть и минимальный шанс на спасение: вызнать планы заговорщиков и доложить о них герцогу.

Он уткнулся в письмо, твердо решив выучить его наизусть, как и требовал герцог, чтобы этой ночью сыграть отведенную ему роль.

В полночь он подошел к калитке в громадных воротах дворца Мальи, закутанный в плащ Креспи, с его же черной маской на лице, как и указывалось в письме. Он рассчитывал, что и остальные заговорщики придут в масках, и, таким образом, он останется неузнанным.

Да будет известно читателю, в то время во дворце Мальи никто не жил, поэтому его и выбрали для этого тайного собрания.

Под его рукой калитка подалась. Джизмонди распахнул ее, переступил порог, нижний брус ворот, и оказался в чернильном мраке. Калитка тут же закрылась. Темнота была такой густой, что, казалось, он мог пощупать ее. Да еще его окружала мертвая тишина.

— Холодная ночь, — громко произнес Джизмонди пароль.

Чьи-то пальцы ухватили его за плечо. Джизмонди еле ворочал языком от страха, но выговорил вторую часть пароля:

— А будет еще холоднее.

— Холоднее для кого? — спросил незнакомый голос.

— Для того, кому этой ночью тепло.

Плечо его сразу освободилось, а темнота исчезла: кто-то снял черное покрывало со стоявшего на полу фонаря. Света, правда, хватало лишь на освещение мраморной мозаики. С высотой становилось все темнее.

Мужчина в черном плаще, с лицом, затянутым маской, дал знак Джизмонди следовать за ним, поднял фонарь и пересек зал, шаги его гулко отдавались в огромном пустующем помещении. Второй мужчина, как заметил Джизмонди, в таком же наряде остался у калитки, чтобы впустить очередного гостя.

Провожатый открыл дверь в противоположной стене и вывел Джизмонди в просторный внутренний двор, покрытый толстым слоем снега. Фонарь окрашивал снег в желтый цвет, и в его слабом свете Джизмонди увидел цепочки следов, уходящих в темноту. Следуя по уже протоптанному пути, они подошли ко второй двери, через нее попали в другой зал, холодный и мрачный, как склеп, а затем третья дверь привела их в сад.

Тут провожатый остановился.

— По этим следам дойдете до стены. Там найдете лестницу. Перелезьте по ней через стену и опять идите по следам. Они приведут вас к двери, которая откроется по вашему стуку, — он резко повернулся и двинулся в обратный путь, оставив Джизмонди одного, трясущимся от страха.

На мгновение он заколебался, подумав, а не убраться ли ему восвояси, но отогнал эти мысли. Он зашел слишком далеко, чтобы спасаться бегством. Если бы только все происходило днем, а не ночью! В черном небе холодно блестели звезды, снег, казалось, подсвечивался изнутри. Джизмонди шел, пока не уперся в стену. Нашлась и лестница. А следы на другой стороне привели его к какому-то дому.

Теперь-то он понимал, что означает сие путешествие. Заговорщики собирались отнюдь не во дворце Мальи. Место это называлось для отвода глаз. Если бы шпионы Борджа прознали о тайном сборище и напали на дворец Мальи, труды их пропали бы даром, ибо захватили бы они пустоту. Часовые, дежурившие во дворце, нашли бы возможность дать сигнал тревоги, и большинство заговорщиков, собравшихся в другом доме, отделенном от дворца Мальи стеной и двумя садами, растворились бы в ночи, не попав в лапы врага.

Бенвенуто поднялся по нескольким ступеням к крепкой двери, постучал. Она мгновенно открылась и так же быстро захлопнулась за его спиной. Вновь он оказался в кромешной тьме с гулко бьющимся сердцем. Из темноты раздался вопрос, неожиданный, о котором не упоминалось в письме.

— Откуда вы?

Лишь мгновение понадобилось Джизмонди, чтобы подавить охвативший его ужас, и он ответил, как ответил бы Креспи: «Из Фаэнцы».

— Проходите, — открылась еще одна дверь, и поток света чуть не ослепил Джизмонди, глаза которого уже свыклись с темнотой.

Мигая и щурясь, он шагнул вперед, моля святую Анну и Госпожу нашу из Лорето, чтобы маска скрыла страх, исказивший его лицо.

Двенадцать свисающих с потолка люстр, уставленных свечами, освещали просторную комнату. В центре ее за длинным столом сидели семеро заговорщиков, как и он, в масках и плащах. Все молчали.

Дверь за Джизмонди мягко закрылась, вызвав в его воспаленном мозгу неприятную ассоциацию: ловушка захлопнулась. И поддерживала его лишь уверенность в том, что он хорошо выучил урок. Убеждая себя, что бояться нечего, Бенвенуто двинулся к столу и сел на свободный стул, радуясь, что секретность встречи не допускала праздных бесед. После него приходили и другие, так же в полной тишине, и занимали место за столом.

Но вот в открывшуюся в очередной раз дверь вошел мужчина без маски. Высокого роста, с крупным носом, чисто выбритый, со смелым и решительным взглядом. Лет тридцати-тридцати пяти, с ног до головы одетый в черное. Длинный меч бил его по ногам, на правом бедре покоился тяжелый кинжал. Бентивольи, догадался Бенвенуто.

Его сопровождали двое в масках. При их появлении сидящие за столом, числом уже с дюжину, встали.

Джизмонди знал уже достаточно много о заговоре, в водоворот которого его занесло против воли, чтобы понимать, почему Гермесу Бентивольи не нужна маска. Если заговорщики понятия не имели, кто сидит рядом, имя и фамилия их предводителя стояли на письмах, приведших их на эту тайную вечерю.

Бентивольи прошел во главу стола. Один из его спутников принес стул. Но Бентивольи словно и не заметил его, хмуро оглядывая собравшихся. Наконец он заговорил.

— Друзья мои, здесь собрались все, кто получил от меня письмо, хотя для меня это более чем странно, — Джизмонди аж похолодел, предчувствуя, что за этим последует, но не подал и вида, стоя недвижимым среди других.

— Пожалуйста, садитесь, — все сели, но Бентивольи остался на ногах.

— У меня есть веские основания утверждать, что среди нас предатель.

Словно ветер прошелестел над столом. Мужчины поворачивались друг к другу, одаривая сидящих радом испепеляющими взглядами, словно рассчитывая сжечь маску соседа и увидеть прячущееся за ней лицо. На мгновение запаниковавшему Джизмонди почудилось, что все смотрят на него, но он сообразил, что его подвело разыгравшееся воображение. Поэтому он искусно подыгрывал остальным, переводя взгляд с одного из сидящих за столом на другого. Трое или четверо вскочили.

— Его имя! — вскричали они. — Его имя, ваше высочество!

Но Бентивольи покачал головой и знаком предложил им сесть.

— Мне оно не известно, как не знаю я, и вместо кого он пришел, — тут у Джизмонди отлегло от сердца. — Вам я могу сказать лишь следующее. Сегодня утром в двух милях от Чезены мы наткнулись на тело мужчины, убитого, ограбленного, раздетого чуть ли не догола. Тело еще не успело закоченеть, когда мы обнаружили его, а впереди, по направлению к Чезене, скакал, по всей вероятности, убийца. Рядом с телом мы нашли лист бумаги, который я принес сюда. На нем, как вы видите, половина зеленой печати, печати с гербом, который, возможно, неизвестен всем дворянам Италии, но хорошо знаком всем вам, получившим от меня письма и откликнувшимся на них приездом сюда.

Перед тем как продолжить, Бентивольи выдержал короткую паузу.

— Несомненно, бумага эта — обертка, в которой лежало само письмо, касающееся нашего сегодняшнего собрания. Я не знаю, было ли письмо это адресовано убитому, не знаю, кто он и откуда ехал. Но один из присутствующих может просветить всех нас, ибо если убитый — наш товарищ, то вместо него сейчас сидит убийца. Не хочет ли кто из вас объяснить, что произошло на дороге в Чезену?

Он сел, переводя взгляд с одной маски на другую. Но никто ему не ответил.

А у Джизмонди перехватило дыхание. Даже если бы он и хотел заговорить, ни звука не сорвалось бы с его губ.

Молчание затягивалось, и злобная улыбка перекосила лицо Бентивольи.

— Что ж, так я и думал, — тон его изменился, стал резким, отрывистым. — Если б я знал, где вы остановились, то предупредил бы заранее о переносе нашей встречи. Этого мне сделать не удалось, так что остается лишь надеяться, что нас не предали. Но одно я знаю наверняка: человек, которому известны теперь наши намерения, сидит сейчас среди нас, вне всякого сомнения для того, чтобы вызнать как можно больше, прежде чем пойти к тому, кто даст за его сведения хорошую цену. Вы понимаете, о ком я говорю.

Вновь поднялся шум. Горячие голоса выкрикивали угрозы предателю. Джизмонди молча кусал губы, гадая, чем все окончится.

— Двенадцать друзей ждал я в этот час, — воскликнул Бентивольи. — Одного убили, но за столом сидят двенадцать человек. На одного больше, чем следовало бы. Этого одного мы и должны отыскать меж себя.

Он поднялся, высокая, величественная фигура.

— Я попрошу каждого из вас поговорить со мной наедине. Подзывать же я вас буду не по имени, но городу, откуда вы приехали.

И, повернувшись, он зашагал в дальний конец комнаты, под галерею. За ним последовали и те двое, что сопровождали его ранее.

Джизмонди с ужасом смотрел им в спины. Эти двое должны схватить предателя, предположил он, иначе что им делать под галереей. Его прошиб холодный пот.

— Анкона! — громко выкрикнул Бентивольи.

Один из сидящих за столом вскочил, отбросил стул и решительно направился к галерее.

Джизмонди понял, что жить ему осталось считанные минуты. Перед глазами все плыло. Сердце билось так сильно, что едва не выскакивало из груди.

— Ареццо! — второй мужчина встал и повторил путь первого, уже возвращающегося к столу.

За Ареццо последовал Бальоно, то есть Бентивольи вызывал всех в алфавитном порядке. И Джизмонди оставалось лишь гадать, когда придет очередь Фаэнцы, откуда ехал несчастный Креспи. Какие ему зададут вопросы, думал он. Впрочем, некоторые он мог предугадать, они вытекали из содержания письма, и даже дать на них вразумительные ответы. Настроение его чуть поднялось, но страх не отпускал: а вдруг вопросы окажутся другими, и письмо ничем ему не поможет? Могло произойти и такое.

— Каттолика! — вызвал Бентивольи четвертого из заговорщиков.

И тут же, словно по команде, все вскочили, в том числе и Джизмонди, повинуясь стадному чувству. В отдалении послышались голоса, за дверью — тяжелые шаги, бряцание оружия.

— Нас предали! — прокричал кто-то, и тишина, мертвая тишина повисла над столом.

Могучий удар обрушился на дверь, и она распахнулась. В комнату вошел закованный в латы офицер, за ним — трое пехотинцев с пиками наперевес, мечами на поясе.

На полпути к столу офицер остановился, оглядел всю компанию. Улыбнулся в густую бороду.

— Господа, сопротивление бесполезно. Со мной пятьдесят человек.

Бентивольи выступил вперед.

— По какому праву вы навязываете нам вашу волю? — спросил он.

— По приказу его светлости герцога Валентино, — ответил офицер, — которому известны все подробности вашего заговора.

— И вы пришли, чтобы арестовать нас?

— Всех до единого. Мои люди ждут вас во дворе.

И тут же Джизмонди, как, впрочем, и все остальные, понял, что во дворе их ждут не просто солдаты, но виселица, на которую всех их незамедлительно вздернут за измену.

— Какая подлость! — воскликнул стоявший рядом с Джизмонди. — Неужели нас не будут судить?

— Во двор, — повторил офицер.

— Только не я! — другой голос, совсем юный. — Я — патриций и меня нельзя повесить, как какого-то пастуха. Если я должен умереть, то под топором палача. Это мое право.

— Неужели? — усмехнулся офицер. — Во дворе мы во всем и разберемся. Не задерживайте меня, господа…

Но заговорщики продолжали бушевать, а один призвал обнажить кинжалы и умереть в бою, как должно мужчинам.

Лишь Джизмонди спокойно стоял, сложив руки на груди, улыбаясь под маской. Пришел час его триумфа, час расплаты за недавние страхи. В то же время он опасался, что заговорщики решатся-таки на вооруженное сопротивление, а в завязавшейся схватке могло достаться и ему. Но тут Бентивольи в очередной раз удивил его.

— Господа! — громовой его голос перекрыл шум, все замолчали. — Мы проиграли эту партию. Так давайте признаем наше поражение и смиримся с той участью, что ждет нас.

Да и был ли у них выбор? Как они могли противостоять, без брони, вооруженные лишь кинжалами, пятидесяти вооруженным до зубов солдатам?

И в наступившей тишине один из заговорщиков выступил вперед.

— Я иду первым, о братья мои, — и он поклонился офицеру. — Я в вашем распоряжении, мессер.

Офицер махнул своим солдатам. Двое отложили пики, подошли к добровольцу, схватили его и вывели за дверь.

Джизмонди улыбался в предвкушении занимательного зрелища, что ожидало его во дворе.

Вновь и вновь возвращались двое солдат. И с каждым их уходом число заговорщиков сокращалось на одного человека. Один тщетно пытался сопротивляться, другой закричал от страха, когда ему выкрутили руки, но в большинстве своем все держались достойно, готовые встретить смерть с высоко поднятой головой. Солдаты знали свое дело, и через десять минут в комнате осталось лишь четверо: Бентивольи, возглавляющий заговор, имел праве выйти во двор последним, двое мужчин, не садившихся за стол, но постоянно сопровождающих Бентивольи, и мессер Бенвенуто, ожидающий своей очереди и посмеивающийся про себя.

Солдаты вошли в комнату и остановились, выбирая следующую жертву. Офицер указал на Бенвенуто. Тот сам шагнул к солдатам, но когда те схватили его, вырвался и повернулся к офицеру.

— Мессер, мне нужно вам кое-что сказать.

Офицер так и впился взглядом в маску.

— Ага! Вы тот, кого мне велено найти. Назовите мне ваше имя.

— Я — Бенвенуто Джизмонди.

Офицер кивнул.

— У меня нет права на ошибку. Вы — Бенвенуто Джизмонди и… — он замолчал, вопросительно глядя на стоящего перед ним.

— И я здесь по указанию герцога Чезаре Борджа.

Офицер удовлетворенно рассмеялся. Одна его рука легла на плечо Джизмонди, второй он сорвал маску. Тот, не понимая, что происходит, повернулся к Бентивольи.

— Ваше высочество знает этого негодяя? — прогремел над ухом голос офицера.

— Нет, — ответил Бентивольи и добавил:

— Слава тебе, Господи.

Бентивольи хлопнул в ладоши, а Бенвенуто слишком поздно осознал, что угодил в расставленные силки. Ибо офицер и вооруженные до зубов солдаты заявились не для того, чтобы арестовать и казнить заговорщиков, но для выявления предателя, того, кто занял место убитого на дороге Эмилия. По хлопку Бентивольи в комнату вернулись все одиннадцать мужчин в масках. Собственно, уводили их не во двор, а оставляли в двух десятка шагов от двери. Там первый из выведенных солдатами, вызвавшийся добровольцем, объяснял остальным, что таким способом Бентивольи пытается выявить предателя.

***

На следующее утро Рамиро де Лоркуа, назначенный Борджа губернатор Чезены, пришел к своему господину с кинжалом и замаранным кровью листком бумаги.

Он доложил, что рано утром у стены замка обнаружено тело мужчины, убитого ударом кинжала. Там же нашли и записку, которую Рамиро принес герцогу. Состояла она из трех слов: «Собственность Чезаре Борджа».

В сопровождении губернатора Чезены Борджа спустился во двор, чтобы осмотреть тело. Оно лежало там, где его и нашли, укрытое отороченным мехом плащом, в котором днем раньше приходил Бенвенуто Джизмонди. Рамиро поднял плащ. Герцог глянул на уже посиневшее лицо и кивнул.

— Так я и думал. Вот и прекрасно.

— Ваша светлость знает его?

— Жалкий бродяга, нанятый мною, да видно поручение оказалось ему не по зубам.

Рамиро, черноволосый толстяк взрывного темперамента, громко выругался и заверил герцога, что обязательно найдет и накажет убийц. Но Чезаре покачал головой и улыбнулся.

— Не теряй попусту времени, Рамиро. Но я могу назвать тебе главаря банды, что совершила это убийство. Если хочешь, даже скажу, по какой дороге на рассвете уехал он из Чезены. Но какой в этом толк? Он — болван, свершивший за меня суд, даже не подозревая об этом. И боюсь я его не больше, чем этого бедолагу, — и он посмотрел на Джизмонди.

— Мой господин, я ничего не понимаю! — воскликнул Рамиро.

— Да надобно ли это тебе? — улыбнулся герцог. — Моя воля исполнена. Это достаточный повод для того, чтобы похоронить покойника, а вместе с ним и всю эту историю.

Герцог отвернулся, чтобы оказаться лицом к лицу со спешащим к ним Герарди.

— А, я вижу новости дошли до тебя, — приветствовал его герцог. — Узнаешь, кто это?

Герарди посмотрел на убитого, пожал плечами.

— Но вы могли захватить их всех.

— И в итоге прослыл бы во всей Италии кровавым мясником. Завистливая Венеция, Милан, обожающая позлословить Флоренция, все они начали бы честить меня на всех углах. Нет, пользы от этого было бы чуть, — он взял секретаря под руку и увлек за собой. — А так я как следует напугал их прошлой ночью, — герцог мечтательно улыбнулся. — Им же и в голову не придет, что произошло все случайно, что этот Бенвенуто Джизмонди — обыкновенный грабитель, убивший мессера Креспи, чтобы поживиться дукатами в его кошельке. Нет, они убеждены, что именно я распорядился убить

мессера Креспи и вместо него послать на их тайное сборище своего человека. Теперь они знают наверняка, что глаз у меня, как у Аргуса, а посему и думать забудут о заговорах. Их парализует страх перед вездесущностью моих шпионов. После этой ночи ни один из заговорщиков не может почитать себя в полной безопасности, они забьются в свои дома, забыв обо всем, кроме страха за собственную жизнь.

Мог ли я достичь лучшего результата, повесив их всех? Думаю, что нет, Агабито. Бенвенуто Джизмонди помог мне полностью осуществить задуманное, да и сам получил по заслугам.

Глава 5. ЗАПАДНЯ

Мессер Бальдассаре Шипионе вышел в проулок и затворил за собой зеленую калитку, ведущую в сад.

Постоял в уже сгущающихся сумерках, улыбаясь самому себе, потом поплотнее закутался в алый плащ и зашагал, звеня шпорами. По выправке в нем с первого взгляда узнавался военный. Мессер Бальдассаре был капитаном войск герцога, расквартированных в Урбино.

На углу, там, где проулок вывел его на Виа дель Кане, капитан столкнулся с великолепно одетым господином, глаза которого при виде улыбки, все еще блуждающей по лицу мессера Шипионе, превратились в щелочки. Звали господина Франческо дельи Омодей, и он приходился кузеном даме Бальдассаре.

Капитан сдержал шаг и галантно поклонился мессеру Франческо в ответ на поклон последнего. С этим он и прошел бы мимо, но мессер Франческо загородил ему дорогу.

— Решили подышать свежим воздухом, господин капитан? — поинтересовался он с легкой усмешкой.

— Да, знаете ли, — и Бальдассаре широко улыбнулся в лицо молодому человеку, классически красивое, если бы не мрачные глаза и жестокий рот. — Но вы, кажется, намерены задержать меня?

— С вашего разрешения, я пойду с вами, — и Франческо пристроился рядом.

— Я, конечно, польщен такой честью, но хотел бы пойти один, — возразил Бальдассаре.

— Мне нужно поговорить с вами.

— Это я уже понял. Да вот мне не хочется слушать вас. Не повлияет ли последнее на ваше желание?

— Ни в малой степени, — нагло рассмеялся Франческо.

Бальдассаре пожал плечами и двинулся дальше, левая рука его опустилась на рукоять меча, так что ножны приподняли сзади алый плащ.

— Мессер Бальдассаре, вы слишком часто появляетесь на этой улице, — продолжал Франческо.

— Слишком часто для кого? — ровным голосом поинтересовался капитан.

— Меня, во всяком случае, такое не устраивает.

— Возможно. А я вот считаю, что бываю здесь чересчур редко, но, откровенно говоря, полагаю, что, кроме меня, никому до этого дела нет.

— Мне это не нравится, — упорствовал Франческо.

Бальдассаре улыбнулся.

— Разве кто может похвалиться, что все ему по нраву? Вот я, мессер Франческо, питаю к вам глубокую неприязнь. Однако вынужден страдать, потому что вы идете рядом.

— Совсем не обязательно затягивать ваши страдания.

— Они кончились бы разом, если бы вам достало благородства осознать, что ваша компания меня не радует.

— Не так уж сложно все поправить, — и Франческо чуть вытащил меч из ножен.

— Для вас, — вздохнул Бальдассаре, — но, увы, не для меня. Я — армейский командир. И не пристало мне ввязываться в личные ссоры. Его светлость герцог Валентино терпеть не может нарушения изданных им законов. А мессер Рамирес, назначенный герцогом губернатор Урбино, ревностно следит, чтобы они выполнялись. И я не хочу поставить под удар себя, ради того чтобы наказать вас. А вы, мессер Франческо, похоже, не только трус, но и хитрец, раз позволяете себе оскорблять меня, зная, что на слова ваши я при нынешнем положении дел не могу ответить действием.

Спокойный монолог скрыл ураган, бушующий в душе офицера, ибо ему стоило немалых усилий сдержаться. Прежде чем поступить на службу к герцогу, Бальдассаре Шипионе не один год храбро сражался в испанской армии, и собратья по оружию хорошо знали его мужество и отвагу. Так что можно представить себе, какой ценой давалась ему выдержка в общении с этим урбинским хлыщом.

Франческо резко остановился, лицо его вспыхнуло.

— Вы меня оскорбляете!

— Надеюсь, что да, — бесстрастно согласился с ним Бальдассаре.

— Я не потерплю такой наглости!

— Отрадно видеть, что вы решили не давать мне спуску, — улыбнулся капитан.

На лице Франческо отразилось недоумение. Он не понял, что означает последняя фраза, и Бальдассаре не замедлил разъяснить ему, что к чему.

— Если вы нападете на меня прямо на улице, мне не останется ничего иного, как защищаться. И никто не будет винить меня, чем бы ни закончилась наша схватка. Ибо найдется немало свидетелей, которые покажут, что первым выхватили меч вы. Так что, умоляю вас, не теряйте времени и побыстрее начинайте наказывать мою наглость.

Кровь отлила от лица Франческо. Дыхание его участилось. Губы изогнулись в улыбке.

— Понятно, мне все понятно. Если я убью вас, мне придется держать ответ перед губернатором.

— Пусть вас не заботит моя смерть, — Бальдассаре по-прежнему улыбался, — ибо я прослежу, чтобы до этого дело не дошло.

Франческо одарил капитана злобным взглядом, пожал плечами, выругался, повернулся и пошел прочь, сопровождаемый презрительным смехом Бальдассаре.

Несмотря на сгустившиеся сумерки, многие прохожие, узнавая, здоровались с ним, в Урбино мессер Франческо дельи Омодей был личностью известной. Направлялся он к дому своего друга, Америго Вителли.

Америго как раз ужинал, но Франческо отклонил приглашение присоединиться к обильной трапезе.

— Не могу есть, — прорычал он. — Я сыт по горло наглостью этого Шипионе. Вот где она у меня сидит! — и плюхнулся на стул напротив хозяина дома.

Маленькие светлые глазки Америго озабоченно наблюдали за Франческо. Америго приходился племянником Вителлоццо Вителли, правителю Кастелло, служившему у Чезаре Борджа. Одного возраста с Франческо, более он ничем не напоминал своего приятеля: среднего, и даже чуть ниже, роста, полный, с одутловатым лицом, указывающим на склонность к излишествам. Разодетый в синий бархат, надушенный, блистающий драгоценностями, прислуживали ему за столом двое симпатичных юношей, одетых в золотое с синим, родовые цвета Вителли.

Комната, в которой ужинал Америго, богатством убранства могла потягаться с любым дворцом. С потолка, на котором художник изобразил не слишком пристойные забавы Бахуса и Ариадны, свисал посеребренный канделябр с двенадцатью свечами из пропитанного благовониями воска, заливавшими комнату ровным золотистым светом. Стены украшали фламандские гобелены с эротическими обращениями Юпитера: в лебедя, чтобы соблазнить Леду, в быка, чтобы умыкнуть Европу, в золотой дождь, дабы проникнуть к Данае. Стол устилала белоснежная скатерть, а любые стоявшие на ней вазы для фруктов, блюда, кувшины или чаши можно было смело называть произведением искусства.

Раскрытые окна за спиной Вителли наполняли комнату садовыми ароматами. На фоне уже лилового неба темнела громада замка.

Один из разряженных в шелк пажей поспешил к Франческо с хрустальной чашей. Из стеклянного кувшина с ручками из слоновой кости налил старого фалернского вина. Франческо одним глотком осушил полчаши, и Америго недовольно нахмурился. Да и понятно, такое вино нужно смаковать, пить маленькими глоточками, наслаждаясь каждой каплей, а не хлебать, словно пойло из таверны.

Франческо же и не заметил, что оскорбил тонкий вкус хозяина дома, поставил чашу на стол и откинулся на спинку стула с потемневшим от злости лицом.

— Что с тобой случилось? — справился Америго.

Франческо коротко рассказал о стычке с Бальдассаре. Америго слушал внимательно, одновременно нарезая ломтиками персик и бросая их в свою чашу.

— Топорная работа, — изрек он, когда Франческо замолчал, мстя последнему за столь пренебрежительное отношение к фалернскому.

— Топорная! — взревел Франческо, наклоняясь вперед. Эта последняя капля переполнила чашу его терпения.

Вителли улыбнулся и дал знак пажам оставить их одних. Подождал, пока не закроется дверь.

— Послушай, Франческо, — говорил он размеренно, растягивая слова, речь его не ускорялась даже от выпитого вина. — Этот Шипионе нам мешает. Твой бестолковый дядюшка, далекий от мира сего, дает своей дочери слишком много свободы, которой она беззастенчиво и пользуется, раз за разом встречаясь с этим выскочкой, — он помолчал, провел пухлой, украшенной перстнями рукой по уложенным волосам. — И насколько я понимаю, выход у тебя один. Ты должен… убрать его.

— Я должен! — фыркнул Франческо. — Ну ты хорош, клянусь Богом! Я должен убрать соперника, который преграждает тебе путь к сердцу моей кузины!

Америго добродушно улыбнулся.

— Я думал, это вопрос решенный. Цену мы оговорили — половина ее приданого станет твоей. Или я тебя не правильно понял? — говорил он, не поднимая головы, серебряной ложечкой помешивая вино с дольками персика. Вытащил одну дольку, положил в рот.

Франческо, чернее тучи, молча сверлил взглядом своего приятеля. Наконец разлепил губы.

— Будь я кавалером, я предпочел бы дуэль.

Америго пожал плечами.

— Дуэль! О, я, как и любой другой мужчина, не оставлю безнаказанным нанесенное мне оскорбление. Но дуэль! Упаси нас, Господи. Дурацкая затея! Ну посуди сам, если человек мне неприятен, зачем давать ему шанс убить меня? Какой мне будет прок от моей же смерти?

— Тем не менее, — упорствовал Франческо, — если б этот выскочка стоял между мной и моей любимой, да еще она отдавала бы ему предпочтение, меня не отпугнуло бы его умение владеть мечом.

— Тогда в чем же дело? — усмехнулся Америго. — Раз ты такой мастер, найди этого прохвоста, брось перчатку в его самодовольную физиономию, и он получит отличную возможность проделать дырку в твоем животе. Друг мой, я очень ценю твой юмор.

— Это не юмор, — холодно возразил Франческо. — Да и кавалер — не я.

— Вот тут позволь с тобой не согласиться. Только любишь ты не женщину, но золото. И если мужчина, сидящий без гроша в кармане, не решается сделать что-либо ради желтых дукатов, он не пойдет на то же самое и из-за женщины. Чувствуется, что в тебе говорит злость. Не знаю как, но этому господину удалось хорошенько тебя распалить.

— Так что же мне делать? — сердито спросил Франческо.

— То, что ты мне советовал, — Америго доел последнюю дольку персика, запил ее вином.

Франческо пристально посмотрел на него.

— Ты любишь Беатрис?

— Как персики в вине. Нет, даже больше. Конечно, люблю, но не так сильно, чтобы ради победы пожертвовать жизнью, которую я всецело хочу посвятить служению ей.

Франческо встал.

— Если я умру от руки этого негодяя, в чем ты видишь выгоду?

— Ну, для тебя-то выгода несомненная — кредиторы разом отстанут. Для меня — никакой, разве что губернатор прикажет повесить Шипионе. Но в этом я сильно сомневаюсь.

— Так ты теперь понимаешь, что дуэль — не более чем глупость?

— Иной раз мне кажется, что у тебя не все в порядке с головой, Франческо. Не я ли только что втолковывал тебе эту мысль?

— Значит, мы должны отыскать другой путь,

— Скорее искать придется тебе. Мы заключили сделку, причем на твоих же условиях.

Франческо ударил кулаком в раскрытую ладонь.

— Но что, что мне предпринять?

— Я полностью полагаюсь на богатство твоего воображения, Чекко.

— О, ты все смеешься. Лучше бы и сам пошевелил мозгами.

— Зачем напрягаться, если в выигрыше от этого окажешься только ты? Святая Дева! — в голосе его послышались нотки нетерпения. — Я плачу тебе не для того, чтобы все делать самому.

Франческо навис над столом, их лица разделяло не больше фута.

— А если я потерплю неудачу, Америго? Что тогда?

— Я подумаю над этим лишь после того, как ты распишешься в собственном бессилии.

Переполнявшая Франческо ярость едва не выхлестнулась через край, и он открыл было рот, чтобы отказаться от участия в этой затее. Но вовремя вспомнил о кредиторах-евреях и почел за благо поговорить о другом.

— Ты поручил мне очень сложное дело, — пожаловался Франческо.

— Но я и предлагаю тебе солидное вознаграждение, — возразил Америго.

— Мы не уговаривались об убийстве Шипионе.

— Суть нашей сделки в другом: ты обеспечиваешь мою свадьбу с твоей кузиной. Если для этого требуется убить Шипионе, что ж, это твои заботы.

— Ты же знаешь, как сложно в наше время найти в Урбино наемных убийц, — напомнил Франческо Омодей. — Губернатор, назначенный герцогом, изменил здешние порядки точно так же, как сам Чезаре Борджа, провалиться бы ему в ад, меняет лицо всей Италии. Клянусь Богом! Герцог Валентино обещал нам свободу. А что мы получили? Рабство, какого не знавал мир, — он отодвинул стул, поднялся и закружил по комнате. — Он превратил нас всех в детей. Мы уже не вправе сами распоряжаться своей жизнью и преодолевать возникшие трудности, как нам того хочется. Мы должны ходить по струночке, а губернатор, словно заботливая няня, следит, чтобы мы не поломали игрушки. Идем не менее Италия его терпит!

Франческо вскинул руки к потолку, словно призывая в свидетели своей правоты небожителей.

— Этот Шипионе, мозгляк, ничтожество, отравляет нам жизнь. Но я не могу нанять бандита, чтобы перерезать ему горло, потому что губернатор и закон стоят на страже, а наказание грозит не только бандиту, — вновь кулак его врезался в открытую ладонь, как бы подчеркивая его возмущение. — Не только бандиту, но и тому, кто его нанял, сколь бы высокое положение ни занимал он в обществе. И это… это свобода! Правовое государство!

Он выругался, пожал плечами и вновь уселся за стол, обессиленный всплеском эмоций.

Америго лишь улыбнулся.

— Все это мне известно. Но я никак не возьму в толк, чем поможет тебе поднятая тобой же буря в стакане воды? Закон есть закон, к нему нужно приспосабливаться. Я рассчитываю на твою помощь, Франческо.

— Но я не знаю, как тебе помочь.

— Ты что-нибудь придумаешь, Чекко. Обязательно придумаешь. Ты умен и расчетлив. Я в тебя верю. И помни, как только я женюсь на Беатрис, ты получишь обещанное вознаграждение.

Франческо наконец-то понял, что от Америго ждать ему нечего. Или у того полностью отсутствовало воображение, или, что представлялось куда более вероятным, поставив цель, он старался не предпринимать никаких усилий для ее достижения, дабы в случае неудачи его не могли обвинить в соучастии. И хотел он лишь одного — чтобы Франческо обеспечил ему свадьбу с Беатрис дельи Омодей. Остальное, то есть все промежуточные стадии, целиком лежали на совести Франческо. Америго не считал возможным расплачиваться с приятелем половиной приданого будущей жены да при этом рисковать чуть ли не головой.

И Франческо не оставалось ничего другого, как смириться с довольно-таки банальной мыслью: никто ему не поможет, кроме себя самого.

Хотелось бы, конечно, воспользоваться услугами наемного убийцы, но последних оставалось все меньше и меньше во владениях Борджа. При этом едва ли кто из них под пыткой не выдал бы имя своего работодателя. А пример того, к чему это приводит, еще стоял у Франческо перед глазами. Не прошло и двух недель, как его близкий друг нанял такого вот головореза, чтобы свести счеты со своим врагом. Головореза выследили, схватили, вызнали у него фамилию приятеля Франческо. Которого и повесили, несмотря на знатность рода, рядом с бандитом. И Франческо никак не устраивала подобная участь, несмотря на все нетерпение кредиторов.

Но вот в голове его сверкнула светлая мысль: избавиться от Шипионе, во всяком случае, развести его и Беатрис, без кровопролития. А для этого следует пробудить в дяде, старом графе Омодее, чувство отцовской ответственности за дочь.

На следующий день он отправился к графу и нашел его в библиотеке, среди сокровищ разума, которые значили для него больше чести дочери, семьи да и всего остального. Седоволосый граф встретил Франческо холодно: он читал «De Rerum Natura» note 1 Лукреция, книгу, только что выпущенную печатной фабрикой, построенной в Фано под патронажем Чезаре Борджа. Естественно, появление племянника его не обрадовало. Он вообще не любил этого щеголя и мота, а когда Франческо начал учить старого графа, как присматривать за дочерью, тот просто рассвирепел.

— Я пришел, чтобы поговорить с вами о Байс, — напористо начал Франческо.

Граф сдвинул роговые очки на лоб, заложил пальцем страницу, которую читал, и посмотрел на племянника.

— О Байс? А какое тебе до нее дело?

— Во-первых, я ваш племянник, во-вторых, — Омодей, так что мне небезразлична семейная честь.

Брови графа сошлись у переносицы.

— И кто назначил тебя хранителем семейной чести? — не без ехидства поинтересовался он.

— Мать-природа, мой господин, — последовал решительный ответ, — когда я появился на свет в роду Омодеев.

— Ах, природа, — покивал граф. — А я-то подумал, что твои кредиторы.

Франческо даже покраснел. Он не ожидал, что граф, столь увлеченный книгами, в курсе его дел.

— Так что ты хотел мне сказать? — продолжил старик.

— Байс слишком вольно трактует свободу, которую вы даровали ей. Ей недостает скромности, которую мы ценим в наших девушках. Ее имя… ее честное имя в опасности. Один из солдат Чезаре Борджа…

— Ты имеешь в виду Бальдассаре Шипионе, не так ли? — прервал его граф.

От изумления у Франческо отвисла челюсть.

— Вы… вы знаете?

— Еще бы. Ты опоздал на час.

— На час? Куда? — Франческо отказывался что-либо понимать.

— Со своими предупреждениями о Байс и капитане. Они обручены.

— Обручены?

— Вот именно, — граф явно наслаждался недоумением племянника, к которому, как уже указывалось выше, не питал добрых чувств. — Час назад ее капитан приходил ко мне по этому самому делу. Отличный парень, Чекко, да еще и образованный. Он и принес мне эту книгу Лукреция. Удивительное произведение. Сколь убедительно доказывает Лукреций, что в природе все взаимосвязано. Надо бы тебе почитать эту книгу, раз ты относишься к природе с таким пиететом.

Франческо охватила ярость.

— И вы продали дочь в обмен на эту паршивую книжонку? — воскликнул он.

— Дурак ты, Франческо, — вздохнул граф. — Шипионе женится на Байс. А мне тебе сказать больше нечего.

— Но у меня есть!

— Так пойди куда-нибудь еще, там и выговорись, черт бы тебя побрал! Ты прервал меня на самом интересном месте. Пойди к своим кредиторам. Они с удовольствием выслушают тебя.

Но Франческо не сдвинулся с места.

— Да что вы знаете об этом Шипионе?

Старший Омодей обреченно вздохнул, чувствуя, что отделаться от племянника ему не удастся.

— А что я знаю о любом другом человеке? Он не только отличный солдат, но и обладает глубокими научными знаниями, а такое сочетание в наши дни ой как редко и характеризует его с самой лучшей стороны. Кроме того, он любит Байс, а Байс любит его. Так дай им Бог счастья.

— Ха! — в смехе Франческо не слышалось веселья. — Ха! Но кто он? Откуда? Из какой семьи?

Последний вопрос сорвался с губ Франческо разве что от отчаяния. Еще не договорив, он понял, что проиграл. Упоминание о семье редко задевало какие-то струны в душе чинквичентолиста . Семья, игрушка, еще привлекавшая своей новизной остальную Европу, в шестнадцатом веке перестала существовать для просвещенного итальянца, который теперь судил о людях лишь по личным достоинствам.

А если вспомнить, что Франческо оторвал графа от Лукреция, нет нужды удивляться, что последний лишь пренебрежительно фыркнул.

— Если б ты читал Лукреция, Франческо, то куда меньше думал бы о семье.

— Я не читал Лукреция, как, впрочем, и весь мир не открывал его книг, но…

— Если б ты читал Лукреция, то меньше бы думал и о мире.

— Но я его не читал! — взорвался Франческо.

— А если бы прочел, понял бы, что с ним мне общаться куда интереснее, чем с тобой. Так что иди с миром, Франческо, и не мешай мне насладиться мудростью древних.

И Франческо ушел, раздосадованный. Его переполняли отчаяние и ярость. Не повидаться ли вновь с Америго, подумал он, но с ходу отмел эту мысль. Толку не будет. Поиски мирного пути привели его в тупик. И избавиться от этого авантюриста, открыв путь для Америго, естественно, не без выгоды для себя, он мог, лишь прибегнув к испытанному средству: мечу или кинжалу. Франческо побледнел. Решиться на убийство он не мог. Ему мешало слишком живое воображение, ибо он буквально почувствовал, как сжимается петля на его шее.

Значит, оставалась дуэль. Он подстережет капитана и заставит первым обнажить меч. И никто не посмеет обвинить его в убийстве, поскольку зачинщиком был не он. А если капитан убьет его? Нельзя исключить и такую возможность, а его кредиторы, с горечью подумал Франческо, в любом случае останутся в выигрыше, ибо после его смерти им достанется и дом, и все еще принадлежащие ему земли.

Уже спустилась ночь, а он по-прежнему бился над неразрешимой задачей. И вспомнил-таки, что столкнулся с похожей ситуацией в книге Лоренцо Валлы. Читать Франческо не любил, но этот писатель ему нравился, и иногда на ночь он пролистывал его книгу.

Вот и теперь Франческо достал ее из сундука и раскрыл на нужной ему странице. Речь там шла об убийстве и мотивах, его оправдывающих.

Валла писал:

"Возьмем, к примеру, мессера Ринальдо ди Пальмеро, дворянина из Тосканы, его наверняка помнят многие из читателей, который поздней ночью, услышав голоса в спальне своей сестры, зашел туда, чтобы увидеть ее в объятьях кавалера, некоего мессера Лиджио д'Асти. Мессер Ринальдо, ослепленный праведным гневом, выхватил кинжал и заколол их обоих, дабы их кровью смыть позор с их дома. И суд оправдал мессера Ринальдо, посчитав, что его деяние абсолютно правомерно.

Такое убийство с самых древних времен не подлежит наказанию. Неотъемлемое право каждого мужчины — убить того, кто без всякого уважения относится к чести его ближайших родственниц, при условии, что он застал обидчика на месте преступления".

Франческо отложил книгу, надолго задумался. «На месте преступления». О, подчеркивал Валла, в этом-то и вся сложнсть. Только при выполнении этого условия убийца мог избежать виселицы, ибо в этом случае мог неопровержимо доказать вину убитого.

То есть не оставалось ничего другого, как глубокой ночью заманить Шипионе в дом Беатрис, застать его врасплох и поразить ударом кинжала в сердце. И тогда никто не посмеет обвинить его в предумышленном убийстве. Пусть Беатрис ему не родная сестра, но родство достаточно близкое, чтоб требовать для себя право постоять за честь Омодеев.

Но как… как заманить Шипионе в западню?

И тут его осенило. Ему открылась истина! Чудовищный план зародился в его мозгу. Но Франческо не собирался отступиться от него, поскольку так и только так мог достигнуть желанной цели.

Он встал, потянулся, как после тяжелой работы, и удовлетворенно рассмеялся.

Поутру он вновь вернулся к составленному накануне плану. Утро, как известно, вечера мудренее, но и проснувшись, он не нашел изъянов в найденном решении. Наоборот, оно показалось ему еще более привлекательным, он находил в нем все новые достоинства, которых ранее просто не замечал.

Едва ли он смог бы найти более оптимальный вариант. И суд Борджа, а то действительно был суд, не имел оснований для того, чтобы признать его виновным. И никто не поставил бы под сомнение его мотивы, несмотря на то, что он выказывал к Шипионе личную неприязнь. Присутствие Шипионе в спальне монны Беатрис глубокой ночью — вот ответ на любой вопрос, оспаривающий правомерность его поступка.

Довольный собой, еще бы, столь ловко вывернуться из, казалось бы, безвыходной ситуации, он уже собрался к Америго, чтобы поделиться с ним озарившей его блестящей идеей, но остановило Франческо тщеславие, подсказавшее, что лучше обождать. И прийти к Америго не просто с планом, но воплотив его в жизнь. Как изумится Америго! Как будет восхищаться изобретательностью друга!

Дома он провел весь день, обдумывая мельчайшие детали, и лишь в десять вечера, завернувшись в плащ, с мечом и кинжалом вышел на улицу в сопровождении слуги. Тот нес факел, освещая путь своему господину.

Быстрым шагом они добрались до калитки в стене, окружавшей сад, из которой днем раньше вышел Шипионе, толкнул ее, но калитка оказалась на запоре. Стена же возвышалась на десять футов. Франческо приказал слуге затушить факел, а самому стать к стене, забрался ему на плечи, схватился за верх. Силы ему хватало, он подтянулся на руках и мгновение спустя уже сидел на стене верхом. Затем опустился на руках и спрыгнул на мягкую траву.

Отодвинул засов, впустил слугу, и вместе они двинулись по благоухающему ночными ароматами саду. Маяком им служил свет в одном из окон мезонина. Франческо знал, что комнатка эта примыкает к спальне Беатрис. Дверь из нее выводила на широкий гранитный балкон, от которого, скрытые плющом, в сад сбегали ступени лестницы.

У ее подножия Франческо остановился, оглядел дом. Кромешная тьма, если не считать окна Беатрис, то есть все уже улеглись спать. Правда, он не мог видеть окон библиотеки, выходящих на улицу. Скорее всего дядюшка погружен в свои занятия. Оторвать его от них не так-то легко, да и не собирался. Франческо беспокоить почтенного старца, не довершив задуманного.

Приказав слуге дожидаться его внизу, Франческо взбежал по ступеням на балкон. Тут он уже не таился. Громко топал, задевал ножнами о гранит. И еще не преодолел и половины лестницы, как увидел, что портьеры раздвинулись, стеклянная дверь открылась, и послышался голос его кузины: «Кто здесь?»

— Это я, Байс, — ответил он дрожащим, словно от волнения голосом. — Я… Франческо, — он добрался до балкона и остановился перед ней. — Твой отец дома? У меня важные новости.

Беатрис посторонилась, давая ему войти. Удивленно оглядела его миловидная девушка с черными волосами и белоснежной кожей, свойственной всей женской половине Омодеев.

— Странное ты выбрал время. Отец в библиотеке. Сейчас я позову его.

— Разве я не сказал, что у меня важные новости, Байс? — дрожь в голосе стала еще заметнее. — Оставь отца в покое. Новости эти касаются только тебя.

— Меня? — в нежных глазах мелькнуло недоверие. Она знала, что ее кузен не прочь солгать или обмануть. Отец не раз предупреждал ее об этом.

— Да, тебя, — Франческо рухнул на ближайший стул, шумно выдохнул воздух, начал обмахиваться бархатной шляпой. — Я… я пробежал чуть ли не милю, чтобы успеть вовремя.

Франческо удалось войти в роль. Его усталость, волнение Беатрис приняла за чистую монету, и в се сердце шевельнулась тревога. Она застыла у окна, в белом халате, открытом на шее, перехваченном на талии золотым поясом с черепаховой пряжкой. Черные волосы она, готовясь ко сну, заплела в две косы.

Все идет как по писаному, отметил про себя Франческо. И сколь удачно выбран час его прихода к кузине!

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, затаив дыхание, ожидая объяснений.

Франческо же не спешил, играя на ее страхах, нагнетая тревогу.

— Чашу вина! — взмолился он. — Глоток воды! Пить! О, Господи, дай мне попить!

Крик его сорвал Беатрис с места. Она метнулась к комоду и налила из кувшина с тонким горлом чашу вина.

— Как ты попал сюда? — спросила нетерпеливо.

— Какая разница, — отмахнулся Франческо. — Главное — с чем я пришел, — и он залпом осушил чашу.

Она же смотрела на него, не решаясь спросить, в чем же, собственно, дело.

— Речь пойдет о мессере Бальдассаре Шипионе.

Беатрис вздрогнула.

— Что… что с ним?

Глаза его сузились.

— Я знаю, что вы собираетесь пожениться. Твой отец сказал мне вчера об этом. Отсюда и моя спешка, стремление побыстрее сообщить тебе о том, что может случиться, — и вот тут Франческо нанес решающий удар. — Этой ночью капитана Шипионе хотят убить!

— Святая Мария! — ахнула Беатрис, прижав руки к груди. И последние остатки недоверия к кузену растворились в страхе за своего возлюбленного. Лицо ее побледнело, дыхание участилось, казалось, она вот-вот грохнется без чувств.

— Крепись, Байс! Крепись! — поспешно воскликнул Франческо. Обморок Беатрис не входил в его планы. — Еще есть время спасти его, иначе меня бы не было здесь!

С неимоверным усилием Беатрис сумела совладать со своими страхами, для чего ей пришлось призвать на помощь здравый смысл.

— Но почему, почему ты терял время, разыскивая меня? Тебе следовало со всех ног бежать к губернатору.

— К нему? Рамиресу? — Франческа пренебрежительно рассмеялся. — Он и так залез в это дело по самые уши.

— Рамирес? — воскликнула Беатрис. — Но это невозможно!

— Вот тут ты не права, — Франческо покачал головой. — Те, кто пользуется расположением герцога, не могут рассчитывать на любовь коллег по службе. Рамирес опасается, что Шипионе назначат на его место. Зависть и ревность движут такими, как Рамирес. Он пальцем о палец не ударит, чтобы остановить врагов Шипионе, и сегодня с ним могут расправиться.

В услышанное не верилось. Тем более Беатрис не забыла предупреждение отца. Но она гнала сомнения прочь, ибо боялась, что ее ошибка может стоить жизни Бальдассаре. Однако ей никак не удавалось побороть инстинктивное недоверие к кузену.

Поэтому, кое-как подавив тревогу, Беатрис перешла в наступление.

— А с чего такая забота о человеке, которого ты ранее и на дух не выносил, Франческо? По мне, тебе пристало быть в числе его убийц, а не спасителей.

Он ответил сердитым взглядом и тут же вскочил.

— Господи, дай мне терпения! Ох уж эта женская логика! Самое время обсуждать мотивы

моего поведения, когда твоему возлюбленному с минуты на минуту могут перерезать горло. Клянусь Богом, Байс, я могу не любить мужчину, на котором ты остановила свой выбор. Но должен ли я желать ему смерти?

— И все же, столько хлопот ради…

— Слышишь ли ты ее, пресвятая дева! Ты думаешь, я забочусь о нем? Ба! — Франческо щелкнул пальцами. — Да мне наплевать, что бы они с ним не сделали. Я тревожусь из-за тебя. Не хочу, чтобы ты овдовела, не выйдя замуж. Разве я не имею на это права, Байс? Но нет, я вижу, ты мне не веришь. А раз так, мне, похоже, пора и откланяться.

И, изобразив на лице горечь и обиду, Франческо запахнул плащ и направился к двери на балкон. Вот тут Беатрис обуял ужас, она метнулась следом, схватила его за руку.

— Нет, Франческо, подожди! Я ошиблась… ошиблась в тебе!

Он с неохотой остановился, на лице его все еще лежала печаль незаслуженной обиды.

— Сможешь ли ты оказать мне услугу? Поможешь ли спасти его?

— А зачем, спрашивается, я пришел к тебе? — с достоинством ответил Франческо. — Они не нападут на него до полуночи.

— Полночь! — ахнула Беатрис. — Остается лишь час.

— Времени вполне достаточно для того, что тебе должно сделать.

— Мне? Да что я могу? Чем я защищу его? — она не могла найти ответы на свои же вопросы, поэтому с надеждой смотрела на Франческо.

— Ты должна укрыть его от врагов до того, как они проникнут в дом, где он сейчас живет, на Цокколанти. Вызови его сюда и спрячь до утра, пока не минует опасность. Тогда он призовет солдат и позаботится о собственной безопасности.

Беатрис в ужасе отпрянула.

— Спрятать его здесь? Здесь?! Франческо, ты сошел с ума?

Он мрачно посмотрел на кузину, л сколько же презрения увидела она в его взгляде.

— Так, значит, ты его любишь? На каждом шагу ты громоздишь все новые препятствия. А почему не здесь? Ты скоро станешь его женой.

Щеки Беатрис окрасились румянцем, а когда он спал, стали еще бледнее.

— Франческо, — голос ее окреп, — если ты хочешь услужить мне и спасти жизнь Бальдассаре, ты можешь это сделать, не ставя под угрозу мою честь. Иди к нему. Предупреди об опасности, приведи к себе домой, где он я переждет до утра. Иди… и извести меня, что вы укрылись от врагов. Я не лягу спать, пока не получу от тебя весточки.

Франческо не тронулся с места, взгляд его не покидал лица Беатрис, но презрение сменилось жалостью, а на губах заиграла легкая улыбка.

— Жестокому испытанию подвергаешь ты мое терпение. Клянусь Богом, не доходит до меня, как это капитан мог влюбиться в такую дуру! — и с неожиданным жаром продолжил:

— Ты вот говоришь, что любишь его, веришь, что любишь, и в то же время можешь подумать, что он, как последний трусишка, бросится прятаться в мой дом, узнав о грядущей опасности. Таким ты представляешь себе Бальдасcape Шипионе? Неужели ты можешь любить мужчину с душой котенка? Нет, Байс, скорее всего он мне не поверит. А если и поверит, то с презрением отвергнет мое предложение и останется дома, чтобы умереть как подобает воину, лицом к врагу. Я вот вижу Бальдассаре Шипионе именно таким, хотя и не люблю его.

Тактика Франческо удалась. Действительно, разве в глазах Беатрис не окружал Бальдассаре ореол романтики? Какая женщина устоит перед комплиментами, рассыпаемыми ее возлюбленному? Она приняла правоту Франческо. Но новые сомнения посетили ее.

— Но… если это так… как удастся мне увести его от опасности?

Франческо насмешливо улыбнулся, всем своим видом показывая, сколь бессильна она без его поддержки.

— Я подумал об этом. Ты представишь все так, словно опасность грозит тебе, а не ему. Напишешь ему три строчки. Страшная, мол, угроза нависла над твоей жизнью, и ты умоляешь его незамедлительно поспешить к тебе. Такой просьбе он не откажет. Он придет — Марс, летящий на крыльях Эроса.

— Значит, я должна ему солгать!

— О Господи! — Франческо возвел очи горе. — Это не ложь. Ты действительно в опасности. Ты можешь сойти с ума, умереть от горя, когда к тебе придут, чтобы рассказать, какая ужасная смерть выпала на долю твоего жениха. Так что умоли его прийти сюда, причем через сад и по этой лестнице, — он кивнул в сторону стеклянной двери, — чтобы, не дай Бог, убийцы не заметили его.

— Я не могу, не могу! — Беатрис заломила руки. — Как допустить такое? Спрятать его здесь, здесь! — и закрыла ладонями пунцовое лицо.

Франческо хмыкнул.

— Так ты предпочтешь, чтобы его недруги взяли верх? Или холодный труп нравится тебе больше живого человека? Перестань! Сейчас не время жеманиться. Дорога каждая минута. Что же касается твоего честного имени… страхи твои напрасны. Я останусь с тобой. А если и этого недостаточно, чтобы умиротворить твою совесть, позовем старого графа, чтобы он присоединился к нам в ночных бдениях.

Лицо Беатрис прояснилось.

— Тогда все ясно. Почему ты сразу не сказал об этом? — но не поспешила к столу, куда Франческо уже поставил письменные принадлежности. — Но как мы удержим его, если он увидит, что мне ничего не грозит?

— Пиши! — рявкнул Франческо. — Я обо всем подумал. Приступай к делу, а не то его зарежут, как свинью, пока ты будешь задавать бесконечные вопросы.

Наконец, смирившись, Беатрис села за стол и быстро написала:

Мой Бальдассаре!

Я в опасности, ты мне очень нужен. Немедленно приходи ко мне. Калитка в саду не заперта. Поднимайся по лестнице в мою спальню.

Беатрис.

Она свернула записку, перевязала шелковой ниткой и отдала Франческо. Сердце ее буквально выскакивало из груди.

— Ты уверен, что мы не опоздали?

— Все будет в порядке, — успокоил он Беатрис, — хотя мы и потеряли много времени.

Франческо вышел на балкон, тихонько свистнул. Беатрис же направилась к двери.

— Куда ты? — резко спросил Франческо.

— Позвать отца, — она взялась за задвижку.

— Подожди! — столь властен был его окрик, что Беатрис повиновалась, опустив руку, а затем вернулась к столу.

На гранитной лестнице послышались шаги. Слуга поднялся на балкон. Франческо отдал ему письмо.

— Отнеси капитану Шипионе да поторопись! — приказал он.

Слуга кубарем скатился с лестницы и побежал к калитке. Франческо вернулся в комнату, его лицо побледнело еще больше обычного, глаза зажглись мрачным огнем.

— Твои слуги уже спят? — как бы между прочим спросил он.

— Да, конечно, — отвечала Беатрис. — Но я разбужу их после того, как позову отца.

— Значит, мне повезло, а еще больше — твоему распрекрасному капитану, что я успел к тебе до того, как ты легла. Почему бы тебе не присесть? — он указал на стул. — Я хочу поговорить с тобой, пока ты не подняла на ноги весь дом.

Беатрис села, он же шагнул ей за спину, достал из-под плаща приготовленную заранее веревку с петлей, которую с быстротой молнии накинул на шею Беатрис и спинку стула, затянул петлю и прикрыл ей ладонью рот, глуша готовый сорваться с губ крик. В следующее мгновение он уже заткнул ее рот кляпом.

Покончив с этим, той же веревкой он привязал к стулу ее руки, а второй — ноги. Затем, улыбаясь, отступил на шаг, любуясь плодами своих трудов. Беатрис же лишь смотрела на него полными ужаса глазами, совершенно беспомощная. Франческо прошел к двери, ведущей в дом, запер ее, затянул на окнах тяжелые гардины и лишь тогда сел, положив ногу на ногу, насмешливо улыбаясь.

— Я очень сожалею, что вынужден подвергнуть тебя столь грубому обращению и некоторым неудобствам. Причина тому — необходимость. Пока я не хочу беспокоить твоего отца и слуг. В свое время я сам позову их. А пока, дорогая Байс, забудь о страхах, клянусь, лично тебе больше ничего не грозит. А уж пока придется потерпеть.

Тут он пустился в объяснения.

— Ты понимаешь, дорогая кузина, что, говоря тебе о готовящемся покушении на жизнь твоего чудесного капитана, я и не думал лгать. Слишком часто он оскорблял меня, трусливо прячась за законы Борджа, согласно которым меня бы повесили, даже если бы я честно убил его на дуэли. Но напрасно он изгалялся надо мной, ибо Франческо дельи Омодей не тот человек, что прощает оскорбления выскочки-капитана. Сегодня он сполна заплатит по счету.

Из осторожности Франческо не упомянул своего приятеля Вителли, который, собственно, и оплачивал его грязное деяние. Да и не хотел он, чтобы Беатрис прослышала о том, что Вителли причастен к убийству Шипионе, ибо в этом случае она никогда бы не вышла за него замуж, то есть он, Франческо, лишился бы заслуженной награды.

— Тебя, наверное, интересует, почему я выбрал такое и место, и час для воплощения в жизнь своих планов. Видишь ли, дорогая кузина, мне пришлось подумать и о собственной безопасности.

Когда этот болван Шипионе, влекомый любовью, переступит порог этой комнаты, он умрет. Здесь, в твоих покоях, оборвется его дыхание. Разве может рассчитывать он на лучший подарок судьбы? Такое счастье даруется не каждому влюбленному, хотя многие мечтают умереть в спальне любимой.

И не надейся, что, убив его, мне придется спасаться от слуг закона, — он улыбнулся. — Восстановив справедливость, я позову твоего отца, освобожу тебя, кликну слуг, подниму на ноги весь Урбино, сам приведу губернатора, чтобы рассказать, что глубокой ночью застал тебя в объятьях этого Шипионе и заколол его, спасая честь рода Омодеев.

Возможно, ты надеешься опровергнуть мою историю? Попробуй, если хочешь, но кто тебе поверит? Или ты рассчитываешь, что мой слуга расскажет о записке, которую отнес капитану по моему требованию? Напрасно. Будь уверена, он будет нем как рыба.

Глаза Беатрис полыхнули ненавистью, но Франческо лишь добродушно улыбался. Ее бессильная ярость лишь разжигала его красноречие.

— Урбино возблагодарит меня за мои труды. Возможно, рассказ об этом сохранится в веках, и меня будут ставить в пример, зайди речь о защите чести.

Тишина воцарилась в комнате, Франческо выговорился, так что им обоим осталось лишь ждать прихода возлюбленного Беатрис. Она же терзалась муками совести: ну почему, почему не прислушалась она к предупреждениям отца, уж он-то знал, с кем имеет дело.

Постепенно занервничал и Франческо. Приближалась полночь, старый граф мог оторваться от занятий и отправиться спать. А по пути заглянуть к Беатрис, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Сердце Франческо учащенно забилось, он прислушивался к каждому звуку, нарушавшему ночной покой.

Но беспочвенны были его страхи. Старый граф крепко спал в библиотеке над четвертой книгой «De Rerum Nature».

Тем временем слуга Франческо, звали его, а имя его нам еще понадобится, Гаспаро, спешил к Цокколанти, к дому Шипионе, с запиской, призванной завлечь жертву в расставленные силки.

Знай обо всем мессер Америго, все прошло бы как по писаному, разумеется, с точки зрения коварного Франческо. Но мессер Америго пребывал в неведении — из тщеславия Франческо не посвятил его в свои планы, решив, что расскажет обо всем, устранив с пути Бальдассаре Шипионе.

А затем настал черед одного из совпадений, что подстерегают нас на каждом шагу, словно для того, чтобы скрасить монотонность жизни.

В тот вечер мессер Америго ужинал в доме некоего Номалие, чьи банкеты могли дать сто очков вперед пирам Лукулла. Домой он возвращался, разгоряченный вином с виноградников Везувия. Выпил он его сверх меры, и содержавшаяся в вине сера, похоже, толкала его на дьявольские проделки. Сопровождало его с полдюжины дворян Урбино, таких же гуляк, как и Америго, отдавших должное вину Номалие. Путь весельчакам освещали факелами четверо слуг, а впереди шел мальчик в золоченой маске теленка, герба Вителли, перебирающий струны лютни.

На них-то и наткнулся Гаспаро. Проскочить мимо ему не удалось, ибо Америго с друзьями и слугами перегородили узкую улицу от стены до стены.

Слуга Франческо нырнул в дверную нишу, чтобы пропустить честную компанию, но, как выяснилось, они не собирались отпускать его или кого-либо другого, встретившегося с ними в столь поздний час.

— Интересно, кто бы это мог быть? — язык Америго чуть заплетался. — С чего он притаился там, словно шпион. — Он остановился посреди улицы напротив дверной ниши, предводитель пьяной гвардии. — Вытащите его оттуда.

Гаспаро тут же подхватили под белы руки и выволокли, смертельно испуганного, пред Америго. Последний подбоченился, словно судья, но принятую позу несколько портила розовая шапочка, нависающая над его левым глазом. Не говоря уже о розовом камзоле с бриллиантовыми пуговицами, обтягивающем его толстый живот. В общем вид у него был пресмешной.

— Ну, бандюга, — прогремел Америго, — говори, чего шляешься по ночам?

— Я… я Гаспаро, ваше высочество, — пролепетал слуга, не упомянув, что он — слуга Франческо дельи Омодея, ибо полагал, что Америго, десятки раз видевший его, знает, кто он такой.

— Ого-го-го! — прогремел Америго. — Значит, ты — Гаспаро? — он повернулся к приятелям. — Он — Гаспаро. Прошу вас, запомните это, господа. Он — Гаспаро.

В ответ приятели, взявшись за руки, образовали круг, Гаспаро и Америго оказались внутри и начали водить хоровод, припевая:

Он — Гаспаро, паро, паро,

Он — Гаспаро, паро, па.

Эта человеческая круговерть еще более напугала слугу. Он уже представлял себе чудовищный конец, который ждал его в руках пьяных злодеев.

— Ваше высочество, я очень спешу, — взмолился он.

Америго схватил его за руку и притянул к себе.

— А мы, значит, тебя задерживаем? Разумеется, задерживаем. Но тебе надобно воздержаться от подобных умозаключений. Мы не можем позволить такого. У нас и без тебя хватает мыслителей.

И тут же по его знаку мальчик вновь заиграл на лютне, а весельчаки запели:

О, Гаспаро, паро, паро.

Очень мудрый дурачок,

О, Гаспаро, паро, паро,

Спой нам песню, мудрачок.

Пьяные вопли, мелькание лиц, ног, рук в свете факелов буквально сводили Гаспаро с ума. Америго же продолжил допрос.

— Говоришь, тебя ждут, Гаспаро?

— Ждут, ваше высочество. Позвольте мне пройти. Умоляю, пропустите меня.

— Его ждут, — сообщил Америго остановившимся танцорам. — Эту пташку ждут в теплой постельке, а он тратит время в кругу праздно шатающихся пьянчуг. Как же тебе не стыдно, Гаспаро? — И добавил громким шепотом, словно только для Гаспаро, но так, чтобы услышали все:

— Где она живет и как ее зовут? Высокая она или низенькая, толстая или тощая, черноволосая или блондинка? Признавайся, парень. Поведай нам, каковы достоинства ее плоти и души, а мы решим, стоит ли тебе сдержать слово и прийти на свидание. Я — Америго Вителли, лучший в Италии ценитель женщин. Возможно, ты слышал обо мне. Так что выкладывай, ничего не скрывая, как на исповеди.

И тут Гаспаро решил, что знает, как выпутаться из этой передряги: достаточно упомянуть имя человека, к которому он послан, и от него тут же отстанут.

— Вы ошибаетесь, мессер Америго. Ошибаетесь. Я спешу не к женщине, но в дом капитана Бальдассаре Шипионе. Прошу вас, позвольте мне пройти.

Похотливая улыбка медленно сползла с раскрасневшегося лица Америго. Настроение его изменилось, а компания, мгновенно это почувствовав, притихла. А Гаспаро аж попятился. По его спине пробежал холодок,

— И что понадобилось тебе в доме Шипионе? — хрипло спросил Америго. Пьяное добродушие при упоминании имени его соперника сменилось пьяной же злобой. Теперь ему хотелось рвать и метать.

А Гаспаро уже била дрожь.

— Я… я… у меня письмо для капитана, ваше высочество.

Скажи он, кто его послал, все бы обошлось. Но Гаспаро не сказал, в полной уверенности, что Америго его знает.

Упоминание о письме пробудило в Америго ревность. Тут же потребовал он отдать ему письмо. Слуга залепетал, что письмо велено отдать лишь в руки адресата. И опять начал умолять более не задерживать его.

Но Америго было уже не до церемоний.

— Письмо! — рявкнул он.

Гаспаро продолжал упрямиться, и Вителли махнул своим приятелям пухлой ручкой.

Они бросились на слугу, как спущенные с поводков гончие — на зайца. В мгновение ока с Гаспаро сдернули камзол, разорвали на четыре части, за ним последовала рубашка, кинжал резанул пояс, панталоны упали на землю, за ними последовали рейтузы.

Короче, пять секунд спустя Гаспаро стоял в чем мать родила, четверо держали его, а двое копались в тряпье. Письмо выудили из одного из карманов камзола и торжественно вручили Америго.

Тот, не заботясь о последствиях, порвал связывающие письмо нити и потребовал света. Подошел слуга с факелом. Вителли прочитал, лицо его поначалу почернело от ярости, но тут же его осенило: если Беатрис угрожает опасность, а в письме говорилось именно об этом, кто, как не он, должен поспешить на помощь. Если же нет, если этим письмом она… Америго нахмурился. Болван-слуга говорил, что капитан ждет его, значит, ничего Беатрис не грозит. Просто она хочет… и губы Америго искривились в улыбке.

А тем временем застоявшиеся приятели Америго вновь закружили в хороводе под звуки лютни. Песню, правда, они пели уже другую:

Розовый наш дорогой,

О, Гаспаро, паро, паро,

Ноженьки твои дугой,

О, Гаспаро, паро, па!

Америго вырвался из круга.

— Ты пойдешь со мной! — приказал он одному из слуг с факелом. — А вам, друзья, веселой ночи! У меня важное дело. Счастливо оставаться.

И зашагал вдоль улицы в сопровождении слуги.

Приятели удивленно смотрели ему вслед, криками звали вернуться.

— Это может плохо кончиться, — изрек кто-то из них. — Он слишком пьян, нельзя отпускать его одного.

— Так за ним! — сразу же нашлось решение.

И вся компания двинулась следом во главе с мальчиком, продолжающим тренькать на лютне.

Гаспаро же, дрожащий от холода и страха, остался посреди улицы. Подобрал с земли остатки одежды, чтобы хоть как-то прикрыть наготу. А потом, снедаемый жаждой мести, поспешил к Бальдассаре Шипионе, чтобы рассказать, как у него отняли письмо, посланное славному капитану монной Беатрис дельи Омодей.

Шипионе терпеливо выслушал несвязную речь Гаспаро, отправил его к губернатору, а сам приказал принести меч и кинжал и побежал к дому старого графа.

***

В комнатке, примыкающей к спальне монны Беатрис, царило напряженное ожидание. Франческо ерзал на стуле от нетерпения и страха, что кто-то из домочадцев может помешать выполнению его черных замыслов. Беатрис, с гулко бьющимся сердцем, лишь невероятным усилием воли не давала себе упасть в обморок. Она надеялась, что ее свидетельские показания не позволят Франческо выйти сухим из воды, если ему таки удастся убить ее жениха.

Внезапно Франческо поднялся, склонил голову, прислушиваясь. Улыбнулся, предвкушая скорый триумф.

— Идет твой возлюбленный, Беатрис, — возвестил он.

Тут и до ее ушей донесся скрип петель садовой калитки. Сердце забилось еще сильнее, по телу разлилась слабость, но она продолжала бороться со спасительным забытьем, всеми силами пытаясь сохранить контроль над головой и телом.

Франческо подошел к ней, вынул кляп изо рта.

— Можешь кричать, если тебе этого хочется.

Но Беатрис плотно сжала губы, понимая, что ее крики лишь заставят Бальдассаре ускорить шаг.

Франческо же вернулся к балконной двери, притаился среди тяжелых портьер. Чуть присел, готовясь к решающему удару, в его руке тускло блестела сталь кинжала.

Шаги приближались. Вот они загремели, именно загремели, ибо у Беатрис и Франческо слух обострился во сто крат, по ступеням лестницы.

Франческо, замерев, ждал с побледневшим лицом, затаив дыхание, брови его сошлись у переносицы, ноздри раздувались. Если б в это мгновение он хоть мельком глянул на Беатрис, то выражение ее лица наверняка остановило бы его.

Она сидела, вся подавшись вперед, насколько позволяли веревки, чуть разлепив губы, с широко раскрытыми глазами. И к страху, которым дышало ее прекрасное лицо, примешались изумление и даже облегчение. Ибо Беатрис знала, что мужчина, поднимающийся по лестнице, — не ее возлюбленный. Уж она-то, вся обратившаяся в слух, не могла ошибиться.

Даже Франческо мог бы догадаться, что идет к ним не Шипионе, но кто-то другой. Капитан шагал бы куда тверже, да еще клацал бы шпорами и гремел мечом.

И он мог бы логическим путем прийти к выводу, который Беатрис угадала, лишь благодаря женскому чутью. Но мысли Франческо были направлены на другое.

Беатрис могла бы закричать. Остановить руку Франческо. Спасти человека, в чью грудь несколько мгновений спустя вонзился его кинжал. Но думала она лишь об одном: ее Бальдассаре ничего не грозит.

Шаги достигли балкона, рука откинула портьеру. И тут же Франческо ударил. Раз, другой, третий опустился его кинжал сквозь бархат портьеры, поражая стоявшего за ней мужчину.

Слабый вскрик сменился стоном, мужчина схватился за портьеру, чтобы не упасть, сломалась палка, на которой она висела, мужчина повалился вперед, портьера целиком накрыла его, за исключением ног, одной — розовой, второй — белой. Ноги несколько раз дернулись и застыли навеки.

Франческо, тяжело дыша, переступил через тело, укутанное портьерой, чтобы перерезать веревки, связывающие Беатрис. И едва засунул их за комод, как дернули ручку двери, нетерпеливо забарабанили по ней, а потом старый граф позвал дочь.

Франческо смахнул пот со лба, направился к двери, отодвинул задвижку, широко распахнул ее, чтобы оказаться лицом к лицу со стариком. В одной руке тот держал зажженную свечу, в другой — книгу.

— Франческо? — воскликнул он. — Что ты тут делаешь в столь поздний час? Что случилось? Кто запер дверь?

Франческо, уже полностью овладев собой, изобразил на лице печаль и сожаление. За руку ввел графа в комнату, затворил дверь.

Старик сразу заметил выглядывающие из-под портьеры ноги в розовом и белом чулках. Глянул на дочь, застывшую в полуобмороке. Повернулся к племяннику.

— Что все это значит? — граф внезапно осип, накатило предчувствие большого несчастья.

Франческо стрельнул глазами на Беатрис.

— О Боже! — вскричал он. — Как мне сказать вам? — закрыл лицо руками, плечи его поникли, из груди исторглось рыдание.

— Франческо! — графа перепугала столь неожиданная перемена в племяннике. — Что это? Кто он? — и старик указал на лежащее на полу тело.

Франческо изобразил, что пытается взять себя в руки, а когда ему это удалось, изложил графу замысловатую историю, приведшую его в спальню кузины. Рассказ его неоднократно прерывался то тяжелыми вздохами, то подавляемыми рыданиями. Как оказалось, он, возвращаясь домой из гостей, увидел отворенную калитку. Не понимая, что бы это значило, вошел в сад. Свет горел лишь в комнате, примыкающей к спальне Беатрис. Он двинулся дальше, движимый дурным предчувствием. Через окно увидел их, Бальдассаре Шипионе и Беатрис — в объятиях друг друга. Лишь по странной случайности они не задернули портьеры, вероятно, лишь потому, что Бальдассаре только пришел. Такого оскорбления рода Франческо стерпеть не мог. Взлетел по лестнице, застав их врасплох, бросился на Шипионе и убил его.

Старый Омодей слушал его, сидя на стуле. Голова его склонялась все ниже. Когда Франческо закончил, граф еще несколько мгновений не шевелился, затем распрямился. С губ его сорвался стон, по щекам пробежали две слезы. Впрочем, жалости к нему Франческо не питал.

Наконец старик принял решение. Встал. Уперся взглядом в Беатрис. Она слышала все небылицы Франческо. Понимала, что должна опровергнуть его, знала, что держит Франческо за горло. И все равно молчала, словно зачарованная, лишенная дара речи. Словно зрительница, ожидающая развязки пьесы, не принимая в ней никакого участия.

Граф с посеревшим лицом повернулся к Франческо.

— Дай мне твой кинжал, — он протянул руку.

— Что вы собираетесь делать? — враз заволновался Франческо.

— Довершить то, что ты сделал наполовину. Стереть остатки пятна на чести нашего дома. Дай мне кинжал.

Франческо в ужасе отпрянул.

— Нет, нет! Не надо этого! Не надо!

— Болван! — рявкнул старый граф. — Разве я могу позволить, чтобы на мою дочь показывали пальцами? Чтобы на всех углах ее называли шлюхой? Давай кинжал, а не то…

Фразу он не договорил. Так и остался с открытым ртом.

Беатрис обрела голос. И рассмеялась.

Граф повернулся к ней, ярость вновь захлестнула его.

— Ты смеешься! — глаза его полыхали огнем. — Да кто дал тебе право смеяться?

Беатрис встала. Теперь она уже полностью овладела собой. Страх, ужас отступили, исчезли бесследно.

— Я смеюсь, отец мой, над несчастным дураком и лжецом, который вырыл себе яму, глубокую, как могила. Я готова посмеяться и над тобой "за твою готовность поверить ему. Думаю, отец, ты слишком много жил среди книг и уделял дочери очень мало внимания, если хоть на одно мгновение смог поверить, что она способна впустить в свою опочивальню мужчину.

И под гордым взглядом ее невинных глаз старый граф сжался в комок. Теперь не он был ее палачом, но она судила его. Он, отец, подвел дочь в час беды.

Граф оперся о стол, склонил голову, коря себя за беспочвенные подозрения, но тут вмешался Франческо.

— Хватит, Беатрис. Вместо того, чтобы упрекать отца, тебе следует пасть на колени и молить его о прощении… О, дядя, дядя, — обратился он к старику. — У меня просто нет слов. Как смеет она отрицать свою вину, когда тело ее возлюбленного лежит перед нами, наглядное свидетельство ее бесстыдства.

— И то! — старший Омодей вскинул голову. Встретился взглядом с дочерью. — Можешь ты это объяснить?

— Могу, — без колебаний ответила та. — Но история будет длинной.

— Еще бы, — пробурчал граф.

— В свое время я расскажу тебе все. А пока позволь ограничиться кратким выводом. Тело, о котором говорит Франческо, свидетельствует не о моем бесстыдстве, но о его злодействе.

Она подошла к убитому, смерила Франческо взглядом.

— Так кто, по-твоему, лежит перед нами? — голос ее переполняло презрение, на бледных губах мелькнула тень улыбки.

Взгляд, тон Беатрис не могли не поразить Франческо. Отгоняя внезапно охватившую его панику, он всмотрелся в высовывающиеся из-под портьеры розовую и белую ноги.

Затягивающееся молчание нарушил граф.

— С чего задавать сей вопрос? Ты же слышала, он сказал: «Твой возлюбленный». То есть Бальдассаре Шипионе.

Беатрис переводила взгляд с одного мужчины на другого, потом посмотрела вниз. Подавляя отвращение, наклонилась и трясущейся рукой сдернула портьеру с головы убитого, чтобы увидеть полное лицо и мертвые глаза Америго Вителли.

— Посмотрите сами! — призвала она мужчин, выпрямившись.

Они повиновались, и Франческо невольно вскрикнул. Но мгновенно взял себя в руки, лихорадочно ища путь к спасению. Не было времени рассуждать, как такое могло произойти, да и не о том шла теперь речь. И мысли его сводились к одному: как избежать петли палача, затягивающейся на шее.

Глаза графа вылезли из орбит, он отказывался что-либо понимать. Повернулся к Франческо.

— Так что ты на это скажешь?

Франческо усилием воли заставил себя взглянуть на графа, потом перевел взгляд на Беатрис. И лишь после этого заговорил. Голос его дрожал, лицо перекосила злобная гримаса. Но он нашелся с ответом.

— Судя по всему, я жестоко ошибся. Зная об отношениях моей кузины с капитаном Шипионе, я и представить себе не мог, что в полночь она могла открыть дверь другому мужчине.

Ответ оказался удачным. Графу, во всяком случае, он показался убедительным. Да и Беатрис на мгновение почувствовала, как почва уходит из-под ног. Но тут же с балкона послышался еще один голос.

— Люди, что сейчас в вашем саду, могут многое прояснить.

Они вздрогнули от неожиданности, повернулись на этот дышащий спокойствием голос. На балконе, на фоне черного неба, в льющемся из комнаты свете, стоял капитан Шипионе в алом плаще. Увлеченные разговором, они не услышали, как он поднялся по лестнице.

Шипионе глянул вниз, махнул рукой. Из сада донеслось бряцание оружия, тяжелая поступь поднимающихся по лестнице солдат.

Шипионе шагнул в комнату. Беатрис метнулась к нему. Он обнял девушку, гарантируя ей защиту от грядущих бед, через ее голову посмотрел на старого совершенно сбитого с толку графа и Франческо. Последний в ужасе попятился, пока не уперся спиной в стену.

— Несколько пьяниц, что сейчас в саду, шли следом за их приятелем Вителли и видели, как он поднялся по этой лестнице и вошел в комнату, чтобы попасть в уготованную мне западню. Подробности вы узнаете позднее, мессер Омодей. А пока стража арестует убийцу.

Шестеро солдат протиснулись в балконную дверь. За ними следовали несколько друзей Вителли. Один из них, мальчик с лютней, протиснулся вперед, отбросил нелепую маску, увидев тело своего господина. А затем, повернувшись к Шипионе, паж Америго рассказал обо всем, чему был свидетелем. И показаний его с лихвой хватило на то, чтобы представший перед судом герцога Франческо дельи Омодей кончил жизнь на виселице.

Глава 6. ЖАЖДА ВЛАСТИ

Звезда власти и славы Чезаре Борджа поднялась как никогда высоко. Он расправился с предателями-капитанами, которые решились не только восстать против него, но и в какой-то момент держали его за горло, угрожая остановить его победное шествие по Италии и лишить всего завоеванного. Клетку для них он построил в Синегаллии, в которую и заманил, по определению флорентийского секретаря Макиавелли, ласковым свистом. Мятежные капитаны с готовностью устремились туда, ошибочно полагая, что они — загонщики, а герцог — дичь. Но он быстро показал, кто есть кто, и свернул им шеи, словно жирным каплунам. Войска их Борджа частично уничтожил или рассеял, а кто-то и влился в его и без того могучую армию. Ее-то герцог и повел на юг, к Риму, через Умбрию.

В Перудже Джанпаоло Бальони, не так давно служивший под началом Борджа и один из немногих главарей мятежников, избежавших смерти, готовился к отпору и бахвалился, что уж на его городе герцог пообломает зубы. Но, едва авангард армии приблизился к стенам древней этрусской цитадели, Джанпаоло собрал вещички и по-тихому сбежал, рассчитывая достичь Сиены и укрыться у Петруччи.

Как только Бальони миновал ворота, Перуджа, уставшая от кровавого правления многих поколений этого семейства, направила послов к герцогу с просьбой взять город под свою защиту.

Джанпаоло узнал об этом в Ассизи и едва не обезумел от ярости. Черноволосый, могучего телосложения, с крупным торсом и короткими ногами, прекрасный полководец, он славился не только отвагой, но и красноречием, умея увлечь за собой сотни людей. Покидая Перуджу, он, наверное, прислушался к голосу рассудка, переборов ненависть к Борджа, ибо надеялся в союзе с Петруччи поднять на борьбу всю Тоскану и вернуться во главе сильной армии.

Но теперь, узнав, сколь трусливо, другого слова Бальони подобрать не мог, склонилась перед победителем его родная Перуджа, да еще широко раскрыла ему свои объятия, горько сожалел о своем скоропалительном отъезде. Он даже попытался склонить Ассизи к сопротивлению. Но отцы города святого Франциска предложили воинственному Бальони уехать с миром до появления герцога, поскольку тот уже на подходе к Ассизи. Ибо в противном случае его будет ожидать участь других мятежников.

И Бальони не осталось ничего другого, как продолжить путь в Сиену. Но в трех милях к югу от Ассизи он натянул поводья и поднял голову, оглядывая мощные стены Солиньолы, высившиеся на серых холмах. Там затаился старый волк, граф Гвидо дельи Сперанцони, гордостью сравнимый с Люцифером, истово ненавидящий папу римского. По материнской линии Бальони приходился родственником старому графу.

Под моросящим дождем Джанпаоло долго сидел на лошади, раздумывая, что предпринять. Сегодня предположил он, Чезаре остановится в Ассизи, ибо городские ворота распахнутся при его приближении. Завтра представители герцога заявятся к правителю Солиньолы. И, а в этом Бальони не сомневался, хорошо зная старого графа, услышат в ответ, что Борджа в Солиньоле не ждут,

Тут Бальони и принял решение ехать к Сперанцони. Если граф готов к сопротивлению, он, Бальони, должен поддержать его. Раз у него не дрожат поджилки при приближении герцога, как у большинства правителей больших и малых городов, возможно, в Солиньоле им удастся то, с чем они провалились в Синегаллии, Он отомстит за задушенных друзей и избавит Италию от этого негодяя. О том, что совсем недавно он сам был пособником того самого негодяя, то есть герцога Чезаре Борджа, мессер Джанпаоло предпочитал не вспоминать.

Он повернулся к сопровождающим, сотне или около того оставшихся верными ему кавалеристов, и сообщил им о своем намерении завернуть в Солиньолу. А затем первым поскакал по извилистой горной тропе.

Они покинули равнину Умбрии, серую, без единого листочка, печально лежащую под свинцовым зимним небом, и мимо маленьких деревень и отдельных ферм, разбросанных по тянущейся на восток долине, двинулись на восток. Земли эти принадлежали Солиньоле, но Бальони понимал, что беззащитные деревеньки в ближайшие часы станут легкой добычей Борджа. Разумеется, знал об этом и старый граф, но бывший правитель Перуджи полагал, что подобные пустяки никоим образом не повлияют на его решимость оказать герцогу яростное сопротивление. В этом Джанпаоло намеревался всячески содействовать Гвидо дельи Сперакцони.

Уже смеркалось, когда маленькая колонна беглецов из Перуджи достигла Северных ворот Солиньолы. Колокольный звон сзывал верующих на вечернюю молитву в соборе. Молились в Солиньоле пресвятой деве Марии, обращаясь к ней со смиренной просьбой — освободить Италию от нечестивого Борджа, занявшего папский престол. Всадники проскакали по мосту, переброшенному через горную расселину, на дне которой ревел бурный поток, воды прибавилось после недавних дождей.

Стража пропустила их, и по крутой узкой улице они поднялись к замку, грозно возвышавшемуся на вершине холма. Миновав еще один мост, попали в просторный внутренний двор, где их окружило множество вооруженных людей. Не потому, что старый граф встревожился из-за прибытия незнакомцев, но из желания узнать последние новости об армии Чезаре Борджа. Джанпаоло наскоро удовлетворил их любопытство и попросил отвести его к Гвидо дельи Сперанцони.

Правитель Солиньолы держал совет в Сала дель Анджиоли, зале, известном своими фресками. Луини изобразил на потолке разверзшиеся небеса и ангелов, выглядывающих из-за облаков. Вместе с ним заседали мессер дель Кампо, председатель совета старейших, мессер Пино Павано, возглавлявший гильдию ремесленников, два дворянина из долины, правители Альди и Барберо, деревень, которые с большой натяжкой можно было назвать городками, и один из Ассизи — мессер Джанлука делла Пьеве, а также два старших офицера графа — сенешаль Солиньолы и командир гарнизона Сантафора.

Сидели они по обе стороны длинного стола, в полумраке, освещенные только отсветами горящих в камине поленьев. Место напротив графа, у дальнего торца, занимала женщина, событие для тех времен почти невероятное, монна Пантазилия дельи Сперанцони. Годами еще молоденькая девушка, телом и лицом — цветущая женщина, с мужским умом и характером. Более всего подходило ей определение «virago», введенное небезызвестным Цеброне чуть более года назад. Так он называл женщин с душой и разумом мужчины.

Пантазилия, единственный ребенок и наследница графа, присутствовала на совете не только в силу своих несомненных достоинств, но и по статусу. И теперь внимательно слушала все, что говорилось о вторжении армии Борджа. Высокого роста, с величественной осанкой, классическим лицом с огромными черными глазами, в обрамлении роскошных рыжеватых волос, белоснежной кожей, которой славились женщины севера Италии, Пантазилия могла претендовать на звание первой красавицы страны. Цвет чувственных губ указывал на то, что в жилах ее течет горячая кровь, а их изгиб и форма подтверждали решительность и силу воли.

При появлении Джанпаоло Бальони все встали. Граф Гвидо вышел из-за стола, чтобы обнять его, обратился к нему с теплыми словами приветствия, которые сказали Бальони все, что он хотел знать. Затем граф представил его присутствующим и предложил занять место за столом и принять участие в обсуждении непростой ситуации, в которой оказалась Солиньола. Ибо появился он крайне своевременно, чтобы посоветовать, как им поступить.

Бальони поблагодарил за оказанную честь и в клацанье шпор опустился на предложенный стул. Граф Гвидо приказал принести свечи, и все увидели, как осунулся Джанпаоло Бальони. Взгляд его прошелся по садящим за столом и остановился на дворянине из Ассизи, Джанлуке делла Пьеве. Бальони улыбнулся.

— Как я ни спешил, но меня, похоже, опередили, и вы знаете, что произошло в Ассизи.

— Я прибыл три часа назад, — ответил Джанлука делла Пьеве, — и поставил всех в известность, что Ассизи распахнул ворота, чтобы впустить завоевателя. К его прибытию готовят лучший дворец города, где он и останется, готовясь к штурму тех окрестных крепостей, что решатся на сопротивление.

— Надеюсь, среди них будет и Солиньола, — Бальони перевел взгляд на графа Гвидо.

Правитель Солиньолы встретил его взгляд спокойно, лицо его, когда-то красивое, но по-прежнему волевое, осталось бесстрастным.

— Мы собрались именно по этому поводу. Можете ли вы добавить что-либо к тому, что сообщил нам делла Пьеве?

— Нет. Он рассказал нам все.

— Тем не менее я рад вашему приезду. Мы никак не можем прийти к общему решению. Возможно, вы укажете нам путь истинный.

— Видите ли, мессер Бальони, — вставил правитель Барберо, краснолицый, с тяжелой челюстью, средних лет, — интересы наши различны, а действуем мы, естественно, исходя из них.

— Как вы указали, естественно, — в голосе Бальони слышались ироничные нотки.

— Мы живем в долине, я я мой друг Франческо д'Альди. Нет нужды отрицать, что долина открыта для прямой атаки, а мы беззащитны. Если вокруг наших поселении и есть стены, то артиллерия герцога разнесет их в считанные минуты. Графу Гвидо и жителям Солиньолы можно говорить о сопротивлении. Город практически неприступен. В нем сильный гарнизон, запасов еды и питья хватит на много месяцев. Граф может обороняться долго и заключить перемирие с герцогом на выгодных условиях. Но что будет с жителями долины? Чезаре Борджа поквитается с нами за упорство обороняющихся. Поэтому мы уговариваем его светлость, и нас поддерживает глава гильдии ремесленников, последовать примеру Ассизи и вашей родной Перуджи (Джанпаоло аж перекосило) и послать послов к герцогу.

Джанпаоло покачал головой.

— Герцог не будет мстить окружающим поселениям за сопротивление крепости. Это не в его стиле. Он милует тех, кто сам сдается ему. Так что не станет он жечь ваши деревни. И гнев его обрушится только на Солиньолу, если, разумеется, она станет у него на пути. Я знаю, о чем говорю, ибо служил у Борджа. Позвольте привести вам в пример Фаэнцу. Причинили ли войска герцога какой-либо урон Валь ди Ламоне? Отнюдь. Те, кто сдался, не подверглись насилию, хотя Фаэнца сопротивлялась до последнего.

— Но Борджа одержал верх, — сухо напомнил Павано, глава гильдии ремесленников.

— Не о том речь, — вмешался граф Гвидо. — И месторасположение Солиньолы выгодно отличается от Фаэнцы.

— Тем не менее, вы должны сдаться, — воскликнул Барберо. — Вы же не сможете долго противостоять десятитысячной армии.

— А они не смогут долго осаждать нас, — прорычал Сантафора, командир гарнизона.

Бальони, откинувшись на спинку стула, вслушивался в разгоревшийся спор. Точно так же вел себя и старый граф, взгляд его переходил с одного оратора на другого, лицо напоминало маску. Дочь его смотрела только на отца, наклонившись вперед, уперев локти в стол, охватив ладонями подбородок. И она ловила каждое слово, глаза ее то вспыхивали огнем, то наполнялись презрением, в зависимости от стремления говорившего защищать или сдавать город. Так прошло еще полчаса, но совет ни на йоту не приблизился к окончательному решению.

Вот тогда-то граф Гвидо повернулся к перуджийцу и, воспользовавшись секундной паузой, последовавшей за страстным призывом Сантафоры к защите города, предложил тому высказаться.

— Возможно, мои слова покажутся вам небезынтересными, — медленно начал Бальони, — ибо мое предложение отличается от двух рассматриваемых вами вариантов. Я хочу представить на ваш суд нечто среднее, а потому надеюсь примирить всех и прошу меня выслушать.

Над столом повисла тишина, все взгляды, в том числе и Пантазилии, ранее не сводившей глаз с отца, скрестились на бородатом лице Бальони.

— Господа, здесь говорили о сдаче и обороне. Но почему-то никто из вас не упомянул об атаке.

— А зачем? — Сантафора нахмурился. — У нас лишь пятьсот человек.

Но Бальони нетерпеливо махнул рукой, предлагая командиру гарнизона помолчать.

— Дослушайте до конца, прежде чем оценивать мое предложение, и не опережайте меня с выводами. Вам, наверное, известно, а возможно, и нет, поскольку Италия наводнена лживыми слухами о том, что привело моих отважных друзей в Синегаллию, где они нашли смерть, от которой мне удалось спастись лишь беспредельной милостью Божьей, — и Бальони истово перекрестился. — Мы намеревались покончить с герцогом. Арбалетчик сидел в засаде, чтобы застрелить Борджа при въезде в город. Но он не человек — дьявол. И прознал о наших замыслах. Pramonitus at pramunitus. Предупрежден — вооружен. Западня захлопнулась за теми, кто готовил ее. Остальное вы знаете, — он наклонился вперед, налитые кровью глаза обвели сидящих за столом. — Господа, потерпев неудачу в Синегаллии, мы можем добиться успеха в Ассизи.

Тишину нарушил скрип стульев, вздохи.

— Нужно ли что-то добавить к уже сказанному? — с вызовом вопросил Бальони.

— Да, — кивнул мессер Павано. — Как это сделать, когда и каким образом?

— В этом вы, несомненно, правы. Но поначалу… — и Бальони повернулся к графу Гвидо. — Согласны ли вы ступить на этот путь? Одним ударом избавить Италию от этого мерзавца. Спасти ваши владения от разграбления? Раздавите Чезаре Борджа, и вы лишите армию папы ее мозга и сердца. Будет положен конец покорению Романы, за которой неизбежно наступит черед всей срединной Италии. Живой, он не успокоится, не подмяв под себя Тоскану. Добраться до него непросто, после Синегаллии он стал очень осторожен. Однако в Ассизи, где он остановился на отдых, у нас есть шанс, если вы готовы попытаться его использовать.

Граф Гвидо задумчиво хмурился, но несколько лиц осветились решимостью. Были и сомневающиеся, но против выступил лишь старик дель Кампо.

— Вы предлагаете нам убийство, — ледяным тоном упрекнул он Бальони.

— И что? С каких это пор простое слово стало непреодолимым барьером для зрелых мужчин? — возразил ему Бальони.

— Одну известную мне женщину оно не остановит, — раздался звонкий голосок монны Пантазилии. Впервые она раскрыла рот, тем самым приковав к себе все взгляды. Темные глаза лихорадочно горели, щеки пылали румянцем. Общее внимание не смутило девушку. Она продолжила:

— Пока Чезаре Борджа жив, не будет мира в Италии. Спасти Солиньолу может лишь одно — смерть Чезаре Борджа.

Одобрительный гул пронесся над столом: если не слова Бальони, то красота и женственность Пантазилии убедили их. Ибо только женщина может заставить мужчин забыть о логике, чести и даже здравом смысле.

Лишь старика дель Кампо не тронуло обаяние дочери графа. Он встал, едва стих шум за столом. Повернулся к Гвидо дельи Сперанцони.

— Мой господин, — вновь ледяной тон, — согласны ли вы с тем, что только что произнесено за этим столом?

Волевое лицо графа ясно показывало, что решение принято. Голос звучал твердо.

— В данной ситуации, мессер дель Кампо, выбора у нас просто нет. Или вы думаете иначе?

Председатель совета старейшин выдержал взгляд графа, потом поклонился.

— Ответ мне ясен, — он отодвинул стул. — Позвольте мне, мой господин, удалиться до того, как вы продолжите дальнейшее обсуждение, участвовать в котором я не считаю для себя возможным.

Дель Кампо поклонился всем остальным, запахнул подбитый мехом плащ и в гордом одиночестве проследовал к двери.

Едва она закрылась за ним, побледневший от волнения Джанпаоло вскочил на ноги.

— Господин граф, этот человек не должен выйти из замка. От этого, возможно, будут зависеть наши жизни. Нужно-то совсем ничего, чтобы поставить крест на нашем замысле. У Чезаре Борджа шпионы повсюду. Найдутся они и в Солиньоле. И если дель Кампо скажет хоть слово о том, что здесь готовится, герцог уже завтра будет знать обо всем.

В наступившей тишине граф Гвидо встретился взглядом с Бальони.

— В нашем замке нет достаточно надежной темницы, где мессер дель Кампо мог бы посидеть до реализации наших планов. — А после короткой паузы граф продолжил свою мысль:

— Да и сомневаюсь я, что такая темница найдется где-то еще, — и повернулся к Сантафоре. — Разберитесь с этим.

Командир гарнизона встал и вышел вслед за дель Кампо.

Монна Пантазилия побледнела как полотно, глаза ее округлились. Она поняла, какая участь грозит старому дель Кампо, давнишнему другу отца, к которому она всегда обращалась за советом, но подавила женскую слабость, ибо не могла оспорить необходимость принимаемых мер и не подала голоса в его защиту.

А граф тем временем торжественно обратился к совету:

— Господа, оставшись за этим столом, вы подтвердили свое согласие с предложением мессера Джанпаоло.

— Вот какая мысль пришла мне в голову, — подал голос Франческо д'Альди и мгновенно завладел вниманием присутствующих. Был он ученым, покровительствовал искусствам, обладал немалыми знаниями и богатым жизненным опытом, побывал при многих королевских дворах, а один год представлял Солиньолу в Ватикане. — Меня гложет сомнение, а так ли разумно предложение месера Бальони?

В награду он получил сердитые взгляды, возгласы недовольства и пренебрежительный смешок, сорвавшийся с губ Джанпаоло. Подобная реакция не смутила Франческо д'Альди, но не успел он продолжить, как в зал вернулся Сантафора.

— Терпение, господа, — Франческо чуть улыбнулся. — У меня нет желания составить компанию дель Кампо.

Сантафора сел, мрачно усмехаясь, вопросов ему не задали, все поняли без слов.

— Говори, — разлепил губы граф. — Мы всегда готовы выслушать тебя, Франческо.

Мессер д'Альди поклонился, откашлялся.

— Мессер Джанпаоло объяснил нам, к каким последствиям для страны приведет смерть Чезаре Борджа. Тут и спорить не о чем: цель оправдывает средства. Но мы должны подумать и о другом: а как его смерть отразится на нас?

— Жертвовать собой во благо государства — святая обязанность каждого гражданина, — просипел Джанпаоло.

— Так как мессер Джанпаоло намеревается укрыться в Сиене, ему легко говорить об этом, — поддел Бальони Франческо.

Кто-то засмеялся, Бальони сердито выругался, и графу Гвидо пришлось вмешаться, чтобы успокоить его.

— Лично я полагаю, что нет нужды идти на жертвы, если, как в нашем конкретном случае, можно обойтись без них. Мы должны учитывать, что под началом Чезаре Борджа служат преданные ему капитаны: Корелла, Шипионе, делла Вольпе, можно назвать и других. Такие люди не оставят безнаказанной смерть герцога. А какой будет их месть, сейчас не скажет никто. Вполне возможно, что Солиньола перестанет существовать. Не только город, но и все его жители. В ярости своей они могут не пощадить ни женщин, ни детей, о мужчинах я и не говорю. Нельзя исключить такой исход, не правда ли, господа? — Мрачные взгляда подсказывали ему, что подобные мысли ранее не посещали присутствующих. — Вот почему я хочу внести иное предложение, которое, собственно, направлено на достижение той же цели, но лишено крайне негативных последствий для Солиньолы и, пожалуй, Ассизи. Ибо, если герцога убьют, тамошним жителям также достанется от его капитанов.

Я предлагаю взять герцога Валентино живым и держать его в заложниках, угрожая повесить, если армия осадит Солиньолу. Тем самым капитаны не будут досаждать нам, а мы отправим послов к папе. Предложим его святейшеству жизнь и свободу его сына в обмен на наши жизни и нашу свободу, а также буллу, гарантирующую нам неприсоединение к землям церкви. А чтобы его святейшество не слишком долго раздумывал, назначим крайний срок, пообещав повесить господина нашего Чезаре Борджа, если по его истечений мы не получим требуемую буллу.

— Блестящая мысль! — воскликнул Бальони.

Остальные зааплодировали.

— Дело за немногим, — добавил Франческо д'Альди, захватить герцога в плен.

— Это точно, — тяжело вздохнул мессер Павано.

— Но полагаю, хитростью нам удастся заманить его в ловушку.

— Для этого хитростью нам надо сравняться с Борджа, — пробурчал Сантафора.

Посыпались различные предложения, столь очевидные, что браться за их реализацию не имело и смысла. В бесплодной дискуссии прошли еще полчаса, но они так и не приблизились к желанному результату. Над столом повеяло отчаянием когда слово взяла монна Пантазилия.

Она медленно поднялась, высокая, стройная, в желтовато-коричневом обтягивающем стан платье. Чуть наклонилась вперед, грудь ее вздымалась и опускалась, выдавая учащенное от волнения дыхание, щеки раскраснелись, в глазах появился охотничий блеск.

— Настал час, когда будущая правительница Солиньолы должна спасти город. Тем самым я докажу мое право властвовать здесь, хотя и молю Бога, чтобы время это наступило не скоро.

Тишину крайнего изумления, упавшую на зал после столь эмоционального монолога Пантазилии, нарушил ее отец.

— Ты, Пантазилия? Да что ты можешь?

— То, на что не способен ни один из мужчин. Ибо сражаться нам надлежит не оружием, но женскими чарами.

Поднялся гвалт, запротестовали все, за исключением Бальони, которого заботило лишь одно: устранение герцога. Как это будет сделано, его не волновало.

Пантазилия подняла руку, призывая дать ей возможность продолжить, и скоро добилась своего.

— Сейчас мы говорим о спасении Солиньолы. И этого вполне достаточно, чтобы я выступила против герцога. Но за ним есть еще один должок, — она смертельно побледнела, покачнулась, на мгновение закрыла глаза. Затем, взяв себя в руки, заговорила вновь:

— Этой весной я и Пьетро Варано собирались пожениться. Но три месяца назад Пьетро Варано по приговору герцога задушили на рыночной площади в Пезаро. Я должна рассчитаться с герцогом Валентино, и жажда мести укрепит меня в осуществлении того, что под силу лишь женщине.

— Но это же опасно! — вскричал старый граф.

— Не думаю. Да и какая может грозить мне опасность? В Ассизи меня не знают, последний раз я бывала там лишь маленькой девочкой. Едва ли узнают меня и в Солиньоле, после возвращения из Мантуи я редко показывалась на улицах. И я буду осторожна. Господа, не нужно меня отговаривать. Я решила взвалить на себя тяжкую ношу спасения нашей Солиньолы, тысяч ее граждан. Как правильно указал мессер Джанпаоло, святая обязанность каждого — жертвовать собой ради государства. Обычно такого от нас не требуется. Сегодня — это насущная необходимость.

Мужчины заворчали, но вслух возражать не стали, а повернулись к отцу Пантазилии. Решение мог вынести только он. Граф глубоко задумался, обхватив голову руками.

— Но… что вы задумали? — спросил Джанлука делла Пьеве.

Незамедлительный ответ Пантазилии показал всем, что предложение ее базируется на прочном фундаменте.

— Я поеду в Ассизи в сопровождении дюжины солдат Сантафоры, переодетых крестьянами и слугами. И пока Солиньола будет противостоять Борджа, которому из-за этого придется задержаться в Ассизи. я найду способ заманить его в западню, свяжу по рукам и ногам и переправлю в Сиену, где будет ждать мессер Джанпаоло. Мессер делла Пьеве, мне потребуется ваш дом в Ассизи. Надеюсь, вы предоставите его в мое полное распоряжение?

— Предоставить вам мой дом? Предоставить его вам, нашей несравненной красавице, чтобы он стал мышеловкой, а вы — кусочком сыра, приманкой? — ужаснулся делла Пьеве. — Об этом вы меня просите?

Пантазилия потупила взор. Покраснела еще сильнее.

— Солиньола в опасности. Тысячи женщин и детей могут лишиться не только крова, но и жизни. И может ли одна женщина колебаться, — она подняла голову и яростным взором окинула сидящих за столом, — если принесенная ею маленькая жертва может осчастливить целую страну.

Вот тут заговорил старый граф. Лицо его разом осунулось.

— Она права. Это ее долг перед людьми, которыми она рождена править. Никто из нас не может предложить лучшего. Поэтому вы, делла Пьеве, отдадите Пантазилии свой дом, а ты, Сантафора, выделишь дюжину солдат.

***

Ассизи, сдавшийся без сопротивления, вернулся к обычной жизни, которую, впрочем, не так уж и нарушил приход Чезаре Борджа.

И пусть рушились троны, гибли правители, сменялись династии, горожане по-прежнему ели, пили, спали, воспитывали детей и занимались повседневными делами. Противники Чезаре, разумеется, покинули Ассизи, но большая часть населения обнажила головы и поклонами приветствовала того, кто взял на себя труд объединить Романью в могущественное государство, изгнав многочисленных мелких тиранов.

Половина армии Борджа осталась у стен Ассизи, вторая, под командованием Микеле да Корелла, выдвинулась вперед, на осаду Солиньолы: на предложение о сдаче граф Гвидо дельи Сперанцони ответил отказом.

Опытный полководец, Чезаре Борджа понимал, что взять Солиньолу с наскока не удастся, и предпочел не спешить, дабы избежать ненужных потерь. Кроме того, пребывая в Ассизи, он мог вести переговоры с Сиеной и Флоренцией, благо оба эти города-государства находились неподалеку. Поэтому герцог терпеливо ожидал, чего добьется Корелла, исполняя отданные ему приказы.

Герцог хотел подорвать минами стену в южной части города, на самом склоне холма. Добраться до указанного места было нелегко, мешали частые и решительные наскоки защитников, и неделю спустя стало ясно, что меньше чем за месяц брешь в стене пробить невозможно. Чезаре начал подумывать насчет бомбардировки Солиньолы, но гористый рельеф мешал эффективной стрельбе, а тратить попусту ядра и порох не имело смысла.

Упорное, но обреченное на неудачу сопротивление Солиньолы удивляло Чезаре Борджа, и он пришел к выводу, что на то есть веская, хотя и пока непонятная ему, причина. Над разгадкой этой шарады он думал постоянно, ибо Синегаллия заставила его удвоить бдительность.

Ясным февральским утром, когда уже жаркие золотые лучи солнца извещали о приближении весны, Чезаре ехал по крутой улочке, ведущей от рыночной площади, в окружении блестящей свиты: офицеры в доспехах, разодетые придворные, а рядом с Борджа, на белоснежном муле, — папский легат, кардинал Ремолино.

С шутками, смехом, а большинство в кавалькаде составляли молодые люди, одного возраста с герцогом, направлялись они в лагерь Кореллы под Солиньолой.

На площади у монастыря святой Клары им пришлось остановиться, чтобы пропустить паланкин. Несли его два мула, сопровождали два лакея и элегантный мужчина на крепком жеребце. Путь они держали к одной из улиц, ведущих к Сан-Руфино.

Кардинал что-то говорил Чезаре Борджа, а тот рассеянно оглядывался, ибо слушал не слишком внимательно. Случайно взгляд его остановился на паланкине, а уж потом он не смог отвести глаз.

Потому что в этот самый момент полог отдернулся, а всадник наклонился, чтобы указать на него, так показалось герцогу, женщине, сидевшей в паланкине. Именно ее красота приковала взгляд герцога. Подняла глаза и она, большие и серьезные, как у ребенка.

Когда же их взгляды встретились, Чезаре заметил, как в удивлении чуть разошлись ее губы, а румянец исчез с ее щек, побледневших, как мел. И отдавая должное не женщине, но ее несравненной красоте, которая в Италии ценилась едва ли не превыше всего, герцог сдернул с головы шляпу и поклонился до холки лошади.

Кардинал, оборвав монолог на полуслове, сердито нахмурился, недовольный, что его не слушают, а Борджа лишь добавил масла в огонь, спросив: «Не знаете ли, кто эта дама?»

Прелат, известный ценитель женщин, проследил за взглядом герцога. Но полог уже опустился, лишив его удовольствия лицезреть прекрасную незнакомку.

Чезаре, с улыбкой на устах, тем не менее глубоко задумался, ибо встреча эта показалась ему далеко не случайной. Во-первых, сопровождающий паланкин всадник указал женщине на него, во-вторых, она необъяснимо побледнела. С чего бы это? Герцог не припоминал, чтобы видел ее ранее, а такие лица не забывались. Так почему же один лишь его облик так повлиял на нее? Многие мужчины бледнели, представ перед ним, женщины — тоже. Но тому всегда находилась причина. В чем состояла она в данном случае?

Паланкин и его сопровождающие уже исчезли в одной из боковых улиц, но сидевшая в нем дама никак не выходила у Чезаре из головы. Он повернулся к дворянину из Ассизи, ехавшему среди придворных.

— Не могли бы вы сказать, что за всадник сопровождал паланкин? Он из Ассизи?

— Да, ваша светлость, — последовал ответ. — Это мессер Джанлука делла Пьеве.

— Делла Пьеве, — покивал герцог. — Тот самый член городского совета, что пребывал неизвестно где, когда приносилась клятва верности. Ха! Надо бы нам узнать поболе об этом господине и причинах его отсутствия. — Чезаре приподнялся на стременах и через головы окружавших его позвал: Шипионе!

Один из закованных в сталь офицеров мгновенно оказался рядом с ним.

— Вы видели паланкин и всадника рядом с ним. Это мессер Джанлука делла Пьеве. Следуй за ними, а потом сообщи мне, где живет эта женщина. С собой захвати мессера делла Пьеве. Пусть он обождет меня во дворце. Если понадобится, возьми его под стражу. Удачи тебе. Вперед, господа.

А Бальдассаре Шипионе вывалился из кавалькады и, выполняя полученный приказ, последовал за паланкином. Чезаре продолжил путь к Солиньоле, вновь и вновь задавая себе один вопрос: «Почему она побледнела?»

Ответ, знай его герцог, несомненно, польстил бы ему. Мадонна Пантазилия прибыла в Ассизи, чтобы хитростью погубить человека, которого при ней называли не иначе, как чудовищем, губителем Италии. И приготовилась увидеть жуткого урода, преждевременно состарившегося, хилого и больного. Вместо этого пред ней предстал молодой, превосходно одетый, пышущий здоровьем мужчина, красивее которого встречать ей не доводилось. И взгляд его, казалось, проник до самых глубин ее души, отчего у нее закружилась голова и гулко забилось сердце. Лишь опустив полог, она вспомнила; что он, несмотря на все свои достоинства, лютый враг ее родного города, и расправиться с ним — ее первейший долг.

Откинувшись на спинку, полузакрыв глаза, Пантазилия с улыбкой вспомнила, как зажглись глаза герцога, когда она встретилась с ним взглядом. Хороший признак, подумалось ей.

Полог паланкина чуть приподнялся.

— Мадонна, за нами следят, — прошептал Джанлука.

Улыбка Пантазилии стала шире. Все идет, как и намечалось. Об этом она и сказала делла Пьеве.

Ее улыбка и слова вызвали взрыв негодования, ибо Джанлука весь кипел еще с той ночи, когда Пантазилия решила взвалить на себя столь тяжкую ношу.

— Мадонна, — прохрипел он, — вы взялись исполнить роль Далилы.

Пантазилия уставилась на него, ибо впервые ей в глаза сказали правду, чуть побледнела, но решила разом осечь делла Пьеве.

— Вы слишком бесцеремонны мессер, — отрезала она.

Делла Пьеве, однако, не угомонился.

— Достаточно бесцеремонен, чтобы любить вас, мадонна, — прошептал он, чтобы не услышали слуги. — Поэтому я и в ужасе от того, что вы взялись за неподобающее вам занятие. Использовать свою красоту, как приманку…

— Молчать! — приказала Пантазилия столь уверенно, что делла Пьеве безропотно повиновался. А она после короткой паузы продолжила, тщательно подбирая слова:

— Вы очень смелы, — голос звучал сурово. — Мы забудем сказанное вами, мессер Джанлука, забудем все. В Ассизи я вынуждена находиться под вашей крышей, так как этого требует порученное мне дело. Но я надеюсь, мессер, что вы не будете докучать мне. Тем самым я не буду вспоминать о нанесенном мне оскорблении, а вам не придется общаться с женщиной, которую вы оскорбили.

— Мадонна, простите меня! — воскликнул делла Пьеве. — Я имел в виду совсем другое.

— Мессер Джанлука, — не без улыбки ответила Пантазилия, — откровенно говоря, мне наплевать, что вы имели в виду. Но я настоятельно прошу уважать мои желания.

— Я повинуюсь, мадонна, — Джанлука отпустил полог, и минуту спустя паланкин остановился перед его дворцом, одним из красивейших в Ассизи, расположенным неподалеку от кафедрального собора Сан-Руфино.

Надувшись, наблюдал он, как Пантазилия вышла из паланкина, опершись на плечо слуги, поспешившего заменить обычно выполняющего эту приятную повинность делла Пьеве. Последний поклонился, повернул лошадь и медленно поехал прочь, уязвленный в самое сердце, страдая от неразделенной любви. Хотя не любовь, а, скорее, честолюбие побудило его поднять глаза на высокородную графиню Солиньольскую.

Горькие думы делла Пьеве прервал позвавший его офицер на статном жеребце.

Мессер Джанлука сердито глянул на него.

— Не имею чести знать вас, мессер.

— Так давайте поправим это недоразумение, — добродушно ответил Шипионе.

— Но я не желаю знакомиться с вами, — начал грубить Джанлука.

— Однако придется. Я получил приказ применить силу в случае вашего неповиновения.

Тут зашевелилась нечистая совесть делла Пьеве. Все-таки он участвовал в заговоре. Его охватил страх.

— Это арест?

Шипионе рассмеялся.

— Отнюдь. Меня послали сопровождать вас, более ничего.

— Куда?

— Во дворец, где расположился его светлость герцог Валентино. Он желает, чтобы вы объяснили ваше отсутствие в городском совете, когда его члены присягали ему на верность.

Джанлука взглянул на обветренное лицо офицера, не прочел на нем ничего, кроме дружелюбия, собрал волю в кулак и отбросил все сомнения. По пути он попытался разговорить капитана, чтобы выудить из него какие-либо важные сведения, но Шипионе отвечал односложно, отчего в душе делла Пьеве вновь пробудился страх.

Не лучше обстояло дело и во дворце. Более двух часов пришлось ему провести в приемной, ожидая возвращения герцога. Напрасно умолял он отпустить его, клянясь всеми святыми, что обязательно вернется. Ему лишь предлагали набраться терпения, и делла Пьеве уже посчитал себя узником. Бальони. вспомнил он, говорил, что у Борджа шпионы повсюду, так что оставалось готовиться к самому худшему. И страхи эти полностью вытеснили мысли о Пантазилии: до честолюбия ли, когда речь заходит о жизни и смерти.

Когда же пытка неопределенностью стала вконец невыносимой, и делла Пьеве уже било мелкой дрожью в стылой приемной то ли от страха, то ли от холода, появившийся паж возвестил, что герцог его ждет. Трудно сказать, сознательно ли Борджа так долго держал делла Пьеве в подвешенном состоянии, ради того чтобы страх размягчил его душу, как жар горна размягчает железо. И хитроумный герцог нашел действенный способ сломить волю влиятельного в Ассизи дворянина, отказавшегося, в отличие от остальных членов городского совета, принести ему клятву верности. Во всяком случае, перед Борджа делла Пьеве предстал разбитым морально и физически.

Его ввели в мрачный зал. Свет проникал в него лишь через оконные проемы, стены украшало множество стоящих на задних лапах львов, красных на желтом фоне, как в гербе Ассизи. И тут царил жуткий холод, несмотря на разожженный камин. У камина группой стояли офицеры и придворные, беседовали, смеялись. Но с появлением Джанлуки все разговоры стихли, смех прекратился, так что встретившая его тишина, сопровождаемая пренебрежительными улыбками да пожатием плеч, отнюдь не приободрили делла Пьеве.

Он дошел до середины зала и остановился в нерешительности. Тогда же от группы у камина отделилась высокая фигура герцога. Одет он был в черное, лишь камзол блистал золотыми арабесками, вышитыми столь искусно, что на расстоянии Джанлуке показалось, будто на Борджа — панцирь.

Чезаре приблизился с суровым лицом, пальцы его перебирали бороду, глаза раздумчиво разглядывали пришельца.

— Неделю я ждал вашего появления, мессер делла Пьеве, — холодно начал он. — Потом почувствовал, что могу лишиться удовольствия лицезреть вас, и послал за вами, — и замолчал, ожидая объяснений.

Но делла Пьеве молчал, онемевший от пристального взгляда герцога, взглядов сгрудившихся у камина придворных и офицеров.

Чезаре и раньше хотел выяснить, чем вызван отказ делла Пьеве дать клятву верности. Вступил ли тот на тропу войны или просто отказывается иметь с ним какие-либо дела. А потому он заранее попросил предоставить ему соответствующую информацию.

Так что на момент встречи герцог уже знал, что Джанлука делла Пьеве покинул Ассизи накануне его вступления в город, а вернулся днем позже в сопровождении красавицы, вроде бы родственницы. Женщина эта поселилась в его дворце, относились к ней с исключительным почтением.

Более ничего выяснить не удалось. И едва ли у герцога зародились бы какие-то подозрения, если б делла Пьеве присоединился к остальным членам городского совета. Сопоставив неподчинение дворянина из Ассизи с внезапной бледностью дамы в паланкине, его светлость прямо на площади у монастыря святой Клары решил, что делла Пьеве следует заняться вплотную. И теперь тот стоял с видом побитой собаки, словно подтверждая, что герцог не ошибся в своих предположениях касательно его вины.

Поскольку делла Пьеве продолжал молчать, вновь заговорил Борджа.

— Вы — член совета Ассизи, однако я не видел вас среди тех, кто приносил мне клятву верности в прошедшее воскресенье. Я хотел бы знать причину вашего отсутствия.

— Я… в это время меня не было в Ассизи, ваша светлость, — к делла Пьеве вернулся-таки дар речи.

— Ага! Но тогда извольте сообщить нам, где же вы были? — Тон герцога ясно указывал, что местонахождение делла Пьеве в этот злосчастный день и так не составляет для него секрета. Еще более убедила в этом Джанлуку следующая фраза Борджа:

— Меня не удивляет, что вы мнетесь с ответом, — герцог, несомненно, знал обо всем.

— Мой господин, — промямлил делла Пьеве, — граф Гвидо — лучший друг отца. Мы ему многим обязаны.

Ухватив крупицу новой информации, Чезаре тут же развил успех.

— У меня не вызывает возражений ваша поездка в Солиньолу, — Джанлука не мог и подумать, что сам, мгновением раньше, сообщил Борджа об этой поездке. — И ваши отношения с графом Гвидо меня не касаются. Недоволен я лишь мотивами, заставившими вас искать встречи с ним.

Чезаре выстрелил наугад, но попал в самое яблочко. Джанлука обмер. Герцог прознал обо всем!

— Мой господин, клянусь небом, по своей воле я не стал бы участвовать в том, что затеяла Солиньола.

Однако! То есть в Солиньоле что-то замыслили и теперь перешли к практическому осуществлению своего плана! Делла Пьеве уехал из Ассизи один, а вернулся с женщиной, женщиной в паланкине, при виде его побледневшей, как мел. Несомненно, она из Солиньолы. Оставалось лишь установить, кто же она такая.

— Но могу ли я вам поверить? — вкрадчиво спросил Борджа.

Делла Пьеве сжал руки в кулаки.

— Разумеется, мне нечем доказать свою правоту, — печально признался он.

— Можете, мессер, — строго осадил его Борджа. — Есть у вас такая возможность. Ваша откровенность убедит меня в вашей честности. Однако вы всеми силами стараетесь ничего мне не сказать, — глаза его сузились, тон переменился. Вновь он заговорил, словно уже знал обо всем:

— Даже о женщине, которую привезли из Солиньолы.

Ассизиец отпрянул, словно от удара. Ему и в голову не пришло, что выводы свои герцог строит не на фактическом материале, а на умозаключениях, основанных на его же словах. То есть этот человек, тысячеглазый, словно Аргус, конечно же знает, кого именно привез он из Солиньолы.

Но делла Пьеве предпринял еще одну попытку уйти от прямого ответа.

— Ваша светлость, вам и так все известно. Стоит ли спрашивать меня?

— Моя цель — испытать вашу честность, — последовал ответ.

Что ж, Джанлуке пришлось говорить правду, пусть и не всю, ибо выдать заговорщиков у него не поворачивался язык. Так что ему оставалось лишь молить Бога, чтобы шпионы Чезаре не прознали о том, что говорилось на совете у графа Гвидо.

— Ваша светлость, граф Гвидо, решив защищать Солиньолу, не мог не принять мер по обеспечению безопасности собственной дочери. И решил увезти ее из осажденного города. Я предоставил свой дом в ее распоряжение. Сама видите, я с вами абсолютно честен. Как я уже говорил, наша семья многим обязана старому графу. Мог ли я отказать ему в просьбе приютить дочь?

Чезаре Борджа смотрел на него с непроницаемым лицом.

Вот оно как! Эта женщина — дочь графа Гвидо. Да, весьма ценная информация. Но чтобы дочь графа искала убежища в Ассизи, в лагере врага, это, конечно, неуклюжая ложь. Значит, причина ее приезда в другом. В чем именно, говорить Джанлуке ой как не хочется.

Логика вышеуказанных рассуждений не вызывала сомнений у герцога, и потому он пожал плечами и пренебрежительно рассмеялся.

— Такова, значит, ваша честность? Так-то доказываете, что вы мне не враг?

— Это правда, мой господин.

— А я говорю, ложь, — впервые Борджа возвысил голос. — Я слишком хорошо информирован, мессер, чтобы меня провели на мякине, — затем продолжил, уже спокойнее:

— Вы испытываете мое терпение, мессер делла Пьеве. И если вы об этом забыли, позвольте напомнить, что отсюда мы можем пройти к дыбе и палачу. Уж там-то от вас добьются правды.

Угроза герцога ужаснула Джанлуку. Но, собрав волю в кулак, он смело глянул в глаза Борджа, поддерживаемый храбростью отчаяния.

— Ни палач, ни дыба более не выжмут из меня ни единого слова. Потому что мне нечего добавить.

Чезаре молча сверлил его взглядом. Он не был сторонником пыток, прибегая к ним лишь по необходимости. Выяснил он уже многое, остальное не составляло труда вызнать и без дыбы. Он медленно кивнул.

— Значит, вам больше нечего мне сказать? Двусмысленная фраза, мессер. Но, думаю, я понял, что вы имели в виду.

Герцог повернулся к стоящим у камина среди них был и Шипионе, и позвал капитана.

— Бальдассаре, мессера делла Пьеве посадить под арест. Охранять его поручи людям, которым ты доверяешь. Ему запрещено общаться с кем бы то ни было.

Чезаре не мог допустить, чтобы Пантазилия узнала о его разговоре с делла Пьеве: в этом случае вся по крупицам добытая информация становилась абсолютно бесполезной. И он так бы и не выяснил истинную цель приезда в Ассизи дочери графа Гвидо.

Загадка эта в немалой степени занимала Борджа. В тот же вечер он вызвал к себе Агабито Герарди, своего умницу-секретаря. И Агабито, по натуре добрый и незлобивый, без колебания предложил пытку, как единственное средство вызнать то, что еще скрывал делла Пьеве.

— Прибегнуть к пытке мы всегда успеем, — покачал головой Борджа, — но пока с этим можно обождать. На лице этого парня я прочитал готовность принять мучительную смерть, но промолчать. Полагаю, он любит дочь графа Гвидо, отсюда и его упорство. Но я никак не возьму в толк, что привело ее сюда. Клянусь богом, даже хитроумный флорентийский секретарь Макиавелли едва ли раскусил бы этот орешек.

В тот же самый час монна Пантазилия дельи Сперанцони давала наказ одному из своих верных слуг, юноше по имени Джованни. До сегодняшнего утра она не могла найти реального пути для воплощения в жизнь ее замысла, ибо делла Пьеве крепко подвел ее Поначалу-то они хотели, чтобы тот втерся в доверие к герцогу и представил ее как свою родственницу, Эуфемию Брасси из Сполето. Но делла Пьеве наотрез отказался.

Но теперь, когда она увидела-таки Борджа, почувствовала, сколь сильное произвела на него впечатление, ей стало ясно, что делать дальше. Не откладывая, она развернула деятельную подготовку к завтрашнему дню, для чего ей и понадобился Джованни.

Наутро потеплело, в синем небе сияло солнце, словно февраль уступил место апрелю. С юга дул легкий ветерок, под яркими лучами блестели бурные воды Тешио

Именно там, у брода, под самыми стенами Ассизи, и увидел Пантазилию Чезаре Борджа, возвращавшийся с полудюжиной дворян из ранней поездки в лагерь у Солиньолы.

Пантазилия сидела, одинокая и покинутая, привалившись спиной к большому серому валуну, наполовину скрывавшему ее, так что Чезаре заметил девушку, лишь поравнявшись с ней. В то утро она надела желтовато-коричневое платье, в котором была и на совете у графа Гвидо. Низкий вырез подчеркивал совершенство ее шеи. Ветер играл ее распущенными волосами.

На лугу, чуть в стороне, пасся оседланный мул.

При виде Пантазилии Борджа мгновенно спрыгнул на землю, и, пока шагал к ней, с шапочкой в руке, с блестящими на солнце длинными каштановыми волосами, она могла насладиться легкостью его походки и красотой фигуры.

Ее Чезаре узнал с первого взгляда, этого же взгляда хватило ему, чтобы понять, что тут произошло, случайно или умышленно. Но в любом случае, его порадовала возможность сойтись с Пантазилией лицом к лицу.

Чезаре глубоко поклонился. На нее смотрели глаза, прекраснее которых видеть ей еще не доводилось. Сердце ее не могло устоять перед красавцем-мужчиной, и впервые в Пантазилии пробудилась совесть. Но то длилось лишь мгновение. Холодный рассудок вновь одержал вверх, не давая воли эмоциям.

— Вы ушиблись, мадонна, — мелодичный голос Борджа обволакивал. — Негодный мул сбросил вас на землю. Позвольте мне помочь вам.

Пантазилия улыбнулась в ответ, но даже & улыбке рот ее перекосился от боли.

— Лодыжка, — и она положила руку на ушибленное место.

— Ее надо завязать, — Борджа начал развязывать шарф.

— Нет, нет! — в откровенном испуге вскрикнула Пантазилия, и чуткие уши герцога его уловили. — Этим займутся мои женщины, дома. Я живу рядом.

— Поверьте мне, — настаивал герцог, — ногу надо затянуть тотчас же.

Под его взглядом Пантазилия покраснела. Вроде бы из девичьей скромности.

— Умоляю вас, не причиняйте мне боль своей настойчивостью, — и Борджа, соглашаясь играть роль в написанной ею пьесе, смиренно опустил глаза и печально пожал плечами, сожалея о необъяснимом упрямстве девушки.

— Мой мул переходил реку вброд, — продолжила Пантазилия, — поскользнулся на этих камнях, выходя из воды, упал передними ногами на колени, и я слетела на землю.

Чезаре изобразил озабоченность.

— Неблагодарное животное. Сбросить такую очаровательную ношу! Вам не следовало ехать одной, мадонна.

— Обычно меня кто-то сопровождает. Но в такое утро в душе моей запела весна, и я возжаждала свободы.

— Опасная жажда, — заметил герцог. — Многих отправила она в мир иной. Как же вы не подумали о солдатне армии Борджа, наводнившей окрестности.

— А почему я должна их бояться? — глаза Пантазилии широко раскрылись, выражая крайнее изумление. — Вы, к примеру, тоже служите в этой армии, не так ли? Так мне бояться и вас?

— О, мадонна, теперь вы наполнили мою душу страхом.

— Я? — губы ее чуть разошлись в улыбке.

— Страхом за свободу, которую вы так высоко цените, как, впрочем, и я. А может ли мужчина считать себя свободным, встретившись с вашим взглядом? С того самого мгновения он становится бессловесным рабом.

Пантазилия рассмеялась.

— О, да вы, я вижу, придворный. А я приняла вас за солдата.

— Здесь я придворный, мадонна, — Борджа вновь поклонился. — А в любом другом месте — герцог.

Он наблюдал, как она изображает изумление, сменившееся столь же поддельным смущением.

— Герцог… вы?

— Ваш раб, мадонна.

— Мой господин, я вела себя так, словно у меня нет глаз. Господь в это утро лишил меня разума. Могу представить себе, что вы обо мне подумали.

Чезаре посмотрел на нее, вздохнул.

— Мадонна, жизнь слишком коротка. Ее не хватит, чтобы рассказать вам об этом.

Пантазилия покраснела под его пламенным взглядом. Пусть Борджа и подозревал ее, но находил, как и большинство мужчин, неотразимой. И его восхищение читалось во взгляде, как в открытой книге.

— Мы забыли про мою бедную ногу, ваша светлость, — напомнила Пантазилия. — И я задерживаю вас. Не мог бы один из ваших дворян помочь мне?

— Нет, этого права я не уступлю никому. Но попрошу их привести вашего мула, — герцог повернулся, и короткий приказ послал дворян вдогонку за мирно пасущимся мулом. — Вы сможете встать с моей помощью?

— Думаю, да.

Герцог наклонился и согнул руку. Но Пантазилия вжалась спиной в валун.

— Ваша светлость, — смущенно пробормотала она. — Слишком большая честь. Прошу вас, позовите кого-нибудь из вашей свиты.

— Никто не получит моего разрешения помочь вам, — со смехом ответил герцог и вновь настойчиво предложил ей руку.

— Вы такой властный… как я могу не подчиниться? — Пантазилия оперлась о руку Борджа, встала на здоровую ногу, затем потеряла равновесие и, вскрикнув, навалилась на герцога.

Он мгновенно ухватил девушку за талию, волосы ее коснулись его щеки, он ощутил тонкий аромат ее духов. Пантазилия начала извиняться, но герцог, улыбаясь, молчал, пока не подвели мула. Так же молча он поднял ее на руки, словно ребенка, и усадил в седло. Сила его удивила Пантазилию, как удивляла многих других, правда, в иных ситуациях.

Усаживая Пантазилию, герцог успел искоса глянуть на передние ноги мула. Как он и ожидал, ни грязи, ни царапин на них не оказалось. То есть и лодыжка девушки не нуждалась в лечении. С легкой улыбкой герцог повернулся и вскочил на своего жеребца. Затем, подъехав вплотную, правой рукой взялся за узду мула. Один из дворян, по приказу герцога, пристроился с другой стороны.

— Теперь, мадонна, вы в полной безопасности, — заверил он Пантазилию. — Вперед!

Они спустились к реке, вброд переправились на противоположный берег и поскакали в Ассизи. В завязавшейся легкой беседе Пантазилия не раз одаривала герцога взглядами, свидетельствующими о том, что она благосклонно принимает его комплименты и рада такой компании. Миновав ворота, Борджа спросил, куда они должны ее проводить.

— К дому моего родственника, мессера Джанлуки делла Пьеве, рядом с Сан-Руфино.

Ее родственника! Опять ложь, отметил Борджа. Так как же она назовет себя, подумал он и, не откладывая, прямо спросил об этом.

Пантазилия не замедлила с ответом.

— Я — Эуфемия Брасси из Сполето, верная подданная вашей светлости.

Герцог никак не прокомментировал ее слова, но широко улыбнулся, словно убеждая ее, что Джанпаоло Бальони переоценил его проницательность.

Они расстались у дверей дворца делла Пьеве. Напоследок герцог пообещал, что пришлет своего врача, Тореллу, чтобы тот посмотрел ее ногу. И в душе посмеялся, увидев мелькнувший в ее глазах страх. Но Пантазилия умолила его не беспокоить доктора, ибо не сомневалась, что все пройдет и так, если этот день она проведет в постели. И очень обрадовалась, когда герцог согласился.

Вернувшись к себе, Борджа сразу же послал за Агабито Герарди и рассказал об утреннем приключении.

— Итак, Агабито, — подвел он итог, — дочь Гвидо дельи Сперанцони, Пантазилия, пребывает в Ассизи под именем Эуфемии Брасси из Сполето, родственницы делла Пьеве. Она попыталась привлечь мое внимание и разбудить интерес к себе. Ты можешь решить эту задачку?

Круглое лицо Агабито осталось невозмутимо спокойным.

— Все очень просто. Она — приманка в той западне, что расставили для вас.

— Об этом Агабито, я тебе сказал и сам. Но я хочу знать, что это за западня? Нет ли у тебя каких-либо предложений?

— Дело слишком серьезное, чтобы полагаться на догадки, — ответил секретарь. — Но я посмею посоветовать вам, ваша светлость, отныне выезжать из дворца вооруженным и не появляться близ дома, где она поселилась, без надежной охраны.

Чезаре распахнул камзол, чтобы Агабито увидел тусклый блеск стальной кольчуги.

— Я вооружен. Что же касается второй части твоего совета… — он пожал плечами. — Можно устроить все так, что в западню попадут те, кто ее расставляет. Не мне напоминать тебе, что произошло в Синегаллии.

— В тот раз, ваша светлость, вы точно знали, что вас ждет.

Жестокая улыбка искривила губы Чезаре Борджа.

— А рассказал об этом под пыткой мессер Рамиро де Лоркуа. Распорядись приготовить внизу дыбу, и пусть палач с помощниками ожидает моих указаний.

Агабито удалился, а герцог занялся насущными делами. В тот вечер он отужинал поздно, а потом, отпустив придворных, заперся с Агабито и писарями, готовя письма в Рим и Флоренцию, которые тут же увезли курьеры.

Ближе к полуночи герцог осведомился у Агабито, все ли готово к допросу делла Пьеве. Но не успел секретарь ответить, как открылась дверь, и к ним поспешил паж.

— Что такое? — нахмурился Борджа.

— Солдаты из лагеря под Солиньолой, ваша светлость. С пленным.

Брови герцога удивленно поднялись.

— Впустите их.

Два солдата ввели молодого парня в крестьянской одежде, со связанными за спиной руками. С ними вошел молоденький офицер, к которому и обратился Борджа.

— В чем дело?

Офицер отдал честь.

— Ваша светлость, час назад мы схватили этого человека под стенами Солиньолы. Ему удалось обмануть бдительность наших часовых, и он уже миновал посты, но из-под ноги выскочил камень, и мы сумели задержать его. При нем зашифрованное письмо. Дон Микеле не смог выяснить у него, что это за письмо и кому оно адресовано.

И протянул Борджа маленький бумажный квадратик с уже сломанной печатью. Герцог взял письмо, посмотрел на непонятные значки, печать, наконец поднес бумагу к носу и понюхал. Запах напомнил ему женщину в платье с глубоким. вырезом. Тот самый запах он вдыхал этим утром в те короткие мгновения, когда Пантазилия прижималась к его груди.

Герцог шагнул к пойманному крестьянину, всмотрелся в. его бесстрастное лицо.

— В который час мадонна Пантазилия делла Сперанцони отправила тебя с этим посланием?

Лицо крестьянина перекосила гримаса страха. Он отпрянул от герцога, глаза его широко раскрылись.

— Выходит, люди говорят о вас правду! — возбужденно воскликнул он.

— Редко, мой друг, поверь мне, очень редко, — герцог улыбнулся. — А что ты слышал?

— Что вы продали душу дьяволу.

Герцог покивал.

— Пожалуй, правды в этом не больше, чем во всем остальном, что говорится обо мне, — он повернулся к офицеру. — Посадить его под строгий арест, — и добавил уже юноше:

— Бояться тебе нечего. Никто не причинит тебе вреда, а под замком ты пробудешь не больше недели.

Увели юношу в слезах. Он до смерти перепугался за свою госпожу, убедившись на собственном опыте, что от ужасного герцога ничего не скроешь.

Чезаре передал тайное послание Агабито.

— Расшифруй мне его.

— Но я же не знаю шифра! — воскликнул секретарь.

— А что тут знать? Ключ перед тобой. Последнее слово состоит из десяти значков, второй и пятый и соответственно, седьмой и девятый одинаковые. Допустим, слово это — Пантазилия. Надеюсь, это упростит твой труд.

Агабито молча поклонился, сел за стол, пододвинул к себе перо, чернила, чистый лист бумаги. Чезаре же зашагал по залу.

Скоро секретарь поднялся и протянул герцогу расшифрованное письмо.

Сегодня утром мне удалось привлечь его внимание, и я очень довольна тем, как складываются наши отношения. Надеюсь, что возможность исполнить наш замысел откроется через несколько дней. Я готовлюсь. Но поспешать буду медленно, чтобы не спугнуть его.

Пантазилия.

Прочитав письмо, Чезаре поднес листок к пламени свечи, превратив в горстку пепла.

— Оно не сообщает нам ничего нового. Но подтверждает уже известное. Агабито, поправь печать и найди способ доставить письмо графу Гвидо. Пошли кого-либо из моих людей. Пусть он скажет, что настоящего посыльного ранило, а он согласился доставить письмо в надежде на вознаграждение.

И позаботься, чтобы Корелла больше не перехватывал посыльных. Тем более что в этом случае у него будет меньше хлопот с земляными работами. У защитников Солиньолы сложится впечатление, что направленный против меня заговор развивается успешно, а посему они не будут проявлять особой активности. А теперь займемся делла Пьеве. Пошли за ним.

Джанлука делла Пьеве находился не в подземелье, но в одной из спален дворца. Почивал на мягкой кровати, вкусно ел, охрана относилась к нему с должным уважением. Так что нет нужды удивляться, что в ночь допроса он сладко спал.

Его грубо потрясли за плечо, и, открыв глаза, Джанлука увидел четырех вооруженных солдат, мрачных и суровых в свете факела, который держал один из них.

— Вы пойдете с нами, — объяснил их появление мужчина, чья тяжелая рука вырвала делла Пьеве из объятий Морфея.

Делла Пьеве сел, сердце его билось, как барабан.

— Что такое? Куда я должен идти? — спросил он.

— С нами, мессер, — последовал короткий ответ.

Бедолага переводил взгляд с одного бородатого лица на другое, затем, отбросив одеяло, вылез из постели. Солдат набросил ему на плечи плащ.

— Пошли.

— Но моя одежда? Как я могу пойти раздетым?

— Она вам не понадобится, мессер. Пошли.

Оцепенев от страха, в полной уверенности, что пришел его последний час, Джанлука, окруженный солдатами, босиком проследовал по длинным ледяным коридорам, темной лестнице и оказался в зале, в котором накануне говорил с герцогом.

Герцог подготовился к новой встрече, ибо рассчитывал нагнать страху на делла Пьеве, дабы получить необходимые ему сведения, не прибегая к пытке.

Затянутый в черное стол у стены. За ним — мужчина, также весь в черном, по виду монах. Справа и слева от него писари, с перьями, чернилами, бумагой. Лишь два канделябра, с шестью свечами каждый, на столе. Так что большая часть зала тонула в глубоком мраке.

В дальнем конце на трехногой металлической подставке стояла жаровня, полная раскаленных докрасна углей. Тут Джанлука содрогнулся: он увидел деревянные ручки каких-то инструментов, воткнутых в угли.

Напротив черного стола с блоков, едва видимых в темноте, свисали толстые веревки. Дыба, понял Джанлука. Под веревками переминались с ноги на ногу два мускулистых мужика в кожаных безрукавках на голое тело.

Между дыбой и столом, в наиболее освещенном месте, стоял Чезаре Борджа в красном халате, засунув большие пальцы рук за шелковый пояс, в красной же шапочке на голове. Глаза его с грустью смотрели на делла Пьеве.

Молодой ассизиец обмер. Теперь-то он понимал, с какой целью его выволокли из кровати. Глубоко вздохнул, чтобы хоть как-то умерить биение сердца, рвущегося из груди. Было попятился, но затянутая в кожу рука солдата остановила его.

Полная тишина, никто не произнес ни слова, холод, мрак, выставленные на показ орудия пыток, что ж, герцогу удалось добиться желаемого — душа делла Пьеве ушла в пятки. А по знаку Борджа помощники палача сменили солдат, которые отдали честь, повернулись и покинули зал.

А Джанлуку подвели к столу и поставили перед мужчиной в черном.

— Мессер Джанлука делла Пьеве, — ледяной голос нарушил тишину, — вы обвиняетесь в участии в заговоре графа Гвидо дельи Сперанцони, правителя Солиньолы, направленном против его светлости Чезаре Борджа, герцога Валентино и Романьи. Здесь, в Ассизи, вы готовили покушение на жизнь его светлости и посему заслуживаете смерти. Но вы заслуживаете и большего наказания, ибо его светлость — главнокомандующий армии святой церкви и воюет он во славу святого престола. То есть выступили вы не только против его светлости, но и против Бога и его посланника на земле, папы римского. Но его светлость во имя Господа нашего готов вас простить при условии вашего чистосердечного признания.

Голос смолк, но эхо все еще отдавалось под сводчатым потолком. Голова Джанлуки упала.

— Оглянись, — вновь загремел голос, — и ты увидишь, что у нас есть средства развязать тебе язык, если ты заупрямишься.

Но Джанлука не оглянулся. Он и так знал, что находится у него за спиной. По телу его пробежала дрожь. Но он продолжал молчать.

По знаку ведущего допрос с плеч Джанлуки сорвали плащ, оставив его в одной ночной рубашке. Сильные руки схватили его, развернули и потащили к дыбе. Делла Пьеве попытался вырваться.

— Нет, нет! — взмолился он.

Внезапно Борджа подал голос.

— Подождите! — и заступил им путь.

Помощники палача тут же отпустили Джанлуку и отступили, оставив его лицом к лицу с герцогом.

— Мессер делла Пьеве, — Борджа положил руку на плечо ассизийца, — подумайте, на что вы идете, что вас ждет. Наверное, вы чего-то недопонимаете. Вы же знаете, что делает с человеком дыба. Наверное, видели, как она вырывает руки из плеч.

И его пальцы стиснули плечо Джанлуки, да так, что тот вскрикнул от боли. А герцог ослабил хватку и улыбнулся.

— Вы же не из тех, кто может выдержать пытку. Гарантирую вам, в конце концов вы заговорите. Но что, по-вашему, за этим последует? Ваше освобождение? Отнюдь. Едва веревки дыбы стянут ваши запястья, участь вашу будет определять закон. А закон, заставив вас говорить на дыбе, затем обречет на вечное молчание. Подумайте об этом. С дыбы вам останется лишь один путь — на виселицу. Вы молоды, жизнь может многое вам предложить, а молчание ваше не принесет пользы, как и ваши слова не предадут никого из тех, кто еще не предан. Так что принесенная вами жертва будет напрасной.

Лицо Джанлуки посерело, глаза затравленно смотрели на Борджа.

— Если бы… если бы я мог в это поверить! — пробормотал он.

— Убедить вас не составит для меня никакого труда/ Тем самым я могу и показать, что ничуть не заинтересован в вашей смерти. Наоборот, пытаюсь вас спасти.

Мадонна Пантазилия дельи Сперанцони уже раскинула сеть, в которой мне суждено запутаться. Утром она привлекла к себе мое внимание. Вечером отправила письмо отцу, в котором сообщала об удачном начале. Она полагает, что не пройдет и недели, как я окажусь у нее в руках.

Зная все это, едва ли я попаду в расставленную ими ловушку. Что же такого существенного к уже известному нам можете вы добавить, раз предпочитаете молчать даже под угрозой пытки?

Джанлуку передернуло.

— Что я могу добавить? Вы и так знаете больше меня. А может, вы хотите использовать мои показания против мадонны Пантазилии? — неожиданно осенило делла Пьеве.

— Доказательств ее вины у меня хватает и без этого. Хотя бы письмо, посланное ею отцу. Лишь оно одно обрекает ее на казнь. Нет, нет. От вас мне нужно другое. Меня интересует суть их замысла. Какую ловушку приготовили они мне? Вы, я думаю, понимаете, что в сложившейся ситуации ваши слова уже не принесут вреда ни графу Гвидо, ни его дочери.

— Но… если это все…

— Истинно так, — кивнул Чезаре. — Сущий пустяк. Выбор ваш. Можете предпочесть дыбу. Возможно ли с моей стороны большее великодушие? Скажете, о чем я прошу, и вас отведут в вашу комнату. Там вы пробудете до взятия Солиньолы, это лишь мера предосторожности, а затем обретете свободу. Будете молчать… — герцог пожал плечами и указал на серые веревки.

На том все и кончилось. Делла Пьеве осознал, что упорствовать без толку. Жертвуя собой, он ничего не добьется. Да , и стоит ли отдавать жизнь ради женщины, которая посмеялась над его любовью и использовала, помыкала им, как жалким простолюдином. И он выложил герцогу ту малость, которую желал знать его светлость: мадонна Пантазилия прибыла в Ассизи, чтобы завлечь его в свои объятия, а затем похитить и вывезти в Сиену.

На следующий день, в одиннадцать утра, ко дворцу делла Пьеве прибыл паж герцога. Он принес письмо, написанное лично Борджа, в котором тот смиренно просил разрешения навестить монну Эуфемию Брасси и справиться о ее здоровье.

Когда Пантазилия читала письмо, глаза ее радостно сверкали. Все складывалось как нельзя лучше. Удача наконец-то отвернулась от Борджа, оставив его один на один с врагами.

Разрешение посетить ее герцог получил без промедления и несколько часов спустя, оставив свиту на площади перед дворцом, вошел к ней один.

В великолепном наряде, как и должно кавалеру, ухаживающему за благородной дамой. Расшитый золотом камзол, один чулок белоснежный, второй небесно-голубой. Пояс и ножны сверкали драгоценными камнями.

Пантазилия приняла его в зале, окна которого выходили на садовые террасы. Мозаичный пол устилали восточные ковры. Стены украшали дорогие гобелены. На столике черного дерева лежали книги, соседствуя с лютней и статуэтками из слоновой кости. Две женщины у камина вышивали напрестольную пелену, а сама мадонна возлежала на низкой кушетке.

При его появлении она попыталась подняться, но герцог опередил ее. Быстро пересек зал, умоляя не вставать с кушетки, дабы поберечь ушибленную ногу. Пантазилия особо и не спорила, с улыбкой приняв прежнюю позу.

Вся в белом, с волосами, забранными в золотую сеточку с большим, с фасолину, сапфиром, украшавшим ее лоб.

Одна из женщин поспешила принести низенькую скамеечку с ножками в форме львиных лап, из чистого серебра. Герцог сел, справился, как лодыжка мадонны, получил успокаивающий ответ: на следующий день, полагала она, больная нога уже сможет выдержать тяжесть ее тела.

Разговор продолжался недолго, пересыпанный с его стороны намеками на те глубокие чувства, что она разбудила в нем. Обычная придворная говорильня, обмен тонкими уколами, в котором мадонна Эуфемия Брасси показала себя далеко не новичком.

Отдавая себе отчет, что встреча эта — не более чем этап реализации намеченного плана, Пантазилия, однако, не могла остаться равнодушной к красоте и обаянию Борджа, и его жаркие взгляды, мелодичный голос находили отклик в ее душе.

И, откланявшись, Борджа оставил девушку в глубокой задумчивости.

Наутро он вернулся, то же повторилось днем позже, и каждый раз свита ожидала его перед дворцом. Начатая герцогом игра все более затягивала его. Он смаковал новые ощущения, доступные лишь теперь, когда он намеренно совал голову в львиную пасть. Охотиться за охотниками, обманывать обманщиков, все это было для него не внове, но присутствие женщины придавало происходящему особую остроту.

Появившись во дворце делла Пьеве в третий раз, герцог застал Пантазилию одну: женщин она отослала до его прихода. Гадая, что принесет ему новый поворот в игре, герцог упал на колено и, поднеся надушенную руку к губам, поблагодарил ее за этот знак благосклонности. Но лицо девушки посуровело, и впервые она удивила Борджа.

— Господин мой, вы не так меня поняли. Я отпустила женщин, полагая, что вы предпочтете услышать сказанное мною без свидетелей. Господин мой, я прошу вас больше не приходить ко мне.

Слова Пантазилии поразили герцога до такой степени, что он позволил своим чувствам прорваться наружу. Но Пантазилия истолковала внезапное изменение в нем как досаду.

— Больше не приходить к вам! — вскричал герцог, еще более убеждая Пантазилию в собственной правоте. — За что же такая немилость? На коленях прошу у ваших ног, скажите, чтобы я мог загладить свою вину.

Она покачала головой, ответила с грустью в глазах.

— Вины вашей тут нет, господин мой. Поднимитесь, умоляю вас.

— Не поднимусь, пока не узнаю, в чем согрешил, — на Пантазилию герцог смотрел, словно смиреннейший из верующих — на божество.

— Нет за вами греха, господин мой. Дело в том… — она смолкла, на щеках затеплился румянец. — Я… я должна заботиться о своем честном имени. Пожалейте меня, ваша светлость. Теперь, когда ваша свита каждый день ожидает вас на площади перед моим домом, обо мне судачат на всех углах. Вы, должно быть, знаете, как Ассизи падок на сплетни.

Тут-то герцог понял, сколь дьявольски тонко плела свою сеть эта очаровательная девушка.

— И это все? — он изобразил на лице изумление. — Другой причины нет?

— А разве может быть другая причина? — Пантазилия отвела взгляд.

— Так все легко поправить. Я буду приезжать один.

Она словно задумалась, затем снова покачала головой.

— Не надо, господин мой. Этим беде не помочь. Люди увидят вас входящим в дом. Можно представить себе, что они насочиняют.

Герцог вскочил, положил руку ей на плечо. Почувствовал, как задрожало от прикосновения ее тело.

— Так ли это важно, что они говорят?

— Для вас — нет, господин мой. Но подумайте обо мне. Если на девичье имя ляжет тень скандала… — она не договорила.

— Но есть другой путь — через сад. Там никто меня не увидит. Дайте мне ключ от калитки, Эуфемия.

Пристально наблюдал Борджа за лицом девушки и, увидев желаемое, отпустил ее плечо. Про себя улыбнулся. Отважный завоеватель, удачливый полководец, он же — влюбленный болван, ломящийся в расставленную для него западню. Вот о чем, несомненно, думала она, торжествуя, заранее уверенная в успехе своей стратегии.

— Мой господин, — голос Эуфемии дрожал. — Я… я не решусь.

Словесная перепалка уже наскучила Борджа. И мгновенно тон его изменился.

— Пусть будет так. Более я не приду к вам.

Девушку обуял ужас. Ее черные глаза наполнились тревогой. Но ему осталось лишь восхититься проворностью, с которой Пантазилия вновь обрела ускользающий от нее контроль над ситуацией.

— Мой господин, вы сердитесь на меня, — она опустила голову, едва слышно добавила:

— Я дам вам ключ.

С ним герцог и отрыл, убежденный, что мать-земля не рожала еще столь хладнокровной, безжалостной предательницы. Возможно, он переменился бы во мнении, если б узнал, что после его ухода Пантазилия горько плакала, осуждая себя за собственную жестокость. Но вечером написала отцу, что дела у нее идут неплохо и скоро она нанесет завершающий удар.

И Солиньола, убаюканная посланиями Пантазилии да неспешной осадой, спокойно выжидала, уже не предпринимая активных действий. Да, защитники знали, что солдаты Кореллы возятся под южной стеной, роя подкоп, дабы заложить туда мощную мину. Но не противодействовали им, ибо полагались на иной, более надежный способ покончить с грозным противником.

Во второй половине следующего дня Чезаре Борджа постучался в стеклянные двери зала, в котором обычно принимала его Пантазилия. Нашел он ее в одиночестве, крайне смущенную: впервые она принимала воздыхателя тайком. Но Борджа, чтобы успокоить ее, поначалу вел себя очень скромно.

В тот день они переговорили о многом. От поэзии Аквилано перешли к творчеству Сперуло, присоединившегося к армии герцога, затем Борджа предался размышлениям вслух. Речь пошла о нем самом, высоких целях, которые он ставил перед собой, его месте в современной Италии. Слушая Борджа, Пантазилия никак не могла перебороть ощущения раздвоенности. Ее убеждали, что герцог коварен и неуёмно честолюбив, что он жесток, начисто лишен совести, безжалостен как с врагами, так и с друзьями. Она же видела нежного, галантного, веселого кавалера, остроумного, не лезущего за словом в карман. И поневоле задалась вопросом, а не зависть ли к его великим свершениям и могуществу служила причиной той ненависти, что питали к Борджа его недруги?

Высокий кувшин венецианского стекла, налитый доверху сладким красным вином, стоял на столе в тот день, оставленный служанками. И, повинуясь внезапному импульсу, Пантазилия налила герцогу полную чашу, когда с наступлением сумерек он поднялся, чтобы откланяться. Чезаре тоже подошел к столу, как раз в тот момент, когда она наполняла вторую чашу для себя, и прикрыл ее рукой.

Посмотрел на Пантазилию, завораживая ее взглядом, голос его переполняла воспламеняющая ее страсть.

— Нет, нет. Одна чаша для нас двоих, умоляю вас, мадонна, хотя и недостоин такого счастья. Выпейте за мое здоровье и оставьте в вине аромат ваших губ. А я выпью за ваше. И, клянусь Богом, один глоток вина из этой чаши свалит меня с ног, мертвецки пьяного.

Пантазилия поупиралась, но воля герцога пересилила. Настаивал он лишь потому, что не хотел ненужного риска в затеянной им игре: мало ли чего могли подсыпать, если не в вино, то в чашу.

Но его опасения оказались напрасными. Пантазилия выпила и протянула ему чашу. Борджа преклонил колено, прежде чем взять ее. Затем выпил, не отрывая взгляда от лица девушки.

С тем он и ушел, а Пантазилия, подойдя к стеклянной двери, смотрела ему вслед, пока герцог не растворился меж кустов в сгущающемся сумраке ночи. По телу ее пробежала дрожь, рыдание сорвалось с губ, она упала в кресло, вновь расплакавшись, как и прошлым днем, без видимой на то причины.

Но опять, немного успокоившись, Пантазилия написала письмо графу, своему отцу, в котором сообщила, что ей хватит трех дней, чтобы спасти Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.

Герцог пришел и назавтра, и днем позже, а Пантазилия вступила в полосу мучений. В отсутствие Чезаре она до мельчайших подробностей прорабатывала планы его пленения. При нем едва не лишалась рассудка, презирала самое себя за претворение в жизнь чудовищного замысла, зародившегося в ее голове.

Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился на закате дня, как она и просила его, дополнительная предосторожность, дабы не допустить сплетен. Приняла она Чезаре в полутьме: комната освещалась лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки к губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее тело дрожало, как лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо девушки, заметил, как оно осунулось, с побледневших щек начисто исчез румянец. Обратил внимание, что она избегает его взгляда, из чего заключил, что западня должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не явилось для него сюрпризом.

— Эуфемия! — воскликнул Борджа. — Моя Эуфемия, как же вы замерзли!

От мягкого, ласкающего голоса, нежного взгляда обожающих ее глаз Пантазилия задрожала еще сильнее.

— Мне… мне так холодно, — пролепетала она. — Ветер с севера.

Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый взглядом девушки. Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света, проникающего в зал.

— Так будет теплее.

В это день Борджа оделся, отдав предпочтение цветам осени — коричневому и красному. И когда он застыл на фоне темных портьер, в красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и шелке чулок, Пантазилии показалось, что он весь объят огнем. Высокий, с величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.

А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой. Свет падал теперь лишь на ее лицо.

Пантазилия подчинилась, хотя все ее существо восставало против опасной близости в столь интимном полумраке.

— Я… я прикажу принести свечи, — но не попыталась подняться или высвободить руку, которую сжимал Чезаре.

— Не надо, — возразил герцог. — Света достаточно, и я надолго не задержусь.

— Почему? — выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.

— Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что сегодняшний вечер с вами — последний для меня.

Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.

— Но в чем причина?

— Я — раб суровой необходимости, — объяснил он. — Меня ждет важное дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.

Об этом Пантазилия услышала впервые. Выходило, что она едва не опоздала с осуществлением своего плана.

— Вы… полагаете, что возьмете город? — теперь ей хотелось узнать как можно больше.

Улыбка герцога источала уверенность.

— Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме у южной стены. Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить под стену мощную мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали за нами. Словно защитников Солиньолы убаюкала надежда на чудесное избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены. На рассвете мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.

— Значит, я вас больше не увижу, — и после короткой паузы добавила:

— А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси, в одиночестве коротающую дни в Сполето?

Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что Пантазилия испугалась, что ему откроется истина. Потом он поднялся, отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев. За окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.

Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука ее то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.

Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.

— Хотите, чтобы я вернулся к вам, моя Эуфемия? — голос его переполняла страсть. — Так придите ко мне, — и он протянул к ней руки.

Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее опалило, словно огнем. По щекам вдруг покатились слезы.

— Мой господин, мой господин! — всхлипывала она.

Медленно встала, покачнулась, охваченная неодолимым желанием найти убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением к себе за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий миг, ей открылась вся мерзостность ее замысла.

— Эуфемия, приди ко мне! — звал ее герцог.

— О, нет, нет! — и она закрыла руками пылающее лицо.

Пальцы Борджа коснулись ее плеч.

— Эуфемия! — никто не смог бы устоять перед этим голосом.

— Скажите… скажите, что любите меня, — взмолилась несчастная, цепляясь за последнюю соломинку самоуважения, ибо при всех их встречах, безмерно восторгаясь ее достоинствами, герцог ни единым словом не намекнул о его любви к ней.

Он тихонько рассмеялся.

— С такой тяжелой артиллерией любой возьмет самую неприступную крепость. Я же прошу о добровольной капитуляции.

Руки его сомкнулись за спиной Пантазилии, и, рыдая, она упала ему на грудь, желая и не желая того, раздираемая счастьем и ужасом. Губы их встретились. Рыдания стихли. Прикосновения герцога воспламеняли Пантазилию, как огонь. Так и стояли они, тесно прижавшись друг к другу, отбрасывая гигантскую тень на стену и потолок.

Наконец он расцепил руки и мягко оторвал ее от себя.

— А теперь прощайте. Я оставляю с вами свою душу. А тело мое должно быть в другом месте.

И тут, вспомнив о солдатах, что поджидали герцога в саду, переполнявший ее ужас прорвался наружу, словно бурный поток — через запруду. Она вновь припала к его груди.

— Нет, нет! — голос ее осип, глаза широко раскрылись.

— Но почему? — улыбаясь, воспросил герцог.

Улыбка его привела Пантазилию в чувство.

— Мой господин, еще не время.

Она отдавала себе отчет, что означает эта фраза. Но соглашалась на все, лишь бы удержать его в этой комнате. Не пустить в сад, где затаились ее люди. Их надо распустить. Она должна признаться во всем. Предупредить, чтобы он сумел спастись. Сбивчивые мысли проносились в ее голосе, наскакивая друг на друга.

— Я не знаю, когда вновь увижу вас. Вы уедете на заре. Чезаре, дайте мне час, один лишь час.

Пантазилия опустилась на кушетку, не отпуская полы камзола герцога.

— Присядьте со мной. Я… я должна кое-что сказать вам, прежде чем вы уедете.

Повинуясь, он сел рядом. Левая рука обвила плечи Пантазилии, привлекла ближе.

— Говорите, милая моя, или молчите, если вам того хочется. Мне достаточно того, что вы попросили меня остаться. Я останусь, пусть завтра над Солиньолой и не взовьется мой флаг.

Но в его объятиях храбрость покинула Пантазилию, лишив слов, которые она хотела произнести. Сладкая истома разлилась по ее телу.

Текли минуты. Поленья обратились в угли, присыпанные серой золой. Комната погрузилась во мрак, окутавший кушетку, на которой остались Чезаре и Пантазилия.

Со вздохом герцог поднялся, прошел к камину.

— Час прошел, и даже больше.

Из темноты, с кушетки, ему ответил другой вздох.

— Не покидай меня. Дай мне еще минуту.

Герцог наклонился, взял кочергу, разворошил уголья, сдвинул на них пару-тройку недогоревших поленьев. Взвились язычки пламени. В их отсвете он разглядел Пантазилию, сидевшую на кушетке, опершись подбородком о ладони, лицо ее белело в окружающей тьме.

— Ты меня любишь? — воскликнула она. — Скажи, что любишь меня, Чезаре. Ты еще не говорил мне этого,

— Нужны ли слова? — и в беззаботности его голоса она услышала ответ.

Закрыла лицо руками, зарыдала.

— О, какая же я подлая! Подлая!

— Что ты такое говоришь, радость моя?

— Тебе пора узнать все. — Пантазилия совладала с нервами. — Совсем недавно ты слышал в саду шаги. То были убийцы, ожидающие тебя, пришедшие по моему приказанию.

Борджа не пошевелился, продолжая смотреть на нее сверху вниз, и в свете пламени Пантазилия увидела, что он улыбается. Улыбку эту она истолковала по-своему: он доверяет ей, как самому себе, не верит ни единому ее слову, полагая, что это шутка.

— Это правда, — воскликнула Пантазилия, заламывая руки. — Я приехала сюда, чтобы заманить тебя в ловушку, похитить и держать заложником, пока не будет гарантирована безопасность Солиньолы.

Чезаре покачал головой, продолжая улыбаться.

— Так зачем говорить мне об этом?

— Зачем? Зачем? — глаза ее широко раскрылись. — Разве ты не понимаешь? Потому что я полюбила тебя, Чезаре, и более не могу сделать то, ради чего приехала.

Вновь в нем ничего не изменилось, разве что улыбка стала добрее. Она ждала вспышки злости, презрения, не удивилась бы, выхвати он из ножен кинжал, чтобы убить ее за предательство. Но герцог лишь улыбался.

Потом взял с каминной доски вощеный фитиль, поднес его кончик к пламени.

— Не надо света, — воскликнула Пантазилия и, видя, что он не слушает, опять закрыла ладонями пунцовое лицо.

Герцог же зажег все свечи двух канделябров, стоящих на столе. Молча посмотрел на Пантазилию, улыбка так и не покинула его губ, накинул плащ, шагнул к ведущей в сад двери.

Он уходит, со всей отчетливостью поняла Пантазилия, уходит без слова упрека, презирая ее своим молчанием.

— Тебе нечего сказать? — вскричала она.

— Нечего, — герцог одной рукой взялся за портьеру.

Невыносимая тяжесть его презрения вызвала ответный взрыв.

— Мои люди еще в саду, — с угрозой напомнила она ему.

Ответ Чезаре поразил ее, как удар молнии.

— Мои тоже, Пантазилия дельи Сперанцони.

Смертельная бледность разлилась по ее лицу, только что залитому краской сначала стыда, потом — гнева.

— Ты знал? — выдохнула она.

— С того мгновения, как встретил тебя, — ответил Борджа.

— Тогда… тогда… почему? — у нее перехватило дыхание, но герцог и так понял ее вопрос.

— Жажда власти, — с жаром вырвалось у него. — Удастся ли мне, покорившему с дюжину государств, подчинить себе дочь графа Гвидо? Я решил победить в дуэли с тобой и твоими женскими чарами, и твое признание — свидетельство того, что я завоевал твои сердце и душу точно так же, как завоевывал земли и города.

Тут тон его изменился, стал ровным, бесстрастным.

— В Солиньоле настолько уверовали в твой успех, что прекратили всякое сопротивление и дали нам возможность без помех заложить мину. Так что и в этом ты помогла мне.

Герцог раздвинул портьеры, открыв стеклянные двери. Пантазилия с трудом поднялась, прижимая руки к груди.

— А я, мой господин, какую участь уготовили вы мне?

Борджа оглядел ее, залитую золотистым светом свечей.

— Мадонна, вам я оставляю воспоминания об этом часе.

Отодвинул задвижку, распахнул двери, прислушался, поднес к губам серебряный свисток, пронзительно свистнул.

Мгновенно сад пробудился. Прятавшиеся там люди двинулись к террасе. Один из них направился к Борджа.

— Амедео, — распорядился он, — арестуй всех, кого найдешь под кустами.

Еще раз глянул на Пантазилию, сжавшуюся в комок на кушетке, и шагнул в темноту ночи.

На заре взорвалась мина, проломив в стене брешь, в которую ворвались солдаты. И скоро в замке Сперанцони воцарился новый хозяин — герцог Чезаре Борджа.

Глава 7. ПАСКВИЛЬ

Струны лютни вибрировали под пальцами светловолосого юноши в зелено-золотом одеянии. Его юный голос выводил сонеты мессера Франческо Петрарки. И, вдохновленный словами поэта, кардинал Фарнезе, симпатичный сластолюбец, наклонялся над принцессой Сквиллачи, страстно вздыхая и шепча слова, предназначающиеся лишь для ее ушей.

Происходило все это в просторном приемном покое Ватикана, Сала дей Понтефичи, с широким полукругом колоннады над прекрасными садами Бельведера и потолком, расписанным изумительной красоты фресками, изображающими как деяния пап, так и языческих богов. Юпитер, мечущий молнии, Аполлон на солнечной колеснице, Венера с голубями, Диана, окруженная нимфами, Церера средь колосьев пшеницы, Меркурий в шапочке с крыльями на голове, Марс на поле битвы. Меж ними красовались знаки Зодиака и символы времен года.

Уже наступила осень, и прохладные ветры начали разгонять дурные слухи, окутавшие римскую равнину в период нахождения солнца под знаком льва.

Придворные, мужчины и женщины, радовали глаз многоцветьем нарядов, меж них мелькали лиловые сутаны прелатов, военные в серых панцирях, чиновники в черном, послы.

В дальнем конце приемного покоя на невысокой платформе восседал импозантный Родериго Борджа, правитель мира, более известный под именем Александра IV. В белоснежной сутане, в белой же тиаре на гордой голове. Хотя шел ему семьдесят второй год, Родериго не жаловался на здоровье и мог дать фору куда более молодым мужчинам. Черные испанские глаза по-прежнему горели огнем, взгляд лучился энергией, голос звенел, как в юности.

Рядом с ним, на стульях, на которые церемониймейстер собственноручно положил расшитые золотом подушки, сидели прелестная золотоволосая Лукреция Борджа и не уступающая ей ни очарованием, ни цветом волос Джулия Фарнезе, прозванная современниками Красотка Джулия.

Лукреция, в корсаже, украшенном множеством драгоценных камней, наблюдала за толпящимися внизу людьми и слушала юношу, лениво обмахиваясь веером из страусиных перьев. Пальцы ее искрились бриллиантами. Двадцати одного года, разведшаяся с одним мужем и похоронившая второго, она тем не менее сохранила девичье обаяние.

В углу зала, у правого края платформы, ее брат, Джуффредо, принц Сквиллачи, стройный бледнолицый молодой человек, кусая губы, с насупленными бровями, наблюдал, как его жена, уроженка Арагона, бесстыдно кокетничает с кардиналом Фарнезе.

Влекла, влекла донья Сансия мужчин, несмотря на желтовато-бледную кожу, цвет которой еще более подчеркивали рыжие, крашеные хной волосы. Пышнотелая, с полными алыми губами, большими карими глазами, всегда чуть прикрытыми веками, она словно излучала порок, вызывая жгучую ревность мужа.

Но нам-то до этого дела мало. Рассказанное выше всего лишь фон для другой трагикомедии ревности, разыгранной в тот день в Сала дей Понтефичи.

Притулившись к одной из колонн, Бельтраме Северино, дворянин из Неаполя, вроде бы с интересом разглядывал собравшееся в приемном покое светское общество, но на самом деле вслушивался в разговор парочки, уединившейся на нависшем над садами балконе.

Мужчина, светловолосый Анджело д'Асти, родом из Ломбардии, приехал в Рим в поисках денег и славы и получил место секретаря у кардинала Сфорца-Рьярьо. Он отличался живым умом, интересовался науками, писал стихи, и кардинал, жаждавший прослыть покровителем служителей муз, души в нем не чаял.

Разумеется, не любовь кардинала к стихам Анджело занимала сейчас мысли неаполитанского дворянина. Отношения Сфорца-Рьярьо с его секретарем Бельтраме не волновали. Мучил страстного неаполитанца, соперника более удачливого д'Асти, тот интерес, что проявляла к тем же виршам, да и к их автору, Лавиния Фрегози. Ибо Анджело столь стремительно прокладывал путь к сердцу Лавинии, что Бельтраме мог бы избавить себя от многих неприятных ощущений, раз и навсегда признав свое поражение.

Вот и теперь, прижавшись к колонне, понукаемый ревностью, напрягая слух, он сумел уловить следующее: «… завтра в моем саду… днем… за час до молитвы пресвятой Богородице…»

Остальное Северино не расслышал, но и этих слов хватило ему, чтобы заключить, что Лавиния назначает свидание этому ломбардийскому рифмоплету, именно так он называл своего соперника.

Глаза Бельтраме сузились. Если мессер Анджело полагал, что на следующий день, за час до молитвы пресвятой Богородице, ему предстоит наслаждаться компанией несравненной Лавинии, то его ждало жестокое разочарование. Он, Бельтраме, позаботится об этом. Ибо относился он к категории кавалеров, не позволяющих соперникам вкушать то, что недоступно им самим. Определение «собака на сене» как нельзя лучше характеризовало мессера Северино.

Песня подошла к концу. Юношу наградили аплодисментами, парочка покинула балкон и направилась к колоннаде, мимо неаполитанца. Последний попытался приветствовать Лавинию улыбкой, одновременно бросив суровый взгляд Анджело, потерпел неудачу, почувствовал себя круглым идиотом и от того еще больше разозлился.

Но злость его не успела прорваться наружу, ибо чинное спокойствие приемного покоя нарушило клацание шпор по мраморному полу. Люди раздались в стороны, открывая путь к возвышению вновь пришедшему. Сразу же повисла настороженная тишина.

Бельтраме повернулся, вытянул шею. По залу, не глядя ни вправо, ни влево, не обращая внимания на многочисленные поклоны, шел герцог Валентино. Одетый в черное, в сапогах, при оружии, он вышагивал по приемному покою, как по плацу. Лицо его побледнело, глаза горели яростью, брови сошлись у переносицы. В правой руке он нес лист бумаги.

Приблизившись к платформе. Чезаре Борджа преклонил колено перед папой, который с явным удивлением наблюдал за столь бурным проявлением чувств своего сына.

— Мы тебя ждали, — первым заговорил Родериго Борджа. — Но не таким.

— Мне пришлось задержаться, ваше святейшество, — Чезаре встал. — Памфлетисты опять принялись за старое. Я-то полагал, что лишил последнего из этих паскудников языка и правой руки, чтобы он уже не смог ни произнести, ни написать всей этой грязи. Но нашелся-таки последователь. На этот раз поэт, — он пренебрежительно фыркнул. — А за ним появятся новые, в этом можно не сомневаться, если мы не накажем его как должно.

Он протянул папе лист бумаги.

— Вот этот листок прилепили к статуе Паскуино. Пол-Рима увидело его и вдоволь насмеялось, прежде чем мне доложили и я послал Кореллу сорвать этот мерзкий пасквиль. Прочтите, ваше святейшество.

Александр взял бумагу. В отличие от сына, злость не отразилась на его холеной физиономии. Какие-то мгновения она оставалась бесстрастной, а потом губы папы разошлись в улыбке.

— Чему вы улыбаетесь, ваше святейшество? — сердитым тоном, каковой в отношении отца позволял только он, полюбопытствовал Чезаре.

Тут Александр громко рассмеялся.

— А чего ты так рассердился? — он протянул лист Лукреции, приглашая ее прочитать написанное.

Но не успели ее пальчики коснуться бумаги, как Чезаре выхватил лист, вызвав ее недоуменный взгляд.

— Клянусь Богом, нет. И так уже насмеялись, — и он сурово глянул на отца.

Чезаре-то надеялся на сочувствие, взрыв негодования, но старшего Борджа пасквиль, похоже, лишь позабавил.

— Да перестань ты сердиться, — попытался успокоить сына Родериго. — Стишки остроумные, лишены привычной похабщины, да и не так уж и оскорбительны, — и он потер свой большой нос.

— Мне понятно ваше безразличие. Речь-то идет не о вас, ваше святейшество.

— Фи! — папа развел руками. — А если бы и обо мне. Стал бы я обращать внимание на жалкие писульки. Сын мой, у великих всегда полно завистников. То цена высокого положения в этом мире. Возблагодари Бога, что его заботами ты у нас далеко не последний человек. Иначе о тебе не писалось бы ни слова. Что же касается тех червей, что марают бумагу… Если их памфлеты остроумны, прости их, если глупы — не замечай. I

— Если вам того хочется, терпите эту дрянь, ваше святейшество. Терпение у вас воистину ангельское. Что же касается меня, то я раздавлю эту страсть к памфлетам. Добьюсь того, что эти мерзкие писаки подавятся той грязью, которую льют на меня. Если я найду того, кто написал эти строки, клянусь Богом, — Чезаре возвысил голос, — я повешу его, будь он хоть принцем.

Папа покачал головой. Добродушно улыбнулся.

— Будем надеяться, что тебе это не удастся. Этот поэт подает большие надежды.

— Подает, ваше святейшество. Но теперь ему остается надеяться на быструю смерть на виселице.

Улыбка папы стала шире.

— Чезаре, в отношении этих писак тебе следует брать пример с меня.

— Так я и сделаю. Я отдал приказ начать розыски этого рифмоплета. Когда его приведут ко мне, я найду способ выразить свое презрение к его творчеству. С этим безобразием надобно покончить.

Чезаре снова преклонил колено, поцеловал перстень на протянутой руке папы и удалился, белый от злости.

— Похоже, тебе немного не по себе, Анджело, — прошептал Бельтраме на ухо сопернику.

Анджело повернулся к нему. Он действительно чуть побледнел при гневных тирадах Чезаре, укрепив Бельтраме в мысли, что именно д'Асти является автором сатирических строк, разъяривших младшего Борджа, поскольку все знали об отношении поэта к семейству Александра IV. Подозрение это, рожденное из стремления любым путем разделаться с тем, кто преградил ему путь к сердцу Лавинии, основывалось и на известной склонности Анджело к сатире.

Впрочем, миланец и не мог иначе относиться как ко всем Борджа вообще, так и к Чезаре в частности, тем более что в доме кардинала Сфорца-Рьярьо, у которого он служил и чей род в немалой степени пострадал от деяний герцога, едва ли к тому испытывали должное почтение. И действительно, плодовитый Анджело меж тысяч строчек, восхвалявших Лавинию, успел чиркнуть те несколько, что высмеяли, и довольно-таки удачно, затянутого в сталь и кожу победоносного покорителя Италии.

Последняя фраза Бельтраме встревожила Анджело. Он было подумал, что подозрения неаполитанца базируются не на логических выводах, но на какой-то улике, оставленной им и попавшей в руки его соперника. Но тут же отогнал эту пугающую мысль и попытался объяснить свою внезапную бледность.

Рассмеялся и пожал плечами, словно избавляясь от охватившего его неприятного чувства.

— Да, ты прав, — признал он. — В присутствии герцога Валентино я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Так он на меня действует. Наверное, врожденная антипатия. Ты никогда не испытывал ничего подобного, Бельтраме?

Тот пренебрежительно хмыкнул.

— Нет. Наверное, потому, что у меня чистая совесть.

— О, совесть святого, я в этом уверен, Бельтраме, — согласился Анджело и, заметив, что Лавиния за это время успела отойти к своему брату, повернулся, чтобы последовать за ней, ибо Марко Фрегози был его другом.

Таким же, как до недавней поры и Бельтраме. До того, как они оба стали искать благосклонности Лавинии, Анджело и Бельтраме всюду появлялись вместе, неразлучные, словно Орест и Пилад. Теперь же огонь их дружбы обратился в пепел, о чем Анджело искренне сожалел. Он пытался возродить былое, но Бельтраме с каждым днем выказывал все большую враждебность, и Анджело таки осознал, что ему надобно остерегаться человека, которого совсем недавно любил всем сердцем. А Бельтраме и не пытался скрывать свою ненависть к более удачливому Анджело.

***

Следующим днем, уже клонившимся к вечеру, на изумрудной лужайке в саду над древним Тибром стояли Лавиния и два ее кавалера.

Неожиданное появление Бельтраме не на шутку рассердило Анджело. И он знал, что те же чувства испытывает и Лавиния, ибо они с нетерпением ждали этой встречи наедине. Но ему не оставалось ничего иного, как за улыбкой скрыть свое раздражение.

Юная Лавиния облокотилась белоснежной ручкой на громадный замшелый валун и чуть улыбалась, зажав в острых зубках стебелек кроваво-красной розы, одной из немногих, что распустились в это время года. Полуопущенные веки с Длинными ресницами прикрывали большие черные глаза и иногда поднимались, чтобы одарить взглядом одного или второго.

Кавалеры же, каждый негодуя из-за присутствия другого, не скупились на комплименты девушке, не подозревая, какой бедой грозит им эта алая роза, не догадываясь, что одному из них придется заплатить жизнью за обладание ею.

Бельтраме, не забывший о вчерашних подозрениях, и надеясь сбить спесь с Анджело, который вел разговор и шутками своими раз за разом вызывал смех Лавинии, в этом Бельтраме тягаться с ним не мог, вновь упомянул о пасквиле, столь разъярившем Чезаре Борджа.

Но Анджело добродушно рассмеялся.

— Всегда он такой, — обратился к Лавинии, словно извиняясь за Бельтраме. — Череп в пещере отшельника. Напоминание о том, что надобно побыстрее забыть.

— Я понимаю, почему тебе этого хочется, — мрачно ответствовал Бельтраме.

— Так если тебе ведомы мои желанная, ты мог бы и уважить их.

И тут Лавиния, чтобы изменить тему разговора, подоплеку которого не понимала, но чувствовала в нем скрытую угрозу, игриво погладила щеку Анджело розой, говоря при этом, что должна наказать его несносную дерзость.

— Наказание это скорее смахивает на поощрение, — руки его сомкнулись на розе, глаза улыбались возлюбленной, вел он себя так, словно соперник и не стоял в паре шагов от них.

Бельтраме густо покраснел, насупился.

— Вы сломаете цветок! — воскликнула Лавиния, а в тоне и взгляде было столько заботы, словно речь шла не о розе, а о сердце Анджело.

— Если в вас столько жалости к цветку, мадонна, ко мне же — ни капли.

— Тогда из жалости я отдаю его вам, — и она отпустила стебелек, оставив розу в руках Анджело.

— Из жалости ко мне или розе? — страстно спросил тот.

— Обоим, — рассмеялась девушка и скромно потупила взор.

— Ах, мадонна, — вмешался Бельтраме, — не отказывайте ему в жалости. Я не возражаю. Скоро нам всем придется пожалеть его.

Лавиния с тревогой глянула в суровое лицо неаполитанца, затем вновь рассмеялась.

— О, мессер Бельтраме, да вы, я вижу, сердитесь. Из-за розы? Их еще много в этом саду.

— В саду, да. Но нет среди них той, что мне понравилась, которую я только что молил вас подарить мне. Она безвозвратно погибла.

— К чему винить меня за неуклюжесть мессера Анджело? — Лавиния старалась обратить все в шутку. — Вы свидетель, я не давала ему цветок. Он схватил его без моего дозволения, да еще и столь грубо стиснул.

Бельтраме улыбнулся, как улыбается проигравший, душа его кипела от гнева, но он счел необходимым скрыть свои истинные чувства, решив, что его черед еще придет.

Удобный момент наступил час спустя, когда они оба покинули сад Лавинии и в сгущающихся сумерках бок о бок шагали через Рьоне ди Понте, Глаза Анджело сияли, он сочинял новые стихи, которые намеревался рано утром отправить Лавинии.

Молчание нарушил хриплый голос Бельтраме.

— Наслаждаешься розой, Анджело?

— Должно быть, так пахнет в раю, — Анджело поднес розу к носу, глубоко вдохнул.

— Мне она нравится.

— Кому — нет? — улыбнулся Анджело. И процитировал строки Франциско Петрарки, переложив их на свой лад. О руке Купидона, раскрывшей грудь и посадившей в сердце алую розу.

— У поэта сказано про «зеленый лавр», — поправил его Бельтраме.

— У Петрарки, да. Но я…

Рука неаполитанца тяжело опустилась на плечо Анджело, остановила его.

— С твоего дозволения, Анджело, мы будем придерживаться слов Мастера, — и он рассмеялся неприятным, злым смехом. Улыбка растаяла на лице Анджело. — Я стану Купидоном, — продолжил Бельтраме, — а вот и мой лавр, — он похлопал по рукояти меча. — Алую розу мы тебе устроим, будь уверен.

Ужас обуял Анджело.

— Бельтраме, я же любил тебя!

— За дворцом Браши зеленая лужайка. Такая же ровная, как в саду монны Лавинии. Лучшего места для смерти не найти. Ты не возражаешь?

Волна ярости поднялась в Анджело. Человек, которого он полагал другом, искал теперь его смерти по причине одной лишь ревности, причем смерть эта никоим образом не помогла бы ему.

— Раз ты так настроен, не буду спорить. Но, Бельтраме…

— Пошли, — прервал его неаполитанец, предполагая, что и так знает все остальное. Вновь рассмеялся. — Тебя назвали Анджело. И монна Лавиния видит в тебе ангела. Так что пора отправляться в рай.

— Если я — ангел, то ты, несомненно, дьявол, и, будь уверен, ужинать сегодня тебе придется в аду, — осадил его Анджело.

Однако вскоре настроение поэта переменилось. Ярость угасла, он содрогался от одной мысли о предстоящем. И предпринял попытку изменить ход событий.

— Бельтраме, чем вызвана столь внезапная ссора?

— Монна Лавиния любит тебя. Об этом мне сказали сегодня ее глаза. Я люблю Лавинию. Нужны ли дальнейшие пояснения?

— Нет, разумеется, — глаза поэта мечтательно затуманились, на губах появилась загадочная улыбка. — Если тебе все ясно, то и мне, пожалуй, тоже. Благодарю тебя, Бельтраме.

— За что? — подозрительно спросил тот.

— За то, что увидел, о чем сказал мне. Мне недоставало уверенности. Теперь я умру с улыбкой, если того пожелает Господь Бог. А ты не ведаешь страха, Бельтраме?

— Страха? — фыркнул смуглолицый неаполитанец.

— Утверждают, что боги благоволят к тому, кого любят.

— Поэтому они с радостью примут тебя в свои объятья.

Они пересекли улицу, обогнули дворец Браши, прошли по аллее, где сумерки уже обратились в темную ночь, и вынырнули из нее на более светлую полянку. А поэтическая душа Анджело тем временем сложила первую строчку сонета об умирающем возлюбленном. Он произнес ее вслух, чтобы оценить ритм и вдохновиться на продолжение.

— Что ты сказал? — обернулся Бельтраме, опережавший его на пару шагов.

— Я сочиняю стихи, — пробормотал в ответ Анджело. — О смерти. — Не подскажешь ли рифму к слову «смерть»?

— Потерпи немного, я познакомлю тебя с ней самой, — пробурчал Бельтраме. — Мы уже пришли.

И действительно, за цепочкой акаций простиралась зелененькая полянка. Покой и тишина царили на ней. А деревья стояли плотной стеной, заслоняя от взоров посторонних то, что их не касалось.

Неожиданно в потемневшем небе загремели колокола вечерней молитвы пресвятой Богородице. Они замерли на месте, обнажив головы, и даже тот, кто думал лишь об убийстве, трижды помолился Деве Марии. Колокольный звон стих.

— Пора, — Бельтраме бросил шляпу на траву, за ней последовал и камзол.

Анджело вздрогнул, словно вернувшись из мира грез к повседневным реалиям, поначалу замешкался, не зная, что делать с розой: расставаться с ней не хотелось, но ему требовались обе руки, одна — для меча, другая — для кинжала. Однако он нашел изящное решение — зажал стебелек в зубах.

Если ему суждено умереть в этот час, он до последнего дыхания не расстанется со своей возлюбленной.

Анджело скинул шляпу и камзол, выхватил меч, кинжал. Бельтраме уже ждал его. И, увидев в зубах розу и не обладая поэтическим воображением, расценил это как насмешку и аж почернел от ярости. Коротко глянул по сторонам. Никого. Ощерился в ухмылке и ринулся на Анджело.

Бельтраме знал, как обращаться с мечом и кинжалом, и полагал, что без труда справится с поэтом, более привыкшим держать в руке гусиное перо. Впрочем, его уверенность в победе основывалась и на еще одной мере предосторожности, предпринятой им, о которой читатель узнает ниже.

Меч и кинжал встретились с мечом и кинжалом. Разошлись, встретились вновь, высекли искры, застыли, опять разошлись. Пять минут сражались они. Пот выступил на лбу Бельтраме, и пару раз он возблагодарил небеса, не покинувшие его в эту тяжелую минуту. Ибо оставалось надеяться лишь на них да секретное оружие, потому что обычным этот писака владел как нельзя лучше.

На мгновение они отпрянули друг от друга, радуясь короткой передышке, пытаясь восстановить дыхание. Сошлись вновь, и Анджело уже понимал, что превосходит соперника в боевых искусствах. Чуть ли не с дюжину раз он уже мог покончить с Бельтраме, но ему не хотелось доводить дело до убийства того, кто недавно был его другом. Стремился Анджело к иному — поразить неаполитанца в правую руку и тем самым прервать поединок. А ко времени излечения от раны он найдет способ излечить Бельтраме от сжигающей его ревности.

Внезапно острие меча Бельтраме устремилось к шее Анджело. С неимоверным трудом тому удалось отвести угрозу. В нем вновь пробудилась ярость, замешанная на инстинкте самосохранения. Если он вскорости не покончит с Бельтраме, за великодушие придется расплачиваться жизнью. Физически Бельтраме был покрепче, в отличие от Анджело, не выказывал признаков усталости. Раз добраться до правой руки возможности нет, придется бить в грудь, решил Анджело, справа, повыше легкого, чтобы причинить наименьший вред.

Он парировал резкий выпад и тут же нанес удар, который показал ему знаменитый Костанцо из Милана, учивший его владеть холодным оружием.

Отразить удар Бельтраме, естественно, не удалось, но меч, вместо того чтобы пронзить мягкую плоть, уперся во что-то твердое. У Анджело онемела рука, а лезвие сломалось чуть ли не у основания.

Бельтраме рассмеялся, и тут Анджело все понял. Неаполитанец был в кольчуге, тогда они вошли в моду, очень тонкой и исключительно прочной, способной выдержать любой удар меча или кинжала.

Поэт передвинул розу в уголок рта, чтобы иметь возможность говорить. В такой ситуации ему не оставалось ничего иного, как защищаться кинжалом и обломком меча, ибо Бельтраме обрушился на него, как вихрь.

— Трус! — прокричал Анджело. — Жалкий трус! Убийца! О… Боже!

Меч Бельтраме достиг цели. Секунду Анджело стоял, широко раскрыв глаза, словно не веря случившемуся, а затем рухнул лицом вниз на зеленую траву, все еще сжимая зубами стебелек алой розы. Бельтраме постоял над ним с жестокой улыбкой на губах.

Затем убийца присел, взял за плечо Анджело, чтобы перевернуть его. Он убил поэта из-за розы. И теперь имел полное право взять ее. Но тут до него донеслись какие-то звуки. Из-за деревьев, от дворца Браши.

— Туда, туда! — крикнул кто-то, и по камням загремели тяжелые шаги.

Бельтраме разом смекнул, что произошло. Случайный прохожий услышал звон мечей и кликнул стражу.

Он метнулся к лежащей на траве одежде, схватил камзол, пояс с ножнами. Одеваться времени не было, поэтому он сунул их под мышку, нахлобучил на голову шляпу и бросился в темноту, надеясь, что она укроет его от преследователей.

Выбежав на темную аллею, Бельтраме вытер меч, сунул его в ножны, надел камзол, подпоясался поясом, поправил шляпу и, не торопясь, словно на прогулке, двинулся ко дворцу Браши.

У выхода из аллеи он натолкнулся на трех стражников. Поднятый фонарь осветил его аристократический наряд. Офицер выступил вперед.

— Откуда вы идете, мессер? — поинтересовался он.

— От Пьяцца Навона, — без малейшего колебания ответил Бельтраме.

— И добрались сюда по этой аллее? — офицер указал в темноту.

— Да. Именно по ней.

Один из стражников рассмеялся. Офицер подошел поближе, осветил лицо дворянина.

— Эта аллея, мессер, кончается тупиком. Еще раз спрашиваю, откуда вы идете?

После секундного замешательства Бельтраме сам перешел в наступление. С какой стати его допрашивают? Разве дворянин не имеет права гулять там, где пожелает? Да известно ли им, с кем они имеют дело? Он — мессер Бельтраме Северино.

В тоне офицера прибавилось вежливости, но твердости осталось ничуть не меньше.

— Неподалеку убили человека, и я советую вам отвечать на мои вопросы, если только вы не хотите, чтобы их задали вам в другом месте.

Бельтраме предложил офицеру катиться ко всем чертям. Но по приказу последнего стражники схватили неаполитанца за руки, а офицер вытащил меч и кинжал и внимательно осмотрел их. Бельтраме не на шутку перепугался, ибо вытирал оружие в темноте.

И действительно, офицер нашел на мече подозрительное пятнышко, коснулся его пальцем, поднес руку к фонарю.

— Свежая кровь, — и добавил, обращаясь к стражникам:

— Уведите его.

И Бельтраме увели, чтобы он мог объяснить суду, каким ветром занесло его в темную аллею у дворца Браши.

***

Так уж вышло, что дырки, проделанной мечом Бельтраме в теле Анджело д'Асти, не хватило, чтобы через нее отлетела большая душа поэта. Возможно, лишь благодаря тому, что стражники, несущие Анджело с поля боя, столкнулись с Марко Фрегози, братом мадонны Лавинии и близким другом Анджело.

Коротко расспросив стражников и убедившись, что Анджело еще дышит, Марко распорядился отнести его на свою виллу на Банки Векки, откуда час с небольшим тому назад он ушел вместе с Бельтраме.

Они выхаживали Анджело с нежностью и любовью. Особенно старалась Лавиния. Да и могла ли она вести себя иначе? Ибо принесли его, как вы помните, с красной розой, зажатой в зубах, и она узнала в ней свой дар любви. И роза эта смела последние преграды к сердцу Лавинии, если таковые и оставались ранее.

На девятый день Анджело открыл глаза: кризис миновал, впереди лежали жизнь и счастье. Ему сказали, что он на вилле Фрегози, и известие это подействовало не менее благотворно, чем старания ухаживавших за ним друзей.

Днем позже он увидел Лавинию. Ее привел Марко, и, увидев, что Анджело в сознании, она залила слезами радости его подушку, как все прошедшие ночи заливала свою слезами скорби в тревоге за судьбу возлюбленного.

При ней Марко расспросил Анджело о подробностях случившегося с ним, высказав собственные подозрения, что виновник всему — Бельтраме.

— Да, — выдохнул Анджело. — Меня ранил Бельтраме… трус! Он носил на себе стальную кольчугу, и поединок, к которому он принудил меня, мог закончиться лишь моей смертью.

— Но что послужило причиной ссоры? — не унимался Марко.

— Мы дрались из-за розы. Вот этой, — Анджело было поднял руки ко рту, но вспомнил, что зубы его давно уже не сжимают стебелек, улыбнулся, и рука бессильно упала на покрывало.

— Я сохранила ее для вас, — сквозь слезы прошептала Лавиния.

В ответ радостно блеснули глаза поэта, на щеках затеплился румянец.

— Вы дрались из-за розы? — Марко не верил своим ушам. — Ничего не понимаю.

— И не поймешь, — улыбнулся Анджело. — То была райская роза.

Лицо Марко осталось серьезным.

— Лавиния, — он поднялся, — думаю, нам пора дать ему отдохнуть. Он снова заговаривается.

— Нет, нет, — рассмеялся Анджело, всем своим видом показывая, что он в здравом уме. — Лучше скажи мне… что с Бельтраме?

— Он мертв.

— Мертв? — несмотря на перенесенные по вине покойного страдания, в голосе Анджело слышалась печаль, взгляд его остановился на Марко. — Как это случилось?

— Во исполнение воли Чезаре Борджа. Бельтраме повесили.

— И я полагаю, он того заслуживал, Анджело, — вмешалась Лавиния. — Хотя бы за то, что он пытался убить вас, не говоря уже о его прочих прегрешениях.

— А что он еще натворил?

— Вы помните, что произошло в тот день в Ватикане?

— Да, — заинтригованный, кивнул Анджело.

Как в приемный покой влетел рассерженный герцог Валентино, рассказал о стишках, что прилепили к статуе Паскуино, добавил, что стража уже ищет их автора.

— Да, да. Но причем тут Бельтраме?

— Эти стихи написал он, — вставил Марко.

— Бельтраме?

— Это доказано. А выяснилось все следующим образом. Его погубила попытка убить тебя. Стража схватила Бельтраме неподалеку от дворца Браши после того, как они нашли тебя лежащим на траве. На его мече обнаружили свежую кровь, поэтому ему пришлось предстать перед трибуналом. Как того требует заведенный порядок, Бельтраме первым делом обыскали. И в кармане камзола нашли оригинал тех самых стихов, что разъярили герцога, с авторскими пометками и исправлениями. Бельтраме, конечно, все отрицал, утверждая, что видит этот листок впервые в жизни. Трибунал назначил пытку. Бельтраме трижды вздернули на дыбе, прежде чем он сознался.

— Сознался? — у Анджело округлились глаза.

— Да, пытка заставила его сказать правду. Наверное, решил, что его все равно повесят за убийство, так как полагал, что ты мертв. А мучиться понапрасну не хотелось. Все эти пасквили изрядно надоели Чезаре Борджа, и он очень хотел положить им конец. И в назидание таким вот писакам приказал повесить Бельтраме рядом со статуей Паскуино. Что и сделали на следующий день.

Анджело закинул голову и долго смотрел в потолок.

— Бельтраме, несомненно, трус и умер жалкой смертью. Но те стихи написал не он.

— Не он? — удивился Марко. — Откуда тебе это известно?

— Дело в том… Мы тут одни? Дело в том, что их автор — я.

— Ты, Анджело? — в один голос воскликнули брат и сестра.

Глаза Анджело прошлись по комнате, остановились на висящем на стуле камзоле.

— Что это? — спросил он.

— Твой камзол, — ответил Марко. — Его принесли вместе с тобой от дворца Браши.

Анджело широко улыбнулся.

— Теперь все ясно. В темноте Бельтраме схватил мой камзол. В кармане лежал черновик.

Пальцы Лавинии нежно гладили руку Анджело, лежащую на покрывале. Их взгляды встретились.

— Мы в долгу перед Бельтраме. Я бы не знал покоя, пока ищейки Борджа продолжали искать автора тех стихов. Теперь же опасность миновала. Но долг мой перед Бельтраме этим не исчерпывается, не так ли, Лавиния?

— Что же еще ты ему должен? — спросил Марко.

Анджело блаженно улыбнулся.

— Твой брат, Лавиния, похоже, туповат.

Note1

«О природе вещей».

(обратно)

Оглавление

Глава 1. ЧЕСТЬ ВАРАНО

Глава 2. ИСПЫТАНИЕ

Глава 3. ШУТКА ФЕРРАНТЕ

Глава 4. ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ДЖИЗМОНДИ

Глава 5. ЗАПАДНЯ

Глава 6. ЖАЖДА ВЛАСТИ

Глава 7. ПАСКВИЛЬ .