«Блеск клинка»

Блеск клинка (fb2) - Блеск клинка (пер. В. Д. Новиков) 1708K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лоуренс Шуновер

Лоуренс Шуновер Блеск клинка

Джорджу Шуноверу, моему отцу

Глава 1

К путешественникам, которым суждено было погибнуть от рук разбойников, во Франции пятнадцатого века смерть подкрадывалась бесшумно. Оружие тогда не производило шума.

Звон колоколов Руанского собора почти достигал тех мест, где со времен Римской империи стоял дремучий лес. Он покрывал холмы, круто поднимавшиеся от Сены и своими пологими склонами обращенные к плодородным равнинам Нормандии.

Шла весна 1431 года. Поздним вечером во вторник после Святой Троицы, когда тысячи людей направлялись к Руану, под кронами старых мрачных деревьев двигалась небольшая кавалькада. Путники так спешили, что не стали задерживаться на постоялом дворе. Впереди ехал факельщик, но тропинка была еле видна при свете факела. За факельщиком скакал вооруженный до зубов статный рыцарь, а следом дама в богатых одеждах.

Женщине не пристало путешествовать за границей в такое время и в таком месте. Только обезумевшая от горя мать способна на такое. За ними в окружении нескольких вооруженных людей мулы несли паланкин, в котором лежал больной мальчик.

В Руане жил хирург, чья слава шагнула за пределы Нормандии и достигла Франции.[1] Родители верили, что только он может справиться с перемежающейся лихорадкой, которая снова и снова изнуряла их ребенка. Им показалось, что приближается очередной приступ: ему будут предшествовать один-два дня неестественного веселья и хорошего самочувствия, а затем — тошнота, апатия, жар, и несколько недель постепенного выздоровления. Вот почему они так спешили.

За долгий путь они выбились из сил. Вооруженная охрана уже не была столь бдительной.

Вдруг раздался металлический щелчок, а затем свист, напоминающий злобное кошачье шипение, прорезал ночную тишину.

За этим зловещим звуком послышалось новое шипенье, сопровождавшее полет стрел арбалетов — оружия, несущего смерть и настолько неотразимого, что церковь неоднократно запрещала его применение против христиан.

Рыцарь и его супруга встретили мгновенную смерть в седлах.

Те, кто открыл стрельбу по небольшой группе путников, были хорошо вооружены и знали толк в оружии. Это настоящий разбой — стрелять в женщину, но разбой тогда не был редкостью. Леса кишели бандами людей вне закона. Дворяне и потерявшие терпение горожане снаряжали карательные отряды и убивали каждого десятого бандита. Но ряды грабителей непрерывно пополнялись дезертирами из армий.

Несколько стражников были также убиты. Остальные, видя, что их господа пали, скрылись в лесу. Никто и не вспомнил о паланкине.

Факельщик отбросил факел в сторону, чтобы не привлекать к себе внимания, и бежал. Факел продолжал дымиться на тропинке, и языки пламени выхватывали из тьмы фигуры нападавших. Их было довольно много. Они осторожно приблизились к телам своих жертв. В действиях грабителей чувствовалась привычная система. Они содрали с мертвецов каждый клочок одежды. Ненужное они сваливали в кучу, а все, что представляло интерес, забирали. Драгоценности дамы, кошелек и доспехи рыцаря, оружие стражников были навьючены на мула.

— Они французы, — довольно произнес предводитель разбойников. — Это удивительно, что они оказались так близко к Руану; и это большая удача для нас. Никто не ожидал бы встретить здесь французского дворянина. Не думаю, что мы должны опасаться бегства нескольких слуг. Они, конечно, удерут во Францию.

Они набросали сухих веток на груду тряпья и подожгли их. Осторожность требовала, чтобы никто не мог опознать погибших французов, поэтому обнаженные тела были также брошены в огонь. Затем бандиты скрылись в лесу.

Оставшиеся без присмотра мулы опрокинули паланкин. Мальчик увидел отблески огня и, спотыкаясь, побрел к костру. Он был охвачен ужасом. Ему показалось, что он видит в огне тела своих родителей. Он приблизился к костру и попытался вытащить из пламени тело матери, но лишь обжег руки. Он видел как глаза отца выкатились из глазниц. Рыжие локоны матери сгорели и голова ее начала обугливаться. Мальчик вскрикнул и бросился бежать.

Ужас и отчаяние придавали ему сил, и он летел как на крыльях. Он бежал на своих длинных ногах по лесной тропе, затем тропа вывела его на проезжую дорогу, которая спускалась к Сене и Руану; он не останавливался до тех пор, пока боль в груди и удушье не остановили его. Он совершенно изнемог и был не в состоянии двигаться дальше.

Между скалой и корнями огромного старого дерева было немного свободного места. Он забрался в это убежище и лежал там, дрожа и всхлипывая. Приближался рассвет. Мальчику показалось, что отец и мать пришли пожелать ему спокойной ночи, как они всегда это делали. Ничего не случилось с глазами его отца, и рыжие волосы матери выглядели как прежде.

Глава 2

Когда мальчик проснулся, у него был жар, и ужас вновь охватил его. Ему опять захотелось бежать. Ему казалось, что он уже бежит. На самом деле он брел, спотыкаясь на каждом шагу. Во время сна его одежда промокла от ночной росы. Его зубы стучали от озноба, но он не замечал этого. Руки его ужасно болели.

Вскоре солнце высушило его одежду, и он перестал дрожать. Его походка стала более уверенной, и он начал яснее различать, что творится вокруг. Он увидел на дороге множество людей, двигавшихся в одном направлении.

Он оказался между двумя группами. Впереди в богато задрапированном паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, ехал старик с надменным видом. Он говорил по-английски с юношей в коротком жакете. Время от времени юноша почтительно склонял голову в ответ на слова старого джентльмена и пытался преклонить колени, туго обтянутые чулками, и лишь необходимость следовать за паланкином мешала этому. При каждой такой попытке от невероятно длинных мысов его мягких кожаных башмаков вздымались облачка дорожной пыли. Паланкин окружали рыцари в новых доспехах, а впереди и сзади двигались стрелки с длинными английскими луками. Даже мальчику было ясно, что старик в паланкине — знатный господин, следующий по важному делу. Ведь в отличие от женщин и больных детей мужчины редко путешествовали в паланкинах.

Вслед за мальчиком двигалась группа монахов, рясы которых запылились от долгого путешествия. Один из них шел впереди, а остальные следовали за ним немного поодаль. Он бросил случайный взгляд на мальчика. Инстинкт, присущий некоторым собакам и большинству детей, подсказал мальчику, что это доброжелательный человек, и мальчик неуверенно и уважительно приблизился к нему.

— Я иду в Руан, Отче, — сказал он, шагая рядом и глядя снизу вверх на священника.

Тот кивнул, но промолчал.

— Я хочу есть, Отче.

Священник снова кивнул. Люди всегда голодны и все идут в Руан.

— Моих отца и мать убили и сожгли прошлой ночью. — Эти слова прозвучали почти вопросительно, как будто ясноглазый мальчик сомневался в ужасном смысле сказанного.

Священник вздрогнул и внимательно посмотрел на него. Он вспомнил о том, что сегодня — торжественный день, и эта торжественность, казалось, возрастала с каждым часом с тех пор как он и его группа покинули ночью монастырь и отправились в Руан, чтобы найти пристанище в соборе и вознести благодарственные молитвы справедливости церковного суда, которая наполняла их сердца радостью: суд смягчил наказание и приговорил Орлеанскую Деву к пожизненному заключению. Она сняла мужскую одежду, отреклась от своих заблуждений, обратилась к суду с мольбой о помиловании, и оно было ей даровано. Священник сказал себе, что люди должны быть благодарны за милосердие, которое всегда проявляет Святая Церковь. А кроме того, Дева была француженкой. Однако на рассвете от группы к группе вдоль всей дороги пронесся слух, столь быстрый как боль, ведь боль любого органа моментально отзывается в сердце. И слух этот говорил, что Дева отреклась от своего отречения и вновь облачилась в свои греховные одежды, и что первоначальный приговор о сожжении провозглашен вновь и должен быть приведен в исполнение немедленно. Уж не шутит ли мальчик…

— Ты не англичанин, юноша? Конечно, нет, я это понял по твоему произношению. Может быть, ты говоришь правду. Как твое имя?

— Пьер.

— А дальше?

— Просто Пьер.

— Сколько тебе лет?

— Я не знаю, Отче.

— А сколько раз ты праздновал день твоего покровителя, Святого Петра?

Мальчик лишь покачал головой.

Не было редкостью, что ребенок не знал своего возраста, особенно в сельской местности. Мальчик, который называл себя Пьером, выглядел лет на десять, но судя по разговору, ему можно было дать значительно меньше. Добротная, но лишенная характерных признаков одежда позволяла отнести его почти к любому сословию, к тому же она была рваной и грязной после ночных событий.

— Я говорю правду, — произнес он.

— Конечно, конечно. Ожоги на твоих руках подтверждают твои слова. Кто убил твоих родителей, бедное дитя?

Пьер покачал головой.

— Конечно, откуда тебе знать? Ты даже не знаешь своего имени и возраста. А где ты живешь, юноша? В Руане?

— Нет.

— Ты живешь в городе? Там есть стены?

— Там есть стены.

Священник задумался. Стены окружали все города и все замки. Даже крестьянские хаты иногда обносились оградой.

— Ты заставляешь меня слишком много говорить, мальчик, — сказал он сурово. — На рассвете мои братья и я приняли обет хранить молчание и не смотреть по сторонам — не знаю, почему ты попался мне на глаза — и ничего не есть в этот скорбный день. И я уже виновен в том, что частично нарушил свой обет ради тебя. Но, может быть, я заслуживаю прощения, так мне кажется, потому что я делаю благое дело.

— Я не понимаю тебя, Отче.

— Конечно, не понимаешь. Ты сказал, что хочешь есть?

— Да, хочу.

— Сегодняшний пост тебе бы не повредил, ведь сегодня особый день. Но ты молод, пережил большую утрату, и в будущем тебе несомненно предстоит немало поститься. Послушай, юноша: я лишь бедный священник, посвятивший свою жизнь Богоматери и Святому Августину. Я уже нарушил обет ради тебя и меня тревожит, ангел или дьявол вынудил меня сделать это. — Он осторожно оглянулся через плечо на группу прекрасно одетых рыцарей, которые следовали за кучкой его собратьев.

— Сразу за нами — только не оглядывайся — едет известный барон де Рец со свитой. Высокий молодой человек на белом коне — это барон. Он маршал Франции и храбрый воин. Его имение располагается к югу от Луары и своим великолепием превосходит королевский дворец. Говорят, что он интересуется сиротами. Однако я не хочу, чтобы он тебя заметил. Когда мы закончим разговор, ты сойдешь на обочину и сделаешь вид, что вытаскиваешь камушек из своего башмака.

— Зачем, Отче?

— Не спрашивай меня, зачем. Может быть, камушек в самом деле попал в твой башмак.

— Да, Отче.

— Но главное, избегай смотреть на него и повернись так, чтобы он не видел твоих глаз. — Священник посмотрел на мальчика печальным мудрым взором. — Ты понял?

— Нет, Отче, но я сделаю как ты сказал. Что-нибудь не так с моим лицом?

— Твое лицо в порядке. Это-то и плохо.

— Я не понимаю.

— Ты и не должен понимать. Ты должен повиноваться. Это ты понимаешь, не так ли?

— Да, Отче.

— После того как барон и его люди проедут, ты будешь продолжать вытаскивать камушек из башмака до тех пор, пока следующая группа людей не поравняется с тобой.

— Да, Отче, — сказал Пьер, слегка улыбнувшись при мысли, что ему придется так долго вытряхивать свой башмак. Священник тоже улыбнулся, радуясь сообразительности мальчика, и продолжал:

— Низенький толстый человек — мой знакомый оружейник. Его зовут Хью из Милана. Высокий человек с темным лицом в языческом головном уборе — его слуга. Оба они — добрые христиане. Скажи оружейнику, что тебя послал брат Изамбар де ла Пьер, и что он поступит хорошо, если возьмет тебя к себе домой и присмотрит за тобой до тех пор, пока мой повторный обет молчания во славу Господа не закончится, и я не найду свободного времени, чтобы побеседовать с ним.

Лицо Пьера выражало замешательство.

— Ах, юноша, скажи ему просто, чтобы он взял тебя с собой и накормил. А я поговорю с ним позже. Теперь иди, — и он перекрестил мальчика.

Пьер поспешил на обочину. Здесь, в стороне от дороги, он отвернулся и присел на корточки в придорожной траве, откуда его голова выглядела как золотистый цветок на тонком стебле. Он осторожно вытащил камешек, который, как заметил монах, действительно выступал под мягкой кожей его башмака.

— Ему бы следовало носить шляпу, — вздохнул Изамбар. — Ну да ладно.

Барон де Рец не смотрел ни вправо, ни влево. Он, разумеется, не заметил мальчика. На его мужественном лице застыло странное выражение глубокой нерешительности. Он приказал подать бокал охлажденного вина. В тот же миг один из пажей подбежал к вьючному мулу, поднял крышку небольшого дорожного сундучка и вытащил серебряный бокал, на холодных стенках которого выступили капельки росы. Он подал бокал господину, который осушил его залпом и отбросил в сторону. Паж, привыкший к подобным вещам, ловко поймал бокал.

Пьер никогда не слышал о том, что вино можно охлаждать, да и никто во Франции не слышал об этом со времен Римской империи. Это была одна из странностей барона. У него было много странностей. Девять лет спустя в подвалах его замка обнаружили детские скелеты, и барон был повешен, в частности, за то, что совершил сто сорок убийств. Но в этот день он вспоминал, как сражался вместе с Девой против англичан, и размышлял, повлияет ли ее казнь на его положение. Изамбар и его монахи были уже далеко. Еще раз нарушив обет не смотреть по сторонам, он оглянулся и бросил быстрый взгляд на Пьера, заметил, что тот все еще вытряхивает камешек, что кавалькада барона его миновала и что Хью из Милана и его люди приближаются к мальчику. Он вздохнул и вознес молитву деве Марии, благодаря ее за то, что ему было дано совершить благое дело — хотя он и не верил во все то зло, которое приписывали барону. Потом он молился за мальчика, и за Орлеанскую Деву, и за себя, чтобы ему хватило сил совершить сегодня то, что ему предстояло, и о чем его только что известил примчавшийся галопом курьер.

Уго, в прошлом оружейный мастер у Филиппо Мария Висконти, последнего герцога Милана, оказался в изгнании во Франции в 1427 году от Рождества Христова. Кто-то услышал его высказывание, что в герцогстве попадаются люди посимпатичнее, чем Филиппо Мария, и несчастный герцог, который отличался безобразной внешностью и легко обижался по этому поводу, немедленно выслал его. В Руане, где он открыл оружейную мастерскую, его звали просто Хью из Милана. Он видел, как мальчик отделился от группы монахов, отошел на обочину и присел в кустах, может быть, по нужде. Репутация барона де Реца была ему известна, и несколько мгновений живое воображение Хью подсказывало ему возможные варианты. Но в преддверии драмы, которая должна была разыграться в Руане, он не придал этому особого значения. Его быстрая и точная психологическая оценка ситуации была результатом любознательности и аналитического ума. Его интересовали поведение людей, природа растений и животных, а более всего — обработка стали, этого замечательного материала, основы его искусства. В университетах не учат таким вещам. Вряд ли кто-нибудь в христианском мире задумывался о них. Таким образом, Хью из Милана, хотя он и не знал этого, был в некотором смысле одним из первых безвестных предтеч Возрождения, которое, еще не получив названия, уже зарождалось в Италии.

Хью из Милана считал себя несчастным изгнанником, живущим во второстепенной стране. Его невольник-турок порождал сплетни среди горожан, а его закупки оливкового масла на рынке в количествах, далеко превосходящих возможные потребности его хозяйства, также сопровождались всяческими слухами. Но его регулярные посещения мессы в сопровождении раба, который, как вскоре обнаружилось, был свободным человеком и христианином, успокоили слухи о том, что он иноверец.

Правда, тюрбан был как-то неуместен в церкви, где он смущал кое-кого из молящихся. Но когда турок снял тюрбан, оказалось, что у него нет ушей. Его голова была лишена волос и покрыта столь глубокими и ужасными шрамами, что трудно было представить, как человек мог выжить, получив такие раны. Этот вид беспокоил людей еще больше, чем тюрбан, и вскоре турку посоветовали вновь обвязать голову тряпкой. Но Абдул шестьдесят лет носил головной убор, состоящий из многих складок и слоев ткани. Ему было холодно и неуютно в простой повязке. Поэтому со временем, по мере того как люди привыкали к этому, повязка стала все больше и больше напоминать его старый тюрбан. Но на нем теперь отсутствовали кокарда и перья, так что он потерял религиозное значение. Изамбар даже отметил, что такой тюрбан на голове обращенного в христианство и крещеного турка послужит благоверным как знак триумфа истинной религии над язычеством. Это успокоило пересуды по поводу Абдула.

У Хью были и другие заботы: грубые манеры его клиентов и скверное качество хлеба. Однажды он сжег ломоть хлеба, собрал пепел и растворил его в воде. На дне остался осадок каменного порошка. Он был достаточно мудр, чтобы ссориться с мельником из-за результатов своего опыта, иначе его обвинили бы в колдовстве. Он просто догадался, что рабочие поверхности новых жерновов, недавно доставленных на мельницу, были недостаточно ровными и крошились, что сказывалось на качестве муки. Он предположил, что ее качество улучшится и достигнет хотя бы французских стандартов, когда жернова приработаются. Во всяком случае не в его силах было изменить положение.

Да и оливковое масло стоило дорого. Часто в него подмешивали воду, и чтобы от нее избавиться, приходилось кипятить масло. Или в нем плавали мелкие веточки и кусочки коры, тогда его нужно было профильтровать. Иногда масло было загрязнено солью, и с этим он не мог ничего поделать. Такое масло не годилось для его целей, и ему приходилось пополнять запасы.

Хью со своим турецким слугой и двумя неотесанными подмастерьями-французами возвращался домой после недели, проведенной в замке богатого английского клиента, который отказался ремонтировать свои доспехи в руанской мастерской. В замке были плохой кузнечный горн и мягкая наковальня. Иисусе! Они что, ожидали, что он потащит с собой свою прекрасную закаленную наковальню в путешествие протяженностью десять лье[2]? И все же он почти сожалел, что не сделал этого. Работа бы очень упростилась. Но английский лорд хорошо заплатил и высказал свое удовольствие, особенно от меча. Хью пренебрежительно фыркнул. Вот если бы он работал в своей мастерской с ее оборудованием, он бы показал английскому лорду такой меч, что у того глаза вылезли бы на лоб. Хью старательно объяснил Абдулу, что меч был достаточно хорош для англичанина. Абдул величественно кивнул головой и сказал, что он того же мнения, что и его господин.

После того как проехали барон де Рец и его люди, Хью заметил, что мальчик осторожно повернул голову и видя, что путь свободен, выбежал на середину дороги. Он не походил на нищего. Он дружески общался с духовенством, спрятался от дворянина на коне, а теперь приближался к бюргеру на муле.

Угрюмое выражение оружейника и темное чужеземное лицо турка испугали мальчика так, что он забыл простой наказ священника и, запинаясь, выговорил обрывки из более сложного:

— Когда во славу Господа закончится и возобновится, — произнес он, — следует молчать до тех пор.

Хью и его слуга перекрестились. Бедный юноша, он не нищий. Он просто маленький безумец.

— Прочь с дороги, дурак! — с нарочитой свирепостью крикнул Абдул, взявшись за украшенную драгоценными камнями рукоятку кинжала на поясе и наклонив к мальчику увенчанную тюрбаном голову.

Пьер заплакал:

— Но монах сказал, что, может быть, вы возьмете меня к себе домой. Я хочу есть и у меня нет дома.

— Какой монах, мальчик? — спросил оружейник.

— Монах Изамбар.

— Что за Изамбар?

— Отец Изамбар де ла Пьер. Он с другими монахами идет перед бароном де Рецем.

— Правильно, — подтвердил оружейник.

— Он сказал мне, чтобы я обратился к оружейнику Хью из Милана, а он поговорит с вами позднее.

— О! Он назвал тебе мое имя!

— Он сказал, что это будет хорошо, но он также сказал, — здесь Пьеру пришлось собраться с силами, чтобы произнести худшее, — что мне не повредит пост сегодня, потому что сегодня день печали. Но я хочу есть и в печальные дни.

Хью из Милана улыбнулся и ответил:

— Должен сказать, что ты не выглядишь голодным. Я никогда не видел таких милых ясных глаз.

— Это лихорадка, мастер, — вмешался турок.

— Лихорадка, юноша? Не будем о болезнях. Посмотри-ка на свои руки. Ты что, разводил огонь?

Его добродушное подшучивание, а не слова или тон, которым они были произнесены, сделало свое дело. Пьер зарыдал, и это не могло не вызвать жалости.

— Подними его, Абдул, — приказал оружейник. — Я хотел только немного пошутить.

Слуга мощной рукой обхватил мальчика за талию и поднял его на своего мула.

— Так-то, мой милый. Ну успокойся, малыш. Тише ты, золотоволосый франк, а то злой барон…

— Хватит, Абдул!

— Извините, господин. Тысяча извинений. Мне следует держать язык за зубами. — И он вытер мальчику слезы своим рукавом.

— Теперь тебе лучше?

— Мне хорошо. Я заплакал из-за огня.

— Какого огня, дитя?

Пьер рассказал им, перескакивая с одного на другое, о событиях прошедшей ночи. После рассказа о трагедии оба мужчины приумолкли.

— Вот как я обжег руки, — добавил Пьер, как бы извиняясь.

— Ты хороший мальчик, — ласково произнес оружейник. — Но я бы тебе помог в любом случае, раз об этом попросил отец Изамбар.

— Господин, — с достоинством обратился Абдул к Хью.

— Да, Абдул?

— Я должен признаться вам. У меня в тюрбане есть финики.

— Как не стыдно!

— Мне стыдно. Это старая привычка.

— Сколько раз я говорил тебе, что не следует носить еду таким варварским способом. Тебе мало неприятностей, которые ты уже имел из-за своего тюрбана? Ты хочешь, чтобы люди подумали, что ты колдун, умеющий в любое время дня извлекать чужеземные тропические фрукты, не подверженные гниению и пропитанные сладостью, но не медом? Половина жителей Франции все еще боится фиников. Много ли у тебя осталось?

— Немного, мастер. Я ел их ночью.

— Ну ладно, дай их мальчику. Только сначала я попробую один или два, чтобы убедиться, что они не испортились.

— Это мудрая предосторожность, господин.

Абдул спокойно поднял руку и достал из тюрбана маленький сверток, завернутый в необыкновенно тонкую глянцевую кожу. Когда он развернул сверток, Пьер увидел около дюжины удивительных коричневых фруктов. Они не выглядели привлекательно, однако издавали такой соблазнительно сладкий аромат, что голодный желудок Пьера весь сжался. Оружейник съел один финик, потом второй, третий.

— Они не испортились, — с сожалением произнес он. Больше не было необходимости пробовать, и Абдул положил финик в рот Пьера.

— В середине есть косточка, — сказал Абдул. — Не ешь ее, но и не выбрасывай на дорогу. Многие люди никогда не видели косточек, которые находятся в сердце этих безобидных и питательных фруктов, и могут испугаться, увидев их. Сохрани их, как это сделал господин, или в крайнем случае позволь мне бросить их в кусты, когда никого не будет поблизости.

— Это мудрая предосторожность, Абдул, — сказал Хью с лукавой усмешкой. Владелец и раб, господин и слуга, они так долго жили вместе, что почти умели читать мысли друг друга.

Впереди, через головы барона де Реца и его людей, они увидели курьера, облаченного в великолепную церковную ливрею епископа Бове[3] и ведущего за собой коня без всадника. Он подвел коня к Изамбару и его монахам. Спустя мгновение Изамбар уже был на коне и вместе они унеслись в направлении Руана, обдав людей пылью и камешками из-под копыт.

Глава 3

Монотонный ритм неспешной походки мула, ощущение тепла в желудке от сладких фруктов, возможность прижаться к сильному телу Абдула и горячее солнце, светившее на непокрытую голову мальчика, усыпляюще подействовали на него, и когда они въезжали в Руан, он крепко спал.

Все улицы были заполнены молодежью и стариками, здоровыми и дряхлыми, горожанами с женами и детьми вплоть до грудных младенцев, монахами из разных монастырей, небрежно одетыми студентами, нищими, ворами, крестьянами из близлежащих районов и марширующими отрядами копьеносцев и лучников, главным образом, англичан, чьей задачей было поддержание порядка в этом столпотворении. Они без труда справлялись с этим. Лавки были закрыты. Повседневная жизнь прекратилась, как во время праздника, но праздничного настроения, которое обычно царило во время казней, не было, потому что большинство французов верили в божественную миссию Девы.

Честно говоря, все англичане были убеждены, что она колдунья, и даже некоторые французы разделяли это убеждение. Сам король Карл, чей трон она укрепила своими победами, был более чем наполовину убежден, что она одержима дьяволом. Пьер Кошон, епископ Бове, категорически утверждал, что Жанна была орудием дьявола. Церковный суд, который судил ее, действовал справедливо и в рамках закона, приговорив ее не к смерти, а к пожизненному заключению. И кто знает, может быть, она бы вышла на свободу через год-другой, когда страсти поутихли бы и люди забыли о ее ослепительном взлете?

Апатичному Карлу VII теперь, когда его трон был в безопасности, казалось, что ее следует наказать, если так решили самые ученые судьи двух королевств. Отступничество Жанны исключило ее из юрисдикции церковного суда и отдало в руки светской власти, которая заранее решила уничтожить ее.

Хью послал подмастерьев с вьючными мулами в мастерскую. Он хотел было отправить Пьера с ними, но решил, что неожиданное появление незнакомого мальчика со ссылкой на гостеприимство хозяина может взволновать его жену. Кроме того, мудрый человек не станет отлучаться на неделю, а потом возвращаться с новым и, быть может, постоянным членом семьи, не посоветовавшись предварительно с другими домашними. Поэтому он взял мальчика с собой.

На площади Старого Рынка, у рыбного базара толпа была гуще, чем в боковых улочках. Хью и его слуга заняли место в углу площади, возможно дальше от центра драмы, главным образом, из-за мальчика. В то же время с этого места все можно было видеть.

Вдруг к удивлению Хью стражник, который сопровождал через толпу священника, взял под уздцы его мулов и обратился к нему:

— Прошу прощения, мастер Хью, но я вынужден использовать ваших животных в качестве тарана, чтобы пробиться сквозь толпу и доставить этого почтенного служителя Господа к судейскому помосту. Иначе нам не пройти. Оставайтесь в седлах, друзья мои, и я обещаю, что у вас будут самые лучшие места во всем Руане.

— Черт возьми! — пробормотал Хью. — Я вполне доволен этим местом.

— Хорошо, ваша воля выбирать, но тогда вы вообще ничего не увидите, — и без дальнейших церемоний он повел мулов сквозь толпу. Люди вынуждены были расступаться, чтобы не оказаться под копытами. Монах, шедший следом, поднял низко опущенную голову. Его лицо покрывала смертельная бледность, суставы судорожно сжатых кулаков тоже побелели. Это был Изамбар.

— Сделай как он сказал, мастер Хью. Я буду ближе к месту казни, чем ты, и мне не позволено закрыть глаза. Пусть это будет наказанием за наши грехи. Я получил приказ епископа засвидетельствовать смерть Девы.

— Но почему, почему они выбрали тебя, Отче?

— Не мое дело обсуждать приказы епископа. Но может быть, благодаря такому выбору англичане поверят, что ни один французский священник не станет молить Господа о спасении Девы. Конечно, изменить решение невозможно в любом случае; но теперь даже намерения об этом будут забыты.

— Он недобрый человек, — проворчал Хью.

— Нет, не говори так. Это я грешен, что говорю так о нем, да простится мне мой грех. Епископ более светский человек, чем я; ему приходится общаться с королями и принцами и решать проблемы, в которых я не разбираюсь. Я лишь хотел бы, чтобы он избрал кого-нибудь другого.

— Вот молодой человек, которого ты поручил мне, Отче, — сказал Хью. — Что мне делать с ним?

— Вылечи его, Хью. Через день или два я навещу тебя и мы поговорим о нем. Сегодня мое сердце переполнено.

На одном из трех помостов, возведенных в центре Старого Рынка, стояли королевский трон английского регента, кресло епископа Бове и трон английского кардинала, более внушительный, чем остальные, но, разумеется, уступавший трону регента. Множество английских и французских священнослужителей, бургундских дворян сидели и стояли вокруг своих принцев, причем каждый занимал место, соответствующее его рангу. Когда Хью и его мулы достигли оцепления, которое ограждало от людей центральную часть площади, Изамбар медленно пересек открытое пространство и занял свое место среди низших священнослужителей на королевском помосте.

На втором помосте, который был ниже и меньше первого, находились действующие лица трагедии: юристы, судьи, писцы, судебный пристав и сама осужденная Дева.

Третий помост был белым, так как был покрыт толстым слоем огнеупорного алебастра. В середине его возвышался столб, который уходил под помост и был тщательно укреплен в земле. В хорошо сконструированных помостах такого типа столб был первым элементом, с которого начиналось сооружение, и падал последним.

Огромный штабель сухих дров был сложен вокруг столба, и палач с удовлетворением отметил, что не видно было ни одной зеленой ветки. Почти всегда кто-нибудь норовил подложить сырое, медленно горящее полено в кладку перед казнью. В шутку, чтобы привести в замешательство палача, или в жестоком желании продлить муки жертвы — палач не знал этого. Но так случалось почти всегда.

Николас Миди, руанский каноник и одно из светил Парижского университета, произнес проповедь, которая была частью церемониала: Si quid patitur unum membrum, compatiuntur alia membra — Если один из верующих испорчен, страдает вся Церковь. Толпе проповедь показалась бесконечной. Жанна д’Арк преклонила колени у ног епископа. Он призывал ее помолиться, раскаяться, признать свои грехи. Наконец, он начал читать длинный приговор церковного суда, в котором перечислялись все ее грехи: ересь, раскол, идолопоклонство, общение с демонами, ее неполное раскаяние и новое впадение в ересь. Все это кончалось страшной формулировкой, согласно которой Церковь передавала преступников светским властям для назначения наказания, которое не соответствовало духу или выходило за пределы полномочий церковного суда.

— Мы покидаем тебя, отрекаемся, отказываемся от тебя, — затем следовали менее жестокие слова, — но мы умоляем светскую власть смягчить приговор.

Эта формула сложилась так давно, что никто не помнил, как она возникла. В течение столетий она служила для смягчения судьбы многих несчастных преступников. Но в пятнадцатом веке она внушала ужас как из-за жестокости мирского суда, так и из-за легкости, с которой эта формула извращалась беспринципными прелатами.

Стоя на коленях перед епископом, Жанна возроптала:

— Епископ, я умираю по твоей вине. Если бы ты заключил меня в тюрьму Церкви, этого бы не случилось.

Она просила, чтобы ей дали распятие, но его не оказалось. Даже англичане недоумевали, почему епископ, обеспечивший доставку целой горы дров, что вовсе не было его делом, не смог найти распятие, которое, конечно, у него было. Английский солдат сделал грубый маленький крестик из двух веточек и подал ей. Она поцеловала его и спрятала под своим облачением преступницы. Но этот крест был сделан неловко, поспешно и, без сомнения, грешными руками, и она умоляла дать ей другой, получивший благословение Церкви, которую она любила, и стоявший на алтаре недалеко от святого причастия. Даже епископ Бове прослезился и удовлетворил ее просьбу. На долю Изамбара выпало держать перед ее глазами крест, который по указанию епископа был принесен из соседнего храма Спасителя.

Наконец, толпа начала роптать из-за затянувшейся церемонии. Особенно недовольны были английские солдаты, один из них крикнул:

— Когда же? Вы, церковники, хотите продержать нас здесь до ужина?

Затем, потеряв терпение и не ожидая приказа судебного пристава, два судейских чиновника стащили ее с помоста, на котором она стояла на коленях, и подвели к палачу со словами:

— Палач, делай свое дело!

Изамбар всегда считал великой милостью, что не ему выпала судьба сопровождать Деву на вершину эшафота и слышать отчаянные молитвы, которые она прошептала, осознав приближение смерти. По приказу епископа он стоял у подножия столба, чтобы засвидетельствовать ее смерть, а также, вероятно, для того, чтобы его видели английские властители.

С помощью двух солдат палач привязал ее к столбу. Ему передали горящий факел и он вставил его между сухими поленьями.

Пьер, разумеется, совсем проснулся, когда стражник решительно рассекал толпу с помощью мулов. Мальчик не понимал драму, разворачивающуюся перед его глазами, хотя она выглядела достаточно красочно. Но мало-помалу он начал ощущать глухую напряженность в толпе и в персонажах, столь важно сидевших на помостах.

— Что происходит? — спросил он.

Абдул промолчал. Оружейник пробормотал:

— Это просто представление, юноша.

— Что за представление, мастер?

— Вроде игры. Они просто притворяются.

— А кем они притворяются?

— Они притворяются, что хотят сжечь плохую женщину, — ответил Хью.

— Она правда плохая?

— Они делают вид, что она плохая ведьма, и собираются сжечь ее, — печально ответил Хью.

— О!

Но когда к дровам приложили факел, мальчик беспокойно зашевелился и выглядел очень напуганным. Абдул вопросительно взглянул на хозяина. Хью покачал головой.

— Это просто игра, Пьер. Я сказал тебе, что они притворяются. Не бойся.

— О! Мне это не нравится, — воскликнул Пьер, закрывая лицо.

Оружейник пробормотал:

— Хорошо. Может быть, ему лучше не смотреть.

Но пламя заревело и сожгло одежду девушки, и тогда десять тысяч людей увидели боевые ранения на ее теле, которое быстро изменяло окраску на их глазах.

— Воды! Воды! — крикнула жертва в мучениях, хотя Изамбар позднее утверждал, что она просила святой воды, а он находился ближе всех к ней.

Пьер вдруг вырвался из рук Абдула и с криком побежал к эшафоту:

— Он настоящий! Он настоящий!

Прежде чем стражники успели схватить его, он вытащил длинную ветку из поленницы и попытался сбить огонь. Но его детские удары привели лишь к тому, что перевернулась большая дымящаяся вязанка хвороста, плохо закрепленная на самой верхушке пирамиды, которая заметно оседала по мере того, как ревущая масса огня пожирала ее. Вязанка, почти целиком состоявшая из сухих веток, запылала. Она скатилась вниз, горящие ветки рассыпались, и ужасное пламя разгорелось еще сильнее. Большое облако искр и дыма поднялось в воздух, спугнув голубей с церкви. Казалось, что мальчик ворошит костер, чтобы он запылал еще жарче. Один из стражников грубо оттащил мальчика в сторону, сильно ударив его по лбу плашмя своей саблей:

— Кровожадная свинья! Прочь, — заорал он, — или я брошу тебя в огонь!

Но Дева, которая больше не вырывалась из цепей, смотрела из пламени прямо на Пьера. Может быть, она поняла, что он пытался сделать. Может быть, она была благодарна за то, что он сделал в действительности, потому что это сократило ее мучения. Одна из птиц, которых спугнули искры, описала круг над костром, почти коснувшись лица Девы, и быстро покинула облако жара. Ее крыло задело лоб Пьера, и на какое-то мгновение он ощутил ласковую прохладу от мягкого прикосновения перьев к тому месту, на которое пришелся удар стражника. Хью из Милана всегда утверждал, что это был один из голубей с крыши церкви, но многие крестьяне готовы были поклясться, что видели, как голубка вылетела из уст Девы и поднялась в небеса.

Хью приблизился настолько быстро, насколько позволяли его короткие ноги, и отнес теряющего сознание подопечного обратно к мулам. Но он и Абдул не сразу смогли выбраться из взволнованной, плачущей толпы.

Жанна д'Арк была еще жива, но уже за пределами страданий, когда епископ Бове, забыв о достоинстве своего чина, подошел к подножию столба, чтобы проверить состояние своей жертвы, девятнадцати лет от роду, обнаженной и горящей на костре. Вся ее плоть сгорела. Почерневшие кости начали рассыпаться.

Глава 4

Дом Хью из Милана был обставлен с роскошью, которая поражала соседей. В жилых комнатах за мастерской видели кресла с высокими спинками, не хуже чем у епископа в церкви. Вместо сундуков, которые в то время большинство людей использовало как удобное средство для хранения домашнего скарба, Хью привез из Италии идею шкафа с дверцами и выдвижными ящиками, так что не было необходимости вытаскивать все из сундука и укладывать обратно, чтобы достать какую-нибудь вещь.

Большая кровать в его доме возвышалась на два фута от пола и была окружена пологом, защищавшим от французской ночной прохлады. Даже кровать Абдула в его маленькой комнатке была приподнята над холодным каменным полом, а тепло обеспечивала прекрасная шкура леопарда, которой позавидовал бы и герцог.

Хью не мог себе позволить дорогих деревянных панелей, которыми начали украшать свои дворцы самые богатые феодалы, но шкуры старых домашних животных были ему по карману. Поэтому, как у многих процветающих буржуа, на стенах его дома, чтобы их не продувало зимой, висели хорошо выделанные шкуры рогатого скота мехом наружу. Выглядело это грубовато, зато результаты были превосходными.

Просторная кухня, где обедала вся семья, выходила на задний двор. На кухне был огромный очаг, в сооружение которого Хью вложил много сил, оборудовав его наилучшим образом. Крюки, которые поддерживали горшки для приготовления пищи, были подвешены над огнем с помощью хитроумных шарниров и поднимались так плавно, что ни капли не проливалось. Мария могла поднимать их, не обжигая пальцы. Она жаловалась, что во время приготовления мяса на решетке жир стекал в огонь, и Хью придумал новую решетку, в каждом стержне которой был выкован желоб, так что жир и сок стекали в широкий поддон. Его жена делала прекрасную подливку, которая играла не последнюю роль в его тучности. Этой подливкой поливали мясо, а снизу подкладывали кусок хлеба, чтобы остатки не стекали на вогнутые полированные дощечки, служившие тарелками, и не пачкали стол.

Хью также изготовил вертел, такой длинный, что на нем можно было зажарить одновременно полдюжины гусей; и хотя всегда был в распоряжении один из подмастерьев, чтобы вращать его, Хью дал свободу воображению и сконструировал большой часовой механизм, который приводился в движение тяжелым железным грузом и мог вращать вертел долгое время, не требуя к себе внимания. Но Мария обычно забывала завести механизм, так что он редко использовался. Хью полагал, что этот механизм можно соединить с ветряной мельницей, тогда он будет вращаться постоянно, но потом решил, что этот проект не заслуживает внимания.

Гобелены считались роскошью, которую могли себе позволить только очень богатые, но Мария была мастерицей плетения из тонкого тростника, который продавали уличные торговцы. Она сплела из него изящный экран и поместила его между очагом и столом, чтобы умерить жар, когда они обедали. Она изготовила также циновки для пола, по ним приятно было ходить, к тому же они источали аромат чистоты и свежести. Ее аккуратность и исключительная чистота, в которой она содержала дом, считались эксцентричными в то время, когда большинство женщин позволяли пыли и мусору скапливаться в таком количестве, что можно было оступиться.

Мария хотела посмотреть сожжение, как и все, но неожиданно появились подмастерья и с порога объявили, что Хью и Абдул вернулись. Подмастерья распрягли и поставили в стойло мулов. Они так спешили, что готовы были тотчас же бежать на площадь Старого Рынка, не поев и не покормив животных.

Мария, которая не выносила чувства голода, сунула им огромный ломоть свежего хлеба:

— Эй, дикари! Вам станет дурно от голода. Съешьте что-нибудь.

Амброз, чье лицо было покрыто глубокими оспинами и не стало более привлекательным от пушистой бородки, сменившей юношеские угри, ответил, что ему не станет дурно. Клемент был немного постарше и уже год брился, его можно было назвать симпатичным, если бы не косоглазие. Он сказал, что видел, как человека посадили в мешок вместе с обезьяной и бросили в Сену за его преступления. Конечно, ему не будет дурно.

— И проследите, чтобы мулы были накормлены, — приказала Мария, — иначе вы никуда не пойдете, дурно вам или нет.

Тут они вспомнили о Пьере и, пока кормили мулов и жевали хлеб, сообщили Марии, что мастер подобрал на дороге странного больного мальчика и скоро приведет его домой.

— Правда? Ну что ж, посмотрим! — воскликнула Мария.

— Как это похоже на моего Хью, — подумала она. — Очень похоже.

Она занялась кухонными делами, довольная, что жизнь возвращается в свою колею, после недельного одиночества в пустом доме:

— Иисусе! Ни звука из мастерской ночью! Ни стука молота! Как может женщина спать в такой обстановке?

Во дворе раздался шум, возвестивший о возвращении мастера, и она увидела, как Абдул передает безвольное тело незнакомого мальчика на руки Хью. Абдул дернул мулов за поводья, и умные животные самостоятельно вошли в стойло, фыркая от удовольствия, что они, наконец, дома. Это были собственные мулы Хью, послушные и работящие, в отличие от вьючных мулов, которых он нанял для путешествия. Хью пересек со своей ношей мощеный булыжником двор и вошел в дом.

Когда Мария взглянула на лицо мальчика, доброе сердце итальянки растаяло как масло:

— Святая Дева! — воскликнула она. — Что случилось с этим бедным ребенком?

— Я нашел его на дороге, Мария. Он просил есть. Отец Изамбар говорил с ним и посоветовал, чтобы мальчик попросил приюта у нас. Я думаю, пусть он поживет у нас денек-другой, пока его лихорадка не пройдет.

— Посмотри на его руки! Они все покрыты волдырями!

— Его отца и мать убили в лесу. В наше время разбойники стали более осторожными, чем раньше. Они сожгли тела. Юноша боролся с огнем голыми руками и обжег их.

— И ты взял его на казнь после всего этого? Почему ты не привез его прямо домой?

Лицо Хью просияло как теплая, добрая, круглая луна. Ясно было, что Пьер будет принят радушно.

— Моя дорогая жена, на дороге он выглядел лучше. Абдул дал ему целую пригоршню фиников. Он спал почти всю дорогу. Я не хотел посылать его домой с парнями. Мы не могли не поехать на казнь, поэтому, чтобы не тревожить тебя, я взял его с собой.

— Ох, Хью, глупый ты человек. Его нужно немедленно уложить в постель.

Во время разговора Пьер поочередно смотрел то на него, то на нее, но не понимал, что они говорят. А когда он увидел пламя очага, то заплакал.

— А не лучше ли положить его в мою кровать, мастер? — предложил Абдул. — Она теплее, чем на чердаке.

— Добрая мысль, Абдул, — ответил Хью. Они расстегнули камзол Пьера и завернули его в шкуру леопарда, а Мария принесла ему бараньего бульона в медной чаше. Но его зубы снова дрожали от озноба и он смог выпить лишь один глоток.

— Лучше пригласим хирурга, Мария.

— Я тоже так думаю. Пригласим хорошего доктора, дорогого.

Абдул слегка нахмурился при упоминании о докторе. Их лечение было всегда одним и тем же. Он вспомнил персидского хирурга в Исфагане, нежные травы, которые смягчали боль его ран, и искусство врача, приведшего в порядок его ужасно изувеченную голову. Но он знал, что решение не подлежит обсуждению, и пошел за доктором.

Мария смазала ожоги Пьера толстым слоем масла и забинтовала его руки тонкой льняной тканью, из которой собиралась сшить себе шляпу. Боль успокоилась и Пьер задремал.

Абдул вернулся с врачом, который сразу же пустил мальчику кровь, чего и боялся Абдул. После операции хирург заметил:

— Я не настаиваю на прижигании железом. Без сомнения, этот организм уже достаточно подвергался воздействию огня. Но я предписываю, чтобы вы не ослабляли повязку три дня, иначе вена откроется. Кровь, которую я выпустил из его руки, приведет в равновесие его тело и душу. Кто он, Хью?

— Это наш сын, — ответила Мария.

— Правда?

— Я его опекун, — пояснил Хью. — Он сирота, и отец Изамбар направил его ко мне с наилучшими рекомендациями. Он поживет у нас некоторое время, пока его здоровье не поправится. Не так ли, Мария?

— Конечно.

Хирург отдал Абдулу латунную чашу с кровью. Абдул вылил ее в ночной горшок, почистил чашу специальным песком и вернул ее врачу. Тот поместил чашу в рукав своей длинной мантии вместе с ланцетом, который он воткнул в кусок коры пробкового дерева.

— Он попал в хорошие руки, мастер Хью. И лечение мадам, вашей жены, — заметил он, степенно поклонившись Марии, — почти не уступает моему. Нет или почти нет лучшего средства против ожогов, чем хорошее нормандское масло. Разумеется, у меня есть и более сильнодействующие средства на случай, если вы по несчастью получите действительно сильный ожог.

— Репутация Николя Хирурга хорошо известна, — вежливо ответила Мария.

— И безукоризненна, — добавил Хью.

— Я надеюсь, — вздохнул хирург. — Иногда очень трудно сохранить жизнь человеку. К тому же старику трудно отправляться по вызову к больным в любое время дня и ночи. Но те из нас, кто верен клятве, должны подобно священникам отправляться к людям независимо от того, могут они заплатить или нет. Я слышал, что на Востоке люди платят докторам только пока чувствуют себя хорошо, а если человек заболел, он перестает платить доктору.

— Это верно, — подтвердил Абдул.

— Это странный обычай, мастер Хью. Будем надеяться, что он не привьется в христианских странах.

— Во всяком случае, мы не собираемся его вводить в нашем доме, — сказал Хью, вытаскивая кошелек, чтобы заплатить доктору. Доктор сделал вид, что материальная сторона визита его не интересует, однако его острый глаз тотчас определил тяжелую английскую монету, золотой нобль[4], действительно щедрый гонорар. Его ловкие пальцы, привыкшие обращаться с ланцетом, незаметно опустили монету в кошелек на поясе. Хотя горловина кошелька блестела от частого употребления, продолговатый кожаный мешочек был плоским как камбала, потому что доктор избегал афишировать свое благосостояние.

— Обеспечьте юноше покой. Давайте ему пить побольше питательного бульона и побольше воды, чтобы погасить огонь в его крови. У него очень горячая кровь. Я это почувствовал сквозь чашу. — Доктор сделал паузу. — Но этот мальчик не так сильно болен, как вы опасаетесь, добрые люди. Его лихорадка — временное явление, вызванное воздействием стихии и скорби. Я уверен, что раньше у него никогда не бывало лихорадки. Его сердце бьется сильно; грудь у него выпуклая и сильная. — Николь отличался от своих коллег тем, что указывал на обнадеживающие симптомы, если он их действительно наблюдал. — Через день или два с божьей помощью он снова будет на ногах, я в этом не сомневаюсь, — и с этими словами доктор степенно откланялся и ушел.

Пьер проспал до полудня следующего дня и проснулся сильным и здоровым, и с прекрасным аппетитом, как будто у него и не было лихорадки. Конечно, ожоги причиняли ему боль еще несколько недель.

Вскоре после этого отец Изамбар посетил Хью и убедился, что мальчику обеспечен хороший уход. Кто были его родители, осталось тайной. Изамбар готов был даже произнести проповедь на эту тему; чем же еще можно помочь бедному рабу Господа. Он собирался также затронуть, если понадобится, деликатную тему бездетности Хью. Марии было под пятьдесят, и вряд ли она могла родить ребенка.

Но он обнаружил, что Пьер преуспел в этом больше, чем можно было ожидать. Похоже было, что Хью подумывает об официальном усыновлении.

Абдул нянчил Пьера как мать. Даже Амброз и Клемент не выказывали ревности, как можно было бы ожидать. Что касается Марии, единственное, чего она боялась, что Пьера могут забрать у них.

— Усыновление — это серьезное дело, мой друг, — сказал священник. — Это влечет за собой определенную ответственность и обязательства, которые вы берете по отношению к своему наследнику. Он очень молод и его желания просты, но со временем даже выполнение простых желаний потребует денег. Когда он повзрослеет, его желания возрастут, особенно если вы захотите дать ему образование и помочь ему сделать карьеру.

— Он смышленый парень.

— Мне тоже так кажется. Образование сегодня значит больше, чем когда-либо. Многие простые люди приобрели опыт торговцев, просто покупая и продавая. Более удачливые из них владеют собственным флотом и ведут торговлю с Востоком, покупая всякую безобидную мишуру. Подобные вещи очень дешевы на Востоке, а в Европе они высоко ценятся. Говорят, что разница в цене составляет прибыль этих торговцев. Они должны уметь читать, писать и считать. Может быть, Пьер в один прекрасный день станет торговцем, и вам придется платить за его обучение, если вы усыновите его.

— Я знаю это, — сказал Хью. И добавил, улыбаясь: — Должен сказать, Отче, что вы отлично знакомы со всеми этими новыми коммерческими проблемами. Я никогда не встречал француза, не говоря уж о священниках, который столь доходчиво описал бы финансовые операции. В Италии это все знают.

Изамбар слегка покраснел:

— Согласен, что для священника это слишком мирские познания. Но в редких случаях меня приглашают исповедовать торговцев с нечистой совестью. Это бывает, когда они очень больны. Они рассказывают мне, какую цену они назначают и какова настоящая цена. Расхождение иногда бывает поразительным. Но это не является ростовщичеством и Церковь это не запрещает.

— Вы предложили отличную карьеру, Отче, я буду иметь это в виду. Конечно, я бы предпочел видеть его оружейным мастером.

— А я бы предпочел видеть его священником. Но это все впереди.

Глава 5

Правовые проблемы в среде мелкой буржуазии решались довольно быстро и неформально. Изамбар, безупречный свидетель, заявил, что он нашел на дороге за пределами города ребенка мужского пола, родители неизвестны, возраст неизвестен, по-видимому, сирота. Чтобы оформить усыновление Пьера, Хью нужно было лишь известить нотариуса о своем намерении.

Документ об усыновлении, написанный на латыни на недорогом пергаменте неспешным тяжеловесным готическим шрифтом, был лаконичен и его четкие фразы свидетельствовали о передаче сироты под опеку оружейного мастера.

Хью едва мог написать свое имя, в то время как Изамбар был образованным человеком. Но никто и никогда не требовал показаний под присягой, достаточно было лишь подписи нотариуса.

После некоторых размышлений было решено, для большей определенности, что возраст Пьера — семь лет.

Первая зима пребывания Пьера в его новом доме была для мастерской периодом беспримерного оживления. Никогда раньше со времени переселения в Руан Хью не получал столько заказов на изготовление нового оружия.

Вновь началась война с англичанами. Многие французы верили, что дух Девы все еще витает над ними, собирая противоборствующих французских феодалов под знамя короля. На более высоком уровне европейские монархи просчитывали политическое значение смерти высокопоставленной бургундской дамы, жены англичанина Джона Плантагенета, герцога Бедфорда, регента Франции. Она была сестрой Филиппа Доброго, великолепного герцога Бургундского. Бургундия была почти независимым королевством в рамках французского королевства и, во всяком случае, наиболее сильной частью Франции. Пока эта дама была жива, Франция была разделена. После ее смерти началось движение к коалиции, которое должно было привести к окончанию войны.

Как во время шаткого перемирия, так и в наступивший период, когда вся страна была выведена из равновесия, Хью оставался самым занятым оружейником в Руане. Он обладал завидной репутацией. Говорили, что один из его клиентов, облаченный в полные доспехи, переплыл Сену. Другой спас свою жизнь в рукопашной схватке, перепрыгнув через своего коня.

Доспехи Хью были столь легкими, а хитроумные металлические сочленения двигались столь свободно, что люди вспоминали о них, только когда сталь отражала щелчок стрелы из лука или жалящий удар арбалетной стрелы.

Копье, как бы хорошо оно ни было нацелено, и как бы массивен ни был его хозяин, проскальзывало по доспехам, не причиняя вреда, потому что Хью так сочленял металлические пластины, чтобы ни одна поверхность не попала под прямой удар, и полировал их не хуже венецианского стекла.

Даже упав на спину, человек некоторое время оставался в безопасности, поскольку, несмотря на легкое перемещение, сочленения были столь плотно подогнаны, что тонкий кинжал не проходил между ними.

Что касается удара меча, многие мечи сломались или безнадежно затупились, встретившись с закаленной миланской сталью Хью.

Кузнечный горн ревел с утра до ночи. Тяжелыми молотами Хью и Абдул расплющивали губчатые, разогретые до белого каления слитки железа до такой степени, что кусочки окалины выдавливались подобно семенам из фруктовой массы под прессом для приготовления вина и оставался девственно чистый металл. Этот металл они ковали с постоянным подогревом на дюжине наковален разной формы и размеров: вогнутых, выпуклых или хитроумно искривленных. Некоторые из них напоминали части человеческого тела или их отпечатки. И действительно, одним из секретов быстрой работы Хью было то, что его наковальни имели формы человеческого тела.

Куски металла изменялись под ударами мастера. Белое каление железа уступало место оранжевому цвету, затем темно-красному. Пьеру казалось, что у него на глазах возникают конечности или голова, которую выковывали на наковальне, имевшей форму груши.

Мало-помалу они приучали Пьера к мастерской; и хотя страх перед огнем оставался в нем, он научился мириться с этим. Окончательные размеры каждой детали измерялись с высокой точностью, чтобы соответствовать телу каждого клиента, потому что плохо подогнанные доспехи вызывали быструю утомляемость их хозяина и даже были источником опасности. Чтобы обеспечить точность, края подравнивали в горячем состоянии тяжелыми ножницами. Наряду с выполнением других случайных поручений, обязанностью Пьера было собирать раскаленные обрезки небольшим металлическим совком с длинной рукояткой и бросать их в кучу металлолома в углу. Это было чистое кованое железо, которое можно было превратить в сталь. Из этих кусочков делали латные рукавицы для защиты рук или солереты — металлические ботинки для защиты ног. Эти сложные части доспехов составлялись из мелких элементов, тщательно подогнанных и склепанных.

Неизменным обычаем Хью было, прежде чем панцирь будет закален и склепан, примерить его сначала на клиента. Независимо от важности или занятости лорда, он волей-неволей должен был стоять в своей кожаной куртке на помосте в углу мастерской, пока Хью и Абдул примеряли на него незаконченные доспехи, скрепленные временными заклепками.

Таким образом, Пьер видел властителей королевства в их кожаном нижнем белье[5], поднимающими руки и сгибающими ноги по команде простолюдина или приказу его слуги. Хью полагал, что такой подготовкой объяснялось отсутствие трепета у Пьера перед высокопоставленными, знатными и богатыми особами.

В это беспокойное время законченные части на ночь упаковывались в большой сундук из огнеупорной глины и засыпались мелкими кусочками сырой древесины. Сундук закрывался крышкой также из огнеупорной глины, чтобы удержать внутри пары, которые образовывались, когда сундук нагревали до красного свечения глины. Затем над крышкой появлялось таинственное темно-голубое пламя, и это означало, что железо в сундуке превращается в сталь. Никто не знал, почему. Металл, который укладывался в сундук, можно было ковать, растягивать, пилить, резать и штамповать. Металл, который вытаскивали из сундука, вообще не поддавался обработке.

Процесс занимал определенное время. Для нагрудника, толщина которого была менее одной восьмой дюйма, требовалось лишь полчаса. А обработка верхней части шлема толщиной в четверть дюйма занимала три часа.

Это была большая толщина даже для шлема, который и должен быть толще, чем любая другая часть доспехов. Но Хью заметил, что его английские покупатели были довольны, когда ощущали на голове заметный вес, а поскольку в битве уверенность составляет половину успеха, он давал им возможность почувствовать вес стали.

Если закалка продолжалась слишком долго, металл становился хрупким. От сильного удара булавы он раскололся бы как стекло. При кратковременной закалке металл сохранял свойства железа. Он был слишком мягок для меча, и сильный человек мог рассечь его как головку сыра.

Раскаленную докрасна свежую сталь бросали в бадью с чистой дождевой водой. Когда ее вытаскивали, она была твердая как стекло, но ломкая. Все хорошие оружейники знали это. Чтобы устранить ломкость стали, ее нужно было отжечь, и с этой целью большинство оружейников просто держали деталь в огне, пока ее поверхность не приобретала темно-голубой оттенок. Они старались, чтобы этот оттенок был равномерным. Это было нелегкой задачей, успех здесь зависел от искусства мастера, особенно если обрабатывались большие детали с неодинаковой толщиной.

Однако на этой стадии процесса Хью закрывал дверь на засов и отправлял Пьера спать, потому что приемный сын был слишком молод, и даже ему рискованно было доверить секрет, почему доспехи Хью из Милана были такими твердыми и упругими.

Потом из мастерской распространялся аромат кипящего оливкового масла. Он достигал улицы и заставлял перекреститься соседей, полагавших, что оружейник и его слуга-турок опять взялись за свою дьявольскую кухню.

Кипячение в оливковом масле с целью снять напряжения в стали и было секретом Хью, который он делил со своими собратьями в Милане, но ни с кем во Франции.

Глава 6

Одним из образованных торговцев, о которых упоминал Изамбар, был молодой человек по имени Жак Кер. Хотя он был французом, преданным интересам Франции, он приехал в английский город Руан во время войны, как только распространилась молва, что Руан скоро может стать центром военных действий.

Попасть в город было не так трудно, как можно представить, поскольку ворота каждый день открывались для торговли с крестьянами из окрестных районов. Что могло быть более естественным, чем появление еще одного молодого крестьянина с телегой, запряженной сильным упитанным мулом и нагруженной отличной поздней капустой? Честные английские стражники сразу пропустили его. Никто не имел удостоверений личности, так как бумага была редкостью, и почти никто не умел читать.

Жак Кер со своей капустой не поехал на рынок, а вместо этого направил своего мула прямо к дому Хью из Милана. Он остановился на заднем дворе за кухней. Соседям, которые видели, как он въезжал, показалось, что продажа овощей заняла у него много времени. Но когда он выехал через два дня, телега была пуста. Теперь оружейника начали подозревать не только в потреблении немыслимого количества оливкового масла, но и в пристрастии к капусте.

Когда он появился, Мария сначала приняла его за крестьянина, но он обладал столь хорошими манерами и изысканной речью, что она сразу же насторожилась.

— Да благословит тебя Бог, юноша. Но чего ты желаешь?

— Посмотрите, любезная госпожа, какая отменная капуста уродилась на моей маленькой ферме во славу Святой Девы. Я хотел узнать, не купит ли у меня немного прославленный оружейный мастер Хью из Милана.

— В этом доме я покупаю капусту, друг мой. А моего мужа ты сейчас увидишь. Ведь ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Да, я не тот, — ответил он с обаятельной улыбкой. — Должен ли я последовать за вами в мастерскую или подождать здесь, в вашей очаровательной кухне?

Мария заколебалась. Незваные гости не допускались в мастерскую, но она также не хотела, чтобы ее дорогие горшки и кастрюли пропали.

— Не думаю, что ты воришка, — заметила она. — Подожди здесь и согрей свои нежные белые руки у огня. Так я и поверила в твою маленькую ферму!

— Это был для меня единственный способ попасть в Руан, — сказал Кер. — Я должен видеть вашего мужа.

Мария направилась прямо в мастерскую, где Хью обливался потом у горна. Стараясь перекрыть стук молота Абдула и скрежет Клемента и Амброза, которые шлифовали детали в соответствии с четкими указаниями Хью, она крикнула в ухо мужу, что в доме чужеземец, возможно, французский шпион, который знает их имя.

— Черт возьми! — пробормотал Хью. — Ну и времена.

Мария последовала за ним на кухню. Он имел вид раздраженного Вулкана. Его щеки были покрыты сажей и потеками пота. В своей большой руке он все еще держал огромный молот, который в спешке забыл положить на место.

— Это мой муж, юноша. А это, Хью, крестьянин-торговец, который говорит как дворянин. Посмотри только на его руки.

Хью хмыкнул:

— Ты выращиваешь чернильницы, как видно из пятен на твоих пальцах. И ногти у тебя слишком чистые для крестьянина. Кто ты, юный самозванец, и откуда тебе известно мое имя?

Молодой человек рассмеялся:

— Дорогой мастер, ваше имя знает вся Франция. Я — Жак Кер, торговец, а пятна на моих пальцах действительно чернильные, как вы догадались. Мне необходима была эта маскировка, иначе я никогда не попал бы в Руан. Мой визит имеет совершенно мирные и коммерческие цели, и я умоляю вас отложить ваш молот.

Хью вспомнил о приличиях и положил молот.

— Вы пришли без предупреждения, — полуизвиняясь произнес он. — Я работал, как вы видите. У меня много работы в эти дни. Судя по вашей речи, вы француз.

— Я подданный Его Величества Короля, — просто ответил Кер.

— Какого Величества? Его английского Величества короля Генриха или Его французского Величества короля Карла? Или, может быть, герцога Бургундского? Во Франции много Величеств.

— Я подданный короля Карла, которого я знаю, — сказал Кер. — Он доверил мне миссию особой важности на Востоке. Если вы располагаете временем, я могу подробнее рассказать вам о достоинствах короля.

— Я итальянец, — ответил Хью, — и я мало интересуюсь французской политикой. Единственное дело моей жизни — изготовление качественных доспехов, и мне до некоторой степени безразлично, кто их носит.

— Это именно то, зачем я пришел.

— Торговцам обычно не требуется оружие, — сказал Хью, оценивающе взглянув на самоуверенного молодого человека.

— На Востоке может потребоваться, мастер Хью. Я не хочу быть целиком одетым в сталь, как ваши рыцари, потому что моя миссия — гражданская, дипломатическая и не должна быть опасной. Но она может стать опасной в любой момент, а восточные кинжалы, как говорят, быстрые и острые.

— Это верно, — подтвердил Хью, который кое-что понимал в кинжалах.

— Я проехал через всю Францию, — сказал Кер, имея в виду, что он пересек плохо определенные пограничные области между воюющими нациями, — чтобы просить самого знаменитого оружейного мастера в христианском мире сделать мне стальную кирасу, которую можно было бы носить под одеждой торговца и, если возможно, тонкий маленький шлем, который не был бы виден под обычной шляпой, но мог предохранить мой череп от неожиданного удара. Он должен быть очень тонким.

Мария увидела блеск в глазах мужа, складки на его лбу свидетельствовали о глубокой задумчивости. Это была именно такая работа, которую он больше всего любил. Она была необычной и требовала высокого искусства. Мария поставила перед каждым из мужчин по чаше вина и набросила на потные плечи Хью меховое покрывало, чтобы он не простудился. Теперь он очень напоминал язычника из преисподней.

— Кирасу я могу тебе сделать и довольно быстро, Жак Кер. Но может быть, лучше сделать полный панцирь, чтобы он защищал и спину. Мой слуга — турок, он рассказывал мне кое-что о привычках людей, в обществе которых тебе придется вращаться.

— Хорошая идея. Мне это не пришло в голову, — сказал Кер.

— Что касается шлема, я не уверен. Мои шлемы выдерживают удар любого оружия и столь легки, что меня просят делать их потяжелее. Но ты хочешь маленькую шапочку, как бы стальную кожу, прикрывающую голову. Не знаю, смогу ли я.

— Если речь идет о деньгах, то за сложную работу и высокое мастерство…

Хью отрицательно покачал головой:

— Речь не о деньгах. Я не презираю деньги, молодой человек. Просто твой заказ столь необычен, столь сложен. Любой мастер может тебе сделать маленькую стальную шапку. Но такую тонкую, чтобы ее удобно было носить днем и ночью, достаточно прочную, чтобы выдержать удар, и не спадающую с головы — эти требования несовместимы. Пожалуй, я могу немного усилить обод, и у меня есть необыкновенное железо…

— Вы это сделаете?

— Я попытаюсь. Но предупреждаю тебя, что это железо упало с неба. Я отполировал небольшой кусочек, и он совершенно не ржавеет. Я хранил его именно для такого заказа. Ты боишься падающих звезд, Жак Кер?

— Я не боюсь железных метеоритов, Хью из Милана.

— И не надо бояться. Это замечательный материал. Некоторые метеориты содержат пластинки исключительной твердости. Такую пластинку я закую в твою маленькую шапочку. Надеюсь, что она защитит твою голову, которая, по-моему, заслуживает этого.

На следующий день Жак Кер был допущен в мастерскую, так как в это время отжиг не проводился. Клемент и Амброз удивлялись, что крестьянин заказывает доспехи, но скоро им стало ясно, что Жак Кер не крестьянин и заказывает не обычные доспехи.

Услышав, что новый клиент собирается отправиться в путешествие на Восток, Абдул прошептал что-то на ухо мастеру. Хью рассмеялся и кивнул головой, и обрадованный слуга начал какие-то сложные приготовления, которые подмастерьям редко случалось видеть. Он отрезал несколько кусков железной проволоки и поместил их вместе с деревянными стружками в небольшой сосуд из огнеупорной глины для закалки.

Через час они превратились в сталь. Он сформовал переднюю и заднюю части кирасы, оставив небольшие утолщения в двух местах, которые он затем расплющил и с помощью легкого молота навернул на тонкий стержень, так что образовались две изящные петли. Пока детали были еще небольшими и толстыми, задолго до того как их форма приблизилась к форме тела клиента и была готова к примерке, он взял куски проволоки, разогрел их до белого каления и вковал их в железо, так что две оболочки, образующие кирасу, были покрыты паутиной из твердой стальной проволоки, погруженной в мягкое железо. При дальнейшей ковке оболочки становились тоньше, а узор из стальной проволоки расплющивался и переливался как мокрый шелк кардинальской мантии. Эти детали выглядели прекрасно даже до полировки и были исключительно прочными даже до закалки. Жак Кер понял, что он попал в хорошие руки.

Тем временем Хью разогрел до белого каления небольшой кусок метеоритного железа и начал ковать его самым тяжелым из своих молотов. Оно вело себя как очень тугоплавкий металл, с трудом поддаваясь нагреву, но будучи разогретым, продолжало ярко светиться столь долго, что за это время обычное железо давно бы остыло. Хотя оно медленно менялось под ударами молота, оно все же постепенно принимало форму чаши. Хью потратил лучшую часть дня на эту работу, и суставы его одеревенели от длительного напряжения. Наконец, шапка была подогнана, готова к полировке и отжигу. Хью даже сомневался, нужно ли ее вообще отжигать. Его самый твердый напильник почти не брал ее. Он считал, что ее нужно еще немного закалить, но решил поспать перед этим важным делом. Прежде чем пожелать гостю спокойной ночи, он по привычке завернул шапочку в несколько слоев воловьей шкуры; Хью тщательно оберегал гладкие поверхности, чтобы Пьер или подмастерья не поцарапали их при уборке мастерской.

В этот вечер все рано легли спать, так как очень устали. Жак Кер спал в кровати Пьера, последним покинувшего мастерскую после уборки, а Пьер после ужина забрался в огромную кровать Хью и Марии.

Никто не знал, как это случилось, но ночью Хью почувствовал запах дыма. Он мгновенно проснулся и бросился в мастерскую. Там загорелась поленница дров, уложенная слишком близко от горна. Опасности пожара не было, поскольку дрова были сложены на каменном уступе, который фактически был частью горна. Но поленница представляла собой дневную норму топлива, а цена дров возрастала с каждым годом. Хью громко выругался и столкнул горящие поленья в горн с помощью длинного металлического прута, чтобы не обжечь руки. В этот момент он заметил, что небольшой сундучок из огнеупорной глины, находившийся рядом с поленницей, тоже оказался в огне. Впрочем в этом не было ничего страшного. Он начал работать мехами, чтобы ускорить горение и сделать огонь безопасным, а потом вернуться в постель. В этот момент в дверях появилась Мария и упрекнула его, что он работает так поздно.

— О, женщина! Я не работаю, я просто пытаюсь сжечь эти дрова, чтобы отправиться спать будучи спокойным, что дом не сгорит. Один из парней сложил дрова слишком близко к горну и они загорелись. Я высеку их. Всех! Даже Пьера. Они потом неделю не смогут сидеть!

— Успокойся, Хью. Ты же говорил, что никогда горн не бывал таким горячим, как сегодня, когда ты делал глупую маленькую шапку для этого человека. Может быть, огонь еще не погас. Мальчики осторожны. Возможно дрова были не так уж близко.

Пламя начало приобретать более спокойный характер и по мере его успокоения начал успокаиваться и Хью.

— Ну хорошо, тогда я, пожалуй, высеку их так, чтобы они не могли сидеть три дня. Но я настаиваю, что дрова лежали слишком близко, даже хотя горн и был горячеват, как ты говоришь.

Позади Марии показалась фигурка Пьера. Очутившись один в большой кровати и слыша возбужденный голос приемного отца, он направился в мастерскую, чтобы узнать, что случилось. Ему тоже показалось, что пахнет дымом.

— Ах! — воскликнул он, глядя в огонь.

— Ну, ладно, парень, посмотри, что ты наделал. Запас дров на целый день сгорел. Ты укладывал поленницу, не так ли?

— Я помогал, — ответил Пьер. — Но посмотрите на сундучок.

— Черт с ним! Он не сгорит. Я разозлился из-за дров.

— Но маленький шлем! Я уложил его в сундучок для безопасности. Он лежал на самом краю полки и мог упасть. Я думал, что в сундучке он будет целее.

— Ты положил шлем… в сундук?

— Да, отец.

— Вместе с кожей? Он был завернут в кожу.

— Конечно, отец. Я не разворачивал его. Я знал, что он особенный. Я видел, что ты делал его целый день.

Хью задумался. В оправдание мальчику следовало признать, что он довольно неосторожно положил изделие на полку. Шапочка могла упасть. Во всяком случае, теперь ничего не поделаешь.

— А было ли дерево в сундучке, Пьер?

— Я видел несколько старых угольков.

— А свежие стружки?

— Нет, только кусочки древесного угля.

Хью застонал.

Как подействует эта дьявольская смесь древесного угля и воловьих шкур на метеоритное железо, не смогли бы предсказать и более опытные металлурги, чем Хью. К тому же Хью был очень утомлен. Теперь из сундучка исходило ужасное зловоние, а из-под крышки показались язычки зеленого пламени.

— Ну, ладно, что случилось, то случилось, — вздохнул Хью. — Может быть, шлем развалится. Я даже не представляю, как долго его нужно греть со всей этой кожей.

— А ты знаешь, сколько его нужно было греть, если бы кожи там не было? — лукаво спросила Мария.

Несчастный Хью сказал правду:

— О, черт возьми, нет! Конечно, нет. Слишком много неизвестных.

— Я думаю, нам лучше вернуться в постель, мой дорогой, раз ты не знаешь, что делаешь. Отдохни немного, дорогой Хью, возможно утром шлем будет твердым.

Хью не понравились слова жены, что он не знает, что делает. Но поскольку это была очевидная истина, он оставил шлем в сундучке, а сундучок в огне догорающего горна и отправился в кровать, зябко ступая по холодному каменному полу.

Всю ночь сундучок лежал в горячем ложе из углей. Утром он был еще теплый.

Когда на следующий день они открыли сундучок и заглянули внутрь, шапочка лежала в слое черного пепла, в который превратилась кожа. Она была грязно-коричневая с подтеками масла и дубильных веществ, выделившихся из шкуры, но окалины на ней не было. Она не покоробилась и не потеряла форму. Но нельзя было сказать, твердая она или мягкая.

Хью провел по ней ногтем. В помещении прозвенела громкая, чистая, долго звучавшая нота, похожая на звон колокола. Лицо Хью смягчилось. Ну что же, неплохо. Он провел по шапочке твердым напильником, но не мог удалить даже пятно грязи.

— Мы должны испытать ее на хрупкость, — сказал Хью, немного помедлив. — Сталь часто ведет себя подобным образом, а потом разрушается от удара.

Он стукнул по шапочке для пробы небольшим молотком. Опять раздался громкий, чистый звук, напоминающий звон колокола. Более сильные удары в различные точки поверхности только усиливали звучание.

— Нужно испытать ее на гибкость, — сказал Хью, — но я не осмеливаюсь. Боюсь, что она треснет.

В целях безопасности он отослал из мастерской всех, кроме Абдула, и полчаса кипятил шапочку в оливковом масле. Часть грязи отстала, и поверхность стала светлее. Хью установил шапочку в тиски и зажал так, что овал, соответствовавший форме головы Жака Кера, превратился в идеальную окружность.

— А теперь да поможет Святой Илия вернуть ей прежнюю форму, — тихо сказал Хью и ослабил тиски. Окружность снова превратилась в овал.

— Это хорошая, твердая, отожженная сталь, — сказал он. — Такая же хорошая, как обычно у меня получается.

— А можно попробовать ее моей саблей, хозяин? — спросил Абдул.

Хью вздрогнул. Сабля, о которой упомянул Абдул, была сделана в Исфагане более сорока лет назад. Она была выкована из индийской стали. Она не требовала заточки и могла перерубить прут из твердой стали толщиной в половину большого пальца. Клинок выглядел как голубое озеро на солнце, покрытое рябью от ветра, но поверхность была идеально гладкой. Сталь для таких сабель давно уже нельзя было достать.

— Ты можешь сломать саблю, Абдул.

— Я могу сломать твой маленький шлем, мастер.

— Мне интересно посмотреть на результат твоего опыта, но я не отвечаю за твою саблю.

Абдул держал саблю в своей комнате, и когда подмастерья увидели, что он принес ее в мастерскую, а он это делал редко, они и Пьер окружили его с широко раскрытыми глазами, выжидательно глядя на него. Хью положил шлем на наковальню, которая имела форму человеческой головы. Могучий турок схватил свое оружие и сделал им необычный волнистый круг над головой. Клинок запел в воздухе, звук этот напоминал жалобный вой ветра, и обрушился на шлем со всей мощью руки, которая полвека поднимала тяжелый молот. Раздался удар, похожий на выстрел бомбарды, и воздух пронзил звон, который они уже слышали, но на этот раз гораздо громче. Шапочка завертелась на наковальне, которая не совсем соответствовала ей по размеру. Звук постепенно затихал, и только края шапочки звенели, задевая о наковальню. Жак Кер никогда не видел ничего подобного. Положим, он и должен был удивиться. Но подмастерья, которые, вероятно, лучше разбирались в том, что происходит, были охвачены благоговейным страхом. Осмотр показал, что ни сабля, ни шлем не получили ни малейших повреждений.

Абдул отполировал шлем самым мелким полировальным песком Хью и кожей до такой степени, что мог видеть в нем свое отражение.

— Я надеялся выгравировать декоративный венок по краю, — сказал Хью, — но эту сталь нечем гравировать. Но если ты хочешь, вероятно, я смогу нанести простой узор с помощью песка.

— Тогда сделайте венок из сердец, — сказал Кер. Юный торговец был страстно влюблен и, кроме того, он выбрал три сердца, созвучные его имени[6], как часть герба, которым, если его миссия будет успешной, король сможет наградить его при присвоении дворянского титула.

Когда Жак Кер со своим мулом и пустой телегой покинул мастерскую, под его крестьянской одеждой было замаскировано стальное чудо. Этим доспехам не было цены, потому что подобные вещи прежде не делали, но Кер настоял, чтобы оружейник принял сумму, равную стоимости нескольких полных доспехов, что Хью и сделал с радостью.

— Он, должно быть, очень богат, — сказала Мария.

— Он, наверное, думает, что мы не сможем повторить весь процесс, — сказал Абдул, который и сам серьезно сомневался на этот счет.

— Вероятно, не сможем, — отозвался Хью из Милана. Он взъерошил волосы Пьера своей большой, жесткой рукой: — Ты можешь помещать все шлемы, какие захочешь, в сундучок для закалки, мой мальчик!

— У нас больше нет упавших звезд, — заметил Абдул.

— А, черт с ними, падающими звездами. Зато в полях много рогатого скота, Абдул. И дубильщик, который дубил шкуру, все еще живет в Руане. Ступай к дубильщику, Абдул, и купи мне много, очень много таких шкур. Все дело в коже, Пьер. Я знаю, это кожа сыграла роль, и это была твоя работа.

Глава 7

Все крестьяне знали, что французская армия собирается под знамена маршала де Буссака. Говорили, что объектом его наступления будет Руан, главная опора английской власти во Франции. Дерзость этой части французов придала новую уверенность в своих силах их ленивому королю, так что многие англичане с удивлением разводили руками. Даже Хью из Милана не верил этому.

Николас Миди, каноник собора, который произносил проповедь во время сожжения Девы, проявлял глубокое и искреннее участие к людям. Он предостерегал их с кафедры церкви Сент-Уэн, что божья кара может обрушиться на них. Он призывал их блюсти чистоту совести. Пусть не одна душа не будет греховной и продажной, чтобы не привлечь Принца Тьмы и его легионы в Руан. Если человек имеет что-то на совести, пусть придет, покается в своих грехах и получит прощение. Добрые христиане всегда так поступают, а особенно в минуты опасности. Потому что дьявол в стенах города и французская армия снаружи — это слишком много для одного города.

Люди не особенно боялись французов, так как сами были французами, но вселяющий ужас образ дьявола возникал из пылкой проповеди каноника со столь драматической реальностью, что казалось, будто добрый каноник лично общался с ним. Перед исповедальнями выросли длинные очереди.

Изамбар теперь постоянно находился при монастыре собора, и каноник поощрял его практическую деятельность, которую он сочетал с духовными обязанностями. Он призывал людей создавать запасы продуктов, особенно муки, зерна, жира, масла, овощей, орехов, изюма, а также мяса в виде солонины. Мясо во время осады было особенно необходимо, но для бедных оно и в обычной жизни было роскошью; а теперь, когда в нем особенно нуждались, оно, казалось, вообще исчезло с лица земли. Фермеры, которые всегда знали все новости первыми, угнали крупный рогатый скот в леса, а свиней припрятали на чердаках с сеном. Когда напуганные горожане отправлялись в сельскую местность за покупками, они могли купить лишь несколько старых коз. Их мясо все вдруг стали считать вкусным и питательным, к тому же их можно было доить, если только умеешь. А вот свиней, как утверждали фермеры, доить нельзя.

Год заканчивался, и напряжение нарастало. Задолго до наступления сумерек закрывались городские ворота, поднимались мосты и опускались крепостные решетки. Горожан, оказавшихся за пределами города, или крестьян, застигнутых в городе, стражники допрашивали с пристрастием, прежде чем разрешить им проход на следующий день. При этом они чаще всего оставались без завтрака, потому что ворота открывались не ранее полудня, а в гостиницах не очень хотели обслуживать чужаков. На рынках было полно народа, цены выросли, но люди скупали все подряд. На самом деле город был набит продуктами, хотя никто не признавался в этом. Хью, как и все, имел тайник с провиантом, о котором он никогда не упоминал соседям, а Мария отложила небольшой тайный запас, о котором не знал даже Хью.

Потом появилась французская армия, и ворота вообще перестали открывать.

В один прекрасный день французский глашатай, избранный за свой замечательный голос и одетый в безупречные доспехи, подъехал к воротам и громко потребовал, чтобы их немедленно открыли именем Его Величества короля Карла, который является королем Франции и требует вернуть этот город.

Английский герольд ответил со стены столь же громко, что ворота не будут открыты и что город принадлежит королю Генриху, который также был коронован в качестве короля Франции и не собирается отдавать свое имущество. С угрожающей вежливостью французский глашатай объявил, что атакующая армия исключительно сильна и что сопротивление бесполезно, потому что Руан через неделю умрет от голода. Английский герольд ответил, что продовольствия в Руане хватит до дня Страшного Суда и что город продержится до этого дня и даже дольше. Грубый копьеносец, возможно, слегка опьяненный всей этой обстановкой, в полном пренебрежении к законам рыцарства бросил сверху на блестящего посланника баранью ногу, чтобы показать, как велики их запасы продовольствия. Возмущенный француз с чувством воскликнул: «Бросаю вызов от имени короля Карла!» — и швырнул на землю свою латную рукавицу с такой силой, что даже на стенах услышали звон. Его паж подобрал ее и подал ему; они несколько раз мастерски осадили лошадей, повернувшись спинами к противнику, чтобы продемонстрировать свое презрение, затем совершенно согласованно описали круг и гордо ускакали во Францию.

За исключением неудачного инцидента с бараньей ногой, прелюдия к смерти и разрушению была исполнена безупречно. Никто не мог попасть в Руан или выйти из города. Через несколько дней посыпались камни и стрелы; на стенах и улицах появились раненые. Сначала Хью приказал Пьеру оставаться в доме днем и ночью. Однако решительная атака на город обычно не предпринималась сразу после начала военных действий. Долгие недели эти действия ограничивались стрельбой издалека из луков и арбалетов да несколькими камнями, брошенными из катапульты, впрочем город был за пределами досягаемости этого эффективного ручного оружия. Когда Хью убедился, что осада идет своим чередом, без осложнений, он разрешил Пьеру свободно гулять на улице с другими детьми, полагая, что разумно познакомить его с опасностями жизни, которые подстерегают каждого, в том числе и Пьера, независимо от того, будет он монахом, торговцем или оружейным мастером.

Квазивоенный статус, который обеспечивала Хью его профессия, открыл перед ним многие двери. Воюющие люди из всех слоев общества были рады приветствовать эксперта, изготовляющего доспехи, которые считались непробиваемыми. Однажды Хью пригласили в замок, который возвышался над стенами и был фактически неотъемлемой и сильнейшей их частью. Пьер настойчиво упрашивал взять его с собой, Мария по непонятным причинам не возражала против этого, и Хью сначала с неохотой, а потом с большой гордостью разрешил ему пойти.

Первое впечатление Пьера от войны настолько поглотило его, что он, забывшись, вышел в один из проемов зубчатой стены, на которую их привел английский сержант для лучшего обозрения. В тот же миг тяжелая рука англичанина опустилась на его голову и заставила его упасть на пол, и прежде чем он успел приподняться, Хью коротким пинком отбросил его в безопасное место за зубцом.

— Такая голова как у тебя привлечет огонь всей французской армии, — предостерег его сержант.

Они подождали, зная, что сейчас произойдет.

В воздухе раздалось жужжание, затем удар в стену за ними, и что-то металлическое упало на пол вместе с горстью выбитых из стены камешков. Хью поднял стрелу. Это был короткий железный цилиндр с заостренным концом и небольшим кожаным хвостовиком для стабилизации его положения в полете. То была арбалетная стрела, смертельный снаряд, запрещенный Церковью.

— Эта штука была бы сейчас в твоей голове, Пьер, если бы не быстрая рука сержанта, — сказал Хью. — Я же говорил, чтобы ты не подходил к амбразурам.

Пьер понял, что война может наносить удары как спереди, так и сзади; это было важное тактическое открытие.

— Извини, отец, — сказал он, потирая спину. — Я наблюдал, как арбалетчик заряжал стрелу.

— Который? — спросил сержант. Он уже хорошо знал членов подразделения, расположившегося на этом участке.

— У него конический шлем с открытым забралом.

— У них у всех такие шлемы, — ответил сержант.

— У его доспехов не хватает ворота. Он вышел из-за скалы. Я удивился, увидев его так близко.

— А, теперь понятно. Надо ему напомнить, что не следует оставлять шею открытой, иначе можно простудиться. Эй, Альберт?

— Да, сэр? — откликнулся подбежавший человек.

— Видишь француза вон там? — сказал он по-английски. — Он хочет начать войну.

Все рассмеялись при таком упоминании о конфликте, который продолжался уже восемьдесят лет.

— Он за скалой. Знаешь скалу, о которой я говорю?

— Конечно, знаю. Они всегда подкрадываются туда.

— Он потерял ворот. Как ты думаешь, сможешь ты убедить его не относиться столь беззаботно к своей одежде?

— С удовольствием, — ответил лучник с широкой ухмылкой и тщательно выбрал длинную, прямую, полированную стрелу.

— Что вы собираетесь делать? — испуганно спросил Пьер.

— Мальчик говорит по-английски, мастер Хью?

— Английскому он научился у вас; он его слышит на улице все время. Итальянскому он научился у меня, а французскому у своих родителей.

— Ну-ка пощекочи его слегка, — сказал сержант, подчеркнуто подмигнув. Пьер этого не заметил.

С бесконечной осторожностью и большой ловкостью лучник несколько раз быстро выглянул из-за края амбразуры. Стрела его была наготове, лук наполовину натянут. Затем он внезапно сделал быстрый шаг вперед и слегка наклонился в сторону, настолько чтобы зубец стены не мешал ему. Он быстро отвел оперенный хвост к плечу и отпустил стрелу. Раздался звон струны и шипенье, а затем громкий злобный крик снизу.

— Ты пощекотал его, Альберт?

— Точно как вы приказали, сержант.

— Куда?

— В шею.

— Но ты не ранил его, не так ли, Альберт?

— Клянусь честью, он ничего не почувствовал.

— Видишь, Пьер? Мы не хотим обижать французов. Правда, парни?

— Да, да! Ей-богу, не хотим! — ответил хор сильных голосов.

Пьер попытался рассмеяться шутке, но он никогда не был ближе к войне, чем в мастерской, и первое знакомство с искусством убивать расстроило его и вызвало внезапное отвращение.

— Я знаю, что вы сделали, — со злостью крикнул он.

— Но, Пьер, он ведь хотел убить тебя, понимаешь? — сказал Хью.

— Да, наверное, хотел.

— Ну и?

Хью пожал плечами, удивленно поднял брови и, наконец, выразительно развел руками, по-итальянски, ладонями вверх. Он очень строго взглянул на приемного сына.

С того дня всю жизнь, всегда, когда он видел смерть человека, Пьер припоминал этот жест своего приемного отца.

Глава 8

Во время короткой осады была предпринята только одна серьезная атака, которая чуть не увенчалась успехом. Нескольким французам удалось забраться на стены замка. В его старинных коридорах и даже во дворах, обнесенных стенами, завязалась схватка, и в какой-то момент казалось, что крепость может пасть.

Но атакующие не получили подкрепления. Приставные лестницы были опрокинуты с помощью длинных шестов, мертвые и умирающие сброшены со стен, а офицеры, как обычно, захвачены с целью получения выкупа.

Хотя маршал де Буссак потерпел лишь незначительное поражение и потерял сравнительно немного людей, он неожиданно снял осаду и увел свою армию. Англичане с удовлетворением решили, что упорство обороны убедило французов в тщетности их намерений. Но пленные французские офицеры утверждали, что люди маршала перессорились из-за дележа добычи, которую они рассчитывали захватить после падения города. В результате операции город остался целым и невредимым. Горожане праздновали освобождение от осады и доедали свои обширные запасы невкусной еды. На улицах зажгли костры и выкатили большие бочки с вином, из которых мог пить любой желающий. Толпы английских копьеносцев и лучников, взявшись за руки, шатались по узким аллеям, целовали девушек и пели, что король Франции и все его люди взобрались на гору, а потом скатились с нее.

В годовщину снятия осады Николас Миди произнес пламенную проповедь на тему раскаяния на торжественной мессе в честь Богородицы, вознося ей хвалу за освобождение города.

У алтаря, облаченный в белый стихарь, стоял Пьер, его золотистые волосы цветом напоминали золотой крест в свете сотни свечей. Пьера, который обратил на себя внимание каноника, научили продуманному до мелочей и привлекательному ритуалу церковной службы. Проповеди каноника выходили далеко за пределы понимания десятилетнего мальчика, но он знал и понимал, что вино, которое он держит в правой руке, и вода в левой, когда они смешиваются в чаше, поданной каноником, таинственным образом превращаются в кровь Господа, и это было чудесно. Когда он поднимал голову во время вознесения даров, он пристально смотрел, как его учили, на белую облатку в руках священника, которую Господь в это самое мгновение превращал в свое собственное тело, распятое на кресте; и хотя он не всегда чувствовал восторг, который должен вызываться этим древним чудесным обрядом (а иногда, как он себе признавался, его внимание отвлекалось), ему говорили, что восторг придет в свое время, когда он повзрослеет и лучше познает жизнь. И тогда обещание искупления станет ему понятным во всей своей благотворной глубине.

Пьер очаровал каноника, и он учил мальчика не только ответам на латыни во время службы, но и латинской грамматике и общеупотребительной речи. Пьер открыл, что латынь была не только языком церковной службы, но и повседневным средством общения тысяч европейских ученых и государственных деятелей, так что человек мог путешествовать по всему христианскому миру и его понимали в любой стране.

— Но в языческих странах говорят по-турецки, — сказал Пьер. — Абдул научил меня многим словам.

— Это хорошо, — ответил Миди. — Может быть, в один прекрасный день ты отправишься на Восток, чтобы проповедовать там христианскую веру.

Приступы болезни начались у Миди после сожжения Жанны д’Арк. Сегодня у него был один из приступов дрожи, и когда Пьер поднял глаза на дароносицу, он увидел, что она трепещет, как крыло птицы. Он надеялся, что священник не уронит ее, хотя знал свою роль в церемонии и знал, что делать, если это случится.

Потом он заметил алое пятно на большом пальце каноника, похожее на каплю крови; и когда он снова склонил голову, он с испугом произнес короткую молитву, опасаясь, что Господь осудит его за невнимание к службе.

Когда он бежал домой после мессы, он встретил Николя Хирурга с большой бутылью подмышкой.

— Доброе утро, Пьер, — бодро произнес хирург.

— Доброе утро, господин Николь, — ответил Пьер с некоторой опаской, потому что старик был словоохотлив, а мальчику хотелось есть.

— Бог дал тебе крепкое здоровье, хотя ты чуть не умер от истощения. Похоже, что ты находишься под особым покровительством. Я никогда не видел тебя таким цветущим, мальчик.

— Я здоров, спасибо, сэр. Мои отец и мать, и Абдул, Клемент и Амброз тоже здоровы. — Если бы он не сказал это быстро, Николь мог начать утомительно расспрашивать о здоровье каждого из них с соответствующими комментариями.

— Можешь ты выполнить мое маленькое поручение, Пьер?

— Конечно. Но я должен бежать домой. Отец берет меня за город сегодня.

— Мне действительно нужны твои быстрые ноги, Пьер. Они быстрее моих, а как раз сейчас я должен поспеть сразу в два места, что под силу только ангелу, но я не ангел.

— Может быть, вы скоро им станете, — учтиво ответил Пьер и тут же сконфузился. — Нет, я неправильно выразился. Может быть, вы никогда не будете ангелом, любезный господин Николь.

— Это вряд ли лучше, юноша. Но я благодарю тебя за то, что ты имеешь в виду. Я должен сейчас быть в келье доброго отца Изамбара, чтобы вручить ему эту бутыль драгоценного масла, которое с божьей помощью восстановит здоровье каноника Николаса Миди. И я должен также находиться у постели бедной больной женщины, страдающей от неистового помешательства, которое возмутило температуру ее тела, так что ее бросает то в жар, то в холод, и она начинает шуметь и безжалостно бранить своего мужа. Многие женщины страдают от этой болезни.

— Это ужасное несчастье, — сказал Пьер, — но я не разбираюсь в таких вещах.

— Мало кто в них разбирается, — честно ответил хирург. — Но у меня есть лекарство ценой в соверен[7], способное успокоить ее и представляющее собой настой редкого персидского растения. Оно снимет напряжение и усыпит ее. Но оно дорогое и его нужно расходовать бережно, так как я применяю его также при хирургических операциях. Ты отнесешь эту бутыль отцу Изамбару?

— Да, да, — воскликнул Пьер, который был уверен, что успеет преодолеть короткое расстояние до монастыря за церковью и вернуться домой вовремя. Он нетерпеливо протянул руку. Хирург не сразу отдал бутыль.

— Будь осторожен, Пьер! Неси эту бутыль спокойно, потихоньку. Она наполовину заполнена маслом дерева чалмугры. Она доставлена прямо из Индии и стоит дороже, чем доставившее ее судно. Во всей Франции нет больше ни капли такого масла. Может быть, мне лучше самому отнести его.

— Нет, господин. Я буду нести его осторожно, — и Пьер взял бутыль в руки столь же благоговейно, как он брал священные реликвии в церкви. — Я буду нести его осторожно, чтобы оно вылечило каноника. Но я не знал, что он болен.

— Не говори, что это я сказал тебе. Ты знаешь, что говорят люди о канонике после прискорбной смерти Девы. Теперь беги. Нет, не беги. Иди осторожно, Пьер.

— Да, господин Николь. — Он с большим облегчением наблюдал, как удаляется старый хирург. Его спина была прямой как стрела, высокая бархатная шляпа сияла на солнце, длинный посох уверенно стучал по булыжной мостовой.

Пьер застал Изамбара в его келье и с удивлением увидел, что каноник тоже здесь, в длинной серой рясе, подобной тем, которые носили когда-то кающиеся грешники.

— Я принес ваше лекарство, Отче, — сказал Пьер.

— Где ты взял эту бутыль, Пьер? — спросил каноник. Его лицо покраснело, и он выглядел сердитым. Пятно все еще было на его большом пальце.

— Прошу простить меня, если я что-то сделал не так, Отче. Я встретил хирурга Николя, которого вызвали успокоить очень больную женщину. Он просил меня отнести эту бутыль.

— Ему бы следовало самому ее принести, — зло бросил каноник.

— Не думаю, чтобы он мог избрать более надежного посыльного, — заметил Изамбар.

— Почему, Отец? — спросил Миди.

— Потому, Отец, что у этого мальчика особенно умелые руки. Это умение он приобрел в мастерской приемного отца. Вы знаете, как он умело прислуживает у алтаря.

— Это верно, — отозвался Миди. — Старый болтун сказал тебе, что в бутыли?

— Нет, Отче. То есть да, я солгал. Он сказал мне. Это драгоценное масло с длинным названием. Оно доставлено из Индии. Он сказал, что оно поправит ваше здоровье.

— А потом он сказал, чтобы ты не упоминал, что знаешь о моей болезни, правда?

— Да, это правда, — сконфуженно сказал Пьер.

— Ну, ничего, это маленькая ложь. Упомяни ее в следующей исповеди, но это не будет считаться грехом.

Он протянул руку, собираясь возложить ее на голову Пьера для благословения, но вдруг отвел руку. Пьер взглянул на него с некоторым испугом, потому что Миди часто благословлял его этим привычным движением, и теперь ему показалось, что он не заслуживает благословения из-за своей лжи. Миди мгновенно угадал его мысли, начертал крест над ним и благословил его столь пылко, что Пьер понял, что он прощен.

— Возможно, я болен сильнее, чем думают другие, — произнес каноник. — Хочешь позавтракать со мной?

Пьер вспыхнул от такой чести. Все соседи завидовали бы ему, если бы он мог сказать, что завтракал в монастыре.

— Я искренне хотел бы и благодарю вас за приглашение. Но отец берет меня за город сегодня и я должен спешить домой.

— За город? Зачем? — спросил Изамбар.

— Мы едем на его ферму. Арендатор не заплатил арендную плату.

— Ну что ж, тогда беги. Я надеюсь, я искренне надеюсь, что ты сможешь позавтракать со мной в другой раз.

— Я тоже надеюсь, Отче. Еще раз благодарю за приглашение.

После ухода мальчика каноник заметил:

— Я думаю, что моя надежда сильнее, чем его, Изамбар.

Судя по фамильярности обращения, Изамбар понял, что его наставник действительно очень взволнован.

Примерно через час Николь Хирург постучался в ворота монастыря и его сразу же проводили к канонику, который вернулся в свою келью.

— Неужели моя болезнь столь опасна, господин хирург, что вы не принесли масло лично?

— Я умоляю простить меня, Преподобный Отец. Я не знал, насколько я задержусь. Я был вызван к женщине, которая помешалась…

— Мне все известно о помешательстве бедной женщины и вашем лечении, господин Николь.

— А, значит Пьер благополучно доставил масло. Но он не должен был упоминать о состоянии моего пациента. Это неэтично. Надеюсь, это все, что он сказал.

— Я никогда не встречал мальчика, менее склонного к сплетням.

— Хорошо, хорошо, Преподобный Отец. А теперь не будете ли вы так снисходительны и не покажете ли мне свою грудь?

Каноник расстегнул одежду. Доктор отвел в сторону полы его рясы с помощью маленького полированного жезла. Этот жезл он использовал во время сложных хирургических операций, чтобы указывать области, которые следует вырезать.

— Серьезное улучшение, весьма серьезное улучшение, — пробормотал он. — Мне кажется, я никогда не наблюдал столь резкого изменения к лучшему при лечении подобных случаев.

— Каких случаев, доктор Николь?

Хирург выглядел очень серьезно.

— Вчера мне казалось, что я знаю, и сегодня я был уверен, что смогу поставить точный диагноз. Я был готов сообщить вам плохие новости, Преподобный Отец. Но теперь я не столь уверен. Возможно, вы и не нуждаетесь в масле.

Каноник выглядел так, будто его подвергали пыткам.

— Мои телесные страдания часто бывают очень сильны, — горько посетовал он, — но я не боюсь страданий. Меня мучит ужасная неопределенность. Иногда мне кажется, что на мне лежит проклятие, и все же я пытаюсь вести праведную жизнь. На суде были и другие. Более высокопоставленные люди. Более образованные. Более авторитетные. В прошлом году это была лишь незначительная лихорадка. Слабая чешуйчатая сыпь. Долгое время ее вообще не было.

— Я знаю, я знаю, Преподобный Отец.

— Но так, как сейчас, еще не было. Сегодня утром, — воскликнул он, почти потеряв контроль над своим голосом, — сегодня утром я не ощущал дароносицу в моих руках во время вознесения даров! Не ощущал! — Теперь он кричал. — Я говорю, я ее не ощущал. Человек! Ты знаешь, что это значит?

— Я не хотел называть этот ужасный симптом, Ваше Преподобие. Но я не говорю, что он неожиданный.

— О, сжальтесь надо мной! Что станет с моей работой? С расширением собора? А крыша, которая требует ремонта? А люди — они ели козье мясо три месяца после снятия осады. Они его ненавидели. Но если бы осада продолжалась дольше, они были бы рады козьему мясу, и это я, Николас Миди, посоветовал им запасти продукты. Я не заслуживаю такой судьбы. И когда Пьер принес масло, а вы не пришли, мое сердце дрогнуло, и я сказал себе: — Смотри, даже врач боится тебя. Он поставил диагноз и твои дни сочтены.

— Больная женщина была в отчаянном состоянии, так мне сказали.

— Я не упрекаю вас, доктор Николь. Ваши доброта и преданность больным хорошо известны. Если вы не можете спасти меня, может быть, Господь дарует мне спасение, а если он не сделает этого, на то его Господня воля.

Николас Миди и Николь Хирург благоговейно перекрестились.

— Возможно, он уже спас вас, Отче. Пятна сегодня исчезли.

Миди внимательно осмотрел свою грудь, затем руки.

— Я клянусь, что на моем большом пальце была отметина перед мессой, — он в недоумении замолк. — Даже позднее, в келье брата Изамбара, — продолжал он, — я ясно видел ее.

— Теперь ее нет, Отче. И если мое искусство и мои молитвы что-нибудь значат, она не вернется.

Впервые за время визита Миди улыбнулся.

— Мне нравится, когда доктор молится. Слишком многие из вас надеются только на себя.

Николь Хирург поклонился с признательностью и спросил:

— Вы уверены, что пятно было сегодня утром?

— Я могу точно сказать вам, когда видел его в последний раз. Я собирался возложить руку на голову мальчика, чтобы благословить его, и тут я увидел пятно и не притронулся к нему.

Доктор покачал головой.

— Я думаю, вам лучше воспользоваться маслом чалмугры, Преподобный Отец. Оставьте его у себя. Это тошнотворное зелье.

Когда он вышел, он в замешательстве продолжал качать головой, что было типично для его собратьев в длинных мантиях, но довольно необычно для Николя, действительно великолепного хирурга.

К вечеру следующего дня Хью и Пьер возвращались с фермы. Когда они приблизились к стенам города, они ускорили движение, опасаясь, что закроют ворота.

Солнце опускалось за клубящееся нагромождение облаков, которые казались такими плотными, что на них можно было бы сидеть. Вся окружающая местность была залита красноватым сиянием, не оставлявшим теней; стены Руана блестели как медь, и детали ландшафта вырисовывались с рельефной четкостью, которая характерна для такого теплого света. Ни один лист на деревьях не шелохнулся. Пшеница в полях стояла недвижно, колос с колосом сливались в единое целое и хранили абсолютный покой, так что вечное движение природы, казалось, на какое-то мгновение остановилось. И вот большие колокола Сент-Уэна наполнили воздух потоком приветливых звуков. В этот поток влились звоны меньших колоколов всех остальных церквей Руана. Звонили к вечерне, в этот час люди откладывали работу, разгибали спины и благодарили Бога перед ужином, что еще один день прожит спокойно.

Широкий поток звуков, отдавшись эхом, замер вдали. Он сменился настойчивым и резким позвякиванием маленького колокольчика впереди на дороге. Человек шел в окружении небольшой группы монахов, которые держались на некотором расстоянии от него. За ними следовал отряд копьеносцев и арбалетчиков. Когда они подошли ближе, Хью был поражен тем, что монахи, возглавлявшие процессию, держали длинные церковные свечи, но они были погашены и перевернуты, так что их почерневшие фитили были обращены к земле. Человек в центре был облачен в серую рясу кающегося грешника. Их лица были печальны и суровы.

— Не подходите близко! — закричал первый монах. — И держитесь наветренной стороны, — добавил он, взглянув на листья, которые задрожали от легкого ветерка.

— Свят, свят! — пробормотал Хью и перекрестился. Он и Пьер сошли с дороги.

Человек в центре группы, лишенный одежды, которая свидетельствовала бы о его церковном сане, был Николас Миди. К его поясу был привязан колокольчик, который предостерегающе звонил при каждом шаге его босых красных ног. Его руки были прижаты друг другу, палец к пальцу, и он держал их перед грудью в молитвенном положении, так что большие пальцы образовывали крест, как во время мессы. Пьер увидел пятно на его большом пальце, оно увеличилось, покраснело и вздулось. За двадцать четыре часа, проведенных Пьером и Хью в сельской местности, у каноника выявилась несомненная проказа. Со скоростью, которая необходима в таких случаях, Церковь немедленно отрешила его от сана каноника и направила в уединенную далекую больницу, где монахи, принявшие строжайшие обеты, будут заботиться о нем, пока он жив, а если разум его помутится, они должны удержать его от бегства и оградить мир от заразы. Никто лучше Миди не знал, что со временем их молитвы о его избавлении превратятся во все более явные молитвы о его смерти как избавлении, и что в конце концов они будут подталкивать к нему еду длинными палками, чтобы его отвратительная болезнь не заразила их и не помешала им служить другим. Он не винил их. Он мог протянуть еще двадцать лет.

Его размышления о безмерности его несчастья прервались при виде милого алтарного мальчика, и он по привычке поднял руку для благословения и прощального жеста златовласому юному прислужнику, который уже никогда не придет позавтракать с ним. Ему казалось, что Пьер с трудом узнает его покрытое пятнами, искаженное лицо.

Бывший каноник со стыдом отвернулся, опять сложил руки и продолжал путь под звон колокольчика.

Глава 9

Война с Англией продолжалась так долго, что поколения людей жили и умирали, считая войну нормальным образом жизни. Но через несколько месяцев после несчастья, постигшего руанского каноника, в Аррасе собрался живописный конклав всех королей христианского мира, чтобы заключить договор, высшей целью которого было установление мира на всей Земле.

Но англичане, несмотря на свои слабые позиции на французских территориях, сочли условия французов неприемлемыми. Во главе с регентом, герцогом Бедфордом, чье влияние падало вместе с силой его армий, они покинули собрание с чувством оскорбленного достоинства, которое так долго было источником могущества этого неукротимого островного народа, и гордо заявили о своем решении продолжать войну.

Однако герцог Бургундский, их союзник, вспомнил, что он француз. Он решил забыть старые обиды. Перед лицом всех монархов Европы он поцеловал короля Карла и назвал его братом; он перешел на другую сторону не без выгоды для себя: это сделало его почти независимым монархом, а иностранцев лишило союзника. Обширные территории Франции, включая Нормандию, провинцию Пьера, все еще оставались в руках англичан; но Бедфорд вскоре умер и борьба начала ослабевать.

Одним из непосредственных результатов договора стала передача Парижа Карлу, который впервые в жизни смог въехать в столицу своего королевства.

В отсутствие стимулов к войне людьми овладели равнодушие и неудовлетворенность. Никто больше не работал изо всех сил, так что вместо роста доходов люди беднели, а несколько засушливых лет и плохие урожаи усилили их обнищание.

Даже Хью, самый популярный оружейный мастер в Руане, отметил спад своего дела; теперь его горн редко работал после вечерни. Но в доме всегда хватало еды, а под одним из камней в полу его мастерской был спрятан шлем, наполненный золотыми ноблями, предназначенными для образования Пьера. Существовал и другой тайник. Даже Мария не знала, где он располагается.

Экономическое благосостояние дворян находилось в очевидной связи с благосостоянием крестьян. Многие бароны жаловались, что арендаторы не платят арендную плату своевременно, ссылаясь на поражение пшеницы насекомыми или отсутствие дождей, что действительно имело место, но им лень было пошевелить пальцем, чтобы спасти хотя бы часть урожая. Особенно страдали города, не только по причине упадка торговли, но и из-за прихода большого числа фермеров, покинувших неурожайные поля, и массы французских солдат, которые лишились возможности воевать и тяготели к крупным населенным пунктам. Здесь они были более желанными гостями, чем на фермах, которые они не стеснялись грабить в военное время.

В течение нескольких лет необъявленного мира после Аррасского договора Хью имел значительно больше свободного времени для воспитания Пьера. Он посвятил его в секрет кипячения в оливковом масле, и они вдвоем провели много экспериментов по закалке стали, нагревая ее сначала с кожей и кусочками древесины, потом только с кожей и, наконец, с пеплом от кожи. Последний вариант оказался наилучшим, он давал прочную сталь с прекрасной твердостью и даже упругостью, но они так и не смогли повторить маленький шлем.

В тринадцать лет лицо Пьера покрылось угрями, но в четырнадцать они исчезли, у него появилась черная поросль на верхней губе и подбородке, что говорило о превращении в мужчину. Об этом же свидетельствовал и другой, менее заметный орган, поведение которого поначалу смущало Пьера, пока Хью не объяснил его назначение, очень деликатно и с заметным воодушевлением. Позднее Изамбар объяснил, что это одно из мирских дел, от которых священник должен отказаться, и с этого момента Пьер был безвозвратно потерян для общества священнослужителей. Абдул сделал ему складную бритву и двойное стальное зеркало. Одна его сторона показывала лицо с пугающим увеличением, а другая — до смешного маленьким. С его помощью можно было чудесным образом зажечь огонь.

— На самом деле это не чудо, — сказал Абдул, — хотя и выглядит как чудо.

Привычкой Абдула было напевать по-турецки во время работы; часто, изготовив деталь, он рассматривал ее и выражал удовлетворение на родном языке. Пьер, который уже говорил на английском, французском и итальянском языках, иногда повторял эти фразы, причем с такой точностью, что Абдул с разрешения Хью начал учить мальчика турецкому языку.

— Еще один язык никогда не помешает, мой старый друг, — сказал Хью, — хотя я предпочел бы, чтобы ты обучал его латыни.

— Латынь — это ответ на турецкий язык, мастер, как крест — ответ на полумесяц. Пусть сначала изучит первый язык, а затем второй, как я.

— Обязательно, — согласился Хью. — Но ты уверен, что не просто ищешь собеседника для своих языческих разговоров?

— Он очень способный ученик, — ответил Абдул, — но отчасти вы правы, мне приятно слышать мягкие звуки Востока, произнесенные не моим резким старым голосом.

— Тогда слушай резкий молодой голос Пьера, — рассмеялся Хью.

— Уже год как он перестал быть резким! — горячо возразила Мария, и действительно голос Пьера стал на две октавы ниже, чем голос мальчика, который когда-то вытряхивал камешек из башмака, пока мимо проезжал барон де Рец со своим изысканным охлажденным вином.

— Не хочу оскорблять христианские языки, — сказал Абдул Пьеру, — но турецкий язык — самый вежливый, благочестивый и научный из всех языков мира. На Востоке люди более утонченные, а манеры более изысканные, чем здесь на Западе. Там речь всегда должна быть благочестивой. Служители Магомета молятся пять раз в день на прекрасных маленьких ковриках, лицом к Мекке, которая является святым местом. Я должен научить тебя неверным и несправедливым фразам, потому что без них ты не сможешь правильно говорить по-турецки. Кроме того, существуют клятвы: клянутся бородой Магомета, смоковницей и маслиной, зарею и десятью ночами, четом и нечетом[8] и многими другими удивительными вещами. И кроме того, существует искусство правильной бранной речи. Турка сочтут глупцом, если он назовет человека собакой. Человека нужно назвать последней из длинной вереницы собак, совершенно неразличимых, произведенных на свет по крайней мере паршивым ублюдком, а лучше золотушной сукой, питающейся тошнотворным верблюжьим дерьмом. И я научу тебя всему, что я знаю о нашей элегантной системе чисел, которую ныне преподают крупнейшие христианские ученые в Парижском университете.

Абдул, сам не зная этого, заложил у Пьера некий благородный консерватизм в построении фраз, который с годами укрепился, как часто случается с речью пожилых людей, говорящих на всех языках. Еще не пообщавшись ни с одним турком, Пьер уже говорил как благочестивый старый джентльмен времен последней турецкой династии.

Одной из новостей мирного времени было появление парадных доспехов. Разумеется, на турнирах применялись настоящие доспехи, столь же прочные и подлинные как боевые. Но бывали случаи, когда требовался великолепный наряд, и некоторые богатые дворяне начали заказывать у Хью костюмы, которые он считал слишком экстравагантно разукрашенными и опасно тонкими. Заказчики хотели, чтобы он повторил в металле вес и стиль одежды, сшитой портными. Такие доспехи создавались, чтобы в них показаться, а не сражаться. Хью приходилось идти против собственной совести, ему не по сердцу было делать бесполезные доспехи. Отчасти с помощью нового метода отжига, а отчасти благодаря дополнительному упрочнению при ковке, что требовало больших усилий, он мог изготовить парадные доспехи, которые по степени защиты почти не уступали его лучшим боевым доспехам.

Особенно тщательно он работал над доспехами для барона де Реца.

Однажды утром, сухой осенью 1438 года, в мастерской появился шепелявый простофиля и объявил, что его господин, барон Жиль де Рец, лейтенант Британии и маршал Франции, хочет заказать особенно тонкие парадные доспехи. Фигура пажа была точной копией фигуры господина:

— Поэтому я пришел на примерку, клянусь Юпитером!

При словах «клянусь Юпитером!» Хью навострил уши.

Неужели культура, наконец, пришла во Францию? Он знал, что в Италии многие грамотные люди начали клясться именами старых римских богов, как если бы эти боги ожили вновь. Знакомство с классической мифологией считалось проявлением оригинальности. Даже священники иногда клялись древними латинскими божествами, поскольку это подчеркивало образованность, усиливало выразительность и не казалось нечестивым; Возрождение только начиналось, и старые боги еще не вернулись и не вселили в человечество дух утонченного скептицизма. Хью не слышал таких клятв во Франции.

— Клянусь Бахусом! Заказ твоего господина будет выполнен наилучшим образом, — воскликнул Хью с приветственным жестом.

— О! — откликнулся паж. — Он может научить Бахуса новым трюкам. С помощью своего вина. И Венеру тоже, — захихикал он, — но не скажу, как.

Хью начал оправляться от первого импульса радушия. Он был не очень знаком с языческим пантеоном, но у этого молодого пажа с хорошей фигурой голова была набита всяким дерьмом.

Тщательные замеры, которые выполнял Хью перед изготовлением доспехов, могли бы утомить столь нетерпеливого клиента как барон. Сначала пажа уложили на спину на большую плиту, так что он стал похож на фигуру на надгробном камне. Хью обвел его силуэт мелом. Затем он часами стоял на помосте, пока Хью и его помощники дотошно измеряли ширину его плеч, длину конечностей и частей тела вплоть до суставов кистей и ступней. Это делалось с помощью набора кронциркулей, от крохотных до огромных, которые раздвигались и сжимались как клешни омара. Размеры последовательно наносились на грубый силуэт, нарисованный мелом на плите. При таком методе ничего не надо было записывать, и постепенно плоская фигура становилась точной копией оригинала. Затем пажа уложили на бок и повторили весь процесс.

Бедный, неуклюжий, с отметинами оспы, Амброз был уже достаточно взрослым и мог оставить мастерскую, но попросил у Хью разрешения поработать еще несколько месяцев, надеясь приобрести опыт, чтобы открыть собственное дело. Ему были поручены относительно простые задние части тела, где измерения легки и немногочисленны. Его кронциркули щекотали пажа, так что он хихикал, или кололи, приводя его в ярость. После нескольких подобных инцидентов Хью поручил Пьеру измерения сзади, а также спереди, где большая часть замеров уже была сделана. Сам Хью выполнял только замеры для шлема и латного ворота. Абдул занимался сложными замерами кистей и ступней, а Клемент, косоглазие которого не выправилось, замерял конечности пажа. К полудню в мастерской стало жарко. Паж устал от лежания, стояния и от дыхания пяти пар здоровых легких, при каждом выдохе насыщавших воздух ароматом обильного завтрака, приготовленного Марией с изрядной добавкой чеснока. Он немного побледнел и пожаловался, что задыхается и больше не в силах терпеть. В этот момент Абдул, которому тоже было жарко и утомительно наклоняться для измерения ступней, снял для удобства свой тюрбан. Паж увидел его череп и взвизгнул.

— Прошу прощения, молодой человек, — сказал Абдул, — я иногда забываю, как ужасно выглядит моя обнаженная голова.

— Немедленно накрой ее! Она мне будет сниться целую неделю!

Абдул вздохнул и обвязал голову. Пьер, которому следовало бы знать свое место, взглянул на пажа:

— Ты что, боишься шрамов, неженка? Шрамы Абдула — знаки чести!

— Заткнись, Пьер! — скомандовал Хью. — Из-за твоего глупого рыцарства я потеряю клиента.

— Ничего страшного, мастер Хью. У него добрая душа. Подойди сюда, юноша.

Пьер остановился у края помоста и взглянул вверх на клиента.

— Ты симпатичный крестьянин, юноша. Ты мог бы добиться успеха на службе у моего господина. Он не выносит безобразия ни в какой форме. — Паж посмотрел на Абдула, который выглядел очень обиженным. — И у тебя очень ловкие руки. Я обязательно расскажу маршалу о тебе.

— Мне и здесь хорошо, сэр, — ответил Пьер.

— Маршал будет здесь завтра, — продолжал паж, обращаясь к Хью. — Пусть юноша прислуживает ему, но ни в коем случае не эти создания (это относилось к Клементу и Амброзу) и не этот ужасный турок. Когда у мальчика кончается срок работы, мастер Хью? Кто он?

Мария подошла к дверям мастерской с шестью маленькими чашами вина на небольшом деревянном подносе. Она слышала почти весь разговор. Глубокий необъяснимый инстинкт тайно подсказал что-то ее сердцу, и она сразу почувствовала близость огромной опасности и ужасного зла, как старая наседка чувствует без помощи ушей шаги кровопийцы-куницы.

Она бросилась прямо к помосту, оттолкнув Пьера в сторону плечом, и поднесла пажу чашу вина:

— Попробуйте глоток вина с пряностями, — предложила она. — Оружейник продержит вас весь день на ногах без отдыха. Я догадываюсь, как вы устали. Но он так увлекается работой, что забывает о времени. Святой Боже! Уже время ланча. Пьер, Клемент, Амброз! Немедленно идите на кухню и поешьте. Хью, как можешь ты держать этого благородного молодого человека на ногах все утро без отдыха? Он дал вам отдохнуть, благородный сэр? Нет, я знаю, что не дал. Он всегда так поступает. Не попробуете ли вина, благородный паж?

— Вы — ангел, спустившийся с небес, мадам, — ответил паж. — Действительно, я отбывал епитимью под присмотром этих мирян все утро. Мне кажется, я никогда так не уставал, даже после сражения.

— Я уверена, что вы всех побеждаете своими сильными руками, — радостно сказала Мария. Хью бесшумно фыркнул. Пажи не участвуют в сражениях, и она это знает. — Вы останетесь на ланч, сэр паж? Конечно, вы не будете кушать с подмастерьями.

— Благодарю вас, нет, — ответил паж с вежливой категоричностью. Из кухни Марии в мастерскую докатилась новая волна столь густого чесночного запаха, что его, казалось, можно было потрогать. — Хотя я бы с удовольствием побеседовал с белокурым подмастерьем. Кто он, мадам?

— Белокурый? Он не из нашей семьи. Он соседский мальчик, его родители уехали. Они вернутся через день или два, правда, Хью?

— Да, конечно. Самое большее через неделю.

— Тогда у маршала все же есть шанс его увидеть. Наши вкусы совпадают, как и наши фигуры, — сказал паж с нескрываемым самодовольством, — поэтому я уверен, что он захочет взять мальчика на службу.

— Возможно, его родители согласятся, — заметил Хью, который смекнул, куда клонит Мария.

— Они всегда соглашаются, — сказал паж.

— Конечно, согласятся, — добавила Мария. — Такое прекрасное место. Будем надеяться, что родители не вернутся раньше времени и не заберут его.

Позднее, когда паж ушел, у нее состоялся серьезный разговор с мужем.

— В этом человеке есть что-то плохое, дорогой Хью. Кто его хозяин?

Хью был тоже озабочен:

— Его хозяин барон де Рец. О бароне идет дурная слава. Много странных историй рассказывают о великолепии обстановки, театральных представлениях и его любовных связях с актерами. Ходят также нехорошие слухи о том, что красивые крестьянские девушки из его имения готовы убежать из дома, чтобы только не попасть к нему в объятия — и это приводит меня в недоумение, потому что таким девушкам, как правило, льстит внимание их господ. Может быть, он необычно груб с ними. Об этом тоже ходят слухи. — Хью открыл рот, собираясь продолжить, но вдруг замолчал.

— Ты что-то недоговариваешь, Хью.

Он махнул рукой:

— Ничего особенного. Говорят, что он хороший художник и любит, чтобы его пажи и оруженосцы были как можно красивее. Это не редкость у вельмож, которые любят выставляться напоказ.

— Ты бы хотел, чтобы Пьер служил у него, Хью?

— Боже упаси!

— Я тоже так думаю. Не следует ли нам потолковать с отцом Изамбаром об этом?

— Конечно. Я как раз собирался предложить это. Мы ничего не сможем сделать, если Пьер придется по вкусу маршалу Франции, правда? Как мы можем отказаться?

Отец Изамбар не мог прийти днем, но после обеда он появился в дверях гостеприимной кухни Марии. Его одежда была в складках; пыль проселочных дорог лежала на его бритой макушке и окружающих тонзуру седых волосах.

— Ну и денек! — вздохнул он, отпив глоток из чаши, которую Мария поставила перед ним. — Я исповедовал трех больных женщин и четырех больных мужчин и чесоточного ребенка. Боюсь, что он не доживет до седых волос. Очень много больных, мастер Хью. Отличное вино, мадам.

Мария снова наполнила чашу до краев.

— Почему вы послали за мной? Уверен, что Пьер здоров. Он всегда чувствует себя хорошо. Болел ли он хотя бы раз с тех пор, как он живет с вами, Хью?

— Ни одного дня. Ни лихорадки, ни простуды, ни даже блошиного укуса.

— Это потому, что я приучила его купаться, — сказала Мария. — Блохи не кусают чистых людей.

— Но меня они кусают, Мария.

— Ах, — ответила его жена.

Хью продолжал:

— Речь о Пьере. Сегодня в мастерскую приходил паж барона де Реца. Маршал заказал новые парадные доспехи, причем солереты должны быть с длинными мысами, как вам это нравится?

— Как настоящие туфли, — кивнул Изамбар. — Я слышал об этой глупой новой моде.

— Конечно, ходить в них невозможно, но зато можно мило прокатиться верхом и вызвать восхищение. Паж имеет такую же фигуру, как маршал, поэтому мы снимали с него мерку.

— Чтобы не утомлять Его Превосходительство. Понимаю, понимаю, — заметил Изамбар.

— Потом симпатичный, капризный паж обратил внимание, что Пьер — миловидный молодой человек и высказал желание рекомендовать маршалу взять его на службу.

— И что вы ответили? — спросил священник.

Ему ответила Мария:

— Не знаю, как и сказать. Я солгала, Отче. Я сказала, что Пьер — соседский мальчик, что он не живет с нами. Я совершенно отреклась от него.

— Апостол Петр однажды отрекся от нашего Господа, — заметил Изамбар. — Он испугался. Почему вы отреклись от Пьера?

— Я тоже испугалась, Отче. Мне не понравился этот паж.

— И мне тоже, — добавил Хью. — Думаю, что и его хозяин не лучше.

— Не лучше, Хью. По-видимому, он очень плохой человек. Ни в коем случае не оставляйте Пьера здесь, когда он приедет.

— Он приезжает завтра, — сказал Хью, — и паж особенно настаивал, чтобы Пьер был здесь.

— Тогда нужно отослать Пьера, — строго произнес священник.

Мария согласно кивнула:

— Я точно такого же мнения.

Но Хью был не склонен преувеличивать опасность, исходящую от барона:

— В конце концов, он может даже не заметить мальчика. И он не может просто так взять и увести члена моей семьи. Предположим, я скажу: «Мой Бог, Пьер — мой сын и он будет оружейником. Мы не домогаемся более высокого положения. А теперь забирайте вашего прелестного пажа и ваши дурацкие доспехи и убирайтесь из моей мастерской!»

— Так нельзя говорить с маршалом Франции. Вы знаете, Хью из Милана, что крестьяне из его имения месяцами не крестят своих детей из страха, что барон услышит о рождении ребенка? Мальчики и девочки исчезают с его фермы с пугающей регулярностью. Некоторые из них позднее оказываются его слугами; некоторые исчезают навсегда.

— Что с ними случается, Отец? — спросил Хью.

— Трудно указать определенный возраст, в котором исчезают дети, но, как правило, они очень молоды. Когда они в возрасте Пьера, они всегда очень красивы.

— Пьер прекрасен, — сказала Мария.

— Прежде чем барон женился, его ни в чем особенном не подозревали. Он сам был просто мальчиком. После его свадьбы исчезновений было сравнительно немного. Но два года назад Катерина Туаре, его жена, оставила его; с тех пор похищения детей удвоились и еще раз удвоились. Мне сказали, что теперь все родители в его имении живут в смертельном ужасе.

— Зачем он похищает детей? — спросил Хью.

— Мой знакомый священник, — ответил Изамбар, — который является также прекрасным хирургом, имел возможность посетить барона год назад. Как вы знаете, де Рец — щедрый покровитель искусств, при его поддержке были осуществлены постановки многих мистерий с большой пользой для Церкви. Во время их беседы о мистерии, когда они искали те или иные данные в библиотеке, барон показал моему другу книгу со своими цветными иллюстрациями.

— Я знаю, что он художник, — заметил Хью.

— Он также переплетает книги, Хью. Он изысканный любитель искусств. Переплет был изготовлен из необычайно мягкого, прозрачного материала с утонченной структурой. Материал был так прелестен, — продолжал он, — что мой ученый друг (не забывайте, что он не только священник, но и хирург) пришел к выводу, что ни одно животное не имеет такой кожи.

— Боже милостивый! — прошептала Мария.

— По его мнению, — продолжал Изамбар, — только кожа маленького ребенка может обеспечить такое качество.

— Свят, свят! — пробормотал Хью. — Вы уверены? Кто может совершать такие зверские поступки?

— Многие из нас, священников, сталкиваются как с благородством людей, так и с их вырождением. Во время исповеди душа обнажается перед священником или, по крайней мере, должна обнажаться, и было бы странно, если бы мы не научились до тонкостей разбираться в душе человека; хотя, разумеется, я никогда не нарушу тайну исповеди. Я лишь заверяю вас, что мне дано в этом мире знать столь подлых людей, что без сомнения в них вселился Дьявол. Некоторые люди убивают, так как им приятно наблюдать страдания. Возможно, один из них переплетает книги в кожу убитых детей.

— Святая милосердная Матерь Божия! — воскликнула Мария. У Хью тошнота подступила к горлу.

— Слухи ходят среди крестьян многие годы, — продолжал Изамбар, — и время от времени осязаемые факты, например, переплет из необычной кожи, становятся известны людям, заслуживающим доверия. Но нет ничего достаточно существенного, что могло бы послужить основой для обвинения, да и не каждый решится предъявить обвинение большому патриоту и маршалу Франции. Но кроме всего прочего, — и здесь в голубых глазах священника появился холодный блеск стали, — недавно появились некоторые доказательства того, что де Рец занимается черной магией и святотатством. В любом случае, — заключил он, — я уверен, что вы поступите мудро, не позволив барону увидеть Пьера. На самом деле, — добавил он с улыбкой, — мне кажется, что я уже во второй раз устраняю мальчика с пути барона.

— Вы ввели его в нашу жизнь, — сказал Хью, — и, может быть, теперь вы хотите забрать его у нас?

— Нет, это будет лишь небольшое путешествие, — промолвил Изамбар. — Может быть, в Париж. Я даже могу устроить ему небольшое поручение. Здесь в городе живет богатая вдова, она дала обет ставить множество свечей за своего мужа, который был большим и закоренелым грешником и которому это несомненно принесет пользу. Добрая леди считает, что особенно эффективны свечи из церкви Сент-Шапель в Париже. Конечно, это ерунда, но раз она искренне верит в это, возможно, они действительно самые лучшие. Во всяком случае, они сделают ее молитвы более усердными, а это важнее всего. Я обещал доставить ей свечи и должен теперь выполнить свое обещание. Я думаю, Пьер может привезти их.

— А не лучше ли отправить Пьера сегодня вечером? — предложила Мария.

Изамбар подумал немного:

— Ворота уже закрыты. Конечно, почти каждый может добиться, чтобы их открыли, но если Хью попросит об этом, ему придется заплатить взятку, если же я попрошу, пойдут всякие разговоры. Насколько я знаю характер барона, а я думаю, что он мне известен, он появится не ранее полудня. У нас еще масса времени. Могу я видеть юношу?

— Конечно, — ответила Мария, — но он спит.

— Я не стану будить его.

Они на цыпочках подошли к кровати Пьера. Он крепко спал и с удовольствием похрапывал под шкурой леопарда, которую Абдул давно отдал ему, сказав, что он на старости лет не нуждается в таком тяжелом одеяле. Хью держал лампу над головой. Ноги Пьера торчали из-под шкуры, плечи заметно раздались вширь.

— Он уже почти мужчина, — прошептал Изамбар и нежно перекрестил его перед уходом.

В ту же ночь Изамбар написал письмо Августу де Л’Айл-Адаму, священнику их ордена в Париже, служившему в Сент-Шапель. Он объяснил благочестивую цель визита Пьера и просил своего коллегу принять часть благотворительного взноса вдовы. Ее взнос значительно превышал стоимость свечей, и он молился, чтобы остаток был направлен на милосердные дела по усмотрению его коллеги. Таким образом, взнос поможет многим душам, не уменьшая помощи душе, для которой он предназначен. «Какое счастье, — писал он на выразительном латинском языке, — что мы можем в дополнение к деяниям власти, приумножающей земные блага, умножить благодеяния за счет пожертвований верующих». Он свернул пергамент и запечатал его в маленький цилиндр, изготовленный из рога, на случай, если Пьер промокнет. Он подумал, как хорошо для мира, что благотворные последствия одной искренней молитвы или одного доброго дела могут шириться и приумножаться. Если бы не это, на что могли бы рассчитывать в загробном мире люди, подобные барону?

Клемент принес запечатанное письмо в мастерскую и вместе с Марией, Абдулом и Хью начал собирать вещи, необходимые для путешествия Пьера.

Мария достала совершенно новое льняное белье, воскресные штаны Пьера из тонкой мягкой шерсти и новые туфли, которые в обычных обстоятельствах он получил бы только после того, как старые совершенно развалятся, а также широкополую шляпу, которую он ненавидел, но которая хорошо защищала от солнца. Она также отобрала несколько жирных колбас и два больших ломтя хлеба, кусок вкусного сала, которое не таяло как масло, копченого сазана и бутыль крепкого сладкого вина. Абдул решил, что Пьер должен быть вооружен и принес маленькую саблю, которая была спрятана в короткий посох из необработанного дерева — чрезвычайно опасное тайное оружие. Он положил также на растущую стопку необходимых вещей свой собственный кинжал, украшенный драгоценными камнями, очень древний и ценный, бритву и зеркало Пьера.

Хью взглянул на стопку и заметил, что Пьер отправляется всего лишь в Париж, а не в крестовый поход, и незачем отягощать его такой горой вещей, особенно еды. Поэтому большая часть еды снова оказалась на кухне, а вместо нее Хью добавил тонкий, вводящий в заблуждение кошелек, который можно было видеть, и толстый пояс с деньгами, который не был виден.

— На пути много гостиниц, — заметил он, — и дорога безопасна.

Бритву оставили среди нужных вещей, а кинжал, который мог привлечь взгляд вора, и зеркало, без которого Пьер мог обойтись при бритье, отложили.

Ранним утром к своему великому удивлению Пьер узнал, что он должен одеть воскресное платье и приготовиться к пешему путешествию в одиночестве в Париж. Его известили о миссии, она представлялась достаточно серьезной, и он никак не связал ее с бароном, хотя его насторожили беспокойное выражение приемного отца и необычно нервное поведение Марии, которая все время прерывала свою речь словами: «О чем это я?»

Пьера привлекала мысль провести несколько недель вдали от дома. Его бритва, замаскированная сабля и значительная сумма денег характеризовали его как мужчину, а письмо в запечатанном роге придавало благочестивую важность его заданию.

— Что касается пути, — сказал Хью, — в Париж ведут много дорог. Любой подскажет тебе. Но если ты вдруг заблудишься, тебе нужно просто найти реку и дорогу, идущую вдоль берега. Иди против течения и ты в конце концов окажешься в Париже. Коротким путем ты придешь туда за неделю. Вдоль реки это, конечно, потребует больше времени.

Вставало солнце, чистое, красное, предвещающее сухой, не по сезону жаркий день, когда Пьер покинул дом оружейника, нагруженный благословениями, деньгами, острой сталью и колбасами, потому что вся отложенная провизия была тайком засунута обратно в мешок, который висел у него на плечах.

Точно в полдень к дому подъехал барон де Рец, чтобы обсудить с Хью детали доспехов. Вся семья оказала ему вежливый прием, однако родители белокурого мальчика, разумеется, неожиданно вернулись и забрали своего сына.

Глава 10

Дорога в Париж вела на юг вдоль Сены. Свежему и сильному Пьеру легко было идти. К полудню проезжая дорога неожиданно закончилась у реки, и Пьер понял по веревкам, натянутым через реку, конюшне и хижине паромщика, что он дошел до переправы, которая находилась в двух лье от Руана, почти на полпути к городам-близнецам Анделис. Он надеялся добраться туда к вечеру, но паром задержал его. После полудня дорога свернула от реки и шла по холмистой местности, так что его движение замедлилось.

Уже стемнело, когда он вошел в плохонькую небольшую гостиницу; у дверей висела грубая вывеска в форме золотого ангела, отражавшая свет из окон. Хозяин гостиницы обратил внимание на его утомленное лицо и новую одежду и быстро прикинул, сколько с него можно запросить:

— У Золотого Ангела, — объявил он, — мы берем плату золотыми ангелами.

— Это очень дорого, — сказал Пьер; он знал, что Мария может кормить всю семью целую неделю за золотую монету, на одной стороне которой изображен ангел, а на другой — крест и корабль.

— Это обычай нашего заведения, — произнес хозяин, — и кроме того, дом полон. Насколько я понимаю, вы направляетесь в Анделис. Осмелюсь сказать, что молодой человек может прибыть туда до рассвета.

Ноги Пьера в теплых ботинках внезапно налились свинцом. Вокруг стоял темный лес, и в этой его части не было населенных пунктов.

— Пожалуй, я пойду, — сказал он, причем его юное лицо хранило невозмутимое выражение, — если, конечно, здесь нельзя поужинать и переночевать за золотого ангела.

— Почему же нет, молодой человек, — ответил хозяин, испугавшись, что юноша не настолько устал, как ему показалось. — Конечно, можно поужинать.

— Я надеюсь, что и скромный завтрак найдется? — рискнул спросить Пьер. Он был более заинтересован в еде, чем в крове.

Хозяин взвесил возможности. На самом деле в доме не было ни одного постояльца. Времена были очень тяжелые.

— Скромный завтрак можно приготовить, молодой человек.

— Скажем, три или четыре яйца, хлеб с маслом и немного рыбы? Река-то ведь рядом.

— О, входите, входите; я обслужу вас надлежащим образом. Но я должен сказать, что вы торгуетесь так, будто вы из Италии.

— Может быть, так и есть, — ответил Пьер.

— Ну, хорошо, — произнес хозяин, махнув рукой.

Пьер с жадностью поужинал. Он снял туфли, расстегнул одежду и удобно растянулся на соломе в углу комнаты, которую ему предоставили. Но перед этим он вытащил саблю из ножен и использовал ее как клин, чтобы не хлопала плохо подогнанная дверь на ржавых петлях. Глубокой ночью, когда хозяин гостиницы подошел, чтобы удостовериться, крепко ли спит молодой человек, у которого водится золото, он увидел острие шпаги, торчавшее из-под двери на шесть дюймов. Он решил оставить гостя в покое.

Пьер понял, что его чудовищно обманули, и сделал для себя вывод по возможности никогда не останавливаться в гостиницах после наступления ночи.

На следующий день он остановился в гостинице Малый Анделис, у стен огромного мрачного замка, построенного англичанином Ричардом Львиное Сердце в те дни, когда границы Нормандии не так глубоко вдавались в территорию французского королевства. Здесь Пьер получил более удобное жилье за один серебряный франк. Странная и удивительная вещь — коммерция.

Он миновал Вернон, Боньер и Мант, где над рекой плыл колокольный звон величественной церкви Сент-Маклоу. Он шел легко, ежедневно преодолевая большие расстояния, и заходил в гостиницы достаточно рано, чтобы сторговаться с хозяевами. Его ориентиром была река.

Но после Манта дорога стала неровной, а дома крестьян приобрели неухоженный вид. Многие из них были заброшены. Пьер прикинул, что он находится в пути больше половины недели, и понял, что приближается к границе между Нормандией и Францией, к территории, которая неоднократно опустошалась воюющими армиями; неудивительно, что лишь немногие фермеры могли вести хозяйство в этой обстановке.

Чтобы скорее миновать эту унылую и страшноватую местность, он на развилке дорог повернул в сторону от реки и двинулся в направлении, в котором, как ему говорили, находился монастырь Сен-Жермен в лесу Лайе.

К вечеру он достиг монастыря рядом с замком, стены которого были покрыты копотью осадных костров. Он видел работников, трудившихся на зубчатой стене, что было несомненным признаком мира. Он предположил, что он уже во Франции и что перед ним монастырь Сен-Жермен. Если это так, то конец его путешествия близок.

Глава 11

Когда он приблизился к боковым воротам, он услышал грустную мелодию реквиема из часовни. В столь поздний час реквием исполнялся лишь в очень торжественных случаях. Он тихо постучал. Через две минуты дверь приоткрылась с осторожным скрипом, и полный круглолицый молодой монах со страхом посмотрел на него.

— Можно войти? — спросил Пьер.

Дверь открылась шире и выражение лица монаха смягчилось:

— Конечно, каждый может войти в любое время, — ответил монах. — Но я счастлив, что у тебя чистая кожа.

— Я думал, что я смогу провести ночь здесь, — объяснил Пьер. — Я готов заплатить.

— Этот дом всегда открыт, независимо от того, можешь ты заплатить или нет. Хотя, конечно, твои пожертвования будут приняты с благодарностью.

— Я не знаю, сколько я могу пожертвовать, — сказал Пьер с некоторым колебанием. Привычка торговаться с хозяевами гостиниц уже укоренилась в нем. — Мне нужна лишь маленькая комната и скромный ужин.

Монах громко захихикал. Он взял Пьера под руку и провел его через двор в главное здание. В воздухе стоял сильный запах, похожий на тот, который бывает при засолке огурцов.

— Мне показалось, что ты гораздо старше, мой друг. Высокий рост, как у тебя, часто вводит меня в заблуждение, поскольку мои собственные размеры, как видишь, одинаковы во всех направлениях. Монастырь Сен-Жермен не гостиница. Если ты можешь заплатить за свой отдых здесь — хорошо. Если не можешь — тоже хорошо. И ты волен оставаться здесь сколько захочешь.

— О, я иду завтра в Париж.

— Ты сказал — в Париж?

— Да.

Монах покачал головой. Он провел Пьера по длинному залу, и при каждом шаге запах усиливался. Наконец, Пьер увидел его источник. Прямо напротив двери одной из келий стояла большая бочка с жидкостью, от которой поднимался пар. Из бочки торчала метла.

— Большинство людей бегут из Парижа, если могут, — заметил монах. — Вот твоя комната. Может быть, не столь роскошная как в гостинице, но за ее чистоту я ручаюсь. Я только что выскреб ее с горячим уксусом. Теперь я должен помыть зал.

— Я пришел из Руана, — пояснил Пьер, — и мне не знаком этот обычай.

Толстый монах бросил острый взгляд на гостя, но в лице Пьера не было насмешки.

— Это не обычай, — сказал он серьезным тоном. — И это не обычай петь реквием как раз перед вечерней. Необходимо большое количество молитв и уксуса в любое время года, чтобы не допустить в дом заразу. Ты знаешь, что в Париже чума?

— Нет, я не знал. Если бы я знал, то, наверное, остался бы в Руане.

— Вероятно, тебе лучше вернуться домой.

Пьер объяснил цель своего путешествия, и монах согласился, что поскольку это в интересах Церкви, надо выполнить задание.

— Но по крайней мере поговори с аббатом. Я скажу ему о тебе. Что касается меня, я предпочел бы вернуться без свечей и провести сто лет в чистилище, чем идти сейчас в Париж. Конечно, аббат может думать иначе. А теперь я должен вернуться к работе.

Он засучил рукава, заткнул полы своей рясы за пояс и начал протирать горячим уксусом стены, каменный пол и даже сводчатые потолки в тех местах, до которых мог дотянуться. Пьер чувствовал себя неловко, стоя без дела в дверях своей кельи, в то время как толстый маленький человек так усердно работал.

— Могу ли я помочь тебе, любезный монах? — предложил он.

— Это добрая мысль, — ответил монах с явным облегчением. — Я буду рад, если ты поможешь. Я схожу за метлой для тебя.

Вскоре Пьер с метлой в руках, которая оказалась очень тяжелой, работал бок о бок с монахом. Прежде чем он овладел техникой обращения с метлой, он весь облился горячим уксусом, так что тело его чесалось, и от него шел пар, как от взмыленной лошади после скачки. Зато зал целую вечность не видел такой чистки.

После ужина аббат отвел Пьера в сторону. Это был благообразный старик, но в глазах его горел холодный огонь, который Пьер иногда замечал в глазах Изамбара. Он напоминал также блеск стали на лучших изделиях Абдула.

— Твой напарник по чистке, — улыбнулся аббат, — рассказал мне, как доблестно ты размахивал метлой, служа Церкви и страдающему человечеству. Боюсь, что я не смогу тебе посоветовать, юноша, идти ли тебе в Париж или возвращаться в Руан. Вероятно, когда ты станешь старше, тебе придется принимать много подобных решений. Меня часто просят дать ответ на вопросы, возникающие в сознании человека, но я, конечно, не могу этого сделать. Если ты вернешься домой, это не будет трусостью, и если ты примешь такое решение, я напишу письмо твоему священнику. Никто не станет упрекать тебя за уклонение от чумы.

— А если я пойду, Отче?

— Вы совершите самый прекрасный поступок, какой я только могу вообразить, сэр.

Разумеется, после этого Пьеру было нечего сказать; и если коварный старый ловец человеческих душ поймал еще одну душу для Бога, он действовал в рамках своих религиозных полномочий и выполнял свои обязанности. Обращение «сэр» звучало в ушах юного Пьера весь следующий день.

Маленькая группа монахов собралась на следующее утро у ворот проводить его, и он понял, что они будут вспоминать его не только в молитвах. Его мешок раздулся от колбас и ломтей хлеба. Они сделали ему особый кожаный ремень — он перекрещивался на спине и груди и концы его сходились у правого бедра, и здесь, на том месте, где крупные вельможи иногда носили знак своего рыцарского ордена, висел кувшин пахучего уксуса. Аббат отказался от его пожертвований и подал ему носовой платок. У Пьера до сих пор никогда не было платка.

— Смачивай его почаще в уксусе, — сказал старый священник, — и непрерывно дыши его испарениями. Доктора говорят, что это предохраняет от чумы. А теперь иди, и да хранит тебя Бог!

Это утро было самым приятным за все путешествие. Дорога на Париж была четко обозначена и шла, главным образом, под гору. Незначительное движение было целиком направлено в одну сторону и состояло в основном из небольших групп мужчин и женщин верхом. Очевидно это были состоятельные семейства, многие из них имели тяжело нагруженных вьючных мулов. Они покинули Париж рано утром. Они были сосредоточенными и серьезными, но без признаков паники. Пьера поразила их озабоченность. Никто из них не приветствовал его и даже не взглянул на него.

Маленькие фермы, которые все чаще попадались на пути, имели какой-то странный вид. Из труб шел дым, следовательно, в домах находились люди, но все двери были заперты и никто не работал в полях. После полудня Пьеру стали попадаться торговые заведения в предместьях города, но все они были безлюдны. Несколько мельниц, сыромятная и литейная мастерские, двор каменотеса — все были пустынны и забиты досками. Только собаки бродили за оградой, где находились печи для обжига и штабеля необожженных кирпича и черепицы и где обычно работали десятки людей. Все печи были холодными.

Пьер миновал несколько гостиниц, но они тоже были закрыты. Внезапно он обрадовался, потому что ему не надо было раздумывать, зайти ли в одну из них. Как и все в большом Париже, он хотел по возможности ни с кем не встречаться. Он боялся вступать в контакт с другими людьми, его сильнейшим желанием было побежать в церковь, схватить заказанные свечи и броситься вон из города. Он видел городские стены, но они все еще были далеко. Справа и слева от стен он видел реку. Трудно было представить, что это та же река, которая течет у стен далекого Руана.

Пьер, конечно, был знаком с расположением Руана, обнесенного стенами, но для него было неожиданностью, насколько далеко Париж перешагнул границы своих фортификационных сооружений. Дома крестьян стояли на полях, размеры которых все уменьшались; наконец, поля совсем исчезли, дома стояли группами, разделенные полосками земли, на которых в этом году даже ничего не росло. Фактически он был уже в Париже, хотя и далеко за пределами его стен. Наконец, он понял, что вошел в город и что пора перекусить. Судя по солнцу, это был бы ранний ужин. Он решил спросить дорогу до Сент-Шапель. Поскольку гостиницы были закрыты, а улицы пусты, он смело постучался в дверь дома и, не получив ответа, открыл ее. Тотчас же его ноздри ощутили запах смерти. Два разлагающихся трупа лежали на полу. Пьер захлопнул дверь и добежал до следующего дома, но прежде чем он постучал, дверь чуть-чуть приоткрылась, и ему навстречу высунулось грозное острие копья.

— Убирайся! — приказал мужской голос.

— Но в том доме лежат мертвецы.

Человек засмеялся:

— Ты идиот! Конечно, лежат! Что я могу сделать? Немедленно убирайся или я проколю тебя! — Дверь приоткрылась чуть пошире, и Пьер понял, что человек готов это сделать.

Пьер бросился бежать и проскочил все остальные дома в этой группе. Небольшой ручей с переброшенным через него крепким мостом отделял ее от следующего скопления домов. Он остановился на мосту и намочил платок в уксусе, прежде чем постучать в дверь самого большого и аккуратного дома. Он был первым на его пути и ручей протекал под его окнами, которые были довольно большими для того времени. Это говорило о том, что владелец богат или служит в городской охране — или то и другое вместе. Ответа не было, и Пьер постучал еще раз. Не услышав ответа, он толкнул дверь и она легко отворилась. Внутри никого не было. Четыре хорошо обставленные комнаты были пусты. Под крышей была мансарда и Пьер громко крикнул, что он не вор, он просто хочет узнать, как пройти к церкви Сент-Шапель. Но сверху никто не ответил, тогда Пьер поднялся по лестнице и осмотрелся. Здесь тоже никого не было.

По-видимому, это была кладовая. Здесь находилась кое-какая простая мебель, но ни кусочка пищи, ни запасных горшков или кастрюль, ни покрывал для кроватей, ни тканей для одежды, никаких признаков бережливого хранения всяких мелочей, которые люди того времени держали на чердаках на черный день. Дом был совершенно опустошен и имел заброшенный вид, как будто его владелец надолго уехал.

Пьер спустился вниз и сел на скамейку, мешок все еще был у него на спине, а платок, смоченный уксусом, в руке. Он раздумывал, что делать дальше. Прием, оказанный ему в столице Франции, говорил о том, что идти к воротам сегодня вечером не имеет смысла. Если люди предместий столь подозрительны, что же говорить о стражниках? Он решил подождать до утра. Зазвонили к вечерне, такого количества колоколов он не слышал никогда в жизни, и Пьер поел впервые после того, как он покинул монастырь. Когда наступили сумерки, он услышал стук колес по грубому булыжнику мостовой и увидел небольшую двуколку, которая переехала через мост и остановилась недалеко от ручья. Два работника быстро распрягли мулов и освободили дышло, которое до этого располагалось горизонтально. Повозка наклонилась и то, что в ней находилось, грудой вывалилось на дорогу.

Как по волшебству из домов показались люди, раздались злобные проклятия и испуганные крики:

— Заберите это! Заберите! Не сюда!

Пьер ужаснулся, увидев на дороге с полдюжины трупов. Воздух вновь наполнился запахом смерти. Возчики, очевидно, были пьяны, но они выровняли дышло, со знанием дела закрепили его, не обращая внимания на угрозы толпы, которая увеличилась, но держалась на безопасном расстоянии.

Одно из тел, богато одетой женщины, зацепилось одеждой за гвоздь на двуколке, но они грубо столкнули его на груду трупов. Пьер, движимый испугом и непреодолимым любопытством, присоединился к толпе. Работники прыгнули на двуколку. Один ударил кнутом мулов, а другой издевательски-элегантно поклонился, прижав засаленную шляпу к сердцу, и ответил на проклятия таким потоком пьяной ругани, какого Пьер никогда не слышал. Тут же в возчиков полетели камни, двуколка загрохотала по мосту, люди в ней уклонялись от камней, ругались и смеялись, когда камни ударяли в их отвратительный экипаж.

Толпа, окружившая трупы, зашевелилась, в этом движении прослеживалась какая-то цель; один из людей, тот самый, который угрожал Пьеру копьем, сказал:

— Мы должны сделать то, что мы уже делали прежде. Быстро!

Не прикасаясь к груде обезображенных человеческих тел, люди начали бросать на нее палки, солому, колотые дрова. Кто-то принес большую бадью жидкого дегтя и вылил на трупы. Когда деготь коснулся женщины, Пьеру показалось, что она шевельнулась. Один из людей крикнул, чтобы принесли факел. В этот момент женщина действительно зашевелилась. Пьер был уверен, что другие видели это, но никто ничего не предпринимал. От одного из домов бежал человек с большим факелом.

Пьер видел, как сожгли двух женщин, одну из них заживо, и он не собирался снова быть свидетелем этого.

— Подождите минутку! Подождите! — закричал он, неосторожно подбежав к самой груде трупов. — Она жива!

— Нет, не жива! — ответил владелец копья. — Убирайся, осел! Не прикасайся к ней, — и он поджег дрова.

Пьер забыл об отвращении и поднял женщину. Толпа в ужасе расступилась и дала ему пройти. Позади него бешено заполыхало пламя, люди столпились с наветренной стороны и некоторое время смотрели на костер. Затем они вспомнили об опасности, которую представляли друг для друга, скрылись в домах и заперли двери, оставив горящий костер на пустынной улице.

Первой мыслью Пьера было отнести бедное создание на руках в дом, который он занял, но она вызывала такое отвращение из-за контакта с трупами и была настолько покрыта пятнами грязи, что он остановился на мосту и задумчиво посмотрел на ручей. Было ясно, что нужно делать. Он осторожно положил ее на землю. Потом он погрузил платок в воду и обмыл ее лицо. Все пятна исчезли. Он вымыл ее руки, и они тоже стали чистыми и белыми, как у леди, без какого-либо следа работы. Ее губы зашевелились и она прошептала что-то, но в ее словах не было смысла. Пьер решил, что она бредит.

Ее платье было разорвано и все в грязи, драгоценности, которые могли быть на ней, исчезли. Пьер с неприязнью посмотрел на смердящее платье. Запах был ужасный. С виноватым чувством он решил снять его, заметив, что кусты на берегу ручья полностью окружают это место и его не видно с дороги, хотя, если бы он хорошенько подумал об уединении, он понял бы, что никто во всем Париже не находится в большей безопасности от вмешательства извне, чем он с таким компаньоном. Пьеру никогда раньше не приходилось снимать платье с женщины и он не представлял, как это делается. После осмотра он обнаружил, что шнуровку лифа можно распустить, а пояс расстегнуть. Остальное не составляло труда. Он подержал пояс в руках, поражаясь, как такая смехотворно короткая вещь может сойтись вокруг человеческой талии. Он тщательно выстирал платье в ручье и оно стало значительно чище, хотя деготь, разумеется, не отстирался. Ее белая сорочка была столь же грязна как платье, и Пьер решил постирать и ее, оставив женщину совершенно обнаженной на траве. Когда одежда была выжата и мокрыми кучками разложена на земле, Пьер убедился, что одеть на нее мокрые вещи невозможно, поэтому он отнес ее в дом и положил на кровать, потом принес одежду и разложил для сушки на мебели. Она все еще лепетала что-то в бреду и сильно дрожала. Пьер решил, что это от холодной воды, но тут он ничем не мог помочь. Он вернулся к ручью и снял свою одежду, которая тоже запачкалась во время спасения женщины. Он растер и очистил свое тело в воде и тщательно прополоскал одежду. Купание в холодной воде хорошо подействовало на его кожу, которая все еще чесалась от вчерашних потеков уксуса. Совершенно нагой и гораздо более стыдящийся своей наготы, чем ее, он вернулся в дом, держа одежду подмышкой. В присутствии женщины, к которой, по-видимому, возвращалось сознание, он покраснел и надел влажные, неудобные трусы. Верхнюю одежду он расстелил для сушки, как и одежду женщины.

Тело женщины все еще издавало запах. Люди того слоя, к которому относился Пьер, были не очень-то знакомы с романтическими законами рыцарства, и он сомневался, предписывают ли изощренные законы, определяющие почти каждую из мыслимых ситуаций, которые могут возникнуть между мужчиной и женщиной, как освежить белое тело нагой женщины, только что извлеченной из груды пораженных чумой трупов. Очевидно, полить уксусом столь волнующий объект было бы не по-рыцарски и, кроме того, он знал по собственному опыту, что это вызывает зуд. Он вспомнил о бутылке крепкого сладкого вина, это было явно предпочтительнее. Он достал бутылку из мешка, но прежде мудро решил попробовать дать ей выпить глоток для подкрепления сил.

Он приподнял ее голову и поднес бутылку к ее губам. Она сделала большой глоток и тут же с содроганием откинулась назад. Напиток по запаху не был похож на вино, и Пьер сам попробовал его. Горло его обожгло как огнем, он задохнулся и отчаянно закашлялся. По-видимому, в спешке и возбуждении Мария неосторожно сунула ему бутылку жгучего старого бренди. Пьеру не нравился этот напиток, и он целиком вылил его на девушку, тщательно растирая ее, а потом вытер ее платком и отбросил его в сторону. По крайней мере, жидкость не была липкой, как вино, и хорошо очищала.

Применение бренди внутренне и наружно привело женщину в чувство, она села на кровати и тут же пришла в ужас:

— Святая Богородица! — воскликнула она. — Что ты со мной делаешь? Где я? Кто ты?

— Меня зовут Пьер, — ответил Пьер, совершенно смутившись.

— Какой Пьер? — спросила девушка. — И почему ты раздет?

— Просто Пьер, — сказал он. — Хотя иногда меня зовут Пьер из Милана.

— Милан — прелестный город, — мечтательно произнесла женщина. — Ты давно оттуда?

— Я никогда там не был. Меня так зовут по обычаю, потому что мой приемный отец — оружейный мастер Хью из Милана.

— А, — сказала женщина. — Меня зовут Луиза. — Положение обязывает, поэтому она не добавила, что ее имя Луиза Де ла Тур-Клермон и что она по праву будет носить титул графини.

Затем сознание ее прояснилось, и она обнаружила, что обнажена в значительно большей степени, чем Пьер.

— Святая Дева! — воскликнула она. — Где моя одежда? Меня похитили! Меня насилуют! Или тебе нужны деньги? Нет, наверное и то, и другое, — горько посетовала она. Действительно, такие вещи случались. Она забилась в солому.

— Я никогда никого не насиловал, — негодующе запротестовал Пьер. — Если вы дадите себе труд взглянуть в окно, вы увидите костер, и если бы я не вытащил вас из него, вы горели бы там сейчас с другими трупами.

Луиза взглянула в окно, там действительно горел костер, он был не очень далеко, и она смогла различить тела.

— Как ужасно, — произнесла она. — Но как я там очутилась?

— Этого я определенно не знаю. Может быть, они думали, что у вас чума. Вы голодны? У меня есть еда.

Женщина смерила взглядом человека, которого она приняла за своего похитителя, по ее мгновенной оценке его возраст составлял половину, нет, две трети (с такими-то плечами) ее возраста, который при всей ее стройности приближался к тридцати.

— Я прошу у тебя прощения, — сказала она. — Я ужасно несправедливо подумала о тебе. Вчера мы поехали к доктору, мой родственник и я. Теперь ведь нельзя вызвать доктора к себе. У меня был жар, болела голова и, естественно, отец был обеспокоен. Помню, что потом я почувствовала ужасную слабость и оглянулась на кузена. Его не было, а дальше я ничего не помню до момента, когда очнулась здесь.

— Вероятно, вы потеряли сознание на улице, мадам, и в конце концов очутились в повозке с теми, другими. Вы были в ужасной грязи и я тоже принял вас за жертву чумы. Вы были покрыты пятнами, но они все отмылись.

— Кто это сделал?

— Я.

— Вы бесстрашный молодой человек, Пьер.

— По правде говоря, я не испугался, мадам.

— Именно это я и имею в виду. И пожалуйста не зови меня мадам. Я мадемуазель. Ты сказал, что у тебя найдется поесть? Я ужасно голодна. Я бы хотела надеть одежду.

— Она вся мокрая, мадемуазель, — возразил Пьер. — Посмотрите. — Он приподнял сорочку.

— Все равно я ее одену.

— Очень хорошо, — сказал Пьер и протянул ей сорочку.

В доме становилось темно, и Пьер поискал что-нибудь, чтобы зажечь огонь, но не нашел. Тогда он пошарил в своем мешке, вытащил хлеб и мясо и разрезал их своей саблей под завороженным взглядом Луизы. Он положил еду на стол и пригласил ее.

— У тебя твердая рука, — сказала она. — Я рада, что ты оказался не похитителем.

Пьер тоже почувствовал голод, он откусил сразу большой кусок хлеба и большой кусок мяса, запихнул их пальцами в рот и начал мощно жевать. Луиза съела не меньше, но значительно деликатнее.

— У меня есть дядя, — заметила она, — он преподает математику в университете, и он однажды сказал мне, что два тела не могут одновременно занимать одно и то же место. Я должна ему сказать, что твои хлеб и колбаса опровергли его теорию, Пьер из Милана.

— Извините меня, мадемуазель. Когда я увидел, что вы живы и хорошо себя чувствуете, ко мне вернулось ощущение голода, но я не привык обедать с дворянами.

— Я просто пошутила, — сказала она. — Но твой ответ похож на слова трубадура. Было бы поразительно, если бы мой спаситель оказался вдобавок поэтом.

— Нет, я ничего не знаю о таких вещах, — печально ответил Пьер.

Леди Луиза вздохнула:

— Я догадываюсь.

Совсем стемнело и в доме стало холодно. Луиза, которая была вся в синяках и очень утомлена событиями дня, снова вернулась на ложе из голой соломы. Пьер, который тоже устал, проведя целый день на ногах, решил, что ему выпала доля спать на жестком, негостеприимном полу, и попытался лечь. Но ему было холодно и нечем накрыться, кроме собственной влажной одежды, и он с завистью подумал о теплой соломе. Он прислушался к ее дыханию, оно было равномерным и он понял, что она заснула; решив, что ее это не обеспокоит, он удовлетворенно растянулся рядом с ней и заснул. Но прохлада сентябрьской ночи проникала в дом, и тепло двух близких тел совершило нечаянное чудо. Луиза не отдавала себе отчета, что обняла его, и Пьер во сне не осознал это; но в нем проснулся удивительный сосредоточенный источник тепла, и хотя это не разбудило его полностью, непроизвольные движения его тела сразу пробудили Луизу. Она была совершенно целомудренна, и не имела намерения расставаться с девственностью.

— Убирайся, свинья, — прошептала она. Пьер сразу сел на кровати.

— Иисусе! — произнес он. — Мне приснилось, что я тону.

Он снова лег и заснул. Однако перед рассветом оба они, хотя и по-разному, увидели один и тот же грешный сон, и к своему изумлению Луиза не к месту и не ко времени опять вспомнила спор со своим дядей, а Пьер решил получше разобраться в математике, особенно в вопросе, могут или не могут два тела занимать одно и то же место в одно и то же время. Но поскольку это был лишь сон, они, разумеется, не упоминали о нем утром.

Глава 12

В те дни бубонная чума повлекла за собой расцвет деятельности предсказателей, астрологов и колдунов. Они продавали приворотное зелье и амулеты, а также волшебные записки, в которых были написаны всякие бессмыслицы. Эти записки носили на теле в самых невероятных местах, чтобы уберечься от чумы волшебными и нечестивыми способами.

К одной старой ведьме, собравшей необъятную клиентуру из охваченных паникой людей, тайно обратился несколько дней назад Бернар де Кози, родственник Луизы. Он заплатил больше золота, чем позволяло его пошатнувшееся состояние, и колдунья подвесила ниже его хорошо выраженной талии, но выше следов на его коже от седла, так чтобы он не сел на амулет и не разрушил его чары, высушенную шкурку маленькой крысы, набитую пахучими травами и тошнотворными экзотическими веществами, тайна которых была известна только ей и ее демонам. Непредубежденные родственники Бернара не ощущали запах этого защитного средства, и он поехал с Луизой к доктору с отвагой, которая вызвала восхищение даже у старого сэра Роберта.

Однако на улице он осмотрительно держался на расстоянии от леди, потому что ему показалось, что он заметил признаки сыпи на ее коже и припухлость на шее. Когда у нее случился приступ тошноты между храмом и королевской резиденцией де Турнель, Бернар не по-рыцарски отъехал подальше и занялся осмотром своего коня, который по необъяснимой причине споткнулся о булыжник. В этот момент он потерял ее из виду, но громко приказал своим людям поспешить ей на помощь, а они сделали вид, что выполняют приказ. Когда он снова сел в седло, его больная троюродная сестра исчезла. Он поспешил в дом ее отца, но слуги вернулись быстрее и уже сообщили, что леди потерялась.

Де ла Тур-Клермон сразу же созвал всех слуг и послал их в центр города, в Сити и в Парижский университет в таком количестве и сопроводил их такими проклятиями, что сама чума казалась менее грозной, чем разъяренный старый вельможа, который обезумел от страха за свою старшую и любимую дочь.

Бернар предложил переправиться через Сену и поискать в Университете и даже в зараженном районе к югу от него, причем собирался взять с собой только двух человек. Он сказал, что не хочет подвергать слишком многих людей опасности заражения в районе, который был известен как наиболее пораженный болезнью. Он выбрал двух слуг, на совести которых уже было вчерашнее нарушение долга.

Бернар де Кози был мастером интриги и знал, что среди людей графа эти двое менее всего склонны проболтаться о том, что он собирался предпринять. Сэр Роберт с чувством поблагодарил его. Бернар быстро проскакал через пораженный район и выехал за стены города.

Однако он обнаружил к своему глубокому огорчению, что эти приятные малонаселенные предместья использовались как свалка для трупов. Далеко объехав ужасную груду тел, он подъехал к мосту через ручей и натянул поводья, увидев впереди другую груду, которая все еще дымилась в результате усилий толковых горожан, сжигавших трупы.

Луиза увидела своего родственника на мосту. Ее прическа нарушилась и волосы беспорядочными локонами упали на плечи и развевались, когда она бежала к нему. На лице ее не было пятен, а на шее припухлости.

Он видел, как из одного из домов выбежала бледная прелестная леди в платье, измазанном дегтем, в сопровождении высокого юноши в простонародной одежде. Вдруг он с искренним изумлением узнал ее.

— Луиза! — пораженно воскликнул он. — Что с тобой случилось, моя кузина?

— Я не знаю, — ответила она. — Я потеряла тебя на улице.

— Кажется, ты сама нашла доктора, кузина Луиза. Я никогда не видел, чтобы болезнь исчезала так быстро. Однако этот молодой человек не похож на доктора. — Он смерил Пьера наглым взглядом, с которым Пьеру часто случалось встречаться даже со стороны симпатичных мужчин, а Бернара нельзя было назвать безобразным.

— Конечно, нет; это Пьер из Милана. — И она рассказала, как Пьер спас ее, однако по девичьей застенчивости опустила подробности того, как она стала такой чистой после поездки в повозке с трупами.

— Это удивительно, — честно сказал Бернар. Он тщательно рассмотрел кожу Луизы. Она всегда была чистая и красивая, но не настолько как сегодня.

— Нет сомнения, что у тебя была лишь незначительная лихорадка, кузина, — сказал он. — Какое счастье, что я направился именно сюда, чтобы увезти тебя из этого отвратительного района. Разумеется, благородный отец леди Луизы, — продолжал он, взглянув на Пьера, — если бы он оказался здесь, предложил бы тебе основательное вознаграждение в знак благодарности за участие в ее спасении.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Пьер, — но я пришел в Париж лишь затем, чтобы доставить несколько свечей обратно в Руан.

Бернар рассмеялся:

— Даже я могу дать тебе столько свечей, сколько захочешь, мастер Пьер. Я не знал, что Нормандия испытывает такой недостаток свечей.

— Это особый случай, сэр. Нужны святые свечи с благословением из часовни Сент-Шапель, которые вдова из Руана хочет поставить за своего мужа.

— О, это другое дело. Я буду рад показать тебе дорогу. Не сомневаюсь, что тебе не терпится покинуть Париж.

— Да, конечно, — ответил Пьер.

Спутники Бернара по приказу господина спешились и отдали лошадей леди и Пьеру, сабля которого, единственный признак рыцарства у него, была спрятана в посох. Его грубый мешок и простая одежда составляли разительный контраст с их живописными нарядами.

Но Луиза сказала:

— Нет! Я не прощу себе, если отпущу тебя домой, Пьер из Милана, не дав отцу возможности поблагодарить тебя. Если только ты не настаиваешь на немедленном уходе, я прошу тебя поехать с нами домой.

Пьер, конечно, поехал. Я никогда не видел, подумал он, такой очаровательной леди. Он стыдился своих молодости, невежества, манер и одежды. Он желал, чтобы дьявол или, на худой конец, дракон неожиданно возникли посреди улицы, чтобы он мог обнажить саблю и поразить их на ее глазах, чтобы народ приветствовал его, а блестящие высокородные люди рядом с ним удрали бы, так что пятки засверкали. Он был не первым и не последним в этом мире, кто мечтал проявить отвагу в присутствии своей первой любви, которая всегда оказывалась старше его. Но ничего сверхъестественного не произошло.

Они удалялись от аккуратного и гостеприимного дома. Луиза подумала, что она его будет помнить, пока жива. Они въехали в город через ворота Сен-Жак. Пьер никогда не видел в Руане, чтобы дома стояли так близко друг к другу. Исключение составляла лишь военная зона непосредственно за укреплениями, где находились магазины и временные палатки, обычно занимаемые купцами и разносчиками. Во время чумы они были пусты, на улицах, даже внутри городских стен, тоже не было людей. Оруженосцы безуспешно пытались угнаться за лошадьми. Вчера они явились домой первыми с плохими вестями; сегодня Бернар решил прибыть первым с хорошей новостью.

Они ехали по короткому мосту через реку. Вдоль него, прямо над водой, стояли стеной к стене крошечные домики. Все двери были открыты. Люди внутри занимались делами, как ни в чем не бывало.

— Это лавки менял, — пояснила Луиза. — Здесь можно поменять деньги на любые другие деньги всего мира.

— А также занять денег, — добавил Бернар.

Луиза сказала с издевкой:

— Ты можешь верить моему кузену, Пьер. Он хорошо известен на Мосту Менял.

Бернар нахмурился.

— Твои насмешки надо мной столь же остры, — посетовал он, — как холодно твое сердце, дорогая Луиза. Признай, что я достиг некоторых финансовых успехов в работе, которую выполнил для нового хозяина монетного двора.

— Это верно, — ответила Луиза. — Де Кози хорошо заработал в свое время на службе у королевского министра.

— У кого? — спросил Пьер.

— Его имя Жак Кер, — ответила Луиза.

— Он сделал французские монеты самыми полновесными и чистыми в мире, — сказал Бернар. — Его корабли плавают по всему христианскому миру и за его пределами. Разумеется, я не занимаюсь торговлей.

— Конечно, нет, — сказал Пьер. Даже ему было известно, что дворяне не занимаются торговлей.

— Иногда моя работа напоминает коммерцию, но в ней нет ничего зазорного. Детали моей работы являются секретными.

Пьер порылся в памяти:

— Мне кажется, я однажды встречал человека по имени Жак Кер в Руане. Но он продавал капусту.

Бернар заржал:

— Кер — простолюдин, хотя теперь у него есть титул. Но Боже мой! Я никогда не слышал о капусте. Это вполне возможно.

— Может быть, это другой человек, — сказала Луиза.

В одной из лавочек Пьер заметил монаха. Домик был немного получше других и над дверью бросалось в глаза странное приспособление, похожее на три больших золотых шара.

— А что, монахи в Париже занимают деньги? — спросил он с искренним изумлением. — Этот большой богатый город так скуп на пожертвования?

Луиза рассмеялась так громко, что монах удивленно посмотрел на нее и вежливо улыбнулся. Ни время, ни назначение моста не располагали к веселью.

— Нет, Пьер; он дает в долг, а не занимает. Проценты, которые берет Церковь, ниже, чем у других.

— Это единственная хорошая вещь на мосту, — хмуро сказал Бернар. — Низкие проценты, которые берет Церковь, заставляют и ростовщиков снижать процентные ставки.

Мост кончился у Иль де ла Сите, и Бернар указал влево на великолепную часовню, которую Людовик Святой построил за два столетия до этого, чтобы поместить в ней священный терновый венец с окровавленного чела Христа.

— Вот церковь, которую ты ищешь, мастер Пьер. Жилые помещения в подвалах обычно занимают слуги и мусорщики. Но в такие времена, как сейчас, там живут и некоторые священники; я думаю, ты можешь прямо сейчас получить свои свечи и к вечеру уже быть за пределами города.

— Пьер слишком устал, — возразила Луиза. — Он мне сказал об этом утром. Не так ли, Пьер?

— Да, мадемуазель. Действительно, я вчера выбился из сил за долгий путь. — И он дал себе мысленное обещание при первой же возможности припасть к груди Церкви и исповедаться в этой лжи и других грехах, которые каждый человек непрерывно совершает днем и ночью.

Мост пересек другой рукав реки, и если бы Пьер знал Париж лучше, он понял бы, что они пересекли Университет, имение Церкви и Иль де ла Сите, главную, старейшую и когда-то единственную часть Парижа, и теперь приближались к торговой части и королевским владениям. Этот фешенебельный и хорошо защищенный район носил название Центр.

Здесь, после того как столица перешла из рук английских завоевателей в руки хозяина, короля Карла, сэр Роберт купил великолепную резиденцию, которая располагалась настолько близко к королевской резиденции, насколько позволяло скопление больших дворцов, принадлежавших первому лицу государства. Она была больше похожа на средневековый замок, чем на новые светские готические сооружения того времени, которые имели так много застекленных окон, что непонятно было, на чем держатся стены. Резиденция сэра Роберта почти не имела окон, и когда шел дождь, ничто не мешало ему проникать в немногие окна, которые закрывались лишь щелястыми старыми деревянными ставнями. Но он купил дворец за большую цену и находил его архитектуру вполне соответствующей своим старомодным вкусам.

В течение веков ров заполнился почти до краев отбросами, которые постоянно сбрасывали с телег мусорщиков. Люди сэра Роберта завершили этот процесс, забросав ров свежей землей, которую снизу подпитывали органические вещества, и вырастили газон из роскошных цветов, предмет зависти соседей.

Он сидел в одиночестве в спальне, совершенно несчастный, когда вбежал старый управляющий с известием, что его дочь — у ворот с де Кози и высоким незнакомым юношей. Если бы он дослушал сообщение старого болтуна, он узнал бы, что оруженосцы, очевидно, потерялись и пали жертвами чумы, и нужно помолиться за упокой их душ, но он не стал слушать.

Двадцать три года прошло с тех пор, как под Азенкуром пеший английский солдат взмахнул железной булавой и раздробил ему колено. Сэр Роберт, несмотря на отчаянную боль, удержался в седле, взметнул коня на дыбы и затоптал грубияна. Что касается опустошения, которое сэр Роберт произвел в рядах англичан, прежде чем попал в плен в результате постыдного поражения французской армии, стоило послушать подробный рассказ благородного джентльмена об этом. Его колено зажило, но нога стала походить на древко копья — не сгибалась и причиняла боль. Но он забыл обо всем, услышав о возвращении дочери.

— Наконец-то, слава Пресвятой Богородице! Она сохранила мое дитя. Спасибо, спасибо! — воскликнул он, как будто Богородица сделала ему личное одолжение. Он побежал вниз по древним выщербленным ступеням если не с грацией, то со скоростью человека, помолодевшего на сорок лет.

— Адель! — закричал он. — Она вернулась.

Адель д’Эпиналь, графиня, его жена, уже обнимала Луизу за талию, гладила и вела ее так, будто дочь все еще была в обмороке, восклицая при виде дыр на ее платье, следов дегтя и пропажи драгоценностей. Естественно, она обратила внимание на Пьера и оценила его, что бы он ни означал для его дочери, как чрезвычайно симпатичного мужчину, но совершенно незначительное лицо. К тому же он был слишком молод, хотя и высокого роста.

Преодолев один пролет лестницы, сэр Роберт увидел Луизу в безопасности, в объятиях матери, и не стал спускаться дальше. Он ждал у дверей со своим старым управляющим. Сзади потихоньку столпились повар, сержант личной охраны, служанка жены, служанка Луизы и даже уборщица, которой надлежало находиться в жилых покоях обширных подвалов, где спали стражники и младшие слуги. Там было совершенно сухо, комнаты большие, с хорошим воздухом. Уборщица была преданна Луизе, комнаты которой содержались в идеальной чистоте, и потихоньку поднялась наверх, услышав возбужденный шум. Разумеется, она пробыла здесь недолго.

Однако другой член семьи не стал ждать в дверях Клер де ла Тур-Клермон, сестра Луизы, бросилась вниз по старой истертой лестнице, перескакивая через две ступеньки с развевающимися рыжими локонами и мелькающими худенькими ножками.

Сэр Роберт нежно приветствовал дочь.

Мужчины во Франции легко плакали. Это не считалось признаком отсутствия мужества. Даже в Англии тогда никто не считал, что деревянное лицо может адекватно выражать сильные чувства, хотя самообладание в сложной обстановке вызывало восхищение.

Радостное облегчение, которое он испытал при виде дочери, сопровождалось потоками слез, оросивших его морщинистые щеки.

— Дитя мое, дитя мое! Как я счастлив видеть тебя! Я боялся, что ты погибла от чумы.

— Она легко могла погибнуть, — сказал Бернар. — Я нашел ее за стенами, к югу от города. Это грязное место.

— Это верно, — подтвердила Луиза, — они разгружают там повозки, за воротами Сен-Жак.

— Кто этот белокурый юноша? — спросил ее отец.

— Это Пьер из Милана, — ответила Луиза.

Адель д’Эпиналь насторожилась. Быть выходцем из Милана не означало ничего особенного. Тогда Бернар сказал:

— Я полагаю, что в действительности мы отчасти обязаны мастеру Пьеру. Мальчик первым обнаружил Луизу и проявил похвальную находчивость, выделив ее из числа людей, пораженных болезнью.

Когда Луиза объяснила, что похвальная находчивость Пьера состояла в том, что он спас ей жизнь, в то время как люди считали ее мертвой и собирались сжечь ее, графиня решила, что независимо от того, был ей он Пьером из Милана или скорее просто мастером Пьером, он будет ужинать в большом зале. Она предложила, чтобы сержант охраны освободил свое почетное место за дальним столом в честь такого гостя.

— Нет, этого не будет, — уверенно объявил сэр Роберт. — Подумай, что сделал мальчик, Адель!

Таким образом, сержант в этот вечер сохранил свои командные позиции во главе стола для оруженосцев и пажей, а Пьер очутился за изысканным небольшим семейным столом, что было большой честью. Пожалуй, он никогда не был так близок к дворянам.

Нередко в отсутствие священника почетного гостя просили произнести молитву перед началом еды. Бернар предложил предоставить эту честь Пьеру, уверенный, что Пьер сможет произнести лишь несколько банальных разговорных фраз, которыми простые люди Франции благодарили Бога за то, что у них есть пища. Пьер на мгновение заколебался, не зная, что делать. Он мог произнести молитвы на французском, английском или итальянском языках или, наконец, если бы потребовалось, он мог провозгласить славу Аллаху истинному и сострадающему и его пророку Магомету. Но он решил, что будет прилично сказать несколько слов на латыни, как это делал Изамбар. Благодаря урокам светского языка, полученным от Николаса Миди, он смог также упомянуть о чуме, засушливых полях и недостатке пропитания без серьезных грамматических ошибок. Только сэр Роберт знал латынь настолько, что мог бы поправить его, но он, разумеется, не сделал этого. Более того, он втайне порадовался выражению лица Бернара. В глазах Луизы засверкали искры при виде образованности ее спасителя, а Клер прошептала:

— Мама, он говорит как священник!

— Тише, детка. Это невежливо, — сказала мать.

— Здорово у тебя получается, — сказала долговязая девочка Пьеру.

Грудь Клер была еще плоской как у ребенка, но за последний год ее ноги стали длиннее и приобрели приятную симметрию. Если кровь Клермонов и Эпиналей смешалась в Клер так же, как в Луизе, есть основания надеяться, думала мать, что ее грудь, как и ноги, в конце концов станет необыкновенно прекрасной.

— Я научился у священника, мадемуазель, — ответил Пьер.

— А где ты выучил ту часть, в которой говорилось о болезни и засухе? — спросил сэр Роберт. — Я не припоминаю, чтобы я когда-нибудь слышал точно такую молитву.

— Нет, сэр. Я вставил эти слова, потому что забыл часть молитвы.

— Я бы не смог найти подходящие слова, а ты, Бернар? Твой священник хорошо обучил тебя, мой юный друг.

— Можно он будет учить меня латыни? — воскликнула Клер. — Мама, могу я заниматься латынью с Пьером из Милана?

— Не все сразу, — ответила мать. — Это требует длительного времени.

Бернар предложил, по крайней мере, попробовать, так как надеялся, что Пьер выпустил свою стрелу, сказав все, что он знает.

— Мы начнем, мадемуазель, с amo, amas, amat[9], — сказал Пьер, немного помедлив, — что означает действие и предпочтение.

Изамбар позеленел бы, услышав эти слова. Любить — означает действие! То был результат светских уроков каноника, а вовсе не церковного подхода Изамбара к изучению латыни.

— Когда вы хорошенько выучите это, можно переходить к другим словам.

— Прямо священник! — тихонько хихикнул сэр Роберт.

— К словам, обозначающим вещи, которые человек предпочитает? — спросила Клер.

— Латинский язык очень сложен, — сказал ее отец. — Не следует пытаться выучить сразу много слов.

Вошел управляющий с огромным серебряным подносом, который был нагружен едой. Прислужник взял их серебряные тарелки и управляющий положил на них все лучшие куски, а то немногое, что осталось, пошло на стол, где сидели сержант и другие. Они ели всего лишь гусиное мясо, которое Пьер ел всю свою жизнь, самое дешевое мясо в Нормандии. Репа была жесткая, а капуста грубая. Подвалов сэра Роберта еще не коснулся голод. Вино в серебряной чаше Пьера ничего не стоило по сравнению с вином в доме оружейника, где чаши были медные.

— Мы должны покинуть Париж через день или два, — сказал сэр Роберт. И затем, обращаясь к Пьеру: — Без сомнения, в Нормандии полно продуктов, но здесь, как видишь, мы постимся каждый день. И управляющий говорит, что с каждым днем все труднее и труднее доставать провизию.

Старый слуга, пользовавшийся доверием хозяина, сделал шаг вперед с места за его креслом и тихо произнес:

— Говорят, что на улицах появятся волки, сэр Роберт! — а затем вернулся на привычное место.

— Я тоже слышала об этом, — сказала Клер.

Сэр Роберт рассердился:

— Генри собирает слухи со всего Парижа, но они редко оказываются правдой.

— Боюсь, что он может быть прав насчет волков, — сказал Бернар. — Обстановка хуже, чем вы предполагаете, сэр.

— Мой ужин говорит мне, что она неблагополучна, — ответил сэр Роберт, — но я опасаюсь отправляться в родовое поместье, когда война может вспыхнуть в любой момент.

— Уже давно все спокойно, — заметила графиня.

— Такое спокойствие всегда обманчиво. Во время осады опасность сосредоточена в одном месте. Ты знаешь, чего ожидать. А это временное затишье выглядит угрожающе. Что касается их руководителей — мы много боролись с Бедфордом и знали его повадки. Теперь он умер, и мы не знаем, что выкинут англичане. Вспомни, что Клермон расположен вблизи границы.

— Пьер прошел весь путь от Руана, — заметила Луиза.

— Ну, мальчику легко проскользнуть через лес, — сказал Бернар.

— Ты правда прошел? — возбужденно воскликнула Клер. — Совсем один? Какой храбрец!

— Я должен вам напомнить, юные леди, — сурово сказал сэр Роберт, — что я уже не владею шпагой так хорошо, как при Азенкуре. Не каждый решится подвергать опасности всю свою семью. Особенно если он обременен дочерьми, — обвиняющим тоном добавил он, взглянув на графиню.

Графиня выглядела виноватой, как всегда при подобных замечаниях, а Клер показалось, будто у нее отбирают право на жизнь.

— Мы не виноваты, что родились женщинами, — спокойно заметила Луиза.

Клер спросила:

— А ты решал, что будешь мужчиной? Мы ведь не сговаривались быть женщинами. Это не наш выбор, отец!

— Наверное, нет, дитя. — Но он всегда подозревал, что графиня могла что-то предпринять с этой целью, и она разделяла его чувства, хотя что она могла предпринять, не могли бы сказать даже ее самые близкие друзья.

— Мы несомненно должны покинуть Париж, — продолжал сэр Роберт. — Может быть, завтра или послезавтра.

Все выглядели довольными, а голодный дальний стол зажужжал со сдерживаемым возбуждением. Один слышал, что на севере полно еды, другой говорил с человеком, который сказал, что продукты есть на юге. Продукты должны быть в любом направлении, думали они и радовались, что старый деспот, наконец, принял решение вытащить их из голодающего города.

— Наш ученый молодой друг тоже планирует отправиться домой завтра, — сказал Бернар, — но сначала он должен выполнить срочную религиозную миссию. Он сказал мне, что он преодолел долгий путь до Парижа, чтобы достать несколько свечей из Сент-Шапель для вдовы из Руана.

— В наше время такое благочестие безрассудно, мой мальчик, — сказал сэр Роберт.

— Мне кажется, он святой! — закричала Клер.

— Он ведь не знал, что в городе чума, — возразил ей Бернар.

— Нет, я не знал, — согласился Пьер. — Я бы ни за что не отважился.

— Сомневаюсь в этом, — выразительно произнесла Луиза. — Ты проявил отвагу, когда дело касалось меня.

— Красота леди Луизы может превратить самого трусливого зайца в рычащего льва, — заметил Бернар, изящно склонив голову.

— Сомневаюсь, что она была прекрасна в повозке, — пробормотал сэр Роберт, а ее мать содрогнулась.

— Мастер Пьер уже выразил свое нетерпеливое желание исполнить миссию, и никто не может осуждать его за это, — продолжал Бернар. — Думаю, что все мы будем рады вновь вдохнуть чистый сельский воздух. Я охотно покажу ему дорогу к церкви завтра. Я ее показал ему сегодня утром, но юноше трудно будет сориентироваться в чужом городе.

— Это мило с вашей стороны, де Кози, — сказал сэр Роберт чуть-чуть формально, — а я уже решил дать юноше эскорт до Руана, если он захочет покинуть нас. Небольшой эскорт, Пьер из Милана, — извиняющимся тоном обратился он к Пьеру, впервые употребив приставку, указывающую на его происхождение. Пьер понимал, что он этого не заслуживает и покраснел до корней волос. Ему казалось, будто старый вельможа посвятил его в рыцари прямо здесь, за столом. Де Кози прикусил губу.

— Большинство моих людей все еще служат у Его Величества Короля, — продолжал сэр Роберт. — Я оставил здесь лишь несколько человек для защиты семьи. Я хочу, чтобы двое из них сопровождали тебя до дома. Это такая мелочь, что мне было бы стыдно, если бы ты связал это с глубиной моей благодарности. То, что ты сделал для меня и графини, выше всяких благодарностей. Я ничего не знаю о тебе. Ты богат, юноша? Могу я предложить тебе денег?

— Я сделал только то, что должен был сделать в тот момент, — искренне сказал Пьер. — Я не заслуживаю благодарностей.

— Не будь глупцом, Пьер, — сказала графиня. — Мы сами не богаты, но граф предлагает немного увеличить твое состояние, если ты нуждаешься в этом. Большинство людей нуждается. Тот, кто дарит от души, должен и принимать подарки с искренностью.

Пьер подумал минуту. У графа было только две вещи, которыми он хотел бы обладать, и одна из них была настолько недостижима для него, что он сразу же опустил глаза и взглянул на Клер, которая не присутствовала в его мыслях. По какой-то причине она отвела взгляд от него так же быстро, как он отвел взгляд от Луизы.

— Можете вы подарить мне коня, сэр Роберт?

Мертвое молчание воцарилось в комнате. Мужчины за дальним столом были поражены дерзостью или наивностью просьбы. Выкуп за любых трех из них, если бы они попали в плен в битве, равнялся цене одного хорошего коня, и все они знали это. Сэр Роберт сначала был изумлен, как и все.

Потом он засмеялся и ударил кулаком по столу с такой силой, что заплясали чаши, ножи и тарелки.

— Эти слова похожи на речь истинного дворянина, Пьер из Милана! У тебя будет конь!

— Пусть возьмет моего! — крикнула Клер.

— Это ласковое существо? — отозвался ее отец. — Пьер заснет на нем. И кроме того, ты любишь своего тощего пони.

— Да, люблю, — сказала Клер.

— Мне кажется, это прекрасная идея, — сказала графиня. — Конь Клер — чистопородный и хорошего нрава, но он так вырос, что Клер с трудом садится на него. Конечно, у него длинная спина и короткие ноги, но ты бы не хотел огромного неуклюжего жеребца фламандской строевой породы, не так ли, Пьер?

— Нет, мне вообще не следовало просить коня, — произнес Пьер. — Не знаю, как это у меня вырвалось. Я забыл их высокую цену.

— Конечно, цены бывают разные, — сказала графиня. — Лошадь Клер на самом деле очень красива, хотя и недостаточно сильна для войны. Мне кажется, она подойдет тебе, чтобы доехать домой в сопровождении оруженосцев. Они будут верхом на мулах, правда, сэр Роберт?

— Да, конечно, — ответил он.

Коллега Изамбара, Август де л’Айл-Адам был священником и хирургом, и в его жилах текла благородная кровь. Во время чумы он переселился из монастыря, настоятелем которого был, в небольшую заурядную квартиру рядом с Сент-Шапель.

Все церкви были заполнены, но в Сент-Шапель собиралось особенно много людей. После того, как отец Август закончил молитву за их души в верхней церкви, его позвали отслужить молебен над их телами внизу.

Бернар и Пьер пришли рано утром, потому что граф решил покинуть Париж в этот день, и приготовления начались затемно. Они ждали своей очереди среди людей, некоторые из которых выглядели больными, но большинство было просто напугано.

Отец Август взвалил на себя больше забот, чем может вынести обыкновенный человек. Удовольствие, которое он испытывал при виде такого множества людей в церкви, умерялось сознанием, что большинство из них не пришли бы сюда, если бы не страх. А удовлетворение от возможности облегчить их страдания снижалось тем, что их болезни были большей частью мнимыми, так что действительно больным людям приходилось слишком долго ждать. Он не мог полностью разграничить в себе черты священника, дворянина и врача. В результате это был усталый раздражительный человек.

Он был немного знаком с Бернаром, но не видел необходимости тратить на него больше времени, чем на других.

— Ну, де Кози, — сказал он, — ты тоже пришел в церковь, потому что думаешь, что болен?

— Нет, Отец, — ответил Бернар вкрадчивым голосом, — мы оба слушали утреннюю мессу (что было ложью) и мы здоровы. Я привел к вам пилигрима, Отец. Он говорит, что принес вам письмо. Однако теперь, когда вы упомянули об этом, я должен сказать, что по утрам у меня иногда болит голова. Надеюсь, что это не является признаком чумы.

— Пей поменьше вина, — сказал священник, — это пойдет тебе на пользу. Это не признак чумы. А теперь дайте мне взглянуть на письмо.

Пьер держал его в руке вместе с кошельком, содержавшим пожертвования вдовы. Священник сломал печать, бросив на Пьера беглый оценивающий взгляд.

— Ну, хорошо, ты выглядишь здоровым. Я рад, что хоть кто-то так выглядит. Как тебя зовут? — и он начал читать письмо.

— Меня зовут Пьер, Отче.

Август де л’Айл-Адам поднял взгляд от пергамента:

— Да, здесь так и написано. Мне несложно дать тебе то, что требуется. Ты поступил храбро, приехав в Париж.

— Я не знал… — начал Пьер.

— Будьте уверены, Преподобный Отец, — перебил его Бернар, — что мастер Пьер понятия не имел об опасности.

— Пусть мальчик сам скажет, де Кози. Конечно, он не знал. Изамбар ни за что не послал бы его. Но невозможно пройти десять лье по Парижу и не услышать о чуме. И все же Пьер пришел.

— Тем не менее, я буду рад отправиться обратно, — произнес Пьер.

— Изамбар хорошо отзывается о тебе, сын мой, — заметил священник. — Я схожу за свечами для тебя. Ты можешь прочитать письмо. — Но когда он вернулся с объемистым пакетом, пергамент лежал нетронутым на столе, хотя Бернар и пытался заглянуть в него.

— Я не умею читать, Отче, — сказал Пьер.

— А я умею, — сказал Бернар, и действительно, он умел читать, писать и считать.

Отец Август взял перо и начал быстро писать ответ Изамбару, пользуясь новой итальянской скорописью, которая позднее пришла на смену громоздкому готическому шрифту. Бернар подумал, что он никогда не видел, чтобы письмо писали так быстро, и, конечно, он не мог прочитать стройные буквы, которые казались ему змейками, элегантно свернувшимися на пергаменте.

— Тебе следует научиться читать и писать, — сказал священник. — Церкви нужны люди, которые не боятся чумы. О них много говорят, но встретить хоть одного из них трудно. Сегодня утром я слышал о человеке, который вытащил тело из повозки с трупами. Женщина была жива, но больна чумой, и говорят, что он вылечил ее за одну ночь каким-то таинственным способом. Эта история разошлась по всему Парижу и с каждым часом становится все удивительнее.

— Не думаю, что я буду священником, — ответил Пьер. — Может быть, я стану купцом, но сначала я должен изучить математику, а также научиться читать и писать.

— Та женщина — моя кузина, Отец, — сказал Бернар, — а человек, который совершил чудо, как вы это назвали, Пьер. На самом деле Луиза не болела чумой.

— Это удивительно, — сказал священник, отложив перо. За исключением живых искорок в глазах, его лицо было совершенно бесстрастным. Никогда нельзя сказать, как много знает священник, и Пьер чувствовал себя неловко под острым испытующим взглядом искушенного парижского служителя Церкви.

Отец Август дописал постскриптум:

Этот белокурый мальчик скрасил мой тяжелый день. Я безуспешно пытался заинтересовать его карьерой священника, он не будет таким, как мы, и действительно, это призвание — не для каждого. Возможно, его таланты найдут другое применение. Он проявляет интерес к изучению математики. Позаботьтесь, чтобы он научился читать.

Ваш Аугустус

Когда Пьер и де Кози вернулись из Сент-Шапель, они обнаружили, что все домочадцы графа собираются во дворе. Вьючные мулы, уже нагруженные дорожными сундуками и тяжелыми рулонами матрасов, одеждой, кухонной утварью, коврами, тканями, доспехами, оружием, продуктами для людей, кормом для скота и тентами для ночлега слуг, терпеливо стояли у конюшни. Их поводья были привязаны к железным кольцам у ворот. Груз был тщательно, с военной точностью, закреплен на их спинах под присмотром ветерана Азенкура. Оруженосцы и пажи стояли наготове, держа под уздцы лошадей для членов семьи.

Женщины, конечно, ездили по-дамски, перекинув правую ногу через переднюю луку седла, которая была обита войлоком и имела особую форму, соответствующую женской фигуре и обеспечивающую безопасность наездницы. Сэр Роберт иногда противопоставлял этим искусным, изящным седлам свое собственное функциональное военное снаряжение; оно имело приподнятую переднюю часть, защищавшую тело всадника, и мощную высокую заднюю луку, которая поддерживала поясницу и добавляла вес коня к силе, вкладываемой воином в бросок копья. Это было самое удобное седло, когда-либо сконструированное для обычной поездки верхом, значительно более уютное, чем большинство кресел того времени, а изящные дамские седла вызывали быструю усталость, к тому же правая нога затекала. Но сэр Роберт полагал, что дамское седло является вполне подходящим наказанием каждому существу, которое было столь безрассудным, что родилось женщиной. С другой стороны, он был не настолько стар, чтобы не замечать прелестную картину, которую представляли собой юные дочери его друзей в неудобных маленьких седлах, особенно на ветру. Разумеется, Клер и Луизу всегда предостерегали, чтобы их лодыжки были закрыты.

Поскольку граф, очевидно, был готов тронуться в путь, Пьер и Бернар задержались во дворе, где через несколько минут появилась вся семья. Сэр Роберт надел кирасу, так как считал, что дороги все еще небезопасны, и меч был при нем. Без оружия он чувствовал себя нагим. Но в Париже он не надел те части доспехов, которые защищали ноги, а также латные рукавицы и шлем, хотя его паж держал все наготове. Оруженосец нес его копье.

Это оружие служило также для обозначения высокого положения графа, поскольку на нем развевалось его знамя с зеленой горой и белой башней. Обычный рыцарь мог прикрепить к копью узкий флажок с раздвоенным концом, и даже оруженосец имел флажок в виде длинной узкой ленты из прекрасного шелка. Однако лишь крупный вельможа, командующий значительным подразделением или отличившийся особой доблестью в битве, получал право на квадратное знамя. Именно такое знамя было у сэра Роберта после Азенкура.

Удобные головные уборы Луизы и ее матери напоминали тюрбаны, на них была повседневная одежда, удобная для путешествия. Луиза легко и грациозно села в седло и с привычной элегантностью расправила юбку, прикрыв ноги. Если и можно было заметить украшенный драгоценными камнями красный бархат ее изящных туфелек на маленьких стройных ножках, то в этом были виноваты контраст, который они составляли с изумрудно-зеленой тканью юбки, да легкий ветерок, овеявший древние каменные башни и взметнувший пыль во дворе. «Скромность не властна над ветром, отец».

У графини был невысокий конь, крепкий и выносливый. Адель д’Эпиналь садилась на него с достоинством. Оруженосец сцепил руки в виде стремени, другой подставил плечо, и леди грузно опустилась в седло; при этом конь не шелохнулся, это была черта породы и покорность, выработанная за годы тренировок.

Клер по необъяснимым причинам выбрала высокую конусообразную шляпу с тяжелой неудобной оранжевой вуалью и новое платье из темно-синего бархата, которое, конечно, не подходило для путешествия. Но поскольку новый костюм Клер мог служить отличительным знаком для кавалькады на улицах Парижа, и кроме того, она могла приобрести необходимый опыт ношения шляп, графиня позволила дочери одеться по своему усмотрению. На глазах Пьера Клер удержалась от мощного прыжка, с помощью которого она обычно взлетала на лошадь, ныне принадлежавшую Пьеру, и села в седло по-женски, но с легкостью, выгодно отличавшей ее от старшей сестры. Шляпа ее удержалась на месте, глаза сияли.

— Клер взрослеет, — заметил сэр Роберт.

— Это из-за лошади, — отозвалась мать. — Она выглядит выше на меньшей лошади.

Затем сел на коня сам сэр Роберт. Его нога давно не сгибалась, поэтому вполне естественно, что у него выработались оригинальные привычки, с помощью которых люди обычно скрывают свои физические недостатки. Он высоко поднял ногу над задней лукой седла и в то же время внезапным резким движением бросил тело вверх. Это действие производило впечатление срочности и решительности и вошло у него в привычку. Со стороны это выглядело совсем неплохо.

Ему хотелось поднять мост, как он сделал, покидая свое имение в Клермоне, но цепи проржавели и старый настил угрожал развалиться на куски. К тому же сэр Роберт не находил смысла в подъеме моста над засыпанным рвом, благоухающим последними цветами сезона. Генри, управляющий, запер двойные двери на два замка и повесил тяжелые железные ключи на пояс вместе с другими ключами.

В этот момент де Кози, не прощаясь, завел разговор с графиней, а сержант отделился от группы самых высокопоставленных членов свиты графа с двумя оруженосцами, которых выбрал граф, и подвел их к Пьеру. У каждого из них был мул, как у всех солдат; третий мул предназначался для поклажи, что было еще одним знаком расположения графа. Пьер заметил, что его мешок аккуратно помещен между двумя маленькими походными сундучками, и все это прикреплено к спине животного новым кожаным ремнем. У людей были честные открытые лица и основательное вооружение. Он понял, что к нему хорошо относятся.

Пьер приблизился к сэру Роберту, чтобы поблагодарить его, надеясь найти подобающие слова, но граф избавил его от этой необходимости и заговорил сам.

— Мне жаль прощаться с тобой, Пьер из Милана, но наш путь лежит на север через ворота Сен-Дени, а твой на юг через ворота Сен-Жак, так что давай попрощаемся здесь.

Пьер наклонился в седле с легкостью, объяснявшейся его молодостью, а не упражнениями, и поцеловал руку графини, которая была уже влажной, так как начинался жаркий день, и руку Луизы, которая была прохладна, как лепесток розы. Клер была еще такой юной, несмотря на взрослый наряд, что ей позволялось, как любому ребенку, поцеловать его в губы. Ее мать внимательно наблюдала за их объятием.

— Пожалуй, вы правы, сэр Роберт. Клер становится взрослой.

Сдерживая дыхание, девушка шепнула ему как бы по секрету:

— Я рада, что ты едешь на моем коне!

Затем граф обнял Пьера и поцеловал его в лоб, как родного сына.

— Всего тебе наилучшего, милый юноша. И если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, приезжай в Клермон. Для Пьера из Милана в любое время дня и ночи ворота откроются как по мановению волшебной палочки.

— Подозреваю, — улыбнулась графиня, — что, по крайней мере, один из членов нашей семьи похитит у тебя ключи.

— И оставь людей у себя на службе, если они нужны тебе, — добавил граф.

— По правде говоря, у меня нет службы, сэр Роберт.

— Она у тебя будет, — с уверенностью произнес старый солдат. — А когда они исполнят свою службу, вернешь их.

Затем оруженосец убрал копье в ножны, сержант выкрикнул команду солдатам, и сэр Роберт вывел своих мужчин и женщин из двора на улицу. Пьер и его два солдата выехали последними, оставив позади нескольких слуг графа, которые заперли ворота изнутри тяжелыми деревянными балками, вставлявшимися в металлические петли. Потом они поодиночке выскользнули через узкую маленькую дверь. Управляющий запер и ее и поспешил занять свое место позади сэра Роберта. Де Кози ездил взад-вперед между женщинами, галантно исполняя их мелкие просьбы и заботясь, чтобы им было удобно.

Пьер наблюдал за блестящей кавалькадой, пока она не скрылась из виду, как фигуры в сновидении, которые растворяются с наступлением утра. Он не чувствовал себя так одиноко с той ночи, когда скрылся в лесу от разбойников, и его нынешняя опустошенность казалась столь же отчаянно нереальной, как та давнишняя, почти забытая трагедия. Он тупо посмотрел на высокие крепкие ворота, которые преграждали вход в дом сэра Роберта. Скрежет ржавого запора все еще звучал в его ушах с отчаянной категоричностью.

Внезапно его вывел из состояния тяжелых размышлений приятный грубоватый голос, который напомнил ему о реальности существования благородного семейства.

— Посмотри-ка, что это? — произнес один из его новых слуг.

Пьер тоже увидел этот предмет. Почти у его ног лежал изысканный носовой платок, который, должно быть, обронила одна из женщин. Затаив дыхание, он надеялся, что это платок Луизы, оставленный для него, как память или знак. В действительности он мог ничего не значить.

Но второй слуга сказал, что он определенно видел, как этим платком несколько дней назад пользовалась графиня, подверженная простуде, и предмет сразу потерял свою притягательную силу.

— Вам он нужен, молодой господин?

Пьеру он не был нужен.

— Тогда я сохраню его и верну леди при следующей встрече.

— А пока, — сказал Пьер, отдавая приказ впервые в жизни, — намочи его уксусом. У меня еще осталось немного уксуса, который монахи из Сен-Жермена дали мне. Закрой им нос, и это предохранит тебя от болезни. Здесь мы подвергаемся серьезной опасности, — добавил он, забыв о кусочке кружев, — и нам следует выбраться из города возможно быстрее.

— Что это ты там сопишь? — спросил сэр Роберт у Клер в другой части города.

— Ничего особенного, отец, — ответила она, вытирая глаза рукавом.

— Она, вероятно, нервничает, — заметила графиня. — Кто может сохранить спокойствие на этих улицах? Возьми платок, Клер. Неприлично вытирать лицо рукавом, как делают крестьяне.

Клер сделала вид, что ищет платок в рукаве.

— Мне кажется, я его потеряла, мама.

— В самом деле? Какое легкомыслие!

— Возьми мой, — сказал Бернар, подъезжая и предлагая почти такой же красивый платок, как потерянный ею. Де Кози внезапно пришло на ум, что если Луиза его не воспринимает, может быть, в один прекрасный день Клер, даст уговорить себя.

Луиза спокойно посмотрела на них. Ее лицо выражало сочувствие и понимание, взгляд был совершенно безмятежным.

Через несколько дней Пьер отпустил свой эскорт в лесу недалеко от Руана, потому что солдаты не горели желанием ехать в английский город, да и Пьер не знал, что с ними делать. Но он оставил себе хорошего вьючного мула, так как по их утверждениям сэр Роберт дал им такой наказ. Он действительно сказал об этом, но по настоянию Клер. Она не хотела, чтобы ее пони нес не только высокого юношу, но и поклажу.

Глава 13

Слух о чуме и голоде в Париже достиг Руана до возвращения Пьера. Хью и Мария провели неделю в изнуряющей неопределенности и страстных молитвах. Изамбар заходил каждый день, чтобы узнать новости о своем протеже, и качал головой, так как новостей не было.

Но в одно ясное утро Пьер вернулся, в добром здравии, загорелый от долгого пребывания на солнце, верхом на красивом коне, ведя за собой нагруженного вьючного мула, который был лучше, чем любой из мулов Хью. Если бы его поклажа состояла только из свечей, там поместились бы свечи из всех церквей Парижа. Однако в сундучках находились только мешок Пьера и сверток, полученный от священника, потому что оба слуги забрали свои нехитрые пожитки; еще там была провизия, в которой Пьер больше не нуждался.

Пьер объяснил, как он стал обладателем такого состояния, и рассказал об удивительных обстоятельствах, при которых он познакомился с семьей графа де ла Тур-Клермона.

— У него были основания испытывать благодарность, — сказал Хью и был склонен приписать замечательную стойкость Пьера против болезни тому, что он за день до этого облился горячим уксусом.

— Она красивая? — спросила Мария, и Пьер ответил утвердительно. Но он был слишком молод, поэтому добавил, что для него это не имеет значения.

Тем временем у него появились тревожные симптомы — он тупо смотрел на небо или опускал безучастный взор вниз, на реку, в мастерской был неуклюж и разбивал себе пальцы, подолгу держал в руках и разглядывал незаконченные изделия и не отвечал на вопросы, как будто внезапно лишился слуха.

Если бы у них были свои дети, они бы сразу обратили внимание на эти симптомы и послали бы его поплавать в реке. Но обостренная чувствительность приемных родителей заставила их обратиться к Николю Хирургу, а этот мудрый старик направил их побеседовать с Изамбаром в его келье. Таким образом, именно Изамбар, давший обет безбрачия, отправил мальчика купаться в Сене в сентябре.

— Должно быть, девушка была хороша собой, — сочувственно произнес он, и они поняли, в чем дело. — Нет ничего лучше холодной воды, чтобы отвратить мысли от плотских желаний. Любой старый священник скажет вам это. Молодые священники могут быть более скрытными. Вода и, конечно, молитвы. Но я подозреваю, что Пьер останется в миру. Даже мой коллега из Сент-Шапель полагает, что способности Пьера имеют мирскую, а не религиозную направленность. Должен добавить, что этот же священник указал мне на одну мою ошибку, которую я совершаю долгое время. Я упрекаю себя, что ничего не сделал для образования мальчика.

— Думаю, что было бы мудро, — продолжал он, — забрать его из вашей закопченной мастерской, мой друг. Мы не можем послать его в Парижский университет, потому что слишком хорошо знаем, что там сейчас нездоровые условия. Но здесь в школе при соборе он может научиться читать и писать на тех нескольких языках, на которых уже говорит. Кроме турецкого, конечно. Он также усовершенствует свое знание латыни, которое недостаточно основательно, хотя бедный каноник сделал все, что мог, и изучит математику. Священник из Сент-Шапель по необъяснимой причине отметил в постскриптуме своего письма, что Пьер проявил интерес к математике. Это меня удивляет.

— Меня тоже, — сказал Хью. — Я понятия не имел, что он интересуется математикой.

— И я, — промолвила Мария.

— Я также полагаю, — продолжал Изамбар, — что нам необычайно повезло, так как мы можем пригласить великолепного учителя верховой езды, обращения с оружием и искусства вежливой беседы с благородными вельможами и дамами, хотя Пьер, кажется, делает честь вашему дому в этом отношении даже без настоящих тренировок. Вы когда-нибудь слышали о Сюре де ла Сале?

— Мне кажется, я слышал, — ответил Хью, подумав немного. — Не был ли он знаменитым французским рыцарем прошлого века? Настоящем искателем приключений?

— Верно, Хью. Как долго живет память о храбрых мужчинах. У него есть сын по имени Антуан де ла Саль, который сейчас служит учителем не у кого иного, как у Джона Анжу, герцога Калабрии.

— Я не слышал, что Сюр де ла Саль женился и начал вести оседлую жизнь, — сказал Хью.

— К несчастью, он не сделал этого, — грустно произнес Изамбар. — И все же у него родился сын — Антуан де ла Саль, он примерно вашего возраста, Хью. Как и его непоседливый отец, он объехал весь мир, служил многим господам, обучал юных вельмож и писал яркие рассказы о том, как вести себя с женщинами. Разумеется, мне не подобает обучать Пьера всему этому. Ла Саль именно тот человек, который нужен. У него дурной характер и блуждающий взгляд и в настоящее время он попал в немилость у своего господина. Он живет в плохой маленькой гостинице на берегу и целыми днями пишет господину письма, вероятно, умоляя о прощении за свои проступки. У герцога есть дочь. Я слышал, что ла Саль питается только супом из капусты и сильно убавил в весе со времени добровольной ссылки в Руан. Поговорить с ним, Хью?

— Обязательно, — сказал Хью. — Похоже, что вы нашли нужного человека. Не так ли, Мария?

— Мне кажется, что в возрасте Пьера пора знать о таких вещах. Признаюсь, что его возмужание меня не радует. Но не негодяя ли вы избрали ему в учителя, Отче?

— Ему придется иметь дело с негодяями, — ответил священник. — К тому же Антуан де ла Саль не негодяй. Все преподаватели рыцарских манер зарабатывают на жизнь своим умом. Они учат, как сражаться, но сами не сражаются. Кроме того, я не знаю, кто больший негодяй — воин или его воспитатель. Но я убежден, что герцог Анжу не нанял бы негодяя для обучения сына.

— Мария согласна, я знаю, — сказал Хью.

— Да, пожалуй, — отозвалась Мария. — Подумать только, нашего Пьера будет обучать преподаватель сына герцога Анжу.

— Ла Салю придется много платить, — практично заметил Изамбар, — но все же это будет дешевле, чем посылать Пьера в Париж, потому что он будет жить и питаться дома. Плата за школу при соборе умеренная. На самом деле, если бы я не знал, что вам это по карману, можно было бы вообще не платить.

— Духовенство дает, духовенство и отбирает, — нарочито неверно процитировал Хью. — Да будет благословенно имя духовенства.

— А кто еще столько делает? — просто спросил Изамбар. — Но я не собираюсь торговаться с вами из-за Пьера. Оставьте все ла Салю.

— Нет, Отец, я неудачно пошутил. Вы знаете, что я тоже не буду торговаться. Даже с ла Салем.

— Тогда я с ним поторгуюсь с вашего разрешения, Хью, и вашего, мадам. Между прочим, до меня дошли сведения, что барона де Реца собираются повесить.

— Это очень приятно слышать, — сказала Мария.

За год Антуан де ла Саль снова растолстел благодаря золоту оружейника. Вся сила убеждения Изамбара не помогла снизить оплату, но ла Саль пошел на компромисс, согласившись получать ее по частям, а не всю сумму сразу, как он требовал сначала.

Утро Пьер проводил в школе, потому что его воспитатель вставал не раньше полудня. Схоластические тонкости, которые стяжали славу крупнейшим университетам континента, не входили в программу обучения провинциальной школы при руанском кафедральном соборе. Здесь старательные монахи вбивали в головы твердолобых учеников основы чтения, письма, математики, а также скромный объем теологических познаний. Они знали из опыта, что это именно тот разумный уровень, который от них требуется. Конечно, если они встречали честолюбивого ученика, подобного Пьеру, который мог оценить их усилия, у них просыпалось желание вложить в него побольше и они удваивали свои педагогические старания. Многие годы Руан был двуязычным. Пьер принадлежал к поколению, которое не застало времени, когда лучшие люди города не говорили по-английски, а владели только своим родным французским языком. Некоторые из учителей в школе вели уроки по-английски. Среди них одним из лучших был английский монах, сын морского капитана, который преподавал математику с особыми примерами из области прибыльной торговли. Юношей он ходил в море на одном из кораблей отца. Он познакомился с продуктами, импортируемыми с Востока и экспортируемыми с Запада. Он вел уроки со странной грубостью и они не пользовались успехом у юных французских дворян.

Но среди классных товарищей Пьера было несколько английских юношей благородного происхождения, которые не стыдились выслушивать своего соотечественника; он рассуждал о неуловимых математических абстракциях, но иллюстрировал их обыденными примерами из торговли. Если бы путешественник во времени увидел этих английских юношей во французской школе в конце средневекового периода, он заметил бы в их усердном внимании зародыш того духа, который позволил их далеким потомкам в другое время и в более широком мире завоевать господство на море и превратить некогда гордые морские державы эпохи Возрождения Венецию и Геную в презренную горстку островов.

Вот как практичный монах преподавал математику:

«Команда корабля может выпить половину судовых запасов воды за неделю, а три четверти за две недели. Через месяц они умрут от жажды, если на море продлится штиль. Но если порт находится в шестидесяти лье, а при хорошем ветре они могут проходить десять лье в день, они не погибнут и с Божией помощью достигнут порта и пополнят свои запасы.

Теперь предположим, что торговец купил в восточном порту груз пряностей, доставленный караванами язычников, и заплатил за него 1 000 фунтов стерлингов. Груз будет продан во Франции за 20 000 фунтов. Прибыль равна разнице минус все расходы, которые, разумеется, следует вычесть из 19 000 фунтов. Это будет прибыльное путешествие.

Но если по недосмотру команды или за ее грехи в трюмы попадет вода и девять десятых груза испортится, прибыль не покроет расходов, евреи заберут корабль торговца, его дети будут просить милостыню на улицах, а сам он попадет в долговую тюрьму».

Через год или два задачи стали более длинными и запутанными, но они всегда исходили из практики и были очень наглядны. У ученика, который правильно решил задачу, создавалось впечатление, будто он сам совершил прибыльную и интересную сделку.

Что касается языков, на которых говорил Пьер, учиться писать сразу на всех языках не составляло труда. Французский и итальянский языки в то время еще не ушли от своего прародителя — латинского языка — так далеко, как в последующие столетия. Считалось, что говорить на латыни не намного сложнее, чем на итальянском языке. Пьеру еще не исполнилось двадцати лет, а он уже мог читать, писать и говорить на обоих языках. Но никто не мог научить его писать по-турецки. Абдул был неграмотен.

В конце обучения в Руане Пьер сделал важное открытие: вокруг Константинополя существовала огромная империя почти еретических христиан, они молились на иконы, причащались двумя способами, писали и говорили на греческом языке, алфавит которого был неизвестен на Западе. Далекая страна была очень богата золотом и очень бедна духовно — вот и все, что было известно большинству французов об этой древней империи.

Вечера он проводил с Антуаном де ла Салем, но этот знатный воспитатель прожил в Руане лишь год. Через двенадцать месяцев его умоляющие письма возымели действие, и он помирился со своим господином. Но он вложил в уста Пьера поток убедительных и прекрасных слов, которые ждали своего часа. Учитель обнаружил, что некоторые вещи Пьер уже знает, а если чему-то не удавалось его научить, ла Саль полагался на инстинкт ученика. Он встречал таких не по годам развитых юношей раньше.

Однако гораздо более, чем говорить вещи, о которых не думаешь, увлекло воображение Пьера искусство фехтования. Поскольку все знали, что Пьер не был рожден дворянином, ла Саль научил его лучшим способам наносить удары пикой, булавой и стрелять из ужасного арбалета. Пьер овладел также искусством стрельбы из большого английского лука, самого скорострельного оружия того времени. Оно покорило многие поколения дворян на континенте.

Владеть самым благородным оружием — копьем — Пьер не научился. У него был конь и у него могли быть десятки копий. Хью из Милана делал их лучше, чем кто-либо в христианском мире. Но ла Саль не отважился подвергать своего ученика презрению юных дворян, которые уже были по традиции посвящены в рыцари и поступили на службу в качестве пажей и оруженосцев к знатным родственникам и влиятельным друзьям. Они и так завидовали простолюдину, который мог себе позволить брать уроки у учителя герцога. Более того, это могло повредить изысканной репутации ла Саля.

— Но я скажу тебе по секрету, юноша, — произнес он однажды шепотом, будто сообщал об измене при дворе короля, — копье — это уродливое и ничтожное оружие. Оно стало таким длинным, а доспехи такими прочными, что два рыцаря уже не могут поразить друг друга. Они ломают копья, сбрасывают друг друга с лошадей, а потом сражаются на земле саблями. Никто не будет возражать против твоих занятий фехтованием.

— Копья хороши против пеших солдат, — возразил Пьер.

— Нет, здесь важны лошади. Вообрази себя на поле битвы. Предположим, ты пеший солдат, вооруженный арбалетом. Вдруг на тебя надвигается атакующая шеренга неистовых мужчин в сверкающих доспехах на тяжелых конях. Они летят на тебя как ветер. Разве ты не обратишься в бегство, даже если атакующие рыцари вовсе не вооружены копьями?

— Да, пожалуй. Но сначала выстрелю.

— Конечно, выстрелишь. А теперь представь себе, что рыцари движутся на тебя в пешем строю — с копьями, но без коней. А ты вооружен короткой пикой. Испугаешься ли ты?

— Нет, господин Антуан. Моя пика нанесет удар скорее, чем их длинные тяжелые копья.

— Верно. Пика — предок копья, Пьер, и лучшее оружие. В пике нет рыцарства, но правила вежливости не ограничивают ее применение. Помни, когда речь идет о спасении твоей жизни, что человек сразу погибает, если ты попадешь в одно из слабых мест в его голове: в глаза, нос или рот. Если твоя пика направлена вниз, целься в живот. Глупо бить в грудь, которая всегда хорошо защищена и к тому же ты попадешь в ребра. Человек с раной в животе умирает, но медленно, поэтому будь осторожен, чтобы он не убил тебя, движимый болью и отчаянием. Если бьешь еще ниже, целься в его интимные места. Бей быстро. Это поразительно, как боится мужчина за свои мужские органы. Обычно он поворачивается боком и тогда у тебя появляется шанс поднять конец пики и поразить врага в шею.

Затем они фехтовали на саблях.

За день до отъезда из Руана ла Саль сказал Пьеру нечто очень важное:

— Ты хорошо владеешь саблей, Пьер. Я не беспокоюсь, что моя репутация пострадает из-за тебя. Но я ненавижу, когда мои ученики умирают. Я полюбил тебя. Я великодушный человек и решил сообщить тебе мой величайший секрет.

— Как сражаться нечестными приемами? — спросил Пьер, который близко познакомился с некоторыми уловками ла Саля.

— Не говори так, юноша. Это не та приличная речь, которой я учил тебя. Скажи лучше, что это ловкие приемы увеличить преимущество, если удар не достиг цели, особенно когда темно и никто не видит. Секрет вот какой: забудь, что сабля — это благородный клинок и рассматривай ее как обычную пику. Старайся не рубить, а колоть, мальчик, колоть! Это мое собственное изобретение. Во всем христианском мире о нем знают не более полудюжины людей.

— Это действительно свежая мысль, благородный Антуан. Я никогда не слышал об уколах саблей.

— О, это иногда происходит случайно во время сражения. Но наши рубаки-рыцари любят наносить рубленые раны. Они вряд ли задумываются о более деликатной смерти от внутреннего кровотечения. А теперь, если мы сможем убедить твоего отца прекратить стучать, может быть, мы немного потренируемся в нанесении уколов. Я не собираюсь учить тебя этому грязному делу на глазах у публики.

Глава 14

В школе был долговязый парень с узкой грудью и бледным умным лицом. В этом хилом теле билось отважное сердце. Его звали Уильям, барон Стрейнж и Блэкмер, он был внучатым племянником старого сэра Джона Эрла Тальбота пятого, храбрейшего англичанина во Франции. Уильям был ровесником Пьера. При столь высоких родственных связях ему и в голову не приходило завидовать простолюдину. Началом его дружбы с Пьером послужило происшествие, случившееся на уроке математики через год после отъезда ла Саля к своему господину.

Уильям увлеченно решал длинную задачу по морской перевозке груза, которая включала плату за вход в гавань и перевод турецких асперов в английские фунты. Он писал цифры четким разборчивым почерком на листах пергамента, которых у него всегда было достаточно. (Запасы пергамента у Пьера были столь ограничены, что он писал мелко в целях экономии). Когда Уильям на минутку вышел из класса по нужде, жадный студент, сидевший рядом с Пьером, украдкой спрятал в карман ценные свитки, которые были исписаны только с одной стороны. Учитель видел это, но ничего не сказал. Когда Уильям вернулся, он обнаружил пропажу. Он осмотрел класс с обиженным выражением, его лицо налилось краской как лист после заморозков.

— Что случилось, лорд Стрейнж? — спросил учитель.

— Ничего, монах Джон, — ответил юноша. Он сел, играя своим пером будто это было оружие. В его черных глазах светилась ярость.

— Если все в порядке, лучше вернитесь к решению задачи, — продолжал монах. — Вы вчера много сделали и, вероятно, получите сегодня правильный ответ. Не забудьте вычесть из прибыли дань, которую придется заплатить гарнизону неверных в Херсонесе, — и он спокойно посмотрел на него сквозь очки, которые были еще такой редкостью во Франции, что многие люди считали их волшебными.

Пьер тоже видел кражу. Не изменяя выражения лица и продолжая писать, он поднял ногу под столом и изо всех сил нажал твердым каблуком на ногу воришки.

— Ай! — громко заорал испуганный парень. Монах снова поднял взгляд от своего большого фолианта.

— Ты заболел, Джеймс Бэрроу? Если ты болен, я пошлю за хирургом. Но если нет, ты не имеешь права мешать классу такими буйными выкриками.

Бэрроу потирал ногу под столом, глядя на Пьера.

— Отдай обратно! — угрожающе прошептал Пьер.

— Прошу прощения, монах Джон, — сказал Бэрроу, — кажется, меня укусила блоха.

— Это не блоха, — пробормотал Уильям. Пьер продолжал старательно писать.

Бэрроу понял, что он один против двоих. Сочетание положения Уильяма и роста Пьера — это было слишком для него. Он нагнулся и сделал вид, что нашел что-то на полу.

— Это твои, Уильям? — спросил он, небрежно бросив записи на стол. — Я только что нашел их на полу.

Англичанин кивнул.

— Ты оказал мне услугу, — сказал Уильям Пьеру после случившегося. — Я бы вызвал его на поединок, если бы узнал правду. Потом мой дядя побил бы меня независимо от того, выиграл я или проиграл. Он очень заботится о моей драгоценной шкуре. Кажется, он хочет, чтобы я стал священником.

— Ты бы победил, — сказал Пьер. — Бэрроу не умеет обращаться с саблей. Не люблю трусов.

Много раз за время учебы в Руане Уильям Стрейнж и Блэкмер скрещивал сабли с просто Пьером в дружеских тренировках, иногда под одобрительным взглядом гордого старого сэра Джона Тальбота, который не видел ничего неприличного в дружбе внучатого племянника с парнем из народа, особенно зная, что ему давал уроки воспитатель сына герцога Анжу.

Во время приходского праздника невинных младенцев зимой 1443 года, когда Уильяму и Пьеру исполнилось по девятнадцать лет, в Руане состоялся изумительный Праздник дураков. То была возможность расслабиться после церковной дисциплины, особенно для младших священнослужителей. Они, как и народ, радовались такой возможности. В этом году праздник обещал быть исключительным. Мягкое лето принесло щедрый урожай, и даже политическая погода казалась благоприятной. Широко распространились слухи, что перемирие, которое соблюдалось уже долгое время, вот-вот завершится мирным договором между давними противниками.

Англичане были особенно предупредительны по отношению к французам, а французы чрезвычайно вежливы по отношению к англичанам. Повсюду в Нормандии и Франции городские ворота долго оставались открытыми после захода солнца, как знак взаимного доверия и уважения. Если по обе стороны ворот и находились люди с острыми топорами, готовые одним ударом перерубить канаты и опустить тяжелые крепостные решетки, они не бросались в глаза и не имели официальных приказов.

Во время вечерни алтарь кафедрального собора сверкал сотнями свечей, но внимательный взгляд заметил бы, что это не чистые восковые свечи, которые излучали ясный священный свет перед мессой, а самые заурядные и дешевые сальные свечи, не священные и не красивые. Они дымили, оплывали и капали. Но никому не было до этого дела.

Люди столпились в церкви. Они были празднично одеты, говорили громко и все сразу, подшучивали над соседями, с шумом разгрызали зубами орехи и без конца жевали большие вкусные колбасы. Тут и там в приделах храма небольшие группы играли в кости и в карты. Женщины кормили грудных младенцев, торговцы забирались на скамьи, кричали через головы толпящихся вокруг людей, обсуждали подъем торговли и возможности дальнейшего процветания с наступлением мира. Время от времени неизвестно откуда возникала бутылка сидра или вина, ее чудесное появление встречали приветственными возгласами и моментально опорожняли ее.

В алтарной части молодой подьячий, облаченный как руанский епископ, пародировал святую службу. Разумеется, на нем не было епитрахили. Праздничная митра у него на голове была в два раза выше, чем следует. Она была изготовлена из позолоченного пергамента, сверкала фальшивыми драгоценностями и была украшена изображением осла. Праздник дураков посвящался Бегству в Египет, поэтому осел пользовался особой честью. Два ослиных уха выступали над неимоверно высоким головным убором, пародируя шапку епископа, форма которой символизировала Святой Дух, снизошедший на головы апостолов и даровавший им речь.

— Господь с вами! — воскликнул он глуповатым надтреснутым фальцетом и закричал по-ослиному: — Хейооо!

— И святой дух! — отвечали люди. — Хейооо! Хейооо! Хейооо!

В дополнение к фальшивому епископу, выбранному духовенством в качестве представителя церковной власти, люди выбрали Короля дураков. Он командовал праздником и следил за тем, чтобы никто не остался трезвым после шуточной службы в церкви.

На мостовой перед портиком собора люди танцевали, а высокая сводчатая арка была битком набита молодыми парочками, открыто выражающими свое восхищение друг другом.

Это был древний и почитаемый праздник. Ни у одного свидетеля явно нечестивых обрядов не шевельнулось в сознании сколь-нибудь нечестивой мысли. Праздник был разрешен во всех христианских странах, а во Франции его проведение даже поощрялось. Серьезным священникам вроде Изамбара оставалось надеяться, что ничего ужасного не произойдет, но им и в голову не приходило запретить праздник. Изамбар лично присматривал за свечами на алтаре, не разрешая зажигать хорошие свечи. Как и все, он пришел в собор и терпеливо наблюдал, незаметно пристроившись в уголке, как веселятся его священнослужители и его прихожане.

Уильям и Пьер заняли прекрасное место у ограды алтаря. Их окружала шумная группа студентов, которая, по-видимому, собралась с какой-то, пока неясной целью. Изамбар недоверчиво смотрел на них и гадал, что за дьявольскую шутку они выкинут.

Апофеозом этого шумного и веселого беспорядка было введение в собор живого осла. Симпатичную девушку, которая ехала на нем в этом году, звали Анна из Гостиницы. Она была дочерью содержателя процветающей гостиницы у реки, Дававшей приют солдатам, морякам, пилигримам, дворянам со свитой, и каждому, кто мог заплатить за честное и разностороннее гостеприимство.

На ней был короткий голубой костюм, открывающий восхищенным взорам хорошенькие ножки до колен. Она восседала на осле по-мужски. Немало предприимчивых молодых людей, пытавшихся дотянуться и приласкать большую куклу, которую она прижимала к груди, получили восхитительные удары длинными ножками. Она, разумеется, изображала юного Господа. Осла вел под уздцы из придела храма к алтарю Король дураков с длинной приклеенной курчавой бородой, сделанной из конского хвоста и окрашенной шафраном, что делало его похожим на Святого Иосифа.

Во время церемонии непрерывно звучала мягкая мелодия органа. Выбор подходящей музыки для праздника предоставлялся церковному органисту. В его обязанности входило также время от времени исполнять торжественно-угрожающие церковные гимны, чтобы напомнить людям, что они все же в церкви и следует вести себя поприличнее.

У алтаря ослу дали полную корзину овса, а над ним держали куклу и водили ее руками вверх, вниз и в стороны, как бы благословляя людей.

В этот момент двое студентов из окружения Уильяма и Пьера отделились от группы и стащили органиста со скамьи, несмотря на его яростные протесты. Один из студентов занял его место перед могучим инструментом, открыл все клапаны, громко призвал усилить работу мехов и заиграл мелодию веселой популярной песни, которую знали все. Он производил такой шум, что дрожали стропила под основательной крышей, а статуи святых готовы были упасть из своих ниш. Никогда прежде Руанский собор не слышал такого шума и смеха.

Другие юноши группы образовали вокруг Уильяма и Пьера самозваный хор. Своими здоровыми голосами они заорали песню с такой силой, что перекрыли грохот органа. Слова были перепутаны, темп и мелодия тоже, но даже глухой понял бы по их жестам, адресованным пародийному Святому Семейству, что это был гимн, прославляющий девушку, или осла, или девушку на осле. Несколько строф завершались следующими словами:

Ослу с религиозным чувством — слава! Проникся этим чувством он по праву, Поскольку та сидит в его седле, Кто очарует турка в небесах и Папу на земле! Руанской деве на прекрасном муле — слава, А также нам и Королю забавы!

Упоминание о Папе — это было слишком для Изамбара. Более святого человека, чем Евгений IV, еще не видел папский престол.

— Проклятие! — сдерживая дыхание, произнес он, невольно рассмеявшись. Он подозвал органиста, которого так нагло лишили места перед началом шумной выходки.

— Позвони в святой колокол! — строго произнес он. — Это зашло слишком далеко.

Когда на колокольне раздался глубокий величественный звон большого старого колокола, который ассоциировался в сознании людей с самыми святыми таинствами, они успокоились.

Большинство из них последовало за актерами из церкви, и Бегство в Египет продолжалось с одной улицы на другую, все больше и больше теряя свой библейский характер. Святой Иосиф избавился от бороды и нацепил длинный фальшивый нос, который красноречиво поворачивался в сторону красивых девушек, и шутовской колпак с кисточками и колокольчиками, превратившись вновь в Короля дураков.

Анна из Гостиницы, ее ослик и кукла вернулись на берег в сопровождении значительной толпы моряков, солдат, студентов и другой молодежи. Всех мучила жажда. Для места, в котором жила Анна, жажда представлялась укором.

Содержатели гостиниц, как и их постояльцы, были, как правило, честными людьми. Несмотря на репутацию обманщиков, ловчил и крючкотворов, они чаще подвергались грабежам, чем грабили сами. Хозяину гостиницы не к кому было обратиться за помощью, если благородный рыцарь забывал заплатить, а скромный моряк неожиданно уплывал на край света, не рассчитавшись. Неудивительно, что хозяева гостиниц отличались хорошей памятью и привычкой брать деньги вперед, если удавалось. Они страдали от сложной системы налогов и ограничительных законов, защищавших интересы клиента, в то время как законы, защищавшие хозяев гостиниц, были немногочисленны и плохо проводились в жизнь. Лучшими их защитниками были собственные глаза и ум.

Среди этого смиренного братства людей, которые старались вести себя хорошо, хотя это им никогда не удавалось, было много ветеранов различных этапов бесконечной войны. Часто это были благочестивые люди или, по крайней мере, благодарные за божье покровительство, в котором они нередко нуждались, а поскольку большинство из них не умело читать, у них вошло в привычку выбирать ангела или святого и вешать его изображение над входом, чтобы указать род деятельности и создать рекламу своему заведению.

Джон о’Лидс получил болезненное ранение глаза во время осады Руана поколение назад. После взятия города он несколько месяцев провалялся в маленькой гостинице на берегу. Несчастный француз-владелец гостиницы был убит при обороне города, и его молодая вдова всеми доступными ей способами старалась вернуть здоровье и счастье симпатичному англичанину. Но глаз остался незрячим. Джон о’Лидс остался без источников пропитания, а вдова — без мужа. Ему некуда было идти, и о ней некому было позаботиться. Еще не побелели шрамы от ран, а уже стало заметно, что скоро родится Анна из Гостиницы или кто-нибудь еще. Тогда они поженились в преддверии счастливого события. Гостиница процветала под демократичным управлением этой пары.

Первоначальные владельцы гостиницы дали ей претенциозное название Отель Сен-Дени в честь святого-покровителя Франции. Он был изображен на вывеске над дверью. На рисунке Святой Денис, как обычно, держал в руках собственную голову в память о его святом мученичестве. Но покровитель Франции не пользовался популярностью у англичан. Джону о’Лидсу неоднократно советовали заменить его Святым Георгием или, на худой конец, драконом. Его бойкая жена не соглашалась, и святой остался на своем месте. Но все англичане, а вскоре даже и французы, называли это пристанище Гостиницей Головореза.

Глаз, который по счастью остался у Джона о’Лидса, отличался такой остротой, что он получил ироническое прозвище Слепой Джек. Все знали, что он никогда не подаст гостю напитка бесплатно. Он никогда не забывал одолженного пенни. Он честно отдавал сдачу монетами с необсеченными кромками даже самым пьяным посетителям. Клиенты неизбежно начали путать придирчивого хозяина со святым-покровителем дома, и именно хозяина, а не святого, имели в виду, когда упоминали Гостиницу Головореза.

Гостиница всегда пользовалась успехом, особенно вовремя праздников. Джек был польщен и удивлен, когда его привлекательную дочь выбрали на роль Девы для театрального представления в соборе. Теперь он готовился к приему посетителей, которые, как он проницательно предвидел, последуют за ней на берег.

Над огромным камином и на заметных местах на стенах большой гостиной висели декоративные композиции из копий, пик, мечей, булав и другого оружия того времени, а также разноцветные знамена, вымпелы, флаги. Они создавали выразительный воинский дух в комнате. Дворяне украшали свои залы так же. Крупные вельможи, особенно англичане, вешали на стены головы оленей, убитых на охоте. Слепой Джек, будучи простолюдином, конечно, не мог охотиться, а обычай вешать доски с укрепленными на них крупными рыбами, чтобы любоваться во время еды, еще не придумали; пожалуй, такая картина вызвала бы отвращение у каждого.

Слепой Джек предусмотрительно убрал все оружие, оставив только флаги и вымпелы.

Официант принес гору бутылок из холодного погреба под домом. Это было хорошее вино в тяжелых бутылках из глазированной глины. Он принес также множество кувшинов с сидром, который особенно удался в этом году. То был дешевый, крепкий и популярный напиток. Затем он выкатил большую бочку столового вина и поставил ее на низкий деревянный помост. Напиток из этого сосуда наливали, повернув деревянный кран, расположенный на ширину ладони выше днища. Когда уровень жидкости опускался до крана, бочку нужно было наклонить, чтобы вылить остатки вина, и с этого момента цена снижалась, так как вино становилось мутным из-за осадка, и вкус его ухудшался. Многие бережливые люди ждали, когда наклонят бочку, прежде чем заказать выпивку. За этим критическим моментом всегда следили, и Слепой Джек обращал на него особое внимание. Он похлопывал по почти пустой бочке своей ручищей. Барабанный звук означал, что через несколько минут цена станет приемлемой. Чаши поднимались, официант наполнял их, и все так называемое «темное» вино продавалось. Другие содержатели гостиниц иногда прятали бочку и наклоняли ее украдкой. Но не Слепой Джек.

Конюх бросил в огонь большое полено. Повар нанизал множество кусков мяса на вертел, такой длинный, что на нем можно было зажарить человека.

Слепой Джек лично подрезал и подкрутил фитили в корабельных фонарях. Гостиница засветилась как дворянский особняк. Он подумал, не убрать ли дорогие стеклянные колпаки. Они были отрадой его сердца. Но тут он услышал смех и голоса во дворе и обрадовался, что не успел нарушить красоту. Он напомнил себе, что его посетители обычно вели себя достаточно прилично, а если они расходились, он всегда умел их утихомирить.

Анна широко распахнула двери, и холодный зимний ветер ворвался в дом вместе с посетителями. Она была окружена столь тесной группой шумных студентов, что они почти касались друг друга. Она взялась за руки с двумя самыми юными. Они были так горды этой честью и предвкушали такое удовольствие от веселой вечеринки, что чаша их желаний наполнилась до краев, и у них не было других желаний. Анна знала по опыту, что такие мальчики являются безопасной и удобной свитой.

Следом вошли Уильям, Пьер и другие старшеклассники. Слепой Джек усадил их за большой стол у камина, выказывая к ним всяческое уважение. С такой же теплотой он приветствовал солдат и моряков, хотя и разместил их за менее удобными столами. Пришли также несколько пожилых процветающих горожан в тяжелых мантиях из дорогой ткани и богатых меховых шапках. Эти старые сплетники надеялись посмотреть шокирующие танцы Анны из Гостиницы, которую иногда удавалось уговорить выступить перед гостями отца. Им тоже предоставили столы у камина, чтобы ублажить их и поднять им аппетит. Более молодые люди, моряки и солдаты, садились на свободные места за столами и даже на полу, что было удобно для игры в карты и кости. Карты обычно кто-нибудь приносил с собой, но если их не оказывалось, у Слепого Джека они всегда были под рукой. Он заметил, что деньги, однажды пущенные в ход, потом легче тратятся.

Едва люди уселись, они сразу же заказали хорошего вина. Они покупали бутылку и наполняли до краев свои оловянные чаши. Анна сновала между шумными гостями, которые продолжали смеяться и шутить. Одному она приносила бутылку вина, другому наполняла чашу, принимала заказы у столиков, исчерпавших свои запасы. Она передавала заказ официанту громким звонким голосом, который был слышен сквозь шум толпы. На ней все еще была короткая голубая юбка.

На каждом столе были подносы с соленой копченой рыбой, нарезанной мелкими кусочками, и маленькие сухарики, пропитанные ароматными специями и посыпанные крупной солью. Это лакомство пользовалось особой популярностью и подавалось бесплатно. Каждый знал, почему его подавали, но Слепой Джек считал за правило подавать любую еду даже самым бедным посетителям, чтобы его не обвиняли в дискриминации.

Пьер съел немало соленых сухариков, что заставило его, как и всех остальных, выпить несколько бокалов вина. Лица его друзей никогда не были столь доброжелательными. Даже Джеймс Бэрроу, сидевший за тем же столом, производил впечатление приятного, добросердечного человека. Пьеру вдруг пришла неожиданная мысль. Он пощупал свой кошелек; он был на месте. Он пощупал свой старый пояс для хранения денег, которым он до сих пор иногда пользовался. Он тоже был на месте.

— Джентльмены, — великодушно воскликнул он, — я прошу вас всех быть сегодня вечером моими гостями. Позвольте мне расплатиться за этот прекрасный кусок мяса, который жарится на наших глазах и так и хочет, чтобы его отведали столь благородные и образованные люди, как вы!

Упомянутый кусок мяса представлял собой окорок, пожалуй, величайшей из свиней, когда-либо живших на свете. Повар наделал в нем глубоких отверстий и нафаршировал их белым мясом молодых цыплят и тонко нарезанными кусочками бекона. В жир было добавлено немного гвоздики, вероятно, похищенной моряками с одного из торговых кораблей Жака Кера, так что воздух наполнился дорогим восточным ароматом. Повар уделял мясу особое внимание в течение всего вечера, время от времени поливая его медом и вином.

Весь стол аплодировал Пьеру, кроме Бэрроу, проворчавшего себе под нос «Выскочка!» и Уильяма, который громко запротестовал:

— Это несправедливо, Пьер. Ты всегда всех опережаешь. Позволь мне заплатить за мясо.

— Нет, друг мой, не позволю. Ты всегда за все платишь.

Пьер оглянулся, смотрит ли в его сторону Анна и готова ли она принять заказ. Ему было приятно, что она смотрит прямо на него. Уильям, который считал ее чрезвычайно хорошенькой, сказал Пьеру, что она почти не сводит с него глаз с момента их появления. Пьер поднял руку, чтобы позвать ее, но прежде чем он успел сделать это, она уже была рядом, как будто стрелой перенеслась по воздуху.

— Что вам угодно, мой господин? — весело спросила она. — Дом в вашем распоряжении.

— Тьфу! — сказал Джеймс Бэрроу.

— Окорок, — ответил Пьер, покраснев до корней своих пышных курчавых волос. — А дела у мастера Пьера идут очень неплохо, спасибо, девушка.

— Нет, я сказала в переносном смысле, — весело произнесла Анна. Она на мгновение облокотилась на стол, подставив руку под подбородок, так что ее лицо приблизилось к его лицу, и подмигнула ему. — То был голос моего сердца. Вы хотите только окорок?

Благодаря ее позе и отсутствию сорочки, свободная блузка открыла взору белоснежность ее крепкой и соблазнительной груди. Пьер мог лично убедиться, что сердце ее живет и бьется.

— Petrus omnia vincit[10], — печально заметил Уильям. — Это тайный сговор! По крайней мере, мне будет позволено заказать вино.

— С друзьями я поделюсь только свининой, — сказал Пьер девушке, которая, по-видимому, была довольна комплиментом. Пьер был явно взволнован. Он осушил чашу и снова наполнил ее, причем рука его так дрожала, что все, кроме Бэрроу, громко рассмеялись и начали добродушно подшучивать над ним.

Но Бэрроу сказал:

— Наш господин Пьер еще такой молокосос, что он недаром разевает рот при виде одной или пары грудей.

— Это неудачная шутка, — сказал Уильям. В его спокойном взгляде был заметен явный вызов.

Пьер побледнел и сказал:

— Джеймс Бэрроу, я настоятельно жду, чтобы ты заявил, что в твоих глупых словах не было желания оскорбить меня.

— Нет, конечно, нет, Пьер. Однако вы двое всегда заодно! — Некоторые люди за соседними столами согласно закивали, послышались одобрительные голоса. Ибо у Джеймса Бэрроу, сына уважаемого рыцаря, было немало друзей. Его отец, хотя и не имел земель в Англии, носил титул французского виконта, и было похоже, что Бэрроу унаследует его. Как многие новые дворяне, он очень кичился своим необоснованным аристократизмом.

Повар вылил на свинину последнюю миску меда, остановил вертел и начал разматывать железную цепочку, которая охватывала мясо и прочно удерживала его на остриях, торчащих из вертела. Слепой Джек лично вонзил в мясо с двух сторон два больших ножа, а официант подставил деревянный поднос для сбора стекающего сока. Затем хозяин осторожно снял драгоценную свинину, официант пододвинул поднос, и огромный кусок мяса, горячий, дымящийся, шипящий, был водружен ими на стол и наполнил комнату аппетитным и услаждающим ароматом.

Слепой Джек нарезал мясо и разложил по неглубоким деревянным мискам, а официант добавил в каждую миску черпак овощей, тушеных с кроликом и политых ароматным пикантным соусом. Они начали есть, пользуясь ножами, поданными хозяином.

Благодаря ла Салю манеры Пьера за столом не уступали манерам вельможи. Уильям Стрейнж и Блэкмер орудовал ножом не более ловко. Пьер держал мясо большим и указательным пальцами левой руки и отправлял его в рот с изяществом и достоинством, бесшумно облизывая пальцы. Сухая ладонь была признаком воспитанности. Жирная ладонь свидетельствовала о невежестве. Когда человек кончал есть, он вытирал пальцы куском хлеба и съедал его.

Уильям заказал по бутылке вина для каждого из сидящих за столом.

От свинины остались только кости. Пьер бросил кость большой собаке, которая не видела ничего подобного с тех пор как была щенком, когда все кости казались ей большими. Собака схватила кость и бросилась во двор.

После свинины они ели мясной пирог, потом пудинг, потом прекрасные лимонные конфеты бледно-зеленого цвета, кисло-сладкие, осыпанные кристалликами сахара. Это было очень редкое лакомство.

Человек, который заказал свинину, по-видимому, должен быть в состоянии купить все запасы Гостиницы Головореза, и в какой-то момент Пьер вновь неуверенно пощупал свой пояс, опасаясь, что у него не хватит денег. Но он тут же забыл об этом, потому что Слепой Джек поставил перед каждым из них еще по бутылке, заказанной Уильямом.

Когда Пьер попробовал вино, он удивленно поднял брови. То было редкое вино с пряностями, которое он пробовал всего один-два раза после обеда у сэра Роберта. Тогда он, конечно, не мог оценить его.

— Это благородное вино! — воскликнул он. — Это делает честь благородному вельможе, который угощает нас! — Он поднял чашу в честь Уильяма и все выпили за него.

Уильям ответил:

— Это делает честь благородному ужину, мой друг! — и все выпили и за это. Скоро они пили друг за друга, и за соседей, пожилых людей за следующим столом, и даже за честных солдат, пьющих сидр и играющих в кости на полу у двери.

Вино было коварным, крепким, непредсказуемым по своему воздействию. Оно казалось сладким, но после этой сладости во рту оставалась горечь, так что снова хотелось ощутить его сладость. Оно имело необычный зеленоватый оттенок. Его легко было потягивать всю ночь; легко, но опасно.

Бэрроу откинулся назад на скамье, крепко держась за стол. Его глаза и желудок немного вышли из-под контроля после выпитого вина и поглощенной пищи.

— Действительно, благородное, — заметил он, — но без музыки стало скучно. Не сыграешь ли ты для нас на волынке, Чарльз из Лиможа? — Он обращался к молодому музыканту, который столь энергично играл на органе в соборе. Он был сыном сенешаля[11], пользовавшегося большим уважением в родном городе. Чарльз из Лиможа изучал медицину.

— Не знаю, смогу ли я, — чистосердечно ответил он. — После вина нашего благородного друга мои легкие совсем не работают.

— Но где-нибудь в тебе есть воздух, — сказал Бэрроу и предложил, как им воспользоваться. На этот раз все охотно захохотали. Чарльз дурашливо растопырил пальцы перед собой, как будто не мог разглядеть их.

— Будь любезен, сосчитай мои пальцы, Пьер.

Пьер внимательно рассмотрел его руки.

— У тебя две руки, Чарльз, не так ли?

— Да, конечно.

— По крайней мере, две, — сказал Уильям, склонившись над столом и с мрачной уверенностью кивая головой.

— Если верить бритой макушке монаха Джона, который обучил нас полезной науке — математике, у тебя на каждой руке по четыре пальца и по одному большому пальцу, а всего на двух руках восемь пальцев и два больших пальца. Этого достаточно, чтобы закрывать клапаны твоей волынки. Я уверен, что мои вычисления верны, хотя выполнить их было нелегко.

— Ну что же, значит, я в порядке, — воскликнул Чарльз.

— А теперь я сосчитаю, — возразил Уильям, серьезно качая головой. — На мой взгляд, их гораздо больше. Но без сомнения еще одна чаша вина уменьшит количество лишних органов Чарльза до нормального числа, — и чтобы убедиться в этом он осушил чашу.

— Увы! Их стало в два раза больше!

Анна принесла инструмент, который был отдан владельцу гостиницы, когда они вошли. Чарльз взял кожаный мешок подмышку, приставил восемь пальцев и два больших пальца к соответствующим клапанам и надул мешок. Потом он прижал его локтем к телу и извлек несколько пробных скрипучих звуков, закончив на низкой мягкой ноте.

— В твою волынку попали пузырьки, Чарльз, — произнес Уильям. — Откуда они? Что случилось?

— Моя волынка не будет играть, — ответил музыкант, — пока кто-нибудь не станцует. — Все взглянули на Анну, а Бэрроу сказал:

— Давай, девочка, покажи свои ножки.

Анна надула губы:

— Твое приглашение, Джеймс Бэрроу, почти столь же вежливо, как приглашение волынки.

Чарльз из Лиможа ужаснулся:

— Моя волынка невежлива? Мой милый маленький мешок ветра невежлив по отношению к леди? Ну, ладно! Я накажу его! — И он сильно шлепнул по кожаному мешку. При этом раздался такой звук, будто он шлепнул человека, а его искусные пальцы извлекли ноты, которые очень напоминали сердитые причитания наказанного ребенка. Все рассмеялись и обида Анны улетучилась. Чарльз начал играть танцевальную мелодию, а Анна еще выше подтянула свою короткую юбку и начала танцевать.

Ее движения были свободными, что соответствовало характеру танца, она исключительно грациозно двигалась между столами на своих длинных ногах, так что никто не мог оторвать от нее глаз. Но она все время возвращалась к большому столу у камина, за которым сидели Бэрроу, Уильям и Пьер.

Как все они знали, танец откровенно изображал краткую историю крестоносца, который отправился в святые места, и влюбленного, который остался дома. История состояла из полного достоинства расставания, долгой разлуки, встречи с влюбленным, которого девушка сначала отталкивает, но в конце концов принимает.

Гибкое тело Анны и грациозные движения ее рук и ног обладали сверхъестественной силой воздействия. Сначала некоторые мужчины подпевали или притопывали в такт с музыкой, но по мере развития танца они умолкли и только смотрели. Ее руки и кисти очерчивали в воздухе фигуру призрачного влюбленного: временами зрителям казалось, что они видят его. Ее тело как бы отталкивало его и оставалось холодным. Ее кулаки сжимались, руки распрямлялись и прижимались к телу; голова была гордо поднята, и она прямо шествовала в ярком свете дня. Но мужчина все еще был рядом, соблазняя ее. Затем настроение музыки изменилось, и холодность покинула ее тело. Ее руки вновь очерчивали невидимого партнера, но на этот раз как бы заигрывая, губы тронула улыбка, зубы заблестели, а ноги отбивали легкий быстрый ритм веселой мелодии. Потом она отклонилась назад, на этот раз как бы подчиняясь объятиям, и не отталкивая, а принимая мужчину. Верхняя часть ее тела была почти неподвижна; лицо пылко выражало полное подчинение страсти, а бедра и ноги двигались с таким животным реализмом, что у Уильяма выступил пот, а Пьер сжал край стола с такой силой, что его суставы побелели. Что касается Бэрроу, небольшая струйка вина и слюны вытекла из уголка его открытого рта, но он забыл закрыть его. Как танец подействовал на почтенных горожан, можно было лишь догадываться по их учащенному дыханию.

Конец пантомимы не отличался высокой моралью: все были счастливы, кроме крестоносца, который, очевидно, умер на священной земле. Во всяком случае, он больше не появился в танце, хотя бы в виде призрака. Кульминацией танца было столь быстрое мелькание прелестных ножек Анны, что каждому мужчине в комнате казалось: они должны принадлежать именно ему.

Анна закончила танец рядом со столом Пьера, близко к Пьеру, но еще ближе к Джеймсу Бэрроу. Все бешено аплодировали и требовали повторения танца. Они топали и колотили чашами по столам, а Анна, раскрасневшаяся, едва переводя дыхание, мило кланялась. Сначала она поклонилась их столу, потом всему залу, повернувшись спиной к Бэрроу.

В этот момент глупый молодой человек закрыл рот, сделал глоток и запустил руку глубоко под ее юбку.

Слепой Джек вздохнул, поднялся и направился на помощь дочери. Такие инциденты уже случались после Танца Крестоносца, и он был готов восстановить порядок.

Но он не был готов к тому, что предпринял Уильям. Последняя бутылка вина безнадежно одурманила сознание молодого дворянина. Анна взволновала его, еще когда он был трезв. Сейчас он был пьян, и ее танец настолько воспламенил его воображение, что он совершенно потерял здравый смысл. Ему казалось, что он действительно видел на последней стадии танца влюбленного мужчину, насилующего ее. Теперь он спутал Бэрроу с этим мужчиной.

— Исчезни! — закричал он, добавив непристойное ругательство. Когда же Бэрроу, пораженный и даже забывший убрать руку, не исчез, Уильям схватил тяжелую бутылку, в которой еще осталось вино, и изо всех сил швырнул ее в упрямого призрака. Его бешеный пьяный бросок оказался разрушительно точным. Удар пришелся несчастному прямо между глаз. Бутылка разбилась. Сила удара была такова, что голову Бэрроу пробило, будто пушечным ядром. Он опрокинул скамейку и свалился на пол. Острый осколок бутылки торчал из его лба. Он лежал абсолютно неподвижно, его кровь смешивалась с зеленоватым вином и окрашивала деревянный пол в красный цвет.

Никогда при жизни Джеймс Бэрроу не знал, что у него столько друзей.

— Подлый удар! Предательский удар! — закричала почти половина мужчин, находившихся в комнате. Уильям распрощался бы с жизнью, если бы Слепой Джек предусмотрительно не убрал все оружие со стен, которые оно обычно украшало. В Уильяма тут же полетел град бутылок, к счастью, брошенных не столь метко. Кружка, наполненная сидром, попала ему в голову и отскочила, а ее холодное содержимое вылилось на него.

Но и у Уильяма было немало друзей. Пока он стоял, стряхивая сидр со своих волос и протирая глаза, большинство студентов и все, кто сидел за его столом, окружили его защитным кольцом, используя скамейки как щиты и угрожая нападающим, большинство которых составляли солдаты, моряки и горожане.

Пожилые горожане исчезли при первом же ударе. Они не очень-то хотели, чтобы их имена фигурировали в связи со ссорой у Головореза.

Поскольку после первого хаотического града бутылок обстрел продолжался, студенты ответили тем же, но более метко и успешно.

— Фонари! Фонари! — закричал Слепой Джек. — Не разбейте фонари!

Джеймс Бэрроу истекал кровью на полу.

Благодаря душу холодного сидра рассудок отчасти вернулся к Уильяму; он понял, что идет сражение и бросился в первую шеренгу студентов.

— На них, господа! — воскликнул он, потрясая новой бутылкой и целясь в толпу. При виде его разъяренного лица и его оружия ряды нападавших заметно поредели. Многие из них выбежали из дома, радуясь, что не пришлось платить за последнюю выпивку — неслыханный случай для Гостиницы Головореза. Слепой Джек благодарил святых, что в ход не пошли ножи. Это разорило бы его. Возможно, он и так разорился.

Студенты последовали за Уильямом. Мощная атака распалась на отдельные рукопашные схватки. Половина скамеек была разбита на куски, большинство столов опрокинуто. В свалке на полу те студенты, которых возмущение заставило выступить против Уильяма, вспомнили о своей принадлежности. Многие из них поняли, что сражаются не на той стороне и тут же бросились в атаку на горожан. Благодаря этому дезертирству ряды горожан еще более поредели.

У Слепого Джека имелось любопытное оружие, которым он запасся на случай подобных инцидентов. Это была толстая короткая кожаная труба, которая слегка напоминала колбасу, но была набита песком. Если драка принимала опасный оборот, он мог сильно ударить по голове человека, причиняющего более всего хлопот. Пока у него не возникало необходимости применять это оружие.

Когда успех начал склоняться на сторону студентов, Чарльз из Лиможа покинул схватку и подошел к упавшему человеку, который послужил причиной ссоры. Анна смыла кровь и вино с его лица. Он не шевелился и не стонал после удара бутылкой, и не подавал признаков жизни, если не считать едва заметных движений грудной клетки. На его лице не было ран, кроме той, которую вызвал осколок бутылки, все еще торчавший из его лба. Кровотечение прекратилось.

Чарльз изучал медицину с великим тщанием, но ему никогда не приходилось оперировать живого человека. Он приложил руку к сердцу Бэрроу и с удовлетворением убедился, что оно бьется. Быстро, подумал он, и не очень сильно. Чарльз коснулся осколка бутылки, но он застрял основательно.

— Я не решаюсь вытащить его, — сказал он. — Мозг может вытечь. Есть только один доктор в Руане, который может справиться с этим, Николь Хирург.

— Я уже послала за ним, — сказала Анна. В этот момент подошел ее отец со своим оружием в руках и со злым и озабоченным выражением.

— Он будет жить? — кратко спросил он.

— Но не с этой штукой в голове, — ответил Чарльз.

— Так вытащи ее, человек! Нет, — поправился он, — не вытаскивай. Я видел подобные вещи раньше. За хирургом послали?

— Конечно, — сказала Анна.

С улицы вбежал официант. Он скакал во весь опор от дома Николя Хирурга с неблагоприятной вестью: старик болен.

— Он сказал, что чувствует себя хуже, чем его пациенты и не в состоянии отойти от камина. Он сказал: «Пусть они приходят ко мне».

В этот момент из другого конца комнаты раздался вопль страдания.

— Святые! — воскликнул Слепой Джек. — Что там еще? — И он побежал туда.

Он увидел Пьера, у которого под глазом быстро наливался синяк. Он сидел верхом на человеке, беспощадно нанося ему удары кулаками.

— Ты не видишь, что он сдается? — крикнул Слепой Джек.

— Он уже один раз сдался, — зло воскликнул Пьер, — а когда я отпустил его, он ударил меня. Вот так! — и он нанес удар в глаз человека.

Слепой Джек поднял свое орудие и ударил Пьера по голове, пожалуй, немного сильнее, чем собирался. Пьер рухнул как подкошенный. Человек, которого он избивал, выбежал на улицу, хромая, подвывая и прижимая руку к глазу. Обозленный хозяин попытался поднять Пьера, но он был слишком тяжел и Слепой Джек оставил его на полу.

К этому времени студенты одержали полную победу. Слепой Джек и официанты разняли нескольких людей, продолжавших драться. Горожане обратились в бегство, а студенты поздравляли друг друга и разглядывали раны, которые не были серьезными.

Уильям заметно протрезвел, когда увидел, что он натворил.

— Человек нуждается в срочном лечении, — воскликнул он. — Разумеется, я вовсе не предполагал, что так получится. Он, конечно, будет жить. Правда, Чарльз?

— Я не знаю. Я не знаю, как глубоко вошел осколок. Я не могу пошевелить его пальцами. Николь Хирург болен и не придет к нему.

Слепой Джек запричитал:

— Он не должен умереть здесь! Я разорюсь!

— Ты сказал, что разоришься! — воскликнул Уильям. — А я погибну, если он умрет где угодно. Если Николь не придет сюда, мы отнесем его к Николю.

— В конюшне есть паланкин, — сказал сообразительный официант, которого перспектива появления трупа в заведении прельщала не больше, чем хозяина. — Без сомнения у благородных джентльменов много лошадей.

— Да, да, несомненно, — отозвался Уильям. — Запрягайте их скорее. Возьмите моего коня.

— И моего, — крикнул Чарльз; еще несколько студентов предложили своих коней.

Конюх и официант быстро и ловко повесили паланкин между двумя лошадьми. Каждый в Гостинице Головореза хотел поскорее избавиться от Джеймса Бэрроу. Если бы его ангел-хранитель лично руководил их действиями, даже чудо не помогло бы ему ускорить вывоз Бэрроу.

— Здесь есть еще один из вашей компании, — сказал хозяин гостиницы, — может быть, вы и его заберете? Высокий, со светлыми волосами. Он там, с другой стороны стола.

— Святые! — воскликнул Уильям. — Это же Пьер! Что с ним?

— Мне кажется, его ударили по голове, — ответил Слепой Джек. — Откуда я знаю, что с ним? Не думаю, что он серьезно ранен. Во всяком случае, надеюсь, что так.

Два официанта положили тело Джеймса Бэрроу на длинную деревянную скамью и осторожно вынесли во двор, где подняли скамью и с нежной заботой переложили его в паланкин.

Два студента держали коней под уздцы, пока Уильям и Чарльз пытались разобраться в состоянии Пьера. Его глаза были закрыты, потому что он еще находился в бессознательном состоянии; один глаз так опух, что он, пожалуй, не смог бы его открыть, даже приди он в себя. Чарльз запустил пальцы в его густую шевелюру и обнаружил большую шишку.

— Он не ранен, — сказал Чарльз, — и череп не пробит. Что касается глаза, у него примерно месяц будет хороший синяк под глазом. Это не причинит ему вреда. Николь, конечно, позаботится о нем.

— Во всяком случае, заберите его, — произнес хозяин.

Но его дочь сказала:

— Почему бы не оставить его здесь, отец? Тот, другой, серьезно ранен. Все мастерство и время старого больного хирурга будут отданы ему. Мы сами можем обеспечить уход, если речь идет о синяке под глазом и шишке на голове.

— Ты, несомненно, права, дочка, но пусть джентльмены решают.

— В словах девушки есть смысл, — согласился Чарльз. — Николь Хирург не обрадуется сразу нескольким пациентам среди ночи.

— Одного он согласился принять, — заметил официант, — именно так он сказал.

— Тогда оставь Пьера у себя, Слепой Джек, — решил Уильям. — Без сомнения, твоя дочь сможет сделать для него не меньше, чем Николь Хирург.

Анна сказала, что она постарается.

— А теперь, — произнес Уильям, отстегивая кошелек от пояса, — простите меня за ущерб, нанесенный вашей гостинице. Не берите с Пьера ни одного су за обед. Позаботьтесь о нем. Я навещу вас.

— Он мой почетный гость, благородный сэр, — ответил Слепой Джек, ловя тяжелый кошелек. — Будьте уверены, он не заплатит ни одного су.

Когда Пьер проснулся, он тут же начал колотить соседа, стараясь в темноте попасть в то место, где должен был находиться глаз. Он был полон решимости отомстить вероломному негодяю, который сдался, а потом ударил его. Но тело по соседству оказалось нагим, прозвучал женский голос, а снизу была мягкая кровать.

— Успокойся ты, дылда! Ты разбудишь моего отца.

Пьер громко закричал:

— Кто, черт возьми, твой отец и кто ты, женщина? — Он сел на кровати, встревоженный и в полном замешательстве.

— Ш-ш-ш! Я Анна из Гостиницы.

— О, теперь я вспомнил. — Он вспомнил также Танец Крестоносца. Он осторожно протянул руку в беспросветную тьму, и его руку не оттолкнули. Он с удовлетворением убедился, что если это и не Анна из Гостиницы, то это, определенно, и не ее бабушка. Его голос стал таким же тихим, как ее.

— Прости меня, если я тебя ударил. Я думал, что все еще дерусь с мужчиной.

— Ты чуть не убил его, Пьер. Мой отец вынужден был ударить тебя, так что ты лишился чувств, иначе произошло бы убийство.

Только теперь Пьер ощутил свое тело в синяках, шишку на голове и распухший глаз.

— Надеюсь, что в комнате совсем темно, — сказал он, иначе я подумаю, что ослеп.

— Еще темно, Пьер. Но я думаю, что солнце скоро взойдет.

— У меня болит голова, — сказал он, — и глаз, и я ужасно хочу пить.

— Конечно, хочешь. Я знала это. Выпей немного. — Он почувствовал в темноте холодный край чаши у своих губ. Это было то самое зеленоватое вино, и вкус его был чудесен. Он осушил чашу до дна.

— Теперь ты почувствуешь себя лучше, — сказала она.

Пьер снова лег. От вина у него поплыло в голове, но боль улетучилась, к нему вернулись память и осторожность, хотя он понимал, что еще не протрезвел.

— Кажется, я лишился всей моей одежды, — спокойно сказал он бесстрастным голосом. В действительности он не был уверен, завоевал ли он каким-то образом склонность Анны из Гостиницы или стал жертвой некой дьявольской проделки Головореза, слух о которой еще не разнесся.

— Естественно. Отец сам снял ее с тебя. У тебя могли быть другие раны на теле. Хватит одного умирающего.

— Что стало с Джеймсом Бэрроу?

— За ним ухаживает Николь Хирург.

— Кто заплатил за вечеринку?

— Лорд Стрейнж. Отец заметил, что на тебе пояс с деньгами, и если ты хоть немного пришел в себя, можешь убедиться, что он по-прежнему на тебе. Ни одного су не пропало.

— Да, я пришел в себя. По-видимому, ты действительно Анна из Гостиницы.

— Как мне убедить тебя?

Пьер замолчал, слегка устыдившись ответа, который сразу же пришел ему в голову.

— Мне кажется, я могу прочитать твои мысли, Пьер. Может быть, это и не имеет большого значения, но я должна сказать: то, что ты слышал обо мне — бессовестные сплетни.

Пьер почувствовал себя неловко и был рад, когда она продолжила:

— Пьер, у меня никогда не возникало желания ни защищать себя от клеветы, ни возвыситься — или опуститься — до моей репутации. — В темноте Пьер не мог видеть ее улыбку, когда она добавила, — до сегодняшнего вечера… Пьер, ты меня слушаешь? Или ты заснул?

Пьер откашлялся и слегка охрипшим голосом ответил:

— Я слушаю.

— Хорошо. Хотел бы ты узнать меня, Пьер? И быть единственным, кто будет знать, что он меня знает?

За Пьера ответили его руки.

Когда холодный поздний зимний рассвет пролил в комнату немного света, Пьер увидел, что это действительно Анна, хотя он уже не нуждался в подтверждении. Сейчас она спала, но когда он шевельнулся, сразу проснулась и посмотрела на него.

— Невероятно! — шепнул он.

Она кивнула и поцеловала его за ухом.

— Когда ты обратила на меня внимание? — спросил он.

— С первого взгляда. Я все время думала о тебе, когда танцевала.

Пьер вспомнил реалистичность танца и невольно покраснел. И поскольку он был одновременно смущен, возбужден и утомлен, и не знал, что сказать, он произнес, не подумав:

— Анна, ты выйдешь за меня замуж?

Он был поражен и слегка задет, когда она мягко рассмеялась и в то же время приложила палец к его губам:

— Ш-ш-ш! Ты еще пьян. Ты не понимаешь, что говоришь.

— Я не пьян. Я знаю, что говорю, — настаивал он.

Анна покачала головой.

— Скажи «Да», Анна.

— Нет. Но я рада, что ты сказал это. Теперь мне пора в свою комнату. Отец убьет нас обоих, если увидит нас вместе, и бросит наши тела в Сену. Ты ведь знаешь, что в погребе есть туннель, который ведет прямо к реке.

— Кажется, слышал.

— Одень свой пояс с деньгами, Пьер. То, что ты его снял, не похоже на тебя. — Он послушался. У него снова заболела голова, и глаз его горел. Ему снилось, что он идет по длинному унылому туннелю под рекой; он был вымощен надгробными плитами, и на каждой было написано имя Анны. Но она шла с ним рука об руку, а рядом шли Луиза де ла Тур-Клермон и, что уж совсем странно, ее худенькая младшая сестра Клер.

Николь Хирург спал чутким сном старого человека. Он услышал стук копыт и уже открыл глаза, когда слуга на цыпочках вошел в комнату, откашлялся и приготовился доложить о неожиданном прибытии раненого пациента.

— Двор полон людей, мой господин, и в паланкине привезли тело человека; они боятся, что он умирает.

— Если он умирает, его нужно везти к священнику, — проворчал хирург. — Отправьте его в монастырь.

— Лорд Уильям Стрейнж и Блэкмер пригрозил мне саблей и поклялся, что изрубит меня на куски, если я не доложу о нем. Я думаю, речь идет о молодом человеке, который, по словам официанта из Гостиницы Головореза, был ранен.

Николь раздраженно произнес:

— Я полагаю, что должен оказать внимание родственнику Джона Тальбота. — Он приподнялся на локте. — Пусть больного принесут сюда. Нет, подожди. Ты видел пациента?

— Да, господин. У него ранение в голову.

— Много крови?

— Крови почти нет, господин. Но у него из головы что-то торчит.

— Плохо, плохо, — сказал Николь. — Подай мне халат. Подбрось дров в огонь. Скажи, чтобы раненого не тревожили. Я хочу, чтобы они внесли паланкин сюда.

— Внести паланкин сюда, господин?

— Именно это я сказал. Или я должен налить оливкового масла в твои уши от глухоты? Ну, быстро!

Слуга вышел, качая головой. Лошади в спальне! Господин тронулся!

Николь Хирург опустил холодные ноги в красные комнатные туфли из русской кожи мехом внутрь. Он завернулся в тяжелую шерстяную мантию, одел высокую бархатную шляпу, повернулся спиной к огню и стал согревать костлявые старые руки, пока люди вводили лошадей с их ношей в комнату.

— Опустите паланкин и уберите кляч, — приказал он, не заботясь о вежливости. Испуганные протрезвевшие юноши отцепили от своих чистопородных коней паланкин и начали опускать его.

— Осторожнее, — предостерегал Николь, — осторожнее, осторожнее! — И когда паланкин коснулся пола, он сказал: — Теперь все отправляйтесь домой. Кроме лорда Стрейнжа. Мне нужен ассистент.

Они были рады повиноваться.

— Я бы в любом случае хотел остаться, добрый господин Николь. Это моя вина, — произнес несчастный Уильям.

Чарльз из Лиможа задержался, когда все начали выходить.

— Можно мне тоже остаться, господин Николь? — спросил он.

— Кто ты?

— Чарльз из Лиможа, он изучает ваше искусство, — ответил Уильям.

— Это хорошо, — сказал Николь. — Пусть остается. Я буду оперировать сейчас же.

Чарльз сделал судорожный глоток. Он знал, что это значит. Учитель не прикоснется к пациенту. Все будет делать студент.

Слуга принес таз с водой, скальпель, кое-какие железные инструменты, несколько бутылок из чистого прозрачного стекла с разноцветными жидкостями и много свежих тампонов. Он начал разогревать один из инструментов на огне. Он принес также несколько длинных прочных кожаных ремней.

— Как это случилось? — спросил Николь, внимательно осматривая лоб раненого.

— Я бросил в него бутылку, — признался Уильям. — Вино подействовало на меня.

— Подай мне опиум, Фернан, — сказал Николь слуге. — Чарльз из Лиможа, открой бедняге рот, — и когда Чарльзу удалось это сделать, хирург влил в глотку Бэрроу немного коричневатой жидкости.

— Теперь подними ему веки, — сказал Николь, и когда Чарльз выполнил указание, хирург поднес свечу близко к глазам пациента.

— В глазных яблоках нет крови, это хорошо, — пробормотал он, — но зрачки расширены, как у человека в темноте. Это плохо. Чарльз из Лиможа, надеюсь, что ты это знаешь.

— Я не знаю, учитель.

— Я так и думал, — сказал Николь, подавая ему свечу. — Посмотри, есть ли кровь в ушах.

— Нет.

— А есть ли жидкость или кровь в носу?

— Только немного крови, мастер.

— Пожалуй, все не так уж плохо, — произнес хирург. — Свяжи ему ноги, Фернан. Но не касайся его рук. — Слуга проворно стянул вместе ремнем ноги Бэрроу до колен.

— Теперь нужно удалить кусок бутылки, — сказал хирург.

Чарльз сжал зубы и приготовился выполнить указание, но Николь удержал его руку:

— Нет, юноша. Я слишком стар, чтобы беспокоиться о своей репутации. Позволь мне сделать это.

Чарльз с огромным облегчением отодвинулся в сторону. Николь встал на колени рядом с головой человека, находившегося в бессознательном состоянии, положил ему ладони на виски, а большими пальцами сдавил осколок с двух сторон, но не раскачивал его, как поступает цирюльник с больным зубом, а тянул вертикально вверх.

Сначала ничего не изменялось. Потом вдруг осколок выскочил со щелчком и ужасным коротким чмоканьем. Из раны хлынула кровь. Несмотря на неожиданность, с которой осколок вдруг поддался, Николь крепко держал его сильными искусными пальцами. Он не позволил ему упасть. Чарльз из Лиможа понял, что перед ним мастер.

— Возьми камень, — приказал Николь, твердо прижимая голову Бэрроу к полу. Пациент начал стонать и двигать конечностями.

— Подай скальпель и щуп, Фернан, а сам сядь на его колени. Лорд Стрейнж, — продолжал он, — у вас длинные ноги. Встаньте на колени по обе стороны его грудной клетки, лицом ко мне. Но не садитесь ему на грудь. Его дыхание и так затруднено. Поставьте колени ему на плечи, чтобы он не двигался. Наблюдайте за моими действиями и помните об этом, когда в следующий раз у вас в руках окажется бутылка.

— Рана готова к прижиганию, мастер Николь? — спросил Чарльз.

— Многие хорошие хирурги сказали бы «да», — ответил старик, — но поверь мне, что он умрет через неделю, если я закрою рану в этом состоянии. Конечно, он и так может умереть.

— Я верю вам, Николь Хирург, но я не понимаю.

— Смотри, — сказал мастер.

Своим скальпелем, острым как бритва, он рассек кожу на участках длиной около дюйма с каждой стороны от раны, которая шла горизонтально, параллельно линии лба. Он резал до самой кости, медленно и тщательно, а не как преподаватели медицины, гордые собой и своей быстротой. Джеймс Бэрроу пронзительно кричал и вырывался из рук людей и ремней, удерживавших его. Дважды Николь поднимал лезвие и с помощью стального щупа отводил в сторону кровеносные сосуды. Он закончил разрез и развел в сторону края раны, которая выглядела теперь как еще один рот.

— Дай мне тампоны, — сказал он Чарльзу. Он вытер кровь и они увидели белизну черепа.

— В кости еще остались осколки, — сказал Николь, — и сама кость треснула и раздроблена. Ты видишь это, Чарльз?

— Я вижу коричневатые кусочки, похожие на осколки бутылки, — ответил Чарльз.

Николь вытащил мелкие осколки прочным железным пинцетом. Бэрроу стонал, но не вырывался так сильно, как во время выполнения разрезов. Хирург несколько раз вытирал кровь, каждый раз тщательно присматриваясь, не осталось ли осколков.

— Кажется, вам повезло, мой юный лорд. Белая кожа под черепом не пробита. Его мозг не вытечет.

— Теперь вы, конечно, закроете рану, учитель Николь, — почти умоляюще сказал Чарльз.

— Многие хорошие хирурги поступили бы так, — ответил Николь, — но кусок кости в виде пальца почти откололся от края трещины в черепе. Этот кусок отклонился внутрь и давит на мозг. Кроме того, тонкая красная линия уходит за пределы участка, который я обнажил. Осколок нужно удалить, иначе человек сойдет с ума. Линия означает, даже ты должен это знать, трещину в черепе. Нет смысла продолжать разрез, чтобы увидеть, как далеко она тянется. Даже если мы это узнаем, мы все равно ничего не сможем сделать. Дай мне клещи, Фернан.

Слуга отпустил колени измученного человека, который двигал ими вверх и вниз, как рыба, оказавшаяся на суше. Его сопротивление постепенно ослабевало.

— Опиум начал действовать, — пояснил Николь. — Это дар Богородицы. Без него мы не могли бы выполнять половину операций. Остается пожелать, чтобы его производили больше.

Николь взял клещи с острыми кромками и длинными ручками, которые могли обеспечить огромное усилие. Он надрезал костяной палец. Чарльз протянул руку, собираясь поднять его, чтобы мастер не запачкал руки кровью, но Николь сказал:

— Не прикасайся к нему! Они иногда слипаются с серой кожаной мембраной, расположенной ниже.

Он осторожно сжал осколок большим и указательным пальцами левой руки, а правой рукой надавил на оболочку мозга, так чтобы кость можно было удалить, не повредив оболочку. Он бросил осколок в огонь, где он зашипел и сгорел. Николь вытер руки о халат и с трудом поднялся, распрямив скрипучие старые колени. Он взял тампон и полил его из бутылки жидкостью с запахом спирта. Другой тампон он смочил из другой бутылки густой тяжелой жидкостью с сильным, сладким и резким ароматом. Он обмыл рану сначала первым тампоном, затем вторым. Кровотечение, и до этого незначительное, прекратилось.

— Ты сможешь закрыть рану, Чарльз из Лиможа? — спросил он.

— Думаю, что смогу, учитель.

— Ты когда-нибудь делал прижигание?

— Я внимательно наблюдал, когда демонстрировали применение инструмента.

— Конечно, холодного, — презрительно произнес Николь.

— Да.

— Тогда и это мне придется сделать самому. Подай мне инструмент для прижигания, Фернан.

Слуга принес утюг. Он был раскален добела.

— Теперь держите его все вместе, — приказал Николь. — Чарльз, сведи края раны настолько близко, насколько твои пальцы смогут это сделать. Я бы хотел, чтобы они соприкоснулись, если возможно.

Чарльз так старался, что рана закрылась, образовав кровавый рубец.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Николь и провел утюгом поперек половины раны. Плоть зашипела; дым поднялся прямо в лицо Уильяма. Бэрроу закричал и стал бешено вырываться. Голова Уильяма начала склоняться вниз, глаза закатились. Он, очевидно, был близок к обмороку. Николь с тревогой посмотрел на него. Колени Уильяма играли важную роль.

Но у него не было незанятой руки, чтобы потрясти его или похлопать по щекам — привести его в чувство и не дать упасть прямо на голову раненого пациента.

Ни секунды не колеблясь, Николь прикоснулся раскаленным инструментом к одному из благородных и необходимых колен Уильяма. Полосатые праздничные чулки прожгло насквозь, металл коснулся колена. Уильям резко вскрикнул и пришел в себя.

— Прошу прощения, лорд, — сказал Николь. — Сейчас не время падать в обморок. Теперь другую половину, Чарльз.

Чарльз стянул края оставшейся части раны, и Николь повторил прижигание. Бэрроу опять громко застонал, будто весь воздух моментально покинул его легкие.

Теперь одного Фернана было достаточно, чтобы удерживать беднягу. Его порывы становились слабее и слабее, и через несколько мгновений Фернан тоже поднялся и начал собирать инструменты в небольшой ящичек с чистым белым песком, который поглощал кровь и предохранял инструменты от ржавчины.

— Он умирает? — спросил Уильям. Ему было стыдно, и он даже не решался потереть сильно болевшее колено.

— Не думаю, — ответил Николь. — Чарльз, возьми толстое одеяло с моей кровати и накрой его. Он не должен двигаться неделю, но он, разумеется, не может оставаться так долго на холодном каменном полу. Завтра мы подложим что-нибудь под паланкин, если он не умрет. Забинтуй голову, Фернан.

Слуга проворно обернул несколько раз голову Бэрроу чистой льняной полосой и подвернул конец так, чтобы она не размоталась.

— Ваше колено болит, лорд Стрейнж? — спросил Николь.

— Ничуть, — ответил Уильям. — Я сожалею, что вел себя как девчонка. Я выпил слишком много вина.

— Конечно, болит, — сказал Николь. — Фернан, смажь его моей мазью.

Фернан смазал обожженное место целебной мазью с чесночным запахом.

— Жжение действительно уменьшилось, господин Николь, — сказал Уильям. — Он потянулся за своим кошельком и в этот момент вспомнил, где он его оставил.

— Я оставил все до последнего пенни в Гостинице Головореза, — пояснил он. — Я принесу вам ваш гонорар завтра.

Николь Хирург сказал, что для него это не имеет значения и что если его не окажется дома, деньги можно передать Фернану.

Чарльз и Уильям, разумеется, были совершенно измучены, но перед уходом Чарльз задал профессиональный вопрос, который все время мучил его.

— Вы применили необычное лекарство, чтобы остановить кровь, — заметил он с вопросительной ноткой в голосе.

— В самом деле? — отозвался Николь.

— Позволено ли студенту медицины спросить величайшего мастера этой профессии, что это было за средство? — упрямо повторил Чарльз.

— Конечно, нет, Чарльз. Ты знаешь, что это неэтично. Но тебе я скажу, потому что ты умело ассистировал мне. Одно из средств — спирт, который применяют алхимики. У меня его не оказалось, поэтому я использовал бренди. Другое средство, — со злым умыслом продолжал он, — моего собственного приготовления: это продукт перегонки смолы из ноги тибетской мумии в тонком отваре мандрагоры, настоянном с белой ртутью в крепком едком спирте с эликсиром единорога и таким количеством тюленьих квасцов, которое умещается на ногте большого пальца обезьяны. Такова дозировка.

Чарльз кивнул головой и поздравил себя с большой удачей. Никто не имел доступа к секретам Николя Хирурга.

— Понятно, — сказал он, — я, конечно, знаком с отдельными ингредиентами — (все доктора того времени были знакомы с ними) — но никогда не слышал о таких пропорциях.

— Это самое главное, — глубокомысленно произнес Николь.

На следующий день состояние Бэрроу не улучшилось, еще через день ему стало хуже; на третий день он проснулся, но оказалось, что его парализовало. Его отец прислал четырех слуг и, несмотря на сердитые протесты Николя, они осторожно отнесли паланкин домой, держа его за углы. Николь вынужден был согласиться.

— Вы можете убить его, — произнес он с сомнением. — Ему нужен абсолютный покой.

— Его отец настаивает, — ответили они. — Вы продолжите его лечение?

— Естественно, — подтвердил Николь. — Но боюсь, что моя помощь скоро окажется излишней после этого глупого нарушения его покоя. Затените его глаза, чтобы он не мог взглянуть на солнце и ослепнуть.

Жители Руана наблюдали за серьезными мужчинами, которые медленно двигались по улицам со своим печальным грузом. Им был знаком вид смерти. Каждый знал, что с такой желтой кожей Джеймс Бэрроу не выживет. Он не мог моргать, его рот оставался открытым, он был парализован.

— У Головореза уже два убийства, — заметил человек в толпе.

Когда Пьер проснулся, лучи солнца залили комнату. Он увидел вокруг вооруженных людей. Он не различал перспективу, поскольку, подобно хозяину гостиницы, мог пользоваться только одним глазом. Поэтому одни мужчины казались ему гигантами, потому что стояли близко, а другие пигмеями, так как находились значительно дальше. Он потряс головой и протер открытый глаз, который передал в его сознание столь неожиданный образ. Он подумал, что, может быть, они исчезнут вместе с Анной, ее призрачным партнером, Луизой, Клер, туннелем-гробницей под рекой и несчастным Джеймсом Бэрроу с бутылкой в голове. Все это безнадежно перепуталось в его туманных воспоминаниях о прошедшей ночи. У него сильно болела голова и ему хотелось, чтобы большие и маленькие люди исчезли.

Но они упорно сохраняли реальность, и один из них заговорил:

— Если ты проснулся, молодой человек, скажи, ты ли Пьер, иногда называемый Пьер из Милана, приемный сын оружейника Хью из Милана?

— Конечно, это я, — ответил Пьер. — Меня все знают. Что вам угодно?

— Разумеется, мы тебя знаем, — сказал предводитель группы, — но мы должны были услышать, что ты подтверждаешь свою личность, прежде чем арестовать тебя.

— В чем меня обвиняют? — с некоторой тревогой спросил Пьер.

— Моя обязанность — арестовать тебя, Пьер, а не давать тебе объяснения, — сказал сержант, — но скоро ты, вероятно, услышишь от судей, что убил человека.

Теперь Пьер видел, что их в комнате пятеро, все были в кирасах и вооружены пиками. А он был нагим, за исключением пояса с деньгами. Он оделся.

— Здесь какая-то серьезная ошибка, джентльмены, — сказал он. — Во вчерашней драке никого не убили. Во всяком случае, пока я был в сознании. К несчастью, меня ударили и я потерял сознание до окончания драки. В чьем убийстве меня обвиняют?

Но сержант и так сказал больше, чем следовало, и отказался от дальнейших объяснений.

— По крайней мере, разрешите мне послать весточку отцу и матери, — попросил Пьер. — Они наверняка уже обеспокоены тем, что я не вернулся домой вчера вечером.

— У меня нет распоряжений на этот счет, — сказал сержант, и они вывели его на улицу, не дав позавтракать. Впрочем, он и не смог бы сейчас есть.

Слепой Джек оказался у дверей гостиницы в тот момент, когда ее покидал последний участник вчерашней вечеринки. По какой-то причине он был особенно рад избавиться от Пьера.

— Слепой Джек! — крикнул Пьер. — Почему меня арестовали в твоем доме таким неподобающим образом? Скажи этим людям, что ты ударил меня, и я потерял сознание, не успев причинить вреда!

— Откуда ты это знаешь, Пьер? — спросил хозяин, и взгляд его был холоден как лед.

— О, черт возьми! — проворчал Пьер. Он готов был проглотить язык. — Конечно, я тебя видел.

— Я не бью моих гостей, джентльмены, — благопристойно произнес Слепой Джек. — Я лично не видел убийства. Вообще я очень плохо вижу моим единственным несчастным глазом, это всем известно. Но этот человек безусловно был среди тех, кто учинил разгром в моем законопослушном заведении вчера вечером, и если он совершил убийство, пусть восторжествует справедливость, я всегда к этому призываю.

— По крайней мере, скажи моему отцу, скажешь, Слепой Джек?

— Скажу, — ответил хозяин гостиницы.

Вооруженные люди шли близко к Пьеру, как будто боялись, что он расправит крылья и перелетит через стены. Они вели его в замок. В части этого важного военного сооружения жил Уильям, барон Стрейнж и Блэкмер; в другой части — правитель Джон Тальбот, двоюродный дед Уильяма. Под этой частью находились тюремные камеры. Пьер с горечью подумал, что его ведут не в гости к другу, который, вероятно, в эту самую минуту кушает в роскошном большом зале.

— Не думаю, что Слепой Джек скажет хоть что-нибудь моему отцу, — произнес Пьер.

— И я так думаю, — отозвался сержант. — Кажется, он тебя не любит. Я его не виню. Его заведение разгромлено.

— Думаю, что так, — сказал Пьер. — Я хотел бы поговорить с отцом Изамбаром. Даже осужденный имеет право поговорить со священником.

— О, если тебе нужен исповедник, я могу это устроить, добродушно сказал сержант, — хотя отец Изамбар — довольно важная персона. Не знаю, придет ли он лично.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы спросили его, сэр, — сказал Пьер, который однажды совершил великое деяние, после того как его назвали «сэр».

— Буду рад, — ответил сержант. — В самом деле ты не похож на убийцу. Но никогда нельзя сказать наверняка. Убийцы бывают разные. Может быть, ты относишься к образованным убийцам.

Изамбар пришел так быстро, что тюремщики уверились: высокий арестант со светлыми волосами и черными глазами уже осужден. Изамбару случалось видеть худшие камеры, чем та, которую занимал Пьер — она была довольно сухая; но он вошел бы в худшую из камер, если бы там находился Пьер.

Пьер рассказал ему обо всем, что произошло в гостинице, как во время драки, так и потом. Рассказ о девушке добрый человек спрятал в глубине сердца и забыл через несколько дней, как может только опытный исповедник, хотя это и не была исповедь. Таково одно из преимуществ священников, подумал Изамбар.

— Слепой Джек вовсе не слепой, Пьер, — сказал он, — и не глухой. Твой голос не отличается мягкостью. Он мог бы спасти тебя одним-двумя словами, но он теперь и пальцем не пошевельнет, если даже тебя повесят. Ты не должен грешить, Пьер; но если уж ты совершил грех, по крайней мере, не осложняй положение приобретением безнравственных врагов, которые попытаются отомстить тебе, прибавляя тем самым свои грехи к твоим грехам, к великому торжеству Дьявола.

— Если вы читаете мне проповедь о благоразумии, Отец, будьте уверены, что я теперь стану осторожнее.

— Человек, которого, как полагают, ты убил, — сообщил ему Изамбар, — носил имя Томас Берольд. Ты его знаешь, Пьер?

— Нет, Отец.

— Считают, что ты забил его до смерти кулаками.

— Это верно, что как раз перед тем, как Слепой Джек ударил меня по голове, я избивал человека, поставившего мне этот синяк. Он сдался, а потом совершенно неожиданно ударил меня в глаз, пока я искал нового противника. Я, конечно, разозлился, сбил его с ног и ударил несколько раз.

— Сильно?

— Конечно. Но он был совершенно здоров и громко выл.

— Могу себе представить, как он выл.

— Слепой Джек крикнул, чтобы я остановился, и я ударил этого типа еще раз для ровного счета. Потом что-то ударило меня, и я надолго впал в беспамятство.

— Ты видел, чем занимался этот человек перед тем, как ты подрался с ним?

— Не особенно, Отче. Я обратил на него внимание один или два раза, когда он играл в кости с кем-то из своих друзей до начала потасовки.

— Перед танцем, Пьер?

— Да, Отче.

— А после танца, Пьер?

— Пожалуй, да.

— А во время танца, Пьер?

— Нет, Отче, этого я не могу сказать.

— Он выигрывал в кости?

— Я не знаю, Отче. Я был немного пьян. Я только помню, что он долго играл в кости.

— Он играл с одним и тем же человеком или с разными людьми?

— Парень играл с несколькими группами, это я помню.

Священник задумчиво заметил:

— Человек не станет играть в кости с множеством разных людей целый вечер во время соблазнительного танца, если только он не выигрывает. И его товарищи не станут играть с ним, если не питают отчаянной надежды отыграться.

— Это верно, Отец, — сказал Пьер, чуть-чуть улыбнувшись.

— После драки с тобой несчастный, должно быть, выскочил на улицу, потому что именно там нашли его труп, в сточной канаве недалеко от гостиницы. Его голова была ужасно изуродована и, разумеется, его ограбили. Во всяком случае, при нем не нашли денег. Но обвинение в ограблении не выдвигается. Только убийство. Это любопытное и подозрительное обстоятельство. Для меня очевидно: бедняга убит кем-то, кто знал, что у него есть деньги, и хотел отобрать их. Ты, разумеется, был не в состоянии последовать за ним на улицу, но твое собственное безрассудство лишило тебя свидетеля, который со всей определенностью мог бы убедить судей в твоей невиновности.

— Я серьезно встревожен, Отец Изамбар.

— У тебя есть причины для этого.

— Может быть, Анна видела, что произошло? — предположил Пьер.

— Это пустая и глупая мысль. Она никогда не решится признать это. Подумай, как она теперь боится отца. Поверь мне, она никогда не упомянет твое имя. Ну, ладно, я сделаю, что смогу. Да хранит тебя Бог, Пьер.

Джон Тальбот, доблестный старый граф, уделил серьезное внимание проделке своего юного родственника.

— Ты заставил меня стыдиться моего имени, — горько признал он. — Первый человек, которого я когда-то убил, был неверный турок, и я пронзил его своим копьем. Твоя первая жертва — христианин, друг, англичанин. И посмотри, чем ты убил его. Неужели кровь Тальботов так жидка в твоих жилах, что ты не нашел более благородного оружия, чем бутылка?

— Бэрроу еще жив, сэр Джон. Я говорил вам, что выпил слишком много вина. Я полагаю, что в этот момент мной овладел Дьявол. Я думал, что передо мной ужасное видение.

Его двоюродный дед фыркнул:

— Во времена короля Ричарда или в конце правления Генриха молодые мужчины не видели призраков при таких обстоятельствах. Мы пользовались мечами, а если напивались, нас рвало и мы снова шли в бой. Он видел призрака, ничего себе!

— Я захожу каждый день, чтобы заплатить Николю. Он говорит, что Бэрроу будет жить.

— А в городе говорят, что Бэрроу умрет, — сказал сэр Джон. — И я так думаю. Человек с трещиной в черепе обычно умирает, особенно если он не может двигаться, после того как проснется. Я видел много таких случаев в свое время. Сколько ты платишь этому болтливому старому чародею?

— Ну, его гонорар составляет примерно один фунт в день.

— Фунт в день! — воскликнул сэр Джон. — Грабеж! С такими деньгами можно заплатить выкуп за принца! Выкуп, заплаченный за меня после Орлеана, был лишь немного больше. Правда я провел три года в тюрьме.

— Такую плату он назвал, дядюшка. В известном смысле это выкуп.

Сэр Джон проворчал:

— Сын виконта не стоит столько. Все равно он умрет. Это меня особенно беспокоит. Как только Джеймс умрет, его отец пришлет тебе вызов. Он может убить тебя. Признаюсь, что меня это очень опечалит.

— Я не так уверен, что он убьет меня, дядюшка.

— Я тоже. Но ведь есть такая вероятность. Он даже может, рыдая, побежать в суд и, как житель города, выдвинуть обвинение в убийстве. Иск будет непосилен для нас, к тому же все судьи — французы.

— Иск — это неслыханная вещь, сэр Джон.

— Не теперь. Английский простолюдин с французским титулом — это человек без чести. Он способен на все. Даже кусок пергамента прельстил его сына.

— Джеймс не отличается благородством, — признал Уильям.

— Вся их семья — позор для Англии. Но они популярны среди руанцев. Может быть, мне следует отправить тебя домой. Бэрроу никогда не осмелится предъявить иск английскому суду.

— Вы не станете предлагать мне бегство, сэр Джон!

— Нет, нет. Разумеется, ты не можешь выйти из борьбы. Искусство управлять государством — нелегкая задача для старого рыцаря. Пожалуй, ты будешь в большей безопасности в сердце Франции.

— Я не тревожусь о своей безопасности, дядя.

— И о семье тоже, как видно. Не бери столько на себя, юноша. Твоя жизнь может многое значить для других, а не только для тебя. Итак, я, пожалуй, пошлю тебя во Францию.

— Я не поеду во Францию, сэр Джон.

— Ты упрямый грамотей! Ты поедешь туда, куда я прикажу. А я приказываю тебе отправиться во Францию с очень важным заданием. Оно касается моей собственной чести. Забудь о скандале в таверне. Я не сомневаюсь, что Джеймс Бэрроу заслужил то, что получил от тебя.

— Всему миру известно, что ваша честь незапятнанна, мой благородный дядя. Я не знаю, о чем вы говорите. И кто же поедет во Францию в военное время?

— Поедет, если я прикажу. Ты уже выражаешься на французский лад. Оккупация пагубно отразилась не только на людях, но и на языке. Слушай, племянник. Это не очень известно, но небольшая часть моего старого выкупа не была выплачена Франции. Человек по имени Жак Кер, который когда-то был просто купцом, а потом просто хозяином монетного двора, приобрел огромную власть во Франции. Он лорд-хранитель всех денег королевства или что-то в этом роде. Франция всегда была слабой и бедной, пока он не взялся за сбор налогов. Теперь Франция становится богаче день ото дня. Я не знаю, как это ему удается. Французский король обрел большое могущество. С деньгами Кера он снаряжает крупную регулярную армию. Он облагает налогом даже свою знать, если ты можешь это представить. Он даже поссорился из-за денег с Папой Римским, и все под влиянием этого скупого дьявола Жака Кера.

— Кер обнаружил, — с отвращением продолжал он, — что небольшая часть моего старого выкупа невыплачена, и упрямо отказывается от мирных переговоров до ее выплаты. Дела в мире приняли скверный оборот, если короли торгуются из-за нескольких жалких фунтов! Конечно, я не одинок. Несколько английских рыцарей — в такой же ситуации.

Джон Тальбот барабанил пальцами по столу, досадуя на вырождение нравов.

— Наш полновластный повелитель, король Генрих, благородно взял на себя бремя выплаты всех этих выкупов, — подвел итог сэр Джон. — Вот письмо, которое доставлено сегодня. Ты можешь прочитать его.

Уильям развернул большой пергамент. Он нес на себе красивую надпись и большую золотую печать.

Уильям удивленно присвистнул.

— Это же долговая расписка, — открыл он рот от изумления, — на сумму 60 000 фунтов золотом. Ваше имя, сэр Джон, упоминается наряду с другими. Все это знаменитые люди. У меня и понятия не было об этом.

— Полагаю, что нас совсем немного, — сказал его дядя, удовлетворенно усмехнувшись. — Мой секретарь прочел мне имена. Мое зрение уже не такое острое, как раньше, ты знаешь, и мне теперь нелегко читать письма.

Джон Тальбот питал высочайшее презрение ко всему написанному. Его зрение было не хуже, чем в двадцать лет. Но он не мог читать даже свой молитвенник, а позже стало модно изображать из себя грамотных.

— Это письмо должно быть немедленно отправлено в Париж, не так ли, сэр Джон?

— Нет, я хочу, чтобы ты лично передал его Жаку Керу. Он сейчас в Монпелье, где может наблюдать, как его драгоценные суда входят в гавань и выходят из нее. Брось это ему в лицо, Уильям! Как бутылку, хорошо?

— Дядюшка, я его доставлю немедленно. Это очень важно, как вы правильно заметили. Но вы, разумеется, пошутили, сказав, чтобы я бросил письмо ему в лицо.

— Ну, хорошо, у меня просто было такое желание, — ответил его дядя. — Ты, конечно, слышал о твоем друге Пьере?

— Да, сэр Джон. Он получил удар по голове. Я оставил его в гостинице и оплатил его расходы. Признаюсь, что мне пришлось подождать, пока он потеряет сознание, иначе он не позволил бы мне заплатить. По-моему, для него это была бы слишком высокая плата. Он хороший друг, честный и доброжелательный.

— Как ты думаешь, Уильям, он мог убить человека голыми руками?

— Пьер, вероятно, мог бы. Но он, конечно, не сделал этого. А что?

— Именно в этом его обвиняют.

— Это чепуха. Никто в гостинице не получил даже серьезного ранения, кроме Джеймса Бэрроу, но это моя вина.

Сэр Джон вздохнул.

— Вчера ко мне пришел французский священник по имени Изамбар и просил меня властью управляющего тюрьмой замка освободить человека за отсутствием улик. До решения таких вот проблем мне приходится опускаться в периоды бездействия. Я, разумеется, отослал его к заместителю.

— Пьер последним оставался в гостинице, и он был без сознания. Никто в доме не погиб.

— Именно это сказал священник, — отозвался дядя Уильяма. — Но солдат найден убитым, с изуродованным лицом, недалеко от гостиницы. Некоторые из его друзей, с которыми он, кажется, играл в кости, утверждают, что видели, как твой высокий друг убил его на полу. Священник очень разумно заметил, что мертвый человек не побежит из дома, чтобы снова умереть в сточной канаве.

— Я бы очень тщательно разобрался в рассказах этих людей.

— Естественно, это и делается. Но они все на удивление держатся заодно. Похоже, что только священник выступает в защиту Пьера. Он обошел весь город, пытаясь найти свидетелей.

— Все студенты дадут показания в пользу Пьера.

— Их показаниям нет веры. Студенты всегда держатся заодно. Разумеется, если Пьер виновен, его повесят. Но я должен сказать, что если в нынешний период вырождения есть хоть один человек, способный совершить убийство кулаками, у меня рука не поднимется подписать ему смертный приговор.

— Показания владельца гостиницы обеспечат немедленное освобождение Пьера, — заметил Уильям.

— Хозяин гостиницы, кажется, вообще ничего не видел, — отозвался его дядя. — У него, как всем известно, только один глаз и он, ссылаясь на плохое зрение, отказывается выступать в качестве свидетеля драки, хотя она происходила прямо у него под носом. Более того, люди слышали его слова о том, что его не опечалит, если Пьера повесят. Я не думаю, что показания владельца гостиницы помогут Пьеру.

— Это странно, — сказал Уильям. — Но дело Пьера определенно не должно рассматриваться в нормандском суде сейчас, когда, по-видимому, часть людей настроена против студентов. Нельзя ли, сэр Джон, после сбора показаний и допроса свидетелей отправить Пьера со мной во Францию? Ваша охранная грамота защитит нас обоих, а я, естественно, даю честное слово, что он в случае необходимости предстанет перед судом.

В течение очень, очень длительной войны возникло множество удобных правил этикета. Одно из них гласило, что монархи и крупные вельможи могли давать охранные грамоты своим людям, передвигающимся по территории противника. Договоренность всегда соблюдалась.

— В самом деле, твое предложение напоминает слова государственного деятеля, — произнес его дядя. — Ты хорошо подходишь для гражданской государственной службы. Полагаю, что священник станет меня критиковать, так как убежден в невиновности Пьера. Я тоже считаю, что сейчас не время для суда. И, разумеется, со словом Тальбота все считаются. Пьер никогда не казался мне убийцей. Вероятно, в этом деле что-то кроется.

— Я убежден в этом, сэр Джон.

— Я освобожу его из тюрьмы. Ты можешь сам написать охранную грамоту, если она нужна тебе. Без сомнения, ты сформулируешь ее лучше, чем я продиктую.

— Шестьдесят тысяч фунтов не требуют чрезмерной риторики, мой благородный дядюшка. Я горжусь вашими честными словами.

Хлопоты Изамбара в защиту Пьера находили отклик в высших сферах, но были тщетными среди простых людей. Он нашел нескольких свидетелей, но все они с мрачными лицами подтверждали, что Пьер убил Томаса Берольда: «Кулаками, Преподобный Отец, с жестокостью. Гореть мне тысячу лет в чистилище, если я не прав».

Священник отвечал:

— Не берите грех на ваши души! — но они клялись, что говорят правду, а некоторые из них были убеждены в этом.

За день до того, как сэр Джон отдал приказ об освобождении Пьера из камеры, Изамбар постучался в дверь кухни Марии. На веревке, завязанной узлом и служившей ему поясом, висел маленький мешочек из непромокаемой кожи, похожий на кошелек. Крест хлопал по нему при каждом шаге священника.

— Мои связи — не самые высокие, — сказал он, когда Мария впустила его, — но, по крайней мере, Пьера выпустят из тюрьмы. Правитель освобождает его под честное слово своего внучатого племянника. Пьер будет сопровождать друга, отправляющегося с поручением на юг Франции. Таким образом, оба смутьяна будут на время удалены из Руана.

— Но это же прекрасно! — воскликнула Мария. — Это почти прощение!

— Я бы хотел, чтобы это было прощение, — ответил Изамбар, — но нет. Юный Уильям дал слово, что Пьер вернется и предстанет перед судом, когда суд начнется, а он держит слово. Мы должны найти способ вывести Пьера из-под юрисдикции руанского суда насовсем или, по крайней мере, до тех пор, пока не откроются факты, гарантирующие справедливость суда. Я обескуражен тем, что многие горожане готовы поклясться, будто они действительно видели убийство человека Пьером. Вы ведь не думаете, что Пьер совершил убийство, Хью?

— Конечно, нет, Отец.

— Пьер — не убийца, — добавила Мария.

— Я с вами согласен, — задумчиво произнес Изамбар. — Это не в его характере, и я довольно долго беседовал с ним об этом несчастном происшествии. Надеюсь, вы не думаете, будто я хочу помешать справедливому решению лишь потому, что люблю вашего приемного сына.

Он открыл мешочек и достал письмо, написанное добротным старомодным готическим шрифтом, который мог прочитать любой грамотный человек.

— Лорд Стрейнж и ваш сын отправляются в Монпелье, чтобы встретиться с министром финансов, главным сборщиком налогов Жаком Кером, казначеем Франции.

— Неужели продавец капусты вознесся так высоко? — изумилась Мария.

— Дела у купца шли хорошо, — заметил Хью. — Я слышал кое-что о его карьере.

— Я подумал, что он, возможно, сохранил добрую память о вашей мастерской, Хью. В этом письме я представляю ему Пьера и высказываю предложение, чтобы Кер взял его к себе на службу.

Хью молча кивнул. Его лицо было решительным и серьезным. Мария воскликнула:

— Как долго он будет отсутствовать, Отче?

Хью сказал:

— Он уже взрослый, Мария. Он не может всегда оставаться здесь. Он мог бы, конечно, жить с нами, но Пьера это не удовлетворит. И как ты знаешь, дорогая жена, иногда полезно на время покинуть родные места. Вспомни, как мы уехали из Милана.

— Все из-за твоего дурацкого языка, Хью, — сказала его жена.

— А в случае Пьера все из-за его дурацких кулаков, — ответил Хью.

— Не знаю, как долго это будет, — произнес Изамбар. — Я даже не уверен, что казначей примет к себе Пьера. Но скоро мы это узнаем.

— Каким образом? — спросил Хью.

— Не думайте, — ответил священник, — что медленное передвижение лорда Стрейнжа и его кавалькады по направлению к Монпелье является мерой скорости, с которой известия сегодня пересекают территорию Франции. Предприимчивый министр финансов ввел сложную систему смены лошадей, так что курьер может скакать день и ночь, пока его не сразит сон, и в каждом городе он найдет свежих лошадей, приготовленных для королевской службы. Жак Кер узнает о прибытии Пьера задолго до того, как Пьер появится у него. Он узнает также о том, что лорд Стрейнж везет ему, насколько я понимаю, финансовый документ исключительной важности, секретный и имеющий отношение к заключению мирного договора.

— Пьер оказался в центре важных событий, — заметил Хью. — Участие в такой миссии — большая честь. Это может повлиять на его судьбу.

— А это опасно? — спросила Мария.

Изамбар хихикнул:

— Я не разглашу секрета, если скажу, что лорд Стрейнж везет деньги для Франции. А поскольку дело касается денег, министр финансов обеспечит безопасность миссии. Пьер не находился бы в большей безопасности даже в собственной спальне, мадам.

— Я полагаю, что мы не должны вставать у него на пути, — произнесла Мария.

— В любом случае у нас нет выбора, — практично добавил Хью.

Изамбар запечатал пергамент в цилиндр из рога и оставил его для Пьера. Он тяжело вздохнул, передавая его в руки Хью.

— Сомневаюсь, смогу ли я еще как-то помочь юноше, — сказал он. — Пьер перешагнул тот возраст, до которого провинциальный священник может быть полезен ему.

— Вы были лучшим другом мальчика, — уверенно произнес Хью. — Я надеюсь, что ваши молитвы будут сопровождать его в пути.

— Ну, конечно, — ответил священник с кротким удивлением. — Я всегда молюсь за Пьера.

Уильям и Пьер были еще на полпути к Монпелье, когда в Руан прибыли два письма от французского министра финансов. Первое было прочитано Джону Тальботу: его вежливо благодарили за деньги, которые были еще в пути, с изысканным комментарием по поводу осмотрительного английского метода их доставки; в письме выражалась благочестивая надежда, что в будущих отношениях двух стран не возникнет осложнений, которые потребовали бы более быстрой доставки известий с помощью смены лошадей.

— Чертов выскочка! — фыркнул сэр Джон.

Изамбар прочитал второе письмо Хью. Это была формальная записка с благодарностью и сдержанным обещанием внимательно рассмотреть кандидатуру. Но письмо содержало собственноручную приписку Кера, написанную быстрым небрежным почерком:

«Я хорошо помню оружейного мастера. Если его сын так же надежен, как его сталь, он будет здесь желанным гостем. Умоляю оружейника сделать мне другой шлем. Мой собственный остался на Востоке. У меня нет времени объяснить вам, как это произошло. Курьеру дано указание заплатить вперед».

— Я счел возможным вернуть деньги с тем же курьером, — сказал Изамбар. — Я знал, что вы не смогли повторить маленький шлем.

— Это верно, — ответил Хью. — Конечно, я могу сделать ему неплохой шлем из обычной стали.

— Я предполагал, что вы скажете это, — произнес Изамбар. Он отсчитал несколько золотых монет. — На самом деле я сообщил министру финансов, что вы это сделаете, и оставил несколько монет в качестве платы. Надеюсь, этого достаточно.

Хью взглянул на маленький золотой столбик.

— Абдул сделает ему еще и саблю, — сказал он. — Вы взяли слишком много, Отче.

— У меня нет привычки торговаться, — отозвался Изамбар с лукавыми искорками в глазах, — и я не хочу, чтобы министр подумал, будто у оружейного мастера дешевая сталь. Ведь он сравнил ее с Пьером, вы заметили?

Глава 15

Карл, король Франции, был седьмым, носившим это имя. Но порядковый номер упоминался лишь когда король возводился на престол или умирал. Простые люди и летописцы обычно отличали одного Карла от другого с помощью одного-двух определяющих слов: например, были Карл Великий и Карл Плешивый; были Карл Толстый, Карл Простоватый и Карл Справедливый. Но никто, даже самые хитроумные из друзей, не мог придумать словечко, чтобы определить бесцветную личность седьмого Карла, поэтому он приобрел имя, свидетельствовавшее о талантах его министров — его уже при жизни называли Карлом с Хорошими Слугами.

Многие из его ближайших советников были людьми низкого происхождения, и среди них Жак Кер сиял как светоч расчетливости, честности, храбрости и оригинальности. Кер приобрел на службе у короля огромную, безмерную власть. Его единственным тщеславным увлечением в мире, где любили все выставлять напоказ, была страсть к строительству.

Величественные дворцы, которые он воздвиг для собственного удовольствия, соперничали в роскоши с королевскими дворцами, а по изысканности превосходили их. Кер обычно приказывал высечь на камне изящных балконов и на высоких стенах больших залов девиз, который был частью его герба: «Смелость города берет».[12] Он твердо верил в свой девиз: вся его жизнь служила доказательством этого; и если игра слов с его именем и казалась бравадой, она была ею в меньшей степени, чем немыслимое хвастовство, которое проявлялось на гербах и портило каменные портики замков большинства его современников.

Его дом в Монпелье был менее роскошным, чем некоторые другие резиденции, но Кер любил его. Его излюбленной комнатой была библиотека, увешанная большими генуэзскими картами всех известных морей — его корабли побывали всюду — и подробными картами Франции и Европы. Каждый порт, в котором Кер имел посредника, был обозначен красным сердечком. Так же был помечен каждый город во Франции, где у него был свой представитель. Карты были испещрены сотнями сердечек, от Парижа до Трапезунда[13] и от Атлантического океана до Гнилого моря.[14]

С легкого балкона библиотеки Кер мог видеть справа и слева далекие горы. Это были Пиренеи и Альпы, которые одновременно защищали и ограничивали растущее могущество Франции. Вокруг него расстилались плодородные равнины Лангедока и город Монпелье, который благодаря процветанию самого Кера становился богаче с каждым годом. Под ним лежал порт, у причалов разгружались его суда, доставившие драгоценный груз из Леванта; а за рекой простиралась безупречная синева Средиземного моря.

Король Карл находился в Аррасе, самом северном городе королевства, где ждал английских делегатов. Жак Кер находился в Монпелье, самой южной части Франции. Министр нервничал из-за медлительности Тальбота с доставкой аккредитива.

Его агенты сообщали о продвижении кавалькады. Они были в Париже на Богоявление, в Бурже во время обряда очищения, в Монпансье в день Святого Матфея и достигли Монпелье как раз перед тем как все оливковые деревья покрылись белыми цветами, что обещало еще один плодородный год в Лангедоке.

Кер имел рощу низкорослых деревьев и поощрял их выращивание, потому что они приносили богатство Франции. Однажды вечером он гулял среди оливковых деревьев. Меховую шапку он держал в руках, свежий весенний бриз с моря развевал длинные полы его шерстяной мантии и ерошил волосы, которые были коротко подстрижены, как в древнем Риме. Слуга доложил о прибытии лорда Стрейнжа и его спутника.

— Наконец-то, — произнес Кер. — Проводи их сюда.

Слуга провел двух молодых людей из богато обставленной приемной в оливковую рощу. Они увидели, как казначей Франции встал на цыпочки, протянул руку и сорвал небольшую ветку, всю усыпанную цветами. Он вовсе не выглядел коварным и злым.

— Добро пожаловать во Францию, — сердечно произнес Кер. — Я жду вас уже несколько дней.

Уильям ответил холодно:

— Я двигался так быстро, как мог. Мой дядя, граф счел необходимым дать мне свиту.

— Вы все — мои гости, — сказал Кер. — Для меня высокая честь — принимать родственника самого доблестного противника Франции. Мой дом невелик, но он несомненно сможет вместить вас и ваших офицеров. Ваших людей я размещу в городе и оплачу их постой. — Он взглянул на ветку, которую сорвал, и протянул ее Уильяму.

— Посмотрите, — сказал он, — по-моему, это первые оливковые цветы сезона. Примите эту ветвь, лорд Стрейнж, и пусть она будет символом мира между нашими странами.

В Англии начинался раскол знати, причем две партии избрали своими символами красные и белые цветы; первая гибельная гражданская Война Алой и Белой роз вот-вот должна была начаться, чтобы истребить самых знатных людей королевства и ослабить страну, которая смогла оправиться лишь через поколение. Уильям не был готов к изящному жесту.

— Господин министр, — запинаясь, произнес он, — я привез вам документ. Мой желчный дядя полагал, что я должен швырнуть его вам в лицо, но ваша любезность столь велика, что я едва удерживаюсь, чтобы не вручить вам его на коленях, — и он с низким поклоном протянул письмо.

Жак Кер улыбнулся.

— Слова Джона Тальбота так же остры, как его меч, — отозвался он. — Я с уважением воспринимаю вспыльчивые слова вашего дяди. Если бы вы передали вежливые слова, я бы подозревал, что глава вашего благородного семейства впал в детство или что вы обратили его откровенное высказывание в неискренний комплимент. Но ветвь, — продолжал он, поклонившись в свою очередь, — верна дереву, и я приветствую дядю в лице племянника. Как зовут вашего друга, лорд Стрейнж?

— Это Пьер, милорд, сын оружейника Хью из Милана.

— Я помню маленького мальчика в мастерской оружейника, — сказал Кер, улыбаясь Пьеру. — Он чуть не спалил весь дом, но как мне сказали, это пошло на пользу замечательному маленькому шлему, который оружейник сделал для меня. Неужели этот высокий юноша — тот самый мальчик?

— Кажется, я слишком вырос, милорд, — произнес Пьер, — с тех пор, как вы почтили наш дом своим присутствием и, — он не мог удержаться, чтобы не добавить, — прекрасной капустой.

— Капустой? — с некоторым удивлением спросил Уильям, глядя на главного распорядителя расходов французского королевства. — Пьер упоминал, что он видел Ваше Превосходительство лишь однажды, маленьким мальчиком. Я ничего не слышал о капусте. Это выглядит как изменническая сделка, друг Пьер! В середине войны верный руанец покупает французскую капусту?

Кер от души рассмеялся.

— Это говорит гордая английская кровь Тальботов. Если Пьер один из ваших офицеров, более того, ваш друг, лорд Стрейнж, позвольте ему обедать с нами вечером, и вам будет интересно услышать, как я в военное время пробрался из Франции, чтобы купить в Руане у Хью из Милана совершенно особые доспехи. Я действительно замаскировался под крестьянина, продающего капусту, а оружейник изготовил мне шлем из метеоритного железа.

— Капуста и метеориты! — в изумлении воскликнул Уильям. — Пьер, почему ты никогда не рассказывал мне об этом?

— Может быть, он забыл, — сказал Кер, — или, скорее, Пьер не бросает слов на ветер.

После доставки аккредитива миссия Уильяма завершилась. Жак Кер сразу же собрался ехать к королю в Аррас. Однако нерешенным оставался вопрос о службе Пьера, и чтобы обсудить его, Кер на следующий день прислал к ним пажа со словами, что хотел бы видеть молодых людей в библиотеке, если им будет угодно подождать его.

Министр предпочитал лично беседовать со своими служащими. Он тешил себя мыслью, что многими своими успехами обязан тщательному подбору подчиненных. Даже если бы Пьер имел не столь высокие рекомендации, Кер нашел бы минутку-другую для встречи с ним, а Пьер прибыл с действительно высокими рекомендациями.

Пьер видел роскошные дворцы, но дворец Кера поразил его, и даже на лорда Стрейнжа, привыкшего ко всему самому лучшему, что могла предложить Нормандия, произвело впечатление экзотическое богатство обстановки у министра.

Они спали на таких мягких постелях, что казалось, какая-то таинственная сила заключила облако в матрасы. Портьеры были изготовлены из тяжелого шелка, доставленного кораблями Кера с Востока и затейливо расшитого фигурами легендарных китайских драконов. Шитье было исполнено толстыми темно-красными нитками, серебром и золотом.

Сейчас они поднимались по пролету широкой лестницы, застеленному сверху донизу цельным турецким ковром с таким длинным ворсом, что нога просто утопала в нем, но когда ногу убирали, ворс сразу же распрямлялся, не оставляя отпечатков шагов, а цветы, которые были вплетены в узор ковра, поднимались над ним как живые.

Балюстрада из кедра завершалась массивным серебряным поручнем, форма которого точно соответствовала форме ладони. В проемы балюстрады, имевшие вид стрельчатых готических арок, были вставлены панели из сандалового дерева, распространявшие по дому благоухание. Кер любил свет. Вдоль лестницы до верхних этажей шли окна, высокие, широкие и застекленные витражным стеклом, которое смягчало и придавало окраску лучам средиземноморского солнца.

В библиотеке, куда паж привел их, пол был покрыт еще более богатым ковром, чем на лестнице. В комнате было множество кресел и столов из полированного дерева с изысканной резьбой. Сотни переплетенных рукописных томов заполняли шкафы, а на свободных участках стен висели карты, диаграммы и богатые гобелены.

В одном конце комнаты был камин, и грамотный человек мог прочитать над ним вырезанный изысканным шрифтом девиз Кера: Смелость города берет. В углу находилась небольшая молельня со статуей Богородицы в нише и видавшей виды скамеечкой для молитвы, на удивление скромной как в отношении материала, так и изготовления. Она удивительно контрастировала с остальной мебелью комнаты. Возможно, это было напоминание о незнатном происхождении Кера.

— У министра величественный дом, — прошептал Уильям. — Дядя говорил мне, что он кудесник в обращении с деньгами.

— Я никогда не видел ничего подобного, — отозвался Пьер.

Жак Кер пил на балконе что-то красное из прозрачного кубка венецианского стекла. Оба они думали, что это вино, пока паж не предложил каждому из них кубок на отдельном подносе из полированного черного дерева. Когда они попробовали напиток, они были восхищены его освежающим, слегка кисловатым вкусом, но не поняли, что это. Они быстро взглянули друг на друга в надежде, что другой догадается и в нескольких словах даст понять товарищу о своей догадке. Кер, заметив их смущение, сказал:

— Вы бы сразу узнали обыкновенный гранат, если бы увидели плод, джентльмены. Сок, который я извлекаю из мякоти, окружающей зернышки — это моя причуда. Я люблю гранаты, но у меня не хватает терпения есть их каким-либо иным способом.

— Сок чудесен, — согласились они.

Кер вернулся в библиотеку, указал им на кресла, а сам сел за одним из столов. На нем были книги, официальные документы на пергаменте, чернила в приборе из цветного стекла в форме цветка. Из серебряного лотка, наполненного белым песком, торчали перья. Небольшая пластинка из зеленого нефрита с двумя просверленными в ней дырочками была подвешена с помощью золотых нитей к резной рамке из тикового дерева в форме ворот. Рядом лежал войлочный молоточек с ручкой из слоновой кости для того, чтобы ударять по пластинке. Пьер гадал, что за восточный джин прилетит по зову такого колокольчика, и у него зачесались пальцы от желания попробовать, как он звучит. Разумеется, он сидел совершенно спокойно и уважительно и даже не смотрел на непонятный маленький предмет.

Кер был одет в дорожный костюм и спешил, но старался не показывать этого.

— С тех пор как вы покинули Руан, пришло несколько писем, — произнес он. — Я уверен, что вы захотите прочитать это письмо, лорд Стрейнж. На нем печать Тальбота.

Уильям взял письмо. Он заметил, что красный воск, на котором его дядя сделал отпечаток старинным кольцом с фигуркой бегущей собаки, не поврежден, и сломал печать. Добротный толстый пергамент развернулся как пружина. Кер внимательно наблюдал за его лицом, но не требовалось знаменитой проницательности министра, чтобы увидеть вспышку радости и улыбку облегчения, которая осветила лицо Уильяма как солнце, выглянувшее из-за туч.

— Джеймс Бэрроу будет жить! — воскликнул он. — Это прекрасная новость! Дядя говорит, что это почти чудо.

— Я рад, — сказал Пьер. Он не добавил «за тебя», потому что они были не одни, но он кивнул головой и Уильям понял его.

Кер произнес:

— Всегда приятно слышать, что человек будет жить, — и если он что-то и знал об обстоятельствах дела, то не показал этого. — Другое письмо касается Пьера. По-видимому, вы, лорд Стрейнж, поручились за него в связи с обвинением в убийстве. Ваш дядя освобождает вас от поручительства, как глава семьи он имеет полное право сделать это. Он хочет, чтобы вы немедленно вернулись домой. Но он ставит дополнительное условие, чтобы я дал слово вернуть Пьера в Руан для суда, если власти сообщат мне о необходимости его присутствия. В то же время он настоятельно рекомендует Пьера ко мне на службу. Зная благородный характер вашего дяди, я убежден, что он считает, будто ваш друг стал жертвой низкой интриги.

— Я уверяю вас, что никогда не совершал убийства, — сказал Пьер.

— Монах Изамбар тоже пишет мне, что ты невиновен.

— Он дал мне письмо для вас, сэр, — произнес Пьер и подал письмо-представление Керу, который распечатал и быстро пробежал его.

— Это в основном согласуется с тем, что он сообщает мне в более позднем послании. Изамбар известен королю, который высоко ценит его и советовался с ним по религиозным вопросам, связанным с казнью Жанны д’Арк. — В знак уважения к чувствам Уильяма как истинного англичанина он не использовал, говоря о прискорбном сожжении, слово «мученичество», которое он мог бы высказать французу.

— Кроме того, — продолжал Кер, взяв другой пергамент, — я получил письмо от монаха Джона из Кафедральной школы Руана. Этот человек — прекрасный преподаватель. Как служитель религии, он мог бы преподавать в любом месте на континенте, независимо от того, идет война или нет. Я неоднократно пытался вытащить его из провинциальной школы. Он представлял бы большую ценность для здешнего университета в Монпелье, где очень нуждаются в преподавании математики, особенно в такой форме, как он это делает, в тесной связи с торговлей. Он хвалит твои успехи в науках, Пьер, и добавляет, что ты крепко наступал на ноги студентам, занимавшимся кражей пергаментов.

— Это правда, милорд, — сказал Уильям. — Однако я должен признать, что вы замечательно информированы.

— Мне это необходимо, — ответил Кер, — но эти письма пришли не по моему запросу.

Он обратился к Пьеру:

— Добрые люди защищают тебя, юноша. Я дам мое слово взамен слова твоего друга. Могу добавить, — с улыбкой заметил он, — что твой выбор оружия не соответствовал привычкам преступников.

Пьер горестно посмотрел на свои большие кулаки. Жак Кер протянул руку и ударил по пластинке из зеленого нефрита. Пластинка начала вибрировать на золотых нитях и под высокими сводами комнаты раздался звук, который шел ниоткуда и отовсюду, как звук колокола под водой.

И прежде чем он замер, в комнате появился Бернар де Кози, похожий на хорошо откормленного кота.

— Да, господин министр?

Но тут он вдруг замер на месте, недоверчиво глядя на Пьера.

— Ну, де Кози, что случилось? — спросил Кер, бросив на него острый взгляд.

— Мне на мгновение показалось, что я узнал этого молодого человека, — ответил Бернар.

— Это Пьер, — сказал министр. — Впишите его имя в книгу служащих. Но не в книгу подмастерьев, как мне кажется. А это Уильям, лорд Стрейнж и Блэкмер. Джентльмены, представляю вам Бернара де Кози, моего секретаря.

Все встали, и де Кози произнес:

— Все сходится. Ты меня помнишь, Пьер?

— Я прекрасно помню вас, сэр.

— Он совершил благородный поступок во время чумы в Париже, милорд, — сказал де Кози. Заметив, что Пьер пользуется очевидной благосклонностью господина, он решил в доброжелательном духе рассказать о случае, о котором некогда отзывался с пренебрежением. — Он вытащил мою кузину из кучи горящих трупов, вылечил ее от чумы и вернул в руки матери. Сэр Роберт подарил ему коня!

— Я просто умыл ее лицо, — сказал Пьер.

— Так вот как ты получил коня? — спросил Уильям.

— Вы хотите сказать, что он никогда не рассказывал вам об этом? — мгновенно прореагировал министр.

— Только о том, что французский вельможа сделал ему подарок. Это хорошая лошадь. Пьер приехал на ней сюда из Руана.

— Это интересно, — сказал Кер. — Ну что же, Пьер, обнаружился еще один свидетель твоего поведения. Он введет тебя в курс дела, пока я буду в отъезде. Я должен ехать немедленно, чтобы встретиться с королем в Аррасе. Если я повстречаю сэра Роберта, могу я упомянуть о нашем новоиспеченном купце, де Кози?

— Умоляю вас сделать это, милорд, — вежливо ответил Бернар голосом, в котором, как у всякого хорошего слуги, совершенно отсутствовало выражение. Де Кози всегда отвечал как положено, и Кер настолько привык к его ритуальным ответам, что не обращал на них никакого внимания. Тем же тоном Бернар мог совершенно безнаказанно сказать:

— Умоляю вас ткнуть себе пальцем в глаз, милорд.

Финансовая система Кера была далека от примитивности. Множество хитроумных принципов торговых расчетов были известны со времен Римской империи. Венеция и Генуя в течение двух столетий имели очень развитую банковскую систему. Гениальность Жака Кера состояла в том, что он расширил и популяризировал этот опыт во Франции на заре эпохи Возрождения. Аккредитивы, личные чеки, счета в банках стали обычным делом в торговле. Кредиты покупались, выдавались под проценты и продавались как любые другие товары. Векселя и другие обязательства были предметами торговли и многократно меняли владельцев, участвуя в обращении наравне с деньгами. Процентные ставки, конечно, не указывались на них, потому что Церковь запрещала христианам ростовщичество; но не было такого времени ни до, ни после Кера, когда бы человек, испытывающий нужду, не мог подписать обязательство выплатить две тысячи крон[15] и получить при этом одну тысячу; солидная разница составляла прибыль заимодавца. Это были не проценты, а плата за ценную помощь в написании документа. Существовало даже страхование морских перевозок. Эмпирическим путем, на скорую руку была создана система налогообложения экспорта и импорта. При Кере велся строгий учет доходов с большой пользой для королевской казны. Торговые сделки регистрировались с помощью отлично продуманной двойной бухгалтерии, которую едва ли можно было усовершенствовать, хотя позднее было придумано много полезных предосторожностей против мошенничества. Важная переписка еще велась на пергаменте, но бумага уже была известна и завоевывала все большую популярность у грамотных купцов.

Но человеку, занявшемуся торговлей, наряду с математическими познаниями нужны были осторожность и честность. Ибо современные подходы в торговле сочетались с неточностью правил, что приводило к частым и широко распространенным злоупотреблениям. Особенно процветала подделка документов. Некоторые находчивые торговые писцы в надежде защитить документы от подделок, поправок и подтасовок, разрабатывали особый каллиграфический почерк, не похожий на обычный, приводя в изумление и замешательство будущих антикваров.

Познания Бернара де Кози в бизнесе были обширными. Пьер сначала путался, но скоро его стала восхищать точность и легкость, с которой этот грамотный дворянин мог назвать страну, откуда Жак Кер импортировал товар во Францию, его покупную цену на Востоке и цену продажи на Западе. То были шелка более тонкие, чем те, которые римский император однажды запретил носить своей жене; кольчуги, на сборку которых у западных мастеров не хватало терпения; турецкие сабли и кинжалы; персидский перец и специи, пристрастие к которым возникло в Европе после Первого крестового похода; драгоценные камни таких размеров и с таким блеском, что это было немыслимо для европейских рудников и гранильщиков; некоторые очень полезные вещи, например, слоновая кость; кое-какие совершенно бесполезные вещи, например, обезьяны; множество нелепых восточных лекарств, но среди них и подлинно целебные, например, мандрагора и опиум; огромные количества серебра и золота: небольшое число рабов-язычников — не для того, чтобы работать на полях, ибо крестьяне были сильнее и дешевле, но чтобы придать великолепие домашней прислуге крупных вельмож. Некоторые из этих слуг были евнухами и представляли собой отличных камергеров для дам, но несмотря на частое и длительное отсутствие мужчин в доме, использование евнухов было не в моде, поскольку уже существовал и был доступен христианский орден мужчин, которые, разумеется, были не евнухами, а благородными рыцарями — Рыцарями Дамы в Белом с Зеленым Щитом, и приняли торжественный обет защищать и утешать жен и дочерей отсутствующих, сражающихся рыцарей.

Французские законы не позволяли экспортировать золото из Франции, но никого не волновало, сколько древесины, железа, латуни, льняных или шерстяных тканей, оловянных сплавов, меди или свинца вывозится из королевства, и на все эти вещи существовал спрос на Востоке. Корабли Кера никогда не плавали без груза. Они всегда несли прибыльный груз в обоих направлениях.

По указанию Кера де Кози сначала поручил Пьеру копирование грузовых судовых деклараций, а затем и составление оригиналов. Позднее, когда на причалах стало слишком жарко, де Кози предложил Пьеру важную, но утомительную работу по проверке грузов на вновь прибывших судах.

Обычно в последнем восточном порту, куда заходило судно, декларацию, содержащую подробный перечень всех грузов, запечатывали в медную трубку размером примерно с предплечье человека. Эта предосторожность применялась для защиты жизненно важных документов от сырости в воздухе и морской воды, а также от подделки. В Монпелье капитаны вручали документы де Кози. Если печати были нетронуты (а так бывало всегда), трубку вскрывали, и начиналась разгрузка судна. Нередко трубка в течение всего плавания оставалась привязанной к запястью капитана.

Поскольку Пьер не был подмастерьем, его не поселили в казармах вместе с младшими клерками. Де Кози по-дружески предложил ему несколько гостиниц, и особенно рекомендовал одну из них, которую считал вполне подходящей для юноши, оказавшегося вдали от дома. Но Пьера испугала высокая плата в гостинице, которая на первый взгляд ничем особенным не выделялась, и он выбрал дешевое, чистое, маленькое заведение. Его хозяин оказался пожилым и чрезвычайно набожным вдовцом.

Мир с Англией был формально ратифицирован в Аррасе. Король Карл вернулся в Париж, а король Генрих — в Лондон. Но оба короля сразу же оказались вовлеченными в распри собственных вельмож, которые теперь, за неимением врагов, перессорились друг с другом, со своими королями и даже с семьями. Слабовольный Генрих не мог справиться с ситуацией в своем королевстве, и в Англии началась Война Алой и Белой роз. Во Франции Карл с Хорошими Слугами поступал умнее, но ценой большой крови. Его вспыльчивые вассалы вернулись домой с манерами, испорченными военным временем.

Говорили, что Жан Люксембургский преподал своему племяннику, юному графу Сен-Полю, урок войны, приказав ему убивать связанных и беспомощных военнопленных во дворе своего замка. Дядя указывал, племянник наносил удар, и горячая кровь проливалась на гравий. Сорок человек распрощались с жизнью во время этого урока. Убийства близких стали обычным делом: герцог Бриттани убил своего дядю; герцог Гелдре — отца; господин де Гуяк — жену; графиня Фуа — сестру; король Арагонский — сына. И так далее.

Карл приказал зарубить некоторых из этих жестоких людей саблей у себя на глазах; других помещали в мешки и бросали в реку; третьи попадали в тюрьму и бесследно исчезали.

Но многие остались в живых. Карлу посоветовали, что для их устранения законным путем нужна короткая война с другим государством. Поэтому он с дофином Людовиком, своим сыном, сформировал две внушительных армии, включив в них самых нежелательных лиц из своего окружения. Одна из армий пересекла Альпы в Швейцарии, другая направилась севернее, в Лотарингию. Под стенами Меца и в извилистых ущельях швейцарских гор многие нарушители спокойствия погибли в славных сражениях с врагами короля, так что французский монарх чувствовал себя уверенно на троне, и ничто ему не угрожало до конца жизни, в то время как английского монарха ожидали низвержение и гибель.

Карл не только укрепил свои позиции. Вид французских армий по другую сторону широкого Рейна и в высоких Альпах пробудил в Европе уважение к могуществу Франции, которого не было на протяжении нескольких поколений.

Жак Кер направился на юг в Монпелье, опасаясь, что всеобщее падение нравов, которым сопровождалось заключение мира, проникнет и в его торговую империю. Но он нашел ее в хорошем состоянии под умелым присмотром своего секретаря Бернара де Кози.

Де Кози ранее способствовал карьере Кера, обеспечивая ему поддержку широкого круга влиятельных друзей и богатых вельмож. Де Кози убедил их, что они сослужат службу Франции, поддержав честолюбивые коммерческие начинания молодого купца. Они согласились, и де Кози извлек из этого большую выгоду для себя, подобно тому как удачливый торговец получает комиссионные. Но он давно уже перестал быть необходимым или полезным Керу; без услуг этого дворянина средних лет вполне можно было обойтись, и министр лишь благодаря своей высокой порядочности продолжал держать Бертрана на должности, которая была синекурой.

В то время как выдающиеся события в христианском мире перекраивали историю, Пьер каждый день ходил в душные доки порта Лейтс, сопоставляя разгружаемые с кораблей товары с записями, которые так высоко ценили и так тщательно оберегали капитаны.

Заключение мира породило некоторую опустошенность в сердце старого графа де ла Тур-Клермона, который чувствовал, что кончается целая эпоха. Он отождествлял всю свою жизнь с неугомонным поколением, которое сражалось при Азенкуре. Он не воевал уже двадцать девять лет, но теперь, когда наступил мир, ему казалось, что он лишился призвания. Пока война продолжалась, хотя бы номинально, он переносил боль в покалеченной ноге так, будто это была свежая рана. Но когда объявили мир, он стал жаловаться, что его страдания удвоились.

В провинции Лангедок, которой деятельность Кера и благоволение короля обеспечили процветание, жил сенешаль Безье, родственник графини Адели де ла Тур-Клермон. Один из его замков располагался неподалеку от деревушки, которая называлась Ламалоу. Замок был небольшой, а район чрезвычайно удаленный и заброшенный. Графиня не видела своего кузена много лет. Теперь все дороги были открыты. Границы носили дружественный характер. Путешествие стало возможным, и сенешаль прислал кузине письмо, в котором выражал желание вновь увидеть ее и приглашал всю семью посетить его имение. Письмо гласило:

«Вид гор восхитителен, а леса полны дичи. Воздух чистый и бодрящий, и если сэр Роберт все еще страдает от старой раны, я рекомендую маленький родник в моем имении, вода в котором и зимой, и летом такая горячая, что рука не выдерживает. Ходит много разговоров о целебной силе источника, который очищает тело как снаружи, так и изнутри. Он заставит ваши щеки походить на цветущие розы, дорогая кузина, и несомненно вернет молодость графу, вашему мужу».

Это предложение показалось графине превосходной идеей. Сэр Роберт всегда интересовался тем, что помогало ему забыть свои огорчения. Луиза, которая с годами стала очень набожной, не видела причины покидать Клермон, поскольку в этом преходящем мире одно место похоже на другое. Но Клер была в восторге.

Бернара информировали о намерениях семьи, и новость повергла его в нервное возбуждение и ожидание. В редком дорогом зеркале, которое он импортировал из Венеции около года назад, он различал седину на висках. Он вспомнил о Луизе, которая столь долго и решительно отказывалась стать его женой. Ей понравятся эти признаки зрелости. Потом он подумал о Клер, которой было теперь около девятнадцати, и его лицо в зеркале показалось ему вялым и старым. Клер это ни за что не одобрит.

В пользовавшейся дурной славой части города жила старая колдунья, которой покровительствовали многие пожилые джентльмены. Она продавала в маленьких пузырьках чудодейственное снадобье, но Бернар был еще достаточно молод, чтобы думать об этом. За вознаграждение она могла также покрасить волосы так, что это было почти незаметно. Неделями де Кози каждый вечер упражнялся в верховой езде, чтобы держать в форме коня, как он говорил, и мало-помалу седина исчезла из его волос, так что даже Жак Кер похвалил его стройность и моложавый вид.

Де Кози сказал Пьеру, на которого он переложил многие из своих обязанностей, что граф де ла Тур-Клермон со свитой будет проезжать через Монпелье в июне. Де Кози обещал лично засвидетельствовать графу уважение от имени Пьера, если Пьер того желает.

— И это называется, — подумал Пьер с оттенком грусти, — большим одолжением.

— Умоляю, сделайте это, милорд, — произнес Пьер вслух, передразнивая манеру отвечать самого де Кози.

Примерно за две недели до появления сэра Роберта и его семьи в Монпелье, когда прохладные сумерки и ласковый бриз пришли на смену одному из самых жарких дней весны, которая в этом году наступила рано, Жак Кер увидел с балкона библиотеки тройные треугольные паруса «Святой Евлалии», старейшей каравеллы, флагмана его флота. Она была дорога его сердцу, во-первых, потому что с ней были связаны сентиментальные воспоминания о начале его карьеры, и во-вторых, потому что еще совершала проворные и прибыльные путешествия. Он резко ударил по нефритовому гонгу.

— «Леди» приплыла, де Кози! — воскликнул он. — Это хорошая новость, друг мой.

— Она сильно опоздала, милорд, — ответил Бернар. — Я боялся, что она пропала. Господин министр вновь добился заслуженного успеха в своих начинаниях.

— Спасибо, Бернар. Бог милостив к Франции. Посмотрим, что Джон из Венеции привез нам на этот раз.

Паруса были спущены и судно пошло на веслах с проворством, которое подсказало Пьеру, находившемуся на причале: вся команда знает, что хозяин наблюдает за ними, и хочет показать высокий класс.

На вершине грот-мачты трепетала орифламма — священное знамя Франции, красный шелковый вымпел самого короля. Немного ниже развевался флаг Кера с алым венцом из сердец, а на бизань-мачте был поднят длинный вымпел в честь Святой Евлалии, цвета пламени и в форме языков пламени, как бы отказывающихся причинять ей мучения.

На шкафуте корабля сверкали светлый щит Джона Джастина, благородного венецианца, который командовал каравеллой, и щиты всех членов команды, имеющих право на ношение оружия. Некоторые из них сейчас работали веслами, направляя судно к причалу.

Использование галерных рабов практиковалось, и многие несчастные проводили жизнь за веслами в прибрежных водах, но брать их в дальние плавания было невыгодно и неблагоразумно. «Святая Евлалия» возвращалась из Трапезунда, за Константинополем, а может быть, и из более далеких мест. Все члены команды были свободными, это были лучшие люди Кера.

У причала весла с левого борта были подняты по команде капитана, а весла с правого борта погружены в воду, потому что гребцы знали глубины в родном порту. Пользуясь веслами как шестами, они осторожно подвели каравеллу к причалу, а моряки пришвартовали ее.

Капитан сошел с корабля и поклонился хозяину.

— Рад видеть вас, сэр Джон, — сказал Кер. — Вы немного запоздали и я начал беспокоиться, не случилось ли какое-то несчастье.

— Это было долгое путешествие, милорд, и у нас были маленькие неприятности.

— Надеюсь, что не пожар снова, — с улыбкой произнес Кер. Каждый знал, что «Евлалия» не может сгореть.

— Нет, милорд, вода и встречный ветер, который чуть не занес нас в Африку. Мы потеряли одного из членов команды.

— Кого? — спросил Кер.

— Антония, одного из братьев Дино. Большая волна обрушилась на шкафут корабля и унесла его. Это было ночью, во время шторма. Мы ничего не могли сделать.

— Я сожалею о его смерти, сэр Джон.

— Его брат Педро был очень привязан к нему и сильно горевал. Я освободил его на неделю от вахт, но потом снова привлек его к работе. Вредно предаваться грустным мыслям слишком долго. По-моему, он оправился после депрессии.

— Насколько я помню Педро Дино, — сказал Кер, — он всегда отличался меланхолическим темпераментом. Может быть, вам перевести его на другое судно?

— Он выразил желание остаться на нашем. Если у вас нет других указаний, я полагаю, следует разрешить ему остаться. Это верно, что он всегда в мрачном настроении, за редкими исключениями, когда он выглядит счастливым и целыми днями смеется, больше, чем кто-либо на корабле. Но главное — он толковый моряк, добросовестный и надежный. Он никогда не пьет, даже в порту. Он говорит, что любит наш корабль.

— Вы знаете ваших людей, сэр Джон. Пусть остается.

— Вот записи, сэр. Я всегда рад избавиться от них. — Он потер белую, не загоревшую полоску кожи, которую оставил кожаный ремешок, окружавший его запястье наподобие браслета.

Жак Кер передал медную трубку, заполненную грузовыми декларациями, де Кози, а тот отдал ее Пьеру. Пьеру некому было передать трубку, и он грустно посмотрел на нее, потому что он уже разгрузил сегодня одно судно.

— Что вы привезли мне из Трапезунда? — спросил Кер.

— Обычные приправы, милорд, — пренебрежительно ответил венецианец. Джон Джастин был достаточно хорошо знаком с восточными пряностями, чтобы восторгаться ими. — Набор шелков исключительной красоты. Нас направили также в Херсонес, чтобы забрать у Паши Оглы редкие русские кожаные изделия. Это и задержало нас, не считая шторма.

Кер взглянул на Пьера, на лице которого отразились внимание и полное изумление при упоминании языческого имени.

— Балта Оглы подделывается под турецкого вельможу, — объяснил министр, — потому что одна из женщин его царственной семьи вышла замуж за султана. Но он болгарин, а не турок.

— Я, конечно, знаю Балта Оглы как посредника в Трапезунде, — быстро произнес Пьер. — Его имя часто появляется на грузовых декларациях. Я был поражен, когда оказалось, что он является также важным лицом у магометан.

— Он занимает достаточно высокое положение, — сказал капитан. — У Оглы большой замок в городе и обширные имения за его пределами. Я бы не удивился, если бы он оказался турком. В Трапезунде всякое случается.

— Оглы сотрудничает с нами почти столько же времени, сколько я работаю здесь, — сказал де Кози. — Он пользуется расположением императора, потому что обеспечивает высокие доходы от налогов на торговые операции нашего хозяина. Но Балта Оглы толковый и честный человек, христианин. Никто в Трапезунде не закупает товары у персидских караванов на столь выгодных условиях. Я знаю, что он не турок, и если он владеет, как говорят, половиной города, я уверен, что он этого заслуживает.

— Никто не сказал, что он не заслуживает, Бернар. Не будь таким раздражительным, — сказал Кер, — мы все знаем Оглы.

И действительно, богатый болгарин однажды посетил Монпелье, и министр полагал, что он заслуживает того высокого доверия, которым пользовался как торговый агент.

Вновь обращаясь к капитану, Кер спросил:

— Я надеюсь, что вы и ваша команда здоровы?

Болезнь всегда представляла серьезную проблему, потому что корабельные хирурги обычно не отличались высокой квалификацией, и все же у людей не хватало ума, чтобы не сбрасывать испражнения в трюмы. Они с известной долей логики полагали, что если человек может жить со всей этой грязью внутри, то она ему не помешает и в нескольких футах под ним. Последующие поколения с развитым обонянием находили весьма предосудительным это первобытное отношение к гигиене, но любой порядочный моряк на борту «Святой Евлалии» знал, что никакая чепуха не продержится долго в трюме, который откачивается восемь раз в день. Потому что их судно, как и любое судно того времени, протекало и должно было откачиваться во время каждой вахты.

На лице Джона Джастина появилось выражение озабоченности, и он ответил:

— Никто не заболел, кроме Илдерима, у которого постыдная болезнь.

— Что с ним? — спросил Кер.

— Точно не знаю, — ответил капитан.

— Я взгляну на него, — сказал Кер, — а вы пока отпустите команду на берег. Береговая стража присмотрит за кораблем. Я не знал, что вас пошлют в Херсонес. Каждый хочет вернуться домой после столь длительного путешествия.

— Вы так добры, сэр, — сказал капитан, довольный, будто юнга, получивший лишний пенни. Он вновь поклонился и вернулся на палубу «Евлалии», где выкрикнул приказ, на который ответил радостный рев голосов, начиная от камбуза кока под полубаком и кончая каютами офицеров на корме. Люди бросились с корабля, будто он начал тонуть. На самом деле судно немного всплыло, освободившись от их веса, и показалась полоска морских водорослей шириной в один или два дюйма, будто кто-то прочертил тонкую зеленую ватерлинию. В этом мягком мшистом наросте было множество существ, называемых морскими уточками. Все знали, что морские уточки являются плодами дерева, которое растет на краю света, в темноте, в зоне приливов. В каждом из плодов находилась маленькая белая птичка, и когда плоды созревали и лопались, птички вылетали из них. А иначе откуда же берутся морские чайки вдали от берега? Днище судна теперь нужно было очистить.

Илдерима уложили на тюфяк в каюте капитана, что удивило Пьера. Кер воспринял это как должное.

— Этот турок — лучший лоцман на Востоке, — сказал он. — Надеюсь, что его болезнь не опасна.

Капитан остался на борту, но имел такой скорбный вид, что Кер громко рассмеялся, несмотря на то, что ценный работник лежал у его ног, возможно, при смерти.

— Следуйте за вашими людьми, Джон из Венеции! — приказал он, дружески похлопав капитана по плечу. — С каких пор капитан последним покидает судно?

— Вы очень добры, хозяин, — ответил капитан. — Признаюсь, что у меня в горле першит, а ароматы земли прекрасны. Но я опасался, что могу понадобиться вам.

— У меня масса помощников, Джон. Отправляйтесь в таверну и смочите горло. И мне пришлите лекарство. Вы можете разгрузить корабль завтра. Уже темнеет.

Илдерим лежал с руками, сложенными на груди. Он держал распятие, которое, как многие обращенные в христианство, всегда имел при себе. На его губах были улыбка и пятна пены. Он что-то бормотал.

Бернару показалось, что он спит. Пьеру он показался бледным и усталым. Но Жак Кер провел на Востоке годы и понимал, что лоцман очень болен.

— Приведи хирурга, — сказал он Пьеру, — лучшего, какого сможешь найти. Нет, — передумал он и обратился к де Кози: — Пригласи самого Вилланову. Он придет, если ты скажешь, что он мне нужен. Отправляйся в университет немедленно, Бернар.

— Разумеется, господин де Вилленев придет по вашему вызову, даже если он прозвучит не из моих уст, а из уст чиновника, — проворчал де Кози.

— Конечно, придет. Но понадобится пререкаться с привратниками. Делай, как я сказал, де Кози.

— Я лишь хотел помочь вам в уходе за больным лоцманом, — с долей злости возразил де Кози.

— Мне достаточно помощи Пьера. Может быть, здесь никто не сможет помочь. — Кер посмотрел на Илдерима, чьи губы продолжали шевелиться и улыбаться.

— Да, конечно, Пьер прекрасно умеет обращаться с больными! — произнес Бернар. Он вновь овладел своим голосом, который теперь звучал энергично. — Я немедленно доставлю ученого хирурга, заверяю вас, — и он отошел с такой смиренной покорностью, что Кер простил ему вспышку непослушания, в которой министр узрел еще одно проявление лени своего секретаря-дворянина.

Жак Кер встал на колени рядом с ценным моряком-турком и принюхался к его дыханию.

— Что вы подозреваете, милорд? — рискнул спросить Пьер. Он знал, что на кораблях Кера никто не напивался, а если бы это и случилось, не было необходимости посылать за ученым из Падуи, Джованни Вилланова, которого во Франции называли господином де Вилленев и который был деканом Хирургического колледжа в Университете Монпелье.

— Опиум, — ответил Кер.

— Опиум, милорд? Но ведь его не оперировали.

— Некоторые турки едят лекарство, Пьер. Не для того, чтобы сделать свои тела нечувствительными к хирургическим инструментам, для чего Бог и предназначал опиум, но чтобы развратить сознание и предаться сладким грезам. Это дьявольски извращенное применение благословенного дара. Оно часто кончается смертью. Хотел бы я знать, где он достал его. Вскрой декларации, Пьер.

Пьер вскрыл печати и быстро просмотрел страницы.

— Немного темновато и трудно читать, милорд, но среди груза есть большое количество драгоценного лекарства.

— Кто-то проявил большую неосторожность при упаковке, — горько произнес Кер. — Это нужно сказать капитану.

В этот момент Илдерим открыл глаза, зрачки его были сильно сужены, как будто солнце светило ему прямо в глаза, и начал мягко и быстро говорить. Теперь он не улыбался. Он выглядел ужасно напуганным. Пьер наклонился ближе к нему и слушал.

— Опиум, — сказал Кер, — всегда заворачивают в листья, затем в кожу, затем заливают битумом, чтобы защитить от влаги, обмазывают жиром и покрывают пчелиным воском…

— Тише, милорд! — взволнованно произнес Пьер, подняв руку с непочтительным останавливающим жестом.

— Что вы сказали мне, молодой человек? — воскликнул пораженный министр.

— Ш-ш-ш!

Уже десять лет никто кроме короля не останавливал Жака Кера в середине фразы.

— Он зовет Моисея, — перевел Пьер, — он думает, что находится в восточном городе. Он говорит, что повиновался закону и Евангелию Христову, милорд. Теперь он призывает Магомета, святого, как написано в священных книгах, милостивого ко всем живущим, пророка пророков, врачующего врачующих, чьим откровением является Коран — он христианин лишь наполовину, милорд…

— Продолжай, — сказал министр, который вдруг сообразил, что его удивительный чиновник как-то ухитрился в Нормандии выучить турецкий язык.

На лице Илдерима в опускающемся на каюту сумраке рисовался все больший ужас.

— Он раздает милостыню бедным, — продолжал Пьер, — потому что его разум отягощен великим грехом. Теперь он в Мекке, целует Черный камень и бежит — нет, идет — вокруг мечети.

— Это великое паломничество, — прошептал Кер. — Они обегают храм трижды, потом обходят его четыре раза. Я понятия не имел, что ты говоришь по-турецки, Пьер.

— Много людей сопровождают его, — продолжал Пьер. — Теперь он муэдзин, провозглашающий часы молитвы с минарета при мечети, милорд, — молиться лучше, чем спать, Бог велик, нет Бога кроме Бога, Отца, и Сына, и Святого Духа…

— У него смешались религии, — заметил Кер.

— Он призывает Богородицу в свидетели, что он доставил бы ящик, если бы смог, и призывает Святого Гавриила, Святого Рафаила и Святого Михаила, потому что боится умереть…

— Что ты сказал про ящик, Пьер?

— Вперед, говорит он, в вечную жизнь, христианская душа, именем Отца, создавшего тебя, Сына, избавившего тебя, и Святого Духа, освятившего тебя…

— Прежде чем он отправится в преисподнюю, узнай про этот ящик!

Пьер сказал что-то по-турецки, но Илдерим плюнул ему в лицо и продолжал бормотать.

— Он говорит, что я не хозяин гостиницы, милорд, именем ангелов и архангелов, именем апостолов, мучеников и исповедников…

— Узнай имя хозяина гостиницы, Пьер!

Пьер задал еще вопрос по-турецки.

Лицо Илдерима исказилось. Слезы потекли по его щекам.

Пьер переводил:

— Я уже давно доставил бы его, если бы не моя великая слабость. Будь милостив ко мне, наимилостивейший Спаситель, клянусь душой, которая судит себя, клянусь ангелами, уносящими души с нежностью или жестокостью, крестом и крестными муками, святым Воскресением и Вознесением, бородой Пророка, бочонком и песком кока…

— Это уже кое-что! — воскликнул министр. Он вскочил на ноги и бросился на палубу. Пьер слышал быстрые шаги его бархатных туфель по доскам, они удалялись в сторону полубака, где в железном ящике, наполовину заполненном песком, приготовлялась пища. Этот песок тщательно сохраняли, но когда выгребали пепел, часть песчинок неизбежно терялась, поэтому рядом стоял бочонок с чистым песком для восполнения потерь.

Илдерим продолжал свою горестную литанию. Стало почти темно. Лицо турка было таким бледным, что казалось, будто оно светится. Илдерим молился вперемешку христианским и магометанским святым и часто менял представление о самом себе. Ему поочередно казалось, что он мужчина, священник, женщина, крокодил, ребенок, обезьяна; он считал себя тонким серпом молодой Луны, который как раз показался в дверном проеме душной маленькой каюты.

Как Луна, он вел турок в битву против нечестивых гяуров, чей священный символ, крест, он так крепко сжимал в руках.

Теперь его дыхание стало очень редким, он замолчал. По телу Пьера поползли мурашки, ему хотелось, чтобы Кер вернулся. Он стоял в дверях, где воздух был посвежее. Министр не скоро вернулся с носовой части корабля. Наконец Пьер увидел его с фонарем, который он взял у одного из стражников. Он быстро шел к корме, фонарь высвечивал золотистый круг на палубе. Подмышкой он держал довольно большой ящик и, войдя в каюту, поставил его рядом с телом лоцмана.

— Он сказал что-нибудь еще? — спросил Кер.

— Некоторое время назад он замолчал, милорд.

Ящик был хорошей работы и перевязан кожаным ремешком. Замка или отверстия для ключа не было. Жак Кер развязал ремешок, но крышка была прочно прибита гвоздями.

— Ты можешь оторвать эти доски, Пьер? — спросил он.

Пьер попытался, но у него не хватило сил даже пошевельнуть их.

— Нужен инструмент, милорд, — сказал он и взял один из шипов, которыми матросы сращивали канаты.

— Если ты не можешь оторвать несколько досок голыми руками, я сомневаюсь, что ты мог разбить ими человеческий череп, — заметил министр. — Теперь давай посмотрим, что лоцман припрятал на дне бочки с песком кока. Это был хитро подобранный тайник.

Он приблизил фонарь. В ящике лежало несколько запечатанных упаковок, которые, очевидно, содержали опиум.

— Их цена, Пьер, как ты знаешь, около 1 000 фунтов. Ты бы не нашел их в своих декларациях. Думаю, что в северных странах это принесет несколько тысяч, так как там опиум менее доступен. А это еще что?

Это был маленький кожаный мешочек. Что-то постукивало в нем. Кер развязал его и высыпал половину содержимого на ладонь. Все звезды рая засверкали на его ладони при свете коптящего фонаря: желтые, красные, голубые, зеленые и белые, мерцающие и искрящиеся ослепительным блеском, который придавал драгоценным камням Востока такую прелесть и ценность.

— Кажется, Илдерим завел дружбу не только с торговцами маком, но и с ювелирами, — горько сказал Кер. — Нет, это слишком! И это на моем корабле! Когда я поручу тебе подсчитать, какие ужасные потери нанес бы этот бесстыдный бизнес королю Карлу из-за неуплаты налогов, сумма поразит тебя. Она громадна, поверь мне. Ты, кажется, говорил, что лоцман доставлял ящик и раньше?

— Да, сэр: из его слов следует, что это было не в первый раз.

— И он плюнул тебе в лицо, когда увидел, что ты не тот проклятый владелец гостиницы. Верно?

— Верно, милорд.

— Черт возьми! — прорычал Жак Кер. — В городе полно хозяев гостиниц. Кажется, мне придется допросить их всех. Боюсь, что дыба не останется без дела, Пьер.

— Но тогда все узнают о контрабанде, милорд, — возразил клерк.

— Не давай мне советов, юноша, — прикрикнул на него министр. — Хотя ты, конечно, прав. Мне самому следует об этом подумать. В более спокойной обстановке. У тебя на плечах трезвая голова, Пьер. Обнаружение контрабанды привело меня в крайнее замешательство. Если бы только этот нечестивый негодяй упомянул имя владельца гостиницы. Разбуди его, если сможешь.

Пьер начал трясти лоцмана, так что его зубы стучали, но он оставался в беспамятстве.

— Шлепни его по щеке, — приказал Кер, — нет, подожди, я сам. Мне это доставит удовольствие. — И он несколько раз ударил Илдерима ладонью по щекам. Илдерим открыл сонные глаза и бессмысленно улыбнулся на фонарь.

— Я хочу пить, — сказал он по-французски.

— Приходи в мою таверну, — быстро произнес Пьер, — и освежись. Будь моим почетным гостем. Твое путешествие было долгим. Ты не поприветствуешь старого друга?

— Вино и изображения запрещены, — ответил Илдерим по-турецки.

Пьер вздохнул:

— Он опять магометанин, милорд.

— Попробуй сказать то же самое по-турецки, — предложил министр, и Пьер повиновался. Но Илдерим снова задремал.

— По-турецки это не звучит, сэр. Я знаю несколько слов, обозначающих гостиницу, но ни одно из них не рождает в моей памяти гостеприимного хозяина с бутылкой вина. Слуга моего отца никогда не учил меня этому.

— Я помню старого турка в мастерской твоего отца. Должно быть, он хорошо обучил тебя — я подумал и понял, что благочестивый язычник не станет пить вино в публичном месте. О, где же это мой жирный секретарь?

— Не убрать ли мне ящик от чужих глаз, милорд?

— А? Да, да, конечно, — забеспокоился министр. Он опустил мешочек с драгоценностями в карман. Пьер поместил ящик в один из больших морских сундуков капитана. Вдалеке он услышал стук копыт по гладкой брусчатке, которой была вымощена дорога к причалам Кера, чтобы облегчить доставку грузов.

Господин де Вилленев был пожилым человеком с внушающей уважение характерной наружностью. Он был богато одет и захватил с собой трех ассистентов. Он приветствовал Жака Кера низким поклоном, изображавшим преувеличенное самоуничижение. Его ассистенты-медики в точности повторили его поклон.

— Да хранит вас Бог в добром здравии, господин министр, — произнес он. — Надеюсь, вы не сердитесь, что я по не зависящим от меня причинам прибыл по вашему вызову с небольшим опозданием.

— Храни вас Бог, Вилленев. Этот моряк очень болен. Он исключительно ценный работник. Вы им займетесь?

— Разумеется, милорд, — ответил врач. Он стоял величественно и совершенно неподвижно, а его ассистенты собрались вокруг лежащего в бессознательном состоянии Илдерима, щупая пульс, измеряя температуру конечностей, заглядывая под его тюрбан.

— Господин де Вилленев проводил физический эксперимент, — объяснил де Кози. — Это потребовало некоторого времени.

— Я анатомировал тритона, — произнес доктор, — у которого, после того как я отсеку его конечности, каждый раз вырастают новые. Сегодня пресмыкающееся умерло, и я пытался определить источник его замечательной способности к восстановлению. Было бы чудесно, если бы человек обладал такой способностью.

Каждый замызганный мальчонка, игравший в сыром рву около замка, знал, что если у саламандры оторвать ноги, они снова вырастут. Лишь в дерзком воображении хирурга способна была родиться мысль, что подобное может произойти с человеческим существом.

— Не так чудесно, — сказал Кер.

— Артерии были наполнены кровью, что соответствует утверждениям Гелена, — продолжал де Вилленев. — Не представляю, почему так многие мои коллеги настаивают, что они наполнены ветром.

— И я не представляю, — отозвался министр.

В этот вечер он, по-видимому, не был расположен к любезностям. Хирург, поведение которого полностью соответствовало общепринятым нормам поведения врача при вызове к больному, был немного раздосадован. Наконец, все ассистенты поднялись, и один из них произнес на латыни:

— Мы не знаем, что с ним.

Научный язык не мог скрыть их незнание, поскольку каждый из находившихся в каюте, за исключением спящего Илдерима, говорил на латыни.

Главный врач был шокирован, как будто он сам не смог поставить диагноз, и в первый раз взглянул на пациента.

— Откройте его глаза, — скомандовал он, и один из помощников выполнил указание.

Он наклонился и понюхал воздух, выдыхаемый Илдеримом, как это делал Жак Кер.

— Поставьте свет за его головой, — приказал он, и когда они сделали это, он внимательно осмотрел уши Илдерима, с помощью маленького жезла отклоняя их от головы, так что лампа просвечивала сквозь них.

— Этот человек — турок, господин министр?

— Да, — ответил Кер, — и лучший лоцман по Черному морю, который у меня есть. Я не хочу потерять его. Мои предположения верны?

— Если вы думаете, что это опиум, милорд, я отвечаю «Да». Его сердце очень ослабло. Дыхание очень замедленное. Глаза выглядят весьма плохо. Конечно, я сделаю, что смогу, но было бы разумно послать за священником. Он христианин? Я сделаю инъекцию возбуждающего средства per anum.[16] Никакое рвотное средство сейчас не поможет очистить его желудок. Я прижгу ему ступни. Кто-то должен бить в барабан или громко петь. Если не давать ему заснуть, может быть, он выживет. Если он заснет, то обязательно умрет. Когда мочки ушей такие белые, надежды мало.

Кер намеревался предложить доктору богатое вознаграждение, если он спасет жизнь турку, но вспомнил обо всем и решил, что слишком высокая цена за жизнь Илдерима вызовет разговоры.

— Я уверен — вы сделаете все, что в ваших силах, месье де Вилленев, — любезно произнес он. — Хорошие лоцманы, как вы знаете, редки и представляют большую ценность для короля. Де Кози, — добавил он, — будьте так добры, прикажите двум стражникам отнести этот сундук капитана в мою библиотеку. В нем несколько карт, я бы хотел, чтобы вы их посмотрели. Прямо сейчас, если можно.

— Конечно, милорд. Целый сундук? — удивленно спросил Бернар.

— Целый сундук, — подтвердил министр, и де Кози отошел, чтобы позвать людей.

— Ты, Пьер, конечно, захочешь остаться здесь, — продолжал он, жестко взглянув на чиновника, — и сообщить мне, если бедняга скажет что-то заслуживающее моего внимания. Ты меня понимаешь, Пьер?

— Да, милорд.

— Я пришлю священника, Вилланова. Илдерим христианин. Вы видите, как он держит распятие? Надеюсь, что священник не понадобится. Будет жаль, если несчастный моряк произнесет последнюю исповедь по-турецки, не так ли? Я спрашиваю, не так ли, Пьер?

— Сомневаюсь, что он сможет исповедаться, — сказал Вилланова, беспощадный как палач.

— Я слышал, что магометане в момент смерти иногда говорят на своем варварском языке, непонятном христианам, — произнес Пьер с совершенно наивным видом. — Не знаю, что это означает для их душ.

— Стоит ли размышлять о религии в присутствии выдающегося хирурга? — сказал Кер. Он надеялся, что чиновник понял, что от него требуется; по-видимому, тот понял.

Два высоких человека вытащили из каюты капитанский сундук. Де Кози и Жак Кер последовали за ними, причем главный распорядитель расходов французского королевства наблюдал за сундуком столь же ревностно, как крестьянка наблюдает за корзиной с яйцами, укрепленной на спине ее мула.

Доктора развели небольшой огонь в походной жаровне, чтобы разогреть инструменты для прижигания, и приготовили инструмент для инъекции возбуждающего средства. Но никакие их попытки не могли пробудить пациента. Он даже не пошевельнулся, когда они прикоснулись к нему раскаленным докрасна железом.

Пришел священник в епитрахили с причастием в руке. Он был поражен увиденным и думал, что человека пытают, пока не заметил представительную фигуру господина де Вилленев. Он пришел вовремя. Он едва успел закончить прекрасную молитву, которую несчастный лоцман столь прискорбно исказил в бреду, как Илдерим умер подобно тритону.

Пьер побежал в замок и был немедленно пропущен. Он постучал в дверь библиотеки и она распахнулась, будто он прикоснулся к секретной пружине. В комнате никого не было кроме де Кози, чье лицо было почти так же бледно, как лицо Илдерима, и министра, который сам открыл дверь. Кер снова закрыл и запер ее. Было удивительно наблюдать министра Франции, закрывающегося на ключ от своих слуг.

— Пьер, кто-нибудь знает, что ты говоришь по-турецки? Назвал ли Илдерим имя хозяина гостиницы? Сказал ли он вообще хоть что-нибудь?

— Нет, милорд. Я понял ваши инструкции. Уверен, что никогда не упоминал, что могу говорить по-турецки. Я говорю также по-итальянски и по-английски. Формально я изучал только латинский язык. Илдерим умер, не произнеся ни слова. Хотел бы я знать, что в самом деле станет с его душой.

— Черт с ней, с его душой! — раздраженно проворчал министр. — Нет, я не то хотел сказать. Может быть, твое предназначение, Пьер, состояло в том, чтобы стать его исповедником. Кажется разрешено в исключительных случаях исповедоваться мирянину?

— Да, я слышал, что в исключительных случаях можно.

— Священник приходил?

— Он пришел в последнюю минуту, сэр.

— Тогда я не сомневаюсь, что душа Илдерима попадет куда следует, — довольно произнес министр. — Насколько я помню, в твоем переводе его молитвы христианская тема немного преобладала над языческой.

Пьер слегка побледнел.

— Если бы не доктора, мне кажется, что Илдерим прожил бы немного дольше.

Кер покачал головой:

— Всегда неприятно наблюдать прижигания.

Пьер сказал:

— Они делали и другое. Илдерима чуть не разорвало от инъекции морской воды и настоев трав, которыми они накачали его тело.

Кер пожал плечами:

— Вилланова — лучший хирург Франции. Он много путешествовал по Востоку. Вспомни, как быстро он поставил диагноз, просто взглянув на глаза и уши. Вилланова знает, что делает. А тебе, Пьер, надо выпить бокал вина. Быть в течение одного вечера переводчиком, священником и хирургом — хорошая встряска для нервной системы. Садись, юноша. — Кер собственноручно наполнил вином бокал для Пьера. Его любезные слова и необычное поведение поразили и слегка насторожили Пьера. Он сел и выпил глоток вина.

— Ты очень толково ответил мне, Пьер, в присутствии остальных, когда я пытался предостеречь тебя, чтобы ты не показывал свое знание турецкого языка. Это знание может оказаться очень полезным. Мы с Бернаром долго обсуждали это грязное дело. — Он указал на драгоценные камни, лежавшие на столе, и пакетики с опиумом, которые были вскрыты, чтобы убедиться в их содержимом. — Он согласен со мной, что Илдерим был лишь агентом, служившим каким-то важным лицам, как здесь, так и в Турции.

— Драгоценные камни могли прибыть из Константинополя, — наконец заговорил Бернар.

— Верно. А опиум определенно привезен из Трапезунда. Весь опиум я получаю оттуда. Балта Оглы покупает его у персов. Маловероятно, что изменники действуют в нескольких восточных портах. Раньше ничего подобного не случалось. Я убежден, что кто-то, занимающий высокое положение на Востоке, поддерживает секретную связь с высокопоставленным лицом во Франции. Илдерим — лишь одно звено в цепи, насчитывающей, как минимум, три-четыре участника, в том числе хозяина гостиницы. Может быть, их еще больше.

— Возможно, Илдерим даже не знал, что он прячет, — сказал Бернар. — Это ужасное дело.

— Подумай, где был спрятан ящик! — воскликнул министр. — Единственное место на судне, которое никому в голову не придет проверить! Тот, кто придумал это, очевидно хорошо знаком с жизнью на моих кораблях! И теперь, когда Илдерим мертв, мы потеряли последний шанс установить, для какой гостиницы предназначалась контрабанда. Пьер весьма разумно обратил мое внимание на тот факт, что я не могу допросить всех содержателей гостиниц в Монпелье, не вызвав страшный скандал и не насторожив того, кто стоит во главе преступления.

Пьер снова взглянул на камни. Самые крупные из них были величиной с яйцо малиновки.

Министр сказал:

— Ты несомненно видишь, что некоторые камни великолепны. Простого моряка немедленно арестовали бы при попытке продать самый мелкий из них. Распространение опиума — еще более сложное дело. На каждом конце цепи кроется кто-то высокопоставленный и злонамеренный. Среди крупных вельмож в этом королевстве столько безнравственных людей, что по моему мнению бесполезно искать виновного во Франции. Илдерим умер, на него наши угрозы и обещания уже не подействуют. Ящик не был доставлен. Бернар согласен со мной, что разгадку тайны проще найти в Трапезунде, чем во Франции. Правда, де Кози?

— В самом деле, милорд, — ответил де Кози.

— Огромная ценность камней поражает, — сказал Кер, — но по-настоящему заботит меня опиум, который несомненно предназначался для нелегальной продажи. Подумайте, сколь велика в нем потребность и как высока его легальная цена для хирургов. Но он так нужен им, что они готовы заплатить во много раз больше. Каждое нарушение скудных поставок этого благословенного лекарства означает, что многие страдальцы среди бедных людей не смогут им пользоваться. Ужасный грех лежит на душе человека, создавшего эту гнусную систему. Я снова и снова вспоминаю слова умирающего турка: «Я всегда доставлял ящики!» Кто знает, как много опиума было похищено? Ведь он так сказал, Пьер?

— Примерно так, милорд.

— Как я это объясню королю! Он может выгнать меня и будет прав, — министр говорил как бы в отчаянии.

— А его необходимо информировать? — спросил де Кози.

— Ну конечно, Бернар. Что за странная мысль?

— Я имею в виду, милорд: не лучше ли подождать, пока преступник не будет обнаружен? А пока не обременять короля излишними заботами?

— Нет, я полагаю, что должен немедленно сообщить ему.

Потом Кер сказал:

— Я собираюсь послать тебя на Восток, Пьер. С твоим знанием турецкого языка, хладнокровием, которое для тебя характерно, и способностью сохранять присутствие духа, которую ты продемонстрировал сегодня вечером, может быть, ты откроешь там то, что я не смогу открыть здесь. Кроме того, тебя абсолютно никто не знает. Ни один из моих служащих не будет посвящен в эту секретную миссию, что повысит шансы и предотвратит распространение слухов.

— Это верно, Пьер! — сказал Бернар. — Представь себе, сколько было бы сплетен, если бы я вдруг отправился в Трапезунд! Сколько шуму!

— Могу себе представить! — произнес Кер. Потом, обращаясь к Пьеру:

— Когда «Святая Евлалия» вернется на Восток, ты будешь на борту. Если ты обнаружишь трапезундца, то несомненно обнаружишь и француза, обманывающего короля. И меня, конечно. Я наделю тебя полномочиями, которые позволят тебе действовать свободно, не привлекая к себе слишком большого внимания. У тебя хорошая голова, Пьер. Она тебе потребуется. Возможно, тебе потребуется и сила, которая стяжала тебе дурную славу в Руане.

— В самом деле? — восхищенно воскликнул Бернар. — Я и не знал, что доблесть господина Пьера уже ввергла его в неприятности. С властями? Без сомнения, без сомнения! Как поразительно! Пьер, конечно, никогда ничего не рассказывает. Ты дезертировал, Пьер? Устроил засаду рыцарю или похитил девицу, а то и двух девиц? Они пышно расцветают в его объятиях, милорд.

— О, прекрати, де Кози! — сказал министр, немного посмеявшись, в то время как Пьер вспыхнул от злости. — В этом нет ничего романтического. Твое галантное воображение опять завело тебя не туда. Просто кое-кто в Руане подозревает, что Пьер мог пробить человеку голову кулаками.

— О Боже! — воскликнул Бернар. — Это на него похоже. Плохо дело, Пьер. Теперь они повесят тебя.

— Я не делал этого, сэр, — возразил Пьер.

Бернар покачал головой:

— Луизе это очень не понравится. Насколько я знаю, она отзывалась о тебе доброжелательно, когда наш благородный господин посетил их семью в Руане. Бедный Пьер!

— На твоем месте, — улыбнулся Жак Кер, — я бы поостерегся столкнуться с де Кози в качестве одного из судей. Бернар, это просто удивительно, насколько приближающийся визит твоего родственника и его привлекательных дочерей оживил тебя! Ты с каждым днем становишься моложе и стройнее.

— О, я слежу за собой, милорд. Упражнения, тяжелая работа, режим… — Бернар расправил камзол на уютном животике и самодовольно заложил белые, хорошо ухоженные руки за пояс, украшенный драгоценными камнями. Он был доволен, что беседа приняла менее серьезный характер. Серьезные проблемы всегда утомляли его.

— Пожалуй, на сегодня все, Пьер, — сказал Кер. — Теперь тебе нужно отдохнуть, потому что завтра предстоит разгружать «Леди».

— Милорд министр, — произнес Пьер, вставая. — Я взволнован этой честью. Обещаю, что я не подведу вас, пока я жив. Жаль, что я не изучал греческий язык.

— Здесь нет преподавателей греческого, даже в университете, Пьер. В любом случае за месяц ты его не выучишь. Тебе придется обходиться знанием турецкого и латыни.

Де Кози тоже собрался уходить.

— Я проинструктирую его, — предложил он. — Я запомнил некоторые необычные словечки, услышанные от моряков! — Они поклонились и покинули министра. Жак Кер хмуро посмотрел на драгоценности, рассыпавшиеся по полированной поверхности стола. В первый раз в жизни он испытывал отвращение при виде больших ценностей.

— Пьер, — произнес де Кози в холле, — ты очень счастливый юноша. Женщины Трапезунда! Все знают, что император откупается от нападений турок дочерями своих вельмож. Это самые прелестные создания в христианском мире. Подожди-ка, Трапезунд ведь христианский город?

— Они восточные христиане, — ответил Пьер, — но кажется теперь они счастливо объединились с Римской церковью.

— Конечно, — сказал Бернар, — теперь я вспомнил. Министр, очевидно, очень доверяет тебе, Пьер. Он не упомянул об этом, но ни одна живая душа не должна знать о нашем разговоре. Спокойной ночи, Пьер.

— Я буду очень осторожен, — ответил Пьер. — Спокойной ночи, сэр.

Молодая Луна давно скрылась за горизонтом. Пьер слегка поежился, вспомнив о галлюцинациях лоцмана. Он помолился за турка, надеясь, что его душа займет подобающее место, как с уверенностью сказал министр. Он постучал в дверь своей гостиницы, которая была закрыта. Команды кораблей не отдыхают после плавания в гостиницах, управляемых столь строгими и благочестивыми владельцами, как этот, которого все звали Монахом.

Внутри в темноте раздались шарканье и ворчанье, и через несколько минут владелец гостиницы открыл маленькое зарешеченное окошечко в двери и посветил дешевой сальной свечой.

— Ступай прочь, — сказал он, — и не мешай мне предаваться размышлениям. Дом закрыт.

— Впусти меня, Монах, — попросил Пьер, которого забавлял фанатизм старика. — Это я, Пьер, — и он пододвинулся к окошечку, чтобы его лицо можно было различить.

— От тебя пахнет вином, Пьер. Ты становишься похож на других. — Ключ заскрежетал в двери. — На этот раз я тебя пущу, но будь уверен: если ты еще раз придешь так поздно, можешь отправляться жить в другое место. Где ты пропадал? По-моему, ты едва держишься на ногах.

— Ну хватит, Монах. Сейчас всего лишь полночь. Ты содержатель гостиницы или монастыря? Один из членов команды «Леди» умер сегодня вечером.

— Сожалею, — произнес хозяин. — Как его имя? Я помолюсь за него.

— Он был лоцманом. Его звали Илдерим.

— Илдерим? Никогда не слышал о нем. Конечно, судовые команды не часто посещают мое почтенное заведение. Илдерим языческое имя. Я не стану молиться за язычника.

— Этот Илдерим был христианином, — возразил Пьер, — и без сомнения твоя молитва пойдет ему на пользу.

— Ну, тогда другое дело. Тогда я произнесу за него молитвы. По крайней мере, одну. Я очень устал. Я оставил тебе немного поесть, Пьер, в твоей комнате.

— Это очень любезно с твоей стороны. Спасибо, Монах.

— Но в следующий раз не оставлю, — сказал хозяин гостиницы и зашаркал к постели. Пьер съел холодный ужин и был доволен, что хозяин сообразил оставить ему также бутылку вина. Конечно, это отразится на счете, но вино согрело его желудок, который урчал от голода и возбуждения, вызванного беседой с министром.

Глава 16

На следующий день они разгружали «Евлалию». Пьер никогда не проверял груз так дотошно. Даже де Кози находился на причале, всматриваясь в тюки и вскрывая упаковочные клети. Но все в точности соответствовало декларации, от больших тяжелых тюков с мехом горностая из России до небольшой корзинки с шафранной водкой из Трапезунда с зеленой веточкой персидской сосны в каждой бутылке из прозрачного стекла.

Через день, во время высокого прилива, судно завели в большое углубление, выкопанное в песчаной отмели во время отливов. Легкие суда можно было полностью вытащить на берег с помощью воротов, приводимых в движение мулами, но не такой крупный корабль как «Леди». Ее загрузили камнем, расположив его вдоль правого борта, так что она слегка накренилась. Когда наступил отлив, она плавно повалилась на правый борт. При полном отливе человек мог пройти по килю, не замочив ног.

Ко входу в углубление подтянули и тщательно закрепили тяжелое плавучее заграждение из связанных друг с другом стволов деревьев. Оно преграждало доступ набегающим волнам во время чистки судна, поскольку до завершения операции приливы и отливы повторялись многократно и могли привести к слишком сильным ударам корпуса судна о песок.

Рабочие ползали по днищу каравеллы с острыми железными скребками и удаляли водоросли и морских уточек.

Свежую паклю, нащипанную из прочных пеньковых канатов и пропитанную ароматной норвежской смолой, забивали в пазы, чтобы сделать их водонепроницаемыми. Когда рабочий заканчивал заплатку, он закрашивал ее густой смесью жира и дегтя, чтобы при следующем приливе свежеочищенная древесина вновь не обросла водорослями.

После очистки одной стороны днища, когда во время очередного прилива каравелла всплыла, балласт переместили к другому борту; во время отлива «Евлалия» опрокинулась на левый борт и подставила правый скребкам. Вся процедура была утомительной и отнимала много времени, но она была абсолютно необходима для сохранения древесины. Она была полезна также тем, что чистое судно двигалось быстрее и отличалось большей маневренностью, чем заросшее водорослями.

Пьер видел многие суда, лежащие на боку на песчаном пляже, но лишь немногие из них были сравнимы по размерам и красоте со «Святой Евлалией». Необычным было также большое число рабочих, трудившихся над одним судном. Их число подсказало бы ему, если бы он уже не знал этого, что министр хочет как можно скорее вновь спустить свой флагманский корабль на воду. Груз для него уже накапливался на складах. Свежие канаты для снастей, новые паруса, запасы провизии были готовы к погрузке, как только чистка и конопачение закончатся. Пьер, который писал грузовые декларации, знал, что все грузы предназначаются для Балта Оглы. Путь лежал непосредственно из Монпелье в Трапезунд, если не считать остановок для пополнения запасов воды и продуктов. Это было известно только министру, Бернару и ему. Даже Джон Джастин, венецианский капитан, пока не догадывался об особом характере путешествия.

Чистка судна заняла больше недели, и наконец оно было готово к выходу из искусственной лагуны. В это время в Монпелье появился сэр Роберт. Вечная благодарность Жака Кера секретарю-дворянину, который оказал ему столь значительную помощь в начале карьеры, щедро простиралась и на родственника Бернара. Министр предоставил графу свой дом, а его многочисленную свиту разместил в гостиницах города. Сэр Роберт передал Пьеру искренний привет, который де Кози учтиво передал Пьеру почти дословно. Передала привет и Луиза. Но Бернару не поручили пригласить Пьера, да Пьер и не ожидал этого. Его это и не очень волновало. Прошло почти семь лет со времени его поездки в Париж. Теперь он был взрослым человеком, готовым плыть на Восток, и у него не было времени на долгие воспоминания о поступках рослого мальчика, доставившего несколько свечей в Нормандию. Честно говоря, он даже точно не помнил, как выглядит Луиза.

На второй вечер после прибытия сэра Роберта Пьер ехал верхом из гостиницы к «Евлалии», чтобы посмотреть, как идет работа. Министр приказал работать все светлое время суток. Теперь чистка продолжалась выше ватерлинии, почти на уровне палубы. Луна, которая возбудила грезы умиравшего Илдерима, теперь, по прошествии десяти дней, потеряла вид языческого серпа и с каждой ночью становилась больше и круглее, поднимаясь над равнинами Ломбардии за Грайскими Альпами и вызывая высокие приливы, почти поглощавшие овальную лагуну. Корабль должен был завтра вернуться к причалу. Балласт был распределен равномерно, так что мачты приняли вертикальное положение. Очистка и покраска завершались с мостков, подвешенных к поручням.

Пьер уже собирался отправиться обратно в гостиницу, когда услышал позади неторопливое постукивание копыт на улице, шедшей вдоль берега. Обернувшись, он увидел де Кози с сэром Робертом и двумя дамами, которых он принял за Луизу и графиню, ее мать. Когда они приблизились, Пьер со смущением убедился, что солидная дама — это не графиня, а сама Луиза; она была очень хороша, но ее пояс был определенно в два раза длиннее того, который он когда-то снял с нее у ручья в Париже. Сэр Роберт совершенно не изменился.

От вида второй дамы у него перехватило дыхание и несколько мгновений ему казалось, что его грудную клетку в области сердца стянули канатом. Он задыхаясь произнес: «Клер!», так громко, что тут же испугался, как бы она не услышала, и она, вероятно, услышала, потому что с любопытством посмотрела на него.

Группа двигалась в его направлении. Он отпустил поводья, так что его лошадь замедлила ход. Когда они сблизились настолько, что де Кози больше не мог, оставаясь в рамках приличий, игнорировать Пьера, Бернар растянул губы в бесхитростной улыбке и произнес:

— Сэр Роберт, вы узнаете Пьера?

— Конечно, узнаю, — ответил граф. — Рад снова видеть тебя, Пьер. Я слышал, что ты поступил на службу к министру. Лучшего хозяина трудно вообразить. Да благословит тебя Бог, юноша. Ты передал Пьеру привет от меня, де Кози?

— Он столь добр, что передал, сэр Роберт, — отозвался Пьер. — С вашей стороны очень любезно, что вы меня помните.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала Луиза холодно и отстраненно. — Ты благополучно добрался до Руана? — как будто это было вчера. — Кажется, худая лошадка Клер стойко переносит твой вес?

— Ты позволил ей ужасно растолстеть, — сказала Клер. — Когда я была маленькая, мать всегда считала, что она слишком велика для меня! По крайней мере, ты хорошо кормил ее, Пьер.

— Надеюсь, графиня здорова? — спросил Пьер, с сожалением переводя взгляд с Клер на сэра Роберта в ожидании ответа.

— Да, здорова, — ответил сэр Роберт, — но еще не оправилась от длительного путешествия.

— Пьер настолько занят, помогая мне, — сказал де Кози, — что у него, наверное, нет времени на тренировки его толстой лошади. А я на своей упражняюсь каждый вечер.

— Хорошее распределение обязанностей, — произнес сэр Роберт и добавил:

— Мы приехали взглянуть на «Святую Евлалию», Пьер. Кер сказал мне, что ты собираешься совершить плаванье на ней.

Пьер бросил быстрый взгляд на де Кози, который сразу же отозвался:

— Это правда, сэр Роберт. Пьер через несколько дней покинет Монпелье. Министр направляет его в Константинополь в связи с возмутительно высокой платой лоцманам в Босфоре. Без сомнения вопрос будет быстро решен, потому что у Пьера большие способности к математическим расчетам, связанным с торговлей.

— Ты делаешь успехи, юноша, — сказал граф, а Луиза добавила:

— Я так рада за тебя, Пьер.

Клер протянула руку, чтобы погладить лошадь, перешедшую от нее к Пьеру, но животное отпрянуло от чужой руки.

— Моя бедная любимица, — сказала Клер. — Ты забыла свою старую хозяйку. Она не только толстая, но и неблагодарная, Пьер.

— Я собирался немного покататься на ней сегодня вечером перед возвращением домой, — пояснил Пьер. — Я виноват, что так мало о ней заботился. Если сэр Роберт не возражает, и если вы хотите возобновить знакомство с лошадью, я сочту за честь прокатиться с вами. Может быть, я успею показать вам некоторые городские достопримечательности до наступления темноты.

Красивое лицо де Кози стало мрачнее грозовой тучи, да и сэр Роберт был поражен почти так же, как в тот вечер, когда Пьер попросил у него коня.

Де Кози сказал:

— Это слишком самонадеянное предложение, Пьер, и ты знаешь это.

— Почему самонадеянное, Бернар? — спросила Луиза. — Ты говоришь, как наша мать. Пьер не похитит девушку.

— Нет, не похитит, — сказал сэр Роберт, слегка улыбнувшись. — Пьер известен тем, что возвращает юных леди, а не пускается с ними в бегство.

— Я имел в виду не это, — возразил Бернар.

— Не знаю, — сказал сэр Роберт. — Конечно, твоя мать, Клер, взорвется как бомба, но я не запрещаю тебе прокатиться с ним, если хочешь.

— Мне действительно хотелось бы возобновить знакомство с лошадью, — произнесла Клер.

Бернар почуял, откуда ветер дует, и сразу же сказал:

— Пьер достаточно надежный сопровождающий, сэр Роберт, — он заложил руки за пояс, — все знают, что он мой лучший помощник.

— Это естественно придает определенный вес моему заурядному занятию в этом торговом городе, сэр Роберт, — сказал Пьер, изящно, по-аристократически поклонившись в седле. В его голосе не было и тени злости, и это восхитило сэра Роберта.

— Конечно, конечно, — отозвался граф. — Ну, хорошо, только не задерживайся, дочка.

— Не забудь, что завтра у нас встреча с министром, Пьер, — предостерег де Кози. — Не останься за стенами города! О, мой Бог, что я говорю? Сейчас ведь ворота вообще не запирают.

Пьер снова поклонился. Удовольствие, которое он чувствовал, не отразилось на его лице, как раньше смущение не отразилось в его голосе. Они повернули коней и направились размеренным шагом в направлении замка.

— Луиза, — произнес сэр Роберт, — тебе необходимо напрячь свой ум, чтобы придумать для меня оправдание перед графиней за это исключительное нарушение этикета. Ты помнишь, как она в прошлом году задирала нос перед сыном барона. Ну да ладно, я сражался при Азенкуре. Я не боюсь твоей матери.

— Я напомню ей, что провела с ним целую ночь, и это не причинило мне вреда, — отважно заявила Луиза. — Кроме того, по-моему, он выглядит на коне очень благородно. Мне всегда казалось, что у Пьера благородный вид.

— Тогда и он, и его лошадь были моложе, — сказал сэр Роберт, покачав головой. — Лошадь действительно слишком толста. Думаю, надо подарить ему другую. Нет, смелый молодой человек, наверное, сам попросит об этом!

Если графиня молилась, чтобы Клер выросла прекрасной, то, должно быть, благословенные святые в небесах все сразу склонили свои чуткие и сострадательные уши и вняли ее мольбам. По крайней мере, для возбужденного и настороженного Пьера, скакавшего рядом с ней по улицам Монпелье, Клер де ла Тур-Клермон была сияющим чудом, призванным к жизни совместными действиями небесных сил. Его одинокое сердце раскрылось как вход в святилище; образ Клер вплыл туда на серебристом облаке, золотой ключик повернулся и запер его там.

Алхимия внезапной всепоглощающей любви вызвала таинственное обострение всех его чувств, так что у него появилась сверхъестественная чуткость ко всем незначительным и несвязным явлениям окружающей действительности. Глядя на Клер и думая только о ней, он одновременно, как вездесущий дух, замечал птенцов дрозда, которые только что вылупились из пятнистых зелено-голубых яиц на дереве высоко над его головой; их мать держала в клюве улитку и била ею о булыжник, чтобы достать корм птенцам. Светлячок влетел в ухо собаки, дремлющей на мостовой; собака дернула ухом, и насекомое улетело прочь, прочертив тонкий пунктир пульсирующего зеленого свечения. Бриз раскачивал цепочку задвижки на дверях магазина, который кто-то забыл запереть, а на колокольне соседней церкви начал поскрипывать колокол, раскачивающийся на цапфе. Пьеру, потерявшему представление о времени, показалось, что минуло столетие, прежде чем старый звонарь сумел достаточно раскачать тяжелый колокол и привести его обод в соприкосновение с языком. В воздухе поплыл священный звон, и все в Монпелье склонили головы, кроме Пьера, и молились. Пьер тоже молился.

Высокая светловолосая девушка, от присутствия которой так смешались мысли ее спутника, не походила на худого подростка, сбежавшего по каменным ступеням благоухающего замка в Париже много лет назад. Клер де ла Тур-Клермон быстро обрела женственность и зрелость. Она отлично сознавала свою красоту и ее волнующее действие на мужчин. Прежде чем ее фигура переросла подростковые формы, от которых к счастью не осталось и следа, она привыкла слышать, как все достойные внимания юноши из соседних имений превозносили ее рыжие волосы, фиалковые глаза, алые губы, щеки, похожие на розы, руки в форме лилий, маленькие ножки, ее грацию, осанку, манеры. Самые пылкие из них говорили о красоте ее тела откровенным языком, что в тот период считалось в рамках приличий. Она понимала и принимала эти восхваления, поскольку всякому было очевидно (и ее мать уверила ее в этом), что они вряд ли преувеличены. Другие молодые люди, более интеллектуального склада, сочиняли изысканные оды ее уму. Клер они мало интересовали. А немногочисленные благочестивые юноши, колебавшиеся между карьерой священника и службой в армии, двумя по-настоящему благородными профессиями, говорили о ее душе. Их разговоры приводили Клер в замешательство. Она никогда не встречалась с купцом, если не считать великого Жака Кера и ее благородного родственника Бернара де Кози, которого графиня, ее мать, по необъяснимой причине считала наиболее подходящим из ее поклонников.

Если бы не сэр Роберт с его непростительным равнодушием к судьбе дочерей, убежденно заявляла графиня, обе ее привлекательные дочери давно бы вышли замуж, имели свой кров и кусок хлеба, причем одна из них, неважно которая, вышла бы за Бернара с его элегантными манерами и принадлежностью к древнему и высокому роду.

Клер подняла прекрасную голову, серебряная цепочка с жемчужинами удерживала ее локоны на ветру, и заметила:

— Ты неразговорчивый гид, Пьер. Где городские достопримечательности, которые ты обещал показать?

Антуан де ла Саль учил Пьера искусству краткой учтивой беседы, постоянно рекомендуя ученику несколько занимательных учебников. Некоторые из них он написал сам, в том числе увлекательную маленькую книжечку под названием «Пятнадцать радостей брака». Но незаконнорожденному шевалье не пришло в голову научить Пьера, как вернуть дар речи через пятнадцать минут после безнадежной влюбленности. Возможно ла Саль не знал этого.

— Я их не видел, мадемуазель, — ответил он. — Я не могу поверить в мою счастливую судьбу. Не могу поверить, что это вы.

— Нет, меня ты тоже не помнишь! Подумать только, а я помнила тебя так долго!

— Я всегда помнил вашу доброту, ваше великодушие, мадемуазель. Но признаюсь, я не запомнил, как вы выглядели.

— Ну и хорошо, Пьер. Я уверена, что была очень неуклюжей. Ты выглядел очень взрослым, большим и привлекательным. Теперь я понимаю, что ты обратил внимание только на Луизу. Она мила, правда, Пьер?

— Леди Луиза благородная и чудесная женщина, — ответил Пьер. — Это удивительно, что она не нашла подходящего избранника среди поклонников, которые несомненно осаждают ее.

— Это всех удивляет. Верный Бернар делает предложения по два раза в год, на Рождество и Пасху. Мать в восхищении от него. Но у моей сестры сильный характер.

— Мне кажется, он ехал очень близко к вам, — сказал Пьер, — это первое, что я заметил.

— В самом деле, Пьер? Это верно, что в последнее время он перенес часть своего внимания на меня. А мой родственник добр по отношению к тебе?

— Он поручает мне много работы, — улыбаясь, ответил Пьер. — Я, разумеется, рад этой работе. Я все время очень занят, мадемуазель. Вот почему я позволил вашей бедной лошади так растолстеть.

— Ты не можешь проводить все время на причалах, Пьер. Несомненно ты посвящаешь вечера покорению сердец женщин Монпелье.

— На самом деле я веду здесь монашескую жизнь, мадемуазель. Маленькая гостиница, в которой я живу, принадлежит до крайности набожному старику. Он закрывает ее точно во время вечерни и весь вечер предается набожным размышлениям.

— Так ты живешь в гостинице, Пьер? Бернар рассказывал мне, что ты там часто бываешь и убиваешь голыми руками всех посетителей, которые тебе не понравятся.

— Это злостная выдумка, которая сопровождала меня на протяжении всего пути из Руана. Ваш родственник оказался сплетником, мадемуазель.

— О, Бернар всегда говорит с умыслом. Никто не принимает его всерьез. Таковы его склонности.

— Я часто с ними сталкивался, — признал Пьер. — Я тоже не воспринимаю это всерьез. На самом деле я никого не убивал. Но один человек погиб от руки неизвестного убийцы после безобидной драки со мной у Головореза в Руане.

— Какое ужасное имя, Пьер! Должно быть, это заведение с ужасной репутацией.

Пьер рассказал ей о благочестивом происхождении кровавого имени, и Клер рассмеялась. Пьеру показалось, что ее смех похож на музыку, на звон колокольчика, только иначе и прекраснее. Его охватил трепет и он опять потерял дар речи.

В небольшом городке Монпелье все знали друг друга. Стражники у ворот дружески приветствовали Пьера и низко, с исключительной военной четкостью поклонились благородной леди.

— Клерк делает успехи! — пробормотал сержант, кланяясь вместе с другими. Завтра Монпелье будет жужжать как улей. Все они знали, кем была Клер. Не подозревая об этом, она заслужила немало откровенных, неприкрашенных комплиментов.

— Сразу за стенами есть очень приятная узкая дорожка, — сказал Пьер. — Вид гавани очарователен. Я уверен, что мы успеем подняться на холм и немного полюбоваться оттуда на гавань.

Клер улыбнулась.

— Ты хитро уговорил отца отпустить меня. Прямо под носом у Бернара. Но у меня нет желания отправляться с тобой в лес. Там, наверное, полно воров, а это не очень приятно — быть похищенной и ждать выкупа.

— В лесу нет воров, — возразил Пьер, — но если бы они были, я совершенно уверен, что смогу убить их голыми руками, если они нападут на вас, мадемуазель.

Последнее слово Пьер невольно разделил на две части, так что вместо формального «мадемуазель» получилось «моя дама» с несомненным оттенком обладания. Это прозвучало чрезвычайно фамильярно. Клер была поражена. Но глаза Пьера сверкали, челюсти были сведены и кулаки крепко сжаты, как будто он сжимал ими горло грабителя. Он даже не смотрел на нее.

Клер смотрела на него взглядом, который ужасно смутил бы его, если бы он не сосредоточился столь упорно на смертельной борьбе с грабителем. Она быстро переводила взгляд от одного плеча к другому, со лба на подбородок так, будто увидела его в первый раз.

В этот момент она решила ехать на вершину холма, куда их умные лошади, не получая других указаний, уже начали взбираться. Клер никогда не слышала столь сильного желания в голосе мужчины. Она начала вспоминать их первую встречу.

На вершине холма с видом на гавань находилась придорожная святыня, каких были миллионы на территории Франции. Заходящее солнце окрасило в красный цвет крест со стороны моря, а поднимающаяся луна, которая скрывалась от них за холмом, подсветила его другую сторону, обращенную к материку, так что старая, иссеченная ветром древесина сияла как бронза. У подножия креста были место коленопреклонения для тех, кому захотелось бы преклонить колени, и скамейка для отдыха. Они были истерты и отполированы за годы верной службы.

На вершине холма их ожидало величественное зрелище: с одной стороны из-за далекого, черного, зубчатого горизонта только что показалась полная луна, с другой солнце наполовину скрылось за горизонтом, и по багровой воде гавани до самого неба протянулась золотистая дорожка.

Клер хотелось полюбоваться закатом солнца, и она убедила себя, что у нее затекла нога в седле, когда они поднимались верхом на холм, хотя такого не случалось на всем пути от Клермона до Монпелье.

— Я хотела бы сойти с коня и немного отдохнуть, — сказала она.

Пьер моментально очутился на земле и сцепил руки в виде стремени, чтобы она могла поставить ногу; когда он опустил Клер, так что она могла ступить другой ногой на землю, ему пришлось согнуться как бы в поклоне; потом он расцепил пальцы, развел руки и выпрямился.

Она была так близко, что они почти касались друг друга. Он чувствовал на щеке ее дыхание. Какое-то из импортируемых Жаком Кером благовоний придавало чудесный аромат ее волосам. Его руки опять сомкнулись, теперь вокруг ее талии, а когда она подняла голову и посмотрела на него с непритворным удивлением, он поцеловал ее в губы.

Пьер закрыл глаза; его лицо исказилось, как будто он испытывал боль, поэтому он не видел ее широко открытые глаза и испуг в них. Она боялась не Пьера, так как хорошо знала, что он не причинит ей вреда. Однако человек, обнявший ее своими длинными руками, кажется не собирался отпустить ее, пока не наступит конец света. Клер представилось в небе ужасное видение полудюжины возмущенных родственников, потом она закрыла глаза и видение исчезло. Она была слишком поражена, чтобы сопротивляться; ей и не хотелось сопротивляться. Ее руки легли на его плечи, одна рука нежно скользнула по его шее и волосам и она ответила на поцелуй, по крайней мере, мысленно, потому что его губы все еще прижимались к ее губам, и она почти не могла пошевельнуться.

Пьер не мог оторваться от нее, даже если бы это стоило ему жизни. Когда он почувствовал, что она ответила на его поцелуй, а ее тело ослабло и прижалось к его телу, страдание оставило его душу, и он с удивлением и радостью открыл глаза.

— Я люблю вас, мадемуазель, — прошептал он, отстранившись от ее губ лишь настолько, чтобы произнести эти слова, а потом очень нежно поцеловал ее еще раз.

Что-то очень похожее на образ Пьера проникло в сердце Клер, где слилось с его же бесформенным забытым образом и приобрело ясные, четкие очертания.

— Я тоже люблю тебя, — сказала она. — Мне кажется, я полюбила тебя еще когда была маленькой девочкой, — и она спрятала лицо у него на груди, устыдившись этого чудовищного признания.

Ему казалось, что он обнимает ее очень нежно, но Клер едва могла дышать. Она была настолько счастлива, что несколько мгновений не чувствовала удушья, но скоро ее ребра ощутили резкую боль.

— Твои руки причиняют мне боль, Пьер.

Пьер неохотно разжал руки. Клер сделала глубокий вздох, который настолько походил на вздох облегчения и настолько очевидно не был им, что они оба улыбнулись, и он сказал:

— Я, конечно, не хотел причинить тебе боль, Клер. Я бы скорее умер.

Лошади отошли на лужайку за святыней. Солнце погрузилось в море. Он взял ее за руку и подвел к скамейке, завершая действие, которое началось совсем недавно при солнечном свете. Море сияло мягким светом, солнечная дорожка сменилась рассеянным розовым отражением неба. Взгляд Клер был направлен за море, за замок, город и корабли. Она произнесла:

— Я не стыжусь сказать, что люблю тебя. Я это почувствовала с первого взгляда. Ты помнишь мой платок, Пьер?

— Платок? — переспросил Пьер. Тут он вспомнил.

— О Боже! Так это был твой платок? Конечно, я его помню. Я думал, что он принадлежит твоей матери!

— Именно так сказал наш человек. Он честно вернул его, а я плакала целую неделю. Я думала, что ты не захотел взять его.

— Если бы я только знал!

— Если бы ты знал, дорогой Пьер, ты все равно ничего не смог бы сделать.

— Я, конечно, ни за что не отослал бы его обратно.

— Может быть. Ты добрый. Ты пощадил бы мои чувства. Но я точно знаю, как я тогда выглядела и как мала еще была. А ты был уже взрослым мужчиной.

— Ты помнишь, что попросила меня учить тебя латыни? Все, что я мог тогда сказать, было «Я люблю тебя».

— Отец объяснил мне. Он очень смеялся над этим. Я действительно настояла, чтобы мне наняли учителя, Пьер, и отец согласился. Он такой милый. Но мать сказала, что это чепуха. Я решила изучать латинский язык для того, чтобы при следующей встрече иметь возможность говорить с тобой на латыни. Но когда пришел преподаватель, он тоже начал со слов amo, amas, amat и я поняла, что ты не придавал значения этому слову. Это был лишь урок. Так что мое сердце разбилось, и я отослала преподавателя.

— Теперь я придаю значение этому слову, — сказал Пьер.

— Я тоже, Пьер. Это единственное латинское слово, которое я выучила. Разве я не глупая гусыня?

— О, — очень жалобно воскликнул Пьер, — если бы в моих жилах была хоть капля благородной крови, нет, если бы я был богат как министр, если бы я мог на что-то надеяться…

— Я знаю, — сказала Клер. — Не говори так.

— Я бы пошел к сэру Роберту и сегодня же попросил твоей руки!

— А я бы спряталась за портьерой и слушала ответ отца. Но это невозможно, Пьер.

— У Жака Кера смелый девиз, — сказал Пьер.

— Я знаю его девиз. Он написан повсюду на стенах его замка.

— Люди во Франции иногда возвышаются, Клер!

— Бывает. О, Пьер, это было бы чудесно.

Монпелье жужжал от сплетен. На следующее утро графиня сделала такой жестокий выговор сэру Роберту, что у него заболела нога и сам он заболел. Он затосковал по целебному источнику, находившемуся в имении ее кузена, сенешаля.

— Дорогая жена, — произнес он, — у тебя есть причина сердиться. Я признаю, что я дал разрешение, не подумав. Пьер говорил очень пристойно, и я отпустил девочку с ним. Мне нравится чиновник. Я помню услугу, которую он мне оказал. Ты тоже должна это помнить. А теперь предупреждаю тебя, Адель, что отстегаю тебя старым кожаным ремнем, если ты будешь продолжать приставать ко мне по поводу этого незначительного инцидента.

— Сэр Роберт! Вы этого не сделаете! — воскликнула пораженная графиня. Ее муж не выказывал такой энергии многие годы. — Мой дорогой господин, этот мягкий климат рождает в вашей голове странные мысли.

— Признай, что прогулка была короткой. Она вернулась домой задолго до наступления темноты.

— Луна была такой яркой, что тебе показалось, будто день еще не кончился, — сердито сказала графиня, — и Клер выглядела совершенно влюбленной. Чиновник — опасный человек, сэр Роберт.

— Я не настолько стар, чтобы не отличить солнце от луны, Адель. Пьер не представляет опасности. Но больше прогулок не будет. Через день или два он отплывает на Восток.

— Я слышала, — отозвалась графиня. — Это хорошо. Может быть, тогда звезды в ее глазах погаснут. Я чрезвычайно озабочена, дорогой супруг. Для глупых молодых женщин существуют монастыри.

— Неужели все так плохо, Адель? Может быть, я слепой старый глупец, как ты заметила?

— Я так не говорила, мой дорогой господин. Ты бы действительно побил меня старым ремнем?

Граф проворчал что-то неразборчивое.

Глава 17

Пока сэр Роберт угрожал своей жене, в другой части замка Бернар и Пьер ожидали министра в библиотеке.

— Если де Кози еще не предупредил тебя, Пьер, — сказал Кер, — а он, вероятно, сделал это, твое задание для всех связано исключительно с платой лоцманам. Мне иногда приходилось посылать агентов в Константинополь, чтобы добиться снижения этих непомерных ростовщических запросов. Они с каждым годом все больше напоминают узаконенную дань. Тебе в самом деле, возможно, удастся добиться ее снижения.

Пьер, конечно, знал, что местные лоцманы в каждом порту, особенно в узких проливах в окрестности Константинополя, имели право подняться на борт каждого проходящего судна и потребовать королевскую оплату за то, что они знают навигационные маршруты лучше, чем судовые лоцманы. Часто так оно и было.

— Как мой посланник, уполномоченный вести переговоры с местными властями, — продолжал министр, — ты будешь моим главным ревизором, то есть человеком, занимающим определенное положение. — Он слегка улыбнулся.

— Но тебе не следует торговаться слишком настойчиво, — вмешался Бернар. — Если греки сочтут тебя неопытным, тем лучше. Не слишком поддавайся возникающим заботам. Я правильно интерпретирую ваши указания, благородный хозяин?

— В каком-то смысле де Кози прав, Пьер. Не задерживайся и не наживай себе врагов. Твоя сфера действий, или скорее наблюдений, располагается далеко за столицей Восточной империи.

— Я уверен, что не составит труда найти правдоподобный предлог для продолжения плавания до Трапезунда, — сказал Пьер. У него был здоровый румянец, а в голосе звучала уверенность. Жак Кер, пожалуй, единственный человек в Монпелье, не знавший о прогулке Пьера за городские стены лунным вечером, был доволен его серьезным и решительным видом.

— Тебе, разумеется, следует всеми возможными способами укреплять дружбу с Балта Оглы, — сказал он. — Оглы имеет большую власть в Трапезунде.

— Не будет ли разумно, милорд, — спросил Бернар, — сразу же проинформировать Пашу Оглы о случившемся? Пьер может сказать ему или я могу написать ему от вашего имени.

— Поскольку я не хочу показаться глупцом ни здесь, ни в Константинополе, — быстро перебил Пьер, — я должен сказать, что это был бы самый худший способ поведения.

Министр задумался, а лицо де Кози приобрело оттенок прелестного гранатового сока его хозяина.

— Оглы может оказать тебе громадную помощь, Пьер, — произнес Кер. — Конечно, моим делам он посвящает лишь небольшую часть своего времени. Ты приобретешь больший вес в его глазах, если он будет знать, по какой важной причине я прислал тебя. Я бы не хотел, чтобы ты оказался в Трапезунде без друзей.

— Я не осмеливаюсь советовать вам, милорд министр, — сказал Пьер, — но если секрет никому не известен, то не будет и утечки. Я бы хотел использовать этот шанс.

— Я только хотел повысить вероятность успеха юноши. Но Пьер, конечно, находчив, — произнес Бернар.

— Ты должен быть очень осторожен, — продолжал министр. — Постарайся оценить характеры людей, которые мне служат, не исключая членов команды судна, какое бы положение они не занимали. Внимательно наблюдай за действиями моих агентов, с которыми столкнешься по пути. В мутном пруду, на который я посылаю тебя рыбачить, может попасться и мелкая рыбешка. Поймай ее, если сможешь, но помни, что мне нужна крупная рыба.

— Я буду ловить с помощью крючка, а не сетью, если сумею, — отозвался Пьер.

— Именно это я и имел в виду, Пьер. Извини, что мои инструкции по необходимости столь неконкретны. Я рад, что ты меня понимаешь.

— Моему пониманию это недоступно, — произнес Бернар.

— Бернар, — пояснил министр, — можно провозить контрабандой драгоценности. Но меня особенно задевает, что это зло основано на желании извлечь выгоду из низменных, дьявольских побуждений. Только выродок, хитрый дьявол мог додуматься до контрабанды опиума.

— Теперь я понял ход ваших мыслей, милорд, — сказал секретарь. — Но Дьяволу легко спрятаться в аду. А Трапезунд! О, Боже мой!

— Именно поэтому, — пояснил Кер, — возможно, было бы неосторожно скрывать там свое подлинное лицо. В любом случае, если Пьер сочтет, что ему не нужна помощь Оглы, я с этим соглашусь. Не пишите нашему представителю в Трапезунде, Бернар. Это может усложнить задачу Пьера. Однако ты прав, Пьер, что это предотвратит возможные слухи о твоем задании, хотя они и так маловероятны. Очевидно излишне напоминать тебе о величайшей осмотрительности, которую ты должен соблюдать во всех своих действиях.

— Я буду чрезвычайно осторожен, милорд, — ответил Пьер. — Ваши инструкции совершенно исчерпывающие.

— Тебе понадобится новая одежда, — оживленно заметил Бернар, — ты не можешь скитаться по всему христианскому миру в одежде чиновника с причала. Я все предусмотрел, милорд.

— Правда, Бернар? Ты совершенно прав.

— Как раз сейчас на кухне ожидает портной, сэр. Это вызвало бы разговоры, если бы Пьер отправился в мастерскую и заказал дорогие одежды.

— Никто бы этого не узнал, Бернар. Но это полезная предосторожность. У тебя есть сабля, Пьер?

— Милорд, я мог бы экипировать целый отряд солдат. Как известно Вашему Превосходительству, я вырос в мастерской оружейника. Я увлекаюсь изделиями из стали, и моя комната в гостинице забита боевым оружием.

— О, мой Бог! — воскликнул Бернар, вздымая кверху белые руки, обильно украшенные драгоценностями. — Без сомнения он разрубил парня из Руана на кусочки, после того как проломил ему череп. Я бы не хотел оказаться на месте виноватого трапезундца, милорд министр.

— Отправляйся-ка ни примерку к портному, Пьер, — приказал Кер, — только не покупай ничего яркого.

— Милорд, — сказал де Кози, — портному поручено принести подходящие ткани. Я выбрал легкое белое белье, отрез прекрасной шерсти из Фландрии для камзола спокойного синего цвета и неяркую оранжевую подкладку. Тяжелый бархат для официальной мантии и беличий мех для шляпы; мне кажется также, что меховая оторочка придаст мантии благородный вид, это достаточно распространено. Имеется также изящный зеленый пояс для сабли из русской кожи с симпатичным латунным орнаментом…

— Бернар, ты меня поражаешь, — рассмеялся министр. — Ты все продумал. Удивительно ли, что я так ценю моего благородного секретаря?

Портной не взял платы за срочное изготовление одежды для ответственного члена персонала Жака Кера, которого де Кози повелительным тоном предписал обслужить ему и его многочисленным подмастерьям. Когда Симонид обнаружил, что это всего лишь Пьер, незаметный чиновник, живший в гостинице неподалеку от его мастерской, он поразился, но не подал виду. Он щедро отмерил ткани и, в отличие от своих коллег, решил помалкивать.

Симонид был евреем, пребывание которого, как и многих представителей его национальности, приветствовали во Франции, потому что он владел мастерством, которое было совершенно недоступно его христианским собратьям по профессии. Другие портные Монпелье с радостью зашили бы Симонида в мешок самыми остроумными швами и бросили в море. Но все дворянство от де Кози до Джона Джастина покупало платье у него.

Счет Пьера был отправлен де Кози, который оплатил его, присовокупив цветастый, изысканный комплимент мастерству портного, после чего сумма, разумеется, была должным образом записана в расходные книги Кера с небольшими и совершенно официальными комиссионными секретарю за его услуги. Новое платье Пьера было упаковано в морской сундук из кедра и окроплено соком алоэ, чтобы отпугнуть блох, тараканов и прочих паразитов, населявших «Евлалию», как и все суда, и вызывавших бессонницу у моряков.

В воскресенье священник благословил корабль, полив его нос соком золотистого молочая, чтобы «Евлалия» могла найти свой путь в море, а ее паруса наполнились ветром. Команда судна молилась Святому Петру, Святому Христофору, Святому Брендану и другим благословенным путешественникам, которые, благодаря собственным рискованным путешествиям, проявляли внимание к молитвам моряков.

В понедельник ранним вечером, при высоком приливе, корабль отправился в путь.

Было естественно, что сэр Роберт и его семья, чье пребывание в Монпелье приближалось к концу, захотели присутствовать при отплытии такой большой каравеллы. Корабль сверкал свежей краской; чистый душистый запах смолы и сосновой древесины окружал его. Палубы и реи были отполированы соленой водой и песком; необработанная чистая древесина отливала золотом на солнце. Все флаги и щиты были подняты, яркие вымпелы свисали с рей и развевались над новыми снастями. На причале собрались жены и родственники членов судовой команды, чтобы проводить каравеллу, а также большое количество чиновников, рабочих и горожан. Веселый ансамбль музыкантов играл на рожках и волынках, трубах и барабанах. На широко распространенных скрипках никогда не играли при проводах кораблей. Прощание было довольно грустным; о кораблях месяцами не приходило вестей, а иногда они вообще не возвращались. Не было нужды отягощать всеобщее возбуждение и опасения грустными мелодиями этого инструмента. Большинство женщин обычно плакали. Плакали и многие мужчины, открыто и не стыдясь.

Сэр Роберт, графиня, Луиза, Клер, де Кози и Жак Кер были верхом. Пьер был вооружен саблей; он одел самый незаметный из костюмов, изготовленных и идеально подогнанных за столь короткое время искусными руками Симонида и его трудолюбивых помощников. Пьер задержался на причале на несколько минут, хотя ему уже полагалось быть на борту. Демон раз за разом погружал раскаленные когти в его сердце. Он был бледен как полотно. Он желал, чтобы «Святая Евлалия» никогда не была построена, и чтобы он снова оказался в мастерской оружейника в Руане и никогда не приезжал в Париж или Монпелье, и не встречал девушку, которая смотрела на него сверху вниз со своего коня и с непомерной высоты своего положения. Кер не ожидал, что серьезность задания столь явно отразится на лице его юного посланца.

— Счастливого плавания, Пьер, — тепло сказал он. — Не подведи меня; если не подведешь, обещаю, что сам король услышит о тебе.

— Благодарю вас, милорд, — ответил Пьер. Он едва слышал ободряющие слова сэра Роберта, хотя тот произнес их очень отчетливо. Министр-купец не бросал слов на ветер.

Пьер поцеловал руки дамам, а когда он подошел к Клер, демон, не переставая вонзать когти в его сердце, заскрежетал ядовитыми клыками, потому что Пьер не отважился задержать ее руку хоть на мгновение дольше, чем руку графини.

— Да хранит тебя Бог, Пьер, — низким голосом произнесла она. Ее пальцы незаметно сжали на мгновение его руку, и в этот момент светлый ангел с серебристыми крылами слетел с небес и изгнал кровожадное чудовище.

Сэр Роберт заметил слезы в глазах дочери и начал соглашаться со своей леди, что отъезд Пьера послужит на благо семье.

— У тебя красивая сабля, Пьер, — заметил он. Ему не приходилось видеть Пьера с саблей, хотя обычай носить саблю был распространен среди людей всех сословий.

Сабля Пьера представляла собой функциональное, незаметное оружие. Но наметанный глаз старого солдата сразу же отметил толстую серебряную проволоку, намотанную на крупный эфес сабли, что позволяло крепко держать ее в руке, и голубую искривленную гарду из закаленной стали, совершенно лишенную орнамента и плавно отогнутую назад в сторону эфеса, чтобы отбивать удар и защищать запястье. Сэр Роберт давно не видел подобной сабли.

— Можно мне взглянуть на нее, Пьер?

Между людьми не было принято отдавать сабли друг другу. Но и более значительные люди, чем Пьер, были бы польщены вниманием старого графа. Пьер сразу же расстегнул новый пояс (с красивым орнаментом из латуни) и протянул его сэру Роберту, причем сабля еще оставалась в ножнах. Сэр Роберт обнажил ее. Он провел пальцем по гладкому сверкающему клинку. Было всегда удивительно не ощутить узора, который очень напоминал рябь на поверхности воды.

— Дамасская сталь, — сказал он. — Она теперь очень редка. — Он попробовал острие ногтем. — И ты не правишь ее, как парикмахер бритву. Ты умеешь обращаться со сталью, Пьер.

— Она была изготовлена турком из Исфагана, — сказал Пьер. — Я видел, как он выковал ее из нескольких языков такой стали. Могу ли я преподнести ее вам, сэр?

— Э? Что ты сказал, Пьер?

— Для меня было бы большой честью, — очень искренне произнес Пьер, — если бы я мог отправиться в плавание, зная, что мою саблю принял в качестве подарка благородный граф де ла Тур-Клермон. Вы всегда были необыкновенно добры ко мне, сэр Роберт, а у меня не было возможности выразить свою благодарность. Вы примете мою саблю?

— Нет, юноша, конечно, нет. Этот клинок слишком ценен. К тому же ты не можешь отправиться в Грецию или еще куда-то без сабли.

Сэр Роберт протянул саблю Пьеру, но тот отступил на шаг.

— Я умоляю вас принять ее, сэр. В моем морском сундуке есть еще одна.

— Это неправда, — вмешался Бернар, — я видел содержимое твоего сундука, Пьер, когда портной укладывал вчера твою одежду. — Де Кози начинало казаться, что Пьер приобретает все большее значение в глазах его родственников. Даже графиня была слегка тронута. Бернар отстегнул свою саблю. Он снял свой просторный пояс из красной кожи и сказал:

— Я умоляю вас, сэр Роберт, принять саблю юноши. Несомненно она представляет ценность. Но я даю ему взамен мою, и вы видите, что одних драгоценностей в поясе сверхдостаточно для того, чтобы отблагодарить его за великодушный поступок.

— Ах, ты так добр, Бернар, — воскликнула графиня, и Пьер потерял ее только что возникшую благосклонность.

Сэру Роберту понравилась сабля. Он застегнул пояс вокруг своей тонкой талии. Он совершенно подходил ему по размеру и был очень удобен.

— Я приму твой подарок, Пьер, — сказал он, — с той же доброжелательностью, с которой ты сделал его. Но при условии, что ты примешь подарок Бернара.

— Очень хорошо, сэр. Благодарю вас.

Пьер взял украшенную саблю и пояс с драгоценными камнями у секретаря и примерил на свою талию. Клер прекрасно знала, что размер талии Пьера позволяет обхватить ее рукой. Пояс был столь смехотворно велик, что Пьер сразу же снял его.

— Было бы жаль портить такой красивый и дорогой пояс, сказал он, отстегивая саблю. — Я возьму клинок, но не могу принять все эти драгоценности. — Он вернул пояс де Кози, который принял его с таким выражением счастливого облегчения, которое могло бы появиться на лице библейского отца, увидевшего своего блудного сына.

Жак Кер с улыбкой наблюдал, как пояс из красной кожи, сабли и пояс из зеленой кожи переходят из рук в руки. Он сказал:

— Пьер, если ты не собираешься остаться во Франции, поспеши на борт «Леди». Ее капитан, кажется, теряет терпение.

Два моряка отвязали канаты, удерживавшие судно у причала. «Евлалия» отплыла на один или два фута и продолжала двигаться. Пьер быстро и глубоко поклонился всем сразу, подбежал к краю причала и прыгнул на борт корабля. Клер показалось, что он очень изящно перепрыгнул через фальшборт. На самом деле его движения затрудняла сабля, которая все еще была у него в руке; он не рассчитал расстояние и сильно ободрал ногу о тяжелый деревянный брус за фальшбортом. От резкой внезапной боли он длинно выругался, сразу невольно расположив к себе простых матросов, которые сворачивали линь на палубе. Потом он овладел своим лицом, снова повернулся к провожающим и стал наблюдать, как его мир и его любовь становились все меньше и меньше и, наконец, по мере увеличения расстояния, стали неразличимыми. Последней вещью, которую он видел во Франции, был белый как птица платок, который трепетал в руке Клер. Последним звуком была музыка; она становилась все тише и тише и в конце концов растворилась в скрипе весел в уключинах, грохоте деревянных брусов, криках моряков, которые тянули лини, поднимая паруса, и непривычном шуме рассекаемой воды, которая бурлила и плескалась у бортов плавно движущегося корабля.

Глава 18

Пьер долго стоял у поручня. Его лицо было влажным, а влага — соленой. Но это не была морская вода, и его не смущало, что кто-то увидит это. Вдруг он почувствовал прикосновение одного из матросов к своей руке.

— Кровь на палубе к несчастью, сэр, — уважительно сказал матрос. — Не могли бы вы на мгновение поднять ногу?

Пьер послушался.

— Спасибо, — сказал матрос и вылил ведро воды на палубу. Пьер опустил ногу.

— Черт возьми! — проворчал он. — Как это у меня получилось?

— Когда вы прыгнули на борт, сэр. Вы прыгнули слишком далеко и ударились об этот юферс. — Матрос шлепнул рукой по одному из больших и тяжелых дубовых брусов. Через отверстия в них были пропущены канаты, растягивавшие паруса.

— Я взгляну на рану, — сказал Пьер. Он был раздосадован своей неуклюжестью и теперь отчетливо ощущал очень неприятную боль в ноге. Это, конечно, отвлекло его мыслей от Клер, но еще больше разозлило его. Он направился на корму в предназначенную для него крошечную каюту в кормовом отсеке.

Только у офицеров были места для сна. Большая часть команды в хорошую погоду после вахты спала, где придется. В плохую погоду они отправлялись вниз, в загруженный трюм. Каждому удавалось найти удобное местечко среди грузов. Если груз представлял собой шерстяные изделия, люди устраивались очень удобно. Если же это были добротный французский строевой лес или медные слитки, устроиться было гораздо труднее. По всеобщему и всеми соблюдавшемуся уговору, маленькие гнезда, которые они себе устраивали, уважались другими, так что человек мог оставить там кошелек, если он у него был, или другое имущество в полной уверенности, что через день или через неделю все будет на месте.

При каждом шаге Пьер оставлял на палубе кровавый след. Моряки смывали их, следуя за ним к его каюте. На борту было пятьдесят человек и, конечно, это загрязнение и очищение были замечены.

Пьер снял башмаки и чулки и оставшись в подштанниках, сел на край койки, которая вместе с сундуками и маленькой этажеркой с низкими поручнями составляла всю мебель каюты. Он осмотрел рану, она не была ни крупной, ни глубокой, но кровь все продолжала идти, и это не понравилось Пьеру.

— По-моему, хирург должен прижечь ее, — заметил он без энтузиазма.

— Он, наверное, уже разогревает инструмент, — ответил матрос. — Мастер Криспин чувствует запах крови как вампир. Некоторые из офицеров даже не позволяют ему брить себя.

— В самом деле? — произнес Пьер. — Не думаю, что мне понравится ваш мастер Криспин.

— Говорят, у него есть теория, — ободряюще продолжал матрос, — что рана заживает лучше всего, если прижечь ее до кости.

— Мне он нравится все меньше и меньше, — сказал Пьер, очень осторожно ощупывая пальцем мягкий край раны.

— Если моряки порежутся, они обычно промывают рану морской водой. Принести вам воды?

— Да, обязательно, это отличная идея, — благодарно ответил Пьер.

Моряк привязал веревку к ручке ведра и бросил его за борт. Он вытащил ведро, полное прекрасной соленой морской воды, и Пьер опустил в него ногу. Кровь сочилась из раны тонкой красной полоской, которая извивалась и сворачивалась в чистой холодной воде. Вскоре вода приобрела однородный розовый оттенок. Через несколько минут Пьер вытащил ногу. Кровотечение заметно уменьшилось.

— Твое лекарство хорошо действует, — сказал Пьер. — Как тебя зовут, друг мой?

— Мое имя Жак, как у хозяина. Я из Бурже. Я служу у него много лет.

— Благодарю тебя, Жак, — сказал Пьер.

В этот момент возбужденный человек внезапно ворвался в каюту, где едва помещались два человека. В одной руке он держал раскаленный инструмент для прижигания, в другой — маленькую дымящуюся жаровню. Солнце клонилось к закату, в каюте не было окон и становилось темновато.

— Где пациент? — закричал доктор. — Господин Пьер сломал ногу? Перелом открытый?

Корабельный врач уверенно стоял на ногах, привыкших к морской качке, и точно реагировавших на каждое изменение положения судна. Маленький металлический сосуд, заполненный горячими углями и подвешенный на тонких цепочках, раскачивался как кадило.

— Я здесь, господин хирург. Осторожнее с огнем.

Жак из Бурже не был ранен, но он оказался рядом с доктором и подвергался ужасной опасности получить медицинскую помощь авансом с учетом всех возможных ран до конца жизни.

— Я чувствую себя прекрасно, — быстро заверил доктора Пьер, — и не нуждаюсь в вашем прижигании.

— Конечно, нуждаетесь, сэр. Все видели, что вы поранились. Это был глупый прыжок сухопутного человека. Ни один моряк не прыгнул бы так далеко. Мы думали, что вы перелетите через судно. Теперь немедленно дайте мне осмотреть вашу ногу. Вы залили кровью всю палубу.

— Спокойно, добрый мастер Криспин, — сказал Пьер. — Если немного моей крови пролилось на вашу палубу, извините. Я просто потревожил старую болячку, когда прыгал. Ее никогда не прижигали.

— Тогда ее нужно прижечь сейчас! Зачем вам это глупое ведро с водой сэр? Жак, это ты принес?

— Да, он принес, мастер Криспин. Я приказал ему, — ответил Пьер. — Я всегда промываю болячку на ноге морской водой.

— Вы молоды, чтобы иметь на ногах старые болячки, — сказал доктор. — Вы их никогда не прижигали?

— Нет, сэр, сам Вилланова запретил это, — твердо ответил Пьер.

Казалось, что хирург отчасти потерял свою уверенность.

— Конечно, если господин де Вилленев запретил, тогда все в порядке. Я знаю, что он применял морскую воду при лечении бедняги Илдерима.

Пьер мысленно отметил, что мир тесен, а стены имеют уши.

— Что же мне теперь делать с инструментом, который я разогрел, потратив впустую столько древесного угля? — посетовал хирург.

Пьер мог бы ответить, но вспомнил инструкцию не наживать себе врагов.

— Если состояние раны не улучшится, — очень официально произнес он, — я воспользуюсь привилегией проконсультироваться у вас через неделю или две. А пока я чувствую себя обязанным продолжать лечение в соответствии с предписаниями вашего благородного коллеги, декана Хирургического колледжа Университета. Вы без сомнения знакомы как с самим мастером, так и с его методами.

Криспин явно смягчился и пошел на попятную.

— Ну, конечно, я знаю Вилланову, и морская вода содержит кое-какие очищающие субстанции. Любой моряк подтвердит вам это. — Жак с большим трудом удерживался от смеха. Хирург славился среди моряков своим единоличным крестовым походом против всех их домашних снадобий. — На самом деле, — продолжал Криспин, — я в последнее время собирался использовать ее более широко. Но она действует медленно. Когда я вижу рану или болячку, я говорю себе: Криспин, вылечи этого человека немедленно. Выжги всю заразу! Вдохни в него здоровый дух! Срочно верни человека к работе. Никто на «Леди» не болеет долго, поверьте мне, сэр. Даже Илдерим мог бы выжить, мне кажется, если бы меня пригласили на консультацию. К сожалению, я не мог осмотреть его. Меня вызвали к больному в таверну и я узнал о заболевании лоцмана только после его смерти.

Инструмент хирурга остыл; огонь в жаровне затихал, и она сильно воняла.

— Я видел вашего пациента, мастер Криспин, — сказал Жак. — Вам пришлось залезть под стол, чтобы осмотреть его, правда?

— Ты был в таверне, Жак? — Доктор слегка смутился. — Как вы знаете, господин Пьер, в море наблюдается избыток жидкости, а суша напротив оказывает иссушающее действие на организм. Чтобы подготовить себя к переходу из одного основного состояния в другое, я часто пользуюсь для укрепления тела глотком бренди, что помогает мне сохранить организм в равновесии.

— Я вполне верю вам, сэр, — согласно произнес Пьер, — и считаю это весьма полезной предосторожностью.

— Надеюсь, вы не думаете, что я был пьян.

— Ни в коем случае!

— Я пошел туда, чтобы осмотреть пациента…

— Под столом таверны? — спросил Жак.

Криспин одарил Жака таким взглядом, что тот был рад видеть инструмент для прижигания уже остывшим.

— Врач должен посещать любые места. Это было как раз в то время, когда скончался бедный Илдерим. Все его силы ушли в селезенку, и она разорвалась. Об этом сказал всем Вилланова, и я разделяю его профессиональное мнение.

Пьеру хотелось знать, господин де Вилленев неумело выполнил инъекцию и убил человека, или кто-то просил его сохранить в секрете подлинную причину смерти Илдерима, или Криспин знал, что турок наелся опиума, и имел свои причины скрывать это.

— Я слышал, что он был хорошим лоцманом, — небрежно заметил Пьер.

— Лучше его не было. Я видел, как он сам встал у румпеля, когда рулевой слишком медлительно выполнял его указания. Это случилось у Капариуса, во многих неделях плавания отсюда.

— Должно быть, Илдерима очень недолюбливали, если он так важничал, — сказал Пьер.

— Да, недолюбливали, это точно. Но он был одиноким человеком, мало общался с моряками и не играл с ними в кости. Даже я был мало знаком с ним, а ведь его положение позволяло ему пользоваться моими услугами брадобрея. Вам часто приходится бриться, сэр?

Пьер отказался от помощи в одной профессиональной области. Было бы невежливо отказаться от услуг в другой области.

— Моя борода растет очень медленно, — сказал он. — Я буду рад обратиться к вам, когда щетина вырастет, но это может занять несколько недель.

— О, я понимаю. Такие особенности часто сопровождают застарелые болячки на ногах. Какой срам. Ну, хорошо, если я вам потребуюсь или если вы захотите постричь волосы или вытащить зуб — на борту судна, как вы знаете, плата не взимается, но иногда важные персоны, подобные вам…

— Я вполне понимаю насчет гонорара, мастер Криспин. Мне несомненно понадобится через несколько дней постричь волосы, а если у меня заболит зуб, будьте спокойны, я знаю, к кому обратиться. Не ошибаюсь ли я, полагая, что ваша жаровня портит воздух, добрый мастер Криспин?

— Да, пожалуй. Я отнесу ее и приготовлю вам повязку для больной ноги. У меня есть отличная повязка, которую я сделал для матроса, получившего глубокую рану плеча во время последнего плавания.

Пьер мысленно представил вид тряпки, кишащей паразитами и покрытой засохшей кровью.

— Только обязательно смочите ее морской водой, — сказал он.

— Но ведь человек быстро поправился. Вода уничтожит целебное действие повязки!

— Все равно выстирайте ее, мастер Криспин. Вспомните предписания вашего коллеги. Принесите мне ее влажной, любезный доктор.

Хирург выполнил его просьбу. Он также постриг Пьера, когда пришло время. Но Пьер удивительным образом не нуждался в бритье, и Криспин пришел к заключению, что он бреется сам, как и многие офицеры. Он больше не упоминал о смерти Илдерима. Моряки редко говорят об умерших членах команды. Нога Пьера быстро зажила.

«Святая Евлалия» была оснащена треугольными латинскими парусами. Разумеется, прямоугольные паруса были известны с глубокой древности. Много столетий назад северяне приплыли на судах с квадратными парусами и головами драконов с холодного полуострова за Балтийским морем, чтобы завоевать родную провинцию Пьера и назвать ее Нормандией.

Люди из Касея с миндалевидными глазами снаряжали корабли квадратными парусами и плавали по Китайскому морю.

Квадратные паруса применяли римляне, потом португальцы для путешествия вдоль берегов Африки и на Азорские острова, западный край известного им мира.

Но для узких проливов восточных морей с их неожиданными островами и непредсказуемыми течениями никто не придумал лучшего паруса, чем простой треугольный парус. «Леди» могла плыть при крутом бейдевинде[17], а при небольшом маневрировании воспользоваться преимуществами заднего хода, что было почти немыслимо для судов ее класса.

Джон Джастин, капитан «Леди», был рыцарем и дворянином. Его старинный род был известен в Венеции, но в течение двух последних поколений семья испытывала неудачи, оказываясь во всех локальных политических конфликтах на стороне, терпевшей поражение. Несколько лет назад у него практически не было ни пенни в кармане, поэтому он избрал службу в растущем флоте Франции, где очень нужны были люди благородного происхождения, умеющие командовать. Кер нанял его и никогда не жалел об этом. Под началом сэра Джона команда отличалась здоровым духом и хорошим настроением. Дисциплина была строгой и беспристрастной. Он был в меру благочестив, достаточно грамотен для дворянина и по воскресеньям читал молитвы для команды корабля.

Некоторые члены команды были итальянцами-генуэзцами или, как Педро Дино, венецианцами, земляками капитана. Между Генуей и Венецией существовала давняя вражда, и вся их история состояла из длинной череды войн. Но на нейтральной палубе французского корабля, где все они надеялись завоевать известность, а может быть даже богатство и место капитана, как Джон Джастин, итальянцы забыли про свои распри и служили королю Карлу так же верно, как его французские подданные, часто даже более квалифицированно. Капитан всегда обращался к ним, как к французам.

Самое главное, они плавали быстро. Полагалась дополнительная оплата как для команды, так и для капитана, если «Леди» совершала особенно быстрое и прибыльное плавание. Он напоминал членам команды об этом.

Он не был опытным моряком, да от него это и не требовалось. Капитаны редко обладали практическим опытом. Ответственность за навигацию судна и жизненно важные расчеты его курса, продвижения и текущего положения лежала на Тристане Дюмоне, штурмане, и его младших офицерах. На самом деле сэр Джон разбирался в навигации лучше, чем от него требовалось, особенно во внутренних морях, где редко случалось провести больше недели, не видя знакомых берегов и островов. Но он делал вид, что знает меньше, чем знал.

Его каюта в кормовом отсеке в три раза превосходила по размерам каюту Пьера, то есть примерно соответствовала хорошей комнате в скромной гостинице. Для судна она была необычно просторна. Имея безграничную власть над пятьюдесятью людьми, пажа для передачи приказов и личного слугу, сэр Джон жил в море лучше, чем на берегу.

К нему относились с нежным благоговением. Он обедал один в своей каюте, хотя через продолжительные интервалы времени приглашал офицеров отобедать с ним, всегда поодиночке, в точном соответствии с их старшинством. Тристан Дюмон был первым; мастер Криспин оказался бы последним, если бы его вообще пригласили. Пьер получил приглашение вслед за штурманом по прошествии многих дней, но это подтвердило его высокий ранг в глазах команды и напомнило Пьеру слова Кера о том, что посланник, которому поручено договориться о снижении оплаты лоцманам, занимает определенное положение.

По мере движения корабля на юг становилось теплее. Ветер устойчиво дул с северо-востока, как и можно было ожидать в это время года, и «Леди», каждый день покрывая значительные расстояния, прошла проливом Бонифачо и миновала изменчивый пролив между Италией и Сицилией при самых благоприятных погодных условиях.

Педро Дино постоянно спускал рядом с бортом тяжелый ручной лот на прочной тонкой веревке, измеряя глубину. Однажды вечером, когда «Леди» шла Мессинским проливом, он вытащил лот, опутанный фосфоресцирующими водорослями, от которых его руки начали светиться холодным огнем. В светящейся морской растительности запуталась светло-серая безобразная рыба без глаз. Педро боялся прикасаться к ней и очистил лот длинной тяжелой свайкой, похожей на пику, которой он расщеплял канаты, и столкнул рыбу и водоросли за борт. Люди не боялись светящихся водорослей, которые встречались достаточно часто, но никому не понравилось появление на борту слепой рыбы, так как это означало, что они могут потерять путь. Но Дино обратил все в шутку. Он сказал, что это его погибший брат послал им подарок. Все сочли эту шутку весьма низкопробной и глупой.

«Леди» обогнула подошву длинного итальянского сапога и вошла в голубое Ионическое море. Не было Илдерима, чтобы провести ее коротким путем вокруг мыса Матапан, поэтому Дюмон направил каравеллу на юг, к острову Китира, где она бросила якоря у восточного берега, в одном лье от этого заброшенного греческого острова, не имевшего гавани. Судно совершило прекрасный бросок, но оно находилось в плавании около месяца, и было совершенно необходимо остановиться на день и взять на борт воду и свежую провизию.

На берегу стояли разрушенный старинный византийский замок и католическая церковь, построенная венецианскими вельможами, владельцами острова. Они и дворяне посещали ее по воскресеньям. Здесь была также и греческая церковь, где многие рыбаки — ловцы багрянки и пастухи преклоняли колени на древней базальтовой плите и стояли в нефе без скамеек, исповедуя христианскую веру, которая столь незначительно отличалась от веры их западных собратьев. На Китире еще не слышали о хрупкой унии греческой и римской церквей.

Греки пасли стада или ловили в море моллюсков; и у каждого малоподвижного неприглядного маленького морского существа они извлекали пузырь вблизи головы, выжимали из него в бутылочки клейкую массу и продавали за баснословную цену. Ибо это был единственный источник знаменитого пурпурного красителя. Основная его часть отправлялась в Европу, где использовалась для крашения кардинальских мантий и тонирования драгоценных листов пергамента для священных книг, писанных серебром и золотом. Пурпурные мантии, окрашенные этим красителем, носили короли, а крупные вельможи, если средства позволяли им, иногда щеголяли пурпурными поясами и перчатками. Но здесь, на Востоке, где обычаи и традиции соблюдались более строго, пурпур применялся исключительно для мантий и высоких ботинок Иоанна Палеолога шестого, императора Константинополя, и Иоанна Комнина четвертого, императора Трапезунда.

Флотилия плоскодонных лодок, приводимых в движение с помощью длинных кормовых весел смуглыми греками в диковинных костюмах и коротких белых плиссированных юбках, с головами, повязанными для защиты от солнца цветными тряпками наподобие тюрбана Абдула, подплыла к «Леди» с пресной водой, лимонами, красной смородиной, оливковым маслом, козьим сыром и вином. Часть вина имела желтый цвет, в нем была растворена ароматная смола мастикового дерева, ценное лекарство, которое каждый хороший западный врач от Виллановы до мастера Криспина знал как наилучшее средство от зубной боли, подагры и кровохарканья.

Припасы поднимались на борт в плетеных сетках из пеньковой веревки, и англичанин-стюард судна расплачивался за них. Команда с удовольствием отправилась бы на берег даже в этом неприветливом месте, но у Джона Джастина были свои планы, он снова снялся с якоря, а Тристан Дюмон направил «Леди» на северо-северо-восток и провел ее через пролив Д’Оро между островом Андрос и Кафарефсом на Негропонте, а затем в Эгейское море между Кикладами.

И здесь попутный ветер прекратился. Каравелла целыми днями болталась между голыми вулканическими островами. Капитан прислал пажа с дружеским приветом и пригласил Пьера на обед в большую каюту.

Пьер отдавал себе отчет в оказанном ему внимании. Он тщательно побрился, смотрясь в зеркало Абдула, надел новые синие чулки, синий бархатный камзол и туфли с меховой отделкой и предстал перед дверью в каюту капитана, которая находилась в трех футах от двери его каюты, где паж объявил о его прибытии и впустил его.

Из окон большой каюты открывался вид неспокойного моря. С севера дул холодный бриз, «Леди» находилась в одном из бесчисленных течений Эгейского моря, направленных на восток, поэтому северные волны встречались с восточными, и там, где они встречались, образовывались высокие пирамидальные гряды волн с пенящимися гребнями. Ветер подхватывал брызги и с шипением нес их горизонтально к берегам Египта, расположенным в шестистах милях. «Леди» танцевала на волнах как медведь в новом представлении, которого циркачи тренировали с помощью горячих железных пластинок. Пьер, уверено стоя на ногах, привыкших к морской качке, поклонился капитану. Капитан отдал поклон, его ноги уже и не помнили твердой земли, и предложил сесть в кресло, которое было точной копией его собственного кресла. В обществе, где существовали четкие различия, кого следует посадить в кресло со спинкой, а кого — с подлокотниками, мебель Джастина была очень практичной, потому что он никогда не знал, придется ему принимать скромного лоцмана или великого канцлера Константинополя.

Паж подал им приличный ужин, состоявший из хлеба и солонины, орехов, пикулей, корзины фруктов и бутылки хорошего французского вина, не содержавшего таинственных трав, потому что ни Джон Джастин, ни Пьер не страдали подагрой, зубной болью или кровохарканьем. Когда ужин был на столе, а бутылка вина надежно закреплена в маленькой скобе, которая предохраняла подобные предметы от падения на палубу, оба мужчины встали и капитан произнес длинную предобеденную молитву на латыни. Он говорил очень искренне, не спеша; Пьеру казалось, что каждое слово благодарности за скромный ужин идет из глубины души капитана. Пьер знал ответную часть молитвы. Он произнес ее на хорошем латинском языке, как и капитан, и Джастин заметил:

— Вас обучили как хорошим манерам, так и хорошей латыни, господин Пьер. Министр сказал мне, что вы своего рода лингвист. А вы владеете и греческим языком?

— Нет, сэр Джон. Очень сожалею. Мне бы он скоро пригодился в переговорах с лоцманами. Мы шли очень хорошо, правда?

— Пока хорошо, Пьер, но это, — и он указал ножом на неспокойное море за окнами, — вовсе не хорошо. В это время нам следовало быть в Хиосе или близко к нему. Теперь непонятно, когда мы попадем туда. Не беспокойтесь о лоцманах. Все они немного объясняются на языке, который считают французским, а если в Хиосе нам попадется глупый лоцман, на борту есть переводчик. Но должен сказать, что для меня остается тайной, как вы сможете выполнить поручение министра о снижении платы. Ведь она определена законом. Георг Франза, имперский канцлер в Константинополе, устанавливает ее. В Трапезунде она определяется великим герцогом Алексием. — Капитан хихикнул. — Он ненормально толстый евнух, Пьер, и один из проницательнейших людей, каких я знаю.

— Говорят, что у евнухов ясный ум, сэр Джон. Может быть, они способны сконцентрироваться лучше, чем большинство из нас. Если я чего-нибудь добьюсь в Константинополе, мне предоставлена возможность отправиться в Трапезунд.

— Я знаю, Пьер. Пожалуй, министр никогда не давал мне столь исчерпывающих указаний относительно кого-либо из официальных лиц. Я бы прочитал их вам, молодой человек, если бы не слова, которые заставили бы вас взорваться. Кроме того, — признался он, — я выбросил эти указания в море. Это тоже было частью полученных мною инструкций, и я честно выполнил их. Я не настолько глуп, Пьер, чтобы думать, что ваша миссия исчерпывается платой лоцманам. Какие еще у вас дела на борту моего судна?

— Плата лоцманов слишком высока, сэр Джон. Существует также проблема подушных налогов, которые идут в личные кошельки императоров; по крайней мере, так полагают. Эта своего рода дань составляет золотой фунт, взимаемый с каждого из пятидесяти человек на «Леди» каждый раз, когда она швартуется в Константинополе, и серебряный фунт за швартовку в Трапезунде. Это такая же плата, как при прибытии людей на постоянное жительство. В случае временного посещения, например, команды судна, деньги должны на самом деле браться в залог и возвращаться перед отправкой судна. Как вы знаете, они никогда не возвращаются.

— Честно говоря, я не знал. Этими делами занимается стюард. Ну, хорошо, это не мое дело, юноша. — Он поднял свой бокал за Пьера. — Я желаю вам удачи с платой лоцманам и подушными налогами. — Он сделал глоток и поставил бокал. — Я мог бы добавить, господин Пьер, что вы говорите очень правдоподобно, но выведываете крайне неумело. Возможно, вы действительно сумеете убедить греков в их неправоте. Однако в ваших собственных интересах, а не в моих, было бы завершить дело в Константинополе. Этот город гораздо гостеприимнее и значительно цивилизованнее, чем Трапезунд.

— Нет, сэр Джон. Я надеюсь на другое. Сам де Кози сказал мне, что трапезундские женщины — самые прекрасные в христианском мире. Это верно?

— Если бы не мой возраст, Пьер, я подумал бы, что вы действительно хотите это разузнать. Но весь Монпелье говорит о ваших успехах у дам и ваших прогулках при лунном свете. А что касается женщин Трапезунда, вы правы.

Пьер покраснел до корней волос при неявном упоминании о его прогулке с Клер. Он очень разозлился и не смог скрыть это.

— Ого! — очень громко воскликнул сэр Джон. Он был доволен, что сумел найти щелочку в хорошо подогнанных словесных доспехах своего гостя. — Мои слова настолько затронули вас, Пьер? Да, я нанес более сильный удар, чем хотел! Насколько я помню свою молодость, а я помню ее. Пьер, это выражение настоящей любви. Не вызывайте меня на дуэль на моем собственном корабле. Это не принято, к тому же я слишком стар. И я смиренно прошу у вас прощения. Монпелье — город сплетников. Она прекрасная девушка и благородная леди. Я желаю вам, Пьер, всего, что необходимо для успеха. — Капитан снова поднял за него свой бокал. — Неудивительно, что вы воспринимаете свое задание с такой серьезностью.

Пьер сказал:

— Спасибо вам, сэр Джон. Мой отец не смог бы лучше понять меня. Вы очень добры, сэр. Почему все зовут «Святую Евлалию» «Леди»?

— О, — ответил капитан, — это смешная история. — Он взял орех и разгрыз его своими крепкими зубами. — Первоначально «Святая Евлалия» называлась «Святым Лоуренсом» и была очень медлительной посудиной. Вы помните этого ленивого святого, Пьер?

— Не тот ли это бедняга, которого поджаривали на железной решетке, а он попросил: «Поверните меня и поджарьте другую сторону»?

— Именно. Он был слишком ленив, чтобы двигаться. Так вот, на «Святом Лоуренсе» однажды на Сардинии случился пожар. Я тогда не был капитаном. Большой старый бак сгорел. Одна из мачт тоже сгорела. Судно едва добралось домой, и там его перестроили, снабдили низким баком и установили новую мачту ближе к носу. Все моряки винили в пожаре бедного Святого Лоуренса, что, конечно, было совершенно несправедливо. Если бы благословенный мученик вообще обратил внимание на судно, он бы отвел от него огонь. Но моряки не любят, когда кораблям дают мужские имена. Мне поручили командование, когда корабль был перестроен и мы подыскивали новое имя. Вы помните, Пьер, как Святая Евлалия встретила смерть?

Познания Пьера в житиях святых были лучше, чем у большинства людей, но деталей мученичества Святой Евлалии он не помнил.

— Конечно, каноник из Руана говорил мне. Позднее он заболел проказой, бедняга. Хотел бы я знать, жив он еще или нет. Я помню лишь, что язычники отрубили ей голову.

— Сначала они пробовали сжечь ее, Пьер, но пламя не брало ее. Поэтому они отрубили ей голову. Теперь мне кажется, что если человек хочет дать имя кораблю, почти уничтоженному огнем, невозможно придумать лучшего имени, чем имя святого, которого огонь не берет. Я предложил Святую Евлалию, вот откуда это название. Все считают, что она не может сгореть. Я думал, что они будут называть корабль этим именем. Но скоро оказалось, что корабль приобрел прекрасные ходовые качества; не знаю, покровительство небес или снос громоздкого бака обеспечили их. Каравелла плавает быстро, хорошо слушается руля и идет на веслах почти без усилий гребцов; и вот моряки — никогда не недооценивайте их, Пьер — сразу придумали ей имя «Восточная Леди». Это двусмысленное название прилипло к судну. Конечно, короче и вежливее сказать просто «Леди».

Капитан, посмеиваясь, взял еще орех. Пьер уже собирался рассказать ему о том, как подобную удивительную трансформацию претерпело название гостиницы в Руане.

Но как раз в этот момент судно повернулось точно против ветра — неслыханная и опасная вещь.

Сразу же послышался грохот деревянных блоков и хлопанье парусов, внезапно наполнившихся ветром. Самая большая длинная рея, к которой крепится грот, как гигантский молоток стала биться о мачту. Судно потеряло ход из-за того, что приложенная к нему сила поменяла направление на противоположное и начало рыскать, подвергаясь сильной килевой качке, скрипя и содрогаясь каждой деревянной балкой. Мачта трещала и стонала, как будто ее вырывали из тела судна. Может быть, так оно и было.

Невозможно было перекинуть латинские паруса, чтобы изменить галс. Нужно было спустить паруса, сдвинуть реи вокруг мачты и снова поднять паруса с другой стороны.

На палубе послышался топот бегущих людей. Шкипер бешено выкрикивал приказания. Джон Джастин вскочил из-за стола и бросился на палубу. «Леди» шла под гротом, который был поднят лишь наполовину. Он содрогнулся от мысли, что случилось бы, если бы рулевой направил судно против ветра при полностью поднятом гроте.

Только Джон Джастин и рулевой не бросились к грот-мачте. Все остальные люди на борту корабля, включая дежурную вахту, отдыхающую вахту, стюарда, кока, юнг, мастера Криспина, матросов, слугу капитана, пажа и Пьера, беспорядочной и стремительной массой бросились руками спускать парус, который не поддавался. Ветер туго прижал его к мачте, как будто его прибили гвоздями.

Судно теперь двигалось задним ходом, кормой вперед. При каждом качании зеленая вода устремлялась в большой открытый люк на корме, который никогда не закрывался, потому что через него проходил рудерпост[18] от румпеля. Схваченный руками множества испуганных людей, под тяжестью их веса, парус медленно сполз на палубу. «Леди» замедлила свое опасное движение задним ходом. Внезапная опасность миновала.

Шкипер послал Жака из Бурже и еще одного опытного матроса наверх, посмотреть в наступающих сумерках, не расщепилась ли мачта. На палубе было достаточно шумно.

Капитан вернулся в свою каюту. Пьер вошел, чтобы поблагодарить его за ужин. Если Джастин испугался, как все остальные, то не подавал виду.

— Допейте ваше вино, Пьер, — сказал он. — Я видел, как вы помогали справиться с парусом. Если министру больше не понадобятся ваши математические способности, место на «Леди» вам обеспечено.

— Спасибо, сэр Джон.

— Если вы не поняли этого, знайте, что в течение нескольких мгновений нам угрожала ужасная опасность. — Они почувствовали, как судно накренилось и устойчиво пошло новым галсом. Когда парус подняли снова, Джон Джастин улыбнулся, но на лице его не было шутливого выражения.

— Думаю, что вы не успеете сосчитать до десяти, прежде чем раздастся стук в дверь.

Так и случилось.

— Входите, Дюмон! — крикнул капитан.

Штурман вошел в каюту. Его лицо было красным и злым. Следом за ним вошел паж с большим фонарем капитана, который он зажег от жаровни кока и принес на корму, чтобы повесить его в большой каюте, как он всегда делал по вечерам. Тристан подождал, покусывая губу и притопывая ногой, пока паж, который почувствовал напряженность обстановки, не исчез. Тут он взорвался.

— Мне ужасно стыдно, сэр Джон! Подобные вещи никогда не случались со мной. Я прошу вашего разрешения выпороть человека! Я это лично сделаю, сегодня вечером! Мы могли потерять корабль. Это чудо, что все мы в эту минуту не в преисподней! Я умоляю вас о прощении. Могу я задать трепку негодяю?

— Спокойно, спокойно, Тристан! Кого вы хотите выпороть? Пьера? И добиться увеличения платы лоцманам? Пажа? Меня? Успокойтесь, друг мой. Выпейте бокал вина и доложите мне не спеша и четко, что вы хотите выпороть рулевого за его промах. Я этого не разрешу. Слава Богу, что мы живы. Может быть, ветер изменился. Отсюда трудно было определить. Кто был у руля, штурман Тристан?

— Педро Дино, сэр.

— Педро обычно управляет лучше.

— На него в очередной раз нашло его глупое настроение, сэр Джон. Я его несколько раз предупреждал, что он держит слишком круто к ветру. Он отвечал: «Да, сэр» и смеялся, и продолжал то же самое, как будто играл.

— Очень глупая игра, — заметил сэр Джон.

— Я как раз собирался его сменить, и вдруг он резко повернул румпель — я знаю, что он это сделал: я это почувствовал своими ногами — а что произошло дальше, вы знаете. Ветер в этот момент был устойчивый.

Капитан подумал немного и сказал:

— Педро оплакивает своего бедного брата. Боюсь, что он делает это странным образом. Вы знаете, что он почти ничего не ел с тех пор, как мы покинули Монпелье?

— Нет, сэр Джон, я не знал.

— Может быть, он принял обет поститься. Иногда мне кажется, что он винит меня за то, что я не остановил корабль для поисков Антония. Как будто я мог! Ну да ладно! — Он протянул руку и дернул за шнурок, привязанный к колокольчику в трюме, где спал паж.

— Я сожалею о Педро, но на него очевидно нельзя больше рассчитывать. Кто сейчас у румпеля?

— Жак из Бурже, сэр.

Почти сразу же отворилась дверь. Паж заглянул и спросил:

— Да, сэр Джон?

Капитан холодно посмотрел на него:

— Ты что, летаешь как ангел, Генри, мгновенно переносясь с места на место? Ты появился удивительно быстро!

— Я услышал звонок, сэр Джон. Я был на палубе, мне показалось, что вы позвонили сильно, поэтому я спешил, сэр.

— Я верю, что ты был на палубе. В следующий раз отойди немного от двери, у которой подслушиваешь, а потом топай ногами, делая вид, что возвращаешься. Это будет звучать более убедительно. Если ты собираешься провести жизнь, подглядывая в замочные скважины и подслушивая у дверей, научись делать это как следует. Но иногда из замочной скважины может внезапно высунуться шпилька. Смотри, чтобы тебе не выкололи глаз или не прокололи ухо.

— Да, сэр Джон, — отозвался безнадежно сконфуженный паж.

— Ступай к Педро Дино, мальчик. Скажи ему, что по приказу капитана он освобождается от обязанностей рулевого и до конца плавания будет простым матросом с соответствующим снижением оплаты. Других наказаний ему не последует. И если ты посмеешь насмехаться над ним, тебя ждут розги. Ты слышишь?

— Нет, сэр Джон. То есть слышу, сэр Джон! — Парень спотыкаясь выбежал из каюты. Они слышали его удаляющиеся шаги по палубе.

— Он хороший парень, — сказал капитан, — но в последнее время у него появилась привычка совать нос в чужие дела. Может быть, я поручаю ему слишком мало работы.

Дюмон произнес измученным голосом:

— Сэр Джон, я со стыдом отмечаю, что вы не высказали ни единого слова упрека в мой адрес. Конечно, ответственность лежит на мне. В будущем я стану осторожнее. Именно благодаря подобным случаям ваши люди любят вас, сэр.

— Иди и поспи, старый козел.

Дюмон был на десять лет моложе капитана, но у него была короткая седая борода, которую он сам подстригал ножницами, так как боялся бритвы мастера Криспина.

— И скажи мне, — добавил сэр Джон, — правильно ли мои сухопутные уши определили, что грот только что поднят?

Дюмону не нужно было смотреть. Он чувствовал, что палуба стала устойчивее, а крен уменьшился. Килевая качка замедлилась, корабль взбирался на волны, которые приобрели более гладкую поверхность, стали выше, шире и плавнее. «Леди» почти бесшумно утыкалась носом в огромную черную гору движущейся воды и легко взлетала на нее, как будто делая глубокий вдох. Затем вода устремлялась к корме — всегда казалось, что движется вода, а не корабль, иллюзия была загадочной и прекрасной; за кормой оставалась широкая бурлящая дорожка; и вот корабль соскальзывал вниз по другому склону, разбрасывая белые струи, которые разлетались от его носа как два больших белых крыла, возникающих лишь на мгновение и покрытых сверкающими искрами. Иногда при солнечном свете от носа корабля расходились радуги. Ночью лунный свет временами порождал видения. Лунная радуга — редкое и удивительное явление.

— Парус поднят, сэр Джон. Мне кажется, сейчас ветер дует с северо-запада. И если только луна, — кивнул он в сторону окна, — не начала вставать со стороны Европы, мы движемся прямо к Хиосу.

Глава 19

Пьер не мог заснуть на узкой койке в своей каюте. Он закрыл дверь, чтобы в каюту не проникал яркий лунный свет. Но ему стало душно, и он снова открыл дверь. Ветер уменьшился, и «Леди» шла под всеми парусами. Днем неотбеленная льняная парусина была теплого желтого цвета. Но ночью туго натянутые и ритмично покачивающиеся на фоне черного неба, усыпанного яркими звездами, паруса сверкали будто серебряные. Кажущаяся неподвижность корабля заставляла не паруса, а звезды раскачиваться взад-вперед при его движении. Свежий воздух был ароматным.

Сон не шел к Пьеру. В его сознании сменяли друг друга любопытный паж, проницательный капитан, оплошность рулевого, задание министра и образ Клер, оставшейся в Европе за четыре моря отсюда. Он пытался догадаться, кто из слуг министра, которых он знал, мог быть замешан в контрабанде. Он думал, как добиться снижения платы лоцманам в Константинополе. Он твердо решил добиться этого, если такая возможность представится. Ему казалось, что Клер прячется за портьерой. Он воображал себя богатым вельможей голубых кровей, просящим ее руки. Если бы его кровь была достаточно голубой или он был бы достаточно богат (и то, и другое нетрудно было вообразить), ему не пришлось бы умолять. Скорее всего, пришлось бы торговаться о размерах приданого. Ла Саль научил его и этому. «Черт возьми! Я не должен думать об этом!». Он вышел из каюты и поднялся по короткой лестнице на полуют над кормовым отсеком. Теплый и свежий ветер обдувал его обнаженную грудь, неся с собой сосновый запах черных Киклад, обступивших горизонт. Один из островов был совсем близко, и голые каменные утесы сияли при лунном свете.

Вахтенным офицером был молодой немец по имени Брандт. Он устал от холодного штормового Балтийского моря и почтенной работы в Ганзейском союзе с ее медленным продвижением по службе и приехал на юг Франции на год или на всю жизнь в надежде на быстрый рост, о котором столько говорили. Он был коренастым напыщенным человеком. Шляпа сидела на его голове так, будто это было воскресенье в Гамбурге, а не полночь в Эгейском море. Он ходил взад-вперед по палубе как заведенный, каждый раз останавливаясь и склоняясь над картушкой компаса, сиявшей при свете фонаря нактоуза[19]. Поскольку луна была яркой, Брандт прикрутил фонарь для экономии масла. Его поразило внезапное появление на палубе Пьера, босиком, в одних подштанниках.

Пьер махнул ему в знак приветствия. Брандт флегматично закончил одну из своих бесчисленных прогулок до фальшборта. Может быть, он считал их. Он вернулся, взглянул на компас, откликнулся на появление Пьера сухим формальным поклоном и продолжал свое хождение. Пьер сел на палубу. Она бы та покрыта крупинками соли от высохших водяных струй, которые обрушились на палубу в бурный полдень.

У противоположного поручня стоял еще человек, неподвижный и черный на фоне неба. Луна светила в глаза Пьеру, но он предположил, что это капитан, потому что только он и вахтенный офицер имели право находиться на полуюте. Матросы появлялись там лишь по обязанности, чтобы почистить палубу с помощью тяжелых камней, песка и соленой воды, или чтобы тянуть линь, к которому крепился угол бизани[20], когда изменение направления ветра или курса корабля требовало удлинить или укоротить линь. Пьер, разумеется, имел свободный доступ во все части судна, но ему хотелось побыть наедине со своими мыслями и заботами в эту прекрасную ночь и припомнить последний вечер, когда тоже было полнолуние.

Минуту или две он внимательно вглядывался в лицо серебряной завораживающей планеты; ее свет застилал ему глаза и делал невидимой всю остальную Вселенную. Надо было оторвать от нее взгляд, и когда он сделал это, из темноты постепенно показались вновь детали корабля, туманные, колеблющиеся в холодном свете, неопределенные, пока его глаза не настроились на них: поручни, неподвижная фигура капитана, и, наконец, черный брезент, которым была накрыта бухта каната в тени фальшборта рядом с тем местом, где стоял капитан.

Но когда его взгляд снова обрел отчетливость, брезент продолжал медленно двигаться, по крайней мере, так казалось. Пьер потряс головой, стряхивая с себя колдовство лунного света, и брезент остановился. Пьер счел это оптической иллюзией и оглянулся назад на Брандта, который в этот момент низко склонился над компасом. Слабый фонарь нактоуза отбрасывал тусклый желтый конус света на его лицо, на котором появилось выражение напряженной и серьезной сосредоточенности. Пьер знал по звездам, которые всегда быстрее, чем картушка компаса показывают изменение курса корабля, что «Леди» движется с безошибочной точностью. Он не мог представить, чем обеспокоен немец, и не стал ломать голову над этим.

На самом деле Брандт испытывал резкую потребность облегчить переполненный мочевой пузырь, но не мог это сделать приличным образом на капитанской палубе в присутствии капитана. После случившегося в полдень не могло быть и речи о том, чтобы покинуть пост хотя бы на мгновение. Его чувство долга боролось с потребностью, которая с каждой минутой становилась все более настоятельной. Что-то должно было победить.

Он перестал изучать компас, который не шелохнулся, и не в силах терпеть, бросился вниз по трапу, стараясь не производить шума, чтобы не обратить на себя внимание капитана; через мгновение внизу, рядом с ватерлинией судна появился знак такого глубокого и счастливого облегчения, что Пьер, который теперь понял причину озабоченности добросовестного офицера, едва удержался от смеха.

Теперь брезент несомненно двигался и из него появилась черная тень, подобно тому как голова черепахи осторожно выдвигается из-под панциря. Какое-то мгновение Пьер смотрел как завороженный. Потом тени разделились, человеческая фигура вдруг вскочила на ноги и бесшумно, босиком бросилась к капитану. Ее рука на бегу высоко поднялась над головой для нанесения удара. В руке блеснула сталь.

— Берегись! — закричал Пьер.

Пораженный Джастин развернулся и мгновенно оценил обстановку. Он увидел бегущего к нему человека и пригнулся, уклоняясь от удара, но нож опустился и капитан вскрикнул от боли. Пьер вскочил на ноги и бросился к нему поперек палубы. Капитан уцепился одной рукой за поручень, другая его рука не двигалась. Убийца наклонился и обхватил руками ноги капитана, видимо, собираясь перебросить его через борт. Джастин отчаянно поднял колено в попытке оттолкнуть человека. Тот впился зубами ему в бедро, рыча и храпя как зверь, и страшным усилием оторвал его от палубы.

В этот момент Пьер бросился на них всей тяжестью своего тела и отбросил его и капитана от фальшборта. Пьер, убийца и капитан, сцепившись в запутанный клубок, покатились по палубе.

Пьер обхватил рукой плечи человека и попытался оттянуть его в сторону, а другой рукой поймал его бешеную сильную руку, все еще размахивающую ножом. Пьер уперся коленями в тело капитана и тянул изо всех сил, но человек вцепился в капитана как бешеная кошка, вопя и выкрикивая проклятия по-итальянски. Пьеру удавалось какое-то время удерживать руку, все еще сжимающую нож.

Потом он прижал запястье со смертоносным оружием коленом к палубе. Это освободило его правую руку, которой он обхватил шею человека, левой же он захватил его ногу и снова попытался оторвать его от капитана. Но человек сомкнул ноги вокруг тела Джастина с отчаянной силой, и капитан начал задыхаться. Пьер не решился снова упираться коленями в раненого капитана в попытке оторвать от него нападавшего. Более того, ему опять пришлось иметь дело с ножом, потому что человек вырвал руку из-под его колена и нанес внезапный удар Пьеру.

Удар пришелся Пьеру в ягодицу. Пьер вовсе не собирался соблюдать приличия, но внезапный укол стального клинка взбесил его. Он поймал руку нападавшего и вывернул ее так, что кость вырвало из плечевого сустава, и окровавленный нож упал на залитую кровью палубу. Человек, который должен был испытывать ужасную боль, неожиданно разразился бешеным хохотом. Джастин задыхаясь произнес:

— Его ноги раздавят меня.

Пьер слегка отодвинулся от человека, не обращая внимания на его свободную руку, которая начала царапать и рвать обнаженную грудь Пьера. Он накрыл своей большой ладонью лицо человека и всей своей силой и весом отбросил его на палубу. Голова человека ударилась о палубу с ужасным треском; человек затих, и Пьер увидел, что это был Педро Дино. Изо рта его выступила кровавая пена; он лежал с открытыми глазами и казался мертвым.

Брандт услышал шум и бросился наверх по трапу, его пышный наряд был в поразительном беспорядке. При лунном свете он увидел кровь и людей на палубе и громко позвал вахту, мастера Криспина и Святую Хильдегард из Бекельхайма, праведницу, которая при жизни писала медицинские трактаты; потом он бросился на помощь, которая была очень кстати.

Он и Пьер снесли капитана вниз по крутой лестнице. Джастин был в сознании и очень страдал. Кровь из раны стекала по его мундиру, пропитав его от плеча до пояса. Появился Криспин со своей жаровней, он раздувал угли, чтобы увеличить жар. Вахтенные сбежались на корму и с испуганными лицами столпились у дверей большой каюты.

— Отошлите людей! — приказал Джастин. Боль от раны в плече заставила его прикусить губу. Он знал, что его ожидает, и был слишком горд, чтобы содрогаться от прижигания под любопытными и сочувственными взглядами.

Они уложили его на койку. Паж увеличил огонь в фонаре. Брандт и Пьер поддерживали капитана, пока хирург по необходимости грубо и быстро снимал с него мундир. В рану попали полоски ткани от прорезанного ножом мундира. Их извлечение причиняло боль.

— О, проклятый дьявол! — цветисто выругался капитан по-итальянски. — Ты не можешь поосторожнее?

— Спокойно, хозяин! Спокойно, мой капитан! Это займет одну-две минуты. Хирург работает быстро. — Пьер неосознанно заговорил на итальянском языке оружейника.

— Это абсолютно необходимо, сэр Джон, — сказал Криспин. Он был обескуражен длиной разреза, а также сильно кровоточащим укусом на бедре.

— Вы тоже уходите, Пьер, — приказал капитан.

Пьер повиновался, прижимая руку к раненой ягодице. Но Криспин заметил кровь, стекающую по его ноге.

— Я сейчас займусь вами, господин Пьер, — крикнул он.

Паж закрыл дверь большой каюты и встал перед ней, скрестив руки. Из каюты не доносилось ни звука. Люди собрались небольшими кучками под палубой и разговаривали вполголоса.

Пьер хромая добрался до своей каюты и попытался осмотреть рану, но она была за пределами видимости. Он взял носовой платок и прижал его к ране, надеясь остановить кровотечение, но оно не останавливалось. Кто-то догадался зажечь фонарь в его каюте, которым он редко пользовался; он усилил огонь и взглянул на платок, превратившийся в сырой темно-красный комок.

В этот момент раздались быстрые шаги по лестнице, и в дверях показался Брандт.

— Досточтимый и глубокоуважаемый господин Пьер! — взволнованно произнес он слова, являвшиеся переводом какого-то уважительного обращения по-немецки. — Я не заслуживаю моего поста. Сам штурман принял у меня дежурство.

— Отлично, Брандт! Как капитан?

— Мы еще не знаем, сэр. Хирург еще ухаживает за ним. Я пришел сообщить вам, что Педро Дино нет.

— Я знаю, — сказал Пьер. — Я вынужден был это сделать, иначе он убил бы капитана. Да упокоит Господь его грешную душу.

— Я не это имел в виду, сэр. Я имел в виду, что он исчез. Его нет на корабле. Он за бортом.

— Это жестоко, Брандт. Неужели Дюмон приказал бросить его за борт без молитвы? Лично я не осуждаю его, но капитан может осудить, когда выздоровеет.

— Нет, вы не убили человека, сэр. Он сам покончил с собой. На палубе остались следы крови до шпигата[21] и отчетливый отпечаток его ладони на поручне. Вы можете убедиться, что он дополз до борта и бросился в море. Ваша рана серьезна? Мы все слышали слова мастера Криспина, что он займется вами, как только закончит с капитаном. Я не вижу раны, сэр.

— Только ненормальный человек может покончить с собой, — сказал Пьер. — Что касается моей раны, досточтимый и глубокоуважаемый помощник штурмана Брандт, я тоже ее не вижу. Не будете ли вы так добры осмотреть ее? — Он убрал платок и повернулся. Внимательный немец ответил:

— Рана длиной в два пальца, узкая; это порез; не знаю, насколько он глубок. Из глубины его прерывистыми струйками сочится кровь. Это нехорошо.

— Да, я знаю, что нехорошо. Заткните туда платок, сможете?

— Это будет больно, сэр.

— Несомненно. Я не говорю, что мне это приятно. Но это остановит кровотечение.

— Очень хорошо, сэр. — Он начал запихивать край ткани в рану. — Уверен, что хирург, — произнес он, в то время как Пьер сжал зубы и задержал дыхание, — сделал бы это лучше, чем я, но это разумно — остановить кровотечение.

Вскоре из большой каюты пришел мастер Криспин и сказал, что капитан спокойно спит под влиянием лекарства. Он закрыл рану Пьера и остановил артериальное кровотечение единственным способом, который был известен ему и любому другому хирургу, и дал ему выпить немного жидкости.

Медицинские теории Криспина были тщательно разработанными. В них большую роль играли аналогии. Рана капитана была неглубокой и длинной; поэтому хирург приготовил большую дозу вина с водой с незначительной добавкой опиума. Он полагал, что для смягчения боли при такой ране требуется большое количество растворителя и немного активного средства. Рана Пьера была узкой и глубокой, поэтому Криспин дал ему немного лекарства в концентрированном виде. По его теории это было необходимо, чтобы лекарство проникло в глубину пореза и нейтрализовало боль. Таким образом, капитан получил слишком малую, а Пьер — излишнюю дозу, но поскольку обе раны не представляли смертельной опасности, искусством Криспина оставалось только восхищаться.

На следующий день Джастин проснулся от ужасной жажды и спросил о Пьере. Ему сказали, что Пьер спит. Точнее нельзя было ответить. Пьер спал три дня.

Капитана уложили на мягкие скомканные полосы шерстяной ткани, отрезанные от одного из рулонов, имевшихся среди груза, потому что более удобного материала для подушек на борту «Леди» не было. Мастер Криспин не стал возражать, когда Джастин попросил смочить повязки морской водой, что смягчило обожженный участок тела и очень облегчило его состояние.

Самочувствие Джастина было еще далеко от нормального, когда Пьер вышел из оцепенения, но капитан обрадовался, узнав, что Пьер не умрет и что не предвидится серьезных осложнений в обычной процедуре лечения раны: опухоль, нагноение, вскрытие канала, дренирование, закрытие, так что через месяц или полтора человек может забыть о ране.

Капитан установил круглосуточное дежурство у постели Пьера с указанием немедленно сообщить ему, когда юноша откроет глаза. Пьер открыл их, очень вялый после того, что показалось его одурманенному наркотиком сознанию целой вечностью в краю облаков, где время не существовало, вокруг царил покой, а лицо Клер было очень близко.

Он был разочарован, проснувшись на корабле, с ощущением боли, причем неземной образ растаял и сменился честным, широким, сочувственным лицом Жака из Бурже.

— Вы проснулись, господин Пьер? — голос показался Пьеру грохотом землетрясения. На самом деле Жак говорил мягко, как каждый инстинктивно говорит с больным. — Тогда я должен оставить вас на минутку и сообщить капитану.

— Пожалуйста! — пробормотал Пьер и вновь погрузился в бессознательное состояние. Но облачный край исчез, и грезы не возвращались. Жак сразу же вернулся с капитаном, потом пришел мастер Криспин, расплывшийся в солнечной улыбке. Хирург втайне поздравлял себя, что Пьер не умер. Потом пришел кок с чашей супа, и Жак из Бурже накормил Пьера деревянной ложкой; потом он снова погрузился в глубокий, здоровый сон без грез и сновидений.

На следующий день Криспин осмотрел рану и выразил озабоченность, что не было обычных признаков: опухоли и развития нагноения.

— Я не могу понять это, — произнес он, качая головой. — Мне редко случалось видеть подобное раньше. Теперь вы можете встретиться с капитаном! Клянусь честью, вы совершенно здоровы. Может быть, я сделал недостаточно глубокое прижигание.

— По-моему, вы сделали его прекрасно, мастер Криспин. Но я этого тоже не понимаю. — Пьер был тоже обеспокоен, потому что каждый знал, как происходит заживление ран.

— Ну хорошо, сэр, что же теперь делать. В этих случаях иногда помогает повторное прижигание, но неизвестно, как на это будет реагировать пациент Виллановы. Возможно, вы все еще находитесь под влиянием его медленно действующего лечения. Я заметил, что ваша старая болячка на ноге совершенно исчезла.

— Да, совершенно, мастер Криспин.

— Я склонен отложить дальнейшие процедуры с вашей раной. Может быть, она заживет без обычных здоровых признаков.

— Признаюсь, что я тоже надеюсь на это, добрый доктор. Никому не нравятся ваши прижигания.

— Боже мой, человек! Что же еще остается делать?

Никто в христианском мире не смог бы дать ответа на этот вопрос.

Капитан выздоравливал совершенно нормальным, обычным путем, что сопровождалось жаром. При его крепком телосложении потребовалось несколько дней, чтобы жар спал. Корабль подошел к Хиосу. Пьер нанес ответный визит, хотя он не мог помнить о визите капитана.

Паж придвинул кресло к койке. Джастин, бледный, слабый, но поправляющийся, на своих импровизированных подушках, пригласил Пьера сесть.

— Я уже публично выразил вам благодарность, Пьер. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас теперь, когда вы можете меня слышать. Все матросы слышали, как я воздавал вам хвалу, но вы были без сознания. Однако Жак из Бурже сказал, что вы с удовольствием съели суп, приготовленный коком. Этот Жак очень полюбил вас. Это хорошо, когда вас любят. Пьер, я еще раз прошу прощения за то, что сказал про вас и женщин. Жак не позволял другим ухаживать за вами, поэтому я освободил его от вахты. Садитесь, друг мой. При вашем росте мне приходится с риском для моей раны вытягивать шею, чтобы лучше разглядеть вас.

— Я уверен, что ваша рана заживает, сэр Джон. Моя мелкая рана, — улыбаясь, произнес он, — не дает мне возможности принять ваше любезное приглашение и сесть.

— Правда, Пьер? Тогда стойте, если можете. Хирург сказал, что вы получили глубокий удар. Я рад, что вы можете говорить об этом с улыбкой. Моя рана, слава Богу, заживает день ото дня, хотя сначала я боялся, что руку парализует. Но обошлось. Может быть, старый Шипящий Утюг — лучший хирург, чем я думал. Какой благословенный ангел побудил вас, юноша, подняться на мою палубу и спасти мне жизнь?

Пьер мог назвать имя ангела, но сказал:

— Луна не давала мне спать, сэр Джон.

— Эта луна — поразительная штука, Пьер. И надо же было выбрать именно это время для убийства человека. Дино был итальянцем. Мне следовало поближе познакомиться с ним. Должно быть, он сошел с ума. Он боролся как дьявол, правда?

— Правда, сэр Джон. А потом он бросился в море. Хотел бы я знать, зачем.

— Может быть, у него в голове еще оставался здравый смысл — что за удар вы нанесли ему, Пьер! — и когда он пришел в себя, то понял, что на следующий день его повесят. А может быть, Дьявол сбросил его; точно нельзя сказать.

— Возможно, его кроме потери брата тяготило ваше мягкое наказание за неумелое управление судном, сэр Джон?

— Наказание было мягким именно потому, что я знал о его переживаниях. Но, пожалуй, вы точно указали причину его желания убить меня. Он легко мог спрятаться на полуюте во время суматохи того дня. Вы случайно не заметили, где он прятался?

— Под брезентом, которым были накрыты канаты, близко к тому месту, где вы стояли.

— Лучшего места он не мог выбрать. Я часто стою там.

— Вероятно, он услышал, что Брандт отлучился на минуту. Мы с Брандтом не разговаривали. Я был босиком; он мог не услышать меня. Должно быть, он думал, что вы один на палубе, сэр Джон.

— Несомненно. Вахтенные офицеры редко покидают полуют. Брандт вспомнит о своих обязанностях, когда будет получать жалованье. Что за моряк! Ни жены, ни детей, а как любит деньги! Мне кажется, он все их тратит на себя и эти милые бархатные шляпы. Хотя нет, пожалуй, я не буду сильно его наказывать. — Он засмеялся. — Брандт целых полчаса между боем склянок извинялся и объяснял, как все произошло. На меня это произвело такое впечатление, что мне пришлось попросить Генри принести ночной горшок. В то время я лежал в каюте в жару. Мастер Криспин говорит, что жар — наилучший симптом.

— У меня жара еще не было, сэр Джон.

— Надеюсь, что и не будет. Я видел много ран, которые заживали без жара и нагноения. Но яркий свет луны все еще беспокоит меня, Пьер.

— У Дино пошла пена изо рта, когда я успокоил его.

— Да, правда? Тогда он определенно взбесился. Кто знает, что приходит людям в голову, когда Дьявол сводит их с ума?

— Сэр Джон, а когда потерялся его брат, луна была полной?

— Я не помню. — Он немного подумал. — Пьер, это интересная мысль. Надо будет посмотреть в вахтенном журнале.

На следующее утро на рассвете дозорный на марсе увидел мыс Мастику. Рана Пьера заставила его провести беспокойную ночь. Он услышал приветственные крики, рано встал и плотно позавтракал. Вскоре после этого он встретился на палубе с капитаном. Если не считать руки на перевязи и некоторой бледности, Джастин снова выглядел почти нормально. Пьер заметил, что трубка с декларациями, которую он на несколько дней отвязал и хранил на койке рядом с собой, опять прикреплена к его запястью и почти скрыта перевязью. Он нежно приветствовал Пьера.

— Я не перестаю восхищаться вашей головой, молодой человек. Вы уверены, что в вас нет итальянской крови? Нет, у вас другой цвет кожи. В штормовую ночь, Пьер, когда мы потеряли беднягу Антония у берегов Сардинии, было полнолуние. Естественно, что это в сочетании с моим наказанием, свело с ума Педро. Как вы до этого додумались?

— Луна напомнила мне любимую женщину, сэр Джон. Я предположил, что она могла напомнить Педро его брата, если он любил его.

— Он любил его, бедное создание. Вон там Хиос, друг мой. Сегодня у вас будет ваш первый лоцман, думаю, около полудня. Могу ли я оказать вам помощь в выполнении вашего задания? Не спрашивайте меня, что любят греки — они любят деньги, женщин и вино, именно в этом порядке, и со дня их рождения их окружает масса всякой всячины, кроме денег. Когда вы будете торговаться с лоцманом, вы затронете первую любовь его жизни. Думаю, вам следует это знать.

— Я, конечно, не стану торговаться с лоцманом.

— Вам, разумеется, придется торговаться, если вы надеетесь добиться успеха. Слушайте, — он отвел Пьера к фальшборту и внимательно осмотрелся, как заговорщик на собственном судне, — у меня есть маленький план, который может вам помочь. Министр дал вам невыполнимое поручение. Плата определена законом. Но бывает, признаюсь вам со стыдом, что судовые отчеты не в порядке, ну, не совсем в порядке.

— Сэр Джон, вы меня поражаете.

Кровь прилила к лицу капитана и придала ему более здоровый вид, чем после нападения Дино.

— Плата лоцманам определяется честно, как вы знаете. Но греки ненасытны. Иногда — довольно часто — я смотрю сквозь пальцы на то, что стюард удваивает плату. Вы должны знать, что для Босфора это составляет 20 фунтов вместо 10 фунтов. В Трапезунде плата должна быть ниже, так как там проводка судов проще. Но трапезундцы… — Он безнадежно махнул рукой по-итальянски; Пьер видел этот жест всю жизнь. — Я могу сказать вам, что и там плата составит 20 фунтов. Естественно, лоцманы борются за право проводки «Леди». Они отдают легальную плату своим начальникам, кладут в карман мою взятку, равную 10 фунтам, и используют свое мастерство в полной мере, чтобы провести меня хорошо. Может быть, это нарушение, но зато я получаю лучших лоцманов на Востоке.

— Откуда берутся деньги? — спросил Пьер. — Не говорите мне, что вы достаете их из своего кошелька.

— Я не настолько наивен. Кроме того, мне это не по карману. Существуют дополнительные средства на новые паруса, канаты, якоря и прочее снаряжение, которое иногда приходится покупать в пути. Эти средства всегда исчерпываются к концу плаванья. На самом деле «Леди» плавает дешевле и искуснее, чем любой другой корабль во флоте министра, — сэр Джон выглядел очень пристыженным, — но отчеты свидетельствуют, что ее паруса уносит ветром, и дорогие якоря теряются ужасно часто. Я заслуживаю называться очень плохим капитаном. Теперь мне кажется, что мы внезапно могли бы научиться сохранять большую часть нашего снаряжения. Вы можете информировать лоцманов, а я поддержу вас, что в будущем этой замаскированной дополнительной оплаты не будет. Это потребует некоторых усилий с моей стороны, потому что трудно остановить взяточничество, когда оно уже пустило корни, но я прослежу, чтобы новая практика утвердилась, и это принесет значительную экономию. Разумеется, официальную стоимость придется платить. Но мы будем по-прежнему терять паруса. Средства на дополнительное снаряжение по-прежнему будут полностью расходоваться к концу путешествия. Это даст нам дополнительную экономию. А с этими деньгами, Пьер — это всего лишь вопрос ведения счетов — мы можем показать в судовых отчетах, что плата лоцманам снизилась до 5 фунтов! Пьер, мы можем уменьшить ее вдвое!

Пьер смотрел на Джона Джастина с искренним изумлением.

В своем мысленном списке потенциальных контрабандистов опиума он подчеркнул красной чертой имя стойкого капитана.

— Сэр Джон, вы только что продемонстрировали мне пример самого замечательного крючкотворства, который я когда-либо слышал. Вы сделали это с некоторой опасностью для себя, потому что я мог притвориться, что принимаю ваше предложение, а потом просто доложить об этом министру. Обязательно продолжайте давать взятки лоцманам, если это единственный способ нанимать лучших из них. Ваш собственный исповедник не забудет ваш грех, если это грех — предохранить людей от гибели в морской пучине, быстрее, чем я забуду его. Человеку, который израсходует один или два фунта из свободных средств на такое доброе дело, не…

Пьер остановился на полуслове. Умные глаза капитана сузились.

— Что «не», Пьер?

— Не следует беспокоиться, — быстро нашелся Пьер, — из-за того, что он высказал мне столь великодушное предложение с целью помочь мне.

— Именно это я имел в виду. Мне и в голову не пришло, что вы можете сообщить министру.

— Вы доверчивы для итальянца, сэр Джон. Меня воспитывал итальянец.

— В самом деле, Пьер? Да, теперь я вспомнил. Вы произнесли несколько слов на моем прекрасном языке.

— У меня есть другой план, сэр Джон. — Пьер не собирался разглашать его так скоро. — У вас найдется немного времени побеседовать со мной с глазу на глаз в вашей каюте?

— Конечно, найдется.

— Тогда расскажите мне, если можете, все, что вы знаете о Михаиле Кантакузине, агенте в Константинополе. Для меня он лишь имя в судовой декларации, написанное великолепными гиацинтовыми чернилами. Именно с ним я хочу поговорить о плате лоцманам. Конечно, вы помните, что ни одной унции груза не предназначено для него.

— Боже мой! Верно! С его точки зрения, поскольку наше плавание не сулит ему прибыли, мы вообще могли бы проплыть мимо Константинополя. Он самый нуждающийся и жадный грек на Востоке. Обширные связи. Экстравагантный вкус. Я начинаю понимать ваш замысел. Пьер, я горжусь моим соотечественником, воспитавшим вас. Приходите в мою каюту и позвольте мне побеседовать с вами по-итальянски. Я научу вас, как завести в тупик «Портового Проктора»[22] — это одна из его обязанностей. Вы должны называть его «Прославленным» — это один из многих его титулов. Ах, как я рад!

Глава 20

Провидением предусмотрено, что ни один человек, даже смертельно больной, не знает часа своей смерти. И греческое население Константинополя, столицы древней Восточной Римской империи, в день 1 августа 1444 года, когда опытный лоцман провел «Леди» через турецкие проливы у Галлиполи и ввел в узкий пролив Босфор, не могло предвидеть, что через девять лет ему предназначена судьбой печальная участь погибнуть от рук турок, сидящих в своих азиатских замках в зоне прямой видимости, почти на расстоянии полета стрелы.

Все считали Константинополь неприступным. Это подтвердила несколькими годами раньше кратковременная осада города османским султаном. Однажды ночью люди видели, как сама Богородица в голубом одеянии шла по стенам, освящая их и сто пятьдесят три башни, которые строились и укреплялись из поколения в поколение и защищали город одиннадцать столетий.

Султан, возможно под влиянием прекрасной жены-христианки, направил свои армии грозных янычар через Фессалоники на борьбу с менее защищенными христианами в горах Албании и больше не тревожил Константинополь до конца своей жизни.

К северу от древнего города жил свирепый полухристианский народ — болгары. Далеко на юг, от Каира до Танжера, и на запад до холодной непознанной Атлантики простирались Египетский, Арабский и Мавританский султанаты. Они часто сражались друг с другом, но их объединяла жестокая и воинственная религия — ислам. По другую сторону узкого Босфора, где сильный человек мог переплыть из Европы в Азию, жили ужасные турки.

Западные страны находились далеко и были заняты своими войнами. Ни одного из европейских государей не заботили усыхающие границы Восточной империи, которые с каждым годом теснее и теснее сжимались вокруг живописной и сказочно богатой столицы.

На самом деле Папа Римский и Восточный Патриарх предвидели опасность, угрожавшую христианству. Была заключена непрочная и поверхностная уния двух великих христианских церквей. Но дающие обет безбрачия священники Запада полагали, что греческие священники женятся и плодятся как кролики. Православные священники Востока были убеждены, что европейские варвары служат лицемерную мессу в перчатках с надетыми поверх перчаток кольцами. Ни священнослужители, ни народы не хотели отказаться от своих предубеждений и объединить силы в борьбе против общего врага их веры.

Если не считать Трапезунда, расположенного далеко на Востоке на берегу Черного моря, Константинополь был одиноким в своей пышной дряхлости, лишенным друзей островом христианства, медленно погружающимся в пучину язычества.

Богатая старинная империя, как и богатый старый человек, любит вспоминать молодость, когда она была бедна, сильна и безрассудна. Эта тоска по старине проявлялась при императорском дворе, где продуманный до мелочей церемониал и величественные одеяния сознательно копировали изящество древней Византии и в какой-то степени определяли стиль одежды процветающих горожан.

Никто не верил, что город, существующий более тысячи лет, когда-нибудь может в самом деле пасть. При своей слабости греки в Константинополе, как и в Трапезунде, вынуждены были хитрить и изворачиваться.

Михаил Кантакузин, сидящий на парчовой подушке на мраморной скамье в прекрасном саду позади белоснежной виллы в сердце города и внимающий чтению своего рослого сына, не выглядел ни нуждающимся, ни жадным греком, которого столь возбужденно и неадекватно описал капитан.

В тени под портиком со скульптурами стоял слуга, готовый по его хлопку в ладоши или возгласу подать напитки или фруктовый сок. Посредник был одет в длинную свободную тунику из прохладной хлопковой ткани; среди всех христиан только восточные греки умели прясть и ткать из хлопка ткани, подобные шелку; они были исключительно мягкими, нежнее шелка или шерсти, особенно в летнее время. На ногах у него были голубые открытые сандалии с перламутровыми застежками, совершенно непохожие на длинные остроносые кожаные туфли европейцев. Его тонкую талию окружал пояс из гибкой русской кожи с ушками, к которым можно было бы прикрепить саблю. Но греческие джентльмены не разгуливали по улицам своей неприступной столицы, гремя саблями. Его тонкое лицо было чисто выбрито, а волосы коротко подстрижены.

Один из сотен золотых куполов, рассеянных по городу и приводивших в отчаяние западных архитекторов, которые рассматривали и замеряли их, но не могли повторить их в Европе, отражал золотистое сияние на старинный фонтан в садовой ограде. В этом золотистом свете бронзовая голова злобного рогатого сатира, покрытая зеленой патиной веков, выплевывала струю жидкого золота в порфировый бассейн, наполненный танцующими белыми водяными лилиями и сверкающий золотыми рыбками.

Значительной частью своего богатства и некоторыми из своих титулов Кантакузин был обязан счастливой встрече с Жаком Кером много лет назад. Он был в долгу как в шелку, когда честолюбивый молодой французский купец познакомился с ним и пообещал адресовать ему грузы нескольких кораблей, которые он собирался направить на Восток по возвращении во Францию, вступая в бесстрашную и откровенную конкуренцию с генуэзцами и венецианцами, монополизировавшими торговлю с Востоком со времен крестовых походов. Кер сдержал обещание, а Кантакузин распорядился полученными грузами быстро и с выгодой. Последовали новые и новые грузы.

Для греческого дворянина не считалось бесчестным заниматься торговлей. Кантакузина практически трудно было обвинить в бесчестии, назвав что-либо, что считалось бесчестным его непредубежденными согражданами, от фабрикации фальшивых мощей святых до прибыльной поставки привлекательных юных турецких девушек, пока соблюдалось предписание благословенного Павла коринфянам и все делалось скромно и надлежащим образом.

Он расплатился с долгами, за непомерную цену купил должность и титул «Портового Проктора» и через свои бойкие конторы вложил все деньги, полученные от законного взимания налогов, в оживленное морское судоходство в Босфоре. Сам Георг Франза, имперский канцлер, превозносил его честность. Никогда за время его канцлерства, сказал он, налоги не претерпевали столь незначительного уменьшения, проходя через руки сборщика. Кантакузин купил своему сыну стадо лошадок для игры в поло и часто с гордостью наблюдал искусство, которое проявлял мальчик в этой энергичной и сложной игре, пришедшей из Индии. Турки играли в поло, и греки научились от них этой игре. Приятнее было играть с турками в поло, чем сражаться с ними.

Михаил Кантакузин жил в согласии с миром и со своей совестью. Он управлял своими многочисленными заведениями с поразительной для грека энергией и добивался таких успехов, что некоторые завистники подозревали здесь помощь Дьявола. Но Портовый Проктор утверждал, что его успехи обусловлены способностью угадывать секреты других людей. Это знание человеческой природы, говорил он, интуитивная способность элегантно пойти на уступки, если того требуют обстоятельства, или нанести быстрый незаметный удар в темноте, когда понадобится; и, разумеется, необходимо предвидеть, что из этого выйдет.

Его сын предпочитал борьбу за мяч на ипподроме головоломной диалектике Зенона Элейского, исключительно мудрого грека, писавшего в пятом веке до Рождества Христова. Он очень вежливо намекнул об этом отцу.

— Алексий, — ответил отец, — я хочу, чтобы ты был вкрадчив как змея, потому что хочу для тебя успеха в этом мире. Ты никогда не будешь богат, даже если мне посчастливится оставить тебе то немногое, чем мы уже обладаем; ты не сможешь сохранить и приумножить это богатство, если будешь проводить время на спине лошади, обливаясь потом на солнце и набивая мозоли на заднице. Научись пользоваться другим концом спинного хребта, мой мальчик.

А теперь прочитай мне парадокс Зенона еще раз. Не глотай гласные и не произноси их все как омегу подобно крестьянам. Затем расскажи мне своими словами, о чем говорит парадокс, почему он представляется истинным и почему, если сможешь догадаться, он ошибочен.

Алексий произнес древнегреческие слова как мог, читая тонкий, почти прозрачный свиток пергамента, который, как однажды объяснил ему отец, был сделан из кишок морского змея длиной в пятьдесят футов. Он был очень старый и ценный.

— Придирчивый отец, — сказал юноша, — Зенон Элейский утверждает, что если черепаха соревнуется с Ахиллесом в беге, то, хотя Ахиллес бежит изо всех сил, он никогда не догонит медлительное пресмыкающееся. Потому что пока Ахиллес пробежит расстояние, первоначально отделяющее его от черепахи, она тоже проползет некоторый отрезок пути. Они продолжают соревноваться, и когда Ахиллес пробежит этот отрезок, он снова не догонит черепаху, потому что за время его бега черепаха отползет еще немного и по-прежнему будет впереди. Таким образом, Ахиллес никогда не выиграет состязания, как долго бы они не бежали. Так говорит Зенон Элейский.

— Ну, Алексий?

— Но этот парадокс — просто изысканная чушь, придирчивый отец. Любой может бежать быстрее черепахи.

— Изысканная, но не чушь, Алексий. Парадокс просто ложен. Он оттачивает твой разум, помогая обнаружить ложный довод. Ты можешь его обнаружить, мой мальчик?

Юноша снова пробормотал парадокс себе под нос и поднял взгляд в полном замешательстве.

— Нет, чем дольше я читаю эти глупые слова, тем правдоподобнее они кажутся.

— Ты видишь, Алексий? Всегда существует более глубокая истина, чем та, которая лежит на поверхности. Итак, ложный довод прост…

Но урок неожиданно закончился. Алексий вернулся к игре в поло, так и не услышав объяснения ложного довода. Потому что появился слуга с новостью, что Джон Джастин, капитан «Святой Евлалии», и другое французское должностное лицо с трудно произносимым именем будут рады встретиться с Прославленным Портовым Проктором.

— Но Прославленный Кантакузин, на причале ходят слухи, что у них нет груза для вас!

— Это чепуха, — возразил Кантакузин. — Но ты всегда прислушивайся к этим сплетням, Теотокопулос. Проведи гостей в сад.

Посредник был хорошо знаком с европейцами и их резкими варварскими манерами. Они нетерпеливо поклонятся и сразу начнут говорить о деле на латинском языке с ужасным акцентом. Ну что ж, он тоже так умеет.

— Сэр Джон, — произнес он при появлении посетителей, — я рад снова видеть вас. Если бы меня известили о вашем прибытии, я бы приготовил надлежащие закуски и развлечения для вас.

— У нас нет времени, Прославленный Кантакузин, — отозвался капитан. — Я совершаю срочное плавание по особому повелению министра, чтобы познакомить господина Пьера, генерального ревизора, с обращением грузов на маршруте и различными береговыми процедурами, имеющими место во время плавания.

Посредник поклонился Пьеру, но не мог произнести его имени.

Пьер сказал:

— Для сухопутного человека всегда важно наблюдать погрузку товара, Прославленный Кантакузин; видеть, как его запирают, размещают, облагают пошлинами, отпускают и готовят для продажи. Вероятно, эти детали настолько знакомы вам, что вы не можете представить, насколько возрастает значение массы безликих бумаг и документов, когда видишь своими глазами источник всех содержащихся в них цифр.

— Мой друг Кер, — отозвался посредник, — демонстрирует тщательно разработанную систему управления, которая сделала его знаменитым. Я отлично понимаю, насколько авторитетнее будут ваши суждения о счетах и ваши инструкции подчиненным после этого действительно дальнего плавания. — И, обращаясь к сэру Джону:

— Кажется, у вас несчастье с рукой, капитан. Надеюсь, ничего серьезного. Нет, — добавил он, — судя по срочности вашего плавания и вашему внезапному появлению без предупреждения, я склонен подозревать, что это фиктивная рана, помогающая вам надежнее спрятать декларации, которые я, однако, заметил под вашей перевязью. Может быть, вы привезли мне необычайно ценный груз, сэр Джон?

— Нет, Прославленный Кантакузин, весь груз предназначается для Балта Оглы из Трапезунда.

Кантакузин сразу же перевел разговор на другую тему.

Но мысленный образ «Святой Евлалии», пришвартованной к причалу и отягощенной тоннами прибыльных грузов, предназначенных трапезундцу, причинял ему физическое страдание. Он желал знать, какова глубинная причина этой чрезвычайной неудачи.

— Мы отплываем сегодня вечером, — продолжал Джастин, — но ревизор Пьер и я не мыслили себе миновать Константинополь, не выразив наше уважение к вам. Кроме того, это дает возможность людям провести день на берегу. Ведь они всегда ждут остановки в Константинополе.

Кантакузин обратился к Пьеру. Его французское имя никак не поддавалось четкому произношению. Он мог бы сказать «Пи-эрей», но понимал, что это прозвучит глупо. Не хотел он избрать и простой выход и назвать его по-гречески Петросом, что было бы совершенно понятно. Поэтому он назвал его по-английски Питером, что было разумным компромиссом и легко произносилось.

— Это ваше первое путешествие, ревизор Питер?

— Первое длительное, Прославленный Кантакузин. Я никогда не видел столь прекрасного города как Константинополь.

— Новый Рим[23] по-настоящему красив. Даже на турок производит впечатление его великолепие. Я бы сказал, слишком большое впечатление. У них тоже есть прекрасные города, но Константинополь для них Город с большой буквы. Сами они называют его Истамбулом, что в переводе на греческий почти соответствует слову «Город». Расскажите мне о своих впечатлениях от путешествия, ревизор Питер. Какие торговые операции привлекли ваше особое внимание и могут оказаться полезными для вас и вашего персонала по возвращении во Францию?

— Все было чрезвычайно важно, Прославленный Кантакузин. Конечно, обращение груза пока было незначительным, но я узнал очень много. Например, я имел возможность засвидетельствовать законность довольно высокой платы лоцманам. Во Франции, когда я смотрел на список расходов во время плавания корабля, мне всегда казалось сомнительным, что нужно платить лоцману десять фунтов за проводку судна по короткому пути от Хиоса до Константинополя. Разумеется, теперь я понимаю, увидев опасные проливы Галлиполи и Мраморное море, не говоря уже о Босфоре, что хороший местный лоцман необходим в здешних водах.

— Верно, верно, — пробормотал посредник, усиленно размышляя. — Может быть, официальным лицам в Монпелье плата лоцманов представляется непомерной. Мне так никогда не казалось. Разумеется, все страны платят столько же. О, может быть англичане платят немного больше, потому что у них так мало кораблей. Пожалуй, венецианцы платят несколько меньше, потому что у них кораблей очень много. Я очень слабо знаком с деталями, хотя один из моих служащих собирает плату. Вы знали это, ревизор Питер?

— Нет, не знал, Прославленный Кантакузин.

— Может быть, Жак Кер тоже не знает, что я уже несколько лет назад получил незначительные полномочия по отношению к морским деньгам. Хотя нет, он должен знать.

— Министр, как правило, хорошо информирован, — заметил Пьер.

Итак, министр, как правило, хорошо информирован! — Михаил Кантакузин поздравил себя с тем, что он так быстро обнаружил глубинную истину, которая обычно не лежит на поверхности.

— Кер оказал мне великую услугу много лет назад, когда мне очень нужна была помощь, — сказал он. — Хотя я продаю его товары настолько прибыльно, насколько возможно, и зарабатываю для него большие суммы, я всегда думал о том, могу ли я тем или иным элегантным жестом выразить ему личную благодарность. До настоящего момента я не находил чего-либо, что бы приличествовало его строгим и честным взглядам. Но при вашем неумышленном упоминании о плате лоцманам, ревизор Питер, у меня возникла идея.

Джастин полагал, что Пьер действует прекрасно. Кантакузин, хотя он был в ладу со своей совестью, испытал облегчение при мысли, что отказ Кера от направления ему товаров обусловлен не какими-то серьезными причинами, а платой лоцманам. Беседа почти начинала ему нравиться. Но Джастин был обеспокоен, услышав, как Пьер, уже добившийся так многого, подверг опасности свой успех, добавив:

— На меня произвели также впечатление вежливые манеры офицера, собиравшего подушный налог. По-моему, сумма составила 51 фунт с судна в целом. Ваши таможенные правила настолько незнакомы мне, что я задал глупый вопрос, хватит ли времени написать долговую расписку до отплытия судна сегодня вечером или сами деньги будут возвращены. Он ответил, что ничего никогда не возвращается. Я устыдился своего невежества.

Портовый Проктор очень расстроился, хотя и не подал виду. Определенно с молодым французским служащим можно было иметь дело.

— Но их всегда возвращают, ревизор Питер! По крайней мере, я так думаю. Возможно, вы не поняли человека из-за его плохого латинского языка. Не будем больше говорить об этом. Я сам во всем разберусь. Ведь закон требует, чтобы подушный налог возвращался! Я никогда не слышал о подобных вещах! Конечно, — продолжал он с лукавой улыбкой, — закон также устанавливает плату лоцманам. Но, возможно, положение Портового Проктора позволит мне сделать маленький жест благодарности, о котором я только что упоминал. Разумеется, закон нельзя изменить. Но я не вижу причины, почему бы не установить рассрочку на пятьдесят лет. Имперская казна не потеряет ни пенни. Великий канцлер никогда не узнает об этом. У меня есть личные счета, которые сводятся с очень значительным положительным сальдо по отношению к этим самым вознаграждениям лоцманам. Вы не поверите мне, сэр Джон, если я скажу, что некоторые капитаны платят значительно больше официальной суммы, чтобы получить лучших лоцманов. Естественно, хороший лоцман платит за продление лицензии несколько больше, чем плохой. Популярные лоцманы весьма прилично зарабатывают и не хотят потерять место. Насколько я понимаю, это и есть источник положительного сальдо. Не знаю, сколь велика прибыль, но ее определенно хватит, чтобы покрыть этот небольшой подарок моему старому другу. Я немедленно напишу вашему хозяину, что с его судов лоцманская плата будет взиматься через пятьдесят лет. Он может полвека вообще не беспокоиться о ней. Кто знает? Может быть, через пятьдесят лет кто-нибудь в Константинополе обнаружит мои учетные книги, в чем я сомневаюсь, и в самом деле попытается собрать огромную сумму денег!

— Вы чрезвычайно внимательны, Прославленный Кантакузин, — произнес Пьер. — Уверен, что министру будет приятно узнать о вашем назначении Портовым Проктором, если он еще не знает.

Посредник хлопком в ладоши призвал слугу и приказал принести письменные принадлежности.

— Когда вы вернетесь во Францию, — сказал Михаил Кантакузин осторожно, почти извиняясь, Пьеру, — я рассчитываю, что вы передадите министру, как высоко я ценю его поддержку и с каким удовольствием служу ему здесь, на Востоке.

Лишь этим намеком хитрый грек затронул «Леди» и груз, целиком предназначенный Балта Оглы.

Константинополь был пронизан обширными подземными районами, почти столь же населенными и оживленными, как город на поверхности. Древние императоры выкопали под своей столицей мощную систему резервуаров, так что если бы неприятель разрушил стройные своды прекрасных акведуков, которые снабжали город жизненно важной водой с холмов за стенами, люди не погибли бы от жажды во время осады. Но в течение веков легкомысленные правители частично заполнили очень многие резервуары, как большие, так и малые, землей, галькой и камнями в результате выемки грунта при строительстве фундаментов новых зданий. Легче было сбросить отходы в резервуар, чем вывезти их за городские стены. Крыши часто поддерживали мраморные колонны, сооруженные и покрытые искусной резьбой старыми строителями с их мастерством и бесконечным терпением.

В перенаселенном городе прохладные темные подземные пространства неизбежно должны были превратиться в желанное жилье для бедняков, которым не по карману было строительство более светлого дома, а также в торговые дома, где товары выглядели не менее, а часто даже более привлекательно при свете ламп, чем при дневном свете.

Без помех со стороны множества полицейских чинов, которые прекрасно знали о них, но за деньги делали вид, что не знают, здесь в туманной тишине процветали бесчисленные публичные дома, не имевшие лицензий и разрешений и не платившие налогов; некоторые из них были необычны и изысканны.

Большинство их европейских клиентов не умели читать, поэтому невозможно было сделать вывески, достаточно четко выражающие характер заведений. Но их предприимчивые, хорошо одетые, искушенные представительницы, говорившие на всех известных языках, считали своим долгом сопровождать каждого одинокого странника от причалов Золотого Рога до церкви Святой Софии и дать ему понять, что Константинополь — гостеприимное место, где ему необыкновенно рады. Домов было так много, что их бизнес специализировался по расам, национальностям или по ценам за различные услуги, и каждый дом имел название, так что здоровый клиент, который вдруг захотел туда вернуться, мог спросить дорогу, даже если был слишком пьян и не помнил место.

«Святая Евлалия» находилась в море более сорока дней. Люди получили жалованье. Дом был далеко позади; до Трапезунда еще оставалось две недели. Когда капитан сказал Кантакузину, что «Леди» отплывает вечером, он действительно так думал; но корабль не может плыть без команды, а Джон Джастин не был волшебником, чтобы в одно мгновение вернуть Жака из Бурже из «Парижской девочки», старшего помощника Брандта из «Валькирии» и даже респектабельного английского стюарда из отдающего пивом маленького погребка, который его падшая соотечественница назвала «Большим кабаном» в честь доблести охотников с ее родного острова. И дело было не только в них. Когда Пьер и капитан вернулись на борт корабля, они нашли его практически безлюдным. Даже мастер Криспин, на которого это было непохоже, отсутствовал.

Сэр Джон осмотрел безжизненные палубы и сказал:

— Кажется, я требовал от людей слишком многого, Пьер. Или я теперь должен называть вас Питером? Судя по всему, нам повезет, если мы выберемся отсюда завтра в полдень. Разумеется, я не могу наказывать их; более того, я собираюсь сделать вид, что не заметил всеобщего мятежного бегства. Это было быстрое, трудное плавание, и я восхищен вашим успехом у посредника.

— Нет, это вы обеспечили успех, сэр Джон. Ваше доходчивое описание его чрезмерной хитрости. Без этого я не знал бы, как говорить с ним.

— Приятно было слышать, когда он сам заговорил о лоцманской оплате. Ни единого су в течение следующих пятидесяти лет! Что за страна! Однако я чуть не упал, когда вы заговорили о подушном налоге. Договоренность о его возвращении даже выходит за рамки ваших инструкций, верно?

— Верно, выходит, сэр Джон. Но не думаю, что для Кантакузина это большая потеря. Его бухгалтерия, кажется, покроет все. Даже бедняги лоцманы вынуждены тем или иным образом делиться с ним полученными взятками. Это меня поразило.

— Меня тоже. Он смотрел на меня, будто я никогда не слышал об этом. Даже не моргнул ни разу.

Пьер заметил, что блестящие синие чернила, которыми Кантакузин вывел знакомую подпись, пока не высохли, действительно благоухали как цветок. Посредник свернул письмо, уложил его в покрытую прекрасной резьбой трубку из слоновой кости и отдал ее Пьеру незапечатанной, ни на мгновение не сомневаясь, что Пьер присвоит ценную оболочку. Пьер запечатал ее воском, взятым у капитана, и спрятал на дне одного из своих морских сундуков в носке башмака, который был на нем во время прогулки с Клер.

Глава 21

Возвышение Трапезундской империи относилось к времени позорного Четвертого Крестового похода. Два с половиной столетия назад кучка циничных, погрязших в грехах европейских правителей и голодные орды их рыцарей и солдат появились, перессорившиеся и измученные, у стен Константинополя на пути в Святую Землю, чтобы освободить Гроб Господень. Они полагали, что успех похода поможет установлению мира на земле, а если им удастся захватить достаточно большое число неверных, а потом получить за них выкуп, им будет уготована счастливая судьба в этом мире.

Константинополь гостеприимно распахнул ворота и кормил утомленных путешественников целый год. Но отзывчивость их восточных собратьев в богатом христианском городе, неприветливые пустыни все еще далекой Святой Земли, упорство и храбрость турок удивительным образом изменили планы крестоносцев. С цинизмом, который привел в уныние Папу Римского и обрадовал турок, жители Запада забыли о бесплодном Гробе Господнем. Они обрушились на Константинополь со своими саблями, которые были благословлены на другое дело. Они убивали мужчин и насиловали женщин. Они свергли императора, разграбили императорский дворец, разорили церкви, где греки произносили символ веры, отличавшийся от их собственного одним-двумя словами. Они нагрузили венецианские галеры, за аренду которых теперь могли заплатить, более огромными количествами награбленных золота и серебра, чем когда-либо было или могло быть в Святой Земле, и отправили их в Европу с известием, что христианский мир теперь един, а освобождение Гроба Господня подождет более благоприятного момента. Их завоевание продолжалось недолго, греки скоро выбросили европейцев из своей столицы, но несколько лет в Константинополе правили западные императоры.

Не все греки покорились. Один отважный авантюрист, в жилах которого текла кровь древнего императорского рода, Алексей Комнин, бежал с небольшой стойкой армией в соседнее Черное море и открыл на его южных берегах город Трапезунд, центр района, из которого Господь, если бы он оказался строителем замков, не мог бы сделать лучшей крепости.

Грекоязычное население, остатки забытой колонии, созданной древними эллинами, приветствовало беглеца, а поскольку с ним было десять тысяч человек, его добровольно признали правителем. Последующие поколения семейства Комнинов раздвинули границы на восток и запад вдоль моря и на юг в сторону гор и принимали все более звучные титулы короля, деспота и, наконец, императора Священной Римской империи, самодержца всего Востока, Иберийских и Заморских провинций.

Трапезунд, который впервые увидел Пьер с палубы «Святой Евлалии», обогнувшей мыс Синоп, имел значительные размеры. Он простирался на девять дней караванного пути вдоль негостеприимных, лишенных приливов, южных берегов моря и на два дня поперек сурового плоскогорья, которое поднималось все выше и выше, пока не заканчивалось грядой снежных вершин. Трапезунд превосходил по размерам королевство Наваррское, герцогство Миланское или могущественную Венецианскую республику и лишь немного уступал сморщившейся территории самой Восточной империи. Суровые и опасные горы казались непроходимыми для человека и были столь высоки, что ни струйки воды не проникало через них с материка Малой Азии. Но Трапезунд питался водой множества мелких быстрых потоков, рождавшихся в горах и сбегавших по северным склонам к морю через плодородные равнины, зеленые холмы, покрытые обильно плодоносящими виноградниками, обширные пастбища, полные жирных овец, и великолепные первобытные леса с их дикими обитателями.

Но Иоанну Комнину, девятнадцатому императору этой гордой, могущественной династии, не приходилось полагаться на налоги с собственного народа для содержания роскошного двора. Трапезунд был морским терминалом оживленного, богатого караванного пути через Армянское плоскогорье из Персии и глубинных районов Центральной Азии.

Огромная долина за столичным городом расщеплялась на два отвесных ущелья, которые спускались к морю на небольшом расстоянии друг от друга. Этот треугольник неприступной земли, окруженный глубокими, естественными, скалистыми рвами, позднее был дополнительно укреплен толстыми, высокими зубчатыми стенами. Два массивных каменных моста пересекали ущелья по обе стороны от города. Там, где они подходили к стенам, путь преграждали двойные опускные решетки; над ними возвышались мощные башни, а на противоположных обрывах ущелий находились дополнительные фортификационные сооружения и ворота. К югу от города огромная главная башня обороняла вершину треугольника. С севера вдоль моря были возведены мощные стены с фланговыми башнями и двумя замками; номинально они принадлежали венецианцам и генуэзцам, но гарнизоны их состояли в основном из греков. За нею находилась вторая стена, фактически цепочка замков, принадлежавших императору и некоторым высокопоставленным представителям трапезундского дворянства. Между двумя стенами располагался шумный торговый район, забитый толпами восточных купцов, западных моряков, чиновников таможенной службы, уличными торговцами сладостями Европы и Азии, крупными торговыми предприятиями, переполненными складами, оживленными тавернами, гостиницами и множеством мест, где можно было закусить и развлечься.

В сердце города, окруженном внутренними стенами, находился императорский дворец, резиденция императора Иоанна и его сына Давида, который делил с ним титул Великих Комнинов, самый гордый из титулов императорской семьи, и право носить пурпурную мантию и красные императорские туфли.

Обычай короновать сына вместе с отцом основывался не только на родственных связях. В течение двух с половиной столетий Трапезунд сохранял свою независимость в череде отчаянных войн с Генуей, Константинополем, арабами, персами и турками, бодро платил дань, заключал коварные соглашения. Наступательные и оборонительные союзы обычно обсуждались в тронном зале и великолепных приемных покоях Дворца как с неверными, так и с христианами. Часто эти союзы закреплялись замужеством одной из трапезундских знатных женщин, чья волнующая красота была теплым и чудесным вкладом в иностранную политику государства. Тетка самого императора была женой Джихан Шаха, правителя могущественной соседней Туркмении.

За двести сорок лет сменилось девятнадцать императоров. Некоторые из них дожили до почтенной старости, но большинство погибали молодыми естественной смертью — в битве, или неестественной — в постели. Восточные яды были коварны, многочисленны и смертельны. Отцеубийство было постоянным искушением в семье, где не допускалось мысли, что на престол может взойти не Комнин. Чтобы избежать смерти от рук собственных сыновей, императоры Трапезунда короновали их и в соответствии с церемониалом оказывали им почести, как только их юные головы были в состоянии удержать тяжелую императорскую корону из золота и жемчуга.

Иоанн любил своего сына, наследника трона, как многие предшествующие Комнины — отцы и императоры. Но ходили слухи — потому что даже в Трапезунде существовало общественное мнение с его злословием — что сам Иоанн не вполне свободен от подозрений в отцеубийстве. Давид был азартным молодым человеком с присущей его народу храбростью. Он отдавал дань безобидным шальным выходкам в непривлекательном прибрежном районе между стенами. Император радовался, что Давид уже титулован Великим Комнином, как и он сам, и оказывал ему почести. Если бы совесть императора была чуточку чище, он бы вспомнил, что грехи отца обычно передаются через поколение и проявляются во внуках. Иоанну меньше угрожало убийство от пустозвона Давида, чем от некоторых из его могущественных вельмож, плетущих заговоры.

Церковь Златовласой Девы была всего лишь в ста шагах от ворот дворца. Когда по великим праздникам император отправлялся туда помолиться, по улице разворачивали цельнотканый красный ковер, усыпанный цветами. Юный рыцарь по имени Хорчи нес перед ним его серебряный лук. Сплошная цепь стражников с обнаженными саблями стояла лицами к народу и спинами к императору. Белый арабский конь нес на себе священную, блистательную персону до входа в церковь. Толпа приветствовала его и падала ниц, когда он проезжал, и если приветствия прерывались, оркестр начинал играть гимн в его честь, потому что все было предусмотрено.

За императором в пешем строю следовали крупнейшие вельможи и офицеры империи: Никетас, великий логотет или имперский канцлер; Алексий, великий герцог и великий дворецкий императорского дворца — он был евнухом и обладал огромной властью; Леон Майзоматис, главный полководец армий; Григорий Доранитис, великий адмирал флота; и Балта Оглы, родственница которого была женой Мурада II, османского султана, ужасного и могущественного турка, владения которого целиком окружали империю. Присутствие этого болгарского принца рассматривалось как гарантия против турок, поэтому он занимал высокое положение среди трапезундской знати. На ступенях собора императора встречал митрополит Трапезунда, приветствовал его древним христианским поцелуем мира и монарх входил и преклонял колени перед Святой Троицей, самой скромной из святынь.

Но такие случаи публичных праздников были редки; император главным образом вел уединенную жизнь во дворце. Давид, напротив, отличался частым отсутствием как в церкви, так и на многочисленных, тщательно разработанных дворцовых церемониях, которые ошеломляли западных послов могуществом и славой Трапезунда и производили впечатление даже на турок, привычных к подобным вещам.

Вблизи дворца располагались резиденции крупных вельмож. Резиденция Балта Оглы была одной из новейших, самых совершенных по архитектуре и величественных построек, со множеством восточных удобств, которые богатый посредник скопировал у турок. Как только «Леди» безопасно пришвартовалась у причала, капитан отправил к Паше Оглы пажа с известием о прибытии судна и просьбой назвать удобное время для приема его и Питера, генерального ревизора, совершающего первое путешествие на Восток и желающего выразить свое уважение трапезундскому вельможе.

Генри вернулся с сообщением, что посредник нездоров и не сможет принять их до полудня. Паж привел с собой двух чистокровных арабских скакунов, потому что никому не позволялось приближаться пешком к резиденции Балта Оглы.

— Его учтивость делает честь как ему, так и нам, — заметил капитан. Они беспрепятственно миновали греческих стражников у ворот внутренних стен. Все знали «Святую Евлалию», да и сам Джастин был слегка знаком стражникам после многих путешествий. Но даже если бы они были совершенно неизвестными людьми, лошади Оглы служили надежным пропуском через любые ворота города. — Балта Оглы любит работать напоказ. Ему было бы стыдно, если бы европейцы, символизирующие его коммерческие связи с Западом, шли пешком к главному входу в его замок.

— Я тоже доволен, — сказал Пьер, на котором была длинная синяя мантия с меховой оторочкой и сабля де Кози. — Очень жарко.

Сэр Джон был рыцарем итальянского Ордена ошейника. На нем был мундир из белого атласа, вышитого шелком, и серебряный ошейник с пятнадцатью бантами ордена и розами; но он не мог носить в Трапезунде плащ из пурпурного бархата с розами и вышивкой. Лишенный половины рыцарских знаков отличия, он чувствовал себя значительно удобнее, чем Пьер.

Улицы Трапезунда были вымощены брусчаткой, более ровной, чем в большинстве европейских городов. Они были узкими, как во всех городах. Колесные экипажи использовались редко, считались неудобными и немодными. Золотой век карет повсюду в мире был еще впереди. Даже в Европе верхние этажи домов часто нависали над улицей. Но в Трапезунде они нередко действительно соприкасались и образовывали над улицей как бы длинную вереницу мостов, особенно перед подъемом на возвышение перед дворцом в привилегированной центральной части города. Таким образом, многие улицы фактически представляли собой аркады, под которыми ночью было бы совершенно темно, если бы не фонари многочисленных стражников и ночных сторожей и факелы, которые каждый, у кого доставало средств на содержание слуги, заставлял нести перед собой.

Пьер и сэр Джон, который знал дорогу, направили прекрасных лошадей посредника вдоль длинной, похожей на туннель улицы. Она поднималась так круто, что через каждые несколько шагов встречались ступеньки, и была темной даже в дневное время. Потом они выбрались на сверкающую, залитую солнцем, открытую площадь с видом на массивную приземистую громаду церкви Златовласой Девы, императорский дворец с башенками, окруженный рвами с водяными лилиями, и немного позади него дом Балта Оглы из розового камня. В Трапезунде нигде не применяли оконное стекло, за исключением церквей и часовни императорского дворца. Пожалуй, дом Оглы даже выигрывал из-за отсутствия застекленных окон. Вместо них в стенах были сделаны десятки окон с живописными жалюзи, изготовленными, как принято на Востоке, в виде повернутых под определенными углами пластинок из плотного черного полированного дерева, так что свет и воздух свободно проникали в помещение, в то же время скрытое от чужих глаз.

Гигантский старый платан отбрасывал пятнистую тень на высокий, прохладный, трехсводчатый портик. Изящные балконы, поддерживаемые бледно-зелеными колоннами из полированного змеевика, создавали впечатление легкости верхнего этажа. Короткая широкая лестница из красного мрамора вела к дверям, на которых прожилки из голубого хрусталя были искусно подобраны и создавали удивительную иллюзию мелких водяных струй, стекающих вниз.

Вдоль улицы шла низкая каменная ограда, через которую человек на коне мог все видеть. Она предназначалась не для того, чтобы не допускать людей, которые и не осмелились бы войти в сады Балта Оглы. Ее задачей было удержать лебедей, плавающих вокруг фонтанов, и павлинов, которые важно расхаживали и распускали хвосты под олеандрами с розовыми и редкими белыми цветами.

Привратник с лицом турка и высоким темным тюрбаном на голове приложил руку к сердцу и губам в знак приветствия и распахнул ворота, сделанные из железных полосок, которые переплетались в виде двух огромных цветков. Конюх принял их лошадей и увел их в конюшни на заднем дворе, расположенном на аккуратной небольшой полоске твердого, скрипящего голубого вулканического камня. Затем распахнулись тяжелые двери, и им навстречу спустился по ступеням высокий тучный человек в длинной шафрановой тунике с непокрытой, совершенно лысой, розовой головой, в белых сандалиях. На его крупном лице сияла широкая приветливая улыбка. У него были глубоко посаженные, маленькие голубые глаза.

— Это Василий, — шепнул капитан. — Он главный дворецкий или мажордом, а также секретарь посредника. Он евнух, но не раб. Называйте его христианским именем.

Василий приблизился к ним и поклонился настолько низко, насколько позволяла его дородная фигура, так что на мгновение тонкая золотая кайма его туники погрузилась в зеленую, аккуратно подстриженную траву. Выпрямившись, он произнес на отличном латинском языке:

— Господин приветствует вас, сэр Джон, и вас, ревизор Питер. Он сейчас в ванной избавляется от жестокого патологического истечения паров, поразившего его бедную голову вчера вечером, когда он слишком усердно пробовал новый урожай нескольких своих виноградников. Сначала я ужасно испугался, что его отравили. Он сожалеет, что не мог принять вас раньше и приказал мне немедленно проводить вас к нему.

— Не лучше ли нам подождать, пока он кончит принимать ванну, Василий? — спросил капитан.

— Нет, нет, сэр Джон, — ответил евнух. — Госпожа, жена Паши Оглы, проводит две недели в уединении в Монастыре Святого Евгения. Его сын отправился по срочному делу к султану в Магнезию. Он умирает от скуки, не имея возможности общаться с кем-либо, кроме слуг и рабов. Я уверен, что ваш визит и визит генерального ревизора поднимут его настроение. — Василий подарил Пьера таким испытующим, мгновенным взглядом, с каким Пьер раньше не сталкивался. Он был похож на искру, выскочившую из меха кошки.

— Тогда мы немедленно идем к нему, — сказал Джастин, и Василий пошел впереди, указывая им путь.

Величественная лестница с резной балюстрадой полукругом поднималась из прихожей в верхние покои. Пол представлял собой мозаику из порфира и разноцветного мрамора; по крайней мере, такова была его видимая часть, потому что он почти полностью скрывался под турецким ковром цвета сливок с искусным узором из белых цветов, зеленых листьев, золотых слонов и красных павлинов, сплетающихся в обширные густые заросли под их ногами. Они миновали жилые покои, роскошно обставленные диванами и софами, которые были покрыты бархатом или вышитым атласом, где ничто, кроме большого камина, не напоминало Грецию; через плоские разрисованные турецкие своды, задрапированные зеленой узорчатой парчой, они вошли в довольно большую комнату с окнами с трех сторон. Сквозь решетки с орнаментом проникал прохладный бриз, и Пьер возблагодарил Бога за это. Иначе в комнате можно было бы задохнуться.

Балта Оглы сидел по пояс в горячей воде, от которой поднимался пар, в большом овальном порфировом бассейне, сделанном в мраморном полу. Это был крупный мужчина с огромными волосатыми руками и короткой, совершенно черной бородой. Его длинные черные волосы были небрежно обмотаны толстым, белым, впитывающим влагу полотенцем наподобие тюрбана, который он обычно носил. Его нагота была скромно прикрыта — от прислуживавшей ему девушки-рабыни, подумал Пьер — круглой шелковой накидкой, которая облегала его сильные влажные плечи, спадала на похожие на проволоку черные волосы на потной груди и плавала вокруг него на поверхности ванны подобно нелепо желтому листу водяной лилии.

Воздух был напоен приятным, острым ароматом, исходившим от черной жидкости, которая пузырилась в серебряной чаше над тлеющей жаровней, установленной в углу между окнами. При появлении посетителей девушка-рабыня, как бы не замечая их, поставила алебастровый кувшин с кипящей водой, которую она добавляла в бассейн, подошла к жаровне и помешала жидкость длинной серебряной ложкой. Она вела себя совершенно непринужденно. Быстрый итальянский взгляд Джастина отметил, что она была одета почти так же беззастенчиво, как и посредник в ванне. Василий объявил об их прибытии на диком, незнакомом болгарском языке с первобытными скрежещущими согласными; посредник ответил по-гречески, а евнух перевел на латинский язык:

— Господин сказал, что рад видеть вас и выражает сожаление, что, хотя он владеет болгарским, греческим, турецким, арабским и персидским языками, многочисленные государственные дела не оставляют ему свободного времени для изучения французского или латинского языка. — Затем он занял место позади них. Пьер и капитан шагнули к краю ванны и поклонились.

Это движение напугало глупую болтливую ручную обезьянку, которая пряталась в углу. Она вскрикнула как испуганная женщина, пробежала по влажному мраморному полу, от которого поднимался пар, и прыгнула на плечо Оглы, обвив цепкий хвост вокруг толстой шеи хозяина и держась лапами за прядь черных волос, выбившуюся из-под полотенца. Он изобразил на сером маленьком стариковском личике выражение гнева и смущения.

— Прекрати, Лала; спокойно, Лала Бей; эти франки друзья, — сказал Оглы по-турецки, нежно шлепнув возбужденную обезьянку. Она перестала запутывать его волосы, но осталась на плече посредника, чувствуя себя здесь в безопасности и недоброжелательно поглядывая на французов. Не глядя в сторону рабыни, Балта Оглы протянул большую, полуоткрытую ладонь, и она мгновенно и совершенно бесшумно скользнула к нему, как бы не касаясь пола босыми ногами, и подала ему маленькую фарфоровую чашечку с обжигающей жидкостью. Оглы вдохнул ароматные испарения и попробовал напиток, удовлетворенно причмокивая между маленькими глотками.

— Василий, спроси гостей, не хотят ли они кофе. Можешь упомянуть, что я рекомендую. Шейдаз, добавь горячей воды.

Василий перевел любезное предложение, особо пояснив Пьеру, который был новичком на Востоке, что напиток безвреден и оказывает стимулирующее действие, так что даже воздержанные турки пьют его с удовольствием; он кажется горьким, если глотать его как вино, но очень приятен, если медленно потягивать его, как это делает посредник. Пока он говорил, девушка-рабыня опять взяла кувшин и вылила его в ванну. Но струя горячей воды прошла немного ближе к телу хозяина, чем следовало. Оглы обрушил на рабыню поток отвратительной ругани по-турецки, кончавшийся словами:

— Я раздену тебя донага и высеку твою безобразную, бесполезную задницу, чтобы ты была повнимательнее. — Василий, разумеется, не переводил его слова.

Джастин, если бы он понимал по-турецки, не согласился бы с высказанным определением. Пьер медленно покраснел до корней волос.

— Не позорьте меня, господин, — взмолилась девушка. — Посмотрите на лицо молодого франка. Мне кажется, ваши слова понимают.

— Что? — в изумлении рявкнул Оглы. — Франки не знают языков кроме латыни и их собственного гнусавого диалекта. Он хитро взглянул на Пьера над маленьким озерком черного кофе в крошечной голубой чашечке, которую он держал под самым носом. Его угольно-черные глаза все еще были слегка налиты кровью после усердных проб продукции его виноградников прошлым вечером. Под направленным на него упорным испытующим взглядом Пьер покраснел еще больше.

— Боже мой! — открыл рот от изумления Оглы. — Кажется, ты права, Шейдаз.

— Меня немного учили турецкому языку, милорд, — быстро произнес Пьер. — Французский министр упомянул, что Паша Оглы, возможно, предпочитает говорить по-турецки. Но обучавший меня старик прожил много лет в Исфагане и, возможно, его турецкий язык был с примесью персидского или я учил его недостаточно усидчиво; минуту назад мне показалось, что вы назвали вашу обезьянку «Милордом Наставником», а теперь мне кажется, что вы назвали вашу прекрасную рабыню, которая, как и все, что я видел в вашем доме, делает честь вашему изысканному вкусу, безобразной и бесполезной. Несомненно, мой турецкий никуда не годится.

Джастин вынужден был повернуть голову, чтобы увидеть, кто говорит. Балта Оглы обнажил все свои сильные ровные зубы, поразительно белые на фоне черной бороды, в широкой довольной улыбке.

— Это редкая любезность со стороны министра, Питер. Никогда раньше он не присылал ко мне должностного лица, с которым я мог бы разговаривать напрямую без помощи моего драгомана.[24] Я люблю разговаривать и люблю есть, и люблю делать это без посредников. Я напишу вашему господину, как я доволен. Ваш турецкий язык прекрасно можно понять, хотя он чуть-чуть высокопарен. Вас учил пуританский старый грамотей? Старый языческий священник?

— Нет, милорд, он старик, но не имам и не ученый. Он старый мастер по изготовлению сабель, который не мог написать ни слова на родном языке.

— Вам следовало бы научиться и писать, Питер. Пусть вас не смущает имя моей обезьянки. Она заслуживает титул, который вы правильно поняли. Она умнее большинства людей, которых я встречал. Что касается девушки — она неуклюжая девка. Я действительно собираюсь продать ее. Может быть, мы договоримся, ревизор Питер?

Евнух быстро переводил его слова недоверчивому капитану.

— Мне она не по карману, милорд.

— В самом деле? Ну хорошо, я ценю мою кожу и не хочу, чтобы ее содрали с меня. Может быть, я подарю девушку вам. — Пьер знал, что быть подаренным — ужасное оскорбление для раба. Джастину, до которого информация доходила с запаздыванием на латыни, не казалось, что девушка слишком обеспокоена. Возможно, Оглы шутит, или девушке хочется сменить хозяина.

— Я бы не знал, что с ней делать, милорд.

Посредник фыркнул и мелкая рябь разбежалась по поверхности воды. Она отразилась от стенок бассейна, вернулась к нему как прилив и затухла на его круглом, выступающем из воды животе под плавающей желтой накидкой. Он осушил чашку и протянул ее девушке.

— Оружейник, очевидно, был в самом деле древним стариком, — заметил Оглы. — Шейдаз, дай эфенди[25] Питеру чашку кофе. Каждый, кто говорит по-турецки, Питер, должен также научиться пить кофе.

— Я принес декларации, — сказал Джастин, — и был бы рад вручить их, как только Паша Оглы согласится взглянуть на них. — Он принял чашку кофе от Шейдаз, то же сделал и Пьер. После того как Василий перевел обращение капитана посреднику, Пьер добавил:

— Весь груз предназначен вам, милорд.

— Да? — воскликнул Оглы, — Министр любезен как никогда. Но что сказал по этому поводу Михаил в Константинополе?

— Кантакузин был разочарован, но он понял, что корабль выполняет срочное плавание, чтобы избежать осенних штормов — Пьер повторил эти слова на латыни Джастину и тот согласно кивнул. Василий тоже кивнул. Все знали о штормах, свирепствующих в конце сезона в восточных морях.

— Я всегда могу распорядиться хорошим товаром, — сказал Оглы. — Дань туркам становится все более обременительной. Мой сын как раз сейчас в Магнезии ходатайствует перед моей родственницей Марой. Вы, вероятно, знаете, что она — главная жена султана Мурада, мать его сына Мохаммеда, который после смерти Мурада будет следующим султаном. Разумеется, это высокая честь для моей семьи, хотя странно быть кузеном человека, представляющего великую угрозу христианскому миру. Может быть, миссия моего сына увенчается успехом и приведет к снижению дани. Моя дорогая жена уже неделю молится за него и, если я не путаю, будет молиться еще неделю. Так, Василий?

— Еще неделю и два дня, милорд, — ответил евнух.

— Все мы, — продолжал Оглы, — от Великих Комнинов до бедного уличного торговца должны вносить свою лепту в эту дань. Поэтому не думайте, что я недооцениваю важность груза, сэр Джон, но у меня все еще болит голова и я смогу обсуждать дела только после обеда.

Василий сказал Джастину, что господин все еще не совсем здоров и сможет посмотреть судовые документы через некоторое время. У капитана тоже слегка кружилась голова от кофе. Напиток ему не понравился, и он выпил его лишь из вежливости. Пьеру кофе тоже не понравился, к тому же он выпил его слишком быстро. Он вдруг с беспокойством почувствовал своего рода слабое опьянение от горького непривычного стимулятора, который Шейдаз приготовила по турецкому обычаю очень густым и крепким.

— Василий, — сказал Оглы по-гречески, — франки как обычно опьянели от кофе и старый выглядит весьма агрессивно, как козел.

— Осмелюсь предположить, милорд, — быстро прервал его Василий, — что необычный молодой человек может понимать и по-гречески.

— Клянусь святым, летающим гробом, может! — Оглы из осторожности продолжал по-болгарски. — Предложи гостям освежиться, Василий! Возможно, они хотят смыть с себя соль столь долгого плавания. Пусть Шейдаз ухаживает за юношей; пусть не дает ему больше кофе. Если она действительно не хочет быть подаренной, пусть ее сообразительность и твой намек подскажут ей, как вести себя. — Он продолжил по-турецки, чтобы было понятно Пьеру:

— А ты, после того, как желания гостей будут удовлетворены, приготовь для сэра Джона и генерального ревизора хороший обед. Мне будет приятно, Василий, если ты покажешь этот глупый трюк с длинным бамбуковым шестом.

Несмотря на зрелый ум, который Пьер уже угадал в Василии, евнух по-детски гордился своей чрезвычайной силой и неумеренно обрадовался возможности продемонстрировать ее в искусных трюках и пантомиме.

— Приказы господина горят в моем бесполезном сердце огненными буквами, — отозвался Василий, прижимая руку к сердцу и кланяясь.

Оглы учтиво наклонил голову, давая понять французам, что аудиенция окончена. Трапезундский вельможа в бассейне с обезьянкой на плече как-то ухитрился придать своему жесту первобытную величественность. Пьер был поражен сокрушительным, мощным воздействием его жеста и отнес это к неуловимому влиянию кофе, который был выпит на голодный желудок и придавал каждой неправдоподобной вещи приятный ореол правдоподобия. Пьер обильно потел в своей бархатной мантии. Внезапное подозрение об отравлении пронеслось в его сознании, но у Оглы не было причин отравлять его. Евнух, по-видимому, был способен на все, но Василий не станет отравлять его без указания хозяина. Наконец, Пьеру, стиснув зубы, удалось справиться с полетом фантазии. Определенно кофе был наркотиком, которого следовало остерегаться в будущем.

Василий провел Пьера в просторную комнату, где стоял диван с подушками и балдахином. За ней была еще комната, очень похожая на ванную, которую они только что покинули, но поменьше и не так богато оформленная.

— Не хочет ли генеральный ревизор освежиться? До обеда еще масса времени, — предложил Василий. — Осмелюсь сказать, сэр, что кофе, вероятно, разогрел вашу кровь. Ваш лоб весь пылает. Кофе иногда оказывает такое действие на непривычных к нему людей, но это действие быстро проходит. Попробуйте ванну, и если вы найдете ее слишком холодной, просто хлопните в ладоши и вам принесут горячую воду.

— Спасибо, Василий. Надеюсь, что она ледяная, — со смехом сказал Пьер.

Василий предвидел, что генеральный ревизор воспользуется ванной, что Пьер сразу же и сделал, но ожидал гораздо больших трудностей с капитаном. Он с поклоном вышел из комнаты, и Пьер слышал его задушевный разговор с сэром Джоном, которого он проводил в соседние апартаменты, об удовольствии от приема ванны.

Вода доставляла приятное ощущение. Они имела в точности комнатную температуру и очистила мозг Пьера от кофейного дурмана.

Внезапно за дверью послышалось какое-то царапанье. Пьер, сидя по шею в прохладной, освежающей воде, предложил человеку войти и был поражен, увидев слугу-турка с деревянной бадьей на плече. Из бадьи виднелись опилки.

— Можно? — спросил человек, отворачивая взор, потому что утонченные турки не любили лицезреть обнаженные тела.

— Конечно, — ответил Пьер, не вполне понимая, на что он соглашается.

Человек высыпал из бадьи в воду снег, прикоснулся рукой к сердцу и к губам и смущенно покачал головой. Затем, испуганный и пристыженный тем, что его удивление выразилось столь открыто, он покинул франка, предоставив ему посинеть от холода или заледенеть, если ему нравится, в заказанной им ледяной ванне.

Пьер был изумлен не меньше турка не только видом снега в летнее время, но и тем, что его слова так быстро приняли к исполнению. Снег очевидно был доставлен с далеких гор. Спешная доставка его в город на лошадях, мулах или на чем бы то ни было ошеломляла и, очевидно, стоила чрезвычайно дорого. Пьер подозревал, что не только необходимость платить дань туркам заставляла Оглы заниматься торговлей. Интересно, думал он, во что обходится ведение домашнего хозяйства, которое способно по первому требованию предложить горячую воду или снег. Он опять был хладнокровен и спокоен и уже собирался покинуть ванну, когда за дверью опять послышалось царапанье. Он снова предложил человеку войти, но твердо решил, что если принесут еще снега, он отошлет человека обратно в погреба, чего бы это не стоило.

Но это была Шейдаз с серебряной чашей в руке и желтой накидкой через плечо.

Пьер спешно погрузился на дно ванны, почти скрывшись под водой.

— Хозяин лично приказал мне ухаживать за вами, сэр, — сказала она. Она выказывала гораздо меньше сдержанности, чем человек, приносивший снег, и смотрела прямо ему в лицо, мило улыбаясь.

— Может быть, она привыкла к этому, — подумал Пьер, — но я не привык. — Та часть его тела, которая выступала над поверхностью воды, покраснела еще сильнее, чем в момент, когда посредник обругал девушку. Она заметила его смущение и постаралась помочь ему чувствовать себя непринужденно.

— Я не думала, что вы разденетесь так быстро, — сказала она, — иначе я принесла бы накидку раньше, эфенди Питер. Трапезундские вельможи раздеваются гораздо дольше.

— Ради Бога, дай мне накидку!

Она поставила чашу с вином на небольшой табурет из сандалового дерева с инкрустацией из слоновой кости и набросила накидку ему на плечи движением, которое, несмотря на ее юность, говорило о многолетней практике. Пьер оказался в центре золотистого листа водяной лилии подобно посреднику, но без тени его достоинства.

— Если добавить вашему телу немного плоти, эфенди Питер, и посадить вот сюда Лалу Бей, — она похлопала его по плечу, — вы будете выглядеть как принц. Не бойтесь меня, сэр. Рабыня принадлежит не только господину, но и его почетному гостю. Вы отнюдь не первый, за кем я ухаживаю в этой ванне. Это общепринято по отношению к рабам и в Османской империи, так что в Трапезунде почти как дома.

Только дома все рабы, разумеется, христиане. В каждой стране свои обычаи.

— Это верно, Шейдаз, но признаюсь, что с таким обычаем я никогда не сталкивался. — Он почувствовал себя теперь немного свободнее, так как уже не был обнаженным перед лицом славной милой девушки.

— Мне было очень стыдно, когда Паша Оглы ругал меня в вашем присутствии. Мне кажется, я допустила оплошность с водой, потому что краешком глаза следила за вами, желая узнать, заметили ли вы меня.

— Любому мужчине было бы чрезвычайно трудно не заметить тебя, Шейдаз.

За портьерой ухо, похожее на раковину на крупной лысой голове, придвинулось ближе, чтобы лучше слышать, и на лице Василия появилась довольная улыбка. Беседа началась очень мило, подумал он.

— Это не измена моему благородному господину, — сказала Шейдаз, — если я признаюсь, что каждая маленькая турецкая девочка-рабыня мечтает, чтобы ее купил красивый, длинноногий франк. В какой-то момент я подумала, что господин очень рассердился на меня и собирается подарить меня вам. Вы бы меня приняли, эфенди Питер? Не хотите ли глоток вина? По-моему, кофе плох на голодный желудок.

— Мне тоже так кажется. Я с удовольствием выпью вина, Шейдаз.

Она подала ему чашу и он осторожно попробовал напиток. Это было хорошее французское вино и он с благодарностью сделал большой глоток.

— Мускат в Трапезунде — деликатный знак внимания к французу, — заметил он.

— Может быть, эфенди Питеру не нравится его рабыня, — сказала девушка, надув губки, — я задала вопрос, но не получила ответа. Какие у вас золотистые волосы, мой возможный будущий господин. Я никогда таких не видела, если не считать статую в здешней большой церкви. В мечетях не бывает статуй, а мне они нравятся. Можно я нанесу благовония на ваши волосы?

— Я не против, — ответил Пьер. — Это тоже обычай?

— Да, конечно. Вам стоило бы ощутить аромат, который исходит от хозяина после моего ухода. Сандаловое дерево, алоэ, индийский мирт и жасмин! Это чудесно!

Пьер рассмеялся:

— Могу себе представить. Я знаю сандаловое дерево, Шейдаз. Ну, попробуй.

Рабыня достала крошечную золотую шкатулку, и когда она открыла крышку, сладкий аромат сразу же наполнил помещение. Она взяла чуть-чуть благовония на палец и провела им по его волосам. Это было ее первое прикосновение к нему, если не считать похлопывания по плечу через шелковую накидку. Пьер был поражен, что в кончиках женских пальцев может заключаться такая таинственная ласка; он на мгновение закрыл глаза и откинул голову на мрамор.

Шейдаз говорила очень нежно. Пьеру всегда нравились шипящие звуки турецкого языка. Ее губы излучали музыку.

— Турецкая женщина редко видит волосы мужчины, эфенди, — произнесла она. — Особенно золотистые кудри. Я знаю, что многие девушки позавидовали бы мне в эту минуту. — Потом не изменяя тона своего голоса, она произнесла на греческом языке следующие поразительные слова:

— Должно быть, твоя мать была грязной сукой, что родила такого безобразного сына.

— Что ты сказала, Шейдаз? — спросил он, открыв глаза. Она внимательно вглядывалась в его лицо. В нем не было ни тени понимания или негодования.

— Мне кажется, я вдруг заговорила по-гречески. В этом многоязычном доме я часто перескакиваю с одного языка на другой. Вы не говорите по-гречески, эфенди Питер?

— Ни слова, Шейдаз.

Василий за портьерой поверил услышанному. По крайней мере, это он узнал о таинственном генеральном ревизоре. Он поспешил сообщить новость хозяину. Шейдаз слышала, как он ушел.

— Что ты сказала по-гречески? — спросил Пьер.

— Нет, я не скажу вам. Даже рабыня не обязана обнажать свое сердце. Только что я не получила ответа на вопрос, примете ли вы меня в качестве подарка. Теперь мы в расчете, эфенди Питер.

Пьер собирался объяснить, что во Франции невозможно держать прекрасных турецких девушек-рабынь, но Шейдаз вдруг прижала ладонь к его губам и горячо прошептала в его ухо:

— Мы остались одни ненадолго, ты, легкомысленный франк. Я не знаю, что против тебя затевают, но за тобой повсюду следят. Тебя не собираются отравить, иначе ты уже был бы мертв. Не выдавай меня, Питер. А теперь скажи то, что собирался сказать.

Пьер сделал судорожный глоток. Ему было прохладно в холодной ванне еще перед приходом Шейдаз, но разговор с ней заставил его на время забыть об этом. Теперь он снова почувствовал озноб. Разумеется, после ее откровения он не мог сразу выйти из ванны. Кто бы ни шпионил за ним, он с подозрением воспримет внезапное окончание беседы, которая, как он теперь убедился, носила отчетливо любовный характер, по крайней мере, с ее стороны. Он едва не стучал зубами от холода, но ему стало стыдно, что его сочтет трусом рабыня, которая, как он успел заметить, была исключительно храброй женщиной. Он смутился.

— Дай мне еще глоток вина моей родной страны, — сказал он быстро, как только смог овладеть своим голосом.

Василий опять стоял за портьерой. Он улыбнулся, услышав, что генеральный ревизор попросил еще вина.

Она подала чашу, и он отпил немного. Вино было сладкое и чистое, но он с трудом проглотил его.

— Это французское вино напоминает мне, насколько неловко выглядело бы, если бы я принял великодушный подарок Паши Оглы, — сказал он. — Я уверен, что он лишь пошутил. Во Франции, Шейдаз, человек имеет только одну жену и, конечно, жены всегда очень ревнивы. Я уже нашел мою любовь, Шейдаз. Воображаю, как ее возмутило бы твое присутствие.

— Она похожа на меня, эфенди Питер? Дайте мне глоток французского вина. Может быть, я стану похожа на нее.

Пьер протянул чашу к ее губам, а она положила руку на его руку, пока пила.

— Святые! Какие холодные у вас руки! — Она коснулась воды. — Во имя Пророка, что случилось с вашей ванной?

— Ну, человек насыпал в нее снега. Я в шутку попросил немного льда у Василия и он тут же прислал человека с бадьей снега. Это была любезность, поскольку я высказал просьбу, но я был удивлен, увидев снег.

— Во Франции есть такой обычай, эфенди Питер, принимать ледяные ванны? Я слышала, что Франция — страна любви и романтики! Не понимаю, как человек, заморозив руки и ноги в такой воде, может потом обнимать женщину!

Василий понял свою ужасную ошибку. Он бросился в апартаменты Балта Оглы, заламывая руки в приступе самобичевания. Другой раб укладывал волосы господина. Оглы решил не надевать тюрбан в честь единоверных гостей-христиан. Василий простерся перед ним ниц как раб, и Оглы тотчас же отослал парикмахера.

— Что случилось, Василий?

— Я глупец, милорд, неестественно жалкий глупец!

— Ты не всегда поступаешь глупо, Василий. Что ты натворил?

— Господин, вы должны высечь меня как раба. О, этот снег!

— Перестань причитать и встань с пола. Какой снег? О чем ты говоришь?

— Оба франка принимали ванну, милорд, и один из них несет аромат сандалового дерева в волосах. Но молодой франк, генеральный ревизор, к которому я послал для развлечения нежную Шейдаз, — он не говорит по-гречески, как я сообщил вам, и это все, что я знаю о нем. Шейдаз прекрасно соблазняла его, по крайней мере, мне так кажется. Но ревизор Питер попросил принести льда в ванну, и я достал немного. Разумеется, он был холоден как рыба ко времени, когда Шейдаз вошла в комнату.

— Ты глупый осел, Василий. Только евнух может быть так глуп. Ты узнал что-нибудь еще?

— Ничего, милорд. Я не могу помочь своему горю. Это не в моих силах.

Оглы презрительно хмыкнул:

— А может быть, он действительно такой невинный, каким кажется? Но продолжай тщательно наблюдать за ним. Мне очень любопытно узнать, зачем генеральный ревизор пожаловал в Трапезунд.

Глава 22

В отсутствие жены и сына Балта Оглы распорядился подать обед для двух приезжих с Запада не в большом зале, который легко мог вместить сотню гостей, а в одной из просторных жилых комнат собственных покоев.

На нем был европейский камзол, а его длинные черные волосы были искусно уложены, так что создавалось впечатление прически, типичной для рыцарей и дворян северной Европы. Чтобы удержать массу волос в порядке, Оглы одел на голову узкий золотой обруч, украшенный жемчугом и великолепным сверкающим голубым сапфиром величиной с яйцо малиновки на лбу. Пьер попытался представить обруч на загорелом лбу честного капитана и не смог. Но Оглы носил его как корону.

За каждым креслом стоял слуга-турок, чтобы наполнять их кубки, менять тарелки из китайского фарфора после каждого блюда или вытирать им губы и пальцы большими льняными салфетками, приготовленными для этой цели. В Европе салфетками не пользовались. Пьеру казалось, что достаточно богатый и достаточно ленивый человек может провести на Востоке всю жизнь, не пошевелив пальцем для обеспечения даже самых простейших из своих потребностей; всегда есть слуга или раб, готовый и умеющий выполнить все его желания.

В центре стола находился изящный фонтан, приводимый в движение бесшумным таинственным механизмом; по размеру он немного превосходил человеческую руку и был сделан из просвечивающего алебастра в форме пучка перьев; из замаскированного отверстия лилась струя красного вина, сбегала по перьям и капала с их кончиков, которые, казалось, опускались под тяжестью жидкости в мелкий бассейн из чистого горного хрусталя.

Пьер не имел понятия, что за пахучая рыба и дичь были пойманы и включены в череду пряных блюд, которые они ели. Только сладкое блюдо давало представление о том, из чего оно приготовлено. Это был небольшой конус зеленого застывшего щербета с кислым лимонным соком, увенчанный крупной красной розой, которая была покрыта корочкой кристаллического сахара и посыпана сверху корицей. Пьер съел лепестки по примеру Оглы.

Как раз перед тем, как были поданы эти хрупкие приятные сладости, турок, которого Оглы называл Маузой и который раз за разом наполнял все уменьшающиеся кубки все более сладкими винами, заменил золотые и серебряные кубки крошечными суживающимися рюмками из прозрачного венецианского стекла. Они предназначались для мятного, обжигающего, зеленого крепкого напитка. Мауза был пожилым и имел худое аскетическое лицо. Возможно, у него тряслись руки от болезни, или он нервничал, или проявил небрежность. Он наполнил рюмку Оглы первой, что было в порядке вещей, и Оглы попробовал напиток; но когда он наполнял рюмку Пьера, одна или две капли перелились через край. Они скользнули по ножке рюмки и образовали яркое зеленое пятно на скатерти. Оглы нахмурился, а Василий бросился вперед, бормоча извинения, и выхватил маленький кувшинчик из руки Маузы. Василий сам наполнил рюмку Джастина, а Мауза, бледный и дрожащий, отошел к стене.

— Все слуги сегодня неуклюжи, — сказал Оглы низким и звучным голосом. — Что случилось с твоим персоналом, Василий?

— Милорд, я в отчаянии! Мауза не смотрел, что делает. Я наблюдал за ним уголком глаза. Он заслуживает наказания, не так ли, милорд?

— Естественно, — сказал Оглы.

— Могу я лично позаботиться об этом, господин?

— Если хочешь. Но не слишком долго. Мы готовы к твоему представлению. И не наказывай слишком сурово руку, которая дрогнула; мне она еще пригодится, чтобы наполнять бокалы. Ты иногда излишне усердствуешь с плетьми и раскаленным железом. Помни, Василий, что моя дисциплина установлена для того, чтобы поддерживать высокий уровень обслуживания, а не для твоего развлечения.

— Нет, милорд, даже рубцов не останется. Но Мауза будет выть! Мауза будет выть! — Ноздри Василия слегка расширились. Пьеру вдруг стало дурно от мысли, что Василий испытает удовольствие, наказывая несчастного раба.

Пьер запротестовал:

— Мне кажется, я слегка сдвинул рюмку, милорд; раб не виноват.

— Если бы это было так, ревизор Питер, — надменно ответил Оглы, — Мауза заслуживал бы наказания еще в большей степени за то, что не проявил необходимой ловкости, которой он, насколько я знаю, обладает. Мой главный дворецкий отличается умением наказывать рабов. По-моему, это доставляет ему даже большее удовлетворение, чем работа секретаря, которую он столь успешно выполняет. Мне редко приходится вникать как в детали бизнеса, так и в управление домом. Я уверен, что вы не собираетесь советовать мне, как поддерживать приличествующий порядок в моем собственном замке, ревизор Питер.

Пьер нахмурился от выговора посредника и в молчании доел замороженный щербет. Оглы внимательно наблюдал за ним некоторое время, затем взглянул на сэра Джона, который не понял ни слова из разговора по-турецки.

Оглы сказал:

— Добрый сэр Джон видит ваше сердитое выражение лица, ревизор Питер. Вы можете пояснить ему, что я не сказал ничего неучтивого. Как морской капитан, он лучше, чем вы, понимает важность проворного и умелого выполнения приказов слугами.

Пьер быстро информировал Джастина, что Паша Оглы отослал евнуха, чтобы жечь каленым железом или бить плетьми руку бедного Маузы за то, что он пролил каплю напитка. Сэр Джон кивнул, лицо его оставалось бесстрастным.

— Не сердите посредника, Пьер, — было все, что он сказал.

Что бы ни делал Василий, он быстро справился со своим делом. Другой раб сразу же занял место Маузы за креслом господина, похожим на трон. Вскоре портьеры раздвинулись и Василий появился вновь, облаченный в странный оранжевый костюм, театральную пародию одежды, которую носили святые мусульманские дервиши[26]: высокая, конусообразная шапка, длинные, широкие рукава, пояс вокруг обширного живота и огромная юбка с вышитыми серебром и золотом мистическими символами, что, конечно, не было частью костюма дервиша. К кромке юбки были подвешены сотни звонких латунных колокольчиков. Василий медленно повернулся вокруг своей оси, и юбка взметнулась как огромный воронкообразный цветок. Он держал бамбуковый шест, длина которого в два раза превышала его рост; верхний его конец имел небольшую горизонтальную перекладину и с нее свешивались маленькие веревочные петли, обернутые серебристой тканью. К поясу Василия было прикреплено несколько кинжалов, а когда он в вихревом движении приблизился к столу, под его развевающейся юбкой показались три пары ног. В воображении не укладывалось, что все эти ноги принадлежат ему.

Напротив стола, почти в центре комнаты Василий прекратил поступательное движение и начал вращаться на одном месте все быстрее и быстрее. Юбка поднялась до горизонтального положения и из-под нее вынырнули два крошечных человеческих существа, каких Пьер никогда не видел. Василий резко остановился; юбка по инерции обмоталась вокруг его ног с невероятным звоном колокольчиков, а два карлика бросились вверх по шесту. Их пол оставался загадкой для Пьера: хотя они были совершенно обнажены, их опоясывала эластичная серебристая ткань. У них были бритые головы, а тела окрашены ослепительной золотой краской. В них не было несоразмерности голов, задержки развития конечностей или неуклюжести, столь характерных для карликов. Если бы не взрослые лица и крепкие мускулы, играющие под металловидной кожей, их можно было принять за детей.

— Я купил их в Брузе, — заметил Оглы. — Они близнецы. Я сделал их евнухами, чтобы у них не росли бороды и не мешали красить их лица.

Василий вставил нижний конец шеста в гнездо в поясе, похожее на те, в которых оруженосцы носили копья своих господ. Теперь руки Василия были свободны, он распростер их в стороны и вновь начал вращаться, ловко балансируя шест, в то время как карлики кувыркались в петлях на его верхушке.

Часть трюка Василия составляла демонстрация полного безразличия к прыжкам и кувыркам, которые вытворяли на верхушке шеста два золотых маленьких создания. Несмотря на их легкость, обычному человеку трудно было бы удержать их.

Василий выхватил из-за пояса сначала один кинжал, потом другой, потом все пять кинжалов, и начал жонглировать ими, подбрасывая их все выше и выше. Когда они пролетали рядом с карликами, те ловили кинжалы и перебрасывались ими. Василий с отличным мастерством пантомимы изображал ужас от того, что его оружие исчезает в воздухе. Через несколько мгновений один кинжал упал, сверкнув перед его лицом; Василий поймал его с преувеличенным и неуклюжим испугом; и почти сразу же остальные четыре кинжала острым, опасным дождем посыпались на него рядом с лицом и плечами. Он поймал их, взглянул вверх, изобразил изумление при виде маленьких человечков над головой и снова бросил кинжалы вверх, как будто злясь на человечков и стараясь поразить их. Они плясали, увертывались и ловко ловили кинжалы. Трюк достиг блестящей кульминации, когда Василий, снова быстро вращаясь, медленно удалился из комнаты за занавес в одной из арок, который раздвинули перед ним два раба; при этом кинжалы летали, образуя сверкающий круг, в котором руки двигались так быстро, что за ними почти невозможно было уследить.

— Из человека с таким острым взглядом вышел бы прекрасный лоцман, — заметил сэр Джон. Пьер согласился и перевел посреднику слова капитана.

Представление понравилось Оглы. Он забыл о головной боли, мучившей его весь день. Зеленый крепкий напиток замечательно поднял его настроение.

— Я слышал, что на «Святой Евлалии» уже есть способный лоцман-турок, — любезно произнес он.

— К сожалению, Илдерим умер, милорд, — отозвался Пьер.

— В самом деле, ревизор Питер? Я слышал, что он был сильным, деятельным человеком в расцвете лет. От какой болезни он умер, если вам это известно?

— Хирург не мог установить точного диагноза, — ответил Пьер. — Люди говорили, что у него разорвалась селезенка.

— Очень жаль, — произнес Оглы. — Скажите капитану на досуге, что мне случайно известен другой лоцман; его считают почти таким же способным как тот, которого вы звали Илдеримом. — Оглы, казалось, задумался. — Я бы хотел взглянуть сейчас на судовые декларации, если вы, господа, согласитесь пройти со мной в другую комнату. Несомненно, капитан с радостью расстанется с надоевшим кожаным наручником. — Он встал, Пьер и сэр Джон последовали его примеру. Молчаливые слуги отодвинули тяжелые кресла, не волоча их по ковру, а подняв и быстро убрав с дороги.

Два раба раздвинули занавес в другой арке, за которым показалась узкая дверь. Это была единственная дверь, которую Пьер заметил в доме Балта Оглы. Она не содержала отверстий или решеток по восточному обычаю, а имела солидный европейский вид. За ней находилась уединенная комната без окон. Стены были покрыты гладкими декоративными деревянными панелями без орнамента. В одной из стен была ниша наподобие михраба[27], какие бывают в мечетях, но в отличие от них она не пустовала. В ней стояла древняя византийская статуя Богородицы с такими живыми глазами, что у Пьера появилось неприятное ощущение, будто они видят. У ее ног горел молитвенный огонь в лампаде из синего стекла. Кроме лампады, освещение обеспечивали два серебряных канделябра на массивном столе из тикового дерева китайской работы. Оглы сел за стол. Высокие восковые свечи излучали поток чистого, золотистого света на лицо посредника. Несколько секунд он сидел совершенно неподвижно и молча, погруженный в размышления, с абсолютно бесстрастным лицом. В сиянии свечей, с золотым обручем на голове, украшенным драгоценными камнями, он напоминал языческого идола, успешно соперничающего со статуей Богородицы. Если посредник обычно заключал сделки в этой обстановке, подумал Пьер, можно себе представить, какое подавляющее впечатление могущества он оказывал на своих клиентов. Что касается Джастина, он видел императорский двор и был лучше знаком с тем, как тщательно люди Востока продумывали обстановку, в которой появлялись. Поскольку он не понимал по-турецки, он сел в другом конце комнаты у михраба. Оглы слегка постучал палочкой из слоновой кости, покрытой войлоком, по маленькому бронзовому кубку, в котором виднелись следы пепла от возжигания фимиама. Раб, который сменил Маузу, внес кофе и уже знакомый мятный напиток.

— Сейчас придет Василий, — сказал Оглы, — и прочитает мне декларации. Хотите еще раз попробовать моего кофе, ревизор Питер? Я знаю, что сэр Джон не захочет.

Губы Пьера были липкими от сладких вин. Идея выпить горького напитка показалась ему привлекательной.

— Я в самом деле попробую, Паша Оглы, хотя теперь я буду пить его медленнее.

— Из вас получился бы хороший трапезундец, ревизор Питер. Вы говорите по-турецки и учитесь любить кофе. Правда, у вас есть одна любопытная привычка. Ваша страсть к ледяным ваннам, о которой мне сказали, совершенно непостижима для моих слуг-язычников, как и воскресение из мертвых. Боже, как вы приобрели такую неудобную привычку?

— Нет, милорд, это не привычка. Я никогда раньше не принимал ледяных ванн, за исключением, пожалуй, одного случая, когда священник рекомендовал мне купание в холодной Сене. Мне было жарко, и я сказал Василию, что хорошо бы добавить в воду льда. Я и понятия не имел, что мое пожелание будет понято буквально. На самом деле я слегка замерз в этой ванне. — Пьер отхлебнул кофе. Джастин выпил мятного бальзама.

— Должно быть, Василий вместе с некоторыми другими принадлежностями утратил и чувство юмора, — сказал Оглы. — Если слух меня не обманывает, он возвращается. Пожалуйста, попросите у сэра Джона декларации.

Пьер не слышал шагов, но Василий скользнул в комнату, снова в своей тунике, спокойный, собранный и полный достоинства, как будто не он только что демонстрировал головокружительный атлетический трюк. За ним следовала Лала Бей. Дверь бесшумно затворилась.

Сэр Джон отстегнул трубку, почесал натертое белое запястье, вручил трубку Василию и вернулся на свое место под статуей. Василий сломал печать и начал читать декларации. Пергаментов было очень много. Он читал медленно и внимательно. Джастин уже неоднократно наблюдал эту церемонию. Но редко бывало так много документов. Отчасти их обилие объяснялось тем, что на этот раз весь груз предназначался Оглы. Капитан подумал, что Оглы редко уделял документам такое внимание. Посредник много раз кивал головой и выражал удовлетворение, особенно когда Василий дошел до листа, в котором сообщалось, что Кер получил от короля специальную лицензию на экспорт определенного количества золотых монет.

— Это же прекрасно, ревизор Питер! Не могу себе представить, как Керу удается обойти закон! Его веские золотые монеты имеют хождение на Востоке и считаются наиболее надежными со времен старого императорского византина.[28] Я никогда не могу получить достаточное их количество. Они даже не нуждаются в проверке пробы. Если бы Кер решил снизить пробу, это открылось бы лишь через многие месяцы, настолько люди доверяют монете франков. Но он, конечно, не захочет приумножать свое богатство таким способом.

— Разумеется, нет, милорд. И как указано в декларации, это золото экспортируется по специальной лицензии, а не в обход закона.

— О, конечно, конечно, — отозвался Оглы. Василий продолжал читать. Судовые документы еще не подверглись стандартизации, это произошло позднее. Одни листы были большими, другие маленькими. Василий внезапно прекратил чтение и наклонил голову, стараясь расшифровать мелкий почерк на одном из самых маленьких листов пергамента.

— Это небольшая записка с указаниями стюарду по закупкам провизии для судна. В ней не перечисляются грузы. Должно быть, она оказалась среди деклараций по ошибке. — Он переложил ее под нижние документы и начал читать следующий большой лист.

— Может быть, отдать записку для стюарда сэру Джону, чтобы не забыть о ней, — предложил Пьер. Лала Бей, которой надоели неподвижные мужчины и монотонный голос евнуха, прыгнула на стол и начала играть с пустым футляром, запустив в него длинную волосатую лапку и как будто надеясь найти на дне что-то интересное.

— У нас масса времени, — сказал Оглы. — Выбор товаров богатый и мне не терпится услышать весь список.

Не найдя ничего в трубке, Лала Бей прыгнула на плечо Василию и по-дружески начала теребить розовое ухо евнуха. Но нежное маленькое существо, по-видимому, раздражало евнуха и он нетерпеливо столкнул его с плеча. Лала Бей привыкла к более учтивому обращению. Оглы приподнялся в кресле, пораженный недружелюбием главного дворецкого по отношению к своей любимице. Лала Бей свалилась, вскрикнув от испуга и перебирая лапами и хвостом в инстинктивной попытке уцепиться за ветку дерева, чтобы не упасть. Случайно она ухватилась за декларации и вырвала их из руки Василия. Они рассыпались и упали на посредника, стол, Пьера и на пол, так что он побелел почти до середины комнаты. Лала Бей бросилась к двери, но она была закрыта. Тогда она прыгнула на плечо Оглы. Тот приласкал и успокоил ее.

— То, что ты сделал с Маузой, будет сделано и с твоей рукой, Василий. Будешь знать, как толкать Лалу Бей.

Василий по неизвестной причине не ответил. Забыв о церемониях, он опустился на колени и на руки, что было для него крайне оскорбительно, и начал собирать декларации. Пьер любезно помогал ему. Оглы смотрел на слугу и гладил обезьянку.

За пределами освещенного пространства рядом со столом, где упала большая часть списков, Пьер заметил в тусклом свете несколько маленьких листов и стал поднимать их. На одном из них, как он сразу понял, том самом, который заставил евнуха приостановить чтение, значилось его имя. Было слишком темно, чтобы читать, да он и не хотел показаться любопытным и сующим нос не в свои дела, но он отчетливо разглядел слова: «Берегитесь так называемого „генерального ревизора“». Это был хорошо знакомый почерк де Кози. Пьер встал на колени спиной к свету и украдкой сунул записку за ворот мантии, заслоняя это движение своим телом. Он почувствовал, как записка скользнула вниз и задержалась у пояса, остановившего ее падение. Необычный документ необходимо было прочитать при первом удобном случае. Он собрал остальные листы и опять повернулся к свету, делая вид при тусклом освещении у стены, что он старается не потерять ни один из них. Потом он встал и подал их Василию, который покрылся потом и тяжело дышал. Василий сказал что-то по-болгарски господину. Оглы сразу же встал и произнес:

— Неуклюжий начальник моих неуклюжих слуг так перемешал все декларации, что невозможно закончить их чтение сегодня вечером. Я вынужден просить вас, господа, снова посетить меня завтра. Особенно вас, ревизор Питер. Василий говорит, что ему может потребоваться помощь с одним или двумя сложными списками. Я сам не знаком со всеми деталями.

Записка горела на теле Пьера. Он был крайне озабочен тем, что Василий заметит ее отсутствие. Василий, разумеется, прочитал ее, и хотя он, возможно, упомянул о ее содержании, когда говорил с посредником по-болгарски, Пьер решил, что евнух еще не сообщил ничего чрезмерно опасного. Возможность покинуть дом, которую предоставил Оглы ему и капитану, была как глоток свежего воздуха в закрытой комнате, потому что этот дом вдруг стал угнетать его, как темная и опасная тюрьма.

— Я лично готовил многие из судовых деклараций, Паша Оглы, — сказал он, — и знаю, что их лучше читать, расположив в логическом порядке. Сэр Джон и я будем ждать вашего приглашения в любое удобное для вас время завтра.

— Пожалуй, около полудня, ревизор Питер. Такой молодой человек, как вы, вероятно, захочет посетить, скажем, некоторые из наших интересных старых церквей. — Он заставил себя слегка улыбнуться, когда Василий трясущимися руками уложил кучу деклараций в более или менее аккуратную стопку на столе. — Капитан хорошо знает Трапезунд, — продолжал Оглы, — и будет прекрасным гидом. Рядом с причалами есть конюшня, если вы захотите оставить лошадей на ночь. Люди вашего положения не должны ходить пешком в Трапезунде. Вы, франки, иногда легкомысленны.

— Вы очень любезны, милорд. Мы будем здесь в полдень.

Уже во второй раз сегодня Пьера называли легкомысленным франком.

Пьер не разговаривал с капитаном, и сэр Джон был на удивление молчалив, пока они не миновали пристойным шагом шеренги солдат с горящими факелами, маршировавших перед императорским дворцом. При въезде в длинный темный туннель улицы, ведущей от площади в нижнюю часть города, Пьер пришпорил коня каблуками, и хорошо обученное животное перешло на рысь.

— Вы спешите, Пьер? — спросил сэр Джон. Он освободил саблю в ножнах.

— Конечно.

— Я думаю, вам надо спешить. — У капитана были шпоры, и он пустил коня галопом. Пьер следовал за ним по туннелю. Они промчались по темному узкому крутому спуску и запутанным маленьким аллеям нижней части города. Ворота внутренней стены были открыты, ярко освещены и полны стражников. Греки увидели скачущих франков на хорошо знакомых конях и пропустили их с самодовольными насмешками над глупыми жителями Запада, которые, очевидно, выпили и затеяли гонки до берега.

В запруженном толпами людей районе между внутренними и прибрежными стенами ночью царило почти такое же оживление, как днем, хотя было гораздо темнее. Они придержали лошадей, чтобы никого не сбить, и Джастин прошептал:

— Не хочу показаться назойливым, ревизор Питер, но не соблаговолите ли вы объяснить простодушному итальянцу, зачем вы в один прекрасный день спасли мне жизнь, чтобы теперь ввергнуть ее в смертельную опасность, стащив судовые бумаги из-под самого носа Паши Оглы и его ужасного евнуха? Вы представляете, что бы с нами было, если бы вас поймали? У меня возникло желание сегодня же вечером отплыть во Францию. Вы не знаете Трапезунд, Пьер!

Пьер взял капитана за локоть.

— Мой благородный друг, — еле слышно ответил он, — посмотрите вокруг. Французский язык не защищает от ушей толпы. Кто знает, откуда они и на каких языках говорят?

Склады и торговые здания были закрыты и тщательно охранялись солдатами с пиками, саблями и арбалетами, большинство из них были с фонарями. Но многие таверны продолжали заниматься своим процветающим бизнесом. Западные моряки, закончившие дневную работу, хорошо вооруженные и не желающие спать, бродили по многоязычным улицам и спорили, в какой из таверн самое дешевое вино и самая миловидная прислуга. Армянские коробейники в длинных восточных халатах продавали кружева, шали и конфеты европейцам, которые часто по ошибке принимали своих христианских собратьев за язычников-турок. Это было неудивительно, потому что вокруг было полно турок: некоторые из них являлись процветающими торговцами, другие служили гидами у персов, которых здесь тоже было немало. Они приводили свои караваны через горы на равнины Трапезунда. Жившие по соседству турки знали каждую конную тропу в империи — факт, который очень беспокоил императора Иоанна, хотя другой Великий Комнин, Давид, нисколько не переживал по этому поводу.

От генуэзского замка с одной стороны побережья до венецианского замка с другой стороны звучали десятки христианских и языческих наречий, на которых говорили сотни людей, в основном, добродушных и молодых, располагавших временем для прогулок по чужеземной столице. Некоторые из них пили слишком много вина. Многие франки, как люди Востока называли всех европейцев, вдали от дома, впервые за долгие недели оказавшись на берегу, нетерпеливо спешили из одной таверны в другую, надеясь, что там их ждет неуловимая удача при игре в кости или одна из прекрасных девушек-рабынь, которые часто предлагались в качестве приза в нечестных азартных играх. Никто никогда не получал девушку, но чтобы создать видимость, какой-нибудь грек или франк иногда вытягивал счастливый билет, ему вручали смущенную красавицу и он уводил ее под завистливые и одобрительные крики толпы. Но он доходил с ней только до потайной двери за углом, где получал вознаграждение за услугу, а девушка вновь становилась призом в другой игре следующей ночью.

Коробейник, говоривший на диалекте, который поразительно напоминал болгарский язык Оглы, протянул чашу кислого козьего молока, вероятно, предлагая сэру Джону купить ее. При этом он произносил слово «йогурт», которое могло быть названием напитка. Джастин отстранил человека ножнами сабли. Запах был ужасающий.

— Вы правы, Пьер.

Пьер снова прошептал:

— Я еду на «Леди», сэр Джон. Но я не хочу, чтобы меня видели на борту. Я собираюсь пробыть там лишь минуту-другую. Я хочу прочитать эту записку, носить ее с собой слишком опасно. Затем мне многое нужно рассказать вам, сэр.

— Я верю вам, юноша.

— Возможно, за нами будут следить, сэр Джон.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Мне не терпится поговорить с вами, тогда я смогу лучше помочь вам. Признаюсь, что меня озадачили ваши действия. Поблизости от судна есть спокойная гостиница, которая по-гречески называется «Прекрасной гаванью». Я могу подождать вас там.

— Если бы вы были легкомысленным франком с похищенным письмом, вы бы пошли сразу в такое спокойное респектабельное место, сэр Джон?

— Конечно, нет. Я буду ждать вас в «Звезде Востока», Пьер. Это самая большая, шумная и веселая таверна в городе. — Он засмеялся. — Там есть маленькие столики рядом с платформой, на которой иногда исполняются экзотические танцы. Если кто-то хочет соблюсти секретность, он может заплатить за столько гостей, сколько умещается за столом, при этом стоимость бокала вина достигает почти фунта. Мне могут понадобиться деньги, Пьер. Вот ключ от моего прочного сундука. Возвращайтесь не с пустыми руками.

— Нет необходимости тратить ваши деньги. У меня есть, — тут он в свою очередь засмеялся, — собственный фонд, сэр Джон, который министр выделил мне для покрытия расходов, связанных с лоцманами. Уверен, что часть этих денег лучше всего потратить в «Звезде Востока».

— Правда, Пьер? Я уже ничему не удивляюсь. Тогда возвращайтесь скорее.

Пьер расстался с капитаном и поскакал настолько быстро, насколько позволяла заполненная народом улица. Он миновал ворота во внешней стене. «Леди» спокойно стояла у причала недалеко от общедоступной конюшни. Пьер оставил коня, спросил у конюха, есть ли таверна в той стороне, куда он направлялся, и дал ему золотую монету. Таверны есть в любом направлении, сказал конюх, и назвал одну из них, которая, по его мнению, могла предоставить знатному франку с золотом в кошельке все, что он пожелает. Пьер притворился немного пьяным и двинулся в указанном направлении, спотыкаясь и время от времени хватаясь за холодные, покрытые солью камни стены. Когда он убедился, что его не видят, он бросился бежать так, будто в его подошвы вселился Дьявол.

Вахту на причале нес Жак из Бурже.

— Заслони фонарь, Жак, — тихо сказал Пьер, — это я, Пьер. Я хочу пройти на борт «Леди», но так, чтобы меня не видели.

С прекрасной сообразительностью Жак сделал вид, что рассматривает трещину в досках под ногами. Он встал на колени и наклонился над фонарем, так что его плащ почти накрыл фонарь.

— Да поможет вам Бог, сэр, — прошептал он. Пьер проскользнул в благодатной тени и прыгнул на борт «Леди».

В его каюте не было света, а лампа капитана горела слабым светом в целях экономии масла, так как Джастин находился на берегу. Пьер открыл дверь большой каюты и моментально скользнул внутрь. Он вытащил записку, придвинул ее к лампе и сразу понял, что приехал в Трапезунд не напрасно. Послание было лаконичным и недвусмысленным. Оно гласило:

«Бернар де Кози — Паше Оглы: привет, доброго здоровья и долгих лет жизни.

Илдерим умер от наркотика. Я использую эту единственную отчаянную возможность информировать Ваше Превосходительство и молю Бога, чтобы мои слова не попались на глаза никому, кроме вас: последний ящик не попал к Монаху. Не отправляйте больше, пока мы не справимся с последствиями этой ужасной неудачи. Берегитесь так называемого „генерального ревизора“, Пьера, чье необъяснимое владение турецким языком открыло наш секрет министру. Он послан шпионить за вами. Вы решите, как с ним быть».

Пьер присвистнул от изумления. Сам де Кози! — подумал он. — Этот жирный, напыщенный, бесплодный сноб! — Под маской мелкого коварства скрывалось подлинное абсолютное зло, о котором министр говорил, но не мог его распознать! Дьявол сумел надеть личину брюзгливого бесенка!

Зло в лице Оглы и его евнуха не так трудно было представить. То, что эта сладкая парочка может заниматься контрабандой драгоценностей и нелегальной торговлей опиумом, казалось самой вероятной вещью в мире.

Оставалось распорядиться запиской, которую он не хотел уничтожать, но и при себе ее было опасно оставлять. Он чуть-чуть приоткрыл дверь. На палубах «Леди» было темно и тихо. Он быстро вышел из большой каюты, осторожно закрыл дверь и на цыпочках пробрался в свою темную каюту. Там он сбросил тяжелую мантию, которая весь день угнетала его, и надел самый легкий из своих камзолов. Он спрятал записку в носок башмака, который был на нем во время прогулки с Клер; там уже находилась трубка из слоновой кости с письмом константинопольского посредника.

Затем он застегнул под камзолом пояс с деньгами, взял кошелек, саблю де Кози и кинжал Абдула. Он понимал, что оружие выглядит слишком картинно для простой одежды, которая была на нем теперь, но другого выхода не было. Он снова перепрыгнул через фальшборт на причал, а Жак из Бурже, услышав его легкие быстрые шаги, вновь принялся изучать зеленые волны Черного моря через щель в настиле. Он заметил оружие Пьера, блеснувшее в темноте.

— Не дайте опять ранить себя, Пьер! — предостерег он.

Пьер задержался лишь на мгновение:

— Возможно меня будут искать, Жак, — сказал он. — Если мои догадки верны, это будут любезные люди с хорошими манерами, говорящие по-французски. Но эти греки, друг мой, придут с чудесным желанием убить меня.

— О Боже! — прошептал Жак. — Я позову команду и мы сбросим их в море.

— Не пытайся. Их пришлет крупный трапезундский вельможа.

— Тогда я скажу, что не знаю вас, Пьер. Никогда не слышал о вас.

— Нет, скажи просто, что я в гостинице. Скажи, что по-твоему меня можно найти в гостинице «Прекрасная гавань». Прощай, Жак!

— До свидания, — еле слышно ответил моряк. — Да хранит вас Святой Михаил, Пьер.

Пьеру не сразу удалось убедить стражников в воротах внутренней стены, что он тот самый французский чиновник, который совсем недавно проезжал здесь в сторону конюшни в длинной мантии из синего бархата с меховой оторочкой на хорошо известном коне Балта Оглы. Но говорящий по-турецки сержант за тяжелую французскую золотую монету сразу узнал его и любезно указал расположенную поблизости таверну «Звезда Востока». Несомненно, это была она.

Учтивый грек у дверей, чьей главной задачей в жизни было заглянуть в спрятанные под одеждой кошельки посетителей самой оживленной трапезундской таверны, затруднился отнести франка с обнаженной головой к какой-либо категории. Но Пьер вытащил из кошелька золотую монету и опустил ее в ладонь человека, которая тут же сжала монету, и человек дал знак служителю распахнуть обе створки. Пьер обратился по-турецки к человеку, которому он только что заплатил:

— Надеюсь, что рядом с помостом найдется свободный столик. Он нужен для меня и моего гостя: возможно, он уже здесь.

При звуке чистой турецкой речи из уст очевидного европейца и при виде украшенного драгоценностями оружия, человек мгновенно предположил, что Пьер — посол какой-нибудь европейской страны, юность и высокое положение которого являются вполне очевидной причиной посещения «Звезды Востока», причем инкогнито. Он предложил проводить Пьера к столику, который, по его словам, был зарезервирован для таких гостей. Но Пьер предпочел не привлекать внимания.

— Спасибо, я лучше спрошу официанта.

— Понимаю, милорд, — ответил человек.

Но трудно было привлечь внимание греческих, европейских и азиатских посетителей «Звезды Востока». Пьер заметил китайца в желтом халате, сидящего за столиком в одиночестве. На нем была странная золотая шляпа с жестким плоским выступом на верхушке, возможно, указывающим на его ранг. Слуга обмахивал его маленьким веером из перьев. По-видимому, внутри у него горел огонь, потому что из ноздрей его выходили тонкие струйки голубого дыма. Затем Пьер заметил, что он поглощает дым из длинной бамбуковой трубки с небольшой чашей на конце[29]. За другими столами группами сидели европейцы, некоторые из них в кирасах. Благоразумная предосторожность, подумал Пьер, и пожалел, что у него не было времени надеть свою кирасу. Присутствовали несколько персов в длинных, широких, мешковатых штанах, в точности похожих на юбки, но более удобных для верховой езды. Турецкие шаровары были немного уже, а индийские штаны еще уже. Но вся эта восточная одежда не предоставляла такой свободы движений, как плотно обтягивающие ногу европейские штаны.

Во всем этом многоцветном, переполненном помещении не видно было ничего похожего на белый с золотом плащ Рыцаря Ошейника, и Пьер предположил, что капитан намеренно задержался по какой-то причине. Пьер был уверен, что Василий уже обнаружил пропажу записки де Кози. Но он не опасался, что вину возложат на капитана, который находился в дальнем конце комнаты, когда Лала Бей разбросала декларации; очевидно, он не мог взять записку. Но полной уверенности у Пьера не было, и он бы отдал немало золотых монет, чтобы увидеть честное лицо Джастина.

Официант усадил его за неприметный столик у стены. Пьер заказал бутылку французского вина и заплатил за нее. Он также заплатил за весь стол и за услуги официанта, а затем украдкой, под столом, оценил вес своего кошелька. Он стал очень легким, и Пьер пожалел, что не сообразил на корабле переложить в него часть золота из пояса с деньгами. Но время было дорого. Он сумел под камзолом вытащить горсть монет из одного из карманов пояса. Он ссыпал их по возможности незаметно в длинный бархатный кошелек, глубоко опустив в него руку, чтобы монеты не звенели. Он подумал: «Еще несколько дней в городе и я стану жонглером, как евнух».

Но никто не обращал на него внимания, потому что началось представление. Глядя на помост, где танцевали двое мужчин и девушка, Пьер понял, почему никто не смотрит на него. Один из мужчин был одет в костюм из серебряной ткани, искусно размеченный так, что он выглядел как металлические доспехи. На девушке был пучок морских водорослей, и она блестела от масла, которое напоминало воду, но не высыхало. По сюжету танца она, очевидно, потерпела кораблекрушение и уцелела лишь одна на враждебном, похотливом берегу, потому что другой танцор был наряжен в костюм сатира, состоявший, главным образом, из меха. Пьер предположил, что у такого танца возможен лишь один конец, который и наступил после затяжных и волнующих сцен: смерть рыцаря и ужасная, хотя и показанная в завуалированном виде, судьба девушки.

В кульминационный момент танца, когда европейцы хлопали в ладоши, стучали чашами по столу и требовали продолжения, а более вежливые и дисциплинированные люди Востока певучими, журчащими голосами высказывали одобрение, у стола Пьера остановился учтивый молодой турок и попросил разрешения сесть. Пьер старался следить за обстановкой, чтобы заметить капитана, но, как и все, увлекся танцем. Теперь он обнаружил, что в таверне не осталось ни одного свободного места. Даже китаец уже сидел не один: его слуга сел рядом, чтобы не дать другим гостям помешать господину. Джастина нигде не было видно. Слуги и моряки, которым не по карману были места за столами, стояли в три ряда при входе в «Звезду Востока». По-видимому, они заплатили за стоячие места.

— Пожалуйста, — сказал Пьер. — Я жду гостя, но он, похоже, заблудился в прибрежном районе. Наверное, я не смогу долго общаться с вами.

— Я уйду, как только он появится, — ответил турок.

— Я не это имел в виду, эфенди. В таверне становится слишком шумно для спокойного разговора с моим другом. Это я уйду.

— Но пока вы здесь, прошу вас быть моим гостем, — произнес турок. — Я никогда не слышал, чтобы франк так хорошо говорил на моем языке.

Пьер подумал, что он никогда не слышал, чтобы турок говорил по-турецки так плохо. Молодой человек не походил на турка, и руки у него были несколько светлее лица.

— Я — Абу Аюб.

Сомнительный турок сообщил это по своей инициативе, как будто ему не терпелось представиться.

— Я только что привел персидский караван издалека. Я услышал, что сегодня вечером танцует Ирена и, естественно, захотел увидеть представление.

Интересно, подумал Пьер, не ездит ли Абу Аюб на верблюде по пустыне в перчатках, и сказал:

— И все захотели, благородный Абу Аюб. Послушайте, как они ревут! Но боюсь, что вы пропустили танец. Мое имя Пьер, я из Франции.

Турок сумел бы выговорить имя Пьера, но Абу Аюб не стал произносить его.

— Разумеется, в Трапезунде меня называют Питером, — добавил Пьер, и Абу Аюб сразу же стал называть его эфенди Питером.

Пьер был уверен, что это грек, и слегка выдвинул кинжал Абдула из ножен. Но если человек и был подослан Оглы, он удивительно беззаботно относился к своему заданию, каково бы оно ни было. Он заказал бутылку очень дорогого вина и продолжал смотреть на пустой помост.

— Может быть, Ирена станцует еще раз, — произнес он.

— Я тоже надеюсь, — так искренне сказал Пьер, что Абу Аюб улыбнулся, совершенно запутав Пьера. Пьер подумал, как удобно было бы исчезнуть из «Звезды Востока» в то время, когда все увлечены танцем. Ему казалось, что убийца, сосредоточенный на выполнении задания, не вел бы себя столь простодушно и не поверил бы в искренний интерес Пьера к танцу. Подозрения Пьера относительно псевдо-турка отчасти рассеялись.

Шумные европейцы продолжали требовать продолжения представления. Спокойный китаец, который, казалось, не смотрел на танец, вытащил длинный шелковый кошелек с желтой кисточкой из полы халата и что-то сказал слуге. Тот извлек горсть золотых монет династии Мин с квадратными отверстиями в центре и бросил на подмостки. И сразу же вслед полетело множество европейских и азиатских монет: золотых от боковых столиков, серебряных из центра и щедрый дождь медных, латунных и бронзовых монет от простых посетителей, стоящих при входе. Человек с веником сметал монеты в небольшие кучки, а другой человек уносил их со сцены в безопасное место. Ирена в своей повязке из водорослей вновь потерпела кораблекрушение, рыцарь в серебряных доспехах снова был убит, и Ирену ждала ее печальная участь. В этот момент три несомненных грека, одетых по-французски в камзолы, обтягивающие штаны и остроносые туфли, протиснулись к столу Пьера и на очень плохом французском языке попросили оказать им неслыханную услугу и разрешить занять место за его столом. Мест было явно недостаточно. Если Абу Аюб был фальшивым турком, то это были фальшивые франки. Пьер порадовался, что его компаньон вооружен.

— Берегитесь этих людей, добрый Абу Аюб, или как вас там зовут. Это не мои соотечественники и я не жду от них ничего хорошего.

Абу Аюб внезапно заговорил по-гречески и приказал людям удалиться поразительно повелительным жестом, который был совершенно понятен Пьеру, хотя слов он не понял. Поведение турка, как бы хорошо он ни говорил по-гречески, возмутило всех зрителей представления в «Звезде Востока». Злые возгласы в его адрес послышались со всех концов зала.

Абу Аюб нерасчетливо обнажил саблю.

Этого и нужно было людям Оглы. Драка, в которой все свидетели были на их стороне! Лучшую возможность трудно было представить. Они моментально выхватили сабли, и Абу Аюб упал на пол от удара, который рассек его тюрбан, как нож разрезает масло.

Пьер выхватил саблю де Кози и кинжал Абдула и толкнул стол над лежащим Абу Аюбом, так что край стола нанес сокрушительный удар по ногам одного из нападавших. Пьер заслонил турка, хотя не думал, что сможет долго защищать его или, скорее, себя против троих мужчин, и стал отражать удары сабель, сыпавшиеся на него со всех сторон.

Танец прекратился. Посетители расступились вокруг дерущихся людей. Громоздкая система таверны, предусмотренная для предотвращения подобных инцидентов, медленно приходила в движение. Некоторые из европейцев забыли про танец и обратили внимание, что три переодетых грека убили турка и были близки к тому, чтобы на их глазах убить жителя Запада.

Пьер нанес быстрый укол одному из нападавших в руку, державшую саблю, а затем окровавленным клинком парировал молниеносный удар сплеча другого грека.

Он принял этот удар по правилам на основание сабли вблизи эфеса, но жалкий клинок разукрашенного оружия де Кози сломался у основания и в руке Пьера остался лишь эфес с драгоценными камнями. Он взглянул вниз, надеясь подобрать клинок и использовать его как пику, и увидел поразительную вещь.

Молодой турок был жив и слегка шевелился. Под его рассеченным, слетевшим тюрбаном оказалась яркая стальная шапочка, отразившая удар, и по краю ее был выгравирован венок из сердец! Пьеру также показалось, что из-под брезентовых башмаков пустыни сверкнула жемчужина, и выглянул красный котурн, но он не был в этом уверен, да и не было времени разглядывать. Клинок упал слишком далеко.

Он швырнул эфес с драгоценностями в лицо одного из людей, приготовившегося нанести сильнейший удар по голове Пьера. Сабля другого сверкнула у его шеи и он не мог достаточно эффективно отразить этот удар кинжалом. Пьер вдруг почувствовал резкий укол в грудь. Он увидел, как его эфес с драгоценными камнями ударил прямо в лицо человека, чья сабля в этот момент опускалась на голову Пьера. Он был уверен, что больше ничего не увидит в этом мире.

Действительно, в «Звезде Востока» он больше ничего не увидел. Эфес имел много острых лапок, из которых в момент отражения удара выпали слабо закрепленные драгоценные камни. Они напоминали звериные когти, и человек содрогнулся от удара. Сабля повернулась в его руке, и Пьер потерял сознание от удара плашмя по голове и упал на тело Абу Аюба.

Один из людей Оглы получил ранение в руку. Лицо другого было окровавлено и искромсано. Третий не пострадал, это был сержант, он возглавлял нападение и имел задание взять Пьера живым, если удастся. Турок, конечно, был не в счет. Он первый напал на них. Сержант приказал людям вынести Пьера из таверны, но им неожиданно пришлось защищаться от небольшой решительной группы вооруженных и обозленных европейцев, которые полагали, что вмешались слишком поздно, чтобы предотвратить смерть своего земляка, но не слишком поздно, чтобы отомстить за нее.

Но европейцы были грубо отброшены в сторону массой простолюдинов, стоявших при входе. В момент, когда Абу Аюб обнажил саблю, они бросились ему на помощь. Он упал прежде, чем они подбежали, а через секунду упал и Пьер. Их было так много, что у европейцев не оставалось шансов. Их просто оттеснила масса бегущих людей. Один или двое из европейцев пытались пробиться к людям Оглы, но их моментально разоружили, повалили на пол и сели на них. Часть столов перевернулась, и некоторое время в таверне царил неописуемый шум. Простолюдины подняли Абу Аюба с пола и вынесли на улицу. Пьер их нисколько не интересовал. В суматохе люди Оглы, которых Пьер чрезвычайно интересовал, тоже получили возможность вынести его из таверны, окровавленного и без сознания.

Умелая трапезундская полиция, вызванная администрацией, появилась, когда все уже кончилось. Европейцы спрятали сабли в ножны. У входа почти никто не стоял.

Было еще не особенно поздно. Слуга, который сгребал монеты в кучки, посыпал залитый кровью пол песком, чтобы никто не поскользнулся и не пострадал. Вскоре места Пьера и Абу Аюба за столиком заняли два новых посетителя. Некоторые опять стали вызывать Ирену, и администрация решила, что лучший способ заставить людей забыть об инциденте — в третий раз показать потерпевшую кораблекрушение популярную танцовщицу в костюме из морских водорослей.

Глава 23

Трое лицемерных и честолюбивых людей, которых Оглы послал найти генерального ревизора и отнять у него ужасную изобличающую записку, не были дураками. Поскольку они сразу не убили Пьера, они не могли сделать это теперь, ранним вечером, в окружении множества людей. Даже в Трапезунде нельзя было обыскать или убить окровавленного, бессознательного человека, не вызывая бесконечных, затруднительных расспросов караульных и полиции. Поэтому сержант приказал своим людям привести себя в порядок, насколько возможно. Один наложил на руку тугую повязку из ткани, оторванной от подкладки камзола. Другой, прикладывая носовой платок к шрамам на лице, частично удалил следы крови. Пьер дышал и начал стонать. Рана на его груди была не видна, но камзол пропитался кровью. Сержант и человек, который не был ранен, уложили Пьера поперек на коня. Сержант сел сзади и удерживал его от падения на мостовую. Они галопом проскакали по деревянному мосту, переброшенному через большое ущелье в западной части города.

Этот деревянный мост был построен, чтобы обеспечить движение торговых караванов. Он лежал параллельно каменному мосту, который служил для военных целей и составлял часть фортификационных сооружений. Деревянный мост имел облегченную конструкцию, и его легко было сжечь, если бы город подвергся осаде. Однако в течение многих мирных лет он помогал безопасно направлять в пространство между городскими стенами, минуя центр города, караваны и сотни следовавших за караванами людей, которые в любой момент могли оказаться вражескими солдатами, переодетыми в торговцев. Этот мост, по которому проходило так много чужеземцев, тщательно охранялся. Но стражники были всегда вежливы и услужливы: этого требовало общение с путешественниками, преимущественно с Востока. Известно было, что великий герцог Алексий отбирал стражников с хорошими манерами и знанием восточных языков. Но даже обычно хорошо информированные люди Балта Оглы не знали причин их назойливой любознательности.

Капитан на мосту был знаком с сержантом Оглы и разговаривал с ним любезно.

— Сегодня на твоем коне, друг Лео, окровавленный груз. Что случилось с беднягой-франком? Куда вы его везете?

— Увы, капитан Григорий, моряк рехнулся. Он и язычник-турок бросились на нас с саблями, когда мы смотрели танец в «Звезде Востока».

— Кто он по-твоему, друг Лео?

— Понятия не имею. Но он чуть не убил нас. Мы везем его в церковь Святой Софии, где священник несомненно сможет изгнать из него нечистую силу.

В обязанности капитана не входило упоминать, что есть церкви и поближе и что у франка сильное кровотечение.

— Может быть, послать с вами факельщика, Лео? Становится темно.

— Мой хозяин оценит вашу любезность. Я сочту своим долгом сообщить о ней, капитан. Но мы скачем быстро, и пеший человек не угонится за нами. Однако мы были бы очень благодарны за фонарь!

Капитан приказал подать сержанту фонарь. Лео и два его солдата быстро поскакали в сторону церкви.

Не прошло и пятидесяти секунд, как затих звук копыт на широкой, хорошо протоптанной дороге, и через мост в сторону города с бешеной скоростью помчался посыльный с детальным описанием Пьера и дословным пересказом разговора в голове, а также с сообщением шефу полиции, что люди Оглы были переодеты во франков. Если шеф полиции, в чьи обязанности входило знать, что происходит в Трапезунде, и которому несколько запыхавшихся агентов уже сообщили о событиях этого вечера, сочтет инцидент заслуживающим внимания, то на следующее утро в ванной о нем может услышать сам великий герцог Алексий.

К Пьеру медленно возвращалось сознание и перед ним показались не огни преисподней, а дымящий фонарь стражника. Проволочный каркас, который предохранял его желтый колпак из промасленной козьей шкуры, непрерывно качался на ходу рядом с головой Пьера. Его голова свешивалась вниз, к дороге, которая неслась перед его глазами под копытами коней. По его лицу текли и засыхали струйки крови, вытекавшей из раны в груди, и прямо перед ним была нога в обтягивающей штанине и длинноносом европейском башмаке, но в стремени, каких не бывает в Европе.

Он слышал греческую речь, но, конечно, не понимал, о чем они говорят. Он вспомнил Абу Аюба и «Звезду Востока», но они казались далекими и несущественными. У него кружилась голова; боль в груди казалась незначительной по сравнению с ужасной болью от удара саблей по голове, но даже она была менее мучительной, чем непреодолимая тошнота от удара по голове, раны в груди и движения коня. Сознание его прояснялось с каждой минутой, и он старался сдержать тошноту.

Лео и его люди подъехали к месту, где дорога повернула за небольшую скалу в глубоком и узком ущелье, заваленном камнями, на полпути между городом и церковью, в которую они якобы направлялись. Они остановили коней и сержант сказал:

— Подходящее место.

В этот момент Пьера стошнило на ногу и башмак сержанта.

— Свинья! — злобно закричал сержант. — За это ты умрешь более медленной смертью!

Он сбросил Пьера с лошади и они обыскали его.

Молодой полумесяц застыл на горизонте над склонами далеких турецких гор. Он почти не давал света, а тысячи звезд над головой лишь усиливали тьму. Место было безлюдное, бесплодное и пустынное. Слышались меланхоличный звон колокольчика на шее вола, сонно щипавшего траву на скошенном лугу за ущельем, и тихий плеск почти высохшего ручья на дне ущелья; если не считать этих звуков, ночь стояла совершенно тихая.

Падение с лошади на короткое время вновь погрузило Пьера в бессознательное состояние. Не найдя записку, они стянули с него одежду и осмотрели ее как снаружи, так и изнутри, включая башмаки, в длинных носах которых они шарили пальцами. Разумеется, там ничего не было.

С Пьера стянули все, кроме подштанников. Его желудок опустошился, а сильный прохладный ветер полностью привел его в чувство. Ему сразу пришло на ум, что лучше всего лежать тихо и притворяться бесчувственным. Он видел свой кинжал рядом с поясом с деньгами и одежду, которую они осматривали при свете фонаря.

Когда стало ясно, что записки в одежде нет, сержант высыпал содержимое его пояса с деньгами на дорогу и начал искать в карманах. Записки там не было. При виде кучки золотых монет рядом с фонарем глаза сержанта заблестели.

— Франк богат, — заметил он. — Теперь я допрошу его.

Они оттащили Пьера к краю дороги и прислонили его к низкому валуну, перебросив его руку через плоскую вершину, чтобы он не упал. Один человек сел ему на ноги, другой поднес фонарь к его лицу. Пьер открыл глаза, как будто он только что пришел в себя. Он слегка застонал, стараясь не переусердствовать, чтобы стон выглядел естественно, и поднял голову. Он заметил, что все их сабли обнажены, а кинжал Абдула лежит недалеко от его ноги.

— Скажи нам, где ты спрятал записку, — произнес сержант на плохом, но понятном французском.

Пьер покачал головой и тихо прошептал, что он не понимает вопрос. Сержант повторил его по-турецки.

— Я слышал, как ты разговаривал с турком в «Звезде Востока», — сказал он. — Может быть, ты предпочитаешь этот варварский язык. Если так, это мне подходит. У меня целая ночь впереди, чтобы беседовать с тобой, если потребуется. А теперь, если ты быстро и учтиво скажешь мне, где ты спрятал записку, может быть, я прощу тебе, что ты осквернил мою одежду, и сохраню тебе жизнь.

— Она во дворце, — сказал Пьер, делая вид, что с трудом произносит слова. — Она в надежных руках. — Слишком поздно ему пришло в голову, что надо было действительно так сделать.

Его ответ заставил сержанта на мгновение задуматься. Потом он сказал:

— Ты лжешь. За тобой следили и видели, как ты миновал дворец и поехал к берегу. Глупо лгать. — Потом он обратился к человеку, который был поражен в лицо эфесом сабли де Кози:

— Дай мне вон тот камень, Мануэль. — Он указал на камень размером чуть больше двух мужских кулаков, лежавший в круге света от фонаря.

Человек протянул руку за камнем. Он понял намек сержанта.

— Может быть, лучше слегка кольнуть франка этим красивым кинжалом, сэр?

— Он может опять потерять сознание. Он уже потерял довольно много крови.

Сержант взял камень и вспрыгнул на плоскую вершину валуна, к которому они прислонили Пьера. Он встал обоими коленями на руку Пьера. Открытая ладонь Пьера лежала на валуне.

— Где ты спрятал записку? — спросил сержант, угрожая Пьеру камнем.

Пьер напрягся и приготовился увернуться. Сержант поднял камень, будто собираясь ударить Пьера по голове.

— Записка во дворце, — медленно ответил Пьер.

Сержант ударил его камнем, но не по голове, что могло снова погрузить Пьера в беспамятство, а по открытой ладони. Удар был жестоким, неожиданным и очень болезненным.

Но применять такую пытку для извлечения информации было глупо. Быстрый и грубый удар не мог привести к успеху. Василий сделал бы это лучше. После такого удара рука быстро немеет, даже если сидеть спокойно и думать о ней, а Пьер о ней не думал.

Он вскрикнул от боли так громко, что люди были поражены оставшейся еще в его легких силой. Он вырвал руку из-под коленей сержанта и попытался вскочить на ноги. Сержант прыгнул ему на спину как кот и обхватил его за шею, отчаянно пытаясь вывести Пьера из равновесия и вновь бросить его на землю. Но такой захват не годился для человека, прошедшего школу шевалье де ла Саля.

Со страшной силой Пьер ударил коленом в лицо человека, все еще сидевшего на его ногах, и сбросил его на землю. Здоровой рукой он обхватил шею сержанта, перебросил его через себя и упал на него, готовый убить врага, если достанет сил. Двое других выхватили сабли, хотя один из них неуклюже держал саблю левой рукой. Пьер и сержант боролись на земле, все дальше откатываясь от фонаря. Люди с саблями не решались нанести удар, опасаясь убить своего сержанта. Тот, который был ранен, бросил саблю и побежал за фонарем. Когда он вернулся, оба человека громко закричали, предостерегая сержанта, потому что рядом был обрыв. Один из них поднял саблю, решив нанести отчаянный удар в кого придется. Но прежде чем он сделал это, борющиеся люди скрылись за краем пропасти. Человек с раненой рукой вытянул фонарь и оба они посмотрели вниз, но ничего не могли разглядеть, потому что при своем падении Пьер и сержант увлекли за собой множество камней, лежавших на грязном склоне ущелья. Камни и комья земли покатились вместе с ними, ветер поднял облако пыли, которое достигло людей, оставшихся наверху. У человека, которого Пьер ударил коленом в нос, началось сильное кровотечение. Он попробовал приложить рукав к носу, но это вызывало боль; нос распух и, возможно, был сломан. Теперь его лицо выглядело еще более пострадавшим, чем у его товарища, получившего несколько шрамов от удара эфесом сабли де Кози.

Небольшая лавина обломков и булыжников быстро исчерпалась. Основная их масса задержалась перед выступающими валунами, но несколько самых тяжелых камней докатились до дна ущелья. Раздались один или два всплеска, а потом вновь воцарилась абсолютная тишина ночи.

Исчезновение и вероятная гибель Пьера и сержанта произошли очень быстро. Два человека на краю пропасти при свете фонаря посмотрели на окровавленные лица друг друга. Им пришла в головы одна и та же мысль, но высказывать ее не хотелось.

Неожиданно они услышали легкие неторопливые шаги мулов. Кто бы ни приближался к ним, он был пока далеко за поворотом дороги.

Человек с фонарем опустил его насколько мог с края обрыва. Неподвижные тела Пьера и сержанта были видны. Как и основная масса осыпи, они задержались перед большим округлым валуном.

— Мне кажется, я смог бы добраться до франка, если бы мог пользоваться второй рукой, — сказал раненый, — но до бедняги Лео я бы не добрался.

— Они оба несомненно мертвы, — сказал второй.

— Именно это пришло мне в голову, Мануэль.

Они снова взглянули друг на друга; они были знакомы многие годы.

— Паша Оглы придет в ярость, — произнес тот, кого называли Мануэлем.

— Меня приводит в ужас необходимость предстать перед евнухом, — отозвался второй.

Один из людей внизу, в ущелье застонал слабо, но слышно.

— Никто не выживет после такого падения, — убежденно сказал Мануэль.

— Конечно, нет. Оба они мертвы. Стоит ли нам возвращаться, чтобы сознаться, как плохо мы справились с этим делом, Мануэль?

— Что касается меня, я, конечно, не собираюсь возвращаться.

— Я слышал, что турки нередко ведут себя доброжелательно по отношению к трапезундцам, которые иногда поселяются среди них, Мануэль.

— Та же мысль пришла мне в голову. Нам повезло, что у погибшего франка было золото.

— Паша Оглы ни за что не простил бы нас. Мы должны признать, друг Мануэль, как честные люди, что мы не выполнили приказ хозяина и нас ждет суровое наказание от евнуха, который любит мучить людей. Разве не разумнее и прибыльнее поделить золото франка и бежать через горы к туркам?

— Ты говоришь проницательно и логично, друг мой. Ты совершенно прав. Но давай поспешим, я слышу чье-то приближение.

Они бросились обратно к кучке золота на дороге и поспешно наполнили свои тощие кошельки, которые оказались слишком малы. С помощью кинжала Абдула они разрезали камзол Пьера пополам и, несмотря на крайнюю спешку, поделили остаток денег на две удивительно равные кучки.

— Я не возражаю завести себе в Турции одну или две жены, — прошептал Мануэль, взглянув через плечо. Дорожная пыль, кое-где политая кровью, смешалась с золотыми монетами в их сжатых кулаках.

— Не бери больше, чем тебе причитается, друг мой. Заметь, что я пользуюсь лишь одной рукой.

— Нет, Мануэль, мы снова поделим все, когда будем вне опасности. Мы же старые друзья, Мануэль.

— Конечно.

Шаги мулов слышались уже близко. Кучка золота исчезла, завернутая в остатки камзола Пьера. Мануэль столкнул фонарь в ущелье. Они вскочили на коней и помчались галопом со скоростью ветра.

— Если нам повезет, мы достигнем границы завтра в это же время, — крикнул Мануэль своему спутнику. — Мой конь отдохнул, и я уже могу немного двигать правой рукой.

На самом деле рука у него не двигалась.

— Мой конь полон сил, как и твой, друг Мануэль. У меня из носа перестала идти кровь. Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше.

Кровь все текла у него из носа, и он чувствовал себя отвратительно.

— Мы должны держаться вместе, как старые друзья, — сказал Мануэль. — На границе нам нужно давать одинаковые объяснения.

— Естественно.

Каждый из них взвешивал свои шансы добраться до границы живым и каждый думал, что другому это не удастся.

Позади в ущелье экран фонаря из козьей кожи загорелся и этот яркий дымный огонь служил маяком для Пьера, который, превозмогая боль, начал взбираться по склону к дороге.

Глава 24

Вскоре после того, как Мануэль и его спутник скрылись в темноте, нагруженные похищенными деньгами и уверяющие друг друга в вечной дружбе, из-за поворота дороги показался пеший путник с горящим факелом. На нем были легкие узкие крестьянские шерстяные гамаши, завернутые у колен. В них были заправлены мешковатые брюки. На грубую шерстяную рубаху был надет жилет. Он шагал привычно быстро и легко.

За ним следовали два человека верхом с саблями и в кирасах, надетых поверх туник до колен, а также в плащах для защиты от ветра. Позади командиров скакали шесть людей, вооруженных пиками, саблями и арбалетами. У некоторых были небольшие фонари. Судя по одежде, а также по арбалетам, это были греки, потому что их арбалеты, в отличие от распространенных на Востоке, были механическими, обеспечивающими медленную, но чрезвычайно эффективную стрельбу. Два последних человека вели на веревках вьючных мулов. На их спинах висели цветастые мешки богатой восточной выделки. Эти удобные для навьючивания на верблюдов мешки широко использовались как христианскими, так и мусульманскими путешественниками. Мешки были заполнены лишь частично. По этой широкой, хорошо известной дороге нередко путешествовали ночью, а легкая ноша вьючных животных указывала на кратковременность путешествия.

Масло вытекло из фонаря на остатки экрана, который теперь догорал как фитиль и распространял зловоние. Факельщик подбежал к краю дороги и наклонился над обрывом, стараясь разглядеть, что горит. Он увидел охваченный пламенем, разбитый фонарь и глубоко под ним тело сержанта, нелепо повисшее на сухом, безжизненно торчащем корне. Куст или дерево, которое когда-то поддерживал и питал этот корень, были давно смыты со склона на дно ущелья. Тело было согнуто пополам и висело как мокрая тряпка. Очевидно, имел место перелом позвоночника.

Другой человек, почти обнаженный, упал не так глубоко. Он лежал на узком уступе под самым краем обрыва, хотя до него было не дотянуться.

Именно сюда вскарабкался Пьер; он лег отдохнуть на безопасном уступе и тут же впал в беспамятство, выбившись из сил от недавней борьбы и потери крови.

Один из солдат нашел европейские башмаки и штаны Пьера. Факельщик повернулся и доложил об увиденном.

— Я не собираюсь играть роль доброго самаритянина по отношению к пьяным франкам, упавшим в реку Святого Шумелы, — сказал один из верховых. — Может быть, они собирались искупаться. Это не мое дело.

Другой человек заметил драгоценности на ручке кинжала Абдула, блеснувшие на дороге. Он немедленно спешился и поднял кинжал. Рядом в пыли лежали несколько золотых монет, которые Мануэль и его приятель в спешке почти закопали. Он поднял их тоже. Одна из монет была липкой.

— Принеси сюда факел, Джон, — возбужденно крикнул он. При ярком свете он протянул древнее турецкое оружие и монеты человеку, заговорившему первым.

— Посмотрите, что франки оставили нам на дороге, сэр, — произнес он.

Командир очень внимательно осмотрел кинжал с разных сторон и провел пальцем по поверхности свежеотчеканенной монеты.

— У тебя острый глаз, Сильвестр, — сказал он. — Это новые французские монеты. Быстро же они попали сюда, верно? И на них уже кровь. Этому кинжалу не меньше трех столетий. За него где угодно дадут тысячу фунтов. Таким кинжалом гордился бы султан. — Он вытянул кинжал из ножен. Изящный, искривленный голубой клинок блеснул при свете факела. — Ни один турецкий грабитель не имел подобного кинжала.

— А если бы имел, то не потерял бы его, — заметил Сильвестр.

— А если бы потерял, на нем была бы кровь, — добавил командир, — а ее нет. Кроме того, кто слышал о турецких грабителях так близко к городу? Дай мне взглянуть на его одежду.

Сильвестр подал ему башмаки и штаны Пьера — все, что удалось найти. Командир склонил худощавое загорелое лицо и ощупал ткань опытной рукой, как проницательный молодой ростовщик в магазине, довольный залогом и желающий получить побольше.

— Тот, кто носил эти вещи, не был моряком, — сказал он. — Это чистая шерсть из Фландрии с прочной окраской. Пожалуй, стоит задержаться ненадолго и разобраться в этих интересных обстоятельствах. Конечно, кинжал — это загадка. Сильвестр, пусть люди попробуют выловить франка из оврага. Может быть, Святой Евгений действительно предназначил мне роль доброго самаритянина.

— Сэр Теодор, — дружелюбно сказал его спутник, — вы уверены в покровительстве благословенного заступника, правда?

Командир на коне снова засмеялся. Он был в отличном настроении.

— Признай, что некоторые из наших святых покровителей там, наверху, — он поднял взор к небесам, усыпанным звездами, и усмехнулся, — были бы поражены нашими действиями в эту ночь.

Сильвестр подошел к обрыву. Люди извлекли из мешков несколько кусков веревок, которые применялись для стреноживания мулов, и связали их друг с другом. Один из них спустился на уступ, где лежал Пьер. Сверху светили факелы и фонари. Человек склонился над Пьером и закричал:

— Он жив! Теперь я приподниму его, а вы быстро хватайте его за плечи. Мне здесь не нравится! — Ему показалось, что скала, образовавшая уступ, шевельнулась под весом двух тел. Ух и тяжелый франк!

Пьеру, находившемуся в это время в полубессознательном состоянии, казалось, что он плывет в воздухе вверх, к звездному небу, к яркому свету. Он поднял руки и почувствовал, что их крепко обхватили. Человек взобрался вверх по узлам веревки и в этот момент уступ наклонился и с грохотом обрушился на дно ущелья, вызвав осыпь, которая шумела и ревела несколько минут. Когда пыль рассеялась, ни тела мертвого сержанта Лео, ни поддерживавшего его сухого корня уже не было видно. Пьер снова лежал на дороге, а спасший его человек сел на камень и перекрестился, бледный и трясущийся.

— Сегодня я не собираюсь больше спасать франков за все золото христианского мира, — сказал он.

— Тебе больше не придется этим заниматься, — заметил командир. — Ни тебе и никому другому. Ты соорудил крупную плотину на ручье Святого Шумелы с помощью своей лавины. Мне кажется, она погребла другого франка. Дай этому глоток бренди и сам выпей, друг.

Но человек был так напуган, что некоторое время не мог двигаться. Тогда другой достал из вьючного мешка глиняную бутыль и дал ему выпить. Потом он влил немного бренди в рот Пьера.

Пьер слышал со всех сторон греческую речь и ощутил вкус бренди. Во второй раз за эту ночь он с некоторым удовлетворением убедился, что находится не в преисподней и не в раю.

— Спасибо, эфенди, — пробормотал он.

Командир поднял брови. Франки, говорящие по-турецки, встречались редко.

— Кажется, вы пострадали от несчастного случая, — произнес он. — Что с вами произошло?

Пьер покачал головой. Из раны в груди сочилась кровь. Кисть правой руки дрожала; похоже было, что она раздроблена. Все его тело было покрыто синяками и глубокими царапинами в результате падения. Из многих ран сочилась кровь.

Один из людей развернул свои длинные гамаши и туго обвязал одним из них грудь Пьера, чтобы остановить кровотечение. Он также забинтовал руку Пьера и со знанием дела осмотрел другие раны.

— Франк не умрет из-за раздробленной руки, — сказал он. — Ни одна кость не вышла наружу. Поскольку он не умер до сих пор от раны в груди, которая, должно быть, затянулась, то от нее он, вероятно, тоже не умрет. Другие царапины выглядят плохо, но они неглубокие. Я думаю, ему необходим еще глоток бренди.

Он поднес бутыль ко рту Пьера, и Пьер сделал глоток. Напиток был слаще, чем те, которые ему приходилось пробовать раньше. Волна тепла прошла по телу Пьера и придала ему достаточно сил, чтобы дрожать. Его вдруг — охватил озноб. Один из людей набросил на него одеяло.

Командир взял кинжал Абдула и спросил вежливо, но без тени дружелюбия:

— Где вы взяли это, эфенди?

— Он всегда был у меня. Я привез его из Франции.

— Где вы взяли золото?

— Тоже привез из Франции.

— Похоже на правду. Как вы получили эти раны?

— Какие-то люди напали на меня в «Звезде Востока». Они привезли меня сюда. — Пьер подумал, что никогда не видел у столь молодого человека такого сурового и расчетливого лица. — Они ограбили меня, — продолжал он, — и решили убить. Но я сопротивлялся и вместе с одним из них скатился с обрыва. Не знаю, что случилось с другими.

— Сколько их было?

— По-моему, трое.

— Как ваше имя?

— Питер.

— Вы всегда носите при себе золото?

— Как правило.

— Почему ваши соотечественники решили убить вас?

— Полагаю, чтобы меня ограбить.

— Вы их знаете?

— Нет.

Сильвестр сказал по-гречески, что в Трапезунде всегда полно франков.

— Легко могло случиться, что легкомысленный дворянин стал жертвой своих же неразборчивых в средствах соотечественников. Но франк не очень разговорчив, правда, сэр Теодор? Может быть, он еще не пришел в себя.

— Посмотри на цвет его лица, — заметил командир. — Не думаю, что он ранен так сильно, как показывает. Просто он более осторожен, чем большинство европейцев. — Затем он продолжил по-турецки:

— Вы серьезно ранены, эфенди. Не думаю, что вы сможете самостоятельно добраться до города.

— Думаю, что смогу.

— Нет, я не хочу, чтобы ваша смерть была на моей совести. Возможно, ваши грабители еще где-то поблизости. Ваши раны требуют внимания. Через день или два, когда вы почувствуете себя лучше, я отправлю вас обратно. А пока — кому в Трапезунде вы хотели бы сообщить, что вы в безопасности?

— Сообщите Джону Джастину, капитану французского корабля «Святая Евлалия», если можно. Вероятно, он сейчас ждет меня в «Звезде Востока». Его легко узнать: на нем белый китель и серебряный ошейник его ордена.

— Хорошо, — задумчиво заметил командир, — я запомню это имя.

Но никто не покинул группу, чтобы передать весточку сэру Джону.

Если командир, как он заявил, был озабочен здоровьем Пьера, он выражал свою заботу странным образом. Пьер вынужден был до рассвета трястись вместе с полупустым вьючным мешком на спине одного из мулов в окружении вооруженных людей, которые следили, чтобы он не упал с мула и не попытался вернуться в Трапезунд.

Они свернули с караванного пути и ехали редко используемой тропой для мулов по дикой выветренной местности. Пьер отупел от усталости. Периодически один из людей давал ему глоток бренди. Это притупляло боль и одурманивало сознание. Ему казалось, что трясущийся мул шагает под ним от сотворения мира и будет шагать до конца мира; и только тогда его тело, может быть, перестанет дрожать. Крошечным, сохранившим здравый смысл уголком мозга Пьер сознавал, что все его мысли перепутались.

Наступил серый рассвет. Пьеру казалось, что перед его взором предстала абсолютно гладкая отвесная гора, чернеющая на фоне неба. Невероятно высоко над дорогой, огибавшей подножие горы, виднелся огромный прямоугольный просвет в скале, а в нем белые здания и люди, живущие в этих зданиях. С горы плыло и разносилось по долине звучание церковного хора. Такая картина не могла быть реальной.

Как ни странно, она была реальной. Монахи монастыря Святого Шумелы пели утренние молитвы, начиная очередной день служения Богу. Хор звучал из часовни среди монастырских зданий, возведенных в огромной естественной пещере в верхней части скалистой горы. Добраться туда можно было только преодолев тысячи и тысячи ступеней по деревянным лестницам, прикрепленным к отвесной скале. Даже путешественники, более трезвые, чем Пьер, не верили своим глазам при виде этого чуда.

В направлении монастыря и за ним, о чем Пьер мог лишь смутно догадываться, земля в утреннем свете выглядела более плодородной и счастливой. Тропа, протоптанная мулами, покидала дикие скалы и ущелья и выходила на широкую равнину, поросшую деревьями, а за ней вздымались бесконечные хребты Кавказа. Перед ними на небольшом холме, недалеко от дороги, которая уходила на юг и исчезала из виду, стоял небольшой старинный замок. Рядом с ним возвышалась новая постройка, напоминающая восточный караван-сарай. Родник между замком и приютом в скалах, был огорожен для сбора воды, избыток которой образовывал небольшой ручей с каменистым ложем. Из ручья вода поступала в ров, окружающий замок.

Некоторые зубцы разрушились, в наружных стенах зияло множество трещин — результат длительной заброшенности и частых землетрясений в Трапезунде. В трещинах вырастали и засыхали растения, окрашивая камни следами гниения.

В замке было темно и мост через ров поднят. Филельфус, граф Месембрийский, хозяин замка, имел более острый слух, чем любой из его немногочисленных слуг. Он всегда вставал на рассвете, чтобы убедиться, что он еще может видеть солнце. Полуслепому старику мир казался уныло серым, наполненным движущимися, бесцветными и бесформенными тенями. В результате слабого зрения у него обострился слух. Когда, как сегодня, он убеждался, что видит наступление рассвета, он преклонял колени и благодарил Господа.

Он вызвал управляющего, сказав:

— Мой сын приехал, — и послал его к воротам замка дать указание стражникам опустить мост. Граф всегда был худощав, как многие старые понтийские аристократы, но приближающаяся слепота не позволяла ему вести активную жизнь. В последние годы он большей частью проводил время в замке и стал тучным. Волосы он прятал под фригийским колпаком и месяцами не стриг их. У него была длинная борода с проседью. Терпение и самодисциплина придали безмятежное выражение его лицу, которое двадцать лет назад отличалось быстрой сменой настроений. Его мягкий и патриархальный облик не имел ничего общего с человеком, чьи храбрые подвиги, обычно завершавшиеся неудачей, чуть не возродили могущество древнего рода Месембрии.

Ближайший хирург находился в монастыре и его никогда не приглашали в замок, если только человеку не было настолько плохо, что ему требовалась как духовная, так и медицинская помощь. Поэтому раны Пьера не прижигали. Его завернули в одеяла и уложили в чистую постель, предоставив ему дрожать от озноба, метаться в жарком бреду и выздоравливать, если у него достанет сил. Грубоватый солдат, который первым осмотрел Пьера и сказал, что он будет жить, признавал два основных метода лечения. Раны промывали водой с добавкой бренди и забинтовывали. Жар лечили голодом, вливая в рот пациента через короткие промежутки немного воды. К услугам хирурга-священника обращались редко, предпочитая обходиться без его помощи.

Когда Пьера устроили возможно удобнее и посадили рядом человека, который должен был исполнять желания пациента, если он их выскажет, и следить, чтобы он не улетучился через окно, Теодор отправился в покои графа. В присутствии отца суровость, которую заметил Пьер, исчезла с его лица.

— Милый отец, — сказал он, — я привез хорошие новости. Нам заплатили новыми французскими монетами за аренду нашего склада.

— А наша арендная плата внесена?

— До последнего пенни. И баланс оказался в нашу пользу.

— Я рад, сынок. Я всегда рад, когда наш убогий караван-сарай пуст. Ты вел себя прилично?

— Да, сэр. Лучше, чем обычно. Я расскажу вам позже.

— А люди вели себя прилично?

— Все, кроме Джона. Ему на глаза попался в городе серебряный ошейник странно одетого западного рыцаря и он стащил его.

— Какая глупость! Он убил этого человека?

— Нет, сэр. Он лишь слегка стукнул его по голове. Человек был крупный и сильный. Он заревел как буйвол и начал размахивать саблей, и мы все убежали. К счастью, в «Звезде Востока» произошла какая-то драка, и нам удалось скрыться.

— Надеюсь, ты наказал его.

— Ему пришлось всю дорогу до дома нести факел. Когда факел догорел, я заставил его продолжать путь пешком. Мы никого не убили, сэр. Наоборот, мы спасли жизнь человеку.

— Это лучшая новость, какую я когда-либо слышал из твоих уст. Надеюсь, что ты всегда будешь спасать людям жизнь, а не лишать их жизни. В моих размышлениях, Теодор, я часто приходил к мысли, что если бы сыновья учились на ошибках отцов, на земле с приходом новых поколений стало бы не хуже, чем в раю. Дай мне взглянуть на твое лицо, сынок.

Теодор наклонил голову к руке отца. Граф прикоснулся к его лицу и разгладил пальцами хмурые морщины, вдруг появившиеся на лбу юноши.

— Я знал, что тебе в голову придет эта грешная мысль, сынок. Не надо. Я запретил тебе думать о мести.

Теодор выпрямился и улыбнулся.

— Я подумал о человеке, которого мы спасли, милый отец. Он нагой и раненый, очевидно, его ограбили. Но он, по-видимому, имел при себе приличную сумму в новых французских монетах. Кроме того, у него был ценный старинный турецкий кинжал. Сейчас он очень болен и неразговорчив. Но я уверен, что это важная птица. Когда он поправится, он несомненно будет благодарен нам за гостеприимство.

— И предложит нам значительную сумму, чтобы освободиться от нашего гостеприимства. Я правильно тебя понял, Теодор?

— Конечно, отец.

— Для понтийского дворянина не бесчестно потребовать выкуп за богатого франка. Для франков несколько поколений назад мы были властителями Трапезунда, а имя Комнинов никто на свете еще не слышал. Ну, ладно. Веди себя с ним любезно, но препятствуй его возвращению, пока он не захочет щедро расплатиться.

— Я был уверен, что вы одобрите это, сэр.

— Естественно, я одобряю.

Глава 25

Первые два дня Пьер спал неспокойным сном; его мучили кошмары отчаянных схваток, в которых он неизменно терпел поражение — на «Леди», в «Звезде Востока» и на безлюдной трапезундской тропе, протоптанной мулами. В действительности в комнату время от времени заглядывали реальные люди, полные желания узнать, выживет он или умрет, но их голоса доносились до него, как звучание хора из пещеры на огромной горе. Однажды ему показалось, что он слышит нежный шепот Шейдаз, предупреждающей его, что он не один и должен быть начеку.

Было темно, когда он проснулся вечером второго дня, голодный, мучимый жаждой и трезвый. Вооруженный человек дремал на шатком табурете, облокотившись на роскошный персидский гобелен на стене. Он услышал, что Пьер шевельнулся, и сразу же прибавил света в большой латунной лампе, напоминающей светильники в шатрах могущественных арабских шейхов в пустыне. Человек протянул Пьеру серебряный бокал с водой. Пьер приподнялся в постели, взял бокал и выпил его до дна. «Еще», — сказал он, и человек наполнил бокал из кувшина и снова подал ему.

— Я хочу есть, — сказал Пьер, но человек покачал головой. Пьер подумал, что тот его не понимает. — Я хочу есть, — повторил он на латинском, французском, итальянском и английском языках, исчерпав свои немалые лингвистические познания.

— Вам лучше поголодать немного, — отозвался человек по-турецки. — Так вы скорее поправитесь.

— Я чувствую себя достаточно хорошо, — возразил Пьер. — Невозможно существовать на одной воде.

— Извините, сэр. Я выполняю приказ, и вам полагается только вода. Разумеется, воды я могу вам дать сколько угодно. Более того, если вы даже не попросите, я должен влить вам в рот достаточное количество воды. Таков полученный мною приказ.

— Кто дал тебе этот глупый приказ?

— Это вас не касается, сэр. Поспите еще, — и он убавил огонь в лампе и вернулся на свой табурет. Пьер осмотрелся в маленькой комнате, напоминающей келью. В ней было высокое окно. Стол и стулья невероятно бедные, старые и видавшие виды. Но его одеяла были мягче, чем где бы то ни было, на стенах висели исключительно богатые гобелены, а лампа явно представляла большую редкость и ценность. Все мелкое и подвижное было восточным и дорогим, а все крупное и постоянное — серым и заурядным. Этот контраст поразил его, но он был слишком голоден, чтобы долго раздумывать об этом. «Черт возьми!» — выругался он на хорошем французском языке и снова лег, повинуясь приказу человека и стараясь забыть о голоде. Его стражник-нянька сонно открыл глаза и подумал, что нужно сообщить сэру Теодору о хорошем поведении франка.

Он спал весь следующий день, а вечером сэр Теодор навестил его. Когда он вошел, Пьер уже проснулся. Молодой человек пододвинул табурет, пощупал лоб Пьера, проверяя, есть ли у него жар, и сказал:

— Я рад, что вам значительно лучше, сэр Питер. Вероятно, завтра вы сможете встать. Один из моих людей — почти доктор. Вчера, когда вы спали, он снял повязку с вашей раны. Она не глубокая и почти затянулась. Он сказал, что вы поправитесь.

— Я очень рад, сэр.

— Я тоже рад, хотя и по другой причине. Меня зовут Теодор, я сын графа Филельфуса Месембрийского. Как ваша рука, сэр Питер?

— Болит.

— Этого следовало ожидать. Хорошо, что кожа цела. Вы можете пошевелить пальцами?

Пьер попытался.

— Да, сэр Теодор. Но я чувствую себя лучше, когда не двигаю рукой.

— Это неудивительно. Вероятно, вам по руке ударил камень во время вашего падения.

— Я помню камень. Ваш человек отказался накормить меня. Я гость или узник, и если я узник, то собираетесь ли вы уморить меня голодом?

— Вы не умрете от голода, сэр Питер. Для меня почти столь же очевидно, как и для вас, что ваше пребывание в этом мире не закончилось. Но у нас нет в распоряжении хирурга для ухода за вами, поэтому мы волей-неволей вынуждены лечить вас теми способами, которыми пользуемся сами, когда с нами случается несчастье. Вас накормят завтра.

Пьер промолчал.

— Как только вы сможете ездить верхом, вам дадут коня и саблю, поскольку свою вы, по-видимому, потеряли, и укажут путь в город. Вы не можете отправиться так далеко пешком и без оружия. Вам потребуется также кое-какая одежда, так как из ваших вещей мы нашли только штаны и башмаки. Вы же не можете ехать в Трапезунд нагим.

— Конечно, нет, — сказал Пьер. Он догадывался, куда клонит вежливый грек.

— Разумеется, лошади и сабли дороги, — продолжал сэр Теодор, — и вы не захотите надеть крестьянскую одежду. Мне пришло в голову, что ваши представления о ценности подобных вещей, не говоря уже о благодарности, которую вы должны испытывать за то, что мы извлекли вас из ущелья, где вас ждала неминуемая смерть, могут выразиться в ценном подарке графу, моему отцу. Мы не богаты, и я уверен, что он примет ваш дар.

Предчувствия Пьера подтвердились.

— Какова сумма моего выкупа? Меня будут пытать голодом, пока я не соглашусь на достаточную сумму?

Пьер не ожидал, что его слова вызовут столь бурную реакцию. Его юный захватчик покраснел под загаром и стал темнее, чем турок. Он посмотрел на Пьера свирепым взглядом.

— Никто не говорит о пытках, — ответил он, с трудом овладев своим голосом. — Если понадобится убить вас, вы ничего не почувствуете. Я точно знаю, как сделать это безболезненно.

— Это своего рода удобство, — сказал Пьер. Ему почти нравился этот человек. — Думаю, что мне следует попросить у вас прощения за неумышленно причиненную обиду.

— Все в порядке. Могу добавить, сэр Питер, что, по-моему, вы на пути к выздоровлению. Скоро вы убедитесь, если еще не убедились, что мои силы малы. Дело значительно упростится, если вы дадите мне рыцарское слово не пытаться бежать, пока выкуп не будет заплачен.

— Этого я не могу сделать, сэр Теодор. Извините.

— Очень хорошо. Хотя это общепринято.

— Я знаю.

— Вас будут просто охранять чуть внимательнее.

— Что делать. Могу я вернуться к вопросу о еде, сэр Теодор?

Тот подумал немного.

— Честно говоря, я бы не хотел. Но утром вас накормят. Моему отцу не терпится увидеть вас и обсудить условия выкупа.

— Я надеюсь на встречу с вашим благородным отцом. А пока — я не желаю снова оскорбить вас — я, наверное, проведу ночь в монашеском посте и размышлениях о сочном куске мяса.

— Может быть, монахи так и делают. Но вам не придется провести ночь в беспокойном бодрствовании. Моя сестра, леди Стефания, которая является знатоком подобных вещей, приготовит вам отвар из персидских трав. Он очистит ваш организм и поможет вам уснуть. Вы смело можете пить его.

— Я не боюсь, что меня отравят, сэр Теодор, поскольку вы решили задержать меня до получения выкупа. Но предупреждаю вас: я бедный человек и у меня уже украли все, что я привез с собой из Франции.

— Сегодня вечером я не буду с вами торговаться. Утром мой отец установит сумму выкупа. Не пытайтесь пересилить стражника, сэр Питер. Обещайте мне хотя бы это.

Пьер вытянул забинтованную руку.

— Вы думаете, что такой рукой что-то можно сделать? — спросил он. — Я подтверждаю, что моя рука ужасно дрожит, и у меня нет желания драться с человеком, который сидит под чудесным гобеленом и угрожает вливать в меня воду каждые пять минут. Да, это я вам обещаю от всего сердца.

— Очень хорошо, я скажу ему, чтобы он больше не отягощал вас родниковой водой.

Он оставил Пьера, который заметил, что сэр Теодор назвал его рыцарем, либо убежденный в дворянском происхождении невольного гостя, либо в силу каких-то тонкостей турецкого языка. Он произносил эти слова совсем не так, как Пьер.

Вскоре мягкой походкой вошла леди в остроносых восточных комнатных туфлях. Должно быть, это была сестра Теодора, потому что в руке у нее был небольшой бокал с жидкостью и она не походила на служанку.

Стефания уже видела пленного франка. В овдовевшем доме графа Месембрийского, одна среди многих мужчин, а также нескольких солдатских жен и дряхлых служанок, она занимала особое положение. Она была моложе брата, но с тех пор как она себя помнила, выполняла обязанности хозяйки замка, принимая редких гостей графа, поддерживая порядок на кухне и давая указания престарелой уборщице, как любая хозяйка. Когда брат и его люди уезжали, что случалось часто, именно ее зоркие молодые глаза наблюдали со стен за окружающей местностью, где она знала с детства каждую тропинку, в ожидании их возвращения. Она могла скакать на коне по-мужски. Теодор подозревал, что она способна, в случае необходимости, и сражаться по-мужски, потому что обладала фамильными вспыльчивостью и упорством. Присутствие женщины для ведения хозяйства и ухода за графом было столь необходимо, что она почти не покидала замок, за исключением бешеных скачек на коне, которые она время от времени устраивала, чтобы ощутить физическую радость утомления.

Она была худощава, как ее брат и отец, пока он не ослеп.

У нее были ярко-черные буйные волосы. Она обычно обстригала их коротко, до плеч, потому что это давало ощущение свободы. Она часто ходила без головного убора, особенно во время длительных периодов, когда никто не посещал замок, хотя все женщины в цивилизованном христианском мире покрывали голову. Привычка Стефании ходить с непокрытой головой вызывала постоянные упреки ее брата, убеждавшего ее носить головной убор, приличествующий ее положению. Когда он упрекал ее, черные глаза Стефании вспыхивали, она могла выругаться по-мужски и сказать:

— Кому до этого дело, ты, ночной наездник, злодей, полудворянин, воровской рыцарь? Кто меня увидит?

Тогда он мог похлопать ее по плечу и ответить:

— Ничего, дорогая Стефания. Ты с гордостью пригласишь меня на обед, когда я буду богат, а ты выйдешь замуж за крупного трапезундского вельможу.

Эти планы часто служили предметом размышлений графа, ее отца. Понтийские аристократы, выходцы из Эллады, жившие в империи еще до ее захвата первым Комнином с десятью тысячами византийцев, редко заключали браки с богатыми городскими дворянами. Они занимали в социальной структуре положение, среднее между купцами и высокими столичными аристократами. Если не считать Англию после ее завоевания норманнами, никогда различия между старыми и новыми владельцами страны не достигали такой остроты и не существовали так долго.

Пьер наблюдал за ней, но быстро отвел взгляд, заметив, что она тоже наблюдает за ним. Это не был искренний, спокойный взгляд турецкой девушки-рабыни, которой нечего терять, особенно если она видит что-то приятное; это не был и взгляд западной женщины, скромный, но с сознанием собственной значимости в мире, которая действительно была высока. Стефания взглянула на Пьера украдкой, отчасти чтобы незаметно оценить его настроение: примет он или нет лекарство из ее рук без помощи стражника. Если бы он выглядел враждебно, она готова была позвать стражника и приказать ему уложить франка на спину и влить лекарство в его глотку. Но ею владело также робкое любопытство: ей хотелось знать, будет ли Пьер после пробуждения так же красив, как во сне.

Ее турецкий язык был почти недоступен для понимания, но Пьеру показалось, что она сказала:

— Выпейте это, эфенди Питер. Это облегчит боль в вашей раненой руке и заставит вас уснуть.

Пьер кивнул, поблагодарил ее, отпил глоток и обжег язык.

— Он очень горячий, — произнес он, разбрызгав немного напитка.

Она сама отпила немного, что успокоило Пьера, хотя он и до этого не опасался ее напитка.

— Извините, сэр. Он должен быть горячим, но я не хотела, чтобы вы обожглись. — Она отставила бокал в сторону. — Пусть немного остынет, — произнесла она. Ее быстрый ум мгновенно решил, что пробудившийся франк еще прекраснее. Ее богатое воображение сравнило его глаза с синими сапфирами чистой воды. Пьер со своей стороны поразился, как брат с таким суровым видом может иметь сестру со столь нежным выражением лица, и решил, что такова таинственная двойственность природы, которая производит не только твердые камни, способные разбить руку, но и прекрасные цветы, радующие глаз.

— Когда сэр Теодор сообщил мне, что его сестра готовит мне отвар, — любезно сказал он, — признаюсь, что я представил себе старую горную ведьму с горшком на огне, помешивающую напиток метлой. Пусть незначительная боль в моей руке послужит мне добровольной епитимьей за такую дурную мысль.

Стефания вспыхнула, хотя Пьер просто старался быть вежливым, и удержалась от восклицания, рожденного ее одиночеством:

— О, как бы я хотела, чтобы люди хотя бы иногда так разговаривали со мной!

Вместо этого она произнесла:

— Ваша рука сильно болит?

— Всякая рана неудобна, — практично заметил Пьер, — и раздробленное место причиняет более сильную боль, чем сабельная рана. Но я не хочу казаться слишком храбрым, когда говорю, что она болит значительно слабее, чем я ожидал. Я ненавижу боль и честно признаюсь в этом.

— Только гордые люди из Европы стыдятся признаться в своей боли, эфенди Питер. Мы, греки, как и все соседние восточные народы, знаем, как ужасна боль. Вот почему у нас существует так много лекарств для успокоения боли, если ее нужно успокоить, и так много способов вызвать боль, когда нужно наказать дурного человека. Состояние вашей руки улучшилось, потому что вчера мы смочили ее холодной родниковой водой. Я рада, что боль уменьшилась. — Она еще раз попробовала напиток. — Кажется, это я буду крепко спать, напробовавшись вашего лекарства, — сказала она, улыбнувшись. — Оно все еще слишком горячее. — Пьер обратил внимание, что пар не поднимается от напитка. — Вам нравится здесь, в Трапезунде?

— Это необыкновенная страна, — искренне ответил Пьер. — Я ее пока мало видел. Большую часть времени, — добавил он со смехом, — я был без сознания или ужасно голоден.

— Вы сейчас голодны?

— Конечно, да.

— Я принесу чего-нибудь поесть.

— Может быть, лучше не надо. У вашего брата или у кого-то другого есть теория, что голодание — чудодейственное средство от лихорадки. Но, — с надеждой добавил он, — я не верю, что у меня лихорадка.

Она потрогала его лоб. Заботливая рука чувствует разницу температур, когда у человека жар; ее рука почувствовала, что у Пьера холодный лоб; Пьеру ее прикосновение показалось нежным и теплым. Он был уверен, что у него нет жара.

— Я тоже не думаю, что у вас жар, — сказала она. — Не пейте лекарство, пока я не вернусь. Оно действует быстро.

Пьер обещал, и она вышла из комнаты. Стражник дремал, сидя на корточках перед дверью.

— Франку необходимо еще лекарство, — сказала она. — Не беспокой его.

— Хорошо, леди Стефания, — ответил он, привстав и тут же снова сев на корточки. Во сне он видел богатого, слабого дворянина в лесу с прекрасной дочерью и мешком золота, и никого вокруг. Он беспощадно напал на них и потом день за днем кутил на их деньги в «Звезде Востока». Стефания вернулась со вторым бокалом, точно таким же, как первый, за исключением того, что в нем была ложка. Она улыбнулась при виде похрапывающего стражника и бесшумно перешагнула через его ноги. Она понятия не имела, что его сон обул его и ее в пурпурные императорские котурны Великих Комнинов.

Леди Стефания и бокал горячего мясного супа наполнили маленькую комнату ароматами мускуса и баранины. Пьер неуклюже ел левой рукой.

— Если вы не будете осторожнее, то прольете бульон на одеяло, — сказала она, — и выдадите мою маленькую измену. Разрешите мне помочь вам. — Она стала кормить его ложкой, и Пьеру ничего не оставалось делать, как смотреть на ее лицо и длинные, черные волосы. Эту часть своего заточения он находил вполне терпимой.

Потом она дала ему лекарство, которое было холодно как камень, и он сразу же заснул. Стефания вставила бокалы один в другой и посмотрела на спящего франка. Потом она отнесла бокалы на кухню, вымыла бокал из-под супа и пошла в свою комнату, и когда она молилась, то просила Святого Евгения, если он сочтет это разумным, немного повременить с выкупом сэра Питера.

Приятный эпизод с лечением закончился загадочным образом. Проснувшись на следующее утро, Пьер увидел в комнате горящую жаровню и услышал взмахи острого стального инструмента в руках человека дикого вида с густой бородой. Он точил инструмент с помощью кожаного ремня. Здесь же был сэр Теодор, по-видимому, в качестве свидетеля того, что должно было произойти. Пьер сел на кровати, сконфуженный и слегка встревоженный.

— Я рад, что вы, наконец, проснулись, сэр Питер, — любезно сказал Теодор. — Моя сестра, должно быть, крепко напоила вас. Скоро вам подадут кофе, если вы можете его пить.

— Я пил его прежде, — сказал Пьер.

— Нет ничего лучше кофе, чтобы прекратить действие снотворного. Потом вас должны побрить.

— О, — сказал Пьер, — наверное, это один из ваших обычаев.

— Это требование отца, — объяснил Теодор. — Граф почти слепой. Он видит пальцами. Он всегда желает знать, разговаривая с человеком, как он выглядит. Если он прикоснется к вашему лицу, он увидит вас. Конечно, он не всегда был слепым. Он говорит, что мир пустынен, полон голосов без лиц. Надеюсь, что вы не против, — извиняющимся тоном произнес он.

— Конечно, нет, — сказал Пьер. Он понял смущение Теодора, потому что ни греки, ни турки не любили прикосновений чужих людей. Эта странная восточная утонченность была совершенно чужда более суровым европейцам. — Мне очень жаль вашего отца. С ним произошел несчастный случай?

Человек прекратил точить бритву. Стефания, помешивавшая кофе над жаровней, с испуганным выражением поднесла пальцы к губам. Лицо Теодора застыло и он сказал:

— Должен сразу предупредить вас, сэр Питер: никогда не упоминайте о несчастье моего отца ни в разговоре с ним, ни с кем-либо еще в доме. Мы не говорим об этом.

Человек с густой бородой был управляющим графа. Он побрил Пьера ловко и деликатно. Пьер заметил, что его быстрая, уверенная рука была почти такой же тонкой, как у женщины. Потом управляющий принес его штаны, выстиранные и высушенные, и башмаки, которые слуга целый час чистил жесткой маленькой щеткой. Теодор ушел в покои графа. Служанка принесла из кухни поднос с горячим завтраком. Стефания помогла ему выпить крошечную серебряную чашечку горячего кофе; изнутри чашечка имели изумительное золотое покрытие. Пьер еще раз поразился обилию дорогих мелочей в старом замке. Возможно, что он попал в воровское гнездо, но добыча, наполнявшая замок, не походила на вещи, которые путешественники обычно возят с собой. Абсурдно было предполагать, что сэр Теодор и его маленький отряд могли атаковать восточные караваны, которые были основным источником торговли на Востоке; если не считать крестоносцев, самыми тяжело вооруженными были длинные вереницы верблюдов, сопровождаемые сотнями людей, которые прибывали из глубин Азии в Трапезунд. Пьер не верил также, что граф Месембрийский живет исключительно за счет выкупов за плененных европейских рыцарей. Это со временем стало бы известным и приобрело бы дурную репутацию среди европейцев, которые имели большое значение для экономики Трапезунда. Возможно, граф, подобно Балта Оглы, имел обширные виноградники.

Пьер с удовольствием выпил кофе. Волосы Стефании были покрыты белым накрахмаленным чепчиком, вероятно, попавшим сюда из Франции, что заставило сердце Пьера забиться при воспоминании о Клер.

— Уже поздно, — сказала Стефания, — и отец с нетерпением ждет вас. Он встал на рассвете и сейчас я должна пойти к нему. Съешьте весь завтрак, если сможете. — Она улыбнулась при воспоминании о супе и оставила Пьера на попечение стражника, который помог ему управляться с подносом. Для Пьера не составило труда покончить с щедрым завтраком. Слуга помог ему одеть его вещи, дополнив их красивой голубой греческой туникой до колен с серебряным шитьем и поясом из русской кожи для сабли, но без сабли. Пьер улыбнулся этой предосторожности. Он пробежал пальцами по волосам, чтобы они не лезли в глаза. Его рука после этого приобрела острый аромат сандалового дерева от Шейдаз. Он взглянул на свою голубую тунику из нежного хлопка и засмеялся. Я начинаю выглядеть и пахнуть как грек, подумал он, и стал ждать встречи с графом.

У Филельфуса был скромный небольшой тронный зал в центре замка. Его украшали ковры, гобелены и кресло, похожее на трон, на возвышении под балдахином с кистями. Слуга распахнул обе створки двери и объявил: «Сэр Питер из Франции!» — и Пьер подошел к подножию кресла слепого человека и встал на колено, как его учили делать при встрече с крупными вельможами. Одно колено для вельможи, два колена для Бога и короля, поклон и поцелуй руки для дамы. Манеры во Франции были просты. Поведение Пьера, которое сочли бы варварским при дворе Великого Комнина, было вполне приемлемым в замке слепого понтийского дворянина, который наклонился, ощупал его лицо и произнес:

— Я рад вас видеть, сэр Питер. Надеюсь, что вас удовлетворят наши дикие манеры и наше грубое гостеприимство, пока вы не покинете нас.

На голове тучного старика был фригийский колпак из золотой ткани. Поверх его туники висела икона в серебряной раме, изображающая муки Христа в терновом венце. Его маленькие белые руки покоились на резных подлокотниках кресла. Одна из них слегка и ритмично шевелилась, как бы отбивая такт мелодии, слышной ему одному. Сэр Теодор, в кирасе и с саблей, стоял справа. Стефания, стоявшая слева, надела длинную синюю хламиду или греческий плащ. Он был застегнут гранатовой пряжкой, а на плече, где сходились половинки плаща, висел таблион, то есть вышитый квадрат в рамке, какой могли носить только императрицы. Вся семья выглядела серьезно, и ничто в их богатой обстановке не предвещало, что Пьеру легко будет заплатить выкуп.

— Мне оказан великодушный прием, сэр, — ответил Пьер.

— Вы молоды, сэр Питер, — сказал граф, — и я вижу, что у вас решительное выражение лица. Мне сказали, что вы получили ранение правой руки. Может быть, это не самое большое несчастье, иначе, насколько я могу судить по вашему лицу, вам захотелось бы воспользоваться саблей. Мои болтливые слуги иногда забывают о хороших манерах. Надеюсь, что ваша рука заживет.

— Я уже дал слово, что не стану драться со стражником, милорд, и сегодня утром у меня не болит рука. Я очень благодарен за заботу, которой меня окружили.

— Это хорошо, очень хорошо. Я надеялся, что в вашем сердце найдет место чувство благодарности. Не стану напоминать вам, что мой сын спас вам жизнь. Могу добавить, что при этом один из слуг подвергался серьезной опасности. Уступ, на котором вы лежали, обрушился на дно ущелья в тот самый момент, когда мой храбрый слуга спас вас.

— Я не знал этого, сэр. — Пьер предположил, что эта несчастливая случайность увеличит сумму выкупа, но сомневался, что какая-то его доля достанется слуге.

— Я, конечно, не могу себе позволить потерять слугу, — спокойно продолжал граф. — Мой удел состоит из одной-двух деревень рядом с замком, где земля не особенно плодородна, и мой годовой доход невелик.

— Мне дали понять, сэр, что когда я вернусь в город, словесного выражения благодарности за ваше гостеприимство будет недостаточно.

— Ты так сказал, Теодор? — спросил граф, подняв брови, но продолжая смотреть своими незрячими глазами поверх головы Пьера на дверь. — Нет, сэр Питер, не после возвращения в город! Я убежден, что вы и шагу не сделаете за пределы замка, пока не выразите вполне понятную благодарность моей семье в твердых новых французских золотых монетах. Как раз сегодня я восхищался качеством чеканки на одной из них.

— Понимаю, — кратко ответил Пьер.

— Я предлагаю, — продолжал граф, — чтобы вы дали слово рыцаря, в чем вы по необъяснимой причине отказали моему сыну в полном пренебрежении к законам христианского рыцарства, что не попытаетесь бежать, пока выкуп не будет уплачен.

— Я не могу дать слово рыцаря, сэр, по той простой причине, что я не рыцарь, а купец. Насколько я знаю, я простолюдин: единственный отец, которого я знаю — исключительно добрый человек, оружейник. Он до сих пор живет в Руане, в Нормандии, на севере Франции. — Пьер прикусил губу, и выражение лица Стефании слегка изменилось. Она знала, что такие признания даются нелегко. Грек сочинил бы прекрасную сказку. Все они поверили Пьеру.

Граф любезно заметил:

— Европейские дворяне иногда нарушают клятву и даже не вспоминают об этом. Оставим пока разговор о вашем честном слове. Поскольку вы купец, мне легче договориться с вами. С кем вы имеете дело здесь в Трапезунде и кому служите во Франции?

— Во Франции я генеральный ревизор у Жака Кера, министра финансов. При мне была значительная сумма в золотых монетах, которые он недавно отчеканил на монетном дворе. Их похитили у меня, но, очевидно, одна-две монеты попали в руки ваших людей. Здесь в Трапезунде я, разумеется, имею дело с французским посредником.

— Все знают, что это Балта Оглы, болгарский принц, — небрежно произнес граф. — Если мой сын вдруг приобретет вид палача, пусть это вас не тревожит. — Теодор в самом деле сильно помрачнел. Граф прикоснулся к своей иконе; его лицо приобрело озабоченный вид. — Неприятно, когда ваше родовое имение заложено, — произнес он. — Я скажу вам то, что не скажет мой сердитый сын. Я не владелец моих земель. Несколько лет назад я продал их Балта Оглы. В то время со мной произошло несчастье. Он и его секретарь усиленно торговались, а я был слаб и подписал контракт. С тех пор мы платим арендную плату как крестьяне, а ведь мы — один из древнейших понтийских родов. Мой титул берет начало от города Месембрии, далеко за Понтом Эвксинским; моя семья жила в Трапезунде за многие столетия до того, как Великий Комнин, — в этом месте Филельфус склонил голову, как каждый делает при упоминании о Боге, — пришел с десятью тысячами дворцовых стражников и объявил себя королем. — Он помедлил немного, затем сказал:

— Балта Оглы будет рад узнать, что его французский коллега не пропал.

— Он будет поражен, узнав, что я жив, сэр, — искренне произнес Пьер. — Он уже пытался меня убить. Как только он откроет, что потерпел неудачу, он немедленно сделает новую попытку.

На лице графа появилась хитрая улыбка, а сэр Теодор сказал:

— Человек в ущелье был франком!

— Он был одет как франк, — возразил Пьер, — но он был греком, как и двое других.

— Болгарин попал в немилость к французскому королю? — спросил граф.

— Определенно попадет, если я смогу вернуться во Францию.

— Ну что же, — сказал Филельфус, улыбаясь все шире. — Думаю, что Оглы сразу заплатит за вас тысячу фунтов. Мы с ним близкие друзья.

— Отец! — воскликнула Стефания. — Ты вернешь франка человеку, который пытался убить его? Ты знаешь, что случится и кто это сделает.

— Стефания, ты забываешься. Теодор даст тебе пощечину в присутствии слуг, если ты еще раз скажешь такое. Будешь знать.

Пьер никогда не видел лица, так перекошенного от ярости, как лицо Теодора в этот момент.

— Дура! — прошипел Теодор девушке. — Отец только угрожает. Ты все испортишь.

Греческие слова ничего не говорили Пьеру.

— Я полагаю, — сказал он, — что Джон Джастин сможет заплатить за меня до двух тысяч фунтов. Он капитан корабля.

— Ваш турецкий и мой происходят из разных провинций, — спокойно произнес сэр Теодор. — Правильно ли я понял, что вы назвали цифру пять тысяч?

— Нет, сэр, я не стою так дорого. Легко найти другого генерального ревизора. У французского министра много способных купцов, которых можно назначить на мое место. Может быть, Джастин, который любит меня, осилит три тысячи. Но я не стою ни пенни больше ни для службы, ни для моих друзей.

Греки молчали. Это была крупная сумма.

Пьер добавил задумчиво:

— Вы можете быть уверены, что деньги будут выплачены. Вероятно, вы хорошо знаете Оглы, но и я узнал его хорошо. Я убежден, что он не заплатит, если сможет обойтись без этого.

— Это правда, отец, — сказал Теодор, но Пьер не мог определить по его совершенно безучастному лицу, советует ли он графу принять или отклонить предложение.

Граф, нежно улыбаясь, прикоснулся к иконе и сказал:

— Я принимаю ваше предложение, Питер. Напишите вашему капитану указание выплатить три тысячи фунтов, если вы можете держать перо. Естественно, золотом. Если вы не можете писать, я напишу за вас. Хотя, если он знает ваш почерк, очевидно, лучше вам написать собственноручно.

— Итальянец может подумать, что вы уже мертвы, а ваши убийцы пытаются получить выкуп, — добавил Теодор.

— Та же мысль пришла мне в голову, — сказал Пьер. — Надеюсь, что смогу написать. Вы знаете, что Джон Джастин итальянец, сэр Теодор. Я не ожидал этого.

— Конечно, знаю. Один из моих людей случайно заметил на нем большой серебряный ошейник перед тем как мы смешались с беспокойной толпой перед входом в «Звезду Востока». Сэр Джон шел пешком, очень спешил и был крайне неосторожен. Мой слуга не удержался от дурного соблазна. Он ударил Джастина по голове древком пики, и когда тот упал, снял с него ошейник. Джастин вскочил и закричал по-итальянски; думаю, что он выкрикивал проклятья.

— Будьте уверены, именно это он и делал!

— Это было опасно и глупо — совершать кражу в городе. Мы не грабители, Питер.

— Однако было бы неразумно упоминать в письме об этом инциденте, — заметил Филельфус. — Капитан может не поверить вашим хозяевам. Мы отдадим вам ошейник, когда вы отправитесь в Трапезунд. Если капитан захочет выразить нам благодарность, он может при случае послать нам маленький подарок. Он не будет частью вашего выкупа. Я собираюсь предостеречь моих людей от случайного воровства.

— Я начинаю понимать, почему мой друг не пришел на встречу со мной в таверну. Вы уверены, что он не убит, сэр Теодор?

— Мертвый не станет размахивать саблей и вопить. Возможно, у него несколько минут кружилась голова, но я знаю, что он жив. Зачем бы я стал предлагать вам писать мертвому человеку?

Филельфус сказал доброжелательно:

— Хотя вы не благородного происхождения, или думаете, что это так — кто может быть уверен в подобных вещах? — и не можете дать слово дворянина, на меня произвело впечатление ваше честное лицо и я не сомневаюсь, что вы сдержите честное слово, если захотите дать его. Обещайте мне не пытаться бежать до получения выкупа, и вы больше не увидите стражников.

— Я обещаю, сэр.

— Хорошо, — сказал граф. — Теперь я могу добавить кое-что, о чем не упоминал раньше, хотя и не сомневался в вашей честности. Вы, очевидно, не горите желанием снова встретить убийц от Оглы; мой замок в этом отношении — самое безопасное место в империи. Ни он, ни его люди никогда не войдут сюда.

— Это практичный повод, чтобы сдержать мое слово, сэр, хотя я и так не нарушил бы его.

— Я не сомневался в вас ни одного мгновения. Но у нас говорят, что человек, честно предупрежденный об опасности, честен вдвойне.

Глава 26

Повязка пристала к руке Пьера, и когда он снимал ее, чтобы писать, куски кожи оторвались вместе с тканью. Это было очень болезненно, и письмо, когда он закончил его, было так измазано кровью, что он отбросил его и вынужден был написать другое. Сэр Теодор наблюдал за ним, его суровое лицо смягчилось и выражало симпатию. Во второй раз Пьер прикрыл пергамент от крови куском ткани. Его почерк можно было распознать, хотя он был неуверенным, как будто Пьер совершил путешествие во времени назад, в свое школьное детство в Руане. Молодой грек выражал свою симпатию; Пьер без особых любезностей вручил ему послание, по необходимости короткое.

— Я сомневаюсь, сможет ли сэр Джон добыть столько денег, — сказал он. — Не просите меня больше писать письма. Если вы захотите проверить, что я написал, покажите письмо священнику. Я написал на латыни, так что священник сможет его прочитать.

— Я верю вам, Питер. Наши священники не любят латынь. И что может сделать Джон Джастин, даже если вы написали: «Убейте этого человека»? Со мной будут мои люди. А если бы их и не было, итальянец вряд ли причинил бы мне вред, если он хочет вновь увидеть вас живым.

— Капитан, наверное, находится на борту своего корабля, — заметил Пьер. — Если он узнает человека, укравшего ошейник, тому не поздоровится.

— Он не узнает. Я оставлю этого человека здесь. Я бы хотел, чтобы вы забыли об этом ошейнике, Питер. Повторяю, мы не грабители. Я бы вернул его сегодня, если бы не опасался понапрасну осложнить получение выкупа за вас. Даю вам слово, если хотите, в дополнение к обещанию моего благородного отца, что вам вернут ошейник вместе с вашим освобождением. На самом деле, — добавил он саркастически, — если это доставит вам удовольствие, я вам отдам его сейчас. Вы можете любоваться на него или надеть его на шею.

— Хорошо, — отозвался Пьер.

— Что хорошо?

— Я сказал: хорошо, я возьму его.

— Сейчас принесу. — На лице Теодора отразилось негодование, когда он выходил из комнаты. Вернувшись, он бросил ошейник на стол перед Пьером. — Купцу, возможно, доставит радость ощутить серебро в своих руках. Может быть, вы хотите пересчитать блестки?

Пьер тщательно осмотрел ошейник, изнутри и снаружи. Затем он оттолкнул его от себя.

— Можете забрать его обратно, — сказал он.

Теодор выглядел совершенно озадаченным.

— Что вы искали? — спросил он.

— Кровь.

— На ошейнике нет крови.

— Я вижу. Слава Богу.

Теодор взял ошейник.

— Извините за то, что я сказал про блестки, Питер. Если сэр Джон так же любит вас, как вы его, полагаю, что не придется долго ждать выкупа. Я немедленно отправляюсь в Трапезунд с вашим письмом.

— Очень хорошо, сэр.

Теодор свернул письмо в трубочку и спрятал в кошелек. У двери он задержался на мгновение и улыбнулся.

— Вы, по-видимому, не очень бдительный купец. Если бы вы сосчитали блестки, то их бы оказалось четырнадцать. Одна отскочила во время драки; я сожалею об этом.

— В самом деле? — с улыбкой воскликнул Пьер. — Я позорю свою профессию!

Обещание Пьера не пытаться бежать обернулось большой практической выгодой для сэра Теодора. Он оставил замок почти без мужчин, взяв их с собой в город. Остались только кухонный персонал, стражники у моста и камердинер графа. И, разумеется, Джон, укравший ошейник.

Прошла неделя и Пьер, который с самого начала не представлял, как Джастин сможет собрать деньги для выкупа, начал опасаться, что капитан не смог сделать это. Он ни на мгновение не сомневался, что в этом случае граф может продать его Оглы.

Стефания несколько раз перевязывала ему руку. Когда он снял повязку, чтобы написать письмо, все раны открылись и заживали очень медленно. После его первого искреннего признания Стефании, что он, как и все, ненавидит боль, он стеснялся сказать, что рука еще болит и потихоньку в ее отсутствие опускал руку в холодную чистую воду родника у стены замка и упражнял ее.

От обнесенного камнем родника шел миниатюрный акведук, подававший воду в желоб, достаточно большой, чтобы из него могли пить верблюды в караван-сарае. Последний представлял собой прямоугольную постройку из камня. Четыре стены ограничивали большую площадку, занимавшую почти столько же места, как сам замок. На площадке рядами располагались коновязи и конюшни. Здесь были также несколько круглых углублений для разведения огня, огороженных каменными барьерами. Над ними располагались длинные вертела, на которых можно было зажарить целого барана. Один конец караван-сарая был отгорожен от остальной территории низкой стеной, преграждающей доступ животным. Эта часть имела навес, под которым легко могли расположиться на отдых сотни людей. К потолку были подвешены на бечевке несколько страусиных яиц, напоминающих язычникам, что здесь, как и на родине, божье провидение всегда с ними. Яйцо страуса было хорошо известно как символ процветания и достатка. Торговцы в конце путешествия воспринимали его с глубоким почтением.

Как все восточные караван-сараи, этот был сооружен, чтобы приютить и защитить караван, когда он останавливался на ночлег, но это не была гостиница европейского типа, потому что здесь не было хозяина, повара, обслуживания. Путешественники с Востока сами готовили себе постели и еду из провизии, привезенной с собой. Пьер понимал, что караван-сарай мог служить удобным источником дохода для графа, если бы только не был расположен так близко к городу.

Когда Пьера везли в замок, было слишком темно, да и сам он был в таком тумане, что не помнил дорогу. Он предположил, что его привезли по дороге, хорошо видной от караван-сарая. По ней на его глазах прошли несколько длинных верениц верблюдов, людей и лошадей, медленно шагавших в направлении Трапезунда. Но пока никто из них не воспользовался приютом у графа. Возможно, у него были свои клиенты.

Граф с радостью пригласил бы Пьера за свой стол, но его кормил камердинер и граф стеснялся этого. Поэтому Пьер обедал после графа, когда тот удалялся в свои покои. Стефания всегда ела с отцом. Когда она перевязывала руку Пьеру, она делала это учтиво и заботливо, осторожно накладывая повязку. День или два она носила накрахмаленный французский чепчик и часто и внезапно появлялась из темных комнат и коридоров замка; Пьер даже начал думать, что Теодор поручил ей роль неофициального стража. Потом она стала реже попадаться ему на глаза и снова ходила с непокрытой головой.

Пьер считал дни отсутствия Теодора. Прошло уже семь дней. Его рана на груди заживала и начинала чесаться. Если не считать руку, он чувствовал себя прекрасно, хотя его беспокоило долгое отсутствие Теодора. Чем сильнее он становился, тем более склонялся к мысли нарушить обещание и бежать. Это казалось проще простого — выйти из замка на караванный путь. Он знал, что покинул город, когда уже было совсем темно. В замке он появился на рассвете. Какое-то время он провел в ущелье в бессознательном состоянии. Мулы идут не очень быстро. Столица, вероятно, была недалеко.

После ужина он вышел из замка и сел у ограды родника. Ему хотелось бы знать, на что больше рассчитывал граф Месембрийский — на его честность или благоразумие. Поскольку у Оглы не было доказательств смерти Пьера и посредник несомненно должен был искать его тело, приходилось признать, что о благоразумии не следовало забывать. Пьер был безоружен, не мог пользоваться саблей и карманы его были пусты.

Он погрузил забинтованную руку в родник и боль сразу уменьшилась. Спускались сумерки. В этот час граф возносил самые пылкие молитвы. Покрытые плесенью зубчатые стены, засохшие трава и кустарник в расщелинах придавали старому замку удивительно незащищенный вид. Сейчас, когда за замком поднялась почти полная луна, он потерял свою объемность и превратился в коричневый, затем черный силуэт на фоне неба. Пьер и родник находились в тени. Прямоугольные прочные стены пустого караван-сарая холодно и угрюмо сияли при лунном свете. Вдруг Пьер услышал голос. Он никак не мог привыкнуть к бесшумной кошачьей походке греков. Он резко поднял голову.

— Я думала, что ваша рука заживает, — сказала она.

Пьер поднялся, чтобы приветствовать Стефанию.

— Она заживает, леди Стефания, но родник обладает удивительной целебной силой, как мне кажется, и моей руке не повредят дополнительные процедуры.

— Наверное, вы говорите неправду. Может быть, мне еще раз приготовить вам напиток? Сварить его в моем ведьмином котле и помешать моей метлой. Все франки такие угрюмые, сэр Питер?

— Вы знаете, что я не имею права на обращение «сэр».

— Я пропущу его, если вы пропустите «леди».

— Очень хорошо, Стефания.

— Поговори со мной сегодня вечером как брат с сестрой, Питер. Мне очень грустно, и я не могу дождаться возвращения Теодора.

— Мне тоже не терпится увидеть его.

— У меня другая причина. Меня не обрадует твой отъезд.

— Благодаря тебе, мое пребывание здесь стало очень приятным, но я, естественно, озабочен затянувшимся отсутствием твоего брата. У меня есть задание в Трапезунде, и я надеюсь, что сэр Джон сможет найти деньги и это позволит мне выполнить задание.

— Будь уверен, что Теодор так же спешит, как и ты. Если я сделала твое пребывание приятным, ты не сделал ничего, чтобы дать мне понять это. — Она села на ограду слева от него, поскольку справа покоилась его влажная забинтованная рука. Неудивительно, что он не слышал ее приближения. В тусклом лунном свете, отраженном от голых стен караван-сарая, он увидел ее босые ноги.

— Какая приятная ночь, — любезно произнес он.

— Да? Я не нахожу. Теодор никогда не задерживается в городе, если это от него зависит. Как только выкуп за тебя будет заплачен, мой брат вернется. Мы всего в двух часах от Трапезунда.

Пьер промолчал. Стефания сказала:

— Я не скажу тебе такого, о чем ты сам скоро не узнаешь. Теодор привез тебя домой длинной дорогой вдоль моря. Она совсем заброшенная. При нем было много денег и, естественно, он не хотел следовать прямым караванным путем, который короче, но всегда многолюден.

— Понимаю, — сказал Пьер.

— Может быть, понимаешь, а может быть, нет, ты, осторожный франк.

Пьер отметил про себя, что оценка его осторожности трапезундцами начала повышаться.

— Теодор получил плату за крупные торговые операции, которыми он занимается. По крайней мере, я надеюсь, что это так. Я сама не разбираюсь в делах. Но караваны все время идут мимо. Ты, как купец, очевидно, понимаешь, что это значит. Я восхищаюсь тем, как прибыльно торгует мой брат. Мы не смогли бы прожить без него.

По мере вращения Земли тень башни замка сместилась с родника, и в лунном свете Пьер увидел ее искреннее лицо. Ее слова показались ему лишенными смысла, если не считать открытия, что торговля на какое-то время затронула имение графа и принесла определенную прибыль. Он видел, что она верит в свои слова. Но невероятно, чтобы караваны разгружались в двух шагах от Трапезунда.

— Как купец, — заметил Пьер, — я нахожу это чудесным и очень рад за тебя. — Он всмотрелся в ее лицо. — О чем ты плакала, Стефания?

Девушка закрыла лицо руками и снова заплакала. Он видел, как ее тело содрогается от горестных рыданий, хотя она не издавала ни звука. На мгновение овладев собой, она прошептала:

— Не говори громко, Питер. Отец услышит. Сегодня он совсем ничего не видел. В полдень он спросил меня, когда взойдет солнце. В безоблачный день, Питер! При ярком солнечном свете.

Пьер обнял ее, так как опасался, что она упадет в родник. Она сразу прильнула к нему, и ее черные волосы упали ему на грудь.

— Я очень, очень сочувствую тебе. — Он погладил ее по плечу. — Может быть, это временное явление. Может быть, завтра, когда взойдет солнце, он сможет различить свет. А хирург осматривал графа, Стефания?

— Сначала их было множество. Один знаменитый врач даже приезжал из Константинополя. Но его глаза выжжены. Рано или поздно он должен был полностью ослепнуть. Бедный отец знал это, но он всегда любил свет, даже когда уже не мог различить ничего.

— Это очень грустно.

— Он с ужасом ждал дня, когда совсем ослепнет. И сегодня… Он уже знает об этом.

— Меня предупредили, что нельзя упоминать о его слепоте.

— Я знаю. — Стефания склонилась к нему всем телом, будто лишилась сил. — Но мое сердце полно печали. Мне безразлично, что ты скажешь или сделаешь. Теперь он умрет. Мой брат убьет евнуха, а Оглы убьет брата, и я останусь совсем одна.

Пьер снова погладил ее плечо.

— Бедное дитя. Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Я не хотела бы говорить брату, но я должна. Отец ему сразу скажет. Это сделал евнух, Питер.

— Он, Стефания? Не рыдай так.

— Много лет назад отец украл что-то у путников, отставших от каравана. То был караван Оглы, и Оглы узнал об этом. Оглы мог посадить отца на кол. Так поступают с людьми, грабящими караваны. Караваны защищены беспощадным законом империи. Но Оглы, вместо того чтобы донести на отца, пригласил его в свой дом. Он сказал, что не сообщит императору, если отец продаст ему свои земли за крупную сумму. Потом он покинул дом и отправился на прием к императорскому двору, поручив евнуху-секретарю договориться о деталях.

— Я видел Василия, — заметил Пьер. — Что он сделал?

— Это ужасный человек. Он привел отца в подвал и сказал, что Оглы не заплатит ему за поместья, пока отец не подпишет документ, свидетельствующий, что деньги уже уплачены. Отец, конечно, отказался. Евнух приказал связать его и заткнуть ему рот. Раб нагрел докрасна железную пластинку. Они не давали отцу закрыть глаза с помощью колючек саксаула и приблизили пластинку к его лицу, так что он вынужден был смотреть на нее. Отец был беспомощен и согласился поставить подпись. Но евнух начал кричать и смеяться как сумасшедший, а отец потерял сознание.

— Ужасно!

— Когда отец пришел в себя, они плескали ему водой в лицо. Он снова выразил согласие подписать документ, и Василий дал ему сделать это. Колючки все еще были в глазах отца. Но потом они снова заставили его смотреть на пластинку.

— После того, как он отказался от поместий?

— Да.

— В это трудно поверить.

— Потом евнух налил уксуса в глаза моего бедного отца, и они принесли его домой на носилках. Евнух не заплатил ему ничего. Оглы прислал с пажом несколько фунтов примерно через неделю.

— А разве граф не мог обратиться к кому-то в поисках правосудия?

— Он мог донести на Оглы. Но Оглы — крупный вельможа, родственник султана. Ему просто сделали бы замечание. Отец подозревает, что Оглы оставил ему дом, чтобы свалить все на евнуха, если дело откроется. Но отец, разумеется, не собирался говорить кому-либо, потому что на нем все еще лежит вина ограбления каравана.

— Оглы знает своего слугу, — сказал Пьер. — Я слышал, как он говорит с ним. Он несомненно знал, что Василий будет пытать твоего отца.

— Отец тоже так думает. Но что мы можем сделать? Теперь Оглы построил этот караван-сарай, и его караваны иногда останавливаются здесь на ночлег.

— Это странно, Стефания. Почему они не могут за час-другой дойти до города?

Она не дала прямого ответа.

— Я никогда не спрашиваю о делах, Питер.

— Тогда и я не буду спрашивать. Но во Франции, Стефания, если бы твой отец совершил такой проступок, он мог прийти к королю и сказать: «Ваше Величество, я совершил дурной поступок, но другой человек поступил еще хуже. Рассудите, кто из нас более виновен».

— Здесь не Франция, Питер. Если караванам будет наноситься ущерб, окружающие языческие народы нападут на нас все сразу с обнаженными саблями. Их во много раз больше, чем нас. Вот почему законы так строго защищают караваны. Отец никогда не сказал бы ни слова, и Оглы знал это. Но я ужасно боюсь, что Теодор узнает все. В нем сидит демон. Он ненавидит евнуха всей душой. Оглы знает это, и хотя он наш лендлорд[30], ни он, ни его люди никогда не приезжают сюда.

— Мне кажется, он очень благоразумно старается избегать инцидентов, — сказал Пьер. Он посмотрел на огромный, загадочный караван-сарай, расположенный так близко от города. — Вероятно, у него есть свои причины избегать твоего брата, а следовательно, обходить стороной и ваш дом.

— Бедный отец! — Она закрыла лицо и вновь заплакала. — Быть слепым ужасно. Он так боялся этого.

— Он сейчас один?

— Он не хочет, чтобы кто-то был рядом. Он не ел весь день. Он молится на коленях с того момента, как я сказала ему… Я должна была ему сказать — никто другой не смог бы — что уже наступил день.

— Если бы я был твоим братом, я, наверное, чувствовал бы то же, что и сэр Теодор. Никогда не слышал такой ужасной истории.

Комплекс сложных женских эмоций, которые Пьер не пытался понять, поднял ее руки ему на плечи. Ее мокрое от слез лицо прижалось к его щеке. Он успокаивал ее как ребенка. Но в ее руках было больше силы, чем в руках ребенка, и он слегка вздрогнул, когда она нажала на рану в его груди чуточку сильнее, чем он мог вытерпеть. Она сразу ослабила объятие, но не отстранила свое лицо.

Имя «Пьер» во всех его версиях на всех христианских языках от греческих островов до скандинавского полуострова означает «камень». Но он был не каменный, и сияла полная луна. Брат мог бы похлопать ее по плечу, убеждал он себя, и погладить влажные от слез щеки. Мог или нет брат спрятать свое лицо в ее пахнущих мускусом черных волосах и нежно обнять ее за талию, чтобы не дать ей упасть в родник — такой вопрос он себе не задавал.

— Извини, если я задела твою рану, Питер.

— Еще одна маленькая память от Оглы. Ты не причинила мне боли, Стефания.

— Как это случилось?

— Я разговаривал с греком, одетым по-турецки в «Звезде Востока». К нам подошли еще три грека, одетые по-французски и началась драка.

Все эти переодевания развеселили девушку и она улыбнулась в первый раз с того момента, как подошла к нему.

— Теодор сказал, что на улице была большая свалка. Как ты узнал, что это за переодетые люди?

— Фальшивые франки были подосланы Оглы. Они признали это, когда у нас была другая драка за пределами города.

— Я рада, что они не убили тебя.

— Не знаю, кем был фальшивый турок, но это был явный грек. Я узнал об этом по его манере говорить. Они ударили его по голове, и сначала я подумал, что он мертв. Но у него под тюрбаном была стальная шапочка, и удар только оглушил его. Я увидел это, когда меня самого сбили с ног. Боюсь, что я недолго боролся, Стефания. На нем под башмаками пустыни были красные котурны.

— Что ты сказал, Питер? — Она выпрямилась и изумленно посмотрела на него.

— Я сказал, что на нем были красные туфли. Я в этом уверен. На них еще были жемчужины. Вероятно, богатый юноша решил позабавиться. Он сказал, что очень хочет посмотреть выступление танцовщицы по имени Ирена.

— В Трапезунде лишь два человека носят пурпурные туфли. Любой оттенок красного категорически запрещен. Это императорский цвет.

— Я что-то слышал об этом, но не обратил внимания.

— Питер, я думаю, ты сидел с императором! — Она была потрясена.

— Может быть. Он совершенно бесстрашно выхватил саблю, я теперь вспомнил это, и приказал тем троим убираться из таверны. Видно было, что он привык к повиновению. Но разве принято, чтобы император Трапезунда шатался один по заведениям на побережье?

— Можешь быть уверен, он был не один. О Давиде, младшем Великом Комнине, говорят, что он иногда переодевается и ходит среди простых людей. Разумеется, его всегда охраняют. Его друзья утверждают, что так он общается с народом. Большинство из нас, представителей понтийских родов, считают его глуповатым с его любовью к гонкам на лошадях, игре в поло и театральным представлениям. Для Трапезунда наступят черные времена, если такой слабый человек будет править один.

Это было удивительно — сидеть с Великим Комнином, и девушка на мгновение забыла об ужасной трагедии отца. Но ее не очень интересовала трапезундская политика.

— Как выглядела танцовщица в таверне, Питер?

— О, она достигла совершенства и четкости в танце.

— Как она была одета? Я не была в городе несколько лет. Мне всегда нравились красивые платья.

Пьер вспомнил о морских водорослях.

— Дай подумать; на ней была длинная волнистая юбка, какой-то серебряный жакет и что-то вроде турецкой чадры… Точно не помню.

Настроение Стефании, как у всех гречанок, быстро менялось. Ее глаза смеялись.

— На этих камнях очень жестко сидеть, Питер. Погуляй со мной, чтобы я могла ощутить ступнями траву.

Совесть Пьера таяла при лунном свете. От Франции его отделяли два месяца, три драки и четыре моря позади и выкуп впереди. За караван-сараем, где кончался двор замка, посыпанный гравием, была большая зеленая лужайка, окруженная лесом. Стефания взяла его под руку, и они пошли по направлению к лужайке.

— Я просила, чтобы ты говорил со мной как брат, — сказала она, — и ты замечательно справился с этим. Теперь ты рассказываешь, что на танцовщице была плотная турецкая чадра, через которую ничего не видно. Прекрасный костюм! Ты когда-нибудь ходил босиком по траве, Питер? Она такая чудесно прохладная.

Пьер рассмеялся так громко, что испугался и сразу понизил голос, чтобы не услышал граф, если бедняга еще не спит.

— Дорогая девочка, разве ты не знаешь, что европеец не сможет обнажить ноги, не сняв штаны?

— Боже! Я забыла! Что за ужасная мысль! Почему вы не одеваетесь как греки. Но ты теперь говоришь не как Теодор. Представляю, как была одета танцовщица.

Пьер сел рядом с ней.

— Тебе придется лишь немного напрячь воображение, чтобы представить себе ее костюм в целом.

— А среди публики были женщины?

— На берегу они не бывают, Стефания.

— Мужчины аплодировали ей?

— Они ревели.

— Ты тоже аплодировал?

— Кажется, да.

— Думаю, что все это выглядело мерзко.

— Теперь ты говоришь, как моя сестра, Стефания. У меня нет сестры, но если бы была, она выразилась бы именно так.

— Тогда я больше не буду, иначе ты опять начнешь говорить, как Теодор, и читать мне проповедь о необходимости носить головной убор. Он считает меня ужасно нескромной.

— Твои волосы прекрасны, Стефания.

— А твои — просто чудо для Трапезунда. Я потрогала их, когда ты спал, чтобы убедиться, что они настоящие. Здесь многие мужчины носят парики.

— Да? Мои волосы — настоящие.

— От них пахнет сандаловым деревом. У греков это общепринято, но западные мужчины не мажут волосы ароматными веществами. Я спросила отца. Это танцовщица в таверне намазала тебе волосы?

Пьер мягко рассмеялся.

— Стефания, ты почти испугала меня. Твой брат задал мне массу вопросов, когда вытащил меня из ущелья, но он расспрашивал не так настойчиво. Что касается сандалового дерева, я должен был издавать приятный аромат, чтобы угодить дьявольскому нюху Балта Оглы во время обеда, когда его толстый евнух показывал чудеса ловкости.

Он на мгновение забыл о бесчеловечности Василия и вспомнил о нем, как о жонглере. Стефания задрожала и схватила Пьера за руку.

— Не попади в лапы этих ужасных людей, Питер. Оглы уже пытался убить тебя. В следующий раз он постарается не промахнуться. Мое сердце не выдержит этого.

Пьер снова успокаивающе обнял ее.

— Я не хотел упоминать о них. — Он еще не кончил фразу, но она остановила его речь, поцеловав его в губы.

— Мое сердце не выдержит этого, — повторила она, не отрывая своих губ от него. Руки Пьера сомкнулись вокруг нее. Если его рука или грудь и болели, он не чувствовал этого.

Когда немного позже он разжал объятия, она посмотрела на него широко открытыми, смеющимися глазами.

— Я заставила тебя на мгновение забыть девушку во Франции, Питер?

Греческая проницательность оставалась загадкой для Пьера.

— Да, Стефания.

— Как ее имя?

Пьер не ответил.

— Ты, конечно, не скажешь. У нее золотистые волосы, я знаю, и она знатная леди! Мне все равно, Питер. Я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Меня еще никто не целовал.

Пьер с трудом поверил ее словам.

— Когда ты снова поцелуешь ее, то вспомнишь обо мне.

По спине Пьера пробежали мурашки. Чужеземная, заботливая девушка причиняла ему страдания. Он был настолько смущен, что какое-то время не находил слов. Стефания снова зарыдала, закрыв лицо руками. Вдруг ее тело совершенно застыло. Ее руки медленно опустились. Пьер заметил, что она слегка повернула голову. Из двора замка не доносилось ни звука, если не считать едва слышного бормотания воды в роднике. При лунном свете не видно было никаких движущихся предметов.

— На дороге люди, — прошептала она. — Они едут сюда.

Она мгновенно вскочила на ноги и как фея пронеслась по лужайке. Она беззвучно пересекла двор замка, посыпанный гравием. Под ее бегущими босыми ногами не шевельнулся ни единый камешек. Сверхъестественно беззвучный полет Стефании создал у Пьера впечатление, будто ее здесь вообще не было.

Он снова увидел ее на мгновение, когда белое пятно промелькнуло по подъемному мосту. Потом она скрылась во мраке замка. Мост почти немедленно поднялся, как челюсть гигантского существа. Пьер много раз видел и слышал, как поднимались мосты замков — медленно, толчками, с дребезжанием и скрипом петель. В замке графа Месембрийского мост поднялся бесшумно и очень быстро. Ясно было, что малочисленный гарнизон не собирался рисковать, кто бы ни приближался по дороге.

Потом он услышал звон серебряных колокольчиков на сбруе головного верблюда каравана. Должно быть, в караване были сотни верблюдов, потому что украшения головного верблюда всегда находились в прямой пропорции с величиной и богатством всего каравана. Поскольку колокольчиков было очень много, Пьер приготовился к зрелищу длинной вереницы величественных навьюченных животных, медленно и торжественно шествующих по направлению к Трапезунду; при этом голова каждого последующего верблюда привязывалась к хвосту предыдущего веревками из их волос.

Перед верблюдами, как обычно, шел ненагруженный осел, назначение которого состояло в том, чтобы провалиться в дыру, если она встретится на пути. Пока он шел впереди, путь был гладок и безопасен. Рядом с верблюдами ехали на мулах или шли пешком вооруженные люди. Повсюду виднелись фонари, а перед важными чиновниками несли по несколько факелов, но лунный свет был так ярок, что не было особой нужды в искусственном освещении.

Пьер подумал, что весь караван прошел. Но потом появилась отдельная цепочка из двух десятков верблюдов. Эта молчаливая, отделившаяся часть каравана двигалась совсем без света. Она свернула с главной дороги на узкую тропу, которая шла в нескольких шагах от того места, где по-прежнему сидел на траве Пьер, к караван-сараю Балта Оглы.

Было маловероятно, чтобы восточные поставщики Оглы знали о генеральном ревизоре из Франции. Но Пьер решил, что лучше не попадаться им на глаза. Замок, теперь защищенный рвом, свидетельствовал, что Стефания и граф того же мнения. Присутствие франка на лужайке так близко к караван-сараю, безусловно, показалось бы подозрительным для участников каравана, которые, судя по полному отсутствию света, старались привлекать как можно меньше внимания.

Как только Пьер увидел, что они свернули с главной дороги, он побежал к опушке леса и спрятался в кустах. Они должны были пройти менее чем в десяти футах от него. Он был рад, что у них нет света. Два человека верхом вели маленький караван, за которым следовали еще двенадцать человек. Все они были верхом и вооружены.

Караван-сарай с самого начала был загадкой для Пьера, мрачный, новый, основательный и хорошо спланированный. Каково его назначение, Пьер не знал. Древний, пришедший в упадок замок имел свой характер: бессилие, дряхлость, нищета и заброшенность. Но высокомерный, лишенный индивидуальности караван-сарай не так легко было понять.

Два верховых впереди были, как и следовало ожидать, турками-проводниками. К его удивлению, вооруженные люди оказались греческими солдатами. Их слов Пьер не смог бы понять, даже если бы прислушивался к ним. Но он и не пытался, потому что его слуха достиг поразительный разговор турок-проводников.

— Паша Оглы должен наградить нас, — сказал один из них. — Ни один человек не потерян и ни одного аспера пошлин не уплачено за время пути.

— И не заплатим ни одного аспера! Сборщики из Трапезунда вряд ли заглянут сюда ночью. Мне кажется, что принц мог бы предоставить нам приличные постели в своем грязном караван-сарае за деньги, которые мы зарабатываем для него.

Пьеру не нужно было слушать дальше, хотя люди продолжали непринужденный разговор. Они поздравили друг друга с тем, что длительное путешествие близко к завершению. В спокойном уединении, на земле своего хозяина, в полной уверенности, что их никто не слышит, они шутили о незаплаченных пошлинах, заработанных деньгах, о том, где они их потратят, и о вознаграждении, которое они надеялись получить от Оглы за что-то, что они называли службой у Оглы.

Его система коррупции хорошо организована, подумал Пьер. Ему было совершенно ясно, что Оглы, который поставлял контрабандой драгоценности и опиум во Францию, построил караван-сарай на земле, отнятой у владельца с помощью пыток, и мог хранить здесь товары, не платя пошлин, а затем каким-то контрабандным путем отправлял их из империи. Пьера не удивляло, что Оглы способен на это, но поражало, что Оглы отважился на подобные вещи. Чрезвычайно могущественный вельможа, имевший друзей в языческих странах и пользовавшийся огромным влиянием в империи, смог задумать и реализовать этот проект. Пьер попытался оценить, кто больше теряет от смелого казнокрадства Оглы — Карл, король Франции, или Великие Комнины в Трапезунде. Судя по размерам караван-сарая, Великие Комнины несомненно теряли больше.

Он медленно пошел обратно к замку и посмотрел на поднятый мост. Он теперь не ожидал опасности от каравана. Но ему некуда было идти, и он хотел вернуться в замок. Ирония положения, в котором он оказался — узник снаружи запертой тюрьмы — заставила его улыбнуться. Он не собирался кричать, так как был уверен, что хорошо виден на краю рва при свете полной луны. Может быть, боязливые стражники откроют вход в замок, когда убедятся, что караван расположился на ночь в окруженном стенами караван-сарае. Пьер сел на край рва, свесив ноги. Он смотрел на отражение луны в воде и видел лицо Клер. Опасная информация, подслушанная у турок-проводников, обострила все чувства Пьера и привела его в состояние боевой готовности. Он слышал стук своего сердца. Поцелуй Стефании, на который он так страстно ответил, необъяснимо окружил нежное лицо Клер на поверхности воды венком волос цвета воронова крыла. Видение было волнующим.

Потом он услышал быстро приближающийся стук копыт на дороге. Очевидно стражники тоже услышали его. Наверное, они догадались, кто это. Мост отделился от стены, начал очень медленно опускаться и осторожно застыл на полпути.

Через несколько минут группа быстро скачущих лошадей с мужчинами в седлах, чье оружие блестело в лунном свете, галопом промчалась мимо караван-сарая к воротам замка. Теодор натянул поводья взмыленного коня и соскочил на землю. Пьер поднялся. Мост бесшумно опустился на свое место.

— Что вы здесь делаете? — подозрительно спросил Теодор.

Пьер дерзко ответил:

— Я собирался искупаться.

— Вы шпионили за караван-сараем?

— Я заметил, что у вас гости. Там полно греков, сэр Теодор. Верблюдов и греков.

— Откуда вы знаете, что они греки?

— Я слышал их разговор. Я думал, как мне попасть обратно в замок. Мои тюремщики, кажется, забыли о своем узнике.

— Ваши тюремщики доверяют вашему слову, Питер. Я рад за вас, а также за свою семью, что у вас хватило здравого смысла держаться в стороне от каравана. Мы никогда не вмешиваемся в торговые дела нашего лендлорда: этот караван-сарай принадлежит Оглы, Питер. Я слышал в городе, что он вас разыскивает.

— Да? Меня это не удивляет.

— Тем же занята городская полиция. По крайней мере, мне кажется, что они ищут вас. Не так много высоких светловолосых франков, говорящих по-турецки и носящих имя Питер. Почему вас разыскивает полиция?

— Понятия не имею.

— Что еще вы натворили, кроме драки с людьми Оглы?

— Я никому не причинил вреда.

— Вы крайне неудобная личность, от вас нужно держаться подальше. Вы должны немедленно покинуть это место. Сейчас же. Ночью. Выкуп за вас уплачен. Я почти боюсь, что получил его.

Теодор отдал приказ по-гречески одному из слуг, взял Пьера под руку и повлек его через мост.

— Город полон слухов. Немедленно отправляйтесь в свою комнату. Я никогда в жизни так не стремился избавиться от гостя.

— Как сэру Джону удалось добыть деньги?

— Он вам расскажет.

Теодор покинул его. Через некоторое время появился камердинер графа. Он принес саблю, три кошелька, плащ и чашку кофе. Плащ слегка зашуршал, когда Пьер положил его, как струя воды, упавшая на камень. Пьер был поражен необычным набором вещей, принесенных бородатым трапезундцем. Он вытянул саблю без украшений из ножен и попробовал клинок ногтем. Клинок издал красивый звук. Закалка была правильной. Это была хорошая, настоящая сабля. Конечно, он не мог пользоваться ею покалеченной правой рукой и не умел драться левой, но сабля придала ему чувство уверенности. Он выпил кофе, от чего весь покрылся потом, а мозг его лихорадочно заработал; может быть, греки были правы, применяя наркотики, чтобы проснуться и чтобы заснуть. Он никогда не ощущал такой бодрости и был рад этому после загадочных предостережений Теодора. Он осмотрел кошельки. В одном находился ошейник Джастина. Этого Пьер ожидал. Два других были наполнены золотыми монетами. Это его поразило. Он пристегнул хорошую саблю и снова почувствовал себя более или менее французом.

В дверях появился Теодор со стальной кирасой в руке. Он остановился с совершенно отсутствующим выражением. Пьер подумал, что знает причину. Но Теодор не сообщил Пьеру печальную новость, которую Стефания только что шепнула ему на ухо.

— Примерьте ее, Питер, — сказал он. — Она может вам пригодиться.

Пьер с сомнением посмотрел на кирасу.

— Я ценю вашу доброту, сэр Теодор.

Теодор бросил кирасу на кровать.

— Бесполезно примерять ее. Я вижу, что вы не сможете в нее втиснуться. У франков другая фигура. Но моя совесть будет чиста: я сделал все, что в моих силах, стараясь уберечь вас от убийства. В плащ вшита очень тонкая персидская кольчуга, хотя он выглядит, как обычный плащ. Я сам часто носил его. Примите его от меня в подарок. И ради Бога, уезжайте!

— А зачем золото, сэр Теодор?

— Это не золото, хотя в самом маленьком кошельке есть немного денег для вас. Остальные монеты фальшивые. Если за вами будет погоня, бросьте их на дорогу, так чтобы их блеск был виден. Насколько я знаю ваших врагов, это поможет ненадолго задержать их. А потом скачите, как ветер. — На суровом лице Теодора появилось подобие улыбки, хотя в глазах его оставалась невыразимая печаль.

Камердинер привязал кошельки к поясу Пьера и сказал что-то по-гречески. Теодор пояснил:

— Добрый человек просил меня обратить ваше внимание на хитроумный узел, которым он привязал кошелек с фальшивым золотом. Он упомянул вашу забинтованную руку и попросил меня передать: все, что вам нужно сделать — это потянуть за маленькую веревочку. Содержимое кошелька высыплется и он упадет.

— Вы очень любезны, сэр Теодор.

— Мой отец нездоров, иначе он лично попрощался бы с вами. Сестра желает вам счастливого пути.

— Передайте мои слова прощания леди Стефании, сэр Теодор. Я буду молиться за вашего отца.

— Отцу нравится, когда за него молятся. Спасибо, Питер.

Во дворе слуга держал готового коня.

— Поверните налево на главную дорогу и следуйте по ней в город, — проинструктировал Теодор Пьера. — Избегайте боковых тропинок. Если вы поспешите, то достигнете Трапезунда через два часа. Но сохраните силы коня на случай, если понадобится прибавить ходу. Я молю Бога, чтобы это не понадобилось. Да хранит вас Бог, Питер.

Пьер ощутил прямую спину и худые сильные бока хорошего скакуна. Он шагом миновал караван-сарай, выбирая самые темные и тихие части тропы и галопом выехал на дорогу. Конь был свежий и имел широкий шаг. Пьеру не в чем было упрекнуть Теодора. Он снова подумал, как Джастин смог раздобыть деньги.

С караванного пути на возвышенности замок выглядел очень маленьким, почти нереальным. Ров с водой блестел как серебряная змейка, свернувшаяся кольцом вокруг замка.

Он проехал совсем немного, замок только что скрылся за поворотом, когда увидел, что дорогу преграждает фигура на коне. Он не ожидал столь скорого возникновения преграды, хотя Теодор мельком упомянул, что Пьера ищут. Он прошептал проклятье своей перевязанной руке и завернулся в защитный плащ. Он никогда не слышал о такой одежде. Плащ был легкий как перышко. Пьер немного пригнулся к шее коня и осторожно приблизился к человеку. Тот был одет в крестьянские брюки и легкую крестьянскую рубаху.

Вдруг он услышал мягкий голос Стефании:

— Не принимай меня за убийцу, Питер, и поспеши. — Пьер сразу же подъехал к ней.

— Именем всех святых, что ты здесь делаешь, Стефания?

— Теодор послал тебя на верную смерть, — горько сказала она. — Он не хотел этого, но он ужасно возбужден сплетнями, которые слышал в городе, и, конечно, я сказала ему о бедном отце. Следуй за мной, Питер.

Она свернула с хорошо протоптанного караванного пути на узкую тропинку, которая шла темным глубоким оврагом к морю.

— Это более длинный, медленный, но более безопасный путь. Я покажу тебе его. — Пьер последовал за ней.

— Ты поступаешь глупо, — сказал он. — Брат знает об этом?

— Ты никогда не станешь греком, Питер. Конечно, он не знает, но он не дурак и скоро догадается.

Они не проезжали мимо таинственного старинного монастыря в горе. Пьер, разумеется, понятия не имел, где они находятся, но Стефания, по-видимому, хорошо знала дорогу. Большую часть ночи они провели в лесу. Луна час или два была высоко, потом начала опускаться по небосклону, бросая на тропу пятна серебряного света. После долгого пути местность стала более равнинной и тропа немного расширилась. Прохладный ветер, вероятно, с моря шумел листьями высоко над их головами и пригибал к земле высокую траву по обе стороны тропы. Они никого не встретили и не видели ни одного дома или здания с того момента, как покинули замок. Пьер подумал, как легко одета девушка с обнаженной головой и устыдился своей невнимательности. Он пришпорил коня, поравнялся с ней и снял плащ.

— Мне в нем душно, а ты замерзла, дорогая Стефания, — сказал он, набросив плащ ей на плечи. При этом снова раздался странный всплеск. Пьер не сразу убрал руку, и она с удивлением посмотрела на него. Он притянул ее к себе и поцеловал. Она не обняла его; ее руки легко легли ему на грудь.

Они проехали еще немного. Когда Стефания заговорила, У нее был тихий и озабоченный голос.

— Я не ожидала и не просила этого, Питер. Я знаю, что в прошлый раз удивила тебя, но теперь это твоя воля. — Она снова замолчала, потом тихо засмеялась. — Мне все равно, Питер. Теперь я рада. Мы рядом с городом. Пожалуй, я покажу тебе все ответвления от тропы, чтобы мы не ошиблись. Давай поскачем! — Ей казалось, что она не сможет дышать, пока не вдохнет немного ветра. Они поскакали галопом, и когда Стефания остановила коня, ее голос был ясным и сильным. — Златовласая голова больше не волнует меня, — произнесла она.

Они выехали из леса и приблизились к деревянному мосту, переброшенному через большое ущелье; за ним поднимались прочные каменные стены Трапезунда, красные и высокие в розовом свете, который начал окрашивать небо. Пьер не ожидал, что ночь пролетит так скоро. В лесу серый ранний рассвет не был виден сквозь деревья.

Вдруг Стефания застыла, так же, как при появлении каравана.

— Тихо! — шепнула она.

Пьер тоже услышал. Сзади приближался бешеный стук копыт. Это был Теодор с другим человеком. Их кони были взмылены и почти выбились из сил.

— Что это значит, Стефания? — зло воскликнул он.

— Я не хотела, чтобы Питер погиб.

— И я не хотел. Но твой поступок ужасен и опасен, сестра.

— Ну что же, я это сделала и рада этому.

— Ты должна немедленно вернуться домой.

— Взгляни на своего коня, Теодор.

Ее брат плюнул.

— Моя сестра — своенравная девушка, Питер. Может быть, вы чародей и своими чарами выманили ее из замка, чтобы она указывала вам путь.

Стефания сказала:

— Ты сам мог послать с ним проводника, Теодор. Вот что ты должен был сделать. Но ты был не в духе, поэтому я поехала сама, иначе он не ушел бы далеко.

— Это верно, что мы не можем возвращаться домой, пока наши кони не отдохнут. — Потом он сказал довольно застенчиво: — Питер, теперь, когда дорога безопасна, у тебя оказалось много спутников. Признаю, что мне следовало лучше подумать, но этому помешала печальная новость об отце, сообщенная мне Стефанией.

— Я сказала Питеру, — отозвалась Стефания.

— Тогда надеюсь, что я прощен. Я рад, что вы знаете, Питер.

— Мне не терпится увидеть капитана, — сказал Пьер. — Как вы, несомненно знаете, рядом со стоянкой корабля есть конюшня. Если вы захотите подняться на борт, то сможете отдохнуть, пока ваши кони не наберутся сил для возвращения домой.

Теодор улыбнулся.

— И, разумеется, отплыть во Францию, а по дороге быть повешенными! Нет, спасибо, Питер. Может быть, моя сестра не откажется от небольшой прогулки. — Он проницательно поглядел на нее. — Но, пожалуй, мы не будем подниматься на корабль, если вы не настаиваете.

— Очень хорошо, — отозвался Пьер.

— Ты бы взял нас во Францию, Питер? — Стефания решила поддразнить брата, который не засмеялся шутке.

— Я могу.

— Кажется, я отсутствовал слишком долго, — довольно сердито заметил Теодор. — Следующий франк, которого я задержу до получения выкупа, будет старый и толстый. И лысый, если это будет зависеть от меня. Теперь я с еще большей радостью избавлюсь от вас, Питер.

Бдительные и любезные стражники на мосту с большим любопытством разглядывали Пьера. Один из них начал задавать ему вопросы.

— Он не понимает по-гречески, — сказал Теодор, — но вы можете говорить с ним по-турецки. Сомневаюсь, что он вам что-нибудь скажет. Он гостил у меня неделю, и я почти ничего не знаю о нем.

— Потому что вас неделю не было дома, сэр Теодор, — добродушно сказал стражник. Потом он обратился к Пьеру: — Как ваше имя, молодой человек?

— Питер.

— В самом деле? — Стражнику казалось, что уже несколько дней каждый франк в Трапезунде носил имя Питер. — Могу я спросить, не носите ли вы парик?

Пьер наклонил голову.

— Проверьте сами, — произнес он.

— Извините меня, — сказал стражник и основательно дернул его за волосы. — Они или настоящие, или хорошо приклеены, — заметил он.

— У вас здесь любопытные обычаи, — сказал Пьер. — Могу я спросить, что означает это своеобразное приветствие?

— Конечно, вы можете спросить. Однако я не уполномочен отвечать. При данных обстоятельствах надеюсь, что вы не откажетесь от небольшой охраны.

— Должен ли я рассматривать это как арест за какое-то преступление?

— Я лишь получил приказ охранять и любезно сопровождать высокого франка по имени Питер, говорящего по-турецки, к шефу полиции во дворец. До сих пор уже было несколько таких людей. Все они освобождены. Возможно, я слегка превышаю полномочия, но я полагаю, нет, я точно знаю, что франка не обвиняют в преступлении. Когда речь идет о преступлении, мы обычно получаем несколько иные приказы.

— Должен ли я отправиться к шефу полиции немедленно? Я бы очень хотел встретиться с капитаном французского корабля «Святая Евлалия».

— Никаких возражений, сэр. Еще очень рано будить шефа полиции.

Они проехали через мост. Полдюжины вооруженных людей следовали за ними на почтительном расстоянии.

— Вы определенно не под арестом, — сказал Теодор, — но нас немедленно арестуют, если вы упомянете о нашей маленькой сделке.

— Я знаю.

Они миновали ворота в стене, где часовые пропустили их, не задавая вопросов, по знаку одного из стражников с моста, который, по-видимому, обладал значительными полномочиями.

Рядом с «Леди» лежали кипы товаров. Два человека в рабочей одежде уже расхаживали среди них. Пьер решил, что это, возможно, портовые грузчики, которые рано приступили к работе.

— На этом корабле я приплыл из Франции, — сказал он Стефании, указывая на «Леди».

Стефания пришпорила коня и стала объезжать Пьера, чтобы лучше рассмотреть корабль.

Вдруг в воздухе раздались шипение и удар стрелы арбалета во что-то мягкое. Стефания вскрикнула и упала с коня со стрелой в горле. Теодор и второй грек соскочили на землю, чтобы помочь ей. Пьер видел, как они поднимают ее.

С палубы «Леди» раздался крик. Жак из Бурже увидел Пьера и закричал:

— За тюками! Осторожно, Пьер! — Пьер заметил, что человек в одежде грузчика быстро заряжает другую стрелу. Его компаньон, также вооруженный, поднял арбалет, готовый к выстрелу. Но он тут же упал, пораженный в грудь стрелой, выпущенной одним из стражников с моста.

Пьер закричал от ярости и боли, как будто удар поразил его, а не Стефанию. Он пришпорил коня с такой силой, что животное встало на дыбы, и помчался к кипам товара, за которые спрятался человек. Пьер выхватил саблю забинтованной рукой и соскочил с коня, поравнявшись с тюками. Он приземлился на тюк и соскочил на землю. Он не мог взмахнуть саблей. Он едва мог держать ее. Он схватил клинок левой рукой, как пику, направляя саблю правой рукой за эфес. Он ударил острием в лицо человека самым безжалостным из ударов, которым научил его ла Саль. Стражники наблюдали за ним, пораженные его слезами, криками и молниеносной скоростью. Острие сабли вошло в рот человека и поразило основание его мозга. Пьер не сразу вытащил саблю. Он держал ее, пока человек не обмяк. Сабля сгибается лишь в поперечном направлении; если держать ее режущей кромкой вниз, клинок может выдержать большую тяжесть. Человек был мертв через одну или две секунды.

Стражники с моста обступили смертельную сцену, и один из них сказал другим:

— Посмотрите, ноги убийцы не касаются земли. Франк сражается саблей по-новому.

Пьер стряхнул человека с острия сабли и бросился к Стефании, но стрела перебила вену в ее горле и она истекла кровью на руках у Теодора.

— Теперь я поднимусь на борт вашего корабля, Питер, — горестно сказал он. — Мне совершенно безразлично, повесят меня или нет.

Молчаливые стражники обратили внимание на его фразу и сложили в стороне тела убитых. На палубе «Леди» показался Джастин. Теодор нежно нес сестру, как спящего ребенка, завернув ее в плащ с замаскированной кольчугой.

Незнакомый итальянский стражник на причале остановил их и сказал:

— Вы не можете подняться на борт этого корабля. — Но Пьер свирепо выругался на него по-итальянски и пригрозил ему окровавленной саблей. В присутствии убитой девушки и бешено кричащего человека незнакомый итальянец пристыженно отступил назад и дал им пройти. Джастин узнал Теодора.

— Вы привезли разбойника с собой! Добрый малый! Как вам это удалось? Что случилось с бедной девочкой?

— Она умерла, сэр Джон. Стрела предназначалась мне, в этом нет никакого сомнения. — Пьер шагал тяжело. Слезы текли по его лицу и он не утирал их.

Они положили ее на койку в каюте штурмана. Пришел Криспин, но он, разумеется, был бессилен. Теодор закрыл глаза Стефании и преклонил колени, беззвучно рыдая и молясь рядом с ней. Пьер положил руку ему на плечо, но Теодор стряхнул его руку и сделал ему знак уйти. Остальные греки стояли перед входом. Пьер с сэром Джоном пошли в капитанскую каюту.

Глава 27

На причале к стражникам с моста присоединилось большое число городских полицейских, а незнакомый итальянский часовой вскоре привел группу вооруженных итальянцев. Потребовался бы крупный отряд солдат, чтобы прорваться в это время к «Леди» сквозь заслон из вооруженных людей.

Лицо Пьера все еще было влажным, когда он кончил рассказывать капитану о своем пребывании в лесном замке. Он также сообщил капитану шепотом то, что узнал о караван-сарае. Вкратце он рассказал про лоцмана-турка Илдерима и о том, как Жак Кер нашел опиум и драгоценности на дне бочонка с песком кока.

— Я собирался рассказать вам о моем подлинном задании в тот вечер, когда мы ускользнули из дома посредника. Но у меня не было возможности.

Джастин потрогал обруч своего ордена.

— Я вижу, что не все греки плохие, иначе они не вернули бы это. Смерть храброй девушки ужасна.

Он поставил перед Пьером бокал бренди, но Пьер отказался.

— Лучше выпейте, юноша. Мне кажется, я отчасти понимаю, что у вас на душе. — Тогда Пьер осушил бокал; он не почувствовал разницы с водой. Он долго смотрел на пустой бокал.

— Это моя вина, сэр Джон. Но для меня Стефания навсегда останется живой.

Сэр Джон снова наполнил бокал.

— Это не твоя вина, мальчик. Не вини себя. Ты ни в чем не виноват. — Он продолжал говорить тихим сочувствующим голосом, снова и снова освобождая Пьера от ответственности; он часто повторялся и не особенно вдумывался в то, что говорит; он знал, что Пьер не слушает его. В конце концов Пьер выпил второй бокал бренди. Это как-то укрепило его, он поднял голову и спросил:

— Что это за итальянец на причале, сэр Джон?

— Генуэзец. Я продал корабль, Пьер. Конечно, я не имел на это права, но я сумел убедить генуэзцев, что я — владелец корабля. Я обратился к ним, потому что они не популярны в Трапезунде, и у меня есть план получить «Леди» обратно. Вы знаете, что несколько лет назад генуэзцы воевали с империей. И выиграли войну. Великие Комнины вынуждены были некоторое время платить им определенную дань орехами и вином. От этого пострадала торговля, так что трапезундцы не любят их. Они заплатили мне 20 000 фунтов за корабль, вернее, обещали заплатить. Только половина этой суммы выплачена. То, что осталось от вашего выкупа, я тратил на взятки, добиваясь, чтобы судно проинспектировали, провели ревизию, снова проинспектировали и провели повторную ревизию. Генуэзцы, разумеется, хотели, чтобы судно немедленно отправилось в плавание. — Он улыбнулся. — Трапезундские инспекторы оказались очень сговорчивыми. Они обнаружили, что самый надежный корабль во флоте министра обладает плохими мореходными качествами. Но я не смогу платить без конца. Рано или поздно они выдадут сертификат на плавание. Но теперь с меня свалилась забота о вас, и я не сомневаюсь, что мы сможем обратиться к властям, чтобы сделка была признана незаконной. Однако я сомневаюсь, сможем ли мы получить обратно деньги, выплаченные инспекторам в виде взяток. У вас на руке кровь, Пьер.

Он позвонил в свой колокольчик. Генри, его паж, был послан за ведром морской воды и тряпкой. Пьер вытер руку и саблю, которая была в крови до самого эфеса.

— Я никогда прежде не убивал человека, сэр Джон. Но я рад, что убил этого.

Послышался тихий стук в дверь. Джастин предложил человеку войти и был очень удивлен, увидев Теодора.

— Вы собираетесь освободить этого грабителя? — спросил сэр Джон по-французски.

— Я пригласил его на корабль. Он не соглашался, пока не убили Стефанию. Я не могу оказаться негостеприимным после всего, что случилось.

— Но грек получил выкуп за вас. Франция — в мире с Трапезундом. Он не имел права удерживать вас. Если мне когда-нибудь удастся выручить корабль из рук генуэзцев, и если мы сможем благополучно вернуться во Францию, не думаете ли вы, что министру ваша служба покажется дороговатой? Конечно, вы разоблачили его драгоценного де Кози и Балта Оглы. Может быть, он сочтет, что расходы оправданы. Но 3 000 фунтов — это уйма денег вдобавок к моим расходам на взятки морским инспекторам. Выражение лица молодого человека говорит о том, что он мог бы вернуть деньги. Он выглядит испуганным, Пьер.

— Возможно, он испуган, а также потрясен горем, бедняга. Я бы хотел задать ему несколько вопросов. Я могу говорить с ним только по-турецки, сэр Джон. Это касается караван-сарая Оглы рядом с замком.

— Обязательно поговорите с ним. Эти негодяи, наверное, сообща занимались контрабандой.

Теодор сказал:

— Пьер, священник пробился сюда сквозь толпу. Но он единственный, кому разрешили пройти. Я вызвал паланкин и хотел бы, если вы меня отпустите, забрать Стефанию домой. Но капитан стражников говорит, что никто, живой или мертвый, не покинет корабль до вашего возвращения из дворца. — Его плечи опустились; он говорил как человек, приговоренный к смерти.

— Они обязательно пропустят вас с сестрой.

— Может быть, если вы поговорите с капитаном стражников, он согласится. Я не сомневаюсь, что вы — крупный вельможа, Питер. То, что я спас вас и от жадности потребовал выкуп, навлекло смерть и позор на наш род. Вероятно, вы хотите теперь вернуть выкуп. Я охотно верну его и добавлю столько, сколько в состоянии заплатить мой отец и я. — Даже сэру Джону было тягостно видеть мрачное, безнадежное лицо грека.

— Пожалуйста, садитесь, сэр Теодор. Я понимаю ваше горе. Поверьте, для меня это тоже горе.

— Когда Стефания умирала, — сказал Теодор прерывающимся голосом, — мне показалось, что она пыталась произнести ваше имя. Стефания знала очень мало мужчин. Может быть, она испытывала к вам большую привязанность. Вы не знаете этого, но когда отец пригрозил вернуть вас Балта Оглы, Стефания немедленно запротестовала. Даже слуги слышали это.

— Ваша сестра была такой храброй и доброй девушкой, сэр Теодор, что я недостоин говорить о ней. Что касается Балта Оглы, я должен говорить о нем и умоляю вас выслушать меня, если вы можете. Я не крупный вельможа и даже не рыцарь, но я имею полномочия от французского министра финансов. Я был послан в Трапезунд со специальным заданием обнаружить, если удастся, источник контрабанды драгоценностями и опиумом, который находится здесь. Я могу сказать вам, что Балта Оглы преступник. Но прошлой ночью я обнаружил, что контрабанда идет и через ваше имение.

— Не знаю, как вы обнаружили это, Питер. — В безнадежном голосе Теодора звучала абсолютная покорность. — Даже Стефания не могла вам сказать это. Она ничего не знала. Совершенно верно, что контрабанда имеет широкий размах, но отец и я в этом не участвуем. Оглы построил караван-сарай, но он арендует его у нас, потому что это часть нашего имения. Он использует его для своих целей и хорошо платит нам за него, иногда золотом, а чаще товарами из своих караванов. — Он безнадежно махнул рукой. — Вероятно, вы все это знаете.

— Это его караваны?

— Они предназначены для него. Время от времени вереница верблюдов сворачивает с главной дороги, как прошлой ночью, вместо того чтобы идти в Трапезунд. Они оставляют товары в караван-сарае и присоединяются к каравану на его обратном пути в Азию. Когда караван-сарай заполнится товарами, Оглы присылает корабль в маленькую бухточку на побережье. После того как товары благополучно оказываются на борту, он платит нам арендную плату. Товары никогда не попадают в город; ни экспортные, ни импортные пошлины не выплачиваются. Обычно это бывает генуэзский корабль, иногда английский. Товары везут на мулах по тропам, которые вы дважды видели и знаете, какие они безлюдные. Все делается тихо, и я представляю, какие огромные деньги зарабатывают Оглы и его слуга, который занимается всеми деталями.

— Почему вы об этом никогда не упоминали?

— Потому что не отваживался. Оглы знает кое-что про нас. Это ужасное преступление — грабить караваны. — Теодор рассказал ему о проступке отца. — Нас бы обвинили не только в старом преступлении отца, но и в обмане императора, потому что Оглы безусловно назвал бы нас сообщниками. Возможно, мы и есть своего рода сообщники, хотя и невольные. Оглы не знает, как много мне известно о нем. Я открывал это постепенно, год за годом. Вы, кажется, узнали все гораздо быстрее. Меня это не волнует.

— Если импортные пошлины так же велики, как экспортные, с которыми я знаком, — сказал Пьер, — Оглы имеет королевские доходы, избегая всех пошлин. Это означает и ограбление караванов, не так ли? Разве он менее виновен, чем ваш отец?

— Конечно, он похищает громадные средства у императора. Законы, регулирующие у нас всевозможные пошлины, очень строги. Империя живет торговлей.

— Сэр Теодор, если я скажу вам, что располагаю письмом, которое определенно подтверждает контрабанду Оглы во Францию, согласитесь ли вы пойти со мной к местным властям и рассказать о том, что вам известно о контрабанде внутри страны? У меня уже есть доказательство, что Оглы вор. Вам поверят.

Грек задумался на мгновение.

— Еще вчера я ответил бы «нет». Я бы очень испугался. Но сегодня мое сердце разбито и дух сломлен. Это по вине Оглы мой отец ослеп. По его вине погибла моя сестра, потому что я не сомневаюсь, что убийца был подослан Оглы. Питер, хочу сказать вам: если я смогу отомстить Оглы и его евнуху, мне все равно, когда и как я умру после этого. Если у вас есть хоть малейшее свидетельство против него и его противоестественного слуги, я с радостью воспользуюсь возможностью сообщить властям все, что знаю. — Его прежнее суровое выражение отчасти вернулось к нему. — Люди в караван-сарае спят долго. Их можно застать врасплох, если быстро послать туда солдат.

Было еще ранее утро, когда эпарх[31] или шеф полиции города Трапезунда начал трудовой день с приема в своей штаб-квартире во дворце трех людей, которых он видел впервые. Но он знал о них кое-что.

За два с половиной столетия неустойчивого существования в Трапезунде возник прототип тайных полицейских организаций всего мира. На земле империю с трех сторон окружали превосходящие силы потенциальных врагов. С четвертой стороны было море, в котором в любую минуту мог появиться вражеский флот. Нервная напряженность как национальная черта превратилась в манию. В результате возникла тайная полиция.

Когда важный чиновник, возглавлявший эту крупную, бесшумную систему, увидел Пьера, он предположил, что перед ним тот самый молодой франк, которого великий герцог Алексий безуспешно искал восемь дней назад. Он также предположил, что Пьер — тот самый человек, которого видели под опекой трех переодетых слуг Оглы, находившихся под скрытым наблюдением.

Джастин был известен шефу полиции как французский морской капитан с безупречной репутацией, хотя в последнее время его неоднократно видели в обществе некоторых генуэзских купцов. Это всегда считалось подозрительным в Трапезунде.

Сэр Теодор был, разумеется, известным понтийским дворянином, сыном старого слепого графа Месембрийского, которого однажды подозревали в заурядном грабеже. Но доказательств не обнаружилось, и все знали, что он ведет уединенную жизнь в имении, которое продал Балта Оглы, а теперь арендовал у этого знатного болгарского принца. Шеф полиции предположил, что Теодор пришел пожаловаться на убийство сестры — вполне законный повод. О всех обстоятельствах, связанных с убийством, уже было известно. Ее убийцы были опознаны как два стражника Балта Оглы. Эпарх заметил, что как Пьер, так и Теодор, выглядели крайне изнуренными; сэр Джон был очень серьезен.

Обратившись к Теодору, эпарх сказал:

— Мне сообщили, что на вашу группу сегодня утром напали два грабителя и что леди Стефания жестоко убита. Я чрезвычайно сожалею об этом, сэр Теодор. Оба убийцы мертвы, как вы знаете. Я не представляю, как выяснить причину убийства.

— Питер объяснит вам, — ответил Теодор. Шеф полиции скептически посмотрел на Пьера.

— Они стреляли в меня, — сказал Пьер. — Я уверен, что это были люди Оглы. Балта Оглы был бы рад моей смерти. Трое других его слуг чуть не убили меня неделю назад. — Он рассказал, как три грека, переодетые во франков, напали на него в «Звезде Востока». — Шеф полиции выглядел озабоченным. Судя по рапортам о событиях в таверне, Пьер говорил правду.

— Два убийцы на причале действительно опознаны как люди Оглы. Мне также сообщили, что три его стражника, переодетые во франков, как вы сказали, увезли вас, или человека, похожего на вас, из города неделю назад. Похоже, что принц желает вашей смерти. Но преднамеренное убийство — серьезное обвинение против столь крупного вельможи. Может быть, его безнравственные слуги просто пытались ограбить вас.

— Это не случайность, сэр. У Балта Оглы есть веские основания пытаться убить меня. — Пьер положил на стол письмо де Кози. — Если вы распорядитесь перевести это письмо, вы узнаете, что Балта Оглы, несмотря на огромное доверие со стороны французского министра финансов, злоупотреблял своим важным положением нашего трапезундского посредника и тайно сговорился с продажным сообщником в моей стране поставлять контрабандой во Францию драгоценные камни, что лишает французского короля законных импортных пошлин, а также редкое и дорогое лекарство, опиум, стоимостью в тысячи фунтов, что является не только обманом короля из-за неуплаты пошлин, но и лишает многих несчастных страдальцев возможности пользоваться этим лекарством. Ясно, что товары, которые контрабандой ввозятся во Францию, должны контрабандой вывозиться из Трапезунда. Ваше правительство тоже обманывают. Мне известно, что ваши законы против контрабанды очень строги.

— Это так. Вы выдвигаете серьезное обвинение против Балта Оглы, хотя я полагаю, что французский король больше заинтересован в этом деле, чем мы. Но если письмо подтверждает ваше обвинение, великий герцог, несомненно, захочет услышать о нем. Это дело выходит за пределы моих полномочий. Балта Оглы пользуется высшей дипломатической неприкосновенностью. Он в родстве с султаном через его жену. — Шеф полиции улыбнулся. — Мы стараемся вести себя очень вежливо с нашими соседями-язычниками, чьи армии столь могущественны и торговлей с которыми мы живем.

Пьер с горечью произнес:

— Я понимаю, что несколько драгоценных камней и немного опиума, вывезенных контрабандой во Францию, могут не вызвать глубокого интереса у императора. Но я не питаю любви к безнравственному человеку, который пытался убить меня и который на самом деле убил добрую леди, сестру моего друга. Не думайте, что Балта Оглы удовлетворился, поправ законы Франции и империи путем мелкого мошенничества, о котором я рассказал вам. Сэр Теодор сообщит вам больше.

Теодор говорил очень долго и по-гречески. Сэр Джон и Пьер, конечно, не понимали ни слова, но смиренное выражение лица Теодора, частые паузы, тяжелые вздохи, и выражение глубокой серьезности на лице шефа полиции, которое становилось все суровее по мере продолжения монолога, явно свидетельствовали о важности сообщения. В какой-то момент шеф полиции отдал короткий приказ капитану полиции, который немедленно вышел из комнаты. Сэр Теодор усмехнулся половиной своего сурового, неподвижного лица. Такой мрачной усмешки Пьеру не приходилось видеть. Когда он кончил говорить, его голова и плечи тяжело опустились и он произнес:

— Я сказал ему все, Питер, даже про выкуп.

Шеф полиции обратился к Пьеру:

— Это дело крупнее и значительно сложнее, чем я предполагал. Во-первых, я хотел бы узнать, собираетесь ли вы предъявлять обвинение сэру Теодору за задержание с целью получения выкупа. Вы имеете полное право на это, хотя он сообщил мне, что предложил вернуть деньги. Трапезундцы не задерживают граждан дружественных государств, чтобы получить выкуп. Это примитивный глупый бандитизм.

— Я встретил радушный прием в его семье, — сказал Пьер. — Сэр Теодор спас мне жизнь, вытащив меня из пропасти. Его сестра ухаживала за мной и лечила меня с большим умением и заботой. Граф, его отец, убедил меня, что некоторые трапезундские дворяне испытывают глупую, старинную недоброжелательность по отношению к европейцам. Я уверен, что сэр Теодор искренне сожалеет и намерен вернуть выкуп. С моей стороны ни слова больше не будет сказано об этом деле. Надеюсь, что он не пострадает из-за своей ошибки.

— Полиция не выносит приговоров. Это дело суда. Если вы не выдвигаете обвинения против сэра Теодора и графа, его отца, вряд ли кто-то другой сделает это, хотя все обстоятельства будут доложены великому герцогу. Сэр Теодор, вы свободны и можете забрать вашу бедную сестру домой.

Теодор повернулся к Пьеру:

— Плащ с кольчугой, который не защитил Стефанию, ваш; я подарил его вам. Могу я оставить его на борту вашего корабля?

Пьер грустно покачал головой:

— Я не вынесу его вида, сэр Теодор. Он будет мне вечным укором, что я разрешил ей быть моим проводником вместо того, чтобы отослать ее домой.

— Она хотела спасти вашу жизнь, Питер. И она сделала это, хотя не так, как собиралась. Ну хорошо, мы погребем плащ вместе с сестрой.

Никто не удерживал его при выезде из дворца или из города. Он вернулся к отцу вместе со вторым греком и паланкином, подвешенным между двумя мулами, в котором находилось тело Стефании, завернутое в плащ.

Но его отец уже услышал новости от капитана полиции, который еще во время разговора был спешно отправлен в имение со значительным отрядом. Задолго до того, как сэр Теодор с его траурной ношей появился в замке, караван-сарай был окружен, проводники и сопровождающие арестованы и отправлены под конвоем в город. В караван-сарае остался лишь опытный чиновник, чтобы составить опись товаров, разгруженных с двадцати верблюдов.

Как только Теодор покинул комнату, шеф полиции сказал Пьеру:

— Мы целую неделю искали франка с вашей внешностью и знанием турецкого языка. Мы предприняли усилия, стараясь скрыть тот факт, что сам великий герцог Алексий разыскивает вас. Вы можете мне поверить, что мои люди — не пустозвоны. Но кто-то проговорился. Это не мог быть сам великий герцог, потому что более осторожного человека не существует. Я не могу догадаться, кто пустил слух, что человека, которого мы ищем, ждет великая честь. Однако слух распространился, и на меня обрушился поток светловолосых молодых франков, пытавшихся говорить по-турецки. Всех их звали Питерами. Все они говорили: «Нет Бога кроме Бога» и тому подобное, чтобы показать знание турецкого языка. Только один из них мог произнести более десятка фраз, которые любой моряк способен запомнить за одно-два плавания, но его волосы были покрашены. Вы говорите по-турецки лучше, чем большинство из нас, греков, и мне сообщили, что ваши волосы — настоящие. Полагают, что человек, которого мы ищем, получил рану в грудь. У вас есть такая рана?

— Да, сэр. Она почти зажила.

— Я рад, что она у вас есть. Но я так надоел великому герцогу с большим числом франков, что он приказал мне задержать следующего — я не арестую вас, юноша — под охраной на одну-две недели. Мы хотим убедиться, что его волосы — не крашеные. За это время они немного вырастут и тогда, если они окажутся черными у корней, значит мы имеем еще одного мошенника. Я надеюсь, что вы примете наше гостеприимство с той же любезностью, с какой мы его предлагаем.

Пьер едва верил своим ушам. Он был очень утомлен и на минуту забыл о хороших манерах.

— Я сыт по горло трапезундской охраной и защитой, — сказал он. — Если я вас правильно понял, вы продержите меня здесь, пока мои волосы не вырастут, и вы с великим герцогом не убедитесь, что они не крашеные. А за это время Балта Оглы убьет моих друзей! А генуэзцы уплывут на нашем корабле!

— Уплывут на вашем корабле? Я ничего не знаю об этом. Что касается Балта Оглы, я не имею права трогать его. Вы не понимаете положение нашей полиции, сэр. Мы слушаем; мы докладываем; но мы не действуем без приказа. В данный момент ваше письмо в руках Его Высочества, великого герцога. Он отлично читает и говорит по-французски. Может быть, ваше обвинение достаточно серьезно, чтобы действовать немедленно. Если он захочет увидеть вас, нас известят. Его несомненно заинтересовал наш разговор.

— Откуда он знает про наш разговор?

— Как я уже сказал вам, вы не понимаете полицию Трапезунда. Что произошло бы, если бы вы пришли к префекту одного из французских городов с природным умом, который вы и сэр Теодор продемонстрировали мне сегодня утром? Мне кажется, я знаю. Отряд солдат примчался бы в замок принца; они ходили бы по полу в грязной обуви, плевали на ковры, и потащили бы человека в темницу. Потом, если бы он оказался невиновным, возникли бы ужасные неприятности. Мы здесь поступаем иначе. Клерк записал каждое слово нашего разговора. Он прочитает резюме ваших обвинений великому герцогу. Если Его Высочество проявит интерес, клерк прочитает все. Клерк обладает искусством стенографии — это одна из важных вещей, которым мы, греки, научились у римлян. — Пьер никогда не слышал о стенографии.

Шеф полиции сообщил ему также, что отряд людей был послан в лесной замок познакомиться с обстановкой в караван-сарае.

— Мы действуем очень спокойно и очень быстро, но очень осторожно. — Потом, обратившись к сэру Джону, он добавил через переводчика: — Мне сообщили, что в отличие от ваших обычных привычек, вы часто встречались с вашими генуэзскими конкурентами. Имеет ли это какое-либо отношение к опасениям вашего импульсивного друга, что они уплывут на вашем корабле?

Сэр Джон весело признался, что он продал корабль, чтобы добыть деньги для уплаты выкупа за Пьера.

Шеф полиции улыбнулся.

— Это необычно для людей — сознаваться в таком большом количестве преступлений сразу после завтрака, — заметил он. — Обычно нам приходится уговаривать их сознаться. Но сегодня понтийский дворянин сознается, что похитил франка с целью получения выкупа. Я ничего не знаю об этом, но франк не обвиняет его. Теперь французский капитан сознается, что похитил судно и продал его генуэзцам. Сэр Джон, если вы сумели убедить своих друзей-итальянцев, которым следовало бы пошевелить мозгами, что вы владелец «Святой Евлалии», вы теперь, безусловно, сумеете убедить их, что вы не ее владелец и получить судно обратно. Мой департамент не занимается коммерческими хитростями иностранцев — по крайней мере до тех пор, пока они не начнут драться друг с другом. Вы не можете продать краденые вещи, а потом прийти к полицейскому и попросить вернуть вам вещи. Обратитесь к юристу. Я, конечно, понимаю ваше положение и могу понять, почему вы так поступили. Но чтобы я лично не думал о генуэзцах, закон, который защищает вас, защищает и их. Во всяком случае, это не дело полицейского департамента.

— Инспекторы объявили судно непригодным к плаванью, — заметил сэр Джон. — Оно несколько раз подвергалось ревизиям. Я надеюсь, что они и далее будут считать его небезопасным.

— О, это совсем другое дело. В юрисдикцию моего департамента входит охрана жизней иностранцев. Вам надо было сразу упомянуть об этом. Совершенно ясно, что ни одному генуэзцу не будет позволено рисковать его драгоценной жизнью на борту судна с плохими мореходными качествами. Если ваша французская команда желает остаться на борту, чтобы приводить в действие насосы или чем там они занимаются, это их личное дело. Но вы убедили меня, что моя обязанность — не допускать генуэзцев на корабль, пока наши инспекторы не сочтут его безопасным. Это была счастливая мысль — предложить инспекторам осмотреть корабль, сэр Джон. Если генуэзцы не могут подняться на борт корабля, они не могут и уплыть на нем. А за это время, когда волосы вашего юного друга чуть-чуть вырастут, а может быть, даже раньше, осмелюсь предположить, что великий герцог примет вас также и поможет вам преодолеть эту трудность.

Пьер вспомнил изумление Стефании, когда он упомянул о красных туфлях Абу Аюба. Он решил ускорить встречу с Алексием, если это окажется в его силах.

— Я могу высказать обоснованную догадку, — произнес он, — кто пустил слухи обо мне. Я думаю, это сделал молодой человек, который очень любезно приблизился к моему столу в тот вечер в таверне. Могу я направить сообщение великому герцогу?

— Конечно.

— Тогда сообщите ему, что человек, который ищет меня, носит на голове упавшую звезду.

Шеф полиции выглядел озадаченным.

— Одно из требований к хорошему полицейскому у нас точно передавать сообщения. Должен признать, что ваши слова не имеют для меня смысла, но я не могу поверить, что вы шутите. Будьте добры, повторите ваше сообщение. Может быть, я что-то не понял.

Пьер повторил.

— Очень хорошо, — сказал шеф полиции, — ваше сообщение будет передано великому герцогу точно так, как вы сформулировали его. — Он был слишком хорошо знаком с хитроумными шифрами и паролями, чтобы обсуждать это дальше. Пьер говорил по-французски через переводчика. Сэр Джон, конечно, понял его слова, но его лицо оставалось совершенно невозмутимым, и шеф полиции проницательно решил, что капитан не понял смысл сообщения так же, как и он. Он начал размышлять, с каким секретным полномочным послом ему приходится иметь дело. Большинство людей не обращались к нему с просьбой передать зашифрованное сообщение великому герцогу Трапезунда, парадинасту[32] Давида, сына императора. Шеф полиции был слегка обеспокоен.

Он почувствовал себя еще более неловко, когда в ответ на сообщение пришла поразительная весть, что Алексий, который в это время завтракал и даже еще не принял ванну, приказал немедленно доставить к нему франка и сэра Джона.

Глава 28

Европейцы очень мало знали о евнухах, и то немногое, что они знали, часто оказывалось неприличным и неточным. Бытовало мнение, что они глупы, лишены эмоций, прожорливы и порочны.

Иногда они бывали порочными, но не чаще, чем другие люди. Если Василию нравилось видеть страдания людей, что же сказать о бароне де Реце, о котором стало известно немало, прежде чем его повесили? А ведь он не был евнухом. Порок гнездится в сознании.

Не всегда евнухи бывали прожорливы. Поглощаемая ими пища действительно превращалась в подушки жира на их телах, так что их пропорции заметно отличались от пропорций обычных людей. Но это было гормональным проявлением их физического недостатка и не имело ничего общего с их аппетитом. Многие из них питались очень умеренно.

Обвинение в глупости полностью опровергается признанием их интеллектуальных способностей во всех крупных восточных государствах. В Турции они обучали янычар, элиту войска султана. Этот абсолютный монарх был не настолько глуп, чтобы доверить дуракам подготовку воинов, пользовавшихся наибольшим доверием и обеспечивавших безопасность его персоны и устранение его врагов. В Константинополе многие столетия все крупные посты в империи, кроме трех, были доступны евнухам; восемь постов могли занимать только евнухи. Чтобы обеспечить своим сыновьям прибыльную и почетную карьеру, многие родители лишали своих мальчиков возможности когда-либо почувствовать себя мужчинами. Неизвестны случаи, когда бы евнух гордился своим недостатком. Глупые фанатики (а такие иногда встречались), которые становились евнухами по религиозным соображениям, были лишены доверия Церкви; она вполне резонно заявила, что не следует ожидать прощения за воздержание от искушения, если оно больше не существует. Но евнухи обычно не сетовали на свою необычность, хотя иногда задумывались о том, как бы они ощущали себя, будучи обычными людьми. Так дети иногда пытаются представить себя взрослыми.

Именно их эмоциональные качества, близкие к эмоциям детей, делали евнухов столь ценными для их хозяев. Евнухи рассуждали с четкостью зрелых мужчин. Но их преданность была безусловной, неподвластной возрасту, как у собаки; их привязанность, а она была глубокой, ничего не требовала взамен, как у ребенка. Они были замечательными учителями для юношей, терпеливыми, не надоедливыми, сочувствующими, преданными, и в то же время строгими и беспристрастными поборниками дисциплины.

Евнух Алексий, великий герцог, был таким наставником для Давида, сына императора Трапезунда Иоанна, с самого его рождения. Давид уже стал императором, но от него не требовалось заниматься государственными делами до смерти отца, и очень многие люди задумывались, какой император получится из столь легкомысленного молодого человека.

Но Давид был не первым из наследников золотого трона в большом зале старинного дворца, по отношению к которым люди испытывали сомнения. Многие милые отпрыски рода Комнинов обладали значительно меньшими способностями, чем можно было предположить по их успешному правлению. Если слабый или глупый трапезундский властитель правил мудро, за ним всегда стояла неофициальная теневая фигура, нередко евнух. Часто такая фигура имела наименование. Такого человека называли парадинастом. Это слово не переводилось с греческого, потому что в европейских монархиях никогда не существовало аналогичного поста. Оно означало «рядом с семьей», не с императором, а именно с семьей. Никто, кроме Комнинов, никогда не правил в Трапезундской империи. Императорский титул был бесконечно священным. На правящую династию фактически молились — кроме воскресений, когда придирчивый церемониал несколько смягчался из уважения к Богу. Парадинаст, являвшийся советником императора, фактически правил империей. Полагали, что наступит время правления Алексия — разумеется, именем Давида. Если не считать возраста великого герцога, Иоанн, император Трапезунда, сам уже старый, мог не беспокоиться о будущем сына и империи. Но Алексию было за пятьдесят, когда родился Давид, а с тех пор минуло двадцать лет.

Несмотря на почтенный возраст, великий герцог оставался неутомимым, деятельным и преданным слугой государства. Многочисленная тайная полиция находилась целиком в его руках. Он знал о многих людях больше, чем кто бы то ни было в империи, и, разумеется, у него были враги. Его пост был неофициальным; он занимал его лишь пока был угоден Великим Комнинам. Но он был угоден им так долго и сумел стать настолько необходимым, что мог себе позволить смеяться над врагами.

Оказываемые ему почести с возрастом не уменьшались, а увеличивались. Одной из высших должностей в Трапезунде являлось назначение в Верховный суд империи. Двенадцать мужчин, которых называли божественными судьями, назначались пожизненно Великим Комнином для отправления правосудия и толкования законов. Обычно они не были евнухами, потому что военные и юридические дела не поручались евнухам. Но обширное образование и спокойная рассудительность Алексия были настолько общепризнанными, что когда один из божественных судей умер, император назначил Алексия, и даже враги евнуха вынуждены были одобрить это назначение.

Алексий был грузным мужчиной начальственного вида. У него начали появляться морщины на высоком умном лбу и вокруг рта, как будто постоянная улыбка оставила следы на его коже.

Но когда к нему в спальню ввели сэра Джона и Пьера, на его лице не было улыбки. Секретарь с массой бумаг в руке читал их Алексию. Слуга держал над кроватью поднос с завтраком. Алексий завтракал и одновременно слушал секретаря. Когда Пьер и сэр Джон приблизились к подножию кровати под балдахином, Алексий приветствовал их на отличном французском языке. К удивлению Пьера, секретарь тихим голосом продолжал читать один документ за другим.

— Рад снова видеть вас, сэр Джон, — сказал Алексий, — и рад, что Пьер в безопасности и здоров после всех неприятностей. Прошу вас садиться, господа. — Два франка ощутили под собой стулья, которые молчаливые и, очевидно, владеющие языками слуги бесшумно пододвинули к ним. — Может быть, вы выпьете чашку кофе, Пьер? Мне сказали, что вы полюбили его, — и ниоткуда возникла чашка кофе в руке очень вежливо поклонившегося слуги. Даже после разговора с шефом полиции Пьер все же был поражен знакомством великого герцога с такой заурядной деталью, как его начинающееся пристрастие к кофе.

— Сомневаюсь, что вы захотите завтракать после всего случившегося, — доброжелательно сказал Пьеру Алексий, — но если хотите, пожалуйста, скажите мне. Я редко завтракаю в обществе. Это доставит мне удовольствие. Насколько я понимаю, сэр Джон позавтракал на борту своего корабля и не пьет кофе. Не обращайте внимания на моего секретаря. Я всегда люблю послушать, что произошло за ночь. По правде говоря, я слушаю в пол-уха, но иногда слышу что-то важное.

Пьер потягивал кофе. Алексий продолжал завтракать, а секретарь — читать.

— Я бы послал за вами даже без вашего сообщения, Пьер. Письмо от Бернара де Кози вкупе с информацией, которую вы и сэр Теодор сообщили шефу полиции рано утром, бросает яркий и ясный свет на ряд начинаний болгарского принца, за которым я установил наблюдение некоторое время назад. Я рад, что нашелся смелый человек, разоблачивший его. Конечно, контрабанда во Францию неприятна, но это лишь часть незаконных действий Оглы. Вы знаете, что случилось с людьми, похитившими вас из «Звезды Востока», Пьер?

— Не знаю, Ваше Высочество.

— Вам не придется ждать конца следствия… Оглы, конечно, будут судить и его слугу тоже. Там был сержант по имени Лео. Он убит или вами или в результате осыпи. Его вытащили из ущелья на другой день. У него был перелом позвоночника.

— Шеф полиции не упоминал об этом, Ваше Высочество.

— Он никогда ни о чем не упоминает, если возможно. Тридцать лет службы научили его забывать о происшествиях, как только он сообщит о них. Два других человека бежали с вашими деньгами, Пьер — 17 000 фунтов в новых французских золотых монетах.

— Я поражен, что вам известна сумма, Ваше Высочество.

— Деньги легко было сосчитать, когда нашли человека. Его имя Мануэль. Он сознался в убийстве своего спутника. Он задержан при попытке перейти границу к туркам. Он и его сообщник поделили между собой ваше золото, но, разумеется, все оно оказалось у Мануэля, когда он один достиг границы. Кажется, вы ранили его в правую руку. Мы не знаем, как он сумел убить сообщника, но надеемся, что Мануэль вспомнит об этом в ходе следствия. У Балта Оглы работают некоторые очень безнравственные люди. Прежде чем я задам вам вопрос, Пьер, который совершенно ставит меня в тупик, хочу сказать вам, как обязана императорская семья вашему прибытию в Трапезунд. Хотели вы этого или нет, но ваш визит помог нам разоблачить на редкость бесчестного человека. Украденные деньги будут сегодня возвращены вам. Надеюсь, что вы сможете употребить их с пользой. Сэр Джон ввязался в весьма сомнительные сделки с генуэзцами, чтобы заплатить за вас выкуп этому алчному понтийскому дворянину. — Алексий улыбнулся. Джастин чувствовал себя крайне неловко.

— Что я мог сделать, Ваше Высочество? Я сомневаюсь, что даже вашей тайной полиции известно, что Пьер разбил голову взбунтовавшемуся матросу на пути сюда. Этот тип собирался выбросить меня за борт! Я решительно не собирался позволить какому-то греку удерживать Пьера, если мне удастся как-то изловчиться и заплатить выкуп.

— Нет, я не знал, что он спас вам жизнь. Мои полицейские не работают в открытом море. Вы могли прийти ко мне, сэр Джон.

— К Вашему Высочеству нелегко попасть. А я должен был действовать быстро.

— Пожалуй, ко мне легче попасть, чем вы думаете. Но после драки кулаками не машут. Вы, конечно, поступили плохо, но с моей точки зрения это был благороднейший из плохих поступков. Но прежде чем мы оставим этот разговор, должен предупредить вас, чтобы вы прекратили подкупать морских инспекторов.

— О Боже! Ваше Высочество знает все!

— Ваш корабль в отличном состоянии, сэр Джон. Выкупите его обратно возможно скорее. Теперь Пьер может дать вам денег. Морским инспекторам придется довольствоваться их щедрым жалованием. — Джастин ужасно покраснел.

Алексий отослал слугу с подносом и бормочущего секретаря из комнаты. Когда они остались одни, он сказал Пьеру:

— А теперь будьте добры, расскажите мне — мне чрезвычайно любопытно узнать, откуда вам известно, что маленькая стальная шапочка, которая была на Давиде, Его Императорском Величестве, когда вы отразили нападение на него в таверне, изготовлена из метеоритного железа. Его Императорское Величество иногда по своему высокому желанию говорит очень свободно, но невозможно, чтобы он упомянул такую подробность, когда он с удовольствием беседовал с вами в облике Абу Аюба. Насколько я знаю, только мне известно происхождение этой важной части маскировки Его Императорского Величества.

— Я помогал ее делать, — сказал Пьер. — Ваше Высочество слишком добры. Я помню, что потерпел поражение в той схватке.

— Вы продержались, пока мои люди не смогли спасти Его Императорское Величество. Это самое главное. Не удивительно, что он хочет наградить вас. Но если вы помогали делать шапочку — полагаю, что вы говорите правду — то вы должны быть оружейным мастером.

— Я вырос в доме Хью из Милана, оружейника, который сначала сделал эту шапочку для Жака Кера задолго до того, как он стал известным человеком.

— Теперь я знаю, что вы говорите правду, потому что именно от Жака Кера мой господин получил шапочку. Он был тогда маленьким мальчиком и любил играть с ней.

— Она красиво звенит, — сказал Пьер. — Никогда не забуду ее звон в то утро, когда я совсем нечаянно помог в ее закалке. Я сам был тогда мальчиком, как должно быть ясно Вашему Высочеству. Это было очень давно.

— Вероятно, так кажется молодому человеку. Давид всегда был смелым мальчиком. — Так мог бы сказать отец. Только парадинасту позволялось называть императора по имени. — Я помню, как он гордился, когда достаточно подрос и смог носить шапочку. Но скажите мне, Пьер, разве не удивительно, что оружейник носит такую безвкусную саблю с таким никудышным клинком?

— Эта проклятая сабля не принадлежала мне. Ее мне дал Бернар де Кози, французский сообщник вашего Балта Оглы, хотя и не настолько бесчестный, как мне кажется.

— Это покажет следствие, Пьер. После него вы можете получить ее обратно. В клинке — большая трещина.

— Должно быть, так. Он сломался при первом же употреблении. Я не хочу его больше видеть.

— Там дорогие драгоценности.

— В самом деле? Я бы не удивился, если бы вы сказали, что они фальшивые.

— Нет, они настоящие. Для купца было бы глупо отказываться от них. В любом случае сломанную саблю возвратят вам после того, как она сыграет свою роль в качестве улики на суде. Может быть, если вы решите вернуться во Францию, вы захотите сохранить ее, как память о Трапезунде.

— Если я решу вернуться во Францию, Ваше Высочество?

— Мне кажется, я достоин осуждения, как очень плохой глава тайной полиции. Я беспечно разгласил часть того, что, возможно, собирался сказать вам Его Императорское Величество. Если я правильно понял выражение честного лица сэра Джона, который был очень удивлен при моем упоминании о вашем ужине с императором, вы ничего не сказали ему о личности Абу Аюба, вашего турецкого друга. Вы подаете мне пример, как надо держать язык за зубами, Пьер.

— Пьер мне никогда ничего не говорит, — проворчал Джастин.

— Я не собирался ничего скрывать от сэра Джона. Я лишь несколько часов назад вернулся из замка сэра Теодора. На сердце у меня тяжело от гибели его благородной сестры.

— Да, конечно. И вы выглядите усталым. Его Императорское Величество приказал мне прислать вас к нему, как только ваша личность будет установлена. Но он, конечно, простит меня, если я дам вам отдохнуть несколько часов после утомительной поездки и трагедии на причале. Если вы согласитесь остаться здесь, вам приготовят покои во дворце.

— Мне кажется, что я лучше отдохну на корабле, Ваше Высочество.

— Я тоже так думаю. Это грешное тщеславие, Пьер, в котором я честно признаюсь, но я горжусь, что иногда могу предвидеть желания моих гостей. Это глупо, но я доволен своей догадкой, что вы предпочтете корабль. Слуга у ворот держит наготове лошадей для вас обоих.

Он милостиво кивнул головой, давая им понять, что они могут идти. Появился секретарь и снова начал читать. Появился также слуга, очевидно, отвечающий за ванну; он приблизился молча, как все греки, с полотенцами на плече и кувшинами в руках. Похоже было, что Алексию продолжат читать во время приема ванны, как ему читали во время завтрака и беседы. Пьер неуверенно подумал, что такой обычай может привести мысли в полный беспорядок, но вынужден был признать, что парадинаст удивительно хорошо информирован.

В течение дня, пока Пьер спал, императору Давиду сообщили, что франк, который защитил его неделю назад, найден. Ему также сказали об измене и воровстве Балта Оглы, но это больше заботило его отца, чем его; хотя ему было интересно, он по обыкновению предоставил заниматься всеми деталями утомительного следствия и наказания Оглы парадинасту и Иоанну, своему отцу, добросовестному, трудолюбивому старшему императору.

На следующий день ранним утром Джастин разбудил Пьера и сообщил ему, что из дворца прибыли посыльный, почетный эскорт и священник, и что ему лучше поторопиться, если он не хочет заставлять ждать это пышное общество. Пьер поспешно встал.

Затем на палубе «Леди» говорящий по-французски герольд прочитал пергамент, зеленый как изумруд и писанный киноварью; это был вызов предстать перед лицом Давида, императора правоверных римлян, самодержца всего Востока, Иберии и Заморских провинций. Эскорт из благородных рыцарей имел на своих щитах древнего двуглавого византийского орла, указывающего, что они являются наследниками десяти тысяч дворцовых стражников, которые бежали вместе с первым Комнином от террора Четвертого крестового похода и основали Трапезундскую империю. Герольд имел на своей зеленой тунике цепь ордена Ворона. Она состояла из серебряных звеньев, и к каждому звену было подвешено серебряное крыло с медной накладкой в форме перьев. Медь была черненой и издалека крылья выглядели черными и блестящими, как у живой птицы. Они символизировали скорость, с которой герольды должны были доносить свои послания.

Сам герольд не был молодым человеком, как безрассудно смелые европейские герольды, задача которых состояла в доставке вызовов на дуэли и вестей в разгар сражения. Он был скорее величественным судебным чиновником, чьей неизменной и почетной миссией в жизни являлась передача приказов императора тем из его подданных, кто подлежал почетной награде, заключению или казни. Письменный вызов был краток. Титулы императора занимали больше места, чем приказ о прибытии. Но герольд был уполномочен сообщить Пьеру устно, по какой причине его вызывают, и объяснить, как вести себя, что он и сделал очень тактично.

— Великий Комнин собирается удостоить вас награды, — пояснил он, — но сделать это по обыкновению просто и неофициально. Он примет вас в одной из приемных дворца. Троекратно простираться ниц не требуется; вам с сэром Джоном придется лишь подойти к подножию трона и встать на колени, как вы сделали бы перед лицом своего короля, хотя, конечно, необходимо коснуться лбом каймы его мантии.

— О да, конечно, — произнес Пьер.

— Чтобы ничто не было для вас неожиданным и не нарушило ход церемонии на глазах трапезундских официальных лиц и иностранных дворян, которые в небольшом числе будут присутствовать при этом, скажу вам, что Его Императорское Величество в знак благодарности за услугу, оказанную вами его священной персоне, возложит на вас орден Орла Трапезунда.

— Это великая честь, — заметил Джастин. — Трапезундское рыцарство официально признается повсюду, как на Востоке, так и в Европе. Вы это заслужили, Пьер. Орден Орла — высшая награда империи. Не могу выразить, как я счастлив за вас.

Герольд продолжал:

— Мне оказана честь зачитать собравшимся причины, которые склонили Его Императорское Величество наградить вас. — Затем он произнес очень серьезно: — Я уже прочитал манифест, чтобы запомнить его и не смотреть на свиток, когда буду читать, так как это противоречило бы обычаям и выглядело бы серьезным нарушением этикета.

— Почему? — спросил Пьер.

— Почему — я не имею ни малейшего представления. Я никогда не задумывался об этом. Когда герольд читает свиток, он не смотрит на него, вот и все; это знает каждый. Он, разумеется, будет на греческом языке. Я знаю, что вы не говорите по-гречески. Позвольте мне пояснить вам, что манифест изложен общими фразами и не содержит упоминания о таверне или побережье; вам позднее тоже не следует упоминать о них. Достаточно того, что священная персона была защищена. Не должно быть слухов о том, где имела место защита.

— Я прекрасно понимаю это, сэр.

— Пьер никогда не распространяет слухов, — добавил сэр Джон.

— За исключением сражений, — продолжал герольд, — рыцарское звание во всех христианских странах присуждается только непорочным. Известно, что вы убили, хотя и не по своей вине, одного или, может быть, двух человек. Поэтому здесь присутствует священник; мы остановимся в кафедральном соборе Панагии Хрисокефалос, где митрополит лично совершит над вами обряд святого причастия.

Пьер кивнул и обрадовался, что не успел позавтракать.

— Вам не следует иметь при себе саблю и, конечно, не надевать головной убор. Годится любой костюм вашей страны. Вам не придется ничего говорить, если только Его Императорское Величество не прикажет вам говорить. Постарайтесь произнести греческие слова как можно лучше, а если вам будет трудно, говорите тише. Это усилит торжественность церемонии и произведет на всех впечатление вашей искренности.

— Что означают эти греческие слова?

— Ничего, кроме клятвы верности Его Императорскому Величеству и обещания защищать его персону от врагов. Поскольку вы уже защитили его, вы можете произнести эти слова с чистой совестью. Мне редко задают так много вопросов, юноша. Но я не хочу сказать, что вы неправы, стараясь узнать, как себя вести. Вы также произнесете феодальную присягу от всех имений, принадлежащих вам в Трапезунде. Речь заканчивается, как обычно, обетом христианской веры. Даже на греческом вам будут понятны слова: «Я, Питер из Трапезунда» и так далее. У вас, конечно, нет предубеждения против христианской религии?

— Естественно, нет.

— В конце церемонии вы опять коснетесь лбом мантии Его Императорского Величества. Вы подниметесь и сделаете четыре шага назад: один шаг — за Отца, один — за Сына, один — за Святой Дух и один — за Великого Комнина. Потом вы повернетесь на каблуках или на носках, если вам так удобнее — в этом отношении церемониал предоставляет свободу — направо, в направлении, куда смотрит Орел, который позднее будет возложен вам на грудь. Потом просто подойдите к тому месту, где будет стоять сэр Джон. Он ваш поручитель и скажет вам, что делать дальше, но самая сложная часть будет уже позади. Я понятно объяснил?

— По-моему, я понял, сэр, — ответил Пьер.

— Если вы сомневаетесь, — вмешался Джастин, — может ли французский гражданин присягать на верность иностранному государю, будьте уверены, что может. Я сам не стал в меньшей степени венецианцем, присягнув на верность Карлу, королю Франции. Некоторые дворяне приносят феодальную присягу пяти или шести разным государям; это совершенно нормально. А что касается ваших трапезундских имений, то у вас их нет.

— Вы очень проницательны, сэр Джон. Признаюсь, что я как раз думал о первой части присяги. Когда Антуан де ла Саль преподал мне кое-какие знания о подобных вещах, я никак не думал, что мне выпадет счастье применить их на практике; боюсь, что забыл большую часть его наставлений. Я рад, что вы будете моим поручителем.

— Я тоже рад, юноша. Теперь идите и расскажите греческому священнику, какой вы в действительности грешный мошенник.

— Он не говорит по-французски, — улыбаясь, произнес герольд, — но предполагается, что французский купец знает названия одного-двух грехов на латыни. Он отпустит вам грехи на латыни, Пьер. Ваш эскорт будет ожидать на причале.

Герольд отвесил поклон, наклонив тело ровно на сорок пять градусов. Это был компромисс между легким кивком головой, которым приветствовали простолюдина, и поклоном на шестьдесят градусов, которым будут приветствовать сэра Питера из Трапезунда через три часа.

Глава 29

Выбритый, получивший отпущение грехов, слегка голодный, Пьер в окружении эскорта направился от собора к дворцу. Сэр Джон ехал рядом с ним в мундире и ошейнике своего ордена. Несмотря на элегантность мантии, в которой Пьер впервые появился у Балта Оглы, он отказался от этого тяжелого одеяния в пользу более легкого. Герольд уже уехал во дворец. В глазах и ушах Пьера еще жили великолепные сцены восточного религиозного обряда, который признавался всяким добропорядочным европейцем со времени Феррарской унии. Ноздри Пьера все еще ощущали аромат фимиама, столь удивительно отличавшийся от того, к чему он привык дома. Его охватил своего рода восторг, и он искренне стыдился вопросов, которые задавал герольду и которые теперь казались ему легкомысленными. Он был очень рад, что этот серьезный, честный человек так дотошно проинструктировал его, как вести себя. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы Клер чудом перенеслась из Монпелье или любого другого места во Франции, где она сейчас находилась, в императорский дворец в Трапезунде и увидела его посвящение в рыцари империи. Сознание того, что сейчас или через час он мог бы решиться просить руки Клер у графа, ее отца, заставило его забыть о всех глупостях пышного этикета, разрешавшего человеку по его выбору повернуться на каблуках или на носках, и придавало церемонии священную торжественность.

Сэр Джон обратил внимание на его бледное, серьезное лицо и сочувственно шепнул:

— Испугались, юноша?

— Почти до смерти, сэр Джон.

— Со мной было то же. Но церемония состоится не в большом зале, и герольд сказал, что людей будет немного. Вам совсем ничего не придется делать. Просто подойдете к трону со мной. Вероятно, это не будет большой трон. Я вам когда-нибудь расскажу о нем, он производит колоссальное впечатление. Я должен буду назвать ваше имя — в этом состоит моя роль. Потом вы встанете на колени, как сказал герольд. Вот и все. Меня только одно удивляет — почему церемония назначена на такой ранний час. — Он понизил голос, чтобы не услышали стражники. — О молодом императоре говорят, что он поздно возвращается домой. Возможно, он еще и не ложился.

Даже в случае немноголюдной неофициальной встречи считалось серьезнейшим нарушением этикета войти в комнату после императора или покинуть ее до его ухода. В большой приемной, куда капитан эскорта сопроводил Пьера и сэра Джона, собралось около тридцати человек. Все были в длинных придворных туниках и при саблях. Среди них находилось около дюжины турецких вельмож. Только они были в головных уборах, зеленые тюрбаны свидетельствовали, что их владельцы совершили паломничество в Мекку. Почти на каждом присутствующем под туникой скрывался костюм для верховой езды. Сэр Джон несправедливо отозвался об императоре. Давид собирался на охоту и мог отсутствовать несколько дней. Все знали, что молодой франк будет посвящен в рыцари. На них произвело значительное впечатление то, что император из-за этого отсрочил охоту. Пьер не знал этого, но у него уже появилось несколько завистливых недоброжелателей среди охотничьей свиты императора. Турок личность Пьера не интересовала, да и те греки, которые ему завидовали, были слишком вежливы и осторожны, чтобы показать это. Когда Пьер и сэр Джон вошли в комнату, по ней пронесся шум возбуждения и все присутствующие дружелюбно улыбнулись, а некоторые поклонились, хотя франки не узнали никого из них.

— Теперь они стараются казаться дружелюбными, — прошептал Джастин. — Воображаю, как бы они хмурились, если бы вы были не в милости.

В углу комнаты на небольшом возвышении стоял трон под балдахином, а рядом с ним за портьерой находилась дверь. Красная ковровая дорожка на полированном полу вела прямо к подножию трона. Одна сторона комнаты завершалась аркадой, сквозь которую открывался вид на сад с цветами, фонтанами и бюстами древних императоров, и на город и море за садом. В этот солнечный день картина была прекрасной, и Пьер был счастлив.

Служитель дернул сэра Джона за рукав и что-то прошептал ему на ухо. Джастин кивнул и тихо сказал Пьеру:

— Мне передали, что Алексий сразу после церемонии приглашает нас на завтрак. Ваше посвящение в рыцари является единственной причиной этого собрания. Это необычный и знаменательный факт.

Все двери бесшумно и одновременно закрылись. Прозвучали серебряные фанфары, портьера рядом с троном раздвинулась и юный рыцарь с парадным серебряным луком торжественно вошел в комнату и занял место за троном императора. Затем вошел герольд с пурпурным свитком с золотым тиснением в руках и, наконец, быстро вошел сам император. Все присутствующие низко склонились, коснувшись лбами пола.

На Давиде поверх скрытого от любопытных глаз костюма для верховой езды была надета туника из красного узорчатого шелка с золотым шитьем. Издалека казалось, что шитье образует чисто геометрический узор, в основном представляющий собой переплетение колец. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что узор складывается из фигурок слонов и птиц и древесных ветвей, причем все фигурки были разными, и каждая представляла собой произведение искусства. На нем были пурпурные туфли, покрытые жемчугом. Церемония не носила достаточно официального характера, поэтому на нем не было короны, а лишь розовая императорская мантия необычного покроя. Она напоминала широкую ленту, которая впереди кончалась в нескольких дюймах от туфель, а сзади длинным шлейфом волочилась бы по полу, если бы он не перекинул ее конец через левую руку. С боков были разрезы, и в целом костюм очень напоминал церковное облачение, для которого и послужил прототипом. Мантию так густо покрывали золотое шитье и драгоценные камни, что розовый шелк, составлявший ее основу, почти не был виден. Великий Комнин, император Трапезунда, даже в неофициальном одеянии сильно отличался от Абу Аюба из «Звезды Востока». Он сел и все сразу выпрямились.

Затем сквозь раздвинутую портьеру вошел юный паж с золотым предметом на розовой бархатной подушечке; за ним следовал второй паж с саблей, прикрепленной к поясу, который сиял как серебряный. Сабля была покрыта красной, легкой и прозрачной вуалью. Портьера сомкнулась, и герольд громким и четким голосом произнес:

— Сэр Джон из Франции, подойдите к трону!

— Вперед по курсу, юноша! — шепнул Джастин. Пьер сохранял серьезное выражение, но позже признался благородному капитану, что его морская команда (которая предписывает рулевому сохранять курс) больше, чем что-либо другое, помогла ему унять дрожь в коленках и подойти к подножию далекого трона — ему вдруг показалось, что трон находится на расстоянии нескольких лье.

Оба мужчины преклонили колени и коснулись лбами кромки мантии. Пьер остался на коленях, а сэр Джон поднялся.

— Кого вы привели к ногам Давида, императора правоверных римлян, самодержца всего Востока, Иберии и Заморских провинций? — спросил герольд.

— Пьера, — ответил сэр Джон.

Определенно это был самый короткий титул, когда-либо произносившийся во дворце. Вельможи, находившиеся в комнате, вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть молодого франка с односложным именем, который был столь велик или столь ничтожен, что ему, как святому отцу или слуге, было достаточно простого имени. Большинство присутствующих решило, что это какая-то новая мода, выдуманная непостижимыми европейцами.

Произнеся имя своего подопечного — только это от него и требовалось — сэр Джон отступил от трона на предписанное число шагов, повернулся на каблуках и направился на свободное место рядом с дверью, через которую они вошли.

Герольд начал читать по-гречески свиток, держа его перед собой, но не глядя на него. Пьер рассматривал слона на узоре мантии в том месте, где она облегала колено императора. Его тело было золотым, глаза красными, бивни серебряными, а крошечные зеленые ногти на каждой ноге были вышиты такими мелкими стежками, что их невозможно было разглядеть с расстояния десяти дюймов. Звучное чтение герольда продолжалось довольно долго. Пьеру показалось, что даже танец Ирены не был таким продолжительным. Он знал, что герольд, хотя и объявит собравшимся причину посвящения Пьера в рыцари, не скажет об Ирене и ее многократных кораблекрушениях. В сложном эмоциональном состоянии, часто охватывающем людей в решающие моменты их жизни, Пьер размышлял, какое имя — «Золотой» или «Зеленый» лучше подошло бы слону, с которым он уже почти подружился. Вдруг он осознал, что император обращается к нему по-турецки.

В Трапезунде, где ничто не происходило случайно, считалось политическим жестом, приятным для турок, если сам император произносил по-турецки часть церемониальной речи вместо герольда. Знание турецкого языка Пьером давало такую возможность. Император наклонился вперед на троне.

— Протяни мне руки, — сказал он.

Пьер повиновался.

Турецкие вельможи просияли при звуках родного языка, с помощью которого человека посвящали в христианские рыцари.

— Теперь повторяй за мной…

Последовало несколько слов по-гречески, которые Пьер без труда произнес, так что сэр Джон улыбнулся, как отец, довольный школьными успехами сына.

Затем приблизился паж с золотым предметом на розовой подушечке. Это был знак рыцарства Пьера, Орел, символ империи. У него была одна голова в отличие от двуглавого константинопольского орла, которого трапезундцы осмеивали за то, что он смотрел в разные стороны. Знак был размером с мужскую ладонь и прекрасной работы — с острыми перьями, точно очерченными когтистыми лапами, и даже свирепые маленькие глазки были столь искусно и рельефно выполнены из чистого благородного металла, что, казалось, сверкали. Кольца золотой цепи чередовались с миниатюрными иконами, нарисованными на слоновой кости и обрамленными мелким жемчугом. Император надел цепь на шею Пьера, и Орел пришелся как раз на место раны на его груди.

— Теперь встаньте, сэр Питер, — произнес император.

Пьер повиновался.

Паж подал саблю. В это утро она была благословлена епископом в соборе на святые дела, и с тех пор к ней никто не прикасался. Император снял вуаль и застегнул на Пьере кожаный пояс с множеством маленьких серебряных орлов. Чтобы сделать это, ему пришлось встать, и на какое-то мгновение взгляды двух мужчин встретились, потому что Пьер, стоявший на полу, был почти такого же роста, как Давид на возвышении.

— Мы бы пригласили вас на охоту, сэр Питер, — любезно сказал император, — но у вас важные дела в городе. Мы также опасаемся, что вашей успешной охоте помешает больная рука, которая подверглась пытке при защите наших интересов. Мы только сегодня узнали, как была получена эта рана. Это привлекло внимание нашего отца, который очень озабочен. — Это было сказано для других. Потом он настолько понизил голос, что даже острый слух придворных не мог различить его слова, благодаря чему у Пьера появилось еще несколько врагов. — Впервые в жизни, сэр Питер, мне фактически приказали покинуть город и отправиться на охоту, чтобы угодить нашим соседям-язычникам. Алексий все вам объяснит. — Затем он произнес более громко и официально:

— Мы выражаем вам благодарность за службу нашей семье и уверены, что после возвращения с полевой охоты с нашими друзьями и дружественными соседями вновь увидим вас и в полной мере воспользуемся вашей преданностью, в которой вы поклялись сегодня. — Это тоже было сказано для людей, особенно для язычников.

Дружественные соседи-турки переглянулись, улыбнулись, кивнули и выказали полное удовлетворение.

Алексий, которому немедленно доложил о речи Давида гонец, бесшумно скрывавшийся за портьерой, благословил государственный ум молодого императора и послал отряд самых высокопоставленных офицеров полиции с приказом окружить имение Балта Оглы и не позволять принцу, под угрозой немедленного публичного ареста, высунуть нос из стен его прекрасного дома из розового камня.

Император сел и слегка кивнул Пьеру. Пьер снова преклонил колени и коснулся лбом каймы императорской мантии, поднялся, отступил назад, сделал вместе со своим Орлом пол-оборота направо и присоединился к сэру Джону, лицо которого было гордым и сияющим.

— Вы шли так, будто родились с этой птицей на груди, сэр Питер, — шепнул он. Новый титул прозвучал в его устах естественно и серьезно, как будто он всегда называл Пьера именно так. — Император говорил так долго, что некоторые греки, кажется, начали завидовать. Зато турки ликовали.

Вновь прозвучали фанфары. Собравшиеся вновь коснулись лбами пола, затем процессия удалилась из комнаты в обратном порядке; последним скрылся за портьерой рыцарь с серебряным луком, держа оружие перед собой, чтобы каждый помнил о могуществе Трапезунда.

Глава 30

Апартаменты великого герцога занимали один из верхних этажей дворца. На балконе над садом, который был виден из приемной, где Великий Комнин вручил Орла Пьеру, Алексий устроил роскошный завтрак для нового рыцаря и сэра Джона. Сам Алексий уже позавтракал, но из вежливости взял бокал фруктового сока. Красные черепичные крыши городских домов и море за стенами нижней части города радовали взор.

Пьер начинал привыкать есть из фарфоровых тарелок. Однако у него не очень-то получалось управляться с едой левой рукой. Слуги Оглы, потом слуги графа Месембрийского, а теперь слуги Алексия, по-видимому, считали само собой разумеющимся деликатно вытирать пальцы гостя, если на них появлялось хоть малейшее пятнышко.

— Мне кажется, я снова превращаюсь в ребенка, Ваше Высочество, — сказал Пьер. — Может быть, когда я вернусь во Францию, я забудусь и протяну пальцы, чтобы их вытерли.

— Если сэр Питер сделает это дома, он получит столько бокалов вина, сколько пальцев покажет, — пояснил Джастин.

— Наши обычаи отличаются от ваших, господа, я знаю это. Возможно, со временем они привьются и у вас. Мне доложили, что Его Императорское Величество затронул вопрос о возможности для вас остаться в Трапезунде, сэр Питер. Практически это приказ остаться. Большая часть его речи имела целью ублажить турок. Разумеется, я имею в виду его слова, обращенные к публике. То, что он сказал вам лично, меня не касается.

Пьер улыбнулся тому вежливому способу, которым великий герцог выразил свое любопытство.

— На самом деле это вас касается, Ваше Высочество. Он предложил мне спросить у вас, почему ему доставляет такие страдания необходимость быть вежливым с турками. Вы несомненно знаете все те лестные слова, которые он произнес в их адрес, а теперь он отправляется на охоту с тринадцатью из них.

— Вы их пересчитали, сэр Питер? На самом деле их пятнадцать. Двое не смогли присутствовать на церемонии вашего посвящения в рыцари. У вас острый глаз, сэр. Могу вам сказать, что следствие по делу Балта Оглы будет щекотливым. Нелегко обвинять родственника султана, независимо от того, что он совершил. Только сегодня утром, после речи императора, я решился наложить на Оглы мягкий домашний арест. Из труб его дома идет дым, без сомнения он избавляется от всех компрометирующих документов. Его слуга Мануэль вспомнил еще кое-какие детали, и в качестве назидания туркам была упомянута пытка, которой подвергли вашу руку. Арест Оглы нанесет колоссальный удар национальной гордости турок. Мы должны любыми средствами заранее снискать их расположение. Вот почему Его Императорское Величество упомянул о вашей руке, и вот почему он отправляется с ними на охоту.

— Я впервые слышу, что рука сэра Питера была подвергнута пыткам, — произнес сэр Джон. — Мне бы уже давно следовало догадаться об этом, а не ждать, когда мой друг окажет мне доверие.

— Она почти зажила, — сказал Пьер, — а благодаря упоминанию императора этот инцидент приобрел незаслуженные масштабы. Сержант ударил меня камнем, когда я отказался сообщить ему, где находится письмо де Кози. Не стану говорить, что мне не было больно, но я уже был настолько оглушен, что не ощутил эту боль в полной мере.

— Если Его Императорское Величество изобразил инцидент в более мрачных тонах, чем было на самом деле, это не повредит, — произнес Алексий. — Трапезунду пойдет на пользу, если турки задумаются о зле, которое несет в себе человек, совершивший это. Я хотел бы, чтобы вы сообщили мне все обстоятельства, сэр Питер. В следствии против болгарина любая мелочь может оказаться важной. Его вина очевидна, и даже у турок воровство строго преследуется по закону. Что касается вашей руки, рассказ об ударе камнем очень хорошо прозвучит на суде. Однако еще драматичнее выглядело бы, если бы рука принадлежала, скажем, благочестивому старому мусульманину в зеленом тюрбане.

— Что вы имеете в виду, Ваше Высочество?

— Что вам известно о турецком рабе по имени Мауза, которому загоняли под ногти иглы кактуса?

— О Боже! Ничего. Ах да, Ваше Высочество, кажется, я знаю. Бедный старый раб пролил каплю ликера, когда наполнял мой бокал. Василий попросил разрешения наказать его за небрежность. Оглы дал разрешение.

Алексий сказал:

— Мауза тайно обратился к хирургу несколько дней назад с просьбой извлечь из-под ногтей его правой руки несколько иголок кактуса. Он пожаловался на несчастный случай, но было очевидно, что его пытали, и это стало мне известно.

— Вот почему Василий был уверен, что наказание не оставит шрамов! Он еще хуже, чем его господин. Я слышал, как Оглы предостерег его, чтобы он не причинил вреда слуге. Во всяком случае, не до такой степени, чтобы он не смог снова прислуживать за столом. А ваши законы не запрещают пытать рабов?

Как один из двенадцати членов Верховного суда, Алексий мог дать точный ответ на вопрос Пьера.

— По закону Трапезундской империи рабы не обладают какими-либо юридическими правами. Они являются собственностью, и человек может делать с ними, что хочет, как с любой другой собственностью. Однако старое римское право, дух которого восприняла наше трапезундская юриспруденция, предоставляло много прав рабам.

Может быть, самым точным ответом на ваш вопрос, сэр Питер, является указ императора Марка Аврелия, который предоставил владельцу юридическое право отдать раба под суд и выдвинуть против него уголовное обвинение. Вам может показаться странным, что господин должен тратить усилия на обращение в суд из-за раба. Целью этого парадоксального закона было отбить у людей охоту лично наказывать рабов, как сделал Оглы, и отнести взаимоотношения между господином и рабом к юрисдикции суда, а также вынести их на суд общественного мнения.

Весь дух римского права, особенно после возникновения христианства, развивался в направлении большей свободы и более человечных отношений. В нашей империи допустимо обращение к старому римскому праву, не как к последней инстанции, но, по крайней мере, как к примеру для цивилизованного государства, особенно ввиду отсутствия у нас конкретных законов на этот счет.

Таким образом, сэр Питер, закон не запрещает пытать раба, но есть сильные аргументы против этого. Я рад, что вы рассказали мне о руке Маузы. Злобный характер Василия хорошо известен полиции. В суде будет упомянуто, что Оглы разрешил своему слуге пытать раба. Моим коллегам в суде не понравятся столь жестокий слуга и столь беззаботный хозяин.

Должен также добавить, что с политической точки зрения эти сведения крайне важны для наших взаимоотношений с турками. Тот факт, что пожилого турецкого раба, совершившего паломничество в Мекку, жестоко пытали, загоняя ему под ногти иглы кактуса, послужит серьезным подтверждением справедливости наказания Балта Оглы и Василия, если их признают виновными. Не предвосхищая приговор суда, могу высказать уверенность, что их признают виновными.

Великий герцог слегка улыбнулся:

— Я не собирался произносить речь о законах империи, сэр Питер. Но я весьма озабочен судом и наказанием Балта Оглы, и можете мне поверить, что император Иоанн лично продумывает каждый предпринимаемый шаг, чтобы по возможности не обидеть турок. Процесс будет нелегким. Но каждая новая деталь отягощает вину Оглы. Турецкие проводники, разговор которых вы подслушали, и все греческие солдаты допрошены. Содержимое караван-сарая взвешено, пересчитано, переписано и охарактеризовано. Торговля имела громадные масштабы. Сэр Теодор сообщил нам неоценимые сведения как о караване, который вы видели, так и о нескольких других караванах за последние два года. Он чистосердечно изложил свои мотивы и прискорбные обстоятельства, связанные со слепотой графа, его отца. Естественно, я верю ему. Вы, сэр Питер, также станете важным свидетелем на суде. Он будет публичным и на него несомненно придет немало крупных турецких вельмож и официальных лиц. Вас, вероятно, попросят давать показания по-турецки, поскольку вы не владеете греческим языком. Использование турецкого языка произведет благоприятное впечатление на турецкую публику. Надеюсь, что вы согласитесь.

— Конечно, я согласен, Ваше Высочество. Надеюсь, что против сэра Теодора и графа Месембрийского не выдвинут обвинений.

— Трудно сказать, сэр Питер. Но крайне маловероятно, что их станут обвинять. Несчастная жертва жестокости Василия искупила вину за старое преступление десятками лет страданий. Никто, кроме Балта Оглы, не выдвинет обвинение против графа. На процессе Балта Оглы и его слуги такое обвинение не прозвучит. Мы здесь, в Трапезунде, рассматриваем каждый раз только одно дело. А после суда, как я полагаю, ни тот, ни другой не смогут подать в суд на графа — не Месембрийского, а Талассополиса. Это его подлинный трапезундский титул.

— Я его никогда не слышал, Ваше Высочество.

— Он редко им пользуется. Титул Талассополиса означает владение небольшим городком с тем же названием. Он расположен на побережье неподалеку от замка. Там нет гавани, но есть небольшая защищенная бухточка. Сэр Теодор сообщил нам, что Оглы использовал бухточку как базу для своей контрабанды. Фактически, Балта Оглы является теперь владельцем Талассополиса, как и всего имения. Но многие из старинных понтийских родов, которые жили в империи задолго до того, как византийцы пришли сюда и принесли с собой цивилизацию, цепляются за старинные титулы, выражая тем самым своего рода вечный протест против императоров. Большинство из них никогда не видело иностранных городов и провинций, названия которых так гордо звучат в их титулах, а многие даже не знают, где они находятся. Все это совершенно безобидно, и никто не обращает на них внимания. Когда несчастный слепец умрет, сэр Теодор сможет величать себя графом Месембрийским, если захочет; большинство его соседей признают это и никому до этого не будет дела. Но ни сэр Теодор, ни граф, его отец, не смогут больше носить титул Талассополиса, пока не получат обратно свои земли. — Великий герцог очень серьезно посмотрел на Пьера.

— Такая возможность является чрезвычайно отдаленной. Если Балта Оглы признают виновным, все его земли отойдут в распоряжение императора. Иоанн, император Трапезунда — справедливый государь, очень рассудительный, беспристрастный, спокойный, способный на мудрые и благородные решения. Я не открою секрета, если скажу, что его сердце преисполнилось благодарности за то, что вы сделали для его сына, хотя, конечно, он не может поблагодарить вас за помощь Его Императорскому Величеству в сложной ситуации на побережье. Это могло бы вызвать критику, потому что его сын не должен там бывать. С моей стороны было бы преждевременно говорить сейчас о справедливых намерениях в связи с финансовой стороной скандальных злоупотреблений, которые вы, сэр Питер, вольно или невольно, но всегда храбро, помогли раскрыть; своими показаниями на суде вы послужите восстановлению порядка.

Все слова начали казаться однообразными для Пьера. Позднее, на палубе «Леди» он спросил сэра Джона:

— О чем, скажите на милость, толковал великий герцог? Он на что-то намекал.

Сэр Джон хлопнул его по плечу, так что его иконы закачались, а Орел сверкнул на солнце.

— Сэр Питер, — сказал он, — вы не знаете греков так, как я. Для меня это означало разжалование и конфискацию. Оглы негодяй, но он, насколько я понимаю, очень богат. Если мой итальянский рассудок не обманывает меня, для вас припасено что-то получше Орла.

Глава 31

Суд продолжался месяц. Императорская охота закончилась, и ее участники присутствовали на большинстве заседаний. Столь тщательно спланированный суд мог завершиться лишь одним приговором. Оглы и его слугу признали виновными в казнокрадстве. Подкуп дружественных турецких караванов был квалифицирован как грабеж, подвергающий опасности внешнюю торговлю империи. Их также признали виновными в сокрытии от трапезундского правительства огромных сумм путем неуплаты пошлин.

Пытки сэра Питера и Маузы, турецкого раба, были упомянуты как свидетельство дурных наклонностей обвиняемых. Об этом сказали кратко, без излишнего подчеркивания, но на турецких наблюдателей это произвело значительное впечатление.

Приговор гласил, что Балта Оглы и Василию отрубят правые руки и посадят их на кол. Кроме того, на Оглы наложили гигантский штраф, что лишало его всей собственности в Трапезунде. Его владения и награды были конфискованы и перешли к Великому Комнину, Иоанну. У Василия собственности не оказалось, поэтому его не оштрафовали.

Ходили упорные слухи, что Оглы на самом деле не посадят на кол, но Оглы, сидевший в полной изоляции в одиночной камере в подземельях дворца, считал, что его дни сочтены. Стражники, которые не могли повторить утешительные слухи, потому что не имели языков, продолжали подавать ему изысканную пищу, его камера была достаточно удобной для камеры. Но он пребывал в смертельной тревоге и не мог есть.

Трапезундский ипподром представлял собой гигантскую постройку, вмещавшую тысячи зрителей. Здесь, на обширной арене устраивались скачки верхом и в колесницах, игры в поло и соревнования по стрельбе из лука. Ипподром был самым популярным местом развлечений в империи. И перед самым примечательным спектаклем за последнее десятилетие он был переполнен. Очевидцы последнего крупного представления, когда шесть разбойников с большой дороги закопали в песок, так что снаружи остались только их головы, и выпустили на них стадо диких лошадей, рассуждали, что на этот раз казнят меньше людей, зато подробности их казни будут видны гораздо лучше.

Сажать людей на кол было достаточно распространенной казнью в Турции, Персии, Аравии и других восточных государствах, но такая казнь редко применялась в христианском Трапезунде. В Европе о ней почти никто не слышал. Некоторых людей, например, Маузу и Пьера, обязали присутствовать по политическим соображениям. Но большинству трапезундцев не нужна была команда. Императорским указом Маузе были дарованы свобода и денежное вознаграждение и разрешено вернуться домой к султану или остаться подданным трапезундских императоров. Он предпочел остаться. Ярко-зеленый тюрбан бывшего раба занимал исключительно удобное место среди публики, так что Мауза мог все видеть и был всем виден. Сэр Питер в сопровождении Джастина оказался в ложе, зарезервированной для высших представителей трапезундского рыцарства, всего в двадцати ярдах от кола, поблизости от пурпурной императорской ложи под балдахином.

Властители Трапезунда сидели неподвижно, с безразличными лицами, в креслах на возвышении. Спинка каждого императорского кресла была выполнена в виде тела орла, а подлокотники — в виде крыльев, охватывающих священные персоны Их Величеств. Высокородные чиновники, по два рядом с каждым из императоров, удостоились чести нежно обмахивать их веерами из длинных, белых страусиных перьев. Ибо императоры были первоисточниками и в то же время рабами трапезундского церемониала. Им не подобало стереть каплю пота с лица или отмахнуться от назойливой мухи. День выдался жаркий, и два пажа стояли наготове с кубками ледяного лимонада и время от времени подносили их к губам императоров, повинуясь малейшим сигналам, незаметным публике.

Оглы, бледный и испуганный, одетый в придворный костюм, был доставлен на ипподром под конвоем в грубой деревенской повозке. Вельможе его ранга не подобало идти пешком даже на собственную казнь или стоять. Одно из его прекрасных кресел установили на повозку, и он сидел в нем, потерявший надежду и настолько неподвижный, что касался величественным. Он не был связан. По бокам его кресла стояли солдаты, вооруженные пиками.

Василий, в грубой серой тунике, следовал сзади, обливаясь потом и держась за повозку. На шею ему была накинута веревка. Если бы он поскользнулся (он хотел этого, но не мог оступиться намеренно), его бы потащили по улице и, вероятно, удавили. Такая смерть была бы гораздо менее мучительной.

Василия должны были казнить первым.

Был приготовлен только один кол.

Оглы в своем кресле, напоминающем трон, в обычной телеге наклонился вперед; его рвало. Ему пришла в голову ужасная мысль, что кол будет еще теплый и влажный от крови и внутренностей Василия.

Некоторые европейцы, которые смутно слышали о том, как сажают на кол, полагали, что кол пронзает человеческое тело, как копье рыцаря в бою или как заостренный багор рыбака пронзает камбалу. Но дикари, которые в давние доисторические времена придумали сажать людей на кол, хорошо знали анатомию. Человек умирает медленнее, если кол вонзается снизу до уровня пупка. Выше располагаются сердце и легкие. Заостренный деревянный кол, прочно врытый в землю, входил в тело человека снизу, параллельно спине. Высота заостренного конца над землей определяла время жизни человека. Когда Василий встал рядом с колом, люди увидели, что острие достигает верхней части его огромного живота. Зрители строили догадки, как долго Василий удержится на ногах. Известно было, что если острие располагалось на несколько дюймов ниже, осужденные вертелись на колу, как дервиши, в отчаянных и тщетных попытках освободиться от смертельного орудия. Диаметр кола тоже имел значение. Слишком тонкий кол мог сломаться. Тогда осужденный мог освободиться от его конца. На слишком толстый кол стражникам трудно было посадить жертву, и существовала опасность, что человек умрет прежде, чем его ноги коснутся земли. Следовало учитывать большой вес Василия. Потому максимальная толщина кола позволяла обхватить его пальцами двух рук.

Василия не раздели перед казнью. После того как судебный пристав повторно зачитал ему смертный приговор, заднюю часть его туники срезали острым кинжалом, чтобы обеспечить выполнение процедуры, но тунику не сняли. Василий упал в обморок прежде, чем закончилось чтение.

Было бы милосердно посадить его на кол в этот момент, и если бы только в этом заключалось его наказание, стражники так бы и сделали. Но еще не состоялось отсечение руки, которая символизировала ограбления караванов и Великих Комнинов. Стражники поддержали потерявшего сознание евнуха и вытянули его безвольную правую руку. Палач нанес удар острой саблей и отрубил ее точно у запястья. Василий мгновенно очнулся, чтобы увидеть, как его рука упала на песок и пальцы ее медленно сжались.

Повозку Оглы убрали, чтобы она не мешала зрителям. Болгарский принц сидел в своем кресле, которое поставили на землю, и наблюдал за страданиями слуги. Он почти не проявлял эмоций, так что очень многие люди, видевшие, как его рвало, подозревали, что ему дали наркотики, чтобы успокоить его и облегчить его страдания. Это практиковалось во время казней крупных вельмож.

Василию не позволяли размахивать обрубленной рукой. Кровь из нее лилась на землю. Полностью пришедший в сознание и охваченный ужасом, он закричал высоким, пронзительным голосом евнуха и стал вырываться из рук стражников со всей своей громадной силой, но его крепко держала дюжина людей. Они приподняли его над острием кола и грубо посадили на него. И когда он коснулся пальцами ног земли, стражники сразу же отступили к краям арены, предоставив несчастной жертве корчиться и выть в одиночестве. Он посмотрел на своего господина и что-то закричал ему по-болгарски. Немногие зрители, понимавшие этот дикий язык, объяснили, что он не проклинает Оглы, а умоляет, во имя Господа, снять его с кола. Такие вещи, разумеется, не допускались; во всяком случае, Оглы не пошевельнулся, чтобы помочь слуге.

В агонии Василий забыл, что ему отрубили руку. Он слегка наклонился вперед и опустил вниз руки, считая что их у него две. Инстинкт не позволял ему наклониться дальше, иначе конец кола, находившийся сейчас в его животе, проколол бы другие органы. Инстинкт заставлял его также стоять на цыпочках, чтобы не дать острию проникнуть глубже. В этом положении он бил руками по колу под туникой, уже покрасневшей от крови, как бы стараясь сломать кол или схватиться за него и приподнять свое тело. Но он был не в состоянии ухватиться за кол. В какой-то момент он поднял обрубок правой руки, пораженный, что на ней нет кисти; он не помнил, как ее отрубили. Боль от двух ран, большая потеря крови, которая образовала лужу у подножия кола, и страх неминуемой смерти привели его в исступление. Все еще на цыпочках, вытянув обрубленную руку, пронзительно крича и дергаясь, он медленно поворачивался вокруг кола, как бы переступая двумя ногами вокруг третьей и показав зрителям спину, где туника была срезана.

Потом зрители увидели, что он опустился на пятки. Кол проник на несколько дюймов дальше и поразил его сердце; его крики превратились в стоны; он умирал. В этот момент лицо его было обращено к Оглы. Кровь хлынула из сердца в его внутренности и его мышцы быстро ослабели. Его голова упала на грудь, руки повисли, колени медленно подогнулись, как будто он преклонил их перед своим господином. Его тяжелое тело осело и острие кола прошло через его шею и поразило мозг. Это заставило Василия, уже мертвого, поднять голову; из всех ее отверстий вдруг хлынула кровь. Его выпяченные, широко открытые, кровавые глаза, казалось, смотрели на Оглы.

В этот день тело Василия не убрали.

Сразу же после смерти евнуха на арену на белом коне выехал герольд, одетый во все белое, с белым документом в руке и еще чем-то в мешке из серебряной ткани. Из мешка он выпустил белоснежного голубя, символ милосердия Великого Комнина.

Удивительная апатия покинула Оглы. Он понял, что не будет посажен на кол. Вместе с надеждой вернулся страх. В горле у него пересохло, его тело охватила дрожь, он обливался потом.

Выпустив голубя, герольд повернулся в сторону императоров и громким, чистым голосом объявил, что Великий Комнин, сердце которого исполнено глубокого милосердия и сострадания, рад сохранить жизнь болгарину Балта Оглы.

Но чтобы не казалось, что империя раболепствует перед турками, Оглы был одновременно изгнан из Трапезунда с лишением гражданских прав за государственную измену, его имущество было конфисковано, и ему назначили наказание ста ударами золотым хлыстом.

Приговор немедленно привели в исполнение. Оглы раздели на глазах у всех зрителей, что считалось у турок неслыханным позором. Затем ему нанесли двадцать звучных ударов по спине хлыстом, который из уважения к его рангу был покрыт золотой краской. После этого палач остановился.

Около двухсот сотрудников тайной полиции, умело расположившихся среди публики, немедленно пояснили, что хлыст состоит из пяти прутьев, так что Оглы получил свои сто ударов. Оглы рычал как зверь, скорее не от боли, а от гнева. После окончания экзекуции он распростерся у ног императоров и поблагодарил их за дарованную жизнь. В тот же день в окружении почетного эскорта Балта Оглы, по-видимому, прекрасно управлявшийся со своим конем, отправился искать прибежища и отмщения при дворе султана. У Пьера при воспоминании об искаженном злобой лице Оглы возникло мрачное предчувствие: он подумал, что для христианского мира было бы лучше отправить к туркам Василия, а Оглы посадить на кол.

С тошнотой, подступающей к горлу, Пьер пригласил Джастина в деловую поездку по складам товаров, ибо теперь в Трапезунде не было французского посредника.

— Министр не поблагодарит нас, если мы вернемся с пустым кораблем, сэр Джон, к тому же я сегодня не хочу ужинать. Фактически у нас нет полномочий на покупку хороших товаров по сходным ценам, но мне кажется, что нам следует хотя бы попробовать. Министр понятия не имел, что наше путешествие приведет к изгнанию Балта Оглы.

Джастину тоже не хотелось ужинать.

Глава 32

Падение и изгнание Балта Оглы[33] привели к немедленным разрушительным изменениям в трапезундской торговле. Контора Оглы опустела. Многие из его чиновников полностью отреклись от хозяина и утверждали, что они никогда у него не работали, или работали лишь частично, и что они устали от торговли. Все они боялись, что вина Оглы падет и на них и они потеряют все нажитое.

На товарных складах, принадлежавших частным лицам и забитых нужными товарами, вдруг не оказалось ничего для продажи, а если и было что-то, то по ценам, которые не позволяли Пьеру обеспечить хоть какую-то прибыль. Подыскать грузы для «Леди» оказалось невозможным. Генуэзские купцы, которые не питали любви к сэру Джону после того, как он вынудил их вернуть корабль, заявили, что все их товары предназначены торговым компаниям в Генуе. Венецианцы, несмотря на дружеские чувства к сэру Джону, их земляку, цеплялись за свои товары так, будто каждый рулон шелка или отрез бархата стоил целого королевства. Англичане запоздало вспомнили, что сотни лет воевали с Францией и в приливе патриотических чувств удвоили цены.

Глядя на Пьера, генерального ревизора, который был теперь высокопоставленным финансовым представителем Франции в Трапезунде, каждый считал, что столь молодого и неискушенного купца легко обвести вокруг пальца. Джастин, разумеется, не был и не мог быть купцом.

Положение Пьера еще более осложнилось, когда в гавань вошло другое судно Кера, «Святая Мария». Капитану некому было вручить декларации. Полиция не выпускала команду на берег до таможенной очистки товаров и уплаты пошлин. Но таможенная очистка была невозможна без вскрытия печатей на декларациях. Когда Пьер пытался найти свободное место на складах для прибывших грузов, владельцы складов с серьезным видом заверяли его, что хранение сильно подорожало, да и места свободного у них нет.

В течение нескольких дней после изгнания Оглы каждый хитрый торговец на побережье пытался воспользоваться затруднениями французских торговых судов и нажиться на этом.

Поэтому Пьер ничего не покупал, а разозленная команда «Святой Марии» вынуждена была оставаться на борту.

Капитан «Святой Марии» поднялся на борт «Леди» и вручил сэру Джону письмо от Жака Кера. Министр желал ему доброго здоровья; в сущности на этом обращение к капитану заканчивалось.

— Но здесь написаны любопытные слова, — заметил Джастин Пьеру. — Министр выражает надежду, что вы не погибли. Кажется, де Кози прилагает большие усилия, рассказывая всем и каждому, что ваше задание крайне опасно и вполне может закончиться гибелью. Министр не до конца убежден, что вы уже на небесах, но зная связи де Кози, полагает, что ему не суждено вас снова увидеть. Прочитайте сами.

Пьер прочитал официальное, вежливое письмо. Оно предписывало сэру Джону немедленно после доставки груза возвращаться домой и не ждать слишком долго погрузки новых товаров, а по прибытии доложить, чего добился Пьер в Трапезунде. Письмо заканчивалось словами:

«Не знаю, на чем основано странное интуитивное предположение моего секретаря, что генеральный ревизор, который отправился в плавание с вами, погиб. Естественно, я надеюсь, что де Кози просто беспокоится о нем, как и я. Сэр Бертран сказал графу де ла Тур-Клермону, своему родственнику, что Пьер определенно мертв, и, по-видимому, кое-кто из членов семьи графа поверил ему. Мне сказали, что одна из его дочерей, кажется, младшая, удалилась в монастырь Порт-Рояль. Мне послужит вечным укором, если Пьер пострадает. Верю, что он отличился при решении вопроса о плате лоцманам».

Джастин пояснил капитану «Святой Марии»:

— Вы заметили, что наш осторожный хозяин ссылается на плату лоцманам? Он не считает возможным даже мне сказать, что сэр Питер направлен сюда со специальным заданием.

— Де Кози начал активно распространять слухи про сэра Питера, — отозвался второй капитан. Он, разумеется, знал об Орле, пожалованном Пьеру. Это было первое, что он услышал в Трапезунде. — Де Кози говорит, что он знает трапезундцев лучше, чем министр. Он выражает уверенность, что генеральный ревизор попал в беду и был убит греками, которые не любят, когда суют нос в их дела. Не знаю, что еще он мог наговорить. Между прочим, не посоветует ли кто-нибудь из вас, господа, кому из начальства мне вручить декларации?

Джастин кивнул на Пьера:

— Генеральный ревизор может принять их у вас. Если сэр Питер примет груз, это, по крайней мере, позволит инспекторам подняться на борт и взять пошлины за груз, тогда ваши люди смогут сойти на берег.

Пьер не очень прислушивался к разговору. Порт-Рояль-де-Шамп недалеко от Парижа был самым знаменитым женским монастырем во Франции. Сэр Джон сочувственно произнес:

— Лучше распечатайте декларации, друг мой, и позвольте морякам отправиться в город и потратить свои деньги.

Пьер распечатал документы, и моряки отправились на берег. Сборщики пошлин после беглого осмотра грузов, как обычно, приняли декларации за основу для назначения импортных пошлин. Но на складах не было свободного места для товаров со «Святой Марии». Они оставались на судне. И спустя неделю «Святая Мария», как и «Святая Евлалия», начала терпеть убытки от высоких портовых пошлин. Джастин и Пьер сидели в большой каюте и откровенно обсуждали сложную ситуацию, возникшую в связи с внезапным устранением французского посредника. Паж Генри объявил, что на борт поднялся греческий господин и просит разрешения поговорить с сэром Питером из Трапезунда — Генри учился произносить новый титул, и каждый раз делал это с испуганным видом.

— Кто он, Генри? — спросил Пьер.

— Стражник на причале говорит, что это тот самый человек, который приходил с вами в то первое утро, сэр. Но он выглядит иначе, и я не понимаю, что он говорит.

Это был Теодор, но он сильно изменился. Он находился на ипподроме среди тысяч очевидцев порки Оглы и ужасной смерти Василия. Их стоны звучали для него как музыка. Он был чист, свеж, спокоен и прекрасно одет. Пьер видел его в первый раз после суда. На руке у него висел эффектный синий плащ.

— Он принадлежал моему отцу, — просто сказал Теодор. — Отец хотел, чтобы вы приняли его. Когда я рассказал ему, что вы отказались от плаща, в котором убили Стефанию, он поручил мне передать вам этот плащ. Милый отец, как и Стефания, предстал перед Господом.

Пьер благоговейно перекрестился. Джастин, не понимавший по-турецки, сделал то же самое.

— Я не слышал о смерти графа, вашего отца, — сказал Пьер. — Я очень сожалею.

— Отец ушел из жизни тихо и мирно неделю назад. Никто не надеялся на его долгую жизнь. Во мраке, сэр Питер, и без голоса Стефании… Так лучше.

Пьер пробормотал на латыни прекрасную молитву об усопших. Никто не вкладывал в нее столько смысла.

— Даруй им вечный покой, о, Боже; и пусть вечный свет сияет для них.

Он сказал сэру Джону, о ком он молится. Джастин искренне повторил молитву, предложил Теодору сесть и приказал Генри принести бокал вина.

Теодор произнес:

— Меня вызывают завтра ко двору императора, сэр Питер, и вас тоже пригласят, если уже не пригласили. Все знают, что ваше чествование не закончилось. — Он искренне и любезно улыбнулся. — Но только я один в целой империи, кроме официальных лиц, абсолютно точно знаю, что Великий Комнин сделает для вас. Я непосредственно участвую в этом, так получилось. Может быть, я нарушу обычаи, но не сделаю ничего бесчестного, если сообщу вам чуть раньше старого Воронова Крыла[34], который будет целый час объяснять вам, что для блага империи имущество Оглы должно быть поделено. Среди многих, кто получит долю этого имущества, будете и вы. Вы получите небольшое имение, ранее принадлежавшее Оглы. То самое, которое отец продал ему много лет назад.

Пьер не верил своим ушам.

— Разве это не преувеличение моих заслуг, сэр Теодор? Ваши показания в большей степени, чем мои, свидетельствовали против Оглы.

— Власти так не считают. Во всяком случае, Оглы был самым богатым человеком в Трапезунде. Вне зависимости от того, как поделят его имущество, значительная часть достанется императорам. Мое маленькое имение не составляет и тысячной доли богатства Оглы. Наша страна очень практична. Здесь считают, что умнее оказать честь влиятельному французу, чем бессильному понтийскому дворянину. Собственно говоря, если я должен платить арендную плату, я предпочитаю платить ее вам, а не Балта Оглы. Мне не к чему придраться в решении властей.

Отец не знал, подойдет ли вам этот плащ. Он подарил его вам с благословением, от всего сердца. Упомяну, что в нем, как и в том, другом, спрятана тонкая, легкая персидская кольчуга. Будет справедливо, если вы примете его, потому что он несет на себе девиз Талассополиса в вышитой вставке. Она напоминает императорский таблион и приличествует дворянину. Для нас девиз «Я помню», разумеется, означает память о Месембрии и Талассополисе до прихода первого Великого Комнина. Вы станете властителем или мегаскиром этого города, сэр Питер, и может быть, наш девиз будет что-то значить и для вас. У большинства людей есть, что вспомнить. Пусть плащ сохранит ваше доброе здоровье: он подарен от души, как и другой.

Моя первая просьба к моему новому лендлорду такова: позвольте мне снести с лица земли этот безобразный, мрачный караван-сарай, который ассоциируется у меня в памяти с несчастьем, бесчестием и смертью.

Пьер сделал такое резко отрицательное движение головой, что Джастину показалось, будто Теодор сказал нечто оскорбительное. Теодор был изумлен и разочарован.

— Не собираетесь же вы сохранить эту мрачную и бесполезную постройку?

— Она мрачная, но она может оказаться полезной, сэр Теодор.

Пьер рассказал ему вкратце о нехватке места на складах, высоких ценах всех товаров и других затруднениях, с которыми столкнулся французский купец в отсутствии здоровой конкуренции.

— Входит ли имение мегаскира Таллополиса в ваши владения? — спросил Пьер. — Эти слова трудно произносятся и ничего не значат для француза.

— Для грека они звучат прекрасно. Они означают: «Великий властитель Приморского города» — это крошечный городок, сэр Питер — и дают право владения. Раньше мегаскиром был мой отец, потом титул перешел к Оглы вместе с землей. Сейчас он принадлежит Великим Комнинам. Завтра вечером он станет вашим.

— Вы бы хотели получить его обратно?

Сэр Теодор в изумлении поднял брови.

— Ну конечно! Это же…

— Тогда не сносите караван-сарай. Один из кораблей французского министра пришел сегодня с ценным грузом. Я не могу ни найти место для него, ни быстро избавиться от него. Все товары ввезены в империю легально; все пошлины уплачены надлежащим образом. Что мешает принять груз в Талассополисе и разместить его в караван-сарае?

— Ничто не мешает, сэр Питер! Абсолютно не мешает — ни с позиций чести, ни с позиций закона. Это станет прекрасным уроком стервятникам на побережье. Я хорошо знаю их.

— Ваш караван-сарай может вместить грузы с пяти-шести судов. Если дела пойдут так, как вы говорите, что мешает разгружать часть или все корабли моего хозяина в Талассополисе, а не в Трапезунде? Разумеется, товары придется перегружать дважды. Это стоит денег.

До Теодора начали доходить большие перспективы предложения Пьера.

— Вы найдете в вашем маленьком приморском городке дешевую рабочую силу, сэр Питер. А благодаря безнравственной деятельности Оглы многие так называемые «рыбацкие» суда фактически являются лихтерами, способными перевозить грузы. Для этого их и построили. «Рыбаки» Талассополиса на самом деле портовые грузчики. Они умеют загрузить и разгрузить корабль в темноте. Им достаточно часто приходилось это делать. — Он засмеялся. — Представляю, как они поразятся, что можно работать при свете дня. Вы сделаете ваш поселок контрабандистов честным и процветающим, если пришлете достаточно кораблей, сэр Питер. Замечательная идея! В самом деле, я не стану сносить караван-сарай. И здесь есть множество мулов; они снова будут сытыми, потому что их держали исключительно для перевозки грузов из бухты в караван-сарай. Теперь владельцы будут поддерживать их в хорошей форме.

— Если меня вызовут ко двору и действительно отдадут ваше имение, сэр Теодор, мы с вами заключим справедливое соглашение. Я хочу, чтобы вы возможно скорей бы выкупили обратно ваши земли и приморский городок. И у меня есть план, который позволит сделать это быстрее, чем вы думаете. Вы говорите по-турецки. Знаете ли вы другие восточные языки, которые пригодились бы в общении с караванами?

— Я говорю по-персидски и по-турецки, владею армянским языком в достаточной степени, чтобы торговаться с купцами, и, разумеется, знаю арабский язык, который является прародителем половины восточных языков. Конечно, я не владею ими в такой степени, как турецким. Как вы знаете, почти каждый трапезундец немного понимает по-турецки.

— Может быть, вы знакомы с персоналом некоторых караванов?

— Знаком. Я должен был знать их. И их товары тоже. Многие годы Оглы платил нам преимущественно товарами, а не деньгами, даже когда мы нуждались в деньгах. Естественно, мне приходилось продавать эти товары, и я приобрел некоторый опыт в торговле. У меня был выбор — торговать или умереть с голоду.

— Судя по виду вашего замка, вы торговали умело. Я задал вам эти вопросы, потому что собираюсь, если Жак Кер согласится, предложить назначить вас французским посредником здесь. Мне кажется, что вы подходите для этого. К тому же ваши замок и караван-сарай идеально расположены. Если бы Оглы действовал немного старательнее и немного честнее, он мог бы совершенно легально зарабатывать огромные деньги, превратив Талассополис в конкурента Трапезунда.

Лицо Теодора просияло, но он предостерег:

— Многие люди станут домогаться доходного поста французского посредника, сэр Питер. Как вы знаете, это чрезвычайно почетное и важное для империи место. Выбор должен быть одобрен не только Жаком Кером, но и великим герцогом. Признаюсь, что я честолюбив. Ваше великодушное предложение, позволяющее мне выкупить имение, — это для меня сильнейшая побудительная причина работать на вас и вашего хозяина усердно и честно.

Он помолчал мгновение, повернув голову до боли знакомым движением, как Стефания, когда она к чему-то прислушивалась, потом продолжал:

— Вы, европейцы, действуете решительно и эффективно, почти грубо. Я уверен, что Оглы никогда не пришло бы в голову извлекать прибыль из караван-сарая законным путем. Если я не ошибаюсь, сэр Питер, старик Вороново Крыло поднялся на борт, чтобы вызвать вас ко двору.

Генри объявил о прибытии герольда как-то более уважительно, чем раньше о прибытии понтийского дворянина.

— Откуда вы узнали, что это старый Вороново Крыло?

— Каждый знает, что он прихрамывает. Он получил ранение много лет назад в битве с генуэзцами.

— Останьтесь и послушайте, что он скажет, сэр Теодор.

Но герольд заговорил по-французски и очень подробно.

Он не возражал против присутствия Теодора, так как знал, что тот не владеет французским языком. Герольд пригласил Пьера, а также сэра Джона ко двору. Он подтвердил все, что сказал Теодор, избавив Пьера от длинного объяснения сэру Джону, а перед уходом склонился перед Пьером не на шестьдесят градусов, а почти на девяносто, как перед будущим мегаскиром Талассополиса, которым Пьер должен был стать завтра после посещения императорского двора.

— Я определенно начну вам завидовать, если герольд еще раз нанесет вам визит, — с улыбкой заметил сэр Джон. — Но я предупреждал вас, что у Алексия что-то было на уме, когда он сказал, насколько помню, «о справедливых намерениях в связи с финансовой стороной» суда над Оглы. Не думайте, что это чрезмерная награда, сэр Питер. Император ни за что не упустит доходов от маленькой деревушки, называемой Талассополисом, и будет уверен в вашей преданности, подарив ее вам. Оглы мог рискнуть, но император знает, что вы этого не сделаете. По крайней мере, мне кажется, что он знает. Им здесь известно почти все. Если вы, например, займетесь контрабандой, то потеряете город. Императоры Трапезунда — купцы и хорошо разбираются в людях. Хочу сказать, что я счастлив за вас. Даже этот ваш друг, похоже, не против. Алексий сказал нам, что он не получит свои земли обратно, но я никогда не видел, чтобы нищий так радовался своей будущей нищете.

— Может быть, он и не будет нищим, — и Пьер рассказал Джастину о своем плане использования караван-сарая Оглы и о содержании разговора с Теодором.

— Ну что же. Этот план звучит многообещающе даже для морского капитана! Спросите-ка у вашего нового арендатора, нет ли в рукаве его красивой греческой туники лоцмана? Я прикажу «Святой Марии» сегодня же покинуть этот дорогой город!

Джастин, как старший капитан флота министра, имел полное право сделать это, даже не опираясь на финансовые полномочия генерального ревизора.

Оказалось, что сэр Теодор знает отличного лоцмана, который за очень умеренную плату мог привести «Святую Марию» в Талассополис.

Торговцы на побережье высказывали всевозможные домыслы, когда корабль отплыл, не выгрузив ни унции товара. Никто не понимал, что происходит. Грекам казалось непостижимым, как непредсказуемые европейцы могли решиться приплыть в Трапезунд, заплатить пошлины и снова уплыть со своими грузами. Конечно, это было совершенно законно, но подобные поступки делали весьма проблематичной возможность заработка для честного владельца складов. Несколько наиболее известных купцов обменялись мнениями после ужина и решили спросить у французов о причинах столь странного развития событий.

— Мне кажется, нам следует принять их, — сказал Джастин, когда Генри, который начинал чувствовать себя важной персоной, объявил о прибытии делегации.

— Я вспоминаю, — отозвался Пьер, — как вел себя Кантакузин, когда узнал, что весь груз «Леди» предназначен Балта Оглы. Если у нас в самом деле будут трудности, мы найдем товары в Константинополе.

— Не думаю, что нас ждут большие трудности. По-видимому, сегодня вечером цены начнут падать. Мне кажется, что нам следует надеть знаки отличия и вести себя с греками очень официально, сэр Питер.

Делегации сообщили, что у французского торгового флота появились новые планы. Склады больше не нужны. Товары не нужны. У европейцев возникла новая идея. Рыцарь с серебряным ошейником и рыцарь с золотой цепью, выказывая всяческую любезность, отправили греков обратно на их склады. Несколько моряков с фонарями и факелами освещали им путь на берег.

— Пусть побеспокоятся о своих товарах, — заметил сэр Джон. — Мне кажется, что мы обязаны Кантакузину за его любезность, обеспечившую нам бесплатные услуги лоцманов в течение пятидесяти лет.

— Я тоже так думаю, — сказал Пьер. — Но, по-моему, мы получим, по крайней мере, один хороший груз в Трапезунде. Если я не ошибаюсь, великий герцог услышит о необычном уходе «Святой Марии».

— Конечно, услышит. Вы начинаете разбираться в греках.

Глава 33

Жена Балта Оглы, прибыв из монастыря Святого Евгения, стала свидетелем падения и изгнания принца. Сын Балта Оглы вернулся из Магнезии, где ему не удалось ни на один аспер уменьшить обременительную дань туркам. Все вместе они покинули империю и перебрались через горы к туркам, где султан, который в последние годы не жаловал христиан за их пренебрежительное отношение к некоторым важным договорам, постепенно терял свою абсолютную власть и, наконец, передал бразды правления своему воинственному сыну Мухаммеду. Именно Мухаммед, предусмотрительный и фанатичный принц, приютил опального Балта Оглы и поощрял его эксперименты с порохом и пушками, этим новым грозным оружием, с помощью которого он надеялся смирить гордыню христианского мира. И прежде чем золотистые волосы Пьера поседели, Мухаммед достиг своей цели.

Языческий мир вынашивал тайные, честолюбивые замыслы, но пока был жив старый султан, турки ограничивались вежливыми угрозами, не переходя к открытому выступлению против Трапезунда. Поэтому у Иоанна были веские причины отправить своего царствующего сына на охоту с турецкими эмиссарами и проводить торговую политику, направленную на утоление алчности турок. Огромное богатство, поступившее в казну империи в результате конфискации имений Балта Оглы, позволило правительству Трапезунда резко снизить пошлины на импорт из Турции. Это установление успешно соблюдалось многие годы.

О новых, сниженных пошлинах на турецкие товары было объявлено на том же многолюдном и великолепном собрании при дворе императора, где Пьеру пожаловали значительный годовой доход от маленького прибрежного городка Талассополиса и титул мегаскира, или сеньора, или графа Талассополиса. Этот титул почти не поддавался переводу на французский язык, но размеры имения были сопоставимы с размерами многих графств во Франции.

Алексий, великий герцог, в знак признательности за многолетнюю службу императорской семье, а также ввиду преклонного возраста, получил великолепный, розовый городской дом болгарского принца. На старости лет Алексию не нужно было подниматься по многочисленным ступеням в свои покои во дворце.

Другие части обширных владений Оглы были дарованы вельможам или официальным лицам, чья служба в прошлом или преданность в будущем заслуживали внимания или поощрения со стороны императоров. Огромная, хотя и не обнародованная часть богатств Оглы, оставшаяся после раздачи всех подарков, поступила в личную собственность Великих Комнинов.

Ни один придворный прием не приносит столько счастья, как тот, на котором жалуют знаки отличия и земли. Музыкальные возгласы, с помощью которых трапезундские греки выражали свое одобрение, разносились после каждого объявления герольда, рыцаря Черного Ворона. Его голос становился все более хриплым по мере того, как виноградники, леса, корабли, дома, скот, земли и титулы находили счастливых обладателей. Император Иоанн, в расшитой жемчугом мантии, тяжелой императорской короне, с которой свисали до плеч нитки жемчуга, на золотом троне, в облаке фимиама, курившегося в треножниках у подножия трона, выглядел и чувствовал себя как бог, спустившийся на землю для раздачи щедрых даров.

В конце распределения богатств Оглы к великому удивлению Пьера и всех, кто впервые присутствовал при дворе, золотой трон начал подниматься над полом. Толпа придворных распростерлась ниц. Опахальщики скрестили большие опахала из перьев перед священной персоной императора. Когда через мгновение опахала снова разошлись, те из лежащих придворных, кто пренебрег установленным порядком и осмелился взглянуть вверх, увидели, что трон пуст. Сверкающий император скрылся по маленькой лесенке, спрятанной позади трона. Но это произвело эффект нового славного Вознесения. Ансамбль музыкантов заиграл печальный гимн, символизирующий, что Его Величество должен был на время покинуть свой народ по призыву высших сил.

Сразу же после исчезновения императора, которое доверчивые люди всегда считали таинственным, все присутствовавшие в тронном зале встали и, глядя на все еще приподнятый трон, начали выходить из зала, а служители в мрачных черных одеяниях накрыли золотыми колпаками треножники, чтобы остановить курение фимиама.

К Пьеру и капитану приблизился посыльный. Он с суровым лицом пригласил их в покои парадинаста.

Обращаясь к Пьеру, Алексий произнес:

— Ваша благодарность за щедрость Великого Комнина выражается странным образом. Скажите на милость, куда вы отправили французский корабль «Святая Мария»? Вы собираетесь в дальнейшем прервать торговлю Трапезунда с Французским королевством, которая так долго развивалась к нашему удовлетворению?

Пьер засмеялся.

— Я не сделал ничего противозаконного, Ваше Высочество. — Он рассказал о внезапном взлете цен на складские помещения и товары прибрежных купцов, а также о планах относительно будущего использования Талассополиса, и выразил уверенность, что сэр Теодор может стать хорошим французским посредником.

Алексий внимательно слушал. С веселыми искорками в глазах он заметил:

— Я не купец, сэр Питер, но если только купцы не отличаются от остальной части человечества, в чем я не сомневаюсь, вы, кажется, выбрали решительный и эффективный способ обеспечить и в дальнейшем получение прибыли для себя и своего хозяина. Могу добавить, что от этого никто не пострадает, если не считать нескольких богатых купцов на побережье. Доходы империи не уменьшатся. Это главное. Пока это так, вы вольны поступать как вам заблагорассудится с частными трапезундскими купцами. Что касается назначения сэра Теодора, я не уверен. — Он послал за Теодором. — Я должен освежить в памяти сведения о нем за последние несколько лет.

Один из молчаливых слуг, которые не нуждались в приказах, положил на стол перед ним маленький переплетенный том, который, как оказалось, содержал множество аккуратно исписанных по-гречески страниц. Тот же слуга ловко и осторожно надел на нос парадинаста очки. Алексий открыл книгу и начал молча читать. Появился Теодор и остановился в дверях. В комнате царила абсолютная тишина.

Наконец, Алексий закрыл книгу.

— Подойдите ближе, сэр Теодор. — Теодор подошел к столу. Он понятия не имел, зачем его внезапно отозвали от группы понтийских друзей и привели к великому герцогу. Увидев Пьера и Джастина, он успокоился, но не осмеливался заговорить, пока Алексий не обратился к нему.

Алексий произнес, обращаясь ко всем сразу:

— В деле Теодора, в прошлом мегаскира Талассополиса, нет ничего, препятствующего согласию императора на его назначение торговым представителем, если французский министр финансов выскажет такое мнение. — Теодор сразу понял причину вызова. Джастин и Пьер улыбнулись ему. Теперь великий герцог обратился непосредственно к Теодору:

— В полицейских сведениях о вас, сэр Теодор, есть только одна запись, которую я нахожу подозрительной или, возможно, неполной. Известно, что три года назад вы продали армянскому купцу Хоакиму из Карса 4632 мусульманских молитвенных коврика персидской работы. Разумеется, сделка была законной, и вопрос об уклонении от уплаты пошлин не возникал, поскольку товары религиозного назначения, как христианские, так и мусульманские, освобождены от налогов на всей территории империи. Но где вы достали такую уйму языческих молитвенных ковриков и зачем они армянину-христианину?

— Сначала он не хотел брать их, Ваше Высочество, — ответил Теодор. — Коврики отдал мне Балта Оглы. Он считал, что они ничего не стоят. Они были прелестные — с коротким ворсом, плотные, из лучшей шерсти и, разумеется, тканые двойным узлом. Но из-за глупой ошибки художника узор, который, как очевидно известно Вашему Высочеству, должен быть на таких изделиях вполне определенным, оказался очень цветистым и декоративным. Более того, рисунок каймы издалека напоминал христианский крест — наверное, художник работал слишком близко к рисунку. Оглы пришел в бешенство. Ни один мусульманин не станет молиться на таком коврике, решил он, и отдал их отцу и мне в качестве арендной платы за караван-сарай.

— И что же вы сделали?

— Я нашел Хоакима из Карса, Ваше Высочество, и сказал ему, что у меня есть большая партия материала для верблюжьих вьючных мешков.

— Вьючных мешков?

— Немного поработав, они сшили отличные вьючные мешки, Ваше Высочество. Многие из них используются до сих пор. Говорят, что они по долговечности не уступают железу. Хоаким хорошо заплатил мне и сам хорошо заработал.

Алексий подумал мгновение, потом хихикнул.

— Сэр Питер и сэр Джон, если ваш хозяин согласится назначить этого человека вашим посредником, по-моему, французские интересы будут соблюдаться в полной мере. Я считаю своего рода достоинством умение продать хотя бы один молитвенный коврик армянину, а сэр Теодор продал их тысячи.

Благодаря хлопотам сэра Теодора, содержимое караван-сарая после уплаты импортных и экспортных пошлин было погружено на борт «Святой Марии», и корабль отправился обратно во Францию с одним из самых компактных и ценных грузов, когда-либо покидавших империю.

Пьер вежливо отказался от всех предложений остаться в Трапезунде, а сэр Джон наедине сообщил великому герцогу причину этого:

— Лишь тело моего юного друга находится здесь, Ваше Высочество, — сказал он. — Его душа и сердце пребывают во Франции, где благородная дама, которую он любит, поверила глупым слухам о его смерти и ушла в монастырь. Не сомневаюсь, что он захочет вернуться сюда, в свой город. Но все города в Трапезунде не стоят одной пряди волос с милой головки девушки, которая, может быть, навсегда покрыла свои локоны черной священной вуалью ордена Цистерцианцев.

Евнух Алексий задумчиво кивнул мудрой старой головой.

— Это можно понять, сэр Джон. Тогда мы будем ждать его возвращения после того, как Бог или его возлюбленная остудят его кровь и в нем проснется честолюбие. Ему здесь будет хорошо. Немногие люди завоевывали такое расположение Великих Комнинов. И никому не удавалось, — хихикнул он, — так загнать в тупик купцов побережья.

Погода стала прохладнее, а дни короче, когда «Леди» взяла курс на запад, к Константинополю и Средиземному морю. Она несла как раз такое количество грузов, купленных по самым низким ценам со складов образумившихся купцов, которое обеспечивало ей хороший ход. Ее флаги трепетали на сильном осеннем ветру, а на борту ее среди других щитов висел щит сэра Питера с Орлом Трапезунда, свирепо смотрящим через правое крыло; под его золотыми когтями был написан по-гречески девиз мегаскира Талассополиса: «Я помню».

Глава 34

Человек в земле Уц, которого звали Иов[35], пораженный проказой от подошв ног по самое темя, скобливший себя черепицей и сидевший в пепле, не заслужил таких мучений.

С другой стороны, можно доказывать, что Пьер не заслужил почестей, которые были чрезвычайно высоки по сравнению с его заслугами. Но то был век, щедрый как на награды, так и на невыразимо жестокие наказания.

Английский поэт, живший через многие годы после сэра Питера, заметил, что в людских деяниях бывают приливы и отливы, и приливы приносят удачу. Пьер, не сознавая этого, попал в полосу прилива, который поднял и долго нес его.

За пределами кругозора Пьера существовали определенные, вполне объективные силы, работавшие в его пользу. Многие жестокие смутьяны-дворяне, чьи старомодные представления о феодальной независимости мешали французскому королю в его стремлении к объединению королевства, погибли за одно лето в двух коротких кровавых сражениях в Лотарингии и горах Швейцарии. На их место пришло поколение Пьера с французской гордостью и новыми представлениями о единстве нации. Поредевшее дворянство вновь выросло; монархия усиливалась с каждым днем; во Франции появились новые люди.

Жак Кер, который сам был не дворянского происхождения и которому Пьер служил столь верно и успешно, употребил все свое огромное влияние, чтобы добиться ратификации графского титула Пьера Французской Геральдической палатой. Рыцарство Пьера, разумеется, не нуждалось в ратификации. Ученые французские дворяне изучали старые свитки в тщетных попытках найти европейский эквивалент экзотического греческого титула «мегаскир». Тогда Кер указал, что ему соответствует титул «граф», поскольку трапезундское имение сэра Питера крупнее и доходнее многих графств во Франции.

Кер тонко заметил однажды в разговоре с королем, что французской казне не будет стоить ни одного су сделать сэра Питера графом, поскольку он получает свои доходы из Трапезундской империи. Король прислушался к неоспоримому экономическому доводу министра финансов, и сэр Питер получил в установленном порядке титул графа Талассополиса и право на обращение «милорд».

«Святая Мария» покинула Трапезунд неделей раньше «Леди». Последняя провела сорок восемь часов в Константинополе, где пополнила свой груз. Но «Леди» плавала быстрее любого судна Франции, и Джастин привел ее в Монпелье всего через день после прибытия «Святой Марии».

Капитан «Святой Марии», конечно, предостерегал свою команду от распространения слухов. Но вино в прибрежных тавернах развязало языки морякам, и скоро весь Монпелье гудел от новостей, обсуждая в деталях достижения Пьера в далекой греческой империи.

Хозяин гостиницы, где жил Пьер, преступный Монах, чья маленькая ханжеская гостиница так долго использовалась для хранения контрабандных товаров, в панике прибежал к де Кози. У Бернара была масса времени для организованного отступления. В ту же ночь, прихватив приличное состояние, похищенное из сундуков Жака Кера, де Кози бежал в Испанию, где с помощью остроумных историй и богатства пристроился при дворе добродушного и ленивого Джона Кастильского и вел жизнь изгнанника в пышности и относительном покое. Его самолюбие ранило то, что никто не обвинял его и даже не пытался вернуть во Францию. В самом деле, король решил, что благополучно избавился от еще одного продажного дворянина. Говорили, что позднее де Кози стал главным фаворитом у молодого сына правителя Кастилии, который упоминается в истории под грубоватым именем Генри Импотента.

Глава 35

Пьер отправился в Париж верхом, на более молодом и быстром коне, чем тот, которого подарила ему Клер. Конь Клер был средних лет и растолстел сверх всякой меры, а Пьер спешил. Жак Кер находился в Париже у короля; в эту зиму при дворе царило исключительное веселье. Именно там Кер сообщил Пьеру, что Геральдическая палата приняла окончательное решение о ратификации его титула.

— Если только вы не собираетесь отойти от дел и жить на свои доходы, — сказал ему министр, — что вы, насколько я понимаю, вполне можете сделать, я прошу вас подумать на досуге о продолжении службы у меня. После исчезновения де Кози я не в состоянии эффективно управляться со всеми делами.

Министру показалось, что предложение не произвело должного впечатления на новоиспеченного дворянина с блестящим Орлом на груди. Кер быстро добавил:

— Вы понимаете, я говорю не о должности секретаря, хотя де Кози однажды упомянул, что вы выполняете почти всю его работу. С моей стороны было бы прилично вызывать к себе с помощью маленького нефритового гонга бедного рыцаря, но не благородного графа, чей доход выше, чем у большинства наших графов. Я имел в виду ваше владение восточным языком и дипломатическое искусство, которое вы проявили в переговорах с Кантакузином. — Он захихикал, потирая руки. — Никакой платы лоцманам! Никаких подушных податей! Я искренне изумлен. Работа секретаря не соответствует вашим способностям, сэр Питер. Я хочу предложить вам дипломатический пост. Господь несомненно был на вашей стороне, когда вы разоблачили порочного Балта Оглы, но ваш собственный острый ум позволил перехитрить константинопольского посредника. — Вдруг министр остановился и строго сказал: — Вы меня не слушаете! Мое предложение сделало бы честь человеку, еще ничего не добившемуся. Неужели деньги и титулы так быстро вскружили вам голову, Пьер?

— Милорд, — ответил Пьер, покраснев до корней волос, — вы оказываете мне слишком большую честь. Я бы не постыдился являться по вызову нефритового гонга. Но признаюсь, что слушал вас только в пол-уха. Дело не в моей голове, а в моем сердце. — Он рассказал министру, почему спешил в Париж. — Я не стремился к ратификации титула, который предложил продать обратно сэру Теодору, и не радовался втайне успеху моей миссии, так как твердо уверен, что достиг успеха благодаря помощи провидения. И я не забыл сэра Джона, без которого ничего бы не сделал.

— Бог, и сэр Джон, и девушка-рабыня, и обезьянка — все помогли вам, сэр Питер. Я не преуменьшаю роль всех слагающих вашего успеха. Однако мое предложение остается в силе. И не отказывайтесь опрометчиво от своего титула. Честь трудно завоевать и легко потерять. Люди быстро привыкают к почестям и цепляются за них. Поверьте мне. Кому как не мне это знать. Мы снова обсудим ваши планы на будущее, когда ваш разум и ваше сердце примирятся друг с другом. Что касается дочери графа де ла Тур-Клермона, я ничего не знаю о ней кроме того, что написал сэру Джону: она удалилась в монастырь Порт-Рояль. Церковные дела не входят в мою юрисдикцию, хотя вас, возможно, заинтересует, что в Париже находится ваш друг. Монах-августинец Изамбар де ла Пьер спрашивал о вас не далее как вчера.

— Что отец Изамбар делает в Париже, милорд?

— Отец Изамбар, не прилагая каких-либо усилий, становится знаменитым. Он не питает честолюбивых помыслов в этом мире, но Церковь осыпает его почестями. Удивительно, что тех, кто выступал против Девы, преследуют неудачи, а те, кто был за нее, процветают. Николас Миди, читавший мрачную проповедь во время ее мук, умер от проказы. Епископ Бове, председательствовавший на суде, умер в середине карьеры, даже не получив сана архиепископа, которого домогался; ходят слухи о его посмертном отлучении от Церкви. Изамбар, которого против его воли вынудили быть официальным свидетелем ее смерти, теперь занимается пересмотром приговора Деве. Высшие сановники Церкви все время консультируются с ним. Говорят, что он активно переписывается с Римом и часто получает письма оттуда. — Он улыбнулся. — Часто по церковным понятиям. Пожалуй, раз в полгода. Это часто для организации, которая отличается от торговых компаний тем, что существует вечно. Люди начинают говорить, что в один прекрасный день Жанну д’Арк объявят святой. Не знаю. Но Изамбар в Париже именно по этой причине. Он теперь носит митру, и его зовут Высокопреосвященством. Может быть, он поможет вам, сэр Питер.

Глава 36

Маат, мирская сестра, вставала каждое утро за три часа до рассвета. Это было необходимо, потому что преподобная мать всегда вставала за два часа до рассвета. Лишний час — не такое большое время, чтобы разбудить мужа, накормить его, одеть и накормить трех здоровых мальчуганов, поесть самой, а затем поспешить через поля в монастырь Порт-Рояль.

Маат всегда сама проходила через ограду, открывая маленькую заднюю дверь с помощью большого старого железного ключа. Она носила его на поясе, как талисман. Благодаря ключу она пользовалась огромным авторитетом в деревне. Сегодня ключ с трудом повернулся в замерзшем замке.

Духовный день монахинь в Порт-Рояле начинался с заутрени, но физический день начинался с Маат и дьявольского стука ее деревянных башмаков, когда она шла по длинным коридорам в покои матери-настоятельницы монастыря. Ужасный шум шагов мирской сестры по древним каменным плитам сразу пробуждал монахинь, новообращенных, пансионерок, а также многочисленных служанок, поварих и уборщиц, чья помощь была необходима общине монастыря, насчитывавшей около двухсот женщин.

Церковный сан Мишель де Лангре, матери-настоятельницы, был высок и примерно соответствовал сану епископа.

Перед дверью покоев настоятельницы Маат должна была постучать, подождать немного, снять свои шумные башмаки и войти. Ей полагалось стереть пыль со стульев и стола настоятельницы, соблюдая осторожность, чтобы не смешать письма и бумаги, всегда лежавшие на столе аккуратными правильными стопками. Она протирала статую Святой Девы в нише и вставляла новую свечу в светильник у ног Девы. В зимние дни, такие, как этот, перед самым Святым Рождеством, она должна была зажечь от светильника тонкую свечку и разжечь торфяные брикеты, накануне вечером аккуратно сложенные перед камином, чтобы комната немного согрелась до того, как настоятельница встанет с постели. Маат часто казалось, что покои преподобной матери были самыми холодными в здании. Общая спальня монахинь помещалась прямо над кухней и была значительно уютнее.

Но все же спать рядом с мужем было еще уютнее. Никогда не замерзнешь. Однажды Маат действительно сказала что-то в этом роде настоятельнице. Это случилось во время особенно суровой зимы; Маат ожидала третьего ребенка. С грубой прямотой, показавшейся бы оскорбительной от кого угодно, кроме простой крестьянки, Маат противопоставила свою беременность, которой была очень рада и гордилась ею, бесплодному телу и одинокой кровати преподобной матери. Вместо выговора за дерзость, настоятельница мягко произнесла:

— Маат, ты отзываешься, если дети зовут тебя ночью? Когда ребенок, которого ты носишь, родится, разве ты не бросишь все и побежишь к нему, если он позовет?

— Конечно, госпожа настоятельница, — ответила Маат. — Любая мать поступит так. Она всегда слышит плач ребенка, даже глубокой ночью и несмотря на смертельную усталость.

Настоятельница с печальной улыбкой указала на Деву со Святым младенцем на руках в нише над скамеечкой для молитвы:

— Некоторые из нас слышат другой зов, Маат. Если тебе непонятно, скажи и я объясню подробнее.

Но Маат поняла.

Когда камин в маленьком кабинете разгорался, Маат должна была постучать в спальню настоятельницы, а потом войти, независимо от того, отзовется та или нет, поскольку всегда существует вероятность, что человек может умереть во сне. Если настоятельница отзывалась, Маат входила, доставала чистый платок с полки стенного шкафа и, в случае необходимости, помогала настоятельнице одеться.

Но сегодня настоятельница была уже одета. Она молилась перед статуей и не оглянулась, когда вошла Маат. Маат заглянула в спальню. Преподобная мать или бодрствовала всю ночь, что было необычно, или сама убрала кровать, которая казалась нетронутой. Маат покачала головой; пол был такой холодный, что ее зубы начали стучать. Она взглянула на платок на голове настоятельницы. Он был в складках — очевидно, вчерашний. Она заметила, что свеча почти догорела. Если бы настоятельница просто встала чуть раньше обычного, она сама вставила бы новую свечу, как часто делала. Вчерашний платок и вчерашняя свеча могли означать только одно: преподобная мать молилась всю ночь напролет. Но она выглядела удивительно отдохнувшей. Маат заколебалась, не уйти ли ей, чтобы не мешать молитвам настоятельницы. Но холодный каменный пол заставил Маат принять другое решение.

Если преподобная мать захотела молиться всю ночь, это ее дело, но температура в комнате была делом Маат. Она смело зажгла тонкую свечу от светильника менее чем в трех футах от глаз настоятельницы, пересекла со свечой комнату и разожгла камин.

Трудно было не заметить мирскую сестру Маат.

Настоятельница поднялась с колен, и в тот же миг Маат выразила ей глубокое почтение, соответствовавшее ее сану.

— Почему ты пришла ночью, Маат? Что-то случилось? Кто-то заболел?

— Сейчас не ночь, госпожа настоятельница, а утро, и очень холодное. Поля побелели от инея. Позвольте мне сказать, что здесь тоже мороз. Нехорошо оставаться на ногах всю ночь в такой холодной комнате. Можно мне принести вам из кухни чашку горячего бульона?

— Я не заметила, что ночь прошла так быстро. — Настоятельница выглядела совершенно свежей, как будто всю ночь спала, а не молилась. Она была даже энергичнее, чем обычно.

— Пришли ко мне немедленно сестру-настоятельницу и сестру-хозяйку новообращенных. И повариху. И разожги оба камина в гостиной.

— Оба камина, госпожа настоятельница?

— Оба. Потом открой двери в ризницу, чтобы церковь прогрелась.

Церковь монастыря примыкала к зданию, где располагались жилые комнаты и спальня монахинь.

— Да, госпожа настоятельница. Вы никогда раньше не приказывали разжечь оба камина.

— Я никогда раньше не хотела сделать церковь такой уютной. И можешь принести мне бульон, Маат. С твоей стороны было очень любезно вспомнить об этом.

Когда Маат вернулась с бульоном, она увидела, что преподобная мать надела новый платок. Она каждый день меняла их, но этот был совершенно новый и еще ни разу не побывал в стирке. Под платком и длинной черной вуалью волосы преподобной матери были почти совершенно седыми.

Не получая конкретных указаний, люди, вызванные к настоятельнице, выстроились в ожидании наподобие религиозной процессии в обратном порядке относительно занимаемого положения. Поэтому повариха оказалась первой.

— В наш дом, — произнесла преподобная мать, обращаясь к поварихе, — собираются нагрянуть тридцать мужчин.

— Тридцать мужчин, — повторила повариха как во время молебна, глубокомысленно кивая головой в черной вуали, как будто ей было все известно о мужчинах. — Тридцать мужчин означает шестьдесят дополнительных блюд, госпожа настоятельница. И мясо, правильно?

— Правильно.

— Мужчины всегда голодны. Я их всегда сравниваю с египетской саранчой, пожирающей все на своем пути. А что же будут есть монахини, госпожа настоятельница?

Преподобная мать не колебалась ни мгновения. Она припомнила вторую, третью, двадцать седьмую и шестьдесят четвертую главы наставлений Блаженного Бенедикта, по которым они жили: настоятельница не собиралась изнурять своих монахинь или наводить на них уныние и давать им повод для ропота. Заманчивый аромат жареного мяса наполнит весь монастырь. Наступили праздники, и она не была извергом.

— Тоже мясо, — сказала она. Повариха удалилась с широкой счастливой улыбкой на довольном лице и приказала разжечь на кухне хороший огонь. В монастыре стало теплее, и повсюду распространился чудесный аромат. Когда некоторые из монахинь спросили, откуда взялся такой необычный, приятный мирской фимиам, повариха к чести своей утверждала, что не знает об этом ничего, совершенно ничего. Это лишь усилило впечатление таинственности.

Следующей была сестра-хозяйка новообращенных, и с нею у настоятельницы состоялся долгий, серьезный разговор. Всегда требовалась деликатность при информировании новичка обо всем, что происходило во внешнем мире и что могло повлиять на решение женщины — оставаться или нет монахиней до конца жизни.

— Не знаю, как Клер воспримет эту новость, госпожа настоятельница. На прошлой неделе мне пришлось рассказать о позорном исчезновении ее родственника. Это оказало на нее благотворное действие, и девушка посвятила много времени молитвам в одиночестве. Правда, она всегда была кроткой и приверженной молитвам.

— Не всегда можно и нужно знать, о чем молится новообращенная, — практично заметила настоятельница. — Освободите Клер сегодня от всех религиозных обрядов. Позвольте ей проводить время в размышлениях или в любых разумных занятиях, которые ей по душе. Мужчины прибудут вскоре после полудня, как мне кажется. У нее осталось немного времени, чтобы принять столь важное решение. Пусть сэр Роберт, граф де ла Тур-Клермон поговорит с дочерью в гостиной. Мне сообщили, что он дал согласие на брак, но он мудрый человек и знает, что все зависит от решения самой Клер. Потом Клер сможет встретиться с Пьером, сэром Питером, этим богатым мегаскиром Талассополиса.

— Скажите на милость, что такое мегаскир, госпожа настоятельница?

— Это что-то вроде графа в Трапезундской империи.

— Наверное, один из этих смуглых иностранцев, преподобная мать. Может быть, Клер останется с нами.

— Страна и внешность мужчины не имеют значения для молодой девушки. Как вы хорошо знаете, когда человек принимает окончательный обет, его сердце иногда бывает опустошенным или наоборот наполненным. Главное, чтобы в голове была ясность. Мы не знаем, что решит Клер де ла Тур-Клермон. Но я убеждена, — решительно сказала она, — что для девушки и мужчины будет безопаснее встретиться не в гостиной, а на улице перед церковью. Меньше шансов для скандала, если, например, он обнимет ее.

— Святые! — пробормотала сестра-хозяйка новообращенных. Внезапно ей пришла в голову другая мысль. — При ее-то характере! Это будет кощунством, преподобная мать!

Настоятельница вздохнула.

— Нет, конечно, не будет. Но, разумеется, это будет неприлично. Я серьезно обдумала этот вопрос.

— Я могу одолжить светскую одежду у кого-нибудь из пансионерок, — предложила сестра-хозяйка. — Одна или две из них достаточно стройны и их платья могут подойти Клер.

— Без сомнения. А если Клер решит отказаться от мирской жизни и своего мегаскира? Как глупо мы будем выглядеть. Какой слабой покажется наша вера. Такие вещи случались. Я полагаю, что мы не должны оказывать влияние на решение Клер, каким бы оно ни было; думаю, что мы и не смогли бы на нее повлиять: все в руках Господа. Если Святой Дух шепнет что-то ее сердцу, она прислушается к нему. Если это ее призвание, она не сможет не избрать его. Однако доброе имя монастыря — это совсем другое дело, и я считаю, что для нас было бы позором одеть Клер так, будто мы уже поверили в ее уход. Так что не одалживайте платье у пансионерки.

Сестра-настоятельница по своему сану и авторитету была вторым лицом в монастыре и с ней преподобная мать беседовала в последнюю очередь.

— Сходите к капеллану, — приказала она. Мишель де Лангре держала в руке письмо, которое всю ночь не давало ей уснуть. Ни в руке, ни в голосе ее не было уверенности. — Скажите капеллану, что… Его Высокопреосвященство, возможно, захочет отслужить вечерню.

— Его Высокопреосвященство, преподобная мать?

— Его Высокопреосвященство Изамбар де ла Пьер. — Настоятельница не произносила этого имени более тридцати лет. Даже на исповеди имена никогда не назывались.

Глава 37

Порт-Рояль находился лишь в нескольких часах пути от Парижа. Вскоре после полудня, в точном соответствии с предсказанием настоятельницы, двор перед церковью начал наполняться конными свитами старого графа де ла Тур-Клермона и молодого графа Талассополиса. Сэр Роберт сразу отправился поговорить с дочерью.

Пьер ходил взад-вперед под заиндевелыми ветвями высоких, старых деревьев. Несмотря на холод, от которого замерзшая трава хрустела у него под ногами, а выдыхаемый воздух превращался в облачко, он так волновался, что ему было жарко. Он снял шляпу, а немного позднее снял и повесил на руку длинный синий плащ, подаренный сэром Теодором.

Сестра-хозяйка новообращенных, выглянув из окна в спальне, сказала себе, что если это мегаскир, то не все иностранцы смуглые.

Большинство монахинь, новообращенные и даже пансионерки-мирянки тоже украдкой выглядывали из окон. Долгие годы в стенах монастыря не появлялось так много мужчин.

Преподобная мать, как генерал, тщательно спланировавший баталию, ждала ее начала. Изамбар был в некотором роде ее противником. На нейтральной территории, под арками монастыря, рядом с садом, где под одеялом из соломы спали розы будущего года, два престарелых духовных лица ждали исхода столкновения двух сил, которые они привели в движение. Они пока не упоминали имя Клер.

— Усилия Вашего Высокопреосвященства по реабилитации Орлеанской Девы приобретают широкую известность, — любезно заметила настоятельница.

В преподобной матери еще оставалось слишком много от женщины, чтобы признаться, что вид его подписи на письме заставил ее провести бессонную ночь в попытках изгнать призрак красивого молодого человека, который по своему положению в обществе был бесконечно ниже ее и много лет назад избрал служение Богу. А может быть, это и не заслуживало упоминания. В тот самый момент, когда она его увидела, беспокоивший ее призрак юноши исчез навсегда. Она подумала, какую ужасную ошибку могла совершить.

— Это работа во имя торжества справедливости, Преподобная Мать. Хотя она заставляет меня подолгу пребывать в миру, и мне иногда не хватает уединения, которым вы можете наслаждаться в более замкнутой монастырской жизни.

Изамбар тоже избавился от призрака, ибо ничто в благообразной внешности госпожи настоятельницы, его коллеги, не напоминало образ благородной, порывистой леди Мишель де Лангре, который так долго жил в его воображении, что он поначалу не хотел снова встречаться с ней. Теперь он счел это преувеличенным впечатлением от безрассудной юношеской страсти.

Их путь привел их к боковой двери монастырской церкви. По привычке, выработавшейся в течение жизни, они вошли в церковь. Их встреча спустя много лет, которой каждый из них немного побаивался, оказалась легкой, естественной, посвященной, как и их жизни, не им самим, а другим людям. Спокойная удовлетворенность, которая в конце концов приходит в однообразную жизнь набожных и жертвующих собой людей, наполняла их сердца силой из неисчерпаемого источника.

— Мне кажется, нет греха в том, — сказала настоятельница, как бы продолжая начатый разговор, хотя они не говорили об этом, — что я так счастлива. Я хотела бы немного помолиться, преподобный отец, о том, чтобы молодые люди, к жизням которых вы проявили участие, были так же счастливы.

Изамбар отлично понял ее. Он поймал себя на том, что повторяет при входе в алтарь прекрасные слова, которые произносил тысячи раз:

— Я войду в алтарь к Господу.

Настоятельница, чьи волосы под вуалью были почти седыми, отозвалась:

— К Господу, который дарует радость моей юности, — и они вошли вместе и в молчании преклонили колени на несколько мгновений.

Так получилось, что они вышли из главных западных дверей церкви вслед за сэром Робертом и его дочерью, которые закончили разговор в гостиной и отправились напрямик к Пьеру, все еще ходившему под деревьями.

Решение Клер было совершенно очевидно.

Она сняла свою вуаль новообращенной. Ее волосы золотым облаком рассыпались по плечам.

Сэр Роберт, ноге которого целебные воды Ламалоу не принесли облегчения, остался на верхней ступеньке лестницы вместе с Изамбаром и настоятельницей.

Сестра-хозяйка новообращенных, выглянув из окна спальни, вздохнула с облегчением — по крайней мере, вуали не было, а Клер сбежала по ступеням навстречу Пьеру.

Преподобная мать покачала головой.

В ее гордом голосе не было и тени смирения, когда она произнесла:

— Не каждому дается Призвание.

Примечания

1

Шла Столетняя война, Нормандия и ее столица Руан находились в руках англичан (прим. перев.).

(обратно)

2

1 лье = 4,5 км (прим. перев.).

(обратно)

3

Бове — город на севере Франции, примерно в 70 км восточнее Руана (прим. перев.).

(обратно)

4

Нобль — старинная английская монета, равная 6 шиллингам 8 пенсам (прим. перев.).

(обратно)

5

Под доспехи обычно одевались кожаные вещи (прим. перев.).

(обратно)

6

Coeur — по-французски «сердце» (прим. перев.).

(обратно)

7

Соверен — золотая монета в один фунт стерлингов (прим. перев.).

(обратно)

8

Коран, суры 89 (1), 95 (1) (прим. перев.).

(обратно)

9

любить, люблю, любишь (прим. перев.).

(обратно)

10

Пьер всех превзошел (прим. перев.).

(обратно)

11

Сенешаль — королевский дворецкий (прим. перев.).

(обратно)

12

A Vaillant Coeur Rien d'Impossible — буквально: Нет ничего невозможного для храброго сердца (прим. перев.).

(обратно)

13

Город в Турции (прим. перев.).

(обратно)

14

Сиваш (прим. перев.).

(обратно)

15

1 крона = 5 шиллингов (прим. перев.).

(обратно)

16

Через задний проход (прим. перев.).

(обратно)

17

Почти навстречу ветру (прим. перев.).

(обратно)

18

Рудерпост — вертикальный брус, на который навешивается руль (прим. перев.).

(обратно)

19

Нактоуз — шкафчик для крепления компаса на палубе (прим. перев.).

(обратно)

20

Нижний косой парус на бизань-мачте (прим. перев.).

(обратно)

21

Отверстие в фальшборте (прим. перев.).

(обратно)

22

Инспектор (прим. перев.).

(обратно)

23

Имеется в виду Константинополь — столица Восточной Римской империи (прим. перев.).

(обратно)

24

Переводчик на Востоке (прим. перев.).

(обратно)

25

Господин, повелитель — форма обращения, широко применявшаяся в Османской империи (прим. перев.).

(обратно)

26

Нищенствующие монахи (прим. перев.).

(обратно)

27

Молитвенная ниша (прим. перев.).

(обратно)

28

Золотая византийская монета (прим. перев.).

(обратно)

29

В Европе курение было тогда еще неизвестно. Во Франции оно начало распространяться в первой половине 16 века (прим. перев.).

(обратно)

30

Землевладелец (прим. перев.).

(обратно)

31

Первоначально эпархом назывался градоначальник Константинополя в Византии (прим. перев.).

(обратно)

32

Смысл слова «парадинаст» поясняется ниже (прим. перев.).

(обратно)

33

Балта Оглы, болгарский принц, изменник, является, как и некоторые другие персонажи, исторической фигурой. Известно, что он был военным советником у следующего султана, Мохаммеда II «Завоевателя», чья огромная пушка пробила стены Константинополя в 1453 году, через девять лет после описываемых здесь событий (прим. автора).

(обратно)

34

Имеются в виду знаки отличия, которые носил императорский герольд — см. выше (прим. перев.).

(обратно)

35

Библия, Книга Иова (прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg