«Венец Прямиславы»

Венец Прямиславы (fb2) - Венец Прямиславы [=Червонная Русь] 1390K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Елизавета Дворецкая Венец Прямиславы

© Дворецкая Е., 2016

© Нартов В., иллюстрация на переплете, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Пролог

Перемышль, 1112 г.

– Расскажи про деда Боняка!

– Уже не до рассказов, тебе давно спать пора! И так сколько времени внизу проболтался, не дозовешься тебя! Мал ты еще на пирах до свету рассиживаться!

– Дружина же сидит, а где дружина, там и князь! Отец так говорит.

– Вот пусть отец сам и восседает. А ты спать должен. Ты ведь еще меч не получил, значит, не князь.

– Я буду князем!

– Будешь, будешь. А теперь спи.

– Сначала расскажи про Боняка!

Разговор пошел по кругу. Княгиня Юстина Боняковна вздохнула: восьмилетний сын был упрям, как бычок, и у нее не хватало сил с ним спорить. Уже сорок раз, кажется, она рассказывала про своего отца, а его деда – половецкого хана Боняка, но Ростислав мог слушать о нем бесконечно. Снизу, из гридницы, доносился шум – там пировала дружина перемышльского князя Володаря, из гущи которой едва удалось извлечь не в меру бойкого княжича.

– Смотри, вон и Володьша спит уже, и Ярша угомонился. Они сил набираются, завтра будут воевать, – шепотом уговаривала сына княгиня, кивая на двух его старших братьев. – А ты будешь как муха сонная.

– Не буду. Рассказывай! – требовал Ростислав, уверенный, что мать скоро уступит. И даже слегка подпрыгивал на лежанке, изображая, будто скачет во весь опор на боевом коне.

Близилась полночь, у княгини слипались глаза, но она знала, что сын не отстанет, пока не добьется своего.

– Тогда шла война, – принялась рассказывать она полушепотом, чтобы не разбудить двух старших княжичей. – Безбожный бунтарь князь Ярославец Святополчич пришел на нас с ратью и князей угорского да ляшского привел с собою. Подошли они сюда, к Перемышлю, и обступили град…

– Чтобы ни мышь не пробежала, ни птица не пролетела? – подсказал Ростислав.

Он уже все сам знал, но боялся, что мать что-то забудет и испортит всю повесть.

– Чтобы ни мышь, ни птица, никто, – согласилась княгиня. – А князь Давид поехал в Поле Половецкое поискать там помощи. И встретил на Вагре-реке хана Боняка и войско его в восемь тысяч конных гридей. Согласился хан Боняк помочь князьям перемышльским и пошел с Давидом. Вот стало войско на ночлег, а в полночь вышел хан Боняк один в поле. И начал он выть по-волчьи, и ответил ему сперва один волк, затем другой, а потом целая тысяча волков. Вернулся Боняк к Давиду и сказал, что победит он завтра множество врагов…

Ростислав слушал, как завороженный: больше не перебивал, не шевелился, едва дышал. Мороз подирал по коже, когда он представлял все это: ночь, лес, река, блестящая серебром под луной, а между рекой и лесом – странный, непонятный человек наедине с луною, в шапке с волчьим хвостом, сам похожий на волка, такой же дикий, опасный, загадочный, как серые Хорсовы псы. Он воет, выпевает тягучую песню войны и крови, и хищники отвечают ему из леса, признавая в нем собрата и вожака…

– Ты, волчий внук! – презрительно бросал ему старший брат Владимирко. – Дед твой – поганый нехристь, да еще и оборотень!

Владимирко и Ярослав были старшие сыновья перемышльского князя от его первой жены, черниговской княжны. И в тот самый год, когда хан Боняк волчьим голосом заклинал победу, овдовевший к тому времени Володарь взял в жены дочь Боняка, надеясь покрепче привязать дикого, алчного и ненадежного союзника. При крещении Айбике получила имя Юстина. Ее единственный сын, на четверть угорец[1], наполовину половец, уродился среднего роста, смуглым, с черными волосами и выступающими скулами. Красавцем его трудно было назвать, зато он рос здоровым, подвижным и сообразительным. Поначалу Володарь только забавлялся, глядя на выходки своего «половца», но постепенно привязался к нему и полюбил сильнее двоих старших. А Ростислав не спускал братьям насмешек и отважно кидался на них с кулаками. И нередко выходил из этих схваток победителем, поскольку отличался крепостью, быстротой и напором.

– Князь растет! – с удовольствием приговаривал Володарь.

Ростислав очень любил Сказание о хане Боняке. Десятилетним мальчиком он собирал себе в детинце такую же малолетнюю дружину и играл в ту давнюю битву. Хана Боняка, конечно, представлял он сам: сначала выл, потом обещал войску победу. Затем кто-то из мальчишек, изображавший батура Алтунопа, должен был выйти к вражескому войску, выпустить одну стрелу и вернуться, а там уж сам «хан Боняк» начинал сражение. Поначалу он обманывал «угорского короля» притворным отступлением, заманивал его в ловушку, а после ударял в тыл, рассеивал вражеское войско и брал огромную добычу!

Так они воевали, пока однажды игру «в Боняка» не увидел настоятель Иоаннова собора отец Овксен и не устроил Ростиславу выговор.

– Ведь хан Боняк, поганец безбожный, не просто так выл, а волшбу бесовскую творил! – исторгал он громы праведного негодования над повинной черноволосой головой княжича. – Злых духов он призывал, чтобы они сатанинской силой ему в битве помогали! Христианину и помыслить о том невместно, не то что подражать! Кайся теперь, чадо, проси прощения у Господа, что по детскому неразумию в такой грех впал!

Ростислав каялся, но где-то в глубине сознания жила мысль: ведь Боняк действительно одержал победу. А хотя бы и волхвованием! Мальчик с детства знал, что за обладание волостью[2] придется постоянно воевать и со своими, и с чужими. Бог в эту борьбу не вмешивается, а значит, надо справляться как получится.

Тем более что князь-отец на него не сердился.

– Пусть воюет! Еще как потом пригодится! – говорил Володарь, когда его младшенький являлся домой в рваной одежде, весь в пыли и ссадинах. – Пусть знает, что можно силой воевать, а можно и хитростью.

Вместе с теми же мальчишками, подрастая, Ростислав проходил обучение – бегал, боролся, учился владеть оружием. В двенадцать лет он получил меч, а мальчишки, сыновья гридей, стали его собственной ближней дружиной.

– Да твой дед был предателем! – возмущался Владимирко. – Он ведь шел сюда не нам, а Святополку помогать. Давид же уговорил его переметнуться, потому что от угорцев он надеялся больше добычи взять!

– Пусть бы твой дед столько взял где-нибудь! – огрызался Ростислав. – А за предателя сейчас получишь!

Дело кончалось криками, воплями, расквашенными носами, каплями крови на утоптанной земле. Этого Володарь уже не одобрял. У его сыновей имелось слишком много внешних врагов, чтобы они могли позволить себе драться между собой.

Со временем и Ростислав это понял, да и Владимирко перестал его дразнить. Хан Боняк, хоть и помог один раз Перемышлю, всю жизнь оставался опасным врагом Русской земли, принесшим ей много зла. Володарю нелегко далось то решение – привлечь язычников-половцев для войны со своими братьями-христианами. Но выбирать не приходилось: Святополк не успокоился бы, пока не отнял у братьев Ростиславичей, Володаря и Василька, все их города.

И вот Ростиславу исполнилось ни много ни мало – двадцать лет; детские забавы давно сменились нешуточными заботами, а игра в войну – настоящими битвами. О том, что он сам уже успел пережить, матери рассказывали детям перед сном. Но и теперь, засыпая где-нибудь в полевом стане и слыша далеко над лесом волчий вой, он снова видел все это: ночь, луну и узкоглазого человека в волчьей шапке, поющего песню войны и победы. И что-то отзывалось в его душе на эту песнь, как будто какой-то темный бог его предков ходил рядом, смотрел в затылок, манил за собой…

Глава 1

Берестье[3], 1124 год, весна

Давно отзвонили колокола Успенского собора, созывая на обедню, но княжий терем не спешил откликнуться на их призыв. Близился полдень, а берестейский князь Юрий еще не выходил из опочивальни, и отроки в верхних сенях перед горницами, якобы охранявшие его покой, спали тоже, повалившись на охапки соломы. Юрий любил погулять, и пиры у него затягивались обыкновенно до рассвета. Гридница была полна бесчувственных тел – иные гуляки вчера не сумели доползти до дружинных изб. Бояр и городских старост, которые, хотя и не слишком одобряли буйство своего князя, никогда не отказывались от его приглашений, развела по домам собственная челядь.

Таким образом, четверых гостей, отстоявших обедню в Успенском соборе в надежде, что Бог поможет их замыслам, встретили на княжьем дворе только тишина и сонная одурь.

– Поле битвы, истинный крест! – пробормотал один, хорошо одетый, в желтой бархатной шапке, отороченной собольим мехом, по виду боярский сын. – Вот тогда под Владимиром я такое же видал…

Они стояли в сенях перед гридницей, а на пороге лежал какой-то длинноусый гридень с шишкой на лбу и таким страдальческим выражением лица, точно его пытали, а он, держась из последних сил, все-таки не сдавался.

– А ты, Гостяйка, надеялся в храме с князем поздороваться! – поддел боярского сына спутник – светловолосый, с выпуклыми голубыми глазами. – Тутошних, как видно, и соборными колоколами не разбудишь.

– Растормошим! – весомо заметил третий, боярин средних лет, с сединой в рыжеватых волосах. – Как узнают, с чем прибыли, враз забегают. Ну, Коврига, чего стоишь? Пихни его как следует, а то помрет во сне без покаяния!

Последнее относилось к четвертому спутнику, и он, живо нагнувшись, стал трясти длинноусого. Однако тот, не просыпаясь, лишь замычал, да так мучительно, словно просил добить его.

– Эй, есть тут жив человек? – во все горло заорал голубоглазый, которого звали Корило.

– Чего голосишь-то? – Со двора в сени вошла женщина такого могучего сложения, что гости невольно попятились. На поясе ее звенела большая связка ключей, указывая на должность. – Вы откуда, гости дорогие? – уже вежливее добавила она, разглядев хорошую одежду и уверенный вид незнакомцев. – Если к князю, то рановато еще. Обождать надо немного. Князюшка не вставал покуда.

– Погуляли, видно, вчера? – Корило кивнул на длинноусого.

– Погуляли! – Ключница вздохнула, поскольку гораздо больше, чем сам князь, задумывалась над тем, во что обходятся его постоянные гулянки.

– Разбудила бы ты его, мать! – посоветовал Гостяйка. – Тут дело такое…

– Не война ли? – Женщина переменилась в лице и схватилась за железную фигурку уточки, висевшую в ожерелье.

– Напротив того, радость! – наставительно пояснил старший из приезжих. – Поди скажи, что приехали из Турова боярин Самовлад Плешкович, сын боярский Доброгость Даливоевич и иные лучшие мужи с ними!

Купца Корилу и своего слугу Ковригу он не посчитал нужным упоминать, но ключница и без того захлопотала.

– Проходите, гости, проходите! – Она протиснулась мимо них, заглянула в гридницу, не зная, куда посадить среди такого развала. – Ратайка, Доволька, да где же вы, лешие, провалились! – закричала она во двор. – Полдень, обедня прошла, а тут конь не валялся!

– Даже не прибегал еще! – вставил Корило и ухмыльнулся.

– Да уберите хоть это идолище! – Не дожидаясь помощи, ключница сама схватила длинноусого страдальца за плечи и спихнула с порога, освобождая гостям путь. – Проходите, люди добрые, проходи, боярин, сделай милость!

Влетев в гридницу впереди них, она споткнулась об упавший деревянный ковшик, отшвырнула его в сторону, торопливо вытерла передником край лавки и сложила руки, показывая, что эту лавку может предложить гостям с чистой совестью. Опасливо подбирая полы дорогого зеленого плаща, боярин Самовлад с важным видом уселся, а ключница выскочила в сени. Со двора сразу же послышался ее громкий голос.

Кто-то с топотом пробежал по лестнице вверх; Корило потешался, прислушиваясь к происходящему в тереме, и подмигивал Гостяйке, который, напротив, старался сохранять важный и неприступный вид, как и подобает послу. А горничная девка, проворная, хотя и некрасивая Жалейка, уже пробралась в горницу и теперь теребила там кого-то:

– Вставай, княже, вставай! К тебе из Турова приехали, от тестя, боярин такой важный! Да вставай же, обедню проспал, войну проспишь!

Всклокоченная русоволосая голова поднялась над подушкой и тут же упала опять.

– Поди ты к лешему, коза! – протянул другой голос, женский, и из-за пышной подушки поднялось хорошенькое юное, хотя несколько помятое и утомленное, личико. – Не видишь, спим! Что орешь, как на пожаре?

– Вставай, Ялька! Хорошо, сюда не полезли, в гриднице уселись!

– Да кто?

– Из Турова приехали, говорю вам, от тестя! От Вячеслава туровского! А если бы влезли сюда и тебя, дуру, в постели у князя нашли? Тогда война, вот вам! Допируетесь!

– Чего – война? – хрипло спросил, наконец, сам Юрий, с трудом разлепляя припухшие веки. – С кем?

– Матушка Пятница, да со всем светом! – Жалейка уронила руки и с укором посмотрела на него. – Вставай, батюшка! Приехали к тебе бояре из Турова, говорят, дело важнее некуда!

– Уж не помер ли Вячеслав? – оживился Юрий и сел в постели, оправляя сбившуюся сорочку и пытаясь пятерней расчесать спутанные русые кудри. – А оно бы… хорошо бы…

«Успеет помереть, пока ты встанешь!» – подумала Жалейка, но ничего не сказала.

– Ну, зови, что ли, этих, одеваться! – решил Юрий и спустил ноги с лежанки.

– Лучше сама – ведь не добудишься никого, – проворчала девка и откинула крышку ларя в поисках свежей рубашки.

– Перечеши меня! – потребовала красавица, лениво выбираясь из пухлых перин и отбрасывая с лица растрепанные пряди.

Ее русая коса, словно змея, ползла за ней и была такой длинной, что связь ее с хозяйкой не бросалась в глаза, и коса выглядела как самостоятельное существо.

– Не могу же я все сразу делать! – Жалейка в это время оправляла на князе новую рубаху. – Сейчас Кобылиха придет, она тебя перечешет!

– Чертей этих позови из сеней, пусть они князя одевают. Что мне теперь, до вечера нечесаной сидеть?

– Подождешь! Княгиня нашлась! Тебе-то в гридницу к гостям не идти.

– Поговори у меня! – капризно прикрикнула Вьялица. – Делай, что говорю, а то сразу у меня за морем Греческим окажешься!

– Не вопите, девки! – Князь поморщился. – И так голова трещит. Ялька, не ори. А ты поди растолкай Яроху, пусть красные сапоги принесет, а то на эти мне вчера козел какой-то наблевал…

Жалейка поджала губы, но ничего не ответила и вылетела в верхние сени. Когда на нее, как на всякую молодую девку в тереме, в свое время снизошла князева благосклонность, она все-таки не забывала совесть и никогда не валялась в его постели до света.

Но вот отчаянными усилиями ключницы и той части челяди, которая держалась на ногах, и терем, и сам князь приобрели достойный вид. Из гридницы спешно выгнали непроспавшихся гуляк, убрали грязную посуду, подмели объедки и замыли неблаговонные следы вчерашних излишеств. Когда Юрий спустился, только легкая припухлость под глазами позволяла догадаться, что и он во вчерашнем буйстве не оставался сторонним наблюдателем. Поднявшись при его появлении, туровцы кланялись: Самовлад Плешкович – с достоинством, Корила и Гостяйка – подобострастно, но все одинаково дивились, каким свежим выглядит хозяин по сравнению с его домочадцами.

Берестейский князь Юрий Ярославич был красивым мужчиной: высокий, стройный, с темно-русыми кудрявыми волосами и аккуратной бородкой, с прямыми черными бровями, которые оттеняли ясную голубизну глаз. От бабок и прабабок, высватанных дедами у иноземных князей, он получил в наследство немецкую, шведскую и польскую кровь; яркая внешность, живой нрав, недурные способности могли бы дать ему немало, сумей он достойно распорядиться этим богатством. Но отец его был человеком невезучим, и Юрий привык жить днем сегодняшним, извлекать из него как можно больше удовольствия и не думать о завтрашнем, которого может вовсе не быть. И вот, хотя ему было уже сорок, берестейский князь жил как юноша: нарядно одевался, подчеркивая свою красоту с помощью греческого самита, золотого шитья на оплечье и опястьях рубахи, а в ухе носил золотую серьгу с крупной, неправильной формы жемчужиной.

– Самовлад Плешкович! – Узнав гостя, он даже соизволил обнять его, а боярского сына Гостяйку похлопал по плечу. Держался князь дружелюбно, приветливо, словно искренне радовался гостям и ничуть не стыдился того, что его дом застали в таком неподобающем виде. – Ну, какие вести? Как Туров? Не передрался еще окончательно? Собор Борисоглебский не рухнул? Епископ Игнатий здоров ли? Все дрова колет? Топором, прости господи, по ноге еще не заехал себе?

Гости улыбались: им понравилось, что берестейский князь так хорошо помнит дух их города.

– Как мой второй батюшка, Вячеслав Владимирович? Здоров ли? Нет ли какой войны у него? – продолжал Юрий, и в мыслях его трепетала шальная надежда: «А ну, как и впрямь…»

Однако на печальных вестников гости не были похожи.

– Князь здоров, только мы что-то давно его не видали! – с намеком ответил боярин Самовлад. – У угорского короля с братьями вражда, вот Вячеслав и отправился чужое стадо пасти. А своим пренебрегает.

– Да что вы говорите? – Юрий оперся о подлокотник престола и наклонился вперед, как будто услышал нечто удивительное.

– Собрались мужи туровские и порешили: нам князь нужен такой, который не за морями, а на Руси будет нас оберегать! – продолжал Самовлад. – И сказал город Туров общим голосом: приди к нам, Юрий Ярославич, и владей нами! Не позволь киевлянам нас держать за своих холопов, но управляй нами сам по правде!

– Вот что! – только и воскликнул Юрий, схватившись за бороду рукой в ярких блестящих перстнях.

Такого он никак не ожидал. Его деды, родной и двоюродный, его дяди и отец много лет сражались с другими ветвями Рюрикова рода за обладание то Владимиром[4], то Перемышлем, то червенскими городами, и в этой борьбе вся его мужская родня поочередно сложила головы. Род Изяслава, второго сына Ярослава Мудрого, к которому принадлежал Юрий, потерпел поражение. На владимирском и туровском столах утвердились потомки Всеволода Ярославича, на перемышльском – внуки Владимира. Только из милости и христианского желания быть в мире с ближними туровский князь Вячеслав Владимирович отдал за Юрия свою дочь, а киевский князь Владимир Мономах дал за внучкой берестейский стол. Не имеющему сильной и влиятельной родни Юрию предстояло состариться и умереть в Берестье, на самых западных рубежах Руси. Но вот город Туров добровольно предлагает ему власть над собой! Мало того, что Туров больше и богаче, – от него гораздо ближе до Киева…

К городским старостам и сельским боярам разослали гонцов – звать на совет. Едва ли город мог не отпустить князя, но должен был обсудить, кого принимать взамен, и обговорить с отъезжающим правителем условия союза городов, если таковой окажется возможным.

* * *

Уже на следующий день – как раз выдалась пятница, день торга, – по окончании обедни народ, не расходясь, толпился перед Успенским собором и вовсю обсуждал новости. Тут и там собирались кучками люди, и в каждой говорили свое. В приграничном городе смешались всякие роды: древляне, дреговичи, волыняне – потомки древнего племени дулебов, обитавшего в этих местах еще пять веков назад. Встречались ятвяги, ляхи, угорцы.

– Кто же у нас теперь князем-то будет? – волновались бабы, собравшиеся на торг с лукошками и коробами.

– Да их, Изяславова[5] племени, осталось-то всего ничего! – бойко рассуждал поп маленькой Власьевой церкви, отец Никодим. – Всех ведь Господь уже призвал. Кроме Юрия, только двое и остались, да и те еще дети – Юрий Ярославич[6] да Вячеслав Ярославич. Их и примем на княжение.

– Да они ведь, сам говоришь, дети еще совсем! – вздыхала хорошо одетая посадская баба, жена какого-то зажиточного ремесленника или мелкого купца. – Какие из них князья?

– А вот такие! Это у тебя дети как дети, а у князей и дети – князья! – вразумил ее отец Никодим, не замечая раздавшихся вокруг смешков. – А пусть хотя бы и дети! Пусть сидит у нас род Изяславов, при нем мы от киевской тяготы избавимся!

– Да какая нам от них защита, от младых отроков? Ни войско вести, ни судом рассудить, ни на совете слово сказать!

– Зато мы их сами воспитаем, как родных сынов! Научим, как о благе Берестья радеть!

– Да ты что, отец Никодим, сдурел совсем! – напустилась на него другая баба: немолодая, в богатом цветном платье, несмотря на будний день, с золотой вышивкой очельем, широкая, могучая, сама чем-то похожая на воеводу. – Народ к измене подбиваешь, да прямо на торгу! Город Берестье издревле Киевской земле принадлежал, а ты что же, отделяться задумал? Окстись! Юрий Вячеславу туровскому зять, киевскому Владимиру родич, потому и сидит здесь. А Ярославцевы дети нам не надобны!

– Да, вон Владимир-город принял на княжение Ярославца Святополчича, так в осаде с ним и насиделся! И голодом их морили, и приступами брали, и села у них жгли, землю разорили совсем! – поддержал ее кузнец Меженя. – Отступились владимирцы, прогнали Ярославца. А мы его детей к себе позовем! Оставался бы Юрий там, где есть. А то теперь станет с тестем воевать, так и нас в покое не оставят!

– Так что теперь делать, матушка Евдокия Борисовна? – крикнул развеселый мужик, молодой и кудрявый, но с утра хмельной и по виду беспутный. – Цепью за ногу, что ли, прикуем Юрия?

– Язык тебе приковать, Вереська! – Боярыня в досаде махнула на него рукой. – Люди только с обедни идут, а ты уж угостился где-то, бредешь, ноги в завивочку! Работать бы шел! А потом вот такой же хмельной на вече пойдешь, да будешь орать там от большого ума!

– Тебя, матушка, в боярской думе заждались! – продолжал веселиться Вереська.

– Я-то в думу не пойду, а вот Яруновичу скажу: надо нам теперь из Владимировой киевской родни кого-то в князья себе звать, только бы не воевать.

– Если кто нас оборонит от Владимира, то разве Изяславичи! – возражал ей другой мужик. – А если, как ты говоришь, так и будем весь век у стремени чьего-то ходить!

– Да не в той мы силе, чтобы сами собой править, а так хоть без рати обойдется!

– В чьи дела ты, баба, лезешь, хоть ты и боярского рода? Управляй своим домом, а в княжьи дела не встревай!

– Ой, какой воевода нашелся! – Евдокия Борисовна уперла могучие руки в широкие бока и придвинулась к обидчику. – Ты, Любоежка, мни свои кожи, знай свои чаны, да молись, чтобы твоих сыновей на рать не забрали с тобою вместе! Кричите на вече, сами не зная, что беды на себя зовете, а потом удивляетесь: чем, дескать, мы Бога прогневили? А тем и прогневили, что о своей же пользе подумать не умеете!

Народ гудел, каждый кричал свое. Берестье с давних времен принадлежало Киевскому княжеству и являлось его самым дальним западным пределом. По существовавшему уговору нынешний берестейский князь платил Киеву дань и поставлял ему войско. Эти повинности внушали берестейцам особенное недовольство: им были чужды тревоги Киевщины, постоянно осаждаемой половцами. Войско пригодилось бы и дома: слишком близко сидели польские короли, вовсе не смирившиеся с потерей этих земель. Но обладать Берестьем хотели бы и туровские князья, и владимирские, и князья Червонной Руси, лежавшей южнее. Пока во Владимире и Турове правили родные сыновья киевского князя, никаких перемен в Берестье не предвиделось. Но если в Турове появится князь из другой ветви, враждебной киевлянам, равновесие сил нарушится, Берестье сможет, пользуясь раздорами соседей, выгадать для себя более удобные и почетные условия.

– Дурни вы, дурни! – пыталась вразумить боярыня Евдокия тех, кто жаждал свободы. – А про ляхов забыли? Ведь они под боком у нас, а дальше нас на запад никаких русских земель уже нет. Вот пойдет на нас ляшский король – Киев полки пришлет, да и Владимир нас прикроет. А без них что будем делать?

– С ляшским королем договор утвердим!

– Дочерей его замуж за наших князей молодых возьмем!

– Так он вам и дал! Выкуси-ка!

Споры захватили и торговую площадь, где сегодня во всех лавках ремесленники продавали наработанное за неделю, а купцы – привезенное из других земель.

– Да, может, все это еще болтовня одна! – сказал Меженя и пошел прочь с досадливым видом: вот, дескать, заставили время терять из-за таких пустяков. – Может, и не звали Юрия ни в какой Туров…

– Звали, еще как звали! – возмущенно закричала ему вслед молодая девушка с очень длинной светлой косой. – Давайте я лучше расскажу, я всю правду как есть знаю!

Одета она была очень хорошо: красивый теплый кожушок, отороченный дорогим куньим мехом, шелковое очелье с золотым шитьем, а заушницы, вплетенные в тонкие косички над ушами, блестели светлым серебром. Даже носки кожаных башмачков, видные из-под зеленого подола шерстяной верхницы, были густо расшиты красными узорами. Не смущаясь всеобщего внимания, девушка бойко рассказывала:

– Приехали бояре, все такие важные, человек восемь, а может, десять. Да и прямо с порога в ноги Юрию Ярославичу упали: пожалей нас, говорят, сирот беззащитных, бесприютных! Весь город Туров, говорят, нашими устами тебя умоляет: приди и владей нами, а мы ни в чем из твоей воли не выйдем и будем служить тебе, как дети отцу!

– А как же туровский князь? – недоумевал мужик в войлочной шапке, видно приехавший из села и в княжеских делах соображавший туго. В опущенной руке он держал короб с лямками, в котором лежало то ли зерно, то ли еще какой-то товар на обмен. – Или помер?

– Не помер, а за море куда-то ушел. В Угорскую землю!

– Угорщина не за морем! – подала голос другая девушка, в свите из красновато-коричневого сукна и с беленькой косынкой на голове. За ее спиной стояла нянька, еще крепкая женщина, и слегка тянула девушку за рукав, намереваясь увести, но та не обращала на нее внимания. – Дура ты, сама не знаешь, что говоришь!

– Это я-то дура! – Нарядная красавица уперла руки в бока и двинулась на нее. – Своими ушами я все слышала!

– Не могла ты такой брехни нигде слышать, кроме как у собак под забором! – не сдавалась девушка в косынке. Румянец на ее щеках разгорался от негодования все ярче. – Чтобы Туров сам от Вячеслава Владимировича отрекся и другого позвал! Не может такого быть! Туровской землей киевские князья владеют, и раз киевский князь сына туда посадил, другого там быть не может!

– А вот было, было! Вячеслав ушел незнамо куда, а свою волость бросил, вот они и зовут княжить Юрия Ярославича!

– Да ведь он не пойдет!

– Еще как пойдет!

– Не посмеет он своего тестя…

– А вот увидите!

– Да что ты понимаешь в этих делах, холопка!

– А побольше твоего понимаю! – завопила в ответ красавица с длинной косой, не опровергая, впрочем, своей принадлежности к холопам. – Это ты за печью сидишь, а я день и ночь в княжьих палатах! Я все князевы дела знаю, как и бояре не знают!

– Это точно, что день и ночь! – съязвил кто-то в толпе. – Ты, что ли, теперь у князя ночами лежанку стережешь?

Народ загудел, стал многозначительно посмеиваться. Красавица вздернула носик, а ее противница вдруг переменилась в лице и вспыхнула.

– Ага! – торжествующе засмеялась Вьялица. – Замолчала! То-то же! Юрий Ярославич в Туров поедет, и я с ним поеду! Я и в Берестье сейчас княгиня, и в Турове княгиней буду!

– Да он в Турове других найдет, не хуже! – опять подал голос кто-то сзади.

– Ты язык-то попридержи! – Князева любимица сердито обернулась. – Юрий Ярославич меня любит, ничего для меня не жалеет! Вон старый киевский князь Святополк тоже на простой девке женился, так ее любил, что прямо плакал, если расставаться приходилось, и двум сыновьям ее все свое наследство завещал! А раз было, так и еще будет! Может, и на мне князь женится!

– Сдурела девка! – хихикнул кто-то. – Даже с посадничьими дочерями не хотят епископы венчать, а ты что задумала!

– Так ведь он женат! – напомнила какая-то баба.

– Ну… – Вьялица запнулась, внезапно вспомнив об этом досадном обстоятельстве. – Да где его жена? Кто ее видел? Сидит себе в монастыре, может, хочет постриг принять! А пока я в Берестье княгиня! Что я захочу, то князь и сделает! Который человек мне не понравится, враз тому голову снесет!

Народ посмеивался над ее хвастовством, а она победно продолжала:

– Захочу, всю лавку куплю! Захочу – весь ряд мой будет, со всеми товарами и купцами вместе! Такие обноски, – она с презрением оглядела девушку в косынке, – ни за что не надену!

И красавица пошла вдоль ряда, провожаемая не только насмешливыми, но и уважительными взглядами: что ни говори, а дела князя она действительно знала как никто другой.

Девушка в крашеной свите осталась стоять, словно приросла к месту.

– Пойдем! Пойдем, голубка, далеко ли до греха! – уговаривала ее нянька и тянула за рукав.

Девушка ее не слышала, а все смотрела с гадливостью вслед ушедшей, будто уползающей змее. В голубых глазах ее стояли слезы досады и бессильного гнева.

– Значит, вот как… – задыхаясь, прошептала она. – Значит, вот каких…

– Ну, говорили же! – Нянька развела руками, что, дескать, это все нам давно известно. – Ведь князь не монахом живет, это и матушка игуменья знает. Эта ли, другая – тебе-то что за дело? Пойдем-ка, а не то признает кто-нибудь – срам какой…

Девушка отвернулась. Два купца из ближних лавок покосились на нее и многозначительно перемигнулись между собой: неумеренная любовь князя Юрия к женскому полу в Берестье чуть ли не в поговорку вошла, так, может, перед ними соперница хвастливой Яльки?

* * *

Купцы Кирило и Радогость бывали в разных землях и повидали немало, но и они весьма удивились бы, если бы узнали, что догадка их отвечает истине с точностью до наоборот. Девушка в косынке никогда по доброй воле не унизилась бы до соперничества с бесстыжей холопкой. Это соперничество навязали ей самой судьбой: ведь она-то и была княгиней Прямиславой Вячеславной, законной женой Юрия Ярославича вот уже целых семь лет.

6625 год от сотворения мира[7] выдался очень беспокойным. Вечный бунтарь Ярославец Святополчич опять задумал отнять владения у перемышльских Ростиславичей, для чего привел на Русь поляков. Осадой города Владимира удалось привести Ярославца в покорность, с него и его родных взяли клятвы дружбы, а родство подкрепили брачным союзом: за Юрия, двоюродного племянника мятежного Ярославца, выдали и дочь Вячеслава туровского, который приходился сыном киевскому князю Владимиру Мономаху. Вместе с невестой Юрий получил Берестье, в котором некогда княжил его отец, лишенный владения за непокорность Киеву.

Юрий тогда был зрелым мужчиной, уже овдовевшим, а Прямиславе исполнилось всего десять лет. Но бывали княжеские невесты и помоложе: случалось, венчали и семилетних. Сама десятилетняя девочка вполне охотно признала себя «уже взрослой» для брака, тем более что мысль о важности ее будущего брака – какой ни судит Господь – ей внушили почти с рождения. Но мать ее хорошо понимала, как мала еще ее старшая дочь, и со слезами прощалась с ней, точно предчувствуя, что больше им не свидеться: княгиня Градислава Глебовна умерла через четыре года после свадьбы дочери. Родители с боярами и их женами провожали юную невесту по дороге целый день и все никак не могли расстаться. Мала, слишком мала была их дочь для того, чтобы покинуть родительское гнездо и вить свое собственное. Но вот родители простились, повернули назад, и дальше Прямиславу провожали туровские бояре с женами, а также присланные за ней берестейские бояре, тоже со своими боярынями. Единственным близким человеком для Прямиславы осталась нянька Зорчиха. Отец, мать, младшая сестра Верхуслава, которая по глупости завидовала, что Прямислава уже взрослая, – все родное и близкое осталось где-то на другом краю света, а впереди ждало только чужое и холодное. Маленькая невеста плакала всю дорогу от страха и тоски, а Зорчиха утешала ее рассказами о будущей славе, чести и богатстве. Нянька уверяла, что муж, то есть Юрий Ярославич, будет любить ее и беречь, как отец. Про себя Зорчиха, должно быть, думала, что кое-какое сходство с Вячеславом и правда имеется: жених был старше Прямиславы на двадцать с лишним лет и без всякой натяжки годился ей в отцы.

Саму свадьбу Прямислава помнила плохо, и хуже всего венчание, когда ей на палец надели слишком широкое кольцо, а потом Зорчиха его спрятала, чтобы ребенок не потерял. Но десятилетняя девочка, конечно, не могла стать настоящей женой мужчине на четвертом десятке, а родственниц в доме, чтобы смотреть за ней, у него не имелось. Сразу из церкви ее проводили в Апраксин-Мухавецкий монастырь – взрослеть и ждать «поры», то есть возраста, когда она на самом деле будет пригодна для брака. Здесь игуменствовала мать Юхимия, в миру княжна Добролюба Мстиславна, троюродная сестра Юрия Ярославича. Поначалу Юрий по праздникам навещал юную супругу. Но потом его посещения стали все реже и со временем совсем прекратились. Он занимался делами, охотой, пирами, да и женщин мог найти себе более привлекательных, чем маленькая девочка, способная пока только возиться с тряпичными куклами и повторять за монахинями слова молитв. Холостяцкая жизнь, с ее волей, постоянными гулянками и частой сменой красивых холопок, ему нравилась гораздо больше, чем добродетельный семейный уклад.

Но годы пролетели, Прямиславе исполнилось семнадцать лет, о чем ее муж, кажется, и не вспоминал. Апраксин-Мухавецкий монастырь стоял в самом городе, от княжьего двора его отделяли две улицы и торг. Поскольку Прямислава не собиралась становиться монахиней, игуменья нередко отпускала ее прогуляться, только просила не слишком наряжаться – пестрое мирское платье смотрелось бы неуместно в монастырских стенах. Роскошные ткани и шитые жемчугом повои, исподницы с шитыми золотом опястьями, серебряные колты-звезды и золотые ожерелья с эмалевыми подвесками, доставшиеся Прямиславе в приданое, хранились в сундуках под замками, а одевалась она просто, как обычная горожанка. Даже косу носила по-девичьи: ведь «веселья», то есть свадебного пира, наутро после которого косу расплетают надвое и укладывают по-женски, у нее не было. И тем берестейским молодцам, что встречали Прямиславу на улицах и, бывало, увязывались следом, привлеченные ее красотой и статью, не могло и в голову прийти, что эта девушка – их княгиня. Мало кто в городе вообще помнил о том, что у князя Юрия есть законная жена.

Разгульная жизнь мужа для Прямиславы не составляла тайны, как и то, кем он ее заменил. Теперь она не столько желала, сколько боялась того дня, когда он вспомнит-таки о законной жене, устроит пир, завершающий брачный обряд, и ей придется вести его дом. Разумеется, его блудливых подружек она первым делом разошлет по дальним селам, но… Как ни молода была Прямислава, а все же понимала: ей будет стоить немалого труда избавить мужа от старых привычек.

– Чего же с него взять, голубка! – Нянька Зорчиха разводила руками. – Он с тобой обвенчан, и только, а живет один, как бобыль. Как же ему быть? Вот и блудит. Известное дело!

– Зачем тогда женился? – отвечала Прямислава. – Это я была дитя неразумное, за меня отец все решил. А ему-то четвертый десяток шел, заранее знал, как все будет! Если нужна жена, так искал бы настоящую, а не сватался к недоросточку!

– Не ради жены, а ради мира с Вячеславом он сватался! Отца твоего любовь ему была нужна, а не твоя! И отца не упрекай: мало ли крови Изяславичи всем попортили. Как Зорча мой покойный говорил: худая стоянка лучше доброго похода!

Привыкшая к монастырскому образу мыслей Прямислава старалась смириться, но кровь князей-ратоборцев бурлила в ней. Долго еще после случая на торгу она бледнела от негодования, вспоминая Вьялицу, наряженную в шелк, с яркими лентами в косе, с тремя рядами блестящих бус на шее, с серебряными кольцами на висках и браслетами на обеих руках! Ее самодовольное румяное лицо, торжество, с которым она объявила себя чуть ли не берестейской княгиней, не зная, что настоящая княгиня стоит перед ней! Прямислава чуть не плакала от досады и унижения. Не хватало еще ей, княжне Рюрикова рода, встать на одну доску с этими… Ей, внучке англосаксонской принцессы Гиды и киевского князя Владимира Мономаха, родичи которого сидят на тронах в Греческой земле, Польше, Угорщине, Швеции, Юрий предпочел вот эту… Прямислава не могла ревновать мужчину, которого совсем не знала и не любила, но ей как острый нож казалась сама мысль о том, что ее законное место занимает разряженная холопка.

– Да где бы он обретался теперь, Юрий, если бы мой дед Владимир ему берестейский стол не отдал! – бушевала Прямислава у себя в келье перед Зорчихой, которая слушала и горестно вздыхала, продолжая вязать чулок. – Жил бы сейчас из милости у какого-нибудь сильного князя при дворе, за каждую корку бы в пояс кланялся, рубахи бы носил с чужого плеча! Мои отец и дед его князем сделали, а он и меня обидел, и на отцовский стол теперь рот разевает! Дурная кровь эти Изяславичи, всех бы их под корень извести, чтобы и на племя не осталось!

А Юрий, не зная, как проклинает его собственная жена, был весел и доволен. Приняв посольство, звавшее его на туровский стол, он тут же стал собираться. В Берестье он вместо себя посадил своих троюродных братьев-сирот, Юрия и Вячеслава. Старшему из них исполнилось тринадцать лет, младшему – одиннадцать.

Дружину и челядь Юрий увел с собой. Прислал он и за женой, но Прямислава наотрез отказалась ехать. Княгиню приводила в негодование мысль, что ее пытаются заставить за спиной у отца участвовать в захвате его владений, а кроме того, она не желала видеть Юрия Ярославича, который променял ее на купленных холопок, и не похоже, чтобы раскаялся! Конечно, она была бы вовсе не прочь снова оказаться в Турове, но не таким же образом! Мать умерла, сестру Верхуславу тоже выдали замуж, и в городе ее детства Прямиславу никто не ждал.

Юрий не настаивал, чтобы жена его сопровождала. Казалось, за своими пирушками он не замечал, как идет время, и продолжал думать, будто в Апраксино-Мухавецком монастыре живет десятилетняя девочка.

После отъезда князя Прямислава с Зорчихой каждый день бывали в городе: то на торгу, то на службе в Успенском соборе. Новостей хватало. Рассказывали, что владимирский князь Андрей – родной дядя Прямиславы по отцу – обновляет укрепления города, хотя его главный враг, князь Ярославец, уже погребен внутри, в соборе. Володарь перемышльский готовится идти воевать ляхов, чтобы отомстить им за постоянные набеги. Вот только по брату поминки справит – умер Василько теребовльский, много лет назад злодейски ослепленный недругами. Но ни из Турова, ни от ушедшего в Угорщину Вячеслава вестей не приходило.

В Берестье пожаловали новые князья, Юрий и Вячеслав. Кормилец их, боярин Нежата, являл собой образец учтивости и богобоязненности, поэтому на другой же день оба приехали в Апраксин-Мухавецкий монастырь. Братья были послушными и рассудительными отроками, отменно обученными Священному Писанию. С игуменьей Юхимией они обходились весьма почтительно и обещались во всех делах спрашивать ее совета.

Боярин Нежата подтвердил, что Юрий благополучно приехал в Туров, там его радостно встретили и устроили на княжьем дворе. Но попутно туровцы послали к владимирскому князю Андрею и просили быть им «вместо отца».

– А значит, боятся, что киевский князь им головы снесет! – злорадно воскликнула Прямислава. – Или мой отец вернется, и тогда им не поздоровится, вот и хотят себе во Владимире защиту найти. Зря надеются! Не будет Андрей предателям против родного старшего брата помогать!

– Грех тебе так говорить, княгиня! – прервала ее игуменья. – Грех на своего мужа венчанного беду звать!

– А радоваться, что отец мой ворами будет ограблен и оскорблен – не грех? – воинственно отозвалась Прямислава. – Я отца своего почитаю, а вору добра желать не могу, хоть он мне муж, хоть кто! Сам-то Юрий помнит, что он мой муж? Да он меня на улице встретит – не узнает!

– Что же ты с ним не поехала, ведь звал!

– Дом отца моего расхищать звал? Не дозовется, пусть хоть охрипнет! Вот вернется отец…

Прямислава запнулась. Если Юрия Ярославича ждет гибель, он и ее утянет за собой. Ведь где ей взять другой судьбы, коли Бог их сочетал? Но сочувствовать бессовестному мужу она не собиралась и отказывалась мириться с этим захватом.

Взбудораженная и разгоряченная этими мыслями и разговорами, Прямислава не могла заснуть и полночи ворочалась на тощем монастырском тюфяке. А за окошком царствовала весна, цвела черемуха, из-за отволоченной заслонки тянуло свежими, сладкими, будоражащими запахами, от которых на сердце становилось тревожно и радостно. Мысли о престолах и войнах отступали: это не главное, ей нужно думать о другом, иначе она упустит самое важное в жизни. Но что? Лежа с закрытыми глазами, Прямислава жадно вдыхала запахи весны, стараясь уловить тайну. Грудь ее расширялась, будто пытаясь втянуть весь сладкий воздух ночи, не упустить ни капли. Хотелось куда-то бежать, кого-то искать, лететь, как ветер, над темной влажной землей, над свежими травами, над рекой, в которой отражается луна… И ее беспокойные порывы не имели к борьбе за престолы уже никакого отношения.

Но она, венчанная жена незнакомого и нелюбимого человека, и ему-то ненужная, была заперта в своей уже решенной и навсегда определенной судьбе, в монастырских бревенчатых стенах. А от весны ей оставались лишь призрачные дуновения из-за неплотно задвинутой заслонки.

И где-то совсем далеко, в темной ночной стране, словно голос ее бессловесной и неясной тоски, выли волки…

* * *

Западные рубежи Перемышльского княжества, тогда же

Где-то поблизости выл волк – гулким, протяжным, низким голосом, идущим, казалось, из самой глубины звериного сердца. Ростислав лежал на походной овчинной подстилке возле костра, укрывшись теплым плащом из толстой шерсти, и слушал, завороженный колдовством прохладной весенней ночи. В такие ночи он не помнил о Перемышле, о поколениях предков-христиан и ощущал себя половцем, одним из тех не знающих стен и городов вольных людей, на которых так походил лицом. В Половецком Поле он никогда не был, а в соплеменниках матери привык видеть врагов, с которыми уже не раз приходилось воевать. Но в такие ночи, когда волчий вой воскрешал в его памяти диковинные предания про деда Боняка, в нем просыпалась дикая стихийная сила – должно быть, та самая, что когда-то в старину позволяла людям перекидываться в зверей. Ведь умел же полоцкий князь Всеслав превращаться в волка, горностая, тура, даже в Огненного Змея. И Волх, сын первого ладожского князя Словена, тоже умел. Вот стать бы сейчас Огненным Змеем или хотя бы обычным серым волком – уж он тогда не лежал бы в ночном стане, где только лошади всхрапывают и дозорные негромко переговариваются, чтобы не дать друг другу заснуть. Он бы вскочил на четыре сильные лапы и бесшумно исчез во тьме, только серый хвост мелькнул бы. За ночь он успел бы обежать все западные пределы, нашел бы ляшские дружины, что тайком подбираются к перемышльским землям, а там… Если бы еще уметь всю дружину оборачивать волками, то можно прокрасться к вражескому стану, порвать людей и коней, так что потом и битвы никакой не понадобится…

– Чего не спишь? – сонно пробурчал Звонята, сын Ростиславова кормильца и лучший друг. Ворочаясь на жесткой земле, он заметил, что у князя открыты глаза. – Опять про деда мечтаешь?

– Не мечтаю. Думаю. Так был он оборотнем или нет, Боняк-то?

– Был, конечно. – Звонята равнодушно зевнул. Он уже привык, что в такие ночи Ростислав каждый раз думает об одном и том же. – Половцы эти безбожные все оборотни. И волкам поклоняются. А ты – не половец, ты русский князь, я тебе сколько раз говорил! Спи себе.

– Сам спи, тебе перед рассветом в дозор идти!

– А я и сплю!

Этой весной, едва в середине березня поднялась трава, перемышльский князь Володарь велел младшему сыну выступать в дозор. Беспокойные ляхи каждый год тревожили пределы самого западного из русских княжеств. В позапрошлом году состоялся большой поход, в котором Володарь перемышльский разорил ляшские земли и взял большую добычу. Польский король Болеслав, не имея сил ему противостоять, отрядил послов с просьбой о мире и даже пообещал возместить все убытки, если только Володарь прекратит наступление. Князь Володарь, миролюбивый человек, поверил. И напрасно. От предателя воеводы Петрона, поляка родом, король Болеслав узнал, что князь Володарь ездит на охоту с малой дружиной, и напал, когда никто этого не ждал. Князь Володарь, поднятый среди ночи, бился отчаянно, потерял много людей и сам, в конце концов, попал в плен. Только обоз опомнившимся воеводам удалось отстоять. Слепой теребовльский князь Василько договорился о выкупе за брата, но Болеслав потребовал чудовищную сумму – две тысячи гривен серебром. Василько сумел собрать только тысячу двести, и с этими деньгами Ростислав поехал вызволять отца, за недостающее предлагая в залог самого себя. Вернувшись домой, Володарь выкупил сына только к осени. По всем городам рассказывали байки о тех дивных сосудах, серебряных и с позолотой, греческой и угорской работы, которыми Володарь расплатился за освобождение младшего сына.

А в прошлом году Володарь и Василько, в союзе с теми же поляками и беспокойным Ярославцем, ходили воевать город Владимир… Там-то Ярославца и убили под стенами города, остальные замирились. Но, даже сидя за одним столом, ни Володарь, ни Болеслав не думали, что этот мир теперь навек. Пришла новая весна, и вот Ростислав отправился с ближней дружиной по западным городкам, дабы проверить сохранность подновленных укреплений и готовность ополчения. Будет просто чудо, если все это больше не понадобится…

Утром тронулись дальше. Путь лежал вдоль реки Вислок, впадавшей в Сан. Западнее текла другая река с похожим названием – Вислока, приток Вислы. Между Вислоком и Вислокой раскинулся лесной край в три дня конного пути, и в этих местах протянулась довольно неопределенная граница между польскими владениями и Червонной Русью. Жителям прилежащих земель не позавидуешь – редко выдавался год, когда с той или другой стороны не приходили войска или хотя бы отдельные дружины. И тогда сражения, грабежи, пожары, угон пленных. Потом ответный поход возмездия и опять сражения, пожары…

Князь Володарь старался укрепить свои рубежи и вдоль Вислока ставил сторожевые городки. В каждом жила дружина, небольшая, но способная дать отпор несильному набегу, а главное – быстро послать весть князю. До Перемышля от Вислока можно, если менять лошадей, добраться всего за день-другой, что давало перемышльскому князю возможность собрать войско и отразить недруга. А в усердии набегов лихие ляхи могли поспорить и с безбожными половцами, даром что христиане.

– Чтой-то там, туман, что ли? – Отрок по имени Охрим, за необычайно острое зрение прозванный Ястребом, приложил руку к бровям, заслоняя глаза от солнца. – Глянь, Володаревич.

– Где?

– А вон, над лесом. – Ястреб показал свернутой плетью. – Видишь?

– Вижу… – Ростислав благодаря своей степной крови тоже на зрение не жаловался. – Туман, говоришь? Какой туман, солнце вон как жарит!

– Ведь это прямо над Вислочем туман! – сообразил Звонята. – Как есть там, а?

– А давай-ка поспешать! – велел Ростислав и толкнул коня коленями. – Видали мы такой туман!

Ближняя дружина Ростислава, которую он взял с собой в объезд, насчитывала шесть десятков отроков – немало для младшего княжеского сына, но вполне уместно там, где каждый год приходится воевать. Ростислав, смелый, сообразительный и деятельный, в ратном деле понимал больше старших братьев: пока он оборонял границы, Владимирко помогал отцу управлять городами, а вспыльчивого и упрямого Ярослава Володарь предпочитал держать при себе. За день дружина успевала пройти довольно большое расстояние: все Ростиславовы отроки имели запасного коня. Он вез на себе и щит, сколоченный из еловых плах и обитый толстой кожей с железными заклепками, и кольчугу, и шлем, и копье, и несколько сулиц.

Чем дальше они ехали, тем сильнее сгущался над лесом «туман». Теперь уже все ясно видели, что никакой это не туман, а самый настоящий дым. Для лесных пожаров в середине березня рано – трава едва выросла, земля не просохла. Привыкший к постоянным столкновениям в этих землях, Ростислав первым делом подумал о ляхах. Он только собрался приказать всем надеть шлемы и взять щиты, как из-за деревьев на дороге показались двое мужиков – пешие, в простой некрашеной одежде. За ними торопился еще кто-то, тоньше и с длинным подолом – женщина. Все трое были в толстых шерстяных свитах, мужчины в валяных серых шапках.

Завидев конный отряд, встречные сначала метнулись назад, за деревья, но потом, видимо, узнали и перемышльский стяг, и всадников. Тогда они кинулись навстречу, и вскоре самый первый – рослый худощавый мужчина, уже в годах, с впалыми щеками, длинными вислыми усами, как носили в этих краях, – вцепился в Ростиславово стремя.

– Князь! Ростислав Володаревич! – кричал он, и его серые глаза горели, как два сизых угля. – Да что же это такое делается? Ни сна, ни покоя! Не один год ведь! Не один!

– Ты, Осталец! – Ростислав узнал мужика и наклонился с седла. – Что такое у вас? Горит?

– Горит, батюшка! Ляхи безбожные! Ни стыда, ни совести! Только что помирились, крест целовали, в дружбе клялись – и вот опять на наши головы!

– Да что такое? Что с Вислочем? Рассказывай, не причитай!

– Налетели на нас вчера под вечер! – принялся рассказывать Осталец, безотчетно дергая стремя Ростислава, будто боялся, что тот слушает невнимательно. – Мы и ворота закрыть не успели! Кто же думал? В воротах бились, перед церковью, во дворах бились. Да смяли нас, кого побили, кого скрутили.

– Сколько их?

– Много.

– Ой, видимо-невидимо! – заговорили вслед за Остальцем и два его спутника, мужчина, тоже немолодой, и девушка с косой. – Сотня будет!

– Сотня? – уточнил Звонята, помнивший, что у страха глаза велики. – Не пять десятков?

– Ну, семь-восемь десятков есть, – заверил второй мужчина, приземистый, со светлыми волосами и рыжеватыми усами. – Ночевали у нас, всю ночь гудели, поели-попили, что у нас имелось припасу, утром ушли и людей угнали.

– Всех?

– Нет, стариков и старух просто вытолкали. Те в Излучин побрели, а мы в Добрынев, чтобы через тамошнего воеводу весть тебе подать. А может, и дал бы войско? Еще ведь отобьем людей-то! Недалеко ушли гады!

– Кто воевода у них?

– Не знаю, княже, не видели мы его. Мы-то как уцелели – подались мы с дочкой в лес, а Осталец, стало быть, рыбу ловил, вот в городе и не случилось нас. Тем и спаслись.

– Не сам король Болеслав?

– Нет, старики говорили, молодой больно, никто его в лицо не знает. Да и дружины мало, для короля-то…

– Город ляхи зажгли?

– Да нет вроде, уходили – еще не горело. Просто огонь в печи остался где-то без присмотра, да уголек вылетел. Как оно бывает… Хотя, может, и зажгли.

– Что они, глупые совсем – дымом нам весть подавать! – хмыкнул Звонята. – В Добрыневе увидели бы дым, да и выслали дружину.

– Ладно, ступайте в Добрынев и скажите воеводе Гневуше, чтобы снаряжал дружину и вслед за нами вел, – велел Ростислав беженцам. – Передайте, я приказал. Поторапливайтесь. Успеете вовремя – выручим, кого угнали.

Мужики посторонились с дороги, отряд тронулся дальше. Проезжая, Ростислав скользнул взглядом по лицу девушки: она смотрела на него с надеждой и обожанием, и у него приятно екнуло сердце. Несмотря на все заботы, Ростислав оставался парнем двадцати лет и ни одну девушку не мог миновать, не учинив ей быстрый осмотр. Он знал, что славянским девушкам кажется некрасивым, «слишком половцем», но для этой дочери смерда с пограничья он воплощал защиту, избавление от беды и надежду снова увидеть угнанных в плен подруг и близких. Все равно что святой Георгий с золотым копьем. Или Ярила, коего еще почитают по весям и селам. И не важно, что конь под ним не белый, да и сам смугловат уродился…

Пустив лошадей вскачь, дружина вскоре приблизилась к излучине реки. Вислок здесь делал поворот, и на мысу образовалось удобное место, с трех сторон защищенное рекой и впадавшим в нее безымянным ручьем. На этом мысу два года назад заложили сторожевое укрепление. Занимался его строительством сам Ростислав, поэтому городок получил название Вислоч-Ростиславль. Целую осень под присмотром княжича возили землю и строили вал на мысу, который ограждал поселение со стороны суши, вырубали в лесу бревна, потом зимой свозили их сюда, а весной ставили городни. Ростислав почти весь тот год прожил здесь, лишь изредка наведываясь в Перемышль, так что сам князь Володарь, соскучившись, то и дело приезжал его навестить. В городке Ростислав знал не только каждого человека, но и каждую собаку и корову.

И вот: ворота сорваны, одна створка валяется на земле, а вторая сброшена в Вислок. Что происходит внутри Вислоч-Ростиславля, разглядеть было трудно из-за обилия дыма. Отроки начали чихать и закрывать лица рукавами, у Ростислава от дыма тоже заслезились глаза. Но пламя, к счастью, мелькало сквозь серую душную марь лишь кое-где: горел не весь городец, а на двух-трех дворах.

– Тушить будем? – спросил отрок по прозвищу Чародей. – Ох и горло дерет! Если не потушим, все выгорит. Кабы дождь, а то ведь вон как ясно. И чего цело – сгорит!

– Пока тушить будем, людей до Кракова доведут, – бросил Ростислав. – Черт с ним, пусть горит! Бревна новые привезем, дома построим, если будет для кого! А пустой город мне зачем, где я людей для него возьму? Опять на Владимир за полоном идти?

Население пограничных городков и впрямь какой-то частью состояло из полона, приведенного из других земель. Володарь помогал вынужденным переселенцам, выделял им зерно и кое-что из скота, стараясь, чтобы у них не возникло желания бежать обратно.

– Поехали! – Ростислав повернул коня к тропке на брод. – Догоним.

* * *

Догнать ляхов, ушедших лишь нынешним утром, не составляло труда – тех сильно задерживал пеший полон и медленно бредущая скотина. К тому же лепешки и комки навоза ясно указывали путь, где гнали коров и лошадей.

Когда следы стали совсем свежими, Ростислав остановил дружину и приказал снарядиться: натянуть кольчуги, надеть шлемы, взять щиты.

Впереди показался брод через вторую порубежную реку, Вислоку: за ней лежали земли уже скорее ляшские, чем русские. Над бродом в воде висело широкое пятно взбаламученной грязи, а берег сплошь покрывали следы раздвоенных коровьих копыт и человеческих ног. Поверх них отпечатались следы конницы: значит, конные ляхи идут позади добычи. Часть дружины верхом, вероятно, возглавляет строй, но их следы полностью затоптаны пленниками и скотом.

Проехав брод, Ростислав обернулся и окинул взглядом берег. Спуск к броду был довольно крут, кони одолевали его шагом, очень осторожно. Если что, держать оборону с русского берега будет гораздо удобнее, чем идти здесь на приступ.

За бродом следы свернули: отряд грабителей направлялся на большую Краковскую дорогу, по которой купцы из Руси ездили в Польшу. Но силами столь малого отряда Ростислав не мог воевать с польскими городами, поэтому грабителей необходимо было догнать раньше, чем те до нее доберутся.

– Вон, вон! – закричал от чела строя Ястреб и тут же понизил голос, точно враг мог его услышать: – Вон, Володаревич, из низинки поднимаются! Видишь?

– Вижу!

Впереди открылось довольно широкое пространство – луговина, где паслись коровы и несколько овец. Примерно в полуверсте виднелся отряд, выходящий из ложбины. Как и думал Ростислав, впереди шла часть конницы, за ней – сбившийся в кучу полон, потом – скот и остаток конницы. Дорога огибала лес, и вскоре отряду предстояло скрыться за поворотом. Обоза у поляков не имелось – видимо, пошли налегке, намереваясь взять какую получится добычу и сразу вернуться, пока перемышльский князь не успеет узнать о нападении. Они не могли предвидеть, что сын Володаря окажется совсем рядом.

– Закрыть уши лошадям, – велел Ростислав, обернувшись к ближайшим отрокам. – Как услышите «Вперед!» – бейте задних. Кого сможете, берите живыми. Старший – Звонята.

Он поворотил коня на узкую тропинку, разрезавшую выступ леса насквозь. Большой отряд или повозка пройти здесь не могли, но пешему путнику или одинокому всаднику тропинка позволяла заметно сократить дорогу. Ростислав помчался по ней, торопясь обогнать медленно идущий отряд.

Примерно на полпути княжич остановился, соскочил на землю, вложил коню в уши затычки из пакли и набросил повод на ветку. Умный скакун никуда не уйдет без хозяина, но потом за ним надо будет вернуться – ведь никакого зова он не услышит. А ехать дальше нельзя: в лесу конский топот разносится далеко, а Ростислав не собирался заранее дать ляхам знать о себе.

Дальше он побежал налегке. Кольчугу и шлем оставил с конем – сейчас для него скорость была важнее, да и вступать в бой сразу он не собирался.

А бегал Ростислав хорошо. Не совсем так, как настоящие волки, но всяко лучше деда Боняка, который по степному обычаю даже по нужде на десять шагов от кибитки отъезжал верхом.

Добравшись до опушки и выглянув, Ростислав с облегчением отметил – успел. Отряд находился еще примерно в паре перестрелов. Над группой всадников болтался на длинном древке какой-то стяг, но ветер свернул его, и Ростислав не мог разглядеть изображения. Как и среди всадников, ехавших поблизости от стяга, он не видел знакомых лиц и не мог угадать, кому принадлежит дружина.

Ростислав отдышался. Отряд ляхов уже начал огибать выступ леса: голова находилась уже с этой стороны, а хвост – еще с той, где ждал Звонята с дружиной, не показываясь пока что из зарослей.

Самое подходящее время.

Пора.

Набрав в грудь воздуха, Ростислав поднес руки ко рту и завыл: надрывно, тоскливо, по-волчьи. Многие отроки и охотники умеют подражать волкам, но внук Боняка достиг в этом искусстве невиданных высот. Вой полетел над лесом, над луговиной, и его услышали. Всадники удивленно завертели головами, кони забеспокоились, стали приплясывать, менее вышколенные встали на дыбы.

Ростислав испустил еще один вопль, леденящий душу. Эхо в лесу показалось каким-то уж слишком долгим и ясным, и тут он с изумлением понял, что ему отвечает другой волк, настоящий! Сам он никогда не путал голоса волков с голосами подражающих им людей.

Хищник крылся где-то в лесу, в тех местах, которые ляшский отряд уже проехал. Отряд встал, всадники пытались усмирить коней. В восторге от неожиданной помощи, Ростислав снова завыл, и волк вторил ему, а где-то чуть дальше им ответил третий! Должно быть, серые лесные псы неподалеку расположились на дневку. Ростислав взвыл еще раз, и голоса трех волков слились в один, протяжный и переливчатый поток.

Со стороны отряда раздавались беспокойное конское ржание, ругань и крик. Один жеребец метнулся в сторону и помчался назад, прочь от тревожной песни смерти, потом сразу три-четыре. Надо думать, лошадей напугал не только вой, но и запах близкого хищника, который они уловили своими чуткими ноздрями.

В рядах ляшской дружины началась паника. Не слушая всадников, животные метались туда-сюда, одни рвались вперед, другие назад. Мимо Ростислава, притаившегося на опушке, промчался конь без всадника, за ним другой, на котором человек сидел, вцепившись в гриву, а седло под ним быстро сползало набок. Третьему пришлось еще хуже – он застрял ногой в стремени, и обезумевший жеребец волок за собой по земле тело, уже едва ли живое.

Топот, крик и ржание оглушали. Ростислав даже не сразу расслышал боевой клич своей собственной дружины: Звонята не сплоховал и ударил вовремя. Лошади перемышльцев благодаря затычкам в ушах не слышали волчьего воя и гораздо лучше повиновались всадникам среди начавшейся свалки. Перемышльцы метали во врагов сулицы, рубили мечами и топорами, рассеивая ряды ляхов, и уже вскоре пробились к полону.

Пленные жители города Вислоча, увидев стяг и поняв, что к ним пришла свобода, кричали от радости и ужаса: будучи связаны в длинные вереницы, они не могли уйти из гущи битвы, и теперь клинки сверкали, а копыта молотили почти у них над головами! Люди испуганно жались к обочинам дороги, к кустам опушки, пытались спрятаться среди деревьев, но, неловкие со связанными руками, многие падали, разом обездвиживая всю цепочку. Отрокам Звоняты приходилось не только бить ляхов, но и следить, чтобы не потоптать своих. Коровы, медлительные и бестолковые, увеличивали суматоху и давили пеших пленников, оглашая лес обиженным мычанием. На лесной дороге творилась полная неразбериха, крайне опасная и для людей, и для животных.

– Лошадей к лесу! – орал Звонята, рискуя сорвать голос. – Ляхов собирай! Развяжите пленных, живее!

К счастью, дураков в дружине Ростислав старался не держать, ибо гибнут они быстрее, поэтому многие сами сообразили, что нужно делать. Ляшский отряд уже рассеялся и опасности не представлял: одних умчали прочь взбесившиеся кони, других ранили в схватке, третьих выбили из седел и они так сильно ушиблись, что им было не до драки. Вот этих перемышльцы и принялись сгонять и вязать веревками, снятыми с русских пленников. Не успели освободить нескольких человек, как они похватали клинки, в изобилии валяющиеся в траве, и принялись резать веревки у товарищей. Вскоре все скорбные вереницы рассыпались, бывшие пленники тут же принялись помогать вязать ляхов, женщины кинулись в лес собирать разбежавшуюся скотину. Без скота и домой возвращаться не стоит – жить станет нечем.

Когда на лесной тропинке показался мчавшийся во весь опор Ростислав, его встретили победными возгласами. Отроки уже перевязывали полученные раны, хотя в целом дружина урон понесла небольшой. Все остались живы, лишь кое-кто оказался ранен, да Чародей получил по шлему такой сильный удар, что теперь лежал на траве без памяти. Радень, его друг, с обалделым видом щупал сквозное отверстие в железе шлема: до черепа лезвие топора не достало только благодаря толстому простеганному подшлемнику.

Измученные пленники гомонили, женщины кричали и причитали, дети плакали, скотина мычала – ничего не удавалось разобрать, и приходилось объясняться больше знаками. Ляшских пленников приводили, связывали и сажали на траву в сторонке. Рысенок, недавно принятый в дружину отрок, приволок стяг, который разыскал под тушей коня, свернувшего себе шею в общей свалке и заодно придавившего насмерть своего седока. Ростислав одобрительно хлопнул Рысенка по плечу – слов тот не расслышал бы – и развернул полотнище.

Перед ним был белый орел – один из тех, что украшают многие ляшские стяги, но именно этот рисунок он видел впервые. «Да что же это такое?» – Ростислав толкнул Звоняту, тот покрутил головой: сорвал голос и даже не пытался ответить вслух на бессловесно заданный вопрос.

К Ростиславу подошел Свен, здоровенный рыжий бородач с невинными голубыми глазами. Он происходил из семьи давным-давно осевших в Ладоге варяжских торговых гостей, и в дружине его звали Варягом. Он знаком позвал Ростислава за собой и подвел к ляшским пленникам, рядком сидевшим и лежавшим на траве.

– Вот вроде их главный! – заорал Свен, луженая глотка которого могла перекрыть рев любой бури. – Только молодой больно.

Свен не ошибся: на груди юного, лет шестнадцати, ляха блестела золотая гривна искусной работы, которую тот никак не мог в таком возрасте заслужить делом. Одежда его, весьма помятая и испачканная, тоже была хорошей, на поясе в ряд сияли серебряные бляшки.

Лицо парня, порядком чумазое и почему-то с зажмуренным правым глазом, показалось Ростиславу знакомым. Сообразив, кто это, он охнул и замер с открытым ртом, сам не веря в такую невероятную удачу.

Подобное счастье стоило всех понесенных трудов. Перед Ростиславом сидел на земле со связанными руками князь Владислав, старший сын польского короля Болеслава Кривоустого.

– Пан Владек! – От избытка чувств Ростислав прижал руки к груди. – Как же я рад тебя видеть! Вот накажи меня Бог!

Он умел говорить по-польски – научился за те месяцы, что провел в заложниках у короля Болеслава. Там-то он и познакомился с его семьей: с женой, королевой Собиславой Святополковной, дочерью прежнего киевского князя Святополка, и со всеми ее детьми. Владислав был старшим из них, и, глядя на эту пару, мало кто угадал бы в них мать и сына. Собиславу Святополковну обручили трехлетней девочкой, а выдали замуж семилетней – в этот год ее нареченный жених стал польским королем, унаследовав трон после смерти отца, и Святополк решил, что затягивать со свадьбой не стоит. В семь лет став королевой, своего первенца Собислава родила в тринадцать, и вот теперь Владиславу исполнилось уже шестнадцать.

Ростислав не притворялся: едва ли он мог бы искреннее ликовать, увидев сейчас перед собой родного брата.

Но времени упиваться удачей не было.

– Варяг! – Он обернулся к здоровяку, который стоял рядом, охраняя знатного пленника и ожидая указаний. – Выбрать ему коня наилучшего, привязать к седлу. Берешь троих, кого захочешь, но чтобы лошади – как ветер, и мчишься в Перемышль. Пошел!

Ничего больше не спросив, понятливый оружник метнулся к лошадям. Знатного пленника требовалось как можно быстрее увезти подальше и сберечь во что бы то ни стало. Пока он во власти перемышльцев, у польского короля связаны руки.

* * *

Свен с тремя отроками и пленником ускакал, а Ростислав занялся другими делами. Забот хватало, а у себя в дружине он старался держать таких людей, которые и без него могли справиться с поручениями.

Поодаль бродили польские кони. Они поуспокоились, выбились из сил и, хотя и с опаской, но давались в руки. Жители Вислоча собрали свое стадо и тронулись в обратный путь. С ними Ростислав отправил пленных ляхов, которые со связанными руками могли идти самостоятельно. Тех, кто не мог, посадили на польских же коней и погнали следом. Можно было не сомневаться, что жители Вислоча, пережившие по вине ляхов такие лишения, не дадут никому сбежать.

Два десятка, Звоняты и Микулича, Ростислав послал назад, велев как можно быстрее добраться до берега Вислоки. С оставшимися четырьмя десятками он прикрывал отход. Все-таки отряд Владислава был больше, и немалая часть его людей осталась в живых и на свободе. Сейчас ляхи, разбежавшиеся по лесу, придут в себя, усмирят коней, соберутся вместе. И обнаружат, что королевича нет ни среди них, ни среди мертвых тел на месте битвы – без перстней, поясов, а иногда без верхней одежды и обуви. И что они сделают тогда?

Ростислав не знал, кого ляхи выберут старшим, но он сам на месте этого старшего предпочел бы рискнуть и пуститься в погоню, чем возвращаться в Краков без добычи и без старшего королевского сына.

Самое умное для перемышльцев было бы уйти как можно быстрее и укрыться в ближайшем сторожевом городке – Добрыневе, а до него верст пятнадцать. Конная дружина преодолеет это расстояние легко, но пеших погорельцев из Вислоча, и без того измученных и еле бредущих, не заставишь идти быстрее. В крайнем случае люди могут рассеяться по лесам, и тогда какая-то часть из них, в конце концов, проберется к своим. А скот? Скотину они не бросят, потому что без нее не переживут зиму. А возможности князя Володаря помогать им тоже не бесконечны.

Бросить тех, кого только что спас, Ростислав не мог. Ведь если князья, поселив людей на таких беспокойных рубежах, не обеспечат им защиту, то смердов не удержишь здесь никакими силами. Не за ноги же их привязывать! И конные десятки Ростислава ехали шагом, как недавно ляхи, прикрывая отступление бредущих людей и скотины. Только он в отличие от Владислава позади дружины пустил пешими двух отроков, Рысенка и Тешилу, чтобы вовремя дали знать, если появится погоня.

Впереди послышался глухой стук топоров. Вот уже заблестела под солнцем Вислока. Бывшие пленники со стадом пошли бродом, а затем погнали коров вверх по откосу. Вдоль тропы лежало несколько срубленных деревьев: развесистые ели, корявые старые березы и молоденькие березки, окруженные облаком свежей зеленой листвы. Глянув на них, Ростислав подумал, что эти деревья похожи на женщин – сгорбленных старух и стройных юных красавиц, по нелепой случайности убитых в вечной порубежной войне…

Кто-то рядом шмыгнул носом. Ростислав опустил глаза: держась за его стремя, рядом с конем брела молодая женщина из Вислоча, неся на руках укутанного в ее же верхний платок грудного младенца. Словно почувствовав его взгляд, она подняла глаза. Чистое лицо молодой, лет шестнадцати, матери было заплакано, глаза опухли, губы потрескались. Эта юная свежесть вкупе с тяжким горем составляли такое острое, резкое, бьющее по сердцу сочетание, что Ростислав дрогнул.

– Убили моего мужа вчера, – сказала молодуха, увидев, что князь смотрит на нее. – Витко-гончар, двор наш сразу где церква, первый. Знаешь нас, княже?

Ростислав помедлил и кивнул, вспомнив гончара Витко.

– Убили перед двором, – продолжала женщина. – Налетели трое на одного… Уже когда ворота взяли… У них и копья, и брони, и все, а он в рубахе и только щит с топором успел схватить…

– Родные у тебя есть? – спросил Ростислав.

– Дядья на Волыни.

Ростислав снова кивнул. Где он возьмет ей нового мужа? А взять где-то надо, потому что одна она, вчерашняя девочка, не построит новую избу, не прокормит себя и младенца.

– Один у тебя? – Он показал на ребенка.

Тот уже проснулся и заплакал, и женщина стала качать его на ходу, потому что сесть и покормить было некогда.

– Один. Первый помер, этот вот держится, слава Живе.

Молодуха посмотрела на Ростислава: в глазах под опухшими от слез веками светилась бодрая надежда. Видно было, что молодуха бойкая, не плакса; растерялась, придавленная и ошеломленная свежим нежданным горем, но молодость берет свое. Ростислав в гневе стиснул зубы. Такая молодая, полная сил, ей еще жить и жить, детей рожать…

– Княже, едут! – закричал сзади Рысенок.

Мигом забыв про юную вдову, Ростислав обернулся, спешился и приложил ухо к земле. Слушать землю его научил один старик половец, пленник, много лет проживший среди челяди Володаря.

Земля ощутимо дрожала и гудела под сотнями лошадиных копыт. Их догонял довольно большой отряд. Ростислав так и рассчитывал, что ляхи соберут не меньше пяти-шести десятков. Но бояться было особо нечего: они успели добраться до Вислоки. И дело не в том, что здесь рубеж, а в том, что Звонята и Микулич даром времени не теряли.

Последние кони шагом поднялись на обрыв, а их всадники тут же бросили поводья и принялись укладывать приготовленные вдоль тропы деревья. Засека – самое надежное средство обороны в лесу: люди через нее перелезут, но лошади – никогда. А засека в сочетании с обрывистым крутым берегом превращается в такую крепость, которую можно весьма успешно оборонять.

Когда все свои оказались на обрыве, на гребне его тоже водрузили одно на другое несколько деревьев, так что по высоте они доставали человеку до груди. За деревьями встали отроки, образовав плотную стену щитов.

– Лучники, вперед! – велел Ростислав. – Стрелять наверняка, наши стрелы нам тут никто не принесет! Рысенок, щит не прижимай, твою мать!

Рысенок торопливо отодвинул от себя левую руку со щитом – чтобы острие не достало до тела, если вражеская стрела пробьет кожу и доски.

Толковых лучников в дружине состояло человек двадцать. Оглядывая строй, Ростислав подумал, потом подозвал Державца и знаком показал, чтобы тот снял шлем. Державец имел очень закрытый шлем, с наносником и кольчужной сеткой, почти полностью скрывавший лицо. Ростислав отдал ему свой, с маленьким позолоченным образком Архангела Михаила на лбу, а сам надел шлем Державца. В ляшских землях он был достаточно известен, и если ляхи разглядят его половецкое лицо и поймут, что против них держит оборону сам младший Володарев сын, то убедить их отступить будет гораздо труднее. Они костьми лягут, но попытаются взамен своего королевича захватить равноценного пленника. И тогда добытое преимущество будет Перемышлем утрачено, даже если Владислава сумеют довезти и передать Володарю.

Ляхи домчались до брода и там сгрудились, не решаясь посылать коней на заваленную деревьями тропу. Ростислав резко свистнул – и десяток стрел из-за засеки разом ударил по врагу. Лучники тут же присели, и поверх их голов выстрелил второй ряд: поставить сразу двадцать стрелков не позволяла ширина засеки.

Зато ни одна стрела не пропала зря. Среди сбившихся в кучу всадников каждое острие нашло себе цель – или человека, или коня. Закричали раненые, кто-то повалился с седла, где-то опять захрапели, заржали от боли, забились едва успевшие успокоиться лошади.

Уцелевшие вскинули щиты, кто-то выстрелил в ответ, но стрелы ляхов запутались в ветвях, застряли в бревнах засеки, вонзились в верхние края щитов. Пострадал только Незванец – железное острие звучно ударило в его шлем, и оглушенный отрок повалился наземь. Но стена щитов сомкнулась, не дожидаясь приказа, промежуток исчез, товарищи отволокли Незванца назад.

Кто-то из ляхов повелительно крикнул, отряд отступил, прикрываясь щитами. Ростислав приказал больше не стрелять: стрелы следовало беречь. Ляхи вновь сбились в кучу и начали совещаться. Брать с боем обрыв, неожиданно превратившийся в крепость, им не слишком хотелось: такая битва неминуемо стоила бы многих жертв. Ростислав знал, что он сам сделал бы на их месте, и очень боялся, как бы ляхи до этого тоже не додумались. Держа наготове копье, княжич внимательно следил за людьми на том берегу. Он уже обговорил такую возможность со своими десятниками: как только от ляшского отряда отделится какая-то часть и поедет не назад, а вдоль реки, десяток отроков кинется к оврагу, по дну которого тек в Вислоку ручей. Это было слабое место в его «крепости»: по оврагу тоже можно подняться на берег, ибо там никаких засек приготовить не успели. Однако в узком овраге десяток сможет довольно успешно оборонять подъем. Хотя бы какое-то время.

А время работало на перемышльцев. С каждым мгновением Варяг увозил королевича Владислава все дальше. С каждым мгновением беженцы и их стадо делали еще один шаг прочь от места схватки. Скоро они или дойдут до Добрынева, или встретят дружину местного воеводы, которую Осталец пошлет сюда. И тогда засеку можно бросать и во весь опор мчаться восвояси.

Но ляхи то ли не вспомнили об овраге, то ли не догадались, чем он может помочь. Решение они приняли другое: коней отогнали подальше (видимо, боялись, что волки завоют опять), а сами вернулись пешком и, прикрываясь щитами, начали осторожно переходить реку вброд.

Перемышльцы встретили их стрелами, но большая часть вязла в подставленных щитах. Однако двое и сейчас упали: видно, не один Рысенок имел дурную привычку прижимать к себе щит. Один поковылял к берегу, прикрывая щитом спину, второй упал в воду и так остался.

Но через какое-то время у лучников устали руки. Это только в песнях о древних витязях можно расстреливать одну вязанку стрел за другой, а в жизни не так-то легко раз за разом поднимать на вытянутых руках половину собственного веса.

Поток стрел сначала поредел, потом и вовсе прекратился. Наиболее удачливые и проворные из ляхов уже ступили на песок, и теперь стрелять по ним прицельно мешали торчащие ветки засеки. Луки были убраны, но свою службу они сослужили: два десятка врагов лежали и сидели на том берегу, зажимая раны; мелкая, взбаламученная до состояния жидкой грязи вода брода колыхала мертвое тело.

Перемышльцы взялись за копья и сулицы.

– Сулицами по щитам! – рявкнул Ростислав, и десяток небольших копий ударил по движущимся разноцветным пятнам.

Кто-то из ляхов выронил щит, другой упал, задетый острием, третий отступил. В открывшихся тут же полетели новые сулицы, и внизу опять послышались крики боли и ярости.

Ляхи вернулись на берег и снова стали совещаться. Их злобные, возбужденные голоса отчетливо долетали до отроков Ростислава. Потом от толпы отделился один: с длинными ухоженными усами, в щегольской цветной рубахе, подол которой виднелся из-под кольчуги. Умный человек не ходит в бой в хорошей одежде, разве что собирается неминуемо погибнуть. Но ляхи даже в бою не упускали случая покрасоваться своим богатством. Посланец шел без щита и без оружия, выставив руки вперед.

– Эй, кто у вас старший? – закричал он.

– Я! – отозвался Ростислав.

– Кто ты такой?

– Какая пану разница?

– Королевич Владислав у вас?

– У нас, но не здесь. Сейчас он уже на полпути к Перемышлю. Вы его не догоните на ваших пугливых и заморенных клячах. Так что уходите, нам больше не нужны ваши пояса.

– Болеслав отомстит вам за своего сына! Только последние глупцы будут ссориться с польским королем! Он разорит ваши земли, возьмет Перемышль и самого Володаря посадит на цепь!

– Едва ваши войска покажутся под Перемышлем, едва они ступят на Вислок, как королевич Владислав будет повешен, клянусь! – крикнул в ответ Ростислав. – У Болеслава много сыновей, да? Если их слишком много и пан Владек ему не нужен, пусть приходит! А если все-таки нужен, то пусть готовит те серебряные кубки, которые взял как выкуп за Володаря! Скоро они ему понадобятся, чтобы получить назад своего наследника.

– Ростислав! – заорал лях. Видно, он все же узнал своего собеседника по голосу. – Половецкая собака! Язычник проклятый, чтоб тебя дьявол разорвал на куски и разметал по полю! Это ты!

– А ты чего хотел, сволочь ляшская? – закричал Ростислав, выходя из себя. – Вы идете на мою землю, разоряете мой город, уводите моих людей – и думаете, что я вам все так спущу! Хрен вам трехсаженный! Думали, здесь никого нет? И ваш Владек успеет нагадить и сбежать к папаше в Краков, а там будет хвалиться на пирах добычей? Выкуси, змей ползучий! Ступай к королю и скажи: его сын в Перемышле, и мы ждем выкуп в тысячу гривен серебром. И еще пусть возместит все убытки за город! А вздумаете собрать войско – Владека повесят над стенами Перемышля! И тогда осаждайте на здоровье!

Лях с чувством плюнул в воду, сделал жест, обозначающий, что он собирается сделать с собеседником, и пошел к своим. Ростислав выхватил у Прокшича сулицу, прицелился в ненавистную спину, потом опомнился и взял прицел пониже.

Сулица мелькнула над рекой, лях заорал и упал – лицом вниз. Сулица победно торчала, вонзившись в подол кольчуги пониже спины. От таких ран не умирают, но тем хуже – теперь гордого воина всю жизнь будут дразнить Дырявой Задницей.

* * *

Когда Ростиславова дружина въезжала в Перемышль, ее встречали широко раскрытыми воротами и всеобщим ликованием. Уже все знали и про отбитый полон, и про королевича. Сам Володарь вышел из княжьего двора встречать младшего сына; Ростислав соскочил с коня, и отец обнял его под восторженные крики толпы. Хлопая сына по широким плечам, князь прослезился, и Ростислав с удивлением и тревогой заметил влажный блеск в его глазах. Никогда раньше Володарь не отличался такой чувствительностью, и эти слезы, несмотря на их радостную причину, показались Ростиславу тревожным знаком.

В начале года умер Василько, родной брат Володаря, и тот после этого сильно сдал. Уж сколько всего этим двоим пришлось пережить вместе! Владели они то Владимиром, то Теребовлем, то Перемышлем, воевали с Киевом, половцами, угорцами, ляхами. В последние годы слепой Василько сидел в Теребовле, но братья не забывали дружбы, и Володарь привык думать, что хотя бы один союзник у него будет всегда, что ни приключись. Но вот его не стало, и Володарь все никак не мог привыкнуть к этой пустоте в сердце там, где раньше жил брат. Ему снилось иногда, будто Василько приходит к нему – совсем молодой, как двадцать лет назад, веселый, черноусый, с блеском здоровых глаз – и зовет за собой в какие-то зеленые края. Ясно было, что означают эти сны, к бабке ходить не надо…

К приезду дружины истопили баню, приготовили пир, и до самой ночи в гриднице гудела ликующая хмельная толпа: бояре с домочадцами, городские старосты, отроки. Жаль, старших братьев, Владимирко и Ярослава, не случилось дома: отец отправил разбираться с делами одного в Звенигород[8], другого в Белз. А Ростислав был бы совсем не прочь, если бы и они увидели его торжество.

Королевич Владислав тоже сидел на пиру – мрачный, с подбитым глазом – и не желал отвечать, даже когда к нему обращались по-польски.

– Зря ты так, пан Владек! – говорил ему веселый и немного хмельной Ростислав. – Мой отец у вас гостил, я потом чуть ли не три месяца жил у вас. А ведь долг платежом красен, теперь будь гостем ты у нас! Вот привезут от ваших тысячу гривен деньгами и те сосуды греческие и угорские, которыми за меня заплатили, – и езжай себе восвояси! А захочешь – оставайся! Невесту тебе подберем, ты ведь молодой, неженатый еще, да? Смотри, какие у нас красавицы!

И кивал на пригожих, нарядных боярских дочерей за столом, которые в ответ на это краснели, опускали глаза, прикрывали лица расшитыми рукавами, а потом лукаво поглядывали из-под рукава и улыбались. Несмотря на свою половецкую внешность, в Перемышле, где его хорошо знали, Ростислав считался красавцем. На дружелюбного и деятельного человека всегда приятно посмотреть, каким он ни уродись.

Володарь скоро покинул застолье – вслед за княгиней Юстиной. Ростислав посидел бы еще, но отец, вставая из-за стола, сделал ему знак: надо бы поговорить.

– Давай провожу тебя! – Ростислав тоже встал и подхватил отца под локоть. – Что-то ты, батюшка, качаешься, а ведь и пил самую малость!

– Устал я, сынок. Вроде и не делал ничего, а устал, будто бревна ворочал.

И вновь тихий, непривычно вялый голос отца отозвался в душе Ростислава смутной тревогой.

Они поднялись в горницы, где горели свечи в красивом подсвечнике из литой бронзы. Челядинки уже приготовили князю постель. Княгиня Юстина молилась у себя, а Володарь опустился на лавку и пригласил сына присесть рядом. Дождавшись, когда девки выйдут, спросил:

– Слышал уже про Туров?

– А что Туров?

– Не рассказали еще тебе? Был тут у нас туровский князь, Вячеслав Владимирович. Ходил он с войском к угорцам, да не дошел. В Галиче нагнали его люди туровские, рассказали, что туровцы его князем иметь более не желают. Послали, дескать, в Берестье и Юрия Ярославича просят к себе. Вот, сыне, придется помочь…

– Дело хорошее! – Ростислав, сообразив, о чем речь, оживился. – Изяславичи в Турове – куда как хорошо! Лучше только, если во Владимире! – Он засмеялся над этой несбыточной мечтой. – А что, и поможем. Будет в Турове князь Юрий, тогда и Андрей владимирский нам не страшен!

– Нет, удалой ты мой сокол, не так! – Володарь покачал головой. – Не Юрию помогать будем.

– Как – не Юрию? – Ростислав изумился, не видя в этой истории других участников, нуждавшихся в его помощи. Желательная для Перемышля расстановка сил была ему ясна, он сам уже успел за нее повоевать. – А кому?

– Вячеславу.

– Да как так? – недоуменно воскликнул Ростислав. Он не мог понять, как отцу такое пришло в голову. – Да зачем нам Мономахово племя в Турове? И так они везде, плюнуть некуда – и в Киеве, и в Новгороде, и во Владимире! Со всех сторон обложили! Вот бы из Турова их вытолкать – нам же легче будет, да и Киева тогда бояться нечего!

– Да ведь не вытолкать их из Турова! И Киев, и Новгород, и Владимир – вся сила у Мономашичей. Да и Туров тоже. Сам посуди: ведь дали Вячеславу войско на угорцев идти?

– Ну, дали, раз пошел.

– А раз дали, значит, есть и в Турове люди, которым он люб, и немало их. А вот как они в поход ушли, так их недруги из щелей и повылезли. Легко спорить, когда противник твой не перед лицом стоит, а за лесами, за долами! Вот они и взяли верх, да надолго ли? В Турове раскол. Юрий на спину туру сел, да удержится ли? Вернется Вячеслав, обложит город войсками, а в войске те же туровцы, да киевляне, да новгородцы! Уж эта братия не упустит кого пограбить, хуже половцев всяких! – Володарь улыбнулся своему сыну-половцу. – Да, ему сами туровцы ворота откроют и Юрия в железах выведут!

– Ну… – Ростислав не мог спорить со своим мудрым и опытным отцом, но на лице его отражалось недоумение. – А раз так, помогать-то ему зачем?

– Уговор у меня с ним, – тихо сказал Володарь и бросил взгляд на дверь. – Выглянь, никого там нет? Гони из сеней вниз, если есть кто.

Ростислав выглянул в верхние сени, убедился, что за дверью ни души, вернулся и снова сел, глядя на отца озадаченно. Тот явно затеял что-то загадочное и непонятное.

– Уговор? О чем?

– Вот о чем…

Словно не решаясь сразу заговорить, Володарь накрыл ладонью смуглую руку сына, потом отпустил. Ростислав мельком отметил, какая морщинистая, с набухшими венами стала у отца рука – совсем стариковская.

– Как призовет меня Господь, – начал он, и Ростислав по привычке перекрестился, – я перемышльский стол тебе оставлю.

– Мне? – Ростислав выразил изумление больше взглядом, чем голосом.

Будучи младшим из трех сыновей, он не рассчитывал получить стольный город раньше старших братьев.

– Да, тебе, – подтвердил князь – негромко, но твердо, как хорошо обдуманное решение.

Скрипнула дверь, зашла княгиня Юстина, но, увидев, что муж и сын углубились в беседу, так же молча вышла и плотно прикрыла за собой дверь.

– В тебе моя кровь, дух мой, и князь из тебя лучший будет, – продолжал Володарь. – Ты и смел, и умен, и упрям – от своего не отступишься. Да и в городе тебя любят. Но ведь Владимирко так просто не проглотит, что ему, старшему, Звенигород или Белз достанется. Станет народ мутить, половцем тебя ругать, дедом Боняком попрекать, еще в Киев жаловаться надумает. Вот я и хочу, чтобы Киев не его, а твою руку держал. Помоги Вячеславу, пока он в нужде, дай ему в Туров без большой крови вернуться – вот и будет у тебя союзник. Потом он тебе поможет. А будешь дружить с туровским князем – и Андрей владимирский нам не страшен, Вячеслав ведь Андрею старший брат. Понимаешь теперь?

Ростислав неуверенно кивнул. Понимать-то он понимал, но ко всему этому еще следовало привыкнуть.

– Поэтому и хочу, чтобы с войском ты шел, а не Владимирко и Ярослав, – добавил отец. – Пусть Вячеслав тебе будет обязан, а не им.

Они помолчали, потом князь вздохнул:

– Хочешь не хочешь, а Мономашичи сейчас в большой силе. Никуда без них. Хотим не под Владимиром ходить – с Киевом дружить надо. Потому и Оленку нашу отдали за Романа. Помнишь Оленку?

Ростислав опять кивнул. Ему исполнилось всего десять лет, когда его родную сестру Олену отдали замуж за тогдашнего владимирского князя Романа Владимировича, тоже из числа Мономаховых сыновей. Олена была всего на год старше Ростислава. Не надо думать, что отец не любил дочь, – просто его вынуждали обязанности, забыв о себе и близких, заботиться о благе признавшего их города. А город не мог ждать, пока княжна подрастет. Ростислав смутно помнил сестру, в его памяти остался размытый образ маленькой девочки, с которой они, будучи почти ровесниками, часто играли вместе. Оленка тоже хотела быть «воеводой в войске хана Боняка», и нарочно для нее он придумал, что она будет амазонкой, женщиной-воином из тех, про которых им рассказывал ученый отец Патрикей из Николиной церкви. Когда ее увезли, Ростислав далеко не сразу уразумел, куда и зачем. А три года назад князь Роман умер, и его юная вдова ушла в монастырь там же, во Владимире. Княжеские вдовы не выходят замуж второй раз, чтобы не запутывать и без того непростой узор прав и притязаний.

– Если будет у нас союз с Туровом, то Владимир нас не возьмет. Ведь не пойдет же младший брат против старшего! – закончил Володарь, отгоняя грустные воспоминания.

На глазах у него снова блестели слезы – ему тоже пришел на память образ веселой маленькой девочки, вызывавший в сердце стареющего отца щемящую тоску и нежность, более яркую, чем он чувствовал тогда, когда сама Олена еще жила дома.

– Вот жаль, что у Вячеслава дочерей незамужних больше нет, а то бы тебе теперь самое время… Может, и подросла какая покамест, ты там разузнай! И Турову поможешь, и самому себе заодно. Я так умру спокойнее.

– Да ну тебя, батя, какие твои годы! – с досадой отозвался Ростислав, но его недовольство не имело ничего общего с чувствами наследника, который боится, что ему придется ждать слишком долго. Ростислава смутили все эти мысли, новые и непривычные; в голове царил сумбур, и он уже забыл о своем славном походе за Вислоку. – Ты еще двадцать лет проживешь и моих детей женишь!

– Это уж как Бог рассудит. А думать загодя все равно надо, чтобы жизнь свою, как срок придет, прибранной оставить.

Глава 2

После отъезда князя Юрия из Берестья прошло три недели, а новости все не приходили. Но вот однажды перед полуднем, когда в трапезной уже собирали на стол, в отволоченное оконце послышался топот копыт. Из кельи улицу увидеть было нельзя, но Прямислава метнулась к узкому окошку, прорезанному в толстой бревенчатой стене, чтобы услышать хоть что-нибудь. Ежеминутно ожидая новостей, она не пропускала мимо ушей даже скрипа мужицкой телеги, а тут по деревянным плахам Апраксиной улицы топотал, казалось, целый полк!

– Поди узнай! – велела она, обернувшись к няньке. – Кто там едет, откуда?

Зорчиха поднялась, оставила чулок, один из тех, что вечно вязала костяной иглой, и хотела уже идти: конечно, за верховым отрядом не угонишься, но Апраксина улица выходит прямо на торг, а уж там-то все узнают еще раньше, чем полк доскачет до детинца.

Но бежать никуда не пришлось: топот смолк возле ворот, и тут же раздался громкий стук. От неожиданности и испуга Прямислава так и села. Это за ней! Зачем еще целая дружина будет стучаться в женский монастырь! Муж прислал за ней! Сообразил, что ему гораздо легче будет отбиваться от разгневанного Вячеслава туровского, имея в руках его дочь! Эта мысль давно уже пришла в голову Прямиславе – отчасти поэтому она отказалась сопровождать мужа, – но вот и Юрий додумался до того же самого! А очутившись в Турове, она свяжет руки родному отцу! Так почему же она, дура набитая, осталась здесь, в Апраксином? Прямислава даже стукнула себя кулаком по лбу от досады. Отчего не сбежала раньше, ведь знала, что это может случиться? Игуменья укрыла бы ее в каком-нибудь другом монастыре. Теперь уж поздно!

Она вскочила, потом опять села. Наружу вело несколько дверей, но выход за ворота, за высокий тын монастыря, был один-единственный. Деваться ей некуда, и если Юрий прислал за ней людей, то придется поехать с ними. Очень рано Прямислава осознала смысл княжеских браков: высватав невесту у соседа-соперника, новобрачный получает не просто жену, а заложницу. И вот настал тот час, когда Юрий этим залогом захочет воспользоваться.

Прямислава развязала платок, сбросила его, пригладила волосы. Потом опять повязала, но затянула слишком туго, и он стал душить ее. Тогда она снова развязала узел. Зорчиха смотрела на нее в недоумении. Прямиславе хотелось бежать во двор, но ноги не слушались, и она сидела на лежанке, дрожащими руками терзая ни в чем не повинный платок. В мыслях билось: как же ей поступить? Если она решительно откажется ехать, посмеют ли Юрьевы люди увезти ее силой? Ведь это будет оскорблением не только для нее, но и для игуменьи Юхимии! Если та со своим посохом встанет на пороге, решатся ли Юрьевы посланцы ее оттолкнуть? Но посчитает ли игуменья, что она вправе отказать мужу, желающему забрать собственную жену?

«Скажу, что хочу постриг принять! – пронеслось в голове Прямиславы. Никогда раньше она не думала о монашестве, но сейчас эта неожиданная мысль показалась ей спасением. – Тогда не откажет».

Это и впрямь был выход: игуменья очень любила рассказывать, как сама с детских лет чувствовала призвание служить Богу и приняла постриг в возрасте четырнадцати лет. Правда, княжну-бесприданницу, отец которой погиб в борьбе за власть, в миру ничего хорошего и не ожидало.

Ободренная решением, которое сейчас казалось ей спасением, Прямислава встала и сделала шаг к двери. Но тут дверь открылась, и вбежала послушница Кристина, или Крестя, как ее звали, поскольку ей шел всего-то семнадцатый год. Мать ее уже постриглась в этом же монастыре и звалась сестрой Софронией, а Крестя пока оставалась послушницей и ходила в линялом подряснике, из-под которого виднелась простая исподняя рубаха, и в черном платке.

– Княгиня! Приехали к тебе! – воскликнула она, от возбуждения тараща глаза. – Матушка Юхимия послала, чтобы ты вышла! От князя Вячеслава!

– Что? – Прямиславе показалось, что она ослышалась. – От кого?

– От туров… Ну, от батюшки твоего, Вячеслава Владимировича, люди приехали! К тебе, говорят.

Прямислава опять села. Испуг сменился растерянностью и недоверием. От князя Вячеслава? От отца? Но что это значит? И правда ли это? Способ разобраться был только один: встать, в конце концов, и выйти.

Гости ждали ее в трапезной, там, где застали игуменью. Внимание Прямиславы сразу привлекло лицо Милюты Векославича, воеводы ее отца. В последний раз она видела его семь лет назад, и теперь от самого вида знакомого лица на нее вдруг пахнуло далеким, почти забытым временем, той прошлой, утраченной жизнью. Боярину Милюте уже перевалило за пятьдесят, но его волосы и борода оставались русыми, глаза из-под черных бровей смотрели умно и зорко, а весь его облик излучал силу и бодрость. Увидев вошедшую девицу, он не спешил ее приветствовать. Боярин вглядывался и пытался понять: та ли это, за которой его послали? За миновавшие семь лет дочь Вячеслава изменилась гораздо больше, чем он! Провожали они тоненькую девочку с зареванным лицом, а теперь перед ним стояла рослая, стройная девушка с русой косой до пояса. С этой красавицей он не был знаком, но ее высокий умный лоб, большие голубые глаза и черты лица так ясно напоминали князя Вячеслава, что сомневаться не приходилось. Боярин Милюта изумлялся этой великой перемене, хотя, конечно, понимал, что за семь лет девочка не могла не измениться.

– Здорова будь, княжна! – наконец он поклонился ей, и у нее потеплело на сердце, когда она услышала его голос и слово «княжна». – Выросла-то ты как, Вячеславна! Прямо как березка стала!

– Здравствуй и ты, боярин! – Прямислава улыбнулась, кланяясь в ответ. – Ты-то вовсе не изменился, такой же орел! – Она подошла ближе. – Будет тебе и обед, и баня, и постель, только ты уж не томи меня, скажи: с чем приехал? Что батюшка? Где он? Здоров?

– Здоров князь и тебе того же желает! – Милюта кивнул и погладил бороду. – Он теперь в селе Ивлянке, на Припяти. На Туров идем. Знаешь ведь про наши дела?

– Как не знать! Когда же вы из Угорщины успели? Ведь это какая даль!

– Да мы в Угорщине и не были, только до Галича добрались. Там нас новости и застали. Не все в Турове воры, слава богу, есть еще те, которые помнят, кому крест целовали. Воинег Державич нам вслед сына послал, тот и рассказал, что надо назад поспешать. Вот мы и повернули. Теперь домой идем, воров взашей гнать. Во Владимире торговые гости говорили, что с собой в Туров князь Юрий холопок взял, а жену оставил, так нам это на руку. Раз, говорит князь, не умел Юрко ценить нашей дружбы, то и поделом… Ну да батюшка тебе сам все расскажет. Собирайся, княжна, до Турова еще ехать долго, а ждать нам некогда.

– Прямо сейчас и поедем? – Прямислава едва верила в такой поворот событий.

– Прямо сейчас, чего ждать-то?

– Ты что же это, воевода, жену от мужа увезти хочешь? – Игуменья Юхимия, до сих пор молча их слушавшая, нахмурилась. – Что князь Юрий-то скажет на это? Кого Бог соединил, того человек не разлучает!

Но Прямиславу ее слова не смутили. Сообразив, что она немедленно, сегодня же пустится в путь и в ближайшие дни увидит отца, она пришла в такой восторг, что все вокруг засияло. За годы жизни в монастыре она привыкла слушаться Юхимию, но теперь речь шла о мирских делах, где слово отца весило больше.

– Не знаю, матушка, – спокойно ответил игуменье Милюта. – Я за князя не решаю.

– Хочет с дочерью повидаться, если рядом оказался, пусть повидается, какой в этом грех? – добродушно посочувствовал отец Селивестр, монастырский духовник.

Он понимал, что не все так просто, но делал вид, будто ничего особенного не происходит.

Игуменья подозрительно посматривала на собеседников, не зная, на что решиться. Отец Селивестр бросил ей многозначительный взгляд: незачем, матушка, на неприятности напрашиваться. Зачем держать в святых стенах деву, за которую вот-вот сцепятся отец и муж? Беды не оберешься…

– Уж кого Бог соединил… – повторила она. – Зачем же Вячеслав Владимирович это придумал? Хочет повидаться – пусть приезжает, мы всегда гостям рады. А княгине надо бы к мужу собираться, он над ней голова.

– Это, матушка, не нашего ума дело, это дело княжье, – ответил игуменье Милюта. – Князь велел мне к нему дочку доставить – я и доставлю. А кто кому голова – не мое дело.

Он говорил спокойно, миролюбиво, но в этом уверенном «доставлю» слышалась твердая решимость. Игуменья умолкла, вспомнив, что ей, при ее сане, не вполне уместно вмешиваться в мирское дело.

– С кем же ты поедешь? – озадаченно спросила она Прямиславу. – У тебя людей-то – нянька старая… Хоть Крестю вот возьми! – Взгляд ее упал на юную послушницу, которая стояла поодаль, якобы на случай, если ее услуги понадобятся, а на самом деле с любопытством ловила каждое слово. – Она тебя проводит, а там вместе назад. Или… – Игуменья колебалась, не зная, придется ли Прямиславе вернуться сюда. – Как там Бог велит… Может, в Туров поедешь… Ну, пришлешь ее ко мне, как не нужна будет. А то нехорошо: скажут, игуменья одну отпустила, будто сироту какую-нибудь…

– Спасибо, матушка, – поклонилась Прямислава.

Ей вдруг стало страшно. Покинуть монастырь, куда она вошла девочкой, пуститься в плаванье по бурным волнам мирской жизни… Прямо сегодня, врасплох… Успокоила ее только мысль о Милюте: с таким кормчим бояться нечего.

Пока Зорчиха собирала пожитки, для женщин отыскали кибитку. После обеда тронулись в путь. Никто их не задерживал: юные князья Юрий и Вячеслав то ли не успели вовремя узнать об отъезде, то ли не решились вмешаться. Игуменья Юхимия благословила в дорогу, и вот уже кибитка выехала на разбитые плахи Апраксиной улицы. Прямислава смотрела в щель наружу, и сердце у нее учащенно билось. Она не помнила ни Смоленска, в котором родилась, ни Турова, из которого ее выдавали замуж, и Берестье стал для нее почти родным городом, единственным хорошо знакомым и привычным. Как часто за эти семь лет она проходила здесь под охраной одной только няньки, а теперь ее провожает целый отряд с воеводой! Еще сегодня утром она не догадывалась, что ей придется так скоро покинуть не только монастырь, но и город. Надолго ли? А может, навсегда? Едет ли она всего лишь повидаться с отцом или судьба ее, казалось бы, навек определенная еще в детстве, решительно меняется?

– Дружба-то вся, выходит, врозь! – бормотала Зорчиха. – И дружба врозь, и родство все врозь.

Прямислава молчала. Родство тем и трудно, что родичи жаждут владеть наследством общего предка и все имеют право на одно и то же. Вокруг Киева, Новгорода, всех русских городов вечно кипит соперничество. Кто старше: младший брат прежнего князя или его сын? Один указывает на более близкую степень родства, а другой на свои седые волосы, и каждый отстаивает свое право старшинства. А так как дядя нередко бывает моложе племянника, а двоюродный дед может оказаться ровесником внука, то разобрать, кто ближе к вожделенному столу, порой мудрено. Кто мечом дотянется, тот и владей. И дерутся эти родичи с такой яростью, что за ними не угнаться и злейшим врагам.

* * *

Но вот Берестье давно осталось позади, густели сумерки, а отряд все ехал. Зорчиха дремала, Прямиславу же разбирало беспокойство. Судя по личику Крести, едва видному в темноте кибитки, по ее вздохам и по тому, как она елозила на месте, ей тоже было тревожно. За эти семь лет Прямислава ни одной ночи не провела вне стен Апраксина монастыря, а бедная Крестя давно свыклась с мыслью, что ни в каком другом месте ей отныне не жить – до тех самых пор, пока из кельи не переселят рабу Божью в домовинку. Оказаться ночью посреди чиста поля им обеим было непривычно и тревожно, и хотелось поскорее найти хоть какой-нибудь приют. Вид бескрайнего темнеющего неба, свежий ветер на просторе и далекие крики сов в роще сами по себе были для них приключением.

– Потерпи, княжна, скоро отдыхать будем! – К кибитке приблизился верхом боярин Милюта. – Ждет ведь нас князь, вот я и хочу засветло побольше проехать, чтобы завтра хоть к сумеркам на месте быть. По-хорошему тут дороги на три дня, да ведь поспешать надо! У нас еще Туров впереди.

– Бог милостив, поспеем! Торопливый! – ворчала Зорчиха, когда воевода ускакал к голове строя. – Не ехать же в такую темень, тут шею-то себе свернешь, не заметишь!

Но они все ехали, чуть ли не на ощупь, пока не добрались до сельца из пяти-шести дворов. Видно, кто-то из дружины знал, что оно здесь: в темноте приметить низкие избушки, где за окошками давно погасли лучины, было никак невозможно. Где-то внизу текла невидимая речка, над обрывом поднимались вершины огромных старых ив. Деревья качали на ночном ветру своими растрепанными головами, и непривычной к такому Прямиславе было жутко на них смотреть. Даже вспомнилась Баба-Яга, про которую Зорчиха рассказывала ей еще дома, в Смоленске. И убогие избушки под перекошенными соломенными кровлями казались такими же загадочными и жутковатыми, как жилье Бабы-Яги, где на каждом колу тына торчала человеческая голова…

Отроки Милюты спешились и принялись колотить во все двери разом. Везде давно спали и отворяли весьма неохотно. В моргающих со сна, хмурых смердах в длинных серых рубашках уже не было ничего жуткого или загадочного; нежданным гостям не слишком обрадовались, но с вооруженным отрядом не поспоришь. Вскоре Прямиславу, Крестю и Зорчиху уже ввели в какую-то хатенку. Полусонные, недовольные и встревоженные хозяева столпились в дальнем углу у печки. Мигая при свете зажженных лучин, дети таращили глаза на незнакомцев.

– Ступай во двор, отец, в телеге поспишь, не зима! – уверенно распоряжался Милюта. – Не ворчи, заплатим. Завтра на рассвете дальше поедем, никто вас не тронет. Ну, давай шевелись, у меня люди устали!

Было душно, утварь выглядела жалко, и Прямислава удивилась бы, если бы узнала, что для них выбрали самую лучшую избу во всем селе. Освобожденную хозяйскую лежанку предоставили женщинам, отроки заняли полати и лавки. Прямислава и Крестя с сомнением оглядывали тощие подушки и помятые одеяла, пахнущие чужими людьми, но выбирать не приходилось: очень хотелось спать. Не считая позабытого детства, та и другая впервые укладывались где-то, кроме старой привычной кельи. Крестя приткнулась к стенке, Прямислава улеглась в середине, а заботливый Милюта поверх жалкого хозяйского одеяла накрыл трех странниц двумя теплыми шерстяными плащами.

Огонь погасили, все стихло. Но Прямиславе не скоро удалось заснуть: непривычная обстановка, возбуждение от поездки, мысли о прошлом и догадки о будущем не давали ей покоя, и она лежала, чутко прислушиваясь ко всем звукам, скрипам и шорохам. Наверняка здесь водится домовой. Он – за печкой, а в подполе – кикимора, маленькая, тощенькая, с мышиной мордочкой и птичьими лапками… Воспитанная на древних поверьях и Священном Писании, Прямислава верила, что в монастыре мелкая нечисть жить не смеет, но жилища мирян кишат ею. И сейчас, ночуя в доме, не защищенном сенью монастырской церкви, она чувствовала себя так, будто находилась в стане врага. Ей даже было боязно открыть глаза, чтобы не увидеть на полу маленькую тень какого-нибудь бесовского отродья. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и Богоносных отец наших и всех святых… Чур меня! Молитв Прямислава знала много и под привычное успокоительное бормотание внутреннего голоса стала потихоньку погружаться в сон.

Назавтра тоже ехали целый день, только в обед остановились перекусить. Милюта торопился как мог, не жалел коней, но опять стемнело, и он был вынужден признать, что и сегодня они до Ивлянки не доедут.

– Вот ведь уже Припять! – Раздосадованный боярин показывал плетью куда-то в темноту, но Прямислава не могла разглядеть реку. – Чуть-чуть осталось ехать-то! Ну да делать нечего, придется опять у смердов ночевать.

Снова стучали в низкие двери, будили хозяев, но сегодня Прямислава так устала, что не было сил разглядывать избушки и утварь. Глаза слипались, голова клонилась, она не хотела даже есть, а мечтала только о том, чтобы быстрее оказаться на лежанке.

Она заснула даже раньше, чем Зорчиха сняла с нее обувь. А потом вдруг проснулась – казалось, лишь на миг и задремала. Что-то происходило: кто-то из мужчин метался по тесной избе, налетая в темноте на утварь и товарищей, кто-то бранился, а снаружи тоже слышался шум.

Первой на ум пришла мысль о кикиморе: вылезла-таки в темноте, и Прямислава обмерла от жути. Но потом сообразила: все куда хуже.

– Власко, живо! – распоряжался Милюта.

Отрок распахнул дверь; одной рукой он одергивал рубаху, а другой перехватывал поудобнее меч в ножнах, который среди прочего оружия с вечера был положен у изголовья.

Вместе с ночной свежестью внутрь ворвались голоса и стук копыт. До слуха долетали обрывки выкриков:

– Здесь! Вон кони!

Прямислава приподнялась, убежденная, что им эти новые гости ничего хорошего не принесут.

Чьи-то шаги звучали уже перед дверью; Власко, как был в одной рубахе, выхватил меч и грубо крикнул кому-то:

– Кто такие? Куда лезешь?

– Вот он, туровский! – ответили сразу несколько голосов. – Где княгиня?

При этом слове Прямислава вскочила, схватила платье и стала торопливо натягивать. В темноте она никак не могла разобраться с рукавами, понять, где зад, а где перед, и платье казалось ей слишком тесным – подол, что ли, за плечо зацепился? Она торопилась, сама не зная, то ли хочет пытаться бежать, то ли просто ей стыдно показываться на глаза чужим людям в сорочке. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза, и, только одевшись, она уже на ощупь поняла, что схватила не свое платье, а Крестин подрясник. Крестя и Зорчиха тихо охали в темноте, но не смели встать, потому что Милютины отроки носились по избе, налетая друг на друга, торопливо хватали оружие и выбегали за дверь. Висела тьма, но выбивать или раздувать огонь времени не было, и только открытая дверь давала немного света. Со двора по-прежнему доносились крики и даже звон оружия.

– Кто такие? Что за люди? – кричал с порога в темноту Милюта, без сапог, но с мечом в одной руке и щитом в другой. – Кого леший принес?

– Ты, что ли, от Вячеслава? – спрашивал его незнакомец. – Ты Юрьеву княгиню везешь?

– Кто я и куда еду, сам знаю, а всякому черту не докладываюсь! – гневно отвечал Милюта. – Чего надо?

– Мы от князя Юрия берестейского, велено нам княгиню вернуть в Берестье! – слышалось в ответ. – Где она?

– Не твое собачье дело!

– Не говоришь, так мы сами найдем!

– Поищи, если такой скорый!

– Нехорошо, Милюта, жену от мужа увозить! – заговорил кто-то еще, видимо, знакомый с боярином. – Князь Юрий ее своим братьям оставил на сохраненье, вот-вот пришлет за женой, а ее нет! Увезли! Нехорошо! Нехорошо жену от мужа увозить! Отдай княгиню – и разойдемся мирно! Зачем нам биться, как будто мы половцы поганые? Зачем кровь христианскую проливать?

– Хорошо ты говоришь, Мирон, заслушаться можно! – Милюта хмыкнул, не сдвинувшись, однако, ни на волос. – Что твой епископ в соборе! А меня мой князь за дочерью послал, и я ему дочь привезу! И пусть у него Юрий спрашивает свою жену, если сумеет! Ты-то чего суешься, голову под меч подставляешь? Забыл, как встречались под Владимиром? Видно, раны твои зажили, коль опять на рожон лезешь, в чужое дело встреваешь?

– Отойди, Милюта, Богом тебя прошу, не толкай на грех! – ответил прежний голос, но теперь в нем слышалась явная угроза. – Не отдашь миром княгиню, кровь твоя на тебе же будет!

Вместо ответа Милюта бросился на него с мечом, и на дворе завязалась схватка. Прямислава сообразила: это люди не ее мужа, а другого князя Юрия, того, тринадцатилетнего, что остался в Берестье. Как видно, он все же догадался снарядить за ней погоню. А может, подсказал кто.

Изба почти опустела, стало тихо, и только Крестя шепотом причитала, шаря в темноте в поисках своего подрясника. Прямислава торопливо обувалась и приглаживала волосы. Она готова была бежать пешком в темную весеннюю ночь, только бы не попасть в руки берестейцев. Ее отец уже где-то близко, а значит, спасение рядом.

Зорчиха возилась у печки, пытаясь раздуть лучину. Прямислава, кое-как завязав ремешки черевьев, на ощупь стала пробираться к раскрытым дверям, чтобы выглянуть во двор. Вдруг в сенях мелькнул яркий свет – Прямислава отшатнулась, заслонив рукой глаза. На пороге стоял мужчина, держа в одной руке факел, а в другой – меч.

– Где княгиня Юрьева? – спросил он, в потемках не разглядев еще, где тут кто. – Здесь она?

Он прошел вперед, факел в его руке осветил лежанку, на которой сидела испуганная Крестя. Прямислава стояла, прижавшись к стене, в какой-то безумной надежде, что ее не заметят. При виде незнакомца Крестя схватила первое, что попалось под руку – платье Прямиславы, и прижала его к себе, не имея времени надеть.

Факел качнулся в сторону Зорчихи, которая так и замерла на коленях у печки. Потом пятно света упало на Прямиславу, застывшую у стены. Ее скособоченный подрясник и более явный испуг Крести, державшей в руках мирское платье, подсказали мужчине ответ на вопрос, который он им задал.

– Одевайся, княгиня, сейчас поедем! – обратился он к дрожавшей Кресте. – Не бойся, ни вреда, ни обиды тебе не будет. Мы от князя Юрия Ярославича берестейского. Он тебя уважает, да как бы беды не вышло – уедешь, а князь Юрий хватится…

Мужчина говорил отрывисто, ловя ртом воздух. Он еще не остыл после схватки во дворе. Было ему лет тридцать с небольшим, его лицо с маленькой бородкой выглядело неглупым и бойким, а выговор явно указывал на новгородское происхождение: он сказал не «сейчас», а «цицяс». Ничего удивительного в этом не было, поскольку князья, вечно кочуя с одного стола на другой, набирали в дружины выходцев из самых разных земель. Прямислава никогда раньше его не видела, но и он не знал в лицо Юрьеву княгиню. Должно быть, только слышал, что Юрий не живет с женой по причине ее крайней молодости, и потому из двух девушек выбрал в княгини ту, что на вид была моложе.

– А ты сам-то кто будешь? – спросила Прямислава, не давая заговорить Кресте.

Та явно растерялась, но могла неосторожным словом рассеять его заблуждение.

– Я-то? – Мужчина бросил на нее беглый взгляд, но ответил, обращаясь к Кресте: – Мироном меня крестили. А отец мой, Жирослав Буденич, в дружине у Ярослава Святополчича сотником служил. Я же теперь у князя Юрия сотню вожу. Спокойна будь, княгиня, мы люди крещеные, не разбойники какие-нибудь. Не обидим. Собирайся и выходи, до Ивлянки путь не близкий. Вся ночь, поди, уйдет.

«Вся ноць»… Однако, он сказал, до Ивлянки? Прямислава подумала, что ослышалась: ведь в селе Ивлянке должен быть ее отец! Но этот Мирон-сотник сказал, что он от князя Юрия, хоть и не того! Зачем же он повезет ее в Ивлянку, к Вячеславу? Стоило ли сражаться с дружиной Милюты, чтобы силой отвезти ее в то самое место, куда она направлялась добровольно?

Или князь Вячеслав уже не в Ивлянке?

Сотник Мирон, учтивый человек, тем временем ушел, закрыв за собой дверь, чтобы не мешать княгине собираться. Вот только оставить им свет он не догадался, и Зорчихе пришлось снова копаться в печке ради уголька. Когда нянька зажгла лучину, Прямислава бросилась к лежанке и выхватила у Крести из рук свое платье.

– Вставай! – Она встряхнула одежду, поправила рукава и бросила на лежанку. – Одевайся скорее, что глазищами хлопаешь!

– Как же… – Крестя растерянно смотрела на свой подрясник, который натянула княгиня. – Ты же мое надела…

– Платье надевай! Принял он тебя за меня, ну и слава богу! Побудешь немножко княгиней, ничего тебе не сделается! Не съедят тебя, он же сказал, что не обидит! А я назад к Юрию не хочу!

– Да что ты, нельзя, грех-то какой! – Крестя пришла в такой ужас, что даже решилась противоречить княгине. – Из монастыря да мирское платье надеть!

– Ты же еще не пострижена, так что и грех невелик. А если грех, то игуменья отмолит, отец Селивестр отпустит, я их попрошу. Поговори у меня! – напоследок пригрозила Прямислава, и Крестя нерешительно взялась за платье.

– А что толку? – К ним подошла Зорчиха и тоже стала одеваться. В белой рубахе, с длинными распущенными волосами, она напоминала престарелую русалку. – Всех нас и повезут, запрут снова в Апраксином – и что толку, которая из вас княгиня? Не уйдешь ведь!

– Он сказал, нас не в Берестье повезут, а в Ивлянку! – поправила Прямислава. Ее била дрожь, но, к счастью, опасность не лишала сил, а, напротив, будила мысль и заставляла лихорадочно искать выход. – В Ивлянку! А там отец!

– С чего бы он тебя повез к отцу, когда мужу вернуть хочет?

– Не знаю! Или они не слышали, что отец в Ивлянке, или… Ну, не знаю! – Прямиславе некогда было придумывать убедительное объяснение. – Как Бог даст! Да одевайся же ты, тетеря, сейчас опять мужики придут, а ты в одном исподнем сидишь!

Стыд заставил Крестю опомниться, и она зашевелилась.

– Причеши ее! – шепотом распоряжалась Прямислава, торопливо распуская собственную косу, чтобы заплести заново. Черный Крестин платок она уже прибрала, а той подсунула свой, белый, с синей ленточкой по краю. – И очелье, вот, возьми.

– Но как же? – Предстоящим превращением Крестя была напугана не меньше, чем самим ночным нападением. – Я не знаю…

– Ничего тебе знать не надо! – убеждала ее Прямислава. – Молчи себе!

– А если что спросят…

– Да кто они такие, чтобы с Юрьевой княгини что-то спрашивать? Не желаешь ты с ними говорить, и все! Да и что им с тебя, ты всю жизнь в монастыре прожила… я то есть.

– Я князя Юрия и в глаза-то не видела…

– А я видела, да забыла давно рожу его бесстыжую. Встречу – не узнаю. Да и он не узнает. Поди, сам еще тебя за меня примет!

Эта мысль так позабавила Прямиславу, что она едва не рассмеялась.

В сенях послышались шаги.

– Если что, зови меня Крестей! – торопливо шепнула она.

За ними пришел сотник Мирон и рад был убедиться, что княгиня и обе ее челядинки готовы в дорогу.

– Иди, иди, княгиня! – Открыв перед женщинами дверь и светя факелом, он другой рукой, уже свободной от меча, вытертого и вложенного в ножны, приглашающе указывал наружу. – Проходи, вон твоя кибитка стоит! Из пожитков чего донести? Помочь?

– Справимся… помогальщик выискался… – ворчала Зорчиха, проходя мимо него с единственным взятым в дорогу коробом.

– А где Милюта? – спросила Прямислава, поддерживая под локоть Крестю.

Той, похоже, казалось, что земля разверзнется под ногами, если она покажется во дворе в мирском платье.

– В реку свалился и утоп, видно, раб Божий! – Мирон торопливо перекрестился. – Сам виноват, мы его добром просили. Бог наказал – грех жену от мужа увозить! Ну, иди, иди, княгиня!

Когда они проходили мимо, он слегка шлепнул Прямиславу по бедру – то ли подгонял, то ли кто его знает… Она вздрогнула, но с усилием сдержалась и промолчала: она сейчас не в том положении, чтобы возмущаться.

На дворе все еще стояла темень непроглядная, отблески факелов выхватывали из мрака только громаду кибитки и лошадей, не успевших толком отдохнуть и недовольных. На земле, чуть поодаль, Прямислава заметила что-то черное и вздрогнула – ей показалось, что это мертвое тело кого-то из тех, кто привез ее сюда. Может, так оно и было, но вездесущий Мирон уже открыл дверцу кибитки и стал подсаживать их с Крестей и Зорчиху. Похоже, торопился.

Село Ивлянка принадлежало самому Юрию Ярославичу, поскольку досталось ему в наследство от отца. Князь Вячеслав, ожидая свою дочь, не постеснялся занять его, поскольку бессовестный зять в его отсутствие занял Туров. И если бы захватчик стал оправдываться, что его позвало на туровский стол вече, то и Вячеслав мог бы сказать, что «вече» села Ивлянки тоже не возражало. Свое согласие смерды выразили тем, что попрятались по избам, а скотину, щипавшую на лугах первую весеннюю травку, поспешно угнали в лес. Но к тому времени, когда Прямислава Вячеславна приехала, ее отец уже покинул село, вернув его в распоряжение законных владельцев. Торопясь, туровцы не брали полон, а только прихватили кое-что из наиболее ценной утвари и съестных припасов.

Сюда же, на княжий двор, сотник Мирон поместил свою добычу – Юрьеву княгиню с двумя ее челядинками. Прямиславе очень хотелось знать, куда девался отец и почему он не дождался ее, но следов какой-либо битвы нигде не наблюдалось. Правда, ехать прямо в село Мирон тоже не решился, а сначала, задержав отряд в открытом поле, послал вперед пару отроков. Вернувшись, они о чем-то тихо доложили ему, и он велел трогаться.

Прямислава была в полном недоумении. Еще сегодня утром она знала, куда и зачем едет, но теперь перестала что-либо понимать. Мирон устроил целую битву, чтобы везти ее в ту же сторону и в то же самое место? Зато сопровождают ее теперь совсем другие люди, на ней другая одежда и она зовется чужим именем! А к тому же целых семь лет Прямислава провела в монастыре, не выходя дальше торга и нескольких прилегающих улочек, и теперь, испытывая тревогу и любопытство разом, выглядывала из кибитки и жадно рассматривала ничем не примечательные избенки. Село как село: полтора десятка домишек и княжий двор на горке. Но избушки смердов под соломенными крышами, огородики, выпасы, плетни казались новыми Прямиславе. Села, леса и поля она видела в последний раз целых семь лет назад, по дороге из Турова в Берестье, и теперь чувствовала себя занесенной Вихрем Вихровичем за тридевять земель.

Вслед за всадниками кибитка поднялась на горку и въехала в ворота княжьего двора. Он тоже был не из больших, сам князь наезжал сюда редко, разве что во время охоты, и проживал тут тиун со своим семейством и челядью. Трех пленниц проводили наверх, в горницы. Убранство здесь было небогатое и порядком обветшавшее. Распоряжалась в доме женщина лет двадцати пяти, рослая, пышнотелая, с красивым румяным лицом и густыми черными бровями. Новая красная плахта, сорочка беленого полотна с вышивкой, тончайшая намитка с очельем, украшенным серебряными заушницами, делали ее похожей на жену состоятельного купца, и только связка ключей на поясе выдавала ее положение в доме.

– Вот эта его княгиня? – сразу спросила ключница, жадным взглядом окидывая Крестю. – Да уж, невелика птичка! – с издевкой прибавила она. – Пятнадцать-то есть? За столько лет не выросла – как была недоросточком, так и осталась!

– Тебе-то, матушка, что за дело? – со сдержанной враждебностью отозвалась Прямислава.

При этом она подчеркнула слово «матушка», давая понять, что ее собеседницу недоросточком уж никак не назовешь.

– Много будешь знать – состаришься! – резко ответила ключница, метнув в ее сторону пренебрежительный взгляд. – Небось, Варварой звать?

Прямислава вспыхнула: она не привыкла, чтобы с ней так разговаривали.

– Так и ты знай свои ключи, а в чужое дело не встревай и чужих годов не считай! – гневно ответила она. – Своих хватает – гляди, собьешься со счету!

– Без моих ключей, голубка, голодной насидишься со своей княгиней! – бросила ключница, но тут Мирон взял ее за плечи и подтолкнул к дверям, бормоча: «Ступай, ступай!»

Красавица вышла, негодующе фыркая, но, видимо, внимание мужчины, пусть даже выраженное таким образом, смягчило ее.

– Ты, раба Божья, не для монастыря нравом уродилась, тебе бы в воеводы! – с дружелюбным упреком обратился к Прямиславе сотник.

Похоже, он старался ладить решительно со всеми, с кем ему приходилось иметь дело, и готов был подружиться даже с челядью похищенной княгини.

– А у нее отец воеводой был, – пояснила Зорчиха. – Может, слышал, Орогость Смолижич. Тоже, помнится, сотню водил у Юрия.

– Воевода Орогость! – Мирон взял себя за бороду, будто в большом изумлении, и во все глаза уставился на Прямиславу, словно она внезапно оказалась его родной сестрой. – Как такого человека не знать! (У него получилось «целовека», и Прямислава, непривычная к новгородскому говору, с трудом удержалась от смеха.) Добрый был муж, отважный, честный! Как же ты в монастырь-то попала, красавица?

– А как воевода сам помер, им с матерью только приданого и осталось, что на два подрясника! – ответила вместо девушки Зорчиха. – Вот и пришлось в монастырь идти.

– Жаль, жаль! – Мирон сочувственно закивал. – Такая девка боевая да красивая! Не будь я женат, сейчас бы на тебе женился, не сходя с места! Видит Бог!

Прямислава усмехнулась, а Мирон продолжал, видя, что задобрил ее:

– Не бранись ты с Прибавкой, Бог ей судья. Она у князя в чести и довольстве жила. Я еще лет шесть или семь тому приезжал к нему, видел ее: разодета была, что твоя княгиня. А теперь, сама видишь, годы набежали, князь новых нашел, помоложе и покрасивее, да и нрав у нее тяжелый – словом, надоела. Теперь в Ивлянке живет, в ключницах, хоть и почетная должность, а все ей – опала. После княжеских-то палат ходи тут, ключами греми.

– С глаз долой, значит? – Зорчиха понимающе кивнула.

– Знаешь, мать, как бывает! – Мирон развел руками. – Куда податься? А забыть не может, что чуть ли не княгиней в Берестье жила.

– Холопка! – с выразительным презрением произнесла Прямислава, ненавидяще глядя на дверь, за которой скрылась ключница.

Еще одна! Предшественница той нахалки, которую она видела на торгу! Семь лет назад, наверное, и эта вот так же расхаживала по Берестью, словно заморская пава, хвалилась дорогими нарядами и своей властью над князем. Как я, дескать, захочу, так он и сделает! Именно в те годы ее отец и Юрий Ярославич заключили свой непрочный союз. Быть может, в тот самый день, когда она, Прямислава, стала берестейской княгиней, он, ее венчанный муж, проводил «брачную ночь» в объятиях этой чернобровой!

– Да уж, знатная, видно, была девка! – Зорчиха тоже посмотрела на дверь, потом на Прямиславу, догадавшись по ее лицу, о чем она думает. – А тебе, княгиня, – нянька посмотрела на Крестю, – одиннадцатый год едва-едва пошел. Конечно, не ты ему в пару подходила, а вроде как она. А теперь срок вышел…

– Ты, княгиня, теперь красавица, а она – тьфу, отопок сношенный! – горячо пустился утешать Крестю сотник Мирон. Его стремление всем угодить, наверное, позабавило бы Прямиславу, если бы она сейчас могла забавляться. – Теперь ее время прошло и не вернется. Пожалеть бы тебе ее, княгиня.

– Ее время прошло – другие завелись! – непримиримо ответила за Крестю Прямислава. – Сам же говоришь!

– Ну, мало ли что я сболтнул по глупости! – охотно отрекся Мирон. – Ведь князь Юрий, поди, и не знает, что жена его расцвела, как цветочек лазоревый! Как увидит он тебя, так и скажет: «Супруга моя любезная, тебя одну я люблю и вовек с тобой не расстанусь!»

В голосе его слышалась такая страсть, как будто не от лица отсутствующего князя Юрия, а от своего собственного клялся он в любви этой испуганной девушке, почти еще подростку, и Прямислава снова усмехнулась.

– Где он сам-то, князь Юрий? – спросила она. – И когда ты нас, княгиню то есть, к нему отвезешь?

– Сам он к вам приедет. – Воодушевление Мирона разом угасло, словно он вспомнил нечто, о чем пока не хотел говорить. – Сейчас пока недосуг… Сама знаешь, княгиня, какие там дела творятся… А Прибавки ты не бойся, она хоть и грозна с виду, а все-таки холопка. А ты княгиня. Не гневайся, прости ее, Бог ведь учил прощать. Игуменья в Апраксином, должно быть, тебе это натвердила… Так я сам ей скажу, чтобы свое место помнила. Не тревожься, она тебя не обидит! Ну, отдыхай покуда, а я пошел. Поди, надоел.

Поклонившись, сотник вышел.

– Мы сами кого хочешь обидим! – пригрозила Прямислава закрывшейся двери. – Будет здесь Юрий – первым делом холопку продать, без этого и разговаривать с ним не буду! И запомни это! – велела она почему-то Кресте, как будто после появления здесь Юрия Ярославича Крестя еще каким-то образом могла оставаться «княгиней».

А впрочем… Ведь Юрий тоже не знает ее в лицо.

* * *

Прошел день, потом еще один, а Прямислава с двумя своими спутницами по-прежнему жила в Ивлянке под присмотром сотника Мирона. Больше никто не появлялся. Ключница Прибавка смотрела на приехавших с негодованием, видя в молодой берестейской княгине такую же захватчицу и соперницу, какую Прямислава видела в ней. Но Зорчиха лучше умела к ней подойти и уже на второй день кое-что выяснила. Князь Вячеслав и впрямь стоял в Ивлянке два дня, но потом к нему приехали люди из Турова, и, переговорив с ними, князь заторопился в дорогу.

– От туровских старост были двое, если не врет, да поп один, – так говорила Зорчиха, пересказывая то, что выспросила у Прибавы. – Вроде, бают, раскаялись они в своей измене – видно, узнали, что князь с большой силой на них идет, потому и передумали. Обещали ему ворота открыть, чтобы он без битвы в город вошел. А Юрия клялись хоть в цепях к нему вывести. Ну, вот он и заторопился, не дождался нас.

– Не дождался, а мы теперь тут сидим! – сердито воскликнула Прямислава, понимая, что остается, по сути, в руках мужа.

– Кабы знал, что по дороге перехватят, может, и дождался бы! – Зорчиха уже снова принялась вязать, раздобыв у Прибавы моток серой пряденой шерсти. – А может, и не стал бы ждать. Там, вишь, целый город ворота открывает, а тут мы втроем!

Прямислава вздохнула, но не стала возражать. С детства она привыкла к тому, что борьба за владения составляет главную цель и заботу любого князя. Она не удивилась бы, если бы отец сознательно оставил ее в руках мужа, чтобы успеть в Туров, пока тамошний люд не передумал.

– Может, еще все по-старому будет, – добавила Зорчиха. – Вот помирятся, и тебя назад в Берестье вернут.

– Ну, уж нет! – отрезала Прямислава. – Что я им, мячик тряпичный, чтобы туда-сюда меня кидать? В монастырь уйду, постриг приму, но больше не стерплю, чтобы его холопки мне в глаза смеялись!

– Ну, теперь-то все по-другому пойдет, теперь-то ты выросла, – рассуждала Зорчиха, вытягивая из мотка длинную-предлинную нитку и складывая ее пополам[9]. – И впрямь, пора Юрию тебя в дом взять. При такой жене-красавице зачем ему те холопки? Какая простолюдинка против тебя встанет? Прикажи ему всех распродать, а в прислугу старух наберешь! – Зорчиха усмехнулась, и Прямислава с издевкой кивнула:

– Ага, и буду спокойна, только пока ему молодые на глаза не попадаются? Нет уж, не на такую напал! Мне чужих объедков не надо!

– Какие же это объедки? Он твой муж, голубка. Помирится с Вячеславом Владимировичем, будете жить.

Но Прямиславу не радовала возможность такого мира. Каждый раз, видя Прибаву, она не могла не думать о том, что в день свадьбы ее муж целовал эту женщину и смеялся вместе с ней над «недоросточком». И пусть теперь бывшая полюбовница доживает век в глухом селе, ее место заняли другие. А она, Прямислава Вячеславна, не хочет ложиться в постель, нагретую холопками!

– Не утонул бы Милюта, может, мы еще и выбрались бы! – не раз говорила она Зорчихе. – Не мог отец так далеко уехать, чтобы мы не догнали!

Зорчиха только качала головой и опять бралась за чулок.

Сотник Мирон, похоже, вовсю наслаждался нежданным отдыхом. На другой день, правда, ему пришлось устраивать охоту на тощую весеннюю дичь, чтобы как-то прокормить двадцать человек своих отроков: в селе оставалось к весне не так много припасов, и те почти целиком забрал Вячеслав. Но других забот у него не существовало, и он проводил время то в дружинной избе, то в клети, болтая с Прибавой, которая была весьма довольна его вниманием, а иногда поднимался наверх к княгине: проверить, не скучает ли она и не нуждается ли в чем.

– Где же князь Юрий? – спрашивала его Крестя, наученная Прямиславой. – К отцу не отпускает, так почему сам за мной не едет? Где он? В Турове? В Берестье?

– Не знаю, княгиня, не знаю, матушка! – Мирон разводил руками, и Прямиславе смешно и досадно было слышать, как тридцатилетний мужчина называет «матушкой» девушку неполных шестнадцати лет. – Не дает о себе знать. Да не тревожься, объявится.

– Не случилось ли там какой битвы, не слышно ли чего? – спрашивала Зорчиха.

– Не слышно пока! – честно отвечал Мирон, поскольку в село за эти дни никакие гонцы не приезжали. – Как будет что, сразу к вам прибегу, все расскажу.

– Сохрани Бог! – вздыхала Крестя. – А то еще убьют…

– Не тревожься, княгиня! – с неизменным пылом утешал ее преданный Мирон, не уточняя даже, за отца или мужа она боится. – Даже если и будет битва, упаси боже, обойдется! Князей не убивают.

– Рассказывай! – оборвала его Прямислава. – А как же князя Мстиславца Святополчича убили, стрелой прямо в грудь? Брата его, князя Ярославца, убили, когда он Андрея во Владимире осаждал. А Василька теребовльского ослепили!

– Ну, и они тоже – рабы Божьи, всякое случается. Так ведь Ярославца сам же Андрей велел в город внести и в соборе похоронить со всей честью. Ты, Христова невеста, откуда про князей все знаешь?

– Мать игуменья рассказала! – нашлась Прямислава. – Мстиславец ей родным отцом приходился, а под Владимиром мой батюшка воевал.

– Ну, мало ли что там! – отмахнулся Мирон. – А у нас, даст Бог, все обойдется. Спокойна будь, княгиня, живыми все вернутся.

– Милюта только не вернется уже! – пробормотала Прямислава.

– На все Божья воля! – Мирон развел руками. – Я его и ударил-то плашмя, хотел оглушить только. Разве я упырь какой-нибудь или нехристь поганый, чтобы кровь христианскую проливать? Да он с берега в Припять свалился, а там глубоко под обрывом, видно, омут. Помолись за душу грешную – хороший человек был, сказать нечего.

С ключницей Прибавой пленницы ладили далеко не так хорошо. Казалось бы, и говорить им не о чем, однако Прямислава встречалась с ней десять раз на дню, и каждая их встреча превращалась в столкновение. Прямиславе один только вид ключницы напоминал об ее унижении, а Прибава не желала и смотреть на княгиню, во власти которой было продать ее хоть за Хвалынское море. Сама Крестя не вступала с ней в разговоры, но Прямислава не оставляла без ответа ни одного слова ключницы.

– Да что же ты в драку-то лезешь, красавица моя? – пытался унять Прибаву Мирон, взявший на себя должность миротворца. – Что нападаешь на девку? Она – послушница, монахиней будет, а ты, грешная душа, ей проходу не даешь!

– Она-то послушница? Ха-ха! – Прибава уперла руки в бока. – Где ты видал у послушниц такие глаза? Не глаз, а копье – того гляди, проткнет! Ты меня за дуру-то не держи, я ведь понимаю! Не послушница она, а новая князева любовь, вот она кто! Ты сам-то, воевода, на нее посмотри! У самого небось слюни с клыков капают, да греха боишься, богомольный ты наш!

– Ну, красивая девка, кто ж спорит? Отец ее воеводой был еще у Ярослава Ярополчича, но зачем ты срамишь ее? Юрий ее и не видел никогда!

– Ну, увидит! Увозил бы ты ее скорее в Берестье, чего ты мне душу мотаешь? Увози, а то дойдет до греха!

– Не могу я ее в Берестье везти! Не было мне от Нежаты такого приказа!

– Это еще почему? – Любопытство взяло верх, и Прибава несколько усмирила свой гнев. – Что же ты с ней делать собираешься? Не век же ей тут жить, мне на горе!

– Не век, конечно, а сколько-то поживет. В Берестье везти – Юрию в руки отдать. А мы еще поглядим!

– Кому же ты хочешь ее отдать? – удивилась ключница. – Если не князю? Себе, что ли, оставишь? – Она недоверчиво усмехнулась.

– Мне Нежата велел так: привезти княгиню в Ивлянку и тут держать, пока на небе не прояснится. Ну, кто кого одолеет: то ли Вячеслав, то ли Юрий. Если Вячеслав Юрия из Турова погонит – куда тот денется? Назад, в Берестье. А мои князья Юрий да Вячеслав тогда куда? Домой, к княгине Марфе, не хочется. Пусть тогда Юрий уступает нам Берестье.

– А ему куда деться? – Прибавка хмурилась, силясь сообразить, где какой Юрий.

– Он себе у Вячеслава другой город выпросит.

– Так ему и дал Вячеслав город – после всего-то!

– Да ведь зять, куда деться! Погневается и простит, как Бог велел. А чтобы тестя умилостивить, Юрию лучше его дочь, свою-то жену, при себе держать. Вот мы ему и отдадим жену, как поклянется от Берестья отступиться.

– А если наш князь одолеет и в Турове останется?

– А одолеет, так отвезти к нему всегда успеем. И опять за услугу городок себе выпросим какой-нибудь, хоть Мозырь или Несвиж, много ли нам надо? А пока княгиня Юрьева в наших руках, киевский князь нас не обидит – ведь она ему внучка. А то вдруг приберет, скажем, Бог Юрия – мы с нашим Юрием ее обвенчаем.

Прямислава сначала не поняла его, в очередной раз запутавшись в Юриях Ярославичах, а потом сообразила и расхохоталась. Мирон задумал выдать ее замуж за младшего Юрия Ярославича, тринадцатилетнего!

– Зря смеешься, девушка! – Мирон чуть ли не обиделся. – Ну, подумаешь, лет на пять она его постарше, эка невидаль! Не век же он отроком останется – вырастет! Через пять годков такой сокол будет! – Он снова повернулся к Прибаве и предупредил: – Так что ты смотри, красавица, не зли сильно княгиню-то. Ведь она уже не тот недоросточек, что в монастыре держали. Теперь она в самой поре, молодая, красивая. Князь ее полюбит, будет все желания исполнять…

– Первые два месяца!

– А тебе и того хватит, голубка, чтобы в Тмутаракани оказаться, – справедливо заметил Мирон. – Ты уж расстарайся, чтобы она на тебя зла не держала. Я ведь тебе добра хочу, потому и советую.

– Околеть бы ей, проклятой! – в сердцах бросила Прибавка. – Потонуть бы вместе с тем воеводой, какого ты в Припять бросил!

* * *

Но Милюта, за которого его невольный убийца был готов от души молиться, вовсе не утонул: он упал с берега не в воду, а на отмель. Там отлежался и пришел в себя в то время, когда на дороге над высоким берегом уже стучали копыта Мироновой дружины, увозившей трех пленниц. Не зная, что стало с его собственной дружиной, уцелел ли из нее хоть один человек, Милюта раздумывал недолго. Жизнь, полная превратностей, научила его использовать любую возможность. Здесь же, на отмели, лежал долбленый челнок кого-то из местных рыбаков. Подобрав весло, Милюта столкнул суденышко в воду и, преодолевая головокружение, направил его по течению. Там, внизу, лежало село Ивлянка, в котором его ждал князь Вячеслав. Оглушенный, Милюта не сообразил, что отбитых у него женщин увезли не назад, в Берестье, а в ту же сторону и той же дорогой, куда направлялся он сам. Для него в Ивлянке находился Вячеслав, а значит, первая помощь в его неудаче.

Но уплыть ему удалось не очень далеко: уж больно ему нездоровилось после сильного удара плоской стороной меча по голове, полета с высокого берега и удара об отмель. Да и силы подкрепить было нечем, кроме холодной речной воды. Теряя сознание, Милюта даже не заметил, как челнок застрял носом в ветвях старой ивы.

А когда он очнулся, уже наступил вечер. Рядом трещал и дышал теплом большой костер, под головой было что-то жесткое – седло, судя по запаху кожи и конского пота. Накрыт он был попоной, вокруг все двигалось и говорило.

– О, гляди, оживает! – сказал кто-то рядом, когда Милюта пошевелился. – Видишь, Сеча, и ведуна не понадобилось!

– Дай ему воды, – посоветовал другой голос, и возле Милюты появился простой питейный рог, полный той же речной воды.

Милюта глотнул, хотел поблагодарить, поднял голову… и обомлел. Над ним склонилось половецкое лицо – с широкими скулами и узкими глазами.

– Ну что, жив человек? – на чистейшем русском языке спросил половец. – Ты даешь, рыбак, – еще немного, и сам бы ракам на корм пошел. Откуда взялся-то?

Боярин Милюта моргал, сомневаясь, не мерещится ли ему, не обманывает ли его зрение или слух.

– Постой, княже, я вроде этого рыбака знаю! – произнес еще один голос. – Сдается мне, что у Вячеслава туровского я его видел. В старшей дружине сидел.

– Уж нет ли самого Вячеслава тут поблизости? – Половец огляделся, будто туровский князь мог прятаться за кустом. – Может, его уже разбили, пока мы добираемся? Ну, что смотришь, человече? – обратился он к Милюте. – Я ведь тебя уже узнал, Милюта Векославич, а ты меня нет! Ростислав я, сын Володаря перемышльского. Вы же нас звали с собой Туров отбивать. Вот отец меня и прислал. Сам хотел идти, да приболел. Две тысячи копий я вам веду, им собранных. Где Вячеслав-то?

Наконец, при помощи двух отроков, Милюта сумел сесть, и после этого все стало несколько понятней. Его окружали русские люди, и только сам Ростислав, возглавлявший перемышльскую дружину, походил на свою мать-половчанку. Торопясь догнать Вячеслава, он ночевал с войском прямо в поле. Отроки его ловили рыбу на ужин, поскольку с припасами в весеннюю пору было туго у всех, и под ветвями старой ивы наткнулись на челнок с бесчувственным гребцом.

– Не повезло тебе, боярин! – согласился Ростислав, выслушав короткий рассказ Милюты о неудачной поездке за княгиней. – Совсем в руках ты ее держал, а тут такая незадача! Конечно, Юрий догадался, что жену надо при себе иметь, если с тестем мира хочешь!

– А мог и меньшой Юрий Ярославич сообразить, – добавил Милюта. – Ему этот мир больше всех нужен. Если Вячеслав себе Туров вернет, Юрий назад в Берестье уедет. А тот Юрий куда, меньшой который?

– Как вы в них разбираетесь? – Ростислав усмехнулся. – Оба Юрии Ярославичи, да теперь еще оба – берестейские!

– Чья бы корова, княже, мычала! – заметил Милюта. – Самих же вас, Ростиславов, двое!

– Так я – Ростислав Володаревич, а братец мой двоюродный – Ростислав Василькович! А еще у Рюрика Ростиславича, старшего отцова брата, сын был тоже Ростислав. Да тот в монастырь подался, а то бы совсем беда! – засмеялся княжич.

– А меньшой Юрий, говорят, больше на Священное Писание налегает! – добавил Милюта, вспомнив отзывы Прямиславы.

– И то дело! – весело одобрил Ростислав. – В монастырь пойдет, глядишь, игуменом станет, как наш Ливерий, а то и епископом! Небось, сейчас уже больше молитв знает, чем ты, лоб здоровый! А, Звонята? – Он хлопнул товарища по плечу. – Помнишь, как мы с тобой первый псалом учили? Кормилец мой Крепибор Добровоевич, Звонятин то есть отец, нас двоих учил читать по Псалтыри, с первого псалма! – начал он тут же рассказывать Милюте. – Показывает буквы и долбит: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста…» А Звонята букв не разбирает, на слух запоминает. Так весь псалом и выучил. Как велят ему с самого начала читать – читает, что твой епископ. А раз ткнул ему отец в середину, там, где уже «яко древо, насажденное при исходищих вод», а он опять: «Блажен муж, иже не иде…» Так его и поймали!

– Да ну, отстань, придумываешь только! – смущенно отбивался Звонята.

Это был рослый, плечистый, круглолицый парень, не робевший ни в какой схватке и не боявшийся никакого дела. Вот только про успехи свои на ниве учения книжного он не любил вспоминать.

Отроки вокруг смеялись, хотя в большинстве уже знали эту повесть.

– Ой, монастырь, монастырь! – вздохнул Милюта. – Запрут нашу княжну опять в Апраксином, тогда ее оттуда не выцарапаешь! Теперь-то ее игуменья не выпустит, разве что самому Вячеславу отдаст!

– Надо будет – достанем хоть со дна морского! – Ростислав бодро похлопал воеводу по плечу. – Но пока, как мне думается, надо вслед за Вячеславом к Турову торопиться. Не съедят ее там, в монастыре, а вот ему наши копья пригодятся.

– Это верно… – Милюта кивнул, подавляя досаду.

Как ни мало ему хотелось возвращаться к своему князю, не выполнив поручения, он все же понимал, что две тысячи перемышльского войска Вячеславу сейчас нужнее. С этими копьями ему гораздо легче одолеть Юрия, а тогда уже вернуть дочь не составит сложности, где бы ее ни скрывали.

– На заре и поедем! – подбодрил его Ростислав. – Коня тебе дам хорошего, отцу Тургебек, родич матери, в подарок прислал. Для себя вел заводного, да с тобой поделюсь, для хорошего человека не жалко.

Милюта рад был принять его предложение, но наутро, хоть ему и казалось, что он чувствует себя хорошо, при первой же попытке сесть на коня весь мир вдруг резко опрокинулся влево, и он свалился на траву, как куль. Под сдержанные смешки отроков его подняли и посадили обратно, но воевода снова покачнулся и опять упал, теперь уже в предупредительно подставленные руки.

– Голову зашиб, сердешный! – пожалел его старый оружник, Некрутич. – Дня три-четыре полежать бы ему.

– Ну, оставайся-ка с ним пока! – решил Ростислав. – Ждать нам некогда. Бери Воронца и Сновида, втроем донесете его до той веси, что вчера проезжали. Устройте, велите ходить за ним, на-ко вот… – Княжич развязал кошель и вытряхнул на ладонь пару серебряных монеток. – С нами ему не ехать, так не бросать же человека в чистом поле. А как справитесь, так и догоняйте.

Милюта во время этого разговора сидел на траве, сжимая голову руками: ему не терпелось ехать за своим князем, но голова так кружилась, что он едва понимал, где небо, где земля. Ни верхом, ни пешком он передвигаться не имел сил, а стать обузой войску, идущему на помощь Вячеславу, старый воевода не мог себе позволить.

– Бог милостив, здоров еще будешь! – утешал его Некрутич, когда перемышльское войско тронулось в путь. – Ты тоже, боярин, не молоденький, повоевал на своем веку. Кто, говоришь, приложил-то тебя так?

* * *

Вскоре после полудня Ростислав с дружиной был уже перед Ивлянкой – к изумлению и ужасу всех его обитателей. Помня, что должен оберегать свою добычу как от отца, так и от мужа, сотник Мирон мог только схватиться за бесталанную голову: кони пасутся на лугу, спасаться бегством затруднительно, а сражаться двумя десятками мечей против двух тысяч – глупо. Положившись на Бога и на свое испытанное умение со всеми ладить, Мирон велел не закрывать ворота княжьего двора и даже сам встретил нежданных гостей перед крыльцом. Половецкая внешность ехавшего во главе ничего ему не сказала (как и женщинам, смотревшим из окошка терема), но русский облик остальных убедил в том, что это, по крайней мере, не набег поганых.

– Это и есть село Ивлянка? – Въезжая во двор, половец сразу выбрал взглядом Мирона и обратился к нему. – Здесь Вячеслав?

– Откуда Вячеславу быть, когда тут хозяин – Юрий Ярославич? – справедливо заметил Мирон. – А вы-то кто будете, добрые люди?

– Я – Ростислав, сын Володаря перемышльского. Знаю, что это земля Юрия, но его тесть Вячеслав обещал меня здесь ждать.

– Уехал он, княже. Уж второй день как в Туров уехал.

– Что же он меня не дождался? – удивился Ростислав, не сходя с коня. – Ты из его дружины? Не передал ли он мне что-нибудь?

– Сам-то я, княже, его не видел, – уклончиво ответил Мирон, первой заботой которого значилось спровадить ненужных гостей, – а говорят, что приехали к нему из Турова люди и сказали, что Туров в своей измене раскаялся и готов Вячеславу ворота открыть. Вот он и поехал. Только кто же знает, как оно там сложится? Оставить ему здесь было некого, но, видно, если бы мог, то просил бы тебя скорее вслед за ним ехать. Может, пока он доберется, Туров опять передумает или Юрий откуда-нибудь помощь получит. Словом, твое войско никак лишним не будет.

– А ты сам-то кто такой, что так о нем заботишься? – Ростислав внимательно оглядел Мирона с головы до ног. – Новгородец, видать? Неужели Мстислав новгородский брату помощь прислал?

– Я-то кто? – Мирон словно бы удивился, что ему задали такой простой вопрос, но делать было нечего, приходилось отвечать. – Я – Мирон, Юрия берестейского сотник.

– А тут чего делаешь?

– Да так… По хозяйству… – Мирон слегка развел руками, но Ростислав уже понял его замешательство.

– Наследство, значит, принимаешь? – Он усмехнулся. – Ловок Юрий берестейский, хоть и молод.

– Что же ты, Ростислав Володаревич, с коня не сойдешь? – С крыльца спустилась ключница Прибава. В новом красном платке, с ожерельями, видимо, еще из старых князевых подарков, она улыбалась во все лицо, устремив на молодого гостя блестящий обольстительный взгляд. – Нельзя же нам из дома отпустить такого гостя, ничем не угостив! Отдохни малость, будь ласков. Князь Юрий с твоим батюшкой всегда в дружбе состоял, мы и от тебя никакой обиды себе не ожидаем. Прогневается, если мы тебя от порога отпустим, не уважив.

– Да ты что болтаешь, глупая баба! – Мирон не на шутку перепугался, видя, как старается Прибава и с каким вниманием слушает ее Ростислав. – Разве нам можно таких гостей принимать? Припасы все подъели, а что осталось, туровцы увезли. Корьем, что ли, сосновым угощать будем?

– Не встревай в чужое дело! – с досадой прикрикнула Прибава. – За угощенье не беспокойся. Я хоть все клети выскребу, а на стол соберу. Не сомневайся, Ростислав Володаревич, найдем чем угостить, голодными не останетесь. Найдем и где уложить, и чем позабавить!

Она еще раз поклонилась, при этом бросив на Ростислава завлекающий многозначительный взгляд. Ростислав посмотрел на своих воевод, словно советуясь. Отрок Тешило, готовый принять коня, показал ему глазами куда-то вверх. Ростислав поднял голову и успел заметить мелькнувшее в окошке терема женское лицо, которое сразу спряталось. Тешило горячо закивал ему, всем видом изображая что-то очень приятное и обольстительное.

– Раз так, передохнем немного! – решил Ростислав и сошел с коня.

Довольная Прибава повела гостей в гридницу, а Мирон, пропустив их, со всех ног помчался наверх. Не в силах сообразить, что задумала ключница и зачем ей это понадобилось, он жаждал любой ценой уберечь свою добычу от чужих глаз.

В горнице его встретили три встревоженные пленницы. Ни одна из них не знала Юрия в лицо настолько хорошо для уверенности – насколько удалось разглядеть сквозь желтоватые, в тонких трещинках пластинки оконной слюды, – что среди приехавших его нет. Но чья еще дружина могла заявиться сюда, как к себе домой? Ничья, кроме Юрьевой.

Крестя чуть не плакала, представляя, что с ней будет, когда разоблачат ее невольное самозванство, а Зорчиха успокаивала девушку: ничего не случится, поскольку настоящая княгиня Вячеславна никуда не исчезла. Сама Прямислава сидела на ларе, бледная и негодующая. Должно быть, Мирон знал, что Юрий приедет сюда, потому и повез ее не в Берестье, а в Ивлянку. Она была исполнена такого ожесточения против мужа, что не пожелала бы даже взглянуть на него, если бы он сейчас вошел.

Однако если Юрий так быстро вернулся, это значит, что в битве за Туров он потерпел неудачу. И что же дальше? Насколько далеко простирается гнев ее отца? Будет ли он преследовать своего бессовестного зятя или удовольствуется его изгнанием назад, в Берестье? И как Юрий поведет себя с женой, будучи разбит ее отцом: станет заискивать перед ней или вымещать на ней свою обиду? Прямислава не могла дать ответа на эти вопросы, совсем не зная, что за человек ее муж. Да что мужа – она и отца-то едва знала: ведь они расстались в ту пору, когда она еще не могла судить о его человеческих качествах. Распущенность, неблагодарность, низость, коварство Юрия внушали Прямиславе такое отвращение, что сейчас она снова, как тогда в Апраксином, дала себе слово: «Лучше в монахини постригусь, но не стану с ним жить!»

Когда в горницу вбежал Мирон, Прямислава быстро поднялась ему навстречу. Зорчиха и Крестя тоже встали, на лицах всех трех обозначился вопрос.

– Кто это приехал? – сразу спросила Прямислава.

– А леший его знает, прости господи! – Мирон в отчаянии взмахнул руками и пустился уговаривать: – Отойдите от окна и не выходите, пока они здесь! Не показывайтесь, а то далеко ли до греха!

– Да кто это?

– Да половец какой-то свалился на наши головы, Сухман, Одихмантьев сын[10], будь он неладен! Что я сделаю, если у меня два десятка, а у него две тысячи!

– Две тысячи! – ахнула Зорчиха, знавшая, что такими войсками князья ходят отбивать друг у друга города. – Что за напасть?

– У кого же это такая силища? – изумилась Крестя.

– Молись, княгиня, чтобы нас не тронули!

– Пронеси Бог тучу молоком! – Зорчиха перекрестилась и зажала в кулаке оберег на поясе.

Прямислава недоуменно нахмурилась. Пока Мирон разговаривал во дворе с приехавшими, она разглядела сквозь слюду не только половецкое лицо и черноволосую голову воеводы, но и то, что все остальные там были русские.

– Не выходи к ним, душа моя! – умолял ее Мирон. – Такая красавица, а там отроки! Они ведь не поглядят, что ты послушница и воеводская дочь!

– Чьи отроки-то? Можешь ты толком сказать?

– Да чьи бы они ни были, вам от них добра ждать нечего! Быстрее бы их леший унес. Слава богу, ночевать не будут.

Мирон убежал, а Прямислава все же подошла к окну и осторожно выглянула из-за косяка. Двор наполнился людьми, но вид отроков, заводящих коней в конюшни, ничего ей объяснить не мог. Однако, если бы это приехал Юрий или кто-то из его воевод или союзников, Мирон так бы прямо и сказал. А его молчание на этот счет уже внушало некоторые надежды.

Она обернулась к Зорчихе, собираясь послать ее потихоньку вниз: бабка-челядинка никакого особенного внимания к себе не привлечет. Но тут же за дверью послышался тяжелый железный лязг замка. Предусмотрительный Мирон догадался их запереть!

Глава 3

Конечно, две тысячи человек княжий двор, рассчитанный на прием только ближней дружины во время охоты, вместить никак не мог, и основная часть войска расположилась на лугу у реки. Но для Ростислава и его ближней дружины Прибава сумела, неизвестно из каких запасов, устроить стол достаточно неплохой для голодного весеннего времени. У кого-то из смердов нашелся бычок, при нашествии Вячеслава угнанный в лес, но теперь попавший-таки под нож; из погребов добыли кислой капусты, моченой брусники, выложили караваи хлеба, поджарили яичницу с луком. Хлеб, правда, был с примесью «болотной муки», то есть растертых корневищ белокрыльника, но мужчины, не исключая и самого Ростислава, не были привередливы и остались очень довольны гостеприимством села Ивлянки.

Прибава старалась вовсю, будто за ее столом сидел сам Юрий, благосклонность которого она надеялась вернуть, и усердно угощала гостей, особенно ухаживая за Ростиславом. Она сновала вокруг то с блюдами, то с ковшиками, то с полотенцем, и чуть ли не каждый раз, повернув голову, Ростислав натыкался взглядом на ее улыбающееся лицо.

– Куда же ты, сокол ясный, торопишься? – приговаривала ключница. – Отдохнул бы еще! Прикажи, баню истопим, с дороги-то оно в самый раз! Или у тебя дело спешное?

– Надо нам Вячеслава догонять. Три дня, говорите, как ушел? За три дня он больше ста верст отмахал, уже за Небелем. Едва ли мы его догоним.

– А если не догоните, то к чему и торопиться?

– Пригодимся, хоть и опоздаем. Раз уговаривались, так надо ехать. От своего слова мы не отказываемся.

– Как можно! – Прибава поставила кувшин и всплеснула руками, выразительно округлив глаза. – Княжеское слово чище золота, тверже кремня! Раз обещал, надо ехать. Значит, друг ты Вячеславу? – спросила она, наклонившись над плечом Ростислава и понизив голос.

– Ну, друг или не друг, как Бог даст, но раз мой отец обещал ему помочь, слово держим, – уклончиво ответил Ростислав. Он еще и сам не привык к мысли, что в борьбе Мономашичей с Изяславичами ему надо поддерживать первых, а не вторых. – А ты чего хлопочешь, голубушка? Все равно уеду, как ты меня ни уговаривай!

– Поедешь, поедешь, княже, удерживать тебя у меня и в мыслях нет! – пылко заверила ключница, а потом, опять наклонившись к самому его уху, зашептала: – А как поедешь к Вячеславу, не хочешь ли подарочек ему отвезти?

– Какой еще подарочек? – Ростислав вопросительно поднял брови. – Разве он тут забыл что-нибудь?

– Тише, тише! – шепотом взмолилась Прибава, поспешно оглядываясь, нет ли поблизости кого из челяди или Мироновых отроков. – Тише, не услышал бы кто. Дело это тайное. Я, княже, головой рискую, что тебе об этом говорю. Я тебе добра желаю, так и ты меня не выдай!

– Не выдам, не выдам! – понизив голос, заверил Ростислав. Ему стало любопытно. – Что у тебя за тайна такая?

– Тут в горнице, наверху, спрятана одна девица… Вернее, не девица, а Юрьева княгиня. Она Вячеславу дочерью приходится, и он хотел ее к себе опять взять, когда с Юрием поссорился. Забрал он княгиню из Берестья, а по дороге ее Мирон перехватил и сюда привез.

Ростислав обернулся: про то же самое он только вчера вечером слышал от Милюты. Вот только боярин не знал, что похищенную княгиню увезли не назад в Берестье, а сюда.

– Так она здесь? – недоверчиво воскликнул Ростислав.

– Тише! – опять взмолилась Прибава. – Не кричи, услышит кто-нибудь! Ее от тебя прячут, а я по дружбе тебе говорю! Здесь она, той же ночью сюда привезли.

– А почему сюда?

– Мирон в Берестье ее не везет, чтобы, значит, с Юрием торговаться и Юрию-меньшому хоть какой-нибудь плохонький городок выпросить.

– А ну-ка, показывай! – Ростислав встал из-за стола.

– Нет, нет, княже, не так! – Прибава даже осмелилась взять его за плечо, словно пытаясь усадить обратно. – Если кто-нибудь узнает, что я тебе про нее рассказала, мне не жить! Нет, ты уж сам! Вот что я тебе советую: оставайся ночевать и требуй, чтобы тебе в горнице постель устроили. – Ключница показала глазами на потолок, над которым располагались верхние помещения. – Мирон будет спорить, не пускать, а уж как его одолеть, я тебя учить не буду.

Ростислав не стал спорить, но теперь его взгляд то и дело устремлялся вверх, точно пытаясь сквозь потолок проникнуть в горницу. Он вспомнил женское лицо, мелькнувшее в окне, и выразительное лицедейство Тешила. Оглядевшись, Ростислав кивком подозвал отрока, который сидел на полу с бычьей костью и горбушкой хлеба, дожидаясь, когда княжичу понадобятся его услуги. Перехватив взгляд Ростислава, Тешило тут же сунул остатки добычи в сапог, размашисто вытер ладони о подол и подскочил к княжичу, всем видом выражая готовность кинуться хоть в огонь.

– Что ты мне во дворе рожи корчил и на окно указывал? – тихонько спросил Ростислав. – Был там кто? Женщина?

– Ага! – охотно подтвердил Тешило. – Девица. Все на тебя смотрела.

– Красивая?

– А то как же! Чисто царевна! – Едва ли отрок сквозь слюду хорошо разглядел девушку, но любое женское лицо в окне высокого терема кажется красивым.

Ростислав кивнул и отпустил его. Он еще не был уверен, что отец прав в своем намерении подружиться с Мономашичами, но расстроить союз последних с Изяславичами считал делом правильным. Тем более когда того же хотел сам Вячеслав туровский. Значит, его дочь следует отвезти к отцу и не допустить, чтобы она опять попала в руки мужа.

Да и любопытство разбирало: поглядеть бы на нее. Может, она и не так красива, как царевна греческая, но все-таки…

* * *

Почти весь день три пленницы просидели взаперти, прислушиваясь к шуму и голосам во дворе и внизу, в гриднице. Незадолго до сумерек, когда всем трем уже настоятельно требовалось выйти, замок опять загремел и к ним почти ворвался Мирон. Прямислава готова была напуститься на него: как он смел запереть княгиню! – но сотник, не давая ей слова сказать, метнул на ближайшую лавку ворох каких-то тряпок.

– Вот! – выдохнул он.

– Это еще что? – возмутилась Прямислава. – Что ты притащил?

– Одевайся, княгиня! – Мирон нашел взглядом Крестю. – Одевайся, а то дойдет до греха!

– До какого еще греха? Ты в уме ли! – Зорчиха приподняла за рукав серую рубаху из простого небеленого холста. Рубаха была вся в пятнах, вышивка на вороте и на плечах выцвела и излохматилась. – Что ты за дрянь приволок? Зачем такое княгине? Полы, что ли, подтирать? Дай хоть в нужник сходить, ирод!

– Да этот… – Мирон беспокойно оглянулся назад, на дверь в верхние сени. – Выйдете сейчас, мать, не волнуйся. Сухман Одихмантьевич этот… Ночевать здесь хочет, проклятый, да требует, чтобы ему горницы открыли. Я, говорит, не такого рода, чтобы где-то в черной клети ютиться… В болото бы ему, к лешему! Ну что ты с ним поделаешь, чтоб его черти взяли, у него же такая силища! Не драться же мне с ним! – Мирон в отчаянии хлопнул себя по бедрам, всем видом взывая к сочувствию. – Вот, за грехи мои, навязалось на голову беспокойство! Помилуй, Пресвятая Богородица! Надо тебе, княгиня, где-то пересидеть это время, пока не уберется. Я думал, здесь тебя не тронут, так ведь лезет, бес проклятый, в горницы! Я обещал, что сейчас приготовим ему лежанку, Прибавка за периной побежала.

– Где же я пересижу? – подала голос Крестя, вспомнив, что княгиня сейчас она.

– Надевай вот это и побудь пока в клети. А там Бог даст, я тебя со двора выведу, переждешь у смерда какого-нибудь.

– Ты сдурел совсем! – воскликнула Прямислава. – Чтобы княгиня да в простой избе сидела, в вонище, со свиньями вместе, дым глотала!

– Дымной горести не терпеть – тепла не видать! – пословицей ответил Мирон. – Не гневайся, княгиня, что же делать! Лучше в дыму чуть-чуть посидеть, чем этому бесу лешему в руки попасть!

– Да кто же он такой?

– И ты одевайся, красавица! – вместо ответа сказал ей Мирон. – Увидят твой подрясник, догадаются, что ты из монастыря, а там и до прочего дойдут. Не надо гусей дразнить, побудете обе как бы холопками…

– Я? – Прямислава пришла в негодование. – Чтобы дочь Вячеслава туровского, внучка Владимира киевского, холопкой прикидывалась! Окстись, сдурел совсем, ей-богу!

К счастью, Мирон понял ее так, что послушница возмущена неудобствами, какие приходится терпеть княгине.

– Лучше прикинуться, чем на самом деле холопкой стать! Княгиня – красавица, да и ты, душа моя, тоже хороша. – Он изо всех сил старался задобрить их обеих, только бы добиться своего, не поднимая шума и не привлекая внимания. – Лучше немного в холопском платье побыть, чем навек в чужие руки попасть. Бог видит, никакого ущерба твоей чести, княгиня, не будет! Послушай меня, Христом-Богом молю, ведь добра я тебе желаю! Иначе увезет вас этот Сухман, куда и Змей Горыныч Забаву Путятичну не заносил, и никакой Туров вас тогда не вызволит! Батюшку-то и мужа, Юрия Ярославича, пожалей, княгиня!

Упоминание об отце подействовало на Прямиславу, и она больше не стала спорить.

– Выйди, не будет же княгиня при тебе одеваться! – сурово велела она Мирону, и он, обрадовавшись, заторопился:

– Я тут, тут, княгиня, в верхних сенях буду! Выходите скорее, я вас вниз сведу, в клети спрячу, а если во дворе никого не будет, то и со двора выведу! Поскорее только!

– Сам давай поскорее!

Закрыв за ним дверь, Зорчиха стала разбирать одежду. Мирон притащил девушкам сорочки из простого грубого холста, явно поношенные и не слишком подходящие по меркам, но у него, как видно, не нашлось времени выбирать и примерять. Из двух плахт одна досталась от молодухи, а другая – синяя, от вдовы. Обуться им предлагалось в дырявые, разношенные поршни со стоптанными пятками, огромные, как утиные лапы. На простую тесемку очелья были нанизаны заушницы из потемневшей меди, которые у Прямиславы вызвали особенное отвращение: почему-то ей подумалось, что эти «сокровища» тиун Ивлянки собрал с каких-то семей за долги. А ей предложено их надеть! Она вспомнила украшения из своего приданого, подарки на свадьбу от отца и жениха: ожерелья из золотых узорных бусин, колты с разноцветной эмалью, ликами святых и райскими птицами, серебряные подвески и золотые перстни, жемчуга и самоцветные камни – все это теперь хранилось где-то в сундуках Апраксина монастыря, под надежным присмотром ключницы, матери Митродоры. А она, княгиня Прямислава Вячеславна, должна цеплять к своим волосам какие-то медные холопские побрякушки!

– И с каких только девок снял! – бормотала Прямислава, глядя, как Зорчиха раскладывает их «обновки». Никогда в жизни она не носила чужой одежды, да еще такой убогой, и весь этот замысел с переодеванием казался ей глупым и постыдным. – Ну, мы и так не царицы цареградские! – Она посмотрела на свой подрясник, потом на собственное платье, надетое на Крестю – мирское, из хорошей тонкой шерсти, но скромное, некрашеное, приличное для монастыря. – Зачем же еще холопками рядиться!

– Не так уж глупо он решил, Мирон-то! – неожиданно поддержала сотника Зорчиха, подходя к ней с одной из «обновок» в руках. – Давай-ка, голубка, одевайся! Бог его знает, Сухмана этого, кто он такой, а по виду как есть половец. Рожа как дно котельное! От них хорошего не дождешься. Завезет еще, и правда, куда ворон костей не заносил! Ни Юрий, ни Вячеслав не найдут потом! От греха подальше, тут и мышью прикинешься, не то что холопкой! Одевайся, целее будем.

Прямислава с неохотой развязала платок, распустила пояс и потянула с плеч подрясник. Это тоже была чужая одежда, но, во-первых, она принадлежала хорошо знакомой Кресте, а во-вторых, напоминала о монастыре, который за эти годы стал для Прямиславы почти родным домом. Но застиранная холопская сорочка неизвестно с какой девки – совсем другое дело! На такое унижение можно решиться только в самом крайнем случае, а Прямислава не думала, что он наступил. От природы не робкая, она выросла с мыслью о своем независимом и защищенном положении и не привыкла бояться ничего, кроме неуважения со стороны злополучного Юрия Ярославича. Несмотря на испуг Мирона и уговоры Зорчихи, она не очень-то верила, что ей посмеет причинить зло какой-то проезжий человек, пусть даже половец и обладатель двухтысячного войска. Так зачем ей рядиться холопкой? Если откроется правда, она будет выглядеть глупее глупого! Все это приключение уже становилось из ряда вон выходящим по своей нелепости: сначала она из княгини Прямиславы Вячеславны стала послушницей Крестей, а теперь из послушницы делается Юрьевой холопкой! Куда уж дальше-то!

Крестя не возмущалась: бросая тоскливые взгляды на свой старый подрясник, она с явным облегчением рассталась с платьем княгини и натянула холопскую рубаху.

– Как-то… простоволосой… грех… – бормотала она, провожая глазами платки, которые Зорчиха вместе с прочей одеждой и хорошей обувью сунула в ларь.

– У тебя понева вдовья, ты покройся, – Прямислава дала ей платок.

– А косу как же?

– Ну, хоть комлем замотай, а то вывалится, и все наши хитрости откроются.

– Бог простит! – утешала Зорчиха. – Вы, голубки, при чужих людях руки прячьте. По руке сразу видно, что вы ни валька, ни грабель сроду не держали, ведер не таскали, репы не пололи. Беленькие вы обе… – Она оглядела лица и шеи девушек, которые никогда не жгло солнце полевой страды, и неодобрительно покачала головой. – Ну ладно, после зимы все теперь такие бледные. Руки прячьте. А будут с вами говорить – молчите, будто вы глупые, ничего не понимаете. Ты, голубка, глаза опускай, авось обойдется.

С этим предостережением она обратилась к Прямиславе. За Крестю можно не бояться: и сама не пикнет.

Мирон уже извелся, ожидая в верхних сенях, и нетерпеливо постукивал в дверь. Зорчиха впустила его: окинув девушек быстрым взглядом, он радостно произнес:

– Вот и славно, вот и хорошо! Теперь вниз пойдем! Только вот что… – Он остановил Прямиславу, шагнувшую уже к двери вслед за Зорчихой. – Так идти не надо, а то спросят, чего вы тут делали. Вот хотя бы… Пожитки перетаскивали.

Он кинулся к ларю и вывалил на пол целую кучу тряпья: тощий старый тюфячок, жалкую засаленную подушку, похожую на мешок с чем-то мокрым, облезлый заячий полушубок – и всем этим почтительно нагрузил Прямиславу и Крестю.

– Держи, княгиня, держи, красавица. Ну, понимаю, но что же делать, видит Бог! За тряпьем и не разглядят вас, пройдете. А то там, внизу, людей полно, таких лебедушек как же не заметить! Иди вперед, бабка, а я – за вами.

Зорчиха первой спустилась с лестницы в просторные нижние сени, Прямислава и Крестя за ней. Внизу и впрямь толпились незнакомые отроки, приехавшие с «Сухманом Одихмантьевичем». Осторожно выглядывая из-за полушубка, Прямислава еще раз убедилась, что говорят все по-русски и что больше тут нет ни одного половецкого лица.

Они прошли через сени, своей ношей расталкивая приезжих; кто-то со смехом хватал девушек за руки, желая получше разглядеть, но Зорчиха охраняла их, грозно покрикивая, Мирон суетился, а навстречу им уже торопилась Прибавка с челядинками, несшими наверх новые перины и одеяла. Увидев трех женщин на лестнице, она окинула их быстрым взглядом и посмотрела, куда Мирон ведет своих подопечных.

Сотник благополучно вывел девушек и няньку во двор, а там затолкал в клеть, дверь которой располагалась чуть в стороне от крыльца. Внутри не было никого из чужих, только дворовая челядь, и Прямислава с облегчением бросила полушубок прямо на земляной пол. Она чувствовала себя до крайности глупо, переряженная и нагруженная какой-то дрянью. Челядь, толком не знавшая, кто эти две девушки из терема, смотрела на них с изумлением, зато Мирон остался доволен.

– Вот и слава богу! – приговаривал он. – Вот тут и побудьте. Калина, друг дорогой, устрой девицам на ночь лежаночки поуютнее, они у нас нежненькие, на сене спать не привыкли. Дай им какое-нибудь дело в руки, а то, не дай бог, кто из этих зайдет, а они так сидят.

Какая-то старуха принесла большое решето гороха и поставила перед Прямиславой. Та посмотрела на него и сердито вздохнула. Спасибо, что их еще не посадили за каменный жернов!

Поначалу никто их не тревожил, челядь занималась своими делами. Прямислава пробовала расспрашивать о войске, пришедшем в село, но толком рассказать никто ничего не мог.

– Слышь, вроде перемышльские! – Один холоп повел головой и оправил на себе некрашеную, криво сшитую рубаху.

– Куда же они едут?

– А леший их знает!

– Но что-то они говорят?

– Да какой леший их слушал? Что нам, другого дела нет?

Прямислава досадливо вздохнула: что взять с глупого холопа?

Надо же – Перемышль! Ростиславичи и Мономашичи в последние годы то воевали, то мирились, но, возможно, Юрий в Турове им выгоднее, чем Вячеслав. Однако если «Сухман Одихмантьевич» идет на помощь ее мужу, то почему Мирон так обеспокоился, почему находит нужным ее прятать?

Но, судя по тому, что войско из Перемышля дошло до Припяти, владимирский князь Андрей его через свои земли пропустил. Но не мог же он держать руку Юрия Ярославича, противника его родного брата! Так что же все это означает?

Начало темнеть, перемышльцы устраивались на ночлег. Ростислав успел уже побывать в отвоеванных горницах и, конечно, никого там не нашел, кроме старухи, взбивавшей перины.

– Вниз, в клеть их увели и в холопок перерядили! – шепнула ему тайком Прибава. – Сама видела! В клети они. Она, княгиня, и при ней бабка и девка.

Ростислав кивнул: любопытство разбирало его все сильнее.

– А что это у вас в селе одни клюшки дряхлые? – спросил он за ужином, глядя, как челядинки, бабы в годах, расставляют на столе миски с капустой и режут караваи. – Неужели моложе ни одной нет?

– Ну… всякие водятся… – неуверенно ответил тиун Калина, понимавший, что в такой толпе мужчин рано или поздно кто-нибудь непременно спросит о девках.

Ой, вы девки, наши девушки! Вас немало было сеяно, Да и много уродилося! —

пропел Мировлад, в любой поход возивший с собой гусли.

– Нашел бы ты нам хоть парочку, чтоб угощали! – под общий смех продолжал Ростислав. – Помоложе, покрасивее. А то прислал каких-то медведиц – как пройдет, боком заденет, так все с ног валятся!

Тиун пожал плечами и вышел. Вскоре появились две или три молодухи; у двери мелькнуло озабоченное лицо Мирона. К воротам княжьего двора Ростислав поставил дозорных, поэтому сотник не мог без его разрешения вывести двух девушек в село и боялся даже пробовать, чтобы не привлекать к ним внимания. Найдя глазами ключницу, он взглядом спросил: что это накатило на гостя? Прибава развела руками: известно, дело молодое!

– Ну как, княже, хороши наши девушки? – громко спросила она у Ростислава, взглядом намекая ему, что делать дальше.

– Хороши, да не очень! – весело ответил он. – Нет ли получше?

– Эти самые лучшие, княже! – ответил Мирон, напрасно стараясь согнать с лица озабоченность. – Краше во всем селе нет!

– Не может быть! – упрямо не верил гость. – А я мельком видел, в клети у вас еще девицы сидят. Приведи хоть посмотреть, не съедим мы их!

– Да ну что ты, княже, какие там девицы! – Мирон даже побледнел, недоумевая, каким образом гость ухитрился заглянуть в клеть, если даже не подходил к ее двери. – Старухи там одни да холопки тощие, что с них взять!

– Врешь, сотник! – смеялся Ростислав. – Не старухи, а молодые, цветики лазоревые! Лукавишь, прячешь от нас! Показывай!

– Нет там никого, померещилось тебе, княже! Провалиться мне на месте!

– Так пойдем, я тебе покажу! Горяшка, огня! – Ростислав махнул отроку и встал. – Давай, баба, показывай дорогу! – велел он Прибаве, и та пошла вперед, горестно вытаращив глаза и словно бы подчиняясь силе.

Отроки весело загомонили, запалили несколько факелов и всей толпой кинулись в сени. Мирон подался было туда же, однако его оттеснили, и ему оставалось проталкиваться в последних рядах, то ли умоляя, то ли ругаясь, но все равно его никто не слушал.

Спустившись с крыльца, Прибава подбежала к двери в клеть. С самого начала она велела мальчишке сторожить и теперь знала, что переодетую княгиню никуда перевести не успели. Ростислав спрыгнул со ступеньки и дернул за изогнутый березовый сук, заменявший дверное кольцо.

В просторной полуземляночной клети было почти темно, только две лучины тускло теплились где-то в глубине. Управившись с дневными работами, челядинцы княжьего двора, кто не требовался в гриднице, ужинали или спали.

Ростислав первым шагнул внутрь, поднял факел повыше и осветил с десяток фигур. Вот старик с длинной бородой, высокий и согнутый, как большая буква «глаголь» в начале книжной статьи, вот баба лет сорока, с красной рожей и удивленно выпученными глазами, девчонка и мальчишка, подростки… Молодая женщина с маленьким ребенком, спящим у нее на коленях, мужик с уздечкой в руке, еще старик с рваным поршнем и толстенной иглой, еще женщина с девочкой лет пяти, прижавшейся к плечу… Еще старуха, одетая просто, но почище прочих, загораживает собой кого-то…

В самый угол у печи забились две тонкие девичьи фигуры. Только они не встали, как прочие, увидев вошедших. Отблеск света упал на одну – высокую, стройную, с длинной светлой косой и большими глазами на красивом высоколобом лице. Ростислав даже факел опустил от изумления: в полутьме, освещенная пламенем девушка показалась ему необычайно красивой. Светлая, стройная, она была будто березка, вспышкой молнии выхваченная из тьмы чащи. Во всем ее облике чувствовались такое гордое достоинство, такая смелость и решительность, что он сразу понял: ключница не соврала! Раньше у него еще были сомнения, но теперь искренность Прибавы стала очевидна. Только княгиней, дочерью и женой из Рюрикова рода могла быть эта красавица.

– Ну, ты даешь, мошенник, такой адамант от нас прятать! – пробормотал он, подходя ближе и даже не удосуживаясь поглядеть, слышит ли его «мошенник», то есть тиун Калина. – Ничего себе «никого нет»! Или ты мне мерещишься? Свет мой ясный, не бойся, я тебя не обижу! – обратился он к девушке, не сводя с нее восхищенных глаз. – Что же ты в дыру такую-то забилась, как будто получше места нет? Да тебе в тереме надо жить, по шелковым коврам ходить! Такая красавица! Кто же ты будешь?

– Это холопка здешняя, раба князя Юрия! – пустился объяснять Мирон, пролезший между плечами отроков.

– Эта? – Ростислав провел факелом сверху вниз вдоль стана молчавшей девушки, словно хотел лучше показать ее. – Холопка? А я тогда митрополит Никита, не иначе! Как же такая у вас в холопках очутилась?

– Ну, за долги взяли, я не знаю, не вникаю я в эти дела! – Мирон изнывал, отважно продолжая выкручиваться, хотя теперь и правда, и ложь одинаково не сулили ничего хорошего.

Ростислав приблизился к Прямиславе. Прерывисто дыша, она пристально смотрела на него, не опуская глаз, словно хотела оттолкнуть этим взглядом, как щитом. Ростислав взял ее руку и приподнял, точно пытаясь рассмотреть лучше. Девушка вырвала руку, как будто к ней прикоснулись раскаленным железом.

– Ты чья? – тихо спросил Ростислав, уже точно зная, что перед ним дочь Вячеслава туровского.

– Чья бы ни была, а не твоя… Сухман Одихмантьевич! – так же тихо и твердо ответила Прямислава.

Она сейчас не думала, что своим поведением выдает себя с головой, поскольку едва ли какая-нибудь холопка могла бы так смело смотреть и разговаривать с воеводой, но притворяться и дальше ей было противно. Если все Мироновы увертки не смогли защитить ее, то унижаться тем более не имело смысла.

В одном Мирон не соврал: этот половец и впрямь был здесь главным. На вид лет двадцати, среднего роста, с широкими развитыми плечами, сильный и ловкий по виду. На округлом лице выделялись высокие половецкие скулы, внутренний уголок глаз слегка скруглялся, как у всех степняков. Густые блестящие брови и волосы, расчесанные на прямой пробор и заправленные за уши, были черными, а кожа, насколько удавалось рассмотреть при свете факела, желтовато-смуглой. Но одеждой и речью он совершенно ничем не отличался от русских, и чувствовалось, что русский язык ему родной. Прямислава, прожив жизнь в монастыре, не так-то много молодых мужчин видела вблизи и сейчас чувствовала себя странно: ее наполняли и тревога, и напряжение, и какое-то странное лихорадочное возбуждение. Темные блестящие глаза половца рассматривали ее с жадным любопытством и восхищением, и это восхищение почему-то усиливало ее собственное волнение. Казалось, она несется на санях с огромной горы, как весной на Масленицу, и вот-вот скатится в пропасть: было и жутко, и где-то отчасти весело.

– Какой я тебе Сухман, что еще выдумала! – Он улыбнулся ей и снова попытался взять за руку, но она опять отвела руку от его теплых жестких пальцев. – Ростиславом меня зовут, отец мой – перемышльский князь Володарь Ростиславич. А что на половца похож, то это моя матушка – половецкая княжна, Бонякова дочь. А сам я, как и ты, человек крещеный! – В доказательство он даже расстегнул ворот рубахи и показал ей шнурок, на котором висел крест. – Как тебя зовут?

Прямислава молчала.

– Шел бы ты в гридницу, княже! – опять заговорил у него за плечом Мирон. – К лицу ли тебе в клети толкаться!

– Сам-то небось отсюда не вылезаешь! – Ростислав мельком глянул на него и усмехнулся. – Когда в клети такой цвет лазоревый!

– Ну, хочешь, девку с собой заберем, пусть она тебе прислуживает, раз уж так! – сдался Мирон. – Такого гостя отчего же не уважить! Идем, Крестя, поухаживай за князем! Он тебя не съест, не бойся.

– Крестя? – повторил Ростислав и недоверчиво улыбнулся. – Вот так имя… для холопки!

– У нас, княже, тут целый десяток их! – вдохновенно врал Мирон, не знавший по имени ни одной здешней женщины, кроме Прибавы. – Церкви-то своей нет, поп раз в год приезжает: кого надо, отпевает – всех покойников скопом, кого надо, крестит – тоже всех разом. Десяток девок разом крестил, и все Кристины получились. Как их там свои зовут, я уж не знаю, а по-крещеному все Крести. А в другом селе, небось, все Горпины, или чья там память после Кристины на другой день?

Продолжая болтать, он стал плечом подпихивать Прямиславу, чтобы шла наружу. Сотник был рад-радехонек, что более видная послушница привлекла внимание гостя и загородила собой ту, которую он считал Юрьевой княгиней. Настоящая Крестя, так никем и не замеченная, тихонько села на прежнее место, а Зорчиха пошла вслед за отроками. Первоначальный обман теперь оборачивался против них: если бы Мирон знал, какая из двух девушек на самом деле княгиня, то, пожалуй, не суетился бы так, стараясь подсунуть сыну Володаря именно ее!

Прямислава шла за половцем, не чуя земли под ногами. Чужое платье, дрожащий свет факелов в темноте, внимание целой толпы незнакомых мужчин, непривычное степняцкое лицо их предводителя – все это делало явь похожей на причудливый и малоприятный сон. Словно ступая по тонкому льду, она никак не могла сообразить, кем же ее считают и как ей себя вести.

В гриднице все снова стали рассаживаться. Половец подвел ее к столу:

– Садись, свет мой, посиди со мной!

Прямислава стояла неподвижно: никогда в жизни ей не приходилось сидеть за столом с мужчинами, и это казалось ей если не грехом, то все же чем-то весьма вольным и рискованным. В родительском доме она была еще слишком мала для княжеских застолий, а девическое ее взросление прошло среди монахинь. Отец Селивестр, конечно, в счет не шел…

– Да ты что, княже, очнись! – Мирон изумился так, что забыл о вежливости. – Кто же холопку с собой за стол сажает!

Ростислав усмехнулся:

– Юрий, говорят, холопок в постель с собой кладет! Или врут люди? Если в постель можно, то отчего же за стол нельзя?

Дружина захохотала, а Прямислава покраснела так, что ей стало жарко. Она невольно вскинула руку, рукавом закрывая лицо. От стыда у нее даже выступили слезы. Ее оскорбил и намек на блудодейство мужа, и то, что ее почти приравняли к тем холопкам. Ее, Прямиславу Вячеславовну, княжну Рюрикова рода!

– Ну что ты делаешь, Володаревич? Совсем девку в стыд вогнал, – растерянно пробормотал Мирон, который, кажется, и впрямь пожалел ее. – Зачем же ты так-то про Юрия…

– Он блудит, а я стыдиться должен? – Ростислав опять усмехнулся и, взяв руку Прямиславы, отвел ее от лица: – Не бойся, свет мой ясный, никто тебя не обидит! Садись, поешь, а то проголодались, небось, в клети сидя. Попробуем, чего нам хозяева наготовили. Не белые лебеди, не черные бобры, однако есть вроде можно! Не слушай их, дураков! Сейчас я тут хозяин: как скажу, так и сделается! Хоть бы и холопка была – захочу, будет со мной сидеть!

«Хоть бы и холопка была!» Из всех его речей Прямислава осознала именно эти слова. «Хоть бы!» Значит, он знает, что перед ним вовсе не холопка? Знает или догадывается? А если знает, то как много?

Ростислав усадил ее, и Прямислава подчинилась, чтобы не стоять столбом под целой сотней пристальных, удивленных, смеющихся глаз. Ей казалось, все здесь знают ее тайну, а иначе разве отроки стерпели бы, чтобы князь усадил с ними за стол настоящую холопку? И чужое ношеное холопское платье, и опасение, что ее обман раскрыт и этот позор напрасен, – все это только увеличивало ее стыд и смятение. Она сидела, не поднимая глаз, почти не слыша, что к ней обращаются. Когда-то мать, а потом боярыня Домна Гордеславна учили ее, как вести себя за столом, как есть, пить и вытирать руки, но никто и не предполагал, что ее первое «княжеское» застолье окажется таким!

А на самом деле никто ни о чем не догадывался. Перемышльские отроки видели перед собой просто красивую девушку, которая понравилась их княжичу. И если она принадлежит Юрию, то и ее, и все прочее в этом селе, Ростислав сейчас смело мог считать своей военной добычей.

Он усердно угощал девушку хлебом, кашей, капустой, предлагал кваса из того же ковшика, из какого пил сам, но для Прямиславы принять от него хоть что-нибудь означало полное падение, и она смотрела на эту простую пищу как на страшную отраву. Ростислав всячески старался утешить ее и ободрить, но до нее не доходило ни одного слова. Притворяться глупой холопкой не составляло труда: она и в самом деле плохо понимала, чем все это может кончиться и что ей делать. Было чувство, что простая и твердая дорога ее жизни вдруг обернулась бурным морем, по которому ее носит на утлом челне. То ли к берегу прибьет, то ли на дно утянет, и помощи ждать неоткуда… Кроме Бога.

Прибава стояла в стороне с кислой натянутой улыбкой, которая никак не вязалась с ее злым взглядом. Ростислав делал совсем не то, что она от него ждала и ради чего старалась. Он выбрал не ту девушку, а значит, замысел Прибавы не сдвинулся ни на шаг. Но Ростислав так увлекся, ухаживая за холопкой, что ключница не могла подойти, чтобы рассеять его заблуждение.

– Ай, красивы у тебя девки, человече! – приговаривал Ростислав, поглядывая на тиуна Калину. – Видно, прошлый год – урожайный! А говорил, нету! Купил бы я эту красавицу, шести гривен не пожалел бы! Продашь?

– Кабы… кабы я был хозяин, отчего не продать? – бормотал озадаченный Калина. – Но ведь… – И оглядывался на Мирона, не решаясь самостоятельно врать.

– Так она же княжья! – втолковывал Мирон, уже и сам не зная, к чему все это приведет. – Без хозяина как же можно продавать?

– А раз купить нельзя, придется даром взять! – со смехом отвечал Ростислав.

Дружина хохотала, а тиун только делал головой и шеей движения, похожие на неуверенный поклон. Он понятия не имел, кто хозяин привезенной Мироном девушки и кто она вообще такая, но только о том и мечтал, чтобы вся добыча перемышльцев ею одной и ограничилась.

И он был прав в своих опасениях: если бы Ростислав держал путь не на войну, а домой, то непременно забрал бы из села всех отроков и молодых мужиков и поселил их на Вислоке взамен погибших при последнем набеге. Но сейчас он не мог обременять войско полоном, который еще надо кормить по пути.

– Ну, погуляли, будет! – наконец решил Ростислав. – С зарей дальше пойдем, спать пора. Ступай, душа моя, наверх, взбей мне перину как следует. А то там бабка какая-то кривобокая шуровала, только все напортила.

– Идем, идем, красавица! – К Прямиславе подскочил Мирон.

Она встала, стараясь выбросить из головы только что услышанное и надеясь, что сотник придумал, как вывезти ее отсюда.

Но в сенях Мирон взял ее за руку и живо потащил вверх по лестнице. В горнице было темно и прохладно.

– Куда ты меня приволок? – горячо заговорила Прямислава, слегка опомнившись. – Вот ведь придумал, дубовая твоя голова! Чтоб тебя кикиморы взяли, прости меня господи! Напялил на нас тряпки холопские, а теперь хочешь меня, как Прибавку эту подлую, Сухману на перину подложить! Да я лучше в омут головой, чем буду такой позор терпеть! Знал бы он, кто я, не посмел бы!

В пылу негодования она упустила из виду, что Мирон тоже не знает, кто она.

– Ну, Бог велел! – отозвался Мирон, которого не слишком тронули эти упреки. Он едва слушал ее, торопливо пытаясь запалить лучину. – Слава богу, что ему ты, а не княгиня приглянулась! Потерпи, душа моя, зато княгиню спасешь! Ну, грех, а кто же без греха! Матушка Юхимия отмолит, когда узнает, что ты за княгиню пострадала! Бог не взыщет, потому как за княгиню… Не говори ему, кто ты, молчи, ради Христа! Если выдашь, то и княгиню погубишь, и себя не спасешь! Он сейчас тут хозяин, ему все равно, кто ты, холопка или воеводская дочь! Судить ведь его некому! Поди-ка с него взыщи! А княгиню надо уберечь! Слава богу, что ты ему приглянулась! Авось про нее и не вспомнит! Потерпи, голубка, от этого не умирают. Завтра он уедет, а там и обратно в Апраксин вас отвезем! Обойдется! Бог не взыщет! Ведь говорил я вам…

Прямислава даже онемела от такого бесстыдства. Больше никак не пытаясь помочь ей, Мирон убеждал ее пожертвовать собой ради спасения той, кого он считал княгиней!

Но высказать ему свое возмущение она не успела, потому что на лестнице послышались быстрые шаги. Мирон зайцем скакнул вон, и Прямислава осталась одна.

Не в силах больше держаться на ногах, она села на край лавки. Вот так же, быть может, ждали князя Юрия те холопки, на которых падал его благосклонный распутный взор. Виноваты ли они в своем грехе? И не за то ли ей Богом послано это испытание, что она ненавидела своих невольных соперниц, винила их в своем бесчестье, когда должна была по-христиански простить и молиться о прощении для них? Легко ей осуждать их, сидя под крылышком игуменьи! А теперь она сама стала такой же бесправной и безгласной, неспособной постоять за себя.

Неспособной? Нет, она же все-таки не холопка какая-нибудь, она – княжна Рюрикова рода, внучка всесильного Владимира Мономаха, в ней кровь королей! И больше она не будет молчать об этом! Не может быть, чтобы для этого странного русского половца не существовало никаких законов, ни Божеских, ни человеческих! Не может быть, чтобы червенские князья не боялись гнева князя киевского!

Половец вошел, увидел ее, улыбнулся и закрыл дверь. Прямислава встала и подняла голову. Прожив всю жизнь в монастыре, она прочно свыклась с мыслью, что если когда-нибудь и окажется наедине с мужчиной в темной горнице, то этим мужчиной будет ее муж, князь Юрий Ярославич, и ни в коем случае никто иной. Но где тот Юрий? Перед ней стоял совсем другой человек, и он держал в руках ее честь и судьбу.

Нельзя сказать, чтобы ей приходилось видеть много половцев, но все же в Берестье они изредка встречались – среди купцов на торгу, в дружинах, куда степняки, искусные наездники и лучники, нередко нанимались на службу. «Сухман Одихмантьевич» при большом внешнем сходстве со степняками все же казался попригляднее: скорее всего он половец лишь наполовину. По речи, воспитанию и вере (войдя в горницу, он перекрестился на образок в углу) он был таким же русским, как она. В его поведении, голосе и выражении лица Прямислава не замечала ничего угрожающего и несколько приободрилась. Хотя само положение было ужасно: наедине с мужчиной, без всякой надежды на помощь! Вот-вот ее челнок грозил пойти ко дну, мысли разбегались, и она невольно сцепила руки, стараясь унять дрожь. Все разговоры дружины за столом прошли мимо ее сознания, и она совершенно не понимала, с кем имеет дело.

– Садись, душа моя! – Подойдя, Ростислав взял ее за руку и хотел посадить. Но она высвободила руку и отстранилась, настороженно глядя на него. – Да не бойся, сапоги с меня снимать не заставлю. Что ты меня чураешься, как зверя какого? Думаешь, басурман какой поганый? Да нет же, русский я! Матушка моя – половецкая княжна, говорю же! Бонякова дочь. Не слыхала про Боняка? Хочешь, расскажу?

– Кто ты такой? – подала голос Прямислава.

– Ростислав я, сын Володаря перемышльского. А тебя, значит, Крестей зовут? – Он подмигнул ей, дескать, не очень-то в это верится, но Прямиславе было не до шуток. – Не бойся меня, не укушу. Юрия, видать, не боишься, а меня боишься? Или он красивее меня? – Половец рассмеялся, словно считался писаным красавцем. – Или ласковее? Погоди, и я умею девушкам подарочки дарить! Перстеньки, платочки, ленточки – все, что захочешь! Полюбишь меня, свет мой ясный, ничего для тебя не пожалею!

Смеясь, он попробовал ее обнять, но Прямислава в ужасе отшатнулась. В ней кипело негодование, но слова не шли на ум.

– Или я тебе не нравлюсь? – продолжал он, глядя на нее веселыми темными глазами.

Ростислав не собирался причинять зла дочери своего нынешнего союзника, но не мог удержаться, чтобы не пошутить с красивой девушкой, которая зачем-то перерядилась Юрьевой холопкой. Понимая, что об этом ему никогда и никому рассказывать не придется – это тебе не волчьи песни деда Боняка! – он хотел хоть сам повеселиться, пока можно.

– Или Юрия боишься? Не бойся – не захочешь, никогда в жизни больше его не увидишь! Хоть думай, что помер!

– Грех тебе! – выдохнула Прямислава. – Хоть он и беспутный человек, а зачем же говорить, чтобы помер?

– От слова не сделается! – Ростислав отмахнулся. – Увезу тебя отсюда, не достанет он тебя и не спросит, что промеж нас тут было. Да и зачем он тебе – ведь ему за сорок! Старый муж, что гнилая колода лежит! Поистаскался весь с холопками! Правду говорят, что он жену ради холопок бросил?

– Правду! – со слезами на глазах гневно выкрикнула Прямислава. – А тебе грех над чужим горем смеяться! И так я сколько позора приняла из-за его блудодейства, а ты теперь еще хуже меня мучишь!

– Ну, ну, тихо! – Ростислав, похоже, сам испугался действия своих слов. – Пошутил я! Не сердись на меня, глупого! Он блудил, ему и позор, но на тебя-то, голубка моя белая, никто худого не подумает! Я так, пошутил только… Не может же быть, чтобы ты его любила, старого, с бесом под каждым ребром!

Прямислава невольно улыбнулась. Вид бесов был ей известен благодаря церковной росписи, и тут же представились чумазые рожицы бесов, сидящих у князя Юрия под каждым ребром. Ростислав тоже улыбнулся, довольный, что сумел ее развеселить, и тыльной стороной ладони заботливо стер с ее щеки выползшую слезу.

– Вот и славно, вот и умница! – тихо сказал он. – Лучше улыбайся, зачем плакать-то? Пусть бесы в пекле плачут, нашей радости завидуя!

Рука его была жесткой, но почему-то от этой просто высказанной заботы на сердце у Прямиславы стало теплее. За последние двое суток в ее жизни случилось так много событий, что они показались ей длинными, как два года; она так измучилась тревогой и неизвестностью, что малейшее проявление доброты растрогало ее до слез. Ростислав обнял ее; она пошевелилась, пытаясь освободиться, уперлась руками ему в грудь и вдруг ощутила на виске прикосновение теплых губ. Она ахнула, и тут в дверь постучали.

Раздался скрип косяка, потом шаги. Отпустив Прямиславу, Ростислав резко повернулся: так ворваться к нему могли только в случае серьезной опасности. Закрывая руками пылающее лицо, Прямислава отскочила, потом посмотрела на дверь, то ли надеясь на помощь, то ли боясь новой опасности, – но на пороге стояла всего-навсего Прибава.

– Тебе чего? – с досадой воскликнул Ростислав. – Чего прибежала, мать? Ввалилась, как мышь в закром…

– Ах, княже! – Окинув их обоих быстрым взглядом, ключница, конечно, догадалась, что здесь происходило. – Весь вечер хочу тебе словечко сказать, да ведь не подступишься! Княже, это не она! Не эта, другая!

– Какая другая? Ты про что?

– Княгиня – другая! – втолковывала Прибава. – Та, что в клети осталась, их же там две сидели! Недоросточек!

– А эта? – Ростислав в полном недоумении обернулся к Прямиславе.

– А это девка при ней, с собой привезла. Две челядинки при ней были, баба и девка! Вот это девка и есть! А княгиня там осталась! В клети!

Несмотря на волнение, Прямислава в негодовании сжала губы: ей стало ясно, кто их выдал.

– Что щуришься? – Прибава заметила ее гневный взгляд. – Для вас же стараюсь, для княгини вашей! Чтоб не сидела она тут, князя Юрия или другого лешего дожидаясь, а прямой дорогой к батюшке отправилась! Или ты недовольна? Или тебе с князем Ростиславом лучше, веселее, чем в монастыре с монашками?

– Да не может быть! – Ростислав подошел к Прямиславе. – Не ты княгиня Юрьева? Не ты?

Его голос и лицо выражали одно: не может быть!

– Да говорю же, не она! – с нескрываемой досадой повторила Прибава.

Ей было вовсе ни к чему, чтобы Ростислав растратил свой пыл на простую девку, оставив без внимания княгиню. Ревнивой ключнице было все равно, увезет ли Ростислав княгиню к отцу или обесчестит, поступит как с дочерью союзника или как с женой врага, – но вернуться к мужу та после встречи с ним едва ли сможет. Сколько лет Прибава изводилась в бессильной злобе, ненавидя всех своих преемниц, а тут ей выпал случай избавиться от самой главной из них! От законной жены Юрия, какой сама она, холопка, ни в коем случае не смогла бы стать. За неимением лучшего, ей принесло бы отраду уже то, что она избавилась бы от княгини – соперницы, недосягаемой для всех прочих.

– Что ты молчишь, душа моя? – Ростислав взял девушку за плечи. – Неужели не врет баба? Неужели не ты княгиня? Поверить не могу! Такая красавица, такая смелая – и не княгиня? Холопка?

В голосе его прозвучало такое разочарование, что Прямиславе стало жаль его. Но она молчала: после того как Ростислав видел ее в платье холопки, открыть правду было стыдно. Лихорадочно перебирая в памяти сказанное ими, она искала, не подтвердила ли как-нибудь его первоначальную, правильную догадку.

– Не может быть! – повторил Ростислав и, взяв ее руку, повернул ладонью вверх. Белая нежная рука ясно свидетельствовала о незнакомстве с любыми орудиями тяжелее швейной иглы. – А по всему виду… чисто лебедь белая… Только княгине такой и быть!

Он держал Прямиславу за руку, и теперь она не отнимала ее, не зная, на что решиться. Она совсем запуталась: погубит ее или спасет, если Ростислав узнает, кто она такая? Он скользнул взглядом по ее длинной блестящей косе, по тонкой белой полоске пробора в волосах и тяжело вздохнул. Как он раньше не сообразил, что княгиня, замужняя женщина, не может носить девичью косу?

– А я-то думал, что за болван Юрий, если эдакую красоту на холопок променял! – Он крепче сжал ее руку. Глядя только на Прямиславу, Ростислав не замечал, каким злым стало лицо его «верной союзницы», что стояла у него за спиной. – Была бы ты моя княгиня, свет мой ясный, я бы тебя пуще глаз берег и не то что на холопку, на саму царицу греческую не променял бы, – тихо произнес он, и в голосе его послышалось неподдельное огорчение, даже тоска по каким-то несбывшимся мечтам…

Только сейчас он осознал: а ведь эта девушка – точно такая, какой он воображал себе будущую жену, не зная, где ее взять. Поначалу он не глядел на эту лебедь как на невесту, считая ее уже мужней женой. Она оказалась не княгиней, а холопкой, но стена между ними от этого не стала ниже.

И все равно ему не верилось. Холопок он, что ли, не видел?

Прямислава же не смела поднять глаз и не видела его грустного и мечтательного взгляда. Его близость пронзала ее потоками тепла, отчего становилось и жутко, и радостно; прикосновение теплой жесткой руки, сжимавшей ее руку, приносило ей совершенно непонятное блаженство. Отчего-то верилось, что он ей друг – гораздо больше, чем Мирон и даже сгинувший Милюта. Хотелось все рассказать ему, попросить о защите… Но она не решалась. Уж очень было стыдно, что он застал ее в таком виде и положении.

Ведь он не какой-нибудь Сухман! Он – червенский князь, из того же Рюрикова рода, что и она сама. Так осрамиться перед ним было в десять раз мучительнее, чем перед десятью Сухманами!

– Пусти, Ростислав Володаревич! – собравшись с силами, прошептала она и отстранилась. – Не позорь меня…

Ростислав вдруг, будто опомнившись, отступил и вышел, кивком позвав за собой ключницу.

Оставшись одна, Прямислава села на лавку. Голова у нее шла кругом. Так разоблачена она или нет? Уход Ростислава принес ей и облегчение, и огорчение, чувство безопасности и вместе с тем потери.

Некоторое время ее никто не тревожил, а потом лестница опять заскрипела. Дверь открылась, и вошла сперва Зорчиха, за ней Крестя, обе с одинаково недоумевающими и встревоженными лицами.

– Что с тобой сделалось, голубка моя? – Зорчиха бросилась к Прямиславе и обняла ее, стала оглаживать руками, точно проверяя, не сломано ли что-нибудь. – Я уж прямо вся извелась, думая, что они сделают с тобой, лешие проклятые! Половец этот еще, Сухман, что он? Был здесь?

– Ничего, – тихо ответила Прямислава, с трудом собираясь с мыслями. – А вы что? Где он?

– Он нас сюда послал! – дрожащим голосом доложила Крестя. – Ворвался в клеть, как дух нечистый. Опять люди, опять огонь, ну все, думаю, пришла моя погибель! А он меня только вот так оглядел снизу доверху и говорит, что, мол, в горницы ночевать идите. А я, говорит, половец, на земле могу спать с седлом под головой.

– Сам в гридницу пошел, а нас сюда! – пояснила Зорчиха. – Ну что, он говорил с тобой? Знает?

– Знает, – подтвердила Прямислава и бросила взгляд на дверь, но вредной ключницы там не было. – Прибавка нас выдала. Только он думает, что это она – дочь Вячеслава туровского. – Прямислава показала глазами на Крестю. – Он сперва верно понял, что Юрьева княгиня – это я, а потом Прибавка прибежала и говорит: не эта, а та, другая. Он ей и поверил… Не хотел, а поверил…

– Выходит, он не знает, что ты…

– Не знает.

Да так ли это? Чутье подсказало Ростиславу, которая из двух девушек – Юрьева княгиня. Он позволил Прибаве обмануть себя, как обманывалась сама ревнивая ключница, но надолго ли?

Глава 4

Наутро, едва рассвело, перемышльцы уже готовились в дорогу. Три пленницы тоже поднялись. В верхних сенях сторожили Ростиславовы отроки, не допуская Мирона или кого-то из челяди, и ночь они провели спокойно.

Пока ближняя дружина подкреплялась перед дорогой, Ростислав послал Тешила за ключницей. Прибава, то ли недовольная тем, как он выполняет ее замыслы, то ли боясь за себя, больше не показывалась, но на зов ей пришлось прийти. Сегодня она улыбалась уже не так приветливо, и вид у нее был весьма кислый.

– Я вот все думаю… Что это все-таки за девка? – начал Ростислав, тоже не такой веселый, как вчера. – Полночи думал – не складывается что-то. Я как увидел ее, так и понял: она, княгиня! Красавица, смелая, руки белые, как у княжны! Глаза – будто молния небесная! А ты твердишь, холопка! Я с ней о Юрии говорил…

– Ну и что она? – с ревнивым любопытством осведомилась Прибава.

– Да ничего! Я говорю, неужели ты его так любишь, что на меня и поглядеть не хочешь, а она: грех тебе, княже, над чужим горем смеяться. Вот я и подумал…

– Что? – жадно спросила ключница.

– Нет ли там и правда любви какой? Говорят же, будто Юрий жену на холопок променял. Это правда?

– П-правда! – через силу подтвердила ключница.

Услужливый Мирон не предупреждал Ростислава о ее прошлых достижениях и потерях, и тот не знал, как нелегко его собеседнице говорить о сердечных делах Юрия.

– Ну вот. Может, это одна из тех… князевых подруг сердечных? Красивая, руки работы не знают, и видно, что привыкла в чести жить…

– Похоже на то! – многозначительно кивнула Прибава, которая и сама первым делом, увидев Прямиславу, заподозрила то же самое.

Больше ключница ничего не могла сообщить, и Ростислав отпустил ее. Тешило прибежал сказать, что лошади и кибитка готовы, и княжич, поигрывая плетью, отправился наверх.

На его стук из двери выглянула Зорчиха и тут же отступила, давая ему дорогу. Две девушки сидели на убранной лежанке, которую готовили для него и которая в итоге досталась им. Обе при виде Ростислава хотели встать, но одна удержала другую и встала сама. А Ростислав увидел только одну из них – ту, что встала, но глаз не подняла. Теперь на ней был надет подрясник, светлый пробор покрыт темным платком.

– Утро доброе… княгиня! – Ростислав с усилием оторвал взгляд от нее и посмотрел на ту, что осталась сидеть. Теперь на ней было простое, но опрятное серое платье с вышитым оплечьем и белая косынка, в руках она держала тонкий платочек и усиленно старалась сделать важное лицо, но чувствовалось, что она очень встревожена и ни в чем не уверена. – Собралась? Ну, пора в дорогу. Я в Туров еду и тебя к батюшке отвезу. Хочешь к Вячеславу?

– Хочу, – еле слышно выговорила сидевшая девушка. Та, что в подряснике, бросила на нее быстрый взгляд, и она добавила: – Спасибо, княже.

– Спасибо, Ростислав Володаревич! – повторила девушка в подряснике и слегка поклонилась.

– А ты бы мне за услугу девку подарила! – Ростислав улыбнулся Кресте и глазами показал на Прямиславу.

– Если я раба, то раба Божья, ничья другая! – ответила Прямислава. – Я из Апраксина монастыря, и никому не холопка. Ты над нами хозяин, но только грех тебе беззащитных обижать!

– Так уж и обижать! Пошутил я, ладно уж! – Ростислав вздохнул и покаянно тряхнул черными волосами. – Простите! Если обидел чем, то не по умыслу. Выходите, рабы Божьи, кибитка ваша готова. Некогда мне больше ждать, и так ради вас на сутки задержался.

Ростислав вышел. Крестя взглянула на Прямиславу: все ли хорошо? А Прямислава посмотрела на Зорчиху: неужели это правда? Неужели их действительно повезут в Туров к отцу? Уж с войском в две тысячи копий им дорога не страшна! И если бы еще удалось скрыть от их неожиданного покровителя, которая из них на самом деле Юрьева княгиня, то она возблагодарила бы Бога! Ни за какие сокровища она не согласилась бы выдать, что Ростислав вчера обнимал ее, Прямиславу Вячеславну. Сердце сильно билось от радости и волнения, и даже самой себе она не хотела признаться, что необходимость ехать к отцу под покровительством этого человека ее вовсе не огорчает. Отчего-то сын половчанки внушал Прямиславе не страх, а любопытство и желание понять, что же он за человек. Ее томило странное, тревожное и сладкое чувство, что судьба преподнесла ей подарок, с которым вся жизнь ее изменится и станет ярче и краше, чем была когда-либо. Что это? Где он, подарок? Вроде бы ничего она не приобрела, кроме линялого Крестиного подрясника, но Прямиславе казалось, будто весь белый свет отныне принадлежит ей и впереди ждет только хорошее.

Как принял весть об их отъезде сотник Мирон, Прямислава не знала, по пути от горницы до кибитки он им не попался на глаза. Судя по тишине и безмятежности в тереме, он не забыл разницу между двумя десятками и двумя тысячами, а услужить Юрию берестейскому-меньшому хотел все же не настолько, чтобы подставлять голову под меч.

Войско, кроме нескольких конных дружин, было пешим и двигалось не очень быстро. Прямислава опять оказалась в кибитке, но только теперь ей предстоял более долгий путь. От Турова их отделяло чуть меньше двухсот пятидесяти верст, а это, как сказал Тешило, дней восемь дороги. Веснушчатый отрок со своим лохматым приятелем Рысенком шагал рядом с кибиткой: Ростислав велел им быть возле женщин и следить, чтобы те ни в чем не испытывали неудобства, насколько это возможно в дороге. Самого князя Прямислава не видела: он ехал верхом во главе своей ближней дружины. Но все же она помнила, что он где-то неподалеку, и ощущение полученного подарка не проходило, словно этот подарок висел на золотой цепочке у нее на груди.

В полдень войско остановилось отдохнуть на широкой луговине, упиравшейся в лес. Перемышльцы бегали в лес за дровами, прямо на опушке стучали топоры. От возов тащили черные большие котлы, раскладывали костры, варили каши и похлебки. Для Юрьевой княгини Ростислав распорядился поставить шатер, чтобы она могла прилечь. По пути от кибитки Прямислава невольно оглядывалась, выискивая глазами Ростислава, но, когда она его все же заметила, ее пробрала дрожь. Он стоял возле костра, спиной к ней, но было в этой невысокой крепкой фигуре что-то такое, что Прямислава сразу узнала его, не могла бы не узнать.

Словно почувствовав ее взгляд, он хотел обернуться, но Прямислава быстро отвела глаза и пошла вслед за Тешилом.

О, Пресвятая Богородица! Зорчиха и Крестя тоже стояли и ждали ее! Прямислава гневно округлила глаза: вот ведь дуры! Совсем забыли, что княгиня-то здесь Крестя! Где же это видано, чтобы госпожа ждала свою служанку! Крестя не поняла, чем вызвала неудовольствие Прямиславы, и только посмотрела виновато. А та, чтобы не привлекать внимания, скорее побежала к шатру, где Тешило уже ждал, откинув полог.

На землю постелили кошмы, а сверху навалили целую гору разноцветных овчин, чтобы женщины отдохнули в тепле и уюте. Прямо в шатре в свободных углах росли ландыши – трава молодильник, – и Прямислава охнула от радости. Вот если бы они уже зацвели – какое блаженство было бы отдыхать среди цветов!

Зорчихе, намаявшейся в тряской кибитке, было не до ландышей – ей особенно хотелось полежать. Но сначала всем трем требовалось, понятное дело, прогуляться в лесочек. Тешило бежал впереди, колотя палкой по стволам, и кричал во все горло, разгоняя зашедший в лес по тому же самому делу народ, чтобы ненароком не смутить княгиню зрелищем мужского голого зада.

– Теперь-то кончай орать, кикимора! – пробормотала Зорчиха, когда среди ольхи показалась укромная стайка небольших елочек. – Нечего людей скликать, тут не игрище!

Для Прямиславы и Крести, выросших в монастыре посреди города, все вокруг было внове: и свежая зелень мелких елок, и влажный слой прошлогодней листвы, пронзенный снизу тысячами острых копий молодой травы, и посеревшие, перележавшие зиму под снегом березовые листочки, похожие на круглые серебряные монетки. Особенно восхитили девушек лесные фиалки – крошечные, как ноготь на мизинце, фиолетовые цветочки на тонких светло-зеленых стебельках. Крестя принялась торопливо рвать их, а Прямислава вдруг ахнула. На земле среди листвы лежало нечто, чему она не могла даже подобрать подходящего названия. Что-то округлое, светло-коричневое, причудливо сморщенное, оно имело такой отталкивающий вид, что княгиня невольно вскрикнула.

– Что там? – К ней подбежала обеспокоенная Зорчиха. – Не змея? Где?

– Нет. Это… – Пятясь, Прямислава показала рукой.

Тешило, уже державший наготове палку, глянул и радостно охнул:

– Ой, сморчок! Ну, живем! Ты что, сморчка никогда не видела? А еще есть?

И кинулся к противной сморщенной кучке, хищно растопырив пальцы.

– Это гриб такой, сморчок! – пояснила Зорчиха удивленным девушкам.

– Да разве грибы такие? – усомнилась Крестя.

В монастыре, конечно, видели грибы, но их или покупали на торгу по осени целыми возами, или, что чаще, получали в подарок от богатых богомольцев уже солеными или сушеными. С видом и свойствами грибов Крестя была знакома, но такого им никогда видеть не приходилось.

– Они только теперь, в березозол, и растут! – рассказывала Зорчиха, глядя, как довольный Тешило раскидывает ворохи листьев. – Их бы со сметаной обжарить, вкусные!

– И без сметаны сойдет! – радостно отвечал Тешило. – Молодец девка, что углядела! Горяшки там не видать? – Он вытянул шею и оглядел ближний лес. – Сейчас наберем – и в котел!

– Прокипятить да слить сперва, а то отравишься!

– Не учи, бабка, ученых! Не знал бы, давно бы помер!

Прямислава покачала головой. Ей ни разу в жизни не случалось так голодать, чтобы радоваться любой съедобной малости, даже если та выглядит подобным образом. Горяшки видно не было, и они с Крестей побрели в разные стороны, отыскивая для Тешила коричневые морщинистые головки, которых тот вскоре набрал уже полный подол. Грибы кончились, но Прямислава все шла и шла: лес будто бы сам расступался перед ней, заманивал дальше, словно обещая вот-вот, через три-четыре шага показать невиданные чудеса. Прямислава вдруг вспомнила о лешем из вечерних повествований Зорчихи, который так же манит в чащобу и кружит, пока человек не упадет замертво…

Испугавшись, она остановилась и прислушалась. Вокруг царила тишина, точно она и вправду оказалась в глухой чаще, а не возле опушки, где галдело на луговине почти двухтысячное войско. Прямислава тревожно огляделась: тропы под ногами не имелось, на буром толстом ковре палых листьев не осталось ее следов, по которым можно было бы вернуться. Во все стороны лес выглядел одинаковым.

Зная, что в чаще полагается кричать «Ау!», Прямислава уже собралась это сделать, но осеклась: среди деревьев мелькнула человеческая фигура. Сначала Прямислава подумала о лешем, затем испугалась на всякий случай, а потом увидела скуластое лицо Ростислава.

Уж конечно, кому еще быть! Возле опушки расположились пара тысяч человек, но из всего войска ей и должен был встретиться именно он, потому что она думала только о нем. Настороженно глядя на парня, Прямислава ждала, когда он подойдет, но понятия не имела, что ему скажет. Снова забилось сердце: она так и не поняла, кем он ее считает, и потому не знала, как ей себя держать, дабы не уронить своей чести, но и не выдать тайны.

У самого Ростислава вид был странный: отчасти довольный, отчасти нерешительный. Казалось, он рад застать ее здесь, но сомневается, стоит ли подходить. Озадаченность на его половецком лице позабавила Прямиславу, и она невольно улыбнулась.

При виде этого Ростислав оживился и с готовностью улыбнулся в ответ. Его лицо посветлело и уже не казалось таким чуждым.

– Что ты в такую глушь забрела, да еще одна?

– А кого же мне было с собой вести? – ответила Прямислава, довольная, что она одна: не хватало еще Зорчихе и Кресте смотреть на нее сейчас!

– Ну, няньку…

– Где это у послушниц няньки бывают?

– Ой да! – Ростислав потер лоб, словно понял ошибку. – Я и забыл…

– Что забыл?

– Что ты… Знаешь ли, все поверить не могу! – вдруг признался он, подойдя ближе. – Я ведь тебя вчера не шутя за княгиню принял. Теперь понял, что ошибся, а все не верю!

– Да какая я княгиня… – Прямислава смутилась и отвернулась.

Ее мучила необходимость лгать, но открывать свою тайну не хотелось. И в то же время было приятно, что Ростислав смотрит на нее как на равную себе.

– Какая! – усмехнулся он. – Много я княгинь видел, ни одна тебе в подметки не годится! Такие красавицы и князьям не всем достаются! Одна коса чего стоит! Если бы не подрясник, прямо русалка! Знаешь, русалки как раз весной по лесу гуляют и парней завлекают.

– Не боишься? – поддразнила Прямислава, сама удивляясь своему задору. – А вдруг русалка защекочет?

– Щекочи! – Ростислав с готовностью подвинулся к ней и хотел обнять, но Прямислава, опомнившись, отскочила.

Прижавшись спиной к толстой березе, она смотрела на него, и ее черный подрясник был ужасающе неуместен в этом весеннем лесу.

– В монашки, значит, собираешься? – помолчав, спросил Ростислав. – А не жалко такой молодой в монастырь уходить?

– В монастырь не уходят, а приходят, – важно и даже отчасти надменно поправила Прямислава, повторяя слова игуменьи Юхимии. – Да я уже там, меня игуменья отпустила только княгиню проводить – и назад. Матушка моя тоже постриг приняла, скоро и мой черед.

– Матушка? Родная мать?

– Да. – Прямислава мельком вспомнила увядшее до срока лицо Крестиной матери.

– Что это вы с ней вдвоем надумали? Ну, она старая, ладно, а ты-то?

– После отца наследства осталось… всего ничего. На два подрясника, – повторила Прямислава слова Зорчихи. – Никакой жених не польстился бы. Вот мы обе и пошли в Христовы невесты.

– Ну-ну! – насмешливо одобрил Ростислав, потом вздохнул. – Ясное дело, вам деваться куда-то надо, но разве Богу нужны невесты, которые от бедности или с горя к нему приходят? Я вот тоже теперь жених! – с каким-то насмешливым, несерьезным самодовольством добавил Ростислав.

– Да уж, выросло дитятко! – согласилась Прямислава, скользнув по его крепкой фигуре снисходительно-оценивающим взглядом.

Она уже немного привыкла к его внешности, и теперь это скуластое смуглое лицо не казалось ей таким некрасивым, как поначалу.

– Выросло! Как бы не так! – поддразнил ее Ростислав. – Я ведь, душа моя, вдовец уже!

– Вдовец? – Прямислава глянула на него широко открытыми глазами.

Ей как-то не приходило в голову, что он может быть женатым, хотя в его возрасте что-то другое предполагать было бы странно.

– А то! Меня в пятнадцать лет повенчали. Года полтора прожили. Только я с женой и познакомиться едва успел: то один поход, то другой. А в тот раз из Владимира возвращаюсь: все, говорят, Бог дал, Бог и взял. Простудилась, что ли, три дня проболела всего. Уж и похоронили, и пироги поминальные все доели, как я приехал. Лица-то ее почти не помню.

– Бедная! – искренне пожалела Прямислава. – Как ее звали?

– Мария. Ярославна, Ярослава тмутараканского дочь. Ну, что Бог ни делает, всё к лучшему. Ярослав теперь не тмутараканский, а черниговский князь, и на кой мне леший черниговская родня? Да и оттуда племянники того и жди выживут, будто зайца из куста, загонят в муромские леса опять. Одна морока от такой родни. Теперь мне бы с Вячеславом туровским породниться. – Ростислав усмехнулся, и непонятно было, шутит он или нет. – Не знаешь, у него еще дочери незамужние есть?

– Нет, – Прямислава отвела глаза. Ее бросило в жар: если бы не Юрий, то ее мужем мог быть Ростислав. Голова закружилась от одной мысли об этом, и она крепче вцепилась во влажный березовый ствол. – Была меньшая дочь… Верхуслава… Да, тоже замужем, уж года три или четыре… что-то я со счета сбилась.

– Боюсь, будет мне теперь Вячеслав эту предлагать! – Ростислав кивнул в сторону опушки, имея в виду Крестю, которую считал дочерью туровского князя.

– Как же – эту? – Прямиславу неприятно задел его отчасти пренебрежительный, отчасти неприязненный тон. – Она ведь замужем!

– Да уже почти что и нет! Милюта рассказывал, будто Вячеслав ее назад к себе взять хочет и с Юрием развести.

– Развести! – воскликнула Прямислава, глядя на него во все глаза. Впервые она слышала что-то о намерениях отца, которые ввергли ее во все эти приключения. – А ты откуда знаешь?

– Говорю же, Милюта рассказал. Милюта Векославич, Вячеслава старый воевода. Разве ты его не знаешь?

– Конечно, знаю! – ответила Прямислава и тут же поправилась: – Он за нами… за княгиней в Апраксин приезжал, там я его и видела. Только он нам… княгине ничего такого не говорил… про развод… Правда ли? Да может ли это быть? Ведь сказано: кого Бог соединил, того человек да не разлучит!

– Это я не знаю, я ведь не монах ученый, – развел руками Ростислав. – Только я так думаю… У кого полки сильнее, тот и прав, и всякий закон ему повинуется, что Божеский, что человеческий. Запрещено венчать девочек моложе двенадцати лет? Запрещено! А если кто девочку моложе тринадцати… ну, того… – Ростислав сделал неопределенное движение рукой, не зная, как говорить о подобных вещах с послушницей в подряснике. – Ну, за такое дело отрок или мужик… в общем, в холопы продается, с битьем, и деньги за него со всем его имением той девчонке отдать следует. А княжеские невесты разве не бывают моложе двенадцати лет? Митрополиты князьям разрешают, понимают ведь – этим ждать некогда!

– Это правда, – пробормотала Прямислава.

– Вот, сестру мою Оленку… Ну, Гремислава ее по-княжески звали, а по-крещеному Олена, – продолжал Ростислав. – Ее когда венчали, за Романа Владимировича, владимирского князя, отдавали, ей двенадцати не исполнилось. И там уж никто не следил, ждал ли князь Роман, когда ей тринадцать сравняется, или не ждал!

– Но, может, она в монастыре… – заикнулась Прямислава.

– В монастыре. – Ростислав кивнул. – Муж ее помер, а ей всего восемнадцать лет – в монастырь ушла! Эх! – Он в досаде стукнул кулаком по стволу ни в чем не повинной березы. – Оленка, она как я была – веселая, бойкая! Как мы с ней по двору кругами носились! – Ростислав усмехнулся, вспоминая свое буйное детство. – В амазонок играла. Это такие …

– Я знаю. В книге читала…

– Вот, Ирина, старшая моя сестра, замужем за цареградским царевичем.

– Да хоть бы и царевич, а попадется такой, как Юрий… Слушай-ка, Ростислав Володаревич, ты все законы знаешь, а скажи мне: если женатый человек в блуд ударяется с рабой, за это наказание полагается?

– А то как же! – с готовностью ответил Ростислав. – «Если кто, имея жену, блудит с рабой, то мужа того бить, а ту рабу князь продаст в другую волость, а деньги за нее раздать убогим». Это если со своей рабой. А если с чужой… Ты чего?

Он заметил, как при этих словах вдруг изменилось лицо девушки: ожесточилось, замкнулось, в глазах засверкал гневный огонь. Значит, Прибаву следовало бы продать в другое княжество, деньги раздать убогим, а Юрия бить плетьми! И сколько таких женщин следовало бы распродать и сколько плетей пришлось бы ему принять с тех пор, как его обвенчали с девочкой-недоросточком, если бы князья подчинялись церковным законам наравне с прочими!

– Ничего! – Прямислава отвернулась, стараясь выровнять дыхание.

Она чувствовала себя женой преступника, грешника, от которого Бог и ангелы отвернулись! Но разве может быть она сама чиста, если муж ее такой!

А Ростислав пытливо заглядывал ей в глаза. У него опять возникло подозрение, что эта девушка из тех, кто подлежал бы продаже в чужую волость, если бы князья подчинялись законам.

– И как это княгиня Юрьева не боится такую красоту рядом с собой держать! – с нарочитым безразличием обронил он. – Будь я Юрий, то рядом с тобой никакой бы жены не заметил.

В смятении пряча лицо, Прямислава попыталась отстраниться, и тогда он схватил ее за обе руки и горячо зашептал, склоняясь к ее голове, покрытой темным платком:

– Не бойся меня, поверь: все, что хочешь, для тебя сделаю! Ты мне только скажи, кто ты на самом деле, вольная или раба, чтобы я знал! Если ты Юрия раба, то забудь про него, не отдам, хоть пусть войной идет! Сам у княгини выкуплю, не продаст – украду, недаром же я половец! – Он усмехнулся. – Будешь со мной – никогда я тебя не обижу, и платок этот черный, ну его к лешему, одену тебя в паволоки и оксамиты, будешь у меня как княгиня сама!

– Пусти, пусти!

У Прямиславы кружилась голова от его шепота, от его теплых рук, от этих слов, в которых звучала подлинная страсть, с которой она никогда не сталкивалась и о которой никогда не слышала. Сердце сильно билось, дышать было трудно, а в душе смешались ужас от новизны и опасности этого положения и какая-то странная, желанная отрада!

Она с усилием высвободилась из его объятий, отошла, прижала руки к груди, глядя в его смуглое скуластое лицо. Такое непривычное, по первому впечатлению чуждое и некрасивое, это лицо, оживленное искренним чувством, уже не отпускало ее взгляда, хотелось смотреть в него без конца и слушать, слушать то, что он говорил… Но Прямислава не могла так сразу забыть все то, чему ее учили, и отдаться этому новому чувству, о котором никогда раньше не думала. Мысль о разводе с мужем была слишком нова, непривычна. Не верилось, что это на самом деле возможно, что грамота митрополита сможет избавить ее от связи с Юрием, установленной венчанием навсегда, до самой смерти! Она – мужняя жена, а значит, смертный грех ей и слушать такие слова, думать о другом мужчине…

Другой! Какой же он другой? Ведь Юрия она совсем не знала, даже не помнила толком его лица. Появись он сейчас поблизости, он-то и будет другой! А Ростислав – первый мужчина, который подошел к ней так близко, прикоснулся к ее руке, заставил ее сердце биться так часто…

– Что ты, Ростислав Володаревич? – еле слышно шептала она, словно умоляя не терзать ее ураганом этих чувств. – Грех… И тебе, и мне…

– Не бойся ничего! – Ростислав хотел опять взять ее за руку, но она попятилась, и он не стал настаивать. – Я ведь тоже княжьего рода, мне никто не указ, кроме батюшки.

– Говорю же тебе, я не раба!

– Ну и пусть! Хоть послушница, а хотя бы и черница! Из княжьего терема никакой церковный суд не достанет, не придет носы резать[11]…

Прямислава ахнула, повернулась и пустилась бежать в ту сторону, где, как ей казалось, должна быть опушка.

– Тьфу! – Ростислав плюнул в досаде на собственную глупость, так напугавшую девушку. – Да пошутил я! Не бойся!

Но она не слушала и неслась через лес к светлеющей опушке, как будто за ней гнался сам нечистый дух.

– А дружина-то на что! – с досадой и смехом кричал вслед Ростислав, видя, что ее не вернуть. – У меня дружина храбрая, отстоит наши носы как-нибудь!

Из леса они вернулись с заметным опозданием, но порознь (Ростислав даже еще помедлил у самой опушки и показался через некоторое время после того, как запыхавшаяся девушка скрылась в шатре). Его отроки только ухмылялись, а на Прямиславу Зорчиха обрушила целый град вопросов. Они-де с Крестей не хотели без нее уходить из леса, посылали Тешила ее искать, но тот, свиненок, больше всего озабоченный грибами, вернулся очень быстро и клялся, что «девка не пропадет». А особенно настаивать на поисках «девки» Зорчиха не решилась, а то как бы чего не подумали…

– И правильно! – шепотом, чтобы через войлочные стены их не услышали отдыхавшие по соседству отроки, набросилась на них обеих Прямислава. Бранить их за недогадливость ей было легче, чем самой отвечать на расспросы. – Где это видано, чтобы княгиня в лесу топталась и свою девку ждала? Что вы всё на меня оглядываетесь, без меня шагу ступить не смеете? – Она перешла на еле слышный шепот: – Крестя тут княгиня, пусть куда хочет, туда и идет, это я сейчас должна за ней бегать, не она за мной! Уразумели? Смотрите мне! Спрашивают тебя, тетеря, так ты отвечай, на меня не оглядывайся! – Бедной Кресте тоже досталось. – А то тебя спрашивают, чего княгиня покушать хочет, а ты на меня глаза таращишь! Чего тебе хочется, то и выбирай!

– Но я же не знаю, чего тебе хочется! – пробормотала несчастная Крестя, не представляя, как ей угодить.

– Ой, горе мое! – Прямислава тяжело вздохнула и села на груду пушистых овчин. – Ну, чего вам тут принесли-то?

Глава 5

После обеда и недолгого отдыха тронулись дальше. От шатра Прямислава шла не поднимая глаз, чтобы случайно не увидеть Ростислава. И все же, обернувшись у самой кибитки, заметила, как он садится на коня. Словно нарочно, в тот самый миг он посмотрел на повозку. Прямислава быстро отвернулась и кинулась внутрь кибитки, почти оттолкнув Крестю. С опозданием сообразила: сама ведь только что ругала Зорчиху и Крестю, что они забывают, которая из них княгиня и как им надлежит себя вести! – но понадеялась, что никто из перемышльцев ее оплошности не заметил. Что же с нею такое делается, если от одного вида Ростислава она теряет голову и забывает все, о чем только что думала?

Сидя в кибитке, подпрыгивающей на ухабах едва просохшей весенней дороги, Прямислава почти не слышала, о чем помаленьку болтают Зорчиха и Крестя. Все ее мысли витали там, в челе длинного войскового строя, где впереди конной дружины ехал под стягом Ростислав. Между ними возникла какая-то общность, какая-то связь, как будто они одни во всем огромном войске знали что-то важное, были единоверцами среди толпы поганых…

А привести мысли в порядок никак не удавалось. За эти три-четыре дня, миновавших со времени отъезда из Апраксина монастыря, Прямислава словно бы прожила целую жизнь и узнала много нового о мире и людях. Она снова и снова вспоминала то, что услышала от Ростислава: отец задумал развести ее с мужем! При всем ее негодовании на Юрия от этой мысли леденела кровь. Мысль о разводе казалась дикой, невозможной, ведь брак – установление пожизненное. По крайней мере, она с детства была приучена принимать свою долю и мириться с ней не ропща. То, что однажды закрепленная венчанием судьба может измениться и стать совсем другой, даже не приходило ей в голову. Но Ростислав верно сказал: прав тот, у кого сильнее полки. Церковные власти подчиняются князьям, если те достаточно сильны, чтобы подчинять. И если княжеские браки заключаются порой вопреки всем установлениям, так, может, их возможно и расторгнуть? Иной раз до нее и в монастыре доходили слухи о подобных делах – монахини шептались, матушка Юхимия осуждающе качала головой. И если раньше Прямислава полностью разделяла ее возмущение, то теперь взглянула на такую возможность по-новому.

Вон Ярославец Святополчич развелся же со своей женой, дочерью Мстислава новгородского и другой внучкой Владимира Мономаха, и что вышло? Все князи русские его осудили за это, Владимир и Мстислав ходили на него войной… И погиб он в тот же год. Все говорили: Бог наказал! Об этом во Владимирской земле было много разговоров, и Прямислава помнила, с каким ужасом и отвращением игуменья Юхимия произносила слово «развод». Греховно и ужасно нарушать Божье установление! Но почему при мысли о том, что так бывает, ее сердце замирает в радостной надежде?

Однако даже если она избавится от Юрия Ярославича, что будет потом? Найдется ли для нее, разведенной жены, какой-нибудь приют на белом свете, кроме монастыря? Хоть и не она наблудила и вина в разводе будет не ее, Прямислава все же сознавала двусмысленность своего положения. Ее мучило мимоходом высказанное опасение Ростислава, что Вячеслав туровский станет предлагать ему в жены свою освобожденную дочь. Почему он не хочет? Ему не нравится Крестя? Да, конечно, и глупец догадается, которая из двух девушек ему нравится. Но, может быть, его смутит позорное положение разведенной?

Ох, что только в голову не лезет! Прямислава заслонила лицо ладонями, словно испугалась, что Зорчиха и Крестя разглядят на нем, как далеко залетела ее мысль. Захочет ли Ростислав на ней жениться, если узнает, что дочь Вячеславна туровского – это она! Не дай бог ему об этом проведать! Как она посмотрит ему в лицо, если откроется, что девушка, которую он видел то в рубище холопки, то в подряснике послушницы, и есть Юрьева княгиня? Никогда! Лучше в монастырь!

* * *

Остаток дня ехали спокойно, и Прямислава иной раз подремывала, иной раз поглядывала по сторонам из-под полога, любуясь лугами, лесами в свежей весенней зелени, берегами Припяти. Все это нравилось ей больше и больше, и она уже жалела, что столько лет просидела взаперти, понятия не имея, как огромен и прекрасен Божий мир! «Некое краснейшее и чюдно поле, красная села и светло зело» – невольно вспоминались ей строки «Видения Козьмы игумена», узревшего рай.

В поле и остановились на ночлег. Неподалеку лежало сельцо, но Прямиславе слишком памятен был ночной бой во время такого же ночлега, и она предпочла остаться в шатре, в окружении всего войска. Жесткая лежанка, ночной холод, а больше возбуждение непривычной обстановки мешали ей заснуть, она лишь подремывала вполглаза, просыпаясь от каждого звука голоса дозорных возле костра. Но не жаловалась: ее даже успокаивало то, что совсем рядом не спят. Жутко было думать, как далеко занесло ее челнок от привычных берегов. Оставленное позади село Ивлянка, от которого ее отделяли всего два дня пути, казалось, находится где-то за горами и долами, а Берестье и Апраксин монастырь и вовсе мнились не ближе Цареграда.

К рассвету она так замерзла, несмотря на пять овчин, которыми ее укрыли, что на заре выбралась наружу греться у костра. Свежесть прохладного воздуха, тепло огня, дым костра, улыбки на заспанных лицах отроков – почему-то все это вызывало в душе ее такой подъем, который она раньше испытывала разве что на пасхальной службе. Очень хотелось обернуться и поискать глазами Ростислава, но она запретила себе это делать.

На другой день приехали к городу Небелю. Сейчас в нем сидел князь Роман Изяславич, племянник Вячеслава, сын его брата Изяслава курского. Это был смирный человек, не честолюбивый, преданный дяде и не помышлявший, к счастью, о больших княжеских столах.

Однако улицы посада оказались пусты, ворота детинца закрыты. Ростислав велел войску остановиться на широком берегу, а сам с ближней дружиной поехал к воротам. Прямислава и Зорчиха наблюдали за ним, выйдя из кибитки, – после долгого сидения им хотелось размять ноги.

– И что он будет делать? – обеспокоенно спросила Прямислава, глядя, как конный отряд со стягом над головой князя приближается через опустевший посадский въезд к воротам. – Даже шелома не надел…

– Да зачем ему шелом? – отозвался Рысенок. – Не биться же с нами князь Роман будет. Перепугались видать, войско-то вон какое больше, а в волости немирно. Вот и опасаются. Откуда ж им знать, к Вячеславу помощь идет или к Юрию.

– А здешние на нашей стороне?

– Бог их весть. Должно, на вашей. Здешний князь ведь вам родня?

Остановившись перед воротами, Ростислав обменялся какими-то словами с гридями в блестящих шлемах, смотревшими с воротной башни. Потом ворота приоткрылись, отряд понемногу втянулся внутрь. Прямислава ждала, волнуясь сама не зная отчего. То ли она беспокоилась о Ростиславе, то ли о себе? Ей хотелось, чтобы он скорее вернулся к войску. Любой чужой город ей казался загадочным и страшноватым местом, и то, что для Ростислава было незначительным дорожным происшествием, для нее оборачивалось целым приключением.

Однако вернулся Ростислав довольно быстро, притом с неплохими новостями. Войско получило приказ располагаться на ночлег прямо на берегу, и мужики уже побежали к озеру с привезенными с собой сетями, а к кибитке примчался Горяшка и велел ехать к воротам.

– Княгиня и воевода здешний зовут князя и Юрьеву княгиню ночевать в город! – запыхавшись, доложил он. – Давай, трогай!

– Ой, что же с нами будет? – беспокойно зашептала Крестя, дергая Прямиславу за рукав. – Они же твои родичи! Узнают!

– Да ничего они не узнают! – отмахнулась Прямислава, думая только о том, что скоро опять увидит Ростислава. – Они только на свадьбе моей были, Роман и его княгиня, а больше я их никогда не видела. И они меня больше не видели, а с тех пор семь лет прошло – не узнают, не бойся. Скажешь, что устала, да спать отпросишься, вот и все!

Кибитка уже въехала в ворота, и под колесами погромыхивали деревянные плахи улицы. Прямислава с любопытством разглядывала незнакомый город: под тынами собралось много народу, везде виднелись кое-как увязанные узлы с самым необходимым, многие держали на привязи либо корову, либо пару коз, либо лошадь.

– На Киевщине от половцев поганых вот так же спасаются! – хмыкнул Тешило, плетью показывая Прямиславе на небельцев. – А тут, вишь, от своих!

Убедившись, что гости никому не грозят, посадские начали понемногу, насколько позволяли узкие улицы, просачиваться с пожитками и скотиной назад, за ворота, а кибитка вслед за конной дружиной добралась до княжьего двора. Небель был небольшим, не очень богатым городком. Самые внушительные дворы, которые Прямислава успела заметить по пути, принадлежали купцам-хлебникам – просторные, обнесенные тынами, за которыми стояло по нескольку теремов, житниц со скотными дворами позади.

Прямислава то и дело поглядывала на Ростислава – и почему-то каждый раз, когда ее взгляд падал на его спину, покрытую простым бурым плащом, на черноволосую голову, которую так легко было найти в дружинном строю, по телу ее пробегала горячая и приятная волна. Гораздо больше, чем об отце и о муже, чем о родичах, с которыми ей сейчас предстояло встретиться, она думала о том, что проведет еще ночь под одной крышей с ним.

Въехав во двор, повозка остановилась – двигаться дальше ей мешали многочисленные лошади, которых еще не успели развести по конюшням. Но возле кибитки вдруг появился Ростислав и, заглянув внутрь, знаком велел им выходить. Вспомнив, кто она тут, Прямислава выскочила первой, чтобы помочь выйти Кресте. Но Ростислав, вместо того чтобы заботиться о «княгине», торопливо подхватил за талию Прямиславу и не слишком охотно убрал руки, хотя она уже вполне надежно стояла на земле. Прямиславе было и стыдно, и в то же время приятно, и, занятые друг другом, они совсем забыли про Крестю, которой помогла выйти только Зорчиха.

Наконец Ростислав вспомнил про нее и приглашающее махнул рукой:

– Пойдем, княгиня, в терем провожу!

– А ну, разойдись, дай дорогу! – орали Тешило и Горяшка, расчищая проход по двору для своего князя и его спутниц.

У высокого крыльца Ростислав взял Крестю за руку и помог подняться по ступеням. Бедная послушница, никогда в жизни не дававшая руки мужчине, дрожала и спотыкалась, от растерянности путаясь в подоле платья, для нее длинноватого.

Прямиславе и Зорчихе пришлось одолевать высокие ступени самим. Но в сенях, пропустив внутрь Крестю, Ростислав как бы случайно замешкался, и Прямиславу в общей давке почти прижали к нему. Вдруг обернувшись, он быстро обнял ее и подмигнул. Слава богу, никто ничего не заметил. Прямислава охнула, покраснела и заторопилась вслед за Крестей.

В гриднице их встретили княгиня Мстислава Святославна с двумя младшими детьми и воевода Честимир, оставленный в Небеле за старшего. Сам князь Роман со своей дружиной присоединился к войску Вячеслава туровского, когда тот проходил через Небель. Тому минуло всего три дня, и княгиня могла рассказать самые свежие новости. Она очень обрадовалась своей «родственнице», обнимала Крестю и приговаривала:

– Надо же, как выросла! А как похорошела! Правда, Размыслич, похорошела? И была-то девочка на загляденье, я тебя видела на свадьбе и тогда еще говорила князю Роману: красавица вырастет! Так и вышло! Вот Вячеслав-то обрадуется!

Прямислава поджимала губы, не в силах подавить досаду. Конечно, нельзя требовать от Романовой княгини, чтобы она узнала во взрослой девушке десятилетнюю девочку, которую видела один раз семь лет назад, но все же Прямиславе было обидно слышать эти приветствия и похвалы, предназначенные ей, а достающиеся какой-то Кресте! Но она, в конце концов, сама не захотела открывать правды, а потому приходилось терпеть. Через день-другой она будет у отца, и тогда…

Пресвятая Богородица! От этой мысли Прямислава схватилась за щеку, как будто у нее внезапно заболел зуб. А что, если отец ее тоже не узнает? И тоже будет обнимать Крестю как свою дочь? Этого нельзя допустить! Но как она при Ростиславе поменяется с Крестей?

В торговом городке хватало припасов даже в несытое весеннее время, и княгиня Мстислава устроила настоящий пир. Среди женщин сидела и Романова дочь, Любогнева. Лет тринадцати на вид, это была уже рослая, по-женски стройная девушка, – если такую выдадут замуж, никто не удивится. Она скромно сидела за столом, почти не поднимая глаз, и разговаривала только с собственной нянькой. Княгиня Мстислава то и дело переводила пытливый взгляд со своей дочери на Ростислава. Прямислава заметила это и вдруг испугалась: а что, если небельская княгиня видит в нем жениха для дочери? От этой мысли учащенно забилось сердце, дышать стало трудно, будто на грудь лег тяжкий камень – даже в глазах потемнело.

От беспокойства Прямислава едва слышала, о чем говорится за столом. А между тем новости небельцев были вполне достойны ее внимания. Не далее как сегодня утром сюда прискакал гонец от князя Романа. По словам гонца, когда войско подошло к Турову, его противники разом попрятались, и на новом вече приверженцы Вячеслава одержали верх. Дворы сторонников Юрия разгромили и разграбили, Ждислава, главного из них, убили, а к Вячеславу Владимировичу отправилось посольство от всего города, состоящее из бояр, старост и священников. Послы заявили, что иного князя Туров себе не мыслит, а наглого захватчика они готовы ему выдать. Но сделать этого не удалось, поскольку Юрий уже сбежал на Червонное озеро, и Вячеслав вошел в город, не пролив ни капли чьей-либо крови.

Ростислав сам задавал вопросы гонцу. Иногда поглядывая на женщин, он видел, с каким жадным любопытством Прямислава слушает, и расспрашивал обо всем – о Вячеславе, о Юрии, о том, что говорилось на вече и после веча. Там решалась и ее судьба. Княгиня Мстислава, бросая взгляды на Крестю, сочувственно качала головой: она понимала, что для ее юной гостьи война между отцом и мужем несет много тревог и неприятных перемен. А Прямислава тайком радовалась, что добросердечная княгиня не догадывается посмотреть на нее и что все ее разнообразные, с таким трудом скрываемые переживания остаются незаметны.

Вскоре Крестя запросилась спать, и княгиня велела проводить ее в терем. Здесь для гостьи освободили горницу, и сенные девки бегали туда-сюда с перинами и одеялами. Княжна Любогнева, или Любуша, как ее называла мать, поднялась из-за стола одновременно с ними и, пока им устраивали лежанки, зазвала гостей в свою горницу – хорошенькую, уютную, как резной ларчик с украшениями. Здесь она жила с младшей сестрой Ольгой, девочкой лет девяти или десяти, которая по малолетству при гостях не сходила вниз. Видно было, что князь Роман любит дочерей и балует: разноцветные бархатные покрывала на дубовых лавках были искусно расшиты мелким жемчугом, один на другом громоздились ларцы и ларчики, а в красном углу блестели позолоченными окладами несколько икон: Пресвятая Богородица, святая София, святая Феодосия. Различать святых Прямислава научилась в монастыре и поэтому сразу сообразила, что крестильное имя княжны Любуши – Феодосия.

Заметно было, что княжне хочется о чем-то поговорить с гостьей, но она не решалась, и разговор вела в основном боярыня, жена воеводы Симеона Шукши. Зорчиха в углу болтала с нянькой юных княжон, а боярыня расспрашивала Крестю о ее жизни в Берестье, об отъезде, о путешествии.

– Прямо как Забаву Путятичну тебя этот Мирон увез, а князь Ростислав, гляди, и освободил! Да, ягодка моя? – Она улыбалась девочке, и та улыбалась в ответ, словно у них имелась общая тайна. – Молодец он, Ростислав Володаревич, сокол ясный! И удалой, и вежливый, и веселый! Нам бы в самый раз такой жених! Да, душа моя?

– Он уже старый! – Любуша подавила смущенную улыбку. – Ему же чуть не двадцать пять лет!

– Ну, двадцать, не больше! – поправила Крестя. – Как раз тебе жених! А вот когда… – Она обернулась к Прямиславе, собираясь привести ее в пример, но увидела предостерегающий взгляд и осеклась.

– Вот когда наша княгиня замуж выходила, жених был старше ее на двадцать лет! – за Крестю продолжила Прямислава. – Но князь Юрий хоть не половец!

– А хотя бы и половец, что с того? – отмахнулась боярыня. – Главное, чтобы муж достался добрый и жену любил. А не так, как…

Она замолчала, но Прямиславе было совершенно ясно, что боярыня имела в виду Юрия. Очевидно, за эти годы слухи о его беспутстве дошли и сюда.

– И рожа-то – будто котельно дно, и вообще он вдовец! – добавила Прямислава.

Она не питала к Ростиславу никаких дурных чувств, но почему-то ей было неприятно слышать, как его хвалят эти женщины. Как будто это ей чем-то грозило…

– Кто вдовец?

– Ростислав Володаревич.

– Правда ли?

– Сам сказал!

– Уж не молиться ли за упокой жениной души просил? – с явным намеком спросила Симеонова боярыня.

Несмотря на подрясник, красота Прямиславы бросалась в глаза, и опытная женщина призадумалась. Что у них там завязалось по дороге?

Горницу приготовили, три гостьи улеглись спать, а внизу, в гриднице, еще долго шумели мужчины. Поскольку дело уже решилось, и спешить стало особо некуда, к Вячеславу в Туров послали гонца с вестью о прибытии союзника и дочери, а воевода Честимир угощал Ростислава и его дружину.

* * *

Прошлой ночью Прямислава почти не спала и теперь, очутившись в укромной горнице на мягкой лежанке, заснула мгновенно. Опустила голову на подушку – и больше ничего не помнила. Она спала крепко и не видела снов; потом кто-то склонился над ней и осторожно тронул за плечо. Стояла глухая ночь, и за частым переплетом окошка не обозначилось еще ни малейших признаков рассвета.

– Девица! Как тебя? Крестя! Просыпайся! – настойчиво шептал чей-то незнакомый голос.

Прямислава подняла голову. Первая мысль была тревожной: раз будят, значит, опять какая-то опасность! Уж не пришел ли сюда князь Юрий? В темноте она смутно разглядела горничную девку, которая вечером стелила им постель и подавала умываться.

– Не спишь? Крестя, – шептала девка, – встань-ка, выйди, там тебя дожидаются!

– Кто?

– Ну, отрок какой-то перемышльский. Позови, говорит, Крестю. В верхних сенях он.

Прямислава нашарила подрясник и кое-как оделась. Перечесывать косу было некогда, да и незачем – все равно темно. Вслед за девкой она вышла в верхние сени и тут увидела свет маленького масляного каганчика, который держал Тешило.

– Пойдем-ка! – Он кивнул ей и вслед за девкой стал спускаться по лестнице.

Прямислава шла за ним по крутой лестнице, осторожно переставляя ноги и придерживаясь за перила. Платок она второпях не догадалась повязать, выбившиеся из косы пряди лезли в глаза. В гриднице пир уже кончился, но княжий двор был полон народа: Ростиславовы отроки ходили туда-сюда, и их вид ясно говорил, что они собираются вот-вот выступить в путь. Через открытую дверь из сеней во двор врывался свежий ночной ветер. У Прямиславы упало сердце: Ростислав с дружиной явно собрался выступать прямо сейчас, ночью, а значит, дела ее отца не так хороши, как им расписала вечером Романова княгиня. Пока она спала, пришли дурные вести? И что будет? Им придется ехать тоже? Если бы ей предложили сделать выбор, Прямислава предпочла бы ехать: как ни странно, за это время она привыкла к Ростиславу и доверяла ему больше, чем почти незнакомым небельским родичам. Ведь он поедет к ее отцу, а именно туда ей и нужно!

Тешило свел ее с лестницы, и прямо у нижних ступенек княгиню приняла в руки знакомая плечистая фигура. От смущения Прямислава споткнулась, так что Ростислав подхватил ее весьма своевременно, снял со ступенек, но не выпустил из объятий, и она уперлась руками ему в грудь. Прямислава знала, что должна скорее рваться на свободу, но тепло и сила его объятий наполняли ее блаженством, которого она раньше не могла даже представить себе.

– Разбудили тебя, душа моя? – шепнул Ростислав, увлекая ее в тень за лестницей.

Тут было тесно, горой навалены какие-то лукошки, но в темноте проходящие в сени и из сеней люди не видели их.

– Ничего, – тоже шепотом ответила Прямислава и с трудом выговорила: – Пусти.

Ростислав неохотно выпустил ее, и она отодвинулась, стараясь успокоить дыхание и безотчетно оправляя подрясник.

– Ах, коса-то какая! – Ростислав провел ладонью по ее волосам, которые теперь не прятал черный платок, мимолетно погладил щеку, и это прикосновение снова заставило ее сердце биться сильнее.

– Куда ты собрался-то на ночь? – спросила она. Чтобы не привлекать внимания, они говорили еле слышно и стояли друг к другу даже ближе, чем было необходимо, но Прямислава не думала об этом. – Из Турова какие-то вести? Беда опять?

– Нет. Не из Турова, а из Перемышля. Батюшка мой помирает. Отрок прискакал, говорит, князь три дня лежал, потом смерть почуял и послал за сыновьями. Попрощаться хочет.

– Бог милостив! – ахнула Прямислава. – Может, еще поправится!

– Может! Он болеет-то не в первый раз, а вот про схиму впервые задумался. Отец Ермолай, духовник, при нем уже неотлучно, но тоже головой качает. Надо ехать, словом.

– Прямо сейчас?

– А что делать? Смерть никого не ждет. На час опоздаешь попрощаться, потом всю жизнь себя корить будешь.

Прямислава хотела что-то сказать, но только вздохнула. Она совсем не знала перемышльского князя Володаря, но сочувствовала Ростиславу, которому грозила такая утрата. Но еще больше ее огорчило то, что они сейчас расстанутся. Так внезапно, надолго, а может быть, и навсегда! Эта мысль отозвалась в ее душе такой острой болью, что все прежние тревоги, досада на Юрия и его холопок теперь показались досадной мелочью, не более.

Впереди будто открылась черная пропасть – жизнь без Ростислава представлялась пустой и беспросветной. Но на что еще Прямислава могла рассчитывать? Она и не рассчитывала – пока он был рядом, ей хватало и того, что она увидит его на ночлеге или наутро… И вот все это кончится, прямо сейчас и навсегда. Ей придется опять думать об отце, о Юрии, о монастыре… Ничего другого в ее жизни нет и не будет. Или Юрий – или монастырь. Но насколько труднее примириться с любым из этих путей, зная, что на свете есть Ростислав, сын Володаря перемышльского! Как быстро она привыкла к его половецкому лицу! Сейчас оно, полуосвещенное отблеском факела на стене, было в ее глазах самым красивым из всех, какие она знала.

– Вот так… Надо ехать… – отрывисто говорил он. – А не хочется… Я бы вернулся… Войско все бросаю, с дружиной еду, потом за ними…

– А если он, не дай бог, умрет, что с тобой будет? Ты у отца старший?

– Какое там! Двое старших братьев у меня, Владимирко и Ярослав. Правда, отец говорил, что… Ну, не знаю. Рано об этом думать.

– И ты сюда не вернешься?

– Не знаю. Что теперь со мной будет – бог весть. Вячеславу мы не понадобились, значит, войску можно домой возвращаться. Ну, войско – ладно, его Воята с Дементьем честь-честью назад приведут, авось не заблудятся. Войско-то не пропадет. А вот за тебя я…

Ростислав вдруг схватил ее за обе руки и снова притянул к себе.

– Неужели так и расстанемся? – горячо зашептал он. – Так больше и не увидимся? Проводишь ты княгиню, и что? Назад в Берестье? В монастырь? Опомнись! Как же тебе, такой молодой, себя от света белого запирать?

– Что же мне делать? – с мольбой ответила Прямислава, но ее недоумение означало совсем не то, что представлял себе Ростислав.

– Поедем со мной!

– Куда?

– В Перемышль. А там – как бог даст, я нигде не пропаду.

– Но как же я…

– Я тебя любить буду! – пылко шептал он, почти не слушая ее. Он знал, что ее чувства и решения почти никак не связаны с теми словами, которые ей приходится произносить. – Любить буду, как красное солнце! Свет мой ясный, не покинь меня! Я как тебя увидел, так полюбил и не могу, не хочу, сил моих нет с тобой расстаться! Ведь не своей волей ты в монастырь собралась, а от бедности. Но что теперь с того – ни в чем ты нужды больше не узнаешь. Я тебя одевать буду, как княгиню, жемчуга, перстни, каменья – все у тебя будет, пожелай только. Ну, поедешь со мной?

– Нет, нет! – От его слов, от страсти, которой был полон его голос, от горячего дыхания, щекотавшего ей лицо, у Прямиславы кружилась голова, и она почти не сознавала, что говорит: – Нет! Пусти!

– Но почему, почему? – Ростислав не отпускал ее, напротив, обнял и крепко прижал к себе. – Почему не хочешь? Или я тебе не нравлюсь? Так и скажи: поди прочь, половец поганый, знать тебя не хочу!

– Нет, нет!

– А если нравлюсь, так чего же нет? Никого у тебя нет, ни отца, ни матери, коли мать нынче в монашках, а я о тебе всю жизнь заботиться буду, видит бог, пуще глаза буду беречь! Отчего же нет? Богом клянусь – никогда тебя не покину!

– Тебя… Тебя женить хотят на княжне… На здешней…

– Не женюсь! Скажи только слово, не женюсь до самой смерти! Пусть хоть бьют меня, а под венец поленом не загонят! – Ростислав засмеялся, потому что долго оставаться унылым не умел. – Я раз был женат, уже больше не отрок, теперь меня никто не приневолит.

– Ну, не на этой, на другой! Не будешь же весь век теперь холостым ходить! Будто я не знаю, как это делается! Пойдете опять воевать, понадобятся чьи-нибудь полки в помощь – и женишься! Как Юрий…

– Ну и пусть! А даже если и повенчают меня с кем-нибудь, хоть и с этой, здешней. Недоросточек! Мы ее в монастырь, созревать до срока, ты ее и не увидишь никогда! Захочет, пусть там постригается, я ее неволить не буду, не захочет – пусть так живет. Разве плохо? Как твоя княгиня в Берестье жила. И ей хорошо, и нам. А тебя я никому обидеть не дам. Люблю тебя и любить буду.

– Грех, грех! – в ужасе шептала Прямислава, вполне понимавшая, что он ей предлагает.

То же самое, что предлагал своим подружкам Юрий! Ту же самую жизнь, которую вели у него в тереме полюбовницы, пока она, венчанная жена, выстаивала службы в Апраксином монастыре!

– Ну, грех, а кто без греха? Это даже гордыня – хотеть без греха быть! – торопливо шептал Ростислав, и эти легковесные, идущие не от ума, а только от сердца слова почему-то так властно входили в душу Прямиславы, что она не могла ничего им противопоставить. – Только сам Господь Бог безгрешен! А смертные все грешны, и мы не более других. Монахи-то на что? Отмолят наши грехи, не зря же мы им каждый год столько добра отдаем! Отец и села жертвовал, и угодья! Отмолят, не бойся! Полюби меня только, и я тебя от всех бед укрою, от всякого горя избавлю!

Он торопливо и жадно целовал ее волосы, висок, щеку, и Прямислава задыхалась от волнения, от ужаса и блаженства, которые так причудливо смешались сейчас в ее сердце; ей хотелось и оттолкнуть Ростислава, и обнять его, закрыть глаза, забыть обо всем на свете, подставить лицо под его поцелуи и довериться ему навсегда. Вдруг показалось, что склониться на его уговоры, кинуться очертя голову навстречу этому неведомому, но такому могучему влечению – самое важное в жизни. И даже если это счастье продлится лишь один день, жизнь уже обретет смысл и не пройдет напрасно.

И наверное, будь Прямислава на самом деле Крестей, она бы так и сделала. У той ведь не имелось родичей, которых опозорило бы ее бегство, Апраксин монастырь мог бы так никогда и не узнать, куда она делась и что с ней сталось. Но она, Прямислава Вячеславна, не распоряжалась своей жизнью и честью – они принадлежали не столько ей, сколько мужу, отцу и всем прочим родичам. У нее были хорошие наставники: игуменья Юхимия и отец Селивестр натвердили ей, как важно повиноваться Божьей воле и не отклоняться с пути спасения – именно потому, что знали, кто таков ее муж и как трудно ей с ним придется.

О муже Прямислава больше не думала, но отец! Князь Вячеслав был уже совсем близко! Что он подумает, что скажет, если она, его дочь, которую он отнимает у распутного мужа, вдруг сама сбежит с Ростиславом… Простая девка могла бы так погубить себя и еще хвалиться своим счастьем на торгу, но для нее, княжны Рюрикова рода, это было равнозначно концу света. Такого отроду еще не случалось, и Прямислава вовсе не хотела, чтобы ее потом ставили в один ряд с теми двумя сестрами из Египта, что блудили с египтянами и сделались позором среди женщин…[12] Ужасные слова пророка всплыли в памяти и разили, будто острый нож; ножа Прямислава устрашилась бы менее, чем уподобления тем блудницам, о которых писано в Библии.

– Пусти меня, Ростислав Володаревич, пусти! – еле слышно умоляла она. – Не могу я с тобой пойти, не могу!

– А я тебя отпустить не могу! – отвечал Ростислав и торопливо целовал ее в губы, она пыталась отвернуть лицо, но тщетно. – Бог простит! Пойдем!

– Не пойду! Не могу! Я над собой не вольна!

– Я тебя зову, с меня и спросится! Все грехи на себя беру, и прошлые, и будущие, пойдем!

– Нет!

Видя ее трепет, Ростислав мог понять ее отказ только как боязнь греха, которому сам не придавал большого значения: если грехов избегать, то и жить невозможно. Не слушая ее больше, он подхватил Прямиславу на руки и понес к сеням, и отроки в изумлении шарахались в стороны, давая ему дорогу. Прямислава билась, не веря, что он действительно готов увезти ее силой, и не решаясь кричать.

Ростислав вынес ее на крыльцо, и она увидела над собой звезды; видела ли она их хоть когда-нибудь раньше? Но и в звездах она угадала недремлющие Божественные очи. «И расточала блудодеяния свои… И оскверняла себя… И она сделалась позором среди женщин, когда совершили над нею казнь…»[13] Прямислава будто наяву слышала над собой голос сурового судии, звучащий прямо с ночного неба. Могла ли она еще три дня назад вообразить, что эти страшные слова скажут о ней?

Ростислав опустил ее на землю возле кибитки, уже приготовленной в дорогу.

– Я не поеду, нет! – Прямислава оттолкнула его и отступила, готовая даже кричать и разбудить всех в тереме, но не поддаться больше этому безумному наваждению. – Не поеду, не зови меня!

– Скажи, ты не любишь меня? – Ростислав крепко взял ее за обе руки, и по его горячности видно явственно, что он привык всегда настаивать на своем.

– Я не себе принадлежу. Кем бы я ни была, мое бесчестье и других погубит. И на тебя большую беду навлечет, а мне и вовсе хоть в омут головой. Князь…

– Уж не князем ли Юрием здесь запахло? – Ростислав яростно тряхнул ее, и Прямислава испугалась. – Говори! Намекала мне ключница, что ты из его теремных подружек, я не хотел верить!

– Нет! – Прямислава рванулась, разгневанная, что ее ставят так низко.

– Если не он, тогда кто?

– А Бог! Этого тебе мало?

– Не верю! – яростно твердил Ростислав. – Бог – это для старух старых, для княгини твоей, что двух слов связать не может, вот им – Бог! А ты – молодая, красивая, горячая – да тебе грех в монастырь запереться, вот это грех! Поклянись, что тебе до Юрия дела нет!

Прямислава молчала. Дать такой клятвы она не могла, потому что Юрий был ее законным мужем.

– Ну и иди ты в болото вместе с твоим бесом гулящим! – Не дождавшись ответа, Ростислав вдруг отпустил ее, словно оттолкнул, и Прямислава едва удержалась на ногах. – Знать вас не хочу, богомолы хреновы!

Он развернулся и быстрым шагом пошел куда-то к конюшням. Прямислава смотрела ему вслед, а потом вдруг осознала, что стоит одна среди мужчин, на чужом дворе, одетая в чужой скособоченный подрясник, простоволосая, кое-как обутая, растрепанная! Едва вырвавшись из объятий, еще чувствуя на щеках и губах жаркие поцелуи того, кто звал ее разделить с ним его страсть и его смертный грех! Само небо со стыдом глядело на нее, и Прямислава бегом бросилась на крыльцо: ей хотелось зажмуриться от ужаса перед тем, что она натворила и еще могла бы натворить.

Не помня себя, она кое-как вскарабкалась по крутой лестнице, рванула дверь, влетела в горницу и упала на свою лежанку.

– Ты, голубка! – Тут же ее плечи обхватили знакомые руки встревоженной Зорчихи. – Где ты была? Я уж проснулась – тебя нет! Ну, думаю, на двор пошла, да чего же меня не разбудила, я бы проводила! Тут кругом чужие люди, гридни… Да что с тобой? Встретился кто?

Она оглаживала дрожащие плечи девушки, коснулась лица, закрытого ладонями, и нащупала слезы, проступившие сквозь пальцы.

– Голубка моя! – Голос Зорчихи задрожал от тревоги, и Прямислава всхлипнула, не в силах больше сдерживать плач. – Тебя обидел кто? Хватит уж играть, сейчас Романову княгиню разбужу и расскажу ей, кто ты есть! Доиграетесь вы, ряженые! Будет с вас, теперь не святки! Никто тебя не знает, не уважает, мало ли что! Ну, скажи мне хоть словечко, родная моя!

Но Прямислава ничего не могла сказать, а только плакала, закрывая лицо руками. В груди стояла нестерпимая боль от разлуки с Ростиславом, от той яростной грубости, с которой он оттолкнул ее, когда она обманула его надежды, от его жестоких слов, его темных подозрений, которые она не могла опровергнуть! Она казалась себе запачканной своими греховными порывами, но при этом была отчаянно одинока без Ростислава, и будущее лежало перед ней такое горькое и черное, без единого проблеска любви и света. Она старалась подавить рыдания, чтобы расслышать шум на дворе под окнами, может быть, в последний раз услышать его голос. Как раз в эти мгновения он, наверное, уже выезжает за ворота, чтобы не вернуться к ней никогда! Что теперь может свести их? Русская земля велика, а ей теперь одна дорога – в какой-нибудь туровский монастырь.

– Матерь Пресвятая Богородица! – Зорчиха, не в силах добиться от нее ответа, принялась молиться, стоя на коленях возле лавки и отвешивая поклоны в сторону невидимых в темноте икон. – Сохрани и помилуй нас!

Невольно Прямислава стала повторять за ней; поначалу молитва не приносила покоя, но постепенно знакомые слова и чувства возвращали душе привычное ощущение мира. Зорчиха еще долго сидела рядом, бормотала молитвы, потом молчала, сжимая ее руки, и мало-помалу Прямислава впала в забытье, незаметно перешедшее в глубокий сон.

Когда она проснулась, уже совсем рассвело. Крести не было – одевшись, она сидела где-то с княгиней Мстиславой и ее дочерьми. Зорчиха рядом на лавке вязала чулок, но не столько работала, сколько поглядывала на свою «голубку». В тереме стояла тишина. Перемышльцы уехали и теперь находились уже за много верст отсюда. Вчерашняя буря в душе утихла, но боль осталась, и Прямиславе совсем не хотелось поднимать голову над подушкой. Но надо как-то жить дальше. Сегодня, быть может, за ней приедет отец. И больше уже никто не станет называть ее Крестей, обещать любовь и звать с собой. Свет мой ясный… Никогда ей больше не услышать таких слов.

Глава 6

Еще один день они прожили в Небеле. Крестя то сидела с женщинами хозяйской семьи, то выходила с ними погулять на бережок, а Прямислава почти не покидала горницу – ей никого не хотелось видеть. Время тянулось бесконечно. Все происшедшее с ней в последние дни казалось дурным сном: она вот-вот очнется и увидит себя в келье Апраксина монастыря, той самой, где прожила семь лет и знала каждую трещинку в стене.

Но едва ли ей придется вернуться в ту келью. С жизнью княгини-затворницы, не принятой мужем, покончено навсегда. Но кем она станет теперь? Она, выросшая среди монахинь, вдруг так близко сошлась с Ростиславом, с мужчиной, который хотел увезти ее с собой… Какое-то помрачение на нее нашло, что она по доброй воле встречалась с ним наедине и подвергала свою честь такой опасности… Теперь Прямислава опомнилась, но веселее от этого не стало. Будущее по-прежнему оставалось неведомым и тоскливым.

За семнадцать лет жизни сердце ее впервые отозвалось на чей-то пылкий взгляд; в юности всегда кажется, что это событие, единственное за всю минувшую жизнь, так и останется единственным до конца, хоть проживи еще полвека. Давно ли она узнала Ростислава перемышльского? Три дня назад она о нем и понятия не имела, но вот теперь, когда он уехал, Прямиславе казалось, что она утратила весь мир и никогда для нее больше не блеснет солнечным лучом радость. Эта тоска пустоты станет вечной… Она молилась, но едва могла сосредоточиться; твердила себе о Господней любви, которая никогда ее не покинет, лишь бы ей не сойти с пути, и все же не могла избавиться от жажды любви простого человека, который вдруг стал значить для нее больше всех, кого она ранее знала…

На другой день в Небель явился неожиданный гость: боярин Милюта. Крестя гуляла с Романовыми дочерьми, Прямислава сидела в горнице с Зорчихой, они-то и приняли воеводу. Отлежавшись, он отправился назад, к своему князю, а по пути встретил Ростислава с дружиной, который и рассказал ему, что Вячеславова дочь освобождена и ждет в Небеле. Счастливый, что застал ее здесь целой и невредимой и даже может явиться вместе с ней к своему князю, Милюта не сразу обратил внимание на то, что Прямислава одета в подрясник.

– Что это ты, матушка, по-монастырски нарядилась? – спросил он, когда все новости были рассказаны. – Неужели тебя игуменья так отправила? Ни к чему это! У тебя что же, и мирского платья нет?

В каком платье она уезжала из Апраксина он, как девять мужчин из десяти на его месте, конечно, не заметил.

– Есть, – Прямислава переглянулась с Зорчихой. – Только его другая носит.

Ей было неловко рассказывать, каким образом они с Крестей поменялись не только платьем, но и именем; она говорила совсем о другом, но при каждом слове ей мерещилось, будто она признается Милюте в своей любви к Ростиславу. Казалось, на лице у нее написано то, о чем она думает. Однако Милюта ничего такого не заподозрил и ее решение одобрил.

– И правильно! Так сохраннее. Но уж теперь можно и правду открыть, здесь-то тебя злодей наш не достанет.

К вечеру из Турова приехал боярин Свирята с сотенной дружиной, которого Вячеслав прислал за дочерью. Сам он не мог пока оставить Туров даже на день: на Червонном озере еще сидел Юрий, и надо было решать, что с ним делать. Молодой воевода жаждал поглядеть на Прямиславу, о которой в войске уже бродили разнообразные слухи, но повидаться ему удалось только с Милютой. Прямислава не выходила из горницы. Вечером Крестя попрощалась с хозяйками, сказав, что собирается выехать на рассвете, и утром Прямислава пошла к кибитке уже в своей собственной одежде. Там ей поклонился боярин Свирята; как и Ростислав недавно, Крести он даже не заметил, не усомнившись, которая из двух тут княгиня.

– Если хорошо поедем, на четвертый день будем в Турове, – обнадежил он Прямиславу. – Батюшка-то как рад будет тебе, Вячеславна! Сколько лет не видались!

Следующую ночь провели в Пинске, втором по величине городе княжества. Здесь заправлял тысяцкий Ермил – в крупный и богатый город Вячеслав не хотел сажать князей-родственников, справедливо опасаясь, что вскоре им захочется и большего. На ужин в гридницу собрались все пинские «лучшие люди» и дивились про себя, как свободно держится девушка, выросшая в монастыре. А Прямислава даже не думала об этом – общее застолье с мужчинами уже не тревожило ее и не смущало. И все же эта набитая людьми гридница казалась ей пустой, потому что не было надежды увидеть среди этих лиц то единственное, которое все время стояло перед ее мысленным взором.

* * *

К Турову подъехали на четвертый день к вечеру, уже в сумерках. Город был древнейший: еще во времена Игоря Старого и Ольги здесь сидели князья старинного рода дреговичей, потомки князя Тура. Но где они теперь? Сгинули невесть куда, унесенные темными волнами веков, а взамен них появились князья нового, Рюрикова рода.

Еще до замужества, за то недолгое время, что прожила с родителями в Турове, Прямислава девочкой слышала от местных старух предание о гибели Турова рода. Дескать, было у князя Тура трое сыновей – один другого удалее, и пять дочек – одна другой краше. Как подросли, раздал Тур сыновьям по городу, а дочек решил в монастырь отдать. И вот настала Купала, и пошли они в лес искать папороть-цвет. Шли, шли, видят – озеро, а на нем кувшинки растут. Стали они рвать кувшинки, а из воды голоса слышатся: «Не рвите нашего сада!» Это русалки были, которые в том озере жили. А Туровы дочки не слышат, все рвут. Тогда запели русалки свою песню колдовскую, и стебли кувшинок вдруг в змей обратились. Обвились змеи вокруг Туровых дочек, стали жалить и на дно тянуть. Ждал князь Тур своих дочек три дня, не дождался, послал за сыновьями. Приехали те, пошли в лес сестер искать. Приходят к озеру и видят: лежат их сестры на дне, все травами и стеблями кувшинок увитые. Заплакали Туровы сыновья, делать нечего – надо сестер вынимать. Стали их из воды тянуть, а не могут – те будто каменные и ко дну приросли. Слышат вдруг голоса: «Не рвите нашего сада!» А те все равно тащат – надо же покойниц в церкви Божьей положить, отпеть да похоронить! Тогда вдруг обернулись стебли змеями и давай братьев жалить. Так никто из детей к князю Туру не вернулся, и сгинул род его, а взамен Святополк Владимирович городом его завладел…

Даже и сейчас, вспоминая это старинное предание, Прямислава невольно крестилась: так жутко было представить себе дикое лесное озеро, холод воды, упругую влажность стеблей, голос невидимых, бесплотных певиц. «Не рвите нашего сада!»…

Еще рассказывали, что князь Тур, когда строил город, зарыл в основание его медвежью шкуру, полную золота греческого. Оттого Бог город бережет. А кроме шкуры, Туров защищали воды трех рек, и не только детинец, но и посад ограждали вал и ров. В густеющей тьме приходилось напрягать зрение, чтобы что-то разглядеть, местность казалась совершенно незнакомой, и Прямиславе не верилось, что она вообще когда-то здесь была. Когда она думала о доме, на память ей приходил Смоленск – ее родной город, где в то время княжил Вячеслав Владимирович и где она выросла.

Но не видать ей больше Смоленска и тех светлых горниц, в которых жила мать и они так весело играли с сестрой Верхуславой. Кутаясь в свитку от вечерней прохлады, утомленная дорогой и всеми приключениями, Прямислава напрасно пыталась разглядеть из кибитки хоть что-нибудь. Росло чувство одиночества, обиды и тоски: можно вернуться домой, но прошлое вернуть нельзя! Прямислава давно знала и о замужестве сестры, и о смерти матери, но сейчас боль от разлуки с ними, от невозможности возвратиться туда, где они снова будут вместе, стала такой сильной, что она едва сдерживала слезы. Свидятся они теперь разве что на том свете, но какая кибитка туда довезет?

Несмотря на позднее время, их ждали, и городские ворота были открыты. На пустынных улицах никто не встречал приезжих, кроме вечных горшков и кринок, несших дозор на кольях тынов. Заметила она только, что возле княжьего двора появилась новая каменная церковь, еще не побеленная.

– Это все князь Вячеслав построил! – охотно пояснил боярин Свирята. – Вон там Святой Илья на торгу…

– Те, старые, я вроде помню. А вот эта, новая?

– Эта – Успения Богородицы. Три года назад князь заложил, когда княгиня умерла. Матушка твоя то есть. Недавно освятили, а попом поставили отца Иллариона.

Вячеслав, как видно, получил весть от дозорных и ждал дочь прямо на крыльце. Прямислава не сразу узнала его: по воспоминаниям ей казалось, что отец выше ростом, шире в плечах и вообще гораздо крупнее, и она смутилась, осознав, что в недоумении разглядывает человека, который идет к ней, протянув руки для объятий.

– Душа моя, Прямислава свет Вячеславна! – приговаривал он, обнимая ее. – Наконец-то ты до меня добралась! Уж я и не знал, увидимся ли на сем свете, а вот дал Бог такую радость! Прямо не узнать тебя! Верю тебе, Милюта! – Вячеслав обернулся к боярину, не выпуская руки Прями-славы. – Верю, что моя дочь, а сам бы не сразу и догадался! Такая красавица выросла! Провожали-то мы девчоночку, от горшка два вершка, а теперь какая лебедь белая! Просто заря ясная, солнце красное!

Прямислава сообразила, почему отцовский облик вызывает у нее недоумение: в день прощания она едва доставала ему макушкой до груди, оттого он и казался ей богатырем. Челядинцы держали вокруг них множество факелов и кричали так радостно, точно приехала невеста. Прямислава рассматривала князя Вячеслава, узнавая в нем прежнего отца и знакомясь с ним заново. Она все еще была смущена, но его искренняя радость при встрече успокоила ее. Морщинок у отца прибавилось, а на висках среди светлых волос проглядывала седина. Прямислава расцвела за эти годы – отец же состарился, хотя стариком его еще никто не назвал бы. Время как будто вернулось назад: Вячеслав снова обнимал дочь, с которой однажды простился навсегда. Их жизнь словно начиналась сначала, но Прямиславе при мысли об этом делалось отчасти неловко: она была уже слишком взрослой, чтобы снова занять место дитяти в отцовском доме. Ей уже давно пора иметь своих детей…

Уставшую с дороги девушку отвели в терем, в ту самую горницу, где когда-то жила ее мать. Входя, Прямислава невольно оглянулась, точно надеялась вопреки здравому рассудку все же застать здесь всех тех, кто наполнял и оживлял горницы в годы ее детства. Покрывала и ларцы остались старые, которые Прямислава помнила еще по Смоленску, но теперь они казались какими-то выцветшими, маленькими, неяркими. Несмотря на множество вещей, заботливо сохраняемых, горницы будто опустели. Сами вещи словно выдохлись и умерли, точно из них ушел дух, делавший их «теми самыми». Исчезли мать и сестра, исчезла Верхуславина кормилица Рябиниха, исчезли молодые боярышни-подружки и боярыни, окружавшие княгиню.

Из прежнего осталась только жена Милюты, Анна Хотовидовна – еще не старая, лет тридцати с небольшим, уверенная и деловитая женщина. Как Милюта всю жизнь провел с князем Вячеславом, так и Анна, сколько Прямислава себя помнила, обитала в женских горницах при матери. Она встретила ее наверху, где хлопотала возле лежанки, и при виде этого знакомого, почти не изменившегося лица Прямислава не выдержала и заплакала.

– Ой, голубушка наша, какая ты стала, а для меня все прежняя! – приговаривала боярыня, тоже плача и вытирая слезы то себе, то Прямиславе. – Вот и свиделись опять… Только княгини нашей матушки уж нету…

А ключница Пожариха, горбатенькая старушка, теперь и вовсе стала меньше ростом, чем сама Прямислава, и походила на морщинистого ребенка. Плача, ключница сперва кинулась Прямиславе в ноги – ее тоже смутило, что перед ней стояла взрослая девушка, а не та девочка, которую когда-то провожали отсюда навсегда. Прямислава ее подняла, и старушка припала к ней, бормоча что-то неразборчивое и радостное. Для домашних Прямислава словно вернулась с того света, но ее здесь помнили, и она постепенно привыкала к мысли, что снова дома. И уже казалось странным и непонятным, зачем она уезжала и почему целых семь лет жила в монастыре чужого города, хотя совсем не собиралась постригаться в монахини.

Сегодня отец больше ее не тревожил, давая отдохнуть. Идти в баню ночью было нельзя, но в горнице ей приготовили умыться, покормили и уложили на широкую, скрипучую от старости лежанку, на самые лучшие пуховые перины. Горничные девки суетились, снимая с нее обувь, подавая то воду, то полотенце, то чистую рубаху. В каждой мелочи сказывалось, что теперь она вновь заняла положение дочери богатого и сильного князя, будучи к тому же единственной женщиной в семье и полноправной хозяйкой этого дома.

– Куда как плохо без хозяйки-то! – приговаривала Пожариха, проверяя, хорошо ли взбита перина. – Уж говорили старцы городские князю: женись, батюшка! Что за дом без хозяйки? И невест полным-полно! Нет, отвечал, поздно мне. Старому молодая жена – то чужая корысть, а старую взять – в запечье лежать да киселем кормить!

«Старому молодая жена…» Вячеславу не исполнилось еще пятидесяти лет, и никто бы не удивился и не осудил его, если бы он женился снова. Уж это, конечно, лучше, чем нестарому еще мужчине изображать целомудрие, содержа возле своей перины целый выводок молоденьких холопок! Но Прямислава, помня свою судьбу, содрогнулась при мысли, что с ним могли бы обвенчать девочку-княжну, которую потом отправили бы «до возраста» в Варваринский монастырь, что в окольном городе.

И опять ей вспомнился Ростислав, хотя здесь, в этом доме, она особенно упорно гнала мысли о нем. Когда ее сватали за Юрия, она была еще слишком мала и сердце ее спало. А когда оно пробудилось, Прямислава была уже замужем и любовь к постороннему мужчине стала для нее смертным грехом. Так когда же любить? До свадьбы рано, после – поздно…

– А теперь будет у нас опять госпожа! – радовалась тем временем Пожариха. – Только вот неладно вышло… – Старушка запнулась и посмотрела на Прямиславу, горестно качая головой. – С мужем-то как неладно вышло!

– Значит, Бог судил! – Милютина боярыня говорила нарочито бодро, словно старалась утешить. – Зачем он нам нужен, этот Юрий? И без него хорошо проживем! Правда, княжна?

Ее опять называли княжной – значит, с «Юрьевой княгиней» покончено безвозвратно. Прямислава с нетерпением ждала утра, когда сможет толком поговорить с отцом и узнает, что же ожидает ее в будущем.

* * *

Когда она проснулась, было уже светло, в слюдяные окошки стучалось солнце, и горницы выглядели уютными и веселыми. Прямислава потянулась на мягкой перине и с удовольствием ощутила, что все хорошо: долгие дороги и ненужные приключения позади, она дома, ее любят, почитают и никому не дадут в обиду. Даже бывшие и будущие превратности, грозящая участь разведенной жены казались не такими страшными под покровительством отца. Батюшка обо всем позаботится! Он все решит, все устроит ко благу своей дочери и рода Мономашичей. Казалось, никогда в своей взрослой жизни она не просыпалась с таким обновленным ощущением покоя и счастья. И пусть здесь уже никогда не раздадутся голоса сестры и матери, она, Прямислава, еще совсем молода и может начать жизнь сначала. Разве это возраст – семнадцать лет! Можно забыть этого несчастного Юрия Ярославича как дурной сон и снова быть юной любимой дочерью могущественного отца… Не каждому удается распустить неудавшийся кусок жизни, как неправильно связанный чулок, и начать все с начала. Только бы в другой раз не ошибиться!

Умывшись и выйдя в переднюю горницу, Прямислава застала там Анну Хотовидовну с Пожарихой. Обе стояли перед раскрытым сундуком, а на длинной скамье были разложены свернутые ткани. Прямислава застыла на пороге. Только в самых богатых лавках берестейского торга она видела такую красоту: разноцветные восточные шелка, красную царьградскую парчу с вытканными крылатыми зверями, мягкий бархат-оксамит.

– Князь велел поглядеть, что у тебя, княжна, из платья с собой есть, а чего недостает, из старого выбрать или новое сшить! – пояснила ей Анна Хотовидовна, поздоровавшись. – Да Зорчиха говорит, вы с собой немного привезли…

Прямислава вздохнула: «немного» означало сменные рубашки, чулки, и только.

– Где же приданое-то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну греческую: и шелками, и оксамитами, и паволоками, и жемчугом… Ну ладно, леший с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь наш, слава богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там, бог даст, и старое у мужа отобьет!

– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такое творил! Чтобы приданое нашей голубушки княжны его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевал! Не поверю, Параскева-Пятница, не поверю!

– Ну, Бог его и наказал! – отмахнулась Анна Хотовидовна, считавшая, что Прямиславе, должно быть, неприятно слышать такое о муже. – По заслугам и награда. То-то он теперь на Червонном озере кукует, люди говорят, самому рубашки нет переменить. И не нужно нам старое приданое, истрепалось все, поди, в сундуках. Вот гляди, душа моя, что от матушки от княгини осталось.

Она открыла ларец, и Прямиславе бросилась в глаза целая россыпь украшений. Золотые браслеты, перстни, ожерелья, жемчужные привески лежали грудой, и у Прямиславы перехватило дух от восторга. Расшитые жемчугом, золотом и самоцветными камнями повои, уборы замужней женщины ей не годились, но Прямислава брала их в руки один за другим, и слезы подступали к глазам: она очень хорошо помнила, как сверкали они на голове матери. Вид каждого из них будил воспоминания о том или ином дне, празднике, казалось бы, давно забытом и навсегда погребенном в толще давних лет. И эти вещи из прошлого так властно тянули в далекое детство ее саму, что рвалась душа.

– Половину сама княгиня отбирала, Рождественскому монастырю завещала, а эти велела дочерям разослать, – рассказывала Анна Хотовидовна. – Да князь не стал посылать, сам, говорит, отвезу, как время выберу, заодно посмотрю, как дочери живут, не обижают ли их зятья. Так и не съездил. А теперь уж и не знаю, то ли нужно тебе, то ли нет… Ну, не Юрий, так другой муж будет, все равно пригодятся, так что выбирай, что тебе, а что Верхуславушке пошлем. Ты старшая, тебе первой доля.

– А где отец? – Прямислава положила жемчужный повой обратно в сундук.

«Не Юрий, так другой муж будет». Может ли она думать о нарядах, когда не знает даже, одеваться ей теперь как девушке или как замужней! Все здесь говорят о Юрии, словно о чем-то конченом и прошедшем, но… другой… Не будет ей покоя, пока она не узнает, что задумал отец.

– Выбери, что нравится, сейчас девок шить засадим! – Анна Хотовидовна прервала ее размышления, показывая на разложенные ткани. – А пока давай-ка из княгининого платья что-нибудь тебе подыщем.

– Зачем, я подожду. – Прямислава не решалась надевать платья своей матери.

Как ни глупо это, у нее не хватало духу взять вещи Градиславы и тем признать, что той действительно больше нет.

Но боярыня решительно затрясла головой.

– Душа моя, да нельзя же тебе в этом в гриднице сидеть! – Она окинула простое платье Прямиславы таким взглядом, точно на той была дерюга. – В монастыре цветным платьем красоваться неловко, но здесь-то у нас не монастырь! Каждый день люди ходят, бояре, купцы, разная чадь. Все уже знают, что князь дочь назад привез. Посмотрят на тебя, скажут: что это князь по бедности дочку одеть не может? Выбирай, душа моя. Вот это, может, подойдет?

Наклонившись, Анна Хотовидовна вынула из ларя шелковую зеленую далматику, похоже, греческой работы, затканную золотыми цветами, с жемчугом на широких рукавах и оплечье. Прямислава помнила этот наряд: княгиня Градислава его не слишком любила и надевала редко. Анна Хотовидовна приложила к ней, прикинула.

– Коротковато. Княгиня-то, дай ей Боже Царствие небесное, пониже тебя росточком была. Вели, мать, пусть подол подошьют самитом, выйдет еще богаче, – распорядилась она, обернувшись к Пожарихе.

Старушка стояла, прижав руки к груди, и в ее маленьких глазках под морщинистыми веками блестели слезы.

– Березка ты наша… – шмыгая носом, бормотала она. – Красавица! Не увидела тебя матушка, наша белая лебедушка! Увидела бы, вот была бы ей радость, какая ты выросла! Уж как она убивалась, как плакала, тебя проводивши… Говорила, увидимся ли еще с доченькой…

– Ну, ну, мать, будет тебе! – прикрикнула Анна Хотовидовна, опасаясь, что слезы старой ключницы огорчат княжну. – Не до причитаний теперь, давай за дело приниматься! А то гости понаедут, князь за дочерью пришлет, а ей и выйти не в чем, срам-то какой!

Прямислава выбрала на первый случай три платья, и Анна Хотовидовна тут же засадила сенных девок переделывать их до нужной длины. Прямислава переросла свою мать, и требовалось надставить рукава и подол. К счастью, в княжеских сундуках имелись запасы златотканой парчи всех цветов, и подшитые полосы даже украсили и обновили старые платья. Прямиславе сначала было неловко и грустно примерять одежду матери, и сердце щемило от тонких, почти выветрившихся греческих ароматов – казалось, сама душа покойной княгини невидимо обнимает ее, обвивается вокруг повзрослевшей дочери и тоже плачет, плачет от горькой радости загробной встречи, жалеет ее, бесталанную, несчастную, то ли брошенную мужем, то ли бросившую его…

Князь Вячеслав действительно присылал за дочерью, но Анна Хотовидовна велела ответить, что княжна еще не готова и выйти не может. Тогда он сам поднялся в горницы, где Прямислава в старом монастырском платье сидела, глядя, как готовят ей наряды. Рядом с ней устроилась Крестя; при виде князя она смутилась и попыталась спрятаться за спину Зорчихи. Вячеслав ничего не знал о том, что почти всю дорогу от Берестья его дочерью считали никому не ведомую апраксинскую послушницу, но Крестя отчаянно стыдилась невольного обмана, считая себя чуть ли не самозванкой. Как Прямиславе теперь, по здравом рассуждении, было стыдно вспоминать свое смятение и горячие объятия Ростислава, так и Крестя, опомнившись от приключений, терзалась из-за того, что надевала, будучи послушницей, мирское платье. И как Прямиславу мучило тайное, в самую глубину загнанное сожаление о том, что пережитое никогда не вернется, так и Крестя, может быть, чуть-чуть жалела о богатстве и чести, которые показались вдруг в сумерках ее навсегда решенной судьбы и снова растаяли.

– Давай-ка поговорим с тобой, душа моя! – сказал князь, когда женщины, поклонившись, усадили его на покрытую ковром лавку. – Вчера-то поздно было, я не стал утомлять тебя. Отдохнула ты? Как спалось дома? Ты ведь сколько лет здесь не жила – тебе мой дом как новый! Ну, жених не приснился?

Он улыбнулся, но глаза его остались невеселы и внимательно вглядывались в лицо дочери. Вячеслав тоже с трудом узнавал свою девочку в этой высокой, статной красавице, но все яснее видел глаза покойной княгини, которую преданно любил всю жизнь. В детстве Прямиславы это сходство едва намечалось, а теперь словно бы сама Градислава Глебовна смотрела на него – совсем юная, почти такая, какой он узнал ее в далекий день свадьбы.

– Ах, как оно неладно вышло, – проговорил Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он стал слегка поглаживать ее, и мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и где впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и шитым очельем. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божьему… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не существовало. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брачный венец не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!

– Что ты, батюшка! – Прямислава едва сдерживала слезы, слушая его. Она видела, как взволновали его воспоминания о матери, и ей было больно думать, что она своим несчастьем словно бы очернила ее память. – Я никакого зла на тебя не держу, даже думать не смею. Я всегда в твоей воле… Что же… Что же теперь со мной будет?

– Скажи-ка мне, душа моя, любишь ты мужа своего непутевого? – Вячеслав заглянул ей в лицо. – Ты подумай. Его судьба сейчас в твоих руках. Сидит он на Червонном озере, в Васильевом монастыре, бежать ему некуда и помощи ждать не от кого. Мы с тобой сейчас его, разбойника, взять можем и в железа заковать, пусть мается тридцать лет и три года, о своих грехах думает! Я бы так и засадил его, чтоб неповадно было и ему, и другим на чужой каравай рот разевать! Да вот ведь – зять! – Князь с досадой хлопнул себя по коленям. – Один раз я сглупил, теперь расплачиваюсь! Вот что, душа моя! – Он взял руку Прямиславы и приподнял, словно призывая к особенному вниманию, но Прямислава не смела взглянуть на него. – Если ты любишь его, разбойника, то я против Божьего венца не пойду, родича не обижу. Пусть целует крест и идет назад в Берестье, да чтобы впредь не баловать. И тебя чтобы больше обижать не смел, с холопками равнять. Пусть на другую, кроме жены, больше и оком не повел, а если поведет, то пусть в сей же час ослепнет, проклятый! Теперь-то он присмиреет. Ну, что ты скажешь?

– Я, батюшка, не знаю, люблю я его или нет, – не сразу ответила Прямислава. – Я его почти и не видела. Только мне немного чести будет в том, чтобы после всех холопок…

– А еще говорят, батюшка, что черного кобеля не отмоешь добела! – встряла Зорчиха, которой казалось, что княжна недостаточно решительно противится возвращению к мужу. – Он, князь Юрий, уже не отрок! Его поркой не исправишь, только могилой, как горбатого! Как ты теперь его ни стращай, блудил он и будет блудить! Пьяница старый, да разве он пара нашей лебедушке? Кобель он, кобель и есть, прости господи!

– Ну, ты-то как? – Вячеслав снова заглянул дочери в лицо. – Не хочешь к нему возвращаться, будем просить развода.

– Да разве это можно? – Прямислава наконец подняла глаза, не зная, надеяться на такую возможность или бояться ее. Звание разведенной, о котором с таким презрением говорили учителя Церкви, страшило ее. – Ведь брак есть установление…

– Он не жил с тобой, свадьбу не справляли, стало быть, брак ваш лишь наполовину силу имеет. Да и наблудил… С епископом я сам потолкую. А надо будет, и к митрополиту в Киев поеду. Батюшка, Владимир Всеволодович, на нашей стороне будет, ему эти Изяславичи тоже надоели до смерти. Разведут вас. А мы тебе другого жениха найдем, получше!

Прямислава покраснела: при слове «жених» перед ней как наяву встал Ростислав. Если бы решение зависело только от нее, она знала бы, за кого хочет выйти. Сказать об этом отцу можно: он знает, что Ростислав, Володарев сын, провожал ее от Ивлянки до Небеля. Но открыть Ростиславу, что это она, княжна, а не послушница Крестя, внимала его пылким любовным речам… Даже вернуться к Юрию ей сейчас казалось не так страшно, как признаться Ростиславу в своем опасном безрассудстве.

Назавтра ее перешитые платья уже были готовы, и Прямислава могла спуститься в гридницу. Но к князю явился гость, перед которым даже новые наряды не могли придать Прямиславе уверенности. Приехал туровский епископ Игнатий. Прямислава никогда его не видела: при отъезде в Берестье ее благословлял еще прежний епископ Симон, год спустя умерший, и на смену ему избрали Игнатия, игумена Борисоглебского монастыря, того самого, где хоронили всех умерших в Турове князей. Как рассказала Анна Хотовидовна, он славился своим умом, ученостью и благочестием и в городе его очень уважали. В последние дни его никто не видел: оказалось, что по просьбе Юрия он ездил на Червонное озеро, поскольку никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Теперь он прибыл обратно, как видно, с каким-то посланием от неудачливого захватчика.

Вячеслав предложил дочери принять епископа вместе с ним, и она согласилась. Хотя чувствовала себя неловко и тревожно: епископ уж никак не сможет одобрить ее желание расторгнуть брак, благословленный Церковью. Но раньше или позже через это необходимо было пройти, и она хотела сама слышать разговор отца с епископом. Лучше любая брань, чем эта неизвестность!

А Вячеслав был так решительно настроен, что уже считал дочь незамужней. В его доме Прямиславу называли только княжной и для выхода в гридницу одели девушкой. Ей в косу вплели ленты, на голову надели девичий венец с длинными жемчужными привесками, и у Прямиславы, несмотря на тревогу и неловкость, сладко замирало сердце, когда она оглядывала себя – наряд под стать ее красоте! Если бы Ростислав увидел ее такой! Если он полюбил ее в черном платке и линялом подряснике послушницы, то что с ним сделалось бы теперь, когда она встала бы перед ним, красивая, как греческая царевна! При мысли о его восхищении ей делалось жарко, и никак не верилось, что они больше не увидятся.

В сопровождении Анны Хотовидовны Прямислава сошла вниз, и там ее усадили по левую руку от отца. Сбоку устроились на лавке Милютина боярыня, потом Манефа Гаврииловна, жена боярина Свири, еще несколько женщин, которых Прямислава пока не знала по именам. Все они были разряжены в разноцветные шелка, будто жар-птицы, и с откровенным любопытством разглядывали дочь князя, которая вдруг, как с дерева слетев, вновь оказалась среди них. Многие помнили ее девочкой и не могли не согласиться, что она замечательно похорошела. Но все же ее возвращение от мужа в родительский дом само по себе было событием из ряда вон выходящим.

Но Прямиславу сейчас не занимали сплетни, даже если их предметом являлась она сама. Напротив князя сидел епископ Игнатий – рослый, крепкий человек лет пятидесяти, с крупным носом и густой темной бородой, с широкими черными бровями. На навершии посоха лежали сильные, смуглые, обветренные руки; поглядев на них, Прямислава вспомнила рассказ Анны Хотовидовны: про епископа говорили, что он сам каждый день, дабы показать братии пример смирения и трудолюбия, колет дрова для кухни и носит воду. Вид епископа внушал Прямиславе и робость, и надежду: не может быть, чтобы такой благочестивый и справедливый человек не пожалел ее в этих печалях!

– Не видно тебя было, отче, в последние дни! – заговорил Вячеслав, обменявшись с Игнатием приветствиями. – Уж не ездил ли ты куда?

– Верно, княже, ездил я на Червонное озеро, в святую обитель Василия Червенского, – подтвердил епископ. – Видел там брата твоего[14], Юрия.

– Здоров ли Юрий Ярославич? – участливо спросил Вячеслав.

– Здоров. – Епископ кивнул. – А вот душа его болит и страдает в раздоре с тобой, его старшим братом. И моя душа болит, глядя на ваш раздор, потому и взялся я, несмотря на все мои заботы по обители, съездить к нему и все силы мои отдать на ваше примирение. Ведь и Господь наш завещал иметь в себе любовь к ближнему. Нет блага, которое не происходило бы от любви, так будем же укреплять любовь друг к другу, ибо любовь есть исполнение закона. Знаю я, княже, отчего ты головой качаешь. Раздор ваш у меня на глазах начался и продолжился. Но апостол говорит: любовь долго терпит, милосердствует, не мыслит зла. А еще говорит: кто о своих не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного. И пророк Исайя говорил: от единокровного твоего не укрывайся. Знаю я, княже, что ты к добродетели и исполнению закона Божьего истинно стремишься, и потому я князя Юрия обнадежил. Не печалься, сказал, чадо, поеду в Туров и раздобуду тебе мир. И жду, княже, что из-за тебя я на старости лет лжецом не окажусь.

– Речи твои сладки, словно мед, отче! – ответил Вячеслав. – Ибо исполнены мудрости и добродетели. Но разве я лев, алчущий крови? Разве я волк, жаждущий перегрызть горло своему ближнему? Разве я враг единокровным своим? И в мыслях у меня нет Юрия обижать. Было дело, не ладили мы, и в мой дом он прокрался, как вор, что подкапывает и крадет[15]. Дьявол его под руку толкнул, сказав: поди, возьми чужое, обогатишься! Божьим судом предан он в наши руки, а я от всего сердца готов его простить и зла не помнить. Пусть приезжает, поцелует крест на смирении и покорности, что будет почитать меня как отца и никогда больше против меня ничего не замыслит. Так и пошли передать ему.

– Порадовал ты меня, княже! – Епископ Игнатий благосклонно кивнул. – Теперь развей недоумения мои. Вижу я возле тебя девицу, красотой сияющую, и держишь ты ее в чести, как родную дочь. Что это за чудо свершилось: как уезжал я, жил ты один в доме, а приезжаю – за три дня у тебя девица взрослая появилась. Стояла бы зима, так подумал бы, что ты ее из снега слепил, как Снегурочку! – Епископ улыбнулся. – Да ведь весна на дворе. Не из цветов же ты ее свил.

– Это, отче, моя дочь Прямислава. – Вячеслав протянул руку в ее сторону, словно показывая и воздавая честь. Она опустила глаза. – Семь лет назад епископ Симон благословил ее на брак с Юрием, да, верно, не услышал Господь наших молитв тогдашних. Рассыпался ее брак, как дом на песке, и вину за это я на себя принимаю. Сам буду молиться и тебя прошу Господа молить, чтобы вины наши и прегрешения простил.

– Как же так? – Взгляд епископа стал суровым. Он и раньше, конечно, слышал о намерении Вячеслава вернуть дочь, выданную за Юрия, но ему неприятно было убедиться, что этот непохвальный замысел зашел так далеко. – Благословил ее епископ Симон, и в Берестье обвенчали их, ведь так? А брак есть Божественное установление, и человеческим хотением он разрушен быть не может. Еще в раю Бог установил брак, и Иисус Христос в Кане Галилейской подтвердил, сказав: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал, того человек да не разлучает».

Епископ умолк, чтобы не ослабить весомости Божьего слова, а Прямислава не смела поднять глаз. Каждое слово епископа было словно камень, падавший на могилу ее легкомысленных надежд. Стало стыдно, что она смеет сидеть здесь в девичьем венце, когда однажды Бог сочетал ее с Юрием. Она жена его навеки, и никогда у человека не хватит власти разлучить тех, кого соединил Бог. Все решено, и мечтать о переменах глупо и греховно.

Но князь не смутился: возражения епископа он предвидел.

– А Юрию ты, отче, не говорил ли об этом? Не он ли первый оставил жену свою, к которой сам Бог велел ему прилепиться и быть единым духом, единой плотью? Вот ты перед собой видишь мою дочь – разве она не хороша? И от такой-то жены Юрий в блуд ударился с холопками. Скажи мне, разве это не правда? Разве клевещу я на ближнего? Сама матушка Юхимия, игуменья берестейская, со слезами и сокрушением подтверждала: да, правда это! А дочь свою я позорить никому не позволю.

– Зачем спорить? – так же сурово ответил епископ. – Зачем ходить далеко: и мы тут видели, как князь Юрий со страстями борется, а страсти верх берут! И говорил я с ним, и каяться заставлял! Слаб человек, а дьявол не дремлет. Но сам Господь защитил блудницу словом своим: кто без греха, сказал он, путь первым бросит в нее камень! И ты, княже, не бросай камень в брата своего! Упавшего подними, кающегося прости и сам будешь прощен Господом.

– Господь говорил: раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши! – заявил на это Вячеслав. – Юрий уж столько одежд на себе изодрал, в грехах каясь, а был ли толк? Исповедавшись и прощение получив, к тем же грехам возвращался.

– Прости обиды тем, кто согрешил против тебя. Тогда и тебе твои грехи прощены будут!

– Если бы, отче, обо мне шла речь, простил бы я Юрию любую обиду и за стол с собой посадил бы. Но обиды дочери моей не могу ему простить. Любовь, которую ей одной должен был отдавать, холопкам он роздал, все равно что ожерелье жемчужное разметал под копыта свиньям! Давид говорит: «Не сидел я с людьми лживыми, и с коварными не пойду»[16]. Не могу я мое дитя заставлять жить с порочным, распутным и коварным. Если они едина плоть, то и дочь мою я, такому мужу отдав, толкну в греховный омут. За это с меня спросит Господь. Душа – самое драгоценное, что есть у нас, ибо она земное тело, переживет и будет вечно страдать или вечно радоваться. Нельзя душу вверять человеку порочному, и не знать мне покоя ни в жизни, ни в смерти, если я мою дочь своими руками отдам тому, кто душу ее погубит. «Не погуби души моей с грешниками и жизни моей с кровожадными», – говорил Давид.

– Бог всякие грехи прощает, потому что бесконечно милосердие Его. По любви своей посылает Он болезни и печали. И князь Юрий с грехами его послан жене своей в испытание. И не бежать от него надо, но принять со смирением. И поможет Господь, и ее душу сохранит от греха, и через нее мужа греховного очистит.

– Апостол Павел говорил: «Жене муж должную любовь да воздает. Жена не властна над своим телом, но муж: равно и муж не властен над своим телом, но жена». И Иоанн Златоуст учил: не имеет муж перед женою никакого преимущества, но, подобно ей, наказывается, если нарушает законы брака, – и весьма справедливо сие. Как невозможно, чтобы человек целомудренный презирал свою жену и когда-нибудь пренебрегал ею, так невозможно, чтобы человек развратный и беспутный любил свою жену, хотя бы она была прекраснее всех. И слова святого подтвердились: дочь моя прекрасна и чиста, а Юрий с рабынями над нею смеялся. Если грех их разлучить – пусть мой грех будет, отче. Я его на себя возьму, но дочь мою не верну развратнику.

Епископ Игнатий больше не спорил: трудно возражать словам святых апостолов, а Вячеслав был достаточно начитан.

– Еще буду говорить с тобой, княже, и буду Бога молить, чтобы умягчил твое сердце! – Епископ поднялся. – А пока прощай, пойду. В обители у меня дел много, за отлучку накопились.

– Прощай, отче!

Анна Хотовидовна глянула на Прямиславу и подмигнула, словно сказала: дрова, поди, лежат неколоты! Но Прямислава не могла улыбнуться ей в ответ: ее била дрожь, и словно бы сам Бог смотрел с небес прямо ей в душу. В мыслях все смешалось. В монастыре она тоже немало прочитала священных книг, где говорилось как о святости брака, так и о ценности целомудрия, бесстыдно попираемого Юрием. Где правда, она не могла решить. Должны ли они вырвать неверного мужа из своей семьи и своего сердца, как Господь велел вырвать соблазняющий глаз, или, наоборот, принять его, издающего зловоние грехов, и с христианским милосердием стараться помочь очиститься? «Черного кобеля не отмоешь добела!» – вспомнилось ей, и она нашла глазами Зорчиху. И это тоже правда, хотя нянька едва ли знает на память больше, чем «Отче наш».

* * *

Проводив епископа, князь стал потихоньку ожидать в гости мятежного зятя. Тот, конечно, надеялся с помощью Игнатия вымолить себе прощение, а Вячеслав, в свою очередь, не терял надежды, что, когда он пошлет в Киев просьбу о разводе, епископ Игнатий поддержит его.

Через три-четыре дня злополучный гость мог уже появиться, и Прямислава ждала его с замирающим сердцем. Она смутно представляла лицо мужа, и в ближайшие дни ожидала не только этого знакомства, но и окончательного решения судьбы. Придется ли ей воротиться с ним в Берестье и стать наконец настоящей женой своему венчанному мужу? Или увидеть его в последний раз перед окончательной разлукой? Но даже и этот второй исход означал бы не конец тревогам, а лишь начало новой, далеко не легкой жизни, и Прямислава измаялась, не зная, к чему стремиться. «Да будет надо мной воля Твоя, Господи!» – твердила она мысленно, в этой устремленности обретая силы перенести все, что Господь ни пошлет.

Если бы Бог помог не только ей, но и Юрию, дал ему сил жить по заповедям, то Прямислава с легким сердцем простила бы его. Тогда она знала бы, в чем ее долг, и исполняла бы его, прогнав пустые мечтания. Ведь иным приходилось и похуже, чем ей! Казалось бы, в чем была виновата ее двоюродная бабка, тетка отца, Апраксия Всеволодовна? Ее в двенадцать лет выдали замуж, да через год она и овдовела; в пятнадцать лет вышла замуж другой раз, все там же, в Немецкой земле, а второй муж попался – сущий дьявол. Сам был развратен и жену мучил, побуждал к всяческому распутству, так что в конце концов был от Церкви отлучен. Что там творилось, Прямислава знала далеко не полностью, но ей и того хватило, чтобы содрогаться, думая: достало бы ей терпения снести это и не наложить на себя руки? Но бабка Апраксия все вынесла до конца, получила от самого Папы отпущение грехов и умерла на родине, в Киеве, в монастыре.

Что рядом с этим ее обиды на Юрия? Живя вблизи мужа-грешника, сама Прямислава осталась чиста. Так, может, Господь хочет его спасти через жену?

Но если Юрий кается притворно и надумает приняться за старое… Прямислава с молчаливой решимостью мотала головой: жить с ним и мириться с грехом она не станет. Если она теперь вернется к мужу, то после будет только один путь от него – в монастырь. Если же их брак будет расторгнут сейчас, у нее останется возможность выйти замуж снова. У нее, но не у Юрия, виновного в прелюбодействе. Его судьба находилась в ее руках, и Прямислава мучилась, боясь не справиться с такой ответственностью за свою и чужую души.

И все же… Было бы легче, если бы ее привезли сюда прямо из Апраксина монастыря и по пути ей не встретился Ростислав. Его смуглое лицо с половецкими глазами часто вставало перед ее внутренним взором – как укор и тайная отрада. Она видела его улыбающимся – и сердце ее сладко замирало, или хмурым, озабоченным, разгневанным – и тогда душу ее больно щемило от воспоминания о том, как нехорошо они расстались. Она чувствовала себя виноватой из-за того, что слушала его пылкие речи, а он был виноват, что предлагал ей тот же грех, за который теперь осуждают Юрия. Даже хуже – последний, в конце концов, блудил с собственными рабынями, но не пытался обольщать послушниц. Так чем же Ростислав лучше Юрия? Получалось, что ничем, но Прямислава вспоминала его с мучительной тоской и не могла не признаться самой себе, что, если бы Ростислав сейчас посватался к ней, она прогнала бы Юрия без колебаний и сожалений! И уж Ростиславу, будь он ее мужем, никогда не пришлось бы оглядываться на рабынь!

Глава 7

За ожиданием беспутного зятя Вячеслав не уклонялся и от других дел. Празднуя свое возвращение в город, он что ни день устраивал пиры, приглашая на них туровцев всех родов и званий, сам принимал приглашения бояр, вместе с дочерью посещал службы в обоих городских монастырях, Борисоглебском и Варваринском. Во всех туровских церквях служили благодарственные молебны о счастливом возвращении князя из похода, и город старательно делал вид, что и не думал приглашать на стол Юрия. И Вячеслав делал вид, что обо всем забыл, никого не упрекал в измене и приглашал даже тех бояр и старост, которые изменили ему. Только тысяцкого, выбранного мятежным вечем, он сместил и поставил прежнего Иванку Чадогостича.

Дней через пять в Туров прибыли посланцы от Юрия: воевода Премил Метиславич и отец Никифор, игумен Васильева-Червенского монастыря, где беглый князь нашел приют. Они передали, что сам Юрий едет за ними следом, если Вячеслав не откажет ему в приеме. Князь передал, что ожидает гостя.

В тот же день его позвали на пир к боярину Воинегу Державичу – тому самому, который первым послал ему весть об измене. Жил он на Тынине, одном из посадских концов. Ехать туда надо было через торг, где по случаю пятницы толпилась прорва народу.

Прямо от стен детинца начинались возы и волокуши. В низинке, у реки, за жердевой загородкой, мычал и блеял скот. Смерды из окрестных сел и весей, привезшие продавать заготовленные за зиму меха и остатки съестных припасов, вздорожавших по весне, меняли свой товар на красивые городские ткани, круговую посуду, хорошие железные лемехи и ножи, превосходившие качеством изделия сельских кузнецов, которые ковали только зимой, а летом работали в поле, как и все прочие.

На торгу было тесно, и ехать приходилось шагом, дожидаясь, пока верховые отроки впереди расчистят дорогу. Прямислава, не очень уверенно сидящая в седле, беспокоилась, как бы кого не задавить, – отрок вел ее коня под уздцы, но, несмотря на это и на усилия гридней, теснивших толпу щитами, бестолковый черный люд так и лез под копыта. К тому же вокруг мелькало столько всего любопытного! На горшки и гребешки Прямислава не смотрела: на княжьем дворе работали свои ремесленники, но одна лавка, увешанная пестрыми тканями и уставленная расписными кувшинами, привлекла ее взгляд.

Заметив это, Вячеслав направил коня в ту сторону и остановился. Им тут же поклонился хозяин: лет пятидесяти, плотный, с круглым лицом и выпирающим из-под цветного пояса животом, с серебряным крестом на шее.

– Здравствуй, Радовид! – отвечал князь на его приветствие. – Давно ли пожаловал? Вижу, товар еще не распродал, значит, недавно?

– Позже тебя, княже, третьего дня прибыли! – Купец показал в сторону пристани, где мелькали паруса ладей. – Еще не расторговались, первый день сижу! То знакомых проведать, то долги собрать, то с мытником столковаться, знаешь, сколько дел! Теперь вот свое собрал, твое выплатил – сижу, благословясь!

– Дай Бог удачи! Что же ко мне не зашел? Я добрым гостям всегда рад!

– Ты вчера в Рождественский монастырь ездил.

– Да, с дочкой мы молебен заказывали по княгине нашей. – Князь взял за руку Прямиславу, сидевшую на своем коне рядом.

– Хороша княжна, нигде за морями такой нет! – С почтительным восхищением Радовид поклонился Прямиславе. – Сегодня, я слышал, ты к Воинегу зван – завтра думал у тебя побывать, княже! Не с пустыми руками, конечно, с подарками! Если княжне чего приглянется, пусть выбирает! Подойди, княжна, погляди!

Отрок снял Прямиславу с коня, и она вошла в лавку. Радовид сделал знак своим подручным, старику и мальчишке лет тринадцати, и те кинулись разворачивать перед ней ткани, открывать ларцы, подвигать ближе блюда и кувшины. Радовид, богатый гость, торговал дорогими заморскими вещами, купить которые могли только самые знатные люди, – восточными шелками и греческими оксамитами, чеканной посудой, хорошими рейнскими мечами. Подозвав князя, Радовид открыл сундук и стал вынимать стальные клинки с особыми рукоятями, по которым даже несведущие люди могли отличить изделия знаменитых рейнских мастерских.

– Бери, не пожалеешь, не одну еще победу таким клинком одержишь! – уверял купец. – У меня в Перемышле торговали их, я там не продал…

Пока Вячеслав и бояре рассматривали клинки, Прями-слава забралась в самый угол, где стоял высокий серебряный кувшин – пузатый, с тонким горлышком и красиво изогнутой ручкой. На боках кувшина неведомый чеканщик изобразил дивного зверя, похожего на собаку с крыльями.

– Это, княжна, зверь, прозываемый Синь-мур! – пояснил старик, присматривавший за товаром. – В древние времена поганские, по неразумию, за Бога его почитали! Вот еще блюдо к нему есть, сейчас покажу. Подвинься, девка, прямо на блюдо и села, чтоб тебя кикимора взяла!

Последнее он проворчал сердито и раздраженно, толкнув кого-то. Прямислава заметила, что нечто, в полутьме принятое ею за мешок, оказалось девушкой, молоденькой и стройной, которая сидела на ларе, сжавшись в комочек и спрятав лицо в ладонях, так что длинная коса падала концом на пол. Услышав окрик, она распрямилась, вскочила и отпрянула, но спрятаться еще дальше не смогла, потому что и так сидела в самом углу. Несмотря на полутьму, было видно, что девушка красива – свежее личико с пухлыми губами и большими глазами не портили даже следы слез, покрасневший нос и мокрые черные ресницы. Завидев перед собой нарядную княжну в красном, вышитом золотом платье и с жемчужными привесками на венце, девушка от испуга села на пол.

– Не бойся, милая! – окликнула ее Прямислава, которой вовсе не понравилось, что ее так испугались. – Никто тебя не обидит! Что ты в темноту забилась, как зверь лесной!

– Да ну ее, глупая девка! – проворчал старик, держа огромное серебряное блюдо с тем же крылатым псом на дне. – Правильно говоришь, как зверь лесной, лешачиха, ничего не понимает! Слова не добьешься!

– Откуда же она тут?

– Да тиун приволок.

– Зачем?

– За долг ее взяли. Из села. Мужику одному Радовид Былятич давал гривну в долг, на три года давал, как положено, а тот ни гривны не отдает, ни роста не платит! Хозяин не разбойник какой-нибудь, человек добрый, богобоязненный, три года ждал, а тот все: то неурожай, то корову волки задрали, то потоп у него, то пожар! Ну, вот и взяли ее. Больше и взять было нечего – ни коровы, ни овцы, ни куренка тощего.

– Как же так – за гривну человека! – изумилась Прямислава.

– Не за гривну! Что ты думаешь, княжна, Радовид Былятич – упырь лихой, кровопивец? Ни боже мой! Пять гривен мужику выдали за вычетом роста, девку взяли, шесть гривен выходит, везде такая цена, хоть кого спроси! Вашего тиуна спроси, Негорадушка – человек толковый, не даст соврать.

Девушка за время этой беседы, в которой так просто и печально обрисовали ее судьбу, опять принялась плакать, закрывая лицо руками. Острая жалость пронзила сердце Прямиславы: сейчас, когда ее собственная судьба складывалась так хорошо, когда к ней вернулись честь, покой, достаток и любовь отца, ей больно было видеть девушку, даже моложе себя, такую же красивую, в столь безнадежно грустном положении! Для несчастной навеки кончились и воля, и почет, и веселье. Что ее ждет, что с ней сделает купец? Возьмет в дворовую челядь? Продаст за Хвалынское море?

– Ничего, Радовид Былятич не прогадает! – гундел между тем старик. – Как привели, так тут с утра один уже ее торговал, да больно мало давал! У них, говорит, в заморье рабыня марку серебром стоит, а за королевскую дочь, дескать, платят три марки. А ты, говорит, за простую девку в немытой рубашке хочешь шесть! А я говорю: ступай к себе и там ваших покупай хоть за полушку, упырь, чтоб тебе подавиться!

Старик хотел сплюнуть – видно, очень не любил варяжских гостей, но постеснялся княжны и только пожевал губами, скривившись, точно ел что-то очень невкусное, а потом продолжил:

– Ну да мы не прогадаем! Девка красивая, хоть и дура. Вот поедем за Греческое море опять за товаром, ее там за шесть гривен золотом купят! А то и дороже, если побогаче покупателя найти да получше подать! Там любят таких, чтоб глаза синие, а сама белая, как береза! Не прогадаем! Мы в убытке не бываем, слава богу!

За Греческое море! Прямиславе отлично было известно, что воюющие друг с другом князья сбывают полон грекам и сарацинам. И уж оттуда, как с того света, никто никогда не возвращается. Даже самая тяжелая рабская доля здесь, на родине, казалась веселой и легкой по сравнению со смертью в жаркой заморской стране, среди поганых нехристей!

– Как тебя зовут, милая? – спросила Прямислава, чувствуя, что сама вот-вот заплачет от жалости.

– За… Забе…ла, – едва справляясь со своим голосом, прерывистым от плача, выговорила девушка. – Остряева дочь…

– Как имя-то тебе подходит! И сама белолицая, румяная, красавица, как купеческая дочка! Откуда ты?

– Из Вере…тенья, – ответила девушка и опять залилась слезами при упоминании родного угла.

– Погост есть Веретенье за Истоминым селом! – пояснил старик. – Оттуда, значит!

– Как же так повернулось нехорошо? – Прямислава взяла ее за руку, не зная, чем тут можно утешить.

Рука Забелы, загорелая, загрубевшая, как у всех сельских девушек, от тесной дружбы с граблями, чесалками-мялками, горшками и ведрами, все же оставалась тонкой, с длинными ловкими пальцами. Ни одного колечка, ни одного самого жалкого браслетика из перекрученной медной проволоки, только на висках ее были прикреплены к ремешку два потертых, наверное, еще бабкиных, медных кольца, какие издавна носят девушки в этих местах.

– Ну что, княжна, выбрала что-нибудь? – К ней подошел Радовид, улыбающийся, довольный дружеской беседой с князем. – Бери, что приглянется, мне для тебя ничего не жаль!

Ради расположения князя купец и правда был готов пожертвовать любой драгоценностью – княжеская милость окупала любые расходы.

– Выбрала! – Прямислава обернулась, не выпуская руки Забелы. – Говорят, эта девка теперь твоя – подари мне ее.

– Вот как? – Купец удивился. – Вот так подарочек нашла! Вот так диковина заморская! Да князь мало ли полона берет, и так все твои будут!

– А мне эта понравилась. Хочу к себе в горницы взять.

– Хочешь – бери. Владей с Божьей помощью. Разве я такой малости пожалею? Сейчас же на княжий двор пошлю! – уверял он. – Раньше тебя дома будет!

Прямислава вышла из лавки, к ней подвели лошадь, а с другой стороны подошел отец в обществе нескольких чернобровых и черноусых купцов. Вид у них был совсем не русский, но на греков они тоже не походили, и по обритым головам Прямислава догадалась, что это, должно быть, угорцы.

– Слышала, душа моя, что Радовид рассказывал? – спросил Вячеслав. – Князь перемышльский-то, Володарь Ростиславич, умер! Тут на торгу уже говорят, а вот люди через Перемышль ехали, так на поминальные службы как раз попали. Говорят, всех сынов своих перед смертью созвал Володарь… и что ты думаешь?

– Что? – Прямислава старалась не выдать волнения, хотя при слове «Перемышль» ее разом охватил жар и сердце учащенно забилось.

Почему-то вдруг этот город стал для нее важнее, чем даже Туров.

– Перемышль-то он не старшему оставил, а меньшому!

– Вот как! – только и сказала Прямислава, изо всех сил стараясь себя не выдать.

– Точно люди говорят! Я сам не поверил. Перемышльский стол оставил младшему, Ростиславу, который у него от половчанки. А, да ты же видела его, он с вами до Небеля ехал, – вспомнил Вячеслав. – Вот, душа моя, ты теперь, выходит, с перемышльским князем знакома. А старшим по городу дал: Владимирку – Звенигород, а Ярославу – Белз. Вот такие дела!

– Все правда, что говорит князь! – подтвердил один из угорцев. Он говорил по-русски вполне правильно, только слова у него звучали как-то странно. – Простился князь Володарь с сыновьями, потом всю ночь провел наедине с отцом духовным, в молитве и покаянии Господу о грехах своих. Утром рано, говорят люди, призвал всех бояр и воевод, за любовь и верность благодарил, просил детей его не оставить, помня его милость. А к полудню и отошел с миром. Наутро же был погребен в церкви Святого Николая. Так что теперь, говорят, в Перемышле плач великий и новый князь Ростислав Володаревич.

«Ростисло» – выговорил он, как обычно угорцы произносят русские имена. У Прямиславы горели уши; казалось, даже угорцы знают, почему все касающееся Ростислава для нее так важно.

Но больше никто об этом не говорил: поклонившись, угорцы отошли, Прямиславу опять подсадили на лошадь, отрок взял поводья, и княжеский отряд двинулся дальше через шумный торг. Отъезжая от Радовидовой лавки, Прямислава безотчетно оглянулась: Забела тоже вышла и стояла, со следами слез на изумленном лице, под хлопающими на ветру крыльями разноцветных тканей. В своей поношенной сорочке и старой черной плахте она походила на тонкую березку, невесть как занесенную на городское торжище.

Но Прямислава уже едва помнила, кто такая эта девушка: все ее мысли были с Ростиславом. Он – перемышльский князь! Отец оставил ему главный свой стол в обход двух старших братьев! Было бы чему дивиться, даже коснись дело совсем постороннего ей человека. Но это случилось с Ростиславом и потому казалось Прямиславе чудом, достойным потрясти мир.

– А что ты там за девку-то себе в подарок выбрала? – окликнул ее отец. Прямислава обернулась к нему, с усилием пытаясь сосредоточиться на его словах. – Радовид вон цареградские паволоки предлагает, а ты девку! Да этого добра у нас самих на каждой грядке растет! Если тебе в горницах девок мало, так сказала бы, я тебе из села хоть десяток пригоню.

Он усмехнулся причуде дочери, а Прямислава ответила:

– Жалко мне ее стало. Такая молодая, красивая – и от отца, от матери за долги пошла в холопство, как корова какая-нибудь! За Греческое море хотят продать!

– Всех не пережалеешь, душа моя! Не подбирать же без разбора, кого за долги в холопство берут!

– Ну, одну хотя бы. Я ей помогу, потом Бог мне поможет. Меня Господь наградил, вернул мне и родной дом, и достаток, и тебя, батюшка! Как же можно Богу не воздать добрым делом, хотя бы и меньшим за большее?

– Выучила тебя игуменья Юхимия! Ну, пусть молится за нас, Господь услышит. Она хоть крещеная? Там, в погостах, попов не очень-то жалуют.

Прямислава вспомнила бедный убор девушки – нет, похоже, креста на шее у той не было.

* * *

Купец не обманул: когда вечером Прямислава вернулась на княжий двор, в горницах ее уже ждала Забела, вымытая в бане и одетая в новую сорочку и плахту из запасов Пожарихи. Когда Прямислава с Анной Хотовидовной поднялись наверх, ключница как раз учила девушку раскладывать постель, взбивать подушки и укрывать княжну.

– Ничего, толк выйдет, руки не кривые! – бодро заверила Пожариха, поклонившись Прямиславе. – Неученая совсем, а так девка неглупая! Оробела, понятно, из своего погоста до сих пор ни разу не выходила никуда, думала, что погост, да речка, да лес, да поле – и весь белый свет, а тут ее сразу в Туров – и на торг! Да еще морем Греческим запугали до смерти, она и не знала, бедная, что такое на свете есть! Лба перекрестить не умеет! Спросила ее, что про Бога знает – про Велеса, Перуна, Живу да Мокошь знает, да еще про лешего с водяницами! Иконы никогда не видела! – Пожариха ткнула пальцем в угол, где светился огонек лампадки возле икон Богородицы, святых Анастасии, Ксении и Наталии, покровительниц покойной княгини и ее двух дочерей. – Боится их, дура!

Забела и впрямь бросала испуганные взгляды в сторону строгих ликов с большими печальными глазами, но княжне улыбнулась, кланяясь, и вообще выглядела теперь гораздо веселее, чем днем.

– А девка красивая! – одобрительно продолжала Пожариха. – Уж тут отроки вокруг вьются, поглядеть хотят, кого тебе, княжна, прислали, даже шишига этот, прости господи, боярин Вершина, прибегал. Уж седеет, скоро меньшого сына женить, а тоже – покажи ему девку!

Прямислава и Анна Хотовидовна засмеялись, живо представив себе, как Вершина, всем известный своей слабостью к женскому полу, рвется в горницы поглядеть на новую красавицу, а Пожариха, маленькая, горбатенькая, но решительная, стоит на пороге, грозно уперев руки в бока, или даже выталкивает его прочь, громыхая связкой ключей. «Беспутным» старая ключница спуску не давала, будь они хоть родовитые бояре, собирающие от имени князя дань с десятков погостов.

– Спасибо тебе, княжна, дай тебе Жива здоровья! – несмело, но искренне поблагодарила Прямиславу сама Забела, когда смех поутих. – Я-то, дура запечная, там на торгу тебе и слова сказать не догадалась, прямо окоченела вся, в толк не могла взять, что со мной делается. Спасибо, что не отпустила меня за море, как его там звать, пропала бы я тогда совсем. Что хочешь для тебя сделаю, хоть жизнь отдам. Убей меня гром на месте, если хоть в чем обману, хоть чего не исполню! В воду за тобой пойду!

– Я сама только что из одной беды выбралась, мне грех другому в горе не помочь. Да и как знать…

Прямислава не могла бы поручиться, что ее «беда», которую звали Юрий Ярославич, навсегда от нее отвязалась, но ей приятно было видеть искреннюю преданность в ясных, умных глазах Забелы.

Утром Пожариха заново взялась учить девушку, как надо служить княжне: как обувать ее, как подавать умываться, как подносить полотенце, как чесать и заплетать ей косу. После вчерашнего пира у Воинега князь и его дружина проснулись поздно, головы болели, княжий двор пил рассол и квас, а в горницах княжны царили веселье и оживление. Прямислава болтала с Забелой. Та оказалась говорливой, бойкой, забавной девушкой. Ее, конечно, огорчала разлука с родными, но все же остаться в Турове было гораздо лучше, чем уехать за Греческое море. Прямислава обещала осенью, когда князь будет собирать дань, послать с его мечниками весточку в Веретенье, и тогда ее родные, может быть, когда-нибудь приедут в Туров и повидаются с ней. Забеле нравился Туров, княжий двор, полный новых, любопытных людей и вещей, и жизнь здесь уже казалась ей приятнее, чем на погосте, где она знала не только каждого человека на много верст вокруг, но и каждую лягушку на болоте. Шум и многолюдство ее не пугали, и к необходимости принять крещение она отнеслась гораздо спокойнее, чем многие другие. Про Христову веру на погостах слышали, хотя своих церквей там еще не строили, а попы наезжали в такую глушь очень редко. Прямислава послала за отцом Минеем, княжьим духовником, чтобы поручить ему это дело, но поскольку вчера он сопровождал Вячеслава на пир, то теперь не показывался.

Никто их не тревожил, и девушки, заболтавшись, так и сидели перед окном; Прямислава с недочесанной косой слушала, а Забела бойко рассказывала, стоя посреди горницы с гребнем в руке:

– Может быть, и нашим в Веретенье окреститься? Может, тогда бы дела лучше пошли! А то ведь как сглазил кто: одна корова пала, другую в лесу волки задрали, дед топором себе по руке рубанул, кровь испортилась – помер. Потом вымокло наше поле – ну, тогда отец у Радовида и взял гривну. Никто ему не хотел давать, не верили, что вернет, а купец дал, он богатый, что ему гривна, даже если бы и не вернул! Да у него в лавке такой товар, какого я сроду не видела: все наше Веретенье купить можно, и еще Елогу и Рожкову Плешь в придачу. Я, говорит, не из корысти долг требую, а для порядка! Ему бы такой порядок!

– Ничего, глядишь, разорится, его самого на том же торгу за долги продадут со всеми домашними! – заметила Анна Хотовидовна. – Все под Богом ходим!

– Ну, он отцу дал деньги, да рост назначил треть в год, а у нас изба сгорела! Еле-еле сами выскочили, а свинья так и сгинула! Хорошая свинья была, каждый раз по десять поросят приносила! Меня сватать приезжали из Плеши, а как узнали, что приданое все пропало, то и назад! Ивку, Лаготину дочку, взяли туда, ну и вредина! – Забела погрозила кулаком куда-то в пространство, видимо все еще сердясь на соседку, перехватившую ее жениха.

– Тебе парень-то нравился? – улыбаясь, спросила Анна Хотовидовна.

– Да кому же его глазки-то поросячьи понравятся? – Забела усмехнулась. – Сам дурак дураком и уши лопухом! А жили они хорошо, скотины всякой у них пропасть! Ни разу долгу за ними не оставалось.

– Ну, мы тебе другого жениха подберем, еще лучше! – утешила боярыня. – Мало ли тут отроков во дворе! Подберем путного…

– Я с княжной ни за что не расстанусь! – Забела решительно тряхнула головой. – Куда она, а я при ней, хоть в омут! Выйдет она замуж, и я там же где-нибудь, иначе никак!

– Да я, считай, еще замужем! – Прямислава вздохнула. – Разведут ли еще нас, не знаю! Все-таки кого Бог соединил, тех человек да не разлучит!

– А что он, злой муж? – с любопытством спросила Забела. – Дрался?

– Драться не дрался, я его не видела почти никогда. А вот…

Прямислава запнулась: ей было неловко говорить о блудодействе мужа.

– Холопок любил, а к жене и по праздникам недосуг зайти! – пояснила Зорчиха.

– Холопок? И все подарки, значит, им, и детей их жаловал? – с пониманием спросила Забела. – Обещал все им оставить?

Лестница заскрипела под чьими-то шагами, Пожариха, сидевшая возле двери, повернулась.

– Никак отца Минея отыскали! Несет свою головушку больную!

– Да сам, поди, с похмелья «Отче наш» не помнит, где ему теперь других учить! – усмехнулась Анна Хотовидовна.

– И то хорошо: придираться не будет! – посмеиваясь, добавила Зорчиха. – Он сейчас за ковшик рассола любой грех отпустит!

Дверь распахнулась, но как-то слишком резко и уверенно для рук страдающего похмельем отца Минея. Да и по внешности гость, ворвавшийся в горницу, был нисколько не похож на монаха. Женщины ахнули от неожиданности: точно райская птица к ним влетел мужчина лет сорока, в красном плаще, красивой шелковой рубахе с расшитым оплечьем. На пальцах – дорогие перстни с красными и синими камнями, и даже голенища зеленых сафьяновых сапог расшиты золотой нитью. Лицо с густыми черными бровями, блестящими голубыми глазами и опрятной русой бородкой показалось Прямиславе смутно знакомым, но в первый миг она просто удивилась: как может мужчина, незнакомый и незваный, так смело врываться в женские горницы? Может, князя искал да промахнулся?

Но неожиданный гость вовсе не искал князя. Цепким взглядом он мгновенно выхватил среди застывших от удивления женщин стройную фигуру Забелы, замершую с гребнем в руке.

– Родная моя!

Бросившись к Забеле, он заключил девушку в объятия и стал покрывать поцелуями ее голову.

– Лебедушка моя, желанная, ненаглядная! Наконец-то вижу тебя, жемчужинка ты моя золотая, яхонт мой самоцветный!

– Да ты сдурел, боярин! – Забела, в первый миг опешив, быстро опомнилась и стала вырываться из непрошеных объятий. Причем видно было, что в этом деле красивая и бойкая девушка имеет некоторую сноровку. – Знать я тебя не знаю, пусти, шальной! Сам ты яхонт!

Она высвободилась, отскочила и даже бросила в него гребнем. Ударившись о грудь незнакомца, гребень упал к его ногам, но пылкий влюбленный, не обидевшись, протянул к ней руки с блестящими перстнями и с нежной мольбой позвал:

– Не гневайся, яблочко мое наливное, нежная моя серна! Знаю, виноват я, что долго не был, за то меня Бог наказал! Но теперь-то я никогда с тобой не расстанусь, всю жизнь мою тебе принес, возьми, только не гневайся! У самого сердца буду держать тебя, душа моя, Прямислава свет Вячеславна!

И тут всем стало понятно, в чем дело. Слушая пламенные излияния, Прямислава мысленно сочинила чуть ли не целую повесть: видать, кто-то из туровских бояр полюбил Забелу, но долго отсутствовал и даже не знал, что семья его возлюбленной в жестокой нужде и саму ее продают за долг, а теперь отыскал ее, чтобы выкупить. Оттого-то она так презрительно отзывалась о женихе «с поросячьими глазками».

Но при последних словах все стало ясно, досужий вымысел растаял, как дым. Прямислава вспомнила это лицо, мельком виденное в последний раз года три, а то и четыре назад. Это был Юрий Ярославич – такой же красивый, такой же щеголеватый и нарядный, но с мешками под глазами, с резкими глубокими морщинами на лбу, с первой сединой среди русых волос на висках.

Прямислава задрожала, объятая жаром и холодом. Кровь бросилась в лицо, в ушах зашумело, казалось, вот-вот она упадет на ровном месте. Она ждала этой встречи и готовилась к ней, но не могла и вообразить, что все произойдет таким странным и нелепым образом! Что беспутный муж застанет ее в горнице, в одной сорочке, с расплетенной косой и примет за княгиню ее же собственную холопку! «Что за судьба у меня такая! – промелькнуло в голове. – В который уже раз за княгиню другую принимают!» Перепутать ее с Крестей – та скромно сидела в уголке в новом свежем подряснике и новом черном платке, с серебряным крестом на груди – Юрий Ярославич, конечно, не мог, но красота и стать Забелы ввели его в заблуждение. К тому же обе девушки были только в исподних рубашках. Но теперь в отличие от прошлых случаев держать его в этом заблуждении не имелось никакой надобности.

Ошарашенная Забела повернулась к Прямиславе. Гость увидел бы настоящую хозяйку раньше, если бы Забела не оказалась между нею и дверью. Юрий Ярославич проследил за ее взглядом и переменился в лице. У окна в маленьком резном креслице, выложенным рыбьим зубом[17], сидела девушка, тоже стройная и красивая, тоже в рубашке, с распущенными волосами. Но в отличие от прочих женщин здесь на ее лице отражалось не недоумение, а скорее негодование. Она-то уже поняла, кто он и что происходит. Князь Юрий не помнил лица девочки-жены, но теперь узнал свою княгиню по явному сходству с тестем. Белизна лица и рук, золотой крестик на шее, а главное – строгий, пристальный, тревожный взгляд девушки у окна без слов объяснили ему его ошибку.

– Батюшки святы! Пресвятые угодники! Прасковья Пятница! – бормотала Пожариха. Сидя у самой двери, она видела влетевшего гостя только со спины, но тотчас распознала стан и голос того, кто недолго побыл хозяином в этом доме. – Князь Юрий!

Послушница при этом имени перекрестилась, вспомнив свои недавние приключения, и возблагодарила Бога, что Юрий Ярославич появился только теперь, когда ее, Крестю, уже никто не принимает за его жену. Да она умерла бы от стыда, если бы он накинулся со своими объятиями на нее!

– С пьяных глаз ты, что ли, Ярославич, врываешься? – овладев собой, слегка дрожащим от волнения и негодования голосом произнесла Прямислава и встала. Юрий сделал движение, но она решительно вытянула руку, точно заграждая ему путь. – Не спросясь, не постучавшись, лба не перекрестив, хуже лешего! Стыдно смотреть на тебя!

– Прости, Вячеславна, душа моя! – растерянно, но с чувством ответил Юрий Ярославич, теперь уже точно зная, к кому обращаться. – Виноват, что не предупредил, не спросился… Не было мочи ждать, так хотел увидеть тебя поскорее…

– Вот и встретились! Раньше-то я только от людей знала, а теперь своими глазами видела, как ты с холопками обнимаешься! – Прямислава говорила строго, но при виде растерянного Юрьева лица нелепость их положения начала ее смешить. – И жены не стыдишься! Хоть Бога постыдись, он-то все видит!

– Да разве я… – Юрий протянул было руки к Забеле, точно она могла как-то посвидетельствовать в его пользу, но та сердито погрозила ему кулаком, и он опять обратился к Прямиславе: – Вячеславна, свет мой, зачем смеешься, зачем сердце мое раздираешь! Наговорили тебе на меня злые люди! Лань моя любезная! Да разве у меня могло быть хоть в мыслях…

– Теперь-то я лань любезная, а в те семь лет где же ты был? На словах ты вон как разливаешься, а в лицо меня не знаешь, оттого и в лужу сел!

– Да ведь узнал же! В первый миг в глазах помутилось, от радости, что наконец-то я с тобой! Звал я тебя с собой в Туров – не захотела ехать, посылал за тобой – исчезла! Гнался я за тобой, как сокол за уточкой, вот наконец дал Бог счастья!

Он говорил так пылко, увлеченно, убедительно, будто все эти годы между ним и женой пролегали высокие горы и быстрые реки, а какие-то неведомые враги не позволяли эти препятствия преодолеть. Незнакомый человек не усомнился бы в его преданной любви к жене, но Прямислава хорошо знала, что все это время их разделяли всего лишь две берестейские улицы и торг. Он мог очень просто ее повидать, если бы захотел. Она давно не ребенок – если бы Юрий помнил свой долг, то ему следовало еще пару лет назад взять ее из монастыря в дом и справить свадебный пир, доведя заключение брака до конца. Теперь у них уже мог бы родиться ребенок…

– Выйди, Ярославич! – строго велела Прямислава. – Не одета я, не могу гостей принимать. Батюшка мой будет с тобой говорить, а я не буду.

– С кем же мне говорить здесь, как не с тобой, душа моя? – негромко произнес Юрий, и от нежного взгляда его печальных голубых глаз у Прямиславы дрогнуло сердце. Под черными бровями эти блестящие, наполненные страстью глаза горели, как два живых сапфира. – Ведь обвенчали нас с тобой, Бог нас благословил быть единым духом и единою плотью. У кого же еще найду я любовь и защиту, как не у тебя, родная моя, березка белая!

Но именно упоминание о Боге и венце привело на память Прямиславе самые непростительные его прегрешения.

– Под какой же березкой ты свой венец обронил? – сурово спросила она, вцепившись в подлокотник кресла. – Через тебя и я с десятком холопок купленных едва не стала «единым духом и единой плотью».

– Лгут люди! – Юрий поднял руку: хотел перекреститься, но отчего-то передумал. – О тебе одной я…

– И игуменья Юхимия лжет? – перебила его Прями-слава; ей было противно слушать его бесстыжие попытки оправдаться. – На торгу твои голубушки хвалятся, совсем стыда не имеют! Сама я такую встречала, у людей не спрашивала! Ты не гнушался за своими же холопами обноски донашивать, да я не такова! Мне от твоих холопок наследства не надо! Ступай отсюда, а то придется мне людей звать!

– Позову! – Пожариха вскочила, и ее ключи загремели, как оружие перед битвой. – Вот ведь упились вчера – не знают, где упали! Тут хоть орда целая ворвется, никто и не пошевелится! Где вы все, лешие? Не видите, кто тут ходит! – во всю мочь заверещала она, открыв дверь в верхние сени.

Юрий окинул взглядом женщин: Прямислава встала и сжала побелевшими пальцами спинку кресла, Забела приняла боевой вид, Анна Хотовидовна тоже поднялась, точно готовясь защищать свою княжну. Его замысел ошеломить жену внезапным наскоком провалился, и он сам был виноват в своей глупой ошибке, которая все погубила. Не дожидаясь, пока крики Пожарихи кто-нибудь услышит, Юрий быстро повернулся и вышел.

И только когда шаги его стихли, Прямислава вдруг осознала, какой груз все это время лежал у нее на плечах, и села, не глядя, едва ли не мимо креслица. Ее колотило, хотелось плакать и смеяться. Вот она и познакомилась с мужем! Мысли смешались: все то, что она раньше знала о нем, и то, что сейчас увидела сама, никак не складывалось в единый образ. Прямислава не понимала, как ей следует относиться к нему и что теперь делать. Легко было отвергать его, пока их разделяли леса и долы. Но вот он здесь, ее муж, с которым ее когда-то так торжественно венчал нарочно для этого приехавший в Берестье туровский епископ Симон. И хватит ли у нее духу сказать, глядя мужу в глаза, что она отвергает благословение Божье, венчавшее их «честью и славой», соединившее их навеки «во един дух и едину плоть»? При первом же взгляде на него казалось, что он – хороший человек, и даже если заблуждался, сбивался с пути, то сердце в нем доброе. Хотелось поверить в его любовь к ней, Прямиславе, – такое искреннее чувство звучало в его низком голосе, сияло во взоре, отражалось на лице. А поверив – сразу все простить, потому что любовь искупает в глазах любимого всякую вину.

В этот день Юрий говорил с князем Вячеславом, но Прямислава не спускалась, да ее и не звали. Зорчиха и Забела бегали вниз, слушали у дверей гридницы, о чем идет речь перед княжеским престолом. Вячеслав обещал простить зятя и не преследовать его, но вернуть ему Берестье отказался. Перед Юрием вырисовывались два пути: либо идти в монастырь, где ему при его склонностях едва ли понравится, либо искать себе местечко при дворе какого-нибудь сильного князя: таких изгоев «держат в чести» и сажают за стол, но это не что иное, как почетное нахлебничество.

Раз или два мятежник пытался произнести имя Прямиславы, но Вячеслав знаком призывал его молчать. Говорить о ней еще не пришло время.

На другой день Прямислава увидела своего мужа, будучи одета и убрана, как полагается. Происходила встреча в гриднице, в присутствии князя, его бояр и воевод, а также всех знатных туровцев и духовенства во главе с епископом. Было совестно, что их семейные дела разбирают на глазах у стольких посторонних людей, но, как утешала Анна Хотовидовна, пусть стыдится князь Юрий, по вине которого все это стало необходимо.

Прямислава сидела по левую руку от отца, а на дальнем конце скамьи с ее стороны, позади боярынь, поместилась и принаряженная Забела. Чтобы не оскорбить знатных женщин соседством с холопкой, Прямислава объявила ее вольной, а в гридницу с собой хотела взять непременно, как напоминание и укор Юрию.

Стрела попала в цель: еще только войдя и обменявшись приветствиями с Вячеславом, Юрий скользнул взглядом по череде празднично одетых женщин. Прямислава внимательно наблюдала за ним и была уверена: у него это вышло невольно, само собой. Как руки запойного пьяницы не могут не тянуться к чарке, так глаз Юрия Ярославича не мог не косить в сторону женщин. Забелу он заметил: легкая тень пробежала по лицу, хоть он и старался сохранять благочестивый, строгий, опечаленный вид. Одет он был еще лучше, чем вчера: в красную рубаху, с золотой гривной на шее, с привешенным на нее маленьким золотым образком святого Георгия, его покровителя. Сапоги красные, расшитые золотой нитью сверху донизу; меч в раззолоченных сафьяновых ножнах блестел, как молния. В левом ухе под русыми кудрями покачивалась золотая серьга с крупной жемчужиной, и сам он, статный и нарядный, напоминал бы царевича в конце сказки, когда тот женится на заморской царевне, если бы не слегка помятое от бессонных ночей и забот лицо и седина на висках. Этот царевич растратил все силы молодости в погоне за серыми уточками, и теперь ему не хватало сил поймать свою жар-птицу.

И все же при взгляде на него Прямислава ощутила дрожь. Этот человек обладал способностью силой врываться в сердце, ломился туда, будто разбойник в дом. Добрые чувства к нему возникали сами собой; пусть он ничем не заслужил их, а все же казалось, будто заслужил! Прямислава опустила глаза, мысленно перебирая в памяти его прегрешения, но при виде его лица все они как-то бледнели и становились неважными.

Здороваясь с князем Вячеславом, Юрий держался тихо и почтительно. Но вот он перевел взгляд на Прямиславу, в глазах его засветились тоска и нежность, и он поклонился ей даже ниже, чем тестю. Прямислава старалась держаться невозмутимо, хотя на самом деле никогда еще не испытывала такого смятения. Всей душой она жаждала поступить, как должно, но не могла решить, вернее ли ей будет простить «блудного мужа» или решительно отвергнуть грешника.

Юрий сейчас заслуживал сочувствия: не так давно он потерпел постыдное поражение и сейчас стоял в кругу его очевидцев. Брак с дочерью туровского князя был его последней надеждой сохранить хоть что-то. Оставаясь его тестем, Вячеслав хотя бы ради дочери пожалеет повинную голову и выделит какой-нибудь городок в своих владениях.

– Теперь, княже, мир мы утвердили между тобой и родичем твоим Юрием Ярославичем! – начал епископ Игнатий. – Бог тебя наградит за твое незлопамятство и кротость. Молитесь, сказано, за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного. Ничем так не услаждается Бог, как тем, когда не воздаем мы злом за зло.

– Простил я и забыл злое, отче! – благодушно отозвался Вячеслав. – К чему теперь поминать?

– В городе нашем мир, но чтобы истинно утешилась душа моя и спокойствие утвердилось, надо, чтоб и в домах ваших был мир, – продолжал епископ. – А дом князя Юрия стоит разорен, как гнездо птичье, что заняла змея! Изгони, Вячеслав Владимирович, змею злопамятства и водвори назад горлицу, дочь твою, Юрия жену венчанную!

– Говорил я уже тебе, отче, и Юрию скажу: Бог нам заповедал не только избегать людей порочных, но и отвергать их. Если же, учил Он, правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя. Разве глаз разумел Христос в этой заповеди? Нет, разумел он друзей, близких к нам и сделавшихся как бы нашими членами, повелевая не дорожить их дружбою, чтобы безопаснее соделывать собственное спасение. И сказано: станем избегать таких людей, хотя бы, – Вячеслав поднял палец, призывая к особенному вниманию, – хотя бы это были жены, друзья и кто бы то ни было. Ибо не столько вреда причиняют дикие звери, сколько порочные люди! А где жены, там равно и мужья!

– Никогда и никого из согрешивших не должно презирать! – сурово ответил епископ, который не мог спорить со словами Господа и Иоанна Златоуста. – Но разве, упав, не встают, говорит пророк, и, совратившись с пути, не возвращаются? Жизнь князя Юрия всем нам известна. – Он повел концом посоха вокруг, и все в гриднице закивали. – Нельзя сказать, будто Юрий безгрешен и праведен! И я при тебе, Вячеслав, и при дочери твоей скажу ему: не для того пришла к тебе жена, оставила отца, и мать, и весь дом, чтобы подвергаться оскорблению, чтобы ты принимал вместо нее низкую служанку, чтобы делал ей много неприятностей; ты взял в ней спутницу, подругу жизни, свободную и равночестную. Если ты истратишь приданое, то отвечаешь перед тестем, а если потратишь целомудрие, то дашь отчет Богу, который установил брак и вручил тебе жену!

Он погрозил Юрию своим посохом, как бы напоминая ему о грядущем Божьем суде. Тот слушал епископа тихо, скромно, опустив глаза и с самым покаянным видом. Он не спорил с обвинениями, не оправдывался, а только всем своим обликом взывал о снисхождении. Он и впрямь сознавал свои грехи, но вместе с тем имел крепчайший щит: обязанность милосердия, которая лежала на всех его нынешних неприятелях.

– Но ни для кого из кающихся не закрыто милосердие Божье! – продолжал епископ. – Увидел, говорит пророк, Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел[18]. Покайся, князь Юрий, и от твоего дома Бог отведет разорение!

– Помилосердствуй, Вячеслав Владимирович! – Юрий поднял глаза на тестя, потом посмотрел на Прямиславу и даже протянул к ней руки: – Помилосердствуй, Вячеславна! Помните, люди добрые, как женили нас! – Он обвел глазами гридницу, всех призывая в свидетели. – Княжна была как цветочек нераспущенный, девочка на одиннадцатом году. А я уже овдовел тогда, мне четвертый десяток на половину перевалил. Ведь и Златоуст учил женить сына, чтобы не впал в блуд, а я, оберегая юность и невинность жены моей, как же мог со страстями бороться? Страсти суть тираны, и попал я, Божьим попущением, в дьявольские лапы! Слаб человек, а грех силен, и кто из вас, люди добрые, никогда того не испытал, пусть отвернется и не смотрит на меня!

Но никто не отвернулся: то ли все на себе испытали силу греховных побуждений, то ли было просто любопытно, что будет дальше.

– Но теперь все иначе пойдет! Внял я поучениям, – Юрий поклонился епископу, – и душа моя ужаснулась тому, что я наделал в помрачении ума, будучи одолеваем бесами. Жена моя, Прямислава свет Вячеславна, как цветок расцвела, как березка вытянулась, и ныне говорю я ей: приди ко мне, любезная лань и прекрасная серна, и буду я жить с тобой по закону Божьему, и любить тебя буду, как самого себя!

– Прислушайся, княже, к сердцу кающемуся! – прибавил отец Варфоломей, духовник самого Юрия. Работы ему хватало: мало кому приходилось отпускать своему духовному чаду столько разных грехов, и потому отец Варфоломей всегда выглядел уставшим. – Златоуст учил соединять сына с женою целомудренной и мудрой, а разве князь Юрий не сын тебе? Дочь твоя удержит мужа от безрассудства и обуздает его. Оттого и происходят блуд и прелюбодеяния, что юношам дают свободу. Пока дочь твоя была мала, страсти терзали мужа ее, а как будет у него разумная жена, то и станет он заботиться о доме, о славе и чести.

– Это верно, это правильно чернец говорит! – выкрикнул со своего места Перенег, староста туровских кузнецов. – Муж без жены, что конь без узды! Оттого-то князь Юрий у нас и разгулялся: как увидит девку красивую, так давай ее к нему! Только в нашем одном Ильинском конце, если взять…

– Правильно, Перенег, когда без бабы мужик, до греха близко! – с издевкой перебил его староста одной из улиц Тынины, Нежил. – То-то он вдову попову к себе уволок – тосковал больно!

По скамьям пролетел гул, Юрий сильно покраснел то ли от стыда, то ли от досады. За недолгое время, прожитое в Турове, он успел показать себя не с лучшей стороны. И самый неприятный случай состоял в том, что ему приглянулась случайно увиденная на торгу молодая вдова Мануила Нагибы, недавно умершего попа из церкви Святого Ильи. Как оно все вышло, никто не знал, но через два дня вдова Нагибиха оказалась в княжьих палатах, а еще через три дня уехала в дальний Введенский монастырь, где было всего-то три монахини, и там постриглась. Туров ужасался тогда распущенности нового князя, и об этом говорилось на вече, когда Воинег Державич призывал туровцев покаяться в измене.

– Оно да! – задумчиво поглаживая бороду, сказал боярин Година. Он не принадлежал к пылким сторонникам ни того, ни другого князя, поскольку всегда во всем сомневался. – Оставь молодца без жены – еще не одна попова вдова в монастырь пойдет!

– Каков поп, говорят, таков и приход, а каков князь, таков и город! – С места вскочил поп Ахилла, настоятель Власьевой церкви на торгу. – Если князь станет блудить, а мы жалеть его, грешника, и тельцов жирных ему колоть, то какого же благочестия от православных ждать? Я буду Взворыку-плотника журить, что к вдове Прибылихе бегает, геенной огненной грозить, а он мне скажет: куда князь, туда и я! Нет, братья и чада, выньте бревно из глаза, а потом уж черную чадь учите сучок вынимать! – заявил он, постучав для убедительности в пол своим посохом, которым, если случалось, очень ловко орудовал в уличных и вечевых потасовках. – Не надобен нам такой князь, и зять княжий не надобен, а не то вместо Турова нашего станет город Аспидов, от грехов смердящий хуже Содома с Гоморрою! На вече я говорил про это и буду говорить!

Поп Ахилла унаследовал не только имя, но и дух древнего ратоборца[19], за что в Турове его прозвали Буяном. На том памятном вече он действительно все это говорил, за что был челядью боярина Самовлада стащен с вечевой степени и даже поколочен, но это не усмирило его пыла и не заставило переменить мнение о князе Юрии. Прямислава с надеждой смотрела на него: слава Богу, нашелся хоть один человек, который не требует, чтобы она пожертвовала своей гордостью и честью ради спасения Юрия от его собственных страстей!

– Твое ли дело, поп, воевать? Для проповеди удаль побереги! – бросил ему Юрьев воевода, Премил Метиславич.

– Спроси у мужиков-ватажников, мое ли дело воевать! – Ахилла стукнул посохом о дубовый пол, гордясь своей ратной удалью, которой ватаги Ильинского конца были обязаны большинству побед над Тыниной и другими частями города.

– Не дело смертных друг друга судить, суд в руках Божьих! – вставил смирный отец Варфоломей, который, не будь он убежден в этом, не задержался бы в духовниках у Юрия.

– Когда Немилко с Колодезной улицы к Прохоровой бабе лазит, пока сам Прошка в отъезде, его я Божьим судом не пугаю: застанет их Прошка – и сам по хребту наложит, мало не покажется! – отвечал неустрашимый поп. – А вот князь Юрий, – испытанный в боях посох бестрепетно указал прямо на грешника, – с холопками блудил, вдову соблазнил беззащитную, за которую, кроме Бога, заступиться и некому! И мы, если будем ему с рук все спускать, с ним вместе Богу ответим. За каждую душу загубленную! И за Немилко с Прошкиной бабой, и за Взворыку-плотника, и за всех, кого его грехи соблазнили! – И поп Ахилла так решительно ткнул посохом в Юрия, точно хотел пронзить дьяволова пособника насквозь.

Горячие речи отважного попа произвели впечатление: даже епископ промолчал, не решаясь призвать к прощению того, кто угрожал благочестию всего города.

– Князь Юрий не юноша, он знал, что в нем страсти сильны. Не мог их сдержать – искал бы невесту взрослую, на Руси дочерей княжьих много, – сказал тысяцкий Иванко. – Развод по вине прелюбодейства – не грех, а вот прощение такой вины – потакание греху. Мы люди не ученые, а вот так рассуждаем.

– Прав отец Ахилла! – поддержал попа боярин Радомир Ярунович. – Этак каждый мужик начнет гулять хоть с холопками, хоть с черницами, а потом жену Писанием поучать, так что он и прав выйдет! Нет, отцы, кто виноват – пусть отвечает, иначе зачем законы Божеские и человеческие? Зачем закон, если милосердием все вины покрывать?

– Ты сама-то что скажешь, княжна? – неожиданно обратился к Прямиславе поп Ахилла.

Она вздрогнула, но ответила, радуясь, что общее мнение склоняется на ее сторону:

– Бог его простит. Я ему зла не желаю. Но никто из вас, мужи туровские, не наденет рубаху, которую носил холоп. И мне холопских обносков не надо!

По скамьям пролетел легкий шум. Обе стороны по-своему были правы. Бог завещал милосердие, но злоупотребление им было бы потаканием греху, и туровцы, искренне желавшие быть благочестивыми, не знали, как тут следует поступить.

Юрий Ярославич глянул на Прямиславу в упор, и в глазах его вместо прежней нежности появилась почти ярость: мало того что он терпит весь этот позор, так еще терпит напрасно! И она вздрогнула: сквозь облик царевича проглянул волк.

– Грехи мои на твоей душе будут, Вячеславна! – с тихим бешенством сказал он. – Нагрешил я, но ведь раскаялся! Отвергнешь меня сейчас – считай, сама в греховный омут толкаешь, и за все, что я дальше совершу, Бог с тебя спросит!

– Так-то ты любишь меня, Юрий Ярославич! – гневно ответила Прямислава, в этот миг вырвав из сердца ростки не заслуженного им сочувствия. – Тебе бы каяться, самому бы в монастырь идти, а ты на меня все валишь! И в мирской жизни хочешь моей добротой свои грехи прикрыть, и по смерти на меня их перекладываешь! Отпустил бы ты меня по доброй воле – тогда бы я поверила в твою любовь! Тогда бы ты любил меня, тогда бы каялся, когда не желал бы своим грехом мою чистоту очернить! Ты на словах-то как на гуслях, а на деле вижу – никого ты не любишь, кроме страстей своих! И я тебе не подруга! Не дадут епископы развода – в монастырь уйду, постригусь, но женой твоей не буду!

– Хочешь, брате, вече соберем, у людей спросим: миловать ли твои грехи? – спросил князь Вячеслав. – Пусть народ скажет, верит ли тебе!

– Пусть народ за собой смотрит! – непочтительно отозвался Юрий и бросил злобный взгляд на попа Ахиллу.

Он понимал: вече обернулось бы для него лишним позором, ибо туровцы, которым были памятны и вдова Нагибиха, и прочие приключения князя, едва ли захотят простить его. Он побежден, а значит, жалости толпы ему ждать нечего.

* * *

Прямислава ожидала, что к утру от Юрия и духу в Турове не останется: после такого поражения он сразу уедет. Однако, придя с обедни, обнаружила его с Вячеславом в гриднице. День за днем он вел себя почтительно и скромно, как любезный друг и родич упрямо присылал к Прямиславе с просьбой принять его. Княжна неизменно отказывала, но он заговаривал с ней в гриднице, куда она не могла не выходить.

– Что он хочет, горе мое? – говорила Прямислава у себя наверху. – Ведь сказала же: не вернусь я к нему, пусть хоть лоб разобьет!

– А он и готов хоть лоб разбить, лишь бы вернуть тебя! – пояснила ей однажды Анна Хотовидовна. – Он ведь вдовцом женился. Значит, два раза венчался, в третий ему нельзя, даже если ты в монастырь уйдешь. Если разведут, то он, прелюбодей, и вовсе в другой раз жениться не сможет. Детей у него нет, только от холопок разве, но это что за дети? Так и проживет жизнь один со своим позором и в роду своем последний будет. Вот и мается.

– Ну и пусть его! Катился бы он камнем катучим отсюда! К чему ему дети? Он же изгой, что ему в наследство оставлять? Сапоги поношенные?

Но в душе Прямислава не была уверена, что поступает правильно. Юрий не уставал намекать ей, что «целомудренная и мудрая» жена сумеет обратить его на верный путь, и ее смущало сомнение: а вдруг это правда? Вдруг теперь, когда Юрий полной мерой пожал горькие плоды своего злонравия, он и правда хочет исправиться? Ведь сама она достаточно хороша, чтобы приковать к себе даже самого любвеобильного супруга!

Но не раз и не два бывало, когда Прямислава, пристально наблюдая за ним, замечала быстрый, словно бы невольный взгляд, брошенный в сторону женской скамьи. И сразу понимала: ни одному его слову верить нельзя!

– А твой-то пристает ко мне! – однажды шепнула ей Забела, войдя вечером в горницу. – Даром все глаза на меня пялил, а сейчас иду, он за лестницей стоит. Я испугалась сдуру, думаю, домовой! А это он! Так, говорит, полюбилась я ему, прямо с того дня, как увидел, в глазах темно! Оно и видно – за жену меня принял! – Забела хихикнула.

– Неужели и сейчас пристает? – У Прямиславы упало сердце.

Она и раньше подозревала, что именно Забелу выискивает взгляд Юрия, не совсем уместный для кающегося супруга.

– Да вот только что! – Забела кивнула в сторону сеней, где лестница вела вниз. – Говорит, мол, прогонит меня жена, тебя вместо нее возьму, буду возле сердца держать! Знакомая песня, видать: поет – не спотыкнется!

– А где он сейчас?

– Вроде в гридницу пошел.

– Ну-ка выйди, погляди, нет ли его там. Зорчиха, ступай вниз, тайком вызови тысяцкого и с ним кого-нибудь. Пусть за дверью встанут.

Забела засмеялась и убежала, Зорчиха поспешила за ней. Прямислава вышла в верхние сени и притаилась в тени столба: здесь было совсем темно, и снизу ее не различил бы даже внимательный взгляд, зато она видела нижние сени, освещаемые факелом на дверном косяке. За плечом у нее, придерживая браслеты, чтобы не звенели, встала Анна Хотовидовна.

Они ждали, глядя, как через нижние сени туда-сюда ходят люди: вечерний пир кончался, гости торопились уйти, пока не закрыли ворота из детинца на посад. Через сени, дружески обнявшись с десятником Ярцем, проследовал Гаврила, сын боярина Воинега, за ними – отец Миней, которого заботливо поддерживал староста Перенег, а сзади брел купец-хлебник Ян Трещага и рассказывал, в хмельном возбуждении размахивая руками:

– Нет, слушай! Я за полночь воротился, мать уже спала, не видела, а утром она встала, зовет есть, а я одеялом-то морду прикрыл, говорю, ничего не надо, я, дескать, ел. Она смотрит, одежа вся грязная и кожух мне – хороший, черный, из Полоцка – порвали, гады. Спрашивает, что такое, а я говорю, да ничего, матушка, а лицо-то вотолой прикрыл, она и не видит. Увидела бы она мою морду, я тебе говорю! А сейчас как идти, не знаю. Давай к тебе пойду ночевать, я ей сказал, что за долгом в Свирино село поеду…

– Ох, детство беспортошное! – Староста ухмылялся, оглядываясь на купца, который и на четвертом десятке лет все еще боялся показаться матери с синяком под глазом, полученным в рыночной драке.

– Иже вся зовый ко спасению, обещания ради будущих благ… – бормотал отец Миней, которому, похоже, мерещилось, что он на церковной службе.

Шумная троица удалилась. Из гридницы выскользнула Забела и встала в тени у лестницы, словно бы в раздумье, идти ли наверх. Прямислава прижимала руку к груди, чтобы унять стук сердца: ей было стыдно и досадно, что приходится следить за собственным мужем, но и горько, что все его нынешние клятвы – ложь и что даже сейчас он продолжает гоняться за девками. До встречи с ним она в душе надеялась, что, утратив необходимость искать жене замену, Юрий Ярославич полюбит ее, и они будут жить в ладу и согласии, избавленные от позорной необходимости развода. «К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою…»[20] – вспоминала она слова Господа и всем сердцем желала внять поучению.

Но при мысли об этом вместо Юрия перед ней вдруг встал образ Ростислава. Прямислава зажмурилась: ах, как она хотела быть верной женой законному мужу! И если бы речь шла о Ростиславе, с какой бы радостью она следовала учению Златоуста, велевшему ни жене, ни мужу не ждать доброты от другого, а проявлять ее первым. Мудрые речения Иоанна Златоуста, знакомые еще по монастырю, она теперь перечитывала так часто, что выучила наизусть. Но он же, святой и мудрец, объявлял равную ответственность за измену для жены и для мужа, а ответственность эта – развод…

Из гридницы вышел мужчина и сразу устремился в тень у лестницы.

– Где ты, лань моя любезная? – долетел снизу шепот, и Прямислава узнала голос Юрия. – Не казни меня, я сам в огне сгораю, полюби меня, ничего для тебя не пожалею! Хочешь гривну золотую, хочешь шелков заморских – все твое будет! Не беги от меня!

– Грех тебе, княже, и слушать тебя не хочу! – Забела отбивалась от его протянутых рук. – Жена услышит! И не стыдно тебе – в любви ей клянешься, а сам…

– Да разве могу я другую любить, когда тебя вижу, моя березонька! – Юрий Ярославич догнал ее и обнял, прижав к столбу. – Тебя одну я тогда в горнице увидел, рядом с тобой все прочие – что серые уточки рядом с белой лебедью! Не надо мне жены, поедем со мной, ты моей княгиней будешь!

– Ну, молодец, княже, сам решил! – Из-за дверей вдруг выступил Гаврила Воинежич с факелом в руке, и яркий отблеск упал на ошарашенное лицо Юрия Ярославича; он обернулся, но не выпустил из объятий Забелу. – Не надо тебе жены, и люди про то же толковали, что не надо! Вот и сам сказал, а мы все слышали!

За его спиной стояли староста Перенег и Янко с изумленно вытаращенными глазами. Отец Миней, правда, ничего не видел, потому что дремал стоя, привалившись к плечу Перенега. Но свидетелей имелось достаточно и без него.

Забела вывернулась из рук Юрия и взбежала верх по лестнице; Прямислава отшатнулась и скользнула в горницу, пока ее никто не увидел. Достаточно было того, что увидели Юрия. Если он и теперь не уедет, значит, Бог сотворил его без всякого стыда, но никто во всем Турове больше не поверит ни слову из его пылких покаяний. Разве что многотерпеливый отец Варфоломей.

Глава 8

На другой день, к облегчению Прямиславы и тайному торжеству Забелы, которая была рада так пригодиться госпоже, Юрий Ярославич уехал. Отправился он в Ивлянку, куда Вячеслав обещал прислать список[21] с грамоты о разводе, когда она будет получена от митрополита. Услышав от уважаемых людей, как мало сам Юрий верил в собственные слова, епископ без новых возражений взялся составлять просьбу в Киев. Игнатий выполнил свой пастырский долг, пытаясь предотвратить разрыв и водворить мир, но дальнейшие старания и впрямь стали бы лишь потаканием грешнику. Исправить Юрия под силу только Богу, а пока он не вмешается, смертным лучше отступить.

Но в Ивлянке князь Юрий не задержался. Сильной родни у него не осталось, милостей от киевского князя тоже ждать не приходилось. Только брак с дочерью Вячеслава туровского, внучкой Владимира Мономаха, давал ему хоть какую-то надежду на лучшее. Но этот брак доживал последние дни…

Сидя в небогатой ивлянской горнице, где каких-то две недели назад ночевала его жена, Юрий пытался обдумать свое положение. Сосредоточиться было трудно – за стеной спорили и ругались Прибавка и Вьялица. Друзей у него нет, и силы, которой он мог бы привлечь союзников, пока тоже. Остается один путь: найти тех, кто имеет зуб на его врагов. Мономашичи отпадают: если кто из них и забудет родственный долг перед туровским князем, то Владимир киевский быстро приведет их в чувство. Во Владимир, к князю Андрею, следовательно, соваться нечего. Перемышль… Еще того хуже – Прямиславу доставил к отцу Ростислав, нынешний перемышльский князь…

Однако! Юрий даже встал и прошелся по горнице. Ведь покойный Володарь оставил Перемышль младшему сыну и тем сильно обидел старших. Где они теперь? Вроде говорили, что один из них получил Звенигород, а второй Белз… Неплохие города, Юрий с радостью взял бы любой из них, но Володаревичам обидно – они, хотя бы старший из них, Владимирко, рассчитывали получить Перемышль!

Вот оно! Звенигородский князь тоже терпеть не может Ростислава, а это уже кое-что!

За стеной что-то гулко ударило в бревна – похоже, бросили деревянный ковшик. Причем бросали, надо думать, не в стену, да промахнулись. Значит, Владимирко звенигородский…

Крики перешли в пронзительный отрывистый визг: не иначе как соперницы вцепились-таки друг другу в волосы. Не обращая внимания, Юрий вышел в сени и крикнул челядь – готовиться к отъезду в Звенигород. В голове носились какие-то обрывочные мысли, додумать которые он мог и по дороге. Главное – не мешкать, ведь просьба о разводе уже в пути!

* * *

Не имея лишних лошадей, в Звенигород Юрий приехал только на седьмой день. Во всех церквях еще справлялись поминальные службы, заказанные благочестивым наследником, а князь Владимирко носил черный плащ и черную шапку в знак своей скорби. Черный цвет ему приходился исключительно не к лицу, как сразу заметил щеголеватый Юрий: Владимирко был высок, худощав, на бледном лице с длинными рыжеватыми усами сидело множество желтых веснушек. Но вслух учтивый гость, конечно, ничего не сказал, наоборот, придал своему лицу выражение почтительной и сочувственной скорби.

Приезду нежданного гостя Владимирко удивился, но принял его весьма радушно.

– Пиров, уж извини, не даем сейчас, пока по батюшке печалуемся! – говорил он. – Но в остальном будь мне как брат, Юрий Ярославич, дорогой! Ведь Господь учил нас всякому стучащему отворять, особенно тех привечать, кто тяготы и утраты понес горькие!

Это был намек, и Юрий немедленно откликнулся:

– Да уж, беды мои тяжкие! Господь гордыню наказывает: хотел я к небесам взлететь, теперь вот разбитый лежу!

– Не кори себя, Юрий Ярославич, твоя вина невелика. Таков подлый люд: сегодня зовет тебя на княжение, завтра отрекается! Кто им, черной чади, больше сребреников даст, тому и продадут! Мне ли не знать!

– Ты-то счастлив, Владимирко Володаревич: живешь в чести и богатстве, и жена-красавица при тебе, голубка белая… – Юрий бросил влажный взгляд на княгиню Аграфену, сидевшую возле мужа.

Это была невысокая, полнотелая женщина, на какую он никогда бы и не взглянул, но сейчас в глазах Юрия читались умиление и нежная братская любовь.

– Да уж, надо и за то Господа благодарить, что есть у нас! – с унылым смирением согласился Владимирко. – И не думать, что-де могло бы все и получше обернуться! И в Священном Писании сказано, что старший сын за отцом все имение наследовать должен, а мой Иаков и козлят отцу не зажарил, и право первородства у Исава отнял!

– О чем ты говоришь? – Юрий сделал вид, будто не понял.

– Ведь я у отца старший сын, разве ты не знал? А Перемышль он Ростиславке отдал, половцу нашему!

– Да что ты? – изумился Юрий. – Как же так можно?

– Уж не знаю! – Владимирко развел руками. – Ни в чем я из отцовской воли не выходил, был ему почтительный сын и добрый помощник, а половца и дома-то не застать, все гулял по полям, а вот поди ж ты! Он теперь – перемышльский князь и мне, старшему брату, заместо отца! Как будто опоил батюшку перед смертью! Будто корнями обвел![22]

– Опоил? – еще сильнее изумился Юрий. – Отца родного? От этого, говоришь, и помер?

Владимирко ничего на это не ответил и только поджал губы. Обвинять младшего брата в смерти отца он не решался, поскольку все еще хорошо помнили, что Ростислава в то время рядом не было.

– Что с него взять – половец он! – вставила Аграфена. Княгиня не любила младшего деверя: он не сделал ей ничего плохого, но она изначально привыкла к мысли, что ее мужу придется всю жизнь сражаться с Ростиславом за владения, а дети Ростислава будут сражаться за то же самое с ее детьми. – Мать его была поганой[23], и братья ее до сих пор в поганстве пребывают, у себя в степи живут и жрут всякую дрянь, хомяков и сусликов, тьфу! Может, она и опоила мужа чем, чтобы все имение ее сыну досталось!

– Ничего, Владимирко, Бог милостив, Он твой род от врагов защитит и крепко утвердит на престоле отцовом и дедовом! – со вздохом ответил на это Юрий. – А вот мне, грешному, худо приходится! Не дождаться мне детей и внуков, не увидеть рода продолжения! Как ни кайся теперь, а беды не поправить. Одно остается – в монастырь идти, иного нет мне приюта, грешнику проклятому! – с чувством, со слезами в голосе продолжал Юрий, ударяя кулаком в золотой образок святого Георгия на груди. – Беззакония мои превзошли главу мою, и бремя тяжкое меня отягчает!

– Что же ты так казнишься, брате? – Владимирко, в свою очередь, сделал участливое лицо. Он понимал, что опальный берестейский князь приехал к нему не просто так, на поминальные блины, и хотел скорее вызнать, что у того на уме. – Сердце не камень, еще помиришься с Вячеславом, и даст он тебе какой-нибудь город, у него ведь много!

– С Вячеславом я примирился, Божьей милостью. – Юрий немного успокоился и поправил нагрудный образок. – Поцеловали мы крест на мире и любви, да вот дочь свою, законную мою супругу, не пожелал он мне отдать. Лань моя нежная, любезная моя серна, горлинка моя желанная, увижу ли я тебя еще! – Он прижал руки к лицу, словно в усилии удержать слезы. – Уж как я любил ее, и как она, моя жемчужинка, ко мне стремилась! Воспитана она в страхе Божьем, никогда не преступила бы заповеди, если бы не Вячеслав. Только бы мне вызволить мою овечку из пасти сего льва рыкающего, и тогда держал бы я ее у самого сердца, и благословил бы нас Господь потомством, и род бы наш умножился! Кто бы мне помог вернуть мою горлинку, что плачет теперь на сухом дереве, у гнезда разоренного, того я бы до смерти почитал как отца!

– Даже не знаю, что и сказать тебе, Юрий Ярославич! – Владимирко качал головой, не в силах так сразу придумать что-нибудь, что принесло бы пользу и гостю, и ему самому. – Попробовал бы помирить вас, да не уверен, станет ли слушать меня Вячеслав.

– Нет, он как кремень, слушать ничего не хочет, уже и к митрополиту в Киев послал! – глухо отвечал Юрий, не отнимая ладоней от лица. – Просил его сам епископ туровский, просили все попы и игумены, просили бояре и старейшины – никого не желает слушать! Нет, выдадут мою горлинку за другого, опозорят, а я в монастырь пойду! Нет мне в миру больше жизни! Прощай, Владимирко! Благослови тебя Бог, не дай дожить до моего горя!

– Погоди, Юрий Ярославич, не сокрушайся, отчаяние ведь великий грех! – Владимирко поймал гостя за руку. – Отдохни, утро вечера удалее, а завтра еще поговорим. Глядишь, и наставит Господь.

К следующему дню Юрий Ярославич несколько успокоился и уже не впадал в такое бурное отчаяние, но его уныние ничуть не развеялось. Вызывая слезы на глазах благочестивого Владимирка и княгини Аграфены, он с тоской говорил о своей любви к жене, о позоре, который ждет их обоих, если она при живом муже будет выдана замуж еще раз, о том, что для обоих разлученных супругов единственным прибежищем от горя и греха остается монастырь.

– Ведь сосватает ее Вячеслав, видит Бог! Как получит разводную грамоту, сей же час сосватает! – горестно приговаривал Юрий. – Горлинка моя кроткая, безответная! Вот хоть твой брат-половец если посватается – Вячеслав сразу отдаст! Ни на мольбы, ни на слезы ее не посмотрит – впихнет мою жемчужинку в пасть свиньям! Еще доживу я, горемычный, услышу, как на ее свадьбе крещеный люд веселиться будет, а сам не смогу даже повидать ее, бедную! А Вячеслав только рад будет, да и половец тоже. С таким-то тестем он не только Перемышль, а и прочие города заберет, и вас еще с женой и детками невинными из дому прогонит!

– Что ты говоришь такое! – Владимирко вытаращил глаза и вскочил. – Половец на дочери Вячеслава туровского жениться хочет?

Юрий этого еще не говорил, но отрицать и не думал.

– Зачем ему еще жениться, и так обойдется! – заметила княгиня Аграфена, обеспокоенно поглядывая на того и другого. – Один раз венчался, да не дал Господь – значит, нет его воли! Зачем еще Бога гневить?

– Ростислав хочет твою жену сватать? – От ужаса Владимирко забегал по горнице. – Ты верно знаешь?

– А то нет! Глупый догадается. – Юрий перестал причитать, видя, что наживка проглочена. – Он ведь у вас неженатый. Он мою жену видел, знает, какая она красавица, как березка белая, в самом Царьграде такой нет! А с Вячеславом туровским ему теперь породниться бы кстати. Да и Вячеславу выгодно: перемышльский князь – это ведь и соль тебе, и дорога в ляхи да угорцы! Захотят, и на Владимир ударят с двух сторон – Андрей не удержится. Чего же им не породниться? Вот помяни мое слово: как отстоит ваш половец все поминальные службы, тут же сватов пошлет. Так что моя беда и тебя стороной не обойдет, Владимирко! Я жены лишусь, а ты через это и стола звенигородского, и самой жизни лишиться можешь!

– Хоть бы кто другой к ней скорее посватался! – воскликнула княгиня и всплеснула руками, как перед большой бедой. – Правда, говоришь, она собой хороша? Лет ей сколько? Не засохла в монастыре? Где же ей жениха взять, смирного кого-нибудь и от нас подалее, не знаешь, Володаревич?

– Да зачем ей другой, когда у нее законный муж имеется! – возразил Юрий, в душе ругая глупую бабу. – Я то есть! Помоги мне жену вернуть, Владимирко, и сам себе заодно поможешь! А не то в одном монастыре придется нам с тобой век коротать! Отец Гервасий да отец Варсонофий – славная выйдет парочка! Куда ж еще нам податься будет, безземельным и бесприютным?

Владимирко сел опять на лавку и опустил длинные руки. На лице его отражалось отчаяние: он словно бы уже видел под стенами Звенигорода туровские и перемышльские полки, пришедшие, чтобы отнять у него стол, а самого насильно запереть в монастырь. Да, Юрий умел уговаривать и женщин, и мужчин.

– Но что же я тут сделаю? – Владимирко поднял на гостя встревоженные глаза. – Я же не митрополит, запретить ей разводиться не могу! И войной на Туров не пойду, не проси. Сам в Звенигороде еще месяца не сижу, не дадут мне войска.

– Думай, Владимирко, голова ведь не колышек, чтоб только шапку на нее вешать!

– Сам бы ты думал, когда с холопками гулял, а потом на тестев город рот разинул, – сварливо отозвался хозяин.

– Одна голова хорошо, а две лучше. Вместе будем думать, – угрюмо произнес Юрий, не в силах опровергнуть этот упрек. – Авось надумаем что. А нет, половец нас с тобой обоих сожрет и по миру пустит.

* * *

Через пару дней в Звенигород явился еще один неожиданный гость: князь Ярослав, родной младший брат Владимирка. По отцовскому завещанию ему достался город Белз, но на половца, беззаконно обскакавшего их обоих, он обиделся не меньше старшего брата.

Услышав о его приезде, Владимирко обрадовался: появилась третья голова, которая поможет им думать. Но у Ярослава имелись другие заботы. Без всякой радости вытерпев родственные объятия старшего брата – Владимирко очень его любил, – гость швырнул плеть в угол, словно она была в чем-то виновата, пихнул отрока, который подбежал снять с него плащ, и даже не подумал перекреститься или поздороваться с невесткой и прочими домочадцами брата.

– Что-то ты не в духе, соколик мой! – заметил Владимирко. – Устал, что ли, с дороги? Или нездоров?

– Браги у тебя нету?

– Медовуха есть хорошая, вчера еще слабовата была, а сегодня в самый раз. Велеть?

– Давай!

Выпив два ковша медовухи, Ярослав отшвырнул ковшик и вытер усы. Внешностью он походил на отцовских родичей-угорцев: черноусый, с резкими чертами лица, жилистый и сильный, решительный и порывистый в движениях. Нравом он обладал довольно тяжелым: не терпел никакого прекословия, был гневлив и вспыльчив.

– Там у крыльца тысяцкий мой ждет, Стужайло, – презрительно поморщился Ярослав. – Вели баню истопить, да пусть его туда ведут, а потом уж к тебе.

– Что такое? – оторопела княгиня. – Завшивел, что ли, раз и в палаты вести нельзя?

– Да вроде того… Дерьмом воняет.

– Прости господи! – хмыкнул Владимирко. – Чем же ты тысяцкого так застращал, раз он у тебя того, в портки наделал, как дитя малое?

– Да лучше бы он в портки наделал, черт косорылый! Я из-за него, выродка, без города остаться могу, как голый сокол в чистом поле!

Княгиня Аграфена ахнула, Владимирко перекрестился, Юрий подошел поближе. Что, еще один безудельный князь?

– Да он же в Белзе сидел тысяцким еще при отце, а у тебя… – начал Владимирко, но тут Ярослав выругался так, что княгиня охнула и зажала уши.

– Как придет из бани, хрен навозный, пусть сам тебе про свои подвиги рассказывает! – Ярослав чуть не сплюнул на пол прямо в гриднице. – Вспоминать о нем не хочу! Ну, чего стоишь, шишимора, еще давай! – рявкнул он на девку, которая стояла с кринкой медовухи, и та от испуга чуть не выронила посудину.

Но, выпив еще пару ковшей, Ярослав немного успокоился и рассказал сам. Боярина Стужайло Евдокимовича назначил в Белз еще Володарь, и Ярослав, получив город, оставил тысяцкого на прежнем месте. Тот обещал не надоедать ему делами, доходы высылать исправно, охота под Белзом имелась хорошая, девки в хоромах тысяцкого красивые и веселые. Новый князь был всем доволен, поскольку охоту он любил гораздо больше, чем дела. Но вот жителям Белза такое управление нравилось гораздо меньше. Тысяцкий и сам любил пожить хорошо: изобрел несколько новых податей, а если кто-то обращался к нему с просьбой рассудить, то платить за суд приходилось и истцу, и ответчику. Дружки же его, с кем вместе пировал, творили что хотели, и на них никакой управы не было. А кто жаловался, тот сам оказывался виноват.

Когда Ярослав в первый раз посетил собственный город, к нему явилось посольство из городских старост с требованием сменить тысяцкого. Князь призвал того к ответу, но Стужайло убедил его, что-де пал жертвой клеветы. Ярослав предпочел ему поверить. Но стоило ему собраться на охоту, как тысяцкий опять закатил пир, напился пьян и кричал, что весь Белз скоро будет у него в холопах.

Обозленные попустительством нового князя, горожане не выдержали, и в городе вспыхнул бунт. Двор тысяцкого разгромили, побили челядь, а сам Стужайло спасся только тем, что зарылся в огромную кучу навоза, копаться в которой народ побрезговал. Выбравшись ночью на волю, Стужайло кинулся вдогонку за князем. Ярослав пытался вернуться в город, но ему не открыли ворота и потребовали клятвы, что он заменит Стужайло другим тысяцким, причем по выбору самих горожан.

Ярослав, не выносящий никакого противоречия, пришел в ярость.

– Эти смерды мне условия ставят! Мне! Свинячьи дети, да пошли они все на… – кричал он, и княгиня Аграфена морщилась и зажимала уши, но не уходила. – Мне ставят условия, чтобы я принимал их собачьего тысяцкого! Может, они еще и князя сами захотят выбрать, рыла вонючие! Всех в железо закую, всех хвалисам продам! С землей сровняю!

Однако бранью пробить стены Белза не получилось. Прихватив с собой воняющего навозом тысяцкого, Ярослав был вынужден с позором отступить и уехать к брату в Звенигород. С тех пор Стужайло уже два раза побывал в бане, но князь по-прежнему отказывался сидеть рядом с ним и брезговал даже смотреть на него. Вот и сейчас, когда Стужайло явился уже после третьей тщательной помывки, благоухая квасным духом и березовым листом, князь Ярослав не позволил ему явиться пред очи. Да и надобности не было, поскольку он уже сам все изложил.

– Надо, брате, войско собирать, показать этим стервецам, кто в волости хозяин! – требовал Ярослав. – Завтра же вече созывай, чтоб дали войско!

– Да, да, будет вече, будет! – успокаивал его Владимирко, весьма озабоченный. – Давай-ка покушай пока, ведь целый день, поди, с седла не слезал. Княгиня, душа моя, прикажи, чтоб подавали. Что там Сугревка копается?

* * *

Всю ночь Владимирко не спал, раздумывая, как помочь брату. Собрать войско Звенигорода для похода на Белз будет не так легко – ведь он не сможет позволить ни себе, ни боярам, ни простым ратникам-ополченцам грабить волость Ярослава. С чем тот потом останется? Да и знакомить звенигородцев с требованиями Белза ему представлялось опасным – а вдруг они тоже захотят назначать себе тысяцких сами? Нужно придумать какие-то другие, убедительные и безопасные основания для похода.

И с этой задачей он справился. При всем своем благочестии Владимирко обладал изворотливым умом и той убежденностью, что за его преданность Бог всегда на его стороне, которая может завести очень далеко от заповедей.

Наутро он велел оповестить городских бояр, назначив сбор уже на следующий день: ему не нужно было, чтобы какие-то другие слухи опередили его рассказ о происшедшем.

– Вот приехал ко мне брат мой, Ярослав! – заговорил он, когда все бояре, старосты, купцы, священники Звенигорода и его собственные воеводы расселись на длинных скамьях в гриднице. – И вести, которые привез он, сердце мое наполнили тяжкой печалью. Всем вам ведомо наше несчастье – и месяца не прошло, как отца нашего, князя Володаря, призвал к себе Господь. – Бояре при этих словах дружно начали вздыхать и креститься. – Умирая, собрал он нас, трех сыновей своих, и разделил между нами волость: мне, старшему сыну, – Звенигород, Ярославу, среднему, – Белз, а Ростиславу, младшему, – Перемышль. Отчего младший сын воссел выше старших двух, то мне неведомо, но отца своего я судить не дерзаю, ибо един Бог нам всем справедливый судья.

Бояре опять закрестились и закивали.

– И жили бы мы трое, по завету отца нашего, владея каждый своим уделом, да видно захотел враг рода человеческого разлад внести в род наш. Смутил дьявол умы жителей Белза, побуждая их тысяцкого Стужайлу прогнать, да и перед Ярославом, господином их законным, ворота затворить. Снеслись они, как нам ведомо, с братом нашим, князем перемышльским, и зовут его к себе на княжение. А может, и сам он, гордыней и корыстью дьявольской обуреваемый, побудил их власть законную опрокинуть. Теперь, говорят, послали жители Белза в Перемышль, зовут Ростислава к себе. Вот я и спрашиваю вас, мужи звенигородские, по закону ли это Божьему и человеческому?

– Нет, княже, не по закону! – загудели бояре. – Нет такого закона, чтобы отцовскую волю нарушать и братьев своих родных со столов гнать!

– Тогда подумайте, надлежит ли нам сложа руки сидеть, глядя на дьявольское злодейство, или брату моему Ярославу на помощь прийти? Ведь если не укротим мы сейчас дьявола, то он не только на Белз, но и на Звенигород пасть свою смрадную разинет. Что скажете, мужи звенигородские?

Провалить его замысел могло лишь одно: если бы кто-то из звенигородцев уже сам проведал о событиях в Белзе и решился бы сказать об этом вслух. Однако бояре и старосты либо ничего не знали, либо не посчитали разумным противоречить князю. Владимирко без труда добился согласия снарядить войско на помощь Ярославу. Предстояло еще собрать вече и узнать мнение всех свободных горожан, но при поддержке бояр, старост и священников в согласии черного люда князь мог не сомневаться.

– Теперь про другое дело скажу я вам, – продолжал Владимирко. – Вот сидит здесь перед нами князь Юрий Ярославич, сын Ярослава Ярополковича берестейского, и печаль во взоре его. – Он указал на Юрия, и тот со скорбным видом наклонил голову. – Тяжкая беда его постигла. Вячеслав туровский, тесть его, задумал не только союз их разорвать, но и жены преступным образом Юрия лишить. Отнял он дочь свою из объятий мужа законного и снова за девицу в дому своем ее держит.

Бояре зашептались: до Звенигорода доходили смутные слухи о ссоре туровского князя с зятем и о предполагаемом разводе, но толком еще никто ничего не знал.

– И к дочери его сватается теперь враг наш, Ростислав перемышльский, – говорил дальше Владимирко, и собравшиеся молча проглотили то, что «брат мой» Ростислав уже успел превратиться во «врага нашего». – Разом два преступления совершить задумал: за себя взять жену при живом муже, а с тестем вместе полки собрать да на чужие города ратью пойти. И еще спрошу вас, мужи звенигородские: надлежит ли нам молча смотреть на беззаконие или поднять мечи наши, Богом благословленные, вернуть мужу жену законную и самих себя тем от опасности избавить?

– Неладно оно выходит… – начал его собственный тысяцкий, Стоинег Ревятич. – Еще с Туровом, что ли, нам воевать придется?

– С Туровом нам воевать не с руки! – заговорили сразу несколько человек. – Перемышль да Белз – иное дело, это все земли наши, да и князь покойный завещал. А что там у них в Турове, то не наше дело.

– Да поймите же, мужи звенигородские, если перемышльский князь с туровским князем породнятся, то вместо одного врага сильного будет у нас двое сильнейших, а там и трое. Ведь через Вячеслава туровского Ростислав со всеми Мономаховыми сыновьями и с ним самим в родстве будет! Сожрут нас тогда, и косточек не оставят! Во Владимире его родич будет сидеть! Придут к нам и перемышльские полки, и туровские, и владимирские, разорят города наши, пограбят имение, жен и детей в полон уведут! Не допустите своей же погибели!

– Так что людям-то говорить будем – на Туров идти воевать? – спросил дотошный Радята, староста Кузнечного конца.

Этот сухощавый старик всем своим видом давал понять, что такое заявление будет и глупым, и ненужным.

– Людям говорить пока не стоит, – Владимирко понимал, что весь Звенигород он не подобьет участвовать в ссоре бывшего берестейского князя с туровским. – А сами подумайте. Может, сие дело Бог подсобит нам без войны решить, но помощь мне ваша понадобится.

– Ну, если без войны, то пожалуй, – отозвался боярин Хотила. – Если без войны, то отчего же не помочь?

Распустив думу, Владимирко оставил у себя лишь наиболее доверенных людей: своего бывшего кормильца Переяра Гостилича, тысяцкого Стоинега, боярина Хотилу с братом Радолюбом и своего духовника отца Филофея. Юрий тоже остался. Ярослав, которого после неумеренно выпитой вчера медовухи мучила головная боль, мрачно сидел в углу и ни во что не вмешивался.

– Думал я, как помочь брату моему Юрию, не собирая полков на Туров, и вот что надумал, – заговорил Владимирко. – Ведь и впрямь ждет нас беда неминучая, если Ростислав такую сильную родню приобретет. Это сватовство надобно расстроить.

– Да не пойму я, прости дурака, какое сватовство, когда баба мужа живого имеет! – Боярин Радолюб махнул в сторону Юрия. – Какое сватовство? Вячеслав туровский совсем, что ли, разума лишился?

– Кто же ее венчать будет, когда она венчана! – поддержал брата Хотила.

– В Киев они послали, к митрополиту, просят развести ее, – нехотя ответил Юрий. – А с митрополитом, поди, Владимир киевский сам говорить будет. Ему-то ведь выгодно, чтобы его внучку со мной развели да за Ростислава выдали. Если приведут они с Вячеславом все здешние города под свою руку, киевский князь первый же выгоду получит. Разведут мою голубушку и половцу безбожному выдадут!

– А что же мы поделаем? – Хотила пожал плечами. – Нас-то митрополит Никита не послушает!

– А вы меня послушайте – и узнаете! – Владимирко огляделся с таким видом, словно хотел проверить, не подслушивает ли кто, и все невольно сделали движение, будто пытались подсесть к нему поближе и сомкнуть кружок потеснее. – Вячеслав сейчас ждет сватов от Ростислава. Как сваты приедут, он им ее вручит со всей радостью. Отправят ее из Турова в Перемышль, как водится. Только до Перемышля она не доедет. За Владимиром выйдет ей навстречу муж ее законный, возьмет за белы руки и к сердцу своему прижмет. Так враг наш Ростислав без сильного тестя останется, а мы доброе дело сделаем – вернем жену мужу законному.

– И что же, теперь ждать, когда Ростислав ее посватает? – морщась в недоумении, спросил Радолюб. – А как нам узнать?

– А мы-то тут при чем? – Стоинег тоже ничего не понимал. – Мы, что ли, ее отбивать у сватов будем? Это опять война с Вячеславом получается!

– Не надо будет никого отбивать. Мы ведь сами сватами и будем!

– Так ты, батюшка, сам хочешь то посольство снарядить! – первым среди недоуменно переглядывающихся бояр догадался Переяр Гостилич.

– Верно говоришь, боярин.

– Ах, Владимирко Володаревич, отец родной! – Юрий чуть не прослезился, поняв замысел, и вскочил, точно хотел немедленно то ли облобызать спасителя, то ли упасть к его ногам. – Бог тебе вложил в голову сей замысел светлый! Помоги, верни мне жену мою, голубушку ненаглядную, век за тебя буду Бога молить, век буду тебя заместо отца почитать!

– Да ведь без разводной грамоты Вячеслав ее не отпустит! – засомневался отец Филофей. – А раз будет она разведена, какой же ты ей теперь муж?

– Кого Бог соединил, того человек не разлучает! – торжественно провозгласил сияющий Юрий. – Что там грамота! А как узнает Вячеслав, что она со мной живет в любви и согласии, сам ту грамоту в огонь бросит и запретит вспоминать, что была такая. Подумайте, мужи звенигородские, доброе дело Господь вам зачтет!

– Не годится от доброго дела уклоняться! – Тысяцкий Стоинег нерешительно подергал себя за ус. Его все-таки не оставляли сомнения, не таит ли сей ловкий замысел какой-нибудь опасности для Звенигорода. – Ведь людей своих посылать надо… И с ней из Турова будут люди…

– Будут с ней люди, которые в дружбе со мной, об этом я сам позабочусь! – заверил Юрий. – А я весь век свой услуги не забуду! Сделаем дело – и весь я ваш, располагайте мной, как слугой своим!

– Не любящий брата своего, говорит апостол, не познал Бога! – вставил отец Филофей. Как и у всех, кто впервые услышал, что туровский князь Вячеслав разводит дочь с мужем, новость эта вызвала у него ужас и отвращение. – Поможем брату своему!

– Только бы половец не прознал, что ему тут невесту сватают! – заметил осторожный Переяр. – А ну как он там свое посольство готовит! Столкнемся – что тогда?

– Нет, ему не до сватовства сейчас. Он, говорят, только во Владимир ехать собирается, да и с Болеславом ляшским еще дело не решил, – ответил Владимирко. – Бог нам поможет. Только чтобы под руку кто не толкнул, никому про наш замысел знать не надо.

* * *

А Прямислава, искренне надеясь, что ей никогда больше не придется видеть Юрия, старалась не вспоминать о нем и мало-помалу выкинула его из головы. Митрополит наверняка соберет по ее делу целый совет: епископов белгородского, переяславского и черниговского, игуменов крупнейших монастырей, будет беседовать то с ними, то с дедом, киевским князем Владимиром, и решение они примут не скоро. Но Прямислава не скучала в ожидании. Несколько раз она ездила в Рождественский монастырь, где упокоилась ее мать. В Турове был также знаменитый Варваринский монастырь, основанный греческой царевной Варварой, женой князя Святополка, а в нескольких верстах от города стоял другой, поменьше, который любила когда-то посещать княгиня Градислава. Прямислава бывала там с матерью в тот единственный год, который они прожили в Турове вместе.

Сначала нужно было плыть по Припяти около четырех верст, потом идти по тропинке вдоль берега еще с полверсты – Рождественский монастырь стоял на мысу, куда нельзя было подъехать на ладье. Тропинка шла через дубраву, которую еще при старых богах почитали священной, – величественную и торжественную, будто храм, – потом упиралась в тын из дубовых же бревен с красивыми воротами и образком Божьей Матери над ними, а потом вела еще через участок леса до рыжевато-розовой Рождественской церкви, маленькой, тесной, но по-особенному теплой, приветливой и уютной. Она стояла прямо на зеленой лужайке, а обок приткнулись две бревенчатые постройки, где располагались кельи и всякие службы. От церкви дорожка вела дальше в рощу, где Прямислава когда-то гуляла с матерью и младшей сестрой. Теперь она осталась здесь одна и сама рассказывала Забеле все то, что когда-то слышала от матери.

– Здесь раньше было Живино капище, где теперь церковь, – говорила она. – А потом святой инок Никита велел капище разрушить и сам своими руками срубил первую часовню во имя Рождества Богородицы. Инокиня Маланья, его сестра в миру, поселилась тут сперва одна, а позже с сестрами.

Забела серьезно слушала, тараща красивые глаза в знак своего прилежного внимания. В один из недавних дней девушку окрестили: при ее быстром и цепком уме ей легко дались молитвы и обряды. Ей досталось имя преподобномученицы девы Сусанны, и Прямислава заказала для нее у костореза иконку святой. Вскоре резчик принес маленькую пластинку из лосиного рога, с колечком, чтобы вешать на грудь, а вокруг изображения была вырезана маленькими буковками короткая молитва: «Господи, помоги рабе Твоей Сусанне!» И Забела, хоть не умела читать, осталась совершенно довольна.

В монастыре сейчас проживали шесть сестер и две послушницы: Янка и Стеша. Несмотря на небольшие размеры, монастырь был уважаемый: инокини Василиса и Нимфодора происходили из знатных боярских родов, еще две являлись купеческими вдовами. Прежняя игуменья Ликерия, с которой так дружила княгиня Градислава, умерла и упокоилась под каменной плитой невдалеке от самой княгини. Место Ликерии заняла новая, лет тридцати с небольшим, игуменья Мелитина, из рода туровских бояр Путиличей, в честь которых одна из окраин города называлась Путилками.

– Пусть тебя и разведут, а все же в другой раз тебе, Вячеславна, идти замуж грех! – говорила она. – При живом муже – грех, и там уж нечего разбирать, он ли первый согрешил, ты ли, а только кто из вас теперь с другим свадьбу справит, выйдет прелюбодеем! Что он, что ты! Не захотела женой быть – Бог тебе судья, а из-под венца дорога одна – в обитель Божью! Приходи к нам, приму тебя как дочь родную, а буду умирать, обитель тебе останется. Кому же тут игуменствовать, как не княжне, ведь обитель наша самая что ни на есть княжеская! Сколько дочерей княжьих, отвергнувших мир и избравших вечное девство, здесь постриглось, сколько княгинь овдовевших тут пристанище своей душе нашли! Бойся греха, приходи к нам!

Прямислава не отвечала, хотя глаза Забелы испуганно округлялись при таких речах.

– Она, конечно, баба умная, – ловя руку Прямиславы, шептала Забела, когда они вышли от игуменьи и направились в рощу. Не привыкшая к монастырям, она боялась черных фигур монахинь, их бледных лиц, на которых лежала печать умиротворенного равнодушия к печалям и радостям мира, и в разговоре с Зорчихой даже называла их тайком «навьями». – Ты, княжна, если задумаешь тут остаться, верь: я с тобой останусь, и пусть мне тоже косу режут, коли так надо. Я тебя не покину, мое слово твердое! Хоть пропаду, а не оставлю тебя! Но только лучше ты ее не слушай! Пусть бабки старые постригаются, а ты такая красавица! Ну его, князя Юрия! Сам наблудил, а ты за него отвечай, жизнь свою молодую губи! Будет у тебя еще муж, и дети будут! Да разве твоя матушка покойная тебе такого хотела – себя заживо хоронить!

Прямислава понимала и отчасти разделяла сомнения Забелы, но все же мысль о том, чтобы провести остаток жизни в Рождественском монастыре, который в округе по старой памяти продолжали звать Девичьей Горкой, не казалась ей ужасной. Здесь была ее мать, мир ее безмятежного детства, и листва старой Девичьей дубравы ласково шепталась над ее головой, когда она сидела на толстом бревне, глядя на полосы солнечного света в траве. Здесь царил мир и покой, мир навсегда. Если ей не суждено обрести «мира и единомыслия» с мужем, то с Богом их можно достичь всегда, и этот путь не закрыт ни для кого.

Но Вячеслав внезапно прислал людей, чтобы вернуть дочь в Туров, и от того, что она там узнала, все ее мечты о монастырском покое растаяли как дым. К ней приехали сваты – и приехали из Перемышля! Сватов прислал новый перемышльский князь Ростислав Володаревич!

Явились четверо знатных бояр: Переяр Гостилич, Стоинег Ревятич, Хотила Славомирич и его брат Радолюб, все со своими женами, которые на обратном пути должны были составить свиту невесты, а в будущем стать ее собственным двором. Они привезли грамоты, в которых князь Ростислав и город Перемышль честь по чести подтверждали их полномочия, и Вячеслав с любопытством разглядывал новую княжескую печать Ростислава, которая заменила старую печать Володаря.

Когда Прямиславе сообщили о сватовстве, она чуть не села прямо на пол посреди гридницы.

– Удивляться тут нечему, я давно уж этого ждал! – говорил довольный Вячеслав, потирая руки. – Знал, что как пройдет слух, что моя голубка от злого мужа избавилась, так к ней сваты со всех концов света понаедут! У других девки-невесты не моложе тебя, всего восемнадцатый год! И знал, что из Перемышля раньше других приедут! Ведь Ростислав видел тебя, знает, какая ты красавица! Небось, приехал домой и решил: хоть расшибусь, а возьму за себя! Ну, какой ответ дадим?

Но Прямислава только закрыла лицо руками. Видя, как взволнована дочь, Вячеслав не настаивал на немедленном ответе и даже сам проводил ее до лестницы наверх.

– Подумай, душа моя, я тебя не тороплю! – говорил он, ободряюще поглаживая Прямиславу по плечу. – Ты его знаешь, видела, что за молодец, рассуди в покое, а там и решим. Бояр соберем, с ними поговорим, как народу понравится. Но с Перемышлем родниться неплохо. И как вовремя Володарь помер! Вот уж правду говорят: что Бог ни делает, все к лучшему! Земля там богатая! И соль, и торговая дорога большая! Если что, и от угорцев, и от ляхов нас прикроют! Будет перемышльский князь мне сыном – дед в Киеве благословит, не сомневайся! Скорее послать ему сказать! – спохватился Вячеслав. – Пусть скажет митрополиту, чтобы быстрее думал! Дело-то выгодное какое! Ну, иди, душа моя, отдыхай, а как надумаешь, так и скажешь.

И князь поспешил вниз снаряжать гонца. Для себя он уже все решил и потому не торопил дочь с ответом. Турову эта свадьба была выгодна, а значит, ей придется полюбить перемышльского князя!

В горницу несли подарки от сватов: ткани, ковры, меха, украшения в резных ларцах. Анна Хотовидовна и прочие ахали и охали над сундуками, даже Крестя, опасаясь попасть во власть мирской суеты, все же подошла и заглянула в ларец, вытянув шею, будто из-под крышки кто-то мог броситься и укусить. Но Прямислава, ни на что не глядя, сидела на лавке, уронив руки на колени. В голове у нее гудело, сердце часто билось. То, о чем она не смела даже мечтать, сбывалось наяву! Значит, Бог все-таки не гневается на то, что она захотела сломать венец, однажды связавший ее с Юрием Ярославичем. У нее будет муж, тот самый, кого она сама выбрала бы, если бы могла выбирать. От облегчения и счастья хотелось плакать, а женщины утешали ее, думая, что она от огорчения не может слова сказать.

– Жених-то уж больно с лица нехорош! – бормотала Зорчиха, держа на распяленных руках тонкое покрывало-паволоку и щурясь, чтобы лучше рассмотреть изящно переплетенный узор. – Половец! Глазки узенькие, рожа желтая, прости господи!

Прямислава слышала ее, но только смеялась про себя: давно прошло то время, когда Ростислав казался ей некрасивым. Она вспоминала его смуглое лицо с половецкими скулами, и сердце ее сладко замирало, и разбирал смех. Помнила прикосновение его горячих рук, его объятия, и мысли об этом доставляли ей удвоенное блаженство – ведь она будет его женой! Все то, что она вычитала у Златоуста о любви, покорности и взаимной верности супругов, теперь приобрело новый и такой блаженный смысл! Если ее мужем станет Ростислав, то каким счастьем будет любить его и покоряться ему! «К мужу твоему влечение твое, и будет он господствовать над тобою…»

Когда на другой день отец снова пришел к ней с разговором о сватовстве, Прямислава дала согласие. Начались приготовления: десяток девок шили приданое, купцы целыми днями толпились в сенях с мехами, тканями, расписной и чеканной посудой. Оружейники и седельщики трудились над подарками жениху и его мужской родне. Боярин Милюта надоумил заказать для Ростислава нож с образком Михаила Архангела на рукояти, в пару к его мечу, и Прямислава так обрадовалась, что даже поцеловала воеводу. Сама она то примеряла новые платья, то заглядывала в мастерские.

Сваты торопили: дескать, город Перемышль недоволен, что князь не женат, и свадьбе следует быть поскорее. Кроме них, с Прямиславой отправлялись туровские бояре с женами, и теперь Анна Хотовидовна, Вера Гордияновна, Дарья Даниловна и Еванфия Станимировна тоже собирались в путь. Еванфия Станимировна происходила из рода Путиличей и была игуменье Мелитине родной сестрой, но она-то целиком одобряла намерения Прямиславы и считала, что для нее не замужество было бы грехом, а напротив, отречение от него.

– Бог тебе дал молодость, красоту, здоровье, чтобы ты любовь в мире преумножала и род человеческий! – пылко приговаривала она, сама имеющая семерых детей. – Такое богатство в монастырь нести – талант в землю зарывать, а за это Господь не похвалит! И святые в целомудрии жили, только когда им двоих детей Бог посылал, а у тебя и одного еще нету! Вот это грех – Божий завет отвергать!

Теперь осталось дождаться только разводной грамоты, а пока ее не было, Вячеслав чуть ли не каждый день закатывал пиры для сватов. Туровцы чередой тянулись на княжий двор поздравить, несли подарки, каждый по своим достаткам: от дорогих золоченых ларцов до лукошка яиц.

Пока готовили приданое, пришла грамота из Киева. Можно было отправляться в путь. Все радовались, что сложное дело решилось так быстро, а монах, привезший ее, рассказывал, что в Киев с просьбой ускорить дело прибыли посланцы от Владимирка звенигородского и, как ни странно, от Юрия!

– Раскаялся, знать, в грехах-то, вину на себя берет и хочет жену освободить! – говорил отец Акинфий. – Вроде даже обещался, что сам в монастырь пойдет, чего же жену держать, молода еще!

В раскаяние Юрия Ярославича верилось с трудом, но Господь всемогущ, и не таким еще грешникам посылал Он озарение. Главное, что грамота была на руках, открывая Прямиславе свободный путь к новому браку.

* * *

И вот настал четверг – легкий день для отъезда. Приданое уложили в сундуки, пересыпая там и тут горстью льна или перекладывая головками чеснока, чтобы уберечь будущую семью от бедности. Невесте на шею надели янтарное ожерелье – от сглаза в далеком пути. Вместе с Прямиславой ехали Зорчиха, Крестя, которую пока не с кем было отправить обратно в Берестье, Забела и еще три девушки-служанки, подаренные Вячеславом вместе с прочим приданым. Каждая из боярынь тоже ехала со своей челядью, а Еванфия прихватила и младшего, полугодовалого сына, которого не пожелала оставить так надолго. Вместе с приехавшими перемышльскими боярами и дружиной воеводы Переяра обоз получился внушительный.

Сперва все разместились в ладьях и поплыли по Припяти. На первой стоянке Вячеслав простился с дочерью.

– То с матерью провожали, теперь один провожаю! – говорил он, грустно улыбаясь и моргая, чтобы скрыть набежавшие слезы. – Да ты теперь уже не дитя! Ну, дай Бог! Дай Бог, чтобы муж тебя любил, как я люблю, остальное приложится! С любовью и бедность одолеешь, и болезнь, и опалу, с любовью всякая беда легкой покажется!

Ладьи вновь тронулись в путь. Утирая слезы, Прямислава оглядывалась на отца и епископа Игнатия: они стояли рядышком на берегу у самой воды. Она радовалась новой жизни, ожидающей ее впереди, но было горько расставаться с отцом так скоро после того, как она по-настоящему его узнала.

– Ничего, милая, не навек расстаешься, Бог даст, свидитесь! – утешала ее степенная боярыня Дарья Даниловна, пожилая женщина, провожавшая когда-то и Прямиславу при первом замужестве, и сестру ее Верхуславу. – Не на край света едем! И года не пройдет, как князь-батюшка в гости пожалует. На крестины приедет, как же не приехать!

Прямислава улыбнулась. Не пройдет и года, как у нее может появиться ребенок. Он будет на четверть половцем, но, воображая маленькое живое личико, в котором только разрез глаз будет немного напоминать о Диком Поле, Прямислава замирала от блаженства. Она уже любила этого ребенка, любила больше жизни, и любовь к нему изливалась из сердца, как огненный меч, пронзающий мир. Она страстно хотела, чтобы ее дети были детьми Ростислава, а значит, не ошиблась, принимая его сватовство.

Свадебному посольству предстоял нелегкий путь: по рекам, по суше, опять по рекам. В Червене, как обещал Переяр Гостилич, будут ждать лошади, присланные Ростиславом. Прямиславе очень хотелось, чтобы в Червене или хотя бы в Любачеве оказался и сам Ростислав, но, конечно, жених будет ожидать ее в церкви. Скорее у нее будет возможность познакомиться с его старшим братом Ярославом, который княжит теперь в Белзе, стоящем на реке Солокии неподалеку от Гучвы.

В дороге развлечься было нечем, и Прямислава, наблюдая, как мимо бортов ладьи неспешно уходят назад низкие, поросшие ивой берега, мысленно всматривалась в свою предстоящую жизнь. Как она будет жить с челядью в тереме княжьего двора, ходить в церковь, заниматься хозяйством, дожидаться мужа из очередного похода… Прямислава посмеивалась про себя, воображая, как Ростислав удивится, увидев лицо невесты! Ведь он-то сейчас думает, что к нему везут Крестю! Только это несколько охлаждало ее радость: Ростислав сватается, по сути, не к ней, а к Кресте! – но Прямислава легко находила ему оправдание. Теперь он стал князем, на нем лежит ответственность за весь Перемышль, и он обязан устраивать свою судьбу с наибольшей выгодой для волости. Может, он и вспоминает красивую послушницу, но ему в заслугу то, что он собирается заключить приличный брак, а не ищет незаконной любви. Кого из них двоих он любит, Прямислава не сомневалась и знала: Ростислав вовсе не будет огорчен, когда увидит, к кому посватался на самом деле!

Может быть, под венчальным покрывалом он не разглядит ее и даже не будет знать, с кем венчается. Так помоги ему Бог устоять на ногах, когда ему предложат поцеловать молодую жену, поднимут покрывало, и он, наклонившись к ней, увидит то самое лицо, которое так жаждал целовать там, в Небеле, в сенях…

– Повезло тебе, княжна, ой как повезло! – приговаривала боярыня Вера Гордияновна. Ей самой не исполнилось еще и двадцати лет, и собственная свадьба была свежа в памяти. – Ты своего жениха хоть в лицо знаешь. А меня как повезли, девку глупую, я и не знала, на что мой жених похож. Уже еду, смотрю, у дороги смерд в борозде возится, рожа вся бородой заросла – ну, думаю, и мой вот такой! На парня какого-нибудь гляну, у него один глаз смотрит в Киев, другой в Краков – и мой вот такой, думаю! Руки граблями, ноги вилами! Напугала себя до смерти, а потом увидела Самовлада: глаза на месте, руки-ноги целы, человек не хуже других – и прямо гора с плеч! Ну, думаю, слава богу! Живем, ничего.

Прямислава была так захвачена своим, что чужие свадьбы ее мало волновали, но она понимала правоту Самовладовой боярыни. Ей, Прямиславе, выпала редчайшая судьба: она выходит замуж взрослой девушкой, узнав жениха до свадьбы, и может сама принять решение. Ей позавидовали бы десятки княжеских дочерей по всей Руси, которых сватали маленькими девочками и отправляли к чужим людям, а те зачастую годились своим невестам в отцы и имели детей от первого брака старше, чем новая жена!

Вышли в Турью, где кончалось Туровское княжество и начиналось Владимиро-Волынское. Позади остались заболоченные земли, изрезанные речками и ручейками, лесистые и малонаселенные. Наиболее оживленное сообщение здесь развивалось зимой, когда вода замерзала, а в теплое время года была сущая беда: там, где по замерзшим болотам можно дойти за час, летом приходилось в обход добираться целый день.

Впереди лежали более населенные места, холмистые и плодородные, не так густо заросшие лесами. Приехали во Владимир и два дня прожили у тамошнего князя Андрея Владимировича. Он был младшим братом Вячеслава и Прямиславе, таким образом, приходился дядей, хотя был всего на четыре года старше ее. Еще пятнадцатилетним он женился по воле отца на половецкой красавице, дочери хана Тугоркана, в крещении Марии. Половчанка, немного странно выглядевшая в уборах русской княгини, держалась тихо и скромно, стесняясь стольких незнакомых людей, а Прямислава сразу почувствовала к тетке искреннее расположение – ведь своим смуглым лицом и узкими глазами та напоминала ей Ростислава!

Андрей принял племянницу как подобает, но видно было, что от предполагаемого брака он не в восторге, ибо явно подозревал в союзе Турова и Перемышля некую угрозу собственному благополучию. Прямислава спросила, будет ли он на свадьбе, – но он сказал, что его не звали. Сначала она удивилась – кого же звать, как не ближайших родственников невесты, к тому же живущих прямо по соседству! – но потом догадалась спросить, был ли уже здесь Ростислав. Оказалось, что пока не был, и союз, который заключили между собой Андрей и прежний перемышльский князь Володарь, еще не подтвержден. Это кое-что объясняло, хотя свадьба с племянницей Андрея стала бы чудесным поводом и подтвердить союз, и заручиться дружбой.

– Он обещал вскоре у меня быть, – сказал ей Андрей. – Людей присылал уже. Сам пока не едет, ждет к себе послов от ляшского короля и Перемышль не может оставить. Сына, что ли, Болеславова он в полон взял, я не знаю.

– Я знаю! – Прямислава уже слышала от самого Ростислава ту повесть о весеннем походе и битве на Вислоке, и была счастлива рассказать владимирскому князю и боярам о том, какой молодец ее жених!

* * *

Отдохнув и распрощавшись с Андреем, двинулись дальше. Через три дня, к вечеру, прибыли в город Червен – старинный и знаменитый, по которому вся прилегающая земля издавна называлась Червенской. Чуть ли не два с половиной века назад еще сам князь Владимир Святославич, креститель Руси, отбил у ляхов Червонную Русь – сам Червен, а с ним Перемышль, Белз, Звенигород, Радом и другие города. С тех пор ляхам приходилось отвоевывать эти земли назад, потом русские князья возвращали их снова, и борьба за Червонную Русь между двумя могущественными державами не ослабевала и по сей день. Поэтому Червен, стоявший на мысу левого берега Гучвы, был хорошо укреплен: рвом и валом со стороны мыса, высокими городнями с заборолом.

Своего князя тут не имелось, его заменял посадник Людослав Стефанович. Вместе с посадником, мытником и толпой жителей встречать обоз вышел отец Тимофей из церкви Козьмы и Дамиана. Увидев его, Прямислава вспомнила туровского попа Ахиллу Буяна: отец Тимофей, рослый и плотный, с круглым лицом и густой бородой, имел очень воинственный вид. Бронзовый крест лежал на его выпуклой широкой груди, рукава рясы на могучих толстых руках были засучены почти до локтя, а за веревочный пояс засунут настоящий боевой топор! Прямислава едва поверила глазам, увидев на пристани эту диковинную фигуру.

– Что это ты, отец, вооружился? – в изумлении воскликнула Анна Хотовидовна. – Или воюешь с кем?

– Тут, на дороге, всегда есть с кем воевать! – густым басом ответил настоятель церкви Козьмы и Дамиана, святых братьев-кузнецов. – Шалят ведь на дороге, боярыня!

– Не пугай княжну, отче! – одернул его тиун Тудор, заметив, как вытянулись лица женщин.

– Шалят? – спросила Прямислава. – Это правда?

– Ну, пошаливают, княжна, не без этого! – уклончиво отозвался тиун. – Тут, между нами и Любачевом, городов больше нет, леса, а места наши порубежные, беспокойные – ну, водятся всякие людишки, то наши, то ляшские забредают. Ты не бойся, даст бог, обойдется! Вон у тебя дружина-то какая! Иди в хоромы, мы для тебя там все наверху приготовили. Тесновато, правда, будет… – добавил он, провожая глазами боярыню Еванфию, перед которой нянька несла орущего ребенка, а следом три девки тащили короба.

Такие большие обозы здесь бывали нечасто, и столы накрыли и в гостином, и в посадничьем дворе. Услышав, кто и зачем приехал, у посадника собрались все червенские бояре. Для них это было событие большой важности: ведь если Ростислав перемышльский берет в жены дочь Вячеслава туровского и приобретает, таким образом, сильного союзника – даже несколько союзников, потому что родство с Вячеславом повлечет за собой дружбу с владимирским и киевским князьями, – это означает большие перемены в расстановке сил на Червонной Руси. Имея за плечами такую мощную поддержку, Ростислав недолго будет довольствоваться одним Перемышлем и наверняка захочет взять в свои руки все те земли, которыми владел его отец. А следовательно, червенские бояре видят перед собой ту, кто вскоре может стать и их собственной княгиней. Червенцы разглядывали Прямиславу, словно хотели разгадать по ее внешности свою судьбу, задавали осторожные вопросы. При нынешнем положении дел ее брак с Ростиславом представлял для них некую угрозу, но ради будущего им было полезно с ней подружиться, поэтому червенцы заверяли, что приезд княжны – большая честь для города, и просили погостить несколько дней.

Прямислава, в общем, понимала, к чему они клонят, но о замыслах Ростислава и своего отца ничего говорить не решалась. Гораздо больше ей хотелось послушать отца Тимофея.

– Наши леса – самое разбойничье место! – рассказывал он и при этом ел за двоих. – На реке поди еще возьми, если на ладьях идут, а как по суше едут, на колеса товар перегружают, ползут еле-еле, вот тут они и налетают! Да ты не бойся, я сам вас провожу до Любачева. При мне-то не тронут, меня-то эти бесовы отродья как огня боятся!

– Отец Тимофей у нас боец известный! – подтвердил посадник Людослав. – С топором управляется лучше любого плотника! Его уж сколько раз убить пытались, да сами убийцы не всегда головы целыми уносили! Раз как-то вчетвером набросились, так он двоих на месте уложил, одного оглушил, последний только сбежал! С тех пор не трогают, слава богу, знают, кто таков поп Тимофей!

– Кто же на Божьего человека-то руку поднимает, какие лешие? – спрашивала Дарья Даниловна, пока остальные рассматривали отважного попа.

– Вот именно, что лешие! – отвечал он, налегая на жареных карасей. – Нехристи, на ком креста нет, кто за старых поганских богов держится! Я тут по селам и весям часто езжу, всех, считай, перекрестил, пару идолов каменных сам в реку поверг, да есть такие ироды, что хоть в леса бегут, а креста принимать не хотят! Ну а в лесу ведь не разжиреешь! Вот и охотятся на крещеных людей.

– Отец Тимофей сам каждый обоз провожает! – рассказывал посадник, то ли забавляясь, то ли гордясь своим попом. – Того и гляди, князь меня прогонит, а его во главе дружины поставит!

– Мое дело иное, я не мечом, а честным крестом сражаюсь! – с набитым ртом отвечал отец Тимофей, но Людослав только смеялся.

И гости улыбались: очень легко было представить отца Тимофея, этим вот топором крушащего разбойников-нехристей.

* * *

Уставшие в дороге женщины вскоре поднялись в горницы, дружина разместилась внизу. Уже было темно, и посадничий двор почти спал, когда к воротам городка подъехал отряд, как разглядели дозорные, из тридцати-сорока всадников. Тиун Тудор, который по ночам маялся бессонницей и потому обычно ходил к дозорным на стену травить байки и не давать ребятам заснуть, сам вышел на воротную башню и окликнул нежданных гостей:

– Кого Бог принес?

– Это я, Тудор! – ответил от подножия вала знакомый ему молодой голос. – Ростислав перемышльский!

С тех пор как Володарь назвал Ростислава своим преемником и перемышльское вече согласилось с его решением, у нового князя было очень мало свободного времени. Он едва успел похоронить отца, как явилось посольство от ляшского короля Болеслава, желающего обговорить условия выкупа пленного королевича. Узнав, что Володаря больше нет и вести переговоры придется с его наследником, послы посидели, подумали, а потом испросили позволения отбыть восвояси: разговаривать с князем Ростиславом их не уполномочили, и никаких договоров у Болеслава с Ростиславом еще не имелось. А так как между Перемышлем и Краковом пролегала часть большой торговой дороги, ведущей из Киева в страны западных славян и дальше, Ростиславу пришлось срочно собирать бояр и старост, снаряжать посольство в Краков и обговаривать условия союза, который он теперь предлагал польскому королю. Два посольства уехали вместе, увозя грамоты с новыми княжескими печатями. Время было тревожное, но благоприятное: пока Владислав в Перемышле, король Болеслав будет сговорчивее.

– Жениться тебе надо, княже! – говорили Ростиславу перемышльские старосты. – Если князь без хозяйки в доме, какой порядок будет? Ищи себе тестя сильного, чтобы помог, если что. Жаль, у Болеслава дочери нет, а то время такое, что лучше и не сыщешь, чтобы с ним породниться.

– Вячеслав туровский подойдет?

– Вячеслав туровский? – удивились бояре. – Владимира киевского сын? А у него разве есть дочери-девицы?

– Дочь есть, хоть и не совсем девица, а все-таки! – Ростислав улыбнулся и рассказал, как провожал дочь туровского князя, покинувшую мужа.

Мысль о необходимости жениться в связи с его новым положением уже приходила ему в голову. И Туров сразу вспомнился: даже за всеми делами Ростислав часто вспоминал ту недолгую поездку от села Ивлянки до Небеля.

Бояре, выслушав его, принялись с сомнением покачивать головами. Разведенная жена – не лучшая невеста, и не зря в Священном Писании женитьба на разведенной приравнивается к прелюбодейству. Но Вячеслав туровский стал бы очень полезным и сильным союзником: в случае необходимости он прикроет Перемышль от притязаний города Владимира, и владимирский князь, младший брат туровского, будет вынужден отступить. Посомневавшись и подумав, бояре и старосты дали согласие на это родство.

Но приниматься за дело Ростислав не торопился. Русская земля, прилежащая к Киеву, уже не первый век пыталась присоединить к себе Червонную Русь, но та упорно и вполне успешно сопротивлялась притязаниям. Теперь, когда Червонная Русь разделилась на несколько самостоятельных княжеств, киевский князь наверняка возобновит попытки, решив, что ему будет легче заглотить их поодиночке.

– Да я не столько Владимира киевского или Андрея владимирского боюсь, сколько братьев любезных! – с досадой говорил Ростислав своему бывшему кормильцу Крепибору, который до сих пор оставался его советчиком. – Владимирко да Ярша меня всю жизнь половцем бранят, а теперь обиделись, поди, что не им старший город достался. Спят и видят, как бы меня из Перемышля прогнать. Или я не прав?

– Может быть, и так, – вздыхая, отвечал Крепибор.

– Вот и начнут они сейчас меня воевать, а я – их. Прольем крови немерено, города разорим, села пожжем…

– Ну, мирных-то зачем воевать?

– А оно само собой как-то получается, уж тебе ли не знать, батюшка! Разорим друг друга, а кто обрадуется? Киевский князь! Тогда уж тот, кто из нас троих умнее, первый к нему на коленях приползет, крест поцелует и дань платить пообещает, только бы последнего не лишиться. А от двух других и памяти не останется.

– Может, тебе бы с братьями сперва помириться, а, княже? – предлагал другой боярин, из старинной волынской знати, Земислав Премыслич.

– А как мне с ними помириться прикажешь, ведь я с ними не ссорился? Если понимают, что нам между собой теперь драться – хуже смерти, то, слава богу. А если не понимают, то словами их не убедишь. Нет, или они мне шею свернут, или я им, пока не успокоимся. И выход вижу один: стать сильнее, чтобы они и не лезли. Чтобы им свои города войска не дали, потому как помирать напрасно никому неохота. А для того мне или с Андреем владимирским, или с Вячеславом туровским надо побыстрее договор утверждать. Лучше с Андрея начать – он и так пуганый. Да и ближе он. Сейчас к нему поеду, а оттуда уж прямо в Туров.

Бояре вздыхали. При всем своем уме и опыте они не могли ничего посоветовать двадцатилетнему парню, который по праву рождения и по отцовскому завещанию оказался владыкой Перемышля, отвечающим за все.

– Может, если с Андреем владимирским хорошо сговоришься, и не надо будет на Вячеславовой дочери жениться, – вздохнул Земислав. – Все-таки венчанная, мужняя жена, а муж еще жив – зачем нам такая княгиня?

Ростислав не отвечал. Все это было верно, но за разговором о Турове ему невольно вспомнилась девушка, которая к Турову, собственно, не имела отношения – послушница Крестя из берестейского Апраксина монастыря. Вспоминая о ней, он понимал: да если бы ангел небесный предложил ему придумать для себя самую лучшую невесту, он придумал бы именно такую. Стройную, красивую, смелую, умную, владеющую собой и в то же время готовую ответить на его любовь. Это ей надо было бы родиться княжной, и она украсила бы собой любой из русских городов!

Дочь Вячеслава туровского, которую он видел рядом с Крестей, казалась привлекательнее других невест лишь благодаря Кресте – на нее словно падал отсвет красоты той, другой. Ростислав понимал, что жить ему придется не с Крестей и что разница между той и другой сделает его супружество только более тоскливым, – но ничего не мог с собой поделать. Мысль о поездке в Туров к Вячеславу казалась заманчивой уже потому, что давала слабую, призрачную надежду увидеть Крестю или узнать, что с ней. Вероятно, она давно уже отправлена назад, в Берестье, и даже, может быть, успела принять постриг, но… Но Ростислав собирался во Владимир, а оттуда в Туров, и сердце учащенно билось при мысли об этом городе.

Бояре Червенской земли, старосты Перемышля и знатнейшее духовенство собирало, как положено, целое посольство, которое должно было сопровождать князя. Во Владимир послали гонца. Андрей ответил, что будет рад принять гостя, но просил приехать с малой дружиной, чтобы не тревожить народ. Наиболее осторожные из перемышльских бояр испугались, заподозрив предательство, но Ростислав отмахнулся: Андрей, скорее всего, сам боится большого войска.

– Невыгодно ему меня убивать, – сказал он Земиславу, который наиболее настоятельно советовал взять всю ближнюю дружину и еще сотню у бояр. – Если я погибну, Перемышль ведь не он, а Владимирко захватит. Надо ли Андрею, чтобы Червонная Русь опять в одних руках собралась? Не надо. Так что он меня беречь и лелеять должен, если не дурак.

– А если дурак?

– На сей случай у него отец есть. Уж Владимир киевский своим сыновьям не даст баловать.

Но не успело посольство собраться, как приехали люди из Белза. Двое бояр и священник жаловались на посадника Стужайлу и князя Ярослава, который не желает разбираться по справедливости.

– И раз так, то лучше ты, Ростислав Володаревич, владей нами, а мы тебе будем служить, как батюшке твоему служили, только дай нам самим тысяцкого выбрать вместо Стужайлы навозного! – говорил боярин Завада, и Ростислав ухмылялся вместе со всеми, думая о приключениях незадачливого Стужайлы.

Дать ответ сразу Ростислав не решился. Все-таки отец завещал Белз брату Ярославу, и забрать его себе было бы нарушением отцовской воли. Но, с другой стороны, и отец ведь хотел, чтобы города управлялись разумно и справедливо, а лишившись одного из двух своих городов, старшие братья поневоле будут вести себя смирно. Хотя любви к младшему брату-половцу, конечно, им такой оборот не прибавит.

– Я приеду к вам и на месте с людьми поговорю, – решил Ростислав. – Если вы правы, то дам тысяцкого, какой вам угоден, но только тогда уж и вы меня не выдавайте. Ведь братья не успокоятся, и Владимирко в Звенигороде рать соберет для Ярослава, чтобы город назад отбить. Тогда уж бейтесь со мной до конца, как и я за вас.

– Батюшка, Ростислав Володаревич! Да чтоб мы?.. Да мы за тебя! Богом клянемся! – дружно завопило посольство, целуя шейные крестики.

Перемышльская дума одобрила это решение: нарушать волю покойного князя не хотелось, но забрать в руки еще один город всем казалось весьма соблазнительным. Каких-то враждебных действий от старших Ростиславовых братьев, обиженных отцовским завещанием, ждали все, и вырвать у них из рук такой город, как Белз, было бы залогом окончательной победы.

– Поезжай скорее к Андрею владимирскому, а там и к Вячеславу туровскому! – теперь бояре торопили Ростислава. – С братьями воевать – помощь нам нужна будет. Поезжай, батюшка. А уж если приедут ляхи, мы их тут без тебя примем, пусть обождут.

Оставив за себя боярина Крепибора, здравомыслию и честности которого он вполне доверял, Ростислав взял три десятка дружины – Звоняты, Мирошки и Давилы – и поехал в Белз.

Первым пригородом Белза был Любачев. Сюда доходили слухи о тамошних событиях, и новый любачевский посадник, помещенный в город уже новым князем Ярославом, собрав имущество и домочадцев, сбежал. Прежний посадник, Микула Хромец, приехал из своего села и сидел в городе, но полномочий никаких не имел, и Любачев оказался вообще без власти. Ростиславу тут скорее обрадовались, хотя тоже подозревали, что он, желая захватить владения брата, начал с Любачева. То, что Ростислав приехал всего с тремя десятками, удивляло и смущало: люди не знали, как это понимать.

В Любачеве носились слухи, будто Владимирко у себя в Звенигороде провел вече, получил поддержку и собирает войско, чтобы отвоевать Белз и силой подчинить его Ярославу.

– Что же он к нам-то сюда не приехал, князь Ярослав? – говорил Микула Хромец. – Зачем в Звенигород подался? Видать, не доверяет нам. А коли не доверяет, то ждать можно, что и нас воевать будет.

– Нас-то чего воевать? – гудели люди, собравшиеся на посадничьем дворе. – Мы-то своего посадника не грабили, не гнали и в навозную кучу не закапывали, он сам сбежал, Братислав-то.

– Значит, думает Ярослав, что мы за Белз тоже ответчики. Как по-твоему, Ростислав Володаревич?

– Но вас-то в чем обвинять?

– Что же он тогда к нам не едет? Братилка, небось, к нему в Звенигород прибежал да и налгал там, будто мы грозили ему и он от расправы сбежал. Ты один теперь наша защита, князь Ростислав. Бери нас под свою руку, раз такое дело. Хочешь, вече соберем?

Но Ростислав не спешил с таким важным решением. Если он велит созвать вече и оно отдаст Любачев ему, братья обязательно поймут дело так, что он явился в город с войском и захватил его. И докажи, что это не так!

Кроме нежелания открытой войны, его смущали мысли об отце. Володарь перед смертью выдал каждому из сыновей по городу, так не должен ли теперь Ростислав видеть свой долг в том, чтобы усмирить Белз и вернуть его Ярославу, вместо того чтобы поощрять мятежников ради собственных выгод? Клятва на кресте, данная умирающему отцу, была для него не безделицей, и он терзался, опасаясь, что нарушит ее без достаточных оснований.

Более осторожные из любачевцев говорили, что Ростиславу стоит сначала снестись с братьями и обсудить дело с ними. Но Ростислав не знал, как говорить с Владимирком, пока ему не ясно положение дел в Белзе. А Владимирко в любом случае захочет одного: чтобы младший брат не вмешивался.

К утру Ростислав решил поехать сначала в Червен, узнать, что слышно там. А если червенцы захотят его поддержать, то взять у них войско. В старинном городе Червене жила древняя родовая знать, крепко державшая в руках свою округу. Если червенские бояре поддержат его, можно будет приниматься за дела Белза с гораздо большей уверенностью. Посадник Микула тем временем должен был послать в Перемышль, собрать войско и ждать гонца от Ростислава. Обговорив все это, молодой князь взял свои три десятка и на второй день поздно вечером уже въезжал в Червен.

– Князь Ростислав! Отворяй, ребята! – крикнул обрадованный тиун воротной страже и поспешил вниз, чтобы скорее поздороваться с новым перемышльским князем. – Я-то думаю, кого Бог принес на ночь глядя, а это ты! – приветствовал он Ростислава, пока дружина строем по двое вползала в узкие ворота вала. – Вот так гости! Приехали уже, приехали! – радостно отвечал он на вопрос, который, по его мнению, жених хотел ему задать. – С вечера здесь, и ужинали, и беседовали, и баню топили! – Тудор весело подмигивал Ростиславу, но тот не отвечал на улыбки и не понимал намеков. – Повидаться захотелось? Не положено так рано, да разве же я не понимаю! Ну, дело молодое, оно понятно! Только теперь красота спит уже! Не знаю, станут ли будить боярыни! А повезло тебе, Ростислав Володаревич, повезло! Красавица! Мало я таких видал!

– Ты про кого? – Ростислав вовсе не выглядел счастливым и смотрел на тиуна с недоумением, хмуря черные брови.

– Да про невесту! Ты чего прискакал-то, на ночь глядя? Невеста здесь, говорю же, вечером приехали! Сам, значит, проводить хочешь, Переяру, значит, не доверяешь! Ну, оно понятно! Такая красота! Вот только не знаю, куда мне вас девать! – спохватился тиун. – Я ведь тут какую дружину уложил: ваши перемышльские, да ихние туровские, да купцы тут одни у меня приблудились некстати! Придется по избам вам селиться, народ будить! Сейчас мальца за старостой пошлю!

Тиун убежал, шепотом призывая ключника и челядь, а Ростислав в недоумении остановился на крыльце. Он не понял, про какую невесту и «красоту» твердил ему подмигивающий Тудор, почему считал, что он, Ростислав, должен был приехать сюда этой ночью?

– Ну, ты появился – как с горы скатился! – приветствовал его старший конюх Угомон, принимая коня. – Хорошо, туровцы на ладьях, в конюшнях место есть. Что это ты только со своими ближними? В Белзе-то вон что творится – невеста невестой, а людей надо было больше брать, а то и невесту потеряешь, и сам не будешь жив.

– О Белзе и речь. Любачевские меня подбивали туда с войском идти, завтра с вашими поговорю. Если поддержат, тогда пойдем и с войском. Дел невпроворот, вот я и еду, пока дорогу видно. Кто к вам приехал-то?

Угомон хотел ответить, но тут из сеней показался боярин Переяр, спешно оправляя только что застегнутый пояс. Видать, он встал с постели, даже без шапки, и его густые, с проседью волосы стояли дыбом. Конюх отошел, а боярин шагнул к Ростиславу и поклонился ему:

– Здравствуй, князь Ростислав! Вот где встретились!

Ростислав переменился в лице и не сразу ответил на приветствие. Все его мысли были заняты Белзом и почти неизбежным по этой причине противоборством со старшими братьями, поэтому появление здесь кормильца и ближайшего советчика брата Владимирка его насторожило, встревожило и чуть ли не заставило схватиться за оружие. Люди Владимирка здесь? И успели раньше? Зачем Переяр сюда приехал? Чтобы склонить червенцев на свою сторону и просить поддержки для своего князя? Что он успел сделать? И не привел ли с собой целое войско, которому Ростислав может противопоставить только три десятка ближней дружины?

Если бы Переяр догадался, что мысли Ростислава заняты Белзом, и завел разговор именно об этом, то смог бы спасти все дело. Но боярин думал только о дочери туровского князя, которую обманом увез из дома, и был убежден, что Ростислав уже знает о ней или вот-вот узнает.

– Здравствуй, Переяр, – Ростислав сдержанно кивнул. – А ты здесь какими путями?

– Я-то… – уклончиво начал боярин, в душе посылая половца ко всем чертям.

Мысли его метались, лихорадочно отыскивая выход. Неужели Ростислав на самом деле додумался посвататься к дочери Вячеслава туровского и направляется к нему? Приехал бы он сюда на день позже – и они бы разминулись. Но через пару дней он будет во Владимире, обман раскроется, а Юрий еще не забрал свою жену! Ростислав видел здесь его, Переяра, а значит, мгновенно поймет, кто подстроил обманное сватовство! Избежать разоблачения и гнева двух князей будет невозможно, и у половца появится весомый повод, чтобы прогнать Владимирко из Звенигорода!

Все эти ужасные последствия уже казались неминуемы, и у Переяра даже мелькнула мысль убить Ростислава, пока никто не видит. Но он знал, что люди, поднявшие руку на кого-то из Рюрикова рода, всегда плохо кончали. И потому стал выкручиваться.

– А ты-то, княже, куда так торопишься? – принялся расспрашивать боярин, словно ненароком загораживая Ростиславу дорогу в дом. – Тут места разбойные, далеко ли до беды!

– Ты обо мне не беспокойся, я сам за себя постою. Ты-то здесь чего?

– Я-то… Невесту везу.

– Какую? Себе, что ли? – ухмыльнулся Ростислав.

– Себе! Шутник ты, княже. Брату твоему, Игорю Васильковичу.

– Игорю? – Ростислав изумился. – Игоряха жениться надумал? Вот так новость! И почему я ни слова об этом не слышал?

– Да тебя и дома-то не бывает, то ты у ляхов, то еще где…

– Когда же это решили?

– Да еще весной, пока ты к Висле ходил. Как Василько помер и сыновей по столам посадил, они и задумали жениться…

– И отец мне ни слова не сказал! Кого же ему сосватали?

– Вячеслава туровского дочь.

– Кого? – Ростислав не верил своим ушам.

– Туровского князя Вячеслава Владимировича.

– Игорь! Вячеслава туровского! Нет, постой! – Ростислав вдруг схватил Переяра за грудки и тряхнул, так что рубаха затрещала. – Врешь, воевода, ей-богу врешь! Как ее могли весной сватать, если она еще замужем была? Где это видано, чтобы к мужней жене сватались? Ошалел, что ли, Игоряха совсем?

– Пусти меня, Ростислав Володаревич, да не кричи так! – умолял Переяр, стараясь оторвать от своей груди крепкие пальцы разгневанного половца. – Пусти, задушишь! Что ты на меня, старого, набросился? Ведь Вячеслав задумал ее с мужем развести!

– Тогда еще задумал? Врешь, я ведь с ней ехал, она ничего не знала!

Перед глазами Ростислава снова встала светлая березовая роща и девушка с длинной косой, вьющейся по линялому подряснику. Да, это была не она, но настоящая Юрьева княгиня тоже ничего не знала о предстоящем разводе!

– Она не знала, а отец ее знал! – задыхаясь, твердил Переяр, пытаясь если не убедить, то хотя бы запутать половца. – Потому и забрал из монастыря.

– Но Игоряхе-то почему? – Ростислав выпустил его, и воевода прислонился спиной к столбу, шумно дыша и утирая пот.

– Как почему? А Галич? – нашелся Переяр. – Галич – сильный город. Чуть погодя нас всех за пояс заткнет. А Вячеслав-то вперед глядит.

– Но почему Игорь мне ничего не сказал? Тайком сосватал, тайком за невестой послал, будто я ему не брат, а незнамо кто!

– Верно, боялся, что перехватишь невесту. – Переяр почти отдышался и даже позволил себе усмехнуться. – Ведь невеста завидная! А захочешь ты, чтобы Галич и Туров единым строем против тебя встали?

Ростислав отвернулся, переводя дыхание. Переяр наблюдал за ним. Это хорошо, если удастся посеять недоверие между Ростиславом и его двоюродными братьями Васильковичами, которые в споре со старшими Володаревичами наверняка встанут на его сторону. А Теребовль и Галич могут выставить немалое войско, и зря они с Владимирком не подумали об этом раньше. Но сейчас все складывалось очень удачно.

– Мой тебе совет, вот послушай меня, старика! – добавил Переяр, довольный растерянным и смущенным видом Ростислава. – Поезжай-ка ты в Галич, поговори с Игорем Васильковичем, убедись, друг ли он тебе.

– Друг ли? – Ростислав смерил его взглядом. – А то ты не знаешь, боярин, если от него сватом едешь! Да, а ты-то здесь при чем? У Игоря, чай, свой кормилец имеется! Где Рагуил? Занемог, что ли?

– Точно, занемог, – подтвердил Переяр. – Я как раз у них в Галиче был, когда посольство снаряжали, вот меня и попросили. Ты, говорят, Переяр Гостилич, человек мудрый, уважаемый. Съезди, привези невесту. А я что? Разве трудно мне Игоря уважить? Я ведь его еще вот таким помню…

– Нет, на коня не ты его сажал![24] – Ростислав оборвал боярина, готового пуститься в чувствительные воспоминания.

– Да нет, я что… А ты поезжай, – настойчиво советовал Переяр. – Нас не жди, мы-то медленно едем, чтоб княжна в дороге не утомлялась. Лучше тебе первым в Галиче быть.

Если бы удалось спровадить половца поскорее, это было бы огромной удачей. Не дай бог, он завтра увидит посольство, так сразу поймет, что перед ним не галичане, а звенигородцы, то есть все обман.

– Да и с девицей тебе видеться незачем – все-таки чужая невеста, как бы чего… – продолжал он. – Разговоры пойдут, всякая трепотня: и Игорю обидно, и девице стыдно, ну зачем? Поезжай, от греха подальше.

– Ну, ночью же я не поеду, – неохотно обронил Ростислав. – И так кони заморились, да и отроки мои не железные. Ночь переночуем и поедем.

– До зари бы тебе выехать, а княжна рано не встанет, дело девичье – на перинах валяться. Перины знатные с собой везут, такое приданое – обзавидуешься! Видно, что Вячеслав небедно живет! – Почти успокоившись, Переяр улыбнулся.

– До зари уеду. Я и сам ее видеть не хочу. Перины, может, хорошие, а сама-то… – Ростислав замолчал, чтобы не ругать невесту брата. – Дай бог им счастья. А все-таки неладно выходит. Брат двоюродный – а я на свадьбе не буду, хуже чужого.

– Повидаешься с Игорем – и будешь на свадьбе лучшим гостем.

Ростислав вздохнул и, не ответив, пошел в сени, куда уже пробежал мимо них тиун Тудор, знаками приглашая за собой. Поднятая от первого сна челядь по второму разу собирала на стол, Ростиславовы отроки умывались у конской колоды и рассаживались за столами.

– Помни, что я говорил, не смущай девицу! – убеждал Переяр, придерживая Ростислава за плечо. – Поужинайте потихоньку – и спать, а утром в дорогу!

– Да не учи, понял я! – Ростислав в досаде сбросил с плеча его руку. – Нужна мне ваша невеста, как собаке пятая нога!

Но известие о том, что здесь, в этом доме, находится княжна Прямислава Вячеславна, взволновало его гораздо больше, чем он хотел показать. За столом он сидел чурбан чурбаном, почти не ел, а отроки смеялись, что-де князь уже спит, только лечь забыл. Ростислав же был слишком потрясен, чтобы рассказать обо всем дружине и попросить у нее совета.

Там, где Прямислава Вячеславна, обязательно должна быть и послушница Крестя. Он помнил ее так хорошо, словно они расстались не пару месяцев назад, а вчера. Его смутные мечты еще когда-нибудь увидеться с ней раньше казались несбыточными, а теперь вдруг стали явью! Для этого надо всего лишь подняться по лестнице и постучать в дверь.

И Ростислав знал, что скажет ей. Он чувствовал себя виноватым перед девушкой, и эта неожиданная возможность встречи наверняка была дана ему Богом для того, чтобы он сделал то, что должен.

Поужинав, его отроки начали расходиться по избам городка, где взъерошенные и заспанные хозяева устраивали гостей на ночь. Ростислав тронул за плечо Звоняту:

– Звонята, слышь! Тут, наверху, – туровская княжна, ее везут замуж за Игоря галицкого. Переяр Гостилич везет.

– Да ты чё? – Звонята вытаращил глаза.

– Тихо, не ори.

– Ничего себе – не ори! Перехватил, стало быть, Игорь у нас невесту?

– Говорят, еще весной он с Вячеславом сговорился, потому отец ее и забрал из монастыря.

– Ха! А мы, выходит, ее везли как дураки, чтобы для Игоря спасти и доставить? Чего ж Игорь сам-то не поехал?

– Почему Вячеслав у отца моего помощи просил, а не у Игоря… Стой, его же те новости в Галиче застали! – вспомнил Ростислав. – Значит, он тогда Игорю и пообещал: поможешь Туров отбить, заберу у Юрия дочь и тебе отдам… Только почему он отцу-то ничего про этот уговор не сказал?

– Обманул, старый черт! – хмыкнул Звонята. – Вот и верь после этого людям…

– Ладно, что теперь болтать! Поди наверх, стукни там в дверь, позови Крестю. Помнишь?

– Еще бы! – Звонята усмехнулся, вспомнив красивую стройную девушку в линялом подряснике, с которой Ростислав в той поездке почти не сводил глаз. – Сейчас доставлю.

– Ты не очень шуми, весь терем будить не надо.

– Не дурак, понимаю! Чтой-то Переяр Гостилич нас изволит разглядывать? – Звонята кивнул на свата, который внимательно наблюдал за ними из дверей.

– Шел бы ты спать, боярин! – с чувством пожелал ему Ростислав. – Самому же завтра в дорогу, чего маешься? Помню я уговор, помню! – заверил он, понимая, о чем тот беспокоится. – Говорю же, не нужна мне ваша невеста, истинный крест! – И он с готовностью перекрестился.

Взяв Звоняту за плечо, Ростислав вместе с ним вышел из сеней, якобы направляясь спать в ближайшую избу, но на крыльце остановился и сделал холопу знак не запирать. Тот прикрыл дверь, погремел засовом и отошел. Ростислав и Звонята подождали немного. Через некоторое время дверь опять приоткрылась: догадливый холоп подождал, когда бдительный Переяр уйдет.

На цыпочках пробравшись через сени, оба остановились возле лестницы, ведущей наверх. Звонята стал подниматься, и тут наверху тихо скрипнула дверь. Впотьмах мелькнула стройная девичья фигура в белой рубахе; у Ростислава екнуло сердце, но Звонята, уже почти поднявшийся, увидел совсем незнакомую девушку.

– Вот так русалка! – Он тихонько присвистнул, разглядывая красавицу с длинной русой косой. – По ночам бродишь, парней соблазняешь? Ну, вот он я, соблазняй, не жалко!

Он усмехнулся и встал на узкой площадке верхних сеней почти вплотную к девушке, которая при виде незнакомого мужчины подалась назад и прижалась к двери горницы.

– Сам ты русалка! – безбоязненно ответила Забела. По очертаниям смутно видневшейся в темноте фигуры и по голосу она распознала, что ее собеседник молод и боек. – Кто тут бродит, как домовой? К чему подбираешься? Смотри, людей позову!

– А ты кто такая?

– А ты кто такой?

– Я – Звонибор Крепиборич, отец мой был кормильцем князя Ростислава Володаревича! – не без гордости ответил «домовой» и приосанился в темноте.

– Ростислава Володаревича! – ахнула девушка. – Ты не от него ли?

– От него! – с важностью ответил Звонята и, пользуясь случаем, подошел поближе. – У вас там, в горницах, есть такая девица, Крестей зовут? Ну, Кристина, послушница из Апраксина монастыря?

– Есть, – озадаченно отозвалась Забела, которая никак не ждала, что ночной гость спросит о Кресте. – А тебе зачем?

– Поговорить с ней хотят.

– Кто?

– Ну, один человек! – Звонята не собирался раскрывать незнакомой девушке все тайны. – Поди, красавица, позови ее! Да и сама тоже приходи: пока они там поболтают, мы с тобой тут побеседуем!

– Да кто «они»?

– Дай-ка нос поглядеть – целый ли? – Почти выведенный из терпения Звонята подался к ней, и Забела, отпрянув, прижалась спиной к косяку. – Может, уже в какой-нибудь двери прищемили? Или на торгу оторвали? Все-то тебе знать надо! Позови, что тебе, трудно? А остальное не твое дело.

– Ишь, какой ловкий! – Забела проворно отбила его руку, которой он и впрямь потянулся к ее носу. – Посмотрите на него! – шепотом воскликнула она, точно вокруг них шумела толпа. – Крестю ему позови! Ходит ночью, незваный-непрошеный, девиц вызывает незнамо для кого, да еще послушниц! Где такое видано?

– Ну, тихо, тихо! – умоляюще зашептал Звонята. – Что кричишь, как на пожаре? Поди скажи ей, что с ней поговорить хотят, ну, тот человек, с которым… Ну, который…

– Князь Ростислав Володаревич! – тихо сказал сам Ростислав, поднимаясь по ступенькам.

За время их бурной и продолжительной беседы он, отчаянно волнуясь, дошел почти до середины лестницы, прислушиваясь и стараясь понять, здесь ли Крестя.

Забела охнула. Она никогда не видела Ростислава, но сразу поверила, что это он.

– Позови мне Крестю, да смотри княжну не беспокой! – велел он, и Забела, толкнув плечом дверь, исчезла в темноте.

Пробравшись в горницу, которую занимала Прямислава, Забела остановилась на пороге и в раздумье огляделась. Повсюду слышалось дыхание спящих женщин: из-за тесноты челядинки спали на полу, а Прямислава и две боярыни устроились на лавках. Крестя угнездилась в дальнем углу, свернувшись на сундуке, но Забела не торопилась ее будить. Она не могла взять в толк, зачем тихоня послушница понадобилась чужому мужчине, к тому же князю, да еще жениху самой княжны! Чтобы перемышльский князь, приехав в город, где ждет его невеста, искал свидания с какой-то Крестей?

– Ну, что там? – шепнула со своей лежанки Прямислава. – Ты ходила?

Весь остаток вечера они гадали, кто приехал и теперь ужинает в гриднице, но к ним не присылали ни с какими новостями. И вот, когда все заснули, Прямислава отправила Забелу на разведку.

– Ходила! – Осторожно перешагивая через спящих на полу холопок, Забела скользнула к лежанке и пристроилась на краешке. Прямислава села на перине; наклонившись к ней, разведчица зашептала: – Там какой-то пришел, Крестю спрашивает!

– Крестю? – шепотом ахнула Прямислава. – Какой – «какой-то»?

– Здоровый такой. Говорит, Звонибор… не помню по батюшке.

Прямислава вспомнила Звоняту, который всегда околачивался рядом с Ростиславом, а Забела продолжала:

– Кристину, говорит, позови, послушницу из Апраксина монастыря. Я спрашиваю, тебе зачем, а он отвечает, дескать, поговорить с ней хотят.

– Кто хочет?

– Князь Ростислав Володаревич!

Прямислава ахнула: от неожиданности она больше встревожилась, чем обрадовалась.

– И сам он там был, – шепотом продолжала Забела. – Половец такой по виду, но вроде ничего себе. Ведь это он?

– Да.

– Ну и чего? С какой радости им Крестя нужна? Будить ее, нет?

– Нет! – Прямислава живо откинула одеяло. – Где она?

– Да вон, на ларе. Свернулась, как собачка.

– Ты ее подрясник видишь?

– Темно, как в печке! – Забела вглядывалась в темноту. – Под голову, что ли, положила?

– Можешь вытащить? Только тихо, чтоб не проснулась.

Забела схватила чью-то сорочку, первую, что попалась под руку, неслышно скользнула к Кресте и ловко поменяла сверток у нее под головой. Крестя продолжала ровно дышать во сне, а Забела уже стояла возле Прямиславы с темным комком в руках.

– Давай! – Прямислава кое-как завязала черевьи и схватила подрясник. – Где тут перед, матушка Пресвятая Богородица!

– Да вот! – Забела расправила одежду. – Ты что же, вместо нее пойдешь?

– Да. Побудь тут. Если кто проснется и меня хватится, скажешь, что мне на двор понадобилось. И беги, зови меня.

Забела кивнула, и Прямислава, пригладив растрепанную косу, прокралась к двери. Глаза ее привыкли к темноте, и она ухитрилась ни на кого не наступить. Надо было бы еще повязать платок, но искать его в темноте у нее уже не хватало терпения. Ее била дрожь: вот сейчас, сию минуту она увидит Ростислава! И он узнает, что она и есть его невеста, и никто в Перемышле не будет знать о ее прошлых «игрищах» и переодеваниях, которые, конечно, не прибавили бы ей чести!

Но гораздо больше Прямиславу волновало то, что через миг она снова окажется в объятиях Ростислава, ибо теперь ей уже нечего бояться и стыдиться, потому что он почти ее муж и ее любовь к нему благословлена Богом!

Прямислава выскользнула за дверь верхних сеней и сразу увидела его. Ростислав стоял у столба, лица его нельзя было рассмотреть в темноте, но она сразу почувствовала, что это он: запах, ощущение тепла и блаженства от его близости, не испытанное больше никогда и ни с кем, не позволяли ей ошибиться.

– Ты! Ты здесь! Душа моя! – Ростислав тоже узнал ее и сразу схватил за руки.

Он собирался держать себя иначе и говорить другое, но при виде этой стройной фигуры в темном подряснике, этот светловолосой головы, длинной косы и очертаний любимого лица все решения вылетели из головы.

Ростислав порывисто обнял ее, и девушка вопреки его ожиданиям не стала противиться, а всем телом прижалась к нему, и он почувствовал ее трепет, ее взволнованное теплое дыхание на своем лице.

– Лада моя! – прошептал Ростислав и обнял ее сильнее.

– Это я! – прошептала она в ответ и обвила руками его шею.

Ростислав стал целовать ее, и теперь она не уклонялась от его поцелуев, как раньше, а подставляла ему лицо. Касаясь ее губ, Ростислав чувствовал, как теряет голову; ни к чему не привели его благие намерения, если, едва увидев ее вновь, он забыл обо всем.

Девушка немного отстранилась и, часто дыша, с улыбкой спросила:

– Откуда же ты здесь взялся, Ростислав Володаревич? Невесту хочется скорее повидать?

– Да ну ее, невесту! – отмахнулся Ростислав. – Меня на свадьбу не звали, а значит, мне и подарков не готовить! Совсем Игоряха совесть потерял, но с ним я после разберусь.

У Прямиславы вытянулось лицо. Как это – ему нет дела до невесты? Правда, он еще не знает, что это она и есть, но… И про какого Игоряху он говорит?

Но, прежде чем Прямислава успела как следует удивиться, Ростислав снова обнял ее, прижался лицом к ее волосам и зашептал:

– Что ты делаешь со мной, лада моя? Я себя не помню! Ведь я за другим делом тебя звал, повиниться хотел! Виноват я перед тобой, душа моя, свет мой ясный! Самого жуть берет, как подумаю: хотел и себя погубить, и тебя тоже, дьявол на грех толкает! Люблю тебя больше жизни, но ведь погибнем оба! Отец мой умер, с братьями нелады начались – это мне предупреждение, Божий знак, что сам чуть было не погиб и тебя, душу невинную, с собой в пламень вечный хотел утащить! Прости меня, голубка моя, хотел прощения просить, а сам вот опять… Не могу ничего с собой поделать, как тебя увидел, в голове опять помутилось! Ничего мне не надо, только люби меня! Прощаться нам нужно, а сил нет! Что хочешь для тебя сделаю! Если ты в инокини идешь, ступай в перемышльский монастырь какой-нибудь, я тебе вклад прибавлю, с епископом буду говорить – хочешь, так будешь игуменьей. Чем могу, готов тебе служить. Прости меня только.

– Бог простит, Ростислав Володаревич, а мне прощать тебе нечего, – нежно прошептала Прямислава, одной рукой перебирая его черные волосы.

Она отлично поняла, о чем он говорит, и душу ее переполнял восторг. Ростислав в десять раз лучше Юрия, которому многочисленные покаяния не прибавляли душевной чистоты. Ростислав – другой, и он действительно любит ее, хотя и знает под именем Крести. Любит и потому заботится о ее благополучии больше, чем о своих удовольствиях. В восторге она снова обняла его, и Ростислав не противился, только качал головой: он хотел, но не имел сил вырваться из ее объятий!

– Ничего, Бог нас простил, Ростислав Володаревич, будем счастливы! – шептала Прямислава. – Ведь я… Я думала, ты в Перемышле невесту дожидаешься, а ты сюда прискакал! Неужели для меня? – лукаво спросила она.

– Что мне до невесты! – с тоской ответил Ростислав. – Я бы до смерти о ней не вспомнил, если бы тебя тут не встретил, если бы не ты! Как узнал, что княжна Вячеславна здесь, ну, думаю, Божий знак мне дан, чтобы мою Крестю в последний раз повидать и прощения попросить!

– Чтобы перед свадьбой не только духовнику, но и мне исповедаться?

– Да что мне их свадьба, говорю же, не звали меня. Говорят, Игоряха ее еще весной сосватал, когда с Вячеславом в Галиче виделся, но ни отец, ни я об этом не знали!

– Какой Игоряха? – Прямислава, ничего не понимая и уже не улыбаясь, отстранилась от него. – Как это тебя на твою же свадьбу не звали, ты что говоришь, сокол мой?

– Да не моя это свадьба, а Игоря Васильковича, брата моего двоюродного! – пояснил Ростислав с некоторой досадой, что приходится тратить драгоценные мгновения встречи на чужие дела. – Он – сын Василька теребовльского, слышала про такого?

– При чем здесь Игорь Василькович?

– Как «при чем»? Вы к кому едете-то? Игорь – жених твоей княжны, ее к нему везут в Галич!

– К нему? В Галич? – Прямислава не верила своим ушам, и ей казалось, что она видит какой-то дурной сон. – В какой Галич, окстись! К тебе везут, ты – жених!

– Да не я, а брат мой!

– Ты! – убеждала его Прямислава, пытаясь понять, откуда могло возникнуть такое дикое недоразумение. – Ты – Ростислав Володаревич, сын Володаря перемышльского?

Ей вдруг пришло в голову, что и здесь произошла какая-то нелепая, роковая путаница, и она принимает за Ростислава совсем другого человека. Если так, то она погибла!

– Да я, я! Только на дочери Вячеслава не я женюсь, а брат мой Игорь Василькович.

– Не может быть! – Первый приступ изумления прошел, Прямислава снова обрела способность мыслить и жаждала разобраться. – Меня сватали за Ростислава Володаревича, сына Володаря Ростиславича перемышльского покойного. За Ростислава Володаревича я и согласилась идти, к нему я и еду! Хоть кого спроси! Ни про какого Игоря мы не слышали, и ни разу никто Игоря не упоминал! – решительно, хотя и несколько нескладно заявила она.

– Ты? – Теперь ничего не понимал Ростислав. – Сама опомнись, душа моя! Видит Бог, была бы ты княжна, женился бы я на тебе, не сходя с места. Но послушница – какая же невеста? Невеста здесь Прямислава Вячеславна, хоть и не моя!

– Прямислава Вячеславна здесь я! – произнесла она и, несколько смущенно и виновато улыбаясь, сжала его руку. – Прости, обманула я тебя, хотя и невольно! Я – Прямислава Вячеславна, и ты правильно угадал, когда увидел меня там, в Ивлянке. Нас тогда Мирон со страху холопками переодел, чтобы ты не догадался.

– Ты – Прямислава Вячеславна? – Ростислав взял девушку за плечи и в полутьме вгляделся ей в глаза. – Ты?

– Я. Давай боярынь разбудим и спросим. – Прямислава кивнула в сторону горницы, где спали ее сопровождающие. – Уж они-то точно знают, кто тут княжна и невеста!

– Но как же… эта баба, там, в Ивлянке… Она ведь говорила, что я обознался! Что не ты Вячеславова дочь, а та, другая! Маленькая такая, смирная!

– Прибавка-то? Она сама обманулась. И Мирон обманулся. Когда они захватили нас, я в темноте Крестин подрясник напялила, вот меня за нее и приняли, а я подумала: пусть, все же безопаснее будет! Так и ехала, как Крестя, почти до самого Турова. Ну, понял теперь?

– Понял-то понял… – пробормотал Ростислав.

К удивлению Прямиславы, открытие ничуть его не обрадовало, и вид у него оставался недоумевающий и растерянный.

– Так… что же… это тебя за Игоря выдают?

– За какого Игоря? – в пятый раз спросила Прямислава. – Что ты привязался со своим Игорем? Не знаю я никакого Игоря и знать не хочу! Откуда ты его взял? Я – твоя невеста. Или ты не рад?

– Да как же ты моя невеста, если я от тебя первой об этом слышу? Выходит, без меня меня женили?

– Без тебя? А те люди кто? – Прямислава кивнула в сторону лестницы. – Стоинег Ревятич, Хотолюб и Радолюб Славомиричи? Они-то кто?

– Переяр! – ахнул Ростислав. Перед ним мелькнул первый проблеск догадки. – Славомиричи, помнится, звенигородский род. Но Переяр-то! Какой же я дурак! – Ростислав стукнул себя кулаком по лбу. – Владимирко! Ну, братец любезный!

– Да ты о чем?

– О том! Переяр – кормилец брата моего Владимирка! Дружины я не видел, но если Переяр тут главный, значит, от Владимирка все эти люди! Нет, а мне наплел с четыре воза, хрен с ушами! – Ростислав понял еще не все, но сообразил, что его пытались нагло обмануть. – Он ведь мне набрехал, будто сосватал Вячеслава туровского дочь за Игоряху! Рагуил, вишь, приболел! И меня все норовил отсюда отправить! А тебе, значит, сказал, что от меня?

– Ну да, – нерешительно ответила Прямислава.

Она уже поняла, что все обман, что Ростислав ее не сватал, и помертвела. Стало холодно и жутко, как будто под ногами вдруг обнаружился крутой высокий обрыв.

– За тебя он меня сватал! Хоть кого спроси! – Дрожа от потрясения, она опять показала на дверь горницы. – Не могут боярыни не знать, к какому жениху меня везут! Сватали за тебя, и еду я к тебе! За Игоря не пошла бы! Быть тебе сестрой я не собиралась, истинный крест! А ты, выходит, не…

– Ну, было дело, думали мы с боярами… Жениться-то надо, да и с братьями нелады – союзник нужен. Сватай, мне говорили, Вячеслава туровского дочь. Но я когда еще собирался! Не до того мне пока. У меня и ляхи, и во Владимир надо ехать, и с Белзом что-то решать.

– Но чего же они хотели? За Игоря вашего меня выдать? Зачем? Им-то какая корысть? Игорь-то хоть знает? И зачем обманом?

– Думаю, сердце мое, что Игорь не больше нашего знает. Зря я на него телегу катил, не мог он такое дело затеять, а мне ничего не сказать. – Ростислав покачал головой. – Не к Игорю тебя везли.

– А к кому?

У Прямиславы совсем упало сердце. Крутой обрыв был у самых ног, и что там на дне – вода, камни? Она чудом остановилась на краю, но тот, кто привел ее сюда, еще стоял за спиной – вот-вот подтолкнет…

– А леший их знает…

Ростислав замолчал, раздумывая:

– Слышал, купцы говорили, что муженек твой блудный, Юрий Ярославич, в Звенигороде объявился… Видно, без него не обошлось, он рассказал, что Вячеслав тебя с ним развести хочет.

– Юрий! – в ужасе ахнула Прямислава, как будто при ней помянули о самом сатане. – Он в Звенигороде? Но это что же получается…

Прямислава похолодела: ей все стало ясно. Не вода и не камни ждали ее на дне обрыва, а само адское пламя!

– Не тебя и не Игоря Владимирко задумал женить, – прошептала она. – Он хочет меня назад Юрию отдать… Уже разводная грамота вышла… Боярин Самовлад ее везет… И отдать… Это смерть моя будет… И правда лучше в монастырь…

– Не может быть!

Такой подлости от собственного брата Ростислав никак не ждал.

– Ну а что же еще? – Прямислава гневно глянула на него. – Как еще это объяснить? Меня за тебя посватали, ты знать не знаешь, а мой бывший муж у него в гостях сидит, «невесту» дожидается! Меня то есть! Ему меня везут, хотят назад отдать этому аспиду, а твой Владимирко помогает!

– Да как же мог Володьша на такое дело пойти? Он страх Божий имеет!

– Небось, Юрий ему наплел, что-де грех мужа с женой разлучать! Ну, мой отец этого так не оставит! Сейчас же домой еду, в Туров! Ни часу здесь не останусь!

Разгневанная Прямислава повернулась и шагнула к двери, намереваясь перебудить весь терем и приказать собираться, но Ростислав удержал ее за плечи:

– Погоди!

Она обернулась и, увидев его помрачневшее лицо, застыдилась: она ведь совсем не подумала о нем. После такой оскорбительной попытки обмануть ее и отца дружба между Туровом и Перемышлем невозможна, и едва ли у них с Ростиславом будет случай еще когда-нибудь встретиться.

И внезапно Прямислава разрыдалась. Ее счастливые мечты развеялись как дым, никогда она не будет женой того, кого полюбила. Все, чем были полны ее мысли по дороге от Турова, стало невозможно; будущее, еще недавно одетое в такие яркие и радостные цвета, сделалось мрачным и одиноким. Она вернется домой и пойдет в Рождественский монастырь, потому что только Бог не обманет!

Ростислав опять обнял ее, прижал ее голову к плечу и стал гладить по волосам.

– Погоди, как же ты поедешь? – тихо говорил он, словно размышляя вслух. – Переяр, козел старый, мне врал, как сивый мерин, значит, ему-то весь этот подлый замысел известен. У него какая дружина?

– Копий сто! – сквозь слезы ответила Прямислава, уже догадываясь, к чему он клонит.

– А у ваших?

– Копий восемьдесят, если всех считать.

– Люди надежные?

– Боярин Самовлад… леший его знает… Он из тех, кто моего отца хотел с княжения согнать, потом вроде помирились.

– В чью пользу хотел согнать? Юрия?

Прямислава кивнула.

– Значит, он будет друг Переяру, а не нам. Кто же остается? С девками и бабами много не навоюешь!

– Не буду я его женой! Лучше утоплюсь, скажу епископу, что в монастырь пойду, он не позволит! – решительно заявила Прямислава.

– До епископа еще добраться надо. Не могу поверить, чтобы Володьша с твоим отцом воевать не побоялся! Ради Юрия! Да кто он нам, этот Юрий? Нет, они что-то хитрое задумали! Вы когда дальше поедете?

– Завтра.

– Вот там в лесу и будет ждать! – подал с лестницы голос Звонята, который, уловив наверху шум бурного объяснения, поднялся и прислушался. – Там всегда шалят, оттого у них и поп здешний такой ратоборец. Налетят в глуши, увезут – и ищи потом! И с Владимирка не спросишь!

– У меня всего-то тридцать человек! – с досадой пояснил Ростислав Прямиславе. – Ваш Андрей Владимирович изволил забояться, велел без дружины приезжать!

– А здешние, червенские?

– Не знаю, с кем они будут – со мной или с Володьшей, Бог весть! Пока дело уразумеют, пока вече соберут, брат с Юрием уже здесь будут. Они-то знали, что им со мной воевать придется, а я – нет!

– Поехали назад, в Любачев, – предложил Звонята.

– Сам же только что сказал, что по дороге ждать будут.

– Да, это я дурак, – согласился Звонята. – Тогда знаешь что? Давай прямо в Белз рванем! Тут пятидесяти верст не будет, завтра приедем. Там нас ждут и за тебя уже клялись жизнь положить! Не выдадут, а после наши перемышльские подойдут, да любачевские тоже.

– И ее с собой? – Ростислав кивнул на Прямиславу. – Если где чертям скоро жарко станет, так это в Белзе.

– Что же, лучше ее тут бросить, чтобы Юрию досталась, пока ты войско собираешь?

– А хрен ему трехсаженный, Юрию!

– Я лучше с тобой поеду! – быстро сказала Прямислава. – Все равно куда, но здесь не останусь!

Ей было противно находиться среди этих людей, которые обманом везли ее прямо в руки отвергнутому мужу. Но уж теперь, когда вопреки всем этим козням сам Бог свел ее с Ростиславом, она была готова ехать с ним хоть в дремучий лес, только бы уйти отсюда.

– Но если сват с Самовладом в сговоре, как же они меня отпустят? – сообразила она. – А у тебя тридцать человек против их двух сотен!

– Мы тебя тайком увезем! – Звонята подошел поближе и зашептал: – Мы обещали до зари уехать, уедем прямо сейчас. Оденешься отроком, на коня сядешь, лицо шапкой прикроешь, никто и не заметит! Когда хватятся, мы далеко будем!

– Верно! – одобрил Ростислав. – Возьми с собой девку какую-нибудь из своих, если есть надежные, и ждите здесь. А мы сейчас свою дружину тихонько поднимем и у отроков в мешках пошарим, у нас есть пара малорослых, подберем вам порты, свиты, чего там нужно. Ну, согласна?

Прямислава кивнула. Еще одно приключение с переодеванием, да еще в мужское платье, совсем ее не привлекало, но она не видела другого выхода.

Ростислав ушел поднимать дружину. Вскоре Звонята снова явился в верхние сени и вручил Забеле довольно тяжелый сверток. Прямислава ждала ее прямо за дверью в переднюю горницу; рядом с ней стояла Зорчиха с горестным недоумением на лице. Она проснулась и пришла в ужас, узнав, навстречу какой участи везла свою воспитанницу. Но и способ, избранный Прямиславой для избавления от беды, казался ей не многим лучше.

Настороженно поглядывая на спящих женщин, Прямислава и Забела быстро надели мужские рубахи прямо поверх своих, влезли в порты, с трудом подавляя нервный смех, потом натянули ноговицы[25] и стали возиться с завязками. Косы они обкрутили вокруг головы и сверху надели шапки. Ничего не ладилось: слишком длинные рукава мешали, завязки путались.

Зорчиха качала головой. Только полуслепой принял бы двух девушек за отроков, да и самим им было стыдно показываться в мужском платье – тут ведь не колядошные игрища!

– Утром, как все встанут, наденешь мое платье на Крестю, ей не привыкать, – шепотом наставляла няньку Прямислава, пока Забела накидывала ей на плечи чужой тяжелый плащ и расправляла его, чтобы скрыть очертания девичьего стана. – Боярыням скажешь, что я, боясь разбойников, другой дорогой поехала и в Любачеве их встречу. А Крестя пусть боярам на глаза не попадается, проведите ее как-нибудь. Кибитку у тиуна потребуйте, чтобы княжна в седле не маялась. А там видно будет.

– Куда же ты, моя красавица?..

– Куда глаза глядят! – Прямислава даже няньке не назвала город, в который ее собирались везти. – Вернетесь в Туров – отцу расскажете. Я сама к нему пришлю. Ну, прощай!

– Благослови тебя Бог! – бормотала Зорчиха.

А Звонята уже тихонько скребся в дверь: дескать, поторапливайтесь.

Увидев двух «отроков» с надвинутыми на лица шапками, в широких плащах и в поршнях, которые были обеим безбожно велики и шаркали по полу, Звонята не удержался и фыркнул, а Забела тут же двинула ему кулаком в бок.

– Распотешился! – зашипела она. – Давай веди! Лошади готовы?

– Ты отрок бойкий, еще в воеводы выйдешь! – шепнул в ответ Звонята. – Если лошадь со смеху тебя не сбросит!

Во дворе стояла темнота, но зевающая дружина безропотно готовилась в путь. Отроки хорошо знали, сколько тревог исходит из Белза, и верили, что, если князь гонит их туда среди ночи, значит, так надо. Хорошо, что коней покормили и сами успели поесть. Чуть поодаль от крыльца знакомые Прямиславе Тешило и Рысенок держали двух лошадей, самых смирных, которые нашлись среди заводных коней дружины.

– Я же не умею сама! – испуганно сказала Прямислава Забеле.

Когда она ездила верхом по Турову, там отроки вели идущую шагом лошадь под уздцы.

Та ахнула и кинулась к Звоняте: никто и не подумал о том, что выросшая в монастыре княжна не умеет ездить верхом. Тот коротко выругался, подтянул к себе Рысенка и что-то приказал ему.

– Полезай, не бойся, я коня поведу! – сказал отрок Прямиславе, подойдя к ней. – Давай подсажу. Ты держись только.

Звонята своей широкой спиной загородил двух поддельных отроков, пока те с помощью отроков настоящих неловко взбирались в седла. Непривычная мужская одежда, огромные поршни, смущение и тревога сильно мешали даже Забеле, которая умела ездить верхом.

Звоняте подали его собственного коня, он одним махом взлетел в седло и шагом поехал к воротам. Прямислава и Забела двинулись за ним следом, Тешило и Горяшка прикрывали их сзади. Ровным строем дружина проехала по короткой улочке от тиунова двора к воротам, копыта стучали по сухой земле, но наблюдали за отъездом только дозорные да кое-где вороны.

– Кар-ка-ар! – раздавалось в предутренней мгле, и Прямиславе казалось, что эти черноперые наблюдатели смеются над их неуклюжей хитростью.

* * *

До самого утра бегство княжны со служанкой оставалось незамеченным, и они находились уже на полпути к Белзу, когда в горницах посадничьего терема только проснулись. Раньше всех поднялись боярыни Анна и Еванфия: первую разбудила сокрушенная Зорчиха, а вторая встала к плачущему ребенку и, качая его, с тем же вниманием слушала шепчущую няньку. Обе были потрясены новостями: если боярин Ядринец, муж Еванфии, знал о замысле передать Прямиславу бывшему мужу, то его жена об этом ничего не ведала и возмутилась. Вот ведь придумали: и княжне жизнь загубить, и отца ее оскорбить!

К счастью, боярыни были женщинами неглупыми и решительными. Дальше они все взяли на себя, и бедной Зорчихе осталось только молиться за свою улетевшую голубку да разбирать вещи. С собой Прямислава и Забела прихватили только мелочи вроде гребешков и одной рубахи на смену, а все роскошное, богатое приданое из драгоценных тканей и мехов осталось на попечение осиротевшего посольства. Зорчиха достала исподнюю рубаху Прямиславы с вышитыми опястьями, далматику из тонкой желтой шерсти и паволоку тончайшего греческого шелка. Во все это боярыня Еванфия нарядила одну из своих девок, взятых в дорогу для услуг, круглолицую и скуластую Репку. Никакого сходства между нею и Прямиславой не имелось, но роста они были почти одинакового, и потому для сегодняшних целей Репка подходила гораздо больше, чем Крестя. Да и грех, имея выбор, опять заставлять послушницу надевать мирское платье!

Репку, одетую в платье княжны, покрыли паволокой, якобы от сглазу, чему никто не удивился. Из-под паволоки виднелся только кончик косы с цветными лентами и серебряными привесками, но распознать, Прямиславы Вячеславовны эта коса или какой-нибудь другой девушки, туровские бояре и тиун Тудор не смогли бы, даже если бы задались этим вопросом.

На требование выкатить княжне кибитку тиун развел руками: у него были только колы, двухколесные телеги для поклажи, да еще волокуши. Трепещущую от страха Репку посадили в седло, и обоз потихоньку двинулся на юго-восток.

Сначала дорога несколько верст шла вдоль реки до самого ее истока, а дальше пролегала через лес. Отец Тимофей со своим топором, как и обещал, сопровождал обоз – он шел впереди и зорко оглядывал опушку леса у дороги. Именно он своим наметанным глазом первый заметил подозрительное шевеление веток на вершине березы.

– Вон, вон! – вдруг закричал поп диким голосом, скидывая топор с плеча. – Вон, на березе! Стреляй, стреляй!

Никто ничего не понял, женщины остановились, челядинки сбились в кучу возле своих хозяек. Еванфия вырвала у няньки ребенка и прижала к себе, кто-то из ближайших отроков схватил повод лошади, на которой сидела «княжна».

– Стреляй, ворона, что стоишь! – Расторопный отец Тимофей сорвал со спины отрока лук, ловко согнул его, натягивая тетиву, выхватил стрелу, наложил, прицелился.

С вершины березы раздался громкий пронзительный свист: отец Тимофей выстрелил, стрела ударила куда-то в гущу веток на вершине, крона березы задрожала, наземь посыпались сорванные зеленые листочки. И тут со стороны опушки раздались крики, свист, многоголосый вой. Какие-то люди в боевом снаряжении выбежали из леса и толпой помчались к реке.

Женщины разом закричали, мужчины схватились за оружие; отроки вскинули щиты, выхватили из ножен мечи и растянулись цепью, загораживая женщин. А нападающие катились из леса сплошной волной; казалось, тут было целое войско. В мгновение ока вдоль всей длинной линии ладей на катках завязалась схватка. Сам боярин Самовлад в блестящем шлеме, с мечом и щитом, который ему быстро подал отрок, бился впереди своих людей.

Но больше всех отличился в схватке отец Тимофей. В рясе, подпоясанный веревкой, без шапки, упавшей еще в самом начале боя, сверкая широкой лысиной, окаймленной развевающимися рыжеватыми волосами, он держал свой топор двумя руками и крушил нападавших, как ураган. Его необычный вид, красное свирепое лицо, блеск топора и быстрота движений поражали врагов, и мало кто осмеливался подступиться к попу-ратоборцу.

Невнятно выкрикивая что-то, он сметал щиты и молотил по шлемам, а сам оставался невредим. То ли у мирян не поднималась рука на духовного пастыря, то ли его охраняли ангелы Господни, но отец Тимофей вскоре уже прорвал вражий строй и пробился к тому, кого посчитал главарем.

А у других дела шли не так хорошо: нападающие теснили защитников обоза, и те отступали, хотя за спиной у них текла река. Под руководством сотника Чудилы отроки попытались превратить пару перевернутых возов в подобие крепости, но вскоре им пришлось ее оставить. Отроки Самовлада падали один за другим, а потом и сам он рухнул, оглушенный ударом по голове. Свата Переяра с собственной дружиной оттеснили к реке, и его люди начали прыгать в воду. Все чаще то один, то другой защитник принуждены были сдаваться. Пеструю стайку женщин уже с двух сторон окружали чужаки, и только с третьей они еще видели спины прикрывавшей их туровской дружины.

Отец Тимофей, яростно и ловко орудуя топором, приблизился к высокому всаднику на гнедом коне. На всаднике была хорошая бронь, шлем с бармицей, закрывавший все лицо. Стоя на невысоком пригорке, он наблюдал за битвой и только иногда делал знаки своим приближенным, которые криком или звуком боевого рога руководили действиями войска.

Довольно большой отряд туровцев, увлекаемый примером отважного попа, прорвался прямо к пригорку. Ближняя дружина разбойничьего вожака пыталась оттеснить их, но отец Тимофей проскочил между лошадьми, несмотря на попытки его задержать, и со всего размаху ударил коня топором в лоб. Конь повалился, и нарядный всадник едва успел соскочить, чтобы не оказаться придавленным. С негодующим криком он выпрямился, выхватил меч, отрок подал ему щит вместо того, что остался возле седла. С дико вытаращенными глазами, крича что-то вроде «Ну, получай, сатана!», отец Тимофей бросился к нему и ударил в подставленный щит, отскочил, чтобы не получить мечом по голове, замахнулся снова… и вдруг опешил. Боевая свирепость на его лице сменилась изумлением.

Теперь, когда его главный противник стоял на земле, отцу Тимофею внезапно бросилась в глаза золоченая иконка над его челом. Такие чеканные изображения святых, своих покровителей, носили на шлемах князья. На потрясенного отца Тимофея смотрел лик святого Георгия. Он не мог сразу понять, кто именно перед ним, но не сомневался, что противник – один из русских князей. Ошеломленный поп опустил топор. Его тут же обезоружили и связали.

А подопечный святого Георгия торопливым шагом сошел к реке. Его дружина одержала полную победу, частично разогнав, частично пленив туровских и перемышльских отроков. Обезоруженные сваты стояли кучкой в окружении победителей. Витязь, окинув взглядом берег, направился к стайке женщин. Дородная Дарья Даниловна, весьма похожая на «макошь», то есть последний сноп, по обычаю наряженный в цветное платье и пышный повой, ехала в двухколесной повозке. Молодая боярыня Вера Гордияновна сидела верхом, но боярин Самовлад, кажется, ничуть не беспокоился за свою молодую жену, а жадным взглядом наблюдал за князем-разбойником. Миновав двух первых и не посмотрев на остальных, тот подбежал ко второй всаднице, покрытой полупрозрачной паволокой.

– Не ждала меня, родная моя! – часто дыша после битвы с попом, проговорил он, протягивая руки к всаднице. – Лада моя, жемчужинка моя желанная! Говорил же я тебе, что нет мне без тебя жизни, что хоть с того света я к тебе вернусь, что из-под земли достану, а будешь ты моей! Я от своего слова никогда не отказываюсь!

Он снял девушку с коня, нетерпеливо откинул покрывало с лица, ожидая встретить блестящий от гнева взгляд голубых глаз своей жены, но та отворачивалась и закрывала лицо руками.

– Это я, душа моя драгоценная, не бойся! – Юрий Ярославич схватил ее руки и отвел от лица.

Но вдруг крякнул, точно слова встали у него поперек горла.

Он ждал, что Прямислава Вячеславна встретит его потоком упреков и будет клясться, что скорее утопится, но не станет с ним жить. Что будет грозить гневом отца, который немедленно соберет войско и найдет его хоть под землей… Но он не был готов к тому, что под драгоценной паволокой обнаружится скуластое лицо, круглое, как репа, почти такое же желтое от загара, с веснушками, с курносым носом и зажмуренными от страха глазами! Репка не смела взглянуть на князя, которого с ее помощью обманули, а Юрий смотрел на нее, не веря своим глазам, и даже перекрестился по привычке, стараясь отогнать наваждение.

– Это что? – пробормотал он и огляделся. – Это кто, я спрашиваю? Жена моя где, Вячеславна?

Он тряхнул Репку за плечи, оттолкнул от себя и метнулся к стайке женщин. Тесно прижимаясь друг к другу, они опасливо посматривали на него, а он не находил среди них своей бывшей жены. Теперь-то он достаточно хорошо ее знал, чтобы ни с кем не спутать! Он видел ее няньку Зорчиху, к которой льнула маленькая послушница, видел туровских боярынь – всех тех, кого привык встречать в гриднице Вячеслава возле его дочери. Не было только двух: ее самой и той шустрой девки, которую он так некстати обнял, приняв в первый раз за жену.

– Где она, где Вячеславна? – кипя от гнева и досады, выкрикнул он. – Кто это чучело на лошадь посадил? Где моя жена?

– Да я посадила! – Боярыня Еванфия вдруг передала ребенка няньке и шагнула вперед, грозно уперев руки в бока. – Я посадила! Я и платье княжны на нее надевала! Да ведь еще не знала зачем! Теперь-то знаю!

– Где она?

– Не знаю где, а если бы знала, то не сказала бы! Что же ты задумал, ирод, идолище, зверь-коркодил![26] Развели вас с женой и грамоту разводную прислали, она тебе больше не подруга, и тебе, беспутному, в монастырь бы идти, грехи замаливать! А ты, как волк, на дороге залег, честную девицу хотел похитить! Людей не боишься – Бога побойся! Бог все видит – и днем, и ночью, и в городе, и в глухом лесу! От него тебе не скрыться, лиходей! А Прямиславы Вячеславны не ищи, не найдешь!

– Так это что же получается? – К ним подошел боярин Самовлад, без шлема, весь взмокший, изумленный не меньше Юрия. – Это что же – не княжна? – Он окинул взглядом Репку, от смущения прикрывавшую лицо рукавом, но из-под рукава было видно достаточно, чтобы он заметил разницу. – Куда же она делась?

– У тебя надо спросить, сват дорогой, где ты невесту потерял! – яростно бросил ему Юрий. – По дороге посеял, точно рукавица из-за пояса выпала!

– Куда же она делась? – ничего не понимая, повторил Самовлад и обернулся к Переяру.

Тот тоже подошел поближе, недоуменно хмуря брови. Все вроде обошлось благополучно, половец исчез еще ночью, без всякого шума, и невесту привезли куда следует – что еще случилось?

– Не в Червене же она осталась? Эй, Гордияновна! – окликнул жену боярин Самовлад. – Где княжну забыли? Как это чудо на ее лошади оказалось? Где Вячеславна, в Червене?

– Нет. – Дрожащая боярыня Вера сделала шаг вперед. Она боялась и Юрия Ярославича, и собственного мужа, которому, похоже, оказала бы услугу, предупредив пораньше о том, что ей давно известно. – Ее уже утром не стало. Ночью пропала. С вечера была, а утром – нет. Сказали, что из-за разбойников ее другим путем повезут, и она нас будет ждать в Любачеве. А эту одели, чтобы… ну, чтобы…

– Что же ты молчала? – в досаде воскликнул Самовлад. – Что же ты не упредила меня, курица?

– Я думала, ты знаешь, батюшка, – Вера Гордияновна задрожала еще сильнее. – Сказали, что вы с Переяром и придумали.

– Кто сказал?

– Ядренцова боярыня… – Вера боязливо покосилась на Еванфию.

– Мы сами отправили ее другой дорогой! – подтвердила Анна Хотовидовна. – Бояр не спрашивали. Теперь вижу: правильно сделали.

– Какой другой дорогой? Что вы наделали, дуры-бабы! – опомнившись, заорал Самовлад. – Кто ее повез?

Но его жена отводила глаза, прочие же смотрели с осуждением, даже отвращением. И самоуверенный Самовлад Плешкович смутился: мало, кто сможет невозмутимо стоять под взглядами, справедливо обвиняющими в предательстве.

– Кто повез? – Еванфия усмехнулась и повела плечом. – Тот и повез, к кому ее везли.

– Что?!

– Ростислав Володаревич ее забрал! – с явным торжеством пояснила Анна Хотовидовна. – Тот, за кого ты ее сватал, Переяр, с кем ее Бог и епископ Игнатий благословляли венчаться. Он и забрал. А куда увез – уж не взыщи, не знаю.

Юрий в ярости сжал в руках плеть и переломил ее пополам.

– Как он здесь оказался, черт бы его побрал? – почти прорычал он, бросая обломки под ноги.

– Приехал вчера, это верно. – Переяр мрачно кивнул. – Кто же знал, что его сатана принесет в тот же день, что и мы приедем!

– Куда он ее увез?

– А куда мог увезти? Не в Любачев – с вами не хотел столкнуться. На западе – ляхи, а ему сейчас лучше в воду, чем к Болеславу в руки попасть. Остается либо во Владимир, к князю Андрею…

– Или в Белз, – подсказал Стоинег Ревятич. – Его туда тамошние людишки звали.

– Она ехала с ним?

– Да кто же спрашивал? Если были бы с дружиной девки, у ворот заметили бы! Надо бы теперь в Червен вернуться, расспросить.

– Расспросить! Чтоб черти так грешников расспрашивали! – в гневе закричал Юрий Ярославич. Сомнений не осталось: он опять одурачен. – Моя жена к чужому мужчине в руки попала, а я буду расспрашивать! Половец проклятый! Откуда он взялся на мою голову? Что же Владимирко за своими братьями уследить не может!

– Ну, ты князя Владимирка-то не очень… – забормотал Переяр.

Он считал, что его князь и так очень много на себя взял, согласившись устроить это «сватовство». А с Юрием, похоже, не надо было связываться, потому что человек он неудачливый! Теперь же Юрий, выдавая их причастность к заговору, оказывал звенигородским боярам и их князю очень плохую услугу!

Впрочем, и Самовладу следовало орать поменьше. Он мог бы спастись только одним способом: убедить всех, что не участвовал в обмане и тоже, как сам Вячеслав, поверил, что сваты приехали из Перемышля. Но свидетелей его вины имелось слишком много, и среди них женщины из самых знатных родов!

– Собирайся! – бросил он жене. – Поедем.

– Куда, батюшка? – робко спросила она, все еще вжимая голову в плечи.

Самовлад не ответил, поздновато поняв, что держать язык за зубами безопаснее. Слава богу, отсюда близко до ляшских земель, а там врагу перемышльского князя будут рады.

Но Юрий еще не сдался и не собирался спасаться бегством. Пнув обломки своей плети, он бегом бросился к коням у пригорка. Проклятый половец не мог уйти далеко со своей добычей, а в распоряжении Юрия по-прежнему оставались силы, значительно превосходившие ближнюю дружину Ростислава.

– Давай быстрее! – крикнул он звенигородцам. – Уйдет половец – всех нас погубит: и меня, и вас, бараны безголовые! А не уйдет – еще посмотрим!

Переяр кивнул и пошел к своему коню. Довести дело до конца по-прежнему было выгоднее, чем отступить ни с чем.

Глава 9

В первом же лесочке Прямислава и Забела остановили коней, ушли в заросли и избавились от мужской одежды. Разъезжать дальше под видом «отроков» было и стыдно, и бессмысленно: фигуры, лица, голоса безнадежно выдавали их. Отроки, которые и раньше все ясно понимали, поглядывали на них, снова залезших в седла, с добродушными усмешками. Новое появление уже знакомой девушки никого не удивило: отроки подумали, что беглая послушница окончательно решила променять келью на объятия князя Ростислава. Конечно, время подобралось не совсем удачное, но ведь любовь не волос, с головы не выдернешь!

Весь остаток ночи ехали шагом, потому что дороги почти не было видно, и Рысенок шел пешком, ведя коня Прямиславы. Только на рассвете остановились отдохнуть, потом опять ехали – то полями, то лесом, то берегом реки Солокии, на которой ниже по течению и стоял Белз.

Прямислава устала, но не жаловалась. Мысли о собственном положении приводили ее в ужас. Она стала разведенной женой, и даже доброжелательно настроенные люди смотрели на нее с сомнением. Она чудом не попала в руки к бывшему мужу, сожительство с которым теперь, после разводной грамоты, стало бы смертным грехом. Но, избежав этого, она оказалась под покровительством чужого мужчины, который, как выяснилось, даже не сватался к ней! И если она сумеет благополучно вернуться к отцу, едва ли ей прилично будет показываться на люди хотя бы в Турове. Рождественский монастырь – вот самое лучшее для нее место. Да и примут ли ее теперь в уважаемую княжескую обитель… Дурному верят охотнее: хоть она и не виновата ни в чем, на нее будут коситься, как на ту несчастную Оголу, блудившую со всеми египтянами и ассирийцами, наместниками и военачальниками, и всадниками на конях…[27]

Ростислав часто оборачивался и улыбался Прямиславе, стараясь подбодрить княжну, а в трудных местах придерживал под уздцы ее коня. Ради нее он два лишних раза объявил привал, ради нее послал Тешилу и Горяшку в какую-то убогую весь по пути, чтобы раздобыть им с Забелой какой-нибудь еды. Отроки притащили хлеба, молока и даже теплую яичницу в горшочке, и Ростислав одобрительно потрепал Горяшку по затылку. Его внимание, забота, само присутствие доставляли Прямиславе такую радость, что все тревоги казались несущественными. И хотя теперь она знала, что сватовство изначально было поддельным, ей не верилось, что их будущее не связано.

Когда окончательно рассвело и стало видно дорогу, дружина прибавила ходу и незадолго до полудня подъехала к Белзу. Город стоял на низком берегу, защищенный старым и новым руслом Солокии. Как рассказал девушкам Державец, уроженец этих мест, Белз был довольно стар: первую крепость здесь еще двести лет назад построил князь Владимир Святославич, отвоевавший червенские города у ляхов. За века Белз разросся, оборонительные валы прикрывали не только детинец, но и посад. Постоянно опасаясь новых войн, горожане не давали укреплениям ветшать, и стены, выстроенные из срубов, засыпанных землей, выглядели весьма внушительно.

– Тут много народу живет! – рассказывал Державец. – Вон там, за рекой, Заречное село, которое чуть ли не старше самого города, да и по округе много еще сел: и Гора, и Островец, и Умышль. Я сам из Островца, мои там и сейчас живут. В гости зайду – не было счастья, да несчастье помогло!

Из города долетел отзвук колокольного звона.

– Никола на Посаде! – определил Ростислав. – Богатая церковь, новая. Купцы-хлебники в складчину поставили, Стоигнев, Премил и Якша. А есть еще Никола Княжеский, тот в детинце, его поставил Рюрик Ростиславич, дядя наш старший. А вон Панкратьево-Солокийский монастырь, там и сейчас в игуменах сидит его сын, прежде Ростислав Рюрикович, а ныне смиренный инок Ливерий.

Еще издалека бросалось в глаза: в городе не все благополучно. Коровы не паслись на лужках и пустырях у крайних улиц, козы не щипали траву под тынами, только пара забытых куриц дремала в тенечке. Ни играющих детишек, ни взрослых, занятых повседневными делами. Ворота посадского вала, когда до них доехали, оказались закрыты.

– Что это вы в осаду сели, люди добрые, а осады вроде никто не держит? – закричал Звонята, первым подскакав к воротам. – Кого испугались? Не Змей Горыныч к вам едет, не Идолище Поганое, а князь Ростислав Володаревич! Никому вреда не делаем, всем добра хотим! Открывайте!

– Открывай, ребята! – закричал кто-то из-за тына, с боевого хода разглядев приехавших.

В голосе звучала радость, словно здесь ожидали гораздо менее приятных гостей.

Воротные створки со скрипом поползли наружу. В проем протиснулся невысокий, щуплый, но очень подвижный мужчина с рыжеватой бородой и широким ртом, в кольчуге, с мечом у пояса, но без шлема. Это был тот самый боярин Завада, который приезжал к Ростиславу в Перемышль.

– Ростислав Володаревич! Отец родной! – закричал он. Подбежав к Ростиславу, рыжий вцепился в стремя и даже припал щекой к его пыльному сапогу. – Милостивец! Не оставил нас, грешных!

– Ну, будет тебе, Завада, суетиться! Опять как на пожаре! – унимал его Ростислав. – Я же обещал, что приеду. Что у вас тут?

– А войско-то твое где? – Завада огляделся, вытянув шею.

– Войско позже подойдет. Что, на мир уже не надеетесь, воевать хотите?

– Да чтоб черт так хотел души соблазнять, как мы воевать хотим! А куда деваться? Прислал нам Ярослав весть, что если мы не смиримся и не поцелуем крест на всяческой ему покорности, то придет он к нам с Владимирком и с войском и весь Белз сожжет, чтоб неповадно было своевольничать. А мы решили: сядем в осаду и не впустим их, пока не позволит нам Ярослав самим себе посадников выбирать, да чтобы дани и даров никаких Звенигороду не посылать. Ведь не просто так ему звенигородские бояре войско собрали, тоже хотят на нашем несчастье свой кусок урвать. А тут смотрим, дружина идет, ну, думаем, они, аспиды! Ну, говорю, ребята, это передовой полк или разведчики. Ворота закрыли, изготовились. Я даже вылазку хотел сделать, Добыгнев Акимыч не дал. А это ты, батюшка! – От избытка радостных чувств он снова припал к стремени. – Не покинул нас! Вернулся! Теперь ты – наша голова, мы – твои руки! Слава князю Ростиславу! – вдруг заорал он, и толпа, окружившая их, пока они разговаривали, дружно подхватила:

– Слава, слава!

Ворота раскрыли во всю ширину, дружина въехала в город. На всех улицах толпился народ, многие лезли на тыны и на крыши, чтобы увидеть приезжих, все кидали шапки вверх, и отряд ехал к детинцу среди несмолкающих приветственных криков. Прямислава не помнила себя от радости и тревоги: ее ободряло то, что Ростислава здесь любят, но она не хуже самого князя понимала, в какой пожар они приехали! Червонная Русь стояла на пороге новой братоубийственной войны, а Белз оказался в самом сердце раздора!

В детинце все улицы были вымощены прочными сосновыми плахами, дворы смотрелись богато. На краю маленького внутреннего торга помещалась церковь Николы Княжеского, а на ее широкой паперти стояли духовенство и бояре. Ростислав остановил дружину и сошел с коня. Прямислава осталась сидеть в седле, чтобы лучше видеть; толпа напирала со всех сторон, люди и кони оказались тесно сжаты, жители Белза лезли чуть ли не на головы друг другу, чтобы ничего не пропустить.

Ростислав поднялся по ступеням. Из кучки бояр один, рослый и широкоплечий, с правильными чертами лица и светло-русыми волосами, шагнул ему навстречу и поклонился:

– Не оставил ты нас без помощи, Ростислав Володаревич, за то Бог тебя благословит! Владей нами, как отец твой владел, не выдай на погибель, и будем мы твои верные слуги!

– Теперь ничего нам не страшно, никакие полки! – добавил другой боярин, с широким золотым поясом на толстом брюхе. Позже Прямислава узнала, что его зовут Немир Самсонович, а прозвище он носит Золотой Пояс. – Без князя не битва, а одна беда, а с князем не беда, а битва!

Народ радостно кричал, и Прямислава некстати вспомнила, как Туров призывал к себе Юрия. Тоже вот так, должно быть, кланялся, просил владеть и судить, клялся в верности. Но все же захват чужих городов – дело очень рискованное. И в Белзе наверняка есть сторонники прежнего князя Ярослава. Сейчас они молчат, но что будет, когда оба старших Володаревича встанут под стенами города с войском?

– Видит Бог, не хочу я пролития крови, хочу мира в Червонной Руси! – ответил Ростислав. – Бог милостив, может, еще решу с братьями дело без кровопролитий. Но если уж придется нам биться, я вас не выдам, но и вы меня не выдайте!

Толпа проводила его с дружиной на посадничий двор, рослый боярин Ян Гремиславич объявил, что готовит пир для нового князя и всех «лучших людей». Прямислава и Забела, поднявшись в горницы терема, смогли перевести дух.

Но – увы! – только обширными размерами посадничий двор и мог похвалиться. При недавнем возмущении против Стужайлы толпа разграбила его подчистую, двери были сорваны с петель, даже лавки кое-где оказались поломаны. Все хоть сколько-нибудь ценное нашло себе новых хозяев, и в горницах на девушек глядели голые стены, голые лавки и окна без переплетов – слюда тоже кому-то пригодилась. Прилечь отдохнуть оказалось негде. Вся челядь, пользуясь случаем, разбежалась, и Прямислава с Забелой просто сидели на уцелевшей лавке, слушая, как жители Белза радостно гомонят во дворе, пока отроки расседлывают коней. Обеим хотелось поесть, помыться, выспаться и отдохнуть после ночи в седле.

Ростислав распоряжался где-то внизу, и через разоренное окно иногда доносился его голос. В первую очередь он был обязан позаботиться о сене для лошадей, потом о хлебе для дружины, и только после этого о себе. Сено и овес белзские купцы вскоре привезли в качестве первой дани; отроков позвали во двор боярина Яна, где для них уже накрывали столы. В горницу явились две бабы, тоже из Яновой челяди, принесли пирогов в тряпочке, молока в кринке и остывшей каши в горшочке. Это было не совсем то, чем следовало угощать будущую перемышльскую княгиню, но Прямислава не стала привередничать. Пока они с Забелой ели кашу, от торопливости сталкиваясь ложками в тесном горшке, бабы осмотрели горницы, поохали над разорением, ругая на все корки посадника Стужайлу, и ушли. Вскоре они вернулись, неся широченный, хотя и помятый долгой жизнью тюфяк, два овчинных одеяла и тощенькие подушки. Из всего этого они соорудили лежанку прямо на полу, а сами пошли вниз греть воду для мытья.

– Пока так помоетесь, а после мужики дрова подвезут, баню для князя истопят, ну и вы тогда заодно! – сказали они. – Вы кто будете-то?

Прямислава и Забела переглянулись. Объявлять, что сюда в простой рубашке приехала не какая-нибудь девка, купленная холостым князем на торгу, а туровская княжна, совсем не хотелось. Тем более каким-то бабам с засученными рукавами. Те, впрочем, не слишком настаивали на ответе и ушли.

Догадываясь, за кого ее тут принимают, Прямислава не жаждала показываться на пиру, и Ростислав прислал Тешила с Горяшкой: те принесли еще теплые, вкусные пироги с боярского стола, кусок жареного мяса и кувшин сбитня. Спросили, не нужно ли чего-нибудь.

– Мы в сенях будем, князь велел нам тут ночевать, – пояснил Горяшка. – Сам-то он пока у боярина. Может, ночью придет.

В разоренном посадничьем дворе дружине тоже было негде лечь, и если для девушек Ростислав раздобыл у Янова ключника тюфяк и одеяла, то его отроки в дружинной избе после пира укладывались на охапки свежего пахучего сена. Засыпая на своей лежанке, Прямислава и Забела слышали, как они ходят и переговариваются внизу.

Не так она выходила замуж в первый раз! Но хотя начало нового замужества оказалось тревожным, Прямислава была спокойна и почти весела. В этом доме ей не грозило попасть в руки Юрия, зато здесь был Ростислав, и только за то она уже полюбила это место всем сердцем. Туров остался где-то за тридевятью землями, а в существование Апраксина монастыря ей просто не верилось. За эти два недолгих месяца ее жизнь так круто переменилась, что и сама она стала совсем другой.

* * *

Утром Забела ушла во двор за водой; расплетая косу и причесываясь, Прямислава слышала, как она там спорит о чем-то у колодца с неугомонным Звонятой. Когда они умылись и доели вчерашние пироги, в горницу поднялся Ростислав. Чтобы оказать честь хозяевам и всем гостям, вчера сидел на пиру до самого конца и теперь выглядел невыспавшимся и хмурым. Звонята заглянул в дверь и кивнул Забеле; та презрительно наморщила нос, однако встала и вышла.

– Ну, вижу, кое-как устроились. – Ростислав окинул взглядом горницу, где появилась заправленная овчинами лежанка и кринка с молоком на краю скамьи. – Я с Яновым тиуном договорился, вам будут оттуда еду носить пока, а там… Но только вот что… – Он вздохнул, опустил глаза, потом опять посмотрел на Прямиславу. – Сегодня бояр соберу, будем думать, как жить дальше. И про тебя я им скажу. Кто ты и как здесь оказалась. Они ведь думают, что их враги только Владимирко с Ярославом, а выходит, что и Юрий тоже. Им же кровь проливать, не дай бог, придется, надо знать за что.

Прямислава кивнула, хотя ей, дочери Вячеслава туровского, было стыдно появляться перед жителями Белза, имея при себе одну служанку и одну сменную рубашку.

– Но ведь и хорошее в этом есть, – напомнила она. – Они думают, что их друг – только Перемышль, а со мной ведь еще и Туров.

– Это верно. Но раз ты княжна, то при мне тебе жить не годится, – продолжал Ростислав. – Я парень холостой, нельзя. Надо тебе в другое место перебраться. Женского монастыря в городе нет. Ну да кто-нибудь из бояр, у кого в семье женщин много, примет тебя.

Прямислава опустила глаза. Он прав, сейчас ей нельзя жить с ним в одном доме. Но раз уж собрался объявить, кто она такая, то самым лучшим выходом для них было бы немедленно обвенчаться. Но Прямислава не смела намекнуть Ростиславу на это, помня, что он ведь не сватался к ней! Не может же она саму себя ему сватать!

А Ростислав колебался: с одной стороны, перемышльские бояре уже благословили его на это сватовство, и ничто не мешало ему хоть сейчас обвенчаться с Прямиславой в церкви Николы Княжеского. Тем он избавил бы ее от бесчестья, а себе приобрел сильного союзника. Но венчаться ради тестевых полков ему не позволяла гордость. Он хотел оказывать помощь другим, а не просить помощи! И ему было жаль Прямиславу: что с ней будет, если он все-таки проиграет братьям эту войну? Два несчастливых замужества она не заслужила, и он не хотел связывать ее с собой, не устроив свои собственные дела.

Ближе к полудню те же две бабы принесли целый короб с одеждой. В коробе оказалась голубая сорочка с шитыми золотом опястьями, красная далматика с золотым оплечьем и даже с красными самоцветными камешками в узорах широких рукавов, несколько цветных лент и девичий венчик, отделанный жемчугом. Платье было чистое и по росту подходило Прямиславе, и все же, одеваясь, она горько вздыхала о сундуках со своим богатым приданым. Где они, сундуки, – попали в руки Юрия, приехали в Перемышль, возвращаются в Туров? Она ничего не знала о покинутом свадебном обозе и тревожилась обо всех своих провожатых. Что-то там вышло, когда обнаружилось ее бегство, какой грозой обрушился на невинных людей гнев неудачливых похитителей?

Забела наблюдала через окно, как во двор один за другим въезжают белзские бояре, оставляют отрокам коней и поднимаются на крыльцо. На задний двор иногда заворачивали колы и волокуши с какой-то утварью и припасами: понимая, что новому князю надо как-то устраивать дом и кормить дружину, белзские бояре, купцы и кончанские старосты понемногу подвозили подарки в счет будущей дани. Потом прибежал Горяшка и передал, чтобы княжна спускалась в гридницу.

Прямислава отправилась вниз, Забела последовала за ней, стараясь своим независимым видом возместить малочисленность ее свиты.

Гридница уже была забита народом, и сотни глаз сразу обратились к вошедшей девушке. Прямислава перекрестилась на единственный образ, спешно повешенный от щедрот боярина Немира, слегка поклонилась собравшимся, величаво проплыла вперед и села на место, возле которого маячил Тешило, делая ей знаки. Небольшое кресло, покрытое куском малинового оксамита, похоже, чьим-то широким плащом с золотой каймой, стояло по левую руку от княжеского престола. По скамьям пробежал гул. Бояре были приглашены вместе с женами – Ростислав позаботился создать для Прямиславы некое подобие собственного двора, – и теперь на длинной скамье женщины в разноцветных платьях и расшитых жемчугом очельях таращили глаза на нее, наклонялись друг к другу, возбужденно шептали что-то. Вчера немногие обратили внимание на двух красивых девушек, приехавших с дружиной, но сегодня, когда одна из них явилась в гридницу в богатом платье и с истинно княжеским достоинством, дело принимало неожиданный и весьма многозначительный оборот.

Прямислава села, и Ростислав приступил к делу.

– Перед тем как Господь призвал моего отца, Володаря Перемышльского, батюшка наш разделил землю свою между тремя сыновьями, – заговорил он, и Прямиславе это напомнило сказку о трех сыновьях старика и их наследстве. – Завещал нам отец любить друг друга, и клялись мы на кресте волю его не нарушать. Поэтому не хотел я поначалу вмешиваться в дела брата моего Ярослава: ему город Белз отцом оставлен, ему и владеть им, и судить здесь по праву. Никогда по своей воле не нарушил бы я отцова завещания и не стал бы с единокровными братьями воевать.

– Правильно мыслишь, чадо! – похвалил его высокий худощавый инок лет сорока, сидевший впереди всего белзского духовенства.

Короткая бородка его торчала клоками, но карие глаза смотрели умно, и весь вид был исполнен сдержанного достоинства. По облачению Прямислава распознала в нем игумена, а Тешило шепнул ей, что это и есть отец Ливерий, настоятель единственного в Белзе монастыря и в миру двоюродный брат Ростислава.

– Братоубийство есть мерзость перед Богом и людьми и мстится на самих виновных и на чадах их! Но если сильные приходят в город наш, аки волки в стадо, а не пастухи, то будь ты пастухом, что избавит стадо от разбоя! На это я тебя благословлю!

Жители Белза одобрительно загудели.

– Брат Владимирко первый в мои дела вмешался, – продолжал Ростислав. – Сами судите. Вот эта девица, – он указал на Прямиславу, – дочь Вячеслава Владимировича туровского. Брат мой Владимирко прислал за ней сватов, якобы от меня. Только я об этом ни сном, ни духом не ведал. Прямислава Вячеславна прежде была обвенчана с Юрием берестейским, но митрополит развел их: Юрий свой долг супружеский забыл, холопок к себе приблизил, а женой пренебрег. И этим ложным сватовством Владимирко хотел Вячеславну из отцовского дома выманить и мужу распутному вернуть. А вину на меня свалить, для того и моим именем прикрылся. Не слухи это, а истинная правда: сам я в Червене встретил кормильца брата моего Владимирка, Переяра Гостилича, который с боярами звенигородскими вез Вячеславову дочь якобы в Перемышль. Вправе ли я за такую обиду мести искать?

– Вправе! Верно! Экая подлость! – загудел народ, довольный, что у Ростислава есть своя причина не любить старших братьев.

– Так что же теперь с девицей будет? – спросил толстый Немир Самсонович.

– Пошлем весть отцу ее, что она здесь. Думаю, поможет нам Вячеслав туровский.

– А почему бы тебе и впрямь ее в жены не взять? – Ян Гремиславич подмигнул. – И девица хороша, как заря ясная, и князь Вячеслав – тесть завидный, и брат Владимирко за тебя уже всю работу сделал: сватов заслал, подарки поднес, невесту доставил. Женись, княже, от счастья своего бегать не годится!

Народ засмеялся.

– Она-то сама за тебя идти соглашалась или к мужу назад хотела? – спросил боярин Аким и подался вперед, опираясь руками о толстые колени.

Круглый, заросший бородой, он почему-то привел на ум Прямиславе баенного беса, однако она сдержала неуместную усмешку:

– Князь Юрий мне больше не муж, нам разводную грамоту из Киева прислали, и я с благословения отца моего и туровского епископа Игнатия согласилась быть женой Ростислава Володаревича.

Народ загомонил, а Ростислав добавил:

– Только пока суд да дело, княжне со мной в одном доме жить не годится! Кто из вас, люди добрые, даст ей приют, будет вместо отца?

– Иди ко мне, княжна! – Ян Гремиславич поспешно встал и поклонился. – У меня три дочери почти твоих лет, будут тебе подружки, а я буду отцом! Для меня это дело известное!

Он улыбнулся и провел пальцем по усам, и Прямислава улыбнулась ему в ответ. Этот человек ей нравился: в нем была видна доброта, заботливый и веселый нрав.

– Собрался бы ты, отец, съездил бы в Звенигород! – сказал Немир Самсонович игумену Ливерию. – Скажи Владимирку, что у нас теперь Вячеслав туровский в союзниках, – может, опомнится, не захочет воевать. При твоем сане, при вашем родстве не может он тебя не выслушать. Склони его к миру, тем себе у Бога спасение получишь, а нам, грешным, тут, на земле, поможешь! Поезжай, сделай милость!

– Поеду, пожалуй, – кивнул отец Ливерий. – Хоть и не подобает мне в мирские дела вмешиваться, да лучше, если будет Божья воля ужаснейший грех братоубийства предотвратить.

– Эх, был бы я в Перемышле! – Ростислав хлопнул себя по колену. – Тогда увез бы я сейчас королевича Владислава подальше, хоть в Туров, а вместо выкупа за него попросил бы у Болеслава войска! Тогда уж точно никакой Звенигород против нас не устоял бы!

Все было решено, Ростислав занялся делами, а Прямислава с Забелой прямо из гридницы отправились к боярину Яну. Идти пришлось недалеко: он жил через улицу, возле торга, напротив Николы Княжеского. Его дочерей звали Настасья, Премила и Миловзора. Старшей исполнилось шестнадцать лет, у нее уже имелся жених, о котором она только и говорила. Жена Яна Гремиславича, боярыня Марена Вышатовна, была маленькой, худенькой женщиной, и даже младшая дочь уже ее переросла, так что в горнице саму хозяйку удавалось разглядеть последней. К Прямиславе она отнеслась по-доброму, много расспрашивала, жалела, окружила заботами. Сам Ян Гремиславич тоже нередко поднимался в горницы и много времени проводил среди своих «девочек», к которым причислял и боярыню.

В Перемышль и Туров в тот же день отправили гонцов, но сам Ростислав не спешил покидать Белз. Вражеское войско могло поджидать за ближайшим лесом – ведь у его старших братьев имелось время подготовиться, и они заранее знали, куда придется идти. Помня об этом, он предпочитал до подхода собственных сил оставаться в городе, а главное – не увозить Прямиславу из-под защиты крепких городских стен.

Игумен Ливерий, напротив, положась на Бога, собирался выехать уже через день в сопровождении только двоих монахов. Но утром перед самым его отъездом случилось нечто, сильно изменившее все замыслы и надежды…

* * *

Трудно было даже понять, кто первым сообщил эту новость: она разнеслась мгновенно, коснувшись сразу всех. Прямислава сидела в горнице вместе с Мареной Вышатовной и ее дочерьми, когда через открытое окошко со двора стали долетать невнятные тревожные голоса.

– Что-то кричат… – Боярыня вдруг опустила иголку и прислушалась. – Вроде как убили кого-то?

Резвая Милушка, младшая десятилетняя дочка, подскочила к окну.

– Князя Ярослава поминают! – доложила она, высунувшись чуть ли не по пояс.

– Кого убили? – Прямислава вскочила и подбежала к окну.

– Поди, Малинка, узнай! – Марена Вышатовна кивнула горничной девке, и та, сама кипя от нетерпения, тут же сорвалась с места.

В ожидании новостей девушки столпились у окна, пытаясь разобрать, о чем говорят во дворе домочадцы, челядь и дружина. Что-то случилось, это было несомненно: во двор набились горожане, народ гудел. С крыльца торопливо сошел боярин Ян и чуть ли не бегом исчез за воротами. Он пошел пешком, а значит, собирался недалеко.

– Я пойду на княжий двор! – решила Прямислава. – Узнаю, что да как.

– Обожди, скоро нам все расскажут! – пыталась удержать ее боярыня, но Прямислава не могла ждать.

Ее гнало даже не столько любопытство, сколько желание в тревожный час быть рядом с Ростиславом. Их еще не венчали, но она уже чувствовала себя матерью этого города, которому он был отцом.

Вдвоем с Забелой они перебежали улочку и вошли в ворота княжьего двора. Если это правда, если Ярослав где-то погиб, значит, Белз окончательно осиротел и Ростислав может забрать его на законных основаниях! Хотя нет, Владимирко ни за что ему не уступит, упирая на свое более близкое родство с покойным и старшинство по годам.

Ростислава она увидела сразу: он стоял на крыльце, а рыжебородый Завада, тот самый, что первым встретил их в Белзе, что-то ему рассказывал, размахивая руками. Говорил он громко, возбужденно, и в голосе его слышался чуть ли не плач.

– Бес попутал! – причитал он. – Вот истинный крест, сам не знаю как!

Вчера утром Завада во главе десятка своих отроков отправился в дозорный разъезд. До вечера осматривая местность и расспрашивая смердов, они не обнаружили ничего подозрительного, но возвращаться было рано, и дозорные решили заночевать прямо в лесу. Уже стемнело, костер, разложенный в низкой ложбинке, почти догорел, когда из леса вдруг неслышно выскользнула темная человеческая фигура. Отроки вскочили и схватились за оружие, но незнакомец развел руками в знак своих мирных намерений. Оружия он не держал, однако на поясе в отблеске огня сверкнул золоченой рукоятью длинный нож в узорных ножнах. Такое богатое оружие подошло бы боярину или даже князю.

– Вы ведь из Белза? – сразу спросил он.

– А тебе какое дело? – неприветливо отозвался Завада. Не леший ли к ним забрел на огонек? – Ну-ка, перекрестись, нечистая сила!

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – Предполагаемый леший перекрестился недрогнувшей рукой и продолжил: – Я вам услугу пришел оказать. Вы спите и ухом не ведете, а ведь войско Ярослава совсем близко! Через Лосиную Топь они идут, а вы и не чуете! Завтра упадут вам как снег на голову, то-то вас Ростислав похвалит!

– Врешь! – встревожился Завада. – Через Лосиную Топь нельзя войску пройти, ловцы и то не все проходят!

– Лето сухое, болото высохло, вот и идут, гати кладут, где надо. День или два потеряют, зато выйдут на вас там, где вы не ждете. Да что я вас уговариваю, пойдемте покажу. Своими глазами увидите.

Завада не мог противиться такому искушению: перекрестившись и кивком пригласив с собой Будилу и Доброшку, он пошел вслед за «лешим». Тот повел их через бор, потом поднялся на холмик старого оплывшего кургана на широкой поляне и там прошептал, показывая куда-то в темный лес, над которым висела белая пелена болотных испарений:

– Вон там они! Войско немалое, тысячи три или четыре, а огня не разжигают, чтоб себя не выдать.

– Не может быть! – опять усомнился Завада.

– Ну, идем дальше, если не боишься, самого Ярослава тебе покажу! – пообещал незнакомец и змеем скользнул вниз по склону кургана.

По пути к опушке леса Завада и его товарищи сами убедились: вблизи стоит большое войско. Елки были обрублены на подстилки, виднелись шатры и шалаши. Следуя за «лешим», трое лазутчиков ловко миновали сторожевые посты – где ползком, где пешком.

Но вот незнакомец остановился и прильнул к толстой сосне.

– Вон, видишь, волокуша, а в ней князь Ярослав! – шепнул он Заваде. – В плащ завернулся… А вон его дружина, все спят, точно сонного зелья хлебнули. Устали весь день через болота пробираться, да еще с оружием и поклажей на плечах.

Чувствуя, как бьется сердце, Завада вглядывался в разбавленную лунным светом темноту. Да, это точно Ярослав – его продолговатое черноусое лицо, даже во сне сохранявшее выражение суровой важности. Ох, сколько горя принесет Белзу этот человек, если только доберется до его стен! Да он перевешает всех бояр и посадских старост, разорит дворы зачинщиков, продаст в холопство жен и детей, а оставшихся обложит такими податями, что проклятый Стужайло покажется ангелом небесным!

– Нашелся бы сейчас смелый человек, убил бы злодея! – шепнул незнакомец. – Вот бы всему горю и конец, а храбрецу – вечная слава!

– Ты что такое говоришь? – Завада в ужасе посмотрел на него, но увидел в темноте только смутную фигуру, закутавшуюся в плащ, и черноволосую голову. – Как же можно? Грех!

– А если дойдет он до Белза, то убитых тысячами считать будут! Разве не грех – брату на брата войной идти? Разве не грех русским людям русских людей убивать, и крова лишать, и в полон брать? Это не грех? Боишься ты, видно, к Ярославу подойти. Если ты его спящего боишься, то как же с ним думаешь воевать, когда будет он в чистом поле на коне?

– Да я самого черта не боюсь! – горячо ответил Завада.

– Ну, так идем. Я тебе помогу.

Незнакомец опустился наземь и пополз, минуя спящих. Завада, не помня себя, следовал за ним. Они подобрались к волокуше, поднялись…

И вдруг позади них раздался вскрик: кто-то из отроков проснулся. Завада застыл, собираясь прыгнуть в сторону и бежать. А незнакомец, напротив, метнулся к спящему князю и вонзил ему в грудь свой длинный нож с золоченой рукоятью.

Казалось, закричал разом весь лес. Ярослав вскинулся и обеими руками вцепился в грудь своего убийцы; тот метнулся прочь, оторвал от себя руки умирающего, но тут на него сзади обрушился чей-то меч. Завада отбивался, отступая к лесу, рядом с ним бились со звенигородцами Будила и Доброшка. Он слышал то ли крик, то ли хрип князя, звон клинков; одни бежали к нему, другие к умирающему. В свете луны блестела золоченая рукоять ножа, оставшегося в груди Ярослава.

Заваде и его товарищам повезло: они ушли от погони и вернулись туда, где их ждали свои. Дешево отделались: Будилу легко ранили в бедро, а Заваде острая ветка разодрала кожу на лбу. Свернув стан, они как можно быстрее двинулись к Белзу.

– Куда же этот черный-то подевался? – расспрашивал Заваду встревоженный боярин Ян.

– Да как сквозь землю провалился! – в отчаянии отвечал тот.

– Кто ж это был такой?

– Бес в образе человеческом, больше некому! Кто еще мог меня на такое дело толкнуть?

– И ты решился на князя руку поднять? – спрашивал ошарашенный Ростислав.

Не питая особой любви к старшему брату, он все же никак не мог поверить в его смерть.

– Сам не знаю, истинный крест, бес попутал! Разве я убивец? В поле князю послужу, жизни не пожалею, но чтобы ночью с ножом к спящему красться! – со слезами каялся Завада. – Шел я за тем бесом – сам не знаю как, а он зовет, я иду! Сам Сатана за моей душой явился, и я пошел за ним, ровно ягненок под нож! Вовек мне такого греха не замолить!

Ростислав держался спокойно, но лицо его стало замкнутым и ожесточенным. До сих пор сохранялась надежда решить дело миром: Владимирко мог испугаться перемышльских и туровских полков, Ростислав мог уговорить Ярослава принять от Белза выкуп и стать князем червенским. Но теперь все кончено: один из братьев погиб, а второй и слышать не захочет о мире.

Даже если забыть о любви к погибшему брату, Владимирко увидит в его смерти законный повод для беспощадной войны с сыном половчанки.

Глава 10

Весь день в Белзе говорили о том таинственном черном человеке, который подговаривал Заваду убить Ярослава, а потом сделал это сам. Все сходились, что это и впрямь был сатана, принявший человеческий облик.

Но имелись и такие, кто радовался происшедшему.

– Посмотрим, как Владимирко один будет и в Звенигороде управляться, и с нами воевать! – рассуждал на торгу посадский староста Яков, по прозвищу Наседка. – И жаль, что Ярослав попался! Самого бы Владимирка на нож посадить! Был бы я там, увидь я самого Владимирка, зарезал бы, как цыпленка! Есть у нас князь – Ростислав Володаревич, другого нам не надо!

– Узнали теперь, как Белз-то кусается! – поддержал его купец Крушило. – Думали голыми руками нас взять, а сами головы лишились! Не так-то просто к нам подступиться! У нас тоже зубы-то есть!

Ростислав предложил Прямиславе провожатых, чтобы она уехала к отцу, пока есть возможность, но она отказалась. Юрий Ярославич еще мог рыскать где-то поблизости, а дать ей в сопровождение большую дружину Ростислав не имел возможности: ему сейчас был нужен каждый человек.

– Я теперь везде за тобой буду следовать, как нитка за иголкой! – сказала она и обняла его, несмотря на присутствие Марены Вышатовны и двух ее дочерей. – Что с тобой будет, то и со мной, другой судьбы, кроме твоей, не хочу!

Ростислав обнял ее, прижался лицом к ее волосам. Сейчас ему как никогда нужны были ее любовь, вера и поддержка.

Да и поздно было уезжать: звенигородское войско подошло на следующий день. Тело Ярослава отправили в Звенигород, а Владимирко, полный жажды мести, повел войско к Белзу.

Первым делом он приказал зажечь пустые слободы, и Белз наполнился густым горьким дымом. Все кашляли и терли глаза. Когда пожар утих, оказалось, что город взят в крепкое кольцо осады. Разглядывая войско сквозь узкую бойницу, Прямислава вдруг ахнула и схватила за руку Забелу.

– Вон он, вон! – закричала княжна, и все люди на стене обернулись к ней. – Князь Юрий! Юрий Ярославич! Вон его стяг!

Среди шатров и телег она ясно видела знакомый стяг. Он был здесь, ее преследователь и враг, тот, кого она боялась, как праведная душа лап сатаны. Значит, неудача с похищением его не охладила! Прямислава чуть не заплакала: да неужели он будет преследовать ее до самой смерти?

В тот же день Владимирко прислал к воротам боярина со стягом и трубачом.

– Князь Владимирко Володаревич вам свою волю объявляет! – прокричал Судислав Яворович. – Город Белз закон Божий и человеческий позабыл, Божьим попущением дьяволу в лапы попал и власть законную сбросить норовит! Злодеи беззаконные князя Ярослава, своего господина, Богом данного, погубили. Требует Владимирко: пусть отдадут ему убийц, пусть признает город Белз его власть над собою, поцелует крест на верность и поднесет выкуп за князя убитого в полторы тысячи гривен. И тогда Владимирко убийц казнит, а прочих людей, милосердием движимый, помилует.

На стене загудели: полторы тысячи гривен были чудовищной суммой. Чтобы их собрать, всем горожанкам пришлось бы снять свои украшения до последнего тоненького перстенька.

– Скажи Владимирку, что у Белза уже есть князь, которому он в верности клялся! – прокричал Ростислав, и боярин вздрогнул, увидев его. – Что брат мой Ярослав погиб, то и мне тяжкое горе. Пусть Владимирко возвращает войско в Звенигород и волость здешнюю не трогает – тогда встретимся с ним и обговорим дело мирно, как братьям подобает. И если найдется вина на Белзе в смерти брата моего, город за брата выплатит виру – половину Владимирку, половину мне. А будет Владимирко осаду держать – добра не дождется. Скоро и от Перемышля войско подойдет, и от Турова, и от Теребовля с Галичем. Передай ему, чтобы и милосердием христианским, и разумом здравым вооружился, тогда все и уладится.

– Ты-то откуда здесь взялся, черт проклятый? – пробормотал боярин, от изумления едва усидев на коне.

Ничего не сказав в ответ, он ускакал к княжескому шатру с важной новостью: в городе половец!

В Белзе до вечера обсуждали предложенные условия, но принимать их не торопились. Сумма выкупа была слишком велика, да и признавать свою вину в убийстве город не хотел.

– Заваду бес попутал, но убивал-то не он, а тот черный, гори он ясным огнем! – говорил Немир Самсонович. – За что же мы будем людей выдавать?

– Да и хорошо, что убил! – твердил свое купец Крушило. – Туда ему и дорога, черту кровожадному! Всех бы нас перерезал, если бы до города дошел!

– А ведь хитер Владимирко! – возмущался Яков Наседка. – Аспид ядовитый! Нет уж, припасов у нас хватает, так давайте в осаде сидеть, пока помощь не подойдет!

Все были полны боевого духа, отроки и посадские несли дозор на стенах, готовые отбивать приступ. Однако Прями-слава не находила себе места, ей не давала покоя мысль о бывшем муже.

– Да у него дружины-то всего ничего! – утешала ее боярыня Марена. – Со своей ближней только и приехал, где ему с нами воевать? Постоит и уедет, чего бояться?

Она говорила верно, но само присутствие этого человека так близко, за рекой, наполняло Прямиславу ужасом. Она больше не ходила на стену, чтобы не видеть его шатер и его малиновый стяг: казалось, он каким-то чародейным образом может похитить ее со стены, унести, как черный вихрь в сказке уносил царевен, которые гуляли в своем саду… Она всей душой верила Заваде, что сам сатана чуть его не толкнул на преступление: без сатаны в этом деле не обошлось!

Вечером, когда уже темнело, к ней наведался Ростислав. Прямислава вышла к нему в переднюю горницу; сперва с ней была Забела, но потом в дверь просунулся Звонята и начал строить какие-то рожи. Забела, выразительно поднимая брови, точно желая сказать: «Видели вы где-нибудь такого дурака?» – встала и выскользнула за дверь. Прямислава и Ростислав остались вдвоем.

– Вот что, душа моя! – начал Ростислав и, взяв ее руку, прижал к груди. – Я все думал, что народ говорит… Может, и правда обвенчаемся с тобой? Отец Ливерий обвенчает, я его уговорю. Плохо, что твой отец не знает еще, как дело обернулось, но ведь за меня он тебя отпускал… Ну, война, однако же не мы первые, кому пришлось с родными братьями города делить! – Он усмехнулся. – И до нас бывало, и хуже еще того! Вышел бы я сейчас на стену и сказал Володьше: вот жена моя, Вячеслава туровского дочь, и сам он с войском со дня на день будет. Испугался бы Владимирко, мира запросил. За ним ведь один Звенигород, а за мной и братья Васильковичи, Ростислав[28] да Игорь. Ну, не боишься? Послать к отцу Ливерию?

– Послушай! – Прямислава схватила его руку обеими руками и сжала. – Погоди! Я вот что думаю. Нельзя нам сейчас венчаться.

– Почему? – Ростислав нахмурился. – Передумала?

– Нет. Я за тобой куда хочешь пойду, если судьба. Только вот… я думаю… – Она не решалась выговорить то, что пришло ей в голову при виде Юрьева стяга. – Не я ли и навела на вас такую беду?

– Ты? Ты-то здесь при чем?

– Несчастливая я! – Прямислава отвернулась и закрыла лицо руками. – Сам посуди. Выдали меня замуж, семь лет я с мужем в одном городе прожила, он даже взглянуть на меня не пожелал! Я ждала, надеялась, что в возраст войду – и возьмет он меня в дом, будем жить в чести и согласии, пошлет нам Бог детей… Потом все переменилось, я от него ушла, не хотела больше и видеть его – а он за мной вдогон пустился! Слава богу, я в Червене тебя встретила, ты меня увез от него – так опять он здесь, проклятый! Нет мне от него спасения! Привязался, как горе-злосчастие! А как ты со мной повстречался, и на тебя перекинулось: сперва отец твой умер, теперь брат убит. Несчастливая я: где я, там беда! В монастырь мне надо, где матушка моя лежит!

– Ну что ты! – Ростислав обнял ее и стал гладить по голове, стараясь успокоить. – Не ты здесь несчастливая, а он! Юрий то есть. Семь лет жил рядом с таким сокровищем, а взглянуть не догадался. Спохватился – поздно было. Вот и ходит теперь вокруг стены, окусывается: видит око, да зуб неймет!

– Не вернусь к нему, лучше со стены в реку брошусь!

– Ну, это уж ты хватила!

В дверь постучали. Ростислав выпустил девушку из объятий и шагнул к двери; внутрь просунулась голова Звоняты.

– Княже! – с обеспокоенным видом позвал он. – Тут к тебе какого-то мужика привели…

– Какого еще мужика?

– А черт его знает! Говорят, через стену посадскую лез!

– Вот так новости! Ну, где твой мужик?

– Да вон они, внизу стоят.

Удивленный Ростислав стал спускаться в нижние сени, Прямислава с Забелой тихонько пошли за ним. В нижних сенях ждал десятник Микулич с четырьмя отроками, а между ними стоял кто-то черноволосый, закутавшийся в темный плащ. При виде незнакомца у Прямиславы сильно стукнуло сердце. Черный человек! Это он, тот самый, который «смутил» Заваду с товарищами. Это он, сатана, опять явился! Пришел за ней! Хотелось со всех ног бежать наверх и спрятаться в горнице, но Прямислава подавила это детское желание и осталась стоять на середине лестницы, прижавшись к Забеле. Ростислав не даст ее в обиду, но она должна узнать, что все это значит.

При виде князя незнакомец шагнул вперед и поднял голову. Ростислав издал какое-то удивленное непонятное восклицание, пришелец ответил ему так же непонятно. И Прямислава сообразила, в чем дело. При свете факела она увидела смуглое скуластое лицо. Чужак говорил с Ростиславом на половецком языке, языке его матери, но этот половец казался чужим и страшным: его лицо выглядело жестким и даже жестоким.

– Вон он, княже! – рассказывал Микулич. – Через тын лез, мы его едва заметили. Ловкий, чертяка, как змей! Щетина его чуть не подстрелил, хорошо, он голос подал!

– Ты кто такой? – спросил Ростислав. – Откуда к нам?

– Я не к вам, а к тебе, князь Ростислав! – ответил незнакомец по-половецки.

И Прямислава вдруг ахнула: она вспомнила это лицо! Конечно, это был не сатана, а всего лишь конюх Юрия Ярославича! В Турове она не раз видела его: он принимал коня у Юрия, уводил в конюшню, а то выводил, уже оседланного.

Услышав ее голос, половец быстро глянул на лестницу. В его лице что-то дрогнуло: он тоже узнал ее.

– От кого ты? – спросил Ростислав.

– От князя Юрия! – Половец многозначительно посмотрел на Прямиславу. – Пришел тебе от его имени уговор предложить. Согласишься – всем хорошо будет, а нет – всем плохо.

– Ты о чем?

– Вон об этой девице, прекрасной, как звезда Чулпан![29] Жена от Юрия сбежала, у тебя укрылась. Отдай ему супругу, и тогда он помирит тебя с твоим братом. Юрий умен, он сумеет убедить Владимирка от города отступить и даже в твоих руках его оставить. А жену ты найдешь себе другую – на свете женщин много!

Прямислава не понимала по-половецки, но догадывалась, что речь идет о ней.

– Если на свете много женщин, отчего же Юрий не поищет себе другую?

– Потому что он венчался дважды, и в третий раз его согласится венчать только свой поп, и то если ямой пригрозить! – Половец усмехнулся, и его скуластое, узкоглазое лицо от этой усмешки приобрело полное сходство с мордой лукавого и жестокого черта. Реденькая черная бородка и растрепанные волосы делали его еще больше похожим на жителя ада, поросшего опаленной шерстью. – Если он не вернет вторую жену, то у него никогда не будет законных наследников.

– У него нет наследства, а значит, и наследников не надо! – усмехнулся Ростислав. – Он князь без княжества, и даже земля, на которой сейчас стоит его шатер, принадлежит не ему! Со времен Святослава Игоревича, что среди хазар и печенегов столь славен был, речь ведется: чужое ища, свое потеряешь! Святослав голову сложил и из черепа его хан чашу сделал, и Юрия не лучше участь ждет.

– Князь Юрий вернет свой город, не сомневайся. А ты в этой войне можешь потерять все, даже жизнь. Будь разумен, и Юрий поможет тебе.

– Судьба моя в руках Божьих. И Юрий свою судьбу выбрал. Теперь пусть попробует оставить наследство детям тех холопок, на которых жену променял. – Ростислав оглянулся на Прямиславу. – И передай своему господину: я не дурак, как он, чтобы такое сокровище из рук выпустить.

– Ну, что ж! – Половец пожал плечами и усмехнулся. Если он и был разочарован ответом, то это никак не отразилось на его жестком обветренном лице. – И ты тоже сам выбрал свою судьбу, Ростислав! И если она покажется тебе горькой, как полынь, то помни: ты выбрал ее сам!

– Что с ним делать-то? – спросил десятник, видя, что никому не понятный разговор закончился. – А, княже?

– Через посадский вал назад переправить. Пусть идет, откуда пришел.

– Ну, значит, к черту! – решил десятник. – Давай, морда паленая, шевелись!

– Без тебя знаю! – по-русски огрызнулся половец и пошел из сеней.

Прямислава смотрела ему вслед. Стараясь поскорее выпроводить незваного гостя, десятник толкнул его в спину, и тот, ударившись плечом о косяк, дернулся, как от сильной боли. Но тут к ней поднялся Ростислав, и она не видела, как за конюхом закрылась дверь.

– Что он сказал? – прошептала Прямислава, хотя, слыша имя Юрия и ловя взгляды адского посланца, и сама догадывалась, о чем шла речь.

От этих взглядов ее пробирала дрожь, и она все время крестилась.

– Юрий обещает меня с Володьшей помирить, если я ему тебя верну! – Ростислав обнял ее.

– А ты?

– Что я? Ты же говорила: куда угодно за мной пойдешь, пусть у нас одна судьба будет… А я что, хуже? Или я тебя меньше люблю? Если ты счастливая, значит, будет у нас общее счастье, а если несчастливая – я и тогда не обижаюсь. А будет то, что Бог даст. А ему я сказал, что не дурак, чтобы, сокровище получив, из рук выпустить!

Прямислава обхватила его за шею и прижалась к нему. Из-под ресниц катились горячие слезы. Никогда еще она не чувствовала себя так остро, пронзительно счастливой, как сейчас, зная, что и в беде, и в радости Ростислав так же хочет быть с ней, как она хочет быть с ним.

* * *

На другое утро у ворот посадского вала снова появился боярин Судислав, и теперь вид у него был еще более суровый и торжественный.

– Не хочет Владимирко крови христианской проливать и готов с городом Белзом решить дело миром! – объявил он, когда на зов трубы на стене появились бояре и воеводы. – Но вы, мужи лучшие, в князья себе избрали волка и братоубийцу, и если не выдадите его, то Владимирко будет осаду держать, пока не сдадитесь, и тогда не только убийца к отцу своему, дьяволу, пойдет!

– Ты о чем, боярин? – крикнул со стены изумленный Ростислав.

– О тебе, лиходей проклятый! – сурово ответил боярин Судиша, соизволив его узнать. – О тебе, дьяволов приспешник! Каин! И тебя спросит Господь: где брат твой Ярослав? Что ответишь ему? Душу свою ты навек загубил и город смутил, за собой в пропасть и ад кромешный тянешь!

– Я? – Ростислав ничего не понимал. – Опомнись, Судислав! Ты кого Каином зовешь?

– Тебя, душегуб! – гневно ответил боярин. – Думал, никто тебя не узнал, когда ты к брату единокровному подползал, как змей ядовитый, с ножом в зубах!

– Я?

– Ты, ты, Каин! Думал, не узнали тебя, а нож тебя и выдал!

– Какой нож?

– А вот какой! – Боярин Судиша выхватил из-под плаща длинный нож с позолоченной рукоятью, и блеск золота под солнечным лучом ударил в глаза стоявшим на стене, как стрела. – Вот здесь образ Михаила Архангела, вот и надпись, – боярин обвел пальцем чеканку на рукояти, которую издалека нельзя было рассмотреть, – «Господи, помоги рабу Твоему Михаилу». Скажешь, не твое? Вон и на груди у тебя тот же самый образ!

Боярин Судиша ткнул в Ростислава пальцем, и тот невольно схватился за золотой образок, висевший на шейной гривне: да, там тоже имелся образ Михаила Архангела, его покровителя, и точно такая надпись, какую прочитал посланец Владимирка.

– Ты в ночи пробрался в стан твоего брата и ножом поразил его! – продолжал Судислав. – Думал, никто не видел тебя, а нож оставил в ране, и сам Владимирко вынул его, обязанность мести на себя принимая! И еще есть один человек, ты и его поразил, когда убегал. Он сколько дней без памяти пролежал, но вот не дал Господь умереть, оставил жизнь, чтобы истину открыть. Видели тебя и в лицо узнали! И вы, жители Белза, если хотите от Владимирка милость и прощение получить, выдайте братоубийцу! Никому такой князь добра не принесет, и будет место Белза пусто!

Прокричав все это, боярин ускакал со своей свитой. Люди на стене с изумлением смотрели на Ростислава и друг на друга.

– Но ты же, княже, в городе был… – бормотал тысяцкий Немир, осматривая Ростислава с головы до ног, точно видел впервые.

– Нож какой-то тычет! – Аким Желанович развел руками. – Да мало ли ножей! Мало ли кого Михаилом крестили!

– Может, и немало, только Михаилов среди князей да бояр все больше[30], – пробормотал Крушило.

– А нож-то и правда в самый раз князю! – заметил Яков Наседка и опасливо посмотрел на Ростислава. – Весь в золоте! Кому еще такой нож, кроме как князю!

– Да ты и впрямь, что ли, поверил! – Кузнечный староста Хотим толкнул купца в плечо, будто хотел разбудить его. – Не мог же князь быть в одно время в двух местах!

– Совсем одурел Володьша! – Ростислав тряхнул головой и обеими руками взъерошил волосы, точно пытался выбросить застоявшиеся мысли. – С горя последнего рассудка лишился! Братоубийцей меня вывел! Да как бы я туда попал, в Лосиную Топь, когда я тут был и сто человек меня видели?

– Убили-то ночью, – заметил Ян Гремиславич. – А ночью народ уже спал.

– И что же, я за час отсюда до Лосиной Топи перескочил? Что у меня, сапоги-скороходы?

– Он, княже, Владимирко-то, во что хочет верить, в то и верит! – вставил Немир Самсонович. – Выгодно ему, чтобы ты убийцей оказался. Он разом двух братьев лишится, ему и легче. Один останется – и все отцово наследство себе заберет.

– Но не мог он! – Ростислав не верил в такое коварство собственного брата. – Он, Володьша, пусть жадина, но не убийца!

– Да знаешь ли ты его! – возразил Звонята. – Пока Володарь был жив, Володьша смирно жил. Раньше он выгоды не имел тебе дорогу перебегать! Дурак он, что ли, голову под мечи подставлять! Воевать – ты, и в залог к ляхам кто опять же поехал? Опять ты! А вот теперь он разгуляется! Теперь мы узнаем, каков есть Владимирко!

– Да мы хоть все тут будем клясться, что в ту ночь с тобой рядом сидели и тебя за руки держали, – не поверит, потому что ему другое выгодно, – заметил Немир Самсонович.

Новость мгновенно разлетелась по городу. Жители Белза качали головами, не веря, что их князь стал убийцей своего брата Ярослава, но в глазах отражался ужас. Наседка и Крушило первыми забыли о том, как одобряли это убийство еще вчера.

– Одно дело – чужого князя на нож поддеть, а совсем другое – брата единокровного! – рассуждал Наседка на посадском торгу и втягивал голову в плечи, боязливо оглядываясь, как будто страшное злодейство незримо ходило где-то рядом. – Кто бы и подумать мог?

– Но ведь князь в городе был? – спрашивали горожане, не желавшие верить и все же сомневавшиеся.

– Мало ли на какие чудеса дьявол способен? Уж если он кого толкнул на злое дело, так возьмет под крыло и фр-р-р! – вмиг куда надо домчит и нож в руку вложит! Уж он позаботится! Не сомневайтесь, люди добрые!

Даже отец Ливерий, как ни мало он был склонен давать веру слухам, все-таки пришел на княжий двор поговорить с Ростиславом.

– Чудные дела творятся, чадо! – грустно сказал он, усевшись напротив. – Такие чудные, что лучше бы нам не дожить до таких чудес!

– И ты туда же, отче! – с досадой ответил Ростислав. – Ну не убивал я его, вот те крест! Нашли Каина! Неужто вы меня первый день знаете? Что мне теперь, на торг выйти и там Христом-Богом клясться, что я на брата своего руки не поднимал? И как бы я в один час мог и в городе, и в Лосиной Топи оказаться? Надвое, что ли, разорвался?

– Но ведь говорят, что видели тебя там и в лицо признали.

– Ну, не знаю. Может, бес обернулся мною!

– Бес силен, на многое способен! – Игумен вздохнул и покачал головой. – Только говорят, что бес-то здесь обретался в образе твоем, а сам ты – в Лосиной Топи!

– Ну и люди! – Ростислав ударил сжатым кулаком по колену. – Сами звали в город: приди, дескать, сделай милость, владей нами, а теперь первой клевете верят! Экая дичь!

– И нож из раны вынули твой. Ведь у тебя такой же Михаил Архангел. – Ливерий кивнул на золоченый образок.

– Мало ли у меня таких ножей было! Может, потерял когда-нибудь, а черт какой-нибудь подобрал! Затмение какое-то, ей-богу! Брат Володьша, и ты, и весь Белз меня в убийцы вырядил!

– Не может быть такого! Пресвятая Богородица, да что же это такое! – Прямислава чуть не плакала, не стесняясь присутствия бояр, отроков и игумена. – Говорила я тебе: несчастливая я!

– Этак нам и туровский князь не станет помогать! – заметил боярин Ян. – Он ведь разборчивый! Блудливого Юрия не пожелал в зятьях иметь, а о братоубийце и слушать не захочет! Этот грех потяжелее! Даже если и обвенчаешься, не примет тебя Вячеслав и полков не даст. Разве что дочь ему вернуть, тогда только поможет помириться…

– Я не пойду! – Прямислава вытерла слезы жестким расшитым рукавом и решительно тряхнула головой. – Никуда от тебя не пойду! От Каина и то жена не ушла, а ты не Каин, ты не убивал, я не верю! Если видели тебя там, значит, бес перекинулся, а я не поверю! Даже если бы сама тебя увидела с тем ножом, все равно не поверила бы!

Бояре вздыхали, а отец Ливерий молчал, грустно и нежно глядя на Прямиславу.

* * *

Дни осады шли медленно, и каждый казался целой неделей. Ни к той, ни к другой стороне не подходило подкрепления. Владимирко со своими воеводами и с Юрием Ярославичем нередко проезжал вдоль города, но, несмотря на готовность жителей Белза, ни одного приступа не было. Не желая терять людей, Владимирко послал в Киев жалобу на братоубийцу в надежде, что киевский князь встанет на его сторону. Тогда и Турова можно не опасаться, потому что не пойдет же Вячеслав против решения родного отца! А уж если киевский князь потребует выдачи убийцы, все отцовское наследство соберется в руках Владимирка без единого сражения.

Ростислав подумывал сделать вылазку и разметать стан не ожидающих подобной дерзости звенигородцев, да и его отроки были на это готовы. Но трех десятков для такого дела слишком мало, а в том, что его поддержат жители Белза, Ростислав теперь не верил. В их умах всходили буйные ростки сомнения, и Ростислав не знал, как их оттуда выполоть. Одним ударом ножа неизвестный убийца избавил Владимирка от обоих братьев!

Но откуда у настоящего убийцы взялся этот нож? Чеканное изображение Михаила Архангела с краткой молитвой украшало шлем Ростислава, и хотя такого ножа у него не имелось, он вполне подошел бы к его снаряжению. И кто мог видеть князя там, где его не было, да еще и узнать в лицо?

Многие расспрашивали Заваду и двух его товарищей, которые видели убийцу и говорили с ним, но те не могли дать толкового ответа.

– Темень же стояла! – отвечал Завада Наседке и Крушиле, которые пришли его допрашивать в сопровождении целой толпы любопытных. – Я только и видел, что человек вроде.

– Ха! Человек! Уж верно, не гусь! А лицо-то, лицо?

– Лица не мог разглядеть.

– А ростом он какой? Высокий?

– Да нет вроде, чуть повыше меня.

Вопрошатели переглянулись: Ростислав был чуть повыше Завады.

– А голос?

– Да он не говорил, а шептал только. Где же тут разберешь?

– Ну, ты скажи, мог это быть Ростислав? Мог или нет?

– Да хоть епископ Симон! – в отчаянии отвечал измученный Завада. – Отстаньте вы от меня, ради Христа! Ну, не знаю я, не знаю!

Но этот ответ многим показался подтверждением. В городе началось подспудное брожение. Припасов еще хватало, никто пока не голодал, однако ходили слухи, что кто-то уже разбирает на дрова старую клеть. Первая удаль утихла, вид осаждающего войска, обложившего город со всех сторон, давил на сердце и ослаблял дух. Уже у многих шевелились тревожные мысли, что Владимирко способен держать осаду хоть целый год и жители Белза без приступов и пролития крови окажутся так ослаблены, что, в конце концов, их возьмут голыми руками. Воображение рисовало участь поверженных городов: сожженные дома, дым над некогда оживленными улицами, вой собак над трупами и длинные вереницы пленных, которых уводят, чтобы продать за Греческое море… Уже все уверовали, что помощь ниоткуда не придет, что Белз брошен один на один со своей злой судьбой… И если князь, которого они выбрали, действительно братоубийца, то Бог не помилует их!

Работать в осаде никто не мог и не хотел, народ целыми днями толкался под воротами, на маленьких уличанских площадях перед церквями. Торг был постоянно забит, но никто не торговал. То тут, то там какой-нибудь умник, взобравшись на телегу, держал речь или за Ростислава, или против. Случались уже и потасовки.

Так прошло дней пять или шесть, и однажды Прямислава увидела из окна, как мимо двора Яна Гремиславича валит целая толпа. Впереди шли Крушила и Наседка, и все были так возбуждены, что гул долетал даже до горницы. Прямислава бросилась вниз по лестнице, догнала толпу, пробралась через двор и влетела в гридницу. Ростислав, видимо, собрался куда-то идти, потому что она почти наткнулась на него на пороге. Увидев встревоженное лицо княжны, он схватил ее за плечи и хотел спросить, в чем дело, но тут и сам услышал шум во дворе.

Крушило и Наседка вошли первыми и держались так важно, что Прямиславе стало ясно: ничего хорошего они не скажут.

– Послушай, Ростислав Володаревич, что народ решил! – начал Крушило. – Помощи нам ждать неоткуда. Владимирко осаду не снимет, пока убийц не получит. Народ решил: надо ему убийц выдать.

– Меня, значит? – сурово спросил Ростислав и положил руки на пояс. – Сами меня звали княжить, клялись почитать как отца, а теперь струсили?

– Нам, княже, о детях надо думать! – отчасти виновато добавил боярин Аким. – Неладно вышло, ты уж не взыщи. Народ решил послать к Владимирку: пусть крест поцелует, что возьмет убийц, а больше никого не тронет.

– Так ведь нет здесь убийц! Кто это? Завада с Будилой? Они только рядом стояли, что с них спрашивать? А меня и вовсе там не было!

– Не знаем, княже! – Немир Самсонович развел руками. – Видит Бог, я тебе верю, как самому себе. Но решаю-то не я здесь, а Владимирко!

– Пусть Владимирко судит, если говорит, что доказательства твоей вины у него есть, – добавил староста Осьмун. – Если нету их, то ничего он тебе не сделает. А нам в осаде век сидеть, пока все с голоду не передохнем, тоже не годится.

– А еще народ надумал княжну Юрию Ярославичу отдать, раз уж он ее муж! – прибавил отец Лукиан из маленькой Введенской церкви на посаде. – И пусть он за это поможет тебе у брата прощение выпросить.

Ростислав глянул на застывшую Прямиславу: «народ» додумался до того же самого, что и Юрий, присылавший той ночью к нему своего конюха-половца.

– Так ведь когда звали вы меня княжить, обещали ни меня, ни ее не выдавать! – сдерживая гнев, напомнил Ростислав. – Уже забыли?

– Когда мы обещали, Ярослав жив был… – Аким Желанович тоже развел руками. – А теперь…

– Так вы верите, что это я убил?

– Владимирко верит и выдать тебя требует. Повинись, может, простит…

– Это он пусть у меня прощения просит! – зло ответил Ростислав. – За то, что брата в таком грехе заподозрил! Спасибо, люди добрые! Хорош город Белз!

– Ты город-то не трогай! – Яков Наседка попытался приосаниться. – Мы тебя добром звали княжить, а выходит, нет тебе счастья! Ты убил или не ты, а мы с тобой заодно погибать не хотим! Иди-ка к Владимирку и сам с ним объясняйся!

– И кто же тут такой смелый, что хочет князя за ворота выставить? – подал голос Звонята. – Уж не ты ли? Ну, давай, выходи, сейчас у меня сам с заборола вороной полетишь! Удалец! Нас в дружине тридцать человек, и пока хоть один жив, ни одно рыло посадское князя не тронет!

Пришедшие загудели: они и сами понимали, что поступают недостойно, и рады были любой возможности представить дело так, будто их здесь обижают.

– Тише, чада, тише! – Отец Ливерий вышел вперед. – Не кидайтесь друг на друга, аки псы. Подите по домам, а с князем я сам потолкую.

– Потолкуй, отче! – поддержал Немир Самсонович и вытер потный лоб. На Ростислава он старался не смотреть: ему не хотелось выдавать князя, но устами старейшин говорил город, к голосу которого он не мог не прислушиваться. – Что же, раз так вышло…

– Требует Владимирко четырех человек: Ростислава, Заваду, Будилу и Доброшку! – кричал Яков Наседка, когда обозленные Ростиславовы отроки не слишком вежливо выпихивали всю толпу из гридницы. – И княжну Вячеславну! Тогда снимет осаду!

– А их всех вверх ногами повесит перед воротами и велит расстрелять![31] – бормотал злой Звонята. – Тебя бы так, пес подзаборный!

– Это кто тут пес?

Голос оскорбленного Наседки утих в сенях, двери закрылись. Прямислава метнулась к Ростиславу и вцепилась в его руку. Сбывалось самое ужасное, о чем она боялась даже думать. Начиная с того весеннего дня, когда она встретила на торгу бесстыжую Вьялицу, ее беды растут, как снежный ком. Ее таки хотят вернуть Юрию, Ростислав погибнет, оба они погибнут! И когда придет помощь, будет поздно!

– Не пойду к Юрию! – бормотала она, чувствуя, что сердце сейчас разорвется. – Лучше в реку брошусь!

– Погоди, дочка, смертный грех на душу брать, самоубийц и отпевать не велят, – ласково и печально сказал ей отец Ливерий. – Поди сюда, чадо! – Он кивнул Ростиславу. – Поговорим.

Ростислав подошел и рухнул на скамью, сжав руки между колен и свесив голову. Даже когда он жил в заложниках у короля Болеслава, ему и то не было так гадко: несправедливое обвинение давило хуже любого несчастья.

– Ну, отче? – Он поднял голову и глянул на игумена. – И ты меня в Каины записал?

– Человек к добру стремится, да ведь и дьявол силен. Знаешь, сыне, кто основал Панкратьево-Солокийский монастырь?

Ростислав недоуменно поднял брови, не понимая, при чем здесь это.

– Ярополк Изяславич! – сам себе ответил отец Ливерий. – Сорок с лишним лет тому он здесь княжил. Потом прогнали его отсюда родичи твои – Рюрик, да Володарь, да Василько Ростиславичи. Много тогда воевали за Волынскую землю, и, в конце концов, велел киевский князь Ярополку ею владеть. Да не вышло – убил его окаянный Нерядец, а сам в Перемышль сбежал к Рюрику Ростиславичу. Отцу моему по плоти, – со вздохом добавил игумен. – Винили тогда братьев Ростиславичей, что подослали убийцу к Ярополку, но доказать ничего не могли. И с юности ранней душа моя ужасалась всякому злу, что творится, когда князья, родичи кровные, города делят. Потому и искал душе своей надежного прибежища – чтобы молить Господа и за правого, и за виноватого, дабы избавил он род наш от братоубийства. А судить – не мое это дело. Виноват отец мой мирской в той смерти, не виноват – не знаю, а только верю, что простит ему грехи Господь. – Отец Ливерий сел рядом с ним и задумчиво сцепил руки. – Сказал Бог: «Мне отмщение, и Аз воздам». Владимирку месть свет в глазах затмила, он тебя судить хочет. Пусть Бог судит. Если ты по совести перед братом предстать не хочешь…

– Я не хочу? Не боюсь я перед ним встать! – Ростислав вскочил и потряс кулаком. – Пусть-ка он, мне в глаза глядя, скажет, что я убил! Пусть покажет, какие у него такие доказательства! Пусть покажет мне того, кто меня якобы видел! Свидетеля нашел! Да этого свидетеля святой бы водой окропить, он и рассыплется! Сам пойду, не буду ждать, пока под руки из города выведут!

– А я?! – в отчаянии воскликнула Прямислава. – А я как же? Чтобы я Юрию досталась?

Ростислав замолчал, глядя на нее. За себя он, охваченный негодованием, сейчас не боялся, но Прямислава в этом случае неминуемо попадет в руки бывшего мужа, и на этот раз тот уже ее не выпустит.

– А чего же ты хочешь? – Отец Ливерий обратил на нее печальный испытующий взгляд.

– Мне все равно! Только я с Ростиславом останусь! Если его Владимирко в яму посадит, пусть и меня сажает, я с ним сидеть буду! А к Юрию не пойду!

– А если он убийца, Ростислав?

– Ну и пусть! Мне все равно! – с трудом сдерживая слезы, отвечала Прямислава, плохо понимая, что говорит. – А я все равно его не покину!

– Что же ты Юрию блуда не простила, а другому братоубийство готова простить?

– Ах, отче! – Прямислава сжала голову руками. – Господь своим милосердием черного от грехов убеляет, как снег. Что ты меня спрашиваешь? Какой он, я не знаю и знать не хочу! Мне Бог велел любить, и для меня нет его лучше, какой бы он ни был!

– Ну, Бог тебя простит! – Отец Ливерий вздохнул и встал. – Только в городе тебе, чадо, оставаться нельзя. Уходи, и пусть Владимирко своих врагов ищет.

– Куда же я денусь? – Ростислав посмотрел на него.

– А вот идем за мной, я покажу.

Отец Ливерий направился к дверям, Прямислава и Ростислав пошли за ним. Под дверью Забела и Звонята отчаянно шептались о чем-то; увидев игумена и князя, они разом замолчали, пропустили их вперед и молча двинулись следом. Звонята хмурился, у Забелы глаза были испуганно вытаращены, но на бледном лице застыло выражение решимости.

* * *

Возле княжьего двора и на улицах толпилось много народу, но перед игуменом, за которым шли, как им казалось, виновники их несчастий, жители Белза замолкали и расступались. Игумен вел Ростислава в сторону ворот, и люди думали, что тот готов сдаться старшему брату прямо сейчас. Мужики кое-где снимали шапки, как возле покойника, женщины принимались плакать: вид жениха и невесты, которых еще вчера они считали князем и будущей княгиней и которые теперь шли, как жертвы на заклание, вызывал у них горькие слезы.

Отец Ливерий миновал весь детинец и посад, но там, не доходя одну улочку до вала, свернул к Панкратьево-Солокийскому монастырю. Ворота его почему-то оказались заперты, а перед ними шумела толпа. Несколько увесистых кулаков колотили в створки. И впереди «осаждающих», надо же так случиться, виднелся желтый валяный колпак Крушилы.

– Открывайте! – орал он, стуча в воротную створку поднятым где-то поленом. – Давайте нам злодеев!

– Без игумена не отворю, хоть ты обкричись! – отвечал ему суровый голос брата Ермиония. – Сказал, не открою, значит, не открою. Тут тебе не торг, нечего орать!

Толпа недовольно гудела, но осаждать святую обитель все же не решалась.

– Да вон игумен! – воскликнул вдруг кто-то, и народ зашумел, но осекся, увидев за спиной монаха Ростислава.

– Зачем пришли, дети мои? – спросил отец Ливерий, и посадские раздались в стороны. Никто почему-то не смел смотреть ему в глаза, а крикуны оробели, услышав его доброжелательный, но строгий голос. – Отчего не сидите по домам?

– Хотим, чтобы злодеев нам выдали, потому как люди решили их Владимирку выдать, а они, вишь, в монастыре укрылись! – отвечал за всех Крушило, которого со всех сторон чьи-то плечи выталкивали вперед, под взгляд умных карих глаз отца Ливерия.

– Каких еще злодеев?

– Заваду с товарищами. Все трое здесь спрятались, а ключарь, вишь, без тебя не отворяет. Отворяй, вишь, игумен пришел! – закричал Крушило, обращаясь к воротам.

Когда там услышали знакомый голос, раздался лязг засова, и открылась маленькая дверь, прорезанная в высокой воротной створке. Народ повалил было к ней, но отец Ливерий повел рукой с посохом, и толпа застыла.

– Ступай, княже! – Отец Ливерий пропустил вперед Ростислава со всеми провожатыми, потом зашел сам и закрыл дверь за собой.

Толпа разочарованно загудела, но никто не расходился.

А во дворе к отцу Ливерию сразу бросился Завада и схватил за руку.

– Спаси, отче, на тебя вся надежда! – бормотал он, весь дрожа. – Эти ироды говорят, что мы тебя-де Владимирку выдадим, а сам не пойдешь, со стены сбросим! А как я пойду, ведь он нас кверху ногами повесит и стрелять прикажет. А за что нас-то, мы же не убивали! Он все, бес в образе человеческом, так и стоит перед глазами! Спаси, отче! – Внезапно он заметил Ростислава за спиной у игумена. – И ты здесь, княже! Вот уж попали мы с тобой, Бог наказал!

– И ты, что ли, тоже говоришь, будто это я тебя к спящему Ярославу за руку привел и напасть подбивал? – мрачно спросил Ростислав.

– Не знаю, княже, ничего не знаю! – Несчастный Завада замахал руками. – Может, ты, а может, дед мой покойный Захарий Яворович, ничего я не знаю!

– Не тревожься, чадо, невинного на расправу я не выдам! – спокойно пообещал отец Ливерий, и Завада бросился целовать ему руки. – Молись, и Господь заступится. Идемте, чада!

В монастыре отец Ливерий провел всех четверых в пустую келью, там велел девушкам сидеть и ждать, а Ростислава и Звоняту увел с собой. Прямислава и Забела молчали: обе были измучены дурными ожиданиями и даже не могли вообразить, что теперь могло бы их спасти.

– Лучше утоплюсь, – сказала Прямислава, у которой не шел из мыслей Юрий.

– И я тоже! – решительно произнесла Забела, твердо намеренная во всех случаях следовать за госпожой.

Ростислава и Звоняту отец Ливерий тем временем привел в дальнее крыло каменной постройки, где располагались кладовые. У отца Ермиония он перед этим забрал ключ, которым и открыл теперь предпоследнюю дверь. В чулане была свалена всякая дрянь, и Ростислав с удивлением осматривался, не понимая, зачем монастырю хранить все это: какие-то старые потертые седла, рваная упряжь, лукошки, мешки непонятно с чем.

– Ну-ка, примите! – Отец Ливерий кивнул на старую борону с выпавшими зубьями, которая стояла в самом углу.

Переглянувшись, Ростислав и Звонята вдвоем взялись за борону, на которой висели лысые вонючие овчины, и сдвинули в сторону. Взвилось целое облако пыли, и все трое начали чихать. Когда же пыль немного осела, в углу стала видна небольшая дубовая дверь, для надежности окованная тремя железными полосами. Сунув в прорезь замка ключ, отец Ливерий нажимал изо всех сил, но старый замок не открывался, и Ростиславу пришлось взяться самому. Вот раздался щелчок, дужка выскочила и замок упал.

– Толкай, дитятко! – Отец Ливерий улыбнулся.

Звонята нагнулся и налег могучим плечом на дверь. Понемногу она подалась, и за ней вместо ожидаемых сокровищ обнаружилась в прямом смысле пустота – черная дыра, уходящая в бесконечность.

– Ну и дела! – Звонята в недоумении почесал затылок, взъерошив волосы. – Я думал, там клад какой-нибудь…

– Это вам сейчас лучше всякого клада! – Отец Ливерий опять улыбнулся. – Этот лаз ведет прямо к Солокии. Выходит под высоким берегом в пещерке. Если лодку достать, то уплыть можно куда хочешь. Давно его прорыли, еще когда Ярополк Изяславич монастырь строил.

Ростислав молчал, соображая. Владения монастыря вплотную примыкали к посадскому валу, к той части, которая упиралась в берег Солокии, и, значит, подземный ход соединяет посад с берегом.

– Так лодки-то нет! – заметил Звонята.

– Достаньте! – Отец Ливерий развел руками. – Я же вам не чародей. Достанете – уплывете, а нет – милости прошу, Владимирко ждет не дождется вас.

– Достанем, чего уж! – Звонята махнул рукой. – Стемнело бы только.

– Насчет этого не тревожься! – утешил его игумен. – Господь так устроил, что у каждого дня конец бывает.

* * *

Время до вечера тянулось медленно, а у ворот монастыря по-прежнему волновалась толпа. По городу носились разнообразные слухи, люди приходили, стояли, смотрели на ворота, уходили, на смену им являлись другие. Наседка и Крушило поочередно несли стражу, чтобы те, кого они собирались отдать в качестве выкупа за безопасность города, не ускользнули из монастыря. О существовании подземного лаза, как уверял отец Ливерий, не знал никто, кроме него, а ему открыл тайну прежний игумен, отец Евсевий, перед самой своей смертью.

Начало темнеть. Прямислава и Забела так и сидели в келье, пребывая в каком-то оцепенении; Ростислав и Звонята слонялись по тесному двору, который только и остался им от всего города Белза. Отец Ливерий был занят: Завада и Будила все каялись, утирая слезы, и он что-то говорил им, успокаивал, благожелательно кивал. Чем он мог утешить людей, которых завтра собирались повесить как убийц? Да и положение Ростислава выглядело немногим лучше. Едва ли богобоязненный Владимирко осмелится взять на душу грех и казнить собственного брата, но провести оставшуюся жизнь в заточении тоже несладко. А ведь были примеры…

Стоял самый разгар лета, и только около полуночи по-настоящему стемнело. К тому времени толпа перед воротами разошлась, монахи устроились на покой, даже Забела задремала, сидя на лавке. Прямислава хотела посмотреть начало подземного лаза, но Ростислав велел ей оставаться на месте. Не следовало привлекать к себе лишнее внимание, а на нее, девушку, в мужском монастыре оглядывался каждый, от мальчишки-послушника до древнего старца отца Фалалея, помнившего князя Ярополка Изяславича и первый камень в основании Панкратьево-Солокийского монастыря.

Ростислав и Звонята протиснулись в маленькую дверь, и дальше им пришлось идти в темноте. Отец Ливерий не велел зажигать огня, чтобы свет не увидели с луговины, где расположились сейчас полки Владимирка. Сначала они миновали узкую низкую лесенку, выложенную камнем, потом спуск перешел в ход, обшитый старыми дубовыми бревнами.

Пробираясь на ощупь вдоль влажных стен, Ростислав и Звонята прошли шагов сорок, и спереди потянуло свежим ночным воздухом. Лаз стал понижаться, далее внезапно деревянная облицовка кончилась, под рукой оказалась глинистая земля и песок.

Пришлось нагнуться, потом встать на колени и десяток шагов, уже в самом конце пути, проделать ползком. Выходное отверстие оказалось в пещерке высокого берега, размером чуть больше лисьей норы и совсем заросшее травой и корнями. Подрезав растительность, широкоплечий Звонята протиснулся в него с трудом, совершенно извозившись в мокрой глине.

Выбравшись на воздух, они немного посидели, чтобы отдышаться. Вокруг стояла тишина, напротив виднелись во множестве костры звенигородского войска. Воевода обходил дозоры, окликал отроков, и оба беглеца узнали голос Истомы, десятника ближней дружины Владимирка. Странно было слышать его сейчас: Истома, как и вообще дружина Владимирка, казался частью чего-то привычного, домашнего, уютного, и они никак не могли увидеть в нем врага. Только сейчас Ростислав подумал: непросто ему было бы сражаться против того же Истомы, Смолы, Сватяты и Дмитра, которых он знал с детства, а уж они точно не виноваты в ссоре братьев-князей!

– Посидели, будет! – проворчал Звонята и стал раздеваться. – Там, пониже города, сельцо имелось, скоро лодку достану. Не засни тут, княже!

– Ты руками-то греби потише! – так же насмешливо напутствовал его Ростислав. – А то еще подумают, что сом играет, да выйдут на тебя с сетью!

– А я водяным прикинусь – самих всех перетоплю! – пробурчал Звонята и стал осторожно, чтобы ни комочка земли не столкнуть, спускаться с обрыва.

Как он добрался до воды, не слышал даже Ростислав.

Когда тот вернулся в келью, Прямислава и Забела спали, привалившись друг к другу. Не сразу он решился разбудить свою невесту, хотя понимал: время не ждет. Глядя на нее, Ростислав на миг позабыл обо всех нависших над ними бедах, сердце его переполняли нежность и жалость. Она так молода, не старше иных девушек, которые только дожидаются женихов, но уже перенесла столько треволнений, узнала горечь и унижение измены, стала разведенной, так и не побывав, по сути, замужней. Даже при свете жалкого сального огарка ее точеное лицо поражало тонкой и одухотворенной красотой, и Ростислав мысленно поклялся никогда и ничем не огорчить ее. Если, конечно, Бог не отнимет у него это сокровище.

Но стоять и любоваться было некогда. Наклонившись, он слегка коснулся губами нежной кожи на ее виске и шепнул:

– Просыпайся, свет мой ясный!

Прямислава вздрогнула, подняла голову и улыбнулась ему – так светло и ласково, словно они были не в монашеской келье, куда забились, как загнанные собаками звери, а в тереме, где их оставили вдвоем после долгих и утомительных свадебных торжеств…

– Тише! – шепнул Ростислав, не давая девушкам ни о чем спросить. – Пойдемте.

– Куда?

– Увидите. На вот тебе, лебедь моя, надень-ка! – Ростислав вручил Прямиславе какой-то полотняный сверток.

Развернув его, она чуть не заплакала. Кто бы знал, как же ей надоели чужие поношенные сорочки! Старую исподницу, которую носила какая-то девка из маленькой рыбацкой веси, догадливый Звонята снял с ивы, где она сушилась, и там же утащил с отмели челнок с веслами. И правда, нарядная зеленая далматика Прямиславы из тонкого сукна, с золотой вышивкой на рукавах и оплечье весьма странно смотрелась бы в рыбацком осиновом челноке.

– Надевай, надевай! – шепотом торопил Ростислав. – Самой же платья жалко будет, сейчас через грязь придется ползти.

Прямислава с тяжелым вздохом принялась развязывать поясок. Но Ростислав, увидев ее в грубой и еще влажной рубахе, неожиданно улыбнулся: ему вспомнились село Ивлянка, клеть, освещенная факелами, и девушка в простой сорочке, которая сразу показалась ему прекрасной, как греческая царевна… И Прямислава, видя его улыбку, догадалась, о чем он подумал. На сердце у нее стало так легко и радостно, как будто они уже одолели все свои беды.

– Давай пошли! – Ростислав отворил дверь.

И Прямислава покинула келью, без сожаления бросив на скамью последнее, что у нее осталось от третьего по счету приданого.

Как три тени, они прокрались через темный двор спящего монастыря, скользнули к кладовым. Отец Ливерий ждал их у двери с ключом в руке.

– Идите, запру за вами, – торопил он. – Уж скоро к заутрене ударят, а мне дела много, пострижение у нас.

– Это кто же в монахи надумал? – мимоходом полюбопытствовала Забела. – Тут такое делается… Ой, кто это?

В темном переходе внезапно обнаружилось нечто живое и темное, и Прямислава похолодела: кто-то выследил их! Но этот кто-то вдруг упал на колени, цепляясь за руку Ростислава, и шепотом взмолился:

– Княже! Возьми меня тоже, смилуйся!

– Да ты откуда взялся? – Изумленный Ростислав вырвал руку. – Ты кто такой?

– Доброшка я, из Завадовой дружины. Меня тоже выдать хотят, а я ни туда, ни сюда не хочу, – неразборчиво и непонятно бормотал тот.

Прямислава теперь тоже узнала третьего товарища Завады, бывшего с ним в ту роковую ночь, когда погиб Ярослав.

– Отец Ливерий вон предлагает, и надо бы соглашаться, жить-то хочется, я еще совсем молодой! – шептал Доброшка, парень лет восемнадцати, с кудрявыми светлыми волосами, и его умоляющие голубые глаза были налиты слезами. Не вставая с колен он протягивал руки то к Ростиславу, то к Прямиславе и игумену. – А это какая же жизнь, недостоин я и не сумею, у меня невеста есть, Ярцева дочка, как же она теперь?

– Ты как узнал-то? – нахмурился Ростислав. Ему сейчас было не до Доброшкиной невесты.

– Так я же не дурак! Я видел, как отец игумен вас двоих по двору водит, а девицы ваши в келье сидят. Знамо дело, без девиц вы никуда, но и в монастыре они не останутся, монастырь-то мужской! Все спят или молятся, а мне ни сон, ни молитва не идут, все думаю, как бы беду избыть. Ну а потом вижу, ты, княже, по двору идешь, а на платье песок и земля, значит, где-то ты нашел выход на волю! Возьми меня, княже, век буду тебе служить. В огонь кинусь, только чтобы зазря не пропадать! Не убивали же мы никого, Завада хоть шел за тем черным бесом, а я-то просто за Завадой! Как не идти, когда он у нас старший! Ну, княже, возьми меня, неужели бросишь человека пропадать?

– Челнок перевернется! – Ростислав вздохнул. – Ладно, пойдем, беда с тобой! Только ты учти, с того конца тоже не райские врата ждут.

– Все лучше, чем на виселицу вверх ногами! – Доброшка оживился и сразу повеселел. Вскочив, он отряхнул подол и засуетился, пропуская девушек в кладовку, стараясь устранить с их пути все препятствия, норовя одновременно закрыть дверь и поклониться игумену. – Благослови, отец Ливерий, сделай милость! Увидимся или нет, а я твой раб до гроба!

– Бог благословит, чадо! – Отец Ливерий перекрестил всех по очереди, а потом стал прилаживать назад замок на дверь, закрывшуюся за Доброшкой.

Вскоре все четверо были в пещерке над берегом. Девушки тихо стонали, пытаясь стряхнуть с лица, рук и платья холодную глину и мокрый песок.

– Аж на зубах скрипит! – возмущалась Забела, вытирая щеку, но только еще больше пачкалась.

– Ничего, пока целоваться не будем! – в досаде подгонял ее Звонята. – Давай быстрее, уже светает! Ой, а это что за черта вы с собой тащите?

– Да уж не хуже тебя черт! – шипела в ответ Забела. – Водоросли-то обери с ушей, чисто водяной!

– Ой, рубахи на вас белые, увидят с того берега! – Ростислав снял с себя темный плащ и завернул в него Прямиславу.

– А теперь тебя увидят! – шепнула она. – Лучше уж нас – если что, за русалок примут. Еще бы волосы распустить, да мешать будут.

– Пусть лучше девок, это верно! – согласился стоявший сзади Доброшка. – Я бы увидел, точно бы подумал: русалки! Кому же в голову придет, что тут сама княжна!

– Спят, небось! – Звонята, прищурившись, посмотрел в сторону темного стана. Там уже погасли костры, и высоко над луговиной в небе появилась первая светлеющая полоска. – Самое сонное время перед рассветом: бывало, будят тебя на стражу, а глаза не продерешь, хоть убейте! Был бы конный полк хороший, вот сейчас бы на них из ворот и ударить! Так бы побежали, милые, что только за Галичем опомнились бы!

Звонята первым спустился в лодку, потом Ростислав помог девушкам перебраться вниз; там Звонята ловил их и пересаживал в челнок. Доброшка в темноте ухитрился-таки попасть мимо челнока и искупался, но у него хватило самообладания промолчать, даже когда он вдруг погрузился в воду с головой. Его втянули в челнок и кое-как устроили.

В тесном суденышке приходилось сидеть, почти не шевелясь. Прямислава и Забела крепко держались друг за друга, Звонята на корме осторожно правил веслом. Челнок двинулся вверх по реке.

На другом берегу по-прежнему царила тишина. Легкий шум, даже если его и можно было расслышать, не привлек внимания спящего стана.

* * *

Наутро ворота Белза распахнулись, и городские бояре впереди народа вышли навстречу Владимирку.

– Исполняем твою волю, Владимирко Володаревич! – сказал ему тысяцкий Немир и поклонился. – Владей нами, как отец твой владел, только не разоряй город, не губи невинных.

– Убийцы брата моего где? – не сходя с коня, спросил Владимирко.

Юрий рядом с ним молчал, но нетерпеливо оглядывал сбившуюся у ворот толпу, словно надеялся увидеть там и свою «добычу».

– Все, что в Белзе есть, в твоих руках, княже! – Немир Самсонович снова поклонился. – Возьми кого хочешь и суди, как Бог тебе велит.

Владимирко вошел в город и занял посадский двор. Его брата Ростислава там не обнаружилось, так же как и его невесты, туровской княжны. Многочисленные свидетели могли указать только на то, что всех тех, кого Владимирко жаждал заполучить, увел отец Ливерий.

В Панкратьево-Солокийском монастыре игумен сам вышел навстречу Владимирковым отрокам.

– Кого ищете, чада? – приветливо спросил он.

– Заваду, Будилу, Доброшку… – начал Переяр Гостилич и запнулся.

– Нет больше в городе Завады и Будилы, умерли они! – спокойно ответил игумен.

– Как… умерли? – Воевода не поверил. – Неужто так сразу? А ну-ка, покажи! Где они?

– Умерли для мира! – подтвердил отец Ливерий, и монахи, черным полукругом стоявшие за его спиной, степенно закивали. – Нет больше Завады и Будилы, а есть смиренные иноки Серафим и Аверкий. А прочих в монастыре моем нет, тому Бог свидетель. Хотите – ищите, чада мои.

Неизвестно, успел ли Юрий схватить кого-нибудь в объятия на этот раз, прежде чем убедился, что его единственная надежда оставить законных наследников снова ускользнула. Ведомо только, что уже после полудня Владимирко разослал конные отряды во все стороны от Белза на поиски тех двоих, что не умерли для мира, но не менее таинственным образом исчезли из обложенного со всех сторон города.

Глава 11

Ивовый челнок скользил вверх по реке, и равномерное покачивание убаюкивало. Прямислава, совершенно не доверяя вертлявой долбленке, для благополучного перемещения в которой требовался известный навык, старалась сидеть прямо, не теряя равновесия, но возбуждение от близкой опасности постепенно прошло, сказывалась бессонная ночь. Однообразные темные берега, на которых под сереющим небом уже обозначились очертания зарослей, проплывали мимо, отупляя и усыпляя, и она не раз невольно впадала в дрему, а потом вдруг просыпалась, как от толчка, с ощущением, будто падает в пропасть, и в испуге цеплялась за Забелу. Звонята все греб, подгоняя челнок, и мог, казалось, грести так хоть трое суток подряд.

Ростислав сидел впереди, оглядывая берега.

– А что там дальше? – шепотом спросила Прямислава.

Белз и войско Владимирка давно остались позади, но вид предутреннего леса наводил на нее страх, и она не решалась говорить громко.

– До верховий дойдем, там опять через лес придется, пешком только. Помнишь, как сюда ехали?

– Мы обратно в Червен?

– Нет, скорее в Любачев, а затем по воде в Перемышль. Выбор у нас небогатый: или к себе, или во Владимир. Во Владимир тебя отвезти хорошо бы, там Андрей тебя в обиду не даст. Может, и отец твой как раз подойдет. А мне бы в Перемышль скорее попасть.

– Если Белз поверил, что ты убийца, то и Перемышль поверит! – яростно бросил Звонята. – Пока мой батя им шалить не даст, а если Владимирко доказательства представит?

– Какие, к лешему, доказательства?

– Не ори ты так, челнок опрокинешь! Я-то откуда знаю какие! А ведь что-то у него есть, раз столько народу убедил!

– В Перемышль мне надо! – твердил Ростислав, опасаясь, как бы и собственный город в такое смутное время не выскользнул из рук. – Будет у меня войско – и Володьша не посмеет брата своего убийцей назвать!

– Ну, мы в ту сторону и гребем. Может, уже в Любачеве со своими полками встретимся.

Прямислава молчала, мысли ее были грустными. Пропало все ее приданое, с такой любовью и старанием приготовленное для жизни с Ростиславом. Пропали надежды на достойный брак с любимым человеком: пока над Ростиславом висит обвинение в убийстве брата, Вячеслав не захочет с ним родниться. Значит, ей предстояло выбрать из двоих кого-то одного: либо отца, либо Ростислава.

Но даже понимая все это, Прямислава чувствовала, что ее любовь не убавилась ни на каплю, а, наоборот, кипит и переполняет сердце. Они словно бы остались вдвоем на всем белом свете, но именно это сделало их единственными и желанными друг для друга, какими были два прародителя человечества, Адам и Ева в райском саду. И чем яснее понимала Прямислава, что счастье их, уже такое близкое, улетело за тридевять земель, тем прочнее становилась ее уверенность, что она и Ростислав – единое целое, что она не существует отдельно от него. С ним, а не с Юрием Ярославичем, с которым ее когда-то так торжественно венчали и благословляли быть «единым духом и единой плотью», она составляла неразрывное единство. И если нигде, кроме этого убогого челнока, они не могут быть вместе, так пусть он никогда никуда не приплывет и вечно скользит по темным струям ночной реки!

Но у всего бывает конец, и эта длинная, наполненная событиями ночь тоже кончалась. Рассвет подступал незаметно, и внезапно Прямислава обнаружила, что уже совсем светло, заросли по берегам из черных и серых стали зелеными, подернутыми серебристой пеленой росы. Забела рядом зевала, одной рукой протирая глаза, а другой – придерживаясь для надежности за ее плечо. Хотелось есть, но почему-то Прямиславе казалось неловко намекнуть на это. Она и вообразить не могла, где они достанут пищу среди пустынных лесов: никогда в жизни ей не приходилось задумываться о таких вещах. До сих пор она встречалась с чувством голода разве что в пост, но тогда точно знала, когда это окончится. А здесь, на реке, посреди леса, Прямиславу наполняло недоумение: что же дальше?

– Ну, у нас тут и ватажка собралась! – насмешливо рассуждал Звонята. – Два убийцы, один ворюга!

– Убийцы-то поддельные, зато ворюга самый настоящий! – поддевал его Ростислав, намекая на увод челнока и рубахи. – У нас не челнок, а «Правда Русская»[32] на веслах!

– Нет выше добродетели, кто положит душу за други своя! – щегольнул образованностью Звонята и слегка вздохнул.

– Ну, ты, идолище! – Забела обернулась к Звоняте и осторожно, чтобы не качать челнок, погрозила ему кулаком. – Гребет себе и гребет, как медведь, и дела ему нет, что мы тут с голоду умираем! Так и будем, что ли, до Греческого моря плыть? Ты бы, княже, приказал ему к берегу править! – посоветовала она Ростиславу. – Госпоже передохнуть надо, да и поесть что-нибудь не грех раздобыть.

– Тоже мне игуменья нашлась, о грехах рассуждать! – проворчал такой же голодный и потому злой Звонята. – Кстати, по Солокии в Греческое море не попадешь, простота ты запечная! – мстительно добавил он. – По Бугу и Висле в Варяжское море, говорят, попасть можно, но тогда в другую сторону грести надо.

Вскоре река сузилась, обмелела, близки были истоки, и плыть дальше стало нельзя. Вытащив челнок и спрятав его в кустах, беглецы прошли глубже в лес и устроились на укромной полянке. Ростислав взял лук, захваченный из Белза, и ушел с Доброшкой в лес. Звонята остался охранять девушек. Нарубил веток, покрыл их плащом, чтобы княжна могла прилечь, а сам извлек из кошеля два рыболовных крючка с лесой, срезал два длинных прута и послал Забелу «наковырять» червей.

– Вот еще, сам червяк! – возмутилась девушка, но, исчезнув и вскоре вернувшись, принялась совать Звоняте за шиворот что-то маленькое, приговаривая: – На тебе червяков! Отборные! Сам бы ел, да рыбам надо!

Звонята вытащил подарок у себя из-за ворота, швырнул в Забелу, она швырнула в него, и к концу драки бедный червяк уже не соблазнил бы даже самого завалящего карася. Прямислава так смеялась, что после бессонной ночи у нее заболела голова. Потом она задремала и не видела, чем дело кончилось. Проснулась около полудня; Забела и Звонята сидели рядышком около маленького кострища и дружно ели печеную рыбу, выковыривая ее пальцами из расколотой глины. Заметив, что Прямислава подняла голову, Забела вскочила и поднесла ей угощение: княжна взглянула с удивлением, не зная, как такое едят.

– Вкусно! – подбодрила ее Забела и положила рядом тряпочку, в которой было немножко серой соли. – Вот и соль есть, только мало, не просыпь.

– Ростислав не приходил? – Прямислава огляделась, поправляя волосы.

Она не знала, много ли времени прошло, но отсутствие Ростислава ее тревожило. Без него ей было неуютно, как будто она лишилась руки или ноги, но почему-то именно теперь ее жизнь сделалась такой яркой и полной, как никогда прежде.

Ростислав вернулся, неся на плече двух обезглавленных глухарей, связанных друг с другом лапками, а за ним Доброшка тащил зайца и тетерку. Не Бог весть какое сокровище, но Прямислава, увидев среди деревьев знакомую плечистую фигуру, ощутила такое облегчение, будто разом кончились все ее невзгоды.

Остаток дня провели на том же месте. Разобравшись с добычей, мужчины легли спать на охапках веток и травы, а Прямислава с Забелой несли дозор, зевая и изредка перешептываясь.

Потом двинулись дальше, по узким лесным тропам. Ростислав и Звонята не слишком хорошо знали эти места, но примерно представляли, в какую сторону идти, чтобы добраться до Любачева. Оба парня, да и Забела прошла бы этот путь без труда, но выросшая в келье Прямислава не привыкла много ходить. Боясь за нее, Ростислав скоро объявил привал. Пока девушки сидели, Звонята ушел осмотреть окрестности и довольно быстро вернулся, знаками призывая всех к тишине.

– Что там? – шепнула Забела.

– Там уже река и луговина, а на ней целый стан. Большой обоз, телеги, шатер стоит. Человек тридцать будет.

– На наших не похоже? – спросил Ростислав, имея в виду людей Владимирка.

– Нет. На торговых гостей скорее. Сидите тут, я пойду поближе, разведаю.

Звонята снова исчез в зарослях. Не возвращался он довольно долго, и Ростислав уже полез на большую березу, надеясь разглядеть луговину, когда Звонята появился.

– Порядок! – бодро сказал он. – Княже, где ты там? Слезай, не бойся.

– Чего это ты такой веселый? – с подозрением спросил сверху Ростислав. – Пива тебе там, что ли, поднесли?

– А что, и поднесут, народ вроде не жадный. Торговые гости это, владимирские, везут всякое добро. А главное, – слышь, княже, – направляются в Перемышль!

Обе девушки разом ахнули.

– Вот именно! – подтвердил довольный Звонята. – Нам бы к ним пристать, тогда без хлопот на месте будем. Я поговорил – согласны.

– А чего ты им наврал? – Ростислав все еще сидел верхом на толстой ветке.

– Наврал, что мы с тобой сами перемышльские, что ходили с полоцким князем Давидом воевать Смоленскую землю, а теперь домой бредем.

– А девки?

– А девки… – Звонята кинул на Забелу хитрый взгляд и осклабился. – А девки, княже, наша с тобой добыча. Я про них молчал покуда, а скажем, что у Давида дела-то плохи, денег нет с дружиной расплачиваться, вот он и выдал нашу долю полонянками. Посмеются и поверят. Ну что, идем?

– Идем! – Ростислав спрыгнул с дерева. – Там знакомых никого нет?

– Нет. Мы ведь с тобой во Владимире были последний раз пять лет назад, не признают. Только я тебя Ростилой буду звать. И ты, Доброшка, не проговорись смотри.

– Ни в жисть! – Доброшка перекрестился. – Что я, чурбан осиновый, что ли?

Все пятеро направились к луговине, где купцы сидели вокруг котлов с кашей. Завидев пришельцев, навстречу им вышел старший: рослый мужчина лет сорока пяти, с темной бородой и маленькими глазками. На левой руке у него не хватало двух пальцев, но выглядел старшина как человек разумный и не вздорный, и вид его несколько успокоил встревоженную и смущенную Прямиславу. Звали его Горовик.

– Ну, пожаловали? Милости просим! – уже отчасти знакомый со Звонятой, приветствовал он всю ватагу. – Да вас вон сколько! А говорил, трое!

– Мужиков трое! – подтвердил Звонята. – Это Ростила, это Доброшка.

– А девки откуда? Умыкнули, ясны соколы? – Горовик нахмурился: погоня и разбирательство ему были ни к чему.

– Добыча наша! – небрежно пояснил Звонята и, не скрываясь, подмигнул Забеле. – Князь Давид денег-то сам не имеет, вот и расплачивается с кем скотиной, с кем полоном, с кем рухлядью всякой. Еще хорошо, дал нам по девке, а могли бы порты чьи-нибудь ношеные достаться! Вот эта моя, а вон та Ростилина! – И он ткнул пальцем сперва в Забелу, потом в Прямиславу, смущенно опустившую глаза.

– Красивые девки, повезло вам! – Купец оглядел обеих.

– Еще бы! – с гордостью подтвердил Звонята. – Не такие мы, чтобы всякую дрянь брать. Моя-то еще простая, а Ростилина – боярская дочь!

Прямислава покраснела и опустила голову еще ниже. А между тем Звонята опять оказался правым: ее белые руки, сорочка тонкого полотна, все повадки, совсем не похожие на простонародные, любому сразу бросались в глаза и требовали объяснения. А при княжеских распрях в плен может попасть кто угодно, от смерда до боярина, так что объяснение Звоняты могло вызвать зависть, но не удивление.

Горовик Владимирец стоял, засунув руки за широкий пояс, и в раздумье оглядывал гостей. Купцы, везущие деньги и товар, не всякого возьмут в спутники, но в этих людях ничто не вызывало особого подозрения. Двое русских, третий половец или наполовину половец – вполне обычная ватажка. Князья набирают в дружины всех, кто к делу способен, не глядя на цвет кожи и разрез глаз. В дружинах есть и русские, и варяги, и степняки, и чехи, и ляхи, и угорцы… У посадника в Кучельмине даже грек один служит, по имени Феодул. Песиглавцев только, кажется, нет. Ни на разбойников, ни на беглых холопов эти трое не походили. И хотя больше говорил Звонята, опытный глаз Горовика сразу определил, что главный здесь – молчаливый половец Ростила. Меч и пояс у него богаче, и более ценная добыча досталась именно ему тоже не случайно… Заполучить в дорожных превратностях еще трех спутников, которые умеют держать в руках оружие, было немалой удачей.

– Ну, ребята, пойдете ко мне в дружину до Перемышля? – спросил Горовик. – Еда на всех и в придачу три куны на брата.

– Четыре! – тут же возразил Звонята и приосанился, расправил плечи и выпятил могучую грудь, намекая, что такие богатыри за три куны никому служить не будут.

Половец Ростила спокойно кивнул, и в одном этом движении было столько уверенного достоинства, что Горовик вздохнул и согласился.

Дальше их путешествие пошло веселее. «Полонянок» Горовик разрешил посадить на телегу с мешками: весу особо не прибавится. После вертлявого, ненадежного челнока эта езда поначалу казалась Прямиславе почти развлечением. Из разговоров с владимирцами в первый же день выяснилось, что о событиях вокруг Белза в тех краях пока слухов нет. Самой последней новостью во Владимире был развод Юрия Ярославича с женой и изгнание его из Берестья. Но гораздо больше волновало купцов состояние дел между перемышльским князем и ляшским королем, так как от этого зависела безопасность Краковской дороги.

– Пока королевич Владислав в руках у перемышльского князя, ляхи будут смирные, – утешил их половец и перекрестился, думая при этом, что только ляхов ему еще не хватало! – Так что этим летом, даст бог, без войны обойдемся!

Сидя в тряской телеге и прикрываясь от солнца березовой веткой, Прямислава могла только дивиться причудливым поворотам своей судьбы. Почему иные весь век как родились, так и живут спокойно, будто репка на грядке, и только она все время вынуждена притворяться кем-то другим? Сначала называлась берестейской княгиней, не будучи ею на деле, потом внезапно стала послушницей Крестей, потом холопкой, потом опять туровской княжной, а теперь вот сделалась как бы полонянкой!

Причем это «как бы» зависело только от совести Ростислава, сейчас имевшего над нею полную власть. Когда наступил вечер и обоз устроился на ночлег, Ростислав и Звонята уложили девушек между собой, оберегая свою «добычу». Владимирцы посмеивались, подмигивали, бросали им какие-то шуточки, которых Прямислава предпочитала не слышать. Звонята бойко отшучивался, а Ростислав молчал, но Прямислава, прижимаясь к нему, знала, что он не спит и его томит ее близость.

На другой день это путешествие начало по-настоящему нравиться Прямиславе. Погода была хорошая, солнечная; Горовик Владимирец обращался с ними дружелюбно, а с самой Прямиславой – даже почтительно, поскольку не сомневался в ее высоком происхождении. Иногда он ехал рядом с телегой, на которой сидели девушки, и перебрасывался с ними несколькими словами. Прямислава не уклонялась от беседы и только следила, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Горовик качал головой, сожалея о судьбе знатной полонянки.

– Ну, слава богу, не в Дикое Поле попала! – сказал он как-то. – Родичи-то живы у тебя хоть кто-нибудь?

– У меня отец есть, – ответила Прямислава, не сразу поняв, что он имеет в виду.

– Может, еще выкупит! – заметил Горовик. – Если с деньгами после ратей туго, пусть ко мне присылает, я помогу. Одолжу, чего уж, Бог зачтет.

Сообразив, о чем он, Прямислава покраснела и поблагодарила. А про себя подумала, что непременно попросит отца освободить Горовика Владимирца от торговых туровских пошлин на все времена.

Ростислав промолчал, но по взгляду, которым он обменялся со своей «пленницей», Горовик понял: если неведомый смоленский боярин найдет свою дочь и окажется со средствами, то здесь понадобится не выкуп, а приданое.

* * *

В полдень снова встали на отдых. До Любачева оставалось совсем немного, и Прямислава уже не ждала ничего плохого, как вдруг к кострам спешно примчался какой-то из сторожей, что несли дозор со всех сторон на любом привале.

– Там люди едут к нам, человек пять! – еще издалека крикнул Янко по прозвищу Вихор. – Не знаю, кто такие, а передний разодет чисто твой воевода!

Ростислав и Звонята разом поднялись, Прямислава невольно огляделась, словно искала, где бы спрятаться. На ум ей сразу пришел Юрий.

Но Ростислав прятаться не желал и вместе со Звонятой пошел навстречу приехавшим.

С первого же взгляда стало ясно, что к Перемышлю или даже Берестью они не имеют никакого отношения. Смуглая кожа, длинные темные усы и наголо выбритые головы, кафтаны и пояса говорили о том, что это угорцы.

– Благословит вас Бог, добрые люди! – Подъезжая, воевода приветственно поднял руку. Говорил он по-русски чисто и легко, но в голосе его слышался легкий иноземный призвук. – Вы – торговые гости?

– Торговые гости из Владимира! – подтвердил Горовик, выходя вперед и по привычке держа руки за поясом. – А вы кто будете?

– Мой князь с княгиней едут к родичам, да вот беда, княгиня гребень потеряла! – Воевода улыбнулся и сошел с коня. – Нет ли у вас гребней?

– Есть и гребни! – Горовик кивнул, не сводя с незнакомца настороженных глаз. – Вам каких надо?

– Самых лучших! – уверенно и весело ответил гость. – Наша княгиня лучше всех, и гребень ей нужен самый лучший!

– Ну, идем, покажу! – согласился Горовик и повел гостя к телеге, где у него хранился в сундуке запас гребней и ножей с рукоятями резной кости.

Ростислав и Звонята вернулись успокоить девушек. Издалека было видно, как приехавший дружески беседует с Горовиком, держа в руках купленный гребень. Потом гость, оживленно кивая, вскочил на коня и уехал, а Горовик засуетился, отпирая сундуки, где у него лежала лучшая посуда.

– Сейчас князь с княгиней в гости к нам прибудут, о новостях поговорить! – обрадованно бросил он Ростиславу. – Иди, молодец, расскажешь, как вы там Смоленск воевали.

– Что это за княгиня? – спросила Прямислава.

– Дочь угорского короля или его родича, не понял я! Недавно свадьбу сыграли, теперь к отцу едут. И с нами по пути!

– Кто это может быть? – Прямислава в недоумении посмотрела на Ростислава, который сам был на четверть угорцем и именно из-за этого сомневался, стоит ли показываться гостям на глаза.

Вскоре из-за леса показалась целая дружина. Впереди ехали верхом двое – мужчина и женщина – в ярких нарядах, и красные плащи так красиво развевались на ветру, что Прямислава ахнула от восторга. Их сопровождали с два десятка отроков. Горовик с другими купцами вышел навстречу, отроки держали коней, помогая мужчине сойти с седла, а женщину тот снял сам, обняв ее при этом и не сразу опустив на землю. Оба они были молоды, хороши собой и держались так весело и уверенно, что у Прямиславы защемило сердце. Мужчина был в угорском кафтане с квадратными серебряными застежками, как и все его спутники, но по лицу и по русым волосам понятно, что он-то как раз русский. Он часто улыбался, сверкая ослепительно-белыми зубами. Блестели золотом перстни на его пальцах, сияло позолотой и самоцветами оружие у пояса, и, если бы Прямиславе сказали, что это сам угорский князь, она бы сразу поверила.

Княгиня-угорянка была почти ровесница ей и удивительно красива: смуглая, с черными бровями и большими темными глазами, с тонкими чертами лица. Она держалась оживленно и дружелюбно. Роскошный наряд делал ее похожей на райскую птицу, и Прямислава вдруг застыдилась своей холопской рубахи, которую вынуждена носить, хотя по происхождению и по богатству отца ничем не уступала угорянке!

Горовик усадил знатных гостей у костра на бревна, по такому случаю покрытые коврами и шкурами, велел подавать мясо на вынутых из сундука серебряных и медных блюдах, украшенных чеканкой.

– Ты для нас и товара своего не пожалел! – смеялся князь, муж красавицы. – Ай да хозяин!

– Теперь еще дороже продам! – так же весело отвечал Горовик, размахивая блюдом. – Такие белые ручки его держали, ему теперь цены нет!

Княгиня смеялась, хотя не понимала его слов: она знала только угорский язык и иногда обращалась к мужу или кому-то из спутников. Те отвечали ей тоже по-угорски, хотя почти все были русскими, кроме одного старика и служанки. Гости привезли с собой бочонок вина, что вполне возмещало хозяевам хлопоты и расходы, и беседа завязалась самая дружеская и бойкая. Ростислав и Прямислава сидели поодаль от приехавших, но обрывки разговора часто долетали до них.

– И сколько же ты, княже, на Руси-то не был? – расспрашивал Горовик, угощаясь золотым греческим вином.

– Десять лет ровно, добрый человек! – отвечал князь, и стало ясно, почему в его русской речи звучит иноземный оттенок. – Уехал отроком, семнадцати не исполнилось, там вырос, там и женился. Вот какую красавицу раздобыл! – Он с любовью и гордостью сжал руку жены, и она улыбнулась ему. – А сейчас еду отцу ее показать.

– Отец-то благословил?

– Благословил, но через людей все не то! А ему, я слышал, сын понадобился!

– Конечно, годы идут, родители стареют! – согласился Горовик и вздохнул, вспомнив собственного сына Тимоху по прозвищу Беспута, который мог перепить и перепеть любого удальца во Владимире, но это были не те способности, которыми отец мог бы гордиться. – Помогать родителю надо, за это Бог наградит!

В это время княгиня заметила Прямиславу. Некоторое время она рассматривала ее и Забелу, потом повернулась к мужу и что-то сказала, показывая на них. Прямислава в смущении отвернулась, чувствуя, что Ростислав рядом с ней немного напрягся. Конечно, красота Прямиславы сама по себе привлекала взоры, но внимание посторонних людей им было ни к чему.

Беседа продолжалась, и Прямислава видела, что князь и княгиня изредка поглядывают на нее, обмениваясь негромкими замечаниями на своем непонятном языке. Язык угорцев совсем не похож на чешский или польский, которые недалеко ушли от русского и позволяют хотя бы разобрать, о чем речь. В речи княгини нельзя было понять ни слова, и оттого беспокойство Прямиславы все росло. Красавица угорянка смотрела на нее с дружелюбным любопытством и вроде бы не имела ничего против нее, но наконец даже Горовик заметил ее взгляды и вопросительно двинул бровью.

– А это кто? – Князь кивнул на Прямиславу. – Что у тебя там за красавица прячется? Такая стройная да беленькая – не дочь ли твоя?

– Что ты, княже! – Горовик даже развел руками. – И не дочь, и вообще не моя. Со мной два молодца, с полоцкими князьями Смоленскую землю воевали, теперь в Перемышль пробираются. А эти девки – их полонянки.

– Полонянки? – Князь оживился. – Вот славно! А кто их хозяева? Позови-ка, сделай милость!

Ростислав и Звонята подошли; Прямиславе Ростислав сделал знак сидеть на месте, и она осталась, несмотря на призывные взгляды княгини.

– Ваши девки? – спросил князь, легким кивком ответив на такой же легкий поклон. – Не продадите ли мне? Хорошую цену дам.

– Не продадим! – решительно ответил Звонята. – Самим нужны.

– Десять гривен даю. За каждую, – уточнил князь, видя перед собой по-прежнему каменные лица.

– Что уперлись, глупые? – зашептал Горовик. – За десять гривен по две девки себе купите, не хуже этих!

– Я не продаю, княже. – Ростислав покачал головой. – Даже за пятнадцать гривен.

Князь обернулся к жене, но она уже по лицу Ростислава поняла его ответ.

– Уважил бы княгиню! – шепнул угорский воевода.

– Княгиню мы и так уважаем, но нам они нужнее! – Звонята осторожно хмыкнул. – Неужто ей служанок не хватает?

– Доброе дело сделаешь, если продашь! – сказал князь и движением руки очистил место рядом с собой. – Садись! – Он кивнул Ростиславу, поняв, что из двоих этот главный. – Не слышал ли ты, что Юрий берестейский с женой развелся?

– Слышал! – Ростислав тревожно вскинул на него глаза.

– А развелся потому, что слишком любит красивых девушек! – Князь улыбнулся. – Мне же сейчас подружиться с ним надо. Вот княгиня моя догадалась, с каким подарком надо ехать к такому человеку, как Юрий! Увидел бы он таких красавиц, как твоя полонянка, сразу бы все на свете забыл!

Ростислав переменился в лице. Только этого ему не хватало! А Прямислава, издали жадно вслушиваясь в этот разговор, вздрогнула и побледнела.

– Да я этому Юрию… – с ненавистью начал Ростислав, но опомнился и поправился, – свинью кривую за гривну золота не продам! И девку мою я лучше своими руками задушу, чем ему уступлю. Прости, княже!

Не желая больше разговаривать, он встал и отошел. Князь проводил его недовольным взглядом, княгиня – удивленным: она не понимала, отчего собеседник вдруг так рассердился. А Ростислав взял Прямиславу за руку, поднял ее и увел на берег за ивы, чтобы не мозолила глаза проезжим.

– Они что, узнали нас? – шептала она. – Да кто же они?

– А черт их знает, это Юрия какой-то друг-приятель! – с досадой отвечал Ростислав. – Да нет, не узнали, это вряд ли. Тогда сразу бы так и сказал, что узнал.

– У него ведь много людей? Я слышала, он говорил, у него там за лесом целое войско?

– Две тысячи. Говорил, помогать кому-то идет.

– Юрию?

– Да уж выходит, что да. Будь он неладен! Еще, слава богу, что под Белз не успел! Откуда у Юрия друзья в Угорщине?

– Не знаю! – Прямислава в недоумении пожала плечами. – Ни разу не слышала, чтобы он там хоть кого-то знал.

– Может, он уже успел за этого малого, Юрия берестейского, угорскую княжну сосватать, пока мы тут по лесам бегаем?

– Да нужен он угорской княжне!

– Ну и леший с ним. Делать-то что будем?

Прямислава даже растерялась: впервые Ростислав спросил у нее совета, и она даже не была уверена, что ему на самом деле нужно ее суждение.

– А что мы можем сделать?

– Или дальше идем с Горовиком, или опять в лес впятером.

– А как лучше?

– Тебе как больше нравится? Впятером – скрытнее, но уже без телеги, без лошадей, без припасов. На разбойников нарвемся – читай отходную. Доброшка – боец так себе, а мы вдвоем от ватаги не отобьемся. С купцами надежнее, но у людей на глазах.

Прямислава подумала немного. Ей было приятно, что Ростислав готов принять в расчет ее мнение, хотя опасности подвергалась не только она. В случае если их все же настигнут Владимирко и Юрий, самому Ростиславу придется еще хуже, чем ей.

– Лучше все-таки с Горовиком! – решила она.

Хотя на самом деле ей очень хотелось немедленно исчезнуть в лесу, чтобы до самого Перемышля больше не попадаться на глаза ни одному человеку, но впереди их ждал еще долгий путь.

– Ну и ладушки! – Ростислав обнял ее. – Главное, что в нужную сторону идем, а угорцы эти – в другую.

Из-под прибрежных ив они наблюдали, как князь и княгиня прощаются с Горовиком, меняются подарками с ним и другими купцами, как садятся в седла и уезжают за лес, где ждало их войско. Красный плащ князя, красное с золотом покрывало княгини еще долго отсвечивали под лучами солнца, пока те удалялись. Будто в рай уехали…

Только когда гости исчезли, Ростислав и Прямислава вышли обратно к кострам. Они ждали, что Горовик будет недоволен их «неучтивостью», но он ничего не сказал им, только озабоченно покачивал головой, глядя, как половец Ростила идет к кострам, держа за руку свою светловолосую полонянку. Между этими двумя сложилось что-то, чего нельзя выкупить за десять или даже пятнадцать гривен, а Горовик, хоть и был купцом, понимал, что не все на свете меряется на деньги.

* * *

Обоз тронулся дальше, но не успела последняя телега отъехать, как у передней сломалась ось. Пока ее чинили, приблизился вечер. До Любачева оставалось всего ничего, но ехать в сумерках Горовик не хотел.

– Да и не откроют нам ворота в темноте, побоятся! – решил он и махнул рукой: – Распрягай, ребята, будем тут ночевать!

Начали распрягать лошадей и устраиваться на ночь. Звонята один приволок из леса целую ель, поваленную ветром, Забела бойко распоряжалась возле большого котла с кашей, даже хлопнула ложкой по лбу мальчишку, который недостаточно проворно выполнял ее указания. Ростислав и Доброшка обрубали ветки, Прямислава понемногу перетаскивала их к костру, чтобы сделать из них лежанки. Понимая, что здесь ей прислуживать некому, она старалась по мере сил сама заботиться о себе.

Ее представления о жизни заметно изменились с тех пор, как она покинула Апраксин монастырь, и ей казалось, что она ушла оттуда не три месяца, а десять лет назад. В монастыре один день был в точности похож на другой, и Прямислава отлично знала, кто она, где она и что ее ждет впереди. Или думала, что знает. Теперь же все менялось вокруг нее стремительно и непредсказуемо, и она, как ни странно, начала привыкать к этому. Каша из общего котла, жестковатое ложе из травы и веток, широкий плащ Ростислава и теплые объятия его крепких рук составляли сейчас всю ее вселенную, да она и не хотела ничего другого. Сейчас ей не нужно было думать, кто она – замужняя женщина, разведенная жена или снова невеста, княжна или полонянка. Жизнь стала простой, и Прямислава ничего не имела бы против, если бы это путешествие продолжалось вечно.

Они сидели под березой на старом бревне, наблюдая, как Звонята все тянется попробовать кашу, а Забела отгоняет его привязанной к длинной палке ложкой, которой мешала в котле.

– А в Любачеве как будем? – спрашивала Прямислава. – Там тебя в лицо знают. Помогут ли нам?

– Сам все думаю! – вздохнул Ростислав. – Лучше бы нам перед Любачевом от купцов отстать и Доброшку вперед пустить: его там не знают, он и разведает, есть ли в городе люди Владимирка. Если есть – соваться туда нечего. Может, завтра на заре уйдем потихоньку?

– А если придется от Любачева дальше пробираться?

– Тут, на Сане, торговых гостей много, прибьемся к кому-нибудь.

Прямислава прижалась лбом к его плечу. Ей уже не верилось, что хоть где-нибудь для нее найдется покой и убежище. Даже если они благополучно доберутся до Перемышля, война с Владимирком на этом не кончится. Но что о ней будут говорить по всей земле Русской, если она выйдет из леса вдвоем с Ростиславом, да еще бог знает в каком виде!

Вдруг какое-то слово из общего шума у костров коснулось ее слуха.

Угорцы!

– Да вроде давешние, батюшка, я того, усатого, в красном плаще, признал! – докладывал Живко, которого первым послали сторожить на пригорок.

– А много их? – расспрашивал Горовик.

– Человек тридцать. И сам князь скачет.

Ростислав внимательно слушал, глядя на Живко, который взмахами руки показывал, с какой стороны приближаются нежеланные гости. Горовик хмурился: ему казалось подозрительным внезапное возвращение вчерашних знакомых, которые вроде направлялись совсем в другую сторону. Он беспокоился за свой товар, а Прямислава и Ростислав переглянулись. Очень нужны были угорцам гребешки и ткани владимирского обоза! Если они пустились вдогонку, то только ради Прямиславы. Значит, они их все-таки узнали? Или догадались, уже расставшись? Или… Или с ними встретились посланные Владимирком, и угорский князь понял, с кем недавно виделся? Узнал, что хотел купить для Юрия его собственную жену-беглянку?

– Давай-ка, ребята, вооружаться! – сдвинув брови, решил Горовик. – Пусть их там целая тысяча, а я своего товара задаром никому еще не отдавал! Не робей, мы за себя постоим!

Владимирцы побросали все дела и кинулись к щитам, топорам и копьям. Забела выронила ложку; Звонята поднял голову, отыскивая взглядом Ростислава…

А Ростислав, не говоря ни слова, подхватил с травы свой меч, другой рукой потянул за собой Прямиславу, и оба исчезли в чаще. Он не хотел и думать, нужен ли угорцам владимирский товар, но был твердо уверен: Прямиславу они больше не увидят, пока он жив. А для этого надо бежать.

Не оглядываясь, они вдвоем неслись через лес, не зная куда, только бы подальше от дороги. Лес не степь – конный пешего здесь никогда не найдет и не догонит. Уже почти стемнело, и Прямислава совсем не видела земли под ногами; оба бежали прямо сквозь чащу без тропы, но так было безопаснее. На сухой лесной земле, на прошлогодней хвое мягкая обувь не оставляет следов, а в темноте не рассмотреть примятую траву. Они бежали, прислушиваясь к происходящему позади, но опушка осталась уже далеко, и ничего, кроме обычного шума леса и голосов ночных птиц, до их слуха не доносилось.

Только когда Прямислава совсем запыхалась, они встали между елями, окружившими их, будто стены. Тишина сковала лес, словно в ночной темноте весь мир растворился без остатка. Только наверху в просветах между ветвями виднелось ясное темно-синее небо, а на нем блестела, как алмаз, единственная белая звезда.

Прямислава уткнулась лицом в грудь Ростиславу: ей нечего было ему сказать, в голове не осталось вообще ни одной мысли. Теперь они, казалось, окончательно порвали все связи с белым светом: остались вдвоем, бросив даже последних своих спутников и друзей, очутились в лесу, где их никто никогда не найдет, и откуда им никогда не выйти… Темнота завораживала, чувствовалась прохлада, но от бега и волнения Прямиславу бросало то в жар, то в холод. Она крепче прижималась к Ростиславу, стараясь унять дрожь и обрести опору в единственном человеке, который составлял для нее весь мир…

* * *

Рано утром Прямислава проснулась от того, что замерзла: уже совсем рассвело, и свежая утренняя прохлада заползала под плащ, которым они укрылись. За время своих приключений она привыкла просыпаться под открытым небом и теперь, в полудреме, попыталась сообразить, где находится на этот раз. Ехали с владимирскими купцами… повстречали угорцев… потом…

А вспомнив ночное бегство через лес, разом открыла глаза и села. Теперь, при свете дня, вчерашние события казались очень далекими, но ощущение оторванности от мира не покидало их. Глядя друг на друга, Ростислав и Прямислава с трудом могли заставить себя думать, что будет дальше. Голод давал о себе знать, но теперь у них был только меч, с которым не охотятся. Собирая позднюю землянику и раннюю чернику, они побрели сквозь чащу, сами не ведая куда, но вскоре наткнулись на обрубленный топором еловый пень. Рядом валялись верхушка и брошенные ветки. Значит, здесь неподалеку жилье, раз кто-то таскал из лесу бревна.

– Если весь какая-нибудь или заимка – ничего, там про нас не слышали, – сказал Ростислав. – Хлеба раздобудем. До Любачева рукой подать – проберемся как-нибудь.

Внезапно издалека донесся звук, такой неуместный здесь, что они остановились и прислушались.

– Пожар у них, что ли? – в недоумении пробормотал Ростислав, улавливая звон железного била, которым в городах созывают на пожары или на вече.

– Ежей и лягушек на вече скликают! – Прямислава улыбнулась. – Может, здесь целый город?

– Да нету здесь городов! Если бы поставили, я бы знал.

Идя на звук, они вскоре выбрались на опушку. Перед ними простиралась широкая скошенная луговина, серебристая от росы, а вдали стояло на пригорке село из полутора десятков дворов.

– Это мы, пожалуй, на Таишино село набрели! – сообразил Ростислав и провел рукой по черным волосам, чтобы стряхнуть росу, накапавшую с веток. – Там же церковь! Ну, мы с тобой далеко ушли, я не ожидал даже! – Он усмехнулся. – У страха, говорят, и глаза большие, и ноги длинные! Отсюда до реки верст пять будет!

– Откуда церковь в такой глухомани? – удивилась Прямислава. – Не во всяком городе есть, а тут в селе!

– Тут раньше святилище стояло. Это место Яровитовой горой называлось, и на праздники сюда со всей округи народ собирался. Епископ Иаков прислал монаха, старца Пиония Людошу. Он захотел Яровитов идол свергнуть и за то получил от народа топором по голове. Где-то под горой его и похоронили, а потом в горе родник открылся, да такой, что даже зимой не замерзал. Когда пошел слух об этом, уже новый епископ был, Феодосий. Он прислал дружину, и тогда уж идол свергли и сожгли, а на горе поставили церковь Воскресения Господня. Ну, пойдем! – решил Ростислав. – Едва ли угорцы раньше нас сюда успели.

Они пересекли влажный от росы луг и вступили на узкую тропинку к погосту. Звон била не унимался, и над тыном виделась лемеховая, серебристая от старости крыша деревянной церкви с простым маленьким крестом. Церковь оказалась совсем крошечной, а на стволе большой липы возле нее висел темный образок, должно быть, Богородицы. У церкви не имелось даже паперти, но у входа кто-то постелил пестрый домотканый половичок, придававший ей по-домашнему уютный и опрятный вид. Двери стояли открытыми, и молодой короткобородый дьяк усердно лупил колотушкой в подвешенный железный блин, который здесь заменял слишком дорогие колокола.

Завидев пришедших, дьяк от удивления выпучил глаза, не переставая, однако, колотить в било. Его можно было понять: немногочисленных окрестных жителей он знал наперечет, а этих двоих видел в первый раз. Мало того: вид парня с воинским поясом наводил на мысль о городе и княжеской дружине, да и девушка, хоть и одетая в простую потрепанную рубашку, тоже не походила на простолюдинку. Вот так из леса выходит только нечисть, морочащая добрых людей, и молодой отец Орентий не знал, то ли ему попытаться отогнать видение крестным знамением, то ли спасаться бегством.

Странные гости приближались, а из дверей между тем выглянул сам отец Родион, священник.

– Ты что, Орейко, сдурел совсем? – с мягким, но выразительным укором осведомился он. – Все лупишь и лупишь, будто пожар, а пора службу начинать!

– О! – только и произнес отец Орентий в свое оправдание, показывая колотушкой на пришельцев.

Но те уже подошли к крыльцу, и пугливый дьяк поспешил скрыться в стенах святой церкви.

Священник тоже удивился, но не настолько, чтобы испугаться. Он служил на бывшей Яровитовой горе уже пятнадцать лет и давно привык к мысли, что вполне может разделить когда-нибудь участь смиренного инока Пиония.

– Кто же вы такие будете, люди добрые? – спросил он, прищурившись, чтобы лучше разглядеть их.

– Издалека мы, – вежливо ответил Ростислав. – Будь здоров, отче!

– И вам добрый день! Зачем же к нам пожаловали?

– Да вот, отче, – Ростислав кивнул на Прямиславу, – вышел грех, умыкнул я девицу. Обвенчаться бы нам, пока хуже чего не вышло.

– Идемте, – тут же согласился отец Родион и даже засуетился немного, пропуская их в дверь, такую низкую, что Прямиславе пришлось, входя, пригнуться. – Сейчас мигом и того… Начнем, благословясь!

– Непорядок это, отче! – предостерег дьяк Орентий, еще хорошо помнивший свою науку. – Сперва отслужить, потом…

– Делай свое дело, кадило раздувай! – прикрикнул на него отец Родион. – Или забыл грамоту епископа? «Если придут звать тебя крестить, или отпевать, или венчать, или исповедовать, – стал он повторять на память, подняв для большей назидательности палец, – то надлежит идти немедля. Нет греха, если придется ночью встать, из-за стола встать, даже службу церковную прервать – больший грех выйдет, если, ожидая тебя, нетвердые в вере передумают…» Поганцы! – добавил он уже от себя, и Прямислава чуть не рассмеялась.

Ее нисколько не удивило существование подобной грамоты, которую посланцы епископа зачитывали служителям всех церквей волости, где большинство народа гораздо охотнее молилось Перуну, Велесу и Мокоши, чем Святой Троице.

– Идите, станьте сюда! – продолжал отец Родион, подталкивая жениха и невесту к аналою. – Вы крещеные?

– Крещеные! – Ростислав предъявил нательный крест, а Прямислава просто кивнула.

– Исповедовались хоть когда-нибудь?

– На Пасху, – ответили они хором.

– Как крестильные имена?

– Михаил.

– Ксения.

– В первый раз венчаетесь?

– Во второй.

– Как так? – Отец Родион нахмурился.

На его памяти уже бывали случаи, когда вчерашние «поганцы» пытались венчаться снова, просто выгнав надоевшую прежнюю жену.

– Вдовец я, – пояснил Ростислав. – Давно, года четыре уже.

Ростислав отвечал, имея в виду как бы одного себя, поскольку признание, что его невеста, по виду девица, тоже когда-то венчалась, вызвало бы слишком много долгих объяснений.

– Колец нету?

– Есть, – неожиданно для Прямиславы ответил Ростислав и стал развязывать кошель на поясе.

Оттуда он извлек что-то маленькое, передал священнику, потом стянул с пальца один из своих перстней и вручил ему же.

За происходящим наблюдали четверо местных жителей: тиун с домочадцами. В этот обычный будний день на службу явились только они. Тиун таишинского боярина считал усердие к церкви своей обязанностью по должности. Прочие таишинцы не спешили на зов била, и потом им пришлось долго каяться, ибо в другой раз нечто подобное им едва ли случится увидеть.

Придерживаясь порядка, отец Родион должен был бы задать жениху и невесте еще несколько вопросов относительно родства, кумовства и согласия родичей на брак, но он понимал, что сейчас это уже не важно. Похищенную и не отбитую до исхода ночи девицу нельзя вернуть родным без урона для чести. Раскрыв свою потрепанную драгоценную книгу, полученную в наследство чуть ли не от самого Пиония, отец Родион начал молитвословие.

Прямислава слушала про Исаака и Ревекку, внимала, как отец Родион испрашивает Божьего благословения на обручение, и едва могла опомниться от изумления – главного сейчас ее чувства. Свое первое венчание она помнила смутно, однако нынешнее от него отличалось, как небо от земли! Как велики были пышность и блеск ее первого брака, как много знатных гостей, нарядных мужчин и женщин толпились вокруг нее тогда, какое торжественное богослужение развернулось под началом владимирского епископа, прибывшего в Берестье нарочно для нее. И все это делалось ради маленькой девочки, едва понимавшей, какой поворот совершается в ее судьбе, и совсем не знавшей того взрослого дядю с бородой, который стоял рядом с ней, возвышаясь головой, как ей казалось, под самый купол, и своей большой чужой рукой надевал на ее детский пальчик золотой перстень с красным камнем. Ее главной заботой тогда было не уронить перстень, в котором один ее палец чувствовал себя слишком просторно, а два, увы, не влезали.

Где теперь тот перстень, где тот дядя с бородой? Прямиславе хотелось смеяться – такой счастливой она чувствовала себя сейчас и такими далекими, даже забавными казались ей все ее прежние недруги и беды. Теперь она и впрямь связана с Ростиславом навеки, и это наполняло ее такой силой и верой, будто за плечами вдруг выросли крылья.

Им подали кольца, чтобы жених и невеста троекратно обменялись ими; нынешнее кольцо было как раз по пальцу Прямиславы, и она удивлялась, где Ростислав его взял.

– Перстнем дадеся власть Иосифу в Египте, перстнем прославися Даниил во стране Вавилонстей, перстнем явися истина Фамари, перстнем Отец Наш Небесный щедр бысть на сына Своего: дадите бо, глаголет, перстень на десницу Его… – торжественно провозглашал отец Родион.

При всех познаниях, почерпнутых в Апраксином монастыре, Прямислава с трудом понимала, при чем тут земля Египетская и Даниил, зато становилось гораздо яснее, почему желание «поганцев» справлять церковные обряды было таким нестойким. Поди разберись, выйдя из леса, почему твоя свадьба должна благословляться не Мокошью и Живой, а каким-то Иосифом с его властью в Египте! Не говоря уж о том, что о существовании Египта какой-нибудь бортник Пасмура слышал во время венчания первый и последний раз в жизни…

– Сочетай Господь их в едину мысль, венчай их в едину любовь и совокупи их в едину плоть…

И совсем не так отзывались в сердце Прямиславы слова, которые когда-то относились к Юрию Ярославичу. Бог соединил ее с тем, кого она действительно любила, и эту связь уже не смогут разорвать ни княжеские раздоры, ни церковные грамоты.

«Отче наш»… Три глоточка меда из чаши (о такой роскоши, как вино, в глуши и вспоминать не приходилось), троекратный обход вокруг аналоя под пение одинокого, но гордого своей должностью дьяка Орентия… Всё. Они вышли вместе с отцом Родионом из церкви, и теперь Прями-слава стояла на пестром домотканом половичке уже замужней женщиной. Она опять перестала быть «Вячеславовой дочерью» и сделалась «Ростиславовой княгиней». И само имя мужа, которое отныне носит и она сама, казалось ей прекраснейшим на свете.

– Ты где кольцо раздобыл? – шепнула она, держась за руку Ростислава и улыбаясь жителям села, которые выбрались из домов поглядеть на такое диво.

– В Белзе заказал. Мы же там еще венчаться собирались, помнишь, и бояре хором кричали. Мне его принесли как раз в то утро, когда мы из города бежали. Я кольцо с собой взял, хотел показать, да не до того было.

Прямислава снова улыбнулась. Все-таки они обвенчались, хотя совсем не там, не тогда и не так, как предполагалось. Главное – с кем ее соединил долгожданный Божий венец, а с этим все обстояло именно так, как она хотела.

Глава 12

Из церкви отец Родион повел их к себе: его избенка стояла бок о бок с церковью. Молодая матушка Макрина первым делом захлопотала, разбирая сундук и прикидывая, какой из своих повоев пожертвовать новобрачной: по обычаю, покрывать голову невесте следовало наутро, но матушка, услышав еще в церкви что-де «грех случился», сделала из этого правильные выводы. Вдвоем с девушкой, то ли родственницей своей, то ли челядинкой, они собирали на стол, а какая-то бабка в это время торопливо перешивала хозяйкин повой по голове Прямиславы.

Вдвоем со старухой попадья расплела ей косу, заплела две, обвила их вокруг головы и покрыла повоем; бабка при этом пела тонким пронзительным голоском:

Вчера тебя, косынька, девицы плели, Заплели косыньку трубчатую; Сегодня же косыньку свашеньки плетут, Расплели косыньку трубчатую, Заплели косыньку двойчатую…

Прямислава слушала, то подавляя смех, то утирая слезы на глазах. Как глупо все же у нее получилось! Тогда, в первый раз, Юрий устроил попойку по случаю свадьбы, на которой новобрачная не присутствовала. И не торжество в соборе Берестья, и не долгие пиры с медвежьей борьбой, как на княжеских свадьбах, а вот эту бедную избу, эти печеные яйца на непокрытом столе, эту бабку с коричневым от загара морщинистым лицом она, Прямислава Вячеславна, Ростиславова княгиня, будет вспоминать всю оставшуюся жизнь. Это и есть ее настоящая свадьба – самое главное, самое яркое событие в жизни каждой женщины, когда весь мир, пусть всего несколько дней, существует только ради нее.

Потом уселись за стол, и Прямислава чуть ли не с благоговением смотрела на кувшин с квасом, половину каравая и горшок каши, который попадья собственноручно сняла со старинной маленькой печи. В женском уборе, без привычной косы на спине, Прямислава чувствовала себя неловко, но это же непривычное ощущение наполняло ее гордостью и торжеством. Попадья Макрина угощала их с Ростиславом кашей, по обычаю выдав одну ложку на двоих, жалела, что родителям новобрачных не привелось их сейчас видеть. Качала головой, когда ей отвечали, что у жениха нет в живых отца, а у невесты – матери. Бабка сыпала цветистыми обрядовыми пожеланиями счастья, здоровья, богатства и умножения рода, а в дверях толпились таишинцы, собравшиеся поглазеть на диво – свадьбу двух чужаков, на заре вышедших из чащи. Не лешие, слава богу, раз с крестами на шеях и не боятся войти в церковь и в дом, защищенный знаками солнца и грома небесного…

Потихонечку незваные гости, особенно мужчины, стали просачиваться ближе к столу, чтобы в ответ на поклоны и пожелания получить заслуженную чарочку. Осмелев, несколько женщин завели уже величальную свадебную песню «Как сидит сокол на колышке…». Возможно, дело дошло бы и до плясок, как вдруг сквозь разгулявшуюся толпу пролез человек с мечом у пояса.

Прямислава положила ложку, Ростислав поднялся с места. Вошедший был похож скорее на жителя большого города, чем на таишинского смерда, да и гости оглядывались на него с удивлением. А вслед за ним из сеней пробирались еще четверо или пятеро отроков. Не дойдя до стола двух шагов, первый остановился. Встретился глазами с Ростиславом – тот положил руку на рукоять меча. На лице незнакомца отразились тревога и понимание, но не удивление.

– Колояр! – первым сказал Ростислав. – Ты чего здесь?

Он говорил непринужденно и спокойно, как перемышльский князь, а не беглый братоубийца. Даже Прямислава, слыша его голос, поверила, что никакой опасности нет, хотя прекрасно знала их невеселое положение.

– Да за тобой я… Ростислав Володаревич, – несколько растерянно ответил десятник Колояр. – Вот как привелось… мне на тебя напасть.

Он тоже не мог относиться к Ростиславу как к пойманному преступнику, хотя именно преступника и был послан искать.

– Князь… – опять начал Колояр, – ждет к себе…

Подходящих слов не находилось, и десятник невольно говорил так, будто Владимирко всего лишь послал его к Ростиславу с приглашением приехать для совместного решения важных дел. И пятеро отроков у него за спиной были так же растерянны, поскольку с трудом представляли, как будут силой брать князя, с которым не раз сражались плечом к плечу против общих врагов.

– О чем же говорить хочет Владимирко? – Ростислав поднял брови. – Уж не беда ли у него какая, сохрани бог?

– Грех тебе смеяться, Ростислав Володаревич! – мрачно отозвался Колояр. – Сам ведь знаешь! Поехал бы ты с нами по доброй воле, а то ведь… у меня вон пять копий! – Он оглянулся на своих отроков.

Ростислав прикинул соотношение сил. Пятеро лучше, чем двое или трое, поскольку будут друг другу мешать… Был бы он один, то в случае удачи мог бы и прорваться, захватить чьего-нибудь коня и ускакать… опять в лес. Но рядом с ним стояла Прямислава, которую он никак не мог бросить.

– Погоди, с женой посоветуюсь, – ответил он Колояру и обернулся к Прямиславе: – Ну, что скажешь, душа моя? Поедем к родичам или от ворот поворот дадим?

– Поедем, – неожиданно спокойно сказала Прямислава и тоже встала. – Не век же нам бегать, как зайцам… Пусть тот, кто тебя обвиняет, в лицо тебе скажет, какой грех и почему на тебя возложил! Поедем! – Она даже тряхнула головой, словно боялась, что муж не согласится с этим решением.

Перемышльские отроки с изумлением смотрели на молодую женщину, которую видели впервые, но которую Ростислав почему-то назвал своей женой. И которая почему-то принимала решения вместе с ним, словно и правда была… Что такое? Князь вдруг взял и женился – где-то в лесу, непонятно на ком? Отрокам хотелось протереть глаза и прочистить уши.

Колояр переменился в лице: он сообразил, кто это может быть. Ведь Юрий берестейский уже много дней жил у Владимирка, пустился вместе с ним в эту погоню и столько твердил о своей жене, которую-де украл подлый убийца… Слухи о поддельном сватовстве, которым дочь Вячеслава туровского выманили из дома, уже широко расползлись по волости, и десятник теперь смотрел на Прямиславу почти сочувственно. Нельзя было не уважать девушку, которая, несмотря на все препятствия, соединила свою судьбу с тем, за кого ее сватали и благословляли. И нельзя не пожалеть ее, жену братоубийцы… Хотя увидеть этого братоубийцу в Ростиславе никак не получалось.

– Будь по-вашему! – Ростислав обернулся к Колояру и кивнул: – Поедем к брату Владимирку, надо же мне молодую жену родичам показать. Лошади у вас есть?

Запасных лошадей у Колояра не имелось, пришлось одолжить у таишинского тиуна. Перед отъездом десятник побеседовал с отцом Родионом и убедился, что эта невероятная свадьба состоялась на самом деле. Оба его спутника-пленника держались спокойно, даже весело, словно, кроме свадьбы, никаких значительных событий в их жизни не происходило. Да и в самом деле Прямислава теперь чувствовала себя настолько сильной, что смотрела в будущее без страха. Если Бог все же соединил ее с тем, кого ей суждено было полюбить, то и дальше не оставит! Обвинение казалось ей не страшным, а глупым и вздорным, и она прямо-таки жаждала посмотреть в лицо тем, кто смеет валить на Ростислава вину в столь гнусном преступлении. В конце концов, целый город может быть свидетелем, что во время убийства Ярослава Ростислав находился очень далеко от Лосиной Топи.

Что же касается Юрия, то ныне, будучи обвенчанной со своим настоящим суженым, она нимало не боялась встречи с бывшим мужем.

По пути Ростислав расспрашивал десятника о событиях в Белзе, и тот отвечал охотно, временами даже забывая, кого и для чего везет. Он рассказал и о пострижении Завады с Будилой, о котором беглецы не успели узнать, и о том, как на следующий день после их исчезновения обнаружилась пропажа челнока, и таким образом Владимирко догадался, в каком направлении следует искать. Собрав ближние дружины, оба князя пустились в погоню, рассылая людей по всем, даже самым мелким, жилым местечкам и обещая большую награду за сведения о беглецах, которые раньше или позже будут вынуждены где-то выйти к людям. Потом князья нагнали владимирский обоз, и тут Горовик узнал, кто ему сопутствовал. Не слишком удивился, надо сказать.

Но главные беглецы, то есть Ростислав и Прямислава, которые только и были нужны князьям, исчезли неведомо куда. Троих остальных увели с собой угорцы, внезапно напавшие на стоянку владимирцев. Больше никого и ничего они не тронули. Добравшись до Любачева, Владимирко послал по пять-шесть человек на каждый погост, в каждое село, в каждую весь в окрестностях. И вот Колояр оказался тем счастливым ловцом, который настиг «дичь».

– А что же угорцы? – спросила Прямислава, помня, как угорский воевода пытался купить ее для Юрия.

– Не знаю, княгиня! – Колояр покачал головой. – Ушли и ушли, нам не до них было. Нас вроде не трогают, хотя, конечно, куда бы им здесь идти?

– Да, любопытно, куда идет по нашей земле трехтысячное войско? – заметил Ростислав, намекая, что над этим вопросом Владимирку следовало бы задуматься посерьезнее. – Вот как обложат Звенигород, пока Володьша тут по лесам гоняется…

– Чур меня! – Колояр перекрестился.

– А что? Там ведь одни бабы остались, всех прочих он к Белзу увел.

– Воевода Световик остался! Скажешь ты, княже, – одни бабы! Да разве у Владимирка совсем ума нет?

– Не знаю, не хочу соврать! – усмехнулся Ростислав и покачал головой. – Умный в такое дело разве ввязался бы?

До Любачева ехали недолго. Оказалось, что посадник Микула Хромец не впустил Владимирка в город, и тот велел поставить свой шатер на берегу реки. Стан дружины растянулся на полверсты, и, когда Колояр со спутниками въехал на берег, все встречные, прекрасно знавшие Ростислава в лицо, выбегали ему навстречу. Ростислав с самым приветливым и непринужденным видом кивал, и Прямислава в душе смеялась над их изумлением и гордилась выдержкой своего мужа. Она была так восхищена им, что у нее даже мелькнула мысль: пусть бы Ростислав на самом деле оказался убийцей брата, для нее он остался бы прежним. И нет такого греха и преступления, которое заставило бы ее отвернуться от него, пока он любит ее… «Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю», – говорил Господь. И если Бог есть любовь, то и любовь есть Бог, всякого грешника делающий белее снега.

Новость опередила их: Владимирко уже стоял перед откинутым пологом княжеского шатра. Впервые видя деверя, Прямислава с любопытством вглядывалась в его продолговатое лицо с рыжеватыми бровями и усами. Владимирко старался придать себе грозный и решительный вид, но получалось плохо. Видно было, что он подавлен и растерян. Прямиславе он совсем не понравился.

Но Владимирко пока не замечал своей новоявленной невестки и глядел только на брата. Эту встречу он представлял себе совсем по-другому. Ростислав вел себя так, словно приехал просто навестить брата, с которым и не думал ссориться. Ростислав спрыгнул с коня, привычно бросил повод отроку, помог сойти на землю Прямиславе и вместе с ней приблизился к шатру. Владимирко невольно попятился.

– Здравствуй, брате! – Ростислав вежливо поклонился, как младший старшему. – Слышал я, что ты меня видеть пожелал? Так вот он я! Из-за стола встал, собственной свадьбы не пожалел. Вон, люди подтвердят!

Он слегка кивнул в ту сторону, где стоял Колояр, и улыбнулся. Растерянность Владимирка придавала Ростиславу уверенности, и все вокруг прислушивались к его словам, затаив дыхание.

– Так-то ты… – начал Владимирко, пытаясь говорить грозно и внушительно, но запнулся, потому что сам не знал, что хочет сказать. – Что же ты натворил, Ростила? – вдруг совсем другим тоном прибавил он и даже всплеснул руками, будто перед ним стоял ребенок, который в новой рубахе бухнулся в грязную лужу. – Смерти ты моей хочешь! Как же тебе такое в голову пришло – на брата единокровного руку поднять? Сколько лет мы жили, дружно жили, как братья, не думал я, не гадал, что в нашем-то роду такой грех случится!

Голос его дрогнул, он махнул рукой и отвернулся, утирая слезы. Прямиславе вдруг стало его жаль: брата Ярослава он, судя по всему, любил по-настоящему.

– Грех-то какой! Горе-то какое! – приговаривал Владимирко. Хорошо знакомое лицо младшего брата оживило в его памяти прежнее домашнее благополучие, отца и детство, и он был не в силах держать себя в руках. – Забыл ты… «Где брат твой Авель?» Как же…

– Да будет тебе, Володьша! – сказал Ростислав. – Злые люди придумали, а ты и поверил! Значит, хотел поверить – кому стыдно-то должно быть? Ну, будет, я тебя прощу, только ты умом сам раскинь. Как я мог быть сразу и в Белзе, и в Лосиной Топи? Чем за мной через всю волость скакать, ты бы лучше в Белзе людей расспросил!

– Расспрашивал я! – Шмыгнув носом, Владимирко все же совладал с собой и заговорил суровее: – Допустим, видели тебя вечером в палатах.

– И видели, как я на крыльях в Лосиную Топь полетел? – спросил Ростислав, и вокруг раздался неуверенный смех.

Прямислава тоже подавила улыбку: зрелище человека с крыльями, летящего над Белзом, своей несуразностью могло вызвать только смех.

– А нож?

– Какой нож?

– Какой в гру… в груди у Яр… ши… остался, – глотая слезы, произнес Владимирко. – Твой ведь нож, с Михаилом Архангелом. Я у тебя такой видел.

Тут он замолчал, заметив на плечевой перевязи Ростислава меч с маленьким образком в рукояти и нож, тоже богато отделанный, но без всяких изображений.

– И где он? – спросил Ростислав. – Где этот нож?

Владимирко сделал знак приближенным. Боярин Судислав, недовольно сопя, ушел в шатер.

– Войти бы тебе, княже! – намекнул другой боярин, Радослав Стоянович.

– Нет, воевода, лучше нам тут дело разбирать! – возразил Ростислав. – Виноват я или нет – пусть все люди знают.

Ему ответил негромкий, но дружный гул одобрения: люди хотели знать правду.

Боярин Судиша вынес из шатра длинный нож с золоченой рукоятью, обернутый куском холста, развернул и почтительно подал Владимирку. У того дрожали руки, когда он принимал нож, а при взгляде на него слезы неудержимо побежали по щекам. У Ростислава дрогнуло сердце: на суровом полотне виднелись коричневые пятна, а хороший стальной клинок был так и не отчищен от крови. Крови его брата Ярослава…

– Где… брат твой… Авель… – Не в силах больше ничего выговорить, Владимирко потряс ножом в холстине и, отвернувшись к пологу шатра, разрыдался.

Вид клинка с засохшей кровью брата оказался для него слишком тяжелым испытанием.

Ростислав переменился в лице, но смолчал. Отроки и воеводы тоже молчали, переводя тревожные и пытливые взгляды с одного брата на другого.

– И Яршу мне жаль, а еще больше тебя жаль, Володьша! – негромко, но с искренним сочувствием сказал Ростислав, сделав шаг к рыдающему брату. Гридни-телохранители вздрогнули, но остались на местах. – Ему-то хорошо, он у Бога, а ты вот остался… Терпеть надо, Володьша. Как говорят, не только доброе будем от Бога принимать, но и злое тоже. Думай, как Ярше у Господа хорошо, так и тебе будет утешенье.

Владимирко повернулся к нему.

– Тебе легко говорить – он тебе не родной… – начал он, отирая слезы рукавом.

– Да ну тебя, «не родной»! Отец у нас один, росли вместе. Разве я аспид какой-нибудь, что своей крови не уважаю?

– А нож?

– В первый раз его вижу, этот нож, вот те крест! – Ростислав размашисто перекрестился. – Разбей меня гром на этом месте, если у меня такой когда-нибудь был! Ты в Перемышле-то не спрашивал, ковал мне кто-нибудь из наших такой нож?

– Я спрашивал, – заявил умный боярин Радослав. – Никто из перемышльских кузнецов работы не признал. Да ведь они не одни на свете.

– Это скорее туровская работа, – осторожно кашлянув в кулак, вмешался Истома, косившийся на нож из-за спины Радослава. – Я тогда еще подумал…

– Покажите! – Прямислава подалась вперед.

При слове «туровская» у нее вдруг мелькнуло воспоминание. Глянув на нож, она ахнула, потом обернулась, точно надеялась каким-то чудом увидеть возле себя боярина Милюту или еще кого-то из мужчин туровского княжьего двора.

– Это мое… – начала она, и ее звонкий голос прозвучал среди тишины и осторожных перешептываний подобно удару колокола. – Мое…

– Что – «твое»?! – воскликнул Радослав, и даже удрученный Владимирко посмотрел на нее, моргая мокрыми ресницами.

– Ты кто, молодуха? – Он только сейчас ее заметил.

– Жена это моя, Прямислава Вячеславна, – пояснил Ростислав. – Чему удивляешься, брат? Сам же Переяра посылал в Туров ее сватать. Вот он и сосватал. Награди его, хорошо дело исполнил.

Владимирко промолчал, не зная, что ответить. Такого исхода затеянного им самим сватовства он никак не предполагал.

– Этот нож из моего приданого! – сказала Прямислава. – Мой отец, Вячеслав туровский, заказывал его в подарок Ростиславу. С Михаилом Архангелом, и там еще написано: «Помоги рабу Твоему…» Я его везла, когда ехала в Перемышль. Только вот… – Она запнулась, вспоминая судьбу своих покинутых на дороге сундуков. – Только я в Червене оставила приданое, а что с ним дальше было, не знаю. И с людьми моими…

– Как он к тебе по… – начал Ростислав, обращаясь к брату, но потом вспомнил: убитого Ярослава привезли к Владимирку с ножом, торчавшим из груди.

Ростислав и Прямислава переглянулись. Их осенила одна и та же мысль: тот, кто распоряжался приданым, мог взять и этот нож…

– У Юрия все осталось. – Радослав, словно угадав, ответил на их немой вопрос. – Сказал, что жена – его, а значит, и все ее имущество – тоже его.

– Жена – моя, а не его, – с угрозой произнес Ростислав и огляделся. – И он мне ответит…

«Не только за имущество жены, но и за поклеп!» – слышалось в его молчании, и многие это поняли.

И у многих, как и у самого Ростислава, забрезжила смутная догадка о связи всех этих разрозненных, казалось бы, событий…

– А как же Ратьша? – вставил по-прежнему насупленный боярин Судиша. – Ратьша ведь узнал его, княже! – Он показал на Ростислава. – Видел его лицо и мечом уязвил.

– Какой Ратьша? Воиславич? – спросил Ростислав.

Боярин Судиша, не глядя на него, с неохотой кивнул.

– И он меня видел в лесу?

– Плохо рассмотрел, – пояснил Истома: уже немолодой человек, с широким розовым носом, обгоревшим на солнце, светлыми волосами и золотистой седеющей бородой. Никакой враждебности к Ростиславу он не выказывал и тем сразу понравился Прямиславе. – Понимаешь, Володаревич, Ратьша тогда у той же волокуши спал, где Ярослав лежал. Когда схватились, он вскочил, спросонья бросился и увидел: Ярослав убийцу за грудь держит, а у самого из груди нож торчит и золотом под луной блещет… Сам дрожит, как вспоминает.

– Да где он? – Ростислав посмотрел по сторонам.

– В Белзе он остался, ранен же. Лежит, не встает. Вот слушай. Он как проснулся, как это все увидел, так бросился, себя не помня, и того беса мечом по плечу. Надвое бы раскроил, да тот черт увернулся, только немного ему плечо клинком задело. А сам на Ратьшу скакнул и ножом…

– Каким?

– Откуда я знаю, княже? Ратьша с резаной раной лежит, сам без памяти был двое суток. Еле выжил. А как опамятовался, то и сказал: дьявол тот роста невысокого, лицом темный, волосом черный… Ему говорят: «Половец?» – Он отвечает: «Точно, половец».

– А половец на свете я один? – Ростислав устало усмехнулся.

– Ну… – Истома развел руками, желая сказать, что вообще-то половец на Руси не один, но при дворе перемышльских князей знают одного.

– Так он успел того беса ранить? – спросила Прямислава. – В плечо?

Ростислав бросил на нее один взгляд и сразу стал раздеваться. Вся толпа, не исключая и Владимирка, затаив дыхание, следила, как на истоптанную траву перед шатром падает плащ, пояс с оружием, потом верхняя рубаха.

– Смотри… маловер! – торжествующе воскликнул Ростислав. Держа руки еще в рукавах нижней рубахи, он повернулся к Владимирку и показал ему свое голое плечо. – Здесь? Или здесь? Проверь, не стесняйся, не красна девица!

В толпе кто-то хихикнул, а стоявшие поближе рассматривали Ростислава с таким напряженным вниманием, словно ничего подобного никогда не видели. На плечах, на груди и на спине у него имелось три или четыре старых шрама, давно заживших, притом многие из смотревших знали происхождение этих шрамов. Ни одного свежего не было.

– Убедился? – спросил Ростислав и стал одеваться, не дождавшись ответа.

Дружина загудела гораздо оживленнее и радостнее, чем прежде. Ничего еще не разъяснилось, но мысль о виновности Ростислава уже всем казалась нелепой, и даже стыдно было, что еще сегодня утром они в это верили.

Одевшись, Ростислав оправил пояс, положил на него ладони и, в упор глядя на брата, резко спросил:

– Кто тебе сказал, что это я?

– Да… – Владимирко заморгал, не зная, что ответить.

Ни он, ни кто-либо другой не мог сейчас вспомнить, откуда взялась мысль, что убийца – Ростислав. Просто одно сложилось с другим: нож и слова Ратьши, который видел «половца», как-то сами привели к этому выводу.

– А Юрий? Где он, кстати?

– Да здесь, вон на том конце стоит! – Десятник Дмитр показал на край луговины.

– Пошли-ка за ним, брате любезный, – решительно предложил Ростислав. – Пусть подъезжает.

Пока бегали за Юрием Ярославичем, Владимирко молчал, пытаясь собраться с мыслями. В душе он уже каялся, что пошел на поводу у Юрия, хотя еще не знал в полной мере, как сильно ему это навредило.

Прямислава тоже молчала, холодея при мысли, что будет, когда ее бывший муж лицом к лицу встретится с нынешним. Теперь, когда дружина была на их стороне, ей следовало бы успокоиться, но она, напротив, разволновалась еще сильнее.

Неужели Юрий может быть как-то причастен к убийству? Так плохо она о нем не думала! Изменник, распутник, но не убийца! Ей вспомнилась ночь, когда Юрьев конюх приходил к ним в Белз, пытаясь выторговать ее у Ростислава в обмен на обещание помирить его со старшим братом… Почему он собирался это сделать? Выходит, у него все же были какие-то доказательства, что убийца – не Ростислав?

Эта мысль так ее поразила, что она широко раскрыла глаза. Ростислав негромко беседовал с Владимирковыми десятниками, а она вдруг ужасно испугалась, что Юрий куда-нибудь исчезнет. И если раньше она боялась встречи с ним, то теперь жаждала ее всей душой – и поскорее! Может быть, он знает настоящего убийцу? Или… он сам его и подослал? Но зачем? Прямиславе казалось грехом даже в мыслях приписывать Юрию такое черное коварство. Ему-то что до Белза и раздора братьев Володаревичей? Ему нужна была только она, а Ярослав тут ни при чем…

Но еще раньше Юрия к шатрам явился совсем другой гость.

– Эй, княже, давешние угорцы едут! – воскликнул боярин Радослав, разглядев у реки отряд из трех-четырех десятков всадников. – Вернулись, стало быть.

– Вы их встречали? – Прямислава обернулась к нему.

– Встречали. Они же в Туров едут. Встречали, князь их принимал, беседовали, подарки дарили… О наших делах толковали…

– В Туров? – изумилась Прямислава. – Зачем?

– А ты не знаешь? – Боярин Радослав сам удивился. – Ты что же, князя Михаила не признала?

– Какого князя Михаила?

– Ну, воеводу ихнего…

Боярин Радослав замолчал, потому что от отряда отделились несколько всадников и поскакали им навстречу. Владимирко остался на месте, гридни окружили его. Всадников возглавлял тот угорский воевода, которого величали князем Михаилом… Но он же не назвал себя, так откуда ей его знать?

Приблизившись шагов на десять, угорцы осадили коней и дальше тронулись шагом.

– Будь здоров, князь Михаил! – первым приветствовал их Владимирко. – Что это ты вернулся? Или дорогу потерял? Или забыл что?

– Не потерял, а нашел! Встретил я людей, от них и узнал… – Князь поклонился, не сходя с коня, и смотрел при этом почему-то на Прямиславу. – Вот она, моя красавица! Нашел, значит, ты ее, Владимирко?

Прямислава ничего не понимала.

– Ой, госпожа моя! – раздался вдруг знакомый голос, и в рядах подтянувшегося угорского отряда показалась Забела: она сидела на крупе коня позади Звоняты.

Прямислава ахнула: она только сейчас вспомнила о своей верной подруге, которую так внезапно бросила, убегая от этих самых угорцев. Ростислав присвистнул: Звонята, сидя на чьем-то чужом коне, махал ему рукой, еще через миг он увидел и лицо Доброшки.

– Здравствуй, красавица, лебедь белая! – Князь Михаил тем временем подъехал к Прямиславе и поклонился. – Ты – Прямислава Вячеславна?

– Я, – неуверенно ответила Прямислава.

Сомневалась она, конечно, не в том, как ее зовут, а в том, кто и почему ее об этом спрашивает.

– Дочь Вячеслава Владимировича туровского?

– Да.

– Не узнала меня?

– Да как же мне тебя узнать, если мы никогда не встречались?

– Вот что значит десять лет на Руси не жил! – Князь Михаил улыбнулся. – Встречались, только ты совсем еще девочкой была. Тебе сейчас сколько лет?

– Семнадцать.

– Тогда, стало быть, было семь. Смоленск помнишь?

– Помню.

– Матушку, Верхуславу… и еще брата твоего… Михаила… Меня то есть.

Прямислава ахнула и прижала ладони к щекам. Ее потрясли эти слова, а еще больше то, что могла такое забыть. И правда, у нее имелся родной брат, единственный сын Вячеслава и Градиславы. Он был на десять лет старше ее, и потому в детстве они не дружили. В ее глазах Михаил мало выделялся из толпы отцовых бояр, разве что иногда заходил к матери в горницы. Когда он уехал в Угорщину, Прямислава почти не осознала разлуки. К тому же вскоре ее саму выдали замуж, она покинула родной дом, потеряла из виду родных и вообще не помнила о существовании брата, который все эти годы никак не напоминал о себе. Даже отец, конечно, не забывший своего сына, ни разу не заговаривал о нем за все то время, что Прямислава провела в Турове после своего первого замужества.

– Вспомнила? – Михаил Вячеславич усмехнулся. – Вот так-то, родная! Ты меня забыла, а я тут по полям и лесам гоняю, тебя ищу, чтобы не обидели… Я ведь, когда весть пришла, что Юрий берестейский в Турове уселся, отцу обещал войско собрать и вслед за ним идти. Свадьба у меня была, понимаешь, не мог я все сразу бросить, тесть бы обиделся! Вот и пришел! А тут уже все по-другому. В Галиче встретил торговых людей, рассказали, что-де Вячеславна от Юрия ушла и к отцу в Туров вернулась, потом ее за Ростислава перемышльского просватали. А потом она исчезла неведомо куда, и Юрий ее ищет, из-под земли хочет достать!

– А зачем же ты… – Прямислава вспомнила, как он хотел ее купить, и чуть не рассмеялась.

– Так я ведь тоже тебя не узнал! – Михаил расхохотался. – Княгиня меня надоумила: купи, говорит, Юрию красивую девушку или двух, подари, он утешится и про жену забудет. Отступится, даст ей жить спокойно. Вот я и хотел. Сам тоже хорош – сестру не узнал! Но ведь десять лет не видел тебя! Была девчонка, а стала вон какая!

– А зачем ты вчера погнался за нами?

– Вчера я уже знал, что ты сбежала с Ростиславом. И понял, что вас-то я и видел! Мне бы сразу вам сказать, что я – сын Вячеслава туровского!

– А ты бы поверил мне, коли я бы сказала, что я твоя сестра? – Прямислава вспомнила, как выглядела тогда. Не слишком-то она походила на княжну.

– Поверил бы! – улыбнулся Михаил. – Уж больно ты на батюшку лицом походишь. Я и не признал-то только оттого, что никак не думал…

– И не пришлось бы нам ночью по лесам бегать! – добавил Ростислав, внимательно их слушавший.

Прямислава оглянулась на него. Оба подумали об одном: хоть они и зря тогда убежали ночью в лес, в конце концов, все получилось неплохо.

Оглушенная новостями Прямислава видела, как к ним приближается бывший ее муж, но теперь уже не знала, что и думать. Все менялось слишком быстро и резко: только что Ростислав считался убийцей брата, потом подозрение с него сняли; только что она была беззащитной женой преступника, и вот возле нее родной брат с трехтысячным войском, которое позволит Ростиславу, если он того захочет, перебить безнаказанно всех оставшихся родичей… И появился Юрий…

Подъехав, он остановил коня в нескольких шагах, переводя напряженный взгляд с одного лица на другое и пытаясь разобраться, что происходит. А Прямислава знала одно: ее бывший муж безнадежно опоздал…

– Здравствуй еще раз, Юрий Ярославич! – надменно произнес Михаил. – Хорошо, что подоспел. Мы с тобой уже не родня, как оказалось. Сестра моя обвенчана с Ростиславом Володаревичем.

– Ступай, Юрко, в монастырь! – добавил Ростислав, зло сузив глаза. – Моей жены тебе не видать, как своих ушей, а третьей тебе не будет! Ступай грехи замаливать! Только сперва скажи: это ты меня назвал убийцей?

– Здравствуй, Владимирко! – произнес Юрий. Несмотря на делано-непринужденный тон, лицо его было напряженным. – Что это ты рядом с убийцей твоего брата стоишь, как будто и не случилось ничего?

Он старался сохранять спокойствие, но женский повой на голове Прямиславы уже бросился ему в глаза, и он понимал, что она потеряна для него навсегда. Даже если каким-то образом она теперь овдовела бы, в третий раз ей будет так же нельзя выйти замуж, как ему нельзя жениться.

– Ты – вор и убийца, Ростислав! – отрывисто, с ненавистью продолжил он. – Ты мою жену украл!

– Это ты пытался ее украсть! Где ее приданое? Ты на него лапу наложил! Ты в ее сундуках рылся! И нашел кое-что!

– Да пошло оно к лешему, приданое, с тобой вместе! Ну, погоди, Ростислав! Празднуй свою свадьбу, веселись, пока можешь! Только все равно не будет тебе покоя с молодой женой! Погубили вы жизнь мою, и я вам за это воздам!

– Стойте, княже, и ты, Юрий! – пытался остановить их боярин Радослав. – Зачем ссориться? Наши ссоры одним врагам нашим на радость! Сядем, поговорим толком, оно и успокоится!

– Сядем, братья, обсудим, как дальше жить! – вздохнув, предложил Владимирко.

Дружины зашевелились, отроки побежали принять княжеских коней. Юрий Ярославич тоже соскочил на землю, бросил повод…

– Вон он, бес! – вдруг истошно завопил кто-то рядом.

Все вздрогнули и завертели головами. Еще не понимая, какой такой бес объявился поблизости, каждый на всякий случай крестился и хватался за обереги.

– Вон он, вон он! – орал Доброшка, который до того прятался за спины угорцев, не зная, остается ли он все еще «убийцей Ярослава» или уже нет. – Он, он!

Его вытянутая дрожащая рука указывала на человека, который держал повод Юрьева коня. При этом крике конюх чуть заметно вздрогнул и подался назад, но тут же овладел собой.

– Смотри, это он к нам тогда приходил! – Прямислава тронула Ростислава за локоть.

Возле Юрьева коня стоял половец-конюх, знакомый ей еще по Турову. Тот, кто перелез через стену Белза, чтобы предложить Ростиславу примирение с братом в обмен на нее, Прямиславу…

– Он, княже, он! – твердил Доброшка, лихорадочно оглядываясь то на Ростислава, то на Владимирка, и непонятно было, к которому из князей он обращается. – Я же его, беса, видел там, в лесу!

– Что ты брешешь? – опомнившись, возмутился Юрий. – Это не бес, это мой конюх! Он двадцать лет у меня, мне ли не знать, бес он или не бес! Ты пьян, собака!

Он выглядел негодующим, но само то, что он опустился до спора с Доброшкой, кое-что означало.

– Говорил же я, что половец не один на свете! – заметил Ростислав. – Вот и еще выискался!

– Да разве он на тебя похож, чтобы спутать! – ответил Юрий.

Распавшийся круг опять сомкнулся, и внутри остались князья и половец с жестким непроницаемым лицом, который держал под уздцы Юрьева коня. Сходства между ним и Ростиславом, который был на двадцать лет моложе и наполовину русский, не имелось никакого. Только невысокий рост и черные волосы…

– Ночью спутать немудрено! – справедливо заметил Истома. – Давайте-ка и у этого на плече поищем – ведь не беса же тогда Ратьша мечом полоснул, на земле кровь осталась человеческая!

Он шагнул к конюху, и тот подался назад, но сразу уперся спиной в толпу, которая не расступалась и не давала ему дорогу.

– Не трожь! – хрипло бросил половец.

Он бросил поводья, и в руке его мгновенно появился нож.

Но тут вышла из оцепенения толпа, которая состояла отнюдь не из городских зевак. Сам вид оружия в чьей-то руке подтолкнул княжеских гридней к действию даже прежде, чем они успели подумать. Нож мгновенно выбили из руки половца, а самого его схватили, и чьи-то руки нетерпеливо рванули рубашку на его плече. Послышались крики. Половец извивался, норовя ударить кого-нибудь головой, но все уже увидели повязку со свежим пятном крови, проступившим сквозь полотно.

– Это что такое? – Владимирко в недоумении повернулся к Юрию.

– Что это такое? – повторил слегка растерявшийся Юрий, словно не знал, что сказать. – Ах, собака! – вдруг взревел он и бросился к половцу, на ходу выхватывая меч.

При виде сверкающего клинка люди дрогнули, а Юрий с размаху ударил; отроки шарахнулись в разные стороны, но кое-кто не успел отскочить. Половец-конюх рухнул на траву, обливаясь кровью. Гридни Владимирка схватили Юрия за руки. Их старшина, воевода Демша, делал кому-то страшные глаза и грозил тяжелым кулаком. Если бы Юрию вздумалось броситься не на собственного конюха, а на Владимирка, тот сейчас точно так же лежал бы на траве зарубленный.

– Пусти, ну! – Юрий Ярославич гневно повел плечами, пытаясь сбросить державшие его руки, и его выпустили. – Вот ведь собака! Двадцать лет я его поил, кормил, в чести и довольстве держал, а он такое злодейство замыслил! На князя руку поднял! То-то я помню, что той ночью не было его в стане! На гривну золотую, что ли, позарился, бродяга, кровопийца проклятый? В аду ему вечно гореть! Прости, Владимирко, что из моей дружины такое зло для тебя вышло! – Он повернулся к звенигородскому князю и покаянно поклонился. Его руки заметно дрожали. – Всей жизнью моей тебе отслужу!

Владимирко молчал, нервно обтирая кисти, словно и на них была кровь, и судорожно сглатывал. Никто не ответил Юрию, и пустое пространство вокруг него становилось все шире и шире.

– Б… Бог тебя простит… Юрий… Яр…рославич… – с трудом выговорил Владимирко. Он с ужасом смотрел на того, кто с готовностью ему кланялся, и сам не смел додумать до конца ту жуткую мысль, которая его пронзила. – Бог… тебе судья… Ступай только от меня… Ступай… Ступай…

* * *

После этого дня во всей Червонной Руси еще долго не затихали разговоры. Каждый как умел толковал события, так и оставшиеся до конца не проясненными. Ростислав был убежден, что Юрий, узнав, что Прямислава уехала с ним, решил очернить соперника и во что бы то ни стало вырвать из его рук бывшую жену. В этом ему помог и нож, предназначенный для Ростислава и заказанный нарочно под пару к его мечу, и половец-конюх, который за двадцать лет службы, помимо ухода за лошадьми, выполнял много разных дел. Но Владимирко не желал говорить об этом: ему было слишком тяжело думать, что он сам, приняв в Звенигороде Юрия и согласившись помочь в ложном сватовстве, навлек гибель на родного и любимого брата. Он предпочитал верить, будто конюх решился на преступление сам по себе, прельстившись золотой гривной на шее Ярослава, а Юрий убил его не ради собственной безопасности, а в порыве праведного гнева.

Но летопись не вникает в мелочи, в тесных строчках на дорогом пергаментном листе находится место только для главного. С осторожностью выводя букву за буквой, какой-нибудь неведомый монах сохраняет для потомков только самое важное – те беды и радости, из которых слагаются человеческие судьбы.

«В лето 6636[33]. Преставися Борис Всеславич, князь полоцкий. Того же году было великое рек разлитие, многие домы сломало и жита с поля унесло. Князь великий Мстислав заложил церковь каменную во имя святого Феодора. Того же году прислал князь великий в Новград от себя посадника Даниила. Тогда в Новеграде был глад великий и мор, купили осмину ржи по гривне, от чего множество людей померло. Того же году родился Ростиславу перемышльскому второй сын Николай, а по-княжески Рюрик»…

Москва, 2003–2005 г.

Пояснительный словарь

Березень — древнерусское название апреля.

Березозол – другое название апреля.

Бортник – добытчик дикого меда (от слова «борть», то есть колода, в которой живут дикие пчелы).

Бронь – кольчуга.

Велес – один из главных славянских богов, хозяин подземных богатств и мира мертвых, покровитель лесных зверей и домашнего скота, бог торговли и всяческого изобилия. После христианизации на месте Велесовых святилищ строились церкви святого Власия или святого Николая, которые частично наследовали их функции.

Весь – деревня.

Вечевая степень – возвышение на площади, на котором во время вече (собраний) размещалась городская верхушка. Служила также своеобразной трибуной.

Вира – штраф за тяжкие уголовные преступления.

Волокуша — приспособление в виде двух скрепленных на концах жердей для перевозки грузов.

Вячеслав Владимирович – князь смоленский, туровский, пересопницкий и некоторое время киевский, 2-й (предположительно) из восьмерых сыновей великого киевского князя Владимира Мономаха от брака с англосаксонской принцессой Гидой. Впервые упоминается в 1096 г. Воевал с половцами, принимал участие в междоусобной борьбе. Под старость правил Киевом совместно с племянниками, умер в 1154 г. На ком был женат – неизвестно. Имел единственного сына Михаила, который умер раньше отца. То, что дочери его не упоминаются, еще не означает, что их не было: очень часто матери и жены князей не упоминаются, но они ведь были и происходили в большинстве случаев из других ветвей Рюриковичей. Если бы у В.В. все же была дочь, то он, вероятно, назвал бы ее Прямиславой, поскольку его единственную тетку звали именно так.

Гать – вымощенный бревнами и прочим подручным материалом проход через топкое место.

Горница – помещение верхнего этажа.

Городни – срубы, засыпанные землей, из которых сооружалась крепостная стена.

Греческое море — Черное море.

Гривна – 1) денежная единица; 2) шейное украшение из металла, обычно мужское, могло быть разного вида. Золотая гривна, как правило, служила знаком княжеского достоинства, высокого положения в дружине и больших ратных заслуг.

Гриди (гридни) – профессиональные воины из дружины князя.

Гридница – помещение для дружины, своеобразный приемный зал.

Далматика – верхнее платье, позаимствованное у Византии, одежда знати, широкого свободного покроя. Обычно шилась из дорогих тканей и богато украшалась.

Детинец – крепость, укрепленная часть города.

Жива – главное женское божество славян, богиня земного плодородия, урожая, покровительница женской судьбы.

Забороло – верхняя площадка крепостной стены.

Заушницы – женское украшение в виде металлических колец, которые укреплялись на висках с помощью ремешка, ленты или крепились к головному убору. Имели разнообразную форму и служили знаком племенной принадлежности.

Каганец – глиняный светильник.

Клеть – помещение нижних этажей, обычно полуземляночное. Иногда строилось отдельно и служило для хранения припасов, товаров и так далее.

Колты – круглые подвески, крепились к головному убору и спускались до уровня груди. Делались из драгоценных металлов, украшались золотом и эмалью и составляли принадлежность костюма самых знатных женщин.

Кормилец – воспитатель мальчика из знатной семьи. Когда 12-летний князь номинально занимал престол или руководил войсками, всеми делами обычно ведал кормилец и надолго сохранял положение главного советчика и воеводы.

Куна – мелкая денежная единица.

Лемех – осиновые плашки, которыми покрывали крыши. Новый лемех по цвету похож на золото, а старый – на серебро.

Мытник – сборщик княжеских пошлин, дорожных и торговых.

Навьи – враждебные духи чужих и зловредных мертвецов.

Оксамит – византийский бархат.

Отроки – слуги вообще либо военные слуги из дружин знатных людей, но не князя.

Оружник — от выражения «отрок оружный» – военный слуга княжеской дружины.

Паволока – тонкая шелковая ткань византийского производства.

Перестрел – мера расстояния, средняя дальность полета стрелы. Дальность выстрела очень сильно меняется в зависимости от того, кто стреляет и из какого лука, но за среднее значение можно принять 100 метров.

Перун – один из главных славянских богов, повелитель грома и дождя, бог войны, покровитель князей и их дружин.

Повой – женский головной убор, полностью закрывавший волосы.

Погост – первоначально укрепленный стан на пути княжеского полюдья, потом административный центр, собирающий дань с местного населения. Там же обычно строилась церковь, при церкви было кладбище, которое продолжало функционировать и после того, как поселение хирело. Таким образом слово «погост» со временем стало обозначать кладбище.

Полк – самостоятельный воинский отряд неопределенной численности.

Поршни – мягкая обувь без каблука и голенища, собственно, кусок кожи, ремешком стянутый вокруг стопы.

Посадник – высший представитель княжеской администрации в городе.

«Правда Русская» – свод правовых норм, основанный на древнейшей устной традиции, древнерусский «уголовный кодекс».

Ростислав Володаревич – князь перемышльский, младший сын перемышльского князя Володаря Ростиславича от брака с неизвестной. После смерти отца получил Перемышль, которым, несмотря на войны с братом Владимирком и попытки взаимных захватов, владел до смерти в 1141 г. На ком был женат – неизвестно, но получал поддержку киевского князя, а значит, союз с Мономашичами не исключен. Оставил единственную дочь Елену, выданную замуж за польского короля Болеслава Кудрявого. (Вообще, Елена и Ирина – единственные женские имена, упоминаемые в данной линии, поэтому автор предположил, что свою дочь Ростислав назвал в честь сестры, имя которой не сохранилось.) Татищев пишет под 1143 годом: «По смерти же брата Ростислава, (Владимирко галицкий) хотя всею землею Червенскою обладать, начал изгонять братаничев и сыновцев, поотнял городы их, у Васильковичев – Перемышль, а у Ростиславичев – Свиноград (то есть Звенигород) и другие». Далее идет описание длительного конфликта с привлечением Киева и других князей. Упоминаются племянники Владимирка, то есть сыновья Ростислава, но сколько их было, как их звали и куда они потом делись – неизвестно, сам Татищев о них никаких больше упоминаний не нашел.

Самит – дорогой узорный шелк сложного переплетения, обычно византийский.

Смерды – лично свободное, обычно сельское население.

Сулица – небольшое копье.

Тиун – название некоторых должностных лиц в Древней Руси, в основном ответственных за хозяйство.

Тысяцкий – выборный глава местного самоуправления, а в случае войны мог возглавлять ополчение.

Хвалисы – древнерусское название жителей Хорезма.

Хорс – один из богов Солнца. По некоторым поверьям, являлся покровителем волков.

Черевьи – кожаная обувь.

Чупрун – верхняя теплая женская одежда, похожая на пальто.

Юрий Ярославич – единственный сын луцкого, затем берестейского князя Ярослава Ярополчича. Упоминается один раз в связи со смертью отца: «По нем остался сын его Юрий». Поскольку сам его отец в это время был безудельным князем и пленником, то надо думать, что Юрий по наследству ничего не получил. Но впоследствии, помирившись с киевскими родичами, мог получить от них Берестье, которым раньше владел его отец. Был ли женат, неизвестно, потомства не оставил.

От автора (об исторической основе)

На двадцать четыре реальных исторических персонажа, действующих в этой книге, приходится всего четверо вымышленных. Сведения о князьях, городах и княжествах в основном правдивы. Не выдумана история о борьбе между сыновьями перемышльского князя Володаря Ростиславича. Он действительно умер в 1124 году, оставив Перемышль младшему сыну Ростиславу, а старшему, Владимирку, – Звенигород и Белз. Не удовлетворенный этим разделом, Владимирко через два года попытался отнять Перемышль у брата, но не преуспел. Киевский князь выступал в этом конфликте на стороне Ростислава, призывая Владимирко соблюдать отцовскую волю. Сделав Ростислава зятем туровского князя Вячеслава Владимировича и мужем племянницы киевского князя Мстислава Владимировича, я лишь обосновала эту поддержку, которую он имел в реальности. При этом нарушения исторической правды не произошло: на ком Ростислав был женат в действительности, неизвестно, но какая-то жена у него была, судя по тому, что остались дети.

Сам же сюжет о разводе Прямиславы вымышлен, хотя и полностью историчен. Примерно такой же конфликт разыгрался сто лет спустя между Мстиславом Удалым и его зятем Ярославом Всеволодовичем. Поссорившись с Ярославом, Мстислав отнял у него жену Ростиславу, свою дочь, обвиняя зятя в супружеской измене, и остался глух ко всем мольбам Ярослава, который уже не смог бы вступить в новый брак и оставить законных наследников. Однако через несколько лет у Ярослава начали рождаться дети, среди которых был и будущий национальный герой Александр Невский. Кто была их мать – неизвестно. То ли Ярослав сумел-таки вернуть Ростиславу, то ли раздобыл другую жену (которая по церковным правилам была ему не положена). И подобных драм в истории русского средневековья довольно много. Просто удивительно, как мало внимания на эти залежи обращают писатели и с каким упорством их фантазия вращается вокруг десятка одних и тех же хрестоматийных персонажей.

Правда, писатель, желающий сделать свое повествование не только достоверным, но еще романтичным и увлекательным, сталкивается со значительными трудностями. Брачный возраст в княжеских семьях наступал для юношей лет в 14–15, а для девушек (девочек) – начиная с 7–8 лет. То есть годам к восемнадцати, когда она созревала для любовного сюжета, всякая княжна уже давно являлась замужней женщиной и матерью нескольких детей. Самая взрослая пара (для первого брака) из мною обнаруженных были опять же Александр Невский и его жена Александра – на момент свадьбы обоим сравнялось по девятнадцать лет. Остальные, видимо, вступали в брак гораздо раньше. Для этого у любой княжеской семьи постоянно имелась и политическая необходимость, и возможность: к XII веку Рюриковичи размножились настолько, что могли подбирать брачные пары внутри рода, не допуская при этом кровосмешения.

Вообще типичный Рюрикович XI–XII веков был кем угодно, но не русским. В самых знаменитых героях нашей ранней истории причудливо смешалась скандинавская, греческая, угорская, польская, чешская, осетинская, немецкая, англосаксонская, половецкая кровь, и лишь три невесты из новгородских боярских родов принесли им несколько капель русской крови. И то это считалось мезальянсом, вызванным суровой политической необходимостью, и послужило основанием считать, что данные боярские роды вели свое происхождение от родственников шведской принцессы Ингигерд, жены Ярослава Мудрого. Рюриковичи редко умирали в тех же городах, где рождались; за свою жизнь они успевали поменять несколько земель, породниться со смертельными врагами и насмерть рассориться с ближайшей родней. Все их существование было сплошным парадоксом. Их внешний облик, манеры, привычки, акцент и суеверия (позаимствованные у иноязычных матерей) – при том что они считались русскими православными правителями! – чрезвычайно интересны и достойны стать предметом особого художественного исследования.

Короче говоря, при всей авантюрности предложенного читателю сюжета, происхождение и судьбы героев романа в одних случаях историчны, а в других типичны для своего времени.

Примечания

1

Матерью Володаря и бабкой Ростислава была дочь венгерского короля. (Здесь и далее примечания автора.)

(обратно)

2

Волость – область, принадлежавшая определенному городу.

(обратно)

3

Современный Брест.

(обратно)

4

Владимир-Волынский – город на реке Луге, на Волыни, на территории племени волынян. В летописи сказано, что в 988 г. Владимир Святославич построил его для своего сына Всеволода. С этого времени являлся столицей Волынского княжества. На рубеже XI–XII вв. князья здесь постоянно менялись, с середины XII в. город закрепился за потомством Владимира Мономаха.

(обратно)

5

Имеются в виду потомки князя Изяслава Ярославича, одного из сыновей Ярослава Мудрого. Изяславичи соперничали с потомками двух других сыновей Ярослава – Владимира и Всеволода, борясь с ними за власть над различными городами.

(обратно)

6

Это реальный и далеко не единственный случай полного совпадения имени и отчества у двоюродных/троюродных братьев или у дяди и племянника. В каждом поколении княжеских династий использовался тот же самый набор родовых имен, поэтому одновременно существовали по два-три родственника, которые являлись полными тезками. Постоянное совпадение имен и отчеств у персонажей обоего пола – дань реальному положению дел, а не свидетельство бедности авторской фантазии или желания запутать читателя.

(обратно)

7

1117 год.

(обратно)

8

Звенигород (Червенский) – древнерусский город в Подольской земле на реке Белка, ныне г. Звенигород Львовской области на Украине. Возник в X в. Занимал важное стратегическое положение на пути в Киев и на Волынь. С 1125 г. самостоятельное удельное княжество.

(обратно)

9

При этом способе вязания нужна максимально длинная нитка с петлей на одном конце, поэтому ее складывают пополам и так вдевают в ушко иглы.

(обратно)

10

Сухман, Адихмантьев сын – степняк, персонаж былины.

(обратно)

11

«Урезание носа» – распространенное в те времена наказание за некоторые преступления, в частности, и за «блуд с черницей».

(обратно)

12

Аллегория из книги пророка Иезекииля, глава 23.

(обратно)

13

Из книги пророка Иезекииля, глава 23.

(обратно)

14

Равные рангом князья называли друг друга братьями вне зависимости от реальной степени родства.

(обратно)

15

Намек на евангельское «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут». (Мф. 6:19)

(обратно)

16

Псалом 25.

(обратно)

17

Рыбий зуб – моржовый клык, русский аналог слоновой кости.

(обратно)

18

Книга пророка Ионы, глава 3.

(обратно)

19

Имя Ахилл носил один из главных героев Троянской войны («Илиада»), но также оно присутствует в православных и католических святцах: например, святитель Ахилла, епископ Александрийский, Ахилла Ларисийский и др.

(обратно)

20

Бытие 3:16.

(обратно)

21

Список с чего-то – копия.

(обратно)

22

Корнями обвести – околдовать (намек на способ языческого колдовства при помощи волшебных растений).

(обратно)

23

Поганый – язычник.

(обратно)

24

Имеется в виду обряд, когда мальчика трех лет сажали на коня, что считалось первым этапом взросления.

(обратно)

25

Ноговицы – полотняные сшитые чулки.

(обратно)

26

Коркодил – древнерусское произношение слова «крокодил».

(обратно)

27

Намек на книгу Иезекииля, 23.

(обратно)

28

То есть двоюродный брат по отцу, Ростислав Василькович, князь теребовльский.

(обратно)

29

Звезда Чулпан – планета Венера у степных народов.

(обратно)

30

Крестильное имя Михаил в Древней Руси являлось статусным и принадлежало высшим слоям общества.

(обратно)

31

В смысле из луков.

(обратно)

32

«Русская Правда» – сборник законодательных актов, созданный в XI веке.

(обратно)

33

1128 год.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Пояснительный словарь

От автора (об исторической основе) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg